«Жуткая память великого Мерридью»

Жуткая память великого Мерридью (fb2) - Жуткая память великого Мерридью (пер. Михаил Вассерман) (Шерлок Холмс. Свободные продолжения) 132K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Крис Роберсон

Крис Роберсон Жуткая память великого Мерридью

Последние романы Криса Роберсона — «Three Unbroken», «Dawn of War II», «End of the Century», а также «Book of Secrets», книга, открывающая цикл «Nekropolis». В нескольких антологиях опубликованы его рассказы, в том числе «The Many Faces of Van Helsing», «Future Shocks» и «Sideways in Crime», а другие напечатаны в журналах «Asimov’s», «Interzone» и иных. Он лауреат премии «Сайдуэйз» за лучшее произведение в жанре альтернативной истории. Роберсон не только писатель, но и издатель — он работает в независимом издательстве «Манки брэйн букс».

Уильям Фолкнер написал: «Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое».

Прошлое всегда с нами; лишь оно позволяет нам понимать, как нужно действовать в настоящем и будущем. И это притом, что наше видение событий минувшего, даже событий из нашей собственной жизни, крайне ограничено возможностями человеческой памяти. Порой ее слабость просто шокирует. Мало ли преступников избежало заслуженной кары из-за путаницы в свидетельствах очевидцев? А сколько ни в чем не повинных людей отправилось за решетку из-за чьих-то ложных воспоминаний о детской обиде?

С другой стороны, известны обладатели поразительно точной памяти, способные назвать число «пи» с точностью до тысячного знака после запятой или описать в малейших подробностях любой из прожитых дней. Но столь исключительная способность интеллекта обычно достается ценой какой-нибудь когнитивной дисфункции. Шерлок Холмс, воскресший из мертвых в рассказе «Пустой дом», упоминает некоторых преступников, чьи имена начинаются на «М». «Одного Мориарти было бы достаточно, чтобы прославить любую букву, а тут еще Морган — отравитель и Мерридью, оставивший по себе жуткую память».

Ниже пойдет рассказ о деле с участием Мерридью — и эту историю вы забудете не скоро.

Покоясь в шезлонге, старик грелся в лучах восходящего солнца, которые проникали в окна с восточной стороны здания, и смотрел сверху, как в саду другие пациенты более или менее увлеченно ухаживали за зеленью. Парк психиатрической лечебницы Холлоуэя находился в их ведении — по крайней мере, те работы, которые не требовали применения острых инструментов, — а сестры и смотрители следили за садовниками. Конечно, больные никогда не жаловались. Стрижка изгороди и высаживание цветов располагали к созерцательному спокойствию, которое не шло ни в какое сравнение с невзгодами и переживаниями, вынудившими большинство пациентов найти здесь убежище. Грязь под ногтями, обгоревшие на солнце шеи в счет не шли.

Джона Ватсона никто не просил работать в саду, но винить в этом было тоже некого. Ему уже давно перевалило за восемьдесят, и время, когда он мог заниматься физическим трудом, осталось в далеком прошлом, даже если забыть о старых ранениях в плечо и ногу. Правда, в Вирджиния-Уотер, что в графстве Суррей, его привела не телесная немощь, а некоторая умственная. У Джона было неладно с памятью — точнее, с воспоминаниями. Одни настойчиво всплывали, другие улетучивались. В последние годы он все хуже запоминал настоящее и плохо соображал, где находится и что творится вокруг. Даже в лучшие времена, когда Джон был на высоте во всех смыслах, он нет-нет да и замечал, что помнит события сорокалетней давности живее, чем минувшую неделю.

Джон предпочитал видеть в этих эпизодах забывчивости случайные промахи и не усматривал в них повода к беспокойству. Впрочем, в Лондоне той весной он умудрился впасть в прострацию столь глубокую, что бродил по Бейкер-стрит в полной уверенности: его старый товарищ так и остался в квартире, некогда снимавшейся ими на двоих. Новый жилец — тоже детектив, как выяснилось, — отнесся к происшествию достаточно снисходительно, но было ясно: мистеру Блейку не слишком хотелось, чтобы седобородый пенсионер побеспокоил его вновь.

После того случая в Лондоне Джон начал подозревать, что его единственной причиной явилось прогрессирующее слабоумие и в обозримом будущем подобные недоразумения участятся. В поисках лечения, дабы состояние его не ухудшилось, если уж об исцелении речь не идет, он отправился на обследование в больницу имени Холлоуэя.

Греясь на утреннем солнце, Джон ловил себя на воспоминаниях о Пешаваре после битвы при Майванде, когда он чуть не умер от брюшного тифа, — те дни отзывались в памяти чувством жара и помрачением рассудка.

Грезы нарушил санитар, явившийся, чтобы сопроводить Джона для утреннего осмотра к молодому доктору Рису. Санитар повел Ватсона по коридорам «Холлоуэя»; они шли мимо больных, не годившихся для работы в изумрудном саду. В заведении находилось несколько сот пациентов, все — с тем или иным душевным расстройством, порожденным либо неприятностями на службе или дома, либо переутомлением. Многие пили, что заставляло Джона вспомнить своего старшего брата Генри, умершего от пьянства тридцать лет назад.

Впрочем, были и другие, чьи чувства пришли в разлад не по вине этих несчастных. Молодые, не старше тридцати, мужчины, видимо, никогда не оправятся от окопных кошмаров мировой войны. Одни смотрели затравленно на проходящих, другие вглядывались невидящим взором в какую-то точку пространства. Джон хорошо помнил, каким он сам был в их годы. Прикрывая глаза, мог живейшим образом восстановить звуки и запахи битвы при Майванде — словно это было вчера. Шагая бок о бок с санитаром, он осторожно пощупал свое левое плечо и будто вновь ощутил удар выпущенной из джезайла пули.

Наконец они дошли до кабинета доктора Риса, тот уже ждал. Заботливо устроив Джона в кресле с добротной обивкой, санитар вышел и притворил дверь.

— Как самочувствие, мистер Ватсон?

— Доктор, — отозвался Джон, и собственный голос показался ему искаженным, старческим.

Он резко кашлянул, прочищая горло.

Рис вскинул брови:

— Простите?

— Доктор Ватсон.

Рис энергично закивал, изображая смущение.

— Конечно, конечно, прошу извинить. Как ваше самочувствие… доктор Ватсон?

Джон повел плечами:

— Пожалуй, не лучше, чем вчера, и немного хуже.

Рис сделал пометку в блокноте, лежавшем у него на коленях.

— Персонал докладывает, что вы так и не нашли себе дела.

Это было утверждением, хотя Джон принял его за вопрос.

— Не нашел, — кивнул он.

В санатории было чем заняться. К услугам желающих имелись крикетная площадка, бадминтон и бассейн; менее активные могли сыграть в снукер или посетить кружок по интересам. Джон, впрочем, мало чем увлекался, помимо сидения в комнате с окнами на восток по утрам и с окнами на запад — в полдень, так что весь день находился на солнце. Он был подобен цветку, стремящемуся впитать за недолгую жизнь как можно больше света. Злые языки могли бы даже упрекнуть его в страхе перед тенями, поскольку по ночам электричество в его комнате не гасло, и когда он спал, мгла имела красноватый оттенок благодаря проникающему сквозь веки свету.

— Скажите-ка, доктор Ватсон, — продолжил Рис, оторвав взгляд от записей, — есть ли вам что добавить к нашей вчерашней беседе?

Пациент вздохнул. Рис был серьезный человек, учившийся в Вене у Фрейда, твердо уверенный во всемогуществе науки вообще и медицины в частности. Несколько недель назад, когда Джон впервые появился в лечебнице имени Холлоуэя, эта страстность воодушевляла Ватсона, но дни текли, его состояние не улучшалось, и стариковский энтузиазм пошел на убыль.

Обладал ли когда-нибудь Ватсон такой же юношеской верой в непобедимую силу знания? Он помнил, как работал в хирургическом отделении больницы Св. Варфоломея — ему едва исполнилось двадцать и до получения диплома Лондонского университета оставались годы. Ноздри наполнились запахами; он сощурился от света газовых ламп, отраженного кафелем; в ушах завизжали костные пилы.

— Доктор Ватсон?

Джон моргнул и обнаружил, что рука Риса лежит у него на колене, а сам доктор взирает на него с озабоченным выражением.

— Извините, — промямлил пациент. — У меня… спутались мысли.

Рис сочувственно кивнул:

— Память — коварная штука, доктор Ватсон. Но она остается чудом и благом. Вчера, после нашей встречи, я отыскал в моей библиотеке кое-что любопытное на эту тему. Известна ли вам «Naturalis historia»[1] Плиния?

Джон коротко кивнул и уточнил:

— Правда, моя латынь вряд ли та же, что была в пору Веллингтона.

Рис перевернул несколько страниц в молескиновом блокноте.

— Плиний приводит несколько исторических случаев поразительной памяти. Он называет персидского царя Кира, который помнил каждого солдата в своей армии по имени, а также Митридата Евпатора — тот изложил законы своей империи на двадцати двух языках. Еще Метродора, способного точно повторить все, что слышал хотя бы однажды.

Джон устало улыбнулся:

— Впечатляющий список, доктор, но боюсь, что моя проблема — в потере памяти, а не в ее сохранении.

Рис поднял палец:

— Да, но я подозреваю, что это лишь две грани одного явления. По-моему, доктор Ватсон, на самом деле ничто и никогда не забывается в привычном смысле. Мнимо забытое либо прячется, либо вообще не вспоминается.

— Боюсь, что в таком случае я безнадежен.

— Фрейд учит, что вытеснение представляет собой изъятие болезненных мыслей и воспоминаний из бодрствующего сознания путем перемещения их в бессознательное. Будь вам трудно вспомнить далекое прошлое, я мог бы заподозрить вытеснение. Но ваша проблема иного характера — она в том, что ваши воспоминания о прошлом точны и живы, однако память о дне сегодняшнем преходяща и непрочна.

Джон издал безнадежный смешок:

— Я хорошо помню, что по прибытии сюда описал вам мой недуг практически теми же словами.

Рис вскинул руки в извиняющемся жесте:

— Простите, я постоянно забываю о вашем медицинском прошлом и занимаюсь дурными импровизациями. Но, доктор, что вам известно о фрейдовских теориях насчет причин, по которым забываются сны?

Джон помотал головой:

— Полагаю, больше, чем рядовому пассажиру клефемского омнибуса, но, смею предположить, значительно меньше, чем вам.

— Фрейд утверждает, что мы имеем свойство быстро забывать многие ощущения, испытанные во сне, так как они слишком эфемерны и лишены значимой эмоциональной нагрузки. Слабые образы сновидений выталкиваются из нашего сознания более сильными образами бодрствования.

— Я помню сны, как любой человек из омнибуса, не лучше и не хуже.

— Однако наши беседы позволяют заключить, что образы вашего прошлого и в самом деле сильнее и живее, чем картины настоящего. Знаменитые события, в которых вы принимали участие; ваши приключения. Разве можно их сравнить с тусклыми, серыми буднями современности?

Джон задумчиво потеребил нижнюю губу:

— Значит, по-вашему, я забываю настоящее не из-за деменции, а из-за того, что прошлое слишком живо в моей памяти?

Рис пренебрежительно отмахнулся:

— Деменция — всего лишь ярлык для недугов, в которых мы плохо разбираемся. Известные нам ныне психические расстройства — мания, истерия, меланхолия, деменция — обозначают удобные категории нарушений, куда могут попасть многие посторонние заболевания. Это скорее симптомы, нежели причины. — Он захлопнул блокнот и наклонился к Джону. — Я думаю, доктор Ватсон, вы забываете потому, что слишком хорошо помните.

В ожидании ответа Рис умолк. Джон пребывал в задумчивости. Он прикрыл глаза; его мысли следовали по цепочке ассоциаций; одно воспоминание вело к другому — из тусклого, серого настоящего к живому, изобиловавшему приключениями прошлому.

— Доктор Ватсон? — Рис дотронулся до его колена. — Опять уплываете?

Джон удрученно улыбнулся и покачал головой, его глаза оставались закрыты. Подняв же веки, он встретился взглядом с Рисом.

— Нет, доктор. Просто вспоминал. Об одном «знаменитом», как вы выразились, деле — хотя, пожалуй, не столь известном, как прочие. В нем участвовал человек, который не умел забывать, а однажды пережил впечатление настолько яркое, что после не мог вспоминать ни о чем другом.

И Джон Ватсон начал рассказывать.

Мы заговорили о моем старом товарище Шерлоке Холмсе. С нашей последней встречи прошли годы, и здесь память подводит меня — я не помню точную дату. Холмс отошел от практики, перебрался в Суссекс, и мы виделись от случая к случаю, на уик-эндах. Эти последние свидания припоминаются смутно. Зато мир, где правила королева Виктория, а мы с Холмсом жили в доме двести двадцать один «б» по Бейкер-стрит, я вижу, стоит закрыть глаза, так же ярко, как нынешнее утреннее солнце.

Делом, о котором я говорю, мы занялись весной тысяча восемьсот восемьдесят девятого, за несколько недель до моего знакомства с будущей миссис Ватсон номер два, упокой господи ее душу. Мы с Холмсом снова жили на Бейкер-стрит. Газеты тогда изо дня в день пестрили сообщениями о Портовом Расчленителе. Сейчас о нем вряд ли помнят, его затмили другие головорезы, прочнее засевшие в общественном сознании. Но в те времена о Расчленителе только и говорили. Сначала думали, что вернулся Джек-потрошитель — нам-то с Холмсом, конечно, было отлично известно, что с ним стало. Однако от убийства к убийству Расчленитель, как и Джек до него, выглядел все более изощренным и жестоким. К моменту когда инспектор Лестрейд с явной неохотой обратился за помощью к Холмсу, нашли уже трех жертв. Каждая новая оказывалась изуродованной пуще предыдущей. В то утро, когда в нашу жизнь ворвался человек с удивительной памятью, газеты сообщили об очередной, четвертой, жертве Расчленителя.

Мы занимались этим делом уже почти две недели кряду, но ни на шаг не приблизились к разгадке. Сообщения о новом трупе привели Холмса в ужасное расположение духа — до того ужасное, что я встревожился. Холмс никогда не страдал меланхолией, если только не маялся от безделья, но долгий и безрезультатный поиск такого жуткого убийцы подорвал его душевные силы.

— Проклятье! — Холмс скрючился в любимом кресле, подтянул колени к груди и обхватил их. — Утром дознание, а власти не имеют понятия о личности жертвы. Пока известно одно: это мужчина, как и остальные.

Холмс был в бешенстве.

— И растерзан, конечно; разорван на части. — Он зло помотал головой. — Тела первых жертв, которых приписывают этому так называемому Расчленителю, были изуродованы с очевидным намерением исключить опознание. Хотя последних, похоже, убил кто-то другой. Он получает удовольствие от самого деяния.

Я согласно кивнул. У нас была возможность осмотреть первых трех погибших — вернее, то, что от них осталось, и заключение Холмса было, по сути, моим собственным. До такого зверства даже Потрошитель дошел лишь в конце, когда совершил самые чудовищные убийства.

Я пролистал газету в поисках новых сведений, способных воодушевить моего друга или хотя бы ненадолго его отвлечь. На шестой странице я нашел что искал.

— Любопытная заметка, Холмс, — произнес я как можно небрежнее. — Некролог. Аргентинец — и непростой, если все это правда. Иренео Фунес скончался в возрасте двадцати одного года. Пишут, что он обладал удивительной памятью и мог вспомнить решительно все, с чем соприкасался. Очевидцы говорят, что Фунес помнил каждый день своей жизни в таких подробностях, что целый день уходил на сами воспоминания.

Холмс все еще оставался мрачным, но в его глазах зажегся огонек, свидетельствовавший о некотором успехе моей затеи.

— Не рассказывал ли я вам о Мерридью, Ватсон?

Я ответил, что нет.

— Он был актер; я видел его в молодости, когда путешествовал по Америке. Менталист, выступавший под именем Мерридью Уникальная Память. Он помнил все. Я сам видел, как он прочитывал по две страницы зараз, одним глазом каждую, а через четверть часа слово в слово повторял текст, который видел лишь секунду.

Знай я тогда о списке Плиния, доктор Рис, я предложил бы занести туда этого Мерридью. Мы с Холмсом какое-то время размышляли над причудами памяти, пока беседу не прервал посетитель.

Наша квартирная хозяйка, миссис Хадсон, проводила мужчину в гостиную. Холмс сразу его узнал; я — нет, пока гость не представился как мистер Дапри. Баронет и наследник огромного состояния, Дапри был в числе богатейших людей не только в Лондоне, но и во всей Британской империи.

Дапри заговорил, не утруждаясь любезностями:

— Мистер Холмс, я хочу нанять вас для расследования кражи.

Холмс с живейшим интересом наклонился вперед в своем кресле.

— Что же у вас украли, мистер Дапри?

— Ничего, — ответил тот. — Пока ничего. Я хочу, чтобы так и осталось, а потому обращаюсь к вам.

Холмс расцепил ноги и положил руки на подлокотники.

— Признаться, вы меня заинтриговали. Продолжайте, пожалуйста.

Дапри поведал о своих знакомых и деловых партнерах — Томлинсоне, Элтоне, Ковилле, Парсонсе и Андерхилле, — которые за последние месяцы пали жертвами банковского мошенничества. Неизвестный получил доступ к секретным финансовым сведениям и использовал оные против их интересов. У Томлинсона и Элтона украли сравнительно немного, и недостача могла какое-то время оставаться незамеченной, тогда как Ковилл и Парсонс лишились более значительных сумм, а несчастный Андерхилл был вконец разорен. Видя, сколь многие в его окружении становятся жертвами загадочного мошенничества, Дапри уверился, что ограбление его самого — вопрос времени, а потому счел нужным прибегнуть к услугам Шерлока Холмса.

Сомневаться не приходилось — Холмс возьмется за дело.

Я сообщил Дапри, что мы также разыскиваем Портового Расчленителя. Нынешним утром нам предстоит побывать на дознании в связи с четвертой жертвой, а после мы навестим Дапри в его доме и, возможно, сделаем какие-то предварительные выводы.

Когда мы прибыли на дознание, нас встретил инспектор Лестрейд. Расследование не продвинулось ни на йоту, и он пребывал в настроении даже худшем, чем Холмс. Улик в деле жертвы номер четыре почти не нашлось. Труп извлекли из Темзы близ Темпл-Стейрз; оно пребывало в состоянии начального разложения. Никаких особых примет не было, если не считать татуировки на плече — якоря, обвитого лозой. По мнению Нового Скотланд-Ярда, убийцей был не Торс — изувер, разбрасывавший по Лондону фрагменты человеческих тел на протяжении добрых двух лет. Травмы выглядели иначе, состояние останков тоже было другим, а высказанная в бульварной прессе гипотеза о возвращении Джека-потрошителя даже не удостоилась комментария.

Мы с Холмсом сопроводили Лестрейда в полицейский депозитарий, куда поместили останки. За годы врачебной и сыскной практики я едва ли наблюдал столь прискорбное зрелище. По состоянию ран можно было заключить, что жертва, когда их нанесли, еще какое-то время жила. Самые старые уже начали затягиваться, тогда как позднейшие выглядели неизмененными, рваными. С полицейским экспертом мы пришли к единому мнению, что убийца вполне мог растянуть процесс на несколько дней, отсекая пальцы и прочие выступающие части тела, прежде чем нанес последний удар. Труп был дополнительно изуродован множеством мелких ранок, оставленных рыбами, которые кормились останками, пока те плавали в Темзе.

Мне редко случалось видеть такой кошмар. Тогда я даже представить не мог, что он поблекнет в свете дальнейшего.

Покончив с делами в Скотланд-Ярде, где Холмс скрупулезно изучил татуировку жертвы, мы отправились в Кенсингтон навестить Дапри.

Нам отворил слуга и осведомился:

— Вы насчет места?

— А что вы можете сообщить насчет места? — Холмс постарался, чтобы его слова не звучали ни как подтверждение, ни как отрицание.

Бедняга выглядел измученным. Он объяснил, что ночью сбежал помощник дворецкого и сам дворецкий теперь принимает кандидатов. Временный привратник был конюхом, он не привык иметь дело с посетителями. Этим ведал тот самый помощник.

Когда мы сказали, что не ищем места, слуга попросил извинения и проводил нас в кабинет Дапри.

— Чертова канитель, — разбушевался Дапри, когда Холмс упомянул пропавшего помощника. — Казался надежным парнем, и вот исчез без предупреждения. Если я не могу найти верного человека за двадцать фунтов в год, то куда мне вообще, скажите на милость, обращаться за помощью?

— Боюсь, что понятия не имею, мистер Дапри, — ответил Холмс со всем участием, на какое был способен. — Не могли бы мы, с вашего позволения, осмотреть дом? В частности, не покажете ли нам, где хранятся документы деликатного, так сказать, свойства?

На протяжении следующих сорока пяти минут Дапри водил нас по дому. Он уделил особое внимание своему кабинету и встроенному в стену сейфу. Впрочем, когда последний открыли и мы увидели пачки аккуратно перевязанных банкнот, золотые слитки и прочие ценности, Дапри предъявил в качестве главного достояния единственный листок бумаги.

— Это, джентльмены, — он старался не показывать нам текст, — ключ к моему богатству. Основные ликвиды хранятся в женевском банке.

Я ничего не понял — в отличие от Холмса, который кивнул.

— Видите ли, Ватсон, — объяснил он, — швейцарские банкиры обязаны по закону вести цифровой учет своей клиентуры и их денежных операций, но им запрещено делиться этой информацией с кем-либо, кроме клиентов. Чтобы нам с вами добраться до нашего счета в банке «Чайлд и компания», понадобятся бухгалтерские книги, но для швейцарского счета нужны лишь соответствующие цифры, так как даже банковские служащие не знают, кто их клиенты.

— Совершенно верно. — Дапри был впечатлен эрудицией моего друга.

Он вернул документ в сейф, стараясь не показывать лицевую сторону, и запер дверцу на кодовый замок. Но даже при таких предосторожностях мне на долю секунды удалось увидеть слова и цифры, хотя запомнить их я никак не мог.

— Если эти сведения попадут не в те руки, я разорен, — продолжал Дапри. — Думаю, что мои несчастные коллеги допустили утечку информации об их швейцарских счетах, а вор воспользовался анонимностью тамошней банковской системы. — Он повернулся и вперился взглядом в Холмса. — Мои секреты хранятся под замком, мистер Холмс. Я нанял вас в надежде, что с вашей помощью они там и останутся.

После того как мы выполнили первичный осмотр дома с его запорами, решетками и прочими охранными устройствами, Холмс предложил навестить других пострадавших от вора, названных Дапри.

Андерхилл жил в районе Пимлико, в большом доме работы Кубитта. Впрочем, если состояние жилья вообще показательно, то нам сразу стало ясно, что хозяин не задержится здесь надолго. Андерхилл отворил дверь собственноручно, одетый в домашнее. Когда мы представились и рассказали о наших отношениях с мистером Дапри, Андерхилл впустил нас и объяснил, чуть не плача, что теперь он нищий. Он был вынужден уволить бо́льшую часть прислуги, так как платить стало нечем. Хотя содержать ее и прежде было нелегко — он лишился двух человек в последние месяцы.

Затем мы посетили Ковилла, Элтона и Парсонса, дела у которых были пусть и не так плохи, как у Андерхилла, но все же немногим лучше. Все трое тоже признались, что недавно лишились нескольких слуг.

Томлинсона дома не оказалось, он уехал на континент. Нас проводил в дом его дворецкий Фиппс.

— Чем я могу помочь, джентльмены? — осведомился Фиппс с бо́льшим рвением, чем требовалось.

Стоя рядом, я уловил исходивший от него странно знакомый, но непонятный запах и лишь погодя узнал сильнейшее моющее средство из тех, которыми чистят плитку в больших домах. При той многочисленной прислуге, что содержал Томлинсон, казалось необычным, чтобы дворецкий, руководивший всеми прочими, взялся самостоятельно оттирать кухонную плитку.

Холмс объяснил, что нас нанял Дапри для расследования серии банковских афер, в числе жертв которых был и хозяин Фиппса Томлинсон.

Мне почудилась, что на лице Фиппса мелькнула паника, но столь же быстро она сменилась открытой, дружелюбной улыбкой.

— Скажите, Фиппс, не было ли в последнее время случаев необъяснимого исчезновения кого-то из слуг?

Дворецкий, по-прежнему улыбаясь, покачал головой.

— Нет, сэр. — Голос его был спокоен и ровен. — Ни одного.

Он помедлил, затем усмехнулся:

— Этой зимой я сам брал короткий отпуск — проехался за границу к семье, но вернулся в срок, так что меня вряд ли можно назвать исчезнувшим.

К исходу дня мы вернулись на Бейкер-стрит, где нас ждал инспектор Лестрейд. Он без предисловий заговорил:

— Мы идентифицировали татуировку и самого погибшего.

Холмс кивнул со словами:

— Вы узнали, что он бороздил Атлантику и был палубным матросом на корабле флота ее величества. Я прав?

Я улыбнулся, глядя, как Лестрейд вытаращился на Холмса.

— Черт побери, Холмс, откуда вам это известно?

— Простая наблюдательность, мой дорогой друг, — отозвался Холмс. — Что же это был за моряк и кто его опознал?

Лестрейд заворчал, но ответил:

— Его звали Денэм. Несколько недель назад он служил лакеем у Парсонса.

Мы с Холмсом обменялись взглядами.

— У Парсонса?

Лестрейд кивнул:

— Я сам говорил с дворецким. Похоже, что однажды Денэм просто не явился на службу. Еще более странно то, что вскоре исчез и американец, его заменивший.

— Это произошло до или после того, как Парсонс обнаружил, что лишился части состояния?

Лестрейд вскинул брови:

— Ну а об этом вы как узнали?

Холмс вкратце описал наше текущее расследование и, в частности, указал, что мы уже беседовали с самим Парсонсом.

— Что ж, дворецкий сообщил и о краже, а также о том, что подозревал в ней двоих пропавших. Но Парсонс был уверен, что ни отставной моряк, ни полоумный американец не могли ее совершить, и обвинил во всем Швейцарию, устроившую заговор.

Это ничуть не противоречило тому, что мы услышали от Парсонса ранее.

— Полоумный? — переспросил Холмс. — Почему Парсонс назвал американца полоумным?

Лестрейд пожал плечами:

— Он был жутко рассеянным. У американца были отменные рекомендации, но со своими обязанностями он еле справлялся. То таращился на полосу света на стенке, то пересчитывал узоры на ковре, то еще что-то, а болтал вообще не пойми о чем. — Лестрейд хохотнул. — Сдается, у него и собеседников не много находилось — кто захочет слушать любителя перескакивать с пятого на десятое. Поди, истосковался по общению бедняга.

Я не видел в этом ничего важного, помимо того, что несколько человек из списка Дапри лишились прислуги, прежде чем понесли финансовые потери, а также того, что один из пропавших слуг явно пал жертвой Портового Расчленителя. Но Холмс, похоже, усматривал куда более тонкую подоплеку.

— Идемте, Ватсон. — Шерлок вновь натянул свое теплое пальто и направился к выходу. — Вам лучше пойти с нами, инспектор. Если не ошибаюсь, у нас мало времени, чтобы предотвратить очередное разорение, а то и убийство.

Мы достигли дома Дапри далеко за полдень, когда солнце переместилось к западу. Несчастного конюха, очевидно, вернули в конюшню, так как нам отворил дворецкий.

— Чем могу служить, джентльмены?

— Где мистер Дапри? — спросил Холмс, отбросив всякую любезность.

— Проводит беседу с перспективным соискателем на место помощника дворецкого, сэр. — Дворецкий надменно фыркнул. — Я уверен, что по итогам разговора место будет занято.

— Почему все принимают меня за слугу? — прорычал Холмс. — Ну-ка, вы! Живо говорите — этот соискатель явился с прекрасными рекомендациями, идеально подходит и готов приступить немедленно?

Слуга изрядно опешил под таким напором.

— Им-менно так, — пробормотал он, запинаясь. — Дворецкий Томлинсона отозвался о нем превосходно…

— Немедленно проводите меня к Дапри, — перебил его Холмс, протискиваясь в дверь.

Дворецкий, воплощенный конфуз, лишь согнулся в поклоне и поспешил исполнять. Мы с Лестрейдом устремились за ним по пятам, совершенно не понимая намерений Холмса.

Мы нашли Дапри в его приемной, где тот проводил собеседование с мужчиной средних лет. Когда мы бесцеремонно вторглись, соискатель как раз говорил, и я уловил в его речи отчетливый акцент — канадский или, быть может, американский.

— Что это значит? — вскипел Дапри.

Прежде чем дворецкий ответил, кандидат повернулся на стуле и, увидев Холмса, явно узнал его.

Секундой позже и Холмс просиял, щелкнув пальцами:

— Мерридью!

Я вспомнил, что так звали менталиста, которого Холмс видел в Америке.

— Театр «Ипподром», Балтимор, пятое января восемьсот восьмидесятого, — отозвался тот необычно певучим голосом. Затем процитировал, и фраза прозвучала как одно слово: — «Кто ты, без права в этот час ночной принявший вид, каким блистал, бывало, похороненный Дании монарх? Я небом заклинаю, отвечай мне!»[2]

— Я уже давно не выступаю, — сказал Холмс вполне дружески. — Боюсь, Мерридью, что вы ввязались в скверную историю.

Американец потупил взор в некотором смущении.

— «Горацио, ты изо всех людей, каких я знаю, самый настоящий».

— Что это значит, Холмс? — возопил Лестрейд, выступая вперед. — О чем, черт возьми, он говорит?

— Воспоминания, инспектор, — ответствовал Холмс. — Этот человек торгует воспоминаниями.

— Послушайте, — Дапри прихлопнул ладонью по столу, — я требую объяснений.

Холмс сцепил руки за спиной:

— Терпение, мистер Дапри, скоро вы все поймете. — Он повернулся к американцу. — В одиночку вам такого не провернуть, Мерридью. Замыслом предусмотрена черная работа, но она не для вас. Итак, кто это был?

Удивительно, но Мерридью не стал отпираться. Он спокойно и терпеливо открыл, что прибыл в Англию несколько месяцев назад в надежде выступить в качестве менталиста на английских подмостках, но познакомился на корабле с человеком, лаконично назвавшимся Стюартом. Когда Мерридью продемонстрировал свою способность запоминать решительно все, Стюарта осенило, и он придумал план. Выяснилось, что Стюарт недавно напал на приличные деньги, ибо выведал некую конфиденциальную информацию о финансах своего работодателя. Присвоенная сумма была недостаточно велика, чтобы его состоятельный патрон заметил пропажу, но Стюарту пригодилась. И теперь он возжелал большего. Однако вор не мог взять слишком много без риска быть уличенным, а потому нуждался в аналогичных деликатных сведениях о других богачах.

Стюарт наметил цели, проследив за сделками своего хозяина и выявив партнеров, которые вкладывали средства таким же образом, как тот. Определившись с жертвой, Стюарт намеревался устранить кого-то из слуг. Затем, по освобождении места, в игру предстояло вступить Мерридью: Стюарт снабдит его безупречным резюме и блестящими рекомендациями. Затем Мерридью будет просто ждать случая, чтобы мельком взглянуть на финансовые документы хозяина. Ему понадобится секунда, а дальше он все в точности вспомнит.

— И что же этот Стюарт — кличка, конечно? — осведомился Холмс. — Где вы с ним встречались?

Мерридью назвал адрес в Ист-Энде и сообщил, что должен был приходить к Стюарту по выполнении каждого очередного задания.

Холмс повернулся к нам с Лестрейдом и улыбнулся:

— Джентльмены? Никто не хочет прокатиться в Ист-Энд?

Мы покинули дом Дапри, наняли кеб и поехали на восток: Холмс и Мерридью с одной стороны экипажа, мы с Лестрейдом — напротив. В Мерридью было нечто странное, почти детское. Он, казалось, жил в собственном мире. Наш пленник правдиво отвечал на любой прямо заданный вопрос, если только не имел заранее заготовленного ответа. Очевидно, именно так Стюарту удалось использовать таланты Мерридью к своей выгоде. Стюарт натаскивал его, обучая действовать и говорить в манере прислуги, — чтобы лишь улучить момент и взглянуть на листок бумаги вроде того, который нам показывал Дапри. С глазами, способными при беглом взгляде прочесть страницу текста, Мерридью ничего не стоило запомнить строчку слов и цифр. Располагая этими сведениями, Стюарт приобретал беспрепятственный доступ к швейцарскому счету жертвы.

Пока мы ехали, оставляя позади заходящее солнце, Холмс изображал психиатра и расспрашивал Мерридью о человеке, за которым мы охотились. Я не мог не питать жалости к этому придурковатому всезнайке, выступившему в афере чуть не полным профаном. Но когда он описал своего подельника, я вспомнил, что от рук Стюарта приняли страшную смерть четыре человека, и с точки зрения справедливости часть вины ложилась на Мерридью. Возможно, на нем не было крови, и он клялся, что никогда не видел людей, которых замещал, ни живыми ни мертвыми, но все же был причастен к их гибели.

Холмс не отставал с вопросами, и Мерридью сообщил, что в последние недели Стюарт казался неуравновешенным. Стюарт изобрел систему сигналов для общения подельников, и они не должны были видеться без острой нужды.

В верхнем этаже здания, где они встречались, имелось окно, выходившее на север и завешенное шторами — черной и красной. Если задернута черная штора, Мерридью должен подняться и войти: Стюарт ждет его. Если красная, то следует держаться подальше и не входить ни в коем случае.

— Красная штора, — изрек Мерридью, когда мы ступили на тротуар. — Вход запрещен.

— Идемте, Мерридью. — Холмс ухватил его за локоть и увлек к двери. — Судя по сигналу, мистер Стюарт дома, и нам не терпится с ним увидеться.

Когда мы поднялись, в едва освещенном сумраке я ощутил сильный запах моющего средства и щелока, накладывавшийся на нечто еще более едкое и вонючее. Из-за хлипкой деревянной двери на лестничную площадку проникали слабые стоны, что-то среднее между плачем ребенка и мяуканьем тонущей кошки.

— Красная штора, входить нельзя, — повторил Мерридью, явно потрясенный.

— Вы же бывали здесь. — Я почувствовал непреодолимое желание приободрить его. — Чего же бояться?

Мерридью замотал головой и жалобно взглянул на меня.

— Раньше, когда я приходил, здесь всегда было убрано. А сейчас, думаю, еще грязно.

— Хватит пороть чушь. — Лестрейд выдвинулся вперед и заколотил в дверь. — Именем ее величества, откройте! — Он ударил снова, громче. — Вам же будет хуже, если не подчинитесь!

Стоны за дверью зазвучали иначе, и я услышал топот ног по дереву, будто кто-то пытался удрать. Но квартира занимала весь этаж узкого здания, и выйти можно было только в окно.

— Он хочет смыться, — сказал Лестрейд.

— Вряд ли получится, — хмыкнул Холмс. Он отступил, чтобы рассмотреть дверь в тусклом свете. — Наверное, здесь.

Мой друг указал на место посередине, близ косяка, — оно казалось наиболее уязвимым. Затем, сделав глубокий вдох, ударил ногой. Холмс оказался прав: дверь провалилась внутрь, распавшись натрое.

На лестнице и площадке было темно, почти как снаружи в безлунную ночь, зато в квартире горели десятки, сотни свечей. Их мерцающий свет порождал тени, которые сражались на полу и стенах, колебля архипелаги огня и тьмы. Комната когда-то была жилой, но превратилась в скотобойню. С балок гирляндами свисали внутренности, а стены и пол были измараны кровью и ошметками плоти. Пара отъединенных конечностей казалась гротескными марионетками, подвешенными на кишках, что были перехвачены связками, — чудовищные Панч и Джуди в ожидании зрителей-нелюдей.

Я вообще не сразу признал человека в распростертом на полу, — столь мало от него осталось: прочее было выдрано и использовано в качестве украшений. И еще труднее оказалось узнать человеческое существо в том, кто скрючился возле уже распахнутого окна: лицо и руки от крови красны, как штора, сорванная по пути. В одной руке мужчина сжимал нож, в другой — какой-то фрагмент человеческого тела. Окровавленный субъект метнул в нас безумный взгляд; губы хищно разъехались, обнажив зубы — тоже в крови; щеки втянулись.

— Не делайте этого, Фиппс! — крикнул Холмс и сделал шаг вперед; лишь тогда я узнал дворецкого Томлинсона.

При первой их встрече с Мерридью произошла путаница. Странная память Мерридью зафиксировала слово, понятое неправильно. Фиппс просто не стал его поправлять, и тот принял за имя «Стюарт» профессию — дворецкий.[3]

Фиппс зарычал, как дикий зверь.

— Деньги — власть, кровь — тоже власть, и все при мне. — Он перебросил ногу через подоконник. — Вам меня не остановить. Ничто не остановит.

Не знаю, верил ли тогда Фиппс в свою неуязвимость и даже в самую возможность скрыться. Хотя мигом позже, разбившись о булыжную мостовую, он моментально убедился в невероятности того и другого.

Лестрейд метнулся к окну, уже не будучи в силах помочь Фиппсу, а мы с Холмсом занялись лежавшим на полу человеком. Тот был жив, но дышал еле-еле, и сомневаться не приходилось, что он скончается до прибытия помощи или по пути в больницу.

— Помощник дворецкого Дапри, — сказал Холмс, ладонью прикрывая нос и рот от ужасного запаха.

— Бедняга. — Я тоже прятал нос в платок и все же рисковал лишиться чувств, столь сильным было зловоние.

Лестрейд отошел от оконного проема, на его лице застыло отвращение.

— Полагаю, его убрали, чтобы Мерридью занял место.

— Последним из пяти, — уточнил Холмс. — Последняя жертва так называемого Расчленителя.

Лишь тогда я вспомнил о Мерридью. Тот так и торчал у входа, где замер, когда Холмс вышиб дверь. Придурковатый уникум стоял с отвисшей челюстью и взирал на открывшуюся ему картину.

— Мерридью? — Я шагнул к нему.

Но было ясно, что Мерридью не ответит — не то что сейчас, а вообще никогда. Он не мог отвести взгляда от бойни, которую устроил его недавний подельник и за которую он тоже нес известную ответственность. Взор, способный мгновенно запоминать целые книги и в мельчайших деталях фиксировать игру теней и очертания облаков, теперь напитывался жутким зрелищем. Увидев это, Мерридью впредь не узрит ничего другого. Он будет жить, однако мысли окажутся настолько заняты этим кошмаром во всех его подробностях, что мозг не воспримет никакие другие ощущения и впечатления. Менталист навечно застрянет в этом мгновении, в ужасном осознании факта, что пусть не намеренно, но принял участие в злодеянии. Я помню тот день, как будто все случилось вчера, однако не в силах припомнить и сотой доли того, что запомнил Мерридью. Но даже малой толики хватит, чтобы преследовать меня до гробовой доски.

Доктор Рис взирал на Джона Ватсона расширенными глазами.

— Я только и думаю об этой молодежи, — продолжил Джон, указывая на дверь и имея в виду всю лечебницу имени Холлоуэя. — Обо всех, кто работает в саду, играет в снукер или просто бродит по коридорам. Такие юные, вся жизнь впереди, а в памяти живы лишь окопные кошмары, мысли только о мировой войне, и это навсегда.

Джон подался вперед и встретился взглядом с врачом. И сказал:

— Будь моя воля, доктор, вы меньше изучали бы то, как мы запоминаем, и не восхищались удивительной памятливостью. Вместо этого вам бы стоило разобраться с механизмом забывания.

Он прикрыл глаза и поудобнее устроился в кресле.

— Память не чудо, доктор Рис, и никакое не благо.

Джон поморщился, пытаясь забыть тот страшный день и запахи, приглушенные отбеливателем и щелоком.

— Память — проклятье.

Примечания

1

«Естественная история» (лат.).

(обратно)

2

Шекспир У. Гамлет, принц датский. Перев. Б. Пастернака.

(обратно)

3

Фамилия Stuart и должность steward (дворецкий) произносятся одинаково.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg