«Сочинитель убийств. Авторский сборник»

Сочинитель убийств. Авторский сборник (fb2) - Сочинитель убийств. Авторский сборник (пер. Ирина Александровна Разумовская,Светлана Петровна Самострелова-Смирницкая,Н. В. Куско,И. Золотов) 2730K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Патриция Хайсмит

Патриция Хайсмит Сочинитель убийств

Случайные попутчики

Всем Виргиниям

1

Поезд несся вперед, отбивая неровный сердитый ритм. Он все чаще останавливался на все более маленьких станциях, где нетерпеливо застывал на минуту, а затем вновь набрасывался на прерии. Но движение было неуловимым. Прерии всего лишь раскручивались бесконечными волнами, словно кто–то небрежно встряхивал огромное розоватое одеяло, и, чем быстрее бежал поезд, тем веселей и обманчивей были волны.

Гай отвел взгляд от окна и придвинулся к спинке сиденья.

В лучшем случае, подумал он, Мириам начнет тянуть с разводом. Может, и не захочет развода, только денег. И получит ли он вообще от нее развод?

Он понял, что ненависть начинает сковывать его мысли, блокировать дороги, которые разум нащупал еще в Нью–Йорке, превращая их в слепые тупики. Он чуял Мириам в конце пути, теперь уже близко, — розовую, в рыжеватых веснушках, испускающую, подобно прериям за окном, волны нездорового жара. Злую и жестокую.

Привычным жестом он потянулся за сигаретами, раз в десятый вспомнил, что в пульмановском вагоне запрещено курить, но сигарету все же извлек, дважды постучал ею о стекло наручных часов, глянул на время — 5 часов 12 минут, как будто это могло иметь какое–то значение, сунул сигарету в угол рта и поднес спичку, спрятав огонек в горсти. Сигарета заняла место спички, он принялся глубоко и неспешно затягиваться. Взгляд его карих глаз вновь и вновь обращался к упрямой и привораживающей земле за окном. Петлица на воротничке его мягкой рубашки поползла вверх. Вечерние сумерки начали набрасывать в оконном стекле его отражение: острая полоска белого воротничка под подбородком намекала на стиль прошлого века, как и черные волосы, что топорщились на темени и прилегали к черепу на затылке. Волосы торчком и изгиб длинного носа придавали ему вид в высшей степени сосредоточенный и как бы устремленный вперед, хотя анфас, густые тяжеловесные брови и рот сообщали лицу неподвижность и скрытность. На нем были мятые фланелевые брюки, темный пиджак, который свободно облегал худое тело и слегка отливал фиолетовым там, где падал свет, и небрежно повязанный шерстяной галстук помидорного цвета.

Мириам не стала бы оставлять ребенка, если бы не хотела его, решил Гай. А из этого следует, что любовник намерен на ней жениться. Но зачем она его вызвала? Для развода его присутствие не требовалось. И почему он пережевывает все ту же жвачку, которую уже отжевал четыре дня назад, когда получил от нее письмо? В пяти или шести строчках Мириам сообщала своим круглым почерком лишь то, что собирается оставить ребенка и хочет с ним повидаться. Ее беременность обеспечивает развод, внушал он себе, так стоит ли нервничать? Сильнее всего его терзало подозрение, что в своих тайная тайных он просто ревнует: от кого–то другого она рожать собирается, а вот от него сделала в свое время аборт. Нет, твердил он себе, язвит его один только стыд — стыд за то, что любил такую женщину, как Мириам. Он раздавил сигарету о решетку радиатора. Окурок выкатился к ногам, носком ботинка он затолкал его назад под радиатор.

Теперь впереди ждет столько хорошего. Развод, работа во Флориде — он не сомневался, что правление одобрит его эскизы и сообщит о решении уже на этой неделе, — и Анна. Теперь они с Анной могут строить планы на будущее. Больше года он напряженно ждал, чтобы что–то случилось — чтобы это случилось, — и он бы обрел наконец свободу. Щекочущим взрывом взметнулось ощущение счастья, он расслабился в своем углу на плюшевом сиденье. Вообще–то он ждал этого три последних года. Конечно, можно было бы заплатить за развод, но у него в жизни не было столько денег. Начинать карьеру архитектора без благодатного местечка в какой–нибудь солидной фирме было нелегко; нелегко ему и теперь. Мириам не требовала, чтобы он ее содержал, но зато досаждала ему по–другому; например, говорила о себе и о нем в Меткафе так, словно они по–прежнему прекрасно ладят, словно в Нью–Йорке у него всего одно дело — встать на ноги и в конце концов выписать ее к себе. Время от времени она просила у него денег — понемногу, но ему и эти приходилось выкраивать, а не послать было нельзя: ей проще простого ославить его на весь Меткаф, это вполне в ее духе, а в Меткафе живет его мать.

Высокий белокурый молодой человек в коричневом костюме оттенка ржавчины плюхнулся на сиденье напротив с неопределенно дружелюбной улыбкой и устроился в уголке. Гай посмотрел на его бледное мелкое личико. Точно посреди лба у него торчал чудовищных размеров прыщ. Гай отвел взгляд и начал глядеть в окно.

Молодой человек, похоже, никак не мог решить, то ли вступить в разговор, то ли соснуть. Его локоть все время съезжал вдоль подоконника и всякий раз, поднимая короткие ресницы, он устремлял на Гая взгляд серых, налитых кровью глаз и улыбался все той же слабой улыбкой. Он, вероятно, был в легком подпитии.

Гай открыл книгу, но, прочитав полстраницы, задумался о другом. Он посмотрел на цепочку белых флуоресцентных ламп — она, мерцая, тянулась по потолку вдоль вагона, непроизвольно перевел взгляд на незажженную сигару, которой, воздев ее в костлявых пальцах над спинкой сиденья, жестикулировал какой–то увлеченный беседой пассажир, а от нее — к монограмме, подрагивающей на тонкой золотой цепочке поперек галстука молодого человека напротив. Монограмму составляли буквы ЧАБ, галстук же был зеленого шелка и разрисован от руки пальмами крикливого оранжевого цвета. Длинное тело в ржаво–коричневом костюме беззащитно развалилось на сиденье, голова запрокинута так, что огромный прыщ или фурункул на лбу можно принять за верхнюю точку лица. Лицо любопытное, хотя Гай не мог бы сказать почему. Не юное, но и не пожилое, не умное, но и не то чтобы глупое. Оно как–то дегенеративно западало между выступающим вперед узким лбом и впалыми щеками — глубоко западало вокруг изящно очерченного рта, но глубже всего в голубоватых провалах глазниц с двустворчатыми раковинами век. Кожа была нежная, как у девушки, даже с восковой прозрачностью, словно все ее нечистые выделения вобрал в себя назревший прыщ.

Гай вернулся к книге и почитал несколько минут. Здравые рассуждения автора взывали к разуму и умеряли тревогу. «Но чем поможет тебе Платон в деле с Мириам?» — спросил его внутренний голос. Тем же вопросом он задался в Нью–Йорке, но книгу в дорогу тем не менее взял — старый текст, оставшийся еще от школьного курса философии. Каприз, который, глядишь, и скрасит ему вынужденную поездку к Мириам. Он поглядел в окно, поймал свое отражение и разгладил закрутившийся воротничок. Обычно это делала для него Анна. Без нее он вдруг почувствовал себя беспомощным. Он переменил позу, случайно задел по ноге спящего молодого человека и с удивлением увидел, как у того дрогнули и разомкнулись ресницы. Можно было подумать, что, и прикрыв веки, тот не спускал с него налитых кровью глаз.

— Виноват, — пробормотал Гай.

— Ерунда, — ответил тот, выпрямившись и резко тряхнув головой. — Где мы?

— Въезжаем в Техас.

Молодой блондин извлек из внутреннего кармана позолоченную фляжку, отвинтил колпачок и любезно предложил Гаю.

— Спасибо, нет, — отказался Гай. Он обратил внимание, что сидящая через проход пассажирка, которая с самого Сент–Луиса ни разу не подняла глаз от вязания, покосилась на них, когда фляжка опрокинулась с металлическим всплеском.

— Куда едете? — Его улыбающиеся губы превратились в тоненький влажный полумесяц.

— В Меткаф.

— A–а. Миленький городок этот Меткаф. Вы на юг по делам? — Он вежливо сморгнул воспаленными глазами.

— Да.

— И по каким?

Гай неохотно оторвался от книги:

— По архитектурным.

— О, — произнес тот с завистливым интересом. — Строите дома и прочее?

— Да.

— По–моему, я не представился, — попутчик слегка приподнялся. — Бруно. Чарлз Энтони Бруно.

Гай обменялся с ним коротким рукопожатием.

— Гай Хайнс.

— Рад познакомиться. Вы из Нью–Йорка? — хриплый его баритон звучал неестественно, словно он говорил лишь для того, чтобы взбодрить самого себя.

— Да.

— Я живу на Лонг–Айленде. Еду в Санта–Фе малость отдохнуть. Вы бывали в Санта–Фе?

Гай отрицательно покачал головой.

— Прекрасный город если нужно расслабиться, — улыбнулся тот, обнажая дурные зубы. — Там, по–моему, большей частью индейская архитектура.

Кондуктор остановился в проходе и начал рыться в билетах.

— Это ваше место? — спросил он Бруно.

Бруно по–хозяйски развалился в своем уголке.

— Купе–салон в следующем вагоне.

— Номер три?

— Вроде бы. Да третье.

Кондуктор проследовал дальше.

— Ох, уж эти мне работнички! — пробормотал Бруно. Он подался вперед и с любопытством уставился в окно.

Гай вернулся к Платону, но навязчивая надоедливость его визави, ощущение, что тот в любую минуту готов нарушить молчание, мешали сосредоточиться. Гай намеревался сходить в вагон–ресторан, но непонятно почему продолжал сидеть. Поезд затормозил перед очередной остановкой. Когда Бруно приготовился возобновить разговор, Гай поднялся, прошел в соседний вагон и, спустившись по ступенькам, спрыгнул на хрустнувшую под подошвами землю еще до полной остановки поезда.

Воздух — живой, не такой как в вагоне, обремененный ранними сумерками, — навалился на него душной подушкой. Пахло пыльным, прогретым на солнце гравием, нефтью и горячим металлом. Он проголодался и медленно прохаживался взад–вперед вдоль вагона–ресторана, засунув руки в карманы и вдыхая полной грудью, хотя воздух ему и не нравился. Созвездие красно–бело–зеленых огоньков с гудением удалилось по небу на юг. Вчера Анна, возможно, улетела в Мексику этим же рейсом, подумал он. Могла бы и не одна, а с ним вместе. Она хотела, чтобы он долетел с ней до Меткафа. Он мог бы попросить ее на денек задержаться и познакомить с матерью — если б не Мириам. А то и вопреки Мириам, будь сам он другим человеком и не принимай таких вещей близко к сердцу. Он рассказал Анне о Мириам, рассказал почти все, но сама мысль о встрече этих двух женщин была ему ненавистна. Он решил отправиться один, и отправиться поездом, чтобы хорошенько подумать. Ну и до чего он додумался? Разве от размышлений и логики хоть раз был какой–нибудь прок, если дело касалось Мириам?

Кондуктор объявил отправление, но Гай не спешил и лишь в самый последний миг, подтянувшись за поручни, вспрыгнул в вагон за рестораном.

Не успел официант отойти, записав заказ, как в дверях появился все тот же молодой блондин; он покачивался, сигаретный окурок во рту придавал ему грубоватый вид. Гай успел выбросить из головы всякую мысль о нем, и теперь высокая фигура в коричневом костюме оттенка ржавчины возникла перед ним как смутно неприятное воспоминание.

— А я уже думал, вы отстали от поезда, — жизнерадостно заявил Бруно, выдвигая стул.

— Если не возражаете, мистер Бруно, я бы хотел, чтобы меня какое–то время не беспокоили. Мне нужно кое–что обдумать.

— У меня вам не будут мешать. Мы бы там и пообедали. Идет?

— Спасибо, я, пожалуй, останусь здесь.

— Но я настоятельно прошу. Официант! — Бруно хлопнул в ладоши. — Будьте любезны, доставьте заказ этого джентльмена в купе–салон номер три, а мне принесите среднепрожаренный бифштекс с картофелем по–французски и яблочный пирог. Да, еще две порции виски с содовой, и поскорей, ладно? — Он взглянул на Гая с ласково–просительной улыбкой. — Договорились?

Гай подумал, встал и проследовал за ним. В конце–то концов, это не имело никакого значения. И разве собственное общество не успело ему порядком надоесть?

Выпивку можно было и не заказывать, разве что ради стаканов и льда. На чемодане крокодиловой кожи рядком стояли четыре бутылки шотландского виски с желтыми этикетками — единственный аккуратный набор в этом маленьком купе. Чемоданы и дорожные сундуки загромождали проход, оставив свободным небольшой клочок пола в самом центре, как в сердцевине лабиринта, а на них были навалены спортивные костюмы и снаряжение, теннисные ракетки, сумка с клюшками для гольфа, пара фотоаппаратов и плетеная корзина с фруктами и бутылками вина, переложенными красной бумагой. Косая пирамидка свежих журналов, комиксов и романов возвышалась на сиденье у окна. Там же лежала коробка конфет, перевязанная красной лентой.

— Все для спорта, — заметил Бруно почему–то извиняющимся тоном.

— Нормально, — ответил Гай, начиная улыбаться. Купе его забавляло и дарило приятным ощущением уединенности. Улыбка раздвинула его темные брови, и вся его внешность преобразилась. Теперь взгляд его был устремлен вовне. Мягко ступая, он лавировал между чемоданами, разглядывая вещи, как любопытная кошка.

— Новехонькая. Мяча еще не пробовала, — сообщил Бруно, протягивая ему ракетку. — Мама нагружает меня всем этим скарбом в надежде, что спорт отвадит меня от баров. Во всяком случае, его охотно принимают в заклад, когда садишься на мель. Мне нравится пить во время поездок, от этого все становится интересней, правда?

Принесли виски с содовой. Бруно добавил в стаканы из своей бутылки.

— Садитесь. Снимайте пиджак.

Ни тот, ни другой, однако, не сел и пиджак не снял. Несколько томительных минут они не могли подыскать тему для разговора. Гай пригубил из своего стакана — чистое виски — и опустил глаза на захламленный пол. Странные у Бруно ноги, отметил он, а может, все дело в туфлях. В маленьких светло–коричневых с рыжинкой и простым удлиненным носком, чья форма напоминала суженный подбородок Бруно. Какие–то старомодные ноги. И не такой уж он стройный, этот Бруно, как сперва показалось. Длинные ноги тяжеловаты, а тело пухлое.

— Вас, надеюсь, не раздосадовало, — осторожно заметил Бруно, — мое появление в вагоне–ресторане?

— Нет, нет.

— Мне стало одиноко. Вы знаете, как оно бывает.

Гай высказался в том духе, что путешествовать в купе–салоне без спутников одиноко, и едва не упал, зацепившись ногой о ремень от фотоаппарата «Роллейфлекс». По боковой стороне кожаного футляра тянулась свежая глубокая белая царапина. Он ощущал на себе робкий взгляд Бруно. Разумеется, ему будет скучно. И зачем он только сюда пришел? Угрызения совести чуть было не прогнали его назад в вагон–ресторан, но тут появился официант с подносом под оловянной крышкой и раскинул откидной столик. Запах приготовленного на углях мяса взбодрил Гая. Бруно отчаянно требовал, чтобы ему дали оплатить счет, и Гай уступил. Бруно принесли большой бифштекс под слоем грибов, Гаю — рубленый шницель.

— Что вы строите в Меткафе?

— Ничего не строю, — ответил Гай. — Там живет моя мать.

— О, — заинтересовался Бруно. — Едете ее проведать? Вы из тех мест?

— Да. Я там родился.

— Вы мало похожи на техасца. — Бруно щедро полил кетчупом бифштекс и гарнир, осторожно взял с тарелки веточку петрушки и остановился, держа ее в воздухе. — Сколько вы не были на родине?

— Около двух лет.

— Ваш отец тоже там?

— Отец умер.

— А–а. С мамой у вас хорошие отношения?

Гай сказал, что хорошие. Он не был большим любителем виски, однако вкус шотландского ему нравился, потому что напоминал об Анне. Если она решала выпить, то пила только шотландское виски. Подобно Анне, виски отливало золотом, лучилось светом, было плодом заботы и искусства.

— В каком районе Лонг–Айленда вы живете?

— В Грейт–Неке.

Анна жила на другом конце острова.

— В доме, который я окрестил Кизильником, — продолжал Бруно. — У нас там кругом кизиловые деревья, так что все по уши в кизиле, включая шофера. Пакостное местечко.

Он неожиданно рассмеялся с неподдельным удовольствием и снова склонился над тарелкой. Поглядев на него, Гай увидел только темя узкой головки с негустыми волосами и выступающий прыщ. С того раза, как он рассматривал спящего Бруно, Гай забыл про прыщ, но сейчас, снова его заметив, не мог отвести глаз от отвратительного выроста.

— Почему? — спросил Гай.

— Из–за отца. Сука такая. С мамой–то у меня все в ажуре. Кстати, через пару дней она приезжает в Санта–Фе.

— Очень мило.

— Так и есть, — сказал Бруно, словно возражая. — Мы славно проводим время на пару — отдыхаем, играем в гольф. В гости и то ходим вместе. — Он рассмеялся, пристыженно и гордо одновременно, и сразу показался застенчивым и юным. — По–вашему, смешно?

— Нет, — ответил Гай.

— Жалко, что у меня нет своих денег. Понимаете, с этого года я должен был получать доход с капитала, но отец не дает. Переводит деньги на собственный банковский счет. Вы не поверите, но сейчас у меня не больше наличности, чем когда я ходил в школу, где все было оплачено. Время от времени приходится клянчить у мамы сотню–другую.

Он вызывающе улыбнулся.

— Напрасно вы не позволили мне расплатиться.

— О чем вы! — взвился Бруно. — Я что хочу сказать: гнусное это дело — быть ограбленным родным отцом. А деньги–то не его, деньги маминой семьи.

Он замолк, чтобы дать Гаю высказаться.

— Мать ничем вам не может помочь?

— Отец все перевел на свое имя, когда я был маленький! — хрипло воскликнул Бруно.

— Вот как. — Гай подумал о том, скольких встречных Бруно кормил обедом, а потом выкладывал одну и ту же историю про отца. — Зачем он так поступил?

Бруно воздел руки, давая понять, что бессилен что–либо объяснить, и тут же засунул их в карманы.

— Я ведь сказал, что он сука, понятно? Он грабит всех, кого можно, а теперь заявляет, что не хочет давать мне деньги, потому что я не желаю работать, только это вранье. Он считает, что нам с мамой и без того живется слишком вольготно. Только и думает, чем бы напакостить.

Гаю нетрудно было представить его в обществе матери — моложавой светской женщины с Лонг–Айленда, которая злоупотребляет косметикой и, как и ее отпрыск, иной раз любит провести время в грубой компании.

— Вы в каком университете учились?

— В Гарварде. Турнули со второго курса за пьянку и карты. — Он пожал узкими плечиками, словно поежился. — Не то что у вас, верно? Ладно, согласен, я лентяй и бездельник, ну и что?

Он подлил виски Гаю и себе.

— Кто это назвал вас бездельником?

— Отец называет. Ему бы такого хорошего разумного сына, как вы, — все были бы безумно счастливы.

— С чего вы взяли, что я хороший и разумный?

— Я хочу сказать, вы человек серьезный, выбрали себе профессию. Тоже серьезную — архитектора. А мне так совсем не светит работать. Мне ведь работать не нужно, ясно? Я не писатель, и не художник, и не музыкант. Какой смысл работать, если жизнь не требует? Свою язву желудка я могу заполучить много легче. У отца язва. Ха! Он еще надеется, что я пойду работать в его скобяное дело. А я ему заявляю, что его дело и вообще любое дело — это узаконенный способ перегрызать другим глотки, как брак — узаконенный блуд. Разве нет?

Гай кисло на него поглядел, поддел на вилку жареную картофелину и посолил ее. Он ел не спеша, наслаждаясь едой, отчасти наслаждаясь даже обществом Бруно, как мог бы получать удовольствие от варьете, сидя подальше от эстрады. На самом деле его мысли были заняты Анной. Порой смутные нескончаемые сны наяву, в которых она фигурировала, казались ему реальней окружающей действительности, которая проникала в эти сны лишь острыми осколками, случайными образами вроде царапины на футляре «Роллейфлекса», длинной сигареты, которую Бруно загасил в кубике масла, или разбитого стекла на фотопортрете отца, который Бруно выкинул в прихожую, — об этом случае он как раз и рассказывал. Гаю только что пришло в голову, что у него, пожалуй, будет время повидаться с Анной в Мексике — между встречей с Мириам и отъездом во Флориду. Если быстро закончить с Мириам, он успеет еще слетать в Мексику, а оттуда — в Палм–Бич. Раньше он как–то об этом не думал — путешествие было ему не по средствам. Но если контракт в Палм–Бич выгорит, он сможет себе это позволить.

— Худшего оскорбления не придумаешь — запереть гараж, где стоит моя собственная машина!

Голос у Бруно стал хриплым, в нем появились визгливые нотки.

— Зачем? — спросил Гай.

— А только затем, что знал: в тот вечер машина мне вот как нужна! В конце концов меня подвезли знакомые, так что ничего он этим не добился.

Гай не знал, что на это сказать.

— Он держит ключи у себя?

— Он забрал мои! Спер у меня из спальни! Поэтому он и перепугался, да так, что в тот вечер удрал из дома.

Бруно повернулся на стуле, он тяжело дышал и грыз ноготь. Потемневшие от пота пряди волос торчали у него надо лбом наподобие усиков насекомого.

— Мамы не было дома, а то бы этого, конечно, не случилось.

— Конечно, — непроизвольно отозвался Гай. Весь их разговор, предположил он, был лишь прелюдией к этой истории, половину которой он пропустил мимо ушей. За налитыми кровью глазами, которые открылись ему навстречу в пульмановском вагоне, за тоскливой улыбкой была очередная история ненависти и несправедливости.

— Значит, вы выбросили его фотопортрет в прихожую? — спросил Гай, чтобы хоть что–то сказать.

— Выбросил из маминой комнаты, — ответил Бруно, сделав ударение на двух последних словах. — В мамину комнату его поставил отец. Мама любит Начальника не больше моего. Начальник! Я его только так и называю, братец!

— Но чем вы ему не потрафили?

— Не только я, но и мама. Он не такой, как мы, как другие, он не человек! Он никого не любит. Он любит только деньги. Перегрыз на своем веку достаточно глоток, сколотил хорошие деньги, вот и весь сказ. Конечно, он ловкач! Еще бы! Только теперь совесть начинает его заедать, это уж точно. Вот почему он тащит меня в свое дело — чтобы я тоже грыз глотки и чувствовал себя так же гнусно!

Бруно сжал в кулаки напряженные руки, закрыл рот, смежил веки. Гай решил, что сейчас он заплачет, но набрякшие веки разошлись, и улыбка неуверенно вернулась на место.

— Надоело, да? Я просто объяснил, почему так быстро смотался из города, даже мамы не стал дожидаться. Вы даже не представляете, какой я на самом деле веселый парень. Честное слово!

— Разве нельзя при желании уйти из дому?

Поначалу Бруно, похоже, не понял вопроса, но потом спокойно ответил:

— Конечно, можно, но мне хочется быть с мамой.

«А матушку держат деньги», — подумал Гай.

— Закурите?

Бруно улыбнулся и взял предложенную сигарету.

— А знаете, когда он тогда удрал из дома — может, это первый раз за последние десять лет, что он ночевал на стороне. Я даже не знаю, куда он, к черту, отправился. В тот вечер я так обозлился — мог запросто его прикончить, и он это понял. У вас никогда не возникало желания кого–нибудь убить?

— Нет.

— А у меня возникало. Ей–богу, бывали минуты, когда я мог убить отца. — Он уставился на свою тарелку с отрешенной улыбкой. — Ни за что не догадаетесь, чем отец увлекается.

Гай не собирался догадываться. Все это вдруг ему надоело, захотелось побыть одному.

— Коллекционирует формочки для печенья! — Бруно разразился пронзительным смехом. — Формочки для печенья, честное слово! У него их тьма–тьмущая — голландские из Пенсильвании, баварские, английские, французские, много венгерских, весь кабинет заставлен. Над письменным столом в рамке — штамповка для печенья в виде зверушек, знаете, какое выпускают в коробках для детей? Он написал президенту компании, так ему прислали полный набор. Век машин!

Бруно рассмеялся и дернул головой. Гай не сводил с него глаз. Сам по себе Бруно был еще занятнее, чем то, о чем он рассказывал.

— Он ими пользуется?

— Печет печенье?

Бруно издал радостный вопль. Извернувшись, он стащил пиджак и швырнул на чемодан. От возбуждения он, казалось, утратил дар речи, но вдруг затих и спокойно заметил:

— Мама всегда говорит ему: «Шел бы ты к своим формочкам».

Пот покрывал его гладкое лицо тонкой пленкой, похожей на масляную. С хозяйским радушием он улыбнулся Гаю через столик:

— Обед вам по вкусу?

— Весьма, — ответил Гай не кривя душой.

— Вам доводилось слышать о «Трансформ компании Бруно» на Лонг–Айленде? Изготовление преобразователей переменного тока?

— Что–то не припомню.

— И верно, с чего бы вам о ней знать? Прибыли у нее, однако, приличные. Хотите делать деньги?

— Не особенно.

— Можно спросить, сколько вам лет?

— Двадцать девять.

— Вот как? Я бы дал больше. А сколько, по–вашему, мне?

Гай исподволь окинул его взглядом.

— Года двадцать четыре, может, двадцать пять, — ответил он, рассчитывая польстить Бруно: тот выглядел моложе.

— Правильно, двадцать пять. По–вашему, значит, я и впрямь смотрюсь на свои двадцать пять с этим… с этой штуковиной посреди головы?

Бруно прикусил нижнюю губу, в глазах его блеснула настороженность. Внезапно он закрыл лоб сложенной лодочкой ладонью — ему было невыносимо стыдно. Он вскочил и подошел к зеркалу.

— Я собирался его залепить.

Гай пробормотал что–то успокаивающее, но Бруно продолжал разглядывать себя в зеркало, выворачиваясь так и эдак в пароксизме самоистязания.

— Никакой это не прыщ, — сказал он гнусаво, — это фурункул. Нарыв. Во мне нарвало все, что я ненавижу. Настоящая язва Иова.

— Ну уж! — рассмеялся Гай.

— Он вскочил в понедельник вечером, после той самой свары, и нарывает все хуже и хуже. Держу пари, от него останется шрам.

— Нет, не останется.

— А я говорю — останется. Только этой прелести мне в Санта–Фе и не хватало.

Теперь он сидел на стуле, сжав кулаки, покачивая массивной ногой, в позе, выражающей мрачный трагизм. Гай подошел к сиденью у окна и открыл одну из валяющихся на нем книжек. Это оказался детектив. Тут были одни детективные романы. Он попытался прочитать несколько строчек, но печать расплывалась перед глазами, и он закрыл книгу. Верно, крепко выпил, подумалось ему. Впрочем, нынче вечером ему было на это плевать.

— В Санта–Фе, — продолжал Бруно, — мне подавай все, что есть, — вино, женщин и песни. Ха!

— Так что же вам нужно?

— Кое–что, — губы Бруно искривились в уродливой гримасе безразличия. — Все. У меня теория, что при жизни человеку нужно перепробовать все возможное, а умереть, может быть, при попытке сделать по–настоящему невозможное.

В душе у Гая что–то рванулось навстречу этим словам, но тут же осмотрительно сникло. Он тихо спросил:

— Например?

— Например, полететь на Луну в ракете. Или установить рекорд скорости в автомобиле. Рекорд не поставил, но выжал сто шестьдесят.

— С завязанными глазами?

— И совершил ограбление, — Бруно уставился на Гая неподвижным взглядом. — Удачное. Залез в чужую квартиру.

Губы Гая сложились в недоверчивую улыбку, хотя на самом деле он поверил Бруно. Бруно способен на насилие. Способен он и на безумие. Нет, не безумие, поправил себя Гай, на безрассудство. Отчаянная скука богатых, о которой он частенько говорил Анне. Та, что скорее разрушает, нежели творит. А на преступление она толкает так же легко, как нужда.

— Не затем, чтобы что–то взять, — продолжал Бруно. — Что я взял, мне было совсем не нужно. Я нарочно взял то, что не нужно.

— Что именно?

Бруно передернул плечами.

— Зажигалку. Настольную. И с каминной полки — статуэтку цветного стекла. И еще кое–что. — Он снова пожал плечами. — Про это знаете вы один. Я не из болтливых, хотя вы, скорее всего, думаете обратное.

Он ухмыльнулся.

Гай затянулся сигаретой.

— Как это вам удалось?

— Понаблюдал за жилым домом в Астории, подгадал время и просто–напросто вошел в квартиру через окно, спустившись по пожарной лестнице. Это было нетрудно. Так что один пунктик я из своего списка вычеркнул, сказав себе «слава Богу!».

— Почему «слава Богу»?

Бруно застенчиво улыбнулся.

— Сам не знаю, зачем я это сказал.

Он снова налил себе, потом Гаю.

Гай поглядел на напряженные дрожащие руки, которые сумели украсть, на обкусанные до мяса ногти. Эти руки неловко, по–младенчески играли с пакетиком спичек, пока не уронили его на посыпанный пеплом бифштекс. Господи, какая это, в сущности, скучная вещь — преступление, подумал Гай. И насколько зачастую бессмысленная. На преступление тянет людей определенного типа. Кто бы смог догадаться, поглядев на руки Бруно, на его купе, на его противную тоскливую физиономию, что он украл? Гай снова опустился на стул.

— Расскажите о себе, — любезно предложил Бруно.

— Мне нечего рассказывать.

Из кармана пиджака Гай извлек трубку, выбил о каблук, взглянул на высыпавшийся на ковер пепел и сразу о нем забыл. Жар опьянения все глубже проникал ему в кровь. Если контракт в Палм–Бич выгорит, подумал он, две недели до начала работы пролетят незаметно. Развод не должен занять много времени. Рисунок низких белых строений на зеленом газоне с законченного эскиза сам собой, как бывало не раз, во всех подробностях всплыл перед его мысленным взором, хотя он и не называл. Ему тонко польстили, он обрел стопроцентную уверенность, его благословили — все это накатило на него разом и сразу.

— Что за дома вы строите? — спросил Бруно.

— Ну… так называемые современные. Я спроектировал пару магазинов и небольшое административное здание.

Гай улыбнулся. Он совершенно не чувствовал той скованности и раздражения, какие обычно испытывал, когда люди интересовались его ремеслом.

— Вы женаты?

— Нет. То есть вообще–то да. Живем раздельно.

— Почему?

— Несходство характеров, — ответил Гай.

— И давно?

— Три года.

— Разводиться не собираетесь?

Гай, нахмурившись, задумался.

— Она, как и вы, из Техаса?

— Да.

— Намерены вы с нею встретиться?

— Обязательно. Сейчас нам предстоит оформить развод.

Гай сжал зубы. Зачем он это сказал?

Бруно презрительно фыркнул;

— Каких только девок вы не подбираете себе в жены там, на Юге!

— Хорошеньких и очень, — возразил Гай. — По крайней мере, некоторых.

— Но большей частью туповатых, разве не так?

— Не без того, — и Гай про себя улыбнулся. Мириам как раз из таких южанок, которых, видимо, имел в виду Бруно.

— А ваша жена, она из каких?

— Довольно хорошенькая, — осторожно ответил Гай. — Рыжая. Несколько полноватая.

— Как ее звать?

— Мириам. Мириам Джойс.

— Хм… Умная или туповатая?

— Не очень умная. Я и не хотел жениться на умной.

— И втрескались вы в нее по уши, верно?

Как он догадался? Разве это заметно? Бруно сверлил его проницательным взглядом, ни разу не мигнув, словно дошел до той стадии усталости, за которой уже и сон не берет. У Гая возникло чувство, что эти серые глаза изучают его вот уже много часов подряд.

— Почему вы так решили?

— Хороший вы парень, ко всему относитесь серьезно — и к бабам тоже, да?

— Что значит «серьезно»? — возразил Гай. Но его захлестнуло теплое чувство к Бруно, потому что тот откровенно сказал о чем думает. Большинство людей, и Гай это знал по собственному опыту, хранят свое отношение про себя.

Бруно развел руками и вздохнул.

— Так что это значит «серьезно»? — повторил Гай.

— Весь нараспашку, столько надежд возлагаете, а потом получаете в зубы. Разве не так?

— Не совсем.

Однако эти слова пробудили в нем жалость к себе. Он встал, прихватив стакан, но отойти в купе было решительно некуда, и вагон так раскачивало, что нельзя было даже толком стоять.

А Бруно все не сводил с него взгляда, закинув ногу на ногу (так что старомодный ботинок болтался в такт поезду), снова и снова ударами пальца стряхивая с сигареты пепел прямо в тарелку. Недоеденный розово–черный бифштекс медленно серел под пепельным дождем. Гаю показалось, что Бруно, услышав, что он женат, стал коварнее. И любопытней.

— Что стало с вашей женой? Завела любовников?

Пунктуальность Бруно тоже вызывала в нем раздражение.

— Нет. И вообще это уже в прошлом.

— Но вы по–прежнему состоите в браке. До сих пор не смогли добиться развода?

Гай вспыхнул от стыда.

— О разводе я до сих пор как–то не думал.

— А сейчас это случилось?

— Она решила разводиться. По–моему, она ждет ребенка.

— Понятно. Самое времечко решиться, а? Поспала с мужиками три года и наконец кого–то охомутала?

Что ж, так оно и было. Вероятно, без ребенка у нее бы не получилось. Но как догадался Бруно? Гаю подумалось, что Бруно судит о Мириам, опираясь на свое знание какой–то другой, ненавистной ему женщины. Гай отвернулся к окну. Стекло отбросило ему собственное его отражение. Он почувствовал, как в груди бьется сердце, сотрясая все тело сильнее, чем вагонная качка. Может быть, решил он, сердце бьется так потому, что он еще никому не рассказывал так много о Мириам. Даже Анна не знает того, что теперь узнал Бруно. Правда, Анне он рассказывал о другой Мириам, какой та когда–то была, — нежной, верной, одинокой, цеплявшейся за него и мечтавшей развязаться с родней. Завтра он встретится с Мириам, сможет к ней прикоснуться, протянув руку. Одна мысль о прикосновении к этой желейной плоти, какую он в свое время любил, вызвала у него отвращение. Будущее вдруг обрушилось на него всей своей тяжестью.

— Чем кончился ваш брак? — вкрадчиво спросил у него за спиной голос Бруно. — Мне это и вправду интересно, я к вам всей душой. Сколько ей тогда было?

— Восемнадцать.

— И она сразу пошла по рукам?

Гай задумчиво повернулся, словно беря на себя вину Мириам.

— Представьте себе, женщины занимаются не только этим.

— Но она–то занялась именно этим, разве не так?

Гай спрятал глаза, раздраженный и в то же время заинтригованный.

— Занялась.

Слово отдалось у него в ушах мерзким шипением.

— Знаю я таких рыжих южаночек, — заметил Бруно, почесав кадык.

И снова Гай испытал острый и совершенно бессмысленный стыд. Бессмысленный, потому что никакие слова или поступки Мириам не могли ни удивить, ни смутить Бруно. Его, похоже, вообще ничто не могло удивить, разве что разжечь любопытство.

Бруно со скромным удовлетворением уставился в свою тарелку. Зрачки у него расширились и заблестели, насколько позволяла краснота и синие круги под глазами.

— Уж этот мне брак, — вздохнул он.

«Брак» тоже отозвался у Гая в ушах. Для него это было священное слово, столь же первозданно священное, как понятия «святой», «любовь», «грех». Оно означало терракотового цвета губы Мириам, произносящие: «С чего это я стану выкладываться ради тебя? » Оно означало глаза Анны, когда та, отбросив волосы назад смотрела на него снизу вверх на лужайке перед домом, где сажала крокусы. Оно означало Мириам, которая отворачивается от высокого узкого окна комнаты в Чикаго и подносит вплотную к его лицу свое, овальное и веснушчатое, как она всегда делала, когда собиралась соврать, и наглую ухмылку на длинной роже темноволосого Стива. Воспоминания наползали на него одно за другим, хотелось протянуть руки и отпихнуть их. Комната в Чикаго, где все это случилось… У него в ноздрях стоял запах комнаты, духов Мириам, накаленной крашеной батареи. Он стоял покорный, впервые за последние годы не отогнав видения лица Мириам, не заставив его расплыться в розовое пятно. Что с ним будет, если он и теперь позволит всему этому себя захлестнуть? Укрепится ли он в борьбе с Мириам или утратит силы?

— Я серьезно, — донесся до него издалека голос Бруно. — Что у вас там случилось? Вы ведь не против мне рассказать, признайтесь! Мне действительно интересно.

Случился Стив. Гай взял в руки стакан. Перед ним возник тот день в Чикаго в обрамлении дверного проема — однотонная серая картинка, как на черно–белой фотографии. День, когда он застал их вдвоем в квартире, день, не похожий ни на какой другой, окрашенный в свой особый цвет, со своим привкусом и запахом, заключающий свой собственный мир — как маленькое ужасное полотно. Как историческая дата, привязанная к определенному времени. А может быть, совсем напротив — всегда сопутствующая ему в беге времени? Ибо этот день — вот он, и все в нем четко, как тогда. Но хуже всего было ясно осознанное желание рассказать обо всем Бруно, случайному дорожному попутчику, который выслушает, посочувствует и забудет. Мысль поделиться с Бруно уже принесла ему утешение. Бруно не какой–нибудь заурядный попутчик, отнюдь. Он вполне жесток и развращен, чтобы по достоинству оценить такую историю — историю первой любви Гая. А Стив был всего лишь непредугаданной развязкой, которая все расставила по местам. Стив не был ее первой изменой. И если Гай в тот день взорвался, так виновата была его двадцатишестилетняя гордость. Тысячу раз он повторял про себя эту историю, такую классическую и исполненную драматизма, несмотря на всю его глупость Глупость, кстати, придавала ей комизм.

— Я требовал от нее слишком многого, — заметил он небрежно, — не имея на это права. Оказалось, что она любит внимание. Флиртовать она, вероятно, будет всю жизнь, независимо от того, с кем себя свяжет.

— Знаю, знаю, эдакий тип вечной школьницы–старшеклассницы, — махнул рукой Бруно. — Притвориться, что хранит верность своему парню, и то не умеет.

Гай посмотрел на него. Мириам, разумеется, когда–то умела.

Он решительно отбросил мысль рассказать обо всем Бруно, ему сделалось стыдно, что он был готов начать. Однако же и Бруно теперь, видимо, перестало занимать, станет он рассказывать или нет. Осев на стуле, Бруно спичкой размазывал по тарелке подливу. В профиль половинка его опущенного рта западала, как у старика, между подбородком и носом. Выражение этих губ, казалось, говорило — какова бы ни была история, выслушивать ее он на самом деле считает ниже своего достоинства.

— Мужики слетаются на таких баб, — пробормотал Бруно, — как мухи на отбросы.

2

Слова Бруно поразили его и заставили отвлечься от собственной персоны.

— Вы и сами, верно, имели неприятный опыт по этой части, — заметил он. Но представить Бруно переживающим из–за женщин было довольно трудно.

— У отца была одна из таких. Тоже рыжая. Звали Карлоттой. — Бруно поднял глаза, и ненависть к отцу, как шип, проколола завесу пьяного тумана. — Миленькое дело, верно? Из–за таких, как отец, эти бабы всегда при деле.

Карлотта. Гаю показалось, что он понял, почему Мириам вызывает у Бруно омерзение. Похоже, здесь лежит ключ к личности Бруно, его ненависти к отцу и великовозрастной инфантильности.

— Мужики бывают двух типов, — проревел Бруно и смолк.

Гай поймал взглядом свое отражение в узком зеркале на простенке. Ему показалось, что глаза у него смотрят испуганно, а губы жестоко поджаты, и он заставил себя расслабиться. В спину ему уперлась клюшка для гольфа, он провел пальцами по ее прохладной лакированной поверхности. Темное дерево с металлической инкрустацией напомнило ему о нактоузе на парусном боте Анны.

— А бабы в основе все едины! — продолжал Бруно. — Обманщицы. На одном конце — обман, на другом — шлюха. Выбирайте!

— Куда же прикажете отнести таких, как ваша матушка?

— Другой такой, как мама, я не встречал, — заявил Бруно. — Ни разу не встречал женщины, которая пользовалась бы таким успехом. Она к тому же красивая, у нее много поклонников, но она держит их на расстоянии.

Молчание.

Гай постучал очередной сигаретой о стекло часов и заметил, что времени половина одиннадцатого. Пора уходить.

— Как вы про нее узнали? — спросил Бруно, пялясь на него из–за стола.

Гай не спеша раскуривал сигарету.

— Сколько их у нее было?

— Вполне достаточно. Еще до того, как я все узнал.

Не успел он убедить самого себя в том, что откровенность теперь уже ничего не меняет, как его начало мучить странное ощущение — будто внутри у него закрутился крохотный водоворот. Крохотный, но почему–то живее всех воспоминаний, ибо он произнес эти слова. Гордость? Ненависть? Или всего только досада на самого себя, оттого, что все его нынешние переживания настолько никчемны? Он увел разговор от своей особы:

— Расскажите, что бы еще вы хотели совершить до смерти?

— Смерти? Кто тут рассуждает о смерти? Я раздобыл информацию о нескольких железных способах легко заработать. В любой час могу применить один из них в Чикаго или Нью–Йорке, а захочу — стану продавать идеи. У меня, например, много идей, как совершить идеальное убийство.

Бруно опять поднял неподвижный взгляд, словно призывая Гая возразить.

— То, что вы меня сюда пригласили, надеюсь, не входит ни в один из ваших планов, — заметил Гай, усаживаясь.

— Господи Иисусе, Гай, вы мне нравитесь! На самом деле!

Тоска, написанная на лице у Бруно, словно заклинала Гая сказать в ответ, что и ему приятно общество Бруно. Из этих маленьких измученных глаз глядело одиночество. Гай в замешательстве принялся разглядывать собственные руки.

— Все ваши идеи оборачиваются преступлением?

— Разумеется, нет! Мне много чего хочется сделать, вроде… ну, например, как–нибудь взять и отвалить человеку тысячу долларов. Нищему. Вот получу свои деньги и сделаю это в первую очередь. А вам никогда не хотелось что–то украсть? Или кого–то убить? Ведь хотелось же. У каждого бывают такие желания. Вам не кажется, что некоторые прямо–таки кайфуют, убивая людей на войне?

— Нет, — сказал Гай.

Бруно подумал:

— Ну, они, конечно, ни за что в этом не признаются, потому как боятся. Но неужели вам в жизни не попадались типы, каких захотелось бы убрать с дороги?

— Нет, — ответил он и тут же вспомнил: Стив. Как–то раз он даже подумывал убить Стива.

Бруно поднял голову:

— Конечно, попадались, я же вижу. Почему не хотите признаться?

— Возможно, кое–какие мысли и были, но ходу я им не давал. Я не такой человек.

— Вот тут–то вы и не правы! Убить способен любой. Все зависит только от обстоятельств, характер тут ни при чем! Бывает, человек уже совсем готов, и нужна только самая малость, чтоб его подтолкнуть. Такое со всеми бывало. Даже с вашей родной бабушкой. Я–то знаю.

— А вот я не согласен, — отрезал Гай.

— Да бросьте, я сам тысячу раз готов был прикончить отца! А вам кого хотелось прикончить? Мужиков, что путались с женой?

— Одного из них, — прошептал Гай.

— Что помешало?

— Ничто. Я только подумал об этом — и все.

Он вспомнил бессонные ночи, сотни ночей, и мечту о покое, который могла принести только месть. Что могло бы тогда заставить его решиться? Он услышал бормотание Бруно:

— Вы и сами не понимаете, что подошли тогда к убийству вплотную, я знаю, что говорю.

Гай обалдело поглядел на него. Бруно, сгорбившийся над столиком, повесив лысеющую голову, без пиджака, опершийся локтями о столешницу, напоминал ему хиляка–крупье на исходе ночи.

— Вы начитались детективов, — произнес Гай. Собственный голос прозвучал в его ушах как чужой.

— Они хорошие. В них говорится, что убить может каждый.

— А мне–то всегда казалось, что именно этим они и плохи.

— Опять не правы! — взвился Бруно. — Вы знаете, какой процент убийств попадает в газеты?

— Не знаю и знать не желаю.

— Одна двенадцатая. Всего одна двенадцатая! Вы только представьте! А кто, по–вашему, составляет остальные одиннадцать двенадцатых? Разная незначительная мелюзга и все, про кого полиция заведомо знает, что никогда не словит.

Он полез разливать виски, обнаружил, что в бутылке ничего не осталось, и с трудом поднялся. Золотой перочинный ножичек, блеснув, выпал у него из брючного кармана и повис на тонкой, как струна, золотой же цепочке. Это доставило Гаю эстетическое наслаждение, как если бы он созерцал изысканную драгоценность. И, наблюдая за Бруно, который пытался взрезать колпачок на свежей бутылке, он вдруг подумал: когда–нибудь Бруно, глядишь, и прирежет кого–нибудь этим крохотным ножичком, и это сойдет ему с рук по той простой причине, что ему будет плевать, поймают его или нет.

Бруно повернулся и осклабился, держа в руке распечатанную бутылку виски.

— Поехали со мной в Санта–Фе, а? На пару деньков. Отдохнете, расслабитесь.

— Спасибо, не могу.

— Деньги у меня есть. Будьте моим гостем, а?

Он пролил виски на столик.

— Спасибо, — повторил Гай. Бруно, видимо, решил, что, судя по его одежде, у Гая трудновато с деньгами. Серые фланелевые брюки были его любимыми. Он намеривался ходить в них в Меткафе и даже Палм–Бич, если там будет не очень жарко. Откинувшись на спинку стула, он засунул руки в карманы и в правом тут же нащупал дыру.

— А что? — сказал Бруно, вручая ему стакан. — Вы мне очень нравитесь, Гай.

— Почему?

— Потому, что хороший вы парень. Славный, я имею в виду. Я знаю много ребят — без шуток, — но таких, как вы, можно по пальцам пересчитать. Я вами восхищаюсь, — выпалил Бруно и присосался к стакану.

— Вы мне тоже нравитесь, — сказал Гай.

— Ну так и едем со мной, а? До маминого приезда у меня два или три дня совершенно свободны. Могли бы пожить в свое удовольствие.

— Пригласите кого–нибудь другого.

— Господи, Гай, вы что, думаете — я приглашаю всякого встречного да поперечного? Вы мне понравились, почему я и прошу вас со мной поехать. Хотя бы на денек. Из Меткафа я сразу отправляюсь в Санта–Фе, даже не стану заезжать в Эль–Пасо. Хотя меня отправили посмотреть Каньон.

— Спасибо. Но мне нужно приниматься за работу, как только я закончу дела в Меткафе.

— А–а. — Еще одна тоскливая, но исполненная восхищения улыбка. — Что–то строите?

— Да, здание клуба. — Слова прозвучали незнакомо и как–то не в его стиле, еще пару месяцев тому назад ему бы и в голову не пришло, что именно это он и будет строить. — Новые корпуса «Пальмиры» в Палм–Бич.

— Неужто?

Бруно, конечно, слышал о клубе «Пальмира». Самом крупном в Палм–Бич. Он даже слышал о том, что там собираются возводить новый комплекс. В старом ему доводилось бывать пару раз.

— И вы его спроектировали? — Он посмотрел на Гая взглядом, каким мальчонка взирает на предмет своего обожания. — Нарисуйте, пожалуйста.

Гай быстро набросал контуры строений на последней странице Бруновой записной книжки и поставил автограф, так попросил Бруно. Он объяснил проект съемной стены, которая позволит превратить весь нижний этаж в один огромный танцевальный зал, включая террасу, и вентиляционных проемов, которые заменят кондиционеры, — он надеялся, что правление на них согласится. По мере объяснения его заливала волна радости, от возбуждения на глаза навернулись слезы, хотя говорил он не повышая голоса. Он удивлялся тому, что может вести с Бруно такой доверительный разговор, раскрывая лучшие стороны своей натуры, — с Бруно, который способен оценить это меньше любого другого.

— Потрясающе, — сказал Бруно. — Вы им растолковали, как это будет выглядеть?

— Нет. А придется умасливать слишком многих, — ответил Гай и, запрокинув голову, неожиданно рассмеялся.

— Вы станете знаменитым, да? Может, вы уже знамениты.

В иллюстрированных журналах появятся фотографии, возможно, его снимут для кинохроники. Проект еще не утвержден, напомнил он самому себе, но в благополучном исходе он не сомневался. Майерс, архитектор, с которым он снимал студию в Нью–Йорке, тоже не сомневался. Анна была уверена, как и мистер Брилхарт. Крупнейший заказ в жизни.

— Возможно, после этого я и стану знаменитым. Такие проекты освещаются в прессе.

Бруно принялся излагать длинную историю своего пребывания в университете и как он стал бы фотографом, если б в свое время что–то там не случилось с отцом. Гай не слушал. Он рассеянно цедил виски и думал о заказах, что последуют за Палм–Бич. Скорее всего, это будет какое–нибудь административное здание в Нью–Йорке. У него имелся замысел такого рода, и ему не терпелось воплотить его в жизнь. Гай Дэниел Хайнс. Известное имя. И — конец бесконечным гложущим мыслям, что он беднее Анны.

— Да или нет, Гай? — повторил Бруно.

— Что?

Бруно глубоко вздохнул.

— Если ваша жена теперь поднимет бучу из–за развода. Скажем, устроит скандал, пока вы в Палм–Бич, и добьется вашего отстранения от проекта, — разве это недостаточный повод к убийству?

— Мириам?

— Кого же еще?

— Нет, — возразил Гай, однако вопрос смутил его. Он опасался, что Мириам прослышала от его матери о «Пальмире» и может встрять только ради того, чтобы ему навредить.

— Когда она вам изменяла, вам не хотелось ее прикончить?

— Нет. Не лучше ли сменить тему?

В мгновенном озарении перед Гаем предстали обе половинки его жизни, брачная и профессиональная, бок о бок, какими он до того их не видел. Ему стало тошно, когда он попробовал разобраться, почему столь глуп и беспомощен в одной и столь же способен в другой. Он посмотрел на Бруно — тот не сводил с него глаз — и, ощутив легкий дурман, поставил стакан на стол и отодвинул на длину пальца.

— Один раз уж точно хотелось, — повторил Бруно с мягкой пьяной настойчивостью.

— Нет.

Гаю хотелось выйти на воздух и прогуляться, но поезд все наяривал и, похоже, вообще не собирался останавливаться. Предположим, из–за Мириам он потеряет заказ. Ему предстояло провести там несколько месяцев и вращаться в местном обществе наравне с директорами. Бруно очень хорошо понимал такие вещи. Гай вытер рукой проступившую на лбу испарину. Трудность, понятно, заключалась в том, что о планах Мириам он узнает только после того, как с ней встретится. Он очень устал, а усталый не способен оказать Мириам решительно никакого сопротивления. Так с ним часто бывало в те два года, за которые он излечился от любви к ней. Так оно и сейчас. Ему стало тошно от Бруно. Бруно улыбался.

— Рассказать об одном из способов, каким я придумал убить отца?

— Не надо, — ответил Гай. Бруно потянулся налить ему виски, но он накрыл стакан ладонью.

— Что бы вы выбрали — неисправную розетку в ванной или окись углерода в гараже?

— Выбирайте сами и хватит об этом!

— Я выберу, можете не сомневаться! А знаете, что еще я когда–нибудь сделаю? Покончу с собой, если будет настроение, а обставлю все так, чтобы злейшего моего врага обвинили в убийстве.

Гай с отвращением на него посмотрел. Бруно, казалось, расплывается по краям, словно втянутый в процесс растворения. Теперь от него оставались только голос и дух, дух зла Бруно являл собою все, что Гай презирал. Все, чем не хотел быть Гай, — всем этим уже стал и становился Бруно.

— Хотите, я подскажу вам идеальный способ убийства жены? Вдруг когда–нибудь пригодится.

Под пристальным взглядом Гая Бруно неловко поежился.

Гай встал:

— Мне хочется прогуляться.

Бруно хлопнул в ладоши:

— Послушайте! И как это меня осенило! Мы убьем друг для друга, понимаете? Я убью вашу жену, а вы — моего отца. Мы встретились в поезде, ни одна душа не знает, что мы знакомы. Идеальное алиби! Сечете?

Стена у него перед глазами ритмично пульсировала, будто собираясь расколоться. Убийство. Слово вызывало тошноту, вселяло ужас. Ему хотелось вырваться от Бруно, уйти из купе, но тяжесть кошмара сковывала его члены. Он попробовал обрести устойчивость, выпрямив стену и попытавшись понять, что говорит Бруно, ибо чувствовал: в его словах кроется своя логика, как в любой задаче или головоломке, которую требуется решить.

Пальцы Бруно в пятнах от никотина дрожали и подпрыгивали на коленях.

— Непробиваемое алиби! — верещал он. — Стоило жить, чтоб такое придумать! Неужели не ясно? Я бы убил, когда вас нету в городе, а вы — когда я далеко.

До Гая дошло. Никто, похоже, никогда не догадается.

— Я с огромным удовольствием положу конец успехам Мириам и поспособствую вашим успехам, — хихикнул Бруно. — Вы согласны, что ее надо окоротить, пока она не успела сломать жизнь еще многим? Сядьте, Гай!

Мне она жизнь не сломала, хотел напомнить Гай, но Бруно не дал ему раскрыть рот:

— Значит, так… Допустим, мы с вами поладили. Могли бы вы это сделать? Вы бы мне подробно расписали, где она живет, а я бы, в свою очередь, расписал наш дом, да так, что вы бы узнали его не хуже моего. Мы могли бы себе позволить повсюду оставлять отпечатки пальцев — и что? Только сыщики бы рехнулись. — Он усмехнулся. — Конечно, через несколько месяцев друг после друга — и никакого общения. Господи, дело — верняк!

Он встал и едва не свалился, опрокидывая в себя выпивку. Потом произнес прямо в лицо Гаю с перехватывающей дыхание уверенностью:

— Вы бы смогли, правда, Гай? Помех не будет, клянусь. Я все устрою, честное слово, Гай.

Гай оттолкнул его, резче, чем собирался. Бруно плюхнулся на сиденье у окна и тут же упруго вскочил. Гай оглядывался в поисках выхода, ему хотелось на воздух, однако со всех сторон были сплошные стены. Купе превратилось в маленький ад. Что он здесь делает? Как и когда успел он так нализаться?

— Уверен, что сможете! — изрек Бруно, насупившись.

Да заткнитесь вы со своими вонючими предложениями, собирался крикнуть Гай, но вместо этого шепотом произнес:

— Мне от этого тошно.

Он заметил, как странно исказилось узкое лицо Бруно — глупо–удивленная улыбка пополам с грустной гримасой какого–то сверхъестественного всеведения. Бруно вежливо пожал плечами:

— Как хотите. Но я все равно считаю, что это прекрасная мысль, а расклад так просто идеальный. Мысль эту я пущу в дело, понятно, с другим союзником. Куда вы пошли?

Гай наконец вспомнил про дверь. Он выбрался в тамбур, открыл дверь на площадку: прохладный ветер словно в наказание хлестнул его по лицу, а гудок локомотива превратился в укоризненный рев. К гудку и ветру он добавил проклятия по собственному адресу. Его тянуло блевать.

— Гай?

Оборотившись, он увидел, как Бруно протискивается в металлическую дверь.

— Гай, простите меня.

— Все в порядке, — поспешно ответил Гай, которого потрясло выражение лица Бруно: на нем читалось собачье самоунижение.

— Спасибо, Гай.

Бруно опустил голову; в эту минуту перестук колес начал замедляться, и Гай едва устоял на ногах. Его охватило чувство благодарности: поезд останавливался. Он хлопнул Бруно по плечу:

— Выйдем на перрон подышать воздухом!

Они сошли в мир тишины и полного мрака.

— Это что еще за фокусы? — воскликнул Бруно. — Ни одного фонаря!

Гай задрал голову. Луны тоже не было. Ночная прохлада заставила его подобраться и насторожиться. Откуда–то донесся домашний звук захлопнувшейся деревянной двери. Светлячок впереди обернулся фонарем в руках мужчины, который трусил к хвосту поезда где отъехавшая дверь багажного вагона нарисовала освещенный квадрат. Гай двинулся к нему медленным шагом, Бруно поплелся следом.

Где–то далеко на черной равнине прерий снова и снова голосил локомотив, перестал и взвыл еще раз, еще дальше. Звук, с детства памятный Гаю, — красивый, чистый, одинокий. Как мустанг, уносящий белого человека. В приливе дружеских чувств Гай взял Бруно под руку.

— Я не хочу гулять, — возопил Бруно, вырвался и остановился. На свежем воздухе ему стало худо, как рыбе на суше.

Поезд тронулся. Гай втолкнул в тамбур большое вялое тело Бруно.

— Примем на посошок? — тусклым голосом предложил Бруно у двери своего купе; он, казалось, вот–вот свалится от усталости.

— Спасибо, не в состоянии.

Зеленые занавески приглушали их шепот.

— Не забудьте утром зайти. Я не буду запирать дверь. Если не отзовусь — входите, и все, ладно?

Когда Гай добирался до своей койки, его заваливало на стены в зеленых занавесках.

Улегшись в постель, он по привычке подумал о книге. Он забыл ее в кухне у Бруно. Своего Платона. Мысль о том, что она останется на ночь у Бруно или что Бруно возьмет ее в руки и будет листать, была ему неприятна.

3

Первым делом он позвонил Мириам и договорился о встрече у школы, что находилась на полпути между их домами.

И вот он стоял в углу асфальтовой площадки перед школой и ждал. Мириам, конечно, опоздает. Почему она выбрала школу? Потому что тут играла на своем поле? Когда–то в прошлом он частенько ждал ее здесь; тогда он ее любил.

Небо над головой было ясное и ярко–синее. Расплавленное солнце стекало вниз, оно было не золотое, а какое–то белесое, словно собственный жар накалил его добела. Из–за деревьев выглядывала верхняя часть незнакомого стройного красноватого здания, которое возвели уже после его последнего приезда в Меткаф два года назад. Он отвернулся. Вокруг не было ни души, как будто жара прогнала всех и из школы, и даже из соседних домов. Он взглянул на широкие ступени серого камня, что сбегали вниз от темной арки школьных дверей. Ему до сих пор помнится отдававший чернилами и немножечко по том запах обмахрившихся углов Мириаминого учебника алгебры. До сих пор стояло перед глазами «Мириам», нацарапанное карандашом на полях растрепанных страниц, и рисунок на форзаце, изображающий девушку с завивкой щипцами на длинных, до ключиц, волосах, — он увидел его, сев делать за Мириам домашнее задание. Почему он тогда считал, будто Мириам не такая, как все?

Он вышел через широкую калитку в ограде из крестообразно натянутой проволоки и еще раз посмотрел вдоль Школьного проспекта. И тут он ее увидел — под желтовато–зелеными деревьями у тротуара. Сердце забилось сильнее, но он смотрел на нее с нарочитым спокойствием. Она шла не спеша, обычной своей тяжеловатой походкой. Вот уже можно разглядеть ее лицо в ореоле светлой шляпы с широкими полями. Блики солнца и пятна тени беспорядочно пробегают по ней. Она легко помахала Гаю, он вытащил из кармана руку, помахал в ответ и вернулся на площадку, внезапно почувствовав себя мальчишкой, возбужденным и робким одновременно. Она знает про Палм–Бич, подумал он, эта чужая женщина под сенью деревьев. Полчаса назад мать сказала, что упомянула о «Пальмире» при последнем разговоре с Мириам, когда та ей звонила.

— Привет, Гай, — улыбнулась Мириам и сразу закрыла широкий розовато–оранжевый рот. У нее же зазоры между передними зубами, вспомнил Гай.

— Как поживаешь, Мириам?

Он непроизвольно окинул ее взглядом. Фигура полненькая, но беременность незаметна, и у него промелькнуло подозрение, уж не наврала ли она. На ней были яркая цветастая юбка и белая блузка с короткими рукавами. Большая плетеная сумочка была из дорогой белой кожи.

Она чопорно уселась на единственную каменную скамью, что была в тени, и в стандартных фразах осведомилась, как он доехал. Нижняя часть щек, всегда отличавшаяся у нее некоторой полнотой, еще больше располнела, так что подбородок выглядел заострившимся. Под глазами, заметил Гай, появились морщинки. Для своих двадцати двух лет она пожила основательно.

— В январе, — ответила она невыразительным голосом. — Ребеночек должен быть в январе.

Стало быть, она уже на третьем месяце.

— Ты, видимо, намерена за него выйти?

Она повернулась вполоборота и опустила глаза. На пухлой щеке солнечный блик высветил самые большие веснушки, и Гай уловил в их расположении определенный узор — он не забыл его, но не вспомнил со времени их совместной жизни. Когда–то он питал уверенность — и какую! — будто Мириам принадлежит ему целиком, вплоть до самой пустячной мысли. Ему подумалось, что вся любовь, в сущности, не более чем дразнящая и чудовищная заместительница знания. Теперь он не знал и малейшей частицы того нового мира, что Мириам носит в себе. Неужели такое может у него случиться и с Анной?

— Намерена, Мириам? — поторопил он с ответом.

— Не сию секунду. Тут, понимаешь, не все так проста.

— То есть?

— Ну, мы, видимо, не сумеем пожениться так быстро, как хотелось бы.

— Ага.

Мы. Он представил себе этого мужчину — высокого, темноволосого, с продолговатым лицом, как у Стива. К такому типу Мириам всегда питала слабость. И только от такого мужчины она бы согласилась родить. А нынешнего ребенка она хочет, это он мог сказать наверняка. Что–то такое случилось, к чему, вероятно, этот мужчина не имеет никакого отношения, из–за чего ей захотелось ребенка Он понимал это по тому, как прямо и чопорно она сидела, по той самозабвенной отстраненности, которую он замечал или считал, что замечает, на лицах у беременных.

— Я полагаю, из–за этого не понадобится тянуть с разводом.

— Пару дней назад я считала то же самое. Думала, Оуэн уже будет свободен и женится на мне в этом месяце.

— А, так он женат?

— Да, женат, — ответила она с легким вздохом и тенью улыбки.

Гай в некотором замешательстве опустил глаза и сделал пару шагов по асфальту. Он предчувствовал, что любовник окажется женатым. Он ожидал, что тот согласится жениться на ней только под нажимом.

— Где он? Здесь?

— В Хьюстоне, — сообщила она. — Может, ты хоть присядешь?

— Нет.

— Ты никогда не любил сидеть.

Он промолчал.

— Все еще носишь свой перстень?

— Угу.

Перстень его курса в Чикаго; Мириам постоянно им восхищалась, потому что он свидетельствовал об университетском образовании. Она глядела на перстень с застенчивой улыбкой. Гай сунул руки в карманы.

— Пока я здесь, я хотел бы со всем этим покончить. Мы сможем оформить дела на этой неделе?

— Гай, я хочу уехать.

— Для развода?

Безвольно и бесцельно она повернула короткопалые руки ладонями вверх, и это привело ему на память пальцы Бруно. Он напрочь забыл о Бруно, когда утром сходил с поезда. И о своей книге тоже.

— Мне вроде как надоело жить в этом городе, — заявила она.

— Если хочешь, можем оформить развод в Далласе.

Ее здешним знакомым уже известно, в этом все дело, решил он.

— Я хочу подождать, Гай. Ты не против? Совсем немного.

— А мне–то казалось, ты должна торопиться. Так намерен он или нет на тебе жениться?

— Он мог бы жениться уже в сентябре. К тому времени он будет уже свободным, только…

— Только что?

По ее молчанию, по тому, как она по–детски облизала верхнюю губу, он понял, что она в безвыходном положении. Ей так отчаянно был нужен ребенок, что она была готова пожертвовать собой и просидеть в Меткафе, чтобы выйти за его отца, когда до появления крошки останется четыре месяца. Вопреки всему он испытывал к ней известную жалость.

— Гай, я хочу уехать. С тобой.

Она изо всех сил пыталась напустить на себя искренность и так в этом преуспела, что он едва не забыл, о чем она просит и почему.

— Чего ты хочешь, Мириам? Денег, чтобы уехать отсюда?

Мечтательное выражение в ее серо–зеленых глазах начало таять как туман.

— Твоя мать говорила, что ты уезжаешь в Палм–Бич.

— Возможно, и поеду — работать.

При мысли о «Пальмире» сердце его болезненно зашлось. Заказ, можно сказать, уже уплывал у него из рук.

— Возьми меня с собой, Гай! Больше я тебя в жизни ни о чем просить не буду. Если б я смогла остаться с тобой до декабря, а затем развестись.

— Вот оно что, — тихо произнес он, но у него засвербило в груди, словно сердце собиралось разорваться на части. Его вдруг охватило отвращение — и к ней, и ко всем, кого она знала и привлекала. Чужой ребенок. Поезжай с ней, ходи у нее в мужьях и жди, пока она разрешится чужим ребенком.

— Если не возьмешь меня, я приеду сама.

— Мириам, теперь я могу получить развод в любую минуту. Мне даже нет нужды дожидаться рождения ребенка. Закон на моей стороне.

У него дрожал голос.

— Со мной ты так не поступишь, — возразила Мириам со смесью мольбы и угрозы, которая давила на его чувства, когда он любил ее, и ставила в тупик.

Он и теперь ощутил себя в тупике. Да, она не ошиблась. Сейчас он не сможет потребовать развода, и не потому, что все еще любит ее, что она все еще его жена и в силу этого он обязан ее защитить, но оттого, что он жалел ее и помнил, что когда–то ее любил. До него наконец дошло, что он жалел ее еще в Нью–Йорке, еще тогда, когда она просила у него деньги.

— Если ты приедешь, я откажусь от работы. Будет просто бессмысленно за нее браться, — спокойно заметил он, но заказ уже потерян, сказал он самому себе, так что и говорить не о чем.

— Не думаю, чтобы ты отказался от такого заказа, — усомнилась она.

Он отвернулся от ее кривой торжествующей ухмылки. Вот тут–то она и ошибается, подумал он, но промолчал. Прошел несколько шагов по усыпанному песчинками асфальту и обернулся, высоко подняв голову. Спокойнее, внушал он себе, гневом ты ничего не добьешься. Мириам из себя выходила, когда он вот так невозмутимо держался; она обожала громкие выяснения отношений. Ей бы хотелось завести свару даже сейчас, подумал он. Она из себя выходила, когда он так держится, пока не узнала, что в конце концов ему от этого приходится хуже всех. Он понимал, что сыграл ей на руку, однако чувствовал, что ничем другим ответить ей просто не мог.

— Как тебе известно, я еще не получил этой работы. Так что я просто отправлю телеграмму и откажусь от заказа.

Он снова увидел за деревьями верхушку нового красноватого здания, которую заметил, когда ждал Мириам.

— А что дальше?

— Много чего, но ты об этом знать не будешь.

— Удираешь? — поддела она. — Дешевенький выход.

Он снова двинулся и снова обернулся. Есть Анна. С Анной он способен пережить и это, способен пережить все что угодно. На него и вправду снизошло необычное смирение. Не оттого ли, что он сейчас с Мириам, воплощающей ошибку молодости? Он прикусил кончик языка. Внутри него, как скрытый порок в сердцевине драгоценного камня, невидимый на поверхности, крылись страх и предощущение неудачи, с каким он так и не сумел совладать. Временами неудача завораживала его как вероятность; так было в школе и университете, когда он позволял себе провалить экзамены, которые вполне мог бы сдать; так было с Мириам — он женился на ней, как ему казалось, вопреки желанию родителей с той и другой стороны и всех знакомых. Разве он не знал, что этот брак добром не кончится? А теперь вот, не пикнув, отказался от крупнейшего заказа. Он полетит в Мехико и проведет с Анной несколько дней. Остальные без денег, ну и что с того? Разве он сможет вернуться в Нью–Йорк и приняться за работу, не повидавшись с Анной?

— У тебя все? — спросил он.

— Я свое сказала — бросила она сквозь редкие зубы.

4

Домой он не спешил возвращаться. Чтобы дойти до Эмброуз–стрит, где жила мать, он сделал крюк по тихой, затененной Трэвис–стрит. На углу Трэвис и Деланси–стрит маленькая фруктовая палатка похожая на игрушечный магазин, расположилась прямо на парадном газоне перед чьим–то домом. Из огромного здания фабрики–прачечной, портящего вид на западный конец Эмброуз–стрит, появились девушки и женщины в белых форменных платьях; они оживленно болтали в предвкушении раннего ленча. Гай радовался, что не встретил никого из знакомых: ему не хотелось ни с кем разговаривать. Его охватило чувство какой–то заторможенности, покоя, смирения и даже, пожалуй, счастья. Странно, как далеко — чуть ли не за тридевять земель — осталась Мириам всего лишь через пять минут после их встречи; каким, право же, незначительным казалось все на свете. Сейчас ему было стыдно страхов, напавших на него в поезде.

— Неплохо, мама, — заявил он, вернувшись. Когда он вошел, мать тревожно подняла брови.

— Вот и хорошо.

Она развернула кресло–качалку, села и приготовилась слушать. Эта маленькая женщина со светло–каштановыми волосами сохранила красивый, несколько изысканный античный профиль и запас физической энергии, которая, казалось, вспыхивает искрами в серебре прически. Она отличалась почти неистощимой жизнерадостностью. Именно это ее качество заставило Гая остро ощущать разницу между ними; оно же слегка и отдалило его от матери в ту пору, когда он мучился с Мириам. Гаю нравилось баюкать свои печали, копаться в них, выясняя мельчайшие подробности, тогда как мать советовала поскорее о них забыть.

— Так что она сказала? Ты что–то быстро вернулся. Я думала, может, вы вместе пообедаете.

— Нет, мама, — вздохнул он, опускаясь на обитый парчой диван. — Все в полном порядке, но я, вероятно, откажусь строить «Пальмиру».

— Господи, Гай! Почему? Она… это правда, что она ждет ребенка?

Мать огорчилась, подумал Гай, но это легкое огорчение по сравнению с тем, что значил для него такой заказ. И хорошо, что она этого не представляет.

— Правда, — ответил он и медленно запрокинул голову, пока не почувствовал на шее прохладу деревянной спинки дивана. Он подумал о пропасти, разделяющей их существование, его и матери. Он почти не посвящал ее в свою жизнь с Мириам. А мать, выросшая в Миссисипи в большой счастливой семье, отдающая теперь все время своему большому дому и саду, а также старым милым меткафским друзьям, — дано ли ей было постигнуть невероятную злобность Мириам? Или, к примеру, могла ли она понять, что он обрек себя на ненадежное существование в Нью–Йорке исключительно ради пары–другой архитектурных замыслов?

— Но какое все–таки отношение Палм–Бич имеет к Мириам? — наконец спросила она.

— Мириам намерена со мной туда поехать. Пересидеть какое–то время. А я этого не перенесу.

Гай сжал кулаки. Он вдруг ясно представил себе Мириам в Палм–Бич, ее встречу с Кларенсом Брилхартом, управляющим клубом «Пальмира». Но Гай понимал, что не мысль о Брилхарте, который скроет под покровом ровной неизменной обходительности, насколько он шокирован, но собственное его отвращение исключает такую возможность. Дело в том, что он просто не потерпел бы Мириам рядом, работая над подобным проектом.

— Не вынесу, — повторял он.

— Ох, — только и произнесла она, но теперь ее молчание говорило о понимании. Если она сейчас что–то скажет, подумал Гай, то непременно напомнит о том, что с самого начала была против их брака. Но в нынешних обстоятельствах она не захочет напоминать.

— Ты бы не вынес этого, — добавила она, — столько времени, сколько займет строительство.

— Не вынес.

Он поднялся и взял в ладони ее мягкое лицо.

— Мама, я совсем не переживаю, — сказал он, целуя ее в лоб. — Мне и вправду на это плевать.

— Мне тоже кажется, что не переживаешь, но почему?

Он пересек комнату и подошел к пианино.

— Потому что лечу в Мексику повидаться с Анной.

— Вот как? — улыбнулась она, и радость от того, что они снова вместе, взяли свое. — Какой же ты непоседа!

— А ты не хочешь в Мексику? — бросил он, улыбнувшись, через плечо и начал наигрывать сарабанду, которую разучивал в детстве.

— В Мексику! — притворно ужаснулась она. — Нет такой силы, что затащила бы меня в Мексику. Вот, может быть, на обратном пути навестите меня вместе с Анной?

— Может быть.

Она подошла и робко обняла его за плечи.

— Порой я чувствую, Гай, что ты снова счастлив — в самое неподходящее для этого время.

5

«Что случилось? Немедленно напиши. А еще лучше — позвони с оплатой разговора на нашем конце. Мы пробудем в «Ритце“ еще две недели. Мне так тебя не хватает, это стыд и позор, что мы не смогли полететь вместе, но я понимаю. Милый, нет минуты, чтобы я о тебе не думала. Но это скоро должно кончиться, мы продержимся. Что бы ни случилось, сообщи мне и давай смело смотреть в лицо фактам. Мне часто кажется, что у тебя не получается. Я имею в виду смело смотреть.

Ты так близко, это просто дико, что ты не можешь прилететь на день–другой. Надеюсь, что ты надумаешь. Надеюсь, время найдется. Мечтаю тебя увидеть, да и мама с папой, как ты знаешь, тоже. Милый, я в восторге от эскизов и так тобой горжусь, что даже смирилась с тем, что ты уедешь на несколько месяцев воплощать свой проект. На папу он тоже произвел впечатление. Мы только о тебе и говорим.

С любовью и всем, что ей сопутствует.

Будь счастлив, милый.

А.»

Гай отправил телеграмму Кларенсу Брилхарту, управляющему «Пальмирой». «Обстоятельства вынуждают отказаться вашего заказа тчк Весьма сожалею благодарю одобрение постоянную поддержку тчк Подробности письмом».

Он подумал о проекте, который пойдет вместо предложенного им, — подражание Фрэнку Ллойду Райту, разработанное в мастерской «Уильям Харкнесс Ассошиетс». Хуже того, пока он диктовал текст телеграммы по телефону, у него возникла мысль: правление, скорее всего, предложит «Харкнесс» позаимствовать кое–какие его идеи, и «Харкнесс», понятно, не заставит себя просить.

Анне он телеграфировал, что прилетит в понедельник на несколько дней. И, поскольку на свете существовала Анна, он не стал забивать голову мыслями о том, через сколько месяцев, а может быть, и лет ему выпадет другой такой крупный заказ, как «Пальмира».

6

В тот вечер Чарлз Энтони Бруно лежал на спине в номере одной из эль–пасских гостиниц, пытаясь удержать в равновесии золотую самопишущую ручку на своем остром вогнутом носике. Слишком возбужденный, чтобы заснуть, он в то же время не чувствовал в себе достаточно сил спуститься в какой–нибудь из ближних баров посмотреть, что и как. Целый день он только и делал, что смотрел что и как, но не высмотрел в Эль–Пасо ничего интересного. Большой Каньон его также не впечатлил. Он все раздумывал над идеей, что пришла ему в поезде пару вечеров тому назад. Жаль, Гай не разбудил его на другое утро. Конечно, Гай не из тех, с кем на пару можно задумать убийство, но как человек он ему нравился. С таким, как Гай, стоит водить знакомство. К тому же Гай забыл у него книгу, вот он ее и вернет.

Вентилятор на потолке издавал неровное «вз–вз–вз»: недоставало одной из четырех лопастей. Была бы она на месте, подумал он, было бы ему чуть–чуть попрохладней. В сортире протекал кран, фиксатор в лампе для чтения в изголовье постели был сломан, и лампа свободно болталась, дверца стенного шкафа вся была заляпана жирными пальцами. А ему–то говорили, что это лучшая гостиница в городе! Ну почему в любом гостиничном номере, где ему доводилось останавливаться, хотя бы одна какая–то мелочь обязательно была не в порядке? Когда–нибудь он отыщет безукоризненный номер — и купит, пусть даже в южноафриканской гостинице.

Он присел на краешке постели и поднял телефонную трубку:

— Дайте междугородную.

Он тупо уставился на пятно красной грязи, которое его ботинок оставил на белом покрывале.

— Грейт–Нек, 166–джей… да, Грейт–Нек, — он подождал. — Лонг–Айленд… в Нью–Йорке , дубина, слыхал о таком городке?

Не прошло и минуты, как он разговаривал с матерью.

— Да, я тут. Ты не передумала лететь в воскресенье? Лучше бы… Ну, совершил поездку на мулах. Она меня едва не доконала… Видел, видел я этот Каньон… Ничего себе, только краски какие–то резкие… Ну, ладно, а как ты поживаешь?

Он засмеялся. Скинул ботинки и повалился на постель с трубкой в руке, продолжая смеяться. Она описывала, как, вернувшись однажды домой, застала Начальника в компании двух ее приятелей — она познакомилась с ними вечером накануне, — которые надумали ее навестить, решили, что Начальник — ее отец, и понесли несусветную чушь.

7

Опершись на локоть, Гай, лежа в постели, рассматривал письмо, надписанное карандашом.

— Осталось мне будить тебя всего один разик, а там, боюсь, опять долго тебя не увижу, — сказала мать.

Гай взял другое письмо, отправленное из Палм–Бич.

— Не так, может, и долго, мама.

— Когда ты завтра улетаешь?

— В час двадцать.

Она наклонилась и начала подтыкать одеяло в ногах, хотя в этом не было необходимости.

— Ты не выкроишь времени сбегать проведать Этель?

— Конечно же выкрою, мама.

Этель Петерсон была самой старой подругой матери. У нее Гай брал свои первые уроки игры на фортепьяно.

Из Палм–Бич писал матери Брилхарт. Заказ было решено передать Гаю. Мистеру Брилхарту удалось также уговорить правление на вентиляционные проемы.

— Я сварила крепкий душистый кофе, — сообщила мать, остановившись в дверях. — Хочешь позавтракать в постели?

— Еще как! — улыбнулся Гай.

Он внимательно перечитал письмо мистера Брилхарта, сунул обратно в конверт и медленно разорвал на части. Потом вскрыл второе письмо. Одна страничка, исписанная карандашом. Подпись с тяжелым витиеватым росчерком заставила его снова улыбнуться: Чарльз Э. Бруно.

«Дорогой Гай,

пишет вам дорожный знакомец, помните такого? Вы забыли тогда вечером у меня в купе книгу, а в ней я нашел техасский адрес, по которому, надеюсь, почта до вас дойдет. Книгу высылаю. Я и сам прочел несколько страниц, вот уж не знал, что у Платона столько болтают.

От нашего тогдашнего обеда получил огромное удовольствие и надеюсь, что могу записать вас в друзья. Вот здорово было бы встретиться с вами в Санта–Фе, и если передумаете — то мой адрес: отель «Ла Фонда“, Санта–Фе, Нью–Мексико, здесь пробуду еще две недели, по крайней мере.

Я все подумываю об этой нашей идее двойного убийства. Уверен, ее можно осуществить. Мне трудно объяснить, но я верю в этот план целиком и полностью! Хотя понимаю, вас эта тема не волнует.

А что там с вашей женой, вы про нее интересно рассказывали. Пожалуйста, напишите скорее. Про себя мне и писать нечего, вот разве что в Эль–Пасо остался без портмоне (сперли со стойки прямо у меня на глазах). Эль–Пасо мне не понравился, приношу извинения.

Надеюсь в скорости получить от вас письмо.

Ваш друг

Чарльз Э. Бруно.

P. S. Простите, что проспал и утром с вами не попрощался.

Ч. Э. Б».

Так или иначе, а письмо Гаю понравилось. Ему доставляло удовольствие думать о раскрепощенности Бруно.

— Овсянка! — обрадовался он. — Там, на севере, мама, не подают овсянки к яичнице.

Он облачился в свой любимый старый халат — жарковато для здешней погоды — и оперся спиной о подушки, прихватив в постель «Меткаф стар» и поставив перед собой неустойчивый поднос с завтраком.

Поев, он принял душ и тщательно оделся, словно ему предстояло выйти по делам. Никаких дел однако, у него не было. У Картрайтов он побывал накануне. Можно было бы зайти к Питеру Риггсу, другу детских лет, но Питер теперь работал в Новом Орлеане. Интересно, чем сейчас занята Мириам? Вероятно, наводит маникюр, устроившись на заднем крыльце, или играет в шашки с какой–нибудь соседской девчонкой, которая ее обожает и мечтает стать точь–в–точь, как она. Мириам не из тех, кто предается размышлениям, если не удается задуманное. Гай зажег сигарету.

Снизу доносилось мягкое непрерывное позвякивание: это мать или повариха Урслина чистила столовое серебро, бросая предметы один за другим в общую груду.

Почему он не улетел сегодня? Ведь знал же, что двадцать четыре часа безделья нагонят тоску. Вечером снова дядя и, видимо, нагрянет кто–нибудь из маминых друзей. Всем хотелось на него поглядеть. После прошлого его приезда «Меткаф стар» посвятила ему столбец, где упомянула о всех его поощрительных стипендиях, о Prix de Rome,[1] которой он не мог воспользоваться из–за войны, и о его проектах — торговом здании в Питтсбурге и маленьком флигеле–изоляторе для чикагской больницы. На газетной полосе все это смотрелось вполне внушительно. Тем одиноким днем в Нью–Йорке, когда от матери пришло письмо с вложенной газетной вырезкой, вспомнил Гай, он почувствовал себя чуть ли не важной персоной.

Внезапный порыв ответить Бруно усадил его за письменный стол, однако, взявшись за ручку, он понял, что писать ему не о чем. Он представил, как Бруно в своем коричневом костюме оттенка ржавчины и с фотоаппаратом через плечо тащится вверх по выжженной солнцем дорожке в Санта–Фе, чему–то там улыбается, обнажив порченные зубы, поднимает дрожащими руками фотоаппарат и нажимает на спуск. Представлял, как Бруно с тысячью незаработанных долларов в кармане сидит в каком–нибудь баре и ждет приезда матери. Ну о чем он может ему написать? Он завинтил колпачок авторучки и бросил ее на стол.

— Мама? — позвал он, сбегая по лестнице. — А не сходить ли нам днем в кино?

Мать ответила, что на этой неделе уже два раза ходила в кино.

— Ты же не любишь кино, — пожурила его она.

— Мама, но мне действительно хочется сходить! — улыбнулся он и настоял на своем.

8

Позвонили вечером, около одиннадцати. Мать подняла трубку и пошла за ним в гостиную, где он сидел в обществе дяди, дядюшкиной жены и своих двоюродных братьев Ритчи и Тая.

— Междугородный, — сообщила мать.

Гай кивнул. Звонил разумеется, Брилхарт, который будет просить объяснений. Днем Гай написал ему ответное письмо.

— Привет, Гай, — произнес голос в трубке. — Это Чарли.

— Какой Чарли?

— Чарли Бруно.

— A–а. Как поживаете? Спасибо за книгу.

— Я еще не послал, но непременно пошлю, — заявил Бруно с пьяной бодростью, какую Гай запомнил по поезду. — Не собираетесь в Санта–Фе?

— Боюсь, не получится.

— Ну в Палм–Бич? Можно будет вас там навестить через пару неделек? Хочу посмотреть, как он выглядит.

— С Палм–Бич, к сожалению, все отменяется.

— Отменяется? Почему?

— Возникли осложнения. Я передумал.

— Из–за жены?

— Н–нет. — Гай ощутил легкое раздражение.

— Она требует, чтобы вы были при ней?

— Да. В известном смысле.

— Мириам намерена отправиться в Палм–Бич?

Гай поразился, что Бруно запомнил ее имя.

— Развода вы так и не оформили, а?

— Оформляю, — обрезал Гай.

— Да, я оплачу! — заорал на кого–то Бруно и с отвращением добавил: — Черт! Послушайте, Гай, вы из–за нее отказались от этой работы?

— Не совсем. Да это и неважно. На заказе поставлен крест.

— Для развода вам нужно дождаться рождения ребенка?

Гай промолчал.

— Значит, тот, другой мужик, не собирается на ней жениться?

— Да нет, он готов…

— Неужто? — ввернул Бруно с издевкой.

— Я должен кончить разговор, у нас сейчас гости. Желаю вам приятной поездки, Чарли.

— Когда мы сможем поговорить? Завтра?

— Завтра меня здесь не будет.

— О, — в голосе Бруно прозвучала растерянность, и Гай понадеялся, что тот и в самом деле растерялся. Но тут Бруно со зловещей доверительностью произнес: — Послушайте, Гай, если вам что–то понадобится — вы понимаете, о чем я, — только подайте знак, и все будет сделано.

Гай нахмурился. В голове у него возник вопрос, на который он сам немедленно и ответил. Он вспомнил придуманный Бруно план убийства.

— Чего вы хотите, Гай?

— Ничего. Я всем доволен. Понятно?

Впрочем, подумал он, у Бруно это лишь пьяная бравада. Не следует принимать его всерьез.

— Гай, я говорю серьезно, — протянул Бруно еще более пьяным голосом.

— До свидания, Чарли, — сказал Гай и подождал, чтобы Бруно первым повесил трубку.

— Не похоже, чтоб у вас все было в порядке, — с сомнением произнес Бруно.

— Не понимаю, какое вам–то до этого дело.

— Гай! — жалобно прохныкала трубка.

Гай открыл было рот, но в трубке щелкнуло, и связь оборвалась. У него возникло желание попросить телефониста установить, откуда звонили, но потом он решил: пьяная бравада. И скука. Его взяла досада, что Бруно узнал его адрес. Гай пригладил рукой волосы и вернулся в гостиную.

9

Все, что он только что рассказал ей о Мириам, подумал Гай, не так важно, как то, что он идет сейчас с Анной по посыпанной гравием дорожке. Он взял ее за руку и на ходу вертел головой, разглядывая картину, в которой не было ни одной знакомой мелочи, — плоский широкий проспект, обсаженный громадными деревьями и напоминающий Елисейские поля,[2] статуи военачальников на постаментах, а за ними неизвестные ему здания. El Paso de la Reforma.[3] Анна шла рядом, все еще опустив голову, почти приноровившись к его неспешному шагу. Они касались друг друга плечами, и он покосился на нее — не хочет ли она заговорить, сказать, что он принял верное решение, но она все так же задумчиво поджимала губы. Ее светло–золотые волосы, перехваченные под затылком массивной серебряной заколкой, лениво шевелились на ветерке у нее за спиной. Он уже второй год заставал ее летом в то время, когда лицо ее только–только начинало покрываться загаром и кожа становилась почти одного цвета с волосами. Скоро лицо у нее сделается темнее, но Гаю она больше всего нравилась именно такой, как сейчас, словно изваянная из белого золота.

Она повернулась к нему с едва заметной застенчивой улыбкой — он ведь не сводил с нее глаз — и спросила:

— Ты бы этого не выдержал, Гай?

— Нет. И не спрашивай меня почему. Не смог бы — и все.

Он заметил, что улыбка у нее на губах окрасилась недоумением и, может быть, досадой.

— Обидно отказываться от такого серьезного заказа.

Теперь разговор на эту тему его раздражал. Он уже настроился, что с этим покончено.

— Она мне просто–напросто омерзительна, — произнес он спокойным тоном.

— Ты не должен ни к чему испытывать омерзение.

— Она омерзительна мне уже потому, что пришлось тебе все это рассказать, пока мы тут гуляем, — и он досадливо махнул рукой.

— Гай, право же!

— Она воплощает все, что должно вызывать омерзение, — продолжал он, уставясь прямо перед собой. — Иной раз мне начинает казаться, будто я ненавижу все на свете. Ни стыда, ни совести. Говорят: Америка никогда не повзрослеет, Америка поощряет развращенных — это все про нее. Она из тех, кто смотрит плохие фильмы, снимается в них, читает в слезливых журнальчиках «про любовь», живет в доме с верандой, подхлестывает мужа зарабатывать в этом году еще больше, чтобы в следующем они могли всего накупить в рассрочку, разбивает семейную жизнь соседям…

— Гай, прекрати! Ты несешь детский вздор! — и она от него отодвинулась.

— И от того, что я когда–то ее любил, — добавил Гай, — любил все это, мне сейчас тошно.

Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Он должен был сказать это, здесь и сейчас, самые гадкие слова, какие мог найти. А еще ему хотелось претерпеть от осуждения со стороны Анны, которая вполне могла повернуться и уйти, предоставив ему заканчивать прогулку в одиночестве. Она пару раз уже оставляла его одного, когда он бывал глух к доводам рассудка.

Анна произнесла тем холодным бесцветным голосом, который внушал ему ужас, ибо свидетельствовал — Анна может бросить его и уже не вернуться:

— Порой я начинаю верить, что ты ее все еще любишь.

Он улыбнулся, и она смягчилась.

— Ох, Гай, — умоляющим жестом она выставила ладонь, и он взял ее в свои руки. — Ну когда же ты повзрослеешь!

— Я где–то читал, что чувства не взрослеют.

— Ты волен читать что угодно, но люди взрослеют вместе с их чувствами. Я это тебе докажу, даже если ради этого придется выложиться до конца.

Он разом почувствовал себя в безопасности.

— О чем другом мне сейчас прикажешь думать? — капризно спросил он, понижая голос.

— О том, что освобождение от нее никогда еще не было так близко, как теперь. А ты считаешь, о чем еще тебе положено думать?

Он запрокинул голову. На крыше какого–то здания красовалась большая розовая вывеска «Tome XX».[4] Его разобрало любопытство, что она означает, и он подумал спросить у Анны. Ему хотелось спросить у нее, почему все становится легче и проще, когда она рядом, но гордость не позволяла спрашивать об этом сейчас, да и вообще такой вопрос прозвучал бы риторически, Анна вряд ли смогла бы облечь ответ в слова, потому что сама и была этим ответом. Так было с первого дня их знакомства, которое состоялось дождливым днем в грязном подвальном этаже Нью–Йоркского института изящных искусств; он пришлепал с улицы и обратился к единственному живому существу, которое там застал, — к красному китайскому плащу с капюшоном. Плащ с капюшоном обернулся и сказал: «В 9–а можно попасть через первый этаж, не нужно было сюда и спускаться». Ее короткий веселый смех мгновенно и как по волшебству снял его раздражение. Он постепенно научился улыбаться, он побаивался ее и слегка презирал ее новый темно–зеленый автомобиль с открывающимся верхом. «Если живешь на Лонг–Айленде, — говорила Анна, — разумней всего обзавестись машиной». В те дни он презирал все на свете, и разного рода курсы были нужны ему лишь для того, чтобы убедиться, что он знает не меньше наставников, или выяснить, насколько быстро он способен усвоить материал, и перестать на них ходить. «Ты что, думаешь, можно куда–нибудь поступить без связей? Они тебя выставят в любую минуту, если не придешься по вкусу». В конце концов он с ней согласился и последовал ее совету — на год поступил в закрытую Архитектурную академию Димса в Бруклине: у ее отца оказался знакомый в совете директоров.

— Я знаю, ты ей наделен, Гай, — вдруг сказала Анна, нарушив долгое молчание, — способностью быть невероятно счастливым.

Гай торопливо кивнул, хотя Анна на него не смотрела. Ему почему–то сделалось стыдно. У Анны такая способность была. Она счастлива сейчас, была счастливой до того, как с ним познакомилась, и если что–то на минуту и омрачает ее счастье, так это он с его проблемами. Он тоже станет счастливым, когда они заживут вместе. Он ей об этом сказал, но сейчас не мог заставить себя повторить.

— Что это? — спросил он.

Их взорам открылось круглое стеклянное здание под деревьями парка Чапультепек.

— Ботанический сад, — ответила Анна.

Внутри не было ни души, даже служителя. Пахло теплой свежей землей. Они походили по саду, читая неудобопроизносимые названия растений, родиной которых вполне могла быть другая планета. У Анны среди них было любимое. По ее словам, она следила, как оно растет, на протяжении трех лет, что приезжала с отцом летом в Мехико.

— Только я даже не могу запомнить эти названия, — призналась она.

— А чем тебе их кормить?

Они пообедали в «Сэнборне» с матерью Анны и побродили по магазину, пока миссис Фолкнер не подошло время удалиться для послеобеденного сна. Миссис Фолкнер была худой нервно–энергичной женщиной ростом с Анну и для своих лет столь же привлекательной. Гай относился к ней с нежностью, потому что и она с нежностью относилась к нему. Поначалу Гай рисовал себе всякие чудовищные препятствия, которые ему будут чинить состоятельные родители Анны, но ни одно из его опасений не подтвердилось, и мало–помалу он их отбросил. Вечером все четверо отправились на концерт в «Bellas Arties»,[5] а затем поужинали в ресторане «Леди Балтимор» через дорогу от «Ритца».

Фолкнеры были разочарованы, что он не сможет провести с ними лето в Акапулько. Отец Анны, крупный импортер, собирался строить на тамошнем пирсе пакгауз.

— Трудно ожидать, что его заинтересует пакгауз, если он займется строительством целого загородного клуба, — заметила миссис Фолкнер.

Гай ничего не сказал. Он не мог поднять на Анну глаза. Он просил Анну не сообщать родителям про Палм–Бич до его отъезда. Куда он отправится на следующей неделе? Можно поехать в Чикаго позаниматься пару месяцев. В Нью–Йорке он сдал свои пожитки на хранение и должен был сообщить хозяйке, как быть с квартирой — сохранить за ним или нет. Если он отправится в Чикаго, то, возможно, удастся встретиться с великим Свариненом[6] в Ивестоне и с Тимом О’Флаэрти, еще не добившимся широкого признания молодым архитектором, в которого Гай, однако же, верил. В Чикаго могут подвернуться один–два заказа. Мысль о Нью–Йорке без Анны невероятно его угнетала.

Миссис Фолкнер положила ладонь ему на руку и рассмеялась:

— Да предложи ему перестроить весь Нью–Йорк, он и то не улыбнется, правда, Гай?

Он ее не слышал. Ему хотелось погулять с Анной после концерта, но она настояла, чтобы он поднялся в их номер в «Ритце» поглядеть на шелковый халат, который она купила для двоюродного брата Тедди и собиралась отправить на другой день. Для прогулки, разумеется, не осталось времени.

Он остановился в гостинице «Монтекарло» в десяти кварталах от отеля «Ритц». Гостиница, большое облупленное здание, смахивала на бывшую генеральскую резиденцию. Попасть в нее можно было по широкой подъездной дороге, вымощенной черно–белой кафельной плиткой наподобие пола в ванной. Дорога вливалась в огромный темный холл, тоже с полом из кафеля. Бар там смахивал на пещеру, а в ресторане никогда не было ни души. Мраморная в пятнах лестница вилась по стенам внутреннего дворика; поднимаясь по ней накануне следом за коридорным, Гай видел через распахнутые двери и окна японскую супружескую пару за игрой в карты, коленопреклоненную женщину за молитвой, постояльцев, пишущих письма за столиками или просто стоящих у себя в номерах с потерянным выражением попавших в плен. Какое–то мужественное уныние и неуловимое обещание сверхъестественного были разлиты в воздухе, давили на психику, и Гаю гостиница сразу понравилась, хотя Фолкнеры, в том числе и Анна, поддевали его по поводу этого выбора.

Дешевая угловая комнатушка с окном во двор, которую он снял, была забита крашенной в розовый и коричневый цвета мебелью, располагала постелью, похожей на опрокинутый торт, и ванной в конце коридора. Внизу во дворике где–то беспрерывно капало, а спущенная вода время от времени шумно низвергалась в унитазы тропическим ливнем.

Вернувшись из «Ритца», Гай выложил наручные часы, подарок Анны, на розовую тумбочку у постели, а ключи и бумажник — на поцарапанный комод, как сделал бы у себя дома. Устроившись в постели с мексиканской газетой и книгой по английской архитектуре, которую он днем раскопал в книжной лавке «Аламеда», он почувствовал полное удовлетворение. После второй атаки на испанский язык он откинулся на подушку и лежал, разглядывая безобразную комнату и прислушиваясь к напоминающим крысиную возню шумам, что производили постояльцы на разных этажах. Интересно, что именно привлекло его в этой гостинице? Погружение в отвратительную, лишенную удобств, недостойную человека жизнь, чтобы извлечь из этого новый стимул сражаться с нею оружием своей профессии? Или ощущение укрытости от Мириам? Здесь его будет трудней отыскать, чем в «Ритце».

Утром на другой день ему позвонила Анна — сообщить, что на его имя пришла телеграмма.

— Я случайно услышала, как ищут твою фамилию в регистрационной книге, — сказала она. — Телеграмму чуть было не завернули обратно.

— Прочти, пожалуйста, Анна.

Анна прочитала «Вчера Мириам случился выкидыш тчк Переживает хочет видеть тебя тчк Приезжай если сможешь Мама».

Мерзкая, однако, история.

— Это она сама постаралась, — пробормотал он.

— Ты не можешь этого знать, Гай.

— Могу.

— Тебе не кажется, что лучше будет с ней встретиться?

Он сжал трубку в кулаке.

— «Пальмиру» я, во всяком случае, верну, — заявил он. — Когда отправлена телеграмма?

— Во вторник девятого, в четыре часа дня.

Он отправил новую телеграмму мистеру Брилхарту с просьбой заново рассмотреть его кандидатуру. Они–то, конечно, пересмотрят, подумал он, но каким ослом он себя выставил! И все из–за Мириам. Мириам он написал:

«Это, разумеется, меняет наши обоюдные планы. Не знаю, как ты, а я намерен добиться развода сейчас. Через несколько дней я буду в Техасе. Надеюсь, ты к этому времени оправишься, но если нет, я и один управлюсь со всеми необходимыми формальностями.

Еще раз желаю тебе побыстрее встать на ноги.

Гай.

Я буду по этому адресу до воскресенья».

Письмо он отправил авиапочтой со срочной доставкой.

Покончив с этим, он позвонил Анне. Ему захотелось сводить ее вечером в лучший ресторан Мехико. А для начала ему хотелось перепробовать самые экзотические коктейли в баре «Ритца», все до одного.

— Ты и вправду рад? — спросила Анна, рассмеявшись, словно не могла до конца поверить.

— Рад и чувствую себя непривычно. Muy extranjero.[7]

— Почему?

— Потому, что я не считал, что она предназначена мне судьбой. Не считал ее частью моей планиды. Я имею в виду «Пальмиру».

— А я считала.

— Вот как!

— Иначе зачем бы я вчера так на тебя злилась?

Вообще–то он не ждал ответа от Мириам, но, когда утром в пятницу они с Анной были в Хочимилько, что–то подтолкнуло его позвонить в гостиницу справиться. Его ждала телеграмма. Сказав, что заберет ее через полчаса, он, однако, чувствовал себя как на ножах и, не успели они вернуться в Мехико, снова позвонил в «Монтекарло» из аптеки в Сокало. Портье прочитал телеграмму по телефону: «Сперва должна тобой поговорить тчк Пожалуйста приезжай скорее тчк Целую Мириам».

— Она таки устроит мне сцену, — заметил Гай, пересказав Анне текст телеграммы. — Уверен, что тот, другой, не хочет на ней жениться. У него своя жена есть.

— Да?

На ходу он на нее поглядел, собираясь поблагодарить за терпение — к нему, к Мириам, ко всей этой истории.

— Ладно, давай забудем об этом, — улыбнулся он и прибавил шаг.

— Ты сразу же возвращаешься?

— Разумеется, нет! Может, в понедельник или во вторник. А до этого побуду с тобой. Во Флориду мне надо не раньше, чем через неделю, да и то если будем держаться первоначального графика.

— Теперь–то Мириам за тобой не последует?

— В следующую пятницу, — сказал Гай, — она уже не сможет предъявлять ко мне никаких требований.

10

Элси Бруно, сидя за туалетным столиком в номере гостиницы «Ла Фонда», Санта–Фе, снимала с лица бумажной салфеткой слой ночного крема для сухой кожи. Время от времени она наклонялась к зеркалу с отсутствующим выражением в широко открытых голубых глазах — рассмотреть сетку морщинок под нижними веками и складки от смеха, что залегли от ноздрей к уголкам губ. Хотя подбородок у нее был несколько срезан, нижняя часть лица все равно выдавалась, так что полные губы выпирали вперед совсем не так, как у Бруно. Только в Санта–Фе, решила она, и больше нигде складки от смеха заметны в зеркале, даже если не наклоняться, а просто сидеть выпрямившись за столиком.

— Ох уж здешнее освещение — прямо рентгеновские лучи, — пожаловалась она сыну.

Бруно, развалившийся в обтянутом сыромятной кожей кресле, покосился на окно из–под опухших век. У него не было сил подняться и задернуть шторы.

— Ты прекрасно выглядишь, мамик, — прокаркал он.

Он потянулся сморщенными губами к стакану с водой, который покоился на его безволосой груди, и задумчиво нахмурился. Как огромный грецкий орех в подрагивающих маленьких беличьих лапках, в его мозгу вот уже несколько дней обкатывался некий замысел, самый большой и заветный из всех, что когда–либо его посещали. После отъезда матери он намеревался извлечь из него ядро и как следует обмозговать. Замысел был — добраться до Мириам и ее прикончить. Сейчас самое время, и только сейчас. Гаю это нужно сейчас. Через несколько дней, даже через неделю с Палм–Бич все может сорваться, и Гай уже не будет в этом нуждаться.

За последние дни в Санта–Фе она пополнела на лицо, решила Элси. Это было заметно, если сопоставить налитые щеки с маленьким аккуратным треугольником носа. Она убрала складки от смеха, улыбнувшись своему отражению, откинула голову в белокурых локонах и прищурилась.

— Чарли, а не купить ли мне сегодня тот серебряный пояс? — бросила она, словно обращаясь к самой себе. — Пояс стоил двести пятьдесят с хвостиком, но Сэм вышлет в Калифорнию еще тысячу. Такой миленький пояс, в Нью–Йорке не найдешь ничего похожего. Да и что еще взять с Санта–Фе, кроме как серебра?

— Что еще с него взять? — пробормотал Бруно.

Элси взяла купальную шапочку, повернулась к сыну, улыбаясь своей неизменной широкой живой улыбкой, и льстивым голосом сказала:

— Миленький.

— М–м?

— Ты ведь не сделаешь ничего такого в мое отсутствие?

— Нет, ма.

Она натянула купальную шапочку на макушку, посмотрела на длинный узкий ноготь под красным маникюром и взяла бумажку для полировки. Конечно, Фред Уайли будет счастлив купить ей этот серебряный пояс — он, вероятно, все равно явится на вокзал с чем–нибудь чудовищным и к тому же раза в два дороже, — но она не желала, чтобы в Калифорнии Фред виснул у нее на шее. Стоит дать ему самую крохотную поблажку, как он не преминет отправиться с ней в Калифорнию. Пусть лучше поклянется ей на вокзале в вечной любви, пустит слезу и возвращается прямиком домой к жене.

— Хотя должна признаться, что вчера вечером было весело, — продолжала Элси. — Фред первым его увидел.

Она рассмеялась, и бумажка слетела на пол, мелькнув в воздухе.

— Я не имел к этому никакого отношения! — сердито заметил Бруно.

— Хорошо, миленький, конечно, ты не имел к этому никакого отношения!

Бруно скривился. Мама разбудила его в четыре утра, вся в истерике, и сказала, что на площади перед отелем мертвый бык. Бык сидит на скамейке в пальто и шляпе и читает газету. Вполне в духе идиотских университетских шуточек Уилсона. Бруно знал, что сегодня Уилсон будет распространяться об этом розыгрыше во всех деталях, пока не придумает чего–нибудь еще тупее. Вчера вечером в баре гостиницы «Ла Пласита» он обдумал убийство — в то время как Уилсон обряжал дохлого быка. Даже расписывая свои подвиги в армии в военное время, Уилсон ни разу не хвалился, что кого–то убил, пусть даже япошку. Бруно прикрыл глаза, с удовлетворением вспоминая вчерашний вечер. Около десяти часов Фред Уайли и компания других старых кляч, уже наполовину заезженные, ввалились в «Ла Пласиту» — ну прямо мальчишник из музыкальной комедии — приглашать маму на вечеринку. Его тоже пригласили, но он сказал маме, что договорился встретиться с Уилсоном: ему требовалось время поразмышлять. И вчера вечером он решил — да. На самом деле он думал еще с прошлой субботы, с того разговора с Гаем, и вот снова суббота, и теперь либо завтра, когда мама уедет в Калифорнию, либо никогда. Он уже осатанел от вопроса — сможет или не сможет? Сколько времени проклятый вопрос не дает ему покоя? Он уже и не помнил сколько. Он чувствовал, что способен, и что–то ему подсказывало, что время, обстоятельства и причина больше никогда не совпадут так удачно. Чистое убийство, без личных мотивов! Он не рассматривал возможную смерть своего отца от руки Гая в качестве мотива, потому что не принимал этого в расчет. То ли ему удастся уломать Гая, то ли нет. Главное заключалось в том, что сейчас пришло время действовать: расклад был идеальным. Вчера он снова позвонил Гаю домой — убедиться, что тот еще не вернулся из Мексики. Как объяснила его мать, Гай улетел еще в воскресенье.

Ощущение, словно кто–то давит большим пальцем ему на горло под кадыком, заставило его схватиться за ворот, но пижамная куртка оказалась расстегнутой на все пуговицы. Бруно мечтательно принялся их застегивать одну за другой.

— Не хочешь передумать и поехать со мной? — спросила Элси, вставая. — Если надумаешь, то я отправлюсь в Рино, там сейчас Хелен, а также Джордж Кеннеди.

— Есть только одно, мамчик, ради чего я бы с удовольствием отправил тебя в Рино.[8]

— Чарли, — укоризненно покачала она головой, — имей терпение. Если б не Сэм, разве мы бы здесь оказались?

— Конечно, оказались.

Она вздохнула.

— Так ты отказываешься передумать?

— Мне и здесь весело, — простонал он.

Она снова осмотрела ногти.

— От тебя только и слышишь, как тебе тут надоело.

— Это из–за Уилсона. Но больше я с ним не встречаюсь.

— Ты не собираешься сбежать назад в Нью–Йорк?

— Что мне там делить?

— Бабушка так огорчится, если у тебя не выйдет и в этом году.

— Когда это у меня выходило? — слабо пошутил Бруно и внезапно почувствовал приступ такой тошноты, что хоть ложись и помирай, такой, что не было сил даже сблевать. Это случалось с ним не впервые, приступ длился с минуту, но, Господи, взмолился он, пусть придется спешить на поезд и не останется времени на завтрак, пусть она не произносит этого слова — «завтрак». Он весь напрягся, застыл каждой мышцей, едва дыша сквозь приоткрытые губы. Прикрыв один глаз, он наблюдал другим, как она приближается к нему в светло–синем шелковом капоте, уперев руку в бок, с самым проницательным видом, какой могла на себя напустить и какой был отнюдь не проницательным, так как глаза у нее были совсем круглые. Кроме того, она улыбалась.

— Какой еще фокус задумали вы с Уилсоном?

— С этим подонком?

Она присела на ручку его кресла.

— И лишь потому, что он тебя обставил, — попеняла она, слегка встряхнув его за плечо. — Миленький, не вытворяй ничего слишком уж страшного, потому что сейчас у меня мало денег, их не хватит покрыть твои шалости.

— Так вытряси из него еще денег. Раздобудь тысчонку и для меня.

— Миленький, — она коснулась его лба прохладными спинками пальцев, — я буду скучать по тебе.

— Я, вероятно, приеду уже послезавтра.

— Давай повеселимся в Калифорнии.

— А то как же!

— Почему ты с утра такой серьезный?

— И вовсе нет, ма.

Она выдернула тонкий волос, который свешивался ему на лоб, и проследовала в ванную.

Бруно выпрыгнул из кресла и заорал, стараясь перекрыть шум душа:

— Ма, деньги заплатить здесь по счету у меня есть!

— Что такое, мой ангел?

Он подошел к двери ванной, повторил и вернулся в кресло, вконец разбитый этими уловками. Ему не хотелось, чтобы мама узнала о междугородных звонках в Меткаф. Не узнает, значит, все складывается прекрасно. Мама не очень возражала против того, что он остается, честно говоря, возражала совсем недостаточно. Что у нее, свидание в поезде с этим козлом Фредом или еще чего? Бруно заставил себя подняться, чувствуя, как в нем нарастает чувство враждебности к Фреду Уайли. Его подмывало заявить маме, что он остается в Санта–Фе ради самого захватывающего события всей его жизни. Да знай она хотя бы малую долю того, о чем идет речь, небось не стала бы лить там, за дверью, воду, не обращая на него никакого внимания. Ему хотелось сказать: «Ма, скоро мы с тобой заживем много лучше, потому что это — первый шаг к устранению Начальника». Внесет ли там Гай свою лепту, очко в свою пользу. Идеальное убийство. Когда–нибудь ему подвернется кто–нибудь другой, кого он пока не знает, и они смогут вступить в определенное соглашение. Бруно уткнулся в грудь подбородком: ему вдруг стало до слез обидно. Ну, как он расскажет маме? Убийство и мама не сочетаются. «Как отвратительно!» — заметит она. Он посмотрел на дверь ванной уязвленным холодным взглядом. До него дошло, что он вообще не сможет никому и никогда об этом рассказать, если не считать Гая. Он снова уселся.

— Соня!

Она хлопнула в ладоши, он вздрогнул, но потом улыбнулся. Тупо, с тоскливым пониманием того, что многое произойдет, прежде чем он снова увидит мамины ноги, он глядел, как мама натягивает чулки. Стройная линия ее ног неизменно приводила его в хорошее настроение, заставляла гордиться. Ни у кого в целом свете, даже у самых молоденьких, не видел он таких красивых ног, как у мамы. Но она вышла замуж за человека, принадлежащего той жизни, от которой она хотела сбежать. Он собирался скоро вернуть ей свободу, но она об этом и не подозревала.

— И не забудь отправить вот это, — произнесла мама.

Бруно вздрогнул: под нос ему сунули две змеиных головки. Эту вешалку для галстука они купили в подарок Начальнику. Она была сделана из сцепленных коровьих рогов, а венчали ее два чучела детенышей гремучей змеи, показывающих друг другу раздвоенные языки поверх зеркала Начальник терпеть не мог вешалок для галстуков, терпеть не мог змей, собак, кошек, птиц. А что он вообще мог терпеть? И эту уродливую вешалку он тоже возненавидит, потому–то Бруно и уговорил маму ее купить. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Уговорить маму было нетрудно.

11

Он споткнулся о чертов булыжник, гордо выпрямился и попытался заправить хвост рубашки в брюки. Повезло еще, что вырубился в аллее, а не на улице, а то бы подобрала полиция — и прощай поезд. Он остановился и принялся искать бумажник, искать куда лихорадочней, чем в первый раз, когда боялся, что потерял его. Руки у него так тряслись, что он с трудом разобрал на билете время отправления: 10.20. Часы на улице показывали десять минут девятого. Если сегодня воскресенье. Конечно, воскресенье, раз все индейцы разгуливают в чистых рубашках. Он поглядел, не идет ли навстречу Уилсон, хотя Уилсона он не видел всю субботу и тот вряд ли мог сейчас оказаться на улице. Ему не хотелось, чтобы Уилсон знал о его отъезде из Санта–Фе.

Внезапно перед ним открылась Главная площадь с ее курами, детишками и стариками, по обыкновению жующими pinones[9] на завтрак. Он остановился и пересчитал колонны губернаторского дворца — получится ли досчитать до семнадцати? Получилось. Но все шло к тому, что колонны перестанут быть надежным критерием. В придачу к тяжелому похмелью болело все тело — из–за сна на проклятых булыжниках. Ну зачем он так насосался? — спросил он себя и едва не заплакал. Пил он один, а в одиночестве всегда набирался сильней. Но так ли это? Кому какое дело в конце–то концов? Он вспомнил ослепительную и глубокую мысль, которая посетила его вчера, когда он смотрел по телевизору игру в шафлборд:[10]смотреть на мир надлежит в подпитии. Все на свете и создано для того, чтобы смотреть в подпитии. И уж, безусловно, смотреть не так, как сейчас смотрит он, когда от любого движения глазного яблока раскалывается голова. Накануне вечером он хотел отпраздновать свой последний вечер в Санта–Фе. Сегодня он побывает в Меткафе, так что следует быть в форме. Но есть ли такое похмелье, которое нельзя вылечить парой стаканчиков? Похмелье, решил он, может даже пойти на пользу делу: с похмелья он привык действовать не спеша и осмотрительно. Однако у него до сих пор нет плана действий. Ничего, в поезде будет время подумать.

— Письма есть? — по привычке спросил он портье. Писем не было.

Он торжественно принял ванну и заказал в номер горячий чай и сырое яйцо — приготовил коктейль «устрица прерий»; затем долго простоял перед стенным шкафом, нерешительно прикидывая, что надеть. Остановился он на ржаво–коричневом костюме — в честь Гая. К тому же, облачившись в костюм, он отметил, что тот не бросается в глаза, и мысль, что он, возможно, бессознательно выбрал его еще и по этой причине, доставила удовольствие. Он проглотил «устрицу прерий» и не сблевал; согнул руки — и вдруг почувствовал, что и минуты не выдержит в этом номере с его индейским убранством, идиотскими светильниками из олова и махрящимися обоями. На него снова напала дрожь, он засуетился — поскорее собраться и бежать отсюда. А что, собственно, собирать? Брать ему с собой нечего. Только листок бумаги, на котором записаны все его сведения о Мириам. Он вытащил листок из карманчика в чемодане и засунул во внутренний карман пиджака, ощущая себя при этом настоящим бизнесменом. Затолкал в нагрудный карман белый носовой платок, вышел из номера и запер за собой дверь. Он рассчитывал вернуться вечером на другой день, а то и раньше, если удастся управиться за сегодня и успеть на обратный ночной поезд.

Сегодня!

Ему с трудом в это верилось. Путь к остановке автобуса до Лайми, конечной железнодорожной станции, он проделал пешком. Он ожидал, что будет возбужденным и радостным или, напротив, спокойным и суровым; ни то ни другое. Он внезапно нахмурился, и бледное его лицо с тенями под глазами стало много моложе. Неужели что–то все–таки испортит ему удовольствие? И что именно? Однако что–то неизменно портило ему удовольствие, когда он рассчитывал его получить. На сей раз он этого не допустит. Он заставил себя улыбнуться. Вероятно, похмелье, и только оно, заронило в нем сомнение. Он пошел в бар, купил у знакомого бармена литр виски, наполнил фляжку и попросил в пустую поллитровку налить остаток. Бармен поискал, но не нашел.

В Лайми Бруно вышел на перрон, не имея при себе, за исключением полупустой бутылки в бумажном пакете, ровным счетом ничего, даже оружия. Он еще ничего не спланировал, снова и снова напоминал он самому себе, но долгое планирование необязательно гарантирует удачное убийство. Взять хотя бы…

— Привет, Чарли! Куда это ты?

Уилсон, и с ним большая компания. Бруно заставил себя пойти им навстречу, со скучающей миной покачивая головой. Только что с поезда, решил он. Они выглядели усталыми и измотанными.

— Где пропадал два дня? — спросил он Уилсона.

— В Лас–Вегасе. Не знаю как. Очухался уже там, а то бы тебя пригласил. Знакомься — Джо Помелли, я тебе о нем рассказывал.

— Привет, Джо.

— С чего это ты такой квелый? — осведомился Уилсон, дав ему дружеского тычка.

— А Чарли с похмелья! — взвизгнула одна из девиц; ее визг отозвался в ушах у Бруно раскатом велосипедного звонка.

— Чарли Похмелье, познакомьтесь с Джо Помелли! — заявил Джо, заходясь от смеха.

— Ха–ха, — ответил Бруно, осторожно высвобождая руку, в которую вцепилась девица с гирляндой цветов на шее. — Черт, мне нужно на этот поезд.

Его поезд уже стоял у перрона.

— А ты куда навострился? — спросил Уилсон, хмуро сводя черные брови.

— Нужно было кое с кем повидаться в Талсе, — пробормотал Бруно, понимая, что перепутал грамматические времена, и чувствуя, что ему следует немедленно уйти. Ему хотелось разреветься от отчаяния, врезать Уилсону по грязной красной рубашке обоими кулаками.

Уилсон махнул рукой, отметая Бруно, словно стер следы мела с классной доски:

— Талса!

Попытавшись выдавить ухмылку, Бруно медленно повторил его жест, повернулся и пошел восвояси. Он ждал, что они двинутся следом, но компания осталась на месте. У вагона он обернулся и увидел, как они всем кагалом вкатываются с залитого солнцем перрона в тень под козырьком вокзала. Он нахмурился, уловив в самой их спаянности нечто заговорщическое. Не подозревают ли? Не перешептываются ли на его счет? Он с безразличным видом поднялся в вагон и не успел дойти до своего места, как поезд тронулся.

Он задремал, а когда очнулся, мир предстал перед ним совсем другим. Поезд мягко несся по прохладной гористой местности, укутанной в синеватую дымку. Темно–зеленые долины лежали в тенях. Небо было серого цвета. Кондиционированный воздух в вагоне и прохладный облик ландшафта за окном освежали, как дыхание ледника. И он проголодался. В вагоне–ресторане он пообедал восхитительной отбивной из барашка с салатом и картофелем по–французски, а также пирогом из свежих персиков, принял две порции виски с содовой и вернулся на место в прекрасном самочувствии.

Ощущение поставленной цели, непривычное и сладостное, неодолимо им овладело. Он смотрел в окно, и одно это по–новому сопрягало мысль и зрение. До него постепенно доходил смысл им задуманного. Он едет совершить убийство, которое не только станет исполнением его многолетней мечты, но и пойдет на пользу приятелю. Бруно бывал просто счастлив, когда ему удавалось услужить приятелям. А жертва заслуживала того, что ей уготовано. Подумать только, сколько других славных парней он избавит от знакомства с нею! От сознания собственной значительности у него даже дух захватило, и долгую минуту он пребывал в безнадежном и восхитительном опьянении. Его энергия, доселе рассредоточенная, разлившаяся подобно вышедшей из берегов реке по землям, таким же плоским и скучным, как эстакада Льяно, по которой они сейчас проезжали, теперь, казалось, скрутилась в смерч, острием своим направленный в Меткаф, по ходу агрессивного стремления поезда. Он сидел на своем месте, на самом краю, и мечтал о том, чтобы Гай снова оказался напротив. Но Гай наверняка попытался бы его остановить; Гай не понял бы, ни до чего ему хочется это сделать, ни как это просто. Но должен же он, ради всего святого, понять, какая от этого польза! Бруно бил гладким, твердо–упругим, как каучук, кулаком о ладонь, подгоняя поезд. По всему его телу подергивались и подрагивали мелкие мышцы.

Он вытащил листок с записью о Мириам, положил на пустое сиденье напротив и принялся ревностно изучать. Мириам Джойс Хайнс, примерно двадцати двух лет, гласила сделанная им запись, буквы аккуратно выведены чернилами — переписано по третьему разу. Довольно хорошенькая. Рыжая. Полноватая, среднего роста. Беременна, на втором месяце, так что уже может быть заметно. Шумливая, любит компанию. Вероятно, кричаще разодета. Короткие локоны, но волосы могут быть и длинные завитые. Небогато, но это все, что он смог собрать. Хорошо, что хоть рыжая. Интересно, он и в самом деле сделает это сегодня? Зависит от того, удастся ли ее быстро найти. Возможно, ему придется проверить длинный список всех Джойсов и Хайнсов. Вероятно, она живет у своих, решил он. Стоит разок на нее поглядеть, как он ее сразу узнает, в этом он не сомневался. Маленькая сучка! Он уже ее ненавидел. Он подумал о той минуте, когда увидит ее и узнает, и от предвкушения даже подпрыгнул на месте. Пассажиры сновали взад–вперед по проходу, но Бруно не поднимал глаз от своей бумажки.

Она ждет ребенка, произнес голос Гая. Маленькая потаскушка! Бабы, что готовы улечься со всяким, выводили его из себя, ему от них тошно было, как в свое время от отцовских любовниц, из–за которых его школьные годы были сплошным кошмаром, потому что он не мог понять, знает ли о них мама и только притворяется счастливой или совсем не знает. Он заново взвесил каждое запомнившееся ему слово из тогдашнего разговора с Гаем и почувствовал, что Гай стал ему как–то ближе. Он решил, что Гай — самый стоящий парень из всех, кого ему доводилось встречать. Он заработал право на заказ в Палм–Бич и заслуживает его получить. Бруно хотелось, чтобы именно от него Гай услышал о том, что заказ останется за ним.

Когда Бруно наконец вернул листок в карман и откинулся на спинку сиденья, удобно положив ногу на ногу и обхватив руками колено, сторонний наблюдатель сказал бы, что перед ним — респектабельный и волевой молодой человек, которого, скорее всего, ожидает прекрасное будущее. Не самого отменного здоровья, что правда, то правда, но его черты говорят о душевном равновесии и внутреннем счастье, отражение коих нечасто встретишь на лицах; у Бруно это было впервые. До сих пор его жизнь не имела четкой стези, поиски — цели, а обретения — смысла. Кризисные моменты бывали — он их любил и иногда провоцировал в отношении между знакомыми и между родителями, — но сам всегда своевременно увиливал, чтобы в них не участвовать. Этот факт, а также то, что порой он просто не мог заставить себя выказать симпатию пострадавшей стороне, даже если ею оказывалась мама, склоняло мать к мысли, что он отчасти жесток, тогда как отец и многие другие считали его бессердечным. Однако воображаемая холодность со стороны человека постороннего или отказ приятеля, которому он позвонил в одинокие сумерки и который не смог или не захотел провести с ним вечер, могли ввергнуть его в мрачную хандру. Но об этом знала только его мать От кризисных положений он увиливал еще и потому, что получал удовольствие, отказывая себе в острых ощущениях. Его так долго терзали неутоленный голод по смыслу собственной жизни и неясное желание совершить нечто такое, что наполнило бы ее смыслом, что он уже свыкся с этой тоской, как порой свыкается с ней любовь без взаимности. Он примирился с тем, что никогда не познает сладости совершенного деяния. Ему недоставало воли, чтобы попробовать целеустремленно чего–то добиться с надеждой на успех, однако всегда хватало сил дожить до следующего дня. При всем том он совсем не боялся смерти. Что смерть? Не более чем еще не испытанный риск. Если ею завершится рисковое дело, тем лучше. Он считал, что ближе всего был к ней, когда с завязанными глазами жал на газ за рулем гоночной машины на прямом участке дороги. Тогда он так и не услышал выстрела, означавшего, что пора тормозить, потому что уже валялся в кювете со сломанным бедром. Все это ему так обрыдло, что иной раз он подумывал поставить точку, покончив с собой. Ему никогда не приходило в голову, что бесстрашно играть со смертью, возможно, есть мужество, что такое смирение перед смертью роднит его с индийским брамином, что самоубийство требует от человека безнадежного хладнокровия особого рода. Оно, это хладнокровие, всегда было свойственно Бруно. Он даже немного стыдился мыслей о самоубийстве, потому что покончить с собой — это же так элементарно и скучно.

Теперь, в поезде до Меткафа, он обрел цель. Он впервые почувствовал себя таким живым, таким настоящим и похожим на всех остальных, каким не чувствовал с детства, когда ездил в Канаду с родителями, — тогда, вспомнилось ему, они тоже ехали поездом. Тогда он верил, что в Квебеке полно старых замков, по которым ему дадут полазить, но там не было ни замков, ни времени их поискать, так как его бабушка со стороны отца умирала, почему они, собственно, и приехали, и с тех пор он вообще перестал верить в любые поездки. Но в эту он верил.

В Меткафе он первым делом взялся за телефонный справочник. Посмотрел на «Хайнс», механически отметил адрес Гая и нахмурился, дойдя до конца Мириам Хайнс он не нашел, как и ожидал. Под фамилией «Джойс» значились семь адресов, которые Бруно и переписал на бумажку. Трое жили по одному адресу — Магнолия–стрит, дом 1235; в том числе миссис М. Д. Джойс. Бруно сосредоточенно провел острым кончиком языка по верхней губе. Выглядит очень соблазнительно. Возможно, ее матушку тоже звали Мириам. О многом, впрочем, ему может поведать район. Вряд ли Мириам проживает в фешенебельном районе. Он быстрым шагом направился к желтому такси, что стояло у тротуара.

12

Было без нескольких минут девять. Затянувшиеся сумерки на глазах превращались в ночь, и жилой квартал, застроенный хиленькими на вид деревянными домиками, был погружен во тьму, разве что здесь и там горели лампочки над парадным входом, освещая людей, сидевших на досках качелей или прямо на ступеньках крыльца.

— Стой, приехали, — сказал Бруно водителю. Угол Колледж–авеню и Магнолия–стрит, номера за тысячу. Дальше он двинулся пешком.

На тротуаре застыла маленькая девочка, уставившись на него во все глаза.

— Привет, — нервно произнес Бруно, как бы предлагая ей посторониться.

— Здрасть, — ответила девочка.

Бруно посмотрел на одно из освещенных крылечек: тучный мужчина обмахивался веером, две женщины сидят на качелях. Либо он был пьянее, чем думал, либо ему должна улыбнуться удача. Но у него возникло предчувствие, что номер 1235 не подведет. Более подходящий для Мириам район трудно было вообразить. Если он ошибется, то попытает счастья по другим адреса. Список–то в кармане. Веер в руках у мужчины напомнил ему о жаре, хотя его и без того лихорадило с самого наступления вечера. Он остановился и закурил сигарету, отметив с радостью, что руки совсем не дрожат. Полбутылки, принятые после обеда, избавили его от похмелья и привели в ровное доброе настроение. Со всех сторон доносилось стрекотание цикад. Было так тихо, что он услышал, как за два квартала водитель переключил скорости. Из–за угла вышла компания парней, у Бруно екнуло сердце: вдруг один из них окажется Гаем? Не оказался.

— Ну и м…ак ты! — произнес один из парней.

Другой в ответ:

— Ни хрена, я ей выложил, мол, не дам всякому разэдакому, который своих же ребят облапошивает…

Бруно презрительно глянул им вслед. Ну и язык, как с другой планеты. Гай говорит совсем на другом языке.

На отдельных домах Бруно не мог отыскать номер. Вдруг он не найдет 1235? Но когда он дошел до дома, номер 1235 бросился ему в глаза, обозначенный оловянными цифрами над парадным крыльцом. От одного вида этого дома у него медленно и сладко зашлось сердце. Гай, верно, частенько взбегал по этим ступенькам, подумалось ему, и уже одно это выделяло дом среди соседних. Дом был маленький, как и все остальные в квартале, вот только желтую краску снаружи явно требовалось обновить. Сбоку к дому вела подъездная дорожка, перед домом была чахлая лужайка, у тротуара присел на колесах старенький шевроле типа седан. Свет горел в двух окнах — внизу на первом этаже и в угловом на втором — в комнате Мириам, решил Бруно. Но почему он не знает наверняка?! Гай, видимо, и в самом деле рассказал ему недостаточно.

Начиная нервничать, Бруно пересек улицу и немного прошел назад. Остановился, повернулся и уставился на дом, кусая губы. На улице не было ни души, и лишь над одним крыльцом, в угловом доме, горел свет. Он не мог понять, откуда доносятся тихие звуки радио, — из дома Мириам или из соседнего, где на первом этаже горели два окна. Можно было, конечно, пройти по подъездной дорожке и взглянуть на 1235 сзади.

В соседнем доме над парадным крыльцом вспыхнула лампочка. Бруно встрепенулся. Из дома вышли мужчина и женщина, женщина села на качели, мужчина сошел на дорожку. Бруно отступил, укрывшись за коробкой гаража.

— Если не будет персикового, возьми фисташковое, Дон, — услышал он голос женщины.

— Я бы взял ванильное, — пробормотал Бруно, прикладываясь к фляжке.

Он вопрошающе уставился на желтоватый дом, перенес тяжесть на отставленную назад ногу и почувствовал, как что–то уперлось в бедра: нож, он купил его на остановке в Биг–Спрингс, охотничий нож с лезвием в шесть дюймов[11] в ножнах. Ему бы не хотелось пускать его в дело без крайней необходимости. Ножи вызывали у него какое–то непонятное отвращение. А от револьвера много шума. Как он будет действовать? Ее внешность подскажет. Ой ли? Он думал, что вид дома что–то подскажет, но тот ничего не подсказал, хотя Бруно по–прежнему чувствовал, что дом — тот самый. Неужели это знак, что дом все–таки не тот? А вдруг его спугнут до того, как он выяснит? Нет, Гай мало ему рассказал, в самом деле мало! Он быстренько приложился еще разок. Только без паники, она все испортит. У него подгибались колени. Он вытер о ляжки потные ладони и провел по губам дрожащим языком. Из нагрудного кармана он вытащил листок с адресами Джойсов и повернулся к уличному фонарю. Все равно мало света, прочесть невозможно. Может, лучше пойти проверить по другому адресу, вернуться он всегда успеет?

Он подождет минут пятнадцать, может быть, с полчаса.

Еще в поезде он решил, что лучше всего будет напасть на нее на улице, так что главное было — оказаться с ней рядом. На этой улице, например, было почти темно, а под деревьями — так именно то, что нужно. Он предпочел бы действовать голыми руками или стукнуть ее чем–нибудь по голове. Он понял, насколько возбужден, лишь почувствовав, что его тело, следуя за воображением, стало дергаться вправо и влево, словно он уже в нее вцепился. Время от времени он вспоминал о том, как обрадуется Гай, когда дело будет сделано. Мириам превратилась в проблему, маленькую и трудную проблему.

Из освещенной комнаты на втором этаже дома 1235 — он был в этом уверен — донесся мужской голос и смех, следом — улыбчивый женский голос.

— Может, хватит, а? Пожалуйста! Ну по–жа–а–луйста.

Возможно, голос Мириам. Ребячливый и тягучий, но вместе с тем и звучный, как звук натянутой струны.

Свет мигнул и погас, Бруно не успел отвести глаз от темного проема окна. Тут над крыльцом вспыхнула лампочка и из дома вышли трое — двое мужчин и женщина, Мириам. Бруно затаил дыхание и врос в землю. Ее волосы отливали рыжим, он это заметил. Мужик, что побольше, тоже был рыжим, — может, ее братец? Взгляд Бруно разом вобрал сотню подробностей: плотная коренастая фигурка, туфли без каблуков, готовность и легкость, с какими она повернулась к одному из спутников.

— Дик, ты и вправду думаешь, за ней надо заехать? — спросила она тонким голоском. — Вроде как уже поздно.

Кто–то приподнял край шторы в окне первого этажа.

— Солнышко! Возвращайтесь не очень поздно!

— Хорошо, мамуля.

Они направились к шевроле.

Бруно шмыгнул за угол и поискал глазами такси. Как же, поймаешь его в этом городе мертвых! Он припустил бегом. Не бегал он вот уже много месяцев, но чувствовал себя отлично.

— Такси! — крикнул он в пустоту, но тут заметил такси, рванулся и нырнул в машину.

Он заставил водителя описать круг и въехать на Магнолия–стрит так, чтобы оказаться в хвосте шевроле. Шевроле уже не было. Со всех сторон их обступила тьма, но далеко впереди Бруно заметил в тени деревьев красные огоньки стоп–сигналов.

— Вперед!

Огоньки застопорили перед светофором, такси успело их отчасти нагнать, Бруно убедился, что это шевроле, и с облегчением откинулся на спинку сиденья.

— Куда едем? — спросил водитель.

— Вперед! — приказал Бруно и затем, когда шевроле свернул в сторону широкого проспекта. — Направо.

Он балансировал на краешке сиденья. Кинув взгляд на обочину, он заметил указатель «Крокетный бульвар» и улыбнулся. Он слышал, что Крокетный бульвар — самая широкая и длинная улица в Меткафе.

— Как звать этих, к кому вы едете? — спросил шофер. — Может, я их знаю?

— Минуточку, минуточку, — ответил Бруно, непроизвольно начиная выдавать себя за кого–то другого, притворившись, что старается разобраться в бумажках, которые вытащил из внутреннего кармана вместе с листком с записью о Мириам. Он сдавленно хихикнул — это было так забавно, ведь он чувствовал себя эдакой бестолковой деревенщиной, которая сама не знает, куда сунула нужный адрес. Он нагнул голову, чтобы водитель не заметил ухмылки, и машинально полез в карман за фляжкой.

— Включить освещение?

— Ни–ни, спасибо. — Он глотнул обжигающей жидкости. Шевроле выехал на бульвар, и Бруно велел таксисту ехать прямо.

— Но куда?

— Заткнись и кати вперед! — заорал Бруно фальцетом, срываясь от волнения.

Водитель покачал головой и прищелкнул языком. Бруно кипел от злости, но они держались следом за шевроле. Бруно решил, что погоне не будет конца и что Крокетный бульвар, судя по всему, тянется через весь Техас. Дважды шевроле пропадал, и дважды они его нагоняли. Бруно начал волноваться: он просто не мог висеть на хвосте у шевроле, если тот выедет из города или вообще покатит по сельской дороге. Но тут над бульваром выросла огромная яркая арка. «Добро пожаловать в Царство Радости на озере Меткаф» — гласила надпись из лампочек. Шевроле нырнул под арку и въехал на стоянку. Впереди между деревьями мелькали разноцветные огоньки, слышатся перезвон карусельной музыки. Парк с аттракционами! Бруно пришел в восторг.

— Четыре деньги, — сообщил водитель кислым голосом; Бруно сунул ему в опущенное стекло пятерку.

Он подождал, пока Мириам, два ее приятеля и девчонка, которую они прихватили по пути, прошли через турникет, и двинулся следом. Напрягая зрение, он пытался как следует рассмотреть Мириам при свете фонарей. Хорошенькая, она чем–то напоминала полненькую студентку, однако ее красота явно второго сорта, решил Бруно. Красные носочки с красными туфлями привели его в бешенство. И как только Гай мог на такой жениться? Тут ноги у него подкосились, и он встал как вкопанный: никакая она не беременная! От глубокой растерянности он даже прищурился. Почему он не заметил с первого взгляда? Впрочем, беременность, возможно, еще не должна обозначиться. Он крепко прикусил нижнюю губу. Учитывая ее полноту, талия у нее казалась даже тоньше положенного. Может, это сестра Мириам? Или она сделала аборт. Или у нее был выкидыш. Мисс Выкидыш! Как поживаете? Живо, сестричка! Узкая серая юбка облегала маленькие полные бедра. Он шел за ними, держась на одном и том же расстоянии, как под гипнозом. Уж не приврал ли Гай про беременность? Нет, Гай не стал бы врать. Мысли Бруно опровергали одна другую, он вконец запутался и вглядывался в Мириам, напряженно вытянув шею. Он не успел толком обдумать положение, как в голове у него само собой сложилось заключение: если ребенка почему–то не будет, тем больше оснований ее устранить — ведь Гай не сможет получить развод. К настоящему времени она, скажем, вполне могла оправиться после аборта.

Она остановилась перед цыганкой, которая бросала какие–то мелкие предметы в большой круглый аквариум. Вторая девушка рассмеялась, всем телом прижимаясь к рыжему парню.

— Мириам!

Бруно подпрыгнул на месте.

— Иду! — отозвалась та и подошла к ларьку, где торговали замороженным кремом. Все взяли по порции. Бруно ждал с утомленной улыбкой, поглядывая вверх на расцвеченную лампочками арку колеса обозрения и крохотных людей, что покачивались на скамеечках в черном небе. Далеко между деревьями он заметил отблеск фонарей на воле. Парк был что надо. Ему захотелось прокатиться на колесе обозрения. Он чувствовал себя великолепно, не спешил, не дергался и не нервничал. На карусели заиграли вальс «Наш Кейси пошел с рыжеватой блондинкой…». Ухмыляясь, Бруно перевел глаза на рыжие волосы Мириам, их взгляды скрестились, но ее скользнул дальше, он был уверен, что она его не заметила, однако допускать такого не следует. Накатившая волна беспокойства заставила его хихикнуть Мириам отнюдь не казалась умной, решил он, и это его тоже позабавило. Он мог понять, почему Гай ее ненавидел. И он, Бруно, тоже ненавидел ее, ненавидел всеми фибрами души. Может, она наврала Гаю про ребенка, а Гай такой честный, он поверил! Сучка!

Когда они двинулись дальше со своим кремом, он выпустил резиновую длиннохвостую птичку, которую вертел в пальцах, запустив руку в ящик к продавцу воздушных шаров, повернулся и купил другую, ярко–желтую. Размахивая палочкой, к которой ее привязал продавец, и прислушиваясь к тонкому резиновому попискиванию, что издавал хвост, он снова почувствовал себя ребенком. Маленький мальчик, которого вели родители, потянулся к его птичке, и Бруно хотел было отдать ему шарик, но передумал.

Мириам с приятелями вошли в большой, залитый светом павильон, где производилась посадка на колесо обозрения, а также располагалась масса буфетных стоек и мелких аттракционов. Над головой «русские горы» трещали пулеметными очередями. Раздались лязг и рев — кто–то ударом кувалды загнал красную стрелку на самый верх силомера. Ему подумалось, что он бы не возражал пристукнуть Мириам кувалдой. Наблюдая за Мириам и тремя другими, он прикинул, ощущают ли они его присутствие, и с уверенностью решил, что нет. Если не получится сегодня, ни в коем случае нельзя позволить, чтобы они его заметили. Но он почему–то был убежден, что сегодня получится. Так или иначе, а возможность подвернется. Это его ночь! Прохладный вечерний воздух обтекал его струями, словно он резвился в какой–то водной стихии. Он размахивал палочкой, водя птицу широкими кругами. Он любил Техас, родной штат Гая! Все тут выглядели счастливыми и полными сил. Он позволил Мириам и ее спутникам на минутку затеряться в толпе, а сам отхлебнул из фляжки. Затем пустился вдогонку.

Они глазели на колесо обозрения, и он понадеялся, что они решат на нем прокататься. Где–где, а в Техасе не мелочатся, подумал Бруно, с восхищением разглядывая колесо. Такого большого он еще не видел. Внутри колеса синие лампочки образовывали узор в виде пятиконечной звезды.

— Попробуем, Ральф? — взвизгнула Мириам, запихивая в рот остатки крема и прикрывая губы рукой.

— А ну его, неинтересно. Может, покатаемся на карусели?

И все отправились. Карусель напоминала залитый светом город посреди темного леса, частокол никелированных шестов, между которыми кишмя кишели зебры, кони, жирафы, зубры, верблюды, стремящиеся вверх или вниз, у некоторых шеи изогнуты дугой над платформой, другие остановлены в прыжке или беге и застыли, словно в безнадежном ожидании седоков. Бруно тоже застыл, не в состоянии отвести от карусели восхищенных глаз даже для того, чтобы взглянуть на Мириам, с трепетом внимая музыке, которая обещала: вот–вот все придет в движение. Он ощущал, что сейчас должно повториться какое–то давнее восхитительное детское переживание, которое оживили и привели на грань воспоминания сиплые глухие звуки парового органа — каллиопы, — прошитые струнным аккомпанементом и перебиваемые громом ударных.

Гуляющие выбирали себе зверей. А Мириам и ее дружки снова принялись за жратву, причем Мириам угощалась воздушной кукурузой из пачки, которую держал для нее Дик. Свинья! Бруно тоже проголодался. Он купил себе сосиску, а когда снова посмотрел в их сторону, они уже поднялись на платформу. Он нашарил мелочь и побежал. Он выбрал того коня, какого хотел, — ярко–синего, с задранной головой и открытой пастью; и — надо же так повезти! — Мириам и ее приятели пробрались между шестов вплотную к нему. Мириам и Дик оседлали жирафу и коня прямо перед ним. Сегодня ему сопутствует удача! Сегодня ему бы сидеть за игорным столом!

Но преодолел — та–та–дум.

Тот липучий припев — та–та–дум.

Он начнет — БУМ! бег марафонский — БУМ!

Бруно любил эту песню, и мама тоже любила. Музыка заставила его втянуть живот и сесть в седле по–военному. Он весело сунул ноги в стремена. Что–то хлопнуло его по затылку, он угрожающе обернулся, но это просто двое каких–то парней устроили шуточную возню.

Они медленно тронулись под воинственную мелодию «Вашингтонского почтового марша». Выше, выше, выше взлетал он на своем коне, и ниже, ниже, ниже опускалась Мириам на своей жирафе. Мир за границами карусели расплылся в смутное пятно с прожилками света. Бруно зажал вожжи в одной руке, как его учили на уроках игры в поло, а в другой держал сосиску, от которой откусывал.

— Эге–ге–е–е–й! — заорал рыжий парень.

— Эге–ге–е–е–й! — заорал в ответ Бруно.

— Кейти, — Мириам наклонилась вперед, обхватив жирафу за шею, и ее серая юбка натянулась на круглых ягодицах, — видишь того парня в ковбойке?

Бруно поглядел и увидел парня в ковбойке. Бруно подумал, что тот немного похож на Гая, и, пока он об этом думал, он пропустил, что сказала о парне Мириам. В ярком освещении он заметил, что Мириам усыпана веснушками. В нем нарастала волна отвращения к ней, и ему уже расхотелось прикасаться к ее мягкой, влажной и жаркой плоти. Что ж, нож ведь у него при себе, а это чистый инструмент.

— Чистый инструмент! — ликующе выкрикнул Бруно, поскольку в этом гвалте его все равно нельзя было расслышать. Его конь находился у края платформы, а рядом, ближе к центру, располагалось двойное сиденье в виде лебедей, которое осталось незанятым. Бруно плюнул на сиденье. Он вышвырнул остатки сосиски и вытер измазанные горчицей пальцы о конскую гриву.

— «Наш Кейси пошел с рыжеватой блондинкой, оркестр сыграет им ва–а–альс», — страстно затянул кавалер Мириам.

Все подхватили, в том числе и Бруно. Пела вся карусель. Эх, если б у них было что выпить! Всем бы не мешало выпить!

— «Он так нализался, что чуть не взорвался, — ревел Бруно, едва не срывая глотку, — а крошка от страха трясла–а–сь».

— Эй, Кейси, — проворковала Мириам Дику и открыла рот, чтобы поймать кукурузу, которую он пытался туда забросить.

— Га–га! — крикнул Бруно.

Вид у Мириам с открытым ртом был безобразный и идиотский, словно ее душили и лицо ее успело покраснеть и раздуться. Ему было нестерпимо глядеть на нее, и он, продолжая склабиться, отвел глаза. Карусель постепенно остановилась. Он надеялся, что они останутся по второму разу, но они сошли и, взяв друг друга под руки, направились к дрожащему отражению огней на воде.

Бруно задержался под деревьями, чтобы еще раз быстренько приложиться к почти пустой фляжке.

Те взяли напрокат лодку. Мысль о гребле по ночному холодку привела Бруно в восторг. Он тоже взял лодку. Озеро казалось большим, черным, если не считать дрожащих бликов на поверхности и кишащих дрейфующих лодок, в которых обнимались парочки. Бруно подобрался к их лодке достаточно близко и разглядел, что на веслах сидит рыжий парень, а Мириам с Диком обжимаются и хихикают на задней скамейке. Бруно согнулся, в три сильных гребка обставил их лодку и выпустил весла из рук.

— Заглянем на остров или просто так поплаваем? — спросил рыжий.

Бруно нетерпеливо сгорбился на скамейке, выжидая, чтобы те наконец решили. Из укромных уголков на берегу до него доносились, как из разгороженных темных комнатушек, шепоты, приглушенные звуки транзисторов, смех. Он опрокинул фляжку и высосал последние капли. Что будет, если он сейчас возьмет и крикнет «Гай!»? Что бы сказал Гай, если бы мог его сейчас видеть? Возможно, Гай и Мириам встречались на этом самом озере — и даже в той самой лодке, где сейчас сидит он. В руках и в икрах приятно покалывало от выпивки. Окажись Мириам здесь, рядом, в одной с ним лодке, он бы с удовольствием погрузил ее головой в воду. И не отпускал. Здесь, в темноте. Полный мрак, луны — и той нет. Вода коротко всплескивала о дно лодки. Бруно вдруг скорчился, до того ему стало невтерпеж. С лодки Мириам послышался чмокающий звук поцелуя. Бруно тут же его передразнил, сопроводив страстным стоном. Чмок–чмок! Там его, должно быть, услышали, потому что дружно рассмеялись.

Он пропустил их лодку мимо и неспешно погреб следом. На него надвинулось нечто большое и черное, здесь и там исколотое вспышками спичек. Остров. Похоже, настоящий рай для любителей обжиматься. Мириам, возможно, снова займется сегодня своим любимым делом, подумал Бруно и хихикнул.

Когда та лодка причалила, он отгреб на несколько ярдов в сторону, вылез на берег и подтянул свою лодку носом на какое–то бревнышко, так, чтобы ее легко было отличить от всех прочих. И снова он преисполнился чувством цели, на этот раз еще более сильным и настоятельным, чем в поезде. И двух часов не прошло, как он в Меткафе, а вот уже на острове с нею вместе! Он через брюки прижал нож к бедру. Если ему удастся оказаться с ней один на один и зажать ей рукою рот — нет, вдруг сумеет укусить? Он передернулся от отвращения, представив ощущение ее слюнявых губ у себя на ладони.

Они медленно шли в гору по неровной земле к купе деревьев; он так же медленно поднимался следом.

— Тут не сядешь, трава вон какая мокрая, — захныкала девица по имени Кейти.

— Хошь, я пиджак подстелю? — предложил парень.

Господи, подумал Бруно, ну и тупое же оно, это южное произношение!

— «Как иду я с моей деткой по медовой тропке…» — затянул голос в кустах.

Ночные шорохи. Насекомые. Цикады. Прямо в ухо запел москит. Бруно со всего маха хлопнул по уху, и в ухе громко зазвенело, заглушая голоса.

— …Отвали.

— Ну почему мы никак не присядем? — проворчала Мириам.

— Потому, что негде, и смотри не наступи во что не нужно!

— Дружно во что не нужно, девочка! — рассмеялся рыжий.

Так что они в конце концов надумали, черт их возьми? Как они ему надоели! Карусельная музыка звучала устало и словно издалека, хорошо была слышна только гитара. Вдруг они развернулись и двинулись ему навстречу, ему пришлось податься в сторону, будто он идет по своим делам. Он запутался в каких–то тернистых зарослях и выбирался из них, пока они проходили мимо. Тогда и он пошел следом, теперь уже под гору. Ему показалось, что он различает запах духов Мириам, впрочем, возможно, и не ее, а второй девушки, — приторный и отталкивающий, как запотевшая ванная.

— …а сейчас, — сообщил транзистор, — осторожно приближается к противнику… Леон… Леон… наносит Крошке сильный удар правой в челюсть ивытолькопослушайтечтотворится! — Рев толпы.

Бруно заметил в кустах парня с девушкой; они катались по траве, словно тоже вступили в поединок.

Мириам остановилась на пригорке перед спуском, ярдах в трех от него, остальные спустились вниз к реке. Бруно скользнул поближе. Отсветы отраженных в воде огней выхватили из темноты силуэт ее головы и плеч. За весь вечер он ни разу не подходил к ней так близко.

— Эй! — шепнул Бруно, и она обернулась. — Вы ведь Мириам, верно?

Теперь она смотрела ему в лицо, но едва ли могла его видеть.

— Да. А вы кто такой?

Он шагнул ей навстречу.

— По–моему, мы с вами где–то встречались, — нагло обронил он, вновь ощущая запах ее духов. Мерзкая тепловатая черная клякса. Он рванулся к ней с такой сосредоточенной яростью, что запястья — он выбросил руки вперед — стукнулись одно о другое.

— Слушайте, а что вам…

Его пальцы сомкнулись у нее на горле, оборвав последнее слово и удивленное восклицание. Она покачнулась. Его тело, казалось, стало твердым как камень, он услышал скрежет собственных сжатых зубов. Она испустила горлом скребущий звук, но на вопль ее не хватило — слишком крепка была хватка. Сделав подножку, он на нее повалился, и они упали на землю, бесшумно, только слегка шорохнув зелень. Пальцы его впивались все глубже, и он мирился с мерзкими конвульсиями ее тела, вжимая его в землю своим, чтобы не позволить ей встать и тем самым заставить подняться его. Горло под его пальцами разбухало и раскалялось. «Ну хватит, хватит, хватит!» — внушал он. И голова перестала метаться. Он был уверен, что душил достаточно долго, но хватки не ослабил. Оглянувшись, он убедился, что все спокойно. Когда он разжал пальцы, ему показалось, что на горле у нее должны остаться такие же глубокие вмятины, как в куске теста. Но тут она перхнула, словно прокашливаясь, это было ужасно, как оживающий труп, и он опять навалился на нее всей своей тяжестью, приподнявшись на коленях и сжав пальцы в последней хватке, так что они едва не сломались. Собрав все оставшиеся силы, он пустил их в руки. А если и этого будет мало? Он заскулил от отчаяния. Но она лежала спокойная и обмякшая.

— Мириам? — позвала Кейти.

Бруно вскочил и, спотыкаясь, бросился в гору, но сразу свернул налево, в ту сторону, где оставил лодку. Придя в себя, он обнаружил, что оттирает что–то с рук носовым платком. Не что–то, а слюну Мириам. Он бросил платок на землю и тут же его поднял: платок–то с монограммой. Значит, он соображает! Потрясающее ощущение! Дело сделано!

— Ми–ри–ам! — уже с ленивым раздражением в голосе.

А если он ее не прикончил, если она оклемалась и начала говорить? Эта мысль едва не сбила его с ног, и, сбегая по косогору, он с трудом сохранил равновесие. Свежий ветер встретил его у воды. Лодки он не увидел и готов был прыгнуть в первую попавшуюся, но взял себя в руки и, пройдя пару ярдов налево вдоль берега, — нашел свою — носом на бревнышке.

— Да она в обмороке!

Бруно оттолкнулся от берега, быстро, но без ненужной спешки.

— Эй, кто–нибудь, помогите! — всхлипнув, позвала подружка.

— Господи! Да… На помощь!

Паника, прозвучавшая в мужском голосе, передалась Бруно. Он несколько раз лихорадочно взмахнул веслами, но очнулся и бросил весла, предоставив лодке самой скользить по темной воде. Иисусе Пресветлый, ему–то чего бояться? Его–то и в голову никому не придет преследовать.

— Эй!

— Господи, да она мертвая! Позовите же хоть кого–нибудь!

Вопль девушки словно разрядил долгое безмолвие и странным образом подвел черту под всей историей. Прекрасный вопль, подумал Бруно со странным безмятежным восхищением. До станции он добрался спокойно, причалил следом за какой–то другой лодкой. Не торопясь, подчеркнуто не торопясь, расплатился с контролером.

— Там, на острове–то, — с придыханием сообщил кто–то возбужденным голосом из другой лодки, — говорят, померла девчонка!

— Померла?

— Вызовите полицию!

За спиной у него раздался топот бегущих ног.

Бруно лениво потащился к выходу. Слава Богу, он так надрался, или так измотан, или что еще, но может идти так медленно! Однако, когда он выходил через турникет, его обуял трепещущий неодолимый страх, который, впрочем, сразу же схлынул. Никто даже не взглянул на него. Чтобы придать себе силы, он сосредоточился на том, как ему хочется выпить. Впереди по дороге горели красные огни, похоже, бар, и он прямиком к ним направился.

— Неразбавленного! — бросил он бармену.

— Откуда вы взялись, сынок?

Бруно на него воззрился. Двое мужчин справа от него тоже смотрели на бармена.

— Я просил шотландского.

— Мы здесь спиртным не торгуем, приятель.

— Здесь считается территория парка? — голос у него сорвался на фальцет.

— Спиртным не торгуют во всем штате Техас.

— Тогда налейте вон того! — Бруно кивнул на бутылку хлебной водки, стоящую на стойке перед мужчинами.

— Угощайтесь. Раз уже парню так невтерпеж, — сказал один из мужчин, налил водки в стакан и пододвинул к Бруно.

Пойло по–техасски драло горло, но восхитительно грело желудок. Бруно предложил заплатить, но мужчина отказался.

Послышался вой приближающейся полицейской сирены.

Вошел мужчина.

— Что там такое? Несчастный случай? — спросил кто–то.

— Я ничего не видел, — равнодушно обронил тот.

Брат мой! — подумал Бруно, оглядывая того с головы до ног, но подходить к нему и заводить разговор, по всей видимости, не следовало.

Он чувствовал себя прекрасно. Мужчина все предлагал выпить, и Бруно пропустил три порции одну за другой. Поднимая стакан, он заметил на руке развод; извлек носовой платок и спокойно вытер кожу между большим и указательным пальцами. След оранжевой губной помады Мириам. В слабо освещенном баре он был едва заметен. Бруно поблагодарил мужчину за водку, не спеша вышел в ночную тьму и пошел по правой стороне дороги, высматривая такси. У него не было желания оглянуться на огни парка. Он уже и думать забыл про парк, сказал он самому себе. Прошел трамвай, Бруно нагнал его и вскочил на ходу. Ему понравился залитый светом салон, он перечитал в нем все объявления. Какой–то мальчонка вертелся на сиденье через проход. Бруно перебросился с ним несколькими словами. У него все время возникало желание позвонить Гаю и с ним повидаться, но Гая, понятно, здесь не было. Бруно хотелось как–то отпраздновать это событие. Можно было бы еще раз позвонить матери Гая, позвонить просто так, но, если подумать, это едва ли разумно. Только это одно и омрачало ему вечер — невозможность увидеться с Гаем или хотя бы поговорить, написать письмо. Со всем этим придется повременить. Гая, разумеется, будут допрашивать в полиции. Но он свободен! Дело сделано, сделано, сделано! В приступе благодушия он взъерошил мальчишке волосы.

Мальчишка сперва обалдел, но затем улыбнулся в ответ на приветственную ухмылку Бруно.

Но вокзале, откуда поезда отправлялись в Атчисон, Топеку и Санта–Фе, он купил верхнее место в спальном вагоне на поезд, отбывающий в половине второго ночи; у него оставалось полтора свободных часа. Все было в полном ажуре, и он был невероятно счастлив. В закусочной рядом с вокзалом он купил пинту виски и наполнил фляжку. Он подумал, не отправиться ли взглянуть на дом Гая, взвесил все «за» и «против» и решил, что может себе это позволить. Он уже было направился к стоящему у двери мужчине спросить, как туда добраться (такси исключалось, он это понимал), когда вдруг осознал, что хочет женщину. Никогда еще ему так сильно не хотелось женщины, и этот факт доставил ему невероятное удовольствие. В Санта–Фе ему ни разу не захотелось, хотя Уилсон пару раз и свел его с бабами. Он вильнул в сторону под самым носом у человека к которому направлялся, сообразив, что лучше будет осведомиться у таксиста из тех, что ловят пассажиров на улице. Его била дрожь, до того он нуждался в женщине! Совсем не та дрожь, что бывает с похмелья.

— Я не знаю, — заявил водитель с непроницаемым веснушчатым лицом, который стоял, привалившись к крылу машины.

— То есть как это?

— А так — не знаю, и все.

Бруно раздраженно отошел.

Другой шофер оказался покладистей. На обороте фирменной карточки он написал для Бруно адрес и пару имен, хотя это было так близко, что смешно было брать такси.

13

Прислонившись к стене у койки в номере «Монтекарло», Гай смотрел, как Анна перелистывает альбом с семейными фотографиями, который он захватил из Меткафа. Последние два дня с Анной были просто сказкой. Завтра он улетает в Меткаф. А оттуда во Флориду. Три дня тому назад мистер Брилхарт телеграфировал, что заказ остается за ним. Его ожидало полгода работы, а потом, в декабре, начало строительства их собственного дома. Теперь у него будут для этого деньги. И деньги на развод.

— А знаешь, — тихо сказал он, — если б я не получил Палм–Бич и мне бы пришлось завтра возвращаться в Нью–Йорк и искать работу, я бы это смог и согласился на любую.

Не успел он, однако, договорить, как понял, что именно Палм–Бич дал ему мужество, импульс, дал силу воли или то, что он под ней разумеет, что без Палм–Бич эти дни с Анной могли породить в нем только чувство вины.

— Но тебе не придется, — возразила Анна, словно поставила точку, и еще ниже склонилась над фотографиями.

Он улыбнулся. Он знал, что она слушает его вполуха. А если серьезно, то сказанное не имело значения, и Анна это знала. Он тоже склонился над альбомом, давая пояснения к фотографиям, когда она спрашивала, забавляясь тем, как пристально она изучает разворот, на который мать наклеила его снимки от младенческого возраста до двадцати лет. Он улыбался на всех фотографиях, а копна черных волос оттеняла лицо, более крепкое и беззаботное, чем теперь.

— Вид у меня тогда был вполне счастливый, правда? — спросил он.

Она подмигнула.

— И очень красивый. Тут есть снимки Мириам?

Она провела большим пальцем по уголкам оставшихся листов.

— Нет.

— Я так рада, что ты захватил альбом.

— Матушка мне бы голову открутила, узнай она, что он в Мексике. — Он возвратил альбом в чемодан, чтобы ненароком не оставить в гостинице. — Самый гуманный способ знакомиться с чужими семьями.

— Гай, я подвергла тебя очень тяжелым испытаниям?

Он улыбнулся тому, как жалобно она это сказала.

— Что ты! Я ни капельки не возражал.

Он опустился на постель и привлек Анну к себе. В конечном счете он перезнакомился со всеми ее родственниками, которых встречал по двое, по трое, а то и целыми дюжинами на воскресных обедах и вечеринках у Фолкнеров. В семье любили подшучивать над тем, сколько на свете Фолкнеров, Уэдделов и Моррисонов, причем все живут в штате Нью–Йорк или на Лонг–Айленде. Ему почему–то нравилось, что у нее столько родни. Прошлогоднее Рождество, что он встретил у Фолкнеров, было самым счастливым за всю его жизнь. Он поцеловал ее в обе щеки, затем в губы. Опустив голову, он заметил на покрывале эскизы Анны, которые она набросала на листках почтовой бумаги с «шапкой «Монтекарло“», и стал рассеянно собирать их в аккуратную стопку. То были наброски к проектам, которые возникли у нее после посещения Национального музея — они побывали там днем. Она рисовала четкими черными линиями, как и он свои эскизы.

— Я думаю о нашем доме, Анна.

— Тебе хочется большой.

— Да, — улыбнулся он.

— Пусть будет большой.

Она затихла в его объятиях. Они одновременно вздохнули, и она хихикнула, когда он обнял ее покрепче.

До этого она возражала против размеров дома. Гай замыслил дом в виде буквы «Y», и спор шел о том, чтобы пожертвовать одним из ответвлений в развилке. Но Гай любил свой замысел только в полном виде. Дом обойдется в приличную сумму, много больше двадцати тысяч, но Гай рассчитывал, что после Палм–Бич посыпятся заказы от частных фирм, которые займут мало времени, но принесут хорошие деньги. Анна говорила, что отец просто мечтает сделать им свадебный подарок, оплатив строительство переднего крыла, но для Гая это было так же неприемлемо, как вообще обойтись без него. Он увидел силуэт дома, белый и четкий на фоне коричневого комода у противоположной стены. Дом восставал из белой скальной породы, той самой, что он видел недалеко от города Олтона на юге Коннектикута. Дом длинный и приземистый, с плоской крышей, будто сотворенный алхимической реакцией из самой этой породы подобно кристаллу.

— Я, возможно, назову его «Кристаллом», — заметил Гай.

Анна задумчиво подняла глаза к потолку.

— Я не люблю, когда домам дают имена, не люблю и самих имен. «Кристалл» мне, пожалуй, и не понравится.

Гай почувствовал легкую обиду.

— Это куда лучше, чем «Олтон». До чего же бесцветное имя! Вот тебе типичная Новая Англия. Теперь возьмем Техас…

— Прекрасно, вот и бери свой Техас, а я возьму Новую Англию, — осадила его Анна с улыбкой, потому что на самом деле ей нравился Техас, как Гаю нравилась Новая Англия.

Гай поглядел на телефон со странным предчувствием, что тот сейчас зазвонит. У него слегка кружилась голова, словно он принял слабое возбуждающее лекарство. Анна объяснила, что Мехико–сити расположен высоко над уровнем моря, поэтому люди так себя и чувствуют.

— Мне кажется, я сегодня мог бы позвонить Мириам, поговорить с ней и все бы обернулось как надо, — медленно произнес Гай, — мне кажется, я смог бы найти нужные слова.

— Телефон к твоим услугам, — совершенно серьезно ответила Анна.

Прошла минута, он услышал, как Анна вздохнула.

— Который час? — спросила она, садясь. — Я обещала маме вернуться к двенадцати.

— Семь минут двенадцатого.

— Не хочешь перекусить?

Она распорядилась принести что–нибудь из гостиничного ресторана. Им подали нечто багряного цвета, что ни капли не напоминало яичницу с ветчиной, однако, согласились они, оказалось вполне вкусным.

— Я рада, что ты вырвался в Мексику, — заметила Анна, — а то получалось, что я ее хорошо знаю, а ты нет, вот я и хотела, чтобы ты с ней познакомился. Только Мехико–сити не похож на остальную страну, — продолжала она, неторопливо очищая тарелку. — Он рождает ностальгию, как Париж или Вена, и тебя все время тянет вернуться, что бы ты здесь ни пережил.

Гай нахмурился. Как–то летом он побывал в Париже и Вене с одним своим знакомым, канадским инженером Робертом Тричером; тогда у них не было денег. Это были совсем не те Вена и Париж, какие знала Анна. Он посмотрел на сладкую булочку, которую Анна намазала для него маслом. Бывали минуты, когда ему страстно хотелось испытать все то, что когда–либо испытывала Анна, знать, что она чувствовала в каждый час своих детских лет.

— Что ты имела в виду, когда сказала «что бы ты здесь ни пережил»?

— Я имела в виду, даже если ты здесь болел. Или тебя обокрали. — Она подняла глаза и улыбнулась, но свет лампы, отражаясь в синей дымке ее взгляда и ложась полумесяцем на темноватую радужную оболочку зрачков, сообщал ее лицу какую–то загадочную печаль. — Мне кажется, этот город привлекает своими контрастами. Как люди, состоящие из несовместимых крайностей.

Гай глядел на нее во все глаза, продев палец сквозь ручку кофейной чашки. Ее настроение или, возможно, ее слова почему–то вызвали у него чувство неполноценности.

— Жаль, что во мне нет несовместимых крайностей.

— О–го–го! — И она рассмеялась своим привычным веселым смехом, который доставлял ему наслаждение, даже если она смеялась над ним, даже если она и не думала объяснять, почему смеется.

Он вскочил.

— А не угоститься ли нам пирогом! Я извлеку его из воздуха, как джинн. Роскошный пирог!

Он вытащил из чемодана жестяной короб. Как же он позабыл про пирог, про испеченный матерью пирог с домашним черносмородиновым вареньем, которое он нахваливал по утрам за завтраком?

Анна позвонила в бар на первом этаже и заказала какой–то особый ликер, который пробовала раньше. Ликер оказался густого пурпурового цвета, как начинка пирога, и его подали в узких рюмочках на длинной ножке, не шире обычного пальца в диаметре. Официант ушел, они подняли рюмки, и тут телефон разразился серией лихорадочных звонков.

— Вероятно, мама, — заметила Анна.

Гай поднял трубку. На том конце далекий голос что–то сказал телефонистке, затем стал слышен отчетливо, зазвучал тревожно и резко — голос его матери.

— Алло?

— Слушаю, мама.

— Гай, у нас что–то случилось.

— Что именно?

— С Мириам.

— Так что с ней? — Гай плотно прижал трубку к уху, повернулся к Анне и увидел, как она побледнела, посмотрев на него.

— Она убита, Гай. Вчера вечером… — матери не хватало дыхания.

— Что такое, мама?

— Это случилось вчера вечером, — мать говорила визгливым размеренным голосом, который Гаю довелось слышать на своем веку всего пару раз. — Гай, ее убили!

— Убили!

— Что, что? — спросила Анна, вставая.

— Вчера вечером на озере. Никто ничего не знает.

— Ты…

— Ты можешь приехать, Гай?

— Да, мама. Как? — спросил он, сжимая старомодный корпус телефона и трубку, словно из них можно было выжать ответ. — Как?

— Задушили. — Одно слово, затем молчанье.

— Ты не… — начал он. — Откуда…

— Гай, что стряслось? — Анна взяла его за руку.

— Вылетаю первым же самолетом, мама. Этой ночью. Не волнуйся, мы скоро увидимся. — Он медленно опустил трубку и повернулся к Анне: — Мириам. Она умерла.

— Убита — ты ведь сам произнес? — прошептала Анна.

Гай кивнул, но тут ему пришло в голову, что не исключена и ошибка. Если это просто сообщение.

— Когда?

Но случилось–то вчера вечером!

— Мама сказала, вчера вечером.

— Убийца известен?

— Нет. Придется лететь ночным рейсом.

— Господи всемогущий.

Он посмотрел на Анну — та застыла на месте.

— Придется лететь ночным рейсом, — повторил он как в бреду. Потом повернулся и направился к телефону заказать билет, но заказ сделала Анна, быстро что–то проговорив по–испански.

Он начал укладываться. Ему казалось, что сборы заняли несколько часов, хотя вещей было мало. Он посмотрел на коричневый комод, пытаясь сообразить, проверял ли ящики, чтобы ничего не оставить. И вот на том самом месте, где ему предстало видение белого дома, проступило смеющееся лицо — сперва полумесяцы губ, затем все остальное — лицо Бруно. Кончик языка бесстыже скользнул по верхней губе, и снова — вспышка беззвучного судорожного смеха, от которого потные волосы упали на лоб. Гай нахмурился, посмотрев на Анну.

— В чем дело, Гай?

— Ни в чем, — ответил он. Интересно, какой у него вид в настоящий момент?

14

Предположим, это работа Бруно. Он, понятно, не мог этого сделать, но всего лишь предположим. Его поймали? Он признался, что это убийство — часть их совместного плана? Гай легко допускал, что Бруно в истерике мог сболтнуть все что угодно. Такой психически неустойчивый ребенок, как Бруно, был совершенно непредсказуем. Гай перебрал смутные воспоминания об их разговоре в поезде и попытался вспомнить, не ляпнул ли он в шутку, от злости или под градусом что–то такое, что можно было бы счесть за согласие с безумным замыслом Бруно. Нет, не ляпнул. Он сопоставил эту свою уверенность с письмом Бруно, которое запомнил дословно: «…все подумываю об этой нашей идее двойного убийства. Уверен, ее можно осуществить. Мне трудно объяснить, но я верю в этот план целиком и полностью!»

Поглядев в иллюминатор, Гай увидел внизу сплошную тьму. Почему он не тревожится сильнее? Впереди в сумрачном туннеле салона кто–то из пассажиров полыхнул спичкой, закурив сигарету. Дымок от мексиканского табака был слабый, кисловатый и тошнотворный. Он посмотрел на часы: 4.25.

Ближе к рассвету он задремал, покорившись реву моторов, которые, казалось, упорно стремились разнести самолет, а пока раздирали его разум и пускали клочки по ветру. Он открыл глаза навстречу серому пасмурному утру и свежей мысли: Мириам убил ее любовник. Это было очевидно и более чем вероятно. Убил, поссорившись. Газеты постоянно пишут о таких случаях, и жертвами постоянно оказываются женщины вроде Мириам. Убийство молодой мексиканки расписала на первой полосе бульварная газетенка «Эль графико», которую он купил в аэропорту, — ни одной американской газеты он, как ни искал, не нашел, хотя едва не опоздал из–за этого на самолет: со снимка скалился ее любовник–мексиканец, демонстрируя нож, которым ее прирезал; Гай начал было читать, но потерял всякий интерес уже после первого абзаца.

В аэропорту Меткаф его встретил человек в штатском и попросил поехать ответить на несколько вопросов. Они вместе сели в такси.

— Убийцу нашли? — спросил Гай.

— Нет.

Человек в штатском выглядел устало, словно провел бессонную ночь; так же выглядели и все репортеры, служащие и полицейские в зале старого суда Норт–Сайда. Гай обвел взглядом большую, с деревянными панелями комнату, высматривая Бруно, и лишь после этого сообразил, что делает глупость. Когда он закурил сигарету, сосед спросил, какая марка и Гай его угостил. Собираясь в дорогу, он сунул в карман сигареты Анны — пачку «Бельмонт».

— Гай Дэниел Хайнс, проживает в Меткафе по Эмброуз–стрит, дом 717… Когда вы отбыли из Меткафа? А когда прибыли в Мехико–сити?

Заскрипели стулья. Следом глухо застучала кареткой бесшумная пишущая машинка.

К нему подошел другой мужчина в штатском, при бляхе, в расстегнутом пиджаке и с выпирающим пузом.

— Зачем вы отправились в Мексику?

— Навестить знакомых.

— Кого именно?

— Фолкнеров. Алекса Фолкнера из Нью–Йорка.

— Почему вы не сказали матери, куда отправляетесь?

— Я ей сказал.

— Она не знала, где вы остановились в Мехико–сити, — вежливо заметил мужчина в штатском и заглянул в свои записи. — В воскресенье вы отправили жене письмо с просьбой о разводе. Что она вам ответила?

— Что хочет со мной поговорить.

— Но вы не были расположены с ней больше разговаривать, не так ли? — спросил кто–то звонким тенором.

Гай взглянул на молодого полицейского и промолчал.

— Вы были отцом ее ребенка?

Он попытался ответить, но его перебили:

— С какой целью вы неделю назад приезжали в Техас повидаться с женой?

— Вам позарез нужен развод, мистер Хайнс?

— Вы влюблены в Анну Фолкнер?

Смех.

— Вы знали, что у жены был любовник, мистер Хайнс. Вы ревновали?

— Этот ребенок гарантировал вам развод, правда?

— Все! — произнес чей–то голос.

Ему сунули под нос фотографию, от злости у него все расплывалось перед глазами, но потом снимок обрел четкость — темноволосый мужчина, продолговатое лицо, красивые, без мысли, карие глаза, мужественный подбородок с ямкой; такое лицо могло принадлежать киноактеру, и Гаю не нужно было объяснять, что это любовник Мириам: лицо такого типа полюбилось ей три года тому назад.

— Нет, — ответил Гай.

— Разве вы с ней не беседовали?

— Все!

Уголки его губ сложились в горькую улыбку, однако он чувствовал что мог бы разреветься, как ребенок. Перед зданием суда он поймал такси и по пути домой прочитал в машине двойную колонку на первой полосе «Меткаф стар»:

«ПРОДОЛЖАЮТСЯ ПОИСКИ УБИЙЦЫ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ

12 июня. Продолжаются поиски убийцы миссис Мириам Джойс Хайнс, жительницы нашего города, задушенной неизвестным преступником на Меткаф–Айленд в воскресенье вечером.

Сегодня в город прибыли два эксперта по отпечаткам пальцев. Они попытаются определить отпечатки, снятые с ручек весел и с прогулочных лодок на пункте проката на озере Меткаф. Но полиция и следствие опасаются, что имеющиеся отпечатки слишком смазаны. По обнародованному вчера мнению властей, убийство могло быть совершено неизвестным маньяком. За исключением сомнительных отпечатков пальцев и нескольких вмятин от каблука на месте преступления, полиция пока что не обнаружила существенных улик.

С самым важным свидетельством на дознании, как полагают, выступит Оуэн Маркмен, 30 лет, портовый грузчик, из Хьюстона и близкий друг убитой.

Погребение миссис Хайнс состоится сегодня на Ремингтонском кладбище. Траурный кортеж отправляется от Хоуэлловского Дома усопших на Коллежд–авеню в два часа пополудни».

Гай прикурил новую сигарету от предыдущей. Руки у него все еще дрожали, но чувствовал он себя немного лучше. Мысль о маньяке как–то не приходила ему в голову. Маньяк превращал убийство пусть в чудовищную, но все же случайность.

Мать ждала его в гостиной, сидя в качалке и прижав к виску носовой платок, но не стала подниматься ему навстречу. Гай обнял ее и поцеловал в щеку, с облегчением заметив, что глаза у нее сухие.

— Вчера я весь день провела с миссис Джойс, — сказала она, — но ехать на похороны я просто не в состоянии.

— И не нужно, мама.

Он поглядел на часы — было уже начало третьего. На мгновенье ему припомнилось, что Мириам, не дай Бог, закопают живой, она очнется и начнет гневно вопить. Он отвернулся и потер лоб.

— Миссис Джойс спрашивала, — тихо сказала мать, — может, тебе что известно?

Гай снова повернулся к матери. Он знал, что миссис Джойс его терпеть не может, и сам сейчас ненавидел ее за то, что она могла наговорить матери.

— Мама, не встречайся с ними больше. Ты ведь не обязана, верно?

— Нет, не обязана.

— Но спасибо, что сходила.

Наверху в своей комнате он нашел на письменном столе три письма и маленький квадратный пакетик с наклейкой магазина в Санта–Фе. В пакете оказалась коробочка, а в ней — узкий плетеный пояс из кожи ящерицы с серебряной пряжкой в форме буквы Н. Была вложена записка:

«По пути на почту потерял вашего Платона. Надеюсь, это поможет вам примириться с утратой.

Чарли».

Гай вскрыл надписанный карандашом конверт, тоже отправленный из Санта–Фе, судя по марке гостиницы. Внутри был только небольшой прямоугольник плотной бумаги с надписью печатными буквами: «Меткаф красивый город». Перевернув карточку, он пробежал глазами по строчкам:

«24 часа

Таксопарк Доновна

В любую погоду

Звоните 2–3333

Вежливость. Скорость. Надежность».

Под надписью на другой стороне что–то было подтерто. Посмотрев карточку на свет, Гай разобрал слово «Джинн». Рекламная карточка меткафской таксомоторной компании, но посланная из Санта–Фе. Это ничего не значит, ничего не доказывает, решил он, однако смял и выбросил в мусорную корзину и карточку, и конверт, и коробочку вместе с оберткой. Он вдруг понял, что Бруно ему отвратителен. Он открыл коробочку прямо в корзине и засунул ее за пояс. Роскошный был пояс, но кожа ящерицы и змей вызывала у него точно такое отвращение.

Вечером из Мехико позвонила Анна. Она хотела все знать, и он рассказал ей все, что знал сам.

— Кого–нибудь подозревают? — спросила она.

— Похоже, нет.

— Что–то, Гай, мне твой голос не нравится. Ты отдохнул?

— Еще нет.

Теперь он не мог рассказать ей про Бруно. Мать сообщила, что в его отсутствие ему пару раз звонил какой–то мужчина; у Гая не было сомнений, кто это был. Но он понимал, что сможет рассказать Анне о Бруно лишь после того, как до конца убедится сам. Он не мог заставить себя начать.

— Милый, мы только что выслали письменные показания. Ну, ты знаешь, о том, что все эти дни ты был с нами.

Он запросил о них телеграммой после беседы со следователем из полиции.

— Вот кончится следствие, и все придет в норму, — пообещал он.

Но весь вечер его грызла тревога, что он не рассказал Анне о Бруно. И не в том дело, что ему не хотелось ее пугать, а в том, подозревал он, что сам не смог бы вынести неопределенного ощущения своей личной вины.

Ходили слухи, будто Оуэн Маркмен раздумал жениться на Мириам после выкидыша и она подала на него в суд за нарушение обязательства жениться. Мириам действительно потеряла ребенка в результате несчастного случая, сообщила мать Гаю. Миссис Джойс рассказала ей, что Мириам упала дома с лестницы, наступив на подол своей любимой длинной ночной рубашки из черного шелка, которую ей подарил Оуэн. Гай поверил этому сразу и безоговорочно. В сердце его проснулись сострадание и раскаяние, каких он ни разу не испытывал по отношению к Мириам. Теперь она виделась ему до слез несчастной и совершенно невинной.

15

— От семи до пяти ярдов, — ответил серьезный самоуверенный молодой человек, сидящий в кресле для свидетелей. — Нет, я никого не заметил.

— По–моему, около пятнадцати футов, — сказала девушка с большими глазами, Кэтрин Смит, которая выглядела такой испуганной, словно это случилось минуту назад. — Может, чуть побольше, — добавила она тихо.

— Около тридцати футов. Я первым спустился к лодке, — заявил Ральф Джойс, брат Мириам. У него были такие же рыжие волосы и серо–зеленые глаза, как у Мириам, но тяжелая квадратная челюсть уничтожала всякое сходство. — Не сказал бы, чтобы у нее были враги. По крайней мере, чтоб пошли на такое.

— Я ничегошеньки не слышала, — убежденно произнесла Кэтрин Смит, отрицательно покачав головой.

Ральф Джойс заметил, что он тоже ничего не слышал, а Ричард Шуйлер закончил свои показания решительным:

— Никакого шума не было.

Ог бесконечных повторений убийство утратило в глазах Гая не только ужас, но даже драматизм. Это напоминало тупые удары молотка, которым все происшедшее намертво вбивалось ему в память. Было невозможно поверить в то, что эти трое находились вплотную к убийце. Только маньяк посмел бы так близко сунуться, решил Гай, это ясно.

— Вы были отцом ребенка, которого потеряла миссис Хайнс?

— Да.

Оуэн Маркмен сидел ссутулившись, сцепив пальцы рук. Хмурое пристыженное выражение скрадывало его энергичную красоту, которую Гай отметил на фотографии. На нем были серые ботинки из толстой кожи, словно он явился сюда из Хьюстона прямо с работы. Нет, нынче Мириам не стала бы хвалиться им перед знакомыми, подумал Гай.

— Вы не знаете, кто мог бы желать миссис Хайнс смерти?

— Знаю, — ответил Маркмен и указал на Гая: — Он.

Публика повернула головы поглядеть на Гая. Он подобрался и смерил Маркмена взглядом — сейчас он впервые по–настоящему его заподозрил.

— Почему?

Оуэн Маркмен долго мялся, бормотал что–то себе под нос, но в конце концов выдавил из себя единственное слово:

— Ревновал.

В подтверждение сказанного Маркмен не смог привести ни одного убедительного довода, но после него обвинения в ревности посыпались со всех сторон. Даже Кэтрин Смит пискнула:

— Я тоже так думаю.

Адвокат Гая хихикнул. В портфеле у него лежали письменные показания Фолкнеров. Его хихиканье вызвало у Гая отвращение. Гай терпеть не мог судебные разбирательства Они напоминали ему грязную игру, чья цель не установить истину, а дать адвокату возможность схватиться с коллегой и выбить того из седла на какой–нибудь процессуальной закорючке.

— Вы отказались от солидного заказа… — начал коронер.[12]

— Я от него не отказывался, — возразил Гай, — я написал заказчикам, что он мне не нужен, еще не получив его.

— Вы послали телеграмму. Вы не желали, чтобы жена туда за вами последовала. Но, узнав в Мексике, что жена потеряла ребенка, вы отправили в Палм–Бич еще одну телеграмму с просьбой рассмотреть вашу кандидатуру на получение заказа. Почему?

— Потому что решил, что она за мной не последует. Я подозревал, что она намерена тянуть с разводом до бесконечности. Но я собирался повидаться с ней на этой неделе, чтобы обсудить развод.

Гай утер со лба капельки пота и заметил, как его адвокат огорченно поджал губы: он не хотел, чтобы Гай затрагивал вопрос о разводе в связи с переменой своего отношения к заказу. Но Гаю было наплевать. Он сказал правду, и пусть обходятся с ней, как сочтут нужным.

— Как вы считаете, миссис Джойс, муж вашей покойной дочери способен устроить такое убийство?

— Да, — ответила миссис Джойс, на мгновенье замявшись и поднимая голову. Ее воспаленные веки почти прикрыли проницательные глаза, как это Гай не раз видел в прошлом, и трудно было понять, на что именно устремлен их взгляд. — Ему был нужен развод.

На это миссис Джойс указали, что всего несколько минут тому назад она утверждала, будто дочь хотела развода, а Гай Хайнс нет, потому что все еще ее любил.

— Если развода хотели обе стороны, а что мистер Хайнс его хотел, так это доказано, почему развод не состоялся?

Суд оживился. Эксперты по отпечаткам пальцев пришли каждый к разному заключению. Хозяин скобяного магазинчика, куда Мириам заходила накануне дня убийства, не мог толком сказать, кто с ней был — женщина или мужчина, и тот факт, что его проинструктировали в пользу мужчины, как–то утонул в новой волне смешков. Адвокат Гая пустился в разглагольствования о расстоянии между Меткафом и Мехико–сити, о письменных показаниях Фолкнеров, но Гай был уверен, что одна лишь его прямота снимет с него любое подозрение.

Подводя итоги разбирательства, коронер сделал предположение, что убийство, скорее всего, совершил маньяк, не известный ни жертве, ни другим сторонам. В вердикте фигурировали «неизвестное лицо или лица», и дело было передано на расследование в полицию.

На другой день — Гай как раз уезжал из дома и прощался с матерью — пришла телеграмма: «Теплый привет с золотого запада тчк Без подписи».

— От Фолкнеров, — поспешно заявил он матери.

Та улыбнулась.

— Скажи Анне, чтобы хорошенько заботилась о моем мальчике.

Она притянула его к себе, нежно взяв за ухо, и поцеловала в щеку.

Он все еще комкал в руке телеграмму от Бруно, когда приехал в аэропорт. Тут он разорвал ее на мелкие клочки и выбросил в проволочную корзину для мусора у края летного поля. Но ветер повыдул все клочки до последнего, и они понеслись по бетону, весело приплясывая на солнце, как конфетти.

16

Гай мучился, пытаясь прийти к окончательному ответу — Бруно или не Бруно? — но потом махнул рукой. То, что это могло быть делом рук Бруно, представлялось слишком уж невероятным. Могла ли рекламная карточка меткафской таксомоторной компании служить веским доказательством? Бруно вполне мог найти эту карточку в Санта–Фе и послать Гаю, это было бы в его духе. Тут, конечно, маньяк виноват, как считают коронер и все остальные, а если нет, то куда вероятнее, что убийство подстроил Оуэн Маркмен. Он выбросил из головы Меткаф, Мириам и Бруно и весь ушел в работу над «Пальмирой», которая, как он понял в первый же день, потребует от него всех наличных запасов дипломатического такта, строительных знаний и просто физических сил. Он выбросил из головы все свое прошлое, которое, при всех его превосходных целях и борьбе за их претворение, при всех скромных успехах, что он добивался, выглядело ничтожным и низменным по сравнению с великолепным главным зданием загородного клуба. В своей памяти он оставил одну только Анну. По мере погружения в новое творение в нем росло чувство, что он возрождается к другой, более совершенной жизни.

Фотокорреспонденты из разных газет и журналов отсняли главное здание, плавательный бассейн, купальные павильоны и террасы на ранних этапах строительства. Были сфотографированы и члены клуба за осмотром строительной площадки; Гай догадывался, что под этим снимком будет указана сумма, которую каждый из них пожертвовал на приют царственного отдохновения. Порой Гай подумывал, уж не объясняется ли отчасти его восторженность огромными деньгами, вложенными в осуществление проекта, обилием стройматериалов и площадей, оказавшихся в его распоряжении, лестью богачей, которые наперебой зазывали его в гости. Гай отклонял их предложения. Он понимал, что, возможно, упускает из–за этого небольшие заказы, которые были бы очень кстати зимой, но понимал он и то, что решительно не способен принудить себя вести светскую жизнь, какую большинство архитекторов воспринимали как само собой разумеющееся. Когда ему хотелось провести вечер в компании, он ехал за несколько миль автобусом к Кларенсу Брилхарту, они вместе обедали, слушали пластинки и вели беседы. Кларенс Брилхарт, управляющий клубом «Пальмира», в прошлом маклер, был высокий старый седой джентльмен; Гай часто ловил себя на мысли, что хотел бы иметь такого отца. Больше всего Гая восхищал дух неспешной праздности, свойственный Брилхарту как в собственном доме, так и на стройплощадке с ее суетой и лихорадкой. Гай надеялся в старости походить на него. Но он знал про себя, что слишком нетерпелив, всегда был слишком нетерпеливым. А поспешность, и это он тоже знал, неизбежно роняет достоинство. Вечерами Гай большей частью читал, писал длинные письма Анне или просто заваливался спать, потому что к пяти утрам уже бывал на ногах и нередко весь день сам работал с паяльником или раствором или орудовал мастерком. Почти всех рабочих он знал по имени. Ему нравилось оценивать нрав строителя и прикидывать, насколько он отвечает или не отвечает общему духу строительства. «Как будто дирижируешь симфоническим оркестром», — сравнил он в письме к Анне. В сумерках, когда он садился под кустами на поле для гольфа выкурить трубку и смотрел сверху на четыре белых строения, он чувствовал, что его «Пальмира» будет самим совершенством. Он понял это, когда первые горизонтальные перекрытия легли на рассредоточенные мраморные стойки главного здания. Торговое здание в Питтсбурге испортил каприз заказчика, который в последнюю минуту потребовал изменить форму окон. Больничный флигель в Чикаго, на взгляд Гая, был убит карнизом из более темного камня, чем предусматривалось проектом. Но Брилхарт пресекал любое вмешательство, «Пальмира» обещала безукоризненно соответствовать изначальному замыслу, а Гаю еще не доводилось создавать совершенство.

В августе он съездил на север повидаться с Анной. Она работала в отделе дизайна текстильной компании в Манхеттэне. Осенью она собиралась приобрести магазин на паях во своей знакомой, тоже дизайнером. О Мириам они впервые заговорили лишь в четвертый — последний — день пребывания Гая. Они стояли у ручья за домом Анны, выйдя напоследок прогуляться вдвоем: через несколько минут Анне предстояло везти его в аэропорт.

— Как ты думаешь, Гай, это Маркмен? — вдруг задала вопрос Анна; он кивнул в ответ, и она добавила: — Это страшно, но я почти уверена.

А потом он как–то вечером вернулся от Брилхарта к себе в комнату, которую снял вместе с мебелью, и нашел два письма — от Бруно и от Анны. Бруно писал из Лос–Анджелеса, мать переслала его письмо из Меткафа. Его поздравляли с работой в Палм–Бич, желали успехов и умоляли черкнуть пару слов. Постскриптум гласил:

«Надеюсь, вы не рассердитесь за это письмо. Написал много других, но ни одного не отправил. Звонил вашей маме узнать ваш адрес, но она не дала. Честное слово, Гай, тревожиться совершенно не из–за чего, а то бы я не стал вам писать. Разве неясно, что мне в первую очередь следует осторожничать? Напишите поскорее, а то я могу отправиться на Гаити. Еще раз ваш друг и поклонник. Ч. Э. Б.».

Боль началась в голове и медленно спустилась к ногам. Оставаться одному в комнате было невыносимо. Он вышел в бар и, не успев сообразить, что делает, опрокинул две рюмки хлебной водки, а следом и третью. Он поймал себя на том, что изучает в зеркале над баром отражение собственного загорелого лица, и поразился, какие у него бессовестные и бегающие глаза Это совершил Бруно. Уверенность обрушилась на него с непреложностью, не оставляющей лазейки сомнению, подобно катастрофе, упорно не замечать которую все это время было способно одно лишь слепое безумие. Он скользнул взглядом по стенам маленького бара, словно ждал, что они вот–вот рухнут и погребут его под обломками. Это совершил Бруно. То, что Бруно гордился обретенной теперь Гаем свободой, могло иметь только одно объяснение. Как постскриптум. Как, может быть, и поездка на Гаити. Но что Бруно подразумевал? Гай наградил лицо в зеркале злым взглядом и опустил глаза, посмотрел на свои руки, на твидовый пиджак, фланелевые брюки, и его осенило: все это надел утром один человек, а снимать на ночь будет уже другой, тот, каким он будет отныне. Теперь он знал. В это мгновение… Он не мог бы сказать, что именно происходит, но чувствовал, что с этой минуты вся его жизнь пойдет по–другому, должна пойти по–другому.

Если он знал, что это совершил Бруно, почему он не сдал его полиции? Какие чувства он испытывал к Бруно помимо ненависти и отвращения? Или он испугался? Ясных ответов на эти вопросы у Гая не было.

Он долго боролся с искушением позвонить Анне, в конце концов не выдержал и сдался в три часа ночи. Лежа в темноте на койке, он очень спокойно поговорил с ней о будничных вещах и один раз даже рассмеялся. Анна и та не заметила ничего необычного, подумал он, опуская трубку. Он чувствовал себя непонятно в чем ущемленным и слегка встревоженным.

Мать писала, что мужчина, который звонил ему, когда он был в Мексике, и назвался Филом, звонил опять и спрашивал, как с ним связаться. Она опасалась, что это как–то связано с Мириам, и раздумывала, не сообщить ли в полицию.

Отвечая матери, Гай написал: «Я выяснил, кто этот настырный телефонист. Это Фил Джонсон, один парень, с которым я встречался в Чикаго».

17

— Чарли, что это за вырезки?

— Об одном моем знакомом, ма! — крикнул Бруно из ванной. Он пустил воду сильнее, склонился над раковиной и сосредоточенно уставился на блестящую никелированную затычку. Постояв так с минуту, он извлек бутылку виски, которую прятал под полотенцами в корзине для белья. Стакан разбавленного виски в руке немного унял дрожь; Бруно несколько секунд разглядывал серебряный кант на рукаве своего нового смокинга. Этот смокинг так ему нравился, что он не расставался с ним даже в ванной. В зеркале закругленные лацканы смокинга служили рамкой для портрета праздного молодого человека, склонного к безрассудным таинственным приключениям, наделенного чувством юмора и глубиной натуры, властного и утонченного (полюбуйтесь, как изящно он держит стакан между большим и указательным пальцами, словно в великолепном тосте), — молодого человека с двойной жизнью. Он выпил за собственное здоровье.

— Чарли?

— Сейчас, мамик!

Он обвел ванную диким взглядом. Окон не было. Последнее время такое случалось с ним раза два в неделю. Через полчаса после того, как он вставал ото сна, у него возникало ощущение, будто кто–то его душит, упираясь коленями в грудь. Он закрыл глаза и натужно задышал — вдох, выдох — так часто, как позволяли легкие. Наконец виски подействовало. Оно угомонило раздерганные нервы, словно провело рукой по всему телу. Он выпрямился и открыл дверь.

— Бреюсь, — объяснил он.

Его мать в теннисных шортах и майке склонилась над развороченной постелью, по которой были раскиданы вырезки.

— Кто она, эта убитая женщина?

— Жена одного парня, с которым я познакомился в поезде из Нью–Йорка, Гая Хайнса, — улыбнулся Бруно. Ему нравилось произносить имя Гая. — Правда, любопытно? Убийцу до сих пор не нашли.

— Вероятно, маньяк, — вздохнула она.

Бруно сразу посерьезнел.

— Нет, не думаю. Тут очень непростые обстоятельства.

Элси выпрямилась и засунула большой палец за пояс. Небольшая выпуклость под поясом исчезла, и на какое–то мгновение она превратилась в женщину, которая неизменно являлась взгляду Бруно до прошлого года, изящную вплоть до узких лодыжек.

— У твоего приятеля Гая хорошее лицо.

— Лучше человека не встретить. Стыд и срам, что его привлекли на дознание. Он мне сказал в поезде, что вот уже пару лет как не видел жены. Да из Гая такой же убийца, как из меня! — Бруно ухмыльнулся нечаянной шутке и, чтобы не привлекать к ней внимания, добавил: — Во всяком случае, его женушка была слаба на передок…

— Миленький, — она взяла его за окантованные лацканы, — ты бы не хотел для разнообразия последить за собственным языком? Бабушка, я знаю, порой от него в ужас приходит.

— Да бабушка и не знает, что такое «передок», — возразил Бруно хриплым голосом.

Элси взвизгнула, запрокинув голову.

— Ма, ты слишком много бываешь на солнце. Мне не нравится, что лицо у тебя такое смуглое.

— А мне не нравится, что у тебя такое бледное.

Бруно нахмурился. Шершавость кожи на мамином лбу больно ранила его чувства. Он неожиданно поцеловал ее в щеку.

— Обещай мне, что хоть полчасика посидишь сегодня на солнце. Другие приезжают в Калифорнию за тысячи миль, а ты сидишь в четырех стенах!

Бруно презрительно нахмурился.

— Ма тебя совсем не интересует мой приятель!

— Напротив, интересует, только ты мне о нем что–то мало рассказываешь.

Бруно скромно улыбнулся. Нет, какая же она все–таки умница. Он впервые выложил вырезки у себя в комнате именно сегодня, потому что уверился: ни ему, ни Гаю ничего не грозит. Если он сейчас и поговорит о Гае с четверть часа, мама, скорее всего, это тоже забудет. Если вообще понадобится забыть, что вряд ли.

— Ты все прочитала? — спросил он, кивнув на постель.

— Нет, не все. Сколько принял с утра?

— Стаканчик.

— Я чую, два.

— Хорошо, мамик, пусть будет два.

— Миленький, ты бы поостерегся с утренними возлияниями, а? Пить с утра — это конец всему. Сколько я перевидела алкоголиков…

— «Алкоголик» — мерзкое слово, — оборвал Бруно, возобновляя медленное кружение по комнате. — Я чувствую себя лучше, с тех пор как немножечко увеличил дозу. Ты сама говорила, что я повеселел и у меня появился аппетит. Шотландское виски — очень чистый напиток. Некоторым идет на пользу.

— Вчера вечером ты перепил, и бабушка это заметила. Ты не думай, она не слепая.

— О вчерашнем не спрашивай, — осклабился Бруно и махнул рукой.

— Скоро придет Сэмми. Лучше оделся бы, спустился и составил нам компанию.

— У меня от Сэмми мороз по коже.

Словно пропустив его слова мимо ушей, она весело пошла к двери.

— Обещай, во всяком случае, что сегодня позагораешь.

Он кивнул и смочил языком пересохшие губы. Закрывая дверь, она улыбнулась, но он не улыбнулся в ответ: ему почудилось, будто его разом накрыл черный колпак, будто нужно от чего–то спасаться, пока не поздно. Необходимо встретиться с Гаем, пока не поздно! Необходимо избавиться от отца, пока не поздно! Необходимо многое сделать! Ему неохота торчать здесь, в бабушкином доме, обставленном в точности как их собственный — мебелью в стиле Людовика XV, неизбывного Людовика XV! Но он не знал, где бы хотел сейчас оказаться. Ему не нравится надолго расставаться с мамой, правда? Он прикусил нижнюю губу и нахмурился, хотя его маленькие серые глазки смотрели пусто. Почему она сказала, что ему не нужно пить по утрам? Еще как нужно, сильнее, чем в любое другое время суток. Он расправил плечи медленным круговым движением. С чего бы ему унывать? Вырезки на постели — это все про него. Проходила неделя за неделей, а полицейские–тупари не нашли против него ни одной улики, ни одной, если не считать вмятины от каблука, так те туфли он давно уже выбросил! Вечеринка с Уилсоном на прошлой неделе в сан–францисском отеле… да будь у него теперь возможность отпраздновать вместе с Гаем, он тако–о–е закатит! Идеальное убийство! Много ли, интересно, человек сумели бы совершить идеальное убийство на острове, когда вокруг полно народа?

Он не из тех кретинов, о которых пишут в газетах, которые убивают, «чтобы испытать, на что это похоже», а потом ничего толком и описать не могут, разве что порой ляпнут тошнотворное: «Я думал, будет интереснее». Если бы обратились к нему, он бы сказал: «Потрясающее ощущение, равного ему нет на всем свете!» («Вы не собираетесь повторить это, мистер Бруно?») «Мм–м, не исключаю», — раздумчиво и осторожно, как полярный исследователь, дающий ни к чему не обязывающий ответ на вопрос, не собирается ли он зимовать во льдах и на другой год. («Не могли бы вы немного рассказать о своих ощущениях?») Он бы придвинул к себе микрофон, поглядел в потолок, задумался, а мир бы тем временем замер в ожидании. Что он почувствовал? Как бы лучше сказать. То самое, единственное, с чем ничто не сравнится. Бабенка она в любом случае была испорченная, понятно? Все равно что прикончить маленькую горячую крысу, только она была женщиной, вот почему это назвали убийством. Один только исходивший от нее жар вызывал отвращение, и он вспомнил, как подумал тогда — тепло перестает вырабатываться еще до того, как он снимет пальцы, а когда он уйдет, она сделается холодной и отвратительной, какой и была при жизни. («Отвратительной, мистер Бруно?») Да, отвратительной. («По вашему, труп отвратителен?») Бруно задумчиво свел брови. Нет, он бы не сказал, что считает труп чем–то отвратительным. Если жертва была само зло, как Мириам, вид мертвого тела должен бы вызвать у окружающих приятные чувства, не так ли? («Власть, мистер Бруно?») О да, он ощутил невероятную власть! В ней–то самое главное. Он отнял жизнь. Далее. Никто не знает, что такое жизнь, все защищают ее как бесценное достояние, а он ее отнял. В тот вечер было все — жуткий риск, боль в руках, страх — вдруг она вскрикнет, но в миг, когда он почувствовал, что жизнь ее оставила, все прочее куда–то провалилось, осталась лишь одна непостижимая данность его деяния, тайна и чудо прекращения жизни. Люди толкуют о таинстве рождения, зачатия жизни, но это так просто! Слияние двух половых клеток! А вот как быть с тайной прекращения жизни? Почему жизнь должна была прекратиться из–за того, что он слишком крепко сжал горло женщины? И вообще — что такое жизнь, что ощутила Мириам, когда он разжал руки? Где она находилась? Нет, он не верил в посмертную жизнь. Она перестала быть, в этом и крылось чудо. Да, он сумел бы поведать репортерам о многом! («Имело ли для вас значение то, что жертвой явилась женщина?») Откуда взялся этот вопрос? Бруно растерялся, но быстро нашелся. Что ж, то, что это была женщина, добавило ему удовольствия. Нет, из этого факта он не делает вывода, что удовольствие имело сексуальный оттенок. Ненависть, понимаете ли, сродни любви. Кто это сказал? Он с этим решительно не согласен. Нет, лучше он скажет так: убей он мужчину, удовольствие было бы не столь острым. Разве что этим мужчиной оказался бы его отец.

Телефон…

Бруно уже давно не сводил с него глаз. Любой телефон наталкивал на мысли о Гае. Сейчас он мог бы связаться с Гаем, позвонив всего в два места, но звонок, чего доброго, встревожит его. Гай, возможно, все еще боится. Он подождет, чтобы Гай ему написал. Письмо может прийти со дня на день — его письмо должно было дойти до Гая в конце прошлой недели. Для полного счастья Бруно не хватало одного: услышать голос Гая, получить от него весточку, что все у него хорошо. Теперь их с Гаем связывали узы покрепче братских. Много ли братьев любят своих братцев, как он любит Гая?

Бруно перебросил ногу через подоконник и оказался на балкончике из кованого железа. Утреннее солнышко приятно ласкало кожу. Лужайка, широкая и гладкая, как площадка для гольфа, тянулась до самого океана. Он увидел Сэмми Франклина — в белом теннисном костюме с ракетками под мышкой, улыбаясь во весь рот, тот шел навстречу маме. Сэмми был мужчина крупный и дряблый, как потерявший форму боксер. Он напоминал Бруно другого голливудского актеришку, который увивался за мамой, когда они приезжали сюда три года назад. Александра Фиппса. Почему их идиотские фамилии застревают у него в голове? Сэмми с довольным смешком подал маме руку, в Бруно вспыхнула и тут же погасла давняя неприязнь. Merde.[13] Он с презрением отвел взгляд от облаченного во фланель широкого зада Сэмми и обозрел пейзаж, поворачивая голову слева направо. Пара пеликанов тяжело перелетела через изгородь и плюхнулась в траву. Далеко–далеко на бледной поверхности океана он разглядел парусную шлюпку. Три года тому назад он упрашивал бабушку обзавестись парусной шлюпкой, теперь шлюпка есть, но его ни разу не потянуло выйти на ней в море.

За покрытым коричневой штукатуркой углом дома послышался перестук теннисных мячей. На первом этаже забили часы, и Бруно вернулся в комнату, чтобы не знать, сколько времени. Он любил, когда получалось ненароком взглянуть на циферблат ближе к вечеру и выяснить, что час более поздний, чем он думал. Если письма от Гая не принесут с полуденной доставкой, подумал он, можно успеть на поезд в Сан–Франциско. С другой стороны, в воспоминаниях о последнем посещении Сан–Франциско было мало приятного. Уилсон притащил в гостиницу пару каких–то итальянцев, и Бруно выставили на обед и несколько бутылок хлебной водки. Гости звонили в Чикаго по его телефону. Гостиница включила в счет два разговора с Меткафом, но второго он хоть убей не помнил. Наконец в последний день ему не хватило двадцати долларов оплатить счет. Чековый книжки у него не было, и тогда из этой гостиницы, считающейся лучшей в городе, ему не разрешили вынести чемодан, пока мама не перевела деньги телеграфом. Нет, в Сан–Франциско он не поедет.

— Чарли? — позвала бабушка высоким мелодичным голосом.

Он увидел, как повернулась резная дверная ручка, инстинктивно бросился к вырезкам на постели, но вместо этого сделал круг и нырнул в ванную, где сыпанул в рот зубного порошка. Бабушка чуяла запах спиртного не хуже тоскующего по выпивке старателя где–нибудь на Клондайке.

— Ты не хочешь со мной позавтракать? — спросила она.

Он вышел, приглаживая волосы расческой.

— Ой, как ты вырядился!

Маленькая старушка повернулась перед ним на нетвердых ногах, как манекенщица, и Бруно расплылся в улыбке. Ему понравилось платье из черных кружев поверх розового атласа.

— Напоминает один из этих балкончиков.

— Спасибо, Чарли. После завтрака я собираюсь в город. Я думала, может быть, ты захочешь со мной поехать.

— Может быть. Да, захочу, бабушка, — сказал он добродушно.

— Так это ты, оказывается, режешь мою «Таймс»! А я–то грешила на прислугу. Последние дни ты, верно, встаешь ни свет ни заря.

— Точно, — согласился Бруно.

— В дни моей юности мы вырезали из газет стихи и наклеивали в альбомы. Чем только мы их не заполняли! Что ты будешь делать с вырезками?

— Ничего, просто хранить.

— Ты не собираешь вырезки в альбомы?

— Не–а.

Она глядела на него, а Бруно хотелось, чтобы на вырезки.

— Какой же ты еще малыш! — Она ущипнула его за щеку. — У тебя только пушок на лице пробивается! Не понимаю, почему твоя мать так о тебе тревожится…

— Она не тревожится.

— …когда тебе всего лишь надо время вырасти. Давай спускайся, позавтракаем вместе. Да, да, прямо так, в пижаме.

На лестнице Бруно взял ее под руку.

— Я быстренько разделаюсь с продуктами, — сказала бабушка, наливая ему кофе, — а затем займемся чем–нибудь интересным. Я думаю, сходим в кино на хорошую картину — с убийством — или в луна–парк. Я уже и забыла, когда последний раз была в луна–парке.

От неожиданности у Бруно глаза полезли на лоб.

— Куда бы ты хотел? Ну, что до кино, то с этим можно решить на месте.

— Я бы хотел в луна–парк, бабушка.

Бруно прекрасно провел время. Он подсаживал и высаживал бабушку из автомобиля, водил по парку, хотя бабушка мало чего могла себе позволить как по части развлечений, так и в еде. Тем не менее они покатались на колесе обозрения. Бруно поведал ей о гигантском колесе в Меткафе, но она не спросила, когда он там побывал.

Когда они вернулись домой, Сэмми Франклин все еще был там — остался пообедать. Обнаружив это, Бруно нахмурился. Он знал, что бабушка жаловала Сэма не больше, чем он, и внезапно преисполнился к ней огромной нежности, потому что она так безропотно мирилась и с Сэмми, и с любым другим ублюдком из тех, кого мама приглашала к ним в гости. Чем, интересно, они с мамой занимались весь день? Сказали, что ходили в кино, смотрели одну из картин, где снимался Сэмми. Кстати, в его комнате его ждет письмо.

Бруно взлетел на второй этаж. Письмо было отправлено из Флориды Он разорвал конверт, причем руки у него дрожали так сильно, как с самого тяжкого похмелья В жизни он так не тосковал по письму, даже в скаутском лагере, когда ждал писем от мамы.

«6 сент.

Дорогой Чарлз.

Я так и не понял, что именно вы хотели мне сообщить, как не понимаю и вашего интереса к моей особе. Я знаю вас крайне поверхностно, однако достаточно, чтобы убедиться: у нас нет ничего общего, способного стать основанием для дружбы. Я вас очень прошу впредь не звонить моей матери и не писать мне.

Благодарю за попытку вернуть мою книгу. Потеря ее не имеет никакого значения.

Гай Хайнс».

Бруно поднес письмо к глазам и перечитал его, задерживаясь взглядом на отдельных словах. Он не верил собственным глазам. Острым кончиком языка он прошелся по верхней губе и тут же убрал язык в рот. Он почувствовал, что его обобрали. Это чувство было сродни горю или даже смерти. Хуже! Он обвел взглядом комнату: и обстановка, и собственные пожитки вызывали у него одну ненависть. Потом боль сконцентрировалась в груди, и он непроизвольно разрыдался.

После обеда он затеял с Сэмми Франклином спор о вермутах. Сэмми настаивал, что чем вермут суше, тем больше его должно идти на мартини,[14] хотя и признался, что не относится к любителям этого коктейля. Бруно сказал, что тоже не любит мартини, но его не проведешь и он лучше знает. Спор продолжался и после того, как бабушка, пожелав им спокойной ночи, удалилась к себе. Они расположились в темноте на террасе второго этажа, Элси устроилась на диване–качалке, он и Сэмми стояли у перил. Бруно сбегал вниз и принес все необходимое для мартини, так ему хотелось доказать свою правоту. Каждый приготовил по коктейлю, оба отведали, и, хотя было ясно, что прав Бруно, Сэмми продолжал гнуть свое и при этом посмеивался, словно не придавал своим словам особого значения, а уж этого Бруно не мог стерпеть.

— Отправляйтесь в Нью–Йорк и хоть чему–то там поучитесь! — заорал он. Мама только что ушла в комнаты.

— Да вы сами–то себя понимаете? — возразил Сэмми. Луна окрасила его толстую скалящуюся физиономию в сине–зеленый и желтый цвета, как сыр горгонзола.[15] — Вы с утра уже не просыхаете. Вы…

Бруно схватил Сэмми за грудки и завалил назад через перила. Сэмми царапнул подошвами изразцовую плитку, рубашка на нем лопнула. Он вывернулся и нырнул в сторону, уйдя от опасности; теперь лицо у него не было синим, осталась только ровная желтоватая бледность.

— Ч–черт с вами, черт возьми?! — заорал он. — Вы что, хотели меня столкнуть?

— Нет, не хотел! — взвизгнул Бруно еще громче, чем Сэмми. Внезапно у него зашлось дыхание, как по утрам. Он отнял от лица потные напрягшиеся руки. Разве он уже не убил человека? Тогда с какой стати убивать еще одного? Но он видел Сэмми корчащимся внизу на пиках железной ограды, и ему хотелось, чтобы это было на самом деле. Он услышал, как Сэмми лихорадочно мешает хайбол.[16] Запнувшись о порожек балконной двери, Бруно прошел в дом.

— И не возвращайтесь! — крикнул вслед ему Сэмми.

Голос у Сэмми дрожал от ярости, и от этого Бруно продрал мороз по коже. В коридоре он молча прошел мимо матери. Сходя по лестнице, он цеплялся за перила обеими руками и проклинал звенящую, поющую, неуправляемую мешанину, что царила у него в голове, проклинал мартини, которое пил с Сэмми. Он ввалился в гостиную.

— Чарли, как ты обошелся с Сэмми? — спросила мать, входя следом.

— Ах, как я с ним обошелся! — Бруно помахал рукой в сторону ее расплывающегося силуэта и рухнул на диван.

— Чарли, ступай извинись перед ним.

Белое пятно ее платья приблизилось, он увидел протянутую загорелую руку.

— Ты спишь с этим малым? Ты спишь с этим малым?

Он знал, что стоит ему прилечь на диван, как он сразу вырубится, поэтому он прилег и даже не почувствовал ее прикосновения.

18

За месяц, что Гай прожил в Нью–Йорке, возвратившись из Палм–Бич, его тревога, его недовольство собой, своей работой и Анной постепенно обратилось на Бруно. Это из–за него ему теперь противно глядеть на снимки «Пальмиры». Бруно — вот настоящая причина его беспокойства, которое он объяснил скудостью заказов после возвращения с Флориды. Бруно втравил его на днях в бессмысленный спор с Анной по поводу того, что он не перебирается в новую студию или хотя бы не обновит мебель и ковер в старой. Бруно заставил его заявить Анне, что он не считает, будто добился удачи, и что «Пальмира» ничего не значит. Бруно заставил Анну в тот вечер тихо от него отвернуться и уйти, а его заставил дождаться, чтобы лифт закрылся, и только затем сбежать вниз, одолев восемь пролетов, и попросить у нее прощения.

Кто знает, может, это Бруно мешает ему получать заказы. Сотворение здания — акт духовный. Пока он скрывает в себе вину Бруно, он в известном смысле сам себя растлевает, и это, как он опасался, может стать заметным. Все обдумав, он решил: пусть полиция схватит Бруно. Однако проходили недели, полиция не спешила, его начала мучить мысль, что надобно действовать самому. Удерживала его, с одной стороны, неохота обвинить кого бы то ни было в убийстве, а с другой — бессмысленное, но стойкое сомнение в виновности Бруно. Чтобы Бруно да совершил такое преступление — это порой казалось ему настолько диким, что на короткое время отметало прежнюю убежденность. А порой ему начинало казаться, что и письма–то с признанием Бруно на самом деле не было. При всем том он вынужден был втайне признаться, что уверен в вине Бруно. И долгие недели, что полиция никак не могла выйти на след убийцы, эту вину, судя по всему, подтверждали. Как тогда сказал Бруно, ей и не выйти, потому что нет мотивов. После его письма к Бруно в сентябре тот замолчал на всю осень, но в канун своего расставания с Флоридой Гай получил от него сдержанное письмо; Бруно сообщал, что в декабре вернется в Нью–Йорк и рассчитывает с ним встретиться и поговорить. Гай твердо решил не поддерживать с ним никаких отношений.

Он все равно волновался — обо всем и о пустяках, но главным образом о работе. Анна призывала его к терпению, напоминала о том, что он успел себя прекрасно зарекомендовать во Флориде. Никогда еще не исходило от нее столько нежности и поддержки, в которых он так нуждался, и тем не менее он выяснил, что в минуты самого мрачного, самого строптивого настроения он не всегда готов их принять.

Как–то утром в середине декабря, когда Гай лениво рассматривал свои эскизы их будущего дома в Коннектикуте, зазвонил телефон.

— Привет, Гай. Это Чарли.

Гай узнал этот голос, почувствовал, как в нем все напряглось для схватки, но Майерс был рядом и мог его слышать.

— Как поживаете? — спросил Бруно с теплой задушевностью. — Веселого Рождества!

Гай медленно опустил трубку на рычаги и покосился на Майерса, архитектора, с которым они снимали на паях большую однокомнатную студию. Майерс склонился над своей чертежной доской. Сквозь зазор под нижней кромкой зеленой шторы были видны голуби, вперевалку склевывающие зерно, которое они с Майерсом только что насыпали на подоконник.

Телефон зазвонил снова.

— Мне бы хотелось с вами встретиться, Гай, — произнес Бруно.

Гай встал.

— Сожалею, но я не расположен с вами встречаться.

— В чем дело? — спросил Бруно с натянутым смешком. — Вы волнуетесь, Гай?

— Я просто не расположен с вами встречаться.

— Что ж. Понятно, — от обиды Бруно даже охрип.

Гай подождал, решив не вешать трубки первым, и наконец Бруно разъединился.

У Гая пересохло горло, он направился к питьевому фонтанчику в углу студии. Сразу за фонтанчиком солнце четко по диагонали ложилось на большую фотографию — вид на четыре почти завершенных здания «Пальмиры» с высоты птичьего полета. Гай повернулся к снимку спиной. Его пригласили выступить в институте, где он учился, в Чикаго, не преминула бы напомнить Анна. Ведущий архитектурный журнал заказал ему статью. Но если говорить о новых заказах, так впору было решить, будто клуб «Пальмира» стал призывом к его общественному бойкоту. А почему бы и нет? Разве он не обязан «Пальмирой» Бруно? Во всяком случае, убийце?

Снежным вечером через несколько дней они с Анной спускались по облицованным песчаником ступенькам дома по Западной пятьдесят третьей улице, где он снимал квартиру. Гай увидел на тротуаре высокого человека с непокрытой головой — тот стоял и глядел в их сторону. Его пробрала тревога, и пальцы, сами собой сжались на локте Анны.

— Привет, — произнес Бруно с тихой тоской в голосе. В сумерках его было едва видна.

— Привет, — бросил Гай на ходу, словно они не были знакомы.

— Гай!

Гай и Анна обернулись одновременно. Бруно подошел, держа руки в карманах пальто.

— В чем дело? — спросил Гай.

— Просто хотел поздороваться, спросить, как дела.

Бруно разглядывал Анну с какой–то обиженно–потерянной улыбкой.

— Прекрасно, — спокойно ответил Гай и повернулся, увлекая за собой Анну.

— Кто это? — шепнула Анна.

Гая так и подмывало обернуться. Он знал, что Бруно будет стоять на том же месте, знал, что он будет глядеть им вслед, может быть, даже сквозь слезы.

— Да так, один парень, приходил на прошлой неделе искать работу.

— Ты ему ничем не можешь помочь?

— Нет. Он пьет.

Гай нарочно завел разговор об их доме, ибо понимал — сейчас это единственная тема, на которую он может говорить и выглядеть при этом естественно. Землю он уже купил и теперь занимался фундаментом. После Нового года он собирался на несколько дней съездить в Олтон. Сидя в кинотеатре, он обдумывал, как бы отделаться от Бруно, так его напугав, чтобы тот побоялся водить с ним знакомство.

Зачем он нужен Бруно? Все кино Гай просидел сжав кулаки. В следующий раз он пообещает Бруно напустить на него полицию. И сдержит обещание. Намекнуть, чтобы Бруно поинтересовались, — в этом ведь нет большого вреда?

Но зачем он нужен Бруно?

19

Бруно не хотелось отправляться на Гаити, но это был хоть какой–то выход. Жить в Нью–Йорке, на Флориде или где угодно на американской земле было пыткой постольку, поскольку Гай тоже жил здесь, но не желал его видеть. Чтобы заглушить боль и тоску, он много пил, сидя дома в Грейт–Неке, а чтобы чем–то себя занять, измерил шагами весь дом и участок, вымерил спальню отца портновским сантиметром, мерил и перемеривал, упорно, переходя с места на место, наклоняясь, как не знающий усталости автомат, и только время от времени слегка сбиваясь с курса, что свидетельствовало об опьянении, а не о расстройствах. Таким–то образом он прожил десять дней после разговора с Гаем, дожидаясь, когда мама и ее подруга Эдис Леффингуэлл наконец соберутся отбыть на Гаити.

Бывали минуты, когда все его существо, как ему казалось, претерпевало некое до поры до времени непонятное превращение. Было совершенное им деяние, и, сидя в одиночестве у себя в комнате, он ощущал, что оно покоится на его челе как царский венец, который виден лишь одному ему. Любой пустяк мог заставить его расплакаться. Как–то раз ему захотелось бутерброд с икрой, потому что он заслуживал самой лучшей, крупнозернистой черной икры, а в доме была только красная, и он послал Герберта купить черную. Он съел четверть бутерброда на поджаристом хлебце, запивая разведенным виски, и едва не заснул, уставившись на треугольный хлебец, который в конце концов начал загибаться с угла. Он не сводил с него глаз, и вот уже бутерброд перестал быть бутербродом, стакан с выпивкой — стаканом, и только золотистый напиток в стакане был частью его самого, и он все выпил до дна. Пустой стакан и загнувшийся хлебец зажили своей жизнью, они издевались над ним, отказывая в праве распоряжаться собой. В эту минуту внизу отъехал и укатил по дорожке фургон мясника. Бруно сердито проводил его взглядом, потому что все на свете вдруг обрело самостоятельное существование и так и норовило сбежать от него — фургон, бутерброд, стакан и деревья, которые хоть и стояли на месте, все равно третировали его, как и этот дом, где он чувствовал себя заключенным. Он стукнул по стене сразу обоими кулаками, схватил бутерброд, искрошил его наглую треугольную ухмылку и сжег по кусочкам в пустом камине, и икринки лопались как маленький народец, гибли в огне, и каждая уносила с собой одну жизнь.

Элис Леффингуэлл, он с мамой и экипаж из четырех человек, включая двух пуэрториканцев, отплыли на Гаити в середине января на паровой яхте «Сказочный Принц», которую Элис всю осень и зиму выцарапывала у бывшего мужа. Этим плаванием она отпраздновала свой третий развод; Бруно с матерью были приглашены заблаговременно за несколько месяцев. Удовольствие, что Бруно получал от плавания, вдохновило его первые дни напустить на себя равнодушную и скучающую мину. Никто не обратил на это внимания. Элис и Элси все дни и вечера болтали в каюте, а по утрам отсыпались. Чтобы оправдаться в собственных глазах за радость, какую он испытывал вопреки унылой перспективе — проторчать целый месяц на яхте в обществе старой кошелки Элис, — Бруно внушил себе, будто здорово перенервничал, опасаясь, как бы полиция не напала на его след, и теперь ему требуется обмозговать на досуге, как лучше избавиться от отца. Он также прикинул, что чем больше времени пройдет, тем больше вероятности, что Гай переменит к нему отношение.

На борту он разработал несколько ключевых планов убийства отца, с точки зрения которых все остальные планы, уточненные на месте, будут всего лишь вариациями. Бруно очень гордился этими планами. Один предусматривал убийство из револьвера в отцовской спальне, другой — нож и два пути бегства, а еще один — револьвер, нож и удавку на выбор, в гараже, куда отец ежедневно в половине седьмого ставит машину. У последнего плана был свой минус — в гараже недостаточно темно, зато он был сравнительно прост. В его воображении все планы срабатывали как по мановению волшебной палочки. Однако стоило ему предать бумаге очередную тщательную разработку, как бумагу приходилось тут же и рвать по соображениям безопасности. Он чертил и рвал планы до бесконечности. Когда «Сказочный Принц», обогнув мыс Майзи, взял курс на Порт–о–Пренс, весь океан от Бар–Харбора до самых южных из виргинских островов был засеян расчлененными семенами его идей.

— Царская гавань для моего «Принца»! — воскликнула Элис и расслабилась, погружаясь в усыпляющую болтовню с мамой.

Бруно — он сидел в тени за углом кабины — смял листок, на котором чертил, и поднял голову. Слева на горизонте неясной серой кромкой обозначился берег. Гаити. Увиденный берег казался еще более далеким и чужеземным, чем когда его не было видно. Гай отступал все дальше и дальше. Бруно выбрался из шезлонга и подошел к поручню по левому борту. Они проведут на Гаити не один день, а потом поплывут еще дальше на юг. Бруно застыл, как изваяние, чувствуя, что горечь жжет его изнутри, как снаружи тропическое солнце жгло его голые бледные икры. Он решительно порвал план в клочья и, разжав над водой пальцы, пустил обрывки на волю. Ветер подхватил их и капризно погнал вперед.

Не менее важно, чем спланировать, было, конечно, найти исполнителя. Он сделал бы это своими руками, подумал Бруно, да вот беда — Джерард частный детектив при отце, выведет его на чистую воду, как ни осторожничай. Кроме того, ему хотелось еще раз проверить свою теорию убийства без мотивов. Мэтт Левин или Карлос — но они его знакомые. А пытаться договориться с человеком, не зная, согласится ли он, — дело опасное. С Мэттом Бруно встречался несколько раз, но так и не смог поговорить на эту тему.

В Порт–о–Пренсе с Бруно произошел незабываемый случай — на второй день стоянки он свалился с трапа, возвращаясь на яхту.

От влажного зноя он вконец обалдел, а ром еще усугубил положение, поддав жару. Он отправился на яхту из гостиницы «La Citadelle»[17] за мамиными вечерними туфлями, но по дороге заглянул в какой–то прибрежный бар пропустить стаканчик виски со льдом. В баре оказался один из их команды, тот самый пуэрториканец, которого Бруно невзлюбил с первого взгляда, причем вдрызг пьяный; он орал и задирался, словно ему принадлежали и «Сказочный Принц», и этот город да и вся Латинская Америка. Он обозвал Бруно «белой жопой» и разными другими словами, которых Бруно не понял, но все остальные поняли и захохотали. Бруно с достоинством удалился из бара, слишком усталый и взбешенный, чтобы вступить в драку, но с холодной решимостью обо всем доложить Элис и добиться, чтобы пуэрториканца погнали с яхты и внесли в черный список. За квартал до пирса пуэрториканец нагнал его, по–прежнему продолжая болтать. А потом, уже на трапе, Бруно швырнуло на веревочные перила и он свалился в грязную воду. Он не мог сказать, что его столкнул пуэрториканец, потому что тот его не толкал. Пуэрториканец и другой матрос со смехом выудили его, сволокли в каюту и уложили на койку. Бруно сполз с койки, добрался до припасенной бутылки рома и хватил прямо из горлышка, после чего рухнул на постель и заснул в мокром исподнем.

Много позже мать и Элис, вернувшись, его растолкали.

— Что случилось? — повторяли они как заведенные, давясь от смеха. — Что случилось, Чарли?

Их силуэты расплывались, но голоса звучали резко. Он отстранился от пальцев Элис, тронувшей его за плечо. Говорить он не мог, но знал, что хочет сказать. Что они делают в его комнате, если не пришли с известием от Гая?

— С чем? От какого Гая? — переспросила мать.

— П–шла! — заорал он обеим женщинам.

— Ой, да он, бедненький, отключился, — сказала Элис скорбным голосом, словно он был больным на пороге смерти. — Бедный мальчик. Бедный, бедненький мальчик.

Бруно дергал головой в разные стороны, пытаясь увернуться от прохладной салфетки. Он ненавидел их, ненавидел Гая! Ради него он убил, ради него увильнул от полиции, ради него затаился, когда тот попросил, ради него свалился в мерзкую воду, а Гай отказывается его даже видеть! Гай проводит время с женщиной! И никакой Гай не несчастный и не напуганный, просто у него нет на Бруно времени. Он три раза видел ее неподалеку от дома Гая в Нью–Йорке! Будь она сейчас здесь, он бы убил ее точно так же, как Мириам!

— Тише, Чарли, тише!

Гай снова женится и напрочь про него забудет. Много ли он сейчас видит сочувствия, когда эта баба провела его как сопливого мальчишку? Это к ней Гай летал в Мексику, а не просто к знакомым. Понятно, что ему хотелось избавиться от Мириам! А в поезде он ни разу не упомянул про Анну Фолкнер! Гай им воспользовался. Так что Гаю, возможно, придется прикончить Начальника, нравится это ему или нет. Убить способен любой, Гай не мог в это поверить, вспомнил Бруно.

20

— Пойдем выпьем, — предложил Бруно. Он соткался из воздуха посреди тротуара.

— Я не расположен с вами встречаться. Я ни о чем не спрашиваю.

— Спрашивайте, пожалуйста, я не против, — произнес Бруно со слабой улыбкой. Взгляд у него был настороженный. — Перейдем через улицу. Всего на десять минут.

Гай огляделся и подумал: вот же он. Зови полицию. Хватай его, вали на тротуар. Но Гай мог только стоять словно каменный. Он заметил, что Бруно засунул руки глубоко в карманы, словно нащупывает там револьвер.

— Десять минут, — повторил Бруно, пытаясь смягчить его улыбкой.

Уже много недель Бруно не давал о себе знать. Гай попытался оживить злость, которую испытал в тот снежный вечер, свою решимость сдать Бруно полиции. Это была решающая минута. Гай пошел с Бруно. Они вошли в бар на Шестой авеню и заняли кабинку в глубине.

Бруно улыбнулся пошире.

— Чего вы боитесь, Гай?

— Решительно ничего.

— Вы счастливы?

Гай сидел на краешке стула, словно аршин проглотил. Напротив, подумал он, сидит убийца. Эти руки сжимали горло Мириам.

— Послушайте, Гай, почему вы не рассказали мне про Анну?

— Что вам за дело до Анны?

— Мне бы хотелось просто знать про нее, вот и все. Я имею в виду тогда, в поезде.

— Бруно, это наша последняя встреча.

— Почему? Я хочу, Гай, чтобы мы были друзьями.

— Я намерен сдать вас полиции.

— Почему не сделали этого еще в Меткафе? — спросил Бруно, и в глазах его появился слабый розовый блеск; он спросил так, как мог спросить только он, — голосом беспристрастным, грустным и в то же время торжествующим. Как ни странно, внутренний голос Гая задавал ему тот же вопрос и с той же самой интонацией.

— Потому что у меня не было полной уверенности.

— Что мне нужно сделать, представить письменное заявление?

— Я все равно хочу потребовать, чтобы вас проверили.

— Нет, не можете. У них будет больше улик против вас, чем против меня, — возразил Бруно, пожимая плечами.

— О чем вы говорите?

— В чем, по–вашему, они смогут меня обвинить? Ни в чем.

— Я могу им все рассказать! — на Гая внезапно накатило бешенство.

— Если я решу заявить, что вы мне за это заплатили, — заявил Бруно, самодовольно сдвигая брови, — все частности станут на место.

— Плевал я на частности.

— Вы–то можете, а вот закон едва ли.

— И что это за частности?

— Письмо, что вы написали Мириам, — не спеша перечислил Бруно, — прикрытие в виде отказа от заказа. Весьма удобное путешествие в Мексику.

— Вы рехнулись!

— Посмотрите фактам в лицо, Гай! Вы говорите бессмыслицу! — истерический голос Бруно перекрыл даже музыкальный автомат, взревевший в двух шагах. Он провел ладонью по столу в сторону Гая, затем сжал руку в кулак. — Гай, вы мне нравитесь, честное слово. Мы должны разговаривать друг с другом по–другому!

Гай не шевельнулся. Перекладина стула врезалась ему в икры.

— Я не желаю вам нравиться.

— Гай, если вы настучите в полицию, мы оба попадем за решетку, только и всего. Разве это неясно?

Гай уже думал об этом, и думал раньше. Если Бруно станет держаться своих лживых показаний, процесс может стать бесконечным, а решение по нему так и не будет принято, разве что Бруно сломается, но Бруно никогда не сломается. Гай понял это по той миниакальной сосредоточенности, с какой Бруно сейчас в него вперился. Да наплюй на него, сказал себе Гай. Держись от него подальше. Пусть полиция сама его ловит. Такой псих и убить способен, если не так пальцем двинешь.

— Вы не сдали меня в Меткафе, Гай, потому что я вам нравлюсь. По–своему.

— Вы мне совсем не нравитесь.

— Но вы не собираетесь меня закладывать?

— Нет, — процедил Гай сквозь зубы. Его поражала невозмутимость Бруно. Бруно совсем его не боялся. — Не заказывайте мне по второй, я ухожу.

— Еще минутку.

Бруно извлек из бумажника деньги и расплатился с официантом. Гай продолжал сидеть, скованный ощущением незавершенности.

— Красивый костюм, — улыбнулся Бруно, кивком указав на пиджак Гая. На его новый костюм из серой фланели в белую полоску. Куплен на гонорар за «Пальмиру», подумал Бруно, и новые туфли, и новый портфель крокодиловой кожи, стоящий на соседнем стуле. — Куда вам сейчас нужно?

— В деловой центр, — ответил Гай. На семь часов он договорился о встрече с представителем вероятного заказчика в гостинице на Пятой авеню. Гай посмотрел в жесткие тоскливые глаза Бруно и решил, что тот наверняка считает, будто он торопится к Анне. — Чего вы добиваетесь, Бруно?

— Вы знаете, — тихо ответил Бруно. — Того, о чем мы говорили в вагоне. Обмена жертвами. Вы убьете моего отца.

Гай презрительно фыркнул. Он знал ответ еще до того, как Бруно открыл рот, подозревал еще со смерти Мириам. Он уставился в застывшие, все еще тоскливые глаза Бруно, завороженный их холодным безумием. Однажды в детстве, припомнилось ему, он вот так же смотрел на идиотика–олигофрена — с бесстыдным любопытством, которое ничто не могло подавить. Да, с любопытством и страхом.

— Я же говорил, что позабочусь о каждой мелочи, — сказал Бруно, вздернув уголок губ в смешной виноватой ухмылке. — Будет очень просто.

Он меня ненавидит, вдруг пришло Гаю в голову. Он бы и меня с удовольствием прикончил.

— И вы знаете, что я предприму, если вы не согласитесь, — и Бруно изобразил, как щелкает пальцами, но его рука так и осталась беспомощно и лениво лежать на столешнице. — Я наведу на вас полицию.

Наплюй на него, внушал себе Гай, наплюй!

— Это меня ни в малейшей степени не пугает. Доказать, что вы сумасшедший, — что может быть проще!

— Я не больше сумасшедший, чем вы!

Их разговор закончил сам через минуту Бруно, заявив, что в семь встречается с мамой.

Следующую встречу, которая была много короче, Гай, по его мнению, тоже проиграл, хотя в то время ему показалось, что выиграл. Как–то вечером в пятницу, когда Гай спустился из студии, чтобы поехать к Анне на Лонг–Айленд, Бруно попытался его перехватить. Гай просто–напросто отодвинул его плечом и сел в такси. Однако ощущение, что он в прямом смысле сбежал, породило в нем чувство стыда и начало исподволь подтачивать чувство собственного достоинства, которое до сих пор он хранил в неприкосновенности. Жаль, что он ничего не сказал Бруно. Жаль, что на миг не встретил его лицом к лицу.

21

После этого случая несколько дней Бруно чуть ли не каждый вечер маячил на противоположном тротуаре перед входом в его студию. А если не там, то напротив его дома, словно заранее знал, в какие из вечеров Гай вернется со студии прямо к себе. Теперь они не обменивались ни словом, ни знаком, только возникала высокая фигура Бруно, прячущего руки в карманах длинного, военного покроя пальто, сидевшего на нем как влитое. Только взгляд ему вслед. Гай его чувствовал, хотя и не оглядывался, пока фигура не исчезла из виду. Так длилось две недели. Потом пришло первое письмо.

Оно было на двух страницах. Первая с планом дома Бруно, участка и близлежащих дорог и с маршрутом для Гая, аккуратно выписанным чернилами — пунктиром и прямыми линиями, проведенными по линейке. Вторая содержала текст, отпечатанный на машинке через один интервал — изложенный с предельной ясностью план убийства отца Бруно. Гай все порвал, но сразу же пожалел об этом; письмо следовало сохранить как улику против Бруно. Он сохранил клочки.

Впрочем, сохранять их не понадобилось. Теперь аналогичные письма начали приходить раз в два–три дня. На всех стоял штемпель Грейт–Нека; видимо, Бруно жил теперь там и свои письма, каждое из которых должно было занимать у него не менее двух–трех часов, может быть, даже печатал на отцовской машинке. Иногда письма писались под пьяную руку. Это было заметно по отпечаткам и эмоциональным перехлестам в последних абзацах. Если Бруно печатал на трезвую голову, то в последнем абзаце он расписывался в своих теплых чувствах и заверял в легкости убийства. Когда же он бывал пьян, то следовали либо излияния в братской любви, либо угрозы преследовать Гая до гробовой доски, разрушить его карьеру и «любовную связь» и напоминания о том, что он, Бруно, — хозяин положения. Все необходимые сведения можно было получить из любого письма, словно Бруно предвидел, что большинство их Гай порвет не вскрывая. Но вопреки решимости следующее письмо уж обязательно разорвать, Гай каждый раз вскрывал его, заинтригованный вариациями в последнем абзаце. Из трех планов Бруно отдавал предпочтение тому, который предусматривал револьвер и проникновение в дом через черный ход, хотя в каждом письме предлагал Гаю выбирать самому.

Письма оказали на него какое–то извращенное действие. После шока, вызванного самым первым, несколько последующих его почти не взволновали. Но когда в почтовом ящике он нашел десятое, двенадцатое, пятнадцатое, он почувствовал, что письма самым непостижимым образом бьют по его сознанию и нервам. Один у себя в комнате, он частенько выкраивал с четверть часа, чтобы нащупать ущерб и попытаться его исправить. Тревога его не имеет под собой оснований, убеждал он себя, разве что он боится, как бы Бруно к нему не переменился и не попытался убить. Но на самом деле он этого не боялся. Бруно никогда не грозился его убить. Но доводы рассудка не облегчали тревоги и не делали ее менее изнурительной.

В двадцать первом письме упоминалась Анна. «Вам бы, конечно, не хотелось, чтобы Анна узнала о вашей причастности к убийству Мириам? Кто же захочет выйти замуж за убийцу? Уж понятно, не Анна. Время истекает. Мой крайний срок — первые две недели марта. После этого будет труднее».

Затем он получил револьвер. Посылку — большую коробку в коричневой бумаге — ему вручила хозяйка. Гай отрывисто рассмеялся, когда из коробки вывалился револьвер, большой блестящий люгер, совсем новенький, если не считать щербинки на рукояти, украшенной перекрестной резьбой.

В непонятном порыве Гай вытащил из глубины верхнего ящика комода свой собственный револьверчик с красивой инкрустированной перламутром рукоятью и подержал его на весу над постелью, где лежал люгер. Он усмехнулся своим действиям, поднес техасский револьвер к глазам и принялся внимательно рассматривать. Четырнадцати–пятнадцатилетним юнцом он увидел его в захламленной витрине ломбарда на нижней Главной улице в Меткафе и купил на деньги, что заработал разноской газет, купил не потому, что это был револьвер, а потому, что он был такой красивый. Его привели в восторг литая плотность оружия, соразмерность усеченного рыльца ствола. Чем глубже он изучал технический дизайн, тем больше нравился ему его револьвер, который за пятнадцать лет сменил не один верхний ящик. Гай открыл патронник и извлек патроны, числом три, затем шесть раз повернул барабан, нажимая пальцем на спуск и восхищенно прислушиваясь к глубокому мелодичному щелканью совершенного устройства. После этого он вставил патроны на место, сунул револьвер в бледно–лиловый фланелевый кисет и вернул в верхний ящик.

Как лучше отделаться от люгера? Бросить через парапет в реку? Или в мусорный бак? Выбросить с мусором? Все способы, что приходили ему на ум, казались опасными либо театральными. Он решил засунуть его в нижний ящик, на самое дно, под носки и нижнее белье, пока в голову не придет что–нибудь получше. И тут он вдруг подумал о Сэмюеле Бруно — впервые как о человеке. Наличие люгера заставило его мысленно соположить живого человека и его возможную смерть. Здесь, в этой комнате, имелись законченный портрет этого человека и его биография (в версии Бруно), план его убийства — утром в почтовом ящике оказалось очередное письмо, которое сейчас валялось нераспечатанным на постели, — и револьвер, из которого Гай предположительно должен был его убить. Пачка писем от Бруно лежала в нижнем ящике, Гай взял одно из последних.

«Сэмюел Бруно (Бруно редко именовал его «отцом“) — прекрасный образчик самого худшего, что производит Америка. Его предки — темные венгерские крестьяне немногим лучше скотины. С присущей ему жадностью он взял в жены девушку из хорошей семьи, как только это оказалось ему по средствам. Все эти годы мама кротко мирилась с его супружескими изменами, будучи убежденной в святом таинстве брачных уз. Сейчас, став стариком, он стремится начать чистую жизнь, пока не поздно, но уже слишком поздно. Я был бы рад убить его собственными руками, но это невозможно из–за Джерарда, его частного детектива, как я уже объяснял. Если вам доведется иметь с ним дело, он станет и вашим личным врагом. Он из тех, для кого все ваши мысли об архитектуре как красоте и пристойном доме для каждого — чушь собачья и кому наплевать, какая у него фабрика, лишь бы потолок не протекал на станки. Может, вас заинтересует, что его рабочие и служащие сейчас бастуют. См. «Нью–Йорк таймс“ за прошлый четверг, стр. 31 внизу слева. Они добиваются заработка, на который можно прожить. Сэмюел Бруно не моргнув глазом грабит родного сына…»

Ну кто в это поверит, расскажи он кому? Кто проглотит всю эту фантастику? Письмо, план, револьвер — словно реквизит для какой–то пьесы, предметы, составленные таким образом, чтобы придать правдоподобие истории, которой на самом деле не было и не будет. Гай сжег письмо, сжег все остальные письма и заторопился, собираясь в Лонг–Айленд.

Они с Анной намеревались покататься в автомобиле и погулять в лесу, а на другой день поехать в Олтон. Дом будет закончен к концу марта, что позволит за два месяца не спеша обставить его до свадьбы. Гай улыбнулся, глазея в окно вагона. Анна ни разу не сказала, что хотела бы справить свадьбу в июне, все получилось само собой. Не говорила она и о том, чтобы венчаться в церкви, только попросила: «Пусть это будет не опрометью». Когда он позже заявил, что не против венчания, если и она не против, Анна облегченно вздохнула, бросилась ему на шею и расцеловала. Нет, уж увольте его от еще одной трехминутной церемонии с первым встречным в свидетелях. Он принялся набрасывать на обороте конверта контур двадцатиэтажного административного здания, заказ на которое, как он выяснил на прошлой неделе, у него имелись все шансы получить. Это известие он приберег для Анны в качестве сюрприза. Он чувствовал, что будущее внезапно сделалось настоящим. Он имел все, что хотел. Сбегая по ступенькам с платформы, он заметил в маленькой толпе у входа в вокзал леопардовую шубку Анны. Он подумал, что встречи на этом вокзале навечно останутся в его памяти — как она робко–нетерпеливо пританцовывает на месте, увидев его, как улыбается и отворачивается вполоборота, словно у нее не осталось сил ждать лишние полминуты.

— Анна! — он обнял ее и поцеловал в щеку.

— Ты без шапки.

Он улыбнулся, потому что ожидал от нее именно этих слов.

— Ты тоже.

— У меня машина. А снег идет.

Она взяла его за руку, и они побежали к стоянке по хрусткому газону.

— У меня для тебя сюрприз!

— У меня тоже. Что у тебя?

— Вчера продала пять своих дизайнов.

Гай покачал головой:

— Ты меня обставила. У меня всего одно административное здание, да и то под вопросом.

Она улыбнулась, вздернув брови.

— Под вопросом? Без вопросов!

— Без, без, без! — повторил он, снова целуя ее.

В этот вечер, стоя с Анной на деревянном мостике через ручей позади ее дома, Гай открыл было рот сказать: «Знаешь, что мне прислал сегодня Бруно? Револьвер». Но не то чтобы передумал, а просто тот факт, что Бруно и его с ним отношения не имеют решительно никакого касательства к их с Анной жизни, предстал перед ним во всей своей чудовищной очевидности. Он не хотел от Анны тайн, однако же эта, единственная, перевешивала все, что она о нем знала. Анне ничего не скажет имя Бруно, преследующее его как дурное наваждение.

— Ты что–то хотел сказать?

Как всегда догадалась, подумал он.

— Нет, ничего.

Она повернулась и пошла к дому, он двинулся следом. Ночь почернила землю, так что припорошенная снегом почва почти не отличалась от леса и неба. Гай снова уловил ее — эту враждебность, исходящую из купы деревьев к востоку от дома. Теплый желтый свет струился перед ним на лужайку из кухонных дверей. Обернувшись еще раз, Гай остановил взгляд на стене темноты, начинающейся с опушки. Напрягая глаза, он испытывал неудобство и облегчение одновременно, словно нажимал на больной зуб здоровым.

— Я еще погуляю, — сказал он.

Анна скрылась в доме, а он повернул назад. Ему хотелось проверить, станет ли это ощущение сильнее или слабее теперь, когда Анна ушла. Он полагался скорее на чувство, чем на зрение. Враждебность, слабая и неуловимая, все еще крылась там, где на опушке сгущался мрак. Ничего там, конечно, нет. Интересно, какое случайное соединение тени, шорохов и его собственных мыслей породило это непонятное чувство?

Он засунул руки в карманы пальто и упрямо двинулся в ту сторону.

Слабый хруст ветки заземлил его сознание, приковал внимание к одному определенному месту. Он рванулся вперед. В кустах затрещало, черная фигура отступила во мрак. Гай выложился, настиг ее в долгом броске — и распознал характерный хрипловатый вдох Бруно. Бруно дернулся в его объятиях, как огромная мощная рыба в воде, извернулся и нанес ему сокрушительный удар в скулу. Вцепившись друг в друга, они повалились на землю, каждый старался высвободить себе руки, они дрались словно не на жизнь, а на смерть. Хотя Гай держал Бруно на расстоянии вытянутой руки, тот как бешеный цеплялся ему пальцами за горло. Дыхание со свистом вырывалось из его оскаленного рта. Гай снова врезал ему по губам правой и почувствовал — все, кости сломаны, руке никогда не сжаться в кулак.

— Гай! — возмущенно взвыл Бруно.

Гай схватил его спереди за ворот рубашки, и тут драка внезапно кончилась.

— Ты знал, что это я! — гневно бросил Бруно. — Грязная сука!

— Что ты здесь делаешь? — Гай поднял его на ноги. Кровоточащие губы Бруно расползлись в гримасе, будто он собирался заплакать.

— Отпусти!

Гай оттолкнул его, тот мешком повалился на землю, но поднялся, шатаясь, и заныл.

— Ладно, убивай, если хочется! Можешь сказать, защищал свою жизнь!

Гай оглянулся на дом. В драке они–таки изрядно углубились в лес.

— Сейчас мне не хочется тебя убивать, но поймаю здесь еще раз — убью.

Бруно издал короткий победный смешок.

Гай угрожающе надвинулся. Ему не хотелось дотрагиваться до Бруно, хотя за минуту до того он с ним дрался, а в голове стучало «Убей, убей!». Гай понимал, что, даже если он убьет Бруно, тот все равно не перестанет смеяться.

— Убирайся!

— Ты готов поработать через пару недель?

— Я готов сдать тебя полиции.

— Готов сдать самого себя? — глумливо взвизгнул Бруно. — Готов все рассказать Анне, а? Готов просидеть за решеткой ближайшие двадцать лет? Я–то готов!

Он осторожно сложил ладони. Казалось, его глаза горят красным огнем; покачивающаяся фигура напоминала некий злой дух, что выступил из скрюченного черного дерева у него за спиной.

— Найди себе другого для этой грязной работы, — пробормотал Гай.

— Нет, вы его только послушайте! Ты мне нужен, и ты мой. Ладно! — смешок. — Я приступаю. Я все–таки расскажу твоей девушке. Напишу ей уже сегодня.

Он двинулся, пошатываясь, крепко споткнулся и поплелся себе восвояси, существо без костей и без формы; обернулся и крикнул:

— Если только через пару деньков сам не дашь о себе знать.

Гай сказал Анне, что схватился в лесу с каким–то бродягой. Драка стоила ему фонаря под глазом, и только, но, чтобы остаться у Фолкнеров и не ехать в Олтон на другой день, пришлось выдать себя за потерпевшего. Он заявил, что бродяга ударил его в живот, что ему нехорошо. Мистер и миссис Фолкнер пришли в ужас и убедили полицейского, который пришел осмотреть участок, в том, что на ближайшие несколько ночей им необходимо дежурство полиции. Но одного дежурства было мало. Если Бруно вернется, Гай хотел сам его встретить. Анна предложила остаться до понедельника — если ему станет хуже, будет кому за ним поухаживать. И Гай остался.

Он в жизни не испытывал такого стыда, как эти два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что его вынудили остаться, стыдно, что утром в понедельник он пробрался в комнату Анны проверить, не положила ли горничная письмо от Бруно на письменный стол вместе с другой корреспонденцией для своей хозяйки. Письма не было. Анна уезжала в свой нью–йоркский магазин до того, как приносили почту. Тогда, в понедельник, Гай перебрал четыре или пять писем на ее столе и удрал из комнаты как воришка, опасаясь, что его застукает горничная. Однако, напомнил он самому себе, он и раньше нередко заходил к ней в комнату, когда ее не было. Иной раз, когда в доме было полно народа, он на пару минут удирал в комнату Анны побыть одному. И она радовалась, когда его там заставала. Он помедлил на пороге, прислонившись затылком к косяку, и окинул взглядом царящий в комнате погром — разобранную постель, большие альбомы по искусству, не влезающие на книжные полки, ее последние эскизы, пришпиленные чертежными кнопками к полоске из пробки вдоль одной из стен, на углу стола стакан с синеватой водой, которую она не удосужилась выпить, брошенный на спинку стула желто–коричневый шелковый шарфик, который она, видимо, решила не надевать. В комнате еще не выветрился запах жасминового одеколона, которым она в последнюю минуту брызнула на шею. Как он мечтал слить свою жизнь с ее.

Убедившись во вторник утром, что письма от Бруно по–прежнему нет, Гай отправился в Манхэттен. Работы за эти дни поднакопилось. Его все раздражало. Контракт с «Компанией Шоу по торговле недвижимостью» на новое административное здание все еще висел в воздухе. Он чувствовал, что его жизнь пошла вразброд, утратила цель, превратилась в еще больший хаос, чем после убийства Мириам. Всю неделю от Бруно не было писем, вернувшись, он нашел лишь одно, которое пришло в понедельник. В нем Бруно коротко сообщал, что маме, слава Богу, лучше и он может выйти из дома. Три недели мать Бруно, как он писал, лежала с воспалением легких в тяжелой форме, и он находился при ней.

Вернувшись в четверг вечером с собрания в архитектурном клубе, Гай узнал от квартирной хозяйки миссис Мак–Косленд, что ему три раза звонили. Четвертый звонок раздался, когда они стояли в прихожей. Бруно, сердитый и пьяный, осведомился, готов ли Гай поговорить о деле.

— Так я и думал. Я написал Анне, — заявил Бруно и повесил трубку.

Гай поднялся к себе наверх и тоже выпил. Он не верил, что Бруно написал Анне и вообще намерен писать. Он попытался взять в руки книгу, но через час позвонил Анне узнать, как там у нее, а потом беспокойство погнало его в кино на последний сеанс.

Во второй половине дня в субботу они с Анной должны были встретиться в Хемпстеде — сходить на выставку собак. Гай прикинул, что если Бруно действительно написал Анне, то письмо должно прийти утром в субботу. Судя по всему, письма она не получала. Он догадался об этом по тому, как она помахала ему рукой из своей машины, в которой его дожидалась. Он спросил, хорошо ли она накануне повеселилась у Тедди. Тедди, ее двоюродный брат, справлял день рождения.

— Чудесно. Только никто не хотел расходиться. Мы так засиделись, что я осталась на ночь. Видишь, я даже не переодевалась.

Она включила зажигание и, проскочив сквозь узкие ворота, выехала на дорогу.

Гай сжал зубы. Значит, письмо, вполне вероятно, ждет ее дома. На него вдруг нашла уверенность, что письмо и вправду пришло; теперь поздно что–нибудь предпринимать, и эта мысль лишила его силы и речи.

Они шли себе, разглядывая собак, и он отчаянно искал, что бы такое сказать.

— Эти, от Шоу, давали о себе знать? — спросила Анна.

— Нет.

Он уставился на какую–то нервную таксу и попытался сосредоточиться на том, что Анна рассказывала о какой–то таксе, которую держал кто–то из родственников.

Пока что она не знает, думал Гай, но если не узнает сегодня, то рано или поздно все равно будет знать, это вопрос времени, может быть, нескольких дней. «Что именно будет знать?» — снова и снова задавался он вопросом и сам себе отвечал, то ли для того, чтобы себя успокоить, то ли для того, чтоб помучить: что прошлым летом он познакомился в поезде с одним человеком, который потом убил его жену, и что он согласился на это убийство. Именно так обрисует ей Бруно суть дела, подбросив для убедительности пару подробностей. Да и в суде, если уж на то пошло, сможет ли Бруно, чуть–чуть исказив их разговор в поезде, представить дело как полюбовное соглашение между убийцами! Ему вдруг ясно припомнились часы, что он провел в купе Бруно, этом маленьком аду. Ненависть тогда развязала ему язык, та самая мелочная ненависть, которая заставила его клеймить Мириам тем июньским днем в парке Чапультепек. В тот раз Анну рассердило не столько то, что он говорил, сколько эта его ненависть. Ненависть тоже грех. Христос остерегал от ненависти как от прелюбодеяния и от убийства. Ненависть — само семя зла. И не сочтут ли его на Христовом суде хотя бы отчасти повинным в убийстве Мириам? И не скажет ли Анна то же самое?

— Анна, — перебил он, решив, что ее следует подготовить, а он обязательно должен знать, — если бы меня обвинили в причастности к смерти Мириам, что бы ты?.. Ты бы?..

Мир разом застыл, и они с Анной оказались в его неподвижной сердцевине.

— В причастности? Что ты этим хочешь сказать, Гай?

Кто–то его толкнул: они стояли посредине дорожки.

— Только то, что сказал. Обвинили, и ничего больше.

Она, видимо, не могла сразу найти нужные слова.

— Только обвинили бы, — продолжал Гай. — Мне просто хочется знать. Обвинили без всякого основания. Это бы не имело значения, правда?

Он хотел спросить, вышла бы она за него в этом случае, но не мог задать такой жалкий молящий вопрос.

— Гай, почему ты об этом заговорил?

— Мне просто хочется знать, вот и все!

Она оттеснила его на обочину, чтобы не мешать проходящим.

— Кто–нибудь тебя в этом обвинил, Гай?

— Нет! — возразил он, ощущая неловкость и раздражение. — Но если бы кто–то обвинил, если бы попытался сфабриковать против меня серьезное дело…

Она посмотрела на него с тем смешанным выражением огорчения, удивления и недоумения, которое он и раньше ловил в ее взгляде, когда со злости или из чувства противоречия говорил или делал что–то такое, чего Анна не одобряла, не понимала.

— Ты этого от кого–то ждешь? — спросила она.

— Я просто хочу знать! — торопил он, и вопрос–то казался таким незамысловатым!

— Когда ты вот так говоришь, — спокойно произнесла она, — я начинаю думать, что мы совсем не знаем друг друга.

— Прости, — пробормотал он. Ему почудилось, что она разрезала связующую их невидимую нить.

— Не верю я, что ты огорчен, а то бы не повторял такого! — проговорила она все тем же тихим голосом, глядя на него в упор полными слез глазами. — Это как тогда в Мехико, когда ты обрушился с обличениями на Мириам. Я не желаю… мне это не нравится, я не такой человек! У меня от этого чувство, будто я тебя совсем не знаю!

Будто я тебя не люблю, мысленно уточнил Гай. Стало быть, она, очевидно, отказывается от него, не хочет больше пытаться его узнать или полюбить. Он стоял, погружаясь в отчаяние, теряя под ногами почву, не в состоянии пошевелить пальцами или вымолвить слова.

— Да, раз уж ты меня об этом спросил, — сказала Анна, — я думаю, для меня будет иметь значение, если тебя обвинят. В свою очередь, тоже хочу спросить — почему ты это предполагаешь? Почему?

— Я не предполагаю!

Она отвернулась, отошла в самый конец дорожки и остановилась, опустив голову. Он последовал за ней.

— Анна, ты меня прекрасно знаешь. Ты знаешь меня лучше всех в мире. Я не хочу иметь от тебя тайн. Просто мне пришла в голову эта мысль, вот я тебя и спросил!

Он почувствовал, что исповедовался перед ней, и с чувством облегчения пришла мгновенная уверенность — такая же твердая, как недавнее убеждение, что Бруно написал письмо, — что Бруно не написал и не напишет.

Она равнодушно смахнула слезинку из уголка глаза.

— И вот еще что, Гай. Ты не перестанешь когда–нибудь ждать самого худшего — во всем и везде?

— Да, — ответил он. — Видит Бог, перестану.

— Вернемся к машине.

Он провел с Анной весь день и поужинал у нее дома. Никакого письма от Бруно. Гай выбросил из головы все опасения, словно кризис уже миновал.

В понедельник около восьми вечера миссис Мак–Косленд позвала его к телефону. Звонила Анна.

— Милый, я… я немножко расстроена.

— Что случилось?

Он знал, что случилось.

— Я получила письмо. С утренней почтой. Про то самое, о чем ты говорил в субботу.

— Про что именно, Анна?

— Про Мириам. Отпечатано на машинке. Без имени.

— Что в нем написано? Прочти в трубку.

Голос у Анны дрожал, но слова она выговаривала, как всегда, четко!

— «Дорогая миссис Фолкнер! Вам, вероятно, будет небезынтересно узнать, что Гай Хайнс имел к убийству своей жены куда более прямое отношение, чем в настоящее время считает полиция. Но правда выйдет на свет. Я полагаю, вам об этом следует знать, чтобы подумать, прежде чем выходить за такого двуличного типа. В придачу к этому пишущий знает, что Гаю Хайнсу недолго осталось гулять на свободе». Подписано: «Доброжелатель».

Гай закрыл глаза.

— Господи!

— Гай, ты не знаешь кто это мог написать? Гай? Ты где?

— Здесь, — ответил он.

— Так кто?

По ее голосу он понял, что она всего лишь напугана, что она ему верит и боится исключительно за него.

— Не знаю, Анна.

— Это правда, Гай? — спросила она с тревогой. — Ты бы должен был знать. С этим нужно что–то делать.

— Я не знаю, — повторил он, хмурясь. Его мысли, казалось, сплелись в запутанный узел.

— Ты должен знать. Думай, Гай. Есть люди, которых ты бы мог назвать своими врагами?

— Что на штемпеле?

— Центральный почтамт. Бумага самая обычная. Никаких «ключей».

— Не выбрасывай, я хочу сам посмотреть.

— Конечно, Гай. И я никому не скажу, я имею в виду из своих. — Пауза. — Но кто–то ведь это написал, Гай. Ты в субботу кого–то подозревал, правда?

— Я не подозревал, — у него перехватило горла. — Но такое порой случается, ты же знаешь, после разбирательств в суде. — Он отдавал себе отчет в том, что стремится покрыть Бруно так основательно, словно Бруно — это он сам, а сам он — убийца. — Когда мы сможем увидеться, Анна? Можно вечером к тебе приехать?

— Вообще–то меня с родителями ждут сегодня на каком–то благотворительном сборище. Письмо я могу выслать почтой, срочной доставкой, оно будет у тебя завтра утром.

Оно и вправду пришло на другой день — вместе с очередным планом от Бруно и последним абзацем, где тот распинался в сердечных чувствах, но при этом угрожал, упомянув письмо к Анне и пообещав продолжение.

22

Гай присел на край постели, закрыл лицо руками, но заставил себя их опустить. Это все ночь виновата, это она исказила плоть его мыслей, ночь, и мрак, и бессонница. Однако же и у ночи есть своя правда. Просто ночью к правде подходишь под определенным углом, но сама правда — она все та же. Если он обо всем расскажет Анне, не сочтет ли она его отчасти виноватым? Выйдет ли за него? Сможет ли? Да что он за зверь такой, что способен сидеть в комнате, где в нижнем ящике лежат планы убийства и револьвер, чтобы их исполнить?

В поредевшей предрассветной мгле он стал разглядывать в зеркале свое лицо. Рот слегка перекошен влево и вниз, совсем не его. Полная нижняя губа стала тоньше от напряжения. Он постарался заставить глаза замереть на мгновение в абсолютной неподвижности. Из–за бледного полукружия век они бросали ему в лицо неумолимое обвинение, словно глядели на своего палача.

Одеться и выйти пройтись или попытаться уснуть? Он легко ступал по ковру, бессознательно избегая участка у кресла, где скрипел паркет. «Для безопасности лучше перешагнуть через эти скрипучие ступеньки, — гласило письмо Бруно. — Как известно, сразу направо комната отца. Я все предусмотрел, все пройдет без сучка без задоринки. См. на плане, где комната дворецкого (Герберта). Ближе на всем пути никого не будет. Пол в коридоре скрипит, где я отметил крестиком… — Гай плашмя упал на постель. — Что бы ни случилось, ни в коем случае не выбрасывать люгер на участке между домом и ж. — д. станцией». Все это он уже знал наизусть, знал, как скрипит кухонная дверь и какого цвета коврик в коридоре.

Если Бруно найдет кого–то другого для убийства отца, одних этих писем с лихвой хватит, чтобы осудить Бруно. Он может поквитаться с Бруно за все зло, что тот ему причинил. Но Бруно, со своей стороны, ответит на это враньем, которое припишет ему планы убийства Мириам. Нет, Бруно просто нужно дать время подыскать другого исполнителя. Стоит ему еще немного потерпеть, выдержать Бруновы угрозы, как все кончится и он сможет спать. Если убивать будет он, то не станет пользоваться большим люгером, а использует маленький револьвер.

Гай с трудом поднялся с постели, разбитый, злой и ужаснувшийся от слов, которые только что мысленно произнес.

— Здание «Шоу», — сказал он самому себе, как бы объявляя новую сцену, как если б ему было дано собственной волей переставить стрелку с ночного пути на дневной. Здание «Шоу». Участок — сплошной газон до самого заднего крыльца, если не считать посыпанной гравием дорожки, но на нее ступать не придется… Пропустить четвертую, на последнем третью, наверху шагнуть пошире. Это легко запомнить, тут перебой ритма.

— Мистер Хайнс!

Гай вздрогнул и порезался. Положив бритву, он вышел в прихожую.

— Привет, Гай! Что, еще не надумал? — в этот ранний час голос в трубке звучал похотливо, безобразно искаженный на путаных путях ночи. — Или этого мало?

— Мне нет до тебя дела.

Бруно расхохотался.

Гай повесил трубку дрожащей рукой.

Этот звонок весь день отдавался в нем дергающейся болью. Ему до смерти хотелось увидеться вечером с Анной, он отчаянно тосковал по той минуте, когда, дожидаясь в условленном месте, заметит издалека ее фигурку. Но в то же время он хотел лишить себя ее общества. Чтобы как следует вымотаться, он совершил долгую прогулку по набережной, но спал все равно плохо, замороченный цепочкой дурных сновидений. Все пойдет по–другому, считал он, как только «Шоу» подпишет контракт и он сможет с головой уйти в работу.

Дуглас Фрир из «Компании Шоу по торговле недвижимостью», как и обещал, позвонил утром.

— Мистер Хайнс, — произнес он своим тягучим хриплым голосом, — мы получили относительно вас весьма любопытное письмо.

— Что? Какое письмо?

— Относительно вашей жены. Я не знал… Хотите, я зачитаю?

— Будьте добры.

— «Тем, кого это касается: вам, безусловно, будет интересно узнать, что Гай Дэниел Хайнс, чья жена была убита в июне прошлого года, сыграл в этом бо льшую роль, чем известно суду. Это сообщает вам лицо знающее, которое к тому же располагает информацией, что в недалеком будущем состоится пересмотр дела, в ходе которого будет установлена его подлинная роль в преступлении». Я полагаю, мистер Хайнс, что это написал какой–то маньяк. Мне просто подумалось, что вас следует поставить в известность.

— Разумеется.

Майерс в углу со свойственной ему невозмутимостью склонился над чертежной доской, явно не прислушиваясь к разговору.

— Мне кажется, я слышал о… гм… трагедии, случившейся прошлым летом. Но о пересмотре дела речи ведь не идет, не так ли?

— Конечно нет. То есть я ничего об этом не слышал, — ответил Гай и посетовал на собственную бестолковость. Мистер Фрир всего лишь хотел узнать, не помешает ли ему что в работе.

— К сожалению, мистер Хайнс, вопрос о контракте еще не решен окончательно.

Компания выждала ровно сутки, чтобы сообщить, что его эскизы не вполне подходят и вообще ее заинтересовала работа другого архитектора. Интересно, как Бруно прознал о заказе? Впрочем, прознать он мог как угодно. Могла проскочить информация в газетах — а Бруно не пропускал ни одного сообщения об архитектурных новостях, — или он мог позвонить в студию, когда Гая здесь заведомо не было, и незаметно выудить сведения у Майерса. Гай снова бросил взгляд на Майерса и задался вопросом — не говорил ли тот с Бруно по телефону? От такого предположения отдавало абсурдом.

Теперь, когда заказ на задание сорвался, до Гая начало доходить, что он из–за этого потерял. Не будет дополнительных денег, на какие он рассчитывал к лету. Пошатнется его престиж — престиж в глазах Фолкнеров. Но ему ни разу не пришло в голову ни в связи с источником его душевных страданий, ни по каким другим причинам, что он пережил глубокое разочарование, видя, как его творческий замысел канул втуне.

Теперь оставалось только ждать, когда Бруно сообщит следующему потенциальному заказчику, потом еще одному. Грозился же он погубить ему карьеру. А его жизнь с Анной. Мысль о ней отозвалась в нем вспышкой боли. Ему подумалось, что он стал подолгу забывать о том, что любит ее. В их отношениях что–то менялось, он не мог сказать, что именно, но чувствовал, что Бруно лишает его смелости любить. Все, буквально все усугубляло его тревогу, от потери лучшей пары ботинок — он отдал их в ремонт, но забыл мастерскую — до дома в Олтоне, который уже казался ему слишком большим и вряд ли у них получится его обжить.

В студии Майерс, как обычно, корпел над заданиями чертежного агентства, а телефон Гая хранил молчание. Однажды Гай даже подумал, что Бруно не звонит специально — хочет взять его измором, чтобы, когда позвонит, Гай обрадовался бы его голосу. От этой мысли Гай самому себе стал противен; посредине рабочего дня он спустился вниз и выпил пару порций мартини в баре на Мэдисон–авеню. Они с Анной договорились встретиться за ленчем, но она позвонила и отменила свидание, он не мог вспомнить почему. Не то чтобы она была им недовольна, но ему показалось, что никаких серьезных причин отменять совместный ленч у нее не было. Она точно не говорила, что отправится покупать что–то для дома, такое он бы запомнил. Или нет? Или она поквиталась с ним за нарушение обещания пообедать с ней и ее родителями в прошлое воскресенье? Тогда он был слишком усталым и подавленным, ему никого не хотелось видеть. Похоже, они с Анной пребывают в состоянии какой–то тихой необъявленной ссоры. Последнее время он чувствовал себя слишком несчастным, чтобы навязывать ей свое общество, она же притворялась, что слишком занята, и отказывала, когда он просил о встрече. У нее было два занятия — строить планы в отношении дома и ссориться с ним. В этом не было смысла. Все на свете утратило смысл, кроме одного — бегства от Бруно. Но осмысленного способа бежать не существовало. То, что произойдет в суде, тоже будет бессмыслицей.

Он зажег сигарету и тут заметил, что держит в руке только что прикуренную. Ссутулившись над блестящей черной столешницей, он стал курить сразу две. Две его руки с зажатыми в пальцах сигаретами казались зеркальным отражением одна другой. Что он здесь делает в пятнадцать минут второго, тихо балдея от третьего стакана мартини и приводя себя в нерабочее состояние, если допустить, конечно, что работа имеется? Что делает здесь Гай Хайнс, который любит Анну и построил «Пальмиру»? У него недостает мужества даже швырнуть этот стакан с мартини в угол. Зыбучий песок. Предположим, он даст затянуть себя с головой. Предположим, он убьет для Бруно. Это так просто сделать, твердит Бруно, когда в доме останутся только отец с дворецким, а расположение комнат Гай теперь знает лучше, чем в родном доме в Меткафе. Можно также подбросить улики против Бруно — оставить в комнате люгер. Единственная конкретная мысль. Он подумал о Бруно и непроизвольно сжал кулаки, но сам устыдился беспомощности этих стиснутых кулаков, лежащих перед ним на столешнице. И чтобы его мысли впредь не забредали в тот дом! Ведь именно этого добивается Бруно.

Он намочил платок в стакане с водой и отер лицо. Порез засаднил. Он взглянул в зеркало сбоку на стене. Порез начал кровоточить — крохотная красная метка рядом с едва заметной ложбинкой на подбородке. Ему захотелось врезать кулаком по подбородку в зеркале. Он вскочил и пошел расплатиться.

Но, побывав там раз, его мысли проторили туда дорожку. Ночами, когда сон бежал от него, он разыгрывал сцены убийства, и это успокаивало его как наркотик. Он совершал не убийство, но некое действие, призванное избавить его от Бруно, удар ланцетом, отсекающий злокачественную опухоль. Ночью отец Бруно был не человек, а предмет, как и сам он был не человек, а орудие. Разыгрывать это, оставлять люгер в комнате, а затем рисовать путь Бруно до осуждения и смерти давало ему душевную разрядку.

Бруно прислал ему бумажник из крокодиловой кожи с золотыми уголками и инициалами «Г. Д. Х.» на внутренней прокладке. «Он мне напомнил тебя, Гай, — гласила вложенная в бумажник записка. — Пожалуйста, не доводи дела до крайности. Ты очень мне по душе. Как всегда, Бруно». Гай потянулся было бросить бумажник в ближнюю урну, но передумал и сунул в карман. Жаль выбрасывать такую красивую вещицу. Он найдет ей применение.

В то же утро Гай отказался от выступления на радио. Работать он был не в состоянии и понимал это. И зачем он еще ходит в студию? Он с наслаждением не просыхал бы весь день, а особенно всю ночь. Он следил, как его пальцы вращают на крышке стола складной циркуль. Кто–то однажды заметил, что у него руки, как у монаха–капуцина. Тим О’Флаэрти, в Чикаго. Когда они уминали спагетти у Тима в его полуподвальной квартирке, болтая о Ле Корбюзье и красноречии, которое, видимо, присуще всем архитекторам, является спутником этого промысла по естественному порядку вещей, что и к лучшему, поскольку заказчиков, как правило, приходится убеждать словами. Но тогда все казалось возможным, пусть Мириам и пила из него кровь, ведь в будущем его ожидали лишь увлекательные честные схватки, и это было по–своему справедливо, хотя и сулило трудности. Он все поворачивал и поворачивал циркуль, поглаживая его пальцами, раздвигая ножки, но спохватился, что шум может помешать Майерсу, и прекратил это занятие.

— Встряхнитесь и возьмите себя в руки, Гай, — дружелюбно заметил Майерс.

— Легче сказать, чем сделать. Тут человек либо надламывается, либо нет, — возразил Гай мертвым голосом и, не сдержавшись, добавил: — Спасибо, Майерс, но я не нуждаюсь в советах.

— Послушайте, Гай… — начал Майерс. Он поднялся, улыбаясь, долговязый, невозмутимый, однако так и не вышел из–за стола.

Гай снял пальто с вешалки в углу у двери.

— Простите. Не обижайтесь.

— Я знаю, что с вами. Предсвадебная нервозность. Со мной тоже было такое. А не пойти ли нам вниз выпить по маленькой?

Фамильярность Майерса задела в Гае особое чувство гордости, о котором он забывал до тех пор, пока его не затрагивали. Ему были невыносимы вид майеровской безмятежной пустой физиономии, его самодовольная заурядность.

— Спасибо, — ответил он, — но я и в самом деле не в настроении.

Он тихо прикрыл за собой дверь.

23

Гай снова обвел взглядом ряд особняков на противоположной стороне улицы. Он был уверен, что заметил Бруно. От напряжения — были сумерки — у него защипало глаза. Но он и вправду видел его вон у тех чугунных ворот, где его больше нет. Гай повернулся и взбежал на крыльцо. На сегодня у него были билеты в оперу на Верди. Они с Анной договорились встретиться у театра в половине девятого. Сегодня он не испытывал желания видеть Анну, ему не хотелось выслушивать от нее ободряющие слова, не хотелось вымучиваться, делая вид, что ему лучше, чем на самом деле. Ее тревожила его бессонница. Она не распространялась на эту тему, однако его раздражали и скупые слова. Но прежде всего ему не хотелось слушать Верди. И какой бес толкнул его взять билеты именно на Верди? Он собирался сделать Анне приятное, но в лучшем случае Верди ей не очень понравится, так не спятил ли он, купив билеты на то, что не нравится никому из них?

Миссис Мак–Косленд сообщила номер, по которому его просили позвонить. Похоже, телефон одной из тетушек Анны. Есть надежда, что Анна не сможет пойти в театр.

— Гай, я просто не представляю, как вырваться, — заявила Анна. — Эта пара, с которой тетя Джули хочет меня познакомить, придет только вечером.

— Ничего не поделаешь.

— А отвертеться не получается.

— Не переживай, все в порядке.

— А мне все равно жалко. Ты хоть знаешь, что я не видела тебя с самого воскресенья?

Гай прикусил кончик языка. Самое настоящее отвращение, что вызывали у него ее опека ее забота, даже звук чистого мягкого голоса, который раньше действовал на него как объятие, — отвращение это казалось ему доказательством, что он ее разлюбил.

— Почему бы тебе не пригласить миссис Мак–Косленд? По–моему, это будет очень мило с твоей стороны.

— Анна, меня это ни капельки не волнует.

— Были другие письма, Гай?

— Нет.

Вот уже в третий раз она задает этот вопрос!

— Я тебя очень люблю. Запомнил?

— Да, Анна.

Он взлетел к себе наверх, повесил пальто за плечики, умылся, причесался, и ему сразу стало нечего делать. Его потянуло к Анне. Со страшной силой. Какое помрачение нашло на него, что он решил, будто не хотел ее видеть? Он вывернул карманы в поисках бумажки миссис Мак–Косленд с номером телефона, сбежал вниз и осмотрел пол в прихожей. Бумажка испарилась, словно ее умыкнули ему назло. Он уставился на улицу сквозь узорчатое стекло парадного. Бруно, решил он, Бруно украл бумажку.

Номер тетушки можно узнать у Фолкнеров. Он увидит ее, проведет с нею вечер, даже если ради этого придется смириться с тетушкой Джулией. На том конце провода, на Лонг–Айленде, никто, однако, не взял трубку. Он еще раз попробовал вспомнить тетушкину фамилию — тщетно.

В комнате повисло молчание, которое, казалось, можно было потрогать руками. Он посмотрел на низкие книжные полки — он сам их собрал и расставил по стенам, — на плющ в настенных горшочках, дар миссис Мак–Косленд, на обитое красным плюшем пустое кресло у торшера, на висящий над кроватью его черно–белый этюд под названием «Воображаемый зоосад», на суконные занавески, отделяющие комнату от кухоньки. С видом чуть ли не скучающим он подошел к ним, раздвинул и поглядел, что за ними. У него возникло четкое ощущение, что в комнате его кто–то ждет, но никакого страха он при этом не испытывал. Он взял в руки газету и начал читать.

Через несколько минут он уже сидел в баре за вторым стаканом мартини. Он должен спать, оправдывался Гай в собственных глазах, даже если для этого придется пить в одиночестве, чего он не терпел. Он прогулялся до Таймс–сквер, подстригся, а на обратном пути купил кварту молока и пару бульварных газет. Сначала напишет письмо матери, решил он, потом попьет молока, почитает газеты и ляжет спать. А может быть, вернувшись найдет на полу бумажку с номером телефона. Бумажки он не нашел.

Около двух часов ночи он вылез из постели и принялся ходить по комнате. Он почувствовал голод, но решил не есть. Впрочем, припомнил он, на прошлой неделе он как–то ночью открыл и очистил банку сардин, орудуя ножом. Ночь — самое время для ублажения животных инстинктов, для приближения к собственной сущности. Он выдернул с книжной полки блокнот и быстро его пролистал. Его первый нью–йоркский блокнот, ему было тогда около двадцати двух. Тогда он рисовал без всякой системы — здание корпорации «Крайслер», психиатрическая больница Пейна Уитни, баржи на Ист–Ривер, отбойщики налегают на молотки, вгрызаясь в скальную породу. Целая серия зарисовок «Радио–Сити» с заметками о пространственном решении здания, на противоположной странице — то же самое здание с его исправлениями, а может быть, совсем другое, воплощающее его собственный замысел. Он быстренько захлопнул блокнот, отличная работа, сейчас у него, пожалуй, так хорошо уже не получится. «Пальмира», видимо, была последней вспышкой щедрых, счастливых сил его молодости. Подавленный всхлип отозвался в груди тошнотворным знакомым спазмом — знакомым со времен Мириам. Гай лег на кровать, чтобы больше не всхлипывать.

Он проснулся, ощутив в темноте присутствие Бруно, хотя в комнате было тихо. Вздрогнув от внезапного пробуждения, он, однако, не удивился. Он вспомнил, что в своем воображении уже радовался ночами приходу Бруно. Но теперь — неужели в самом деле? Да. Над комодом Гай увидел огонек сигареты.

— Бруно?

— Привет, — тихо сказал Бруно. — Я открыл дверь отмычкой. Теперь ты готов, верно?

Гай приподнялся, опираясь на локоть. Конечно, Бруно был тут. Вон тлеет оранжевым кончик его сигареты.

— Да, — сказал Гай, и «да» кануло в темноту, совсем не так, как в другие ночи, когда он произносил это в себе, даже не шевеля губами. Это слово так внезапно разрубило узел у него в голове, что стало больно. Именно это он и хотел произнести, именно это и хотела услышать царящая в комнате тишина А также звери, что затаились за ее стенами.

Бруно присел к нему на постель и сжал за плечи.

— Гай, я больше тебя не увижу.

— Не увидишь.

От Бруно жутко разило куревом, перегаром и приторным запахом бриллиантина, но этот букет не заставил Гая отшатнуться. Он все еще переживал сладость освобождения.

— Последние дни я попытался быть с ним поласковей, — зашептал Бруно. — Ну, не поласковей, а хотя бы нормально. Когда мы нынче вечером выходили, он сказал маме…

— Не хочу я об этом слышать! — оборвал его Гай. Сколько раз он останавливал Бруно, потому что не желал знать, что говорил его отец, как он выглядит, вообще ничего не желал о нем знать.

Оба замолкли — Гаю не хотелось пускаться в объяснения, а Бруно потому, что его оборвали.

Бруно отвратительно втянул носом сопли.

— Завтра утром мы уезжаем в Мэн, не позже полудня. Мама, я и шофер. Завтрашняя ночь вполне подходящая, но подойдет и любая другая, кроме четверга. В любое время после одиннадцати…

И он продолжал, повторяя то, что Гай уже знал, но Гай не стал его останавливать; он понимал, что войдет в этот дом и все исполнится на самом деле.

— Пару дней назад я сломал замок черного хода, хлопнув дверью, когда пришел пьяный. Починить его не успеют, у них и без того много дел. Но если успеют… — он сунул ключ Гаю в руку. — И вот еще, это тебе.

— Что это?

— Перчатки. Женские, но они тянутся, — рассмеялся Бруно.

Тонкие хлопчатобумажные, определил Гай на ощупь.

— Револьвер у тебя уже есть, верно? Где он?

— В нижнем ящике.

Гай услышал, как тот ударился о комод, затем — скрип выдвигаемого ящика. Хрустнул абажур настольной лампы, зажегся свет, и из мрака возник Бруно, массивный и долговязый, в новом пальто с высоким воротником, таком светлом, что оно казалось почти белым, и в черных брюках в узкую беленькую полоску. Белый шелковый шарф, каким он обмотал горло, свешивался длинным концом. Гай окинул его пристальным взглядом от маленьких коричневых туфель до липких набриолиненных волос, словно внешний вид Бруно мог ему объяснить, почему он изменил к нему отношение, а то и само это отношение. Близость и нечто сверх того, нечто братское. Бруно со щелчком закрыл патронник и повернулся к Гаю. Лицо у него казалось более одутловатым, чем при последней их встрече, раскрасневшимся и таким живым, каким Гай его еще ни разу не видел. В серых глазах стояли слезы, отчего они казались больше и чуть золотистыми. Он смотрел на Гая так, словно пытался подыскать нужные слова или молил Гая самому их найти. Потом провел языком по тонким полуоткрытым губам, качнул головой и протянул руку к лампе. Свет погас.

Он ушел, но как бы и не уходил. В комнате их было по–прежнему двое — и еще сон.

Когда Гай проснулся, комнату заливал серый ослепительный свет. Часы показывали 3.25. Он скорее представил себе, чем вспомнил, что утром вставал, чтобы подойти к телефону, что Майерс звонил узнать, почему он не пришел, и что он сослался на плохое самочувствие. К черту Майерса! Он лежал, пытаясь стряхнуть отупение, и заставил себя осознать, что нынче вечером он это сделает, а потом все будет кончено. Он поднялся и медленно совершил обычный утренний ритуал — бритье, душ, одевание, чувствуя, что все его действия не имеют ровным счетом никакого значения, пока не наступит час между одиннадцатью вечера и полночью, и тут не имело смысла ни торопиться, ни медлить, потому что час наступит в урочное время. Он понимал, что вышел на предназначенную ему дорогу и не сможет сойти с нее или остановиться, даже если очень захочет.

Во время запоздалого завтрака в ближнем кафе у него вдруг возникло жутковатое чувство, будто при их последнем свидании с Анной он уже рассказал ей о том, что собирается совершить, и она спокойно все это выслушала, понимая, что должна это сделать ради него, потому что другого выхода у него просто–напросто нет. Это настолько естественно и неизбежно, что об этом, представлялось ему, должны знать все на свете — и беспечно жующий сосед по столику, и миссис Мак–Косленд, подметавшая прихожую, когда он уходил, наградившая его особенно теплой материнской улыбкой и осведомившаяся, хорошо ли он себя чувствует. Пятница, 12 марта, гласил отрывной календарь на стенке кафе. Гай на минуту застыл на нем взглядом, потом быстро докончил завтрак.

Ему все время хотелось двигаться. Он рассчитал, что если пройдет вверх по Мэдисон–авеню, потом по Пятой до конца Центрального парка и спустится по Западной Парковой до Пенсильванского вокзала, то как раз поспеет к нужному поезду до Грейт–Нека. Он начал прикидывать дальнейший порядок действий, однако ему сделалось скучно, как бывало в школе с хорошо заученной темой, и он перестал об этом думать. Его внимание привлекли медные барометры в витрине на Мэдисон–авеню, как будто в ближайшем будущем его ждали каникулы, когда барометры эти будут в его распоряжении и он сможет вдоволь наиграться с ними. У Анны на парусной шлюпке, подумал он, не было такого красивого барометра, а то бы он заметил. Нужно будет купить, прежде чем они отплывут на юг на медовый месяц. Он думал о своей любви как о богатом достоянии. Дойдя до северной оконечности Центрального парка, он спохватился, что оставил дома револьвер. И перчатки. А времени уже без четверти восемь. Хорошенькое начало! Он поймал такси и погнал домой.

В конечном итоге времени оказалось с избытком, так что он еще рассеянно послонялся по комнате. Может, надеть туфли на каучуковой подошве? И надевать ли шляпу? Он достал люгер из нижнего ящика и положил на комод. В ящике под револьвером он нашел единственный из составленных Бруно планов, но каждое слово в нем оказалось мгновенно и до оскомины известным, так что он выбросил план в корзину. Суета вернула его движениям плавность. Со столика у кровати он взял фиолетовые хлопчатобумажные перчатки. Из них выпал желтый картонный квадратик. Билет до Грейт–Нека.

Он уставился на черный люгер, который в этот раз показался ему особенно несуразно большим. Что за кретин производит такие огромные револьверы! Он вынул из верхнего ящика свой, маленький револьвер. Перламутровая его рукоятка светилась сдержанной красотой, а короткий изящный ствол казался пытливым, усердным и наделенным благородной сдержанной мощью. Не забыть бы, однако, что он собирался оставить люгер в спальне — револьвер принадлежал Бруно. Но тащить с собой тяжелый револьвер только ради этого казалось ему теперь настоящим делом. Что самое непонятное — сейчас он и вправду не испытывал к Бруно вражды.

На какой–то миг он совсем растерялся. Ну, конечно, нужно брать люгер, люгер предусмотрен по плану! Он положил люгер в карман пальто и потянулся за перчатками на комоде. Перчатки фиолетовые, а фланелевый кисет, где он держит свой револьвер, — бледно–лиловый. Он вдруг решил, что маленький револьвер будет уместнее из–за сочетания цветов, вернул люгер в нижний ящик, а маленький револьвер опустил в карман. Он даже не стал проверять, не забыл ли чего, потому что шестым чувством знал, после многократного изучения Бруновых планов, что сделал все. Напоследок он полил из стакана плющ в горшочках. Чашечка кофе, решил он, пожалуй, придаст ему бодрости. Кофе он выпьет на вокзале в Грейт–Неке.

В поезде он пережил неприятную минуту: кто–то толкнул его в плечо, и им внезапно овладела паника, охватила до такой степени, что он решил — сейчас что–то непременно случится. В мозгу у него замелькали фразы, едва не сорвавшиеся с языка. На самом–то деле в кармане у меня вовсе не револьвер. Я никогда и не думал о нем как о револьвере. Я купил его не потому, что это оружие. И ему сразу же полегчало — он понял, что собирается убить из него человека. Он подобие Бруно. Разве эта мысль не приходила к нему многократно, но он каждый раз трусливо гнал ее прочь? Разве не знал, что Бруно такой, как он? Или почему ему нравится Бруно? Он любит Бруно. Бруно подготовил ему дорожку до последнего сантиметра, и все будет хорошо, потому что у Бруно все всегда получается хорошо. Земля вращается для таких, как Бруно.

Когда он сошел с поезда, моросило и висела тонкая туманная дымка. Гай прямиком направился к указанной Бруно автобусной стоянке. Воздух, ворвавшийся в приоткрытое окно, был холодней нью–йоркского и пахнул полем и загородом. Автобус оставил позади огни привокзальной площади и поехал по темной дороге с домами по обеим сторонам. Гай вспомнил, что не выпил на вокзале кофе. Собственная забывчивость привела его в такое раздражение, что он чуть было не сошел с автобуса и не вернулся на станцию. От чашечки кофе могло зависеть очень многое. Например, его жизнь! Но на остановке «Грант–стрит» он механически встал, и ощущение, что он идет предписанным путем, вернуло ему спокойствие.

На грязной дороге его шаги упруго почавкивали. Впереди него молодая девушка свернула на дорожку и взбежала по ступенькам; скрип закрываемой двери прозвучал мирно и добрососедски. Он миновал незастроенный участок с одиноким деревом; по левую руку, где начинался лес, было темно. Уличный фонарь, который Бруно обозначал на всех своих планах, стоял в масленом сине–золотом ореоле. Встречный автомобиль медленно проехал мимо, подпрыгивая на ухабах, отчего лучи фар дергались как безумные.

Дом возник неожиданно, словно взлетел занавес над давно знакомыми декорациями: на переднем плане — длинная белая оштукатуренная стена высотой в семь футов, тут и там затененная нависающими ветвями вишен, а позади — белый треугольник мансарды и крыши. Кизильник. Он пересек улицу. Впереди на дороге послышались тяжелые размеренные шаги. Он спрятался в тень у северной стороны стены и стал ждать, когда покажется идущий. Им оказался полисмен, он неспешно вышагивал, заложив за спину руки с дубинкой. Гай совсем не испугался, даже подумал, что чувствует себя спокойнее (насколько могла идти речь о спокойствии), чем если б тот был обычным прохожим. Когда полисмен скрылся из виду, Гай прошел пятнадцать шагов вдоль стены, подпрыгнул, уцепился за карниз, подтянулся и сел на стену верхом. Почти точно под собой он увидел белое пятно ящика из–под молочных бутылок, который Бруно, как он сказал, подбросил к стене. Он наклонился и сквозь ветки вишни принялся разглядывать дом. Отсюда были видны два из пяти больших окон первого этажа и часть плавательного бассейна, вытянутого прямоугольником по направлению к стене. Света в окнах не было. Он спрыгнул.

Теперь он увидел шесть белобоких ступенек заднего крыльца и туманное кружево отцветших кизиловых деревьев, со всех сторон окружающих дом. Как он и предполагал по рисункам Бруно, дом был слишком мал для десятка двойных фронтонов, заделанных по той очевидной причине, что заказчик потребовал фронтоны, и точка. Гай двинулся вдоль стены, но под ногами затрещали веточки, и это его испугало. Газон пересечь на цыпочках, предупреждал Бруно, теперь понятно почему.

Когда он скользнул по направлению к дому, ветвь задела за шляпу и та свалилась. Он сунул шляпу за пазуху под пальто, а руку опять опустил в карман, где лежал ключ. Когда он успел натянуть перчатки? Он сделал глубокий вдох и двинулся по газону неспешной пробежкой, легко и быстро, как кошка. Я много раз это делал, вертелось у него в голове, это всего лишь один из них. На краю газона он помедлил, посмотрел на знакомый гараж, к которому заворачивала посыпанная гравием дорожка, и поднялся по шести ступенькам заднего крыльца. Дверь черного хода открылась тяжело и бесшумно, он перехватил ручку–шар с той стороны. Но вторую, внутреннюю, дверь с цилиндрическим замком почему–то заело, и он даже успел растеряться, прежде чем догадался нажать посильней, и только тогда она отворилась. Слева от кухонного стола послышалось тиканье часов. Он знал, что там стол, хотя взгляд его различал лишь менее темные тени на черном фоне, — большую белую плиту, столик для прислуги и стулья тоже по левую руку, буфет, горку. Он пересек кухню по диагонали, направляясь к черной лестнице и ведя счет шагам. Было бы лучше воспользоваться парадной лестницей, но она скрипит снизу доверху. Он медленно продвигался на негнущихся ногах, напрягая глаза и огибая бачки для отбросов, хотя их не видел. Неожиданно пришедшая мысль, что он, верно, напоминает собой свихнувшегося лунатика, заставила его запаниковать.

До первой площадки двадцать ступенек, пропустить седьмую. Затем поворот и два небольших пролета. Пропустить четвертую, на последнем третью, наверх шагнуть пошире. Это легко запомнить, тут перебой ритма. Он пропустил четвертую ступеньку в первом из маленьких пролетов. На повороте к последнему пролету было круглое оконце. Гаю вспомнилось из какой–то статьи: «Устройство здания окажет влияние на тех, кто будет в нем жить… Захочет ли ребенок остановиться и посмотреть в окно, прежде чем, одолев оставшиеся пятнадцать ступенек, попадет в комнату для игр?» Впереди в десяти футах по левую руку — дверь в комнату дворецкого. Ближе на всем пути никого не будет, зазвучал в ушах по нарастающей голос Бруно, пока он скользил мимо темного дверного проема.

Паркет едва слышно пожаловался. Гай осторожно отдернул ногу, выждал и обошел скрипучий участок пола. Его ладонь аккуратно легла на круглую ручку двери, ведущей в верхний вестибюль. Когда он ее открыл, тиканье часов, стоящих на верхней площадке парадной лестницы, стало звучнее, и он понял, что слышит его вот уже несколько секунд. До него донесся вздох.

Вздох на парадной лестнице!

Тишину разорвал первый удар — часы забили. Дверная ручка брякнула он вцепился в нее с такой силой, что вполне мог, как ему показалось, сломать. Три. Четыре. Да закрой же дверь, пока не услышал дворецкий! Не поэтому ли Бруно сказал — между одиннадцатью и полночью? Будь он проклят! А он еще и люгер не взял! Гай прикрыл дверь, которая глухо стукнула. Он стоял и потел, волна жара, поднявшись от воротника пальто, бросилась в лицо, а часы все били и били. Наконец перестали.

Он напряг слух, но ничего не услышал, кроме вернувшегося пустого невидимого тик–так. Он открыл дверь и попал в вестибюль. Сразу направо комната отца. Он снова вышел на правильную дорогу. Конечно же он бывал здесь раньше, в этом пустом вестибюле, который ощущал всем своим существом, застыв перед дверью в комнату отца Бруно, в вестибюле с его серым ковром, панелями на кремовых стенах, мраморным столиком на лестничной площадке. У вестибюля имелся запах, и даже запах этот был ему знаком. У него закололо в висках — ему вдруг почудилось, что старик наверняка стоит по ту сторону двери и, как и он затаив дыхание, ждет ночного гостя. Гай не дышал так долго, что старик должен был уже умереть, если не дышал столько же. Чепуха! Открой дверь!

Он взялся за шар левой рукой, а правая машинально нащупала в кармане револьвер. Он чувствовал себя механизмом, неуязвимым, которому ничто не угрожает. Он уже много–много раз здесь бывал, много раз убивал его, и это всего лишь одно из таких убийств. Он не сводил глаз с дюймового зазора между дверью и притолокой, ощущая бесконечность пространства по ту сторону двери и дожидаясь, чтобы прошло головокружение. А что, если он не сможет его увидеть, оказавшись в комнате? А если старик первый его увидит? На парадном крыльце всю ночь горит лампочка, от нее немного света попадает в комнату, но постель находится в противоположном углу. Он приоткрыл дверь пошире, прислушался и слишком уж поспешно вошел. Но в комнате стояла тишина, постель в темном углу рисовалась большой расплывчатой тенью с чуть более светлой полоской по верху. Он прикрыл дверь, дверь может захлопнуть сквозняк, и повернулся лицом к постели.

Револьвер уже был у него в руке, направленный на постель, но сколько он ни всматривался, она казалось пустой.

Он бросил через правое плечо взгляд на окно. Оно было приоткрыто всего лишь на фут, а Бруно клялся, что будет распахнуто. Это из–за измороси. Он сердито посмотрел на постель и вдруг с замиранием сердца различил у самой стены силуэт головы, повернутой набок, словно она разглядывала его с каким–то беспечным пренебрежением. Лицо было темнее волос, которые сливались с подушкой. Револьвер, как и его взгляд был нацелен прямо в голову.

Стрелять следует в грудь. Ствол послушно уставился в грудь. Гай скользнул поближе к постели и снова оглянулся на окно. Дыхания не было слышно. Можно подумать, что он неживой. Именно так Гай и приказал себе думать: всего лишь цель не более. А раз он не знаком с целью, это как убить на войне. Сейчас?

— Ха–ха–ха–ха! — за окном.

Гай затрясся, и револьвер тоже затрясся.

Смех донесся откуда–то издалека, девичий смех, далекий, однако ясный и четкий, как выстрел. Гай облизал губы. Живое вмешательство смеха на мгновенье смазало всю картину, оставив вместо нее одну пустоту, и теперь пустота медленно заполнялась сознанием, что вот он стоит тут, готовый убить. Все это вместилось между двумя ударами сердца. Жизнь. Молодая девушка проходит по улице. Вероятно, с таким же молодым парнем. А в постели спит человек, живой. Стоп, не думать! Забыл, что это все ради Анны? Ради Анны и тебя самого! Это как убить на войне, как убить…

Он нажал на спуск. Простой щелчок. Снова нажал, снова щелчок. Да это же фокус! Все это липа, этого просто нет! Даже того, что он тут стоит. Он еще раз нажал на спуск.

Тишина взорвалась громом. Ужас свел пальцы. Гром повторился, словно лопнула земная кора.

— Ках! — испустила фигура в постели, приподнявшись серым лицом, так что проступил силуэт головы и плеч.

Гай на крыше веранды, падает. Это ощущение заставило его очнуться, как пробуждает человека падение в конце ночного кошмара. Его рука каким–то чудом ухватилась за одну из стоек, он упал, но приземлился на четвереньки, перемахнул через край веранды, пробежал вдоль фасада и припустил напрямик по газону туда, где лежал ящик из–под бутылок. Он пробудился к цепкой хватке земли, к безнадежности впустую работающих рук, которые пытались ускорить его бег по газону. Вот что ты чувствуешь, вот она какова, подумал он, жизнь, как тот смех наверху. А правда заключается в том, что она как дурной сон, в котором человека сковывает паралич в невероятно плохих обстоятельствах.

— Стой! — раздался голос.

Так он и знал: дворецкий пустился в погоню. Он чувствовал, что тот наступает ему на пятки. Кошмар!

— Стой! Стой, кому говорят!

Под вишнями Гай остановился и повернулся, отведя кулак назад. Дворецкий не наступал ему на пятки, он был далеко, но он его заметил. Человек в белой пижаме бежал изо всех сил, покачиваясь, как клуб белого дыма, затем метнулся прямо к нему. Гай оцепенело ждал его приближения.

— Стой!

Кулак Гая рванулся навстречу надвинувшемуся подбородку, и призрак в белом свалился.

Гай прыгнул к стене.

Вокруг него мрак громоздился все выше и выше. Он вильнул, увернувшись от деревца, перескочил через нечто похожее на канаву и продолжал бег. Потом вдруг обнаружил, что лежит лицом вниз, а боль, идущая откуда–то из–под вздошья, наполняет все его существо, крепкими нитями привязывая к земле. Тело сотрясала чудовищная дрожь, и он подумал, что нужно собрать эту дрожь и заставить работать на бег, потому что оказался совсем не там, куда направлял его Бруно, но он не мог двинуть и пальцем. Нужно пойти по узкой грунтовой дороге (там нет фонарей) что к востоку от Нью–Хоупа и к югу от дома, пересечь две улицы пошире, дойти до Коламбиа–стрит и там свернуть на юг (направо). К остановке автобуса который идет до другой железнодорожной станции. Бруно, конечно, хорошо излагать свои чертовы указания на бумаге, будь он проклят! Он понял, где находится, — на поле к западу от дома, которое не было предусмотрено ни одной из схем! Он оглянулся. В какой стороне теперь север? И куда подевался уличный фонарь? Возможно, ему не удастся выйти в темноте на узкую дорогу. Он даже не знал, остался ли дом позади или слева. Непонятная боль пульсировала в предплечье правой руки, такая острая, что, подумалось ему, рука должна была в темноте светиться.

Он чувствовал себя так, словно грохот выстрела расколол его на куски, словно он никогда уже не наберет сил двигаться, да ему на это и наплевать. Он вспомнил, как его в одном из старших классов однажды двинули во время игры в футбол и он валялся вот так же, уткнувшись носом в землю, потеряв от боли дар речи. Он вспомнил ужин, сам ужин и бутылку с горячей водой, что мама принесла ему в постель, и прикосновение ее рук, когда она разглаживала одеяло у него под подбородком. Дрожащая кисть живьем пилила саму себя об осколок выпирающего из земли твердого камня. Он закусил губу и продолжал неопределенно думать, как думают утром в полудреме, пробуждаясь неотдохнувшим, о том, что он сейчас обязательно встанет вопреки мучительной боли, потому что оставаться небезопасно. Он все еще слишком близко от дома. И тут руки и ноги вдруг оттолкнули его от земли, словно давно копившаяся энергия освободилась во внезапном разряде, и он снова побежал по полю.

Его остановил необычный звук — низкий мелодичный вой, несущийся, казалось, со всех сторон.

Сирены полицейских машин, что же еще! А он, как последний дурак, решил сперва, что это самолет. Он опять побежал, понимая, что бежит непонятно куда, но только подальше от сирен, которые теперь надрывались сзади и слева, и что ему следует повернуть налево, чтобы отыскать другую дорогу. Длинная отштукатуренная стена должна была остаться далеко позади. Он начал забирать влево, чтобы пересечь главную улицу, которая была где–то там, и тут до него дошло, что с нее–то и несется вой сирен. Придется либо выждать… Нет, ждать он не мог. Он побежал параллельно полицейским машинам, обо что–то споткнулся и с проклятьем упал еще раз. Он приземлился в какой–то канаве, широко раскинув руки, причем правая оказалась выше по склону. Невезение бесило его, он даже всхлипнул от злости. Левой его кисти было как–то не по себе. Она ушла в воду по самое запястье. Не замочить бы часы, подумал он. Но чем решительней ему хотелось ее приподнять, тем невозможней казалось даже пошевелить ею. Две силы, одна из которых стремилась поднять кисть, а другая ей не позволить, пришли, понял он, в совершенное равновесие, так что рука даже расслабилась. Невероятно, но он почувствовал, что мог бы сейчас уснуть. Меня окружит полиция, и эта невесть откуда взявшаяся мысль подняла его на ноги. Он побежал.

Справа совсем близко победно взвыла сирена, словно его обнаружили.

Прямо перед ним возник из мрака освещенный прямоугольник, он вильнул в сторону. Окно. Едва не врезался в дом. Весь мир поднят на ноги! А ему позарез нужно пересечь дорогу!

Полицейская машина пронеслась по дороге за тридцать футов до него, только фары мелькнули за кустами. Другая сирена взвыла слева, где должен был находиться дом, и сошла на нет. Как только машина проехала, Гай, пригнувшись, перебежал дорогу и оказался в еще более плотном мраке. Теперь узкая дорога не имела значения, он мог бежать от дома и в этом направлении. К югу идут темные рощи, там легко спрятаться, если придется сойти с узкой дороги… Что бы ни случилось, ни в коем случае не выбрасывать люгер на участке между домом и ж. — д. станцией. Он опустил руку в карман и сквозь дыры в перчатках ощутил холодную сталь маленького револьвера. Он не помнил, как положил его обратно в карман. Сейчас револьвер вполне мог бы валяться на голубом ковре! А если бы он и вправду его выронил? Нашел время думать об этом!

Что–то его схватило и не отпускало. Он машинально пустил в ход кулаки и обнаружил, что это кусты, ветви, колючки, но пришлось пробиваться, налегая всем телом, потому что позади все еще выли сирены и он мог отступать только в одном направлении. Враг окружал его со всех сторон, хватал тысячью колких маленьких рук, чей треск начал заглушать даже вой сирен, и Гай весь ушел в радостную схватку с врагом, наслаждаясь этим честным и чистым единоборством.

Он очнулся на опушке, лежа на идущем вниз склоне, уткнувшись носом в землю. Спал или свалился только сию секунду? Однако небо на горизонте было уже серым, занимался рассвет, и, когда он поднялся, мельтешение перед глазами подсказало ему, что он был без сознания. Пальцы сразу нащупали колтун из волос и чего–то мокрого, торчащего справа на голове. Вдруг пробит череп, ужаснулся он и застыл, ожидая, что вот–вот грохнется мертвым.

Внизу редкие огоньки какого–то городка мерцали как звезды в сумерках. Гай машинально вытащил носовой платок и плотно обмотал основание большого пальца, где из пореза сочилась черная кровь. Он добрался до ближнего дерева, привалился к стволу, напряженно разглядывая городок и ведущую к нему дорогу. Нигде ни малейшего движения. Это он? Привалившийся к дереву, оставшийся с памятью о грохоте выстрела, вое сирен, сражениях с шиповником? Ему хотелось воды. На грязной дороге, что обегала городок по краю, он заметил заправочную станцию и двинулся по направлению к ней.

Рядом со станцией он нашел старинную колонку, подержал голову под струей воды. Лицо саднило словно один сплошной порез. В голове у него медленно прояснялось. От Грейт–Нека он был никак не дальше, чем за две мили. Он снял с правой руки перчатку, которая держалась на одном пальце и запястье, и сунул в карман. А где вторая? Уронил в лесу, когда перевязывал палец? Волна паники одарила его привычным ощущением. Придется возвращаться искать. Он проверил в карманах пальто, расстегнул пальто и поискал в брючных карманах. К ногам упала шляпа. Он напрочь про нее забыл, а если б она где–то выпала? Наконец в левом рукаве он нашел перчатку, вернее, то, что от нее осталось, — кусочек верха, державшийся на запястье, и комочек лохмотьев; он опустил их в карман с чувством неопределенного облегчения, напоминавшего счастье. Затем подвернул на штанине порванную манжету. Он решил двигаться к югу, сесть на любой автобус, идущий в том направлении, и доехать до первой железнодорожной станции.

Не успел он поставить себе четкую цель, как объявилась боль. Разве можно было идти пешком по дороге с такими коленями? Однако он шел, высоко задрав голову и тем самым понуждая себя двигаться. Был час неустойчивого равновесия между ночью и днем, когда еще темно, но предметы уже испускают слабое свечение. Казалось, тьма еще способна одолеть свет просто потому, что ее больше. Если бы только ночь продержалась, чтобы он успел добраться домой и запереть за собою дверь!

Но свет дня вдруг нанес ночи внезапный удар, расколов линию горизонта по левую руку. Серебристая полоса пробежала по вершине холма, и холм стал розовато–лиловым, и зеленым, и рыжевато–коричневым, словно открывал глаза. Под деревом на холме прятался желтый домик. По правую руку темное поле превратилось в высокое зелено–рыжее разнотравье, тихо волнующееся, как море. У него на глазах из травы выпорхнула птичка и своими заостренными крыльями выписала на небе мгновенное зазубренное ликующее послание. Гай остановился и проводил ее взглядом, пока она не скрылась из виду.

24

В сотый раз он разглядывал свое лицо в ванном зеркале, терпеливо прижигал каждую ссадинку кровоостанавливающим карандашом и заново припудривал. Он целеустремленно приводил в порядок лицо и руки, словно они принадлежали не ему, а кому–то другому. Когда его взгляд встречал в зеркале встречный, он отводил глаза — так же, подумалось Гаю, как тогда в поезде, когда пытался уйти от взгляда Бруно.

Он вернулся в комнату и повалился на постель. Впереди — остаток сегодня и целое завтра, воскресенье. Ни с кем не нужно встречаться. Можно на пару недель махнуть в Чикаго, а всем сказать, что уезжал по делу. Но если он покинет Нью–Йорк на другой день, это может показаться подозрительным. Вчера. Вчера вечером. Не будь у него расцарапаны руки, он бы мог поверить, что совершил это в очередном сновидении. Потому что не хотел этого совершать, подумал он. То была не его воля. То была воля Бруно, а он — всего лишь орудие. Ему хотелось проклясть Бруно, проклясть вслух, но на это просто не было сил. Любопытней всего было то, что он не чувствовал за собой вины, и теперь был готов объяснять это тем, что его одушевляла воля Бруно. Но что оно такое, чувство вины, которое после гибели Мириам ощущалось куда сильней, чем сейчас? Сейчас он всего лишь устал, ему ни до чего нет дела. А может, так всегда себя чувствуют после убийства? Он попробовал заснуть, и память нарисовала перед ним салон лонг–айлендского автобуса, двух рабочих, которые на него уставились, и как он притворился, что спит, прикрыв лицо газетой. Перед рабочими и то было стыднее.

На ступеньках парадного у него подогнулись колени, он едва не упал. Он не стал оглядываться, видит его кто или нет. Чего уж, казалось бы, зауряднее — человек вышел купить газету. Но он понимал и то, что у него нет сил оглядываться, видит кто его или нет, нет даже сил волноваться, и он с ужасом думал о том времени, когда силы вернутся, как больной или раненый с ужасом думает о новой неизбежной операции.

Самое обстоятельное сообщение поместил «Джорнел америкен», сопроводив его силуэтом убийцы, смонтированным по показаниям дворецкого. У того выходило, что это мужчина шести футов ростом, весом сто семьдесят — сто восемьдесят фунтов, в черном пальто и при шляпе. Гай прочитал это с легким удивлением, словно речь шла не о нем: в нем было всего пять футов девять дюймов, а весил он около ста сорока. И шляпы на нем не было. Он пропустил абзацы, где говорилось о Сэмюеле Бруно, но с большим интересом прочел соображения касательно бегства преступника. На север по Нью–хоуп–роуд, а дальше его следы теряются в городе Грейт–Нек, не исключено, что он уехал поездом в 0.18. В действительности же он бежал на юго–восток. Внезапно нахлынуло облегчение, чувство безопасности. Насчет безопасности, напомнил он самому себе, это только кажется. Он вскочил, в первый раз охваченный паникой после того, как тогда едва не врезался в дом. Газета уже устарела на несколько часов. К этому времени они могли обнаружить ошибку и сейчас, возможно, идут его арестовать, стоят у самых дверей. Он затаился, но ничего не нарушило тишины, и вернувшаяся усталость вновь его усадила. Он заставил себя сосредоточиться на последних абзацах длинной колонки. Подчеркивались самообладание убийцы и то, что он, судя по всему, человек не случайный. Ни одного отпечатка пальцев, никаких «ключей», за исключением пары следов ботинка (размер обуви 9 ½) и черного пятна, оставленного им на белой штукатурке. Одежда, спохватился он, нужно немедленно избавиться от одежды, но когда у него найдутся для этого силы? Непонятно, как они умудрились приписать ему больший размер, земля была такая сырая «…необычно малый калибр оружия», — упоминала газета. От револьвера тоже нужно избавиться. Печаль пронзила его несильной болью. Мерзко, до чего же ему будет мерзко расставаться со своим револьвером! Он с трудом поднялся и пошел наложить свежего льда в полотенце, что прижимал к голове.

Анна позвонила ближе к вечеру, пригласила сходить в воскресенье на вечеринку к знакомым в Манхэттен.

— Устраивает Хелен Хейберн, ты знаешь, я тебе о ней говорила.

— Да, — согласился Гай, хотя ни о какой Хелен не помнил; голос у него был спокойный. — Боюсь, Анна, у меня для вечеринки неподходящее настроение.

Последний час он чувствовал себя каким–то онемевшим. Слова Анны доносились словно издалека и не имели к нему прямого касательства. Он слушал, как губы произносят то, что положено, и не предполагал, а может быть, даже и боялся, что Анна заметит разницу. Анна сказала, что, пожалуй, пригласит Криса Нелсона. Гай одобрил и подумал, как обрадуется Нелсон возможности пойти с ней, потому что Нелсон, часто встречавшийся с Анной до ее знакомства с Гаем, все еще, как считал Гай, ее любит.

— Не купить ли мне что–нибудь вкусненького, мы бы с тобой перекусили у меня вечером в воскресенье? — спросила Анна. — А с Крисом договорюсь встретиться попозже.

— Анна, я подумывал уйти в воскресенье на целый день делать наброски.

— Очень жаль. Мне нужно тебе кое–что рассказать.

— Что?

— То, что, по–моему, ты рад будешь услышать. Ладно, как–нибудь в другой раз.

Гай поплелся к себе наверх, опасаясь попасться на глаза миссис Мак–Косленд. Анна к нему охладела, повторял он про себя, Анна к нему охладела. Когда они встретятся, она будет знать и возненавидит его. С Анной все кончено, кончено. Он монотонно повторял эту фразу, пока не уснул.

Он проспал до полудня и остаток дня провалялся в постели в каком–то ступоре, из–за которого встать и дойти до холодильника за свежей порцией льда и то было пыткой. Ему казалось, что, сколько бы он ни спал, все будет мало, чтобы восстановить силы. Возвращение к исходному, подумал он. Его тело и дух возвращаются вспять пройденным долгим путем. Вспять — к чему? Он лежал, скованный страхом, ужас бросал его в пот и в дрожь. Потом ему все–таки пришлось встать и сходить в уборную. Легкий понос. От страха, решил он. Как на войне.

Он задремал, и ему привидилось, что он идет по газону к дому. Дом мягкий, белый и проницаемый, словно облако. И вот он стоит в нем и отказывается стрелять, решив воспротивиться и доказать, что способен все это преодолеть. Его разбудил звук выстрела. Он открыл глаза и увидел ранний рассвет в своей комнате. Он увидел, что стоит у своего рабочего стола, в точности как стоял во сне, наставив револьвер на кровать в углу, с которой мучительно пытается привстать Сэмюел Бруно. Револьвер прогремел еще раз. Гай завизжал.

Он выпрыгнул из постели, с трудом удержавшись на ногах. Фигура исчезла. За окном стоял тот самый неустойчивый полумрак, что он видел тогда на рассвете, та же смесь жизни и смерти. Этот полумрак будет возвращаться с рассветом каждого дня его жизни, вырисовываться в нем будет все та же комната, и с каждым возвращением вырисовываться все более четко, а его ужас будет расти и расти. И если ему всю жизнь суждено просыпаться на рассвете…

Из кухоньки раздалось бренчание дверного звонка.

Полиция, подумал он. Когда им и прийти за ним, как не на рассвете! Но ему уже все равно, решительно все равно. Он во всем признается. Все разом выложит.

Он нажал на кнопку, открывающую замок в парадном, подошел к двери и прислушался. Кто–то легко и быстро взбежал по лестнице. Шаги Анны. Пускай бы лучше полиция! Он повернулся, сдуру задернул штору. Обеими руками пригладил волосы назад, нащупав шишку на голове.

— Это я, — шепнула Анна, проскользнув в комнату. — Пришла от Хелен пешком. Чудесное утро! — Тут она заметила бинт, и радость у нее на лице погасла. — Что у тебя с рукой?

Он отступил в тень у комода.

— Попал в драку.

— Когда? Вчера вечером? Господи, а лицо–то!

— Да.

Она должна быть его, быть с ним, подумал он. Без нее ему конец. Он потянулся ее обнять, но она его отстранила, всматриваясь в полумраке.

— Где, Гай? С кем?

— Я этого малого даже не знаю, — ответил он бесцветным голосом, едва ли понимая, что лжет, потому что важнее важного для него было ее удержать. — В баре. Не включай света, — поспешил он ее остановить. — Пожалуйста, Анна.

— В баре?

— Сам не пойму, как это случилось Ни с того ни с сего.

— А до этого ты с ним не встречался?

— Нет.

— Я тебе не верю.

Она произнесла это медленно, и Гай ужаснулся, внезапно постигнув, что она существует независимо от него, у нее другая душа, другие реакции.

— Как мне тебе верить? — продолжала она. — И с какой стати мне верить тому, что ты говорил о письме, будто не знаешь, кто его написал?

— Потому что это правда.

— Или про человека с которым ты схватился тогда на лужайке. Это одно и то же лицо?

— Нет.

— Ты от меня что–то скрываешь, Гай. — Она заговорила мягче, но ее простые слова казалось, били его наотмашь. — В чем дело, милый? Ты же знаешь, я хочу тебе помочь. Ты должен мне все рассказать.

— Я рассказал, — ответил он и стиснул зубы. За спиной у него свет начал меняться. Если удастся удержать Анну сейчас, решил он, то он сможет пережить все рассветы. Он поглядел на светлую волну ее ниспадающих волос и потянулся к ним рукой, но она отстранилась.

— Если так будет продолжаться, Гай, я не вижу для нас выхода. Не вижу.

— Так продолжаться не будет. Кончено. Клянусь тебе, Анна. Прошу тебя, верь мне.

Эта минута виделась ему переломной — либо теперь либо никогда. Нужно бы ее обнять, подумал он, и держать изо всех сил, пока она не перестанет сопротивляться. Но он не мог заставить себя пошевелиться.

— Почему ты так уверен?

Он нерешительно помолчал, затем произнес:

— Потому что виной этому — мое состояние.

— Письмо — это тоже твое состояние?

— Письмо его усугубило. Я чувствовал, что вконец запутался. Все из–за работы, Анна.

Он опустил голову. Докатился — списывает собственные грехи на работу!

— Ты как–то сказал, что счастлив со мной, — медленно произнесла она, — или можешь быть счастлив вопреки всему. Теперь я этого не чувствую.

Она–то уж с ним никак не счастлива, вот что она имела в виду. Но если она все еще способна его любить, он постарается сделать ее счастливой! Как он станет ее обожать, как обхаживать!

— Чувствуешь, Анна. Кроме тебя у меня никого нет.

И тут он совсем уронил голову, неожиданно разразившись рыданиями, откровенными безнадежными рыданиями, которые прекратились лишь после того, как Анна тронула его за плечо. Он был ей за это благодарен, но ему все равно хотелось увернуться от ее руки, потому что он понимал — она прикоснулась к нему только из жалости, из чистого человеколюбия.

— Приготовить тебе что–нибудь на завтрак?

В ее голосе он уловил нотки раздраженного терпения, и они уже намекали на прощение, полное и окончательное прощение, он это знал. За драку в баре. Никогда–никогда, решил он, не проникнуть ей в то, что случилось в пятницу поздно вечером, потому что случившееся уже погребено на такой глубине, на которую не спуститься ни ей, ни кому другому.

25

— А мне наплевать, что вы думаете! — заявил Бруно, который сидел в кресле, подогнув под себя ногу. Он нахмурился, его тонкие белесые брови почти сошлись на переносице, а их кончики поднялись вверх как кошачьи усы. Бруно глядел на Джерарда, как мог бы глядеть доведенный до бешенства золотистый редковолосый тигр.

— Разве я говорил, что что–то такое думаю? — возразил Джерард, пожав сутулыми плечами.

— Вы намекали.

— Ничего я не намекал, — рассмеялся Джерард, пару раз передернув круглыми плечами. — Вы меня не так поняли, Чарлз. Я не хотел сказать, что вы кого–то умышленно предупредили о своем отъезде. Просто вы ненароком об этом сболтнули.

Бруно смерил его взглядом. Джерард только что намекнул, что если тут поработали свои, в чем не было никаких сомнений, то Бруно с матерью должны иметь к этому какое–то отношение. Джерард знал, что уехать в пятницу они надумали лишь в четверг после полудня. И чтобы сообщить об этом, понадобилось вызвать его на Уолл–стрит! У Джерарда нет ни одного факта, и нечего притворяться, что есть, — ему все равно не провести Бруно. Еще одно идеальное убийство.

— Так я пошел? — спросил Бруно. Джерард демонстративно перебирал лежащие на столе бумаги, словно были и другие причины его здесь задерживать.

— Еще минутку. Выпейте, — Джерард кивком указал на бутылку кукурузного виски, стоящую на полке у противоположной стены.

— Спасибо, нет.

Бруно смертельно хотелось выпить, но только не у Джерарда.

— Как матушка?

— Вы уже спрашивали.

Мама чувствовала себя плохо, у нее пропал сон, поэтому главным образом он и рвался домой. В нем снова поднялась волна жаркой обиды на Джерарда — что это он разыгрывает из себя эдакого друга семьи? В лучшем случае он был другом отца.

— Кстати, да будет вам известно, мы не поручаем вам вести расследование.

Джерард поднял глаза, на его круглом, в мелких красно–розовых крапинках лице появилась улыбка.

— Я займусь этим делом бесплатно, Чарлз, до того оно меня заинтересовало.

Он закурил очередную из своих похожих на толстые пальцы сигар, и Бруно снова с отвращением отметил пятно от соуса на лацканах его светло–коричневого ворсистого костюма и уродливый галстук с рисунком под мрамор. Все в Джерарде раздражало Бруно. Раздражала его неспешная речь. Раздражали воспоминания о прошлых встречах с Джерардом, который всегда был с отцом. Артур Джерард даже не был похож на сыщика, которому не положено походить на сыщика. Бруно никак не мог поверить, что Джерард первоклассный сыщик, несмотря на послужной список последнего.

— Ваш отец, Чарлз, был очень хорошим человеком. Жаль, вы не узнали его получше.

— Я его хорошо знал, — возразил Бруно.

Джерард серьезно посмотрел на него сквозь очки своими маленькими рыжеватыми глазками.

— Думаю, он знал вас лучше, чем вы — его. Он оставил мне несколько писем относительно вас, вашего характера, того, каким он надеялся вас видеть.

— Он меня совсем не знал. — Бруно, привстав, полез за сигаретой. — Не понимаю, к чему мы об этом разговариваем. Это не имеет отношения к делу и вообще отвратительно.

Он уселся с невозмутимым видом.

— Вы ведь ненавидели отца, верно?

— Это он ненавидел меня.

— Ничего подобного. Вот тут–то вы его и не знали.

Бруно провел потными ладонями по подлокотникам, и те влажно пискнули.

— Вам чего–то от меня нужно или мы так болтаем? Мама плохо себя чувствует, мне нужно домой.

— Надеюсь, она скоро почувствует себя лучше, потому что я хотел бы задать ей пару–другую вопросов. Может быть, завтра.

Кровь бросилась Бруно в лицо. Ближайшие несколько недель будут для мамы страшно тяжелыми, а Джерард еще и добавит, потому что он враг и ей, и ему. Бруно поднялся и перебросил плащ через руку.

— Значит, я прошу еще раз хорошенько подумать, — и Джерард небрежно погрозил ему пальцем, словно он все еще сидел в кресле, — где именно вы были и с кем встречались ночью в четверг. В 2.45 ночи вы распрощались с вашей матушкой, мистером Темплтоном и мистером Рассо перед «Голубым ангелом». Куда вы направились?

— В «Гамбургер на плите», — вздохнул Бруно.

— Встретили там кого–нибудь из знакомых?

— Какие у меня там знакомые, разве что кошка?

— А куда пошли оттуда? — и Джерард глянул в свои записи.

— К Кларку на Третьей авеню.

— Кого–нибудь там видели?

— А как же, бармена.

— Бармен утверждает, что вас не видел, — улыбнулся Джерард.

Бруно нахмурился. Полчаса назад Джерард об этом умолчал.

— Ну и что? Там было полно народа Я, может, тоже его не видел.

— Вас там все бармены знают. И все в один голос утверждают, что в четверг ночью вы к ним не заходили. Больше того, народу там было немного. Ночь с четверга на пятницу? Три или полчетвертого? Я всего лишь пытаюсь оживить вашу память, Чарлз.

Бруно с раздражением поджал губы.

— Может, я и не был у Кларка. Обычно я заглядываю туда выпить на посошок, но в тот раз, может, и не заглянул. Может, я отправился прямо домой, не помню. А что про тех, с которыми мы, я и мама говорили в пятницу утром? Мы многим позвонили и попрощались.

— Ну, этих–то мы проверяем. Но, если без шуток, Чарлз, — произнес Джерард откинувшись в кресле, закинув на колено короткую ногу и сосредоточенно пыхтя сигарой, — ведь не для того же вы оставили свою мать с приятелями, чтобы пойти съесть гамбургер и в одиночестве отправиться прямиком домой? Такое на вас непохоже.

— Может, так оно и было. Может, я протрезвел после гамбургера.

— Откуда такая неопределенность, Чарлз? — уроженец Айовы, Джерард как и все его земляки, налегал на отрывистое «р».

— Ну и что с того? Имею право на неопределенность, раз нагрузился!

— Все дело в том — и тут, конечно, не играет ровно никакой роли, были вы там у Кларка или в другом баре, — с кем вы там столкнулись и выболтали, что на другой день уезжаете в Мэн. Сами должны понимать, насколько странно, что отца убили в первую же ночь после вашего отъезда.

— Я ни с кем не встречался. Валяйте, проверьте и расспросите всех моих знакомых.

— Значит, вы просто бродили себе в одиночестве аж до шестого часа?

— Кто сказал, что я пришел домой в шестом часу?

— Герберт. Герберт показал это вчера.

Бруно вздохнул.

— Почему он вспомнил в субботу?

— Я же говорю — такова природа памяти. Забытое сегодня вспоминается завтра. Вы тоже вспомните. А я тем временем буду всегда под рукой. Да, Чарлз, теперь можете идти, — небрежно махнул рукой Джерард.

Бруно чуть помедлил, стараясь придумать, что бы сказать под занавес, но ничего не придумал и вышел, попытавшись на прощание хлопнуть дверью, но и это не получилось; встречный ток воздуха притормозил ее. Он прошел — но уже в обратную сторону — убогим, наводящим тоску коридором «Конфиденциального сыскного бюро», где стал слышнее треск пишущей машинки, сосредоточенно стучавшей, как дятел, на протяжении всего их разговора, — «мы», неизменно говорил Джерард, и все они были тут, потели за закрытыми дверями, — и на прощанье кивнул секретарше мисс Грэм, которая выразила ему соболезнование час тому назад, когда он вошел в приемную. Как весело он вошел, твердо решив не дать Джерарду сбить себя с панталыку, а теперь вот… Ему никогда не удавалось сдержаться, стоило Джерарду отпустить замечаньице по его с мамой адресу, он готов это признать. Ну и что? Какие у них улики против него? Какие «ключи» к разгадке убийства? Неверные, вот какие!

Гай! Бруно улыбнулся, спускаясь в лифте. В кабинете Джерарда он ни разу не вспомнил о Гае! Он и глазом не моргнул, когда Джерард пробовал выбить, где он был в ночь с четверга на пятницу. Гай! Он и Гай! Где еще найдешь двух таких? Кто с ними сравнится? Ему страстно хотелось, чтобы Гай был сейчас рядом. Пожал бы он ему руку, а все и вся пусть себе катится к чертовой бабушке! Их свершения беспримерны! Как гром среди ясного неба! Как два красных сполоха, что мгновенно полыхнули и погасли, а люди еще ломают головы, вправду ли их видели. Ему вспомнилось одно стихотворение, в котором говорилось что–то похожее. Если он не ошибался, оно все еще лежит в кармашке его записной книжки. Он свернул с Уолл–стрит, нырнул в первый попавшийся бар, заказал выпить и извлек из записной книжки клочок бумаги. Он еще в колледже вырвал его из какой–то книги стихов.

Вэчел Линдсей

ТУСКЛЫЙ ВЗГЛЯД

Пусть юность все, что надо, совершит

И лишь затем познает скуки яд.

Преступен мир; детей своих он бьет,

Гнет волю бедных, мертв их тусклый взгляд.

Они и гибнут — только без надежд,

Они и сеют — только редко жнут,

Они и служат — только не богам,

И умирают — словно овцы мрут.

У них с Гаем взгляд не тусклый. Они с Гаем теперь не помрут словно овцы. Они с Гаем пожнут урожай. Он и с Гаем поделится, если только тот согласится взять.

На другой день примерно в то же самое время Бруно сидел в шезлонге на террасе своего дома в Грейт–Неке, пребывая в состоянии благодушного и безмятежного довольства, каковое было ему в новинку и потому приятно. Джерард все утро вертелся в доме, что–то вынюхивая, но Бруно был предельно вежлив и невозмутим, он распорядился, чтобы Джерарда с его коротышкой–помощничком накормили ленчем, но сейчас те ушли, и Бруно очень собою гордился. Только не дать Джерарду застать себя врасплох, как вчера, а то еще, чего доброго, разнервничаешься и напорешь ошибок. Джерард понятно, тупица чистейшей воды. Будь он вчера пообходительней, Бруно мог бы ему и помочь. Помочь? Бруно громко рассмеялся. Какую, интересно, помощь он имел в виду? Что это он, уже самого себя за нос водит?

Где–то над головой птичка вопрошала: «Твидлди?» и сама себе отвечала: «Твидлдум».[18] Бруно задрал голову. Мама — та сразу бы назвала птичку. Он обвел взглядом красновато–коричневый газон, белую оштукатуренную стену, кизил, который уже начал набирать почки. Сегодня в нем неожиданно пробудился интерес к природе. Днем маме пришел чек на двадцать тысяч долларов, и будет много больше, как только перестанут тявкать эти, из страхового агентства, а юристы завершат положенную волокиту. За ленчем они с мамой поговорили о путешествии на Капри, так, в общих чертах, но он знал, что путешествие состоится. А вечером они в первый раз отправятся пообедать в ресторан, их любимый, небольшой и уютный, в стороне от шоссе неподалеку от Грейт–Нека. Ничего удивительного, что до сих пор он был равнодушен к природе. Вот теперь, когда и этот газон, и деревья принадлежат ему, — теперь совсем другое дело.

Он машинально листал записную книжку, лежащую на коленях. Он наткнулся на нее нынче утром, так и не вспомнил, брал ее с собой в Санта–Фе или нет, и решил, прежде чем до нее доберется Джерард проверить, не фигурирует ли Гай на ее страницах. Теперь, когда у него появились деньги, он со многими хотел возобновить отношения, это уж точно. Ему пришла в голову одна мысль, он вытащил из кармана карандаш и под буквой П написал: «Томми Пандини, 232, Зап., 76 ул.», а под буквой Р: «Резак», Пост Спасателей, мост «Врата Ада».

Пусть–ка Джерард поломает голову над этими таинственными персонажами.

«Дэн, 8.15, отель «Астор“», — прочитал он среди прочих памятных заметок в конце книжки. Этого Дэна он даже не помнил. «Вынуть из Нач. бабки к 1 июня». Следующая страничка заставила его вздрогнуть: «Куплено Гаю. 25 дол.». Он вырвал страничку, благо книжка была перфорированная. Пояс из Санта–Фе для Гая. Зачем вообще было это записывать? Видно, обалдел от скуки…

Большой черный автомобиль Джерарда заурчал на подъездной дорожке.

Бруно заставил себя посмотреть памятные заметки до конца, затем сунул записную книжку в карман, а вырванную страницу — в рот.

Опустив руки, с сигарой в зубах Джерард неторопливо поднялся на каменные плиты веранды.

— Что–нибудь новенькое? — осведомился Бруно.

— Так, кое–что. — Взгляд Джерарда скользнул от угла дома наискосок через газон к оштукатуренной стене, словно он заново прикинул расстояние, что пробежал убийца.

Бруно работал челюстью, невозмутимо перемалывая бумажный комочек, словно жевательную резинку.

— Например? — спросил он. За спиной у Джерарда он увидел коротышку–помощничка, тот сидел за рулем в машине и пялился на них из–под полей серой шляпы. Надо же, какая зловещая рожа, подумал Бруно.

— Например, что убийца не вернулся в город, а удирал примерно вот в этом направлении, — и Джерард указывая, вытянул руку, как хозяин деревенской лавчонки, когда его просят показать дорогу. — Пробрался вон через тот лес, где ему, должно быть, пришлось несладко. Вот что мы нашли.

Бруно встал и полюбовался на лоскут фиолетовой перчатки и кусочек темно–синего материала, похоже, от пальто Гая.

— Черт возьми! Вы уверены, что это убийца оставил?

— Почти полностью. Это — от пальто, а другое, скорее всего, от перчатки.

— Или от шарфа.

— Нет, тут есть шовчик, — Джерард ткнул в него толстым веснушчатым пальцем.

— Довольно причудливые перчатки.

— Женские, — заметил Джерард и подмигнул.

Бруно весело ухмыльнулся, но сразу же принял сокрушенный вид.

— Сперва я подумал, что тут поработал профессиональный убийца, — вздохнул Джерард. — Он, безусловно, знал все в доме. Но мне кажется маловероятным, чтобы профессионал мог растеряться и полезть в этот лес, да еще в этом месте.

Бруно заинтересованно хмыкнул.

— К тому же он знал нужную дорогу, не добежал до нее всего десяти ярдов.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Потому что все было тщательно продумано, Чарлз. На задней двери сломан замок, у стены оставлен ящик из–под молочных бутылок…

Бруно молчал. Герберт рассказал Джерарду, что это он, Бруно, сломал замок. Вероятно, рассказал и о том, что ящик из–под бутылок тоже его рук дело.

— Фиолетовые перчатки! — хихикнул Джерард так весело, как Бруно еще от него не слышал. — Какой смысл в цвете, если главное — не оставить отпечатков пальцев, а?

— Да, — согласился Бруно.

Джерард вошел в дом через дверь на террасе.

Бруно подумал и вошел следом. Джерард свернул на кухню, а Бруно поднялся к себе. Он швырнул записную книжку на постель и вышел в холл. От вида открытой двери в отцовскую спальню ему стало не по себе, словно до него только что дошло, что отец мертв. Все из–за того, что дверь стоит нараспашку, решил он, и дверь, и торчащий из штанов хвост рубашки, и охрана, которая подвела — ничего этого не было бы, будь жив Начальник. Бруно нахмурился, затем подошел и быстро закрыл дверь, чтобы не видеть ковра, чей ворс взъерошен ногами сыщиков, подошвами Гая, не видеть бюро с выпотрошенными ящиками и раскрытой на столешнице чековой книжкой, словно ожидающей подписи своего хозяина. Он осторожно открыл дверь в мамину спальню. Она лежала в постели с открытыми глазами, натянув до подбородка атласное розовое стеганое одеяло и повернувшись лицом к комнате, как лежала уже с субботнего вечера.

— Ты не спала, мамик?

— Нет.

— Джерард снова здесь.

— Я знаю.

— Если не хочешь, чтоб тебя беспокоили, я ему скажу.

— Миленький, не глупи.

Бруно присел на постель и склонился над матерью.

— Мне хочется, мамик, чтобы ты поспала.

Под глазами у нее залегли фиолетовые морщинистые тени, а рот был поджат как–то по–новому, так что уголки губ казались растянутыми и тонкими.

— Миленький, ты твердо уверен, что Сэм в разговоре с тобой никогда ничего и никого не упоминал?

— Ты можешь представить, чтобы он сказал мне что–нибудь подобное?

Бруно прошел по спальне. Присутствие Джерарда в доме раздражало его, особенно паскудная манера Джерарда держать себя так, будто у него есть улики против всех и каждого, включая Герберта, который, как известно, обожествлял отца, а его, Бруно, только что не обвинял в открытую. Но Бруно знал, что Герберт не видел, как он мерил расстояние шагами, а то бы Джерард ему уже сообщил. Когда мама болела, он, бывало, бродил по всему участку и по дому, и откуда стороннему наблюдателю было знать, считает он шаги или нет? Сейчас он бы с удовольствием поговорил о Джерарде, но мама его не поймет. Она стояла на том, чтобы продолжать пользоваться его услугами, потому что он считался самым лучшим в своем деле. Они тянули в разные стороны, мама и он, Бруно. Мама была способна выболтать Джерарду что–нибудь жизненно важное, например, что они лишь во второй половине четверга решили отбыть в пятницу, и даже не поставить Бруно об этом в известность!

— Чарли, ты знаешь, что толстеешь? — спросила мама с улыбкой.

Бруно улыбнулся в ответ — это было так на нее похоже. Сейчас она сидела за туалетным столиком, заправляя волосы под резиновую шапочку.

— Аппетит улучшился, — сообщил он, хотя аппетит у него стал хуже, как и пищеварение. Но он все равно почему–то толстел.

Не успела мама закрыть за собой дверь в ванную, как постучался Джерард.

— Она там долго пробудет, — сообщил Бруно.

— Передайте, что я в холле, будьте любезны.

Бруно постучал в дверь ванной, передал, что просили, а потом отправился к себе. По тому, как лежала на постели записная книжка, он догадался, что Джерард ее обнаружил и просмотрел. Бруно не торопясь приготовил себе хайбол покрепче, выпил, медленно спустился в холл и услышал, что мама уже вышла и разговаривает с Джерардом.

— …настроение, похоже, не лучше и не хуже?

— У него, знаете ли, настроения постоянно меняются, уследить трудно, я ничего не заметила, — ответила мама.

— Порой удается почувствовать психический настрой, разве нет, Элси?

Мама промолчала.

— …очень плохо, мне нужно от него больше помощи.

— Ты думаешь, он о чем–то умалчивает?

— Не знаю, — с этой его отвратительной ухмылочкой, и Бруно по голосу догадался, что Джерарду к тому же известно, что он подслушивает. — А ты?

— Конечно, я этого не думаю. Куда ты копаешь, Артур?

Она не давала ему себя обработать. После этого разговора, решил Бруно, Джерард потеряет в ее глазах. Он снова превратится в тупицу, в тупого айовца.

— Ты ведь хочешь, чтобы я докопался до правды, хочешь, Элси? — спросил Джерард голосом детектива из радиопостановки. — Он не хочет рассказать толком, чем занимался в четверг ночью, после того как вы расстались. Среди его знакомых есть довольно–таки темные личности. В их числе вполне мог оказаться и наемник какого–нибудь делового врага Сэма, и экономический шпион, и прочее в том же духе. А Чарлз мог сболтнуть, что вы с ним уезжаете на другой день…

— Ты на что намекаешь, Артур, что Чарлз об этом что–то знает?

— Я бы не удивился, Элси. А ты, если по–честному?

— Черт бы его побрал! — прошептал Бруно. И все это он говорит его маме!

— Конечно же я расскажу тебе все, что от него услышу.

Бруно ретировался к лестнице. Ее податливость привела его в ужас. Неужели у нее родилось подозрение? Что другое, а убийство она проглотить не способна. Разве он не понял этого еще в Санта–Фе? А вдруг она запомнила Гая, запомнила, что он говорил о нем в Лос–Анджелесе? Если Джерард выйдет на Гая в ближайшие две недели, у того еще могут оставаться царапины от зарослей, какой–нибудь подозрительный синяк или порез. Бруно услышал в нижнем холле мягкие шаги Джерарда, увидел его с подносом, на котором стояла мамина послеполуденная выпивка, и снова отступил вверх по лестнице. Сердце у него билось, словно в сражении, странном сражении со многими воюющими сторонами. Он поспешил к себе в спальню, глотнул как следует, улегся и попытался уснуть.

Он дернулся, проснулся и отстранился от руки Джерарда, который тронул его за плечо.

— Пока, — произнес Джерард, обнажив в улыбке желтые от никотина нижние зубы. — Я ухожу, зашел попрощаться.

— Стоило ради этого будить человека? — вопросил Бруно.

Джерард хихикнул и вышел вразвалку, прежде чем Бруно успел придумать какую–нибудь любезную фразу, которую и в самом деле собирался сказать. Он снова откинулся на подушку и попытался вернуться к прерванной дреме, но за закрытыми веками видел все ту же приземистую фигуру Джерарда в светло–коричневом костюме, как он бродит по коридорам и холлам, подобно призраку просачивается сквозь запертые двери, наклоняется порыться в ящиках, читает письма, что–то записывает, поворачивается и указывает на него пальцем, терзает маму — и как же ему не сопротивляться!

26[19]

— А как еще прикажешь объяснять? Он меня обвиняет! — крикнул Бруно через стол.

— Миленький, ничего подобного. Он занимается своим делом.

Бруно бросил волосы со лба.

— Потанцуем, мамик?

— Ты не в том состоянии, чтобы танцевать.

Он понимал, что так оно и есть.

— Тогда я хочу еще выпить.

— Миленький, сейчас принесут еду.

От ее долготерпения, от фиолетовых кругов под глазами ему стало так больно, что он не мог на нее смотреть. Бруно поискал взглядом официанта. Сегодня зал был так переполнен, что официанты терялись в толпе. Его взгляд задержался на мужчине за столиком по другую сторону танцевальной площадки. Мужчина напоминал Джерарда. Бруно не мог разглядеть его сотрапезника, но сам мужчина несомненно походил на Джерарда — та же лысина, те же остатки светло–каштановых волос, разве что на этом был черный пиджак. Бруно прикрыл один глаз, чтобы изображение не двоилось.

— Чарли, сядь, пожалуйста. Идет наш официант.

Это и в самом деле Джерард, теперь он рассмеялся, как будто сотрапезник сказал ему, что Бруно на них смотрит. На какую–то роковую секунду Бруно застыл, колеблясь, сообщить ли об этом матери, затем сел и с горячностью произнес:

— Вон там Джерард!

— Неужели? Где?

— Слева от оркестра. Под лампой с голубым абажуром.

— Что–то я его не вижу, — она выпрямилась в кресле. — Миленький, тебе показалось.

— Нет, не показалось! — крикнул Бруно и бросил салфетку в свою жареную говядину под соусом.

— Я понимаю, кого ты имеешь в виду, но это не Джерард, — терпеливо возразила она.

— С моего места лучше видно! Это он, и я отказываюсь есть с ним под одной крышей!

— Чарлз, — вздохнула она, — ты ведь хотел еще выпить? Так выпей. Вот наш официант.

— Мне даже пить расхотелось в его обществе! Хочешь, докажу, что это он?

— Какое это имеет значение? Он не собирается к нам подходить. Вероятнее всего, он нас охраняет.

— Ага, ты признала, что это он! Он за нами шпионит и специально вырядился в черный костюм, чтобы следовать за нами повсюду!

— Во всяком случае, это не Артур, — спокойно заметила она, выжимая лимон на жареную рыбу. — У тебя галлюцинация.

Бруно уставился на нее, открыв рот.

— Что ты этим хочешь сказать, мамик? — хрипло спросил он.

— Сокровище мое, на нас обращают внимание.

— А мне наплевать!

— Миленький, позволь я тебе что–то скажу. Ты придаешь этому слишком большое значение. — Она не дала ему возразить. — Да, придаешь, потому что этого хочешь! Это тебя возбуждает. Такое я уже наблюдала.

Бруно утратил дар речи. Теперь и мама против него. Он видел, как она награждала Начальника точно таким взглядом, каким смотрела сейчас на него.

— Вероятно, — продолжала она, — ты в запальчивости сказал Джерарду что–то такое, после чего он посчитал твое поведение в высшей степени странным, да так оно и есть.

— И это дает ему право день и ночь за мною таскаться?

— Миленький, я думаю, это не Джерард, — твердо сказала она.

Бруно рывком поднялся и отправился, пошатываясь, к столику Джерарда Он докажет ей, что это Джерард, а Джерарду — что он его не боится. На краю танцевальной площадки путь ему преградила пара столиков, но отсюда он уже отчетливо разглядел, что это Джерард.

Джерард поднял на него взгляд и приветливо помахал рукой, а его коротышка–помощничек вылупился во все глаза. Только подумать — они расселись тут на его, его и мамины деньги! Бруно открыл рот, еще не зная толком, что именно хочет сказать, но, покачнувшись, повернул назад. Он понял, чего ему хочется, — позвонить Гаю. Сейчас и отсюда. Из зала, где сидит Джерард. Он нетвердыми шагами пересек танцевальную площадку и подошел к телефонной кабинке у бара. Медленное безумное вращение цифр оттеснило его, как морская волна, отбросило назад. И вновь накатила волна, резвая, однако непреодолимая, и потащила его еще дальше назад, и ему припомнилось что–то похожее из детства, когда у них были гости и он, совсем маленький, пытался пробраться между танцующими к маме на другой край гостиной.

Бруно проснулся ранним утром в собственной постели и продолжал лежать камнем, пытаясь припомнить последние секунды перед закрытием. Он понимал, что вырубился. Но успел ли до этого позвонить Гаю? И если да, не мог ли Джерард установить номер? С Гаем он не говорил, это точно, а то бы запомнил, но звонить, может, и звонил. Он поднялся и собрался пойти спросить у мамы, не отключился ли он в телефонной кабине. Но тут началась трясучка, и он кинулся в ванную. Когда он поднял стакан, виски с водой плеснуло ему в лицо. Для устойчивости он привалился к двери. Теперь она подбиралась к нему с обоих концов, трясучка проклятая, утром и вечером, будила его все раньше, а вечером, чтобы уснуть, приходилось пить все больше.

А в промежутке между тем и другим был Джерард.

27

На одно лишь мгновение и слабо, как возвращается к человеку издавно памятное ощущение, Гай почувствовал себя неуязвимым и независимым, усевшись за свой рабочий стол, на котором были аккуратно разложены его книги и записи.

За последний месяц он вымыл и перекрасил все книжные полки, вычистил ковер и шторы и выскреб кухню до блеска, так что фарфор и алюминий у него засияли. Всему причиной чувство вины, рассудил он, оттаскивая в уборную ведра грязной воды, но раз уж ночью он засыпает всего на два–три часа, да и то лишь после того, как вымотается до предела, он и решил, что, чем без толку мотаться по улицам, лучше уж навести в доме порядок.

Он посмотрел на постель, где валялась нераскрытая газета, поднялся и проглядел ее от первой до последней страницы. Но газеты вот уже полтора месяца как перестали писать об убийстве. Он позаботился, чтобы улик не осталось: фиолетовые перчатки порваны и спущены в унитаз, пальто (хорошее пальто, он подумывал отдать его нищему, но есть ли на свете мерзавец, кто решится отдать пальто убийцы даже нищему?) и брюки изрезаны на куски и постепенно отправлены в мусорные баки. Люгер сброшен с Манхэттенского моста, туфли — с другого. Единственно, от чего он не избавился, так это от маленького револьвера.

Он вытащил его из комода, чтобы полюбоваться. Револьвер был твердым на ощупь, и это его успокоило. Единственный сохраненный им «ключ», но, если его обнаружат, других не понадобится. Он прекрасно понимал, почему не выбросил револьвер: он принадлежал ему, и был его частью, третьей рукой, которая и совершила убийство. Это же он сам пятнадцатилетний, когда револьвер был куплен, и он же, когда любил Мириам, а револьвер держал в их комнате в Чикаго и время от времени на него любовался в минуты высшей удовлетворенности и духовного просветления. Лучшая часть его существа со своей механической непререкаемой логикой. Наделенный, как и сам он, считал теперь Гай, силой убивать.

Если Бруно посмеет опять объявиться, он убьет и его. Гай не сомневался, что сможет. Должно быть, Бруно это тоже известно. Бруно всегда видел его насквозь. Его больше утешало то, что Бруно всегда хранит молчание, нежели то, что молчит полиция. В действительности как теперь, так и раньше его совсем не тревожило, что полиция может его обнаружить. Тревога обосновалась внутри его существа, она отлилась в его поединок с самим собой, поединок настолько мучительный, что вмешательство закона, возможно, было бы даже к лучшему. Закон общества был снисходительным по сравнению с законом совести. Он мог бы явиться в полицию с повинной, но признание казалось ему чем–то второстепенным, пустым ритуалом, даже слишком легким выходом из положения, бегством от правды. Если закон подвергнет его смертной казни, то и это будет всего лишь ритуалом.

Он вспомнил, что пару лет тому назад в Меткафе как–то заявил Питеру Риггсу: «Закон я не очень–то жалую». Да и с какой стати ему жаловать установление, объявляющее его с Мириам мужем и женой? «Церковь я не очень–то жалую», — самонадеянно заявил он Питеру в пятнадцать лет. Тогда он, понятно, имел в виду меткафских баптисток. В семнадцать он открыл для себя Бога без посторонней помощи. Он открыл Бога в собственных пробудившихся дарованиях, в чувстве единства всех искусств, затем — природы и, наконец, — науки: всех творческих и вносящих порядок в хаос сил мироздания. Он считал, что не смог бы исполнить свое дело без веры в Бога. Так куда подевалась эта вера, когда он убивал?

Он неловко повернулся лицом к рабочему столу, со свистом выпустил воздух сквозь сжатые зубы и лихорадочно, нетерпеливо, с нажимом провел рукой по губам. И все же он чувствовал, что в будущем его поджидает нечто другое, что еще предстоит постигнуть, некое еще более суровое наказание, более горькое откровение.

— Я еще мало мучаюсь, — произнес он шепотом вырвавшиеся из души слова. Но почему шепотом? Ему что, стыдно? — Я еще мало страдаю, — повторил он в полный голос и оглянулся, словно ожидая увидеть слушателей. Он был готов выкрикнуть эти слова, но уловил в них отзвук мольбы, а молить он был недостоин — неважно кого и неважно о чем.

Например, его новые книги, великолепные новые книги, купленные только сегодня, — он был способен думать о них, любить их. Тем не менее у него было такое чувство, будто он оставил их там, на своем рабочем столе, давным–давно, вместе с собственной юностью. Нужно сей же час приступить к работе, подумал он. У него заказ на проект больницы. Он с неприязнью покосился на маленькую кипу уже сделанных записей, которая лежала в лужице света от настольной лампы на гибком штативе. Почему–то не верилось, что он и в самом деле получил этот заказ. Вот сейчас он проснется и обнаружит, что все последние недели — блаженный сон, самообман. Больница. Разве она не уместней тут, чем даже тюрьма? Он нахмурился, удивляясь, куда это забрели его мысли, вспомнив, что еще две недели тому назад, когда он взялся за внутреннюю планировку больницы, он ни разу не подумал о смерти, целиком сосредоточившись на положительных реалиях излечения и здоровья. Вдруг он сообразил, что не рассказывал Анне о больнице, поэтому и заказ кажется невсамделишным. Она, а не работа служила для него воплощением реальности. Однако, с другой стороны, почему он ей не рассказал?

Нужно сию секунду приниматься за дело, но он уже ощутил в ногах лихорадочную энергию, что пробуждалась в нем каждый вечер и в конце концов выгоняла на улицу, где он тщетно пытался ее израсходовать. Эта энергия пугала его — он не мог найти ей достойного приложения, а иной раз предчувствовал, что окончательно разрядить ее способно только самоубийство. Однако глубинные корни его существа продолжали, во многом вопреки его воле, цепляться за жизнь.

Он подумал о матери и понял, что никогда уже не даст ей себя обнять. Он вспомнил ее слова о том, что все люди одинаково добрые, потому что душа есть у каждого, а душа — это добро в чистом виде. Зло, говорила она, всегда привносится со стороны. И он продолжал в это верить, уже несколько месяцев как расставшись с Мириам и испытав желание убить ее любовника Стива. Он верил в это, склоняясь в поезде над томиком Платона В нем самом второй конь в колеснице неизменно бывал таким же послушным, как первый![20] Но теперь он считал, что любовь и ненависть, добро и зло одновременно живут в человеческом сердце, и не то чтобы в одном человеке было, скажем, больше любви, а в другом — ненависти, но каждый полной мерой наделен и добром, и злом. Чтобы их обнаружить, достаточно распознать их самые ничтожные проявления, поскрести по поверхности. Все на свете задевает плечом собственную противоположность, на каждое решение имеется контрдовод, на каждую тварь — другая, которая ее уничтожит, есть мужское и женское, положительное и отрицательное. Расщепление атома — вот единственно истинное разрушение, уничтожение всемирного закона единства. Ничто не существует вне тесной связи со своей противоположностью. В любом здании пространство существует лишь в пределах поставленных ему границ. А энергия — разве существует она без вещества, как и вещество без энергии? Вещество и энергия, состояние и действие, некогда считавшиеся несовместимостями, теперь пребывают в единстве.

И Бруно. Он и Бруно. Каждый из них — то, чем не захотел быть другой, отброшенная половинка, про которую он думал, что ее ненавидит, хотя на самом–то деле, может быть, любит.

На минуту ему показалось, что он рехнулся. А что, подумал он, безумие нередко совпадает с гениальностью. Но какую усредненную жизнь влачит большинство! Не глубоко, не мелко, как плавает почти вся рыба!

Нет, двуединство проникает всю природу вплоть до протона и электрона внутри мельчайшего атома. Сейчас ученые стремятся расщепить электрон, но, возможно, это им не удастся, потому что движет ими, что тоже возможно, одна лишь идея: одна и единственная истина, что все имеет свою противоположность. Кто знает, что такое электрон — вещество или энергия? Может быть, Бог и Дьявол танцуют, взявшись за руки, вокруг каждого электрона!

Он бросил сигарету в корзину для бумаг, но промазал.

Давя в корзине окурок, он увидел скомканный лист — очередное признание, что написал вчера вечером, обуреваемый комплексом вины. Это вернуло его в тошнотворное настоящее, обложившее его со всех сторон, — Бруно, Анна, эта комната, этот вечер, завтрашнее совещание в Управлении больниц.

Ближе к полуночи, почувствовав сонную одурь, он встал из–за стола и осторожно улегся, не смея раздеться, чтобы не спугнуть сон.

Ему приснилось, что он проснулся глубокой ночью от медленного настороженного дыхания, которое каждый вечер слышал у себя в комнате, когда старался заснуть. На сей раз дыхание слышалось за окном. Высокая фигура в широкой пелерине, напоминающей крылья летучей мыши, впрыгнула в комнату.

— Это я, — произнесла фигура будничным голосом.

Гай мигом оказался на ногах, приготовившись к схватке.

— Кто вы?

Он увидел, что это Бруно.

Бруно скорее отпихнул его, чем нападал. Собрав последние силы, Гай как раз умудрился уложить Бруно на обе лопатки, и в этом возвращающемся сне Гаю неизменно приходилось собирать последние силы. Пригвоздив Бруно к полу коленями, Гай его душил, но Бруно продолжал улыбаться, словно это ему нипочем.

— Ты, — наконец ответил Бруно.

Гай проснулся с головной болью и весь в поту. Он сел в постели, бдительно оберегая пустую комнату. Теперь в комнате слышалось мокрое хлюпанье, будто внизу в бетонном дворике ворочалась змея, шлепая о стены влажными кольцами. Внезапно до него дошло, что это шумит дождь, мягкий серебристый летний дождь, он снова упал на подушку и тихо заплакал. Он подумал о дожде, как тот стремился к земле косыми струями, словно вопрошая: где тут весенние ростки, которые нужно полить? Где новая жизнь, которой без меня не будет? Где зеленая виноградная лоза, Анна, символ любви в нашей юности? — написал он вчера вечером на измятом листке. Дождь отыщет новую жизнь, которая его ждет, от него зависит. А та его часть, что упадет во дворик, — всего лишь избыток. Где зеленая виноградная лоза, Анна…

Он пролежал с открытыми глазами, пока рассвет не схватился пальцами за подоконник, как во сне впрыгнувший в комнату незнакомец. Как Бруно. Тогда Гай поднялся, включил свет, задернул шторы и снова сел за работу.

28

Гай изо всех сил нажал на тормоза, но машина, взвизгнув, прыгнула на ребенка. Велосипед повалился на землю с жестяным скрежетом. Гай выскочил, обогнул автомобиль, больно приложился коленом о передний бампер, и, схватив ребенка за плечи, поставил на ноги.

— Со мной порядок, — сказал маленький мальчик.

— Он не пострадал? — подбежала Анна, такая же белая, как ребенок.

— По–моему, нет.

Зажав коленями переднее колесо велосипеда, Гай выправил руль, чувствуя, что ребенок с любопытством уставился на его руки, дрожащие крупной дрожью.

— Спасибо, — сказал мальчик.

Гай смотрел, как он взгромоздился на велосипед и поехал себе восвояси, так, как смотрел бы на чудо. Он взглянул на Анну и, судорожно вздохнув, спокойно сказал:

— Я не смогу вести машину.

— Хорошо, — ответила она так же спокойно, повернулась и обошла машину, чтобы сесть за руль, но Гай знал, что в глазах у нее мелькнуло подозрение.

Вернувшись в машину, Гай извинился перед Фолкнерами, и те пробормотали что–то успокаивающее, мол, такое с каждым может случиться. Но Гай всей спиной ощущал истинный смысл их молчания, исполненного возмущения и ужаса. Он видел, как мальчик подъехал по боковой дорожке и остановился, пропуская машину. Но Гай развернул автомобиль на ребенка, словно собирался того задавить. А разве нет? Он зажег сигарету дрожащей рукой. У него всего лишь разладилась координация, внушал он себе, за последние две недели тому были сотни примеров — он сталкивался с вращающимися дверями, разучился правильно прижимать перо к линейке и сколько раз, занимаясь каким–нибудь делом, вдруг ощущал, что находится не здесь. Он мрачно повторил про себя, что в данную минуту едет в Олтон с Фолкнерами и Анной в ее машине взглянуть на новый дом. Дом завершен. На прошлой неделе Анна с матерью навесили портьеры. Сейчас воскресенье, время почти полдень. Анна рассказала, что накануне получила очень милое письмо от его матери и что та послала ей три расшитых фартука и с дюжину банок домашних консервов — обновить кухонные полки. Как он сумел все это запомнить? Казалось, он помнит только про эскиз больницы в Бронксе,[21] который лежит у него в кармане и о котором он до сих пор не рассказал Анне. Ему хотелось куда–нибудь схорониться и ничего не делать, только работать, никого не видеть, даже Анну. Он украдкой взглянул на ее невозмутимое лицо с едва заметной горбинкой на переносице. Тонкие крепкие руки сноровисто управились с рулем на повороте. Он вдруг решил, что его она любит не так сильно, как свой автомобиль.

— Если кто проголодался, говорите сейчас, — сказала Анна. — Этот магазинчик — единственный на много миль.

Никто не признался.

— Я рассчитываю на приглашение к обеду хотя бы раз в год, Анна, — произнес мистер Фолкнер. — Скажем, на пару уток или куропаток. Я слышал, в здешних местах водится добрая дичь. Вы с ружьем управляетесь, Гай?

Анна свернула на дорогу к их дому.

— Неплохо, сэр, — наконец выдавил из себя Гай, два раза запнувшись. Сердце подталкивало его бежать, решительно один только бег мог его успокоить.

— Гай! — окликнула его Анна и улыбнулась. Остановив машину, она шепнула; — Когда войдем, пропусти втихомолку стаканчик. На кухне есть бутылка бренди.

Она тронула его за запястье, он непроизвольно отдернул руку.

Да, подумал он, нужно выпить бренди или чего еще. В то же время он знал, что ничего пить не будет.

Мистер Фолкнер пошел с ним рядом по новому газону.

— Гай, дом просто великолепен. Надеюсь ты им гордишься.

Гай кивнул. Дом построен, его больше не нужно воображать как тогда — на фоне коричневого комода в номере мексиканской гостиницы. Анна захотела, чтобы в кухне были мексиканские плитки. У нее было много мексиканских вещиц, которые она время от времени надевала. Пояс, сумочка, уарачи.[22] Длинная расшитая юбка, выглядывающая сейчас из–под твидового пальто, тоже была мексиканская. Он подумал, что затем, верно, и остановился тогда в гостинице «Монтекарло», чтобы унылая комнатенка с розовой и коричневой мебелью и лицо Бруно в рамке коричневого комода преследовали его до самой смерти.

До их свадьбы оставался всего месяц. Еще четыре пятницы — и Анна будет сидеть у камина в большом квадратном зеленом кресле, ее голос будет окликать его из мексиканской кухни, они будут работать вдвоем в студии на втором этаже. Да какое у него право запереть ее тут вместе с собой? Он стоял, разглядывая их будущую спальню, смутно ощущая, что мебели многовато, так как Анна заявила, что не желает «современную» спальню.

— Не забудь сказать маме «спасибо» за мебель, — шепнула она ему. — Ты же знаешь, это мамин подарок.

Ну как же, вишневый спальный гарнитур. Он помнил, что она сказала ему об этом в то утро за завтраком, помнил свою забинтованную руку и Анну в черном платье, какое она надела на вечеринку у Хелен. Но когда подвернулся удобный момент поблагодарить миссис Фолкнер, он его упустил, а потом было уже поздно. Они наверняка знают, что что–то не так, подумал он, все на свете это знают. Просто ему почему–то дают отсрочку, оберегают для некоего последнего удара, который призван его уничтожить.

— Размышляете о новой работе, Гай? — спросил мистер Фолкнер, предложив ему сигарету.

Выйдя на боковую веранду, Гай поначалу его не заметил. Словно оправдываясь, он вытащил из кармана сложенный лист, показал мистеру Фолкнеру и принялся объяснять. Мистер Фолкнер задумчиво опустил кустистые каштановые с проседью брови. Но он же меня совсем не слушает, подумал Гай. Он наклонился лишь затем, чтобы лучше видеть мою вину, которая окружает меня темным облаком.

— Странно, что Анна мне об этом ничего не рассказывала, — заметил он.

— Я пока что держу от нее в секрете.

— Ага, — ухмыльнулся мистер Фолкнер. — Свадебный подарок?

Потом Фолкнеры отправились на машине за сандвичами в тот самый придорожный магазинчик. Дом утомил Гая. Он предложил Анне подняться на скалы.

— Одну минуточку, — сказала Анна. — Иди сюда.

Она стояла перед высоким камином из камня. Опустив руки Гаю на плечи, она посмотрела ему в лицо — чуть–чуть тревожно, но вся сияя от гордости за их новый дом.

— А здесь у тебя еще глубже запало, представь себе, — заметила она, проведя кончиками пальцев по впадинке у него на щеке. — Я заставлю тебя есть как следует.

— Может, мне нужно отоспаться, — пробормотал он. Он говорил ей, что последнее время работает по ночам. Он говорил ей (надо же было такое придумать!), что выполняет кое–какие задания агентства, как Майерс, чтобы подзаработать.

— Милый, мы… у нас ведь есть деньги. Какая забота тебя снедает?

Она раз десять спрашивала, не в свадьбе ли дело, не расхотелось ли ему на ней жениться. Спросит еще раз — пожалуй, он ответит: да, расхотелось, но он знал, что здесь и сейчас, перед их камином, она не станет спрашивать.

— Меня ничто не снедает, — поспешил он ответить.

— Тогда, пожалуйста, не работай так много, — произнесла она умоляюще и, в порыве радости и предощущения счастья, крепко его обняла.

Он машинально (как будто это не имеет никакого значения, подумалось ему) поцеловал ее: она ведь этого ожидала. Заметит, решил он, она всегда замечает мельчайшие оттенки в поцелуе, а они так давно не целовались. Когда же она ничего не сказала, он решил, что перемена в нем зашла так далеко, что об этом просто нельзя говорить.

29

Гай прошел через кухню и обернулся у задней двери:

— Глупо было с моей стороны напрашиваться в гости, когда у кухарки выходной.

— Что в этом такого уж глупого? Поужинаете тем, чем сами ужинаем по четвергам, только и всего, — заметила миссис Фолкнер, подавая ему веточку сельдерея, которую вымыла под раковиной. — Но Хейзел огорчится, что лишилась возможности приготовить для вас слоеный торт. Придется вам сегодня довольствоваться стряпней Анны.

Гай вышел. Солнце все еще ярко светило, хотя от частокола на клумбы крокусов и ирисов ложились длинные тени. Трава на газоне ходила волнами, и за их гребнями он едва разглядел перехваченные сзади заколкой волосы Анны и блеклую зелень ее свитера. Они много раз собирали с Анной мяту и кресс–салат там, у ручья, вытекающего из леса, где он дрался с Бруно. Бруно остался в прошлом, напомнил он самому себе, исчез, растворился. Неизвестно, что там придумал Джерард, но Бруно теперь боится поддерживать с ним знакомства.

Он проводил взглядом изящный черный автомобиль мистера Фолкнера, который прошуршал шинами по подъездной дорожке и медленно вкатился в открытую дверь гаража. Что он здесь делает, вдруг спросил он себя самого, здесь, где он всех обманывает, даже цветную кухарку, которая любит готовить для него слоеный торт, потому что как–то раз, возможно, единственный, он похвалил ее стряпню? Он отступил в тень под грушу, где его с трудом могли бы заметить как Анна, так и ее отец. Если он исчезнет из жизни Анны, много ли она потеряет? Она поддерживает связи с кругом старых приятелей, где они с Тедди в свое время вращались, с этими подходящими женихами, красивыми молодыми людьми, которые поигрывают в поло и — довольно безобидно — в ночных клубах, пока не вступят в отцовское дело и не женятся на очаровательных девушках, истинном украшении их загородных клубов. Анна, разумеется, другое дело, а то бы ее не могло к нему потянуть, с чего все и началось. Она не относится к числу очаровательных девушек, которые, проработав пару лет на государственной службе, чтобы было потом чем похвастаться, выходят замуж за подходящих женихов. Разве она не останется верной самой себе и без него? Она часто говорила ему, что он ее вдохновение, он, с его далеко идущими замыслами, но у нее было такое же дарование и такие же устремления, когда они познакомились, так разве она не способна идти своей дорогой? И разве не выберет ее другой мужчина, подобный ему, но достойный ее? Он пошел к Анне.

— Я почти закончила! — крикнула она. — Почему не пришел раньше?

— Я спешил, — неловко ответил он.

— Ты целых десять минут околачивался возле дома.

Веточка кресса плыла по течению, он бросился ее вытаскивать. Поймав ее в горсть, он почувствовал себя опоссумом.

— Анна, я подумываю скоро поступить на службу.

Она наградила его удивленным взглядом:

— На службу? То есть в фирму?

В таких словах говорилось о других архитекторах — «служба в фирме». Он кивнул, не поднимая глаз:

— Мне это подходит. Постоянная работа с хорошим жалованьем.

— Постоянная? — усмехнулась она. — Ты целый год будешь занят больницей.

— Мне не придется все время сидеть в чертежной.

Она поднялась.

— Это из–за денег? Потому что ты не возьмешь гонорара за больницу?

Он повернулся и сделал шаг по сырому косогору.

— Не только, — проговорил он сквозь зубы. — Возможно, отчасти.

Несколько недель тому назад он решил, что, расплатившись с сотрудниками, остаток гонорара вернет у правлению больниц.

— Гай, но ты сам говорил, что это неважно. Мы же договорились, что мы… что ты можешь себе это позволить.

Все вокруг, казалось, застыла прислушиваясь. Он увидел, как Анна отбросила со лба прядь волос, оставив на коже грязный развод.

— С больницей недолго возиться. Может, полгода, может, и того меньше.

— Но зачем тебе вообще работать в штате?

— Меня это привлекает.

— Чем привлекает? Почему ты хочешь превратить себя в мученика, Гай?

Он промолчал.

Заходящее солнце неожиданно выкатилось из–за деревьев и сразу их ослепило. Гай прищурился и притенил глаза бровями, на одной из которых болел шрам, оставшийся после той самой ночи, — этот шрам будет всегда бросаться в глаза, подумал он. Носком ботинка он поддел камень, но не смог выковырять его из земли. Пусть себе думает, что штатная работа — продолжение его хандры после «Пальмиры». Пусть себе думает, что хочет.

— Прости меня, Гай, — сказала она.

— Простить? — он с удивлением посмотрел на нее.

Она подошла поближе.

— Прости. По–моему, я понимаю, в чем дело.

Он слушал ее, не вынимая рук из карманов.

— Что ты имеешь в виду?

После долгой паузы она ответила.

— Я думаю, все это, все твои тревоги после «Пальмиры», даже если ты сам не догадываешься об этом, восходят к Мириам.

Он решительно отвернулся.

— Нет. Ничего подобного!

В эти слова он вложил всю свою искренность, и тем не менее от них за милю разило ложью. Запустив пятерню в волосы, он пригладил их назад.

— Послушай, Гай, — тихо и отчетливо произнесла Анна, — может быть, ты не так сильно хочешь на мне жениться, как тебе кажется. Если ты считаешь, что дело отчасти в этом, так и скажи, мне с этим куда легче примириться, чем с мыслью о твоей штатной работе. Если хочешь повременить — пока что — или вообще разорвать помолвку, я это вынесу.

Она все для себя решила, и уже давно. В этой решимости он ощущал самую суть ее спокойствия. Он мог отказаться от нее сию же минуту. Боль разрыва вытеснит боль вины.

— Анна, ты скоро? — позвал отец с заднего крыльца. — Мне нужна мята!

— Минуточку, папа! — крикнула она в ответ. — Так что скажешь, Гай?

У него язык прилип к нёбу. Она солнце в моем черном лесу, так он подумал, но не смог вымолвить. Он только и сумел, что произнести:

— Я не могу сказать…

— Что же, сейчас ты мне нужен, как никогда, потому что нуждаешься во мне, как никогда. — Она вложила ему в руку мяту и кресс. — Пожалуйста, отнеси папе. И выпейте с ним. Мне придется переодеться.

Она повернулась и пошла к дому, небыстро, но так, чтобы Гай не смог ее нагнать.

Гай пропустил несколько стаканчиков джулипа.[23] Отец Анны готовил его на старомодный манер, целый день выдерживая порознь в дюжине стаканов сахарную воду, виски и мятную настойку, чтобы дать им как следует охладиться, а то и подморозиться. Ему нравилось выспрашивать Гая, доводилось ли тому пробовать джулип вкуснее. Гай научился точно определять, в какой степени выпивка его расслабляет, однако не был в состоянии напиться. Несколько раз он пробовал, ему бывало худо, рвало, но отключиться так и не удалось.

Поздно вечером на веранде с Анной он на минуту вообразил, что вряд ли знает о ней сейчас много больше, чем в тот вечер, когда впервые приехал к ней в гости и внезапно почувствовал всесокрушающее ликующее желание добиться ее любви. Он вспомнил про дом в Олтоне, готовый в воскресенье принять их после венчания, и на него разом нахлынуло все счастье, что он уже пережил с Анной. Ему захотелось ее оберечь, добиться чего–то невероятного, чтобы ей угодить. Более ясной, более радостной цели у него в жизни не было. Значит, раз он способен на подобное чувство, для него остается выход. Ему нужно совладать только с какой–то частью себя, а не со всем собой, не с Бруно, не с работой. Ту, другую, часть собственной личности надо попросту раздавить и зажить в том «я», каков он сейчас.

30

Но между другой частью его существа и той, что он хотел сохранить, граница была слишком хрупкой, и первая слишком часто вторгалась во вторую, а формы вторжения были очень уж многообразны: отдельные слова, звуки, оттенки света, движения рук и ног, а если он совсем ничего не делал, ничего не слышал и не видел, то вопли торжествующего внутреннего голоса, который его разил и устрашал. Свадебные торжества, столь тщательно продуманные, такие праздничные, такие чистые в ореоле белых кружев и льняного белья, предвкушаемые всеми с такой радостью, казались ему самым черным предательством из всех, что он мог совершить, и чем ближе они подходили, тем безумней и бесполезнее становился его спор с самим собой о том, чтобы их отменить. До последнего часа ему хотелось просто взять и сбежать.

Его старый чикагский приятель Роберт Тричер позвонил поздравить и спросил, можно ли приехать на свадьбу. Гай отказал ему под каким–то маловразумительным предлогом. Он считал, что всем занимаются Фолкнеры — это их друзья, их семейная церковь, а присутствие его друга может пробить брешь в его, Гая, защитной броне. Он пригласил только Майерса, который был не в счет — получив заказ на больницу, Гай уже не снимал с ним студию, — Тима О’Флаэрти, который не сможет приехать, и двух или трех архитекторов из Димса, знакомых с его работами лучше, чем с ним самим. Но через полчаса после звонка Тричера из Монреаля Гай перезвонил ему и попросил быть шафером. Потом только он сообразил, что вот уже с год как не вспоминал о Тричере и не ответил на его последнее письмо.

Не вспоминал он и о Питере Риггсе, о Вике Де Пойстере или Гюнтере Холле. В свое время он частенько бывал у Вика с женой на Бликер–стрит и как–то раз привел к ним Анну. Вик был художником, прошлой зимой он прислал Гаю приглашение на свою выставку. Гай даже не ответил. Сейчас ему смутно припомнилось, что Тим приезжал в Нью–Йорк, звонил и приглашал на ленч — как раз тогда, когда Бруно изводил его своими звонками, и Гай отказался. В «Теологической Герамнике» он, помнится, читал, что древние германцы решали вопрос о виновности обвиняемого по числу друзей, которые были готовы публично поручиться за его достоинство. Интересно, сколько бы людей поручились сейчас за него? Он никогда не уделял своим приятелям много времени, потому что они на это и рассчитывали, но теперь он чувствовал, что и приятели, в свою очередь, избегают его, словно заочно почувствовали, что он перестал быть достойным их дружбы.

Воскресным утром перед венчанием Гай медленно ходил кругами вокруг Боба Тричера в церковной ризнице, цепляясь за воспоминание об эскизах больницы как за последнюю надежду, за последнее доказательство собственного существования. Он выдал отличную работу, за которую удостоился похвалы от своего друга Боба Тричера. Он доказал самому себе, что еще способен творить.

Боб бросил попытки втянуть его в разговор. Он сидел, скрестив на груди руки, с милым, хотя и несколько отстраненным выражением на пухлом лице. Боб считал, что Гай просто нервничает. Боб не знал, что он чувствует, потому что Гай понимал: как бы он ни опасался, что все написано у него на лице, лицо ничего не выдаст. И это самое чудовищное — как, оказывается, легко превратить жизнь в сплошное лицемерие. В этом вся суть: его свадьба и его друг Боб Тричер, который его уже не знает. И маленькая ризница из камня с высокими зарешеченными оконцами, похожая на тюремную камеру. И гул голосов за стеной, как шум толпы, уверенной в своей правоте и готовой взять тюрьму приступом, дабы вершить суд скорый и правый.

— Ты, случаем, не прихватил бутылки?

Боб даже подскочил.

— Конечно. Она мне карман оттягивает, а я про нее и забыл.

Он поставил бутылку на стол и выжидательно посмотрел на Гая. В свои сорок пять лет Боб обладал сдержанным, хотя и сангвиническим темпераментом; его внешность безошибочно выдавала в нем довольного жизнью убежденного холостяка и специалиста, с головой ушедшего в свое дело и прекрасно в нем разбирающегося.

— Ты первый, — подтолкнул он Гая. — Я хочу выпить с тобой за Анну. Гай, она очень красивая. — И, улыбнувшись, добавил: — Так же красива, как белый мост.

Гай стоял и смотрел на открытую пинтовую бутылку. Теперь в заоконном гуле Гаю чудилась насмешка над ним, над ним и над Анной. Бутылка на столике казалась частью этой насмешки, усталая и жалко смешная спутница традиционной свадьбы. Он пил виски на своей свадьбе с Мириам. Гай запустил бутылкой в угол ризницы. На секунду добротный треск разбитого стекла и всплеск виски заглушил гудки клаксонов, голоса, идиотские трели органа, но потом все эти звуки снова вернулись.

— Прости, Боб. Мне очень стыдно.

Боб не сводил с него глаз.

— Я тебя ни капельки не виню, — улыбнулся он.

— Зато я себя виню!

— Послушай, старик…

Гай видел, что Боб не знает, обратить ли все в шутку или держаться серьезно.

— Погоди, — сказал Тричер, — я сейчас раздобуду другую.

Не успел Боб подойти к двери, как та открылась и в ризницу проскользнула худая фигура — Питер Риггс. Гай их познакомил. Питер прибыл на свадьбу аж из самого Нового Орлеана. На бракосочетание с Мириам он бы не прилетел, подумал Гай. Питер терпеть не мог Мириам. На висках у Питера уже появилась седина, хотя на худом лице играла все та же ухмылка шестнадцатилетнего мальчишки. Гай коротко обнял его в ответ, почувствовав, что действует словно заведенный, машинально, как в ту пятницу вечером.

— Пора, Гай, — сказал Боб, открывая дверь.

Гай пошел с ним рядом. К алтарю вели двенадцать ступенек. На лицах написано обвинение, подумал он. Ужас сковал язык, как в тот раз у Фолкнеров на заднем сиденье автомобиля. Когда же они вмешаются и положат всему конец? Сколько еще намерены тянуть?

— Гай! — услышал он чей–то шепот.

Шесть, считал Гай, семь.

— Гай! — тихо, но целенаправленно, из–за каких–то лиц, и Гай посмотрел налево, проследил за взглядами двух обернувшихся женщин и увидел Бруно. Его — и никого другого.

Он снова уставился прямо перед собой. На самом деле Бруно или ему примерещилось? На лице напряженная улыбка, серые глаза острые, как буравчики. Десять, одиннадцать, считал он. Двенадцать ступенек, пропустить седьмую… Это легко запомнить, тут перебой ритма. Его мороз по коже продрал. Разве это не доказательство, что Бруно ему только привиделся? Господи, молился он про себя, не дай упасть в обморок. Лучше бы грохнулся в обморок, чем женился, прокричал в ответ внутренний голос.

Он стоял рядом с Анной, и Бруно был тут же с ними обоими; не событие, не промельк во времени, но состояние, то, что всегда было и пребудет вовеки. Бруно, он, Анна. И движение по предопределенной колее. Целая жизнь, пока смерть нас не разлучит, ибо таково наказание. Так какого еще наказания он взыскует?

Кругом выныривали улыбающиеся лица, Гай поймал себя на том, что по–обезьяньи скалится в ответ, как последний кретин. Клуб назывался «Парус и ракетка». Была сервирована холодная закуска, все выпили по бокалу шампанского, он тоже выпил. Бруно там не было. Там, можно сказать, вообще никого не было, за исключением морщинистых и надушенных безвредных старушек в шляпках. Потом миссис Фолкнер обняла его правой рукой за шею и поцеловала в щеку, и он увидел из–за ее плеча, как в дверь протискивается Бруно все с той же улыбкой и теми же глазками–буравчиками, которые нашли его в церкви. Бруно направился прямо к нему и остановился, покачиваясь.

— Желаю тебе… желаю всего самого лучшего, Гай. Ты ведь не против, что я заглянул? Такое радостное событие!

— Убирайся. Убирайся немедленно.

Улыбка нерешительно сбежала с лица Бруно. На нем был новый темно–синий габардиновый костюм с широкими, как у смокинга, лацканами.

— Я только что с Капри, — сказал он своим хриплым голосом. — Как поживаешь, Гай?

Тетушка Анны прощебетала поздравления на ухо Гаю, он что–то пробормотал в ответ, повернулся и пошел было прочь.

— Я только хотел пожелать тебе всяческих благ, — заявил Бруно. — Вот–те на.

— Убирайся, — повторил Гай. — Дверь прямо сзади.

Больше ни слова, подумал он, а то сорвусь.

— Объяви перемирие, Гай. Мне хочется познакомиться с молодой.

Гай позволил двум дамам средних лет увести себя, подхватив под руки. Он не мог видеть Бруно, но знал, что тот с обиженной нетерпеливой ухмылкой отступил к столу с закусками.

— Держитесь на плаву, Гай? — сказал мистер Фолкнер, забирая у него полупустой бокал. — Давай–ка разживемся у стойки кое–чем получше.

Гаю налили полстакана шотландского. Он болтал, не соображая, что говорит. Он был уверен, что сказал: кончайте со всем этим, пусть все уходят. Однако такого не было, а то бы мистер Фолкнер не заходился от хохота. Или наоборот?

Гай заметил, что Бруно с другого конца стола следит, как разрезают торт, в основном не сводя глаз с Анны. Губы Бруно растягивала тонкая и прямая безумная ухмылка, глаза сияли, как бриллиантовая булавка в его темно–синем галстуке, и на лице его Гай прочитал ту же смесь тоски, ужаса, целеустремленности и капризности, как и при первой их встрече.

Бруно подошел к Анне:

— Мы, кажется, где–то встречались. Вы не в родстве с Тедди Фолкнером?

Гай увидел, как они пожали друг другу руки.

— Он мой двоюродный брат, — ответила Анна с непринужденной улыбкой, которой только что улыбалась кому–то еще.

Бруно кивнул.

— Я пару раз играл с ним в гольф.

Гай почувствовал на плече чью–то руку. Питер Риггс.

— Гай, у тебя найдется минутка? Я бы…

— Нет, не найдется.

Гай двинулся следом за Бруно с Анной и взял ее за левую руку. Бруно плелся с другой стороны — очень прямой, крайне раскованный, в руках — тарелка с непочатым куском свадебного торта.

— Мы с Гаем старые приятели. Давно знакомы, — и он подмигнул Гаю через голову Анны.

— Вот как? Где же вы познакомились?

— В школе. Мы приятели еще со школьной скамьи, — ухмыльнулся Бруно. — Представьте себе, миссис Хайнс, я давно уже не видел такой красивой невесты. Очень, очень счастлив, что познакомился с вами, — произнес он, но не так, как обычно прощаясь, а с подчеркнутой убежденностью, заставившей Анну снова ему улыбнуться.

— А я рада была познакомиться с вами, — сказала она в ответ.

— Надеюсь, у меня будет случай повидаться с вами обоими. Где вы намерены обосноваться?

— В Коннектикуте, — ответила Анна.

— Хороший штат Коннектикут, — заметил Бруно, еще раз подмигнув Гаю, и отошел с изящным поклоном.

— Он приятель Тедди? — спросил Гай у Анны. — Это Тедди его пригласил?

— Не принимай такой озабоченный вид, милый! — рассмеялась Анна. — Мы скоро уезжаем.

— Где Тедди? — поинтересовался он, в то же время спрашивая самого себя, что пользы, если Тедди разыщется, что за смысл превращать это в проблему?

— Две минуты назад он был во главе стола, — сообщила Анна. — Вон Крис. Я должна с ним поздороваться.

Гай обернулся, поискал Бруно глазами и увидел, что тот, уплетая яйца–пашотт, рассказывает что–то забавное двум молодым людям, а те улыбаются ему, словно зачарованные дьяволом.

Вся ирония, подумал Гай с горечью через несколько минут, уже в машине, вся ирония заключается в том, что у Анны не было времени его, Гая, узнать. Когда они познакомились, у него был период хандры. Сейчас его попытки, потому что он так редко что–то пытался, стали похожи на настоящую жизнь. А самим собой он был разве что те несколько дней в Мехико.

— Этот парень в синем костюме учился у Димса? — спросила Анна.

Они ехали к Монток–Пойнт. Какая–то родственница Анны предоставила им свой коттедж на трехдневный медовый месяц. Медовый месяц состоял всего из трех дней, потому что Гай обещал приступить к работе в «Хортон, Хортон и Киз, архитекторы» меньше чем через месяц и ему предстояло потрудиться с двойной нагрузкой, чтобы успеть до этого запустить в дело подробные чертежи больничного здания.

— Нет, в институте. Недолго.

Но зачем он покрывает ложь Бруно?

— Любопытное у него лицо, — заметила Анна, расправляя платье на лодыжках, прежде чем положить ноги на откидное сиденье.

— Любопытное? — переспросил Гай.

— Не в смысле привлекательное. Просто сильное.

Гай скрипнул зубами. Сильное? Она что, не видела, что он ненормальный? Патологически ненормальный? Почему этого никто не видит?

31

Секретарша у «Хортон, Хортон и Киз, архитекторы» вручила ему записку; звонил Чарлз Бруно и оставил свой телефон. Судя по номеру, в Грейт–Неке.

— Спасибо, — сказал Гай и пересек вестибюль.

Что, если в фирме регистрируются все звонки? Этого нет, но все же? А если в один прекрасный день Бруно заявится сюда самолично? Впрочем, «Хортон, Хортон и Киз» сами такие мошенники, что на их фоне Бруно будет не очень уж выделяться. Не поэтому ли он здесь и оказался, погряз во всей этой мерзости, внушив себе, будто отвращение станет его искуплением и здесь ему полегчает?

Гай направился в комнату отдыха — огромную, со стеклянной крышей и обитой кожей мебелью — и закурил сигарету. Мэйнуоринг и Уильям, двое из ведущих архитекторов фирмы, сидели в массивных креслах, изучая отчеты компании. Гай глядел в окно, чувствуя на себе их взгляды. Они всегда за ним наблюдали — ведь он особая статья, гений, как уверял всех и каждого Хортон–младший, так что он здесь делает? Возможно, у него меньше денег, чем всем кажется, и, понятно, он только что женился, но, даже не считая всего этого и больницы в Бронксе, он явно нервничает и потерял самообладание. Бывает, и самые лучшие утрачивают контроль над собой, говорят они про себя, так с чего бы и лучшим воротить нос от необременительной работы? Гай глядел вниз на грязную мешанину крыш и улиц Манхэттена, которые напоминали напольный макет, иллюстрирующий, как следует планировать город. Когда они обернулись, Мэйнуоринг опустил взгляд, как мальчишка.

Утром он спустя рукава работал над заказом, которым занимался вот уже несколько дней. Не спешите, сказали ему. От него требуется одно — выдать заказчику то, что тот хочет, и расписаться под этим. Речь шла о здании универсального магазина в одном из богатых городков Уэстчестера; заказчик просил что–нибудь типа старого особняка, который бы вписывался в городской ансамбль, но только, конечно, и современное тоже, верно? И он специально просил, чтобы заказ попал к Гаю Дэниелу Хайнсу. Спустив свое воображение до уровня заказа, Гай мог бы быстренько расчертить картон, но то, что речь в самом деле шла о здании универсального магазина, предъявляло определенные функциональные требования. Он все утро стирал нарисованное и вострил карандаши: по его расчетам, самый грубый эскиз, который можно будет показать клиенту, займет у него еще четыре–пять дней — конец этой недели и половину следующей.

— Чарли Бруно тоже придет, — сообщила вечером Анна, возясь на кухне.

— Что? — сказал Гай, выйдя из–за перегородки.

— Разве его не так зовут? Молодого человека, который был на свадьбе? — спросила Анна; она резала лук на деревянной доске.

— Ты его пригласила?

— Он, вероятно, прослышал, позвонил и вроде как сам напросился, — ответила Анна настолько небрежно, что его мороз по спине пробрал от подозрения, уж не испытывает ли она его. — Хейзел, нет, голубушка, не молоко, в холодильнике полно сливок.

Гай смотрел, как Хейзел поставила пакетик со сливками рядом с миской натертого овечьего сыра.

— Тебе неприятно, что он придет, Гай?

— Нет, но, как ты знаешь, никакой он мне не приятель.

Он неловко подошел к шкафу и вытащил ящик с гуталином и щетками. Как остановить Бруно? Какой–то ведь способ наверняка существует, но, ломая над ним голову, он уже понимал, что никогда не додумается.

— Тебе действительно неприятно, — улыбалась Анна.

— Просто я считаю, что он дурно воспитан.

— Ты разве не знаешь, что не пригласить желающего на новоселье — дурная примета?

Бруно явился уже на взводе. Все гости говорили каждый свое о новом доме, но Бруно вошел в гостиную, выдержанную в кирпично–красных и густо–зеленых тонах, с таким видом, словно бывал здесь уже сотню раз. Или, подумал Гай, знакомя Бруно с другими гостями, словно он здесь живет. Все свое возбужденное внимание и улыбки Бруно сосредоточил на Гае с Анной, приветствия остальных едва ли до него доходили, хотя два–три человека, решил Гай, судя по всему, с ним знакомы. Исключением оказалась некая миссис Честер Болтайноф из Манси–Парка на Лонг–Айленде; Бруно тряс ее руку обеими своими так, будто обрел в ней союзницу. Гай с ужасом увидел, что миссис Болтайноф улыбнулась Бруно широкой дружеской улыбкой.

— Как живем–можем? — спросил Бруно у Гая после, налив себе виски.

— Прекрасно. Великолепно, — ответил Гай, решивший хранить спокойствие, даже если для этого потребуется себя оглушить. Он уже успел раза три глотнуть неразбавленного виски на кухне. Сейчас он поймал себя на том, что отходит, отступает к винтовой лестнице в углу гостиной. Только на минутку, твердил он себе, только сообразить что к чему. Он взбежал на второй этаж, вошел в спальню, холодной рукой тронул лоб и медленно провел по лицу.

— Простите, я все еще хожу по вашему дому, — донесся голос с другого конца комнаты. — Гай, дом потрясающий, я словно попала в девятнадцатый век.

У комода стояла Хелен Хейберн, подруга Анны еще по бермудской школе. А в комоде — маленький револьвер, подумал Гай.

— Будьте как дома. Я поднялся за носовым платком. Как чувствует себя ваша выпивка? — спросил Гай, выдвигая левый верхний ящик, где лежали нежеланный револьвер и ненужные носовые платки.

— Как сказать — лучше, чем я.

Гай решил, что у Хелен один из ее «малохольных» периодов.

Она была художницей по рекламе, и хорошей художницей, по мнению Анны, но бралась за работу лишь тогда, когда садилась на мель, истратив трехмесячное содержание. Он чувствовал, что она невзлюбила его с того раза, как он не пошел с Анной к ней на вечеринку. Чем она занимается в их спальне, делая вид, что выпила больше, чем на самом деле?

— Гай, вы всегда такой серьезный? Знаете, что я сказала Анне, когда она сообщила, что выходит за вас?

— Что она с ума сошла.

— Я сказала: «Но он такой серьезный. Очень красивый и, может быть, гениальный, он такой серьезный, как ты можешь его выносить?» — Она потянулась к нему своим широковатым хорошеньким бледным личиком. — Вы даже и не оправдываетесь. Спорю, вы такой серьезный, что даже меня не поцелуете.

Он заставил себя подойти и поцеловать ее.

— Тоже мне поцелуй.

— Но я нарочно забыл о серьезности.

Он вышел. Она расскажет Анне, решил он, скажет, что в десять часов застала его в спальне со страданием на лице. А то еще и в комод полезет, и револьвер найдет. Впрочем, он и сам в это не верил. Хелен глупенькая, он не мог взять в толк, что в ней нравится Анне, но не вредная и, как Анна, не любит лезть в чужие дела. Господи, разве со дня их переезда револьвер не лежит себе спокойно на своем месте, хотя в соседнем ящике Анна держит свои вещи? Он не боялся, что Анна полезет досматривать его половину комода, как не боялся, что она будет вскрывать его письма.

Когда он спустился, Бруно и Анна сидели у камина на прямоугольном диване. Стакан, которым Бруно небрежно балансировал на спинке дивана, оставил на обивке темно–зеленые пятна.

— Гай, он мне рассказывает все–все о новом Капри, — сообщила Анна, глядя на него снизу вверх. — Мне так хочется побывать там с тобой.

— Главное — снять весь дом целиком, — продолжал Бруно, не обращая внимания на Гая, — например, замок, и чем больше — тем лучше. Мы с мамой жили в таком огромном замке, что ни разу не доходили до другого крыла, пока как–то вечером я не перепутал двери. Так на том конце террасы собралось за столом целое итальянское семейство. В тот же вечер они все пришли к нам, их было около дюжины, и предложили даром прислуживать, только чтоб мы их не прогоняли. Мы их конечно, оставили.

— Вы не изучали итальянского?

— Нужды не было! — ответил Бруно, пожав плечами, голос у него снова был хриплый, какой постоянно звучал в воображении Гая.

Гай занялся сигаретой, всей спиной ощущая жадный, робко–игривый взгляд, каким Бруно смотрел на Анну. Этот взгляд проникал под кожу глубже, чем цепенящие уколы алкоголя. Конечно же Бруно успел расхвалить ее платье, любимое платье Гая из серой тафты с крохотным синим рисунком, напоминающим павлиний глаз. Бруно всегда обращал внимание на то, как одеваются женщины.

— Мы с Гаем, — отчетливо произнес голос Бруно у него за спиной, словно он уже к ним повернулся, — мы с Гаем однажды говорили о путешествиях.

Гай раздавил сигарету в пепельнице, загасил каждую искорку и подошел к дивану.

— Ты не хочешь сходить наверх поглядеть нашу комнату для игр? — спросил он Бруно.

— Конечно, — ответил тот, вставая. — В какие же игры вы играете?

Гай втолкнул его в маленькую комнату, обитую красным, и закрыл за собой дверь.

— Ты когда–нибудь остановишься?

— Гай! Ты пьян!

— Чего ты добиваешься, рассказывая всем и каждому, что мы старые приятели?

— Не всем. Одной Анне.

— Неважно, ей или кому другому. Чего ты этим добиваешься? Чего добиваешься, явившись сюда?

— Тише, Гай! Ш–ш–ш–ш!

Бруно небрежно повел рукой со стаканом.

— Полиция до сих пор держит твоих знакомых под наблюдением, верно?

— Меня это не беспокоит.

— Убирайся. Немедленно убирайся, — Гай пытался сдержать себя, голос у него прерывался от напряжения. А почему, собственно, он обязан сдерживаться? За револьвером с последней пулей ходить недалеко — спальня напротив.

Бруно устало на него посмотрел и вздохнул. Он дышал под нос, и присвист его дыхания был точь–в–точь, как тот звук, что Гай слышал ночами у себя в комнате.

Гай слегка покачнулся, и это привело его в ярость.

— По–моему, Анна очень красива, — любезно заметил Бруно.

— Еще раз застану тебя за разговором с ней — убью.

Улыбка увяла на губах Бруно, но тут же расцвела еще шире:

— Это что, Гай, угроза?

— Нет, обещание.

Через полчаса Бруно отключился позади дивана, на котором раньше сидел рядом с Анной. Лежащий на полу, он казался очень высоким, а его голова — маленькой на большой каминной плите. Трое мужчин его подняли и остановились, не зная, что делать дальше.

— Отнесите его… в комнату для гостей, куда же еще, — распорядилась Анна.

— Это к добру, Анна, — рассмеялась Хелен. — На новоселье кто–нибудь обязательно должен остаться в доме на ночь. Первый гость?

К Гаю подошел Кристофер Нельсон.

— Где вы его раскопали? В нашем клубе в Грейт–Неке он вырубался так часто, что его перестали пускать.

После свадьбы Гай поговорил с Тедди. Тот не приглашал Бруно и ничего про него не знал, кроме того, что его недолюбливает.

Гай поднялся в студию и закрыл дверь. На рабочем столе лежал незавершенный эскиз дурацкого универмага, который больная совесть заставила его взять домой, чтобы закончить за субботу и воскресенье. От вида знакомых линий, которые расплывались в его одурманенном взоре, ему сделалось тошно. Он взял чистый лист ватмана и принялся рисовать здание, какое им нужно. Он в точности представлял себе, что требуется, и только надеялся, что успеет закончить до того, как ему станет плохо, а потом пусть будет плохо, как последнему псу. Однако, когда он дорисовал, плохо ему не стало. Он всего лишь праздно посидел в кресле, а потом пошел и открыл окно.

32

Универсальный магазин был принят на «ура» и превознесен до небес сперва Хортонами, а потом и заказчиком, мистером Говардом Уиндемом из Нью–Рошели, который явился в фирму днем в понедельник посмотреть эскиз. Гай вознаградил себя, просидев остаток дня у себя в кабинете, покуривая и листая «Religio Medici»[24] в сафьяновом переплете, только что купленную у «Брентано» Анне ко дню рождения. Интересно, каково–то будет его следующее задание? Он проглядывал книгу, припоминая куски, что так нравились им с Питером… и не имеющий пупка, [25] однако, живет во мне… Какое варварство поручат ему теперь? Одно задание он уже выполнил. Разве этого мало? Еще один такой же универмаг ему просто не вытянуть. Это не жалость к себе, всего лишь жизнь. Он покамест жив, если ему так уж нравится винить себя за это. Он встал из–за чертежного стола, подошел к пишущей машинке и начал печатать заявление об увольнении.

Анна настояла на том, чтобы вечером они поехали отпраздновать ее день рождения. Она была счастлива, счастье переполняло ее, он почувствовал, что у него самого немного приподнимается настроение — неуверенно, как в безветренный день пытается оторваться от земли воздушный змей. Он смотрел, как она своими ловкими тонкими пальцами приглаживает волосы на висках, прихватывает их сзади широкой заколкой.

— И вот еще что, Гай, можно нам теперь отправиться в плаванье? — спросила она, когда они спустились в гостиную.

Анна по–прежнему мечтала о плаванье вдоль побережья на «Индии» — об этом их отложенном на потом медовом месяце. Гай намеревался отдать все свое время чертежным мастерским, где по его проекту рождались чертежи будущей больницы, но сейчас он не мог отказать Анне.

— Когда, по–твоему, мы сможем отплыть? Через пять дней? Через неделю?

— Может, через пять дней.

— Ох, я совсем забыла, — вздохнула Анна, — мне же придется остаться до двадцать третьего. Из Калифорнии приезжает один человек, его заинтересовал наш текстиль.

— К тому же, по–моему, на конец месяца намечена выставка мод?

— Ну, с этим Лилиан справится и одна, — улыбнулась Анна. — Как мило, что ты не забыл!

Он подождал, пока она натянет капюшон леопардовой шубки; ему доставляла удовольствие мысль о том, что на следующей неделе она заключит крупную сделку с калифорнийским дельцом. Этого она не станет поручать Лилиан. Анна отвечала за деловую часть работы магазина. Тут он впервые заметил на кофейном столике оранжевые цветы с длинными стеблями.

— А эти откуда?

— От Чарли Бруно. С просьбой простить за то, что напился до бесчувствия в пятницу, — рассмеялась она. — По–моему, довольно мило с его стороны.

Гай поглядел на цветы:

— Как они называются?

— Африканские маргаритки.

Она открыла дверь, они вышли и направились к автомобилю.

Ей было лестно получить цветы, подумал Гай. Но он также знал, что Бруно упал в ее мнении после того случая. И Гай снова подумал, как тесно они теперь связаны, он и Бруно, в глазах тех, кто был на новоселье. В любую минуту им может заняться полиция. И она таки им займется, предупредил он самого себя. Так почему его это так мало волнует? И в каком же он находится состоянии духа, если и сам уже не способен ответить на этот вопрос? Покорность судьбе? Самоубийство? Или всего лишь тупое оцепенение?

На протяжении нескольких пустых дней — ему пришлось задержаться в «Хортон, Хортон и Киз», чтобы начать разработку эскизов к интерьерам универмага, — он даже задавался вопросом, уж не свихнулся ли он, не одержим ли каким–то скрытым безумием. Ему припомнилось, как с неделю или около того после той пятницы его безопасность, само его существование, казалось, висели на волоске, который разом мог оборвать любой нервный срыв.

Теперь он не чувствовал ничего похожего. Однако во снах Бруно все так же проникал к нему в комнату. Просыпаясь на рассвете, он все так же видел себя в той же комнате с револьвером в руке. И все так же ощущал, что обязан, и очень скоро, как–то искупить содеянное и что никакая работа, ни жертва, которые пока что приходили ему на ум, не могут служить искуплением. В нем как бы жили два человека: один был способен творить и в процессе творчества сливаться с Богом, другой был способен убить. «Убить способен любой», — сказал тогда Бруно в поезде. Любой? Парень, что два года тому назад объяснял в Меткафе Бобби Картрайту закон кронштейна? Нет, не способен, как и тот, кто спроектировал больницу или даже универсальный магазин, кто на прошлой неделе целых полчаса обдумывал, в какой цвет покрасить металлический стул на заднем газоне. Но другой, кто только вчера, посмотрев в зеркало, встретился взглядом с убийцей, своим тайным собратом.

И как он может сидеть за столом и размышлять об убийстве, когда — не пройдет и десяти дней — он окажется с Анной на белом боте? За что ему послана Анна и способность ее любить? Не потому ли он столь охотно согласился на плаванье, что мечтает освободиться от Бруно хоть на три недели? Бруно, если захочет, может увести у него Анну. Он это всегда допускал, всегда пытался смотреть в лицо этой возможности, но после того, как увидел их рядом, после дня свадьбы эта возможность превратилась в ужасную вероятность.

Он встал и надел шляпу, чтобы идти на ленч. Когда он проходил через холл, на коммутаторе зажужжал вызов. Его окликнула секретарша.

— Если хотите, мистер Хайнс, говорите прямо отсюда.

Гай поднял трубку, заранее зная, что это Бруно и что он согласится с ним сегодня встретиться. Бруно пригласил его на ленч, Гай обещал быть в ресторане «У Марио» на Вилле д’Эсте через десять минут.

В ресторане на окнах высели шторы с розовым и белым узором. У Гая возникло чувство, что Бруно устроил ему ловушку, что за этими бело–розовыми шторами скрывается не Бруно, а сыщики. И это было ему все равно, совершенно все равно.

Бруно, сидевший у стойки, углядел его и скользнул, улыбаясь, со стула. Ну вот, подумал он, Гай опять ходит не по этой земле, сейчас пройдет мимо и не заметит. Бруно попридержал его за плечо:

— Привет, Гай. Я занял столик в конце этого ряда.

Бруно был в старом коричневом костюме цвета ржавчины. Гаю припомнилось, как он в первый раз последовал по качающимся вагонам за этой длинноногой фигурой в купе, но теперь воспоминание не вызывало сожалений. Вообще–то он даже почувствовал к Бруно расположение, как бывало ночами, но чтобы днем — такое случилось впервые. Очевидная благодарность Бруно, что он принял его приглашение на ленч, и то не вызвала у него возмущения.

Бруно заказал еду и коктейли. Себе он взял жареную печень, объяснив, что такая у него теперь диета, а Гаю — омлет с ликером, потому что знал, что тот это любит. Гай разглядывал ближайших соседей. Четверо разодетых дам за сорок, которые все, как одна, улыбались, полузакрыв глаза, и держали в руке по бокалу с коктейлем, вызывали у него недоумение пополам с подозрением. За следующим столиком упитанный мужчина, похожий на европейца, что есть мочи улыбался невидимому сотрапезнику. Ретивые официанты сновали туда и сюда. Неужели все это — спектакль, поставленный и разыгранный сумасшедшими, где они с Бруно на главных ролях, да еще и безумнее всех? Ибо каждое подмеченное им движение, каждое услышанное слово казались окутанными героическим сумраком судеб.

— Тебе нравится? — говорил тем временем Бруно. — Я купил их утром в «Клайде». Лучший выбор в городе. По крайней мере, на лето.

Гай посмотрел на четыре открытые коробки с галстуками, которые Бруно разложил у них на коленях. Галстуки были разные — вязаные, шелковые, хлопчатобумажные и даже бледно–сиреневая бабочка из плотного полотна Среди них был один чесучовый цвета морской волны, как платье у Анны.

Бруно огорчился. На Гая, похоже, галстуки не произвели впечатления.

— Слишком ярко? Но это ведь летние.

— Красивые, — сказал Гай.

— Этот мне понравился больше всех, никогда такого не видел, — сказал Бруно, подняв белый вязаный галстук с тонкой красной полоской по центру. — Подумал было оставить себе, но решил отдать тебе. Пусть такой будет только у тебя. Это все тебе, Гай.

— Спасибо.

Гай ощутил неприятное подергивание в верхней губе. Ему вдруг подумалось, что он вполне мог бы сойти за любовника Бруно, которого тот одаривает в знак примирения.

— За плаванье, — поднял тост Бруно.

Бруно сообщил, что утром звонил Анне и та обмолвилась о путешествии. И продолжал талдычить с легкой завистью в голосе, какой, на его взгляд чудесный она человек.

— Посмотришь — сразу скажешь: такая чистая! А уж такую… такую добрую нечасто встретишь. Ты, Гай, верно, жутко счастливый.

Он надеялся, что Гай хоть словом или фразой попытается объяснить ему, почему он счастлив. Но Гай отмалчивался, и Бруно почувствовал себя оскорбленным; к горлу у него подступил комок. Ну что он сказал Гаю такого обидного? Бруно очень хотелось опустить ладонь на руку Гая которая покоилась на краю столешницы, — на минутку, как принято между братьями, но он себе этого не позволил.

— Ты сразу ей полюбился или пришлось за ней долго ухаживать, Гай?

Гай слышал, как он повторяет вопрос. Вопрос, которому тысячу лет.

— При чем тут сроки? Это есть — и все!

Он взглянул на узкое одутловатое лицо Бруно, на зализанную прядь, которая придавала его лбу все то же вопрошающее выражение, но в глазах Бруно было куда больше самоуверенности, чем тогда в поезде, и меньше чуткости. Потому что он заполучил свои деньги, подумал Гай.

— Ну, да. Понимаю, что ты имеешь в виду.

Едва ли. Гай был счастлив с Анной, притом что убийство не переставало его преследовать. Он был бы с ней счастлив и без цента в кармане. Бруно передернулся от одной мысли о том, что когда–то надеялся, будто сможет предложить Гаю деньги. Он представил себе, каким голосом Гай сказал бы «нет» и как ушел бы в себя его взгляд, в один миг отбросивший его на много миль. Бруно понимал, что, сколько бы у него ни было денег и как бы ими ни распоряжался, он никогда не добьется того, что есть у Гая. Он уже выяснил, что всегда быть при маме — это еще не залог счастья. Бруно заставил себя улыбнуться:

— Я, по–твоему, нравлюсь Анне?

— Вполне.

— А что ей еще нравится, кроме художественного дизайна? Ей нравится готовить и все такое прочее? — Бруно проследил глазами, как Гай поднял стакан мартини и осушил в три глотка. — Понимаешь, мне просто интересно, как вы вместе проводите время, гуляете там и кроссворды разгадываете.

— И этим балуемся.

— А по вечерам?

— Анна иногда работает вечером. — И он легко перенесся (в обществе Бруно такого с ним до сих пор не бывало) в студию на втором этаже, где они с Анной часто работали вечерами. Время от времени Анна к нему обращается или показывает эскиз, чтобы он оценил, словно работа не стоит ей никакого труда. Когда она быстро ополаскивает кисточку в стакане, вода будто смеется.

— Пару месяцев назад в «Харперз базар» я видел ее рисунок в подборке других работ. Она, по–моему, довольно хороший дизайнер, а?

— Очень хороший.

— Я… — произнес Бруно, кладя руки крест–накрест на стол. — Честное слово, я рад что ты с ней счастлив.

Конечно, он рад. Гай сразу расслабился, и дыхание выровнялось. Однако в эту минуту трудно было поверить, что она принадлежит ему. Подобно богине, она спускалась с небес, чтобы вызволить его из заведомо гибельных схваток, подобно богиням из мифов, что спасают героев, однако такая развязка, когда он в детстве читал эти мифы, такой поворот в конце истории всегда огорчали его своим произволом и несправедливостью. В те ночи, когда сон бежал от него, когда он украдкой сбегал из дома и бродил по скалам, набросив на пижаму пальто, в эти безмятежные и равнодушные летние ночи он не позволял себе думать об Анне.

— Dea ex machina,[26] — пробормотал Гай.

— Чего, чего?

Почему он сидит здесь с Бруно, ест с ним за одним столом? Сразиться с Бруно или заплакать? Рвущиеся из груди проклятья внезапно растворились в волне сострадания. Бруно не способен любить, но любовь — она–то ему и нужна. Он так потерян, так слеп, что уже не может любить или стать любимым. Ему вдруг открылась, какая это трагедия.

— Ты никогда никого не любил, Бруно?

В глазах у Бруно появилось какое–то незнакомое упрямое выражение. Он подал знак официанту повторить.

— Чтоб по–настоящему, так, пожалуй, и нет.

Он облизал губы. Он не только ни разу не влюблялся, но вообще не очень стремился иметь дело с женщинами. Занимаясь с ними любовью, он не мог перестать думать, что все это выглядит довольно глупо, словно наблюдал сам за собой со стороны. Однажды с ним произошло нечто чудовищное — в самом разгаре он начал хихикать. Бруно поежился. Болезненнее всего он переживал именно это отличие, разделяющее их с Гаем, — Гай отдавал себя женщинам без остатка, ради Мириам он фактически губил самого себя.

Гай посмотрел на Бруно, и тот опустил глаза. Бруно ждал, словно Гай должен был объяснить ему, как влюбиться.

— Бруно, ты знаешь величайшую мудрость на свете?

— Я знаю много мудрых вещей, — ухмыльнулся Бруно. — Какую из них ты имеешь в виду?

— Что у всего есть своя противоположность и они очень близки.

— Противоположности притягиваются?

— Не так просто. Я хочу сказать — вот ты подарил мне галстуки. Но мне также пришло на ум, что ты мог бы ждать меня здесь вместе с полицией.

— Упаси Господь, Гай, ты же мой друг! — быстро и отчаянно возразил Бруно. — Ты мне нравишься!

И ты мне, нет во мне к тебе ненависти, подумал Гай. Но Бруно такое не скажет, потому что он–то ненавидит Гая. И Гай точно так же не скажет Бруно — ты мне нравишься, но вместо этого — я тебя ненавижу, потому что на самом деле Бруно ему нравится. Он сжал зубы и помассировал лоб пальцами. Он уже предвидел, что равновесие между волей и безволием задушит в зародыше все его действия еще до того, как он к ним приступит. Именно это равновесие и заставляет, например, его сейчас покорно сидеть. Он вскочил, и только что поданные коктейли плеснули на скатерть.

На лице у Бруно были написаны ужас и удивление.

— В чем дело, Гай? — Бруно рванулся следом. — Подожди! Ты ведь и сам не веришь, что я на такое способен, правда? Хоть озолоти меня с ног до головы!

— Не прикасайся ко мне!

— Гай! — в голосе Бруно послышалось рыдание. Почему другие с ним так поступают? Почему? Уже на улице он крикнул: — Хоть озолоти меня с ног до головы! И за миллион долларов! Верь мне, Гай!

Гай толкнул Бруно рукой в грудь и закрыл дверцу такси. Он знал, что Бруно не предаст его и за миллион долларов. Но если все на свете двойственно, как он полагает, может ли он быть до конца в этом уверен?

33

— В каких вы отношениях с миссис Гай Хайнс?

Бруно ждал этого вопроса. Джерард проглядел его последние счета и обнаружил цветы для Анны.

— В приятельских. Я приятель ее мужа.

— Вот как, приятель?

— Ну, знакомый, — пожал плечами Бруно; он догадывался, что Джерард подумает, что он захотел прихвастнуть знакомством со знаменитостью.

— Давно вы знакомы?

— Недавно.

Бруно, возлежавший в шезлонге, потянулся за зажигалкой.

— С чего это вы посылали цветы?

— Из добрых чувств, вероятно. В тот вечер я собирался туда на вечеринку.

— Вы настолько хорошо знакомы?

Бруно еще раз пожал плечами:

— Самая обычная была вечеринка. Когда мы обсуждали строительство нового дома, мы перебрали много архитекторов, в том числе и его.

Последняя фраза вырвалась у Бруно спонтанно, и он нашел ее довольно удачной.

— Мэтт Левин. Давайте вернемся к нему.

Бруно вздохнул. С Гаем отложено — может, потому, что того нет в городе, может, вообще. Стало быть, Мэтт Левин — ничего особо сомнительного они тут не обнаружат. Бруно, не подозревая о том, что это может сослужить ему службу, часто встречался с Мэттом незадолго до убийства.

— Так что о Мэтте?

— Как получилось, что вы с ним встречались двадцать четвертого, двадцать восьмого и тридцатого апреля, второго, пятого, шестого, седьмого мая и за два дня до убийства?

— Разве? — улыбнулся Бруно. В прошлый раз Джерард знал только о трех встречах. Мэтт его тоже не жаловал и, вероятно, выложил о нем самое плохое. — Его интересовало купить у меня машину.

— А вас интересовало ее продать? Почему? Потому что считали, что скоро заведете себе новую?

— Хотел продать, чтобы купить автомобиль поменьше, — рассеянно заметил Бруно. — Тот, что стоит в гараже. «Кросли».

Джерард улыбнулся.

— И давно вы знаете Марка Лева?

— С той поры, как он был еще Марком Левицким, — парировал Бруно. — Покопайтесь у него в прошлом — обнаружите, что в России он прикончил собственного отца.

Бруно пристально посмотрел на Джерарда. Словечко «собственного» прозвучало не к месту, не следовало бы его произносить, но уж этот Джерард, пускающий пыль в глаза знанием всей подноготной!

— Мэтту вы тоже не по вкусу. В чем дело, вы что, не могли друг с другом поладить?

— По вопросу о машине?

— Чарлз! — терпеливо воззвал Джерард.

— А что я такого сказал? — Бруно поглядел на свои обкусанные ногти и снова подумал, насколько точно Мэтт отвечает описанию преступника, которое дал Герберт.

— Последнее время вы что–то редко встречаетесь с Эрни Шредером.

Бруно открыл было рот, собравшись ответить. Как скучно.

34

Босиком, в парусиновых брюках Гай сидел, скрестив ноги, на передней палубе «Индии». На горизонте только что появился Лонг–Айленд, но ему пока что не хотелось смотреть на остров. Плавный подрагивающий ход бота приятно и привычно убаюкивал, как нечто, знакомое с раннего детства. Их последняя встреча с Бруно в ресторане казалась чистым безумием. Конечно, он тогда сходил с ума, и Анна просто не могла этого не видеть.

Он согнул руку и ущипнул тонкую загорелую кожу на мускуле. Он стал таким же коричневым, как Эгон, корабельный юнга португальских кровей, которого они наняли в доке на Лонг–Айленде перед самым отплытием. Один только маленький шрам на левой брови так и остался белым.

Три недели на море даровали ему покой и смирение, которые были ему внове, а месяц тому назад он бы сказал, что и чужды. Он примирился с тем, что искупление, каким бы оно ни было, — часть его судьбы и не нужно ему его искать, потому что судьба сама найдет человека. А на свое чувство судьбы он всегда полагался. Еще мальчишкой он любил мечтать вместе с Питером, причем знал, что его мечты каким–то образом осуществятся, тогда как у Питера останутся только мечтами. Он предчувствовал, что создаст знаменитые здания, что его имя займет должное место в истории архитектуры и в конце концов — вершина его достижений — он построит мост. Белый мост с пролетом в размах ангельских крыл, таким он рисовал его себе в детстве, похожим на изогнутый белый мост Роберта Мейларта в учебниках по архитектуре. Возможно, так верить в свою судьбу было несколько самонадеянно. Но, с другой стороны, кто искренне смиренней человека, считающего своим долгом покоряться предначертаниям собственной судьбы? Теперь он считал, что убийство, казавшееся чудовищным отступлением, грехом против самого себя, тоже, возможно, вписано в его судьбу. Нельзя думать иначе. А если все это так, ему предоставят возможность совершить искупление и дадут для этого силы. Если же раньше суд приговорит его к смерти, ему и на это будут ниспосланы силы, и Анне тоже — столько, сколько требуется, чтобы она смогла пережить. Он непонятным образом ощущал себя ничтожней самой мелкой рыбешки и крепче самой могучей горы. Но он не был самонадеян. Самонадеянность — это средство защиты, она расцвела в нем в период разрыва с Мириам. Но разве он не понимал уже тогда, одержимый Мириам несчастный бедняк, что он обязательно встретит другую, которую сможет любить и которая всегда будет любить его? И какое ему нужно еще доказательство, что так оно и есть, чем то, что все эти три недели на море они с Анной были близки, как никогда, и их жизни слились в единой гармонии?

Оттолкнувшись от палубы ногами, он повернулся так, чтобы видеть прислонившуюся к грот–мачте Анну. Глядя на него сверху вниз, она слегка улыбалась сдержанной гордой улыбкой — как мать, подумалось Гаю, что выходила своего тяжелобольного ребенка. Улыбнувшись в ответ, Гай подивился тому, что так верит в ее непогрешимость и правоту, тогда как она всего лишь обыкновенная смертная. Но больше всего он дивился тому, что она может принадлежать ему. Он опустил взгляд на сцепленные пальцы рук и подумал, что завтра займется больницей, подумал о всей работе, что ему предстоит, об ожидающих впереди поворотах судьбы.

Бруно позвонил вечером через несколько дней. Сообщил, что находится неподалеку и хочет зайти. Голос у него был совершенно трезвый и немного расстроенный.

Гай сказал: «Нет». Он заявил решительно и твердо, что ни он, ни Анна больше не хотят его видеть, но, произнося это, чувствовал, как быстро, быстрей, чем песок в часах, тает его терпение, а здравомыслие последних недель рушится под ударами того безумного факта, что они вообще разговаривают.

Бруно знал, что Джерард еще не беседовал с Гаем. Он считал, что тот едва ли станет расспрашивать Гая дольше нескольких минут. Но Гай обошелся с ним очень холодно, и теперь Бруно не мог заставить себя рассказать ему, что Джерард знает о его существовании, что с ним, возможно, будет беседа и что он, Бруно, отныне намерен встречаться с Гаем в глубокой тайне — конец вечеринкам и даже ленчам, — если Гай захочет его видеть.

— Хорошо, — глухо ответил Бруно и повесил трубку.

Телефон сразу же зазвонил снова. Нахмурившись, Гай отложил сигарету, которую только что с облегчением закурил, и поднял трубку.

— Алло! Говорит Артур Джерард из «Конфиденциального сыскного бюро»…

Джерард спросил, не может ли он зайти.

Гай обвел гостиную усталым взглядом и попытался убедить себя, что Джерард никоим образом не мог подслушать их разговор с Бруно, подключившись к проводу, что Джерард не поймал Бруно. Он отправился наверх сообщить Анне.

— Частный сыщик? — удивилась она. — По какому делу?

Он замялся. Существовало множество вопросов, на которые он бы замялся с ответом и долго, слишком долго при этом раздумывал. Будь проклят Бруно! Будь он проклят за то, что его преследует!

— Не представляю.

Джерард был тут как тут. Он умело подошел Анне к ручке и, попросив прощения за вечернее вторжение, вежливо поговорил о доме и о садике перед домом. Гай разглядывал его не без удивления. Джерард выглядел тупым, усталым и не совсем опрятным. Возможно, Бруно был в отношении его не так уж не прав. Даже его рассеянная манера, усугубленная медленной речью, мало походила на рассеянность гениального сыщика. Но когда Джерард устроился в кресле с сигарой и хайболом, Гай заметил проницательность в его светло–карих глазах и силу в коротких толстоватых руках, и ему стало тревожно. От Джерарда можно было всего ожидать.

— Вы ведь приятель Чарлза Бруно, мистер Хайнс?

— Да. Мы знакомы.

— Возможно, вы знаете, что в марте убили его отца, а преступника не нашли до сих пор?

— Я этого не знала! — воскликнула Анна.

Джерард медленно перевел взгляд на Гая.

— Я тоже не знал, — ответил тот.

— Не настолько вы с ним близки?

— Мы едва знакомы.

— Где и когда вы познакомились?

— В… — Гай бросил взгляд на Анну, — в Паркеровском художественном училище, в декабре прошлого года.

Гай почувствовал, что попал в западню. Он повторил то, что Бруно легкомысленно сболтнул на свадьбе, просто потому, что Анна слышала это из собственных уст Бруно, хотя, скорее всего, успела забыть. Джерард посмотрел на него так, словно не поверил ни единому слову. Почему Бруно не предупредил его о Джерарде? Почему они не договорились держаться предложенной как–то Бруно версии, будто познакомились за стойкой одного из баров в центре города?

— А когда встретились после этого? — спросил в заключение Джерард.

— Да, пожалуй, только на нашей свадьбе в июне.

Он почувствовал, что играет роль озадаченного человека, которому пока невдомек цель допроса. Как удачно, подумал он, как удачно он успел убедить Анну в том, что утверждения Бруно, будто они старые приятели, — всего лишь проявление свойственного Бруно чувства юмора.

— Мы его не приглашали, — добавил Гай.

— Сам пришел? — спросил Джерард с понимающим видом. — Однако на прием в июле вы ведь его пригласили?

И он перевел взгляд на Анну.

— Он позвонил, — объяснила Анна, — и напросился, а я… я согласилась.

Тогда Джерард спросил, не узнал ли Бруно о приеме от знакомых, которые были приглашены. Гай не исключил такой возможности и сообщил фамилию блондинки, которая в тот вечер улыбалась Бруно жуткой улыбкой. Других фамилий у Гая не было — он ни разу не видел Бруно в компании.

Джерард откинулся на спинку кресла.

— Бруно вам нравится? — улыбнулся он.

— Более или менее, — вежливо заметила Анна, ставя на этом точку.

— Да, вполне, — сказал Гай, поскольку Джерард ждал ответа. — Правда он немного нахрапистый.

Правая сторона его лица оставалась в тени. Уж не высматривает ли Джерард у него на лице шрамы?

— Преклоняется перед знаменитостями. В известном смысле преклоняется перед силой, — произнес Джерард с улыбкой, но улыбка выглядела неискренней, а может, в ней и раньше не было искренности. — Простите, миссис Хайнс, что я пристаю к вам с этими вопросами.

Через пять минут он ушел.

— Что это значит? — спросила Анна. — Он подозревает Чарлза Бруно?

Гай запер дверь и вернулся в гостиную.

— Вероятно, подозревает кого–нибудь из его знакомых. Он, возможно, считает, что Чарлзу кое–что известно: он ведь так ненавидел отца. Мне, по крайней мере, он говорил, что ненавидит.

— По–твоему, Чарлзу действительно что–то известно?

— Этого никто не может знать, верно?

Гай закурил сигарету.

— О, Господи, — сказала Анна. Она стояла, глядя в угол дивана, словно видела Бруно на том самом месте, где он сидел в вечер новоселья.

— Удивительно, чего только не случается в жизни! — добавила она шепотом.

35

— Слушай, — раздельно произнес Гай, сжимая трубку, — слушай, Бруно! — Таким пьяным он его еще не слышал, но твердо решил достучаться до его помраченного сознания. Тут он вдруг подумал, что рядом с Бруно может быть Джерард, и заговорил еще тише, с трусливой осторожностью. Он выяснил, что Бруно один и звонит из автомата. — Ты сказал Джерарду, что мы познакомились в художественным училище?

Бруно ответил, что да. То есть из его пьяного бормотания получалось, что сказал. Бруно хотел прийти. Гай не мог заставить его понять, что Джерард уже побывал у него и расспрашивал. Он положил трубку и рывком расстегнул воротничок. Звонок Бруно после всего, что произошло! С появлением Джерарда опасность обрела лицо. Гай чувствовал, что сейчас важнее всего даже не разработать с Бруно общую версию, а напрочь с ним порвать. Больше всего его беспокоило, что из пьяной чепухи, которую нес Бруно, невозможно было понять, что с ним случилось и что он задумал.

Гай был в студии с Анной, когда в дверь позвонили.

Он всего только приоткрыл дверь, но Бруно распахнул ее настежь, ввалился в гостиную и рухнул на диван. Гай застыл перед ним, онемев сперва от злости, а после от отвращения. Жирная красная шея Бруно выпячивалась поверх воротничка. Он казался не столько пьяным, сколько раздувшимся, как будто трупный отек пошел у него по всему телу, захватив даже провалы глазниц, так что красно–серые глазные яблоки неестественно выпирали. Бруно смотрел на него немигающим взглядом. Гай пошел к телефону вызвать такси.

— Гай, это кто? — шепотом спросила Анна с верхней площадки.

— Чарлз Бруно. Пьян в стельку.

— Нет, не пьян! — неожиданно возразил Бруно.

Спустившись до середины лестницы, Анна его увидела.

— Может, лучше устроить его наверху?

— Только его мне здесь и не хватало.

Гай листал телефонную книгу, пытаясь найти номер таксомоторного агентства.

— Расс… — прошипел Бруно как проколотая шина.

Гай обернулся. Бруно уставился на него одним глазом, и глаз этот казался единственной живой точкой в его распростертом по–мертвому теле. Он как заведенный бормотал что–то неразборчивое.

— Что он бормочет? — спросила Анна, придвигаясь поближе к Гаю.

Гай подошел к Бруно и схватил за грудки. Его бесили эти нечленораздельные идиотские причитания. Он попробовал вздернуть его на ноги, Бруно пустил слюну ему на руку. И тут Гай разобрал:

— Расскажу ей, расскажу ей, расскажу ей, расскажу ей, — бубнил Бруно, упершись в него безумным красным глазом. — Не прогоняй меня. Расскажу ей, расс…

Гай с омерзением убрал руки.

— В чем дело, Гай? Что он бормочет?

— Оттащу его наверх, — сказал Гай.

Он напрягся изо всех сил, попытавшись взвалить Бруно на спину, однако не справился с мертвым весом обвисшего тела. В конце концов Гай устроил его на диване. Он выглянул из окна — никакой машины перед домом не было. Можно подумать, Бруно прямо с неба свалился. Он спал тихо, Гай сидел, смотрел на него и курил. Около трех ночи Бруно проснулся и выпил пару стаканчиков, чтобы прийти в себя. Через несколько минут он выглядел почти нормально, если не считать одутловатости. Он очень обрадовался, обнаружив, что находится у Гая, но решительно не помнил, как здесь оказался.

— И еще один раунд с Джерардом, — ухмыльнулся он. — Целых три дня. Газеты читал?

— Нет.

— Ты молодец, даже в газеты не заглядываешь! — произнес он вполголоса. — Джерард пустился по ложному следу. Прорабатывает моего дружка–уголовника Мэтта Левина. У Мэтта на ту ночь нет алиби. Герберт допускает, что это был Мэтт. Мы три дня вчетвером просидели. Мэтт может свое схлопотать.

— Умереть за это преступление?

Бруно подумал и ответил все с той же ухмылкой:

— Умереть — нет, а вот срок получить — да. Над ним сейчас висят два или три убийства. Полиция будет рада его зацапать.

Бруно вздрогнул и допил, что осталось в стакане.

Гаю хотелось схватить со столика массивную пепельницу и разнести эту разбухшую голову, выжечь напряжение, которое, как он знал, будет набирать силу, пока он не убьет Бруно или себя самого. Обеими руками он вцепился Бруно в плечи.

— Уходи, прошу тебя! Последний раз прошу, честное слово.

— Не уйду, — спокойно ответил Бруно, даже не пробуя сопротивляться, и Гай увидел в нем то же безразличие к боли, к самой смерти, что и тогда, когда схватился с ним в лесу.

Гай прикрыл лицо и почувствовал, как оно исказилось под ладонями.

— Если Мэтта осудят, — прошептал он, — я во всем признаюсь.

— Не осудят — доказательств не хватит. Это все шутка, сынок! — осклабился Бруно. — Мэтт подходит как тип, но улики не те. А в твоем случае — тип не подходит, зато улики те самые. Ты же знаменитость, ей–богу! — Он что–то извлек из кармана и дал Гаю. — Вот, раскопал на прошлой неделе. Очень красиво, Гай.

Гай увидел фотографию «Питтсбургского торгового центра» на траурно–черном фоне. Брошюрка, выпущенная Современным музеем. Он прочитал: «Гай Дэниел Хайнс, которому не исполнилось и тридцати, следует традиции Райта.[27] Он разработал свой характерный бескомпромиссный стиль, отмеченный строгой простотой, но без аскетизма, ибо изящество он именует «огармониванием«…» Гай сердито закрыл брошюру; от последнего слова его передернуло — его придумали сотрудники музея.

Бруно сунул брошюрку в карман.

— Ты один из лучших. Если будешь держать нервы в узде, они могут вывернуть тебя наизнанку, но ничего не заподозрят.

Гай посмотрел на него:

— Это еще не значит, что ты должен со мной встречаться. Зачем тебе это?

Но он знал ответ. Затем, что их жизнь с Анной привораживала Бруно. Затем, что из встреч с Бруно и он извлекал кое–что для себя, они были для него вроде пытки, приносящей извращенное облегчение.

Бруно глядел на него так, будто наперед знал все его мысли.

— Ты мне нравишься, Гай, но запомни — против тебя улик куда больше, чем против меня. Если ты заложишь меня, я еще смогу вывернуться, а тебе не удастся. Герберт может тебя опознать, это факт. И Анна может припомнить, что в те дни с тобой творилось что–то странное. А еще царапины и шрамы. И все вещдоки, что они тебе предъявят, вроде револьвера и лоскутков от перчаток… — Бруно перечислял медленно и любовно, словно делился старыми воспоминаниями. — Спорю, тебе не вытянуть со мной очной ставки.

36

Как только Анна его окликнула, он сразу понял, что она заметила вмятину. Он собирался ее исправить, но забыл. Сперва он заявил, что не знает, откуда она взялась, но потом сказал, что, кажется, знает: он ходил на боте неделю назад, и тот натолкнулся на буй.

— И не рассыпайся в извинениях, — поддела она, — царапина того не стоит. — Вставая она ухватилась за его руку. — Эгон сказал, что как–то днем ты брал бот. Так вот почему ты об этом помалкивал.

— Вероятно.

— Ты ходил один? — спросила Анна с едва заметной улыбкой, потому что он недостаточно поднаторел в морском деле, чтобы плавать в одиночку.

Явился Бруно и настоял на прогулке под парусом. Джерард в очередной раз зашел в тупик с Мэттом Левином, всюду оказались одни тупики, и Бруно потребовал, чтобы они это отпраздновали.

— Недавно мы выходили с Чарлзом Бруно, — признался он. В тот день, кстати, он тоже взял с собой револьвер.

— Все в порядке, Гай. Только зачем ты с ним снова встречался? Мне казалось, ты сильно его недолюбливаешь.

— Каприз нашел, — пробормотал он. — Это было в один из двух дней, когда я работал дома.

Он понимал, что о порядке не могло быть и речи. Анна следила, чтобы латунные части и выкрашенные в белый цвет деревянные поверхности «Индии» всегда сияли безукоризненной чистотой, как скульптура из золота и слоновой кости. А Бруно! Теперь Бруно выпал у нее из доверия.

— Гай, это не его мы видели тогда вечером перед твоей нью–йоркской квартирой? Тогда еще шел снег, и он с нами заговорил?

— Да, он самый и был.

Рука Гая, который придерживал в кармане револьвер — чтобы не провисал, — беспомощно сжалась.

— Что ему от тебя нужно? — продолжала Анна, машинально следуя за ним по палубе. — Архитектура его особенно не интересует. Я говорила с ним об этом на новоселье.

— Я его тоже не интересую. Просто он не знает, куда себя деть.

Только бы отделаться от револьвера, подумал он, тогда он будет способен разговаривать.

— Вы познакомились в училище?

— Да. Он слонялся по коридору.

Как, однако, легко врать, если обстоятельства вынуждают! Но ложь опутывает своими щупальцами ноги, тело, сознание. Когда–нибудь он скажет не то. Он обречен потерять Анну. Может быть, он ее уже потерял, в эту самую минуту, когда зажигает сигарету, а она стоит, опершись спиной о грот–мачту, и глядит на него. Револьвер своим весом, казалось, пригибает его к палубе; он решительно повернулся и направился на нос. За спиной он слышал шаги Анны, мягкую поступь ее теннисных туфель, удаляющихся в сторону кокпита.

День стоял пасмурный, собирался дождь. «Индия» медленно покачивалась на зыбкой волне на том же расстоянии от серого берега, как и час тому назад. Гай облокотился на бушприт и глянул вниз на свои белые брюки и синюю куртку с позолоченными пуговицами, которую взял из рундука «Индии» и которая, возможно, принадлежит отцу Анны. Он мог бы быть моряком, а не архитектором, подумалось ему. Четырнадцатилетним мальчишкой он рвался в море. Что его тогда удержало? И жизнь его могла бы сложиться совсем по–иному без… без чего? Разумеется, без Мириам. Он нетерпеливо выпрямился и вытащил револьвер из кармана куртки.

Опершись локтем о бушприт, он обеими руками держал револьвер над водой. Какая искусная драгоценность — и какой невинный у нее сейчас вид. Он сам… Он разжал пальцы. Револьвер один раз перевернулся по вертикали — образцовая соразмерность — и со знакомой готовностью исчез под водой.

— Что это было?

Обернувшись, Гай обнаружил, что она стоит на палубе у каюты. Между ними, прикинул он, от десяти до двадцати футов. И что ей ответить — он не знал, решительно не знал.

37

Выпить или не выпить, раздумывал Бруно. Стены ванной, казалось ему, крошатся на мелкие кусочки, словно на самом деле здесь нет никаких стен или же он находится где–то в другом месте.

— Ма! — испуганно взблеял он, устыдился и — выпил.

Он на цыпочках вошел в ее спальню и разбудил ее, нажав на кнопку у постели. Так давалось знать на кухню Герберту, что можно нести завтрак.

— О–ах, — зевнула она и улыбнулась. — Как самочувствие?

Она похлопала его по руке, выскользнула из–под одеяла и пошла в ванную умываться.

Бруно спокойно ждал, сидя у нее на постели; она вернулась и нырнула под одеяло.

— Сегодня у нас встреча с этим агентом из бюро путешествий, как его там — Сондерс? Хорошо бы ты настроился отправиться вместе со мной.

Бруно кивнул. Речь шла о путешествии в Европу, которое вполне могло перерасти в кругосветное. Этим утром оно не очень его соблазняло. Вот с Гаем ему бы хотелось поездить по свету. Бруно встал, подумывая, не сходить ли принять по второй.

— Как ты себя чувствуешь?

Мама умудряется спрашивать в самое неподходящее время.

— Нормально, — ответил он, снова усевшись.

В дверь постучали, вошел Герберт.

— Доброе утро, мадам. Доброе утро, сэр, — произнес он, не поднимая глаз.

Опершись на ладонь подбородком, Бруно с неодобрением посмотрел на лакированные нарядные туфли Герберта. Последнее время Герберт стал несносно дерзок. Джерард внушил ему, что от него будет зависеть успех всего процесса, если только они предъявят суду преступника. Все твердят, какой он смелый, что погнался за убийцей. А отец отказал ему по завещанию двадцать тысяч! Было от чего загордиться!

— Мадам не решила, шесть или семь человек будут к обеду?

Бруно тем временем разглядывал розовый острый подбородок Герберта и думал, что именно на него пришелся удар Гая, уложивший дворецкого.

— Ой, Герберт, я еще не звонила, но думаю, будет семь.

— Благодарю, мадам.

Рутледж Овербек–второй, решил Бруно. Так он и знал, что мама в конце концов пригласит этого типа, хотя и разыгрывала нерешительность, мол, выйдет нечетное число за столом. Рутледж Овербек сходит по маме с ума или делает вид, что сходит.

Бруно хотел пожаловаться, что Герберт вот уже шесть недель как не отдавал гладить его костюмы, но чувствовал себя слишком плохо, чтобы заводить разговор на эту тему.

— Знаешь, а я смерть как хочу поглядеть на Австралию, — заметила она, вгрызаясь в гренок. Она развернула карту, подперев ее кофейником.

У него защипало кожу на ягодицах, будто он снял штаны. Он встал.

— Ма, что–то я к этому охладел.

Она озабоченно на него поглядела, отчего он испугался еще сильней, так как понял, что она ничем, решительно ничем не может ему помочь.

— В чем дело, миленький? Что тебе хочется?

Он выскочил из комнаты, чувствуя подступающую тошноту. Ванную вдруг окутал мрак. Он вышел шатаясь, запечатанная бутылка шотландского выпала у него из рук на постель.

— Что с тобой, Чарли? Что?

— Лечь.

Он плюхнулся на постель. Нет, не то. Махнул рукой маме — пусть отойдет, чтобы можно было сесть, но, когда сел, снова захотелось лечь, поэтому он встал.

— Такое чувство, будто умираю!

— Ложись, миленький. Хочешь, я принесу… принесу горячего чая?

Бруно сорвал с себя домашнюю куртку, сорвал верхнюю часть пижамы. Он задыхался, ловя воздух широко открытым ртом. Он чувствовал, что и впрямь умирает!

Она подбежала с мокрым полотенцем.

— Что болит? Животик?

— Все.

Он скинул тапки. Пошел открыть окно, но оно уже было открыто. Обернулся, в поту.

— Ма, а может, я умираю? Ты думаешь, я умираю?

— Я налью тебе выпить!

— Нет, вызови врача! — взвизгнул он. — Выпить тоже налей.

Слабеющими пальцами он дернул за шнурок, пижамные штаны соскользнули. Да что же с ним творится? Лихорадка с похмелья? Если бы! От слабости он не мог даже дрожать. Руки и те бессильно повисли и онемели. Он поднял руки к лицу. Пальцы скрючило, он не мог их разогнуть.

— Ма, что у меня с руками? Смотри, ма, что это, что?

— На, выпей!

Он услышал, как горлышко бутылки звякнуло о кромку стакана. Ждать не было мочи. Он просеменил в коридор, сгорбился, с ужасом разглядывая безвольно скрюченные пальцы. По два средних на каждой руке. Их так свело, что подушечки едва не касались ладоней.

— Миленький, набрось халат! — шепнула она.

— Вызывай врача!

Хватит! Она еще говорит о каком–то халате! Да, он совсем голый, ну и что с того?

— Ма, только не давай им меня увозить! — Он цеплялся за нее, пока она набирала номер. — Запри все двери! Ты знаешь, что они делают? — бормотал он торопливо и доверительно, потому что онемение разливалось по всему телу и теперь он знал, что с ним такое. Безнадежный случай! Он останется таким до самой смерти! — Знаешь, ма, что они делают? Натягивают смирительную рубашку и не дают ни капли, меня это убьет!

— Доктор Пакер? Говорит миссис Бруно. Вы не могли бы порекомендовать мне врача по соседству?

Бруно завизжал. Сколько же времени будет добираться к ним врач в их коннектикутскую глушь?

— Азои… — он задохнулся. Он не мог говорить, не мог пошевелить языком. Дошло до звуковых связок! — Аааагх!

Он увернулся от домашней куртки, которую она пыталась набросить ему на плечи. Пусть Герберт стоит и глазеет, если ему нравится!

— Чарлз!

Он показал на рот скрюченными руками и побежал к зеркалу в дверце стенного шкафа. Лицо бледное, вокруг рта все какое–то плоское, словно его доской стукнули, губы растянуты в жутком оскале. А руки! Теперь он не сможет держать стакан или прикурить сигарету. Не сможет водить автомобиль. Ширинку — и ту не расстегнет без посторонней помощи!

— На–ка, выпей!

Да, виски, виски. Он попытался вобрать все до капли затвердевшими губами. Оно обожгло кожу на лице и потекло по груди. Он показал знаком, что хочет еще, и попытался ей напомнить, чтобы заперли двери. О, Господи, если это пройдет, он будет благодарен по гроб жизни! Он позволил Герберту с мамой уложить себя на постель.

— Озьи еня! — выдавил он из себя. Он вцепился в мамин пеньюар и едва не повалил ее на себя. Но, по крайней мере, теперь было за что держаться. — Не уозите меня! — выдохнул он, и она успокоила, что не позволит. Сказала, что запрет все двери на ключ.

Джерард, подумал он, Джерард все под него копает и будет копать до бесконечности. И не он один, их целая армия — следят, вынюхивают, приходят, трещат на машинках, выбегают и вбегают с новыми данными, сейчас у них материалы из Санта–Фе, и в один прекрасный день Джерард, чего доброго, сложит их в правильную картину. В один прекрасный день Джерард заявится и застанет его вот в таком состоянии, и начнет расспрашивать, и он все расскажет. Он убил. За это убьют тебя. Вдруг он не справится? Он уставился на светильник в центре потолка. Светильник напомнил ему круглую хромовую затычку в ванне у бабушки в Лос–Анджелесе. Почему он об этом вспомнил?

Болезненный укол — что–то впрыснули под кожу — заставил его немного очнуться.

Молодой нервный врач разговаривал с мамой в углу затемненной спальни. Однако чувствовал он себя лучше. Теперь его не увезут. Теперь порядок. Он просто запаниковал. Незаметно приподняв простыню, он посмотрел, как разгибаются пальцы.

— Гай, — шепнул он. Язык все еще был, как деревянный, но он мог говорить. Потом врач вышел, он проводил его взглядом. — Ма, я не хочу в Европу! — произнес он монотонным голосом, когда она подошла.

— Хорошо, миленький, мы никуда не поедем.

Она осторожно присела на край постели, и ему сразу полегчало.

— Врач не сказал, что мне нельзя ехать?

Будто бы он не поехал, если б захотел. Чего он боится? Даже второго такого приступа и то не боится! Он дотронулся до буфа на рукаве маминого пеньюара, но вспомнил, что Рутледж Овербек приглашен к обеду, и опустил руку. У мамы наверняка с ним связь. Слишком часто она бывала в его студии в Силвер–Спрингз и слишком долго там засиживалась. Он не хотел этого допустить, но как не допустить, когда все происходит прямо на глазах? У нее это первая связь, отца нет на свете, так кто ей мешает? Но почему ее угораздило остановить выбор на этом тупице? В затененной комнате глаза у нее казались темнее. Она не похорошела после смерти отца. До Бруно дошло, что такой она и пребудет, такой и останется, ей больше не бывать молодой, какой он любил ее.

— Не гляди так печально, мамик.

— Миленький, обещай, что будешь меньше пить. Доктор сказал, что это начало конца. Нынешнее утро — предупреждение, разве неясно? Организм предупреждает.

Она облизала губы, и внезапная нежность напомаженной и подведенной нижней губы бросилась Бруно в глаза. Это было уж слишком. Он зажмурился. Если пообещает, значит, соврет.

— Какого дьявола, у меня ведь не белая горячка, правда? У меня ее ни разу не было.

— У тебя еще хуже. Я поговорила с врачом. Спиртное, сказал он, разрушает твои нервные клетки, оно может тебя убить. Неужели тебе это безразлично?

— Нет, ма.

— Так обещаешь?

Она увидела, как он снова смежил ресницы, услышала его вздох. Трагедия произошла не сегодня, подумала она, а много лет тому назад, когда он в первый раз самостоятельно выпил. И даже не тогда, потому что первая выпивка стала для него не первым, а последним спасением. Нет, к выпивке его должно было подвести все остальное — она и Сэм, друзья–приятели, надежды, увлечения, вот так. И сколько бы она ни ломала голову, ей никогда не установить, когда и с чего это началось, потому что Чарли никогда и ни в чем не отказывали, потому что и Сэм, и она, как могли, поощряли любой его интерес, стоило тому возникнуть. Если бы докопаться до той минуты в прошлом, с какой это могло начаться… Она встала, почувствовав, что ей самой надо выпить.

Бруно для пробы открыл глаза. Сон налегал на него восхитительной тяжестью. Он увидел себя посреди комнаты, словно наблюдал за собой на экране. На нем был его коричневый костюм оттенка ржавчины, а сам он — на островке в Меткафе. У него на глазах он, только помоложе и похудей, метнулся к Мириам и повалил ее на землю, те краткие мгновения, что разделяют «до» и «после». Он понимал, что все его движения тогда были особые, а мысли — особо блестящие и что эти мгновения больше в его жизни не повторятся. Как Гай рассказывал про себя недавно на боте, как он строил «Пальмиру». Бруно был рад, что оба они пережили эти особые мгновения примерно в одно и то же время. Порой он думал, что мог был умереть без сожалений, что может он совершить такого, что сравнилось бы с тем вечером в Меткафе? И существует ли другое деяние, которое не стало бы для него отступлением от достигнутого? Порой, как сейчас, ему казалось, что в часах его энергии слабеет завод и нечто, возможно любопытство, постепенно в нем умирает. Но он не переживал, ибо все равно чувствовал себя очень умным и в самом деле довольным. Лишь вчера ему хотелось совершить кругосветное путешествие. А зачем? Чтобы рассказать, что он его совершил? Кому рассказать? В прошлом месяце он послал письмо Уильяму Бибу, предлагая себя в добровольцы для спуска в новой сверхсовершенной батисфере, которую решили испытывать сначала без экипажа. Зачем? Все это глупость по сравнению с тем вечером в Меткафе. Все его знакомые — дураки по сравнению с Гаем. Глупей всего думать, будто он рвется поглазеть на европейских красавиц! Допустим, его отвратили шлюхи, с которыми путался Начальник, ну и что? Многие считают, что секс явно раздут. Психологи утверждают, что вечной любви не существует. Но про Гая с Анной такого не скажешь. Он готов был поверить, что они будут любить друг друга до конца, вот только не знал почему. Дело не только в том, что Гай так в нее погружен, что не видит других женщин. И не в том, что теперь ему денег хватает. Нет, тут нечто духовное, такое, о чем он, Бруно, пока еще и не задумывался. Порой ему казалось что вот–вот и задумается. Нет, он не ищет ответа для себя лично, у него к этому исключительно научный интерес.

Он повернулся на бок, улыбнулся и начал играть золотой зажигалкой «Данхилл», с щелчком открывая и закрывая крышку. Агенту из бюро путешествий не видеть их ни сегодня, ни вообще. Дома чертовски лучше, чем в Европе. И Гай рядом.

38

Джерард гнался за ним по лесу, размахивая всеми уликами — клочками перчатки, лоскутом от пальто, даже револьвером, потому что Джерард уже заполучил Гая. Гай, связанный, лежал в лесу у него за спиной, из правой его руки хлестала кровь. Если он не сумеет сделать круг и добраться до Гая, тот умрет от потери крови. Джерард на бегу хохотал, словно Гай с Бруно здорово над ним подшутили, разыграли отменный фокус, но он их в конце концов раскусил. Вот сейчас Джерард тронет его своими мерзкими лапами!

— Гай! — позвал он, но голоса не было слышно. А Джерард уже тянулся к нему рукой. Да, в этом и заключалась игра — чтобы Джерард до него дотронулся.

Бруно изо всех сил заставил себя очнуться и сесть в постели. Кошмар отваливался от его сознания тяжелыми каменными плитами.

Джерард! Да вот же он!

— Что с вами? Дурной сон?

Розовато–сизые руки дотронулись до него, и Бруно в мгновение ока скатился с постели на пол.

— Вовремя я вас разбудил, а? — рассмеялся Джерард.

Бруно сжал зубы так крепко, словно хотел раскрошить их. Он метнулся в ванную, налил и выпил, оставив дверь за собой широко распахнутой. Его лицо в зеркале напоминало поле боя.

— Прошу простить за вторжение, но я выяснил кое–что новенькое, — заявил Джерард возбужденным пронзительным голосом, что означало очередную небольшую победу. — Это касается вашего приятеля Гая Хайнса. Того самого, кого вы только что, если я не ошибся, видели во сне.

Стакан сломался в руке у Бруно, он тщательно выбрал из раковины осколки и сложил их на зазубренное донце стакана, после чего со скучающим видом поволокся назад в постель.

— Когда вы с ним познакомились, Чарлз? Не в декабре прошлого года, — произнес Джерард; он облокотился о комод и зажег сигару. — Вы познакомились полтора года назад верно? В поезде, которым ехали в Санта–Фе? — Джерард выждал, затем вытащил из–под мышки книгу и бросил на постель: — Вспоминаете?

Это был Гаев Платон, которого он хотел отправить из Санта–Фе, все еще упакованный, с полустертым адресом.

— Конечно, — и Бруно отодвинул книгу в сторону. — Я потерял ее по дороге на почту.

— Она так и валялась на полке в гостинице «Ла Фонда». Как к вам мог попасть том Платона?

— Нашел в поезде. — Бруно поднял на него глаза. — Там был указан адрес Гая, поэтому я решил ее возвратить. Вообще–то я нашел ее в ресторане.

Он посмотрел в лицо Джерарду; тот не сводил с него своих маленьких остро–упорных глаз, в которых далеко не всегда можно было что–то прочесть.

— Когда вы с ним познакомились, Чарли? — снова спросил Джерард с усталым терпением человека, задающего вопросы ребенку, который заведомо врет.

— В декабре.

— Вы, разумеется, знаете об убийстве его жены?

— Еще бы, читал в газетах. Потом прочел, что он строит клуб «Пальмира».

— И вы подумали — как интересно, ведь за полгода до этого вы нашли принадлежащую ему книгу.

Бруно поколебался и сказал:

— Да.

Джерард хмыкнул и взглянул на него с гадливой усмешкой.

Бруно стало как–то не по себе. Когда–то он ее уже видел, такую же усмешку, которая последовала за хмыканьем. Когда? В тот раз, когда наврал отцу по какому–то поводу, наврал откровенно и еще цеплялся за ложь, отец хмыкнул, недоверчиво ухмыльнулся, и ему стало стыдно. До Бруно дошло, что он и сейчас просит глазами у Джерарда прощения, поэтому он нарочно отвел взгляд и посмотрел в окно.

— Значит, вы названивали в Меткаф, еще не познакомившись с Гаем Хайнсом? — спросил Джерард, взяв книгу с постели.

— Названивал?

— Да, несколько раз.

— Может, разок и звонил по пьяному делу.

— Несколько раз. О чем?

— Об этой чертовой книге! — Если Джерард так хорошо в нем разбирается, мог бы понять, что именно так он и должен себя вести. — Может, позвонил, когда узнал, что его жену убили.

Джерард отрицательно покачал головой:

— Звонили вы до убийства.

— Ну и что? Может, и звонил.

— Как «ну и что»? Придется спросить мистера Хайнса. Учитывая ваш интерес к убийству, разве не странно, что вы не позвонили ему после убийства?

— Надоело мне слышать про убийство! — заорал Бруно.

— Верю, Чарли, верю! — Джерард вышел в коридор и не спеша направился в мамину комнату.

Бруно принял душ и оделся — не торопясь и тщательно. Он вспомнил, что Мэтт Левин вызвал у Джерарда куда больше интереса. Если он не ошибается, в Меткаф были сделаны всего два звонка из «Ла Фонды», где Джерард, должно быть, и ознакомился со счетами. Можно будет сказать, что мать Гая ошиблась, в остальных случаях звонил не он.

— Что было нужно Джерарду? — спросил Бруно у матери.

— Совсем немного. Он хотел узнать, знакома ли я с твоим приятелем Гаем Хайнсом, — ответила она, зачесывая щеткой волосы вверх, так что они торчали в разные стороны над ее спокойным усталым лицом. — Он, по–моему, архитектор, верно?

— Угу. Я с ним не очень близко знаком.

Он прошелся по комнате у нее за спиной. Как он и думал, она забыла про вырезки, что он показал ей в Лос–Анджелесе. Слава Богу, он не стал напоминать ей о Гае, когда везде начали появляться фотографии «Пальмиры». Видимо, какое–то шестое чувство уже тогда подсказало ему, что он заставит Гая сделать то самое.

— Джерард говорит, ты прошлым летом звонил этому своему знакомому. Что это за история?

— Ох, мамик, мне эти Джерардовы идиотские намеки просто осточертели!

39

В то же утро, только попозже, Гай вышел из кабинета директора «Чертежного агентства Хэнсон и Напп». Уже несколько недель он чувствовал себя таким счастливым. Воспроизведение проекта больницы, самого сложного из всех, что делались под его наблюдением, шло к концу, от поставщиков поступили последние подтверждения на стройматериалы, а рано утром он получил телеграмму от Боба Тричера и порадовался за старого друга. Боба избрали в Консультативную инженерную комиссию по строительству новой плотины в канадской провинции Альберта, о чем тот мечтал последние пять лет.

Пока он шел к выходу, кто–нибудь из чертежников — они работали за длинными, расходящимися веером от директорского кабинета столами — время от времени поднимал голову и провожал его взглядом. Гай приветливо кивнул в ответ на улыбку старшего проектировщика. К нему начало возвращаться самоуважение. Хотя, возможно, все дело было в новом костюме, третьем за всю жизнь, который он сшил у портного. Анна выбрала материал — серо–голубую шотландку. Анна же утром подобрала галстук к костюму — шерстяной, густого помидорного цвета; старый галстук, но из его любимых. Перед зеркалом в простенке между лифтами он подтянул узел. Из густой черной брови выбивался седой волос. Брови удивленно приподнялись. Седой волос он обнаружил у себя впервые.

Дверь агентства открылась, его окликнул один из чертежников:

— Мистер Хайнс? Хорошо, что успел вас поймать. Вам звонят.

Гай вернулся, рассчитывая, что разговор будет кратким: через десять минут он встречался с Анной за ленчем. Разговаривал он из пустого служебного помещения рядом с чертежной.

— Алло, Гай? Слушай, Джерард раскопал того Платона… Да, в Санта–Фе. Теперь слушай, это ничего не меняет.

К лифтам Гай возвратился через пять минут. Он всегда боялся, что книгу найдут. Ни в жизнь, утверждал Бруно. Бруно может ошибаться. Следовательно, Бруно может быть пойман. Гай зло скривился, словно сама мысль о том, что Бруно могут поймать, — несусветная чушь. Она и была чушью — до этой минуты.

Выйдя на залитую солнцем улицу, он на мгновение снова вспомнил про свой новый костюм и сжал кулаки от безысходной злости на себя самого. «Я нашел книгу в поезде, понимаешь? — сказал Бруно. — Если я звонил тебе в Меткаф, так это из–за книги. Но познакомились мы только в декабре…» Гаю не доводилось слышать, чтобы Бруно говорил таким, не похожим на свой обычный, голосом — захлебывающимся, взволнованным, настороженным, пугливым. Гай рассмотрел предложенную Бруно версию словно со стороны, как нечто, не имеющее к нему отношения как образчик ткани, которую он прикладывает взять на костюм. «Нет, ткань не сквозит, но будет ли носиться?» — вот в чем вопрос. Не будет, если найдутся свидетели, видевшие их вместе в поезде. Например, официант, который обслуживал их в купе у Бруно.

Он постарался выровнять дыхание, умерить шаг. Он поднял глаза на маленький кружок зимнего солнца. Его черные брови с одним седым волоском, с белым шрамом, его брови, которые последнее время начали становиться косматыми, как заметила Анна, разбили солнечный свет на осколки, защитив глаза. Если не мигая смотреть на солнце пятнадцать секунд, можно сжечь роговую оболочку, вспомнилось ему где–то читанное или слышанное. Анна тоже его защищает. Работа его защищает. Новый костюм, идиотский новый костюм. Он вдруг почувствовал себя неполноценным, туповатым, беспомощным. Смерть незаметно заполонила сознание. Смерть затянула его. Вероятно, он так долго ею дышал, что совсем с нею свыкся. Что ж, в таком случае он уже не боится. Он нарочито расправил плечи.

Когда он вошел в ресторан, Анны еще не было. Тут он вспомнил, что она хотела зайти в фотоателье забрать моментальные снимки, какие они наснимали дома в воскресенье. Гай достал из кармана телеграмму от Боба Тричера и принялся ее читать и перечитывать.

«Только что выбран Комиссию Альберты тчк Рекомендовал тебя тчк Это мост зпт Гай тчк Освобождайся поскорее тчк Утверждение гарантировано тчк Подробности письмом».

Утверждение гарантировано. Как бы он ни проектировал свою жизнь, никто не сомневается в его способности спроектировать мост. Гай задумчиво прихлебывал мартини; рука его ни капельки не дрожала.

40

— Я наткнулся еще на одно дело, — добродушно промурлыкал Джерард, созерцая лежащий перед ним на столе машинописный отчет. С той минуты, как Бруно вошел к нему в кабинет, он ни разу не взглянул на молодого человека. — Убийство первой жены Гая Хайнса так и осталось нераскрытым.

— Да, знаю.

— Мне казалось, что вы много об этом знаете. Итак, расскажите–ка все, что вам известно, — предложил Джерард, устроившись поудобней.

Бруно не сомневался, что сыщик только этим и занимался с самого понедельника, когда ему в руки попал томик Платона.

— Ничего, — ответил Бруно. — И никому не известно. Или я ошибаюсь?

— Ну а ваши соображения? Вы, должно быть, основательно обсуждали с Гаем это дело?

— Отнюдь. Совсем не обсуждали. С какой стати?

— Но вас ведь так занимает убийство.

— Что вы хотите сказать? Почему это меня «так занимает» убийство?

— Да хватит, Чарлз, не знай я об этом от вас самого, уж от вашего отца я об этом наслышан! — возразил Джерард с редкой для него вспышкой раздражительности.

Бруно полез за сигаретами, но передумал.

— Я говорил с ним на эту тему, — тихо и уважительно произнес он. — Гай ничего не знает. К тому времени он и с женой–то почти не встречался.

— Кто, по–вашему, ее убил? Вам никогда не приходило в голову, что мистер Хайнс мог это организовать? Может быть, вас заинтересовало, как он это устроил и вышел сухим из воды?

Джерард снова расслабился и откинулся в кресле, заложив руки за голову, словно они болтали о том, какая хорошая нынче погода.

— Разумеется, я не думаю, будто он это устроил, — возразил Бруно. — Вам, видимо, невдомек, что речь идет о человеке такого калибра.

— Единственный калибр, который заслуживает внимания, Чарлз, — это калибр ствола, — сказал Джерард поднимая трубку внутреннего телефона, — что, вероятно, вы первый мне бы и объяснили. Пригласите, пожалуйста, мистера Хайнса.

Бруно вздрогнул, и Джерард это заметил. Джерард молча за ним наблюдал, пока шаги Гая приближались по коридору. Он предвидел этот ход Джерарда, повторял про себя Бруно. Ну и что, ну и что, ну и что?

Гай нервничает, решил Бруно, но его обычная нервно–торопливая повадка это скрадывает. Он поздоровался с Джерардом и кивнул Бруно.

Джерард предложил ему единственный свободный стул с прямой спинкой.

— Я пригласил вас сюда, мистер Хайнс, с единственной целью — задать один очень простой вопрос. О чем большей частью разговаривает с вами Чарлз?

Джерард предложил Гаю сигарету из пачки, как отметил Бруно, далеко не первой свежести, и Гай закурил.

Бруно увидел, что Гай раздраженно сдвинул брови, что в высшей степени отвечало положению.

— Время от времени он говорил со мной о клубе «Пальмира».

— А еще о чем?

Гай посмотрел на Бруно. Тот с безразличным видом, настолько безразличным, что его можно было принять за беспечный, грыз ноготь на пальце правой руки, которой подпирал подбородок.

— Трудно сказать, — ответил Гай.

— Он говорил с вами об убийстве вашей жены?

— Да.

— И в каком плане он вел разговор? — участливо спросил Джерард. — Я имею в виду убийство вашей жены.

Гай почувствовал, что заливается краской. Он снова глянул на Бруно — как мог бы взглянуть любой, подумал он, любой другой человек, когда речь идет о третьем, который сидит тут же, но выключен из разговора.

— Он часто спрашивал, не знаю ли я, кто мог это совершить.

— А вы знаете?

— Нет.

— Вам нравится Чарлз?

Жирные пальцы Джерарда слегка дрожали, что было несообразно. Он принялся вертеть в руках пакетик спичек, постукивая о лежащую на столе книгу записей.

Гай вспомнил, как в поезде Бруно тоже вертел в пальцах спички, пока не уронил их в тарелку с бифштексом.

— Да, нравится, — удивленно ответил Гай.

— Он вам не докучает? Не навязывает вам свое общество слишком часто?

— Да не сказал бы, — сказал Гай.

— Вас огорчило, что он явился на вашу свадьбу?

— Нет.

— Чарлз вам говорил, что ненавидел отца?

— Говорил.

— Говорил, что хотел бы его убить?

— Нет, — ответил Гай все так же сухо.

Джерард достал из ящика письменного стола книгу, упакованную в коричневую обертку.

— Вот книга, которую Чарлз собирался вам отправить. К сожалению, сейчас я ее вам не верну — она еще может понадобиться. Каким образом ваша книга оказалась у Чарлза?

— Он сказал, что нашел ее в поезде.

Гай разглядывал сонную загадочную улыбку Джерарда. Тень ее он увидел в тот вечер, когда Джерард приходил к ним домой, но то была только тень. Улыбка, призванная вызывать неприязнь. Улыбка — оружие профессионала. Каково это, подумал Гай, изо дня в день встречать такую улыбку? Он непроизвольно посмотрел на Бруно.

— Но в поезде вы не встречались? — спросил Джерард, переводя взгляд с одного на другого.

— Нет, — сказал Гай.

— Я говорил с официантом, который приносил вам обед в купе Чарлза.

Гай не отвел взгляда от Джерарда. Голый стыд уничтожает скорее, чем чувство вины, подумал он. Он сидел прямо, глядя в лицо Джерарду, и в то же время чувствовал, что уничтожен.

— Ну и что? — взвизгнул Бруно.

— А то, что мне интересно — с чего бы вам двоим пускаться на такие ухищрения, — Джерард с довольным видом покачал головой, — лишь бы внушить, что вы познакомились на несколько месяцев позже. — Он выждал, чтобы дать им время проникнуться сказанным. — Ответа я от вас не услышу. Что ж, ответ напрашивается сам собой. То есть один ответ в виде предположения.

Сейчас все трое размышляют об этом ответе, подумал Гай. Ответ висит в воздухе, связывая его с Бруно, Бруно — с Джерардом, Джерарда — с ним самим. Ответ, до которого, по заверениям Бруно, никто бы не мог додуматься, навек недостающее звено.

— Не хотите ли его сформулировать, Чарлз, вы же прочли столько детективных романов?

— Я не понимаю, куда вы клоните.

— Через несколько дней, мистер Хайнс, убили вашу жену. Через несколько месяцев — отца Чарлза. Мое первое, оно же самое очевидное, предположение — оба вы знали о готовящихся убийствах…

— Ну и чушь, — вставил Бруно.

— …и обсуждали их. Понятно, это всего лишь предположение. Если исходить из того, что вы познакомились в поезде. Так где вы познакомились? — улыбнулся Джерард. — Мистер Хайнс?

— Да, — ответил Гай, — мы познакомились в поезде.

— А почему вы так боялись в этом признаться? — Джерард ткнул в него веснушчатым пальцем, и в самой прозаичности Джерарда Гай опять почувствовал его способность внушать ужас.

— Сам не знаю, — сказал Гай.

— Не потому ли, что Чарлз признался вам в своем желании, чтобы отца убили? Вы потому и тревожились, мистер Хайнс, что знали об этом?

Это и есть главный козырь Джерарда? Гай медленно произнес:

— Чарлз ни слова не сказал об убийстве отца.

Взглянув на Бруно, Джерард успел заметить быструю довольную ухмылку.

— Понятно, это всего лишь предположение, — сказал Джерард.

Гай с Бруно вместе вышли на улицу. Джерард одновременно их отпустил, и они, пройдя длинный квартал, вместе дошли до скверика, где находились станция подземки и стоянка такси. Бруно оглянулся на высокое узкое здание, в котором они только что побывали.

— Ладно, доказательств–то у него по–прежнему нет, — сказал Бруно. — Как ни верти, а нету — и все.

Бруно был мрачен, однако спокоен. До Гая внезапно дошло, с какой невозмутимостью тот парировал все наскоки Джерарда. А он–то всегда считал, что под нажимом Бруно устроит истерику. Он покосился на его высокую сутулящуюся фигуру, и его захлестнуло буйное, безрассудное чувство товарищества, как в тот день в ресторане. Но сказать ему было нечего. Конечно, подумал он, Бруно должен сообразить, что Джерард не собирается делиться с ними всеми своими открытиями.

— А знаешь, что самое смешное? — продолжал Бруно. — Джерард охотится не за нами, он за другими охотится.

41

Просунув палец между прутьями, Джерард помахал им, к вящему ужасу птички, которая трепыхалась в противоположном конце клетки, и тихо насвистел одну ноту. Анна — она стояла в центре комнаты — тревожно следила за ним. Он только что сообщил ей, что Гай лжет, и тут же отошел пугать птицу; ни то ни другое не понравилось Анне. Последние четверть часа Джерард ей решительно не нравился, а ей казалось, что в первый его приход он ей, напротив, понравился, и разнобой в оценках ее раздражал.

— Как зовут птичку? — спросил Джерард.

— Певунчик.

Анна слегка наклонила голову и смущенно повернулась вполоборота. В новых открытых туфельках из крокодиловой кожи она казалась себе очень высокой и элегантной. Туфли были куплены сегодня; она думала, что Гаю они понравятся и он невольно улыбнется, когда они присядут перед обедом пропустить по коктейлю. Но приход Джерарда все испортил.

— Как вы считаете, почему ваш муж хотел скрыть, что познакомился с Чарлзом в позапрошлом июне?

Когда убили Мириам, опять подумала Анна. Только этим ей и запомнился позапрошлый июнь.

— Для него это был трудный месяц, — ответила она. — Тогда погибла его жена. Он легко мог забыть про остальное, что было в тот месяц.

Она нахмурилась, почувствовав, что Джерард слишком уж раздувает свое маленькое открытие, что не так уж оно и важно, раз Гай после этого целых полгода даже не встречался с Чарлзом.

— Но только не об этом, — небрежно заметил Джерард, снова усаживаясь. — Нет, я полагаю, в поезде Чарлз говорил с вашим мужем о своем отце, говорил о том, что желает ему смерти, а может быть, даже рассказал, как он намеревается устроить…

— Я не допускаю, чтобы Гай стал такое выслушивать, — прервала Анна.

— Не знаю, — мягко продолжал Джерард, — не знаю, но у меня сильное подозрение, что Чарлз был в курсе готовящегося убийства и, возможно, поделился этим с вашим мужем тем вечером в поезде. Чарлз из тех молодых людей, кто на такое способен. А ваш муж, как мне кажется, из тех, кто сохранил бы это в тайне, но впредь постарался бы избегать общества Чарлза. Вы не согласны?

Это многое объясняет, подумала Анна. Но одновременно превращает Гая в своего рода сообщника.

— Уверена, что муж бы вообще с ним порвал, — твердо заявила она, — если бы Чарлз рассказал ему нечто подобное.

— Весьма справедливо. Однако же… — Джерард неопределенно замолк, словно погрузившись в свои неторопливые мысли.

Анне был неприятен вид его веснушчатой лысины, поэтому она стала смотреть на керамическую сигаретницу, стоящую на кофейном столике, и в конце концов взяла сигарету.

— Как вы думаете, миссис Хайнс, ваш муж подозревает кого–нибудь в убийстве жены?

Анна с вызовом пустила струйку дыма.

— Разумеется, нет.

— Видите ли, если той ночью в поезде Чарлз пустился в рассуждения об убийстве, то рассуждал обстоятельно. А если у вашего мужа имелись какие–то основания считать, что жизнь его жены в опасности, и если он упомянул об этом в разговоре с Чарлзом, — так, значит, их связывает обоюдная тайна, притом губительная. Это всего лишь предположение, — поспешил он добавить, — но следователям всегда приходится строить предположения.

— Я знаю, что муж никак не мог сказать о том, что тогдашней его жене грозит опасность. Когда пришло известие, мы были с ним в Мехико, а за несколько дней до того — в Нью–Йорке.

— А в марте этого года? — спросил Джерард все так же спокойно. Он потянулся за пустым стаканом и покорно согласился на повторную порцию хайбола.

Стоя у бара спиной к Джерарду, Анна припомнила март — месяц когда был убит отец Чарлза, припомнила, как Гай был тогда сам не свой. А та драка — когда это было, в феврале или марте? И не с Чарлзом ли Бруно он тогда дрался?

— Вы не допускаете, что ваш муж мог иногда встречаться с Чарлзом примерно в то время, а вы об этом не знали?

Ну, конечно, озарило ее, это же все объясняет: Гай знал, что Чарлз намеревается убить отца, пытался его остановить, подрался с ним в баре.

— Пожалуй, мог, — неуверенно сказала она. — Впрочем, не знаю.

— Вы не вспомните, миссис Хайнс, как ваш муж тогда держался, как выглядел?

— Он нервничал. Я, кажется, знаю, из–за чего.

— Из–за чего?

— Из–за работы…

И тут она почувствовала: все, больше о Гае ни слова. Что бы она ни сказала, Джерард — и в этом она не сомневалась — приобщит ее слова к неясной еще мозаике, которую составляет и в рамках которой пытается рассмотреть Гая. Она ждала, ждал и Джерард, словно они поспорили, кто первым нарушит молчание.

Наконец он погасил сигару и произнес:

— Если вам вспомнится что–нибудь новое в том времени — я имею виду Чарлза, — вы уж мне обязательно сообщите, ладно? Звоните в любое время дня и ночи, у телефона постоянно дежурят, так что мне передадут.

Он написал еще одно имя на визитной карточке и вручил ее Анне.

Проводив его, Анна поспешила к кофейному столику убрать стакан. Через окно на улицу она увидела, что он сидит в машине, упершись в грудь подбородком, будто спит, хотя на самом деле, заключила она, делает запись в своей книжке. Она огорчилась, подумав, что он записывает и то, что Гай мог встречаться с Чарлзом в марте, а она про это не знала. Почему она так сказала? Ведь она же знала — Гай сам говорил ей, что не встречался с Чарлзом с декабря до самого дня свадьбы.

Через час, когда пришел Гай, Анна возилась на кухне с блюдом, которое уже подходило в духовке. Гай задрал голову и принюхался.

— Тушеные креветки, — объяснила Анна. — Включу–ка я вытяжку.

— У нас был Джерард?

— Да. Ты знал, что он должен прийти?

— Сигара, — лаконично заметил Гай. Джерард конечно, рассказал ей о знакомстве в поезде. — Что ему было нужно на этот раз?

— Выспрашивал о Чарлзе Бруно. — Анна, стоящая у окна, бросила на Гая быстрый взгляд. — Хотел узнать, не говорил ли ты мне, будто в чем–то его подозреваешь И еще он расспрашивал про март.

— Про март?

Гай шагнул на приподнятый участок пола, подошел и остановился перед Анной. Она увидела его зрачки, которые внезапно сузились, а на скуле — едва заметную тонкую паутинку шрамов, оставшуюся с того вечера то ли в феврале, то ли в марте.

— Он хотел узнать, не подозревал ли ты, что Чарлз собирался в этом месяце устроить убийство отца.

Но Гай молчал и только смотрел на нее — не тревожно и не виновато, просто смотрел, а губы у него сложились в привычную прямую линию. Она отошла и направилась в гостиную.

— Правда, ужасно, — спросила она, — убийство?

Гай достал новую сигарету, постучал ею по стеклу наручных часов. Ему было мучительно слышать, как она произносит это слово — «убийство». Как хотелось ему вытравить Бруно и все с ним связанное у нее из памяти!

— Ты ведь и правда не знал, Гай, тогда, в марте?

— Нет, Анна. Что ты сказала Джерарду?

— Ты не считаешь, что Чарлз устроил убийство отца?

— Не знаю, хотя допускаю. Но к нам это не имеет никакого отношения.

До него не сразу дошло, что это неправда.

— Верно. К нам это не имеет отношения. — Она опять на него взглянула. — Джерард еще сказал, что ты познакомился с Чарлзом в поезде в позапрошлом июне.

— Да.

— И… и какое это имеет значение?

— Не знаю.

— Это из–за того, что Чарлз тогда сказал в поезде? Ты из–за этого его недолюбливаешь?

Гай засунул руки поглубже в карманы куртки. Ему вдруг захотелось бренди. Он понимал, что все написано у него на лице и скрыть это от Анны не удастся.

— Послушай, Анна, — быстро заговорил он, — в поезде Бруно сказал мне, что желает отцу смерти. Он не упоминал никаких планов, не называл имен. Мне не понравилось, как он об этом сказал, после этого я переменил к нему отношение. Ничего этого я Джерарду не стал говорить, потому что не знаю, устроил ли Бруно убийство отца или нет. Пусть выясняет полиция. Люди без вины попадали на виселицу только потому, что кто–то доносил на них за подобные разговоры.

Поверила она или нет, ему все равно крышка, решил он. Уж гнуснее, кажется, он ни разу не врал, да и поступка гнуснее тоже за собой не припомнит — собственную вину переложил на другого. Бруно и тот не стал бы так врать, не стал бы так на него наговаривать. С головы до ног он сплошь вероломство, одна сплошная ложь. Он выкинул сигарету в камин и закрыл лицо руками.

— Гай, я верю, что ты правильно поступаешь, — нежно сказала Анна.

Лицо — ложь, прямой взгляд, твердый рот, чуткие руки — все ложь. Он резко опустил руки и сунул их в карманы.

— Я бы, пожалуй, выпил бренди.

— Ты не с Чарлзом подрался тогда в марте? — спросила она, наливая ему у бара.

Еще одна ложь погоды не делала, но здесь он не мог не соврать.

— Нет, Анна.

Косой быстрый взгляд, которым она его наградила, сказал ему, что она не поверила. Вероятно, считает, что он схватился с Бруно, чтобы остановить его. Вероятно, она им гордится! Вечно ли он обречен на эту защиту, в которой даже не нуждается? Вечно ли все будет даваться ему с такой легкостью? Но Анна этим не удовольствуется. Он знал, что она будет возвращаться к этому снова и снова, пока наконец он ей не расскажет всю правду.

Вечером Гай растопил камин — первый огонь первого года в их новом доме. Анна лежала на длинной плите перед камином, подложив под голову диванную подушку. В воздухе чувствовался тонкий ностальгический холодок осени, он вселял в Гая печаль и беспокойную жажду действия — не бодрый осенний порыв, как бывало в дни юности, но жажду, замешанную на безумии и отчаянии, словно в часах его жизни истекает завод и это станет его последним броском. Так какое еще нужно ему доказательство, что в часах его жизни завод и впрямь истекает, чем то, что будущее совершенно его не страшит? Разве Джерард не догадается — теперь, когда знает, что они с Бруно познакомились в поезде? Разве истина не откроется ему в один прекрасный день (ночь, минуту), когда его толстые пальцы подносят ко рту сигару? Так чего они выжидают — Джерард, полиция? Порой ему начинало казаться, что Джерард намерен собрать все мельчайшие факты по делу, все улики до последней крупинки, изобличающие их обоих, разом все это на них обрушить и их уничтожить. Но пусть как угодно уничтожат его самого, подумал Гай, зданий его им не уничтожить. И он вновь почувствовал странную и одинокую отъединенность своего духа от плоти и даже сознания.

Но, предположим, их с Бруно тайну так и не откроют? Все равно остаются минуты, когда ужас от им совершенного сливается с беспредельной подавленностью и он начинает ощущать в этой тайне какую–то зачарованную неприкосновенность. Возможно, подумал он, именно поэтому он не боится ни Джерарда, ни полиции: он по–прежнему верит в ее неприкосновенность. Если до сих пор, несмотря на всю их беспечность, на все намеки Бруно, никто не разгадал этой тайны, так, может быть, есть нечто такое, что делает ее неуязвимой?

Анна уснула. Он смотрел на плавный изгиб ее лба, посеребренного светом камина. Затем потянулся губами и поцеловал ее в лоб, нежно, чтобы не разбудить. Снедающая его боль отлилась в слова: «Я прощаю тебя». Ему хотелось услышать их от Анны, и только от Анны.

В его представлении чаша весов, на которую брошена его вина, так безнадежно перевешивает другую, что этого нельзя даже измерить, но все же он беспрерывно подбрасывал на другую столь же безнадежно легкие — легче перышка — доводы самозащиты. Преступление совершено им во имя самозащиты, уговаривал он себя, но не решался до конца в это поверить. Раз уж он верил, что зло полностью в нем утвердилось, он должен поверить и в то, что оно естественным и неодолимым образом проявляется в нем. Он поэтому задавался время от времени вопросом, не доставило ли ему преступление определенного наслаждения, не извлек ли он из него некоего примитивного удовольствия, ибо чем еще можно объяснить свойственную роду людскому неистребимую терпимость к войнам, самоубийственное ликование, с каким их встречают люди, как не примитивным удовольствием от убийства? Поскольку же способность задаваться этим вопросом пробуждалась так часто, он признал за истину, что так оно и есть.

42

Окружной прокурор Фил Хоуленд, сухопарый, безупречно одетый и настолько же весь из углов, насколько расплывчат был Джерард, терпеливо улыбнулся сквозь облако сигаретного дыма.

— Оставьте парнишку в покое. Признаю, поначалу ваше предположение показалось мне любопытным. Мы тоже прочесали весь круг знакомств. Ровным счетом ничего, Джерард. Нельзя же арестовать человека только за то, что он собой представляет.

Джерард скрестил ноги наоборот и обходительно улыбнулся. Настал его час. Он испытывал тем большее удовлетворение, что ему приходилось здесь сиживать и с такой же улыбкой вести беседы куда менее важные.

Хоуленд кончиками пальцев подтолкнул к краю стола отпечатанный на машинке листок.

— Вот двенадцать новых имен, если вам интересно. Знакомые покойного мистера Сэмюела, данные представили страховые компании.

Хоуленд произнес это спокойным скучающим голосом, и Джерард понял, что он напустил на себя выражение особой скуки, потому что у него, окружного прокурора находится в распоряжении несколько сотен сотрудников и ему ничего не стоит раскинуть — и куда шире — куда более тонкие сети.

— Можете порвать этот список, — сказал Джерард.

Хоуленд улыбнулся, чтобы скрыть удивление, однако не мог спрятать любопытство, зажегшееся в черных, широко посаженных глазах.

— Вероятно, вы нашли, кого искали. Разумеется, это Чарлз Бруно.

— Разумеется, — хихикнул Джерард. — Только за другое убийство.

— Всего за одно? Вы же всегда твердили, что он способен на четыре–пять.

— Я этого не твердил, — тихо возразил Джерард разглаживая на коленях сложенные втрое, как письма, листки бумаги.

— Кого он убил?

— Интересно? Не догадываетесь? — улыбнулся Джерард, зажав в зубах сигару. Он пододвинул стул и принялся раскладывать на сиденье бумаги. Сколько бы ни было бумаг, он никогда не пользовался письменным столом Хоуленда, а теперь Хоуленд и подавно не подумал ему предложить. Джерард знал, что Хоуленд недолюбливает его и в личном, и в профессиональном отношении. Хоуленд обвинял его в нежелании сотрудничать с полицией. Полиция, впрочем, и сама ни разу ему не помогла, напротив, мешала, но и при всем том за последние десять лет Джерард раскрыл впечатляющее количество дел, в которых полиция даже не вышла на след.

Хоуленд встал, явив Джерарду свои худые длинные ноги, лениво обошел стол и остановился перед Джерардом, опершись задом о столешницу.

— Но проливает ли все это свет на данное дело?

— С полицией какая беда? Она привыкла мыслить однолинейно, — заметил Джерард. — В этом же деле, как и во многих других, потребовалось мышление двулинейное. Без него это дело просто нельзя было бы раскрыть.

— Кого и когда? — спросил Хоуленд с усталым вздохом.

— Гай Хайнс — слышали о таком?

— Еще бы. Мы допросили его еще на прошлой неделе.

— Его жена. Одиннадцатого июня прошлого года в Меткафе, штат Техас. Удушение. Вспоминаете? Полиция так и не нашла убийцу.

— Чарлз Бруно? — нахмурился Хоуленд.

— Вы ведь не знали, что Чарлз Бруно и Гай Хайнс первого июня ехали на юг в одном поезде? За десять дней до убийства жены Хайнса. Итак, какие вы из этого делаете выводы?

— Вы хотите сказать, что они уже были знакомы до первого июня?

— Нет, я хочу сказать, что они случайно познакомились в поезде. Способны выстроить дальнейший ход событий? Я подбрасываю вам недостающее звено.

Окружной прокурор понимающе улыбнулся.

— Вы утверждаете, что Чарлз Бруно убил жену Гая Хайнса?

— Именно, — припечатал Джерард, поднимая взгляд от бумаг. — Вопрос: есть ли у меня доказательства? Вот они. Большего вам и не понадобится. — Он указал на длинный ряд бумажек, выложенных одна на другую, как карты в пасьянсе «Солитер». — Читайте снизу вверх.

Пока Хоуленд читал, Джерард налил себе воды из стоящего в углу бачка и раскурил новую сигару от старой. Самые последние показания — таксиста, который вез Чарлза в Меткафе, — поступили только этим утром. Он даже не успел выпить по этому поводу, но обязательно пропустит три, если не четыре стопочки, как только уйдет от Хоуленда, в вагоне–ресторане скорого поезда до Айовы.

Бумаги представляли собой заверенные свидетельские показания — коридорных гостиницы «Ла Фонда»; некоего Эдварда Уилсона, который видел, как Чарлз выехал с вокзала Санта–Фе в восточном направлении в день убийства Мириам Хайнс; меткафского таксиста, который отвозил Чарлза в луна–парк «Царство веселья» на озере Меткаф; бармена из придорожного ресторанчика, где Чарлз пытался разжиться крепким спиртным; а также счета за междугородные звонки в Меткаф.

— Но вам, конечно, все это уже известно, — заметил Джерард.

— Большей частью, — невозмутимо ответил Хоуленд, продолжая читать.

— Вы знали и о его вылазке в Меткаф в тот самый день, не так ли? — осведомился Джерард, но в очень уж он был хорошем настроении, чтобы подпускать шпильки. — Найти таксиста было ох как нелегко. Пришлось идти за ним до самого Сиэтла, но, когда мы его раскопали, он вспомнил все сам, без подсказки. Такого молодого человека, как Чарлз Бруно, нескоро забудешь.

— Значит, вы утверждаете, что Чарлз Бруно настолько любит убийства, — иронически заметил Хоуленд, — что убил жену человека, с которым за неделю до этого познакомился в поезде? Женщину, которую ни разу в жизни не видел? Или все–таки видел?

Джерард снова хихикнул;

— Конечно, нет. У моего Чарлза был план. — Джерард не обратил внимания на вырвавшееся у него «моего» и продолжал: — Неужели не догадываетесь? Это же ясно как божий день. И это только полдела.

— Да сядьте же, Джерард, а то еще инфаркт заработаете.

— Нет, вижу — не понимаете. А все потому, что не знали и не знаете натуры Чарлза. Вас не интересовало, что большую часть своего времени он сидит и разрабатывает самые разные идеальные преступления.

— Ну, ладно, ладно, что дальше по вашей версии?

— Что Гай Хайнс убил Сэмюела Бруно.

— Ой, — простонал Хоуленд и ухмыльнулся Джерарду — впервые за много лет после того случая, когда Джерард допустил ошибку в одном деле. Джерард улыбнулся в ответ и произнес с подчеркнутым чистосердечием, попыхивая сигарой:

— Я еще не собрал все материалы по Гаю Хайнсу, не хочу пороть горячку и только поэтому и пришел — просить вас тоже не пороть горячку. Откуда мне знать, может быть, у вас против него столько улик, что вы заметете его не сегодня завтра?

Хоуленд разгладил свои черные усы.

— Все, что я услышал от вас, подтверждает мое мнение, что вам следовало уйти в отставку лет пятнадцать назад.

— Ну, за последние пятнадцать лет я все–таки раскрыл несколько дел.

— Такой человек, как Гай Хайнс? — снова рассмеялся Хоуленд.

— Против такого типа, как Чарлз? Заметьте, однако, я вовсе не говорю, что Гай Хайнс добровольно пошел на это. Его заставили в обмен на оказанную услугу по устранению жены, о чем, кстати, Чарлза никто не просил. Чарлз ненавидит женщин, — бросил Джерард походя. — Таков был план Чарлза. Обмен. Понимаете? Никаких «ключей». Никаких мотивов. Я его так и слышу! Но даже Чарлз не лишен человеческого. Очень уж его заинтриговал Гай Хайнс, чтобы после этого оставить его в покое. А Гай Хайнс был слишком напуган, чтобы как–то этому воспрепятствовать. Да, — Джерард так энергично кивнул, что клацнули зубы, — Хайнса принудили. А как это было ужасно, никто, скорее всего, никогда не узнает.

Искренняя убежденность Джерарда мигом согнала усмешку с лица Хоуленда. Версия представлялась маловероятной, однако и полностью ее исключить было нельзя.

— Хм.

— Если он сам не расскажет, — добавил Джерард.

— А как, интересно, вы предлагали заставить его рассказать?

— Ну, он еще может явиться с повинной. Для него это непосильная тяжесть. Но если не явится — предъявите ему факты, которые в настоящее время собирают мои ребята. И вот еще, Хоуленд, — подчеркнул Джерард тыча пальцем в лежащие на стуле бумаги, — когда вы с вашими… с вашей армией бугаев кинетесь проверять эти показания, не трогайте мать Гая Хайнса. Я не хочу его настораживать.

— Ага. С мистером Хайнсом мы играем в кошки–мышки, — ухмыльнулся Хоуленд. Он отвернулся, чтобы позвонить по какому–то постороннему поводу, и Джерард ждал конца разговора, негодуя про себя, что пришлось передать всю информацию Хоуленду, что представление «Чарлз — Гай Хайнс» закончится без него.

— Итак, — произнес Хоуленд с глубоким вздохом, — чего вы от меня хотите? Чтобы я поработал с вашим маленьким мальчиком на основе всего этого? Думаете, он сломается и выложит свой блестящий план с Гаем Хайнсом, архитектором?

— Нет, я не хочу, чтобы с ним «поработали». Я все люблю делать чисто. Мне нужно еще несколько дней, возможно, недель — закончить с материалами на Хайнса, а затем я устрою им очную ставку. Я передам вам материалы на Чарлза, потому что с этой минуты сам выбываю из игры, и пусть они знают об этом. Я уезжаю отдохнуть в Айову, я и в самом деле туда уезжаю и сообщу об этом Чарлзу, — и Джерард улыбнулся широкой ослепительной улыбкой.

— Нелегко будет попридержать ребят, — с сожалением изрек Хоуленд, — особенно на то время, что вы провозитесь, собирая улики против Хайнса.

— Между прочим, — Джерард погрозил Хоуленду рукой, в которой держал шляпу, — вам не удастся расколоть Чарлза всеми этими бумажками. А вот мне хватит того, что я имею в эту минуту, чтобы расколоть Гая Хайнса.

— Уж не хотите ли вы сказать, что нам не под силу расколоть Гая Хайнса?

Джерард поглядел на него с подчеркнутым презрением:

— Но вам неинтересно его раскалывать, верно? В ваших глазах он не виновен.

— Езжайте себе отдыхать, Джерард!

Джерард методично собрал бумаги и принялся запихивать их в карман.

— Мне казалось, вы собирались их оставить.

— Ну, если вы считаете, что они вам пригодятся.

Джерард учтиво вручил бумаги и пошел к двери.

— Может быть, скажете, что у вас есть такого, чтобы расколоть Гая Хайнса?

Джерард пренебрежительно хмыкнул.

— Человека замучила совесть, — ответил он и вышел.

43

— Знаете, Анна, — произнес Бруно, и на глаза у него навернулись слезы, так что пришлось опустить глаза вниз, на длинную каминную плиту под ногами, — сегодня вечером я бы хотел быть только у вас и больше нигде в целом свете.

— Спасибо на добром слове, — улыбнулась Анна, поставив на столик на козлах блюдо с маленькими бутербродами — плавленый сыр и анчоусы. — Угощайтесь, пока не остыли.

Бруно взял бутерброд, хотя понимал, что не сможет его проглотить. Столик, сервированный на двоих, под серой льняной скатертью и с двумя большими серыми тарелками, радовал глаз. Джерард уехал отдыхать. Они с Гаем одолели его, и теперь не нужно было следить за каждым словом. Он даже рискнул бы попытаться поцеловать Анну, не принадлежи она Гаю. Бруно распрямился и поправил манжеты. Он очень гордился, что ведет себя с Анной как образцовый джентльмен.

— Итак, Гай считает, что ему там понравится? — спросил Бруно.

Гай находился в Канаде, где приступил к работе над проектом большой плотины в Альберте.

— Я рад, что всем этим глупым расспросам пришел конец, так что ему не придется думать об этом за работой. Можете представить, каково у меня на душе. Надо бы это отпраздновать.

Он рассмеялся, главным образом от того, что явно преуменьшил свои чувства.

Анна бросила взгляд на высокого неугомонного гостя — тот стоял у каминной полки — и подумала, не подпадает ли Гай, при всей его нелюбви к Бруно, под странное обаяние последнего, как подпадает она. Она, правда, по–прежнему не могла решить, оказался ли Чарлз Бруно способен устроить убийство родного отца, и, чтобы прийти к какому–то выводу, провела с ним целый день. На одни вопросы он вместо ответа отшучивался, на другие отвечал серьезно и обстоятельно. Мириам он ненавидел до такой степени, словно был с нею лично знаком. Анну несколько удивило, что Гай рассказал ему так много о Мириам.

— Почему вы скрывали, что познакомились с Гаем в поезде? — спросила Анна.

— Я не скрывал. Просто я с самого начала сделал ошибку — ляпнул в шутку, что мы познакомились в училище. А потом возникли все эти вопросы, и Джерард начал раздувать из мухи слона. Если по–честному, это и вправду выглядело не лучшим образом — Мириам, как вы знаете, убили всего через несколько дней. По–моему, Гай оказал большую любезность, не пожелав притягивать к следствию о гибели Мириам человека, оказавшегося его случайным попутчиком. — Бруно рассмеялся коротким лающим смехом и рухнул в кресло. — Хотя в подозрительные типы я никоим образом не гожусь.

— Но это не имело отношения к расспросам об убийстве вашего отца.

— Разумеется, не имело. Но Джерард плевать хотел на логику. Ему бы изобретателем быть!

Анна нахмурилась. Она не могла поверить, что Гай поддержал версию Чарлза просто потому, что правда выглядела подозрительно, или даже по той причине, что в поезде Чарлз поведал ему о своей ненависти к отцу. Нужно будет еще разок спросить Гая. Его о многом придется спросить. Например, о враждебности Чарлза по отношению к Мириам, хотя тот ее и в глаза не видел. Анна вышла на кухню.

Бруно со стаканом в руке подошел к окну на улицу; он увидел, как в черном небе самолет сменил красные огни на зеленые. Похоже на утреннюю зарядку, подумал он, кончиками пальцев коснуться плеч, снова выпрямить руки. Жаль, что в этом самолете нет Гая, что он еще не возвращается домой. Он бросил взгляд на темно–розовый, с продолговатыми золотыми цифрами циферблат своих новых часов и снова подумал, еще не успев разглядеть время, что Гаю такие часы, вероятно, понравятся из–за современного вида. Через три часа исполняется ровно сутки, как он с Анной. Накануне он к ней заехал, просто так, без звонка, допоздна засиделся, и Анна предложила ему заночевать. Он спал в комнате для гостей, где они устроили его в ночь после новоселья, и перед сном Анна принесла ему горячего бульона. Анна была с ним жутко мила, он в нее просто влюбился! Он повернулся на каблуках — она как раз появилась из кухни с тарелками.

— А знаете, Гай к вам очень привязан, — заметила она за обедом.

Бруно посмотрел на нее, успев забыть, о чем, собственно, шла речь.

— Я для него готов на все! Я чувствую, что связан с ним прямо–таки братскими узами. Может быть, потому, что у него все в жизни пошло по–другому, после того как мы познакомились в поезде.

Хотя он настроил себя на веселый, даже смешливый лад, значительность его глубокого чувства к Гаю все же возобладала. Он провел пальцем по подставке с курительными трубками Гая, стоящей рядом на приставном столике. У него колотилось сердце. Фаршированный картофель был восхитительным, но он не рискнул съесть больше ни ложки. Ни выпить красного вина. У него возникло желание провести здесь еще одну ночь Может, получится, если сказаться занемогшим? С другой стороны, их новый дом был к нему ближе, чем казалось Анне. В субботу он устраивал грандиозный прием.

— Вы уверены, что Гай возвратится к субботе? — спросил он.

— Обещал, — ответила Анна, сосредоточенно поглощая зеленый салат. — Правда, не знаю, захочет ли он пойти на прием. Когда он в работе, то обычно не любит отвлекаться, разве что сходит разок под парусом.

— Мне бы хотелось поплавать под парусом, если не помешаю.

— Присоединяйтесь.

Сказав это, она вспомнила, что Чарлз уже плавал на «Индии», когда навязал свою компанию Гаю и помял планшир. У нее вдруг возникло чувство, словно ее обвели, обманули, словно что–то специально не давало ей вспомнить до этой самой минуты. Она поймала себя на мысли о том, что Чарлз, вероятно, способен на все, на самое ужасное дело, а после еще и всех одурачит этим своим обворожительным простодушием, этой своей робкой улыбкой. Всех, кроме Джерарда. Да, он мог устроить убийство отца. Джерард не стал бы развивать эту версию, если б она начисто исключалась. Возможно, что за одним с ней столом сидит убийца. Ее пробрала легкая дрожь, она встала — чуть–чуть резче, чем требовалось, как будто спасалась бегством, — и собрала тарелки. А с каким зловещим, безжалостным видом распространялся он о своем отвращении к Мириам. Убить ее было бы для него наслаждением, решила Анна. Хрупкое подозрение — уж не убил ли он Мириам и в самом деле? — промелькнуло в ее сознании, промелькнуло и исчезло, как унесенный ветром мертвый лист.

— Значит, вы отправились в Санта–Фе познакомились с Гаем? — чуть ли не заикаясь, спросила она из кухни.

— Угу, — ответил Бруно, снова утонув в огромном зеленом кресле.

Анна выронила кофейную ложечку, и та загремела по кафелю. Вот странно, подумала она, что говорить Чарли или о чем его спрашивать, похоже, не имеет значения. Его ничто не выведет из себя. Казалось бы, это должно облегчать разговор, а у нее наоборот — именно эта его способность смущает и отпугивает.

— Вам доводилось бывать в Меткафе? — услышала она вопрос, заданный ее собственным голосом.

— Нет, — ответил Бруно. — Нет, хотя и хотелось побывать. А вам?

Бруно прихлебывал кофе, стоя у каминной полки. Анна сидела на диване, закинув голову на спинку, так что изгиб ее шеи над крохотным гофрированным воротничком платья казался совсем невесомым. Для меня Анна как свет, вспомнились Бруно слова, как–то сказанные Гаем. Если б ему удалось задушить в придачу и Анну, вот тогда бы они с Гаем и вправду были вместе. Бруно одернул себя, рассмеялся и переступил с ноги на ногу.

— Вам смешно?

— Так, пришло на ум, — улыбнулся он. — Вспомнил любимые рассуждения Гая о том, что все двойственно. Понимаете? Положительное и отрицательное, бок о бок. У любого решения есть свои «за» и «против». — Он вдруг заметил, что тяжело дышит.

— Вы хотите сказать, во всем есть две стороны?

— Нет, нет, это слишком просто! (До чего тупы бывают порой женщины! — подумал он.) Люди, чувства, все–все! Двоится! В каждом человеке кроются две личности. И еще — где–то на свете обязательно существует твоя полная противоположность, и она поджидает в засаде.

Он с трепетным возбуждением пересказывал слова Гая, хотя, вспоминал он, тогда ему было неприятно их слышать, потому что Гай говорил и о том, что эти двое — смертельные враги, разумея себя и его.

Анна медленно выпрямилась, оторвав голову от спинки дивана. Очень, очень похоже на Гая, однако от него она никогда такого не слышала. Анна подумала об анонимке, которую получила прошлой весной. Должно быть, ее послал Чарлз. И Чарлза имел в виду Гай, когда говорил о засаде. Никто не вызывал у Гая такой резкой реакции, как Чарлз. Конечно же именно в Чарлзе ненависть и обожание постоянно меняются местами.

— И не то чтобы все было добром и злом, но так оно лучше всего проявляется в действии, — оживленно продолжал Бруно. — Кстати, не забыть бы рассказать Гаю, как я дал попрошайке тысячу долларов. Я всегда говорил — вот будут у меня свои деньги, отвалю нищему сразу тысячу. Что ж, отвалил — и вы думаете, он сказал мне «спасибо»? Я целых двадцать минут втолковывал ему, что деньги не фальшивые. Пришлось пойти с ним в банк и разменять сотенную! Тогда он повел себя так, словно у меня не все дома! — Бруно опустил глаза и покачал головой. Он–то рассчитывал, что будет потом о чем вспомнить, но вместо этого, когда в другой раз проходил мимо этого сукина сына, стоявшего с протянутой рукой все на том же углу, тот поглядел на него с самой настоящей обидой — где, мол, еще одна тысяча?! — Да, о чем бишь я…

— О добре и зле, — подсказала Анна. Он вызывал у нее отвращение. Теперь она прекрасно понимала чувства Гая, но еще не могла взять в толк, почему Гай его терпит.

— Ага. Значит, и то и другое проявляется в действиях. Взять, к примеру, убийц. Суды определяют им наказание, только лучше они от этого не становятся, говорит Гай. Каждый человек — сам себе и суд и наказание. Вообще для Гая каждый человек вбирает в себя почти все на свете, — рассмеялся Бруно.

Он так напился, что уже с трудом различал ее лицо, но ему хотелось выложить ей все, о чем они когда–либо с Гаем беседовали, все, кроме самой последней маленькой тайны, о которой нельзя рассказать.

— Бессовестные себя не казнят, не так ли? — спросила Анна.

Бруно поднял глаза к потолку.

— Верно. Одни слишком тупы, чтобы иметь совесть, другие слишком злы. Тупых обычно ловят. Но возьмите убийц жены Гая и моего отца. — Бруно попытался принять серьезный вид. — Оба они должны быть людьми довольно незаурядными, вам не кажется?

— Значит, у них есть совесть и будет жаль, если их поймают?

— Я не это хочу сказать. Конечно нет! Но не думайте, будто они не мучаются, хотя бы немного. На свой лад! — Он снова рассмеялся, потому что и вправду так надрался, что уже не соображал, куда его заносит. — Это не просто маньяки, как говорили про убийцу жены Гая. Лишнее вам свидетельство, что полиция плохо разбирается в настоящей криминологии. Такое убийство нужно было разработать. — Тут до него дошло, что этого–то убийства он никак не разрабатывал, но зато разработал убийство отца, что вполне подтверждает сказанное. — Да что это с вами?

— Ничего, — ответила Анна, трогая лоб ледяными пальцами.

Бруно смешал для нее хайбол, открыв бар, который Гай вмонтировал в боковую стену камина. Точно такой же бар Бруно хотелось иметь в собственном доме.

— Откуда у Гая в марте прошлого года появились на лице царапины?

— Какие царапины? — повернулся к ней Бруно. Гай говорил, что ей про царапины неизвестно.

— Не просто царапины — порезы. И синяк на голове.

— Я ничего такого не замечал.

— Он подрался с вами, правда?

Чарлз уставился на нее со странным розоватым блеском в глазах. К ней пришла уверенность. Она чувствовала, что Чарлз вот–вот набросится на нее, хотя стоит в другом конце комнаты, и ударит, но продолжала смотреть ему прямо в глаза. Если рассказать Джерарду, подумала она, то эта драка станет доказательством, что Чарлз знал об убийстве заранее. Тут, однако, улыбка Чарлза нерешительно вернулась на место.

— Нет, — рассмеялся он, усаживаясь. — А сам он что говорит, откуда царапины? Я–то в марте с ним вообще не встречался. Меня тогда не было в городе.

Он поднялся. У него внезапно повело в животе. Ее вопросы не имели к этому отношения, живот заболел сам по себе. А если его сейчас прихватит, как в тот раз? Или завтра с утра? Нельзя вырубаться, нельзя допускать чтобы Анна утром увидала то самое!

— Мне, пожалуй, пора собираться, — пробормотал он.

— Что случилось? Вам нехорошо? Вы побледнели.

Она ему не сочувствовала, это было понятно по тону. А кто из женщин хоть раз ему посочувствовал, кроме мамы?

— Огромное вам спасибо, Анна, за… за весь день.

Она подала ему пальто, он вывалился из дверей и, стиснув зубы, поплелся к машине, которую оставил далеко — у обочины на шоссе.

Когда через несколько часов приехал Гай, дом стоял погруженный во тьму. Он провел досмотр гостиной, обнаружил на плите перед камином раздавленный каблуком сигаретный окурок, на приставном столике — криво повернутую подставку для трубок, вмятину на маленькой диванной подушке. Короче, беспорядок особого рода, который не могли учинить ни Анна и Тедди, ни Крик, ни Хелен Хейберн. Этого он и боялся.

Он бегом поднялся в комнату для гостей. Бруно там не было, однако на ночном столике валялась свернутая в ободранный рулон газета, а рядом — по–домашнему выложенные десятицентовик и две монетки по центу. В окно — как тогда — слабо просачивался рассвет. Он повернулся к окну спиной, и перехваченное дыханье вырвалось подобно всхлипу. Ну с какой стати Анна так с ним поступила? Именно теперь, когда это особенно трудно вынести, когда одна половина его существа пребывает в Канаде, а другая — здесь, в тугой хватке у Бруно, у Бруно, от которого отстала полиция. Полиция и ему дала маленькую передышку! Но он уже за пределами. Сил терпеть остается совсем немного.

Он пошел в спальню, встал на колени у постели, разбудил Анну поцелуями — испуганными и лихорадочными, — почувствовал, как она заключила его в объятия. Он зарылся лицом в мягкий комок простыни у нее на груди. Казалось, вокруг него, вокруг их двоих ревет и неистовствует буря, и Анна — единственное сосредоточение покоя в самом ее центре, а ритм ее дыхания — единственный признак нормального пульса в нормальном мире. Он разделся с закрытыми глазами.

— Я по тебе скучала, — были первые слова Анны.

Гай стоял у изножия постели, засунув кулаки в карманы халата. Напряжение все еще не отпустило его, а буря, казалось, целиком переместилась в его грудную клетку.

— Вырвался на три дня. Так ты по мне скучала?

Анна отодвинулась.

— Почему ты на меня так глядишь? Я только раз его видела, Гай.

— Зачем ты вообще его видела?

— Потому что… — Щеки у нее покрылись таким же румянцем, как пятно на плече, где Гай поцарапал кожу своей щетиной. До этого он ни разу не говорил с ней таким тоном. А то, что она собиралась дать разумный ответ, казалось, придает его гневу лишь новые основания, — потому что он просто зашел.

— Он все время «просто заходит». Все время звонит.

— Но в чем дело?

— Он тут спал! — взорвался Гай и сразу понял — по тому, как она слегка приподняла голову и взмахнула ресницами, — что Анне стало противно.

— Да. Прошлой ночью, — ответила она спокойно, но с вызовом. — Он заглянул в поздний час, и я предложила ему переночевать.

В Канаде ему приходила мысль, что Бруно способен приударить за Анной просто потому, что это его жена. Анна же, в свою очередь, может поощрить его ухаживания просто потому, что ей хочется знать то, чего он, Гай, ей не сказал. Бруно, конечно, не позволит себе далеко зайти, но сама мысль о том, как он касается ее руки, а она ему позволяет — и почему позволяет, — была для него хуже пытки.

— Он был здесь вчера вечером?

— Почему это тебя тревожит?

— Потому, что он опасен. Он наполовину псих.

— А я думаю, он тревожит тебя не по этой причине, — сказала Анна все также неторопливо и ровно. — Не знаю, Гай, с какой стати ты его защищаешь. Не знаю, почему ты не хочешь признать, что это он послал мне тогда письмо и из–за него в марте ты сам едва не сошел с ума.

Гай окаменел: вина делала его беззащитным. Защита Бруно, подумал он, вечно защита Бруно! Он был уверен, что Бруно не признался Анне в авторстве письма. Анна, как и Джерард, всего лишь составляла мозаику из известных ей фактов. Джерард бросил это занятие, Анна же никогда не бросит. Она работает с нематериальными фрагментами, но как раз они–то и слагаются в законченную картину. Но пока что картина еще не сложилась. Потребуется время, еще чуть–чуть времени, чтобы он еще чуть–чуть помучился! Устало, словно свинцом налитой, он повернулся к окну; в нем не осталось жизни даже на то, чтобы закрыть лицо или опустить голову. Его тянуло расспрашивать Анну о ее вчерашнем разговоре с Бруно. Каким–то непостижимым образом он безошибочно знал, о чем говорил каждый из них и что нового узнала Анна. Он вдруг понял, что агонии отсрочки положено длиться строго отмеренное время. Просто она затягивается сверх всяких разумных ожиданий, как порой затягивается существование безнадежно больного, только и всего.

— Расскажи мне, Гай, — тихо произнесла Анна голосом отнюдь не просительным, а прозвучавшим для него звоном колокола, отметившего конец определенного промежутка времени. — Расскажи, ладно?

— Я тебе расскажу, — пообещал он, не отводя глаз от окна, но, услышав свой голос, сказавший эти слова, он в них поверил и преисполнился такой легкости, что Анна конечно же не могла ее не почувствовать в повернутой к ней половинке его лица, во всем его существе, и его первой мыслью было — разделить это с ней, хотя какой–то миг он медлил оторвать взгляд от солнечного луча на подоконнике. Легкость, подумалось ему, легкость луча, изгоняющего тьму, и легкость души, изгоняющей тяжесть, легкость–невесомость. Он ей расскажет.

— Иди сюда, Гай. — Она встретила его объятием, он присел рядом, скользнул руками ей за спину, крепко прижал к себе.

— У нас будет ребеночек, — сказала она. — Давай будет счастливыми. Ты будешь счастливым, Гай?

Он поглядел на нее, и ему вдруг захотелось смеяться — от счастья, от неожиданности, от ее робкой застенчивости.

— Ребеночек! — прошептал он.

— Чем мы займемся, пока ты здесь?

— Когда, Анна?

— Не так уж и долго. Я думаю, в мае. Чем займемся завтра?

— Выйдем в море на боте — и точка. Если, понятно, не будет штормить. — И глупая заговорщическая нотка в его голосе теперь вызвала у него смех.

— Ох, Гай!

— Слезы?

— Как хорошо слышать твой смех!

44

Бруно позвонил утром в субботу, поздравил Гая с назначением в Комиссию по строительству плотины в Альберте и пригласил их с Анной вечером к себе на празднество. С ликованием в голосе Бруно отчаянно умолял Гая прийти.

— Говорю по своему личному телефону, Гай. Джерард вернулся в Айову. Приходи, хочу показать тебе мой новый дом. — И добавил: — Дай мне поговорить с Анной.

— Анны нет дома.

Гай знал, что расследование закончено. Полиция, как и Джерард, сообщила ему об этом и поблагодарила за содействие.

Гай вернулся в гостиную, где они с Бобом Тричером засиделись за поздним завтраком. Боб прилетел в Нью–Йорк за день до Гая, и Гай пригласил его на субботу и воскресенье. Они болтали об Альберте и о своих коллегах в Комиссии, о рельефе местности, о ловле форели и обо всем, что приходило в голову. Гай посмеялся над анекдотом, который Боб рассказал на франко–канадском диалекте. Стояло чистое солнечное ноябрьское утро; они собирались дождаться Анны, которая поехала за покупками, отправиться в машине на Лонг–Айленд и выйти в море под парусом. От того, что рядом был Боб, Гай радовался, как мальчишка на каникулах. Боб воплощал для него Канаду и работу над проектом, которая открыла в нем — и Гай это понимал — еще одну, и довольно обширную, внутреннюю сферу, куда Бруно не было доступа. А хранимая тайна о будущем младенце заставляла его любить всех без разбора, дарила ощущение волшебного превосходства.

Не успела Анна войти, как опять зазвонил телефон. Гай поднялся, но Анна его опередила. Ему смутно подумалось, что Бруно безошибочно выбирает время для своих звонков. А потом, не веря собственным ушам, он услышал, как разговор перешел на сегодняшнюю прогулку под парусом.

— В таком случае подъезжайте, — сказала Анна. — Ну ладно, если уж так настаиваете, захватите пива.

Боб озадаченно воззрился на Гая.

— В чем дело? — спросил он.

— Ни в чем, — ответил Гай и сел.

— Звонил Чарлз. Ты ведь не очень против, если он к нам присоединится, правда, Гай? — Анна деловито пересекла гостиную с полной сумкой овощей. — В четверг он мне признался, что рад был бы сходить с нами под парусом, и я, можно сказать, его пригласила.

— Ладно, — ответил Гай, не сводя с нее глаз. Этим утром она была в веселом, приподнятом настроении, когда с трудом верилось, чтобы она могла хоть кому–нибудь в чем–нибудь отказать, но Гай понимал, что в приглашении Бруно сыграло роль не одно только настроение. Ей хотелось еще раз взглянуть на них вместе. Лишний день не могла потерпеть, даже сегодня Гай почувствовал, как в нем растет обида, и быстро себя осадил: она не понимает, не может понять, да и вообще всю эту кашу ты заварил сам, собственными руками. Так что он проглотил обиду и не захотел даже думать об отвращении, которое у него вызовет Бруно. Он твердо решил весь день держать себя в руках.

— А не мешало бы тебе, старина, заняться своими нервишками, — посоветовал Боб и с удовольствием осушил чашечку кофе. — Хорошо хоть расстался со своей привычкой глушить себя кофе. Сколько ты тогда выпивал за день, чашек десять?

— Примерно. — Нет, он напрочь отказался от кофе, пытаясь вернуть сон, и теперь кофе вызывал у него отвращение.

В Манхэттене они прихватили Хелен Хейберн и выехали на Лонг–Айленд по мосту Трайборо. Предзимнее солнце ложилось на берег с морозной прозрачностью, скудно высвечивало белый пляж и нервно искрилось в зыбкой воде. «Индия» похожа на заякоренный айсберг, подумал Гай, вспомнив, как в свое время ее белизна воплощала самое сущность лета. Свернув на стоянку, Гай машинально нашел взглядом длинный ярко–синий автомобиль Бруно с открывающимся верхом. Гай вспомнил рассказ Бруно, как он катался на карусели на ярко–синей лошадке; поэтому он и купил машину такого цвета. Он заметил Бруно — тот стоял на пристани под навесом у служебного здания, не видно было только его головы. Длинное черное пальто, маленькие ботинки, руки в карманах, вся фигура выражала знакомое тревожное ожидание.

Бруно забрал рюкзак с пивом и с робкой улыбкой направился к ним, но даже отсюда Гай распознал накопившийся в нем восторг, готовый в любую минуту прорваться на волю. На нем был ярко–синий шарф под цвет автомобиля.

— Привет. Привет, Гай. Вот, решил тебя повидать, пока есть возможность.

Он бросил Анне умоляющий взгляд.

— Рада вас видеть, — сказала Анна. — Познакомьтесь. Мистер Тричер — мистер Бруно.

Бруно поздоровался с Бобом.

— Никак не сможете вырваться ко мне нынче вечером, Гай? Будет много народа. А то взяли бы да и приехали, все вместе, а? — он с надеждой улыбнулся им всем, включая Хелен и Боба.

Хелен сказала, что у нее дела, а то бы она с удовольствием приехала. Запирая дверцы машины, Гай глянул в ее сторону и увидел, что она опирается на руку Бруно, переобуваясь в сапожки. Бруно вручил Анне пиво с таким видом, словно собрался уходить.

Хелен тревожно воздела светлые брови:

— Как, вы не с нами?

— Одет не по случаю, — неубедительно объяснил Бруно.

— Ну, на боте полно плащей, — заявила Анна.

До бота нужно было добираться на лодке. Гай и Бруно вежливо, но упрямо заспорили, кому грести, пока Хелен не предложила им обоим сесть за весла. Гай загребал долгими сильными взмахами; Бруно, сидевший бок о бок с ним на срединной банке, усердно греб ему в пару. Гай ощущал, как по мере приближения к «Индии» в Бруно растет сумасбродное возбуждение. Пару раз с него сдувало шляпу, на третий он встал и картинно швырнул ее в море.

— Я их вообще не терплю! — заявил он, покосившись на Гая.

Надеть плащ Бруно отказался, хотя через кокпит время от времени перелетала пена. Прерывистый ветер не позволял поднять парус. В пролив «Индия» вошла на моторной тяге; за рулем стоял Боб.

— За Гая! — крикнул Бруно, но в его голосе проскользнули какая–то невнятность и натужливость, на что Гай обратил внимание еще утром. — Приветствуем и поздравляем!

Он резко опустил воздетую серебряную фляжку, изысканно изукрашенную изображениями фруктов, и вручил Анне. Бруно напоминал собой громоздкую мощную машину, которая все никак не заработает, потому что не включается в нужный ритм.

— Коньяк «Наполеон». Пять звездочек.

Анна отказалась, но Хелен, успевшая замерзнуть, разок приложилась, Боб тоже. Под натянутым брезентом Гай держал Анну за руку в варежке и старался ни о чем не думать — ни о Бруно, ни об Альберте, ни о море. Ему было неприятно видеть, как Хелен поощряет Бруно или как Боб с вежливой, немного растерянной улыбкой вглядывается в море по курсу, стоя за штурвалом.

— Кто–нибудь помнит слова «Туманная, туманная роса»? — спросил Бруно, суетливо стряхивая пену с рукава пальто. Глотнув из фляжки, он разом захмелел.

Бруно обиделся, что никто не захотел повторно отведать его специально отобранного напитка и не пожелал спеть. Его убило, что Хелен назвала песню «Туманная, туманная роса» унылой. Он любил эту песню. Когда еще они соберутся вот так, все вместе? Он и Гай. Анна. Хелен. И приятель Гая. Он вертелся на угловом сиденье, оглядывался, пялился на тонкую линию горизонта, исчезающую и вновь встающую из высоких волн, на все более узкую полоску берега за кормой. Он попытался разглядеть вымпел на верху мачты, но она качалась, и у него закружилась голова.

— Когда–нибудь мы с Гаем объедем весь земной шар и перевяжем его ленточкой, как целлулоидный шарик! — объявил он, но все пропустили его слова мимо ушей.

Хелен болтала с Анной, изображая руками в воздухе что–то вроде мяча, а Гай объяснял Бобу устройство мотора. Гай наклонился, и Бруно заметил, что складки у того на лбу стали глубже, а глаза все такие же грустные.

— Неужели ты ничего не понимаешь! — Бруно дернул Гая за руку. — Ты даже сегодня не можешь не быть серьезным?

Хелен начала было про то, что Гай всегда серьезный, но Бруно оборвал ее, потому что она ни черта не понимает, какой Гай серьезный и почему. Он благодарно улыбнулся в ответ на улыбку Анны и снова извлек фляжку.

Но Анна и Гай снова отказались от коньяка.

— Я же купил его специально для тебя, Гай. Думал, тебе понравится, — сказал Бруно с обидой.

— Выпей, Гай, — попросила Анна.

Гай отхлебнул глоток.

— За Гая! За гения, друга и партнера! — провозгласил Бруно и выпил. — Гай и вправду гений. Вы это хоть понимаете?

Он обвел их взглядом, подавив желание обозвать сборищем тупиц.

— Разумеется, — согласился Боб.

— Раз вы старый друг Гая, — поднял фляжку Бруно, — выпью и за вас!

— Спасибо. Я очень старый друг, один из старейших.

— Сколько лет вы знакомы? — с вызовом спросил Бруно.

Боб посмотрел на Гая, улыбнулся:

— Лет десять будет.

Бруно нахмурился.

— Я знаю Гая всю жизнь, — тихо сказал он с угрозой в голосе. — Спросите его самого.

Гай почувствовал, что Анна выдернула ладонь из его руки. Он увидел, что Боб в замешательстве хихикнул. На лбу у него выступил холодный пот. Как всегда с Бруно, он утратил последние остатки спокойствия. Ну почему он каждый раз надеется, что вдруг да сможет вынести его общество?

— Давай, Гай, скажи ему, что я твой самый близкий друг.

— Да, — сказал Гай. Он ощущал напряженную полуулыбку Анны, ощущал ее молчание. Уж теперь–то она все знает и просто ждет, что они с Бруно вот–вот скажут об этом в открытую. Он вдруг почувствовал — как в ту пятницу вечером в кафе, — будто уже рассказал Анне всю правду. Он вспомнил, что собирался рассказать, а то, что пока еще не рассказал и Бруно в очередной раз играет с ним в кошки–мышки, — это представлялось последней, заслуженно мучительной карой за промедление.

— Конечно, я свихнулся, — крикнул Бруно Хелен, которая отодвинулась от него на сиденье, — да так свихнулся, что взял да и выпорол весь свет! А если кто в это не верит, я улажу с ним дело с глазу на глаз.

Он рассмеялся, но смех, как он заметил, вызвал одно только удивление на расплывающихся тупых лицах; лица ответно задергались в смехе.

— Мартышки! — жизнерадостно бросил он им.

— Кто это? — шепнул Боб Гаю.

— По части выпивки вы точно супермен, — заметила Хелен.

— Неправда! — возразил Бруно; он с трудом поднялся, опираясь на сиденье коленом.

— Чарлз, уймитесь! — попросила Анна, но улыбалась при этом, так что Бруно только ухмыльнулся в ответ.

— Я отвергаю, что она сказала про меня и про выпивку!

— О чем он болтает? — вопросила Хелен. — Вы что, уложили на пару крупную дичь на бирже?

— Что мне г…нная биржа! — и Бруно замолк, подумав об отце. — Йи–хо–у–у! Я техасец! Ты катался в Меткафе на карусели, Гай?

У Гая дернулись ноги, однако он не встал и даже не поглядел на Бруно.

— Ладно, я сяду, — заявил ему Бруно. — Но ты меня разочаровал. Ты меня ужасно разочаровал!

Бруно потряс опустевшей фляжкой и выбросил ее в море.

— Он же плачет, — сказала Хелен.

Бруно поднялся и выбрался из кокпита на палубу. Ему хотелось уйти далеко–далеко от всех них, даже от Гая.

— Куда он пошел? — спросила Анна.

— Пусть идет восвояси, — пробормотал Гай, пытаясь прикурить сигарету.

Последовал всплеск, и Гай понял, что Бруно свалился за борт. Никто не успел и слова вымолвить, как Гай уже был на палубе.

Он побежал на корму, на ходу сдирая с себя пальто. Почувствовав, что кто–то схватил его сзади за руки, он обернулся, ударил Боба в лицо и бросился в море. Исчезли голоса, исчезла качка, все на мгновение застыло в мучительном покое, затем начался подъем на поверхность. Двигаясь, будто в вате, он освободился от пальто, медленно–медленно, словно вода, такая холодная, что это уже не холод, а боль в чистом виде, успела сковать его члены. Подпрыгнув в воде, он увидел — далеко, неимоверно далеко — голову Бруно, похожую на обросший водорослями полупогруженный круглый камень.

— Тебе не доплыть до него! — заорал Боб, но его голос пригасила плеснувшая в ухо волна.

— Гай! — пронесся над водой крик Бруно, предсмертный вопль утопающего.

Гай выругался. Он доплывет. Сделав десяток саженок, он снова подпрыгнул в воде, но Бруно не было видно.

— Бруно!

— Вот там, Гай! — Анна показывала рукой с кормы.

Гай ничего не видел, но, доплыв до места, где, помнится, Бруно вынырнул в тот раз, ушел под воду, широко раскинув руки, нашаривая вслепую судорожно вытянутыми пальцами. Вода сковывала движения. Как в кошмарном сне, подумал он. Как на том газоне. Он вынырнул, попал под волну, хлебнул воды. «Индия» оказалась совсем не там, где он ожидал, и разворачивалась. Почему они не подскажут, куда ему плыть? Или им все равно?

— Бруно!

Может, он тут, за одним из вздымающихся валов. Он снова рванулся вперед, понял, что потерял направление. Волна ударила в висок. Он проклинал непомерную, безобразную морскую стихию. Где, где его друг, его брат?

Он снова нырнул, как можно глубже, распластавшись во всю свою нелепую протяженность. Но теперь пространство, казалось, представляло собой одну безмолвную серую пустоту, а сам он — всего лишь затерянную в ней крохотную искру сознания. Со всех сторон его объяло мгновенное невыносимое одиночество, готовое поглотить его собственную жизнь. Он изо всех сил напряг зрение. Серость отступила, превратившись в жесткий коричневый пол.

— Вытащили? — выдохнул он, приподнявшись. — Который час?

— Тише, Гай, лежи, — произнес голос Боба.

— Он утонул, Гай, — сказала Анна. — У нас на глазах.

До него дошло, что все они, один за другим, вышли из каюты. Даже Анна. Он остался один.

45

Осторожно, чтобы не разбудить Анну, Гай выбрался из постели и спустился в гостиную. Он задернул шторы и включил свет, хотя понимал, что ему не остановить рассвета, который уже скользнул в комнату серебристо–сиреневой бесформенной рыбиной из–под жалюзи, в прореху между зелеными шторами. Гай ждал его, лежа наверху в темноте, знал, что рассвет в конце концов доберется до него из–за изножия кровати, и, как никогда, страшился мертвой хватки чувств, которые придут в действие, потому что теперь Гай знал: половину его вины принимал на себя Бруно. Если он и раньше едва с ней справлялся, то как справляться сейчас? Ответ он тоже знал: не справится.

Он завидовал Бруно — тот погиб так внезапно, так спокойно, так стремительно и таким молодым. Да, и так легко — Бруно все делал легко. Гая пробирала дрожь. Он застыл в кресле, тело под тонкой пижамой напряглось и окаменело, как во времена тех, первых, рассветов. Затем в судорожном порыве, которым завершались эти приступы оцепенения, он встал и поднялся в студию, сам не понимая зачем. Он поглядел на большие лоснящиеся листы чертежной бумаги на своем рабочем столе; их было четыре или пять, они так и валялись, как он их оставил, набросав кое–что для Боба. Он уселся и принялся писать, начав с левого верхнего угла, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Он писал о Мириам и о поезде, о телефонных звонках, о Бруно в Меткафе, о письмах, о револьвере, о собственной капитуляции и о той пятнице. Он изложил все, что знал, что могло помочь лучше понять Бруно, словно тот был еще жив. Он исписал три больших листа, сложил их в большой конверт, а конверт заклеил. Несколько минут он разглядывал конверт, наслаждаясь частичным утешением, которое давал его вид, дивясь тому, насколько конверт со своим содержимым теперь сам по себе, а он — тоже сам по себе. Много, много раз он уже строчил страстные покаянные признания, но знал, что их никто никогда не увидит, а поэтому и не чувствовал, что они от него отделились. Но эта исповедь — для Анны. Анна возьмет в руки этот конверт. Ее пальцы будут держать эти листы, а глаза — читать написанное.

Воспаленные глаза саднили, Гай прижал к ним ладони. Эти часы так его измотали, что даже спать захотелось. Мысли разбрелись в разные стороны, а те, о ком он писал, — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Сэмюел Бруно, Артур Джерард, миссис Мак–Косленд, Анна — люди и имена кружились где–то на периферии сознания. Мириам. Как странно, но теперь она ему виделась человеком из плоти и крови в большей степени, чем когда–либо раньше. Он попытался нарисовать для Анны портрет Мириам, попытался дать ей оценку, и последнее заставило его оценить ее для себя. Как личность, решил он, она немногого стоила — и с точки зрения Анны, и с любой другой. Но она была человеческим существом. Немногого стоил и Сэмюел Бруно — жестокий и жадный делатель денег, которого ненавидел родной сын и не любила жена. Да и кто его в самом деле любил? Кто по–настоящему пережил его смерть или смерть Мириам? Если кто и переживал, так разве что родня Мириам. Или нет? Гаю вспомнился ее брат, как он давал показания на следствии, его маленькие глазки, в которых вместо печали горела одна злобная животная ненависть. А мать Мириам с ее мстительностью и неизменной мерзкой натурой, не сломленная и не смягченная горем, — той было плевать, на кого навесят убийство, лишь бы на кого–нибудь да навесили. Даже если он и надумает — будет ли прок встречаться с ними лишь для того, чтобы подсунуть им мишень для ненависти? Разве станет им после этого легче? Или ему? Нет, не станет. Если кто и любил Мириам, так это Оуэн Маркмен.

Гай отнял от глаз ладони. Имя всплыло у него в памяти само собой. До того, как написать эту исповедь, он и думать забыл об Оуэне. Так, одна из теней на заднем плане. Гай был о нем еще худшего мнения, чем о Мириам. Но Оуэн, должно быть, любил ее. Собирался же он на ней жениться. Она носила его ребенка. Возможно, Оуэн связывал с Мириам все свои надежды на счастье. Возможно, он горевал после ее смерти точно так же, как горевал Гай, когда Мириам умерла для него в Чикаго. Гай попытался припомнить все об Оуэне Маркмене, каким видел того на следствии. Он вспомнил его пристыженный вид и как он спокойно и откровенно отвечал на вопросы, пока не бросил Гаю обвинения в ревности. Трудно сказать, о чем он думал на самом деле в те минуты.

— Оуэн, — произнес Гай.

Он медленно встал. Пока он приводил в порядок воспоминания о длинном смуглом лице и высокой сутулой фигуре, которые именовались Оуэном Маркменом, в голове у него сам собой вызревал план. Он отправится встретиться с Маркменом, поговорит с ним и все ему расскажет. Если он перед кем и в долгу, так это перед Маркменом. Пусть Маркмен, если захочет, убивает его, вызывает полицию, делает что угодно. Но он ему все расскажет, без утайки, глядя в глаза. Жизненная необходимость такого разговора вдруг сделалась очевидной. Ну, конечно. Единственно возможный шаг, он же — следующий. А вот после того как он расквитается с этим своим личным долгом, он примет все, что определит ему суд. К тому времени он будет готов. Можно сесть в поезд уже сегодня, после того как его допросят на предварительном следствии о смерти Бруно. Наутро полиция вызовет их с Анной в участок. Если повезет, можно будет даже успеть на дневной самолет. Где это? В Хьюстоне. Если Оуэн все еще там работает. Нельзя позволить Анне провожать его до аэропорта. Пусть думает, будто он улетел в Канаду, как собирался. Пока что Анне знать не следовало. В первую очередь необходимо встретиться с Оуэном. Решение, казалось, преобразило его. А может быть, это было похоже на то, когда сбрасываешь старую выношенную оболочку. Сейчас он чувствовал себя голым, но страх ушел.

46

Гай сидел на откидном сиденье в самолете, следующем рейсом до Хьюстона. Издерганный и несчастный, он в известном смысле чувствовал себя здесь столь же неуместным и лишним, как само это урезанное сиденье, которое торчало в проходе, нарушая симметрию салона. Лишний, ненужный, он, однако, верил, что делает необходимое дело. Чтобы попасть на этот рейс, он одолел массу трудностей и пребывал теперь в состоянии упрямой решительности.

Джерард пришел в участок на предварительное следствие о смерти Бруно. Сказал, что прилетел прямиком из Айовы. Гибель Чарлза — это очень плохо, однако Чарлз никогда не отличался осторожностью. И очень плохо, что это случилось не где–нибудь, а на боте Гая. Гай сумел ответить на все вопросы совершенно спокойно. Обстоятельства исчезновения тела Бруно казались ему просто несущественными. Его больше взволновало присутствие Джерарда. Ему совсем не хотелось, чтобы Джерард последовал за ним в Техас. Чтобы застраховаться вдвойне, он даже не сдал билета в Канаду на самолет, улетавший в тот же день, только раньше. Ему пришлось около четырех часов ждать в аэропорту рейса на Хьюстон. Зато он себя обезопасил. Джерард заявил, что в тот же день возвращается поездом в Айову.

Тем не менее Гай снова оглядел пассажиров, на этот раз куда внимательней, чем позволил себе в первый раз. Никто, похоже, не проявлял к его особе ни малейшего интереса.

Плотный конверт во внутреннем кармане хрустнул, когда он склонился над разложенными на коленях бумагами — частными отчетами о ходе работы в Альберте, которыми его снабдил Боб. Читать журнал Гай не мог, смотреть в иллюминатор ему не хотелось, однако он знал, что способен запомнить, автоматически и основательно, те данные из отчетов, которые следовало запомнить. Среди мимеографических оттисков он обнаружил страницу, вырванную из английского архитектурного журнала. Один абзац Боб обвел красным карандашом.

«Гай Дэниел Хайнс сегодня — наиболее значительный американский архитектор родом из южных штатов. Начиная с первой самостоятельной работы, простого двухэтажного здания, ставшего известным под именем «Питтсбургского универмага“, Хайнс сформулировал принципы функционального изящества, которых с тех пор неизменно держался и которые подняли его искусство до нынешнего уровня. Если попытаться определить, в чем своеобразие гения Хайнса, то придется главным образом прибегать к такому труднопостижимому и расплывчатому понятию, как «изящество“, которое до Хайнса не соотносилось с современной архитектурой. Достижение Хайнса заключается в том, что в наш век он сделал классической свою собственную концепцию изящного. Главное здание созданного им широко известного ансамбля «Пальмира“ в Палм–Бич, штат Флорида, названо «Американским Парфеноном«…»

Внизу страницы под звездочкой была сноска:

«После того как статья была написана, мистер Хайнс был назначен членом Инженерной консультативной комиссии по строительству плотины в Альберте, Канада. Его всегда интересовали мосты, говорит он. Он считает, что этот заказ обеспечит ему радость работы на ближайшие три года».

«Радость», — пробормотал он. Как только их угораздило употребить это слово.

Когда такси пересекло главную улицу Хьюстона, часы пробили девять. В аэропорту Гай установил адрес Оуэна Маркмена по телефонной книге, получил багаж и сел в такси. Это не так–то просто, подумал он. Приехать к человеку в десять вечера, застать его дома, да еще одного, да еще и согласного посидеть и выслушать незнакомца — такого просто не бывает. Его не окажется дома, или он сменил адрес, или вообще уехал из Хьюстона. Его, возможно, придется разыскивать не один день.

— Остановитесь у этой гостиницы, — попросил Гай.

Он вылез из машины, пошел и снял однокомнатный номер. Банальная предусмотрительность, но ему стало немного легче.

По адресу на Клиберн–стрит Оуэн Маркмен не проживал. Дом был маленький, на несколько квартир. Те, кто оказался в холле первого этажа, в том числе управляющий, отнеслись к нему с явным подозрением и почти ничего не сообщили. Никто не знал, где теперь Оуэн Маркмен.

— Вы не из полиции? — спросил управляющий в заключение.

Гай невольно улыбнулся:

— Нет.

Он уже уходил, но тут какой–то мужчина остановил его на крыльце и все с тем же настороженным видом неохотно выдавил, что Маркмена вероятно, можно найти в некоем кафе в центре города.

Наконец Гай нашел его в закусочной; тот сидел у стойки с двумя женщинами, которых не стал знакомить с Гаем. Оуэн Маркмен просто сполз с высокого табурета и выпрямился, вылупив на Гая карие глаза. Длинное его лицо показалось Гаю массивнее и не таким красивым, каким он запомнил по следствию. Свои большие руки Маркмен настороженно засунул в разрезные карманы короткой кожаной куртки.

— Вы меня помните? — сказал Гай.

— Да вроде как.

— Мне бы хотелось с вами поговорить, если вы не против. Разговор будет недолгий. — Гай огляделся; лучше всего пригласить Маркмена к себе в гостиницу, решил он. — Я снял тут комнату в отеле «Райс».

Маркмен еще раз медленно оглядел Гая с головы до ног, помолчал и согласился:

— Идет.

Проходя мимо кассы, Гай заметил уставленные спиртным полки. Предложить Маркмену выпить было бы знаком радушия.

— Вам нравится виски?

Пока Гай расплачивался, Маркмен немного оттаял.

— Кока — хорошее пойло, он только выигрывает, если в него капнуть чего другого.

Гай купил в придачу несколько бутылочек кока–колы.

В молчании они доехали до гостиницы, в молчании поднялись на лифте и вошли в номер. Гай ломал голову, как начать разговор. Зачинов было с добрую дюжину, но Гай все их забраковал. Оуэн уселся в кресло и, поглядывая на Гая с ленивым подозрением, принялся со вкусом отхлебывать из высокого стакана виски пополам с кока–колой.

Гай нерешительно начал:

— Что…

— Что «что»? — спросил Оуэн.

— Что бы вы сделали, если б узнали, кто убил Мириам?

Маркмен со стуком опустил на пол ногу и выпрямился. Брови его сошлись над переносицей в прямую черную линию.

— Вы, что ли?

— Нет, но я знаю, кто именно.

— Кто?

Вот он сидит в кресле и хмурится, а что он чувствует? Ненависть? Возмущение? Гнев?

— Я уже знаю, очень скоро будет знать и полиция. — Гай замялся. — Некий человек из Нью–Йорка, которого звали Чарлз Бруно. Вчера он погиб. Утонул.

Оуэн чуть расслабился и отхлебнул из стакана.

— Откуда вы знаете? Он признался?

— Знаю, и довольно давно. Поэтому чувствую за собой вину. Я ведь не выдал его полиции.

Он облизал губы. Каждый слог давался ему с неимоверным трудом. И почему сам он раскрывается так осторожно, выдавливая из себя правду каплю по капле? Куда подевались картины, что рисовало воображение, где радость и облегчение от полного и решительного признания?

— Вот поэтому я себя и виню. Я… — он замолк, увидев, что Оуэн пожал плечами. Оуэн допил стакан, Гай машинально налил ему новую порцию. — Вот поэтому я себя и виню, — повторил он. — Мне придется рассказать вам со всеми подробностями. Тут все так запутано. Понимаете, я познакомился с Чарлзом Бруно в поезде, когда ехал в Меткаф. В июне, незадолго до того, как ее убили. Я ехал за разводом.

Гай проглотил застрявший в горле комок. Вот же они, слова, которых от него никто никогда не слышал; он произнес их по собственной воле, но теперь они прозвучали так заурядно, даже унизительно. В горле у него была сухость, от нее никак не удавалось избавиться. Гай вглядывался в исполненное внимания длинное смуглое лицо Оуэна. Он уже не так сильно хмурился, снова закинул ногу на ногу, и Гаю вдруг вспомнились серые ботинки из грубой кожи, в которых Оуэн явился на разбирательство. Теперь на нем были гладкие коричневые туфли с резинками по бокам.

— И я…

— Ну, — подтолкнул его Оуэн.

— Я назвал ему фамилию Мириам. Сказал, что ненавижу ее. У Бруно возникла идея убийства. Двойного убийства.

— Господи! — прошептал Оуэн.

Это «Господи!» напомнило ему о Бруно, и Гаю внезапно пришла в голову чудовищная, невероятно чудовищная мысль, что он мог бы заманить Оуэна в ту же самую ловушку, в которой очутился по милости Бруно, а Оуэн, в свою очередь, подловит другого незнакомца, тот — следующего, и так до бесконечности: последовательность пойманных и ловцов. Гай вздрогнул и сжал кулаки.

— Я ошибся, заговорив с ним. Ошибся, посвятив случайного попутчика в свои личные дела.

— Он сказал, что намерен ее убить?

— Нет, разумеется, нет. Просто у него возникла идея. Он был безумен. Настоящий псих. Я велел ему заткнуться и убираться к черту. Я от него отделался!

Он снова был в том купе. Он вышел из купе, чтобы сойти на платформу. Он услышал, как с лязгом захлопнулась тяжелая дверь. Ну вот, отделался от него, подумал он тогда.

— Вы же не просили его это сделать?

— Нет. Да он и не говорил, что собирается.

— Хватили бы вы разбавленного. И почему вы не присядете?

Неторопливый скрипучий голос Оуэна вернул комнате устойчивость.

Этот голос был подобен угловатому камню, крепко вросшему в сухую почву.

Ему не хотелось присаживаться, пить тоже не хотелось. Похожее виски он пил в купе с Бруно. Это был конец, и Гай не желал, чтобы он напоминал начало. Гай взялся за стакан виски с водой, который налил себе исключительно ради вежливости. Когда он обернулся, Оуэн подливал себе виски и подлил еще немного, словно хотел показать Гаю, что не пытался сделать это у него за спиной.

— Что ж, — протянул Оуэн, — раз этот парень был чокнутым, как вы говорите… В конце концов суд ведь решил то же самое, это маньяк поработал, верно?

— Да.

— Я что хочу сказать, я, конечно, понимаю, каково вам было потом, но, раз вы с ним просто болтали, как вы говорите, я не возьму в толк, с чего вам так казниться.

Гай смотрел на него, не веря собственным ушам. Неужели для Оуэна только это и имело значение? Может, он чего–то недопонял.

— Но, понимаете…

— Когда вы про это узнали? — спросил Оуэн с равнодушным выражением в карих глазах.

— Месяца через три после убийства. Но, понимаете, если б не я, Мириам сейчас была бы живой.

Оуэн снова потянулся губами к стакану. Гай почувствовал на языке тошнотворный вкус смеси из виски и кока–колы, которую Оуэн втягивал своим широким ртом. Что предпримет Оуэн? Вскочит, хряснет стаканом о пол и задушит его, как Бруно Мириам? Он не допускал, чтобы Оуэн остался все так же спокойно сидеть, но проходили секунды, а Оуэн даже не приподнялся из кресла.

— Поймите, я должен был вам рассказать, — стоял на своем Гай. — Я считал, что если кто и потерпел от ее смерти, если кто и страдал, так это вы. Она носила вашего ребенка. Вы собирались на ней жениться. Вы любили ее. Именно вы…

— Какого черта, я ее не любил, — возразил Оуэн, посмотрев на Гая без всякого выражения.

Гай в ответ уставился на Оуэна. Не любил, не любил, звучало у него в голове. Разум его неуверенно отступил, пытаясь перестроить все прошлые уравнения, которые перестали сходиться.

— Не любили? — переспросил он.

— Нет. По крайней мере, не так, как вам, видимо, кажется. Я, понятно, вовсе не желал ее смерти — поймите, я бы на все пошел, чтоб ее спасти, но я был доволен, что не пришлось на ней жениться. Это она носилась с женитьбой. Потому и ребенка заимела. А в этом мужик не виноват, я вам так скажу. Согласны?

Оуэн с пьяной искренностью воззрился на него, ожидая ответа, сжав широкий рот в твердую неровную линию как тогда, на месте для свидетелей; он ждал от Гая каких–то слов, оценки своего поведения с Мириам.

Гай отвернулся, с легким нетерпением махнув рукой. Уравнения никак не сходились. Он не видел во всем этом смысла разве, что иронический. И его поездка в Хьюстон если и имела теперь смысл, то все тот же иронический. И его тягостное мучительное самобичевание в этом гостиничном номере перед посторонним человеком, которому не было до этого дела, опять–таки можно было воспринимать только в ироническом смысле.

— Так вы согласны? — повторил Оуэн, потянувшись взять со стола бутылку виски.

Гай не мог выдавить из себя ни слова. В нем поднималась горячая волна немого гнева. Он приспустил галстук, расстегнул ворот и поискал взглядом в открытых окнах кондиционер.

Оуэн пожал плечами. В рубашке с открытым воротом и распахнутой кожаной куртке он, казалось, чувствовал себя в полном порядке. Гая охватило совершенно непонятное желание чем–нибудь огорошить, избить его, сокрушить, но прежде всего вырвать из самодовольной успокоенности, которую тот излучал, сидя в кресле.

— Послушай, — тихо начал Гай. — Я…

Но одновременно заговорил и Оуэн — и продолжал бубнить, не глядя на Гая, который застыл посреди комнаты, забыв закрыть рот.

— …вторично. Женился через два месяца после развода, и сразу пошли неприятности. Не знаю, может, с Мириам получилось бы по–другому, только, думаю, еще хуже. Луиза два месяца назад взбрыкнула и ушла, чуть не сожгла мне весь дом, а дом–то большой, многоквартирный.

Он все бубнил, подливая себе виски из бутылки, которую пододвинул поближе, и в том, как по–хозяйски распоряжался Оуэн, Гаю почудилось неуважение, явный вызов по отношению к нему самому. Гай вспомнил, как сам вел себя на разбирательстве — для мужа жертвы вел, мягко говоря, весьма посредственно. Так с какой стати Оуэну его уважать?

— Страшное дело, но мужику достается хуже всего, потому что у баб язык лучше подвешен. Взять хоть ту же Луизу, захоти она вернуться в ту многоквартирку, так ее примут с распростертыми объятиями, а позволь я себе всего лишь…

— Послушайте! — оборвал его Гай, не в силах больше все это выносить. — Я… я тоже убил человека! Я тоже убийца!

Оуэн опять уперся в пол обеими ногами, опять выпрямился, взглянул на Гая, потом на окно и снова на Гая, словно прикидывал, как лучше — сбежать или сопротивляться, но пьяное удивление и страх так слабо, так нерешительно обозначились у него на лице, что это само по себе выглядело издевательством над глубокой серьезностью Гая. Оуэн решил было поставить стакан на стол, но передумал.

— Как это? — спросил он.

— Послушайте! — крикнул Гай. — Послушайте, я конченый человек. Меня, можно сказать, уже нет на этом свете, потому что я решил пойти и сдаться полиции. Сей же час! Потому что я убил, вы это понимаете? Не делайте вид, что вас это не касается, не откидывайтесь снова на спинку кресла!

— Почему нельзя откинуться на спинку? — вопросил Оуэн, сжимая обеими руками стакан, в который только что налил свежую порцию виски и кока–колы.

— Вы хоть понимаете, что я убийца, я лишил человека жизни, на что никто из разумных существ не имеет права?

Оуэн, возможно, кивнул в ответ, а возможно, и нет. Во всяком случае, он не торопясь отхлебнул из стакана.

Гай сверлил его взглядом. Слова, тысячи и тысячи непроизнесенных слов, казалось, склубились и проникли в кровь, горячими волнами устремились от стиснутых кулаков вверх по рукам. То были ругательства по адресу Оуэна, отдельные предложения и целые куски из написанного утром признания, которые смешались в кашу из–за того, что развалившийся в кресле пьяный кретин не пожелал его выслушать. Пьяный кретин решил напустить на себя безразличие. Пожалуй, он, Гай, и впрямь не похож не убийцу — в своей чистенькой белой рубашке, шелковом галстуке, темно–синих брюках; возможно даже, что и его напряженное лицо не покажется стороннему человеку лицом убийцы.

— Неверно думать, — произнес Гай, — будто никто не знает, как выглядит убийца. Он выглядит, как всякий любой!

Гай приложил ко лбу тыльную сторону ладони, но сразу опустил руку; чувствовал ведь, что эта последняя фраза рвется с языка, но не сумел удержаться. Точно то же самое мог бы сказать Бруно.

Встрепенувшись, Гай бросился к столу, налил себе на три пальца чистого виски и выпил залпом.

— Рад, что у меня появился собутыльник, — пробормотал Оуэн.

Гай присел напротив Оуэна на аккуратно застеленную зеленым покрывалом постель. Он почувствовал неожиданную усталость.

— Для вас это не имеет значения, — начал он снова, — для вас это не имеет ровным счетом никакого значения, верно?

— Вы не первый мужчина, которого я вижу, кто убил другого человека. И не первая женщина, — хихикнул Оуэн. — Сдается мне, что женщин из вашей братии разгуливает на свободе побольше, чем мужиков.

— Я не разгуливаю на свободе. Я не свободен. Я убил хладнокровно. У меня не было мотивов. Неужели вам не понятно, что хуже быть не могло? Я совершил это…

Он собирался сказать, что совершил это, потому что у него как раз хватило на то порочности, что внутри у него завелся маленький червячок, но сообразил, что для Оуэна его слова прозвучат бессмыслицей — Оуэн человек практичный. Настолько практичный что не подумает его ударить, или удрать, или вызвать полицию, потому что сидеть посиживать в кресле куда удобней.

Оуэн покачал головой, словно и вправду раздумывал над словами Гая. Глаза у него были наполовину прикрыты. Он извернулся, запустил руку в задний карман и вытащил кисет с табаком. Тонкую бумагу он достал из нагрудного кармана рубашки.

Все это заняло у него, как показалось Гаю, много часов.

— Прошу, — Гай протянул ему пачку сигарет.

Оуэн с сомнением поглядел на нее.

— Это какие же?

— Канадские. Вполне приличные. Попробуйте.

— Спасибо, я, — сказал Оуэн, зубами развязывая шнурок на кисете, — предпочитаю своего производства.

На сворачивание цигарки у него ушло не менее трех минут.

— Это было все равно, как если бы я вытащил револьвер в парке и пристрелил встречного, — продолжал Гай, твердо решив договорить до конца, хотя с равным успехом мог бы обращаться к неодушевленному предмету, например к лежащему на кресле диктофону, с той лишь разницей, что его слова, похоже, совсем не доходили по назначению. Неужели Оуэн так и не сообразит, что он мог бы его пристрелить, сейчас, в этой комнате, в этой гостинице? Гай произнес: — Меня к этому вынудили. Я так и скажу в полиции, только это ничего не меняет, главное–то — я это сделал. Понимаете, придется вам объяснить, что придумал Бруно.

Теперь Оуэн хотя бы глядел на него, но на лице у Оуэна вместо сосредоточенного внимания Гай читал всего лишь необременительный вежливый пьяный интерес. Это, однако, не остановило Гая.

— Бруно придумал, что мы должны убить друг для друга, что он убьет Мириам, а я — его отца. Так он, не говоря мне ни слова, заявился в Техас и убил Мириам. Без моего ведома и согласия, понимаете? — И слова–то приходили к Гаю какие–то грустные, но, по крайней мере, Оуэн к ним прислушивался, а Гай их произносил: — Я об этом ничего не знал, даже не подозревал, честное слово. Понял только через несколько месяцев. И тогда он начал за мной охоту. Начал пугать тем, что навесит на меня ответственность за убийство Мириам, если я не выполню вторую половину его чертова плана, ясно? То есть не убью его отца. Вся схема опиралась на то, что убийства не будут иметь оснований. Никаких личных мотивов. Так что выследить нас не будет никакой возможности. Если только мы не будем поддерживать друг с другом отношения. Но это другой вопрос. Главное же — я убил его отца. Меня сломали. Меня сломал Бруно — своими письмами, угрозами шантажа и бессонницей. Он и меня превратил в ненормального. И вот послушайте: я уверен, что так можно сломать любого. Я мог бы сломать вас. В сходных обстоятельствах я мог бы вас сломать и заставить кого–то убить. Возможно, средства понадобились бы не те, что применил ко мне Бруно, но результат был бы тот же. Иначе чем объяснить существование тоталитарных государств? Или вы, Оуэн, ни разу над этим не задумывались? Во всяком случае, все это я выложу в полиции, только это не поможет, мне скажут, что я не должен был позволить себя сломать. Не поможет, потому что они назовут меня слабаком. Но мне теперь все равно, понимаете?

Он подался вперед посмотреть в лицо Оуэну, но Оуэн едва ли его видел. Он свесил голову набок, подпершись ладонью. Гай встал и выпрямился. Он не мог добиться от Оуэна понимания, он чувствовал, что тот так и не сможет сообразить, в чем главное, но и это тоже не имело значения.

— Я готов принять все, что мне определят. Завтра повторю все это в полиции.

— А вы сможете это доказать? — спросил Оуэн.

— Что доказать? Чего тут доказывать, если я убил человека?

Оуэн выпустил из пальцев бутылку, она упала на пол, но в ней осталось так мало виски, что вылилось всего несколько капель.

— Вы ведь архитектор, верно? — спросил Оуэн. — Теперь я припоминаю.

Он неуклюже поднял бутылку и поставил на пол.

— Какое это имеет значение?

— Интересно было узнать.

— Почему? — нетерпеливо спросил Гай.

— Потому, что вы говорили так, будто малость спятили, если уж хотите начистоту. Заметьте, я этого не утверждаю.

В затуманенном виски взгляде Оуэна сейчас была элементарная настороженность — как бы Гай не подошел и не врезал за такие слова. Когда он увидел, что Гай остался на месте, он снова осел в кресле, еще глубже, чем раньше.

Гай хотел перевести разговор на что–нибудь конкретное, но не знал, как это сделать. При всем равнодушии его слушателя не следовало позволять ему уйти в себя.

— Скажите, что вы чувствуете к людям, про которых знаете, что они кого–то убили? Как к ним относитесь? Как держитесь? Так же с ними общаетесь, как со всеми другими?

Под пристальным взглядом Гая Оуэн попытался собраться с мыслями. В конце концов он улыбнулся, с облегчением поморгал и изрек:

— Живи сам и давай жить другим.

Гай опять разозлился. На какое–то мгновение гнев раскаленными клещами сжал его тело и разум. У него не хватало слов выразить свои чувства, вернее, слов было в избытке, он просто не мог решить, с чего начать. Одно наконец оформилось, и он вытолкнул сквозь стиснутые зубы.

— Кретин!

Оуэн поерзал в кресле, но невозмутимости не утратил. Казалось, он не может решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

— Мне–то до этого что за дело? — спросил он твердо.

— Что за дело? Есть дело — вы ведь член общества!

— Вот пусть общество этим и занимается, — возразил Оуэн, лениво махнув рукой. Он не спускал глаз с бутылки, в которой осталось всего на полдюйма виски.

Что за дело, мысленно повторил Гай. Он и в самом деле так думает — или спьяну сболтнул? Должно быть, в самом деле. Врать ему сейчас никакого смысла. Тут он вспомнил, что и сам относился к Бруно точно так же, пока Бруно не начал его преследовать. Значит, таково отношение большинства? Но из кого тогда состоит общество?

Гай повернулся спиной к Оуэну. Он–то знал, из кого. И тут он понял: то конкретное общество, о котором он думал примирительно к самому себе, — это закон, неумолимые установления. А общество вообще — это такие, как Оуэн, как он сам, как, например, Брилхарт в Палм–Бич. Захотел бы Брилхарт выдать его полиции? Нет. Этого он не мог и представить. Каждый хочет, чтобы за него это сделал кто–то другой, а другой — чтобы третий, в результате же никто не доносит. Разве не установление приковало его к Мириам? Разве не важнее те, кто убит, и в силу этого вообще люди? И если эти люди, от Оуэна до Брилхарта, вовсе не рвутся на него доносить, стоит ли рваться ему самому? С чего это он утром решил, что хочет явиться с повинной? Откуда такой мазохизм? Нет, сам он не явится. Что у него, собственно, теперь на совести? Кто на него донесет?

— Разве только стукач, — сказал Гай. — Стукач, пожалуй, донесет.

— Верно, — согласился Оуэн. — Грязный вонючий стукач. — Он громко и с облегчением рассмеялся.

Нахмурившись, Гай уставился в пространство. Он попытался нащупать под ногами твердую почву, чтобы ухватить наконец маячащее в отдалении «нечто», только что открывшееся ему, словно при вспышке молнии. Начать с того, что закон — это не общество. Общество — это люди, такие, как он, Брилхарт, Оуэн, которые не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон, однако же, отнимает.

— Однако же закон, как принято считать, по меньшей мере выражает волю общества. Нет, даже не это. Может, коллективную волю? — добавил Гай, понимая, что, как всегда, возвращается по собственным следам, еще не дойдя до цели, что невероятно все усложняет, стремясь к определенности.

— М–м? — пробормотал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы взъерошены, между веками — тонкая щелка.

— Нет, коллективно убийцу линчуют, но именно от этого и призван спасать закон.

— Никогда не одобрял суда Линча, — подал голос Оуэн. — Неправда, что все южане линчеватели, у южных штатов из–за этого дурная слава, несправедливо.

— Я другое хочу сказать: если общество не имеет права лишить человека жизни, значит, и закон не имеет. То есть если под законом понимать совокупность правил, которые спущены сверху и которым никто не может мешать, больше того, даже притронуться. Но в конце–то концов закон имеет дело с людьми. Я говорю о таких, как мы с вами. В частности о себе. В данную минуту — исключительно о себе. Но это всего лишь логика. Сказать вам, Оуэн? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о живых людях. Когда строишь здание — тут все в порядке, свойства материалов известны, а вот…

Поток доводов иссяк. Он уперся в стену и не мог добавить ни слова по той простой причине, что мысли застопорились. Он говорил громко и четко, но знал, что Оуэн не слышит, хотя и пытается слушать. Но тот же Оуэн всего пять минут тому назад с полным безразличием отнесся к его вине.

— Но вот вопрос — как быть с жюри? — заметил Гай.

— С каким жюри?

— Что такое жюри присяжных — двенадцать живых людей или орган закона? Интересный вопрос. Думаю, таким он и останется. — Гай долил себе остатки виски и выпил. — Впрочем, вам, Оуэн, это, по–моему, неинтересно, правда? А что вас вообще интересует?

Оуэн молчал и не шевелился.

— Значит, ничего не интересует?

Гай взглянул на потертые коричневые туфли Оуэна — они безвольно покоились на ковре носами друг к другу, потому что он, вытянув ноги, упирался в пол каблуками. И Гаю внезапно открылось, что их вялая, бесстыжая, тяжелая тупость воплощает самую сущность всей человеческой тупости. Это мигом разбудило старую вражду Гая к покорной тупости тех, кто чинит ему помехи в работе, и он, не успев сообразить с чего и зачем, злобно лягнул Оуэна по боку туфли. Оуэн даже не пошевелился. Работа, подумал Гай. Да, работа — она его ждет. Думать будет время потом, основательно и до конца все обдумать, а сейчас — работа.

Он посмотрел на часы. Десять минут первого. Ему не хотелось оставаться тут на ночь. Интересно, есть ли ночной авиарейс? Или поезд? Можно ведь как–то отсюда выбраться.

Он встряхнул Оуэна.

— Оуэн, проснитесь! Оуэн!

Тот что–то пробормотал.

— По–моему, вам лучше будет спать дома.

Оуэн выпрямился и членораздельно сказал:

— Сомневаюсь.

Гай взял с кровати пальто. Обвел номер взглядом, но забывать ему было тут нечего, потому что вещей у него не было, только пара сумок. Позвоню–ка я лучше в аэропорт, решил он.

— Где тут сортир? — спросил Оуэн, вставая. — Мне что–то не того.

Гай нигде не видел телефона. Впрочем, у ночного столика он заметил шнур, уходящий под койку. Телефон стоял на полу со снятой трубкой; Гай сразу понял, что аппарат не свалился, потому что телефон подтянули к изножию кровати, а трубку зловеще нацелили на кресло, в котором сидел Оуэн. Гай медленно вытащил телефон из–под койки.

— Тут что, совсем нет сортира? — Оуэн открыл дверцу стенного шкафа.

— Должен быть в конце коридора, — ответил Гай дрогнувшим голосом. Он поднес трубку, которую до сих пор держал на расстоянии, к уху и услышал выжидательное молчание соединенной линии.

— Алло, — сказал он.

— Алло, мистер Хайнс, — ответила трубка глубоким, учтивым и чуточку резковатым голосом.

Гай попытался раздавить трубку в руке и — сдался без единого слова. Словно в душе у него рухнула твердыня, развалилось величавое здание, рассыпалось в пыль и беззвучно осело.

— Я не успел подключить диктофон, но почти все услышал из–за дверей вашего номера. Так я зайду?

Должно быть, люди Джерарда дежурили в нью–йоркском аэропорту, а сам он нанял самолет и последовал за ним в Хьюстон. Вполне вероятно. И вот результат. А он то, дурак, расписался в книге постояльцев своим настоящим именем.

— Заходите, — сказал Гай.

Он положил трубку на рычаг, встал и застыл, не спуская глаз с двери. Сердце стучало так, как никогда не стучало, — быстро и трудно; правильно, подумал он, это начало конца, сейчас он грохнется мертвым. Беги, подумал он. Прыгни на него, как только откроется дверь. Другого случая уже не представится. Но он не двинулся с места. Как сквозь вату он слышал, что за спиной у него Оуэн блюет в раковину в углу комнаты. В дверь постучали, он пошел к двери, говоря себе, что в конце концов так оно и должно было случиться — внезапно, и случайный, посторонний, ничего не понимающий человек блюет в раковину в углу гостиничного номера, а в голове каша, мысли разбегаются, и что хуже, добрую их половину он успел беспорядочно выболтать. Гай открыл дверь.

— Привет, — сказал Джерард входя. Он, как всегда, был при шляпе, руки свободно висели вдоль тела.

— Кто там? — спросил Оуэн.

— Приятель мистера Хайнса, — с готовностью ответил Джерард и, обратив к Гаю круглое, с присущей ему серьезной миной лицо, подмигнул. — Если не ошибаюсь, вы хотели этой ночью лететь в Нью–Йорк, верно?

Гай смотрел на знакомое лицо Джерарда с большой бородавкой на щеке, в его блестящие живые глаза, один из которых ему только что подмигнул — подмигнул, такое не могло привидеться. Джерард — это тоже закон. Джерард на его стороне, и если кто–то способен быть на его стороне, так только Джерард, потому что он знал Бруно. Теперь Гай это понял, да, собственно, понимал он это и раньше, только до сих пор это ни разу не приходило ему в голову. Он понял также, что ему придется иметь дело с Джерардом. Это входит в программу, всегда входило, это так же неизбежно и предопределено, как вращение Земли, и нет таких уловок, которые помогли бы ему этого избежать.

— Итак? — сказал Джерард.

Гай открыл рот и произнес совсем не то, что собирался произнести:

— Берите меня.

Крик совы

1

Рабочий день кончался в пять, но Роберт задержался в конструкторском бюро еще почти на час. Спешить домой было незачем, к тому же если выйдешь позже — избежишь толчеи, которая царит на автостоянке с пяти до половины шестого, когда разъезжаются служащие фирмы «Лэнгли Аэронотикс». Роберт увидел, что Джек Нилсон тоже сидит за своим столом. Задержался и старик Бенксон, обычно уходивший последним. Роберт выключил лампу дневного света.

— Подожди меня, — попросил Джек. Его голос гулко прозвучал в пустой комнате, по которой гуляли сквозняки.

Роберт достал из своего шкафчика пальто.

Они попрощались с Бенксоном и направились в длинную застекленную приемную, куда выходили лифты.

— А… надел–таки «луноходы»? — заметил Роберт.

— Ага, — Джек поглядел на свои большие ноги.

— Когда завтракали, их на тебе вроде не было?

— Нет, они лежали в шкафу. В первое время их рекомендуется носить часа два в день, не больше.

Они вошли в лифт.

— На вид красивые, — сказал Роберт.

Джек рассмеялся.

— Да нет, выглядят нелепо. Но, знаешь, до чего удобно! У меня к тебе просьба Не одолжишь мне десятку до жалованья? Понимаешь, сегодня как раз…

— Ну, конечно, — Роберт полез за бумажником.

— Сегодня у нас с Бетти годовщина свадьбы, хотим пообедать в ресторане Может, зайдешь к нам? Откроем бутылку шампанского.

Роберт протянул ему деньги.

— Годовщина свадьбы? В такой день вам с Бетти лучше побыть вдвоем.

— Да брось! Зайдешь, выпьем по бокалу шампанского и все. Я обещал Бетти затащить тебя.

— Нет, спасибо, Джек. Ты уверен, что десятки на ресторан тебе хватит?

— Вполне. Мне нужно только на цветы. Хватило бы и шести долларов, просто десять легче запомнить. Я не занимал бы, да сегодня заплатил последний взнос за эти ботинки. Семьдесят пять зелененьких, ни больше, ни меньше. Пусть только попробуют оказаться неудобным. Ну пошли, Боб.

Они вышли на стоянку. Роберт твердо решил не принимать приглашения, но не мог придумать, как бы отговориться. Он посмотрел на длинное, довольно некрасивое лицо Джека, на ежик черных, уже начинающих седеть волос.

— А которая годовщина–то?

— Девятая.

Роберт покачал головой.

— Нет, я домой, Джек. Передай Бетти мои наилучшие пожелания, ладно?

— А при чем тут, что годовщина девятая? — крикнул ему вслед Джек.

— Ни при чем! До завтра!

Роберт сел в машину и выехал со стоянки раньше Джека. Джек и Бетти жили в Лэнгли, в скромном заурядном доме, и деньги у них постоянно уходили то на мать Джека, то на отца Бетти, которые, по словам Джека, не вылезали из болезней. Так что, если Джеку и Бетти и удавалось подкопить немного на отпуск и ремонт дома, тут же оказывалось, что как раз в этой сумме нуждаются либо его мать, либо ее отец. Но у Нилсонов была дочка пяти лет и жили они счастливо.

Быстро спускалась ночь, так быстро, что можно было проследить глазами, как землю словно заливают черные морские волны. Пока Роберт ехал мимо мотелей на окраине Лэнгли, мимо придорожных закусочных, где продавали гамбургеры, ему вдруг подумалось, до чего же не хочется выезжать в город и добираться до своей улицы Он остановился возле заправочной станции, развернулся и повел машину обратно, туда, откуда приехал. «Это из–за сумерек», — подумал он. Роберт не любил сумерки даже летом, когда они наступали медленней и переносить их было легче. А зимой на пустынных просторах Пенсильвании, к которым он никак не мог привыкнуть, сумерки начинались с пугающей быстротой и наводили тоску. Как внезапная смерть. По субботам и воскресеньям, когда он не работал, Роберт в четыре часа дня опускал занавески, зажигал везде свет, и когда после шести снова выглядывал в окно, темнота была полная, сумерки сменились ночью. Роберт въехал в небольшой городок Хэмберт Корнерз, расположенный в девяти милях от Лэнгли, и по узкой, засыпанной щебнем дороге поехал к лесу.

Ему снова захотелось увидеть ту девушку. «Может быть, в последний раз», — пронеслось у него в голове. Но он и прежде говорил себе так, и никогда этот последний раз не оказывался последним. Роберт подумал, уж не из–за девушки ли он задержался после работы, хотя никакой нужды задерживаться не было? Может быть, он тянул время, чтобы уехать с завода в темноте?

На поляне в лесу, недалеко от дома, где жила девушка, Роберт остановил машину и дальше пошел пешком. Дойдя до подъездной дорожки, которая вела к ее дому, он замедлил шаги, обогнул стойку с баскетбольной корзиной в конце дорожки и пошел по траве.

Девушка опять возилась в кухне. В доме, с задней стороны, светились два квадратных окна, и девушка то и дело проходила мимо одного из квадратов, но чаще останавливалась возле левого, там, где стоял стол. Окно казалось Роберту объективом фотоаппарата. Обычно он не подходил близко к дому. Боялся, что девушка его увидит, и полиция привлечет его за преступное подглядывание. Но сегодня вечер был очень темный Роберт подошел ближе к дому.

Он наведывался сюда уже в четвертый или пятый раз. Впервые он увидел девушку в конце сентября, в яркую солнечную субботу, когда просто так колесил на машине по окрестностям. Роберт проезжал мимо, девушка как раз вытряхивала на крыльце коврик, и он видел ее, наверно, не больше десяти секунд. Но чем–то эта сценка взволновала его, будто и ее, и саму девушку он уже видел. Заметив картонные коробки у ворот и окна без занавесок, Роберт предположил, что она только–только поселилась в этом доме. Дом был двухэтажный, белый с коричневыми наличниками, краска порядком облезла, лужайка перед домом заросла, а белая железная ограда вдоль подъездной дорожки скособочилась, а местами даже повалилась. Девушка была довольно высокая, со светло–каштановыми волосами. Вот и все, что он мог сказать, увидев ее с расстояния в шестьдесят футов или около того. Он не мог судить, хорошенькая она или нет, да это и не имело значения. А что имело? Роберт не мог бы объяснить это словами. Но увидев ее во второй и третий раз с интервалом в две–три недели, он понял, что именно ему нравилось в ней — спокойный характер, явная приверженность к своему порядком обветшалому дому и то, что она довольна жизнью. Во всем этом он убедился, наблюдая ее через окно в кухне.

Футах десяти от дома Роберт остановился на краю пятна света, падавшего из окна. Он посмотрел по сторонам и оглянулся назад. Вокруг было темно, только прямо позади него, далеко за полем, в полумиле от дома светилось одинокое окошко какой–то фермы. А в кухне девушка накрывала стол на двоих: вероятно, ждала к ужину своего приятеля. Роберт два раза видел его — долговязый парень с волнистыми черными волосами. Однажды они целовались. Роберт подумал, что, наверно, они любят друг друга собираются пожениться и девушка дай Бог, будет счастлива. Он придвинулся еще ближе, стараясь скользить ногами по земле, чтобы не наступить на какой–нибудь сучок, и остановился, схватившись рукой за ветку невысокого дерева.

Сегодня она жарила курицу. На столе стояла бутылка белого вина. На девушке был фартук, она боялась испачкаться и, как раз когда Роберт смотрел на нее, вздрогнула и потерла запястье — не иначе как на руку ей брызнул раскаленный жир. Роберту было слышно, как в кухне бубнит радио — передавали последние известия. В прошлый раз, когда он был здесь, девушка начала подпевать мелодии, которая звучала по радио. Голос у нее оказался не хороший и не плохой — самый обычный, а слух верный. С виду ей было лет двадцать–двадцать пять, высокая — примерно пять футов семь дюймов, крупного сложения и с довольно большими руками и ногами. Лицо чистое, ясное. Казалось, она никогда не хмурится, светло–каштановые волосы доходили до плеч и были уложены легкой волной. Она носила их на прямой пробор и закалывала двумя золотыми заколками над ушами. Рот был большой, губы тонкие, сомкнутые обычно с какой–то детской серьезностью. И так же серьезно смотрели серые глаза. Глаза были скорее маленькие. Роберту она представлялась словно отлитой из одного куска, как хорошо сделанная статуя. Глаза пусть и маленькие, соответствовали ее облику, и вся она казалась ему прекрасной.

Каждый раз, когда Роберт видел ее после двух–трехнедельного перерыва, он испытывал потрясение, сердце у него замирало, а потом несколько секунд учащенно билось А однажды вечером, с месяц назад, Роберту показалось что она смотрит через окно прямо на него, и он похолодел. Он ответил ей таким же прямым открытым взглядом, не замер, не спрятался, стараясь остаться незамеченным. Но в эти несколько секунд он вынужден был признать, что, пока она смотрела в его сторону, ему открылась неприятная истина — он перепугался, что вот сейчас и девушка, и та сцена перед ним разлетятся в прах: она хорошенько его разглядит, вызовет полицию, его арестуют, как маньяка, заглядывающего в чужие окна, и все так нелепо закончится. К счастью, девушка его вовсе не видела и взгляд ее скользнул по нему совершенно случайно.

Фамилия девушки была Тиролф — Роберт прочел ее на почтовом ящике у дороги — больше он не знал о ней ничего. Разве только, что она ездит на голубом «фольксвагене». Машина стояла на подъездной дорожке — гаража в доме не было. Роберт ни разу не попытался поехать за девушкой утром и разузнать где она работает. Он убедился, что самое приятное для него — наблюдать как она возится в доме Ему нравилась ее хозяйственность нравилось смотреть с каким наслаждением она развешивает занавески и украшает стены картинами, а больше всего ему нравилось следить как она снует по кухне. Наблюдать за ней было легко: в кухне было три окна и возле каждого росли деревья, за которыми он прятался Еще возле дома был небольшой сарайчик футов шесть в высоту да сломанная стойка с баскетбольной корзиной в конце подъездной дорожки; за этой стойкой он тоже однажды укрывался, когда, освещая дом ярко горящими фарами, к крыльцу подъехал ее друг.

Раз Роберт услышал, как девушка окликнула своего приятеля:

— Грег! Грег! — тот только что вышел из дома — Мне еще нужно немного масла Что за память у меня! — и Грег уехал на машине покупать то, что она забыла.

Роберт оперся головой на руку и посмотрел на девушку в последний раз Она закончила свои дела и, скрестив ноги, прислонилась к столу возле плиты, на лице ее появилось отрешенное выражение, как будто она всматривалась во что–то далекое. В руках она держала белое с синим посудное полотенце, руки были расслабленно, почти безвольно опущены. Вдруг она улыбнулась оттолкнулась от стола, сложила полотенце и повесила его на один из трех красных крючков, которые виднелись на стене возле раковины. В тот вечер, когда она прикрепляла эту вешалку к стене, Роберт тоже наблюдал за нею. Внезапно девушка подошла к окну, у которого стоял Роберт, он едва успел отступить за невысокое дерево. Ему было противно, что он ведет себя, словно преступник, а тут еще под ногой хрустнул какой–то проклятый сучок! Он услышал, как что–то звякнуло о стекло, и понял: девушка коснулась стекла сережкой, на мгновение он даже зажмурился от стыда. А когда открыл глаза увидел, что она стоит у окна и смотрит в другую сторону — на подъездную дорожку. Роберт метнул взгляд на баскетбольную стойку, прикидывая, успеет ли добежать до нее, если девушка выйдет из дома. И тут услышал, что радио заговорило громче, тогда он улыбнулся. Она испугалась, подумал он, и включила громче радио, чтобы ей было не так одиноко. Какой нелогичный и в то же время какой логичный и трогательный поступок! Роберту было неприятно, что он причинил ей это минутное беспокойства. И он знал, что пугает ее не в первый раз. Уж очень неуклюже он за ней наблюдает. Однажды задел ногой старую канистру, валявшуюся возле дома и девушка которая была одна и делала себе в гостиной маникюр, вскочила осторожно приоткрыла входную дверь и крикнула:

— Кто там? Там кто–нибудь есть?

Потом дверь захлопнулась, и девушка заперла ее на засов. А в прошлый раз поднялся сильный ветер, и ветка все время царапала по обшивке дома девушка услышала подошла к окну, потом решила не обращать на шум внимания и вернулась к телевизору. А ветка продолжала скрести по стене, и в конце концов. Роберт схватил ее и отогнул, в последний раз царапнув сучьями по дому. Роберт ушел, оставив ветку согнутой, ломать ее он не стал. Что, если потом девушка заметила согнутую ветку и показала своему другу?

Вот будет позор, если его схватят как маньяка! Сама мысль об этом невыносима и Роберт старался гнать ее от себя. Маньяки обычно подглядывают, как женщины раздеваются. Он слышал и об их других отвратительных наклонностях. А то, что ощущал он, то, что им двигало, напоминало страшную жажду, которая требует утоления. Его необоримо тянуло к этой девушке, тянуло наблюдать за ней. Сознавая это, он осознавал, что готов пойти на риск быть обнаруженным. Ну что же, он потеряет работу. Его добропорядочная квартирная хозяйка миссис Роадс, владелица Камелотских меблированных квартир, придет в ужас и потребует, чтобы он немедленно съехал. А уж что станут говорить его сотрудники, пожалуй, все, кроме Джека Нилсона! «Я же говорил, что он какой–то странный… Ни разу не сыграл с нами в покер». Но Роберт готов рисковать. Хотя вряд ли найдется человек, способный его понять, а ведь наблюдая, как девушка спокойно расхаживает по своему дому, как занимается обыденными делами, он утешался мыслью, что для кого–то жизнь имеет цель и исполнена радости, воображал, что, быть может, и у него в жизни появится цель и радость. Девушка помогала ему.

Роберт поежился, вспомнив, что творилось у него на душе, когда в сентябре он приехал в Пенсильванию. Он не только был глубоко, больше, чем когда–либо раньше, угнетен, но почти физически ощущал, как мало–помалу, словно песчинки из песочных часов, его покидают последние крупицы оптимизма воли, даже рассудка. Он заставлял себя делать все по расписанию, как будто служил в армии, состоящей из него одного: ел, искал работу, спал, принимал душ, брился, а потом все сначала, по тому же распорядку, иначе он бы просто сошел с ума. Наверно, доктор Криммлер, его психотерапевт в Нью–Йорке, одобрил бы его, подумал Роберт. В свое время они много обсуждали этот вопрос. Роберт говорил: «У меня твердое ощущение, что, если никто на свете не будет присматривать друг за другом, то все мы взбесимся. Если предоставить людей самим себе, они не будут знать, как жить». Доктор Криммлер отвечал торжественно и веско: «Строгая регламентация, о которой вы говорите, вовсе не регламентация. Это привычки, усвоенные человечеством за века Мы спим по ночам и работаем днем. Есть три раза в день лучше, чем один раз или семь Эти привычки способствуют душевному здоровью, тут вы правы». Но все это звучало не очень убедительна

«Что лежит в основе всех метаний? — хотелось знать Роберту. — Хаос? Зло? Ощущение, что нет ничего? Пессимизм и депрессия, которые как раз и можно считать закономерными? Или просто смерть, прекращение жизни, пустота столь ужасающе непостижимая, что о ней даже и говорить никто не решается?» Если разобраться, Роберт не был слишком откровенен с Криммлером, хотя вроде бы они только одним и занимались — говорили да спорили и очень редко молчали Правда Криммлер был психотерапевт, а не специалист по психоанализу. Но все же от доводов Криммлера ему становилось легче. Роберт действовал по его советам, жил по его книгам и был уверен, что это ему помогает. Помогает даже, когда звонит Никки, ей каким–то образом удалось разыскать его, то ли через телефонную компанию, то ли через кого–то из нью–йоркских друзей которым он оставил свой телефон.

Не поглядев по сторонам, Роберт вышел из–за невысокого дерева служившего ему укрытием, и, обходя прямоугольник света падавшего из окна двинулся к подъездной дорожке. И тут на шоссе, медленно приближаясь справа, показались фары. Двумя прыжками Роберт отскочил к баскетбольной стойке и спрятался за ней, как раз когда машина свернула на дорожку. Ее огни проплыли мимо Роберта, осветив с двух сторон его утлое укрытие, и, вспомнив про щели в старых досках, он почувствовал, что весь на виду, и ощутил, как вырисовывается темным силуэтом на фоне стойки

Фары погасли, открылась дверца автомобиля, потом входная дверь

— Привет, Грег! — крикнула девушка

— Привет, дорогая. Прости, что опоздал. Зато привез тебе вон какой цветок.

— Ой, спасибо! Какая прелесть, Грег.

Голоса смолкли, заглушённые захлопнувшейся дверью.

Роберт вздохнул, ему не хотелось сразу уезжать, хотя сейчас, пока они там восхищаются цветком, самый удобный момент. Ему хотелось курить. Кроме того, он сильно продрог. И тут он услышал, что приоткрылось окна

— Где? Здесь? — услышал Грег.

— По–моему, здесь Но видеть я ничего не видела

— Ну что ж, сегодня ночь как раз подходящая, — весело сказал Грег. — Тихая и темная. Может, чего и дождемся.

— Ничего не дождемся, если ты спугнул того, кто тут околачивается, — засмеялась девушка, она говорила так же громко, как и Грег.

«Им и не хотелось никого здесь обнаружить, — подумал Роберт, — да и кто бы захотел?» От бокового крыльца послышались мужские шаги. Грег решил обойти дом. Роберт с облегчением заметил, что у Грега нет фонарика. Но заглянуть за баскетбольную стойку он все равно мог. Девушка смотрела из окна, немного приподняв раму. Грег вернулся, закончив обход, и вошел в дом через кухонную дверь. Окно опустили, потом Грег его снова приоткрыл, только чуть меньше, и отвернулся Роберт вышел из–за стойки и пошел к дому, направляясь к открытому окну. Он шел, не таясь, словно желая доказать себе, что ничуть не испугался, хотя ему и пришлось спрятаться на несколько минут. Он остановился на том же месте, где стоял до этого, по другую сторону дерева и на расстоянии трех футов от окна «Бравируешь! — сказал он сам себе. — Чистая бравада и безрассудство».

— Полицию, — говорил Грег озабоченна — Но сначала дай я все осмотрю. Я лягу в гостиной, а не наверху, отсюда быстрее выскочить. Буду спать в брюках и ботинках, и уж если я кого–нибудь поймаю… — он скорчил гримасу и потряс огромными кулаками.

— Может, запасешься хорошим поленом вместо дубинки? — спросила девушка своим мягким голосом; она улыбалась, и, казалось, угроза, прозвучавшая в словах Грега, ничуть ее даже не тронула «Но она ведь вообще из тех девушек, кто тревоги не выкажет, а будет улыбаться и делать вид словно ничего не случилось», — подумал Роберт, ему это нравилось. Он никогда не видел ее взволнованной. И это подкупало его. Она сказала что–то еще, чего Роберт не разобрал; наверно, пошла в гостиную показать Грегу полено. Возле камина у нее стояло черное ведерко для угля, полное сучьев и щепок.

Из гостиной донесся смех Грега, громкий и дерзкий.

Роберт улыбнулся и пожал плечами. Потом расстегнул пальто, засунул руки в карманы брюк и, подняв голову, пошел прочь от дома к дорожке.

Девушка жила на Конакарском шоссе, которое — шесть прямых, но довольно холмистых миль, — вело в Хэмберт Корнерз; там, как предполагал Роберт, девушка работала. Через Хэмберт Корнерз он направился в Лэнгли, где жил сам. Лэнгли — городок покрупнее на берегу реки Делавэр — был известен своими магазинами, тем, что в нем находилось самое большое в округе предприятие по сбыту подержанных автомобилей, а также фирма «Лэнгли Аэронотикс», выпускающая детали для частных самолетов и вертолетов. На этой фирме Роберт работал инженером с конца сентября. Работа была не очень интересная, но платили хорошо, а его приняли с радостью, так как в Нью–Йорке он служил на достаточно известной фирме, проектирующей тостеры, электроутюги, радиоприемники, самописцы и прочие бытовые приборы — все, что может потребоваться в американском доме. Из Нью–Йорка Роберт привез еще и договор на завершение серии рисунков, которую начал один молодой француз для профессора Гумболовски. Двести пятьдесят с чем–то рисунков должны были во всех подробностях изображать пауков и разных насекомых. С профессором Гумболовски Роберта свели в Нью–Йорке его друзья Питер и Эдна Кэмпбеллы; они настояли на том, чтобы он захватил на встречу с профессором свои зарисовки ирисов. Профессор же принес несколько рисунков для книги, на которую уже заключил договор с американским издателем. Молодой француз, начавший эту серию и выполнивший почти половину рисунков, умер. Одного этого уже было достаточно для Роберта, чтобы отклонить предложение — не из суеверия, нет, просто вся предыстория несколько угнетала, а он и так был в депрессии. Кроме того, он не питал особой любви к насекомым и паукам. Но профессор был очарован его зарисовками, которые Роберт по наитию делал с ирисов, украшавших его с Никки квартиру, и не сомневался, что Роберт сумеет закончить рисунки, начатые французом, в том же самом стиле. К концу вечера Роберт принял предложение. Ничем подобным он, конечно, в жизни не занимался, но он ведь как раз и старался «начать новую жизнь». Он только что рассорился с Никки, жил в Нью–Йорке в гостинице и собирался уволиться с работы, выбирая город где поселится. Книга про насекомых могла привести к другим таким же контрактам, рисование могло ему понравиться, а могло и нет, но, по крайней мере, он это выяснит. Так он приехал в Риттерсвиль, штат Пенсильвания, — в город побольше Лэнгли, прожил там десять дней, не нашел никакой работы и отправился в Лэнгли разузнать насчет «Лэнгли Аэронотикс». Городок был скучный, но Роберт не жалел, что расстался с Нью–Йорком. И хотя от себя самого никуда не денешься, перемена обстановки — все–таки тоже перемена, и она помогла. Когда он закончит рисунки, ему заплатят восемьсот долларов, а до конца февраля он закончит. Роберт решил делать по четыре рисунка в неделю. Он рисовал, руководствуясь подробными, но небрежными набросками профессора и увеличенными фотографиями, которыми тот его снабдил. Оказалось, работа ему нравится, она помогла коротать тоскливые воскресные дни.

Роберт въехал в Лэнгли с востока и миновал магазин старых автомобилей. Здесь сплошными шеренгами стояли машины всех типов, освещенные призрачным светом уличных фонарей, установленных на узких вымощенных дорожках между машинами. Автомобили напоминали огромную мертвую армию вооруженных до зубов солдат. Интересно, о каких битвах могли они поведать? Об аварии, в которой владелец погиб, а машину починили? Или об отце семейства потерпевшем такой финансовый крах, что машину пришлось продать?

Камелотские меблированные квартиры, в которых жил Роберт, помещались в четырехэтажном здании в западном районе Лэнгли всего в миле от фирмы, где он работал. Вестибюль освещался двумя настольными лампами, свет которых пробивался сквозь растущие в ящиках филодендроны. В углу стоял коммутатор, которым никогда не пользовались, но и не убирали; хозяйка миссис Роадс объяснила Роберту, что, по ее мнению, жильцы в конечном счете предпочитают личные телефоны, даже если лишаются таким образом сведений, кто звонил в их отсутствие. Миссис Роадс жила на первом этаже справа и обычно находилась либо в вестибюле, либо в своей гостиной, дверь которой всегда открывалась, как только кто–то входил или выходил. Сейчас хозяйка была в вестибюле и из блестящей медной лейки поливала филодендроны.

— Добрый вечер, мистер Форе стер! Как вы себя сегодня чувствуете?

— Спасибо. Вполне хорошо, — улыбнулся Роберт. — А вы?

— Благодарю. Задержались на работе?

— Да нет, просто поездил по округе. Люблю побыть за городом.

Потом она спросила, хорошо ли нагревается один из радиаторов у него в квартире, и Роберт заверил ее, что хорошо, хотя не понял, о каком радиаторе идет речь. После этого он поднялся к себе. В доме, где было шесть или восемь квартир, лифт отсутствовал. Роберт жил на верхнем этаже. Ни с кем из соседей он знакомиться не стал — кроме него здесь жили два молодых холостяка, девушка лет двадцати и вдова средних лет, уходившая на работу очень рано, — но, встречая, здоровался и перекидывался парой фраз. Один из молодых людей — Том Шайв — пригласил его как–то погонять шары, и Роберт принял приглашение. Он понимал, что миссис Роадс с профессиональным любопытством консьержки всегда следит за тем, кто с кем уходит, но она была добродушна, и ему даже нравилось, что кто–то в доме им интересуется или, по крайней мере, кому–то не все равно, один он или нет, пришел он в пять, в половине восьмого или в час ночи. Примерно за ту же цену — за девяносто долларов в месяц — Роберт мог снять дом средних размеров где–нибудь в окрестностях Лэнгли, но ему не хотелось оставаться одному. Даже неказистая обстановка двух комнат в занимаемой им квартире как–то его успокаивала: до него здесь жили другие люди, им удалось не поджечь диван, они не нанесли никакого ущерба, разве что оставили на крышке бюро след от сигареты, ходили по тому же самому темно–зеленому ковру и, возможно, замечали, что по четвергам и субботам его чистят пылесосом. Другие люди жили здесь до него, куда–то уехали и ведут теперь вполне обычную, а может быть, и более счастливую жизнь Он платил миссис Роадс помесячно. Роберт подумал, что, пожалуй, не задержится здесь больше, чем на один или два месяца Может, снимет дом за городом, а может, уедет в Филадельфию, где у «Лэнгли Аэронотикс» основной завод, на котором производится сборка. В банке у него шесть тысяч долларов, и здесь он тратит меньше, чем в Нью–Йорке. Роберт еще не получил чек на судебные издержки по разводу, но Никки уже оформляла бумаги через своих адвокатов в Нью–Йорке. Она снова собиралась замуж и не хотела от него никаких алиментов.

Роберт включил электрическую плитку в небольшой кухне, поглядел на свертки с замороженной едой, развернул их и, даже не потрудившись предварительно разморозить, сразу сунул в духовку. Заметил время и устроился в кресле с книгой про американские деревья Он читал главу «Вязы крылатые и вязы ржавые». Сухая документальная проза успокаивала.

«Внутреннюю часть коры веток крылатого вяза когда–то жевали при заболеваниях горла. Ветки волокнистые, а не пробковые. Крупные, прочные, тяжелые ветки идут на столбы для изгородей».

С удовольствием перевертывая страницы, он читал до тех пор, пока запах подогревавшейся еды не заставил его вскочить с кресла.

2

Через десять дней, в середине декабря, Дженифер Тиролф и Грегори Уинкуп пили кофе в гостиной и смотрели телевизор. Был воскресный вечер. Они сидели на подержанном викторианском диване, который Дженни купила на аукционе и привела в порядок, протерев льняным маслом и средством для чистки мягкой мебели. Они держались за руки. По телевизору показывали фильм про загадочное убийство, но не такой интересный, как другие из той же серии.

Дженни смотрела на экран, но не видела что на нем. Она думала о книжке, которую читала. Достоевский, «Бесы». Она не понимала Кириллова во всяком случае, не поняла его последнюю речь, очень длинную, но спрашивать разъяснений у Грега бесполезно. Грег сказал, что читал «Бесов», но вопрос, который она хотела ему задать, вполне ясный до обеда сейчас казался ей каким–то расплывчатым. Однако у нее не было сомнений когда она дочитает до конца или, может быть, спустя несколько дней, в какой–нибудь из вечеров, пока будет мыть посуду или сидеть в ванне, все вдруг встанет на свои места

— О чем ты думаешь? — спросил Грег.

Дженни смутилась, откинулась на спинку кресла и улыбнулась:

— Разве я всегда должна о чем–нибудь думать? Ты меня все время спрашиваешь

— Боюсь, что ты тревожишься из–за этого проклятого дома…

— Не называй его «проклятым».

— Не буду, — Грег наклонился к Дженни, закрыл глаза и прижался носом к ее шее. Вдруг какой–то звук, напоминающий звук лопнувшей струны, заставил его выпрямиться, он посмотрел на экран, но там ничего не происходила

— В конце концов дом ведь старый, а все старые дома полны странных звуков. Верно, мансарда поскрипывает, потому что вся верхняя часть дома качается от ветра так мне кажется.

— Меня это не тревожит. Ты вообще больше беспокоишься на этот счет, чем я, — сказала Дженни с внезапным вызовом.

— А мне эти скрипы и шорохи не нравятся. Особенно, когда они снаружи По–моему, там завелся какой–то маньяк — любитель подглядывать исподтишка в чужие окна. Ты не спрашивала Сузи — она здесь никого не замечала? Я просил тебя узнать

Сузи Эшем жила с родителями в соседнем доме.

— Нет, забыла — ответила Дженни.

— А ты спроси. И вообще, только такая романтическая душа, как ты, могла поселиться в таком доме, совсем на отшибе. Вот будет сильный снегопад, выйдет из строя проводка, тогда наплачешься.

— Ты думаешь, в Скрентоне не было зим?

— Я думаю, в Скрентоне ты жила не в таком доме. Я даже это знаю, потому что сам его видел.

Дженни вздохнула, вспомнив об уютном, хорошо ухоженном двухэтажном доме своих родителей в Скрентоне, он был из кирпича и, конечно, не качался от ветра. Дженни исполнилось двадцать три года. Уйдя с третьего курса колледжа, она до конца лета жила с родителями в Скрентоне и работала секретарем–счетоводом в одной из контор. Потом ей захотелось пожить самостоятельно, и она раздумывала, что лучше: отправиться на сэкономленные деньги в Европу или переехать в Сан–Франциско, но решила поселиться в маленьком городке. И выбрала Хэмберт Корнерз. Ей хотелось иметь собственный дом, необычный, который она сама обставит, и чтоб поблизости не было соседей, не то, что у родителей. Здешний дом ей нравился, несмотря на все странные звуки, из–за которых она иногда в страхе просыпалась по ночам.

— К нему просто надо привыкнуть, — убежденно сказала Дженни. — Ничего плохого в нем нет.

— Допустим. Только не воображай, что я соглашусь жить в нем или в каком–нибудь похожем, когда мы поженимся. А поженимся мы, я надеюсь, к июню.

— Ладно. Я не говорю, что тебе придется тут жить. Но мне тут нравится.

— Знаю, детка, — он поцеловал ее в щеку. — Господи! Ты еще такой ребенок!

Дженни это не очень понравилось. Сам–то он всего на пять лет старше.

— Ну вот, уже пошли известия, — сказала она.

Посреди известий за окном будто кто–то кашлянул. Дженни подпрыгнула, а Грег мгновенно вскочил на ноги и метнулся в кухню за фонариком, который стоял на столе Грег пробежал через гостиную и распахнул входную дверь

— Кто там? — громко прокричал он, осветив фонариком уже потерявшую листву форзицию, шестифунтовую ель и подъездную дорожку до самого шоссе Потом направил луч в другую сторону, но не увидел ничего, кроме покосившейся белой изгороди и деревянного столба, на верхушке которого скособочился сломанный фонарь

— Видишь что–нибудь? — спросила Дженни, стоя у него за спиной.

— Нет, но пойду взгляну, — Грег спрыгнул с крыльца, пошел к углу дома, осветил пространство за ним, потом медленно повел фонариком, стараясь заглянуть за высокие кусты, где легко мог спрятаться человек. Прошел вперед, так что ему стало видно, не укрылся ли кто за баскетбольной стойкой. Потом осветил сарай, обошел его и даже заглянул внутрь И вдруг снова навел луч на дорожку и лужайку по обе стороны от нее

— Нет. Ничего, — сказал Грег, вернувшись в дом.

Телевизор был выключен. На лоб Грега упал волнистый вихор черных волос.

— Похоже было на кашель, правда?

— Да, — твердо, но не проявляя никаких чувств, ответила Дженни.

Он улыбнулся ее серьезности и беспечности и подумал, что, пожалуй, нужно опять здесь ночевать. Можно лечь на диван в пижамах… но только если между ними ничего не будет, ему не заснуть, а с этим они покончили. Они уже дважды спали друг с другом, но договорились больше этого не повторять, пока не поженятся. Как всегда бывает с Дженни, договорились, не договариваясь, и он мог бы ухитриться переубедить ее, но не сегодня. Не сейчас, когда кто–то, возможно, уже подсматривает за ними, пытается заглянуть сквозь занавески в гостиную.

— Придумал, — вдруг сказал Грег. — Тебе надо завести собаку. Я привезу тебе пса. Лучше всего добермана–пинчера. Сторожевого пса.

Дженни откинулась на подушку.

— Я слишком мало бываю дома. Бросать собаку на целый день я не смогу.

Грег знал: спорить бесполезна. Дженни можно переубедить в чем угодно, но только не тогда когда речь идет о животном, которому, как eй кажется, придется страдать по ее милости.

— Да любая собака из приемника будет рада–радешенька крыше над головой — все лучше, чем смерть!

— Ах, не будем об этом говорить! — Дженни встала и пошла на кухню.

Грег озабоченно посмотрел ей вслед боясь, не испортил ли он ей настроение. Три года назад от менингита умер ее младший брат. Дженни просидела много часов в больнице у его постели. На нее это сильно повлияло, чересчур сильно. Слово «смерть» при ней лучше не произносить.

— Знаешь, чего мне хочется? — крикнула Дженни из кухни. — Горячего шоколада. А ты не хочешь?

Грег улыбнулся, озабоченность сошла с его лица.

— Давай конечно.

Он услышал, как она налила молоко в кастрюльку, как щелкнул выключатель электрической плиты — единственной современной вещи в доме. Грег закурил и остановился в дверях, глядя на Дженни.

Она медленно помешивала молока

— Знаешь, какое преступление самое страшное? По–моему?

Он подумал, что убийство, но улыбнулся и спросил:

— Какое же?

— Когда человека обвиняют в изнасиловании, которого он не совершал.

— Ха–ха! — засмеялся Грег и провел рукой по лбу. — Почему ты об этом подумала?

— Я читала что–то такое в газете. Какая–то девушка кого–то обвинила Но ничего не доказано.

Наблюдая, как она сосредоточенно мешает молоко, Грег рассматривал ее молодое крепкое тело, потом взгляд его остановился на черных замшевых туфлях без каблуков, которые на Дженни не казались ни слишком детскими, ни слишком шикарными, а так, чем–то средним. Он подумал: «Если кто–нибудь когда–нибудь дотронется до нее, я его убью, задушу собственными руками».

— Слушай, Дженни, ты точно никого не видела тут вокруг? Ты ведь мне сказала бы, правда?

— Конечно, сказала бы Не говори глупостей.

— Это не глупости. Но у тебя столько всяких секретов, детка. Вот почему от тебя не оторваться, — он обнял ее сзади и поцеловал в затылок.

Дженни засмеялась, медленно, застенчиво, а потом быстро повернулась, обняла его за шею и тоже поцеловала.

Шоколад они пили в кухне и заедали коричневым печеньем, которое доставали прямо из коробки. Грег посмотрел на часы и обнаружил, что почти полночь. А встать нужно в половине седьмого, чтобы к девяти успеть в Филадельфию. Он продавал медикаменты и целые дни проводил в машине. Его новый «плимуг» уже прошел двадцать одну тысячу миль. Грег снимал квартиру над гаражом у миссис Ван Флит в Хэмберт Корнерз, всего в пяти милях от дома Дженни. После ста пятидесяти, а то и двухсот миль, которые он проделывал за день, проехать пять миль к Дженни было одно удовольствие. А сама Дженни — какой приятный контраст со всеми снадобьями, которые он продает целыми днями, — снотворные таблетки, тонизирующие таблетки, таблетки от питья, от курения, таблетки от переедания, таблетки, которые успокаивают одно и стимулируют другое. Таблетки, таблетки, таблетки. Можно подумать весь мир болен. Но иначе у него и работы бы не было.

— Вот это да! — воскликнула Дженни, когда он в первый раз открыл чемодан и показал ей, чем торгует.

Сотни пузырьков с таблетками всех цветов и размеров, на каждом наклейка с тщательно придуманным названием, перечнем ингредиентов, которые и произнести–то — язык сломаешь А Дженни держала в своей аптечке только аспирин, и то говорила, что принимает его раза два в год когда чувствует, что начинается простуда. Вот это ему нравилось — вернее, конечно, не только это — Дженни отличалась редкостным здоровьем. Может, не очень романтично любить девушку, потому она здорова, но ведь оттого–то Дженни такая цветущая и привлекательная. Это намного отличает ее от других девушек, с которыми Грег встречался, за кем ухаживал. Он влюблялся дважды, обе девушки были из Филадельфии и обе ответили ему задумчивым отказом, когда он делал им предложение. По сравнению с Дженни обе они выглядели заморышами. Дженни хочет иметь детей. Они обзаведутся семьей, как только поженятся «Мать моих детей», — часто думал Грег, глядя на нее. Он представлял себе ее с их ребенком, а может, даже с двумя, с тремя, с четырьмя, представлял, как она смеется с ними, разговаривает, будто со взрослыми, даже если они делают глупости, и, самое главное, всегда остается терпеливой, доброй, никогда не сердится. «Она будет лучшей матерью на свете», — подумал Грег.

Не без раздражения он слушал ее рассказы про Риту из банка. Рита работала кассиром и постоянно опаздывала после обеденного перерыва, а это значит, что Джении приходилось заменять ее, жертвуя частью своего перерыва, который следовал за Ритиным. Дженни не жаловалась. Наоборот, она всегда над этим смеялась и сейчас тоже, потому что хозяин — мистер Штоддард — вчера пригласил ее пообедать с ним, а она не смогла уйти до тех пор, пока не вернется Рита, а мистер Штоддард злился, и, когда наконец появилась Рита, нагруженная покупками, он сказал ей несколько теплых слов насчет того, что она тратит на обед больше часа.

Грег скрестил руки. Недолго уже Дженни оставаться на этой никчемной работе. Может, до февраля, может, до марта когда они поженятся.

— А с чего это мистер Штоддард пригласил тебя на обед? Не скажу, что мне это нравится.

— Да перестань! Ему сорок два!

— Он женат?

— Понятия не имею.

— Неужели так–таки не имеешь?

— Не имею, потому что мне это все равно.

— Он приглашает тебя в первый раз?

— Да

Грег не знал, что еще сказать, и поэтому смолчал. Через несколько секунд он встал, собираясь уходить. Остановившись в дверях, он нежно поцеловал Дженни.

— Не забудь запереть эту дверь. Входную я запер.

— Не забуду.

— Скоро Рождество.

В Сочельник они собирались навестить его родителей в Филадельфии, а на Рождество — ее родителей в Скрентоне.

— Еще одно Рождества — протянула Дженни, улыбнувшись и вздохнув; она говорила таким тоном, что истолковать его можно была как угодна

— Ты устала. Выспись хорошенько. Спокойной ночи, детка — Грег быстро вышел и чуть не упал в темноте со ступенек, потом нащупал ручку дверцы своей машины.

Дженни не ложилась еще примерно час. Она не спеша прибрала кухню, перемыла посуду и поставила ее на место. Она ни о чем не думала. Иногда самые интересные, самые приятные мысли приходили именно тогда когда она ни о чем не думала. В этот вечер она чувствовала себя очень усталой и очень довольной. И ей действительно пришло в голову нечто приятное, не то видение, не то картина представилась светящаяся разными красками рыба похожая на золотую рыбку, но только гораздо больше, она плыла по красивому подводному миру среди растений, похожих на траву. Песок был золотисто–желтый как будто солнце пронизывало воду до самого дна. Картина была мягкая беззвучная, как раз такая, глядя на которую легко засыпается. А когда Дженни легла в постель и закрыла глаза она снова увидела эту картину.

3

Роберт рассчитывал в субботу получить письмо от Никки или ее адвоката, но никакого письма не было. Он отнес в стирку рубашки и простыни, около часа просидел в старой городской библиотеке и пешком вернулся домой с романом Джона О'Хара и биографией Франца Шуберта, о котором по какой–то странной причине думал все утро. С двух и до начала пятого он рисовал ногохвостку, представительницу семейства вилохвостых. Один из набросков ногохвостки, выполненный профессором Гумболовски, выглядел очень забавно, хотя, конечно, у него это получилось случайно. Две передние лапки насекомого были приподняты, и оно напоминало пляшущего матадора, готового вонзить в быка бандерильи. Роберт поразвлекался, изобразив на почтовой открытке свою ногохвостку в виде тореадора — в коротких штанах до колен на толстых ножках, в треуголке и с кинжалами, украшенными разноцветными кисточками, в передних лапках. Открытку он послал Эдне и Петеру Кэмпбеллам, приписав на ней: «Делаю успехи! Люблю вас обоих. Боб».

Но по–настоящему ему хотелось только одного — снова проехать мимо дома девушки. Он не был там уже шесть дней. А в среду или, может, во вторник, когда он боролся с желанием туда отправиться, дал себе слово, что больше не поедет. Это становилось опасно. Господи! Что, если Никки до этого дознается! То–то она посмеется, поиздевается над ним! Роберт понимал, что только по счастливой случайности его до сих пор не застукали. Пора кончать. И все эти поездки были для него то же, что спиртное для алкоголика, который клянется что не дотронется до бутылки, и тут же тянется к ней снова. Может быть, это потому, что жизнь его ничем не заполнена и ничто его не влечет — только девушка по фамилии Тиролф. И об алкоголиках так же говорят, нечем заняться, вот они и пьют. Медленно шагая по своей комнате в субботу в десять минут седьмого, Роберт ощущал только одно — соблазн. Он уверял себя что ему ничего не стоит этот соблазн преодолеть. В конце концов можно пойти на какой–нибудь дурацкий фильм или, продемонстрировав еще более сильную волю, пообедать в ресторане, вернуться домой и весь вечер читать. Написать Кэмпбеллам письмо и пригласить их на уик–энд. У себя он их устроить не сможет, но «Пэтман» — вполне приличная маленькая гостиница. Надо выкинуть эту девушку из головы. Такое безумие, как подглядывание за девушкой в ее собственном доме, никак нельзя считать способствующим нормальной жизни. Или душевному здоровью. Роберт усмехнулся. Оно противоречит всем предписаниям врача.

Совсем стемнело. Уже восемнадцать минут седьмого. Роберт включил приемник, чтобы послушать последние известия.

Он сидел на диване, прислушиваясь к краткой сводке новостей, а в голове все время крутилось — ехать или не ехать. В последний раз. Может быть, ее не окажется дома, все–таки субботний вечер. Роберту представлялось, что одна часть мозга, словно внезапно разговорившийся оратор, выскочив после долгого молчания на трибуну, доказывает: «Что стрясется, если съездить еще раз? Ведь до сих пор тебя никто не поймал?! И что такого, если она тебя увидит? Ты не похож на психопата». (И второй голос «Разве психопат обязательно выглядит, как психопат? Ясно, что нет».) Ну и что, если тебя поймают или увидят? Подумаешь! Что ты потеряешь? Разве ты постоянно не говоришь себе это сам? Оратор сел. Нет, этого он себе вовсе не говорит. И ему совсем не безразлично, увидит его девушка или нет. И все же казалось, остаться дома в этот вечер равносильно смерти, медленной тихой смерти, а увидеть девушку снова — значит жить. Так на чьей же ты стороне, Роберт Форестер? И почему жизнь так сложна?

Выехав из Лэнгли, Роберт свернул с главного шоссе и поехал по плохо вымощенной дороге с двухсторонним движением — так до Хэмберт Корнерз было ближе. Вдоль дороги не стояло ни одного фонаря, и, когда несколько частных домов, мимо которых он проехал, остались далеко позади, Роберту стало казаться, что он едет через мир, погруженный в глубокую ночь. Он ехал медленно, делая меньше тридцати пяти миль в час, как всегда, когда боялся попасть на выбоину. В Хэмберт Корнерз он еще сбавил скорость, свернул направо у здания банка с красно–синим почтовым ящиком на углу и поехал дальше, поднимаясь на холм, который был такой крутой что ему пришлось перейти на вторую передачу. Наконец слева показался темный дом с белыми ставнями. Значит, до поляны, где он обычно бросал машину, оставалась треть мили. Роберт замедлил ход притушил огни и поехал с одними подфарниками. Футов тридцать машина по инерции прошла по поляне, остановилась. Роберт вышел и достал из кармана на дверце фонарик. Идя по шоссе, он время от времени включал фонарик, главным образом, чтобы видеть, куда шагнуть, и не попасть под проносящиеся мимо машины, хотя в те разы, что он приезжал сюда, машин было совсем немного.

Свет горел в боковом окне, в гостиной, и на задней стороне дома — в кухне. Роберт пошел к дому, думая даже сейчас, что может повернуть назад, но понимал, что этого не сделает. Из дома слабо доносилась классическая музыка — нет, не Шуберт, как сначала решил. Наверно, симфония Шумана. Роберт быстро прошел мимо ярко освещенного окна гостиной, обогнул баскетбольную стойку и направился к низкорослым деревьям за домом. Не успел он до них дойти, как дверь, ведущая из кухни во двор, открылась и по деревянным ступеням застучали каблуки. Ее каблуки — в этом Роберт не сомневался. Она свернула к баскетбольной стойке. В руках у нее была большая корзина. На ветру развевался белый шарф. Девушка поставила корзину на землю, и Роберт понял, что она собирается жечь мусор в проволочной корзине, которая стояла чуть левее подъездной дорожки. Был ветер и понадобилось около минуты, чтобы бумага занялась. Потом пламя взметнулось и осветило ее лицо. Девушка стояла лицом к Роберту и смотрела на огонь Их разделяло футов тридцать. Она подняла корзину, вытряхнула содержимое в костер, и пламя поднялось так высоко, что ей пришлось отступить. Но она продолжала как завороженная, глядеть на огонь, и на лице у нее появилось то отсутствующее выражение, которое он замечал много раз, когда она вдруг замирала возясь с чем–то у себя на кухне.

Потом она неожиданно подняла глаза и посмотрела прямо на Роберта. Рот у нее приоткрылся, она выронила корзину и оцепенела.

Роберт бессознательно развел руками, словно извиняясь и сдаваясь на ее милость.

— Добрый вечер, — сказал он.

Девушка ахнула и, хотя не пошевелилась, было видно, что она готова убежать.

Роберт сделал к ней шаг.

— Меня зовут Роберт Форестер, — машинально сказал он четко и громким голосом.

— Что вы здесь делаете?

Роберт промолчал, он тоже не шевелился, левая нога выдвинулась вперед, но он не решался сделать еще шаг.

— Вы живете здесь по–соседству?

— Не совсем. Я живу в Лэнгли. — Роберт чувствовал, что надо ей довериться, и если это не поможет, то будь что будет. — Я не хотел вас пугать, — продолжал он, все еще не опуская рук. — Может, вы хотите вернуться в дом?

Однако девушка не двигалась. Казалось, она силится запечатлеть в памяти его лицо, но пламя теперь уже погасло. Между ними сгущалась темнота И Роберта больше не освещал свет из окна.

— Стойте, где стоите, — распорядилась она.

— Хорошо.

Она медленно пошла, оставив корзину и не спуская с него глаз.

И Роберт тоже передвинулся вперед чтобы ей было его видно, и завернул за угол дома. Девушка остановилась на невысоком крыльце, взявшись за ручку двери.

— Как вас зовут?

— Роберт Форестер. Наверно, вы сейчас вызовете полицию?

Она закусила нижнюю губу, а потом спросила

— Вы ведь бывали здесь раньше, правда?

— Да

Дверная ручка скрипнула под ее рукой, но девушка не открыла дверь.

— Ну что? Вам хочется вызвать полицию? Идите, вызывайте. Я подожду, — он сделал несколько шагов, остановился в слабом свете, падавшем из бокового окна кухни, и спокойно посмотрел на девушку.

«Как это на меня похоже, — подумал он, — и то, что дал себя увидеть, как раз в тот вечер, когда поклялся, что не поеду сюда, и то, что остался стоять, освещенный огнем, хотя легко мог отступить в тень и скрыться за домом, и то, что обещаю дождаться полиции».

— Я не собираюсь вызывать полицию, — сказал девушка мягко и серьезно с уже знакомым ему выражением, хотя он еще никогда не слышал, как она говорит. — Но я не желаю, чтобы за мной подглядывали. Если я буду уверена, что вы больше сюда не приедете…

Роберт улыбнулся.

— Даю вам слово, — он был рад что может что–то пообещать ей. — Мне очень жаль, что пугал вас раньше. Очень жаль Я… — эти слова вырвались у него неожиданно, и он замолчал.

Девушка поежилась от холода. Она не сводила глаз с его лица, но теперь ее глаза уже были не испуганные, а скорее внимательные и недоумевающие.

— Вы что–то хотели сказать?

— Я хотел извиниться… Мне нравилось смотреть на вас, когда вы хозяйничали на кухне. Когда готовили. Вешали занавески. Я не пытаюсь оправдываться. Объяснить что–нибудь трудно. Но я не хочу, чтобы вы боялись меня. Я не преступник. Просто чувствовал себя одиноким, у меня была депрессия, и я смотрел на девушку в кухне. Понимаете? — По ее молчанию он почувствовал, что она не понимает, не может понять. Да и кто поймет? У него застучали зубы. Он вспотел, потом ему стало холодно. — Я и не ждал, что вы поймете. И не жду, что вы простите. Я только пытаюсь объяснить И ничего не получается. Уверен, что и не получится, потому что истинной причины я и сам не знаю. Не то, что истинной причины… — он облизал холодные губы. Теперь она будет презирать его. И уже никогда, думая о ней, он не сможет отделаться от мысли, что она его презирает. — Наверно, вам лучше уйти в дом. Здесь холодно.

— Снег пошел, — удивленно сказала девушка.

Роберт быстро оглянулся на дорожку, увидел падающие белые хлопья, и улыбка тронула его губы. Сам по себе снег показался ему нелепостью, а то, что они заговорили, нелепостью вдвойне.

— До свидания, мисс Тиролф. До свидания.

— Подождите

Роберт обернулся.

Девушка стояла глядя на него, и больше не держалась за дверную ручку.

— Если у вас депрессия, вряд ли она усилится из–за того… из–за того, что я…

Он понял.

— Спасибо.

— Депрессия — это ужасна Все равно что болезнь Из–за нее можно лишиться рассудка.

Он не знал, что ей ответить.

— Надеюсь, вы не слишком ей поддаетесь, — добавила она.

— А я надеюсь что у вас депрессии никогда не будет, — сказал он, словно загадал желание. «Никому не нужное желание», — подумал он.

— Что вы, и у меня была депрессия. Три года назад Потом, слава Богу, не повторялась.

То, как она произнесла последние слова — медленно, со значением, — помогло ему сбросить напряжение. Она сказала их таким тоном, каким говорят с человеком, которого знают давно. Ему не хотелось уходить от нее.

— Может быть, вы зайдете? — спросила девушка. Она открыла дверь, вошла в дом и придержала дверь.

Роберт последовал за ней, слишком оглушенный в эту минуту, чтобы подумать, надо ли. И вошел в кухню.

Девушка сняла пальто и белый шарф и повесила их в небольшой шкаф, а сама глядела на Роберта через плечо, как будто все еще немного боясь.

Он остановился посреди комнаты.

— Я просто подумала, что, раз уж мы все равно разговариваем, глупо стоять на холоде, — объяснила она.

Он кивнул.

— Спасибо.

— Может быть, снимете пальто? Хотите кофе? Я только что сварила

Он снял пальто, сложил подкладкой наверх и повесил на прямую спинку стула, стоявшего возле двери

— Большое спасибо, но я перестал пить кофе. У меня от него бессонница.

Он смотрел на нее, не веря своим глазам, смотрел на ее мягкие волосы, которые были сейчас так близко от него, на расстоянии всего шести футов, на ее серые глаза — в них темнели синие точки. А вот так близко, что он может коснуться их рукой. Висят белые занавески, он видел, как она их вешала, и стоит плита — он так часто видел, как она наклоняется, чтобы открыть дверцу. И его поразила внезапная мысль: находясь рядом с девушкой, он не испытывает большего удовольствия, чем когда смотрел на нее через окно, и его охватило предчувствие, что, узнай он ее лучше, она сразу потеряет для него всякий интерес, а тогда исчезнет и то, что было для него самое главное, — ощущение счастья, покоя, свободы от всякой напряженности.

Девушка подогревала стеклянный кофейник. Следя за кофе, она поворачивала голову и раза два или три посмотрела на Роберта.

— Вы, наверное, думаете, что я ненормальная, раз пригласила вас войти в дом, — сказала она — но когда я вас увидела мне было страшно только несколько минут. А вы здешний?

— Я из Нью–Йорка

— Вот как? А я из Скрентона Я здесь всего четыре месяца, — она налила кофе в чашку.

— И что привело вас? — начал было он. Но ему расхотелось расспрашивать Он достал пачку сигарет. — Можно?

— Да, да, конечно.

Он предложил ей сигарету, но она покачала головой.

— Вы работаете в Лэнгли?

— Да В «Лэнгли Аэронотикс». Последние три месяца И живу в Камелотских меблированных квартирах.

— А почему вы уехали из Нью–Йорка? Я думаю…

— Хотел переменить обстановку.

— И я тоже поэтому. В Скрентоне я зарабатывала больше. И все считали, что я с ума сошла — бросаю такую работу, но я жила с родителями, вот и подумала, что, пожалуй, пора пожить самостоятельно, — она смущенно улыбнулась.

Роберта поразило ее простодушие, очень поразило, он даже не нашелся, что сказать. Она растягивала некоторые слова, но это не было кокетством, скорее так растягивает слова ребенок, случайно или по привычке. «Наверно, ей лет двадцать с небольшим, — подумал он, — но выглядит гораздо моложе, почти девочкой».

Она перенесла свой кофе на раздвижной столик и поставила его на синюю плетеную салфетку.

— Вот пепельница, — сказала она, поближе подвигая к нему пепельницу. — Не хотите ли присесть?

— Спасибо, — он присел на стул с прямой спинкой напротив нее. Но его сразу потянуло встать и уйти. Ему было стыдно, и он боялся, что девушка это заметит. «Вот докурю, — подумал он — и уйду». Он посмотрел на ее длинную гибкую кисть, она спокойно помешивала кофе чайной ложкой

— Вы верите в странные встречи?

Он посмотрел ей в лица

— Что вы имеете в виду?

— Пожалуй, я имею в виду случайности. Ну вот то, что я встретила вас сегодня О таких случайностях пишут во всех великих книгах. Ну не во всех, наверно, но во многих. Людям, которые встречаются случайно, суждено было встретиться. Это гораздо важнее, чем когда тебя кому–то представляют, потому что тот, кто представляет, уже знает того человека и просто знакомит тебя с ним. Я познакомилась с Грегом — это мой жених — через Риту, мы с ней вместе работаем, но многих близких друзей я встретила случайно, — она говорила медленно, убежденно.

— Вы хотите сказать, что верите в судьбу.

— Конечно. И в то, что все люди что–то олицетворяют, — глаза у нее были отсутствующие, печальные.

— Да, — согласился он неуверенно, думая о том, что пока он с ней не заговорил, она в самом деле олицетворяла для него многое. А сейчас? Похоже, ни той мудрости, ни того здравого смысла, которыми он наделял ее, глядя через окно, у нее нет. — И что же я олицетворяю для вас?

— Еще не знаю. Но что–то. Скоро пойму. Может быть, завтра или послезавтра — Наконец он подняла чашку и отхлебнула кофе. — В то время, когда у меня была депрессия, в доме жил незнакомый человек, друг моего отца Он останавливался у нас на несколько дней. Мне он не нравился, я чувствовала что он олицетворяет собой смерть. И вот он уехал, а через неделю у моего братика начался менингит и он умер.

Роберт смотрел на нее потрясенный, не в силах вымолвить ни слова Меньше всего он ожидал, что она заговорит о смерти. И ее слова напомнили ему о его сне, который постоянно повторялся.

— А я что олицетворяю для вас? — спросила девушка

Роберт смущенно закашлялся

— Девушку, у которой есть дом, работа, жених. Девушка, которая счастлива и спокойна.

Она засмеялась медленным мягким смехом.

— Вот уж никогда не думала о себе, что я спокойна.

— Наверно, люди сами того не замечают. Просто именно такой вы мне показались. Я тосковал, а вы показались мне счастливой. Вот почему мне нравилось смотреть на вас, — он больше не считал, что ему следует извиняться или чего–то стыдиться. Она не из тех, кто решит, будто он подсматривал, как она раздевается. Слишком чиста.

— А почему у вас депрессия? — спросила девушка.

— Не стоит об этом, — Роберт нахмурился. — Бесполезно объяснять, если не сказать главное — жизнь бессмысленна, раз жить не для кого. С сентября я жил для вас, хоть и не знал вас совсем, — он сердито уперся взглядом в стол, понимая, что выдал нечто высокопарное. Девушка, наверно, посмеется, сделает вид, что не заметила его слов или просто пробормочет: «М–мм».

Она вздохнула

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Правда.

Он оторвал глаза от стола лицо у него было серьезное:

— Вы работаете в Хэмберт Корнерз?

— Да, в местном банке Я кассир, а еще помогаю в бухгалтерии, меня научили в колледже. Я специализировалась в социологии, но так и не кончила курс. Наверно, я из тех, кто сначала заводит семью, а потом возвращается к учению и заканчивает образование.

«Вероятно, она немного ленива, — подумал Роберт, — очень легкомысленна и ленива».

— Вы скоро собираетесь замуж?

— Гм–м, весной. Грег хочет скорее, но по существу мы ведь знаем друг друга всего четыре месяца. Его зовут Грег Уинкуп. Он продает лекарства.

Роберту вдруг стало не по себе.

— Вы увидитесь с ним сегодня?

— Нет, сегодня он в поездке. Вернется завтра.

С отсутствующим видом она взяла предложенную сигарету и зажигалку так, словно не привыкла курить.

— Вы его очень любите? — ему хотелось, чтобы это было так.

— По–моему, да, — ответила она серьезно. — Не так безумно, как… Знаете, в Скрентоне, два года назад, у меня был парень, я его любила куда больше, но он женился на другой. А Грег замечательный. Он ужасно милый. И семьи у нас похожи, это тоже важно. Моя семья не одобряла парня, которого я любила в Скрентоне. Не то, чтобы меня это сильно беспокоило, но все было сложнее.

Роберту стало скучно ее слушать и грустно. По тому, как она говорит, ясно, что она вовсе не любит Грега. Но, может быть, она из тех девушек, у кого удачным оказывается брак с человеком, к которому нет страстной любви, кто просто нравится? Взять хотя бы их с Никки — чем обернулась их безумная страсть? Он уже собирался отодвинуть стул, встать и уйти, когда девушка вдруг сказала:

— Мне кажется, я боюсь выходить замуж, — она пристально вглядывалась в пепельницу, подперев рукой щеку, длинные пальцы были сложены в кулак.

— Я слышал, девушки часто говорят так до замужества. Да и мужчины тоже.

— А вы когда–нибудь были женаты?

— Нет.

— Я не представляю себе никого, за кого было бы легче выйти, чем за Грега, так что, если я когда–нибудь решусь на замужество, то, наверно, выйду за него.

— Надеюсь, вы будете очень счастливы, — Роберт встал. — Мне пора. Спасибо. Спасибо за…

— Вы любите печенье?

Он смотрел, как она открыла дверцу духовки, отмотала кусок вощеной бумаги от рулона и оторвала В центре каждого печенья красовалась изюминка. Она положила с полдюжины печений на бумагу.

— Я знаю, — сказала она смущенно, — думаете, что у меня не все дома или что–то в этом роде. Но, наверно, виновато Рождество. Разве нельзя подарить человеку печенье? Что в этом плохого?

— По–моему, это очень мило, — ответил он, и оба рассмеялись.

Роберт осторожно опустил печенье в карман пальто.

— Спасибо вам, — он двинулся к дверям.

— Если вам когда–нибудь снова захочется поговорить, что ж, позвоните и приезжайте. Мне бы хотелось, чтобы вы познакомились с Грегом. Ему не обязательно сообщать, как мы с вами встретились Он, наверно, не поймет. Я скажу ему… ну, например, что меня познакомила с вами Рита.

Роберт покачал головой.

— Спасибо, мисс Тиролф. Я и правда боюсь, что Грег не поймет. И, наверно, лучше мне с ним не встречаться, — он сразу почувствовал, что она приняла его слова как отказ от дальнейшего знакомства. «Ну и пусть», — подумал он.

— Надеюсь вы когда–нибудь позвоните, — просто сказала она идя к дверям. — А у вас нет машины?

— Она на шоссе чуть дальше, — ему снова стало мучительно стыдно. — До свидания.

— До свидания, — девушка зажгла свет на крыльце.

Это позволило разглядеть несколько ярдов дорожки. Потом он зажег свой фонарик. Выйдя на дорогу, он начал насвистывать какую–то песенку, от волнения, от стыда, от безумия — или от всего вместе взятого.

Через полчаса Роберт вернулся домой и закурил сигарету, тут раздался телефонный звонок. Звонила Никки из Нью–Йорка.

— Слушай, где ты был?

Роберт тяжело опустился на стул, ему хотелось, чтобы слова его звучали непринужденно и весело.

— Выходил ненадолго. Прости, пожалуйста А ты что, меня разыскивала?

— Весь вечер. Хочу сообщить новость, которая тебя сильно обрадует. Через месяц ты будешь свободным человеком. А я тут же выйду замуж за Ральфа.

— Прекрасно. Рад что дела двигаются. Адвокат мне ничего не сообщает.

— А зачем ему? Всем распоряжаюсь я, — голос Никки стал несколько раздраженным.

— Ну что ж, спасибо, что сообщила.

— Счет тебе пришлют своевременно. Поровну, ладно?

— Конечно.

— А как у тебя с головой? Совсем уже мозги набекрень?

— Не думаю, — теперь он страшно жалел, что когда–то рассказал Никки о своих «состояниях». Обмолвился как–то невзначай, когда они обсуждали его депрессию. Роберт пожаловался тогда, что эти депрессии очень мучительны, из–за них можно лишиться рассудка или что–то в этом роде. В тот раз Никки ему посочувствовала, велела пойти к психотерапевту, и он пошел. А потом, через несколько дней, она припомнила ему его же слова, заявив, что он — сумасшедший, он ведь сам признался. Конечно, так оно и есть, поэтому она боится находиться с ним в одном доме и, вообще, разве можно любить душевнобольного, а тем более полагаться на него?

— Все еще прячешься в этой своей дыре? — продолжала Никки, и он услышал, как, закуривая, она щелкнула зажигалкой.

— Городок вовсе неплохой. Но я не собираюсь жить тут до конца своих дней.

— Меня не интересуют твои планы.

— Ну, ладно, Никки.

— Встречаешь каких–нибудь интересных девиц?

— Вероника, ты не могла бы сосредоточиться на Ральфе и на своей живописи, а меня оставить в покое?

— Я и оставлю тебя в покое. Можешь не сомневаться. Ты же псих, а мне психи ни к чему. Что же касается моей живописи, то я написала сегодня два с половиной холста. Каково? Это Ральф меня вдохновляет, понимаешь? Не то, что ты, слонялся вокруг, дурак дураком.

— Да, да, понятно.

Никки презрительно рассмеялась. Воспользовавшись тем, что она придумывает, как бы побольнее его уесть, он поспешил опередить ее.

— Еще раз спасибо, Никки. Спасибо, что позвонила и сообщила.

— Пока! — она бросила трубку.

Роберт развязал галстук, прошел в ванную и вымыл лицо. «Почему она вечно злится, — думал он, — так язвит, так стремится сделать больно?» Он устал задавать себе эти вопросы, хотя ему казалось, что не задавать их нельзя. Даже Питер Кэмпбелл — а может, это был Вик Макбейн — спросил его однажды о том же самом, когда Роберт рассказал ему про одну сцену из своих ссор с Никки. Предлог для ссоры был довольно забавный, они разошлись во мнениях насчет цвета обивки на диване, поэтому Роберт и рассказал. Но в самой ссоре ничего забавного не было, ведь Никки грызла его целый день, всю ночь, весь следующий день, всю субботу и воскресенье. Когда Питер Кэмпбелл об этом услышал, он, как сейчас вспомнил Роберт, перестал улыбаться и спросил:

— Но в чем дело? Откуда столько злости?

Себе Роберт мог бы это объяснить разными причинами, например тем, что Никки не нравится угнетенное состояние, которое часто на него находит, его беспричинное уныние, и винить ее за это нельзя. Или тем, что Никки придает громадную важность своим занятиям живописью, и мужчина в ее жизни означает посягательство на ее время, может быть, даже посягательство на господство («Недаром, — подумал Роберт, — она собралась замуж за Ральфа Юргена, он довольно слабохарактерный. Никки легко подчинит его себе»). А может, дело в том, что у Никки легко уязвимое самолюбие, она очень чувствительна и не выносит критики. В последнее время она начала попрекать Роберта тем, чего он никогда не говорил, а когда он пытался объясниться, заявила, что он потерял рассудок. Все это Роберт мог бы перечислить, но и это не объясняло дикую злобу, которую она к нему испытывала, не давало возможности разобраться в ее поведении до конца. Чего–то Роберт не понимал, не мог ухватить, и сам сомневался, поймет ли когда–нибудь, сможет ли когда–нибудь сказать: «Ну вот, теперь–то я все понимаю, теперь все встало на свои места».

Роберт стоял у окна и разглядывал двухэтажное белое здание на другой стороне улицы, все окна верхнего этажа в нем были заставлены цветами. Иногда какой–то пожилой человек садился возле цветов с газетой, но сегодня кресло пустовало. На крыльце можно было разглядеть трехколесный детский велосипед. Слева на углу помещалась аптека она же закусочная, в ней всегда пахло шоколадным сиропом. Там Роберт раза два покупал зубную пасту и бритвенные лезвия. На другом углу — отсюда этого угла не было видно — находилось довольно мрачное здание Христианского союза молодых людей. А если идти прямо, в двух–трех кварталах отсюда вокзал, там он получил посылку, в которой Никки прислала забытые им вещи. Не то, чтобы он их забыл — большинство из них он оставил специально, он ведь покупал эти вещи для их с Никки дома: дорогие платяные щетки, ваза, большая стеклянная пепельница, статуэтка майя высотой дюймов десять. Он отыскал ее в одной из лавок в Виллидж. Отправляя эти вещи, Никки как бы еще раз заявляла.

«Между нами все кончено. Забирай всю дрянь, которую ты себе накупил».

Да она покончила с ним внезапно, так же внезапно, как меняла псевдонимы, которыми подписывала свои картины. Теперь у нее был уже четвертый или пятый псевдоним — «Амат». А может, это Ральф вдохновил ее на выбор нового имени? «Интересно, — подумал Роберт, — когда Ральфа начнут воспитывать? Когда начнут бесконечные поучения, спровоцированные ссоры, бешеные вспышки, за которыми следуют извинения? Когда Ральфу начнут надоедать пьяницы, спящие в ванной, в гостиной, а может быть, и в его собственной постели?»

Роберт прошел в маленькую кухню и налил себе шотландского виски с водой. Ему понадобилось почти шесть месяцев, пока он понял, что Никки играет, играет удивительно хорошо, и может вызвать у себя настоящие слезы, когда начинает извиняться, когда уверяет, что любит его и по–прежнему верит, что они смогут жить вместе. И каждый раз у Роберта вспыхивала надежда и он говорил:

— Ну, конечно, сможем. Господи, мы же любим друг друга.

И по просьбе Никки возвращался из гостиницы, куда переезжал по ее же требованию, а потом игра продолжалась и снова провоцировались ссоры:

— Убирайся в эту свою вонючую гостиницу! Сегодня я тебя в доме не потерплю! Убирайся ищи себе проститутку, мне наплевать.

И медленно, но верно на горизонте утверждался Ральф Юрген, и чем увереннее становилась Никки насчет Ральфа, тем реже ей хотелось разыгрывать сцены с Робертом.

А ведь начинали Роберт и Никки совсем по–другому: они были по уши влюблены друг в друга, и Никки часто говорила:

— Я буду любить тебя всю жизнь. Ты для меня единственный в целом мире.

И у Роберта были все основания верить, что так оно и есть. От друзей он знал, что им она говорила о нем то же самое. Никки была замужем второй раз, но те, кто знал ее первого мужа, — их правда, было немного, всего двое или трое, потому что Никки, видимо, порвала с прежним кругом — уверяли, что Оррина она никогда не любила. Через два года Роберт и Никки собирались совершить кругосветное путешествие. «Теперь уже через год», — подумал Роберт. Он помнил, как однажды она добралась до самого Бруклина, чтобы отыскать вечную ручку, которая ему нравилась. Может быть, сначала, скажем, около года, Никки действительно любила erо. А потом стали вспыхивать стычки, совсем незначительные, но Никки умела раздуть их в настоящую бурю. Зачем в ящике стола лежат письма от Марион? Так звали девушку, с которой у него был роман четыре года назад. Роберт забыл про эти письма. А Никки нашла их и прочла. Она заподозрила Роберта в том, что время от времени он встречается с Марион в Нью–Йорке (хотя та уже давно вышла замуж) и либо завтракает с ней, либо ужинает, а дома говорит, что задержался на службе. В конце концов Роберт вынес эти письма в холл и выбросил в мусоропровод. А потом пожалел. Какое, собственна право имеет Никки рыться у него в столе? Роберту казалось, что неуверенность Никки в себе — а он считал, что она испытывает такую неуверенность, — объясняется тем, что ее не удовлетворяют ее поиски в живописи. Роберт познакомился с ней как раз в то время, когда она начала понимать, что с помощью одних только роскошных вечеринок, которые она закатывала для критиков и владельцев галерей, ей не пробиться в картинные галереи в центре города. У Никки был скромный доход оставшийся ей от родных, и, прибавив к нему жалованье Роберта, она могла позволить устраивать свои причудливые сборища. Но оказалось, что все владельцы галерей уговаривают ее выставляться на Десятой улице, а там, мол, дело само пойдет. Пришлось Никки смириться Но даже на Десятой улице выставиться было довольно трудна За те два года и шесть или семь месяцев, в течение которых они были женаты, у Никки состоялось, кажется, три выставки совместно с группой, которая обычно там выставлялась. Откликов в газете было немного.

Роберт подошел к шкафу и нащупал в кармане пальто пакет с печеньем. Вот оно, его можно потрогать и даже съесть. Он улыбнулся Все–таки на свете есть хорошие люди, добрые, дружелюбные, может быть, есть такие и среди женатых, они не превращаются в смертельных врагов, даже когда ссорятся. Роберт ругал себя, ведь он так тяжело переживает разрыв с Никки, так мучается от боли, только оттого, что это случилось с ним, что эта боль — его. Все нужно воспринимать в сравнении с остальным. Именно в этом й состоит разница между психически здоровым человеком и человеком неуравновешенным. «Помни об этом», — сказал он себе.

Он откусил кусок печенья и подумал о Рождестве. Нилсон пригласил его на праздники к ним, и Роберт подумал, что, пожалуй, примет приглашение. Накупит побольше игрушек для их маленькой дочки. Все лучше, чем ехать в Чикаго к матери и ее мужу Филу. Такая даль К тому же, если он туда поедет, придется что–то рассказывать о своем разрыве с Никки, хотя бы его мать не из тех, кто задает вопросы. У отчима Роберта две дочери от первого брака, и у них дети, так что в любом случае дом в Чикаго на Рождество пустовать не будет. А приглашение Нилсонов гораздо привлекательнее, чем те два или три, которые он получил от нью–йоркских друзей ведь одновременно они были и друзьями Никки.

4

— Алло! — сказал женский голос — Ну, как вы чувствуете себя? Лучше?

— А кто говорит?

— Это Дженни Тиролф — медленно ответил голос чувствовалось что девушка улыбается — Я подумала, дай–ка позвоню, поздороваюсь и узнаю, как вы. Хорошо ли провели Рождество?

— Очень. Спасибо. Надеюсь, что и вы повеселились.

— Да, конечно. Были мои родители и Грег. Очень по–домашнему.

— Ну что ж, на Рождество так и должно быть А снегом вас тогда не завалило?

— Тогда? Меня сейчас завалило. А вас?

Он засмеялся

— Я в городе. Мне, пожалуй легче.

— Завтра утром меня откопают. Восемь долларов за работу. Это уже третий раз. Ну и зима! Хорошо еще телефонный кабель не повредило, а вот электричества всю ночь не было.

Наступило молчание. Роберт не знал, что сказать У него промелькнула мысль что он не послал ей цветы на Рождество, хотел было, но передумал. Так ничего и не послал.

— Судя по голосу, депрессия у вас прошла — сказала она.

— В общем–то, да.

— Я тут подумала, может, вы как–нибудь приедете пообедать? Как насчет среды?

— Спасибо, но… почему бы мне не пригласить вас? Не хотите ли пообедать со мной в ресторане?

— С удовольствием.

— Здесь поблизости есть два неплохих. Знаете «Золотые цепи» в Кромуэлле?

— «Золотые цепи»?

— Это название гостиницы. И там есть ресторан. Я слышал, очень хороший. Может, встретимся там?

— Идет.

— В семь?

— Отлично, в семь.

Ее звонок привел Роберта в хорошее настроение, которое длилось несколько минут, пока он не подумал: она придет с Грегом, и Грег заявит о нем в полицию. Потом он отмел эту мысль Непохоже это на нее, не может она быть так расчетлива. Роберт был доволен, что без всяких колебаний пригласил ее в ресторан, а не согласился идти к ней. Это придавало их свиданию менее обязывающий характер.

В среду вечером прошел дождь, смочил снег, выпавший десять дней назад дороги обледенели и ездить стало опасно. Роберт подумал, что она наверно, опоздает или позвонит и скажет, что не может прийти вообще, но она не позвонила и появилась в «Золотых цепях» ровно в семь Роберт ждал ее в вестибюле, где была лестница красного дерева, ковры, зеркала, висели картины, так что вестибюль напоминал холл частного дома. На Дженни были зимние сапоги, в руках она держала туфли на высоких каблуках и переобулась, опершись на него, прямо возле гардероба.

— Безобразие! — сказала она извиняющимся голосом.

Их привели к столику, который был расположен в приятной близости к камину. Роберт предложил коктейль, и Дженни выбрала «Манхэттен». На ней было черное с голубым платье, Роберту оно показалось немного старомодным и слишком скромным. В ушах были серебряные серьги в виде полушарий. В первые пятнадцать минут их разговор состоял из сплошных банальностей («Ах, только «фольксваген» и может проехать в эту слякоть», — сказала Дженни). Роберта раздражал запах одеколона исходившего от его волос: он только что подстригся и не успел остановить парикмахера который обдал его струей из пульверизатора. От то и дело встречался глазами со взглядом Дженни, она всматривалась в него, но какие мысли ее волновали, он не мог бы сказать, и их беседа не давала ответа на этот вопрос. Дженни болтала о своей семье в Скрентоне, о своем старомодном отце, который не хотел, чтобы дочь поступала в колледж, и настоял на том, чтобы вместе с социологией она изучала бизнес. Она спросила Роберта где он учился. В Колорадском университете. «Но кончил только в двадцать четыре из–за денежных затруднений», — сказал Роберт. А на самом деле из–за депрессии, которая началась у него в девятнадцать лет, через год после того, как мать вторично вышла замуж. Роберт считал это время черным периодом в своей жизни и несколько его стыдился. Он сломался, потому что ему казалось, что сломалась его семья, хотя, по сути дела, он одобрял замужество матери и ему нравился ее второй муж. Отец Роберта слишком много пил, не умел обращаться с деньгами, и только терпение матери сохраняло семью — они жили втроем, ни братьев, ни сестер у Роберта не было — потом, когда Роберту исполнилось семнадцать, отец погиб в автомобильной катастрофе. Но ничего этого Роберт Дженни рассказывать не стал.

— Сколько вы собираетесь прожить в Лэнгли? — спросила она.

— Не знаю. А что?

— Просто вы не походи на человека который решил остаться тут надолго. Вам должно нравиться в большом городе.

Роберт подлил ей немного вина так что получилось ровно полбокала Он сообразил, что надел золотые запонки, которые Никки подарила ему на первую годовщину свадьбы, и одернул рукав, чтобы их спрятать.

— А где вы с Грегом собираетесь жить, когда поженитесь?

— Знаете, Грегу нравится Трентон. Из деловых соображений. По сравнению с Принстоном он отвратителен, но в Пристоне жизнь дороже. Грег присмотрел дом в Трентоне, и, наверно, мы переберемся туда с первого июня.

— А вам он нравится, этот дом?

Она долго молчала а потом ответила серьезно:

— Видите ли, дело в том, что я вообще не уверена следует ли мне выходить за Грега

— Вот как! Почему?

— Я не уверена, что по–настоящему его люблю.

Роберт не знал, что и сказать на это. Дженни кончила есть.

— Я не выйду за него, — объявила она.

— Когда вы это решили?

— Сразу после Рождества — она раздавила в пепельнице тлеющий кончик сигареты.

Подошел официант убрать тарелки и взять заказ на десерт. Роберту не хотелось десерта, но в меню усиленно рекламировали домашний яблочный пирог, и когда он предложил его Дженни, та согласилась и он попросил принести две порции пирога и кофе.

— Послушайтесь моего совета, — сказал он, — отложите свадьбу на несколько месяцев. Может быть вам не нравится то, что Грег вас торопит.

Дженни слегка нахмурила тонкие брови.

— Отсрочка ничего хорошего не даст. Я говорю о том, что знаю наверняка.

— Вы уже сказали об этом Грегу?

— Да, но он считает, что я передумаю. Я поговорила с ним между Рождеством и Новым годом.

Принесли пирог и кофе. Роберт заказал два «корвуазье». «Кончится тем, что она все–таки выйдет за Грега», — подумал он.

— Можно я задам вам не очень скромный вопрос? — спросила Дженни.

— Думаю, можно. Что вы хотите спросить?

— Вы уехали из Нью–Йорка из–за какой–то девушки?

Роберт взглянул на нее. Он даже глазом не моргнул.

— Нет. Из–за разногласий на службе. А кроме того, дом, где я жил, должны были снести.

Больше Дженни ни о чем не спрашивала Она поняла, что он сказал неправду, Роберт это почувствовал. Они молча допили коньяк.

— Давайте уйдем? — предложила она.

— Да, конечно, — Роберт оглянулся, ища глазами официанта

Расплатившись по чеку у выхода он вернулся к столику и оставил чаевые.

Возле гардероба Дженни снова переобулась в сапоги. Он подал ей пальто.

— Может, проедемся? — предложила она

— Пожалуй, — сказал он, удивившись — В вашей машине или в моей?

— В вашей.

Роберт не совсем понимал ее настроение. «Фольксваген» Дженни стоял возле ресторана. Он распахнул перед ней дверцу своего «олдсмобиля» с откидным верхом. На этой машине он проездил с Никки около года, но когда они расстались, Никки от нее отказалась. У Ральфа Юргена было два автомобиля.

— Куда вы хотите поехать? — спросил он.

— Мне все равна

Только шоссе сносно очистили от снега и льда, но ехать по нему было скучно. Роберт включил печку на полную мощность, потому что Дженни съежилась в своем пальто. Она смотрела прямо перед собой сквозь лобовое стекло. Он решил было не заводить с ней разговор, но через несколько минут почувствовал себя неловка. Зачем ей понадобилось без всякой цели разъезжать с ним в такой вечер, когда мокрый снег перешел в холодный проливной дождь? Чего она хотела? Чтобы он остановил где–нибудь поблизости машину и полез к ней? С какой стати девушке приглашать мужчину, которого есть основания считать маньяком, покататься вместе на его машине? Роберт вдруг расстроился и впал в уныние.

— Неудачный вечер для прогулок, — сказал он и подъехал к заправочной станции. — Может быть, вернемся? — он развернулся и повел машину к ресторану.

— А мне такой вечер даже нравится. Иногда мне кажется, что необходимо двигаться, просто куда–то двигаться и все, — Дженни по–прежнему смотрела сквозь лобовое стекло. — Иногда, если возникает такое чувства я хожу пешком долго–долго.

Смутная неприязнь, даже враждебность, томившие Роберта постепенно проходили. Дженни о нем вообще не думает. Она полностью погружена в собственные мысли. И вдруг он ощутил к ней странное сочувствие, начал ее понимать — ведь как часто и на него тоже находило похожее настроение. «Опять потерял связь с действительностью!» — так называла это Никки.

Они вернулись на стоянку возле ресторана, и, как только он остановил машину, Дженни открыла дверцу.

Роберт вышел из автомобиля.

— Найдете дорогу домой? Бензина хватит?

— Да, конечно! — голос Дженни звучал печально и потерянно.

Роберт был разочарован тем, как заканчивается свидание. Ему хотелось, чтобы она была веселой, болтала без умолку, он представлял себе, что закажет еще коньяку и они посидят за столиком часов до одиннадцати.

— Большое спасибо за вечер, — сказал он.

Похоже, девушка его не слышала Она села в машину.

— Дженни, если я сказал что–то, что вас обидело, мне очень жаль. Я не должен был ничего говорить про Грега Это меня не касается.

— Да, это касается только меня. Но вы ничем меня не обидели, поверьте. Просто иногда я слова из себя не могу выдавить. Скверно с моей стороны, я знаю, но ничего поделать не могу.

Он улыбнулся.

— Неважно.

— Вы как–нибудь зайдете ко мне?

— Да, если хотите. Может быть, когда–нибудь, когда и Грег придет? Вы могли бы представить меня, как друга Риты.

— Я не увижу Грега до двадцатого января. Мы с ним так договорились Это его день рождения.

— Ну тогда после двадцатого.

— А если на следующей неделе? — спросила она не сдержав смущенной улыбки. — В понедельник? Или в воскресенье? Я ведь, знаете, хорошо готовлю.

Еще бы ему не знать! Роберту не хотелось идти к ней, если Дженни будет дома одна. Внезапно поведение девушки представилось ему в новом свете. И, мучаясь, он сказал твердо.

— Я бы лучше подождал до двадцатого января.

— Не упрямьтесь, я же вас приглашаю. Неужели вы так заняты?

— Нет, не так уж и занят.

— Тогда приходите в воскресенье на обед. Около пяти. Днем я покатаюсь с подругой на лыжах, но к четырем вернусь. А вы катаетесь на лыжах?

— Когда–то катался. Но теперь у меня нет лыж.

— Там, где мы катаемся, можно взять напрокат. Поехали с нами в воскресенье! Вы знаете, где Вареквиль?

Он не знал, но она рассказала ему, где, и объяснила как добраться до лыжной станции, которая была в миле от города. Дженни казалась такой счастливой оттого, что Роберт согласен поехать, что у него не хватило духа отказаться. Они договорились встретиться в два часа, а потом пообедать у Дженни дома.

Ночью Роберт плохо спал. Наверно, всему виной кофе и коньяк. Или вообще весь этот вечер. Последнюю таблетку секонала который он привез из Нью–Йорка он уже давно принял, и помочь себе ему было нечем. А в Лэнгли он не позаботился найти врача и выписать новый рецепт. Надеялся что снотворное ему больше не понадобится но, по–видимому, ошибся.

5

Подруга Дженни оказалась девушкой лет двадцати по имени Сузи Эшем. Она сказала, что живет в полумиле от Дженни, в следующем доме по той же дороге, и учится в школе бизнеса в Лэнгли. Все эти сведения она обрушила на Роберта, не дожидаясь вопросов. И потом Роберт постоянно чувствовал, что Сузи присматривается к нему, следит за ним с интересом и любопытством, следит даже, когда они спускаются на лыжах с пологого склона к опушке леса, а потом, хватаясь за веревку, поднимаются назад. Он не сомневался что Сузи знает Грега, знает, что Дженни помолвлена с ним, и поэтому ей странно, что у Дженни появился еще один «друг». Роберт казался себе очень старым, взрослым, затесавшимся среди зеленой молодежи. Он старался вести себя с обеими девушками одинаково и не проявлять особого внимания к Дженни. Дженни же была в прекрасном настроении, она смеялась над Робертом, когда тот падал, а падал он дважды, и съезжала вниз, чтобы помочь ему подняться. Она оказалась великолепной лыжницей и вряд ли растерялась бы даже на горе покруче той, с которой они спускались.

— Вы знакомы с Грегом? — спросила Сузи у Роберта.

Они пили горячий кофе из термоса, который захватила с собой Сузи. Дженни уже допила свою чашку и отошла, собираясь еще раз съехать вниз.

— Нет, я с ним не встречался, — ответил Роберт.

— Вот как! А я думала, вы знакомы с Дженни уже давно.

Роберт не знал, что рассказывала Дженни подруге. Сузи не сводила с него ясных глаз. У нее был маленький, пухлый, всегда готовый улыбнуться рот, и сейчас она лукаво усмехнулась, не разжимая губ.

— Да нет, недавно.

«Длительность, особенно если говорить о времени, понятие весьма субъективное», — подумал Роберт.

— А как вы познакомились?

Такое любопытство и забавляло и раздражало его.

— Через общих знакомых, — ответил он. Встал с деревянной скамьи и полез за сигаретами — Хотите?

— Спасибо, я не курю. Дженни говорит, вы работаете в Лэнгли?

— Да. В «Лэнгли Аэронотикс», — Роберт опустил глаза на манжеты брюк, которые вопреки моде собрались складками на взятых напрокат лыжных ботинках — Ну что ж, пожалуй, попробую еще разок, — сказал он и пошел к черте, обозначающей старт.

Дженни уже снова поднималась наверх держась за веревку.

— У вас в Лэнгли дом?

— Нет, квартира, — бросил он через плечо и стал недосягаем для дальнейших расспросов.

Дженни перестала держаться за веревку и помахала ему рукой.

— Уф! — сказала она, запыхавшись, щеки у нее раскраснелись. — Ну почему тут не устроят подъемник?

Роберт едва подавил желание взять ее за руку и втащить на последние несколько футов.

— Пожалуй, больше не буду спускаться, — сказал он и, нахмурившись, посмотрел вниз. — Хватит.

— Стареешь, — сказала Дженни

— Тебе видней

— Сколько тебе?

— В июне будет тридцать.

С горы они ушли почти в четыре, Сузи и Дженни возвращались в машине Дженни, Роберт в своей. Он ехал за Дженни, значительно отстав от них. Дженни проехала мимо своего дома, чтобы подвезти Сузи, и, когда Роберт сворачивал на подъездную дорожку, ее машина уже скрылась из глаз. Он надеялся, Дженни не стала сообщать Сузи, что пригласила его обедать. Он сказал Дженни «пока» в расчете на то, что это будет воспринято как прощание. Он ждал у своей машины, пока рядом не остановился «фольксваген» Дженни.

— Давай затопим камин, — предложила Дженни.

В доме было достаточно тепло, хотя Дженни и уверяла, что до сих пор отовсюду дует и ей постоянно приходится затыкать щели изоляционной ватой и войлоком. Они затопили камин в гостиной, и Роберт пошел принести дров. Дженни готовила жаркое из курицы с яблоками. Они пили коктейль и рассматривали альбом с фотографиями. На большинстве снимков были члены семьи Дженни, хотя попадались и фотографии молодых людей

— Вот в этого парня я была ужасно влюблена, — Дженни показала на здоровенного блондина в смокинге.

Ничего привлекательного или значительного Роберт в нем не заметил.

— Это тот, который не нравился твоей семье?

— Да Теперь–то я рада что так кончилось. В прошлом году он женился на какой–то дурехе. Наверно, я просто была влюблена без памяти.

И снова фотографии. Дженни с младшим братом в купальных костюмах летом где–то под Скрентоном. Брат Эдди, умерший когда ему было двенадцать.

— Эдди прекрасно рисовал. Я думаю, из него вышел бы настоящий художник, — сказала Дженни. — У меня сохранились кое–какие его рисунки.

Роберт взглянул на нее. Лицо ее сделалось печальным, но в глазах не было слез.

— А тот человек, о котором ты говорила тот, что появился у вас перед тем, как заболел твой брат, как он выглядел?

— О, — Дженни устремила взгляд в пространство, — самый обычный человек, — сказала она — Каштановые волосы, карие глаза. Лет сорока пяти. Немного тяжеловат. У него была вставная челюсть.

Роберт улыбнулся и. почему–то почувствовал облегчение. Во всяком случае, этот человек совсем не такой, как Дядюшка Смерть из его снов. Роберт боялся, что они окажутся похожи.

— А что? — спросила Дженни.

— Да знаешь, время от времени я вижу странный сон. Будто я подхожу к какому–то человеку, он сидит один за столом и одет, как священник. Я его спрашиваю: «Вы не дядюшка Грин?», а иногда «Вы не дядюшка Смит?» иди «дядюшка Джонс», или как–нибудь еще. А он поднимает на меня глаза и с улыбкой говорит «Нет, меня зовут Дядюшка Смерть».

— А потом что?

— Потом я просыпаюсь

— А как он выглядит?

— У него прямые черные волосы и седые виски. В одном из зубов, сбоку, блестит золото. Очки в черной оправе, — Роберт пожал плечами. Он мог бы описать этого человека подробнее. Мог бы даже нарисовать его портрет. Он отвернулся, заметив внимательный взгляд Дженни.

— И после этого ты бываешь подавлен?

— Да нет, недолго. Может быть, минуты две, — улыбнулся Роберт. Он встал. — Могу я чем–нибудь помочь на кухне?

— Нет, спасибо. Я думаю, смерть всегда приходит в образе какого–то человека И когда его встретишь, то наверно, сразу узнаешь, потому что тут же почувствуешь он имеет к тебе самое прямое отношение.

Роберт хотел сказать «Ерунда!», но промолчал. Дженни воспринимала все, о чем говорила, очень серьезна это было видно.

— Я еще не был у тебя наверху. Не устроишь ли мне экскурсию?

Наверху было четыре квадратные комнаты, выходящие в холл, и ванная. Комнаты были скудно, но уютно обставлены, везде виднелись цветочные горшки. Их было не много и не мало, а как раз столько, сколько нужно. Часть цветов на высоких викторианских подставках возвышавшихся над пологом фута на четыре.

— Есть у тебя отвертка? — спросил Роберт.

— Конечно. Зачем?

Он показал на дверцу шкафа, которая осталась приоткрытой, хотя он попытался ее закрыть

— Я ее мигом прилажу. И окно в спальне. Переставлю задвижку, и тебе не придется подпирать раму книгой.

Дженни спустилась в кухню за отверткой и вернулась, неся еще и молоток, и шурупы

Через сорок пять минут Роберт спустился вниз, переставив две дверные задвижки и задвижку на окне, к тому же он снял в ванной стеклянную полку — она шаталась и грозила свалиться — и прикрепил ее к деревянной панели под шкафчиками с лекарствами Дженни должна была подняться и принять работу.

— Надо же! — воскликнула она — У меня бы на это ушла неделя.

Роберт заметил, что она надушилась

— Я захватил вино, — вдруг вспомнил он. Он надел галоши и пошел к машине.

Вернулся он с бутылкой белого вина, которое как раз подошло к цыпленку.

Они не просидели за столом и пяти минут, как на подъездной дорожке показался автомобиль

— Ну вот, несет кого–то! — сказала Дженни, подходя к дверям.

Завизжали тормоза и щелкнула дверца.

— Грег, ты же обещал! — воскликнула Дженни, и Роберт встал из–за стола

В комнату вошел Грег, лицо у него было мрачное.

— Грег, это… это…

— Роберт Форестер, — представился Роберт. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, — Грег посмотрел на стол, на Дженни, потом перевел взгляд на Роберта — Я решил, что мне не мешает с вами познакомиться.

— Ну вот и познакомились. Мы как раз обедаем, Грег, — у Дженни был несчастный вид — Ты бы не мог уйти? Хоть сегодня?

«Вот уж напрасно она это сказала», — подумал Роберт, потому что глаза Грега потемнели от ярости.

— Я не собираюсь заявляться к тебе на обед, но с какой стати мне уходить? Могу подождать в гостиной.

Дженни беспомощно всплеснула руками и повернулась к Роберту.

Грег, громко топая ногами в носках, прошлепал в гостиную, наверно, он снял ботинки вместе с галошами.

— Грег, может ты поднимешься наверх? — спросила Дженни из кухни.

Роберт нервно улыбнулся. Она сказала это так, как говорит сестра когда просит о чем–то брата. Грег был рослый парень, выше шести футов. Перспектива быть втянутым в драку не очень привлекала Роберта.

— Нет, — отрезал Грег, и Роберт услышал, как зашуршали газеты, когда Грег сел на диван.

Во всяком случае, из гостиной Грегу хотя бы не было их видно. Дженни села за стол, потом сел Роберт. В глазах у нее стояли слезы. Роберт пожал плечами, улыбнулся и, взяв вилку, жестом предложил ей последовать его примеру. Она послушалась, но тут же снова положила вилку на стол. Потом пошла в гостиную и поставила пластинку на проигрыватель. Когда она вернулась в кухню, Роберт встал.

— Может быть, мне лучше уйти? — спросил он шепотом.

— Нет. Я не хочу, чтобы ты уходил.

Она принялась за еду решительно, но без аппетита. Звучала музыка из балета «Лебединое озеро». Ситуация казалась Роберту совершенно нелепой мелодраматичной, но Дженни принимала все так близко к сердцу, что Роберт не улыбался. Он достал из нагрудного кармана носовой платок и протянул ей.

— Ну–ну, не надо расстраиваться, — сказал он мягко. — Сейчас я уйду. И ты никогда меня не увидишь, — он потянулся к ней и, желая успокоить, пожал ей руку, но Дженни схватила его за кисть.

— Это так жестоко, так несправедливо. Это Сузи подстроила. Я знаю, это она. Черт бы ее побрал.

— Но никакой трагедии не случилось, — Роберт попытался высвободить руку, но освободить удалось только со второй попытки. Вскипел кофе. Роберт встал и выключил кофейник. Дженни низко опустила голову над тарелкой. Он коснулся ее плеча.

— Я пошел, — сказал он и вдруг увидел, что в дверях стоит Грег.

Грег выключил проигрыватель

— Мистер… мистер…

— Форестер, — подсказал Роберт.

— Я не привык врываться незваным, но в данном случае… учтите, я, между прочим, помолвлен с Дженни.

— Да, я знаю, — ответил Роберт.

Дженни внезапно повернулась к Грегу и сказала.

— Грег, пожалуйста, без сцен!

— Ладно, сцен не будет, — Грег задыхался от гнева — Но я считаю, что ты обязана объяснить мне.

— Объяснить что?

— Ну… Это из–за него ты не хочешь больше со мной встречаться? Раздумала выходить за меня?

— Грег, ты только все осложняешь! — сказала Дженни. — Здесь как никак мой дом, и ты не имеешь права…

— Я имею право получить объяснение!

— Грег, у меня по отношению к Дженни нет никаких намерений, — вмешался Роберт.

— Нет? — переспросил Грег.

— И я уверен, что у нее тоже нет никаких видов на меня, — продолжал Роберт. — Я не знаю, что вам наговорили.

У Грега кадык заходил ходуном.

— Дженни, ты давно его знаешь?

Дженни посмотрела Грегу прямо в глаза и заявила.

— Я не обязана тебе отвечать

— Сузи мне кое–что порассказала — продолжал Грег.

— Я тут ни при чем. Я Сузи ничего не говорила. Не знаю, откуда она что взяла, но мне кажется, ей лучше заниматься своими делами, — Дженни по–прежнему сидела у стола. Рукой она схватилась за спинку стула.

— Вот как я сейчас, например, — ответил Грег. — По–моему, если я помолвлен с девушкой, нечего ей назначать свидания другому, даже если она в него втюрилась — воображает, что втюрилась. Должна, по крайней мере, меня предупредить.

— Кто тебе это сказал? Да я ей ничего не говорила!

— Ну уж Сузи–то знает!

Роберт провел рукой по лбу.

— Грег, Сузи вам сказала неправду, и я даю вам слово, что больше никогда не буду видеться с Дженни, раз это вызывает у вас такую реакцию.

— Еще бы не вызывало!

Роберт достал из шкафа пальто.

— Откуда вы вообще–то взялись, мистер Форестер? Кто вы?

— Я живу в Лэнгли, — ответил Роберт.

— Далеко же вы заехали!

— Грег, мне не нравится, как ты разговариваешь, — вмешалась Дженни. — Ты оскорбляешь моего гостя.

— Я имею право знать, почему девушка, с которой я помолвлен, неделю за неделей не желает со мной встречаться. Да еще собирается разорвать помолвку, — ответил Грег.

— Я тут ни при чем, — сухо объяснил Роберт, надевая галоши. — До свидания, Дженни, спасибо. До свидания, — поклонился он Грегу.

Дженни встала.

— Не сердись на меня за то, что Грег так груб. Мне ужасно неловко, Роберт.

— Да ничего, все в порядке, — улыбнулся Роберт и вышел.

У себя за спиной, за дверью, он услышал, как Грег спросил:

— Ну хорошо. Кто же он все–таки?

«Еще одна оплошность», — подумал Роберт, уезжая. Ничего, может, оно и к лучшему. Теперь Грег приструнит Дженни, и она не сможет ни видеться с ним, ни звонить ему. Роберт ругал себя за то, что вообще согласился с ней встретиться. Когда она предложила покататься на лыжах, надо было твердо сказать: «Нет, спасибо». Лицо у Грега молодое, но черты грубые: крупный, тяжелый нос, густые брови, большие костистые кулаки. Роберт уже видел на нем этот серый клетчатый костюм, в котором Грег был сегодня, а тут заметил жирное пятно на правом лацкане, и рубашка у Грега пузырилась складками между жилетом и брюками Наверно, в нем много ирландской крови.

6

Роберт не пробыл дома и четверти часа как зазвонил телефон.

— Алло, Роберт. Это Дженни. Грег уехал. О, господи, Роберт, не сердись на меня за сегодняшнее.

— Не нужно извиняться. Жаль только, что был испорчен твой прекрасный обед.

— Ну обед–то легко устроить еще раз. Послушай, Роберт, я хочу с тобой поговорить. Сейчас еще рано. Всего половина восьмого. Можно я к тебе приеду? Я только что объяснилась с Грегом. Теперь он знает, что я не собираюсь за него замуж, и больше не имеет права вмешиваться: я делаю, что хочу, и встречаюсь, с кем хочу. По–моему, он наконец понял, что это серьезно.

«И, наверняка Грег решит проверить, дома ли она сегодня вечером, — подумал Роберт. — А может, будет караулить у ее дома и поедет за ней если она куда–нибудь отправится».

— Дженни, у тебя голос все еще расстроенный, может быть, лучше побыть дома?

Она застонала

— Ну, пожалуйста разреши мне с тобой повидаться! Можно я приеду? — голос прозвучал решительно.

«Что ж, — подумал Роберт, — есть только одна возможность покончить со всем этим, и придется ею воспользоваться». Он сказал Дженни, что ждет ее, и объяснил, где в Лэнгли находятся Камелотские меблированные квартиры. Она обещала тут же выехать.

Через пять минут телефон зазвонил снова, и у Роберта мелькнула надежда, что Дженни передумала.

Однако на этот раз звонила Никки.

Она только что вернулась с вечеринки, где пили коктейли, и сообщила что она слегка навеселе, у нее Ральф и ей хочется поздравить Роберта со счастливой третьей годовщиной их свадьбы. Она правда, знает, что эта годовщина была несколько недель назад но лучше поздно, чем никогда.

— Спасибо, — отозвался Роберт. — Спасибо, Никки.

— А помнишь нашу вторую годовщину? — спросила она

Еще бы не помнить!

— Я предпочитаю вспомнить первую.

— Сен–ти–мен–таль–но! Хочешь поговорить с Ральфом? Ральф!

Роберту хотелось повесить трубку. Но не будет ли это слишком вызывающе? Слишком трусливо? Продолжая держать трубку возле уха, он смотрел в потолок и ждал. Откуда–то издалека доносились слабые голоса, что–то булькало, словно там, в Манхэттене кипел котел. Потом раздался щелчок и загудел зуммер. Вероятно, Никки повесила трубку, а может, это сделал за нее кто–то другой.

Роберт налил себе шотландского виски с водой. Да он помнит их вторую годовщину. Они пригласили к себе человек десять друзей, и Роберт пришел домой с охапкой красных роз и пионов, чтобы украсить квартиру, а Никки купил изящный золотой браслет. И никто не пришел. Гостей ждали к восьми на коктейли с закусками, но когда в четверть десятого так никто и не появился, Роберт сказал:

— Ну и ну! Как ты думаешь, может, мы пригласили гостей на какой–нибудь другой день?

И тут Никки уперла руки в бока и объявила.

— Напрасно ждешь, миленький, никто и не придет. Сегодня наш вечер, для нас двоих. Так что садись за этот красивый стол напротив меня и послушай–ка, что я тебе скажу.

А ведь она даже не пила до его прихода, только при нем приложилась пару раз к виски. Роберт всегда мог сказать, сколько она выпила. И задумывая этот вечер дней десять назад она тоже не была пьяна — или, по крайней мере, все те дни была почти трезвая. Приглашать гостей должна была она. Усадив его за стол, она не умолкая говорила не меньше часа, а когда Роберт пытался вставить слою, просто повышала голос. Она перечислила все его промахи, вплоть до мельчайших — скажем, он оставляет бритву на раковине, а не убирает в аптечку, вспомнила, что несколько недель назад он забыл забрать из чистки ее платье; не обошла вниманием и родинку у него на щеке, пресловутое родимое пятно диаметром не больше одной восьмой дюйма (он даже измерил его однажды в ванной маленькой рулеткой), сначала она считала это пятно интересным, говорила, что родинка придает его лицу незаурядность, потом стала находить ее безобразной потом заподозрила, что родинка злокачественная, и теперь допытывалась, почему, собственно, он ее не удаляет? Роберт вспомнил, что во время ее монолога он во второй раз налил себе коктейль, сделав его покрепче: в подобных обстоятельствах ему ничего не оставалось, кроме как проявить терпение, а спиртное действовало на него успокаивающе. В тот вечер его терпение привело Никки в бешенство, позже, когда он раздевался в спальне перед сном, она накинулась на него с кулаками и при этом кричала:

— Хочешь избить меня, дорогой? Да? Ну давай, давай, Бобби, ударь меня!

Странно, но в тот раз ему меньше, чем когда–либо, хотелось ее ударить, так что он смог вполне спокойно сказать в ответ.

— И не подумаю!

Тогда она обозвала его ненормальным.

— В один прекрасный день ты такое выкинешь! Попомни мои слова

Немного позже, той же ночью, когда они уже лежали в постели, она вдруг сказала

— Ну как? Здорово я над тобой подшутила правда, Бобби? — и прижала к его щеке ладонь, но это была не ласка она просто хотела вывести его из себя, не дать ему заснуть — Неплохая шутка правда, дорогой?

Он перебрался в гостиную, чтобы лечь там на диване, но Никки увязалась за ним. Только к часам пяти она заснула в спальне и проснулась, когда Роберт стал собираться на работу. У нее было тяжелое похмелье, и, как всегда в похмелье ее мучили угрызения совести, она целовала ему руки и твердила что она гадкая, простит ли он ее? Обещала никогда никогда больше так не поступать, называла его ангелом и уверяла что вовсе не думает того, что наговорила ведь в конце концов все его недостатки — мелочи!

Роберт услышал, как на реке завыла сирена патрульного судна И подумал, что, наверно, кого–нибудь занесло на пороги или судно терпит бедствие. А сирена все выла и выла печально настойчиво, уныло. Роберт попытался представить, каково тому, кого течение тащит по порогам: пытается несчастный зацепиться за камни, но камни слишком скользкие и не хватает сил удержаться А сирена все воет и воет, и огни спасательных судов освещают поверхность реки Делавэр… Но не могут найти того, кого ищут. Его сотрудники говорили, что, если попасть в стремнину, — а таких стремнин вверх и вниз по реке предостаточно — надежды на спасение нет. Единственное, что удается спасателям, это найти тело. Один из коллег Роберта рассказывал, что как–то обнаружил труп у себя на заднем дворе. Труп лежал у кромки воды, и потом оказалось, что это старик, утонувший за двадцать, а то и больше миль от того места, куда его прибило. А иногда тело уносит вниз до самого Трентона. Роберт сжал зубы. Зачем он думает об этом? Ведь ни купаться, ни кататься на лодке, ни ловить рыбу он не собирается, даже когда наступит лето,

Роберт подошел к письменному столу и стал разглядывать свой набросок — вяз, который он видел из окна. Рисунок был тонкий и точный, пожалуй, слишком точный для наброска. Но Роберт был инженер, и точность тяготела над ним, как проклятие. Соседняя страница альбома оставалась чистой. Скоро наступит весна, дерево зазеленеет, и он нарисует тут лист вяза.

В дверь постучали. Роберт поставил стакан и пошел открывать.

— А вот и я! — сказала Дженни.

— Входи, — от посторонился, пропуская ее в комнату. — Пальто снимешь?

Она отдала ему пальто, и Роберт убрал его в шкаф. На этот раз она не надела зимние сапоги. На ней были туфли на высоких каблуках.

— А у тебя тут уютно, — сказана Дженни.

Роберт молча кивнул.

Дженни села на диван точно посередине.

Роберт закурил сигарету, придвинул было кресло к дивану, но тут же встал, чтобы взять стакан.

— Хочешь виски? Или кофе? У меня есть кофеварка. Или сварить на плите? Ты как любишь?

— Нет, спасибо, ничего не надо. Я хотела, чтобы ты знал, Роберт: мы сейчас объяснялись с Грегом, но я не сказала, что порываю с ним из–за тебя. А ведь это так.

Он сидел, глядя на пол.

— Благодаря тебе я увидела то, чего раньше не видела. Ты все изменил, как катализатор. Не совсем, конечна подходящее слова ведь катализатор только ускоряет реакцию, а сам по себе ничего не значит. А ты для меня очень много значишь. Ты мне нравишься. Вот! Можешь думать обо мне, что хочешь, но это так.

— Ты же меня совсем не знаешь, — возразил Роберт. — Ты, например, не знаешь, что я женат. Я сказал тебе неправду. Я женат уже три года.

— Вот оно что! Значит, из Нью–Йорка ты уехал все–таки из–за женщины. Из–за твоей жены.

— Да.

Дженни удивилась меньше, чем он ожидал.

— У нас возникли разногласия. Ты, например, не знаешь, что в девятнадцать лет я заболел — нервное расстройство. И мне пришлось лечиться. А характер у меня неуравновешенный. В сентябре в Нью–Йорке я чуть было опять не сорвался. Потому–то я и уехал оттуда.

— Ну и что? Какое это имеет значение? Все равно ты мне нравишься.

Роберту не хотелось напрямую объяснять ей, что, когда девушке нравится мужчина, не грех поинтересоваться не женат ли он.

— Видишь ли, у меня довольно затруднительное положение. Я не разведен.

— И не собираешься?

— Нет. Мы решили, что нам лучше некоторое время пожить врозь, вот и все.

— Только не думай, я не собираюсь вмешиваться. Да и что я могу, если ты любишь другую? Просто хочу, чтобы ты знал, что я чувствую. Я люблю тебя.

Он быстро взглянул на нее и отвел глаза.

— Я думаю, чем быстрее ты об этом забудешь, тем лучше.

— Не собираюсь забывать. Я это знаю, и все. Всегда знала, что, когда полюблю, пойму сразу. Значит, так уж мне не повезло, что ты женат, но это ничего не меняет.

Роберт улыбнулся.

— Ты еще совсем молодая. Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать три. Не такая уж и молодая.

Роберт думал, что она еще моложе. Каждый раз, когда он ее видел, она казалась ему моложе, чем прежде.

— Я ничего не знаю о Греге. Может быть, он — совсем не то, что тебе нужно. Но я–то тем более. Со мной трудно ладить. У меня тьма таких причуд. В общем, я несколько не в себе.

— По–моему, об этом судить мне.

— То, что я подглядывал за тобой через окно в кухне, вряд ли может служить хорошей рекомендацией, как по–твоему? Послушала бы ты, что говорит обо мне моя жена Она считает, что меня пора запереть в сумасшедший дом, — Роберт засмеялся. — Поспрашивай ее.

— Мне все равно, что говорит твоя жена, — Дженни облокотилась на диван, села поудобней, но лицо оставалось решительным. Она не отрывала глаз от Роберта.

— Я ведь ничего не сочиняю, Дженни.

— Я так и не думаю. Я верю — ты говоришь со мной начистоту.

Роберт вдруг встал и перенес свой стакан на столик возле дивана.

— Но ведь раньше я не был с тобой честен, правда? Я скажу тебе откровенно, Дженни, мне приходится цепляться изо всех сил, чтобы, как бы это объяснить? Чтобы не свихнуться, что ли, — он пожал плечами. — Поэтому я сюда и приехал. Жизнь здесь не такая напряженная, как в Нью–Йорке. Я вполне лажу с теми, с кем работаю. С одним из них я провел Рождество, с его женой и маленькой дочкой, и все прошло хорошо. Но никто не знает, чего мне это иногда стоит, ведь порой я каждую минуту должен делать над собой усилие, — он замолчал и взглянул на нее, надеясь, что его слова произвели на нее впечатление.

Но лицо ее как раз прояснилось.

— Нам всем так приходится — каждую минуту. Что тут необычного?

Он вздохнул.

— От меня нужно держаться подальше. Я хочу, чтобы ты это поняла. У меня с головой не все ладно.

— А кто тебе сказал, что ты болен? Врачи?

— Да нет, не врачи. Жена. А уж она–то знает. Она ведь живет со мной.

— А когда ты лечился? Тогда в девятнадцать лет?

— Что тогда говорили врачи? Реакция неустойчивого характера на трудное детство. Такое бывает со слабыми людьми. Ведь у меня был срыв. А это проявление слабости, верно?

— И в чем это выразилось?

— Пришлось бросить занятия в колледже. А однажды вечером что–то на меня нашло, и я отправился на озеро плавать, прямо в одежде. Я вроде решил покончить с собой и вроде бы пытался это сделать, но все вроде бы. Меня спас полицейский. Решили, что я пьян. Я отделался штрафом и провел ночь в тюрьме. Полицейские настаивали, что я пьян, и я с ними не спорил. А почему полицейские решили, что я пьян, как ты думаешь? Потому что я нес чепуху. — Но убедить Дженни было невозможно, и Роберт стал соображать, что бы еще сказать. — А однажды я наставил на жену ружье. Она спала, прилегла вздремнуть. А я сидел на стуле в другом конце комнаты и целился в нее из охотничьего ружья. Из заряженного.

На самом деле ружье тогда заряжено не было. Роберт перевел дух и посмотрел на Дженни. Она слегка нахмурилась, но, видимо, нисколько не испугалась, только внимательно слушала.

— И что случилось?

— Ничего. Просто я убедился, что никогда не смогу нажать на курок. Мы с ней как раз перед этим рассорились И я в тот день подумал: «До чего я ее ненавижу, убил бы! Отплатил бы за все, что она мне наговорила». Но когда я сидел с ружьем и держал ее на мушке, я думал, что нет ничего, за что можно убить человека.

— Ну вот видишь Ты же это понимал.

— Да, но представь себе сама — ты просыпаешься и видишь как кто–то целится в тебя с другого конца комнаты? Как ты считаешь, что должна была подумать моя жена? И как кажется, что думают люди, которым она об этом рассказала? А уж она рассказала всем, кому могла. Вот так все и получилось. Она всем говорила, что у меня депрессия, что я угнетен и в один прекрасный день могу кого–нибудь убить Всем сообщила, что я хотел убить ее. Что ж, может, и хотел. Кто знает?

Дженни потянулась за сигаретами, которые лежали на кофейном столике. Роберт дал ей прикурить.

— Все равно ничего потрясающего ты мне так и не сказал.

— Да? — он засмеялся. — А чего ты еще хочешь? Узнать, что я вампир?

— Что было потом, когда ты бросил колледж?

— Я пропустил всего семестр: лечился. Лечился и брался за разную работу. А потом вернулся в колледж и поселился у одного приятеля, мы вместе занимались. Его звали Кермит. Он жил недалеко от колледжа с родителями. У него были маленькие братишка и сестренка и в доме всегда царил хаос, — Роберт улыбнулся. — Но все–таки это был дом, понимаешь? Ну, впрочем, это понятно только тем, кто, даже живя дома, настоящего дома не имел. Мне отвели комнатушку — отдельную, и все равно было трудно выкроить хоть один спокойный час для занятий: ребятишки вечно сновали туда–сюда, зато ближе к полуночи, если Кермит и я засиживались над книгами, его мать приносила нам по куску пирога или кекса с молоком. Смешно, но это был дом, у родителей я такого никогда не чувствовал. Не подумай, я не виню свою мать. У нее хватало забот с отцом, она и так делала все, что можно. Но толком ей ничего сделать не удавалось — отец постоянно пил и того и гляди мог бросить ее и сбежать из дома. Не знаю, понятно ли я говорю. Наверно, нет.

— А где теперь Кермит?

— Умер, — Роберт снова закурил. — Погиб из–за нелепой случайности на Аляске. Мы вместе служили в армии и так устроили, что попали в одно подразделение. Думали, нас пошлют в Корею, но в Корею ни один из нас так и не попал, и в боях мы не побывали. Кермита убило катапультой. Ударило по спине. Это случилось утром. Я пошел раздобыть кофе — ему и себе, меня не было всего пять минут, а когда я вернулся, он уже лежал на земле мертвый, а вокруг стояли наши солдаты — Роберту вдруг стало неловко под ее пристальным серьезным взглядом. Он почти никогда не рассказывал про Кермита, не рассказывал даже друзьям в Нью–Йорке. — Как только моя служба в армии закончилась, я переехал в Нью–Йорк, — добавил он.

Дженни кивнула

— Выходит, ты тоже знаешь кое–что о смерти.

— Я знаю, что такое потерять друга. А смерть? Я ведь не видел, как вокруг гибнут люди, которых я знаю, а все, кто побывал на войне, это видели. Что такое смерть? Нет, не знаю, — Роберт покачал головой.

— Мне очень хорошо знакомо, что значит цепляться, чтобы не свихнуться Мне тоже приходится так цепляться. Когда три года назад умер мой братишка, я вдруг почувствовала, что все потеряло смысл. Все казались мне ненормальными, кроме меня самой. Знаешь, что обычно говорят про тех, кто по–настоящему чокнутый и так думает? — смущенная улыбка тронула ее губы, глаза блеснули. — Я хочу сказать — все продолжали жить, как жили, отец ходил на работу, мать убирала дом, а ведь только что рядом с нами побывала смерть. — Дженни затянулась сигаретой, вперив невидящий взгляд в пространство. — Я боялась смерти. Я все время думала, думала о ней, пока как–то не признала ее — по–своему. Пока она не стала мне знакомой, понимаешь? — Дженни взглянула на него и снова уставилась в пространство. — Теперь я ее совсем не боюсь. Теперь я понимаю, почему человек в твоем сне называет себя «Дядюшка Смерть».

— А я знаешь, чувствую себя не очень уютно после этих снов, — признался Роберт.

Она перевела на него глаза

— Ничего, когда–нибудь привыкнешь Только надо как следует поразмыслить над этим.

Невольно Роберт покачал головой. Почти содрогнулся. Удивленный, он взглянул на ее юное лицо.

— Когда я поняла насчет смерти, — продолжала Дженни, — я стала смотреть на мир совсем по–другому. Грег считает, что мысли о смерти нагоняют на меня тоску, но он ошибается. Я просто не люблю, когда люди говорят о смерти с ужасом, как это всегда бывает. Понимаешь? А после того, как мы с тобой познакомились, я благодаря тебе опять стала смотреть на мир иначе, только гораздо радостнее. Взять, например, банк, где я служу. Раньше мне все казалось там бесцветным и скучным. А теперь все изменилось Все стало веселым. Все мне дается легче.

О, кто–кто, а он знал это ощущение! Когда влюблен, все в мире сразу расцветает. И сухие деревья вдруг оживают и словно начинают петь. Дженни так молода. Теперь она заговорила о Достоевском, и Роберт слушал ее вполуха, стараясь придумать, как бы прекратить всю эту историю безболезненно. Он понимал: их разговор привел только к тому, что она потянулась к нему сильнее прежнего. Роберт ходил по комнате, пока Дженни рассуждала о «судьбе» и о «вечности», похоже, она верила в жизнь после смерти — и вдруг он решился и прервал ее:

— Дженни, все, что я говорил, сводится к одному: нам с тобой больше не надо видеться. Прости меня, но это так.

Лицо ее сразу приняло трагическое выражение, углы большого рта опустились, и он пожалел, что выпалил все так резко, но что было делать? Засунув руки в карманы, он мерил шагами комнату.

— Тебе неприятно со мной? — спросила Дженни.

— Приятно. Но нам нельзя видеться. Мне приятно думать, что ты счастлива. Это ты можешь понять? Когда я смотрел на тебя через окно в кухне, мне нравилось думать, что ты счастлива, что у тебя есть жених и скоро ты выйдешь замуж, вот и все. Зря мы с тобой познакомились и зря… — Он не стал продолжать Ему хотелось, чтобы она ушла. Он обернулся, услышав, что Дженни встает с дивана.

— Во всяком случае, я хочу тебя поблагодарить за одну вещь, — сказала она — за то, что ты помог мне понять, что я не люблю Грега и мне не следует выходить за него. Большое тебе за это спасибо.

— Не думаю, что и Грег будет мне благодарен.

— Ничего не поделаешь Уж что есть, то есть, как ты сам сказал, — она попыталась улыбнуться. — Так что до свидания.

Роберт провел ее до двери. Дженни достала из шкафа пальто и надела его, не дав ему помочь ей.

— До свидания.

Она сразу ушла. В комнате опять стало пусто.

7

— Скажи, Джен, где он живет в Лэнгли? — допытывался Грег. — Я раздобыл его телефон и хочу узнать адрес.

— Вот и спроси у него. Если захочет, он тебе скажет.

— Вряд ли захочет. Это мне нужно, а не ему.

Дженни нетерпеливо вздохнула и посмотрела через плечо, нет ли поблизости мистера Штоддарда. Шеф не любил, когда служащие вели личные разговоры по телефону, и она объясняла это Грегу много раз.

— Грег, я не могу больше говорить.

— Но имею же я право узнать адрес и встретиться с человеком, раз мне нужно.

— Не знаю, как ты умудрился так распалиться за двадцать четыре часа! Ведешь себя, как ребенок.

— А ты, как трусиха, Дженни. Вот уж никогда не думал. И мистер…

— Говори, что тебе угодно. Мне все равно, — она повесила трубку.

«Наверно, Грег в Риттерсвиле, — подумала Дженни, — он всегда заезжает туда днем в понедельник в городскую аптеку и в аптеку в торговом центре». Конечно, если Грег позвонит Роберту в половине шестого или в шесть, когда Роберт вернется с работы, тот заверит его, что они с Дженни больше не увидятся. Дженни не хотелось сообщать об этом Грегу самой. Грег сочтет себя победителем, а Дженни была убеждена, что после своего безобразного поведения он ничего подобного не заслуживает — да и велика ли победа? Все равно отношение Дженни к Грегу, не говоря уж о ее чувствах к Роберту, нисколько не изменится.

Теперь ей придется снова пересчитывать деньги в ящике, который стоит у нее на столе, потому что она не отметила, сколько купюр сосчитала, когда Стив позвал ее к телефону. И Дженни принялась опять считать пятисотдолларовые банкноты.

— Бу–у–у! — воскликнул Стив, обнимая Дженни сзади за талию. — С кем это я тебя застукал?

— Перестань, Стив, я считаю.

— Что, Грегу не терпится? — спросил он, отходя.

Дженни упрямо считала, наклонив голову. Из радиатора у ног шло тепло. А дома, когда она вернется, будет холодно. Ничего, включит нагреватель и дом согреется за десять минут, но обедать будет не с кем, и ее ждет одинокий вечер. Правда, Роберт рядом, в Лэнгли, в пятнадцати милях от нее, не больше. Он не сказал ей, что возвращается в Нью–Йорк. Дженни не знала, верить тому, что он говорил насчет жены, или нет. С другой стороны, вряд ли он стал бы врать, думала она, а если бы и стал, вряд ли это у него хорошо получилось бы, хотя бы так же хорошо, как вчера, если, конечно, вчера он не врал. Нет, наверно, он действительно женат. «Но, может быть, они все же не помирятся? — подумала Дженни. — Разве кто–нибудь знает заранее, как все обернется? Никто не знает». Она не хотела, чтобы Роберт вернулся к жене, но и чтобы не возвращался — тоже не хотела, да и что проку хотеть? А во–вторых, или, точнее, во–первых, ей хотелось, чтобы Роберт был счастлив. Смешно, но и он тоже все время твердит, что хочет этого для нее… Дженни подвела итог одиннадцать тысяч пятьдесят пять долларов семнадцать центов, убрала ящик в сейф и заперла сейф на ключ, который висел в связке других ключей. Потом собрала бланки вкладов, погашенные чеки, выплаты ссуд, бланки Рождественского фонда и пролонгации и понесла все это в заднюю комнату Рите, которая сидела за счетной машинкой.

— Миссис Макграт боится, что ее обсчитали на десять долларов, — сказала Дженни. — Так что дай мне знать Вот мой итог.

— Ох уж эта миссис Макграт! Ей каждые три дня мерещится, что ее обсчитали, — сказала Рита, не поднимая головы.

Из банка Дженни ушла в двадцать минут пятого. Она надеялась, что Роберт будет тверд и категоричен и не согласится встретиться с Гретом. Она легко могла представить, что Грег распалится и полезет в драку, а может, даже изобьет Роберта. Грег занимался боксом в гимнастическом зале и гордился своими кулаками. «Нашел чем гордиться! Колошматить людей по лицу любой дурак научится!» Она не могла даже вообразить, чтобы Роберт кого–то ударил. Он казался таким мягким, а для Дженни мягкость была самым большим мужским достоинством. Перед глазами у нее стояло лицо Роберта, его густые каштановые волосы, светло–карие глаза, рот со слегка опущенным левым уголком, подбородок с маленькой ямочкой, она вспоминала, как он выглядел вчера после лыж — в белой рубашке и темно–синих брюках, как он наклонялся к камину, чтобы подбросить дров, и сердце у нее таяло, она крепче сжимала руль, чтобы не съехать на обочину.

Дома Дженни положила в холодильник салат и свиные отбивные, которые купила себе на обед в придорожном магазине за Хэмберт Корнерз, и приняла ванну. Обычно днем она ванну не принимала, но тут подумала, что это поможет ей успокоиться и убить время до вечера, когда неизбежно позвонит Грег. Почему некоторым хочется всячески осложнять жизнь? Когда в Скрентоне Фрицци Шелл, который ей так нравился, бросил ее ради другой девушки, она смирилась и не пыталась увидеть его или позвонить ему. А Грег!

Она надела старый свитер, юбку и туфли без каблуков и принялась поливать цветы. Потом вытерла пыль в гостиной и вымыла тарелки, которые оставила в раковине после завтрака, так как опаздывала на работу. Затем уселась в гостиной с чашкой кофе и с томиками Китса и Шелли в издании «Современной библиотеки». Открыла Китса. Но выяснилось, что Китс не идет ей в голову. Может, ей почитать Блейка? Дженни сняла с полки большой том Донна и поменьше Блейка. Некоторые места в разделе «Прорицания невинности» были подчеркнуты.

Горя и несчастья жгут

С нитью радости сплетут.

Дженни вспомнила, как много лет назад, читая это стихотворение, она при слове «жгут» представляла себе костер.

Кто веру детскую осудит,

Тот в старости осмеян будет.

В детей сомненья заронить,

В могиле без спасенья гнить

О вере детской кто радеет,

Тот Смерть и Старость одолеет.

Чеканный ритм этих стихов успокаивает так же, как их смысл.

Дженни вздрогнула, когда зазвонил телефон. Было всего пять минут седьмого.

— Междугородная. Говорите, пожалуйста.

Это звонила из Скрентона мать Дженни. Она расстроилась, получив от дочери письмо с известием, что та решила не выходить за Грега.

— Что случилось, Дженни? Даже твой отец — и тот встревожился.

Дженни представила как мать, выпрямившись, сидит в холле на стуле с высокой спинкой, наверно, в переднике, потому что они обычно в шесть обедают, а сейчас мать, по–видимому, на несколько минут отложила обед так как звонить после шести дешевле.

— Ничего не случилось, мама. Просто я недостаточно его люблю. Я поняла это несколько недель назад, так что…

— А больше никто не появился, Зайка?

Ну, слава Богу, значит, Грег еще не успел позвонить ее родителям. Ей даже хотелось рассказать им про Роберта но, пожалуй не стоило. Они бы ужаснулись: женатый! Но одновременно она представила себе, как сидит с ними за обедом, потчует их рассказами о том, что сказал и что сделал Роберт. Как он выглядит и какой он выдержанный — так она когда–то рассказывала родителям про девочек и мальчиков, которые ей нравились в школе. Может быть, это наивно, но ее всегда тянет говорить о людях, которые ей нравятся.

— Так все–таки кто–то есть, Дженни? Или нет?

— Есть. Только вряд ли я его еще увижу, наверно, не удастся. Господи, мама ну не говори со мной, как с ребенком!

— Интересно, а чего ты ждешь от своих родителей, ведь мы уже чуть не разослали приглашения на свадьбу, и вдруг от тебя такое письмо. Так кто же он?

— Его зовут Роберт, — Дженни было приятно произносить это имя и знать, что его услышат в Скрентоне.

— Роберт, а дальше?

— Мама это не имеет никакого значения, я думаю, я скорее всего больше его не увижу.

— Уверена, что это к лучшему. Где ты его встретила?

— Я познакомилась с ним самым обычным образом, — сказала Дженни, раскатывая «р», как всегда когда хотела чтобы ее слова звучали по–деловому. — Но мы договорились больше не встречаться.

— Ну что ж, значит, он не слишком интересуется тобой, иначе захотел бы тебя видеть. А теперь вот тебе мой совет поостынь немного и взгляни на Грегори другими глазами. Он хороший, положительный молодой человек, Зайка, и очень тебя любит, это ясно. Твоему отцу он понравился, — добавила мать, как будто это все решало. — Ну, мне пора вешать трубку, разговор–то междугородный. Я решила что обязательно нужно позвонить тебе сегодня же.

— А как Дон, мама?

— Дон хорошо. Пошел за домашним заданием к приятелю и остался там ужинать, так что его нет, иначе я дала бы ему трубку, чтобы он с тобой поздоровался.

«Домашнее задание, — удивилась Дженни, — при том, что Дон кончает колледж. А мать говорит о нем так, будто ему десять лет».

Наконец они обе повесили трубки, обещая писать друг другу.

Дженни поставила отбивные на плиту и подумала, что зря начала возиться с ними, — вполне обошлась бы без такого основательного обеда. Больше всего она любила салаты — из моркови, шпината, редиски, сельдерея, помидоров, зеленой фасоли и вообще из всякой зелени, — она согласилась бы всю жизнь питаться одними салатами. Потому–то ее и прозвали Зайкой. Отец опасался малокровия. В их доме все чего–нибудь опасались. Подумав с минуту, Дженни сняла одну котлету со сковородки. Двух будет слишком много. Она спрятала отбивную в холодильник и принялась готовить салат.

Грег позвонил около семи.

— Ну, добрый вечер, — сказал он. — У меня для тебя интересные новости. Мистер Форестер возвращается в Нью–Йорк.

— Правда? — переспросила Дженни. — По–моему, тебя это интересует больше, чем меня.

— А может, одинаково? Он только что решил. К тому же он такой трус, что побоялся сказать мне, где живет. Я подумал, что тебе и это, наверно, интересно услышать.

— Нисколько.

— И еще кое–что могу тебе сказать Я просто так, наобум, позвонил в Нью–Йорк по его старому номеру и нарвался на его жену. Они разводятся, Дженни, и из того, что она рассказала, ясно, почему. Он псих.

— Вот как!

— Да, именно так.

— И поэтому они разводятся? Сильно сомневаюсь.

— Да нет, всего лишь из–за супружеской неверности, понятно? Уверен, мистер Форестер тоже этим грешил. Но его жена ясно дала понять, что он псих. Ты же не воображаешь, что мистер Форестер доложит тебе об этом сам, правда? Представляешь, как ты рисковала, когда пригласила его к себе на обед? Пригласила на обед! Надо же! Знаешь, Дженни, мне иногда кажется, тебе не мешает проверить, все ли у тебя в порядке с головой.

— Надоели мне твои советы, — Дженни сказала это так сердито, как раньше никогда с Гретом не говорила — Подумать только, позвонил его жене в Нью–Йорк! Вот уж, что называется, совать нос в чужие дела!

— Нет, это называется вести расследование, и я рад, что позвонил. Я спугнул этого негодяя, теперь он уберется из города, и твое счастье, Дженни, что все так обернулось. Кстати, твоя подруга Рита слыхом о нем не слыхала. Что ты на это скажешь?

— Ой–ой–ой! Похоже, сегодня ты целый день не слезал с телефона?

— Зачем ты сказала, что он — знакомый Риты?

— Потому что ты слишком любопытен. Надо же было что–то сказать, чтоб ты успокоился

— А я вовсе не успокоился, детка.

— Если ты воображаешь, что очень украсишь себя этим в моих глазах, то сильно ошибаешься.

— Может, и не украшу. Но всегда лучше знать правду, так ведь? От самого мистера Форестера правды не узнаешь. Он же не признается, что ты в него втюрилась, и он это заметил.

— Что заметил? — перебила она его.

— Слушай, Дженни, давай не будем ссориться Когда его жена сказала, что он псих, меня сразу осенило. Не он ли подглядывал за тобой, а, Джен? Вот так ты с ним и познакомилась Верно?

— По–моему, ты не в своем уме, — ответила Дженни.

— А почему ты плачешь? Господи, Дженни, я вовсе не хочу, чтобы ты плакала. Слушай, можно я приеду? Я в Лэнгли. Мне до тебя не больше получаса.

— Я не хочу тебя видеть

— Гм, — фыркнул он. — Мистер Форестер не пожелал рассказать, как он с тобой познакомился, когда я сообщил ему про Риту. Я спросил, не он ли подглядывал за нами, потому что мы часто слышали какой–то шум под окнами. Пересказал ему, что говорит про него его жена. И мистер Форестер явно расстроился, мисс Тиролф. Он уедет из города, если не уедет, я его заставлю.

Дженни повесила трубку. Она пошла на кухню и над раковиной вымыла лицо холодной водой. Проклятый Грег! Он еще хуже, чем Сузи Эшем. А Рита? Могла бы догадаться и сказать: «Да, это я познакомила с ней Роберта», но, наверно, Грег все приставал и приставал к ней. А Рита не такая сообразительная, хотя злой ее не назовешь.

Дженни очень хотелось позвонить Роберту и сказать, что звонок Грега не имеет никакого значения, пусть не волнуется и все забудет. Но ведь Роберт уже сказал свое слою. Он больше не хочет ее видеть. И Дженни подумала что лучше не звонить, даже если хочется поддержать его по–дружески. Интересно, что же за женщина его жена, если она могла наговорить первому встречному такие гадости про собственного мужа?

8

Грег звонил каждый вечер пять дней подряд и просил Дженни встретиться с ним. Дженни твердо отвечала «нет», твердо, но вежливо, и не позволяла себе сердиться. Она объясняла, что хочет некоторое время побыть одна, и поскольку в душе она и сама утвердилась в этом желании, ее слова звучали для Грегора более убедительно. К счастью, банк, которым пользовался Грег, находился в Риттерсвиле, а не в Хэмберт Корнерз; ей не хотелось видеть его даже в окошке для клиентов. Прошло десять дней, в том числе и день рождения Грега, по случаю которого Дженни послала ему поздравительную открытку, дружескую, но не обнадеживающую. Она удивилась, что он не появляется на ее подъездной дорожке, и была ему за это благодарна. Грег ждет, думала Дженни, что она затоскует в своем стоящем на отшибе доме и через неделю–другую обрадуется его возвращению.

Когда она вспоминала о Роберте, то на миг ощущала острую боль, а как только боль проходила, перед ее мысленным взором одна за другой возникали картины: вот Роберт, такой безупречный, в ресторане при свечах; вот он, стоя на лыжах с сомнением разглядывает склон; вот, сняв пиджак, расхаживает по ее гостиной, а вот, в тот, последний раз, когда они виделись, нервно меряет шагами свою комнату. Но сильней всего ее волновало воспоминание о том, как он, тогда еще незнакомый, стоял перед ней в отсветах костра у ее дома. В этой сцене не было ничего пугающего, и Дженни представлялось совершенно диким и досадным, что большинство людей, окажись они тогда на ее месте, испугались бы. Большинство людей не разбирается в том, что значит жизнь. Дженни считала, что она сама разбирается, но ей казалось, что она на правильном пути. Она не ныла, как многие, по любому поводу. Возможно, между ней и Робертом все кончено, ну что ж, ничего не поделаешь но ведь может статься ей суждено что–то еще — плохое или хорошее. И наверно, зря она сейчас бездействует, надо бы попытаться разыскать Роберта.

Как–то вечером около девяти она позвонила ему в Лэнгли. «Скорей всего, отзовется телефонистка, — думала она, — и скажет, что телефон отключен. Или ответит какой–нибудь незнакомый человек, которому передали номер Роберта».

— Номер, который вы набираете, отключен, — сказала телефонистка — Хотите узнать новый?

— Да, — ответила Дженни.

— Ах, простите, я не могу его сообщить. Он не значится в телефонном справочнике.

— Вы хотите сказать, это в Лэнгли? Номер Роберта Форестера?

— Да, номер в Лэнгли, но его нет в справочнике.

— Спасибо.

«Грег не знает, что Роберт все еще в Лэнгли», — подумала Дженни. Грег звонил ей две недели назад и, торжествуя, объявил, что Роберт уехал. Возможно, он решил так из–за того, что старый номер больше не отвечал. Вероятно, телефонистка, на которую попал Грег, не сообщила ему, что у Роберта теперь незарегистрированный номер. Можно позвонить Роберту на службу, наверно, он по–прежнему работает там же. С этой мыслью Дженни легла спать, сознавая, однако, что утро вечера мудренее, и завтра, обдумав все хорошенько, она решит, что звонить ему не надо.

Дженни позвонила Роберту на следующее утро в одиннадцать, выйдя под каким–то предлогом из банка, когда все собрались пить кофе — у них за сейфом была электрическая кофеварка. Прежде чем подошел Роберт, с ней поговорила женщина, потом мужчина.

— Привет, Роберт. Как ты? — спросила она.

— О, спасибо, Дженни, хороша А ты как?

— До вчерашнего вечера я не знала что ты еще в городе — она покрепче прижала трубку к уху. — Я позвонила по твоему старому номеру… — Веселые, ничего не значащие слова, которые она собиралась ему сказать, внезапно улетучились у нее из головы.

— Да, знаешь, я переехал. Снял дом.

— У тебя правда все в порядке?

— Да, конечно, пожалуй, даже лучше, чем когда мы виделись в последний раз.

— Ты уже развелся?

— Да.

— Роберт, мне так стыдно, что Грег звонил тебе. По–моему, я только и делаю, что извиняюсь за Грега.

— Ну, это было давно. Чуть ли не с месяц назад. Мне только неприятно, что он звонил в Нью–Йорк.

— Я страшно ругала его за это. Мы с ним больше не встречались — с того дня, как он испортил нам обед, — Дженни замолчала, ей хотелось спросить, нельзя ли им теперь увидеться, раз он получил развод? Она вспомнила что когда–то Роберт говорил, как ему нравилось смотреть на нее через окно в кухне, просто наблюдать за нею. Вот и ей хотелось того же. Хотелось видеть его.

— Пожалуй, мне надо кончать, Дженни Спасибо, что позвонила.

Разговор кончился. Она ничего и сообразить не успела как они оба повесили трубки. Дженни ругала себя за то, что ляпнула насчет развода ведь считалось, что она этого знать не может. «Только вспугнула Роберта», — говорила она себе. И нисколько ему не интересно, видится она с Грегом или нет.

После работы, в четыре тридцать пять, Дженни поехала в Лэнгли. Садилось солнце, наступали сумерки. Дженни рассчитала, что служащие «Лэнгли Аэронотикс» выходят в пять; она понимала, что, наверно, невозможно отыскать машину Роберта среди сотен машин на стоянке, но все равно он будет где–то там, в полумиле от нее, а может, и ближе. Стоянка для автомашин у «Лэнгли Аэронотикс» напомнила Дженни магазин подержанных автомобилей, мимо которого она проехала по дороге. На стоянке был даже полицейский, он направлял поток машин через затянутые проволочной сеткой ворота Таких ворот на стоянке было не меньше трех. Машина Роберта — черная с откидным верхом, с полированными накладками по краям крыши, была не из тех, что часто встречаются, но разве в таком скопище найдешь ее? Дженни медленно объезжала ворота до тех пор, пока на стоянке не осталось автомобилей двадцать, но автомобиля Роберта так и не увидала. В конце концов она поехала домой. К семи она была приглашена на обед к Тессерам, но ничего приятного от этого вечера не ждала. Тессеры считали, что она грустит из–за разрыва с Грегом, не могли понять, почему они поссорились, и всячески старались ее развлечь. Дженни не рассказывала им про Роберта. Но сегодня, наверно, расскажет. Надо же кому–то излиться.

Пока она открывала дверь, в доме звонил телефон и в ней проснулась надежда а вдруг это Роберт, но это был Грег. В день рождения Вашингтона в концертном зале Лэнгли будет концерт, и Грег приглашал ее пойти с ним. Дженни поблагодарила и отказалась.

— Сколько еще это будет продолжаться, Дженни? Я и так дал тебе больше месяца. Что с тобой? Ты что, в трауре по мистеру Форестеру? Собираешься за ним в Нью–Йорк?

— Я просто хочу побыть одна Грег.

— С кем ты видишься? С Сузи? Или с кем–то из ее дружков?

— Нет!

— Ладно, детка Я все равно тебя люблю. Но иногда мне кажется, ты заслуживаешь хорошей взбучки. Я дам о себе знать.

Они разговаривали в четверг вечером, а в субботу утром Грег дал о себе знать — прислал письмо. Оно было напечатано на машинке — целых четыре страницы — и на четвертой достигало апогея. Грег упрекал ее в бесчувственности, раз она так долго отказывается его видеть, и заявлял, что мало кто из мужчин стал бы так долго терпеть ее капризы.

В следующий вторник вечером, в четвертый или пятый раз пытаясь найти машину Роберта на стоянке фирмы «Лэнгли Аэронотикс», Дженни вдруг увидела ее. Роберт выехал из ворот, свернул на север, между ними оказалось шесть других машин, но Дженни заметила, как, проехав полмили, Роберт повернул налево. Это была дорога, ведущая из города прямо в фермы. Дженни ехала за Робертом, выдерживая дистанцию. Ей хотелось только узнать, где он живет, и взглянуть на его дом. Красные огни его машины свернули направо, машина остановилась, фары высветили маленький дом с островерхой крышей. Дженни сбавила скорость и увидела, что Роберт, не выключая фары, вышел из машины и направился к крыльцу. Вскоре Дженни оказалась почти у самой его подъездной дорожки и поехала еще медленней, надеясь, что ее увидят и окликнут. Дорожка была совсем короткая.

— Дженни? — воскликнул Роберт.

Дженни свернула на дорожку и остановила машину, глядя, как он идет ей навстречу. Он удивленно улыбался но лицо было приветливое, он не сердился.

— Это, оказывается, ты! — сказал он. — Что–нибудь случилось?

— Нет.

— Ну что ж, может быть, зайдем ко мне?

Дженни выключила зажигание, вышла из машины и вместе с Робертом пошла к дому. Дверь, выходящая на дорожку, была украшена вверху стеклянными ромбами. Крышу крыльца поддерживали вырезанные в виде спирали столбики. Но Дженни видела только, что дом — черный с коричневым, да и на это толком не обратила внимания, потому что ее занимало одно — Роберт рядом, а она не знает, что ему сказать, не может ни извиниться, ни пошутить, ничего.

За дверью он зажег свет.

— Входи. Сейчас я вернусь.

И пошел выключить фары

Комната была похожа на зал в средневековом замке. Слева Дженни увидела камин высотой футов десять, так что каминной полкой нельзя было пользоваться, у одной стены стояло ложе, как из шекспировских пьес, оно было закрыто красным покрывалом. Спальня, очевидно, была наверху, потому что гостиная занимала почти весь нижний этаж.

— Забавное местечко, правда? — улыбнулся Роберт. — Мне нравится.

— Прямо как из сказки.

— Позволь, я помогу тебе снять пальто.

Он повесил пальто в шкаф рядом со своим, потом подошел к камину, где уже были приготовлены дрова, занимавшие смехотворно мало места в огромном очаге. Роберт поднес спичку к лежащей под дровами бумаге, потом открыл дымоход Включил лампу, стоявшую на столе в центре комнаты, и погасил верхний свет. Стол был завален чертежами каких–то станков, выполненными в карандаше и туши.

— Садись. Хочешь виски?

Дженни села в кожаное кресло поближе к камину.

— Ты что–то не очень разговорчива сегодня. — Роберт отошел к двери, которая вела в голубую кухню.

Дженни последовала за ним. Кухня была маленькая, но очень уютная и чистенькая. Роберт достал лед и налил шотландского виски в высокие стаканы. Раза два он взглянул на нее через плечо, и Дженни вспомнилось, как он пришел к ней в дом в первый раз, а она — Дженни не могла этого не признать — все поглядывала на него с некоторой опаской. Сейчас он улыбнулся, и вид у него был довольный. Он вручил ей стакан, и они вернулись в гостиную. Дженни заметила, что у него появился проигрыватель, а под ним лежала стопка долгоиграющих пластинок.

— Похоже, ты тут прочно обосновался. Ты подписал аренду? — спросила она и тут же рассердилась на себя за то, что сказала банальность. Она выпила виски тремя большими глотками.

— Да, на год. Сто двадцать пять в месяц, включая отопление. Неплохо, как тебе кажется? — он смотрел на нее, и глаза у него улыбались Он сидел на подушке возле огня.

— Не слишком много места, — сказала Дженни, критически посмотрев в потолок, напоминавший узкую перевернутую букву «V».

— А мне больше и не нужна Я рад что ты заехала Здесь довольно одиноко, Не то что в многоквартирном доме.

Дженни подумала что он вовсе не выглядит одиноким. Потом она вспомнила о разводе.

— Прости, что я заговорила тогда о твоем разводе. Я узнала о нем от Грега.

Улыбка слетела с его лица но потом он снова улыбнулся.

— Неважно. Я рад что развелся. А главное — Никки теперь будет довольна. Так что все хорошо, что хорошо кончается. А как Грег? Ты его видела?

— Я же тебе сказала — ответила Дженни. — Я не видела его с того воскресенья когда мы катались на лыжах.

— О! — Роберт подбросил полено в камин.

Дженни рассматривала книжные полки возле камина Большинство книг было в новых бумажных обложках. Среди них она увидела исторические и много биографий. Роберт взял у нее из рук стакан.

— Хочешь еще?

Виски быстро ударило в голову, она расслабилась, загрустила. «Как бы не сказать и не сделать чего–нибудь не так, еще рассержу Роберта и он больше не захочет меня видеть». Дженни заметила: Роберта начинает тяготить то, что она все упорнее и упорнее молчит, в конце концов он ей предложил пообедать с ним — у него есть бифштекс, достаточно большой, на двоих хватит, к тому же его можно зажарить прямо на огне, и Дженни согласилась остаться. Потом она поймала себя на том, что в глубине своей пресной практичной души беспокоится, разморозился ли бифштекс, затем обнаружила, что Роберт, встав на колени перед камином, заворачивает в фольгу картофелины, а бифштекс, уже явно размороженный, лежит на решетке и ждет своей очереди.

— Можно я сделаю салат? Я делаю прекрасные салаты, — Дженни встала, пошатываясь, и почувствовала, как ее лицо расплывается в кривой дурацкой улыбке, поняла, что выглядит и держится, как девчонка, и возненавидела себя за это.

Но в кухне, смешивая соус в темной деревянной салатнице, Дженни забыла о своем смущении. У Роберта был чеснок, лук и всякая зелень. Он завязал на ней холщовый передник, похожий на плотницкий, и она запомнила, как на мгновение его руки коснулись ее талии. Салат был сложный, и к тому времени, как она его закончила, мясо и картофелины поспели, и Роберт накрыл на стол в углу гостиной, хотя ей хотелось сделать это самой. На столе стояла бутылка красного вина с французской этикеткой.

За обедом Роберт говорил о своей работе и между прочим сказал, что, возможно, переедет в Филадельфию, где находится главный завод фирмы «Лэнгли Аэронотикс». Роберт работал над соединением двух частей чего–то, что входило в вертолетный двигатель, чертежи этого двигателя и лежали на его письменном столе. Один из чертежей он показал ей, и Дженни силилась в нем разобраться, но в глазах у нее двоилось. Может, из–за того, что она не сказала про чертеж, Роберт взялся показывать ей свою папку с рисунками насекомых — из всех она узнала только одного — богомола. На рисунке Роберта он выглядел устрашающе. Роберт объяснил ей, что рисунки предназначены для книги и скоро он отправит их в Нью–Йорк. А потом Дженни расстроилась, потому что Роберт, перестав говорить о рисунках, вдруг спросил ее, была ли она на концерте Моцарта и Стравинского в Лэнгли, и пришлось сказать, что не была. О том, что ее приглашал на концерт Грег, она умолчала. Сначала она с аппетитом накинулась на бифштекс, но внезапно почувствовала, что не может проглотить ни кусочка. Над салатом она уже чуть не плакала.

— Роберт, я люблю тебя, — внезапно сказала она, когда он говорил ей что–то.

Он не то засмеялся, не то удивленно вскрикнул, а потом вдруг оказалось, что она сидит на красной тахте, полулежа на подушках. Ну вот. Кофе крепкий, из кофеварки. Не надо было давать тебе вторую порцию виски. Но не так уж много ты и выпила. Через минуту тебе станет лучше.

Слова, слова, слова, они вертелись у нее в голове, но ни одного из них она не могла произнести.

Роберт ходил взад–вперед по комнате, курил сигарету и время от времени останавливался у круглого кофейного столика, чтобы отхлебнуть кофе из своей чашки. А Дженни думала: «Мы женаты, и мы здесь живем, и я привыкла ложиться в постель с Робертом, и он привык ко мне». Она смотрела, как он, бесшумно ступая по ковру, доходит до конца гостиной, поворачивается и шагает снова, и снова поворачивается. Роберт не смотрит на нее. Он швырнул сигарету в камин. Его рубашка мелькала белым пятном, Дженни закрыла глаза и заснула. Проснулась она оттого, что Роберт коснулся ее плеча. Ее прикрывал плед и Роберт сидел рядом с ней на тахте.

— Тебе лучше? Еще только половина двенадцатого. Я подумал, может быть, ты хочешь домой?

— Я не хочу домой

— А, ну тогда спи здесь. Простыней тут нет, но я сейчас принесу.

Вид у него был смущенный, он подошел к стулу, где лежала раскрытая книга обложкой вниз. Он закрыл и положил на стол. В камине тлели оранжево–красные угли. Роберт повернулся к Дженни и посмотрел на нее так, словно ждал, что, окончательно проснувшись, Дженни передумает и скажет, что все–таки поедет домой.

— У тебя найдется пижама? — спросила она

— Найдется. Но тебе она будет велика.

Дженни приняла душ, машинально выстирала чулки и повесила их сушиться, взяла зубную пасту и потерла зубы пальцем, ей хотелось воспользоваться одной из двух зубных щеток Роберта но она не осмелилась. Если сначала она стыдилась того, что напросилась в гости, то сейчас на нее нашла бесшабашность, и важно было не растерять ее, хотя потом, наверно, сердце будет сжиматься при воспоминании о собственной лихости. Когда она вышла из ванной, Роберт в халате и пижаме ждал ее со стаканом молока.

— Я подумал, тебе захочется молока: — сказал он.

— Нет, спасибо, лучше я выпью еще вина.

Он пошел за вином на кухню. Она смотрела как он наливает его в один из стаканов, которые стояли на столе, пока они обедали. В кухне все прибрано. Роберт вымыл посуду. Дженни поставила стакан на кофейный столик, который он придвинул к тахте, легла и стала прихлебывать вино. Роберт положил на угли еще одно полено.

— Надеюсь, тебе не холодно. Я кладу его не для тепла, а для красоты, — объяснил он. — Когда тебе нужно встать?

— В семь тридцать

— Прекрасно. И мне так же. Спокойной ночи, Дженни.

— Спокойной ночи.

Роберт стоял, глядя на нее, голова чуть склонена набок, руки в карманах халата, на лице улыбка. И пусть он даже не хотел поцеловать ее, для Дженни все равно это было блаженством, она наслаждалась, что лежит в постели у него в доме, в том же доме, где спит он, и они дышат одним воздухом. Дженни прикрыла глаза. Она лежала на животе, подложив руку под щеку, и думала, что вот сейчас откроет глаза и опять увидит, как Роберт стоит над ней в своем синем полосатом халате. Но когда она их открыла, было темно. Роберт ушел, и только сверху, из его спальни, падал свет. Дженни казалось, что прошло не больше пяти минут. Но времени не существовало. Может быть, она пролежит всю ночь без сна, а может быть, заснет. И то, и другое приятно. Нет ни ночи, ни дня. Дженни ощущала только одно — она существует. Самое верное было сказать: она соприкасается с вечностью.

9

Когда в тот вечер, после двенадцати, Грег обнаружил, что возле дома Дженни нет машины, а в самом доме темно, он вернулся к себе в Хэмберт Корнерз, подождал немного и без двадцати два снова поехал к ней. Машины все еще не было. Не было ее и возле дома Сузи Эшем. До этого, чтобы проверить, он уже проезжал мимо дома Сузи в девять, а потом в полночь. Первой мыслью Грега было, что Дженни уехала в Нью–Йорк повидаться с Форестером. Или отправилась еще куда–нибудь на свидание с ним. А может быть, она ночует у Тессеров? Вряд ли. Насколько Грег знал, она никогда не оставалась у них ночевать. В два часа ночи он позвонил Сузи. Грег понимал, что звонить в такое время — безобразие, но ему хотелось, чтобы Сузи знала о его тревогах. Сузи очень хорошо понимала, что он испытывает, и была на его стороне.

— Нет, я ее не видела, — ответила Сузи шепотом, она объяснила, что все в доме спят, а телефон в холле.

— Я чувствую, что она с Робертом. Где ей еще быть? Киносеансы кончаются в одиннадцать тридцать, даже в Лэнгли. В будни она никогда так поздно не возвращается.

— Разве Роберт не вернулся в Нью–Йорк?

— Но до Ныо–Йорка–то всего два часа, верно?

— А Тессеры?

— Неудобно звонить им сейчас.

— Хочешь, я позвоню?

— Мм, да нет, спасибо, Сузи, — голос у Грега был совсем несчастный.

— Слушай, Грег! Как бы тебе помочь? А ты ее здорово любишь, да?

— Ясное дело.

Через три минуты Грег уже звонил в Нью–Йорк бывшей миссис Форестер. От нее он узнал, что Роберт по–прежнему живет в Лэнгли и работает в «Лэнгли Аэронотикс».

— Мне он сказал, что уезжает отсюда, — сказал Грег. — А вам? Что остается в Лэнгли?

— Да нет, просто я так думаю. Он приезжал в Нью–Йорк несколько недель назад, чтобы подписать бумаги для развода, но я его не видела. Мой адвокат ничего не говорил о том, что Роберт переезжает, — сказала Никки слабым голосом. Да, она уже легла, да, он ее разбудил, но ничего, ничего.

— Вы не знаете, где он живет в Лэнгли? У него новый номер телефона а в справочной его не дают.

— Понятия не имею, меня это нисколько не интересует, — ответила Никки, и он услышал, как она затянулась. — Но сама ситуация любопытна. Ситуация абсолютно типичная, только в такую и может влипнуть Роберт. Грязная и подлая связь.

— Ну, я надеюсь, так далеко дело не зашло. Понимаете, я люблю эту девушку. Если я доберусь до этого мерзавца Форестера… А Дженни я знаю, она видна влюбилась в него без памяти… она ведь, как бы это сказать… еще совсем девчонка и такая выдумщица… Если она что–нибудь вбила себе в голову…

— Роберт маньяк. Пусть она поостережется.

— Вы говорили. Это–то меня и беспокоит. А если он в Лэнгли…

— Слушайте, Грег, держите меня в курсе. Буду рада, если могу чем–то помочь. Договорились?

После этого разговора Грег почувствовал себя спокойнее. Он понял, что в лице бывшей миссис Форестер получил союзника и обзавелся самым надежным источником сведений о Роберте. Когда он позвонил ей в первый раз, она попросила называть ее Никки. Теперь — Никки Юрген. Она снова вышла замуж. Грег почувствовал, что ему предстоит долгая, трудная борьба за Дженни, но все равно он обязательно победит, независимо от того, с Робертом она сегодня или нет. Он включил приемник, закурил сигарету и сбросил ботинки. Интересно, в «Лэнгли Аэронотикс» есть ночная смена? Имеет смысл проверить. Грег нашел номер в телефонной книге и позвонил. Никто не ответил. Утром он позвонит туда опять и спросит адрес Роберта. Если они не скажут, есть другие пути — например, чистки и прачечные в Лэнгли, там могут знать, где живет Форестер. Грег потер своей мощной рукой правый кулак и встал с дивана. Хороший удар в челюсть — вот что приведет в чувство Форестера. Такой прием уже когда–то сослужил Грегу службу, правда, надо признаться, с теми двумя девушками из Филадельфии это не помогло, но до чего же здорово было исколошматить обоих своих соперников до потери сознания.

Грег настроил приемник и стал раздеваться. Шкаф был слишком тесный, и все девять месяцев, что он здесь прожил, это его раздражало. В последнее время всякий раз, когда он вешал костюм на плечики и втискивал его в шкаф, он думал, что пройдет еще несколько недель и они с Дженни поселялся в Трентоне, в доме, где в каждой комнате, даже в кухне, будут вместительные шкафы. Сегодня его уверенность насчет будущего дома несколько поколебалась, и он разъярился. Как он допустил, чтобы этот подонок, этот чокнутый Роберт Форестер, испортил ему жизнь? Ведь он проезжал мимо дома Дженни почти каждый вечер, смотрел, на месте ли ее машина и раза два когда машины не было, думал, что, наверно, Дженни у Тессеров или где–нибудь с Ритой, потому что тогда она возвращалась домой до полуночи. Теперь он готов был поверить, что и те вечера она проводила с Робертом Форестером, а сегодняшняя ночь, наверно не первая и не единственная, когда она пробыла у него до самого утра, ведь Грег не всегда проверял ее по ночам.

Утром, в девять тридцать, из придорожного ресторана неподалеку от Лэнгли он позвонил в «Лэнгли Аэронотико. Ответившая ему женщина очень спокойно сообщила, что фирма не дает адресов своих служащих Через полчаса Грег позвонил из другого места и попросил к телефону Роберта Форестера. Прошло около трех минут, пока его разыскали, потому что Грег не знал, в каком отделе он работает. Наконец в трубке раздался голос Роберта.

— Алло!

— Это Грег Уинкуп. Мне надо встретиться с вами сегодня после работы.

— Зачем?

— Скажу, когда увидимся Когда вы кончаете?

— В пять. Но сегодня мне неудобно.

— Много времени не потребуется, мистер Форестер. Увидимся после пяти. Идет?

— Ладно. В пять

Грег был на месте в пять часов, но когда он попытался въехать на стоянку, откуда уже разъезжались машины, вахтер остановил его и потребовал пропуск. Ему предложили оставить машину на специально отведенном месте возле главного здания под вывеской «Для поставщиков Не для служащих». Грег усмехнулся. Порядки у них, как в самых секретных учреждениях, хотя всего–то и делают, что детали для дурацких частных вертолетов. Грег вылез из машины и пошел к стоянке, стараясь отыскать Роберта Он поглядывал на машины, проезжающие мимо по дороге, не покажется ли синий «фольксваген» Дженни. Интересна почему это сегодня мистеру Форестеру неудобно? Увидев, что к нему приближается Форестер, Грег бросил на землю окурок. В руках у Роберта был рулон бумаги.

— Привет! — коротко кивнул Грег.

— Здравствуйте.

— Вы, небось, понимаете, почему я хотел вас видеть?

— Вряд ли.

— Вы были с Дженни прошлой ночью. Вернее, она была у вас?

Роберт взял рулон бумаги в обе руки.

— Лучше вам спросить об этом у Дженни.

— А я спрашиваю у вас. Где вы живете, мистер Форестер?

— Зачем вам это знать?

— Все равно я узнаю, можете не беспокоиться. Ответьте одно — она была у вас прошлой ночью?

— Я полагаю, это никого, кроме Дженни и меня, не касается.

— Ах, вы так полагаете? А я полагаю, что по–прежнему с ней помолвлен, мистер Форестер. Вы об этом забыли? В январе вы объявили о своих «намерениях», сказали, что Дженни вас не интересует. И сейчас так?

— И сейчас.

Его спокойствие выводило Грега из себя. Оно было неестественным. Ему вспомнились слова бывшей жены Форестера — он псих.

— Мистер Форестер, я считаю, ни одной девушке нельзя водить с вами компанию, тем более моей Дженни. Я вас предупреждаю. Прекратите встречаться с ней, не смейте даже и думать ее увидеть. Понятно?

— Понятно, — сказал Роберт совершенно обыденным тоном, и ответ этот никоим образом Грега не удовлетворил.

— Я вас предупредил. Если вы дотронетесь до Дженни, я сверну вам шею.

— Ясно, — ответил Роберт.

Грег обошел вокруг него и двинулся к выходу. Он весь кипел от бешенства. Вопреки ожиданиям, он не заметил на лице Форестера испуга, но решил, что первый раунд выигран. Ведь он говорил кратко и по делу. Вдруг его осенила еще одна идея, и Грег обернулся, надеясь увидеть темное пальто Роберта, но было уже поздно. Да ладно, он и так сказал достаточно. Потом Грег поискал глазами машину Форестера, он помнил, что у того автомобиль с двумя дверцами и откидным верхом. Можно сесть ему на хвост и выяснить, где он живет, но машин на стоянке было до черта, и Роберта он так и не нашел.

Грег поехал прямо к дому Дженни Когда он туда добрался, часы показывали уже без четверти шесть, «фольсвагена» возле дома не было. А ведь обычно Дженни возвращается домой в пять или в половине шестого. Грег снова поехал в Лэнгли, зная, что искать ее сегодня вечером наверняка бесполезно, но понимая, что будет злиться на себя, если вернется домой, даже не сделав попытки ее найти. В Лэнгли Грег остановился около химчистки, которая еще была открыта. Здесь не знали ни адреса Форестера ни его самого, однако спросили, зачем ему адрес.

— У меня пакет, — ответил Грег. — Я обещал передать ему.

— Вам скажут на почте. Но она уже закрыта.

Единственная попавшаяся Грегу на пути аптека тоже была закрыта. Зря проколесил семнадцать миль. А туда и обратно — тридцать четыре. Ладно, неважно, завтра он все выяснит.

На следующее утро Грег приехал на почту в Лэнгли к самому открытию. Он сказал, что должен передать пакет Роберту Форестеру, и спросил, где его найти. Почтовый ящик 94 РД на Гарсетерском шоссе в двух милях от города. Клерк объяснил Грегу, как туда проехать. Грег спешил на деловую встречу, но все же решил сделать крюк и хотя бы взглянуть на дом Форестера.

Он внимательно рассматривал почтовые ящики вдоль дороги и, наконец, на одном из них увидел фамилию «Форестер», написанную белой краской. Дом был какой–то несуразный, с высокой островерхой крышей, и Грег подумал, что этот дебил как раз такой дом и должен был выбрать. Он остановил машину на подъездной дорожке, огляделся, убедился, что никого вокруг нет, вышел из машины и заглянул в стеклянную дверь. На Грега дом произвел жутковатое впечатление. Не то крепость, не то замок, только маленькие. Грег подошел к окну, заглянул в кухню, и сердце у него подпрыгнуло и гневно забилось — на подоконнике стоял цветок, который принадлежал Дженни. Грег узнал горшок и само растение, ошибки быть не могло. Он вспомнил что она называла этот цветок «тещин язычок», а горшок был из белого пупырчатого стекла Грег вернулся к машине, задним ходом выехал с дорожки и отправился на деловое свидание.

В шесть часов, ровно в шесть, потому что он намеренно заставил себя дождаться этого часа, Грег снова проехал мимо дома Форестера. Там стояли обе машины — и Дженни, и Роберта. Она открыто проводит с ним ночи! По подсчетам Грега, эта ночь могла оказаться седьмой или десятой. Теперь дом был ярко освещен. Грег представил себе, как они болтают, смеются и готовят ужин. Дженни, наверно, делает один из своих знаменитых салатов, а потом… но Грегу невыносимо было думать о том, что будет потом.

Он остановился в придорожном баре, который, как ему показалось, всем своим видом соответствовал его скверному настроению; трое посетителей, сгорбившись над пивом, смотрели телевизор. Грег заказал ром, не потому что любил его, а просто в его состоянии приятно было прорычать это слово. Р–ром! Он опрокинул стаканчик, расплатился и разменял деньги, чтобы позвонить в Нью–Йорк.

Телефон Никки Юрген не отвечал.

Грег поехал к себе и весь вечер названивал в Нью–Йорк. До десяти никто не отзывался. Потом ему ответил мужской голос, и Грег попросил позвать миссис Юрген.

— Алло, Грег, — сказала Никки. — Ну, как дела?

— Да паршиво, — ответил Грег, хотя от ее дружеского тона сразу почувствовал себя гораздо лучше. — По–моему… похоже, что, как говорится, мои худшие предположения подтвердились.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, моя девушка — моя невеста… боюсь, что она проводит теперь ночи у Форестера.

— Ну, да? Вот кошмар!

Никки говорила с ним очень сочувственно. Она спросила адрес Роберта и записала его. Посоветовала Грегу «взять Дженни в руки» и снова предупредила, что на Роберта ни в чем полагаться нельзя, он способен что угодно выкинуть, даже что–нибудь опасное.

— Я уверена, что это скоро кончится, — сказала Никки, — если только ваша невеста сама не спятила, в чем я сомневаюсь. Любая девушка быстро разберется, что такое Роберт.

— Как вы думаете, он ей ничего плохого не сделает? — вдруг с тревогой спросил Грег.

— Кто его знает!

— Я предупредил его, чтобы он держался от нее подальше. Говорил с ним пару дней назад. И, черт побери, в тот же вечер она снова с ним.

— Я вас понимаю Роберт всегда так, заводит шашни с чьей–нибудь девушкой, предпочтительно с молоденькой и наивной, потом она ему надоедает, и он бросает ее. Обычно больше, чем на полтора месяца, его не хватает. Вы — первый из таких пострадавших, с кем я могу поговорить.

— Подонок, — пробормотал Грег. — Завтра же встречусь с Дженни и объяснюсь с ней. В последнее время она в плохом состоянии и меня к себе не пускает, а я не хочу расстраивать ее, но другого выхода нет.

— Заберите ее к себе.

Грег сделал попытку засмеяться

— Вот именно! Хотел бы я найти способ выжить его из города. Интересно, он здорово с приветом? Он хоть раз лечился у психиатра?

— Он–то? Еще бы! Не меньше двух раз. Он из тех психов, кто не настолько свихнулся, чтобы их упрятали в дурдом, но они всем вокруг себя отравляют жизнь. А вы пригрозите ему, что его изобьете! Он ведь ужасный трус, а вы, по–моему, как раз наоборот.

— Вот тут вы попали в точку. Ладно. Я это обдумаю, но сначала попробую повидаться с Дженни.

— Удачи вам, Грег.

Грег решил встретиться с Дженни на следующее утро — в субботу, а если ее утром не будет, то днем. Но в субботу ни днем, ни вечером она дома не появилась. Ее машина стояла возле дома Форестера. Наверно, она переехала к нему, но у Грега не хватило духу постучаться к Роберту и попросить позвать Дженни. В воскресенье она тоже не вернулась домой. А в понедельник утром если и заглядывала к себе, чтобы переодеться и полить цветы, то он прозевал.

10

В понедельник вечером не успела Дженни войти в дом, как Роберт понял, что что–то выкинул Грег.

— Я только что видела Грега — сказала Дженни, опустив сумочку и бумажный пакет на стул возле дверей.

Роберт помог ей снять пальто и повесил его в шкаф.

— У тебя дома? — он знал, что после работы она заезжала к себе, ей нужно было захватить какие–то мелочи.

— Он приехал в пять тридцать Он снова звонил твоей жене. И говорит, что она сказала ему, будто ты — психопат.

Роберт застонал.

— Дженни, ну что я могу с этим поделать? Не забывай она мне больше не жена.

— Ну, почему они не могут оставить нас в покое? — спросила Дженни так, словно ждала от него ответа.

— Что еще сказал Грег?

Дженни присела на красную тахту, она ссутулилась, руки безвольно упали на колени.

— Сказал, что через пару недель я тебе надоем, так считает твоя жена. Господи, ну неужели нельзя, чтобы никто не вмешивался?

Роберт пошел в кухню, высыпал в миску остатки льда из холодильника и принес лед в гостиную.

— Ладно, Дженни. Давай трезво смотреть на вещи. Ты провела здесь четыре или пять ночей, как по–твоему, что должен думать Грег? Что мы проводим эти ночи по–монашески — я у себя наверху, ты — здесь внизу?

— И пришло же в голову шпионить за моей машиной! Он рассказал, как ему удалось пронюхать, где ты живешь. Узнал по почте.

— Ну что ж! Не он один шпионит, — Роберт достал сигарету из коробки, стоявшей на кофейном столике.

— Но кому какое дело?

Он посмотрел на нее.

— Небось, он и Никки доложил что ты провела здесь несколько ночей?

— Еще бы! — ответила Дженни.

Она с удивлением смотрела на него, и он понимал что у него на лице отражаются все его мысли.

— Нет, — сказал он, — это совсем не их дело… И уж, конечно, это нисколько не касается Никки.

Дженни встала и взяла сигарету. Роберт протянул ей зажигалку. Нахмурившись, она уставилась на пол. Она напоминала ребенка, которого хотят лишить удовольствия хотя ему самому оно кажется совершенно невинным и безвредным. В пятницу вечером, когда они во второй раз обедали у него вдвоем, Дженни спросила:

— Роберт, можно я проведу у тебя уик–энд? Я приготовлю еду и не буду тебе мешать. Я знаю, тебе нужно работать.

Он понял, что, если откажет, уик–энд будет для нее мукой. Да он и не мог придумать подходящей причины для отказа. Он — свободный человек, и если приглашает к себе девушку, кто в праве его осудить? Его возмущали угрозы Грега, о которых он не стал сообщать Дженни, понимал, что стоит рассказать, и она вернется к себе, а это будет значить, что он до какой–то степени уступил Грегу. Однако за эти два дня Роберт несколько раз ловил себя на мысли, что ему хочется хоть немного побыть одному. Дженни ему не мешала нет, просто он предчувствовал, что она будет все больше и больше сосредоточиваться на нем; она из тех девушек, которые живут ради того, кого любят, и он жалел, что разрешил ей остаться у себя. Раскаивался в том, что не воспротивился ее сегодняшнему приезду к обеду — не смог, ведь Дженни считала, что это само собой разумеется. Ему вспомнился субботний вечер, когда после обеда она лежала на красной тахте, а он сидел в кресле, в камине догорал огонь, и свет был выключен, как того хотелось Дженни. «Я сейчас такая счастливая, что могла бы умереть», — сказала она тогда, лежа на спине и глядя в потолок.

— Как ты думаешь, ты когда–нибудь сможешь полюбить меня, Роберт? — вдруг прервала его мысли Дженни.

«А я и сейчас люблю, — подумал он, — но не той любовью, как любят обычно». Например, в Никки он действительно был влюблен и любил ее совсем иначе.

— Не знаю, Дженни. Может быть, и смогу. Не хочу давать никаких обещаний.

Некоторое время оба молчали.

— Боишься обещаний? Слов? — спросила она.

— Да. От них ведь чувства не меняются. Я боюсь обещаний, потому что их легко нарушить. Если люди любят, друг друга, от слов их любовь не становится сильней, слова ничего не могут изменить, — сказал Роберт, думая о Никки и о том, как все между ними рушилось, несмотря на слова и обещания — Если бы я любил тебя, я бы тебе сейчас не сказал. Нет, не стану обещать, что полюблю тебя. Но если когда–нибудь полюблю и не скажу, это ведь ничего не изменит. Чувства либо есть, либо их нет.

Дженни лежала не двигаясь.

— А вот я люблю тебя, Роберт, и все остальное меня не волнует. Мне просто хочется знать, как ты ко мне относишься.

— Ну что тебе сказать? Мне с тобой хорошо. С тобой легко, даже если я работаю. Ты делаешь меня счастливее, — больше ему нечего было добавить.

— А еще что?

— Но так, как сейчас, продолжаться не может. Дженни, нельзя, чтобы ты оставалась здесь на ночь. Начнутся сплетни. Если не Грег, то не сегодня завтра вмешаются Колбе, они живут в соседнем доме. И знают, что я не женат. Они увидят твою машину, увидят, что ты — очень хорошенькая девушка двадцати трех лет. Кроме того, не забудь о твоих друзьях Тессерах и всех других. Как только они начнут об этом говорить… Нельзя нам видеться каждый день, Дженни. Ты же не встречалась с Грегом каждый вечер, правда?

. — Грега я не любила — сказала Дженни без всякого выражения. Пепел с сигареты упал на пол, и, заметив это, она перегнулась через кофейный столик и потушила сигарету.

Роберт смотрел на ее фигуру с длинной талией, на черный костюм с коротким жакетом. Даже в туфлях без каблуков, которые она всегда носила так как считала себя слишком высокой, Дженни была грациозной, можно сказать, красивой. В этом черном костюме она уже приезжала в пятницу, но назвала его допотопным — ему уже четыре года — а Роберт сказал, что костюм ему нравится, и она его снова надела.

— Ладно. Не обязательно мне ездить к тебе каждый вечер, — сказала Дженни печально. — Я не буду приезжать в те вечера, когда тебе захочется побыть в одиночестве, но только не из–за Грега а потому, что мы с тобой так договорились. Например, завтра если хочешь, я поеду к себе. Встретимся в среду.

Роберт улыбнулся.

Дженни не улыбнулась ему в ответ.

— Давай поедем сегодня куда–нибудь пообедать? — предложил он.

— Ты забыл? Я же приготовила суп, — и она пошла за пакетом, который оставила на стуле у дверей.

Да, Роберт совсем забыл. Накануне вечером Дженни уехала стряпать к себе, потому что все необходимое было у нее дома, потом вернулась и переночевала у Роберта, а сегодня после работы заехала домой, чтобы доварить суп и привезти к нему. Теперь она степенно, будто они уже целый год женаты готовила в кухне обед — картофельный суп с луком пореем и большое блюдо зеленого салата.

Роберт взял с письменного стола почтовую открытку.

— Хочешь посмотреть на желтобрюхого дурошлепа? — спросил он, входя в кухню.

— На кого? — ее нахмуренное лицо прояснилось. Она взяла открытку, взглянула на нее и широко улыбнулась — Где ты откопал эту птицу?

— Да она все время сидит у меня на подоконнике. А вот еще одна — птица–прищепка Она поет «Ах–и! Ах–и!», точь–в–точь ржавая прищепка на проволоке для белья.

На рисунке Роберта две птицы вешали на проволоку маленькие штанишки и рубашки.

— Такую птицу я знаю, я слышала, как она щебечет, — сказала Дженни. — Но никогда ни одной не видела.

Роберт засмеялся. Из любви к нему Дженни так серьезно рассуждала о его птицах, как будто они существовали на самом деле.

— А еще ты каких–нибудь нарисовал? — спросила она.

— Нет, но нарисую. Твоему супу можно так долго кипеть?

— Ох нет, конечно, — Дженни выключила плиту и отставила кастрюлю. — По–моему, все готово, ют только накрою на стол.

— Я сам накрою.

Дженни трижды подкладывала себе салат. Роберт с аппетитом поглощал суп и черный хлеб с маслом. Потом, сидя у камина, они пили кофе и бренди. Дженни откинулась на спинку кресла, о чем–то задумавшись, и Роберт смотрел на ее тонкое лицо в темном обрамлении — черный костюм, сумрак в комнате, густые тени. Счастлива она или грустит? Вдруг он встал, легко коснулся ее плеча и поцеловал в щеку.

— Прости, что я своими разговорами нагнал на тебя тоску, — сказал он.

Дженни посмотрела на него пристально и серьезно.

— Ничего ты не нагнал. Скорее это я навожу мрак.

Дженни не пошевелилась Руки так же неподвижно покоились на подлокотниках кресла. «И славу Богу», — подумал Роберт, он уже раскаивался, что поцеловал ее, хотя этот поцелуй в щеку мог считаться вполне братским. Она не сводила с него глаз. Роберт бросил сигарету в огонь и стал убирать со стола Потом составил в раковину грязную посуду, которой было немного, но Дженни, улыбаясь, отогнала его от раковины, надев передник, и сама очень тщательно перемыла тарелки, даже не замочив манжет своего костюма. Она ставила посуду на сушилку, а Роберт вытирал ее. Он был спокоен, ни о чем не тревожился. Грег казался ему сейчас вовсе не опасным, просто глупым. Это для Дженни он имеет значение, раз она хочет вычеркнуть его из своей жизни, только и всего. По существу, оба они — и Роберт, и Дженни — свободны. Роберт смотрел на ее мягкие волосы, обрамлявшие лицо, одна прядка выбилась из–под заколки за ухом, и ему снова захотелось поцеловать ее в щеку. Дженни мыла раковину. Потом она выпрямилась, развязала передник, бросила его на стол и потянулась к Роберту. Их губы слились, прижались друг к другу, и он ощутил прикосновение ее языка, его обожгло, словно электрическим разрядом. Роберт крепко прижал к себе ее незнакомое теплое тело, она была выше, стройнее, чем Никки, и духи у нее были другие. Первая женщина, которую он обнимает после Никки. Потом он оторвался от нее и ушел в гостиную. Но чувствовал, как она смотрит ему вслед из кухни. С минуту он постоял перед камином, глядя в огонь, потом подошел к проигрывателю и поставил пластинку — первую попавшуюся.

Роберт не хотел, чтобы Дженни оставалась на ночь, но знал: ей это кажется не подлежащим обсуждению, и не решился сказать: «Дженни, учитывая то, о чем мы говорили сегодня вечером…»

И что еще хуже, он чувствовал, что сегодня готов спать с ней, готов без особых терзаний позвать ее к себе наверх. Это было так легко, так естественно, она так ждала! И, пожалуй, это было бы бесчестным. Случись это сегодня, она, скорее всего, в нем разочаруется — кто знает, какие фантазии бродят у нее в голове, о каких несбыточных идеалах она мечтает? А может, она станет ждать, что это будет повторяться «каждую, каждую ночь» — так она сказала в субботу, когда она говорила о встречах с ним. Роберт не хотел, чтобы это начиналось. Завтра Дженни здесь не будет, и таким образом постепенно сойдет на нет то, чего не следовало затевать.

Роберт стоял, стиснув кулаки в карманах халата, и смотрел, как Дженни лежит на красной тахте; точно так же он стоял перед ней в ту первую ночь, когда она осталась у него. Прежде чем лечь Дженни напоминала послушного ребенка, примерно приняла душ, но сейчас ее глаза смотрели на Роберта вопрошающе и с тревогой.

— Спокойной ночи, Дженни.

Она слабо улыбнулась, как будто он ее насмешил.

— А кто поцелует меня в лоб? А в щечку?

Он засмеялся и отвернулся в поисках сигареты.

— Никто.

Роберт нашел сигарету, зажег ее и стал подниматься по лестнице в спальню, помедлил, повернулся, чтобы в последний раз пожелать ей спокойной ночи, но прежде, чем он произнес эти слова, она окликнула его по имени:

— Роберт! Я хочу… — начала она и замолчала, наступила долгая пауза

Дженни лежала закинув руки за голову, закрыв глаза, и вздрагивала словно от боли. Потом открыла глаза и сказала:

— Я так счастлива Роберт. Что бы мне для тебя сделать?

— Спасибо. Даже и не придумаю.

— Так–таки ничего? Даже свитер связать нельзя?

Роберт покачал головой

— Хотя нет, кое–что мне нужно. Если у тебя есть здесь свой врач, не могла бы ты достать мне снотворное? Я предпочитаю секонал.

— О, это я смогу. С легкостью.

— Я слишком ленив, чтобы ходить по врачам. Спасибо, Дженни, а теперь спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Роберт поднялся по лестнице, лег в постель и сразу потушил свет. У Дженни свет горел еще с полчаса. Роберт принял две таблетки слабого успокоительного, которое купил в аптеке без рецепта, но разве от него будет прок? В такую ночь, как сегодня, нужно что–нибудь посильнее.

11

Вечером во вторник Роберт корпел над чертежами цилиндрической детали, пока еще безымянной, производство которой собиралась наладить фирма «Лэнгли Аэронотикс». На заводе уже был штамп для аналогичной детали, входившей в стандартное оборудование вертолетов. Поскольку штампы стоили дорого, непосредственный начальник Роберта мистер Джаффе и глава фирмы мистер Джерард поручили Роберту разработать такую конструкцию, чтобы деталь можно было выпускать с помощью имеющегося штампа, хотя эти две цилиндрические детали выполняли совершенно разные функции. Идея Роберта, если бы ее удалось осуществить, заключалась в том, чтобы соединить три детали в одну, тогда можно отказаться от двух старых штампов и обойтись одним новым. Это сулило значительную экономию. Однако на Джерарда его идея большого впечатления не произвела. Фирма не собиралась выкладывать деньги на новый штамп, чтобы проверять замыслы Роберта на практике. А может быть, думал Роберт, они просто его испытывают — хотят посмотреть, на что он способен. Такая позиция начальства несколько раздражала Роберта. Но сама задача его увлекала как увлекает игра или загадка и он чувствовал, что может ее решить, надо только как следует поломать голову. Он снова и снова сравнивал свои чертежи с чертежами старого штампа и снова упирался в какие–то несоответствия в размерах. Впрочем, не все ли ему равно? Он что, действительно так уж печется об усовершенствовании вертолетов фирмы «Лэнгли Аэронотикс»? Или о том, чтобы получить прибавку к жалованью? Нет. Просто идея насчет этой детали пришла ему в голову, когда на днях он рассматривал какую–то часть вертолетного оборудования «У тебя нет ни капли честолюбия» — прозвучал у него в ушах голос Никки. И она, конечно, была права. Им двигала любовь к дизайну, которым он увлекся на последнем курсе колледжа. До этого он занимался техникой и мог бы специализироваться в любой области, не обязательно в промышленном конструировании. Но его не привлекала ни одна. Роберт считал это своим недостатком. Каким–то изъяном. Может быть, придет время и он страстно чем–нибудь увлечется но тогда ему нужно будет много лет работать, чтобы овладеть этим делом в совершенстве. Что ж, не он первый — многие находят свое признание или хотя бы специализируются в определенной области лишь годам к тридцати, а то и позже.

Роберт поднял голову, когда зазвонил телефон, прищурился, взглянув на часы. Тридцать пять минут одиннадцатого. «Наверно, звонит Дженни пожелать спокойной ночи», — подумал он. Сегодня вечером они еще не разговаривали

— Алло, — сказал он

— Стараешься скрыть свой номер телефона да, дорогой? — прозвучал в трубке голос Никки.

— М–м. А у тебя он откуда?

— От Грега. Он заверил телефонистку, что у него срочное известие о твоей больной матери, вот она и дала ему твой номер. — Никки засмеялась — Глупо скрывать Все равно ты на это не способен! Кем ты себя, интересно, воображаешь? Особо важной персоной или чем–то вроде?

— Никки, я занят. Зачем ты звонишь?

— Звоню, чтобы дать тебе совет, — ответила она, прошипев последнее слово. — Мистер Уинкуп в ярости и можно ли его за это осуждать? Увел у него девушку, невесту. Правда, я слышала, она тебе в дочери годится, такая молодая.

— Прекрати, Никки.

— Я говорю это все для твоей же пользы, — произнесла Никки тоном благородного негодования. — Мистер Уинкуп — человек дела. Самое лучшее для тебя — оставить его девушку в покое, пока не поздно. Я так понимаю, ты с ней спишь. О боже! — в ее голосе прозвучала гадливость.

— Послушай, Никки. Мы ведь разошлись Ты забыла? То, что я делаю, касается только меня, и ничего…

— Я просто даю тебе совет. Брось эту девушку, пока не поздно.

— Что ты имеешь в виду?

Никки засмеялась

— Я имею в виду, что, когда ты поймешь, что я имею в виду, возможно, будет уже поздно. Понял? Я хочу сказать, побереги свое здоровье

Теперь рассмеялся Роберт.

— Интересно.

— Вот осел! Форменный кретин!

— Спокойной ночи, Никки. — Роберт немного подождал, однако она молчала и он повесил трубку.

Он вернулся к письменному столу, сел за чертеж, но все расплывалось у него перед глазами. Черта с два! Станет он из–за этого раскисать, подумал он. Будь на месте Дженни другая, заинтересуйся он любой другой девушкой было бы то же самое. Никки пронюхает и, не жалея времени и сил, повиснет на телефоне и замучает его вопросами. Роберт отшвырнул карандаш и встал.

Но даже в постели он продолжал думать о Никки. Конечно, она узнала его телефон от Грега и совершенно зря он спросил, как она его раздобыла. Можно только удивляться, что она давным–давно не разыскала его сама как разыскала когда он жил в Камелотских квартирах. Жаль, что новое замужество не занимает все ее время и не принесло ей спокойствия. Она вышла за Ральфа с месяц назад. В одно из воскресений Роберт наткнулся на объявление об этом в «Нью–Йорк Таймс». Насколько Роберт помнил, они обвенчались в семейной церкви Ральфа, где–то в штате Нью–Йорк, он тогда еще подумал, как странно, что Ральф Юрген — крупная фигура в рекламном бизнесе — так сентиментально выбрал себе место для женитьбы. Выходит, он плохо знает Ральфа. Когда он раза два–три сталкивался с ним у себя в их с Никки квартире или когда Ральф просил по телефону передать что–нибудь для Никки, оба были любезны и ничего больше.

Снова зазвонил телефон, и Роберт, нахмурившись, встал с постели и снял трубку.

— Привет, Роберт, — сказала Дженни. — Я вот думаю, ты не хотел бы встретиться в среду с моими друзьями Тессерами? Я собираюсь позвать их на обед. С ними очень легко. Придешь? — она сказала это мягко и без запинки, как будто выучила заранее.

Роберт прикрыл глаза

— Дженни, я не уверен, что смогу выбраться в среду. У меня никак не получается этот цилиндр. Лучше мне пока не вылезать из дома.

— Тогда, может быть, в пятницу? Им в пятницу даже удобней, я знаю, потому что…

— Ладно, в пятницу.

— Около семи? Ну хорошо, у тебя работа в разгаре, не буду тебе мешать. Спокойной ночи, Роберт.

В пятницу он познакомился с Тессерами. Дик Тессер был высокий, стройный мужчина лет тридцати с небольшим, черноволосый, с пышными черными усами. Он был подрядчиком. Его жена Наоми — маленькая блондинка — оказалась веселой и разговорчивой. Было похоже, что они по–отечески заботятся о благополучии Дженни. И Роберт почувствовал, что нравится им и они «одобряют» выбор Дженни; скорей всего, Дженни рассказывала им о нем, потому что сам Роберт в тот вечер держался довольно сдержанно. Они с Диком вежливо поинтересовались друг у друга, кто где работает, а все остальное время разговор шел о водопроводных трубах в доме Тессеров, которые лопались от холодов, и об их детях.

— Нам несколько раз звонил Грег после того, как мы с тобой виделись, — обратился Дик Тессер к Дженни, когда они пили кофе в гостиной.

— Да? — протянула Дженни.

— Дик! Стоит ли сейчас в это вдаваться? — спросила Наоми.

— По–моему, именно сейчас и стоит, тем более что сегодня мы познакомились с мистером Форестером. «Мистер Форестер» — это вас Грег всегда так называет, — серьезно добавил Дик, повернувшись к Роберту. Дик изрядно выпил.

— Грег считает себя пострадавшим, — пожала плечами Наоми. — В общем–то, его понять можно.

— Мне очень совестно, что он вам надоедает, — извинилась Дженни.

— Хочет, чтобы мы употребили свое влияние, — продолжал Дик. — Он думает, ты марионетка на ниточках. А нитки у нас в руках. Он звонил нам уже раза три–четыре, правда, дорогая?

— Да, но давай не будем об этом больше, Дик, — Наоми, прищурившись, выразительно посмотрела на мужа, давая ему знак замолчать, но он не заметил.

— Не люблю, когда стараются унизить соперника и поносят его, — подвел итог Дик. — А что такого особенного в этом Греге, хотел бы я знать? Самый заурядный парень и работа у него заурядная. Но до чего ревнив! Может, он потому и ревнует к вам, мистер Форестер, что у вас работа лучше.

Наоми рассмеялась

— Ну, не думаю, что дело в работе.

Роберт смотрел в пол, ему хотелось, чтобы они оставили эту тему. Дженни тоже было неловко.

— Я сама виновата, не надо было давать Грегу никаких обещаний — сказала Дженни. — Надо было сначала хорошенько подумать.

— Разве можно туг решить заранее, дорогая? — стала успокаивать ее Наоми — Мы все делаем ошибки.

— Грегу бы лучше поискать себе какую–нибудь смазливую девушку за аптечным прилавком.

— Ах, перестань, Дик, — оборвала его Наоми. — Я прекрасно помню, как он нравился Дженни, и ты тоже считал его отличным парнем, так что давай не будем на него наговаривать

— Ладно, ладно, только ты сама знаешь, что он мне сказал, и это мне совсем не понравилось, — Дик посмотрел на жену с пьяной серьезностью.

— А что он сказал? — заинтересовалась Дженни.

— Дик, ну стоит ли… — сказала Наоми.

— Он рассказал, что вокруг твоего дома рыскал какой–то маньяк, — повернулся Дик к Дженни. — И будто ты слышала какой–то странный шум в саду и в самом доме. А когда познакомилась ты с мистером Форестером, сразу все прекратилось. Вот Грег и решил, что тот маньяк и есть мистер Форестер, — Дик усмехнулся, предвкушая, какое впечатление произведут его слова.

В ответ наступило молчание, длившееся несколько секунд потом Дженни сказала:

— Это все неправда.

— Мы и не думаем, что это правда, дорогая, — сказала Наоми.

Дик не сводил глаз с Роберта.

— Грег еще сказал, что много кой–чего услышал на этот счет от бывшей жены мистера Форестера — продолжал Дик, снова возвращаясь к Дженни — Она сообщила ему, что мистер Форестер вполне созрел для психушки.

Чашка Дженни звякнула о блюдце. Она ее чуть не уронила Дженни встала.

— Все это глупости, Дик. Зачем ты это повторяешь?

Дик удивленно воззрился на нее

— Ладно, Дженни, извини Я не хотел тебя расстраивать А рассказал просто потому, что…

— Тебе не кажется, что уже хватит? — спросила Наоми.

Но Роберт видел, что ее тоже удивила реакция Дженни. У Дженни перехватило дыхание; казалось, она вот–вот расплачется.

— Потому, — упрямо продолжал Дик, — что, во–первых, я считаю: тебе и твоему другу Роберту надо об этом знать, Дженни. Плохо, если эта грязная сплетня станет известна в таком маленьком городишке, как наш. В маленьком, и я бы еще добавил — где все любят совать нос в чужие дела. А во–вторых, потому, что могу сказать: стоит раз взглянуть на мистера Форестера, и сразу ясно, что никакой он не маньяк. И ни в какой психбольнице ему делать нечего.

— Мне кажется, свое «во–вторых» ты мог бы оставить при себе, — заметила его жена — Зачем говорить о том, что и так ясно, не правда ли, дорогой?

Дик Тессер посмотрел на жену, обнажил зубы в раздраженной улыбке и, откинувшись на спинку стула, сказал:

— Ну ладно.

— Грег теряет уже третью девушку, Роберт, — сказал Наоми. — Можно понять, что он бесится. Одну из них я знала в Филадельфии. Она уверяла, что никогда ничего не обещала Грегу всерьез, но он был в ярости, когда она вышла за другого.

Роберт поднял на Наоми глаза, потом снова уставился в кофейную чашку.

— Очень досадно, что возникло столько неприятностей, — пробормотал он.

Он чувствовал, что Наоми смотрит на него, что Дик тоже уже давно не сводит с него глаз. Чего они от него ждут? Улыбки? Какого–то игривого замечания? Интересно, неужели Дженни при своем простодушии и восторженности объявила им, что они помолвлены или что помолвка состоится вот–вот?

Наконец Дженни нарушила молчание.

— Кому еще кофе?

— По–моему, Дик не откажется, — ответила Наоми

Тессеры посидели еще минут двадцать, но теперь уже все шло гладко. Они рассказывали какие–то смешные истории про своего соседа — пенсильванского фермера–голландца, который живет на одних бартерных сделках. У Роберта сложилось впечатление, что они специально уходят так рано, желая дать им с Дженни возможность побыть наедине.

— Я купила тебе секонал, — сказала Дженни. — Он наверху. Сейчас принесу.

Роберт, меряя гостиную, курил сигарету. На полке под проигрывателем он увидел свернутое вязание из белой шерсти, из него торчали спицы. Роберт разглядел рельефный узор. Это был свитер про который Дженни спрашивала, не связать ли ему. Роберт улыбнулся, его тронуло, что в те часы, когда они с Дженни не видятся, она вяжет для него.

— Вот таблетки по девяносто миллиграмм. Не слишком сильные?

Роберт улыбнулся

— Ну, это, наверно, самые сильные. Буду делить пополам, — он взял у нее стеклянный пузырек с красными таблетками. — Как хорошо, что теперь я обеспечен снотворным. Большое спасибо, Дженни. Сколько я тебе должен?

— Что ты! Ничего.

Роберт предполагал, что так и будет. Он достал из кармана бумажник.

— Ну нет! Вот пять долларов Хватит?

— Даже много. Не возьму.

Роберт шагнул к ней, хотел вложить деньги ей в руку, но она протянула ее не сразу, а когда протянула, задержала его ладонь в своей. Чуть погодя Роберт высвободил руку. Дженни смущенно положила деньги на стол.

— Что ты скажешь о Тессерах?

— По–моему, они очень милые.

— Они всегда начинают препираться, когда Дик слегка выпьет. Ты им понравился. Они оба мне это сказали, когда ты не слышал.

Роберт промолчал.

— Можно их когда–нибудь пригласить к тебе?

— Наверно. Почему бы нет?

— Ты не присядешь?

— Пожалуй мне пора, Дженни. Обед был потрясающий.

Ей польстил этот банальный комплимент.

— Я по–новому приготовила телячье филе. Мне недавно попался рецепт.

Роберт достал пальто из шкафа в кухне.

— Когда увидимся? Завтра вечером?

Она сказала это так, словно уже принесла жертву, согласившись не встречаться завтра днем. Завтра была суббота.

— Я приглашен к Нилсонам, — ответил Роберт и увидел, как у Дженни вытянулось лицо. Он знал, что она недоумевает, почему бы ему не попросить Нилсонов пригласить ее.

— Мне хотелось бы с ними познакомиться, — сказала она.

— Познакомиться! Я их когда–нибудь приглашу. Ну ладно, Дженни, завтра я тебе позвоню.

Оказалось, он держит ее правую руку в своей Быстро пожав ее, он вылетел за дверь.

На следующий неделе Роберт пригласил Нилсонов на обед и Дженни приготовила баранью ногу. Вечер прошел хорошо. Нилсонам Дженни понравилась, и они откровенно радовались, что у Роберта появилась девушка. Было ясно, что впредь они собираются приглашать ее к себе вместе с Робертом. Роберт не оказывал Дженни особого внимания, так же как при встрече с Тессерами, так же как когда оставался с ней наедине, но он понимал, что влюбленные взгляды, которые бросает на него Дженни, сводят всю его сдержанность на нет. Нилсоны, конечно, вообразят, будто он влюблен в нее. Позднее, разговаривая с Джеком Нилсоном в чертежной, Роберт дал ему понять, что у него с Дженни вовсе не роман и что он встречался с ней всего несколько раз.

За эти дни Роберт наконец решил задачу с цилиндром, передал чертежи мистеру Джаффе и на пятницу была назначена консультация с технологами. Акции Роберта в «Лэнгли Аэронотикс» медленно, но верно поднимались, и он предполагал, что вскоре ему могут предложить работу на основном предприятии в Филадельфии. А это, он думал, устранит дальнейшие осложнения с Дженни, так как он исчезнет со сцены. Правда, Лэнгли в двух часах езды от Филадельфии, и они, конечно, останутся друзьями, но слишком часто видеться не смогут. Однако слою «друзья» не слишком подходило к тому, как расценивала их отношения Дженни, и Роберт надеялся, что, когда он переедет в Филадельфию, Дженни, оказавшись в одиночестве, предастся горьким воспоминаниям, возможно, даже озлобится на него и решит полностью с ним порвать. Предвидя это, Роберт вел себя с ней осторожнее, чем всегда. Больше не было ни поцелуев, ни ласковых прикосновений.

Когда Роберт заговаривал о Филадельфии, Дженни не проявляла никакого неудовольствия. Задерживаясь у него допоздна она не делала даже намеков на то, чтобы остаться на ночь. Казалось, ее вполне устраивает заведенный Робертом порядок, по которому они встречаются два раза в неделю. Однако, чем реже они виделись, тем больше Дженни сосредоточивалась на своем чувстве. Роберт это понимал. У нее был такой вид, как будто, когда они вместе, она наслаждается каждым мгновением, и однажды вечером после вполне заурядного и даже более чем заурядного ужина в ресторане в Риттерсвиле Дженни вдруг неожиданно заявила:

— Наверно, если б я знала, что этот кофе отравлен, а отравил его ты, я бы его выпила.

Роберт недоуменно уставился на нее. Потом улыбнулся.

— По–моему, он и на самом деле — настоящая отрава.

Дженни не улыбнулась в ответ.

— Я так счастлива с тобой. Если умереть счастливой, смерть была бы продолжением, а не концом всему.

Роберт смущенно поежился, так же серьезно он ответить не мог, а отделываться шуточками ему не хотелось. Наступившее молчание казалось зловещим и неуместным.

— Дженни, стоит ли говорить о смерти? Ведь тебе удалось преодолеть свой страх перед ней, ты сама говоришь. А вот я, пожалуй, со своим не справился. Могу признаться, для меня это по–прежнему гнетущая тьма.

— Мне очень жаль, Роберт.

— Ну что ты, не надо извиняться. Просто нелепо, что ты, молодая девушка, так часто говоришь о смерти. Конечно, когда–то мы все неизбежно умрем, но, я надеюсь, не так уж скоро. Мы, во всяком случае, — он тут же пожалел, что сказал «мы», и отвел глаза.

— Я ведь извинялась не за то, что заговорила о смерти. Мне жаль, что тебя угнетает мысль о ней. Но я тебя понимаю. Чтобы преодолеть страх, нужно побыть со смертью рядом. И тогда ясно: смерть просто мало чем отличается от сна. Если верить Байрону, то сон и смерть одно и то же.

Роберт вздохнул.

Второго мая Роберт получил письмо от Эрнста Ганнароте — президента фирмы «Арробритт Компания» — так называлось главное отделение «Лэнгли Аэронотикс» в Филадельфии — с приглашением приехать и поработать у них в техническом отделе. Роберт предполагал уехать первого июня и занялся поиском, кому бы сдать свой дом до окончания срока аренды. Ему хотелось перед отъездом подарить Дженни какое–нибудь украшение — ожерелье или брошь — и он стал подыскивать что–нибудь в ювелирных магазинах Риттерсвиля и Лэнгли, не блещущих большим выбором. Что преподнесет ему в подарок Дженни, он знал — белый свитер.

12

Насвистывая, Роберт поднимался по шаткой стремянке на свой чердак с островерхой крышей. Он взялся за ступеньку и отвел стремянку от стропил, к которым она была прислонена, готовый схватиться за них, если лестница поедет по полу, и уже представляя, как повиснет в пяти футах от пола Но лестница не поехала. Роберт вскарабкался на чердак и подошел к чемоданам. Он мельком заглянул в них, ему не хотелось рассматривать связанные с прошлым вещи, которые там лежали — пара забытых носков, изношенная рубашка, программа мюзикла на котором он был в Нью–Йорке с Никки. Он помнил, как они ходили на этот спектакль, но чего ради он сохранил программку? В другом чемодане он увидел полосатый летний костюм — скоро станет тепло и его можно будет носить. Роберт снес чемоданы вниз, поставил на красную тахту. До отъезда в Филадельфию оставалось целых шестнадцать дней, он еще не побывал там, чтобы подыскать жилье, но ему хотелось, чтобы чемоданы были на виду и напоминали ему о предстоящем отъезде.

Роберт убрал стремянку в нижний шкаф за тахтой. Потом достал перо, бутылку чернил и альбом, где рисовал деревья, и поставил чернила на подоконник. Он давно задумал нарисовать иву, которая росла у его окна благо она была под рукой. Ей суждено было стать тридцать вторым нарисованным им деревом. Сверху на каждой правой странице альбома над рисунком значилось название и вид дерева. Ива называлась Salix nigra[28].

Закончив рисовать, Роберт достал из ящика письменного стола почтовую открытку и набросал на ней толстую улыбающуюся птицу с чемоданом под крылом, стоящую на коврике перед входной дверью. Мелкими аккуратными буквами Роберт написал в правом углу:

«Упрямый жди–пожди».

Местообитание: дома состоятельных людей

Оперение: Яркая, пестрая, красная с белой грудкой, красные крылья с голубой окантовкой, черный раздвоенный хвост.

Пение: Напоминает возглас «Жди–пожди! Жди–пожди!»

Это была уже десятая или двенадцатая птица которую Роберт нарисовал для Дженни. Ей нравилось получать такие открытки по почте, она их собирала и хранила в маленькой книжке с переплетом из синего шелка Он уже забыл, каких птиц он ей посылал Помнил только белогорлого воробья, кривоногого чипперельского петуха и птицу–прищепку, которая нравилась Дженни больше всех.

Вдруг Роберт спохватился, что уже четверть седьмого. В половине восьмого он должен встретиться с Дженни в «Золотых цепях», где они не были с тех пор, как впервые там вместе обедали. Роберт принял душ, вымыл голову, надел брюки от костюма, который только что принес из чистки, белую рубашку и присел к пишущей машинке, чтобы написать матери. Прежде всего он сообщил ей, что собирается переехать в Филадельфию, ведь когда он написал ей в последний раз, это еще не было решено окончательна. Затем объяснил, что переезд означает продвижение по службе и прибавку к жалованью. Он хорошо помнил что о Дженни писал матери только однажды, да и то лишь рассказывая об узком круге друзей, которыми обзавелся. Сейчас он написал «Все же мне немного жаль уезжать из Лэнгли, ведь Нилсоны и еще несколько человек из бюро стали мне близкими друзьями, и мне будет недоставать Дженни Тиролф. Она мне нравится, хотя она гораздо моложе меня. Ей двадцать три. Совсем неискушенная, но не такая уж и простушка, в общем, не из тех девушек, которых встречаешь на каждом шагу».

Это звучало как–то натянуто, недосказанно и не похоже на него, но ничего больше он написать о Дженни не мог. Дальше он сообщал, что «чувствует себя заметно лучше и вообще стал гораздо бодрей».

Роберт поехал в ресторан по дороге, которая вилась по берегу реки до самого Кромуэлла. Был более прямой путь по шоссе, но временами хватала чтобы сделать семь–восемь лишних миль. Роберт любил сумрачную дорогу вдоль реки, хотя на зиму она вся покрылась рытвинами, и сейчас с удовольствием смотрел, как фары его машины освещают ветки деревьев и перед глазами все время сменяют друг друга черно–серые узоры. Он заметил сзади фары другой машины и сбавил ход пропуская ее вперед. Но та машина тоже притормозила. Роберт снова поехал с прежней скоростью и посмотрел на часы — пять минут восьмого. Он закурил.

Теперь машина почти поравнялась с ним, и Роберт снова поехал медленней. Машина стала его обгонять, и Роберт разглядел, какого она цвета. Это была машина Грега — светло–зеленый «плимут» с откидным верхом. Роберт увидел, что Грег махнул ему рукой и что–то крикнул — в его тоне слышалась угроза, но слов Роберт не разобрал. Грег требовал, чтобы он остановился, и теснил его вправо, к обочине вдоль реки. Роберт резко затормозил, отчасти ради безопасности — Грег чуть не задел его отчасти потому, что ему надоело хамство Грега и хотелось встретиться с ним лицом к лицу. Грег проехал вперед и остановился, поставив машину на ручной тормоз. Роберт открыл дверцу и вышел. Он отшвырнул сигарету, кулаки его сжались.

— Что, мистер Форестер? — спросил Грег. — Спешите на свидание с Дженни?

Грег подошел ближе и остановился, расставив ноги. Он выключил фары «плимута», но фары у машины Роберта горели, освещая чернобровое лицо Грега.

Роберт увернулся, и кулак Грега попал ему всего лишь в плечо, но сбил с ног, потому что справа круто уходил вниз обрыв, и Роберт потерял равновесие. Он тут же вскочил на ноги, и Грег не успел преодолеть возникшее между ними расстояние. Грег обрушил на голову Роберта кулак. Роберт схватил Грега за руку, подтянулся вверх по обрыву и с силой толкнул Грега на стоявшее сзади дерево. Грег в бешенстве кинулся на Роберта и тыльной стороной ладони ударил его по зубам. Следующий удар пришелся Роберту в левый глаз, а потом он вдруг оказался на четвереньках и ему почудилось, что прошла целая минута, пока Грег, сделав шаг вверх по склону, размахнулся ногой, стараясь попасть ему в лицо. Роберт поймал его за ногу и встал. Грег опрокинулся и полетел куда–то вниз, в темноту, послышался треск кустов. Роберт устремился за ним, увидел как раз на удобной высоте чернеющее пятно — голову Грега и изо всех сил саданул по ней. На этот раз кусты трещали долго, пока Грег не скатился вниз, к воде. Роберт начал медленно спускаться к берегу, ожидая, что наткнется на Грега, который снова карабкается наверх, но вокруг слышно было только слабое похрустывание, и он сообразил, что это трещат ветки под его ногами. Было темно. Роберт не видел реки, но слышал, как она шумит.

И вдруг Грег возник слева от него, совсем рядом, он обеими руками схватил Роберта за лацканы пальто, стал его раскачивать, намереваясь столкнуть в реку, и Роберт понял, что это уже не драка, а покушение на убийство. Небольшое тонкое деревцо, наклонившееся над водой спасло Роберта от падения, но не успел он утвердиться на ногах, как Грег снова подскочил к нему. Его дыхание со свистом вырывалось сквозь стиснутые зубы, напоминая шум речной воды, бурлящей на порогах. Роберт пригнулся, но напрасно, потому что Грег целился ему в ноги, но, видно, поскользнулся — его темная фигура пролетела мимо Роберта, раздался всплеск.

Держась за кусты, Роберт заскользил вниз. Обрыв был крутой. Роберт услышал булькание и плеск, потом стон. Он протянул руку, наткнулся прямо на щиколотку Грега и схватил ее. Одной ногой Роберт стоял в грязи, другой — на покрытом водой валуне и обеими руками тащил Грега за пальто. По лицу Роберта мазнули мокрые волосы Грега, Роберт бросил его на землю и поднялся чуть выше по обрыву.

Сидя на уходящем к реке откосе, Грег стонал.

Роберт опустил сжатый кулак, ему вдруг расхотелось бить Грега. Он повернулся и с удивившей его самого легкостью взбежал на дорогу. Двигатель все еще работал. Роберт дал задний ход объехал машину Грега и двинулся дальше. У него болел левый глазной зуб, и он чувствовал, что из угла рта течет теплая струйка крови. Он остановил машину и полез за платком. Проклятый зуб был сломан. Языком Роберт ощутил неровный острый край Что–то происходило с его левым глазом, потом он понял — глаз закрылся. Ну и вид у него, должно быть, даже смешно! А еще смешнее то, что он в каком–то смысле одержал верх над Грегом. Грег утонул бы, если бы Роберт его не вытащил, ведь Грег был порядком пьян. Зря он не оставил его в этой проклятой реке. Кровь текла из верхней губы, Роберт понимал, что губа разбита как раз возле сломанного зуба. Он снова завел двигатель. Удивительно, сколько бед может принести драка, длившаяся всего несколько секунд.

Внезапно оказалось, что он уже возле «Золотых цепей» и въезжает на плохо освещенную стоянку. Пожилая дама, выходившая из ресторана, увидев его, отпрянула на шаг назад потом прошла мимо. В фойе старший официант посмотрел на него и сказал:

— Сэр?

— Я заказывал столик, Роберт Форестер. На половину восьмого. Я опоздал на пять минут.

Старший официант безучастно кивнул.

— Ах, да, мистер Форестер. Попали в аварию, сэр?

— Нет. Я вернусь через минуту, — ответил Роберт и побежал по застланной ковром лестнице на второй этаж в уборную.

Он протер разбитое лицо и саднящие пальцы бумажным полотенцем, расчесал волосы, поправил галстук, и вид у него стал гораздо лучше, хотя с быстро заплывающим глазом ничего нельзя было поделать. Роберт спустился вниз, сдал пальто и, стараясь держаться как можно увереннее, вошел в бар, где должен был встретиться с Дженни. Она сидела в кресле у камина и, увидев его, выпрямилась.

— Ничего, ничего, не волнуйся Пойдем за этот столик, — он выдвинул для нее стул.

— Но что случилось?

— Набежал на Грега. Я бы с удовольствием выпил.

Тут же рядом вырос официант. Роберт заказал коктейль для Дженни и двойной шотландский виски для себя. Потом к ним подошел старший официант и сказал, что, к сожалению, их столик не будет готов еще минут двадцать, и Роберт ответил, что это неважно, они выпьют здесь.

— А где Грег? — прошептала Дженни.

Роберт рассказал ей, что произошло.

— Пожалуй, победил не он. Впрочем, я не знаю, кто из нас победил. Не спрашивай, зачем я его вытащил. Я ничего не соображал и вполне мог его там бросить.

— Ты спас ему жизнь.

Роберт рассмеялся

— Вряд ли. По–моему, там было мелко. Правда, полно камней, — он наклонился и поправил мокрые манжеты брюк. Глаз болел и совсем заплыл, как будто кто–то слепил ему веки горячими пальцами. Роберт увидел, что Дженни взяла бокал с круглого столика, и поднял свой.

— Твое здоровье! Знаешь, может быть, у нас больше не будет неприятностей из–за Грега. Или он имеет обыкновение нападать на своих соперников повторно?

— По–моему, его должны арестовать, — сказала Дженни.

Ее слова рассмешили Роберта

— Мне нравится твое платье, — заметил он.

Дженни знала, что он любит, когда она в черном, и говорила что специально для этого вечера купит черное платье, которое видела в Риттерсвиле.

— Нравится? — она просияла от этого комплимента, смущенно оправила платье на бедрах и снова, поглядев на Роберта, стала серьезной.

— Я вижу, он сломал тебе зуб?

Только сейчас Роберт заметил, что она совсем изменила прическу — волосы были зачесаны назад, так что над ушами нависало каштановое облако. Больше волосы не падали вниз прямыми прядями Сейчас она выглядела года на три–четыре старше.

— Подумаешь, всего–навсего один, — сказал Роберт.

Они выпили еще. Роберт почувствовал себя гораздо лучше. Он испытывал приятную усталость, и ему ни о чем не хотелось думать. Боли больше не было, к тому же до некоторой степени он ощущал себя победителем. Дженни выглядела прекрасно, ее мягкие волосы блестели, ногти были умеренно красные, верхнюю губу она подкрасила чуть сильней и та казалась более пухлой, чем на самом деле. Дженни всегда так красилась, когда шла куда–нибудь вечером. Она часто сокрушалась, что у нее слишком тонкая верхняя губа, и это забавляло Роберта. Дженни привлекала к себе совсем другим, теплотой, например, и Роберту ее огорчения из–за такой малости, как тонкая верхняя губа казались наивными и детскими. Когда они переходили в зал, Дженни шла впереди, и Роберт заметил, что она похудела. Он решил промолчать на этот счет. Дженни может воспринять его слова как критику.

Уже за столом она сказала

— Наверно, мы обедаем вместе в последний раз?

Роберт нахмурился

— Да нет! Почему?

Поддавшись какому–то порыву, он повернулся к официанту, стоявшему возле столика и заказал еще порцию виски, но уже не двойную. Дженни не хотелось больше пить.

— Я буду приезжать время от времени, — сказал Роберт. — И ты можешь приезжать туда.

— Я подумала что тоже могла бы переехать в Филадельфию Ты не будешь возражать, Роберт?

Роберт немного помолчал.

— Нет. Но…

— В конце концов, что тут хорошего? Городишко крошечный. А в Филадельфии я могу найти работу получше. Устроюсь секретаршей, буду получать больше, чем сейчас Я ведь даже немного знаю стенографию. Вполне прилично. А тот мой дом… — Она осеклась.

— Я думал, он тебе нравится.

— Боюсь, разонравится, если тебя не будет поблизости. То есть если ты не будешь жить по–соседству и навещать меня иногда.

Разговор приобретал печальный характер. Роберт понимал, что занимать Дженни болтовней бесполезно, этим ничего не исправишь. Принесли виски, Роберт взял свой стакан и выпил. Они уже заказали первое блюдо, и теперь в руках у Роберта была карта вин. Он посмотрел ее и остановился на «Шато–о–Брион». Дженни заказала филе миньон. И вдруг Роберт увидел все в ином свете: если и он и Дженни уедут отсюда, Грег останется ни при чем, ведь Филадельфия не входит в район, который он обслуживает. Ему будет труднее вымещать на них свою злобу. К тому же, вероятно, настанет день, когда отношение самого Роберта к Дженни изменится, через три–четыре месяца он, может быть, полюбит ее так же, как она любит его. Это вполне может случиться.

— О чем ты задумался? — спросила Дженни.

— Я думаю, твой переезд в Филадельфию не такая уж плохая идея. Если ты действительно этого хочешь… Только сначала тебе нужно, не торопясь хорошенько все обдумать В конце концов я собираюсь пробыть там два года.

— Мне нечего ждать. Я все обдумала.

Он посмотрел в ее серьезные серо–голубые глаза. Сейчас они не казались ни юными, ни детскими. Может быть все объяснялось новой прической или элегантным платьем, но в этот вечер Дженни выглядела зрелой женщиной.

— Я выпью за Филадельфию, — сказал он, допивая виски. И, улыбаясь поставил стакан на стол.

— Ты не будешь возражать если я поселюсь недалеко от тебя? — спросила Дженни.

— Ну… — Этого он вовсе не хотел — Нужно ли? Зачем? Ведь у нас с тобой машины.

Его ответ расстроил Дженни. Вид у нее стал обиженный, уголки губ опустились. И хотя остаток вечера прошел вполне хорошо, Роберт много рассказывал об Альбукерке, Сан–Франциско, о том, как служил в армии во Флориде и на Аляске, Дженни все равно казалась разочарованной. От ее обычного стремления насладиться каждой минутой, которую они проводят вместе, и следа не осталось.

— Роберт, как ты думаешь ты когда–нибудь полюбишь меня так, что захочешь на мне жениться?

Роберт держал во рту сигарету, он затянулся так глубоко, что чуть не задохнулся

— Не знаю, Дженни. Я боюсь давать обещания. Я не хочу, чтобы ты рассчитывала на это и ждала.

— Ладно. Я понимаю.

— Я говорю серьезно. Я не хочу, чтобы ты ждала.

Когда они уходили, Роберт увидел почтовый ящик и перешел дорогу, чтобы бросить письмо матери и открытку с птицей для Дженни. В следующую субботу Дженни собиралась поехать с ним в Филадельфию, чтобы присмотреть дом или квартиру для него и для себя.

13

В понедельник утром в банк позвонила квартирная хозяйка Грега миссис Ван Флит и попросила к телефону Дженни. Она справлялась не знает ли Дженни, где Грег.

— Нет, миссис Ван Флит. Очень сожалею. Но я ничего не знаю. Я не видела его несколько дней.

— Знаете, он пропал с субботы.

— Пропал? Может быть, он уехал в Филадельфию?

— Не думаю, что он в Филадельфии. Вчера полиция обнаружила его машину на Речной дороге возле Куинстауна. В машине никого не было, и дверца была открыта. Полиция предполагает, что он утонул, — при последнем слове голос миссис Ван Флит дрогнул.

— Утонул?

— Вот именно. Полицейские говорят, что, судя по всему, в кустах возле реки была драка. В реке уже ищут. Боюсь, не угодил ли он в какую–нибудь нехорошую историю.

От слов «ищут в реке» Дженни похолодела. Она видела в газетах фотографии тел, выловленных на порогах в стремнине.

— Не знаю, что вам и сказать, миссис Ван Флит. Надеюсь, с ним ничего не случилось. Днем я позвоню вам, узнаю, не появился ли он.

Повесив трубку, Дженни вернулась к своему окошку, где ее уже ждал клиент с депозитной книжкой. Некоторое время она смотрела на него, потом вдруг сказала.

— Простите меня. Я не могу… — Она повернулась и пошла в кабинет мистера Штоддарда, который находился в задней половине банка. Дженни объяснила что ей необходимо отлучиться, она должна позвонить по важному делу. Мистер Штоддард предпочитал, чтобы ему докладывали, по какой причине и надолго ли кто–то из сотрудников уходит с работы, и обычно служащие не решались отпрашиваться, но Дженни изложила свою просьбу так, будто не сомневалась, что получит разрешение, и мистер Штоддард сказал:

— Ну конечно, Дженни.

Дженни забежала в аптеку, наменяла там побольше монет в десять и пять центов и позвонила в «Лэнгли Аэронотикс». Прошло минут пять, прежде чем ей нашли Роберта.

— Роберт, Грег исчез.

— Исчез? Что ты хочешь сказать?

— Его машину обнаружили вчера на Речной дороге, а его самого нигде нет. Мне только что звонила его хозяйка Как ты думаешь, он не мог в тот вечер свалиться в реку?

— Нет. Когда я уходил, он сидел на берегу. Но может… может, он был настолько не в себе, что свалился?

— Когда ты ушел, он сидел на берегу?

— Ну да. К машине, знаешь ли, я его не провожал. Значит, полиция нашла машину?

— Да И теперь они ищут в реке. — Дженни услышана как Роберт тяжело вздохнул.

— Что ж, наверно, мне нужно заявить в полицию. А как ты думаешь, он не мог отправиться к кому–нибудь из своих друзей, живущих поблизости? По–моему, это случилось недалеко от Куинстауна.

— Да, миссис Ван Флит так и сказала. Не знаю, есть ли там у Грега знакомые. Роберт, я не хочу, чтобы ты обращался в полицию. Тем более если он сидел на берегу, когда ты уходил. Ты тут ни при чем и тебя не в чем обвинять.

— Я и не думаю, что меня в чем–то обвинят, но если он не появится, наверно, мне придется заявить в полицию.

— Не надо сегодня, Роберт.

— Ладно. Подожду.

— Нельзя ли мне повидаться с тобой вечером?

Сегодня они не собирались встречаться. Свидание ориентировочно было назначено на среду.

— Отчего же? Может быть, мне заехать к тебе после обеда? В пять тридцать я должен быть у зубного врача в Лэнгли, и я не знаю, сколько он провозится с этим зубом. Его надо подпилить для коронки.

— Мне все равно. Я подожду с обедом. Приезжай обедать, Роберт. Приезжай, когда сможешь, мне все будет удобна. Надеюсь, у зубного тебе не сделают больно.

Роберт засмеялся.

В четверть шестого Дженни была дома. В Хэмберт Корнерз она купила кое–какие продукты и выходящую в Лэнгли «Газетт», которую принялась просматривать, даже не разобрав сумку. На второй странице была помещена фотография машины Грега с открытой левой дверцей — так, как ее нашли на Речной дороге. Короткий текст под фотографией сообщал, что Грегори Уинкуп, двадцати восьми лет, из Хэмберт Корнерз, числится в списках пропавших с субботы, когда его квартирная хозяйка обнаружила что он не вернулся домой. Сломанные кусты и следы ног на обрыве между машиной и рекой свидетельствуют о том, что могла иметь место драка. В качестве вещественных доказательств полиция располагает тремя небольшими пуговицами от мужского костюма.

«От костюма Роберта, — предположила Дженни. — А может быть, от костюма Грега?» Она не заметила, что у Роберта в субботу вечером на костюме не хватало пуговиц. Дженни подумала, что газеты специально придают происшедшему загадочность, хотят разжечь у читателей любопытство. А может, Грег еще объявится где–нибудь у своих друзей после тяжелого похмелья, вот и Роберт так думает. У Грега есть приятель в Риттерсвиле, все называют его Митч, он работает механиком в гараже и сильно пьет, Грег мог отправиться к нему. С Грега станется: после драки с Робертом он вполне может запить. Он же признавался что после того, как она разорвала их помолвку, он пил два дня. Дженни старалась припомнить, как зовут Митча, но не могла. В телефонной книге Ритгерсвиля было около тридцати разных Митчелов, Дженни позвонила миссис Ван Флит.

Миссис Ван Флит сказала, что Грег не давал о себе знать, и сообщила, что тело Грега разыскивает «эскадра» из шести патрульных судов с прожекторами, обследующих реку от Куинстауна до Трентона. В Хэмберт Корнерз Дженни слышала, как на берегу воют сирены, там до берега ближе, чем от ее дома.

— Миссис Ван Флит, вы не знаете имени приятеля Грега, его называют Митч? Он живет в Риттерсвиле.

— Митч? Нет, никогда не слышала о нем от Грега. А что? Вы думаете, это он виноват?

— Нет, но, может, Грег у него. Мне не верится, что Грег утонул, миссис Ван Флит.

— Не верится? Почему?

— Потому что… Просто не верится и все.

— Когда вы видели Грега в последний раз?

— По–моему, с месяц назад.

— Он так переживал, когда вы с ним порвали, Дженни. Неделями хандрил, места себе не находил. Мне он ничего сам не сказал, я узнала от кого–то другого. Вот я и думаю, не покончил ли он с собой? Прыгнул в реку и все.

— Ну что вы! Нет! Я этого не допускаю, миссис Ван Флит. Давайте подождем. Посмотрим. До свидания.

Роберт приехал в половине восьмого с распухшей нижней губой.

— Мне помогла бы хорошая порция холодного виски, — сказал он.

Пока Дженни наливала ему, он просматривал «Газетт».

— Пуговицы? — Роберт посмотрел на свои рукава. Потом пошел к шкафу в кухне, где повесил пальто. — Ну вот, на правом рукаве нет трех пуговиц, — он повернулся к Дженни. — Я думаю, лучше мне заявить в полицию.

Дженни стояла посреди кухни, держа в руках стакан с виски.

— Из–за нескольких пуговиц?

— Спасибо, — он взял у нее стакан. — По крайней мере, я могу сказать им, что, когда я ушел, Грег сидел на берегу.

— Раз уж ты пойдешь, расскажи заодно, что один раз вытащил его из воды.

Роберт натянуто улыбнулся и отпил виски.

— Я хочу позвонить Сузи, — сказала Дженни. — Она может знать, как зовут Митча. Митч — это приятель Грега — Дженни набрала номер телефона Сузи.

Сузи сразу ответила

— Привет! Что там с Грегом? Ты не думаешь, что он покончил с собой?

— Нет, не думаю, — ответила Дженни Роберт наблюдал за ней из кухни. — Слушай, ты не знаешь, как зовут Митча? Ну, приятеля Грега из…

— По–моему, Чарлз. Да точно, Чарлз. Он дал мне свой телефон, когда мы ходили на те дурацкие танцы. Как будто я когда–нибудь стану звонить такой обезьяне. А зачем тебе?

— Ты не потеряла его номер? Скажешь мне?

— С удовольствием. Подожди.

Дженни ждала и наблюдала как Роберт отхлебывает виски, расхаживая по кухне.

— Кливленд 7–32–28, — сказала Сузи. — Ты думаешь, Грег и Митч подрались?

— Нет, не думаю. Я тебе потом позвоню, Сузи, ладно? — Дженни повесила трубку и набрала номер Митча. Ответила женщина, наверно, его мать. Митча дома не оказалось.

— Вы не знаете, Митч не видел Грега? Грега Уинкупа? Говорит Дженни Тиролф.

— А! Да нет, Дженни. Мы тоже читали газеты. Митч ушел минут пять назад. Он сказал, что Грег мог покончить с собой, потому что очень расстраивался из–за… из–за разрыва с вами. Митч только что ушел, он хочет с кем–то поговорить, кто, может быть, что–то знает.

— Если он что–нибудь выяснит, попросите его позвонить мне, ладно? — Дженни назвала свой номер. — Я все время дома. Неважно, когда он позвонит, можно и поздно.

— Конечно, Дженни, я обязательно ему скажу. Спасибо, что позвонили. Дженни повесила трубку.

— Митч — приятель Грега, — объяснила она — Я думала, что Грег у него, но его там нет.

Роберт ничего не ответил Он медленно ходил по кухне из угла в угол и смотрел в пол

Дженни поставила в горячую духовку два замороженных пирога с курицей. Потом начала готовить салат. Роберт вышел в гостиную. Через некоторое время у Дженни возникло новое соображение. Она подошла к дверям гостиной и сказала.

— Знаешь, Грег может быть в Филадельфии у родителей. Наверно, сейчас полиция уже знает, что все в порядке. Ведь эта газета вышла несколько часов назад.

Роберт только кивнул. Он сидел на диване с газетой в руках. Потом отложил ее и встал.

— Единственное, что я могу сделать, это позвонить и узнать, — сказал он, направляясь к телефону.

— Позвонить кому? Родителям?

— Нет, в местную полицию. Я уверен, у родителей они уже проверили.

— Роберт, не связывайся с полицией, — умоляющим голосом сказала Дженни.

— С каких пор ты так боишься полиции? Надо же найти несчастного Грега, — с минуту он смотрел на нее, положив руку на телефон, потом снял трубку. Он попросил соединить его с полицейским участком в Риттерсвиле. Когда его соединили, он назвал себя и спросил нет ли каких–нибудь новостей о Грегори Уинкупе. Полицейский ответил отри цательно.

— Я тот, с кем Уинкуп подрался в субботу, — сказал Роберт.

Полицейский в Риттерсвиле крайне заинтересовался.

— Где вы?

Роберт ответил

— В доме своей приятельницы Дженни Тиролф, возле Хэмберт Корнерз.

Полицейский сказал, что хотел бы послать к нему кого–нибудь, и Роберт объяснил как найти дом.

— Ох, Роберт! — воскликнула Дженни.

— Ничего не поделаешь, — сказал Роберт и повесил трубку. — Не сейчас, так все равно когда–то пришлось бы. Это надо было сделать, Дженни. Чтобы добраться сюда, им потребуется полчаса. Мы можем…

— Пироги с курицей не будут готовы за полчаса, — сказала Дженни.

Роберт остановился в дверях кухни.

— Прости, Дженни. А нельзя их вытащить, а потом поставить обратно?

— Нет, что ты! Ну что такого ты можешь рассказать полиции? — она рассердилась.

Роберт некоторое время смотрел на нее, потом повернулся и медленно пошел к дивану.

Дженни прибавила огня в плите. «Пусть быстрее прогреются», — подумала она. Если их есть после того, как уйдет полиция, они никуда не будут годиться. Снова Грег ей мешает — живой или угодивший в реку, ей это все равно. Она сердито взбила соус для салата и полила им овощи, горкой лежавшие в салатнице. Потом позвала Роберта к столу.

— Сначала будет салат, — объявила она.

И Роберт покорно принялся за еду.

Дженни спохватилась, что на столе нет вина. Обед не удался. Когда Дженни наливала кофе, на подъездной дорожке остановилась полицейская машина. Роберт встал из–за стола и пошел открывать дверь.

Вошли полицейские и сыщик и представились: Макгрегор и Липпенхольц.

— Роберт Форестер, — сказал Роберт. — А это — Дженни Тиролф. Он рассказал о том, что произошло в субботу вечером. Объяснил, что утром узнал от Дженни об исчезновении Грега, но не стал обращаться в полицию, считая, что Грег объявится сам

— Три пуговицы — это с рукава моего пальто.

Полицейские слушали спокойно и вежливо. Потом Макгрегор — рослый увалень, спросил:

— Из–за чего произошла драка?

Роберт глубоко вздохнул.

— По–моему, мистер Уинкуп был недоволен, что я вижусь с мисс Тиролф. Она разорвала их помолвку. Он и раньше мне угрожал. Я предполагал, что будет драка ждал, что рано или поздно он ее затеет.

Липпенхольц кивнул

— Мы слышали об этом от друзей Уинкупа. Довольно горячий парень, верно?

— Да. Кстати, мы с мисс Тиролф не помолвлены. Она говорила Уинкупу, что их разрыв не имеет ко мне никакого отношения. Но Грег видел все в ином свете.

Макгрегор делал пометки в блокноте.

Липпенхольц взглянул на Роберта.

— Вы говорите, когда вы ушли, он сидел на берегу. На каком расстоянии от воды?

— Ну, я бы сказал, не меньше, чем в четырех футах, — ответил Роберт. — Было довольно темно. Точно сказать не могу.

— Сидел? А не то, чтобы вы сбили его с ног и он лежал не земле?

— Несомненно, сидел. Не знаю, насколько он был пьян.

— Настолько, — продолжал Липпенхольц, — что за две минуты до этого вам пришлось вытаскивать его из воды? Он ведь не сам вылез?

— Нет. Сам бы он не смог.

Наступило молчание, один из полицейских что–то записывал

— А как вы думаете, мог он встать и снова упасть в реку? — спросил Роберт.

— Может, и мог, — ответил Липпенхольц. Это был невысокий худощавый человек со светло–голубыми глазами и со следами оспы на левой половине лица. — Посудите сами, вряд ли кто бросит открытую машину на дороге…

Оба полицейских внимательно посмотрели на Роберта, потом медленно перевели глаза на Дженни, словно хотели понять, как она реагирует на их слова.

— А вы звонили в Филадельфию его родителям, может быть, он там? — спросила Дженни.

— Ну конечно, — ответил Липпенхольц — Им мы первым делом позвонили. И с друзьями его в Хэмберт Корнерз побеседовали. Никто его не видел.

Роберт облизал губы

— А какая река в том месте? В темноте я ничего не разглядел. По–моему, там камни…

— Камни, и очень близко к берегу. Их немного, — ответил Макгрегор. — А за ними сразу довольно глубоко. Футов десять.

— Ну, а эти камни возле берега, разве они не задержали бы того, кто упал в воду? — спросил Роберт.

— Задержали бы, при условии, что человек не был оглоушен, — ответил Липпенхольц — А если упавший лишился сознания, он мог застрять в камнях, захлебнуться, и тогда его могло унести течением, — Липпенхольц нахмурился. — Что вы говорили Уинкупу, когда он вам угрожал, мистер Форестер? И как он вам угрожал?

— Ну, грозился свернуть мне шею или что–то в этом роде, если я не перестану встречаться с Дженни.

— А что вы ему отвечали?

Роберт пожал плечами.

— Говорил что все понял, и прочее в таком духе. Я ему не угрожал, если это вас интересует.

— Вы держались хладнокровно, — подсказал Липпенхольц

— Да, наверно, это его и раздражало.

— И не обещали, что перестанете встречаться с мисс Тиролф?

— Нет, — ответил Роберт.

— Где он вам угрожал?

— На автомобильной стоянке возле «Лэнгли Аэронотикс», где я работаю. Грег позвонил и сказал, что хочет меня видеть, и мы договорились там встретиться.

— Когда это было?

— С месяц назад.

— А потом вы с ним еще разговаривали?

— Нет. До того субботнего вечера.

— А ваше пальто здесь? — спросил Липпенхольц.

Роберт достал из шкафа пальто. Липпенхольц поднял рукав, на котором не было пуговиц, и стал его рассматривать, потом осмотрел другой рукав, на котором были три пуговицы, и кивнул.

— Ладно. Будем искать в реке, — уныло вздохнул он.

Зазвонил телефон. Дженни извинилась и вышла в гостиную. Полицейские остались в кухне, с интересом поглядывая на нее через дверь.

— А привет, Митч… Нет, потому–то я тебе и звонила… Ты говорил со всеми, кого он, по–твоему, знает? — Дженни видела что полицейские разочарованно переминаются с ноги на ногу. — Позвони мне, если что–нибудь услышишь, ладно? Не знаю, Митч… Пока

Дженни вернулась в кухню.

— Звонил приятель Грега — объяснила она — Он ничего не знает. Я вот что хочу сказать, — продолжала она, глядя на полицейских — Грег, бывает, пускается в загул. Может, он где–то прячется все эти дни и просто пьет.

— И с кем, по–вашему, он мог бы пить? — спросил Макгрегор.

— Не знаю. Поэтому я и позвонила Чарлзу Митчелу в Риттерсвиль. Из тех, с кем Грег пьет, я только его знаю. Я хочу сказать, — она нервно откинула назад волосы, упавшие на лицо, — с Грегом это случается нечасто, но сейчас, после такой драки, все возможно.

— М–м–м, — протянул Макгрегор, — мистер Форестер, мы должны задать вам обычные вопросы. Вы когда–нибудь имели дело с полицией?

— Никогда — ответил Роберт.

— Как вы считаете, кто из вас победил в драке?

Роберт пожал плечами.

— Да ни тот ни другой. Не думаю, что я также изукрасил Грега, как он меня.

— Ну хорошо, спасибо вам, мистер Форестер, — сказал Липпенхольц, — И вам, мадам.

Все пожелали друг другу спокойной ночи, и полицейские удалились.

— А я не знала что ты видел Грега месяц назад, — заметила Дженни. — Почему ты мне не сказал?

— Не хотел тебя огорчать.

— И он угрожал тебе? Поэтому ты и стал реже со мной видеться?

— Да нет, Дженни. Мы стали реже видеться до того, как Грег угрожал мне, — он отвел глаза от ее огорченного лица. — Можно попросить у тебя горячего кофе?

— А тогда он тоже пытался затеять драку?

— При том, что вокруг было человек двести? На Грега это не похоже, — Роберт зажег горелку под кофейником.

— Роберт, ты не думаешь, что Грег действительно упал в реку?

— Нет. Если бы думал, так бы и сказал. Насколько мне удалось разглядеть эти камни, сильного течения там нет. Нужно довольно далеко проковылять по ним, чтобы попасть в глубокое места. Мало просто скатиться с берега. А самое–то главное, я сомневаюсь, что Грег и правда был без сознания.

Но Дженни не сомневалась Куда он тогда отправился? Куда делся, раз его до сих пор не могут найти? Она представляла себе, как, едва Роберт ушел, Грег встал и, горя желанием продолжать драку, ничего не соображая, шатаясь, пошел совсем в другом направлении. Она понимала что Грег, конечно, был в бешенстве. Дженни посмотрела на серьезное лицо Роберта, который следил за кофейником. Хотелось бы ей знать, о чем он сейчас думает. Одно можно сказать наверняка не о ней.

— Зачем ты поспешил довести до их сведения, что мы не помолвлены? — спросила она

— Потому что мы не помолвлены, и мне казалось, это несколько уменьшит мелодраматичность ситуации. Может быть, я действительно поспешил. Но и вреда ведь тоже нет, правда?

— Какого вреда?

— Ну, Дженни, я не знаю. Но обычно в таких делах полиция интересуется всякими частностями.

— Что значит «в таких делах»? — упрямо допытывалась она, сама не понимая, откуда и почему берутся эти вопросы, и зная только, что их нужно задать.

Теперь хмурился Роберт, он рассердился, ее вопросы его озадачили.

— Пропал человек. Допустим, что пропал. Полиция меня не знает, в городе я чужой. Почему бы не решить, что я избил Грега и нарочно оставил на берегу, чтобы избавиться от соперника? — Роберт выключил плиту и налил кофе сначала Дженни, потом себе. — Я думаю, он объявится после своего запоя, но до тех пор не слишком приятно, когда тебя выспрашивают и, возможно, подозревают во лжи, — он сел за стол и взял в руки чашку.

— А тебе показалось, тебя подозревают во лжи?

— Да нет. Я этого не думаю. А ты?

— Не знаю. Они ведут себя так уклончиво. Но мне кажется, не нужно было посвящать их во все подробности.

— Что ты имеешь в виду? Что мы не помолвлены?

— Да, — уверенно сказала она и почувствовала, что упрек справедлив. — Их это не интересовало. Их интересовала действительно ли Грег оставался сидеть на берегу и был ли в состоянии выбраться на дорогу.

— Да, знаю. Я ведь уже пытался объяснить тебе, Дженни, почему я сказал, что мы не помолвлены. По–моему, я прав. Если ты со мной не согласна, очень жаль.

Он говорил мягко, стараясь ее успокоить, но за этими его словами Дженни чувствовала какую–то непреклонность, которая удивила и расстроила ее. Да, они не помолвлены. Может, никогда и не будут. В душе у нее вдруг стало пусто, сердце сжалось от предчувствия надвигающейся беды и в воображении возникла картина: Роберт отчаянным ударом кулака сбивает Грега с ног, тот летит в реку, на камни, а Роберт спускается к самой воде, желая убедиться что Грег упал туда, где поглубже.

— Что с тобой? — спросил Роберт.

— Ничего. А что?

— У тебя такой вид…

— Я тебя не понимаю, — сказала Дженни.

Роберт встал.

— Дженни, что с тобой сегодня? Скажи мне. Ты устала, правда? Конечно, это все нелегко, — он подошел к ее креслу, остановился, но его протянутая к ней рука опустилась. — Что значит, что ты меня не понимаешь?

— То и значит. Ты по–прежнему для меня загадка.

— Ну, Дженни! Загадочного во мне не. больше, чем в этой стеклянной перегородке.

— А уж об этом судить мне, правда? Для меня ты загадка.

— Дженни, в чем дело? Ты хочешь сказать, что не веришь тому, что я тебе рассказал об этой драке? Я ведь не утаил от тебя ничего. Рассказал все в точности.

Но Дженни тревожило совсем не это. Она видела, что Роберт теряет терпение, но сейчас ей было все равно.

— Тебе что–то хочется сказать мне? Что? — спросил он.

— Еще не знаю. Но скоро буду знать, — она увидела что глаза у него сузились.

Роберт зажег новую сигарету и стал ходить по кухне. Обошел вокруг стола и сказал:

— Я пойду, Дженни. Тебе надо спать.

Она почувствовала что ему в тягость этот разговор — в нем нарастает недовольство ею, раздражение и безразличие, и в ней тоже вскипала обида.

— Ладно.

Роберт взглянул на нее.

Еще никогда они не были так близки к размолвке. «Ведь мы сейчас рассоримся, — сообразила Дженни, — хотя почти ничего не сказана только самая малость выражена словами». Роберт достал из шкафа пальто. Надел его и подошел к ней совсем близко.

— Ну что ж, Дженни, спокойной ночи. Извини, если я погорячился.

Вдруг ей стало стыдно.

— Ах, Роберт! Я вовсе не хотела сердиться на тебя, честное слово, не хотела.

Роберт улыбнулся и указательным пальцем быстро дотронулся до своей распухшей губы.

— Да ладно! Давай забудем об этом. Позвони мне завтра, если что–нибудь узнаешь, хорошо? Или сегодня. Сейчас ведь всего четверть одиннадцатого.

— Ну, конечно, позвоню, Роберт.

14

Грег не появился ни на следующий день — во вторник, ни в среду. Выходящая в Лэнгли «Газетт» и даже филадельфийский «Бюллетень» поместили его фотографии — последние и старые, полученные, должно быть, у его родителей. Было напечатано интервью с его отцом и матерью. Они преисполнены надежды, они молятся, но их все сильнее мучает страх — что, если их сын и впрямь утонул в Делавэре.

Начиная со вторника, имя Роберта тоже замелькало в газетах. Описывалась их драка и приводилась ее причина — ревность отвергнутого любовника. Грега обвиняли в том, что драку затеял он. Судить о мотивах Роберта предоставлялось самим читателям в меру их воображения и, как полагал Роберт, средний читатель придет в выводу, что Форестер влюблен в Дженифер Тиролф и занял место Грега, став ее женихом.

Во вторник утром на работе к Роберту подошел Джек Нилсон. В понедельник он поинтересовался, почему у Роберта подбит глаз и рассечена губа, и Роберт объяснил, стараясь, чтобы его рассказ звучал как можно более беззаботно и забавно, что столкнулся в темноте со старым другом Дженни — парнем, куда более сильным, чем он. Во вторник утром Джек уже прочел обо всем в газетах. Роберт рассказал ему, что оставил Грега сидящим на крутом берегу Делавэра.

— Все, что случилось, в газетах описано точно, — добавил Роберт. — Должен отдать им должное, они ничего не исказили.

— Не исказили? Что ты имеешь в виду? — удивился Джек.

— Ну, они же свободно могли написать, что я кулаками загнал Грега в воду, а теперь не признаюсь в этом.

— М–м–м. Да, но все, кто тонет в Делавэре, в конце концов обнаруживаются. Может, в Трентоне, может, ближе, но где–нибудь тело выплывет. Спроси Шривера. Он тебе не рассказывал…

— Рассказывал, — ответил Роберт. Это как раз и была история о том, как Шривер обнаружил труп у себя на заднем дворе.

— Не волнуйся — сказал Джек. — Наверно, Грег засел где–нибудь у своих дружков, чтобы подвести тебя под неприятности или чтобы тебе досадить. Если он способен затеять драку по такому поводу… — Джек покачал головой.

— У меня ведь никаких видов на Дженни нет, — продолжал Роберт. — Все это совершенно зря.

— Знаешь, я слышал об Уинкупе. Он избил уже двух–трех парней, они увели у него девушек или что–то в этом роде. Было такое?

— Да Недаром говорят, слухами земля полнится.

— В маленьких городках особенно, — добавил Джек, улыбнувшись. — А что об этом думает Дженни?

— По–моему, она думает, что Грег запил.

К концу недели общее настроение изменилось. Грег не объявился. На реке иногда днем, иногда поздно ночью выли и визжали сирены и будили Роберта. Он уговаривал себя, что не обязательно там ищут Грега. Но обычно сирены выли раза два в неделю по ночам, а теперь их вой слышался еженощно, и Роберт невольно связывал его с розысками Уинкупа В газетах дважды помещали описание одежды Уинкупа — серое пальто, темный костюм («откуда кому знать, как он был одет?» — удивлялся Роберт). Исчерпав все сведения о Греге, его родителях и друзьях, газеты взялись перепечатывать то, что уже сообщали прежде.

— Мы молимся и надеемся, — сказала миссис Уинкуп, и в ее глазах блестели слезы.

— Лучшего друга у меня в жизни не было, — заявил Чарлз Митчел из Риттерсвиля, как будто уже установили, что Грег и в самом деле погиб.

На работе у Роберта ничего не происходило, вопросов ему никто не задавал, но Роберт чувствовал: его стали сторониться, как бы выжидая, чем кончится дело, и Роберт подозревал, что почти все, кроме Джека Нилсона, втайне ждут, когда в реке обнаружат труп Уинкупа. В четверг Роберт отменил свидание с Дженни, он позвонил ей в шесть часов и сказал, что ему некогда, у него срочная работа, пришлось взять домой кое–какие чертежи. Так оно и было, но Дженни рассердилась. До этого в половине шестого ему позвонила Никки, она была навеселе и держалась нагло:

— Ну что, Бобби, во что ты теперь вляпался? Кажется, доигрался до убийства?

В результате ему пришлось бросить трубку, потому что, когда он попытался объяснить ей, как было дело, она начала громко хохотать. На реке всю ночь снова гудели сирены. Уснуть под их вой было просто невозможно, и Роберт принял таблетку секонала — в первый раз с тех пор, как Дженни купила ему снотворное.

Днем в пятницу Роберта склонившегося над чертежной доской, позвала одна из секретарш. В приемной его ждут два джентльмена с улыбкой сообщила девушка подняв брови. Девушку звали Нэнси, она была блондинка и обожала всех разыгрывать.

— Джентльмены? — переспросил Роберт, вставая. Он сразу понял.

— Да нет, полицейские, — объяснила Нэнси — Забыли, небось, заплатить за стоянку?

Роберт выдавил улыбку.

По проходу между длинными столами, освещенными лампами дневного света он вышел в застекленную приемную. Там стояли Макгрегор и Липпенхольц. Те самые Макгрегор и Липпенхольц, которые приходили в понедельник вечером к Дженни. Забавно, что он запомнил их фамилии.

— Добрый день, — сказал Липпенхольц.

— Добрый день.

Липпенхольц оглядел приемную, словно хотел убедиться, что их никто не подслушивает, и сказал:

— Труп пока не нашли, если вообще этот труп существует, но мы ищем и в конце концов найдем. А теперь хотелось бы услышать от вас поподробнее, что именно произошло, — он произнес это медленно и внушительно. — В худшем случае, это непредумышленное убийство. Уинкуп на вас напал. Тут мы верим вам на слово, потому что на девятнадцать тридцать у вас было назначено свидание с мисс Тиролф, а нам известно, что Уинкуп — любитель затевать драки с теми, кто ему не нравится. Все это так. Но мы хотим знать, сталкивали вы его в реку или нет? — Липпенхольц говорил почти шепотом.

— Я уже рассказывал вам, как все было, — тоже тихо ответил Роберт. — Мне нечего добавить. Он пробыл в воде примерно минуту, и я его вытащил. После этого мы больше не дрались. Когда я ушел, он сидел на берегу. Может быть, потом он встал и опять угодил в воду. Я не знаю.

— Почему вы нервничаете? — спросил Макгрегор.

— Нервничаю? Нисколько.

— Утром мы беседовали с вашей бывшей женой мистер Форестер, — сказал Липпенхольц. — Она кое–что рассказала нам о ваших м… м… м… особенностях.

Роберт нащупал сигареты в кармане пиджака.

— Например?

— Ну, она говорит, что вы неуравновешенны. Склонны к насилию. Вы согласны с этим?

Роберт погасил спичку и сунул ее в ящик с песком возле лифта.

— Моя жена может говорить обо мне, что ей вздумается. Знаете, когда люди разводятся, они не всегда сохраняют хорошие отношения.

Полицейские пристально смотрели на него. «Глаза у них решительные, но ум в них не светится, — подумал Роберт, — а это не предвещает ничего хорошего».

— Что же касается насилия, то нападал Уинкуп.

— А вы не забыли, может, вы схватили палку и хорошенько огрели его по голове? — спросил Липпенхольц.

— Мы дрались на кулаках, — терпеливо объяснил Роберт.

Липпенхольц кивнул и взглянул на Макгрегора.

— Как вы познакомились с мисс Тиролф?

— Какое это имеет значение? — спросил Роберт.

— Может, и имеет. Будьте добры ответить, — с подбадривающей улыбкой сказал Липпенхольц.

Роберт пожал плечами.

— Я не вижу, какое— — он заколебался.

— Мисс Тиролф тоже на захотела рассказывать, как вы встретились. Как вы считаете, мистер Форестер, почему? Мы говорили с ней утром. Это что, секрет?

«Интересно, что подумала Дженни, услышав такой вопрос?» — промелькнуло в голове у Роберта. Он не решался уклончиво ответить Липпенхольцу: «Через общего знакомого. Через девушку по имени Рита». Роберт ведь даже не видел Риту.

— Ваша жена рассказала нам историю о подглядывании, — продолжал Липпенхольц — По ее словам, Уинкуп говорил ей что за мисс Тиролф некоторое время кто–то подглядывал. Мисс Тиролф, мол, слышала какой–то шум возле дома. А потом, когда она познакомилась с вами или вы познакомились с ней, шум прекратился. Скажите, может, вы именно так с ней и познакомились? Подглядывали за ней в окно?

— Нет, — ответил Роберт.

— А ваша жена считает это возможным Уинкуп…

— Моя бывшая жена — поправил Роберт.

— Да, конечно. Простите. Так она говорит, что Уинкуп хотел выяснить, как вы познакомились с мисс Тиролф, и та утверждала, будто через общих знакомых, но Уинкуп установил, что это неправда

Роберт повернулся к ящику с песком и стряхнул в него пепел с сигареты.

— Можете поблагодарить мою жену за ее добрые слова. За то, что она не вмешивается в мою жизнь и за все прочее.

— Почему вы сердитесь? — спросил Липпенхольц.

Макгрегор, видно, считал, что ему есть что записывать, и не отрывался от блокнота

— Я не сержусь. Но с какой стати вы пытаетесь мне что–то навязать? Какое отношение ко всему этому имеет моя бывшая жена?

— Она вас знает, мистер Форестер, а мы, естественно, хотим получить о вас как можно больше сведений, — мягко сказал Липпенхольц.

Но они не просто спрашивают его, они проверяют версию, которую подкинула им Никки, Роберт был в этом уверен. Она ведь не задумываясь могла приписать ему страсть к убийству. Шли секунды, а оба полицейских не сводили с него глаз.

— А вы проверили гостиницы, где мог бы укрываться Уинкуп? Там его нет? — спросил Роберт. — Разумеется, под вымышленным именем.

— Конечно, все проверили, — ответил Липпенхольц, — Скажите, вы ведь лечились в связи с психическим расстройством, не так ли?

Снова Никки. Роберт начал было отвечать но в это время в приемную с лестницы вошел один из чертежников, фамилию которого Роберт не знал, и все посмотрели на него. Роберт подождал, пока тот не скрылся за дверью конструкторского бюро.

— Я некоторое время посещал психотерапевта, — сказал Роберт, — посещал по собственной воле, ни в каких больницах не лежал. И два года назад, нет, год назад, повторил курс. Если хотите, я могу назвать фамилии врачей.

Липпенхольц только взглянул на него.

— Ваша жена рассказывала нам, что вы целились в нее из ружья. Она говорит, вы выстрелили, но промахнулись.

Роберт глубоко вздохнул и вдруг первые слова, которые он хотел произнести, сами собой растворились у него в мозгу.

— Это правда Да, я в нее целился. Но ружье не было заряжено. А выстрелил я… я выстрелил в камин совсем в другой раз. Она меня сама спровоцировала.

— Спровоцировала? — переспросил Липпенхольц.

— Кажется, она сказала, что у меня не хватит смелости выстрелить или что–то в этом роде.

— Из охотничьего ружья, — подсказал Липпенхольц.

— Да, — подтвердил Роберт.

— А вам раньше приходилось стрелять из охотничьего ружья? Вы охотились?

— Нет.

«А сами–то Макгрегор и Липпенхольц наверняка охотятся», — подумал Роберт.

— Ружье принадлежало моей жене. Она иногда охотилась.

— Разве не опасно держать в доме заряженное ружье?

— Опасно. Зарядила его жена. У нее есть разрешение. У меня нет.

Липпенхольц оперся боком на стену рядом с лифтом и скрестил ноги, одна нога упиралась носком в пол.

— Ваша бывшая жена мистер Форестер, излагала эту историю совсем по–другому.

Роберт поймал себя на том, что рассматривает дыру в тонком синем носке Липпенхольца над самой пяткой Он моргнул и взглянул на полицейского.

— Я вам уже сказал — я не отвечаю за то, что говорит моя жена.

— Похоже, и мисс Тиролф знает эту историю. Она сказала что, по вашим же словам, ружье было заряжено, но вы не выстрелили. Чему же нам верить, мистер Форестер?

— То, что я вам сейчас рассказал, правда.

— То есть? — явно забавляясь, спросил Липпенхольц.

— Когда я целился в жену, ружье не было заряжено.

— Так кто же все–таки лжет? Мисс Тиролф или ваша жена? Или обе? Или вы? — Липпенхольц засмеялся, как будто трижды тявкнула собака.

— Это я сказал Дженни Тиролф что ружье было заряжено, — стал объяснять Роберт. — Поэтому, естественно, она вам так и передала. А моя жена прекрасно знает, что оно было не заряжено.

— Тогда почему вы сказали мисс Тиролф что оно было заряжено? — спросил Липпенхольц продолжая улыбаться.

— Не знаю. Наверно, так было занятней.

— Разве?

— Но ведь моя бывшая жена тоже, видима так считает.

— А зачем вы рассказали об этом мисс Тиролф?

Они завязли, как в болоте.

— Не знаю.

— Да порядком все запутано, — сказал Липпенхольц и покачал головой, как будто, что бы там ни выяснилось о прошлом Роберта он и так подозрителен — дальше некуда, его уже уличили, остается только протянуть руку и схватить его, когда понадобится.

— Ну что, Мак, довольно? — обратился Липпенхольц к Макгрегору, который все еще записывал что–то в блокнот.

— Угу! — ответил Макгрегор.

— Мы бы хотели, чтобы в этот уик–энд вы никуда не отлучались из города мистер Форестер, — сказал Липпенхольц, отдаляясь от стены — Надеюсь, вы никуда не собираетесь уезжать? За эти дни что–нибудь может выясниться.

— Надеюсь, — ответил Роберт.

Макгрегор вызвал лифт.

— Пока все. Большое спасибо, мистер Форестер, — Липпенхольц отвернулся, кивнув головой и слабо улыбнувшись, что должно было означать вежливое прощание.

— Пожалуйста, — отозвался Роберт.

Он вернулся в чертежную, направился было к своему столу, потом круто развернулся и пошел в дальний конец коридора, в уборную. Некоторое время он ничего не мог сообразить, хотя мозг лихорадочно работал. Потом мысль о Никки, как об олицетворении опасности, вытеснила остальное. Никки сделает все, чтобы погубить его, это совершенно ясно, и теперь уже нет смысла задаваться старым вопросом, почему. «Просто всегда имей это в виду, — сказал он себе. — Вот дрянь». Он решил было сразу ей позвонить, но тут же раздумал. Все равно он не сможет вставить в разговор ни одного слова. Никки будет хохотать над его бедой, над его страхами, и он знал, что спокойно говорить с ней ему не удастся. Можно написать, но он ничего не хотел доверять бумаге, даже если написанное нельзя будет обратить против него, даже если по письму нельзя будет судить, как он относится к тому, что Никки наговорила полиции. Само по себе письмо уже будет свидетельствовать о том, что он серьезно обеспокоен.

Роберт понимал, отчего ему тревожно, — он начинал бояться, что тело Грега действительно могут обнаружить в реке, не сегодня завтра оно может оказаться на чьем–нибудь заднем дворе, и кто тогда поверит, что он не сбросил Грега в Делавэр? Или, во всяком случае, не оставил его тонуть? Роберт плеснул себе в лицо холодной воды, стараясь смыть выражение, которое увидел в зеркале. Он посмотрел на часы. До пяти, когда можно будет позвонить Дженни домой, еще часа полтора. Пожалуй, Филадельфия на завтра отпадает, так как из города уезжать нельзя. Да к тому же у него и нет настроения подыскивать дом.

Весь оставшийся день у него дрожали руки. До чего это похоже на Никки — она так захвачена его неприятностями в Лэнгли, что поспешила рассказать полиции даже о подозрениях Грега, будто Роберт — тот самый маньяк, который ходил вокруг дома, когда за окном слышался шум, и вообще неизвестно, как они с Дженни познакомились. Поспешила сообщить, что он дважды лечился у психиатров, и кто ее знает, может, даже сказала или дала понять, что Роберта возили к врачам в смирительной рубашке? До чего же она верна себе — выложила полиции историю с охотничьим ружьем, да еще украсила собственными измышлениями! Никки столько раз живописала этот случай их общим знакомым, что Роберт понимал в конце концов она сама поверила в свои выдумки, будто он был в бешенстве, будто она боролась с ним и ей едва удалось отвести ружье в сторону. Роберт еще тогда заметил что она не рассказывает это людям, близко его знающим, или тем, кто относится к нему лучше, чем к ней, например, Кэмпбеллам. На самом деле произошло вот что, хотя никаких свидетелей не было: однажды ночью Никки заявила, что он психопат, не способный выстрелить из ружья, потому и охотиться не любит. Другое дело, если бы пришлось стрелять в человека. Затем она зарядила ружье, сунула ему в руки и спросила, хватит ли у него смелости застрелить ее. Выйдя из себя, Роберт взял ружье, прицелился в камин и выстрелил: то ли стремился избавиться от пули, то ли хотел, чтобы после громкого выстрела хоть на несколько секунд воцарилась тишина. Словом, сам не знал, зачем, но выстрелил. Никто из соседей по дому не забарабанил в дверь, ничего не случилось, только Никки получила новую пищу для своих россказней. Она отыскала отметину от пули на задней стенке камней и обожала показывать ее гостям. Роберт помнил, как чопорная фигура Ральфа склонилась у камина чтобы разглядеть след на кирпиче, — это было, наверно, при их втором свидании, когда намерения Никки по отношению к Юргену еще не вполне определились.

— Вы стреляли? — спросил Ральф.

— Да — ответил Роберт. — Стрелял в камин. Надеюсь, вы не думаете, что я стану стрелять в собственную жену?

Никки тогда как раз вышла из комнаты. Зачем он так ответил? Чтобы позабавиться или просто от скуки? «Пожалуй, тут годится и то и другое объяснение», — подумал Роберт. Он так и не узнал, как отнесся к его словам Ральф, да его это и не интересовало. «А не пора ли начать интересоваться?» — подумал он.

И вдруг его осенило: Грег скрывается у Никки. Она его прячет или помогает прятаться. Это ей как раз по душе. Роберт бросил чертить и уставился в сияющий белый лист, лежавший перед ним. А как же Ральф? Неужели он с этим мирится? Конечно, все зависит от того, что Никки ему рассказывает, а она способна придумать, что угодно. Но ведь и Ральф читает газеты. Или он такой слабак, что и протестовать не пытается? Роберт плохо знал Ральфа Юргена, но считал его бесхарактерным. И кроме того, Ральф сейчас на первых порах сгорает от страсти к Никки. Пожалуй, следует допустить, что он поддержит все, что она захочет.

В пять часов, перед тем как уйти с работы, Роберт зашел в одну из телефонных кабин в конце главного коридора и позвонил Дженни домой. Говорила она как–то скованно.

— Ты одна? — спросил Роберт.

— Да. Попозже придет Сузи. А сейчас одна.

— Что–нибудь случилось? Ты что–нибудь узнала?

— Нет. А что?

— Ты как–то странно говоришь. Сегодня со мной беседовали полицейские. Те же двое Сказали, что говорили с тобой.

— Да — ответила Дженни

— Что случилось, Дженни? Ты не можешь говорить со мной?

— Ничего не случилось Почему ты все время спрашиваешь?

Роберт провел рукой по нахмуренным бровям.

— Они сказали, что спросили тебя, как мы познакомились Интересно, что ты ответила?

— Сказала, что это их не касается.

— Вот как! Плохо, что мы не условились говорить, будто познакомились в аптеке, пока пили газированную воду. Что–нибудь в этом роде.

— Я считаю, что это не их дело, — упрямо повторила Дженни.

— Знаешь, похоже, они раскапывают сейчас историю с подглядыванием. Грег рассказал об этом Никки. А уж она постаралась наболтать полиции. Я… — Он решил не говорить Дженни о своих подозрениях что Никки помогает Грегу скрываться и что он решил поехать в Нью–Йорк повидаться с ней.

— Ну, я опровергла это, — наконец медленно проговорила Дженни.

— Дженни, у тебя такой печальный голос. Мне очень жаль, что я втравил тебя в эту кашу.

— Роберт, я так тебя люблю, — выдохнула Дженни в телефонную трубку, будто всхлипнула.

Можно подумать, им не дает соединиться железная длань закона. Роберт хотел услышать от нее совсем другое.

— Что ты все–таки сказала насчет того, как мы познакомились? Что–нибудь сказала?

— Я сказала, что это не имеет значения.

— Ага. Дженни, я не смогу завтра поехать в Филадельфию, полиция не разрешает мне уезжать из города.

— Хорошо, — покорясь судьбе, ответила она — Роберт, ты все же считаешь, что Грег жив?

— Да. Нисколько не сомневаюсь.

15

В Нью–Йорк Роберт приехал в воскресенье вечером. Он подумал, не отложить ли поездку на понедельник, воскресенье все–таки часть уик–энда, но в воскресенье днем ему позвонила хозяйка Грега, и разговор с ней привел его в ярость. Дженни, позвонившей двумя часами позже, он не сказал о звонке миссис Ван Флит. Дженни немного обиделась что он не хочет повидаться с ней вечером. Она надеялась он заедет на легкий ужин; она приглашала его накануне, в субботу, когда они обедали в ресторане возле гаража в Риттерсвиле, пока машина Роберта проходила смазку. Это их свидание было неудачным. Дженни смотрела на Роберта так, будто он был от нее за тридевять земель и никак до него не достанешь, что, пожалуй, с ее точки зрения, и соответствовало действительности. Оказалось им не о чем говорить, и Роберту хотелось только скорей добраться домой — там можно побыть одному и туда в любую минуту могут позвонить или явиться с новостями, плохими или хорошими, или просто, чтобы наговорить гадостей, вот как миссис Ван Флит. Она позвонила только для того, чтобы высказать свое мнение о нем — Роберт понял ее именно так. Больше всего его удивило, как красноречива и уверена в себе она была, разговаривая с человеком, которого подозревала в убийстве. А ведь считается, что убийц все боятся! Если она верит, что он убийца, неужели ей не страшно, он же может рассвирепеть, и тогда настанет ее очередь? Миссис Ван Флит спросила Роберта, продолжает ли он работать в «Лэнгли Аэронотикс», и, узнав, что продолжает, заявила:

— Я поражаюсь, как вас там еще держат, поражаюсь, что вы можете смотреть жителям нашего города в глаза, поражаюсь! Грег… такой замечательный молодой человек… поссорился со своей девушкой… Я слышала, вы даже не намерены жениться на ней. Надеюсь, и не женитесь! Вы просто убийца, иначе вас не назовешь!

А Роберт стоял у телефона и вежливо говорил:

— Да… Нет… — пытаясь улыбаться и что–то объяснять, но ему никак не удавалось произнести даже четырех слов подряд, его тут же перебивали. Да и есть ли смысл оправдываться? Но он знал, что от таких, как миссис Ван Флит, от мнения болтливого меньшинства и зависит судьба человека в маленьких городках — его могут казнить и в буквальном, и в переносном смысле.

Роберт быстро промчался по автостраде к тоннелю Линкольна. «А вот Тессеры, — подумал он, — звонили дважды и оба раза разговаривали дружески, даже старались успокоить». При втором разговоре голос Дика звучал, правда, несколько напряженно, он сказал тогда,

— Я верю, что вы оставили его на берегу, а уж если он потом встал и упал в реку, это его вина Верно?

Роберт остановился у аптеки на Девятой авеню и набрал номер, который когда–то раньше был у них с Никки. В лежавшем перед ним справочнике годовалой давности Никки значилась под своей девичьей фамилией — Вероника Грейс, и номер был старый. К удивлению Роберта Никки ответила сразу.

— Привет! Привет! Интересно, чего это ты вздумал приехать?… Да милый, только мы как раз ужинаем. Можешь зайти минут через сорок пять? В полдесятого?… Прекрасно! Нас это вполне устроит.

Роберт медленно вернулся к машине, размышляя, как убить эти полчаса, не позвонить ли Кэмпбеллам или Вику Макбейну? На прошлой неделе он получил письмо он Эдны Кэмпбелл, она писала, что они будут рады, если Роберт приедет в Нью–Йорк, и готовы приютить его у себя, выражала надежду, что неприятности, которые случились у него в Лэнгли, скоро кончатся, и спрашивала, что, собственно, произошло? Роберт еще не ответил на ее письма. Он решил, что никому не будет звонить, пока не повидается с Никки.

Никки сказала ему свой новый адрес: Восемьдесят вторая Восточная улица. Роберт вел машину медленно, нарочно попадая под красный свет, оставил ее в подземном гараже на Третьей авеню и три или четыре квартала до дома Никки прошел пешком. Дом был пятиэтажный, с мраморным вестибюлем, куда он попал, набрав код. Роберт пренебрег маленьким автоматическим лифтом и поднялся по лестнице. Юргены жили на третьем этаже.

— Вот это точность! — воскликнула Никки, распахнув перед ним дверь.

На ней было белоснежное вечернее платье, длинное, почти до полу, и Роберт подумал, а вдруг у них гости? Но в квартире стояла тишина. Никки повесила его пальто в маленькой передней.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал Роберт.

— Чего о тебе не скажешь. Грег–таки тебя угостил, да? И похудел порядком.

«Да, да, да, и пожелтел и волосы поредели, и родинка стала противнее, чем обычно, и так далее, и тому подобное», — подумал Роберт, и улыбка застыла на его еще не заживших губах. Он прошел за Никки в гостиную, уставленную цветочными горшками, в них были какие–то растения с блестящими листьями; пол от стены до стены, покрывал ковер. Дорогая квартира в дорогом районе. Ральф Юрген хорошо зарабатывает. О том, что он дома, говорила только трубка, лежавшая на столе. Мебель, как заметил Роберт, была главным образом из их прежней квартиры и, обнаружив это, он старался. больше не смотреть по сторонам. Над камином, сложенным из белого и черного камня, висела картина, одна из работ Никки, он ее еще не видел: пунцовое на черном фоне, красный мазок, напоминавший раздавленную загнувшуюся кожуру банана. А в нижнем правом углу размашистая надпись «Амат». «Он любит, она любит, оно любит». Это был третий или четвертый псевдоним Никки. Она меняла их, когда решала изменить стиль письма, воображая что начнет все заново, но что бы она ни писала, все ее картины были выполнены в одной манере.

«Если малюешь такую чушь, зачем подписываться настоящим именем?» — услышал Роберт однажды мнение кого–то из посетителей выставки, которую группа Никки устраивала на Десятой улице. Роберт вспомнил, что ему тогда захотелось обернуться и хорошенько врезать говорившему, но он даже не повернул головы. К камину были прислонены три или четыре большие акварели, стоявшие вверх ногами Роберт наклонился прочесть подпись «Аугустус Джон».

Никки села, вернее, бросилась на белый диван. Она не только не похудела, а скорей поправилась Роберт поднял взгляд на ее лицо. Она улыбалась ему, карие глаза весело блестели, почти смеялись. Черные волосы были короче и кудрявее прежнего, полные губы накрашены ярче, чем раньше.

— Итак, я слышала, ты обзавелся новой подружкой? Садись

Роберт сел на стул рядом с диваном, стул тоже был белый, и вынул пачку сигарет.

— Я пришел не за тем, чтобы обсуждать это.

— А что ты собираешься обсуждать? — и тут же крикнула — Ральф, Ральф, милый! Не посидишь ли с нами? Так зачем ты пришел? Виски хочешь?

— Спасибо. Я бы предпочел кофе, пожалуй.

— Предпочел чему? — спросила Никки и наклонилась к нему, ее руки, лежавшие на тесно сжатых коленях беспрерывно двигались. Она поддразнивающе улыбалась. От Никки пахло хорошо знакомыми ему духами.

— Ральф, видно, задремал.

Роберт почувствовал — она нервничает.

— Ладна чего–нибудь выпью, — сказала он. — Это ведь проще, чем возиться с кофе.

— Да что ты, милый! Я тебе все что угодно приготовлю, ты же знаешь. Только тебе мой кофе никогда не нравился, правда? — она поднялась и пошла к бару, где стояло с дюжину бутылок, а посередине красовался серебряный сосуд со льдом.

— И я с тобой заодно, — сказала Никки. Лед громко звякнул в высоких стаканах. — Ну что ж, расскажи мне о своей девице. Я слышала, она только–только окончила колледж? Или даже школу? Смотри, как бы она не напустила на тебя еще парочку своих друзей–тяжеловесов, чтобы ты с ними померялся силами! Тебе бы надо потренироваться хорошенько. Впрочем, я, пожалуй, не желаю о ней ничего слышать. Твой вкус я себе представляю — жуть! Одна я была исключением.

Роберт затянулся.

— Я пришел к тебе не за тем, чтобы обсуждать ее или тебя. Я пришел спросить, не знаешь ли ты случайно, где Грег?

Никки метнула на него быстрый взгляд, а потом уставилась, не отрываясь; лицо у нее было не совсем серьезное и не слишком насмешливое. «Хочешь усечь, что я знаю», — подумал Роберт. А может быть, он глубоко заблуждается, может, она просто делает вид что ей что–то известно?

— Откуда мне знать, где он?

— Я подумал, что он мог тебе позвонить. Говорят, вы с ним часто перезваниваетесь.

— Перезванивались. Пока ты не сбросил его в реку, — Никки протянула ему стакан.

Дверь комнаты, к которой поворачивалась Никки, когда звала мужа, открылась, и в гостиную вошел Ральф. Он был встрепанный и розовый, то ли со сна, то ли после стакана виски. Волосы у него были светлые, жидкие, глаза голубые. Он напряженно улыбнулся Роберту и приветливо пожал ему руку. Роберт встал.

— Привет, Боб, как жизнь?

— Все в порядке, спасибо. А вы как?

— Милый, неужели ты не мог надеть рубашку? Или хотя бы — как боксер — набросить сложенное полотенце под халат? Ты же знаешь, я не терплю, когда ты выставляешь напоказ свою волосатую грудь! — Никки взмахнула рукой у шеи мужа.

Никаких волос над треугольным вырезом белого белья, выступавшего из–под халата Ральфа, видно не было.

Ральф порозовел еще сильнее.

— Прошу прощения, — пробормотал он.

Он вроде замешкался или заколебался, возвращаться ли в спальню, но потом повернулся и скрылся за той же дверью, откуда только что вышел.

— Похоже, семейная жизнь тебя утомляет, — бросила ему вслед Никки.

После того как дверь за Ральфом закрылась, Роберт сказал:

— По–моему, ты мне так и не ответила.

Никки обернулась

— Насчет чего? Насчет Грега?

— Да.

Ральф вернулся в гостиную, он набросил на шею махровое полотенце и заправил концы в вырез черно–белого шелкового халата. Он подошел к столику с напитками.

— Да, насчет Грега, — повторил Роберт и заметил, что Ральф с интересом поднял голову.

— Да я этого Грега в жизни не видела, — сказала Никки.

— Но это не значит, что тебе неизвестно, где он, — ответил Роберт.

— Нет, значит. Понятия не имею, где он, — с вызывающим видом Никки, улыбаясь повернулась к Ральфу, и Роберт понял, что она лжет. Она снова посмотрела на Роберта. — Ох, Бобби, откажись от этой девушки. Уступи ее более достойному. Если он, конечно, жив.

— Дело не в девушке. Мне надо найти Грега.

— Ах, дело не в девушке! — передразнила его Никки.

Роберт взглянул на Ральфа. Безвольное, некрасивое лицо этого сорокалетнего человека было непроницаемо и ничего не выражало. Но Роберт подумал, что, пожалуй, оно слишком старательно ничего не выражает.

— Ральф вы знаете, о чем я говорю?

— Не провоцируй Ральфа! — взвилась Никки.

Роберт увидел как Никки сузила, почти закрыла глаза, готовясь к атаке, и поспешно обратился к Ральфу:

— Я полагаю, Ральф, вы знаете, что я попал в переплет. Мне необходимо узнать где находится или находился Грег Уинкуп. Меня пытаются обвинить в убийстве. Я могу потерять работу.

Ральф был все так же спокоен и непроницаем, Роберт чувствовал: он ждет указаний от Никки.

— Ну, а сюда ты зачем явился? — спросила Никки. — Можно подумать ты не прочь устроить здесь обыск! Давай, обыскивай! — и внезапно откинув голову и сверкая темными глазами, она расхохоталась явно довольная собой.

— Я говорю с Ральфом, Никки, — ответил Роберт.

— Но он–то с тобой вроде разговаривать не собирается, а?

— Ральф, я думаю, вы знаете о драке между мной и Уинкупом? — спросил Роберт.

— Да, да, знаю, — отозвался Ральф и потер нос. Держа в руке высокий желтый стакан, он медленно вышел на середину комнаты, обогнул большой круглый стол для коктейлей. Потом быстро отпил из стакана.

— Ральф! Я понимаю, тебе эта бессмыслица надоела, — заявила Никки. — До чего же похоже на те бесконечные дурацкие споры, которые мистер Форестер всегда затевал со мной. Сейчас тоже конца не видно!

— Ральф еще ничего не ответил мне. Скажите, Ральф, вы не знаете, где может быть Грег?

— Ох! Ну и тощища! — бросила Никки, круто поворачиваясь и взметнув ногой юбку. Она взяла со стола зажигалку, закурила сигарету и швырнула зажигалку на стол.

— Нет, — ответил Роберту Ральф.

— Ну вот, — воскликнула Никки. — Удовлетворен?

Роберт не испытывал никакого удовлетворения. Но Ральф снова исчез в спальне. И закрыл за собой дверь.

— Как ты смеешь являться сюда искать Грега! Ты — маньяк! Подглядываешь в окна за девушками, выбираешь себе подходящую! Да Грег прекрасно знает, как ты с ней познакомился! Верней, знал! А она–то, между прочем, нормальная? Тоже, наверно, чокнутая! Может, вы друг друга стоите?

У Роберта пересохло в горле.

— Что еще тебе говорил Грег?

Никки хмыкнула и вскинула голову.

— А тебе–то что до этого? Нет, Бобби, ты действительно рехнулся. Лишился последних мозгов. На кого ты похож? Посмотри на себя. Глаз подбит. Губа расквашена. Красавчик! — Увидев, что Роберт не собирается отвечать, Никки продолжала: — Подумай как следует, Бобби, ручаюсь, ты вспомнишь, как держал Грега под водой, пока он не захлебнулся! — она рассмеялась — Ну что, вспоминаешь, миленький?

Роберт медленно допил бокал и выпрямился. С Никки все повторялось, как в прежние дни, — оскорбления, ложь, — так они и жили. Больше здесь делать нечего. Он чувствовал, что Грег в Нью–Йорке, и Никки знает, где он. Придется действовать, исходя из этого, то есть просить полицию искать Грега здесь, но захотят ли они?

— Ну куда ты, Бобби? Сядь! Мы еще даже не начали разговор, — сказала Никки. — Не собираешься ли ты жениться на этой Дженни? Мне было бы жаль бедняжку, даже если она чокнутая

— Дело не в Дженни, — повторил Роберт. — У тебя что, сегодня уши заложило?

— Ничуть.

Вернулся Ральф. Он был в рубашке, в пиджаке, при галстуке. Взглянув на Никки, он прошел в маленькую переднюю и надел пальто.

— Решил пройтись? — спросила Никки.

— Немного. Пока, Боб. Надеюсь, еще встретимся, — сказал Ральф криво улыбнувшись, и открыл дверь на лестницу.

Дверь уже почти закрылась, когда Роберт вскочил и бросился за ним. Он вышел на площадку, и дверь квартиры громко захлопнулась. Ральф обернулся

— В чем дело, Боб?

— Вы ведь знаете, где он, верно?

Ральф смотрел на закрытую дверь

— Боб, я не хочу об этом говорить, — сказал он тиха — Простите, но не хочу.

— Вы имеете в виду, вы что–то знаете, но говорить не хотите? Если знаете, — он замолчал, так как Ральф пристально разглядывал то ли его щеку, то ли разбитую губу.

— Вот она какая, ваша родинка на щеке, — проговорил Ральф — Не такая уж большая, правда?

— Вы же меня и раньше видели, — смутившись, сказал Роберт. — Ральф, если вы… — Он услыхал, как за его спиной открылась дверь.

Подъехал лифт, и Ральф вошел в него. Роберт обернулся к Никки. Она стояла, прислонясь к косяку, опершись рукой о бедра.

— Хочешь остаться за дверью? А ведь теперь мы можем побыть вдвоем.

— Великолепно! — Роберт прошел мимо нее в квартиру. Там на белом кожаном кресле рядом со стенным шкафом лежало его пальто.

Никки положила руки ему на плечи.

— Ну почему бы тебе не задержаться, Бобби? Знаешь, я по тебе скучала. Ничего удивительного! Ты — лучший из всех любовников, каких я знала, и другого такого, пожалуй, у меня не будет.

— Пусти, — он подался назад от ее приближающихся губ, она тоже отклонилась и окинула его лицо оценивающим взглядом. Роберт отстранился и двинулся к дверям.

— Милый, пошли в спальню! Ральф не вернется раньше, чем через час, я его знаю. Во всяком случае, дверь закрывается на задвижку, и черный ход тоже, — с улыбкой добавила она.

— Перестань, Никки! — Роберт потянулся к ручке двери, но Никки заслонила дверь своим телом.

— Ну не притворяйся, что тебе все равно! Не разыгрывай благонравного! Не поверю, что эта девица из Пенсильвании в постели лучше, чем я!

Роберт протянул руку за ее спину, пришлось коснуться ее талии, чтобы достать до дверной ручки, а Никки оперлась на его руку и засмеялась воркующим смехом, не разжимая губ. Так она смеялась и в самые худшие, и в самые нежные моменты их совместной жизни. Сейчас это было чистое издевательство. Роберт открыл дверь неожиданно, так что Никки стукнулась об нее головой.

— Прости, — сказал он и протиснулся мимо нее на лестницу.

— Не говори только, что тебе самому не хочется!

— Нет настроения. Пока, Никки.

— Это у тебя–то нет настроения? Да ты всегда только об этом и мечтаешь! — крикнула она ему вслед.

Роберт начал спускаться.

— Трус! — вопила Никки. — Трус!

Роберт быстро сбегал по лестнице, держа руку над перилами, готовый схватиться за них, если оступится.

— Трус! Ненормальный! — неслось ему вслед, — Псих!

16

Выйдя из дома на Восемьдесят вторую восточную улицу, Ральф спустился по Первой авеню и вошел в ближайший бар. Он заказал шотландское виски с содовой, выпил половину, а потом направился к телефонной книге возле гардероба и нашел номер гостиницы «Герб Сассекса». Позвонив туда, он попросил мистера Грешема «Странное имя выбрал себя Уинкуп», — подумал Ральф. Он вспомнил закон Грешема[29], о котором Уинкуп вряд ли имеет представление и уж наверняка не может сказать, в чем он заключается. Закон, гласящий, что плохие деньги вытесняют хорошие, заставляя людей хранить втайне то, что имеет истинную ценность, но Ральф не успел до конца додумать, какая связь между этим законом и, вероятно, имеющей истинную ценность девушкой из Пенсильвании, за которую борются эти двое, как в трубке раздался голос Уинкупа.

— Это Ральф Юрген, — сказал Ральф. — Я бы хотел вечером встретиться с вами.

— Сегодня? А что случилось?

— Ничего. Вы будете у себя?

— Я собирался прошвырнуться по городу, а может, пойду в кино на последний сеанс.

— Нет, пожалуйста, не ходите. Мне надо вас видеть, — Ральф немного опьянел и к тому же сердился, иначе он не смог бы говорить так твердо, но решительный тон сделал свое дело. Грег ответил, что никуда не пойдет и будет ждать его.

Ральф взял такси Гостиница где жил Грег, оказалась захудалым заведением на Четвертой авеню. Холл выглядел грязноватым и обшарпанным, и представить себе, что он знавал лучшие времена и лучшую публику, было трудно. «Уинкуп выбрал эту гостиницу неспроста — подумал Ральф, — не только потому, что здесь легче, чем в первоклассном отеле, оставаться незамеченным, главное — у него потребность чувствовать себя приниженным, сознаться, что он поступает бесчестно, может быть, ему хочется даже как бы наказать самого себя. Уж Никки, конечно, оплатила бы ему содержание в любой гостинице. Сам–то Грег наверняка без денег». Лифт поднял Ральфа на четвертый этаж. Даже на лифтере форма была потрепанная. Ральф Юрген вырос в бедной семье. Признаки бедности он всегда ощущал сразу, они били его по нервам, коробили, видя их, он даже падал духом. Бедность уродлива, трагична ей не место в жизни.

Грег встретил гостя без пиджака в расстегнутом жилете и без ботинок.

— Ну что там стряслось? — спросил он, закрывая дверь. Говорил он, однако, достаточно любезно и улыбался.

Ральф снял пальто и, перебросив его через руку, сел на стул с прямой спинкой

— Боб Форестер был сегодня в городе. Он заходил к Никки.

— Никки сейчас звонила — чуть улыбаясь, сказал Грег.

— Я так и думал, что она вам позвонит, — заметил Ральф. — Ну как, Грег, не пора ли закругляться? Вы уже достаточно истерзали Боба, верно? Что вам еще нужно?

— Дженни, — ответил Грег.

— Гм, конечно, — Ральф опустил глаза на свои вяло сплетенные пальцы. Ему хотелось закурить, но доктора ограничили его до десяти сигарет в день. Десятую он обычно приберегал на последние минуты перед сном. — Однако заполучить девушку обратно, если вы лишены возможности общаться с ней, весьма трудно. А считаясь покойником, общаться невозможно, правда?

— Я раздавлю этого Форестера, — сказал Грег и швырнул спичку в проволочную мусорную корзину. — Я уже говорил вам, что я его уничтожу, и так и будет. Вот увидите, я выживу его из города. А для начала он потеряет работу. Кое–кто из моих друзей уже пишет его начальству.

— Что же они пишут?

— Что он псих, вот что. Никки это знает. Да и вы знаете. Он ведь целился в Никки из ружья. Разве вам это неизвестно?

— Да, насчет ружья я знаю. Обе версии. Версию Боба от его друга — Питера Кэмпбелла. Впрочем, Никки говорит, что позавчера я замахивался на нее тяжелой зажигалкой. А ничего подобного не было. Мы действительно ссорились и я взял зажигалку, чтобы прикурить. Никки же утверждает, будто я хотел ее убит.ь — Ральф закинул ногу на ногу. — В это вы тоже поверите?

Грег подошел к Ральфу вплотную и глубоко затянулся.

— С какой стати я должен верить приятелю Форестера? Он ведь слышал эту историю от него самого. А насчет подглядывания, а? Как, по–вашему, он познакомился с Дженни? Ведь ни он, ни она не хотят сказать, как они встретились.

Ральф поднял брови. Он не знал, что думать об этих слухах насчет подглядывания, да и дело сейчас не в этом. Ральф заметил на обшарпанном столе наполовину опорожненную бутылку виски.

— Вы пьете? — спросил Грег.

— Нет, Грег, спасибо, я пришел к вам вот зачем. По–моему, вы уже достаточно порезвились. Это несправедливо и бесчестно, не говоря уже о том, что бесполезно.

— Бесчестно? А вы кто такой, чтобы рассуждать о том, что честно, а что нет? Да ваш рекламный бизнес — сплошной обман. Разве не так? Сами прекрасно знаете.

— Короче говоря, я предлагаю вам кончать игру.

— А если я откажусь? — сказал Грег. — Я кое–что задумал и доведу дело до конца.

— Вы воображаете, что, если избавитесь от Боба, ваша девушка тут же вернется к вам? Глупо!

— Она меня любит, я знаю. Этот Форестер просто ее околдовал. До меня она ни с одним мужчиной не была. Я у нее первый, — говорил Грег, тыча себя в грудь большим пальцем.

От наивности этих слов Ральф едва сдержал улыбку. Но было ясно: Грег гордится собой, это делало его опасным. Казалось его тупым кулакам на длинных, безвольно опущенных руках просто не терпится кого–нибудь отдубасить.

— Что сейчас сказала вам Никки?

— Никки на моей стороне, — ответил Грег и взял бутылку с виски. Плеснул немного в стакан, зашел за ширму в углу комнаты и открыл кран. — Она сказала, что Форестер вроде как вас разжалобил, — продолжал Грег, выходя из–за ширмы. — Господи! Да где это видано, чтобы оправдывали тех, кто крадет чужих девушек?

— Где это видано, чтобы девушек крали? Девушка, знаете ли, не мешок с сахаром.

— А про Дженни именно так и можно сказать, — мечтательно произнес Грег. — Сплошной сахар.

Тут Ральф понял, что Грег слегка пьян.

— Боб сказал сегодня, что девушка его не интересует.

— Что?

— Я слышал, как он сказал, что дело не в девушке, ему надо найти вас.

— Еще бы! Конечно, надо! Но только Дженни его еще как интересует! Просто духу не хватает признаться. Может, не так, как он ее, но будьте спокойны, интересует! Ходит к ней по три–четыре раза в неделю. И, конечно, спит с ней. А она, наверно, и рада, — Грег замахнулся, словно хотел швырнуть стакан об стену, но передумал и допил виски.

— Почему бы вам завтра не вернуться домой? Скажете своему начальству или квартирной хозяйке, ну, кому там положено, что вас на неделю задержали в Нью–Йорке. Я уверен, там вы скорее добьетесь своего, чем прячась здесь по гостиницам.

Глаза Грега вспыхнули.

— Не уеду, пока не узнаю, что дали письма моих друзей. Они еще Дженни позвонят. Расскажут ей, что за птица этот Форестер. Пусть узнает. И полиция пусть знает. Плюс ко всему, он еще и спал с нею, этот псих.

— А вы разве нет?

— Но я–то не псих! — Грег повернулся к Ральфу спиной.

— Я так понял, что ваши друзья знают, где вы?

Грег круто повернулся, и его руки, словно маятники, откачнулись от тела.

— Забудьте о моих друзьях. Считайте, что я о них не говорил. Ничего они не знают. Ничего не пишут. Думают, что я умер. Я сам написал письмо начальнику Форестера.

Зазвонил телефон.

— Меня здесь нет, — сказал Ральф — И я сюда не приходил.

Грег понимающе улыбнулся и взял трубку.

— Привет! — сказал он. — Нет… нет… не был.

Ральф разглядывал листок, лежавший на письменном столе. Это была программа кинотеатра на Сорок второй Западной улице: «Сексуальные оргии у пигмеев», «Студенческие дома развлечений».

— Да, — произнес Грег более мягко. — Я вспомнил. Не беспокойтесь ни о чем. Нет… Думаю, да… Да… Всего! — он повесил трубку.

Ральф, уже взявшись за ручку двери, смотрел на Грега. Грег отвел глаза.

— По–моему, вам надо завтра же уехать. Вернуться в Лэнгли или как там называется городишко, где вы живете.

— В Хэмберт Корнерз. Там и Дженни живет. В Лэнгли живет этот псих.

— Уезжайте, Грег.

— Вот как? — Грег улыбнулся — А зачем?

— Во–первых затем, что я уверен, Боб попросит полицию обыскать все нью–йоркские гостиницы. Он уже сообразил, что вы здесь и что Никки вам помогает.

Грег пожал плечами.

— Ладно. Перееду в другое место.

— А кто будет оплачивать ваши счета там?

— Послушайте, Ральф. Никки дает мне деньги в долг. У меня есть свои в банке, но не могу же я сейчас выписать чек, верно?

— Если вы завтра же не уедете, я сообщу в полицию, где вы, — сказал Ральф.

— С чего это вдруг?

— Я не желаю участвовать в ваших делах, — голос Ральфа внезапно зазвенел от гнева. — Между прочим, я могу заявить в полицию даже сейчас.

— Попробуйте только! Да я… — Грег ринулся к нему.

Ральф не пошевелился.

— Что вы? — он открыл дверь и вышел, захлопнув ее за собой.

Подойдя к лифту, Ральф нажал кнопку и обернулся посмотреть на дверь Грега — та оставалась закрытой. Тогда Ральф, медленно моргая, снова повернулся к лифту, он дышал тяжело, будто после драки. Ральф знал, что таким храбрецом он стал от ревности — Никки явно ведет с Грегом свою игру. Он подозревал жену, а там, где речь идет о Никки, любое подозрение равносильно уверенности… Как–нибудь утром или раза два после обеда, когда Ральф был у себя в конторе… А если этого пока не произошло, случится непременно. Еще один маленький триумф для Никки, хотя и не слишком блестящий. Еще один способ уязвить Ральфа — изменить ему с самым заурядным парнем на четвертом месяце совместной жизни. Еще один способ привязать к себе Грега, как она привязывает или стремится привязать к себе прочую шушеру — пьяниц и мошенников, которые ошиваются у них дома, — кого лестью, кого щедростью, кого дешевым гостеприимством, а кого и постелью.

Однако, оказавшись на улице и решив немного пройтись чтобы остыть, прежде чем взять такси, Ральф понял, что ни в какую полицию он сегодня не пойдет и, наверно, не пойдет и завтра. Он подумал, что и так припугнул Грега. Завтра, а может, даже и сегодня Грег уберется из города. Пусть плетет свои дурацкие интриги в Филадельфии или в другом месте, но, по крайней мере, не здесь, У Ральфа под носом.

Когда Ральф вернулся, Никки дома не было.

В голове у него сразу зашевелились черные мысли, и он заметил, что глупо улыбается словно хочет доказать самому себе, будто ее отсутствие ему безразлично. Он вспомнил, что два часа назад видел точно такую же улыбку на лице у Роберта. Ральф сомневался, что первое «да», которое произнес Грег, разговаривая с Никки по телефону, подтверждало, что Ральф у него, а второе, вероятно, означало, что Грег будет ждать ее у себя в номере.

Ральф снял пальто, пиджак и прошелся ко квартире, заглянул в спальню, где высилась огромная двуспальная кровать — на душе у него стало муторно, — и остановился на пороге мастерской жены. С деревянных перил вдоль стен вкривь и вкось свисали холсты. В глаза ему ударили яркие пятна красок. Ральф заморгал и сморщился. Ковра на полу не было. Никки, наверно, наступила на комок бирюзовой краски, потому что по всей мастерской, словно цветной узор у Поллака, шли ярко–голубые следы. На мольберте он увидел копию с картины Аугустуса Джона — вверх ногами, контуры намечены точками. Никки была захвачена мыслью воспроизвести «ритм» рисунков Аугустуса Джона и, перевернув их вверх ногами, создать абстрактные картины. Этим замыслом она поделилась с Ральфом не сама, просто однажды он решил выяснить, почему весь дом забит перевернутыми вверх ногами картинами, тогда Никки ему объяснила. Но предупредила: никто не должен знать, что картины созданы по рисункам Джона и Ральф не смеет никому ничего говорить. Ральф повернул обратно. Наверно, лучше не заглядывать в ее мастерскую, подумал он. Пусть себе, пока его нет дома, читает его личные письма вскрывает конверты и неуклюже заклеивает их снова оставляя на бумаге следы клея. Ничего не поделаешь, такой уж у Никки нрав — подозревает его, когда никаких поводов для подозрений нет. «Но в один прекрасный день, — подумал он мрачно, — повод может и появиться».

Ральф принял душ и лег в постель; с полчаса он сосредоточенно изучал десяток скучных брошюр, выпущенных компанией по производству фруктовых соков: его агентство получило заказ на рекламу соков, рассчитанную на шесть месяцев. Агентство уже разработало подробный план действий, но компанию он не удовлетворил. Теперь Ральфу предстояло просмотреть весь материал и продумать, как его подать под другим углом. Но в голову лезли только дешевые каламбуры. Его уже тошнило от них. Последняя сигарета была давно выкурена. Он положил брошюры и проспект рекламы на пол и потушил свет.

Его разбудило щелканье замка открываемой двери. Ральф прищурился и посмотрел на световое табло часов — семнадцать минут третьего.

Никки приоткрыла дверь в спальню и, повиснув на ручке, сказала:

— Привет! Ну как ты?

Ральф сразу понял, что она не пила. Она играла в чуть застенчивую и слегка виноватую девочку.

— Спасибо. В порядке. Хорошо провела вечер?

— К твоей радости могу сообщить, что Грег уезжает сегодня, — сказала Никки и вышла перекинув пальто через плечо.

Свет в гостиной слабо озарял спальню, придавая ей унылый вид. Ральф глядел, как над пальцами его ног приподнимается светло–желтое одеяло.

— Куда он направляется? — спросил Ральф.

Никки стащила через голову белый ангорский свитер встряхнула его и повесила на стул. Бюстгальтера на ней не было, она их никогда не носила, скромностью же, напускной или естественной, она не отличалась. Уперев руки в бока, она повернулась к Ральфу.

— Он не сказал.

— Будем надеяться что в этот его Хэмберт Корнерз, или как он там называется.

— Ну нет. Только не в Хэмберт Корнерз, — она расстегнула ремешки на босоножках, сбросила их с ног, подошла к шкафу и расстегнула молнию на брюках.

— А тебе–то что до всего этого, Ральф? Для чего надо было грозить Грегу, что ты заявишь в полицию? Ты же знал, что не заявишь? С чего это ты решил быть святее всех святых? — задребезжав распялками, она повесила брюки.

Ральф промолчал. Он вспомнил, что, когда женился на Никки, его предупреждали — она выходит только за тех, кем, по ее мнению, может помыкать.

— Ты выписала ему чек? — спросил Ральф.

— Нет, миленький, я дала ему наличные и не сомневаюсь, что получу их обратно.

Он услышал, что Никки пустила воду в ванной. Кажется, она довольна сегодняшним вечером. Это видно по ее прекрасному настроению. Она оказала Грегу моральную поддержку и, несомненно, заверила, что Ральфа опасаться нечего. Теперь Грег будет продолжать свою игру в каком–нибудь другом месте, где снова сменит имя. Когда Никки в пижаме подошла к постели, Ральфу захотелось спросить ее «Что ты имеешь против Роберта Форестера?» Но он знал, что она ответит: «Это мое дело, милый!», а то и более вызывающе: «Давай я буду играть в свои игры, а ты в свои». Он напрягся, когда она лицом вниз бросилась в постель рядом с ним. Ему казалось, что она собирается сказать ему что–то еще. Но не прошло и минуты, как он услышал ее ровное легкое дыхание. Она крепко спала.

17

Роберт позвонил Дженни в понедельник рано утром до ее ухода на работу. Он спросил, смогут ли они вечером встретиться.

— Ну, я не знаю

Роберт засмеялся

— Не знаешь? А что, у тебя свидание?

— Нет.

— Мне бы хотелось поговорить с тобой всего несколько минут. Давай, либо я к тебе заеду, либо ты ко мне Как лучше?

— А сейчас ты не можешь сказать, в чем дело?

— По телефону не стоит. Постарайся выкроить для меня несколько минут, Дженни. Когда тебе удобнее вечером?

В конце концов они договорились, что Дженни приедет к нему около девяти. Роберт хмурился, вешая трубку. Дженни держалась очень странно. Конечно, она беспокоится о Греге, и, конечно, за время его отсутствия ее друзья постарались это беспокойство подогреть. Такие, как Сузи Эшем, например. Сузи из тех, кто может заявить Дженни просто ради интереса:

— Слушай, может, Роберт все–таки утопил его, а? И, уж конечно, он ни за что не сознается.

А Грег был знаком с Сузи и, наверно, рассказал ей, что за Дженни кто–то подглядывал. «Сколько еще вокруг Дженни таких, как Сузи», — подумал Роберт.

Утром к столу, за которым он работал, подошла секретарша Нэнси и сказала, что его вызывает к себе в кабинет мистер Джаффе.

Роберт ждал этого.

— Ладно. Спасибо, Нэнси, — машинально ответил он, и вдруг его, словно холодной водой, обдало страхом. Вставая из–за стола, он поглядел на Нэнси. Она улыбнулась и посмотрела в сторону.

Мистер Джаффе — непосредственный начальник Роберта — занимал кабинет по другую сторону от приемной. Склонный к полноте, усатый, с квадратным лицом, он носил очки и в разговоре после каждой фразы делал паузу, сжимая толстые губы. Роберт слышал, как он выдыхает через щетку усов, дожидаясь, пока сказанное произведет на Роберта должное впечатление. Чувствовалось, что мистер Джаффе старательно подбирает слова; подготовиться к беседе он явно не успел. Он сообщил, что утром его посетил «полицейский офицер», и мистеру Джаффе надлежит передать Роберту, что ему придется отложить задуманный им через несколько дней переезд в Филадельфию, сначала пусть прояснятся все обстоятельства исчезновения Грега. Мистер Джаффе старался подчеркнуть, что это пожелание исходит отнюдь не от него и не от мистера Джерарда — президента фирмы «Лэнгли Аэронотикс», а исключительно от полиции, которая хочет, чтобы пока Роберт был под рукой.

Роберт кивнул.

— Я понимаю. Надеюсь, все выяснится раньше, чем через десять дней. По сути, до моего переезда остается всего неделя. Но, разумеется, пока они во всем не разберутся, я никуда не поеду.

Мистер Джаффе тоже кивнул. Сидя у стены на стуле с высокой спинкой, Роберт наблюдал за шефом: мистер Джаффе в нерешительности стоял возле письменного стола засунув руки в карманы брюк помятого серого костюма. Роберта беспокоило то, чего мистер Джаффе не договаривал: в краткие паузы между фразами, когда карие глаза начальника с неприятной пристальностью впивались в Роберта, Роберт понимал — Джаффе мучают страхи и подозрения. Роберт не сомневался, что полицейский офицер — скорей всего Липпенхольц — рассказал мистеру Джаффе о неизвестном маньяке, который подглядывал за Дженни, а может, и о том, как Роберт целился из ружья в свою бывшую жену, и о психотерапевтах. «А потом меня уволят, предложив для вида длительный отпуск», — подумал Роберт.

— Я должен вам сказать еще об одном, — продолжал мистер Джаффе, опустив глаза — Сегодня мы, вернее, мистер Джерард, получили письмо. Оно адресовано президенту фирмы.

Роберт проследил за взглядом мистера Джаффе и увидел на бледно–голубой настольной бумаге два напечатанных на машинке листа лежащих один на другом.

— Это письмо о вас. Ясно, что писал его подлец, но… — Мистер Джаффе посмотрел на Роберта.

— Можно взглянуть? — спросил Роберт.

— Пожалуйста — ответил мистер Джаффе и поднял листочки. — Чтение не из приятных. Я надеюсь, вы даже мысли не допустите, что мы поверили в написанное, но в общем, я считаю, вам следует с этим ознакомиться, — он вручил листки Роберту.

Роберт начал было читать внимательно, но потом только пробегал глазами строчки, напечатанные на машинке с черной лентой. Многие слова были вычеркнуты, многие напечатаны с ошибками. Подписи, разумеется, не было, но Роберт сразу решил — автор письма Грег. Только Грег мог писать так уязвленно и так злобно. В письме излагалась история с подглядыванием, версия Никки о том, как муж целился в нее из ружья, а также утверждалось, что Форестер, пустив в ход свои «злые» психопатические чары, увлек двадцатитрехлетнюю, на редкость невинную девушку Дженни Тиролф и принудил ее расторгнуть помолвку… В конце автор письма сообщал, что он — друг Грега Уинкупа и предпочитает по каким–то соображениям остаться неизвестным; его цель — добиться торжества справедливости. «Такая почитаемая фирма, как «Лэнгли Аэронотикс», не может держать у себя на службе…» Роберт встал, намереваясь отдать письмо мистеру Джаффе, но тот даже не протянул за ним руку, и Роберт положил листки на голубую настольную бумагу.

— Думаю, что письмо написал сам Уинкуп, — сказал Роберт. — Какой штемпель на конверте?

— Нью–Йорк, Главный почтамт.

Роберт продолжал стоять.

— Мистер Джаффе, я крайне сожалею обо всем этом, но у меня есть основания считать, что Уинкуп жив, и если полиция действительно захочет его найти, она его найдет.

— Какие основания?

— Прежде всего то, что я не сталкивал его в реку, а во–вторых, вот это письмо. Думаю, что его написал Уинкуп и что он скрывается в Нью–Йорке.

Мистер Джаффе потеребил усы.

— М–м–м–м, скажите мистер Форестер, а в этом письме есть хоть какая–то доля правды?

Роберт взглянул на жирные строчки, хотел было ответить поподробнее, но быстро покачал головой и сказал:

— Нет! Все не так, как здесь написана Нет!

Мистер Джаффе не спускал с него глаз, явно не зная что сказать, а может быть, выжидая не добавит ли Роберт что–нибудь еще.

— Мистер Джаффе, я считаю себя обязанным сообщить вам: Уинкуп заблуждается насчет моих намерений относительно Дженни Тиролф. У меня таких намерений нет. И дрался он со мной зря. Вся эта история совершенно лишена смысла.

Мистер Джаффе по–прежнему молча смотрел на Роберта наконец он кивнул.

— Хорошо, мистер Форестер. Благодарю вас.

В двенадцать Роберт, как обычно, завтракал с Джеком Нилсоном в столовой через дорогу от их завода. С ними всегда садились еще двое — Сэм Доннован и Эрни Джеффи, но сегодня их не было. Вряд ли это случилось благодаря стараниям Джека, не хотевшего, чтобы им мешали: Роберт никаких ухищрений с его стороны не заметил. В голове у него промелькнуло, что Сэм и Эрни предпочитают держаться от него подальше. Они могли решить, что Джаффе его уволил. Ведь все в чертежной, подумал Роберт, знают, что Джаффе его вызывал. Роберт стал рассказывать Джеку и о том, что его перевод в Филадельфию откладывается, и о мерзком письме с нью–йоркским штемпелем, пришедшем на имя Джерарда, и о том, что, по его мнению, это письмо написал сам Грег.

— А что там написано? — спросил Джек.

Роберт поколебался. Ему уже принесли еду, но он продолжал курить.

— Когда–нибудь расскажу, сейчас не хочется снова в это вдаваться.

— Хорошо.

— Я обязательно расскажу, обещаю, — Роберт положил сигарету и принялся за нож и вилку.

— Ничего, надо пару дней переждать, — убежденно сказал Джек, словно был какой–то другой выход.

Сразу после работы Роберт поехал в Лэнгли к зубному врачу поставить коронку на глазной зуб. Он уже дважды откладывал этот поход. Зуб показался ему теперь слишком белым, но врач заверил его, что коронка потемнеет, и добавил, что практически ее нельзя сломать, однако у Роберта не возникло желания проверять, прав ли он, даже на яблоке.

В девять пришла Дженни — серьезная и сдержанная. Роберт сварил кофе и предложил ей бренди. Они расположились по обе стороны кофейного столика она на красной тахте, он в кожаном кресле.

— Я еще не кончила твой свитер, — сказала Дженни, — осталось довязать рукав.

О свитере она упомянула в первый раз.

— Я буду его страшно беречь, — отозвался Роберт. — Мне еще никто ничего не вязал.

Дженни рассеянно кивнула. Под глазами у нее были легкие темные круги.

— Что ты хотел мне сказать?

— Вчера вечером я ездил в Нью–Йорк. Заходил к Никки, видел ее мужа. У меня такое чувство, что они знают, где Грег, и мне кажется, он в Нью–Йорке.

— Почему ты так решил?

— Дело в том, что я знаю Никки. Вот и все. Знаю, когда она играет, когда лжет, знаю, какой у нее при этом вид. Думаю, Грег живет в какой–нибудь нью–йоркской гостинице. И Никки знает, в какой. К тому же сегодня на имя президента нашей фирмы пришло письмо из Нью–Йорка. По–моему, это письмо написал Грег. Я его читал.

— А что в нем?

Роберт встал, вынул из кармана зажигалку, закурил.

— То, что можно ожидать от Грега. Что я за тобой подглядывал и что, по словам моей бывшей жены, я — психопат. Нет, не только по словам жены; так сказано, что это всем, кто меня знает, известно. Письмо без подписи. Преподносится, как письмо от приятеля Грега.

Дженни смотрела на Роберта во все глаза, и он вдруг подумал что точно так же на него утром смотрел Джаффе, только лицо у Дженни было печальное.

— Кстати, я зашел в Нью–Йорке в полицию, на всякий случай. Сказал, что, по–моему, им следует поискать Грега в нью–йоркских гостиницах. Правда, он может укрываться и у кого–нибудь из своих друзей. Во всяком случае, пришлось снова сообщать все его приметы. У них этих примет не оказалось, по крайней мере, в том полицейском участке. Нью–йоркская полиция считает, что это дело пенсильванской полиции. К тому же, поскольку просьба исходит от меня, это, естественно, умаляет ее значение. Разумеется, я назвал себя. Дженни, что с тобой?

Казалось Дженни сейчас заплачет.

Роберт сел рядом с ней, осторожно обнял ее за плечи, но тут же убрал руку.

— Выпей бренди. Ты к нему даже не притронулась.

Она подняла стакан, но пить не стала.

— Вчера я была у Тессеров, — сказала она — Сначала я позвонила тебе, но тебя не было, тогда я позвонила им. Я пробыла у них только полчаса, очень рассердилась и ушла. Теперь они говорят, что ты подглядывал за мной и, наверно, ты убил Грега, а держишься при этом так хладнокровно, что к тебе не подкопаешься.

— Ох, Дженни! Но ведь их подозрения вполне естественны. Я хочу сказать — ведь Тессеры обо мне ничего не знают.

— Что ты имеешь в виду?

Встретив ее встревоженный взгляд, он улыбнулся.

— Они же видели меня всего один раз, правда? И, честно говоря, мне кажется, они глуповаты.

— Глуповаты?

Он уже пожалел, что сказал так, во всяком случае, зря употребил это слово.

— Ну, сама подумай, как, например могу судить о них я? Я видел их всего один раз. Дик, кстати, продемонстрировал тогда, что не умеет пить. Могу я иметь о них особенно хорошее мнение?

— Это мои друзья

— Знаю, Дженни. Но мы же говорим о том, как можно судить о ком–нибудь, верно? — Роберт встал. — Ладно! Не буду осуждать Дика. Я видел его только один раз, и он был пьян.

— В тот раз он тебя защищал.

— А теперь, видно, сменил позицию.

— Да. И Наоми тоже.

Роберт засунул руки в карманы.

— Ну что ж! Прекрасно. И они тебя убедили?

Дженни встала.

— Я же сказала что ушла от них, потому что мне стало противно их слушать.

Она двинулась к ванной, вернулась, взяла с тахты сумочку.

— Дженни…

Не слушая его, она прошла в ванную и плотно закрыла за собой дверь. Послышался шум воды Роберт, нахмурившись, курил и цедил бренди, потом налил себе еще. Дженни вышла из ванной.

— Слушай, Дженни, ты бы сказала мне, в чем дело. После того что случилось на прошлой неделе, я все выдержу.

Держа в руках сумочку, она стояла молча и не глядела в его сторону.

— Когда я просил тебя прийти сегодня, я думал, тебе будет интересно то, что я расскажу. Конечно, я ничего особенного не узнал. Ничего определенного, но все–таки… — Он почувствовал, что Дженни его не слышит. — Может быть, ты присядешь и допьешь кофе и бренди?

Только сейчас она перевела на него взгляд, печальный и отрешенный.

— Нет, я лучше пойду.

— Дженни, ну что такое? Если ты считаешь, что я столкнул Грега в воду, скажи прямо. Ну ответь мне хоть что–нибудь.

Дженни отошла к камину, пустому и черному, так как Роберт выгреб из него золу, и уставилась в черноту. Роберту показалось, что с тех пор, как они обедали в «Золотых цепях», она еще похудела.

— А с кем, кроме Тессеров, ты виделась вчера и позавчера? — спросил он.

Дженни взглянула на него и слегка повела плечом, как ребенок, к которому пристают взрослые.

— В воскресенье я была у миссис Ван Флит.

Роберт застонал.

— Ну и что она тебе сказала?

— Мы вместе осмотрели комнату Грега.

Роберт нетерпеливо сморщился.

— И нашли что–нибудь?

— Нет. Я думала, что–нибудь наведет меня на след, но не нашла ничего.

Роберт снова закурил.

— Вся одежда на месте? Ничего не исчезло? Ни чемоданов, ничего другого?

Дженни посмотрела на него оскорбленно.

— Я думаю, нам больше не следует видеться, Роберт.

Это потрясло его.

— Хорошо, Дженни. Это все, что ты можешь мне сказать?

Она кивнула. Потом, очень напряженно и неуверенно держась, подошла к кофейному столику, взяла свою пачку сигарет, из которой не выкурила ни одной, спрятала в сумку и направилась к стенному шкафу за пальто. Роберт обогнал ее и помог одеться. Ему показалось, что она избегает его рук, даже плечи изогнула, чтобы он до нее не дотронулся.

— Можешь не рассказывать, что тебе наговорила миссис Ван Флит, — сказал Роберт. — Я хорошо себе это представляю.

— Не в этом дело, — отозвалась Дженни, стоя в дверях. — Прощай, Роберт.

18

Эту ночь Дженни не спала и на другой день, во вторник, не поехала на работу. С вечера на понедельник она даже не ложилась, всю ночь бродила по дому, присаживалась на минутку почитать стихи из вынутой наобум книги, стояла у окна, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к крикам совы, «еще один символ смерти», думалось ей. Прилегла ненадолго на кровать, заложив руки за голову. На ней был только коротенький махровый халат. Давным–давно, сто лет назад, так ей казалось она приняла ванну. Дженни вспомнила, как ее братишка Эдди, ему тогда было лет восемь–девять, каждую среду и субботу, а может быть, и в другие дни недели, повторял, словно отказываясь поверить «Купа–а–ться?» — когда мать напоминала ему о вечерней ванне. Ее маленький братец! Когда он умер, ему было двенадцать. Столько времени прошло с тех пор! Иногда Дженни казалось что он был ее сыном.

На рассвете она уснула и проспала до одиннадцати. Вспомнила что в десять приносят почту, но мысль о письмах не вызывала у нее интереса. Дженни позвонила в банк и, когда к телефону подошел Стив, сказала ему, что заболела и не сможет выйти на работу. Было уже позже двенадцати, когда она натянула голубые джинсы, надела рубашку и пошла на дорогу к почтовому ящику. В нем оказалась только открытка из магазина готового платья в Риттерсвиле. Но потом Дженни заметила лежавшую на дне желтую открытку, надписанную почерком Роберта. Это был новый набросок из серии птиц: «Птица–пессимист», иногда называемая также peripatetic Paraclete. Местопребывание — мрачные долины Расцветка — темно–синее оперение с черной каймой по краям. Пение: Бва хуж–же! Бва–ить хуж–же! Дженни не улыбнулась. Она почти не различала написанного. Но ей вспомнилось, как счастлива она была, когда Роберт показал ей первую нарисованную им «птичку–прищепку». Дженни бросила обе открытки на кофейный столик у дивана. Несколько дней назад она вдруг стала как–то пугаться когда открытки с птицами Роберта попадались ей на глаза. Они хранились в маленькой книжке в синем шелковом переплете и лежали в верхнем ящике комода на втором этаже. Теперь она их больше не боялась.

Дженни несколько раз выговорила слово «смерть», словно пробуя на язык. «Дядюшка Смерть», как выражается Роберт, он делает вид будто сон про смерть ему неприятен, но Дженни–то уверена, что он притворяется. Она подумала, что могла бы понять это сразу, в тот день, когда он рассказал ей про свой сон в первый раз. Но вообще… интересно, сам Роберт про себя знает? Ведь олицетворять что–то собой, знать об этом и быть этим — вещи разные. Наверно, можно олицетворять и быть, но самому не догадываться. Но все равно, смерть держит его в руках, потому он и не хочет жениться на Дженни, не хочет даже поцеловать ее лишний раз.

В кухне она налила себе шотландского виски — половину высокого стакана без воды и без льда. И выпила до дна. Почитала еще стихи — Китса. Потом Дилана Томаса. Спустила шторы в гостиной и закрыла ставнями кухонные окна. Когда читаешь при электричестве, кажется, будто уже ночь, а Дженни не терпелось, чтобы ночь скорее наступила. Роберт говорил ей, что до того, как он с ней познакомился, ему тоже нравилось читать при электричестве. Дженни подумала не позвонить ли Сузи; попросить, пусть поливает цветы и возьмет, что ей захочется из вещей — ведь матери будет все равно, ей ничего не надо, она даже не выбралась к Дженни в гости посмотреть дом. Но вдруг Дженни показалось, что и цветы, и вещи не имеют никакого значения. Оставить матери записку? Деловую записку, это смягчит мелодраму, но Дженни не могла придумать нужных слов, да их и не была. Часы показывали шесть, когда она допила виски. Она налила себе еще полстакана. Все равно оставалась треть бутылки.

Около девяти Дженни сидела в гостиной опять переодевшись в голубой махровый халат, с недопитым стаканом виски, который налила в шесть. Она внимательно рассматривала свои изношенные желтые индийские мокасины — они казались ей уродливыми и прозаическими — и соображала, сколько шагов она в них сделала и ведь с единственной целью — износить. Платить ей ни за что не надо, только за свет и телефон, думала Дженни, а на это денег на текущем счете в банке хватит. Хватит и на то, чтобы выплачивать аренду мистеру Кэвено до тех пор, пока он снова не сдаст дом. Значит, можно не трудиться, не подниматься с места чтобы выписать чек. На секунду Дженни представила себе ужас родителей, как они не смогут поверить, когда услышат, но и это показалось ей далеким и незначительным, в конце концов, жизнь — ее, и она вольна поступать с ней как захочет. Потягивая виски, она вспомнила как всего несколько дней назад эту бутылку открыл Роберт, как он налил в стаканы себе и ей Дженни было приятно, что она пьет из той же бутылки.

Она подскочила от внезапного телефонного звонка, но к телефону пошла очень медленно.

— Привет! — раздался голос Сузи — Что ты делаешь?

— Ничего.

— Я думала не заскочить ли к тебе. Будешь смотреть в десять Роба Мэллоя?

— Нет.

— Что с тобой? Ты никак плачешь?

— Да нет, что ты!

— Ты как–то странно говоришь. Ничего не случилось?

— Ни–че–го не случилось.

— А как с Робертом? Надеюсь ты с ним покончила?

— Да, — сказала Дженни.

— Ну, несколько дней помучишься, но ничего, переживешь Так как, Джен, зайти мне? А?

— Нет, пожалуйста, не надо. Со мной все в порядке. По правде говоря, я сижу и пью виски. — Дженни решила, что это прозвучит бодрей.

— У тебя кто–то есть?

— Нет.

— Выпиваешь в одиночку, — рассмеялась Сузи. — Дженни, ты, конечно, раскисла из–за своего Роберта, но смотри, не падай духом, ладно? Я знаю, о чем говорю. Объявится Грег или нет, но ты же сама сказала, что Роберт подглядывал за тобой. Господи, Дженни, почему ты раньше со мной не поделилась?

Да, Дженни действительно сказала об этом Сузи в воскресенье, ну и что?

— Это такие пустяки, — проговорила Дженни.

— Дженни! Ты напилась! Я еду к тебе, Джен!

Дженни опустила трубку, пытаясь опередить Сузи, но рука ее двигалась так медленно, что она услышала, как Сузи повесила трубку первой. Дженни поднялась по лестнице в ванную комнату и медленно, но решительно направилась прямо к аптечке, где хранились пузырьки с секоналом. Их было три. Один она накануне взяла из аптечки Роберта, а два стащила из чемодана Грега, когда тот по ее просьбе привез секонал для Роберта. Разумеется, она не сказала Грегу, что лекарство нужно Роберту. Она уверила его, что секонал понадобился ей самой. Пришлось долго уговаривать его, потому что Грег против того, чтобы она пользовалась снотворными, но ему хотелось увидеться с Дженни, поэтому он привез чемоданчик, поартачился еще какое–то время, но в конце концов вручил ей лекарства. А когда он на минуту отлучился, Дженни вынула из чемодана еще два пузырька с розовыми таблетками. Грег, наверно, так и не хватился их. Он ведь погиб спустя две недели. Дженни представила себе тело Грега, запутавшееся в гуще водорослей или зацепившееся за какую–нибудь затонувшую в Делавэре корягу или за подводную скалу с острыми зубцами. Может быть, его тело так никогда и не выплывет, и он не отыщется вообще. Однако Дженни не могла уразуметь, как это она столько дней верила Роберту, что он не столкнул Грега в воду, что Грег жив. Миссис Ван Флит с самого начала поняла, что Роберт утопил Грега. И родители Дженни так считают. Когда они звонили ей в воскресенье вечером, Дженни обмолвилась о том, что Роберт имел обыкновение наблюдать за ней через кухонное окно. Дженни упомянула об этом ненамеренно, просто к слову пришлось, когда она говорила матери, что Роберт никогда ничего дурного ей не сделал, но мать все равно пришла в ужас. Она передала отцу, и родители вынудили Дженни дать слова что больше она не будет встречаться с Робертом. Они хотели, чтобы она вернулась домой, и Дженни пообещала вернуться в среду или в четверг. «Так и будет, — подумала она, — вернется тело».

Дженни быстро проглотила таблетки, запивая их водой из красного пластмассового стаканчика для зубных щеток. Когда ни одной не осталось, ее слегка встревожило, что она приняла слишком много и начнется рвота. Но теперь уж ничего не поделаешь. Дженни достала с верхней полки аптечки немного измятую пачку бритвенных лезвий и пошла вниз. Вдруг ей захотелось непременно написать записку. Из стопки листков, на которых она оставляла указания молочнику, она вытащила один, нашла огрызок карандаша и, опираясь на кухонный стол, начала писать:

«Дорогой Роберт!

Я люблю тебя. Сейчас гораздо больше, чем раньше, и по–другому. Теперь я понимаю тебя и все вообще. Я только недавно догадалась, что ты означаешь смерть, во всяком случае, для меня. Это судьба. Сама не знаю, рада я или огорчена но знаю, что должно случиться…»

Она устремила взгляд в угол кухни. Ей казалось что записка вышла очень трогательной. А закончить надо красиво и нежно, чтобы Роберт не подумал, будто она сердится и горюет, но на ум ей приходила только одна строка: «Кончить в полночь и без боли».

Дженни открыла дверь во двор. Почти совсем темна. К счастью, Сузи всегда нужно минут пятнадцать на сборы накраситься, переодеться, еще что–нибудь сделать, хоть она и говорит, что уже выезжает. Одно плохо: Дженни не могла сообразить, сколько времени прошло с тех пор, как Сузи ей звонила. Она повернулась, направилась было в гостиную, чтобы допить виски, но передумала, подошла к шкафчику, на котором стоял проигрыватель, и взяла с полки недовязанный свитер Роберта, из рукава торчали спицы. Спокойно улыбнувшись, она достала открытку Роберта с последней из нарисованных им птиц и, держа в руках свитер и открытку, вышла из дома. Щелкнул замок, дверь захлопнулась. Теперь дом заперт, ключи внутри, и она больше никогда в него не вернется. Дженни пошла вдоль подъездной дорожки, осторожно ступая по короткой траве — мокасины она сняла, но когда и где, не помнила. Мелкие камни кололи ступни, но скоро она вышла на лужайку, густо поросшую сухой прошлогодней и свежей травой. Когда–то здесь стоял Роберт. Дженни обернулась и посмотрела на окно кухни, на то окно, в которое он так часто глядел на нее. Ставни казались двумя черными квадратами, обрамленными яркими полосами. Дженни пошла дальше, и пятно света, падавшего из окна второго этажа осталось позади. Видно, она не выключила там ни одной лампы. В левом кармане она нащупала пачку лезвий. Вероятно, она вынула ее из аптечки, но не помнила как и когда. На подъездную дорожку с шоссе свернула машина. Дженни упала в высокую траву, распласталась в темноте, уткнулась щекой в белый свитер, сжимая в правой руке открытку с птицей, так что та сложилась пополам. Свет фар не задел ее, но она боялась, что ее бледно–голубой халат заметен в темноте. Злясь на Сузи, злясь на всех, Дженни зарылась лицом в траву. Дверца машины захлопнулась с резким щелчком. Дженни услышала, как Сузи постучала, подождала минуту, потом подергала дверь.

— Дженни, это я, Сузи! Открой!

— Бум! Бум! Бум! — раздались удары по двери.

«Ей не попасть в дом, даже через окно», — подумала Дженни. Она ясно помнила, что в какой–то момент, еще днем, закрыла все окна первого этажа, не хотела, чтобы воздух в доме смешивался со свежим.

— Дженни! — Сузи кричала пронзительно, голос ее бил по нервам.

Сузи завернула за угол и пошла к парадному входу.

Дженни раскинула руки по рукавам лежавшего на земле свитера. Она, Роберт и Смерть вместе обняли землю. Тра–та–та! — это стучит дверной молоток. Сколько же это будет продолжаться? Щелк! — раздалось у нее в ушах, и ей показалось, будто она скатилась на что–то очень гладкое и твердое. Это таблетки дают себя знать, и Дженни приподняла голову и глубоко втянула в себя воздух. А вдруг Сузи вызовет полицию раньше, чем снотворное подействует окончательно? Зря она не выключила свет в доме и не уехала куда–нибудь на машине. Она решила было подняться и отойти подальше от дома, но побоялась, что Сузи ее увидит.

— Дженни, это я, Сузи! — казалось, Сузи кричит в небо. — Я знаю, что ты дома. Впусти меня! Ну скажи хоть что–нибудь в окно, ну пожалуйста! — И снова после долгого молчания: — Дженни, ты одна? — теперь Сузи опять забарабанила в кухонную дверь.

Пролетела, каркая, ворона «Как поздно летает», — подумала Дженни. Ворона была черная. Все сходилось.

Снова послышался голос Сузи, но теперь он звучал откуда–то издалека, потому что у Дженни звенело в ушах. В животе у нее забурлило, и она увидела, как расступился склон горы и открылась пещера, полная сталактитов и сталагмитов — белых, розовых и темно–розовых, как лососина. В пещере была вода, это текла подземная река, в ней плавали слепые рыбы. Рыбы были белые и не слишком крупные. По реке скользила легкая зыбь, а потом Дженни увидела саму себя — она шла ступая по поверхности воды. Было темным–темно, однако она все видела. Вода понемногу начала подыматься, покрыла ей щиколотки, вода была очень холодная, но приятно освежала. Дженни протянула руку и дотронулась до розового сталактита холодного и влажного, коснулась пальцами прозрачной капли на его верхушке и секунду подержала каплю на кончике пальца, пока та не стекла.

— Дженни! — голос раздавался из кромешной тьмы в глубине пещеры.

Дженни перекатилась на бок, чувствуя, как тяжело она давит на землю, словно тело ее весит в десять раз больше, чем раньше. Она вынула из кармана пачку лезвий, сдвинула бумажную обертку с одной из бритв и полоснула себя по левому запястью. Дженни ничего не видела — то ли было слишком темно, то ли веки у нее закрывались, но почувствовала, как теплая струйка побежала вниз по поднятой руке, а потом подул ветер и остудил кровь. Дженни отогнула правый рукав, изо всех сил сжала пальцами бритву и крест–накрест чиркнула ею по правому запястью. Ее рука подалась под нажимом. Получилось не слишком глубоко, но, наверно, хватит и этого. Дженни опустила голову на землю и с облегчением вытянулась. Она чувствовала, как струйки крови бегут по запястьям. Они стекали на белый свитер. Дженни услышала запах шерсти и вспомнила, как закрывала глаза и прижимала свитер к лицу, когда вязала его, ей тогда казалось, будто с ней Роберт.

Она увидела Роберта, он бежал вверх по лестнице, прыгая через две, а то и через три ступеньки. Он был в белой рубашке с закатанными рукавами и в черных брюках. Роберт остановился, обернулся и, улыбнувшись, побежал дальше, поднимаясь все выше и выше. Дженни тихонько вскрикнула, жалобно, как ребенок. А Роберт вдруг стал маленьким мальчиком, он остановился и улыбнулся Дженни, показав два крупных передних зуба, — это был ее умерший младший братик.

19

Во вторник, за несколько минут по полуночи, у Роберта зазвонил телефон.

— Говорит Ральф Юрген, — услышал он тихий голос. — Я звоню, чтобы сказать вам, что последние несколько дней Уинкуп жил в Нью–Йорке под именем Джона Грешема в гостинице «Герб Сассекса».

— Вот как? Он и сейчас там?

— Нет. Уехал. В воскресенье вечером. Я это знаю точно.

— Ага! — Роберт крепко сжал телефонную трубку. — А Никки знает, где он сейчас?

— Не могу сказать. Не знаю. Если ей это и известно, мне она не говорит.

— Понятно, понятно. А когда…

— Послушайте, Боб, у меня к вам просьба. Я не возражаю, если вы сообщите об Уинкупе в полицию. Поэтому–то я и позвонил вам, так что сообщайте, пожалуйста. Но я не хочу, чтобы упоминалось мое имя.

— Разумеется. Хорошо, — ответил Роберт.

— Вы меня понимаете?

— Конечно, конечно. Не беспокойтесь, Ральф.

— Вот и все, что я хотел сказать. До свидания, Боб.

Роберт медленно опустил трубку. Он улыбался. Вдруг он вскинул руки над головой и громко хлопнул в ладоши. «Джон Грешем! Мистер Джон Грешем!» Роберт поднял трубку и набрал номер Дженни. После долгих гудков он повесил трубку и подумал, что попал не туда, позвонил еще раз. Он хотел было позвонить Сузи Эшем, вдруг Дженни у нее, но потом решил, что не стоит. С этим можно подождать до завтра. Роберт немного постоял, соображая, что делать дальше, потом снова поднял трубку и набрал номер полицейского участка в Риттерсвиле.

Инспектора Липпенхольца на месте не было. А Роберт и не знал, что Липпенхольц имеет звание инспектора.

— У меня для него важное сообщение, — объяснил Роберт и пересказал дежурному то, что узнал от Ральфа.

Дежурный спросил, сколько дней Грег прожил в «Гербе Сассекса».

— Не знаю, но это легко проверить. Справьтесь в гостинице.

— Как фамилия вашего знакомого, который вам это сообщил?

— Я не хотел бы говорить, кто он. Он просил его не называть.

— Но нам необходимо знать его фамилию, мистер Форестер. Иначе, как мы проверим…

— Узнайте в «Гербе Сассекса», как выглядел Грешем. Разве этого недостаточно?

— Конечно нет. Этот ваш знакомый мог просто заметить кого–то похожего на Уинкупа Ваш приятель знаком с Уинкупом?

— Да. Я хочу сказать, что он его наверняка видел, может быть, даже говорил с ним, — но сам Роберт не был в этом уверен.

Полицейский продолжал настаиват.ь А знает ли вообще Роберт фамилию этого знакомого?

— Да, знаю, но обещал не называть. Сожалею, но сказать не могу.

— Вы помогли бы и себе, и нам.

— Но не моему нью–йоркскому знакомому.

В заключение говоривший с Робертом полицейский, ничего не добившись обещал передать новость инспектору Липпенхолыгу и повесил трубку.

«Он, наверно, решил, — подумал Роберт, — что этот человек из Нью–Йорка помогает Уинкупу. И Липпенхольц определенно, тоже так подумает. Они выйдут на Ральфа, потому что Липпенхольц знает о Никки и тут уж ничего не поделаешь. Ральф–то ведь, наверно, все эти десять дней знал, где скрывается Уинкуп».

Роберт лег спать, но, проворочавшись с час, встал, чтобы принять секонал. В аптечке пузырька со снотворным не оказалось. Он снова поднялся в спальню проверить, не забыл ли таблетки на тумбочке, обыскал всю маленькую комнату, потом спустился в кухню и поискал там. Осмотрел гостиную. Ничего не увидев, Роберт бросил поиски. «Найдется где–нибудь», — решил он. Наверно, по рассеянности он засунул пузырек в какое–нибудь неподходящее место, например в холодильник. Но таблеток там не была Нет так нет. Роберт вернулся в постель.

На следующее утро, вскоре после девяти, Роберт предложил Джеку Нилсону пойти в дальний коридор покурить. Курить разрешалось и в чертежной, но когда хотелось поболтать, сотрудники предпочитали выходить в коридор, где были пожарные лестницы. В коридоре, выкрашенном в черные и серые цвета присесть было негде, но, как говорил Джек, это — единственное место в их заведении, где не чувствуешь себя золотой рыбкой в аквариуме. Роберт рассказал Джеку о новостях, которые узнал накануне от Ральфа. Ему хотелось сообщить об этом между прочим, но едва он успел произнести первые слова как поймал себя на том, что рот у него расплывается до ушей, будто у мальчишки.

— Вот это да! — заулыбался и Джек. — Ну, теперь–то все выяснится. Полиция его быстро отыщет. Они обязаны. А кто тебе звонил из Нью–Йорка?

— Мне не хотелось бы его называть. Понимаешь, он довольно крупная фигура. И не желает, чтобы его имя появилось в газетах.

Джек кивнул.

— Так он что, случайно увидел Уинкупа? Или как?

— Не знаю. Но уверен, на него можно положиться.

— Сейчас же позвоню Бетти и расскажу ей, — обрадовался Джек.

После десяти Роберта позвали к телефону. В это время он сидел в кабинете Джаффе на совещании с главным инженером. Заглянула Нэнси и сообщила что ему звонят. Роберт, зная что Джаффе не терпит, когда прерывают совещание, попросил Нэнси узнать, кто его спрашивает, и передать, что чуть позже позвонит сам. Нэнси вышла, но через минуту вернулась:

— Говорят, очень срочно.

Роберт извинился и, увидев, как нахмурился Джаффе, смутился. Было ясна что звонят из полиции, и так же ясно, что Джаффе это понял.

Звонил Липпенхольц.

— Мистер Форестер, мы связались с «Гербом Сассекса» в Нью–Йорке, и их описание Джона Грешема соответствует, — ровным спокойным голосом доложил Липпенхольц, — то есть оно сходится с приметами Уинкупа.

— Прекрасно. Как по–вашему, нью–йоркская полиция вообще–то ищет Уинкупа? И если ищет, то достаточно ли тщательно?

— Они ищут, — ответил Липпенхольц — но то, что мы узнали, еще не доказательство, мистер Форестер. Если бы вы сообщили нам имя вашего знакомого, который…

— Я уже объяснял кому–то из ваших, что мой знакомый просил не называть его.

— Даже если мы пообещаем не упоминать о нем в газетах?

— Да, даже тогда.

Липпенхольц крякнул.

— Это никак не связано с вашей женой? С вашей бывшей женой?

— Не имею представления! Нет, не связано.

Липпенхольц снова крякнул

— Мистер Форестер у нас для вас плохие вести. Наверно, вы еще ничего не слышали. Или уже знаете?

— Нет. Что такое?

— Сегодня около восьми утра Дженнифер Тиролф нашли мертвой…

— Дженни?

— Она приняла слишком много снотворного. Утром молочник обнаружил ее на лужайке за домом. Доктора говорят, что смерть наступила часа за три–четыре до этого. Она оставила записку.

— Господи! — проговорил Роберт. — Я пытался дозвониться до нее вчера вечером около… около…

— Хотите, я прочту записку?

— Да

— «Дорогой Роберт! Я люблю тебя Сейчас гораздо больше, чем раньше, и по–другому. Теперь я понимаю тебя и все вообще, — бесстрастно читал Липпенхольц, — Я только недавно догадалась, что ты означаешь смерть, во всяком случае, для меня. Это судьба. Сама не знаю, рада я или огорчена, но знаю, что должно случиться…»

— Вы об этом что–нибудь знали, мистер Форестер?

— О чем?

— О том, что она пишет? Когда вы видели ее в последний раз?

— В понедельник. В понедельник вечером.

— Как она себя вела?

— Она казалась подавленной, пожалуй, так. Сказала, что не хочет больше со мной видеться.

— Почему?

— Не знаю, разве что… разве что… она тоже начала думать, будто я… убил Грега.

— Что–то вы слишком запинаетесь, мистер Форестер. Во всяком случае, в ванной обнаружено три пустых пузырька. Вам известно, откуда у нее взялись три флакона секонала?

— Ну–у, один она унесла у меня. Как раз вчера вечером я хватился, что снотворного нет. Решил, что куда–то засунул. Этот флакон она мне сама достала. Сказала, что у своего доктора. Наверно, оттуда же у нее были и остальные два.

— На этих флаконах нет ни номера рецепта, ни фамилии врача. Флаконы довольно большие, вроде тех, что развозил ее приятель, и мы полагаем, что они именно такого происхождения.

— Да, скорей всего, — машинально согласился с ним Роберт. Какая теперь разница, откуда флаконы, подумал он, вспомнив, что на его пузырьке тоже не было сигнатуры. Почему он тогда не спросил об этом Дженни?

— И вот еще что весьма любопытно, мистер Форестер, Сузи Эшем говорит, что Дженни Тиролф рассказывала ей, как вы познакомились. Оказывается, вы подглядывали в окна ее дома Это правда?

— Да, — сказал Роберт.

— Почему вы раньше в этом не признались? А? Как вы это объясните, мистер Форестер?

— Никак.

— Никак?

Роберт повесил трубку. Опустив голову, он направился в чертежную и стукнулся лбом о распахнувшуюся в обе стороны стеклянную дверь. Навстречу шла Нэнси. Роберт отступил в сторону.

— Ой! — испугалась Нэнси.

Роберт смотрел ей вслед наблюдая, как быстро удаляется по коридору ее круглый задик. Он толкнул дверь рукой и пошел к своему столу. У яркой лампы дневного света он остановился, часто моргая.

— Что с тобой, Боб?

На его локоть легла рука Джека Нилсона.

Роберт поднял глаза на приятеля.

— Дженни умерла.

— Дженни?

— Приняла снотворное, — Роберт хотел сесть на стул, но Джек потянул его за руку, и Роберт покорно пошел за ним в приемную.

Джек вызвал лифт.

— Пойдем, выпьем кофе. Или чего–нибудь покрепче, — предложил Джек. — Кто тебе сказал?

— Позвонили из полиции. Только что. Это случилось сегодня утром. На рассвете.

Они сели в машину Джека. Роберт не видел, куда они едут. Потом очнулся в баре, перед ним стояла чашка черного кофе и стаканчик, кажется, с шотландским виски. Джек сидел напротив и перед ним тоже стояла чашка кофе.

— Выпей сразу и то и другое, — посоветовал Джек. — Ты белый как мел.

Роберт отпил кофе и виски и вдруг вспомнил, что должен вернуться в кабинет Джаффе на совещание. Он провел рукой по лицу, рассмеялся и тут же его глаза наполнились слезами.

— Рассказывай — сказал Джек. — Что с тобой, черт побери?

— Все из–за записки, — сквозь зубы сказал Роберт. Он сжал руки в коленях — Дженни оставила записку. Она пишет, что я — смерть.

— Что? Повтори еще раз.

— Она пишет «до сих пор я не знала, что ты означаешь смерть», — шепотом проговорил Роберт, — она всегда так выражалась, любила говорить о смерти. Я тебе не рассказывал? Она все вспоминала своего маленького брата, он умер, когда ему было двенадцать лет, умер от менингита. Дженни говорила, что должна постоянно думать о смерти, чтобы перестать ее бояться. Это странно… — Роберт взглянул на напряженно–нахмуренное лицо Джека. — Ты слышишь, что я говорю? Понимаешь?

— Да — ответил Джек, но довольно неуверенно и поднял палец, чтобы им принесли еще виски.

— Помню, когда я с ней разговаривал в первый раз, она сказала «Я пока еще не знаю, что вы олицетворяете, но когда–нибудь узнаю». Это было, когда я прятался у ее дома. Я ведь так с ней познакомился. Правда, правда, я же подглядывал за ней через окно, — Роберт зажмурился.

Джек недоуменно хмурил брови, будто Роберт нес какую–то бессмыслицу.

— Подглядывал через окно? Что ты хочешь этим сказать?

— То, что говорю. И однажды Дженни меня увидела. Однажды вечером. Так мы и познакомились. Не говори, что ты об этом не слышал. Грег…

— Да, — сказал Джек, — наверно, это был Грег. Мне однажды кто–то позвонил, с месяц назад. Я не знал, говорить тебе об этом или нет, и не сказал.

— Значит, ты знал, — Роберт быстро улыбнулся и пригубил только что принесенный виски.

«Интересно, как Грег узнал, что я дружен с Джеком, — удивился Роберт. — Может быть, от Дженни? Хотя какое это имеет значение?»

— Тот, кто звонил, сказал, что он — друг Грега, — продолжал Джек. — Он сказал, что мой приятель Боб Форестер… э–э… псих, он подглядывает за девушками в окна, смотрит, как они раздеваются. Так он, мол, познакомился и с Дженни Тиролф. Помнится, я послал его к черту и бросил трубку. Я подумал, что, наверно, он и правда друг Грега и что Грег, оказавшись в отставке, распускает про тебя всякие дурацкие слухи.

— Да нет, это не слухи. Правда, я наблюдал только за тем, как Дженни возится на кухне. Как она стряпает. Она меня так… — Продолжать он не мог, но не потому, что очень волновался. Нет, он был совершенно спокоен, словно окаменел.

— Да? — переспросил Джек.

Роберт глотнул воздуха и посмотрел на длинное серьезное лицо приятеля. Джек все еще глядел на него с недоумением, может быть, чуть настороженно.

— Всю прошлую зиму у меня была депрессия, а когда я смотрел на Дженни, мне становилось лучше. Она казалась такой счастливой. Раза два я видел у нее Грега и думал: «Вот счастливая девушка, собирается замуж». Я клялся себе, что больше не пойду к ее дому, но отправлялся туда снова. Наверно, я наблюдал за ней раз семь или восемь. В конце концов, как–то вечером она меня увидела. Я извинился, хоть это звучит и дико. Я думал, она вызовет полицию. Но нет. Она пригласила меня к себе выпить кофе, — Роберт пожал плечами и улыбнулся. — Можно считать, что она была счастлива, пока не встретила меня. Пока не решила, что я означаю смерть.

Джек покачал головой, потер коротко остриженную макушку.

— Но я знаю, она была влюблена в тебя. Это было видно сразу. А когда я тебя слушаю, получается какой–то бред. Ты правду говоришь Боб, что ты за ней наблюдал? То есть подглядывал?

— Да, правду.

— Так, — Джек откинулся назад и сделал глоток из стакана с водой, стоявшего рядом с кофе. — Никому об этом не рассказывай. Я бы на твоем месте не стал. Да и зачем? — Джек сосредоточенно раскуривал сигарету.

Роберт почувствовал: отношение Джека к нему изменилось решительно и бесповоротно. Люди, подглядывающие в чужие окна, — ненормальные, и неважно, наблюдают они, как девушки раздеваются или как жарят цыпленка.

— Я только что сообщил об этом полиции, — сказал Роберт.

— Ах так! А зачем? Какого черта? Разве это имеет отношение к Грегу? Грег жив. А ты… — Джек замолчал.

Роберт тоже замолчал. Они не глядели друг на друга.

— Можно задать тебе интимный вопрос? — спросил Джек.

— Спрашивай, — ответил Роберт.

— Ты хоть раз спал с Дженни?

— Нет, — ответил Роберт. — А что?

— По–моему, тогда все это было бы куда серьезней. Для нее, конечно. Дженни казалась такой молодой. И она была очень влюблена в тебя, верно ведь?

— Мне кажется, да. А я — нет. Я всегда старался дать ей это понять. Не думай что я оправдываю себя, Джек.

— Понимаю.

— Но мне следовало предвидеть. Сообразить. Я не должен был встречаться с ней после того, первого раза. Да мне больше и не хотелось ее видеть, но она сама меня разыскала… Приехала как–то к стоянке у фирмы, нашла мою машину и, когда я возвращался домой, поехала за мной следом. — Роберт закрыл глаза ему было тошно от собственного голоса от того, что он говорит.

— Ну и что было дальше?

— Дженни осталась у меня ночевать. Помню, она выпила всего два бокала, но захмелела и не захотела ехать домой. Она спала на тахте внизу, в гостиной. Так повторилось несколько раз, и Грег, конечно, заметил, что она не ночует дома. После этого он и напал на меня. Понимаешь, как все получилось, Джек?

Джек медленно кивнул.

— Надо было порвать сразу, а я не смог. Я только настаивал, чтобы мы виделись реже, но не порывал. У Дженни делался такой несчастный вид. Один раз, правда, я попытался все закончить, когда жил в Лэнгли, еще до того, как снял дом. Я сказал Дженни, что нам лучше не встречаться, и пытался ее уговорить выйти замуж за Грега.

— Ну и что?

Роберт оперся головой на руку.

— А потом, через несколько недель, она как раз и появилась на стоянке и поехала за мной, когда я возвращался домой.

— Понятно.

Понятно ли? Роберту хотелось сказать «Я никогда ничего ей не обещал», но ему было стыдно прибегать к жалким, обеляющим его заверениям.

— Пойду–ка я обратно, — сказал он, берясь за бумажник.

— Не дури, не ходи сегодня в контору, — отозвался Джек. — Позвони Джаффе. А хочешь, я ему скажу.

— Нет, я объяснюсь с ним сам.

Роберт объяснил Джаффе, что у него «личные неприятности», говорил кратко, напряженно и резко, как человек, которому нечего терять. Роберт не сомневался, что уже лишился места и думал, что самое правильное — написать письмо с просьбой его уволить.

К полудню Роберт вернулся домой. Сняв пиджак и галстук, он повалился на красную тахту и пролежал несколько часов, пока не начало смеркаться. Он не спал, но мозг его, казалось, бездействовал, даже мучившие его обычно бесконечные повторения событий и разговоров на этот раз его не донимали. Он словно умер, и Роберту думалось, что такое вот состояние — самое близкое к тому, что живой может представить себе о смерти. Встав, он съездил в Лэнгли за газетами. Купил «Инкваэрер» и «Лэнгли Газетт». Обе поместили сообщения о смерти Дженни на первых страницах, а в «Газетт» была еще и ее фотография. Сидя в машине, Роберт прочел газеты. Дженни умерла, держа в руках его свитер и открытку с рисунком, изображающим «птицу–пессимиста». Ее записка была опубликована полностью и курсивом. Среди других обычных газетных статей записка Дженни выглядела трагической, поэтичной и несколько неправдоподобной. На второй странице «Газетт» была фотография Сузи Эшем — в слезах с раскрытым ртом; Сузи рассказывала, как накануне заезжала к Дженни около десяти вечера, но сколько ни звала ее, ответа так и не добилась. Сузи сообщила также, что «три дня назад Дженни призналась как познакомилась с Робертом Форестером — он подглядывал за ней в окна. Грег Уинкуп это подозревал. Я думаю, Дженни боялась Роберта, вот и покончила с собой». Роберт скрипнул зубами и завел машину.

Когда он вернулся домой, звонил телефон. Роберт не стал снимать трубку. Он сел и снова внимательно изучил обе газеты. В них рассказывалось о драке между Форестером и Уинкупом в субботу шестнадцатого мая и сообщалось что об Уинкупе уже десять дней нет никаких известий. Конечна газеты могли уже упомянуть, что, по слухам, Уинкупа видели в Нью–Йорке, но, похоже, это сообщение не сочли достаточно надежным и печатать не стали.

Снова зазвонил телефон. Роберт решил, что совсем не отвечать нельзя. К тому же, если это полиция, они просто явятся сами.

— Алло! — хрипло сказал Роберт.

— Боб, это Наоми Тессер.

Роберт весь сжался.

— Здравствуйте.

— Мы с Диком только что прочли в газетах. И я… как вы, Роберт?

— Как я?

— Господи! Могу себе представить! Мы просто потрясены всем этим. Дженни всегда казалась немного странной и часто бывала какой–то нервной, иногда просто подавленной, мы это замечали.

Роберт ждал.

— Да, а что слышно насчет Грега? Нет ли каких новостей?

— Ах, насчет Грега, — сказал Роберт. — Да говорят, несколько дней назад его видели в одной нью–йоркской гостинице.

— Да что вы? А кто его видел?

— Не знаю.

— Ну хорошо, я понимаю, вам сейчас не до разговоров.

— Да, пожалуй.

— А еще эта Сузи Эшем, вот уж, как говорится, удружила, верно?

— Если вы имеете в виду ее рассказ о том, как мы с Дженни познакомились то это правда.

— Правда? И то, что Грег говорил, тоже правда?

— Да, мне уже надоело это скрывать. Да и зачем, теперь–то?

— Но… значит, вы подтверждаете, что Дженни вас боялась?

Эти новые подозрения вполне удобно для Наоми сменяли прежние — будто Роберт убил Грега.

— Да, возможно, это тоже имело значение. Простите, Наоми, вы не возражаете, если мы на этом закончим? Что? Спасибо, — он повесил трубку, невзирая на ее просьбы. «Подождите!»

«Теперь эти новости мгновенно разнесутся по городу», — подумал Роберт. То, что он подглядывал за Дженни, и то, что Грега видели в нью–йоркской гостинице. Только первая разнесется быстрей и запомнится лучше. Он проглотил две таблетки аспирина и сварил себе свежего кофе.

Около девяти позвонили Джек и Бетти Нилсоны. Они справлялись, как Роберт себя чувствует, не хочет ли приехать к ним переночевать. Роберт поблагодарил и отказался. Потом позвонила Никки. Она выразила соболезнование по поводу смерти Дженни, и сочувствие ее вполне могло бы сойти за чистую монету, если бы не саркастический тон. Но на Роберта и это не произвело впечатления. Он слушал вежливо, потом замолчал с трубкой прижатой к уху.

— Ну что, Бобби? Тебе нечего мне сказать? Ты слушаешь? Бобби, что же ты молчишь? Может, понял, что виноват?

Роберт осторожно повесил трубку. Потом снова лег на тахту. Он переоделся в пижаму и в халат, голова болела еще сильней, и ему не хотелось подниматься наверх в спальню, хотелось оттянуть мучительную бессонную ночь. В газетах сообщалось, что завтра за телом Дженни приедут ее родители. Роберт представил себе, как они клянут и винят его.

Ночь прошла ужасно. Пролежав в постели больше часа, Роберт спустился в кухню выпить горячего молока с виски, — может быть, после этого удастся заснуть Еще не было двенадцати. С чашкой в руке он прислонился к холодильнику и медленно пил молоко. Затем отодвинулся, чтобы поставить чашку в раковину, и тут за окном что–то взорвалось. Роберт бросился на пол. С минуту он лежал неподвижно, широко раскрыв глаза. «Это выстрел, — решил он, — не петарда и не автомобильный выхлоп». Значит, кто–то ходит сейчас вокруг дома, продолжал соображать он, может, заглядывает в другое окно, проверяет, попал ли в Роберта, может, смотрит в окно кухни, оно как раз сзади. Не двигаясь, он попытался проверить, не болит ли где–нибудь, нет ли крови. И с чего это он бросился на пол? Сказалась армейская выучка?

С улицы не доносилось ни звука

Роберт медленно поднялся понимая, что его прекрасно видно в оба окна ярко освещенной кухни, и, щелкнув выключателем у двери, потушил свет. Потом прошел в темную гостиную. В спальне наверху свет тоже не горел. За окнами стояла непроглядная тьма, так как фонарей поблизости не была Роберт подошел к переднему окну справа от парадной двери: в него, видимо, и стреляли. Отсюда был виден белый корпус холодильника. Окно в гостиной было приоткрыто дюйма на четыре, он высунулся и огляделся. Казалось, кругом темно и тихо. Темные круглые очертания кустов, темное высокое дерево — он вряд ли понял бы, что это кусты и дерево, если бы не знал, что они растут.

Интересно, сам Грег стрелял, задавался Роберт вопросом, или кто–то из его друзей? Роберт зажег свет в гостиной и медленно прошел к кофейному столику за сигаретой. Если действительно стреляли, следует сообщить в полицию. Он прошел в кухню, чтобы найти след от пули. На поверхности холодильника ничего не было видно. Роберт осмотрел стену по обе стороны холодильника. Потом изучил стену комнаты, примыкающей к кухне. Ничего. Он взял трубку, набрал номер полицейского участка в Риттерсвиле и рассказал о случившемся. Дежурный, с которым он говорил, казалось, просто рассердился. Он спросил, нашел ли Роберт след от пули и уверен ли он, что это был выстрел. Роберт сказал что уверен.

Дежурный обещал послать к нему полицейского.

Этого Роберт даже не ожидал.

Через час приехали двое. Они расспросили Роберта, в котором часу был сделан выстрел, — по мнению Роберта, в полночь, и откуда. Роберт не дотрагивался до окна, оно так и осталось приоткрытым. Но полицейские пулю не обнаружили. По логике вещей она должна была попасть в холодильник или в стену над ним, но отверстия нигде не было.

— Знаете, в тихую ночь и выхлоп машины может сойти за выстрел — сказал один из полицейских.

Роберт кивнул. Какой толк говорить, что он знает почти наверняка в него стрелял Уинкуп, если им самим это не приходит в голову. Ведь полицейским явно известна к кому их послали.

— Вы тот самый Форестер, что был знаком с этой Тиролф? — спросил один из них когда они приехали.

Вот Липпенхольц, тот бы догадался связать этот выстрел с Грегом. Наверно бы догадался. А эти двое выглядят классическими тупицами в полицейских мундирах, прибывшими на докучливый вызов по поводу какого–то непонятного шума.

— Вы не знаете, инспектор Липпенхольц сегодня работает? — спросил Роберт.

— Липпи? — полицейские посмотрели друг на друга. — Ага Вроде работает. С девяти? Или с восьми?

Полицейские уехали.

Роберт лег в постель, уже не думая, заснет ли. Времени до утра почти не оставалось.

Проснувшись, Роберт с чашкой кофе в руках обследовал кухню уже при дневном света. Он захотел чуть–чуть передвинуть вперед салатницу, стоявшую на холодильнике, и сразу увидел в ней пулю, увязшую в темном дереве. Наверно, пуля и сдвинула салатницу, решил Роберт, и вспомнил, что ночью один из полицейских поднимал ее, чтобы обследовать за ней стену, а потом поставил на место. Ну что ж, вот она пуля. Роберт попытался выковырнуть ее из салатницы, но пуля не поддавалась.

Он поставил салатницу рядом с собой на сиденье и поехал в Риттерсвиль. Постовой, к которому он обратился, направил его в центральное управление. Здесь в комнате с широкой дверью дежурил за стойкой сержант. Роберт назвался, пришлось продиктовать свою фамилию по буквам, чтобы сержант мог ее записать.

Потом сержант внимательно взглянул на салатницу и небрежно бросил.

— Тридцать второй калибр.

— Когда будет Липпенхольц? — спросил Роберт; он уже справлялся об инспекторе, когда вошел в комнату. Была половина десятого.

— Не знаю, — ответил сержант. — Может и сейчас прийти, а может и в двенадцать. Он на задании.

— Спасибо, — Роберт вышел, оставив на столе побывавшую в бою, но с виду такую домашнюю салатницу. «Вещественное доказательство «А», — подумал Роберт. — Вещественным доказательством «Б» мог стать он сам».

Может, Грег считает, что убил его этим выстрелом? Ведь Роберт упал и несколько минут лежал, не шевелясь. Наверно, Грег заглянул в окно, выждал пару секунд и убежал. Роберт не слышал, чтобы отъезжала машина. А может быть, у Грега машины нет. Ему трудно ее раздобыть, разве что украсть, а это опасно. Конечно, машину ему могла одолжить Никки, но вряд ли она станет так рисковать. Возможно, размышлял Роберт, стрелял все же кто–то из дружков Грега. Например, Чарлз Митчел из Риттерсвиля. Но скорей всего, сам Грег. Кто, кроме Грега может питать к нему такую ненависть, что готов пойти на убийство?

20

В тот день Роберт не в состоянии был работать, он понимал, что то же самое повторится и завтра и послезавтра. Возвращаясь из Риттерсвиля в Лэнгли, он решил сегодня же поговорить с Джаффе и сказать, что ему лучше уволиться. Он подаст официальное заявление. Такое же заявление вместе с извинениями по поводу случившегося пошлет мистеру Ганнароте из фирмы «Арробит» в Филадельфию. Конечно, подумал Роберт, все решат: раз увольняется, значит, признает себя виновным. Ну и пусть их. К тому времени Наоми Тессер уже наверняка сообщит десятку своих друзей о том, что он — маньяк, познакомился с Дженни Тиролф, подглядывая за ней, а эти друзья передадут ее рассказ множеству своих друзей. Сам Роберт всю эту историю уже знал наизусть, но для других она будет захватывающе интересна. Для кого–то рассказ Наоми Тессер прозвучит как подтверждение слухов, для кого–то — как гром среди ясного неба, но, как бы то ни было, все в это поверят, ведь Форестер сам признался.

Он опоздал на работу минут на десять–пятнадцать Когда он вошел в чертежную, все уже были на местах. При его появлении многие подняли голову, с одними он поздоровался, другим просто помахал рукой. Сегодня он чувствовал себя не таким смущенным, как накануне или в другие дни после того злополучного вторника на прошлой неделе. Он увидел, что Джек Нилсон поднялся из–за стола и идет навстречу. Роберт снял плащ и, перекинув его через руку, пошел к своему шкафчику.

Джек, встревоженно глядя на него, поманил его в коридор.

Роберт покачал головой.

— Я хочу поговорить с Джаффе, — тихо объяснил он Джеку, когда тот подошел поближе. Все в комнате работали, не поднимая головы. — Даже не знаю, чего это я собрался вешать плащ.

— Попроси у него отпуск до конца недели, — посоветовал Джек. — Господи! Это же вполне естественно.

Роберт кивнул. Прежде чем направиться в кабинет Джаффе, он подошел к своему столу.

— Боб, — Джек догнал его и заговорил шепотом, — по–моему, минуты две назад сюда наведывался полицейский в штатском. Я видел, как он разговаривал с Джаффе в холле. Я, конечна не ручаюсь, но… — он замолчал.

— Хорошо, спасибо. — Роберту вдруг стало не по себе. Он повесил плащ на спинку стула.

— Что с тобой? Ты в порядке? — спросил Джек.

— В порядке, — сказал Роберт.

Головы вокруг начали подниматься.

— Если хочешь сегодня уйти, давай сначала встретимся в столовой, выпьем кофе или чего–нибудь еще.

— Ладно, — сказал Роберт и, помахав рукой, пошел в кабинет Джаффе.

Заглянув через стеклянную перегородку в приемную, он увидел что из лифта выходит Липпенхольц в светло–сером костюме и в шляпе. Липпенхольц тоже сразу его заметил и, кивнув головой, сделал знак подойти. Он остановился, явно поджидая Роберта. Роберт толкнул стеклянную дверь.

— Вы, значит, здесь — сказал Липпенхольц — Все еще работаете?

— Вы хотели меня видеть? — спросил Роберт.

— Да. Давайте сядем, — он жестом указал на стоявший рядом с лифтом диванчик, рассчитанный на двух с половиной человек.

Роберту не хотелось садиться, но он подчинился.

— Я слышал, в вас стреляли, — сказал Липпенхольц. — Но вы вроде не ранены, — он затянулся.

— Нет, пулю я нашел утром. Тридцать второй калибр. Вам, вероятно, уже доложили.

— Нет.

Роберт рассказал, где оказалась пуля, и сообщил, что отвез салатницу в полицейский участок в Риттерсвиле. Липпенхольц слушал его с интересом, но особого впечатления рассказ Роберта на него не произвел.

— Вы случайно не знаете, у Уинкупа есть разрешение на оружие? — спросил Роберт. — Я понимаю, купить пистолет он мог и без разрешения, но…

Липпенхольц несколько минут молча всматривался в Роберта.

— Нет, у Уинкупа нет разрешения на хранения оружия. Я это помню, поскольку проверял его бумаги. А вы, естественна убеждены, что в вас стрелял Уинкуп?

— Сильно подозреваю, что это так.

— Видите ли, мистер Форестер прошлой ночью произошло еще одно немаловажное событие. Мы нарочно не поместили сообщений в утренних газетах. Тело Уинкупа выбросило на берег возле Трентона. Во всяком случае, мы полагаем, что это — тело Уинкупа. Осмотр трупа еще не закончен, — Липпенхольц поглядел на Роберта и указательным пальцем поскреб свой щербатый подбородок. — Учитывая это обстоятельство, как вы думаете, кто еще мог в вас стрелять? Кто–нибудь из этих хулиганов — друзей Уинкупа?

— Какие у вас доказательства, что утопленник — Уинкуп? — спросил Роберт.

— Пока никаких, но рост тот же — шесть футов два с половиной дюйма. Одежда не сохранилась, только брюки частично. Пряжка на ремне самая обычная. Инициалов ни на чем нет. Хуже всего, что и волосы не сохранились. Экспертиза считает, труп пробыл в воде дней десять–четырнадцать. Ну, а камней в Делавэре предостаточно. Череп проломлен. Может, ударился о подводную скалу, но скорее это результат удара тупым предметом или камнем, использованным как орудие убийства. Что вы на это скажете? Тело нашли вчера около восьми вечера. Его прибило под лодочные мостки, так его и обнаружил владелец лодки, когда стал ее привязывать.

Роберт пожал плечами.

— Что я могу сказать? Я думаю, что это не Уинкуп. Вы же сами говорите, что доказательств пока нет.

— Нет, но в пользу того, что это Уинкуп, свидетельствуют два обстоятельства. Во–первых, здесь, у нас, не пропадал никто такого роста. Во–вторых, впечатление, что этого парня убили.

Роберт с удивлением заметил, что сегодня ему ничего не стоит сохранять спокойствие.

— Но ведь нужно как–то еще проверить? Установить возраст. Разве о возрасте нельзя судить по костям? А цвет глаз?

— О глазах лучше не говорить, — ответил Липпенхольц.

Роберт нетерпеливо встал. Видно, труп в ужасном состоянии.

— Вы куда?

Роберт, не отвечая, закурил.

— А ваша приятельница не считала что Уинкупа убили вы? А, мистер Форестер? Не потому ли она и покончила с собой, да еще написала что вы означаете смерть?

Роберт нахмурился.

— Что вы хотите сказать? Что значит «не считала»?

— Я спрашиваю, не подозревала ли она вас? А может, даже была уверена?

Роберт налил из автомата воды в бумажный стаканчик, залпом выпил и выбросил стакан в мусорную корзину.

— Не знаю. Знаю только, что с ней говорили ее друзья. Кое–кто из друзей. Но дело ведь не в этом? Дело в том, кто этот утопленник — Уинкуп или нет.

Липпенхольц молча смотрел на Роберта на его тонких губах играла легкая усмешка

— А пока вы это устанавливаете, меня подстрелят. Возможно, сегодня же вечером.

— Ну, в этом я очень сомневаюсь, мистер Форестер.

Роберту захотелось его ударить.

— Я полагаю, что по закону надо искать истинного преступника. А вы хотите привлечь меня только потому, что я у вас под рукой.

— Именно так мы, возможно, и поступим, мистер Форестер.

Роберт швырнул сигарету в ящик с песком и пожал плечами.

— Ну что ж, по правде говоря, в тюрьме, наверно, безопасней, чем у меня дома.

И тут он представил, как эксперт, за которым последнее слово, признает, что найденный труп — труп Уинкупа. Может, это случится сегодня. Что тогда? Сколько могут дать за непредумышленное убийство? А может, теперь они считают его умышленным?

— Вам хочется попасть в тюрьму, мистер Форестер?

— Нет. — Роберт засунул руки в карманы брюк. — Это что, такая юридическая процедура? Вы всегда сначала спрашиваете подозреваемого, хочется ли ему в тюрьму?

— Нет, не всегда. Может быть, вы взглянете на труп? Мы бы хотели, чтобы вы на него взглянули.

— Прекрасно! — таким же непринужденным тоном ответил Роберт. — Подождите минутку, я только возьму плащ.

Роберт вернулся в чертежную, прошел мимо своего стола к шкафу, потом повернул, вспомнив, что плащ не в шкафчике, а на стуле. Джек вопросительно посмотрел на него, но Роберт покачал головой и успокаивающе помахал рукой. Потом возвратился в приемную к Липпенхольцу.

Пока они ждали лифта, Липпенхольц оглядел Роберта с ног до головы.

— Почему вы в плаще? Дождя ведь нет, — сказал он. — Солнце светит вовсю.

— Я люблю плащи, — ответил Роберт.

Он заметил что Липпенхольц страшно доволен, как будто уже успешно закончил расследование.

В черной полицейской машине Липпенхольца они отправились в Риттерсвиль. Липпенхольц сказал, что охотно отвезет Роберта обратно или поручит это кому–нибудь из патрульных.

— Вы были у родителей мисс Тиролф? — спросил он по дороге.

— Нет.

— И не пытались увидеться с ними?

— Нет. Я с ними не знаком, — сказал Роберт.

— Славные люди.

Роберт вздохнул, он был раздражен и чувствовал себя несчастным.

В Риттерсвиле Липпенхольц оставил машину у полицейского участка, и они вошли в дом вместе. Движением пальца Липпенхольц показал седовласому полицейскому, что они нуждаются в провожатом, и дал знак Роберту следовать за собой вниз по деревянным ступеням в конце комнаты. Внизу стояло шесть эмалированных столов, но занят был только один, на нем лежал труп, накрытый грязно–белой простыней. В углу читал журнал полицейский, на вошедших он не обратил никакого внимания.

— Вот он, — сказал Липпенхольц приподнимая угол простыни и откидывая ее.

Роберт заранее постарался взять себя в руки, но при виде трупа слегка попятился. Не сохранилась даже нижняя челюсть. Обозначились кости черепа, ключицы. Излохмаченная бескровная бледная плоть покрывала скелет. Тело казалось телом очень старого человека.

— Зубы, — произнес Роберт. — У него сохранилось несколько зубов.

Липпенхольц живо взглянул на него.

— Да, мы пытаемся найти зубного врача, у которого лечился Уинкуп. К сожалению, он сейчас в штате Юта гостит у родственников. Даже хуже, он там на охоте или что–то в этом роде, — казалось, это обстоятельство забавляет Липпенхольца. Он все еще держал простыню в руках, чтобы Роберту был виден труп.

Движением руки Роберт попросил его закрыть тело.

— Я ничего не могу сказать, сколько бы ни рассматривал его.

— Что–то вы побледнели, мистер Форестер.

У Роберта тошнота подступала к горлу. Он повернулся к двери, высоко поднял голову, но от этого запах, заполнявший помещение, стал еще сильнее. Роберт нарочно двинулся к выходу медленно, не торопясь, так что Липпенхольц открыл дверь первым.

— Спасибо, Чарлз, — крикнул он дежурному, погруженному в чтение, тот в ответ что–то буркнул.

— Как вы думаете, сколько потребуется временя чтобы добраться до этого зубного врача? — спросил Роберт.

— Не знаю.

— А картотека его здесь? Разве никто не может навести по ней справки?

— У него маленькая приемная в Хэмберт Корнера Она заперта.

— Вы сообщили ему в Юту, что дело срочное?

— Нам даже не удалось с ним связаться. Мы говорили только с родственниками. Он куда–то уехал.

— Как его фамилия?

— Макквин, — ответил Липпенхольц — Томас или Теодор. — Он все еще внимательно наблюдал за Робертом. — Что вы скажете об этом трупе? Рост — шесть футов два с половиной дюйма. Худощавое телосложение.

Роберт ответил инспектору только взглядом, ему все еще было не по себе, он не мог даже говорить на эту тему. Липпенхольц вышел вместе с ним на улицу, но задержался на каменном крыльце, разговаривая с другим полицейским, а Роберт отошел к автомобильной стоянке и быстро освободился от нескольких глотков кофе, который выпил утром. К тому времени, как Липпенхольц вместе с другим полицейским подошел к нему, Роберт уже курил.

— Этот джентльмен доставит вас обратно в Лэнгли, — Липпенхольц показал на высокого полицейского и тихо добавил: — Я хотел задать вам сегодня кое–какие вопросы, но, кажется вы себя неважно чувствуете.

— Какого рода вопросы?

— Ну… знаете, давайте подождем до тех пор, когда мне удастся связаться с зубным врачом…

Роберт сказал:

— А нельзя ли сегодня на ночь приставить ко мне охрану? Скажем, полицейский в машине мог бы дежурить перед моим домом.

— Полицейскую охрану? — сказал Липпенхольц улыбаясь еще шире.

— Вы ведь только недавно спросили меня не хочу ли я в тюрьму, а назначить одного полицейского у моего дома — это и дешевле, и проще, правда?

Липпенхольц молча улыбался, явно стараясь придумать в ответ что–нибудь остроумное.

— У меня нет оружия, а у того, кто пытается меня подстрелить, есть, — сказал Роберт.

— Ну, бросьте, не надо преувеличивать…

— Вы ведь не начальник этого полицейского участка, инспектор Липпенхольц? — Роберт ощутил, как на лбу у него выступил холодный пот.

Улыбка сбежала с лица Липпенхольца. Его светлые брови сошлись в напряженную горизонтальную линию.

— Ну знаете, не в вашем положении…

— Вы не хотите согласиться, что за мной охотится с пистолетом Уинкуп, потому что вам это невыгодно. А может быть потому, что у него нет разрешения на оружие? — Роберт рассмеялся.

Тут высокий полицейский, стоявший рядом с Липпенхольцем, громко заворчал, как собака ожидающая хозяина

Липпенхольц задрал изрытый оспинами подбородок.

— Слушайте, мистер Форестер, как бы вам не договориться еще до худших неприятностей, поостереглись бы! Кто вы такой, как по вашему? Нарушитель спокойствия в самом скверном смысле этого слова! Мы можем вас арестовать по обвинению в подглядывании, это вы понимаете? К тому же вам вот–вот предъявят обвинение в убийстве. И вы еще смеете…

— Смею! А дальше что?

Лицо Липпенхольца перекосилось он посмотрел на стоявшего рядом полицейского.

— Хорошо, мы выделим вам дежурного. Когда ему приступать?

— Когда хотите. Чем раньше, тем лучше.

— Ладно, — сказал Липпенхольц самодовольно ухмыляясь как будто делал Роберту одолжение.

— Значит, я могу на вас положиться? Сегодня ночью, по крайней мере, охрана будет? — спросил Роберт.

— Будет, — ответил Липпенхольц.

Роберт сомневался что ему можно верить.

— Отвезите его в Лэнгли

Полицейский взял Роберта за локоть, но тот вырвал руку. Тогда полицейский показал ему на черную машину, и Роберт последовал за ним. Липпенхольц пошел назад в участок. «Наверно, будет, распустив слюни, изучать труп», — подумал Роберт.

Всю дорогу в Лэнгли полицейский молчал, как каменный. Роберт немного успокоился. Он в первый раз столкнулся с законом, с жестким законом, но ведь ему и раньше приходилось слышать, что в полиции со всеми обращаются и разговаривают жестко, так стоит ли принимать это близко к сердцу? Точно так же ведут себя часто дорожные инспекторы, а у тех поводы гораздо ничтожней. Роберт был доволен, что он настоял на своем. А у него хватило духу, наверно, только потому, что он знал: терять ему нечего.

— Куда нам? — спросил полицейский когда въехали в Лэнгли.

— В «Лэнгли Аэронотикс», — ответил Роберт.

Полицейский остановился у ворот стоянки. Роберт вышел, прошел внутрь, отыскал свою машину, сел в нее и поехал домой. Потом он позвонит Джеку Нилсону, а сейчас ему не хотелось ни с кем разговаривать. Дома все его вещи были упакованы, кроме некоторых кухонных принадлежностей. В гостиной на полу лежали открытые, почти заполненные чемоданы. Предполагалось, что через два дня, тридцать первого мая, он переедет в Филадельфию и поселится в какой–нибудь гостинице. Теперь все это отпадало, все, кроме переезда, ведь он обещал своему квартирному хозяину тридцать первого выехать. Роберт подумал, что больше его ничто здесь не задерживает — только надежда увидеть Грега, безумная надежда схватить его живым или мертвым и приволочь в полицейский участок, а иначе разве полицейские поверят ему на слою, что он видел Уинкупа? Роберт выпил виски со льдом, чтобы немного успокоиться. Поймал себя на том, что думает о родителях Дженни. Чем, она говорила, занимается ее отец? Ему захотелось написать им, попытаться объяснить — нет, не выгородить себя, а попробовать как можно убедительней объяснить, почему то, что случилось, должно было случиться. А может быть, ее родителям вовсе не хочется этого знать? Наверно, то, что она умерла, для них самое главное и заслоняет все остальное. Дженни похоронят завтра в Скрентоне, это он узнал из газет.

Роберт вздрогнул, услышав, как кто–то скребется под окном возле входной двери. Он быстро метнулся к окну и прижался к стене. От яркого света пришлось прищуриться, тут он увидел у своего почтового ящика коричневую с белым собаку, похожую на колли. Собака семенила прочь, принюхиваясь к земле. Роберту показалось, что он уже видел ее здесь. Поддавшись какому–то порыву, он открыл дверь и свистнул. Собака остановилась, повернулась, сделала шаг назад к Роберту и замерла в нерешительности. Роберт свистнул еще раз, вышел на крыльцо и присел на корточки.

Пес пригнул голову, поджал живот и, виляя хвостом, медленно двинулся к Роберту. Роберт, благодарный псу за его дружеское расположение, потрепал собаку по голове.

— Хороший, хороший пес. Ты голодный?

«О чем я спрашиваю?» — подумал Роберт под пушистой шерстью собаки можно было пересчитать все ребра. Роберт вернулся в кухню, достал из холодильника остатки жаркого — его оказалось немного, открыл банку рубленой соленой говядины. Собака, не решаясь войти в дом, ждала на крыльце. Роберт положил мясо на тарелку и поставил перед ней. Собака набросилась на еду и все косилась на Роберта то ли благодарно, то ли подозрительно; ребра у нее так и ходили ходуном. Роберт улыбался, с удовольствием наблюдая, как она ест. Потом собака вошла в дом. Весь день она спала, просыпаясь, когда Роберт делал какое–нибудь движение видно, боялась, что он уйдет. Роберт заметил что это сучка.

В пять поехал за гостями и поманил собаку на улицу, он не хотел запирать ее, вдруг у нее есть дом и она захочет уйти.

Утренним газетам Липпенхольц вероятно, не разрешил опубликовать сообщение о найденном трупе, но все вечерние поместили его на первых полосах. «Власти ждут только окончательного подтверждения от зубного врача Томаса Макквина из Хэмберт Корнерз, который на время уехал из города». «Окончательного подтверждения!» Как будто у полиции достаточно других доказательств, подтверждающих, что утопленник именно Грег Уинкуп.

Собака ждала на крыльце и завизжала от радости, когда Роберт подошел. Он хотел заехать в магазин, купить собачьих консервов, но забыл. Пришлось дать ей пару сырых яиц и миску молока, а два яйца он поставил вариться для себя.

И тут зазвонил телефон.

Скоро стемнеет. Роберт, устало поднимаясь, взглянул на три окна в гостиной и подумал, что нужно хотя бы спустить поскорее шторы; ведь, когда он ездил за газетами, никаких намеков на полицейскую охрану не было. Он взял трубку.

— Липпенхольц — отрывисто прозвучал голос инспектора — Доктор Макквин приедет в субботу вечером. Я думал, вам небезынтересно это узнать.

— Хорошо. Спасибо.

До субботнего вечера ждать остается не меньше сорока восьми часов.

— Сегодня будете ночевать дома?

— Да, — ответил Роберт. — Вы направили кого–нибудь ко мне на дежурство?

— М–м–м, да Скоро мой человек будет на месте.

— Спасибо, — сухо ответил Роберт. — Надеюсь, будет.

— Я вам еще позвоню, — пообещал Липпенхольц и повесил трубку.

Роберт спустил шторы и зажег настольную лампу на письменном столе. Яйца закипели. Он выключил газ и съел их стоя возле раковины «Не пойти ли в кино? — подумал он. — Просто чтобы уйти из дома». Но мысль об этом была так противна, что он решился остаться. Роберт выпил еще неразбавленного виски. Посмотрел на занавешенные окна гостиной, потом на собаку, она лежала, уткнув голову в пол между передними лапами, и наблюдала за ним. «Буду весь вечер присматриваться к собаке, не слышит ли она чего», — решил Роберт.

— Если услышишь, залай, ладно? — он нагнулся и погладил ее по выпирающим ребрам.

Его удивляло, что никто не звонит: ни Джек Нилсон, ни Тессеры, а ведь могли бы, хотя из любопытства. Может, для них найденный труп — последняя улика? А может, они считают, что он в тюрьме? Он только сейчас сообразил, что сообщения в вечерних газетах были недлинные, в них в основном писали, где и кем было обнаружено тело.

Роберт позвонил Нилсонам. Подошла Бетти, она была страшно внимательна и озабоченна: Джек сказал ей, что утром Роберт неважно выглядел. Роберт заверил ее, что все благополучно. Потом трубку взял Джек.

— Рад слышать, что ты дома, — сказал он. — Когда я прочел в вечерних газетах насчет этого утопленника, я уж не знал где тебя и искать.

— В тюрьме, пожалуй, мне было бы спокойнее, я так и сказал утром моему другу Липпенхольцу. Это тот полицейский в штатском, которого ты видел. Он возил меня сегодня на опознание трупа, а потом… — Роберт остановился

— А как они считают? Это Уинкуп?

— Вряд ли, — Роберт рассказал Джеку о вчерашнем происшествии с пулей.

— Я думаю, стрелял Уинкуп, — устало добавил он. — А значит, это не его труп.

— Понятно. В моей газете о выстреле ничего нет. То–то ты был бледный сегодня утром.

Они поговорили еще минут десять, и Роберт так устал, что рухнул в кресло. Он горько улыбнулся: в голосе Бетти, несмотря на все ее старания, звучала подозрительность. Она даже не упомянула о трупе. Произнесла несколько банальных фраз. Роберт это почувствовал: она говорила, лишь бы не молчать. А когда Джек предложил ему приехать и переночевать у них, Роберту послышалось — правда, он не был в этом уверен, — будто Бетти сказала «нет, не надо!» Роберт поблагодарил Джека и отказался воспользоваться убежищем.

Снова затрезвонил телефон.

Это из Нью–Йорка звонил Питер Кэмпбелл.

— Слава богу, ты дома, — проговорил он. — Что у вас там происходит?

Ему, конечно, хотелось подробнее узнать об утопленнике, и Роберт рассказал, в каком кошмарном виде тело, и о том, что в субботу ждут заключения зубного врача Уинкупа.

— Но у меня припасен еще один козырь — добавил он.

— Какой?

— Одна штука. Она может спасти меня от обвинения в непредумышленном убийстве. Дело в том, что Уинкуп в меня стрелял. Но для начала нужно, чтобы полицейские нашли Уинкупа и опознали оружие. Так вот здесь они не слишком усердствуют с поисками, — и он рассказал Питеру о пуле, застрявшей в салатнице. С Питером он мог даже посмеяться над этим.

— Боб, а ты бы не хотел перебраться на пару дней к нам?

— Большое спасибо, но мне на эти дни запрещено выезжать из города.

— Что? — не веря своим ушам, переспросил Питер.

— Дела у меня весьма скверные. Я рад, что из нью–йоркских газет это неясно. Я многое бы дал, чтобы сейчас быть с вами! Как там Эдна?

Эдна Кэмпбелл подошла к телефону и тоже поговорила с ним несколько минут. Очень деликатно она осведомилась, был ли он влюблен в девушку, которая покончила с собой.

— Не знаю, — ответил Роберт. — Она мне очень нравилась, но был ли влюблен? Не знаю.

Поговорив с Кэмпбеллами, Роберт сообразил, что они ни словом не упомянули о том, как он и Дженни познакомились. Не может быть, чтобы они обошли эту тему специально, уж слишком давние они друзья. Просто не придали подглядыванию значения, вот и не стали о нем говорить. Это уже что–то.

Примерно в половине десятого Роберт весь в поту проснулся после недолгого сна. Он лежал на красной тахте. Ему приснилось что–то страшное, но что, он вспомнить не мог. Собака спала на прежнем месте. Горела настольная лампа. Окно, в которое накануне влетела пуля, застрявшая в салатнице, опять было приоткрыто дюйма на четыре. Правда, штора была спущена. Может быть, лучше закрыть его? Но окно так и осталось открытым.

Роберт подошел к пишущей машинке и посмотрел на письмо, которое он начал писать родителям Дженни:

«Дорогие миссис и мистер Тиролф! Пишу вам, чтобы попытаться рассказать кое о каких обстоятельствах и событиях, про которые вы, может быть, не знаете — я не уверен, рассказывала ли вам Дженни и насколько подробно. Начну с конца — в понедельник вечером она приехала ко мне, чтобы сказать, что больше не хочет со мной видеться. Мы не ссорились. Она не…»

Он отвернулся. Письмо звучало банально, холодно и, пожалуй, даже заискивающе.

Телефонный звонок отозвался резкой болью у него в спине и плечах Наверно, опять Никки. Она уже звонила сразу после Кэмпбеллов.

— Ну что, знаешь теперь, где Грег? — спросила она — Он мертв! Мертв!

Чтобы заставить ее замолчать, чтобы как–то прервать ее, Роберт громко потребовал к телефону Ральфа Но Никки ответила, что Ральф пошел пройтись и будет гулять «долго–долго».

Роберт смотрел на продолжавший трезвонить телефон, но потом все–таки снял трубку.

— Междугородняя. Вызывают Роберта Форестера. Говорите с Чикаго.

— Мама? — спросил Роберт.

— Да Боб. Ну как ты там, милый?

— Все благополучно, мама я…

Собака зарычала вскочила повернула морду к окну, и Роберт увидел мелькнувшую тень.

— Мама мне надо…

Раздался треск, и что–то впилось ему в левую руку.

Он выронил трубку и сбросил со стола настольную лампу. Пока лампа падала, прогремел второй выстрел. Потом еще один, и Роберт услышал жалобный визг собаки.

Потом еще два выстрела.

Роберт неподвижно лежал в темноте. Собака скулила. Мгновенно вскочив, Роберт бросился к окну и отдернул штору, за окном была кромешная темнота. Он побежал на кухню, на ощупь нашел на столе фонарик, случайно смахнул его на пол, поднял и поспешил к окну. Быстро посветив фонариком везде, где только мог, он стал передвигать его медленней, но ничего не заметил нигде ни души. Роберт потушил фонарь, сжал его в кулаке, как дубинку, и вышел на крыльцо; он двигался шумно, не таясь, спрыгнул со ступенек вбок и зашел за кусты у изгороди. Поглядел на дорогу — глубоких канав вдоль нее не было, но все же кто–то мог там спрятаться, прижавшись к земле. Вдруг он заметил что из его левой руки течет кровь, и притом сильно. Слева вдали он увидел красные задние огни какой–то машины, удалявшейся в сторону Лэнгли. Грег? Броситься вдогонку? Через три секунды машина скрылась из виду. Нечего и думать настичь ее.

Роберт вернулся в дом, зажег лампу над входной дверью. И тут увидел собаку. Она лежала на боку, головой к окну, между торчащими ребрами виднелась маленькая ранка. Собака была мертва.

Роберт подобрал с пола трубку, положил ее на рычаги и с минуту тупо смотрел на аппарат, силясь вспомнить номер телефона полицейского участка в Риттерсвиле. Потом снял трубку.

— Дайте мне полицию в Риттерсвиле, — попросил он, когда отозвалось справочное.

— Какое отделение? Номера всех отделений указаны в телефонной книге.

— Я не могу искать, — ответил Роберт. — Дайте управление.

В ожидании он равнодушно разглядывал расщепленный угол письменного стола, разбитое стекло на покосившейся картине, висящей прямо перед ним.

— Алло, — сказал Роберт. — Говорит Роберт Форестер. Я хочу вам сообщить…

В дверь громко застучали.

Она открылась, и в комнату вошел высокий седой человек в рабочей одежде с приоткрытым от удивления ртом. Это был Колбе, ближайший сосед Роберта.

— Понимаю, понимаю. Вы насчет стрельбы. Я как раз звоню в полицию, — Роберт бормотал, словно пьяный.

Сосед посмотрел на собаку, нахмурился, нагнулся над ней.

— Да это же собака Хаксмайеров! — сказал он возмущенно. Резкий мужской голос в телефонной трубке повторял:

— Алло! Говорите! Вы слышите?

— Я хочу сообщить, что в меня стреляли. Это Роберт Форестер — сказал Роберт, трубка выпала у него из рук. Он хотел поднять ее, но потерял сознание.

21

Вокруг стоял шум и гам, звучали чьи–то голоса, грохотали шаги по паркету. Из этого многоголосого гула к Роберту, как пушечные выстрелы, прорывались обрывки фраз: «Пьяный… стрельба… выстрелов пять… он здесь недавно… с чего вдруг?… Бедная собака… уберите ее…»

— Вы бы не могли помолчать? Хорошо бы кто–то из вас… Ну что, вам лучше? Полежите минутку, не двигайтесь

Последние слова произнес рядом с Робертом чей–то спокойный голос.

Роберт приподнялся, опершись на локоть, но тут же упал ничком и свалился бы с тахты, если бы кто–то не подхватил его за плечи и не уложил обратно. Роберт поморщился. В комнате было полно народу — полицейские, какие–то мужчины, несколько женщин, одна в темном пальто, накинутом прямо на длинную, до пят, ночную рубашку, пальто она придерживала у горла, волосы у женщины были заплетены на ночь в косы. Под голову Роберта кто–то подложил подушки. Левый рукав рубашки был обрезан, и доктор протирал ему руку спиртом. Рука ничего не чувствовала но резкий запах спирта был приятен.

— Так. Вот это пока подержите возле носа — сказал доктор, вручая Роберту смоченный чем–то ватный томпон. — Вам повезло. Никаких переломов. Кость не задета.

Доктор был бодрый, маленький, над ушами и на затылке вокруг лысины пушились седые волосы. Он деловито и быстро разматывал белый чистый бинт.

Тут Роберт увидел, что к нему подходит Липпенхольц в своем светло–сером костюме, в сдвинутой на затылок шляпе.

— Ну что, очнулись? Что тут произошло?

В комнате наступила тишина и все повернулись к Роберту. На лицах были страх, гнев, безразличие, любопытство. Ни одно не выражало сочувствия.

— В меня стреляли, — сказал Роберт. — Через окно. Через то же самое окно, — он показал взглядом, через какое.

Липпенхольц посмотрел на окно, потом снова повернулся к Роберту.

— Сколько раз стреляли?

— Пять или шесть Не знаю, спросите своего дежурного.

— Пять, — вмешался в разговор высокий человек, который пришел первым.

Липпенхольц нахмурился.

— Дежурный был на месте. Говорит, отлучился выпить кофе, всего на пять минут, злоумышленник этим воспользовался.

«Врет, — подумал Роберт, — зарабатывает одобрение слушателей».

— Надо было захватить термос.

— Я ему скажу, — пообещал Липпенхольц — Ну и что случилось после выстрелов?

— Я выбежал с фонарем, — ответил Роберт. — Но ничего не увидел, кроме…

— Кроме чего?

— Я увидел на шоссе, в направлении Лэнгли, задние огни какой–то машины. Потом они исчезли. Но вряд ли этот автомобиль имел отношение к случившемуся. Он был слишком далека

Липпенхольц кивнул и сказал:

— Мы нашли парочку пуль. Опять тридцать второй калибр.

Роберт повнимательней оглядел собравшихся в комнате. Все они смотрели на него враждебна

— А собака как сюда попала? — спросила худая женщина в пальто, наброшенном на ночную рубашку.

— Пришла днем, — объяснил Роберт. — Была голодная, я ее накормил.

— Это наша собака, вы не имели права! — заявила женщина, выступая вперед, а худой мужчина ниже ее ростом шагнул за ней и придержал ее за руку.

— Марта! — сказал он.

— Отстань! Как вы смели заманить нашу собаку в ваш мерзкий дом? И вот она убита. А стреляли–то в вас! И, видно, поделом! Так вам и надо!

— Пойдем, Марта, полицейские сами…

Но собравшиеся загудели в поддержку женщины, некоторые выкрикивали что–то оскорбительное. Один из полицейских беззвучно рассмеялся, откинув голову, и переглянулся с товарищем.

— Он же убил человека! Верно? — визжала женщина, которую звали Мартой. Она обращалась к Липпенхолыгу, но тот не отвечал, и она повернулась к остальным: — Верно?

— Да, да, — тихо подтвердило сразу несколько человек.

— А теперь он убил мою собаку! Ни в чем не повинную собаку! Да он еще и маньяк! Подглядывает за девушками, негодяй!

— Тьфу, — сплюнул какой–то старик, выражая презрение к происходящему, и пошел к двери. Дверь была открыта — Мне тут делать нечего, — пробормотал он.

— Мне тоже, — сказал второй и двинулся за ним.

— Вы мне заплатите за собаку! — объявила Марта

— Хорошо, хорошо! — согласился Роберт.

Доктор не обращая ни на кого внимания, занимался своим делом. Он даже напевал себе под нос. Теперь он обрезал кончики бинта, завязанного аккуратным узлом.

— Двадцать пять долларов! — выкрикнула Марта, но муж что–то шепнул ей, и она поправилась — Тридцать пять!

— Ладно. — вздохнул Роберт.

Липпенхольц говоривший о чем–то с другим полицейским, неожиданно рассмеялся кудахчущим смехом, а поскольку в эту минуту как раз наступила тишина, все взгляды обратились к нему. Липпенхольц заметил это и снова подошел к Роберту.

— Ну, что, мистер Форестер, может, поедем в тюрьму?

Роберт захотел вскочить и сказать все, что он думает, пусть слышат, и Липпенхольц тоже, но тут же остыл.

— Нет, — сказал он.

— Да! — подхватила Марта — Будет знать, как совращать девушек! Довел бедняжку до смерти!

«Господи!» — подумал Роберт. Он закрыл глаза и, корчась от стыда и боли, отвернулся к стене.

Голоса снова забормотали: «Приехал откуда–то, втерся в доверие!… А ей–то не больше двадцати, а может, и меньше… приезжала сюда по ночам, я сама видела… А в Нью–Йорке, говорят, у него жена… Тс–с, тс–с! Куда смотрит полиция?… И девушку убил, и ее жениха чего еще они ждут?»

Роберт сел и попытался привстать, хотя доктор держал его за плечи.

— Слушайте, вы! Теперь я вам скажу. Плевать я хотел на все ваши разговоры, ясно? Убирайтесь отсюда! Вон!

Никто не пошевелился. Казалось, они сговорились утвердиться здесь навсегда.

— Видали? Ему плевать! — выкрикнула какая–то женщина.

Тут раздался голос доктора.

— Не кажется ли вам, что вы уже достаточно наговорили? Этот человек потерял много крови…

— Ха!

— Ясно, что у него есть враг!

Доктор повернулся к Липпенхольцу:

— Сэр… Инспектор, какой смысл продолжать этот бедлам? Я ввел пострадавшему успокоительное, он должен спать.

Роберт чуть не рассмеялся… голос разума, звучит слабый голос разума. Один против этих тринадцати, пятнадцати, а может, и двадцати возмущенных. Роберт снова сел и поморгал, чтобы лучше видеть. К нему приближался Липпенхольц. Роберт не помнил, чтобы когда–нибудь удалялся, он всегда приближался.

— Несколько минут назад звонила ваша мать, — сообщил Липпенхольц — Она просила вас позвонить ей или она сама позвонит. Это все, что она просила передать. Я сказал, что вы ранены в руку.

Роберт чуть улыбнулся.

— Ранен в руку! — повторил он.

Липпенхольц взглянул на доктора и пожал плечами.

— Я ввел ему большую дозу, — сказал доктор. — Почему вы не выставите этих людей?

— Полюбуйтесь–ка на него! Еще улыбается! — раздался голос Марты.

Роберт закрыл глаза; ему уже было все равно. Он смутно слышал, как доктор и Липпенхольц толковали о больнице, потере крови, об артерии.

— … раз он здесь один, — говорил доктор. — Я же врач…

— Ладно, ладно, — отвечал Липпенхольц — Слушай, Пит… Ага, народ расходится. Присмотри за ними.

Слышалось шарканье ног, последние брошенные через плечо замечания, а может быть, Роберту это только показалось, он старался не вслушиваться. Потом затворили дверь, и наступила такая тишина, что Роберт открыл глаза. Маленький доктор в темном костюме подошел к нему. В доме было тихо и пусто.

— Будете спать так или переоденетесь в пижаму? — спросил доктор.

— Со мной все в порядке, — заверил его Роберт и попытался встать.

— Не вставайте! — приказал доктор.

— Мне надо позвонить матери, она ждет моего звонка.

— А, да. Набрать вам номер?

— Пожалуйста. Только я его не помню. Он в синей записной книжке. — Роберт наблюдал как доктор ищет книжку на столе, заглядывает в ящик, наконец, доктор сказал:

— А, вот она! — и поднял книжечку с пола, она оказалась под креслом. — Как искать? На Форестер?

— Нет, Кэррол. Миссис Филип или Элен Кэррол. Не помню, как записано, — Роберт снова откинулся на подушки и закрыл глаза но вслушивался в то, что говорил по телефону доктор.

— Нет, нет, личный разговор. Да Так будет лучше, — голос доктора звучал ясно и отчетливо.

— А, миссис Кэррол, одну минутку, — доктор поставил телефон на стул и передал трубку Роберту.

— Алло, мама, — проговорил Роберт. — Нет, нет все нормально… В полном порядке, — Роберт объяснил что пуля задела только мягкие ткани. — Думаю, Уинкуп. Больше некому.

Как хорошо было слушать ее голос. Добрый, энергичный и звучный. Они с Филом завтра утром летят в Альбукерк. Она хочет, чтобы Роберт приехал к ним туда отдохнуть.

— Слушай, мама, ты, видно, не представляешь, в какое я попал положение, — сказал Роберт. — Не думаю, что мне разрешат выехать из штата. Меня хотят посадить в тюрьму.

— О, Боб, мы читали газеты, но у них же нет доказательств. Фил говорит, что суду необходимы доказательства. Да это даже и мне понятно.

— Ты права, мама. В меня стрелял Уинкуп, и убит скорее я, чем он. — Роберт улыбнулся, он чувствовал себя счастливым, будто доктор дал ему закись азота.

Доктор курил, нагнувшись влево, чтобы рассмотреть названия книг на полке у камина.

— Да, да, мама, — говорил Роберт. — Очень хороший доктор. Обо мне тут заботятся, — он засмеялся — Ладно, прости, пожалуйста, мне сделали укол со снотворным, поэтому я и говорю так странно, но все благополучно, Я не хочу, чтобы ты беспокоилась, со мной все хорошо.

— Так ты к нам приедешь? — в третий раз спросила мать. — Приедешь? На ранчо?

Роберт нахмурился, пытаясь сосредоточиться.

— Приеду, приеду, почему бы и нет? — сказал он.

— Ты сможешь выехать завтра? Приезжай при первой возможности. Значит, завтра? Бобби, ты меня слышишь?

— Все в порядке, — сказал Роберт.

— Ты позвонишь чтобы мы могли встретить самолет?

— Ладна мама

— А теперь спи, Бобби. Завтра утром я тебе позвоню. Около десяти Хорошо?

— Хорошо. Спокойной ночи, мама.

Он повесил трубку и нахмурился, мать же сказала что с ним хочет поговорить еще и Фил. Ну ладно, неважно. Роберт медленно опустился на подушки. Из–под прикрытых век он наблюдал, как доктор отошел от полки с книгами и с легкой улыбкой направился к нему. Роберт решил, что он уходит.

— Большое вам спасибо, — сказал Роберт. — Скажите, сколько я должен, я сейчас же с вами расплачусь.

Доктор потряс головой. Он закусил нижнюю губу. Роберт увидел, что в глазах его стоят слезы. Роберт нахмурился, и ему на минуту показалось, что он видит сон.

— Вы мне ничего не должны. Не думайте об этом, — сказал доктор. — Вы не возражаете, если я останусь с вами? Я предпочел бы не ехать домой, а переночевать у вас. Пока вы спите, я что–нибудь почитаю. По правде говоря, при вашем состоянии вам лучше не оставаться одному.

Роберт, все еще морщась, приподнял голову с подушек. Доктор вдруг показался ему совсем другим, хотя и оставался все таким же маленьким, круглым и лысым.

Доктор повернулся к Роберту боком и сказал, глядя в камин:

— Я только что потерял жену. Десять дней назад Джулия умерла от пневмонии. От такой пустячной болезни. Но пустячная она для тех, кто вообще здоров. А у нее сердце. — Доктор снова повернулся к Роберту. — Я разболтался, а ведь фактически вы уже спите.

— Нет, — возразил Роберт.

— А должны спать Видите ли, считается, что врачи привыкают к смерти, но…

Роберт слушал, изо всех сил стараясь не дремать.

— Можно мне узнать ваше имя, доктор?

— Нотт, — сказал доктор. — Альберт Нотт. Мы с вами оба попали в беду. О вашей я читал в газетах. Я знаю, вас подозревают в убийстве Уинкупа. Однажды я вскрывал ему нарыв. Мир тесен, правда? Нарыв на шее. Но судить о людях не мое дело, — он стоял, не шевелясь, маленькая темная фигурка.

Роберту казалось, что доктор парит в воздухе.

— Через минуту вы перестанете слышать, что я говорю, но это неважно, — продолжал доктор Нотт, уже не глядя на Роберта — Я любил мою жену, а она умерла. Вот так–то. Вся история.

Наступила долгая тишина такая долгая, что Роберт, боясь заснуть, всячески старался побороть сон.

— Я вас слышу, я слушаю

— Попробуйте расслабиться, — сказал доктор, это прозвучало, как ласковый приказ.

Роберт послушался

Доктор начал медленно ходить по комнате взад–вперед. Свет падал от лампы под красным абажуром, она стояла на низком столике у кресла.

— Да, я знаю, что Уинкуп исчез, — тихо проговорил доктор. — Убили вы его или нет, я все равно останусь с вами. Странно, обычно полиция меня не вызывает. Хотя они меня приглашают не в первый раз. Их врач в отъезде, а я — в списке тех, кого приглашают, когда его нет. Вот так. — Наступила короткая пауза, во время которой доктор, держа руки в карманах, дважды прошелся по комнате. — Я слышал, вы считаете, что в вас стрелял Уинкуп, — доктор остановился и стал всматриваться в Роберта, словно не веря, что тот все еще не спит.

Роберт был уже совсем сонный и даже не смог ничего пробормотать в ответ.

— Это логично, — продолжал доктор, кивая, и снова начал ходить по комнате. — Он разъярен вдвойне, ведь его невеста покончила с собой. Вот это ужасно, — проговорил доктор спокойно, или просто голос у него был такой спокойный. — Вы собрались завтра куда–то ехать?

Роберт с трудом ответил:

— Да, я обещал матери повидаться с ней в Альбукерке.

— Не думаю, что завтра вы уже будете в силах.

— А я не думаю, что меня отпустит полиция, — Роберт осторожно пощупал повязку на левой руке, но ничего не почувствовал.

— Еще действует укол, — объяснил доктор. — Я правильно понимаю, что пули тут летают уже второй раз?

— Да

— Знаете, мне кажется, вам надо отсюда уехать, — маленький доктор развел руками, будто это было так просто. — Полиция не станет охранять вас должным образом. Да и в тюрьму вас тоже не посадят.

Роберт перестал бороться со сном. Ему чудилось что он бросился со скалы и летит вниз, но страха не было. Голос доктора еще какое–то время приятно гудел, но потом и его не стало слышно.

22

— Ну–с, с добрым утром, — улыбаясь сказал доктор. Он был без пиджака и стоял рядом с тахтой в ярком солнечном квадрате. — Выспались?

Роберт окинул взглядом комнату. Часов на нем не было. Левая рука болела.

— Ваши часы здесь на столе. Сейчас без двадцати пяти девять, — сказал доктор. — Пока вы спали, вам дважды звонили. Я взял на себя смелость снять трубку. Первый звонок был от Вика Макбейна из Нью–Йорка Он сказал, что звонил вам прошлой ночью после двенадцати, но ему очень грубо ответил полицейский. Мы с ним немного поболтали. Я объяснил, что я ваш доктор, присматриваю за вами и что вы в порядке.

— Спасибо, — Роберт прищурился, голова у него еще была пустая. Он заметил, что ковер скатан к одной стене, и смутно вспомнил, что вчера, пока вызывал полицию, испачкал его кровью. Роберт приподнялся, собираясь пойти умыться.

— Подождите, не вставайте, я принесу вам кофе, — сказал маленький доктор, выходя в кухню. — Я только что сварил. Вдобавок я еще позволил себе воспользоваться вашей бритвой. Надеюсь, вы не рассердитесь? Вам с молоком? Сахар класть?

— Нет, просто черный, — попросил Роберт.

Доктор вернулся с чашкой кофе.

Роберт старался вспомнить его фамилию. Напп? Нотт? Да, да Нотт, точно Нотт.

— Доктор Нотт, вы сказали, что звонили дважды?

— Да. Несколько минут назад звонил Джек, по–моему, Нелсон. Сказал, что утром зайдет. Так что его можно ждать с минуты на минуту.

Роберт пил кофе и смотрел на довольное круглое лицо доктора Живость доктора, его веселость и добродушие ставили Роберта в тупик. Но лицо доктора притягивало к себе, словно солнце.

— Я остался у вас, чтобы посмотреть, как вы будете себя чувствовать, — сказал доктор Нотт. — Ну и протянуть руку помощи, если понадобится. Ведь вашу–то руку я временно отключил, — доктор засмеялся. — До трех часов у меня клиентов нет, — он пожал плечами.

Теперь Роберт уже окончательно стряхнул с себя сон. И сразу вспомнил: в десять будет звонить мать. Раненая рука не слишком болела, он прикидывал, сможет ли добраться до Нью–Мексико. Сегодня пятница. Завтра днем должен приехать зубной врач Уинкупа и, может быть, сразу даст заключение относительно утопленника. Ночью — вспомнил Роберт — ему опять приснился «Дядюшка Смерть». Только сон вроде был не такой, как обычно, на этот раз Дядюшка Смерть не казался цветущим и веселым. Лицо у него было зеленое. И еще привиделся тот жуткий труп, вроде он лежал на столе, за которым сидел Дядюшка Смерть. Труп не выходил у Роберта из головы, он словно воочию видел его — это почти бесплотное и бесцветное подобие человека — и потому не мог с уверенностью сказать, снился ли ему утопленник.

— Вы разговаривали во сне, — сказал доктор Нотт, и Роберт на секунду ощутил, как его, словно физическая боль, пронзило чувство вины.

— Представляю себе, наверно, насчет смерти, — сказал он.

— Вот, вот! Именно! — сказал доктор так же радостно, как он говорил обо всем. — Вы спросили: «Дядюшка Смерть?» А потом сказали: «Здравствуй!» — но в голосе у вас страха не было, то есть, по–моему, кошмары вас не мучили.

— А мне часто снится сон, он постоянно повторяется, — объяснил Роберт и быстро пересказал сон доктору. — Но мне вовсе не так уж нравится смерть, как вам могло показаться по тому, что я болтал во сне.

— Ох! — доктор отошел к камину.

Роберт внезапно смутился. Он вспомнил предсмертную записку Дженни, которую доктор мог прочесть в газетах. Вспомнил, что у доктора десять дней назад умерла жена.

Доктор обернулся. Его голубые глаза блестели.

— Смерть — явление естественное, она также нормальна, как рождение. Человечество не желает с ней смириться. Во всяком случае, мы — наша цивилизация. Про египтян, например, этого сказать нельзя. Они нашли способ смиряться со смертью.

— Но все должно быть в свое время, — сказал Роберт. — Плохо, когда умирают в юности. Верно? Неудивительно, что молодые люди боятся смерти. А вот старики с ней смиряются, я знаю. Но это другое дело, — Роберт посмотрел на доктора. — А про Дженни я во сне ничего не говорил?

— Про Дженни? Нет. По–моему, нет. Я, знаете ли, дремал, сидя в кресле. Не могу ручаться что слышал каждое ваше слою. А Дженни — это та девушка, которая покончила с собой?

— Да.

— Невеста Уинкупа?

Теперь Роберт сидел, спустив ноги с тахты.

— И вы собирались жениться на ней? — спросил доктор.

— Нет, — ответил Роберт. — В том–то все и дело. А она любила меня.

— И вы… отказали ей?

— Я сказал, что не знаю, смогу ли когда–нибудь полюбить ее. И вот она покончила с собой в ночь на вторник. Она мне часто говорила, что не боится смерти. У нее младший брат умер от менингита, при ней. Это потрясло ее, но потом, как она не раз говорила, она пришла в себя благодаря тому, что признала смерть. Именно так она и говорила — «признала». Когда я это слышал, мне становилось жутко. И потом, понимаете, она покончила с собой зря, оснований для этого у нее не было. Вы, наверно, читали газеты. В них была ее записка. Она написала, что для нее я означаю смерть, — Роберт посмотрел прямо в глаза доктору, ему хотелось знать, как тот воспримет его слова, ведь если доктор следил за историей Уинкупа по газетам, множество деталей и мелких подробностей остались для него неизвестными. — Можно даже сказать, что Дженни была влюблена в смерть, потому–то она и в меня влюбилась.

Доктор с минуту смотрел на него с подозрением, потом снова заулыбался.

— Это, безусловно, случай для психиатра. Я имею в виду девушку, ей, конечно, нужен был психиатр. Да, я читал об этом в газетах. И как раз вспомнил вчера вечером. Вспомнил, когда ехал к вам с полицейским, и подумал, что вы попали в переплет. Многие кончают с собой для того, чтобы другие терзались, винили себя. Вы с ней резко порвали?

— Нет, — Роберт нахмурился. — Во–первых, я ничего ей не обещал. У нас, по существу, и романа не было, хотя что–то все же было. Видно, я по–настоящему не понимал Дженни, ведь мне и в голову не приходило, что она может покончить с собой. Наверно, я не очень старался ее понять, да если бы и старался, все равно бы не понял. А сейчас мне просто ужасно ее жалко и стыдно, что не смог уберечь человека.

Доктор дважды быстро кивнул, но Роберт не был уверен, дошел ли до его собеседника смысл того, что он хотел сказать, все ли тот понял. Роберт встал, его слегка пошатывало, но он поставил чашку с блюдцем на кофейный столик и пошел, не надевая туфель, в ванную.

Ему хотелось принять душ, но он боялся намочить повязку, а беспокоить доктора и просить его снова перевязать руку было неудобно, поэтому Роберт обтерся махровым полотенцем над умывальником и поспешно, не слишком тщательно побрился. Его одолевала слабость.

— Доктор, вы бы не могли дать мне какую–нибудь таблетку? — спросил он, выходя из ванной.

Роберт наклонился над чемоданом и хотел вынуть чистую рубашку, но вдруг в глазах у него потемнело и все стало распадаться на мелкие частицы Доктор схватил его за правую руку и потащил к тахте.

— Мне надо собраться, — бормотал Роберт. — У меня ничего не болит.

— Таблетку–то я вам дам, но что толку? Сегодня вам надо полежать. Кто–нибудь мог бы с вами побыть?

У Роберта так звенело в ушах, что он с трудом разбирал слова доктора.

— Сегодня вам никуда нельзя ехать, — сказал доктор Нотт.

В это время в дверь постучали, и доктор пошел открывать.

— Вы мистер Нелсон? — спросил он.

— Нилсон, — поправил его Джек. — Здравствуйте, как ваш пациент?

Роберт, выпрямившись, уже сидел на тахте.

— Спасибо, хорошо. Хочешь кофе, Джек?

Прежде чем ответить, Джек огляделся по сторонам, увидел расщепленный угол стола подошел к нему, потрогал.

— Ничего себе!

— Да, в него попало пять раз. Пять пуль, — сказал доктор Нотт, выходя в кухню.

Черные брови Джека насупились.

— А полиция что делала? Сидела сложа руки?

— Нет, они приезжали. Были здесь. И множество соседей впридачу, — сказал Роберт.

— Вам какой кофе, мистер Нилсон? — спросил доктор.

— Благодарю вас. С ложкой сахара — ответил Джек. — Они здесь кого–нибудь нашли? Вообще они что–нибудь делали?

— Точно не знаю, я потерял сознание минут через десять после того, как меня ранили. А когда я очнулся, в доме было полно народу, — Роберт рассмеялся. Он не мог удержаться от смеха глядя на длинное, нахмуренное, недоумевающее лицо Джека.

Джек взял у доктора чашку.

— Спасибо. Ты думаешь, это Грег?

— Да, — сказал Роберт. — Садись, Джек.

Но Джек, держа в руках чашку, продолжал стоять, он был в неглаженных фланелевых брюках, твидовом пиджаке и в своих «луноходах», то и дело он поглядывал на часы, видно, собирался через минуту–другую уехать на работу.

— Но все–таки, что предпринимает по этому поводу полиция?

— Джек, по–моему, ты напрасно ждешь от всех логического поведения, — ответил Роберт.

Джек покачал головой

— Наверно, пока они не установят, что найденный ими утопленник не Уинкуп, они ничего делать не станут. Как ты считаешь?

— Я спрашивал Липпенхольца, в каком состоянии труп, — сказал доктор Нотт. — По его мнению — даже по его мнению — труп, видимо, пробыл в воде больше двух недель

«А сегодня тринадцать дней с тех пор, как, по их предположениям, Уинкупа утопили в Делавэре», — подумал Роберт.

Джек смотрел на него.

— А на твой взгляд… что ты скажешь об этом утопленнике?

Роберт отпил большой глоток горячего кофе, только что налитого доктором.

— На мой взгляд это — утопленник.

— Сейчас я приготовлю яичницу, — сказал доктор и снова исчез в кухне.

Джек осторожно присел на тахту рядом с Робертом.

— Ты хочешь сказать, что сейчас полиция даже не ищет Уинкупа? Прости, может, я глуп, но я чего–то не понимаю.

— Может, и ищут, но не слишком усердно, — сказал Роберт. — И ты не глупей других, так что не унижайся. Ты понял правильно. Они его не ищут. Зачем им?

— Ну а кто же, по их мнению, стреляет в тебя?

— Вот это им все равно.

В кухне на сковороде шипело масла Доктор остановился в дверях с лопаточкой в руках.

— По–моему, мистер Форестер прав. Полиции все равно. Мистер Форестер, я бы советовал вам опереть голову на подушки и передохнуть.

Он подложил подушки под спину, и Роберт откинулся назад.

— Как вы себя чувствуете?

— Прилично. Только немножко странно.

— Ничего удивительного, вы потеряли вчера много крови, как тут не чувствовать себя странно. Мне же пришлось зашить вам артерию, — бодро сказал доктор.

Джек снова посмотрел на часы.

— Хочешь что–нибудь передать через меня Джаффе, Боб?

— Нет, спасибо Джек. Хотя да, можешь сообщить ему, что сегодня меня не будет. Что я болен. Как только смогу, сразу напишу письмо с заявлением об уходе. С меня хватит. Правда.

Джек посмотрел на доктора, потом снова на Роберта.

— А что будет сегодня ночью? Собирается полиция…

— Я буду очень рад, если мистер Форестер согласится поехать ко мне, — сказал доктор Нотт. — В Риттерсвиль. Там ничего не может случиться, разве что, — он потер лысину, — разве что позвонят среди ночи с известием, что у кого–то несварение желудка. Старая штука, но она все еще действует. Не составите нам компанию, мистер Нилсон? Сейчас примемся за яичницу.

Джек встал.

— Нет, спасибо. Мне пора Боб, не подождать ли тебе с увольнением? Завтра даст заключение зубной врач…

— Как я могу после речей Джаффе? — сказал Роберт.

— А он произносил речи?

— Ну, не совсем, но я уверен: Джаффе считает, что я виноват — так или иначе. Психопаты фирме не нужны. Вот так–то.

— Но в Филадельфии ты будешь работать не у Джаффе.

— Неважно, они все связаны, — сказал Роберт. — Даже если зубной врач завтра скажет, что утопленник не Уинкуп, сам–то Уинкуп вряд ли объявится. Значит, доказательств, что я его не убивал, нет. — Роберт бросил взгляд на доктора, довольный, что тот слушает, стоя в дверях кухни. — Хорошо, что можно с вами говорить — говорить, что думаешь! — сказал Роберт, снова откидываясь на подушки.

— Но мне не нравится, что ты, кажется, сдаешься без боя, — ответил Джек, переминаясь с ноги на ногу в своих «луноходах». Роберт промолчал. Сдается? Он чувствовал себя хрупким, словно маленькая стеклянная коробочка. «А что я могу сделать? — думал он. — Ничего».

— В других обстоятельствах можно что–то предпринять, — проговорил он, — но тут я не вижу выхода. — Голос его нервически дрогнул, и внезапно он вспомнил Дженни. Это он виноват, что она покончила жизнь самоубийством. Она любила его, а он так все запутал, что она наложила на себя руки.

Джек похлопал его по плечу. Роберт сидел, опустив голову, прикрыв правой рукой глаза. Джек поговорил с доктором, и тот деловито объяснил, что, разумеется, Роберт побудет у него денек–другой, сколько понадобится. Джек спросил фамилию доктора и записал его номер телефона. Потом он ушел, а доктор придвинул Роберту кофейный столик и поставил на него яичницу и тосты с джемом.

Когда Роберт поел, в голове у него немного прояснилось. До завтрашнего вечера, когда зубной врач даст заключение, Грег обладает свободой действий, имея как бы carte blanche, а если врач, предположим, заявит, что утопленник — не Уинкуп, тогда полиции придется серьезнее взяться за поиски. Иначе говоря, в распоряжении Грега только сегодняшняя ночь. Ну а что, если, по иронии судьбы, подумал Роберт, зубной врач опознает в этом утопленнике Уинкупа и узнает коренные зубы в его верхней челюсти? Вот тогда Роберту придется смеяться над самим собой!

— По–моему, вам получше, — сказал доктор Нотт. — Я вижу по вашему лицу.

— Гораздо лучше, спасибо, доктор. Вряд ли мне стоит обременять вас собой, но за приглашение спасибо, большое спасибо.

— Почему не стоит? Оставаться на ночь в таком уединенном месте вам нельзя. Соседи у вас — странная публика. Может, вы предпочитаете переночевать у мистера Нилсона? Он приглашал к себе.

Роберт покачал головой.

— Нет, я никуда не хочу. Чует мое сердце, сегодня ночью я снова притяну к себе пулю. Так зачем же подвергать риску кого–то еще? Самым лучшим пристанищем для меня была бы больница или тюрьма. Тюрьма безопаснее, там стены толще.

— Ха, — засмеялся доктор, но улыбка его померкла. — Вы в самом деле считаете, что Уинкуп или кто там этим занимается, посмеет снова открыть по вас стрельбу?

Доктор с его круглой, склоненной набок головой вдруг показался Роберту олицетворением цивилизованного, основанного на логике, разумного и мирного образа жизни. Он явно никогда не имел дела ни со стрельбой, ни с такими людьми, как Грег.

Роберт улыбнулся.

— А чего ему бояться? Я и не подумаю звонить в полицию и просить: пришлите на ночь охрану! Да и сомневаюсь, что охрана мне поможет.

Доктор Нотт посмотрел на пол, на их пустые тарелки и перевел взгляд на Роберта.

— Во всяком случае, вам ни к чему оставаться здесь, где Уинкуп вас сразу найдет. Риттерсвиль отсюда милях в семнадцати. Поедете на своей машине. У меня большой гараж — две машины вполне поместятся. Мы расположимся на втором этаже. В первом этаже у меня только кухня и гостиная, — он улыбнулся, снова обретая уверенность — Я уж не говорю, что и на парадной, и на задней двери у меня отличные замки. Мой дом из самых старых здесь, когда–то такие дома называли пасторскими. Построен в 1887 году. Мне он достался в наследство от отца.

— Вы очень добры, — сказал Роберт, — но ехать к вам мне не следует. Возможно, я здесь и не останусь. Пока и сам не знаю, останусь или нет, но я не хочу быть там, где есть кто–то еще.

— Вы, вероятно, не знаете, — прервал его доктор, — что я живу в центре, в старой части города. Дома стоят рядом. Не впритирку, конечно, перед каждым лужайка, но у нас совсем не то, что здесь, — он повел рукой, — здесь вы видны со всех сторон, как подсадная утка, и ничего не стоит потом скрыться в лесу или в поле.

Роберт молчал, стараясь придумать какие–нибудь веские возражения, ему не хотелось просто твердить «нет!».

— Не следует ли вам позвонить вашей матери? Скоро десять.

Роберт набрал номер.

Мать ждала его звонка. Она опять принялась звать его в Нью–Мексико и спрашивала, когда он сможет выехать. Роберт объяснил, что из–за зубного врача в субботу уехать не может, врач должен опознать труп — тот, который, по мнению полиции, и есть труп Уинкупа.

— Нет, мама, я этого не думаю, но они должны удостовериться. Это же полицейское следствие, мама Речь идет о преступлении.

Почему–то, когда он объяснял матери насчет преступления ему стало гораздо спокойней, ведь она ни на секунду не допускала мысли, что он — убийца, она больше всех верила в его невиновность, больше, чем Джек, чем доктор, больше, чем он сам. Он держал трубку у левого уха правой рукой.

— Хорошо, мама, я позвоню тебе завтра, а еще лучше, в воскресенье днем до двенадцати. Привет Филу… До свидания мама.

— Как вы поедете в Нью–Мексико? — поинтересовался доктор.

— Я хотел поехать на машине, — автоматически ответил Роберт, а сам подумал о газетах, которые мать прочтет сегодня, если уже не прочла В них, конечно, упомянуты враждебные суждения о нем жителей Лэнгли — его соседей изложена вся история самоубийства Дженни, рассказано о стрельбе, о подглядывании, обо всем, и все сосредоточено на одном — на трупе, на трупе в риттерсвильском морге. У Роберта опять слегка закружилась голова — Я уверен, что в воскресенье уже вполне смогу вести машину. А нет, так оставлю ее здесь.

— Гм, что ж, может быть, если до воскресенья вы не будете усердствовать, — сказал доктор, наблюдая за ним. — Сядьте–ка мистер Форестер.

Роберт сел.

— Ваша мать живет в Нью–Мексико? — доктор принес из ванной зубную щетку и бритву Роберта.

— Нет, в Чикаго, но недалеко от Альбукерка у них с отчимом дача. Нечто вроде маленького ранчо. Там живут постоянно муж с женой присматривают за домом, когда моих нет, — Роберту снова захотелось лечь.

— Наверно, там очень хорошо. Думаю, вам было бы весьма полезно поехать туда ненадолго. Примите, пожалуйста — доктор протянул ему раскрытую ладонь.

— Что это?

— Дексамил. Поддержит вас, пока мы доберемся до Риттерсвиля. А потом будете отдыхать.

Через несколько минут Роберт вместе с доктором вышел из дома сел в свой автомобиль и поехал за доктором в Риттерсвиль.

Дом, к которому свернул доктор, и верно, был настоящим старинным особняком. Казалось, он сложен из белоснежных меренг, а оба этажа украшали выпуклые окна–фонари Они блестели на солнце, как будто их только что вымыли. Посреди недавно подстриженной лужайки тихо покачивала ветвями громадная плакучая ива. Благодаря иве и кустам гортензий дом доктора имел более уютный южный вид чем другие дома на этой улице. Роберт завел машину в свободную половину гаража в конце подъездной дорожки.

Доктор запер двери

— Я не стал никуда заезжать, чтобы купить провизии, потому что просил Энн–Луизу что–нибудь приготовить. Вот мы и проверим, выполнила ли она мою просьбу, — сказал доктор, открывая заднюю дверь дома одним из ключей, висевших у него в связке.

Роберт держал в руке маленький чемодан, который ему помог уложить доктор. Они вошли в просторную квадратную кухню, пол в ней был покрыт линолеумом в черно белую клетку, деревянная сушильная доска рядом с раковиной выглядела порядком обветшавшей. Доктор открыл холодильник, удовлетворенно воскликнул «Ага!» — заглянул в морозильник и сообщил, что Энн–Луиза выполнила свои обязанности.

— Прежде всего я хочу устроить вас на верху, — и доктор поманил Роберта за собой.

Они прошли через гостиную, через застланный ковром холл и поднялись по лестнице с массивными полированными перилами. В доме не было ни пылинки, ни соринки, и все же он имел жилой вид. И Роберт подумал: наверно, каждый предмет обстановки, каждая картина, каждое украшение были с чем–то связаны и имели для доктора и его жены особое значение. Он надеялся только, что ему не придется поселиться в комнате покойной жены доктора или там, где она болела, но тут доктор распахнул высокую дверь:

— А это — наша комната для гостей, — он оглядел ее. — Да, по–моему, все в порядке. Хорошо бы, правда, поставить сюда цветы, чтобы уютнее, но… — Он замолчал, явно ожидая, что Роберт похвалит комнату или скажет, что дом ему нравится.

— Ничего решительно не нужно, — заявил Роберт. — Прекрасная комната. А кровать!

Доктор засмеялся.

— Перина! Хотите верьте, хотите нет. Настоящая перина. А покрывало вышивала теща. Видите, в рисунке использован символ штата Орегон — орегонский виноград. Это вечнозеленое растение.

— Да?

— Прелестные голубые виноградники, правда? Моей жене это покрывало очень нравилось, поэтому она и постелила его в комнате для гостей. Уж такая она была Ну, располагайтесь поудобнее, а я оставлю вас — побудьте некоторое время один. Ванная — первая комната направо, — доктор пошел к дверям. — Да кстати, вам надо бы хорошенько выспаться, а дексамил может вам помешать. Сейчас принесу вам легкое снотворное, хотите — выпейте его, хотите — нет, но я советовал бы вам надеть пижаму и просто поваляться.

Роберт улыбнулся.

— Спасибо, но сначала я хотел бы посмотреть газеты. Сейчас спущусь за ними.

— Нет, нет. Я вам принесу. Располагайтесь, — доктор вышел.

Роберт еще раз осмотрелся, не вполне доверяя своим глазам, потом открыл чемодан, чтобы вынуть пижаму. Доктор, постучав, вошел в комнату с газетами, которые купил по дороге, положил их на стул и, помахав рукой, снова исчез за дверью. Роберт взял газеты, хотел было сесть на кровать, но утонул в перине. Кончилось тем, что он уселся на полу. Среди газет была и «Нью–Йорк Таймс», и прежде всего Роберт заглянул в нее, чтобы узнать, сколько места там уделили его истории. Ему пришлось пересмотреть семнадцать страниц. Репортаж занимал колонку дюймов в пять. В нем бесстрастно сообщалось, что риттерсвильская полиция ждет зубного врача Уинкупа, доктора Томаса Макквина, и что мистера Форестера, который двадцать первого мая дрался с Уинкупом, «в среду вечером обстреляли в его доме под Лэнгли». Речь, конечно, шла о пуле, угодившей в салатницу. В риттерсвильском «Курьере» и в «Газетт», выходившей в Лэнгли, говорилось о другом. Они извещали о пяти вчерашних выстрелах, «которые всполошили соседей Форестера, поспешивших к нему в дом. К раненому в левую руку Форестеру был вызван из Риттерсвиля доктор Альберт Нотт. Это уже второе покушение на Форестера, совершенное злоумышленниками или злоумышленником, которые являются друзьями Грегори Уинкупа»… Ни в одной из газет не делалось предположения, что стрелять мог сам Уинкуп.

Вернулся доктор Нотт со стаканом воды.

— Что это вы сидите на полу?

Роберт встал.

— Мне показалось, здесь удобнее всего разложить газеты.

— Да–а–а, — покачал головой доктор, — вот что значит старый дом. Если вдуматься, все очень неудобно.

Роберт улыбнулся и взял стакан с водой и таблетку, на этот раз белую.

— Пожалуй, приму.

— Прекрасно. Около трех мне нужно уйти. Если проголодаетесь, в холодильнике сыр и всякая всячина. А вечером мы поедим как следует, — он повернулся к дверям.

— А вы не хотите посмотреть газеты?

— Да, посмотрю. Вы уже прочли?

Роберт подобрал газеты.

— Да.

Он вручил их доктору. На минуту Роберт встретился с его взглядом, добрым и улыбчивым, но маленький рот доктора, казалось, противоречил выражению глаз. Губы были напряженно сжаты. «Отчего бы это? — подумал Роберт. — Он сомневается ю мне? Подозревает? Или все еще горюет по жене? А может, это мне всюду чудится подозрительность?»

Роберт надел пижаму и заснул.

Когда он проснулся, солнце, казалось, светило прямо в комнату. Оно садилось. Часы Роберта показывали без четверти семь. Он пошел в ванную, умылся, почистил зубы и оделся. Проходя через холл, он услышал, как внизу, в кухне, кто–то позвякивает ложкой о миску. Роберт не мог себе представить доктора, занятого стряпней, хотя утром тот отлично приготовил яичницу. Роберт опять пощупал руку, нажал рану. Боли почти не чувствовалось. Ощутив прилив энергии и бодрости, он бегом спустился вниз по лестнице, держа руку над перилами. И на мгновение вспомнил, как вот так же сбегал вниз по лестнице в доме Никки.

Доктор в переднике готовил ужин.

— Хотите водки? — спросил он. — Вы любите водку со льдом? Вот бутылка, — кивком головы он указал на стойку рядом с холодильником.

— Не прочь! Налить вам, сэр?

Роберт налил водки и поинтересовался, не может ли он помочь Он заметил, что в столовой уже накрыт стол на двоих. Доктор сказал, что помогать нечего, ужин у них будет самый простой; холодная индюшка с клюквенным соусом из магазина и макароны с сыром из холодильника.

Когда они сели за стол, доктор предложил Роберту сухого хереса. Он сказал, что они с женой были большими любителями шерри — шерри и чая. В кухне у него хранится шестнадцать сортов китайского чая.

— Не могу сказать, какое удовольствие вы доставляете мне своим обществом, — нарушил доктор паузу, воцарившуюся за едой.

Он уже расспросил Роберта о его работе, и Роберт рассказал даже про книгу о насекомых, которую он иллюстрировал для профессора Гумболовски. Ему пришлось сделать шесть или семь лишних рисунков, но в марте он и их закончил.

— Знаете, вы мой первый гость после того, как умерла жена, — сказал доктор. — Меня все приглашают, но, видите ли, мне неловко, я понимаю, как они ради меня стараются. Это может показаться странным, но я с удовольствием созвал бы всех своих старых друзей, устроил бы настоящий праздничный обед, но ведь они решат, что я сошел с ума — затевать пиры, когда я только что потерял жену. Вот я и не зову к себе никого. Кроме вас, — он улыбнулся счастливой улыбкой, отпил шерри, закурил маленькую сигару. — А с вами мы незнакомы. Чудеса!

«После развода я испытывал почти то же самое», — подумал Роберт. Он не знал, что ответить доктору, но тот и не ждал ответа.

«Кроме вас», — повторил про себя Роберт. Кроме человека, которого чураются и жаждут выжить из города соседи, человека, на чьей совести самоубийство, человека, подозреваемого в том, что он утопил другого, а теперь отрицает это. Интересно, что думает доктор на самом деле, что думает о нем? А может быть, он так погружен в свое горе, что ему все безразлично? Может быть, Роберт для него просто отвлечение, что–то вроде телевизионной программы, которую доктор включил, чтобы перестать думать о своей потере? Роберт понимал, что он так никогда и не получит ответов на все эти вопросы: ни сегодня, ни завтра, ни даже в субботу или в воскресенье, когда уже будет ясно, чей труп найден. Он чувствовал, что доктор никого не будет осуждать, не будет высказывать свое мнение. Хотя он несомненно такое мнение имеет и вообще интересуется всей этой путаной историей, в которую попал Роберт. По крайней мера интересуется настолько, что захотел прочесть газеты.

— Вы играете в шахматы?

Роберт смущенно поерзал на стуле.

— Играю, но плохо.

Они поднялись в комнату Роберта. В ней стоял специальный шахматный столик, инкрустированный слоновой костью и тиковым деревом. Роберт еще раньше заметил этот стол, а сейчас подумал, не потому ли доктор отвел ему эту комнату для гостей, что она на втором этаже и в задней части дома? За окнами уже стемнело. Уходя наверх, они потушили свет внизу. Доктор принес на подносе кофейные чашки и кофейник. Роберт знал правила игры и даже в свое время читал кое–какие книги о шахматах, но вся беда заключалась в том, что ему нисколько не хотелось выиграть. Однако он старался изо всех сил чтобы не огорчать доктора. Доктор усмехался, бормотал что–то себе под нос, раздумывая над ходами. Самым добродушным образом он стремился как можно скорее объявить Роберту мат. За двадцать минут они сыграли две партии, и обе Роберт проиграл. В третий раз Роберт постарался сосредоточиться как следует, и партия длилась почти час. Но кончилась тем же результатом. Доктор, похохатывая, откинулся в кресле, и Роберт тоже рассмеялся.

— Хотелось бы сказать, что я не в форме, но я никогда в ней не был, — признался Роберт.

Вдали заскрипели тормоза. Единственный звук, нарушивший тишину. Роберт слышал даже, как на первом этаже ровно тикают часы.

— Двадцать минут одиннадцатого! Как насчет рюмочки бренди? — спросил доктор.

— Нет, бренди не могу. Я…

— О, понимаю. Тогда еще немного шерри. Оно, действительно, чудесное, — доктор встал. — Нет, нет, не спускайтесь Я мигом вернусь.

Он скрылся за дверью.

Роберт отошел к кровати и остановился, прислушиваясь От напряжения у него заболела раненая рука, и он заставил себя расслабиться. Стояла полнейшая тишина. Снизу до Роберта донеслось хлопанье дверцами, скрип; видно, доктор доставал ликер. Роберт не сводил глаз с полураскрытой двери, он ждал, когда шаги доктора зазвучат по ступенькам.

И тут прогремел выстрел, зазвенели осколки стекла.

Роберт бросился вниз.

Доктор лежал в нескольких шагах от лестницы, в распахнутых дверях между гостиной и холлом. Глаза у него были открыты. Голова склонилась к косяку двери.

— Доктор Нотт! — Роберт слегка потряс доктора за плечо, глядя на его полуоткрытый рот, ожидая, что сейчас губы зашевелятся и доктор заговорит. Раны видно не было.

Роберт выпрямился, заглянул в освещенную гостиную, увидел, что окно не плотно закрыто: в окне–фонаре в углу комнаты между подоконником и рамой виднелась щель в пять или шесть дюймов. В углу у выступающего окна было темно и тихо. Пустая лужайка в свете уличного фонаря казалась бледно–зеленой, ее пересекали черные тени от деревьев и кустов. Стараясь не дышать, он прислушался, не движется ли кто–нибудь слева или справа по улице.

Вдруг в соседнем доме распахнулось окно.

— Что случилось? — выкрикнул женский голос — Доктор Нотт?

Роберт вернулся в дом и подошел к доктору. Тот не шевелился Роберт посадил его, и голова доктора упала на грудь Тогда Роберт увидел, что на затылке краснеет глубокая рана из нее по жидким волосам на белый воротник сбегает кровь. «Вот куда попала пуля», — подумал Роберт, но рана была похожа просто на царапину. Может быть, доктор потерял сознание, ударившись головой о косяк? Роберт попытался приподнять его, но, заметив, что у доктора остекленели глаза остановился и нагнулся послушать сердце. Оно билось Роберт с трудом подтащил доктора к дивану, побежал в кухню, нащупал выключатель, зажег свет и намочил холодной водой несколько бумажных полотенец. Вернулся к доктору и обтер полотенцем кровь с затылка. А другими — чистыми — вытер доктору лоб и лицо. Но глаза доктора по–прежнему оставались открытыми, рот тоже открыт, из него вытекло немного слюны. Роберт кинулся наверх, в ванную, открыл аптечку, где на трех или четырех стеклянных полках громоздились пузырьки с лекарствами. В поисках нужного Роберт уронил несколько бутылочек в умывальник, они, правда, не разбились; наконец он нашел та что искал, — нашатырный спирт. Роберт дважды перечитал надпись на наклейке: «Дозировка от половины до одной чайной ложки спирта развести в воде. Быстрый эффективный стимулятор». Он понюхал: раствор был крепкий и помчался вниз.

Сколько он не прижимал пузырек к носу доктора, результатов не было. Влить раствор ему в рот Роберт побоялся, вдруг доктор захлебнется. Руки доктора похолодели. Казалось пульс стал слабее. Роберт схватил шаль с бахромой, лежавшую на маленьком стуле, и закутал в нее доктора. Потом снял телефонную трубку и вызвал телефонистку. Он объяснил что ему срочно нужен врач — несчастный случай. Уэверли авеню, дом доктора Нотта. Номер дома Роберт не знал.

— Такой белый дом. Я зажгу фонарь над парадной дверью. Вы можете прислать врача немедленно?

— Да, конечна постараюсь. Это рядом с Риттерсвильской больницей. Сейчас же туда позвоню.

Роберт опять подошел к доктору и стал ждать, держа руку на его запястье и вслушиваясь в пульс. Голубые глаза доктора, казалось смотрели Роберту прямо в лицо.

— Доктор Нотт! — Роберту казалось что доктор сейчас ответит, но тот не шевелился.

В дверь постучали.

Роберт открыл ее.

— О! — на пороге стояла полная женщина лет пятидесяти, рядом с ней мужчина примерно такого же возраста — Нам показалось что здесь стреляли?

— Да Входите, — Роберт отступил, давая им дорогу. — Доктор ранен. Только я думаю… Он без сознания.

— Без сознания! — ахнула женщина ринулась к доктору и остановилась. Она оглянулась на мужа — О, Джордж!

— Он что, застрелился? Куда он ранен? — спросил мужчина.

Роберт объяснил, что произошла и добавил что минуту назад вызвал врача

— Вы его знакомый? — спросил мужчина, всматриваясь в Роберта — А вы не…

— Я — Роберт Форестер, — сказал Роберт.

Женщина смотрела на него, открыв рот.

— Маньяк?!

— Мы прочли в газетах, что вчера доктор Нотт оказал вам помощь, — сказал мужчина

— Да, так и есть

Муж с женой, казалось, попятились от него, женщина встала поближе к двери на улицу.

Роберт перевел взгляд на доктора Тот не двигался.

— Нам лучше дождаться врача, Ирма. Я хотел бы знать, что с доктором, — сказал мужчина.

— Хорошо, Джордж

Никто не садился. Минуты три–четыре, как показалось Роберту, никто не произнес ни слова. Роберт пощупал пульс доктора. Он старался не замечать его открытых глаз. Казалось, они смотрят укоризненно и в тоже время выглядят мертвыми. Но доктор был жив, пульс еще бился. «Кроме вас», казалось, говорили глаза доктору. Роберту слышался его голос: «Не могу сказать, какое удовольствие вы доставили мне своим обществом… Вы у меня первый гость…» Роберт заморгал и посмотрел на пожилую пару.

Мужчина которого звали Джордж, курил сигарету, держа ее между пальцами у самых губ. Он вызывающе и с презрением смотрел на Роберта, будто он имел полное право находиться в этом доме, а вот Роберт нет. Потом Джордж сел на мягкий стул с прямой спинкой и сказал:

— Садись, Ирма.

— Нет, Джордж, я постою.

Мужчина затянулся и спросил Роберта.

— А полицию вы тоже вызвали?

— Нет, — ответил Роберт. — Еще не вызывал.

— Почему?

Роберт вздохнул.

— Я решил, что сейчас самое главное вызвать врача.

Мужчина не отрывал от Роберта глаз.

— Кто стрелял? — холодно спросил он.

Роберт ответил ему спокойным взглядом. Ему казалось невероятно странным, что этот человек может безбоязненно сидеть спиной к окну, что он с самого начала не поинтересовался, откуда стреляли.

— Не знаю, — ответил Роберт. — Наверно, тот же, кто стрелял в меня вчера.

— Вас ранило?

— Да, в руку, — рукава рубашки Роберта были спущены и скрывали повязку.

И мужчина и его жена вызывали у него отвращение, он с радостью выставил бы их вон.

— А вы не считаете, что надо позвонить в полицию? — спросил мужчина, словно полагал, что Роберт медлит нарочно. Тон у него был такой язвительный, что жена даже одернула его.

— Джордж!

Но когда она посмотрела на Роберта в глазах у нее был страх. Мужчина страха не выказывал.

— Почему бы вам самому не вызвать полицию? — спросил Роберт. — Я думаю, у вас это лучше получится.

— Лучше? — оскорбленно переспросил мужчина.

— Быстрее, — пояснил Роберт.

Мужчина переглянулся с женщиной и пошел к телефону.

В дверь снова постучали. На этот раз на пороге оказался врач, а рядом с ним женщина, которая объяснила, что живет напротив. Отвечая на вопросы соседки, Роберт наблюдал за врачом. Тот расстегнул на докторе рубашку и стал стетоскопом слушать сердце. Роберт заметил, что на рану он едва взглянул. Потом врач снял с доктора пиджак, закатал рукав его рубашки и сделал укол.

— Пострадавшего надо отправить в больницу, — сказал врач Ирме, стоявшей с ним рядом.

— Хорошо, доктор, мы об этом позаботимся.

— В машине скорой помощи, — добавил врач как бы самому себе, направляясь к телефону.

Роберт подошел к нему.

— Что с ним? В каком состоянии?

— У него кома, — ответил врач — Не знаю, крепкое ли у него сердце, вот в чем дело. Насколько я могу судить, не слишком, — он раздраженно осмотрелся. — Рана огнестрельная. Где же полиция?

— Они уже едут, — сказал Джордж.

Врач набрал номер и вызвал санитарную машину.

Роберт смотрел на опрокинутый поднос, лежащий на полу, на маленькие рюмки, у которых уцелели ножки, на бутылку шерри — она не разбилась и закатилась в холл — на капли крови на пороге гостиной, потом повернулся к окну — к окну, подоконник которого оказался бы как раз на уровне подбородка Грега, если бы Грег стоял на лужайке. Где сейчас Грег? Куда он уходит, погружаясь во тьму?

23

— Что слышно насчет доктора? — спросил Джек Нилсон.

— Все то же Он по–прежнему без сознания, — ответил Роберт.

Джек отказался сесть. Он неловко стоял в плаще посреди гостиной Роберта, сложив руки на груди. Роберт, огибая чемоданы и картонки, медленно ходил по комнате. Из одной картонки торчал цветок Дженни — «тещин язычок». Было субботнее утро, двадцать пять минут одиннадцатого. Каждые пять минут Роберт смотрел на часы. Он собирался снова позвонить в больницу в одиннадцать.

— Может, все–таки выпьешь кофе? — спросил Роберт. Он не помнил случая, чтобы Джек отказывался от кофе.

Джек покачал головой.

— Нет, Боб, я зашел сказать вот что… Знаешь, мы с Бетти несколько разошлись во мнениях. Она немного напугана. Поэтому, мне кажется, тебе не стоит проводить у нас этот уик–энд. Помнишь я тебя приглашал.

— Спасибо, Джек. Я и не собирался. Я ведь тебе говорил, — Роберт медленно шагал по комнате, глядя в пол.

— По–моему, ее больше всего испугали эти слухи о подглядывании. Я–то все понимаю, ты же мне все объяснил. И уверен, она бы тоже поняла, поговори она с тобой. Но ты знаешь женщин… а тут эта стрельба.

Разговор начал возмущать Роберта.

— Я все понимаю, мне и в голову не пришло бы пользоваться чьим–то гостеприимством. Простить себе не могу, что согласился поехать к доктору. Он меня уговорил: он врач, а я был ранен.

Роберт швырнул окурок в камин. На чисто выметенных плитах дымящийся окурок выглядел безобразным и мозолил глаза

— Доктор может умереть, и это моя вина, — сказал Роберт.

Джек промолчал, как будто выдерживал вежливую паузу при упоминании о ком–то, кто уже умер.

Роберт посмотрел на него.

— Ну что ж, я пойду, Боб.

После его ухода Роберт сообразил, что Джек не поинтересовался, где и как он проведет наступающую ночь, не предложил спрятать его втайне от Бетти в подвале или на чердаке. «Рано или поздно Джек во всем согласится с женой», — подумал Роберт. Может быть, даже сегодня после обеда или вечером. Липпенхольц говорил вчера, что зубной врач Уинкупа должен приехать сегодня днем. Роберт подошел к телефону и набрал номер Риттерсвильской больницы.

— Состояние доктора Нотта остается без перемен, — сказала сестра.

— Спасибо.

А чего он собственно ждал? Ведь он ушел из больницы всего два часа назад.

Роберт вылил остывший кофе в раковину. Взял со стола письмо, которое начал писать родителям Дженни. Вчера поздно вечером, вернувшись домой, он вынул письмо из машинки, сложил и оставил на письменном столе. Сейчас он скомкал его и бросил в бумажный мешок для мусора. Родители Дженни жили в Скрентоне на Франклин авеню 4751. Он узнал их адрес из газет. Роберт принял душ и побрился.

В Скрентон Роберт приехал около часа дня. По дороге он все время спорил сам с собой, позвонить Тиролфам по телефону или явиться без предупреждения. К концу пути он так ничего и не смог решить. Но все–таки остановился у аптеки и зашел в телефонную будку. Он позвонил в риттерсвильский полицейский участок. Инспектора Липпенхольца не было на месте, но дежурный полицейский смог ответить на вопросы Роберта.

— Доктор Макквин только что был у нас с рентгеновским снимком. У него только один снимок — нижней челюсти. Он сказал, что ему не приходилось лечить верхние зубы Уинкупа, поэтому он ничего сказать не может. Нет, опознать тело ему не удалось.

— Понятно… понятно… — Роберт поблагодарил дежурного и повесил трубку.

Оглушенный, он обвел ничего не видящим взглядом тесно заставленное помещение аптеки.

— Вам нехорошо, сэр? — спросила его светловолосая девушка в белом халате.

— Нет, все в порядке, — покачал головой Роберт.

Он вышел и направился к своей машине. Спросил у полицейского регулировщика, где находится Франклин авеню, ему объяснили, но пришлось узнать еще и на заправочной станции, прежде чем он нашел нужную улицу. Она оказалась в богатом районе, застроенном двухэтажными домами. Перед каждым зеленела лужайка, вдоль мостовой не было тротуара, но по краям ее росли высокие деревья. Дом №4751 был из красного кирпича с белой дверью и белыми подоконниками. Траурного венка на двери не было. Дженни никогда не рассказывала Роберту про дом родителей, но при виде его Роберта кольнуло в сердце, словно он знал этот дом давно, словно приходил сюда с Дженни. Он остановил машину, вышел и зашагал по прямой, выложенной плитами дорожке. До него донесся детский смех, он на секунду заколебался, но потом подошел к двери. Постучал черным металлическим дверным молотком.

Дверь открыла улыбающаяся женщина, к ногам ее жался ребенок.

— Да?

— Миссис… Это дом Тиролфов?

Улыбка сбежала с лица женщины.

— Ах, нет, они живут рядом, — сказала она, показав рукой. — Дом №4753.

— О, простите, благодарю вас.

Роберт повернулся под ее испытующим взглядом и пошел по дорожке обратнл. Видно, в газетах была опечатка.

Соседний дом был тоже кирпичный, только из более светлого кирпича более массивный и приземистый, чем тот, куда он только что заходил. На это раз в душе Роберта ничего не шевельнулось Но он ощутил слабость и даже подумал, что у него не хватает сил пройти через то, что наметил. Однако взял себя в руки.

Дверь открыл мужчина с отвислыми щеками, на висках у него пробивалась седина.

— Доброе утро. То есть добрый день. — поспешно поправился Роберт. — Меня… меня зовут Роберт Форестер, — Роберт увидел смятение в глазах мужчины.

— Да, но…

— Я приехал поговорить с вами. Мне хотелось с вами увидеться, потому что я…

— Кто там, Уолтер? — послышался женский голос.

Не отводя глаз от лица Роберта, мужчина немного посторонился, пропуская вперед жену.

— Это… это Роберт Форестер.

От удивления у женщины открылся рот. Лицо ее напоминало лицо Дженни, оно тоже было овальное, продолговатое, и губы такие же тонкие. Белокурые пряди волос перемежались с седыми, волосы были гладко зачесаны назад и уложены узлом на затылке.

— Добрый день, миссис Тиролф, — сказал Роберт. — Надеюсь, вы простите меня за то, что я приехал, не предупредив. Мне хотелось увидеться с вами.

— Ну… — произнесла женщина смущенная и взволнованная не меньше Роберта. У нее были усталые печальные глаза, но враждебности в ее взгляде он не заметил. — Дженни… Дженни, конечно, много о вас рассказывала — глаза ее наполнились слезами.

— Иди, дорогая, — сказал ей муж — Я сам поговорю с ним.

— Нет, нет, — женщина овладела собой и посмотрела на Роберта — Я думала… знаете, вы совсем не такой, как мы себе представляли.

Роберт не двигался, каждый мускул его напрягся.

— Я хотел лично, лично выразить вам свое соболезнование…

Женщина тяжело вздохнула.

— Может, зайдете? — предложила она явно делая над собой усилие.

— Нет, нет, это ни к чему, благодарю вас — Роберт взглянул на отца Дженни, который все еще хмурился. Глаза у него были того же цвета что и у дочери. — Я понимаю, я не могу сказать ничего, что могло бы…

— Зайдите, — сказала мать Дженни.

Роберт прошел вслед за ней в аккуратно прибранную гостиную, ковер и обивка мебели пестрели цветочными узорами. Сердце у него дрогнуло, когда он увидел на каминной полке портрет, ему показалось сначала, что это портрет Дженни, но на портрете был изображен молодой человек. Наверно, это ее брат, тот, что учился в колледже.

— Присядьте, пожалуйста.

Роберт поблагодарил, но остался стоять. Мистер Тиролф остановился возле дверей в гостиную. Мать Дженни села на узкий диван.

— Мы до сих пор не можем в это поверить. Никак не можем, — сказала она, быстро проведя рукой по глазам. Но уже не плакала. Подняв голову, она посмотрела на Роберта.

— А вам она что–нибудь говорила? Что–нибудь такое, что могло бы подсказать, почему… почему она это сделала?

Роберт покачал головой.

— Нет, ничего такого. Мы виделись с ней в понедельник вечером. В прошлый понедельник. Она сказала что не хочет больше со мной встречаться. Почему — она не объяснила. Ну и я… я естественно, подумал, что она так решила из–за того, что считает меня виновным в гибели Грега. Хотя я не виноват. Но что мне оставалось думать? Мне даже в голову не могло прийти, что она собирается покончить с собой, что у нее всерьез может возникнуть такая мысль, — он взглянул на отца Дженни, который внимательно слушал его, наморщив лоб. — Правда…

— Что? — спросила миссис Тиролф.

Роберт облизал губы.

— Правда, она часто говорила о смерти, о том, как люди умирают. Может быть, и вы это замечали?

— Да да за ней это водилось, — сказала безнадежным голосом миссис Тиролф. — Бедная наша Заинька — она много говорила о смерти.

— Не думаю, чтобы это что–то объясняло. Нет, но она всегда рассуждала о смерти так, будто ей хотелось понять, что это такое. Не знаю, как это лучше выразить.

Миссис Тиролф опустила голову. Муж подошел к ней.

— Простите, — сказал Роберт, обращаясь к ним обоим.

— Больше мне сказать нечего. Я, пожалуй, пойду.

Отец Дженни поднял на него глаза. Он наклонился над женой, положив руку ей на плечо.

— Я так понял, что сегодня должны опознать труп, найденный в реке? — он говорил, как свойственно немцам, отрывиста хотя и без акцента.

— Да, и я только что узнал, — сказал Роберт, — что зубной врач, доктор Макквин из Хэмберт Корнерз, не смог дать заключения. Он лечил Грегу только нижние зубы. Ну, а в таком случае опознание провести невозможно. Нижние зубы не сохранились.

Мистер Тиролф кивнул и ничего не сказал.

— Мистер Тиролф… я хотел бы еще ют что добавить. Я не сталкивал Грега в Делавэр. Я не сомневаюсь, что он жив. Дженни мне говорила, что вы оба очень хорошо к нему относились.

— Ну, я не так уж, чтобы очень, — сказал мистер Тиролф. — Он был… — пожав плечами, он замолчал, словно говорить об этом теперь не было смысла.

— Да, мы лишились двоих детей, — проговорила миссис Тиролф, подняв глаза на Роберта — Но у нас остался еще сын, наш Дон, — она кивнула на фотографию, стоявшую на каминной полке, и слабо улыбнулась. — В будущем месяце он кончает колледж. Да вы садитесь.

Роберт сел словно ее мягкий голос подействовал на него, как команда. Придется пробыть у них еще минут десять. Мистер Тиролф наконец тоже сел на диван рядом с женой. Они начали расспрашивать Роберта о его планах, о том, собирается ли он оставаться в Лэнгли. Он сказал, что хотел бы съездить к матери в Нью–Мексико. С откровенностью и простодушием, которые напомнили Дженни, миссис Тиролф сказала, что дней за десять до смерти Дженни говорила им, что, наверно Роберт действительно убил Грега, когда они дрались у реки. Ее убедили в этом ее друзья. Тиролфы признались, что сами не знают, кому верить. От неуместности этих слов Роберт смутился, будто родители Дженни уличали дочь в глупости. Ему было неловко и стыдно, хотелось защитить Дженни. Тиролфы даже не делали попыток выяснить, как он относился к Дженни, словно знали, что Дженни интересовалась им больше, чем он ею. Когда Роберт поднялся, собираясь уходить, миссис Тиролф предложила ему выпить чаю — «на дорожку». Его это тронуло, но тут же почему–то вызвало досаду. Он вежливо отказался от чая. У него было такое чувство, что они беседовали, не слыша друг друга. К концу разговора мистер Тиролф, несомненно, сделался приветливей. Что до его жены, то она вела себя просто как добрая женщина, у которой от горя не осталось сил ни на враждебность, ни на мстительность. Кроме того, Роберту казалось, что, наверно, миссис Тиролф, зная, что Дженни относилась к нему хорошо, даже любила его, проявила терпимость и не спешила его осуждать.

Расставшись с Тиролфами, Роберт еще долго ехал очень медленно, размышляя об их разговоре и пытаясь разобраться, почему у него в душе остался такой странный осадок. Он не раскаивался, что поехал к ним. Ну, а если бы не поехал? Что бы от этого изменилось? Правда, не поехать было бы с его стороны невежливо и малодушно, но ведь он ждал от этой встречи чего–то большего, а не только сознания, что поступил, как положено. Роберт решил, что чувство неудовлетворенности, которое он испытывал от разговора с Тиролфами, объясняется тем, что Тиролфы не имеют о нем никакого представления и дочь свою знали не до конца, вот им и не понять, во что вылилась встреча таких разных людей, как он и Дженни.

Домой Роберт приехал уже после пяти, вошел в опустевшую гостиную, посмотрел на чемоданы и картонки, уныло — будто уже много недель — лежавшие на полу. Позвонил в больницу. Услышал прежний ответ «никаких перемен», а когда попросил к телефону доктора Перселла, лечившего доктора Нотта, оказалось, что того нет. Роберт разговаривал с доктором Перселлом утром, когда заходил в больницу. И почувствовал: Перселл знает, что доктору Нотту не выжить, но не хочет об этом говорить. В состоянии доктора Нотта действительно не было перемен. Его глаза смотрели на Роберта точно так же, как в тот вечер, когда Роберт, сбежав по лестнице, нашел его распростертым на полу.

Роберт налил себе виски с водой, выпил половину и заснул на красной тахте. Когда он проснулся, было темно. В саду стрекотали кузнечики. «Рано они начали стрекотать в этом году, — подумал Роберт, — наверно, лето будет сухое». Он зажег свет, открыл дверь и вышел на крыльцо… «Кузнец! Куз–нец! Куз–нец!» Он представил себе, как его кольцами окружают сотни насекомых и смотрят на него во все глаза, ждут. Роберт споткнулся о валявшийся на земле сук, нагнулся и подобрал его, бессознательно зажав в руке, как дубинку. Подойдя к кусту гортензии, который отбрасывал темную тень, он обошел его кругом. Никого, конечно. Да стоит ли искать? Ни к чему путному его поиски никогда не приводят. Ни к чему путному для него. Мимо медленно проехал автомобиль и свернул к дому Колбе, стоявшему ядрах в ста от дома Роберта. У Колбе светилось только одно окно, но через минуту зажегся свет в окне внизу, а потом и на верхнем этаже. Колбе был тот самый мужчина, который первым пришел к Роберту ночью во вторник после выстрелов. Это именно Колбе, не дожидаясь расспросов, поспешил известить собравшихся соседей, что девушка, которая покончила с собой, проводила у Роберта ночи. «Надо было мне сразу, как только я сюда приехал, завязать с Колбе добрые отношения, — подумал Роберт. — Тогда Колбе, может быть, не злился бы на меня так». Но завести с ним добрые отношения Роберт не удосужился, и теперь ничего не поделаешь. Хотя, вспомнил Роберт, после того, как он поселился, он раза два помог Колбе расчистить от снега проезд к почтовому ящику. Если к ящику не было подъезда, почту не доставляли: почтальоны вовсе не обязаны выходить из машины, чтобы бросить корреспонденцию в открытый ящик. Но Колбе, конечно, мог забыть об этой небольшой услуге, и, скорее всего, действительно забыл.

И тут Роберт услышал, как на шоссе зашуршал гравий под чьими–то шагами. Он укрылся за кустом. Несколько секунд ничего не было ни видно, ни слышно, а потом сквозь стрекотанье кузнечиков снова донесся отчетливый звук шагов, медленных шагов. Дежурный полицейский? Наконец–то сподобился? «Вряд ли», — подумал Роберт. Ведь полиция даже не знает, что он сегодня ночует дома. Роберт пригнулся, напрягся и крепко сжал в руке сук.

И вот на границе участка, возле самой подъездной дорожки, выросла высокая фигура Это был Грег. Грег направился к дому, посмотрел направо, налево, а потом решительно зашагал к окну, что выходило на дорогу; от спущенной шторы оно казалось темным квадратом, окаймленным узкой полоской света. Потом Грег на цыпочках двинулся к двери. В те два раза, что он нападал на Роберта, он стрелял в окно, расположенное слева от нее.

Роберт прикинул что между ним и Грегом футов восемнадцать–двадцать. Чтобы достичь окна, Грег должен пройти еще футов шесть, а тогда он завернет за угол дома и его не будет видно. Как назло, кузнечики перестали стрекотат,ь словно они, замерев от любопытства, следили за происходящим.

Теперь Роберт видел Грега в профиль. Тот стоял, исполненный решимости, пристроив револьвер на узком подоконнике, придерживая его обеими руками, а большим пальцем пытался приподнять раму. Роберт увидел, что рама немного поднялась, но он знал: штора свисает до полу. Грег поднял револьвер. Тут Роберт в несколько прыжков покрыл разделяющее их расстояние и, когда Грег обернулся, ударил его своей дубинкой.

Раздался выстрел.

Грег упал, он лежал на земле, стонал и пытался встать.

Роберт отшвырнул сук. Он уже занес над Грегом кулак, но удержался. Все равно Грег не в силах подняться. Роберт схватил черный револьвер лежавший рядом с Грегом. Грег выругался, глядя в землю. И в это время Роберт услышал, как кто–то бежит по шоссе, шаги доносились от дома Колбе.

— Эй! Это мистер Колбе? — крикнул Роберт.

Колбе держал в руках охотничье ружье.

— Что тут происходит?

Грег, шатаясь попробовал встать но, как пьяный, привалился к стене дома.

— Сукин сын! — бормотал он. — Сволочь!

— Это Уинкуп, — объяснил Роберт.

— Откуда у вас револьвер? — быстро спросил Колбе, глядя на револьвер в правой руке Роберта.

— Отнял у него, — ответил Роберт. — Вы не можете постеречь его, пока я поищу, чем бы его связать? — Роберт оставил явно ошеломленного Колбе и пошел в дом.

Ни в первой, ни во второй коробке, куда заглянул Роберт, пластиковой веревки не оказалось. Наконец он обнаружил ее в третьей, где лежали его галоши и другая обувь. Разматывая розовую веревку, Роберт поспешил к двери. Колбе стоял в пятне света рядом с крыльцом, внимательно глядя на Роберта и держа ружье наперевес, готовый его вскинуть. Грег стоял чуть поодаль.

— Где его револьвер, мистер Форестер? — спросил Колбе.

— В доме, — кивком головы показал Роберт.

— Верните–ка ему, — приказал Колбе.

Роберт не сразу понял, чего от него хотят.

— Черта с два. Револьвер я ему не отдам, — ответил Роберт и направился с веревкой к Грегу, который сделал шаг назад. Руки Грега дернулись, он готовился к драке. Роберт сжал правую руку в кулак, но не успел размахнуться, как сзади раздался голос Колбе.

— Стойте там, где стоите, Форестер!

Роберт обернулся и отступил назад чтобы видеть обоих — и Колбе, и Грега.

— Вы, видно, не поняли, мистер Колбе. Это — Грег Уинкуп, тот, кто стрелял. Он остригся, но все равно…

— Да? — произнес Колбе. — Ну и что ж, Уинкуп это или не Уинкуп, вы–то кто такой чтобы вязать других? — седые кустистые брови Колбе нависали над глазами. — Идите в дом и принесите его револьвер. А не то я пущу в ход свое ружье.

Роберт хотел ответить, но только глубоко вздохнул. Все еще держа ружье наизготовку, Колбе резко наставил его на Роберта.

— Давайте я вызову полицию, — предложил Роберт. — Пусть они решают. Хорошо?

Колбе усмехнулся углом рта. Как бывает с людьми, когда они лгут, он избегал встречаться с Робертом взглядом.

— Идите за револьвером, Форестер. Он говорит, что никакой он не Уинкуп. С чего это я должен верить вам, а не ему?

Колбе неуклюже повернулся и двинулся к дому, направив ружье на Роберта.

— Ступайте.

Роберт поднялся на крыльцо, вошел в дом. Револьвер лежал на письменном столе.

— Я за вами слежу. Возьмите револьвер за ствол, — ворчливо приказал Колбе.

Роберт нервно улыбнулся. А если он ослушается, возьмет револьвер за рукоятку и прицелится в Колбе? Нет смысла. Тот разнесет ему голову, а Роберт успеет выстрелить ему в живот, но кому от этого будет лучше? И Роберт взял револьвер за ствол.

— А теперь выходите и отдайте револьвер ему!

Грег приблизился, чтобы взять револьвер. Приблизился как будто с опаской. Его большой рот был открыт.

— Убийца! — сказал он, вырывая револьвер.

Правая рука Роберта опустилась. Он смотрел, как Грег прячет револьвер в карман черного плаща. Потом Грег круто повернулся и быстро пошел по шоссе, слегка покачиваясь на ходу. Роберт посмотрел на Колбе, покосился на его ружье и прошел мимо него к крыльцу. Колбе с грозным видом заспешил за ним и первый поднялся на ступеньки.

Роберт остановился.

— Вы не возражаете, если я позвоню в полицию? Или вы против полиции?

— Нет, не против, — с вызовом сказал Колбе.

— Хорошо.

«Хотя, — подумал Роберт, — вполне можно быть против, какой от полиции прок?»

Колбе не вошел в дом. Он остался на крыльце и наблюдал за Робертом через открытую дверь.

Может, он просто хочет дождаться и узнать, приедет полиция или нет, подумал Роберт. А может, собирается что–нибудь сообщить полицейским. Ну, например: «Мне не показалось, что тот парень похож на Уинкупа, и он сам сказал, что не Уинкуп. А когда я пришел, револьвер был у Форестера.»

Роберт не успел снять трубку, как телефон зазвонил. Он приложил трубку к уху.

— С вами говорят из Риттерсвильской больницы, — сказал женский голоа — Это мистер Форестер?

— Да

— Очень сожалею, но за последний час доктору Нотту стало хуже. Пульс крайне слабый. Сейчас он в кислородной палатка но врачи считают, что у него мало шансов, — женщина продолжала говорить ровным голосом.

Роберт, закрыв глаза, повторял:

— Да… да… спасибо.

Он повесил трубку и посмотрел на Колбе. Теперь тот уже стоял в комната. Роберт смотрел на его высокую фигуру, на помятое, красное, крестьянское лицо, смотрел в глаза, которые казались не такими умными, как казались глаза убитой вчера собаки.

— Что там такое? — спросил Колбе, желая узнать, о чем звонили.

— Ничего, — ответил Роберт и снова поднял трубку, чтобы позвонить в риттерсвильскую полицию. Но, подумав, он позвонил в полицейский участок в Лэнгли.

— Это говорит Роберт Форестер, Гарсеттерское шоссе. Да не записывайте, неважно. Только что здесь был Грегори Уинкуп. И наверно… наверно, через несколько минут он появится в Лэнгли и будет искать такси или ждать автобус, чтобы уехать Он в черном плаще, волосы коротко острижены. И у него револьвер.

Роберт положил трубку и снова посмотрел на Колбе. Тот не двигался с места и все еще косился на Роберта так, будто ожидал, что Роберт того и гляди выскочит за дверь или набросится на него.

— Может, вы сядете, мистер Колбе?

— Нет, спасибо.

Роберт перевел взгляд на телефон и, чувствуя, что звонит напрасно, попросил телефонистку соединить его с риттерсвильским полицейским управлением, он как раз вспомнил их номер и хотел вызвать Липпенхольца, но того не было.

— А в чем дела мистер Форестер? — спросил мужской голос.

— Только что здесь был Грег Уинкуп и снова исчез, — сказал Роберт. — Я уже позвонил в полицию в Лэнгли, мне кажется он направляется туда.

— Вы уверены, что это был Уинкуп? Вы хорошо его рассмотрели?

— Прекрасно рассмотрел.

— Как давно это было?

— Две–три минуты назад.

— Мгм. Ладно, мы сообщим постам. И к вам кого–нибудь пришлем, — добавил говоривший.

Роберт опустил трубку. Интересно, когда они пришлют кого–нибудь. Прямо сейчас? Или через час?

— Сюда едет полиция, — сказал он Колбе. — Из Риттерсвиля.

— Ладно, — отозвался Колбе.

Роберт надеялся что, узнав о полиции, Колбе снимет наблюдение за ним, но тот продолжал стоять с ружьем наперевес, готовый к немедленным действиям.

— Выпьете? — спросил Роберт поднимая недопитый стакан виски.

— Поставьте стакан, — приказал Колбе.

Роберт придвинул к себе стул, сел и закурил сигарету.

— Недди! Где ты? Ты здесь, Недди? — донесся до них женский голос.

— Здесь, здесь, Луиза! — крикнул Колбе через плечо.

Роберт услышал, как женщина поднимается на крыльцо. Широко раскрыв глаза, она остановилась в дверях — коренастая плотная лет пятидесяти, руки в карманах старого жакета лицо плоское, словно блин.

— Что случилось, Недди?

— Когда я пришел, он держал револьвер, — объявил Колбе, — и сказал, будто другой парень, который тут был, и есть тот самый Уинкуп, которого ищут.

— Господи помилуй! — проговорила женщина глядя на Роберта так, словно видела его впервые, хотя все то время пока Роберт тут жил, они здоровались друг с другом.

Роберт продолжал молча курить

— Он еще и пьяница, — сказал Колбе.

24

В одиннадцать пятнадцать отходил автобус в Трентон — последний автобус, а из Трентона Грег намеревался уехать поездом в Нью–Йорк. Все–таки прятаться в Нью–Йорке лучше чем где бы то ни была и Никки рядом, если деньги понадобятся. Грегу хотелось немного отдохнуть и продумать следующий шаг. На голове у него вздулась громадная шишка, правда, к счастью, кровь не текла, верней, она сочилась чуть–чуть из царапины, но на рубашку ничего не попало. Грегу хотелось только одного — поскорей добраться до какой–нибудь постели и завалиться спать. Надо было как–то убить пятнадцать минут до автобуса, и он пошел в кафе, которое увидел на другой стороне улицы. Там, подумал он, безопасней, чем в зале ожидания на автобусной станции, хотя не был уверен, что Роберт успел известить полицию. Тот дружелюбный сосед с охотничьим ружьем мог помешать. Грег ухмыльнулся, вспомнив о других дружелюбных соседях Форестера. К примеру, он в два счета выяснил, где Форестер будет ночью с субботы на воскресенье. Взял да и позвонил кому–то из этих самых соседей, он запомнил их фамилию, случайно заметив ее на почтовом ящике, — Хаксмайер. Грег сказал, что живет поблизости и хотел бы узнать, дома ли еще Форестер. Ну миссис Хаксмайер и пошла выкладывать все подряд, даже не поинтересовавшись, кто звонит, рассказала, что машина Форестера утром проехала мимо ее дома а за ним ехал этот доктор Нотт из Риттерсвиля, который имел глупость провести с Форестером всю прошлую ночь, и она надеется, что Форестер уже не вернется, она, мол наметила ночью, что все его вещи сложены и упакованы, вот и слава Богу! Наконец они от него избавятся. В сегодняшних газетах Грег прочел, что доктор еще держится. Он сожалея что попал в старика. В тот вечер он рассчитывал, что Форестер прибежит на шум, и хотел дождаться его, но в этом квартале, где частные дома стоял чуть ли не впритирку, собственный выстрел так напугал его, что пришлось сразу убраться. Когда Грег увидел свое отражение в зеркале, висящем над стойкой с пирожками, ухмылка сошла у него с лица. Намочив в стакане бумажную салфетку, он стер грязь с щеки. Под глазами темнели круги. Давно следовало побриться. И тут он с минутной досадой вспомнил, что бросил свой чемодан где–то недалеко от дома Форестера. Не хотелось с ним таскаться. Ну, правда, ничего ценного в этом чемодане не было — дешевая бритва, зубная щетка да пара грязных рубашек. Зато револьвер при нем. Грег принялся за гамбургер. Паршивая жалкая котлетка, мяса всего ничего, да еще отдает прогорклым жиром, но он хорошенько сдобрил ее кетчупом и жадно съел. Потом оставил на стойке пятьдесят центов, чтобы девушка–буфетчица не разглядывала его лишний раз, и направился к автобусной остановке. Сообразив, что народу в автобусе будет немного, Грег покупать билет не стал. Решил купить у водителя и уже занес ногу на первую ступеньку автобуса, когда на его плечо легла чья–то рука. Грег оглянулся и увидел человека в синем костюме и в шляпе, а из–за его плеча в Грега внимательно всматривался второй. Грег на секунду обмяк, но тут же снова подобрался.

— Проходите, — предложил он этому человеку, показывая, чтобы тот вошел в автобус первым.

— Уинкуп? — спросил тот, по–прежнему держа его за плечо.

— Да он это, он, — сказал второй из–за его спины.

Грег посмотрел по сторонам. Бежать, вырываться, стрелять — бесполезно. К глазам его подступали слезы, горло перехватило, хотелось истерически кричать.

— Вы задержаны, Уинкуп. Пройдемте, — рука человека в шляпе спустилась с плеча Грега и крепко обхватила его запястье. Второй шел сзади, не вынимая руки из кармана пиджака. Они подошли к черному автомобилю с яркой желтой полосой, который стоял у обочины. Здесь у Грега потребовали револьвер, и он вынул его из кармана и отдал. Кивком головы ему приказали сесть в машину. Он сел на заднее сиденье вместе со вторым полицейским. К ним присоединился третий; улыбаясь, он уселся рядом с водителем. Все трое начали обсуждать Грега, словно он был зверь, которого им удалось подбить. Сидевший за рулем посмеивался. Они упоминали какого–то Липпенхольца.

— А этот доктор, похоже, умрет, — сказал кто–то из них. — Гм–м.

Тот, кто сидел рядом с водителем, слегка повернулся и несколько секунд спокойно улыбаясь, разглядывал Грега. Грег не отвел глаза. Он свое еще не сказал. А сказать ему есть что.

— Что, Уинкуп, в Нью–Йорк собрался?

— Да, — ответил Грег.

— А кто там у тебя? — улыбаясь, издевательским тоном спросил сидевший рядом с водителем.

— Приятели. Полно приятелей — ответил Грег.

— Кто?

Грег промолчал. Прежде он никогда не бывал в полицейском участке в Лэнгли, даже не помнил, чтобы случалось проезжать мимо. Его провели внутрь, мимо дежурного, который сидел за столом в холле, потом повели налево в комнату, где за длинной конторкой работало несколько полицейских, они были в одних рубашках.

— Грегори Уинкуп, — объявил один из тех, кто привел Грега.

— Только что задержан на автобусной остановке.

Все подняли головы. Полицейские с интересом разглядывали Грега.

— Сообщите ребятам в Риттерсвиль. Скажите Липпенхальцу, — распорядился второй из сопровождавших Грега.

Потом один из полицейских, сидевший за конторкой, взял большую тетрадь и присел за стол в конце комнаты. Он записал фамилию Грега, его возраст, адрес, место работы и фамилию того, у которого он работает. Двое полицейских в штатском остались послушать, третий отошел, словно ему все это наскучило. Грегу приказали сесть на скамейку, и один из тех, кто его задержал, начал задавать вопросы. Где он провел последние дни? В Плимтоне, в гостинице, милях в пятнадцати от Лэнгли. Это он стрелял в окно доктора прошлой ночью? Да. И он же стрелял в окно дома Форестера в Лэнгли? Да. Дважды? Да. Грег отвечал с вызывающим видом, кивая головой при каждом «да». Те две недели, когда его искали, он был в Нью–Йорке? Да Где жил? В гостинице. В какой гостинице? Грегу надоело, вопросы были нудные. Его от них мутило, как на школьных уроках, когда от него требовали, чтобы он назвал пять самых больших рек в Южной Америке или главные горные хребты Соединенных Штатов. Он говорил монотонным, не своим голосом.

— Можно мне выпить? — попросил Грег. — Мне это поможет. Соображать будет легче.

Допрашивающий слегка улыбнулся и обратился к полицейскому за столом.

— Стью, как ты считаешь, дать ему выпить? Я думаю, можно, а?

— In vino Veritas[30], как говорится, — сказал сидевший в одной рубашке Стью. — Посмотри там, в шкафчике, наверно, что–нибудь найдется.

Допрашивающий пошел в угол комнаты и вернулся, на ходу наливая виски в бумажный стаканчик.

— С водой?

— Нет! — Грег с благодарностью взял стакан. Одним глотком выпил сразу половину.

— А теперь главный вопрос! — сказал полицейский в штатском. — Что произошло в тот вечер на реке, когда вы подрались с Форестером?

Грег с минуту молчал.

— Кто начал первый? Вам, Уинкуп, дали выпить, так что язык у вас должен развязаться. Если вам надоели мои вопросы, то в Риттерсвиле вам зададут в тысячу раз больше. Так кто начал первый?

— Я — ответил Грег. — Я хотел его проучить, а он хотел меня убить. Все норовил затолкать меня в воду, и два раза ему это удалось. Во второй раз я еле выбрался. А Форестер к тому времени скрылся. Я, наверно, стукнулся головой обо что–то в реке, потому что был вроде как не в себе, хоть на ногах и держался. А потом совсем очухался, оказалось я уже иду по дороге.

— По какой дороге?

— По Речной. Машины моей я не нашел. Хотя не помню, может, и не искал. Просто тащился по дороге, а потом… потом я разозлился. И решил: раз Форестер старался меня убить, притворюсь что ему это удалось. Пусть его обвинят в убийстве. И поделом, — гнев был Грегу на руку, он будоражил его, как виски. — Ну ясно, я тогда толком ничего не продумал. Я ведь долго еще как под амнезией находился, — эта фраза прозвучала солидно и убедительно. Он часто обдумывал ее в последние три недели и представлял, как произнесет, когда понадобится.

Но полицейский в штатском с улыбкой взглянул на офицера за столом, который перестал писать и сидел, скрестив руки на груди.

— Я еще долго не мог опомниться — добавил Грег.

— А где вы были потом?

— В Нью–Йорке.

— Откуда вы взяли деньги, чтобы продержаться столько времени?

— У меня были деньги с собой.

— Сколько?

— Ну… сотни две.

— Две сотни? Вы что, всегда таскаете с собой две сотни долларов? Не верю, чтобы у вас с собой было столько денег, что хватило на две недели, да еще на гостиницы и тому подобное.

Грег вышел из себя: считают его вруном, разговаривают, как с подонком.

— Почему бы вам лучше не заняться Форестером? Это он соблазнил девушку, а потом… потом довел ее до самоубийства. Чего вы привязались ко мне?

Человек в штатском был по–прежнему спокоен, и, казалось, Грег его даже немного забавлял.

— От кого вы получали деньги? От кого–то в Нью–Йорке? От какого–нибудь приятеля в Лэнгли? Из Хэмберт Корнерз? Из Риттерсвиля?

Грег молчал.

— А кто у вас в Нью–Йорке? Друзья?

— У меня всюду друзья.

— Ну кто, например, в Нью–Йорке? Почему вы туда поехали?

— Между нами, одна леди, — сказал Грег. — Я не хочу ее называть.

— Да бросьте. Все равно мы вам не поверим, пока не узнаем, кто она.

— Ну ладно. Я скажу. Миссис Вероника Юрген — бывшая миссис Форестер. — сказал Грег, выпрямившись на стуле. — Уж она–то Форестера хорошо знает. Довелось узнать Ну, она и дала мне деньги да еще парочку полезных советов.

— Каких советов?

— Не объявляться, — пояснил Грег. — Скрываться, пока Форестера не засадят туда куда ему давно пора — в психушку или в тюрьму.

— Хм! Она что, прятала вас у себя в нью–йоркской квартире? Хоть раз прятала? Отвечайте, Уинкуп, не тяните.

— Нет, не прятала Но она меня приглашала.

— Что значит — «приглашала»? — раздраженно спросил полицейский в штатском. — Приглашала на обед?

— Хотя бы. Но я не пошел.

— Так. Какой у нее номер телефона?

Грег поколебался. Но ведь они все равно узнают, даже если он не скажет. Он назвал номер телефона Никки. Полицейский в штатском отошел от конторки и заказал разговор.

Телефон Никки не отвечал.

— Кто еще? — спросил штатский, возвращаясь к Грегу. — Кто еще помогал вам в Нью–Йорке?

Грег нахмурился

— Какая разница кто мне помогал?

— Уж такие мы любопытные, Уинкуп. Хотим все знать, — человек в штатском нехорошо улыбнулся.

Грег видел, что больше никто его не записывает. Они просто издеваются над ним. Тут в комнату вошли трое — два полицейских и один в штатском, но выправка выдавала в нем полицейского. Он был маленького роста в сером костюме и серой шляпе, сдвинутой на затылок. Все звали его Липпи Значит, это и есть тот самый Липпенхольц. Грег вспомнил, что встречал его фамилию в газетах. Липпенхольц был инспектором сыскной полиции. Тот, кто допрашивал Грега, что–то тихо говорил Липпенхольцу, а Липпенхольц слушая, посматривал на Грега и кивал головой.

— Так. Я только что от Форестера, — сказал Липпенхольц и рассмеялся. — Уж эти его соседи…

Конца фразы Грег не расслышал. Потом Липпенхольц сказал:

— Вот как? Это интересно. Значит, бывшая миссис Форестер?

— Мы только что пытались до нее дозвониться. Но никто не ответил.

По знаку Липпенхольца к Грегу подошел один из тех полицейских что приехали с ним, и вытащил из кармана наручники.

— Незачем мне их надевать, — сказал Грег, вставая и показывая, что готов идти.

— Дай–ка руку! — ответил полицейский.

Наручник защелкнулся на правой руке Грега, в второй — на левой руке полицейского.

Потом они долго ехали в темноте в Риттерсвиль. До него было всего миль двадцать, Грег это знал, но ему показалось что они едут в два раза дольше. Полицейские и Липпенхольц болтали о каком–то матче и не обращали на Грега никакого внимания. В риттерсвильском полицейском участке, который помещался в более старом и мрачном здании, чем в Лэнгли, Грегу опять задавали те же вопросы. Он ждал, что здесь будет Форестер и у него отлегло от сердца, когда этого гада не оказалось. Грега снова спрашивали, он ли стрелял в окно дома Форестера, причем Липпенхольц знал, в какие дни это было. На все его вопросы Грег ответил утвердительно.

— В чем меня обвиняют? — спросил Грег. — Почему вы со мной так обращаетесь? — на нем все еще был наручник. Грег сидел а полицейский с другим наручником стоял рядом.

Липпенхольц расхохотался, выдохнув струйки дыма.

— Вы обвиняетесь в нанесении словесного оскорбления и в нанесении оскорбления действием при отягчающих обстоятельствах, ну, а если доктор умрет, то и в убийстве.

— В убийстве? Ну уж тогда в непредумышленном, — возразил Грег.

— В умышленном. Вы пытались убить Форестера а попали в другого, он может умереть Это проходит, как умышленное убийства Уинкуп.

У Грега свело живот.

— Но пока он не умер

— Пока нет.

— И умирает он не от моей руки, — сказал Грег. — Я читал в газетах. Он умирает от сотрясения мозга

— Ну да. Он просто сам поскользнулся и упал, — с отвращением проговорил Липпенхольц — Значит, когда вы добрались до Нью–Йорка, что вы сделали?

— Снял номер в гостинице.

— В какой?

— «Герб Сассекса».

— Проверим, — сказал Липпенхольц, открывая блокнот. — С семнадцатого по двадцатое мая. Как я понял, вы получали деньги и моральную поддержку от бывшей миссис Форестер?

— Да, — ответил Грег.

— Скажите номер ее телефона.

— Не понимаю, зачем вам ее беспокоить. Она ничего не сделала.

Липпенхольц устало улыбнулся. Один из полицейских захохотал. Вокруг Грега и Липпенхольца прислушиваясь к их разговору, собралось человек пять.

— Назовите ее номер, — повторил Липпенхольц.

Грег назвал.

На это раз телефон Никки ответил. Липпенхольц взял трубку.

— Это мистер Юрген? Могу я поговорить с вашей супругой? Это говорят из первого риттерсвильского участка. Нет, дело крайней важное… Да. Спасибо, — он взглянул на Грега с самодовольной улыбкой.

Грег потянулся за второй сигаретой дернув соединенного с ним полицейского за руку. У Грега сигареты кончились но один из полицейских положил на стол полупустую пачку «Лакки».

— Миссис Юрген? С вами говорит инспектор сыскной полиции Липпенхольц. Мы только что задержали Грегори Уинкупа. Да. Ну, видите ли, миссис Юрген, поскольку двадцать минут назад он садился в автобус в Лэнгли, мертвым его назвать трудно, — улыбаясь и подмигивая одному из полицейских, сказал Липпенхольц — Почему звоню? Да потому, что он говорит, будто вы его друг, а может, он ваш друг… — Липпенхольц слушал, слегка отстранив трубку от уха. До Грега в его углу доносился голос Никки, но слов он не различал. Липпенхольц слушал, качал головой и с ухмылкой поглядывал на своих приятелей.

— Понятно. Но вы действительно давали ему деньги, когда он жил в Нью–Йорке?… Ах так. Давали или одалживали?… Понятно… Ну, — тут его, видно, перебили. — Этого я не знаю, миссис Юрген. Надеюсь, что вам не придется… — и дальше любезным голосом. — Миссис Юрген, у вас будет возможность… — Липпенхольц поднял глаза на полицейских, покачал головой и вздохнул. Закрыв рукой трубку, он проговорил: — О, Боже! Ну и язычок у этой дамочки! Подвешен, что надо! Не остановишь, — потом сказал уже в трубку: — Миссис Юрген, все это очень интересно, но у нас тут неотложные юридические проблемы. Будет лучше, если вы приедете в Риттерсвиль. Хорошо, мы к вам приедем… Нет, сейчас я не могу, но скоро. Нет, не забуду. Можете не сомневаться До свидания, миссис Юрген. — Липпенхольц положил трубку и посмотрел на Грега

— Хорошая же у вас приятельница в Нью–Йорке.

— А что?

— А то, что она говорит, будто давала вам деньги, поскольку вы были на мели, но при одном условии, что вы немедленно вернетесь в Пенсильванию и заявите, что живы и здоровы.

Грег подался вперед.

— Черта с два! Она требовала, чтобы я оставался в Нью–Йорке. Наверно… наверно, она перепугалась, а может, она вас не поняла, не могла она такого сказать.

— Совершенно точно. Она испугалась. Она ведь соучастница и подстрекатель. Впрочем, черт с ней. Ладно, Уинкуп, на этот раз я склонен верить вам. Но она–то утверждает, что вы ей вовсе не друг и что она хотела, чтобы вы вернулись в Пенсильванию.

— Ха! — Грег взмахнул рукой, сигарета вылетела у него из пальцев. — Она хотела, чтобы я оставался в Нью–Йорке как можно дольше. Только Форестер заявился к ней и сказал, что подозревает, будто она знает, где я. Вот тогда–то она и велела мне уехать из Нью–Йорка и дала денег.

— Гм. Она говорит немного по–другому. Считает вас бродягой и бездельником…

— Ах, так? Тот–то она спала со мной, — сказал Грег. — Дважды.

— Спала с вами? Очень интересно. Возможно. Но к делу это не имеет отношения, — Липпенхольц подошел к Грегу, засунул руки в карманы брюк, отчего пиджак у него сзади задрался. — А как вы с мистером Юргеном? Ладите?

— Да, — твердо ответил Грег.

— Ему что, нравится, что вы спите с его женой, а?

Грег несколько секунд молчал, соображая, что на это ответить, а Липпенхольц отвернулся и начал разговаривать с полицейским в штатском. Грега подняли со стула. Полицейские обсуждали, куда его запереть на ночь. Ему разрешили позвонить по телефону, но только кому–нибудь одному, и Грег сначала хотел позвонить Никки, но передумал и решил позвонить родителям. Попросить их наскрести денег и забрать его под залог.

Через двадцать минут Грег уже лежал на узкой жесткой койке в камере. Он был один. В камере было темно, только через забранную решеткой дверь падал косой треугольник света из приемной. Из какой–то другой камеры, может быть, из соседней, раздавался громкий храп, видно там спал пьяный. Грег зарылся лицом в колючее одеяло, в ушах у него звучали голоса родителей, с которыми он только что разговаривал: «Как ты мог? Ну зачем, Грег?» — повторял визгливый голос матери, она разразилась упреками сразу же после первого возгласа облегчения, когда услышала его голос, сразу же после своих первых вопросов: «Как ты, сынок? Ты здоров?» — а потом «Как ты мог? Ну зачем, Грег?» — словно он мог объяснить ей, зачем, по телефону, когда вокруг столько полицейских и все его слышат. Ведь ему даже не разрешили пройти в телефонную кабину, находившуюся тут же. Пришлось говорить по телефону, который стоял на столе у Липпенхольца, по нему тот и разговаривал с Никки. «Не беспокойтесь, мама, у меня тут друзья», — кричал Грег в трубку, а полицейские потешались. Потом с ним говорил отец, и Грег услышал хорошо знакомый, холодный официальный тон, так отец всегда говорил с Грегом, когда тот мальчишкой доводил его до белого каления, а потом, буквально оскалив зубы от ярости, отец брался за ремень. «Я приеду, как только смогу, Грег». Отец, конечно, взбешен, но деньги раздобудет. Узнает, какой залог надо внести, и тут же начнет собирать деньги, наверно, уже сегодня вечером, и соберет, думал Грег, ведь, по представлениям отца, попасть в тюрьму — великий позор! Грег скорчился, впившись зубами в одеяло. Его хозяин Алекс, небось, будет разыгрывать из себя этакого святого. Да пусть они все его отчитывают и поносят, какая разница? Что он, собственно, сделал? За что его засадили в тюрьму? Это же смешно. Если он такой закоренелый преступник, то и Никки не лучше. Не один он во все это замешан. Ничего, Никки его выручит. Он ей нравится, очень нравится, уж в этом Грег не сомневается.

В приемной раздались чьи–то шаги. «Какой–нибудь чертов дежурный топает», — подумал Грег. А может, отец его уже чего–то наскреб и пришел его вызволять? Интересна сколько времени прошло? Он протянул руку к полоске света. Стрелки показывали всего без десяти час.

— Только что я снова беседовал с миссис Юрген, — объявил Липпенхольц, — с вашей приятельницей. Я ей сообщил, что вы говорите, будто у вас с ней роман. Не могу сказать, что ее это привело в восторг.

— Да? А что, она отрицала это?

— Вот именно. И ужасно разозлилась на вас за то, что вы нам сказали. Я специально зашел предупредить вас, что она собирается сюда наведаться.

Грег уставился на Липпенхольца.

— Когда? Сегодня?

— Вот–вот! Себя не помнит от ярости. Я предупредил, что сегодня к вам никого не пустят, но ее это не остановило. Я ведь позвонил ей, чтобы сказать, что рано утром кто–нибудь от нас к ней приедет, а она мне заявляет «Не тратьте зря время, вряд ли я буду дома» или что–то в этом роде. Ну, я ей и ответил: «Спасибо, нам же лучше!» Счастливых снов, Уинкуп, — и Липпенхольц ушел.

Грег стиснул зубы, представив себе, как в приемной раздается голос Никки, как она требует с ним свидания, которого ей, ясное дело, не дадут. Заставят ждать до шести, семи, а то и восьми утра, когда явится отец с деньгами для залога. Ну, тогда им, по крайней мере, удастся поговорить наедине. Он ни за что не станет объясняться с Никки здесь, в полицейском участке, где вся эта полицейская сволочь моментально навострит уши. Грег стянул с себя галстук, бросил на пол и постарался заснуть. Но тут его, как молния, пронзила мысль о Форестере. Он думал о нем и раньше, еще на автобусной станции, но сейчас, в темной камере, мысль о Форестере была вовсе непереносимой, и Грег вертелся с боку на бок на жесткой койке. Ведь Форестер наверняка знает, что он в тюрьме. Вот кто, небось, злорадствует!

Зато он, Грег, дважды переспал с Никки — дважды! Пусть кто–нибудь скажет, что он врет! Да об этом даже Ральф знает, во всяком случае, догадывается. Дважды, и Никки пришла бы к нему еще не раз, останься он в Нью–Йорке. Думая об этом, Грег на минуту испытал торжество. Но тут же настроение его упало. Надо подготовиться, надо подумать, как выиграть это дело. Надо твердить, что первые день–два он был не в себе. А потом, когда очнулся и осознал, что Форестера, наверно, сочли убийцей, побоялся возвращаться домой. Грег решил: нужно играть эту роль, как бы ни обернулось дело. Никки придется поддержать его, сказать, что она ему помогала, как могла. Она же сама говорила, что Форестер заслужил, чтоб его считали убийцей, и еще рассказывала, что он и в самом деле убил человека на охоте. Однажды, когда они охотились, к ним в палатку явился какой–то тип и стал грозить: он–де, задержит их, потому что они настреляли слишком много оленей, и тогда Форестер размозжил ему голову прикладом ружья, а труп зарыл где–то в лесу. Вспоминая, Никки заливалась слезами и объясняла, что боялась кому–нибудь говорить про этот случай, так как Форестер грозился и ее убить, если она проболтается. Грег не знал, сообщать ему об этом полицейским или нет. Он не был до конца уверен, что Никки говорит правду, вот в чем беда, а если приписать Форестеру убийство, которого тот не совершал, Грегу же будет хуже.

25

Никки так и не появилась. А отец Грега приехал в половине седьмого утра не то с чеком, не то с сертификатом на двадцать тысяч долларов для залога; кроме того, он привез старую шерстяную рубашку, черную с зеленым, которую, по его словам, мать отыскала дома, и пару чистых коричневых брюк, они были Грегу великоваты, но он и таким обрадовался и пошел в камеру переодеться. Липпенхольца в участке не было. В общем, жить стало несколько легче.

Отец хранил каменное молчание, даже когда они с Грегом, выйдя из участка на улицу, остались вдвоем. В это воскресное утро город словно вымер, будто все человечество было уничтожено, за исключением, разумеется полицейских дежуривших в участке. Отец не сразу припомнил, где оставил машину. А потом, когда они сели в отцовский старый черный «шевроле» с двумя дверями и проехали с квартал, отец спросил.

— Куда тебя везти, Грег?

— Домой, — ответил Грег. — Куда же еще?

— К нам?

— Ко мне домой, в Хэмберт Корнерз, отец о чем тут спрашивать? Прости меня — нетерпеливо добавил он. — Но я думаю, все ясно. Ясно, что я хочу к себе.

Несколько секунд длилось молчание, потом отец сказал:

— Ты не слишком–то спешил к себе домой эти две недели. Откуда же мне знать, куда ты хочешь?

— Послушай, старик, не начинай, пожалуйста Уж будь добр!

— Ты представляешь, каково мне было добывать ночью деньги на этот залог? — проговорил отец и поглядел на Грега, продолжая вести машину. — Ты понимаешь, что я ничего не добился бы, если б знакомый юрист не знал здешнего судью? А судья сказал, что по закону должны присутствовать пять человек — окружной прокурор, обвинитель…

— Да ладно, отец, ведь удалось. А остальное меня не интересует.

— Тебя, может, и не интересует, а я считаю, что не мешает послушать! Как я намучился, собирая все, что у меня было, только бы ты и ночи не провел в тюрьме!

Голос отца задрожал, и это так поразило Грега, что он ничего не ответил Он понимал, что даже одна ночь, проведенная им в тюрьме, бросает пятно на всю семью. Помимо Грега, у родителей был еще сын, старший его звали Берни, от него, кроме неприятностей, они ничего не видели — он бросал одну работу за другой, не женился и в конце концов сделался алкоголиком. Он жил в Сан–Диего, и никто не знал, чем он там занимается. Для родителей он все равно что умер. Они вычеркнули его из сердца и сосредоточили все надежды на втором, на Греге. «А такое ярмо нести трудновато, не каждый выдержит», — подумал Грег. Отец с матерью не прощали ему никаких ошибок, даже промахов не спускали.

— А если бы этот доктор умер, залог был бы в пять раз больше, — добавил отец. — Между прочим, говорят, что он вряд ли выживет.

— Да ладно тебе.

— Не понимаю я тебя, Грег. И мать не понимает. Как ты мог?

— Ну хорошо! Я тебе объясню, — закричал Грег. — Он убил мою девушку, это вам понятно? И пытался убить меня! Он псих! Он…

— Кто «он»?

— Кто? Да Форестер. Роберт Форестер! Ты что, считаешь, что я свихнулся? Кто же еще?

— Ладно, ладно, я так и думал, что ты про Форестера говоришь, — нервно сказал отец, и Грег вгляделся в него внимательнее.

Отец был дюймов на шесть ниже Грега ростом. Ему еще не перевалило за пятьдесят, но выглядел он лет на десять старше. По его напряженному выражению, по тому, как он сутулился, сидя за рулем, можно было судить, до чего ему скверно. В последнее время у него обнаружилось что–то с почками и стала побаливать спина. Грег хотел спросить, как его поясница, но передумал. На висках у отца прибавилось седых волос. Он уже работал неполный день, и Грег видел, что отец примирился со старостью, наступившей до срока. Отец служил старшим контролером в складской компании.

— Вот здесь поверни налево, — сказал Грег. Они ехали в Хэмберт Корнерз кратчайшим путем.

— Этот Форестер на самом деле пытался тебя убить? Утопить то есть? — спросил отец

— А то как же! Именно, — ответил Грег и закурил последнюю сигарету из пачки. — Да я все это уже рассказывал в полиции, — Грегу действительно надоело повторять свою версию, хотя он осознавал, что сам в нее уже поверил. Чувствовал, что сможет выдержать любые допросы, даже пытки, но не отступится от нее.

— Значит, он врет, что вытащил тебя из реки? В газетах так написано?

Грег засмеялся

— В газетах! Да это сам Форестер так говорит, а газеты повторяют. Ясно, он и не думал меня вытаскивать. Знаешь, я познакомился в Нью–Йорке с его бывшей женой.

И Грег рассказал отцу о Никки, какая она добрая, умная и обаятельная, как открыла ему глаза на Форестера, как давала деньги в долг, чтоб он скрывался подольше, потому что только так и можно было изобличить Форестера, «привлечь к нему всеобщее внимание», как выразился Грег. Ведь Никки говорит, он из тех психопатов, которые никогда не сделают ничего такого, за что их можно запереть в психушку. Зато портят жизнь людям.

— И вот тебе пример — самоубийство Дженни. Господи!

— Мне кажется — начал отец, — если он нарочно старался столкнуть тебя в реку…

— Старался, старался.

— И хотел тебя утопить, ты должен был сразу обратиться в полицию, как только вылез из реки.

— А разве полиция поверила бы? И потом, драку на самом деле затеял я. Я хотел его проучить. Ну знаешь, честный мужской поединок на кулаках. А Форестер схватил какую–то корягу да как даст мне по голове, и все время норовил спихнуть меня в реку. А когда ему это удалось, он решил, что дальше я и сам утону, и смылся.

— Сколько же ты пробыл в воде?

— Не знаю, минут пять, наверно. Когда я вылез и вскарабкался на дорогу, я ничего не соображал. Потому–то я и машину бросил. Я даже не помню, видел я ее или нет, — Грег рассказал отцу об амнезии, которая у него еще долго не проходила, о том, как он стремился попасть в Нью–Йорк к бывшей жене Форестера, потому что, когда он до этого звонил ей и жаловался, что Форестер отбил у него Дженни, она ему очень сочувствовала. Грег рассказал отцу и о том, что Форестер подглядывал за Дженни — он сам признался. Дженни говорила об этом Сузи Эшем.

Отец цокал языком и качал головой.

— Я не говорю, что Форестер ни в чем не виноват, — начал он, но Грег перебил его, поскольку они въехали в Хэмберт Корнерз и пора было повернуть. Отец раза два приезжал к Грегу в гости, но дороги не помнил, во всяком случае, сегодня.

— Вот черт! Хотел купить сигарет, а все закрыто, — пробормотал Грег. Сквозь верхушки деревьев на улицу, где жил Грег, пробивалось теплое желтое солнце. Хорошо, что он снова на этой знакомой улице! Дома! Грег подался вперед на сиденье.

— Вон тот дом, первый слева, где белое окно фонарем. Поезжай прямо по дорожке до конца.

Но когда машина подпрыгнув на коком–то бугорке, повернула от дома миссис Ван Флит к гаражу, над которым была его квартира, Грега вдруг охватила тревога и дурные предчувствия. Он боялся встречи с миссис Ван Флит.

— А мама что говорит?

— Ну, радуется, что ты жив и здоров, — устало сказал отец и потянул на себя ручной тормоз.

Не успел Грег выйти из машины, как в доме миссис Ван Флит скрипнула дверь черного хода. В халате, в сетке на волосах на заднем крыльце появилась хозяйка.

— Кто там? Грег? — спросила она и голос ее дрогнул.

— Привет, миссис Ван! — крикнул Грег, он всегда с ней так здоровался.

— Господи помилуй! — одной ногой она шагнула вниз на ступеньку и пошире открыла дверь, чтобы лучше видеть, как будто глазам своим не верила — Вы живы, Грег?

— Ага. А это мой отец. По–моему, вы с ним знакомы.

— Доброе утро, — едва повернулась к Уинкупу старшему миссис Ван Флит.

— Доброе утро, мадам.

— Где же вы были, Грег? — спросила миссис Ван Флит.

— Ну… — Грег сделал к ней несколько шагов и остановился. — У меня была амнезия, миссис Ван. Целых две недели. Я потом вам расскажу. А сейчас хочу скорей забраться к себе. Хорошо? — он помахал ей рукой и повернул к гаражу.

— Но вы ведь тонули, Грег? — спросила миссис Ван Флит, все еще стоя одной ногой на ступеньке.

— Еще бы! Хотя в реке я пробыл недолго. Меня туда сбросили. Все потом расскажу, миссис Ван.

Он вынул футляр для ключей. Это было единственное, что у него осталось, если не считать двух любительских фотографий Дженни, которые он носил в бумажнике.

— Я знаю, мне пора платить за квартиру, миссис Ван, — добавил он через плечо. — Пошли наверх, отец. — Грег отпер дверь, и оба поднялись по лестнице. Дверь в комнату Грега была слева на верхней площадке лестницы. Он вошел и поднял раму.

— Садись.

На плите стоял кофейник, и когда Грег потряс его, оказалось, что в нем еще остался кофе. Отмывая кофейник, Грег увидел новенькую, запечатанную пачку сигарет «Кент». Он улыбнулся. Когда–то он принес эту пачку и давно о ней забыл. Хорошо бы где–нибудь была припрятана еще и бутылка виски, но он знал, что бутылки нигде нет. Впрочем, если бы он сейчас приложился к бутылке, отец бы, наверно, рассердился.

— Через минуту кофе будет готов, отец. Правда еды нет никакой. То, что в холодильнике, думаю, подпортилось.

— Мгм. Неважно, Грег. — Отец сидел на кровати согнувшись, переплетя пальцы на коленях.

— Не хочешь полежать, пап? Давай приляг.

— Я, пожалуй, не прочь.

Грег прошел в маленькую ванную, где не было окон, зажег свет, сполоснул лицо и почистил зубы. Потом снял рубашку, покрыл щеки мыльной пеной и сбрил свою чуть ли не трехдневную щетину.

Отец продолжал угрюмо молчать, даже когда они пили кофе.

— Мне очень жаль, па, что тебе пришлось таскаться туда–сюда, — сказал Грег.

— Ничего, не беспокойся. И помни, что сегодня до шести вечера тебе надо позвонить в полицию. Они должны знать, где ты.

Грег кивнул.

— Хорошо, пап.

Зазвонил телефон, и звонок показался Грегу оглушительным, как взрыв. Он не представлял, кто бы это мог быть, и, когда брал трубку, от волнения его даже пот прошиб.

— Алло?

— Алло, Грег, — ответил твердый голос Алекса. — Мне только что позвонила твоя хозяйка. Сказала, что ты вернулся.

— Да, я…

— Я и позвонил в риттерсвильскую полицию. Понимаешь, не был уверен, знают ли они о твоем возвращении. Твоя хозяйка ничего не могла сказать. — Алекс говорил ровным холодным голосом, как всегда, когда злился. — Они сказали, что задержали тебя в Лэнгли.

— Да, правильно. Понимаешь, у меня была амнезия… и довольно долго…

— Да? Серьезно? Судя по тому, что мне сказали в полиции, тебя ждут большие неприятности, Грег.

— Послушай, Алекс…

— Мне кое–что известно, но, наверно, не все. Хорошо, конечно, что ты жив, но если бы я знал, что ты просто развлекаешься в Нью–Йорке…

— Развлекаюсь? Как это понять?

— Ну, полиция говорит, ты обзавелся там какой–то женщиной. А я–то воображал, что ты либо умер, либо места себе там не находишь из–за Дженни. И вот, нате вам…

— Алекс, мне бы надо поговорить с тобой лично.

— Жив ли ты, я еще мог сомневаться, а вот что Дженни — твоя любовь у меня сомнений не было. А тут еще эта стрельба.

— Ты что, читаешь мне мораль что ли? Сам–то ты в двадцать восемь лет святым был? Да?

— Грег, с кем ты так разговариваешь? Со своим хозяином? — вставая из–за стола, спросил отец и укоризненно нахмурился.

— Желаю тебе удачи, Грег, но хочу предупредить: не воображай, что ты будешь работать у меня и дальше! Имей это в виду, если у тебя на этот счет какие–то другие мысли.

— Господи, Алекс!

— Я не могу себе позволить, чтобы мое дело связывали с такой грязью, — сказал Алекс — Сам понимаешь, какие пойдут разговоры в нашей округе среди всех, кто знает тебя и меня. Тут и говорить не о чем.

Грег представил себе, как Алекс стоит у себя на кухне у телефона, висящего на стене, а его жена сидит за столом, попивая кофе, курит сигарету и слушает, одобрительно кивая.

— Ладно, я тоже не собираюсь рассусоливать. Но ты не против встретиться и поговорить?

— Против. Это ни к чему. Ты меня подвел, Грег. Подвел по всем статьям. Я думал, ты надежный человек. А ты чуть не загубил два самых важных заказа в этом сезоне. Помнишь их? Крем для загара и… Ты что, думал, я буду ждать от тебя вестей, не стану никого искать, чтобы эти заказы выполнить?

— Ладно, Алекс. Я вижу, тебе сейчас не до меня.

— Считай так. Прощай Грег. — Алекс повесил трубку.

Грег повесил трубку и обернулся к отцу. Отец все еще хмурился, и лицо его выражало скорее упрек, чем сочувствие.

— Ну вот, — сказал Грег, — он меня рассчитал. Ничего! Найдем другую работу.

После этого оба помолчали. Молчание отца раздражало Грега — видно, такое думает, что и сказать нельзя. Грег посмотрел на часы и увидел, что всего без десяти восемь. Надвигается невыносимый день, хорошо бы его проспать. Хорошо бы отец скорей уехал.

В восемь телефон зазвонил снова. Это была Никки, и Грег до того удивился, что на секунду у него даже дыхание перехватило.

— Я бы хотела заехать к тебе поговорить, — голос Никки звучал ни сердито, ни дружелюбно — по–деловому.

— Конечно, Никки. Ты где?

— В Хэмберт Корнерз. Звоню из какой–то уличной будки. Как до тебя добраться?

Грег, запинаясь, объяснил и увидел, что отец сел и встревоженно на него смотрит.

— Как ты узнала что я здесь? — спросил Грег.

— Позвонила в полицейский участок, — ответила Никки, и по ее голосу стало ясно, что она уже пропустила пару стаканчиков. — Сейчас приеду!

Она повесила трубку.

— Кто это? — спросил отец

— Никки Юрген, — ответил Грег. — Та женщина, о которой я тебе рассказывал, бывшая жена Форестера. Она приехала сюда.

— Я, пожалуй, поеду, — сказал отец и потянулся за пиджаком, который повесил на спинку стула.

— Да, брось, пап. Она славная. Я хочу, чтобы вы познакомились. Тебе все станет понятней если…

— Нет, Грег.

— Ты мне нужен, отец. Правда. Остался бы.

— Матери я тоже нужен.

Переубеждать его было бесполезно, и Грег сдался. В общем–то даже лучше, пусть уезжает, решил Грег. Еще неизвестно, что Никки выкинет. Отец опять напомнил Грегу, что надо позвонить в полицию. Грег попросил передать привет матери. Потом отец спустился с лестницы, и Грег услышал, как он заводит мотор на подъездной дорожке. Казалось, не прошло и пяти минут, как раздался гудок и внизу, скрипнув гравием, затормозила другая машина. Видно, отец с Никки едва разминулись. Грег выглянул в окно и увидел, как Никки, хлопнув дверцей, выходит из низкого черного «сандерберда». Она подняла глаза на окна увидела его и, не кивнув, не улыбнувшись направилась к двери. Грег сбежал с лестницы и впустил ее.

— Привет! — сказала она — Надеюсь ты один?

— Конечно, Никки. Пошли наверх.

Никки поднялась по лестнице перед Грегом и, войдя в комнату, повернулась к нему лицом.

— Ну и втравил ты нас в историю!

— Послушай, Никки, давай мы все заранее обсудим, условимся, что говорить полиции…

Никки рассмеялась.

— По–моему, ты и так уже наговорил с три короба. Что еще сообщишь? И что, по–твоему, думает обо всем этом мой муж? Зачем тебе понадобилось выбалтывать каждому встречному дураку, что я удерживала тебя в Нью–Йорке? Недурно ты меня отблагодарил! А?

Грег взглянул на окна, подошел к тому, которое успел открыть и опустил раму. Никки продолжала громко возмущаться. Ему не удавалось вставить ни слова. Он ожидал, что она будет сердиться, ругать его, но она бушевала, как вулкан, и Грег чувствовал, что теперь ему не задобрить ее, не залучить в сообщницы.

— Такого дерьма я еще не встречала.

Грег попытался прервать ее. Но она еще повысила голос, а когда он снова попробовал заговорить, стала, чтобы заглушить его, пронзительно выкрикивать бессмыслицу:

— Ла–ла–ла–ла! — словно рехнулась по–настоящему.

И тут же снова стала поносить его за неблагодарность, за грязный язык и глупость, за полное невнимание к ней. Грега уже трясло от бешенства и страха. Никки все ему портит. Она сама говорит, что много чего рассказала полицейским и грозится рассказать еще.

— А ты не подумал, что из–за твоей болтовни мой муж может развестись со мной? — кричала она, задыхаясь от ярости. — Тебе это даже в голову не пришло!

Она сплетала и расплетала наманикюренные пальцы, широко разводила руки и снова упиралась кулаками в бока. На ней были те самые черные брюки, в которых она приходила к нему в гостиницу «Герб Сассек», когда спала с ним во второй, последний раз. Грег вспомнил как она улыбалась ему в тот день как доверительно разговаривала. Сейчас глаза у нее налились кровью, а помада осталась только по краям губ.

Наконец ему удалось прорваться сквозь ее вопли.

— Черт побери! Да что я такого сделал?

— Неужели ты такой глупый, что не понимаешь? Ты испортил мне жизнь, подлец! И уж я постараюсь испортить твою, попомни мои слова! — Щелкнув зажигалкой, она закурила — Я–то умею платить той же монетой. Можешь не сомневаться! Подонок! — пробормотала она тихо, раскачиваясь из стороны в сторону и готовясь к новой атаке. И опять разразилась потоком обвинений.

— Слышал бы ты, как мне пришлось всю ночь объясняться с Ральфом! Он хочет развестись со мной, подать на меня в суд! Ясно тебе? Что со мной тогда будет, как по–твоему? Вся эта грязь попадет в газеты, Ральф об этом позаботится. Ты знаешь, сколько у него денег!

— Кончай! — заорал и Грег. — Выкладывай чего ты от меня хочешь?

— Прежде всего отправляйся в полицию и скажи, что все, что ты наговорил обо мне, вранье! Одевай свое поганое пальто или что там у тебя есть, и поехали, — сказала Никки и отвернулась от него.

Он видел, как ее блестящие от злости глаза рыщут по комнате.

— Слушай, Никки, я не могу…

— Меня не интересует, можешь ты или нет. Поехали и все! В этот проклятый Риттерсвиль. Где он там у вас?

— Никки! Я и так уже потерял работу. Чего ты еще добиваешься?

— Работу? Твою паршивую работу? Ты еще не того лишишься. Поехали! — она устремилась к двери.

У Грега перехватило дыхание, он окаменел. Он смотрел, как она распахнула дверь и повернулась к нему, держась за ручку.

— Я не поеду, — быстро сказал он.

— Ах, вот как! Не поедешь? — передразнила она его, тряся головой — Ну и ладно. Оставайся. Я сама все скажу, — она повернулась к двери.

— И ты не поедешь! — крикнул Грег, схватив ее за руку.

От неожиданности она отлетела к кухонной раковине, и на секунду устремленные на него глаза испуганно расширились, но тут же, пригнув голову, она снова бросилась к двери.

Грег протянул руку и, обхватив ее за грудь, подтащил спиной к себе, она начала было размахивать кулаками, но он, как клещами, сжал ее кисть, и она сдалась.

— Ладно, — сказала она, ловя ртом воздух. — Ты все сам напишешь Садись и пиши, — она высвободила руку. — Где у тебя бумага?

Он послушно нашел блокнот, отыскал в стакане с карандашами на кухонной полке шариковую ручку.

— Что писать? — спросил он, садясь на кровать, и притянул к себе ломберный столик.

— Пиши, что ты наврал, будто я спала с тобой в Нью–Йорке, а деньги я давала тебе для того, чтобы ты вернулся в Пенсильванию.

— Какое сегодня число?

— Тридцать первое мая.

Грег поставил дату, написал: «Я говорил неправду, что…» — и остановился.

— Руки трясутся. Надо немного подождать Господи, хоть бы глоток виски!

— У меня в машине есть Тогда сможешь? — Никки выскочила за дверь.

Грег услышал, как взревел клаксон, как чертыхнулась Никки, потом стукнула о металл бутылка и дверца захлопнулась. Тут вдруг до него донесся высокий плачущий голос миссис Ван Флит. Грег подошел к окну.

— Ладно, я ему скажу, — пообещала Никки.

Миссис Ван Флит стояла на заднем крыльце за дверью, затянутой сеткой.

Никки вернулась с бутылкой «Белой лошади».

— С тобой хочет поговорить твоя хозяйка.

Грег пригладил ладонью волосы и спустился. Миссис Ван Флит уже входила в дом, но, услышав шаги, обернулась.

— Вы хотели поговорить со мной, миссис Ван?

— Да, Грег, — она прокашлялась. Дверь она не открыла говорила через сетку. — Я хотела вам сказать, Грег, что, когда месяц кончится, вам… вам придется поискать другое жилье.

— Ладно, миссис Ван. Понимаю. — Грег платил ей пятнадцатого числа каждого месяца, но в мае не заплатил. Значит, у него остается две недели, чтобы найти новую квартиру.

— Простите, Грег, но так будет лучше, — проговорила миссис Ван Флит коротко, однако ее дрожащие губы держали твердую линию. Она негодующе выпятила подбородок и перевела взгляд с машины Никки на окна Грега.

— Я заплачу за квартиру, миссис Ван, и постараюсь съехать до пятнадцатого, — проговорил Грег, считая, что идет ей навстречу и вообще поступает более чем благородно, но миссис Ван произнесла только:

— Вот и хорошо, — и ушла в дом.

Грег взбежал по лестнице в свою комнату.

— Господи, — пожаловался он. — Хозяйка хочет, чтоб я нашел себе другую квартиру.

— Тебя это удивляет? — Никки сидела в кресле, держа в руках стакан виски.

Грег подошел к полке, на которой стояла бутылка, и плеснул себе виски, не разбавляя. Он сделал несколько глотков, потом обернулся. Снова уселся за ломберный столик. Он знал, что писать, но корпел над страницей очень долго. Исписав лист с двух сторон, он поставил подпись «Грег Уинкуп». Никки в это время дважды вставала с кресла и подливала себе виски и сейчас уже что–то мурлыкала, видно, настроение ее улучшилось.

— Написал? Прочти! — скомандовала она.

Грег прочел, и, когда замолчал, Никки заметила.

— Не слишком складно, но ясно, что писал ты. Все, что требуется.

Грег налил себе еще виски и бросил в стакан кубик льда — лед лежал на подносе, который Никки поставила на полку. Он уже чувствовал себя лучше. Еще один–два стакана, и ему вообще на все будет плевать.

— А что сегодня поделывает мистер Форестер? — спросила Никки.

— Откуда я знаю? — Грег уселся на кровать и откинулся на подушку. — Пирует, наверно, на радостях, что меня схватили.

Никки не то фыркнула, не то хихикнула.

— Этот доктор из Риттерсвиля, он ведь может умереть, — сказал Грег. — Вот что самое скверное.

— Гм. Он что, приятель нашего Бобби?

— Вроде бы.

— Выходит, все друзья Бобби, один за другим, да?

— Что?

— Все умирают. Он раньше без конца об этом твердил, пока я не велела ему прекратить и сходить к психотерапевту. Все умирают. Мрут, как мухи.

Грег выпрямился.

— Давай не будем об этом! Сам–то Форестер жив! С ним все о'кей.

— Да уж, можешь не сомневаться, — Никки лежала в кресле, вид у нее был сонный, на губах играла легкая улыбка.

— Говорят, если доктор умрет, меня обвинят в убийстве.

— В убийстве? — Никки широко открыла глаза — В непредумышленном?

— Нет! В умышленном, — Грег допил виски и уставился в пустой стакан. Потом с блуждающей испуганной улыбкой встал и пошел налить себе еще. Обернувшись, он увидел, что Никки смотрит на него.

— В умышленном убийстве! — повторил он.

— Ладно. Слышу.

Грег посмотрел на исписанный лист и подумал, как бы сделать так, чтобы не надо было показывать его полицейским. Интересно, Никки доверит ему самому отвезти это признание в участок? Вряд ли. Да и какая разница, если его все равно признают виновным в убийстве.

— Немного погодя я отвезу тебя в полицию, вручишь им это, — заявила Никки, кивая в сторону ломберного столика. — Тебе ведь так и так надо сегодня туда явиться.

— Нет, можно просто позвонить.

— Ну, а мы съездим. Вместе. Но прежде надо позвонить мистеру Форестеру, узнать, как он там. — Никки встала, немного неуверенно, но весело улыбаясь.

— Зачем ему звонить?

— Затем, что мне хочется. Он далеко отсюда живет?

— Ну, миль пятнадцать.

— Всего–то? Какой у него номер?

Грег поразмышлял, обнаружил, что помнит номер, и назвал его: Милтон 69–49.

— Надо через телефонистку?

— Да — Грег с беспокойством следил за Никки. Определенно, она и всю предыдущую ночь спала.

— Милтон, Мил–тон, — говорила Никки телефонистке. — Вам что–то непонятно? Милтон, шесть — как там дальше, Грег?

Он повторил номер. Никки повторяла за ним, потом посмотрела на Грега.

— Милтон, Милтон, какая разница. Алло, Бобби? Это твоя любящая супруга… Понимаешь, я в Хэмберт Корнерз, слов нет, до чего веселое местечко, и мы тут с Грегом… Да, мы вот подумали, не заедешь ли ты позавтракать? — она рассмеялась.

Грег побродил по комнате, подошел к раковине, подлил себе еще.

— Ах, занят? Но не слишком, я надеюсь? Нам бы очень хотелось с тобой увидеться, верно, Грег?

Медленно и печально Грег покачал головой.

— Вот Грег говорит «нет», зато я говорю «да»! А теперь от чего ты убегаешь, Бобби? — спросила Никки, заливаясь смехом. Она отодвинула трубку от уха, раза два нажала на рычаги и опустила на них трубку.

— Повесил трубку! Ничего, подожду минуту и позвоню снова, — сказала она и подмигнула Грегу. — А пока надо позвонить мужу, рассказать, рассказать про это, — она показала на бумагу, лежащую на столике.

Ральфа не было дома. Никки позвонила в другое место, считая, что он может быть там, но его и там не оказалось. Это ее разозлило.

26

Когда Никки позвонила, было десять часов, и Роберт, повесив трубку, вернулся на балкон, который он подметал, — это было последнее, что ему оставалось сделать в доме перед отъездом. Он мел медленно, потому что рука снова начала болеть. Накануне вечером ему сменили повязку в больнице, обработали рану и промыли пенициллином, который засыпал доктор Нотт; с тех пор рука болела, не переставая, у него даже слегка кружилась голова и, возможно, поднялась температура. У Роберта было такое ощущение, будто на самом деле Никки и не звонила. Представить себе, что в десять утра она, уже пьяная, находится в Хэмберт Корнерз у Грега, что Грег там же, с нею, и тоже, вероятно, пьян и весел — было просто невероятно, невозможно.

Закончив убирать наверху, он сел на тахту в гостиной с чашкой кофе в руках. Опять зазвонил телефон, но Роберт даже не пошевелился. Однако после десяти звонков он подумал, что звонить может кто–нибудь еще, кроме Никки, и взял трубку.

— Бобби, милый, так мы тебя ждем, — сказала Никки. — К завтраку. На яичницу, если ты захватишь яйца, — Роберт услышал, как засмеялся Грег.

— Перестань! Уверен, вам и без меня хорошо. Я как раз уезжаю, ты меня застала уже в дверях.

— Ну как ты можешь уехать! — поддразнивающим тоном проговорила Никки. — Разве тебе не хочется повидаться с Грегом? С человеком, которому ты испортил жизнь?

— Спасибо. Последние дни я на него насмотрелся вдоволь — Роберт гневно бросил трубку.

Было десять семнадцать. Около одиннадцати Роберт обещал приехать к Нилсонам с двумя чемоданами и картонками, которые они взялись подержать у себя, пока его не будет. Но теперь он решил ехать к ним, не откладывая. Чем скорее он уйдет из дому, тем лучше. Если с полчаса он не будет отвечать на звонки, может быть, Никки утомится.

Роберт погрузил чемоданы и картонки в машину и поехал. Значит, Грег опять у себя и напивается вместе с Никки. Это просто не укладывается в голове. Да вообще все не укладывается в голове. Грега, вероятно, выпустили под залог. Интересно, неужели деньги ему дала Никки? Этим двум все нипочем, думал Роберт. И полиция, и соседи, и все вокруг, казалось, сговорились облегчать им жизнь. Например, полиция не потрудилась известить Роберта, что задержала Грега прошлой ночью. Роберт дежурил у постели доктора с одиннадцати до начала первого, а когда вернулся домой, о поимке ему сообщила отнюдь не полиция, а Нилсоны. Они сказали, что несколько минут назад услышали об этом по радио.

Когда Роберт приехал, Бетти что–то пекла. Увидев их маленькую, залитую солнцем гостиную, услышав запах пекущегося пирога, Роберт почувствовал, как губы его раздвигаются в улыбке, но раздвигаются с трудом.

— А где Кэти? — спросил он. Кэти была маленькая дочка Нилсонов.

— В воскресной школе. А потом приглашена к подруге на воскресный обед, — улыбнулся Джек. — Ну что, ты твердо решил сегодня уехать?

— Только в Риттерсвиль. Поживу там в гостинице, пока доктор…

— Что о нем слышно?

— Все то же, — сказал Роберт.

— Мгм. У тебя усталый вид Боб. Садись, садись, — Джек потянул Роберта к дивану так заботливо, будто Роберт был болен. — Ну, слушай, эти вчерашние известия! Мы с Бетти только собирались потушить свет в спальне, а она вдруг говорит: «Давай–ка послушаем в двенадцать часов известия. Какую погоду приготовили на завтра», — Джек расхохотался.

Тут в комнату вошла Бетти, на одной руке у нее красовалась варежка–держалка.

— Боб, мы так обрадовались! Ну прямо будто это с нами случилось, понимаешь?

«Понимаю, — подумал Роберт. — Сообщение о том, что Грег задержан, притушило ее смутные сомнения, действительно ли Роберт невиновен, во всяком случае, в убийстве Грега. А вот история с подглядыванием так и не прояснилась». Роберт чувствовал, что история эта стоит между ним и Бетти, даже между ним и Джеком. Бетти налила им обоим кофе.

— Как доктор Нотт? — спросила она — Я не слышала что ты сказал Джеку.

— Никаких перемен, — перебил Роберт. — Я звонил туда около десяти.

— Все еще без сознания? — спросила Бетти.

— Да. Он… — Роберт внезапно почувствовал такую слабость, будто ему сейчас станет дурно. Он снова увидел обращенные на него голубые глаза доктора, его приоткрытый рот, губы, слегка посиневшие, несмотря на кислородную палатку. Вчера Роберту показалось, что в глазах доктора нет больше ни упрека, ни страха, они смотрели печально и ласково. У Роберта было странное ощущение, что доктор, хоть и находится в коме, видит и слышит все, что происходит вокруг, сознает, что смерть надвигается, что на девяносто процентов он уже в ее власти, и Роберту казалось вчера, что доктор уже вступивший в пределы смерти, смотрит на жизнь сквозь узкое окошко, которое медленно и постепенно закрывается.

— На, выпей, это тебе не повредит, — сказал Джек, придвигая к Роберту стакан виски.

Роберт взял стакан и отпил немного.

— Ты себя довел пока собирался и складывался, — сказал Джек. — Хорошо, что ты раздумал пускаться в дальний путь. А где ты остановишься в Риттерсвиле?

— В гостинице под названием «Щит».

— А, знаю, — Джек сел на стул рядом с диваном. — Что ж, через двадцать четыре часа, а то и раньше, с доктором все выяснится, как ты считаешь?

— Уверен, что уже и сейчас ясно, — ответил Роберт. — Ему не вытянуть.

— Ну, Боб, в конце концов он уже старый, — сказала Бетти. — Ты же ни в чем не виноват. Не смотри на это так, будто ты отвечаешь за его смерть, если он умрет.

Роберт ничего не ответил — собственно, он так на это и не смотрел.

— От кого–то я слышал или в газетах прочел что у него всего несколько дней назад умерла жена, — заметил Джек. — Это правда?

— Да, — подтвердил Роберт.

— Знаешь ведь бывает, что человек не хочет больше жить. Думаю, что и доктор не хочет. Он не борется за жизнь.

«Интересно, а как умру я? — подумал Роберт. — Доживя до старости и лежа в забытьи? Или погибну внезапно, еще молодым в автомобильной катастрофе на автостраде? То ли от пули, предназначенной не мне, а кому–нибудь другому? А может, меня убьет молния? Или я врежусь в землю вместе с горящим самолетом? И будет ли время в эти последние секунды подумать обо всем, что я должен был сделать и не сделал, о том, что сделал, но чего делать было нельзя? Смогу ли я поддержать в себе мужество, вспомнив в тот час хоть что–то доброе, сделанное мною для других, что придало бы смысл тем тридцати, сорока или пятидесяти годам, которые я прожил?» Роберту казалось — ничто в жизни не имеет ценности, только доброта, и поэтому, например, прошлая пятница стала для доктора Нотта как бы символом всей его прекрасной доброй жизни, спрессованной в двадцать четыре часа — доброта, которую доктор проявил к Роберту, и выстрел, принесший доктору смерть.

— Боб! — окликнул его Джек.

Бетти протягивала тарелку. Посреди кофейного столика красовалась большая румяная ватрушка, посыпанная сахарной пудрой и выложенная половинками слив. Когда Бетти принялась ее резать, над пирогом поднялось облачко пара. Джек что–то говорил об «этом гаде Колбе», и Бетти довольно сухо попросила выбирать выражения, а Роберту все случившееся прошлым вечером — то, что Колбе приказал ему вернуть Грегу револьвер (он рассказал об этом Джеку по телефону) — вдруг показалось таким же нереальным, как, скажем, это должно представляться Бетти, чем–то несовместимым с собой, словно сцена из фильма ужасов, показанного по телевизору. Неужели одним из действующих лиц и правда был он сам? Роберт чуть не рассмеялся.

Бетти и Джек еще доедали пирог, когда Роберт встал и сказал, что начнет переносить вещи из машины в дом. Нилсоны собирались спрятать их у себя в подвале.

— Минуточку подожди, и я помогу тебе, — сказал Джек с набитым ртом.

— Да мне не надо помогать. Спасибо.

— Тебе нельзя таскать тяжести, у тебя рука ранена, — запротестовала Бетти.

Но Роберт все–таки вышел. Он понимал, что поступает, пожалуй не слишком вежливо, но ему не терпелось как можно скорее покончить со всем, забрать то, что у него осталось дома, и уехать. Он чувствовал, что с минуты на минуту к нему могут нагрянуть Никки с Грегом. Ощущение было отвратительное. И он не мог усидеть на месте.

Джек все же помог ему, и вдвоем они перенесли вещи Роберта в подвал.

— А как насчет того багажа, что у тебя дома? — спросил Джек. — Давай я поеду с тобой и помогу погрузиться.

— Нет, Джек, спасибо.

— Перестань, я поеду на своей машине, и тебе не придется завозить меня сюда.

— Да нет, мне бы хотелось побыть одному. Честно, — Роберт сказал это так твердо, что Джек даже посмотрел на него. — У меня вещей немного.

— Ну ладно — пожав плечами, отступился Джек.

Роберт поблагодарил его, сказал, что непременно увидится с ним до отъезда в Нью–Йорк, и сел в машину. Он ехал быстро. Да и дом его был недалеко, так что через пять минут он остановился у своего участка. И с облегчением увидел, что возле дома никаких машин нет. Он выпил воды из–под крана на кухне и поглядел на пустой подоконник, где раньше стоял цветок, который привезла Дженни. Все свои комнатные цветы он привез к Нилсонам и представил себе, как сейчас Бетти выгружает их из коробки. Было четверть двенадцатого. Он обещал позвонить утром матери, но не хотел из–за этого задерживаться. Он позвонит ей из Риттерсвиля. Да еще не забыть сообщить, чтобы завтра отключили телефон.

Роберт выносил из дома первый чемодан, когда с дороги послышался шум машины. Он остановился на крыльце, всматриваясь. Это был черный «сандерберд», и Роберт ждал, что он проедет мимо, но автомобиль круто свернул на его дорожку. За рулем сидела Никки, рядом с ней Грег.

Никки вышла и сказала.

— Так, Бобби! Значит, уезжаешь? Выходит, мы как раз вовремя, правда? — она пошатнулась, схватилась за дверцу машины, и дверца машины захлопнулась.

Грег медленно вышел с другой стороны, на лице его блуждала пьяная глупая ухмылка.

«Надо либо прорваться мимо них загрузить машину и уехать, — подумал Роберт, — либо пытаться, сохраняя вежливость, убедить их убраться. Или совместить оба варианта».

— Нет, немного опоздали, — ответил он Никки. — Я как раз отбываю.

— Ты это и час назад говорил. Неужели не предложишь нам выпить? Мы на нулях да, Грег?

— Точно, мистер Форестер, — Грег надвигался на Роберта, неуверенно держась на ногах но решительно, и на лице его играла все та же улыбка.

— Ну, и у меня ничего не осталось — сказал Роберт и пошел с чемоданом к машине.

Ему пришлось обойти Грега который нарочно остановился посреди дорожки. Сердце Роберта оглушительно билось. Горло болело — в нем словно застряла воздушная пробка. Он нагнулся над багажником, пытаясь одной рукой уложить тяжелый чемодан. И тут Грег схватил его за плечо, дернул к себе и ударил кулаком по лицу.

Роберт сильно ушибся, упав на землю в двух ярдах от машины. Грег рванул его за раненую руку, чтобы поставить на ноги, и Роберт закричал от боли.

— Не убей его! — хохоча воскликнула Никки — Мне надо с ним поговорить.

Роберту удалось подняться. Челюсть болела так, словно дело пахло серьезным повреждением, в левом ухе звенело от удара. Ну нет, больше Грегу его не подловить, поклялся себе Роберт, да и сейчас ему это удалось только из–за того, что Роберт стоял к нему спиной. Ведь Грег пьян вдребезги, он шатается, старается удержать равновесие, не упасть Роберт двинулся в дом за вторым чемоданом.

— Подожди минутку, — сказала Никки.

Роберт взял чемодан и направился к двери. Грег уже стоял на крыльце, цепляясь за косяк. Пусть себе входят, решил Роберт, больше в доме вещей не осталось. Никки увязалась за Грегом. Роберт открыл дверцу машины и поставил внутрь. И тут из дома раздался грохот. Роберт кинулся к дверям. Из кухни послышался звон разбитого стекла.

— Бога ради, прекратите! — закричал Роберт, врываясь в дом.

Грег стоял на кухне. Перед камином валялся опрокинутый стул. Роберт увернулся от тарелки, которую швырнул в него Грег.

— Летающие тарелки! — завопила Никки, корчась от смеха.

Грег на минуту застыл, словно его что–то удивило, а может быть, просто не знал, что еще разбить.

— Ну–у! — поглядела Никки на Роберта, уперев руки в бока. Сгибаясь в талии, она описывала верхней частью тела круги, будто в пьяном угаре выполняла какие–то упражнения — Помнишь что ты всегда про меня говорил Бобби? Выпью бутылку, и бух лицом вниз! Это мой стиль! Я всегда пью. Может, и сейчас бухнусь!

Роберт подошел ближе ко входу в кухню и произнес:

— Зря тратишь время, Грег. Это все не мое.

Грег повернулся, опершись рукой на раковину, в руках у него ничего не было, может, потому, что на глаза не попало ничего, чем можно было запустить в Роберта. Все тарелки, что стояли в сушилке, он уже расшвырял.

Зазвонил телефон.

— Неважно, — сказал Роберт, глядя на Никки.

Она лениво и задумчиво, опустив голову, побрела к камину.

Роберт подобрал самые крупные осколки разбитых тарелок, усмотрев в них возможное оружие, и бросил в камин. Телефон продолжал звонить.

— Возьми трубку, Бобби.

— Ни к чему. Я знаю, зачем звонят, — сказал Роберт. Если звонят Нилсоны, позвонят еще, если звонят из больницы, он знает, что ему сообщат.

— Тогда я! — криво улыбаясь, нагнулась над телефоном Никки. — Алло! Кого? Кнешшно! Бобби! Дама…

Роберт взял трубку.

Звонили из больницы. Четверть часа назад, в половине двенадцатого, скончался доктор Нотт, умирал спокойно.

— Вы ведь не родственник, мистер Форестер?

— Нет, нет. Но мне кажется, вчера вечером я видел его двоюродного брата, такой пожилой господин. Кто–то сказал, что это двоюродный брат. Фамилии его я не знаю.

Доктора навещали многие, среди них и та пара — Джордж и Ирма — его соседи, но близких родственников у него, видимо, не было.

— Понимаю. Я позвонила вам, потому что вы бывали у него чаще других.

— Спасибо, что сообщили, — сказал Роберт и повесил трубку.

Из кухни медленно вышел Грег, на лице у него снова появилась глупая ухмылка. Роберт внутренне подобрался и прищурился на Грега, как на привидение, в существование которого невозможно поверить. Он не знал, чего ждать от Грега, — набросится тот на него с кулаками или просто пройдет мимо. И вдруг Роберт заметил в правой опущенной руке Грега нож — кухонный нож, маленький, но острый.

— Ну что, Бобби? Плохие новости? — опять спросила Никки.

— Доктор умер, — сказал Роберт.

Грег остановился, слегка приподняв руку с ножом. Он стоял всего в трех футах от Роберта.

— Ты что, Грег? Брось нож! Что у нас, бойня? — Никки рассмеялась — Я хочу посмотреть, как дерутся на кулаках.

— Доктор умер? — повторил Грег. — Врешь!

— Позвони туда сам, убедись, — сердито ответил Роберт, взмахнув больной рукой в сторону телефона.

— Это все из–за тебя! — оскалив зубы, прорычал Грег, подняв нож.

Роберт увернулся и схватил Грега двумя руками. Грег опрокинулся на пол. На секунду Роберт почувствовал у себя на плечах пальцы Никки, услышал ее крик.

— Ура! А теперь хватит!

Но он уже, подмяв Грега под себя, сидел на нем верхом и успел дважды дать ему в зубы, прежде чем тот повернулся и сбросил его. Роберт проехался лицом по полу. И вдруг почувствовал как в его бок впивается острие ножа. Правая рука Грега оставалась свободной, и он продолжал размахивать ножом. Роберт ударил его кулаком наотмашь, ему удалось, шатаясь, встать на ноги. В голове гудело.

— Грегги! Ну перестань! Перестань же! — воскликнула Никки и, упав на колени, склонилась над Грегом. — Ой! Грег!

Роберт взглянул на них. Грег с закрытыми глазами все еще вяло тыкал ножом в воздухе. Никки сидела у него на ногах держась за горло.

— Бобби! — проговорила она удивленно, поворачивая к нему голову.

И тогда Роберт увидел что между пальцами у нее струей бьет кровь. Рука Грега упала на пол и нож покатился по комнате.

— Никки! Он ударил тебя ножом? — Роберт бросился перед ней на колени и отнял ее пальцы от горла. Кровь текла из раны на шее пониже уха, выплескиваясь с каждым ударом пульса.

— Господи! — восклицала Никки. — Господи! Господи!

Роберт схватил ее за плечо и надавил на сосуд над ключицей. Но это, видимо, не помогло, потому что кровь текла откуда–то выше. «Наверно, задета сонная артерия», — подумал Роберт. Ему было видно, как из пореза, похожего на маленький ротик, хлещет алая кровь. Роберт сорвал с себя галстук, но не знал, как сделать из него жгут. Скомкав носовой платок, он приложил его к шее Никки и привязал галстуком потуже, но так, чтобы она не задохнулась. Кровь продолжала течь.

— Бобби! Боб–б–б–би, помоги мне, — проговорила Никки.

Колени Роберта скользили по крови, когда он поднимался на ноги. Он схватил телефонную трубку. Едва заслышав голос телефонистки, он сказал.

— Нужен врач. Немедленно! Гарсеттерское шоссе. Дом Форестера. Фамилия указана на почтовом ящике, — и прежде чем повесить трубку, потратил еще несколько секунд на глупые объяснения, какого цвета дом, где свернуть с шоссе.

Никки уже лежала головой на полу, рот у нее был открыт. «Жгут помогает», — подумал Роберт кровь лилась не так сильно. А вдруг она уже вся вытекла! Прижав пальцами платок к шее Никки, он другой рукой оттянул жгут. Ему казалось что Никки в обмороке. Кровь растекалась устрашающим озером по всему полу, и угол ковра уже окрасился в густой красный цвет. Роберт пощупал пульс на левой руке и сначала решил что пульса нет, потом нашел era пульс бился еле–еле.

— Никки!

Она не отвечала Он пытался в разных местах нажимать на сосуды шеи — и ниже раны, и ближе к ней. Теперь кровь выступала только по краям пореза через короткие промежутки. Роберт попытался сдвинуть края раны. На конечно, напрасно.

— Никки!

Рот у нее был приоткрыт, глаза, казалось остекленели. Большим пальцем Роберт потрогал ее щеку, веко и в ужасе отдернул руку. Он вскочил, сбросил с себя пиджак и увидел, что весь левый бок его рубашки, от рукава и ниже, тоже красный от крови. Он подтащил Никки к тахте и попытался прислонить к ней головой и плечами. Голова Никки тут же упала на грудь.

— Никки? — Роберт опять схватил ее за запястье. Теперь пульса не было, пульс больше не бился. Он пощупал другую руку. На белой шелковой блузке Никки между грудями красным цветком расплывалось кровавое пятно, посередине белела перламутровая пуговица Никки была мертва. Роберт встал, не отрывая от нее глаз. Ее руки ладонями вверх лежали на полу, словно ожидая или принимая что–то.

На миг Роберта охватила паника объяло желание бежать, кричать. Потом он поглядел на Грега и, не отдавая себе отчета в том, что делает, нагнулся и некоторое время внимательно прислушивался, пока не услышал, что Грег дышит. Тогда Роберт распрямился, подошел к телефону и быстро набрал номер.

— Джек? Джек, ты можешь приехать ко мне? Спасибо— Сейчас не могу объяснять.

Он повесил трубку и закрыл лицо руками. Когда он говорил, голос у него срывался, в нем слышались пронзительные ноты. Он позвонил Джеку просто потому, что тот был ближе всех, только поэтому. Но когда Джек войдет… Роберт так и видел, как Джек замрет в дверях, видел, какое у Джека будет лицо, когда он переведет глаза с Никки на Грега потом на Роберта, ведь на секунду Джек поверит, что их убил он, он — Роберт Форестер. Опять совершил убийство. На секунду Роберт увидит, как эта мысль отразится на лице Джека.

Роберт опустил руки. Он шагнул к двери, ринулся прочь, но солнечный свет ослепил его, и он остановился. Он больше не смотрел на Никки, но куда бы он ни переводил взгляд перед глазами, как белый с черным узор, стояли ее белая блузка и черные брюки. У ног Роберта валялся нож, насколько он видел, на нем не было ни капли крови Роберт нагнулся поднять его, но остановился.

«Не трогай — отдернул он себя — не смей дотрагиваться».

Сочинитель убийств

I

Местность, где стоял двухэтажный дом Сиднея и Алисии Бартлеби, была равнинной, как почти всюду в Саффолке. Метрах в двадцати проходило неширокое шоссе. От посторонних взглядов дом защищали с одной стороны пять молодых вязов, растущих вдоль дорожки, огибающей его; с другой – живая густая изгородь метров десяти длиной. Она так хорошо скрывала дом, что Сидней никогда не подрезал ее. Перед домом был столь же малоухоженный газон. Трава росла неровно там и сям, и лишь по окружностям, где были грибницы шампиньонов – их обычно называют кругами фей – виднелась зеленовато–коричневая земля. Бартлеби занимались в основном той частью участка, которая находилась за домом, там были цветник и огород. Там же Сидней вырыл бассейн, около полутора метров в диаметре. В центре, из воды торчали камни, скрепленные цементом, но вот живности не было: красные рыбки передохли, а две лягушки, туда посаженные, не пожелали оставаться.

В одну сторону шоссе вело в Ипсвич и Лондон, в другую – во Фрамлингем. Земля, принадлежавшая Бартлеби, за домом не была огорожена и просто переходила в поле – собственность какого–то фермера. Место это относилось к Ронси–Ноллу, городку, расположенному в трех километрах в сторону Фрамлингема. Дом был куплен ими полтора года назад, сразу после женитьбы; в значительной степени это был свадебный подарок родителей Алисии: молодожены заплатили всего тысячу фунтов, в то время как дом стоил три с половиной тысячи. Соседей у Бартлеби было мало, но у каждого из молодых супругов нашлось свое любимое занятие: он писал, она занималась живописью, и они проводили вместе целые дни. Чтобы починить пару туфель или купить баночку туши, им приходилось ездить на машине за десять километров во Фрамлингем. Именно из–за уединенности, этого места, считали они, никто не селился в доме, стоящем по соседству. Дом этот – солидное двухэтажное строение, отделанное камнем, с островерхой крышей, с окном, внешне нравился им больше, чем их собственный, хотя они слышали, что внутри он требует больших работ; и никто не жил в нем уже больше пяти лет, с тех пор как его занимала пожилая пара, не имевшая средств на ремонт. Дом этот стоял в двухстах метрах от владений Бартлеби, и Алисия, время от времени подолгу глядела на него в окно. Иногда испытывала такое острое чувство отрезанности от всего остального мира, как если бы они с Сиднеем попали на край света.

От Элспет Крзгг, жившей в Вудбридже и знакомой с агентом по торговле недвижимостью, мистером Спарком, Алисия узнала, что соседний дом купила некая миссис Лилибэнкс. Сказав это, Элспет выразила сожаление, что рядом с ними поселится старая дама из Лондона, а не какая–нибудь молодая пара, что, конечно, больше устроило бы Бартлеби.

– Миссис Лилибэнкс приехала, – весело сообщила Алисия как–то раз, вечером на кухне.

– Да? Ты видела ее.

– Не дольше, чем в первый раз. Она совсем старая.

Это Сидней знал. Они уже видели ее месяц назад, она приезжала сюда с агентом. Затем рабочие стучали и пилили целыми днями, и наконец въехала и сама миссис Лилибэнкс. На вид ей было лет семьдесят, и наверняка она будет недовольна, если ее соседи станут устраивать шумные вечеринки летом в саду. Сидней приготовил два коктейля в шейкере и разлил по бокалам.

– Я бы с удовольствием заглянула к ней, но там так много людей, и они, возможно, останутся ночевать.

– Гм, – произнес Сидней, продолжая готовить салат – это было его ежевечерней обязанностью.

Машинально придерживая металлический шкаф одной рукой он дергал заедающую дверцу, чтобы достать горчицу. Забывшись, Сидней поднял голову и ударился о выступающий край шкафа.

– Ах, черт!

– Бедняжка, – рассеянно пробормотала Алисия, занятая пирогом с мясом и почками, стоявшим в духовке.

На ней были узкие голубые джинсы с У–образными разрезами внизу и голубая хлопчатобумажная рубашка, присланная подругой из Америки. Светлые волосы свободно спадали ей на плечи. Узкое, породистое, красивое лицо и серовато–голубые глаза. На левом бедре виднелось несмываемое пятно от краски. Алисия занималась живописью в одной из верхних комнат.

– Возможно, я схожу к ней завтра, – промолвила она, продолжая думать о миссис Лилибэнкс.

Мысли Сиднея были далеко: он вспоминал послеобеденную встречу в Лондоне с Алексом. Его раздосадовало вторжение миссис Лилибэнкс в их жизнь. Почему Алисия не поинтересовалась тем, что он делал днем, его работой, как это свойственно другим женам? Она часто специально не говорила о вещах, которые, по ее мнению, могли его раздражать. Поэтому он и промолчал сейчас.

– А как там в Лондоне? – наконец спросила Алисия, когда они сели за стол в столовой.

– Как обычно. Лондон не меняется, – отвечал Сидней, натянуто улыбаясь. – Алекс тем более. Я хочу сказать, что у него нет новых идей.

– А я думала, что вы начали сегодня новую историю. Сидней вздохнул, он был немного раздражен, хотя эта тема была единственной, на которую он хотел говорить.

– Я на это и рассчитывал. Мне пришла одна идея, но мы так и не сдвинулись с места.

Он пожал плечами. Последний роман, который Сидней написал вместе с Алексом – писал в основном он, а Алекс только готовил телевизионный вариант, – был отвергнут на той неделе третьим и последним из возможных покупателей в Лондоне. Месяц работы, как минимум четыре встречи в Лондоне с Алексом, готовый полностью сценарий и первая часть его, рассчитанная на часовую серию, переплетенная и отправленная всем трем возможным покупателям – все впустую, равно как и сам сегодняшний день. Семнадцать шиллингов за билет от Ипсвича до Лондона, девять часов чистого времени и немалые затраты физической энергии, и все только ради того, чтобы увидеть, как помрачнеет лицо Алекса, и услышать, как после тягостного молчания тот произнесет: «Ах, нет, нет, совсем не годится». Это ли не повод, чтобы начать рвать на себе волосы, зашвырнуть пишущую машинку в ближайшую речку, а потом и броситься туда самому.

– А как Хитти?

Хитти – это жена Алекса, кроткое существо, полностью занятое воспитанием троих маленьких детей.

– Как всегда, – сказал Сидней.

– Вы обсуждали новую идею, эту историю на танкере?

– Нет, дорогая. Именно ее и отвергли. Как она могла забыть, – подумал про себя Сидней – ведь она читала и сценарий и первую часть? Новая история – не знаю, говорил ли я тебе, – это история о татуировке. Один тип выдает себя за другого, который умер, и делает себе татуировку, как у него.

Он не стал рассказывать ей подробно всю историю. Детектива, который действовал во всех историях, написанных им с Алексом, звали Ники Кэмпбелл. Это был молодой человек среднего достатка, и у него, как водится, была подружка. Без конца он попадал во всякие криминальные истории, расследовал их, ловил бандитов, выигрывал боксерские поединки, с честью выходил из перестрелок… равно как и из всех историй, которые никогда не покупались. Сам Алекс был уверен, что в один прекрасный день их ждут удача и успех. Два года назад он уже продал на телевидении одну и с тех пор написал еще пять или шесть, но они приняты не были. Это были настоящие драмы, каждая длилась по часу, а Алекс был убежден, что телевидение нуждается сегодня в хорошем сериале. К счастью для себя, он имел постоянное место в одном издательстве, у Сиднея же постоянной работы не было, да и свой последний роман пристроить ему не удалось, хотя несколько лет назад два его романа были напечатаны в Соединенных Штатах. Он имел лишь около ста долларов в месяц с акций, оставленных в наследство его американским дядюшкой. К этому прибавлялась еще одна, но более значительная сумма – пятьдесят фунтов, которые получала Алисия. На эти деньги они и жили, покупали холсты, краски, бумагу и ленту для пишущей машинки, – то есть все необходимое для своих занятий, которые почти не приносили им дохода.

В этот день Алисия заработала пять фунтов своими картинами, но, в отличие от Сиднея, она не придавала такого значения своему увлечению и не рассматривала его как источник дохода. Единственными предметами роскоши, которые они себе позволяли, были спиртное и сигареты, но и то, и другое стоило так дорого! Сигареты были подобны для них скрученным и превращенным в дым банковским билетам, а напитки – жидкому золоту. Месяцами они не могли позволить себе купить новую пластинку, телевизор же был взят напрокат во Фрамлингеме. Большинство англичан брали телевизоры напрокат, так как постоянно появлялись новые модели, и купленный телевизор быстро устаревал. Сидней считал, что телевизор ему необходим для их с Алексом работы.

– Ты будешь еще пытаться сделать что–нибудь вместе с Алексом? – спросила Алисия, накалывая вилкой последний кусочек.

– А что ты предлагаешь мне делать? Конечно, противно терять целый день на такие поездки в Лондон, но если дело стронется, это имеет смысл.

Его охватил неожиданный гнев: стали вдруг невыносимы и Алисия, и этот чертов дом. Нужно переменить тему разговора, попытаться стереть из памяти все события дня и особенно Алекса с его проклятыми историями. Он закурил сигарету. Алисия передала ему салат, и он машинально положил себе немного. Завтра он вернется к своему сценарию, попытается развить те хилые идеи, которые Алекс предложил сегодня. В конце концов, это Алекс занимается отбором и поиском сюжетов, он служит главной пружиной в их деле.

– Не забудь, что сегодня еще нужно вынести мусор, милый, – сказала Алисия таким ласковым голосом, что, будь настроение Сиднея получше или присутствуй там посторонний, он бы рассмеялся.

Вероятно, Алисия и хотела заставить его засмеяться или хотя бы улыбнуться, он же ограничился кивком головы с мрачным и рассеянным видом. Мысли его остановились на слове «мусор», словно в нем заключалась какая–то важная проблема. Мусорщики приезжали раз в две недели, и поэтому было важно не забыть вовремя выставить мусор на обочину дороги. Их единственный и недостаточно большой мусорный бак постоянно стоял у дороги, в него бросались только банки и бутылки. Бумагу они сжигали, а очистки от овощей и фруктов собирали в яму для удобрений. Но они покупали томатный и апельсиновый соки и кучу других вещей в банках и бутылках, и их накапливалось такое множество, что они едва умещались в двух больших коробках, стоявших в кладовой в ожидании мусорщиков. Обычно накануне их приезда шел дождь, и Сидней, оставляя коробки возле мусорного бака, тешил себя надеждой, что до утра они не размокнут.

– Как надоела эта постыдная необходимость хранить дома мусор, – сказал Сидней. – Что тут такого особенного, спросишь, – ты? Они, видно, считают, что люди в этой стране не едят!

Алисия спокойно приготовилась защищать «эту» страну.

– Вовсе не стыдно иметь мусор. Кто тебе сказал, что это стыдно?

– Возможно, это на самом деле и не стыдно, ко они себя ведут так, как если бы это было стыдно, – столь же спокойно ответил Сидней. – Приезжая за мусором так редко, они привлекают внимание людей… они их словно суют в это носом. Все равно, что закрыть двери паба именно тогда, когда ты умираешь от жажды, и вынудить тебя выпить два или три стакана вместо одного, но вовремя.

Алисия же в защиту раннего закрытия пабов заметила, что это всетаки сокращает потребление алкоголя, а по поводу редкого появления мусорщиков – что, забирай они мусор чаще, это стоило бы дороже. Спор, который они завели уже не в первый раз, продолжался еще несколько минут и разозлил обоих тем, что им не удалось друг друга переубедить.

Алисия была раздражена не так сильно, как Сидней, она скорее делала вид. Здесь была ее родина, она любила ее и не однажды уже хотела сказать Сиднею, что если ему здесь не нравится, он может уехать, но так и не сказала. Ей нравилось поддразнивать мужа даже в таком деликатном вопросе, как его работа, потому что решение проблемы представлялось ей предельно простым: она считала, что Сиднею следует перестать нервничать, быть более естественным и писать то, что ему нравится, и тогда начнет все получаться и его будут покупать. Она часто говорила ему это, но всякий раз слышала в ответ путаные объяснения о преимуществах взвешенного подхода к своему труду и необходимости согласовывать его с запросами рынка. «Но ведь мы решили поселиться в деревне именно для того, чтобы в прямом смысле не биться головой об стену», – говорила она, но этим лишь подливала масла в огонь, потому что Сидней тут же распалялся и спрашивал, не считает ли она, что жизнь в деревне с массой всякого рода буколических забот, от которых никуда ни деться, способна принести большее успокоение, чем жизнь в лондонской квартире, сколь бы мала та ни была. Но квартиры в Лондоне неудержимо росли в цене, да к тому же Алисия прекрасно знала, что, поговори она с Сиднеем серьезнее, он признает, что предпочел бы видеть из своего окна сельский пейзаж и гулять в полотняных штанах и рубашке без галстука и даже с удовольствием время от времени чинил бы забор или возился в саду. Конечно, Сиднею нужно было продать либо их с Алексом сценарий, либо роман, который он продолжал дорабатывать. Алисия считала, что он уже достаточно его изменил и теперь должен показать всем лондонским издателям, хотя и давал его уже в шесть издательств в Англии, включая «Вердж Пресс», где работал Алекс, и в три в Штатах и отовсюду получил отказ. Но было много других издательств, и Алисия слышала, что, бывало, книгу принимали с тридцатого раза.

Моя посуду, она в окно посматривала на Сиднея, который, переодевшись в матерчатые туфли, вынес коробки с мусором и теперь ходил по саду, наклоняясь иногда, чтобы выдернуть сорняк. Из всего ими посаженного пророс пока только один салат–латук.

Сидней постоянно посматривал на одинокий огонек, который светился в угловой комнате второго этажа у миссис Лилибэнкс.

Она, верно, рано ложится или же экономит электричество. А может, и то, и другое. Было странно, что кто–то теперь живет по соседству, и может, к примеру, сейчас высунуться в окно и увидеть, как он бесцельно слоняется за домом. От этой мысли Сиднею стало неприятно. Он вдруг осознал, что смотрит на освещенное окно вовсе не для того, чтобы увидеть миссис Лилибэнкс – она его ничуть не интересовала – а лишь затем, чтобы узнать, не смотрит ли она на него. Но разглядел лишь две желтоватые занавески, почти полностью скрывавшие то, что было внутри комнаты.

II

Между тем, в этот самый момент, в девять часов семнадцать минут миссис Лилибэнкс и не помышляла ложиться спать, хотя и прошедший день был для нее утомительным. Она разместила ночной столик у кровати так, как ей казалось удобным, и теперь обдумывала, что повесить над камином: вид Каннов (который написала сама лет пятьдесят назад во время свадебного путешествия) или натюрморт с яблоками и бутылкой вина (принадлежавший кисти ее подруги Элси Хаузлл умершей двенадцать лет назад, и сделанный специально для квартиры, в которой миссис Лилибэнкс поселилась после смерти своего супруга, Клива Лилибэнкса). А пока она пристроила коробку для рукоделия в одном из верхних ящиков и положила гребенку и щетку в серебряной оправе на комод. Почувствовав, что сильно устала и не в силах уже делать что–либо полезное, она все же осталась довольна сегодняшним днем и решила еще некоторое время не ложиться в постель, чтобы насладиться чувством покоя, снизошедшим на нее. Ей казалось странным, что она занимается благоустройством дома, – а таких домов у миссис Лилибэнкс за долгую жизнь было не менее двадцати, – работа мужа вынуждала их к частым переездам, – ее удивляло то, что она наводит порядок в доме, который почти наверняка станет последним ее жилищем, ибо ей, по всей вероятности, осталось жить не больше двух лет. У нее было больное сердце, и она перенесла уже два инфаркта. Третий убьет ее, доктор не счел нужным это скрывать. Миссис Лилибзнкс ценила откровенность даже в таких обстоятельствах. Она вволю насладилась и готова была встретить свой конец.

Раскрыв постель, приготовленную днем миссис Хаукинз, она зашла в ванную комнату, чтобы выпить две таблетки, которые ежедневно принимала перед сном, а затем спустилась вниз, держась за перила. Наощупь отыскивая выключатели, зажгла свет, взяла электрический фонарик, вышла в пока еще не ухоженный сад и сорвала несколько анютиных глазок. Вернувшись в дом, поставила цветы в стакан на ночной столик, а затем почистила зубы, которые все, кроме шести коренных, были ее собственными. Ванну сегодня она уже принимала в отеле Ипсвича.

Но уснула Лилибэнкс не сразу. Она думала о своей дочери Марте, жившей в Австралии, и внучке Присей, которая, должно быть, в этот самый момент говорила своим приятелям: «Вы представляете, бабушка решила поселиться в деревне. Уф! Но не подумайте, что эта милая женщина потеряла голову, хотя в ее возрасте жить в одиночестве в деревне!..» Присей тайно одобряла решение бабушки и желала, чтобы и друзья ее относились к этому так же, как она, и была готова в противном случае встать на защиту бабушки. «Миссис Хаукинз будет каждый день приезжать на чай, и даже в воскресенье, Присей. А когда меня не станет, ты же знаешь: дом останется тебе», – еще сегодня говорила миссис Лилибэнкс внучке. Она улыбнулась в темноту. Одиночество ее не страшило. Миссис Лилибэнкс считала, что человек общительный нигде не будет одинок, и к тому же за всю свою жизнь она жила в стольких местах во всех концах света, что теперь была уверена: здесь проблем быть не может. Миссис Хаукинз сказала, что познакомит ее с молодой парой, у которой работала и которая жила по соседству. Миссис Лилибэнкс была этому рада. Мистер Спарк сказал, что ее молодые соседи живут здесь недавно. Миссис Лилибэнкс собиралась на днях пригласить их на чай. Нужно съездить во Фрамлингем на неделе и купить всякую мелочь вроде подставок для блюд и карнизов для занавесок. Для этого придется взять такси до Ронси–Нолла, а оттуда – на автобусе.

На следующее утро, в одиннадцать часов, когда миссис Лилибэнкс, выпив чашку чая и отдохнув немного на диване в гостиной, снова занялась раскладыванием вещей на кухне, к ней постучалась Алисия Бартлеби. Она принесла на подносе четверть холодного апельсинового пирога в бумажной салфетке.

Гостья представилась и сказала:

– Я бы с радостью сказала, что сама испекла пирог, но это будет неправдой. Я купила его в одной очень хорошей кондитерской в Ипсвиче.

Миссис Лилибэнкс пригласила Алисию сесть, уверяя, что для нее не могло быть большего удовольствия, чем так скоро познакомиться со своей новой соседкой, и что она уже и сама намеревалась это сделать.

Но Алисия оставалась стоять.

– Я бы хотела посмотреть дом, если вы ничего не имеете против, – сказала она. – Я прекрасно понимаю, что вы еще не устроились, но я здесь впервые.

– Правда? Ну, конечно, я ничего не имею против. (Миссис Лилибэнкс направилась к лестнице.) Я думала, что вы уже осматривали этот дом, когда покупали свой.

Алисия улыбнулась.

– Нам сообщили, что он требует серьезного ремонта внутри, в том числе и водопровода. И мы решили купить другой, чтобы сократить затраты. Мы с мужем вынуждены думать об этом.

Дом состоял из трех комнатка первом этаже, и трех – на втором этаже, где находилась и ванная комната. Миссис Лилибэнкс сообщила, что перевезла всю обстановку из лондонской квартиры. По виду и количеству мебели Алисия заключила, что соседка довольно хорошо обеспечена.

– Вы собираетесь здесь жить одна? – спросила она.

– О, да. Меня вовсе не смущает одиночество. Я бы даже сказала, что люблю быть одна, – весело отвечала миссис Лилибэнкс.

– Уже пятнадцать лет у меня не было дома в деревне… Последний раз в Сюррее, мы жили там с мужем, и теперь мне снова захотелось вкусить деревенской жизни.

– У вас есть машина? – спросила Алисия.

– Нет, думаю, что с машинами для меня покончено. И потом мне говорили, что здешний мясник и бакалейщик приезжают сами на грузовых фургонах.

Они находились в спальне. В солнечном свете резко выделялись глубокие морщины вокруг голубых глаз старой дамы, но они–то и очаровали Алисию. Как ей удалось сохранить такой молодой взгляд? Руки миссис Лилибэнкс оказались довольно маленькими, но ловкими и гибкими, а пальцы – ничуть не узловатыми. Ногти были покрыты светло–розовым лаком, на левой руке, как и у большинства женщин, два обручальных кольца, а на правой – серебряный перстень с изумрудом.

Со своей стороны миссис Лилибэнкс тоже изучала Алисию, хотя и не так откровенно. То, что она увидела, пришлось ей по душе: молодая женщина, лет двадцати пяти, с естественными манерами и взглядом, как у ребенка или, может быть, как у художника. (Миссис Лилибэнкс заметила пятно от голубой краски на брюках.)

Алисия посмотрела на картину, висевшую над камином.

– Какой интересный пейзаж. Где это?

– В Каннах, – ответила миссис Лилибэнкс. – Я повесила его всего десять минут назад. Это одна из моих ранних работ.

– О, вы занимаетесь живописью? (Взгляд Алисин выразил живую заинтересованность.) Я тоже. Немного. И совсем не так профессионально. То, что делаю я, в основном просто мазня.

– Я пишу все хуже и хуже, – твердо сказала миссис Лилибэнкс, во взгляде которой промелькнула усмешка. – Но я привезла с собой все необходимое и надеюсь, что смена обстановки сможет меня вдохновить. Не хотите выпить чая?

Они вернулись вниз. Алисии совсем не хотелось чая.

– Если вам понадобится машина, непременно звоните нам, сказала она. – Наш номер – 470. Я почти всегда дома, да и муж тоже.

– Очень любезно с вашей стороны. Ваш муж тоже художник?

– Нет, он пишет. Занимается литературой. Сейчас работает над романом. Но с некоторого времени примерно раз в неделю ездит в Лондон и работает там еще с одним писателем. Не совсем писателем, скорее с приятелем, который немного пишет. Они пытаются сделать сценарий для телесериала. Но пока им не особенно везет. (Алисия улыбнулась с таким видом, будто сообщала что–то радостное.) Мой муж – американец.

– О! Как интересно! И ему нравится в Англии? Алисия засмеялась.

– В общем, думаю, да. Он здесь меньше двух лет. Его зовут Сидней. Сидней Смит Бартлеби, забавно, не правда ли? Его отцу очень нравилось это имя: Сидней Смит. Я всегда ему говорю, что английского в нем одно имя.

– А в каком жанре он пишет?

– О, его романы не о любви. Во всяком случае, последние. Тот, над которым он сейчас работает, называется «Стратеги». Речь в нем идет о группе людей, которые трудятся над планом того, что они хотят узнать в своей жизни, чтобы потом жить по этому плану. На первый взгляд, это похоже на интригу, но на самом деле ее здесь нет. (Алисия улыбнулась.) Сиду пока не удалось продать его, хотя он написан уже год назад. А вот то, что он делает для телевидения, основано на интригах, даже на жутко запутанных интригах, но Щ с этим он пока не добился успеха.

– О, это ничего. Чтобы добиться признания в любом виде искусства, нужно время. Пусть ваш муж особенно не отчаивается. Уходя, Алисия обещала вскоре позвонить – миссис Лилибэнкс уже поставили телефон, номер 275 – и пригласить ее на обед.

Алисия направилась прямо к дому, остановившись лишь однажды, чтобы сорвать на обочине маргаритку, которую прикрепила к рубашке. Дома она поднялась наверх, чтобы рассказать Сиднею о их новой соседке.

Тот стоял у окна в кабинете и курил сигарету. Дверь была широко раскрыта, и Алисия не постучалась, как обычно делала, если дверь была закрыта.

– Она очень милая. Совсем не чопорная и даже, кажется, с чувством юмора. Рисует. Я видела одну ее неплохую картину. Но только одну. И живет в полном одиночестве. Это очень меня удивило.

На самом деле Алисия была не так уж удивлена, потому что никто не говорил им, что миссис Лилибэнкс приедет не одна, но так или иначе ее замечания повисли в тишине, потому что Сиднея совсем не интересовали ее слова. Он, казалось, даже был раздосадован тем, что Алисия прервала его размышления.

– Она мне действительно очень понравилась.

– Отлично, – произнес Сидней. – Так, значит, она рисует. Он бросил карандаш на стол, заваленный бумагами и покрытый чернильными пятнами; чистый лист был вставлен в машинку.

– Да, подходящее времяпрепровождение для старой дамы! Такое впечатление, что у нее много денег.

После обеда Алисия отправилась за покупками во Фрамлингем и вернулась тольхо в пять часов, потому что у Карлея и Уэбба (магазин, где Бартлеби частенько покупали в кредит) она встретила Элспет Крагг и они зашли выпить кофе и проговорили около часа.

Элспет, австралийка, вышедшая замуж за англичанина, была на шестом месяце беременности. Когда Алисия смотрела на живот Элспет, у нее возникало смутное желание тоже иметь ребенка, но финансовое положение не позволяло думать об этом сейчас, и, что еще более важно, она не была уверена в том, что Сид окажется хорошим отцом, и даже в том, что их брак продлится долго. Алисия хотела ребенка, но время от времени ее посещала ужасная мысль: «Я хочу ребенка, но действительно ли я хочу ребенка от Сиднея?» Странно, что у нее появлялась такая мысль, она любила Сиднея и получала удовольствие от близости с ним. Потому и недостатки Сиднея не особенно задевали ее или, во всяком случае, не должны были задевать. Все это было непонятно, и она старалась поменьше думать на эту тему. Время все изменит, это неизбежно, и нужно только ждать результата перемен, к лучшему или к худшему.

Сидней спустился в тот момент, когда Алисия заканчивала разбирать покупки.

– Завтра я пошлю Алексу письмо и попрошу его приехать в субботу, если ты не против. Его и Хитти, разумеется. Предложу им остаться на ночь. Я решил, что в Лондон по этим делам я больше ездить не буду.

– Ну конечно, Сид, я ничего не имею против.

Алисия мысленно пересчитала количество чистых простыней, которые были в доме, и решила, что в пятницу нужно будет заняться уборкой (Хитти не отличалась особой аккуратностью, но дома у нее всегда было чище, чем у них). Она также подумала о мясном блюде, которое сможет приготовить, ведь Алекс и Хитти не страдали отсутствием аппетита.

– Если мы не закончим в этот уик–энд, я брошу все и займусь какойнибудь новой идеей.

Сидней в сердцах швырнул свой желтый карандаш в мойку, словно в свой рабочий стол. Алисия привыкла к этому жесту, равно как и к тому, что карандаш подскакивал два–три раза, прежде чем упасть. Она не помнила, чтобы Сидней когда–нибудь поднял карандаш, но под рукой у него всегда имелся новый.

– Конечно, дорогой, я буду рада их видеть, – неожиданно улыбнулась она.

III

Пользуясь случаем, Алисия пригласила миссис Лилибэнкс на ужин в субботу. Все равно она будет готовить, а присутствие еще одного человека не сможет помешать; к тому же, говорила она себе, миссис Лилибэнкс наверняка сама будет рада увидеть кого–нибудь после целой недели одиночества.

Полк–Фарадейсы приехали в субботу в три часа, на час позже, чем собирались, и уже пообедали в дороге. А до этого они вынуждены были ждать, пока придет их домработница Люси, чтобы оставить с ней детей.

– У нее нет телефона дома, – объяснял Алекс, – поэтому пришлось искать, кто бы смог передать ей нашу просьбу, а потом ждать, когда она закончит свои дела и придет.

– Она не приходила в пятницу, – добавила Хитти. – Похоже, кто–то заболел у нее в семье.

У Хитти было круглое лицо и волосы, собранные в пучок на макушке. Прическа придавала ей сходство со светловолосой китаянкой.

– Ну, наконец–то приехали, – встретила их Алисия. – Хотите чегонибудь выпить? Или съесть?

– Совсем–совсем ничего, душенька, – ответил Алекс, притягивая к себе и обнимая Алисию. (Он был высоким довольно полным брюнетом с очень бледной кожей.) Как чудесно тут у вас в деревне, на чистом воздухе! Ах, апрель в Англии! Скоро май, чудесно! Вы не против, если я сниму пиджак?

Сидней спустился по лестнице, он относил чемодан Полк–Фарадейсов в гостевую комнату.

– Что это? Вы ничего не хотите выпить? – весело спросил он.

– Может быть, вы бросили пить?

– Нет, дело в том, что… (Алекс покосился в сторону Алисии.) Наши великие головы нам понадобятся для работы, мы должны покончить с этим делом до захода солнца.

– Или пустить себе пулю в лоб на заре, – сказал Сидней.

– Да, я стреляю в тебя, ты – в меня, одновременно.

К пяти часам они еще не особенно продвинулись к своей работе, но у Сиднея возникло впечатление, как и всякий раз, когда они что–нибудь сочиняли вместе с Алексом, что в этой истории появляется нечто ощутимо новое и важное, хотя бы потому, что над ней работала еще одна голова. Но он очень хорошо знал, что впечатление это не имеет под собой никакого основания.

Толстый дрозд пощипывал траву прямо перед Сиднеем. Где–то рядом попыталась пропеть песенку какая–то птица. «Интересно, что это за птица?» – подумал Сидней. Он поежился, солнце скрылось за облаком. Ему было так скучно, что он чуть не заснул.

Им нужно, чтобы случилось чудо, чтобы на какой–то миг вспыхнула идея, которая бы все осветила другим светом. Он думал об этом, слушая, как бубнит Алекс: «Нет–нет, погоди, Ники не знает, что девушка уже нашла ювелира, верно? Тогда как мы можем или как она может думать о том, что она его узнает?» И, отвечая Алексу, он покраснел от стыда, думая о том, как мысль о «вспыхнувшей идее» вообще могла прийти ему в голову. Сидней даже боялся, что больше никогда ни одна искра не блеснет в нем… Лишь писатель, у которого бывают время от времени подобные вспышки, вправе думать так. Ему смертельно надоел Ник Кэмпбелл, и он не понимал, как может Алексе таким энтузиазмом вновь браться за дело. Хотя у Алекса была работа, а всем этим он занимался лишь от случая к случаю. Ему просто очень хотелось еще что–нибудь заработать. Его богатые родители не помогали ему деньгами, потому что – Сидней забыл причину – они не одобряли и его брак, и его попытки стать писателем. Эти люди, жившие в герцогстве Корнуэльском, хотели, чтобы Алекс занимался тем же, чем занимались они сами, хотя в то же время считали, что их сын должен зарабатывать больше, если хочет обзавестись многочисленным семейством. Алекс рассказывал Сиднею о них со смехом, но видно было, что он предает большое значение их словам. Дремля на солнышке, Сидней слушал Алекса, делал вяло какие–то замечания, пока не оказался в состоянии где–то между явью и своим собственным сном, то ли в пустоте, то ли нигде.

Ему вдруг вспомнился отец, которого он почти не знал, – тот умер, когда Сиднею было девять лет, – и это воспоминание вызвало неприятное ощущение. Мать Сиднея рассталась с мужем, когда сыну было шесть лет, и после их развода он видел отца всего пять или шесть раз. Он знал, что отец хотя работал администратором в чикагских театрах, сам мечтал стать драматургом. Как администратор, он зарабатывал немного, а из его пьес была напечатана одна–единственная, «Снежный человек», да и та на его собственные средства. Сидней часто думал о том, что посредственность отца довлела над ним как проклятие, он обречен на неуспех, и его потребность написать нечто такое, от чего весь мир придет в восторг и благодаря чему его имя будут помнить по крайней мере еще сто лет, – эта настойчивая потребность тоже казалась Сиднею проклятием. Когда его самого посещали подобные мысли, его охватывал страх. Его теперешняя жизнь в Англии, женитьба на англичанке, которую, кажется, мало интересовали его дела, старинный дом, в котором они жили, с его низкими перекрытиями, о которые он каждый день бился головой; английская земля, которая забивалась ему под ноги, когда он копался в огороде – все это казалось ему совершенно нереальным, как пьеса, которую он сам сочинил и которая вышла не слишком удачной. Но зачем, вопрошал Сидней себя, он живет именно здесь, ведь любая другая женщина могла исполнять ту же роль ничуть не хуже, хотя он считал, что привязан к Алисии и даже, кажется, влюблен в нее. Но действительно ли он нуждается в том, чтобы рядом всегда была женщина? Не мешает ли это ему использовать все свои возможности, и как он может теперь исправить это положение? В результате он приходил всегда к решению, что просто нужно работать и работать.

«Мне всегда тяжело сосредоточиться на свежем воздухе», – с неожиданным раздражением воскликнул он про себя, и это восклицание вывело его из оцепенения, в котором он находился. Должно быть, Сидней произнес это вслух, обращаясь к Алексу.

– Давай попробуем посмотреть все по сериям, – предложил он.

Иногда этот способ создавал у него впечатление, что сюжет имеет какое–то последовательное развитие, но когда он прочитал шестую серию по своим записям, то не почувствовал ничего, кроме усталости. Алекс же заявил, что так совсем другое дело.

– Я говорю тебе, что это совсем другое дело, – повторил он.

– Нет, хватит! Что теперь нужно, так это выпить виски. Около семи часов Сидней переоделся, даже надел галстук, полагая, что в связи с приходом миссис Лилибэнкс это должно будет понравиться Алисии. Алекс всегда надевал галстук к ужину, его трудно было представить себе без галстука, разве что больным или при смерти, но в этих случаях кто ужинает?! Сидней вспомнил, как тот не снимал галстука даже в жуткую жару, на пикнике прошлым летом.

– Может, сходить за ней? – спросил Сидней Алисию, когда они все собрались на кухне.

Алисия поставила ростбиф в духовку.

– Прекрасная мысль, дорогой. Иди позови. Она уже должна выходить.

Сидней поставил стакан на стол и вышел. Ноги его, как обычно, были обуты в теннисные туфли. Пройдя калитку, Сидней остановился, решая, идти через кухню или через центральную дверь, и двинулся к последней, которой похоже пользовались чаще. Постучал только что начищенным, сверкающим медью дверным молотком. Дверь открыла хозяйка.

– Добрый вечер. Я – Сидней Бартлеби, – произнес Сидней с улыбкой. – Пришел за вами.

– Как это мило с вашей стороны! Не желаете войти? Миссис Лилибэнкс, по–видимому, уже собиралась выходить. На ней была широкая шляпа и темно–синяя шаль, изящно накинутая на плечи и на одну руку. Он ответил, что раз она готова, то заходить он не будет. Миссис Лилибэнкс вышла и притворила дверь, не запирая на ключ.

Сидней открыл перед ней калитку.

– Скрипит, нужно будет ее смазать, – проговорила миссис Лилибэнкс. – А то все птицы разлетятся. Вы любите птиц?

– Да, люблю, хотя не особенно в них разбираюсь.

– Ваша жена сказала, что вы пишите?

– Да, а вы – рисуете.

– Я простой любитель, для меня это одно из развлечений, – проговорила она таким тоном, будто у нее было много других развлечений.

Алисия представила гостей друг другу, а Сидней налил миссис Лилибэнкс виски. То, что старая дама отдала предпочтение виски перед джином и хересом, Алисию порадовало, поскольку их херес был очень скверного качества, а ей почему–то казалось, что миссис Лилибэнкс захочется именно хереса.

– Где вы живете в Лондоне? – обратилась миссис Лилибэнкс к Хитти. Хитти ответила, и между ними завязалась беседа; они поговорили о преимуществах и недостатках Кенсингтона, района, где прежде жила миссис Лилибэнкс, а затем перешли к детям Хитти.

Алисия отправилась на кухню проверить, как там мясо и пирог, а Сидней приготовил салат, разлил напитки и наполнил горчицей соусник с серебряной крышкой. Это был один из немногих дорогих предметов, которыми они располагали для сервировки стола. Сидней пребывал теперь в очень веселом настроении и даже напевал довольно приятным, но не сильным голосом свою собственную пародию на одну народную песенку.

– Тише, – сказала Алисия, кивнула в сторону гостиной, где находилась миссис Лилибэнкс: слова песенки были довольно неприличными.

– А хочешь, я спою «Острые Перчики»?

– Тогда она решит, что ты сошел с ума. Или, вернее, она это заметит.

Сидней понизил голос и все–таки допел свою песенку, не сводя глаз с Алисии.

– Я вижу, ты не в восторге от моего «пиццикато», – сказал он. – А ведь с моими словами песня стала бы в сто раз известней, чем сейчас. И уж точно заняла бы свое место в опереточном репертуаре вместе с ариями Гилберта и Салливана и даже наверняка вытеснила бы их.

Алисия улыбнулась, в глубине души сожалея, что он не выказывал такой же уверенности в собственных способностях сегодня утром. А Сидней в это время подумал, что под важным видом Алисии скрывался не особенно глубокий ум и что у него много замечательных идей и сюжетов, которые необходимо было бы обсудить, но о которых он, тем не менее, не мог поговорить с ней, так как ее это совершенно не интересовало. Когда он познакомился с ней, ему казалось, что раз она англичанка и говорит с другим произношением…

– Не знаю, готово мясо или нет, – проговорила Алисия, – не помню, когда я его поставила, в семь или в семь пятнадцать?

Выглянув в дверь столовой, Сидней спросил:

– Простите, миссис Лилибэнкс, какой ростбиф вы предпочитаете: с кровью или без?

Та улыбнулась:

– О, лучше с кровью.

– Прекрасно, именно таким он и будет. – Затем, обернувшись к Алисии, сказал: – Можешь выключать. Мы все любим мясо с кровью. Миссис Лилибэнкс, позвольте, я налью вам виски.

Сидней протянул руку, чтобы взять ее бокал, но старая дама остановила его: О, нет, благодарю. Мне уже достаточно.

Они уселись за стол. Полк–Фарадейсы принесли свои недопитые бокалы. Сидней разрезал мясо, Алисия проверяла, всего ли хватает на столе. Не успев сесть, она вдруг замечала, что не хватает ножа для масла или тарелочки для хлеба (она решила взять одну из–под цветочного горшка и вымыть, и ей пришлось дважды выходить на кухню. Все наперебой хвалили кулинарное искусство Алисии, а Полк–Фарадейсы сказали, что Сидней на этот раз превзошел самого себя в приготовлении салата.

– Это оттого, что я открыл сегодня новую баночку с розмарином, – скромно ответил Сидней, хотя розмарин он просто нарвал в саду.

Алекс и Хитти расспрашивали миссис Лилибэнкс о ее новом доме и полюбопытствовали, почему она решила поселиться в деревне. Она отвечала, что сделала это просто «ради удовольствия и смены обстановки». Она также рассказала, что ее дочь Марта обретается в Австралии, а внучка Присей хочет стать актрисой и живет в Лондоне, в Челси, в огромной квартире вместе со своими пятью друзьями. Миссис Лилибэнкс не преминула поведать и несколько забавных случаев из жизни богемного окружения своей внучки и в том числе историю, как Присей с друзьями затаскивали одного молодого человека в его квартиру на втором этаже, когда он по забывчивости оставил ключ внутри. Все эти истории встречались улыбками, и гости начали чувствовать себя более раскованно и решили, что миссис Лилибэнкс весьма современна для своего возраста.

Сидней же испытал даже некоторую зависть. Ему уже было двадцать девять лет, и казалось, что молодость его уже прошла, а вместе с ней и многое другое. Он мог узнать разные страны, а был–то лишь в Архангельске, где как–то оказался вместе с кораблем, и это не считая тех мест в Европе, где бывали и все. Теперь же, когда Сидней женат, все это стало невозможно. Когда женишься, становишься бедным как бы автоматически, даже если берешь за себя девушку не без гроша. Человека же холостого бедность не страшит, и он еще может что–то наверстать.

Но человек женатый – это конченый человек и в моральном и в материальном смысле.

Алисия, относя посуду со стола на кухню, уронила стакан, он упал на каменный пол. Сидней в это время засыпал кофе в кофеварку и вдруг обернулся в ярости:

– Сколько можно?!

Ты бьешь уже, кажется, шестой или седьмой стакан!

У него возникло неприятное ощущение, будто осколки впиваются в ноги, хотя ни он, ни Алисия никогда не ходили босиком по каменному полу кухни, да и он хорошо знал, что после уборки пылесосом на полу ничего не останется.

Алисия постаралась скрыть улыбку, непроизвольно появлявшуюся у нее на лице всякий раз, когда случались подобные сцены или когда она ошибалась.

– Мне очень жаль, что я тебя напугала, дорогой, но я купила эти стаканы совсем по дешевке во «Фраме». Совсем недорого.

Сидней взглянул в сторону столовой и понял, что миссис Лилибэнкс, которая уже встала из–за стола, слышала их маленькую ссору. Она улыбнулась ему. Весь остаток вечера Сидней изо всех сил старался казаться общительным, выказывая хорошее расположение духа. Когда миссис Лилибэнкс поинтересовалась его работой, он вкратце пересказал историю, над которой они с Алексом бились, и в результате неожиданно получил гораздо больше пользы, чем от двух с половиной часов, проведенных с Алексом.

– Чего вам не хватает, так это, возможно, некоторого элемента неожиданности, – сказала миссис Лилибэнкс, когда Сидней признался ей в том, что эта его работа ему не нравится. – Представьте, например, что первая татуировка не настоящая. Та, которая была у покойного. Просто ее нарисовали масляными красками. Впрочем, не знаю, как это может вам пригодиться в дальнейшем.

– Вы правы. Тут нужна какая–то неожиданность. Я подумаю. Нарисованная татуировка, гм…

Алисия поставила пластинку Синатры, и Полк–Фарадейсы стали танцевать.

– Надеюсь, миссис Лилибэнкс, эта музыка вам не помешает? – предупредительно спросила Алисия старую даму. – Можно было бы вынести проигрыватель и выйти всем на улицу, но начинается дождь.

Миссис Лилибэнкс отвечала, что музыка ей не мешает. Сидней сидел на полу возле стула миссис Лилибэнкс. Вдруг он резко поднялся и сказал:

– Миссис Лилибэнкс, не хотите потанцевать? (Играла как раз медленная очень музыка.)

– Нет, спасибо. Увы, у меня больное сердце. Из–за него я ползаю как улитка. Но, возможно, именно поэтому я переживу вас всех. (Ей казалось, что половина ее слов, заглушается музыкой.)

Тогда Сидней обнял Алисию, и они, медленно двигаясь по паркетному полу, стали удаляться. (Алисия свернула ковер.) Миссис Лилибэнкс отметила, что ковер был восточный и его купили, вероятно, потому что он соответствовал размерам гостиной. Закуривая последнюю из четырех сигарет, которые она положила себе выкуривать за день, она посматривала на молодых людей, не задерживаясь на каждом из них более нескольких секунд. Сидней показался ей человеком нервным, созданным скорее для того, чтобы стать актером, а не писателем. У него было очень живое лицо, и когда он смеялся, смех был настоящий, будто он веселился от всего сердца. Брюнет с голубыми глазами, такие встречаются среди ирландцев. Но сразу бросалось в глаза, что человек он несчастливый. Возможно, что из–за денежных затруднений. Алисия много беззаботнее, походит на избалованного ребенка, хотя, возможно, именно такая женщина ему и нужна.

Полк–Фарадейсы внешне более подходили друг другу – казалось, они больше ничем не занимаются, а только расточают похвалы друг другу и все время смотрят друг другу в глаза, точно только что познакомились и влюбились. У них уже трое детей, а кажется, будто совсем недавно расстались с детством. Хотя, сказала себе миссис Лилибэнкс, мы с Кливом были не старше, когда родились двое наших детей.

Миссис Лилибэнкс встала и поднялась на второй этаж, где нашла туалет. Проходя мимо кабинета Сиднея, она задержалась и заглянула туда: холодная комната, пустые, без картин, стены, стеллажи из белого дерева с книгами вдоль одной стены, обычный – не письменный – стол с зеленой пишущей машинкой, словарь, карандаши, стопка бумаги, за столом – окно без шторы. Смятый лист валялся радом с корзиной для бумаг. Спальня находилась слева от кабинета и имела более веселый вид. Миссис Лилибэнкс увидела большую продавленную кровать с синим покрывалом, банджо, косо висящее на стене над кроватью, полосатые обои с малиновым узором, абстрактные картины, написанные Алисией, комод, стул и перекинутые через его спинку полотняные брюки. На комоде – большой плюшевый заяц, похожий на те игрушки, которые Йрисси хранила с детства, и довольно красивое зеркало в серебряной рамке.

Миссис Лилибэнкс вошла в ванную комнату, которая располагалась между кабинетом и спальней. Здесь взгляд ее привлекли сиреневые полотенца, на каждом из которых было вышито по желтому цветку, фотография из журнала на стене. Кажется, она видела эту фотографию на обложке одного из номеров «Обсервер» за прошлый год: там группа студентов в канотье и с зонтами в руках, и один из них произносит фразу, обведенную в круг; фразу, которая заставила миссис Лилибэнкс сперва вздрогнуть, затем покраснеть и наконец улыбнуться. В сущности, это было довольно смешно. Миссис Лилибэнкс вымыла руки, продолжая рассматривать флаконы, стоявшие на стеклянной полке под аптечным шкафчиком. Духи, аспирин, йод, дезодорант, лак для ногтей, кисточка для бритья, тальк, шампунь, лекарство от зубной боли. Все это вызывало в воображении вид из окна какого–нибудь манхэттенского небоскреба. Она спустилась вниз. Увидев ее, Алисия предложила ей клубничного коктейля или еще одну чашечку кофе, но она вежливо отказалась.

– Спасибо, я побуду еще минут десять, мне уже пора идти.

– Я только что подумала, что мне бы очень хотелось написать ваш портрет, – сказала Алисия. – Вы ничего не имеете против? Я уже давно не писала ничего реалистического. Я имею в виду – узнаваемого.

– Буду очень рада.

– Вам на самом деле нетрудно попозировать мне? Но без книги в руках. Я люблю, когда мои модели смотрят на меня или в пространство. Но есть люди, которые не любят попусту тратить время.

– У меня здесь сколько угодно времени.

Сидней настоял на том, чтобы проводить миссис Лилибэнкс до дома, и захватил фонарик, хотя соседка и принесла в сумочке свой.

Вскоре Полк–Фарадейсы ушли спать – сказались полдня, проведенные в дороге. Алисия заверила Хитти, что сама справится с мытьем посуды. Сидней остался ей помогать.

– Как прошел ужин, дорогой? – устало спросила Алисия.

– Замечательно. Чего, к сожалению, не скажешь о беседе.

Алисия иронически улыбнулась. Она ждала ссоры, но не слишком бурной, в доме были гости. Однажды Сидней даже толкнул ее так, что она села прямо в коробку с апельсиновой и картофельной кожурой.

– Вероятно, все дело в том, что все мы не такие приятные собеседники, как ты. Нам приходится утешаться тем малым, на что мы способны.

– Я имел не это в виду, – возразил Сидней еще более желчным тоном, – Я говорил о твоей милой шуточке, достойной жены, по поводу моей писательской работы. Ты выразилась, что это была моя первая любовь, но много лет назад она умерла или как–то в этом духе.

– Как? – спросила Алисия, она и в самом деле не помнила, о чем идет речь.

Сидней глубоко вздохнул.

– А так, что моя муза уже не живет под этой крышей. Ты должна помнить, ведь ты сама так сказала. Все слышали.

Сидней вспомнил, как вслед за ее фразой последовало короткое молчание и затем улыбки гостей. Он вспоминал это даже с удовольствием, потому что само воспоминание подогревало его злобу против Алисии за ее шутку.

– Что? – высоким и насмешливым голосом спросила Алисия. – Мне кажется, ты все выдумал. Или это сидит в тебе подсознательно. А может, так все и есть на самом деле, а, Сидней? Иначе бы тебя это так не задевало. Неужели тебе никогда не приходило в голову…

Он ударил ее по лицу мокрой тряпкой.

Алисия вздрогнула и, едва придя в себя, швырнула в него только что вымытой чашкой. Та пролетела мимо и разбилась о холодильник.

– Уже вторая за сегодня, – сказал Сидней, наклоняясь, чтобы собрать осколки.

Сердце его бешено колотилось. Поднявшись, он с удовольствием заметил, что на щеке у Алисии проступила красная полоса.

– Ты дикарь, – сказала она ему.

– Да.

Да, и в один прекрасный день он не остановится на этом и убьет ее. Сидней думал об этом уже много раз. Как–нибудь, когда они будут дома одни. Он ударит ее один раз и вместо того, чтобы опомниться, будет бить, пока она не умрет. Но теперь, когда он скова взглянул на нее, Алисия улыбнулась и повернулась к мойке. Сидней подумал: эта улыбка означает, что последнее слово осталось за ней, когда она бросила в него чашку.

– Думаю, мне опять пора ненадолго уехать. Чтобы ты смог успокоиться и поработать.

– Действительно, почему бы и нет?

Она уже уезжала несколько раз в Брайтон дня на два–три, а однажды – в Лондон к Полк–Фарадейсам. Всякий раз это бывало после ссоры, и она не сообщала, куда отправляется.

– Простите… – в дверях стоял Алекс в накинутом на плечи старом халате, похожий на Шерлока Холмса. На нем были тапочки на войлочной подошве, – поэтому они и не слышали, как он подошел. – Вы не нальете мне стакан молока? Хитти пьет молоко перед сном.

– Да, конечно. Сид, будь добр, достань стакан.

IV

Спустя примерно десять дней, в первую неделю июня, Алисия закончила писать портрет Грас Лилибэнкс. Это был портрет в три четверти, немного меньше натуральной величины, на котором миссис Лилибэнкс держала в руке черные и желтые анютины глазки. Алисия прибегла к своему старому методу: начала с фона, затем несколькими быстрыми штрихами набросала лицо и закончила светом, который отражался в ярко–голубых глазах миссис Лилибэнкс. Она очень гордилась этим портретом, хотя он был сделан в реалистической манере, а реализм вызывал презрительное отношение в кругу тех людей, с которыми она общалась. Но все же он был ничуть не более реалистичным, чем знаменитый портрет Гертруды Стайн кисти Пикассо, который Алисия, как и большинство ее друзей, считала шедевром.

– Это лучше, чем то, что висит над камином, – сказал Сидней. – Почему бы его туда не повеешь?

Алисия не показывала ему портрет, пока полностью его не закончила. Она работала наверху в своей мастерской, и миссис Лилибэнкс приходила позировать к ней каждое утро с десяти до одиннадцати.

Конечно, Алисия была довольна своей работой, но все–таки это был реалистический портрет и, следовательно, в меньшей степени произведение искусства, чем ее самые неудачные абстрактные картины. Она повесила его в углу гостиной вместо висевшей там абстрактной композиции.

– Да, мне он самой нравится, – задумчиво сказала она, глядя на портрет. – Я куплю для него раму у Эббота или еще где–нибудь. («Эббот» был что–то вроде сарая в Дебенхеме, где продавалась подержанная мебель. Бартлеби купили там стол для Сиднея, диван в гостиную и еще множество мелких вещей.) Странно, зная человека совсем недолго, добиться такого сходства, тебе не кажется? Я слышала, что писателю будто бы труднее описать то место, которое он знает с детства, чем то, в котором живет всего три недели. Видимо, когда ты знаешь что–то очень давно, то перестаешь видеть конкретные детали.

Это было правдой. Сидней прекрасно понимал, о чем она говорит, но воспринял ее слова как критику, направленную против него. Он и сам знал, что слишком долго работает над «Стратегами», и Алисия это знала. Он уже не мог различать ни деталей, ни даже всего в целом, он просто уже ничего не видел. И все–таки это была чуть ли не единственная возможность заработать сейчас денег, и Сидней не хотел от нее отказаться.

Вечером они отправились в Ипсвич поужинать в китайском ресторане и потом сходили в кино. Выйдя из кинотеатра, они обнаружили, что у машины спустило колесо. Сняв пиджак, Сидней достал домкрат и разводной ключ и приступил к работе. Тем временем Алисия направилась на поиски питья и вернулась, неся два бумажных стаканчика с отвратительным апельсиновым соком. Сидней с удовольствием выпил бы бутылку пива, но было уже одиннадцать, и пабы уже полчаса как закрылись.

– Хорошо, что с нами не поехала миссис Лилибэнкс, – сказала Алисия, имея в виду спущенное колесо. – А то я бы не знала, что и делать.

– Гм.

Наконец они тронулись. Сидней оставил недопитый сок на тротуаре, потому что поблизости не было урны. Алисия продолжала пить маленькими глотками свой сок. Около шести часов они позвонили миссис Лилибэнкс и пригласили ее поехать с ними, но соседка отказалась, сославшись на усталость – она много работала сегодня в саду.

– У нее же есть садовник, – заметил Сидней. – Должно быть, она очень придирчива.

– Садовник приходит только два раза в неделю… Миссис Лилибэнкс сказала, что у нее больное сердце и она не уверена, что сможет прожить больше двух лет, – прибавила Алисия таким сочувственным тоном, точно речь шла о ее близком родственнике.

Действительно, за время работы над портретом Алисия очень сдружилась с миссис Лилибэнкс. Они обсуждали многие серьезные вещи, и Алисия считала их беседы очень полезными для себя. Она рассказывала миссис Лилибэнкс о трудностях, с которыми сталкивался в своей работе Сидней, и о том кризисе, в котором он сейчас находится, и даже намекнула, что имеет опасения относительно прочности своего брака с Сиднеем. На что миссис Лилибэнкс отвечала, что совместный быт с годами становится привычным и ведет к прочной любви, а период между вторым и третьим годом супружества считается критическим. Она вспомнила также, что и сама имела иногда подобные проблемы, и это несмотря на то, что ее муж немало преуспел в профессии морского инженера.

– Что ж, довольно неприятная ситуация для домработницы, – заметил Сидней. Представь себе, в один прекрасный день она приходит на службу и видит в кресле мертвую миссис Лилибэнкс.

– О, Сидней! Какой ужас! Как ты можешь думать о подобных вещах!

– А разве этого не может случиться? Большую часть времени она проводит дома одна. Так почему ты думаешь, что миссис Лилибэнкс протянет ноги именно тогда, когда рядом будет домработница или еще кто–нибудь? Скорей всего она умрет в постели, как мой дедушка. Он умер во время сиесты. Это произошло, видимо, очень спокойно, потому что никто в доме и не подозревал о его смерти, пока не пришли его будить.

Алисия поморщилась.

– Неужели так необходимо говорить о смерти?

– Извини, это нечто вроде профессиональной болезни, – ответил Сидней, притормаживая, чтобы не наехать на кролика, зигзагами скакавшего перед ними. Наконец кролик свернул на обочину и исчез. – Я постоянно думаю о сценарии.

Алисия промолчала. Возможно, именно так и случится, как он говорит, и, может быть, даже очень скоро. Глаза Алисии наполнились слезами. Она почувствовала угрызения совести, потому что вместе с жалостью к миссис Лилибэнкс испытала и какое–то странное удовольствие, словно только что увидела эту драму на сцене театра. Она уже не сможет смотреть на миссис Лилибэнкс и не думать о том, что та с минуты на минуту может умереть. И все из–за неуместных предположений Сиднея.

– Будет лучше, если ты прибережешь свое воображение для работы, во всяком случае – полезней, – бросила она. – Например, для твоего романа.

– Я и работаю над этим проклятым романом. А чем, ты думаешь, я занимаюсь?

– Я уверена, что все дело в форме. Тебе нужно изменить форму романа.

– Не лучше ли тебе заниматься своей живописью и позволить мне самому решать, как писать?

– Но ведь в «Стратегах» явно что–то не так, иначе почему их не покупают? Ты не находишь? – настаивала она.

– О, ради всего святого! – Сидней прибавил скорость.

– Не так быстро, Сид.

– Сначала ты пытаешься меня ободрить, внушая, что даже самые хорошие книги годами ходят от издателя к издателю, а потом говоришь «что–то не так, иначе почему роман не покупают». Что же я должен думать? Или ты специально хочешь сказать мне сегодня что–нибудь неприятное…?

– Неприятное? Я только советую тебе, чтобы ты по–другому взглянул на свою работу. Ты твердишь, что полон разных идей – так используй их!

Удар попал в цель, и Сидней горько улыбнулся.

– Да, – ответил он.

Да, он полон идей и часто воображает себе, как люди не вымышленные, а их знакомые оказываются вдруг убиты или ограблены или их кто–то шантажирует. В воображении Сиднея Алекс умирал по меньшей мере раз пять. Сама Алисия – двадцать раз. Она погибала в объятом пламени автомобиле, и в лесу, задушенная преступниками, и падала с лестницы у себя дома, и тонула в ванне, и вываливалась из окна второго этажа, когда пыталась спасти пичугу, застрявшую в водосточной трубе, а в довершение всего отравилась ядом, еще не известным науке. Но эффектнее всех других, по его мнению, была ее смерть от побоев, нанесенных им дома, после чего он отвез ее тело на машине подальше и закопал, а потом рассказал всем, что она уехала на несколько дней в Брайтон или, может быть в Лондон. Алисия не возвращается, полиция не может ее найти. Сидней рассказывает полиции и всем знакомым, что в последнее время отношения между ними испортились и очень вероятно, что Алисия решила его бросить, изменить свою жизнь и уехать (возможно, и во Францию по фальшивому паспорту)… Эта последняя мысль была довольно глупой, бегство во Францию было связано со всякими сложностями, а это не в характере Алисии.

– Сидней!

– Что?

– Ты проехал наш дом. Сидней затормозил и развернулся. Дом миссис Лилибэнкс угрюмо темнел в молочно–белом свете луны и Сиднею показалось, что дом следит за ними, пока он рулит по дорожке к гаражу и ставит туда машину. Сидней сказал себе, что ему не следует забывать о соседстве миссис Лилибэнкс, и, следовательно, обдумать убийство Алисии нужно до мельчайших подробностей. Особенно внимательно нужно быть, при выносе ее трупа из дома. Он думал об этом машинально, как если бы речь шла о героях его романа. Потом придет время, и он получит деньги Алисии, и это будет очень приятно. Он никогда не услышит ее голоса, голоса, который его постоянно раздражает. Хотя об этих выгодах: о деньгах и о свободе – он подумал почти равнодушно, словно они должны будут достаться кому–то другому.

Последнее произведение Сиднея и Алекса из серии о Нике Кэмпбелле, история о татуировке, была отвергнута последним из возможных покупателей с маленькой припиской: «Не плохо, но уже было». Эта короткая фраза целыми днями вертелась в голове Сиднея. Уже несколько дней он бродил по окрестностям в надежде набрести на какой–нибудь лес или забраться подальше в поле, но лесов не было, а поля, хоть и были пустынными, но вид их вызывал ощущение, что они принадлежат какомунибудь бдительному фермеру, который непременно появится и спросит, что он делает на его поле. Что он делает? Да ничего. И это, вероятно, покажется еще более подозрительным, чем что–нибудь другое. Лучше уж иметь готовый ответ вроде: «Я наблюдал за кроликами, и мне показалось, что один спрятался в ту норку». Наконец он рискнул побродить и по полям, и ни в одном месте его никто ни о чем не спросил. Так бродил он очень долго, вспоминая о еде, лишь когда давал себя знать себя голод и всякий раз уже после половины третьего, когда пабы обычно бывают закрыты. Иногда Сидней покупал в какой–нибудь лавке пакетик нарезанного ломтиками чеддера и яблоко. И вот, когда он уже отчаялся найти какую–нибудь свежую идею, ему в голову пришла мысль о Лэше. Сидней тут же развернулся и быстро пошел к дому, по дороге обдумывая новую идею.

Лэш окажется злодеем, который в каждой серии совершает что–нибудь невероятное. Это будет не многосерийный фильм, а нечто такое, что можно продолжать до бесконечности, а каждая серия будет представлять собой законченную историю. Зрители будут видеть все глазами Лэша, переживать вместе с ним все опасности и надеяться, что полиции не удастся поймать его, как и получится на самом деле. У героя не будет хлыста, но само имя будет намекать на его тайные и развратные наклонности. Возможно, у него будет зажигалка с изображением кнута или запонки в виде кнутов, изогнутые в форме латинской «S». Пусть его первым подвигом станет налет на дом, принадлежащий очень богатым людям, которые сами не вызывают у зрителей ни малейшей симпатии.

Полиция не знает его настоящего имени и предполагает, что он один из трех известных преступников, поисками которых она сейчас и занимается. Лэш же не имеет к ним никакого отношения. Его имя не фигурирует ни в одной полицейской картотеке, Лэш очень хитер. Конечно же, он начинает свои похождения совсем молодым. Хотя это слишком трудно будет объяснить, но Лэш не имеет ни родных, ни знакомых. И это делает его еще более обаятельным. Зрители ничего не знают о планах Лэша, пока он не начинает действовать. Сидней рассчитывал удовлетворить потребности публики в мелодраме, пародии и ненаказуемом злодействе одновременно.

Размышления Сиднея неожиданно прервались: он улыбнулся и поднял глаза к небу, с которого ушло солнце. Ему подумалось: чтобы вынести труп Алисии, понадобится ковер, он взвалит его на плечо, делая вид, что несет в чистку. Надо только заранее найти ковер, не брать же из гостиной или из какой–нибудь другой комнаты, оставив пол голым. Он подумал, что следует попросить Алисию съездить с ним купить ковер, но потом решил, что сам съездит к Эбботу и купит. Скажет, что ему надоела эта ветошь на полу гостиной, что было правдой. И Сидней вернулся к Лэшу. Он ускорил шаги и, придя домой, тут же уселся за машинку. Решил печатать под копирку, чтобы послать копию Алексу, и погрузился в работу:

ЛЭШ

Лэш: никто не знает его настоящего имени. Даже счета, которые приходят на его лондонский адрес, адресованы шести разным людям. Ему тридцать пять лет. Изящный худощавый брюнет с черными усами и без особых отличительных признаков, не считая внешности джентльмена. Член закрытого клуба на Альбермаль–стрит. Говорит по–французски, по–немецки и по–итальянски. Терпеть не может полицию, один вид полицейского ему противен, но не убил ни одного полицейского. Ограничивается тем, что водит их за нос и дразнит. Не имеет ни друзей, ни помощников, хотя многие подонки (и люди из высшего общества) хотели бы с ним сотрудничать, потому что: а) когда–то он чем–то помог им; б) он хорошо платит за оказанные ему услуги. Предлагается создать серии (не больше часа), в каждой из которых излагается отдельная история.

Когда начинается первая история, финансы Лэша истощились, и мы видим его разбирающим счета в своей роскошной квартире на Сент Джонс Вуд. На лице его улыбка: Лицо очень выразительное, но не имеет ничего общего с лицами театральных злодеев. Лэш никогда не опускается до произнесения монологов, чтобы объяснить свои намерения. Лэш действует. Выходит из дома, ловит такси и просит отвезти его в какой–нибудь богатый район. Спокойно повторяет название района и время от времени делает какие–то заметки в записной книжке в сафьяновом переплете. Шофер болтает с ним. Не дал шоферу точного адреса, а просто сказал, что хочет вновь увидеть места, в которых некогда жил, сам только что вернулся из Индии, где провел пятнадцать лет. Зрители начинают понимать, что он хочет произвести впечатление человека намного старше, чем на самом деле. С того момента как Лэш сел в такси, он постарел лет на тридцать. Лэш отпускает такси, а мы чувствуем, что шофер ни за что не сможет его узнать, даже если от этого будет зависеть его собственная жизнь. Лэш проходит две улицы, смотрит на дом, который собирается ограбить. Имя владельца дома есть в его записной книжке: высокочтимый Динглеби Хаит, королевский адвокат.

Утро, задний вход в дом Хаита. Появляется Лэш, его трудно узнать в одежде водопроводчика. Дворецкий уверяет, что водопроводчика не вызывали, но Лэш доказывает обратное. Его манера говорить неподражаема. Его провожают в ванную комнату на втором этаже. Лэш замечает горничную, входящую в будуар миледи. С собой у него есть хлороформ. Первой его жертвой становится дворецкий, которого он отправляет в нокаут ударом разводного ключа, когда тот выходит из ванной комнаты. На тихий стон его прибегает горничная, и Лэш, спрятавшись за дверью ванной комнаты, зажимает ей лицо платком, смоченным хлороформом. Она падает. Лэш берет ящик для инструментов, в котором нет ничего, кроме хлороформа и…

– Черт возьми! Сегодня ты печатаешь, как пулемет. Тебя осенило? – На пороге стояла Алисия с большой миской, полной клубники.

– Именно, – буркнул Сидней, не оборачиваясь. Он был недоволен, что его прервали. Хотя и меньше, чем обычно.

– Извини, что я вошла без стука, но дверь была открыта, а миссис Лилибэнкс принесла клубнику. Как мило с ее стороны, правда? Она купила ее во «Фраме». Будешь есть сейчас или подождешь до обеда?

Сидней поднялся и вежливо улыбнулся. Он глядел на Алисию, но не видел ее. Взгляд его все еще был сфокусирован на то расстояние, которое отделяло глаза от машинки.

– Оставь на десерт после обеда. Во всяком случае, для меня.

– Хорошо, дорогой. Извини, что помешала.

Сидней проработал до обеда, перечитал сценарий и отнес его на почту в Ронси Нолл. Раньше завтрашнего утра он не уйдет, но Сидней все равно хотел отнести пораньше. Был вторник, значит, Алекс получит его утром в четверг. Сидней был доволен… Рассыльный из винного магазина застал Лэша, но тот нокаутировал и рассыльного, спустив по лестнице в подвал. Затем, видя, что все идет как по маслу, он решает создать впечатление, будто ограбление было совершено несколькими преступниками, и пачкает пивом и виски несколько стаканов, но не оставляя отпечатков пальцев (протирает льняными полотенцами стол на кухне). Выходит с добычей через главную дверь, садится в метро и едет домой. Звонит скупщику, тот приходит и застает Лэша уже в смокинге. Лэш показывает добычу и дает понять, что это принадлежит не ему и досталось за немалые деньги. Лэш кладет в карман кругленькую сумму, а драгоценности и столовое серебро, им украденные, отправились к скупщику.

– Снова Ники Кэмпбелл?

– Нет, другое.

Он торопился, делая салат, потому что обед вот–вот будет готов, а одним из блюд должно стать суфле. Как раз был сезон яиц, и их можно было почти за бесценок купить на фермах.

– Новый персонаж? Какой?

– О, я не хочу пока говорить о нем – из суеверия, если хочешь. Но он совсем юный. Родился сегодня в три часа.

– Снова сериал?

– Нет, слава богу. Это отдельные законченные истории. (Он чуть было не проболтался, что на сей раз речь идет о злодее, но вовремя спохватился, боясь раскрывать секрет, это ему повредит.) Во всяком случае Алекс должен будет писать первую историю по материалу, который я ему отправил.

После этого, сказал себе Сидней, он вернется к «Стратегам», в которых, он решил, должна появиться интрига. Дело тут было не в том, что он питал уважение к интригам и считал, что в реальной жизни люди скорее разъединены, чем связаны, и задача – соединить между собой трех или более персонажей в романе – будет простой хитростью автора, призванной уничтожить весь остальной мир, не имеющий значения для излагаемой истории. Однако он не мог не признать, что в двух его первых книгах было некое подобие интриги. Первая, «Курс на Аден», вышла в серии карманных книг, и Сидней время от времени получал маленькие суммы от гонорара (книга вышла только четыре года назад). Там говорилось о годах, проведенных им в торговом флоте, но это был жанр, который не поддавался переделке. Во второй – «Игра в классы», рассказывалась история трех молодых семей, живущих в Манхаттане. Все они работают в большом магазине и спят поочередно друг с дружкой.

Когда Сидней писал «Игру в классы», он получил приглашение на вечер в «Саттон Плейс». Там было пять или шесть человек, которых можно отнести к знаменитостям: актер с телевидения, актриса, писатель, автор бестселлеров, режиссер с Бродвея и Алисия Снизам, она сразу же понравилась Сиднею. Он спросил, не поужинает ли она с ним, и пригласил в театр на следующей неделе. Но Алисия была занята и сказала, что здесь ненадолго. Это было сказано явно для того, чтобы от него отделаться. Сидней удалился на несколько минут в какой–то угол поразмышлять, ив голову ему пришла идея, как можно одновременно и произвести впечатление на Алисию, и обеспечить себе ее общество по крайней мере еще на один вечер: собрание знаменитостей.

Нужно обратиться к каждой из приглашенных знаменитостей со словами: «Простите, вы не откажетесь прийти ко мне на коктейль в эту среду к семи часам. Будут такой–то и такая–то (он назовет что–то вроде Мери Мартин, Леонарда Бернстайна или Греты Гарбо), и он (или она) очень хотели бы, чтобы вы тоже пришли, он (или она) сами просили меня уговорить вас. Будет также и такой–то. Последнее имя, кстати, принадлежало одному из присутствующих на вечере. Он действительно пригласит Мери Мартин, Леонарда Бернстайна и Грету Гарбо по телефону или по почте и будет ждать. Потом он пригласит и Алисию, сообщив ей имена других приглашенных». Оставалось лишь привести план в исполнение. Однако в конце концов он ограничился тем, что использовал эту историю потом в «Стратегах»: там некий молодой человек создает себе круг важных знакомств, и при этом ни один из них так и не догадывается о его хитрости, он же с этого дня с головой уходит в светскую жизнь. Все же Сидней набрался храбрости в тот вечер и еще раз подошел к Алисии и уже с самым банальным предложением – прокатиться на катере вокруг Манхаттана. Возможно, это и убедило ее в честности намерений Сиднея, поскольку прогулка должна была состояться днем, среди множества людей… Хотя она могла и просто иметь склонность к туризму, а может быть, ей пришлось по душе упорство Сиднея, что склонило весы в его пользу. Как бы то ни было, она приняла предложение.

Сидней притворился больным и взял отгул в журнале, где работал. У него возникло впечатление, что теперь Алисия принадлежит ему, но все же он действовал с осторожностью, боясь сделать неверный шаг и потерять ее. Они были влюблены друг в друга, и он не пытался сделать ее своей любовницей. Сидней предложил ей пожениться перед самым ее отъездом в Англию. Алисия согласилась, но сказала, что им придется еще подождать месяца три, пока ее родители дадут согласие. Возможно, ее отец захочет, чтобы Сидней приехал в Англию. Он признался, что денег у него мало и что он хочет стать писателем. Говоря это, Сидней чувствовал себя уверенно, поскольку узнал, что Алисия хотела стать художницей «или хотя бы попробовать». Она упомянула также о тех пятидесяти фунтах дохода, которые получала каждый месяц. Потом Сидней познакомился с ее матерью, миссис Клариссой Снизам и с ее американской теткой миссис Пемброк, которая жила на 80–й авеню и у которой останавливалась Алисия с матерью. Алисии удалось задержаться еще на месяц. Ее мать вернулась в Кент, а они посвятили это время обсуждению своих планов на будущее. В письмах Алисия рассказывала отцу о Сиднее и наконец получила родительское благословение, хотя уже и сама решила про себя, что выйдет за него замуж, каковым бы ни было мнение родителей на этот счет. Они решили, что не станут жить в Лондоне, а лучше подыщут дом в деревне. Оба любили сельскую жизнь и считали, что она идеально подходит для их занятий литературой и живописью.

В свадебном путешествии Сидней продолжал работать над «Игрой в классы», и когда книгу купили в Америке (но не в Англии), он почувствовал себя уверенней. Алисия и друзья поздравили его. Но он получил лишь полторы тысячи долларов за вычетом комиссионных агенту и потом еще около трехсот долларов, а в карманном издании книга не вышла.

Вдохновленный тем, что эта книга была принята, Сидней сел за «Стратегов» (хотя воодушевления у него и поубавилось, когда он видел, что «Игра в классы» не переиздается и не выходит в, карманной серии). «Стратеги» напоминали чем–то «Человеческую комедию», но в них ухищрения алчности и карьеризма, описанные Бальзаком, заменялись странными опытами, которые пер–1 сонажи ставили на собственной жизни. Шесть героев заключили между собой своеобразное пари, и тот, кто потом отказывался от проведения опытов, должен был платить остальным. Некоторые терпели полное поражение, другие выигрывали. Так, один из них хотел стать врачом, и в пятьдесят лет ему это удалось. Другая, не особенно привлекательная, но весьма решительная особа бросила мужа и подростков–детей и вышла замуж за человека, которого любила понастоящему. Еще один, добившись всего, что наметил, умер от депрессии.

Однажды во второй половине дня, отправившись во Фрамлингем купить белой эмали, Сидней заехал в Дебенхам и купил у Эббота ковер. Он стоил девять фунтов, то есть в четыре раза больше, чем их старый, красносиний, но этот был в гораздо лучшем состоянии. Новый ковер темнокрасных и коричневых тонов должен был хорошо сочетаться со шторами. Сидней принес ковер в дом и положил вдоль одной из стен в гостиной. Алисия, видимо, работала в своей комнате или ушла к миссис Лилибэнкс.

Через час, когда Сидней сидел за машинкой, он услышал снизу голос Алисии:

– Что это такое?

Сидней встал и вышел в коридор:

– Я купил ковер, – прокричал он.

– Да ну! Где? В Дебенхаме?

– Да. (Сидней спустился вниз по лестнице.) И заплатил за него только три фунта.

Он помог Алисии развернуть ковер.

– Очень красивый. Я и не знала, что тебя интересуют ковры, дорогой.

Сидней улыбнулся, но ничего не сказал. Передвигая и поднимая мебель, они расстелили ковер. Он занял почти всю площадь от передней до задней стены, и они решили, что так даже удобнее, особенно зимой, потому что в доме были сквозняки. Сидней свернул старый ковер и собирался его вынести.

– В сарае он отсыреет, Сид, – сказала Алисия. – Или ты хочешь постелить его в гараже?

– Нет, в гостевой комнате.

В ней тоже уже был ковер, но его можно было свернуть и перенести куда–нибудь, чтобы он не мешал.

– Его можно продать или поменять, – сказала Алисия.

– Ты думаешь, у Эббота за него дадут хотя бы десять шиллингов? – спросил Сидней, поднимаясь по лестнице.

На следующей неделе Сидней получил от Алекса первый вариант «Лэш наносит удар». Тут же принявшись за чтение, он с первой страницы понял, что это несравненно лучше, чем все, что они с Алексом сделали до сих пор. Алекс ограничился тем, что написал на папке с рукописью:

«Сид, старик, интересно, что ты об этом скажешь. Я не уверен, что разговор с неизвестным во II акте, сцена IV, стр. 71 сценария, нужен.

Алекс»

Сиднею же, напротив, диалог показалсяочень удачным – он, по его мнению, придавал моменту напряженного ожидания несколько юмористическое звучание. Сидней не внес никаких поправок, разве только немного сократил разговор между Лэшем и шофером такси вначале. Как всегда, Алекс хорошо разработал второстепенных персонажей, придумав таких, о которых Сидней даже не намекал в своем сценарии. У Алекса был чисто диккенсовский дар в создании персонажей такого типа. Сиднею захотелось позвонить Алексу и сказать, что высоко оценил его работу. Или нет – он просто пошлет текст по почте, напишет, что ему понравилось и что Алекс может перепечатывать окончательно. Ничего особенного не произошло, просто они с Алексом еще не привыкли писать такие хорошие вещи.

V

Радостное предчувствие удачи с Лэшем позволило Сиднею без особого огорчения потратить целый день на ремонт машины. Он провел несколько часов в библиотеке, слоняясь между полками, а потом поднялся в отдел каталогов. По своему годовому билету он набрал там много книг и пошел прогуляться по улицам города, рассматривая все витрины подряд, как моряк, ступивший на землю после долгого плавания. На витрине магазина подержанных вещей его внимание привлек бинокль в медном корпусе. Он, верно, служил где–нибудь в Африке, еще во времена Монтгомери или Роммеля. Потертая черная кожа и царапины на оправе между стеклами. Ремешок тоже был потерт, но еще пока держался. Сидней боролся с искушением, бинокль стоил дешевле бутылки джина, но нужен ли ему бинокль?

Когда он, как и было назначено, приехал в гараж в половине четвертого, машина уже ждала его. Но у Сиднея появилось ощущение, что она уже была готова давно. Возвращался он в хорошем настроении, решив, что после обеда исправит еще несколько страниц в «Стратегах», перепечатает их и в девять часов посмотрит по телевизору детектив.

– В гостиной лежит для тебя письмо, – сообщила Алисия, когда он вернулся. – Наверное, от Алекса.

Сидней оставил пакеты на кухне и пошел в гостиную. Послание было в желтом конверте, в каких обычно приходили письма Алекса. В письмо Алекса было вложено другое, от Бэрлока. Тот объяснял, почему не принимает «Лэша» и возвращает рукопись.

«Уважаемый мистер Полк–Фарадейс, я начал читать Ваш сценарий «Лэш наносит удар“ с большим интересом, но интерес постепенно ослабевал. Причиной, на мой взгляд, является то, что вся история постепенно сводится к тому, что мы слишком привыкли видеть на экране: преступление ради преступления и отсутствие героядетектива, с которым зрители могли бы себя отождествить…»

Сидней выругался сквозь зубы и пробежал глазами письмо Алекса. После довольно сильных выражений в адрес умственных способностей мистера Бэрлока, Алекс писал:

«… Слишком много преступлений, говорит он? Они на телевидении километрами стряпают фильмы, в которых молодцы одной рукой ловят преступников, а другой – ласкают красоток. И еще хорошо, если в фильме есть преступник. По–моему, нужно послать Бэрлока подальше и переправить рукопись Пламмеру в «Гранаду“. Если ты мне не позвонишь до завтра (до четверга), то я отправлю ее с последней почтой.

Алекс»

– Ну что? – спросила Алисия. Она стояла в дверях.

– Снова отказ, – Сидней бросил оба письма на телефонный столик. – Да пошли они все к черту, – спокойно сказал он.

– Кроме Бэрлока, никого нет? А что он сказал?

– Это не имеет никакого значения.

Сидней говорил спокойным тоном, но при этом так скрутил конверт, что тот стал похож на коричневую веточку.

– Можно мне прочесть?

– Пожалуйста.

Сидней покинул комнату и поднялся наверх, но, подходя к двери кабинета, понял, что не в состоянии сейчас сесть за машинку. Он развернулся, испытывая желание оказаться где угодно, только не здесь. Медленно спустился и вышел в сад и заметил улитку, сидевшую на латуке, снял ее и изо всех сил швырнул через дорогу. Он медленно брел по дорожке, отмечая про себя, что следовало бы сделать: вырвать сорняки, залатать стену в сарае, поправить подпорку на помидорной грядке. Остановился и с вызовом посмотрел прямо на дом миссис Лилибэнкс. Хотя Сидней не видел ее ни внутри, ни снаружи, он почему–то был уверен, что она следит за ним.

За ужином Алисия сказала:

– Я прочитала письмо. Возможно, тот тип прав, и это на самом деле уж слишком избито. Иногда мне кажется, что Алекс тебя связывает, тормозит твое воображение.

– Но ведь именно я придумываю сюжет, дорогая, – ответил Сидней, саркастически улыбаясь. – А получив сюжет, ему совсем нетрудно сделать из него пьесу для телевидения.

– Но то, что сценарий проходит через его руки, может быть, как–то парализует тебя. Мне кажется, ты должен больше доверять своему воображению. А так выходит, что ты его боишься, я имею в виду твое воображение…

У Сиднея возникло ощущение, что Алисия как будто ковыряется у него в глубокой ране. И он спросил себя, а уж не ведет ли она к тому, чтобы он попытался сделать что–нибудь в одиночку и сломал себе шею? И страдал бы от этого сильнее, чем от поражения, разделенного с кем–то еще.

– В любом случае ты слишком серьезно ко всему относишься. Ты…

– Совершенно ясно, что ты не на моем месте, – оборвал он ее. – И не пытаешься ничего понять, потому что тебе просто–напросто наплевать. Тебя устраивает писать портреты, как и твою миссис Лилибэнкс.

Алисия вытаращила глаза, но не от удивления, а от гнева.

– Ох, сколько горечи! Боже мой! Да можешь ты вообще создать чтобы то ни было… Я хочу сказать что бы то ни было пригодное для продажи? Это просто невозможно!

– Тем более, что ты меня постоянно дразнишь и попрекаешь.

– Я тебя дразню?! А хочешь, я тебя подразню по–настоящему? (Она смеялась.)

– Попробуй.

– Вечер явно не подходит для ужина в твоем обществе, не так ли? – сказала она, смягчаясь. – Но ты, по крайней мере, мог бы сдерживаться за столом.

Обоим уже расхотелось есть.

– Тебе хотелось бы, чтобы я был весь мед и сахар, как твоя миссис Лилибзнкс, – сказал Сидней. – Только у меня–то жизнь еще начинается.

– Твоя творческая жизнь скоро подойдет к концу, если ты будешь продолжать так и дальше.

– Кто позволил тебе так со мной разговаривать? Алисия встала.

– Что бы ты ни думал о миссис Лилибэнкс, ее общество более приятно, чем твое, и я проведу остаток вечера с ней, если ты не против.

– Иди.

Она сняла с вешалки куртку, поправила прическу перед зеркалом и вышла.

У Сиднея не хватило духа приняться за «Стратегов», и это его угнетало: ведь он понимал, что рано или поздно ему придется ими заниматься. Он посмотрел телевизор, а потом лег с одной из книг, которую взял в библиотеке Ипсвича. Вскоре после десяти вернулась Алисия.

– Думаю завтра поехать в Брайтон, – сообщила она, не глядя на него.

– Гм. И надолго?

– На несколько дней.

Алисия начала было раздеваться, но потом взяла пижаму и ушла в ванную комнату. Обычно она раздевалась в спальне.

Не зная, что еще спросить ее о поездке, Сидней решил оставить эту тему. Утром он отвезет ее на машине в Ипсвич, если только она не собиралась сесть в поезд в Кемпси Эш, что немного ближе к их дому.

– Мне очень жаль, Сид, но когда ты в таком состоянии, это тянется так долго, что кажется совершенно безнадежным и вовсе не смешным.

– Понимаю и надеюсь, что ты хорошо проведешь время. Ты едешь в Брайтон?

– В Брайтон или в Лондон.

Алисия не хотела, чтобы он знал куда она едет, а Сидней не стал от нее этого добиваться.

Утром он помыл посуду после завтрака и потому не видел, какую одежду она укладывает в свой синий на молнии чемодан. В четверть двенадцатого Сидней вернулся домой. Алисия села на поезд в Кэмпси Эш. Погода была плохая: мрачная, дождливая, и Сидней сразу с головой погрузился в «Стратегов». В два часа дня дождь усилился, загремел гром.

Позвонила миссис Лилибэнкс.

– Здравствуйте, Сидней… (Она уже называла обоих Бартлеби по именам, но Сидней никак не мог избавиться от привычки называть ее миссис Лилибэнкс.) Алисия не забыла снять белье?

– О, спасибо, я сейчас сниму.

Он положил трубку и побежал в сад снять полдюжины тряпок и две хлопчатобумажные рубашки Алисии, которые висели на сушилке для белья. Не успел Сидней вернуться и снять плащ, как телефон зазвонил снова.

Опять миссис Лилибэнкс:

– Мне нужно кое–что сказать Алисии, Сидней, если вы не против.

– Сожалею, но ее нет. Она… честно говоря, я не знаю точно, где она.

– Я вас не понимаю.

– Я отвез ее в Кэмпси Эш утром. Думаю, Алисия поехала в Брайтон. Разве она не сказала вам об этом вчера?

– Нет.

– Такие вещи с ней случаются… Уехать так, совсем одной на некоторое время.

– Понимаю. Ну да не важно. Я хотела только сказать ей, что не нужно приносить мне эту книгу о полевых цветах. Слишком сильный дождь.

Сидней знал, о какой книге идет речь. Старинный альбом с цветными рисунками, сделанными какой–то девицей в викторианскую эпоху. Алисия откопала его в одном книжном магазине в Лондоне.

– Я передам ей, что вы звонили.

– А когда она вернется?

– Думаю, дня через три–четыре.

– Если вам станет скучно, приходите ко мне, – пригласила миссис Лилибэнкс. – В любое время.

Сидней поблагодарил и сказал, что обязательно прилег.

Он дождался шести часов вечера, – времени, после которого снижали тариф на междугородные переговоры, и позвонил Инес и Карпи в Лондон. Эти две девушки жили в одном доме, и у каждой было по годовалому ребенку. Инес, молодая негритянка, была из Нью–Йорка, а Карпи – с Ямайки и почти белая. Обе они работали танцовщицами, но, родив, оставили балет. Их мужья постоянно уезжали то на Антильские острова, то в Нью–Йорк, и как раз с тех пор, как Алисия и Сидней познакомились с девушками (уже почти год назад), Сидней подозревал, что мужей у них не было вовсе. Дети не унаследовали цвет кожи своих матерей, оба получились светлокожими. Девушки были гостеприимны, умны и забавны. Один раз Алисия наведалась к ним, потому что они жили в трехэтажном доме, где было довольно просторно. Но на сей раз ее там не оказалось. Сидней говорил с Инес.

– Черт возьми, вы на самом деле ничуть не беспокоитесь? – спрашивала она.

– О, нет. Если ее нет в Лондоне, значит, она в Брайтоне. Так уже бывало. А может быть, и у Полк–Фарадейсов.

– Если хотите, я могу позвонить им, а потом перезвоню вам. (У Инес было развито чувство экономии.)

– Нет, Инес, спасибо, не стоит. Я в любом случае буду звонить Алексу, мне нужно с ним поговорить.

– Но с Алисией все в порядке? Ничего серьезного?

– О нет, просто иногда она начинает скучать в одиночестве в нашей глуши.

Сидней позвонил Полк–Фарадейсам. Подошла Хитти.

– Здравствуй, Сид. Алекс отправился с кем–то выпить и еще не вернулся.

– Надеюсь, он занимается тем, что умащивает Пламмера. Он, случаем, не там?

– Нет, он встречается с новым автором из «Вердж Пресс». Я так расстроена из–за этого отказа, Сид. Рукопись показалась мне превосходной.

– Ну, не все еще потеряно. Пока. Я звоню вам потому… Алисия случайно не у вас?

– Где?

– У вас.

– Нет. Вы хотите сказать, что не знаете, где она?

– Алисия уехала утром. Я подумал, что она могла поехать в Лондон. Время от времени Алисия любит уезжать, и я ее понимаю. Я сейчас не в слишком игривом настроении из–за всех этих отказов. Должно быть, она в Брайтоне. Я уже звонил другим нашим знакомым в Лондоне.

– Боже мой… Она поехала на машине?

– Нет, я посадил ее на лондонский поезд. Я не волнуюсь, потому что она уже делала так несколько раз. Вы ведь в курсе.

Он знал, что Хитти это известно. И еще он прекрасно знал, что Хитти считает Алисию не слишком хорошей женой. Разве покидают мужа в тот момент, когда ему трудно?

– Если до завтрашнего дня не будет новостей, сообщите нам, Сид. Обещаете?

– Спасибо, Хитти. Я вам позвоню.

VI

Назавтра позвонила миссис Лилибэнкс и пригласила Сиднея на ужин.

– Торговец рыбой привез сегодня свежей камбалы из Дувра, я купила две и решила вас пригласить.

– Спасибо, с удовольствием приду. Что мне принести с собой и когда удобнее прийти?

– В половине восьмого не слишком рано для вас? Если вы в это время еще работаете, то поужинаем позже.

– Половина восьмого – самое подходящее время.

– И не захватывайте ничего – одного вашего прихода вполне достаточно.

Однако Сидней выбрался во Фрамлингем и купил бутылку белого вина. В этот день он неплохо поработал и пребывал в хорошем настроении. Миссис Лилибэнкс тоже и по той же причине: она была довольна, тем, что написала и сказала ему об этом. (Картина, над которой миссис Лилибэнкс сейчас работала, была наверху, Сидней ее не видел и не попросил показать.) Хорошее настроение не покидало его, но он притворился, будто чувствует себя одиноко, тоскливо в отсутствие жены.

Ужинали в столовой. Два высоких, навощенных буфета стояли по углам, а на полке вдоль стены – тарелки из дельфтского фарфора и прочая утварь. Со свойственным ей гостеприимством миссис Лилибэнкс подала роскошный ужин, который завершали савойский пирог и клубника со сливками. Она расспрашивала Сиднея о его работе, но не задавала нескромных вопросов, хотя все равно делала так, что он почти все время говорил. А Сидней получал удовольствие от звука собственного голоса.

– Мне кажется, вы довольны «Лэшем» больше, чем всем остальным, – сказала она, когда они перешли к кофе.

– Возможно, потому что это последняя моя работа, – отвечал Сидней. – Еще вина?

Но миссис Лилибэнкс еще не допила то, которое было в ее бокале…

– Нет, спасибо. Пейте сами. Вино замечательное и очень идет к рыбе.

Сидней налил себе еще немного вина, следя за тем, чтобы осталось немного и для миссис Лилибэнкс на обед.

– Я думаю, Алисия вернется в понедельник или во вторник.

– Прекрасно! Вероятно, она хочет походить по выставкам в Лондоне, побыть одна.

– Не уверен, что она в Лондоне, – сказал Сидней несколько сконфуженно. – я уже позвонил туда некоторым из наших друзей. Думаю, Алисия в Брайтоне. Она очень любит Брайтон.

– У нее есть там друзья?

– Насколько мне известно, нет. Она сама мне говорила, что нет.

Сидней слегка нахмурился и уставился на свою чашку. Он подумал о том, что если бы Алисия сейчас была мертва, он говорил бы то же самое. Если бы он убил ее в пятницу утром вместо того, чтобы посадить в поезд в Кэмпси Эш. Да и миссис Лилибэнкс говорила бы то же самое. Они произносили слова, будто текст пьесы, которую вдвоем разыгрывали.

– Художникам иногда необходимо побыть в одиночестве, – доброжелательным тоном заметила миссис Лилибэнкс.

– Да. (Он с благодарностью посмотрел на нее.) Надеюсь в понедельник получить от нее открытку. Может быть, она мне позвонит. (Это было довольно мрачно: ведь сейчас только суббота, а Алисия никогда не посылала ему открыток в подобных обстоятельствах.) Я попробую хорошенько выложиться за эти дни, – думая о том, как Алисия пишет этюды в Брайтоне, добавил он и почувствовал, что краснеет. – Я буду работать над «Стратегами».

– Не будем больше об этом и послушаем музыку. Должны передавать концерт по Би–Би–Си. Как раз через пять минут.

– Раз у нас есть еще пять минут, – весело сказал Сидней, вскакивая с места, – помогу вам убрать посуду.

Несмотря на протесты миссис Лилибэнкс, он настоял на своем, и они быстро убрали со стола. Затем они слушали концерт – передавали Баха и Хендемита – а миссис Лилибэнкс тем временем вышивала наволочку для своей дочери. Уходя, Сидней сказал:

– В понедельник я еду в Ипсвич. Если хотите, отправимся вместе. Я собираюсь сделать кое–какие покупки.

– Нет, спасибо, в другой раз. Мне пока ничего не нужно, у меня все есть, – ответила миссис Лилибэнкс.

Сидней испытал тайное облегчение от ее отказа, так как на самом деле не собирался в Ипсвич – если только не позвонит Алисия и не попросит ее встретить – но это было единственное, что он мог предложить миссис Лилибэнкс, чтобы доставить ей удовольствие.

Когда он ушел, миссис Лилибэнкс надела фартук и вымыла посуду, затем поставила в раковину кастрюли, чтобы они отмокли. Она сочла, что на сегодня достаточно того, что ока вымыла тарелки, стаканы и приборы, и решила встать завтра до прихода миссис Хаукинз и, вымыв, убрать кастрюли. Миссис Лилибэнкс получила удовольствие от сегодняшнего вечера, проведенного с Сиднеем, и надеялась, что ему тоже понравилось, но все никак не могла забыть о том, с каким беспокойством он говорил об Алисии. Она видела, что что–то тут не так, и вспоминала, как Алисия поведала ей, что не уверена, хочет ли иметь ребенка от Сиднея. Может быть, все–таки стоило завести ребенка? Нет, миссис Лилибэнкс считала, что с такими чувствами вряд ли стоит заводить ребенка, хотя и не сочла себя вправе выступать в роли советницы. Видимо, Алисия уехала в приступе дурного настроения, иначе сообщила бы Сиднею, куда собирается отправиться и когда намерена вернуться. Миссис Лилибэнкс вспомнила о вспышке гнева у Сиднея в тот вечер, когда она вместе с Полк–Фарадейсами ужинал в их доме. «Ты бьешь уже, кажется, шестой или седьмой стакан!» – воскликнул он, когда Алисия уронила стакан, и тон его был свирепый. Алисия в свою очередь сказала за столом, что муза Сиднея больше не живет у них – да–да, что–то в этом духе. Это было не слишком тактично, и миссис, Лилибэнкс видела, как и разозлился, и одновременно сконфузился Сидней.

Лучше всего быть любезной и с тем, и с другим и не вмешиваться в их дела.

Уже собираясь спать и надев ночную рубашку и красный шерстяной пеньюар, миссис Лилибэнкс бросила последний взгляд на свою новую картину. Там была изображена желтая ваза с белыми розами, голубоватосиреневыми клематисами. Хотя она и производила неплохое впечатление, но уже казалась ей не столь удачной, как тогда, в пять часов, когда закончила ее. И не столь удачной, как если бы она всю свою жизнь посвятила живописи, а не только воскресенья.

Говорят, искусство – это долготерпение, а жизнь так коротка!

VII

В напряженном ожидании Алисия сидела в чайном салоне «Эклер» в Брайтоне. Она заказала чай и кусочек шоколадного торта. Было воскресенье, одиннадцать часов утра. Алисия ждала Эдварда Тилбери, который должен был прийти с минуту на минуту. В пятницу, сойдя с поезда на Ливерпульском вокзале, она взяла такси до вокзала Виктория и купила билет до Брайтона. Перед тем, как уехать (поезда ходили каждый час), ока решила сделать кое–какие покупки в Вест–Энде. Сдала чемодан н доехала на автобусе до Пикадилли, заглянула в «Фортнум» и «Мейсон», любимые магазины ее матери. В старые добрые времена они с матерью ходили в «Фортнум». Тогда они не думали о деньгах и покупали все, что хотели, а потом пили чай с чудесными пирожными в чайном салоне магазина, где всегда было многолюдно. Мать казалась усталой, но довольной, после того как проводила несколько часов, ни в чем себе не отказывая. Сейчас Алисия позволила себе лишь купить коробку с полудюжиной носовых платков, на которых был вышит в углу четырехлистник. Выходя из «Фортнума», она столкнулась лицом к лицу с человеком, с которым познакомилась не так давно у Инес и Карпи. Она забыла его имя, но он сам обратился к ней, приподняв шляпу:

– Здравствуйте! Алисия! Я – Эдвар Тилбери.

Лет тридцати, худощавый брюнет с карими глазами. Он был хорошо одет. Алисия вспомнила, что в тот вечер, когда они познакомились, на нем был тоже хороший костюм. Эдвард сказал тогда, что работает адвокатом. Он настойчиво ухаживал за ней весь вечер и пригласил поужинать на следующий день. А Алисия ответила, что на следующий день уезжает с мужем домой в Саффолк. Эдвард, мило смутившись, попросил извинения. По правде говоря, Алисия сама его немного поощряла. Это было после очередной сильной ссоры с Сиднеем, тот весь вечер просидел молча в углу комнаты.

– Хотите чего–нибудь купить? – спросила Алисия.

– Да. Но не срочно. Ищу что–нибудь для кузины. С удовольствием перенесу покупки на завтра, если вы согласитесь пообедать со мной.

Было десять минут второго. Они пообедали у Овертона, что недалеко от вокзала Виктория. Обед прошел замечательно, они обнаружили много сходного в своих вкусах, – например, любовь к морю, к браку, к Антониони… Алисия сообщила, что собирается провести несколько дней в Брайтоне, отдохнуть там от домашних забот.

– Если вы не уедете раньше, я с удовольствием провел бы с вами воскресенье, – сказал Эдвард. – Если вы, конечно, ничего не имеете против.

Алисия немного разволновалась, но сказала себе, что речь в конце концов идет всего об одном дне.

– Хорошо, только я еще не знаю, где остановлюсь. Будет лучше, если мы встретимся на вокзале.

– Я приеду на машине.

Тогда Алисия предложила «Эклер», первое место, которое пришло ей в голову. Они чудесно провели этот день. Пообедав б «Ангус Стик Хауз» и побродив по дюнам, они отправились на машине в «Плу Инн» в Пайкомбе, где пили чай, а потом сидели на пляже в шезлонгах, любуясь последними лучами заходящего солнца. Эдвард оказался очень милым и покладистым человеком, и это было приятно Алисии, привыкшей к вечному дурному настроению Сиднея. Он ни разу не упомянул имени ее мужа, да и Алисия тоже. Она боялась, что Эдвард заговорит о нем и заподозрит, что между ними произошла серьезная ссора. Сдержанность Эдварда внушила ей большое уважение к нему.

– Вы встречались в последнее время с Инес и Карпи?

– Нет, с того вечера ни разу. (Эдвард на мгновение повернулся и улыбнулся. Он вел машину.) Я не очень близко знаком с ними.

Алисия испытала облегчение. Она не хотела, чтобы их общие друзья в Лондоне знали, что Эдвард приезжал к ней в Брайтон. Эдвард, конечно же, это понял. Она чувствовала, что он никому ни о чем не скажет. Вряд ли у них могли быть еще какие–нибудь общие знакомые, кроме Инес и Карпи. К тому же, эти две женщины обычно приглашали к себе людей, которых едва знали и сами. И еще она решила, что Эдвард, несомненно, лучше воспитан и образован, чем большинство людей, которых Инес и Карпи принимали у себя. Одно смущало Алисию – то, что он очень быстро, хотя и умело водил машину. Она боялась быстрой езды и с большим трудом выносила самолеты. Последний раз она возвращалась на самолете из Парижа несколько лет назад, но до сих пор вспоминала это путешествие как кошмар.

Они поужинали вместе. Нет, это было чудесно: ни о чем не заботиться, ни в чем себе не отказывать и не думать о деньгах. Около десяти часов Эдвард уехал в Лондон. Прощаясь с ним, Алисия испытала грусть.

VIII

На следующий день, в понедельник, в десять часов вечера, Сидней отпечатал последнюю строчку второй части сценария о Лэше; в этот раз Лэш убил мужа женщины, к которой не испытывал никаких чувств. Муж был почти полным ничтожеством – почти, потому что нужно было оттенить его садистские наклонности, эгоизм, пьянство и склочность какими–нибудь второстепенными чертами, иначе персонаж лишился бы всякого правдоподобия. Было невозможно испытывать к нему симпатию, и Сидней уже видел, как телезрители: мужчины, женщины, дети – радуются, когда Лэш душит его. Лэш не оставляет после себя улик, а жена убитого тоже вне подозрений, поскольку Лэш вел ел ей уехать на уик–энд километров за сто от места преступления.

Сидней написал:

«10, понедельник, 22 часа.

Алекс, старик, посылаю тебе еще один сценарий, он хорош настолько, что и сам Робин Гуд покажется ничтожеством рядом с Лэшем. Не стоит отчаиваться из–за этого отказа. Их нужно подстегивать нашими историями до тех пор, пока их остекленевшие глаза не откроются и ни не поймут, как хороши наши истории. Держу пари, в следующем году мы будем писать на нашем собственном острове, где–нибудь в Греции.

Твой Сид.»

Напевая песенку, сочиненную им самим на мотив известной мелодии, Сидней спустился на кухню и налил себе виски. Он был доволен, что Алисии нет дома, ему казалось, что в ее отсутствие у Лэша появился шанс.

На самом же деле Алисия была мертва. Он столкнул ее с лестницы в то самое утро, когда она должна была уехать. Ее чемодан скатился с лестницы вслед за ней и раскрылся, и пол гостиной был завален одеждой и содержимым ее сумочки. У самой же Алисии были сломаны шейные позвонки, и крови не было. Сидней завернул ее в старый красно–синий ковер и положил на пол напротив входной двери. Собрал ее вещи, засунул сумочку в чемодан, чемодан – в машину и поехал… куда же? В Товард Парем, в десяти километрах от их дома, там был небольшой лесок. В Саффолке трудно отыскать лес, где можно было бы спокойно выкопать яму, но Сидней все–таки зарыл чемодан и, проехав еще метров пятьсот, начал копать вторую яму, побольше. Он собирался зарыть тело завтра. Стояло лето, и густая листва заслоняла все так, что его нельзя было увидеть с дороги. Это было в пятницу, после обеда.

Утром в субботу, едва запели птицы и рассвело настолько, что можно было различить предметы, Сидней завернул тело Алисии в ковер и вышел через заднюю дверь, направился к машине. Миссис Лилибэнкс смотрела из своего окна – бог знает, что она наблюдала в такое время, – возможно, она всегда так рано вставала – и увидела, что он несет на плече тяжелый ковер. Если миссис Лилибэнкс спросит, он скажет, что просто захотел избавиться от старого ковра, который лежал в гостиной. Впрочем, позже, вечером, она его ни о чем не спросила (видимо, потому что ничего не увидела утром). А может и увидела, но не сочла нужным спрашивать Сиднея. В субботу после обеда он позвонил и Полк–Фарадейсам, и Инесс Карпи, чтобы подготовить алиби. Через несколько дней будет произведен розыск в отелях Брайтона и Лондона, в судовых, железнодорожных и авиационных компаниях (хотя Алисия терпеть не могла самолетов, о чем Сидней всем и расскажет.) Алисия не вернулась и не давала о себе знать.

Сообщат родителям Алисии, и они непременно приедут из Кента. Сидней расскажет им – вероятно, это будет в четверг или в пятницу – что посадил Алисию в пятницу утром на поезд в Ипсвиче. Лучше сказать, что в Ипсвиче, а не в Кэмпси Эш, потому что Ипсвич гораздо многолюдней и, следовательно, было гораздо меньше шансов, что кто–нибудь мог их заметить. Он решил, что откажется от пятидесяти алисиных фунтов, потому что на самом деле они ему были не нужны. Классическое убийство жены в ванной ради столь незначительной выгоды – это не в его духе.

Во вторник Сидней вновь принялся за «Стратегов». Ему оставалось допечатать около двадцати страниц, но, поскольку он попутно еще и правил текст, все вместе должно было занять не меньше дня работы. Вскоре после полудня перед домом остановилась машина. Сидней услышал ее шум, но продолжал печатать, решив, что если это красильщик или ктото еще в том же роде, то он сам позвонит в дверь. Машина отъехала, а Сидней услышал, что внизу кто–то отпирал замок.

– Сид! – это был голос Алисии.

– Привет, – равнодушным голосом сказал он, выходя на площадку. Он остановился перед лестницей и облокотился на перила. Алисия стояла внизу с чемоданом в руке. На ней был ее самый красивый костюм и туфли на высоком каблуке. – Хорошо погуляла?

– Да, спасибо. А ты смог поработать? (Она стаскивала левую перчатку.)

– Неплохо, – сказал Сидней спускаясь по лестнице. – Тебе помочь отнести? (Он взялся за ручку чемодана).

– Ничего, он не тяжелый.

Сидней поднял чемодан и отнес его в комнату. Алисия двинулась следом.

– Извини, что не послала тебе открытку, Сид, ко мне так не хотелось. Надеюсь, ты не слишком беспокоился?

Она впервые извинялась за то, что не послала открытку.

– Нет, ни я, ни кто–нибудь другой ничуть не беспокоились.

– Кто это… другой?

– Ну, скажем, миссис Лилибэнкс. Или Алекс с Хитти.

– Я надеюсь, ты сказал им, что я уехала, просто чтобы побыть одной?

Сидней нахмурился. Впервые у него появилось подозрение, что Алисия уезжала на свидание с мужчиной. Она казалась ему напряженной. Он спрашивал себя, кто бы это мог быть, но никто не приходил ему в голову.

– Ты видела что–нибудь интересное?

– Нет, – равнодушно ответила Алисия, и если ее лицо что–нибудь и выражало, Сидней все равно не заметил, так как в этот момент она снимала свой свитер.

Около двух часов он услышал, как она открыла заднюю дверь и вышла. Сидней посмотрел в окно и увидел, как она через сад направляется к дому миссис Лилибэнкс. Сидней почувствовал голод и спустился вниз в кухню. Проходя через гостиную, он увидел, что Алисия забрала свою почту. Ей пришло три или четыре письма, одно из них – от матери. Жуя булочку с горячей сосиской, Сидней сварил кофе. Алисия приготовила жаркое из свинины, картошку и овощи и оставила все на столе, как обычно. Нет, ее присутствие совсем не радовало его. У него было даже предчувствие, что ее приезд как–то повредит успеху сценария, который он отослал Алексу утром из Ипсвича.

Он проработал часов до шести и затем вышел, чтобы покопаться немного в грядках. Срезал несколько диких роз возле гаража и отнес их в дом, чтобы поставить в воду. Алисия готовила ужин, и Сидней занялся салатом.

– Ты очень молчалив, – заметила она.

– Со мной за это время не произошло ничего примечательного.

– Я слышала, ты ужинал у миссис Лилибэнкс.

– Да. Очень хорошо поел. Это было в субботу.

– Надо будет пригласить ее на днях.

Сидней ничего не ответил, он был занят приготовлением соуса.

– Чем ты теперь занимаешься? «Стратегами»? Сидней глубоко вздохнул и сказал:

– Написал новый сценарий о Лэше и отправил Алексу. И снова вернулся к «Стратегам».

– А что если вам с Алексом делать документальные фильмы примерно на час? Даже не совсем документальные, а просто передачи на какую–нибудь определенную тему. Например, о проблемах жилья или об отношении церкви к вопросу контроля за рождаемостью?

Сидней посмотрел на нее в некотором замешательстве.

– Последние статьи в «Тайме» о телепрограммах были посвящены как раз таким передачам. Администрация и рабочие. Или еще что–то, ты понимаешь.

Она сливала воду из кастрюли с вареной картошкой.

– Ты предлагаешь нам бросить Лэша и заняться чем–нибудь в этом роде? Но я не имею ни малейшего представления о том, что происходит на английских заводах.

– Я тебе ничего не предлагаю. Мне и в голову не приходило – с неожиданной враждебностью сказала она. – Я просто говорила о том, что сейчас пользуется спросом. Публика устала от дурацких развлечений, она хочет участвовать в обсуждении проблем… Во всяком случае, у меня такое впечатление.

– Я бы все–таки хотел попытать счастья с «Лэшем».

– Ты мог бы делать и то, и другое одновременно.

– И еще и «Стратегов»? Но у меня так ни на что не хватит времени!

Алисия не считала, что это так уж много: делать одновременно три дела.

– Я хотела сказать, что железо надо ковать, пока оно горячо. Вот и все. Ты сам мне когда–то об этом говорил. Для того чтобы сценарий успел пройти всех, нужно не меньше месяца, да?

– Как минимум. А я могу написать о Лэше пять, шесть, семь серий. Мне кажется, это прекрасная идея и хорошее развлечение, и в нем нет ничего дурацкого.

– Я никогда и не говорила, что твой «Лэш» дурацкий! Алисия вздохнула.

Сидней сделал два коктейля и протянул один Алисии.

– Он не дурацкий, – согласился он, но поскольку это замечание прозвучало спустя не меньше двух минут после слов Алисии, оно неловко повисло в воздухе.

Алисия взглянула на Сиднея и почувствовала, в себе странное безразличие. Ей показалось абсурдным относиться к историям о Лэше так серьезно, словно речь шла о «Короле Лире» или «Дон Кихоте». Теперь эти истории были для нее не более значительными, чем рекламные объявления. Сидней же настолько серьезно относился к возможности продать их, что, если он не остановится, то жизнь ее грозит превратиться в сущий ад. Неожиданно Алисии захотелось вновь очутиться в Брайтоне вместе с Эдвардом и провести с ним весь вечер, и ночь…

– Ну что же, будем надеяться, что ты продашь его, – сухо сказала она и отвернулась к раковине.

Каждый звук это фразы вызвал раздражение у Сиднея. Когда будет отвергнут второй, а потом и третий сценарий, она наверняка скажет: «Видишь, я же тебе говорила».

– И все–таки я буду продолжать свои попытки, – так же сухо ответил он.

В четверг за завтраком Сидней предложил съездить в Ипсвич. Всегда можно найти повод для поездки: библиотека, что–нибудь, чего не купить во Фрамлингеме, обед или ужин в китайском ресторане, чтобы хоть какнибудь разнообразить меню, но Сидней предложил съездить в четверг – ему просто захотелось сменить обстановку. Алисия согласилась, хотя и без особого желания. Сидней чувствовал, что она уже презирает его и считает недостойным себя. Но, с другой стороны, она обладала слишком мягким характером, чтобы решиться бросить его. Развод, видимо, казался ей делом слишком сложным и наверняка не порадовал бы ее родителей. Сидней прекрасно видел, что она, как и он, ждала какого–нибудь проявления ненависти или любви, – чтобы решиться на что–то. Если, к примеру, Алисия обнимет его и скажет: «Сидней, дорогой, я люблю тебя, продашь ты что–нибудь или нет», – возможно, все и переменится… Или если он сам найдет в себе силы и подойдет к ней со словами: «Алисия, я и сам понимаю, что в последнее время стал не слишком приятным, но обещаю исправиться и больше не буду вести себя так». Но на самом деле они продолжали жить словно два старика, не выходя из наезженной колеи: вставали, завтракали, заправляли постель, подметали на кухне, и все это – в полном безмолвии; в их отношениях не было неприязни, они просто терпели общество друг друга.

Когда утром в четверг они выходили из дома, зазвонил телефон, и, поскольку ближе к телефону оказался Сидней, он и снял трубку. В этот момент он заметил встревоженное выражение на лице Алисии, а следом – деланное равнодушие, с которым она смотрела в открытую дверь, ловя вместе с тем каждое слово разговора. Может быть, боялась, что звонит мужчина?

– Алло! – сказал Сидней.

– Сид, это Алекс. Утром получил твой сценарий и теперь звоню с работы. Мне он очень понравился.

– Тем лучше. У тебя есть какие–нибудь замечания по тексту?

– Мне кажется, нужно уделить немного больше внимания подозреваемому, другу жены. Сделать так, чтобы в глазах полиции он действительно выглядел виновным. Но я напишу об этом. Я, собственно, звоню, чтобы узнать, вернулась ли Алисия?

– Да, во вторник.

– Прекрасно. Но ты сказал это каким–то подавленным тоном, – заметил Алекс, как будто с усмешкой, словно муж и должен был быть в подавленном настроении из–за возвращения жены.

– Возможно, так оно и есть.

– Надеюсь, что в следующий раз тебе повезет больше, старик. Может, она и совсем не вернется. (Алекс вдруг заговорил зловещим голосом.) Может быть, Алисия – алкоголичка, кто знает, что она делает в Брайтоне. О, ее муж расстроен, но знает нечто такое… (Алексу показалось, что он пошутил удачно, и он расхохотался.)

Деньги Алисии. Эта мысль весьма и весьма во вкусе Алекса.

– Благодарю тебя за добрые пожелания. Только бы не сглазить, когда это произойдет в следующий раз.

– Три минуты кончаются. Я пошлю письмо, поцелуй за меня Алисию.

Алисия, все это время стоявшая в дверях, вышла.

Направляясь в библиотеку поменять книги, Сидней предложил Алисии взять и для нее, но она отвечала, что дома у нее есть несколько книг, которые она еще не прочла. Возможно, она купила их в Брайтоне, и у нее еще не было времени прочесть, подумал про себя Сидней. Они договорились встретиться на стоянке «Кокс Лейн» через полчаса. Сидней отправился прогуляться, и ноги привели его к магазину подержанных вещей, где он видел бинокль.

На витрине было выставлено множество интересных вещей: медные трубы, старые солдатские ранцы, кованые сундуки времен Веллингтона, но бинокль исчез. Сидней просмотрел еще раз все, что было свалено на витрине, и заглянул внутрь магазина, но так и не увидел его. Конечно, его уже могли купить. Сидней был слишком робок для того, чтобы зайти и спросить про бинокль, к тому же он не был уверен, что хочет его купить и что у него хватит денег. Он повернулся и пошел назад к торговому центру, где была стоянка.

Небо нахмурилось, и слегка накрапывал дождь. Предусмотрительные прохожие раскрыли зонтики, а потом, когда дождь полил сильнее, люди побежали. Алисия стояла рядом с машиной, под плащом, она прижимала к себе пакеты и оттого была похожа на беременную. Рядом стояла корзинка для продуктов, наполненная доверху.

– Я выбрала подходящий день, чтобы забыть свои ключи, – смеясь, сказала она.

– Извини.

Сидней слизнул дождевую воду с верхней губы и поспешил открыть машину.

Все время, пока они в полном молчании ехали назад, шел дождь. Так же молча они распаковали покупки. Наконец Алисия сказала:

– Я купила печенку на ужин. Печенку и бекон.

– Хорошо.

В этот момент зазвонил телефон.

– Наверное, миссис Лилибэнкс, – сказал Сидней, – ты подойдешь к телефону?

Алисия ушла, он продолжал разбирать покупки. Алисия вернулась на кухню, она улыбалась:

– Это снова Алекс. Он пригласил нас к себе на ужин в субботу. Сказал, что мы сможем переночевать у них.

Они уже как–то оставались у Полк–Фарадейсов и спали на раскладном диване в гостиной.

– Мне не хочется туда ехать. Поезжай ты, если хочешь.

– Алекс сказал, что там будет Хочкисс, и он хочет тебя с ним познакомить.

Хочкисс был молодой автор, пишущий для издательства, в котором работал Алекс. Алекс как–то говорил Сиднею, что тому двадцать шесть лет. Как Китсу.

– Мне и в самом деле не хочется к ним. Можешь взять машину и отправиться сама. Или поезжай до Ипсвича, а там сядешь на поезд.

– Ну пожалуйста, Сид… Алекс будет ждать тебя.

– Я не могу, – упрямо повторил Сидней. – Езжай одна. (Ему надоело повторять, и он был готов уже закричать.) Скажи, что у меня работа.

Алисия вернулась к телефону, проговорила еще минуту и вернулась. Выходя их кухни, Сидней даже не взглянул в ее сторону.

Оба они забыли пообедать, а по виду, с которым Алисия ходила по дому, он понял, что она не собирается никуда ехать в субботу.

В восемь часов утра Алисия выставляла пустые молочные бутылки за дверь, когда приехал почтальон и вручил ей почту. Счет от Истерн Электрик и письмо для нее. Она сразу поняла, что оно от Эдварда Тилбери, сложила его, сунула в карман халата и прочла после завтрака, в мастерской. Тон письма развеселил ее: Эдвард церемонно благодарил ее за приятный день, который они провели в Брайтоне, и выражал надежду, что она уже дома и чувствует себя отдохнувшей после короткого путешествия к морю.

«… Ваше общество было мне очень приятно, и я буду счастлив сопровождать вас или присоединиться к вам, если вы решите снова совершить поездку в эти места…»

Он посылал ей свой адрес и номер телефона на Слоан–стрит, сам же не указал адреса и имени отправителя на конверте. Алисия поняла, что причиной тому было его нежелание, чтобы Сидней увидел адрес и стал задавать вопросы. Эта таинственность и то, что Эдвард выражал желание вновь встретиться с ней, приятно взволновали Алисию, и весь остальной день она была счастлива, даже несмотря на то, что вся промокла в Испвиче. Но отказ Сиднея ехать к Полк–Фарадейсам все испортил. У Сиднея не было никаких причин отказываться от приглашения и никаких особых дел, он просто делал все назло, из свойственной ему сварливости, что было в его характере. В четыре часа Алисия пошла к миссис Лилибэнкс, ей просто необходимо было уйти из дома. Она сказала миссис Лилибэнкс, что неплохо провела время в Брайтоне, и показала несколько этюдов, написанных там, но об Эдварде Тилбери не обмолвилась ни словом.

Между тем Алисия много думала об Эдварде и даже жалела, занимаясь ужином, что готовит не для него, а для Сиднея. Временами ей казалось, что Сидней ее просто ненавидит, ненавидит настолько, что может убить, если его никто не остановит. Она чувствовала, как сильно он страдает из–за того, что у них постоянно нет денег, и знала теперь – Сидней считает, что Алисия приносит ему несчастье в его работе. Она была уверена, что его глупая, банальная история о Лэше также обречена на провал, и не хотела оказываться рядом, когда это произойдет. А произойти это должно скоро.

Около половины восьмого Сидней спустился на кухню что–нибудь выпить. Алисия только что налила себе виски. Когда он посмотрел на печенку, бекон и мозги, выставленные на столе, лицо его помрачнело. В руках Сидней держал помидор и латук, принесенные из огорода.

– В чем дело? – спросила Алисия.

– Это из–за печени. Меня от нее немного тошнит.

Временами Сидней не выносил вида сырого мяса.

– Я тебя понимаю. Но, к сожалению, она полезна для здоровья, – сказала Алисия довольно резким тоном. – Должно быть, и вторую половину дня ты провел отвратительно?

– Нет, ты не угадала.

Он начал готовить соус для салата.

– А если бы меня не было дома, ты бы поехал к Полк–Фарадейсам? А? – спросила Алисия.

Подняв голову, Сидней посмотрел на нее.

– Нет. Почему ты так говоришь?

Потому что, если бы ее не было, Сидней бы не пытался ее обидеть, ответила она самой себе. Он хотел поехать, но еще больше ему хотелось не дать ей поехать туда. В какой–то момент Алисия решила было отправиться одна, но затем передумала, зная, что одной ей будет неинтересно, да и к тому же придется самой проделать весь длинный путь до Лондона и обратно.

– Тебе ведь иногда хочется меня убить, верно, Сид? Он озадаченно посмотрел на нее.

И Алисия поняла, что попала в точку.

– Бывают моменты, когда ты хочешь избавиться от меня, или, может быть, это желание всегда сидит в тебе. Я словно персонаж из твоих историй, и ты волен меня уничтожить, когда захочешь.

Он оглядел наполовину очищенную картофелину в ее правой руке и нож для чистки – в левой.

– Что ты устраиваешь представление!

– Тогда почему бы нам не сделать вид, что я уничтожена на время? Я могу уехать на несколько недель, и ты сможешь работать сколько пожелаешь… – Голос ее немного дрожал и она сердилась на себя за это. – И потом поглядим, что из этого получится, ладно? Сидней поджал губы и выдавил:

– Ладно.

– Ты… останешься здесь? Он кивнул.

– А ты, наверное, поедешь к своей матери? Это будет самый лучший вариант.

– Наверное, да, Сид. Похоже, мы с тобой переживаем сейчас какой–то ужасный кризис, и чтобы выйти из него, нам нужно предпринять самые энергичные меры. Надеюсь, все еще может измениться. Ты согласен?

– Согласен.

– Давай договоримся какое–то время не общаться.

– Обещаю.

– Даже если меня долго не будет. Я буду посылать тебе весточки… когда захочу. Возможно, и ты не захочешь меня больше увидеть.

На этих словах голос ее сильно дрогнул, и Сидней отвел глаза в сторону, ощутив неловкость.

– Хорошо, Алисия, я согласен. Уезжайна сколько… насколько захочешь, – произнес он почти ласково, как давно уже не говорил.

IX

– Можешь говорить, что я у своей матери, – сказала Алисия утром, в ответ на единственный вопрос, который задал ей Сидней: что ему отвечать, когда будут спрашивать, где она?

В тишине гостиной эта фраза прозвучала гулко. Сидней медленно бродил по комнате. Теперь он остался один, и, вероятно, надолго. Они еще раз обсудили этот вопрос, после того первого разговора, в четверг.

Друзьями отъезд Алисии не будет представляться ни разрывом, ни испытательным периодом, ни разводом, одним словом – ничем таким, на что можно было бы наклеить ярлык. Они договорились: в случае расспросов Сидней будет отвечать, что они просто захотели поработать некоторое время порознь. Взгляд его остановился на медной копии отпечатка ноги сэра Роберта Берне висящей над маленьким львом. Это была статуя, которую он видели в церкви Эктона. Они Алисия в тот день были близки, очень близки, Они устроили пикник в машине, потому что шел дождь, потом вернулись домой и занимались любовью, а позже перевели изображение с кальки на пурпурный бархат, чтобы после вставить в рамку. Тогда еще они посмотрели Лавенхем и церкви Лонг Мелфорда. Алисия делала наброски, а Сидней писал заметки, которые, как ему казалось, когда–нибудь смогут пригодиться. Однажды он даже собирался их как–то использовать.

Сидней вяло поднялся на второй этаж, пытаясь заставить себя сесть за машинку, он был на 262–й странице, и ему оставалось напечатать еще не больше пяти. Затем нужно перечитать и отправить двум новым издателям, оригинал в Америку, копию – в Лондон, а один экземпляр оставить у себя. Остановившись в коридоре, Сидней заглянул в открытую дверь гостевой комнаты. На глаза ему попался край красно–синего ковра, свернутого вдоль противоположной стены. Ну что ж, надо идти до конца, сказал он себе. Необходимо узнать, какое это произведет впечатление. Такую идею можно будет использовать в книге. Так, по крайней мере, считают психиатры. Он направился к лестнице, думая о том, что нужно немедленно начать копать яму, но тут же остановился. Подобные дела надо делать утром, пораньше, – вот когда этим следует заняться. Если завтра он проспит, тем хуже для него. А скорей всего, он вообще этого не сделает.

Хотя Сидней много работал днем и спокойно провел вечер за чтением книг, он долго не мог заснуть. Какой–то стук с первого этажа доносился до него и, когда он наконец встал – пойти посмотреть, что это было, – то обнаружил всего лишь форточку в гостиной, стучавшую от ветра. Сидней снова лег и на сей раз заснул. Проснулся спустя несколько часов, но с более ясной головой, чем обычно у него бывало при пробуждении. За окном было еще настолько темно, что он с трудом разглядел стрелки на своих наручных часах. Десять минут пятого. Теперь или никогда, сказал он себе, хотя причиной пробуждения не была никакая срочная нужда, а твердая решимость исполнить задуманное. Спустился вниз, поставил вариться кофе, снова поднялся, надел старые холщовые штаны, теннисные тапочки и шерстяную рубашку. Выпив кофе, отправился в кладовку, взял там вилы и положил их в машину на пол. Задним ходом вывел машину из гаража и поставил за домом.

Поднявшись в гостевую комнату, Сидней взвалил на плечо свернутый ковер, представляя себе, что тот весит больше, чем на самом деле – словно в нем спрятан труп Алисии. Выйдя через заднюю дверь, он положил ковер на заднее сиденье машины. Сидней отметил, что даже пустой ковер был не так уж легок, а с телом внутри он едва ли смог его нести. Нужно будет запомнить это для следующей книги. Сидней оглянулся по сторонам. Никого. Никого, если не считать нескольких чирикающих птичек. Окна миссис Лилибэнкс были темными. Он тронулся с места. Лес, который он выбрал, находился в десяти километрах отсюда. Свернув с фрамлингемской дороги, Сидней поехал другой, очень прямой, обсаженной по обеим сторонам высокими деревьями, сразу за которыми начинался лес. Ни одна машина не обогнала его, и лишь навстречу попался один грузовик. Наконец Сидней остановился опушке с левой стороны дороги.

Вытащив вилы, он шагнул в лес. Пройдя метров пятьдесят, нашел крохотную лужайку, на которой не было ни единого дерева, лишь редкая трава. Он начал копать от самого ее края. Это оказалось очень медленным и трудным занятием, даже несмотря на то, что почва была мягкой, и Сидней пожалел, что не захватил с собой лопату. С большим удовольствием он бы сложил свернутый ковер пополам и слегка присыпал бы его землей, но он заставил себя выкопать длинную яму, словно ему нужно было скрыть в ней настоящее тело. Яма получилась больше метра глубиной. Когда мимо проходила какая–нибудь машина, – их было всего три – Сидней не видел ни одной сквозь густую листву, слышал только шум мотора. Из этого он заключил, что никто не сможет увидеть и его самого. Выкопав могилу почти нужной глубины, он вернулся к машине за ковром. Солнце уже осветило верхушки деревьев, стало немного светлее. Едва он снова взвалил ковер на плечо и закрыл дверцу, мимо промчался большой зеленый грузовик и на такой скорости, что ветер от него слегка растрепал волосы Сиднея. Отыскав свою лужайку, Сидней положил ковер на траву и снова с тем же упорством принялся углублять яму, пока она не стала еще сантиметров на пятнадцать глубже по всей длине. Ему никак не удавалось справиться с толстыми корнями, которые попадались внизу. В конце концов он спрыгнул в яму и притоптал их ногами. Когда Сидней скатил ковер в яму, то почувствовал такую усталость в руках, что ему почти поверилось, что в ковре было на самом деле что–то завернуто, настолько тот был тяжелым. Если бы внутри было запрятано тело, подумалось ему, страх прибавил бы мне сил. Вилами он забросал яму землей и теперь, как настоящий преступник, почувствовал себя в безопасности: тело было надежно захоронено. Он немного притоптал землю и вилами уничтожил следы своих ботинок вокруг.

Вернулся к машине и внимательно поглядел назад, в направлении «могилы», ничего не бросалось в глаза. Окурок единственной выкуренной сигареты разорвал и развеял по ветру. Какие еще следы он мог оставить? Примятая трава? Но тут понадобился бы этакий супер Шерлок Холмс, чтобы увидеть это после первого же самого слабого дождя, и уж совершенно гениальная интуиция могла связать примятую траву с Сиднеем Бартлеби. Да, это был ковер, и Эббот, возможно, запомнил, что продал ковер ему; да и друзья могли узнать ковер, но ведь, в конце концов, внутри ковра не было ничего. И Сидней завел мотор. Яркие пятнистые тени от листвы раскрасили дорогу. День обещал быть ясным.

X

Воскресенье прошло спокойно. Сидней начал перечитывать «Стратегов», но не испытал при этом особого оптимизма. В последнем варианте первая часть логически подводила ко второй, и это, по крайней мере, доказывало наличие интриги и обещало развязку.

В понедельник, в шесть часов вечера, миссис Лилибэнкс принесла Сиднею крыжовника. Сидней пригласил ее в дом.

– Он стоит три шиллинга шесть пенсов килограмм, я же не могу съесть больше, чем полкило, – сказала она – может быть, вы сделаете себе мармелад со сливками или это для вас слишком сложно?

– Я люблю, но никогда не делал сам, – ответил Сидней. – Этим всегда занималась Алисия.

– Если хотите, я могу приготовить для вас, мне ведь все равно делать себе. Мне не трудно, нужно только обрезать хвостики и протереть ягоды через сито, – она улыбнулась. – Вы можете зайти за своим мармеладом сегодня в половине восьмого. Так будет быстрее, чем если я сама принесу его вам.

Сидней был тронут такой деликатностью.

– Я вовсе не потеряю времени, – сказал он. – У меня его больше чем достаточно.

– Алисия сказала, что вы рассчитывали побольше поработать в эти дни. Поэтому я и не хотела вас отвлекать. В противном случае я просто пригласила бы вас к себе вчера на обед.

– Спасибо, – смущенно произнес Сидней (Он чувствовал себя не вполне в своей тарелке после чтения «Стратегов».)

Миссис Лилибэнкс оправила свой жакет и взяла миску с крыжовником.

– Как вам нравится ваша холостая жизнь? – спросила она, направляясь к двери.

– Может, вы немного посидите?

Он только сейчас сообразил, что забыл предложить гостье сесть.

– Нет, спасибо, я пойду. Алисия сказала, что поедет к матери, в Кент.

– Да.

– Вы не дадите мне ее адрес? Я хочу написать ей.

– Конечно, одну минуту.

Сидней пошел в гостиную за карандашом, который лежал у телефона.

– Глупо, что я сама ее об этом не спросила, – сказала миссис Лилибэнкс, идя следом за Сиднеем. – О, я вижу у вас новый ковер! Очень красивый.

– Да, – ответил Сидней, переписывая адрес. (Он почувствовал, как сердце его подпрыгнуло, словно он и в самом деле был преступником.) – Вот. Миссис Хартли Снизам, Поукс Корнер, Рейберн, Кент.

– Снизам, – прочитала миссис Лилибэнкс.

– Да, – улыбнулся Сидней. – Раньше я любил подшучивать над этой фамилией, пока не услышал другие, еще более смешные.

Миссис Лилибэнкс рассмеялась, полное ее тело затряслось.

– Лилибэнкс – тоже в своем роде неплохая фамилия. Особенно для могильного памятника, а? Моего мужа в детстве часто дразнили из–за фамилии. Он мне сам рассказывал. Представляете, в школе его звали «могильщиком».

Сидней заметил, как улыбка постепенно сходит с ее губ, видимо, она заметила, что ее собеседник больше не улыбается. Он представлял себе могилу Алисии, поросшую лилиями, и почувствовал, что бледнеет.

– Хм, забавно. Очень забавная фамилия.

– Я, пожалуй, пойду, не буду вас больше отвлекать. Не забудьте забрать мармелад до восьми часов.

Миссис Лилибэнкс вышла из кухни и направилась к двери.

Через несколько дней позвонила из Лондона Инес и сообщила, что она, Карпи и еще несколько их друзей собираются приехать к ним на пикник.

– Конечно, приезжайте, только Алисии не будет.

– Ах, как жаль! На днях я встретила Алекса и Хитти, и они сказали, что Алисия уже вернулась домой.

– Да, но потом уехала снова. Она, кажется, хотела навестить свою мать.

– Ясно. Вам будет удобно, если мы все же приедем? Мы привезем все необходимое для пикника.

– Конечно, приезжайте, – ответил Сидней. – Я позабочусь о выпивке.

– Не стоит, вина и так будет достаточно.

Сидней вспомнил, что Инес и Карпи подавали гостям только вино.

– Не беспокойтесь.

– Ой, пока не забыла, у вас есть под рукой номер телефона Алисии?

Сидней продиктовал ей номер.

Сидней решил пригласить и миссис Лилибэнкс. Старая дама приняла приглашение.

Инес и Карпи приехали со своими малышками на голубом «фольксвагене», за рулем сидел кудрявый молодой человек в драном свитере. Его звали Регги Мэллиган. Сидней узнал, что он работает в театре. Настоящим хозяином машины оказался другой мужчина, постарше и лучше одетый, он просто отдал руль своему приятелю. Погода в этот день стояла хорошая, и они устроились прямо на траве за домом, подстелив пледы.

Инес и Карпи почти все время приходилось сдерживать своих малышей, которые подбирались к тарелкам с сандвичами и пирогами. Сидней показал гостям дом, делал он это с удовольствием, как будто водил их по собственному родовому замку. Не беда, что кровати были куплены по случаю, матрацы остались от других кроватей, полки и комоды пережили ремонт, а диван в гостиной был продавлен. Вряд ли все это было хуже, чем условия, в которых жили Мэллиган и его старший приятель, а потому Сидней чувствовал себя раскованно, и настроение у него было приподнятое. Он остался доволен и тем впечатлением, которое произвела на всех творческая рабочая обстановка, царившая в его кабинете: стопки бумаги, машинка со вставленным листом, отточенные карандаши.

– Сейчас я работаю над романом, который начал уже давно… – ответил он на вопрос Василия (так звали хозяина машины). – А кроме того, мы с Алексом готовим еще несколько сценариев для телевидения.

Во время обеда, когда Сиднею казалось, что все идет прекрасно, и он с удовольствием потягивал мартини, Инес вдруг сказала:

– Знаешь, Сидней, вчера вечером я звонила Алисии, но ее мать сказала, что ее там нет и что она не знает, где находится ее дочь. Не мешало бы вам выяснить, чем занимается ваша жена.

И она улыбнулась, обнажая свои ослепительно белые зубы, и все остальные тоже заулыбались.

– Странно, – произнес Сидней, – может быть, она вернулась в Брайтон. Хотя сама мне говорила, что едет к матери. Я не хотел быть нескромным.

– Нескромным?! – воскликнула Инес, и все рассмеялись.

– Может быть, она просто хотела порисовать в спокойной обстановке.

Сидней попытался сделать непринужденный жест и перевернул бокал с вином себе на брюки.

Миссис Лилибэнкс прервала свою весьма оживленную беседу с Василием и прислушалась. Сидней собирался добавить еще что–то, но передумал и промолчал. Он протянул руку, взял сандвич с ветчиной и только потом спросил Инес:

– У ее матери был обеспокоенный голос? Регги и Карпи что–то обсуждали друг с другом.

– Да нет. Впрочем, не знаю, я не так уж хорошо знакома с ней, – ответила Инес, которая всегда выражалась очень осторожно. – Думаю она и сама хотела бы знать, где Алисия. Даже спросила, нет ли у меня каких–либо сведений… Она вам не звонила?

– Нет, – ответил Сидней и занялся своим сандвичем. Итак, Инес и компания наверняка решили, что они с Алисией поссорились. Тем хуже. Он почувствовал неловкость, но все равно, пусть лучше думают так, чем подозревают его в ужасном преступлении. Алисия покоится теперь под землей… На четырех или, может, пяти футах. Сидней улыбнулся про себя. Он заметил, что миссис Лилибэнкс смотрит на него и, отвел глаза.

В половине пятого гости распрощались, сели в машину и уехали в Лондон. Миссис Лилибэнкс настояла на том, чтобы помочь Сиднею помыть посуду и прибрать. Сидней думал, что она просто хочет выпытать у него что–нибудь об Алисии и об их ссоре, которая была причиной ее отъезда, но старая дама не сделала и намека на это. Зато она сообщила, что собирается посадить за домом яблоневый и грушевый сад, затем рассказала об особенностях освещения в Саффолке и том, какое влияние оказало это на творчество Констебля, и, наконец, порадовалась, что пирог с лимоном, который она принесла, был съеден до последней крошки. Когда посуда была вымыта и убрана, миссис Лилибэнкс поблагодарила Сиднея за приятно проведенный день.

– Я вас обязательно познакомлю с моей внучкой Присей, когда она приедет навестить меня. Она уже раз наведывалась ко мне, но настолько неожиданно, что я даже не успела вас пригласить. Возможно, Присей приедет в следующую субботу.

– Я с большим удовольствием познакомлюсь с ней, – ответил Сидней.

– Ей только двадцать два года, но, мне кажется, она добьется успеха на сцене, если, конечно, будет много трудиться. До свидания, Сидней, и еще раз спасибо.

– До свидания, миссис Лилибэнкс.

И миссис Лилибэнкс медленно направилась к своему дому.

Когда она вошла в гостиную, ее взгляд упал на акварель, изображавшую вазу с цветами. Это была работа Алисии. Лист бумаги стоял на каминной доске, прижатый к стене фотографией в рамке. На фотографии была снята Марта с Присей, совсем еще крошкой. Интересно, чем сейчас занимается Алисия, счастлива ли она, спросила себя миссис Лилибэнкс. Она не сомневалась, что скоро получит от нее весточку. Возможно, Сидней знает, где она находится, но не говорит, так как Алисия хотела побыть совсем одна. В любом случае, миссис Лилибэнкс считала, что лучше не заводить с Сиднеем разговор о ней, если только он сам не начнет первым. Кажется, все это ему явно неприятно. Но почему же он все–таки улыбнулся?

В конце концов Сидней ведь писатель и бог знает, что творится у него в голове.

XI

В тот же вечер Сидней отправил матери Алисии письмо:

«9 июня.

Дорогая миссис Снизам.

Мне очень жаль, но я был вынужден давать ваш адрес в Кенте разным людям, так как был уверен, что Алисия находится у вас. Она хотела уехать на время из нашего слишком спокойного и грустного места, чтобы позаниматься живописью и побыть одной.

Алисия явно не желала сказать мне, куда собирается уехать, а может быть, она и сама этого не знала, но уверяю вас, что настроение ее в день отъезда было спокойным. Когда вы получите от нее какую–нибудь весточку, я буду очень признателен, если вы сообщите мне ее местонахождение, но только в том случае, если она сама не будет против. Знаю, она не хочет, чтобы я беспокоил ее некоторое время, потому я не вправе поступать вопреки ее желанию.

У меня ничего нового. Работаю, но, должен признаться, пока без особого успеха. Надеюсь, что и у вас с мистером Снизамом все в порядке.

Искренне ваш Сидней».

В три часа он отнес письмо на почту и потому только во вторник утром раздался телефонный звонок от миссис Снизам.

– У вас нет новостей от Алисии? – спросила она.

– Нет, я не…

– Когда она уехала?

– В позапрошлую субботу, второго июля.

– О, боже! Я уже обзвонила ее лондонских друзей, ее нигде нет, и никто не знает, где она может быть. Это мне кажется странным.

– Очень может быть, что она находится в Брайтоне. Вызнаете, она уже ездила туда на несколько дней три недели назад.

Сидней был уверен, что миссис Снизам знает об этом, ведь Алисия говорила, что отправила оттуда открытку своей матери.

– Боже! – произнесла растерянно миссис Снизам. Она извинилась и сказала что–то своему мужу, затем спросила: «Она не говорила, надолго ли собирается уехать?»

– Нет. Я думал, что на несколько недель… не знаю… Надеюсь, что вы не слишком расстроены.

– Но ведь это не похоже на Алисию: уехать вот так, никому не сказав куда?.. Одно дело хотеть побыть одной, но такая скрытность совсем не в ее духе. У нее были неприятности?

– Нет. Она сказала, что хочет уехать, вот и все.

Миссис Снизам помолчала, но Сидней услышал, что у нее вырвался вздох отчаяния.

– Вы ведь знаете, что Алисия не любит писать письма, – сказал он.

– Она всегда охотно писала своей матери. Скажите, Сидней, она не оставила вам адрес, куда можно пересылать ее письма?

– Нет. Ей пришло только три письма. И, кажется, ничего особенно важного.

– Я прошу вас, Сидней, сообщить, если получите что–нибудь от нее можете звонить за мой счет, ничего страшного. Вы остались совсем один?

– О, да.

Уж не думает ли она, что у него есть любовница?

– Всего хорошего и позвоните нам.

Сидней попрощался и положил трубку. Солнце ярко светило в окно гостиной. День был жаркий, даже слишком жаркий для Англии. Сидней подумал, что если бы он и в самом деле убил Алисию, разговор получился бы в точности таким же, и он без труда смог бы убедить мать Алисии, да и всех остальных в том, что она в Брайтоне. Возможно, она сейчас там и есть, лежит в шезлонге, погрузив ноги в песок, ее красивое лицо повернуто к: солнцу, глаза закрыты. В Брайтоне, наверное, сейчас замечательно. Тепло, легкий ветерок дует с моря. Тем временем Снизамы в своем Кенте уже забеспокоились. У них ведь никогда не было особых душевных забот. Мистер Снизам вышел на пенсию перед свадьбой дочери, у него было много денег и больное сердце, из–за чего, насколько помнил Сидней, ему нельзя есть мясо. Он страстно увлекался садоводством, выставка цветов в Челси оставалась для него главным событием года. Миссис Снизам, худая маленькая женщина, с головой ушла в местную политическую жизнь и благотворительность. Алисия была ее единственным ребенком. Что ж, совершенно естественно, что они начали беспокоиться.

Он принялся было читать следующую страницу рукописи, но тут же отложил в сторону и достал из ящика коричневую тетрадь. В нее Сидней когда–то записал две свои поэмы, вернее, набросал на скорую руку, намереваясь как–нибудь поработать над ними, но так никогда больше не возвращался к ним. Пропустив после второй поэмы пять чистых страниц, он написал:

«11 июля. Первый и, вероятно, далеко не последний разговор с миссис Снизам. Это был ее ответ на мое письмо, отправленное в субботу, в котором я сообщил об отсутствии и молчании ее дочери. Я удачно выпутался из такой ситуации, не ощутив в себе при этом никакого беспокойства. Любопытно, поведу ли я себя так же, когда мне придется встретиться с ней лицом к лицу? Она спросила о почте, приходящей на имя Алисии. Странно и то, что Алисия не оставила мне адреса, по которому я мог бы пересылать ее корреспонденцию. Что тут можно подумать? Хуже всего, если чек, приходящий ежемесячно на ее имя, не будет востребован до второго августа. К этому времени нужно будет придумать мужчину, к которому она уехала. Лучше сделать это теперь же.»

Когда Сидней писал эти строки, у него возникло приятное чувство, будто он создает нечто значительное и одновременно является убийцей. Он решил заполнить предыдущие страницы тетради, описанием убийства. Но не сейчас, а когда будет подходящее настроение. Опишет, как столкнул ее с лестницы и всю ночь ее тело пролежало дома, а наутро отвез его… При этом миссис Лилибэнкс могла видеть его и что–то заподозрить.

Ровно в пять часов снова зазвонил телефон. Снова миссис Снизам, подумал Сидней.

– Полк–Фарадейс на проводе, – раздался голос Алекса.

– Уездный писарь Бартлеби слушает.

– Сид, дружище, отгадай, что я тебе сейчас скажу. Сидней едва смог поверить своим ушам: Хитти только что из дома позвонила Алексу и сообщила, что Пламмер из «Гранады» купит сценарий «Лэш наносит удар». Для этого им нужно представить один или два законченных сценария и несколько заявок на сценарии такого же типа. Хитти прочла письмо и немедленно позвонила Алексу.

– Я еще ему не звонил, – сказал Алекс, – но, конечно, скажу, что мы согласны, верно?

– Скажи, что мы напишем ему сколько угодно таких сценариев. Ты уже посмотрел второй? – Сидней имел в виду историю об убийстве.

– Да–да, я уже почти закончил черновой вариант.

– Тогда я сейчас же сажусь за следующий.

– Ты не сможешь приехать сегодня, чтобы обсудить твою идею вместе? Конечно, если она у тебя уже есть.

Сидней заколебался, он боялся, что, встретившись, они засыплют друг друга дифирамбами и не успеют сделать ничего полезного – Спасибо, но будет лучше, если я останусь дома и как следует повкалываю.

– Ладно, только не воспари слишком высоко. Как Алисия? Жаль, что вы тогда не приехали. Она ведь хотела, а ты все испортил.

– Да, мне тоже очень жаль. Но в те выходные я хотел поработать. Она ведь могла поехать и одна. Вот закончу свой роман…

– Поцелуй Алисию за нас. Сидней глубоко вздохнул и сказал:

– Алисии нет дома. Кажется, она вернулась в Брайтон.

– Опять? Когда же она приедет? Черт бы побрал его любопытство!

– Возможно, на этот раз Алисия задержится. Недели на три.

– Когда она позвонит, передавай ей привет. Пока, старик.

Взволнованный этим неожиданным известием, Сидней побежал было наверх, снял трубку и позвонил Алисии, чтобы сообщить ей эту новость. Хотя она наверняка и так все узнает от друзей. Впрочем, какой абсурд! Она мертва и покоится в земле, сказал Сидней себе, улыбнувшись, и поднялся в свой кабинет.

XII

Миссис Эдвард Понсоби – иначе Алисия – остановилась в Брайтоне в месте более комфортабельном и дорогом, нежели пансион, где жила в первый раз. В том комендантский час, т. е. время, когда владелец ложился спать, начинался в десять часов, о чем сообщала табличка на двери. Теперь она жила в настоящем, хотя и скромном отеле «Синклер» и занимала номер без ванной комнаты. Чек на пятьдесят фунтов пришел второго июля, как раз в день ее отъезда, и она успела получить по нему деньги в банке Ипсвича. Там у них с Сиднеем был общий счет, и на нем лежало сто фунтов, но Алисия не стала снимать деньги, ей не хотелось делать это без ведома Сиднея и, кроме того, выдавать свое местонахождение. Она собиралась жить на свои пятьдесят фунтов как можно дольше, а за это время подыскать подходящую работу, но не в Лондоне, а в каком–нибудь маленьком спокойном городке. За неделю в отеле ее счет сократился на девять гиней, но она умела экономить на еде и верила, что сможет без труда дотянуть до следующего чека. Конечно, она может существовать так от чека до чека, но зато вскоре рискует соскучиться, если не найдет работы. Она пока не слишком хорошо себе представляла, каким образом ей удастся получить следующий чек: они приходят в Ронси Нолл, а Сидней не знает, куда их переправлять. Нельзя, чтобы банк и, следовательно, Сидней, знали, где она находится. О почте своей Алисия не беспокоилась. А если ее не интересуют даже письма, приходящие на ее имя, тогда несомненно, возникнет впечатление, будто она и в самом деле перестала существовать, и Сидней сможет этим воспользоваться. Алисия предполагала, что Сидней изо всех сил будет притворяться перед самим собой виновным в ее убийстве.

Любопытно, как далеко он в этом зайдет. Это будет зависеть от его душевного равновесия и степени зрелости. Алисия же с недоверием относилась и к тому, и к другому в своем муже.

Она думала позвонить Эдварду Тилбери и пригласить его в Брайтон на воскресенье. Или на уик–энд. Хотя, конечно, у него могут быть и другие планы, в Лондоне столько соблазнов. Но Алисия, не переставая, мечтала о том, как Эдвард приедет в субботу, они запишутся под чужими именами в каком–нибудь отеле и проведут вместе безумные два дня. Между ними зародится настоящая любовь, и это вынудит ее предпринять серьезные шаги, например, потребовать развода у Сиднея. Или же Эдвард возьмет месяц отпуска, и они снимут где–нибудь коттедж. Или Эдвард будет каждый день ездить на работу в Лондон, а вечерами и в выходные возвращаться в Брайтон. Разумнее будет снять дом где–нибудь за городом, потому что знакомые в Лондоне, узнав об их «исчезновении», наверняка что–нибудь заподозрят, вспомнят о Брайтоне, им ведь хорошо известно, как она любит это место.

Любимым цветом Алисии был синий, она купила листы толстой синей бумаги и разрезала их на прямоугольники размером пятнадцать на двадцать сантиметров. Сложив их в папку и захватив ручку с китайской тушью и красный карандаш, она уходила на пляж и часами сидела там, делая абстрактные зарисовки всего того, что видела вокруг. Ей хотелось послать несколько набросков миссис Лилибэнкс, но Алисия не сделала этого. Она не могла открыть миссис Лилибэнкс свое местопребывание, потому что та, естественно, сообщит его Сиднею. Сидней мог подозревать, что она находится в Брайтоне, но Алисия не хотела, чтобы он был в этом уверен.

Прошло две недели, Алисия чувствовала себя много спокойней и счастливее, чем дома. Она понимала, что ее родители, должно быть, волнуются, но убеждала себя, что Сидней наверняка постарается их успокоить. Они должны понять, что если бы с ней произошло что–либо серьезное, они бы узнали об этом из газет. Но вот уже Алисии стали надоедать мороженое с клубникой в «Эклере», миланские эскалопы в итальянском ресторане и невкусные пирожные в чайных салонах, которые она могла позволить себе посещать. Наскучили ей и стены ее комнаты в отеле «Синклер» (оклеенные бежевыми обоями с маленькими розовыми корабликами), которые поначалу, когда ей было все внове и она наслаждалась одиночеством, казались такими очаровательными. Однажды, заказав два двойных джина в пабе на Сиейн–стрит и допив второй, она набрала номер Эдварда Тилбери.

К ее удивлению, он был дома, и она подумала, что это доброе предзнаменование.

Все устроилось невероятно быстро, быстрей даже, чем пробежали первые три минуты разговора. Эдвард выедет в субботу утром десятичасовым поездом, который приходит в Брайтон в одиннадцать, и останется на воскресенье. Чувствовалось, что он обрадовался ее звонку.

Она встречала его на вокзале и чуть было не пропустила в толпе, выходящей из поезда: Эдвард шел, низко опустив голову, словно старался не обращать на себя внимание. Он показался ей меньше ростом, чем прежде, но счастливая и открытая улыбка, когда он увидел ее, была та же. Эдвард снял шляпу и поцеловал Алисию в щеку. Они зашли в привокзальный буфет и сели за столик.

– Вы, наверное, считаете меня сумасшедшей, – сказала Алисия. – Но я снова решила устроить себе каникулы. И в этот раз долгие. Хотя я много работаю здесь и даже привезла с собой масляные краски.

– Дорогая моя, вы так очаровательны, – отвечал Эдвард. – И во всем этом нет ничего сумасшедшего.

По тону, которым он произнес это, она поняла, что он ничего не скажет о ней своим лондонским знакомым и не будет задавать вопросов о Сиднее.

– Где вы остановились?

– В отеле «Синклер». Это не бог весть что, но мне подходит.

– Вы не против, если я тоже сниму там номер? Или вы хотите, чтобы я остановился в другом отеле? (У него была очень молодая улыбка.) Нам будет много проще встречаться, если мы будем жить под одной крышей.

– Конечно, я вовсе не против. «Синклер» достаточно велик, чтобы вместить нас обоих.

С Эдвардом была небольшая дорожная сумка, в которой лежали рубашка, плавки и пижама. Они вышли из здания вокзала и отправились в отель. По дороге Алисия объяснила, что там она записалась под именем миссис Эдвард Понсоби, так как не хочет, чтобы Сидней или родители знали, где она находится.

– Надеюсь, вам это не покажется странным, Эдвард.

– Я в восторге, – отвечал он.

На самом деле Алисия не собиралась стать любовницей Эдварда не сделала этого, хотя он явно ждал и надеялся. Она чувствовала себя виноватой: заставить его приехать в Брайтон и не переспать с ним! Но, как ни странно, он, кажется, остался доволен. Они провели остаток субботы и все воскресенье так же приятно, как и тот, первый, день. На прощание Алисия подарила Эдварду старинную булавку для галстука, которую купила, ожидая его приезда. Она ничего не сказала о следующей встрече, но Эдвард ее спросил, собирается ли она пробыть в Брайтоне до следующих выходных. Алисия, улыбаясь, кивнула, и Эдвард спросил разрешения приехать.

– Да, мне будет очень приятно. Если только у вас не найдется более интересных дел в Лондоне, – ответила она, почувствовав вдруг в этот момент, что любит Эдварда.

XIII

В конце августа, то есть почти через месяц после отъезда Алисии, к Сиднею на уик–энд приехали Полк–Фарадейсы. Сидней сочинял сюжет третьей истории о Лэше – «Двойник сэра Квентина», в которой Лэш выдает себя за английского дипломата. С момента отъезда Алисии, если не считать пикника с Инес и Карпи, Сидней впервые принимал гостей. С несвойственным ему энтузиазмом он закупил в Ипсвиче курицу, мясо, бутылку виски, несколько бутылок вина и прочие вкусные вещи.

Полк–Фарадейсы появились в пятницу в половине восьмого вечера. Сидней встретил их на крыльце. Они привезли с собой пива, вина и торты, которые Хитти приготовила сама.

– Славно погуляем, – смеялся Сидней, открывая первые бутылки на кухне.

– Дождь пошел, – заметил Алекс, но без особого огорчения. Хитти открыла дверцу духовки:

– Ужасно вкусно пахнет! Хотите, я сделаю картофельное пюре?

В духовке готовился ростбиф.

– Картошка уже сварена, если хочешь, можешь размять ее.

– Хитти занялась пюре.

– А ты неплохо выглядишь, – заметил Алекс. – Холостая жизнь идет тебе на пользу.

– Хм, может быть, может быть.

Сидней припомнил, как несколько дней назад миссис Лилибэнкс сказала то же самое. Вероятность того, что их сценарий о Лэше будет продан, благотворно отразилась на его настроении, но он не хотел говорить об этом Алексу, боясь все испортить.

Хитти вошла со стаканом в руке в гостиную, огляделась и наклонилась, чтобы полюбоваться желтыми розами, которые Сидней поставил в белую треснувшую вазу перед камином.

– О! да у вас новый ковер – воскликнула она.

Сидней слегка вздрогнул, как и в тот раз, когда миссис Лилибэнкс заговорила о ковре.

– Да… я… мы решили, что старый уже отслужил свое. (Он покосился на Алекса; заметив его взгляд, Алекс тоже посмотрел на него.) Мы купили его по случаю, совсем недорого.

– Красивый ковер (Хитти перевела взгляд на Сиднея). У вас есть новости от Алисии?

– Нет. Но вы ведь знаете, что я и не жду их. Она действительно хотела побыть одна. Хотя это выглядит немного странно. Ее мать удивлена, что я не получаю от нее известий, меня же удивляет то, что Алисия не пишет и ей.

Сидней пожал плечами, поймав себя на том, что слишком многословен. Видно, это оттого, что вот уже несколько дней, с того раза, как он в последний раз видел миссис Лилибэнкс, ему не довелось произнести и двадцати слов.

– Где она, как вы думаете? – спросила Хитти.

– В Брайтоне.

– Он ее убил, – сказал Алекс, поднимаясь и направляясь на кухню наполнить свой стакан. Он подмигнул Сиднею одним, потом другим глазом. – Убил и собирается жить на ее деньги, а историю убийства использует в сценарии про Лэша и сделает на этом состояние.

Сидней вежливо рассмеялся.

– Вы действительно не беспокоитесь об Алисии? – спросила Хитти, но скорей уж в утвердительном, чем в вопросительном тоне.

Ее лицо светловолосой китаянки приняло озабоченное выражение, а брови, нарисованные коричневым карандашом, почти сошлись над переносицей.

– Нет, я не вижу оснований для беспокойства, – ответил Сидней.

– И сколько же она будет отсутствовать?

У Сиднея сложилось впечатление, что Хитти специально расспрашивает его, чтобы вытянуть из него сведения, которые затем сообщит тому, кто интересуется ими в Лондоне.

– Ее может не быть и полгода, – ответил он. – Она не сказала ничего определенного. Но я не хочу сообщать об этом ее матери, потому что тогда Снизамы могут встревожиться не на шутку. Они ничего не смыслят в жизни нашего поколения.

Сидней взял у Хитти стакан и пошел на кухню. В стакане еще было вино, но Сидней хотел показать себя внимательным хозяином.

За ужином он рассказал гостям о «Двойнике сэра Квентина».

– Все начинается с того, что сэр Квентин Огилви, кавалер ордена св. Михаила и св. Георгия, погибает от взрыва бомбы, брошенной в него на одной из темных улиц Анкары. Сцена его гибели и будет завязкой истории. В тот момент, когда еще никому ничего не известно, вдруг, бац, и сэр Квентин выходит из дома одной из своих любовниц. Исключительно важно, чтобы сэр Квентин присутствовал на дипломатической конференции в Лондоне и чтобы ни турецкие, ни английские власти ке заподозрили, что на самом деле он убит. И вот тут Лэш…

– Но почему? – спросил Алекс, сидевший сбоку.

– Все дело в отношениях между Турцией и Англией. Лакей сэра Квентина, вовсе не дурак, узнает о смерти хозяина от уличного мальчишки. Ночью они вдвоем оттаскивают тело и прячут под брезентом в гараже. Потом лакей звонит в Лондон в отдел уголовного розыска Скотланд–Ярда. Те связываются с одним из посредников… с которым у них больше не будет никаких отношений. Это тупик, и секретность обеспечена.

– Гм, – сонно произнес Алекс. Взгляд его выражал сомнение. Он аккуратно подбирал с тарелки последним кусочком ростбифа остатки соуса.

Видя, что хотя бы Хитти его слушает, Сидней продолжал:

– Потом мы видим Лэша в его квартире в Лондоне, он разговаривает с только что позвонившим ему посредником. Лэш улыбается и говорит, что сменил работу, но мы не знаем, о какой работе идет речь. Затем турецкие убийцы в Анкаре, злые и ничего не понимающие, их план не удался – сэр Квентин прогуливается по городу в добром здравии, если не считать повязки на голове. Это, видимо, единственное повреждение, которое он получил при взрыве бомбы. На самом деле это – Лэш, который прекрасно изображает старого доброго, но – увы! – покойного кавалера ордена Бани, сэра Квентина.

На цыпочках, боясь пропустить хотя бы слово в рассказе Сиднея, Хитти унесла тарелки из–под ростбифа и принесла пирог. Сидней услышал за спиной на кухне шум варящегося кофе. Он продолжал:

– Здесь можно ввести массу комических ситуаций, Алекс. К примеру, представь, как одна из ненормальных любовниц сэра Квентина приходит к нему домой и добивается встречи с ним. Лэш, естественно, боится, что, если он будет спать с ней, она обнаружит подмену.

Сидней рассмеялся и с удовольствием услышал, что Хитти рассмеялась тоже.

– Гм, – пробурчал Алекс с улыбкой. Глаза его немного покраснели то ли от вина, то ли от усталости. Ведь он много времени провел за рулем.

– Несколько раз действие возвращается в гараж сэра Квентина. То сторож приходит ремонтировать заднюю фару «роллс–ройса». Лакей все время сопровождает его, не дает ему взять брезент, чтобы постелить под машину, или еще что–нибудь в том же духе.

– Извини, но я ничего не соображаю сейчас, – сказал Алекс, зевая.

– На бумаге все выйдет лучше, и ты во всем разберешься, – ответил Сидней.

– А мне все ясно, продолжайте, – попросила Хитти, вновь усаживаясь на свое место.

Она разложила по тарелкам торт и дала чистые вилки.

– Итак, Огилви, он же Лэш…

– Ты хочешь сказать, Лэш, он же Огилви? – сказал Алекс.

– Как тебе будет угодно, – ответил Сидней. – Он торжественно прибывает на конференцию в Лондон, блестяще играет свою роль, спасает ситуацию, помогает избежать войны и т. д. (Сидней остановился, потому что еще и сам не продумал, что будет дальше.) Нам только нужно придумать хорошую концовку. И убрать брезент из гаража…

Некоторое время Сидней молчал, уставившись глазами в середину стола. Он подумал о красно–синем ковре с телом Алисии внутри, который закопал в лесу. Что еще можно сделать с телом, как не закопать его?

– Я думаю, его надо где–нибудь закопать.

– Гм. А кто это сделает? – спросил Алекс, изучая свой кусок торта.

– Лакей и несколько его друзей. Они знают, что удалось избежать международного кризиса, и охотно соглашаются взять на себя это плевое дело – избавиться от трупа.

– В конце концов ведь правда об исчезновении Огилви выйдет наружу, я полагаю, Лэш, что, останется в Лондоне?

– О, разумеется. Он будет в Лондоне ждать нашего следующего сценария. Конечно, станет известно об исчезновении Огилви, но нам не обязательно об этом говорить. Ведь кризиса удалось избежать.

– Какого кризиса?

– Алекс! – укоризненно сказала Хитти. – Ты бы мог быть повежливей и внимательно слушать, о чем говорит Сидней.

– Я слушаю его, но не понимаю этой истории с кризисом, – сказал Алекс, поднимая свое длинное бледное лицо. Нахмурив брови, он посмотрел на жену. Понятия не имею, чем вызван этот кризис, и думаю, что и сам Сидней знает это не лучше моего.

Хитти взглянула на Сиднея и тяжело вздохнула.

Все очень устали, даже несмотря на то, что Сидней сварил еще кофе. Хитти помогла ему домыть посуду, а Алекс был уже не в силах им помочь. На кухне Хитти сказала:

– Надеюсь, вы простите Алекса за то, что он оказался сегодня таким ворчливым. У него была трудная неделя, три последних дня он работал допоздна, а сегодня еще и вел сюда машину.

– Нет–нет, ничего страшного, весело отвечал Сидней. – Я ведь знаю, что он шутил.

– Большие миски ставить сюда? – спросила Хитти (она вытирала и убирала посуду).

– Мне абсолютно безразлично, куда вы их поставите. Подойдя к мойке за очередной тарелкой, Хитти сказала:

– Вам, должно быть, ужасно одиноко здесь без Алисии. Хотя, я вижу, вы прекрасно переносите одиночество.

Действительно, он прекрасно переносил одиночество, но знал, что люди сентиментальные, склонные к излияниям чувств, такие как Полк–Фарадейсы, никогда не поймут, как можно быть так безразлично счастливым в одиночестве.

– Мне оно нравится, и я просто не чувствую себя одиноким. Я был единственным ребенком в семье и привык быть один.

Сиднею всегда трудно было понять, почему многие люди предпочитают жить вместе, например, большие итальянские семейства; большинство исключений из этого правила имеют чисто экономические причины. Толпа раздражала его, люди, стоящие в очереди за билетами в кино, выводили его из себя. Их скопления, казалось, имеют какую–то недобрую цель, подобно скоплениям людей в армии. Многолюдство было противно его природе. По духу своему он был отшельник.

Однако лицо Хитти по–прежнему сохраняло выражение доброжелательного беспокойства.

– Алекс сказал, что Алисия получает ежемесячный доход, это правда?

И Сидней подумал, что сейчас она прибавит: «В случае ее смерти деньги ведь перейдут к вам, не так ли?» Он усмехнулся.

– Да.

– Она получает деньги по почте?

– Да. Перевод должен прийти второго числа, во вторник. Стоя на одной ноге, Хитти потирала другую. После обеда она сняла свои новые и еще тесные босоножки и ходила босиком.

– Алекс сказал, что, если деньги не придут, вы можете написать или позвонить в банк и спросить, куда Алисия поручила им пересылать деньги. Думаю, она оставила им свой адрес.

– Вряд ли, не думаю, чтобы Алисия хотела дать мне знать, где она находится. На этот счет мы с ней договорились. Ей хотелось, чтобы ее никто не беспокоил. Вы понимаете?

Сидней надеялся, что разговор на этом прекратится.

– Но вы сами, разве вы не хотите знать?

– Нет, – и Сидней вынул пробку из раковины.

И тут же, вспомнив, что осталась еще грязная кофеварка, поспешил вернуть пробку на место. Он выкинул кофейную гущу в мусорный ящик, вымыл кофеварку, вычистил раковину моющим раствором, повернулся к Хитти и, поднеся руку к губам, произнес:

– Спасибо, милая. Не хотите ли выпить чего–нибудь перед сном?

– Нет–нет, спасибо, я уже больше не могу.

Сидней тоже не стал пить. Спустя четверть часа он уже спал.

Он проснулся под воркование влюбленного голубя, такое громкое, что казалось, будто оно раздавалось прямо в комнате. Спустившись на кухню, Сидней поставил вариться кофе, затем вернулся в кабинет, всунул в машинку лист бумаги и написал: «Двойник сэра Квентина. Действие первое», после чего потянулся и бойко застучал по клавишам. Спустя двадцать минут, когда были выпиты уже две чашки кофе, на столе лежали три страницы сценария, на одной из которых был подробно описан правительственный кризис. Около десяти часов он разбудил Полк–Фарадейсов, принеся им кофе на подносе и листки со сценарием.

– Взгляните, если хотите. Мне кажется, здесь более понятно. При свете зари Сидней вдруг осознал, что его истории недостает центральной части, и написал ее, заставив убийц совершить еще два покушения на Лэша, которого они, разумеется, принимали за настоящего сэра Квентина. Лэш легко расстроил заговор банды и перед своим отлетом на конференцию повернул все так, что ее схватила полиция. Сидней отправился готовить завтрак.

Через несколько минут пришел Алекс и сказал, что находит историю очень интересной.

– Вчера я просто не понял, прости, старик. Я вел себя как дурак. Это, возможно, лучшая из всех трех историй.

После завтрака Сидней с Алексом съездили во Фрамлингем. Сидней купил древесного угля и антрекотов. Ему хотелось приготовить мясо на решетке во дворе. Когда они вернулись, Хитти занялась продуктами, а Сидней отправился в сарай за вилами. Алекс последовал за ним, ему было интересно посмотреть, как это делается.

Сидней воткнул вилы в твердую землю. Он заметил, что к кончикам зубцов прилипли комки более темной и уже высохшей земли – это была земля с того места, где он похоронил Алисию, и ему показалось, что Алекс смотрит на вилы как–то задумчиво, точно собирается о чем–то спросить.

– Какой глубины нужно копать яму? – спросил Алекс.

– Сантиметров тридцать. И намного глубже, когда собираешься жарить целую тушу. Но сейчас речь идет лишь об антрекотах.

Весь день Алекс был настолько же любезен, насколько ворчлив накануне. Они с пользой провели несколько часов, загорая на травке после обеда и обсуждая новый сценарий. В результате разделили его на три акта и двадцать картин. Алекс, кроме того, обещал напечатать второй сценарий о Лэше. Сидней знал, что это займет не меньше двух недель.

– Если ты пошлешь мне его по почте, я могу сделать это и сам, – сказал он.

– Знаешь, я всегда в последнюю минуту делаю маленькие поправки. Всегда что–нибудь найдется, ты понимаешь.

Сидней вздохнул. Ему не терпелось поскорее узнать, купят ли их сценарии.

– Итак, до конца августа мы еще ничего не узнаем, да?

– Ты имеешь в виду Пламмера? Возможно, что и не узнаем. Не думаю, что до конца августа я закончу третий сюжет, а он хочет получить сразу три.

Сидней прихлопнул комара на руке.

– А что если я сам займусь «Сэром Квентином»? Ведь план уже у нас есть.

– Гм. Лучше не надо, Сид. Все будет нормально. Не стоит рисковать.

Сидней промолчал. Его немного задела самоуверенность Алекса. В конце концов, сюжеты придумывает он, и почему Алекс должен иметь монополию на роль драматурга?

Сидней встал и сказал:

– Выпьем чего–нибудь? Солнце уже село.

Они выпили уже по два стакана, когда наконец Сидней зажег уголь, политый бензином. Огонь разгорелся быстро, и Сидней с удовольствием смотрел на языки пламени. Хитти завернула картошку в фольгу и положила на угли. Всем было очень весело, а Сидней даже спел свой вариант песни «Под крышами Парижа».

Хитти стонала от смеха, а Сидней тоже, потому что слова он придумывал на ходу и надеялся, что его голос не доносится до миссис Лилибэнкс.

– Видишь, как ему идет на пользу холостая жизнь? – сказал Алекс. – Пока здесь была Алисия, я ни разу не видел его таким веселым.

– О, Алекс, – воскликнула Хитти, готовая броситься на защиту священных радостей супружеской жизни.

– Разве это не правда, Сид? – спросил Алекс.

– Правда. Мне не надо больше прятать бананы и все остальное. Осталось только подождать, когда начнут сыпаться деньги Алисии. А если прибавить сюда и Лэша, то скоро я буду просто купаться в деньгах!

Стоя на коленях, Сидней ладонью проверял силу жара от углей.

– Прятать бананы? – переспросила Хитти.

– Алисия любила… любит, – поправился он, – есть бананы не такими спелыми, как я, и поэтому мне приходилось прятать их за книгами и повсюду, чтобы она их не съела. А каждые полгода, когда она делала генеральную уборку, то, сметая пыль с книг, ворчала: «Боже мой, еще один банан, и что от него осталось!»

Хитти и Алекс расхохотались.

– Прятать бананы! – повторила Хитти, держась за Алекса, чтобы не упасть.

– Хитти сказала, что ты можешь узнать, где находится Алисия, запросив банк, откуда она получает переводы. Это так? – спросил Алекс.

– Да, но я уже сказал Хитти, что не уверен, хочет ли Алисия, чтобы я об этом узнал.

– Ты сообщишь нам, если она получит деньги по своему чеку, Сид? – спросил Алекс.

– Конечно… Как это «если она получит»? Я уверен, что она получит. Ей будут нужны деньги.

Если только она не живет у какой–нибудь подруги, но вряд ли. Алисия, конечно, не в Лондоне, а кроме Лондона, у нее нигде не было друзей, у которых она могла бы остановиться.

Было несколько замужних подруг, но Сидней был уверен, что Алисия не поехала бы к ним. Он поднялся:

– Пойду за решеткой, пока еще светло, – и направился к сараю.

Когда он вернулся, Хитти и Алекс шептались о чем–то между собой.

– У вас ведь есть общий счет в банке, верно, Сид? – спросил Алекс. – Ты можешь узнать, не…

– Да, но… Алисия наверняка не станет трогать эти деньги, чтобы не оставить меня совсем без средств.

Они поужинали в доме, но еще не остывшие угли заставили их вернуться во двор, и они долго сидели вокруг огня. Хитти пила кофе, а Сидней с Алексом допивали вино. Сидней уже думал над четвертой историей для серии о Лэше.

XIV

Сидней понял, что Полк–Фарадейсы отнюдь не напрасно придавали такое значение деньгам, которые должна была получить Алисия. Второго августа ее чек был принят в Вестминстер–банке, и уже через полчаса, т. е. около девяти часов утра, почтальон принес его Сиднею. Тут же позвонила миссис Снизам, узнать, не пришел ли чек. Сидней ответил, что пришел, но он не знает, куда его переслать.

– Думаю, это должно означать, что Алисия вскоре собирается вернуться, – сказала миссис Снизам. – Я–то надеялась, что она уже вернулась… потому что я звонила в Вестминстер–банк несколько дней назад, и мне сказали, что она не оставляла никакого адреса для пересылки чека. А у вас есть какие–нибудь новости?

– Нет.

– У нас тоже. А ваш банк в Ипсвиче? Алисия не снимала денег с вашего общего счета?

Сидней об этом ничего не знал, и миссис Снизам была неприятно удивлена тем, что он не потрудился узнать сам. Она попросила его позвонить в банк и перезвонить ей, и он заверил ее, что так и сделает.

Чувствуя себя задетым из–за того, что с ним говорили как с нашалившим ребенком, Сидней подождал до половины десятого, полагая, что раньше в банк звонить неудобно. Поручение было неприятным, и тут не важно, что ты ее убил, – сказал он себе, – ты все равно должен этим заниматься. Твои персонажи занимаются, а теперь и ты должен испытать на себе, что это такое. Он позвонил в банк. Несколько минут ему пришлось ждать, пока подойдет служащий, который сможет дать необходимую информацию, после чего Сидней узнал, что ни одного чека, подписанного миссис Бартлеби, не поступало в банк после 26 июля, последний же был датирован 24–м числом. Алисия уехала 2–го июля. Сидней позвонил миссис Снизам и слово в слово повторил ей все это.

– Неужели? Не понимаю, откуда она берет деньги… или, может быть, на самом деле что–то случилось?

– Она взяла с собой пятьдесят фунтов с июльского чека, который получила в Ипсвиче.

– Да–да. Но это не похоже на Алисию: не снять деньги при первой же возможности!

Три дня спустя он приехал в Ипсвич за покупками и зашел в банк. Нет, они не получали ни одного чека, подписанного миссис Бартлеби. Была пятница. Значит, кто–то содержит Алисию, подумал Сидней. Но кто? Мужчина? Какой? Когда он вернулся, звонил телефон. Это была миссис Снизам. Сидней сказал, что у него нет никаких новостей.

– Мой муж говорит, что пора обращаться в полицию, и я с ним согласна. Я думаю, и вы так считаете, Сидней, – добавила она нетерпеливо. – Я уверена, что когда полиции все станет известно, они спросят нас, почему мы столько времени не сообщали им.

Это было словно пощечина, но Сидней сдержался и вежливо ответил, что согласен прибегнуть к помощи полиции.

– Я думаю, следует начать с Брайтона, а затем продолжать поиски, если потребуется, – сказала миссис Снизам. – Нам нужно несколько фотографий на случай, если она имела глупость поселиться где–нибудь под чужим именем. Вы можете прислать мне какие–нибудь фотографии, Сидней? У вас ведь наверняка должны быть ее последние снимки.

Ему понадобилось полчаса, чтобы разыскать две четкие фотографии Алисии. На одной она сидела в джинсах, растянувшись в шезлонге за домом. На второй, прошлогодней, Алисия была одета в летнее платье и стояла рядом с яблоней в их саду. Сидней представил подпись под фотографией: «Труп молодой женщины найден в Саффолке» или «Разыскивается. Полиция подозревает убийство». «Какая глупость», – пробормотал он и пошел за конвертом. Любопытно, Снизамы не доверили ему чести сообщить об исчезновении жены в полицию.

Сидней поехал в Ронси Нолл, опустил письмо и заглянул в ближайшую лавку купить джем.

– Я бы хотел купить апельсинового джема, мистер Фаулер, – сказал он, представляя, как завтра мистер Фаулер скажет из–за прилавка: «Мистер Бартлеби, я читал в газете о вашей жене».

И мистеру Фаулеру, и его дочери Эдит, помогавшей ему в магазине, а также мистеру Ратледжу из молочной лавки, он спрашивал об Алисии на прошлой неделе, и даже Фреду Хартангу из гаража Ронси Нолла, где он почти всегда заправлялся бензином, – Сидней уже сообщил всем им, что Алисия уехала в Кент к матери. Теперь же все эти люди узнают из газет о том, что ему уже три недели известно, что его жены нет у матери, а он тем не менее продолжает рассказывать ту же историю. Он вспомнил, что миссис Лилибэнкс узнала об этом на пикнике с Инес и Карпи. Она, видимо, никому ничего не сказала, что было весьма любезно с ее стороны.

– Вы, кажется, предпочитаете густой джем, не правда ли? – спросил мистер Фаулер, доставая банку. (Это был довольно высокий худой человек с черными щетинистыми усами, напоминавшими немного усы Редьярда Киплинга.)

– Да, – ответил Сидней, довольный тем, что продавец помнит его вкусы.

– Завернуть?

– Нет–нет, я больше ничего не беру.

Сидней сделал прощальный жест и направился к двери.

– Надеюсь, миссис Бартлеби чувствует себя хорошо? – сказал мистер Фаулер на прощание.

Сидней обернулся.

– Надеюсь, что да. Она не особенно любит писать, – сказал он, посмотрел мистеру Фаулеру прямо в глаза и вышел.

Именно так бы сказал убийца, подумал он.

Вторник, 2–е августа. Сидней посмотрел на календарь с фотографией двух щенков, подаренный ему в молочном магазине во Фрамлингеме, и подумал, что этот день будет много для него значить. Нет, сегодня ничего не произойдет, но тем не менее день станет поворотным, потому что на сцену выходит полиция. Сегодня же он намеревался послать экземпляр «Стратегов» Поттеру и Дэшу в Лондон. Оригинал Сидней уже отправил своему агенту в Нью–Йорке десять дней назад, но поскольку Лондон был ближе и важней для него, он оставил себе вторую копию, еще раз перечитал ее и отослал, так ничего и не исправив. Он сделал это уже перед закрытием почты, приложив к рукописи письмо к издателям.

На следующее утро, в десять часов в дверь постучал молодой полицейский. Это был блондин со свежим цветом лица и весьма важным видом, несмотря на улыбку. Он достал блокнот и ручку, а Сидней подвинул ему стул. Усевшись, посетитель приступил к делу:

– Речь идет о вашей жене. Вам известно что–нибудь о ней?

– Ничего, – ответил Сидней. Сам он уселся на диван.

Первые вопросы были точно такими, как и ожидал Сидней. Когда он в последний раз видел свою жену? – Второго июля. – Где? – Он посадил ее в Ипсвиче на лондонский поезд, кажется, в субботу в половине двенадцатого. – Она говорила, куда едет? – а, что поедет к матери. – В каком настроении она была? – В прекрасном. Она собиралась заниматься живописью и хотела побыть одна. – Не кажется ли вам странным, что она с тех пор ничего никому не сообщила о себе, даже мужу? – Нет, честно говоря, не кажется, ведь она сказала, что напишет ему, только когда захочет вернуться, и просила его не разыскивать ее. – Но не странно ли то, что она не написала даже своей матери? – Может быть, и странно.

Сидней медленно потирал ладони между коленями и ждал следующих вопросов.

– Полиция ведет поиски в районе Брайтона, но нам важно получить сведения и от вас. Как вы думаете, она могла отправиться в какоенибудь другое место?

– Не знаю.

– Она сказала, сколько времени будет отсутствовать?

– Нет, точного времени не называла. Сказала что–то вроде: «Даже если я буду долго отсутствовать…» Она не хотела, чтобы я ее разыскивал, может быть, Алисия рассчитывала уехать на несколько месяцев или даже на полгода.

– В самом деле? – полицейский записал слова Сиднея. – Она сама вам так сказала?

– Она сказала, что не знает. (Сидней нервно пожал плечами). Взяла с собой два чемодана и зимнюю одежду. Видимо, считала… что разлука на некоторое время будет полезна нам обоим, – сказал Сидней, чувствуя, что его ответы все больше и больше кажутся подозрительными. Будучи совершенно правдивыми, они тем не менее все точнее походят на ответы убийц, которые утверждают, будто жертва заявила, что будет отсутствовать неопределенное время.

– В таком случае родители миссис Бартлеби и не должны были так уж беспокоиться, – предположил полицейский.

– Согласен. Если сегодняшние газеты что–нибудь напечатают (я пока видел только «Тайме»), Алисия тут же узнает, что ее семья так волнуется, и сообщит о себе.

– В «Дейли Экспресс» и в других газетах уже появилось сообщение с фотографией. А родители миссис Бартлеби не знают о том, что она могла уехать и на полгода? – спросил, нахмурившись, полицейский.

– Не знаю. Я не говорил об этом ее матери, чтобы не волновать ее. К тому же я не был уверен, что Алисия на самом деле уедет так надолго. Но раз ее мать уже забеспокоилась, то я…

Сидней остановился. Он сбился. Еще один промах, еще одна ошибка, сказал он себе. Почему он ничего не сказал миссис Снизам? Потому что лгал, потому что недостаточно продумал свою версию для того, чтобы можно было, не сбиваясь рассказывать всем одно и то же.

Полицейский встал.

– Думаю, это все, что нас на сегодня интересует, мистер Бартлеби. Подождем, может быть, сегодня, прочитав газеты, она объявится.

Сидней поднялся в свой кабинет, потом что–то подтолкнуло его, и он перешел в комнату и выглянул в окно. Полицейский стоял на краю дороги с велосипедом и просматривал свои записи. Потом развернул велосипед и направился к дому миссис Лилибэнкс. Спрыгнув с велосипеда, он постучал в дверь.

Не замечали ли соседи в последнее время что–нибудь подозрительное в доме Бартлеби?

Сидней не стал дожидаться у окна, пока полицейский выйдет; но когда через десять минут вновь посмотрел туда, велосипед по–прежнему стоял, прислоненный к ограде. А ведь миссис Лилибэнкс могла видеть, как Сидней выносил ковер, и он уже думал об этом. Но он действительно не подумал, что Снизамы могут обратиться в полицию. Пожалуй, Алисия могла бы иметь больше уважения к своим родителям и написать им. Если она не хотела, чтобы он знал про нее, просто могла бы попросить не раскрывать секрета.

Сидней смутно ощутил в себе что–то вроде вины или стыда, но это ощущение не было ни приятным, ни интересным.

Миссис Лилибэнкс была рада поговорить с кем–нибудь об Алисии, хотя и не знала, что в сегодняшних газетах был объявлен ее розыск. Узнав об этом, она сказала себе, что ей не следует проявлять какого бы то ни было удивления тем, что от Алисии нет вестей. Не стоило усиливать всеобщее беспокойство.

Покончив с предварительными вопросами, молоденький полицейский спросил:

– Вы достаточно хорошо знаете семью Бартлеби?

– Нет, мы просто соседи. Я живу здесь лишь с конца мая. Мы с Алисией немного рисовали вместе.

– Вы часто встречались с мистером Бартлеби после отъезда его жены?

– О, да. Один раз он ужинал со мной, а я как–то была у него на пикнике.

Миссис Лилибэнкс могла добавить, что это было три недели назад и что именно в тот день она узнала, что Алисии нет у родителей, и заметила, что лондонские друзья Алисии этим удивлены; но решила избегать лишних разговоров.

– Его беспокоило отсутствие жены?

– Совсем нет. Она ведь предупредила, что хочет уехать на некоторое время.

– Это сказала она или мистер Бартлеби?

– Она. Алисия уехала в субботу, а в четверг или в пятницу приходила ко мне. Кажется, в пятницу. Сказала, что хочет побыть одна и позаниматься живописью, и думает, что одиночество пойдет на пользу и ей и мужу.

Полицейский кивнул.

– Она была в хорошем настроении?

– Да, в очень хорошем.

– Вы имели от нее какие–нибудь известия?

– О, нет. Если бы имела, то сразу сообщила бы об этом мистеру Бартлеби.

– Вы еще рассчитываете получить их?

– Да… по правде сказать, – ответила миссис Лилибэнкс осторожно. – Но, возможно, ей нелегко заставить себя написать даже почтовую открытку, если она действительно хочет некоторое время побыть одна и ни с кем не общаться.

– Как вы думаете, у Бартлеби были хорошие отношения между собой? Это помогло бы понять решение, принятое миссис Бартлеби. Ведь она могла, например, найти работу под другим именем или даже уехать за границу… Я не задал этого вопроса мистеру Бартлеби, так как видел, что он хочет убедить меня в том, будто у них все было прекрасно и будто они просто решили расстаться на полгодика.

– На полгода? – переспросила миссис Лилибэнкс.

– Так утверждал мистер Бартлеби. Сказал, что не удивится, если его жены не будет полгода. Миссис Бартлеби сама говорила вам это?

– Нет, конечно, нет, иначе я бы вспомнила. Я подумала, что она уезжает на несколько недель, может быть, на месяц.

Миссис Лилибэнкс сидела на диване очень прямо, скрестив руки на коленях.

– Так… Полицейский быстро внес что–то в свой блокнот. Он сидел на пуфе, и чтобы записать что–то, ему приходилось крепко сжимать колени своих длинных ног. Не хочу показаться нескромным, но, на ваш взгляд, у них был благополучный брак?

– Мне кажется, да, – проговорила миссис Лилибэнкс, подбирая слова. – Я видела их вместе в компании других людей… я вам уже говорила.

Но она также видела бурную вспышку раздражения у Сиднея как–то вечером, но стоит ли придавать ей слишком много значения?

– Вы не замечали ничего странного после отъезда миссис Бартлеби?

Миссис Лилибэнкс слегка вздрогнула, но тут же постаралась сохранить спокойствие. Перед глазами у нее возник Сидней, идущий по саду и несущий на плече что–то тяжелое. Это было на следующее утро после отъезда Алисии… или ее предполагаемого отъезда. Было еще очень рано, едва рассвело. Миссис Лилибэнкс хотела тогда понаблюдать в бинокль за птицами, но было еще недостаточно светло, хотя она и слышала их пение. Она спустилась на кухню и поставила на плиту чайник. Когда снова выглянула в окно из своей комнаты, то увидела отъезжающий автомобиль Сиднея.

– Нет, – ответила она, – я не видела ничего особенного.

– Миссис Бартлеби не сообщала вам по секрету, что она, например, должна с кем–то встретиться?

– Нет, – ответила миссис Лилибэнкс.

XV

4–го и 5–го августа в «Дейли Экспресс» и «Ивнинг Стандард» были напечатаны две разные фотографии Алисии Бартлеби. Подписи под ними гласили: «ВЫ ВИДЕЛИ ЕЕ?» и «ВСЕ ЕЩЕ НЕ НАЙДЕНА, ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ». В кратких сообщениях говорилось, что миссис Алисия Бартлеби, двадцати шести лет, проживающая в Ронси Нолле, Саффолк, как предполагается, отправилась 2–го июля в Кент навестить своих родителей, но до сих пор там не появилась и не дала о себе никаких известий. Ее муж считает, что она может находиться в Брайтоне, и полиция ведет поиски в этом районе.

В четверг, когда появилась первая фотография, Эдвард Тилбери должен был приехать в Брайтон поездом, чтобы потом добраться на автобусе до Арандела, маленького городка, в окрестностях которого они с Алисией сняли дом. Сегодня был день рождения Эдварда. Обычно же он приезжал в пятницу и оставался до понедельника. То, что он увидел и прочитал в газетах, безмерно удивило его, и ему не терпелось расспросить обо всем Алисию. Эдвард вышел из поезда в Брайтоне и пересел в автобус до Арандела, сильнее обычного заботясь о том, чтобы не привлекать к себе внимание. Но еще больше он был сбит с толку словами Алисии. Она сказала, что днем съездила на мотороллере в Литтлхемптон в Институт Красоты и остригла и покрасила волосы. А еще она приготовила праздничный торт с розовым мороженым и свечками. Он стоял на низком столике.

– С днем рождения, дорогой!.. Тебе нравится моя новая прическа? – спросила она весело, погладив его по голове.

– Нравится, очень нравится. Ты видела газеты? Алисия, дорогая, что ты собираешься делать?

– Конечно, видела. Погоди, пойду сделаю тебе что–нибудь выпить. У меня есть сюрприз к ужину. Надеюсь, ты не догадаешься по запаху.

Она ушла на кухню.

Только теперь Эдвард освободился от своего кожаного портфеля. Он привез с собой деле, чтобы ознакомиться с ним за эти дни, и был доволен, что большую часть работы ему удалось сделать в поезде. Он ожидал увидеть Алисию расстроенной и испуганной, и тогда бы попытался ее успокоить и убедить сообщить о себе родителям.

Алисия принесла виски Эдварду и себе, хотя было заметно, что до его прихода она уже выпила немало.

– Твое здоровье, дорогой.

Он посмотрел на ее рыжеватые волосы. Наверное, именно такой цвет и называют каштановым.

– Ты даже не поцелуешь меня?

Он поцеловал ее сперва в щеку, а потом в губы.

– Как твоя нога, дорогой?

– О, прекрасно, – ответил Эдвард чуть поморщившись.

В прошлое воскресенье на пляже он наступил на осколок стёкла. Ему хорошо обработали ранку, но все равно он немного прихрамывал и в своей конторе сказал, что наступил дома на кнопку.

– Ты, как я вижу, не хочешь открывать кому бы то ни было свое убежище?

– Нет, дорогой. Но хочу уехать отсюда. Ты слышал о таком месте как Ангмеринг? Это тоже на берегу моря… и ближе к Брайтону, если ехать на машине, – она улыбнулась.

– Но странно, что ты покрасила волосы именно сегодня. Алисия села на диван, обитый коричневым бархатом, и усадила Эдварда рядом с собой.

– Не нервничай, дорогой. Когда меня начнут искать, что они найдут, как ты думаешь? – Только это, – она потрогала свои волосы.

– Алисия, я не уверен, что ты поступаешь разумно. Я же, со своей стороны, не могу позволить втянуть себя в историю, в которой… из–за любовных дел водят за нос полицию…

– Для тебя важно только это?

– Но ты знаешь, что я хочу жениться на тебе, но, похоже, мы выбрали не самый подходящий для этого способ. Ты же не хочешь, чтобы я начал с того, что потерял работу? Ведь нет? – спросил он с нервным смешком. – Должен признаться, мне было очень неуютно, когда я сегодня сюда ехал.

– О, Эдвард, сейчас я постараюсь убедить тебя и придать тебе уверенности. Послушай, если мы завтра отсюда уедем, не волнуйся, я смогу сама перевезти те немногие вещи, которые у нас здесь есть, мы потеряем денег только за пять дней аренды вместо пятнадцати.

– Дело не в этом.

– Деньги всегда имеют значение. Я позвоню тебе завтра в контору и скажу, где остановилась…

– Дорогая, прошу тебя, не звони мне в контору, я тебе уже говорил об этом.

– Ладно. Я приеду за тобой на Брайтонский вокзал завтра в семь часов. Или, скажем, в половине седьмого.

Эдвард ничего не ответил, пытаясь сохранить спокойствие. Как ему казалось, Алисия совсем не думает о том, что говорит, или, вернее, не способна сделать то, о чем говорит, даже если и очень захочет. Она придаст ему храбрости? Она, которая так боялась всего, что даже уговорила его не приезжать в Брайтон на машине? Боялась быстрой езды и даже на мотороллере не могла ехать быстрее 25 километров час, а он с превеликим трудом убедил ее в том, что им нужен здесь мотороллер? А ведь у нее с девятнадцати лет были права, выписанные на имя Алисии Снизам. Эдвард сделал большой глоток виски и сказал:

– И сколько времени так будет продолжаться?

– О… может быть, еще несколько недель. Разве мы не счастливы, дорогой?

Она погладила его по руке.

– Мы были счастливы.

– И продолжаем быть.

Она наклонилась к нему, обняла вокруг шеи рукой и поцеловала.

Это был долгий и упоительный поцелуй. Эдвард расслабился. Да, наверное, они все еще счастливы. Алисия нравилась ему в постели больше всех других женщин, с которыми он спал до нее. Об этом Эдвард не забывал.

– Меня смущает полиция, – сказал он, когда поцелуй закончился.

– Но что мне, по–твоему, сделать? – Едва слышно спросила Алисия.

– Почему бы тебе вместо того, чтобы ехать завтра в Ангмеринг, не отправиться в Кент и не сказать родителям, что ты все это время жила в разных городках около Брайтона и занималась живописью? Извиниться за то, что до сих пор ничего не напивала им, сообщить, что собираешься развестись, а затем поехать и сказать то же самое Сиднею? А меня пока держать в стороне от всего этого.

Алисия почувствовала себя задетой. Эдвард явно не в восторге от ее планов.

– Но разве мы делаем что–то противозаконное? Эдвард усмехнулся.

– Нет, дорогая, но в данной ситуации хуже всего то, что сюда вмешалась полиция.

– Если я сделаю так, как ты говоришь, то не смогу ни видеться, ни быть с тобой целые месяцы.

Это было правдой, и Эдвард в растерянности замолчал.

XVI

В субботу 6–го августа полиция явилась к Сиднею и миссис Лилибэнкс. Пришел тот же молоденький полицейский и еще один человек, некий инспектор Брокуэй из Ипсвича. Это был высокий пятидесятилетний человек с ласковым голосом, но каждые пять минут он заходился в приступе кашля. В эту первую августовскую субботу Сиднею пришла в голову мысль, что Алисия тоже и совершенно сознательно играет свою роль в той воображаемой драме, в которой он убил ее. Она делает все, чтобы не выдать себя не только ему, но и всем остальным.

И в эту же субботу Сидней почувствовал в подтверждение своих мыслей, что инспектор Брокуэй относится к нему с крайней недоверчивостью. Это обстоятельство вызвало в нем некоторую нервозность и чувство вины. Но вместе с тем он был весьма уверен в себе, хотя бы и потому, что вовсе не убивал Алисии. И все же он умудрился выронить из рук чашку, когда наливал кофе на кухне (молоденький полицейский и инспектор от кофе отказались), и оба сыщика внимательно посмотрели на него из столовой. Он вдруг стал путаться в показаниях, начав с заявления, что посадил жену на поезд в Кэмпси Эш. Когда молодой полицейский поправил его, напомнив предыдущие показания, он спохватился и сказал, что это было в Ипсвиче.

– Не было ли в тот день в Ипсвиче кого–либо из ваших знакомых? Вы никого не встретили на вокзале? – спросил инспектор.

– К сожалению, нет, – живо ответил Сидней и увидел, что инспектор про себя отметил это «к сожалению».

Сидней был удивлен, с какой силой в нем проявлялась воображаемая виновность.

Инспектор захотел осмотреть спальню и мастерскую Алисии, и там Сидней заметил, что она увезла с собой ящик с красками, размером с небольшой чемоданчик, но оставила мольберт. Инспектор открыл верхний ящик комода в спальне, в котором лежали вещи Алисии, в надежде найти что–то такое, чего никогда не оставит ни одна женщина, например губную помаду или пудреницу, и обнаружил там целых четыре тюбика с помадой и две старые пудреницы и, кроме того, стопку носовых платков и шарфиков, маленький несессер с швейными принадлежностями и несколько поясов. Инспектор спросил, с каким чемоданом уехала Алисия, и Сидней ответил, что она взяла с собой два, один синий с углами из коричневой кожи, и другой – побольше, кожаный, коричневый и с ремнями. Алисия захватила с собой и шерстяное пальто с меховым воротником и другие зимние вещи. Что было на ней? Сидней не помнил. Но через руку был перекинут бежевый плащ.

Затем инспектор Брокуэй с полицейским, не говоря ни слова, вышли через заднюю дверь во двор. Сидней, озадаченный, пошел за ними. Оказалось, что инспектор хочет посмотреть, нет ли где следов, указывающих на то, что во дворе или в саду копали. Сиднею это показалось любопытным, ибо напомнило некогда нашумевшее дело Кристи. И теперь он изо всех сил старался вообразить себя виновным понастоящему, а именно, убившим и закопавшим свою жену под несколькими квадратными метрами дерна, который затем аккуратно вернул на место, предварительно разрезав на ровные квадраты. Однако ему так и не удалось себе ничего вообразить, и он ограничился тем, что стал вести себя так, как, ему казалось, в такой ситуации ведет себя преступник. Он любовался небом и птицами, предоставив полицейским заниматься своим делом. Убийца, наверное, внимательно наблюдал бы за действиями сыщиков, за их жестами, стараясь угадать, обнаружили ли они чтонибудь, и Сидней поступал так же: время от времени он бросал взгляды в их сторону, стоя неподвижно метрах в десяти от них. Инспектор осмотрел также гараж и отметил, что пол там покрыт деревом. Не слишком основательный обыск, подумал Сидней. Нужно было на четвереньках обшарить каждый сантиметр, а в некоторых местах даже покопать землю, поднять доски пола в гараже. Хотя инспектор, кажется, искал следы ямы, где должно быть зарыто тело, и, возможно, позже он проведет более тщательный обыск. Впрочем, двух или трех ливней, которые прошли за этот месяц, было достаточно, чтобы уничтожить всякие следы на земле, и инспектор, несомненно, не мог не подумать об этом.

Брокуэй простился вежливо, но довольно холодно, не прибавив ничего шутливого вроде «не падайте духом, как только мы что–нибудь узнаем, непременно сообщим вам».

Сидней закурил сигарету, глядя вслед полицейским, направлявшимся к дому миссис Лилибэнкс. Машина инспектора стояла на обочине, напротив дома Сиднея. Он подумал, что миссис Лилибэнкс наверняка скажет чтонибудь в его пользу и тем самым немного ослабит подозрения, которые зародились у инспектора. Хотя, с другой стороны, инспектор, намекнув на собственные подозрения, может вызвать их и у миссис Лилибэнкс. Сыщики попытаются вытянуть из нее как можно больше. Возможно, она расскажет им о ковре, если только что–нибудь видела. Сиднею очень бы хотелось послушать, о чем они там говорят.

Спустя несколько часов, уже около пяти, миссис Лилибэнкс позвонила и спросила, не помешает ли она Сиднею, если зайдет к нему или, может быть, лучше он сам придет к ней выпить чашечку чая или чего–нибудь другого.

– Как вам будет угодно. Почему бы вам не прийти ко мне? – ответил Сидней, – у меня тоже есть чай и спиртное.

Миссис Лилибэнкс обещала скоро прийти. Чтобы собраться, ей понадобилось около десяти минут: она пару раз посмотрела на себя в зеркало, ища на платье пятна от краски – она только что отошла от мольберта. Визит инспектора из Ипсвича потряс ее. Она даже приняла ложку лекарства, которое доктор Андервуд прописал ей пить только в моменты сильного волнения, потом прилегла на часок, но не смогла заснуть. «Мы должны рассмотреть вероятность того, что мистер Бартлеби убил свою жену, миссис Лилибэнкс…» После этого инспектор, правда, попытался смягчить свои слова, но его тон убедил миссис Лилибэнкс в том, что у нее самой есть некоторые подозрения. Возможно, это и было самое ужасное. Она поняла, что у нее есть шанс узнать всю правду, но при условии, что ей достанет смелости. Да, в этом деле смелость была необходима, ей казалось, что будет гораздо тяжелее жить в постоянных сомнениях, как сейчас. Сомнения причиняли бы ей ужасную боль. Но она не могла поделиться своими чувствами с инспектором Брокуэем, поскольку была уверена, что тот придал бы ее сомнениям слишком большое значение. А Сидней, может быть, абсолютно невиновен.

Наконец миссис Лилибэнкс вышла из дома и в половине шестого постучала в дверь Бартлеби; в этот самый момент она вспомнила странный звонок Алекса Полк–Фарадейса два дня назад. Он звонил узнать, что она думает об отъезде Алисии и о поведении Сиднея. Да, мистер Полк–Фарадейс был явно склонен допустить вероятность того, что Сидней виновен в убийстве своей жены, если бы миссис Лилибэнкс сама об этом заговорила. Но он считался другом и компаньоном Сиднея, и поэтому миссис Лилибэнкс очень не понравилось его поведение, и она промолчала.

Сидней широко раскрыл дверь и встретил миссис Лилибэнкс с улыбкой.

– Как ваши дела, Сидней?

– О, сегодня снова приходила полиция. Я видел, что и к вам они тоже заходили. Но у них, кажется, ничего нового.

– Ничего. Мне очень жаль, Сидней.

– Мне кажется, что Алисия нарочно не дает о себе знать… Она готова выдержать любой шум вокруг этого дела ради того, чтобы иметь возможность жить спокойно, где бы она ни находилась. Ее родители будут сильно разгневаны, когда она вернется. Это очень добропорядочные люди. Садитесь, миссис Лилибэнкс. Могу я предложить вам виски? Или вы предпочтете чай?

– Ни того, ни другого, спасибо.

– Вот как? – разочарованно спросил он.

– На самом деле я пришла, – сказала она, немного отворачиваясь в сторону и глядя на ковер под ногами, – я пришла спросить, где вы купили этот ковер. Мне нужен ковер. Я подумала, может быть, вы знаете магазин…

На какой–то миг Сидней замешкался, потом сказал:

– Я купил его у Эббота, в Дебенхеме. У них было несколько восточных ковров, немного, но вы можете съездить и посмотреть сами. Я, кажется, заплатил за него около девяти фунтов.

Миссис Лилибэнкс медленно села на диван, внимательно глядя на Сиднея.

– Мне больше нравится ваш старый ковер. И я готова его купить у вас, – добавила она, выжимая из себя улыбку.

– Но его у нас больше нет. Я взял его… (Он улыбнулся.). Я взял и выбросил его. В доме для него не было места, а я не думал, что за него можно будет получить больше десяти шиллингов.

Миссис Лилибэнкс почувствовала, как бешено заколотилось ее сердце под зеленой шерстяной кофтой. Ей показалось, что Сидней слегка побледнел. И вид у него был виноватый. И вел он себя, как если бы был в чем–то виновен. Однако упорное нежелание считать его виновным удерживало миссис Лилибэнкс от того, чтобы окончательно счесть его таковым. Теперь уже он внимательно смотрел на нее.

– Впрочем, неважно, – сказала миссис Лилибэнкс. – Я попробую поискать у Эббота. Я знаю, здесь все хвалят этот магазин… Не хочу больше вас задерживать, Сидней, – сказала она, поднимаясь. – Вы, наверное, все время работаете.

– О, я могу работать в любое время дня и ночи! – уже более веселым тоном ответил он. – У меня ненормированный рабочий день. Поэтому меня можно отвлекать безболезненно. Больше того, мне иногда бывает скучно одному и я радуюсь, когда меня отвлекают.

«Сейчас самый момент пригласить его на ужин и дать ему посмотреть в бинокль», – подумала миссис Лилибэнкс. Она скажет ему, что ранним утром любит наблюдать за птицами, и проследит за его реакцией. Но она почувствовала, что не в состоянии сделать это сегодня.

– Нужно будет, чтобы вы на днях заглянули ко мне на ужин, – сказала она. (Она дошла до двери и обернулась.) – Молю бога, чтобы с Алисией ничего не случилось, где бы она сейчас ни была, Сидней. В любом случае, пожалуйста, сообщите мне, если случайно… вы…

Он продолжал внимательно смотреть на нее.

– О, конечно, миссис Лилибэнкс, если я узнаю что–нибудь, непременно вам сообщу.

Она медленно вернулась домой. Ей показалось довольно странным, что он не полюбопытствовал, о чем говорили с ней полицейские. Разве любой другой, будучи невиновным, не захотел бы этого узнать?

А в этот момент Сидней уже с головой ушел в окончательный вариант «Двойника сэра Квентина», который получил сегодня с утренней почтой от Алекса. Алекс сделал все очень быстро. Итак, миссис Лилибэнкс видела его с ковром. Его глупое подражание человеку, выносящему мертвое тело, оказывается, имело своего зрителя. И каковы же были его ощущения? Он чувствовал себя немного виноватым, это верно.

Зазвонил телефон, Сидней сбежал вниз, думая, что звонит из Лондона кто–нибудь из друзей – сообщить, что к нему тоже приходила полиция. Сегодня инспектор Брокуэй узнал у него имена наиболее близких друзей Алисии, и он назвал Инес и Карпи, Полк–Фарадейсов и двух школьных подруг, чьи имена нашел в записной книжке. Инспектор убедился, что это была их единственная общая записная книжка.

– Привет, коварный убийца! – раздался зловещий голос. Сидней рассмеялся.

– Привет, Алекс. Я не только коварный убийца, но и счастливый человек, спасибо!

– А я как раз читаю твой сценарий. Получил его днем, и он мне очень понравился.

Там шла речь об убийстве Лэшем некоего весьма могущественного диктатора.

– Да, знаешь, несколько минут назад ко мне приходила полиция, – сообщил наконец Алекс. – Ради бога, старик, скажи, что ты им насочинял? Что за спектакль ты устроил?

– В каком смысле?

– Похоже, они подозревают тебя в убийстве Алисии. Ты что, послал их к черту? Знаешь, это может быть опасно. Они пытали меня про твой характер. Ты же не хочешь, чтобы я сказал им правду?

– Надеюсь, ты достаточно сгустил краски и сделал меня достойным создателем Лэша?

– Я сказал, что ты ужасно подозрительный тип, что ты бил свою жену, что у тебя мрачное воображение и что, по всей вероятности, ты убедил свою молодую и богатую супругу поселиться в деревне, в безлюдном Ронси Нолле, желая без помех свести с ней счеты и закопать где–нибудь в лесу.

И Алекс расхохотался тем своим смехом, который появлялся у него только в минуты искреннего веселья. Сидней улыбнулся.

– И все–таки о чем они тебя спрашивали?

– Мой дорогой Сидней, я не так уж далек от правды. Они спросили, что я думаю о ваших с Алисией отношениях. Я ответил, что, по–моему, у вас все было прекрасно. Тогда они спросили, не думаю ли я, что Алисия встречается с другим мужчиной. Я решительно отверг и это. А ты?

– Нет–нет, я тоже так не думаю. (На самом деле он подумал, что это вполне возможно. Алисия всегда была очень скрытной и никогда никому не давала поводов для подозрений.) А ты ни о чем таком не слыхал? О комнибудь в Лондоне?

– Нет, ни разу. Ни тени подозрений.

– Ты конечно догадываешься, что она лежит сейчас в шести футах под землей в лесу, недалеко отсюда. А потому и не зачем болтать о каких–то других мужчинах.

– Как!? Ты убил ее, Бартлеби?! Ну–ка, выкладывай все начистоту! Тебе все равно не уйти.

– Я столкнул ее с лестницы, и она сломала себе шею. На следующее утро, еще до восхода солнца, я закопал ее. В жизни мне не было так хорошо. Я рад, что наконец сделал это. Если бы я мог, я повторил бы то же самое снова.

– Спасибо, мистер Бартлеби. Уверен, что наши слушатели будут счастливы услышать из первых рук, вернее, уст – от самого убийцы, рассказ о подвиге, который миллионы из нас мечтают совершить сами. Если бы только мы могли себе это позволить!

Три минуты кончились. И Алекс торопливо сказал:

– Возьмемся за Лэша. Нужно заканчивать эту историю. И связь оборвалась.

Около шести часов Сидней, перечитав внимательно «Двойника сэра Квентина», вложил его в большой конверт, который собирался отправить завтра. Интересно, чем занимается сейчас Алисия? И почему четыре дня он не получает никаких известий от Снизамов? Он отыскал в записной книжке телефон Инес и Карпи и позвонил им.

К телефону подошла Карпи. Инес ушла, оставив ее сидеть с детьми.

– Похоже, никаких новостей, Сид, – сказала она своим звучным голосом с антильским акцентом.

– Никаких?

– Недавно приходила полиция. Инес еще была дома.

– Мне пришлось дать им ваш адрес, Карпи. Они хотели знать адреса друзей Алисии в Лондоне. Надеюсь, они вас не слишком обеспокоили?

– Нет–нет, Сид. Но мы нашли их вопросы о вас довольно странными. Они спрашивали, были ли вы с Алисией счастливой парой и не видели ли мы, как вы ссоритесь. Мы, конечно, сказали, что нет. Мы объяснили им, что вы оба люди искусства, и время от времени нуждаетесь в уединении. Еще они спросили, не кажется ли нам, что у Алисии был кто–то еще. Мы ответили что не думаем… Вы ведь тоже так не думаете, Сид?

– Нет, – ответил Сидней.

– Надеюсь, они не собираются мучать вас только потому, что у них просто нет никого другого под рукой.

– Они делают свою работу, и их нельзя за это упрекать.

– Это, конечно правильно, но не таким же способом. Только ни в коем случае не раздражайтесь, когда будете еще говорить с ними, чтобы не осложнять дела. – Я чувствую себя как никогда спокойным.

И Сидней пообещал позвонить, если у него появятся новости.

Ложась спать, он подумал, что довольно странно иметь в качестве друзей одного – обвинителем, который, правда, ничего не может доказать (Алекс), а другого – свидетелем, который располагает доказательствами, но отказывается их предоставить (миссис Лилибэнкс). Это все равно что одновременно быть и осужденным и оправданным. У Сиднея тут же возникла идея сценария, и он сделал в тетради несколько заметок.

XVII

Стоя перед обеденным столом, миссис Лилибэнкс расставляла цветы в оранжевой с белыми разводами вазе. Было четверть пятого, миссис Хаукинз заканчивала наверху уборку ванной комнаты, которую она всегда оставляла напоследок. Сегодня в доме царил особый порядок, потому что утром натерли мебель воском. К половине восьмого был приглашен на ужин Сидней. Миссис Лилибэнкс пошла на кухню поставить воду для чая себе и миссис Хаукинз.

Миссис Хаукинз была пятидесяти лет, невысокая, худая, с непослушными седыми волосами, которые вечно выбивались из–под черной косынки. Нос у нее был крупным, а глаза быстрыми. От нее исходило ощущение какого–то постоянного беспокойства, поэтому присутствие ее утомляло, но на нее можно было положиться, и она ни разу еще не подвела миссис Лилибэнкс. Миссис Хаукинз приходила всегда точно в назначенное время, хотя дни работы то и дело переносились из–за ее семейных дел. Она уже перестала приходить ежедневно, как это было после переезда миссис Лилибэнкс: старая дама решила, что в этом нет необходимости. Хотя идея эта принадлежала Андервуду из Лондона, ее поддержала Присей, которая и встретилась с миссис Хаукинз после переезда бабушки. Тем не менее миссис Хаукинз каждый день между тремя и четырьмя часами звонила, чтобы узнать, все ли в порядке. И всякий, раз после того, как в газетах появилось сообщение об исчезновении Алисии, миссис Хаукинз спрашивала, нет ли у миссис Лилибэнкс новых известий об этом деле. Впрочем, далеко не одна она в округе подозревала Сиднея в убийстве жены. Как и все прочие, миссис Хаукинз прочла в газетах, что Сидней давно уже знал, что его жена не появлялась в доме своих родителей, однако ничего не сказал об этом даже самым близким друзьям. «Значит, он что–то замышлял», – неоднократно внушала миссис Хаукинз миссис Лилибэнкс, а та, как могла старалась обходить эту тему. Она очень хорошо понимала, что бесполезно объяснять людям типа миссис Хаукинз, что Алисия и Сидней, художница и писатель, нуждались, порой в полном одиночестве и могли жить некоторое время порознь, не зная ничего друг о друге. Однако после того разговора с Сиднеем о ковре у миссис Лилибэнкс, уставшей от попыток защитить Сиднея, все чаще и чаще возникало ощущение, что здравомыслие простых людей вроде миссис Хаукинз, мистера Фаулера или мясника мистера Вири, возможно, ведет их по верному пути, в то время как ее собственные рациональные рассуждения, кажется, завели ее в тупик. Придя к такому заключению, миссис Лилибэнкс все же старалась пока скрывать от миссис Хаукинз то, что она постепенно начинает переходить на ее точку зрения.

Они пили чай за столом, на котором стояла ваза с цветами.

– Опять никаких известий, – сказала миссис Хаукинз, качая головой и помешивая свой чай.

Миссис Лилибэнкс всегда угнетала необходимость что–либо скрывать. Миссис Хаукинз упала бы в обморок, узнай она, что Сидней Бартлеби приглашен сегодня на ужин. Впрочем, достаточно будет, если Батледж, проезжая на своем старом грузовике, увидит Сиднея входящим в ее дом, чтобы назавтра об этом узнали все.

– У него такой самодовольный вид, – снова начала миссис Хаукинз. Он все время улыбается. По его виду не скажешь, чтобы он очень беспокоился о своей жене.

– Я и не думаю, что он беспокоится, миссис Хаукинз. Я немного была знакома с Алисией, как вы знаете. (Миссис Лилибэнкс заметила, что говорит в прошедшем времени и поправилась.) Она просто любит время от времени уезжать куда–нибудь одна.

– У этих американцев дикие нравы. Это всем известно. Меня волнует, когда же они все–таки хоть что–нибудь узнают? Полиции следует покопать вокруг дома. Это как в деле Кристи. А не ждать, пока могила зарастет настолько, что невозможно будет ее найти. Вам не дует из этого окна, миссис Лилибэнкс? – спросила она, имея в виду кухонное окно.

– Нет–нет, спасибо.

– Я подняла его, потому что пользовалась сегодня нашатырным спиртом. Не выношу запаха нашатырного спирта.

Она улыбнулась, к ней неожиданно вернулось хорошее настроение.

Вскоре она ушла, пообещав вернуться в субботу, а завтра, как обычно, позвонить.

– Надеюсь, вы хорошенько запрете дверь на ночь, миссис Лилибэнкс. Не хотела бы я жить здесь, да и все так говорят.

Эти слова неприятно подействовали на миссис Лилибэнкс.

Она поднялась на второй этаж и с чувством, словно исполняет какойто ритуал, взяла бинокль из верхнего ящика письменного стола. Затем сошла вниз и положила его на край буфета в столовой. Ее внимание привлек воробей, усевшийся на подоконник. Он на какое–то мгновение поглядел ей прямо в глаза и улетел. Миссис Лилибэнкс поднялась снова наверх и прилегла отдохнуть, прежде чем начать готовить ужин. В 7.35 в дверь постучали.

– Здравствуйте, миссис Лилибэнкс, – сказал Сидней с порога. – Это вам. Лучшее из всего, что я нашел в Ипсвиче.

Он протянул букет красных гладиолусов с длинными стеблями, завернутый в тонкую бумагу.

– О, благодарю вас, Сидней. Как это мило с вашей стороны!

– И еще вот это.

Это была бутылка красного вина в сиреневой бумаге.

– Но что мы будем праздновать, скажите? Вы…

Она не решилась спросить, не получил ли он известий от Алисии.

– Мистер Пламмер с телевидения проявил сегодня большую благосклонность к мистеру Лэшу. Он еще не решил, покупать ли сценарий, но сказал, что первые три истории ему понравились… и… у меня, и у Алекса появились определенные надежды на этот счет. Миссис Лилибэнкс, вам необходимо приобрести телевизор, чтобы увидеть мои шедевры. Я куплю вам его, – и Сидней развязно махнул рукой.

– Ни в коем случае. Я уже решила купить телевизор до наступления зимы. Это прекрасная новость. Сидней. Надеюсь, у вас все получится. Я знаю, чего это вам стоило.

Сидней встал на цыпочки и принюхался. На нем были лучшие его ботинки, которые он только что начистил.

– Что за божественный аромат доносится из вашей скромной деревенской кухни?

– Это утка. Надеюсь, она придется вам по вкусу. Подождите, я поставлю ваши цветы в воду и приготовлю что–нибудь выпить. Или лучше пойдите и налейте себе сами.

– С удовольствием.

Вслед за хозяйкой Сидней прошел через столовую на кухню.

Там они пробыли минут пять, пока миссис Лилибэнкс ставила гладиолусы в воду, а Сидней наливал виски со льдом для себя и безо льда для хозяйки. Они немного поболтали, но миссис Лилибэнкс чувствовала себя несколько напряженно, потому что не могла и не хотела сказать что–нибудь вроде: «Какая жалость, что вы не можете позвонить Алисии и сообщить ей новость о Лэше!»

Со стаканами в руках они прошли через столовую в гостиную. В дверях миссис Лилибэнкс обернулась: то, что она увидела, заставило задрожать ее правую руку со стаканом. Сидней остановился посередине комнаты и смотрел на бинокль, приоткрыв рот. Выражение его лица было точно таким, как тогда, когда он говорил о ковре.

Он заметил, что она на него смотрит.

– А… этот бинокль… Кончиками пальцев он потер лоб.

– Да?

– Вы купили его в Ипсвиче, не так ли? – он наконец двинулся дальше и вслед за миссис Лилибэнкс вошел в гостиную. – У антиквара?

– Да, – ответила миссис Лилибэнкс. – Я купила его, чтобы наблюдать за птицами.

– Дело в том, что я сам чуть не купил этот бинокль. Вот почему я так на него смотрел… В тот день, когда я отправился за ним в магазин, где видел его раньше, его там уже не оказалось. Я помню, что очень расстроился. Потому и был поражен, увидев его здесь. Так, как если бы увидел в чужом доме какую–то вещь, которая на самом деле принадлежит мне.

Миссис Лилибэнкс села на диван. Сидней казался не слишком возбужденным, и поэтому она решила, что не стоит предлагать ему сесть.

– Иногда ранним утром я встаю, чтобы понаблюдать птиц. На восходе солнца.

Он посмотрел на нее, ожидая продолжения.

Сидней разыгрывает комедию, вдруг подумала миссис Лилибэнкс. Вероятно, он вставит все это в одну из своих историй.

Но все–таки, что было тогда в ковре, отчего он казался таким тяжелым? И почему Сидней выносил его из дома в такую рань? Ни один из обоих Бартлеби не был любителем рано вставать. Алисия сама однажды сказала ей об этом. Почему же Сидней проснулся в такой час и к тому же на следующее утро после отъезда Алисии?

– Вы читали в газетах историю о том французе, который отправился из Марселя в Танжер на лодке длиной три с половиной метра? – спросил Сидней.

И за ужином они больше не возвращались к опасной теме.

Несмотря на то, что миссис Лилибэнкс очень тщательно готовилась к этому разговору и точно продумала все вопросы, которые будет задавать Сиднею, задать их ей пока не хватало смелости. А что если Сиднея приведет в ярость ее любопытство и он, чего доброго, убьет ее? С другой стороны, она ведь может умереть со дня на день от сердечного приступа, и если Сидней причинит ей зло, то это, по крайней мере, поможет доказать его виновность. А если он действительно убил Алисию?! Нет, это ужасно! Нужно как можно скорее раскрыть тайну. И, окончательно покорившись своей судьбе, и со странной грустью, с которой она шестью месяцами раньше смирилась с вероятностью собственной скорой смерти, миссис Лилибэнкс приступила к делу.

– Я видела вас в бинокль как–то рано утром, – качала она доброжелательным тоном, когда они пили кофе. – Кажется, это было в то утро, когда вы выносили свой старый ковер. Во всяком случае, у вас на плече было что–то очень тяжелое.

– Да? – Да–да, действительно, – сказал Сидней, со стуком ставя чашку на блюдце, – это был ковер.

Миссис Лилибэнкс заметила, как он вздрогнул. Но Сидней хорошо играл сбою роль и быстро взял себя в руки. Миссис Лилибзнкс почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок страха, словно она увидела привидение, но это неприятное ощущение быстро рассеялось.

– Я удивилась, увидав вас на ногах в столь ранний час. Я часто встаю рано… Это, кажется, было на другой день после отъезда Алисии, и поначалу я искала ее рядом с вами, а потом вспомнила, что она накануне уехала.

– Да, это было в тот самый день, – сказал Сидней.

Она увидела, как у него оттопырилась нижняя губа. Что это было? Проявление упрямства или признак поражения, свидетельство того, что игра проиграна?

Он неотрывно смотрел на середину стола и хранил молчание. Тогда старая дама продолжила:

– А что вы сделали с тем ковром? – спросила она все тем же доброжелательным тоном.

– О… я избавился от него… совсем, – сказал Сидней тем же тоном, что и она.

– Вы его закопали, – сказала миссис Лилибэнкс с едва заметной улыбкой.

– Да, – на мгновение в глазах Сиднея вспыхнул какой–то безумный огонь, будто ему вдруг захотелось встать и ударить свою собеседницу. Но огонь сразу погас. – В нем завелась моль, много моли… и я подумал, что лучше его закопать. Или сжечь, но мне хотелось, чтобы кто–нибудь решил, что в лесу пожар.

– Вы закопали ковер в лесу?

– Нет, в поле, – он сделал неопределенный жест рукой.

– И для этого вы так рано встали? Чтобы вас не увидели? Миссис Лилибэнкс вся напряглась. Сердце ее заколотилось.

Она потушила свою недокуренную сигарету и решила, что выпьет еще немножко кофе.

– Возможно, – сказал Сидней, смотря на нее.

– А что было в ковре?

Правая рука Сиднея крепко сжалась в кулак. Миссис Лилибэнкс увидела, как капельки пота выступили у него на лбу. Еще чуть–чуть, и он в бешенстве бросится на нее.

– Кажется, вы меня обвиняете. Точно так же, как Алекс, миссис Хаукинз, мистер Фаулер и все остальные. И как полиция. – Он говорил негромко, но голос его дрожал.

– Поверьте, я вас вовсе не обвиняю. Просто спрашиваю.

– Вы думаете, что я убил Алисию, завернул ее тело в ковер и закопал. Вы хотите сейчас это доказать.

– Я вовсе ничего не хочу доказать.

– Нет, хотите. И пытаетесь уловить, как я буду реагировать на ваши вопросы. Вы предложили мне купить старый ковер, хотя сами видели, что я увез его из дома.

Она подумала, что больше нет необходимости продолжать. Все было подтверждено. Да, она оказалась права, но не испытывала при этом никакой радости. Больше всего ей хотелось сейчас закрыть глаза, спрятать голову и исчезнуть куда–нибудь.

– Если вы скажете, что в ковре ничего не было, я вам поверю.

Я не собираюсь доносить кому бы то ни было, что видела вас с ковром… Не только соседям, но и полиции.

Он продолжал смотреть на нее, его лицо выражало испуг.

– Не знаю, верю ли я вам…

– У вас нет оснований мне не верить. Я уже дважды, и еще на прошлой неделе могла сказать полиции, что видела, как вы клали ковер в свою машину и увезли его. Но не сделала этого.

– Почему?

Ей не хотелось открывать ему, что до сегодняшнего дня она не придавала истории с ковром никакого значения.

– Если вы в чем–то виноваты, это все равно станет известно. Предоставляю вам, Сидней, полную свободу. – Капельки пота медленно сползали с его лба к вискам. Он продолжал пристально смотреть на нее. – У меня есть коньяк, хотите?

– Да. Да, пожалуйста.

Миссис Лилибэнкс почувствовала облегчение и от того, что он согласился, и от того, что сделал это вежливо. Коньяк она хранила для себя как лекарство, но после переезда она ни разу не притрагивалась к нему. Миссис Лилибэнкс сходила за рюмкой и наполнила ее почти до краев. Сидней, склонившись над столом, принялся пить коньяк мелкими глотками.

– Еще кофе, – сказала миссис Лилибэнкс, наливая ему в чашку.

– Это не может продолжаться… так продолжаться, – пробормотал Сидней, словно разговаривая с самим собой.

– Что именно?

– Что вы не скажете… что видели… это… Стараясь говорить как можно спокойнее, она ответила:

– Видимо, вы недостаточно хорошо знаете меня. Я умею держать свое слово. А в данном случае речь идет об обещании, которое я дала себе, а не вам. Не мое дело подозревать кого бы то ни было. Особенно если есть вероятность того, что подозрения эти необоснованы.

Сидней постепенно приходил в себя. Возможно, это коньяк оказал свое благотворное действие. Он вдруг заговорил о телевизорах, о том, что в Саффолке с его равнинным рельефом местности изображение совсем не искажается. Но он уже не чувствовал себя непринужденно, и взгляд его стал угрюмым и задумчивым.

– В выходные приедет Присей, – сообщила миссис Лилибэнкс. – На этот раз вы обязательно должны ее увидеть. Очень жалею, что вы не познакомились в прошлый раз.

Она ждала случая сообщить ему это, поскольку не видела лучшей возможности смягчить драматизм того, что произошло: разве смогла бы она представить своей внучке человека, которого считает убийцей?

– Я буду очень рад, – ответил Сидней.

Сделав несколько затяжек, он затушил сигарету и распрощался, не предложив, как прежде, помочь хозяйке убрать посуду. Миссис Лилибэнкс еще некоторое время оставалась сидеть на диване, пытаясь разобраться в своих мыслях. Конечно, она рисковала сегодня, но, кажется, самое опасное уже позади. Сидней знает теперь, что дал повод для серьезных подозрений, и если он в самом деле виновен, сказала себе миссис Лилибэнкс, то обязательно выдаст себя нервозностью. Миссис Лилибэнкс свято верила в силу чувства вины. Большинство убийц, считала она, в глубине души чувствуют необходимость сознаться, быть разоблаченными. Теперь, подведя все итоги, миссис Лилибэнкс решила, что вечер не прошел безрезультатно, по крайней мере, для себя она сделала открытие: она действительно верит, что Сидней убил Алисию.

XVIII

На следующее утро Сиднею позвонила миссис Снизам и сообщила, что они с мужем хотят заехать к нему во второй половине дня. Сидней ответил, что будет очень рад их видеть, и миссис Снизам уточнила, что они приедут около трех.

Положив трубку, Сидней стал бесцельно ходить по комнатам, перекладывая с места на место разные вещи. Зайдя в ванную комнату, он снял со стены фотографию из газеты. Сиднею подумалось, что миссис Лилибэнкс должна была несколько раз видеть эту фотографию. А что если Снизамы намерены сами заняться расследованием исчезновения своей дочери? Тогда они наверняка будут встречаться с местными жителями, в том числе и с миссис Лилибэнкс. Алисия наверняка много рассказывала им о ней.

Потом Сидней вспомнил, что именно сегодня, в субботу, придет внучка миссис Лилибэнкс, Присей, стало быть, поработать сегодня не удастся. Он с неохотой отложил новую историю о Лэше, решив, что нужно съездить купить что–нибудь в Ронси Нолл. Сценарий был почти завершен, в этой истории Лэш наряжается и гримируется под одну немолодую даму, недавно умершую. Разбойнику удается обмануть даже мужа покойной, не говоря уж об адвокатах. Прежде чем закончить этот спектакль и исчезнуть навсегда, он прихватывает с собой крупную сумму денег и драгоценностей. История получилась такой живой и веселой, что Сидней не сомневался в ее скором успехе. Оставалось лишь выдумать подходящее название. «Лэш под покровом тайны»? Фу!

– Здравствуйте, мистер Вири, – поприветствовал Сидней мясника.

– Здрасте, – хмуро отвечал мистер Вири, внимательно разглядывая лицо, руки и одежду Сиднея. Он слишком углубился в это занятие, и Сиднею показалось, что мясник не слышал его просьбы.

– Мне нужны сегодня хорошие антрекоты, – повторил Сидней.

Взвесив два антрекота и полфунта шпигованного бекона, мистер Вири протянул Сиднею сверток и сдачу с таким видом, словно боялся хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к его ладони. Когда он выходил из лавки, какая–то покупательнице испуганно посторонилась, не переставая при этом внимательно наблюдать за ним. Обернувшись, чтобы взглянуть на витрину–Сидней увидел, что мистер Вири и та дама уже оживленно обсуждают его появление.

Миссис Лилибэнкс позвонила и пригласила его выпить кофе и поесть клубники в половине третьего. Сидней отметил, что пока он отсутствовал, перед ее домом появился красный открытый «триумф».

– Спасибо, с большим удовольствием, – ответил Сидней. – Но я зайду ненадолго, потому что в три часа приедут мистер и миссис Снизам, родители Алисии.

Он разговаривал таким откровенным и веселым тоном, как будто в четверг ничего не произошло.

Миссис Лилибэнкс тоже говорила так, словно ничего и не было.

Сидней подумал, что, наверное, испугал в тот вечер миссис Лилибэнкс. Но он и сам испугался. Его образ, который он до сих пор представлял себе в каком–то комически забавном свете, стал вдруг пугающе идеальным. Никто в целом мире, будь он даже гениальнейшим актером, не способен заставить свой лоб в нужный момент покрыться холодным потом. Зато теперь–то Сидней прекрасно представлял себе, каково это, когда милая пожилая дама подозревает тебя в убийстве. Это было не только непередаваемо трудно, но дико и даже глупо.

В четверть третьего он закончил сценарий и отправился к миссис Лилибэнкс. Присцилла Холлруэй ему очень понравилась. Она оказалась миниатюрным, прекрасно сложенным существом с длинными каштановыми волосами, миндалевидными глазами, матовой кожей и фантастической сексапильностью, о чем, вероятно, ни она сама, ни ее бабушка не подозревали. Она держалась очень спокойно и уверенно, видимо, желая казаться более взрослой и более опытной, чем на самом деле. Хотя, возможно, причиной тому был и сам Сидней и история об исчезновении Алисии, рассказанная ей миссис Лилибэнкс. Хотя, считал Сидней, вряд ли она поделилась с внучкой своими подозрениями: Присей смотрела на него, как на существо таинственное, но не как на преступника.

За те полчаса, что он пробыл у них, об Алисии речь не заходила. Они говорили о Лондоне, о спектакле, который сейчас там шел, в котором сама Присей играла небольшую роль. Присей расспрашивала Сиднея о его работе на телевидении, о которой много слышала от бабушки.

– Бабуля, ты мне еще не показала свои новые картины, – сказала Присей.

– Конечно, покажу, но только не сейчас, Сидней зашел к нам ненадолго, а он почти все их уже видел.

– Кстати, мне уже пора идти, – сказал Сидней, поднимаясь. – Вы не знакомы со Снизамами, миссис Лилибэнкс?

– Нет, но я бы хотела с ними познакомиться. Может, вы передадите им мое приглашение зайти на чашечку чая?

– Спасибо, но я собирался предложить им чай у себя. Я позвоню вам позднее и расскажу, как идут дела, – он посмотрел на миссис Лилибэнкс открыто и приветливо. – Большое спасибо за клубнику. Рад был с вами познакомиться, мисс Холлоуэй, – и вышел.

Снизамы приехали на десять минут раньше обещанного. Глядя, как они выходят из своего серого «мерседеса», Сидней подумал, что они постарели и тревога наложила отпечаток на их лица. Мистер Снизам был довольно маленького роста, с бледным лицом и редкими рыжими волосами. Жена его казалась даже выше своего мужа, она была блондинкой, а нос и глаза ее свидетельствовали о весьма решительном характере. Алисия удачно сочетала в себе качества обоих родителей.

– Здравствуйте, Сидней, – сказала миссис Снизам, открывая калитку, но не протягивая руки. – Как ваши дела?

Сидней ждал их, стоя посреди аллеи.

– Неплохо, спасибо. А ваши?

Они вошли в дом. Сидней предложил им выпить по рюмке хереса, но услышал отказ. Тогда он предложил им чаю, но и от чая гости тоже отказались, сославшись на то, что еще рано. Они все внимательно осматривали вокруг, будто искали в доме одну из разгадок таинственного исчезновения Алисии. Попутно миссис Снизам задавала Сиднею те же самые вопросы, на которые он уже не раз по телефону отвечал ей в течение этих недель. Однако на сей раз теще несомненно хотелось посмотреть и на выражение его лица во время ответов. Мистер Снизам хранил молчание, но тоже внимательно следил за Сиднеем. Он напоминал уменьшенное и сморщенное изображение Синклера Льюиса.

– Вы уверенны, Сидней, что она не пересела на другой поезд в Ипсвиче и не поехала, допустим, куда–нибудь на север?

– Я видел, как отходил поезд, – ответил Сидней, – и мы… мы помахали друг другу.

Конечно, они не махали друг другу, но как отходил поезд, Сидней действительно видел.

Миссис Снизам вперила в него свои холодные, проницательные глаза.

– Гм, полиция пыталась найти хотя бы одного служащего железной дороги, который видел бы, как Алисия садилась в поезд или…

– Я думаю, это будет трудно сделать, – с улыбкой прервал ее Сидней.

– Да, никто не помнит ее, – миссис Снизам посмотрела на мужа, который указательным пальцем сосредоточенно и с мрачным видом потирал свой нос. Она слегка выпрямилась на диване и положила ногу на ногу. На ней было платье из темно–синего набивного шелка, а запах ее духов Сидней узнать не смог, видимо, это были дорогие духи, во всяком случае, дороже тех, к которым он привык. – Я хочу вас спросить, Сидней, может быть, вы серьезно поссорились перед отъездом Алисии?

– Нет–нет, поверьте, миссис Снизам, – он нервно облизнул губы и помахал руками в знак несогласия. – Она хотела некоторое время побыть одна и позаниматься живописью. Сказала, что, когда у нее появится желание увидеть меня, она сама даст о себе знать… или вернется домой. Вот почему я сижу здесь и никуда не уезжаю, хотя тоже мог бы отправиться куда–нибудь.

Сидней отметил про себя, что опять становится слишком многословным и это обстоятельство порождает в его слушателях недоверие. Они, наверное, думают: «Сидней никуда не уезжает по одной весьма простой причине: он еще не до конца скрыл улики».

Подумав об этом, он непроизвольно пожал плечами и увидел что миссис Снизам заметила его жест.

– Писатели и художники. Они думают, что им все известно этом мире! – сделав такое заявление, миссис Снизам посмотрела на мужа, ища у него поддержки.

– О, молодежь, она вся такая, – произнес тот хмуро.

– Они не хотят жить, как все остальные, прилично и спокойно, следуя определенным правилам. В результате же оказываются в полной растерянности, столкнувшись с трудностями, которые сами же и породили своим странным образом жизни. Ты знаешь что я имею в виду, Хартли, – она снова повернулась к мужу.

Но на сей раз Хартли ничего не ответил, лишь значительно покачал головой, уставившись в ковер глазами.

– По–моему, в нормальном обществе нет места богеме и тог образу жизни, который она исповедует. И люди эти прекрасно сознают, что ведут себя вопреки тому, чего хочет от них общество и неизменно оказываются жертвами своей собственной философии… потому что философия эта ложная и далекая от реальности.

Ложный бог, подумал Сидней, который слушал внимательно и с самым торжественным видом, словно сидел на церковной проповеди. Миссис Снизам считает, что общество – это что–то вроде бога, могущественного и непознаваемого, которому следует поклоняться слепо.

– И Алисия сейчас платит за это, – с глубоким вздохом заключила миссис Снизам.

Она сидела все так же прямо и пристально смотрела в глаза Сиднею.

– Да, машинально ответил Сидней, – … очевидно, вы правы, – Миссис Снизам с удовлетворением кивнула, видя, что с успехом выступила в защиту своего собственного образа жизни, который должен, без сомнения, быть и образом жизни ее дочери.

– Да, – повторил Сидней.

Какое–то время все трое хранили молчание. Сидней первым нарушил его:

– Моя соседка, миссис Лилибэнкс, просила передать вам приглашение зайти к ней на чай в четыре часа. Она очень хорошо знала Алисию. Возможно, Алисия вам о ней рассказывала.

Миссис Снизам вопросительно посмотрела на своего мужа.

– Я не знаю, Хартли. Что ты об этом думаешь? Конечно, нужно ответить что–нибудь миссис Лилибэнкс. Да, Алисия мне о ней говорила, – прибавила она, обращаясь к Сиднею.

– Боюсь, мы потеряем много времени, – произнес Хартли Снизам.

По просьбе мистера Снизама Сидней показал им комнату Алисии. Там миссис Снизам не удержалась и высказала несколько довольно равнодушных, впрочем, порицаний по поводу последних картин Алисии, выполненных в абстрактной манере.

– У нее есть очень хороший портрет миссис Лилибэнкс, – сказал Сидней. – Он висит в гостиной. Вы его, наверное, просто не заметили.

Миссис Снизам и вправду его не заметила, но с честью вышла из положения, заявив:

– О, да, нужно будет взглянуть на него еще разок.

Без десяти четыре они стали прощаться. Миссис Снизам посмотрела в сторону дома миссис Лилибэнкс и предложила мужу:

– Хартли, мы могли бы зайти только на минутку к миссис Лилибэнкс, просто чтобы познакомиться, и не оставаться на чай.

– Хорошо, – согласился Хартли.

Вежливо раскланявшись, они пообещали немедленно сообщать друг другу, если появятся какие–нибудь известия от Алисии, и Сидней вернулся в дом. Он был уверен, что Снизамы пробудут у миссис Лилибэнкс не меньше получаса и, конечно же, останутся на чай. Они просто хотели избавиться от него, чтобы иметь возможность поговорить с миссис Лилибэнкс с глазу на глаз. Но они не знали о приезде Присей, а ее присутствие, конечно же, заставит их сдерживаться. В любом случае, есть там Присей или нет, он был уверен, что миссис Лилибэнкс ничего не скажет им про ковер.

Однако не прошло и четверти часа, как вдруг послышался шум заводимого мотора. Сидней подошел к окну и увидел, как «триумф» Присей удаляется в сторону Ипсвича и Лондона.

XIX

Миссис Лилибэнкс немного удивилась, что Снизамы пришли без Сиднея. Первые минуты знакомства прошли достаточно хорошо, однако, как только Присей уехала, обстановка стала натянутой. Снизамы принялись допрашивать миссис Лилибэнкс с пристрастием, медленно, осторожно, но неумолимо. Что она думает обо всей этой богемной жизни, которую вели Сидней и Алисия? А этот нестриженный газон, разве не удручающе он действует на настроение? Миссис Лилибэнкс несколько раз удалось вызвать у них вежливую улыбку своими снисходительными ответами, но миссис Снизам каждый раз неуклонно возвращалась к тому, что ее интересовало.

– Я никогда не верила, что Сидней может сделать ее счастливой, – сказала она. – Знаете, на самом деле мы не одобряли этот брак, но не хотели, как вы понимаете, противодействовать ему на манер старомодных и строгих родителей. Но всегда знали, что добром это не кончится. Верно, Хартли?

– Да, дорогая, – кивнул Хартли Снизам.

– Алисия привыкла поступать по–своему, и обычно мы не мешали ей. Потому–то она и вышла замуж за Сиднея. До какого–момента это могло казаться естественным, а потом… – мисс Снизам с силой хлопнула ладонью по тыльной стороне другой руки. – Что бы она ни думала, но это когда–нибудь должно превратиться. Алисия нуждается в жизни размеренной, в такой, которой была подготовлена воспитанием. Сидней Бартлеби не очень понравился мне, когда они поженились, и, буду откровенной, мне не нравится, как он ведет себя сейчас, – сказала мисс; Снизам, смотря прямо в глаза миссис Лилибэнкс.

– Что вы имеете в виду под ее теперешним поведением? – спросила миссис Лилибэнкс.

– Он не похож на человека, у которого пропала жена, – заявила миссис Снизам. – На мой взгляд, муж должен реагировать не так. Он слишком холоден. Сидней словно знает, где она, и не хочет сказать. Хотя не думаю, чтобы он знал. Мне кажется, это все его просто не волнует. Надеюсь, вы простите меня за мою откровенность, миссис Лилибэнкс, но дело серьезное, и мы с мужем уже целый месяц живем в тревоге. Не кажется ли вам, что Сидней с Алисией тайно договорились и решили никому ничего не открывать в этом деле?

Миссис Лилибэнкс взяла чайник, чтобы подлить гостям еще чая, но миссис Снизам ее остановила:

– Сидней сказал мне, и Алисия тоже говорила, что они хотят на некоторое время расстаться.

– Да, я уже слишком много об этом слышала. И Хартли тоже. Но я имела в виду что–нибудь более серьезное… развод, например…

– О, нет, ни о чем подобном я не слышала, – ответила мисс Лилибэнкс. – Да и не уверена, что Алисия могла довериться мне в подобных вещах.

– Она никогда не говорила вам о каком–нибудь друге мужчине? – спросила миссис Снизам.

– Ни разу.

– Мы должны предусмотреть все возможности, даже самые неприятные, – заявила миссис Снизам. Она помолчала немного и вдруг добавила: – И даже такую, что ее убил Сидней.

Миссис Лилибэнкс чувствовала, как внимательно миссис Снизам наблюдает за выражением ее лица, словно стараясь угадать, не посещала ли и ее подобная мысль. Мистер Снизам, со свое стороны, хранил молчание, и это говорило о том, что они с женой уже обсуждали такую возможность.

– Вам не приходила в голову подобная мысль? – спросила миссис Снизам.

– Кларисса, – мягко сказал мистер Снизам, – не давай твоему воображению полностью овладеть тобой.

– Давайте посмотрим фактам в лицо, – настаивала его жена со зловещим спокойствием в голосе. – Полиция не нашла Алисии ни в Брайтоне, ни где–либо еще. Она так и не появилась, хотя фотография ее была напечатана во всех английских газетах уже неделю назад. У Сиднея же Бартлеби никогда не было своих денег, смерть Алисии спасла бы его от безденежья.

– Дорогая, это похоже на полицейский роман.

– Так всегда и говорят, пока не становится слишком поздно, – ответила миссис Снизам, – кстати, я не пойму, почему полиция так долго тянет с расследованием?

Она остановилась, явно ожидая ответа миссис Лилибэнкс, но той, видимо, нечего было сказать, и некоторое время они сидели молча.

– Надеюсь, миссис Лилибэнкс, вас ничего не заставляет молчать, и если у вас есть какие–то подозрения, вы можете честно сказать об этом. Может быть, вы заметили что–то… или видели какую–то ссору.

Миссис Лилибэнкс заметила, что глаза гостьи наполнились слезами. Это тронуло ее, и она внезапно почувствовала жалость к этой женщине.

– Конечно, как и во всякой семье, между ними тоже случались размолвки…

– Значит, вы заставали их в такие моменты? Когда это было?

– Ну… (миссис Лилибэнкс почувствовала, что немного волнуется). Однажды, когда я ужинала у них, я услышала раздраженный голос. Ничего особенного, это длилось одно мгновение. Уверена, что со всеми это случается.

– Чей это был голос?

– Сиднея. Всего какое–то мгновение.

Миссис Снизам явно была не удовлетворена таким ответом.

– А не ссорились ли они перед отъездом Алисии?

– Нет. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

– Не видели ли вы, чтобы Сидней ее когда–нибудь бил?

– О, господи! Нет.

– А вам… вам нравится Сидней?

Миссис Лилибэнкс глубоко вздохнула и сказала, тщательно подбирая слова:

– Я нахожу его интересным… да, порой с ним бывает очень интересно. Он полон разных идей.

– Для историй, которые никто не покупает?

– Но… он очень надеется, что ему удастся продать «Лэша». Он вам говорил об этом? Сценарий для телесериала.

– Да? – миссис Снизам посмотрела на мужа, который безучастно покачивал ногой. – Кажется, он делает это вместе с Алексом Полк–Фарадейсом?

– Да, кажется так.

– Но Алекс – приличный молодой человек. По крайней мере, он имеет постоянную работу, хотя тоже хочет стать писателем.

Миссис Лилибэнкс ничего не ответила. Она почувствовала, как минутное ее расположение к миссис Снизам вновь исчезает. Но при этом она колебалась, а не следует ли рассказать им о случае с ковром? Конечно, это означало бы нарушить обещание, данное Сиднею, но не обернется ли ошибкой и то, что она утаила эти сведения только лишь из страха перед преступником? С другой же стороны, ее могут обвинить в том, что она сеет слухи против невинного человека. Ах, если бы миссис Снизам не была столь эмоциональна, то миссис Лилибэнкс, возможно, и открылась бы родителям Алисии, предупредив их, чтобы они сохраняли спокойствие, когда будут передавать ее рассказ полиции, и изложили бы одни лишь факты, факты, которые, впрочем, были довольно туманными. Слабое утреннее освещение, слабое зрение миссис Лилибэнкс… Но пусть бы этим занялась полиция. Однако миссис Лилибэнкс понимала, что не может надеяться на спокойствие и разум миссис Снизам.

– Значит, Сидней, вам нравится, – утвердительно произнесла миссис Снизам.

– Дорогая, мне кажется, ты не должна допрашивать нашу хозяйку с таким пристрастием.

Вскоре Снизамы поднялись и распрощались, поблагодарив миссис Лилибэнкс за чай. Старая дама была тронута, увидев, что миссис Снизам чуть было не поцеловала ее в щеку, но в последний момент не решилась. А мистер Снизам даже немного задержал ее руку в своих.

– Алисия много о вас рассказывала, – сказал он. – Она очень к вам привязана.

– Бот потому–то мне и кажется странным, что она ничего не написала своей соседке, дорогой, – вставила миссис Снизам.

Они вернулись к машине, стоявшей перед дверью дома Сиднея.

Миссис Лилибэнкс убрала со стола и поставила посуду в раковину. Застыв на мгновение в задумчивости перед раковиной, она вдруг решительно подошла к телефону. Во время разговора со Снизамами она уже приняла решение и не хотела от него отступать.

Набрав номер ипсвичской полиции, она попросила к телефону инспектора Брокуэя. Инспектора не было на месте.

– Кажется, у меня есть что сообщить ему, – сказала она. – Дело касается Алисии Бартлеби.

– Да? Не могу ли я передать ваше сообщение, миссис Лилибэнкс?

– Нет, благодарю. Я не хочу говорить по телефону. Лучше встретиться с инспектором лично.

Ей ответили, что передадут ее просьбу обязательно, и если он не сможет заехать сразу, то позвонит ей. Миссис Лилибэнкс сказала, что весь день будет дома.

Положив трубку, она подумала о том, что если уж быть до конца правдивой, ей придется рассказать инспектору Брокуэю о неожиданной вспышке гнева у Сиднея, когда Алисия разбила стакан. В ней не было ничего особенного, но тот случай явно доказывал, что у Сиднея случались внезапные и очень сильные приступы раздражения. Алисия рассказывала, что два раза Сидней даже ударил ее. Он способен вдруг – ни с того ни с сего, прийти в дикую ярость, – сказала Алисия, прищелкнув пальцами. У миссис Лилибэнкс мелькала мысль, что исчезновение Алисии могло быть чем–то вроде бегства, может быть, даже и к какому–нибудь мужчине; бежать, чтобы вновь обрести уверенность и отомстить. Но после встречи со Снизамами это предположение стало казаться ей уже менее правдоподобным, и она все больше склонялась принять версию о том, что во время одного из своих диких приступов Сидней зашел слишком далеко. Инспектор ведь спрашивал, что она думает о характере Сиднея, точнее, о его темпераменте. Миссис Лилибэнкс вполне могла приписать ему способность в состоянии гнева убить человека и в то же время, сохранить достаточно хладнокровия для того, чтобы сыграть свою роль так, как он играл ее теперь.

В 7.20 позвонил инспектор Брокузй, и без четверти девять он уже сидел у миссис Лилибэнкс.

Выйдя от нее, он направился к соседнему дому, чтобы допросить Сиднея Бартлеби.

XX

Сидя на диване в гостиной, под звуки «Весны священной» Сидней делал записи в своей коричневой тетрадке.

«13 августа.

Никак не могу представить себе это. Все время чего–то недостает. Я не верю, будто в каждом из нас сидит убийца; мне, например, кажется это ужасным, даже и в той степени, в какой я имею к этому отношение. Но это может значить, что я близок к истине? Какая–то смесь духовного и отчасти физического дискомфорта, сильного беспокойства, чувства собственной низости, разрыва со всем человеческим, необходимость носить маску и стыд за собственную жестокость, стыд, не смягчаемый даже детскими воспоминаниями, которые могли привести меня к этому поступку. Иногда убийцы бывают слишком дерзкими. Возможно, причина в том, что они стараются не размышлять, а, возможно, и в том, что они попросту не способны на размышления. Короче, я не удовлетворен тем, что вообразил себе, потому что я не настоящий убийца. Думаю, у настоящего убийцы были бы другие мысли и ощущения, чем у меня. Да и почему бы им быть такими же? Мои реакции – всего лишь результат условий, в которых нахожусь я. Многие из сложившихся ситуаций я просто не смог предугадать.»

Он сидел неподвижно, уставившись невидящим взглядом куда–то в пространство. Стук в дверь вывел его из задумчивости. Стучали сильно, значит, это не миссис Лилибэнкс. Сидней положил ручку, закрыл тетрадь и пошел открывать. Он был удивлен, увидев в дверях высокую фигуру инспектора Брокуэя.

– Профессор, Брокуэй! Извините… инспектор, – сказал Сидней.

Он тут же подумал, что миссис Лилибэнкс, должно быть, рассказала историю с ковром его тестю с тещей, но мысль эта не вызвала в нем привычного чувства вины.

– Добрый вечер, – сказал инспектор Брокуэй, поднося ко рту свой огромный кулак и сильно кашляя. – Надеюсь, я не очень вас побеспокоил.

Сидней так близко стоял к инспектору, что кашель заставил его отшатнуться.

– Ничуть. Входите. Я сейчас выключу. Он остановил проигрыватель.

Инспектор расстегнул пуговицы своего костюма из сине–коричневого твида, снял шляпу и сел на стул.

– Вы, кажется, встречались сегодня со Снизамами?

– Да, они приезжали в три часа.

– Как я понимаю, у них нет ничего нового?

– Нет.

– А у вас?

Инспектор Брокуэй взглядом окинул комнату, на мгновение задержавшись на коричневой тетрадке, потрепанной скорей от времени, чем от частого применения, после чего снова повернулся к Сиднею.

– Нет.

Сидней пожалел, что оставил тетрадь на столике, на самом виду. Инспектор потрогал ее пальцами правой руки и слегка пододвинул к себе.

– Сегодня миссис Лилибэнкс рассказала мне что видела, как вы выходили из этого дома с ковром, и что вы сказали, будто где–то закопали его. Это правда?

– Да, – ответил Сидней, и его голос заметно и совершенно неожиданно дрогнул. – Это был старый ковер, полный личинок моли. Я не хотел сжигать его, а так как мусор вывозят только раз в две недели, я его закопал.

– Когда вы его закопали? – спросил инспектор.

– О… несколько недель назад.

– В июле?

– Да.

– Вы не помните точной даты?

– Сразу после отъезда моей жены, я хорошо помню. Я проснулся утром… Это было на следующий день после ее отъезда.

– Еще до восхода солнца?

– Да. (Нужно, не колеблясь, излагать факты, как бы подозрительно они не звучали, подумал он.)

– Где вы зарыли ковер?

– Где–то неподалеку от Пархама. По дороге в Пархам. В лесу.

Инспектор, наморщив лоб, посмотрел на него.

– Расскажите, как вы это сделали.

Сидней глубоко вздохнул и вдруг почувствовал настоящую боль. Да–да, сначала я столкнул ее с лестницы, подумал он. Всю ночь тело пролежало в доме. Он провел рукой по волосам, нерешительно посмотрел в другой конец комнаты и обернулся к Брокуэю.

– Вилами я выкопал яму…

Инспектор Брокуэй вытащил пачку сигарет и протянул Сиднею, но тот отказался, покачав головой. Впервые инспектор закурил в его присутствии. Что ж, можно расслабиться теперь, когда тайна разгадана?

– Вы можете найти это место?

– Думаю, да. В любом случае могу попробовать, – со слабой улыбкой сказал Сидней. Все шло как и должно было идти.

– Хорошо.

Инспектор выпустил первое облако дыма, встал, направился к окну и вдруг закашлял так, что снова заставил Сиднея вздрогнуть. Сидней неожиданно понял, что напоминает ему этот кашель: звук, когда нога давит в мелкие щепки пустой деревянный ящик.

– Еще не стемнело, попробуем, – спросил инспектор.

– Как вам угодно.

Машина инспектора стояла перед домом миссис Лилибэнкс. Инспектор знал дорогу на Пархам, и Сидней помог ему, лишь когда они поехали через лес.

– Немного притормозите. Здесь налево.

Сидней повел его в лес. Он осмотрелся кругом, пытаясь найти знакомые деревья и кусты, но не смог. Ничего, сказал он себе. Обернулся и попытался вспомнить, на каком расстоянии от дороги было то место.

– С того дня кустарник сильно разросся.

– Очень может быть, но вы все–таки попробуйте.

Сидней медленно двинулся вперед. Остановился на небольшой полянке и осмотрел землю.

– Может быть, здесь.

Инспектор посмотрел, но не увидел следов вил.

– Прекрасно. Я отмечу это место, и мы вернемся сюда завтра, – он вырвал из своей записной книжки листок, положил его на землю и придавил камнем.

Они вернулись к машине. Инспектор молча отвез Сиднея домой, и, попрощавшись, пожелал ему доброй ночи.

Вот она, чисто английская, спокойная манера вести дела, подумал Сидней. Оставить убийце еще одну ночь. Отвезти его домой и пожелать на прощание доброй ночи: ничего, мол, мы накинем тебе веревку на шею! Сидней вообразил, что в ковре и в самом деле лежит труп Алисии, уже полуразложившийся, и он сам пытается уснуть в своей постели и все вертится с боку на бок, изнывая от страха, ведь миссис Лилибэнкс видела его с ковром на плече и навела на его след полицию. Ему оставалось провести на свободе всего несколько часов. Убийца, решил он, наверное, сразу же отправился бы мстить миссис Лилибэнкс. Странно, что полиция не охраняет ее дом или не посоветовала ей уехать на время. При этой мысли Сидней вылез из постели и выглянул в окно.

Было слишком темно, чтобы разглядеть перед ее домом машину или человека. Возможно, миссис Лилибэнкс ночует сейчас у соседей. А может быть, сама позвала кого–нибудь переночевать в комнате для гостей. Сидней снова лег. Он пытался вообразить еще что–нибудь, но очень быстро заснул.

На следующее утро, около восьми часов, Сидней увидел, что миссис Лилибэнкс, как обычно, наливает воду в поилку для птиц, стоящую на газоне. У него мелькнула мысль, что полицейские, должно быть, уже перекопали все вокруг и нашли наконец пустой ковер без единого пятнышка крови. Он усмехнулся и отправился варить себе кофе. Перед тем, как сесть за работу, он снова взглянул в окно кабинета в сторону дома миссис Лилибэнкс. Старой дамы не было, хотя в это время она обычно работала в саду. Сидней решил, что она, должно быть, чувствует себя неуютно, ее мучает тревога, и нужно сходить как–нибудь ее успокоить. Миссис Лилибэнкс могла подумать, что он сердится за то, что она нарушила обещание и рассказала инспектору историю с ковром. Но Сидней решил подождать, пока полицейские не скажут, что ничего не нашли. Конечно, она могла поверить, когда он имел глупость внушить ей будто в ковре что–то было. И теперь придется объяснить, что у него просто разыгралось воображение, что он шутил. (Миссис Лилибэнкс, вероятно, не оценит такой мрачный юмор, но тем хуже.) Он может также сказать, что стал жертвой минутного помутнения разума, галлюцинации, ужаса, беспокойства и сам в тот вечер по–настоящему поверил, что убил Алисию. Ни одно из этих объяснений нельзя счесть удовлетворительным, но важно как можно скорее сказать миссис Лилибэнкс, что в ковре ничего не было. (Как? Не может быть! – скажет он инспектору. – Кто–то похитил тело! Я этого не переживу! Ищите лучше!) И Сидней переключил внимание на новую историю о Лэше.

Ровно в десять зазвонил телефон.

– У аппарата инспектор Брокуэй. В месте, которое вы указали вчера вечером, нет зарытого ковра. Вы не могли бы немедленно приехать, мистер Бартлеби. Может быть, днем вам легче будет отыскать это место?

Менее двух минут понадобилось Сиднею, чтобы выйти из дома. Какая жалость! Несчастные полицейские потратили все утро, ковыряясь в твердой земле! Наверное, занимались этим с самого рассвета!

Когда он приехал, инспектор стоял у своей машины, курил и беседовал с молодым полицейским из Ронси Нолла. Сидней поставил свою машину сзади.

– Здравствуйте, инспектор! Здравствуйте, – кивнул он и молодому полицейскому. – Мне очень жаль, что я ввел вас в заблуждение. Мне следовало бы посмотреть подальше от дороги. Возможно, там мы и найдем.

– Как вам будет угодно, – сказал инспектор.

Сидней пошел по левой стороне дороги, внимательно вглядываясь в заросли, но каждый метр казался ему неотличимым от предыдущего, и он повернул обратно. Подойдя к инспектору, который ждал, облокотившись о машину, Сидней сказал:

– Очень жаль, инспектор, но мне кажется, что это не там. Это где–то здесь, мне нужно еще посмотреть.

– Пойдемте, – согласился инспектор и двинулся следом.

Через двадцать–тридцать шагов Сидней увидел темные силуэты двух полицейских, один сидел на поваленном дереве, другой стучал вилами по дереву, пытаясь стряхнуть с них землю. Сидней направился к ним.

– Кажется, вам не повезло, – сказал он. – Мне очень жаль, что я причинил вам столько беспокойства.

Земля была изрыта так, словно здесь копали бомбоубежище. Полицейские расстегнули свои мундиры.

– Здесь ужасно твердая земля, – пожаловался тот, что стоял.

– Но я уверен, что это где–то здесь, – настаивал Сидней и пошел немного вправо и параллельно дороге, которую скрывали деревья. Колючки цеплялись за его брюки. Поскользнувшись на чем–то, он с отвращением увидел под ногами огромного черного слизняка. Он вышел на маленькую прогалину и в нерешительности остановился.

– Возможно, здесь, – сказал Сидней молодому полицейскому, стоявшему у него за спиной.

Полицейский вынул карманный нож и сделал две отметки на молодом деревце, потом счистил кору, и стало видно белые следы. Инспектор внимательно изучал землю.

Сидней направился к дороге. Ему попалось еще одно похожее место.

– К сожалению, трава сильно разрослась. Поэтому и трудно найти.

– Прошло ведь много времени, почти два месяца, – ответил молодой полицейский.

Сидней подумал о том, в каком состоянии будет труп спустя столько времени.

– Больше ничем не могу помочь, – произнес он, вернувшись туда, где молодой полицейский сделал отметку на дереве.

Неожиданно прямо перед ними из–за деревьев возник инспектор.

– На какую глубину вы копали?

– Метра на полтора, кажется, – ответил Сидней. – Возможно, именно поэтому они и не нашли ничего в том месте. Надо проверить, как глубоко они копали.

Инспектор и молодой полицейский двинулись за ним. Вернувшись к первому месту, Сидней попросил вилы, и начал тыкать ими в землю возле большого дерева и выкопал несколько комков темной земли. Там, где копали полицейские, земля была плотной, и корни деревьев казались нетронутыми.

– Ничего не понимаю, – проговорил Сидней. Четверо полицейских стояли вокруг и смотрели на него.

– Ребята, я думаю, нужно копать глубже в месте, где только что копал мистер Бартлеби, – сказал инспектор. – И там, подальше, есть еще одно место.

Полицейские вяло принялись за работу.

Сидней постоял какое–то время, затем спросил инспектора:

– Есть ли смысл мне оставаться тут? У меня много работы дома.

Инспектор разрешил ему идти, сказав, что вскоре сам позвонит.

Сидней вернулся к машине. На траве к месту раскопок уже протопталась дорожка.

В час дня позвонил инспектор и сообщил, что раскопки во втором месте ничего не дали.

– Странно, ковер был скручен, но не свернут пополам, он длинный, и его легко найти.

Инспектор сказал, что после обеда они попробуют покопать еще в одном месте, которое им указал Сидней.

В конце концов они его найдут, подумал Сидней, не мог же ковер испариться. И он вернулся к сценарию. Лэша пригласили в полицию (они по–прежнему не подозревали о его преступной деятельности) и попросили помочь поймать банду грабителей, совершивших уже несколько крупных преступлений в Паддингтоне. Выдавая себя за рецидивиста, недавно освободившегося из тюрьмы, Лэш проникает в банду и ждет подходящего момента, чтобы выдать злодеев полиции, самого ловкого оставив себе для личных нужд.

В четыре Брокуэй не позвонил.

Сидней вдруг подумал об Алисии. Где она, черт возьми, чем занимается? С кем она? У нее непременно кто–то есть. У Алисии были богатые друзья, но вряд ли в этой ситуации она обратилась к ним за помощью. Нет, тут что–то другое. Скорее всего, ее содержит какой–то мужчина, и она стала его любовницей. Сидней нахмурился, одновременно задетый и заинтригованный таким предположением. Он встал из–за стола и в этот день больше уже к нему не подходил.

Около пяти, когда он слонялся по двору, зазвонил телефон. Сидней едва успел добежать и снять трубку.

– Алло, Сидней. Это Элспет Крэгг. Как ваши дела?

– Спасибо, прекрасно. А ваши?

– Есть какие–нибудь новости от Алисии?

Они проговорили около пяти минут. Элспет уже вызывали в полицию? Нет, она только что родила ребенка. Они с мужем жили в Вудбридже и были людьми довольно скучными. Вопросы и реплики Элспет так надоели Сиднею, что он хотел уже, чтобы как–то оживить беседу, рассказать о том, как полиция перерыла землю в поисках старого ковра, в котором они рассчитывали найти труп Алисии; но потом решил, что Элспет не заслуживает таких интересных сведений. К тому же он и не хотел говорить об этом по телефону: а вдруг полиция прослушивает его номер. И Сидней постарался поскорей закончить разговор.

– Уф, – вздохнул он, положив трубку. Инспектор Брокуэй позвонил в шесть.

– Мы наконец нашли его, мистер Бартлеби. С пятого раза.

– О, боже! Мне очень жаль.

– Ничего не поделаешь, это наша работа, – он усмехнулся.

– Вы все описали верно – старый, изъеденный молью, а теперь еще и заплесневевший ковер.

– Могу себе представить.

– В тот день у вас наверное было много сил.

Сиднея подмывало сказать ему: «А вы покопайте еще немного и найдете тело, ковер – просто маскировка».

– Да–да, в самом деле так… я хотел зарыть его так же глубоко, как если бы я действительно хотел что–то закопать. Просто я проводил некоторые опыты для одной из моих историй. Я хотел знать, сколько там попадается корней, сколько времени это может занять… в общем, вы сами видели.

– Чисто писательские проблемы.

– Да, точнее, автора телевизионных историй… Большое спасибо, что позвонили, инспектор.

– Вы завтра будете дома? Завтра был понедельник.

– Да–да, в принципе я целый день буду дома и, если выйду, то только за покупками.

– Я заеду к вам после обеда.

Сидней принял ванну, надел чистую рубашку и хорошо выглаженные брюки. Он спешил, не желая, чтобы инспектор опередил его и первым сообщил новость миссис Лилибэнкс. Может быть, отнести ей цветов? Розу или цветную капусту? Нет, без глупостей. На прошлой неделе Сидней приносил ей брюссельскую капусту. Он просто сделает ей короткий визит, извинится, что не мог прийти раньше, так как помогал полиции и затем ждал звонка от инспектора.

Придав своему лицу самое строгое и серьезное выражение, он направился к дому миссис Лилибэнкс, с дорожки пытаясь разглядеть, где находится старая дама. Ничего не увидев, Сидней решил войти через кухню.

– Миссис Лилибэнкс! – позвал он, повернув ручку двери. Дверь отворилась. В кухне никого не было.

– Миссис Лилибэнкс! – он вошел в столовую.

Миссис Лилибэнкс стояла в гостиной, прислонившись к дивану и прижав к груди правую руку. В первый момент Сиднею показалось, что она что–то держит в руке, но миссис Лилибэнкс просто прижимала кулак к левой груди.

– Что случилось, миссис Лилибэнкс? – и Сидней бросился к ней.

Лицо ее было бледно, а рот открыт, как будто от какого–то страшного потрясения. Она вдруг резко вскрикнула и, прежде чем Сидней успел подбежать к ней, рухнула на пол рядом с диваном.

– Подождите, я помогу вам лечь, – сказал Сидней.

Тело ее как–то сразу обмякло, и он с трудом смог поднять ее.

– У вас есть лекарство? Скажите… где… Где лекарство, миссис Лилибэнкс?

Оставив ее, Сидней бросился на кухню, намочил тряпку и бегом вернулся. Он подумал, что надо бы дать ей воды, но решил, что это опасно: миссис Лилибэнкс была явно не в состоянии проглотить чтонибудь. На кухне Сидней нашел коньяк, налил его в чайную чашку, надеясь, что от его запаха она придет в себя, и поставил ей чашку под нос.

Только теперь он понял, что миссис Лилибэнкс мертва. Рука, которую она прежде прижимала к груди, до странности молодая и красивая рука вытянулась на диване вдоль тела. Сиднею самому захотелось выпить коньяка, но он поставил чашку, достал носовой платок и вытер руки. Подойдя к телефону он вдруг резко обернулся и крикнул: «Миссис Лилибэнкс!» Ответа не было.

Сняв трубку, Сидней начал набирать номер «999», но тут же положил ее, не успев набрать последней девятки. Что они подумают? Бартлеби сообщает о смерти женщины, которая открыла полиции историю с ковром? Они наверняка решат, что он отомстил, просто–напросто сильно напугав ее и прекрасно зная, насколько у нее больное сердце. А разве на самом деле это не так? А может быть, подумал Сидней, поворачиваясь еще раз взглянуть на миссис Лилибэнкс, она сама выбрала этот момент, чтобы умереть, сама напугала себя, не выпила в положенное время свое лекарство… Пошла на это специально, чтобы его обвинили и у всех сложилось впечатление, будто это он убил ее, мстя за историю с ковром? Нет, это уже слишком.

В течение нескольких секунд Сидней стоял, словно парализованный, глядя на телефонную трубку. Отпечатки его пальцев были еще и на чашке и на дверной ручке. Почему бы ему и рассказать все как было? Но при этой мысли воображение его заработало вновь: да, это он убил миссис Лилибэнкс, специально замахнувшись на нее, чтобы испугать. Посудите сами, разве не очевидно? Даже если полиция и не нашла ничего в ковре, все равно тело Алисии зарыто где–нибудь, а Сидней Бартлеби совсем потерял голову. Некоторые из его близких друзей несомненно так и скажут.

В этот момент зазвонил телефон. Сидней посмотрел на аппарат и, пока тот звонил, решил, что, кто бы ни звонил, он скажет, что вошел к миссис Лилибэнкс в тот самый момент, когда с нею случился сердечный приступ. И добавит, что хочет срочно позвонить в полицию или доктору, то есть сделать то, что полагаете делать в подобных случаях. Может, это Присей? Или миссис Хаукинз, она ведь звонит каждый день. Или инспектор Брокуэй. Очень может быть, и Сидней торопливо снял трубку.

– Алло?

Но на том конце провода уже никого не было. Он набрал номер телефонной станции:

– Соедините меня, пожалуйста, с ипсвичской полицией. Когда его наконец соединили, оказалось, что инспектор Брокузй всего две минуты как вышел.

– Ему что–нибудь передать?

– Нет, – нервно ответил Сидней. – Нет, спасибо. И положил трубку.

Если инспектор выехал прямо сюда, он приедет через двадцать минут. Нужно ли его здесь дожидаться. Сидней предпочел бы вернуться домой, но это может произвести впечатление еще более неблагоприятное: будет похоже, что он сбежал с места преступления, стараясь скрыть улики. Он, конечно, мог позвонить в Ипсвич и рассказать все любому полицейскому. Но ему попросту не хотелось. Почему бы не подождать? Даже если в дверь позвонит кто–нибудь из соседей, разве он не сможет рассказать все как есть? Сидней избегал глядеть на лежавшее тело миссис Лилибэнкс. Посмотрев на часы, он вычислил, что инспектор должен быть здесь без четверти восемь, если предположить, что Брокуэй направляется именно сюда. Сидней взял сложенное покрывало с ручки кресла и накрыл им миссис Лилибэнкс до подбородка, при этом стараясь не смотреть на нее и не прикасаться к ней.

Ему очень не хотелось оставаться рядом с умершей, и Сидней поднялся на второй этаж. Он вошел в мастерскую миссис Лилибэнкс. Там пахло скипидаром, как пахло раньше в мастерской Алисии, но здесь запах был свежим, словно миссис Лилибэнкс только что закончила свои занятия и спустилась попить чая. Сидней вышел и заглянул в другую дверь, там была спальня. В изголовье удобной кровати лежало множество подушек, кровать была накрыта вязаным шерстяным покрывалом. На столике валялась книжка Памелы Хенсворд Джонсон, а на нижней полке – бинокль. Затем Сидней зашел еще в комнату, которая, как ему показалось, была гостиной, чистая, хорошо прибранная и безликая. Он начал чувствовать себя свободнее и только теперь осознал, что произошло.

Вернувшись в спальню, Сидней взял бинокль. Он впервые держал его в руках. Подошел к окну и стал смотреть. Собственный дом оказался совсем рядом. Наведя бинокль на задний двор и гараж, он представил себя выходящим в то утро с тяжелым ковром – не таким уж и тяжелым, как пытался представить – перекинутым через правое плечо, и идущим к машине, чтобы тут же отъехать в легком утреннем тумане.

Сидней услышал, как хлопнула задняя дверь. – Миссис Лилибэнкс! – послышался женский голос.

О, господи! Наверное, это миссис Хаукинз. Внутри у него похолодело. Он подбежал к лестнице и закричал:

– Миссис Хаукинз, это вы?

Но в тот же самый момент женщина издала ужасный вопль, который и заглушил слова Сиднея.

– Миссис Хаукинз!

Сидней сбежал по лестнице вниз.

Миссис Хаукинз обернулась, увидела его и издала еще один ужасный вопль. Попятившись, она опрокинула столик, на котором стояла чашка с коньяком.

– Не прикасайтесь ко мне! Не приближайтесь!

– Ради всего святого, замолчите! – крикнул Сидней, неожиданно разозлившись на нее за столь шумное вторжение.

Совершенно обезумев, с выпученными глазами, миссис Хаукинз тянулась за фарфоровой собакой, стоявшей на камине.

– Ради бога, не кидайте ее! – закричал Сидней в ужасе от мысли о подобном святотатстве.

Но она кинула прежде, чем он закончил фразу.

Сидней машинально отпустил бинокль и на лету поймал собаку. Проверив, не треснула ли она, ударившись о его кольцо, он испепеляющим взглядом посмотрел на миссис Хаукинз:

– Успокойтесь, ненормальная!

– Не двигайтесь с места! (Ее волосы торчали в разные стороны, и она начала косить от ужаса.) Что вы тут делаете? Миссис Лилибэнкс мертва. Что вы тут делаете?

– Я жду полицию, и если вам это не нравится, почему бы вам отсюда не убраться? – сказал Сидней, сдерживаясь изо всех сил перед обезумевшей женщиной.

Он шагнул к камину, чтобы вернуть собаку на место, и миссис Хаукинз попятилась еще, едва не сев на голову миссис Лилибэнкс. Чувствуя, что вот–вот совершенно выйдет из себя, Сидней развернулся и поставил собаку на книжную полку в другом конце комнаты. Потом поднял бинокль. «Чертова фурия», – пробормотал он.

– Уходите! – выкрикнула миссис Хаукинз. – Уходите из этого дома.

– Я жду полицию, – не глядя на нее, повторил Сидней. На улице послышался шум мотора.

Охая, словно собираясь грохнуться в обморок, как барышня викторианской эпохи, миссис Хаукинз доползла до окна и чуть не упала там. Похоже, она не слишком твердо держалась на ногах.

Сидней открыл дверь. Слава богу, к дому шел инспектор Брокуэй, он прибыл как раз вовремя.

– Инспектор Брокуэй! Я только что вам звонил, – сказа, Сидней. – Входите.

– Что здесь происходит? – убыстряя шаг, спросил инспектор.

– С миссис Лилибэнкс случился сердечный приступ.

– Вы инспектор? – сказала миссис Хаукинз. – Я пришла пять минут назад и застала вот этого, – жест в сторону Сиднея, – преспокойно спускающимся со второго этажа. Он сказал, чтобы убиралась, а она лежала там, замертво! (Она кивнула на миссис Лилибэнкс.) Он заявил мне…

– Успокойтесь, пожалуйста, уважаемая. Чуть поздней мы выслушаем вашу историю. Миссис Лилибэнкс мертва?

Инспектор Брокуэй подошел к миссис Лилибэнкс, осторожно приподнял покрывало, взял правую руку и попытался нащупать пульс. Покачал головой.

– Так что же произошло? – спросил он Сиднея. Миссис Хаукинз затараторила снова.

– Прошу вас… – инспектор жестом попросил ее замолчать, проявляя завидное терпение.

Миссис Хаукинз замолчала.

– Я пришёл сюда в четверть восьмого, – сказал Сидней. – Постучал, мне не ответили, тогда я открыл заднюю дверь и позвал. Когда я переступил порог гостиной, миссис Лилибэнкс держалась за сердце… вот так (он показал). Я спросил ее, где у нее лежит лекарство, но миссис Лилибэнкс уже не могла говорить. Она упала, и я перетащил ее на диван. После чего, думаю, умерла. Вот и все.

Сидней почувствовал, что у него пересохло в горле.

– Я попытался дать ей коньяка. Миссис Хаукинз потом разлила его.

– Мне очень жаль, – выговорила миссис Хаукинз.

– Когда вы пришли, миссис Хаукинз? – спросил инспектор.

– Пять минут назад. Я вхожу и вижу, что он спускается как ни в чем не бывало, а она лежит там. Что он делал наверху? Что он делал в этом доме?

– Зачем вы приходили? – инспектор повернулся к Сиднею.

– Я пришел к миссис Лилибэнкс, так как боялся, что она решила, будто я зол на нее… из–за того, что она рассказала вам ту историю с ковром. С того времени я не видел ее, хотя обычно она заходила или звонила мне. Я хотел ее успокоить, – он запнулся и замолчал.

Миссис Хаукинз использовала момент, чтобы издать свой «Ах!» Инспектор смотрел на руку Сиднея, и тот только теперь заметил, что держит бинокль, который поднял с пола.

– Что вы делаете с биноклем?

– Я поднялся наверх… Я не хотел оставаться внизу, но думал, что вы, наверное, скоро приедете. Я нашел бинокль в ее комнате и смотрел в него в окно.

Инспектор ничего не спросил. Он достал из кармана блокнот и записал показания миссис Хаукинз, та давала их с радостью. Потом он сказал, что пока больше в ней не нуждается и свяжется с ней позже. Миссис Хаукинз с видом человека, исполнившего свой долг, направилась было к двери, но, дойдя до кухни, вернулась назад:

– Инспектор, нужно что–нибудь сделать для миссис Лилибэнкс?

– Вам известно имя ее врача, миссис Хаукинз? Он должен будет подписать свидетельство о смерти.

– Это доктор Туэйт. Он живет в городе, сразу за церковью, в Доме с портиком.

– А, да? Я знаю его. Он уже работал с нами. Спасибо, миссис Хаукинз.

С ее уходом Сидней почувствовал себя много свободнее.

Инспектор подошел к миссис Лилибэнкс и набросил ей на лицо покрывало. Потом открыл телефонный справочник, чтобы позвонить доктору Туэйту. Чувствуя себя не в силах сидеть и слушать их разговор, Сидней вышел из комнаты. Ему было очень жалко миссис Лилибэнкс. Ему показалось, что он уже успел полюбить ее. Вскоре пришел инспектор.

– Теперь садитесь и спокойно расскажите мне, что же случилось.

Сидней сел и положил бинокль на стол перед собой. Между ним и инспектором стояла ваза с цветами, такими свежими, будто миссис Лилибэнкс только что собрала их.

– Я уже рассказал вам. Все произошло именно так, как я вам говорил.

– Вы звонили в полицию?

– Да.

Сидней подумал, что инспектор может это проверить.

– Вы оставили сообщение? Сообщили, что миссис Лилибэнкс умерла?

– Нет, я хотел побеседовать лично с вами. Мне пришло в голову, что вы наверное уже едете сюда.

– Что вас заставило так думать?

– Предположение, что вы можете приехать к миссис Лилибэнкс и рассказать о находке ковра… чтобы она не беспокоилась, – ответил Сидней.

– Именно это я и собирался сделать, а потом рассчитывал встретиться с вами.

– Да? А зачем?

– Чтобы спросить вас, не зарыли ли вы в лесу что–нибудь еще. В этом или в каком–нибудь другом.

Сидней почувствовал, как кровь приливает к его лицу.

– Нет.

– А мне кажется, что это возможно. Вспомните хорошенько.

– Вы полагаете, я мог забыть? – с улыбкой спросил Сидней.

– Все возможно, если захотеть. А может быть, вы перепутали все это с историей, которую сейчас пишете.

Инспектор был так близок к истине, что Сидней на какой–то миг совсем растерялся. Его коричневая тетрадка со вчерашнего дня лежала в ящике письменного стола. Сидней подумал, что лучи будет всегда иметь ее при себе, так как инспектору может прийти на ум мысль обыскать дом, чтобы найти именно эти записи. Приступ оглушительного кашля прервал размышления Сиднея.

– Мне показалось, что вся эта история с ковром была разыграна вами специально, ведь мы понимали, что миссис Лилибэнкс могла увидеть вас. Или даже разыграли комедию ради себя самого на самом же деле, зарыв тело до или после этого, – инспектор улыбнулся, обнаружив прокуренные зубы, такие же не правильные, как черты его лица. Такие лица писатели называли будто вырубленными топором. – Ведь не имеет смысла так глубоко закапывать ковер, если вы не собираетесь создать нужное впечатление.

Инспектор ждал, какое действие произведут его слова. Точь–в–точь, как миссис Снизам со своими рассуждениями о том, чего ждет от нас общество.

– Это абсурд, – сказал Сидней.

– Меня не удовлетворяет такой ответ.

– Почему? – спросил Сидней.

– Потому что мне этого недостаточно. Зарубите себе на носу.

Сидней слегка пожал плечами.

– Значит, вы продолжаете искать в лесу труп?

– Не обязательно именно в этом лесу. Что же произошло в то утро, мистер Бартлеби.

– А вы не спрашивали у миссис Лилибэнкс? У нее был бинокль, и она могла воспользоваться им в то утро.

– Когда вы закапывали ковер, не вырыли ли вы где–нибудь еще одну яму? Чтобы быстрее покончить с этим «делом»?

– С каким делом?

Сидней и в самом деле не понимал рассуждений инспектора. Или тот считал, что он использовал ковер, желая спрятать тело Алисии и вместе с ковром вынести из дома? Или думал, что Сидней вместе с ямой для ковра вырыл другую, оставив тело Алисии еще на сутки лежать дома?

– А почему мне было не зарыть ее в тот же самый день? Зачем мне терять время? – быстро спросил он.

– Потому что становилось уже слишком светло… Хотя… а вы случайно не выкопали вторую яму накануне?

– Нет, инспектор, – решительно ответил Сидней.

– Зарыть ковер, – должно быть, на это у вас ушло не меньше часа?

– Больше, – признался Сидней.

– Когда вы узнали, что миссис Лилибэнкс видела вас с ковром?

– В тот вечер, когда вы приехали и говорили со мной. Вчера вечером.

Сиднею показалось, что это произошло уже гораздо раньше.

– А не раньше?

– Нет… Миссис Лилибэнкс пригласила меня на кофе вчера после обеда.

Молчание.

– Вы закопали тело своей жены, мистер Бартлеби? – инспектор задал это вопрос с таким спокойным видом, будто предлагал сигарету.

«А что мне было с ней делать, с мертвой, вы же знаете», – подумал Сидней.

– Нет.

Руки его машинально играли с биноклем, крутя его на столе. Заметив это, Сидней отодвинул бинокль подальше.

– Вы хотите взять его? К сожалению, я не могу вам этого позволить: бинокль стал теперь вещественным доказательстве (Инспектор поднялся.) Вы совершенно вправе считать, что все ы умозаключения есть не что иное как цепочка самых абсурдной идей.

– Я не скажу ничего подобного, мне по вкусу всякие теории.

– Я должен оставаться тут до приезда доктора. Не буду вас больше задерживать, мистер Бартлеби.

Сидней встал и сказал:

– Спасибо.

Инспектор ушел в гостиную.

Сидней же направился к двери. На пороге он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на миссис Лилибэнкс.

– По вашему виду можно заключить, что вы считаете, будто и миссис Лилибэнкс умерла тоже с моей помощью.

– Почему вы так говорите? – нахмурившись, спросил инспектор.

– А почему вы думаете, что я убил свою жену?

– Я не говорил, что так думаю, я только спросил вас. Сидней видел, что инспектор пытается угадать его мысли он, видимо, ждал, что Сидней сам себя выдает какой–нибудь мелочью, но Сидней ничем не мог помочь ему, разве только сделать вид, но притворяться в этот момент у него не было ни малейшего желания.

– До свидания, инспектор.

– До свидания, мистер Бартлеби.

Сидней вышел.

В нескольких метрах от своего дома, ему почудилось, что звонит телефон, и он побежал. Он не ошибся, звонил Алекс.

– Я тебя уже набирал сегодня и подумал, а уж не засадили ли тебя в тюрьму?

– Да? А почему?

– Из–за истории с ковром. Об этом уже сообщили в вечернем выпуске. Сказали, что полиция наконец нашла ковер, который искала с утра. Ради бога, Сидней, скажи, что ты еще задумал? Ты что, разыгрываешь для них очередной сценарий про Лэша? Посвяти меня, сценарий, кажется, обещает быть удачным.

– Это не сценарий, старик, это правда.

– Я знаю. Ты закопал ковер, но пустой.

– Я закопал ковер.

– О, им наверное не за что зацепиться, вот они и расписали эту историю…

– Возможно, они преувеличили, но гораздо меньше, чем сами думали, – зловещим голосом проговорил Сидней.

– Они передали, что ковер был на глубине четырех футов. Ты что, Сид, сходишь с ума? Ты случайно не вообразил себе, что в ковре была Алисия? Ха–ха–ха–ха–ха!

– Алисия глубже, под ковром. Они недостаточно глубоко к пали, вот и все, – ответил Сидней, сопровождая свои слова зловещим смехом. – Подожди до завтра, в первом выпуске они дадут сенсационное сообщение.

– У меня есть дикое предчувствие, что ты не шутишь. Они сказали, что получили эти сведения от какой–то соседки, которая видела тебя в бинокль. Это случайно не миссис Лилибэнкс?

– Она самая. Она видела меня одновременно с одной маленькой птичкой. Ну ладно, Алекс. Зачем ты мне звонишь? Не из–за этой же дурацкой истории?

– Ты какой–то нервный, Сидней. У тебя там действительно какие–то неприятности? Обязательно скажи мне. Хитти тоже очень переживает.

– Да, конечно у меня неприятности. Алекс… – он понизил голос и шепотом продолжал: – Алисия была в ковре, и миссис Лилибэнкс показалось, что она ее видела, видела ее торчащие ноги. А может, голову или руку.

– Гм.

Сидней вспомнил, что миссис Лилибэнкс умерла, и у него пропало желание шутить.

– Сид?

– Я здесь.

– Значит, ты вынес ее, завернув в ковер?

– Но я зарыл ее в другом месте, и они никогда не найдут ее. Внимание, Алекс, здесь конец серии.

Но Алекс думал не о серии.

– Где вы зарыли ее, Бартлеби?

– Зачем мне указывать им место. Я привел их туда, где был ковер.

– Только вы немного ошиблись, Бартлеби. Мы можем записать это как ваши показания, Бартлеби? Вы на самом деле зарыли ее в другом месте?

– Да, я вытащил ее из ковра и зарыл в другом месте, – Сиднею было смертельно скучно, машинальным жестом он ослабил узел галстука. – Я должен прекратить этот разговор. Он и так уже стоил тебе две полкроны.

– Скажи, что ты на самом деле рассказал полиции?

– Алекс, я устал…

– Хорошо, Сид, я звоню сообщить тебе, что всю неделю буду дома и закончу сценарий. Хитти с детьми уехала в Клэктон. Так что, если захочешь мне позвонить, я дома.

– Понял, Алекс, спасибо. Я буду помнить.

– Надеюсь, что хоть на это ты еще способен, – сказал Алекс со смешком. – Привет, Сид.

Сидней подумал, что со стороны Алекса весьма любезно потратить одну неделю из своего двухнедельного отпуска в Лондоне единственно ради работы над Лэшем.

Он надел старые брюки, намереваясь тоже поработать, но вместо этого бросился на кровать в спальне. Миссис Лилибэнкс умерла, и Сидней в самом деле был в отчаянии от того, что явился причиной ее смерти. Он подумал, что, в конечном счете, ее погубила неправильная позиция, которую она заняла в этом деле: она исходила из того, что Алисию убил он и, значит, пришел к ней, чтобы убить и ее тоже. Но позиция миссис Лилибэнкс всецело зависела от его собственной, позиции… Все с самого начала было совершенно нереально, но тем не менее имело такие страшные и совершенно реальные последствия. У миссис Снизам тоже была своя позиция: подозрительность. Да, ею полностью владели ее фальшивые предрассудки, да, она была идолопоклонницей, ко поскольку ее позиция заключалась в стремлении поддержать порядок, законность и единство семьи, общество поощряло такую позицию. Религии тоже, несомненно, относились к разряду позиций, и это все очень упрощает. Можно все называть позициями, а не убеждениями, истиной и верой. Миром правят позиции, которые, впрочем, с таким же успехом можно назвать и иллюзиями.

Поднявшись, он достал из ящика стола коричневую тетрадь и записал в нее свои размышления, потом спустился на первый этаж и положил тетрадку во внутренний карман куртки, рядом с бумажником.

XXI

На следующий день, в понедельник, «Тайме» посвятил истории с ковром короткую заметку. Большая ее часть была повторением обстоятельств исчезновения Алисии. «Ее муж – Сидней Бартлеби, двадцати девяти лет, американец, писатель», сухо заканчивалась она, и у Сиднея сложилось впечатление, что «Таймс» тоже считает, что писатель Бартлеби распространяет литературные опыты и на свою личную жизнь.

Ничего, подумал Сидней, ковер, может, и пуст, но миллионы людей мысленно уже завернули в него труп, потому что именно этого они и хотят. Возможно, так будет и с читателями «Дейли экспресс», зачастую это те же самые люди, которые читают и «Таймс».

Он отправился на машине в кондитерскую в Ронси Нолле, где торговали и газетами, чтобы купить «Дейли экспресс». Владелец, саффолкский акцент которого был сильнее, чем у любого из клиентов, при встрече с Сиднеем не проронил ни звука ограничившись тем, что, не разжимая зубов, дал ему сдачу шестипенсовой монеты. Миссис Хаукинз, конечно же, успела все растрезвонить о смерти миссис Лилибэнкс.

Вернувшись домой, Сидней устроился на диване и прочитал статью в «Дейли экспресс».

«… История с ковром стала известна благодаря соседке Бaртлеби, миссис Грас Лилибэнкс, 73 лет, которая решила сообщит полицию о том, что увидела в бинокль, когда 3–го июля утр встала понаблюдать за птицами… Довольно неосторожно со стороны мужа, у которого исчезла жена, закапывать что бы то было, будь это даже изъеденный молью ковер… Большой брат мог следить за ним!»

Сидней уселся за стол и принялся за работу над сценарием о Паддингтонской банде. Алекс писал, что Пламмер уже получил их третий сценарий и заявки на четвертую и пятую истории. Сидней надеялся, что Пламмер примет решение раньше, чем Алекс закончит очередную заявку, и, если «Лэш» будет куплен, нужно будет заготовить как можно больше новых идей. С другой стороны, американский агент Сиднея уже неделю назад получил «Стратегов», и рукопись, возможно, находится уже у «Саймона и Шустера».

Сидней надеялся получить оттуда ответ со дня на день, он просил своего агента сразу сообщить ему, принята ли рукопись. Закончив свой сценарий, Сидней начал делить его на сцены. Даже будь сейчас рядом Алекс, и у него не получилось бы лучше. В три часа дня он закончил черновик и вставил в машинку чистый лист:

Действие первое.

(Далее шел список действующих лиц и описание декораций.)

СЦЕНА ПЕРВАЯ: Грязный паддингтонский квартал.

Несколько обыденных сценок: женщина кричит что–то в окно маленькому мальчику, который идет по тротуару, затем она обменивается сплетнями с соседкой, которая тоже высунулась в окно. Какой–то старик пытается затащить к себе проститутку, но та отказывается подниматься по лестнице. Наконец крупный план на Грин–О, шестнадцати лет, члена «Паддингтонского террора», он тоже стоит у окна и делает кому–то знаки, предупреждая об опасности…

Запланировано ограбление. Несколькими секундами позже банда совершит налет в самом сердце Вест–Энда, затем скроется на краденом «Роллс–Ройсе».

Сидней бодро печатал вторую сцену, когда в дверь постучали. Он подумал, что это прачка, и вспомнил, что не снял постельное белье с кровати.

На пороге стоял инспектор Брокуэй.

– Здравствуйте, мистер Бартлеби. Извините, что не предупредил вас по телефону, но меня не было на месте, и я не нашел телефонного автомата. У вас есть немного времени?

– Да, конечно, – сказал Сидней, распахивая дверь.

– Доктор Туэйт отказался подписать свидетельство о смерти миссис Лилибэнкс. Я хотел предупредить вас.

– А что это значит?

– Это значит, что будет произведено вскрытие и расследование. Это значит, что доктор Туэйт не считает смерть миссис Лилибэнкс результатом только естественных причин.

– В самом деле? Насколько я видел, она умерла от сердечного приступа.

– Доктор думает, что вы, возможно, ее напугали. Например, по неосторожности, но… Что вы об этом думаете?

Сидней знал, к чему клонит инспектор, и не сомневался, что полиция все еще продолжает поиски трупа в лесу.

– Конечно, это возможно. Но я постучал в дверь и, входя назвал свое имя.

Инспектор придвинул себе стул.

– Что именно вы собирались ей сказать?

– Что в ковре ничего не было. И что я не сержусь на нее за разговор с вами. Я же изложил вам то же самое вчера вечером.

– Да.

Инспектор быстро взглянул на Сиднея, словно взвешивал искренность его слов. Сидней сел на диван.

– В любом случае, время идет, а от вашей жены никаких известий.

Сидней нервно потер лоб.

– Я начинаю думать, что она не одна, что она с мужчиной и не хочет, чтобы это открылось. А все откроется, если она решит объявиться теперь.

– В теперешней ситуации такая версия была бы для вас предпочтительней? – спросил инспектор доброжелательным тоном.

– Я не знаю, откуда она берет деньги, если живет одна. Разве что работает под чужой фамилией, но мне это кажется маловероятным.

– Гм, я пытался посмотреть в бинокль из окна миссис Лилибэнкс, – признался вдруг инспектор. – Знаете, а ведь можно ошибиться относительно того, есть ли что–нибудь или нет в большом ковре.

– Но… миссис Лилибэнкс сказала, что она видела?..

– О, если бы она сказала, что видела что–то, я бы вам уже сообщил. Она утверждала уже потом, что, возможно, и видела что–то… Но вы ведь знаете, что это была за женщина, она и про ковер–то с трудом решилась признаться. А неприятные подозрения, которые могли у нее возникнуть, она, конечно сохранила бы при себе.

Сидней успокоился и слушал внимательно.

– Вы смогли вынести труп завернутым в ковер. И потом зарыли в каком–нибудь другом месте.

– Думаю, это было возможно. Но не в одно утро. Я вам говорил уже. Я слишком устал тогда. Знаете, вырыть зараз две ямы очень трудно.

Инспектор Брокуэй терпеливо улыбнулся.

– Почему высказали: «Я думаю, это было возможно»? Довольно странный ответ.

– Я хочу сказать, что это было возможно, но не для меня, я бы физически не смог… Продолжаются ли поиски в лесу?

– Да, мы продолжаем копать. С нашей точки зрения, это совершенно логично. Конечно же, мы продолжаем поиски и в Брайтоне и его окрестностях.

– Совершенно справедливо.

Сидней чувствовал разочарование от того, что его слишком мало задевает поведение инспектора. Он испытывал скорее чувство нетерпения, чем вины; а нетерпение, увы, не пригодится ему для заметок о поведении убийцы. Или пригодится?

– Вы ничего не будете иметь против, если я на несколько дней съезжу в Брайтон?

– Нет, если вы будете поддерживать контакт с полицией. Позвоните мне сразу. Если меня не будет на месте, я оставлю для вас свои координаты в ипсвичской полиции. Кстати, может, вас это интересует, завтра к одиннадцати мы получим результаты вскрытия.

Сиднея это совсем не интересовало, но он вежливо кивнул: «Спасибо».

После ухода инспектора Сидней вновь принялся за работу. Без четверти семь, когда до закрытия газетного киоска оставалось пятнадцать минут, он отправился в Ронси Нолл посмотреть, что пишет о раскопках «Ивнинг стандард». Раз полиция их продолжает, они должны интересовать и журналистов.

Он не ошибся. На четвертой странице была помещена статья с фотографиями: одна – полицейского без мундира, но с лопатой, и другая, менее приятная – с видом дома Бартлеби, он выглядел так одиноко и уныло, что легко можно было выдать его читателям за место убийства. Мусорный бак на переднем плане казался особенно грязным. В статье особое внимание уделялось глубине ямы, которую выкопал Сидней для своего ковра, а также тому, что полиция продолжает поиски в лесу. Завтра утром наверняка появится что–нибудь в «Дейли экспресс». Сиднею было странно, что Снизамы до сих пор не позвонили ему обсудить эти события, и он решил, что теперь они полностью полагаются на полицию.

Когда он вернулся домой, позвонил телефон.

Человек на том конце провода представился репортером «Дейли экспресс» и попросил о встрече. Он звонил из автомата в Ронси Нолле.

– Нет, к сожалению, ничего не получится ни сегодня, ни завтра, ни когда–либо еще.

– Если вы невиновны, а я в этом уверен, хорошая статья могла бы помочь вам. «Дейли экспресс» хотел бы первым…

– Мне нечего прибавить к тому, что я уже сказал в полиции.

– Но ситуация в настоящий момент складывается для вас не самым лучшим образом. После обеда я был в лесу и побеседовал с полицией.

– Вот и напишите статью о том, что они вам там наговорили.

– Хотите ли вы сделать заявление по поводу смерти вашей соседки, миссис Лилибэнкс?

Сидней положил трубку.

Назавтра он встал пораньше и поехал в поселок купить «Дейли экспресс». На этот раз, кроме него, в лавке было еще трое клиентов один мужчина и две женщины. Они откровенно рассматривали его, пока он покупал газету. Женщины немного отступили назад, но мужчина держался смело. Сидней знал их всех в лицо и, возможно, когда–то, пару раз с ними и здоровался, но теперь об этом не было и речи. Одна из двух женщин, правда, робко ему улыбнулась, но Сидней представил себе, как она вместе с остальными подумала: «Убийца… Полиция ищет в лесу труп его жены… Могильщик из Ронси Нолла…» От газетчика он получил еще одну порцию молчания. Забыв дома мелочь, Сидней вынужден был разменять десятишиллинговую купюру. Мальчик, который ставил свой велосипед у края тротуара, посмотрел на Сиднея с откровенным интересом. Сидней улыбнулся ему, и мальчик ответил ему тем же.

Он спешил домой, чтобы поскорей посмотреть газету. Там была маленькая заметка о том, что врач миссис Лилибэнкс отказался подписать свидетельство о смерти, сказав: «Насколько я могу судить, она чувствовала себя хорошо в последнее время, в том числе и в воскресенье, 14–го августа, и я не нахожу причин для неожиданной смерти без какого–то внешнего вмешательства», «Сидней Бартлеби, ее сосед (говорилось далее в статье) заявил, что пришел к ней вечером в воскресенье сообщить, что полиция ничего не обнаружила в том ковре… Полиция продолжает в лесу поиски, возможно, зарытого там трупа. Напомним, что миссис Алисия Бартлеби исчезла 2–го июля. Полицейские потратили на раскопки уже шестьдесят часов, но до сих пор ничего не нашли».

Остаток дня и вечер Сидней посвятил разработке истории о паддингтонской банде.

В среду он отправился в Ипсвич, оставил машину на стоянке снял в банке 20 фунтов и сел в лондонский поезд. С собой Сидней взял небольшой дорожный несессер, принадлежавший Алисии, по виду вполне годившийся и для мужчины. Он рассчитывал вер нуться через два–три дня. Приехав в Лондон, он вспомнил, что забыл позвонить Брокузю. Инспектора не оказалось в Ипсвиче, но Сиднею было оставлено поручение: «Позвоните на полицейский пост Кинг–стрит в Брайтоне и свяжитесь с мистером Макинтошем». Имя было типично полицейское, и стоявшее перед ним «мистер» указывало на высокий чин. Сидней знал, что в Англии, во всяком случае у врачей, так принято.

С Ливерпульского вокзала Сидней добирался до вокзала Виктория на автобусе, очень медленно и с постоянными остановками из–за пробок, но ему было безразлично, когда он попадет в Брайтон. Шансов обнаружить Алисию в каком–нибудь ресторане в восемь часов вечера было столько же, как на пляже после полудня. Но Сидней не думал, что Алисия живет в самом Брайтоне, там было слишком много полиции. С вокзала Виктория, узнав, что до ближайшего скорого в Брайтон остается еще сорок пять минут, он позвонил Алексу спросить, нет ли каких–нибудь новостей о «Лэ–ше»?

– Что ты делаешь в Лондоне?

– Я еду в Брайтон, чтобы участвовать в поисках Алисии, – ответил Сидней. – Я позвонил спросить, нет ли известий от Пламмера.

– О, старик, я получил ответ утром. Они его купили.

– Отлично. Сколько дали?

– Восемьсот фунтов за историю.

– Гм. Не слишком–то густо, но тоже неплохо. Надеюсь, ты продолжаешь вкалывать?

– Конечно. Ты… ты не мог бы заглянуть ко мне на несколько минут?

– Нет, извини, я не хочу опаздывать на поезд. А что такое?

– Да… все та же история с полицией. Знаешь, Сид… действительно есть вероятность того, что все полетит к черту с «Гранадой».

– Почему?

Но тут же он и сам все понял.

– На заявке есть и твое имя. А если ты окажешься в тюрьме, старик?

– Я не собираюсь попадать в тюрьму. В конце концов, по одним только подозрениям людей не сажают в тюрьму, – насторожившись, ответил Сидней.

– Да, конечно, но, допустим, что произойдет самое худшее.

– Ничего не произойдет. Именно за этим я и еду в Брайтон. Чтобы поймать свою загулявшую супругу.

– Ясно… Позвони мне из Брайтона, ладно?

– Договорились, – без всякого энтузиазма ответил Сидней. Но при мысли об успехе хорошее настроение вернулось. – Наконец–то дело стронулось с места, Алекс. Ты уже сообщил Хитти?

– Да–да.

– Привет, Алекс.

– Пока.

Конечно же. Алекс позвонил Хитти. Но вот ему он не позвонил, хотя Сидней до одиннадцати был дома. Сидней подозревал, что происходит сейчас в голове Алекса. Тот думал, что, если положение Сиднея осложнится, это не пойдет на пользу «Лэшу», но сам он может остаться единственным обладателем прав. Но думал ли так Алекс на самом деле? Сидней наморщил лоб. Ладно, успокойся, поживем–увидим, уговаривал он себя, медленно направляясь со своим маленьким чемоданчиком к 9–й платформе, откуда отходил поезд на Брайтон. Именно такие чувства испытывает человек, когда добивается успеха и когда ему удается продать что–нибудь дорого… вернее сказать, относительно дорого…

Сидней повеселел. Он было сел на тридцать шестое место, но огромный город словно притягивал его и не хотел отпускать. Кому еще позвонить? Конечно, Инес и Карпи. Он вышел и направился к газетному киоску разменять деньги. Это отняло много времени.

Через две минуты он сообщил Карпи, что скоро зайдет к ней. Инес не было дома. Сидней взял такси, их квартира была довольно далеко.

Карпи, в пеньюаре и сандалиях, открыла ему дверь.

– Привет, Сидней. Проходите. В это время мы разрешаем детям находиться в гостиной. Надеюсь, вы не против?

– О, нет, – любезно ответил Сидней.

На полу было расстелено два покрывала, и это напоминало пикник у Сиднея, с той только разницей, что вместо сандвичей детей были пластмассовые игрушки.

– Я сварю вам кофе, Сид?

– О, нет, спасибо.

– Садитесь. Он сел на тахту.

– Может, вы хотите хереса? Это все, что мы сегодня можем вам предложить.

– Нет, спасибо, я ничего не хочу. Я уезжаю через десять минут, – сказал Сидней, понимая, что наверняка пропустит этот поезд, и ему придется ждать еще час.

Карпи села на желтую кожаную подушку.

– Сколько времени вы проведете в Брайтоне?

– Я думаю, дня два–три. Достаточно, чтобы как следует осмотреть город. Думаю, мне это удастся лучше, чем полиции.

– Скажите мне, что за раскопки они ведут в лесу?

Карпи рассмеялась. Подушка сплющилась под ее весом. Удивительно было видеть такие зрелые формы у такой молодой женщины: Карпи было всего 24 года, но ей нравилось говорить прибавляя себе возраст.

– Сперва они копали, чтобы найти ковер, который я зарыл довольно глубоко, теперь же тратят время на то, чтобы найти Алисию. Что же касается миссис Лилибэнкс, у нее случился сердечный приступ именно в тот момент, когда я пришел сказать ей, что в ковре не нашли ничего такого. Вот и все. Полиция как раз наткнулась на ковер, и я хотел предоставить миссис Лилибэнкс официальную информацию о расследовании. (Сидней пожал плечами и взял протянутую Карпи сигарету. Сделал глубокую затяжку.) Спасибо. Я, наверное, останусь в Брайтоне на пятницу и на субботу. Если у Алисии есть друг, он скорее всего не приедет раньше уик–энда. Впрочем, может быть, я их и вовсе не увижу. (Он почувствовал себя очень уставшим.)

Карпи все эти сведения очень ошеломили. Она внимательно смотрела на Сиднея.

– Я очень полюбила миссис Лилибэнкс.

– Я тоже.

– У вас не было никаких вестей от Алисии?! Ни единого слова откуда бы то ни было?!

– Ни единого. На самом деле я и приехал к вам, чтобы спросить – еще один раз – нет ли у вас намеков на возможную связь Алисии с какимнибудь мужчиной.

Полные, не тронутые помадой губы Карпи не дрогнули. Большие черные глаза смотрели в упор на Сиднея.

– Мы с Инес уже это обсуждали. И пришли к отрицательному выводу. Мне очень жаль, Сид.

– Видите ли… (Сидней поднялся.) У меня такое предчувствие, что все дело тут в ком–то, кого она встретила здесь у вас. У нас не много знакомых, которые устраивали бы такие вечеринки, как вы. Полк–Фарадейсы, например, ничего такого не устраивают, да и остальные наши друзья в Саффолке. Простите мою настойчивость, но тот ваш последний вечер… когда это было? В марте? Поднеся руку к виску, Карпи задумалась.

– А, да. Да, тогда, я помню, повсюду вдоль стен стояли люди. Я даже не всех знала. Просто одни привели с собой других. Вы меня понимаете?

Если какой–то мужчина и завязал с Алисией знакомство на этом вечере, возможно, что он больше в доме Инес и Карпи и не появился, даже если они его и приглашали. Это еще более затрудняло поиски.

– Погодите. – Сидней встал и повернулся к стене за своей Оспиной. – Вот здесь стоял тогда какой–то тип, который разговаривал с Алисией. Я помню, у него еще был такой вид… Я сидел на диване и не подходил к ним. Вы не помните такого, знаете, довольно хорошо одетого человека, шатена, невысокого, лет тридцати? Забыл только, какого цвета у него глаза. Но одет он был с иголочки.

Карпи рассмеялась.

– Я должна была его запомнить! Ухоженные и хорошо одетые мужчины не часто здесь появляются. Сидней улыбнулся.

– Может, вы спросите у Инес, не помнит ли она кого–нибудь в этом роде?

– Конечно, Сид.

– Я позвоню вам сегодня вечером. Кто знает, может, она вспомнит, – он взял свой чемоданчик. – Если мне удастся поймать такси, я как раз успею на этот поезд. Извините меня за бесцеремонность, Карпи.

– Ну что вы, не стоит, – она проводила его до двери. – Стоянка такси будет налево и еще раз налево.

Сидней успел на поезд. Когда он устроился в купе, где, кроме него, было еще пять пассажиров, ему пришло в голову, что он давно уже не был на людях. Никто из соседей его не рассматривал. Газеты напечатали его фотографию всего один раз, в начале августа, когда полиция только приступила к поискам Алисии.

В Брайтоне все казалось залитым солнцем, открытым и приветливым. Складывалось впечатление, что ничто и никто не сможет здесь прятаться.

Мужчины были в спортивных рубашках без галстуков, женщины – в сандалиях и брюках или светлых хлопчатобумажных юбках. Сидней пошел в сторону моря. Он прекрасно сознавал, что совершенно бессмысленно искать Алисию в половине четвертого на лежаках для солнечных ванн, но соблазн попытаться сделать все как можно быстрее был слишком велик, и он заглянул в три гостиничных холла и прошелся по пляжу. Заплатив шесть пенсов, зашел в парк аттракционов. Там были торговцы горячими сосисками и кукурузными хлопьями, кабины фотоавтоматов, автоматы, продающие гороскопы, бильярдные, столы для игры в пинг–понг.

Сидней спросил, где находится полицейский участок.

Мистера Макинтоша не было, но любезный человек, назвавшийся констеблем Клэром, объяснил при помощи карты Брайтона и его окрестностей, как ведутся поиски.

– Уже две недели, как мы взяли все под свой контроль, – говорил он, очерчивая вокруг Брайтона большой круг, в котором было множество дорог с множеством поселков, отелей и пансионатов. – Обошли даже дома. Естественно, сейчас мы уже значительно расширили поле наших действий и теперь ведем поиски практически по всей Англии.

В этот момент к ним подошел и сам мистер Макинтош, смуглый худой человек.

– Из Ипсвича мне сообщили, что вы хотите принять участие в розыске.

Он улыбнулся уголком губ.

– Да, я приехал на несколько дней, – объявил Сидней.

– Буду вам очень признателен, если вы станете сообщать сюда утром и вечером о результатах ваших поисков. Достаточно, если вы просто позвоните нам. Где вы остановились?

– Пока у меня нет на этот счет ни малейшего представления. Я еще даже не уверен, что останусь в Брайтоне.

– В таком случае не могли бы вы позвонить нам сегодня же вечером, как только устроитесь, мистер Бартлеби?

Сидней вновь вышел на залитую солнцем улицу. Он подумал, что в любом случае ему следует быть на вокзале в семь и в восемь часов вечера.

Ожидание на вокзале было безрезультатным, он не встретил ни Алисию, ни того, одетого с иголочки человека, чье лицо тщетно пытался вспомнить. Наступил час ужина, и ой поочередно заглянул в три ресторана. Тоже ничего. Потом забрал в камере хранения свой чемоданчик, нашел автобусную станцию и сел на автобус, идущий в небольшой поселок километрах в пятнадцати отсюда, под названием Самнер Даунз. Он устроился в пансионе, где комната и завтрак стоили 26 шиллингов, и из автомата, чтобы разговор не смогли подслушать в пансионе, позвонил в Брайтон, Хотя имя Бартлеби не вызвало никакого любопытства у хозяина.

– Я, к сожалению, не знаю названия пансиона, – сказал он полицейскому. – Но, думаю, он здесь единственный.

За два следующих дня, четверги субботу, Сидней на автобусах, идущих со всеми остановками, объехал весь район, побывав в Бонор Реджис на восток от Брайтона, в Аранделе, Ленсинге и Уортинге, потом Сифорде и Писуэйвене – на запад. Иногда он вылезал из автобуса и ходил пешком, задавая вопросы торговцам и заходя на почту. Никто ничего не слышал о высокой худой молодой женщине со светлыми (рыжими, каштановыми) волосами, которая приехала отдыхать. (Сидней не мог себе представить, чтобы Алисия выкрасила волосы в черный цвет.) Все спрашивали ее имя, но Сидней отвечал: «Это не имеет значения, поскольку она может называться и другим именем…» Двое или трое ответили: «Несколько недель назад здесь уже искали жену Бартлеби. Мы–то думаем, что бедняжки уже нет в живых. Вы, случайно, не ее ищете?» Сидней ответил «нет», ибо не видел необходимости в утвердительном ответе.

В пятницу, 19–го августа Сидней возвращался в Брайтон, чтобы успеть к пятичасовому поезду. По пятницам вечером поезда ходили каждые полчаса. Сидней видел, как выходили торопливые деловые люди, многие из них улыбались, их встречали женщины, но среди этих женщин Алисии не было, а среди мужчин – того, Одетого с Иголочки.

Если положение этого типа соответствовало его внешнему виду, он, конечно, мог приехать на машине. В промежутках между поездами Сидней сидел в буфете на вокзале. В семь часов он опять на платформе, и вдруг среди пассажиров, выходящих из поезда, увидел человека, напоминавшего того, кого он ждал.

Человек был без шляпы и шел быстро, немного опустив голову, будто пряча лицо. Сидней поспешил за ним. Приехавшего явно никто не должен был встречать, иначе он не стал бы опускать голову. Одет пассажир был в хорошо отутюженный серый костюм, пиджак был расстегнут, в одной руке он держал сложенный зонт и черный кожаный портфель, в другой – большой пакет с продуктами, завернутыми в бумагу от Сейнсбери. Выйдя из вокзала, он стал ловить такси. Сидней последовал его примеру. Незнакомцу быстро удалось остановить машину, Сидней тоже поймал такси, но пятнадцатью секундами позднее, при этом ему пришлось довольно грубо оттолкнуть какую–то женщину.

– Здесь сверните направо… – сказал Сидней, нагнувшись вперед, чтобы не упустить из виду первое такси.

– Едем в город?

– Еще не знаю.

Через секунду Сидней сказал:

– Я с другом, он едет в той машине, третьей справа. Нам нужно не отстать от него.

Шофер не обрадовался такой перспективе, но вел себя учтиво, и Сидней обещал, что будет показывать ему дорогу. Они выехали на шоссе, идущее поберегу моря, и свернули направо. Сидней, как жокей верхом на лошади, торопил своего шофера, заставляя обгонять идущие впереди машины, чтобы не упустить из виду такси, в котором был незнакомец. Еще сильнее Сидней забеспокоился, когда они выехали из города. А если это не то такси? А вдруг этот тип едет на свидание к толстой брюнетке или его ждут на ужин в какой–нибудь большой компании, где нет никакой Алисии и о ней даже никто и не слышал.

Первое такси свернуло направо, в сторону моря и вдруг затормозило.

– Не подъезжайте слишком близко, пожалуйста. Так поехали, – неожиданно глухо сказал Сидней.

На левой стороне дороги он увидел стоящий мотороллер и рядом с ним – Алисию. У нее были короткие каштановые волосы и летняя юбка в складку. Когда Сидней проезжал мимо, она глядела куда–то мимо него. Алисия и этот тип встретились, точно тысячу лет не виделись друг с другом; держась за руки, они целовали друг друга и в щеки, и в губы; и даже если бы целое полчище львов прошло перед ними, они, наверное, бы ничего не заметили. В открытое окно машины Сидней даже слышал голос Алисии.

– Это мои друзья, – сказал Сидней. – Я хочу сделать им сюрприз. Пожалуйста, поверните там подальше и вернемся назад.

Шофер подчинился. Дальше дорога сужалась, и Сидней велел шоферу ехать по ней. Впереди на мгновение появился мотороллер и снова исчез на спуске дороги. Они уже почти догнали его. Мужчина сидел за рулем, Алисия – сзади. В одном месте дорога становилась совсем узкой, и Сидней не хотел, чтобы его видели едущим за ними.

– Прекрасно, поверните назад, пожалуйста, – сказал он шоферу, слегка задыхаясь. – Я хочу вернуться назад.

– Вернуться?

– Я приехал слишком рано, – сказал Сидней, не слишком заботясь о том, что говорит.

Он велел ехать назад на вокзал, потому что не смог придумать никакого другого места.

Заплатив за такси, Сидней, совершенно оглушенный, стоял некоторое время, не зная куда пойти и что делать. Алисия, похоже, была совершенно счастлива, и это, наверное, и потрясло его больше всего. Однако нужно было что–то делать. Нужны имена, адреса, даты… Телефонные номера. Он с трудом вспомнил номер Инес и Карпи. Разменял деньги и вошел в телефонную кабину. Сначала услышал голос Инес, что–то кому–то кричавшей.

– Привет, – наконец весело произнесла она.

– Здравствуйте, Инес. Это Сидней. Как дела?

– Прекрасно, – смеялась она, будто кто–то ее щекотал.

– Я хотел узнать… – начал Сидней и тут же замолчал. Он не мог сказать им, при каких обстоятельствах нашел Алисию. – Вы знаете, что я заходил к Карпи в среду. Я говорил с ней об одном… человеке, которого как–то видел у вас.

– Ах, да! – сказала Инес, вдруг становясь серьезной. – Карпи! Как звали этого типа?.. Да? Она думает… мы думаем, что, возможно, это был Эдвард Тилбери, хотя не знаем наверняка. Он адвокат, друг Василия. Вы знаете Василия, он приезжал с нами на пикник.

Сидней помнил Василия и его машину.

– Вы думаете, это может быть он? Не выше метра семидесяти, хорошо одетый?

– Думаю, что да. Я немного помню его, хотя не знала его по имени, пока он еще раз не зашел к нам.

Сидней мог попросить их разузнать, как в последнее время проводит свой досуг Эдвард Тилбери, но не решился.

– Большое спасибо, Инес.

– Не за что Сид, но, знаете, мне кажется, что это тот самый тип, о котором вы говорили, не знаю только, встречается ли он с Алисией.

– Я понимаю, Инес. Большое спасибо. И не волнуйтесь. Это всего лишь мои предположения. Алисия могла встречаться и с кем угодно еще.

– Сид, вы думаете, она жива? – спросила Инес. – Вы не считаете, что ее, например, могли убить?

– Нет, я так не считаю.

– Когда они стали говорить о том, что, вероятно, вы убили ее, сразу стало казаться, будто ее действительно кто–то убил. И они ведут себя так, будто ее уже нет в живых.

– Это чушь, – сказал Сидней.

– Во всяком случае, – со смехом сказала Инес, – я прекрасно представляю себе, зная вас, как вы зарываете ковер, в котором ничего нет. Ха–ха–ха!

Веселое настроение Инес неожиданно благотворно повлияло и на Сиднея.

– Инес, мы с Алексом продали «Лэша»! Я узнал об этом совсем недавно.

– Да ну! Это потрясающе! Я всем расскажу об этом. Странно, что Алекс ничего не сказал нам. Карпи звонила ему вчера, чтобы пригласить назавтра в гости. А вы вернетесь завтра вечером, Сид?

– Наверное нет, спасибо, Инес.

– Очень жаль. Что вы делаете в Брайтоне? Обшариваете улицы?

– Почти что так.

И не возвращаясь больше к Эдварду Тилбери, они закончили разговор.

Сидней по–прежнему пребывал в каком–то странном состоянии. Он терпеливо стоял на остановке автобусов до Самнер Даунз, когда вдруг вспомнил, что еще не звонил в Брайтонскую полицию и направился к автомату.

– Я все еще в Самнер Даунз.

Надо было сказать, что завтра он возвращается домой, но он промолчал.

– Вы узнали что–нибудь сегодня?

– Нет, к сожалению, ничего…

XXII

Вернувшись в пансион, в свою комнату, Сидней обессиленно рухнул в кресло. Немного передохнув, он поискал в кармане коричневую тетрадь. Его охватил ужас – тетради не было! Он вынул бумажник и снова пошарил в кармане. Ничего. Может быть, он забыл ее в Ронси Нолл? Не вставая с кресла, Сидней поглядел вокруг, хотя и знал, что в комнате тетради нет: с самого приезда сюда он ничего еще не вносил в нее. Сейчас он хотел записать фразу, которая беспрестанно вертелась в голове: «Я видел А. и чувствую себя на грани помешательства». После этого Сидней собирался разобраться в своем состоянии. Теперь же, когда тетрадка исчезла, он мог бы сделать это даже с большим успехом. Да была ли вообще у него эта тетрадка? Какая половина его «я» имела ее? Что делает теперь эта половина?

Уезжая из Ронси Нолла, Сидней переоделся в свой лучший костюм, но сверху надел старую твидовую куртку. Он вскочил, чтобы поискать в куртке, висевшей на вешалке, но там ничего не было. Может быть, он по рассеянности оставил тетрадь дома, на кровати, куда свалил все вещи, прежде чем уложить их? Может быть. Или забыл сегодня в магазине, где разменивал один фунт, чтобы купить сигарет. Его имени на тетради не было, и он не беспокоился, что находка ее может породить у кого–то подозрения на его счет. Ему лишь было жалко утраченных записей.

Сидней осмотрел комнату, ища бумагу, и, не найдя, оторвал кусочек сомнительного вида оберточной бумаги, лежавшей в ящике прикроватного столика. Записав замечание, касавшееся собственного помешательства, он продолжал:

«Мы составляем неплохой квартет: труп Алисии и я – убийца, с одной стороны; загоревшая Алисия и я – встревоженный рогатый муж – с другой. «Наш брат шизофреник» – неплохое получилось бы название».

Вдруг он вспомнил, что на его тетрадке стояло имя, единственное имя, на первой странице: Клифф Хангер. Когда–то он предложил Алексу назвать так детектив для следующего телесериала.

Он вновь развернул карту Брайтона с окрестностями. В той стороне, куда направился мотороллер Алисии, были Шорхем, Лэнсинг и Уортинг, затем – Горинг, Ферринг, Ангмеринг, Рэстингтон и Литлхемптон. Кажется, Алисия как–то говорила про Ангмеринг? Сидней уже побывал в Лэнсинге и Уортинге, но решил, что нужно вернуться туда и объехать по порядку три остальные поселка. Перед сном он выпил пива и съел сандвич с чеддером, но спал плохо.

Он встал в семь часов, побрился и оделся, спустился вниз и попросил телефонный справочник Лондона. Такого в пансионе не оказалось. Сидней позвонил в справочную службу Лондона из телефона–автомата и узнал, что есть несколько Э. Тилбери. Его попросили назвать еще одну букву из инициалов. Сидней попросил соединить его с Эдвардом Дж. Тилбери в Майда Вэйл. Телефон звонил долго, но никто не ответил, и Сидней пожалел, что не догадался сделать это вчера вечером, когда был в Брайтоне. Там он мог перебрать всех Тилбери по лондонскому справочнику.

Вскоре Сидней уже ехал на автобусе в направлении Уортинга. Он вспомнил почту в Ангмеринге и маленького, худого и веснушчатого человека за окошком. Он пошел берегом мимо вилл, вглядываясь и ища мотороллер, Алисию или Тилбери. Но все безуспешно. Возможно, из осторожности они убирают мотороллер. Вот почта.

– Здравствуйте, – входя, сказал он человеку в окошке.

– Здрасте, – улыбаясь ответил тот.

– Я хотел спросить, не знаете ли вы тут человека по имени Тилбери? Среди отдыхающих.

– Тилбери?.. Нет, но сейчас проверю на всякий случай. Он достал из ящика список, посмотрел и покачал головой:

– Тилбери нет.

Неожиданно Сиднея охватила усталость и отчаяние.

– Вы меня спрашивали о молодой женщине. Это ее имя?

– Я точно не знаю.

Он улыбнулся и вышел было, но тут же вернулся и спросил:

– Вы знаете людей, у которых есть мотороллеры? Вы не видели здесь серый мотороллер с задним сиденьем? Он принадлежит молодой женщине.

– А… это, наверное, миссис Лиманз, – человек наморщил лоб. – Это ее вы ищете?

– Она живет поблизости?

– Да, вон там, на вилле. (Он указал в сторону моря, в направлении, противоположном Брайтону.) Она живет там со своим мужем. Он приезжает на уик–энды.

– Она остановилась здесь на лето? Вы с ней знакомы?

– Нет. Это сиреневый дом, кажется, пятый отсюда.

– Спасибо, – сказал Сидней и вышел.

Сидней отыскал дом, о котором говорил служащий с почты, и долго наблюдал за ним, но так и не увидел ничего особенного. Подойти ближе у него не было ни малейшего желания. Миссис Лиманз? Что ж, имя было выбрано удачно, если Алисия и Тилбери действительно скрывались под этим именем. Оно казалось настоящим, во всяком случае, не более фальшивым, чем Тилбери.

В три часа Сидней вернулся в Самнер Даунз. Он заплатил хозяину и пошел наверх уложить вещи, захватив с собой последнюю газету. Газеты за те два дня, что он провел здесь, лежали на ночном столике. Расследование по делу о смерти миссис Лилибэнкс было отложено на неопределенное время, а похороны состоялись утром в среду. Вскрытие не обнаружило наличия какого–нибудь яда или лекарства, но сердце было увеличено, во всяком случае, налицо был сердечный приступ, вызванный, по мнению доктора Туэйта, сильным потрясением. Сидней подумал, что ничего подобного не случилось бы, позвони инспектор Брокуэй миссис Лилибэнкс несколькими минутами раньше и сообщи ей, что в ковре ничего не было. В газете за четверг говорилось также, что мистер Сидней Бартлеби отправился в Брайтон, чтобы помочь полиции в поисках жены. Следовательно, не было ничего удивительного в том, что Эдвард Тилбери тогда, на вокзале, прятал свое лицо. Странно, что он вообще приехал.

Сидней заказал такси до Брайтона. Он решил, что «Лэш» принесет ему достаточно денег для того, чтобы он мог позволить себе потратить гинею за поездку на такси.

По пути он заехал в полицейский участок и нашел там мистера Макинтоша. Сидней сказал ему что, к сожалению, у него ничего не вышло и он возвращается в Саффолй.

– Пожалуйста, подпишите этот документ, прежде чем уедете, мистер Бартлеби.

Макинтош протянул ему лист бумаги, на котором Сидней должен был заполнить несколько пустых граф: час своего прибытия в Брайтон и час отъезда. Там говорилось, что Сидней приехал в Брайтон с целью содействовать полиции в поисках своей жег Алисии, а внизу было оставлено место, чтобы вписать полученный результат.

И Сидней написал: «Без результата».

На вокзале в Брайтоне он полистал телефонный справочник, Лондона и нашел некоего Эдварда С. Тилбери. Имя это показалось ему более обещающим, чем остальные. Кроме того, там было четверо Эдвардов Тилбери с разными буквами посередине. Сидней разменял монету и попытался позвонить одному из них, тому, что жил на Слоан–стрит. Номер не ответил.

Конечно, он мог и подежурить перед домом на Слоан–стрит в воскресенье вечером, чтобы увидеть, как Одетый с Иголочки Человек возвращается домой, но на такое явное шпионство Сидней пойти не мог. Зато он мог унизиться до того, чтобы попросить Инес и Карпи найти адрес их Эдварда Тилбери. Какая ужасная необходимость! Думать, что Алисия связана со всем этим!

До поезда оставалось еще двадцать минут, и он позвонил Алексу, надеясь, что ему повезет и Алекс еще не уехал в Клэктон, а окажется дома.

– В пять часов я буду в Лондоне. Могу я с тобой встретиться? – спросил Сидней.

– Дело в том… я собираюсь уезжать шестичасовым поездом, старик.

– А ты можешь поехать позже?

– Что–нибудь узнал об Алисии?

– Увы, ничего. Я постараюсь приехать как можно быстрей… Мы продали «Лэша» и потом… – Сидней заметил, что говорит просящим тоном. – А где контракты?

– Они у меня.

Сидней повторил, что скоро приедет, и положил трубку, прежде чем Алекс успел возразить.

Всю дорогу до Лондона он проспал, хотя ему казалось, что на это он способен в последнюю очередь. Проснувшись уже перед самым прибытием на вокзал Виктория, побрызгал себе на лицо водой и причесался. Потом поймал такси до Ноттинг Хилла где жили Полк–Фарадейсы. Их квартира была на первом этаже высокого белого дома. Звоня в дверь, Сидней был уже почти уверен, что ему не откроют, но Алекс спустился к входной двери и отворил ее.

– Привет, – сказал он.

– Добрый день. Я не задержу тебя надолго. Сейчас только двадцать минут шестого, и ты даже сможешь успеть на свой поезд.

Однако по виду Алекса можно было заключить, что ему все равно, сколько сейчас времени, и Сидней понял, что его приятель простонапросто наврал.

Они поднялись по лестнице.

– Они что, хотят внести какие–то изменения в первый сценарий?

– Так, по мелочи. Я все сделаю.

– Это касается сюжета?

– Нет.

Алекс открыл дверь своей квартиры и они вошли в гостиную, где царил полнейший беспорядок.

На диване стоял открытый, наполовину собранный чемодан. В одном из углов гостиной находился большой стенной шкаф, выкрашенный в белый цвет, он тоже был открыт, и из него торчали какие–то вещи. Рядом на полу валялись деревянная лошадь и грязно–желтый плюшевый жираф.

– Давай посмотрим контракт, – сказал Сидней. Из кармана чемодана Алекс достал документ.

– Я еще не подписал его.

Сидней прочитал, что каждому из них полагалось по пятьдесят процентов. Сериал должен был продолжаться не менее шести недель, за каждую дополнительную серию полагалась дополнительная плата.

– По–моему неплохо, а? – сказал Сидней. – Не бог весь что, но, в конце концов, они нас не грабят.

– Да, – ответил, несколько замявшись, Алекс.

– Алекс, в чем дело? Тебя что–то не устраивает?

– Что меня не устраивает…

Алекс, он укладывал чемодан, выпрямился:

– Что меня не устраивает, Сид, так это положение, в котором ты оказался.

– Да брось ты думать об этом. Алисия жива и здорова. Судя по всему, у нее появился любовник… Меня смех берет от всей этой истории.

Алекс испытующе смотрел ему в глаза, сам же отступая немного назад, к дивану.

Сидней заметил, что сам только что непроизвольно сделал шаг в его сторону, и вдруг подумал: неужели Алекс его боится?

– Что тебя беспокоит, Алекс?

– Меня беспокоит… меня беспокоит, что сериал может быть приостановлен, если твое положение усугубится.

Сидней почувствовал, как в нем растет раздражение. Его разозлило то, что Алекс, кажется, вздумал разыгрывать перед ним какую–то нелепую комедию.

– Возможно, в душе ты мечтал бы, чтобы сериал принадлежал только тебе. Тем более, что первые шесть серий уже придуманы и написаны. Начиная с водопроводчика и кончая «паддингтонской бандой».

– Не будь идиотом! Надо же! Я хочу присвоить себе весь сериал! – Алекс рассмеялся. – Но ведь проблема остается, Сид, и ты это знаешь. Где Алисия? Конечно, легко сказать, что она жива, что у нее есть любовник, но где она? Где? Ты что, воображаешь, что публика будет каждую неделю видеть на экране твое имя рядом с моим и молчать?

– А что она будет делать?

– Бойкотировать нас. Писать жалобы и прочее. Сидней улыбнулся.

– Передача мне очень понравилась, но совсем не нравится ее автор. Ах!

– Ты даже не хочешь подумать о том, что они просто–напросто могут остановить все на середине.

– Алекс, не будь дураком.

– Именно им я и не хочу быть. Ради чего я, по–твоему, должен рисковать? Только ради тебя?

Сидней нахмурился.

– Тогда что ты предлагаешь?

– Я думаю, что должен получать шестьдесят процентов, а ты – сорок. Мне кажется, это справедливо, если принять во внимание ту работу, которую я уже сделал и которую мне еще предстоит сделать. А равно и возможность того, что в любой день все может быть остановлено.

Сидней вздохнул. Ему была известна любовь Алекса к деньгам, подогреваемая в нем его семейством. Любовь эта постоянно толкала Алекса на поиски все новых и новых заработков.

– Я рискую не меньше, чем ты. И тоже потратил свое время.

– Но ведь твоя часть уже завершена. И именно ты ста~ причиной этого риска.

– Но без меня ты бы вообще ничего не сделал! Ох, Алекс, черт возьми, мне надоел этот спор. Короче, я не согласен с твоим условиями.

Алекс натянуто улыбнулся и взял со столика сигарету.

– Пока ты относительно свободен, но сколько времени, по–твоему, это может продолжаться? А если полиция узнает то, что уже известно нам с Хитти?.. Все те истории, которые ты нам рассказывал, когда объяснял отсутствие Алисии? Ты даже не способен вспомнить версию, которой собирался придерживаться. Все эти…

– Ты про то, что я говорил, будто она поехала к своей матери? Но она сама просила меня так говорить.

– А эти твои шуточки, когда ты выпил и рассказывал, как закопал ее на шесть футов под землю и теперь живешь на ее деньги?! А все ваши ссоры, которые мы вынуждены были наблюдать?

– Мне вовсе не нужно возбуждать себя алкоголем, чтобы придумывать истории такого рода. Я могу сочинять их где и когда угодно.

– А вдруг я подумаю, что это вовсе не истории? А вдруг это правда?

Сидней почувствовал скуку. Был ли Алекс просто глуп или пытался грубо его шантажировать? Сидней не испытывал ничего, кроме скуки.

– Значит, Алекс, ты считаешь, что это правда?

– Я ничего не знаю.

Сидней с усмешкой посмотрел на него.

– Давай, Алекс, выкладывай. Ты веришь этим историям? Или просто хочешь оторвать кусок побольше?

– Сид, я просто не знаю, что будет дальше. Скажи лучше сам, ты убил Алисию? Да или нет?

Сидней подумал, что Алекс сейчас похож на одного крайне эмоционального героя из его собственных историй.

– Увы, нет, мой дорогой, – сказал он. – Зачем ты пытаешься меня шантажировать?

– Я не считаю это шантажом. Я только хочу…

– Нет, в самом деле: шантаж – это простое и ясное слово и оно означает именно то, что означает. А по тебе не похоже, что ты стремишься к ясности, – Сидней снова непроизвольно сделал шаг в сторону Алекса, и снова тот отступил назад. – Ты что, боишься меня? Уже убедил себя в том, что я убиваю людей?

– Раз уж ты употребил множественное число, то вспомним и миссис Лилибэнкс. Доктор отказался подписать свидетельство о смерти. Как ты думаешь, какой вывод из этого напрашивается? Только тот, что она умерла от испуга и напугал ее ты. И скорей всего намеренно.

– Если это так, то почему я до сих пор разгуливаю на свободе? Хватит, Алекс, хватит. Если тебе не нравится слово «шантаж», назовем это корыстью. В настоящий момент твое поведение диктуется именно корыстными целями.

Сидней взял сигарету из пачки Алекса на столе.

– Спасибо, – сказал он, поднося ее ко рту.

На какой–то миг Алекс растерялся, но быстро пришел в себя и с новой решимостью вернулся к делу.

– Я настаиваю на шестидесяти процентах ради собственной безопасности, Сид. Соглашайся, иначе… Ты знаешь, что я имею ввиду.

– Нет, я не знаю.

– Я многое могу рассказать полиции. Разные и не слишком приятные вещи, не говоря уже о том, что произошло перед самым исчезновением Алисии. Эти отвратительные ссоры между вами…

– А, ты говоришь о случае с чашкой? – Сидней рассмеялся. – Если ты веришь всему, что сейчас говоришь, то ты так или иначе должен это все им рассказать…

– Я не уверен, что верю, – сказал Алекс. – Я пытаюсь защитить свои интересы. Ничего больше.

Его логика немного напомнила ему рассуждения Алисии, но Алисия была только наивна, в то время как Алекс действовал из корысти. Но все же Сидней чувствовал, что Алекс говорит искре не. Алекс просто ослеп, точно осьминог в собственном чернильном облаке.

– В твоем положении нет ничего смешного. Алекс снова подошел к чемодану.

– Я устал спорить, Сидней, устал, и мне нужно ехать.

– Не дожидаясь моего ответа? Знай: я не согласен.

– С твоей стороны это просто недальновидно, – заметил; Алекс. Знаешь, я дам тебе время на размышления, до понедельника. К тому времени тебя, возможно, и так арестуют, а если не арестуют, мой адрес: Отель в Клэктоне.

– Привет от меня Хитти, – бросил Сидней, с чемоданчиком в руках выходя из квартиры и закрывая за собой дверь.

Сидней намеревался хорошенько обдумать все в поезде, по дороге в Ипсвич, и решить, что делать дальше. Однако, когда он попытался это сделать, ему вдруг почудилось, что проблемы, словно снежный ком, навалились на него разом и буквально погребли под собой. Ему было страшно думать о них, и он нашел спасение во сне. В Ипсвиче, взяв со стоянки свою машину, к ночи он был уже дома.

XXIII

В воскресенье, 20–го августа, Алисия и Эдвард с облегчением узнали из заметки в «Ивнинг Аргус», что Сидней Бартлеби после безрезультатных поисков своей жены покинул Брайтон.

Они жили уже в Лэнсинге под тем же именем: миссис и мистер Эрик Лиманз. Сняли там очень недорого дом, правда, слишком просторный, который помпезно назывался виллой. После извести о смерти миссис Лилибэнкс Эдвард все больше и больше склонялсь к тому, чтобы прекратить игру; он считал, что они навлекают н Сиднея необоснованные подозрения. Эдвард предпочел бы Споков но вернуться в Лондон, в то время как Алисия отправилась бы родителям успокоить их. Однако Алисия чувствовала себя не силах признаться родителям и Сиднею в том, что больше месяц под чужим именем жила с другим мужчиной. Эдвард намеревался жениться на ней после того, как она официально разведется Сиднеем, и Алисия хотела того же, но с каждым днем, несмотря на все усилия что–то решить и предпринять, все больше и больше погрязала в болоте нерешительности. В начале их связи с Эдвардом она неоднократно говорила ему, особенно после таинственной смерти миссис Лилибэнкс: «Эдвард, Сид не в своем уме, Я уже давно знаю это. Посмотри, как он вел себя с миссис Лилибэнкс. Какую комедию разыграл с этим ковром! Помнишь, газеты писали о его нервозности в связи с биноклем? Он уже не способен отличить правду от вымысла».

– Тогда, дорогая, ты должна действовать сама, пока он еще чегонибудь не натворил. За то, что ты сделала, тебе не грозит тюрьма. Ты ведь не первая женщина, у которой есть пресловутая «внебрачная связь»…

Слова Эдварда, вместо того, чтобы приободрить ее, напротив, напугали и еще больше парализовали Алисию.

– Теперь я не могу появиться перед ним, – решительно сказала она. – Он убьет меня на месте или, в лучшем случае, решит, что я привидение. Он сошел с ума, Эдвард… Я не хочу, не хочу в этой ситуации показываться ему на глаза.

– Я не думаю, что он сошел с ума, – нервно отвечал Эдвард. – Скорее всего, он просто ждет, что ты вернешься.

– Почему ты так думаешь?

Эдвард не мог объяснить, но у него было впечатление, что он начинает понимать, что происходит с Сиднеем. Он не смог бы выразить это словами. Со стороны Сиднея все же было очень мило приехать в Брайтон, на розыски Алисии… и не найти ее.

– Я не могу представить себе, – уже не в первый раз говорил он, – чтобы Сидней действительно объехал здесь все вокруг и не нашел ни тебя, ни меня. Где–нибудь на улице или в магазине.

Алисия в задумчивости посмотрела на него. Она подумала вдруг, что Сидней наверняка видел ее, но специально ничего не предпринял. Такое извращенное поведение было вполне в его стиле.

– Может, он и видел тебя, но я уверена, что тогда на вечеринке он тебя не запомнил.

Обычно после этих ее слов Эдвард замолкал (они говорили об этом уже в третий раз), он вовсе не был уверен, что Сидней не догадывается об их связи. Но если он выскажет эти подозрения Алисии, она потеряет остаток мужества и навсегда простится с ним из–за своего раненого самолюбия. Василий, между прочим, сообщил ему, что некоторое время назад Инес и Карпи расспрашивали о нем.

Старый добрый Василий! На него можно было положиться в любой ситуации. У Эдварда было подозрение, что Сидней просил Инес и Карпи навести о нем справки, и, наверное, эти женщины уже знают всю правду о нем, и, возможно, уже не только они. Поездки из Лондона в Брайтон становились для Эдварда все более и более мучительными. У него появилось ощущение, что за ним следят; следят, когда он ступает на платформу в Брайтоне, когда при встрече целует Алисию в щеку. Все это так болезненно сказывалось на его психике, что в Лондоне ему приходилось почти ежедневно пить снотворное, чтобы заснуть. Его не отпускало постоянное предчувствие какой–то надвигающейся ужасной беды, если он не вернется к своей привычной жизни состоятельного холостяка, проводя свободное время за чтением, слушая музыку или ужиная в одиночку субботним вечером. Алисия, правда, говорила, что она тоже мечтает о такой жизни.

– Мы навсегда застрянем в этом болоте, если ты не предпримешь каких–нибудь решительных шагов, – сказал ей Эдвард. – Тебе нужно связаться с Сиднеем хотя бы для того, чтобы развестись.

Алисия только качала головой и нервно покусывала нижнюю губу. Зачем нужно так усложнять и запутывать дело? Все из–за, Сиднея. Если бы он не выкинул глупость и не закопал дурацкий, ковер, чтобы потом прикинуться клоуном, делая вид, будто, нервничает, и изображая из себя виноватого, когда друзья или полицейские спрашивают о ней. Если бы не его фокусы, Эдвард и она не оказались бы в такой ситуации. Алисия просто уехала бы, на несколько месяцев, как и сказала Сиднею, и он на это согласился. Она могла бы какое–то время спокойно встречаться с Эдвардом, а потом вернуться и сказать Сиднею, что хочет развестись. Теперь же Алисия подсознательно хотела отомстить Сиднею и заставить его, как он того и хотел, а может, даже еще глубже, погрязнуть в том положении, в котором он оказался.

– Я тоже думаю, что Сидней видел меня где–нибудь, – сказала она Эдварду. – Хотя все эти дни я, естественно, была очень осторожна. Но мне приходилось выходить за покупками… Впрочем, ты говорил, что не видел его в пятницу на вокзале.

– Я не смотрел по сторонам. Это привлекает внимание. Но он мог меня видеть.

Эдвард сидел на террасе в соломенном шезлонге и подкрашивав белой краской свои ботинки.

– Послушай, если он меня видел, он мог бы уже рассказать об этом, правда? Что же ему мешает? Так что нельзя сказать, будто делаю все, чтобы Сиднея обвинили в убийстве.

– Но дорогая, мы же не знаем наверняка, что он нас видел. Дело и не в этом. Ну и что из того, что он с какой–то там вероятностью тебя видел или что так могло быть? Мы же все равно не знаем. По–моему, более логично будет предположить, что он тебя не видел и, следовательно, не может выйти из этой истории, раскрыв, где ты находишься.

Эдвард замолк, не закончив свою мысль. Алисия посмотрела на него.

От волнения глаза ее наполнились слезами.

– Я знаю, что ты хочешь сказать: я должна вернуться и сама во всем разобраться. Но я не могу, вот и все. Я скорей убью себя.

– Это абсурд, – серьезным тоном возразил Эдвард. – Послушай, дорогая, любишь ты Сиднея или нет, хорошо он с тобой обращался или плохо, если так пойдет и дальше, он потеряет еще и работу.

– Какую работу? Ты говоришь об этом несчастном телесериале?

Эдвард знал от Василия, а тот – от Инес и Карпи, что Сидней продал «Лэша».

– Ты говорила, что он пишет книгу. Алисия не думала о Сиднее. Она с грустью рассматривала свою картину, висевшую в глубине комнаты, лучшее и большее из того, что она сделала за свою жизнь, – 1,24 м на 2,40 м – абстрактную композицию на тему моря и цветов.

Рядом с Эдвардом она могла работать по–настоящему. Его серьезность, даже консерватизм в отличие от капризного безрассудства Сиднея стимулировали ее воображение. По его рассказам она хорошо представляла, какую жизнь ведет Эдвард, какие у него друзья, какой дом, знала, что лондонская его квартира была обставлена старинной мебелью, которую домработница до блеска натирала воском. Именно в такой жизни она нуждалась и именно для такой жизни воспитала ее мать. Но Сидней, учинив весь этот цирк, грозил теперь расстроить ее прекрасное будущее с Эдвардом. И оправдать теперешнее свое поведение Алисия могла только тем, что боится Сиднея. Это было единственное более или менее приемлемое объяснение. Ничего теперь она не боялась так, как того, что полиция все–таки выяснит, под каким именем и с кем она скрывалась в течение двух месяцев. Родители никогда бы ей этого не простили. А карьера Эдварда была бы погублена.

– Я не могу вернуться, Эдвард, – сказала Алисия, закрывая лицо руками. – Прошу тебя, войди в мое положение.

XXIV

Из двух стоящих перед ним проблем одна была связана с Алисией, другая – с Алексом. Первая казалась ему более серьезной, ибо когда Сидней пытался думать об Алексе, Алисия вторгалась в его размышления и бесцеремонно нарушала их ход.

Речь шла о его отношениях с Алисией. Он был верен ей год и десять месяцев, то есть все то время, что они были женаты. Сидней никогда об этом не задумывался, а потому и не знал, был ли он верен ей оттого, что действительно любил ее, или оттого, что у него не возникало других соблазнов, или же оттого, что он просто верен по своей природе. Сиднею всегда казалось, что природная верность была качеством скорее женским, чем мужским. Ему приходилось встречать много красивых девушек в компаниях или просто на улице, и иногда приходило в голову, что с некоторыми из них он мог бы спать, но никогда не приходило в голову сделать хоть малейшее усилие, чтобы этого добиться. Иногда он даже говорил Алисии: «Ты не находишь, что такая–то ужасно сексуальна?» Алисия ничуть не ревновала его в такие моменты, но он и не ждал ревности от нее. Со своей стороны, Алисия время от времени говорила: «Ты не находишь, что такой–то очень мил? Он – то, что называется мой тип… если бы у меня вообще имелся какой–либо тип…» Она улыбалась Сиднею, и на том дело и кончалось. Сидней не сомневался в верности Алисии, потому что в глубине души она Целиком находилась во власти условностей и была воспитана неприступной. Он думал, что такие женщины, как она не заводят внебрачных связей, если только их брак не совсем удачный, или если сами они вполне нормальны психически. Поскольку Алисия казалась вполне нормальной, хотя и немного неуравновешенной, Сидней вынужден был заключить, что в их браке что–то не удалось. Конечно, вначале они чаще занимались любовью, чем в последнее время, но это было следствием, а не причиной чего бы то ни было. Сиднея также очень беспокоил вопрос денег и работы. «Стратеги» пять раз получили отказ в Англии, и это было ударом не только по его счету в банке, но и по его психике, что в свою очередь, не могло не сказаться на семейной жизни. В том почти постоянно подавленном состоянии, в котором Сидней жил в последнее время, он не мог понастоящему испытывать ни страсти, ни любви к кому бы то ни было.

В одной из его теорий сексуальная жизнь убийц была ограни на до минимума или даже сведена к нулю. Он не был убийцей, это очевидно, и у него присутствовала потребность в половой жизни, но после того, как он попытался представить себе, что убил Алисию, его больше уже не привлекала ни она сама, ни какая–либо другая женщина. Даже Присей Холлоузй он нашел ее просто интересной. Сидней хотел записать все эти рассуждения и сразу вспомнил, что потерял свою тетрадку. Поднявшись на второй этаж, он поискал ее в спальне, в кабинете и в ящике стола, где обычно ее держал. Заглянул и под кровать. Нет, наверняка он потерял ее не дома. Вернувшись в кабинет, Сидней записал несколько фраз о Присей и о себе на обрывке бумаги и положил его в стол.

Потом сошел вниз, открыл оставленный на полу чемодан, достал три грязных рубашки, положил в корзину для белья в чулане за гостиной. Был субботний вечер, двадцать минут двенадцатого. Он взял со столика телефонный справочник и нашел номер Эдварда С. Тилбери, Слоан–стрит.

Абонент не отвечал. Впрочем, на другое он и не рассчитывал, но это многозначительное молчание в квартире на Слоан–стрит раздражало его. Он был уверен, что звонил именно тому Тилбери, так как трое остальных были соответственно, дантист, обитатель Майда Вейл, и тот, который не ответил, когда Сидней звонил из; Самнер Даунз. Конечно, его Тилбери мог быть и из Майда Вейл, но Сидней все же склонялся в пользу обитателя Слоан–стрит. Представляя себе, как звонит телефон в пустой квартире, Сидней почувствовал, что по–настоящему любил Алисию, любил еще и потому, что был уверен в ней так, как она сама могла быть уверена в нем, и это вовсе не было ему неприятно. Он был уверен, что они любят друг друга, несмотря на их ссоры, и что любили друг друга всегда. Он опустил трубку. Возможно, Алисия думает в этот момент то же самое. Возможно, ее счастливое лицо – всего липа: комедия, разыгранная для Тилбери, или попытка обмануть саму себя.

Но что она собирается делать теперь, продолжать скрываться пока он не окажется еще в худшем положении? Что это, способ отомстить ему? И что он сам должен делать? Сообщить полиции, что видел ее? Должен ли он открыться им сейчас или через два дня, или через неделю? Должен ли написать миссис Лиманз в Ангмеринг и прямо заявить ей, что все знает, а потом спросить, не хочет ли она вернуться к нему? Он мог бы написать, что прощает ее, если она ему тоже простит все его глупые выходки, и потом спросить, не хочет ли она вернуться? Да, Сидней хотел, чтобы она вернулась, и если она тоже этого захочет, он готов поступиться своей гордостью и просить ее об этом. Сидней смотрел в окно, и вдруг и неухоженный газон, и палисадник (починенный им и выкрашенный в белый цвет Алисией), и старый молоток для крокета, прислоненный к ограде, и даже ненавистный мусорный бак с крышкой набок, – все это показалось ему живущим своей собственной жизнью, как на пейзаже Ван Гога, и пейзаж этот тут же наполнился для него Алисией и ее отсутствием.

Сидней решил перестать на время думать об Алисии и попытаться разрешить проблему Полк–Фарадейса. В течение двадцати четырех часов он вполне сможет представить себе, будто убил двух человек, Алисию и миссис Лилибэнкс, что в этой связи могут думать о нем окружающие, и какие они должны питать подозрения. Через сутки Сидней выжмет из этой идеи все, что она способна дать для очередной истории, и тогда решит, что и как делать. Если Алисия скажет, что не собирается возвращаться к нему, он, конечно же, поможет ей начать бракоразводный процесс, поскольку убежден, что она слишком боится начать его сама.

Сидней принес себе в кабинет кофе и принялся рассуждать.

Для начала он попытался представить себе поведение Хитти. Она, должно быть, не одобрила позицию, занятую Алексом если только тот достаточно откровенно ей все рассказал. С другой стороны, никогда не следует недооценивать надежность жены, будь муж ее сутенер, взломщик или тайком женатый священник. Хитти по зрелому размышлению может и поддержать Алекса. Или, узнав, что Сидней убил Алисию и миссис Лилибэнкс, и, следовательно, сериал про Лэша находится под угрозой, даже всерьез поверить в то, во что притворщик Алекс якобы верит. Раз сериал куплен, первая серия должна выйти в октябре. Пламмер сказал им об этом, Сидней решил, что нужно поговорить с адвокатом или даже с самим Пламмером. Пока что Пламмер не проявляет большой озабоченности, и Сидней пожалел, что не набрался смелости указать на это Алексу еще в Лондоне. Алекс поставил ему ультиматум! Это было уже слишком, как сказал бы сам Алекс. Сидней встал и отправился спать.

Спокойствие воскресного утра было нарушено телефонным звонком инспектора Брокуэя. Ему сообщили из Брайтона, что Сидней вернулся, и он захотел узнать, «где он там побывал».

– Похоже, ваши поиски не дали результата, – сказал инспектор.

– Да, увы.

– Могу ли я заглянуть к вам на минутку после обеда.

Они договорились, что инспектор приедет между половиной третьего и тремя часами.

Сидней решил угостить гостя чаем, надеясь что он будет способствовать мирному течению беседы, хотя время было слишком ранним для чая.

Инспектор, одетый по случаю воскресного дня во фланелевые брюки для гольфа и коричневую твидовую куртку, начал с того, что любезно поздравил Сиднея с продажей «Лэша».

– Спасибо, – ответил Сидней. – Но откуда вы узнали?

– Ваш друг Полк–Фарадейс звонил мне, кажется, в пятницу утром. Вы ведь работаете вместе?

– Да. Он, если хотите, – драматург. Во всяком случае, в гораздо большей степени, чем я.

– Похоже, он был обеспокоен. Волновался, сможете ли вы продолжать совместную работу, если ваше положение осложнится.

Сидней взглянул на инспектора, тот сидел, уставившись в пол и потирал рукой подбородок с таким видом, словно говорил ухудшении погоды или о чем–то столь же непредсказуемом.

– А что… оно ухудшается? – спросил Сидней.

– Нет, но оно уже стало достоянием публики, если так можно выразиться. Хотя никаких известий о вашей жене нет, самые разные домыслы о ней, о вас, о миссис Лилибэнкс появляются газетах, во всех газетах и не утихнут, пока ваша жена, живая или мертвая, не отыщется.

– А разве не бывало случаев, когда люди исчезали бесследно и навсегда? В Соединенных Штатах известно несколько таких случаев. Например, с судьей Крейтером. Его ведь так и не нашли, ни живого ни мертвого.

Он услышал, что на кухне закипает чайник.

– Да, конечно, такие случаи бывают и у нас, но в нашем случае, кажется, необходимо провести более глубокое расследование или, если хотите лучше прискать.

«Это очень верно», – подумал Сидней. Свист чайника стал пронзительным.

– Простите, инспектор, не согласитесь ли вы выпить со мной чаю?

– Спасибо, – ответил полицейский. Он поднес руку ко рту и сильно закашлялся.

Сидней ошпарил чайник, маленькой ложечкой точно отмерил количество чая для заварки, как всегда делала Алисия. Принеся чай на подносе и подождав положенное время, он налил его в чашки. Предложил сахара и молока. Инспектор взял и того, и другого.

– Ваш друг Полк–Фарадейс дал понять, а точнее, сказал, что его беспокоят некоторые вещи. Вы не знаете, что он имел в виду?

Сидней посмотрел на инспектора и слегка пожал плечами.

– Нет.

– Если вам известно что–то, на что он мог намекать, то я предпочел бы выслушать это от вас, а не от него.

– Я не знаю, что именно может быть известно ему такого, что я не говорил вам. Я имею в виду место, куда отправилась моя жена. Разве что она говорила с Алексом и сказала ему больше, чем мне.

– Я не знаю, что он имел в виду, – ответил инспектор, внимательно наблюдая за Сиднеем.

Сидней позволил себе проявить беспокойство. Или точнее, он машинально выказал свое беспокойство, стукнув ложкой по блюдцу и наклонившись вперед.

– Он говорил вам, что Алисия что–то ему рассказывала? – Нет. Насколько я понял, речь шла скорее об отношениях, о той обстановке, которая царила здесь до того, как ваша жена исчезла. Сидней провел ладонью по лбу и нашел сигарету.

– Насколько я понял, Полк–Фарадейсы часто бывали здесь раньше.

– Ну… примерно раз в месяц.

– И даже когда вы с мистером Полк–Фарадейсом работали вместе?

– Да, мы многое делали по почте. Впрочем, мы так и продолжаем.

– Гм. Но если он слышал, как вы угрожали своей жене, или застал вас во время ссоры, не лучше ли будет, если вы сами мне об этом расскажите?

«Ну конечно»! – подумал Сидней. Это будет ничуть не лучше, если не хуже. Инспектор хочет сравнить его версию с версией Алекса, вот и все.

– Да, Полк–Фарадейсы заставали нас раз или два во время ссоры, – сказал Сидней. – Я помню, как однажды вечером Алисия уронила стакан, и меня это разозлило. Я довольно громко накричал на нее.

– Приходилось ли вам бить вашу жену?

– Да, – торжественно произнес Сидней. – Раз или два. Но не сильно.

– Видел ли Полк–Фарадейс, как вы ее били?

– Нет. Во всяком случае, я думаю, что не видел. По–моему, при Полк–Фарадейсах мы ни разу серьезно не ссорились.

– Что вы понимаете под серьезными ссорами?

– Ссору, во время которой я мог ее ударить. Или, которая длилась бы несколько дней.

Сидней вдруг схватил себя одной рукой за другую, в которой держал сигарету. Дрожь его не была притворством, но и не объяснялась их разговором. Он думал об Алисии и Эдварде Тилбери.

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне о том, что вас беспокоит, А – отеческим тоном произнес инспектор.

Но на это Сидней совершенно не был способен, он даже едва не улыбнулся от одного такого предположения.

– Конечно… меня беспокоит то, что Полк–Фарадейс мог вам рассказать. Он хочет присвоить себе «Лэша». Вчера он потребовал, чтобы я согласился на сорок процентов гонорара. Угрожал, что в противном случае кое–что откроет полиции.

– Вот как! А это кое–что – правда?

– Не знаю. Сомневаюсь.

– А какие–такие правдивые сведения он мог мне сообщить?

– Не знаю… разве что поведать о нескольких наших ссорах с женой.

– Если он что–нибудь мне и расскажет, будьте уверены, я передам вам об этом прежде, чем поверю в его слова или внесу их в дело, – пообещал инспектор Брокуэй и поставил чашку. – Есть одна вещь, одно событие, которое произошло, пока вы были в Брайтоне. Была найдена тетрадь, которую вы оставили в газетном киоске в Ронси Нолле.

От неожиданности Сидней подскочил и расплескал чай на блюдце. Этот испуг был вызван не столько потерей тетради, сколько местом, где он ее потерял. Теперь он вспомнил, что разменял тогда десятишиллинговую купюру накануне отъезда в Брайтон. Сидней провел мокрыми от чая пальцами по волосам и сказал:

– Ах, а я все не мог вспомнить, где потерял ее.

Тот подозрительный газетчик наверняка увидел, что Сидней забыл тетрадку на стопке газет, и решил не говорить ему, так как очень хотел посмотреть, что было в ней.

– Мистер Такер показал, что в тот же день хотел вернуть вам вашу тетрадку, но не застал вас дома.

– Не застал… – чуть усмехнулся Сидней. Но в тот день он был дома и только на следующий уехал в Брайтон. – Это… о, это неважно, это просто записи. Записи, которые я делал для своих историй.

Инспектор понимающе улыбнулся.

– Мистер Такер подумал, что это дневник. Надо сказать, что тетрадь действительно весьма напоминает дневник, все записи там датированы.

Сидней невольно посмотрел на карманы инспекторской куртки: непохоже было, чтобы там лежала его тетрадка.

– Вы говорите, что там рабочие записи?

– Да. Все это было выдуманно мной самим, – сказал Сидней, понимая, что такая правда выглядит не менее подозрительно, чем ложь.

– Некоторые из записей действительно походят на вымысел, а вот другие вовсе нет. Но, принимая во внимание вашу профессию, я мог бы счесть все это вымыслом. Хотя для человека простого, вроде мистера Такера, когда он читал об убийстве жены, о сцене на лестнице и обо всем прочем, ваши рабочие записи выглядели совсем иначе, поверьте.

Инспектор улыбнулся и сжал свои большие узловатые руки.

– Да, но, как вы, очевидно, понимаете, я просто попытался представить себе эти сцены.

– Согласен, и какая–то часть там действительно выглядит так. Но для большей безопасности мы оставим блокнот в полицейском участке в Ипсвиче. Пока что никто, кроме меня, его не видел, исключая лишь мистера Такера и его супругу. Тем не менее, учитывая характер записей, я, мистер Бартлеби, обязан буду показать его инспектору Хиллу, который приедет из Лондона на следующей неделе. Снизамы решительно настаивают, чтобы этим делом занимался Скотланд–Ярд. Сидней кивнул и встал.

– Еще чаю, инспектор? – спросил он, протягивая руку к чайнику.

– Нет–нет, большое спасибо. Я должен идти. В четыре часа в Алдебурге я играю в гольф. (Он тоже поднялся.) До свидания, мистер Бартлеби, и спасибо за чай.

– До свидания, инспектор.

Сидней стоял на пороге и смотрел, как мистер Брокуэй шел к своему солидному черному автомобилю, на заднем сиденье которого виднелась клубная сумка.

Через час позвонила Инес.

– Я так и знала, что вы уже вернулись.

– Да, я вернулся вчера вечером. Чтобы упредить ваш первый вопрос, скажу сразу, что мне не повезло, – сказал Сидней.

– О, Сид! – воскликнула она с сочувствием в голосе, – если полиция потратила столько сил и времени и не смогла найти…

Вы, случайно, не видели Эдварда Тилбери? Сидней засмеялся.

– Если бы я его увидел, то уж не отпустил бы.

– Дело в том, что мы с Карпи разузнали, что он редко бывает дома в последнее время, особенно в выходные.

– Вот как? Скажите, этот Тилбери живет не на Слоан–стрит?

– Кажется, там. Помню, Василий говорил что–то про Слоан–стрит. Мы с Карпи опросили многих, стараясь не привлекать особого внимания. Просто объясняли, что давно не видели его и что, говорят, его трудно застать дома в выходные. Василию он сказал, что ездит к друзьям куда–то в Сюррей или Сассекс. У нас такое чувство, что мы играем в сыщиков! (Инес фыркнула.) Может, и нелогично делать выводы из таких фактов, как сказал бы Шерлок Холмс, но если вас еще это интересует, вы могли бы как–нибудь проверить, когда он отправится на уик–энд, проследить, на какой поезд он сядет, и даже проехать с ним. Ведь вас не арестуют за то, что вы за кем–то следите.

– Нет. (Разговор стал Сиднею неприятен.) Инес, если полиция еще раз придет к вам с Карпи, я бы просил вас не упоминать имени Тилбери. Мы же еще ничего не знаем о нем, и это будет не хорошо…

– Но ведь они могут все проверить. Им это проще, чем нам…

– Я прекрасно понимаю это, но… трудно объяснить по телефону, и я не хочу принуждать вас… (Он почти вспотел.) Просто я вам буду очень признателен, если вы им скажете, что по–прежнему знаете не больше, чем месяц назад.

С неохотой, но Инес пообещала ему это, а вскоре истекли и три минуты разговора.

Сидней вышел из дому и отправился прогуляться. Он шагал вслед заходящему солнцу и думал, что Алисия и Тилбери в этот самый момент, возможно, гуляют вместе по пляжу. О Боже, они уже почти два месяца вместе! За такой срок можно хорошо узнать друг друга. Но какого черта добивается Алисия?! Почему она не могла написать ему, отправив письмо, допустим, из Лондона, если не хотела, чтобы он знал, где она. У Сиднея появилось почти непреодолимое желание написать письмо миссис Лиманз в Ангмеринг и просто спросить ее, что она намеревается делать, и добавить, что она может вернуться, когда захочет закончить эту комедию. Однако он отказался от этой идеи из–за чувства, сходного с чувством стыда за то, что ему придется вмешиваться в чужую жизнь. К этому чувству примешивалась также и гордость, Сидней не мог показать Алисии, насколько он обеспокоен тем, что не знает ее намерений. К тому же его жене будет слишком неприятно узнать, что всем уже известно о существовании у нее любовника. С другой стороны, его еще сдерживало и то, что ситуация становилась с каждым днем все более интересной. В равной степени ему было любопытно посмотреть, что предпримет теперь Алекс Полк–Фарадейс.

В понедельник, в четверть восьмого утра, с сигаретой в зубах, он набрал номер отеля в Клэктоне, где остановились Полк–Фарадейсы. К телефону подошла сонная Хитти.

– Хитти, простите, что я так рано вас поднял, – сказал Сидней, – но я хотел вас застать наверняка. Могу я поговорить с Алексом?

– Да–да, минутку, Сид… Проснись, дорогой. Это Сид. Сидней услыхал какое–то бормотание, а потом и голос Алекса.

– Здравствуй, Алекс. Я звоню только сказать, что не согласен на твои сорок–шестьдесят процентов. Ты понял? Ты просил меня дать ответ сегодня.

– Хорошо, – сухо отвечал тот. – Посмотрим.

– Слушай, Алекс, а ты сказал об этом Хитти? О том, что хочешь забрать шестьдесят процентов?

Алекс ответил не сразу.

– Мне очень неприятно, Сидней, но я считаю, тебе надо еще хорошенько подумать.

– Я все обдумал, Алекс. До свидания. Сидней положил трубку.

Что ж, Алексу его решение было неприятно, но он явно схитрил в ответ на вопрос о Хитти. Но Сидней понял, что Алекс посвятил ее в свои планы, и сидя с чашкой кофе в руке, вдруг расхохотался. Солнце уже вовсю светило в окна гостиной, день обещал быть погожим.

В довершение всего, через несколько минут пришел почтальон и принес письмо от Поттера и Дэша, лондонских издателей, которым Сидней три недели назад отправил «Стратегов». Они брали книгу! Сидней почувствовал себя отмщенным. Сдерживая дыхание, перечитывал он коротенькое письмо, отпечатанное на машинке: «Мы счастливы… Не могли бы вы зайти в наше бюро, чтобы обсудить некоторые… Вы получите договор, как только мы…» Глупо улыбаясь, Сидней бродил по дому с письмом в руках. Его книга будет опубликована.

Ему не хотелось пока никому сообщать эту новость, и он решил никому не говорить, пока его не спросят: «Ну, как дела, Сидней, что новенького?» И тогда он ответит, придав своему голосу равнодушие: «Скоро у Поттера и Дэша выйдет одна моя книга, «Стратеги“. Это неплохая книга. Во всяком случае издатели, кажется, так считают…»

Особо удачные фразы и высказывания приходили ему на ум, пока он принимал ванну и брился.

XXV

Было около двух часов дня, когда Сидней решил навести порядок в чулане и выбросить оттуда все ненужное. Не успел он приступить к уборке, как позвонил инспектор Брокуэй и попросил его приехать к четырем часам в Ипсвич.

– Но дело в том, что… – попытался было отказаться Сидней – ему меньше всего хотелось сейчас ехать в Ипсвич.

– Это очень важно, мистер Бартлеби, иначе я бы не стал вас беспокоить. Приехал инспектор Хилл из Лондона. Мистер Полк–Фарадейс разговаривал с ним… Так что если это вас не затруднит…

Сидней выехал в половине четвертого, чтобы уж сразу не восстанавливать против себя инспектора Хилла своим опозданием. Он почти приготовился встретить там Алекса, который наверняка с утра поспешил в Лондон, чтобы поговорить с кем нужно, и запросто мог приехать в Ипсвич вместе с инспектором Хиллом. Но Алекса он не встретил. Его представили инспектору Хиллу, высокому худощавому человеку лет пятидесяти, с выправкой кадрового военного. По случаю приезда человека из столицы – мистер Брокузй держался весьма официально. Втроем они проследовали в какой–то кабинет, Сидней не смог определить, принадлежал ли этот кабинет инспектору Брокуэю, поскольку тот во время разговора так и не подошел ни разу к рабочему столу.

Чтобы разрядить обстановку, инспектор Хилл сделал для начала несколько замечаний о том, что очень трудно искать людей, которые хотят скрываться, и выразил разочарование по поводу того, что четырехдневные поиски Сиднея в Брайтоне не увенчались успехом. Потом достал сигареты и закурил, и Сидней последовал его примеру.

– Сегодня в Лондоне ко мне заезжал мистер Полк–Фарадейс. Среди прочего он сказал мне некоторые вещи, которые я и хотел обсудить здесь с вами. (Инспектор Хилл говорил очень любезным голосом. Он достал несколько листочков с какими–то записями и бегло просмотрел их.) Эта история с ковром… – начал он с улыбкой. – Кажется, Полк–Фарадейсы были у вас в гостях вскоре после отъезда вашей жены, и миссис Полк–Фарадейс заметила тогда, что в гостиной лежит новый ковер… И сейчас они… вернее, мистер Полк–Фарадейс утверждает, что вы как–то странно отреагировали, когда его жена заговорила об этом ковре.

– Что значит – странно?

– По словам мистера Полк–Фарадейса, у вас был встревоженный вид.

– Не думаю. Я только сказал, что купил новый ковер по дешевке, а старый выкинул.

– Вы сказали им, как и куда вы его выкинули?

– Нет.

– Хорошо. Далее: Мистер Полк–Фарадейс утверждает также, что как–то раз, когда он звонил вам из Лондона, уже после той вашей встречи, вы наговорили ему всяких странных вещей. Будто бы вы рассказали ему, каким образом избавились от жены. Мистер Полк–Фарадейс не исключает того, что вы попросту хотели пошутить, но боится, что это была не шутка. По его словам, вы сказали тогда: «Я столкнул ее с лестницы. Никогда в жизни мне не было так хорошо».

Инспектор Хилл улыбнулся, Сидней оставался серьезен.

– Да, сказал. Но неужели Алекс хочет убедить вас, что это серьезно?

– Этого мы не знаем. Он просто передал нам ваши слова. Значит, именно так вы и сказали?

– Да, именно так.

Сидней был умерен, что накануне встречи инспектор Хилл ознакомился с его тетрадкой и все прочитанное свежо в его памяти.

– Он говорит также, – продолжал инспектор Хилл (Сиднею показалось, что инспектор хочет все разом вывалить ему на голову и поглядеть, как он будет реагировать), – о вашей неестественной веселости во время того уик–энда в вашем доме. Ему показалось, что это холостая жизнь так пошла вам на пользу.

– Он так и сказал тогда.

– Вы говорили ему также, что вы живете на деньги вашей жены или что собираетесь жить на них…

– Ну и Алекс! Да, я пошутил на эту тему, но только позднее. Это, знаете ли, в стиле наших сценариев. Мы с Алексом специализируемся на мрачном юморе. (На последних словах голос Сиднея дрогнул. Его ладони, прижатые одна к другой, теперь по–настоящему вспотели.) Я ничего не делал, чтобы воспользоваться деньгами жены. Да я и не убежден, что смог бы это сделать, Уверен, ее родители постарались бы мне помешать.

– Не думаю, это не в их власти. Они не могут помешать вам получать ежемесячно пятьдесят фунтов вашей жены в случае ее смерти, – возразил инспектор Хилл. – Единственное, чего они, несомненно, могли вас лишить, так это прав на наследство, полагающееся Алисии после кончины.

Сидней достал еще одну сигарету. Инспектор Брокуэй стоял, прислонившись к письменному столу, и слушал.

– И потом, – в задумчивости проговорил инспектор Хилл, держась на своем стуле очень прямо и положив ногу на ногу, – Полк–Фарадейсы считают, что вы слишком уж старались убедить всех, что не знаете, когда вернется ваша жена, и, что если она вернется, то очень нескоро, не раньше, чем через несколько месяцев.

– Да, я говорил так, когда меня спрашивали.

– А не говорили ли вы это специально?

– Нет.

– Полк–Фарадейсы утверждают обратное.

Уж не приехала ли в Лондон и Хитти, подумал Сидней, носразу решил, что нет, ей не с кем было оставить детей. Вероятно, Алекс говорил это все и «от ее имени» тоже.

– Нет, Полк–Фарадейсы заблуждаются.

– Хорошо, тогда еще один вопрос. (Инспектор Хилл заглянул в свои записи.) Ваши друзья Инес Хаггард и Карпи Данн, мистер Полк–Фарадейс, кажется, тоже с ними знаком. Он сказал мне, что переговорил с ними, и они рассказали, как однажды в субботу приезжали к вам на пикник. Ваша жена тогда отсутствовала уже три недели. Если верить мистеру Полк–Фарадейсу, вы говорили им, как впрочем, и всем остальным, что ваша жена находится у своей матери в Кенте. А когда миссис Хаггард сказала, что пыталась связаться с вашей женой и позвонила в Кент, ее мать даже не знала не только, где та находится, но и что она вообще собиралась к ней приехать. У вас же при этом был вид человека, застигнутого врасплох.

– Врасплох? Нет, я был просто удивлен, ведь моя жена говорила, что едет к матери.

Инспектор Хилл откинулся на своем стуле и посмотрел на Сиднея. Сидней сделал то же самое и скрестил руки на груди. Он представил себе Алекса, возбужденного, с выпученными глазами, взахлеб расписывающего все, что он знает о Сиднее, инспектору Скотланд–Ярда. Образ его представился Сиднею на удивление четким, но, к сожалению, немым, как в телевизоре с выключенным звуком.

– А мистер Полк–Фарадейс рассказал вам о «Лэше», о телесериале, который мы сочиняем с ним на пару?

– Нет, – ответил инспектор Хилл.

– Вот как? А ведь дело–то именно в нем. На телевидение уже приняли шесть серий сценария, и мистер Полк–Фарадейс на днях предложил мне поделить гонорар: сорок процентов мне, шестьдесят – ему вместо пятидесяти процентов каждому, как предусмотрено в контракте. Я думаю, мистер Полк–Фарадейс вообразил себе, он ведь тоже писатель, что чем больше подозрений наведет на меня, тем легче ему будет меня устранить. Я–то думал, инспектор Брокуэй сказал вам об этом.

Сидней покосился на мистера Брокуэя.

– Нет, он ничего не сказал, И мистер Полк–Фарадейс тоже.

Конечно, я понимаю теперь, что именно вам не нравится в поведении мистера Полк–Фарадейса, но… признаете ли вы в общем, что его заявления соответствуют истине?

Сидней поерзал на стуле.

– Они сильно преувеличены… Это были шутки, а Алекс, кажется, изобразил их как серьезные заявления с моей стороны.

Инспектор Хилл улыбнулся снова и потер подбородок.

– Я, признаться, весьма ценю писательское воображение, – заметил он. – Вот только что я ознакомился с вашей тетрадкой… в ней вы, я позволю себе предположить, излагали идеи, а не реальные факты.

Идеи… факты… Сидней провел ладонью по лбу.

– Рассказ об убийстве там вымышлен с начала до конца. Можно сказать, что тетрадка содержит лишь одни идеи, и это отнюдь, не дневник, где изложены факты.

– Но, признайтесь, что вовсе небезопасно в вашем положении писать подобные вещи.

– Я ни минуты не предполагал, что кто–нибудь, кроме меня, прочтет мои записи. Поэтому и носил тетрадку всегда при себе. Я лишь случайно вынул ее тогда вместе с бумажником.

Сидней подумал тут же, что это могла быть фрейдистски истолкованная оплошность убийцы. Он облизнул губы, ему захотелось пить.

– Допустим, что вы говорите правду, но все же, мы должны будем оставить тетрадку у себя, пока все не прояснится, – сказал инспектор Хилл. – Все осложняется тем, что вы говорили все это еще и мистеру Полк–Фарадейсу… Кстати, вы больше никому об этом не говорили?

– Нет. В таком духе шутим только мы с Алексом.

– И все–таки странно, что ваша жена уехала так надолго. Раньше она так долго не отсутствовала, если не ошибаюсь?..

Кажется, они ждали, что он где–то не выдержит и совершит оплошность, отвечая на один из подобных вопросов.

– Нет, вы не ошибаетесь, – отвечал Сидней.

«Вы, вы убили ее», почти буквально читал Сидней в спокойных глазах инспектора Хилла. Полицейский, это было ясно видно, вновь и вновь перебирал в голове все подозрения против него, изложенные миссис Снизам… А Алисия тем временем спала с Эдвардом Тилбери.

– Если вы думаете, что я убил ее, почему вы не найдете ее? На земле или под землей? – в тон инспектору спокойно проговорил он.

– Мы ищем, ищем. Это ведь совсем не просто, как вы могли уже заметить.

– Вы ищете, а я тем временем подвергаюсь нападкам какого–то там Полк–Фарадейса. Для меня это тоже нелегко, инспектор.

– Газеты, по крайней мере, ничего не пишут об этих нападках. Это не наши методы. (Инспектор Хилл бросил взгляд на своего коллегу, который внимательно и молча слушал их беседу.) С другой стороны, вы ведь сами делаете все, чтобы вызвать против себя подозрения, я имею в виду не только тетрадь. Кстати, мистер и миссис Снизам не подозревают о ее существовании. А бинокль? Ваша соседка, миссис Лилибэнкс, сообщила инспектору Брокуэю, что вы показались ей очень смущенным, когда увидели у нее бинокль, и услышали, что она видела вас в то утро с ковром на плече.

– Но ведь вы уже нашли ковер.

– Отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос, мистер Бартлеби. Почему вы смутились, узнав, что миссис Лилибэнкс видела вас в бинокль?

– Потому что знал, что она при этом подумала.

– Это так? – строго спросил инспектор. – А почему, по–вашему, миссис Лилибэнкс должна была подумать именно так?

– Вначале я так не думал, но поскольку моя жена не написала миссис Лилибэнкс, хотя та, кажется, ждала от нее письма, я стал догадываться, о чем она думает.

– Гм, – пожал плечами инспектор Хилл и посмотрел на инспектора Брокуэя, который продолжал хранить молчание.

Мистер Хилл поднялся со стула.

– У меня больше нет к вам вопросов, мистер Бартлеби, разве что один… вам не приходилось лечиться от психических расстройств?

– Нет.

– И у вас не было депрессий?

– Нет.

Сидней тоже поднялся. Вероятно, это Алекс уверял их, что он не в своем уме… Старина Алекс…

– Я бы хотел заехать к вам домой на минутку, если вы не против, – добавил инспектор Хилл.

Сидней сказал, что он не против.

– Мы бы могли поехать на моей машине, мистер Хилл, – предложил инспектор Брокуэй и спросил Сиднея: – Вы собираетесь ехать домой прямо сейчас?

Сидней хотел еще заглянуть в библиотеку, но ответил, что едет домой.

Сидней вел машину, как обычно, неторопливо, и спустя всего несколько минут после его приезда домой, появились и оба полицейских.

Они вошли в гостиную, и инспектор Хилл тут же взглядом профессионала окинул комнату и смерил высоту лестницы, чтобы оценить последствия возможного падения. Лестница была покрыта густым ковром, который наверняка сильно смягчил бы это падение. Они поднялись на второй этаж, и Сидней показал им комнату, служившую Алисии мастерской. Хотя Сидней и делал в этой комнате уборку не реже, чем во всех остальных, он отметил, что палитра Алисии уже начинала покрываться пылью. Они заглянули также и в его кабинет, и в спальню. Затем спустились и вышли во двор. Инспектор Брокуэй показал коллеге дом миссис Лилибэнкс, и они решили подойти посмотреть его поближе, а Сидней вернулся к себе.

Взглянув из окна кабинета, Сидней заметил, как лондонский инспектор ходит по саду и внимательно глядит себе под ноги, а затем подошел к гаражу, открыл двери и на несколько минут исчез внутри. Полицейские еще очень долго обсуждали что–то, стоя в саду, так что Сиднею наскучило смотреть на них, и он сел за стол. С утренней почтой он получил счет от молочника, и теперь, достав свою чековую книжку, подписал чек на один фунт три шиллинга и девять пенсов, чтобы завтра утром положить его в пустую молочную бутылку.

Услышав, что его гости вернулись, войдя через заднюю дверь, Сидней спустился к ним. Инспектор Хилл вежливо обратился к нему:

– Спасибо, мистер Бартлеби, за то, что позволили нам все осмотреть. Могу я узнать ваши планы насчет этого дома? Вы собираетесь его продавать?

– Нет, – ответил Сидней.

– А вам не одиноко здесь?

– Немного одиноко, но одиночество не пугает меня. Во всяком случае, меньше, чем других.

Он досадовал на самого себя за свой любезный тон с человеком, который поверил во весь этот бред Алекса.

Полицейские уехали.

Вечером Сидней отправился в Ронси Нолл купить «Ивнинг стандард». В лавке он застал миссис Хаукинз, но решил не обращать внимание ни на нее, ни на кого другого из местных обывателей и не тащиться еще за шесть километров только ради того, чтобы избежать созерцания их поджатых губ. Миссис Хаукинз удалилась в глубь лавки, и, стоя там среди полок с конфетами, бросала многозначительные взгляды на двух посетителей, которые находились между ней и Сиднеем. Но люди эти были слишком поглощены выбором сладостей. Пришел мистер Такер, и Сидней, достав четыре пенса, взял газету и вдруг с удивлением увидел прямо на первой странице большую фотографию, изображавшую его самого. Это была его старая фотография, на которой его сняли в белой рубашке с открытым воротом, ее Алисия сшила в доме своих родителей, вскоре после их приезда в Англию. Без сомнения, именно Снизамы передали фотографию полиции.

– Добрый вечер, – почти любезным тоном поприветствовал Сидней, мистера Такера, но в ответ услышал лишь невнятное бурчание.

Он прочитал газету, лишь когда вернулся домой. Статья под фотографией была короткой и довольно туманной:

«Таинственный человек.

Как стало известно сегодня из компетентных источников, один из близких друзей Сиднея Бартлеби, жена которого исчезла, пролил новый свет на личность молодого американца.» Ни о каких конкретных фактах статья не сообщала, но говорилось, что «Бартлеби ведет себя во всех отношениях странно».

«Хотел бы я поглядеть сейчас на старину Алекса», – подумал Сидней, но тут ему пришло в голову, что вся эта история может повредить и его надеждам на «Стратегов», и не говоря уж и о «Лэше». Он швырнул газету на пол. Алекс, вероятно, хочет убедить всех, что это он сам придумывал сюжеты историй о Лэше, а теперь вот ему придется потратить и силы, и время, чтобы привести в порядок больную психику этого «бедняги Бартлеби».

Подумав об этом, Сидней быстро встал и пошел в гараж. Включив там свет, он высыпал на пол около раскрытой двери полный мешок своих старых бумаг. К счастью, за месяц он не успел сжечь ни одного листа. Порывшись в куче, он извлек десятка два сложенных пополам листков, на которых делал все записи по сюжету о Лэше и главам книг, над которыми работал в последнее время. Листки были полностью покрыты его мелким почерком, на них сохранились все главы, действия и сцены. Конечно, у него дома оставались копии сценариев, но эти листки, написанные его рукой. Он вернулся в дом, чтобы перебрать их и решить, как можно будет их использовать в случае защиты.

XXVI

Сидней обнаружил сохранившиеся записи по третьему, пятому и шестому сценариям, и они не сильно отличались от уже напечатанного на машинке. Четвертой истории там не было, возможно, что он уже выбросил ее, но сейчас Сидней не решился копаться в мусорном баке и разбирать его размокшее содержимое. Записи же по первой и второй историям, увы, были сожжены раньше. Сидней скрепил все найденное большой скрепкой и спрятал.

23 августа, во вторник, он получил записку от Сесила Плам–мера из «Гранады», из которой узнал, что в связи со сложившейся ситуацией покупка сериала о Лэше откладывается до «тех пор, пока ситуация не прояснится». Мистер Пламмер писал, что и содержание контракта и дата его будут изменены, и Сидней вспомнил, что в контракте, который он видел, стояли и подпись Пламмера и дата.

Это известие наносило серьезный удар по его финансам, так как отсрочка грозила затянуться на несколько месяцев: Теперь, пока контракт не будет подписан, Сидней не получит денег от «Гранады», а других доходов до сентября не предвиделось. Лишь в сентябре он получит триста долларов, которые получал каждые три месяца, – наследство дяди Хероерта, и Сидней пожалел, что заплатил в бакалейной лавке на прошлой неделе двадцать девять фунтов, ведь там ему всегда предоставляли большой кредит. Но тогда он не знал, что дело с «Лэшем» обернется таким образом.

Сидней набрал номер Поттера и Дэша, чтобы попытаться назначить встречу по поводу «Стратегов». Секретарша была очень любезна:

– Мисс Фримантл сможет принять сегодня в четыре часа. Вы успеете подъехать к этому времени?

Он сказал, что успеет.

Эта встреча вернула ему присутствие духа.

Он принял ванну и во второй раз побрился и, не мешкая, выехал в Ипсвич, чтобы успеть к лондонскому поезду.

Контора Поттера и Дэша располагалась на Нью Кавендиш–стрит, на втором этаже довольно ветхого, но опрятного большого дома. Его приняла мисс Фримантл, маленькая женщина лет сорока пяти, в очках. Замечания ее были теми же, что выдвинул бы и сам Сидней, находись он на ее месте. Она сочла политические рассуждения Эрнесто (бывшего коммуниста, ставшего троцкистом) несколько туманными, а высказывания одного из женских персонажей в разговоре с бывшим любовником слишком выспренными и неоправданно левыми, учитывая характер самого персонажа. Но все эти исправления не отняли бы у Сиднея много времени, да и временные затраты его ничуть не пугали, и в присутствии мисс Фримантл он подписал контракт.

– В письме вы упомянули и о своих двух предыдущих книгах. Мы бы хотели ознакомиться с ними, – сказала мисс Фримантл. – Если это возможно.

На столе ее зазвонил телефон.

– Конечно, на этой неделе я смогу прислать их вам.

Мисс Фримантл сняла трубку, и сказала Сиднею, что мистер Поттер хочет увидеться с ним и просит зайти в его кабинет, вторая дверь по коридору налево.

Взволнованный, Сидней распрощался с мисс Фримантл и вышел с рукописью в руках. Нашел дверь мистера Поттера и постучал. Издатель, высокий брюнет в больших очках, вышел из–за стола, чтобы поприветствовать молодого автора.

Первые несколько минут все шло прекрасно, до того момента, когда мистер Поттер заявил:

– Мы очень хотим опубликовать вашу книгу, мистер Бартлеби, но, надеюсь, вы поймете нас, мы не сможем сделать этого до тех пор, пока не разъяснится история с вашей женой. Мне очень, очень жаль, но, думаю, вы согласитесь со мной, что выход в свет новой книги не должен быть омрачен ничем.

Сиднею показалось, что он покраснел, и это еще больше увеличило его смятение. Сдерживая свою гордость, он сказал:

– Скажите, вам нужна эта книга? Ведь не хотите же вы сказать, что не напечатаете ее?

Мистер Поттер, поколебавшись немного, сказал:

– Должен признаться вам, что пока не напечатаем.

Возбуждение Сиднея утихло, как толькоон вышел из издательства. Даже имея на руках контракт, он знал, что не выиграет процесс, если попытается обязать Поттера и Дэша опубликовать книгу хотя бы через полгода. В любом случае будет безумием объявлять войну издательству, даже если он выиграет дело.

В табачной лавке Сидней разменял деньги, вошел в телефонную кабину и набрал номер почтового отделения Ангмеринга, в Сассексе.

Мужской голос ответил ему, и он спросил:

– Добрый день, я хотел бы узнать, мистер и миссис Лиманз попрежнему живут в Ангмерикге? Их адрес не изменился? (Он знал, что городок настолько мал, что достаточно будет написать просто в Ангмеринг, чтобы Алисия получила письмо, если она еще там.)

– Лиманзы? Минуточку, – служащий неторопливо, точно это не был междугородный звонок, отошел от аппарата, долго ходил где–то, а затем вернулся и ответил: они сказали, что едут в Лэнсинг.

Сидней знал город с таким названием, видел его на карте.

– А они не оставили адреса?

– Нет, только Лэнсинг.

– Большое спасибо, – сказал Сидней и повесил трубку. Первым же поездом он вернулся в Ипсвич и оттуда на машине сразу домой.

Проверив дома по карте, как пишется название городка, он сел за машинку и напечатал:

«Четверг, 23 августа.

Дорогая Алисия.

Некоторое время мне известно, где ты находишься, и, хотя я попрежнему считаю, что ты имеешь право делать все, что тебе угодно, я был бы тебе очень признателен, если бы ты сообщила кому–нибудь, что ты жива. После этого ты можешь продолжать скрываться. Поверь, что я не сержусь на тебя и надеюсь, что и ты на меня тоже. Ты можешь поехать к своим родителям. Тебе не обязательно встречаться со мной, если ты этого не хочешь. Скажу лишь, что твое отсутствие все больше и больше осложняет и мою жизнь, и мою работу.

С любовью, Сид.»

Сидней перечитал письмо, положил в конверт и запечатал. Он решил, что избрал очень современный тон, в переговорах с Алисией угрозы ни к чему не привели бы, хотя в поезде, увозившем его из Лондона, он мысленно составлял сухие, угрожающие письма, упоминая и Эдварда Тилбери. Он догадывался, что сейчас происходит в душе Алисии: ей стыдно за связь с Тилбери, и потому встретиться с родителями для нее труднее, чем с кем–либо еще. Тем не менее Сидней знал, что Алисия не отправится прямиком в полицейский участок и не скажет с порога: «Я Алисия Бартлеби.» Поэтому он и посоветовал ей дать знать о себе через посредничество родителей. Семья по–прежнему оставалась для нее гнездом, где она чувствовала себя защищенной. Если, конечно, она не собиралась появляться в полиции под ручку с Эдвардом Тилбери, но Сидней сомневался, что у Тилбери хватит на это смелости. Сидней решил опустить письмо во Фрамлингеме, поскольку почту там забирали поздней, чем в Ронси Нолле, а он хотел, чтобы Алисия получила письмо завтра.

На утро он получил письмо от «Дрейфуса Скотта и К», своих американских агентов, и поспешил его распечатать. Писал Джим Дрейфус:

«22 августа

Дорогой Сид, «С и С» очень заинтересовались «Стратегами“ (мне тоже понравилась эта книга, и скажу – вы здорово прогрессируете), но они обеспокоены шумом вокруг вашего имени. На днях появилась еще одна статейка, в которой вас называют «метким стрелком», а в июле все газеты наперебой сплетничали о вас и вашей исчезнувшей жене. «С и С» поэтому хотят пока отложить переговоры с вами, но, думаю, что через некоторое время мы все же сможем подписать с ними контракт…»

Вздохнув тяжело, Сидней побрел на кухню варить себе кофе.

Возможно, в этот самый момент Алисия распечатывает его письмо; во всяком случае, Сидней надеялся на это. Он пожалел, что не приписал там: если ты в течение двадцати четырех часов не объявишься у своих родителей, милая, я буду вынужден сам приехать за тобой. Но он все же не сделал этого, представив, что Алисия может сбежать еще куда–нибудь. Сидней выпил кофе, но так и не смог заставить себя съесть что–нибудь.

Около одиннадцати часов приехал инспектор Брокуэй и передал Сиднею, что его просят пожаловать в Скотланд–Ярд, чтобы ответить там на несколько вопросов.

– Я, кажется, догадываюсь, что они хотят просить вас остаться в Лондоне на несколько дней, – предположил инспектор. – Думаю, они собираются устроить вам встречу с Полк–Фарадейсом.

Сидней держал в руках письмо к Джиму Дрейфусу, в котором просил того подождать еще три дня, в надежде, что в течение их все прояснится. Хотя сам и не знал, почему решил указать именно такой срок.

– Мне очень жаль, инспектор, но у меня нет ни малейшего желания ехать туда.

Инспектор улыбнулся:

– Но если вы не поедете, они сами пожалуют сюда. Они, конечно, не смогут отвезти вас силой, но не ответить на их вопросы вы не можете. Все мы обязаны отвечать на вопросы полиции, не так ли?

Однако Сидней, казалось, уже не различал, что обязан и что не обязан делать, но точно знал, что снова должен попытаться вынудить Алисию что–то предпринять. Письмо, которое он ей послал, было недостаточно решительным.

– Да, это так, – ответил он.

– Вы получили какие–нибудь известия? – спросил инспектор, заметив письмо в руках Сиднея.

– Нет–нет, к сожалению, нет.

Сидней подождал, пока машина инспектора скроется из глаз, сел в свою и отправился в Ронси Нолл, чтобы опустить письмо Джиму Дрейфусу. На почте он, совершенно безразличный к тому, что может подумать мистер Нейлор, внимательно глядевший на него из окошка, составил и протянул тому телеграмму следующего содержания:

ПРОШУ СВЯЗАТЬСЯ С ТВОИМИ РОДИТЕЛЯМИ ЗАВТРА В ЧЕТВЕРГ ИЛИ БУДУ ВЫНУЖДЕН ПРИЕХАТЬ ЗА ТОБОЙ.

СИД.

После обеда вместо ответа от Алисии или радостного звонка от ее родителей о том, что она едет в Кент, или даже вместо сообщения полиции о том же самом, он получил разъяренное письмо от Алекса на двух страницах, пестрящее огромным количеством подчеркнутых слов.

«… Значит, так и есть, тебе удалось это, старик, ты добился отсрочки «Лэша“, а это значит (и ты знаешь не хуже моего), что все сорвалось, все погибло и похоронено навсегда. А ведь именно об этом я тебя предупреждал… Я сказал полиции, что твоя собственная жена однажды уже спрашивала меня, не кажется ли мне, что ты несколько не в своем уме… Теперь я уверен, что в этом все и дело. Твое психическое состояние давно уже не позволяет тебе создавать ничего, кроме безумных и лишенных всякой логики фарсов, так что мне приходилось миллионы раз переправлять наши истории, чтобы они выглядели прилично. Ты помнишь об этом. Но теперь ты сам попался в собственные сети, Сид. И я советую тебе, это в твоих же собственных интересах, собрать остатки своего здравого смысла и признаться во всем полиции. Можешь делать там все, что угодно, можешь сослаться на собственную невменяемость – так тебе обойдется дешевле. Я же убежден, что ты убил Алисию и убедил себя, не знаю как, что не делал этого, но уже после того, как сам же признался и даже похвалялся перед всеми. Теперь же ты предпочитаешь считать все это сном из твоих безумных сценариев… Хитти со мной в этом полностью согласна, и не думай, что она за тебя или что я принуждаю ее принять мою сторону. Повторяю, она полностью со мной согласна в том, что касается…»

Хм, конечно, согласна, поскольку жизнь наверняка казалась ей адом, если не была таковой, подумал Сидней. Он заглянул еще в конец письма, шумный и сумбурный, в котором Алекс буквально вопил, что будет до конца защищать свою работу, свою семью, взывал к правосудию, ратовал за психическое здоровье общества и за священность законов, управляющих его (т. е. общества) жизнью. Все это очень отдавало Снизамами.

Если Алисия действительно была в Лэнсинге, она должна была получить его телеграмму около двух часов пополудни. Но уже был поздний вечер, а телефон молчал, и Сидней в конце концов отправился спать, но из–за сильного раздражения, вызванного безысходностью теперешнего положения, спал очень плохо.

XXVII

В понедельник, когда Алисия прочла в дневных газетах, что некий «близкий друг» Сиднея Бартлеби высказался о нем, как о душевнобольном, она очень перепугалась, представив себе ярость Сиднея, направленную против Алекса. В том, что «близким другом» был Алекс Полк–Фарадейс, она ни минуты не сомневалась. До сих пор она узнавала о шагах, предпринимаемых Алексом, от Василия, который, в свою очередь, получал информацию от Инес и Карпи и передавал ее Эдварду. Теперь же Алекс делал заявление в полиции и в прессе. Алисия почти наверняка знала, что причиной раздора был сценарий о Лэше. За Сиднеем водилось такое – выходить из себя и все портить именно в тот момент, когда успех близок.

В среду же, когда пришло письмо, а вслед за ним и телеграмма от Сиднея, Алисию охватила паника. Сидней знал, где она, под каким именем скрывается и с кем живет. Оказывается, он тихо и ловко все выведал про нее. Чтобы прийти в себя после потрясения, Алисия выпила несколько порций виски и к трем часам была уже в таком жутком состоянии, что не могла ни сидеть, ни стоять. Она была одна в доме с самого понедельника, и теперь у нее возникло чувство, что Сидней собирается приехать к ней, ворваться в дом и убить ее. Около четырех часов, в состоянии близком к истерике, она сделала то, чего прежде никогда не делала: позвонила на службу Эдварду. Ей долго пришлось ждать, пока его вызвали с какого–то совещания, и когда он наконец подошел и узнал ее голос, то в ярости едва не бросил трубку.

– Я должна была позвонить тебе, Эдвард. Я в ужасном состоянии.

– Я очень занят. Я могу позвонить тебе позже?

– Подожди же! Ты не сможешь приехать сегодня? Я прошу тебя. Произошло то, о чем я не могу сказать по телефону.

– Ясно. Но вряд ли я приеду раньше девяти, – сухо сказал он и положил трубку.

Эдвард приехал без пяти девять. Алисия надеялась, что он приедет часом раньше, и все это время не сводила глаз с часов и когда, наконец, услышала, как он открывает дверь, ее охватила такая слабость от всего пережитого за день, что она даже не встала ему навстречу, а так и лежала, свернувшись калачиком на диване.

– Почему ты не открыла мне? – удивленно спросил Эдвард. – Что случилось?

– О, ничего, ничего теперь, когда ты здесь… – ответила Алисия и встала. – Я налью тебе что–нибудь выпить?

Она с трудом держалась на ногах и, пошатываясь, побрела на кухню. Эдвард положил портфель и шляпу и последовал за ней.

– Ты можешь ответить, что же произошло? Кто–нибудь что–нибудь сказал тебе?

Алисия решила не говорить Эдварду о том, что пришло письмо от Сиднея, даже если он спросит ее об этом. Но она совершенно не знала, что ей делать. Письмо же и телеграмму она сожгла.

– Я… я, – наконец начала она, – я просто ужасно разволновалась сегодня… Я вышла чего–нибудь купить и… и вернулась ни с чем…

Она стала наливать виски в бокалы, но пролила его на пол.

– Ничего страшного, дорогая. Ты кого–нибудь встретила? Или подходил какой–нибудь полицейский?

– Нет, никто не подходил. Она протянула ему его бокал.

Они пили тут же на кухне, стоя друг против друга. Эдвард с подозрительным видом смотрел на нее.

Алисия знала, что прежде, чем допить свое виски, Эдвард начнет уговаривать ее съездить к родителям, и когда он заговорил, она едва слушала его.

Все те же слова, все те же доводы. Алисия же знала только то, что ей нужно, чтобы Эдвард был рядом, иначе она пропадет. Здесь ли, в Лондоне ли, все равно где, только рядом с ней.

– Я все равно не вернусь, так что давай перестанем говорить об этом, – с неожиданной решительностью перебила она его.

– Но ведь видно, что ты не сможешь больше выдержать это напряжение! И я тоже… так не может продолжаться.

– А ты… ты не поедешь со мной к моим родителям? – спросила вдруг она.

– Нет, я не могу этого сделать. Это будет неприлично. Нет, невозможно. (Он закурил.) Но я считаю, что должен сейчас сделать первый шаг, чтобы все это наконец сошло с мертвой точки. Ведь ты не шевельнешься, пока я тоже буду бездействовать. Я думаю сегодня же вернуться в Лондон и остаться там. Сегодня же.

Он нервно заходил взад–вперед по кухне.

– Эдвард, не бросай меня, – простонала Алисия. Он улыбнулся, похлопал ее по плечу и сказал:

– Я буду тебя ждать, дорогая. Ты это знаешь. Что бы нам ни выпало, мы примем это вместе. Но сейчас не заставляй меня рисковать моей работой; если я потеряю ее, то потом вряд ли смогу найти.

Эдвард говорил ласковым голосом, и у Алисии мелькнула надежда:

– Но ты ведь останешься сегодня тут?

– Не могу, не могу, дорогая. Прости, но я должен ехать.

Сперва неуверенно, а потом все более решительно Эдвард начал собирать по комнате свои вещи, чтобы уложить их в чемодан, лежавший на полке в спальне.

Дикая мысль пронеслась вдруг в голове Алисии: она вспомнила, что должна Эдварду 72 фунта, он все это время, пока они жили вместе, оплачивал все их счета. Она могла легко раздобыть эти деньги: в банке Ипсвича со 2–го сентября ее ждут сто фунтов. Еще два месяца назад деньги были для нее самой серьезной проблемой, теперь же, в сравнении с катастрофой, постигшей ее, все проблемы казались мелкими и нестоящими. Алисия взяла свой бокал и попыталась осушить его залпом. Это ей почти удалось, лишь в последний момент она поперхнулась. Эдвард вошел в комнату как раз в тот момент, когда Алисия согнулась пополам в приступе кашля. Увидев его, она выпрямилась и выбежала из дома.

На улице было свежо. Она бежала куда–то в темноту, и еще ускорила свой бег, когда услышала голос Эдварда, бежавшего за ней и звавшего ее.

XXVIII

Утро в четверг было теплым и солнечным, и Сидней подумал, что такие вот дни, видно, и делают человека оптимистом, несмотря на все проблемы. И он с оптимизмом принялся размышлять об Алисии. Около половины десятого, представил он себе, она проснулась в своем Лэнсинге в хорошем настроении, потому что наконец решилась ехать к своим родителям. Конечно, Сидней не был уверен, что Алисию так уж радует это намерение, но он чувствовал, что она поедет, и случится это, скорее всего, сегодня, именно оттого что светит солнышко. Вот если бы шел дождь, она могла бы засомневаться, задержаться, потянуть время или даже решительно отказаться ехать.

Греясь на солнышке в гостиной, Сидней делал заметки в тетради. У него возник замысел новой книги, и он хотел вкратце набросать основные идеи ее, чтобы они не забылись. Не торопясь, он изложил свой замысел на бумаге; пока что тот был похож на начало какого–нибудь сна или поэмы, но когда–нибудь обещал воплотиться в настоящую книгу. Телефон зазвонил так громко, что Сидней вздрогнул. Беря трубку, он был почти уверен, что это звонят из полиции сообщить ему о возвращении Алисии. А может быть, это была даже и сама теща…

– Да? – сказал он громко.

– Мистер Бартлеби? Инспектор Хилл у телефона.

– Да, доброе утро, инспектор.

– Не могли бы вы приехать сегодня около шести часов в Лондон? Я бы встретился с вами раньше, но, к сожалению, буду занят.

– Но дело в том, инспектор, что… я тоже занят. К тому же я жду сегодня важные телефонные звонки. Может быть, завтра…

– Весьма сожалею, мистер Бартлеби, но… – прервал его инспектор тоном, не терпящим возражений.

Значит, день был безнадежно испорчен с самого утра.

До трех часов, когда Сидней вышел из дома, чтобы отправиться в Ипсвич, телефон молчал. Ехал он рановато, но дома не сиделось, настроение было ужасным, он чувствовал себя одновременно и растерянным, и подавленным, и раздраженным. Нет, уж лучше бы Алисия сдалась сегодня, иначе ему придется… Сидней представил, как врывается на виллу в Лэнсинге и хватает Алисию за волосы, чтобы вытащить ее из этого проклятого места, а свободной рукой еще и с размаху бьет кулаком Тилбери. Можно поехать в Лэнсинг прямо сегодня, после разговора с полицейскими. Или нет, если там, в Скотланд–Ярде, позволят сегодня себе лишнего, он швырнет им в лицо адрес миссис и мистера Лиманз в Лэнсинге, предоставив полиции разбираться во всем самой.

Купив на ипсвичском вокзале билет, Сидней подошел к газетному киоску и тут же увидел крупный заголовок в «Ивнинг Стандард»: «Таинственно исчезнувшая женщина обнаружена мертвой». Дальше шла фотография с изображением скалы и со стрелкой, указывавшей на светлое пятно внизу. В пояснении к фотографии Сидней прочел, что скала эта находилась в окрестностях Лэнсинга. Он купил газету и пробежал глазами статью на первой странице.

Полиция считала, что несчастье случилось накануне вечером, но тело обнаружили только утром.

В полном смятении, Сидней прочитал строки, подтверждавшие то, о чем он и сам уже догадался:

«Жители Лэнсинга опознали умершую. Речь идет о миссис Эрик Лиманз, которая недавно сняла в этих местах меблированную виллу вместе со своим мужем. Мистера Лиманза на вилле не обнаружили, там была найдена лишь одежда погибшей и ничего из вещей, принадлежавших ее мужу. Не найдены также и документы, подтверждающие личность умершей. Экспертизой установлено, что светлые волосы миссис Лиманз были выкрашены в рыжий цвет, а на брелоке, обнаруженном в кармане ее юбки, стояли инициалы «А.Б.“ Оба эти факта навели полицию на мысль, что, вероятно, речь идет об Алисии Бартлеби, 26 лет, которая исчезла из своего дома в Саффолке 2–го июня.

В настоящее время полиция ведет расследование».

Теперь уже должно быть известно, что это Алисия, и в дневных новостях по радио наверняка объявили об этом. Скорее всего, она сильно изуродована… При этой мысли Сидней вздрогнул.

Она сама бросилась со скалы или это Тилбери столкнул ее? Мистера Лиманза на вилле не обнаружили. Очевидно, он сбежал. Или Алисия чувствовала себя скверно потому, что была одна в тот вечер и безумно боялась вернуться к родителям и продолжать жить так дальше, и, не сумев сделать выбора, напилась пьяной и бросилась со скалы? Но Сидней не мог представить себе Алисию в таком состоянии. Зато он представлял себе Тилбери, который, конечно же, хотел, чтобы она сдалась прежде, чем найдут ее или его самого и вытянут из этой пикантной ситуации. Но коль скоро Алисия не могла ни на что решиться, решился он… Сидней даже представил себе, как она сопротивлялась ему. Возможно, у них до этого было уже не одно замечательное сражение. Итак, если Тилбери столкнул ее и пытается скрыться, у него нет никаких шансов. Сидней с жестоким удовольствием перечислял в уме улики, которые выдадут Тилбери: отпечатки пальцев по всему дому, описание внешности, которое дадут жители Лэнсинга, его постоянные поездки по выходным в последние два месяца, да и попытка унести из дома все вещи, которые могли бы установить его личность. Поскольку не нашли даже бумажника, то, вероятно, Тилбери был там вчера вечером, но находился в состоянии такой паники, что имел глупость бежать. Возможно, он вернулся в Лондон и сегодня утром, как обычно, появился на работе.

Конечно, сегодня Сидней чувствует себя не совсем в своей тарелке, но все же он на свободе и не под подозрением. Сидней взглянул на часы: десять минут пятого. Примерно через час Тилбери выйдет из конторы и отправится домой на Слоан–стрит, если полиция еще не напала на его след… Но почему она должна напасть на его след так быстро? И он даже представил себе, что полиция и вовсе никогда не выйдет на него, если Василий, Карпи и Инес будут молчать.

Садясь в поезд, Сидней уже ненавидел Тилбери. Он не знал, что именно произошло в Лэнсинге, но был точно уверен – Тилбери наворотил там дел. И Сидней неожиданно обрадовался, что едет сейчас в Лондон. Возможно, он немного и опоздает в Скотланд–Ярд.

Всю дорогу до Лондона он строил и перестраивал свои планы, идеи клубились в его голове, подобно облакам, быстро рассеивались и вновь собирались вместе. Строить планы – весьма приятное занятие, тем более когда в туманных видениях, как молнии, вспыхивают разные неожиданные идеи.

Окончательный план остался все же разработан не до мелочей, так, наверное, и бывает со всеми планами, но Сидней сказал себе, что нужно будет немного смелости, и все сойдет хорошо. Он был уверен на девяносто процентов, что все получится так, как он задумал, иными словами, он без помех довершит все при условии, что будет действовать незамедлительно. Если что–то помешает ему прежде, чем Сидней приступит к делу, он просто–напросто убежит. Возможность того, что ему помешают в момент исполнения, была не слишком хорошо продумана, и ее можно будет квалифицировать как неудачу.

В пять часов двадцать минут Сидней прибыл в Лондон и у Ливерпульского вокзала пересел на кенсингтонский автобус. Выйдя в Найтсбридже, зашел в аптеку и купил флакончик с успокаивающими таблетками «Дормор». Возможно, это был очень легкий транквилизатор, но это было лучшее из того, что он мог найти без рецепта, а дома у Тилбери он надеялся отыскать и что–нибудь посильнее. В аптеке оказалось много народу, и Сидней решил, что его никто не запомнит. Все это время он настраивал себя на то, что ему придется все–таки вскрывать Тилбери вены, если у того не окажется более сильного транквилизатора, и Сидней не был уверен, что он вообще способен на такую операцию.

До шести оставалось немного, когда Сидней добрался до Слоан–стрит и нашел дом. Это было небольшое четырехэтажное здание, подъезд которого торжественно обрамляли две изящные колонны. Под звонками были прибиты таблички с именами жильцов и среди них красовалось: «Э.С.Тилбери». Сидней отошел, чтобы посмотреть, не видно ли с улицы носителя этого имени в каком–нибудь окне. Потом вернулся и нажал кнопку звонка.

Ответа не последовало, но Сидней подождал немного и позвонил опять, на этот раз дав два долгих звонка.

Замок щелкнул, и Сидней попал в навощенный вестибюль с ковром на полу, множеством украшений на Стенах и лестницей в глубине. Возможно, в этот самый момент в квартире Тилбери были полицейские, но Сидней решил, что в этом случае он просто скажет, что зашел поговорить с хозяином в связи со слухами, которые до него дошли. Пилюли он надежно спрятал в карман куртки.

Тилбери свесился через перила где–то на третьем этаже.

– Кто там?

– Это я, Сидней, – любезно отвечал Сидней.

– Добрый вечер, Эдвард, – сказал он, поднявшись выше. В этот момент из двери на втором этаже вышла какая–то женщина с собакой на поводке, посмотрела на Сиднея и стала спускаться. Неудача, подумал Сидней.

Тилбери выпрямился и отступил назад. Дверь его квартиры была открыта. Вид его был удивленный и напуганный; бросалось в глаза, что он или пьян или совсем не в себе. Куртка на нем была расстегнута, равно как и воротник рубашки, галстук развязан.

– У вас есть несколько минут? – спросил Сидней.

– Да… да. Боже мой, да. На самом деле я хотел с вами встретиться.

Немного помявшись на пороге, он вошел в дверь своей квартиры. Сидней двинулся следом в гостиную, в которой царил идеальный порядок. Она была со вкусом обставлена старинной мебелью, на стенах висели восточные ковры, а на столах и столиках стояли красивые лампы и лежали книги. Рядом с камином, отделанным черным и серым мрамором, были сложены поленья, но так аккуратно, что казались не настоящими. На низком столике, по соседству с пепельницей, в которой было не менее дюжины окурков, стоял наполовину полный бокал.

– Вам, конечно, уже известно про Алисию? – спросил Тилбери глухим безнадежным голосом.

– Да, – ответил Сидней.

– Не хотите ли сесть? – предложил Тилбери, указывая на диван, обтянутый зеленым атласом.

– Нет.

Тилбери виновато посмотрел на него, потянулся было к бокалу, но остановился и развел руками.

– Я… извините меня за мою… (Он подтянул галстук и поправил воротничок на своей довольно упитанной шее.) Я ушел сегодня из конторы в три часа… Я больше не мог… Уверяю вас, я немного выпил.

– Это не имеет ровно никакого значения, – заверил Сидней, стоя примерно в полутора метрах от Тилбери.

Тилбери взял свой стакан.

– Извините, вы не хотите чего–нибудь выпить?

– Нет, – слегка улыбнулся Сидней. – Но вы пейте. Тилбери опустил глаза.

– Я должен просить у вас прощения… то есть, я хотел все объяснить вам. Это чуть не убило меня… вчера вечером… то, что произошло… Дело в том… (Он поднял глаза и посмотрел на Сиднея.) Я побежал за Алисией. Она была в ужасном состоянии, и я пытался убедить ее вернуться к родителям. Я уже много раз говорил ей это. Вчера, до моего приезда, она выпила, слишком много выпила и была очень сильно возбуждена. Алисия сказала мне, что что–то произошло, но отказалась уточнить, что именно. И вдруг убежала из дома. Она побежала вдоль моря, один раз мне удалось ее догнать, и я схватил ее за руку, но она вырвалась и снова убежала. На какой–то момент я потерял ее из виду в темноте… Она бросилась со скалы прежде, чем я успел помешать ей.

И он вяло махнул рукой.

Сидней не знал, верить ли ему. Но если Тилбери держал ее за руку, то зачем дал ей снова убежать? Или он хотел, чтобы она убежала? Или сам столкнул ее, а теперь сидит тут и плетет всю эту небылицу?

– Не знаю, что они теперь подумают обо мне… – пробормотал Тилбери, снова распустил галстук и выпил.

По всей видимости, в этом деле Тилбери интересовала только его контора, что там о нем подумают.

– Итак, вчера вечером вы сбежали, – сказал Сидней.

– Боже мой…

– Я вас понимаю, вы хотели уничтожить все свои следы в доме.

– Я… я был в таком шоке… Я просто сам не знал, что делаю. Тилбери умоляюще глядел на Сиднея.

– Полиция не допрашивала вас?

– Нет… я надеюсь, они не узнают… Я ужасно расстроен всем этим, ведь я любил Алисию. И никогда не хотел ей зла, даже напротив, пытался убедить ее, что мы попали с ней в жуткое положение. Она сама это говорила, хотя и отказывалась возвращаться к родителям. Но в смерти ее я абсолютно не виновен. И если б я мог, я бы спас ее. Теперь же, теперь, если я буду замешан во всем этом, моя карьера погибла… Но за что?

Он снова умоляюще поглядел на Сиднея.

– Я вовсе не думаю, что вы будете замешаны в этом деле. Тилбери смотрел на Сиднея в замешательстве. От усталости у него под глазами обозначились мешки, предвестники тех, которые появятся уже в старости, если только ему суждено будет дожить до нее… Тилбери был очень бледен, и лоб его блестел от проступившего пота. Он встал и снова наполнил свой стакан, подойдя к бару в углу комнаты.

– Кто–нибудь в курсе того, что было у вас с Алисией?

– Я не знаю, – сказал Тилбери, через плечо бросая взгляд на Сиднея. – Возможно, кто–то и подозревал правду, но я не уверен, что они подтвердят это в полиции.

– Вам нужно выпить успокаивающего, Эдвард. Положите одну–две таблетки в стакан.

– Что? (Тилбери обернулся.)

– Снотворного. У вас есть дома снотворное?

– Есть… но мне теперь этого не нужно. Я выпью таблетку на ночь. Хотя вчера мне это не помогло.

– Попробуйте выпить таблетку сейчас. Я настаиваю, – сказал Сидней, приближаясь к Эдварду.

Тилбери плохо соображал, но немного попятился от Сиднея.

– Где таблетки? В ванной комнате? Принесите, – попросил настойчиво Сидней.

– Сейчас. (Тилбери медленно направился к двери.) Но мне сейчас не нужно пить снотворное.

– Нужно, – сказал Сидней и пошел за ним.

В ванной комнате Тилбери открыл аптечный шкафчик, постоял немного в нерешительности и сказал: «У меня такое чувство, что я выпил последнюю таблетку вчера вечером». Он закрыл шкаф.

Тогда Сидней сам открыл дверцу и увидел среди множества бутылочек три или четыре флакона с пилюлями. В одном нашлись пилюли желтого цвета, и вид у них был многообещающий, и стояли они ближе всех.

– А это разве не снотворное? – спросил он, беря флакон.

– Нет, – ответил Тилбери таким тоном, что Сиднею стало ясно: он угадал правильно.

Сидней пристально посмотрел на адвоката.

– Ну да, это они, – испуганно пролепетал тот.

Сидней вытряхнул на свою ладонь одну пилюлю, протянул ему и сказал:

– Вам надо выпить.

– О нет, – Тилбери затряс головой. Сидней схватил его за лацканы куртки:

– Пейте или я вас заставлю.

Тилбери дрожащей рукой взял пилюлю и положил ее в рот. Запил виски.

– Выпейте вторую. Две помогут лучше, чем одна.

Тилбери пытался отказаться, но Сидней поднес свою руку к его лицу и кончиками пальцев дотронулся до его подбородка. Тилбери взял пилюлю и проглотил.

– Ну вот и хорошо. (Сидней улыбнулся.) Сейчас вы почувствуете себя лучше. Это поможет быстрее, чем виски.

Захватив с собой таблетки, он вышел из ванной комнаты. Вскоре вернулся в гостиную и Тилбери.

– Садитесь, – сказал ему Сидней.

Видя, что Тилбери посмотрел на телефон, Сидней встал и пересел между телефоном и хозяином. Тилбери вскочил и бросился к двери.

Сидней поймал его прежде, чем тот успел открыть дверь, схватил и с силой, удивившей его самого, встряхнул.

– Вот видите, какой вы нервный. Выпейте–ка сразу две таблетки.

Встав спиной к двери, Сидней высыпал еще две пилюли в ладонь. Тилбери злобно посмотрел на него.

– Ну, без глупостей, пейте, – сказал Сидней.

Тогда Тилбери пожал плечами и с деланным равнодушием проговорил:

– Вы только отравите меня ими, и меня вытошнит. (Он взял пилюли из руки Сиднея.)

– Сядьте на диван, – приказал Сидней.

Медленно, точно обдумывая каждый шаг, Тилбери пересек комнату, взял свой стакан со столика, еще раз взглянул на Сиднея и выпил таблетки. Потом уселся на диван с покорным и даже веселым видом.

Пока Сидней считал пилюли – их оказалось около тридцати – Тилбери выбрал момент, вскочил и бросился к телефону. Сидней схватил и, вывернув ему руку, вернул трубку на место.

– 999 вам ничего не даст, – сказал Сидней, отшвыривая Тилбери обратно к дивану.

Теперь у него уже появилось желание сделать из Тилбери отбивную, но он понимал, что не мог себе этого позволить. Он отметил также, что оставил отпечатки пальцев на трубке, но он и сам вскоре собирался звонить по телефону.

– Садитесь.

Тилбери с беспокойным видом сел на диван. Сидней отошел к бару и вернулся с хрустальной вазой, в которой лежало соленое печенье.

– Съешьте что–нибудь, – сказал он. (Он боялся, как бы Тилбери не стало плохо.)

Тилбери взял сразу целую горсть печенья, будто надеясь, что это ему поможет.

Сидней присел рядом и наблюдал, как тот ест печенье. Вид у Эдварда становился все более и более обеспокоенный.

– Я не знаю, чего вы добиваетесь, – попытался улыбнуться он.

– Успокойтесь… Вы же знаете, что вам необходимы пилюли, ведь с Алисией было трудно, видит бог, – успокаивающим голосом говорил Сидней, высыпая себе на ладонь еще несколько штук.

– Ну давайте, выпейте и эти…

Он протянул Тилбери еще одну, встал и принес из бара бутылку сельтерской. Налил адвокату в стакан и дал запить. Тилбери проглотил и эти пилюли.

– Теперь мне будет плохо, – тихо проговорил он. Зазвонил телефон.

Сидней не шевельнулся, а Тилбери, кажется, не слышал, и телефон вскоре замолк. Теперь только с большим трудом Тилбери держался прямо, глаза его закрывались. Сидней достал из флакона еще несколько таблеток и снова протянул адвокату. Тот покачал головой, и тогда Сидней схватил его за горло, не сильно, но в чувствительном месте. Когда он отпустил Тилбери, тот раскрыл рот, чтобы вдохнуть воздуха.

– Не стоит кричать. Если кто–нибудь войдет сюда, я скажу, что вы выпили это, потому что столкнули Алисию со скалы. Понимаете? Конечно, понимаете.

– Я больше не стану пить, – сказал Тилбери и ударил Сиднея по руке, так что таблетки разлетелись по полу. Тилбери с усилием поднялся.

Сидней снова схватил его за горло и несильно ударил рукой в нос, так, чтобы не пошла кровь.

– Так, значит, вы не сталкивали Алисию? Ну, говорите.

– Нет, – отвечал Тилбери так испуганно, что было невозможно определить, лжет он или нет.

– Никто не поможет вам, Тилбери, и будьте уверены, вы выпьете все эти пилюли, – сказал Сидней, по–прежнему сжимая его горло левой рукой, достаточно сильно, чтобы не отпустить его, но и стараясь не оставить следов на коже. – Пейте, пейте, это самое простое и единственно приличное решение в вашем положении. Любовники решили покончить с собой оба… Или вы хотите, чтобы я сказал, как вы сами признались мне, что столкнули Алисию? Я заявлю, что пришел в четверть седьмого и обнаружил вас в жутком состоянии, принявшим сильную дозу снотворного, и вы сознались, что хотите покончить с собой, после того как сами убили Алисию.

Теперь Сиднею придавали сил два обстоятельства: во–первых, он был уверен, что Тилбери действительно столкнул Алисию со скалы, а вовторых, он подумал, что ему не придется уже резать Тилбери вены, поскольку пилюли оказывали на того сильное воздействие. И Сидней посадил адвоката снова на диван.

Тилбери дернулся и затих, руки его бессильно повисли. Вдруг он поднял на Сиднея глаза, полные ужаса.

– Я больше не буду их пить, – прошептал он и извиваясь сполз на пол.

Сидней поднял его, словно тот весил не больше младенца, прислонил к подлокотнику дивана, вытряс в ладонь оставшиеся пилюли, затолкал их в его рот и протянул стакан со смесью виски и сельтерской. Сделал он это все так быстро, что Тилбери, кажется, не успел сообразить, что произошло. Как бы то ни было, а пилюли были у него уже во рту, и он пил из своего стакана. Сидней крепко держал адвоката за плечо, сидя рядом.

Тилбери больше не сопротивлялся. Глаза его начали стекленеть. Сидней подождал несколько минут; потом скормил ему последние несколько таблеток, которые тот выпил покорно, так как от сонливости не понимал уже, что делает. Он только икнул, проглотив их, но, к счастью, его не стошнило.

– Ну вот и хорошо, – ласково сказал Сидней.

Голова Тилбери медленно клонилась к плечу Сиднея, и наконец он рухнул на диван. Глаза его почти совершенно закрылись, а рот еще был приоткрыт немного, и губы чуть шевелились, будто силясь сказать чтото, но не могли. Когда Тилбери замер окончательно и глаза его закрылись полностью, Сидней поднял с пола рассыпанные Тилбери таблетки и бросил их в недопитый стакан адвоката.

Ему не удалось заставить того сделать больше двух глотков, остальное пролилось на подбородок. Сидней поднял ноги Тилбери и уложил на диван. Затем вынул из его нагрудного кармана аккуратно сложенный носовой платок и вытер свои отпечатки на стакане, держа тот за самый край. Потом приложил вялую руку Эдварда к стакану, прижав большой и два других пальца к стеклу. То же самое проделал и с бутылкой сельтерской. Пройдя в ванную комнату, Сидней стер отпечатки с дверцы шкафчика, и наконец, сняв телефонную трубку, набрал номер Скотланд–Ярда.

Он попросил позвать инспектора Хилла.

– Мне очень жаль, инспектор, но я опоздал, – сказал он усталым голосом. – У меня было столько визитов сегодня. Вы понимаете, я думаю. Но я уже в Лондоне и скоро буду у вас.

Похоже, инспектор ничуть не рассердился.

Сидней обтер аккуратно телефон и попытался поставить его рядом с Тилбери, но не хватило шнура. Тогда ему пришлось перенести Эдварда и, положив на пол рядом с телефоном, всунуть ему в руку трубку. Обмотав руку носовым платком, он набрал номер конторы Эдварда, и оставил трубку снятой. Наконец бросил скомканный платок на столик рядом со стаканом и направился к выходу. Чтобы выйти, Сидней должен был прикасаться руками к дверным ручкам, но он знал, что как раз там отпечатки пальцев всегда остаются нечеткими, и будет только хуже, если попытаться тереть их.

Выйдя из дома Тилбери, Сидней не забыл выбросить пузырек от «Дормора» в мусорный бак, но сделал это уже в другом квартале.

XXIX

Из предосторожности Сидней прошел пешком от Слоан–стрит до Гайдпарка и только там поймал такси до Скотланд–Ярда. Сидя в машине, он вдруг осознал, что не очень хорошо продумал это убийство. Ведь оно еще не совершилось, а совершается, и Тилбери еще не мертв и может остаться в живых, если в течение часа era обнаружат и сделают промывание желудка. «Что это, отсрочка?» – подумал Сидней и понял, что его поступок был просто грубой местью, почти бессознательно направленной против жестокости и коварства Эдварда Тилбери, который отрекся от Алисии в момент, когда она погибала.

Такси остановилось у здания полиции, и Сидней рассчитался с шофером. Часовой впустил его, проводил до другого поста, уже внутри здания, и оттуда другой полицейский довел его уже до кабинета инспектора Хилла на втором этаже.

В кабинете инспектора находились еще двое людей в штатском. Увидев Сиднея, они все повернулись к нему.

– О, мистер Бартлеби, добрый вечер. Садитесь, прошу вас. (В этот момент зазвонил телефон на столе инспектора.) Хилл у аппарата… Что?.. Прекрасно. Найдите его и привезите сюда.

Он положил трубку, пригладил волосы и сказал, обращаясь к Сиднею:

– Я искренне соболезную, мистер Бартлеби. Ваша жена была опознана сегодня, и сомнений в том, что это она, – нет.

– Я знаю. Я знал это, – ответил Сидней.

– Знали?

– Да, когда увидел фотографию в газете. Со скалой.

– Позвольте задать чисто протокольный вопрос, мистер Бартлеби: где вы находились в среду вечером? – спросил инспектор.

– Дома. Я был дома весь вечер и всю ночь.

– В случае необходимости вы сможете доказать это? Сидней подумал и ответил:

– Нет.

– Хотя, возможно, вас и не спросят об этом. Мы напали на след человека, с которым была ваша жена. Эрик Лиманз. У нас есть его подробное описание. Вам что–нибудь говорит имя Эдвард Тилбери?

– Да.

– Что именно?

Сидней посмотрел на людей в штатском, которые с интересом прислушивались к разговору:

– Еще с прошлой пятницы я знал, что моя жена находится с ним, но хотел дать ей возможность вернуться по собственной воле. Поэтому ничего и не сообщил полиции.

– А… как вы это узнали?

– Я видел их в Брайтоне. Я не знал имени этого человека, но потом узнал.

– Могу я спросить, каким образом?

Сидней догадывался, что полиция узнала о Тилбери от Инес и Карпи.

– Я спросил двух моих знакомых в Лондоне. Инес Хаггард и Карпи Данн.

– Гм, мы только что говорили с ними. И давно они были в курсе событий? – нахмурился инспектор Хилл.

– Нет. Лишь после того, как я сам все узнал. Понимаете… я описал им внешность человека, которого видел в Брайтоне. И если они ничего не сказали полиции, это моя вина, я сам их просил. Хотя и не сознался им, что видел Алисию с Тилбери, только вспомнил, что во время одной вечеринки в их доме этот Тилбери старательно приударял за моей женой. Я не знал его имени, но запомнил внешность.

– Ясно. Тилбери сейчас привезут сюда.

Сидней не мог решить, говорить ли инспектору о том, что он написал письмо и телеграмму Алисии. Алисия могла уничтожить их, да и сам Тилбери их не упоминал. Телеграмму можно отыскать – на телеграфах некоторое время хранят копии. Хотя, кто знает, вдруг полиции взбредет в голову, что никакого Тилбери в тот вечер в Брайтоне не было, а телеграмму расценят как хитроумную уловку: Сидней отправил ее в среду утром, тут же вскочил в поезд и вечером был в Лэнсинге. В приступе ревности он столкнул Алисию со скалы, бежал и вернулся домой. Но нет, подумал Сидней, так будет уж слишком невероятно. Даже в его историях не может произойти ничего подобного.

– Вы уже говорили с родителями моей жены? – спросил он, прерывая молчание.

– Да, мы связались с ними еще днем. Кстати, миссис Снизам помогла нам в опознании, мы спросили у нее, имела ли ваша жена родимое пятно на внутренней стороне руки.

Сидней помнил это пятно земляничного цвета, о котором Алисия говорила всегда, что оно напоминает крохотную карту Франции. И вновь подумал о том, как, должно быть, обезображена Алисия…

– Где она сейчас?

– После вскрытия тело будет перевезено в Кент, – ответил Хилл, снимая трубку вновь зазвонившего телефона. – Что? Ну так выбейте дверь! И позвоните мне сразу. (Он положил трубку.) У Тилбери отключен телефон, но горит свет, а дверь никто не открывает. Интересно.

Сидней промолчал.

– А где в Брайтоне вы встретили свою жену?

– Я ждал на вокзале, надеясь увидеть Тилбери, – ответил Сидней, – или человека похожего на него.

Он рассказал, что следил за Тилбери, пока тот не встретился с Алисией, и увидел, что та выкрасила волосы в рыжий цвет. Потом искал ее во всех местах на запад от Брайтона и наконец нашел в Ангмеринге с помощью почтового служащего.

– Я решил тогда, что вопрос теперь только во времени, и что она непременно вернется сама. Или, по крайней мере, сообщит о себе. Я не хотел пугать ее, сообщив все полиции.

– Мы тоже не бездействовали. Мы наткнулись на ее след в Ангмеринге, – вставил один из мужчин в штатском.

– Да–да, сегодня утром, – заметил инспектор Хилл с саркастической усмешкой и снял трубку зазвонившего телефона. – Мне очень жаль, Майкл, но я не могу сейчас говорить с тобой, я жду звонка и не хочу занимать телефон.

Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова.

– Что?.. Да, хорошо, Отлично. Пока.

Нажав на рычаг, Хилл тут же набрал на телефонном диске одну цифру:

– Это инспектор Хилл. Мне срочно нужна машина. – Положив трубку, он сказал: – Тилбери проглотил целый пузырек снотворного у себя дома. Сейчас прибудет врач. Нужно ехать туда.

Все встали, взяли шляпы, плащи и спустились во двор, где их ждала уже черная машина.

В вестибюле дома Тилбери стало многолюдно, а на площадке перед дверью было и вовсе не протолкнуться. В толпе перед закрытой дверью Сидней увидел женщину, которую встретил здесь на лестнице пару часов назад, но та, кажется, не обратила на него особого внимания. Хилл постучал в дверь, и им открыли.

Тилбери по–прежнему лежал на диване, изо рта у него торчала резиновая трубка, другой конец которой был опущен в эмалированную кастрюлю. На лице адвоката не было ни кровинки, глаза закрыты.

Ничего не получается, – сказал врач, обращаясь к Хиллу.

– Вы думаете, доза была смертельной?

– Я не могу этого сказать, – ответил доктор, поднимая с дивана пластмассовый флакон, в котором виднелась еще одна таблетка на дне. – Эта штука очень сильная. (Он поставил флакон на столик). Но тут я больше ничего не смогу сделать. (Доктор вынул трубку из горла Тилбери.) Остается лишь отправить его в госпиталь. (Он подошел к телефону.)

Хилл взглянул на часы и поморщился.

– Придется ждать несколько часов, пока Тилбери будет в состоянии говорить что–либо. Мистер Бартлеби, вы можете остаться на ночь в Лондоне? Вы нам понадобитесь, если Тилбери все же придет в себя. А если хотите, можете вернуться домой и приехать завтра утром.

– Нет, я останусь в Лондоне, – сказал Сидней.

– Вы сможете позвонить нам завтра от девяти до десяти утра?

– Хорошо.

Сидней попрощался с полицейскими и вышел.

Женщины, которая видела его на лестнице, уже не было, но оба мужчины в штатском еще стояли у двери.

– Ну как он? Жив? – спросил один.

Они уже слышали, что Тилбери проглотил пилюли.

– Да, жив, – ответил Сидней, и его слова тут же стали известны всем собравшимся в вестибюле.

Сидней вошел в первую же телефонную будку по дороге и позвонил Инес и Карпи. Он вспомнил о них не потому, что не хотел оставаться один – просто хотел видеть именно их.

– Сидней, милый, – закричала Инес, как всегда, нараспев, – вы в Лондоне?

Она сообщила ему, что они одни дома и с радостью повидаются с ним.

Инес слукавила, сказав, что они одни, потому что когда Сидней подъехал к их дому на такси и выбрался из машины на стоянке, за углом, он увидел, как в этот момент из подъезда, опустив голову, выходит Алекс Полк–Фарадейс. Алекс явно видел Сиднея, когда тот проезжал мимо подъезда, но не захотел столкнуться с ним лицом к лицу.

– Сидней, милый, заходите! – Воскликнула Инес, показавшись в дверях.

Молодые женщины встретили его поцелуями и словами соболезнования по поводу смерти Алисии. Они налили ему виски, которое Карпи только что купила для него в лавке внизу. Затем начались расспросы: – Видел ли он Тилбери? Что делает теперь полиция?

– Я видел его только что, – отвечал Сидней. – Он принял очень большую дозу снотворного, и сейчас его увезли в госпиталь.

– Как? – спросила Карпи.

– Я готова биться об заклад, что это он столкнул ее, этот мерзавец! – сказала Инес. – Вы согласны, Сидней?

– Я не знаю, – ответил он.

– Вы говорите доза, которую он принял, смертельная? – спросила Карпи.

– Этого я тем более не знаю.

– Никто ничего не знает, кроме того, что он унес с виллы все свои вещи, – возмущенно говорила Инес. – Тилбери избавился и от сумочки Алисии. Ее никто не нашел. Его вина бесспорна, и ничего удивительного, что он попытался покончить с собой.

Сидней чувствовал озноб, и даже виски не могло согреть его. Карпи вновь наполнила ему бокал почти до краев.

– Могу я переночевать здесь у вас на диване? – спросил он.

– Завтра утром мне снова нужно быть в полиции.

– Какие разговоры, Сид, конечно! Вы ели? (Карпи поднялась.) Мы еще нет, потому что только что проводили одного гостя…

– Это ваш старый приятель Алекс, – не выдержала Инес. – Я так и знала, что он сбежит, как только узнает о вашем приезде. Нам даже не пришлось его об этом просить.

Сидней слабо улыбнулся. То, что Алекс мог болтать о нем, его не интересовало. Шесть готовых частей из их сериала, вероятнее всего, будут показаны, но на том дело и закончится. Сидней вдруг подумал, что мог бы продолжить сериал и один или, во всяком случае, попытаться это сделать.

– Ему пришлось немного сменить свой тон, – усмехнулась Инес. – Он больше не утверждает, что вы убийца, а только что вы сумасшедший.

– Можно подумать, он сам не сумасшедший! – прокричала Карпи с кухни, которую от гостиной отделяла тонкая перегородка.

– Боже мой, Сид, как мы можем шутить сейчас! – проговорила Инес. – На самом–то деле, это бедняжка Алисия была, должно быть, не совсем нормальной. Скрываться столько времени…

– Мы не стали говорить Алексу, что вы уже неделю как все знаете про Тилбери, – перекрывая шум воды, прокричала Карпи. – Это обозлило бы его еще больше.

Ее тон был почти веселым.

– Я только что сообщил об этом полиции, – признался Сидней.

– Мы тоже сделали это сегодня, – в свою очередь призналась Инес. – Вы не сердитесь на нас, Сид?.. Алисия ведь…

– Нет, не сержусь. Давайте поговорим о чем–нибудь другом. На этой неделе, кстати, я продал своих «Стратегов» Поттеру и Дашу.

Он сообщил эту новость довольно мрачным тоном.

Его поздравили и снова наполнили его стакан.

Ужин удался Карпи, но Сидней не был расположен есть, и молодые женщины заставили его скорее лечь в постель. Сами они еще долго обсуждали что–то, их голоса доносились до Сиднея, пока он засыпал.

Проснулся он без четверти восемь от детских голосов, доносившихся из кухни. И тут же вспомнил про Тилбери, и внутри его все похолодело: вдруг тот остался жив и в эту самую минуту дает показания. Полиция, конечно, не знает, где искать его. За завтраком он смог выпить лишь кофе и стакан апельсинового сока.

– Что теперь хочет от вас полиция? – спросила Карпи.

– Вероятно, устроить мне свидание с Тилбери. Инес вздрогнула и чуть не уронила тарелку.

– Но он, может быть, уже… умер! Вызнаете, в какой госпиталь его увезли?

– Нет.

Даже если б он и знал, то не отважился бы позвонить туда. А вдруг Тилбери уже все рассказал? Что в таком случае может грозить ему за то, что он заставил адвоката принять слишком большую дозу снотворного? Конечно, это можно будет квалифицировать как покушение на убийство. А может быть, Тилбери выживет и будет настолько неожиданно и невероятно великодушен, что ничего не скажет о визите к нему Сиднея Бартлеби? Может, таким образом, Эдвард попытается откупиться от него. Сможет ли тогда Сидней изобразить Тилбери таким благородным в одной из своих историй? Не без того, конечно, чтобы этот персонаж уже проявил, пусть не столь явно, величие своей души в других обстоятельствах, в отличие от настоящего Тилбери. Около часа Сидней приводил себя в порядок, отпивая при этом виски, которое Карпи налила, чтобы приободрить его. Инес увела детей на прогулку. Сиднею не хватило смелости включить радио и послушать новости, а женщинам, кажется, эта мысль попросту не пришла в голову.

В девять часов Сидней позвонил в Скотланд–Ярд. Инспектора Хилла еще не было на месте, но его помощник на вопрос Сиднея сообщил, что Эдвард Тилбери скончался в четыре часа утра.

– Сердце не выдержало, – добавил он проникновенным тоном, думая, что говорит с родственником покойного, – в таких случаях все зависит от сердца. Инспектор Хилл должен прийти с минуты на минуту.

– Какие новости? – спросила Карпи с кухни.

– Тилбери умер ночью.

Она подошла с тряпкой в руке.

– О, Господи! Он и в самом деле принял смертельную дозу. Не правда ли, очень похоже, что это он ее столкнул?

– Не знаю, – ответил Сидней. – Не думаю, что это имеет такое уж большое значение. В любом случае Тилбери очень мучился в том положении, в которое угодил.

– Да, это верно. Около шести утра я говорила с Василием. Он еще не знал ничего о Тилбери…

Едва ли Сидней слышал ее, он думал о том, что теперь надо позвонить Снизамам.

– Карпи, я могу позвонить в Кент? Я заплачу за разговор.

– Ну конечно, Сид. Вы будете звонить родителям Алисии? Сидней кивнул и направился к телефону. Он уже забыл номер и потому сперва позвонил в справочное.

Карпи поднялась к себе, чтобы оставить его одного. В Кенте ответил кто–то из прислуги, и Сидней попросил позвать миссис Снизам.

– Одну минутку, пожалуйста, я узнаю, сможет ли она подойти к телефону.

Сидней подождал минуты две и наконец услышал в трубке:

– Алло?

– Алло, миссис Снизам, это Сидней. Я хотел сказать вам, что очень опечален тем, что случилось с Алисией. Я…

– О, Сидней… голос ее дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. – Мы все в горе… Я не имела ни малейшего представления о том, что происходит. И никто из нас не знал. Даже вы, не так ли?

– Нет, – сказал Сидней, – и мне очень жаль, что все так закончилось.

Несмотря на всю его прошлую неприязнь к этой даме, ему действительно сейчас было очень жаль миссис Снизам, и та черта характера ее, которую Сидней больше всего не любил в ней – ее чопорность, показалась теперь ему более человечной, чем все остальное в других людях, с которыми ему приходилось общаться в последние дни.

– Эдвард Тилбери умер. Я узнал об этом несколько минут назад. Он принял слишком большую дозу снотворного.

– О, Боже мой! Это какая–то ужасная комедия, словно все происходит в театре, а не в жизни… Мне все кажется, что это случилось не с Алисией… Что это не может быть правдой. Вы понимаете?

– Да.

И убийство Тилбери могло быть неправдой, потому что Тилбери мог сам покончить с собой, если б остался без работы, а он, без сомнения, потерял бы ее.

– Сидней, позвольте сказать мне вам, что вы были исключительно терпеливы с нашей несчастной дочерью. Она слишком далеко зашла в своих фантазиях, она попала на край пропасти и уже не сумела удержаться… Я понимаю, что вам будет трудно, но все же, Сидней, может быть, вы какнибудь приедете к нам? Обязательно напишите нам, Сидней.

– Конечно, миссис Снизам, я напишу вам, – обещал Сидней, признательный собеседнице за то, что она помогла ему завершить разговор. – Передайте мои соболезнования вашему мужу.

– О, Господи, похороны… Церемония состоится завтра в одиннадцать часов, Сидней. В нашей маленькой церкви.

– Спасибо, миссис Снизам, я буду завтра.

– Приезжайте, мы будем ждать вас, – дрожащим голосом закончила миссис Снизам.

Сидней положил трубку и вытер пот со лба. Вынув две монетки по полкроны, он положил их рядом с телефоном. Спустилась Карпи.

– Я еду в Скотланд–Ярд, – сказал Сидней. – Большое спасибо за все, Карпи.

– Вы зайдете еще, чтобы повидать Инес? Во всяком случае позвоните, хорошо?

– Хорошо, – пообещал Сидней.

Он еще не знал, что приготовил для него инспектор Хилл, и если бы не полицейский, Сидней предпочел бы немедленно вернуться домой – обдумать в тиши, что ему делать с его домом да и со всей своей жизнью вообще. Он поцеловал Карпи в щеку и сказал:

– Спасибо, вы лучшие в мире друзья.

– О, Сид, мы так любим вас. Знаете, вы непременно попадете в список знаменитостей. «Стратеги» обязательно станут бестселлером.

Инспектор Хилл встретил Сиднея в коридоре перед своим кабинетом. Он любезно улыбался.

– Прошу извинить меня за опоздание, но я заезжал еще За одним человеком, за одной дамой, которая, кажется, видела вас вчера вечером на лестнице дома Тилбери… около шести часов.

Инспектор, видимо, ждал реакции со стороны Сиднея.

Сидней же придал лицу своему самое приветливое выражение и переспросил: «Что, простите?», из чего непонятно было, признает он или отрицает этот факт. Во всяком случае, лицо его не выражало ни малейшего беспокойства.

В кабинете инспектора Хилла он увидел полную женщину лет сорока, ту самую, которую встретил вчера на лестнице с собакой.

– Это мистер Бартлеби, – представил его инспектор. – Миссис Хармон.

– Доброе утро, как поживаете? – спросил Сидней.

– А вы? – ответила она вопросом и добавила: – Именно его я и видела.

– Мистер Тилбери сам открыл вам дверь, – все так же любезно говорил инспектор. – В это время он был дома, да?

– Да, именно так.

– Поэтому вы вчера немного опоздали?

– Да.

– Я думаю, миссис Хармон, это все, – сказал инспектор. – Большое спасибо, что вы пришли. Если хотите, наш шофер отвезет вас домой.

Миссис Хармон встала.

– Нет, благодарю, инспектор, мне здесь недалеко, и я проеду на автобусе.

Она еще раз взглянула на Сиднея, сделала прощальный жест рукой и покинула кабинет, инспектор Хилл при этом галантно проводил ее до двери.

– Зачем вы пошли к Тилбери? – спросил инспектор, вернувшись.

– Я хотел услышать от него, что же на самом деле произошло с Алисией.

– Садитесь, мистер Бартлеби. Сидней сел. Инспектор тоже сел за свой стол.

– И что же вам сказал мистер Тилбери?

«А если Тилбери жив?» – подумал Сидней. А что если человек, который говорил с ним утром, получил приказ отвечать, что Тилбери умер (полиция может извиниться потом за ошибку), имея задание проверить, как будет вести себя Сидней.

– Он сказал, что Алисия была в почти невменяемом состоянии в среду вечером. Что она выскочила из дома, а он пытался ее догнать. Она побежала в сторону моря, а он не успел помешать ей броситься вниз со скалы.

– И вы поверили ему?

– Да, я ему поверил, – сказал Сидней, поколебавшись какое–то мгновение.

Инспектор Хилл внимательно посмотрел на него.

– Вы что, ждали, что Тилбери признается в том, что столкнул вашу жену?

– Нет. Я лишь хотел услышать правду. Я думал, что Тилбери знает ее, раз он был там.

– Сколько времени вы пробыли в доме Тилбери?

– Минут десять или четверть часа, не знаю.

– Вы звонили мне от него?

– Да, – сказал Сидней. Он сознавался неохотно, но если бы он звонил из автомата, телефонистка из Скотланд–Ярда услышала бы, как он нажал кнопку и как упал жетон, и могла бы об этом вспомнить. В конце концов, он уже сказал, дело сделано…

– В каком настроении был мистер Тилбери? Он удивился, увидев вас?

Возможно, миссис Хармон ему об этом сказала.

– Да. Я думаю даже, он сперва испугался, – ответил Сидней.

– Тилбери к тому же уже довольно много выпил. Рассказав мне все, он добавил, что боится потерять работу, если вся правда всплывет, а он, конечно, не знал, что она всплывет.

Сидней подумал, что не испытывает ни малейшего чувства вины, – может, оттого во время рассказа у него не было виноватого вида. Во всяком случае, гораздо меньше, чем тогда, когда он говорил с кем–либо в первые дни после исчезновения Алисии. Видимо, Сидней уже хорошо поднаторел в этом деле.

Инспектор покусывал свои губы с видом человека, очень хорошо понимающего, что ему больше ничего не прояснить в этом деле.

– Он не говорил вам, что выпил снотворное? Что хочет покончить с собой?

– Нет.

– Вы угрожали ему? Говорили, что все расскажете в его конторе или что–то в этом роде?

– Да нет, я и так знал, что все станет известно и без моего вмешательства.

– Ясно… А почему вы не упомянули вчера, что были у Тилбери?

– О… я наверняка упомянул бы об этом, но подумал, что Тилбери вчера привезут сюда. Я хотел сравнить его слова мне с тем, что он поведает вам, если бы… вы позволили мне сделать это или, может быть, сами рассказали.

– Вы думали, нам он скажет что–то другое?

– Возможно, что и нет. Нет. Тилбери отрицал то, что столкнул Алисию. Видимо, он никогда бы не сознался в этом.

Сидней говорил совершенно спокойным тоном.

– Гм. (Инспектор открыл стол и достал оттуда коричневую тетрадку Сиднея.) Наверное, вы хотите, чтобы я вернул вам это?

Сидней встал, чтобы забрать тетрадку.

– Да, спасибо, инспектор.

В тот момент, когда он принимал из рук инспектора тетрадку, он подумал, что обязательно опишет в ней убийство Тилбери., сразу, по свежим следам, а тетрадка будет самым надежным местом, где это можно сделать.

– Очень странная тетрадь, мистер Бартлеби. Боюсь, сегодня мне уже нечего сказать вам.

Мистер Хилл встал, обошел стол и задумчиво посмотрел на Сиднея.

Обвинитель, который ничего не может доказать, подумал Сидней. Инспектор, конечно же, подозревал, что он мог заставить Тилбери выпить пилюли. Сидней почти физически ощущал мысли инспектора. Словно тяжелая рука правосудия опустилась на его плечо… Только на деле руки правосудия на его плече не было, а вот инспектор протянул ему свою, и он пожал ее. Поведение инспектора было дружелюбным, видимо, потому что и позиция, им занятая, была таковой. Все здесь зависело от позиции.

Примечания

1

Римская премия (фр.)

(обратно)

2

Знаменитый бульвар в Париже.

(обратно)

3

Улица Реформы (исп.)

(обратно)

4

«Том XX» (исп.)

(обратно)

5

«Изящные искусства» (исп.)

(обратно)

6

Сваринен Эро (1910–1961) — американский архитектор, один из крупнейших мастеров XX века.

(обратно)

7

Очень непривычно (исп.)

(обратно)

8

В этом городе в штате Невада на границе с Калифорнией действует не просто упрощенная, а мгновенная процедура развода.

(обратно)

9

Орешки пинии (исп.)

(обратно)

10

Игра с передвижением деревянных кружочков по размеченной доске.

(обратно)

11

6 дюймов=15,24 сантиметра.

(обратно)

12

Следователь, ведущий дела о насильственной или скоропостижной смерти.

(обратно)

13

Дерьмо (фр.)

(обратно)

14

Коктейль из джина, вермута и горькой настойки.

(обратно)

15

Сорт итальянского овечьего сыра типа рокфор.

(обратно)

16

Виски с содой и льдом.

(обратно)

17

«Крепость» (фр.)

(обратно)

18

Твидлдум и Твидлди — комические персонажи–близнецы из сказки английского писателя Л. Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» (1871).

(обратно)

19

Такова нумерация глав в печатном издании (прим. верстальщика).

(обратно)

20

Метафора, развитая Платоном в диалоге «Федр»: борьба доброго и злого начал в душе человека представлена как движение колесницы, увлекаемой добрыми и дурными чувствами, которыми правит Возничий–разум.

(обратно)

21

Район Нью–Йорка.

(обратно)

22

Мексиканские сандалии из грубой кожи.

(обратно)

23

Коктейль из коньяка или виски с сахарным сиропом, льдом и мятой.

(обратно)

24

«Религия врачевания» (лат.) — сочинение английского врача, философа и писателя сэра Томаса Брауна (1605–1682), содержащее исповедание христианской веры.

(обратно)

25

То есть прародитель Адама, сотворенный Господом, а не рожденный женщиной.

(обратно)

26

«Богиня машины» (лат.; правильно — Deus… — Бог) — прием античной драматургии, когда развязка наступала в результате непредсказуемого вмешательства в ход событий и судьбы героев; божество появлялось на сцене посредством механического приспособления.

(обратно)

27

Райт Франк Ллойд (1869–1959) — американский архитектор, основоположник органической архитектуры; по его проекту возведен знаменитый Музей Гуггенхайма в Нью–Йорке.

(обратно)

28

Латинское название птиц здесь и далее придумано героем романа. (Примеч. перев. )

(обратно)

29

Экономический закон, сформулированный английским финансистом XVI века Т. Грешемом: худшие деньги вытесняют из обращения лучшие. (Прим. перев.)

(обратно)

30

Истина в вине (лат.)

(обратно)

Оглавление

Случайные попутчики

Крик совы

Сочинитель убийств Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg