«Убийство арабских ночей»

Убийство арабских ночей (fb2) - Убийство арабских ночей (пер. Илан Изекиилович Полоцк) 1049K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Диксон Карр

Джон Диксон Карр Убийство арабских ночей

Ты клянешься бородой пророка. Почему бы рассказчику не поведать нам интересную историю о самой бороде?

Развлечения арабских ночей

Я замялся; наконец единственное слово, произнесенное отчетливо и медленно, словно говорившему не хватало дыхания, достигло моего слуха. И это было слово «бакенбарды»!

Жизнь преподобного Р.Х. Бархэма

Пролог

Вокруг овального стола в большой библиотеке на Адельфи-Террас, 1, сидели четверо мужчин. В течение последних нескольких лет на этом круглом столе под светом висячей лампы появлялось немало странных и удивительных предметов, которые подвергались внимательному изучению со стороны доктора Фелла. Например, среди них были игрушечные часы с маленькой изящной фигуркой танцовщицы, чьи па и вращения послужили ключом к раскрытию дела в Уизерби-Грейндж; или же стоит вспомнить шесть синих монет, которые привели на виселицу Паултона с Риджент-стрит. Но этот стол редко видел столь странную коллекцию предметов, каковые оказались на нем этим вечером. Все они имели отношение к делу, которое стало известно как «Убийство Арабских Ночей». Всего их было не менее полудюжины, начиная с кулинарной книги и кончая двумя парами накладных бакенбардов.

Свет мощной лампы над столом падал подобно лучу прожектора. Другого источника освещения в комнате не было, если не считать камина, который разжигали (в случае необходимости), коли предполагалось всенощное бдение. Величественно разместившись в самом большом кресле, рядом с боковым столиком с сигарами и напитками, сидел сияющий доктор Гидеон Фелл. После четырех месяцев, проведенных на юге Франции, доктор был в самом благодушном настроении. Стоит напомнить, что после завершения дела об отравлении Жиро, в которое были впутаны две английские девушки – тяжелая история, – он отправился в Канны. Далее он пустился в путешествие по Лазурному Берегу – отчасти чтобы подлечить свою астму, но главным образом для того, чтобы предаться здоровому ничегонеделанию. И теперь его лицо в свете лампы отливало красноватым загаром. Маленькие глазки поблескивали за стеклами пенсне на широкой черной ленте; когда он похмыкивал, его несколько двойных подбородков колыхались, касаясь складок жилета; его неоспоримое присутствие, казалось, наполняло всю комнату, словно фигура рождественского Санта-Клауса с подарками. Одна его рука лежала на тросточке, а в другой была душистая сигара, которой он показывал на набор предметов, лежащих на столе.

– Да, я заинтересовался, – с довольным урчанием признал он. – Во всяком случае, я готов всю ночь слушать версии этого дела, в котором кто-то сможет объяснить сочетание кулинарной книги и двух пар фальшивых бакенбардов. Замечаю, что одна пара белая, а другая черная. Но, Хэдли, как там с другими экспонатами? – Он показал на них. – Выглядят они не лучше. Я еще могу понять присутствие этого изогнутого лезвия; вид у него устрашающий. Но вот при чем тут эти фотографии? Одна выглядит как набор следов. А вот эта – явно смахивает на изображение восточного базара или рыночной галереи, да еще с большим черным пятном как раз над дверью. А?

– Именно так. Это, – серьезно объяснил суперинтендант Хэдли, – кто-то швырнул куском угля в стену.

Доктор Фелл, подносивший сигару ко рту, остановился на полпути. Он чуть склонил голову набок, и копна седоватых волос сползла на ухо.

– Бросил углем в стену? – повторил он. – Зачем?

– Видите ли, сэр, – с мрачным выражением лица заговорил инспектор Каррузерс, – если суперинтендант в целом не ошибся в своей реконструкции ситуации, то эта деталь очень важна. В связи с данным пятном я бы хотел почтительно привлечь ваше внимание к этим накладным черным усам. Для начала взгляните на эту клейкую массу, но более важно…

– Не помолчать ли вам? – рявкнул сэр Герберт Армстронг, знаменитый бизнесмен, чьи разносторонние таланты обеспечили ему пост помощника комиссара столичной полиции. – Неужто вы не видите, что запутываете все еще больше? Так что помолчите вы оба и дайте мне объяснить. Итак! Фелл, мы в ужасном положении и прибегли к вашей помощи как к последней надежде. Все это такой бред, что никто не в состоянии разобраться в нем.

– Вы меня пугаете, – улыбнулся доктор Фелл. – Но продолжайте.

Он обвел взглядом троих гостей. Манера изложения и даже стиль мышления каждого из них контрастировали с остальными, ибо все они, собравшиеся сегодня за одним столом, были родом из самых разных уголков Британии.

Джон Каррузерс, ирландец, был детективом-инспектором из отделения на Уэйн-стрит. Он представлял собой новый тип офицера полиции: не больше тридцати пяти лет, университетское образование, дипломы и за учебу, и за спортивные успехи, вежлив, обладает богатым, но несколько эксцентричным воображением. Он отчаянно старался заключить его в рамки, хотя эти старания часто приводили к излишней застенчивости. Его единственная чисто ирландская черточка порой выражалась в неумении воспринимать другую точку зрения. Во всем остальном он представал перед вами личностью с длинным, серьезным и в то же время не чуждым насмешливости лицом; в углу рта длинная трубка, а темные брови нависают над ироничными глазами.

Сэр Герберт Армстронг со своим лысым черепом и заметной тучностью был неподдельным англичанином. Он мог послужить прекрасной моделью для Джона Буля, чье имя полностью характеризовало его личность. Преданный, сентиментальный, циничный, искренний, словоохотливый, горячий и упрямый, он не любил свои достоинства, но очень гордился недостатками. У него был взрывной, но совершенно безобидный темперамент, который (за его спиной) какими-то таинственными путями принес в полицию его кличку Дональд Дак. Наконец, он всегда был хорошим другом, что мог засвидетельствовать по крайней мере один из участников дела об Арабских Ночах.

Третий из этой компании, суперинтендант Дэвид Хэдли, родился к северу от реки Твид. Он был преданным другом доктора Фелла, и тот знал его лучше, нежели кого бы то ни было; но, как часто признавал доктор Фелл, в общении Хэдли бывал непредсказуем. Представая осторожным, спокойным и логичным, он в той же мере мог быть в своих действиях медлительным и стремительным, основательным и увлекающимся. Он обладал спокойной уверенностью – и до сих пор ходят рассказы, как Хэдли в одиночку явился в самый зловонный воровской притон в восточной части Поплара, угрожая игрушечным пистолетом, арестовал Майерса и Бейли и невозмутимо погнал их перед собой, не опасаясь повернуться спиной к самым отчаянным головорезам этого бандитского гадючника. Но его флегматичность скрывала склонность к чрезмерной обидчивости, когда он тут же принимал близко к сердцу любой намек, пусть даже за ним ничего не крылось. Он терпеть не мог скандалы, был великолепным семьянином и обладал, возможно, чрезмерно развитым чувством собственного достоинства. Скорее всего, у него было более богатое воображение, чем у остальных присутствующих, хотя он гневно отвергал такие предположения. И наконец, как было известно, он никогда никого не подводил в серьезных ситуациях, будь то его друг или нет.

Доктор Фелл с удовольствием созерцал эту компанию.

– Вы послушайте меня! – Сэр Герберт Армстронг с силой ударил ладонью по столу. – Это дело в музее Уэйда надо как следует обсудить. Вы уверены, что последние четыре месяца не видели английских газет и ничего не знаете? Отлично! Тем лучше! В этих досье собрана вся информация. Дословно! Здесь собрались три человека, которые занимались этим делом на всех этапах – пока оно не увенчалось триумфальным провалом…

– Провалом? – переспросил Хэдли. – Я бы не стал этого утверждать.

– Ну хорошо, провалом с точки зрения закона. Значит, так: Каррузерс первым отчитается об этом бреде, об убийстве и той ситуации, которую, кажется, никто на свете не может толком объяснить. Затем слово возьму я – и мы получим объяснение ситуации, в которой убийство продолжает выглядеть вопиющей нелепицей. Затем передадим слово Хэдли, и мы услышим объяснение убийства, в котором вопиющей нелепицей выглядит уже все остальное. Это чертово дело напоминает луковицу, с которой успешно снимаешь слой за слоем, а под последним видишь слово «облом». Угольная пыль! – с горечью сказал Армстронг. – Угольная пыль!

Доктор Фелл посмотрел на него с легким изумлением.

– Какая-то идиотская игра, – ворчливо заметил Армстронг, – но нам придется заново разгребать всю эту кучу чепухи. Вам придется усесться на ковре-самолете, нравится ли вам это или нет. Каждому из нас придется по очереди рассказать свою историю и дать объяснение проблем, затронутых предыдущим рассказчиком. В заключение вы попробуете прикинуть, что нам в этой горячке делать. То есть если вам окажется под силу что-то увидеть. В чем я сомневаюсь. Хорошо, Каррузерс. Приступайте.

Каррузерс, похоже, смутился. Он подтянул к себе из-под локтя Хэдли пачку синеватых машинописных листов и с мрачноватым юмором оглядел слушателей. Затем, не выпуская изо рта изогнутой трубки, усмехнулся.

– Боюсь, я основательно напутал в этом деле, – сказал он. – Тем не менее, сэр, предполагаю, что не привнес в него серьезных оплошностей, так что могу себе позволить несколько расслабиться. Итак, рассказчик, устроившийся на ковре-самолете у базарных ворот, начинает. Смею предложить вам наполнить стакан и поплотнее придерживать шляпу, сэр, ибо мы отправляемся. – Первым источником ощущения, будто что-то не так…

Часть первая ИРЛАНДЕЦ И АРАБСКИЕ НОЧИ Показания инспектора-детектива Джона Каррузерса

Глава 1 ИСЧЕЗНУВШИЕ БАКЕНБАРДЫ

Первым источником ощущения, будто что-то не так, стал сержант Хоскинс – необходимо учитывать, что он был при исполнении обязанностей, – но и тогда трудно было увидеть в этой истории нечто большее, чем прогулки лунатика по стенке. Тем более, пусть даже нам доводилось сталкиваться со случаями необузданного веселья на Уэйн-стрит, когда обладатели белых галстуков дебоширили всю ночь, преступники, я уверен, редко носят длинные светлые бакенбарды.

Я встретил Хоскинса точно в четверть двенадцатого в ночь на пятницу, 14 июня. Я засиделся в участке, но мне было еще чем заниматься; так что я вышел за кофе и сандвичем в кафе на Пантон-стрит, после чего собирался вернуться к работе. Когда я, решив пройтись, вышел на Хаймаркет, то чуть не налетел на Хоскинса. Он представлял собой этакий старомодный тип полицейского: грузный и величественный, с наполеоновскими усиками, и я никогда не видел его в таком возбужденном состоянии. Он тяжело дышал; натолкнувшись на меня в темноте, он только и смог вымолвить: «Там!»

– Сэр, – придя немного в себя, сказал Хоскинс, – я сталкивался с тем, что называется розыгрышами, двадцать пять лет, но такого я еще не видел. Да и таких длинных светлых бакенбардов, пусть даже они и были накладными, тоже. Они были вот досюда! – возмущенно выкрикнул Хоскинс, тыкая пальцем себе в шею. – И вот это! – Я увидел над воротником длинные и глубокие следы от ногтей. – Вы знаете музей Уэйда, сэр? На Кливленд-роу?

Как и многие, я слышал о музее Уэйда. И постоянно прикидывал, что надо бы зайти в него, хотя так и не собрался. Наше отделение получило строгий приказ присматривать за ним – не только за самим музеем, но и за кварталами, где живут высокопоставленные лица. Я предполагаю, вы должны были слышать о старом Джеффри Уэйде, хотя бы как о владельце значительного банковского счета. Тем не менее даже наличие оного не могло удовлетворить его. Хотя я никогда не сталкивался с ним, его описывали как человека вспыльчивого, эксцентричного и как «самого большого шоумена в мире». Кроме того, я знал, что он владеет кое-какой собственностью в районе Сент-Джеймсского парка, включая дома на Пэлл-Мэлл.

Лет десять назад он основал небольшой частный музей (открытый для посетителей) и сам стал его куратором. Насколько я был осведомлен, в нем он собрал коллекции азиатского или, точнее, восточного искусства, хотя припоминаю, что несколько лет назад читал статью, в которой говорилось, что в музее Уэйда имеются также великолепные образцы ранних английских карет; по убеждению старика, в музее должна была быть всякая всячина. Музей располагался на Кливленд-роу, по другую сторону площади от Сент-Джеймсского дворца. Но он тянулся до восточного конца улицы, где его окружали мрачноватые скверики и здания, брошенные, казалось, еще в восемнадцатом веке. Даже днем это соседство не радовало глаз – тут вовсю гуляло эхо, ну а ночью в этих местах в голову могло прийти все, что угодно.

Так что, когда Хоскинс упомянул музей, я заинтересовался. Я сказал, чтобы он перестал изрыгать серный дым и доложил, что случилось.

– Я делал обход, – подтянувшись, сказал Хоскинс, – и шел по Кливленд-роу в западную сторону. Время, сэр, было около одиннадцати. Направлялся я по маршруту к той точке на Пэлл-Мэлл, где должен был миновать констебля. Я прошел мимо музея Уэйда. Вы видели его, сэр?

Мне и впрямь доводилось проходить мимо него несколько раз, и в памяти всплыло двухэтажное каменное строение, выходящее фасадом на улицу, обнесенное с обеих сторон узкими высокими стенками. Кроме того, у дома были массивные бронзовые двери, по фризу которых шла то ли арабская, то ли какая-то другая надпись: она-то и заставляла обратить внимание на здание. И я, и Хоскинс проезжали мимо него, когда несли конное патрулирование; боюсь, что после того дежурства я уже долго не смогу ездить верхом.

– Вот я и решил про себя, – хриплым конфиденциальным голосом продолжал Хоскинс, – решил про себя проверить двери и убедиться, что Бартон ничего не упустил. Так вот, сэр, двери были плотно заперты; я осветил их фонариком, ни о чем таком не думая, посветил наверх… – Он остановился. – Потом повернулся, и я не мог ошибиться, сэр. Потому что он сидел наверху на стене. Высокий, худой пожилой человек в цилиндре и во фраке. И у него были длинные светлые бакенбарды.

Я внимательно посмотрел на Хоскинса. Я не знал, то ли мне смеяться, то ли браться за дело; не знай я его достаточно хорошо, мог бы поклясться, что тут какое-то недоразумение. Но он был до ужаса серьезен.

– Да, сэр, именно это я и хочу сказать! Сидел на стене. Я направил на него фонарик; естественно, я был слегка ошеломлен – в его-то годы, да еще в этом мятом, сбитом набок цилиндре, словно… но я окликнул его: «Эй! Кто вы и что вы там делаете?» Затем я быстро взглянул на него и вынужден признать…

– Вы слишком возбуждены, сержант, – добродушно заметил я.

– Ладно, сэр, можете смеяться, – мрачно согласился Хоскинс и многозначительно покачал головой, – но вы-то его не видели. У него еще были большие очки в роговой оправе. И смотрел он на меня совершенно сумасшедшими глазами. Это длинное лицо с неестественными бакенбардами и еще длинные паучьи ноги, свисающие со стены. И вдруг он спрыгнул. Бах! – вот так. Мне показалось, что он хочет наброситься на меня. Вы когда-нибудь видели церковного старосту, сэр, когда он обходит прихожан с тарелкой для пожертвований? Вот у него был точно такой же вид, только он был сумасшедшим. Свалился он неуклюже, но тут же встал на ноги. И затем сказал мне: «Это ты убил его, и тебя за это повесят, мой милый обманщик. Я видел тебя в карете». И с этими словами он обеими руками вцепился мне в шею.

Надо сказать, что Хоскинс не был пьян (он тяжело дышал мне прямо в лицо, и я могу это утверждать); не способен он был выдумать и эту фантасмагорию.

– Может, это был Старик с Гор, – подколол его я. – И что же дальше?

Хоскинс смутился:

– В конечном итоге, сэр, мне пришлось ему разок врезать. Несмотря на свой пожилой облик, дрался он как дикая кошка, и это было единственное, что мне оставалось. Чтобы успокоить его, я дал ему по челюсти, и он тут же свалился. И тут я увидел самое странное – бакенбарды у него были накладными. Простите меня, сэр, но это правда. Они крепились каким-то клеем и оба сразу отлетели. Я не успел как следует разглядеть его физиономию, потому что в схватке он выбил у меня из рук фонарик, который разлетелся, и попытался лягнуть меня, а в той стороне улицы темновато. – Тем не менее Хоскинс не смог сдержать улыбки: – А про себя, сэр, я и подумал: «Парень, ну и в странную же историю ты попал!» Вот прогуливался он (это я так подумал) вдоль почтенных старых домов, нацепив на себя фальшивые бакенбарды, а теперь лежит себе как коврик у дверей в ста ярдах от Пэлл-Мэлл! А? Могу сказать вам, сэр, что почувствовал себя круглым идиотом. Мне оставалось лишь вызвать «Черную Марию». Я припомнил, что во время обхода только что встретил на Пэлл-Мэлл констебля Джемисона. Вот я и подумал: позову Джемисона посторожить этого типа, пока позвоню по телефону. Я пристроил его в кювете, положил его голову на бордюр, чтобы у него не текла кровь, от чего он мог окончательно свихнуться. Но едва я снялся с места и, отойдя не дальше чем на пару дюжин футов, оглянулся – просто убедиться, что с ним все в порядке…

– Так и было?

– Нет, сэр, его вообще не было, – торжественно сообщил Хоскинс. – Он исчез.

– Исчез? Вы хотите сказать, что он встал и убежал?

– Нет, сэр. Он лежал как колода. Могу поклясться на Библии! Я хочу сказать, что он исчез. Фюить! – свистнул Хоскинс. Попытка представить таинственное исчезновение стоила ему таких усилий, что он с трудом махнул рукой. – Я вам рассказываю чистую правду, сэр. – Он с достоинством приосанился. Было видно, что какая-то мысль не дает ему покоя. – Вы умный человек, сэр, и я знаю, что вы мне поверите. Вот констебль Джемисон, он мне не поверил, и что ему оставалось делать, как не подшутить над старшим по званию? «Исчез? – саркастически спросил он. – И куда же? Его, наверное, унесли феи. Накладные бакенбарды! – хихикнул Джемисон. – Только их еще не хватало! Может, у него еще была доска на колесиках и зеленый зонтик в придачу? Лучше никому не рассказывай эту историю, приятель, когда вернешься в участок». Но я рассказываю, ибо это мой долг, и я выполняю его! И ведь самое главное, этот тип просто никуда не мог исчезнуть. – Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Хоскинс справился с закипавшим в нем гневом. – Вот вы посмотрите, сэр. Этот тип лежал, можно сказать, посредине улицы, поодаль от всех дверей. Кроме того, было так тихо, что я обязательно бы услышал, если бы кто-то подошел, и любого бы увидел, поскольку на улице было не так уж темно. Клянусь, что отошел я не дальше чем на тридцать футов. Но я ничего не видел и не слышал, а не прошло и десяти секунд, как этот тип словно сквозь землю провалился. Какие-то тайны, сэр, не знаю, что и сказать. Исчез! Пропал там, где он никак не мог пропасть, могу поклясться чем угодно. И я ума не приложу, что мне было делать в этой ситуации…

Я посоветовал ему идти в участок и успокоиться, пока я выпью чашку кофе. При всем при том, что мне подобало со всей серьезностью разобраться в этой ситуации и найти в ней глубокий смысл, дабы справиться с первой неприятностью, постигшей меня в Вест-Энде, просто невозможно было серьезно подойти к Проблеме Исчезнувших Бакенбардов, не чувствуя себя большим идиотом, чем сержант Хоскинс. И подобно сержанту, я задумался: что, черт возьми, мне делать? С другой стороны, если Хоскинс стал жертвой хорошо спланированного розыгрыша, нет смысла отрицать все эти странные события, какой бы комический вид они ни имели. Хотя я продолжал терзать его вопросами, Хоскинс стоял на своем: никто и никоим образом не мог унести Бакенбарды без того, чтобы он что-то увидел или услышал; в той же мере он был уверен, что человек лежал без сознания. Так что в данный момент мне оставалось только одно: я пошел за своим кофе.

Когда я вернулся, полный беспокойства от мысли, что могло крыться за этой идиотской историей, она уже получила дальнейшее развитие. Сержант Хоскинс встретил меня у дверей; его дежурство закончилось, и он переоделся в штатское, но был полон сдерживаемого веселья, когда ткнул большим пальцем себе за спину, где с мрачным видом стоял констебль Джемисон.

– И ему повезло, сэр, – сообщил он. – Джемисону тоже досталось во время обхода.

– Вы хотите сказать, что Бакенбарды снова появились?

Джемисон с подавленным видом отдал честь. Он был явно смущен.

– Нет, сэр, это был какой-то другой тип. Спустя минут пять после того, как сержант ушел, он стал колотить в двери музея Уэйда. Но когда я подошел к этому парню, он решил тоже вступить в драку. – Констебль посмотрел на меня. Я подумал, что, может, вы захотите поговорить с ним. Я еще не выдвинул против него обвинения, но, если вы по какой-то причине решите задержать его, я это сделаю: он пытался ударить меня тростью, подонок эдакий. А я всего лишь попросил его успокоиться и пройти для разговора с вами. Сейчас он сидит в вашем кабинете.

– Так что произошло?

– Значит, так, сэр, – немного приободрившись, начал Джемисон. – Продолжая обход, я проходил мимо музея, когда увидел, что около него спиной ко мне стоит этот парень; похоже, он держался руками за бронзовую дверь. Весьма респектабельный молодой джентльмен в вечернем костюме, хорошего телосложения, смахивающий на киноактера типа «глаз не оторвать». Я окликнул его и спросил, что он тут делает. Он ответил: «Пытаюсь войти; разве не видно?» Я сказал: «Предполагаю, сэр, вам известно, что это музей?» – «Да, – сказал он, – именно поэтому я и хочу попасть в него. Тут где-то наверху есть кнопка звонка, помогите мне найти ее». Ну, я еще раз указал ему, что музей закрыт, в нем не горит свет, и не лучше ли ему было бы отправиться домой. Он пришел в ярость, повернулся и сказал: «Если вас что-то смущает, то, да будет вам известно, я приглашен в частном порядке осмотреть музей; идти с вами я не собираюсь – и что вы в таком случае предпримете?» И тогда я сказал, – Джемисон раздул щеки, – что в таком случае буду вынужден его заставить. А он ответил – в первый раз услышал эти слова не с экрана: «Ваша дерзость будет наказана!» – вскинул трость и попытался ударить меня.

– Как-то все это странно, сэр, – с мрачным видом заметил сержант, поглаживая усы. – Провалиться мне, если я тут что-то понимаю. А вы, сэр?

– Продолжайте, Джемисон.

– Я перехватил его трость и осведомился – конечно, очень вежливо, – не хочет ли он пройтись до участка, чтобы инспектор задал ему несколько вопросов. Он тут же утихомирился. Замолчал. Захотел выяснить – каких вопросов? «Об исчезновении», – сказал ему я. Повел он себя как-то странно: не стал поднимать шума, как я предполагал, и двинулся вместе со мной, задавая мне вопрос за вопросом. Я ему ничего не сказал, сэр. И теперь он у вас в кабинете.

Джемисон, как вы понимаете, несколько превысил свои полномочия, но вся эта история начала обретать столь странные очертания, что я был ему только признателен. По коридору я прошел к своему кабинету и открыл двери.

Сегодня вечером вы услышите самые разные оценки тех людей, с которыми нам пришлось иметь дело. Я могу представить только свою. Человек, который сидел в плетеном кресле и при моем появлении сразу же поднялся, на мгновение смешался, не зная, как себя держать. Он производил достаточно внушительное впечатление, особенно в моем убогом кабинете. В первые секунды мне показалось, будто знаю его, и я мог поклясться, что мы где-то встречались. Это смутное ощущение не покидало меня, пока я не понял, в чем дело. Стоящий передо мной человек обладал типичной внешностью героя тысяч бульварных романов. Каким-то загадочным образом он обрел плоть и кровь и, чувствовалось, приложил немало усилий, чтобы выглядеть как можно убедительнее. (Надо сказать, он сам это знал.) Например, он был высок и широкоплеч; у него были твердые и мужественные черты симпатичного лица, которое так нравится дамским писательницам, со светло-голубыми глазами под дугами бровей; могу ручаться, он даже был покрыт загаром. Учтем набор и остальных штампов, включая изысканный вечерний костюм и победительное выражение охотника на тигров; ошибиться тут было просто невозможно. Но главным было впечатление, которое он производил. Пусть это и несколько абсурдно, но без большого труда можно было представить, как он легким движением пальца подзывает к себе камердинера, – и в то же время не покидало странное ощущение, что камердинер с трудом обратит на него внимание. Его можно было бы принять и за твердолобого педанта, но это сглаживалось его врожденным обаянием, словно в глубине души он был добродушным хвастуном и забиякой, но скрывал эти качества. Лет ему было примерно двадцать восемь. Пока он внимательно изучал меня светлыми глазами, выделявшимися на загорелом лице, у меня создалось впечатление, что, сохраняя внешнюю сдержанность, он что-то прикидывает и взвешивает, испытывая сильное внутреннее возбуждение. Затем он произвел какой-то приветственный жест своей тросточкой, очевидно решив строить отношения на дружелюбии, и, улыбнувшись, показал крепкие зубы.

– Добрый вечер, инспектор, – сказал он. Голос у него был точно такой, как и предполагалось – достаточно вспомнить очередной штамп. Он осмотрелся с непринужденным юмором. – Должен сообщить вам, что мне и раньше приходилось бывать и в полицейских участках, и в достаточно непрезентабельных кутузках. Но никогда не попадал в них, понятия не имея, почему я сегодня здесь оказался.

Я принял его тон.

– Что ж, сэр, – ответил я, – на тот случай, если хотите пополнить свой опыт, кутузка у нас довольно приличная. Прошу вас, садитесь. Курите?

Он снова опустился в мое кресло и принял предложенную сигарету. Сложив руки на рукояти тросточки, он наклонился вперед и вскинул брови, изучая меня с таким неподдельным старанием, что показалось, будто у него глаза закосили. Но, ожидая, когда я поднесу ему спичку, он снова расплылся в улыбке.

– Не могу отделаться от мысли, – с глубокой убежденностью продолжал он, когда я все же дал ему прикурить, – что у вашего полисмена не все дома. Естественно, я пошел с ним – видите ли, я обожаю приключения, и мне было интересно узнать, что будет дальше. – Блефовал он просто фантастически. – Лондон – скучное место, инспектор. И я нахожусь в постоянных сомнениях, чем заняться, куда пойти и что делать. – Он помолчал. – Роберт что-то сказал об «исчезновении».

– Да. Еще одна маленькая формальность, мистер…

– Маннеринг, – с готовностью подсказал он. – Грегори Маннеринг.

– Ваш адрес, мистер Маннеринг?

– Бери-стрит, Эдвардиан-Хаус.

– Ваша профессия, мистер Маннеринг?

– Ну, скажем… солдат удачи.

Несмотря на то что он продолжал откровенно блефовать, мне показалось, что я услышал в его словах какую-то скорбную нотку, но решил не обращать на нее внимания. Он продолжил:

– Давайте отбросим все это, инспектор. Может, вы сможете дать мне ответ, потому что я просто теряюсь в догадках. Дело вот в чем: сегодня днем я получил приглашение – личное приглашение – в одиннадцать вечера прийти осмотреть музей Уэйда…

– Понимаю. То есть вы знакомы с мистером Джеффри Уэйдом?

– Строго говоря, мы с ним никогда не встречались. Но предполагаю, что буду знать его более чем хорошо, ибо в будущем стану его зятем. Мисс Мириам Уэйд и я…

– Понимаю.

– Что, черт возьми, вы хотите сказать ЭТИМ своим «понимаю»? – очень тихо спросил он.

Моя обыкновенная реплика, которой обычно заполняют паузы, заставила его брови углом сойтись на переносице, и теперь у него был настороженный вид, с которым он смотрел мне прямо в лицо; но он взял себя в руки и засмеялся:

– Прошу прощения, инспектор. Готов признать, что несколько действую вам на нервы. Словом, когда я явился на место и увидел, что этот чертов дом совершенно темен, и в нем нет никаких признаков жизни… вот только не могу понять, почему Мириам так ошиблась с датой. Она мне звонила днем. Предполагалось, что тут будет весьма достойное сборище, включая Иллингуорда из Эдинбурга, специалиста по Азии, – вы должны были слышать о нем; он священнослужитель, который всегда выступает на таких встречах… И поскольку я всегда слабо разбирался в восточных делах, Мириам подумала… – У него изменилось настроение. – Господи, зачем я вам все это рассказываю? К чему эти вопросы? На тот случай, если вы не знаете…

– Еще один вопрос, мистер Маннеринг, чтобы все стало ясно, – успокаивая его, мягко сказал я. – Какова была цель этой встречи в музее?

– Боюсь, что не могу сказать. Какая-то музейная находка; что-то сугубо приватное. Образно говоря, мы собирались вскрыть могилу… Вы верите в привидения, инспектор?

У этого человека настроение менялось самым удивительным образом, и мы снова перешли на дружеский тон.

– Это сложный вопрос, мистер Маннеринг. Но в данном случае сегодня вечером один из моих сержантов был вынужден поверить в привидения; откровенно говоря, поэтому вы здесь и очутились. Носят ли привидения накладные бакенбарды? – Посмотрев на него, я вдруг вздрогнул. – Это конкретное привидение лежало себе очень тихо и спокойно и внезапно исчезло под носом у сержанта; его куда-то переместили. Но привидение бросило некое обвинение…

Я нес эту откровенную чушь, стараясь скрыть тот факт, что мне приходится валять дурака; в то же время я удивился, почему Маннеринг свесил голову и слегка осел в кресле. Голову он опускал медленно, словно погружаясь в раздумья; но, когда кресло отчетливо скрипнуло, я посмотрел на него и увидел, что голова у него безвольно лежит на боку. Трость с серебряной головкой выскользнула из пальцев, замерла на коленях и свалилась на пол. Вслед за ней полетела и сигарета. Я так громко окликнул его, что услышал, как по коридору кто-то побежал в мою сторону.

Когда я потряс его за плечи, то убедился, что мистер Грегори Маннеринг находится в глубоком обмороке.

Глава 2 «МИССУС ГАРУН АЛЬ-РАШИД»

Я подтащил грузное тело Маннеринга к скамейке, разложил на ней и приказал принести воды. Пульс у него еле прощупывался, и по ритму дыхания я предположил, что даже у столь мужественной личности может быть слабое сердце. Сержант Хоскинс, который, торопливо постучавшись, влетел в помещение, перевел взгляд с Маннеринга на его шляпу, тросточку и сигарету на полу. Он поднял ее.

– Вот! – с силой сказал Хоскинс, глядя не столько на лежащего человека, сколько на сигарету. – Все же есть что-то странное в истории с этим музеем…

– Есть, – подтвердил я. – И мы вляпались как раз в самую середину ее; только бог знает, что это такое. Я попытаюсь выяснить. Оставайтесь при нем и прикиньте, сможете ли оживить его. Запоминайте все, что он скажет. Едва только я упомянул его приятеля Бакенбарды, как он отключился… Имеется ли какой-нибудь способ попасть в музей в это время?

– Да, сэр. Там есть старый Пруэн. Музей открыт по вечерам, три дня в неделю, от семи до десяти; понимаете, у старика такая прихоть, сэр. В течение этих трех часов Пруэн служит смотрителем, а потом ночным сторожем. Но если вы подойдете с фасада, он вас не услышит. Чтобы достучаться до него, обойдите сзади – со стороны Палмер-Ярд.

Палмер-Ярд, насколько я помнил, была улицей, что выходила на Сент-Джеймс-стрит и шла параллельно тыльной стороне Кливленд-роу. Хоскинс признал, что и не подумал поднимать с постели старого Пруэна, ибо просто не мог связать это странное происшествие со столь респектабельным учреждением, как музей Уэйда. Но когда я, засунув в карман фонарик, направлялся к своей машине, мне пришло в голову, что теперь, вероятно, придется отнестись к Проблеме Исчезнувших Бакенбардов с некоторой долей серьезности.

Здравый смысл подсказывал, что есть только один способ, с помощью которого человек в бессознательном состоянии, лежащий посредине пустой улицы, может исчезнуть. Способ не отличался благородством, скорее, он был довольно забавен; но почему надо считать, что преступление должно носить благородный облик? Вы видите, я уже стал рассматривать эту историю как преступление, пусть даже думал, что имею дело с похождениями лунатика. Когда одиннадцать лет назад я поступил в полицию, первое, что мне было приказано, – избавиться от чувства юмора; и исходя из этого краткого указания я старался, как мог, способствовать новичкам.

Я проехал до Хаймаркета и вдоль по пустынной Пэлл-Мэлл. Нет в Лондоне более унылого и пустынного места, что начало Сент-Джеймс-стрит в этот час ночи. Ярко светила луна, и блестящие стрелки часов над дворцовыми воротами сообщили, что сейчас пять минут первого. Западная половина Кливленд-роу была погружена в непроглядную темень. Я не стал обходить дом, как советовал Хоскинс. Поставив машину прямо перед музеем, я вышел и стал шарить лучом фонарика по темной мостовой. Около обочины я увидел то, что ускользнуло от внимания Хоскинса, у которого был разбит фонарь: круглое отверстие, неплотно прикрытое металлической крышкой.

Иными словами, исчезнувший лунатик, должно быть, скользнул в подвал для спуска угля.

Не смейтесь, джентльмены. Вы не видели эту странную ситуацию, как она предстала передо мной – посредине темной, безлюдной и безжизненной площади, на которую, ухмыляясь, глядели бронзовые двери музея. Бакенбарды наверняка нырнули в эту угольную дыру, как джин в свою бутылку. Я осветил музей. Это было грузное тяжелое здание, восемьдесят футов фасада которого выходили на улицу; два этажа его были сложены из полированных гранитных блоков. Нижние окна были забраны камнем, а верхние – затянуты коваными решетками по французской моде. К парадным дверям вели полдюжины широких истертых ступеней; над входом был навес, поддерживаемый двумя каменными колоннами, и в свете моего фонарика на бронзе двери блеснула затейливая вязь арабских букв. На улицах Лондона невозможно было встретить более фантастического дома, пришедшего из Арабских Ночей. По обе стороны его тянулись шестифутовые стенки. Справа из-за одной из них высовывалась верхушка дерева, до которого я мог бы дотянуться; наверное, это был один из лондонских платанов, но ваша фантазия может предложить что-то более экзотическое.

Я вернулся к угольной яме, поднял металлическую крышку и посветил вниз фонариком. Желоб, по которому спускают уголь, отсутствовал. К середине лета угля почти не было, но до низу было сравнительно невысоко. Я поступил так, как того требовала обстановка. Спускаясь вниз, я успел подтянуть крышку на тот случай, если какой-нибудь загулявший поклонник вернется домой попозже и наступит на нее, – а затем спрыгнул вниз.

Внизу валялись ящики и разодранная упаковка. Повиснув на руках, я коснулся их носками. Накидали их как придется, но они образовали своеобразную платформу, стоя на которой кто-то, без сомнения, мог бы стянуть Бакенбарды в подвал. Более того, в дальнем конце подвала виднелась приоткрытая дверь с массивным засовом, который качался на крюке, а в замке остался торчать ключ. Я случайно перевернул ящик, который свалился с адским грохотом, и одним прыжком переместился в глубь подвала.

Тут было тепло, сыро и душно. Луч скользнул по оштукатуренным стенам; пол был основательно завален упаковочными ящиками и почти сплошь покрыт мягкой стружкой. Ближе к дальней стенке стоял остывший котел, от которого шли покрытые асбестом трубы; весь подвал, насколько я мог судить, тянулся примерно футов на сто. Сразу же за котлом высоко в тыльной стене были врезаны три оконца, прикрытые ставнями. Слева от котла стоял большой ящик для угля, этакий высокий деревянный загон с дверцей, обращенной к середине погреба; в нем все еще хранилось несколько куч угля. Оглядываясь по сторонам, я искал Бакенбарды, предполагая увидеть бог знает что; я заглянул даже в ящик. Но нигде не было ни следа его. Тем не менее во мне росло и усиливалось какое-то странное чувство. Пусть и не сам человек, но что-то тут было. Я вытянул руки, чтобы избежать столкновения с трубами, и нащупал свисающую электрическую лампочку, которая была еще теплой. Откуда-то тянуло сквозняком, и я мог поклясться, что слышал чьи-то шаги.

Справа шел пролет бетонных ступенек. Подвал тянулся далеко за ними; они были возведены подобно монументу у стенки, которая отсекала этот сравнительно небольшой участок подвала от всего остального хранилища. Ступени были обращены в ту сторону, откуда я появился. Выключив фонарик, но держа его наготове, я поднялся по ним. Наверху оказалась металлическая пожарная дверь, выкрашенная под дерево и снабженная компрессионным клапаном, который не позволял ей захлопываться. Я повернул ручку. Клапан издал шипение, и этот резкий звук заставил меня остановиться на пороге…

Передо мной в полумраке тянулось пространство, напоминающее большой зал с мраморным полом. И посередине его кто-то танцевал.

В буквальном смысле слова. До меня доносилось гулкое эхо этих странных па. Если стоять лицом к фасаду музея, то большая часть зала теперь была слева от меня, и я мог видеть балюстраду ступеней белого мрамора. Впереди над головой мерцал светильник, недвижимо утопленный в нише. От него на белый мраморный пол шел призрачный свет, полосы которого падали на освещенный предмет – продолговатый ящик примерно семи футов в длину и трех в высоту, на котором поблескивали шляпки гвоздей. Вокруг него в тени, пощелкивая каблуками, кружилась и приплясывала маленькая человеческая фигура. Все это напоминало гротеск, ибо на человечке была аккуратная синяя ливрея с медными пуговицами смотрителя; кожаный верх его фуражки с синим околышем поблескивал, когда он вскидывал голову. Он сделал последний скользящий шаг. Его представление окончилось приступом астматического кашля. Он пнул ящик, и эхо удара гулко разнеслось под высокой крышей. Когда он заговорил, был слышен только шепот.

– Mиccyc Гарун аль-Рашид! – едва ли не с нежностью сказал он. – Приди, приди, приди! Дух, я вызываю тебя! Дух!

Я в здравом уме излагаю вам все эти факты; я их видел и слышал – но не верил им. Все воспринималось словно картинки мультипликационного фильма, когда неодушевленные предметы внезапно оживают, появляясь из темноты; мне казалось, что смотритель музея и был такой неодушевленной фигурой. Но его гнусавый голос был совершенно реален. Сморкнувшись пару раз, он аккуратно оправил форму, вынул из кармана плоскую бутылочку, встряхнул ее и, закинув голову, сделал несколько глотков.

Я включил фонарик.

Луч света из другого конца зала осветил кадык, прыгающий на красной и жилистой, как у индюшки, шее. У него упали руки, когда он уставился на меня. Моргая, он смотрел на меня с удивлением, но без признаков тревоги.

– Это… – начал он, и тут голос у него изменился: – Кто тут?

– Я офицер полиции. Подойдите сюда.

Все вернулось на круги своя. Что-то заставило его напрячься: он расстался со своим обликом ощетиненного и ворчливого старика и, съежившись, продолжал смотреть на меня, впрочем, как и раньше, не проявляя особого беспокойства. Он еще продолжал хранить в себе остатки недавнего веселья. Подняв фонарь, он, шаркая, что-то бормоча и перекладывая голову с боку набок, приблизился ко мне. У него было костистое лицо и морщинистая кожа в красноватых пятнах. Они доходили чуть ли не до кончика длинного носа, на котором висели очки; склонив голову набок, он, прищурившись, подозрительно посмотрел на меня.

– Никак, это вы? – с подчеркнутым сарказмом спросил он. Затем он покивал, словно подтвердились его самые мрачные подозрения. Ему пришлось несколько раз откашляться. – Могу ли я осведомиться, какие игры заставили вас вломиться в дом? Откуда вы появились? Могу ли я спросить, что это за игра?

– Поберегите силы, – сказал я. – Что тут сегодня вечером происходит?

– Здесь? – переспросил он, словно я переменил тему и упомянул какое-то другое место. – Здесь? Ничего. Разве что какие-то непристойные мумии вылезли из своих саркофагов, и я их не заметил… Господи, да ничего тут не происходит.

– Вас зовут Пруэн, не так ли? Хорошо. Хотите, чтобы вам предъявили обвинение в похищении человека? Если нет, расскажите, что случилось с высоким пожилым мужчиной в очках с роговой оправой… – что-то не позволило мне упомянуть фальшивые бакенбарды, – который был тут примерно час назад? Что вы с ним сделали?

Он недоверчиво хмыкнул, но в его хрипотце слышалась ирония. Похоже, присмотревшись ко мне, он несколько умерил свою ощетиненность.

– Вы что-то перепутали, старина, – покровительственно заявил мистер Пруэн. – Послушайте, надеюсь, вы не играете в кошки-мышки. Высокий пожилой мужчина с… ну да, понимаю, вы увлеклись поисками! И к тому же здесь! Вот что я вам скажу, старина: вам надо добраться до дома и как следует выспаться…

Я положил ему руку на плечо. Мысль, что я действительно мог свалять дурака, вызвала у меня желание свернуть его тощую шею.

– Очень хорошо. В таком случае вы будете обвинены в убийстве, – сказал я. – В любом случае вам придется отправиться со мной в полицию и…

Он содрогнулся и пронзительно завопил:

– Слушайте, я готов все рассказать… да подождите! Не обижайтесь…

– Что тут произошло вечером?

– Ничего! После того как я в десять часов закрыл двери, тут никого не было!

Хуже всего, что его слова смахивали на правду.

– Здесь должен был быть частный осмотр или что-то в этом роде. Сегодня вечером в одиннадцать часов – так он состоялся?

Вдруг его как бы осенило.

– Ах, это! Вон оно что! Почему вы сразу об этом не сказали? – В нем появилась даже некоторая агрессивность. – Да, намечалось, но не состоялось. Было отменено. Прошу прощения, не обижайтесь, но так оно и было! Да, они должны были посмотреть несколько экспонатов, ради этого прибыл сам доктор Иллингуорд, видите, как все это было важно. Но сегодня в последний момент мистер Уэйд – он джентльмен в годах, и надеюсь, вы не считаете, что это был мужчина в очках, – так вот, пожилой, а не молодой мистер Уэйд уехал из города. Так что сегодня он осмотр отменил. Вот и все. И никого тут вообще не было.

– Может быть. Тем не менее давайте включим свет и все осмотрим.

– С удовольствием, – буркнул Пруэн. Он посмотрел на меня. – Хотя, говоря как мужчина с мужчиной и строго между нами – что, по-вашему, тут произошло? Кто-то пожаловался? – Поскольку я замялся, он торжественно заявил: – Нет, никто не жаловался! А? И что тогда? Неужто вам платят за то, чтобы вы запросто, без всякого повода, вламывались в здание?

– А вам платят ли за то, что вы в середине ночи танцуете вокруг какого-то ящика? Кстати, что это за ящик?

– В нем ничего нет, – спокойно сообщил он, с насмешливой торжественностью покачивая головой. – Я знаю, вы не можете отделаться от подозрений, что в нем мертвый мужчина, но тут нет даже мертвой женщины. Шучу; ящик пуст!

Прежде чем я успел понять, где тут начала и концы, он, шаркая, пошел в темноту, покачивая своим фонарем, и скрылся по другую сторону лестницы. Раздалось несколько щелчков, и под потолком вспыхнул ряд светильников, залив зал мягким, подобно лунному, сиянием.

Даже при свете помещение не стало менее странным. Высокий зал оказался очень просторным, с полом, сплошь выложенным мрамором, с двумя рядами мраморных колонн – стояли они в десяти футах друг от друга и тянулись к входным дверям. Вокруг них было пустое пространство, отведенное для экспозиций. В задней части зала, прямо напротив входных дверей, широкая мраморная лестница вела наверх к двум открытым галереям, которые и составляли первый этаж. Потолок был выложен изразцами белой и зеленой глазури; цвета эти, как я позже выяснил среди прочего обилия весьма любопытной информации об этом месте, имитировали купол багдадской мечети.

Вдоль боковых стен располагались четыре открытые арки, по две с каждой стороны; над ними блестели надписи: «Персидская галерея», «Египетская галерея», «Галерея Базаров», «Галерея Восьмого Рая». Кроме них и больших бронзовых ворот впереди, тут были еще три двери. Одна, через которую я вошел, была слева от лестницы, если стоять к ней лицом. Другая располагалась справа от нее. Третья была в самом конце правой боковой стены (если стоять лицом к лестнице); на ней виднелась позолоченная надпись «Куратор. Не входить», а рядом с ней располагалась «Галерея Восьмого Рая».

В зале имелось вдоволь экспонатов, которые я окинул беглым взглядом. Боковая стена справа – если стоять лицом к задней части зала – была сплошь завешана коврами, узоры которых заставляли постоянно оглядываться, чтобы еще раз посмотреть на них. Сомневаюсь, чтобы я мог описать их. Дело было не в богатстве красок, не в хитросплетении узоров и не в тех странных образах, которые они навевали (строго говоря, расцветка ковров напоминала, скорее, разбросанные по земле охапки цветов), а в их удивительной яркости и свежести. Они вызывали ощущение странной нереальности окружающей обстановки. Посередине зала тянулся ряд плоских стеклянных витрин с оружием; взгляд невольно перебегал от ковров к кинжалам.

После них было приятно смотреть на экспонаты у левой стены, расположенные за колоннами. На первый взгляд они казались тут неуместными, но в силу каких-то причин были вполне на месте – кареты или экипажи. Всего их было пять, и при этом лунном освещении они казались огромными и уродливыми. Ближайшая ко мне была приземистой, безвкусно размалеванной, неуклюжей открытой колымагой, надпись у которой гласила: «Построено Гильомом Буненом, каретных дел мастером королевы Елизаветы, примерно в 1564 году и представляет собой первый в Англии экипаж такого рода. Постромки кожаные, говорят о принадлежности к королевскому имуществу, но корпус еще не стянут ремнями…» Я осмотрел остальные. Рядом стояла карета семнадцатого столетия со стеклянными оконцами, французское изделие в позолоченных завитушках с красно-зелеными гербами Бурбонов и почтовый фургон времен Диккенса, на дверной панели которого красовалась надпись «Телеграф Ипсвича». Наконец, в середине стоял огромный экипаж черного цвета с низко опущенным верхом черной кожи, с единственным маленьким оконцем подобно смотровому глазку; на гнутых рессорах он возвышался над полом футов на пять.

Мои шаги отдавались гулким эхом, когда я расхаживал по залу, и его дополнил голос, полный сарказма.

– Все на месте и все в порядке? – проскрипел Пруэн. Он поднял и опустил тяжелые морщинистые веки. Заломив под острым углом форменную фуражку, он стоял, уперев руки в бока. – Жертвы покушения не имеется? И трупов тоже? Я же говорил! Нет никаких следов…

Он резко замолчал, потому что я снова подошел к бронзовым дверям, где уже заприметил кое-какие следы. На протяжении примерно полудюжины футов сразу же от дверей по мраморному полу тянулся ряд темных пятен. Я выключил свой фонарик. Это были отпечатки ног; следы были нечеткими, но тем не менее края подошв и потертости на них просматривались достаточно ясно, словно кто-то вышел из бронзовых дверей и прошел ярда два, после чего отпечатки стерлись. Но след каблука был совершенно отчетливым, как и боковая часть подошвы. И еще – следы были оставлены угольной пылью.

– Что вы там нашли? – внезапно вскрикнул Пруэн.

Я услышал его шаги.

– Кто, – спросил я, – оставил эти следы?

– Какие следы?

– Вы их видите. Не вы ли утверждали, что сегодня вечером тут никого не было?

– Ба! – сказал Пруэн. – И это все? Я утверждал, что после десяти часов, когда музей закрылся, тут в самом деле никого не было. Откуда мне знать? Раньше тут проходили десятки людей – не улыбайтесь, именно десятки! Да, мы пользуемся популярностью!

– Где вы находитесь при исполнении обязанностей? То есть где вы сидите или стоите?

Он показал на стул слева от бронзовых дверей, если стоять лицом к тыльной стенке зала. Отсюда открывался вид на правую сторону вереницы карет, и из-за них было видно почти всю дверь, через которую, поднявшись из подвала, я вошел в зал.

– Значит, вы сидели здесь. Вы видели, как кто-то оставил эти следы?

– Нет, не видел.

– Надеюсь, вы можете объяснить, почему у кого-то, кто пришел с улицы, подошвы были в угольной пыли?

Что-то мелькнуло за подслеповатыми стеклышками очков, словно он занервничал, но все же решился. Смотритель воинственно выпятил нижнюю губу:

– А теперь я спрошу вас, вот возьму и спрошу – мое ли это дело? Это ваше дело. Я говорю о следах ног! – Он уже почти кричал. – Может, и труп, который вы ищете, явился сюда, когда еще был живым, а? А я, может, взял нож и заколол его, а? И затем засунул его в одну из этих карет или, может, в витрину «Галереи Базаров», или «Восьмого Рая», или в «Арабскую галерею» наверху… Что вам еще угодно?

Горло у меня перехватило какой-то спазмой. Я прошел – почти пробежал – вдоль линии карет, оставив Пруэна кудахтать и махать руками у меня за спиной. Мой интерес вызвал экипаж в середине – эта огромная черная карета с черным же верхом, со скрытым окошечком и полированными медными дверными ручками. Плакатик, болтающийся на одной из них, сообщал: «Английский экипаж для путешествий, начало девятнадцатого века, предназначен для поездок на континент. Обеспечивает полное уединение».

Голос Пруэна преследовал меня.

– Осторожнее! – завопил он. – Осторожнее прикасайтесь к ней, старина! Там внутри труп! В ней лежит настоящий, большой, залитый кровью труп и…

И тут его голос превратился в какое-то бульканье.

Приподнявшись, я потянул на себя дверную ручку. И какая-то фигура головой вперед чуть не свалилась на меня. Как чертик из коробочки, когда открываешь крышку. Я увидел его глаза. Они мелькнули мимо моего плеча; ногами он зацепился за ступеньки кареты, которые качнулись и, неожиданно громко лязгнув, опустились на мраморный пол.

Тело высокого мужчины распростерлось ничком, руки и ноги у него были раскинуты, как у фигурки имбирного пряника, а рядом с ним лежала книга, которую он только что сжимал в руке. Жизни в этом человеке было столько же, сколько в имбирном прянике. На нем было длинное черное пальто, левая сторона которого вздымалась каким-то странным бугром. Когда я откинул ее, то увидел белую рукоятку кинжала, пронзившего пропитанную кровью рубашку. Но не это привлекло мое внимание, не на кинжале остановил я свой взгляд и даже не на цилиндре, напяленном на голову мертвеца.

Для довершения всего этого кошмара у трупа были накладные бакенбарды: короткая вывалянная в грязи бородка едва держалась на подбородке. Но фальшивые бакенбарды были черными.

Глава 3 ТРУП В МУЗЕЕ

Я признаю, джентльмены, что бывают ситуации, когда мозг просто отказывается рационально мыслить; ему остается только фиксировать и учитывать возникающие перед глазами зрительные образы, ибо здравый смысл находится в полном параличе. Если это звучит слишком образно или (в устах полицейского) воспринимается как полная чушь, могу сказать, что вам не доводилось стоять над этой недвижимой фигурой с приклеенными бакенбардами в музее Уэйда в двадцать пять минут первого ночи.

Время я отметил, когда стал изучать все подробности. Жертве было примерно между тридцатью пятью и сорока годами, хотя он производил впечатление гораздо более пожилого человека. Даже в фальшивой бороде были заботливо намечены седые пряди. У него была достаточно приятная физиономия, несмотря на некоторую одутловатость ее; даже после смерти на ней сохранялось эдакое залихватски-насмешливое выражение. Его цилиндр, старый, но тщательно вычищенный, плотно сидел на темных волосах. Карие глаза широко открыты, нос с легкой горбинкой, а кожа носила смуглый оттенок. У него были черные (настоящие) усы. Щеки и подбородок еще блестели от клея на спирту, а с левой скулы, приклеившись на участке размером с шестипенсовую монету, свисали черные бакенбарды. Рот оставался открытым. Насколько я мог судить, с момента смерти прошло не меньше часа и не более двух часов.

Пальто было таким же поношенным, как и цилиндр, и потерто на обшлагах, но тщательно приведено в порядок. Натянув перчатки, я снова распахнул его. Вокруг воротника, уходя вниз, тянулась черная ленточка, на которой болталось пенсне. На нем был вечерний костюм, гоже не первой молодости, и на жилете не хватало одной пуговицы; ткань была потертой, если не считать свежего воротничка, великоватого для него.

Из его груди несколько выше сердца – хотя, судя по его внешнему виду, умер он мгновенно – торчала массивная рукоятка слоновой кости, а пять дюймов лезвия были обагрены кровью. Я посмотрел на его откинутую правую руку и на книгу, вывалившуюся из пальцев, когда он упал. Она была в кожаном переплете грубой выделки и, лежа на полу, открылась на загнутой странице, содержание которой добавило еще одну неразрешимую загадку в этой головоломке.

Я поднял ее. Она оказалась кулинарной книгой.

Джентльмены, большего бреда трудно было себе представить. Называлась она «Справочник домашних рецептов миссис Элдридж», и первая же глава, на которую я наткнулся, представляла собой краткое поучение, как готовить суп из баранины.

Я осторожно отложил книгу и, подтянувшись за ручку, поднялся на верхнюю ступеньку кареты, чтобы посмотреть внутрь ее. Луч фонарика позволил убедиться, что там пусто и пыльно. Ее последний обитатель не оставил никаких следов ни на черной кожаной обивке сидений, ни на чистом деревянном полу. Должно быть, его засунули внутрь в коленопреклоненном положении, прижав опущенной головой к дверце, так что снаружи его не было видно. На полу остались следы крови, но больше ничего.

Первое, чем я занялся, лишь усугубило окружающий хаос. Речь идет об установлении личности мертвого человека. По крайней мере, кое-каких ошибок уже удалось избежать. Этот человек с ножом в груди, скорее всего, никак не мог быть тем типом, который у музея напал на сержанта Хоскинса сразу же после одиннадцати часов. Да, он был высок. И к тому же худ. Да, можно было спутать его обыкновенное пальто с фраком старого покроя, который носили викторианские чиновники. Но невозможно было принять светлые бакенбарды за черные, а пенсне на ленточке – за большие очки в роговой оправе. Хоскинс никак не мог ошибиться в двух таких существенных деталях его внешности. Разве что по какой-то фантастической причине некто волшебным образом полностью изменил его внешний облик.

Спрыгнув со ступеньки, я сделал соскоб с подошв трупа. Они были покрыты тонким слоем угольной пыли.

Но это дело с самого начала не оставило времени ни на долгие размышления, ни на воспоминания о диком вопле Белых Бакенбардов: «Это ты убил его, и тебя повесят за это, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете». В данный момент все это надо было отбросить. Я повернулся к Пруэну.

– Вы были совершенно правы, – сказал я. – Там оказался мертвец.

Он стоял в некотором отдалении. Тыльной стороной ладони он вытирал рот, другой рукой прижимая к груди плоскую фляжку с джином и глядя на меня припухшими глазами. На мгновение мне показалось, что он готов расплакаться. Но он еле слышно сказал:

– Я этого не знал. Господи спаси, я не знал этого.

Его хриплый голос доносился словно бы откуда-то издалека. Я перехватил у него бутылку и подтолкнул вперед. Его колотило с головы до ног.

– Вы по-прежнему будете настаивать, что сегодня вечером оставались тут одни? – спросил я. – В таком случае вас, кроме всего прочего, ждет обвинение в убийстве.

Пауза.

– Я ничем не могу помочь, сэр. Я продолжаю утверждать… то есть я… да, я был тут один.

– Подойдите сюда. Ближе. Вы знаете этого человека?

Он с такой неожиданной быстротой отдернул голову, что успел скрыть выражение лица.

– Его? Никогда раньше его не видел. Нет. Смахивает на даго.

– Посмотрите на рукоятку кинжала. Вам ее доводилось видеть?

Повернувшись, Пруэн уставился на меня водянистыми глазами, в которых застыло то же самое упрямое выражение.

– Да. Да, говорю вам прямо и откровенно, этот кинжал я видел тысячу раз. Потому что он был взят вот отсюда, я видел его и не могу ошибиться! И я вам докажу! – вскричал он, словно я сомневался в его словах, и, схватив меня за руку, ткнул пальцем в среднюю витрину: – Его взяли вот отсюда. Это то, что называется ханджаром – то есть персидским кинжалом. Вы это знаете? Ха! Ручаюсь, что нет! Ханджар носят продавцы ковров. Он изогнут. Ханджар, исчезнувший из этой витрины, использовался… – Голос его обрел знакомые высокие интонации экскурсовода, но, поняв, что он несет, Пруэн осекся, моргнул и замолчал.

– Вы знали, что он исчез?

Еще одна пауза.

– Я? Нет. Я хочу сказать, что понял это только сейчас.

– Поговорим об этом после того, как я сделаю несколько звонков. Есть тут телефон? Хорошо. Кстати, вы продолжаете утверждать, что мистера Джеффри Уэйда нет в городе?

Он настойчиво подтвердил данный факт. Во время отсутствия хозяина, сообщил он мне, музеем руководит мистер Рональд Холмс. Мистер Холмс живет неподалеку, в служебной квартире на Пэлл-Мэлл, и Пруэн с надсадной серьезностью посоветовал, чтобы я немедленно связался с ним. Продолжая бормотать, он завел меня за дверь с надписью «Куратор». Но, нажав выключатель у дверей, он буквально подпрыгнул при виде того, что предстало его глазам, и могу поклясться, что он, как и я, впервые увидел это зрелище.

Хотя трупов тут больше не было, вне всякого сомнения, кто-то здесь похозяйничал. Комната была большой и уютной, богато устланной курдистанскими коврами. Тут стояло два письменных стола – один большой, красного дерева, в середине комнаты, а другой, делового вида, с пишущей машинкой на нем, размещался в углу, окруженный стеллажами с досье. Кресла были обтянуты красной кожей, а стены украшены резьбой по дереву в мавританском стиле, рядом с которой фотографии в рамках выглядели чем-то чужеродным. На столе красного дерева рядом с пепельницей, полной сигаретных окурков, лежала небольшая открытая книга.

Но главное, в помещении чувствовался сквозняк. В стене слева от входа была открыта дверь, которая вела в небольшой туалет. Открыто было и окно, располагавшееся высоко на стене, над умывальником. Я осмотрелся. На ковре перед столом красного дерева валялись осколки небольшого зеркала. Скромный половичок, на всякий случай прикрывавший ковер, был скомкан. Но это было еще не все.

Справа от дверей, через которые я вошел, в стену был встроен электрический лифт. Его двойные двери, каждая с небольшим застекленным окошком, были приоткрыты. Одно из окошек разбито, по всей видимости, изнутри. Осколки стекла лежали на ковре рядом с топориком и табличкой, висевшей с внешней стороны дверей, – «Неисправен». Я отметил, что на дверцах имелась металлическая щеколда, так что лифт можно было запереть как снаружи, так и изнутри. Похоже было, что кто-то, застряв в лифте, предпринял решительные усилия, чтобы выбраться из него.

Я распахнул дверцы. Сквозь вентиляционное отверстие высоко в лифтовой шахте просачивался свет, идущий из главного зала. Внутри лежал перевернутый деревянный ящик; больше ничего не было.

– Уверяю вас, что мне об этом ничего не известно, – растерянно сказал Пруэн. – Вечером меня тут не было. Лифт был неисправен всю неделю; никто не мог его починить, и видит бог, мне это тоже было не под силу. Старик жутко злился из-за неисправности, поскольку считал – кто-то специально вывел лифт из строя, что совершенная неправда. Лифт и так уже еле ходил, когда он им пользовался, и дважды чуть не обезглавил его; но когда он увидел этот беспорядок… уф!

– Старик? Вы имеете в виду мистера Уэйда? Кстати, как он выглядит?

Пруэн уставился на меня:

– Как выглядит? Он довольно симпатичный человек, мистер Уэйд, пусть даже невысок ростом. Вспыльчивый. Выдающийся шоумен. Ха! Носит большие седые усы; регулярно подстригает их. Да, и это важно, – два года провел в Персии, раскапывал дворец какого-то халифа, у него было разрешение от правительства, со всеми подписями и печатями. Да. И… – Он остановился, посмотрел на меня и помрачнел. – Зачем вам все это знать? Почему бы вам не позвонить? Вот он, телефон, на столе, прямо у вас под носом. Почему бы вам им не воспользоваться?

Мне не давала покоя смутная идея – а именно что покойником мог оказаться сам вспыльчивый мистер Уэйд, который приклеил себе пару фальшивых белых бакенбардов и решил побродить по своему собственному музею, но она сошла на нет, когда я услышал его описание, что он «маленького роста». Я позвонил на Уэйн-стрит, объяснил Хоскинсу ситуацию и приказал ему прислать сюда фотографа, дактилоскописта и судебного медика. Впав на короткое время в изумленное молчание, Хоскинс вознамерился торжественно сообщить мне о своем открытии:

– Сэр, этот парень Маннеринг…

– Прихвати его с собой. И никуда не отпускай, понял?

– Нет, сэр. То есть да, я прихвачу его! – прошептал Хоскинс. – Самое главное, я получил доказательство. Из кармана у него выпала записка, сэр. Она доказывает, что замышлялось убийство. Вы сами убедитесь. Убийство и заговор.

Специально для Пруэна я повторил:

– Записка, которая доказывает наличие заговора… – и решительно бросил трубку. – Похоже, что все сходится, – сказал я Пруэну. – Теперь можете не открывать рта, разве что вам захочется поговорить до того, как я заберу вас. Нам все ясно. Итак, здесь был заговор, и вы убили его?

– Нет! Кто это сказал? Кто сказал?

– К чему отрицать? Все объяснения найдены в записке из кармана Грегори Маннеринга.

Он переменился на глазах; это имя откровенно обескуражило его.

– Маннеринг?.. – моргая, пробормотал он. – Вон оно что! Маннеринг! Господи, вот уж о ком меньше всего, меньше всего…

Я резко вскинул руку, предупреждая о молчании, ибо оба мы услышали шаги. Окно в туалете было широко распахнуто, и казалось, что шаги доносятся снаружи. Я шепнул Пруэну, что, если он издаст хоть звук, ему придется крепко пожалеть о последствиях. Затем я зашел в туалет, влез на умывальник и выглянул наружу.

Перед музеем тянулся газон, и шла высокая стена, чьи кованые ворота открывались на улицу Палмер-Ярд. Кто-то отпер ворота и вошел. Высоко в небе светила луна, и по фигуре я узнал женщину. Прикрыв за собой ворота, она заторопилась по дорожке. Увидев в окне мой силуэт, она предположила, что кто-то ее встречает, и помахала рукой.

– Вы оставайтесь здесь, – сказал я Пруэну, – и если попробуете подглядывать… Как тут добираться до задней части помещения?

Похоже, он был готов подглядывать. Чтобы найти заднюю дверь, объяснил он, надо пройти через зал и открыть двери справа от лестницы. За ней тянется короткий коридор, что ведет мимо его квартиры, – а там уж и задняя дверь. Я, следуя его указаниям, вышел в зал и оказался в том коротком темном коридоре как раз тогда, когда женщина открывала заднюю дверь. Я увидел ее очертания на фоне лунного неба, когда она, переступив порог, ощупью искала выключатель. Вспыхнул свет.

Джентльмены, это была настоящая женщина. Мне доводилось видеть девушек и покрасивее в классическом смысле слова, но ни одна не обладала таким очарованием, которое мгновенно брало в плен и не отпускало. Ее присутствие сразу же дало о себе знать. Я видел, что несколько секунд на свету она была недвижима; вскинув руку, словно стоя на цыпочках, она моргала, чтобы привыкнуть к сиянию. На ней была темная пелерина, откинутая за плечи, а под ней виднелось вечернее платье темного пурпура с низким декольте. Она была невысока ростом, но излишней полнотой не страдала. Мне трудно сформулировать свое впечатление, джентльмены, и я предпочитаю ограничиться легким карандашным наброском, хотя после этой встречи наше знакомство продолжилось. У нее были густые темные волосы, на которые падали блики света, большие лучистые глаза под густыми ресницами, розовые губы и изящная шея. В глазах читалось напряжение, и было видно, что она нервничает. Но несмотря на взвинченное состояние девушки, она была полна такой жизненной силы, веселой и раскованной, которая сразу же бросилась в глаза, едва только ее пурпурное платье появилось в коридоре. Над головой ее покачивалась лампочка, и тень гостьи падала на стенку. Осмотрев коридор, она уставилась на меня.

– Я так и подумала, Рональд, – возбужденно начала она. – Я увидела свет, но решила, что тебя здесь нет. Я думала, что ты у себя дома, куда и направлялась. Что-то слу… – Она осеклась. – Кто это? Кто здесь? Что вам надо?

– Мадам, – сказал я, – не испытывая излишнего любопытства, я все же хочу выяснить, что происходит в этом сумасшедшем доме? Кто вы?

– Я Мириам Уэйд. А вот кто вы?

Услышав ответ, она широко открыла глаза и приблизилась, чтобы лучше рассмотреть меня. В ее темных глазах читались растерянность и страх.

– Офицер полиции, – повторила она. – Но что вам здесь надо? Что произошло?

– Убийство.

Сначала она не поняла; с тем же успехом я мог бы сказать: «Парковка тут разрешена только на двадцать минут». Когда до Мириам Уэйд наконец дошел смысл моих слов, она рассмеялась, но в ее голосе, пока она продолжала смотреть на меня, стали появляться истерические нотки. Стиснув ладони, она поднесла их ко рту, а потом к щекам:

– Вы шутите…

– Нет.

– Вы хотите сказать… тут мертвый? Но кто? Конечно же не…

– Вот это я и хочу выяснить, мисс Уэйд. Не угодно ли вам войти и посмотреть, не можете ли вы опознать жертву?

Она продолжала рассматривать меня с таким видом, словно искала книжку, исчезнувшую с полки; в ее взгляде под длинными черными ресницами читалась такая настойчивость, что я обеспокоился выражением этих остекленевших глаз.

– Конечно, мне угодно, – наконец с трудом сказала она. – Я все же думаю, что вы не это имели в виду, но я пройду. Мне бы хотелось… то есть я никогда не видела… очень ли это страшно? Не можете ли вы хоть что-нибудь рассказать мне? Кто вас впустил?

Я провел ее в зал. Прежде чем я показал ей, она и сама увидела Этот Экспонат, который лежал головой к нам. В одном я был уверен, когда она отпрянула: мисс Уэйд ожидала, что увидит кого-то другого. Она опустила руки, и ее заколотило. Сделав шаг вперед, она вгляделась в лицо мертвеца и застыла. Внезапно нагнувшись, словно собираясь встать на колени, она справилась с волнением. Ее лицо, сияющее красотой в лунном свете, было совершенно бесстрастно, когда она ухватилась за верх экипажа, из которого выпал мертвец. Да, бесстрастно, но почему-то на него легла тень взросления. Что-то в ней изменилось, создав впечатление, что она молча плачет; она окаменела, и на мгновение мне показалось, что ее глаза наполнились слезами. Но это длилось лишь несколько секунд.

Она с трудом выпрямилась и тихо сказала:

– Нет, мне он незнаком. Я должна и дальше рассматривать его?

Откуда у нее эта дьявольская логика? Мне казалось, что лежащий на полу человек чем-то смутно напоминал жиголо; было что-то вызывающее в его мертвой язвительной усмешке, в его потертом вечернем костюме, что и заставило меня обратиться к ней с соответствующими словами.

– Не врите, – сказал я. – Если вы будете врать и дальше, то ситуация, с моей точки зрения, значительно усложнится.

Несмотря на владевшее ею потрясение, она еле заметно улыбнулась, приглаживая смявшееся платье.

– Вы очень любезны, – сказала она. – Но я не вру. Просто он мне кое-кого напомнил… вот и все. Ради бога, объясните мне, что тут случилось! Как он сюда попал? Что произошло? Этот нож… – Показав на него, она вздрогнула, и у нее упал голос. – Этот тот, который Сэм…

– Тот, который Сэм?..

Не слушая меня, она повернулась и уставилась на длинную неуклюжую упаковочную клеть, которая продолжала лежать там, где вокруг нее танцевал Пруэн. Но у нее было что спросить. Повернувшись ко мне, она решила пококетничать, что производило жутковатое впечатление, ибо лицо ее было застывшей маской, а грудь продолжала взволнованно вздыматься.

– Вы не должны осуждать меня. Ведь, притащив меня сюда, чтобы показать этот труп, вы не ждали, что я буду собранной и логичной, не так ли? Честное слово, я ничего не понимаю. Сэм… Сэм Бакстер, это мой приятель, – он просто восхищался этим кинжалом. Он лежал где-то в одной из этих витрин. Сэм всегда хотел купить его у моего отца и повесить на стенку в своей комнате, он говорил, что оружие уродливо в своей обаятельности и в нем есть что-то зловещее…

– Успокойтесь, мисс Уэйд. А теперь идите со мной. – Я взял ее за руку и повел к лестнице. – Почему вы сегодня вечером оказались в музее?

– Я не собиралась! Я хочу сказать, что Рональд Холмс – это помощник моего отца – сегодня вечером устраивал у себя небольшую вечеринку, и я направлялась к нему. В этих местах я всегда оставляю машину на Палмер, где за ней присматривает полицейский и… Словом, когда я ее поставила, то увидела ваше освещенное окно. Вот и я подумала, что Рональд, должно быть, задержался…

С каждым словом она отходила все дальше от мертвеца, и мне приходилось следовать за ней, хотя предполагалось, что это я веду ее. Она оказалась под колоннами с правой стороны зала. Протянув руку, она коснулась огромного персидского ковра, свисавшего со стены за ее спиной; богатство его красок окружило ее светящимся ореолом, когда она прислонилась к нему и стала гладить тонкими изящными руками, словно бы пытаясь обрести уверенность.

– Значит, вы отправлялись на прием в квартире мистера Холмса, – повторил я. – Но почему без своего жениха? – Она молчала, и мне пришлось проявить настойчивость: – Насколько я понимаю, вы обручены с мистером Грегори Маннерингом?

– Да, что-то вроде… неофициально. – Она без промедления отвлеклась от этой темы, и в голосе ее появились небрежные нотки, словно предмет разговора не представлял для нее никакого интереса; она все время удивленно посматривала на мертвеца. – Грег! То есть какое отношение он имеет ко всему этому? Его тут и близко не было… или что, он был?

– Я склонен думать, что был… Видите ли, мисс Уэйд, я не пытаюсь ни запугивать вас, ни намекать на какие-то таинственные секреты. – Может, это было и не самое умное, но я точно изложил ей все события ночи.

Казалось, она была погружена в свои мысли как женщина, которая что-то ищет в своем гардеробе, но могу поклясться, что один раз она пробормотала: «Окно в подвале». Тем не менее я продолжил:

– В этом все и дело. Я изложил несколько не связанных между собой фактов об исчезновении человека с бакенбардами, смысла которых никто не может понять, – и тут ваш жених валится в глубокий обморок. Вы хоть что-то понимаете?

Но, похоже, ее это даже не заинтересовало.

– Полицейский, – продолжала она, не отвечая на мой вопрос, – ваш полицейский сказал, что человек с белыми… – ну почему слово «бакенбарды» кажется таким жутко смешным? – с белыми бакенбардами обвинил его в убийстве? – Мисс Уэйд понизила голос; почему-то она казалась куда спокойнее, чем раньше, и вспомнила мой предыдущий вопрос: – В обморок? Ах, это! Вы не понимаете. Грег упал в обморок потому… если бы вы только знали, каким он может быть забавным! Грег служил в испанской Национальной гвардии, а потом Иностранный легион послал его шпионить среди арабов, когда у них где-то там были неприятности, и он прекрасно провел время… Но понимаете, все это сказалось на его сердце; ему приходится принимать таблетки дигиталиса. Вот почему он и отключился. Если он испытывает сильное напряжение или возникает какая-то сложная ситуация – вы рассказывали, что он поссорился с полицейским, не так ли? – он выходит из строя. Только на прошлой неделе он взвалил себе на спину сундук и притащил его наверх, ибо Рональд Холмс побился с ним об заклад, что ни у кого не хватит сил сделать это в одиночку, а после этого у него был сердечный приступ. Грег ужасно сильный; он нес сундук целых два пролета, лишь после чего споткнулся и уронил сундук: но в нем был какой-то старый фарфор, и отец просто вышел из себя. Грег потерял сознание потому, что кто-то сказал ему что-то. Это абсурд. Вы же понимаете, не так ли?

– Но почему он перепутал события этого вечера? Вы же знаете, что он явился сюда и стал колотить в двери, утверждая, что в музее должна состояться какая-то встреча…

Она в упор посмотрела на меня:

– Он не получил мое послание, вот и все. В самом начале вечера я позвонила ему; его не было дома, но мне сказали, что он появится через несколько минут, и пообещали все передать ему. Я сообщила, что встреча отменяется, и чтобы он шел прямо к Рональду Холмсу…

– Кто должен был присутствовать на этой встрече?

– Даже мой отец – понимаете, я хотела, чтобы они познакомились с Грегом в самой благоприятной обстановке. По сути, они никогда не встречались лицом к лицу, и Грег даже не знает моего брата… – Из нее лился безудержный лоток слов, но я не мешал ей говорить, ибо надеялся, что в этой тираде, которую она выдавала, не переводя дыхания, мелькнет что-то стоящее. – Что я говорила? Ах да. Значит, мой отец, Грег и Рональд, и еще доктор Иллингуорд – ну, вы знаете, этот шотландский проповедник, ужасный зануда, но он очень интересуется сказками «Тысячи и одной ночи»…

– «Тысячи и одной ночи»?

– Да. Ну, вы понимаете. Али-Баба, Аладдин и все остальные. Только – и это злит меня – по словам моего отца, доктор интересуется ими отнюдь не как историями. Он даже не знает, что они представляют собой сказки, а пытается проследить их историческое происхождение и все такое. Припоминаю, я пыталась прочесть его статью в «Азиатском журнале» об одной сказке Арабских Ночей, где люди превращаются в рыб – в белых, синих, желтых или красных рыб, понимаете, в зависимости от того, кем они были – мусульманами, христианами, иудеями или магами. Доктор Иллингуорд предположил, что именно поэтому Мухаммед какой-то там приказал в 1301 году мусульманам, христианам и иудеям носить тюрбаны разного цвета. Я не совсем уверена, так ли это было, но знаю, что статья его была ужасно ученая и тягомотная.

Она сжимала пальцы, чтобы успокоиться, и очень старательно пыталась увести меня от темы разговора. Какой именно темы?

– А что же, – спросил я, – они собирались изучать сегодня вечером до того, как вашему отцу пришлось уйти?

– Изучать?

– Да. Насколько я понимаю, это был отнюдь не светский прием. Откровенно говоря, мистер Маннеринг признался мне: «Мы собирались ограбить могилу» и спрашивал, верю ли я в привидения.

Из-за массивных бронзовых дверей раздался гулкий удар, эхо которого заставило ее подпрыгнуть. Пока отзвук удара катился по музею, глаза ее наполнились страхом, но я успел задать свой последний вопрос.

Глава 4 «ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ТРУП»

Я сбежал вниз и отодвинул засов на дверях. Хоскинс, воинственно раздувая усы, вошел с таким видом, словно ожидал наткнуться на труп прямо на пороге. Вместе с ним прибыли доктор Марсден, судмедэксперт нашего участка, Кросби, дактилоскопист, фотограф Роджер и два констебля. Предупредив их, что надо искать угольные отпечатки, которые Роджеру предстоит сфотографировать, я проинструктировал их в общепринятом порядке. Констебль Мартин остался у дверей, а констеблю Коллинсу было поручено обыскать помещение (хотя в этом не было смысла). Роджер и Кросби сразу же стали заниматься трупом, и я не мог ознакомиться с содержимым карманов жертвы, пока они не покончили с предварительным осмотром.

Хоскинс отвел меня в сторону.

– Я прихватил с собой его светлость – то есть мистера Маннеринга, – и он сидит в машине, – конфиденциальным шепотом сообщил он мне. – Приказать ли Джемисону, чтобы он доставил его сюда?

– Подождем. Что он сказал, когда пришел в себя?

Сержант не скрывал своего удивления:

– Сообщил мне, что у него слабое сердце, и показал пузырек с таблетками. Что же до того, был ли он испуган, – да, он, сэр, с виду полностью изменился, когда я рассказал об этом старике – Белых Бакенбардах – и что у нас с ним произошло…

– Вы ему это рассказали?

– Мне пришлось, сэр! А что еще оставалось делать, когда человек спрашивает, за что он задержан. Думаете, сэр, это его смутило? Да нет же! Он рассмеялся и хохотал без умолку. – Хоскинс осклабился. – Вроде как после обморока у него что-то сдвинулось в мозгу. Затем, когда вы сообщили по телефону об убийстве и о человеке с черными бачками, он очень заинтересовался и пришел в возбуждение, но какого-то испуга в нем не наблюдалось. Он продолжал трепаться без умолку, рассказывал нам о тугах-душителях в Ираке или где-то там, которых он помогал полиции ловить, хотя, – Хоскинс доверительно подмигнул, – между нами говоря, я-то думаю, что он отчаянный врун. Понимаете, сэр, мы-то его раскололи с этой запиской. Так приказать Джемисону доставить его?

– Прежде мы должны кое в чем разобраться. Пройдем в зал и скажите мне, является ли этот человек тем же самым, который пытался вас задушить около музея.

Хоскинс с серьезным видом прошествовал в зал. Увидев Мириам Уэйд, которая все еще стояла прислонившись к ковру на стене – успокаивая ее, я кивнул, – сержант присвистнул. Когда я сказал ему, кто она такая, по выражению его лица стало ясно, что ситуация вызывает у него опасения. Затем он уставился на тело.

– Нет, сэр, – сказал он после того, как, прищурившись, осмотрел труп. – Это не тот самый.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен, сэр! Сами посмотрите! У этого округлое лицо и нос, что называется, еврейского типа, а старик, который спрыгнул со стенки…

– Стоп-стоп. Он в самом деле был стар?

Хоскинс надул щеки:

– Н-нет, сэр… понимаете, не в том смысле, что я могу поклясться. Я и сам думал об этом, а теперь и вы спрашиваете. Но в другом я уверен. У него было длинное, худое лицо, такие называют лошадиными. И еще приплюснутый нос. Он ничем не походил на этого парня. Могу присягнуть, что это разные люди. – Он подтянулся. – Какие будут приказы, сэр? Я сменился, но если уж, так сказать, я вляпался в это дело…

Что ж, с этим мы разобрались. Значит, в одном месте оказались два человека с накладными бакенбардами. Не мог я понять лишь одного: дело от этого упростилось или усложнилось; скорее всего, второе. Я воочию представил клуб любителей фальшивых бакенбардов, которые лунными ночами собираются в музее восточного искусства. Но этого не могло быть…

– Дайте-ка мне это письмо, – попросил я.

Хоскинс бережно протянул его. Оно представляло собой лист из обыкновенного блокнота, сложенный в плотный четырехугольник, одна сторона была чем-то основательно измазана. Я развернул его. Прозаическая машинопись; сверху аккуратно выведено слово «Среда», за которым шли странные строчки.

«Дорогой Г.

Здесь должен быть труп – и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство – тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…»

(Далее следовало несколько зачеркнутых слов, и на этом записка обрывалась.)

Я напряг все свои извилины, пытаясь понять, что это значит. Сержант Хоскинс прочел мои мысли.

– Какой-то полный идиотизм, не так ли, сэр? – осведомился он. – Вы заходите к «Лайонз» выпить чаю, и вас – фу! – встречает убийство. Вот как здесь. Что скажете?

– Черт побери, Хоскинс, – проворчал я, – здесь что-то не то. Вы когда-нибудь читали текст, менее чем этот, напоминающий призыв к небесам о крови и смерти?

Хоскинс задумался:

– Видите ли, сэр, не могу утверждать, что знаю, как на самом деле должен звучать такой призыв к небесам. Похоже, адресат обязан принять послание близко к сердцу. Но не могу не признать, что мне это все просто отвратительно.

– Где вы нашли записку?

– Выпала из кармана пальто мистера Маннеринга, когда я делал ему искусственное дыхание. Я ему о ней не обмолвился ни словом; решил, что вы сами этим займетесь. Хотя интересно: что это за ханджар с ручкой из слоновой кости.

«Здесь должен быть труп – и труп настоящий». В любом случае текст производил тяжелое впечатление. В сопровождении Хоскинса я прошел вдоль ряда стеклянных витрин до середины зала в поисках стенда, откуда был изъят кинжал. Найти его оказалось нетрудно. На синем бархате третьей с начала витрины с ярлычком «Современная Персия» четко отпечатались очертания кривого кинжала с лезвием длиной примерно в десять дюймов. Витрина была закрыта, и никаких следов петель на ней не было видно. Каким образом, удивился я, как каждый раз, когда бывал в музеях, их вообще открывают? Натянув перчатки, я осторожно подступился к витрине. В ее деревянной стенке с одной стороны виднелось крохотное отверстие для ключа. По всей видимости, эта стенка откидывалась как дверь, но сейчас она была закрыта. Таким образом, можно предположить, что тот, кто взял кинжал, имел при себе ключик, а это прямо намекало на Уэйдов или их помощников. Неужели убийство было одним из номеров какой-то фантастической программы?

Конечно, первым же, на кого пали подозрения, был старый Пруэн. В этом-то и была трудность. Я не мог представить себе и даже, будь я членом суда присяжных, не поверил бы, что Пруэну что-то было известно об этом убийстве.

– Пора приниматься за работу, – сказал я Хоскинсу. – Побудьте с вашим старым приятелем Пруэном, тем смотрителем, о котором вы мне рассказывали. Он в комнате куратора. Отведите его в какое-нибудь другое место – эта комната мне понадобится для разговоров с другими свидетелями – и вытрясите из него все, что возможно, о событиях этого вечера. Порасспрашивайте его об этом кинжале – когда он заметил его исчезновение и все такое. Видите вон ту упаковочную клеть? Выясните, почему Пруэн танцевал вокруг нее этим вечером и что он имел в виду под словами «Миссус Гарун аль-Рашид»?

Хоскинс выразил желание дотошно выяснить, кто такой был Гарун аль-Рашид и почему упоминается его «миссус». Насколько я мог смутно припомнить, Гарун был калифом Багдада в восьмом столетии, знаменитый персонаж сказок «Тысячи и одной ночи», который любил, переодевшись, искать приключений. Кто-то мне однажды рассказал, что в переводе «Гарун аль-Рашид» звучит как «Аарон Правоверный», но это показалось мне весьма сомнительным. Можно предположить, что у него была жена; во всяком случае, тут присутствовал явный намек на нее. Маннеринг говорил о какой-то музейной находке, о тайном открытии и в своей манере намекал, что им предстоит ограбить могилу. Можно ли предположить, что Джеффри Уэйд (который, по словам Пруэна, раскапывал дворец какого-то калифа) нашел или думал, что нашел, гробницу жены Гаруна аль-Рашида? В таком случае как оценивать легкомысленное заявление Пруэна, что в ящике ничего нет? А когда вы все это осмыслили, попытайтесь представить, как все это сочетается с трупом, украшенным накладными бакенбардами и с кулинарной книгой в руке…

Я высказал только что родившиеся предположения Хоскинсу, который внимательно осматривал массивный ящик. Он понизил голос.

– Вы имеете в виду, сэр, – осведомился сержант, – одну из этих мумий? Которые в кинофильмах встают и расхаживают?

Я напомнил ему, что калиф был мусульманином и хоронили его в гробу, как и всех прочих, что, кажется, убедило Хоскинса.

Он относился к мумиям с нескрываемой подозрительностью; в общем и целом, если пользоваться лексикой мюзик-холлов, он считал, что они мертвы, но не в их характере лежать на месте.

– В таком случае, – сказал Хоскинс, – если речь не идет о мумиях… Каких действий вы от меня ждете, сэр? Вытащить ее, если можно так выразиться?

– Да, если Пруэн будет отмалчиваться. Там в комнате куратора имеется топорик. Если вы ничего не вытянете из Пруэна, пустите его в ход. Но очень осторожно. Вот кто нам нужен – человек, который хорошо знает это место.

– Если даже старый мистер Уэйд в отлучке, кто-то же его замещает. Не могли бы вы позвонить ему?

Рональд Холмс. Но появилась идея получше, чем телефонный звонок. По словам Мириам Уэйд, в данный момент Рональд Холмс, дает прием, на котором, скорее всего, присутствуют все, имеющие отношение к музею. Он живет в пяти минутах ходьбы отсюда, на Пэлл-Мэлл-Плейс. Если я потрачу время, чтобы навестить его и вернуться до того, как до него дойдут новости, это может дать результаты.

– Командуйте тут, – сказал я Хоскинсу. – Я скоро вернусь и приведу с собой Холмса. Если появится еще какой-нибудь свидетель, тут хватит места, чтобы развести их по разным комнатам. Тем временем отведите девушку в кураторскую, где за ней присмотрит Мартин. Не нужно, чтобы она с кем-либо общалась; не подпускайте к ней Маннеринга, если даже он и будет к ней рваться. И еще…

– А где леди? – резко прервал меня Хоскинс.

Мы оба развернулись. На фоне экспозиции персидских ковров на стене никого не было; у меня внезапно появилось ощущение, что я сижу в машине, и рулевая баранка вышла из-под контроля. Она не могла исчезнуть через центральную дверь; у ее бронзовых створок неколебимо стоял на страже констебль Мартин. Я бросился через зал к комнате куратора. Дверь была закрыта, но я смутно слышал из-за нее голос. Она говорила с Пруэном? Из-за окованной металлом двери слов было не разобрать, но рядом с ней как раз над моей головой было вентиляционное отверстие.

Я резко толкнул дверь, как раз, чтобы услышать полдюжины слов.

Но вся ситуация в целом опять предстала странной и непонятной. Мириам Уэйд сидела за столом красного дерева, наклонившись к телефону.

– Уайтхолл дубль 0, дубль 6, – донеслось до меня. – Я хотела бы поговорить с Гарриет Кирктон. – Но она прикрывала микрофон носовым платком – явно чтобы еще больше исказить свой голос, который и без того звучал как низкое контральто, не имевшее ничего общего с ее обычными интонациями. Увидев меня, она швырнула трубку на рычаги и с пылающим лицом поднялась.

– Вы!.. – вскрикнула она и задохнулась. – Вы… гнусный… проклятый… о-о-о! Вы вынюхиваете! Суете свой нос!..

– Ну-ну, – сказал я. При взгляде на эту взбешенную личность, напоминающую Мессалину в царственном гневе, невольно обуревало искушение сказать «Ну-ну», но она испортила весь эффект непродуманным подбором слов. – Вы же звонили по телефону. Почему бы вам не закончить разговор?

– Не ваше дело почему.

– В данных обстоятельствах я вынужден спросить, кому вы звонили.

– Вы же слышали, не так ли? Гарриет. Она одна из моих лучших подруг. Она прибыла домой на судне вместе со мной. Она…

– Да, но всегда ли вы меняете голос, когда говорите с лучшей подругой? Послушайте, мисс Уэйд, сейчас не время для ваших шуточек…

Я было подумал, что она немедленно схватит медную пепельницу и запустит ее мне в голову. Но она преодолела это желание, прижав руки к полной груди; вместо этого она голосом, в котором безошибочно слышалось холодное презрение, четко дала мне понять, куда я должен идти и чем заниматься.

– Уайтхолл дубль 0, дубль 6, – сказал я. – Чей это номер? Вы же понимаете, я могу установить его через станцию.

– Это квартира Рональда Холмса. Вы мне не верите, не так ли?

Я взял телефонный справочник.

– Вы не хотите мне верить. Но это так и есть. – Глаза у нее заплыли слезами. – Неужели вы обязаны держать меня здесь? Вы думаете, мне это нравится, когда… когда здесь все это и остальное? Почему вы не даете мне уйти или хотя бы кому-нибудь позвонить? Почему вы не позволяете мне позвонить брату?

– Где находится ваш брат?

– В квартире Рональда.

Вопрос, почему она не позвала к телефону своего брата вместо Гарриет Кирктон, если хотела поговорить с ним, был настолько очевиден, что я даже не стал задавать его. Но что касается номера, она не врала: в справочнике числился Рональд Холмс на Принс-Регент-стрит, Пэлл-Мэлл-Плейс, и номер его телефона был Уайтхолл 0066. Отложив справочник, я в первый раз обратил внимание, что Пруэна нет в комнате; она с ехидным и высокомерным спокойствием ждала моего вопроса.

– Он в туалете, – объяснила мисс Уэйд. – Я попросила его удалиться туда, пока я звоню. Ладно, Раффлз, старина! Можете вылезать.

Пруэн, мрачный и смущенный, открыл дверь и, полный возмущения, проскользнул в комнату. Судя по единственному взгляду, который он бросил на девушку, его отношение к ней было близко к обожанию; он как бы просил у нее прощения тем, что резко отвечал всем, кто с ним заговаривал. Я подозвал Хоскинса и констебля Мартина, стоящего у дверей.

– Беритесь за дело. Мартин, остаетесь здесь и присматриваете за мисс Уэйд, пока я не вернусь. Этот телефон неисправен, не так ли? – Девушка с мрачным видом сидела в кресле красной кожи, и я повернулся к ней: – Теперь мне бы хотелось, чтобы вы успокоились на пару минут… если вы не против. С вашим братом связались и его доставят сюда. Все будет в порядке. Я скоро вернусь.

Выходя, я слышал, как она произнесла несколько слов, которые мои дядя с тетей в Белфасте сочли бы неприличными. Направляясь к выходу, я остановился в центре той деловой активности, которая кипела вокруг дорожного экипажа. Роджер кончил фотографировать распростертое тело, но Кросби еще возился с отпечатками пальцев, а доктор Марсден продолжал осматривать труп. Кинжал был извлечен из раны. Кросби держал его, обернув носовым платком: зловещее изогнутое лезвие длиной чуть больше десяти дюймов, заостренное с обеих сторон и с острым кончиком. Оно уже было вытерто.

– Отпечатков на ней хватает, сэр, – сказал Кросби, показывая на рукоятку слоновой кости. – Но они стерты и перекрывают друг друга, словно рукоятку держали несколько человек. Я увеличу их и прикину, смогу ли что-нибудь выяснить. Несколько четких отпечатков имеются и внутри кареты… Есть и кое-что еще. Похоже, имя этой личности Раймонд Пендерел. Из его жилетного кармана выпали пара визитных карточек, и то же имя вытеснено на шляпе.

Он протянул две измазанные кровью визитные карточки, незамысловатый шрифт которых говорил, что они отпечатаны в мастерской на углу, где стоит лишь подождать, и набор готов. Я посмотрел на молчаливого доктора Марсдена, который только хмыкнул.

– Пока сказать мне особенно нечего, – сообщил он. – Погиб он от этого оружия; удар был нанесен прямо в сердце, и умер он мгновенно. – Он с трудом поднялся. – Время смерти… хм-м. Когда вы его нашли? В двадцать пять минут первого. Так. Сейчас четверть второго. Я бы сказал, что он умер между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого, с некоторым отклонением в ту или иную сторону. – Он помолчал. – И вот еще что, Каррузерс. Это уже вне моей компетенции, но я вам кое-что подскажу. Вы обратили внимание на форму клинка? Мало кто из людей, не обладающих медицинскими знаниями, мог так точно рассчитать место удара, чтобы попасть прямо в сердце. Лезвие было или исключительно удачно направлено, либо убийца не сомневался, куда бить.

Встав рядом с трупом на колени, я обыскал его карманы. Они были пусты, если не считать нескольких медных монеток, пачки с десятью сигаретами и смятой газетной вырезки. Она была из колонки светских сплетен; сообщение было напечатано в самом верху газетной полосы, и сохранилась дата – «Авг., 11». Чуть больше месяца назад. Текст гласил:

«Сегодня, не в силах переносить суровый климат Ирака, в Англию вернулась мисс МИРИАМ УЭЙД. Она молода, красива, чужда условностям и наводит ужас на всех хозяек гостиниц. По слухам, восемнадцать месяцев назад, перед отъездом, она обручилась с СЭМОМ БАКСТЕРОМ, сыном лорда АББСЛИ, который некогда был видным представителем золотой молодежи, а ныне считается восходящей звездой британской дипломатической миссии в Каире. Наследующей неделе предполагается прибытие ее отца ДЖЕФФРИ УЭЙДА, ученого и коллекционера, чьи выдающиеся усы всегда привлекали внимание на ученых сборищах. Есть основания считать, что следы дворца калифа в Багдаде могут быть…»

Вырезка, которую я, сложив, спрятал в своем блокноте рядом со зловещей запиской, найденной у Маннеринга, не вносила ясности в вопрос, кто же был представителем золотой молодежи – лорд Аббсли или его сын; но скорее всего, речь шла о последнем. Еще одно звено в цепи событий. Но что касается Раймонда Пендерела, на одежде его не было ни малейших следов, из которых явствовало бы, кто он такой и где живет. От одежды шел легкий запах камфоры, словно она довольно давно была пересыпана нафталином, а на внутреннем кармане был нашит ярлычок «Годьен, английский портной, бульвар Мальзерб, 27, Париж». Вот и все.

Оставив Роджеру и Кросби указания поискать следы около лифта в помещении куратора, я отправился на поиски Рональда Холмса. У обочины стояла полицейская машина, в которой Грегори Маннеринг отчаянно спорил с констеблем Джемисоном. Я торопливо прошел мимо, чтобы не вступать в перепалку, и направился по Пэлл-Мэлл. Город казался совершенно вымершим, пустые мостовые мерцали в свете уличных фонарей, а далекие гудки машин звучали так, словно те проезжали мимо. К Пэлл-Мэлл-Плейс вел небольшой дворик с газоном, выходивший на улицу, перекрытую арочным туннелем. Миновав его, я обнаружил скопление темных зданий, среди которых высилось узкое многоквартирное строение с неоновой вывеской «Принс-Регент-корт». Внутри тянулся длинный холл, в конце которого размещалась клетка автоматического лифта. Консьержа не было видно, но за панелью телефонной станции зевал сонный юноша в ливрее, усыпанной пуговицами. Представляться мне не хотелось.

– Вечеринка у мистера Холмса все еще продолжается? – спросил я.

– Так точно, сэр, – ответили пуговицы, тщетно пытаясь придать голосу военную четкость. Он потянулся за соединительным штекером. – Ваше имя?

Для усиления эффекта я пустил в ход монету.

– Минуту! Не сообщайте обо мне. Я постучу в двери и скажу, что пришли из полиции. Значит, я поднимаюсь. Этаж D, не так ли?

Парнишка покорно улыбнулся. Он сказал, что мне нужно на этаж Е, а там я уж все услышу. Переступив порог лифта, я остановился, словно мне что-то пришло в голову.

– Как давно они там?

– Весь вечер, – ответили пуговицы. – Часов с девяти. Не споткнитесь, сэр.

Когда лифт, поскрипывая, доставил меня наверх, я в самом деле услышал отзвуки веселья. Коридор, выкрашенный зеленой краской, был маленьким и полутемным, но в нем хватало места разминуться. Из-за двери в дальнем конце доносились слабые, но четко различимые звуки губной гармоники, с которыми сливались приглушенные голоса, полные истового религиозного рвения. Пели они торжественно и слаженно. Вот такой текст:

Мы армия Фреда Карно, Пехота сплошных идиотов. Мы драться не можем, не можем шагать. Что Господу Богу с нас взять? И когда мы…

Я громко постучал дверным молотком; так громко, что обитатели квартиры решили – кто-то явился с протестом по поводу шума, ибо пение сразу же прекратилось, словно поперхнувшись. Донеслись какой-то шорох и скрип, звук открываемых дверей и шаги. Входную дверь открыл худой человек со стаканом в руке.

– Мне нужен, – начал я, – мистер Рональд Холмс…

– Я тот, кто вам нужен, – сказал он. – Что случилось?

Он посторонился, и в прихожую упал свет из холла. На нем были большие очки в роговой оправе.

Глава 5 КЛЮЧ ОТ ВИТРИНЫ С КИНЖАЛОМ

Он отступил в комнату, и я проследовал за ним. Комната была небольшой, пустоватой и опрятной, и концерт давали явно не здесь. Из-за закрытой двери доносились смех и отдельные ноты, которые кто-то старательно пытался воспроизвести на губной гармонике. Тут горела только единственная лампа под большим желтым абажуром, бросавшая отблески на полированную поверхность стола и на лицо хозяина.

Он слегка приподнял брови, не скрывая вежливого любопытства – и ничего больше. Он был среднего роста, худ и слегка сутулился. На продолговатой голове аккуратно лежали завитки коротко подстриженных светлых волос. Из-за стекол очков на меня смотрели спокойные голубые глаза; у него было вытянутое худое лицо с острыми чертами, на котором читалось легкое смущение. На нем был темный сюртук свободного покроя и мятый черный галстук. Ему могло быть лет тридцать с небольшим, но, когда он повернулся к свету, я заметил, что лоб, покрытый испариной, прорезан тонкими морщинками. Хотя пьяным назвать его было нельзя, чувствовалось, что он уже принял дозу спиртного. Откашлявшись, он переступил с ноги на ногу, посмотрел на стакан, покрутил его в длинных пальцах и снова поднял на меня взгляд. Его вежливый голос звучал как-то странно – в нем слышались и смущение и решимость.

– Да? – осведомился он. – Что-то случилось? Послушайте, а я вас знаю? Мне кажется, мы встречались…

Из-за двери донесся женский голос. Обыкновенный голос, который внезапно перешел в ворчливый, но радостный вопль.

– Это ты, Ринки? – раздалось из-за двери. – Ринки, ты просто задница! Я спрашиваю, это ты-ы-ы? – И, подчеркивая свои слова, женщина яростно лягнула какую-то пустую деревянную емкость.

– Да успокойся ты там! – неожиданно рявкнул Холмс, повернув голову. – Это не Ринки. – Он снова повернулся и с терпеливой вежливостью посмотрел на меня.

– Итак? Как я говорил, ваше лицо кажется мне знакомым, но…

– Не думаю, что мы встречались, мистер Холмс. Я детектив-инспектор Каррузерс и пришел расспросить вас о событиях, которые сегодня вечером имели место в музее Уэйда.

Можно было бы сосчитать до десяти, пока Холмс недвижимо стоял на месте, и его силуэт застыл в полосе света, падавшего из комнаты.

– Прошу прощения, – бросил он. – Я на секунду.

Он действовал так стремительно, что я даже не успел открыть рта. Поставил стакан, скользнул к внутренней двери, открыл ее и исчез за ней. Я сумел лишь мельком увидеть продымленную комнату и длинные женские ноги на диване. Я слышал, как он что-то сказал там, не более полудюжины слов, и тут же, прикрыв за собой дверь, появился снова.

– Они так шумят, – смущенно объяснил он, – что мы не услышим друг друга. Итак, инспектор, думаю, что не совсем понял вас. Вы явились расспросить меня… о чем? – Он остановился. – Боже милостивый, что там могло быть? Надеюсь, не взлом?

– Нет. Ничего не было украдено.

– Или же… вы имеете в виду пожар?

– Нет.

Холмс извлек из нагрудного кармана носовой платок и старательно вытер лицо. Прикрываясь платком, он внимательно рассмотрел меня с головы до ног. Затем вежливо улыбнулся.

– В таком случае, вы сняли с меня немалый груз, – сказал он, – но я все же не понимаю. Э-э-э… не хотите ли виски с содовой, инспектор?

– Благодарю вас, сэр. – Я действительно позарез нуждался в порции выпивки.

Продолжая говорить, он переставил свой стакан на комод, вынул другой стакан и плеснул в каждый из них виски на добрых три пальца.

– Похоже, мы говорим, не понимая друг друга, – откашлявшись, продолжил он. – Насколько мне известно, вечером в музее ровно ничего не происходило, разве что неожиданно вернулась мисс Уэйд. Меня там не было. Я… впрочем, давайте бросим. К чему все эти тайны? Что там случилось?

– Убийство, – сказал я.

Он как раз взялся за сифон с содовой, но напор струи миновал стакан. Она с шипением разлилась по дубовой панели. Он тут же вытащил носовой платок и пустил его в ход. Когда он повернулся, стало видно, как на виске у него вздулась извилистая вена.

– Вот неряха, – пробормотал он. – Это невозмож… Вы шутите? Или пытаетесь… Послушайте, да кто же убит? Что вы вообще говорите такое?

– Человек по имени Раймонд Пендерел. Сегодня вечером он был убит ударом кинжала с рукояткой из слоновой кости, взятого в одной из витрин музея. Я обнаружил тело в большом крытом экипаже посредине зала.

Содрогнувшись, Холмс набрал в грудь воздуха и наконец успокоился. Взгляд у него был такой же мягкий, как и раньше, но теперь в нем читалась растерянность. Я обратил внимание на фотографию в рамке, висящую на стене над комодом. На ней был изображен человек в плаще, стоящий на лесной поляне. У него были весьма ухоженные светлые бакенбарды. Куда ни ткнешься, в этом деле всюду встречаются бакенбарды; для меня они превратились в какой-то неотвязный ночной кошмар.

– Пендерел, – повторил Холмс, и я мог бы поклясться, что его удивление было искренним. – Раймонд Пендерел! Это имя мне ровно ничего не говорит. Как, черт побери, все это случилось? Кстати, что он там делал? И кто убил его? Или вы не знаете?

– У нас нет ответов ни на один из этих вопросов, мистер Холмс. Но вы можете помочь нам. Что касается кинжала, которым был убит этот человек…

При упоминании о кинжале Холмс в первый раз отвел глаза.

– Изогнутое лезвие с рукояткой из слоновой кости, которое, по словам Пруэна, называется ханджар…

– Пруэн! – воскликнул Холмс, словно вспомнив что-то. – Э-э-э… ну да, конечно. При чем тут Пруэн? Что он говорит?

– Он отрицает, что сегодня вечером в музее был кто-то еще, кроме него. Что, конечно, не улучшает его положения. – Я не стал развивать эту тему. – Так вот, относительно кинжала. У кого был ключ от этой витрины в главном зале?

– У меня. Но если произошла кража…

– У кого-нибудь еще был ключ?

– Ну конечно, у мистера Уэйда. Но…

– Кинжал не был украден. Он был извлечен из витрины кем-то, у кого был ключ, после чего витрину снова заперли.

Голос Холмса был еле слышен. Механическим движением он взял два стакана с виски. Теперь я сделал отрицательный жест, потому что нельзя пить с человеком, которому ты бросил такое обвинение, но он спокойно сказал:

– Не будьте идиотом! – и продолжил тем же самым тихим голосом: – Значит, был и дубликат ключа. Могу сказать вам, что я-то его не делал и никогда в жизни не слышал имени Раймонда Пендерела. И я, и мои друзья были тут весь вечер…

– Кстати, с кем вы его провели?

– Джерри Уэйд, сын мистера Уэйда. Наш приятель Бакстер. И еще мисс Кирктон. Сомневаюсь, чтобы вы их всех знали. Мы ждали появления мисс Уэйд со своим приятелем Маннерингом…

– Есть тут кто-то еще?

– Сейчас нет. Были другие люди, но они ушли. Послушайте, вы позволите позвать сюда Джерри Уэйда?

Я посмотрел на прикрытую дверь, что вела в другую комнату. После того как Холмс заскочил туда, там воцарилась подозрительная тишина. Правда, женский голос попытался затянуть «Старый Билл, морской бродяга», но при первых же тактах кто-то на нее строго цыкнул.

– А теперь вы меня извините, – сказал я Холмсу. – Минуту!

Подойдя к двери, я постучал и распахнул ее.

После первых секунд удивленного молчания, на меня обрушилась такая разноголосица звуков, словно я очутился в вольере с попугаями. Комната была столь же невелика, как и первая, в ней было такое же освещение, а воздух был синим от дыма. На диване, обращенном к дверям, сидела, свернувшись комочком, худая длинноногая блондинка, которая, оперевшись локтем о спинку дивана, с удовольствием жмурилась, потягивая коктейль. У нее было одно из тех вдохновенных лиц, которые встречаются на картинах прерафаэлитов,[1] – подчеркнуто бело-розовое, с глазами цвета голубого фарфора; кроме того, у нее была привычка неожиданно и резко наклоняться, словно кто-то давал ей подзатыльник.

Рядом со столом, заставленным лесом бутылок, стоял крепкий молодой человек с ярко-рыжими волосами и в изысканнейшем вечернем костюме. В углу рта он держал сигарету и жмурился, когда дымок попадал ему в глаза, мешая рассматривать высокий шейкер для коктейлей. При моем появлении он повернулся и, бросив на меня взгляд, попытался состроить на лице маску невозмутимого достоинства, с которой явно не сочеталась длинная красная обертка от шоколада, которую какой-то шутник булавками прикрепил ему к груди. Кроме того, он испугался.

Третий гость сидел в кресле, мусоля губную гармонику. О нем могу сказать лишь, что у этого юноши было лицо старика. Хотя он не так давно перевалил рубеж двадцатилетия, лицо его было изрезано морщинами – в равной мере и от частого веселья и от сидения над книгами; если не считать нашего друга доктора Фелла, думаю, что не встречал такой добродушной физиономии. Молодой человек находился в таком возбуждении, что казалось, будто он жестикулирует, даже когда сидит совершенно спокойно. Невысокий человечек в старом твидовом пиджаке, с черными волосами, подстриженными по немецкой моде, он, развалясь в кресле, приветственно помахал мне рукой.

После краткой паузы вольер дал о себе знать. Гарриет Кирктон откинула голову, словно на нее снизошло вдохновение, и, открыв рот, начала какую-то песню, продемонстрировав гланды прерафаэлитов. Показалось, что сейчас рухнет крыша.

Кто там сту-чит-ся в дверь ко мне? Кто там сту-у-учится в дверь ко мне? Кто там стучит-ся в дверь ко мне? Так де-е-евушка спросила…

Рыжеволосый молодой человек встрепенулся и сказал пропитым баритоном:

– Я считаю, что это предельно возмутительное вторжение без ордера…

Старообразный юноша вытянул руку с таким мрачным видом, словно собирался загипнотизировать меня.

– Уж не тебе сказать, что я не смог, – продекламировал он низким голосом. – И не тряси передо мной ключом кровавым. Пусть Юджин Арам пройдет меж нами, запястья в кандалах. О, Сэмми, Сэмми, ну почему нет у тебя алиби? – Затем он извлек хриплый аккорд из губной гармоники, улыбнулся и закончил нормальным голосом: – Добрый вечер, старина. Выпейте. Как дела с накладными бакенбардами в Скотленд-Ярде?

В этом галдеже прорезался тихий, спокойный напряженный голос Холмса.

– Ради бога, – сказал он, – прекратите этот бардак.

Слова его пришлись как раз к месту и оказали воздействие наподобие ушата холодной воды; никогда не видел, чтобы столь шумная компания мгновенно заткнулась. Старообразный юноша тихонько положил губную гармонику рядом с креслом и поднял глаза.

– Ф-фу! – после паузы выдохнул он. – В чем дело, Рон? У тебя такой вид, словно ты вот-вот взорвешься.

– Прошу прощения, что таким образом вторгаюсь в ваше общество, – сказал я им, – но в силу важной причины. Знает ли кто-то из вас человека по имени Раймонд Пендерел?

Рыжий смертельно побледнел. Маленький человечек открыл рот, но, передумав, снова закрыл его, хотя, судя по его виду, было сомнительно, что его сообщение внесло бы какую-то ясность. Но Гарриет Кирктон это имя было знакомо, и тут уж никаких сомнений у меня не было. Девушка была на грани серьезного опьянения. Хотя она не шевельнулась и продолжала сидеть, опираясь на подлокотник, при свете стоящей рядом с ней лампы я заметил, как у нее побелели ногти, когда она с силой вцепилась в ножку бокала. Но я решил, что для меня еще не наступило время решительных действий.

– Никто? – переспросил я.

Они не проронили ни слова, и у меня появилось странное ощущение, что в этой звенящей тишине сгорают все мосты. Снова раздался сухой голос Холмса:

– Инспектор Каррузерс сообщил мне, что этот человек, Пендерел, был убит. Не прерывайте меня. Сегодня вечером он был заколот в музее – поправьте меня, инспектор, если я ошибаюсь, – ножом с рукояткой из слоновой кости, изъятым из одной из витрин. – Холмс аккуратно повторил мои слова. – Я объяснил инспектору, что мы весь вечер с девяти часов находились здесь, но похоже, он все же считает…

– Убийство, – повторил Рыжий и дрожащими руками растер лицо. Он был крепко пьян, но это сообщение так основательно встряхнуло его, как если бы он на машине влетел в столб. Он как-то странно разминал физиономию, словно пытаясь то ли что-то найти на ней, то ли смахнуть. Выражение его загоревшего до красноты лица было рассеянным, но довольно приятным. Когда на него все уставились, он вытаращил карие глаза: – Убийство! Господи, как ужасно! Вы хотите сказать, что убийство произошло прямо в музее? Когда? Когда это случилось?

Он начал колотить кулаками по столу. Но Холмс спокойно, как ни в чем не бывало, закончил предложение:

– …но похоже, он все же считает, что мы компания преступников. Ах да, прошу прощения. Мисс Кирктон, это инспектор Каррузерс. Мистер Бакстер, – кивнул он в сторону Рыжего, который продолжал что-то бормотать о ножах слоновой кости. – И мистер Уэйд… младший. – Обладатель странного лица поклонился с дружелюбной иронией, и Холмс предупредил его: – Когда вас будут спрашивать, постарайтесь собраться с мыслями, или же нас ждут неприятности, хотя у всех есть так называемое совместное алиби.

– Конечно, мы так и будем, – потрясение засмеялась Гарриет Кирктон. – Ради бога, какое мы имеем отношение ко всему этому?

Молодой Уэйд махнул рукой, призывая к молчанию. У него были выпученные, как у гоблина, глаза.

– И вот что пришло в мою ничтожную голову, – объявил он с торжественной неторопливостью, которая контрастировала с его возбужденными движениями. – Жуткий зуд разобраться в загадке, которая не имеет никакого смысла. Заткнись, мать твою! – Подобрав губную гармонику, он издал длинный трубный звук, чтобы подчеркнуть свои слова. Затем, глядя на Сэма Бакстера, повернулся спиной ко мне. – Итак, к делу. Первый вопрос…

– Да, но послушай, Старик, – вмешался Бакстер, – я уже задал вопрос, и инспектор собрался ответить на него. Когда его убили?

– Он погиб между половиной десятого и половиной одиннадцатого.

– Вы имеете в виду вечер? – с какой-то гнусной надеждой спросил Бакстер.

– Я имею в виду вечер.

Возникла пауза. Бакстер сел. Я не торопился задавать им вопросы, поскольку то, что они будут говорить без понуждения, по своей воле, может быть куда интереснее. Молодой Джерри Уэйд, которого тут звали Старик, похоже, понял это; чувствовалось, что под покровом показного добродушия он обеспокоен не менее Холмса. Ясно уловив ситуацию, он тихонько водил гармоникой по губам, и по выражению его глаз я видел, что у него растет и формируется какая-то идея.

– Инспектор, – резко бросил он, – что это за Пендерел и как он выглядит?

– Мы не знаем, кем он был. При нем нет никаких бумаг или документов, разве что пара визитных карточек. В сущности, в карманах у него ничего не оказалось, кроме газетной вырезки с информацией о мисс Уэйд…

– Черт! – вырвалось у мисс Кирктон.

Бакстер сурово уставился на меня.

– Значит, вот откуда дует ветер? – осведомился он хрипловатым баритоном, но так вежливо, что его голос можно было бы назвать дипломатическим. Он забавно контрастировал с ленточкой от шоколадной коробки, приколотой к его рубашке. – Прошу прощения, инспектор. Продолжайте.

– Что же до его описания, то он примерно шести футов роста, у него округлое лицо, нос с горбинкой, смуглая кожа, черные волосы и усы. Кому-нибудь из вас это что-то говорит?

По крайней мере, для троих мужчин это ровно ничего не значило; во всяком случае, мне так показалось. Горящий взгляд Уэйда потускнел, и он моргнул. Но мои следующие слова принесли результат.

– И когда я увидел его лежащим с кинжалом в груди, – продолжил я, – на нем были фальшивые черные бакенбарды…

Уэйд так и подскочил.

– Черные бакенбарды! – заорал он. – Вы сказали – черные бакенбарды?

– Да. А вы предполагали, – сказал я, – что они должны были быть светлыми, не так ли?

Мой собеседник спохватился.

– Мой дорогой инспектор, – с какой-то старомодной улыбкой проворковал он, – торжественно заверяю вас, что не имею ничего общего с бакенбардами. Я о них даже не думаю. И никогда не думал. Но вы так выразительно подчеркнули слово «черные», что я уже увидел, как все мы отправляемся на виселицу, ибо это слово было полно какого-то зловещего смысла. – У этого маленького гоблина воображения было больше, чем у всех остальных; я подумал, что при желании он может быть непревзойденным лжецом. – Труп с накладными бакенбардами! Там было что-то еще?

– В данный момент давайте немного поговорим о бакенбардах, – предложил я; настало время и мне перейти в наступление. – Вся эта история кошмарно запутана, и мы должны найти в ней какой-то смысл… Например, мистер Холмс, в первой комнате у вас висит – кажется, над комодом – снимок некоего человека в плаще и со светлыми бакенбардами. Видно, что это фотография любительского спектакля. Кто на ней изображен?

Холмс открыл было рот, замялся и молча обвел глазами комнату. Ответил Джерри Уэйд.

– Ах, это? – рассеянно переспросил он. – Это я.

Глава 6 НЕРАЗЛУЧНЫЕ С ДОМОМ

– Вы совершенно правы, – продолжил Уэйд. – Снято на репетиции драматического кружка Оксфордского университета. Я в своей знаменитой роли короля Лира. Кажется, вас это не удивляет? Внимательно вглядитесь в сухие черты моего лица, и все станет ясно. Говорят, я с каждым днем молодею… Почему вас это заинтересовало? Вам же не нужны любые бакенбарды, не так ли?

– Вот что я сделаю. Давайте будем играть честно, – предложил я. – Я расскажу вам все, что удалось выяснить, а вы мне окажете любую помощь, на которую способны. – Я оглядел собравшихся; при упоминании о черных бакенбардах лицо Гарриет Кирктон стало таким же бесстрастным, как и у остальных. Даже Холмс расстался с выражением вежливого пренебрежения и просто смотрел на меня. – История, видите ли, настолько дикая и запутанная, что у кого-то должно быть разумное объяснение ее, пусть даже совершенно несообразное.

Сегодня вечером, сразу же после половины одиннадцатого, сержант полицейского участка на Уэйн-стрит проходил мимо музея Уэйда. Высокий человек во фраке, в очках с роговой оправой и с приклеенными к лицу накладными светлыми бакенбардами спрыгнул со стены и с криком набросился на сержанта. Он вопил: «Это ты убил его, и тебя повесят за это, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете!» Затем он как сумасшедший вцепился в полицейского и попытался задушить его. Сержанту, чтобы успокоить душителя, пришлось нанести ему удар. Затем, когда он пошел за помощью, человек, лежавший, по всей видимости, без сознания посредине пустой улицы, исчез.

При этих словах группа как-то напряглась. Гарриет Кирктон разразилась неудержимым хохотом, но прижала руки ко рту, не сводя с меня своих голубых глаз.

– Никогда не слышал, что в этой части Сент-Джеймса действуют феи, – задумчиво заметил молодой Уэйд. – Но похоже, я ошибался. Продолжайте.

– Несколько минут спустя в этом районе появился импозантный молодой джентльмен и принялся колотить в двери закрытого музея. Он также завязал ссору с полицейским, и его пришлось доставить в участок. Он назвался Грегори Маннерингом и сообщил, что обручен с мисс Мириам Уэйд. – При этих словах лицо Бакстера исказилось, но Холмс кивнул, а Уэйд продолжал хранить серьезность. – Кроме того, он рассказал, что сегодня вечером был приглашен на так называемый частный осмотр музея, который устраивал мистер Джеффри Уэйд для известного доктора Иллингуорда из Эдинбурга…

– Вот почему Маннеринг здесь так и не появился, – заметил Холмс. – Значит, он в полиции? – Холмс с мечтательным удовольствием уставился в потолок. – Что ж, инспектор, это можно без труда объяснить. На квартире Маннеринга для него было оставлено послание. И вы понимаете, что…

– Да, – сказал я, – такое объяснение уже получено. Насколько мне известно, мистеру Уэйду пришлось неожиданно отбыть…

Бакстер привстал.

– Откуда вы это знаете? – резко спросил он. – Неужто от Маннеринга?

– Минутку. Мистер Холмс, это соответствует истине?

– Полностью, хотя его отъезд не был таким уж неожиданным. Мистер Уэйд только недавно вернулся из Ирака. Он отсутствовал два года, занимаясь кое-какими исследованиями вместе с Морелем из Лиона на равнине к востоку от Тигра, за пределами Багдада. Понимаете, там когда-то стоял старый город калифов; современный Багдад расположен к востоку от этих мест. К сожалению, руины практически исчезли и большая часть их погребена под землей, так что получить от властей разрешение на раскопки удалось не без труда. В течение этих двух лет он сделал немало интересных находок, большинство которых было доставлено сюда ко мне. Одна из них вслед за ним была отправлена морским путем и прибыла в начале этой недели. Она оказалась весьма объемистой – фрагмент каменной кладки времен сарацинов из башни, скорее всего, Баб-эль-Тилсим; она содержала надпись, которая… впрочем, я не хочу отвлекать вас…

– Вы меня отнюдь не отвлекаете. Продолжайте.

Холмс с интересом посмотрел на меня. Когда он рассуждал о кирпичах, доказывая, что они уложены персами, его спокойный взгляд горел огнем фанатизма. Помолчав, он откашлялся и продолжил:

– Значит, так. Как я рассказывал, предполагалось, что груз прибудет в Англию во вторник. Затем пришло сообщение, что судно задерживается и будет не раньше субботы. А сегодня мы услышали, что судно ошвартовалось в доках. Так что мистеру Уэйду не оставалось ничего иного, как лично отправиться в Саутгемптон проследить за спуском груза на берег – понимаете, часть его составляют изразцы, штука довольно хрупкая, – и лично доставить его в Лондон. Он сказал, что сегодняшнюю встречу можно без труда отложить до субботы или воскресенья.

– Понимаю. Теперь несколько подробностей личного характера. Когда мистер Уэйд вернулся в Англию?

– Примерно три недели назад. Думаю, что двадцатого мая.

– А мисс Уэйд на неделю раньше, после одиннадцатого мая?

Бакстер снова привстал. Он с трудом дотянулся до бутылки, плеснул в стакан для коктейлей основательную порцию виски и показал мне на стакан.

– Что за игры? – спросил он. – С моей точки зрения, это долбаные идиотские полицейские процедуры. При чем тут Мириам? Весь вечер она была дома. Какое отношение Мириам имеет к бродяге с накладными бакенбардами, о котором никто из нас и не слышал?

Все они сурово уставились на меня, но я тут же вывернулся.

– Речь идет не столько о мисс Уэйд, – сказал я, – сколько о мистере Маннеринге. – Вел я себя очень осторожно, ибо пока не хотел привлекать внимания к девушке. – Значит, так. Мистер Маннеринг обручен с ней, но, насколько мне известно, он до сих пор не встречался ни с ее отцом, ни с братом. Как это получилось?

Поверх губной гармоники на меня смотрели умные блестящие глазки молодого Старика Уэйда.

– Ага! – набросился он на меня. – Дедукция. Наконец-то. В вашем представлении жестокий отец и угрюмый братец пытаются разрушить этот неподобающий союз, который тайно расцвел под стенами сада. «Да будьте вы прокляты, сэр, никогда ваша группа крови не смешается с серозной плазмой старого Джеффри Уэйда!» Дерьмо все это, инспектор. Повторяю четко и ясно – дерьмо! Не с той ноги делаете ход. – Он наморщил лоб. – Не подлежит сомнению, что среди нас Маннеринг единственный, кто обладает аристократическим происхождением. Судя по тому, что я от него слышал, он самый знаменитый врун на свете, но его предки действительно участвовали в Крестовых походах. И я готов поверить в это, поскольку теперь-то знаю, откуда пошли россказни о битвах, в которых рыцарь одним взмахом меча уничтожает триста сарацин. А у Маннеринга поэтическая жилка почти не просматривается… Нет, я думаю, что мой старик, скорее, был бы обрадован этой идеей, и видит бог, я гоже не имею ничего…

Бакстер произвел огорченный сдавленный звук.

– Спокойней, Сэм, – тихо сказал Джерри Уэйд. – Я на твоей стороне, старина, но у девушки есть право самой делать выбор. Чтобы закончить, инспектор, скажу, что старик не встретился с ним по чистой случайности. Понимаете…

– Ох, да заткнись ты… ты, гном-переросток! – внезапно заорала Гарриет Кирктон.

Уэйд слегка покраснел, и я понял, что эти слова глубоко уязвили его. Наступило молчание. Уэйд утвердился на стуле, а девушка залилась краской и замялась.

– П-прости, Старик, – промямлила она. – Я не хотела… я всего лишь сказала, что ты несешь ахинею! – Она повернулась ко мне: – Мириам встретила его на судне на обратном пути; я была с ней. Честно говоря, я не обратила на него внимания. Как только мы оказались в Англии, Мириам была на две недели отослана в Норфолк навестить тетю…

– Отослана, – с некоторой излишней резкостью отметил я.

– Ну, порой приходится навещать тетушек, – с рассудительным видом вмешался Джерри Уэйд, который, судя по всему, так и ждал повода встрять в разговор. Он улыбнулся. – Я понимаю, что для развития детективной истории такой мотив явно не подходит, но так оно и было.

– Минутку, сэр… Мисс Кирктон, что вы имели в виду, говоря, что она была «отослана»?

– Ничего я не имела в виду! Совершенно нормальная фраза, не так ли? Боже милостивый, да что я могла иметь в виду? Отец решил, что до его возвращения она может побыть у своей тети – сестры ее покойной матери, – и та уже ждала на пирсе, так что Мириам просто некуда было деться. Я была вместе с ней. – На ее лице было подчеркнуто невинное выражение, которое с удовольствием перенес бы на холст Бёрн-Джонс.[2] – Но ведь вы интересовались Грегом Маннерингом, не так ли? Так вот, он был приглашен сюда для встречи с ней. Когда спустя две недели она вернулась, Грег решил в своем излюбленном стиле встретиться со стариком – то есть в доме Мириам в Гайд-парке, но появился днем слишком рано. Он стал демонстрировать свои способности, потащил наверх сундук со старыми черепками или с чем-то еще, оступился и вдребезги расколотил их. – На лице ее мелькнул отблеск какого-то жестокого удовлетворения; просияв, она широко открыла глаза. – Ну, я вам скажу, это был еще тот переполох! Так что мы решили лучше выставить его из дома, и чтобы он не возвращался, пока старик не остынет. Потом она позвонила ему, чтобы…

Девушка остановилась и потерла лоб, что-то вспоминая. У нее снова изменилось выражение лица, и теперь на нем читался страх.

– Где Мириам? – взволнованно спросила она. Поскольку я не ответил, она ткнула в меня пальцем. – Где Мириам? Послушайте, вы! Недавно, по словам Рональда, сюда звонила какая-то женщина… спрашивала меня… она говорила искаженным голосом… а потом связь внезапно прервалась. Кто это была такая? Что случилось с Мириам? Почему вы задаете вопросы о ней?

Посмотрев на них, я рассмеялся.

– Вам постоянно хочется, чтобы разговор вернулся к мисс Уэйд, – сказал я им, – но я заинтересован в Маннеринге. Послушайте! Не имеет смысла отрицать, что у нас на руках имеется доказательство, свидетельствующее, что он, скорее всего, имеет отношение к событиям этого вечера.

Это остановило их. Наступило молчание, которое (к сожалению) было полно разброда в мыслях и глубокого недоверия ко мне. Рональд Холмс неторопливо прошел в другую комнату, словно собирался обдумать ситуацию. Вернувшись, он устроился на ручке кресла и, крутя в руках стакан, стал покачивать ногой.

– Доказательство. – В его голосе был не столько вопрос, сколько утверждение. – Что за доказательство?

– Я отвечу. Но предварительно хочу узнать, что за частный осмотр должен был состояться сегодня вечером до того, как он был отменен. Правда ли, что вы собирались вскрывать гроб жены Гаруна аль-Рашида?

– О господи!.. – простонал Бакстер, но Холмс остановил его. Похоже, его тоже ошеломило это предположение, но голос у него оставался спокойным.

– Нет, это неправда. Откуда, черт возьми, вам в голову могла прийти эта бредовая идея? От Маннеринга?

– В какой-то мере. Начать с того, что, по его словам, вы собирались «ограбить могилу».

– Спокойней, Старик… – Холмс метнул взгляд на Уэйда и уставился в потолок. – Но почему? Почему он вам это сказал? Я не уклоняюсь от ответа; просто меня интересует эта абстрактная проблема. Гроб жены Гаруна аль-Рашида!

– На минуту оставьте в покое абстрактные проблемы. Вы сказали, что это неправда. Подумайте над своим ответом, мистер Холмс.

Он повернулся ко мне со слабой улыбкой. На лице его явственно читалось скептическое выражение.

– Давайте поразмышляем вместе, – предложил он. – Скажите, вы что-нибудь знаете о Багдаде?

– Нет.

– Гробница Зобейды, любимой жены Гаруна аль-Рашида, предполагаю, что вы имеете в виду именно ее, – находится в Старом Городе, недалеко от могилы шейха Мааруфа. Это один из главных монументов Багдада; он был возведен более тысячи лет назад, и его ревниво восстанавливали последующие мусульманские правители. Но гроба Зобейды никто не видел. Мусульмане редко разрешают его лицезрение; даже паломники к гробу Магомета в Медине должны смотреть на него сквозь ограду, за которой размещается гробница пророка. И никто ничего не знает о захоронении Зобейды, кроме того, что ее похоронили в свинцовом саркофаге, внутри которого был золотой гроб. И мысль, что кто-то мог бы… нет-нет-нет!

Он решительно замотал головой.

– Только представьте себе, что кто-то похитил гроб адмирала Нельсона из собора Святого Павла или вообще гроб какого-то общественного деятеля, захороненного в публичном месте. Сам по себе поступок носил бы кощунственный характер, и обвинение в осквернении было бы для него самой мягкой характеристикой… Господи! Мусульманская святыня! Как вы знаете, она не имеет ничего общего с Древним Египтом; ислам – это живая религия. Не говоря уж о полной невозможности ограбить такую гробницу… – Он распростер руки и пожал плечами. Хотя за стеклами очков блеснула какая-то искорка, мне показалось, что манера его поведения наиграна несколько больше, чем того требовала обстановка, когда, посмотрев на остальных, он добавил: – Конечно, это полный абсурд. Но меня удивляет, как Маннерингу пришла в голову эта идея.

– Хотя мне бы хотелось, чтобы она была истиной, – с мрачноватым юмором заметил Бакстер. Пропустив в очередной раз порцию виски, он оживился. Засунув руки в карманы и не спуская глаз с бутылки, он откинулся на спинку стула. – Я лично считаю все это просто восхитительным. Помню эту гробницу – из кирпича и конус на макушке. Старик лично показал ее мне, когда я облетал Каир. Это было куда лучше, чем слоняться вокруг…

– Вокруг чего? – спросил я. – Если это был не гроб, то что вы собирались исследовать в музее?

Холмс с юмором посмотрел на собравшихся:

– Вы когда-нибудь слышали об Антуане Галланде, инспектор?

– Нет.

– И тем не менее весь мир знает о его трудах. Между 1704-м и 1712 годами он перевел с арабского на французский сказки «Тысячи и одной ночи», и до нас дошел его французский перевод. Мистер Уэйд особенно интересовался сказками, ибо он разделял ту точку зрения, по которой их прямой источник – это персидский текст, известный как «Тысяча сказок», хотя они и подверглись арабскому влиянию. Поэтому, когда ему представилась возможность купить первые двести страниц оригинальной рукописи Галланда вместе с его заметками и примечаниями…

– Стоп, – сказал я. – Вы намекаете, что ваша компания собралась лишь для того, чтобы бросить взгляд на несколько рукописных страниц?

Надо признаться, что сказал я это с сожалением, ибо, хотя всегда считал себя спокойным и трезвомыслящим человеком, меня, честно говоря, заинтересовал весь бред этого вечера, а объяснение Холмса разочаровало. Тот с удивлением посмотрел на меня:

– Да, конечно. Вот почему тут должен был присутствовать доктор Иллингуорд. Вы понимаете, мы получили заметки и примечания…

– И это все?

Джерри Уэйд, который наблюдал за всем происходящим с искренним и живым интересом, наклонился вперед.

– Вашу руку, инспектор, – сказал он. – Я чувствовал точно то же самое. Под вашим синим мундиром бьется сердце подростка (образно говоря), который читал «Остров сокровищ». Я сочувствую вам, и провалиться мне, если это не так – ведь ваши мечты о гробе рассеялись; и если у этого зануды есть хоть какое-то чувство…

– Во всяком случае, у меня есть чувство благопристойности, – возразил Холмс. Тон у него был ледяной, и я сразу же снова обрел здравый смысл. – Не забывай, что тут было совершено убийство, самое настоящее убийство. – Он повернулся ко мне с обеспокоенным выражением лица. – «Это все?» – спрашиваете вы. Господи, как вы не понимаете… Страницы рукописи Галланда! – Он рассеянно отмахнулся, словно я спросил его, что такое цивилизация, или задал вопрос, неподъемный для ответа. – Они могут пролить свет истории на…

– Свет истории может и подождать, – заметил Джерри Уэйд. – И я не буду особенно огорчаться. «Тут было совершено убийство». Хорошо. Но это еще не повод для инспектора Каррузерса с подозрением смотреть на нас потому, что мы не сокрушаемся и не скорбим по поводу смерти человека, о котором никогда даже не слышали. Я склонен, не чинясь, принять нормальную человеческую точку зрения, что все это очень интересно, когда оживают Арабские Ночи. Ваша беда в том, что сказки, как таковые, вас не интересуют. Вас интересует лишь классная шумная история вроде того, как султан убил шестерых своих жен, – но лишь потому, что она проливает свет на брачные обычаи Басры в 1401 году, когда там правил Хасан Чулочник. Но я уже почерпнул от вас и от Старика достаточно сведений, чтобы рассуждать на эту тему и помогать Ринки Батлеру в писании детективных историй. Но в глубине души я доподлинно знаю об этих азиатах только то, что они носили смешные одежды, говорили об Аллахе и убивали людей, которые покушались на священные реликвии. Мне этого вполне хватает. Я понятия не имею, чем персидские мусульмане отличаются от индуистов. Но я знаю, что мне достанется от гоблинов, если я не буду глазеть по сторонам, в чем и заключается секрет веселой жизни.

– Успокойтесь, мистер Уэйд, – вмешался я, когда он стал подпрыгивать на стуле, тыкая пальцем в Холмса. – Означают ли в таком случае ваши слова, что вы не… м-м-м… не связаны с музеем?

Холмс улыбнулся:

– Означают. Единственное занятие нашего Старика – это чтение: поглощать книгу за книгой, накапливая никому не нужные знания. Оттуда и идет его отношение – психологи называют это защитным механизмом. Для него мир – это набор достаточно привычных вещей и явлений, которые слегка сошли с ума; викарии лазают по водосточным трубам своих церквей, а лорд-мэр Лондона внезапно говорит королеве «Нет!», когда ее кортеж хочет въехать в пределы Сити.[3] Чушь! Я сто раз говорил ему, что вещи не станут более интересными, если перевернуть их вверх тормашками. А главное, Старик, заключается в том, что реальный мир не таков…

– В самом деле? – спросил я. – А я склонен согласиться с мистером Уэйдом.

Наступило краткое молчание, и Гарриет Кирктон в крайнем удивлении нервно повернулась ко мне.

– Господи, можете ли вы наконец сказать, что вам от нас надо? – вскричала она. – Почему вы все время ходите вокруг и около, и… и… я не знаю, но все это как-то странно… Почему?

– Потому, мисс, – сказал я, – что, возможно, один из вас врет. Что же до странностей, то викарий, карабкающийся по водосточной трубе, не более странен, чем смотритель музея, танцующий вокруг ящика с грузом и распевающий о жене Гаруна аль-Рашида. Или труп с кулинарной книгой в руке. Вы уверены, что и сейчас вам нечего мне сказать?

– Уверена!

Я кратко изложил набор фактов. Бакстер что-то бормотал, постукивая кулаком по столу. Но окончательно вывело их из равновесия упоминание о кулинарной книге. Холмс, продолжая сдерживаться, хотя на лице его ясно читалось выражение тихой ярости, повернулся к Джерри Уэйду.

– Успокойся, Рон, – с неожиданной для него резкой властностью бросил Бакстер. Он повернул голову. – Послушай, Старик. Нравится тебе это или нет, но я должен сказать…

– Можешь верить или не верить, – торопливо перебил его Джерри Уэйд, – но я ровно ничего не знаю. – Тем не менее, он очень нервничал. – Кулинарная книга недостаточно живописна для моего стиля. И да поможет нам Господь, но!.. С этим надо что-то делать. Вы можете не приставать ко мне, пока я пораскину мозгами? А может, этот тип был главой итальянской мафии?

– Но и в таком случае, – пробурчал Бакстер, – он вряд ли стал бы таскать с собой книгу миссис Как-ее-там с рецептами домашних блюд. Согласен? Они знают только, как готовить суфле и другие сладости. Разве что это криптограмма или какой-то шифр? То есть «бифштекс с луком» означает «немедленно скрывайся, все пропало». Очень удобный способ…

Холмс встал.

– Вы что, ребята, окончательно надрались? – с подчеркнутым спокойствием спросил он. – Или вы действительно ведете себя как дети, или просто не в состоянии вбить себе в головы, что это все очень серьезно?

– Если хочешь знать правду, – так же спокойно ответил Джерри Уэйд, – мы чертовски напуганы. Если у вас в рукаве есть еще какие-то карты, выкладывайте их, инспектор! Коль уж мы не можем покончить с историей об этом викарии, который лазал по трубам…

Он запнулся, глядя на дверь, и все остальные последовали его примеру. Я стоял сбоку от входа, и в первый момент новый гость не заметил меня. Ибо сначала в дверном проеме показалась голова в полицейском шлеме.

Он оказался высоким грузным констеблем с белой служебной повязкой на рукаве и, появившись на пороге, оглядел собравшихся.

– Есть у кого-нибудь три шестипенсовика? – осведомился он. – Надо расплатиться с такси. Ну и ночка! Даже пьется плохо, так что кончайте таращиться и вытаскивайте мелочь! Ясно?

Глава 7 ПОЛИЦЕЙСКИЙ, КОТОРЫЙ ПНУЛ СВОЙ ШЛЕМ

Прежде чем он увидел меня и до того, как я оценил ситуацию, гость снял шлем, подкинул его, как футбольный мяч, и пинком ноги послал через комнату. Он чуть не сбил лампу, ударился о стену и откатился к моим ногам. Гарриет Кирктон вскрикнула.

– Убирайся отсюда, идиот! – заорала она. – Тут настоящий…

Вошедший резко развернулся. Я увидел цифры на воротнике его мундира и все понял. Передо мной стоял крепкий молодой человек с круглым добродушным лицом, покрытым испариной от утомления. Длинные пряди темных волос скрывали намечающуюся лысину, и часть из них падала ему на лоб. В уголках светло-серых глаз появились тревожные морщинки, и углы полных губ опустились. При всей его ленивой расслабленности от него исходило какое-то ощущение опасности. Но его тут ждали. Его вид помог мне найти решение хотя бы части этого кошмара, и я теперь понимал, как сложить воедино несколько наиболее загадочных кусков этой головоломки. Увидев меня, он замер на месте, коротко глянул на остальных и подтянулся в явном старании придать физиономии бесстрастное, как у маски, выражение. Вздернув подбородок, он отвесил мне насмешливый поклон; длись он чуть дольше, с него сталось бы засунуть большие пальцы в проймы воображаемого жилета.

– Итак! – совершенно другим голосом напористо начал он. – Итак…

– Итак, хуже некуда, – сказал я. – Я из полицейского участка на Уэйн-стрит. Из какого вы отделения?

Он застыл на месте, тяжело переводя дыхание.

– Да, – явно не к месту сказал он. – Да, конечно. Видите ли…

– Такого обозначения, как ZX105, не существует. Кто вы такой и где вы достали форму? К чему весь этот маскарад?

– Кто-нибудь, дайте мне сигарету, – из-за плеча бросил лжеполицейский, поднимая руку и шевеля пальцами. – В чем, собственно, дело, офицер? Это всего лишь шутка, вот и все. Меня зовут Батлер – Ричард Батлер. Кстати, вполне добропорядочный гражданин. – Он попытался смущенно улыбнуться. – Что тут вообще за шум? Вечеринка с переодеванием никому не причинила вреда.

– Где она состоялась, эта вечеринка?

– Ради бога, Ринки, будь осторожен, – пробормотала Гарриет Кирктон. Не зная, что делать, она растерянно ерзала на диване. – Он рассказал нам об убийстве, которое, по всей видимости, произошло в музее; а мы ему объяснили, что ничего не знаем и около музея не были, но он все еще думает…

– Ох, – из-за плеча у меня выдохнул Батлер.

– Так где она была, эта вечеринка с переодеванием?

– А? Ну, видите ли, просто несколько друзей… – Он снова запнулся, и лицо его помрачнело. – Эй, какого черта вы смотрите на меня так, словно я кого-то убил? Чего это вы на меня накинулись, не успел я войти?

– Если вы проследуете со мной, сэр, я вам незамедлительно все объясню. Я ухожу, и если вы вместе со мной пройдете до музея Уэйда, что займет несколько минут…

– Ага, – тем же самым хриплым голосом повторил Батлер и повел плечами под мундиром. – А предположим, я не пойду?

– Вы не обязаны никуда идти, – холодно бросил Холмс. – И если я позвоню адвокату мистера Уэйда…

– Решать мистеру Батлеру, – сказал я, – но все же, думаю, ему стоит пойти, и я готов рискнуть нарваться на неприятности от вашего адвоката. Кроме того, – посмотрел я на Холмса и Джерри Уэйда, – попрошу и вас, джентльмены, проследовать с нами. – Вольер опять разразился криками. – Да послушайте же вы, молодые идиоты, черт бы вас побрал! Помолчите и послушайте меня. Я могу всех вас доставить в участок и задержать там, но к чему вам излишние неприятности? Да вы из чистого любопытства должны оказать нам всемерное содействие; а если откажетесь, то власти будут разговаривать с вами куда серьезнее – не говоря уж о том, что вы услышите от старого мистера Уэйда.

Старика я упомянул очень к месту. Холмс заткнулся, взъерошил волосы и с серьезным видом кивнул. Джерри Уэйд, мрачно задумавшись, извлек из губной гармоники пару тактов мелодии «Он чертовски хороший парень». Батлер, продолжая вытирать рукавом взмокший лоб, издал смешок. Похоже, он был обуян зловещей радостью, предвкушая умственную дуэль. Выражение его застывших светло-серых глаз было достаточно многообещающим, хотя вел он себя вполне корректно.

– Вы правы, старина, – согласился он. – Понятия не имею, что там за убийство и почему это я вдруг вам спешно понадобился. Но я тихо и спокойно проследую с вами, если кто-нибудь ссудит мне мелочь для такси. Водитель все еще ждет внизу, а портье нет на месте, так что расплатиться некому…

– Ринки! – заорала девица. – Неужели ты не понимаешь, что он допросит водителя? Неужто до тебя не доходит, почему он хочет отвести тебя вниз?

– И это все? – отмахнулся Батлер. – Я и сам хочу, чтобы он допросил водителя; может, он еще и расплатится за меня. Эй, кто даст мне быстренько хлебнуть перед уходом?

– Мы все пойдем, – воодушевившись, словно его пригласили на вечеринку, сообщил Бакстер. – Мы все пойдем и выступим единым фронтом.

Я не без труда остановил их; мне не нужны были ни Бакстер, ни девица, и я уже начал злиться. Мои трое подопечных (Батлер напялил шлем и успел пропустить хорошую порцию спиртного) прошли вперед. В молчании мы спустились вниз, посматривая друг на друга с тем откровенным интересом, который присущ людям, стиснутым в лифте лицом к лицу. Таксист – жутковатая личность с сутулой спиной и красным носом – не оставил пассажиру никаких шансов скрыться; он ждал внизу в холле. Когда Уэйд расплатился, за таксиста взялся я:

– Где вы посадили этого пассажира?

– А, значит, он не коп, – сказал шофер с гордым видом человека, чьи подозрения подтвердились, – а коп – вы. Я-то знал. Ха-ха. У отеля «Оркни», на Кенсингтон-Хай-стрит.

– Как давно?

– Минут двадцать назад.

– Он вышел из отеля?

– Нет. Прохаживался по тротуару. А в чем дело, сэр?

Я посмотрел на Батлера, чье спокойное лицо выражало полную безмятежность.

– Нет, в отеле я не был, – сказал он. – Послушайте, водитель, этот Роберт Пиль[4] не верит, что я был на маскараде. Просветите его, идет?

Шофер оказался довольно рассудительным.

– В общем-то он вполне мог там и быть, сэр Роберт, – сообщил он мне. – На Пеннингтон, через несколько домов от гостиницы, в самом деле проходил какой-то костюмированный бал, но только он состоялся гораздо раньше. Союз любителей плетеных корзинок или что-то такое…

Это лишь косвенно подтверждало теорию, которая только начала у меня формироваться, но я все больше убеждался, что теория должна быть верна. Хотя я задал шоферу еще несколько дополнительных вопросов, ничего нового он мне не сообщил, и я отпустил его, на всякий случай записав имя и номер. Мы продолжили наше шествие; Уэйд и Холмс шли в нескольких шагах сзади, так, чтобы я мог расспрашивать Батлера.

Пэлл-Мэлл редко доводилось видеть столь странную процессию. Эта троица была в предельном Нервном напряжении, которое давало о себе знать. В какой-то мере их поведение подтверждало справедливость слов Батлера; но я думал, что оно объяснялось главным образом тем, что первый раз в жизни их ожидала встреча с настоящей жертвой убийства: на редкость неприятное зрелище, когда кровь – не красные сценические чернила и не эктоплазма мистических рассказов; они были потрясены до глубины души и отпускали нервические шуточки. Джерри Уэйд не расставался со своей губной гармоникой; он подбирал мелодию «Звери шагают в шеренгу по двое», и я поймал себя на том, что все мы, как солдаты, идем в ногу. Хотя сдержанный Холмс не позволял себе никаких замечаний, которые не соответствовали бы его черному галстуку и аккуратному котелку, он с бессмысленным энтузиазмом заливался смехом, слушая реплики своих спутников. Эта сероватая в свете заходящей луны улица была полна идиотского веселья, ибо в конце ее предстояло лицезрение смерти; и было уж совсем не смешно, когда Батлер внезапно повернулся и гаркнул «Бу!» в ухо почтенному пожилому джентльмену, спускавшемуся по ступенькам своего клуба.

– Веселитесь? – спросил я, заставив их прекратить неуместный галдеж. – Что ж, пока еще у вас есть время. Кажется, вы говорили, что были на балу любителей плетеных корзинок. Почему?

– Я в самом деле там был. Дело в симпатичной светленькой любительнице этих корзинок… – Он увидел мою реакцию и замолчал. Палице его снова мелькнуло выражение сосредоточенности; пусть и впустую, но он продолжал готовиться к дуэли. – Послушайте, инспектор, сыщик вы классный, и я вам расскажу всю правду. Я в самом деле пошел на этот бал – строго говоря, его организовывала какая-то автомобильная компания – и чисто случайно познакомился с симпатичной блондиночкой, которая согласилась завтра где-нибудь встретиться со мной. Но этот мундир мне был нужен главным образом как предлог.

– Предлог?

– Да. Дело вот в чем: я пишу приключенческие рассказы, этакие страшноватые истории для американской макулатуры – то есть для бульварных журнальчиков – и Старик Уэйд от случая к случаю помогает мне. Музей – просто бесценный источник информации относительно Проклятия Кали и тому подобного. И мне захотелось проверить, в самом ли деле удастся поймать вдохновение, бродя по ночным улицам. И вот я вас спрашиваю: неужели есть лучшая возможность взглянуть в пылающие глаза опасности, нежели как в полицейской форме нырять в самые…

Он воодушевленно излагал эти свои идеи, которые, могу ручаться, пришли ему в голову лишь за последние несколько минут, и сам же завороженно слушал модуляции своего выразительного голоса. Когда он повернулся посмотреть на мою реакцию, то уставился на меня гипнотическим взглядом; несмотря на его широкую улыбку, у меня побежали мурашки по коже, когда я остановился на пустой улице, залитой лунным светом.

– Все это, – сказал я, – подтверждает ваше заявление, что сегодня вечером вы не были около музея Уэйда?

Он осекся на полуслове:

– Около… Что? Да. Нет, я не был.

– Можете ли вы доказать, что были в другом месте?

– Это будет трудновато. На балу – а потом на улице – все были в масках, хотя блондинку можно было бы найти, но… – пробормотал он как бы про себя. – Черт побери, в таком случае можете ли вы доказать, что я был около музея? Да что тут вообще делается? Я даже толком не знаю, что мне надо объяснять. Сэм Бакстер нес ахинею о каком-то человеке по имени Пендерел, который был убит кинжалом с рукояткой из слоновой кости, но я понятия ни о чем не имею. Можете ли вы доказать, что я там был?

– Возможно. Вы знаете, что вас там видели.

Он запнулся в полном смысле слова и, поведя широкими плечами, развернулся на месте, но я подтолкнул его, чтобы шедшие сзади не натолкнулись на нас. Гармоника напевала, как мы плывем по лунному заливу, но физиономия Батлера представляла собой разительный контраст с безмятежностью мелодии.

– Меня видели? – повторил он. – Это грязная ложь. Кто говорит, что видел меня? Кто меня видел?

– Человек со светлыми накладными бакенбардами. Он появился из-за музея и влез на стенку. А теперь слушайте! Он натолкнулся на сержанта из моего участка, у которого точно такое же телосложение, как у вас, да и внешне он похож на вас, за исключением усов. Этот человек впотьмах увидел сержанта, который проверял двери музея. Он заорал: «Это ты убил его, и тебя повесят, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете». Как мне представляется, он с кем-то спутал сержанта… Кто это мог бы быть?

Батлер, который еле передвигал ноги, глядя прямо перед собой, отреагировал как-то странно.

– Вы рассказывали другим об этом? – спросил он.

– Нет.

– А где этот свидетель с накладными бакенбардами?

– Он исчез.

– Вы знаете, кто он такой?

– Пока еще нет.

Батлер с несказанным облегчением повернулся ко мне:

– Превосходно, инспектор! Убедительная версия, тщательно продумана – но толку от нее как от промокашки. Не срабатывает. По такому обвинению вы ровно никого не можете задержать. О чем оно говорит? У вас есть некий благородный и незапятнанный свидетель (которого, кстати, вы не можете предъявить) со склонностью к фальшивым бакенбардам, который лазает по стенам и набрасывается на сержанта полиции. Исходя из нескольких, мягко говоря, бессмысленных слов этой эксцентрической личности вы из восьми миллионов жителей города выбираете одного, которому этой ночью довелось побывать на костюмированном балу, и доказываете, что речь идет именно о нем. Остальные участники маскарада тоже были в костюмах, но на них можно не обращать внимания. Из этого вытекает, что я убил человека, о котором никогда не слышал, и в том месте, где никогда не бывал. Можете ли вы предъявить не фантома, а свидетеля во плоти и крови, который был на месте преступления и возьмется утверждать, что я находился в музее? Имеется, например, старый Пруэн, который двадцать лет служит семье Уэйдов и десять лет в музее. Что он говорит? Тоже утверждает, что я вечером был в музее?

– Ну, в данный момент…

Батлер презрительно мотнул головой:

– Честно говоря, старина, все это не выдерживает критики. Про себя вы можете думать, что я там был. Но я там не был, и дискутировать на эту тему нет смысла. И чтобы вы ни считали, можете ли вы это доказать? Хватит ли у вас смелости предстать перед судом с этими доказательствами? Господи, – разразился он новым потоком красноречия, – да посмотрите вы объективно на это дело! Вы утверждаете, что я заколол этого незнакомца и затащил его тело в карету, что стоит в зале…

– Неужто? О наличии кареты в зале я не обмолвился ни словом. Откуда вы о ней знаете?

Он продолжал с невозмутимым спокойствием смотреть на меня:

– Не сомневаюсь, что Сэм или Старик что-то оборонили на эту тему во время болтовни. И вы собираетесь поддеть меня на это идиотское свидетельство, спрашиваю я вас?

– Когда все дело носит идиотский характер, таковы и свидетельства. Вот мы и пришли.

Огромные бронзовые двери музея не были полностью прикрыты, и на тротуар падала полоска света. Верхние окна светились; хотя вся округа была погружена в сон, тут продолжалась лихорадочная активность. Одна вещь мне решительно не понравилась: полицейская машина, в которой вместе с Маннерингом должен был сидеть констебль Мартин, была пуста. Уйдя отсюда, я совершил ошибку, но если, несмотря на мои указания, Маннеринг получил возможность переговорить с Мириам Уэйд, это может грозить большими неприятностями. Но сначала мне пришлось иметь дело с полудюжиной журналистов и фотографов, уже столпившихся у дверей; я пообещал им, что вскоре выложу, всю историю и, если не удастся опознать мертвеца, я выступлю в эфире. Батлер проскользнул незамеченным, как настоящий констебль, но несколько вспышек ослепили Уэйда и Холмса; первый, нервничая, все же соблюдал благодушие, а куратор музея разъярился.

Хоскинс, за спиной которого стоял констебль Коллинс, ждал нас внутри. Сержант удивленно уставился на Батлера, который четко отдал ему честь. Но этому натужному веселью пришел конец. Тут слишком гулко отдавалось эхо, искусственный лунный свет действовал сильнее, чем настоящий; вдоль белых стен вились цветные переливы ковров; вереница карет застыла в молчаливом ожидании, как и мертвец, продолжавший лежать распростертым на спине. На лице Джерри Уэйда отразилась неподдельная растерянность, а Холмс снял шляпу.

Они начали перешептываться. Дав указания, что им предстоит опознать тело, после чего эту пару надлежит доставить в помещение под присмотр констебля Коллинса, я отозвал Хоскинса в сторону:

– Где Маннеринг?

Хоскинс замялся:

– Видите ли, сэр, я думал…

– То есть вы его оставили в комнате с Мириам Уэйд?

У сержанта изменилось лицо.

– Но я подумал, сэр, что теперь-то уж ничего страшного, – сообщил он. – Вы же сами решили, что она тут не замешана. И она стала просить меня… даже плакать… что никто не пострадает, разве что только она, коль скоро этот парень окажется убийцей; да и кроме того, Мартин почти все время присутствовал при них. Они все еще в комнате куратора. – Хотя Хоскинс стоял руки по швам, казалось, он хочет горестно взмахнуть ими. – Послушайте, сэр! Я пытался выбить что-нибудь из Пруэна, как вы меня специально проинструктировали…

– Сейчас это уже не важно. Что-нибудь узнали?

– Нет, сэр, боюсь, что нет. Он ни словом не обмолвился. Только «Я не знаю» или «Никогда не слышал», даже когда спрашиваешь, как его зовут. Но кое-что все же удалось выяснить…

– Да?

Хоскинс стал загибать пальцы:

– Во-первых, этот ящик. Как вы мне говорили, я вскрыл его. Там точно что-то оказалось внутри. Какая-то штука типа гроба, можно сказать, очень старого на вид, отлитого из свинца; весь засыпан опилками. Кто-то наложил печати по той линии, где надо открывать. Дальше вскрывать я его не стал; решил, что вы сами захотите это сделать.

Трудно было сказать, являлось ли это подтверждением моих мыслей, или же мы столкнулись с еще одним осложнением. Я на ходу прикинул, что от содержимого ящика особых открытий ждать не приходится; все это составная часть какого-то обмана или жульничества, что и объясняет злобную радость Пруэна. Снова раздался спокойный голос Холмса, объяснявшего, что только полный дурак может надеяться найти тот гроб, на который я рассчитывал; тем не менее атмосфера, создаваемая Холмсом, носила какой-то фальшивый оттенок. Он врал – или поддерживал чье-то вранье, в силу которого Пруэн и танцевал вокруг непонятного гроба в своем сумасшедшем музее.

– Что-нибудь еще? – спросил я.

– Так точно, сэр! – отрапортовал Хоскинс. – Угольная пыль! Уголь! Идемте со мной.

Если стоять лицом к задней стене музея, то, как я уже объяснял, справа, за линией колонн, тянутся две открытые арки с позолоченными надписями над ними – «Галерея Восьмого Рая» и «Галерея Базаров». Первое название, которое привлекло мое внимание, и с которым я хотел разобраться, было ближе к стене. Второе располагалось поближе к бронзовым дверям. Хоскинс провел меня под арку, которая была десяти футов в ширину, но так высока, что ширина ее почти не чувствовалась. Когда под ней зажегся свет, у меня создалось впечатление, что, покинув Лондон, вы очутились на Востоке или, если вы более прозаичны, в подземной галерее музея восковых фигур, где сами фигуры отсутствовали.

Длинное помещение было оформлено в виде улицы, куда выходили другие кривоватые улочки, небо над которыми было заплетено сучьями и ветками. Это было доподлинным изображением восточного базара; искусное освещение имитировало иллюзию вечернего неба в проемах ветвей, и больше всего я запомнил причудливое сплетение теней. В нишах, врезанных в стены обожженного красновато-желтого кирпича, поблекшего от времени, располагались лавки и магазинчики, входы в которые были прикрыты настоящими грязноватыми занавесками. Здесь было много того, о чем стоило бы рассказать. Я запомнил лотки с оружием, с бусами и витрину с блестящей медной и глиняной посудой, среди которой стоял большой стеклянный кальян хука, а за ней располагался диван, так и манивший курильщика зайти. Тени над головой казались густыми и загадочными. Иллюзия была великолепной и столь убедительной, что я невольно оглянулся на ряд карет в зале.

– Удивительное местечко, не так ли? – заключил Хоскинс, почесывая подбородок. – Если они должны были где-то убить этого типа, удивляюсь, почему его не прикончили прямо в витрине. Я подумал о своих мальчишках; приведи я их сюда, лучшего места для игры в прятки, чем в этих магазинчиках, им не найти. Итак, сэр! Коллинс обошел тут все вдоль и поперек. Ничего! Ничего особенного, хочу я сказать – если не считать вот этого.

Он показал на высокий выступ стены, под которым к нам поворачивала декорация улицы. Над покосившимся навесом, прикрывавшим выкладку медной и глиняной посуды, на красновато-желтой стене красовалось черное пятно, напоминавшее звезду. Пятно было оставлено углем. Навес был усыпан блестящими угольными крошками. Куски валялись и на полу, отломившись от большой глыбы угля, остатки которой лежали рядом с хукой.

– Видите? – вопросил Хоскинс. – Вот! Судя по всему, кто-то стоял рядом с тем местом, где мы сейчас находимся. Взяв большой кусок угля, он – банг! – запустил его в стену над этой нишей. А? Но зачем? Чего ради кому-то пулять углем в стену? Куда он целился? Там наверху ничего нет, и, чтобы залезть туда, надо весь магазин перевернуть вверх тормашками. Вы же не предполагаете, что тут кто-то затеял шуточное сражение с кусками угля, не так ли, сэр? Понятия не имею, что это означает, но, когда Коллинс увидел это пятно, я подумал, что лучше показать его вам. Парень стоял вот тут, – показал Хоскинс, который любил доводить ситуацию до полной ясности путем неоднократных повторений, – и банг! Кусок угля разлетается от удара о стену…

– Да, я понимаю. Спрашивали Пруэна об этом?

– Пруэн понятия не имеет об угле. Так он говорит. Вообще ничего не знает об угле.

Я задумался.

– Сержант, то ли здесь, то ли бог знает где должно быть некое разумное объяснение, которое свяжет все воедино. О том, почему кому-то понадобилось запустить куском угля в стену, я знаю не больше вас. Как вы видите, никто не мог пробраться сюда незамеченным… Есть что-нибудь еще?

– Есть, сэр! – со зловещей улыбкой объявил сержант и решительно мотнул головой. – А теперь прошу сюда.

Мы снова вернулись в зал. Группа из Уэйда, Батлера, Холмса и Коллинса, стоявшая вокруг тела неизвестного мужчины, начала рассасываться. Первая троица отошла в сторону. Холмсу было явно не по себе, Уэйд демонстрировал свой цинизм, Батлер сохранял бесстрастность.

– Никогда не видел его! – заорал Джерри Уэйд через зал, и ему ответило такое неожиданное эхо, что он подпрыгнул. Затем, понизив голос, он стал дурачиться: – И что вы теперь от нас хотите? Мы готовы ответить на все ваши вопросы. Если у вас нет возражений, Рон хотел бы заглянуть в комнату куратора и проверить, все ли в порядке.

Не обращая внимания на их протесты, я отослал всю компанию в помещение «Персидской галереи», где и оставил под присмотром Коллинса. Холмс, отряхивая рукав, снова завел разговор об адвокате. Хотя я опасался, что голос молодого Уэйда может заставить Мириам и Маннеринга выглянуть из комнаты куратора, констебль Мартин контролировал ситуацию. Хоскинс, кивнув, подозвал меня к витрине, откуда исчез кинжал.

– Итак, сэр. Гляньте сюда. Помните, вы хотели, чтобы Роджер снял отпечатки пальцев с витрины? Точно! И маленькая дверца сбоку была закрыта. Но Коллинс знает пару штучек с замками, так что, когда Роджер решил, что отпечатки могут остаться на внутренней стороне дверцы, Коллинс взялся за дело и аккуратно открыл витрину с помощью булавки. Видите?

С астматическим похрипыванием он нагнулся и несколько раз открыл и закрыл деревянную заслонку. Затем с видом фокусника запустил руку внутрь, но вынимать ее не торопился.

– Значит, мы ее открыли. Я заглянул внутрь – вот так – и увидел то, чего мы не видели раньше, поскольку тут вообще темно, да и к тому же черный бархат. Ага? Но там было! Там было, аккуратно пристроенное как раз у дверцы, разложенное на бархате, как экспонат. Вот оно.

Он быстро вытащил руку, поклонился, словно ожидая аплодисментов, и протянул мне на ладони черные усики.

Глава 8 ГРОБ ЗОБЕЙДЫ ПУСТ

– Итак, – отметил я, держа на ладони чудом появившийся новый экспонат, – наша коллекция волосяных покровов пополнилась. Кто-то вытащил из витрины кинжал и оставил вместо него фальшивые усы. Есть какие-то соображения по этому поводу, сержант?

– Н-нет, сэр. Разве что я тут прикинул, – со сдержанной мрачностью ответил Хоскинс. – Эти усы принадлежат не ему. – Он ткнул большим пальцем в сторону мертвеца. – Во-первых, у него есть настоящие. Во-вторых, если бы даже их у него не было, на эти усы пошел совершенно другой грим. Понимаете? В бакенбардах у этого Пендерела есть седые пряди, чтобы он выглядел постарше, и сделано все это убедительно… очень убедительно. А эта штучка совершенно черная, да и сляпана на скорую руку. Такие усы дети покупают по шесть пенсов за штуку в ночь Гая Фокса.[5]

– Значит, у нас тут появился и третий персонаж… хм-.м-м.

– Смахивает на то, сэр. Разве не так? Кто-то кинул уголь в стену! – взорвался Хоскинс, который почему-то считал данный факт самым загадочным эпизодом во всей этой истории. – И к тому же сунул фальшивые усы на место кинжала! Ну-ну. Что нам сейчас делать?

Я убедился, что фургон уже выслан. Он доставит тело в морг, где оно и будет находиться до опознания, которое может пройти по нескольким направлениям. Я приказал содержать его одежду в полном порядке, так же как накладные бакенбарды и пенсне. Отдельной частью шла работа с отпечатками пальцев. Я прикинул, что она будет завершена не раньше утра; для полного отчета времени не так уж много, поскольку существовала веская вероятность, что Скотленд-Ярд заберет у меня это дело. Так что я дополнил свою коллекцию фальшивыми усами и снова вытащил из конверта плотно сложенный грязноватый листик из блокнота с напечатанным посланием, которое было обнаружено в кармане Грегори Маннеринга. Я перечел его:

«Дорогой Г.

Здесь должен быть труп – и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство – тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…»

Настало время заняться Маннерингом. В данный момент он испытывал такое нервное возбуждение, что оно полностью отвечала моим целям. С его помощью можно было найти ключ ко всему этому делу, в котором Маннеринг мог оказаться случайным преступником; тем не менее меня не покидали сомнения. Если бы кто-то спросил меня, в чем они заключались, в суде я бы не смог их внятно сформулировать. Итак, какие же выводы можно было сделать, имея на руках это письмо?

Текст был напечатан на листе обыкновенной бумаги из блокнота, с обычными черными линейками, на обыкновенной пишущей машинке, шрифт которой не имел никаких особенностей, заметных невооруженным взглядом, если не считать чуть размытый хвостик у запятых. Скорее всего, печатал человек, привычный работать на пишущей машинке, ибо текст был четкий и ровный, без ошибок, характерных для новичка. Более того, если судить по упоминанию о ханджаре с рукояткой слоновой кости, послание было написано человеком, знакомым с музеем, что сужало круг подозреваемых. Что же до испачканной стороны записки… я снова присмотрелся к ней, и мне показалось, что грязь – не что иное, как угольная пыль. Эта чертова штука, как и бакенбарды, присутствовала всюду и везде. Я стер часть пыли листком из своего блокнота и спрятал его, чтобы потом отдать на анализ. Но если даже выяснится, что это та же угольная пыль, которая оставила следы у входной двери музея и на стене над лавочкой в «Галерее Базаров», – что с того? Записка была найдена в кармане пальто Маннеринга…

И тут, джентльмены, наконец-то (как долго этого пришлось ждать) мою тупую голову осенила одна мысль, которая с самого начала была настолько очевидна, что ее нельзя было не увидеть даже из-за целой выставки бакенбардов. Заключалась она в следующем: записка предназначалась не Грегори Маннерингу.

Она писалась не для него. В силу каких-то пока непонятных причин она осталась неоконченной. Она была прервана на половине, и последняя часть строчки была забита. Если вы адресуете записку кому-то, то в силу каких-то причин можете забыть подписаться. Но вы не можете внезапно прерваться в середине текста на полуслове, после чего сунуть записку в конверт и отослать ее. Строго говоря, записку эту не собирались класть в конверт. Ее сложили вчетверо, основательно прогладили и даже сплюснули под…

Короче, автор этой записки поступил так же, как многие беспечные корреспонденты, когда под рукой нет корзинки для бумаги. То ли первые написанные им строчки ему не понравились, то ли он решил не писать дальше и прервался. Затем, чтобы избавиться от ненужной бумажки, он сложил ее и сунул во внутренний карман, где она и сплюснулась рядом с другими бумагами. Значит, Маннеринг никогда не получал этой записки. Но не сам ли он написал ее? Она была найдена при нем, но я не мог утверждать, что текст был напечатан им.

Начать с того, что бумажка была найдена в кармане пальто небрежно сложенной; ее собирались выбросить. За машинкой в пальто не сидят – стоит упомянуть, что на нем был вечерний костюм – и если даже в самом сомнительном случае вы засовываете записку в карман вечернего костюма, то затем не перекладываете ее к остальным бумагам, после чего вынимаете, мажете угольной пылью и небрежно суете в карман пальто, откуда она и выпадает. Начинало складываться впечатление, что Маннеринг не получал и не писал этой записки. Он как бы где-то подобрал ее и торопливо сунул в карман. Записка была датирована средой, и подобрать он ее мог в любой из последовавших двух дней – или, насколько я понимал, в любой из дней после десятка предыдущих сред, – и, несмотря на мое навязчивое желание повсюду видеть следы угольной пыли, он мог подобрать ее и в любом месте просторного Лондона или поблизости от этого музея.

Хотя все эти выводы были основаны на предположениях, фигура Маннеринга в роли зловещего преступника стала расплываться и таять, как воск на огне. Теперь я безосновательно разозлился на самого себя из-за того, что раньше не пришел к этим выводам относительно Маннеринга; мой энтузиазм подошел к концу. Дабы ничего не произошло до того, как он окончательно сойдет на нет, я направился в комнату куратора.

В ней были четыре человека, которые, сохраняя на лицах самое разное выражение, оглянулись на скрип двери. В одном углу сидел Пруэн, держа на костлявых коленях планшет для рисунков, и, недовольно бурча, раскладывал на нем пасьянс. За его спиной высился констебль Мартин, и было видно, что он готов ему подсказать положить черную девятку на красную десятку. Но у дальнего конца стола красного дерева, упираясь руками в подлокотники кресла, привстала Мириам Уэйд, глядя на дверь со смешанным выражением только что пролившихся слез и гнева, причиной которого был не только я…

Значит, из-за Маннеринга? Чувствовалось, что тут только что произошла ссора или эмоциональная вспышка, следы молчаливого взрыва которой остаются висеть в воздухе. Волна ее достигла меня, когда Маннеринг повернулся; он стоял совершенно прямо, спиной к ней и сложив руки; с мрачным байроническим выражением он рассматривал стенной сейф по другую сторону комнаты. Снова бросались в глаза его темные волосы и дуги бровей. На фоне мавританской резьбы по дереву, куда более экзотической, чем стены полицейского участка, он производил откровенно внушительное впечатление. Губы его медленно расползлись в мрачной усмешке.

– Вот и инспектор, – приветствовал он меня с дьявольской обходительностью. – А мы уже начали думать, что вы бросили нас и отправились домой.

Карта Пруэна застыла в воздухе.

– Слава богу, что вы вернулись, – каркнул он тонким голосом. – Толку от вас немного, но по крайней мере хоть какое-то человеческое создание. Может, вам удастся успокоить этого шейха. Он досаждает мисс Мириам…

– Пруэн! – вскрикнула она, и он сразу же осекся, словно от выстрела; осев в кресле, он что-то забормотал. Затем она повернулась раскрасневшимся обаятельным лицом к Маннерингу; на ресницах у нее все еще дрожали слезы, а глаза были полны смущения и раскаяния. Мало кому из мужчин могло так повезти.

– Честное слово, Грег, я вовсе не это имела в виду. Я была так расстроена, да еще эта ужасная необходимость сидеть здесь, – она бросила на меня ядовитый взгляд, – что я была просто не в себе…

– Постарайся забыть, моя дорогая, – сказал Маннеринг. – Оба мы расстроены. – Он потер руки. – Сейчас я буду иметь дело с инспектором.

– Мисс Уэйд, – сказал я, – в другой комнате ваш брат вместе с мистером Холмсом и мистером Батлером. Если вы хотите присоединиться к ним, они вас ждут. Они не знали, где вы находитесь. Пруэн, вам тоже лучше выйти.

Она с такой готовностью вылетела из комнаты, что мрачность Маннеринга заметно усугубилась. Он стоял, сплетая и расплетая пальцы; затем сел у стола. Когда девушка и Пруэн покинули комнату, я шепнул Хоскинсу, стоявшему у дверей:

– Уберите Коллинса из той комнаты. Пусть они поговорят, а он слушает.

Затем, отправив и Мартина, я повернулся к Маннерингу, держа блокнот наготове. Похоже, Маннеринг не обратил на него внимания. Он, обмякнув, сидел в кресле, настолько погруженный в свои горькие размышления, что, когда я поймал его ответный взгляд, в нем ровно ничего не отражалось. Атмосфера в комнате изменилась; теперь в ней не чувствовалось такого напряжения. Он сидел, сжав кулаки и постукивая друг о друга подушечками больших пальцев; но теперь он немного подтянулся. Когда Маннеринг заговорил, слова вырывались у него с трудом, словно он только что вышел из драки.

– Какие ко мне претензии? – спросил он.

– Претензии?

– Да, и вы знаете, что я имею в виду. Я человек. И меня не волнует, что эти свиньи… Меня никогда не интересовало, что они думают о моей жизни, но о ней пришлось задуматься… когда стали сдавать клапаны, – он прижал руку к сердцу, – и оно начало давать перебои. Я никогда ничего не делал, предварительно не обдумав. Я пытался заниматься какими-то мелочами, но потом – трах, и вы знаете, что происходит. И я предстаю глупым идиотским ослом, которых я ненавижу, – тихо сказал он, стиснув зубы с такой силой, что лицо у него побагровело. – Господи, если и есть в мире нечто, что я ненавижу от всей души, то это роль такого идиота…

Невольно я поймал себя на том, что этот человек начинает вызывать у меня симпатию.

– А не кажется ли вам, – сказал я, – что если бы вы не думали так много на эту тему и постарались бы забыть…

– Приходится думать! Приходится! Попросите человека, который входит в комнату, чтобы он не смотрел на стены. Попросите его, когда он в театре, отводить глаза от сцены. Вы всегда видите самого себя. По крайней мере я… И совсем недавно мне казалось, что это совершенно правильно. Мне нравилось, как я выгляжу в собственных глазах, – сообщил он мне, бессознательно обретая высокомерное выражение, – поскольку все было хорошо и правильно, и я больше не выглядел дураком по сравнению с… Но что-то изменилось – вдруг! – и теперь меня куда-то тащит, а я все говорю и говорю… Послушайте, я кое-что совершил; это в самом деле было, по мне не хотелось бы распространяться на эту тему, разве что она как-то имеет ко мне отношение, но все это выглядит такой ерундой, что когда я рассказываю, то кажусь сам себе полным олухом. Вы понимаете меня? Мне приходилось оскорблять людей. Вспоминаю, что случалось это в давние времена – откровенно говоря, я придерживался весьма низкого мнения о них, – достаточно спокойно сообщил он мне, – а теперь я это делаю сознательно. Особенно по отношению к той публике, что толпится вокруг Мириам…

– Вы их знаете?

– Я знаю Холмса и эту девицу Кирктон, вот и все. У меня нет никакого желания встречаться с остальными, – холодно уточнил он, – ибо они меня совершенно не интересуют. Помню, что когда увидел у Мириам фотографию этого Сэма Бакстера, цветной увеличенный снимок, – она любит такие детские игрушки, то дал чисто научное сравнение, черточка за черточкой, этого типа и рыжего орангутанга из Малайи.

– Без сомнения, весьма научный подход.

Он задумался.

– Речь, конечно, идет не только об этих фактах. Однако, когда Мириам стала мне рассказывать, что Бакстер, всего лишь восемь месяцев пробыв в каирском посольстве, стал говорить по-арабски как местный уроженец, я дал этому соответствующую оценку. – Его улыбка снова сменилась удивленным и горестным выражением. – Почему я не хочу встречаться с ними? Почему? Да я могу поставить в тупик любого из них, могу нокаутировать любого так, что он неделю не придет в себя, могу… Но вместо этого я проявил себя полным идиотом, уронив сундук с посудой… а затем упал в обморок, как институтка!..

Он вскочил с кресла.

– Плохо! И я должен справиться с этим в одиночку. Я рассказываю вам об этом частью для того, чтобы снять груз с души, а частью – чтобы объяснить, почему я сегодня так глупо повел себя в вашем кабинете. Не знаю, что случилось со мной, разве что сказалась ссора с вашим констеблем. Я просто выключился, но почему это случилось со мной, когда вы упомянули человека со светлыми бакенбардами, напавшего на вашего сержанта? Почему? Понятия не имею. И я ровно ничего не знаю, что тут случилось этим вечером, и, уж конечно, никогда раньше не видел этого мертвеца.

Сняв груз с души, он с силой перевел дыхание; я убедился, что он снова начинает играть ту же роль, обретая под слоем грима привычный облик солдата удачи. Атмосфера опять неуловимо изменилась. Он улыбнулся, и из презрительного выражения его лица и жестов можно было сделать вывод, что он готов отпустить реплику типа: «Прочь тоску! Ричард снова на коне!» Мне пришлось попридержать его.

– Если вы ничего не знаете о событиях этого вечера, – спросил я, – откуда у вас эта записка?

Я положил ее на стол. Ухмыльнувшись, он бросил на нее беглый взгляд (казалось, что он пытается взять себя в руки), но, похоже, не проявил особого беспокойства. Рассмотрев записку, он перевел взгляд на меня:

– Значит, она попала к вам в руки в полицейском участке, – тихо сказал он. – Я так и думал, что, должно быть, там ее потерял. Если вам нужна правда, то я подобрал ее в квартире Холмса.

Не моргая, он в упор глядел на меня.

– В квартире Холмса… Когда?

– Сегодня вечером, как раз до визита в музей.

– Кажется, вы сказали, что не знали об отмене встречи в музее? А если вы побывали у Холмса… когда, кстати, это произошло?

– Примерно в двадцать минут двенадцатого.

– Разве вам не сказали, что встреча отменена?

– Нет, не сказали, – спокойно ответил Маннеринг. – Видите ли, там никого не оказалось.

Чтобы обдумать эту возможность и прикинуть, как действовать дальше, я обошел вокруг стола, снова перечел записку и положил ее на место.

– Хорошо, – сказал я. – Давайте послушаем, как все это выглядело.

– Как я уже излагал вам, у музея я очутился около одиннадцати. Мириам с братом были на каком-то званом обеде, откуда и должны были подъехать к музею; я не сопровождал ее. Но подумал, что с тем же успехом могу войти в музей с кем-то еще… чтобы не выглядеть человеком со стороны. – Он стиснул зубы. – Холмс был единственным, кого я знал. Так что, как я и говорил, в двадцать минут двенадцатого я очутился на Принс-Регент-стрит. Посыльный в холле сказал, что компания поднялась наверх, и не хотел меня пускать. Я, понятное дело, поставил его на место и поднялся.

Он помолчал.

– Я постучал, но мне никто не ответил. За дверьми стояла полная тишина. Они были лишь прикрыты, и я вошел. Квартира была совершенно пуста, и после слов посыльного я не мог понять, в чем дело. В маленькой задней гостиной горел камин; видно было, что его недавно разожгли. Развернутая записка лежала на золе рядом с огнем. Развернутая – не так, как сейчас, хотя она была испачкана. Я… – Он сжал челюсти И мрачно побагровел, хотя его изложение напоминало речь лунатика. – Я поднял ее и прочел. А затем сунул в карман.

– Зачем?

– Была причина, но я не собираюсь сообщать ее вам. – Он был на грани срыва; темные брови снова сошлись на переносице, и голубые глаза бессмысленно смотрели куда-то в пространство; в голосе появились хрипловатые нотки. – Есть причина, да только вам нет до нее дела.

– Вы не возражаете, если и остальные узнают об этом?

– Ни в коем случае.

Подойдя к дверям, я открыл их и дал указание Мартину:

– Найдите всех остальных и приведите сюда. А перед этим возьмите Коллинса и… вы видели, как сержант открывал тот большой упаковочный ящик со свинцовым гробом внутри? Так вот, притащите его сюда.

Пока Маннеринг молча и недвижимо стоял на месте, уставившись на открытую дверцу лифта по другую сторону помещения, я сделал то, чем должен был заняться раньше. Как я упоминал, в одном из углов комнаты стоял рабочий стол с пишущей машинкой под чехлом. Я привел машинку в рабочее состояние; это был «Ремингтон-12» со стандартной кареткой и черно-красной лентой. Вставив лист бумаги, взятой из ящика письменного стола, я напечатал пару строчек. Хвостик запятой точно так же не пропечатывался. Совпадения быть не могло, и пусть даже текст еще предполагалось исследовать, записка, которую Маннеринг нашел в квартире Холмса, была напечатана на этой машинке.

Машинку со вставленным листом бумаги я для пущего эффекта оставил стоять на столе, когда Мартин и Коллинс, оставляя за собой след из опилок, приволокли клеть в комнату. Верхняя крышка ее была снята, и на ложе из опилок покоился свинцовый ящик примерно шести футов в длину с овальной крышкой. Свинец был основательно изъеден временем, но, смахнув пыль, я подумал, что мог бы разобрать арабские буквы, вырезанные на крышке. Вдоль линии, по которой крышка примыкала к гробу, висели современные печати красного воска.

Едва Коллинс протянул мне лом и топорик, дверь снова открылась. Первой вошла Мириам и сразу же уставилась на Маннеринга. За ней появились Джерри Уэйд, затем Холмс, Пруэн и Батлер в полицейском шлеме, криво сидящем на голове. Но это было единственной легкомысленной деталью, ибо вели они себя точно как Маннеринг; они были так напряженны, что даже не заметили ящика, пока Джерри Уэйд не споткнулся об него.

– Что это за чертовщина? – вопросил он, и его добродушный ворчливый голос, похоже, разрядил обстановку. Каким-то образом этот сухонький маленький гоблин – он казался совершенно неуместным в этой обстановке – более всего походил на нормального человека. – Я тут набил себе на ногах массу шишек, натыкаясь на разные странные штуки, но, во имя аллаха, это-то что такое?

– Мы и собираемся выяснить, что это, – сказал я. – Там может быть, а может и не быть жена Гаруна аль-Рашида. Кстати…

Мириам, как и полагается, представила Маннеринга Уэйду и Батлеру; стоя между ними, она улыбалась, как бы выражая надежду, что все будет в порядке. Хотя казалось, что у меня в кабинете Маннеринг был полон добродушия, руки он им не протянул.

– Ах да, конечно, – отозвался он. – Похоже, я слышал о вас обоих. Но Мириам не говорила мне, что мистер Батлер служит в полиции.

Я кивнул Коллинсу и Мартину, которые, вооружившись инструментами, приступили к работе над свинцовым ящиком. Им необходимо было лишь снять печати и приподнять крышку. Звук зубила заставил привстать Холмса, чей взгляд непрестанно бродил по комнате: от стенного сейфа к пишущей машинке и обратно.

– Не вижу в этом никакого смысла, – резко заметил он, показывая на ящик. – Зачем вы его вытащили? В нем нет ничего нового; все эти годы он был в арабской экспозиции наверху и не представляет собой ничего особенного – хранилище для серебра арабской работы. Там внутри ничего нет. Что за дикая мысль пришла к вам в голову, инспектор?.. И кстати, я хотел бы знать, кто это игрался с моей пишущей машинкой?

– Готово, сэр, – доложил констебль Коллинс. – Поднимать ли крышку? Она на петлях с другой стороны.

– Поднимайте, – сказал я и приготовился.

Компания продолжала хранить молчание, хотя я видел, как они обменивались растерянными взглядами: вид у них был такой, словно они сами не знали, как себя вести. Через пару секунд, когда оба констебля, поднатужившись, приподняли крышку, раздался сухой скрип и шорох. Я и сам был полон самыми туманными идеями, словно самое худшее, что мы могли там найти, была бы не персидская пыль или очередной труп, а еще одна пара накладных бакенбардов. Крышка поднялась с громким треском, которому сопутствовало хихиканье Пруэна.

В просторной емкости ровно ничего не было. Выложенная изнутри металлом, она была совершенно пуста; не было даже ни крупинки лондонской пыли, занесенной лондонским воздухом. Чисто.

– Хорошо, ребята, – сказал я.

Крышка с грохотом упала на место.

– Я говорил ему, что там ничего нет! – хрипло завопил Пруэн. – А он – миссус Гарун аль-Рашид! Сказано же было ему, что там ничего нет!

Когда я посмотрел на Холмса, меня встретила его бледная улыбка.

– Похоже, все ясно, не так ли? – спросил он. – Увы, Зобейда! Могу заверить вас, что вы никогда не нашли бы ее внутри такого арабского сундука. Хоть теперь вы можете мне верить?

– Не во всем, – сказал я, вынимая из кармана записку и медленно разворачивая ее. – Это вы писали?

– Что я писал?

– «Дорогой Г. Здесь должен быть труп – и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство – тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…» Взгляните! Так вы это писали?

– Конечно же нет, – вскинулся Холмс, и в его светлых глазах за большими стеклами очков появилось вкрадчивое выражение. – Что за чертовщину вы тут несете? Не пытайтесь запугивать меня, приятель! До чего смешная идея…

– Это было напечатано вот на этой вашей пишущей машинке. Будете отрицать?

– Мой дорогой сэр, я не собираюсь ни подтверждать, ни отрицать. Я не знаю. Я лично этого не писал. И никогда раньше этого не видел.

Холмс сделал шажок назад. Его вежливое спокойное лицо было неподвижно, как и взгляд светло-голубых глаз.

– Подождите, инспектор! – дернулся Джерри Уэйд. – Провалиться мне на этом месте, если…

– Тебе бы лучше заткнуться, Старик, – моментально, но все так же не теряя спокойствия прервал его Холмс. – Я сам с этим разберусь. Вы говорите, что записка была найдена в моей квартире. Кем найдена?

– Мистером Маннерингом. Есть и еще кое-что. Вы утверждали, что и вы, и ваши гости безвылазно были дома весь вечер с девяти часов.

– Конечно.

– А вот мистер Маннеринг был у вас в двадцать минут двенадцатого, и дома никого не оказалось. Абсолютно никого.

Из неподвижной компании около дверей, которая сейчас в полном смысле слова была единым фронтом, выступил Ричард Батлер. Он сдвинул шлем на затылок, и сейчас его поддерживал только ремешок на подбородке; наличие этого головного убора несколько смазывало забавную картину мясистой круглой физиономии с сонными серыми глазами. Держа руки в карманах, он неторопливо подошел к Маннерингу.

– Ты, пронырливая свинья, – спокойно сказал он.

Маннеринг посмотрел на него.

– Я бы и сам тебя выбрал, – сказал он, – потому что ты самый большой.

Как я говорил, Батлер держал руки в карманах, но, даже если бы он их вынул, сомнительно, чтобы он успел защититься. Похоже, Маннеринг был раз в пять быстрее гремучей змеи, ибо никто не понял, что, собственно, случилось. Потом уже Коллинс заверял меня, что его кулак подлетел всего лишь на двенадцать дюймов. Но для нас это движение осталось незамеченным: видно было лишь то, что Маннеринг взорвался как бомба. Когда я на долю секунды увидел его лицо из-за плеча Батлера, это было лицо маньяка. Я услышал лишь сухой жесткий удар. После чего Батлер, не издав ни звука и неторопливо, словно действуя по своему желанию, качнулся вперед, опустился на колени и, скорчившись, рухнул на толстый ковер.

В тишине я услышал, как тяжело, с присвистом дышит Маннеринг. Никто не шевельнулся.

– Признаю, что он этого заслуживал, – раздался в мертвой тишине голос Джерри Уэйда, – но доказывает ли это, что вы не такой уж осел?

Какую-то секунду мне казалось, что Маннеринг сейчас набросится и на него, и я уже приготовился перехватить его руку, если он сделает такую попытку. Но Маннеринг, все еще тяжело дыша и побледнев под загаром, взял со стола шляпу и тросточку.

– Прошу прощения, инспектор, что вывел свидетеля из строя, – спокойным тоном сказал он, – но минут через пять он придет в себя. Вам нужно от меня что-нибудь еще?

– Благодарю, – сказал я. – Для одного вечера более чем достаточно. Хорошо. Вы можете отправляться домой.

* * *

– Таким образом, джентльмены, – сказал в заключение детектив-инспектор Каррузерс, – почти завершились мои официальные отношения с этим делом. Оценку моих наблюдений вам предстоит выслушать от более умудренного опытом человека, но я получил указание предоставить вам полный набор подробностей и деталей – как начиналось это преступление, вместе с моими описаниями действующих лиц и впечатлениями, которые они производили. Некоторые из них продиктованы предубеждениями и могут быть в будущем откорректированы. В моем распоряжении остались только те факты, о которых я вам доложил; никаких иных сведении получить мне не удалось, хотя я допрашивал эту компанию до четырех утра. Они держались стойко.

Никакие мои теории не могут иметь тут места, ибо к десяти утра вся эта история встала с ног на голову. И именно таким образом получили объяснение все те предыдущие несообразности, над которыми я размышлял, – но, к сожалению, на их месте появились новые.

В ту ночь я так и не добрался до своего дома в Брикстоне. Мне удалось урвать несколько часов сна в участке, после чего я сел писать свой рапорт. Оценка событий потребовала некоторого времени; но, когда я почти закончил рапорт, до меня дозвонился суперинтендант Хэдли и сообщил, что меня ждет заместитель комиссара в Скотленд-Ярде. Когда незадолго до десяти я вошел в его кабинет, то увидел, что сэр Герберт Армстронг расхаживает взад и вперед и, держа в руках какое-то письмо, хмыкает и ругается. Письмо имело прямое отношение ко всей этой странной истории. Вот его копия. Оно датировано субботой, 15 июня, отправлено из отеля «Оркни» в Кенсингтоне и адресовано лично сэру Герберту. Из почерка ясно, что писал его человек в крайне возбужденном состоянии. Оно гласит:

«Сэр,

когда я пишу эти строчки, мною руководит чувство глубочайшего стыда, а также искреннее нежелание и в дальнейшем испытывать страх и опасения. Но я заглянул себе в сердце и понял, в чем заключается моя обязанность. В течение двадцати лет скромной (но, надеюсь, полезной) службы пастором пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге я, как минимум, несколько раз бывал вовлечен в ситуации, которые можно было бы назвать болезненными или сомнительными. (Вы можете припомнить мое расхождение во мнениях с Посредником на страницах «Протестантского церковника», касающееся вопроса, необходимо ли при сборе денег обходить жертвователей справа налево или же слева направо; боюсь, что наш спор временами обретал слишком ядовитый характер.) Но надеюсь, что меня ни в коем случае нельзя назвать ограниченным человеком. Я не вижу никакого вреда в карточных играх или в здоровом отдыхе на танцах, и наблюдения убеждают меня, что опасность отклонений от церковных норм сильно преувеличена. Пусть даже я был вынужден принять провинциальные точки зрения, мои частые поездки на Восток, связанные с необходимостью общаться с местными жителями и их образом жизни, смогли (образно выражаясь) расширить мой кругозор.

Пишу это, дабы доказать, что я не чужд практике либеральных воззрений. Но никогда в самых диких мечтах не мог представить, что я, настоятель церкви Шотландии, буду вынужден – по собственному желанию – приклеивать на лицо фальшивые бакенбарды; что мне придется покидать помещение через окно в туалете и спускаться по водосточной трубе; что я буду взбираться на стенку и с целью убийства набрасываться на полицейского, которому, как я сейчас припоминаю, к счастью, не причинил никакого вреда; и наконец, что мне придется покинуть эту прискорбную сцену через угольную яму. Мне нечего добавить к сказанному. Все это было сделано не ради развлечения; а также могу заверить вас, что не находился под воздействием алкоголя, наркотиков или гипноза.

Но это еще не все, что я должен вам сообщить – или же я опасаюсь, что никогда больше не осмелюсь заговорить. Позвольте мне быть кратким: я видел, как совершилось преступление, и, какие бы последствия для меня ни повлекло публичное оглашение этих подробностей, я должен рассказать о них. Если вы позволите мне выразить вам свое уважение этим утром ровно в половине двенадцатого, вы тем самым излечите меня от чувства глубочайшего унижения и позволите выполнить мою насущнейшую обязанность.

Преданный вам

Вильям Аугустус Иллингуорд».

Часть вторая АНГЛИЧАНИН И АРАБСКИЕ НОЧИ Показания заместителя комиссара сэра Герберта Армстронга

Глава 9 У БРОНЗОВЫХ ДВЕРЕЙ: КАК Д-Р ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ АЛИ-БАБЫ

Должен вам сказать, ребята, что, когда в девять утра мои секретарь положил это письмо мне на стол, я был изумлен. Да, мои олухи, именно изумлен. Но больше всего мне действовало на нервы то, что этот парень никак не может добраться до сути дела. Я предпочитаю, чтобы собеседник сразу же, не отклоняясь, переходил к предмету разговора. Ничто на свете не должно отвлекать от дела, разве что хороший обед с приличным бургундским – ха! Только пусть никто не болтает, что это плохо сказывается на талии: что порочного в солидном обхвате пояса, если это настоящая плоть? Посмотрите на меня. Крепок как железо. Так о чем, черт побери, я говорил? Перестаньте отвлекать меня. Ах да: теперь вы, Каррузерс – ваша беда в том, что вами в любом деле руководят инстинкты джентльмена. А вот у меня их нет. Поэтому я могу организовать работу и полицейского департамента, и молочной компании, да и чего угодно, и все знают, что, если они не будут рыть носом землю, я станцую на их могилах. Прямиком к сути дела. И не покладая рук. Р-р-р! В этом весь я.

Значит, как я говорил, в девять часов в субботу утром секретарь вошел в кабинет и прошептал мне на ухо… Это у него такая привычка. Я пять лет все собираюсь от него избавиться и, более того, склонен думать, что у него хватает наглости за спиной называть меня Дональд Дак. Он с торжественным видом положил письмо мне на стол, и я его прочитал.

– Кто этот Иллингуорд? – спросил я.

Он нахмурил лоб, почесал в затылке и наконец сказал:

– Не могу не отметить, сэр, что он шотландец.

– Я и сам знаю, черт возьми, что он шотландец, – сказал я. – Но я вас спрашиваю, кто он такой? Вы что-нибудь знаете о нем? Где моя «Кто есть кто»? И кроме того, что это за ахинея о фальшивых бакенбардах? Чушь! Церковники не носят накладных баков.

– Видите ли, сэр, этот носил, – указал он. – Может, они являются частью каких-то шотландских ритуалов. Во всяком случае, что вы собираетесь со всем этим делать? Я подумал, что имеет смысл рассказать вам об утреннем сообщении. Прошлой ночью в музее Уэйда был убит человек, личность которого пока не установлена. Суперинтендант Хэдли считает, что тут может быть какая-то связь.

Он коротко обрисовал мне подробности, и я был настолько потрясен, что первые несколько минут был просто не в состоянии возразить ему. Понимаете ли, я знал старого Джеффри Уэйда еще задолго до того, как он заработал свои деньги; оба мы родом из одной деревушки в Сомерсете. Он всегда был большим любителем развалин, отдавая им предпочтение перед любыми вечеринками, – но тогда он еще не был таким заумным ученым, как в наши дни. Помню, я как-то встретил Джеффри Уэйда на дороге между Хай-Литлтон и Бристолем, на которой лежало шесть дюймов пыли, а он в полосатом костюмчике и в котелке с загнутыми полями ехал на дешевом велосипеде с седлом в шести футах от земли. Он ковылял, как человек на ходулях; каждые десять ярдов он вылетал из седла и однажды приземлился прямо на свой котелок, но вставал, отряхивался и снова карабкался в седло. Таков был Джеффри Уэйд. Рядом, облокотясь на изгородь, стоял фермер, который, по всей видимости, решил, что это какой-то вид самоистязания, и спросил: «Что вы делаете, мистер Уэйд?» – а Джеффри ответил: «Пусть у меня шляпа в лепешку превратится, пусть я расшибусь вдребезги, но видит бог, сегодня вечером доберусь до Бристоля». Что он и сделал – сомневаюсь, что он расшибся вдребезги, но к вечеру был в городе. Еще тогда он отращивал огромные усы, которые, как сабли, торчали по обе стороны лица; сам он был невысок и коренаст. Затем он перебрался на север и сделал миллионы то ли на ткани, то ли на шитье брюк, то ли на чем-то еще. Как ни странно, Джеффри Уэйд всегда ненавидел иностранцев, особенно темнокожих. Теперь его главным образом интересуют развалины в Персии или в Египте, хотя, как я предполагаю, его бы больше всего устроило, если бы иностранцы там повывелись; мы, англичане, часто так считаем, но не до такой же степени. Я всегда буду помнить, как Джеффри в облаке пыли вихлялся по той дороге, вокруг цвели яблони, а фермер глазел на него из-за изгороди.

Попкинс, мой секретарь, сказал:

– Забудьте о яблонях. У нас на руках убийство. Давайте перейдем прямо к делу, сэр. Каких действий вы от меня ждете?

Когда я как следует отчитал его, то потребовал представить все донесения по этому делу и послал за Каррузерсом, чтобы он мне все толком рассказал. Когда я выслушал суть дела (и его самые важные аспекты предстали передо мной как на ладони, что я вам через несколько секунд и докажу), то обеспокоился. Просто чертовски встревожился. Доктор Вильям Аугустус Иллингуорд хотел изложить свою версию этого кошмара, в которую я бы не поверил, не касайся она Джеффа Уэйда. Так что я отложил в сторону все остальные дела, закурил сигару и стал ждать появления доктора Иллингуорда. Точно в одиннадцать тридцать, о чем оповестил Биг-Бен, двое констеблей, как преступника, ввели его в мой кабинет, а он озирался с таким перепуганным видом, словно его тащили на виселицу.

Не знаю, кого я ожидал увидеть, но визитер был настолько скромен и прост, что я сразу же успокоился и в то же время разозлился. Он был высок, худ и костист, словно лосось после икрометания; что-то от того же лосося было и в его рыбьих глазах, но, когда он взял себя в руки, в нем появилось настоящее достоинство. Именно так. У него была длинная, в складках кожи, физиономия и привычка во время разговора прятать подбородок под воротничок, так что морщины поднимались до ушей. Кроме того, открывая рот, он опускал глаза долу, а потом быстро вскидывал их, словно проверяя, не упустил ли он какую-то подробность. Из кармана он извлек очки в роговой оправе; руки его дрожали, когда он водружал очки на переносицу, отчего нос его казался длиннее, чем был на самом деле. На нем был выцветший темный костюм, под мышкой он держал мягкую шляпу, и его седоватые волосы были в легком беспорядке. Конечно, я сразу же оценил его; он был именно таков, каким и хотел быть. У меня тут же сложилось о нем исчерпывающее впечатление (а я редко ошибаюсь, мои остолопы) как о человеке строгих взглядов, хорошо воспитанном, любезном, склонном к долгим и туманным разъяснениям, но способном вне своих прямых обязанностей на неожиданный поступок, в результате которого попадает в затруднительное положение. Больше ничего мне не пришло в голову, разве что его выправка могла бы сделать честь гренадеру, и что он носил обувь одиннадцатого размера.

– Сэр Герберт Армстронг? – сказал он хриплым голосом, звук которого заставил меня чуть ли не подпрыгнуть.

– Садитесь, – пригласил его я. – И успокойтесь.

Он рухнул в кресло как подстреленный, и я снова дернулся.

– Что с вами, черт возьми! – сказал я. – Успокойтесь. Вот так. А теперь к делу.

Он аккуратно положил шляпу на пол, утопил подбородок, открыл рот, и слова полились из него потоком. Я с трудом могу извлечь из памяти его предложения, которые цеплялись друг за друга, так что мне приходится излагать это дело, основываясь на стенографической записи.

– Я отмечаю, сэр Герберт, что вы получили мое сообщение, – начал он. – Надеюсь, вы простите то вполне объяснимое взбудораженное состояние моих мыслей, из-за чего могло возникнуть определенное недопонимание моих намерений, которые я постарался изложить посредством письма. И я… э-э-э… я с чувством облегчения должен признаться, что не вижу… пока еще… никаких примет наручников или кандалов…

– Да, – признал я. – Я заместитель комиссара полиции, а не кузнец. Возьмите сигару.

Он взял сигару и смущенно откусил кончик:

– Хотел бы изложить нить своих рассуждений, сэр Герберт. Я не отрекаюсь и не желаю отрекаться ни от одного факта, изложенного в моем сообщении о событиях прошлой ночи, но глубоко надеюсь, что вы не будете придерживаться убеждения, будто я имею какое-то отношение к преступлению, свидетелем которого мне довелось быть. Хотя я всегда придерживался практики четкого логичного мышления и изложения своих мыслей на бумаге, боюсь, что мое хаотичное поведение прошлой ночью могло создать у вас ошибочное представление… прошу прощения!

Он прервался как раз вовремя. Видите ли, он вытащил из кармана коробок спичек, но, стараясь извлечь одну, уронил мне коробок чуть ли не на голову. Это-то было еще ничего. Затем он взял спичку и чиркнул ею, чтобы дать мне прикурить. «Прошу прощения!» он сказал как раз в тот самый момент, когда дрожащими пальцами уронил горящую спичку мне между жилетом и рубашкой. Он сказал, что такой поступок ему совершенно не свойственен, и я с ним согласился. Дополнительные слова, которые я произнес, стряхивая тлеющий пепел, вряд ли следовало бы говорить в присутствии священнослужителя. В эту минуту я так разозлился, что решил просто выставить его, но взял себя в руки и всего лишь окинул его холодным взглядом.

– Доктор Иллингуорд, – громыхнул я, переведя дыхание, – я сообщил вам, что не являюсь кузнецом. Пользуясь вашим стилем речи, хочу сказать, что у меня нет ничего общего и с шутихой, черт бы ее побрал. Вот спичка. Посмотрите на нее. Полезная вещь, если ею чиркнуть о соответствующую поверхность, но моя личность вряд ли является таковой. А теперь я хочу поднести огонь к вашей сигаре, если вы мне доверяете. Далее, что бы ни гласили полицейские правила, но вам стоит выпить. Вы в этом нуждаетесь.

– Благодарю вас, – сказал он. – Хотя я, конечно, не разделяю эту национальную слабость и усиленно пропагандирую сдержанность, настоящую сдержанность… короче, да, я согласен.

Я налил ему порцию, подобающую взрослому человеку; не моргнув глазом, он с совершенно бесстрастным лицом заглотнул ее.

– Очень взбадривает, – сказал доктор Иллингуорд, с серьезным видом кидая стакан в корзинку для бумаг, – что лишь укрепляет меня в намерении рассказать вам то, что, увы, должно быть сказано. Во-вторых, благодарю вас, сэр Герберт, за ту раскованность поведения, которая так успокаивающе действует на меня в столь запутанных обстоятельствах, каковые, не без горечи должен признать, отнюдь не успокоят пожилых прихожан пресвитерианской церкви Джона Нокса. Тем не менее я не имею права уклоняться от упоминания о них, как бы печально это ни было. Во время поездки в поезде из Эдинбурга я посвятил свободное время (большая часть путешествия была отдана сочинению обращения к собранию воскресных школ Объединенной пресвитерианской церкви, которое вечером должно было состояться в Лондоне) изучению полицейского романа «Кинжал судьбы», любезно предложенного попутчиком-коммивояжером.

Мои пастырские обязанности, равно как и исследования истории былых цивилизаций, почти не оставляли мне времени для чтения литературы об окружающем нас мире. Но должен сказать вам, что действие я нашел трогательным, даже увлекательным, а к тому же я сделал открытие, которое произвело на меня сильное впечатление. Признаюсь вам, я был поражен жестокостью главного действующего лица, чья личность продолжала оставаться в тайне, пока… нет, сэр Герберт, несмотря на наши реплики, я не прерву изложения. И вот что я хочу сказать: пусть даже я бы ничего не уяснил о ваших методах из «Кинжала судьбы», я понял, что ни одну мелочь нельзя утаивать или предавать забвению, какой бы незначительной она ни казалась. И, приступая к своей истории, я все время помню об этом, пусть даже вы и требуете краткости.

Джентльмены, я был на грани апоплексического удара, но этот елейный старый осел настолько рвался обрести ореол мученика, что я только дал знак стенографисту. Визитер несколько раз откашлялся и так дунул на сигару, что пепел разлетелся во все стороны.

– Мое имя Вильям Аугустус Иллингуорд, – внезапно объявил он с торжественностью призрака на спиритическом сеансе. – Я являюсь настоятелем пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге и унаследовал этот пост от своего покойного отца; обитаю я в доме при церкви вместе с миссис Иллингуорд и сыном Яном, который изучает богословие. Вечером четверга, 13 июня (каковой день, должен напомнить, был позавчера) я прибыл в Лондон и с вокзала Кинг-Кросс направился в гостиницу «Оркни» на Кенсингтон-Хай-стрит. Как я уже упоминал, причина моей поездки в Лондон частично заключалась в необходимости выступить на встрече Объединенных воскресных пресвитерианских школ в Альберт-Холле; но главные ожидания от поездки были связаны с другим и, боюсь, более личным мотивом.

Значительное время я был поглощен исследованием источников и дальнейшим изучением интереснейших исторических документов, пользующихся популярностью, но, к сожалению, недооцененных и известных читающей публике под названием «Тысяча и одна ночь». Некоему уважаемому ученому по имени Джеффри Уэйд недавно повезло приобрести двести рукописных листов первого перевода…

– Минутку, – прервал его я. – Давайте-ка я изложу эту часть повествования, и посмотрим, попали ли мы в десятку. Прошлым вечером вы были приглашены в музей Уэйда для изучения рукописи некоего Антуана Галланда, которую вы предполагали основательно обсудить. Правильно?

Он абсолютно не удивился. Думаю, он решил, что я пришел к этому выводу в результате дедукции, и вывалил на меня три бушеля слов, которые означали «да».

– Вы знаете Джеффри Уэйда? – спросил я. – То есть знаете ли вы его лично?

Выяснилось, что нет, не знает. Они давно переписывались, награждая друг друга комплиментами и договариваясь встретиться при первой же возможности; о назначенной встрече в музее сообщало письмо, которое Иллингуорд получил до отъезда из Эдинбурга.

– И я испытал серьезное разочарование, – продолжил Иллингуорд, чья деревянная физиономия несколько оживилась, когда мы подошли к сути дела, – когда вчера ровно в полдень я получил в гостинице телефонное сообщение от мистера Рональда Холмса, помощника и сотрудника мистера Уэйда. Выразив глубочайшее сожаление, он сказал, что мистеру Уэйду пришлось неожиданно уехать из города и таким образом в силу печальной необходимости наша встреча откладывается до более подходящего времени. Должен признаться, что был огорчен, но, откровенно говоря, не удивлен. Время от времени я получал информацию (от общих друзей, которые, как я считал, преувеличивали), что мистер Уэйд – человек с сильным и решительным, но непредсказуемым складом ума; настолько, что кое-кто мог счесть его эксцентричным. И действительно, из заслуживающих доверия источников я слышал, что, когда во время очередных чтений в Среднеазиатском обществе Британии обсуждались его взгляды, мистер Уэйд обозвал своего оппонента презрительными словами «ничтожная личность», не обращая внимания на то, что председатель собрания сэр Хэмфри Баллингер-Гор буквально побагровел.

Так что я снова не удивился, когда вчера днем в пять часов выяснилось, что он второй раз поменял свои планы. Вернувшись в гостиницу после увлекательного двухчасового знакомства с музеем Южного Кенсингтона (я счел его отнюдь не столь фривольным, как меня пытались убедить), я получил телеграмму от мистера Уэйда, которая не так давно была послана из Саутгемптона. Вот она.

Он положил мне на стол телеграмму со следующим текстом: «Выяснил что могу вернуться пораньше отменять не стоит встречайте меня в музее вечером в десять тридцать Джеффри Уэйд».

– В свете последовавших событий, – оживился пастор, кивая на телеграмму, – я, изучив текст, пришел к выводу, что послание заключает в себе нечто серьезное; воспользовался я и кое-какими восхитительными приемами, почерпнутыми из «Кинжала судьбы». Я аккуратно исследовал бумагу на свету в поисках водяных знаков. Хотя я не очень разбирался, что такое «водяные знаки», но боялся, что могу упустить присутствие или отсутствие каких-то важных примет.

Но позвольте мне продолжить. Хотя признаюсь, что у меня вызвало легкое раздражение вторичное изменение намерений мистера Уэйда и его достаточно бесцеремонное отношение к моему времени, тем не менее я не собирался отказываться от встречи. Я с подчеркнутым тщанием подобрал костюм и взял с собой том, с которым редко расстаюсь, – раритетнейшее первое арабское издание первых ста «Ночей», опубликованное, о чем вам стоило бы знать, в Калькутте в 1814 году, – я собирался показать книгу мистеру Уэйду. В свое время я обещал ему это удовольствие.

Он аккуратно извлек из внутреннего кармана солидный том в кожаном переплете и как очередное вещественное доказательство положил его на стол рядом с телеграммой.

– Пойдем дальше, – сказал он, не скрывая крайнего возбуждения. – Примерно в двадцать минут одиннадцатого я сел в такси рядом с гостиницей и направился к музею Уэйда, куда и прибыл точно в десять тридцать пять, или без двадцати пяти минут одиннадцать. Я могу уверенно утверждать это, ибо, пока я искал мелочь для расплаты с таксистом, ремешок часов расстегнулся, они упали на мостовую и остановились. До сих пор мне так и не удалось завести их.

Появились и часы, которые тоже легли на стол рядом с телеграммой и книгой. Словно мы начали какую-то странную игру на раздевание.

– Признаюсь, что в первый момент, – продолжил мой пожилой собеседник, – я не смог удержаться от искушения осмотреть портал здания и застыл в восторженном созерцании величественных бронзовых дверей – они представляли собой точное воспроизведение тех врат, которые, как говорят, украшали вход в Хашт-Бихишт, или Восемь Райских Кущ, дворца шаха Аббаса Великого. Так, погрузившись в размышления над иранской надписью на дверях, я мог бы простоять довольно долго, если бы меня не привело в себя грубоватое замечание двух прохожих, которые восприняли меня как человека, который вышел из соседнего паба «Пес и Утка», нагрузившись до такой степени, что не может попасть ключом в замочную скважину.

Я отреагировал на их оскорбление с молчаливым достоинством, и, когда прохожие прошли мимо (простите за такое выражение), я, как мне и было указано, позвонил в двери. Они распахнулись, и в луче падающего изнутри света я увидел, что стоящий на пороге человек должен быть тем, о ком когда-то говорил мистер Уэйд: преданный многолетний служитель, работающий ночным сторожем и смотрителем. Звали его, если не ошибаюсь, Пруэн.

«Так-так! – сказал я. – Вот мы наконец и появились».

Между тем смотритель, похоже, даже не услышал моей реплики. Вместо этого он так пристально уставился на меня, что мне стало как-то не по себе.

Далее за этими проклятыми дверями последовало то, – сказал доктор Иллингуорд, – что в самом мягком смысле слова можно назвать экстраординарным происшествием. Одним словом, Пруэн расхохотался мне в лицо.

– Он… что? – переспросил я.

– Расхохотался, – торжественно кивнув, сообщил Иллингуорд, – мне в лицо. Затем, с каким-то таинственным видом впустив меня внутрь, он внимательно осмотрел меня и, перекосив физиономию, издал громкое хмыканье. Потом он обратился ко мне на таком жаргоне, что я его даже не решаюсь воспроизвести:

«Привет! А ты кто такой?»

Я был, естественно, возмущен таким странным и неподобающим поведением и посему ответил с определенной долей резкости.

«Почтеннейший, – сообщил я ему, – я доктор Вильям Аугустус Иллингуорд и не сомневаюсь, что мистер Уэйд ждет меня. Не будете ли вы так любезны провести меня к нему?»

К моему вящему изумлению, его неуместное веселье не только не сошло на нет, но и достигло опасного предела. Издав какой-то скрипучий звук и прижав руки к животу, он согнулся в пояснице и с загадочным видом молча стал покачиваться из стороны в сторону.

«Вы, значит, тот самый, – несколько раз переведя дыхание и вытерев слезящиеся глаза, сказал он мне. – Не понимаю и ради всех святых не могу понять, почему бы вам не поискать успеха в залах».

Эта фраза «в залах», как я потом понял, имела в виду выступления в залах мюзик-холлов певцов, акробатов, жонглеров на велосипедах и тому подобных; но по отношению к служителю церкви она казалась совершенно неуместной.

«Никогда в жизни не видел такого убедительного номера, – добавил этот странный весельчак, – и вы поможете довести убийство до конца».

И с этими словами, сэр Герберт, разбавив их выразительным хмыканьем, он вытянул длинный указательный палец и ткнул меня в ребра.

Глава 10 «СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!»: КАК ДОКТОР ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ АЛАДДИНА

В данный момент я не мог не прийти к выводу, что этот человек, скорее всего, пьян, хотя никаких свидетельств такого состояния, кроме необычного поведения, не было видно. Тем временем я оглядел зал в надежде увидеть встречающего меня мистера Уэйда. Я был неподдельно поражен благородством пропорций и величественностью колонн, окружавших меня; из-под карнизов потолка падал мягкий свет, напоминавший лунный, который способствовал углубленным размышлениям. Он бросал таинственные отсветы даже на лицо этого странного пожилого человека, облаченного в некое подобие синей ливреи, который ковылял рядом со мной. Он обратился ко мне со следующими словами:

– Дальше можете идти сами. Там встретите босса. Вы явились довольно поздно для роли… э-э-э… старого приятеля. Но вы будете прощены, и, если попросите, вам даже заплатят авансом, коли вам удастся быть достаточно убедительным.

Честно говоря, сэр Герберт, я пребывал в недоумении. Могу заверить вас, что ни в моей шляпе, ни в сюртуке не было ровно ничего особенного (и то и другое отличалось достаточно строгим покроем), так что я пришел к выводу, что столкнулся, должно быть, с каким-то бредом или путаницей. Когда мой спутник добавил: «Комната куратора – прямо и направо, первая дверь; он вас там ждет», – я наконец набрался сил заговорить.

– Похоже, в силу каких-то причин, – сказал я, – вы усомнились, что я действительно доктор Иллингуорд. В таком случае вот моя визитная карточка. Дабы преодолеть ваши сомнения, будьте любезны взглянуть на первое издание ста страниц «Ночей», которое я принес показать мистеру Уэйду. Если тут имеет место добросовестное непонимание, я буду рад простить вас; если же вы сознательно ведете себя таким неподобающим образом, я буду вынужден сообщить данный факт мистеру Уэйду.

Произнося строгим тоном эти слова, я не мог не заметить, что лицо сего мужа обрело какое-то смущенное и растерянное выражение, он даже приоткрыл рот, хотя не произнес ни слова. Тем не менее, решив, что и сам могу найти комнату куратора, я двинулся дальше, сохраняя неколебимое достоинство, – пока не столкнулся с тем, что меня окончательно вывело из равновесия.

Хотя вы, без сомнения, знакомы с топографией музея Уэйда, должен объяснить, что, если стоять лицом к тыльной стороне, на стене справа, примерно в двадцати футах от центральных дверей, прорезана высокая арка с надписью «Галерея Базаров». Она представляет собой интересную, но с археологической и исторической точек зрения совершенно неправдоподобную реконструкцию базара или торговых улочек восточного города. Хотя могу сказать, что внешний вид был воссоздан довольно точно; хорошо подобранные источники освещения, от которых на эту фантастическую улочку падало сплетение теней, создавали театральную реальность. Посмотрев в этом направлении, я остановился не только потому, что у меня возникла беглая иллюзия, будто я в вечерних сумерках гляжу на улочку Исфахана. Я увидел стоящую на ней человеческую фигуру. Посередине улицы, покрытый паутиной теней, неподвижно стоял, глядя на меня, персидский дворянин в национальном костюме.

Сэр Герберт, я никоим образом не хочу ввести вас в заблуждение и торжественно заверяю, что говорю чистую правду. Конечно, больше всего меня поразила его одежда. На нем была национальная высокая меховая шапка; длинное его одеяние было из синего шелка с вышивкой, которое – в сочетании с белой рубашкой – говорило о его богатстве или о высоком ранге. «Зирджамах», или брюки, были из белого хлопка, но самой заметной приметой его звания был пояс черной выделанной кожи, который вместо медной пряжки, полагающейся всем придворным, был украшен орнаментом из граненых рубинов. Поскольку лицо его было скрыто тенью, я обратил внимание на его оливковую кожу лишь по контрасту с белками глаз. И неподвижность фигуры, и ее окружение заставили меня на мгновение поверить, что я вижу перед собой восковую фигуру, поставленную, дабы придать правдоподобие этой декорации. Но откровенно признаюсь, что ошибся. Событие было самым обыденным, но в этой обстановке оно оказало до ужаса неприятное воздействие, а именно: этот человек поднял и опустил веки.

Пожалуй, меня можно считать человеком, склонным к размышлениям, а не к фантазиям. В том странном состоянии мышления, которое мною овладело, я стал искать объяснения неуместности такого зрелища в данном месте. Мне даже пришла в голову совершенно иррациональная мысль (я краснею, вспоминая ее): уж не провалился ли я в какую-то трещину во времени, оказавшись в одной из Ночей, а этот служитель в синей ливрее – не тайный ли слуга Шахразады, который поведет меня к другим приключениям, но это предположение противоречило не только моим религиозным принципам, но и глубокому чувству здравого смысла. Он же и подсказал мне самое убедительное объяснение. Совершенно естественно, что, поскольку у мистера Уэйда, без сомнения, был широкий круг друзей в Персии и в Ираке, он, скорее всего, договорился с кем-то из них и данный джентльмен был приглашен сюда для знакомства со мной. Не так ли? Но нет. Тем не менее я решил вежливо обратиться к нему. Для этой цели я избрал чистейший арабский, а не ублюдочный (я использую этот термин не в оскорбительном смысле) «новоперсидский», в котором арабский потерял свою первозданную чистоту.

Я поднял руку, приветствуя его.

– Маса эль-хайр, – почтительно сказал я, – эс-саляму алай-коом эс-салям. Иншаллатекоон фи гхаджит ас-саха.

На что он серьезно ответил:

– Ва алайкоом эс-салям. Ана б'кхайр эл-хамд ль-алла.

Голос у него был глубоким и низким, говорил он с несравненным достоинством, но чувствовалось, что он несказанно удивлен тем, что я обратился к нему на этом языке. Не без интереса отметил я и другой факт – в его арабском был скорее египетский акцент, чем персидский. Например, когда я продолжил «Эль-ка'ат…», но прошу прощения, сэр Герберт, вы хотели что-то сказать? – прервался доктор Иллингуорд. – Боюсь, что, охваченный приливом чувств, я несколько забылся. Вы что-то сказали?

Можно ручаться, что у человека, который так долго слушал болтовню этого парня Иллингуорда, всегда нашлось бы что сказать.

– Уф! – выдохнул я. – Прекрасное подражание муэдзину на мечети, но перестаньте призывать правоверных к молитве и растолкуйте на нормальном английском, что там происходило.

Верьте или нет, но он удивленно воззрился на меня:

– Прошу прощения. Да, конечно. Это всего лишь обычная форма приветствия, которую вежливый иностранец не может не принять. Пожелав ему доброго вечера, я сказал: «Да пребудет с тобой мир! Надеюсь, ты в добром здравии». На что он столь же вежливо ответил: «Да пребудет мир и с тобой. С благословения Аллаха я в добром здравии». Могу ли я продолжать? Благодарю вас.

Я был готов расспрашивать знатного перса и дальше, но он прервал меня, решительно и исключительно вежливо показав на дверь кураторской, куда я с самого начала и направлялся. Хотя меня не покидало чувство, что тут кроется какая-то глубокая тайна, я продолжил путь, отпустив из-за плеча несколько благодарственных реплик и завершив их на английском на тот случай, если он захочет обратиться ко мне и на этом языке, – и я был на середине зала, когда столкнулся с очередным из чудес, этой ночи. На этот раз им оказалась очаровательная юная женщина в темно-красном платье, с фасоном которого я не был знаком…

Я заметил, что вы невольно вздрогнули, сэр Герберт, при упоминании об этой женщине. Я хочу говорить без всяких обиняков, поскольку этот факт оказался исключительно важен. Прямо в центре зала высилась широкая лестница белого мрамора. По обе стороны от нее в задней стене зала были две двери, слева и справа. Направился я к левой двери, и, когда собирался ее открыть, из нее показалась юная леди в красной юбке, темноволосая юная леди, о которой я могу сказать лишь то, что она была полна очарования. Пока все, с кем мне довелось встретиться в музее, в той или иной мере выражали удивление, поэта молодая дама, казалось, была в таком рассеянном состоянии, что почти не обратила на меня внимания. Вместо этого она, повернувшись, стала подниматься по мраморной лестнице к галереям наверху и исчезла из вида. Должен заметить, что откуда-то сверху – точное место я не могу определить – доносились звуки, словно кто-то забивал гвозди в дерево. Но задумываться над этим у меня не было времени. Я стоял у подножия лестницы, и на некотором расстоянии справа от меня распахнулась дверь с надписью «Куратор». Наконец меня охватило невыразимое чувство облегчения – передо мной стоял хозяин музея.

Хотя я никогда не видел фотографий мистера Уэйда, те, кто знали его лично, обращали внимание на две особенности его облика: невысокий рост и длинные седые усы. Я был готов к встрече с человеком небольшого роста (что я и увидел) и с длинными усами (которые я тоже увидел), но для меня полной неожиданностью явились роскошные светлые бакенбарды, которые спускались ему на грудь, придавая мистеру Уэйду величественный и даже возвышенный облик. Седые волосы и такие же бакенбарды обрамляли лицо, на котором сказались следы времени, но очень живые темные глаза смерили меня взглядом с головы до ног. Откровенно говоря, и поза, и достоинство, с которым он предстал передо мной, напомнили мне короля Лира, каким его много лет назад изображал сэр Генри Ирвинг.[6] Я совершенно остолбенел, когда увидел, как сей достопочтенный джентльмен рассеянно извлек из кармана губную гармонику – да, сэр Герберт, именно ее, поднес инструмент к губам и задумчиво стал извлекать ряд звуков, которые принято называть «пройтись по гамме».

Я заметил, что при упоминании о губной гармонике, сэр Герберт, вы снова вздрогнули. Если не ошибаюсь, вы пробормотали «Джерри». Догадываюсь, о чем может идти речь, поскольку мне рассказывали, что у Скотленд-Ярда есть список всех известных преступников с перечнем их особенностей, имеющих отношение к преступлениям. И возможно, вы сразу же сможете ткнуть пальцем в человека, которого выдает слабость играть на губной гармонике, когда он замышляет грабеж или убийство, подобно тому как доктор Кьянти из «Кинжала судьбы» (йотом меня осенило) играл на тромбоне. Но к сожалению, в тот момент мне не пришло в голову, что я оказался прямо в логове отпетых преступников. Увы, сэр! Будучи проинформированным о некоторой эксцентричности мистера Уэйда, я предположил, что его пристрастие к губной гармонике – одна из тех маленьких слабостей, что присущи людям со строго научным складом ума. Так, например, мой друг доктор Мактэвиш из университета, ученый и во всех смыслах образцовый джентльмен, имеет порочную привычку ходить в кинематограф и оглушительно хохотать, когда кто-то получает в физиономию кремовый торт. Поэтому я не выказал особого удивления, даже когда владелец музея обратился ко мне с определенной резкостью.

– Вы запоздали, – ткнул он в мою сторону губной гармоникой. – Почему вы тут болтались без дела и с кем разговаривали? Нам пора приниматься за работу. Черт побери, вы опоздали, и у нас осталось всего полчаса. Идите сюда. Скорее!

Его поведение теперь изменилось и носило возбужденный характер, в котором, как мне показалось, не было никакой необходимости, ибо его можно было принять за плохое воспитание. Двигался он с легкостью и подвижностью, даже странными для человека его возраста.

– Примите мои искренние сожаления, мистер Уэйд, – с изысканной вежливостью обратился я к нему, – если моя небольшая неточность доставила вам какие-то неудобства. Признаюсь, я надеялся, что наша первая встреча будет носить более теплый характер.

С той же легкостью, что-то пробормотав про себя, он пересек комнату и устроился за большим столом. Я заметил, что перед ним лежала какая-то маленькая книга, а рядом с ней стояла пепельница, полная окурков, один из которых, лежавший на краю, еще дымился. Небрежно сунув его в рот, что могло угрожать его выдающимся усам, он показал пальцем на одну из страниц книги.

– Да-да, – сказал он. – Я не собирался обижать вас, но это дело должно пройти как можно лучше.

До меня, сэр Герберт, не дошел зловещий смысл слова «дело»; взгляд моего хозяина внезапно стал строгим и угрожающим, и он произнес следующие слова по-арабски: «Иа онба-ши ирга'енте би'д-деуртена 'л ва кол л'иль юзбаши хикнадар эль-имдадиях ягги хекна бильгхар!» Что, если слух не обманывал меня, значило следующее: «Мчись назад, капрал, и скажи капитану, чтобы он на рысях шел на подмогу!»

Мне оставалось только молча глядеть на него.

– Мой дорогой сэр, – наконец отозвался я, – вас кто-то ввел в заблуждение. Я не военный и никогда не был…

– Не та страница, – резко сказал этот чудной человек. Яростно попыхивая сигаретой, он склонился над книгой. – Эта чертова грамматика, – прошу прощения, сэр Герберт, но я стараюсь быть предельно точным, пусть даже мне это и неприятно, – эта чертова грамматика никуда не годится. Спешиться и открыть огонь! В седло – и перестроиться! Второму эскадрону прикрыть левый фланг! Не то. Конечно, очень вдохновенно и волнующе, но вести светский разговор довольно трудно. Ага, вот оно! – Что-то пробормотав про себя, он снова уставился на меня пронизывающим взглядом и спросил по-арабски: – Скажи, друг, знаешь ли ты лавку Гасана, золотых дел мастера, что рядом с полицейским участком, которую ограбили прошлой ночью? Отвечай по-английски.

На секунду мне показалось, что забрезжил какой-то свет.

– Не потому ли, что вас ограбили, мистер Уэйд, – спросил я, – вы пребываете в таком возбужденном состоянии? В таком случае я вас охотно понимаю. В каком городе находится лавка Гасана, золотых дел мастера?

– Не важно, в каком городе, – не без раздражения ответил мой хозяин. – Понимаете ли вы, что я говорю, – вот в чем дело! Превосходно. В любом случае Сэм проверит вас – Сэм Бакстер изображает персидскую шишку, напялив эту шляпу из мюзик-холла, – вы уже с ним говорили, когда появились здесь, а Сэм просто потрясающе булькает по-арабски. Что касается меня, могу со всей серьезностью заверить, что со мной все оки-доки.

Мне постоянно приходится делать над собой усилие, сэр Герберт, чтобы точно воспроизводить по памяти тот удивительный и грубый поток слов, который с пугающей меня непринужденностью исходил из уст уважаемого ученого. Словно ветхозаветный патриарх вдруг пустился танцевать джигу. Но все мое предыдущее уважение и преклонение было смыто, как волной, следующими словами моего хозяина, который, величественно поднявшись с кресла, с грохотом ударил кулаком по столу.

– Все в порядке, кроме одной вещи! – заорал он. – Где ваши бакенбарды?

– Бакенбарды? – переспросил я, не веря своим ушам.

– Тьфу, пропасть! У вас должны были быть бакенбарды! – завопил он тоном, из которого я понял, что хозяин находится в крайней степени раздражения. – Хоть кто-нибудь слышал об ученом из Азии без бакенбардов? Господи, да в Британском музее есть старик, который отрастил их до колен. «Положа руку на сердце, заверяю вас, Лаутон, мой мальчик, что такого бобра вы могли встретить только в зоопарке Уипснейд».

– Но я не ношу бакенбарды.

– Знаю, – терпеливо согласился мой хозяин. – Вот поэтому-то я и сетую. Но вы должны были обзавестись бакенбардами. Хотя, – воскликнул он, словно его внезапно осенило, – хотя вот… возьмете мои!

Еще через несколько секунд, сэр Герберт, пришел конец моему ослеплению и я с сокрушением увидел то, что предстало передо мной в этом дьявольском логове. Тем не менее я потерял дар речи и способность логично рассуждать, когда увидел, как пальцы моего хозяина скользнули по скулам. Он пересек комнату и открыл двери, за которыми размещался небольшой туалет. Глядя в зеркало над рукомойником, он аккуратно снял со скул и челюстей бакенбарды, которые держались с помощью какой-то клейкой субстанции.

– Сидите на месте, – приказал он, – а я их вам прилажу.

Он снова смочил бакенбарды, которые оказались лучшим театральным реквизитом; можно было ручаться, что они обманули бы самого Шерлока Холмса…

– Откровенно говоря, я так и не мог решить, цеплять ли мне их, – услышал я, – ибо мне не нравилась сама идея. Как вы понимаете, сегодня вечером я должен играть роль старика – самого Джеффри – поскольку, естественно, мы с ним похожи. Но Ринки Батлер всегда пересаливает, и на тот случай, если жертва заметит, что я куда моложе, он решил сделать из меня какого-то зародыша Санта-Клауса. Мне кажется, парик просто классный, не так ли? Вы берите бакенбарды, а я оставлю усы. Они вам не понадобятся. Конечно, специалист вы опытный, и я не должен предупреждать, что в любом случае лицо у вас должно оставаться невозмутимым – и воздержитесь от улыбок, когда убийца примется за дело. Пока не появились остальные, я хочу украсить вас бакенбардами. Они там наверху готовят гроб.

Я оцепенел от ужаса. Признаю это, совершенно не стыдясь. Наконец-то до меня во всем объеме дошел смысл происходящих тут событий, и я понял то, что давно должен был понять, ибо точно такая же ситуация описана в «Кинжале судьбы». Без всякого намерения святотатствовать я всегда буду считать даром Провидения тот момент, когда полицейский роман попал мне в руки. Об отдельных деталях этого заговора я еще не мог судить, но в целом все было ясно: музей попал в руки банды отчаянных преступников, которые воспользовались отсутствием мистера Уэйда и загримировали под него своего главаря (припоминаю, что таков был любимый прием ужасного доктора Кьянти). Музею угрожало не только ограбление, но, вполне возможно, оказавшийся в нем человек со стороны попал в ловушку и будет убит – то ли из опасений, что он может выдать эту шайку, то ли из-за драгоценных рубинов и алмазов, которыми был украшен. На мгновение мне стало плохо при мысли, что этой жертвой могу оказаться и я, а наградой преступникам послужит драгоценное первое калькуттское издание 1814 года, которое я продолжал прижимать к груди.

И все же по кратком размышлении я пришел к выводу, что сия чаша может меня миновать. Совершенно очевидно, что меня по ошибке приняли за какого-то отъявленного преступника, у которого было много кличек – так, играющий роль моего хозяина с непринужденной веселостью, от которой стыла кровь в жилах, три раза называл меня тремя разными именами – Чарльз Лаутон, Уоллес Берри и Джордж Арлисс,[7] – и в силу подлинной иронии судьбы мне в этом нечестивом деле придется изображать ученого-востоковеда.

Тем не менее что мне оставалось делать? Неужели в ситуации, чреватой неподдельной опасностью, я мог рискнуть прорваться сквозь строй этих головорезов и, сбежав, поднять Летучий отряд?[8] Вы без труда поймете, что такой поступок ничего бы не дал. И более того! Сэр Герберт, рассказываю об этом со стыдом, смешанным с греховной гордостью; вместе со страхом во мне росло чувство, с коим я доселе не был знаком. Сердце учащенно билось, почувствовав приток давно забытой крови горцев, которая дает себя знать и зовет в бой в час опасности. Неужели я должен был покорно позволить, чтобы эти злодеи ограбили мистера Уэйда и убили этого безобидного незнакомца? Нет! Ради всех святых, нет! – громовым голосом произнес доктор Иллингуорд, внезапно вскакивая со стула и размахивая руками, как ветряная мельница в урагане. На столе стояла фотография моей жены в рамке, и она улетела к другой стене. Он был в таком возбуждении, что даже не извинился, но наконец взял себя в руки и понизил голос: – Очень хорошо. Я буду наблюдать. Я буду ждать. Я изображу, будто я в самом деле скромный ученый-востоковед. Пусть даже меня обуревали и тревожили сильные чувства, я забросаю главаря хитрыми вопросами, пока не уясню все подробности заговора – в точности как ваш детектив из Скотленд-Ярда в «Кинжале судьбы», а после этого придумаю, как их можно расстроить.

Хотя я довольно долго рассказываю о своем умственном состоянии, все эти соображения промелькнули в долю мгновения. Главарь, злобно хихикая, пересек комнату (его бритый подбородок под огромными усами придавал ему подчеркнуто зловещий вид) и приготовился наклеить мне фальшивые бакенбарды. Хотя все мое существо содрогнулось от его прикосновения, я напрягся и не издал ни слова жалобы. Это чудовище, которое издевательски посоветовало мне не улыбаться во время убийства, должно было остаться довольно мной! Я пошел даже на то, что выразил удовлетворение своим обликом, глядя в зеркало, которое он принес из туалета и поставил на стол. Затем, собрав в кулак все нервы, я понизил голос до хриплого шепота.

– Кого мы собираемся пристукнуть, босс? – к своему неизбывному стыду, спросил пастор пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге.

Глава 11 УЖАСНЫЙ МИСТЕР ГЕЙБЛ: КАК Д-Р ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ ВИЛЬЯМА УОЛЛЕСА

Ребята, на этом месте самого бредового повествования, которое только доводилось слышать, мне пришлось снова дать выпить старому Иллингуорду. Он в этом настоятельно нуждался. И клянусь святым Георгием, я испытывал перед ним искреннее восхищение! – пусть даже стенографист с трудом удерживался от смеха. Конечно, Джерри Уэйд и его компания всего лишь задумали какой-то розыгрыш. Но Иллингуорд-то этого не знал. Он-то думал, что прямиком попал в лапы какой-то Лиги Молчаливых Устриц. Ясно? Он был, конечно, редкостный путаник и самый непрактичный из всех старых почтенных джентльменов, что поднимались на кафедру; но если поскрести его, то выяснялось, что в нем были и сообразительность, и отвага, свойственные старому шотландскому вождю, защищавшему горный проход Как-там-его-имя. Спустя несколько минут, когда он отдышался и проверил, нет ли на подбородке бакенбардов, он откашлялся и продолжил повествование.

Когда я сказал насчет кого-то пристукнуть, то заметил странное выражение на лице главаря, словно он обратил внимание, как изменилось мое поведение. И действительно, глядя на свое изображение, украшенное бакенбардами, я и сам увидел, что физиономия моя стала олицетворением зловещего веселья – каковое, увидь его прихожане церкви Джона Нокса, не сомневаюсь, до глубины души ужаснуло бы обитателей трех первых рядов в церкви.

– Ты самый забавный тип из всех, кого я встречал, – сказал главарь, глядя на меня с каким-то странным зловещим выражением. – Ну ладно – у нас осталось всего лишь несколько минут. Остальные стащат вниз гроб, и все выслушают последние указания, мистер… кстати, как ваше настоящее имя?

– Уоллес Берри, – брякнул я наудачу один из псевдонимов.

Похоже, сэр Герберт, что мои слова вызвали у него взрыв неоправданной ярости, который испугал меня; я понял, что он хотел, дабы я, пользуясь выражением из полицейского романа, «внес ясность» и разобрался со своими прозвищами. Он был зол оттого, что я до сих пор этого не сделал. Его лицо было искажено злобными страстями, когда он грохнул кулаком по столу.

– Ну да, конечно, – сказал он, – а я Кларк Гейбл. Неужто театральные агентства всегда посылают людей с таким искаженным чувством юмора, как у вас? Прямо не знаю, что с вами делать. Лицо у вас как у церковного старосты – и смотритесь вы так, словно вы на самом деле доктор Иллингуорд…

Как вы без труда поймете, сэр, упоминание этого имени привело меня в полную растерянность, но, справившись с минутной слабостью, я нашел в себе силы спросить:

– Что вы имеете в виду?

– Я говорю, вы выглядите как подлинный доктор Вильям Аугустус Иллингуорд, человек, которого сегодня вечером вы должны изображать, – ответил мистер Гейбл. Но тут, похоже, его поразило серьезное подозрение. – Боже милостивый, только не говорите мне, что Ринки Батлер или Рональд Холмс – Ринки должен был днем увидеться с вами, не так ли? – не говорите мне, что они не объяснили, чем вам придется заниматься!

Можете представить себе, в каком я был состоянии, не говоря уж о том, что я услышал собственное имя, мое имя в этой дьявольщине; а теперь выясняется, что я должен изображать самого себя. Но это неожиданное открытие придало мне спокойствия и сил прибегнуть к хитрости, которой я надеялся сбить его с толку.

– Ты, рыло, – уставился я на него, – да прекрасно я знаком со всеми подробностями своей роли. – В той книге преступники часто пользуются выражением «рыло», и я решил, что оно добавит правдоподобия моей речи. – Но давай ради ясности припомним все детали, рыло. Что скажешь? Например, кто жертва?

Мистер Гейбл опустил голову, словно пытаясь успокоиться.

– Что ж делать, – заметил он, – вас рекомендовали, и я думаю, свое дело они знают. К тому же сказали, вы наполовину перс и все знаете о древних монументах, рукописях и все такое. Понимаете, вам придется все время быть на переднем плане, беря на себя большую часть разговоров; вот почему никому из нас это не под силу, а появление Сэма Бакстера, его угрозы, удар кинжалом и так далее – все это будет очень скоротечно. А теперь слушайте. Жертвой всей этой истории должен стать человек по имени Грегори Маннеринг. Мы хотим испытать крепость его нервов, чем он часто хвастался.

– Он член вашей команды?

– Готов ручаться, что больше он таковым не будет, – ответил мистер Гейбл, снова состроив зверскую физиономию. – Я лично против него ничего не имею, но Сэм Бакстер, Ринки Батлер и Рон Холмс жутко его не любят – он сказал, что Сэм Бакстер смахивает на обезьяну, да и арабский, мол, он знает так же, как обезьяна, а то, что он говорит об остальных, просто невозможно повторить в обществе, хотя он никогда не встречался ни с кем из нас, кроме Рона. Вот почему они и могут сыграть свои роли, как и я, не прибегая к обману. И мы посмотрим, не покинет ли его безупречная отвага (о которой он так много рассказывал, повествуя, как украл рубин Кали, сорвав его со лба идола, и как спасался от толпы разъяренных жрецов), когда Сэм в роли персидской богини мщения склонится над ним с кинжалом, чтобы вырезать ему печень.

Так что они руководствовались двойным мотивом – ненависть и воздаяние за грабеж.

– И вы, конечно, получите обратно рубин? – с алчностью, о которой теперь вспоминаю с содроганием, спросил я.

Он так и покатился со смеху.

– Вот уж не было печали, – игриво подмигнул он. – Конечно же мы без сомнения найдем рубин в замшевом мешочке под шляпой. Но завлечь его сюда мы хотим без всякой связи с рубином. Это не сработает, и он только преисполнится подозрений.

– Ну да, – понял я этот хитрый замысел. – Конечно.

– Ему рассказали, что старый Джеффри – то есть я тайно похитил из мавзолея в Ираке гроб Зобейды, любимой жены Гаруна аль-Рашида…

– Но мой дорогой мистер Гейбл! – запротестовал я. – Вы полагаете, что парень, ясное дело…

– Подожди-ка. Мириам не хотела заманивать его сюда (Мириам – моя сестра), потому что она с ним обручена, но Сэм и Ринки так ей все обрисовали, что она согласилась вытащить его на свет божий и посмотреть, как он будет себя вести.

Если бы я не прочел «Кинжал судьбы», сэр Герберт, то такое предательство женщины по отношению к своему возлюбленному было бы выше моего понимания, но прекрасная полукровка Вонна Сен поступила точно так же в камере пыток доктора Кьянти. Подумать только!

– В этом и заключается замысел, – гнул свое неугомонный мистер Гейбл. – Он является сюда в одиннадцать или чуть позже… кстати, вот-вот. Он знает, что должен прибыть доктор Иллингуорд – то есть вы – для встречи со стариком, поскольку о нем писали газеты. Все выглядит очень убедительно. Рон Холмс будет играть роль моего помощника, что тоже соответствует истине. Мириам будет сама по себе, вместе с Гарриет Кирктон. Сэм Бакстер в роли Абу Обайада аль-Таифы, принца дома Михрана (костюм для него мы позаимствовали из «Персидской галереи»), и Ринки Батлер (полисмен) будут, притаившись, ждать соответствующей минуты. Понимаете? Под гроб Зобейды мы использовали арабский сундук для хранения серебра – ничего лучшего не нашлось. Конечно, все серебро было изъято из него давным-давно…

– Еще бы, – с сарказмом сказал я, борясь с рас гущей во мне яростью. – История ведь связана с проклятием, лежащим на этом гробе. На самом деле старик и этот заумный Иллингуорд хотели всего лишь порыться в этих бумажках, но Маннеринг-то этого не знает.

– Значит, на гробе лежит проклятие. И здесь, приятель, вам предстоит прочесть свою лекцию. Итак, у любого, кто коснется гроба и потревожит хранящиеся в нем священные кости, – низким рокочущим голосом сказал мистер Гейбл, пронизывая меня таким змеиным взглядом, что я окончательно уверился: я имею дело с маньяком, – сначала будут отрублены руки и ноги. Затем лицо его будет изуродовано в ходе Девяноста Четырех Пыток… Все это до мелочей продумал Ринки Батлер и каждому из нас расписал его роль. Как думаете, справитесь?

– Ради бога – то, что знаю, сумею выложить!

– Значит, договорились. Кто откроет гроб? Я помедлю. Вы тоже. Возникнет напряженная атмосфера. И тут наш неустрашимый мистер Маннеринг скажет, что ему наплевать на проклятие. Учтите еще приглушенный свет и музыку! – вскричал мой хозяин, бегая вокруг стола и размахивая руками. – «Галерея Восьмого Рая»! Звуки молотка и зубила. Появляется гроб. Приподнимается крышка – ха! И вдруг вы – вот тут-то и пригодится актерский опыт – вы решительно меняетесь. Вы кидаетесь в сторону от остальных. Из кармана выхватываете пистолет. Вот этот. – Из своего собственного кармана он извлек пистолет черного металла и совершенно устрашающего вида, который сунул мне в руки. – Вы внезапно осознаете свое предназначение. «Назад! – кричите вы. – Назад, неверные и богохульники! Клянусь душой моей покойной матери (вы в самом деле наполовину перс?), звездным небом священного Ирака, горячими ветрами пустыни и торжественно обещаю, что любой, кто прикоснется…» и так далее; свою роль вы знаете. «Так ли, о принц?» – спрашиваете вы. И тут появляется Сэм Бакстер. Ха! Представляю, какой это произведет фурор. «Так, – грозно подтверждает он. – Да будет схвачен нечестивец!»

Могу только предположить, сэр, что мне передалась какая-то толика его неистового возбуждения. Горло мне перехватило спазмой, сердце колотилось с такой силой, что это могло быть опасно для человека моих лет, но я видел, что негодяй был охвачен таким восторгом, на его морщинистом лице с длинными усами отразилась такая радость предстоящего убийства, что этот мерзавец, подобно доктору Кьянти, совершил ошибку. Он вложил мне в руки заряженный пистолет, которому предстояло в соответствующее время совершить злодеяние.

– Когда появится полисмен – конечно, он один из нас, – наставлял меня он, – вы в него выстрелите. Мы будем во внутренней комнате, и выстрела никто не услышит. Так что…

Он сделал паузу, глядя поверх моего плеча. И снова, сэр Герберт, я могу вознести смиренную благодарность Провидению, которое благотворно руководило мной с самого начала. Как я уже упоминал, на столе передо мной стояло небольшое зеркальце, в котором отражалась дверь у меня за спиной. Она приоткрылась примерно дюймов на пять. Я увидел в дверном проеме лицо молодого человека, который с подозрением воззрился на меня; путем безмолвных жестов он явно старался привлечь внимание мистера Гейбла. Черты лица молодого человека, представшие моему взору, не несли в себе никакой предательской порочности; внешность его была чужда жестокости и со стороны казалась даже приятной – у него были светлые волосы и большие очки в роговой оправе, похожие на мои. Но чувствовалось, что он снедаем какими-то глубокими сомнениями и растерянностью. Я смотрел, как за моей спиной разыгрывается пантомима. Он показал на меня указательным пальцем и, как утка головой, поводил им из стороны в сторону. Затем высоко вскинул плечи и, широко открыв глаза, медленно покачал головой. Я был разоблачен.

Каким образом выявилось мое подлинное лицо, я понятия не имел, но убийственная правда была налицо. Мистер Гейбл сказал, что его сообщники наверху готовят гроб; и вот они спустились и стоят у дверей, подтверждая мои самые мрачные опасения. Поверьте, даже в эту минуту я не впал – я не мог себе этого позволить! – в отчаяние, хотя меня снова стали мучить симптомы, которые я описывал, а перед глазами плясали какие-то точки.

Я украдкой огляделся. Войти или выйти из комнаты можно было через три двери. Одна вела в зал, и за ней стояли головорезы Гейбла. Другая оказалась дверью лифта в стене сразу же у меня за спиной; ее массивные створки были надежно прикрыты, и на них висел плакатик «Не работает». Наконец, в туалете слева от себя, высоко над раковиной, я заметил окно, через которое, если дела пойдут уж совсем плохо, можно будет спастись бегством. Но был ли я готов к бегству из-под своего Беннокберна,[9] готов ли я был с тяжелым сердцем покинуть поле чести, тем более таким неблагородным и неприемлемым путем, как через окно туалета? Нет! Когда я осматривал комнату, яркий цвет ковров которой как бы соответствовал моему возбужденному состоянию, в памяти моей всплыли благородные и вдохновенные строчки, которые вы должны помнить: «Шотландцы, в жилах которых течет кровь Уоллеса,[10] шотландцы, которых Брюс вел в битву, падете ль вы на поле брани иль победите!..»

И я поступил так, как сделал бы Уоллес на моем месте. Я не забыл аккуратно положить калькуттское издание во внутренний карман и плотно нахлобучил цилиндр на голову. Главным образом меня волновало, что бандиты мистера Гейбла не позволят прорваться к дверям зала, и я не смогу с ними справиться; не важно, в любом случае их главарь будет в моей власти.

И затем, сэр Герберт, я прыгнул.

Вскочив, я смахнул со стола зеркало – точно, как я скинул с вашего стола фотографию вашей уважаемой супруги. Но в данном случае я испытывал насущную потребность в таком поступке, ибо эмоциональное возбуждение решительно требовало что-то разбить. В два прыжка я оказался около дверей, куда не успела заглянуть команда мистера Гейбла; я захлопнул двери перед носом молодого человека в очках, повернул ключ и с холодной улыбкой повернулся к мистеру Гейблу, нацелив пистолет ему прямо в сердце – точно так вел бы себя и Уоллес.

– Ну-ну-ну! – сказал ошарашенный мистер Гейбл. – Что все это значит?

Какая-то неудержимая сила несла меня, и, хотя я сохранял ледяное спокойствие, она и подсказала мне гордые слова, которые иным образом никогда бы не пришли мне в голову.

– Это означает, мистер Гейбл, – сказал я, – что игра окончена! Я инспектор-детектив Уоллес Берри из Скотленд-Ярда, и я арестую вас за покушение на убийство Грегори Маннеринга. Руки вверх!

Человеческое мышление не поддается рациональному объяснению. Даже в эти минуты неподдельной опасности, когда на моей физиономии торчали дыбом эти нелепые бакенбарды, а шляпа была напялена под углом, явно не подобающим скромному церковнослужителю, я не мог не подумать – с внезапным приливом гордости, – как восприняли бы своего пастора члены кружка женской взаимопомощи, увидь они меня сейчас. Я преисполнился триумфа, когда увидел, как исказились лягушачьи черты лица мистера Гейбла – глаза у него выкатились из орбит, напоминая стекла очков, и, раздувая большие светлые усы, он уставился на меня со смешанным выражением страха и вины.

– Послушайте, старина, – сказал он, – у вас что, крыша поехала?

– Эти увертки вам ничего не дадут, мистер Гейбл, – строго сказал ему я. – Когда вас поместят в камеру, у вас будет возможность оценить замысел Провидения, которое разрушило ваш заговор. Сделайте лишь шаг или пикните – и я вышибу вам мозги!

– Окончательно рехнулся! – заорал он, яростно взмахнув кулаком. – Идиот, пистолет заряжен холостыми патронами. Опусти его!

– Старый прием, друг мой, – презрительно процедил я сквозь зубы. – Очень старый. Держитесь подальше от телефона. Я звоню в Скотленд-Ярд и вызываю Летучий отряд, поскольку я детек…

– Я знаю, кто вы, – со сдавленной злобой, которая не поддается описанию, сообщил взбешенный Гейбл. – Вы беглый псих, который непонятно каким образом попал сюда, и пусть даже вас ангажирует студия «Парамаунт», разыграть Грега Маннеринга у вас не получится.

Хотя я был готов к его рывку, поскольку весьма схожий инцидент описывался в романе, с горечью вынужден признать, что не успел отреагировать.

Если мне не изменяет память, я стоял на одном из этих маленьких половичков, которые иногда кладут на ковер. С какой-то дьявольской быстротой плюгавец Гейбл нагнулся, схватил его за край и резко дернул на себя…

Мне кажется, что в тот момент, когда пятки у меня взлетели в воздух, я с силой ударился головой о край стола, что стоял за спиной. В моем черепе раздался звон и грохот, комната расплылась перед глазами и пошла рябью, как изображение на воде, и хотя я смутно осознавал все, что происходит вокруг, но не в силах был пошевелиться, лежа на спине.

В этом унизительном положении, которое слабость плоти была не в силах преодолеть, я, как уже отмечал, все же мог наблюдать за происходящим. Так, мистер Гейбл воздел руки к потолку, обратясь к нему со страстным возгласом: «Ну, что мне делать с этим маньяком?» Пусть голова у меня была затуманена, но я понимал, что он имел в виду. Он бросил взгляд в сторону туалета и снова посмотрел на лифт, на дверях которого, как я сейчас смутно осознал, была задвижка. Что может быть лучшей тюрьмой, мелькнула у меня в голове мысль, чем металлическая клетка лифта, который вышел из строя и запирается снаружи? Я попытался оказать слабое сопротивление и промычал несколько неразборчивых слов, когда меня, лежащего на спине, потащили по ковру; мистер Гейбл открыл дверцу лифта, и меня засунули внутрь. Когда дверь с треском закрылась и была заперта снаружи, я стал приходить в себя от шока этого постыдного положения. У меня кружилась и болела голова, но я все же заставил себя подняться на ноги; боль, которую я испытал, стукнувшись лодыжкой о какой-то пустой деревянный ящик в темноте лифта, помогла мне окончательно прийти в себя.

В обоих дверцах лифта было по окошку из толстого стекла, размерами примерно в квадратный фут. Прижавшись к одному из них, я хорошо рассмотрел комнату. В самом худшем положении я мог попытаться разбить стекло кулаком, но решил поберечь энергию, пока окончательно не пройдет тошнота. Так что я продолжал наблюдать. Заперев меня, мистер Гейбл первым делом кинулся к дверям в зал, которые я закрыл, и распахнул их. В помещение торопливо влетел светловолосый молодой человек в очках, с которым взволнованный Гейбл начал оживленный разговор; оба они несколько раз показывали на лифт и делали какие-то непонятные жесты. К сожалению, из-за металлических стенок лифта я не слышал, о чем они вели речь. Я мог только испытывать бессильную ярость, находясь в столь унизительном положении, как животное в клетке зоопарка. Насколько я мог догадаться, молодой человек в очках, похоже, убеждал мистера Гейбла выйти и поговорить с остальными соучастниками в зале. И когда они оба направились к дверям, меня наконец осенило.

В задней стенке лифта, которая располагалась параллельно залу, я заметил светлое пятно и определил, что свет пробивался сквозь зарешеченное отверстие вентилятора, расположенное на некотором расстоянии от крыши лифта. Вот оно! Если я смогу добраться до него, то смогу и видеть и слышать все, что происходит в зале. Хотя, как видите, я довольно высок, все же я не мог дотянуться до него, но с помощью деревянного ящика ситуация упростилась.

Взобравшись на ящик, я прижался носом к решетке вентилятора и, слегка ворочая головой из стороны в сторону, прекрасно видел все, что происходило в зале.

И тут доктор Иллингуорд остановился, потому что у него перехватило дыхание. В первый раз с той минуты, когда он начал рассказывать, его лицо обрело какой-то странный оттенок.

– И с этого наблюдательного пункта, сэр Герберт, – сказал он мне, – я увидел, как произошло убийство.

Глава 12 ВИД ИЗ ЛИФТА: КАК ДОКТОР ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ ДЬЯВОЛА

Итак, наконец – слава богу, наконец-то мы подошли к сути дела. То был решающий момент во всей этой дьявольской неразберихе. Я не хотел, ребята, прерывать повествование старика или намекать ему, что после столь обильного словоизвержения стоит быть лаконичнее, ибо он был полон страстного желания разобраться в происходящем. Я совершенно уверен, что, даже поняв, насколько изменилась атмосфера, он ломал себе голову над тем, что же в музее происходит.

Это уже была не игра. Теперь это было убийством. И поскольку Иллингуорд ждал его, он смог кадр за кадром, как на кинопленке, восстановить все, что видел и слышал.

Он сидел у моего стола. Тлеющая сигара превратилась в окурок, который он пытался раскурить, и было видно, как гость из Шотландии осунулся и устал. Тем не менее хриплым и каркающим, как у вороны, голосом он продолжал рассказ.

– Не сомневаюсь, что вам было бы желательно услышать от меня предельно точное изложение последовавших событий, – сказал он, вытирая лоб, – и я попробую удовлетворить ваше желание. Первое, что я мог различить со своего наблюдательного пункта, был ряд мраморных колонн, которые на расстоянии десяти футов друг от друга тянулись вдоль ближней ко мне стены. За ними мне открывалось в центре зала большое свободное пространство, далее еще одна линия колонн, а за ними – ряд карет. Справа от меня в задней части зала поднималась лестница; если прижаться щекой к вентилятору и смотреть в левую сторону, можно было увидеть даже часть бронзовых входных дверей. Рядом с ними стояла компания, которая переговаривалась шепотом. В нее входили Пруэн, продажный смотритель, пухленькая молодая женщина в красном платье, которую я уже видел, юная худая блондинка, с которой я не сталкивался, – одной из них должна была быть Мириам, которая подставила своего возлюбленного под нож убийц, а другой – Гарриет, которую упоминал мистер Гейбл. И наконец, вместе с ними стоял злодей, который должен был изображать принца дома Михрана; все еще облаченный в свое похищенное одеяние, он яростно жестикулировал. Даже его шепот эхом отдавался во всем зале, бело-синяя облицовка которого была залита искусственным лунным светом, от чего все происходящее обретало невыразимо жуткий характер.

Распахнув дверь кураторской, мистер Гейбл и светловолосый молодой человек вышли в зал, и я в первый раз получил возможность услышать, о чем они говорят. Разговор показался мне совершенно нелепым и даже полным растерянности, но я привожу его дословно и ручаюсь за точность, ибо находился не далее чем в десяти футах от собеседников.

«…но на самом деле он не может быть Иллингуордом! – запротестовал мистер Гейбл; говорил он тихо, но чувствовалось, что готов сорваться на крик. – Провалиться мне на этом месте, Рон, говорю тебе, что этот тип чокнутый! Он назвался Уоллесом Берри из Скотленд-Ярда и процитировал вирши о шотландцах, в жилах которых течет кровь Уоллеса».

(В скобках могу добавить, что порой память откалывает удивительные номера, ибо я совершенно не помнил, чтобы цитировал вдохновенные строки Роберта Бернса.)

«Мы крепко вляпались, – безапелляционно заявил его собеседник, в котором я уже определил заматерелого негодяя Холмса, – секретарь, предавший своего хозяина. – Иди поговори с Пруэном. Он все время был на дверях. Когда этот тип вошел, Пруэну он сразу же показался подозрительным. А затем не прошло и десяти минут после появления Иллингуорда – если это в самом деле он, – как явился настоящий актер из театрального агентства!..»

Мистер Гейбл растерялся.

«Но почему Пруэн не предупредил нас? – вопросил он. – И в таком случае куда делся настоящий актер из агентства? Ко мне он не подходил. Куда он запропастился?»

«Понятия не имею! И похоже, никто не знает! – развел руками Холмс. – Пруэн не рискнул покинуть свой пост у дверей на случай неожиданного появления Маннеринга; актер тут так и не появился, о чем Пруэн после встречи с ним и не подозревал. Значит, Пруэн не отходил от дверей, а когда я спустился, он мне все рассказал, и я сразу же побежал обратно к тебе… Слушай, Джерри, чего мы тут ждем? Ради бога, давай вернемся, выпустим Иллингуорда из лифта, извинимся перед ним и попробуем успокоить! Я думаю, он не станет поднимать шума. Если старик узнает, я потеряю работу, Сэма с позором выгонят из дипломатов – ты же знаешь старого Аббсли; да и тебя выставят из дома, не говоря уж о том, что будет с Мириам. Все это надо как-то загладить».

Откровенно говоря, сэр, для члена подобной банды речь была довольно странной. Говорил он так спокойно и с таким здравомыслием, что я про себя заколебался. Возможно ли, что один из членов этой шайки оказался не таким кровожадным, как его сподвижники? Или же тут произошла какая-то ошибка? Но у меня не было времени размышлять и прикидывать, ибо от группы, стоящей у дверей, отделился этот лжеперс Бакстер и торопливо направился к паре, стоящей под моим вентилятором. По пути ему пришлось миновать ряд витрин с разнообразным оружием, а также пять карет, выставленных на другой стороне зала. Проходя мимо большой черной кареты незнакомого мне типа, он приостановился и уставился на пол сразу же у ее задка. Нагнувшись, он залез под кузов, и колонна на несколько секунд скрыла его из вида; затем он снова появился, держа на ладони какой-то маленький черный предмет, который с этого расстояния я не мог толком рассмотреть, хотя обладаю довольно острым зрением. Все это, как я говорил, имело место во время разговора двух сообщников, и тон, которым мистер Гейбл упоминал обо мне, не мог смягчить ни ноющую шишку на голове, ни униженное состояние моего духа.

«Да, пожалуй, нам придется сворачиваться, – сказал мистер Гейбл. – Уже одиннадцать часов, у нас ничего не подготовлено, в лифте сидит этот маньяк, а тут еще человек из агентства Брайнерда вошел в музей и… о господи!»

В это мгновение человек, именующийся Бакстером, в своем синем шитом одеянии подлетел к ним. Я сделал вывод, что его лицо было искусственно подсмуглено (ему все время хотелось потрогать его, и он чисто кошачьим жестом подносил руки к лицу) и что под высокой папахой у него напялен черный парик, который сейчас растрепался. Его взволнованная речь была перенасыщена выражениями типа «Я вам говорю!» и «К черту!». Должен признаться, меня охватило удивление, ибо в этой пугающей ситуации в кровожадных разглагольствованиях этой публики появилась какая-то странная нотка, словно я слушал разговор школьников.

«Нет, мы ничего не будем отменять, – фыркнул Бакстер. – Кто сказал – сворачиваться? Теперь у нас нет пути назад. – Едва только мистер Гейбл стал объяснять ситуацию, Бакстер резко прервал его: – Бабские разговоры! Пусть этот зануда, кто бы он ни был, остается в лифте. Разве так не лучше? Как только подойдет время, мы его выпустим и натравим на Маннеринга, что только усилит эффект… Но вот что я хочу знать – где актер, которого мы наняли? Пруэн говорит, что он вошел в здание; он же не мог исчезнуть как привидение, разве что удрал через черный ход. В любом случае, что тут за чертовщина происходит? Вы только посмотрите!»

Он протянул ладонь, на которой лежал тот небольшой предмет, который он, по всей видимости, подобрал. Рискуя свалиться, я приник к отверстию и увидел клочок черных волос или шерсти в виде накладных усов.

«Я тут обыскался в поисках, – проворчал он. – Ринки заверил, что я должен носить их. Он прямо помешался в своем стремлении всех украсить растительностью. Наконец я нашел эту штуку на полу. Далее – где мой кинжал? Его-то я найти не могу. Как, черт побери, я смогу сыграть свою роль без кинжала? Это самая важная деталь. Рон, ты тут хозяин – где мой кинжал?»

«Не имею ни малейшего представления, – ответил Холмс; говорил он, сжав челюсти, точно как мой друг мистер Мэрдок, когда занимается чревовещанием на церковных праздниках. – Я открыл витрину и положил его на лестницу, чтобы ты его увидел. Тебе приходит в голову, что тут есть вещи более важные, чем поиски твоего кинжала? Вот, например… Сэм!»

Бакстер, выругавшись, развернулся и снова заторопился в переднюю часть музея. Эта пара, переговариваясь на ходу, поспешила за ним, и я, удерживаясь на своем насесте, старался проследить за ними. Не могу определить, каким образом я потерял равновесие, хотя я замечал, что когда погружен в размышления, то могу сделать неверное движение (моя жена часто жалуется, что я виновник многих поломок в доме). Как бы там ни было, я слишком далеко отклонился, ящик отлетел в сторону, и я спасся от падения лишь тем, что ухватился за выступ под вентилятором, который и помог мне безболезненно оказаться на полу. И снова, сэр, должен сказать – в падении ящика сказалась рука Провидения. Ибо когда я лихорадочно пытался восстановить прежнее положение, мои пальцы наткнулись на что-то холодное; короче говоря, они нащупали лезвие топорика, лежащего на полу в лифте. Я чуть не закричал от радости, коснувшись его, ибо, несмотря на боль от синяков, на унизительное положение и нервное напряжение, я быстро преисполнился желания схватиться врукопашную с этими преступниками; не без стыда признаюсь, что у меня даже слезы выступили на глазах. Вооруженный топориком, подобно индейским воинам на улицах Майами, я мог бросить вызов своим врагам и говорить с ними на языке воинственных семинолов:

Я разнесу ваши полчища – и не склоню перед вами колени! Никогда мои руки, познавшие радость свободы, не обретут тяжесть оков, Под грохот бури они будут метать громы и поражать молниями!

Нет-нет, сэр Герберт, у вас нет необходимости столь энергично побуждать меня к продолжению рассказа. Я несколько отклонился, цитируя эти строчки, однако потому лишь, что без всякого удовольствия вспоминаю вид, который открылся моим глазам, когда я снова вскарабкался на ящик. Поверьте, он был полон предельного ужаса, да позволено мне будет перейти к прозе в описании его.

Как я уже указывал, смотрел я как раз прямо через зал, на ряд карет вдоль противоположной стены. Чуть левее, но так, что я мог непрерывно за ней наблюдать, стояла огромная черная карета, о которой я тоже упоминал. Все члены этой группы собрались в дальнем верхнем от меня углу зала около дверей с надписью «Персидская галерея»; они были по другую сторону ряда карет, впереди них и не видели то, что увидел я. Я слышал отзвуки их глупой болтовни, но не прислушивался к ним. Ибо дверь дорожного экипажа стала медленно приоткрываться.

Залитая голубоватым лунным сиянием, она распахнулась как раз напротив меня. Я увидел, что карета достаточно вместительна, чтобы принять в себя человека во весь рост; тот, кто стоял в ней, слегка наклонился и уставился на какую-то внушительную груду у себя под ногами, придерживая правой рукой дверцу кареты, чтобы в нее попало побольше света. Этот человек был в обыкновенной форме констебля; первой моей мыслью было, что наконец-то явилась полиция, но тут я вспомнил упоминание моего хозяина, что один из членов их шайки будет в полицейском мундире. Подперев дверь ногой, он нагнулся и сильным рывком приподнял с пола эту бесформенную груду. И тут только я увидел, что это тело человека, голова которого была обращена в мою сторону; поддельный полисмен ухватил неизвестного за плечи и приподнял. Придерживая его одной рукой, другой он взялся за затылок – скорее всего, за волосы или за поля плотно надвинутой шляпы – и повернул голову, так что я смог увидеть лицо этого человека.

Это было лицо мертвеца, сэр Герберт. Он смотрел прямо на меня широко открытыми глазами, и я видел белую оторочку вокруг зрачков. Это было лицо бородатого человека; рот у него был приоткрыт. Когда пальто распахнулось, я увидел, что из груди у него торчит какой-то белый предмет, напоминающий слоновую кость. И я все понял.

В этот момент из передней части музея донесся голос светловолосой девушки; с того места, где она находилась, девушка не могла видеть внутренность кареты и ее ужасного содержимого. Она позвала псевдоконстебля, называя его «дорогой» – эффект этого нежного обращения, когда рядом лежал труп, был просто потрясающим, – и спросила, чего ради он «в такое время залез в карету».

Отреагировал он без промедления, и по его поведению я понял, что вина лежит на нем. Продолжая одной рукой поддерживать тело, он выпрыгнул из кареты с моей стороны и другой рукой захлопнул дверцу перед носом мертвеца. Признаюсь, я вздрогнул от этого гулкого удара, откинувшего голову трупа, которая определенно хотела вывалиться наружу, а от звука добродушного голоса меня просто заколотило.

«Все в порядке, – откликнулся он. – Просто я оставил свою дубинку в одной из карет, вот и все. Нет-нет, все нормально – если не считать, что мы должны выбираться отсюда, и побыстрее. Представление, похоже, отменяется. Чего ради нам тут торчать? Собери где-нибудь ребят, и мы с Джерри, Сэмом и Роном посовещаемся».

Бакстер вышел на середину основного прохода. «Что ты имеешь в виду, говоря, что надо убираться? – спросил он. – Ведь все в порядке, не так ли?»

«Нет!» – отчаянно заорал второй. Повернувшись, он поднял взгляд и через зал уставился прямо на меня.

Хотя дырки в экране вентилятора были пробиты одна подле другой, рассмотреть черты моего лица было невозможно; тем не менее можно было различить очертания головы. Я не скоро забуду эту фигуру в синем мундире, неподвижно стоящую на плитах белого мрамора в окружении призрачных колонн, от которых падали синеватые тени. Хотя его глаза были скрыты под козырьком шлема, я видел, как они блестят, видел, как из-под шлема поползла струйка пота. «Кто там в лифте?» – спросил он.

«Пленник, которого Джерри захватил силой оружия, – хихикнула блондинка. – А что?»

«Я хочу поговорить с ним», – сказал полисмен.

Прежде чем он осуществил свое намерение, я совершил несколько безумных действий, о которых и сейчас не сожалею. Соскочив с ящика, я ударил топором в стекло двери лифта. От первого удара оно треснуло, второй и третий почти вышибли его из рамы – так, что я смог просунуть руку и нащупать задвижку. Как только я это сделал, раздался отчаянный крик Холмса, который услышал звон бьющегося стекла: «Он вылезает!», а затем рык псевдоконстебля: «Говорю тебе, что нам лучше остановить его! Не спрашивай меня, как и почему, но, если он выберется и найдет полицию, у нас будут большие неприятности!»

При этих словах, особенно когда послышался топот ног, бегущих к дверям, я почувствовал прилив сил, и меня охватило недостойное дикое возбуждение. Распахнув дверь лифта, я отбросил топор, который исполнил свою задачу, и кинулся к дверям, ведущим в зал, чтобы успеть закрыть их. И я испытал триумф победы. Пусть они колотили ногами в дверь, я повернул ключ в замке и привалился к дверям; пусть у меня все расплывалось перед глазами, но я был полон решимости. В данной критической ситуации необходимо забыть о личном достоинстве. Твердыми шагами я прошел в туалет, где убедился, что могу влезть на раковину (хотя гладкая фаянсовая поверхность требовала особой осторожности движений), а затем, сев на подоконник, повернул вращающуюся раму. Спрыгнуть можно было без особых опасений, и моему бегству могла способствовать надежная керамическая водосточная труба слева от окна. Даже человека более слабого, чем я, подстегнули бы крики, которые я слышал у себя за спиной.

Хотя дверь из комнаты была надежно закрыта, до меня доносились отдельные слова через вентиляционное отверстие, что виднелось за распахнутыми дверцами лифта.

«Он не может выбраться оттуда», – сказал голос мистера Гейбла.

«А я говорю, что может! – завопил псевдоконстебль. – Через окно туалета. И не спорь; пусть кто-то поторопится вниз и перехватит его у задней двери, а то расплата будет чертовски неприятной. Я обойду спереди!»

Больше никаких стимулов не понадобилось – я стал лихорадочно спускаться. И наконец понял, что стою, не в силах перевести дыхание, на газоне заднего двора; весь он был окружен высокими стенами, но в благословенном лунном свете я увидел железную решетку ворот в задней стене. Я кинулся к желанному выходу, с мольбой протягивая к нему руки. Ворота оказались заперты.

За спиной я услышал скрип и треск. На фоне черного силуэта музея открылась дверь, и на дорожку упала полоса света. Мой спасительный оазис превратился в жестокий песок пустыни, и у меня осталось только одно желание – скрыться от этого света, ибо негодяи собирались схватить меня во дворе. Ни о чем не думая, я, сгорбившись, пополз вдоль стены, пока преследователи по дорожке направлялись к задним воротам. Когда я очутился у передней стенки, моя вытянутая рука нащупала какой-то металлический стержень; ряд их, вмурованных в стенку, превращал ее в какое-то подобие лестницы.

Не помню, как я карабкался по ней. Меня гнало лишь одно чувство: свобода лежит по другую сторону стены. Но достичь ее не удалось. Едва только я, задыхаясь, оседлал гребень стены, в глаза мне ударил луч света. Я различил внизу ненавистную форму и шлем человека, который, как я считал, был моим врагом – тот самый лжеполисмен; в своем возбужденном состоянии не помню, какие у него вырвались радостные слова, ибо в голове у меня звучал лишь его возглас, который я слышал несколько секунд назад: «Я обойду спереди!»

Принято думать, что ничто не может сравниться с яростью человека, которому приходится постоянно обороняться. Я был именно в таком положении, и наконец бомба замедленного действия взорвалась. Мы оказались лицом к лицу; мне предстояло или справиться с убийцей, или погибнуть. Я смутно вспоминаю последовательность событий, когда я с отчаянной решимостью прыгнул на него со стены. И перед тем, как удар послал меня в глубокое забытье, я остро ощутил всю нелепость ситуации, и нелепость эта базировалась на двух мыслях: я служитель церкви и я с преступным намерением напал не на того человека.

Доктор Иллингуорд опустил голову на руки и надолго затих. Наконец я нарушил молчание:

«И что же случилось потом, доктор? Ведь это еще не конец, не так ли?»

«Постараюсь собраться с мыслями, сэр, и связно изложить вам… – сказал он и неуверенно пожал плечами, – то есть, короче, какие-то вспышки, мелькание – ничего не помню».

«Тем не менее в своем письме вы упоминали угольную яму…»

«Угольная яма! – вскинулся он так, словно я всадил в него булавку. – Силы небесные, угольная яма! Что же я… Рискну сказать, сэр Герберт, оно и к лучшему, что у вас есть хоть какая-то информация об этих непонятных событиях, происходивших между одиннадцатью и половиной двенадцатого, ибо я-то ровно ничего не понимаю! Если они были преступниками – и ничто не убедит меня в обратном, – почему они вели себя так сдержанно и не убили меня, когда я целиком был в их власти? Об угольной яме я совершенно ничего не помню. Итак, далее…»

Следующее осознанное воспоминание, которое посетило меня, было таково: я нахожусь в полусидячем положении, и меня мотает из стороны в сторону в какой-то машине, голова невыносимо болит, а в глаза бьют вспышки света. Насколько я мог понять, это был темный салон такси. Я ощущал резкий запах алкоголя, идущий главным образом от моей одежды; рядом сидела какая-то темная фигура и держала у моих губ бутылку.

Слабым голосом я спросил, где я нахожусь.

«На Хаммерсмит-Бридж, – как бы издалека ответил голос. – Мы слишком запутались, и кто-то должен был о вас позаботиться. Слава богу, что вам лучше! Не беспокойтесь. Все в порядке. Водитель такси думает, что вы перебрали».

Преодолевая боль и туман перед глазами, я с трудом принял сидячее положение и сложил на груди руки, потому что узнал этот голос.

«Если вы собираетесь сегодня вечером, – услышал я свой слабый голос, обращенный к ложному полисмену, – совершить еще одно убийство, то приступайте к делу. Со мной все кончено».

«Никто не собирается убивать вас, доктор Иллингуорд! – с такой силой, что у меня чуть не лопнула голова, заорал мне в ухо этот человек Батлер. – Да, я знаю, как вас зовут: когда мы втащили вас через угольную яму, то нашли визитные карточки у вас в кармане. Доктор Иллингуорд! Вы меня слышите? Мы должны извиниться перед вами – на коленях молим вас о прощении. Произошла ужасная ошибка, вот и все. Поэтому я и хотел остаться с вами наедине и все объяснить, поэтому я и убедил остальных, что доставлю вас домой. Они еще не знают о существовании того тела – это известно только вам и мне…»

Я плохо помню, что он еще говорил, потому что речь его лилась безостановочно. Сочетание прыгающей машины, мерцающего света, приступов тошноты не позволяло уделять внимание чему-либо еще; как припоминаю, случилось (вы просили выложить всю, даже унизительную правду, сэр Герберт), что меня отчаянно вытошнило прямо через окно. После этого я мог как-то улавливать то, что он мне говорил, ибо стали всплывать какие-то туманные воспоминания о событиях после моего столкновения с полисменом.

«Я едва только успел приоткрыть входную дверь дюйма на три, как увидел ваше нападение на копа, – сообщил он мне. – Выйти и перехватить вас было никак не возможно – начался бы большой шум. Затем вы свалились, как раз рядом с люком угольной ямы. Я понял, что, если коп пойдет за подмогой, мы сможем втащить вас в нее. Мы с Сэмом спустились в подвал. Полицейский как раз удалился, а вы лежали почти на самом краю; мы втащили вас внутрь, а разобраться, что произошло, он не мог, потому что вы разбили его фонарик…»

Пока мы ехали к Лондону, время тянулось бесконечно. Помню, как-то я набрался духу и назвал его убийцей. Он поклялся, что не имеет ничего общего с этим ужасным происшествием, но мне было трудно следить за его аргументацией. Похоже, она состояла главным образом из призывов ко мне забыть имена его сообщников, особенно женщин. Но одно его нервное замечание прояснило у меня путаницу в мыслях.

«Послушайте, я расскажу вам, что собираюсь делать, – сказал он. – Все дело в моей ошибке, ибо мне не нравится ни эта свинья Маннеринг, ни его слова в адрес моих друзей. Если вы дадите мне честное слово священника и джентльмена, что не расскажете об их пребывании вечером в музее, клянусь честью, завтра же отправлюсь в Скотленд-Ярд и признаюсь, что убил того человека в карете. Есть весомые причины, по которым никто из них не должен быть замешан в этой истории».

Я ответил ему, что и не подумаю делать ничего подобного, и в мелькнувшем свете фонаря увидел, как он побледнел.

«Значит, мне придется как-то с этим разобраться, – мрачно заметил он. – Придется прогуляться и как следует подумать».

Можете понять, сэр Герберт, мою растерянность при этих словах, тем более после столь бурных событий вечера. Когда мы наконец добрались до моего отеля «Оркни» на Кенсингтон-Хай-стрит, он, порывшись в карманах, нашел мелочь расплатиться за такси. Продолжая играть роль служителя порядка, он проводил меня в отель и, чтобы оправдать мой весьма непрезентабельный вид (бакенбардов, слава богу, на мне уже не было), рассказал портье выдуманную историю, как я, выступая на встрече, стал жертвой вспыхнувших беспорядков. В тот момент я не нашел в себе мужества и решимости возразить ему; но, едва только очутившись в умиротворяющей тишине своей комнаты, после ночи столь же невообразимой, как она описывается в ваших полицейских романах, я понял, что должен сесть за бумагу и изложить всю правду. И теперь она во всем объеме известна вам. Сейчас самый момент осудить всю глупость моего поведения. Сэр Герберт…

Он взмахнул рукой, провел ею по обросшему за ночь подбородку и погрузился в молчание.

Глава 13 ОДИННАДЦАТЬ ПУНКТОВ

Когда я отделался от старого Иллингуорда, время ленча уже миновало, но мне захотелось сесть, привести в порядок все услышанное и подумать. Конечно, в присутствии Иллингуорда мне было как-то не по себе, ибо, хотя я и сам суровый человек – р-р-р! – но считал, что с ним обошлись уж слишком круто. Я заверил его, пусть даже он и опасался, что стал орудием козней дьявола, что у него-то не будет никаких неприятностей из-за этой истории, и что он сообщил нам информацию, которая может оказаться очень ценной. Господи, да таковой она и была! Этого-то я и боялся. Мы столкнулись с чертовской неразберихой, и я опасался, что нам не удастся замять шум. Так что, когда Иллингуорд на прощание еще раз смахнул на пол фотографию жены, я стал кругами ходить по кабинету, пиная мебель, чтобы снять напряжение, после чего нажал несколько кнопок.

Тут же появился Попкинс, мой адъютант, о котором я вам упоминал, – он конечно же подслушивал у дверей.

– Садись, остолоп, – приказал я. – Что мы имеем, кроме стенографической записи этой истории?

Он, как обычно, наморщил лоб и почесал в затылке. Затем сказал:

– Очень странного джентльмена, сэр, с комплексом, родившимся из смешения фильмов и триллеров. Он сам мог бы быть потр-р-рясающим актером. Я ждал, что он в любую минуту встанет в позу и объявит, что он Микки-Маус из Сюрте.[11] Можно ли считать его в полной мере честным человеком? Не кажется ли вам – все это слишком убедительно, чтобы быть правдой?

– Я думаю, что человек он порядочный. Конечно, проверьте его. Теперь давай подумаем. В рапорте Каррузерса говорится, что он приказал дактилоскописту снять отпечатки в лифте. Если Иллингуорд был в нем – я должен был попросить его оставить свои отпечатки, пока он здесь, – так вот, если он был в лифте, они должны совпасть… Проклятье, я должен был…

– Я уже распорядился по этому поводу, сэр, – сообщил Попкинс, который настолько походил на Дживза[12] полицейского замеса, что от этого можно было сойти с ума.

– Внизу его остановят. Через несколько минут у нас будут его отпечатки для сравнения.

– Хорошо, хорошо, – одобрил я. – Теперь продемонстрируй-ка свою знаменитую сообразительность, и посмотрим, что еще ты извлек из этой истории.

По правде говоря, это никогда ничего не давало, но я обычно обращался к Попкинсу с такой просьбой. Это меня стимулировало. На свет появился его блокнот.

– Описать основной замысел не представляет трудностей, – деловито начал он. – Молодой Уэйд, Батлер, Холмс, Бакстер, Пруэн и две девушки организовали эту игру с целью проверить, испугается ли Маннеринг, который столь громогласно хвастался своими приключениями. Организовать это надо было довольно продуманно, поскольку Маннеринг в самом деле бывал на Востоке. Скорее всего, он немного понимал по-арабски и на грубую подделку не попался бы. Главную роль в этом розыгрыше, разумеется, призван был играть «доктор Иллингуорд», которому и предстояло держать основную речь, – вопрос был лишь в том, кто из них возьмется сыграть его. Никому из них это было не под силу; Холмс, единственный, который толково разбирался в теме, отказался, поскольку Маннеринг знал его и понял бы, с кем он имеет дело. И вы видите, как все получилось. Молодой Уэйд одарен склонностью к болтовне и понимал, как надо играть Иллингуорда, но ему пришлось взять на себя роль Джеффри Уэйда, поскольку он очень походил на старика и мог убедительно изобразить его. Маннеринг никогда не встречался со старым Уэйдом, но мог видеть его фотографии. Бакстер знал арабский, но у него не было специфических познаний и артистизма. Батлер умеет болтать, но не знает арабского.

Так что они оказались в тупике, пока кому-то не пришла в голову идея позвонить в театральное агентство и спросить, не может ли оно прислать на эту роль человека с достаточным объемом знаний – языка, архитектуры…

– Чертовски сложная задача для театрального агентства, – сказал я. – Но в любом случае мы знаем его название (Брайнерд, не так ли?) и можем позвонить туда…

– Я это уже сделал. – С видом типичного Дживза Попкинс отвесил поклон и вытащил другой блокнот. – Здесь имеются все подробности о Раймонде Пендереле. – Остановившись, он в упор посмотрел на меня. – Так случилось, повторяю, так случилось, что у них был человек, который полностью отвечал их запросам…

Я тоже прибегнул к двусмысленности:

– Случается. Попкинс, мне это не нравится.

– С другой стороны, все как нельзя лучше. Это выводит нас прямо на цель… прошу прощения, выводит вас. Агентство Брайнерда специализируется в предоставлении услуг для частных вечеринок. Если вам нужен оркестр для танцев на приеме в честь вашей дочери, если вам нужна дюжина девочек-хористок для холостяцкой вечеринки, если вам нужно сопрано или блошиный цирк – звоните им, и вам все доставят.

Он открыл блокнот.

– Итак, Раймонд Пендерел. Тридцать два года. Родился в Ираке, отец англичанин, мать – персиянка; следовательно, английский гражданин. Образование не очень серьезное, но в изобилии наделен природными талантами. Прибыл в Англию из Багдада всего четыре месяца назад…

– Вот оно как!

– Да, сэр. Один из наших людей в агентстве, которому он заметно действовал на нервы, с удовольствием спихнул на него этот груз. Я говорил с парнем минут десять назад, и он сообщил кое-какую полезную информацию. Пендерел рассказывал ему, что он (то есть Пендерел) был сыном английского аристократа, какого-то майора – а греховность майоров общеизвестна – и что, когда Великобритания в 1919 году получила мандат на управление этой территорией, он пошел в английскую школу; что работал гидом – обратите внимание, гидом, – показывая туристам древние чудеса. Когда ему минул двадцать один год, он отправился в Париж; пел в мюзик-холлах, кого-то изображал. Отметьте и это: играл роли. Кроме того, он профессиональный партнер по танцам. Похоже, там у него были неприятности. По его словам, он стал жертвой ложного обвинения со стороны женщины, у которой он якобы вымогал деньги.

– Господи, Попкинс, меня это начинает пугать.

Здесь мой верный подручный посмотрел на меня, словно пытаясь понять, что я имею в виду, но лишь втянул воздух сквозь зубы и продолжил:

– Затем он оказался в Лондоне, но года четыре назад вернулся к родному очагу в Багдаде. Это практически все, если не считать, что когда он четыре месяца назад вернулся из Багдада, то сидел практически без гроша. Его таланты пения или изображения каких-то персонажей востребовались нечасто. Но когда вчера компания вашего Уэйда позвонила в агентство в поисках человека, который удовлетворяет их запросам, естественно, они первым делом подумали о Пендереле…

– Кто из них звонил?

– Батлер. Он предложил двадцать гиней за небольшое представление, текст которого надо выучить как можно быстрее; звонил он в полдень. Он объяснил, что человек должен встретить его в два часа дня в баре на Пикадилли, чтобы обсудить детали. Так что, когда Каррузерс прошлой ночью сообщил компании весельчаков, что убит некий Раймонд Пендерел, не стоит особо удивляться, что это имя им ничего не сказало. Они его никогда не слышали; во всяком случае, большинство из них…

– Слушай, ты, гнусная личность, – рявкнул я на него, – что за обвинения ты выдвигаешь против дочери Джеффри Уэйда?

– Ну-ну, сэр, – сказал Попкинс, – я вообще ничего не выдвигаю. Я всего лишь прикидываю возможное развитие событий. Оно может обрести следующий вид: Пендерел подрядился сыграть эту роль, исходя из чего мы многое можем объяснить. Например, его фальшивые бакенбарды с сединой: он же собирался изображать доктора Иллингуорда, а Батлер с Джерри Уэйдом были глубоко убеждены, что ученого надо украсить именно таким образом. Его пенсне на черной ленточке – очень характерный для ученого штрих, как у нашего друга доктора Фелла. Его благородный цилиндр и вечерний костюм: так в его время одевались жиголо, и, если вы помните, Каррузерс нашел на костюме парижскую этикетку. Все одно к одному, пусть даже все эти ребята рехнулись – ну, не все и не в полной мере, но хотя бы один из них. А теперь успокойтесь, сэр! Если Иллингуорд все расслышал правильно, Пендерел должен был явиться в музей примерно минут десять спустя после самого Иллингуорда. Между этим временем и одиннадцатью часами кто-то актера убил. Далее, я не должен уточнять для вас, что, пусть даже это возможно, в музей якобы проник какой-то человек со стороны и сделал свое дело. Перед нашими – то есть перед вашими – глазами целый набор личностей. Итак?

Мне пришлось признать, что Попкинс прав. Минуту поразмышляв, я подошел к окну, за которым тянулся Эмбанкмент. Затем спросил его, есть ли что-нибудь еще. Таковое оказалось.

– Что касается истории доктора Иллингуорда, – заливался певчей птичкой Попкинс, – у нас есть объяснение большинства бредовых ситуаций, с которыми прошедшей ночью столкнулся Каррузерс. Большинства! Можно составить связную историю. Тем не менее в ней имеются несколько деталей, которые пока не поддаются объяснению. Часть из них важна, часть нет. Вам придется вытащить из этих ребят объяснение истории с углем и основательно вытрясти преданного Пруэна, который может стать вашим главным свидетелем, поскольку он весь вечер стоял на вахте у дверей, откуда виден весь зал. Следовательно, некоторые подробности сразу же станут вам ясны. А вот объяснить другие будет непросто.

Когда прошлым вечером эта компания выключила свет в музее и в невообразимой спешке высыпала на улицу сразу же после того, как спасли настоящего Иллингуорда от сержанта Хоскинса, они вот что сделали. Они заключили соглашение: что бы ни происходило, они не будут признаваться, что вечер провели в музее. Опасения им внушал Иллингуорд; им не хотелось, чтобы он рассказал Джеффри Уэйду, как они дурачились в его обожаемом музее, и заперли Иллингуорда в лифте – оставалось надеяться, что Батлер сможет успокоить его… Но кроме двух человек, никто из них не знал, что в музее было совершено убийство. Это двое – Батлер и убийца; не исключено, что убийцей мог быть и сам Батлер. Но другие… тут я сомневаюсь.

Попкинсу явно нравился звук собственного голоса.

– Вы думаете, я такой уж идиот? – оскалился я. – Конечно, они этого не знали. В противном случае Пруэн не мог бы так нахально вести себя при появлении Каррузерса. Не танцевал бы в темноте, знай он, что в карете лежит свеженький труп. Пораскиньте мозгами. Пруэн предан этой девушке, да и всей компании в целом. Но…

– Но, как вы сказали, – ловко подхватил Попкинс, – теперь, когда об убийстве стало известно, они должны будут заговорить. Исходя из этого я предлагаю, чтобы вы обратили особое внимание на нижеследующие пункты. С некоторыми из них, как я уже говорил, разобраться будет несложно. Я составил список подробностей, которые не нашли объяснения в рассказе доктора Иллингуорда. Вот копия для вас, – передал он ее мне через стол, – и, с вашего разрешения, я объясню ее содержание. Список разделен на две части. Первая посвящена конкретике, а во второй идет речь о так называемых главных философских проблемах.

«I.

1. Что относительно следов угольной пыли сразу же за входной дверью музея, чьи размазанные отпечатки Каррузерс нашел на полу?

Примечание. Поскольку слой угольной пыли был найден на подошвах обуви убитого мужчины, по всей видимости, он же и оставил следы. Где он был перед тем, как войти в музей, на белом мраморе которого оставил следы?

2. Что относительно записки, начинающейся со слов: «Дорогой Г. Здесь должен быть труп – и труп настоящий» – и так далее, найденной в кармане Маннеринга?

Примечание. Записка, напечатанная на пишущей машинке Холмса и, по словам Маннеринга, обнаруженная в его же квартире, не в полной мере согласовывается с историей о сомнительном убийстве, как его понял доктор Иллингуорд.

3. Что относительно куска угля, который, как обнаружил Каррузерс, без всякой видимой причины был брошен в стенку «Галереи Базаров»?

Примечание. Ни доктор Иллингуорд, ни кто-либо другой об этом не упоминал, и, похоже, угольное пятно не имеет отношения к данной истории. Задать этот вопрос необходимо Пруэну, перед глазами которого был весь зал, и Бакстеру, который находился в «Галерее Базаров» в 10:35 (примерно), когда доктор Иллингуорд явился в музей.

4. Что за история с накладными черными усами?

Примечание. По словам Холмса, предполагалось, что усами воспользуется Бакстер. Вместе с кинжалом Холмс оставил их где-то в главном зале в начале вечера. И похоже, они пропали вместе с кинжалом. Позже они были найдены Бакстером на полу музея; далее мы теряем усы из виду, пока Каррузерс не обнаружил их в запертой витрине на месте кинжала. Что это значит? Спросить Пруэна, который дежурил в музее.

5. Почему, когда спустя какое-то время после одиннадцати компания покинула музей, Мириам Уэйд вернулась в него?

Примечание. Вскоре после того, как в 12:25 Каррузерс обнаружил тело, Мириам Уэйд вернулась через задние ворота музея. Они были закрыты, но у Мириам имелся ключ от них. Она приняла Каррузерса за Рональда Холмса и сказала: «Я увидела свет, но не думала, что вы здесь. Я решила, что вы отправились к себе, и тоже направлялась к вам. Что-то случилось?» Где она была до этого и почему вернулась?

6. Почему, вернувшись и услышав рассказ Каррузерса об убийстве, она стала звонить Гарриет Кирктон в квартиру Холмса – и говорить измененным голосом?

Примечание. Если она просто хотела рассказать им об убийстве и о чем-то предупредить, почему она не попросила к телефону любого из присутствующих, которому и могла все выпалить? Поведение ее не имеет объяснений.

7 (и последний). При чем тут кулинарная книга?

Примечание. Не имеется».

– Я думаю, – скромно потупившись, принялся объяснять Попкинс, – что вам стоит обратить внимание на несколько пунктов. В сущности, их единственная задача – придать истории какую-то законченную форму. Я не стал упоминать естественную линию допросов: где каждый из них был между без четверти одиннадцать (примерно), когда Пендерел появился в музее, и одиннадцатью (тоже примерно), когда Батлер обнаружил его тело в карете. Вы понимаете, что данный документ обращает внимание лишь на некоторые странные особенности. Но я почтительно позволю себе предположить, что когда вы в процессе допросов получите на них ответы, то и найдете убийцу.

– Вы довольно проницательны, – отдал я ему должное, хотя, согласитесь, все это было ясно и без всяких фокусов-покусов с заумными документами. Попкинс был из тех типов, что любят все расписывать по линеечкам. Ха! – И кроме того, – добавил я, – вы забегаете вперед, поскольку мы еще никого не допросили.

Тут он вывалил целую кучу чепухи, что, мол, он служит в полицейском департаменте и чужд всяким предвзятым мнениям. Но я вежливо предложил ему заткнуться, сказав, что, если у него еще что-то есть на уме, вот пусть он этим и занимается (можно подумать, что у меня единственного есть какие-то предрассудки!). Далее таким же порядком последовала и вторая половина документа. Я кипел и еле сдерживался; надо сказать, я и сейчас еще не успокоился.

«II.

8. Что относительно телеграммы, которую доктор Иллингуорд получил от мистера Джеффри Уэйда вчера днем в пять часов?

Примечание. Эта телеграмма, отправленная из Саутгемптона, приглашала Иллингуорда явиться в музей в половине одиннадцатого вечера; в ней говорилось, что Дж. Уэйд сможет вернуться пораньше. Как выяснилось, он не смог. Где он был, и что все это значило?

9. Почему Раймонд Пендерел прошлым вечером явился в музей с таким опозданием?

Примечание. Это важная деталь, хотя она не так бросается в глаза, как остальные. Маннеринг, ради которого и был организован весь этот розыгрыш, получил приглашение явиться в музей к одиннадцати часам. Можно предположить, что Пендерелу было сказано прибыть на место куда раньше, чтобы подготовить место действия и вместе с остальными отрепетировать свою роль. Это всего лишь требование здравого смысла. Но его не было до 10:45, хотя представление должно было начаться через пятнадцать минут. Нам известно, что, когда появился Иллингуорд, по ошибке принятый за Пендерела, и Пруэн, и Джерри Уэйд отругали его за опоздание.

10. Было ли у кого-нибудь из членов этой группы медицинское образование? Специфические познания в анатомии или в хирургии?

Примечание. См. показания доктора Марсдена, полицейского врача, который сказал, что поразить сердце таким изогнутым клинком можно было лишь случайно или же на основе отличного знания анатомии.

11 (и последний). Что Мириам Уэйд делала в подвале, когда доктор Иллингуорд вошел в музей?»

Тут я его обрезал, пока он не пустился в свои заумные комментарии. Из всех одиннадцати пунктов три касались непосредственно Мириам, и я вышел из себя. Мало того, что я знал эту девочку; если выложить вам доподлинную правду, я ее крестный отец. Джеффри настолько высокомерно относился к людям, что никто не взял бы на себя эту обязанность, но я понимал его странный менталитет и никогда не осуждал его. Что же до девушки, она могла вырасти в обаятельную юную кокетку – фактически так оно и произошло. Я не хочу сказать, что у нее не было определенных склонностей, о чем я и подумал, когда Каррузерс описывал ее, – но она никогда не впуталась бы в такую историю.

– Все они в ней замешаны, – бесстрастно заметил Попкинс. – Я ничего не говорю о вашей крестной дочери. Я только спрашиваю: что она делала в подвале? И задаю вопрос лишь потому, что в этом деле постоянно присутствуют следы угольной пыли, которые, как я думаю, могут иметь значение.

– Да, но при чем тут подвал? Какое отношение к ней имеет этот чертов подвал? Есть ли какие-то свидетельства, что она была в подвале?

– Вы же верите истории Иллингуорда, не так ли, сэр?

– Предположим, верю. Ну и что из этого?

– Очень хорошо. Он утверждает – это есть в моем блокноте, и можно свериться со стенографическими записями – он утверждает, что, когда вернулся в кабинет куратора, дверь слева от лестницы открылась и оттуда вышла девушка в красном платье. А теперь просмотрите рапорт Каррузерса. Эта дверь ведет в подвал, и только в подвал. То есть она там была. Quod erat demonstrandum.[13] Я ничего не имею против девушки; я даже не утверждаю, что этот факт имеет значение. Я всего лишь напоминаю, что она там была. Но главное, что теперь надо принимать какое-то решение. Какие указания вы мне дадите?

Его физиономия вызывала у меня неподдельное отвращение.

– Официально это дело будет поручено Хэдли, – сказал я. – Помогать ему будет молодой Беттс. А на данном этапе заниматься им буду я лично, пока не разберусь в нем. Без проволочек найдите мне по телефону Джеффри Уэйда. Принимайтесь за дело.

Я был очень занят, но в данный момент все остальные дела могли подождать. Так что, сев, я закрыл глаза, отключился от действительности и стал думать. Что бы я ни говорил Попкинсу, вы понимаете, как обстояло дело. Я не сомневался, что Мириам знала этого Пендерела. К этой мысли подводило слишком много предположений, которые вы и сами видите; но убедила меня в этом одна маленькая деталь, важность которой не учуял даже острый нюх Попкинса, хотя она была у него буквально под носом. Почему, когда она узнала об убийстве и увидела труп Пендерела, Мириам кинулась звонить Гарриет Кирктон и говорила не своим голосом?

Я не знал эту девицу Кирктон. В сущности, я и Мириам не видел последние три или четыре года, с тех пор, когда она только начала расцветать и выражала свои восторги по любому поводу тем, что морщила личико и говорила «Ой!». Но я всегда знал, что у этой девочки хорошие мозги и крепкие нервы, что она в данном случае и доказала. Судя по всему, Кирктон была ее лучшей подругой. Полтора года она провела вместе с Мириам в тех выжженных местах, вместе с ней вернулась на том же судне. И скорее всего, она понимала, что происходит. Пендерел вернулся в Англию из Багдада четыре месяца назад. Мириам тоже вернулась из Багдада месяц назад и по приказанию Джеффри немедленно отправилась к тете в Норфолк – тетя встречала судно, чтобы добыча не ускользнула, – где ей и предстояло ждать отца. Если человек два года отсутствовал, не видел дома, друзей, для такого сурового решения должны были иметься веские причины. И наконец, в кармане Пендерела нашлась газетная вырезка, в которой шла речь о Мириам. Каррузерс утверждал, что единственным членом компании, которому, вне всяких сомнений, знакомо имя Раймонда Пендерела, была Гарриет Кирктон – так же как Мириам опознала лицо трупа, увидев его. Все эти мелкие недоказуемые свидетельства не принял бы во внимание ни один суд, но они вели к достаточно важному выводу.

Не могу утверждать, что хорошо знаю женщин, поскольку был женат только один раз, но, как бы там ни было, понимаю, почему мужчины предпочитают излагать свою точку зрения на женщин в виде эпиграмм. Но в двух вещах я уверен доподлинно. Знаю, что никогда не встречал женщину, которой нравились бы котелки, а также не встречал женщину, которая отказалась бы поднять шум, разве что этому мешали бы исключительно весомые личные причины. Прошлым вечером, едва только ей представилась такая возможность, Мириам кинулась к телефону. Конечно, это был самый естественный поступок; но если бы она была всего лишь испугана фактом присутствия какого-то трупа, а не этого конкретного, она позвонила бы в квартиру Холмса, где, как она знала, все были в сборе, и выдала бы первому, кто ответил: «Продумайте свои версии и стойте на них; тут нашли мертвеца». Но не это первым делом пришло ей в голову. Нет-нет. Первым делом она решила поговорить частным образом, предупредить, рассказав этой девушке то, чего другие не знали. Сообщив нечто, что должно было сохраняться в тайне от остальных. Если бы, позвонив, она сказала: «Это Мириам», то ей первым делом пришлось бы выдать эту новость, но она не могла себе позволить тянуть время, пока Каррузерс не застал ее у телефона. Она собиралась сказать не то, что тут, мол, найден мертвый человек и у всех нас неприятности, а совсем другое: «Пендерел мертв, так что не пророни ни слова о том, что ты знаешь». Она решила, что в таком случае ей угрожают крупные неприятности. Поэтому она и изменила голос, подзывая Гарриет к телефону.

Вы следите за моей мыслью, мои дорогие остолопы? Что бы Попкинс ни вынюхивал, один неопровержимый факт не подлежал сомнению. Мириам знала что-то столь важное, что должна была сообщить об этом Гарриет еще до того, как рассказать другим об убийстве. А именно то, что ей стало ясно, – она опознала убитого. Это означало, что она, или Кирктон, или они обе имели какое-то отношение к Пендерелу.

Не кажется ли вам, что такой ее звонок представлял собой интересный факт? Мне кажется. Ибо личность убитого начисто перекрыла для нее сам факт убийства. Скорее всего, именно так действует женщина, виновная в том, что называют «неблагоразумным поступком». И конечно же виновная в убийстве так себя не ведет.

Но тем не менее дело оставалось чертовски запутанным, и я чувствовал себя далеко не лучшим образом, когда мне сказали, что Джеффри Уэйд на проводе. Я подготовился к громам и молниям. Когда я сказал: «Привет, Джефф», а он проворчал в ответ: «Привет, Берт», в его хриплом и обычно агрессивном, напористом голосе не было тех громовых раскатов, из-за которых трубку приходилось держать в двух футах от уха. Он звучал совершенно по-другому. Когда я сказал: «Ты знаешь, почему я тебе звоню», он отреагировал совершенно не так, как ему было свойственно, когда ты начинал разговор привычным образом. То есть обычно он говорил: «Прекрасный денек, не так ли?» – и делал вид, что ничего не понимает, пока ты наконец не заводился: «Слушай, ты, проклятый старый осел, кончай молоть чепуху и отвечай толком». Тогда он нормальным тоном отзывался: «Ага, теперь все понятно» – и переходил к делу.

Так что я испытал даже легкое потрясение, когда услышал его бормотание:

– Догадываюсь, по какому поводу ты мне звонишь.

Затем наступила такая долгая пауза, что я решил, будто связь прервалась.

– Грязное дело, Берт, – снова прорезался он. – Ты занят?

– Я всегда занят.

– Я всего лишь подумал… если бы ты мог приехать сюда часам к двум… Я в музее. Со мной связалась домохозяйка этого Пендерела и сказала, что у нее есть важная информация. Плохи дела, Берт. Очень плохи.

В первый раз со времени нашего знакомства у него был старческий голос.

Глава 14 ТАЙНА КУЛИНАРНОЙ КНИГИ

До музея я добрался уже после двух часов. Ленч прошел не лучшим образом, чего обычно не случалось, и туфли ощутимо жали. Единственной свежей новостью, появившейся к этому времени, стал тот факт, что отпечатки пальцев Иллингуорда были повсюду в лифте: какое-то время им не пользовались и единственные следы принадлежали незадачливому пастору. По крайней мере, хоть эта часть его истории соответствовала истине. Остается добавить, что, несмотря на июнь, день был сырым и дождливым, как в октябре.

Двери музея были, конечно, закрыты, но возле них толпились зеваки под черными грибами зонтиков. Я не без удовольствия растолкал их, добираясь до констебля, стоявшего на посту. Двери открыл Уорбертон – дневной служитель Джеффри – обладавший достоинством отставного старшего сержанта, которого не было у Пруэна.

Хотя я несколько раз бывал в музее и раньше, но теперь по описаниям Каррузерса и Иллингуорда знал его куда лучше, чем по собственным воспоминаниям. Его помещения, залитые как бы лунным светом, производили странное знакомое впечатление, так же как и ряд карет, выстроенных под бело-зеленым изразцовым сводом крыши, от которой падали отблески на витрины в середине зала; мне даже показалось, что в каком-то сне я прогуливался вдоль них. Мне сообщили, что Джеффри пребывает в одиночестве в кабинете куратора.

Кабинет был погружен в густой сумрак. Джефф не включал никакого освещения, и единственный свет проникал сквозь открытое окно туалета, куда заплескивали порывы дождя. Но я разглядел большую, хорошо обставленную комнату. Джефф, откинувшись на спинку кресла, сидел за столом красного дерева, положив на него сапоги грубой кожи. Он неподвижно смотрел в окно, и на сигарете, торчащей из-под его белых усов, уже образовался столбик пепла в дюйм длиной. В сумеречном свете было видно, как у него ввалились виски, и какое странное рассеянное выражение застыло в глазах. Он не повернулся, а всего лишь скрипнул сапогами и чуть кивнул, не меняя положения в кресле. При всех своих деньгах Джефф всегда пользовался услугами пятидесятишиллинговых портных; не потому, что чрезмерно скупился, что ему совершенно не было свойственно, а потому, что откровенно презирал дорогие костюмы.

Я сел, и мы в молчании несколько минут слушали журчание дождя за окном.

– У нас за спиной долгий путь, Берт, – заговорил он.

Помню, я кивнул и сказал: «Еще бы!» – словно мы сидели в Сомерсете, как много лет назад, хотя все эти годы слово это не приходило мне на ум.

– Вот сижу я тут и думаю, – как бы что-то доказывая, пробормотал Джефф. – Пиво шло по пять пенсов за кварту, и подавали его теплым, с мускатным орехом. Наес olim или какое-то другое. А теперь ты заместитель комиссара полиции, имеешь титул и все прочее… А ведь ты не полицейский, Берт.

– А ты не бизнесмен, если уж зашла речь об этом, – возразил я, – но зато ты миллионер.

– Ну да, – подумав, согласился Джефф.

Он повернулся, и с сигареты упал столбик пепла; он сжал руками впалые виски и стал растирать их, щурясь, словно плохо видел. Вы знаете этот туманный взгляд, как смотрят люди, привыкшие к очкам, когда снимают их? Сжимая голову, он смотрел именно так.

– Предполагаю, ты знаешь, хотя, может, и нет, – продолжил я, – обо всем, что тут произошло прошлым вечером. Сегодня утром ко мне в кабинет ввалилась некая личность, именуемая Вильям Аугустус Иллингуорд, и все мне рассказала.

– Я тоже все знаю, – буркнул Джефф, выругавшись сквозь зубы. – Утром Мириам и Джерри все мне рассказали. Похоже, они решили, что обязаны это сделать. Они думают, что им угрожают большие неприятности, и я им врезал как следует, когда объяснил, что их может ждать.

– Строго говоря, Джефф, им всем достанется. Расследование начинается послезавтра, и коронер вывернет их наизнанку, когда услышит об этом дурацком маскараде…

Джефф принял сидячее положение. Всякое упоминание о властях, особенно о полиции, действовало на него, как ведро воды на разозленного пса. Он сразу ощетинился. Я не без удовольствия отметил, что он готов встать на сторону этих ребят и не собирается рвать их на части, чтобы угодить полиции.

– Значит, вот что он собирается делать? – спросил Джефф. – Коронер хочет вывернуть их наизнанку, не так ли? Кто коронер? Как его фамилия?

– Отвлекись на минутку. Тебе приходит в голову, что один из участников этого сборища в музее прошлой ночью убил Пендерела?

– Ага… Да, – медленно произнес Джефф, – приходит. Не думаю, что кто-то мог это сделать из желания что-то скрыть, так ведь? При данных обстоятельствах…

– Каких обстоятельствах?

Снова он медленно провел руками по лицу, но ничего не ответил.

– Послушай, Джефф. Эта история имеет какое-то отношение к Мириам?

– Да.

– Вот как? Она знала Пендерела?

– Да… Через несколько минут тут будет другой человек, который хочет увидеться со мной. Это домоправительница Пендерела; или, насколько я мог понять, женщина, которая содержала его. У меня есть ее имя и адрес. Миссис Анна Рейли, меблированные комнаты «Корона и Дракон» на Лент-стрит в Боро. Выясним то, что нам предстоит выяснить… Кроме того, я приказал всей этой компании – Мириам, Джерри, Холмсу, – провалиться бы ему, – Бакстеру, этой Кирктон, ее приятелю Батлеру и Пруэну («Черт побери, Берт! – сказал Джефф, и я впервые услышал в его голосе удивление. – Черт побери, я и подумать не мог, что старый Пруэн с ними заодно!»); я приказал им всем явиться сюда, чтобы ты мог переговорить с ними. Тебе будет легче общаться с ними здесь… Знаешь, провалиться мне на этом месте, я бы дал полкроны, чтобы увидеть Иллингуорда в этих бакенбардах…

– Это уже лучше, – сказал я ему. – Теперь относительно истории с Иллингуордом и твоей роли в ней…

– Моей роли в ней?

– Послушай, старый дурак, неужели ты не понимаешь, что именно ты вовлек Иллингуорда во все это и позволил осуществиться этой истории? Именно из-за этого и возникли все неприятности. Если кто-то и напорол тут глупостей, то только ты. Вчера днем ты послал ему телеграмму из Саутгемптона, не так ли?

– Ну да. Ей-богу! – сказал Джефф, внезапно замахав руками и ногами, как марионетка, за ниточки которой кто-то дернул. – Конечно, я, кто же еще?

– Значит, чертовски хорошо понимаешь, что это был ты. Ладно. Именно ты послал ему телеграмму после того, как Холмс позвонил Иллингуорду в отель и предупредил, что вечером приходить не надо, а вот ты попросил его быть на месте в десять тридцать. Хорошо. Где ты был? Что с тобой стряслось? Почему ты не вернулся в город?

Джефф задумался.

– Ага. Ну как же, я вернулся в город, – не моргнув глазом ответил он. – Я купил ресторан.

Если бы вы его знали, ребята, так же хорошо, как и я, то поняли бы, что эта непоследовательность для него совершенно естественна, но если долго жить или общаться с такой личностью, то любой нормальный человек после встречи с ним кинется искать ближайший кабак. При всей их несхожести они с Иллингуордом очень напоминали друг друга. Если бы они владели этим музеем на паях, то половина экспонатов была бы сломана, а другая половина просто пропала бы. Это то, что всегда вызывало опасения у его детей: они никогда не знали, что он отколет – улыбнется или цапнет.

– Значит, ты купил ресторан, – сказал я. – Превосходно. А с чего ты решил, что тебе нужен ресторан? Ты купил его просто по какому-то наитию или решил подшутить над Иллингуордом?

Джефф в упор посмотрел на меня.

– Берт, – сказал он, – ты же знаешь, что я до мозга костей сумасшедший, иначе мы бы тут не сидели. И, покупая этот ресторан, я начал чувствовать, что сделка эта тоже носит бредовый характер, хотя сейчас я уже так не думаю… Порой меня посещают забавные идеи. Эта тоже была продиктована импульсом. Ну, ты же понимаешь. Я вернулся из Саутгемптона на поезде. В последнюю минуту я решил не ехать на автобусе. У меня болит задница. А в поезде я встретил старого друга Шатту из Загроса, что рядом с Ширазом, и его приятеля грека Агуинопопулоса…

– Хозяев ресторана?

– Да. Они открыли в Сохо заведение с азиатской кухней. Но оно еле влачит существование, ибо, как они говорят, никто не понимает их творческого подхода. Мне лично эта стряпня очень нравится; я годами питался ею. Ты когда-нибудь пробовал ширазские вина или тот портвейн, что евреи и армяне делают в Исфахане? Конечно нет, ты же буржуа. «Ладно, – сказал я, – беру это место под свое покровительство… Нет, черт побери, вы только прикиньте! – сказал я им. – Я покупаю заведение или вкладываю в него столько средств, чтобы оно могло продержаться на плаву». Я думал, что они с ума сойдут. «Это надо отметить, – обрадовался Шатту. – Сегодня вечером приходи в ресторан, и я своими руками сварганю тебе такой банкет – ой и ах!» А я был голоден, Берт…

– Ты хочешь сказать, что забыл об Иллингуорде?

– Ну да, – засопел Джефф. – Около девяти мы добрались до моста Ватерлоо и там сели в такси, и они пели народные песни, да так, что даже случайные прохожие стали прыгать от счастья. Держу пари, у них никогда не было такого праздника! – проскрипел Джефф, от удовольствия грохнув кулаком по столу. – Мы поехали в тот ресторан. Болтали о том о сем, обсуждали новые планы и все такое… Они обозвали заведение то ли «Греко-персидский ресторан», то ли еще как-то по-глупому. Ба! Я сказал: «Так бизнес не делается. Поставьте большую электрическую вывеску, броскую штуку, самую большую, какую можно купить. Она будет гласить «Шатту из Сохо» и перекрывать весь фасад; суньте в кувшины несколько змей и выставьте их напоказ…» – Замолчав, он хмыкнул и высморкался в большой носовой платок. – Ах, впрочем, не важно. Так или иначе, я оказался дома лишь к двум часам.

– Можешь утешиться, – сказал я ему, – что частично вся эта история – результат твоей ошибки.

Он встал и прошелся по комнате. Его осунувшееся лицо выражало легкое смущение. Дождь продолжал барабанить в стекла.

– И что ты собираешься делать?

– Ох, да ничего особенного. Когда вся эта история сойдет на нет, вернусь на Восток, и если Мириам… – Он сплел пальцы, хрустнул суставами и поднял взгляд: – Ты хочешь о чем-то спросить, Берт? О чем-то важном?

– Может быть. Например, что ты знаешь об этом парне Маннеринге, который, говорят, обручен с Мириам?

Он резко развернулся:

– Какого черта тебе нужно цепляться к Мириам? Я понятия не имею о Маннеринге; то есть я с ним даже не встречался. Вроде приличная личность, хотя много врет. Я спросил тебя, хочешь ли узнать что-то важное.

Прикрываясь столешницей, я вынул этот чертов список Попкинса и бегло глянул на него.

– Есть кое-что, – отозвался я. – Среди тех, кто был в музее, есть ли человек, который знает или изучал медицину?

Вопрос сбил его с толку. Джефф терпеть не мог того, чего он не понимал, и вопрос застиг его врасплох. Растерявшись, он застыл на месте, продолжая разглаживать морщины и подкручивать усы.

– Что? – пробормотал он. – Эй, что это за игры? Медик! Насколько я знаю, такого среди нас не было. Мириам понятия о медицине не имеет, если не считать каких-то уроков в закрытой школе. Джерри начал изучать электротехнику, потому что я на этом решительно настоял. Холмс по уши закопался в свои книги и ничего не знает, кроме старых фолиантов и вежливого обхождения. Он преподавал в школе, но никогда не занимался медициной. Бакстеру не пошло на пользу обилие денег, и Аббсли перестал его субсидировать – хо-хо! Дик Батлер сочиняет какие-то идиотские приключения, в которых совершенно не разбирается. Хотя подожди! – Он остановился. – Вроде у них есть приятель Гилберт Рэндалл, который где-то учится на врача, но я практически ничего о нем не знаю.

– А что ты знаешь об этой девице Кирктон?

Он раздул щеки.

– Немного. Она отпрыск старого майора Кирктона. Девочка неплохая, – с лукавым видом хмыкнул Джефф, поглаживая нос. – В ней живут черти, и она далеко не дура выпить! Она единственная, у которой хватает наглости в открытую спорить со мной, за что я ее и люблю. Сейчас она остановилась у нас. – Он задумался. – Она по уши втрескалась в Батлера, но он не склонен ухаживать за ней, так что отношения у них какие-то неопределенные.

Раздался стук в дверь, и Джефф, крякнув, развернулся на месте.

– Там миссис Рейли, сэр, – раздался голос Уорбертона, дневного служителя. – Она сказала, что ей назначено.

– Пригласи ее, – странным голосом распорядился Джефф. Он посмотрел на меня: – Сиди спокойно, Берт. Придешь мне на помощь, если понадобится. Сомневаюсь, что возникнет такая необходимость. Но предупреждаю тебя, я не собираюсь с ней разговаривать в лайковых перчатках.

Он включил люстру, свет которой заставил меня моргнуть; затем сел за стол и, сложив на нем руки, наклонился вперед. Он смахивал на старое привидение, если не брать во внимание, что его красноватая кожа была выдублена солнцем; и казалось, что его усы шевелятся в унисон с движениями маленьких черных глаз. Затем состоялось торжественное появление миссис Анны Рейли.

Я никогда не видел такое обилие меха на шее женщины. Он был черный, отовсюду свисали хвосты; это меховое украшение возвышалось над головой, напоминая округлые воротники елизаветинских времен. Она была симпатичной, но несколько приземистой женщиной сорока с лишним лет; кожа у нее была грубоватой, как у профессиональных боксеров, и ходила она вразвалку словом, вы меня понимаете. На ней были коричневато-желтый костюм в талию, чулки броского телесного цвета и туфли на таких высоких каблуках, что двигалась она чуть ли не на цыпочках. На левой руке были три алмазных кольца, которые нуждались в основательной чистке, но, может, именно они и придавали ей сияние, которым она лучилась с головы до пят. Основное внимание обращало на себя ее лицо, выглядывавшее из меховой оторочки: брюнетка с квадратной челюстью, размалеванная, как цирковая афиша, она так и стреляла улыбками, от которых летели искры по всей комнате.

Вот это и бросалось в глаза – сияние улыбок объяснялось блеском ее золотых зубов. Если бы они не слепили мне глаза, я бы оценил ее чертовски привлекательные женские формы, ибо мне нравится тип Юноны. Голос ее был столь изысканным, что его невозможно было слушать без мучений.

– Мистер Уэйд? – осведомилась она. – Я звонила в связи с бедным дорогим Раймондом.

Рассыпав сноп своих искрящихся улыбок, словно она окуривала помещение, и произведя на Джеффри соответствующее впечатление, она состроила скорбную физиономию. Она даже вынула из сумочки носовой платок и осторожно промокнула тушь в уголках глаз. Но я заметил, что она окинула меня жестким и внимательным взглядом.

– Садитесь, – пригласил ее Джефф, пустив в ход самый свой рассеянный тон. – Мерзкая погодка, не так ли? Кто это бедный дорогой Раймонд?

– Но конечно же вы понимаете… ах, кстати, мистер Уэйд, – прервалась она, выстрелив в меня очередной сияющей улыбкой, – как я догадываюсь, это ваш юрист?

– Так уж получилось, – сказал Джефф. – Но как вы догадались? Почему вы решили, что тут присутствует юрист?

Она засмеялась – весьма музыкальным образом – и расположилась в кресле, напомнив опускающийся к земле парашют.

– Как мы мило и уютно устроились, – сказала миссис Рейли, стягивая перчатки (а если и есть на свете слово, которое я ненавижу больше всего и готов ударить человека, который пускает его в ход, то это именно «уютно»!). – Я думаю, мы понимаем друг друга, не так ли? Ха-ха-ха! Но какая совершенно очаровательная комната!

– Оставим в покое очаровательную комнату, – насупился Джефф. – Кто вы и что вам нужно?

Эти слова отнюдь не смутили особу, хотя лучи ее улыбок слегка похолодели.

– Как странно! – сказала она. – Я думала… я, конечно, миссис Рейли. Мой покойный муж был владельцем гостиницы «Корона и Дракон», которую я и унаследовала от него.

– Никак, с пабом? Хорошее дело. По вам видно, что вы преуспеваете.

– Внешность часто бывает обманчива, мистер Уэйд. В том или ином смысле даже ваша. Говорю вам, я живу в помещении «Короны и Дракона». И считаю, я единственная в Лондоне, которая знала бедного Раймонда Пендерела, прошлой ночью убитого в этом совершенно очаровательном музее. Месяца три или около того он обитал в моем доме как жилец в частном пансионе…

– Ага. Он платил за постой?

– В этом смысле у бедняги было просто ужасное положение, – сообщила она повышенным тоном. – Он рассказывал мне о всех своих бедах – Раймонд был так одинок! С его-то благородством! И к тому же он был так красив! – Ручаюсь, что она жеманно улыбнулась. – Только прошлым вечером перед тем, как он отправился сюда, я помогала ему привести в порядок костюм и грим для тех обязанностей, которые его здесь ждали. Как вы думаете, не в полиции ли все еще находится одна из моих вещей? Раймонд одолжил у меня кулинарную книгу.

Видно было, что она не собиралась ни что-то выяснить, ни произвести впечатление этим замечанием, но ей это удалось.

– Он одолжил… – привстал я, – кулинарную книгу? Зачем?

– Но разве вы не знаете? – закинув голову, весело захихикала миссис Рейли; всплеснув руками, она снова опустила их на колени. – Как странно! Я думала, что уж вам-то это известно… Видите ли, Раймонд должен был играть роль очень странного джентльмена, профессора, насколько я помню. Когда вчера днем Раймонд встретился с другим джентльменом, объяснившим ему задачу, – кажется, с мистером Батлером, – тот рассказал ему, что этого профессора никогда не видели без некоей книги, которую он таскал в кармане или держал в руках. Я забыла ее название (вроде что-то связанное с Калькуттой). И Раймонд сказал: «Ни в коем случае, дорогая. Я сторонник реализма. У нас нет денег купить какую-нибудь настоящую книгу, но ведь я не собираюсь открывать ее, не так ли? Что у тебя есть в шкафу из книг, которые могут со стороны выглядеть подобным образом?» Так что мы вместе просмотрели мой скромный набор, и единственное, что смогли найти, была кулинарная книга, которую моя дорогая свекровь торжественно вручила мне, когда я выходила замуж…

Вот так.

Я был не так уж раздосадован открытием, поскольку не успел познакомиться с этим вещественным доказательством, хотя и стоило бы, тем более что это было бы несложно. Каррузерс описал грубоватую кожу переплета, и я понял, что кулинарный справочник был выбран именно из-за него. Когда он впервые увидел его на полу музея, то, пока не заглянул в содержание, думал, что книга содержит в себе какие-то тайны. Из этого он и собирался исходить. Но и книга оказалась поддельной, да и все мы попали в дурацкое положение. Ничего она собой не означала.

Значит, из списка вопросов, составленных Попкинсом, можно было вычеркнуть еще один пункт. Я посмотрел на Джеффри, который продолжал сплетать и расплетать пальцы напряженных рук.

– Ага, – невнятно пробормотал он. – Иногда имеет смысл посмотреть на ситуацию со стороны. Как раз то, что забывают твои ребята. Порой надо перестать копаться в мусорных ящиках, а отойти и заново внимательно присмотреться к фасаду дома. Но в чем, собственно, дело? Почему я должен терять с вами время, миссис Как-вас-там? Почему бы вам не обратиться прямо в полицию? Меня лично кулинарные книги не интересуют. Что вас сюда привело?

Глаза миссис Рейли удовлетворенно блеснули.

– Мой дорогой мистер Уэйд! Ну конечно же! Только что я рассказывала вам, что Раймонд был жильцом в пансионе, и вы, естественно, спросили, платил ли он. Понимаете ли, в этом-то и дело. Он не платил. Он задолжал мне… как ужасно, когда приходится быть такой корыстной, не правда ли? Но жить-то надо! Он остался должен мне за три месяца. За стол и кров.

– И вы хотите, чтобы я оплатил его расходы?

Она затуманилась, внимательно изучая носки туфель.

– Ну… я подумала, что вас может заинтересовать по крайней мере его имущество, учитывая его тесную семейную связь с вами…

– Тесную семейную связь?

– Да. Он… он ведь был женат на вашей дочери. Разве не так?

Джефф, который до этого рассматривал окно, повернулся к ней с такой широкой и дьявольски насмешливой улыбкой, что у меня не было ни капли сомнений – вот уж хотя бы это окажется враньем. Джефф хихикнул. Покрытая своим слоем циркового грима, женщина сидела лицом к нему с широко открытыми невинными глазами. Но заметно было, что она тяжело дышала.

– Значит, так, – сказал Джефф. – Не знаю, миссис Как-вас-там, где вы подцепили эту полную чушь. Но от меня, прямо здесь и сейчас, вы можете услышать, что моя дочь не замужем. И уж во всяком случае, она никогда не была замужем за неким Пендерелом, кем бы он ни был.

Миссис Рейли издала легкий вскрик. Дыхание у нее участилось, глаза сверкнули.

– Но… это какое-то недоразумение! Боже, какое ужасное недоразумение! Мне и в голову не приходило, а то я не стала бы и упоминать… Ведь у нее ребенок от него.

Глава 15 ТАЙНА ИЗ ИРАКА

Джефф открылся для удара и получил его. Она уклонялась, делала ложные выпады, но наконец нанесла один из самых сильных ударов, которые мне приходилось видеть. Если не считать выражения лица, Джефф не дрогнул ни единым мускулом, но мне показалось, что он готов взорваться. Он не привык держать себя в руках и сейчас с трудом сохранял спокойствие, поднимая и опуская морщинистые веки и медленно переводя дыхание.

– Я недооценил вас, – сказал он. – Хорошо. Вы сами напросились. И свое получите.

Миссис Рейли наклонилась вперед.

– Кончай трепаться, дедуля, – спокойно сказала она, и фраза прозвучала как выстрел. – Это правда, и вы ее знаете не хуже меня. Кстати, ребеночек довольно смугленький.

Била она жестко и без промаха, но после этих слов, произнесенных вполголоса, она отказалась от своей напористой тактики. Она снова блеснула золотозубой улыбкой и принялась расточать обаяние:

– Но может быть, мне лучше вам все рассказать. Ребенок, мальчик, родился примерно полгода назад – если точно, девятого января – в частном родильном доме в Каире. Вы знали об этом; у дочери ухудшилось здоровье, и вы не рискнули посылать ее на аборт. Вы действовали очень предусмотрительно. Бедный Раймонд хотел жениться; ужасно, что его сердце было разбито таким жестоким образом, не правда ли? Когда вы услышали об этом (я имею в виду – о будущем наследнике), было уже поздно; вы послали ее из Ирака в Египет, откуда и организовали ложное сообщение, что ваша дочь отправилась домой. Раймонд сходил с ума. Он пытался получить информацию от мисс Кирктон – чье общество ему тоже нравилось, хотя и без таких конкретных результатов, однако она отбыла с вашей дочерью. Естественно, Раймонд рвался последовать за ней в Англию, но у него не было денег. Потребовалось немало времени, пока он не наскреб какую-то сумму, и теперь я уж никогда не узнаю, как ему это удалось, – переводя дыхание, улыбнулась она, – но четыре месяца назад он оказался здесь. И что он узнал? Что вы обманули его, и что ее здесь нет! О господи!

Джефф сидел прямой, как палка, в упор глядя на нее и слегка улыбаясь; похоже, ее это несколько смущало. Она повысила голос:

– Теперь-то вам интересно, дорогой мистер Уэйд?

– Может быть. Продолжайте.

– Раймонду наконец удалось узнать правду от своих друзей, но он не мог написать, поскольку не знал адреса. Разумеется, он мог настоять на своем праве увидеть сына и признать его своим!.. Наконец он узнал, что его богоданная жена, – выдохнула миссис Рейли, благочестиво поднимая руку и насмешливо глядя на Джеффри, – благополучно прибыла домой. О господи… вы же не знали, что на самом деле Пендерел вернулся в Англию, не так ли?

– Знал ли я? – небрежно сказал Джефф. – О ком? Что это за тип Пендерел? Это вы рассказываете историю, вот и все…

– Вы так не думаете, потому что постарались не оставить ей никаких шансов.

– Никаких?

– Именно. Сначала вы на две недели послали ее к родственникам – и Раймонд, этот бедный покинутый муж, не знал даже их адреса, а затем, когда вы сами вернулись, доставили ее домой, где и держали под замком, не сводя с нее глаз. Боже, боже, боже! У вас очень преданный дворецкий, не так ли, который должен был перехватывать все письма и телефонные звонки? Но на самом деле в этом не было необходимости. Ибо еще до того, как она вернулась, Раймонду, который получил ангажемент, пришлось покинуть город. А Раймонд был очень умным парнем, который в надежде получить фунт не упускал и пенни. Он вернулся лишь позавчера. О чем думали вы с Мириам? Вы решили, что его вообще нет в Лондоне. Теперь-то вы так не думаете? Ибо, будь он в Лондоне, он бы, конечно, снова пустил в ход свое обаяние или же…

– Или же?.. – терпеливо переспросил Джефф. Он продолжал ждать.

– Признавайтесь, признавайтесь, признавайтесь! – вскричала миссис Рейли, словно она добилась успеха в непростой игре с перекрестным допросом. Это было не очень приятным знаком. – Вы снова предоставили ей свободу, ибо теперь она была в безопасности. И она так старалась забыть этот ужасный Каир. И ребенка с нянечкой. Все в прошлом. Все это было очень неприятно, но теперь-то все действительно осталось в прошлом… Но вы же не могли держать ее за подол, дедуля, – с внезапной вспышкой яда фыркнула миссис Рейли и подалась вперед. – Подействовали ли на нее эти глубокие переживания и нежные ласки… Господи, да конечно же нет! Она искренне постаралась все забыть, когда отплыла от берегов Востока на большом корабле, на борту которого встретила другого человека. Полностью забыть.

Джефф неторопливо поднялся из-за стола:

– Чего хотел Пендерел? Денег?

– Боюсь, что на самом деле так оно и было, – хихикнула миссис Рейли, изображая смущение. – Порой он бывал просто несносен. И разве не в силу удивительного совпадения – можете считать, что это была рука Провидения, – в этой небольшой пьеске единственному человеку в Лондоне, который так мечтал отыскать свою богоданную жену, выпала доля встретить ее?

– А что вам надо? Денег?

Я ждал этого. Я томился от желания вмешаться и размазать ее по полу; но с этим надо было подождать. Она уставилась на нас вытаращенными глазами, И лицо ее обрело потрясенное выражение.

– Денег? Бог мой, нет! Ведь это будет шантаж, не так ли? О нет, нет, нет; вы меня неправильно поняли! Честное слово, мне не нужно ни пенни! Я не угрожаю, что, мол, кому-то что-то расскажу…

– Отлично, – сказал Джефф. – Вот дверь. Убирайтесь.

– С удовольствием, дедуля, – просияв, хихикнула миссис Рейли, но у нее снова участилось дыхание. – Понимаете, все, что я скажу, будет выложено перед судейской коллегией. Это вам объяснит адвокат. На самом деле я хочу лишь убедиться, что вы тот человек (или им была Мириам), которому теперь, когда Раймонд мертв, я могу передать его вещи. Но конечно, если девушка не была за ним замужем и не сможет доказать свои права…

Готовясь торжественно покинуть кабинет, она пыхтела и булькала, продолжая свою речь:

– Понимаете, этот бедняга не уплатил мне ни пенни за свое содержание. Десятки людей могут вам это подтвердить. И в результате его чемоданы – со всем их содержимым – остаются в моей собственности, пока счет не будет оплачен. И от этого вам никуда не деться. Я думаю – еще не уверена, но мне так кажется, что в его саквояже хранятся кое-какие письма от нашей Мириам, когда она узнала, что подзалетела. Я в этом не уверена, да письма меня и не интересуют. Но я знаю, что у меня есть право держать при себе его вещи, пока их кто-то не выкупит.

Джефф бесстрастно оценивал ее.

– Вы далеко пойдете, – сообщил он, – если вас тюрьма не остановит… Сколько он вам задолжал?

– Н-н-ну… – миссис Рейли облизала ярко-красные губы и склонила голову набок, – боюсь, что немало. Весьма немало. Значит, за три месяца, и к тому же Раймонд обладал завидным аппетитом. Я пока не могу вам назвать в точности всю сумму, разве что она будет весьма Высокой. Если вас не затруднит позвонить в один из ближайших дней, я успею все подсчитать. А тем временем ни полиция, ни кто-либо иной ничего из его вещей не вынесут из дома; вы знаете, что таков закон, и порой даже полиция должна его уважать. Всего хорошего, джентльмены. Была рада получить удовольствие от нашего знакомства.

– Миссис Рейли, – сказал Джефф, – вы когда-нибудь слышали о герцоге Веллингтоне? Вы знаете, что он говорил в подобных случаях?

– Нет, и кроме того, не знаю, что говорил Гладстон в 1876 году, – холодно отрезала миссис Рейли. – Но я слышала о Ватерлоо, которое имеет к вам самое прямое отношение.

– Он сказал: «Публикуйте и идите к черту», – не моргнув глазом ответил Джефф. – Именно это я и говорю вам сейчас. Будете ли вы меня шантажировать или нет, но я собираюсь по отношению к вам поступить точно так же. Это заместитель комиссара полиции. Займись ею, Берт.

Так я и поступил, вселив в эту женщину страх божий. Я врезал ей с одной стороны и с другой стороны (фигурально выражаясь), я разложил ее по всем правилам геометрии. Она забилась в истерике, но была совершенно права, утверждая, что не угрожала шантажом, – и она это знала. Было только одно, на чем ее можно было зацепить, но делать это следовало очень тонко. Мне не хотелось заходить слишком далеко, ибо, если она и дальше будет держаться в рамках законности, у нас не появится возможности разобраться с этим делом.

Поскольку речь идет об убийстве, наши люди смогут «позаимствовать», а не изъять вещи покойного для изучения. На случай, если она где-то спрятала письма, ордер на обыск позволит перевернуть ее хозяйство вверх дном и конфисковать их. Скорее всего, изучать их придется довольно долго. Кроме того, хотя я не юрист, ее утверждение, что вещи покойного принадлежат ей по нраву, показалось мне довольно сомнительным. Исходя из ее слов, которые она выкладывала налево и направо, Пендерел не снимал у нее комнату, а жил на правах гостя. В книге записи постояльцев упоминания о нем не было, не имелось ни письменного договора, ни его расписок; он был ее гостем. Следовательно, домоправительница не имела права присваивать вещи гостя после его смерти – тем более если какой-то родственник покойного потребует их возвращения. Кто-то утверждал, что мать Пендерела – персиянка из Ирака. Пока вещи Пендерела будут конфискованы нами для изучения, Джефф свяжется с местным адвокатом, который, в свою очередь, найдет его мать и, получив от нее доверенность на право распоряжения имуществом ее бедного сына, сделает Джеффри своим представителем. Джефф явится к нам и предъявит свою доверенность. «Отлично, – скажем мы. – Вот они перед вами». – «Но он должен мне деньги!» – завопит миссис Рейли. «Хорошо, – скажет Джефф. – Вот вам пятьдесят фунтов. Если вы считаете, что он задолжал вам большую сумму, отправляйтесь в суд и предъявите мне иск на стоимость двух саквояжей».

Так что в завершение встречи я успокоил миссис Рейли, которая ушла хоть и в слезах, но с надеждой. Затем я закрыл двери и объяснил Джеффри ситуацию. Теперь-то у него начали дрожать руки, и лицо обрело мертвенно-бледный цвет, сливаясь с воротничком.

– Слава богу хоть за это, – сказал Джефф. Он не мог даже встать из-за стола. – Порой ты бываешь очень полезен. Да, у него есть мать в Ираке; я слышал о ней. Я висел на волоске, и мне пришлось блефовать. Как ты думаешь, сработает?

– Если постараемся, то сработает. А теперь успокойся и слушай! Эти письма сами по себе, если они вообще существуют, гроша ломаного не стоят…

– Ты так думаешь? – хмыкнул Джефф. – Хотел бы я быть на твоем месте.

– Не начинай заново все эти разговоры. Я хочу сказать, что, коль скоро вся эта история вышла на поверхность, они уже не имеют такого значения. Рано или поздно об этом будут знать все и всюду – если только не случится чуда. Давай оценим факты. Как ни ужасно, но допустим, что они могли стать поводом для убийства Пендерела. Но лишь…

Мне показалось, что Джефф готов что-то разломать, дабы выпустить пар. Им владела холодная ярость, и в таком настроении человек готов превратить стул в шейки.

– Но лишь, – уточнил я, – если они соответствуют истине. Так ли это?

– Да, конечно, все так. Я не знал, что мне делать – то ли убить эту потаскушку, то ли… Я… я и сейчас не знаю. Понимаешь, я не обладаю такой широтой мышления и терпимостью, как сегодняшнее поколение, но тем не менее я бы смирился, будь это кто другой, но только не Пендерел. Ты не знал его, Берт. Он из тех типов, которые, называя женщину «моя дорогая леди» и изящно целуя ей руку, в то же время не спускают глаз с ее колец. Ну да. Я испытываю глубочайшую симпатию к мужчине и женщине, которые не могут жить в разлуке, но такие вещи – особенно если речь идет о твоей собственной дочери… в одном Рейли была права. Я, как и Мириам, считал, что этот человек находится не ближе чем за тысячу миль от Лондона.

– Теперь давай думать! Перед нами следующий и самый важный вопрос. Как много людей знают об этой истории – я имею в виду – о ребенке?

– Вот этого я и сам не знаю! Черт возьми, можешь ли ты хоть что-нибудь вбить себе в башку? Эта девчонка Кирктон, конечно. Насколько мне известно, больше никто. Но как я говорил, утверждать невозможно. Я потратил тысячи, чтобы скрыть все следы, но все равно происходят утечки. Я так и не знаю, что себе думают эти ребята…

– Джерри знает?

– Хм-м… Этот может. Но он никогда не был особенно близок с Мириам, он не был в тех проклятых местах, так что ни от меня, ни от нее он ничего не слышал. Все же, хоть я и сомневаюсь, что-то он мог прознать. Все они могут догадываться – что-то не так. Пусть даже сомнительно, знали ли они о существовании Пендерела.

– Бакстер или Маннеринг?

Джефф мрачно усмехнулся:

– Я бы не поручился, что Маннерингу ничего не известно. Согласен? Бакстер. Хм-м… Н-нет, хотя он и был в Каире. Я принял все меры предосторожности, и секретным агентам, шныряющим по подвалам, ничего не удалось разнюхать. Господи, Берт, ну надо же такому случиться! Из тысячи лондонских актеров они выбрали единственного!..

– Ну, это не так уж странно, как все остальное; для театрального агентства их требования были достаточно необычными. Тем не менее вот что важно: много ли человек, поймай они Пендерела на попытке шантажа, хотели бы и могли его убить?

Джефф зашелся насмешливым кашлем.

– Неужели ты думаешь, я не ломал себе голову над этим? Начать с того, что я бы и сам это сделал. Джерри. Бакстер. Маннеринг… хотя не берусь утверждать, сложный вопрос. Сама Мириам… хм-м. Относительно ее трудно говорить. Порой ведет себя толково и сообразительно, а порой размякает, как хлеб в воде. Странная девица. Преданность Дика Батлера остается под сомнением, поскольку у него связь с Гарриет. Откуда мне знать? – Он стал барабанить пальцами по подбородку. – Послушай, Берт… ты же не предполагаешь, что все они замешаны в этой истории? Которая с самого начала выглядела как тайный сговор? Как-то я читал подобный детектив. Тринадцать человек, и у каждого были свои счеты с мертвецом.

– Чепуха, – рассудительно возразил я. – В подобном случае они бы не вели себя таким идиотским образом. Нет. Один из них совершил убийство, и началась полная неразбериха.

Джефф с мрачным видом стал расхаживать по кабинету; порывы дождя продолжали колотить по окнам.

– Ну ладно, – сказал он. – Что нам сейчас делать? Предполагаю, не имеет смысла спрашивать, можешь ли ты полностью прикрыть это дело или хотя бы в какой-то мере?..

Прежде всего надо было точно разобраться, что происходило между без четверти одиннадцатью и одиннадцатью часами, и прикинуть, кого можно исключить. Вопрос, ребята, заключался в том, с чего начинать. И начинать надо было первым делом с Пруэна. По словам Иллингуорда, музей все время был у него в поле зрения. Именно так! Пруэн уже явился, опередив остальных, и сейчас в зале беседовал с Уорбертоном. Я подумал, что Джеффу лучше не присутствовать при нашем разговоре. Это могло бы привести к осложнениям, и, скорее всего, Пруэн стал бы врать больше, чем он уже собирался. Кроме того, мы решили, что никому не будем упоминать о миссис Рейли и пытаться выяснять, знает ли кто-либо еще то, что известно ей; в таком случае эпидемия вранья начнет набирать темпы.

До появления Пруэна я вытащил этот проклятый список Попкинса, развернул лист на столе и сел изучать его. Есть ли вопросы, на которые уже имеются ответы? Да, несколько. Из одиннадцати пунктов на четыре получены вполне приемлемые объяснения: номера 6, 7, 8 и 10. Исходя из моей теории, ответ на шестой вопрос – почему Мириам, увидев труп, в панике позвонила Гарриет и стала говорить искаженным голосом? – был предельно убедителен. Все стало ясно и с седьмым вопросом относительно кулинарной книги. Так же как и с восьмым – телеграмма Джеффри из Саутгемптона и причина его отсутствия в музее. Ответ на десятый вопрос – изучал ли кто-либо медицину? – был отрицательным. Как видите, у нас остались вопросы с первого по пятый, девятый и одиннадцатый. Итак?

Встав, я закрыл окно в туалете, ибо в комнате стало прохладно. Теперь кабинет был ярко освещен, не скрывая претенциозную броскость ковров, изящество мавританской резьбы по дереву и обрамленные снимки унылых развалин. Джефф любил, чтобы его окружали яркие краски, и даже кресла были обтянуты красной кожей. Не осталось никаких следов событий прошедшего вечера, если не считать выбитого стеклянного окошка в одной из створок лифта и зеленого томика «Практической грамматики арабского языка» на столе. Я засунул в него мой список вопросов. И тут в кабинет проскользнул Пруэн.

У него был угнетенный вид. Я давно не видел его; со времени нашей последней встречи он несколько похудел, на лице появились пятна, а глаза за стеклами очков от «Вулворта» стали слезиться – ему приходилось снимать очки, чтобы протереть глаза, – но я первый раз увидел его без ливреи и понятия не имел, что он лыс. Кроме того, он продолжал сморкаться. Враждебности в нем не чувствовалось, ибо он был так напуган, что постоянно вздрагивал. Я предложил ему стул; он сел, подогнув колени и понурив голову. Затем я спросил:

– Вы собираетесь врать мне?

– Нет, сэр!

Он был в таком же вздрюченном состоянии, как и Иллингуорд; мне показалось, что он готов сорваться со стула.

– О себе я уже не говорю, но вы понимаете, как отреагирует семья Уэйдов, если вы будете врать?

– Вы их друг, – просто сказал Пруэн. – И я расскажу вам всю правду.

– Кто убил Пендерела?

– Разрази меня бог, не знаю! – поспешно ответил он, трагическим жестом воздев руки. – Провалиться мне на этом месте, но я даже не знал, что он мертв, пока… ну, вы понимаете, сэр. Пока не пришел инспектор.

– Вам доводилось раньше слышать о Пендереле? Вы знали, кто он такой?

– Нет, сэр. Я лично не знал этого проходимца. И они не знали его. Так что чего ради кому-то понадобилось бы убивать его? Я вас спрашиваю, сэр!

– Вы должны понять, что мне все известно относительно пьески, которую ваша компания собиралась разыграть прошлым вечером. Мистер Уэйд ввел вас в курс дела, не так ли? Вы не собираетесь отрицать свое участие в ней?

– Ни в коем случае, – откровенно признался он. – Но я бы назвал это духовным участием. Духовным!

– Правда ли, что вы весь вечер стояли у входных дверей?

Он не собирался уклоняться от ответа.

– Весь прошлый вечер, сэр, включая время до закрытия музея. После этого я оставался при дверях с десяти минут одиннадцатого или около этого и до одиннадцати. Ровно в одиннадцать явился этот странный пожилой джентльмен – вы знаете, сэр, о ком идет речь; стало известно, что он Уоллес Берри; если вы спросите меня, скажу, что ему единственному это удалось – он с грохотом вырвался из лифта! Выбрался он через окно туалета… Ну и ну! Остальное вы знаете. Мы втащили его через угольную шахту. Затем мистер Холмс сказал: «Слушайте! На тот случай, если появится полиция, нам надо уносить ноги». Из-за этого психа, конечно. Но первым делом мистеру Бакстеру пришлось выйти и залезть обратно через это окно, – он показал, – чтобы открыть двери, запертые этим стариком, и взять из шкафа в той комнате свои плащи и шляпы.

Он тяжело дышал.

– Расслабьтесь, – посоветовал я. – Начните с самого начала и расскажите все, что было прошлым вечером. Все – понимаете?

– Слушаюсь, сэр. Вот, значит, как было. – Он набрал в грудь воздуха и решился: – Видите ли, прошлым вечером я, как обычно, держал двери открытыми с семи до десяти…

– Подождите. Почему вы специально держали заведение открытым прошлым вечером, когда все дела уже подошли к концу? Это было важно?

– Было ли это важно? – возмущенно переспросил Пруэн. – Еще бы, сэр! Неужели вы не знаете, какой популярностью мы пользуемся, особенно у детей, которых родители приводят после школы? Я спрашиваю вас: знаете ли вы ребенка, который удержится от искушения побродить по «Галерее Базаров»? Или побывать в «Восьмом Раю», который представляет собой реконструкцию дворца султана? Вы можете это себе представить?

Честно говоря, я никогда об этом не думал. Скорее, я был уверен, что в музеи никто не ходит, разве что по обязанности.

– Мы, конечно, не Национальная галерея, – со скрытой гордостью сказал Пруэн. – Но популярны ли мы? Я снова спрошу вас, сэр: как вы думаете, зная мистера Уэйда, стал бы он держать музей открытым хоть минуту, если бы он не привлекал людей? Посмотрите на «Базары», на «Восьмой Рай»! Барнум и Бейли[14] не сделали бы лучше. Мистер Уэйд – настоящий шоумен. Мы хотели обзавестись большой электрической рекламой, и она бы у нас была, если бы нам позволили. А еще «Зал Зеркал» – представить только! Популярны ли мы!

– Хорошо. Как прошел прошлый вечер?

– Просто прекрасно. Видите ли, был вечер пятницы, занятий на другой день не предполагалось. Все было как нельзя лучше. Поэтому мы и держали музей открытым. Правда, было одно исключение из правил. Обычно каждый вечер, ровно к десяти, приходят три уборщицы, чтобы привести помещение в порядок. Только не в последний вечер. Им сказали, что можно не приходить.

– Продолжайте.

Он снова перевел дыхание.

– Ну вот, сэр, а все остальные – мисс Мириам, мисс Кирктон, мистер Джерри и прочие – они явились… – он откинул голову и наморщил лоб, словно мучительно вспоминая; он был в таком возбуждении, что забыл все свои страхи, – они явились сюда примерно к десяти. Да, около десяти. Вошли они через заднюю дверь, потому что у мисс Мириам был ключ от нее. Верно! Те, роли которых требовали костюмов, то есть мистер Бакстер и мистер Батлер, переоделись в квартире мистера Холмса. Мистер Джерри, которому надо было только наценить парик, усы и бакенбарды (хотя я был против них), был в своем обычном костюме и собирался приклеивать бакенбарды прямо на месте. Войдя, они прямиком направились в эту комнату и стали ждать, когда я закрою музей.

– И когда вы его закрыли?

Он задумался:

– Было минут десять одиннадцатого. Видите ли, сэр, порой бывает трудновато всех выставить. И затем…

– И что же было затем?

Он заерзал в кресле, скорчил физиономию и тихонько стукнул по подлокотнику:

– Вот незадача, только что пришло в голову! Это что-то новое! Подождите немного, пока я приведу мысли в порядок… Значит, так. В десять минут одиннадцатого я закрыл двери и запер их на засов. Затем прошел в это помещение – все они были тут на месте – и сообщил им, что все чисто. Мистер Батлер возмущенно ходил по кабинету. «Где этот тип, этот актер из агентства? – спросил он меня. – Все мы уже вызубрили свои роли! Где этот парень? Он что, еще не появился?» Это мне сказал мистер Батлер.

– Во сколько, как предполагалось, должен был появиться актер?

– А вот это, – ответил Пруэн, торжественно указывая на меня пальцем, – и было следующее, что огласил мистер Батлер. «Я сказал ему, – сообщил он, – быть тут сразу же после девяти, как только управится». Затем мистер Холмс, который с несколько смущенным видом сидел за столом с пишущей машинкой, – кажется, он вообще не горел энтузиазмом – сказал: «Мы будем выглядеть полными идиотами, если что-то обломится. Как вы думаете, куда этот парень мог деться?» А мистер Джерри, который, подражая мистеру Уэйду, сидел положив ноги на стол, сказал: «Не гони волну; сейчас всего лишь четверть одиннадцатого. Как насчет гроба?» То есть, сэр, вы хотите, чтобы я рассказал вам все, как было? Со всеми подробностями?

– Да.

– Как прикажете, – согласился Пруэн и, кажется, не без удовольствия вздохнул. – Что же до гроба, то под него они пустили сундук для хранения серебра, который был в одной из больших витрин наверху. Они еще не вытащили его, не успели уложить в упаковочную клеть, потому что я не хотел, чтобы до закрытия музея экспонаты оказались в беспорядке… Правда, сэр, персидский костюм для мистера Бакстера они взяли за день до этого, чтобы посмотреть, как он на нем сидит; хорошенькое дело, если бы он ему не подошел!.. Но гроб еще не был упакован. Я еще рано утром поднял наверх упаковочные материалы для него. И мешок опилок из мастерской мистера Уэйда в погребе. А также воск для печатей, чтобы все выглядело солидно.

Так что было решено, что, пока мистер Джерри с помощью мисс Мириам и мисс Кирктон прилаживает себе бакенбарды и гримируется, мистер Батлер и мистер Холмс пойдут наверх готовить ящик. Мистер Сэм Бакстер и руки не приложил. Он сказал, что должен привыкнуть к своему странному костюму, а также наложить на лицо смуглый грим и не может возиться с опилками. Мистер Бакстер пошел в «Галерею Базаров» и стал бродить по ней, бормоча слова роли. – Пруэн подмигнул. – Мистер Бакстер был не очень хорошим актером – увы! Ему надо было сказать всего несколько слов – да я бы и то лучше справился…

Прежде чем разойтись, они все вышли в зал. Мистер Холмс открыл стеклянную витрину, в которой лежал ханджар – то есть кинжал, сэр, а потом вынул из кармана маленькие черные усы, которые вместе с кинжалом попытался вручить мистеру Бакстеру. «Это твои, – сказал он. – Бери их, Сэм, а то забудешь». Но мистер Бакстер громко, словно его укусили, завопил: «Убери их! Они мне пока не нужны. Я не собираюсь прогуливаться по скользкому полу с этой штукой на поясе – до того как наступит нужное время. Пока убери их».

Так что мистер Холмс взял ханджар и усы, вернулся и положил их на нижнюю ступеньку лестницы. «Там они и будут лежать, – сказал он. – Чтобы не пропали».

Потом, как я говорил, они разделились. Мистер Батлер и мистер Холмс поднялись наверх. Две молодые леди отправились помогать мистеру Джерри наклеивать бакенбарды. Мистер Бакстер вернулся в «Галерею Базаров», стал прогуливаться по ней и бормотать слова роли. А я? Я пошел к стулу у входных дверей и все остальное время не сходил с места… Было тогда, сэр, точно четверть одиннадцатого.

– Пруэн, – сказал я, – кто украл кинжал? Кто взял его?

Он поджался, набрал в грудь воздуха и поднял на меня вытаращенные глаза.

– Можете убить меня на месте, сэр, – сказал он, – но не имею ни малейшего представления.

Глава 16 ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ АКТЕРА

Наклонившись в кресле и вцепившись в подлокотники, Пруэн со своей мятой физиономией напоминал червячка, вылезшего на свет божий; слегка склонив голову к плечу, он вертел шеей, и на губах его застыла заискивающая улыбка. Вы знаете, как выглядят люди на объявлениях в магазине, призывающих что-то купить. Точно как он. Но взгляд у него был совершенно серьезный – и испуганный.

– Ты, мутноглазый гномик, черт бы тебя побрал, – с трудом сдерживаясь, сказал я и, перегнувшись через стол, ткнул в него пальцем. – Ты поклялся говорить правду. Кто похитил кинжал?

– Послушайте… – обиженным тоном начал Пруэн.

– Кто похитил кинжал?

– Не надо кричать, сэр, а то меня хватит удар, – пожаловался он. Голос у него подрагивал, но он стоял на своем. – Если хотите, можете и дальше вести себя таким же образом. Но позвольте мне хоть полслова! Дайте мне возможность объяснить – это единственное, чего я хочу. Послушайте!

Он сглотнул, и голос у него окреп.

– Вот я сижу на стуле – прямо у дверей. Видите? Примерно в ста (ну, может, в восьмидесяти) футах от лестницы. Тот кинжал лежит на нижней ступеньке. Между мной и лестницей – ряд стеклянных витрин, которые перекрывают мне обзор. Не так ли? Освещение? Не очень яркое. Как лунный свет. Как вы видите, особой дальнозоркостью похвастаться я не могу. А теперь я спрошу вас – вплоть до одиннадцати часов люди постоянно мелькали перед глазами. Успел бы я заметить, если бы кто-то из них быстро наклонился? Заметил бы я кинжал? Я спрашиваю вас: могло это прийти мне в голову? Вот! Почему вы не позволяете мне изложить всю правду – а потом уж судить?

В этом был определенный смысл, но я все еще был уверен, что он врет. Тем не менее я сказал, чтобы он продолжал.

– Начну, конечно, с той минуты, когда появился человек, которого впоследствии убили, – без уверток сказал он и откашлялся. – Итак…

– Начните с того, на чем вы остановились. С четверти одиннадцатого. До появления будущего мертвеца остается полчаса. Вот с этого места и начинайте!

Пруэн намекнул, что это пустая потеря времени, но все же подчинился:

– Ничего особенного я не заметил. Может, через пару минут после того, как я занял свое место (пришлось спрятать трубку, поскольку нам не разрешено курить на посту), открылась дверь кабинета куратора и оттуда вышли мисс Мириам и мисс Кирктон. Сразу же после их появления… – червячок изобразил констебля, дающего показания перед судом, – из «Арабской галереи» наверху вылетел мистер Батлер и торопливо спустился по ступенькам. Его полицейская форма сидела на нем как на корове седло. Ха-ха!

«Гвозди! – крикнул он, размахивая молотком, который я оставил для них наверху. – Гвозди! Где гвозди, Пруэн? – заорал он через зал. – Мало того что мы еле вытащили этот сундук из витрины, ничего не разбив, что порвался мешок с опилками, так еще и гвоздей нет!»

Он был очень возбужден, этот мистер Батлер.

Я принес ему свои извинения. И сказал, что гвоздей полно в карманах куртки мистера Уэйда в подвале – видите ли, сэр, наш шеф устроил внизу мастерскую, где находится и его рабочая одежда, и все остальное. Я сказал, что хоть сейчас сбегаю вниз и принесу их. Но мисс Мириам тут же перебила меня и любезно вызвалась сама принести гвозди. Она всегда была очень услужлива. И пока мисс Кирктон поднималась наверх с мистером Батлером, мисс Мириам пошла за гвоздями.

Пруэн откинулся на спинку кресла. Он говорил усталым бесстрастным голосом и, моргая, озирался по сторонам, словно хотел запомнить обстановку.

– Вы… – сказал я.

– Сэр?

– Вы хотите сказать мне, что она в самом деле побежала за гвоздями в погреб?

– И это было очень любезно с ее стороны, – ощетинился он. Руки у него дрожали; на лице его не было испарины, но глаза слезились. – Я всегда считал мисс Мириам…

– Когда она вернулась?

Он задумался:

– Ну, минут через пять-восемь. Что-то вроде.

– Пруэн, вы откровенно врете. Черт побери, неужели вы не понимаете, что этим только ухудшаете свое положение? Я знаком с показаниями доктора Иллингуорда, а также всех остальных. Иллингуорд вошел в музей примерно в двадцать пять минут одиннадцатого. Вы сказали, что она спустилась в подвал сразу же, как минуло четверть одиннадцатого… Вы хотите уверить меня, что она там внизу искала гвозди почти двадцать минут? На самом деле, когда Иллингуорд оказался у тыльной стороны зала, он увидел, как Мириам поднимается из подвала. Двадцать минут! И это еще не все. Когда она поднялась, а Иллингуорд все еще находился в зале, он услышал сверху звук забиваемых гвоздей. Что вы скажете на это? Когда Иллингуорд появился тут в двадцать пять минут одиннадцатого, он что, видел, как она поднимается?

– Да, видел, – продолжал стоять на своем Пруэн. В голосе его появились ворчливые нотки. – Да, видел. А почему бы и нет? Она ведь дважды спускалась.

– Она второй раз спускалась в подвал?

– Да, сэр, не встать мне с этого места. Ее поведение не имеет ничего общего с этой историей. Ни в коем случае! Вот сами увидите, дайте только мне рассказать. – Протянув руку, он ткнул пальцем в ладонь.

Не хочу пускаться в глупые рассуждения о впечатлении, которое он производил, но казалось, что теперь Пруэн говорит правду. Он был уже не так напряжен, и в каждом его слове чувствовалась серьезность. Более того, он заметно стал склонен к словоохотливости, ибо миновал опасную точку. Какую именно? Да, вот именно: похищение кинжала. Как ни грустно, как ни противно, но я был убежден в этом до мозга костей – кинжал был украден именно в эти минуты, и похитила его Мириам Уэйд.

– Она спустилась вниз за их гвоздями, – хрипловатым доверительным голосом бубнил он, – и вместе с ними поднялась через пять-восемь минут… н-нет, скорее через пять. Мистер Батлер снова сбежал вниз, а она, поднявшись, отдала ему гвозди.

– Значит, это было между двадцатью пятью минутами одиннадцатого и половиной?

Остальные вопросы так и крутились у меня на языке. Но пока еще я не мог задавать их.

– Да, сэр. Она вручила ему гвозди, и мистер Батлер снова поднялся наверх. Она неторопливо прошла к подножию лестницы – как бы прогуливаясь, можно сказать – и быстро направилась в мою сторону. Но, проходя мимо, только кивнула мне и улыбнулась. Прошла она в «Персидскую галерею».

– Ту, что с левой стороны, если стоять спиной к входным дверям?

– Совершенно верно, сэр. Свет в ней не горел; я его выключил, когда к десяти часам проводил последних посетителей. Так что я спросил: «Включить вам свет?» Но она ответила, что нет, не стоит. На несколько минут все успокоилось. То есть стало тихо. Я слышал, как мистер Бакстер расхаживает в «Галерее Базаров», что-то бормоча про себя по-арабски. Я уже стал немного беспокоиться, поскольку актер так и не появился. Затем из «Персидской галереи» вышла мисс Мириам. Она снова прошла в зал – и могу ручаться, что открыла дверь в подвал и снова спустилась туда!

– Хорошо ли вы видели дверь в подвал со своего места?

– О да, сэр. Когда я сидел на стуле, она была у меня прямо перед глазами, так сказать, – во всяком случае, добрая половина ее. Хотя у меня не было времени размышлять по этому поводу, ибо тут же у дверей раздался звонок… «Уф, слава богу! Вот и актер!» – подумал я. Сомневаюсь, что они наверху его услышали – то есть мистер Батлер, мистер Холмс и мисс Кирктон, – ибо оттуда доносился только стук молотков. Ох, какое я испытал облегчение! Я открыл двери, и на пороге появился этот странный тип… И я спрашиваю вас, – завопил Пруэн, – откуда мне было знать, что этот тип не из агентства?

В гриме он был как живой, разве что без бакенбардов! Вы видели, что у него жутко смешной торжественный вид (и еще этот цилиндр, скажу я вам!), длинное лицо, скошенный подбородок, большие очки в роговой оправе, как у янки, а ботинки у него, быть мне голландцем, тянули не меньше чем на одиннадцатый номер. Но даже тогда, сэр, мне показалось – тут что-то не то. Ибо, когда я слегка развеселился и игриво встретил его, он вручил мне визитную карточку «Вильяма Аугустуса Иллингуорда, доктора богословия», сунул мне под нос какую-то книгу с арабскими письменами и, фыркнув, двинулся дальше.

Я подумал про себя: «Э, да он вроде действительно доктор» – и начал слегка беспокоиться. Но может, все было в порядке – актеры ведь с таким старанием готовятся к своей роли, чтобы все было один к одному! Он остановился у входа в «Галерею Базаров» и, должно быть, увидел мистера Бакстера, ибо отступил на пару шагов, произнеся фразу на каком-то неведомом мне языке. Мистер Бакстер ответил ему тем же. Затем этот полоумный вышел в зал. Мисс Мириам как раз открывала дверь из подвала. Она посмотрела на него и, не произнеся ни слова, поднялась наверх. Затем распахнулась дверь кабинета, и оттуда вылетел яростный мистер Джерри со словами: «Вы опоздали! Заходите скорее!» – или что-то в этом роде.

– Сколько было времени? – прервал я его.

– Минуло двадцать пять минут одиннадцатого, – уверенно ответил Пруэн. – Я как раз посмотрел на свой хронометр, чтобы проверить, насколько этот тип запоздал. На полчаса! А? Я вас спрашиваю! Вместе с мистером Джерри он зашел в кабинет, но меня не покидало легкое беспокойство – хотя у меня не было времени размышлять по поводу закравшегося подозрения. Прошло минуты три или пять, как вдруг раздалось: «Банг!»

– Не перескакивайте! – прикрикнул я на него. Он дернулся и стал хрустеть переплетенными пальцами, а я терпеть не могу неврастеников. – Что это значит – банг?

Похоже, он и сам был неподдельно растерян.

– Понятия не имею. Какой-то треск, словно что-то упало и разбилось. Звук раздался внизу, со стороны «Галереи Базаров», точнее, он шел прямо из нее. Я крикнул: «Мистер Бакстер!» – ибо подумал, он мог там что-то разбить и мне придется прятать следы от мистера Уэйда. Так что я поспешил посмотреть, что там…

– Приостановитесь! – Вроде мы начали подходить к сути дела. – Мне кажется, вы сказали, что все время не покидали своего места у дверей?

Он снова искренне удивился:

– Ну как же, сэр, я никогда так не считал! Да, в ту минуту я его оставил, хотя и ненадолго. Это можно даже не принимать во внимание, поскольку далеко я не отходил… – И тут новая, убедительная и странная идея настолько поразила его, что он оцепенел: – Вот оно! Я понял, что вы имеете в виду, сэр. Вы хотите сказать, что кто-то мог проникнуть в музей и похитить лежащий на ступеньках кинжал, когда я был спиной к нему?

Я так не думал, но подобное предположение нельзя было исключать.

– Как долго вы отсутствовали у дверей?

Он прикинул:

– Может, минуты две или три, сэр. Вот как это было. Я направился к галерее посмотреть, что там случилось; когда я заглянул туда, мистера Бакстера не было на месте, и я не мог понять, что же там произошло, ибо вроде ничего не разбилось. Вот тут-то я и увидел! На полу лежал кусок угля, а на стене отпечаталось большое грязное пятно – кто-то, стоя на этом месте, с треском запустил в стену этим внушительным куском.

– Кто?

– Вот это-то, сэр, я и не могу сказать, потому что никого там не было, кроме мистера Бакстера, да и его-то я в данный момент не видел. Я окликнул его и увидел, как он переходит улочку. Он сказал, что был в «Галерее Восьмого Рая» – она рядом, и между ними есть дверь, так что не надо выходить в зал, чтобы попасть из одной галереи в другую, и еще он сказал: «Эй, что тут за чертовщина?» – «Мистер Бакстер, сэр, – спросил я, – это вы кинули уголь?» – «Что за ахинею вы несете? – возмутился он. – Уголь? Какой уголь?» И когда я показал ему, он сказал только, что у него не было времени пачкаться с углем, и удалился с таким видом, словно я оскорбил его; он пересек зал и зашел в «Персидскую галерею» напротив. Откровенно говоря, сэр, я стал испытывать какое-то странное чувство – что-то вроде мурашек по коже. Причиной тому был этот треск от удара. «Какие-то очень странные дела творятся здесь, – подумал я. – От которых порой волосы встают дыбом».

– Успокойтесь. Пока вы были в «Галерее Базаров» и до того, как мистер Бакстер пошел в «Персидскую галерею», слышали ли вы в зале какие-то звуки? Шаги или что-то в этом роде?

Он дернулся, и эта его реакция вкупе с блеснувшими глазами, когда он стал припоминать, могла быть обманчивой или же быть следствием воображения. Но мне показалось, что сейчас он искренен.

– Да, слышал! Вы мне напомнили – в то время я не обратил на них внимания, потому что в зале всегда бродит эхо. Но я слышал, разрази меня гром, я слышал, будто вроде там кто-то ходит! Даю слово, вот тогда-то и был украден кинжал. Заверяю, что я…

– Когда вы услышали эти шаги?

Снова он наморщил физиономию в мучительных стараниях припомнить:

– Ну… думаю, едва только я сунул нос в пределы базара. Да! Именно тогда. Это были быстрые легкие шаги. Теперь я вспомнил.

Ребята, у меня не очень богатое воображение, но при мысли об этих быстрых легких шагах, крадущихся по залу, и у меня мурашки по спине побежали. Я спросил:

– Где в это время были все остальные?

– М-м-м… сейчас. Насколько я знаю, мистер Джерри разбирался в кабинете с тем психом, которого я продолжал считать актером; остальные, кроме мистера Бакстера, находились наверху. Я знал об этом потому, что с четверти одиннадцатого до двадцати пяти минут одиннадцатого – когда явился этот полоумный – время от времени кто-то из них выглядывал сверху и кричал мне: «Он уже пришел?» Конечно, имея в виду актерa. Точно определить время я не могу, сэр. Не помню. Просто они появлялись один за другим. Это могли быть мисс Кирктон, мистер Холмс или мистер Батлер. Ах да! В последний раз меня окликнули сразу же после того, как гость зашел в комнату с мистером Джерри, а мисс Мириам второй раз поднялась из подвала. Да! Мистер Холмс вышел на галерею, которая тянется вокруг всего зала, и сверху крикнул мне: «Его еще нет, Пруэн?» Он так волновался, что это было просто забавно. Я весело крикнул ему в ответ: «Только что явился, сэр, и сейчас он с мистером Джерри». Да, это я забыл. А тогда четко помнил, ибо удивился, почему мисс Мириам, видевшая гостя, не сказала им, поднявшись наверх, что актер уже на месте.

– Все это было до того, как вы услышали удар угля о стенку галереи?

– Да, сэр, за пару минут до этого. Во всяком случае, времени прошло немного. Но, возвращаясь к тому, кто швырнул углем в стенку… Я услышал треск и рассказал вам, что было потом. Как я испытал странное чувство и услышал шаги в зале…

Я записывал его рассказ, чтобы Попкинс мог заверить его; могу себе представить, как он беззвучно аплодировал за моей спиной. Ведь я испытывал почти такое же возбуждение, как и Пруэн.

– Помедлите, – сказал я ему. – Мы расстались с вами в «Галерее Базаров»; Бакстер через зал направился в «Персидскую галерею»; Джерри и… м-м-м, доктор Иллингуорд оставались в кабинете. Остальные были наверху. Время, должно быть, близилось к без четверти одиннадцати. Итак. Есть тут какой-нибудь другой путь вниз (с верхнего этажа, я имею в виду), кроме как по лестнице в конце зала? Какая-то другая лестница, кроме этой мраморной? Мог кто-то спуститься вниз, не попавшись вам на глаза?

Несколько секунд он молчал. Он пристально рассматривал меня; костлявые пальцы теребили воротничок, оттягивая его от горла. Я слышал, как тяжело, с присвистом он дышит. Он как-то странно то прищуривал, то снова таращил глаза.

– Путь вниз, – повторил он, как бы вспоминая вопрос. – Есть еще один, сэр.

– Какой же?

– С этого этажа наверх ведет лестница в углу «Персидской галереи». Если хотите, можете выйти и посмотреть. Она ведет в верхнее помещение, где экспонируются разные шали. Нечто вроде лестницы для персонала. Витая металлическая; вы такие видели.

– И это единственный путь вниз?

– Да, сэр. Разве что на лифте, но он неподвижен, как собор Святого Павла, да и, кроме того, мистер Джерри и гость сидели как раз рядом с ним.

– Вы говорили, что в «Персидской галерее» было темно?

– Так и было.

Я изо всех сил старался не захлебнуться в этом обилии фактов, поскольку я все же бизнесмен, а не детектив, но, думаю, мыслил я ясно и четко.

– Хорошо. Вернитесь к рассказу о том, как вы прошли в «Галерею Базаров» и увидели на полураздавленный кусок угля.

Он испустил хриплый свистящий выдох.

– Я осмотрелся, заглянул во все углы – вот на этом месте мы остановились – и стал искать, не спрятался ли тут кто-нибудь. Сами можете убедиться, что со всеми этими навесами и шатрами там есть где прятаться. И тут – бр-р-р! – снова затрезвонил звонок у дверей.

Господи, я чуть не выпрыгнул из кожи вон! И потащился обратно к себе, раздумывая, кто это может быть: для мистера Маннеринга слишком рано, да и они еще не подготовились. Точно знаю, что было еще рано. Без четверти одиннадцать. Но, может быть, Маннеринг пришел пораньше, подумал я… Впрочем, нет, не может быть. Они настоятельно требовали от него – или это делала мисс Мириам, чтобы до одиннадцати он и не появлялся. И тут мне пришло в голову, что тот странный тип, которого я впустил, – совсем не тот человек, которого ждали. Редко я попадал в такое странное положение, скажу я вам! Но не оставалось ничего другого, как разобраться в ситуации и предупредить остальных, если это мистер Маннеринг. Говоря по правде, сэр, больше всего меня колотило от мысли, что, может быть, всего лишь может быть, что незваным гостем неожиданно явился старый мистер Уэйд…

В двери была такая заслонка (довольно небольшая), которую можно было приоткрыть и выглянуть. Я подошел к парадным дверям и приоткрыл ее. Там стоял тот парень, которого потом нашли мертвым… Лоб у него был весь в поту. Коротким резким жестом, словно женщина с пудреницей, он вскинул руку, рукавом вытер лоб и как бы сглотнул спазму в горле.

Но как, черт возьми, спрошу я вас, сэр, должен был я догадаться, что это за тип? Смугловатый, с черной бородкой, с желтоватыми стеклами пенсне на ленточке, с высоким воротничком, он насмешливо ухмылялся, глядя на меня. В отверстии внезапно показалась эта странная физиономия, словно соскочившая с бронзовой лепнины дверей.

«Кто вы?» – спросил я, а он ответил с такой странной… странной…

– Интонацией?

– Да, сэр, если угодно. Словно он был готов вгрызться зубами в нижний край заслонки. Господи, ну и зрелище! Вид у него был диковатый, если вы меня понимаете.

«Болван, – сказал он, – я из агентства Брайнерда. Открывай двери».

Тут меня прямо замутило – как ни странно, но я ему поверил и понял, что сделал ошибку, приняв за него другого.

Едва я открыл двери, он спросил все тем же странным голосом:

«Где мисс Уэйд?» – вот что он сказал.

Я ответил:

«Она наверху, вместе с другими, но вас должна интересовать не она. Тут есть другой человек, которого я принял за представителя вашего агентства».

«Значит, он наверху с другими. Отлично. Вы оставайтесь на месте, – сказал он, едва только я двинулся за ним. – Я хочу кое с кем повидаться».

Господи, ну и манеры у него были! Мелкие семенящие шаги, старый цилиндр и все остальное; под мышкой зажата какая-то книга в кожаном переплете. Прежде чем я успел шевельнуться или промолвить хоть слово, он уже миновал меня. А теперь внимательно следите за моим рассказом, сэр, не упустите ни слова. Ночью мне все это снилось. Сон был не из приятных; в нем вечно возникала эта физиономия, внезапно соскочившая с бронзовых створок… Словом, он пошел себе, и, как только поравнялся с большим черным экипажем, раздался звук. Кто-то произнес: «Пс-ст!» Вот примерно так. – Пруэн, сжав зубы, постарался воспроизвести его. – Пс-ст! Словно ты хочешь привлечь чье-то внимание. Понимаете? Он был, скорее, негромок, но, поскольку в таком зале, как этот, любой звук отдается эхом, парень так и подпрыгнул. Приостановившись, он повернул голову налево – в сторону карет. Там кто-то стоял, издавая все тот же звук «Пс-ст!». Актер на секунду застыл на месте, присматриваясь. Он не произнес ни слова. Просто кивнул и, быстро поднырнув под оглобли кареты, оказался по другую сторону ее, где я уже ничего не мог видеть. Кто-то стоял в дальнем конце линии экипажей, где я тоже ничего не различал.

Я прервал его повествование, ибо в голосе Пруэна стали появляться визгливые истерические нотки.

– Вы хотите сказать, – спросил я, – что со своего места вы не видели, что делается на другом конце?

– Сэр, провалиться мне на этом месте, если говорю неправду! Можете сами пойти и сесть на мой стул. Вон он там стоит. Попробуйте хоть что-то увидеть! Передо мной открывался прямой вид вдоль линии карет на этой стороне – и до двери погреба в самом конце. Ряд карет тянулся слева. Именно так! Кареты были выстроены за колоннадой, между нею и стеной слева; за каретами вдоль стены тянулся лишь узенький проход. Как вы знаете, освещение было довольно тусклым, а от карет падали густые тени.

Я двинулся было в ту сторону, дабы выяснить, что там такое происходит. И тут я понял, что в любую минуту может прийти мистер Маннеринг, и я не имею права отходить от дверей – время-то на исходе… Говорю вам, я просто не знал, как мне быть. Тем не менее я сделал несколько шагов и сказал: «Эй! Где вы? Чем вы там занимаетесь за каретами? Кто там?» Ответа я не получил.

Нет, сэр, я не был, как вы считаете, испуган; я ничего не боялся, пока ваш инспектор не нашел труп в карете. Только не я. Скорее я испытывал раздражение. Как бывает, если вы ждете чего-то приятного, а все идет вверх тормашками. Но тогда!.. – Пруэн наклонился вперед. Он был полон такого воодушевления, что напоминал надутый газом пузырь. – И тогда я увидел нечто. Я понял только сейчас, потому что все запомнил и теперь сложил воедино. Обернувшись к парадным дверям и подойдя к одной из их створок, я увидел с внутренней стороны дверей на полу какие-то метки. Минуту назад их не было. На мраморе выделялись грязные размазанные следы, типа черной пыли, оставленные обувью недавнего гостя…

– Обувью Пендерела? Актера?

– Да, сэр, того парня, который только что вошел. Следы тянулись по залу и потом исчезали. Я подумал: где же этот тип шлялся, что набрал столько грязи на подошвы? И тут, сэр, я кое-что вспомнил. Когда этот парень шел по залу к каретам, мне показалось, будто я знаю и эту спину, и этот цилиндр. Так оно и было. Он появился тут, как я докладывал, без четверти одиннадцать. Но это не совсем верно. Ибо этот парень уже был в музее. Вечером, незадолго до десяти часов.

И Пруэн с торжественным видом откинулся на спинку кресла.

Глава 17 ОДИННАДЦАТЬ ПУНКТОВ, ОДИННАДЦАТЬ СОМНЕНИЙ

– Значит, он был в музее, – помолчав, повторил я, – несколько раньше, до десяти часов. Вы хотите сказать, что он зашел, осмотрелся и снова вышел?

Пруэн снова напрягся, растолковывая свою идею:

– Не знаю толком, как вам объяснить, так что помогите мне! Попробую выложить то, что мне запомнилось. Так перепутаны все… как бы это выразиться?

– Впечатления?

– Хм, – сомневаясь, буркнул Пруэн. – Что-то вроде. В моей профессии, сэр, приходится наблюдать за людьми, которые приходят в музей: как они держатся, как ведут себя, впервые попадая сюда. Были две группы школьников с учителями. Пожилая дама с джентльменом. Парочка зевак; таких видно за милю, и, попадая в «Галерею Базаров», они начинают кудахтать, как куры. Семья из загородной местности. Точно не скажу, сколько их было, но народу хватало. Но в цилиндре и во фраке был только один джентльмен. Я обратил на него внимание, потому что нормальные люди в цилиндрах по вечерам сюда не ходят – почему, не знаю, но они живут по своим правилам… Я не успел присмотреться к нему как следует, потому что он вошел сразу же за семейной группой. Скорее всего, в четверть десятого. Я увидел всего лишь спину этого джентльмена (то есть тогда я решил, что это джентльмен, а это был всего лишь актер). Вот так!

Но обратил я на него внимание и в силу другой причины. Обычно приходится смотреть, как люди ведут себя, когда приходят в музей. Девять из десяти, сэр, едва только переступив порог, останавливаются как бы в растерянности и начинают оглядываться. Затем девять из десяти поворачиваются и смотрят на меня. Почему, не знаю. Предполагаю, собираются о чем-то спросить. Порой спрашивают, порой нет, но, как правило, смотрят так, словно считают своим долгом ко мне обратиться.

Вы бы удивились, сэр, услышав, какие глупые вопросы, случается, мне задают! Многие осведомляются, сколько стоит входной билет, другие спрашивают, есть ли тут камера пыток и где находится туалет; и все время мне приходится внимательно присматриваться к подвальным дверям – делаю я это автоматически – и к дверям по другую сторону лестницы, которые ведут к моей квартире; хотя на обоих написано «Только для персонала», кто-то может в них ткнуться. Вот так!

Когда незадолго до десяти этот человек появился в первый раз, он ничего не спрашивал и ничем не интересовался. Он просто прогуливался по залу. И я подумал: «Ну ясно, ты ищешь уборную, и мне придется поглядывать на тебя, чтобы ты не открыл одну из этих дверей». Вот тогда я и обратил внимание на его цилиндр и фрак. Но он не подходил к дверям. Он остановился у карет и прошел между ними, словно направляясь в «Египетскую галерею». Она размещена во втором зале слева.

Затем я начисто забыл о нем, потому что ко мне подошли какие-то ребятишки и стали задавать вопросы. А когда надо было закрывать музей, мне как-то пришло в голову, что не видел, как цилиндр выходил. Вот почему, как я рассказывал, я и обошел помещение, проверяя, все ли в порядке. Когда вы спросили меня, я вспомнил этого типа.

– Так он вышел? – осведомился я.

Пруэн замялся.

– Честно говоря, сэр, во время обхода я его не обнаружил. Он снова появился в четверть одиннадцатого – примерно через час. Так что рискну заметить, что, должно быть, он выходил, раз опять вернулся, не так ли?

Иронии в его словах не было. Пруэн был полон сомнений; меня же они покинули, потому что, кажется, забрезжило объяснение.

– А теперь вспомните, – потребовал я, – было ли это до того, как все остальные – Мириам, Джерри и их компания – появились на месте?

– Да, сэр. За несколько минут до их прихода.

– Возможно ли было, чтобы Пендерел (только не делайте вид, будто не знаете, кем был Пендерел!), возможно ли допустить, что он проник в погреб, когда в первый раз оказался в музее?

Пруэн посмотрел на меня с таким выражением, будто опасается ловушки и готов сорваться с места:

– Хотите верьте, хотите нет, но до закрытия музея – ни в коем случае! Сэр, за весь вечер я лишь два раза отвел взгляд от дверей погреба. За это я ручаюсь. В первый раз – когда в десять часов обошел музей, проверяя, все ли покинули его. А второй – когда кто-то разбил кусок угля в «Галерее Базаров». Так что…

– Но, – сказал я, – он же мог, оказавшись в музее, где-то спрятаться. Не так ли? А затем, когда вы обходили залы, нырнуть в погреб. Отвечайте! Мог он?

Мне пришлось говорить с толикой чрезмерной уверенности, но она покинула меня: приходилось учитывать слишком много факторов. Тем не менее напрашивалось вполне логичное объяснение появления угольной пыли на подошвах Пендерела, оставивших следы на полу, когда он вошел в музей во второй раз.

Поначалу он тут появился в десять минут десятого, раньше назначенного времени. В силу каких-то обстоятельств он спрятался, а потом спустился в подвал; причина, может быть, крылась в том, что он хотел подстеречь Мириам Уэйд и решил сидеть в укрытии, пока не придумает, как увидеть ее наедине. Хорошо! Все остальные прибыли вскоре после этого, но какое-то небольшое время, пока Пруэн запирал музей, они толпились в кабинете куратора. А потом именно Мириам Уэйд, черт побери, спустилась в подвал за гвоздями!

Следовательно, мои остолопы, там она и должна была встретить Пендерела. Была ли их встреча оговорена? Нет, нет и нет! Этого не могло быть! Кроме того, что Мириам считала, будто он находится за тысячи миль от Лондона, Пендерел был последним человеком на свете, которого она хотела бы видеть. И все же она с ним встретилась. Что же произошло? Мы можем только гадать. Мы лишь знаем, что минут пять спустя она поднялась из погреба. Походив перед лестницей, она мимо Пруэна прошла в затемненную «Персидскую галерею». Пробыла она там недолго и опять вернулась в погреб. В данном случае пробыла она там совсем немного, после чего снова выскочила. Что произошло во время этих двух встреч-разговоров?

Единственное, что мы знаем, – это действия Пендерела, и они вполне подтверждаются доказательствами. Он прошел в хранилище угля. Здесь он поставил друг на друга пару ящиков (которые впоследствии нашел Каррузерс), чтобы через люк для спуска угля вылезти на улицу. Отсюда черная пыль на его подошвах, которая не исчезла за те несколько шагов, что он сделал к входной двери музея. Когда он вернулся в музей, то был полон ярости, спрашивая о мисс Уэйд. Снова зададимся вопросом: что произошло во время их беглых рандеву в погребе? Одно ясно: вторично он явился для исполнения своей роли в этой живой картине, сделав вид, будто опоздал и пришел только что.

И, ребята, он попал в западню. Кто-то невидимый, скрывшись за каретами, поджидал его.

Да, это было грязное дело, и я, как и старый Иллингуорд, не стыжусь признаться, что оно привело меня в ужас. Вся эта история крутилась у меня в голове какими-то туманными обрывками, пока из их мешанины не выплыла физиономия Пруэна, который что-то бормотал.

– Значит, вы слышали, – обратился я к нему, – как кто-то, скрываясь за каретами, издал звук, напоминающий «Пс-ст!». Вы окликнули его, но никто не отозвался, и после того, как Пендерел пошел в сторону этой… неизвестной личности, вы не хотели отходить от входных дверей. Вы вообще хоть что-то видели?

Теперь руки он держал в рукавах, как китаец, то и дело поднимая и опуская их. Вид у него был довольно жалкий.

– Я старался, сэр. Я тут же подбежал к дверям «Персидской галереи». Когда стоишь перед ними, то по прямой видишь все до последней кареты. Я имею в виду проход между ними и стеной.

– И что же вы заметили?

– Ровным счетом ничего, сэр, честное слово! Не было ни следа этой пары. Но понимаете, у меня не было оснований думать, будто там вообще кто-то был… в смысле, преступник. Думал, кто-то подшутил и скрылся, вот и все.

– Куда они могли деться? До того как вы там оказались? Влезли в большой дорожный экипаж?

– Не исключаю, – уныло сказал он.

– Была ли дверца экипажа с вашей стороны открыта или закрыта?

– Закрыта, сэр, – после паузы ответил он. – То есть, будь она открыта, я бы обязательно обратил на нее внимание, но я ничего не заметил.

– Слышали ли вы какие-нибудь звуки – голоса, шаги, что-то в этом роде – после того, как эти двое исчезли?

Его страхи усилились.

– Господи, теперь, когда вы спросили… я припоминаю, что вроде слышал какие-то шаги! Да, и я испугался до смерти, ибо это были те же быстрые стремительные шажки, которые я уже слышал в зале, когда был разбит тот кусок угля. Именно они! Такие быстрые, торопливые…

– Откуда? Откуда шли эти звуки?

– Понятия не имею, сэр. Как бы отовсюду, они словно висели в воздухе; все дело в эхе. Тут невозможно определить место, откуда исходят звуки. Да и шагов-то я слышал всего ничего. Всего несколько… Это было через две или три минуты после того, как этот парень-актер поднырнул под карету на другую сторону. Но точно припомнить время трудновато – не было повода запоминать его.

– Те шаги, что вы слышали… человек убегал?

Он повернулся ко мне.

– Может, закончим этот разговор, сэр? – застонал он. – Я и так уже напуган до полусмерти, когда вспоминаю, как я радовался, что все кончилось, пусть даже розыгрыш не получился… и потом еще танцевал вокруг этого ящика… рядом лежал труп этого парня, а у меня был при себе только один фонарик! Господи! – Он стал колотить ладонями по подлокотникам кресла. – Я и так уже перепуган – с меня хватит. Жалкий фонарик, и я один во всем зале рядом с этим… Да он мне во сне будет сниться! А теперь вы спрашиваете меня, куда направлялись шаги… Да были они! И куда-то бежали – это все, что я знаю!

Я позволил ему выпустить пар и расслабиться, после чего снова взялся за него.

– Спокойней, черт побери! – пришлось мне на него прикрикнуть. – Значит, так. Когда убийца оказался рядом с Пендерелом, действовал он молниеносно. То ли он затащил его в карету, нанес удар, прикрыл дверцу – и скрылся. Или же он заколол Пендерела в проходе между каретами, открыл дверцу экипажа, где труп найдут не скоро, засунул Пендерела внутрь и убежал. Вы говорите, что слышали звуки всего лишь нескольких шагов. Нескольких… Значит, как я предполагаю, убийца не мог пересечь зал, или подняться по лестнице, или деться куда-то еще? В таком случае вы бы его услышали.

– И увидел бы! Потому что я тут же вернулся к входным дверям. Нет, сэр.

– Куда он мог юркнуть в таком случае?

– В «Египетскую галерею», сэр. Только туда. Понимаете, ее дверь расположена дальше по проходу, между этими двумя каретами. Она рядом с «Персидской галереей», так же как на другой стороне «Галерея Базаров» примыкает к «Восьмому Раю», и, как и там, между ними есть двери.

– Между ними есть двери, – повторил я. Вы же понимаете, что мне пришло в голову, не так ли? – Значит, галереи соединяются друг с другом. В «Персидской», вы сказали, было темно. А в другой?

– В другой тоже было темно. Понимаете, сэр, прошлой ночью мы не собирались использовать в пьеске ни одну из них. Кроме того, нам не хотелось, чтобы мистер Маннеринг забрел в персидскую галерею», где он мог заметить, что национальный костюм мистера Бакстера взят из экспозиции.

Заметки я набрасывал наспех, и они были совершенно неудобочитаемы, но я не оставлял своего занятия, фиксируя обрывки его рассказа, пусть даже сам в них сомневался. Они помогли бы мне освежить в памяти то, что я забыл бы.

– Хорошо! – сказал я. – Давайте выясним, чем занимались остальные ваши сподвижники. Бакстер! Вы сказали, что он вышел из затемненной «Персидской галереи» сразу же после того, как кто-то кинул в стенку кусок угля. Он все время был в ней? Что он там делал? Разве он не вышел и не подал голос с появлением Пендерела?

Пруэн с силой растер щеку.

– Я предполагаю, что он должен был подняться наверх вместе с остальными. То есть по железной лестничке в «Персидской галерее». Нет, потом он не выходил. Вот это я и хочу вам рассказать. Все были заняты подготовкой к действу и поэтому ходили взад и вперед – но на самом деле между появлением актера в дверях и звуками тех самых шагов прошло совсем немного времени. Именно! Не зная, что делать, я вернулся к входным дверям и крикнул, чтобы хоть кто-нибудь подошел ко мне. «Мистер Батлер! – позвал я. – Мистер Холмс!» Крикнул, просто чтобы посмотреть, что будет дальше, ибо в то время я был уже на грани растерянности…

– Ну и?..

– Едва только стихло эхо моего голоса, я услышал шаги в «Персидской галерее». Оттуда вылетел мистер Холмс. Он был куда более бледен, чем раньше, и махал мне руками, чтобы я замолчал. «Что тут за суматоха? – Вы понимаете, что он спустился по той самой железной лестнице. – Что тут делается?» – спросил он меня. И я ему рассказал о тех двух личностях; о том психе, который недавно появился, и о том, который исчез в каретном ряду. Мистер Холмс был чем-то смущен.

– Где он? – спросил мистер Холмс. – Почему вы не поставили меня в известность?

Мне не понравился его тон.

– Сэр, – сказал я, – вы сами приказали мне не оставлять своего поста. Один, который пришел первым, находится в кабинете вместе с мистером Джерри – худой и в очках. И поскольку, по всей видимости, мистер Джерри решил, что все в порядке, с какой стати мне вмешиваться? И кроме того, если мне будет позволено обратить на это внимание, почему всем вам потребовалось полчаса, чтобы заколотить небольшую упаковочную клеть?

В чем там было дело, сэр, я выяснил позже. Оказалось, что свинцовая крышка хранилища так приварилась к верху, что им пришлось как следует потрудиться, чтобы ее открыть. Но тогда я этого не знал. Я был несколько раздражен тем, что меня надолго оставили одного. Мистер Холмс продолжал стоять рядом, прижав кулак ко лбу. Наконец он сказал:

– Господи, да это же в самом деле подлинный Иллингуорд!

Оставив меня в полной растерянности, он стремительно кинулся к кабинету куратора, где мы сейчас с вами и находимся. В это время наверху мраморной лестницы появились мистер Бакстер и мистер Батлер. Они с трудом тащили заколоченный ящик, который тут же стал громыхать по ступеням. Мистер Холмс с отчаянием приложил палец к губам и махнул носильщикам, призывая их к тишине. Затем он бросил на меня взгляд и осторожно приоткрыл дверь кураторской, чтобы заглянуть внутрь…

Когда они спустили ящик вниз, мистер Холмс уже наполовину просунул голову в щель и теперь видел и слышал все, что там происходило. Мистер Бакстер, мисс Мириам и мисс Кирктон подбежали ко мне узнать, в чем дело, а мистер Батлер щелкнул пальцами и снова взлетел наверх, будто он что-то забыл.

И тут – бах! Дверь кураторской с таким грохотом захлопнулась перед носом мистера Холмса, что мы подпрыгнули на месте. В тот момент псих принялся за дело, но тогда мы этого еще не знали…

– Вот, ребята, и завершение показаний, которые оказались для меня в новинку. Имея на руках рассказ Иллингуорда, я, конечно, мог подтвердить или опровергнуть сказки Пруэна. Но все сходилось один к одному.

Иными словами, отчет Пруэна хоть и не был столь уж цветистым, но излагал факты. Рядом с проходом в «Персидскую галерею» небольшая группа, состоявшая, кроме него, из Мириам, Гарриет и Сэма Бакстера, слушала его повествование. Холмс колотил в двери кураторской, отчаянно стараясь понять, что там происходит. Батлер, сообщив, что забыл наверху свою дубинку, поднялся по лестнице. Тут Джерри, победно затолкав Иллингуорда в лифт, распахнул двери кураторской, и Холмс зашел в кабинет. Через минуту или две они с Джерри вышли, продолжая спорить. Затем к ним присоединился Бакстер, который нашел на полу накладные черные усики, после чего троица, продолжая галдеть, присоединилась к тем, кто стоял у «Персидской галереи». Пока Джерри рассказывал об общении с Иллингуордом, послышались шаги Батлера, спускавшегося по мраморной лестнице. Он прошел вдоль ряда карет, заглядывая в каждую из них, и наконец открыл дверцу дорожного экипажа…

Он тут же отпрыгнул, захлопнув дверцу. Конечно, никто не успел заглянуть внутрь, поскольку все собрались в дальнем конце каретного ряда. Но Батлер различил очертания головы Иллингуорда, силуэт которой просматривался в зарешеченном отверстии вентилятора, и тут началось это столпотворение – сначала чтобы поймать Иллингуорда, а потом – чтобы втащить его с улицы через шахту для угля.

– Кроме того, – возбужденно закончил Пруэн, – мы не знали – никто из нас – о мертвеце. – Похоже, ему было невдомек, что Батлер успел обнаружить его. – Больше всего нас пугало, что коп вернется с подкреплением выяснить, что тут происходит. Так что все решили уносить ноги – и поскорее. Первым успел исчезнуть мистер Батлер; ему пришлось заняться этим старым идиотом, который все еще был в ступоре, – он настоял, что доставит его в гостиницу. Что мистер Батлер и сделал, хотя был основательно перепуган, чем удивил меня. Кроме того, он взял со всех слово, что они дождутся его дома у мистера Холмса. В общем-то странно; хотел бы я понять…

Он удивленно задумался, встряхнулся и заговорил:

– Мисс Мириам ушла одновременно с мистером Батлером. Она… ну, она чувствовала себя не лучшим образом; вы же знаете, сэр, что она болела. – Пруэн внимательно посмотрел на меня. – Она сказала, что хочет поездить, чтобы прийти в себя. Ее машина стояла на Палмер-Ярд. Мисс Кирктон предложила составить ей компанию, но мисс Мириам не хотела и слышать об этом. Она сказала, что попозже присоединится к ним на квартире у мистера Холмса, если ей станет лучше, и торопливо вышла…

– Одна?

Он вскинулся, словно ему что-то пришло в голову:

– Вы мне напомнили. Вы не задумывались, почему мисс Мириам, если она участвовала в розыгрыше, все же поздним вечером вернулась в музей, когда тут уже был инспектор? То-то и оно. Она немного поездила. Затем вернулась, поставила, как обычно, машину на Палмер-Ярд – и увидела свет в этой комнате. Она решила, что компания все еще на месте, и зашла посмотреть. Но их уже не было, хотя мистер Холмс порывался остаться, чтобы удостовериться, явятся ли полицейские или нет.

«Что случилось с этим парнем, актером? – тревожно вопрошал Холмс. – Где он? Куда он делся?»

Он был не на шутку встревожен, но мистер Бакстер бросил:

«Да пошел он к черту, этот актер; ты что, не видишь, как он нас кинул, да и, кроме того, я не хочу больше красоваться в этом дьявольском одеянии».

Мистер Холмс, который очень истово относился к своим обязанностям, сказал:

«Мы тут черт-те что наворотили и должны все привести в порядок».

«Об этом можете не беспокоиться, сэр, – сказал я ему. – У меня впереди целая ночь, и я тут все разложу по полочкам и приберу».

«Ой ли, – возразил мистер Холмс, – вы ведь не сможете распаковать этот сундук для серебра, поднять наверх и засунуть в витрину четыреста фунтов свинца. Ведь не справитесь?»

И тут мистер Джерри заявил:

«Да все очень просто, остолопы. Сейчас мы все увильнем и переждем, пока тут кончатся неприятности, если они вообще будут, в чем я сомневаюсь. Затем вернемся и наведем здесь полный марафет. А пока придется переждать в квартире Рона. Нам нужно прийти в любом случае, ибо Сэм должен вернуть свой персидский костюм».

Мисс Кирктон азартно поддержала – мол, идея просто превосходная; она все время торопила: быстрей, быстрей, быстрей! Все это выглядело как-то странно, когда мы всюду выключили освещение, и на всех нас остался только мой фонарик. Но мистер Холмс не торопился. Он поставил мой фонарь на крышку стеклянной витрины, в которой был кинжал, и сказал:

«В любом случае надо до ухода вернуть ханджар на место, ибо это ценный экспонат. – Он вынул ключи и снова отпер витрину. – Сэм, где ханджар? Принеси его».

Но мистер Бакстер, обладавший чрезмерным для джентльмена темпераментом, буквально взвыл.

«Да не брал я его! – издал он вопль. – Я весь вечер спрашивал у тебя, куда ты его задевал, но нашел только эти проклятые фальшивые усы, что валялись на полу. И усы, и кинжал были рядом. Куда делся кинжал? Я лично понятия не имею, где он. И хочу поскорее покончить со всем этим и выбраться отсюда до того, как…»

Дверной звонок издал две длинные трели.

Уф! Сэр, вам стоило бы увидеть, как они подпрыгнули от этого звука! В свете фонаря я видел их лица; единственные, кто не испугались, были мы с мистером Джерри, и мы улыбнулись друг другу. Конечно, на самом деле звонок нажал – теперь-то мы это знаем – мистер Маннеринг! Но мистер Бакстер решил, что это полицейские; он перепугался, что его увидят в этом идиотском одеянии и так высмеют, что ему придется расстаться с дипломатической службой, не говоря уж об остальных неприятностях. Господи, он чуть в окно не выпрыгнул! Да и мистер Холмс был не в лучшем состоянии.

«Уносим ноги отсюда!» – заорал мистер Бакстер.

Схватив те накладные черные усы, он сунул их в первое место, которое ему подвернулось под руку, – прямо в витрину. Затем он вырвал у мистера Холмса ключи и одним движением запер витрину. Все кинулись к черному ходу. Единственная, кто приостановился, была мисс Кирктон. Господи, она положила мне руки на плечи! Большими испуганными голубыми глазами, в которых стояли слезы – хотя, видит бог, я не мог понять, в чем дело, – она нежно посмотрела на меня.

«Пообещай мне, – сказала она. – Что бы ни случилось, пусть даже собор Святого Павла рухнет тебе на голову или мертвецы встанут из могил – пообещай мне, ты никогда не проговоришься, что кто-то из нас был тут сегодня вечером».

Пруэн остановился, набрал в грудь воздуха и расправил плечи. Он смотрел на меня, и глаза его сияли гордостью.

– И клянусь Господом, сэр, – подытожил он, – даже когда этот чертов труп вывалился из своей могилы, ваш инспектор может засвидетельствовать, что я сдержал обещание, данное даме.

Наступило долгое молчание. Дождь продолжал надоедливо стучать но стеклу. Пруэн, выпрямившись, сидел в красном кожаном кресле. Я окинул его взглядом, будто намереваясь снять с него мерку. Стараниями Пруэна и Иллингуорда, двух, как вы прекрасно понимаете, совершенно разных людей, мы получили две половинки этой истории.

– Да, вели вы себя как идиот, – кивнул я, – но давайте пока оставим это. Дело вот в чем: в этой «игре», подготовленной для Маннеринга, есть две вещи, которые никак не укладываются у меня в голове…

– Что именно, сэр? – улыбаясь, осведомился он.

– Этот розыгрыш Маннеринга был подготовлен в чертовски короткое время, так ведь? То есть вплоть до вчерашнего полудня вы понятия не имели, что к вечеру Джеффри Уэйд не появится. Каким образом вы успели так быстро и продуманно все организовать? Расписать роли и все такое?

Он хмыкнул:

– И разговоры, и подготовка шли не меньше недели, сэр. Единственное, что еще оставалось неясным, так это дата. Она должна была вот-вот наступить, как только представится возможность. А этот вариант был на редкость удачным – понимаете, настоящий доктор Иллингуорд в самом деле находился в Лондоне, и мистер Маннеринг мог прочесть о нем в газетах, после чего он уже не мог не поверить в приглашение. О, план розыгрыша был тщательно продуман. – Он доверительно наклонился ко мне. – И поверите ли, первым замыслом, который пришел к нам в голову и от которого мы отказались, была инсценировка убийства. Настоящего убийства с настоящим трупом и все такое. Конечно, сэр, я имею в виду труп из анатомического театра… чего это вы так вскинулись?

Ага, еще кое-что я стал понимать.

– Есть у меня и следующий вопрос, – сказал я. – Значит, вы говорите, труп из анатомического театра? Не один ли из вашей компании в среду написал записку, которая начиналась вот такими словами: «Дорогой Г. Здесь должен быть труп – и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство – тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…» Кто это написал?

Пруэн смущенно кивнул:

– Вы совершенно правы, сэр. Прошлым вечером никто не осмелился… ну, вы знаете, как там все было. Старый хозяин рассказал вам, что у мистера Джерри есть приятель по имени Гилберт Рэндалл, который изучает медицину? Им пришла в голову идея, как раздобыть труп из морга; «образ смерти», то есть что послужило причиной смерти этого мертвеца, в самом деле не имел значения – главное было получить труп. Он должен был сыграть роль чучела. Поэтому мистер Джерри сел за пишущую машинку в этой комнате и стал выстукивать записку. Но мистер Холмс остановил его и сказал: «Ради бога, идиот, не пиши ничего подобного; если уж решился, то повидайся с Рэндаллом, вот и все. Если письмо попадет в чужие руки, мы окажемся в двусмысленном положении».

Поэтому мистер Джерри сунул письмо в карман, откуда оно и выпало в квартире мистера Холмса. К слову сказать, когда мистер Джерри увиделся с мистером Рэндаллом, выяснилось, что настоящий труп достать невозможно. Так что им пришлось отказаться от этой идеи. – Пруэн весело хмыкнул. – Вы не были на месте прошлым вечером, когда инспектор Каррузерс с торжественным и зловещим видом вытащил записку – вот это было потрясение! Мистер Холмс был перепуган до смерти. Так испуган, что, если инспектор Каррузерс оставил вам свой отчет об их разговоре, вы и сами сможете убедиться. Мистер Джерри вмешался в разговор и стал объяснять, но мистер Холмс остановил его. И надо же такому случиться, сэр, записка в самом деле попала в чужие руки, и положение оказалось более чем двусмысленным.

Снова тупик.

Я в растерянности опять сел за стол. Устами Иллингуорда и Пруэна эта история обрисована с достаточной цельностью. И что же? Рехнуться можно было. С муками и непомерными стараниями нам наконец удалось собрать воедино куски самой немыслимой головоломки, которая когда-либо оказывалась в стенах Скотленд-Ярда. Мы сложили их воедино, и они образовали законченную картину. И что мы на ней увидели? Мы увидели какую-то рожу, которая насмешливо показывает нам язык. Даже когда все части сошлись без швов и зазорин, мы были не ближе, чем раньше, к разгадке тайны убийства Пендерела.

Этот проклятый факт и стал причиной, заставившей принять решение. Пруэн с надеждой смотрел на меня, пока я скреб остатки моей некогда пышной шевелюры.

– И что вы теперь собираетесь делать, сэр? – спросил он. – Я вам выложил всю правду и надеюсь, что могу ответить за нее и перед архангелом Гавриилом. Можете проверить! Порасспрашивайте любого из них! Расспросите всех! Мистер Уэйд сказал, что вы можете приказать всем…

– Пруэн, – твердо сказал я, – не собираюсь я никому приказывать.

Он вытаращил на меня глаза, и тогда я выложил ему то, что сейчас говорю вам. Приняв решение, я настолько хорошо почувствовал себя, что даже дал ему сигару.

– Пруэн, – сказал я ему, – причина, по которой я сую нос в это дело, заключается в желании понять, откуда ветер дует (к этой избитой метафоре можно отнестись с презрением); выяснить, насколько плохи дела, и оказать Джеффри Уэйду всю ту помощь, которая в моих силах. Я убедился, что дела плохи. Я по-прежнему готов оказать ему всяческое содействие – но без того, чтобы мой отдел обвинили в коррупции. А все остальное вне сферы моего влияния. В ночь на 14 июня в этом музее было восемь человек: Мириам, Гарриет, Джерри, Бакстер, Холмс, Батлер, Иллингуорд и вы. И любой из вас мог убить Пендерела. Вне стен музея находились еще два человека – Маннеринг и Джеффри, которые тоже могли бы убить его, если бы им представилась такая возможность. Причислять Иллингуорда лишь из упертости или чтобы никого не забыть, не стоит, так что у нас остается десять…

– Прошу прощения, сэр, – прервал меня Пруэн, – но не забыли ли вы ту даму с жесткими чертами лица, которая не так давно была в этом кабинете и устроила нечто вроде ссоры? Я не слышал, что именно она говорила, но, судя по тем словам, которыми вы ее проводили, я предположил, что и она имеет какое-то отношение к Пендерелу…

– Верно! – признал я. – Миссис Анна Рейли. Да, и ее надо учесть. Таким образом, у нас одиннадцать подозреваемых, возможно это или невозможно, правдоподобно или нет. Повторяю, сынок: я организатор и руководитель, а не детектив. Искать, где у осла хвост, должен тот, кто умеет работать вслепую. Я к ним не отношусь. Следовательно…

– Хм, – задумчиво произнес Пруэн.

– Следовательно, я чувствую, что пришло время спустить с поводка знаменитую ищейку, суперинтенданта Хэдли. Попкинс точно и исчерпывающе изложит мою точку зрения. Я скольжу по верхам, обращая внимание на те странности, что бросаются в глаза. В том или ином смысле я выметаю их. Одиннадцать пунктов, одиннадцать подозреваемых; так что все совпадает. Попкинс особо подчеркнул: «Я уклонился от вопросов, которые напрашиваются сами собой; здесь я обратил внимание только на странности». В этом плане он, вне всякого сомнения, был прав. Но кроме того, Попкинс сказал: «Я предполагаю, что, когда вы получите ответы на все эти вопросы, вы найдете убийцу». А теперь я могу всего лишь предположить, что Попкинс оказался самоуверенным болтуном.

На каждый из пунктов был получен ответ – где-то полностью, где-то частично; но вся ситуация в целом обрела, если хотите, еще более бредовый и непонятный вид, чем раньше. И единственное, что я могу сделать в этом деле, мое единственное приношение в виде венка на могилу этого бреда, будет окончательным и бесповоротным. Я вручаю ему оружие.

Пока Пруэн пытался понять, что, ради всех святых, я несу, я расстелил на столе список Попкинса из одиннадцати пунктов и взял большой красный карандаш. Поперек текста я крупно написал последний вопрос: «Так кто же убил Раймонда Пендерела?»

Часть третья ШОТЛАНДЕЦ И АРАБСКИЕ НОЧИ Показания суперинтенданта Дэвида Хэдли

Глава 18 ПОКРОВ СНЯТ С НОЧИ, НО НЕ С УБИЙЦЫ

Кто убил Раймонда Пендерела? Я могу вам это сказать. Убийцей был человек, на которого сначала не падало никаких подозрений; и я уверен в этом, и главный прокурор уверен, и министр внутренних дел – и даже сэр Герберт. Если не брать во внимание возможные отклонения в ходе судопроизводства, в данный момент убийца Пендерела будет… нет, не собираюсь утверждать, что его отправят на виселицу, ибо ни полиция, ни жюри присяжных не станут переживать из-за смерти жиголо и шантажиста, но, самое малое, ему вынесут суровый приговор.

Только вот в чем сложность. Считать ли себя знаменитой ищейкой, как меня аттестовал сэр Герберт, или нет, но должен признаться, что никогда не испытывал особой склонности тут же брать след и кидаться в погоню. Если бы вся эта история естественным порядком завершилась поражением, генеральному прокурору пришлось бы поставить на ней крест и отнести в разряд нераскрытых. Но ничего подобного не произошло. Юстиция, которой продуманно показали нос, оказалась в сложном положении, ибо у нас не было возможности найти убийцу и сказать: «Ату его!» Такое положение дел было нетерпимо, и надо было искать выход – хотя бы для начала найти лжесвидетеля. Этого настойчиво требовал министр внутренних дел, хотя на первых порах я отнюдь не рвался взваливать на свои плечи неподъемный груз. Но поскольку личному составу пришлось бы рано или поздно заняться этим делом, я решил приложить все силы и одержать победу.

Поскольку в нашем распоряжении имелись лишь устные рассказы, должен признать, что не посягаю ни на изысканную иронию Каррузерса, ни на ворчливое добродушие сэра Герберта. Не претендую я также на пылкое и многословное воображение Иллингуорда; сдается мне, что пожилой пастор слишком серьезно увлекся почетной ролью повествователя. Я верю четкому, ясному и логичному изложению, в котором наличествуют эти три требования; например, в результате беседы сэра Герберта с Пруэном мы получили запутанную историю, которую можно прояснить, лишь только если удастся выделить в ней самые важные аспекты. Ясность, ясность и ясность! Единственный писатель, которого я могу постоянно читать и перечитывать, – это лорд Макколей,[15] ибо у него никогда не встречается предложений, к которым необходимо возвращаться, чтобы понять их смысл. Доктор Фелл может подтвердить, что я люблю патетические и звонкие фразы (как и Макколей), но и они должны быть подчинены правилам ясности и логики.

Убежден, что никогда еще не встречалось дела, в котором было бы столько возможностей воспользоваться чистой логикой. Причина – в обилии странностей. Но логика, джентльмены, не теряется в их среде, а, напротив, прекрасно себя чувствует. В обычных обстоятельствах при встрече со стандартной головоломкой могут быть десятки объяснений, так что, если детектив выбирает неправильное, дело с самого начала обречено на провал. Однако при столь необычных обстоятельствах, как правило, есть только одно возможное объяснение; и чем более странными кажутся детали и подробности, тем уже перечень мотивов, которые вызвали их к жизни. Например, взять историю с кулинарной книгой, которая получила столь простое объяснение, но сколько она успела вызвать туманных предположений. Логика же докажет, что тут может быть только одно объяснение – и довольно простое. Но пока его нельзя уловить в силу естественного человеческого стремления отбрасывать логику и очертя голову кидаться искать ответа на стороне. Сталкиваясь со столь сложной проблемой, мы считаем, что решение ее должно быть таким же сложным.

Так что, имея на руках целый ряд событий, я предлагаю шаг за шагом искать ответ на них. Как сообщил сэр Герберт, это дело было поручено мне в субботу, так что до понедельника я не занимался ни детальным расследованием, ни допросами. Но я тщательно перечел все доступные мне рапорты и донесения и провел двухчасовое совещание с Каррузерсом, в ходе которого меня поразили некоторые бросающиеся в глаза факты. Пока не буду говорить, к каким я пришел выводам; скажу лишь, что они касались обуви мертвеца и его пенсне. И все же меня заинтересовало это дело, исключительно заинтересовало, и мне очень хотелось обсудить его с доктором Феллом, которому стоило бы быть рядом, а не блаженствовать под небом Южной Франции. В субботу во второй половине дня сэр Герберт послал за мной. Он только что вернулся из музея Уэйда, выслушав там то, что сейчас рассказал вам. Он вручил мне список пунктов, вызывавших сомнения. Неоценимый Попкинс (порой он ведет себя как чопорный идиот, но в здравомыслии ему не откажешь) успел его составить. С самого начала в нем прослеживалась откровенная поддержка первого предположения в рапорте Каррузерса.

Не случайно мое второе имя звучит как Коушн,[16] и пока я предпочел промолчать. Вместо этого я попытался установить контакт с самыми разными людьми, имеющими отношение к этой истории. Несмотря на хвастливое заявление Джеффри Уэйда, что он всех притащит за шиворот, публика эта разбрелась кто куда. Мириам Уэйд была в доме своего старика в Гайд-парке, приходя в себя от нервного потрясения; во всяком случае, два навещавших ее врача сказали, что она нуждается в покое, как минимум, на двадцать четыре часа. Они же сообщили, что Гарриет Кирктон чувствует себя несколько лучше. Молодой Бакстер, смертельно пьяный, пребывал в своей квартире на Дюк-стрит. Остальные, похоже, воспринимали ситуацию с большим легкомыслием – но все же по-разному. Когда я позвонил домой старику, к телефону подошел Джерри Уэйд, который и сообщил мне последние новости.

Так, состоялась еще одна стычка (которая, верьте или нет, закончилась мирным исходом) между Батлером и Маннерингом. Вы помните рассказ Каррузерса о том, как предыдущей ночью Маннеринг одним ударом в челюсть отправил Батлера в нокаут? Ранним субботним утром Батлер ждал в холле дома Маннеринга, когда тот спустится. Как только Маннеринг вышел из лифта, Батлер подошел к нему и сказал: «Доброе утро. Вам кто-нибудь объяснял, что нельзя бить человека, который держит руки в карманах?» Маннеринг бегло глянул на него и ответил: «Разве сейчас вы тоже держите руки в карманах?» – после чего без всяких церемоний снова врезал ему. Но на этот раз Батлер был готов к нападению и встретил Маннеринга прямым ударом по зубам. Между ними завязалась драка, они катались по полу в холле, вызвав большой интерес у портье, который предпочел наблюдать со стороны. Но когда этот скандал стал привлекать чрезмерное внимание, и портье все же пришлось вмешаться, дуэлянты решили, что получили по заслугам. Батлер посмотрел на Маннеринга, потом на себя и рассмеялся; через минуту и Маннеринг расплылся в улыбке и сказал: «Поднимемся наверх и выпьем». – «Отлично», – согласился Батлер. Похоже, наверху они уладили недоразумение и решили, что ничего страшного не произошло, хотя я считал, что чувства юмора у Маннеринга не больше, чем у этого чемодана.

Этот инцидент мог что-то скрывать в себе или ровным счетом ничего, но я отложил его в сторону, когда решил, что в воскресенье буду заниматься не столько конкретными делами, сколько тщательным обдумыванием всех показаний. Так что весь воскресный день я провел дома – заперевшись в кабинете, курил трубку и рассматривал факты со всех возможных точек зрения. Особое внимание я уделил перечню Попкинса, которому наконец решил отдать должное. Он содержал много действительно ценных предположений, ведущих к истине, и я хотел бы обратить на них ваше внимание – вместе с моими примечаниями.

«I.

1. Что относительно следов угольной пыли сразу же за входной дверью музея, чьи размазанные отпечатки Каррузерс нашел на полу?

Примечание. Поскольку слой угольной пыли был найден на подошвах обуви убитого мужчины, по всей видимости, он же и наследил. Где он был перед тем, как войти в музей, на белом мраморе которого оставил следы?

Ответ. Он был в подвале и в хранилище для угля. Войдя в музей примерно в 9:50, он спрятался, и в промежуток времени между 10:00 и 10:10, когда Пруэн не наблюдал за дверью в подвал, Пендерел спустился туда. В 10:15 остальная группа разделилась – Батлер и Холмс поднялись наверх, Бакстер прошел в «Галерею Базаров», а две женщины направились в кабинет куратора с Джерри Уэйдом.

В 10:18 или несколько позже (время дается приблизительно) женщины вышли из кураторской, столкнувшись с Батлером, который спустился вниз в поисках гвоздей. Хотя Пруэн, который точно знал, где лежат гвозди, предложил сбегать и принести их, Мириам Уэйд настояла, что она сама пройдет в подвал. Что она и сделала, а Гарриет Кирктон поднялась наверх с Батлером.

Мириам Уэйд покинула подвал в 10:25 или чуть позже; Батлер как раз спустился по мраморной лестнице выяснять, что ее задержало. Мириам Уэйд походила у лестницы несколько минут и зашла в «Персидскую галерею»; затем она второй раз направилась в подвал, но оставалась там очень недолго. Наверх она поднялась в 10:35, когда в музее появился доктор Иллингуорд. После чего она прошла наверх, где присоединилась к Холмсу, Батлеру и Гарриет.

Все это время Пендерел продолжал оставаться в погребе. Должно быть, незадолго до 10:45 он прошел в хранилище для угля, через люк вылез на улицу и предстал у дверей музея, словно никогда раньше тут не был.

Это дает нам раскладку времени – вместе с ответом. Тем не менее придерживайся я метода Попкинса, то должен был бы добавить комментарий. Он был бы очень простым. А именно: почему? Почему Пендерел выбрался через угольный люк и снова вернулся в музей? Если хотите, можете сами ответить. Он поступил так потому, что Мириам убедила его сделать вид, будто они никогда не были знакомы; что их вместе не должны увидеть в подвале, что он должен тайно покинуть музей и явиться в него, словно в первый раз. Пока я не могу опровергнуть данный тезис».

Пункт второй из перечня – о проблеме записки, начинающейся словами «Дорогой Г. Здесь должен быть труп…» и так далее, – получил исчерпывающее объяснение и в данный момент может быть отложен в сторону. Мы же продолжаем.

3. Что относительно куска угля, который, как обнаружил Каррузерс, без всякой видимой причины был брошен в стенку «Галереи Базаров»?

Примечание. Ни доктор Иллингуорд, ни кто-либо другой об этом не упоминал, и, похоже, угольное пятно не имеет отношения к данной истории. Задать этот вопрос необходимо Пруэну, перед глазами которого был весь зал, и Бакстеру, который находился в «Галерее Базаров» в 10:35 (примерно), когда доктор Иллингуорд явился в музей.

Ответ. Этот факт был упомянут Пруэном, и он по-прежнему не согласуется со всей историей. По раскладке времени бросок куском угля состоялся после появления доктора Иллингуорда. Пруэн говорит, что слышал треск «спустя три или пять минут» после визита Иллингуорда; давайте несколько округлим и скажем, что треск раздался в 10:40.

Пруэн слышал, что этот звук донесся из «Галереи Базаров». Но хотя дверь в эту галерею все время была у него перед глазами, он не видел, чтобы туда кто-то входил – кроме Бакстера, который находился в ней с 10:15.

Пруэн немедленно пошел туда разобраться, что случилось, но в галерее никого не обнаружил. Осмотревшись, он услышал за своей спиной в зале шаги, которые описал как «быстрые и стремительные». Затем он увидел следы раздробленного куска угля. Пока он рассматривал их, из-за витрин или навесов в галерее появился Бакстер. Он утверждает, что находился в соседнем помещении «Восьмого Рая» и ровно ничего не знает ни о каком угле. Затем Бакстер расстается с Пруэном, пересекает зал и заходит в «Персидскую галерею».

Наконец, пока Пруэн продолжает рассматривать следы в «Галерее Базаров», в 10:45 раздается звонок в двери и появляется Пендерел.

Где были все остальные между 10:40 и 10:45? Насколько нам известно, с определенной долей уверенности можно утверждать, что Бакстер находился наверху вместе с Холмсом, Батлером, Гарриет и Мириам. Джерри Уэйд был в обществе Иллингуорда.

Кто бросил уголь в стену и зачем?

Ибо очень важны эти полчаса между 10:15 и 10:45 – Пруэн не видел перед собой весь зал лишь в те минуты, когда пошел в «Галерею Базаров» разобраться в причинах шума».

Наш восхитительный Попкинс старается все изложить на бумаге, пусть даже сам чего-то не понимает. Обращаю ваше внимание на его развернутые примечания, которые я не стал сокращать. Я думаю, они содержат ключ ко всей этой истории. Попкинс, по всей видимости, и сам так считает, ибо он вполне логично объясняет следующий пункт.

«4. Что за история с накладными черными усами?

Примечание. По словам Холмса, предполагалось, что усами воспользуется Бакстер. Вместе с кинжалом Холмс в начале вечера оставил их на какой-то ступеньке лестницы. И похоже, они пропали вместе с кинжалом. Позже они были найдены Бакстером на полу музея; далее мы теряем их из виду, пока Каррузерс не обнаружил их в запертой витрине, где экспонировался кинжал. Что это значит? Спросить Пруэна, который дежурил в музее.

Ответ. Пруэн был опрошен, и теперь мы можем проследить все перемещения этих усов – кроме самых важных. Подтверждается заявление Холмса, услышанное доктором Иллингуордом; он положил кинжал и усики на нижнюю ступеньку лестницы примерно в 10:15, когда Бакстер отказался ими воспользоваться.

Что вызывает следующие вопросы:

(а) Когда исчезли кинжал и усы?

(б) Почему было украдено и то и другое?

Бакстер, похоже, заметил их отсутствие, но мы до сих пор не знаем, когда именно. По сути, впервые он упомянул о них незадолго до одиннадцати, когда Иллингуорд оказался запертым в лифте и в музее воцарился переполох. Иллингуорд увидел, как он поднял их с пола рядом с экипажем, и слышал, как он спросил Холмса, куда делся кинжал. Далее Бакстер в момент паники, чтобы избавиться от них, сунул усы в стеклянную витрину и запер ее ключами Холмса. Но время от 10:15 до 11:00 остается под вопросом.

Тем не менее, мы должны предположить, что кинжал и усы были похищены не после появления Пендерела в 10:45, поскольку убийство было совершено почти незамедлительно. То есть они, скорее всего, исчезли в промежуток времени от 10:15 до 10:45, в этот получасовой интервал.

Налицо две альтернативы.

Если они были украдены между 10:15 и 10:40, то в данном случае это произошло на глазах Пруэна, и, значит, Пруэн знает, кто их похитил, и сознательно врет. Или же они исчезли между 10:40 и 10:45, и бросок угля в стенку был предлогом, позволяющим отвлечь внимание Пруэна от действий этого вора и убийцы.

Тем не менее мы до сих пор не можем внятно объяснить, зачем были украдены два этих предмета».

Мне показалось, что наш друг Попкинс слишком углубился в исследование этой темы. Моя идея о причинах похищения этих двух предметов только начала выкристаллизовываться. Но я сказал себе, что не должен торопиться, поскольку еще не опросил никого из подозреваемых о тех пятнадцати минутах – от 10:45 до 11:00.

Естественно, для моей версии они были исключительно важны, хотя, должен предупредить вас, не совсем в том плане, как вам кажется. Если исходить из рассказа Пруэна, то где была вся эта публика между появлением Пендерела в музее в 10:45 и 11:00, когда его труп был преждевременно обнаружен Батлером в экипаже? И опять-таки основываясь на словах Пруэна, мы знаем, что Пендерел прошел в зал, был остановлен кем-то, скрывавшимся в тени карет, – и исчез. Спустя короткое время, пока Пруэн пытался понять, что произошло, но никто не откликался на его тревожные вопросы, он начал волноваться. Он снова услышал эти загадочные быстрые шаги. Он подошел посмотреть на ряд карет с другой стороны, но ничего не увидел.

Когда он стал звать, чтобы кто-то подошел к нему, из «Персидской галереи» внезапно вышел Холмс. Переговорив с Пруэном, Холмс направился в кураторскую проведать Иллингуорда – но дверь захлопнулась у него перед носом, когда Иллингуорд внезапно в полной мере вошел в роль детектива-инспектора Уоллеса Берри. Как раз в это время Бакстер и Батлер стаскивали вниз упаковочную клеть, а за ними спускались Мириам и Гарриет.

Конечно, меня волновала мысль, что, пока в нашем распоряжении не окажется еще одного совместного алиби, у каждого члена группы, собравшейся наверху, могла быть возможность убить Пендерела. На втором этаже расположены несколько галерей. Из одной из них вниз, в затемненную «Персидскую галерею», ведет узкая железная лестница. Кто-то мог спуститься по ней, пройти в соседнюю «Египетскую галерею» – где, как вы помните, тоже было темно, – выйти из ее дверей в зал, притаиться в полумраке за каретами и, оставаясь невидимым для Пруэна, дождаться Пендерела. Но кто это был?

Я не случайно остановился на этих трех пунктах из перечня Попкинса. Вместе с отчетом инспектора Каррузерса они дали основания для предположений, которые ведут к убедительным доказательствам против убийцы. Если хотите, можете просмотреть весь список, но на все остальные вопросы получены исчерпывающие ответы. По мере того как история расширялась, один фактор подчеркивался с особой убедительностью, и сэр Герберт уже коснулся его: кто бы ни совершил убийство, оно не могло быть делом рук Мириам Уэйд.

Взять, например, пятый и шестой пункты: почему она вернулась в музей после убийства и почему, позвонив Гарриет, говорила искаженным голосом? Вернулась она потому, что уехала раньше, чем все остальные. Будучи очень расстроенной, она, чтобы успокоиться, покружила по городу, а вернувшись и поставив машину на привычное место, увидела свет в окнах музея. Так что она предположила, что все остальные еще не ушли. Как указал сэр Герберт, ее поведение, когда был обнаружен труп, – она заторопилась звонить подруге и изменила голос, чтобы поговорить только с ней об их общем секрете, – было нехарактерно для женщины, виновной в убийстве. Но значение самого важного факта, вытекающего из этих двух пунктов, похоже, от всех ускользнуло. Интересно, Фелл, видите ли вы сейчас, насколько он важен? А факт таков: у мисс Мириам был ключ от задних ворот музея.

Обдумайте его, пока я кончаю свое вступление. Он столь же неоспорим, как мое тихое воскресенье в Кройдоне. Ибо с утра понедельника эти непонятные события начали набирать темп.

Когда в девять утра я пришел в свой офис, мне было доложено, что меня ждет Гарриет Кирктон, которая заявила, что должна поговорить со мной.

Глава 19 ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УКРАЛ КИНЖАЛ

Погода продолжала оставаться сырой и дождливой, и в моем кабинете горел камин. Стены офиса, выкрашенные коричневой клеевой краской, никогда не вызывали подъема духа – и тем более в такой день, когда окна сочились дождем. Я оставил девушку ждать на стуле перед кабинетом, пока просматривал утреннюю корреспонденцию. Включил еще одну настольную лампу. Я никогда не верил в глупые приемы, что, например, свет должен бить человеку в лицо, но всегда старался расположить свидетеля так, чтобы он сидел чуть ниже хозяина кабинета. Обычно, когда гостю приходилось смотреть снизу вверх, это оказывало соответствующее положительное воздействие. Затем я приглашал посетителя.

Пока Гарриет Кирктон старалась приступить к разговору, я внимательно рассматривал ее. Каррузерс был совершенно прав, сказав, что у нее было лицо Просыпающейся Души или как у пасхального ангелочка, но глуповатым назвать его было нельзя ни в коем случае. Мне показалось, что в мелочах эта девушка может быть легкомысленной, но, сталкиваясь с серьезными проблемами, ведет себя очень продуманно. У нее стройная, спортивная фигура – такие вам знакомы, чем-то ее линии напоминали гончую; на переносице было несколько веснушек и самые большие выразительные голубые глаза, которые я когда-либо видел. На ней были плащ и влажная фетровая шляпка, из-под которой выбивались светлые локоны. Она сидела, наклонившись вперед и время от времени постукивая кулачком по краю стола. Когда женщина нервничает, она не сглатывает судорогу в горле и не заикается; заметить ее состояние можно только по напряженному взгляду и легкому подрагиванию голоса, когда, завязывая разговор, она от одной несущественной темы переходит к другой. Но поскольку мисс Гарриет испытывала предельное напряжение, то сразу же перешла к делу. Глаза ее блестели и искрились.

– Я должна была увидеть вас, – сказала она.

Я покатал карандаш по крышке блокнота и вежливо-вопросительно отозвался:

– Да?

– И я пришла ради Мириам, – продолжила она, не сводя с меня больших глаз. – Она себя не очень хорошо чувствует и не может выходить из дому. Мистер Хэдли… я хотела бы выяснить, что вы знаете. Подождите! – Она вскинула руку, хотя я ровно ничего не сказал. – Я знаю, в полиции не полагается задавать такие вопросы, но тут особое дело, и вы должны сказать мне…

– Да?

– Значит, так. Я знаю, что в документах ничего нет об этом… этом деле. Но вчера позвонила какая-то жуткая баба по фамилии Рейли и заявила, что хочет поговорить с Мириам о чем-то важном, касающемся «Р. П.». Вроде у нее остались какие-то… вещи, чемоданы или что-то такое. – Она остановилась. Говорила она тихим быстрым голосом, не отрывая взгляда от края стола, но при слове «вещи» поперхнулась, словно рыбной косточкой. – Кроме того, она сказала, что разговаривала с заместителем комиссара и тот обо всем знает. Вы понимаете, о чем я говорю, мистер Хэдли?

– Да, понимаю.

– Так вот, можно ли положить этому конец? – с силой вскричала она, хотя продолжала отводить взгляд. – Можно ли положить конец? Возможно ли это? Только ради бога, не говорите, что нас и дальше будут мучить!

В такой ситуации начинаешь чувствовать себя чертовски неудобно. На ее щеках зардел яркий клюквенный румянец, хотя вообще-то она была покрыта восковой бледностью. Ей не мешало бы немного поправиться. Ей нужно больше спать, меньше пить, но уже утром она пропустила несколько порций виски.

– Никто не собирается преследовать вас, мисс Кирктон, – сказал я. – Послушайте меня. Я буду с вами совершенно откровенен. Все мы люди. Как и вы, мы не испытываем склонности к скандалам. Но нравятся они нам или нет, мы обязаны найти убийцу, и вот в чем сложность: почти доподлинно известно, что убийство совершено непосредственно из-за мисс Уэйд… или из-за вас.

Медленно переведя дыхание, она застыла на месте.

– Значит, вы тоже знаете об этом, – не столько спросила, сколько сообщила она, обращаясь к краю стола.

– Минутку, мисс Кирктон. Вы понимаете, что не обязаны сообщать мне что-либо, если на то нет вашего желания. В данный момент нам тоже не нужно общественное внимание – оно будет только мешать расследованию, пока мы не выдвинем обвинение против кого-нибудь. Но тогда это станет неизбежно, пусть даже у нас не будет достаточно доказательств для ареста. Только не стоит возлагать на это большие надежды. К сожалению, выводы делает коронер. Многие из них сотрудничают с нами, играют в наши игры и помогают замалчивать вещи, которые мы пока не хотим выносить на поверхность. Однако кое-кто из них – сущие идиоты, которые предпочитают действовать строго официально; им нравится быть в свете рампы, и поэтому они копают все, что только могут, пусть даже это идет во вред следствию. И вам не повезло: Виллертон, который ведет это дело, – один из таких. Я могу только предупредить вас об этом.

Предельно глупо помогать свидетелю, который придерживается таких взглядов. Если же говорить тихо и спокойно, словно что-то объясняешь ребенку, обычно удается выяснить то, что хочешь узнать. Девушка была настолько расстроена, что окончательно потеряла дар речи.

– Но… – словно ничего не понимая, наконец сказала она, – но… что же в таком случае делать Мириам? Эта миссис Рейли…

– Пусть вас это не беспокоит. Мы займемся миссис Рейли. Если вы – то есть все вы – полностью доверитесь мне, я посмотрю, что можно для вас сделать. Но это предполагает полную и предельную откровенность. Вы это понимаете, мисс Кирктон?

Она поежилась, но кивнула.

– Решать вам, – продолжил я. – Увы, все ваши приятели уже предстали в дурном свете, поскольку напропалую врали о том, что произошло в музее в ночь на пятницу…

Она пнула стол.

– И насколько я понимаю, это привело к новым неприятностям, – мрачно сказала она.

– О, вы услышите от коронера немало ехидных замечаний на этот счет. Правда, если вы будете с нами абсолютно откровенны, у вас не будет особых оснований волноваться.

– Я расскажу вам все, что вы хотите знать, – тихим, бесцветным голосом, который почти не отличался от шепота, ответила она. – Все и вся, да поможет мне бог, – с отчаянием решилась она. – Да, я доверюсь вам. Вы выглядите… надежным человеком. Да. Что вы хотите знать?

– Очень хорошо. Пока оставим в покое мисс Уэйд. Перейдем непосредственно к делу. Вы были любовницей этого Пендерела, не так ли?

– Да. То есть нет. Нет, любовница – это не то слово. То есть оно словно предполагает… длительные отношения, понимаете? Да? Я провела с ним всего лишь только один уик-энд. И больше не могла его выносить! – Решив привести себя в порядок, она резким гневным движением открыла сумочку и вынула пудреницу. У нее дрожали руки. – Я сказала себе: чего ради я из-за этого так переживаю? В общем-то все мы раз-другой позволяем себе такие поступки, верно? Наверное, дело в том, что он был такой… елейный и вкрадчивый. Вы понимаете?

– Он пытался получить у вас деньги?

– Нет. Он знал, что у меня их нету.

– Сколько человек знали о романе?

– О моем романе, хотите вы сказать? Мириам знала. Это он ей рассказал. Понимаете, он знал меня еще до встречи с Мириам, и никто из нас – ни Мириам, ни я – не подозревали, что другая тоже знакома с ним. Я видела, что жутко запуталась, вы понимаете меня? Затем, когда Мириам обнаружила… поняла, что беременна, и сказала ему, чтобы он убирался и что она больше не хочет его видеть, он рассмеялся и нагло заявил, что она как миленькая будет видеться с ним. И чтобы стало совсем уж смешно, он рассказал ей обо мне.

– Она все еще… была увлечена им?

– Мириам? – Гарриет презрительно выдохнула, словно готовясь издать смешок, что-то вроде «Ха!», и повела плечами, как бы избавляясь от насекомого. – Мириам? Ни в коем случае.

– Теперь чисто личный вопрос. Вы влюблены в Ричарда Батлера?

– Да.

– Он знает о вас и о Пендереле?

– Да.

– С каких пор?

– Сегодня с утра. Я ему рассказала. – Распахнув глаза, она с интересом уставилась на меня; ее так колотило, что было видно, с каким трудом она удерживается на грани настоящего истерического смеха. – О господи! Вы же не думаете… не думаете, что Ринк мог убить его? Послушайте! Должно быть, вы ужасно старомодны. Он мог считать, что такие типы, как Пендерел, оскверняют собой человечество, но никогда не решился бы убить его. Ведь вы же так не думаете?

Я не сказал ей, о чем думаю, так же как не хочу пока рассказывать и вам. Не скрывая растущего восторга, она продолжала смотреть на меня:

– Я вам больше скажу, мистер Хэдли. Кто бы ни хотел убить Пендерела, я расскажу вам о тех, кто не убивал его и не мог убить. Четверо из нас – четверо! – все время были наверху. Ринк – он-то и рассказал мне, как нашел труп… ну, вы знаете… в одиннадцать часов… – она тяжело дышала, – но он не мог этого сделать, и вы это отлично знаете. То есть он не мог убить его. Ринк, Рон Холмс и я – все мы были наверху с примерно двадцати минут одиннадцатого и до одиннадцати. Мириам присоединилась к нам еще до четверти одиннадцатого, и до одиннадцати все мы не расставались. Все четверо. Что вы об этом думаете?

Я не считал себя обязанным говорить ей, о чем думаю. Но она продолжала смотреть мне в глаза, и ее взгляд горел то ли искренностью, то ли открытым вызовом. Я так и не разобрался, чего в нем было больше.

– Могу ли я полагаться на ваши слова, – сказал я ей, – или это очередное совместное алиби?

– Можете положиться, мистер Хэдли. Это правда, клянусь вам, чистая правда!

Я открыл ящик стола и вынул схему музея, сделанную Каррузерсом:

– Вот план нижнего этажа. Покажите мне, в каких именно помещениях верхнего этажа вы были, имея в виду – над какими помещениями они располагались. Понимаете?

– Да. Конечно. Вот! Видите, наверху четыре основные галереи, точно так же, как и внизу. Всех их огибает что-то вроде балкона. Мы были в «Арабской галерее», которая прямо над той, что называется «Египетской».

– Куда ведет дверь из «Арабской галереи»?

– Это называется «Зал Шалей».

– Прямо под ним – «Персидская галерея»?

– Да, конечно.

– А вы знали, что в одном углу «Зала Шалей» расположена винтовая металлическая лестница, которая ведет прямо в «Персидскую галерею»? – Когда она кивнула, продолжая не сводить с меня взгляда, я предложил: – Давайте четко определимся. Значит, вы готовы поклясться, что между, скажем, без двадцати пяти одиннадцатью, когда мисс Уэйд, поднявшись, присоединилась к вам, она, вы, Холмс и Батлер все время были в «Арабской галерее» на глазах друг у друга – до какого времени?

– Примерно до без пяти минут одиннадцать, – уверенно ответила она. – Рон и Ринк успели упаковать тот сундук. Как раз к нам снизу поднялся Сэм Бакстер; вот он-то и воспользовался лесенкой в «Зале Шалей». Затем Ринк и Сэм, как самые сильные, потащили эту клеть вниз. Рон… да, Рон слышал, как Пруэн что-то кричит снизу. Поэтому он спустился по лесенке выяснить, в чем там дело, а Ринк и Сэм тащили ящик вниз по главной лестнице. Не знаю, известно ли вам все, что случилось…

Из замкнутого и напряженного свидетеля она превратилась в чрезмерно болтливого, и я осторожно вернул ее в русло разговора:

– Давайте снова зададимся тем же вопросом, мисс Кирктон. Значит, вы уверенно утверждаете, что с десяти тридцати пяти до без пяти одиннадцать вы, мисс Уэйд, Холмс и Батлер все время были на глазах друг у друга?

Простое повторение вопроса нередко приводит к удивительному результату: свидетель не то чтобы меняет показания, но вспоминает факты, которые, казалось, были давно забыты и похоронены. Гарриет Кирктон была далеко не дура. Она вцепилась в край стола, и было видно, что девушка лихорадочно пытается понять, не допустила ли она ошибки. Наконец она кивнула, но выражение раскрасневшегося лица не изменилось.

– Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – медленно произнесла она. – Вы же говорили с Пруэном, не так ли? Вы хотите сказать, что этот старый смешной доктор Иллингуорд явился в музей примерно в то же время, когда к нам наверх поднялась Мириам, и что это было примерно в десять тридцать пять. Так? Я об этом не подумала. Сразу же после этого Рон Холмс вышел на балкончик, крикнул Пруэну и спросил у него, явился ли актер… Вы это имели в виду?

– Ну и?..

Она поджала губы:

– Рон выходил из помещения секунд на двадцать. Он был сразу же за дверью. Мы слышали его шаги, слышали его голос и слышали, как он вернулся. Можно считать, что практически он все время был в поле зрения. Разве не так?

Нельзя не признать, что практически так оно и было.

– В связи с этим одно маленькое уточнение, мисс Кирктон, – продолжил я. – Иллингуорд, которого все ошибочно приняли за актера из агентства, встретил Мириам в зале, когда она поднималась из погреба… – Я упомянул его как бы между прочим, поскольку не хотел, чтобы она думала, будто погреб имеет для меня какое-то значение. – И сразу же после этого она присоединилась к вам, своим друзьям. Тут же вылетел Холмс и возбужденно крикнул Пруэну, спрашивая, явился ли актер. Разве Мириам не сказала, как только что встретила его внизу в зале?

Мне показалось, что она была не готова к этому вопросу и даже не задумывалась над ним.

– Насколько я помню, нет, не сказала! Она вообще ничего не говорила.

– Как она себя вела, поднявшись? Нервничала? Была обеспокоена? Расстроена?

– Она была в очень нервном и расстроенном состоянии, – ровным голосом ответила Гарриет Кирктон. – Вы попросили меня говорить правду, что я и делаю.

Девушка заняла позицию, которую предпочитают многие, когда им приходится исполнять обязанности, несущие в себе легкую – именно легкую, а не тревожную – опасность; она физически напряглась. Так проходят мимо злобного пса, который издает тихое рычание.

– Вы знали, почему она была расстроена?

– Нет, мистер Хэдли, не знала.

Я воздержался пока от соображений по этому поводу. Встав из-за стола, я подошел к окну и, позвякивая в кармане мелочью, сосредоточился на текущих по стеклу струях дождя. Но когда я миновал круг света, то краем глаза уловил брошенный на меня взгляд. Поскольку я избегаю поспешных выводов, я не стал придавать ему особое значение; но все же мне показалось, что, когда я отвел глаза, она внезапно расслабила сведенные судорогой мышцы и, слегка откинув голову, проглотила стоящий в горле комок; на ее застывшем бело-розовом правильном лице, словно вышедшем из-под кисти Бёрн-Джонса, дрогнули густые ресницы. Оказалось, она всего лишь извлекла портсигар из кармана плаща и продолжала сидеть, молча уставившись в пол. Я повернулся:

– Мисс Кирктон, если ваши слова подтвердятся, то тем самым вы представите алиби для четырех человек. Но ведь вы понимаете, не так ли, что выставляете двух персонажей в очень плохом свете. Исходя из ваших слов, единственными, кто мог совершить убийство, оказываются Бакстер или Джерри Уэйд.

Мои слова несказанно изумили ее.

– Но это невозможно! Нет! Нет! Это полный абсурд. Подождите! Джерри был с Иллингуордом – ведь так? Кроме того, он никогда бы не смог… Что же до Сэма… Сэма! – Ее голос поднялся почти до крика, и она лишь махнула рукой, не в силах закончить предложение; у нее не хватило слов, чтобы выразить, насколько Сэм не подходит кроли убийцы. – Сэм – да что вы! Вы только посмотрите на него! Всего лишь поговорите с ним! То есть я хочу сказать, он очень хороший парень, и подумать, что он убийца!..

– Это в самом деле не комплимент, когда тебя считают убийцей. Поскольку вы считаете, что он никак не мог быть убийцей, то вы и не сказали ни одного плохого слова в его адрес.

– Вы понимаете, что я имею в виду! – Она была в таком возбуждении, что на глаза у нее навернулись слезы. – В любое другое время я бы выдала вам все, что вы заслуживаете, но сейчас не могу. Мне не хочется шутить. Мне не хочется ничего, кроме как забиться в угол и сидеть там, стуча зубами. Сэм, с его рыжими волосами и порочным прошлым (оно состоит лишь в том, что его порой посещает желание крепко напиться), с его новообретенным достоинством и с его… Да вы только пообщайтесь с ним хоть пару минут! Как я говорила, он очень хороший парень, но из тех, которые, даже ухаживая за женщиной, каждое предложение будут сопровождать словами: «Вы понимаете, что я имею в виду?» Кроме того, я вспоминаю, что он поднялся к нам в «Арабскую галерею» еще до одиннадцати…

– Сколько было времени? Это вы точно помните?

– Ох, да не знаю. Я все время была рядом с Ринком, и мы десятки раз прикидывали, что и когда надо делать! Скажу лишь, что он появился примерно без десяти одиннадцать. Может, раньше. И если…

Постучавшись, из приемной зашел Кларк и положил на стол передо мной сложенную записку. Хотя куда проще было бы позвонить по телефону, он не изменял своему излюбленному методу общения. Я развернул записку и прочел следующее: «Внизу ждут два человека, которые доставили эту даму на машине. Зовут Батлер и Уэйд. Считают, что вы, может, захотите увидеть их тоже».

– Да, я скажу когда, – отпустил я Кларка. И, повернувшись к девушке, продолжил: – Давайте, мисс Кирктон, мы с самого начала представим себе всю эту историю. Что вы скажете о розыгрыше, направленном против мистера Маннеринга?

– Вот из-за этого-то я и чувствую себя хуже всего! – взорвалась она. – Смешно, но так и есть. Грег Маннеринг в полной мере посчитался с нами, не так ли? Мы хотели сделать из него идиота, а в итоге сами оказались круглыми дураками. Я так и вижу, как он покатывается со смеху – да и остальные тоже, когда рассказывают коронеру эту историю. Неужели вы не понимаете, как ужасно все мы себя чувствуем? Поверьте, мы не собирались никому причинять вреда. Мы просто хотели полюбоваться, как он перепугается, когда злой дух кинется на него с угрозами вырезать ему печень. Самомнение у него просто невыносимое; знай вы его, вы бы меня поняли.

– Он влюблен в мисс Уэйд?

Она задумалась:

– Да, думаю, глубоко и искренне.

– А она в него?

– Не правда ли, странно, – с некоторым смущением сказала она, – что я так уверена в нем, а не в ней? Видите ли, рассуждать о Мириам вообще трудновато, пусть даже вы знали бы ее так же хорошо, как и я. Не думаю, что ей свойственны такие уж вулканические страсти, – ухмыльнулась Гарриет. – Я знаю, что во второй вечер на нее произвел впечатление этот полицейский инспектор… как его зовут? Каррузерс. Но она столько рассказывала о Греге Маннеринге, и так хвасталась им, и так трепетала из-за него, что ей пришлось прибегнуть к самообороне. И еще одно. Если бы она в самом деле была так увлечена им, то сомневаюсь, что она разрешила бы нам этот розыгрыш. Что я хочу сказать: если бы на его месте был Ринк Батлер, я знаю, что из кожи вон вылезла бы, чтобы он не стал жертвой таких шуточек – просто потому, что он мог бы неправильно повести себя.

– А что вы думаете о Маннеринге? Так сказать, в общем и целом?

Она надолго задумалась, крутя в пальцах так и не раскуренную сигарету:

– Я много размышляла по этому поводу. Я считаю, что под его оболочкой позера кроется сильная натура. То есть он из чистого тщеславия может совершить совершенно героический подвиг где-то в гималайских джунглях. Но дело-то в том, что он действительно его совершит.

Я снова покатал карандаш по обложке блокнота.

– Очень хорошо. Начнем, как я говорил, с самого начала. Расскажите мне все, что случилось в пятницу вечером – примерно с десяти часов, когда ваша компания, насколько я понимаю, появилась в музее. Тут есть одна маленькая деталь, которую, похоже, никто не упоминал…

Она снова насторожилась, глянула на меня с подозрением и вопросительно склонила голову.

– В пятницу вечером или, точнее, в час ночи субботы Каррузерс после того, как обнаружил труп, зашел в квартиру Холмса, чтобы опросить вас всех. Дежурный сказал, что все вы находитесь наверху. Начиная с девяти часов. Я предполагаю, что вы об этом договорились?

– Да, мы договорились, когда влетели обратно после фиаско в музее; тогда мы еще, честное слово, понятия не имели ни о каком убийстве, но понимали, что у нас могут быть небольшие неприятности из-за устроенного нами бардака. Джерри дал мальчишке на чай и растолковал ему, что тот должен говорить. Надеюсь, у него не будет неприятностей?

– Пока нет.

– Понимаете, ваш инспектор Каррузерс вообще не должен был подниматься наверх, но произошла идиотская накладка. Мы ждали Ринки – он поехал отвозить старого Иллингуорда, – и он взял с нас слово, что мы дождемся его на квартире Рона. Он тоже еще ничего не знал об убийстве. А поскольку никто, кроме Ринки, не должен был появиться, Рон сказал мальчишке внизу: «Скоро тут появится человек в маскарадном костюме полицейского; пусть он идет прямо наверх». И тут возникает ваш настоящий инспектор, который, посмеиваясь, говорит дежурному: «Не сообщайте обо мне; я постучу в двери и скажу, что я из полиции». Ну, естественно, мальчишка решил…

– Понимаю. А не получил ли он эти указания еще раньше вечером, еще до того, как все вы вернулись из музея, – говорить всем, что компания наверху?

– Нет, конечно же нет. Интересно, что вы себе воображаете? Сидите тут как сфинкс и ничего не говорите. – Она стала колотить кулачком по краю стола. – О чем вы думаете? Что это такое?

– Успокойтесь, мисс Кирктон. Давайте начнем с десяти часов, когда все вы пришли в музей. Продолжайте с этого места.

– Похоже, вы и так уже все знаете, – сухо сообщила она мне. – Предполагалось, что мы прекрасно проведем время, но не получилось. После того как Пруэн запер двери, Ринк и Рон Холмс поднялись наверх, чтобы сделать из сундука гробницу; Сэм куда-то делся, чтобы готовиться к своей роли; а мы с Мириам стали помогать Джерри приклеивать бакенбарды…

– Одну минуту. Насколько я понимаю, кое-что произошло и в промежутке между этими событиями. Верно ли, что Холмс предварительно вынул из витрины кинжал с рукояткой из слоновой кости? И что он положил его вместе с черными накладными усами на нижнюю ступеньку лестницы?

– Да, верно.

– Мисс Кирктон, я хочу, чтобы вы четко поняли: если вы не дадите совершенно искреннего ответа на следующий вопрос, я все равно это узнаю, и ваше положение очень осложнится. Кто взял кинжал с лестницы?

Казалось, Гарриет борется с собой.

– Мириам, – бесстрастно ответила она.

Глава 20 КЛЮЧ СО СТРЕЛОВИДНОЙ ГОЛОВКОЙ

– Поймите меня правильно! – вскричала она, снова вскинув руки, хотя я продолжал молчать. – Я вовсе не говорю, что в ее поступке был какой-то… какой-то тайный смысл или что она украла их. Господи, мы с Ринки видели, что она делает, да и старый Пруэн видел. Кроме того, она положила все обратно. Говорю вам, она ничего не взяла! Хотела бы я знать, что вам пришло в голову. – Она уставилась на меня. – Но все равно – чувствую, что это вас основательно поразило. Так ведь? Как я рассказывала вам, компания разделилась, и мы с Мириам стали помогать Джерри наклеивать бакенбарды. И тут она ему сказала: «Слушай, Старик, ведь на тебе должна быть соответствующая одежда!..»

– Одежда?

– Да. Понимаете, Старик был в привычном для себя виде. «Но, – сказала Мириам брату, – в подвале найдется парочка старых папиных пиджаков. Ты должен надеть один из них. Я сейчас спущусь вниз и принесу его, ладно? Давай так и сделаем!» Джерри обругал бакенбарды – они были слишком жесткими и никак не приклеивались – и не обратил на нее особого внимания. Но Мириам увлеклась этой идеей. Так что мы с ней вышли в зал, и она отправилась за пиджаком…

– Вы не хотели пойти вместе с ней?

– Да, конечно! Я и пошла. Но тут Ринк кубарем слетел вниз, отчаянно требуя гвоздей, и Мириам откликнулась: «Я принесу их, принесу!» Кстати, Ринк чуть не споткнулся о кинжал на ступеньках. Он сказал мне: «А ты, девушка, иди-ка к нам наверх. Будешь готовить восковые печати, если ничего больше не можешь». Мы поднялись и, оказавшись наверху, повернули и пошли в боковую галерею. Я успела посмотреть вниз. Мириам как раз подняла кинжал и, пока я смотрела на нее, нагнулась и коснулась накладных усов. А теперь слушайте меня, – с силой потребовала девушка, – ибо клянусь, я говорю абсолютную правду! Мириам, подняв голову, улыбнулась нам и сказала: «Кто-то обязательно споткнется об этот кинжал, если не будет осторожен. Я для надежности отдам его Сэму».

– А Батлер видел ее, слышал, что она сказала?

– Я… да, думаю, так оно и было, хотя не уверена. Он спешил и зашел в арабский зал передо мной, так что не могу ручаться, что он слышал ее слова. Но должен был.

– А что Пруэн? Ведь он тоже должен был все видеть и слышать, не так ли?

– Не знаю, слышал ли, потому что зал большой: Но думаю, он обязательно должен был ее видеть, хотя ему могли помешать стеклянные витрины. Вы мне не верите? Не верите?

– Спокойнее, мисс Кирктон. Вот, прикурите.

Она продолжала вертеть сигарету в пальцах; я чиркнул спичкой и дал ей прикурить. На щеках ее снова появились багровые пятна, и глаза заблестели.

– Вам известно, что она сделала с кинжалом?

– Она… она куда-то положила его.

– Вы в этом уверены? Вы ее видели?

– Нет, но потом я спросила ее – когда мы покончили с этим делом. Я спрашивала ее вчера, потому что ужасно за нее боялась, но она сказала, что это совершенно не важно и что, если меня будут расспрашивать, я конечно же все могу рассказать полиции. Вот!

– Как она себя вела, когда взяла кинжал?

Девушка выдавила слабую усмешку:

– Все еще ищете зловещую руку злой силы, на которую можно возложить вину, мистер Хэдли? Вела она себя совершенно нормально; была слегка возбуждена и удивлена, но вела она себя совершенно естественно.

– Удивлена? Чем удивлена?

– Не знаю.

– Продолжайте.

– Да ведь это все, разве вы не понимаете? Абсолютно все, что я могла вам рассказать. Я поднялась наверх с Ринком и Роном Холмсом. Там все время случались какие-то досадные заминки. Во-первых, им потребовалась целая вечность, чтобы извлечь этот сундук из витрины, не перебив черепки вокруг него. Порвался мешок с опилками. К тому же выяснилось, что крышка сундука прилегает так плотно, что без молотка и зубила ее не вскрыть. Как я уже говорила, Мириам, поднявшись, присоединилась к нам; было это, по вашим словам, в двадцать пять минут одиннадцатого…

– И как мне кажется, вы сказали, что именно тогда она была в нервном и расстроенном состоянии.

– Строго говоря, все мы были в таком состоянии. Бесконечные накладки – а времени было все меньше и меньше. Понимаете, они вытащили сундук, наложили восковые печати и начали заколачивать его в клеть, а тут кто-то обнаружил, что крышка все равно не поднимается. Когда спешишь, вечно случается нечто подобное. Да, все мы были слегка… ну, вы понимаете. Впрочем, за этим ничего не крылось. Это все, что я могу вам рассказать. Потому что все мы были в «Арабской галерее» до пяти минут двенадцатого.

Я снял трубку телефона и сказал Кларку в приемной:

– Пригласите их.

Она не произнесла ни слова, не шевельнулась, а только механическим движением поднесла сигарету к губам. Должен сказать, что она казалась совершенно вымотанной и равнодушной. Даже когда Ричард Батлер и Джерри Уэйд в сопровождении Кларка смущенно вошли в мой кабинет, она одарила их какой-то странной улыбкой и сказала:

– Значит, и вас застукали? Присоединяйтесь к нашей компании.

– А мы думали, что сами явились, – заметил Батлер. – Вы очень хорошо умеете уговаривать, но мы решили, что вам все же нужна поддержка. Как поживаете, суперинтендант?

Каррузерс и Иллингуорд дали два совершенно разных описания Ричарда Батлера: Каррузерс увидел в нем блистательного фигляра, а Иллингуорд, и беднягу можно понять, – воплощение всех сил зла в полицейском мундире. По спокойном размышлении я был вынужден признать, что первая оценка куда ближе к истине, чем вторая, которая была дана под сильным эмоциональным воздействием. У него была крупная фигура и приятная, хотя ничем не выделяющаяся физиономия, впрочем, нельзя было не отметить умные серые глаза; его аккуратно причесанные черные волосы редели на макушке; он относился к тому типу людей, которые, выходя на пенсию, толстеют и, похмыкивая, сидят в клубных креслах. Один зуб у него был выбит, на что я обратил внимание, когда он, слегка нервничая, улыбался, а под глазом красовалась ссадина. Невысокий молодой человек, стоящий рядом с ним, казался куда более умным и решительным, хотя и довольно дерганым; он напоминал обезьянку шарманщика, украшенную котелком. На них обоих были плащи, с которых стекали струйки дождя, и оба заметно нервничали, особенно Джерри Уэйд. Садясь, он шлепнулся на край стула, что было больно и неудобно.

– Не уверен, знаете ли вы меня, суперинтендант, – приведя в порядок свои голосовые связки, заметил он. – Я тот самый страшный и ужасный мистер Гейбл из рассказа старого Иллингуорда. Он приехал вчера к нам домой, чтобы повидаться с моим стариком, и я выслушал историю своих преступлений из-за двери библиотеки. А это мистер Батлер.

Я окинул его взглядом.

– Тот мистер Батлер, – сказал я, – который может быть обвинен в соучастии по факту убийства Пендерела. Который нашел тело в карете, но утаил информацию…

– А что бы вы сделали на моем месте, мистер Хэдли? – безыскусно спросил он. – Заорали бы о своем открытии, чтобы тут же в музее началась паника? Разумеется, я собирался рассказать всем – но потом, после того как отвез бы Иллингуорда на такси. Только ваш офицер опередил меня; а поскольку все они уже поклялись, что не были в музее, я не мог как ни в чем не бывало явиться и выложить им сюрприз в виде трупа на стол. Будь в моем распоряжении какой-нибудь яд, я бы предпочел проглотить его, и не считайте меня хуже, чем я есть на самом деле… Как поступил старик Иллингуорд, увидев мертвеца в карете? И все же я предполагаю, вы не собираетесь утверждать, что он правильно оценил данный факт…

Он широко улыбнулся, словно сбросив с плеч этот груз, смог расслабиться и снял шляпу.

– Садитесь, – сказал я обоим посетителям. – Можете курить, если хотите. Мистер Батлер, вы понимаете, что оказались в очень неприглядном положении?

– Вполне. Спасибо.

Я повернулся:

– Теперь вы, мистер Уэйд. Известно ли вам, что, если показания мистера Иллингуорда полностью отвечают истине – пусть даже он довольно эксцентричная личность, – вы можете быть арестованы за убийство?

– Ох! Иисусе! – вскинулся Старик, который обжег себе пальцы догоревшей спичкой. – Эй, подождите! Я? За что?

– Потому что у всех остальных – ну, может быть, исключая мистера Батлера – есть алиби, не зависящее от показаний странного пожилого священника, который может сказать что угодно.

– Верьте или нет, я тут ни при чем, – сказал он. – Но кое о чем я не подумал. Не подлежит сомнению, в чем я заверяю вас всеми моими грехами, что этот старый киноперсонаж страдает галлюцинациями. Можете вырезать мне печень, но понятия не имею, что с ним делается – разве что от непрестанного чтения триллеров у него крыша поехала. Когда вчера он явился для встречи с моим стариком, то был вооружен не только книгой «Кинжал судьбы», но и, похоже, ее продолжением под названием «Возвращение доктора Кьянти» – наверное, ее всучили у «Селфриджа»,[17] когда он на минуту расслабился. Если кто-то преподнесет ему роман о приключениях на Диком Западе, смотрите, чтобы в Эдинбурге не начались беспорядки. Поэтому, – он вытер лоб, – у него могут появиться галлюцинации, но, черт побери, мы-то там были…

Я жестом остановил поток его словоизвержений:

– Кстати, мистер Батлер, соответствует ли истине, что у четырех из вас есть совместное алиби? У мисс Уэйд, мисс Кирктон, мистера Холмса и у вас?

Вы сами убедитесь, что было бессмысленно ставить им какие-то хитрые ловушки. Говорили ли они правду или врали, они в любом случае уже приняли определенное решение. Я решил придерживаться политики прямоты и откровенности. Опустив тяжелые веки и крутя пальцы, Батлер вопросительно посмотрел на Гарриет, которая продолжала невозмутимо курить, – и решил придерживаться той же политики.

– Предполагаю, что можно и так сказать, – кисло признал он. – Мы в самом деле были наверху, когда появился этот… этот парень. Кажется, без четверти одиннадцать? Да. Но, простите, почему мы упускаем из виду бедного старого Сэма?

– Мистер Бакстер был наверху с вами?

– Без сомнения. То есть он появился без четверти одиннадцать.

– Вы посмотрели на свои часы, чтобы так точно определить время?

Он расхохотался:

– Нет! Но на стене «Арабской галереи» наверху есть часы; выставочный экземпляр, но они идут и точно показывают время. Естественно, я посматривал на них. Как и мы все, прикидывая, сколько времени осталось до одиннадцати. За секунду или две до без пятнадцати одиннадцать Сэм просунул к нам голову.

– Вы, конечно, готовы в этом поклясться?

Похоже, Батлера смутило мое спокойствие, с которым я принял его утверждение, просто отметив его как факт, не имеющий значения. Перебарывая себя, он не отводил от меня взгляда. Я же просто рассматривал свои руки, сложенные на столе. Он посмотрел на Гарриет, а потом на Джерри; пошаркав ногами по полу, Батлер, похоже, почувствовал, что попал в западню.

– Поклясться? – повторил он. – Ага! Ну да. Конечно. Э-э-э… мне показалось, вы были готовы назвать меня лжецом.

– Почему?

– Почему? Ну, полиции вообще свойственно такое отношение, не так ли? Это, между прочим, ваша работа. Что бы вы делали, если бы никто не врал?

– Достаточно справедливо, – сказал я. – Теперь давайте займемся вашей ролью во всей этой истории, мистер Батлер. Поговорим о Раймонде Пендереле.

Вся троица заерзала. Девушка кинула сигарету в камин и откинулась затылком на спинку кресла. Джерри Уэйд извлек из кармана губную гармонику.

– Доводилось ли вам, мистер Батлер, до этой пятницы слышать имя Раймонда Пендерела?

– Нет, – подчеркнуто твердо сказал Батлер. – Более того, я понятия о нем не имел до той минуты, когда инспектор Каррузерс, обнаружив труп, упомянул его имя.

– Но ведь вы же звонили в агентство Брайнерда и заказывали актера?

– Да.

– И в пятницу днем вы встретились с Пендерелом в баре на Пикадилли, чтобы объяснить, для чего его приглашают. Так?

– Да, – согласился Батлер и снова рассмеялся. – Вот чего вы не понимаете. Я позвонил им, изложил наши запросы, и они сказали: «Господи, да у нас есть именно такой человек: мистер Как-его-там». Имя я пропустил мимо ушей; сомневаюсь, что вообще расслышал его. Разрешите спросить вас: сколько имен из тех, с кем вы встречаетесь в обществе – не по службе, – вы можете припомнить сразу же после знакомства? Мы не помним их, разве что на то есть особая причина. Так что я не обратил на имя особого внимания, тем более мне его пробормотали по телефону, и оно было для меня такой же абстракцией, как икс в уравнении. Ну и что, пусть даже я бы его и расслышал? Это абсолютная правда, суперинтендант. Я не знал, как его зовут. «Ладно, – сказал я, – передайте ему, мы встречаемся в два часа дня в баре «Калибан». Пусть он спросит меня». Там я с ним и встретился. Уже тогда мне не понравилась его нахальная рожа. Но похоже, он вполне нам подходил. Когда я все же спросил, как его зовут, он ответил: «Ох, да не важно; сегодня вечером я буду Иллингуордом». Мне показалось, что он ведет себя несколько странно, как злодей в мелодраме…

– Одну минуту. Если вы ничего не знали о нем, почему вы говорите, что вам сразу же «не понравилась его нахальная рожа»? Вам уже что-то было известно о нем?

Батлер осекся.

– Я так и знал, – обратился он к Джерри, – что стоило бы взять с собой этого чертового адвоката.

– Не имеет смысла, Ринк, – с пылающими щеками возразила Гарриет. – Он уже все знает. Я имею в виду, он знает обо мне, и что у Мириам был роман с Пендерелом.

Она еле заметно подчеркнула слово «роман». Наконец мы нащупали след, о котором сначала не подозревали, но я давно решил, какой линии придерживаться. Роман, причем достаточно серьезный роман, мог считаться убедительной мотивировкой в этом деле. Но упоминать о ребенке без острой необходимости пока не стоило. Раздельно произнося слова, чтобы они были правильно поняты, я сказал:

– Да, был роман. В его ходе мисс Уэйд стала любовницей Пендерела. Это все, что мне официально известно, и если вы пошевелите мозгами, то поймете, что больше никому ничего знать не надо.

Наступило молчание. Они были верными друзьями. У Гарриет Кирктон выступили слезы на глазах. Джерри Уэйд опустил голову, с силой сжимая губами свой музыкальный инструмент.

– Это… – пробормотала Гарриет. – Это… ну ладно, – добавила она замирающим голосом. – А как же этот ваш ужасный коронер?

– Нормальный человек, который оценит каждого из вас. Не теряйте здравого смысла и не увиливайте. Выпутаетесь. Но помните: мне не врать. Я буду снова опрашивать вас. Врал ли кто-нибудь из вас? По любому поводу?

– Нет, – тихо ответил Джерри Уэйд. Он поднял глаза. Лицо его порозовело от притока крови, и на нем еще оставались следы дружелюбного цинизма – той маски, которую он привык носить. – И – спасибо. Теперь вам никто не будет врать.

– Мистер Уэйд, вы что-нибудь знали о взаимоотношениях вашей сестры и Пендерела?

– Нет, не знал. Точнее, не знал до прошлого вечера, когда она мне все рассказала. Хотя вспоминаю, как-то она упомянула имя Пендерела в письме. Очень давно Мириам назвала по имени «жутко очаровательного» человека, которого она встретила, но ей вообще свойственна восторженность. Я вспомнил его, потому что оно звучало как имя персонажа из романов Майкла Арлена. – Он извлек из губной гармоники несколько насмешливых нот. – Что мне теперь делать? Хотел бы я иметь возможность сказать: «Сэр, я отлуплю вас кнутом на ступенях клуба!» Хоть для чего-то я пригодился бы. Пусть и не для многого. О господи! Вот черт!

Он с силой дунул в гармонику и закрыл глаза. Я повернулся к Батлеру:

– Мы готовы выслушать ваш отчет о событиях пятничного вечера. Например, почему вы так старались поставить мистера Маннеринга в дурацкое положение?

Батлер смутился:

– Откровенно говоря, и сам не знаю. Виной тому были, скорее всего, рассказы, которые я о нем слышал, или мое извечное стремление устраивать какие-то представления. На самом деле он вовсе не плохой парень, когда с ним поближе познакомишься. – Он показал на свой выбитый зуб. – Не думаю, чтобы мы могли с ним стать близкими друзьями, но… понимаете, жизнь становится полегче, если ты не усложняешь ее. Не знаю, в курсе ли вы дела, но мы с ним основательно поскандалили. И вдруг, когда ссора была в самом разгаре, мне стукнуло в голову, насколько это смешно – два человека валяются по полу, веселя окружающих, – что я расхохотался. В эту минуту меня осенило какое-то философское открытие. Словно вдохнул ядовитый газ и убедился, что газ-то веселящий. Я даже задался вопросом, сохранятся ли на земле войны, если такой образ мышления станет всеобщим. А представления… ну, как я говорил, пусть они носят театральный характер.

Его рассказ о событиях того вечера настолько во всех деталях совпадал с показаниями остальных, что я даже не стал его комментировать. Остановил я его только в одном месте. Он рассказывал уже знакомую историю, как Мириам Уэйд спустилась в подвал за гвоздями, а они с Гарриет поднялись в «Арабскую галерею».

– Значит, вы пошли наверх, – прервал я его. – Что сказала мисс Уэйд, когда взяла кинжал со ступенек?

Батлер остановился, словно налетел на препятствие. Затем посмотрел на меня.

– Вот! – задохнулся он, как человек, получивший удар под ложечку. – Вот, черт побери, я же говорил!..

– Простите, что вмешиваюсь, – вежливо вклинилась в разговор Гарриет. – Я уже десятки раз утверждала, что это ровно ничего не меняет, но мы должны вести с мистером Хэдли честную игру, как и обещали. Ринк, не знаю, видел ли ты что-нибудь, но конечно же слышал. Мириам в самом деле взяла предмет со ступенек; она конечно же положила его обратно и в дальнейшем не имела к нему никакого отношения, поскольку все время была с нами наверху… Да не смотри ты на меня так!

– Да никак я на тебя не смотрю, – обиженно запротестовал Батлер. Он вынул носовой платок и промокнул вспотевший лоб. – Вспоминаю, что действительно слышал, как она сказала что-то вроде «для надежности отдам Сэму». Да, клянусь святым Георгием! Так она и сказала. Но это я в первый раз услышал упоминание о нем…

– Мы с Мириам говорили на эту тему, – фыркнула девушка. – И поскольку мы условились быть честными… словом, так оно все и было.

– Но что, черт побери, она с ним сделала? – вопросил Батлер. – Отдала его Сэму? Я не видел, чтобы он носил его за поясом. И не могу припомнить, когда видел эту чертову штуку в последний раз. Единственное, что я четко помню, – на ступеньках его не было, когда в одиннадцать часов мы с Сэмом волокли сундук вниз, потому что я все время смотрел себе под ноги. Ради всех святых, куда она его дела?

Я остановил его:

– Исходя из слов мисс Кирктон, в данный момент мы обладаем лишь информацией о том, что она его «куда-то положила». Но с этим можно подождать. Поскольку ее алиби не вызывает сомнений, нет необходимости подвергать его дополнительной проверке. Давайте перейдем к последнему акту этого действа… К тому, в котором вы обнаружили тело.

Они стихли. И если раньше Батлер просто нервничал, то сейчас я в первый раз увидел, что он неподдельно смущен.

– Ах да, – сказал он. – Значит, так… Как вы слышали, мы с Сэмом сволокли этот ящик вниз как раз к одиннадцати. Я не слышал, о чем они там внизу болтали. Думал я только о том, что вот-вот стукнет одиннадцать, явится Маннеринг, а мы еще многого не сделали. Тут я вспомнил, что оставил наверху свою дубинку…

– При чем тут дубинка? Вы же были в форме регулировщика движения.

– Неужто? – рассеянно удивился он. – Ну да. Дубинку я получил вместе с формой, она была крайне необходима. Видите ли, по сюжету я был не просто полицейским, но и очень существенным персонажем. Вы, конечно, понимаете, что весь этот разыгранный нами маленький фарс должен был иметь свое завершение? То есть напугали мы Маннеринга или нет, он не мог сойти на нет или закончиться в ту минуту, когда Сэм Бакстер склоняется над Маннерингом, угрожая ему кинжалом. Нет-нет-нет. Пусть мы и были плохим любительским кружком, но мы хотели провернуть замысел так, чтобы потом о нем можно было со смехом вспоминать. Как только Сэм наклоняется с обнаженным кинжалом, актер, играющий роль Иллингуорда, выхватывает револьвер и берет всех на прицел.

Гарриет с воплем кидается бежать. В этот момент я и вмешиваюсь. Иллингуорд (он, оказывается, был скрытым мусульманином) в упор стреляет в меня. Я оседаю, раздавливаю капсулу с красными чернилами, спрятанную под мундиром, и, хотя делаю вид, что упал замертво, не теряю мужества. Когда он собирается снова открыть огонь, я наношу ему удар дубинкой по руке и перехватываю револьвер. И принц Абу Обайад аль-Таиф, и предатель Иллингуорд в моей власти. Они изрыгают проклятия, но я их запираю в кураторской. Поскольку я тяжело ранен, то прошу Маннеринга взять оружие и охранять этих отпетых преступников. Он или испугается, или согласится. Если согласится, я спрошу: «У вас хватит смелости доставить их в Скотленд-Ярд?» – «Да-да! – заявит неустрашимый Маннеринг. – Давайте их сюда!» Он с мрачной решимостью вскинет оружие. Я хрипло скажу: «Готовьтесь!» – и рывком распахну дверь. Сжав зубы, он рванется в нее. А там по обеим сторонам стола, сняв парики, отклеив бакенбарды и положив ноги на стол, сидят и с наслаждением курят сигары Сэм Бакстер и актер; между ними стоит бутылка виски. «Разрешите мне, – с низким поклоном произношу я последнюю реплику, – разрешите мне представить доктора Вильяма Аугустуса Иллингуорда и принца Абу Обайада аль-Таифа».

– Я, признаюсь, очень рад, – сказал я, – познакомиться с последней сценой этой оперы. Но…

Батлер отчаянно отмахнулся.

– Ох, да я понимаю, что здесь и сейчас все это звучит жутко глупо, – буркнул он. – Да иначе и быть не может. Но все мы думали, что идея просто потрясающая, и было бы очень интересно заснять его физиономию в этот момент. Так что было важно, очень важно иметь при себе дубинку. Понимаете? Невозможно убедительно поставить сцену схватки, если не будет удара по руке!.. Так что когда я увидел, что время близится, а я не могу найти дубинку, то стал носиться в ее поисках. Затем я припомнил, что сунул ее в какую-то из карет, чтобы потом подобрать ее.

Пока остальные толпились на другой стороне в передней части зала, я распахнул дверцу экипажа. Не знаю, почему я его выбрал. Может, из-за его внушительного вида… И увидел это жуткое зрелище – как раз на уровне моих глаз на полу лицом вниз лежал труп. Первой моей мыслью было, что кто-то решил по-дурацки подшутить надо мной. Поэтому я не заорал и вообще ничего не произнес. Я просто влез в карету и приподнял тело, чтобы посмотреть на него.

– Узнали?

Батлер снова вытер лицо платком:

– Да, конечно. Бакенбарды сползли со щек; я тут же узнал его. Продолжая придерживать тело, я выпрыгнул из кареты и захлопнул перед ним дверцу… Следующие пара минут были, наверно, самыми неприятными в моей жизни; ничего подобного я не могу припомнить. Похоже, вокруг меня все что-то говорили и кричали, а у меня все расплывалось перед глазами, все было как в тумане. Я пришел в себя, лишь когда бросил взгляд на другую сторону зала и увидел в проеме для вентилятора в лифте размытые очертания чьей-то головы. Ничего особенного в ней не было, но тут-то меня пронзил настоящий ужас.

Он с силой перевел дыхание.

– Пойдем дальше. Если я правильно понял рассказ старика Уэйда, кое-чего Иллингуорд не увидел. Пока он утверждался на своем насесте, он не заметил, как я подошел к карете. Первым делом он увидел, как я, стоя внутри экипажа, широко распахиваю дверцы, чтобы туда проник свет. Когда я открыл дверцу, что-то упало и откатилось к дверям. Упало то ли на тело, то ли рядом с ним. Мне ничего не оставалось, как подобрать этот предмет. Должно быть, я машинально сунул его в карман, хотя точно не помню, что я тогда сделал. Нашел я его – точнее, вспомнил о нем – лишь нынче утром, когда складывал форму, чтобы вернуть ее. Я еще никому об этом не говорил, да и не знаю, что это значит. Но я пришел, чтобы отдать вам эту вещь. Вот она.

Все остальные дернулись, и мне тоже стоило немалых трудов сохранить невозмутимую физиономию. Батлер положил мне на стол металлический ключ странной формы. Он был длинным и вытянутым, с узкой прорезью на головке и четырьмя маленькими выступами на конце, что делало его похожим на стрелу с зазубринами.

– Господи, чтоб мне провалиться… – начал Джерри и остановился.

– Да?

– Я знаю, что это такое. Один из тех особых образцов, которые нравятся нашему правителю. Смахивает на ключ от ворот в задней стене музея.

Я резко встал.

– Вот и все, – сказал я. – Теперь вы можете идти. Все.

Глава 21 ОТПЕЧАТОК НА ЗЕРКАЛЕ

Тем не менее, прежде чем я позволил им уйти, удалось узнать еще кое-что. Насколько я выяснил, ключи от задних ворот к музею имелись у трех человек: Рональда Холмса, старого Джеффри Уэйда и у Мириам. Джерри был не в курсе дела, что у Мириам есть ключ, но Гарриет это помнила. В ночь перед тем, как получить ключ у Холмса, она (Мириам) рассказала ей об этом. Гарриет продолжала утверждать, что ключ, который Батлер нашел в экипаже, принадлежал не Мириам, поскольку ее находится на руках у ее подруги, и она видела его предыдущим вечером. Ключ, найденный Батлером, был новенький и блестящий; сделали его совсем недавно, и, к счастью, мастер выгравировал на нем свой фирменный знак – «Болтон, Арундел-стрит, Стренд».

Наконец, я спросил, нет ли у них возражений против того, чтобы дать свои отпечатки пальцев. Кое-кто отказался, воспользовавшись своим правом. Но эти трое вроде заинтересовались предложением, а Батлер даже настоял на нем.

Когда они ушли, я перед посещением музея Уэйда сел просматривать и приводить в порядок всю информацию по этому делу. Как я установил, изучая фотографии, на кинжале сохранилось несколько отпечатков, но они были настолько смазанными и размытыми, что полагаться на них не имело смысла. Доказательства такого сорта могут только завести в тупик. К счастью, имелись и другие следы, которые удовлетворили меня куда больше. Я послал сержанта Беттса с ключом к Болтону. Позвонил Каррузерсу на Уэйн-стрит, попросил его задержаться после работы и разобраться для меня, что происходило на Принс-Регент-стрит в районе Пэлл-Мэлл, после чего присоединиться ко мне в музее. Подходило время ленча, когда я сам направился туда.

Морось прекратилась, но продолжал висеть сырой туман. И пусть даже Каррузерс явно преувеличил свои восторги по поводу красочности этого солидного здания, я, как и он, не мог не заметить, что оно стоит в отдалении от остальных строений. Сегодня вокруг него не слонялись бездельники, и оно оставалось недоступным для публики. Двери открыл дневной служитель, который представился Уорбертоном. В главном зале горел только один плафон, и помещение было погружено в полумрак. И снова я должен признать, что зал показался мне совершенно обыкновенным, как в других музеях. Можно было бы прибегнуть к поэтическим сравнениям по поводу хранящихся в нем экспонатов, но я не считал, что они могут эффективно заменить отсутствие рулетки и хорошего обзора.

Кто-то направился ко мне, выйдя из знаменитой «Галереи Базаров», которая была первым предметом моего интереса. Вы понимаете почему? Человек, который в полутьме подошел и заговорил со мной, судя по описаниям, был мистером Рональдом Холмсом. Он произвел на меня самое хорошее впечатление, показавшись способным, энергичным и спокойным молодым человеком, который смотрит вам прямо в глаза и не несет чепухи. Хотя чувствовалось, что он испытывает напряжение, вел он себя без излишней нервозности и говорил без уверток.

– Да, сэр, – сказал он. – Сэр Герберт предупредил, что вы придете. В данный момент мистер Уэйд находится в кураторской. Вместе с мистером Иллингуордом они рассматривают новые приобретения. Если вы хотите пройти туда…

– Кураторскую пока оставим в покое, – прервал я его. – Я хотел бы заглянуть в погреб. Но сначала не могли бы вы включить свет в зале?

Он с интересом посмотрел на меня, но промолчал и отправился поговорить с Уорбертоном. А я тем временем подошел к выступу наклонной стены, в которую швырнули кусок угля; его следы еще были видны высоко над головой на шершавой красновато-желтой штукатурке. Они располагались, как вы уже слышали, непосредственно над лавочкой с медной посудой, которая, насколько я рассмотрел, вся была покрыта пылью. Я повернулся спиной ко входу в лавку и оценил открывавшийся мне отсюда вид на широкую и высокую арку выхода в зал. В нем горел свет. Со своего места я с трудом мог увидеть лишь часть арки «Персидской галереи» по другую сторону зала. Но я четко видел ряд из пяти карет, частично – сводчатый проход в «Египетскую галерею» и в конце зала – дверь, ведущую в погреб. Поскольку в «Галерее Базаров» было темно, зал сиял, как ярко освещенная сцена, ошибиться тут было невозможно.

Испытывая удовлетворение при этом зрелище, я стал насвистывать «Джон Пиль». Вы понимаете почему? Затем я кивнул Холмсу, от которого можно было получить ценную информацию, и направился в сторону погреба. Холмс внимательно и настойчиво рассматривал меня, и я подумал, не догадывается ли он, о чем я думаю. Но он ничего не сказал.

Каррузерс уже описал часть погреба. От двери шел вниз пролет бетонных ступеней. Напротив них высилась задняя стенка самого музея. Справа, если спускаться, тянулась перегородка, отделявшая от остального погреба узкий длинный проход. Слева стоял закрытый ящик для угля. Задняя стенка, отстоявшая от ступенек футов на десять, была прорезана тремя высокими подвальными окнами, наполовину уходящими ниже уровня земли. В подвале был каменный пол и относительно чистые беленые стены. Ясно ли я выражаюсь?

Все это я разглядел, когда Холмс включил свет. Может, вы припоминаете, что Каррузерс в своем рассказе упоминал вот какой факт: когда в ночь убийства он проник в подвал через угольную яму и прошел в его заднюю часть, он чувствовал сквознячок. Учитывая то, что я уже знал, можно было строить предположения. Рядом с ящиком для угля я заметил ветхий кухонный стул. Взобравшись на него, я по очереди проверил окна и наконец нашел то, что и должен был найти. Среднее окно было открыто.

Затем я вернулся к Холмсу, который продолжал стоять под свисающей электрической лампочкой. От нее на стекла очков падали овальные блики, и по лицу Холмса бродили тени. Он стоял, держа руки в карманах, и сквозь зубы насвистывал какой-то мотивчик.

– Пришло время, – сказал я, – выслушать и вашу версию событий пятничного вечера. Несколько человек мне о нем уже поведали, и пока все совпадает. Я хотел бы спросить вас относительно ворот в задней стене, что по ту сторону двора. Они всегда на запоре?

Он неподдельно удивился:

– Всегда, сэр. Вы говорите о воротах в стене? Да, по приказу мистера Уэйда они всегда закрыты. Конечно, мы надежно защищены от взлома, но мистер Уэйд не хочет, чтобы во дворе устраивались на ночлег бродяги. Вы их можете найти по соседству даже с Сент-Джеймсской площадью. Э-э-э… – Замявшись, он вытер лоб тыльной стороной ладони. – Могу ли я спросить, почему вас это интересует?

– Мне рассказали, что от ворот имеется всего три ключа. Один у вас, другой у старшего мистера Уэйда, и еще один у мисс Уэйд. Так?

– Не совсем, сэр. Есть только два ключа.

– Два?

– Да. Видите ли, мисс Уэйд одолжила мой ключ. Поэтому, когда мистер Уэйд отбыл в пятницу утром, мне пришлось попросить ключ у него. Надо сказать, замысел мой был неплох. – Он улыбнулся. – Полагаю, вы уже все знали об этом идиотском представлении. Признаю, что был полным дураком, когда согласился на него. Так оно и есть. Но, дав согласие, я прикинул, что, если все сделать продуманно и аккуратно, у мистера Уэйда не будет возможности, неожиданно вернувшись, пройти через задние ворота и накрыть нас.

– Значит, начиная с утра пятницы у мистера Уэйда не было ключа от ворот?

– Совершенно верно. Кстати, если вы хотите увидеть ключ, то вот он. – Холмс был серьезен и искренен. Из кармана он извлек точную копию того ключа, который Батлер нашел на полу экипажа, – только его ключ был старым и потертым. – Я должен буду вернуть его. Нам и так основательно досталось. Когда в пятницу вечером Мириам спустилась вниз в поисках гвоздей, она, скорее всего, устроила беспорядок в его обожаемой мастерской. – Холмс кивнул в сторону перегородки. – Она раскидала его рабочие перчатки, отвертки и что-то еще. Но он и сам так себя ведет. Будь я не в курсе дела, то мог бы поклясться, что это дело рук старика.

Несколько секунд я обдумывал сказанное, а потом стал рассматривать ключ.

– Другой ключ, – сказал я, – тот, что сейчас у миссис Уэйд… он такой же старый?

– Старый?

– Или его изготовили лишь недавно?

– Боже милостивый, конечно же нет! – Он явно смутился, хотя продолжал оставаться вежливым и внимательным. – Они у нас на руках самое малое года два.

– Вы знаете, зачем ей был нужен ключ?

– Не имею ни малейшего представления. Я и сам ее спрашивал. Между нами говоря, суперинтендант, Мириам – странная девушка. – Он мрачно усмехнулся, и почему-то показалось, что он значительно старше, нежели есть на самом деле. – Капризная, непредсказуемая! Она все время будет отвечать одно и то же: «Ах, отстань, не задавай вопросов – мне так захотелось!» Я ни в чем ей не отказывал. Послушайте, я не хочу быть излишне любопытным, но, как на наш взгляд, что за чертовщина тут творится?

– Не могли бы вы подождать наверху? – предложил я. – Я хочу тут кое в чем разобраться…

Он пожал плечами:

– Как вам угодно, сэр. Сказать ли мистеру Уэйду, что…

– Нет. Я не хочу говорить с мистером Уэйдом, пока не увижусь с мисс Уэйд. Обеспечьте мне возможность незаметно уйти отсюда. Если тут появится инспектор Каррузерс, пришлите его ко мне. Есть один вопрос, в котором я хочу добиться ясности. В пятницу вечером, когда доктор Иллингуорд сбежал отсюда, а потом вам пришлось его втаскивать через яму для угля, были ли вы одним из тех, кто занимался им?

Вам стоило бы видеть, как у человека мгновенно каменеет лицо. Как у него. С его точки зрения (и может, он был недалек от истины), глупая шутка была столь же недопустима, как и убийство.

– Да, я был тут внизу. Мистер Ричард Батлер с помощью Бакстера втащил его через дыру. Я был очень обеспокоен, сэр, ибо все это было совершенно недопустимо!..

– Да, согласен. Когда вы спустились сюда и прошли в угольный погреб, были ли в нем уже сложены ящики так, чтобы можно было легко выбраться на улицу? Что-то вроде подмостков? – Прищурившись, он неохотно кивнул, и я продолжил: – Значит, ни у кого из членов вашей компании на подошвах не было следов угольной пыли? Это так?

– Скорее всего. Помню, что не заметил никаких следов, но сомнительно, чтобы я вообще обращал на них внимание.

– Если не считать этого подвала, есть ли тут внизу еще какое-то место, где держат уголь, кроме как в этом ящике?

– Нет. Нет, только здесь.

– И наконец, чтобы окончательно все выяснить, мистер Холмс: есть тут где-нибудь в этом подвале зеркало?

Он был так удивлен, что его умное лицо обрело бессмысленное выражение. Лоб собрался в морщины, он засунул палец под воротничок, покрутил шеей и наконец взорвался хохотом:

– Прошу прощения, суперинтендант, но, наверное, в отместку вы решили разыграть тут настоящий детектив! Смахивает на анекдоты, которые я слышал о вашем друге докторе Фелле. Ведь это его метод, не так ли?

– Это совершенно не важно, – кратко отрезал я. – Отвечайте на вопрос.

В первый раз за день я столкнулся с откровенной дерзостью в свой адрес.

– Значит, зеркало, – повторил он и снова ухмыльнулся. – Вот это уж последняя вещь из тех, что обычно находятся в погребе. Но, строго говоря, парочка зеркал тут имеется. Мистера Уэйда как-то обуяла грандиозная идея о «Зале Зеркал» – как у мадам Тюссо. Но нам удалось разубедить его. Все же он приобрел несколько этих больших кривых уродцев… ну, вы понимаете; держал он их внизу и порой стоял перед ними, помирая от хохота. Однако в дело они так и не пошли; их сложили и оставили рядом с угольным ящиком.

– Вот и все, – сказал я, и Холмс, сохраняя на лице сдержанную улыбку, стал спиной неторопливо отходить от меня, пока не уткнулся пятками в нижнюю ступеньку. Продолжая улыбаться, он двинулся по лестнице. Не знай я ситуацию, я бы подумал, что ему вообще не понравится, если зеркала будут найдены.

Я нашел их за угольным ящиком, куда почти не падал свет; зеркала стояли, прислоненные к дальней стене. Они были в виде трюмо, с выступающей верхней частью и настолько покрыты серой пылью, что изображение можно было различить лишь с большим трудом. Поверхность была вся в буграх и выступах – вы знаете, что значат кривые зеркала, которые уродуют облик человека, данный ему от Бога, превращая его в зрелище, заставляющее веселиться ту публику, что хохочет перед клеткой с обезьянами, не понимая, что они смеются сами над собой. Я вынул фонарик, осветил зеркало, и в ту же секунду передо мной предстало дьявольское видение. Из-за ровной пыльной поверхности на меня уставилась чья-то физиономия: широкая и плоская, как в ночном кошмаре, с длинными усами и рядом волчьих зубов. Разумеется, это было мое собственное лицо. Тем не менее это плоскомордое чудовище, в темноте и тишине погреба глазевшее на меня из пыли, как нельзя лучше отвечало понятию кошмара.

И все же не оно меня заинтересовало. Я четко видел лишь свое лицо и ничего больше, ибо поверхность зеркала была протерта единым взмахом руки. Я наклонился рассмотреть этот чистый участок и нашел тот божий дар, который судьба иногда посылает даже уголовному следователю. Как раз на кромке пыльной поверхности, чуть смазанный сверху, но четко различимый там, где он замер, ясно виднелся отпечаток пальца.

Я нашел убийцу. Осталось дать еще лишь несколько указаний – например, при свете более мощном, чем мой фонарик, проверить ящик для угля, опросить Мириам Уэйд – и убийца будет у меня в руках. Я не испытывал особой радости, скорее легкое разочарование. Но я должен был справиться с проклятием, именуемым укорами совести.

Дверь наверху лестницы открылась, и я потушил фонарик.

– …Но если какой-то злодей в самом деле похитил перчатки с вашего стола, – услышал я высокий и громкий рассудительный голос, – то я могу немедля предложить объяснение, почерпнутое из…

– И еще отвертку! – проскрипел другой голос. – Провалиться мне на этом месте, они стащили мою малую отвертку, чтобы вскрыть этот чертов арабский ящик для серебра, – но где большая? Осторожнее спускайтесь. Подражание Баб эль-Тилсиму еще не распаковано, но оно уже в моей мастерской, и мы зайдем туда, если… эй!

Спускаясь, они, особенно высокий и худой персонаж, в котором я опознал доктора Иллингуорда, производили на лестнице немалый шум. Старый Джеффри Уэйд семенил, набычившись, даже его длинные усы, казалось, выражали возмущение. За ним, при каждом шаге поводя плечами, ковыляла фигура в больших очках и с длинным морщинистым подбородком, прижатым к груди. В погребе было достаточно света, чтобы старый Уэйд увидел меня, стоящего в углу. У подножия лестницы он остановился так неожиданно, что Иллингуорд налетел на него.

– Алло! – каркнул он. – Кто это? Эй? Кто это там?

Я включил свой фонарь и объяснился. Он стоял почти вплотную ко мне, напоминая взъерошенного индюка; голову он склонил набок, а его маленькие черные глазки, выражение которых понять было невозможно, поблескивали, как кусочки стекла. Пока я объяснял причину своего появления, он буравил меня взглядом. Что-то ощутимо висело в воздухе. Он явно к чему-то готовился.

– Так, значит? – сказал он, звеня монетами в кармане и выпячивая грудь. – Значит, Хэдли? Да-да-да. Берт Армстронг говорил мне. Ладно, только вам не стоило проникать сюда таким образом. – Он откинул голову и прямо зашелся от радости: – До чего перемазался! Значит, вы заинтересовались моими забавными зеркалами? Давайте-ка как следует глянем на них!

Движение его было столь стремительным, что я не успел и шевельнуться. Проскочив мимо меня, он мазанул рукавом по зеркалу прежде, чем я успел перехватить его и отшвырнуть в сторону. Увы, отпечатку был нанесен непоправимый урон. Его больше не существовало.

Наступило молчание, которое физически ощущалось в этом подвале. Затем он гневно каркнул.

– Ну, так какого черта вы тут торчите? – вопросил он. – Что за мысль пришла вам…

Фелл, думаю, вы согласитесь, что я достаточно хладнокровный человек. Я предпочитал заниматься только своим делом, а это то слабое место, куда всегда целит человек, привыкший угрожать. Но я думаю, что этот идиотский каркающий смех произвел на меня воздействие ушата холодной – и притом грязной – воды, выплеснутой мне в лицо. Это чувство охватывало меня не один раз. Как и сейчас, когда это случилось.

– Вы хоть понимаете, что вы натворили? – сказал я голосом, удивившим меня самого.

– Натворил? Натворил? Что вы имеете в виду? Вам бы лучше изменить выражение лица…

– Поднимайтесь наверх, – успокаиваясь, приказал я.

– Неужто? – Уэйд склонил голову набок и уперся кулаками в бока. – Вот, значит, как? У вас никак железные нервы, если вы осмеливаетесь приказывать мне в моем собственном…

– Убирайтесь отсюда, – сказал я, – и немедленно. Я стараюсь помочь вашим домашним выпутаться из этой истории. Меня не волнует, кто вы – Джеффри Уэйд или властитель преисподней, но клянусь Господом, если вы сейчас же не подчинитесь моему приказу и не уберетесь отсюда, вы отправитесь в тюрьму и останетесь там. Что вы предпочитаете?

Конечно, он бы предпочел содрать с меня живого кожу, но в данный момент подчинился. То же самое сделал и Иллингуорд, который мягко и рассудительно продолжал выяснять, кто прав, а кто виноват. Когда они ушли, я несколько раз прошелся по погребу, пытаясь представить перспективу развития событий. Если и дальше пылать возмущением, сходя с ума и не в силах обрести нормальный тембр голоса, потом это скажется не лучшим образом. Этот длинноусый тиран, который никогда в жизни не испытывал унижения, издевался надо мной, поднимаясь по лестнице, и угрожал, что он со мной сделает, когда пустит в ход все свое влияние.

Чтобы обрести лучшее лекарство от переживаний, имело смысл спокойно приступить к работе и поискать, не сохранились ли еще какие-нибудь доказательства. Я нашел какие-то смутные отпечатки на штукатурке – может, следы пальцев, а может, и нет. Все это было довольно сомнительно. Когда через несколько минут ко мне спустился Каррузерс, я продолжал рассматривать их.

– Вы были совершенно правы, сэр, – сказал он мне. – Я только что вернулся с Принс-Регент-стрит. И относительно тех вопросов, которые вы попросили задать… тут вы тоже оказались правы.

Я дал ему кое-какие указания, в частности оставаться здесь, пока я позвоню в Скотленд-Ярд и вызову Беттса и Престона, чтобы раскопать уголь, а также поискать отпечатки пальцев. Затем мы расстались. Когда я шел через зал, то на открытой галерее, которая тянется вокруг всего зала, увидел Холмса. Он стоял, положив руки на мраморную балюстраду, почти над тем самым большим черным экипажем. Он был недвижим и, залитый синевато-белым светом, в своих очках напоминал миниатюрного и помолодевшего Иллингуорда. И хотя он вежливо раскланялся со мной, я подумал, было ли то случайностью, или же именно он посоветовал старому Джеффри спуститься в подвал. В этом музее придется еще много в чем разбираться, но первым делом я должен был увидеться с Мириам.

Сделав несколько вдохов промытого дождем воздуха, я успокоился. Из телефонной будки на Сент-Джеймс-стрит я связался с Ярдом, а затем в полицейской машине, преодолевая уличные заторы, добрался до Гайд-парк-Гарден. Внешне дом Джеффри Уэйда выглядел претенциозным не более, чем остальные строения серо-коричневого камня, выходившие на улицу; он ничем не отличался от них, разве что был побольше.

Внутри же он производил достаточно внушительное впечатление. Я не очень разбираюсь в этих материях, ибо неподдельно горжусь своей шестикомнатной квартирой в Ист-Кройдоне с садом при ней и всем прочим; тем не менее в силу своих полицейских обязанностей я вижу, когда дворецкий в самом деле ведет себя как настоящий дворецкий, а когда напоминает персонажа из светской комедии. Этот отвесил мне почтительный поклон. Он провел меня через большой зал, уставленный плюшевой мебелью, в небольшую гостиную в стиле ренессанс. Затем, деликатно держа мою визитную карточку, пошел выяснять, когда мисс Уэйд сможет принять меня.

Долго ждать мне не пришлось. Из зала послышались перешептывания и шорох, которые перекрыл решительный голос, заявивший: «Я сам буду иметь с ним дело». Затем портьера жестом Сирано де Бержерака отлетела в сторону, и я услышал мягкую иронию голоса Грегори Маннеринга.

– Да, уважаемый? – сказал он.

– Да?

Глава 22 ЗАЧЕМ МИРИАМ УЭЙД ПОСЕЩАЛА ПОДВАЛ

Я знал, что это должен быть Маннеринг, поскольку никого иного тут быть не могло. Он вошел в гостиную с небрежным видом, крутя в пальцах мою визитную карточку; в его поведении чувствовалась неприкрытая неприязнь, почему я не мог сказать. Но я получил возможность внимательно рассмотреть его. Он был высок и широкоплеч, с узкой талией, которую, особо не подчеркивая, демонстрировал светло-серый костюм. Все в его одежде изобличало то, что Фелл назвал бы чертовски хорошим вкусом. Голова у него была откинута назад, но не очень заметно; смягчая суровое выражение его загорелого лица, на нем плавала презрительно-насмешливая улыбка; его черные волосы были гладко причесаны, а под «гнутыми бровями», о которых говорил Каррузерс – что бы он ни имел под этим в виду, – крылись выразительные глаза, которыми он смерил меня с головы до ног. От привычки к хвастовству и подавляемой возбудимости, о которых также упоминал Каррузерс, не осталось ни следа. Я бы не назвал его приятной личностью. Но в нем безусловно чувствовались сила и властность. Он вошел, расправив плечи, залитый светом из высокого окна, как нельзя лучше подходя к этой обстановке Возрождения, которая смахивала на поддельную, но возможно, была и подлинной.

Он улыбнулся.

– Мой дорогой сэр, – с наигранной любезностью сказал он, – вы хоть что-то знаете о работе полиции?

С его стороны это было не просто наглостью, а откровенной глупостью. Однако по-своему он был совершенно серьезен. В первый раз за этот день я испытал желание рассмеяться и чуть не расхохотался ему прямо в лицо. Заметив, как я сжал челюсти, он понял, с каким трудом я сдерживаюсь, что вызвало у него новый прилив злости.

– Что ж, – сказал я, – являясь суперинтендантом отдела уголовных расследований, думаю, что кое-что знаю, хотя предполагаю – это зависит от вашей точки зрения. Не тот ли вы молодой человек, который утверждает, что разрешил тайны тугов-душителей в Индии?

Он подошел к столу.

– Вы знакомы с местностью к северу от Хайдарабада? – вежливо осведомился он.

– Нет.

– А с верхней Джамной?

– Никогда не слышал о ней.

– Господи, и вы, значит, считаете, – он не скрывал своего презрения, – что при всем своем невежестве имеете право вести такие разговоры?

Какие бы возражения я ему ни выдвигал, сказать, что он не поставил меня в тупик, было бы ложью. Тем не менее, когда я решил отбросить личную неприязнь и перейти к делу, он продолжил:

– Я спрашиваю вас, мистер… – Он притворился, что рассматривает мою визитную карточку, и делал вид, что разобрать ее текст для него слишком сложно. – Итак, я спросил вас, знакомы ли вы с работой полиции. И вот по какой причине. Вы хотите увидеть мисс Уэйд. Если вы знакомы с законом, вы должны знать, что она не испытывает желания отвечать на вопросы и в любом случае может потребовать присутствия адвоката.

– Да, мне это известно. Поэтому я и хочу узнать, можем ли мы с ней увидеться.

– Видите ли, на этот вопрос я вам отвечу сам, ибо нынешним утром вы вели себя просто непозволительно. Вы завлекли к себе в кабинет трех человек и обрушили на них град вопросов, которые не имели права задавать; они же, проявив слабость, взялись отвечать на них. Боже милостивый! – Он насмешливо фыркнул. – Они не послушались моего совета. Я говорил им: раз уж собрались идти, возьмите с собой адвоката. Не знаю, какие вы им ставили маленькие глупые ловушки, какими угрозами запугивали. Но…

Портьера отлетела в сторону, и в комнату ворвалась Гарриет Кирктон. За ней неуклюже ввалился рослый молодой человек, чьи ярко-рыжие волосы позволили сразу же опознать его. Сэм Бакстер был в пижаме, неуклюже сидящей на нем, и в руке держал стакан виски с содовой. Из-под покрасневших век мрачно смотрели карие глаза; он с такой ненавистью рассматривал Маннеринга, что интенсивность этого чувства, казалось, удивляла его самого.

– Грег, не будь идиотом, – с неподдельным здравым смыслом сказала Гарриет. – Он наш друг. Он знает всю правду.

– Правду, – повторил Маннеринг; усмехнувшись, он трубно фыркнул. – Но видишь ли, я тоже знаю правду. Вот почему я и пытаюсь скрыть ее.

Бакстер возмущенно махнул рукой, в которой продолжал держать стакан, и запротестовал:

– Да бросьте вы! Она хочет его видеть! Так и так они встретятся. Эй, суперинтендант, я и сам хотел утром добраться до вас, да не сумел оправиться от похмелья. Можете спрашивать меня о чем хотите. Вы же знаете, я принц Абу… – при этих словах Маннеринг расплылся в широкой улыбке, – и может, пригожусь вам.

– Дело в том, – сказал я, – захочет ли мистер Маннеринг ответить на мои вопросы.

– Конечно нет, – бросил он.

– Почему же?

– Потому что не должен отвечать и не собираюсь этого делать, – с холодной улыбкой сообщил Маннеринг.

– Вы предпочтете отвечать мне или коронеру?

Он засмеялся:

– Старый вопрос, старая история – эти вечные полицейские угрозы! Мой дорогой мистер Хэдли, неужели вы думаете, что можете повесткой вызвать меня на допрос?

– Мой дорогой мистер Маннеринг, – в тон ему ответил я, потому что вся эта история уже начала действовать мне на нервы, – полиция может выписать повестку и архиепископу Кентерберийскому, если сочтет, что у него есть какая-то информация по этому делу. Особенно если полиция будет иметь основания считать, что его светлость врет.

Я было подумал, что эти слова будут для него равносильны прямому удару в челюсть, но они произвели лишь сомнительный эффект. Я в первый раз увидел, как он сводит брови воедино и глаза его начинают косить; но он был полон такого неподдельного и законченного презрения, что у него лишь перекосило рот, как на греческой маске, и он тускло ухмыльнулся.

– Это имеет ко мне отношение? – высокомерно поинтересовался он. – Старые номера. Что же до дела, то я не лгу. Я не утруждаюсь враньем, вот и все.

– Что же до дела, то я не утруждаюсь тем, чтобы водить вас за нос. У меня даже нет острой необходимости допрашивать вас, ибо вы уже дали кое-какие показания инспектору Каррузерсу и они зафиксированы. Меня интересует лишь одно: готовы ли вы подтвердить эти показания.

– Какие показания?

– Ах, какие? Значит, вы хотите ответить на вопросы?

– Вы же понимаете, что уловки у вас довольно жалкие. Если сам захочу, то отвечу, а не захочу, то, конечно, не буду отвечать.

– По крайней мере, честно. Даже виновный в преступлении не мог бы выразиться лучше, не так ли? Хорошо. В пятницу вечером вы сказали инспектору Каррузерсу, что явились на Принс-Регент-стрит в двадцать минут одиннадцатого. Дежурный заявил вам, что компания находится наверху, вы уломали его и поднялись сами.

Задавая вопрос, я не играл голосом, а просто читал по блокноту. В упор глядя на меня, он слегка вздернул плечо и промолчал.

– Напоминаю об этом, – объяснил я, – не для того, чтобы уличать вас во лжи, а чтобы выяснить, кто говорит правду: вы или все остальные. Сегодня утром у меня в кабинете мисс Кирктон рассказала, что, пока компания не вернулась из музея примерно после одиннадцати, мальчишка-дежурный не получал указаний говорить, что все наверху. До этого времени у него вообще не было приказа говорить что-либо; он знал лишь одно – все ушли. Итак: неужто вся рота, кроме вас, шагает не в ногу? Кстати, это же вы выразились подобным образом, мисс Кирктон, не так ли?

Девушка, сидевшая на стуле с высокой спинкой, смущенно отвела глаза.

– Не знаю, ее ли это слова, – пылко заметил Бакстер, – но это правда. Хочу сказать, что и я вспомнил! Мальчишка получил пару монет и указание говорить, что мы весь вечер были у себя наверху.

Смешки Маннеринга стали обретать монотонный характер, словно бесконечно прокручивалась одна и та же звуковая дорожка. Но они производили неприятное впечатление, которое явно беспокоило Гарриет.

– Это все, что у вас есть, друг мой? – насмешливо спросил он.

– Нет, не все. Например, в какое время вы отправились туда, и сколько было времени, когда вы там очутились?

Это его задело.

– Вот как? Значит, вы сомневаетесь, что я туда пошел? Весьма печально. Ибо, видите ли, именно так я и поступил.

Тут он твердо стоял на земле и знал это. Но он не скрывал, что считает весь мир сборищем идиотов.

– Я не сомневаюсь, что вы там были. Я всего лишь спрашиваю: во сколько? Во всяком случае, не в двадцать минут одиннадцатого. Дежурный утверждает, что не видел вас в это время. Инспектор Каррузерс говорил с ним не далее как полчаса назад.

Маннеринг, слегка поведя плечами, обошел вокруг стола и занял положение спиной к свету. Похоже, он собирался с мыслями. Он был настолько самоуверен, что, проходя мимо, демонстративно задел меня локтем.

– Очень умно с вашей стороны, сеньор инспектор, – сказал он. – Строго говоря, мальчишка в любом случае не мог меня увидеть, потому что я вошел с черного хода и поднялся по задней лестнице, так что меня никто не заметил. Волнует ли вас, почему я хотел остаться незамеченным и почему я хотел нанести визит в квартиру нашего милого мистера Холмса? Мой дорогой сэр, это вы узнаете в свое время, но узнаете не от меня, поскольку я хочу, чтобы вы помучились неизвестностью, – и посему отвечать не собираюсь. Ах да! Lahm elkhanzeer yuhfaz mudrlah iza mullih! Разрешите мне перевести вам эти слова, уважаемая балаболка, чтобы вы могли записать их в свой блокнот. Они гласят, что, если свинину просолить, она дольше сохраняется, каковой подход я вам и рекомендую. Кроме того, увидеться с мисс Уэйд вам не придется.

– Почему же? – спросил женский голос.

Я не заметил, как она вошла. Она остановилась, вцепившись руками в спинку стула, и наконец-то я смог рассмотреть Мириам Уэйд.

Как ее стоило оценивать – с рациональной точки зрения или с позиции здравого смысла?

Вне всяких сомнений, она прекрасно выглядела и, если не считать кругов под глазами, так и цвела здоровьем. Могу предположить, что бы о ней сказала миссис Хэдли, но моим соображениям тут не место. Я упомянул цветущее здоровье, ибо оно первым бросилось мне в глаза: она была в розовом платье или в чем-то вроде утреннего халатика, и, хотя розовый цвет мне никогда не нравился, он как нельзя лучше подходил ей, выразительно подчеркивая формы ее тела. Они невольно бросались в глаза, если вы понимаете, что я имею в виду. Каррузерс со мной согласится. По некотором размышлении я понял, почему на нее все обращают внимание – пусть даже она была не красавицей, не обладала идеальной фигурой и даже (да простит меня бог) не была особенно умна. Изменилась вся атмосфера помещения, когда она в нем появилась. Нет-нет, Фелл, я отнюдь не старый сатир и не склонен к поэтическим преувеличениям; я простой практичный человек, имеющий дело только с фактами. Она стояла, держась руками за спинку стула черного дерева, темноволосая и темноглазая девушка; и я уверен, что, если бы любая другая обитательница Лондона в час дня вышла в гостиную в неглиже, это вызвало бы всеобщий шок. Но в данном случае ты не испытывал ничего подобного, а лишь чувство вины из-за того, что ты видишь то, что предстало твоим глазам. Я ясно выражаюсь?

Она не столько сказала, сколько с раздражением фыркнула:

– Почему он не может увидеться со мной?

– Он хочет отправить тебя на виселицу, вот и все, – холодно бросил Маннеринг. – Если тебя это не волнует…

– Чушь! – звенящим контральто вскричала Мириам и махнула рукой. – А где тот другой полицейский, симпатичный? Виселица! Какая ерунда!

Маннеринг резко повернулся к ней.

– Я просто предупреждаю тебя, моя дорогая, – тем же холодным тоном сказал он, – если ты сделаешь то, от чего я тебя отговаривал… что ж, нам придется расстаться. И где ты раздобудешь другого мужа, когда вся эта история выплывет наружу?

Она побледнела, но не произнесла ни слова. Даже на сцене мне не приходилось видеть ту холодную сдержанность и властность, с которой вел себя Маннеринг; пусть он был маньяком, но держался с величием мраморной статуи. Он произнес эти слова, которые, будь они сказаны любым мужчиной любой женщине в присутствии кого-либо еще, вызвали бы громы и молнии, однако же он произнес их так, что никто не заговорил и не задал ему никаких вопросов. Повернувшись, он кивнул – я заметил искорку, блеснувшую в его взгляде, – и без слов вышел из комнаты.

В глазах Мириам Уэйд я увидел страх. Она нервно повела плечами, опустилась на стул и внезапно разразилась рыданиями.

Хм! Вспоминая эту сцену и описывая ее во всех подробностях, чтобы она стала понятна доктору Феллу, я понимаю, что, скорее всего, переступил границы, подобающие практичному человеку. Тем не менее так оно и было. Всех остальных я выставил из помещения, сказав, что хочу переговорить с Мириам с глазу на глаз. Задернул портьеры. Но как бы осторожно я себя ни вел, я чувствовал, что потерпел поражение.

Оправившись, Мириам устроилась рядом с одним из высоких окон на козетке черной тисненой кожи с медными шляпками гвоздей. Она склонилась вперед, легкий свет падал сбоку ей на лицо и горло, и розовый халатик туго облегал ее фигуру; наклонившись, она неотрывно смотрела на меня большими глазами. Она сидела в такой позе, что, не кривя душой, могу поклясться: любой суд присяжных, состоящий из женщин, тут же отправил бы ее на виселицу только из-за ее внешнего вида. Тем не менее я сел на почтительном отдалении и объяснил, кто я такой.

– Вы не должны позволять, – решительно заключил я, – чтобы он запугивал вас.

Наступило молчание. Пока я не мог понять выражения ее лица. Опустив голову, она рассматривала ковер.

– Он вовсе не запугивает меня. То есть… я ничего не понимаю. Я не могу разобраться в нем. Он… сегодня утром он назвал меня маленькой грязной шлюхой.

– Известно ли ему то, что и остальным из нас?

– Не знаю, – искренне ответила она и посмотрела на меня. – Я лично ему ничего не говорила и сомневаюсь, чтобы кто-то проболтался. Может, так оно и есть. Порой он мне нравится, а порой у меня от него мурашки по коже бегут. Я… – Она остановилась.

– Когда сегодня утром ко мне в офис явилась мисс Кирктон, она была очень обеспокоена и полна страхов из-за этой истории – вы понимаете, что я имею в виду, – что она станет известна обществу. Ваше мнение по этому поводу?

Снова она с загадочным выражением лица посмотрела на меня – один из тех откровенных взглядов, которые слегка смущают, хотя в них могут читаться усталость или даже юмор. Затем она склонила голову набок, словно раздумывая, и с той же неподдельной откровенностью стала рассказывать:

– Н-ну, говоря по правде… предположим, ничего не известно о ребенке, повторяю, только предположим – но это было бы ужасно, если бы все вышло наружу, хотя опять-таки, говоря по правде, я не так уж и перепугана. Не понимаю, почему Гарриет так расстроена. Конечно, если бы это оставалось в тайне, я бы ужасно боялась отца, но, поскольку он уже все знает, он ничего не может со мной поделать – а это основное, что может меня беспокоить. Что же до всего остального, то публикации и все такое… не понимаю, почему меня это должно волновать. Согласны? – Она широко открыла глаза, полные какого-то шального веселья, и улыбнулась. – Давайте будем откровенны друг с другом. Хорошо?

Ее предложение несколько ошеломило меня, но я этого не показал.

– В таком случае, – подхватил я, – нет никаких оснований, по которым вы должны скрывать от меня всю правду. Так ведь?

– Да не знаю! – вскричала она, стискивая кулачки.

– Что вы имеете в виду, говоря, что не знаете?

– То, что я и сказала, – с раздражением ответила она. – О чем вы хотите меня спрашивать?

– С самого начала! В пятницу вечером, примерно в восемнадцать минут одиннадцатого, вы с мисс Кирктон вышли из кураторской комнаты музея. И вы спустились в подвал – чтобы найти гвозди. Это верно?

– Да.

– И в подвале вы увидели Раймонда Пендерела. Это тоже верно, не так ли?

Она побледнела. Я пытался говорить спокойно и без нажима, словно все это и так уже известно, но перепугал ее до полусмерти.

– Да! Но я тут н-ни при чем! Да! Откуда вы это знаете?

– Минуту. Вы встретились по предварительной договоренности?

– По… о господи, нет! Нет! – Вскочив, она снова села, и было видно, что ее потрясение столь же искренно, как и ее слова. – Нет. Поверьте мне, я понятия не имела, что он вообще в Лондоне. Ни мой отец, ни я – никто из нас этого не знал. Я испытала самый ужасный шок в своей жизни. Я спустилась вниз, и тут он стоял под лампочкой; он отвесил мне поклон. В первую секунду я не разобрала, кто это такой, потому что черная борода, затемненные очки изменили его внешность, и он казался старше. Но он подошел ко мне, снял очки и сказал: «Добрый вечер, дорогая. Неужели ты меня не узнаешь?» – По ее телу прошла судорога. – А теперь он мертв.

– Продолжайте. Что случилось потом?

– Я спросила: «Как ты здесь очутился?» – имея в виду Лондон, а он ответил: «Я пришел еще до закрытия музея, дорогая, и как мышка проскользнул сюда, когда сторож отвернулся». Затем он сказал: «Как наш?..» – Она было запнулась, но дальше речь у нее полилась бурным потоком. – Вот это я и хотела спросить у вас, мистер Хэдли. Когда меня спрашивают, должна ли я говорить о ребенке? В этом-то и дело. Гарриет сказала, что, по вашим словам, в этом нет необходимости. Могу ли я просто отвечать, что он требовал денег – и все?

– Если хотите. Сказал ли он вам, что явился как актер из агентства?

– Нет! Он просто продолжал безостановочно говорить разные ужасные вещи. Он хотел получить деньги – десять тысяч фунтов. Я была в растерянности, не знала, что делать. Я сказала: «Тебе лучше уйти отсюда, потому что…» – Она снова остановилась на середине предложения.

– Потому что?..

– Потому что, – она явно оправилась от растерянности, которая только что ею владела, – я пригрозила, что сейчас позову остальных и его отсюда выкинут. Он засмеялся и сказал, что мне этого делать не стоит. А я думала только об одном: «О господи, если я сейчас не найду гвозди и не принесу их наверх, они сами спустятся». Я кинулась к большому верстаку, взяла гвозди и побежала к лестнице наверх, и все это время он ходил за мной по пятам, беспрерывно разглагольствуя. Он сопровождал меня до самой лестницы; никогда не забуду эту его черную бороду, цилиндр и его лицо, которое то и дело выглядывало у меня из-за плеча. Все это было как в дурном сне.

И тут я гаркнула на него, чтобы он уходил. «Немедленно убирайся отсюда! – крикнула я. – Как хочешь, но уходи. Если ты так уж должен увидеть меня, приходи, когда я буду одна. Только не здесь. Вон окно, – показала я, – и уходи через него». Я побежала вверх по лестнице. Я думала, что он кинется за мной, но этого не случилось. Поднявшись, я передала Ринки гвозди – он как раз вознамерился спускаться за ними, а затем несколько раз прошлась перед главной лестницей: вдруг он решит подняться. Он не появился, и мне захотелось куда-нибудь забиться и подумать. Вы понимаете, как я себя чувствовала. Так что я прошла в «Персидскую галерею». В ней было темно, и меня никто не видел. Я продолжала лихорадочно думать: «А вдруг он все же поднимется, о господи, вдруг он…» – Она снова спохватилась. – Впрочем, о чем я думала, это не важно. Главное, я решила, что лучше еще раз спущусь вниз и посмотрю, ушел ли он наконец. Так я снова оказалась внизу – подвал был конечно же пуст, хотя в нем продолжал гореть свет. Я почувствовала, как из окна тянет сквозняком. «Он только что исчез, – подумала я. – В нем было что-то странное. Ага! – вспомнила я. – Он же отрастил бакенбарды!»

Как вы понимаете, я все же была в страшном расстройстве, когда снова поднялась наверх. Миновав лестницу, я лицом к лицу столкнулась с человеком, который, как я решила, был актером из агентства. Как Гарриет вам рассказывала, я присоединилась к остальным…

Вся эта ситуация, какой бы растерзанной она ни казалась, как и должно, медленно, но неотвратимо шла к своему завершению, что я предполагал с самого начала. Я не мог справиться с тем чувством восторга, которое охватывает тебя, когда десятки бессмысленных кусочков сливаются в нечто цельное.

– И когда я увидела его мертвым в том экипаже и потом лежащим на полу перед ним… ну вот что я должна была подумать? – вопросила она. – Я попыталась позвонить Гарриет, спросить у нее, что делать или что говорить, потому что Гарриет умная, но…

– Еще минутку, мисс Уэйд. Мы забыли несколько подробностей, которые помогут нам разобраться… Ведь когда вы в первый раз спустились в погреб, то прихватили с собой кинжал и накладные усики, не так ли? Только, прошу вас, не надо отрицать. Мисс Кирктон сказала, что у вас не будет возражений против оглашения этого факта. Почему вы взяли с собой эти предметы?

Она продолжала, вытаращив глаза, смотреть на меня.

– Я хочу сказать… – Ей в голову пришла новая мысль, которая потрясла ее. – Я не убивала его! Боже милостивый, я этого не делала! Вы это имеете в виду? Это?

– Нет. Ни в коем случае. Успокойтесь. Может быть, я помогу вам найти ответ на вопрос, почему вы взяли их с собой вниз. Поскольку вы сами не смогли сразу же на него ответить, разрешите мне спросить: что вы там с ними сделали?

– Но я сама не знаю! Правда! Я не помню. Я начисто забыла о них и ничего не помнила! У меня не осталось ровно никаких воспоминаний, что с ними было после того, как я спустилась вниз. Я испытала такое потрясение, увидев его… Я вспомнила о них лишь много времени спустя и, хотя я думала, думала и думала, все не могла при…

– На самом деле, мисс Уэйд, вы их оставили в погребе, не так ли?

– Должно быть, – устало согласилась она, – потому что не припоминаю, были ли они при мне, когда я пошла наверх.

Я наклонился к ней:

– И наконец! На самом деле знал ли мистер Маннеринг с самого начала о том розыгрыше, который в тот вечер устраивали для него ваши друзья?

– Нет!

– Будьте любезны, подумайте еще раз. Не соответствует ли истине предположение, что вы ему заранее намекнули о розыгрыше, дабы он успел подготовиться и не попал в дурацкую ситуацию? Разве не правда, что вы хотели помочь ему сохранить лицо, ибо вы неоднократно гордились им? Разве не правда, что вплоть до вечера пятницы вы не знали и не могли знать о всех подробностях этого замысла? И, опасаясь, что появится нечто непредвиденное, вы попросили его встретить вас в погребе как раз перед началом этого действа, дабы вы могли посовещаться? Не так ли? Разве не для этой цели вы одолжили у Холмса ключ от задних ворот, которые всегда находятся на запоре? Разве вы не получили от него дубликат ключа, сделанного в мастерской Болтона на Арундел-стрит? Разве вы не объяснили Маннерингу, что он должен пройти сквозь задние ворота – и поговорить с вами через подвальное окно музея? Не поэтому ли вы так отчаянно стремились лично сбегать в погреб за гвоздями или курткой, чтобы вас никто не опередил?

Я передохнул.

– Не поэтому ли, спускаясь в подвал, вы увидели на ступеньках кинжал и решили рассмешить Маннеринга, показав ему оружие, которым его будут «убивать»? Не для этой ли цели вы прихватили его с собой? Не потому ли, подняв взгляд и увидев, что мисс Кирктон наблюдает за вами, вы сказали что-то вроде «отдам кинжал Сэму»; и чтобы она ни в чем не сомневалась, вы вместе с кинжалом прихватили с собой и усики? Разве вы не отнесли вниз и то и другое? Но вместо Маннеринга вы встретили Пендерела. Разве не правда, что, оставив внизу и то и другое, вы забыли о них? И наконец, исходя из деталей вашего с Маннерингом плана, не подлежит сомнению, что он, Грегори Маннеринг, должен был слышать из-за окна подвала каждое слово вашего с Пендерелом разговора. НЕ ТАК ЛИ?

После долгого молчания, в котором был слышен каждый шорох в доме, она, как маленькая девочка, закрыла лицо руками и заплакала.

– Да, – сказала она.

* * *

Через два дня после этого сенсационного, но бесплодного допроса, после того как в некоей квартире прошел обыск, и были найдены определенные доказательства и распутаны все узелки; через два дня, шаг за шагом проанализировав все обстоятельства преступления, которые я собираюсь изложить вам, – я обратился за ордером на арест Грегори Маннеринга по обвинению в убийстве.

Глава 23 КОНЕЦ – ДЕЛУ ВЕНЕЦ

В среду днем, как было обговорено, я здесь, в кабинете сэра Герберта встретился с шефом полиции, генеральным прокурором и самим сэром Гербертом. Впервые шаг за шагом я изложил перед ними свое понимание этой запутанной истории, что собираюсь сделать и сейчас – логично и продуманно.

Первым делом я попрошу вас для полной ясности забыть показания Мириам Уэйд, забыть, что вам известны дополнительные свидетельства. Позвольте мне изложить все факты, как они были представлены нам с самого начала. Я не прошу вас обращать особое внимание на какое-то конкретное лицо или подробность – просто следите за последовательным изложением хода событий.

Первым действующим лицом, тем вечером появившимся на сцене, чьи ответы на вопросы были записаны, стал Грегори Маннеринг. Если не считать того явного психа, который спрыгнул со стены и набросился на сержанта Хоскинса, мы вообще еще ничего не знали. Но о Маннеринге кое-что было известно.

В пятницу в десять минут двенадцатого, после того как сержант ушел за подмогой, а лунатик-душитель исчез, Маннеринг объявился у музея Уэйда перед глазами констебля Джемисона и затеял с ним ссору по какому-то совершенно незначительному поводу. Пока еще не будем утверждать, что в ссоре не было никакой необходимости. Просто отметим данный факт. Когда Джемисон попросил его пройти в полицейский участок, чтобы ответить на кое-какие вопросы относительно «исчезновения», он подчинился; зафиксировано, что он не устраивал никакого шума, но выглядел «очень странно» и несколько раз пытался задавать вопросы Джемисону по поводу своего задержания.

Каррузерс описал нам, как он выглядит. Чуть выше шести футов, с широкими плечами и узкой талией; загорелое лицо, черные волосы и голубые глаза; он был в вечернем костюме плюс черное пальто, цилиндр и тросточка. Видно было, что он находится в чрезмерном нервном возбуждении, рассказывая свою историю: Мириам Уэйд днем позвонила ему и пригласила в музей для частного осмотра, в ходе которого предполагалось «вскрыть гробницу», но, когда он явился, музей почему-то оказался закрыт. Тем не менее не происходило ничего особенного, пока Каррузерс не произнес следующие слова: «Носят ли привидения накладные бакенбарды? То конкретное привидение лежало очень спокойно, но внезапно исчезло почти на глазах у сержанта; его утащили».

И тут вдруг Маннеринг потерял сознание.

Тем не менее об этом надо упомянуть лишь как о странном обстоятельстве, последовавшем после того, как Каррузерс напомнил о том лунатике со светлыми бакенбардами. Потом Каррузерс направился в музей, где после разговора с Пруэном сделал первое открытие: вереница стертых следов, оставленных подошвами, испачканными в угольной пыли. Они виднелись в нескольких футах от входной двери музея и затем исчезали; поскольку четких отпечатков не осталось, для идентификации они не годились.

Затем Каррузерс обнаружил в дорожном экипаже тело, лежавшее лицом к дверям, из которых оно и выпало, когда дверцы открылись. Осмотрев труп, он отметил подробность, которая не показалась ему особенно существенной, но, как выяснилось, она имела такое значение, что ее нельзя не подчеркнуть. А именно: на подошвах обуви мертвеца сохранились не просто следы угольной пыли, а толстый ее слой.

Я прошу вас внимательно оценить данный факт. Кто-то с испачканными угольной крошкой подошвами вошел в музей, оставив следы на белом мраморном полу, но слой угольной пыли был столь незначителен, что следы быстро сошли на нет. А вот в экипаже лежало тело, на подошвах которого остался густой слой угольной пыли. Таким образом, мы достоверно установили, что убитым оказался не тот человек, который, войдя в музей, оставил на полу еле заметные следы. Это неопровержимый и весьма убедительный вывод, исходя из которого мы и начнем рассуждать.

Итак, человек с нетронутым слоем угольной пыли на подошвах своей обуви лежал внутри дорожного экипажа. Как он попал туда? Живым или мертвым? Он не мог сам пройти к нему, поскольку вокруг простиралось пространство того же белого мрамора, на котором, вне всяких сомнений, остались бы его следы. Но таковых во всем музее не обнаружилось, если не считать полудюжины шагов у входных дверей. Очень хорошо. Можно считать, что мертвеца как-то принесли или доставили к тому месту, где он и был найден.

Но откуда его принесли? Поскольку в музее установлено центральное отопление, в нем нигде не было каминов или ящиков для угля. Значит, труп должен был быть доставлен из подвала.

Мы осмотрели тело. У этого человека были настоящие черные усы, но он носил и фальшивые черные бакенбарды. Я сказал «носил», но это было не совсем верно. Хотя его подбородок и щеки блестели от спиртового клея и висящие на нем ниточки корпии доказывали, что бакенбарды в самом деле были приклеены, сейчас они держались лишь на небольшом участке на щеке размером не больше шестипенсовой монеты. Они не были с силой сорваны в ходе борьбы, поскольку не было никаких примет резкого рывка, а также ссадины, которая должна была появиться, если бы их грубо сорвали с лица. Снимали их достаточно осторожно, но тем не менее они остались висеть на небольшом пятачке.

Кто же снял их таким манером, снял почти полностью? Ясно, что не мертвец. Бакенбарды были большими и распушенными; если бы даже человек при жизни решился пройтись в таком виде, с бакенбардами, болтающимися на щеке, сомнительно, чтобы они удержались на капле клея. Учитывая нашу убежденность, что в карету его втащили, было ясно, что кто-то – скорее всего, убийца – и должен был произвести с ним эту процедуру после того, как жертва уже была мертва.

Но зачем?

Если с мертвецом в самом деле манипулировал убийца, у нас есть две альтернативы. То ли преступник (1) осторожно отклеил бакенбарды, оставив нетронутым лишь маленький кусочек, и позволил их обнаружить висящими в таком виде; то ли (2) он полностью содрал их, а потом торопливо постарался снова приладить обратно, но они приклеились лишь на небольшом участке.

Оставим пока в покое эти варианты. Обратимся к другим свидетельствам. Мы обнаружили на шее трупа висящее на черной ленточке пенсне с затемненными стеклами. Но ленточка лежала поверх воротника пальто. И снова, джентльмены, прошу вас внимательно оценить данный факт. У людей, которые носят пенсне, ленточка от него никак не окажется поверх воротника пальто. Даже если человек забывает о пенсне и вспоминает о нем, лишь надев пальто, ленточка не лежит у него на воротнике, словно на епитрахили; он постарается засунуть ее под воротник и даже под жилет, если таковой имеется. Таким образом, становится ясно, что пенсне на труп, должно быть, приладил кто-то другой, торопливо накинув ленточку на шею мертвеца поверх воротника.

Все это, согласитесь, становится несущественным, если мы примем первый вариант, а именно: бакенбарды, кроме одного маленького кусочка на челюсти, были аккуратно отклеены. В таком случае мы имеем дело с необъяснимым поведением убийцы, который совершает взаимоисключающие действия. Он торопливо вешает на воротник ленточку от пенсне, но снимает бакенбарды – в то же время оставляя их едва висеть на месте. Тем не менее если мы обратимся ко второму варианту, то получим вполне рациональное объяснение: сначала бакенбарды были содраны с обеих сторон лица, а затем возвернуты – но так торопливо, что повисли лишь на пятнышке клея. И мы видим, что нечто подобное, должно быть, произошло и с пенсне. Оно тоже было снято с мертвеца – а затем торопливо возвращено на место; поэтому ленточка и легла на воротник.

Мы можем сделать следующие выводы. Человек был убит в погребе, откуда его тело перенесли в экипаж. При жизни он носил пенсне с цветными стеклами и черные накладные бакенбарды; они были сняты, а потом снова приклеены. И наконец, в тот вечер в музей зашел какой-то другой человек с не очень четкими следами угольной пыли на подошвах.

На данном этапе анализа нам придется сделать чрезмерно большой шаг, не имеющий к тому же логического подкрепления – если возьмемся утверждать, что этот второй человек и есть убийца. С другой стороны, учитывая, что угольная пыль была на подошвах лишь этих двоих, есть основания утверждать, что между ними была какая-то связь и что этот второй что-то знает о преступлении. Из всех этих выводов только один содержит в себе некий загадочный вызов: почему убийце потребовалось снимать с мертвеца и бакенбарды, и пенсне, а затем возвращать их на место? В поисках ответа мы можем обращаться хоть к астрологам, но самый неопровержимый и самый логичный ответ таков: они были нужны ему самому, ибо он намеревался с их помощью предстать в другом облике – взлохмаченные бакенбарды и темные стекла очков. Почему тогда, если он собирался сам воспользоваться ими, их надо было возвращать мертвецу? Учитывая оба этих фактора – (1) вещи были нужны убийце, чтобы изменить свою внешность, и (2) никто не должен был даже догадываться, что они на какое-то время были позаимствованы у мертвеца, – мы приходим к простому выводу: он хотел предстать в виде человека, который к тому времени уже был мертв. Он хотел появиться в его облике.

Оставив пока эту ситуацию, пойдем дальше. После рассказа Каррузерса на другой день мы выслушали показания Иллингуорда и Пруэна. Они предоставили нам почти полный набор сведений, и, учитывая внешние обстоятельства, мы имеем возможность продолжать логические размышления.

И тут обращают на себя внимание кое-какие существенные факты относительно «другого человека», того второго, который оставил отпечатки на полу. Этот человек, представившийся как Пендерел, появился в музее без четверти одиннадцать и был принят за такового. Вот оно и подтверждение наших предположений; в очках и бакенбардах покойного обманщик изображал Пендерела. Поскольку он предстал в таком виде, мы должны признать, что Пендерел был уже мертв; убит он был в какое-то время до без четверти одиннадцать.

Прежде чем приступить к обсуждению, кто же мог быть убийцей, давайте решим, когда на самом деле Пендерела убили. Пруэн утверждает, что он «в первый раз» явился в музей где-то в десять минут десятого. У нас есть основания считать, что он сумел спрятаться в подвале, и это соответствует убеждению, что и убили его в подвале. До 10:15 он был жив, ибо в это время кинжал лежал на ступеньках у всех на виду и на него никто не покушался. Не могли его убить и после 10:45, ибо именно тогда мистификатор появился у входных дверей музея, использовав позаимствованные у покойного вещи. Можем ли мы, в попытке разрешить загадку, внимательно вглядеться в события этого получаса?

Можем. Если он был убит в подвале в промежуток времени от 10:15 до 10:45, то когда его тело было перенесено в экипаж? Батлер нашел его за минуту-две до одиннадцати. Очень хорошо. Невозможно предположить, что убийца, замаскированный под Пендерела, между 10:45 и 11:00 мог вынести тело наверх. Ибо для этого он должен был сзади обойти музей, на глазах у Пруэна спуститься в погреб, поднять тело своей жертвы, взвалив на себя этот немалый вес – Пендерел был шести футов роста, вынести его наверх, прямо на глазах у Пруэна пройти в дверь, положить мертвеца в экипаж и еще успеть скрыться. Мы можем сразу же отбросить этот набор несообразностей. Следовательно, можно вычеркнуть эти пятнадцать минут; теперь мы знаем, что Пендерел должен был быть убит и, кроме того, труп его должен был быть положен в экипаж между 10:15 и 10:45.

Но если человека с такой непомерной ношей нельзя было не увидеть в дверях погреба от 10:45 до 11:00, то Пруэн так же увидел бы его в любое предыдущее время, когда он стоял на вахте, привычно обозревая весь зал. Да, убийца со своей ношей в любое время попался бы на глаза Пруэну, кроме тех пяти минут между 10:40 и 10:45, когда внимание Пруэна было отвлечено от созерцания зала. Это было единственное время, когда бдительный страж покинул свой пост, единственные пять минут, когда тело можно было незаметно поднять наверх и забросить в экипаж.

Ибо что случилось в эти минуты? Пруэн услышал треск из «Галереи Базаров»; он заторопился туда посмотреть, что произошло, и увидел, что в стену высоко над головой врезался кусок угля. В бесплодных поисках недоумевающий Пруэн провел пять минут. К сожалению, он не заметил того, на что и остальные не обратили внимания, хотя казалось, что это совершенно ясно. Основное предположение исходило из того, что уголь должен был бросить тот, кто находился внутри «Галереи Базаров». Пруэн утверждал, что все это время в галерею никто не входил, кроме Бакстера; но если уголь швырнул Бакстер, откуда он раздобыл этот кусок – учитывая, что весь вечер он и близко не подходил к погребу? Как ни ломай себе голову, но прийти можно было только к одному выводу. Во-первых, к допущению, что уголь должен был быть брошен издалека, со стороны дверей погреба. А если вы побываете в музее – или хотя бы взглянете на этот план, – вы увидите нечто, что превратит предположение в уверенность. Кусок угля, разбившийся о стену, летел по прямой линии. Если вы станете спиной к стене, в которую он врезался, то увидите прямо перед собой единственную точку, откуда его можно было запустить. Дверь погреба. Если бы его кидали с любого другого места, он должен был бы лететь по дуге или по кругу, как бумеранг.

Кроме того, дверь погреба была наполовину скрыта от Пруэна ближайшей каретой. Между ней и дверью есть обширное пространство, и (наконец) дверь открывается наружу к левой стене. То есть кто-то мог приоткрыть дверь, пригнувшись, выскользнуть из нее, выпрямиться и швырнуть кусок угля; расстояние тут не более чем на двадцать футов превышало промежуток между крикетными воротцами. Едва только ошарашенный Пруэн пошел в галерею, убийца вынес свой груз наверх – он выбрал экипаж потому, что тот единственный был надежно закрыт, – спрятал в него тело и вернулся в погреб для… для чего? Давайте разберемся.

Значит, тело очутилось в экипаже в 10:40. Снимем минут пять, чтобы хотя бы примерно определить время смерти. Следовательно, если кинжал с рукояткой слоновой кости вонзился в грудь Пендерела в 10:40, когда и как оружие попало в погреб? Единственным человеком из всех, кто спускался в погреб (Пруэн практически все время стоял на страже), была Мириам Уэйд. Вывод: с умыслом или без оного, но кинжал могла снести вниз только она. Пруэн, когда сэр Герберт допрашивал его, постоянно мычал, увиливал и уклонялся от ответа только в одном пункте: девушка в первый раз спустилась в погреб – скорее всего, кинжал был унесен именно тогда – примерно в 10:18. Значит, Пендерел был убит между 10:20 и 10:40, так что наши продолжительные три четверти часа превращаются в двадцать минут.

Очень хорошо. Серьезно ли это ухудшает положение Мириам Уэйд, которая, как неопровержимо доказано, похитила кинжал? Если она убила Пендерела, то, вне всяких сомнений, у нее должен был быть сообщник – тот самый, кто, притворившись Пендерелом, в 10:45 вошел в музей. И более того – сообщник должен был явиться со стороны, потому что в эти напряженные минуты присутствие в музее любого чужого человека бросилось бы в глаза.

Давайте-ка на минуту забудем об этом и зададимся вопросом: почему, спускаясь в подвал, она вообще прихватила с собой кинжал? Разве она знала, что там ее ждет Пендерел, и взяла оружие, чтобы прикончить его? Если не считать, что у нас нет ни одного доказательства, будто она знала, что Пендерел в Лондоне, а не за тысячи миль от него, есть и другие серьезные возражения против этой теории. Следовательно, торопясь в подвал, не ожидая встречи с Пендерелом, она не собиралась пустить в ход кинжал. Тогда мы вынуждены будем признать, что она окончательно рехнулась. Ибо именно она обратила внимание на тот факт, что спускается в погреб; именно она решительно настояла, что пойдет за гвоздями и на глазах у Пруэна – да и у остальных, что мы позже выяснили, – она открыто взяла кинжал со ступенек. Вы же не собираетесь, планируя убийство, прилагать усилия, чтобы с легким сердцем привлечь к нему внимание. Нет, мы можем прийти только к одному выводу: она взяла с собой кинжал без всякого умысла – по крайней мере без умысла на убийство.

Тогда почему она вообще прихватила его и почему она так настаивала на посещении подвала? Она собиралась там с кем-то встретиться? Мы тут же вспоминаем того обманщика, который, появившись позже, сыграл роль Пендерела. Человек со стороны. Ладно, посмотрим, сможем ли мы набросать его характеристику.

Пендерела, настоящего Пендерела описал Каррузерс. Покойный был шести футов ростом, с широкими плечами и узкими бедрами; у него были темные волосы и смуглая кожа, карие глаза и черные усы; он явился в вечернем костюме, в цилиндре и в черном пальто. Есть ли у нас в наличии человек, который – частично скрыв внешность за распушенными бакенбардами и цвет зрачков за темными стеклами пенсне – мог бы сойти за Пендерела перед близорукими и слезящимися глазами Пруэна? Тот конечно же никогда раньше не видел Пендерела; оставалось лишь убедить его, что перед ним предстал тот человек, тело которого было найдено позже. Во всей раскладке этой пьесы есть только один персонаж, который отвечает данному описанию: Грегори Маннеринг. Соответствующий костюм, соответствующие рост, цвет волос и загар, который сойдет за смуглый цвет кожи; глаза же были скрыты за стеклами пенсне, а половина лица – под бакенбардами. Тем не менее имелась одна трудность: у Пендерела были настоящие черные усики. Если Маннеринг и щеголял бородой, то откуда было взяться усам? Но у нас есть ответ о судьбе этих неуловимых черных усов, чьи перемещения было так трудно проследить и которые, похоже, так и не сыграли свою роль.

На минуту забыв об усах, посмотрим, как описание действий Маннеринга совпадает с созданной нами картиной. Мириам спускается в погреб на встречу с кем-то – резонно ли предположить, что этим человеком со стороны окажется Маннеринг? Скорее всего. Зачем нужна эта встреча? Вывод настолько ясен, что вряд ли я его должен уточнять. Весь этот розыгрыш предназначался для Маннеринга, и Мириам Уэйд, которая так хвасталась им, теперь должна была предостеречь его от оплошностей, рассказав, что его ждет; и более того, она договорилась с ним о встрече в подвале, чтобы сообщить последние подробности. Соответствует ли этот вывод условиям окружающей обстановки? Полностью: подвал – это единственное место, где она может тайно встретиться с ним, и, кроме того, в нем есть окно, через которое Маннеринг может проникнуть внутрь. И в подкрепление сказанного у нас есть информация от Каррузерса: когда, найдя тело, он разбирался с Мириам Уэйд в событиях той ночи, она пробормотала: «Окно в погребе». Мог ли Маннеринг проникнуть в подвальный этаж музея через одно из этих окон?

Да, поскольку нам известно, что у Мириам Уэйд был ключ от задних ворот музея. Поэтому она и отнесла вниз кинжал показать, чем его собираются «убивать»; увидев лежащие на ступеньке предметы, она из чувства юмора прихватила с собой и усики.

Следующий вопрос: договаривалась ли эта пара о встрече в подвале с целью убить Пендерела? Это предположение необходимо отбросить по той же причине, которую мы рассмотрели в отношении Мириам: в таком случае она постаралась бы скрыть свои намерения. Все указывает, что преступление не было умышленным, а Пендерел появился в подвале, когда его меньше всего там ждали.

Последовательно выстроив факты и выводы, мы получаем следующую картину.

Мириам, совершенно не думая ни о каком убийстве, договорилась встретиться с Маннерингом в погребе. Явившись в музей, Пендерел никого не поставил в известность и спрятался в подвале. В 10:18 или в 10:20 Мириам спускается в подвал, прихватив с собой кинжал и накладные усы. Спустя минут пять или семь она возвращается. Проходит чуть больше пяти минут, и она снова спускается в подвал, почти сразу же выходит из него и в 10:35 спешит наверх. В 10:40 кто-то бросает кусок угля – без сомнения, Маннеринг, чтобы отвлечь Пруэна. Тело перенесено в карету, Маннеринг возвращается в подвал, через спуск для угля вылезает на улицу, звонит у дверей музея и предстает в чужом облике. Он должен вернуть мертвецу очки и бакенбарды. Маннеринг проходит в зал и, стоя спиной к Пруэну, произносит «Пс-ст!». Поскольку он стоит рядом с каретами, у Пруэна создается впечатление, что этот звук издал кто-то другой. Нырнув под упряжь экипажа, он открывает дверцу с другой стороны – тело уже лежит внутри, но успевает лишь торопливо приложить бакенбарды, сунуть в руки мертвецу кулинарную книгу и набросить ему на шею ленточку от пенсне. И наконец, он избавляется от накладных усов, которые потом и были найдены под экипажем. Все это занимает лишь несколько секунд, после чего Пруэн снова слышит торопливые шаги Маннеринга. Поскольку в зале царит неразбериха, он получает возможность спуститься в подвал и скрыться через окно и через задние ворота.

Почему было необходимо это перевоплощение?

Вот в чем главный вопрос проблемы. Исходя из того что у настоящего убийцы были две альтернативы, мы получаем следующее.

1. Пусть даже убийство было непредумышленным, тем не менее Мириам Уэйд и Грегори Маннеринг совершили его, неожиданно столкнувшись с Пендерелом в подвале. То ли Мириам, то ли Маннеринг закололи Пендерела кинжалом. Затем Маннеринг, дабы обеспечить Мириам железное алиби, перевоплотился в Пендерела, а она, поднявшись наверх, предстала перед своими друзьями.

2. И убийство, и переодевание – все дело рук Маннеринга, а Мириам ничего не знала.

На первый взгляд, все безоговорочно свидетельствовало в пользу первого варианта. В его поддержку были такие мощные и убедительные аргументы, что не могло быть никаких сомнений. Правда, требовалось убедительное объяснение, почему вообще понадобился весь этот маскарад. Мириам знала: видели, как она у всех на глазах спускается в погреб, взяв с собой кинжал. Она была единственной, кто открыто посещал подвал. Таким образом, труп не должны были найти здесь – это сразу же указало бы на ее вину. Чтобы идти на риск такого сомнительного маскарада, должен был быть очень мощный стимул: в противном случае Маннеринг, не испытывая на то никакого желания, совал голову в петлю.

Однако снова разберемся в ситуации. Я уже подчеркивал необходимость искать самые естественные объяснения; и если нам пока удавалось находить таковые, то в последующем развитие событий обрело самый бредовый характер из всех возможных – или предполагаемых – для двух заговорщиков, все стало чистым сумасшествием. Ибо если Мириам заколола Пендерела или они это сделали на пару с Маннерингом, то убийство могло иметь место только в течение тех пяти или семи минут, когда Мириам в первый раз была в погребе. Если она и стала виновной, то именно тогда. Глупо предполагать, что она спустилась в подвал, имея при себе кинжал, встретила там Пендерела, поговорила с ним, снова поднялась наверх, чтобы подумать (имея при себе кинжал или оставив его внизу), все прикинув, снова спустилась в подвал – на глазах у Пруэна, за то короткое время, что вторично находилась внизу, заколола Пендерела, сказала «Вынеси его!» дожидавшемуся Маннерингу и выскочила наверх.

Очень хорошо. Если она имела какое-то отношение к убийству Пендерела, то лишь в этот промежуток от 10:18 до 10:25. Тогда произошла бурная ссора, и Пендерел был убит. Она сказала Маннерингу, который или наблюдал за происходящим, или появился несколько позже: «Ты должен помочь мне», и кому-то из них (скорее всего, Маннерингу, если исходить из данной гипотезы) пришла в голову мысль о переодевании. Но первым делом труп надо было незаметно доставить наверх.

Это, конечно, была самая опасная часть плана; даже более опасная, чем перевоплощение. Перетаскивая тело, надо было отвлечь внимание Пруэна. Если эти двое действовали на пару, то им предстояло сделать совершенно естественную и неизбежную вещь; любое иное поведение было бы просто сумасшествием. Мириам должна была отвлечь внимание Пруэна, а Маннеринг – взять на себя остальное. Мало того что это было для нее совершенно несложно, поскольку Пруэн обожал ее, главное, что тем самым она обеспечивала себе алиби, в котором отчаянно нуждалась. Притащить его в «Галерею Базаров» или в Персидскую, словом, куда угодно, лишь бы зал на минуту-другую остался без присмотра…

И что же она делает? Сразу же после 10:25 поднимается наверх, бродит по залу, идет в «Персидскую галерею», возвращается, спускается по ступенькам и снова поднимается – чтобы присоединиться к своим друзьям наверху. Они все еще готовятся к розыгрышу? В таком случае почему она вообще не отвлекла внимание Пруэна? Не стоит утверждать, что у нее сдали нервы, ибо она без промедления нанесла второй визит в погреб; в ту ночь нервы у нее были в полном порядке; да и кроме того, чем она рисковала, просто поговорив с Пруэном? Она не могла оставить Маннеринга, поскольку понимала, что основная опасность угрожает ее шее.

И наконец, мы сталкиваемся со вторым опасным пунктом этой схемы: появление переодетого мистификатора, необходимость вернуть бакенбарды и пенсне – и его последующее исчезновение. А что, если Пруэн решит сопровождать его? Предположим, Пруэн из-за чего-то заспорит с ним и позовет остальных. Маннеринг будет разоблачен. Так что без особого труда можно предположить, что, если существовал заговор, второй заговорщик должен был быть под руками, чтобы все прошло гладко: Пруэн ничего не заподозрил, его внимание отвлечено, когда обманщик проходит мимо него, – и снова во всем этом не было ни грана опасности для Мириам. Наоборот, ее действия обеспечили бы ей прекрасное алиби.

К этому выводу, джентльмены, я пришел в воскресенье, сравнив все материалы. Со всем тщанием изучая это дело, я нигде – абсолютно нигде – не смог найти ни одной детали, которая говорила бы о сопричастности Мириам. Я пришел к выводу, что убийство было совершено одним человеком – сильным, рисковым, склонным к театральным эффектам и обладающим непомерным тщеславием. В моем представлении события должны были развиваться следующим образом.

Итак, Мириам спускается в подвал и неожиданно встречает там Пендерела. Маннеринг находится снаружи, за окном, и все слышит, но не дает знать о своем присутствии. Мало кто из мужчин, услышав те откровения, которые довелось узнать Маннерингу, тут же появился бы на сцене. Мириам, потребовав, чтобы Пендерел немедленно убирался, испытывала опасения, что в любой момент сюда могут спуститься остальные, узнать, почему она не несет гвозди. Она побежала наверх, оставив и кинжал, и накладные усы. А Маннеринг, проникнув через окно, не стал медлить ни секунды. Он провел много времени на Востоке, знал, как пользоваться восточным оружием, чтобы попасть им точно в сердце. Чем объяснить его действия? Скажу вам, что им руководила или искренняя любовь, или тщеславие, или страх разрушить свое будущее – или же все три фактора вместе; в любом случае такой человек, как Маннеринг, внезапно испытав прилив знакомой ярости, поскольку услышал историю, которая оскорбила и уязвила его тщеславие до мозга костей, неизбежно рано или поздно должен был встретиться с Пендерелом и (давайте пустим в ход воображение, хотя я лично отвергаю такие приемы) «уничтожить восточную собаку его же собственным восточным клинком». Из опасений, что кто-то может сюда заглянуть, он засунул труп в единственное потайное место: в стоящий рядом высокий ящик для угля. Он продолжал пылать отвагой. И тут он услышал, как кто-то спускается. Это была Мириам, которая, окинув взглядом пустой подвал, решила, что Пендерел ушел, и заторопилась обратно.

Отдадим должное этому человеку. Он мне не нравится, его образ мышления вызывает у меня откровенную неприязнь, но нельзя не сказать, что он проявил незаурядную сообразительность. Увидев Мириам во второй раз, он тут же понял, что на нее обязательно падет обвинение в убийстве. Было известно, что она спускалась вниз, что она взяла с собой кинжал, и что Пендерел был ее любовником. В самом ли деле любил он ее или нет, но Маннеринг понимал, что наличие невесты, обвиненной в убийстве, поставит его в весьма двусмысленное положение. И он решился на одну из тех эффектных театральных штучек, которые были частью его жизни. Только Маннеринг мог придумать такой дикий и в то же время удавшийся план, только у Маннеринга хватило сил оттащить тело наверх, только Маннеринг мог сойти за убитого. Чтобы наскоро загримироваться, ему было нужно только одно: зеркало. Достаточно ли хорошо он ориентировался в музее, чтобы безошибочно знать, как действовать? Да, потому что у нас есть свидетельства, и мы можем доказать, что Холмс показывал ему музей, «включая и подвальные помещения». На полу он нашел предмет, который и завершил грим, – черные накладные усы, с помощью которых он окончательно перевоплотился в Пендерела. Почему он потерял сознание в полицейском участке? Разве нам не рассказывали об аналогичном обмороке, который случился у Маннеринга несколько дней назад, примерно через полчаса после того, как он втащил наверх очень тяжелый сундук? В пятницу вечером сердце у него тоже дало сбой – это была реакция на переноску тяжелого тела.

Как я уже говорил, пришел я к этим выводам в воскресенье, а в понедельник начал подвергать их проверке. Поскольку мое среднее имя напоминает об осторожности, я не стал полностью отбрасывать мысль о причастности Мириам Уэйд, но решил, что если она исчерпывающе и откровенно ответит на все мои вопросы, не станет скрывать, что принесла в подвал кинжал и что видела там Пендерела, то можно будет исключить ее из списка подозреваемых, что мне и так подсказывал здравый смысл. Результат вы знаете.

Осталось лишь предъявить вещественные доказательства вины Маннеринга, которые мы собрали для процесса; именно их я и выложил в среду перед комиссаром полиции и генеральным прокурором. Угольный ящик был тщательно обследован, в результате чего в нем были найдены хорошо заметные следы крови; удалось доказать, что в погребе не только было совершено убийство, но и что тело убитого человека сначала было прислонено к стене на корточках, словно сидящий Будда: на подошвах остался толстый слой пыли и совсем мало – на одежде. Был получен ордер на обыск квартиры Маннеринга на Бери-стрит. В квартире мы нашли пару белых перчаток – тех самых, которые он надевал к вечернему костюму в ночь убийства. На них остались следы угольной ныли и кровяные пятна на кончиках пальцев. Кроме того, была найдена его фотография в персидском костюме – на поясе висел точно такой же кинжал, которым было совершено преступление.

Удалось выяснить, что ключ, найденный Батлером в карете, был заказан Маннерингом в мастерской Болтона на Арундел-стрит; образцом послужил ключ, полученный у Мириам Уэйд.

Единственный отпечаток пальца, как я вам рассказывал, был стерт с зеркала в подвале Джеффри Уэйдом; мы нашли другой, но такой сомнительный, что экспертам пришлось с ним основательно повозиться. Тем не менее и его можно будет представить в суд. Наконец, и алиби Маннеринга разлетелось в куски. У нас есть показания двух дежурных из дома на Принс-Регент-стрит, утверждающих, что Маннеринг не только не появился в 10:40 в пятницу вечером, но и что его вообще тут вечером не было. Маннеринг, конечно, заявляет, что поднялся по черной лестнице, но доказать это не может. В любом случае попытка этого доказательства будет нам на руку, поскольку портье уверен, что задняя дверь весь вечер была на запоре. Но мы хотели бы уточнить время его визита, поскольку не подлежит сомнению, что его тут не было от 10:30 до 11:00 – самый важный для нашего расследования промежуток времени.

Выложив все эти доказательства на стол в кабинете сэра Герберта, я снова сел, предоставив право принимать решение генеральному прокурору и комиссару полиции. И забыть этот день я никак не могу из-за странного вмешательства, которое последовало в ту же минуту.

Выслушав мои объяснения, первым заговорил генеральный прокурор.

– Думаю, что сработает, – обычным для него брюзгливым тоном заметил он. – Я бы предпочел иметь побольше вещественных доказательств… чтобы уж окончательно их поджарить… но думаю, и эти сойдут. А?

Комиссар полиции хмыкнул.

– Жаль, черт побери, – сказал он, – что Джефф Уэйд стер тот отпечаток; он бы нам очень пригодился, но, конечно, сейчас уж ничего не поделаешь. Но я не сомневаюсь в виновности Маннеринга. А вы, Армстронг?

Сэр Герберт ничего не сказал. Я не собираюсь вытаскивать на свет божий старые споры или ссоры, особенно с начальником своего департамента; сделай я это, был бы полным идиотом. Но когда генеральный прокурор стал собирать свои бумаги, а мы – разминать сигары, в кабинет влетел бесценный Попкинс. Он был явно обеспокоен.

– Прошу прощения, джентльмены, – сказал он, – но там… – Он с явным усилием взял себя в руки. – Явился мистер Джеффри Уэйд с мистером Маннерингом, и они хотят вас видеть. Он утверждает, что у него есть неоспоримые доказательства невиновности мистера Маннеринга.

Глава 24 АЛИБИ

И снова я не в состоянии забыть ни эту сцену, ни выражения лиц участников нашего совещания. Наступал яркий июньский день, и прямые лучи солнца уже пробивались сквозь синеватый сигарный дым, который, несмотря на открытые окна, все же висел в комнате. Генеральный прокурор выразил неудовольствие задержкой, поскольку собирался на гольф.

Но времени что-то менять уже не было. С развязным видом – именно так: с развязным – появился сам старый Джефф. На нем был кричаще яркий сюртук и серый котелок; в петлице красовалась бутоньерка. Он был преисполнен бурного веселья, и его седые усы воинственно топорщились; в скрипучем голосе слышалась абсолютная самоуверенность. За ним вошел Маннеринг, элегантный, как кинозвезда. Подойдя к столу, Уэйд решительным жестом отодвинул все бумаги и уселся на край стола.

– Хороший денек, не правда ли? – добродушно сказал он. – На тот случай, если вы не знаете, я Джефф Уэйд. Тот самый Джефф Уэйд. Хотел бы немного поболтать с вами.

– В самом деле? – спросил комиссар полиции, вложив в эти несколько слов максимальное количество яда. – Ну и?..

Самоуверенный визитер зашелся радостным кашлем. Уткнув подбородок в узел галстука, он оглядел стол.

– Вы, никак, считаете, что состряпали дело против молодого Маннеринга? – осведомился он.

– То есть?

Этот морщинистый старый черт откровенно веселился. Запустив руку за отворот пиджака, он извлек оттуда бумажник. Из него он вытащил то, что я никогда в жизни не видел и даже не верил, что оно существует. Это был банкнот в пять тысяч фунтов, который он разложил на столе.

– Положите сюда шестипенсовик, – сказал он.

– Боже… милостивый, – пробормотал генеральный прокурор, не веря своим глазам. – Вы пытаетесь…

– Нет, джентльмены, – спокойно и исключительно вежливо вмешался Маннеринг. – Это не взятка. Мой будущий тесть так далеко не заходит; рискну сказать, что любого из вас можно было бы купить значительно дешевле. Будьте любезны шестипенсовик.

Никто не произнес ни слова, ибо в этой ситуации не было сил даже гневаться. Старый Уэйд склонился над столом и ткнул пальцем в банкнот.

– Значит, никто не хочет рискнуть шестью пенсами? – спросил он. – Никак, духу никому не хватает? Я хочу поставить эту бумажку против вашей монетки – дело против Маннеринга у вас не получится, а если даже и попробуете, то Большое жюри[18] вас прокатит. Ну как?

– Джефф, – после паузы сказал сэр Герберт, – это заходит слишком далеко. В определенной мере я готов с тобой согласиться, но твой поступок – полная и законченная наглость, которая превышает все, что ты делал или склонен сделать. Так что убирайся – и незамедлительно.

– Минутку, – сказал глава полиции. – Почему вы так уверены, что нам не удастся выдвинуть обвинение?.. Эй, что там за шум?

Когда в кабинет влетел Попкинс, из-за двери раздался нестройный гул голосов.

– Предполагаю, что это компания мистера Уэйда, – с достоинством проинформировал он. – И их там довольно много.

– Свидетели, – спокойно сообщил мистер Уэйд. – Тринадцать голов. И они готовы доказать, что вечером в пятницу, 14 июня, от девяти до без четверти одиннадцать Маннеринг сидел вместе со мной в греко-персидском ресторане на Дин-стрит (сейчас он называется «Шатту из Сохо»). Явились два его владельца, мистеры Шатту и Агуинопопулос. Четыре официанта, гардеробщик и швейцар. И наконец, четыре независимых свидетеля, которые обедали в тот вечер…

– Всего двенадцать, – спокойно сказал комиссар полиции.

– О, есть и тринадцатый, – с многозначительной ухмылкой добавил старый Уэйд. – Он тоже пригодится. Только погодите. В Британии есть много хороших вещей. Например, британский суд присяжных. Имея такие показания, я берусь доказать, что рыба никогда не выпила и глотка воды. Вы это называете алиби. Сможете ли вы разрушить его? Рискнете ли? Свидетели все на месте. Вперед! Попробуйте представить дело в суд, и я опровергну обвинение, едва только судья сядет на свое место. Но вы никогда не дойдете до суда, потому что бьюсь об заклад на что угодно – Большое жюри отвергнет обвинение. Вот почему я и предупреждаю: вам лучше сразу же бросить эту затею, а не то всех вас сварят в котле с кипятком.

– Черт бы тебя побрал, – сказал сэр Герберт, – ты же купил этот ресто…

– Докажи, – в лицо ему ухмыльнулся старик. – Держись от этого дела подальше, Берт. Ты был мне полезен, и я не хочу тебе неприятностей.

– Предполагаю, позволительно осведомиться, – не моргнув глазом спросил генеральный прокурор, – прикупили ли вы что-нибудь еще вместе с рестораном?

– А вот вы и попробуйте осведомиться, – ответил Уэйд прокурору, укоризненно покачав головой, – и на руках у вас окажется такой потрясающий иск о клевете, которого вы и не видели. Ха! Хотя о чем речь? Тут есть человек, которого я уже поставил на место. – Он ткнул в меня пальцем. – И думаю, вы поняли, мистер суперинтендант Как-вас-там-зовут, что угрожать мне опасно для здоровья.

– Неужто? – сказал я. – Давайте-ка послушаем, что может сказать мистер Маннеринг. Итак, мистер Маннеринг, вы утверждаете, что в пятницу вечером, от девяти до без пятнадцати одиннадцать, вы были в ресторане?

Маннеринг кивнул. На лице у него было выражение серьезной вежливости и неколебимой уверенности. Он одарил нас приятной улыбкой:

– Да, был.

– Пусть даже вы признавались инспектору Каррузерсу, а потом и мне, что в двадцать минут одиннадцатого были на Принс-Регент-стрит?

– Прошу прощения, – все с той же серьезностью возразил Маннеринг. – Думаю, вы не совсем правильно поняли меня. Когда в пятницу вечером я разговаривал с инспектором Каррузерсом, вы конечно же понимаете – я был в таком неадекватном состоянии, что не мог отвечать за свои слова. Не уверен, что именно я тогда говорил, да и инспектор не может предъявить мои показания, поскольку я ничего не подписывал и не ставил инициалов. Строго говоря, я почти уверен, что говорил ему то же, что сообщил вам в понедельник: хотя не скрываю, что в пятницу вечером действительно был на Принс-Регент-стрит, я не уточнял, когда состоялся этот визит. Я заявил только, что поднялся по черной лестнице, но безоговорочно отказался дать вам дополнительную информацию. Э-э-э… вы будете это отрицать?

– Нет. Именно это вы мне и сказали.

Он великодушно поблагодарил меня, слегка склонив голову.

– Тем не менее, – громогласно и торжественно заявил он, – ныне я готов рассказать вам, что на самом деле происходило в пятницу вечером – лишь чтобы предотвратить свойственные вам глупые заблуждения. До сих пор я молчал, поскольку не хотел ставить в неудобное положение мистера Уэйда.

– Мне довелось встретить мистера Уэйда, когда он выходил со станции Ватерлоо со своими двумя… э-э-э, приятелями, владельцами ресторана. Было девять часов вечера, и я принял его приглашение отобедать. После этого, как и было обговорено, мы собирались направиться в музей; мистер Уэйд проинформировал, что послал телеграмму доктору Иллингуорду с просьбой встретить нас в половине одиннадцатого. К сожалению, мистер Уэйд столь увлекся разговором о Персии с мистером Шатту, что решил – будем откровенны, джентльмены – решил пропустить встречу с доктором Иллингуордом. Но он не хотел причинять огорчение уважаемому доктору. Поэтому он попросил меня отправиться в музей, где его должен ждать доктор Иллингуорд, и принести ему подобающие извинения. Было без четверти одиннадцать, когда я покинул ресторан. Один из его владельцев, мистер Агуинопопулос, держал свою машину в гараже позади Пэлл-Мэлл-Плейс; в тот момент он как раз направлялся домой и предложил подвезти меня. И по пути мне вдруг пришло в голову, что произошла ошибка. Как вы знаете, сначала мы собирались организовать встречу в музее в одиннадцать часов. Но мистер Уэйд, послав телеграмму доктору Иллингуорду, в которой сообщил об изменении времени встречи, забыл проинформировать всех остальных, что встреча все же состоится, хотя утром он отменил ее. Они не получили никакой телеграммы, так что музей может быть пуст. Попасть в него не мог ни я, ни доктор Иллингуорд, который, должно быть, ждет у входа. Тем не менее я помнил, что Мистер Холмс живет в районе Пэлл-Мэлл-Плейс. Я попросил мистера Агуинопопулоса подъехать к гаражам, где он обычно оставлял машину, с тыльной стороны, а я пойду искать мистера Холмса. Покинув машину, я пошел по Принс-Регент-стрит, и у задних дверей здания встретил мистера Джорджа Деннисона, управляющего домом, который давал кому-то указания…

В этот момент сэр Герберт Армстронг грохнул кулаком по столу.

– Да здравствует лжесвидетельство! – рявкнул он. – Джефф, этот дом, как и ресторан, принадлежит тебе! Пруэн рассказал Каррузерсу…

– Докажи, – холодно ответил Уэйд. – Я тебя предупреждаю, Берт: держись от этого дела подальше. Продолжайте, молодой человек.

Маннеринг снова обрел подчеркнутое хладнокровие.

– Да, конечно. Итак, мистер Деннисон – он и есть тринадцатый свидетель, о котором упоминал мистер Уэйд, – впустил меня и вместе со мной по черной лестнице поднялся к дверям квартиры мистера Холмса. В ней никого не было, но я увидел некоторые свидетельства, которые привели меня к убеждению, что компания тем не менее отправилась в музей. Было около одиннадцати часов. Я спустился вниз, поговорил с мистером Деннисоном и пешком направился в сторону музея. В нем стояла темнота. Все же я почувствовал, что все остальные находятся в здании, и стал громко стучать в двери. От этого занятия меня отвлек полисмен. Он неправильно истолковал мои действия, но я, естественно, не мог объяснить, что мистер Уэйд – прошу прощения, сэр, – некорректно поступил с уважаемым гостем доктором Иллингуордом, и послал меня извиниться перед ним.

Маннеринг снова улыбнулся, но брови его сошлись на переносице, и он смотрел с такой любезностью, что она была равносильна насмешке.

– Думаю, это все. Кстати… вы собираетесь меня арестовать?

– Эта формальность, – сказал комиссар полиции, с интересом глядя на него, – доставила бы мне большое удовольствие.

Старик наклонился вперед; лицо его сияло неподдельной радостью.

– И вы собираетесь это сделать? – спросил он. – Отлично! Итак – кто из вас, джентльмены, хочет заключить со мной пари?

И снова его идиотское хихиканье словно окатило нас холодной водой. Он позволил себе расхохотаться.

Через три недели Большое жюри отвергло представленное обвинение.

* * *

Итак, Фелл, я подошел почти к концу своего повествования. Теперь вы поймете заявление, которое я сделал в самом начале. Никто не собирался бить себя в грудь, проклиная несправедливость или глубоко сожалея о гибели Пендерела, хотя кое-кто из нас счел это убийство серьезным укором в адрес тех, кто воспользовался склонностью Мириам Уэйд к розыгрышам. Но в целом вся эта история стала для нас серьезным ударом, который нельзя было спускать. Вы понимаете, в каком мы оказались положении.

Мы не могли привлечь к суду ни Маннеринга за убийство, ни Уэйда за лжесвидетельство. Мы не сомневались, что рассказ о пребывании Маннеринга в ресторане был сознательным враньем от начала до конца. Мы были убеждены в этом – и, судя по вашему кивку, Фелл, вы тоже в этом не сомневаетесь. Тем не менее, все наши упорные старания не смогли опровергнуть показания единственного свидетеля. (Кстати, именно тогда Джефф выдвинул против нас обвинение – будто бы мы пользовались методами допроса третьей степени, включая избиение кусками резинового шланга. Это было асболютной неправдой, и первый раз в жизни мне жутко захотелось пустить в ход именно отрезок резинового шланга.) Имея под рукой целый полк адвокатов, заботившихся, чтобы он не оговорился, старик прозрачно намекнул газетчикам, что в основе обвинения лежит лишь наше злобное желание скрыть свою некомпетентность и заставить общество поверить, что такое дело вообще существует.

Что же мы могли предпринять? Маннеринг был практически выведен из дела, и мы не могли сделать поворот «все вдруг» и выдвинуть обвинение против девушки, пусть мы и не сомневались в ее сопричастности. Кто бы ни был виновен, все дело держалось на Маннеринге. Мы были связаны по рукам и по ногам – и старик это прекрасно понимал. Этот каркающий шарлатан, который никогда в жизни не признавал своих ошибок, просто перехитрил нас и обвел вокруг пальца. Даже сэр Герберт, его старый друг, был глубоко раздосадован.

Вот поэтому мы и потратили целую ночь на разговоры. Не то чтобы мы были озабочены желанием обязательно привлечь к суду убийцу Пендерела, хотя и он был живым и чувствующим человеческим существом. Но это старое исчадие ада открыто хвастается, что запросто может взять закон к ногтю, а это уже неприятно. Нам пришлось обратиться к вам как к последней надежде – пусть и без особой веры в успех. Ведь вы, как и мы все, не сомневаетесь, что Маннеринг совершил убийство, а Уэйд пошел на лжесвидетельство. Но каким образом их можно загнать в угол?

Все это происходило более трех месяцев назад, и не осталось почти ничего, что можно было бы прибавить к нашим выводам. Мы продолжали внимательно следить за всеми участниками этой истории и знали, чем они занимаются. И вот что может заинтересовать вас. Через месяц после того, как Большое жюри отказалось направить дело в суд и шум вокруг него стих, Мириам и Маннеринг расстались. Скорее всего, по обоюдному согласию. Маннеринг отправился в Китай – на этот раз достаточно богатым человеком. С помощью тайных источников мы выяснили, что старик пополнил его счет чеком ровно на двадцать тысяч фунтов. Это вам о чем-то говорит?

Что же до остальных, то, в общем, у них все по-старому. Мы разобрались с миссис Рейли, хотя необходимость помогать старику не доставила никакого удовольствия. В музее Уэйда народу теперь больше, чем у мадам Тюссо; Пруэн остался ночным сторожем, а Холмс – помощником куратора. Бакстеру пришлось оставить дипломатическую службу из-за слишком бурного поведения во время расследования, но их маленькая компания сдружилась еще больше. У Джерри, Батлера и Гарриет Кирктон все так же, как и было в момент нашего расставания. Иллингуорд… ну, Иллингуорд на какое-то время обрел героический ореол.

Что касается Мириам, могу сказать лишь, что видел ее месяц назад, и она довольно легко переносит некоторый остракизм общества. Откровенно говоря, сейчас у нее настали куда лучшие времена. Я встретил ее в баре, куда зашел арестовать одного мошенника, и она сидела на высоком стуле у стойки – выглядела она блистательно и была еще красивее, чем раньше. Я спросил ее о Маннеринге, и она сказала, что в последнее время ничего о нем не слышала. Уходя, я задал ей вопрос:

– Строго между нами – откровенно говоря, что вы на самом деле думаете о Маннеринге?

Она посмотрела в зеркало за стойкой бара и рассеянно улыбнулась.

– Я думаю, – сказала она, – что такая личность была описана в одной из пьес Шоу: «Как прекрасно! Как восхитительно! Как потрясающе! И какое бегство!» Кстати, если вы увидите того симпатичного молодого офицера полиции, скажите ему, что относительно вечера четверга все в порядке.

То есть мы закончили, как и начинали, Каррузерсом.

Эпилог

– Однако! – сказал Каррузерс. – Уже рассвело.

Окна в большом помещении, заставленном полками с книгами, посерели, и электрический свет, падавший на стол, казался тусклым и странным. Несмотря на то что камин постоянно подтапливали, пламя сошло почти на нет, и теперь в большом каменном зеве камина лежала лишь груда янтарно тлеющих поленьев. От застоявшегося дыма резало глаза вымотанных и утомленных участников ночного сборища, которые, потягиваясь, не без легкого удивления встретили наступивший рассвет. В комнате тянуло холодком. Помощник комиссара открыл глаза.

– Дурацкий номер, – проворчал сэр Герберт Армстронг, которому с утра всегда была свойственна ворчливость. – Просидеть всю ночь. Ба! – Порывшись в кармане, он стал рассеянно просматривать карманный календарь. – Воскресенье, 17-го. Восход солнца в шесть двадцать утра. За эту ночь мы выслушали столько ахинеи, что вам стоит узнать кое-что еще. Могу сообщить вам, что страховая компания Митчелла завтра пойдет ко дну. Кто-нибудь из вас, лентяев, собирается пойти в церковь? Каррузерс, вам должно быть стыдно. «Если вы увидите этого симпатичного молодого офицера полиции…»

– Прошу прощения, сэр, – с подозрительным смирением ответил Каррузерс. – Я лично ничего не говорил. Это все суперинтендант…

Только Хэдли, который раскуривал остывшую трубку, выглядел свежим и подтянутым.

– Я упомянул об этом только для того, – с той же подозрительной серьезностью объяснил он, – чтобы закруглить повествование. И теперь, когда мы потратили ночь, снова вспоминая все факты, что скажет наш оракул? Что в конечном итоге думает Фелл об этой ист… черт побери, да он спит! ФЕЛЛ!

Доктор Фелл, которому досталось самое большое, самое удобное и самое старое кожаное кресло, полулежал в нем; очки сползли на кончик носа, и руками он прикрывал лицо. Между пальцев появился глаз, который возмущенно посмотрел на присутствующих.

– Я не сплю, – с достоинством возразил доктор Фелл. – Ваши слова удивляют и обижают меня. Фу! – Он перевел дыхание, с силой растирая виски. В эту минуту он напоминал не столько грузного Санта-Клауса, сколько пожилого и усталого человека. – Я всего лишь спрашиваю себя, – откашлявшись, продолжил доктор, – в который уже раз в конце каждой истории я задаю себе один и тот же вопрос: что есть истина? Время, как и Пилат, умывающий руки, не может дать на него ответа. Хм-м… Впрочем, не важно. Вот что вам, ребята, нужно в этот утренний час – горячий крепкий черный чай, сдобренный порцией бренди. Подождите минутку.

Он поднялся во весь рост, перевел дыхание и, опираясь на тросточку, направился к камину. За грудой фолиантов на маленьком столике располагалась газовая горелка. Доктор Фелл взял чайник и потряс его, дабы убедиться в наличии в нем воды. Он зажег горелку, из отверстий которой с легким шипением появилось ярко-желтое и синеватое пламя – теперь только оно освещало сумрак комнаты. На мгновение доктор Фелл застыл над огнем, напоминая алхимика из средневековой легенды. Свет выхватил из темноты его несколько подбородков, копну седеющих волос, разбойничьи усы и выпуклые совиные линзы очков на черной ленточке.

Он потряс головой.

– Во-первых, Хэдли, – задумчиво пробурчал он, – я хочу поблагодарить вас за блистательно проведенную работу. Вы шли от пункта к пункту столь же неуклонно и убедительно, как рисовальщик тянет линию от точки к точке, в результате чего появляется законченный рисунок.

– Не стоит обращать внимания, – не без подозрения ответил Хэдли. – Вопрос в том, согласны ли вы. Считаете ли вы мои выводы правильными?

Доктор Фелл кивнул.

– Да, – сказал он, – да, я думаю, что в определенном смысле они правильны.

Сэр Герберт Армстронг отбросил дневник и решительно выпрямился.

– В определенном смысле? – рявкнул он. – Вот уже чего не надо в этой истории – еще одного адвоката! Этого я не вынесу. Ну и дела! Мы нашли коробочку с сюрпризом, украшенную загадочными фигурами. Открываем ее – а там другая коробочка с сюрпризом. Открываем и ее, а тут фокусник стреляет из ружья и наконец вылетает голубок. Надеюсь, в ней больше ничего нету?

– Минутку, сэр, – верный своей обычной педантичности, сказал Хэдли. – Фелл, мы готовы вас выслушать. Но только никаких сногсшибательных шуточек в такое время! Так что вы имеете в виду?

Жест, которым доктор пожал плечами, напоминал неторопливое перемещение земных пластов. Он сел на массивный стул рядом с горелкой и достал трубку. Какое-то время он, прищурившись, рассматривал ее; ничто не нарушало тишины, кроме тихого сопения чайника на огне. Затем он резко бросил:

– Исходя из моего скромного разумения, джентльмены, вам бы никогда не удалось обвинить Грегори Маннеринга в убийстве, а Джеффри Уэйда – в лжесвидетельстве. Но если это вас хоть как-то утешит, я уверен, что знаю способ, которым можно вселить страх божий в этого зловредного старика и выиграть партию – похоже, это главное, чего вы хотите добиться. Но, учитывая продуманность его действий…

Он снова растер руками виски.

– Да, Хэдли, поработали вы отлично. Есть прекрасное старое английское выражение, описывающее меня, и в буквальном смысле слова оно говорит о легкомысленном человеке, раскидывающемся по сторонам. Старая мудрость действительно предписывает ничего не упускать из виду. Я как тот косоглазый охотник, который палит во все стороны, никого не оставляя в игре. Как тот человек из старого анекдота, который старательно ищет на Пикадилли шиллинг, потерянный на Риджент-стрит, потому что на Пикадилли светлее. Однако часто есть большой смысл в поисках ответов в том месте, где, как ты знаешь, их быть не может. Ты обращаешь внимание на предметы, которых в ином случае ты бы не заметил.

Вы, джентльмены, поставили перед собой проблему и четко определили ее. Действовали вы великолепно; но вы дали исчерпывающий ответ на вашу проблему, не зная даже, из чего она состоит. Думаю, что одну часть ее вы так и не увидели: разрешите мне назвать ее загадкой Ненужного Алиби. Полагаю, вы не сомневаетесь, что алиби Маннеринга насквозь фальшивое. Джефф Уэйд, имея обширные возможности выступать в роли графа Монте-Кристо, угрозами или подкупом привлек на свою сторону тринадцать свидетелей, которые и выдали безукоризненную сказку. Двенадцать из них, признаться, были необходимы; так сказать, их россказни в самом деле были нужны, хотя можно было бы ограничиться и меньшим количеством свидетелей. Но вот тринадцатый явно был лишним. Его лжесвидетельство не так уж бросалось в глаза; человек вроде бы со стороны, необходимый, чтобы подкрепить те лживые показания, которые могли доставить Джеффри немалые хлопоты.

А теперь разрешите мне изложить то, в чем я убежден. Я считаю, что реконструкция преступления, проведенная Хэдли, совершенно правильна – если не считать одной маленькой и, может, несущественной детали. Заключается она в том, что на самом деле Грегори не убивал Пендерела. Для меня совершенно ясно, что убийцей был молодой Джерри Уэйд. Но сомневаюсь, что вам когда-либо удастся раздобыть уличающие его доказательства.

– Боюсь, что я изумил вас, – продолжил доктор Фелл после долгого молчания, нарушенного только выразительным ругательством Хэдли. Доктор, сидевший в утреннем полумраке рядом с горелкой, отсветы которой падали ему на лицо, задумчиво вздохнул и склонил голову. – Я объясню вам свою точку зрения. Позвольте лишь излагать ее не в порядке последовательности событий. Я предпочитаю обратиться к концу этой истории, чтобы выделить кое-какие моменты. Кроме того, я хотел бы начать с аналогии.

Давайте предположим, что присутствующий здесь Каррузерс обвинен в убийстве своей бабушки в Айлингтоне, которое произошло между одиннадцатью часами вечера и полуночью. Вы, Хэдли, сэр Герберт и я общими усилиями обеспечиваем ему на это время ложное алиби. Мы привлекаем управляющего отеля в Дорчестере (этот негодяй у нас на содержании) и его коллегу; привлекаем семерых служащих и трех якобы случайных людей (на самом деле они тоже работают у нас по найму), которых назовем Д. Ллойд-Джордж, С. Болдуин и Н. Чемберлен, – все они обедали в том же месте. Все под присягой покажут, что от одиннадцати до двенадцати Каррузерс сидел в обеденном зале и покинул его только к полуночи.

Это его полностью обеляет. Никого не волнует, куда он делся после двенадцати, ибо после этого времени он никак не мог убить свою бабушку; и кроме того, чтобы в полночь добраться от Парк-Лейн до Айлингтона, ему потребовалось бы столько времени, что только один этот факт обеспечивает ему алиби. Так что нам не надо идти на существенный риск, подкупая еще одного свидетеля, который вспомнит, что Каррузерс зашел в холл отеля «Савой» в четверть первого и поболтал с управляющим. Это превышает все требования к самому безукоризненному алиби. И если мы уж пойдем на это, то лишь в силу очень серьезной причины.

Таковая и была крайне необходима Маннерингу в этом деле. Джефф утверждал, что Маннеринг не покидал греко-персидский ресторан до четверти одиннадцатого – именно в это время ряженые появились в музее Уэйда. Более чем достаточно. Зачем надо было создавать столь сложную конструкцию, в соответствии с которой Агуинопопулос должен был отвезти Маннеринга на Принс-Регент-стрит, где тот якобы встретился с управляющим домом, после чего поднялся по черной лестнице? Ответ не заставляет себя ждать: жизненно необходимо было подкрепить заявление Маннеринга, что в тот вечер он навестил квартиру Холмса.

Спрашивается, почему в этом была такая необходимость? Вы, друзья, как сказал Хэдли, пропустили мимо ушей простой факт: если он и был там, то никак не мог оказаться у дверей квартиры в двадцать минут одиннадцатого. Вы даже не попытались надавить на него в этом пункте; вы, Хэдли, разговаривая с ним в доме Уэйда, упустили это из виду. Тем не менее вам должно быть ясно – старания Маннеринга убедить вас, что он в самом деле в то или иное время посещал квартиру, были для него исключительно важны.

Если и есть черточка, которая удивляет нас в его поведении, то это неутомимая и фанатичная зацикленность именно на этой подробности: он действительно нанес визит в этот дом. Он настойчиво тычет ее вам в лицо, даже когда вы в ней не сомневаетесь – начиная с первого разговора с Каррузерсом и вплоть до предъявления своих свидетелей в кабинете сэра Герберта. Естественно, он хочет, чтобы его история была подтверждена во всех подробностях, но похоже, им владеет какая-то странная мономания: он все время возвращается к детали, не имеющей никакого отношения к преступлению. Но, если верить его показаниям, какого черта ему было нужно на Прннс-Регент-стрит? Он поднялся наверх, увидел, что дверь в квартиру Холмса открыта, зашел и обнаружил в камине сложенное письмо; неоконченное, оно было написано Джерри Уэйдом…

В этом, джентльмены, и кроется его секрет. Он вынул из камина записку (как он говорит), которую явно кто-то обронил. Он вспомнил о ней, лишь когда она выпала из его кармана в полицейском участке, и он должен был найти ей объяснение. Итак, мы знаем, что Маннеринг лгун; мы знаем, что он вообще не был на Принс-Регент-стрит. Но где же, в таком случае, он обзавелся этой запиской, и почему ему надо было так настойчиво утверждать, что она была найдена именно в квартире Холмса? Когда мы убедились, что записка с одной стороны испачкана угольной пылью, мы поняли, что он должен был ее подобрать на месте преступления. Ибо в том, что касается следов угля, Маннеринг совершил ужасную ошибку, сказав, что нашел ее в камине Холмса, который растапливается углем. Каррузерс посетил эту квартиру и побывал в обеих комнатах – там вообще нет настоящего камина ни на дровах, ни на угле. Вам, друзья, стоит знать, что в этих служебных квартирах стоят только электрические камины, позорящие нашу цивилизацию.

Боюсь, что было уделено недостаточно внимания и этой маленькой записке: «Дорогой Г. Здесь должен быть труп – и труп настоящий…» – просто потому, что, как выяснилось, вся затея была просто розыгрышем. Факт получил объяснение и был забыт. Но не он был самым важным в сплетении событий. Не содержание записки представлялось самым важным, а ее местонахождение. Не так уж существенно, что Джерри Уэйд написал ее студенту-медику, осведомляясь о наличии трупа. Куда важнее другое: был ли этот клочок бумаги брошен в угольный камин в квартире Холмса, которого там не существует, – или же рядом с трупом в подвале музея Уэйда. Этот факт многое объясняет. Это объясняет, почему Джефф Уэйд так старался выгородить Маннеринга. На самом деле он спасал своего сына. Думаю, это объясняет и скромную сумму в двадцать тысяч фунтов, которая обеспечит Маннерингу интересные и волнующие приключения на Востоке.

Со свойственным мне упрямством, как его характеризует Хэдли, я сначала поведал вам завершение истории. Тем не менее, прослеживая развитие ситуации, я пришел к пониманию, что Пендерела должен был убить Джерри Уэйд…

Вы упоминали несколько человек, которые явно подпадали под подозрение. Вы считали, что поскольку Мириам Уэйд безоговорочно была единственной, которая спускалась в погреб, куда из зала можно было попасть только через дверь, то убийцей должна быть только Мириам или кто-то другой, проникший в подвал через окно. Между тем сложность в том, что попасть в подвал можно было и другим путем. Существовал большой старый лифт. В силу моей нелюбви к лестницам я могу только приветствовать его наличие, тем более что, как мне кажется по ходу повествования, он все время попадается на глаза. Куда ни ткнешься в этом деле, вечно натыкаешься на лифт. Он прямо звенит и дребезжит в памяти. И заметьте: первое, что мы о нем услышали, – лифт не работает.

Сначала Каррузерс услышал это от Пруэна в ночь убийства, затем, ознакомившись с лифтом, он нашел доказательства того, как Иллингуорд отчаянным рывком сбежал из него. Кстати, по этому поводу Пруэн отпустил замечание, которое (как и другие его реплики) должно привлечь ваше внимание. Пруэн сказал, что, по словам старика, кто-то специально вывел его из строя, ибо старый Уэйд имел жуткую привычку небрежно обращаться с лифтом и пару раз чуть не остался без головы.

Кто мог сыграть с ним такую шутку, спрашиваю я вас? Ответ прост: только Джерри Уэйд, который, как старик рассказывал Армстронгу, был электроинженером…

Я хочу, чтобы вы внимательно оценили и лифт, и его участие в событиях пятничного вечера. Многое рассказал Иллингуорд. Думаю, я впервые стал присматриваться к Джерри с того момента, как Иллингуорд появился в музее. Было тридцать пять минут одиннадцатого, и Мириам только что поднялась из погреба. (Она спускалась во второй раз, увидела, что подвал совершенно пуст, решила, что Пендерел ушел, и опять поспешила наверх.) Миновав ее, Иллингуорд направился в кураторскую. В этот момент дверь ее распахнулась, и на пороге во всей красе бакенбардов предстал взвинченный Джерри Уэйд. Он сказал старому доктору, что тот не должен тратить время на болтовню. Чего ради и с кем было болтать Иллингуорду? Но Джерри Уэйд так выразился.

Здесь мы сталкиваемся с еще одной маленькой подробностью, которой тоже не было уделено внимания. Иллингуорд вывалил нам целую кучу фактов о кураторской и о лифте. Как он неоднократно повторял, тут была массивная металлическая дверь, и из-за нее ничего не было слышно. Дверцы лифта были такими толстыми, что Иллингуорд, заключенный в кабине, не слышал, о чем в кураторской говорили Холмс и Джерри. Любой разговор в зале – согласны? – можно было услышать только при открытых дверцах лифта и еще через заслонку большого вентилятора. А в остальных случаях нельзя было разобрать ни одного слова.

Появившись в музее, Иллингуорд переговорил с Пруэном в дальнем конце зала и еще с Бакстером, который возник рядом с ними. Как Джерри Уэйд мог услышать их? Как он вообще узнал о присутствии другого человека, если сидел в помещении, откуда ничего не было ни видно, ни слышно? Мы приходим к заключению, которое не особенно удивляет нас: он должен был находиться в лифте. Иного способа не существовало. Он должен был не только находиться в лифте, но и влезть на ящик, чтобы выглянуть наружу.

С самого начала все это было весьма подозрительно. Ибо, когда Иллингуорд зашел в кураторскую, он заметил – он упомянул об этом, рассказывая, как прикидывал способ выбраться оттуда, – что дверцы лифта быстро захлопнулись, и на них заботливо повис плакатик «Неисправен». Если Джерри был в лифте, зачем ему скрывать этот факт? Господи! Он скрыл не только это, джентльмены! Сразу же обратимся к следующему дню и выслушаем, что сказал дактилоскопист о лифте, когда надо было удостовериться, что старый Иллингуорд действительно находился в нем. Да, в нем были найдены его отпечатки. Но самое странное обстоятельство было не в этом. А в том, что никаких иных отпечатков в нем не обнаружилось – вот что было самым странным.

Никаких. М-да… Ведь если Джерри находился в лифте, он обязан был к чему-то притрагиваться, но в лифте не осталось ни малейших следов его присутствия. Это могло быть лишь в одном случае: если он тщательно вытер все поверхности. Зачем человеку стирать отпечатки своих пальцев? Зачем ему скрывать, что он был в лифте? Письмо, начинающееся со слов «Дорогой Г.», которое он обронил в погребе в момент убийства Пендерела, даст нам этот ответ.

Видите ли, меня не удовлетворял ни один из его поступков в течение того вечера. Меня смутило, что он так безоговорочно принял доктора Иллингуорда за актера из агентства. Я сказал себе: нет человека на земле, который, поговорив с Иллингуордом полчаса, поверит, что тот явился из театрального агентства. А Джерри Уэйд был далеко не самой легковерной личностью.

Он сделал вид, что принял Иллингуорда за другого, он устроил ради него шумное представление – ибо ради сбережения своей шкуры ему лучше было сделать вид, будто он поверил, что Иллингуорд явился из агентства. Главное, ни словом, ни намеком не обмолвиться, что настоящий актер уже лежит мертвым в подвале. Я признаю, что для любителя он разыграл перед Иллингуордом весьма убедительное представление – сразу же после того, как заколол профессионала.

Хэдли, сопоставьте вашу концепцию преступления с моей и убедитесь, как они совпадают: один к одному. Со свойственным мне косноязычием я попытаюсь описать это. Ибо в нашем распоряжении есть еще один интересный обрывок разговора, который вам довелось подслушать, когда в понедельник Джефф Уэйд и Иллингуорд посетили подвал – как раз перед тем, как Джефф Уэйд стер отпечаток на зеркале…

Хэдли выпрямился на стуле и бросил взгляд по другую сторону стола.

– Вы имеете в виду, – обратился он к доктору Феллу, – слова, с которыми Иллингуорд обратился к старику? Он сказал что-то вроде: «Если какой-то негодяй в самом деле похитил перчатки у вас со стола», на что Джефф ответил: «Да, и еще отвертку…»

Доктор Фелл кивнул:

– Хм-м… Именно их, мой мальчик. Кто-то утащил со стола Джеффри наверху перчатки и отвертку. О чем это говорит? Как мы ни шарахались мыслью из стороны в сторону, мы прямиком выходим на этот сломанный лифт, который кто-то, должно быть, привел в порядок…

Джерри Уэйд оставался в кураторской в одиночестве с десяти минут одиннадцатого, когда Мириам и Гарриет оставили его до двадцати пяти минут одиннадцатого. То есть порядка пятнадцати минут. Он приладил бакенбарды, что заняло у него не так много времени, ибо, по словам Гарриет, они уже были почти на месте, когда они с Мириам покинули его. Выйдя, Мириам сказала, что собирается принести ему – что именно? Один из пиджаков старика, что был в подвале, – дабы завершить его преображение. И я могу рассказать вам, Хэдли, о всех его мыслях и действиях с той же уверенностью, словно я при них присутствовал. «Итак, старик уехал. Отлично. Значит, он не покончит с собой, сунувшись в этот лифт. Компания наверху будет ждать, пока вот-вот вниз не доставят тот большой свинцовый гроб; а не облегчить ли им задачу, поскольку гроб нам так и так нужен? Отремонтирую лифт – это займет лишь пару секунд, поскольку я сам вывел его из строя». Он взял со стола старика отвертку и прихватил перчатки на тот случай, если придется возиться со смазкой. Вошел в лифт. «Готово! Проще некуда. Теперь пробные испытания. Куда двинуться? Да плевать! Отправлю-ка я лифт в подвал и заодно прихвачу пиджак старика…»

Спустившись, он вышел из лифта в отгороженной перегородкой части погреба, где была мастерская старика. И тут он услышал голоса. Мириам, прихватив с собой кинжал и усы, спустилась, чтобы встретить Маннеринга. Но вместо этого она натолкнулась на Пендерела. И Джерри, скрытый темнотой, выслушал всю эту историю…

Вы несколько раз, Хэдли, видели этого молодого человека с неизменной маской цинизма на лице. Мы слышали, как над ним потешались за то, что он ничего не умеет делать; мы слышали, как ему откровенно бросили прямо в лицо: «Заткнись ты, гном-переросток!» Мы слышали, как он сам иронизировал над собой, но в глубине души он мучительно переживал, что для всех он всего лишь «добрый старина Джерри», который и слова сказать не может без того, чтобы не показать, какой он дурачок. Но вы также видели его лицо у себя в кабинете, когда сообщили, что не собираетесь никому рассказывать о ребенке Мириам. Добродушный маленький гоблин превратился в злобного гоблина, вынырнувшего из темноты. Да, он прыгнул из темноты – на Пендерела…

Мириам, возбужденно заявив Пендерелу, чтобы он держался от нее подальше, побежала наверх. Пендерел, более или менее удовлетворенный встречей, остался ждать, прикидывая, как ему себя вести. И тут из-за перегородки вышел Джерри. Я отчетливо вижу, как в свете свисающей электрической лампочки развивалась эта сцена. Кинжал лежал на полу. Может, прозвучало только: «Вот так, черт побери!» – и неуклюжий брат совершил свое смертное дело с той же быстротой, с которой чуть позже соорудил это псевдошоу с Иллингуордом, чтобы привлечь внимание к факту своего алиби. Пустив в ход кинжал, он попал своей жертве прямо в сердце – то ли случайно, то ли получив какое-то представление об анатомии от своего друга Рэндалла; я же предполагаю, что это была чистая случайность. Но Пендерел рухнул замертво, как Гарун аль-Рашид. «Надо избавиться от тела – вдруг кто-то спустится. Куда его перетащить… вот, в ящик для угля». Вы сомневаетесь, что у него хватило сил? Но он же смог затащить такого же высокого и тяжелого Иллингуорда в лифт. «Сколько времени? Всего десять тридцать. Надо выбираться отсюда!»

Вернувшись в мастерскую, он отделался от перчаток и отвертки, куда-то засунув их. «Надо подняться наверх; надо сделать вид, что лифт еще не отремонтирован». Оказавшись наверху, он стал проверять, не оставил ли в кабине отпечатков пальцев. Должно быть, ему пришлось немало потрудиться, и, кроме того, он успел снова вывести лифт из строя. Едва он только с этим покончил, как услышал голоса в зале. Подставив ящик к стенке лифта, он выглянул наружу. Иллингуорд. Что за чертовщина? Он не мог решить, что ему делать, но лучше всего притвориться, что принял его за актера из агентства. Он снова закрыл лифт, вышел, и у него еще оставалась минута-другая, чтобы успокоиться и встретить Иллингуорда в дверях…

Доктор Фелл пыхнул так и не раскуренной трубкой.

Но что происходило внизу? Маннеринг из-за окна видел все происходящее. Он видел, как Мириам спустилась во второй раз – сразу же после исчезновения Джерри, – и видел, как она ушла. Мысли Маннеринга? Вот они! Брат совершил преступление, но подозрение, скорее всего, падет на сестру. Можете предложить свое собственное истолкование его мотивов, но я придерживаюсь своей версии. Он принял героическое решение, решив сыграть этой ночью опасную и глупую роль – надо отбросить в сторону всю иронию и спасать этого братца, который, застань он его в таком положении, вволю бы поиздевался над ним. Если не применить ловкость и сообразительность Маннеринга, то в убийстве обвинят и сестру и брата. Неутолимое тщеславие Маннеринга искало выхода. Проглатывать и дальше их оскорбления? Да он их загонит любому в глотку – пусть подавится. А потом скажет Мириам: «Благодарю вас. Я все доказал вам, а теперь – прощайте». Помните ту историю о молодом человеке, который спрыгнул ко львам на арену и подобрал перчатку молодой леди – лишь затем, чтобы потом бросить ее этой даме в лицо? Маннеринг красочно представил себя в этой роли и услышал торжественные звуки труб. Он в скрещении лучей славы. Он это сделал. Проникнув в подвал, он нашел в угольном ящике эту злосчастную записку – единственное доказательство того, что убийство совершил Джерри Уэйд.

Конечно, потом Маннеринг перепугался. Пока ему не пришел на помощь старый Джефф. Это, я думаю, в значительной мере объясняет двадцать тысяч фунтов, полученные от благодарного отца. В самом конце нас поджидает еще одна загадка. Обладал ли на самом деле Маннеринг великодушной и благородной душой, пусть даже им руководило откровенное тщеславие; или по-своему он был таким же негодяем, как Пендерел? Не знаю. Я бы предпочел задаться вопросом, познал ли он сам себя вплоть до последнего дня, который мог подстеречь его и во время подъема на высочайший пик Гималаев, и в водах Геллеспонта в компании голодных акул. Он всегда был неглупым человеком, который во всех подробностях мог рассказать о таком парне, как Маннеринг, но мы так и не знаем, разрешил ли он эту последнюю загадку.

За окнами занимался рассвет. В комнате стояла полная тишина, в которой доктор Фелл встал, распахнул одно из окон и вдохнул прохладный утренний воздух.

– Но нет никаких доказательств… – внезапно отозвался Хэдли.

– Конечно, теперь их нет, – с готовностью согласился доктор Фелл. – В противном случае я бы вам все это не рассказывал. Я не хочу, чтобы вы арестовывали парнишку. Вокруг этой истории и так было много шума и разговоров. Если хотите, попугайте старого Джеффри Уэйда – но (это метафора торчит у меня в горле, как кость) пусть голубок, который по выстрелу фокусника вылетит из последнего ящика, несет с собой оливковую ветвь, и пусть она успокоит вашу совесть.

Все посмотрели друг на друга, и первым засмеялся Хэдли.

– Меня устраивает, – сказал сэр Герберт и почесал в затылке. – Я молчу.

– Видит бог, что и я тоже, сэр, – согласился с ним Каррузерс.

Доктор Фелл, просияв широкой улыбкой, вернулся к газовой горелке у камина.

– Вы всегда будете сомневаться в моей правоте, – сказал он им, – и, между нами говоря, я тоже. Но по-моему, чайник уже кипит.

Он выключил газ. Чайник выпустил пухлый клуб пара и застыл в ожидании на горелке. Воспылав неподдельным аппетитом, все стали готовиться к завтраку.

ПРИМЕЧАНИЯ

1

Прерафаэлиты – течение в английской живописи середины XIX века, ставившее целью восстановление принципов искусства раннего Возрождения; художники этого направления нарочито подражали наивной манере мастеров XV века с ее ярким колоритом и тщательной детализацией. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Берн-Джонс, Эдвард (1833–1891) – английский художник, последователь прерафаэлитов.

(обратно)

3

Одна из давних английских традиции. Чтобы подчеркнуть независимость Сити, которое в Средние века было свободной общиной, королева, въезжая в сто пределы, испрашивает на то позволения у градоначальника Лондона.

(обратно)

4

Пиль Роберт – представитель консервативней партии тори, в 1821–1830 гг. был министром внутренних дел Великобритании и реорганизовал английскую полицию, придав ей современный вид. Кличка английских полицейских «бобби» пошла от его имени.

(обратно)

5

Вечер 5 ноября, когда по традиции отмечают раскрытие «Порохового заговора» сожжением пугала, фейерверком и маскарадом.

(обратно)

6

Сэр Генри Ирвинг (1838–1905) – актер лондонского театра «Лицеум», знаменитый исполнением ролей шекспировского репертуара. Первым из английских актеров был за свое искусство удостоен рыцарского звания (1895).

(обратно)

7

Чарльз Лаутон, Уоллес Берри и Джордж Арлисс – известные английские актеры. Чарльз Лаутон прославился исполнением роли капитана Блая в фильме «Мятеж на Баунти».

(обратно)

8

Летучий отряд – отделение Департамента уголовного розыска; используется в особо важных и экстренных случаях.

(обратно)

9

Беннокберн – маленький городок в Центральной Шотландии, где в 1314 году шотландцы под руководством Роберта Брюса одержали знаменитую победу над английскими войсками короля Эдуарда II.

(обратно)

10

Уоллес, Вильям (1270–1305) – шотландский патриот. Возглавил восстание против английского короля Эдуарда I. Он был провозглашен вождем Шотландии, но затем взят в плен и повешен.

(обратно)

11

Сюрте – так принято называть французскую сыскную полицию.

(обратно)

12

Дживз – олицетворение идеального слуги, безупречного и умного камердинера в комических романах П.Г Вудхауса (1881–1975).

(обратно)

13

Что и требовалось доказать (лат.).

(обратно)

14

Барнум и Бейли – два американских предпринимателя, которые с середины XIX века первыми стали показывать «ярмарки чудес»; среди их экспонатов были, в частности, настоящие сиамские близнецы Чанг и Енг.

(обратно)

15

Макколей, Томас Бабинпоп (1800–1859) – английский историк, поэт и политический деятель. Был членом парламента, военным министром. Среди его творческих работ стоит отметить непревзойденную «Историю Англии» И «Законы Древнего Рима».

(обратно)

16

Осторожность, предусмотрительность (англ.).

(обратно)

17

«Селфридж» – крупнейший универсальный магазин Лондона на Оксфорд-стрит, основанный в 1909 году.

(обратно)

18

Большое жюри – в английской юриспруденции суд присяжных, который проводит предварительное рассмотрение дела, решая, достаточно ли убедительны доказательства для передачи его в суд.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая ИРЛАНДЕЦ И АРАБСКИЕ НОЧИ Показания инспектора-детектива Джона Каррузерса

  Глава 1 ИСЧЕЗНУВШИЕ БАКЕНБАРДЫ

  Глава 2 «МИССУС ГАРУН АЛЬ-РАШИД»

  Глава 3 ТРУП В МУЗЕЕ

  Глава 4 «ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ТРУП»

  Глава 5 КЛЮЧ ОТ ВИТРИНЫ С КИНЖАЛОМ

  Глава 6 НЕРАЗЛУЧНЫЕ С ДОМОМ

  Глава 7 ПОЛИЦЕЙСКИЙ, КОТОРЫЙ ПНУЛ СВОЙ ШЛЕМ

  Глава 8 ГРОБ ЗОБЕЙДЫ ПУСТ

Часть вторая АНГЛИЧАНИН И АРАБСКИЕ НОЧИ Показания заместителя комиссара сэра Герберта Армстронга

  Глава 9 У БРОНЗОВЫХ ДВЕРЕЙ: КАК Д-Р ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ АЛИ-БАБЫ

  Глава 10 «СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!»: КАК ДОКТОР ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ АЛАДДИНА

  Глава 11 УЖАСНЫЙ МИСТЕР ГЕЙБЛ: КАК Д-Р ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ ВИЛЬЯМА УОЛЛЕСА

  Глава 12 ВИД ИЗ ЛИФТА: КАК ДОКТОР ИЛЛИНГУОРД ИГРАЛ РОЛЬ ДЬЯВОЛА

  Глава 13 ОДИННАДЦАТЬ ПУНКТОВ

  Глава 14 ТАЙНА КУЛИНАРНОЙ КНИГИ

  Глава 15 ТАЙНА ИЗ ИРАКА

  Глава 16 ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ АКТЕРА

  Глава 17 ОДИННАДЦАТЬ ПУНКТОВ, ОДИННАДЦАТЬ СОМНЕНИЙ

Часть третья ШОТЛАНДЕЦ И АРАБСКИЕ НОЧИ Показания суперинтенданта Дэвида Хэдли

  Глава 18 ПОКРОВ СНЯТ С НОЧИ, НО НЕ С УБИЙЦЫ

  Глава 19 ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УКРАЛ КИНЖАЛ

  Глава 20 КЛЮЧ СО СТРЕЛОВИДНОЙ ГОЛОВКОЙ

  Глава 21 ОТПЕЧАТОК НА ЗЕРКАЛЕ

  Глава 22 ЗАЧЕМ МИРИАМ УЭЙД ПОСЕЩАЛА ПОДВАЛ

  Глава 23 КОНЕЦ – ДЕЛУ ВЕНЕЦ

  Глава 24 АЛИБИ

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg