«Голова путешественника. Минута на убийство (сборник)»

Голова путешественника. Минута на убийство (сборник) (fb2) - Голова путешественника. Минута на убийство (сборник) 1964K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сесил Дей-Льюис

Николас Блейк Голова путешественника. Минута на убийство (сборник)

* * *

Голова путешественника

Из дневника Найджела Стрейнджуэйза

7 июня 1948 года

Днем Пол свозил меня к Ситонам.

– Боб Ситон – это по твоей части, – сказал он уверенно, – он, знаешь ли, стихи пишет.

Я это знал и сообщил Полу, что Роберт Ситон – один из наиболее выдающихся наших поэтов.

– Рад это слышать, – невозмутимо ответил он. – У него отличное стадо гернсейских коров. Дом тоже очаровательный. А маслодельня какая – ты будешь потрясен!

Я уведомил его, что еду знакомиться не с коровами, в каких бы шикарных условиях они ни жили, а с поэтом Ситоном, и спросил, какой он.

– Кто? Старина Боб? – Пол корпел над очередной анкетой, какие обязаны заполнять фермеры, и внимание его несколько рассеивалось. – А, он хороший малый. Такой, знаешь, спокойный, простой…

В общем, паломничество оказалось не слишком утомительным – всего лишь до соседней деревушки. Ферма Пола находится совсем рядом с Хинтон-Лейси, а дом Ситона, Плаш-Мидоу, – в Ферри-Лейси, двумя милями дальше. Ферри-Лейси – это типичная оксфордширская деревня, построенная как бог на душу положит: живописные сельские развалюхи вперемежку с приткнувшимися там и сям маленькими виллами и бунгало из красного кирпича.

При первом же взгляде на Плаш-Мидоу, находящийся в самом конце деревни, у меня захватило дух. Самый настоящий помещичий дом эпохи королевы Анны, низкий и длинный; старинный кирпич сочного розового цвета; окна на разном расстоянии друг от друга, но расположенные удивительно удачно. Пятьдесят ярдов ровной, как полотно, и блестящей, как зеленое стекло, травы между домом и невысокой оградой, отделяющей его от дороги. Все: и эта ограда, и сам дом, и клумбы слева от него, и стены хозяйственных построек за домом – было усыпано розами. Коврами, водопадами, гирляндами роз. Застывшее буйство белых и желтых цветов. Странно было не увидеть ни одной розы на двух могучих, устремленных в небо секвойях, растущих на газоне по обе стороны дома. А дальше за домом, скрытая за деревьями, несла свои воды Темза, и дом стоял в нескольких сотнях ярдах от нее на высоком обрыве.

– Все, конец! – удивленно воскликнул я.

– Да, – подтвердил Пол. – Дороги дальше нет. Вернее, дальше, вон там, где в прежние времена был паром, есть пешеходный мостик – по нему можно перебраться через реку и пройти полями до Редкота.

Он притормозил у ворот. Я различил доносившийся издалека ровный шум, похожий на звук, который слышишь, приставив к уху морскую раковину, только более низкий; замирающий гул, никогда не затихающий вовсе, вздох бессмертия… Неужто он и впрямь доносится из глубин бесконечности? Или это просто моя фантазия, навеянная седовласой стариной этого места с его заснувшим как будто в вечном покое розовым царством?..

Пол, должно быть, заметил, что я прислушиваюсь.

– Это плотина, – объяснил он. – В полумиле вверх по течению.

Да, могло быть много хуже. Он мог, например, сообщить мне, что это работают механические доильные машины. Облегченно вздохнув, я поделился с ним своим подозрением.

– Кто же доит коров в половине первого дня? – фыркнул Пол и въехал в ворота.

Мы вышли из машины.

Мне казалось, что я грежу. Проходя вдоль фасада здания, заглядывая в окна гостиной, я невольно ожидал увидеть Спящую красавицу в окружении церемонно изогнувшихся придворных в парчовых камзолах, с розами в длинных изящных пальцах…

Открылась дверь, и я вздрогнул: мой сон становился явью. На пороге стоял карлик – отвратительный урод с улыбкой до ушей, в зеленом суконном фартуке. Честное слово, Пол мог бы и предупредить меня.

– Привет, Финни, как жизнь? – как ни в чем не бывало приветствовал он карлика, и тот в ответ захрюкал и загундосил, а потом заковылял по коридору на своих кривых ножках, приглашая нас следовать за ним.

Пройдя через холл, мы оказались в гостиной. Чары не развеялись. Это была комната самой совершенной формы, с двумя рядами окон и обшитыми зелеными панелями стенами. Великолепный камин, мебель красного и орехового дерева, шторы и ковер цвета увядших рождественских роз, всюду вазы с розами, над камином картина Ренуара сочных богатых тонов…

– Я вижу, вам понравился мой Ренуар, – произнес у меня за спиной глубокий грудной голос.

Я повернулся, и Пол представил меня хозяйке дома. Миссис Ситон, поистине величественная особа, встретила меня милостиво, с непринужденным, но хорошо отработанным видом герцогини, принимающей букет. Крупная темноволосая внушительная женщина; широкая кость, птичий нос, желтоватый цвет лица, слишком маленькие для такого широкого лица глазки под густыми бровями; самые светские манеры, но никакого обаяния. Возраст, кажется, под пятьдесят. Лет через двадцать она станет настоящей старой ведьмой.

Я вежливо, хотя и вполне искренне выразил свое восхищение ее домом. У нее в глазах вспыхнул огонек, она даже помолодела на миг.

– Я очень горжусь им. Понимаете, мы живем здесь уже не одну сотню лет – много дольше, чем стоит этот дом, хочу я сказать.

– Для своих нескольких столетий вы выглядите необычайно свежо, Джанет, – усмехнулся Пол.

Миссис Ситон вспыхнула, как школьница, но вовсе не от того, что рассердилась: она относилась к той категории женщин, которым нравится, когда над ними подтрунивают представительные мужчины.

– Не говорите глупости, Пол. Я как раз собиралась сказать мистеру Стрейнджуэйзу, что двум этим деревушкам дала имя моя семья. Наш предок Фрэнсис де Лейси получил это поместье от Вильгельма Завоевателя.

– И тогда вы вступили в брак со своим домом и с тех пор живете-поживаете без забот и в полном довольстве, – сказал Пол.

Эта реплика, мне абсолютно ни о чем не говорящая, почему-то пришлась не по вкусу Джанет Ситон, и она отвернулась от Пола.

– Во время ленча поэт присоединится к нам: он всегда работает по утрам, – уже другим, вибрирующим тоном обратилась она ко мне, выделив голосом особенно важные для нее слова.

Эта фраза могла быть шутливой, могла быть и ласковой – как посмотреть; но мне от нее почему-то стало не по себе. Настолько, что я до неприличия резко вернул разговор к прежней теме.

– Значит, дом принадлежит вам? – спросил я.

– Он принадлежит нам обоим. Отец Роберта купил его у моего отца, а потом Роберт унаследовал его. Старый мистер Ситон переименовал его в Плаш-Мидоу, но все в округе продолжают называть его Лейси… Мистер Стрейнджуэйз, вы не интересуетесь эмалью Баттерси? Вон в том шкафчике есть несколько неплохих вещиц.

Я сказал, что интересуюсь, – хотя деловые отношения между Ситонами и Лейси занимали меня намного больше. Миссис Ситон отперла шкафчик и извлекла оттуда изящную пудреницу. Она подержала ее секунду в своих больших, с узловатыми суставами, пальцах и затем вложила мне в руки. Рассматривая пудреницу, я почти физически почувствовал на себе взгляд хозяйки дома – как будто на меня пахнуло жаром пылающего горна. Я поднял на нее глаза. На лице у нее было какое-то особенное выражение. Смогу ли я описать его? Сияющая самодовольством улыбка молодой матери, которая глядит на своего первенца, лежащего на руках у друга; плюс сдержанное беспокойство (а вдруг он уронит мое дитя?); плюс что-то еще, что-то неуловимое, умоляющее, почти жалобное. Когда я отдал ей пудреницу, она вздохнула и на мгновение застыла, словно у нее перехватило дыхание.

– О, наша всепоглощающая страсть! Снова хвастаемся своими сокровищами? – раздался от двери приятный негромкий голос.

На пороге стоял молодой человек, держа за руку очаровательную девочку, встряхивавшую соломенными волосами. Оба улыбались.

– А вот это, мистер Стрейнджуэйз, мои самые редкостные экспонаты. Лайонел и Ванесса – они приехали на каникулы. Идите сюда, дети, дайте-ка вами похвастаться, – улыбнулась миссис Ситон.

Мы пожали друг другу руки. Вблизи Лайонел Ситон выглядел старше – много старше своих лет. Пол рассказал мне потом, что он воевал, один из немногих оставшихся в живых защитников Арнхема, вся грудь в медалях. Но откуда у них с Ванессой такая внешность, на кого они похожи? Любопытно. Наверняка Джанет Ситон тут ни при чем.

– Мы были на реке, катались на надувной лодке, – сообщила мне юная леди. – Лайонел ну совершенно сумасшедший! Мы пытались подстрелить водяную курочку из его духового пистолета. И что в результате? А ничего, курочка цела и невредима, а у нас чуть задницы не отвалились от холода.

– Ванесса! – воскликнула миссис Ситон. – Мистер Стрейнджуэйз, вы должны извинить детей за их ужасные манеры. Их очень плохо воспитывали.

Она произнесла эти слова как бы вскользь, между прочим, но Ванесса скорчила гримасу и сразу стала серенькой и незаметной, как будто зашло золотившее ее солнце.

– Мы не имели счастья получить воспитание у Джанет. Понимаете, она наша приемная мать.

Возникшую неловкость сгладил Лайонел Ситон, пустившийся в пространные объяснения о том, что поскольку человек, который плывет на надувной лодке, должен сидеть на полу, а пол лодки находится ниже уровня воды, а вода холодная, – следовательно, плывущий в лодке неизбежно замерзнет, а точнее, замерзнет его задница… и т. д. и т. п. Он добавил что-то вроде того, что ему очень повезло и он не был одним из тех летчиков, которым пришлось провести порядочную часть войны, плавая по океану в резиновых лодках.

Хороший паренек. И держится неприступно, как часто бывает у детей, чьи родители отличаются от других гениальностью или сильным характером.

На вид Ванессе лет четырнадцать, а на самом деле, может, и меньше. Она боготворит брата-героя, а тот находит ее ужасно забавной, относится к ней покровительственно и ласково и рядом с ней молодеет лет на десять. А девочке и невдомек, что одним своим присутствием она исцеляет оставшиеся у него с войны раны.

Но вот миссис Ситон подняла палец. Ее голос снова чуть задрожал, как будто вышколенный дворецкий легонько ударил в гонг, приглашая домочадцев к столу.

– Мне кажется, я слышу – к нам спускается поэт. Да, вот и он, собственной персоной.

И тут, Бог мой, произошло то, что случается во время великих торжеств, когда улица увешана флагами, оркестранты надувают щеки, чтобы грянуть марш, почетный караул вскидывает ружья, толпа сгорает от нетерпения… И тут из-за угла появляется не его величество монарх, а бездомная собачонка или мальчишка-посыльный на велосипеде, на всех парах проносящийся между шпалер восторженных подданных.

Роберт Ситон быстрым шагом вошел в комнату, улыбаясь всем вместе и никому в отдельности, – невзрачный маленький человечек в помятом синем костюме, выглядевшем так, будто он в нем спал.

Он хотел было поздороваться за руку с собственным сыном и дочерью, но Джанет ловко обратила его внимание на меня. Когда мы пожимали друг другу руки, отсутствующее выражение у него на лице вдруг исчезло и глаза заискрились умом, каким-то его особенным качеством. Это качество состояло, как я теперь могу с уверенностью определить, в необыкновенной, почти сверхъестественной внимательности. Я принялся на ходу сочинять историю про Спящую красавицу – фантастическую историю, навеянную его розовым царством. Он слушал меня – по крайней мере мне так показалось – не только ушами, но каждым нервом, всем своим тощим телом, каким-то внутренним слухом (он сидел опустив глаза, будто стараясь уловить в своей душе отзвук моих слов). Когда я закончил, он поднял голову и на мгновение заглянул мне в глаза; взгляд у него был пронзительный.

– Спящая красавица. Ну да, – задумчиво кивнул он. – И все эти колючие заросли… Да. Но вы не задумывались, – он, казалось, быстро-быстро, как крот зарывается в землю, уходил от глаз людских к своим глубоким потаенным мыслям, – вы никогда не задумывались, почему она все-таки осталась в своем дворце, что ее там удержало? Думаю, это были розы, а не колючки. Она была пленницей собственной красоты, пленницей решимости ее родителей сделать ее неуязвимой и спасти от встречи с собственной судьбой. Вы помните, королева убрала все прялки? Да, во всем виновата королева; ни в какую злую колдунью я не верю. Бедняжка принцесса с ума сходила от безделья, ей ничего не оставалось, кроме как предаваться мечтаниям и восхищаться собственным отражением в розах. Вот и получилось, что от скуки она взяла и заснула. Я не верю в ту часть, где она уколола пальчик веретеном; больше того, – доверительно добавил он, – я и в прекрасного принца не верю. Держу пари – он так и не пробрался сквозь заросли: для этого нужно было быть Чудовищем, рвущимся к Красавице…

– Ты перепутал все сказки, Роберт, – заметила его жена, стоявшая в этот момент рядом с ним. – Пойдемте к столу.

Столовая выдержана в темных тонах, блистает чистотой, ни капли уныния. Все поверхности – стол, буфет – сверкают, отполированные за два века локтями и тряпками горничных. Стулья в стиле империи, высокие свечи. Над камином портрет того Лейси, что построил этот дом вместо сгоревшей усадьбы елизаветинской эпохи, которая сама в свое время сменила более раннее строение. В окна заглядывают белые розы. Еда восхитительная. За столом прислуживает карлик Финни Блэк, сноровистый и расторопный; правда, очень неприятно, когда, обнося овощами, слуга смотрит на тебя снизу вверх. Как только он на минутку вышел, миссис Ситон сказала мне:

– Наш Финни – исключительная личность. Самый настоящий Шут.

– Вы хотите сказать, в шекспировском духе? – К счастью, я уловил, что слово «Шут» она произнесла с большой буквы.

– Да. Он изрекает мудрейшие вещи, не так ли, Роберт? Правда, при гостях поначалу стесняется.

– Значит, он упорствует в своей глупости? – отважился я.

Миссис Ситон посмотрела на меня непонимающе, но муж тут же пришел ей на помощь:

– Мистер Стрейнджуэйз цитирует Блейка: «Если бы глупец упорствовал в своей глупости, он стал бы мудрецом».

– А по-моему, это абсолютная чушь, – вставила Ванесса. – Он бы стал еще большим дураком. Что и произошло с Финни.

– Ох, Ванесса, ты же знаешь, что от этого твоего ужасного синтетического лимонада остаются пятна на полировке! Вытри немедленно! – Миссис Ситон произнесла эти слова с плохо сдерживаемым раздражением.

Ванесса принялась изо всех сил тереть салфеткой место, где капнула лимонадом, с грозным видом бормоча себе под нос:

– Вот тебе, вот тебе, чертово пятнышко!

Я поинтересовался, над чем сейчас работает Роберт Ситон, но он не успел еще и рта раскрыть, как вмешалась жена:

– Роберт пишет свой шедевр. – В голосе ее снова послышались трепетные нотки. – Эпическую поэму о Великой войне, я имею в виду войну 1914 года. Что-то в духе «Правителей».

На мгновение на лице Роберта Ситона появилось страдальческое выражение. Писатели терпеть не могут, когда при них говорят о произведениях, которые они только еще создают. Хорошие писатели, во всяком случае. Я выдавил из себя несколько вежливых фраз насчет того, как давно (точнее, уже почти десять лет) все мы ждем его новой книги. Потом добавил, что его ранние работы, особенно «Лирические интерлюдии», были первыми книжками, пробудившими во мне интерес к поэзии, когда я еще учился в школе. Тут Пол, который, казалось, ничего не слушал и был занят только едой, неожиданно проговорил:

– И все же лучшее из всего, что вы когда-либо написали, – это «Элегия по умершей жене». – И, бросив на меня лукавый взгляд: мол, и военные летчики читать умеют, – выдал несколько вполне здравых и даже довольно тонких замечаний по поводу этой поэмы.

Роберт Ситон заметно оживился. Его ничем не примечательное усталое маленькое лицо вдруг озарилось какой-то необыкновенной возвышенной нежностью. Удивительное преображение!

Компания явно пришла в замешательство. Так значит, дух «мертвой жены» из «Элегии», матери Лайонела и Ванессы, все еще витает под сводами этого дома! Меня внезапно охватило желание узнать об этой женщине все. Затянувшееся молчание прервал Лайонел:

– Послушайте, вы помните того ирландского поэта, который гостил у нас перед войной? Ну, того, папа, – Подера Майо. «Сказать уам, что не так с уашими пойемами, Ситон? Имейте у уйду, это неплохие пойемы. Но уы не уыдираете уаше кровоточащее сердце из груди и не выкладываете йего на страницу перед собой. К чертовой матери всю уашу драгоценнейшую деликатность со сдержанностью вместе, вот что я уам скажу».

Роберт Ситон хмыкнул:

– Да-да, это был дикий человек. А потом он стал декламировать мою «Элегию», обливаясь при этом горючими слезами.

После ленча Ситон показал мне сад и хозяйственные постройки. Позади дома, который имеет форму буквы «L» – горизонтальную палочку «L» занимают помещения для прислуги и кухня, – располагается поросший травой двор, посреди которого растет высокий развесистый каштан. Дальше, за двором, начинаются хозяйственные постройки: денники для лошадей, коровники, сарай, маслодельня – все под одной заросшей лишайником крышей, которая за столетия стала похожа на толстое ворсистое одеяло. В левой части двора, напротив кухни, стоит великолепно отстроенный крошечный амбарчик. Ситон объяснил мне, что перестроил его под жилье и теперь сдает своему другу, художнику Торренсу, – он живет здесь с дочерью, я познакомлюсь с ними попозже, когда они придут к чаю.

Мы пересекли двор, обогнули хозяйственные постройки и вошли в сад, обнесенный со всех сторон стеной. В ближнем к нам углу было проволокой отгорожено ярдов двенадцать для домашней птицы. Ситон с минуту постоял, с интересом разглядывая кур, – я почтительно ждал, – и наконец, бросив на меня быстрый взгляд, сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез:

– У кур всегда какой-то неприкаянный вид – вам это никогда не приходило в голову?

В его чистом, глубоком голосе прозвучало столько чувства, что я не мог удержаться от улыбки. Ну конечно же, несомненно, это Китс с его воробышками, клюющими гравий. Я спросил, сам ли он ухаживает за птицей и за коровами. Он ответил, что сначала ухаживал, но потом потерял к ним интерес, и пришлось снова нанять скотника и садовника, а вот коров он иногда доит – ему кажется, что это его успокаивает.

Мы пересекли сад и через изящную кованую железную калитку вышли на лежащий за забором луг. Здесь паслись знаменитые гернсейские коровы, ужасно напомнившие мне коров с Ноева ковчега. Дальше, по левую руку от нас, простирался густой лес; справа, где кончалось пастбище, текла Темза. От этого мирного пейзажа исходил удивительный покой.

– Когда я вернулся сюда, то подумывал написать английские георгики [1] . Но фермер из меня никудышный, и природа как таковая мне быстро надоедает.

– Когда вы вернулись?..

– Да. После смерти отца и старшего брата поместье досталось мне. Вместе с деньгами. Это было весьма кстати: поэтам нравится перебиваться с хлеба на воду не больше, чем обычным людям… Только вот было уже поздно. А вот здесь мы купаемся, чуть пониже. Я вам покажу.

Я не стал задавать вопросы, которые вызвали у меня последние слова поэта; впрочем, слова эти вряд ли были обращены ко мне. Мы не спеша спустились к реке, и Ситон показал мне место, где берег постепенно переходил в природную купальню; потом поднялись на обрыв чуть подальше – тут я увидел остатки сада, разбитого когда-то террасами возле старого дома, стоявшего на самом гребне обрыва. Потом мы снова вернулись на просторный двор. Кто-то изо всех сил тряс ветви каштана; из-за свечек распустившихся бутонов выглядывала, кривляясь и гримасничая, идиотская физиономия.

– Финни всегда лазает на это дерево, – сказал Роберт Ситон. – Он ловкий, как обезьяна. Поразительно сильные руки – вы, наверное, и сами заметили, когда он обслуживал вас за столом.

Поскольку ничего более подходящего мне в голову не пришло, я попросил показать мне маслодельню. Она стояла последней в ряду хозяйственных построек, рядом с крохотным амбаром – осколком старины. Здесь денег явно не пожалели. Сепаратор, пастеризатор, холодильник, формы для сыров, сушка для масла и все такое прочее – все блещет чистотой и гигиенично до невозможности. Окна под самым потолком, пол и стены выложены плиткой, хорошо продуманная система слива воды, так что все помещение можно мыть из шланга. Явно оживившись, Роберт Ситон расписывал мне все достоинства своего хозяйства, но потом снова ушел в себя. Внешне он остался внимательным собеседником, но стал рассеян, смотрел мимо меня… Я решил, что он не в силах надолго отвлечься от эпических событий Великой войны – хотя, должен сказать, это очень необычный предмет для Роберта Ситона.

Мы еще немного побродили. Он показал мне прекрасно оборудованную мастерскую и несколько незаконченных предметов мебели, которые сколотил сам. Я обратил внимание, что на них лежит толстый слой пыли. Меня не оставляло чувство, что в этом поместье живет единственное дитя богатых родителей, балующих его всеми игрушками, какие только можно купить за деньги, но подарки только ненадолго развлекают ребенка, он тут же их бросает и забывает про них… Я заметил на скамейке красивую вещицу, вырезанную из дерева, и спросил, его ли это работа.

– Нет, это сделала Мара Торренс. Неплохо у нее получается, верно?

Вглядевшись повнимательнее, я даже вздрогнул: среди вырезанных на дереве листьев и фруктов, сплетавшихся в сплошной узор, мне бросилась в глаза откровенная фаллическая сцена. И что больше всего меня потрясло, бородатое лицо Сатира, хоть и совсем крошечное, чем-то до жути напоминало ни больше ни меньше нашего поэта, Роберта Ситона. Я непроизвольно перевел на него взгляд; он не отвел глаз. На лице у него вновь появилось выражение необыкновенной печали, которое, кажется, всегда скрывалось в глубине его глаз, готовое в любой момент вырваться наружу.

– Понимаете, это что-то вроде аутотерапии, – сказал он.

Я, конечно, ничего не понял. Но в Ситоне есть какое-то особенное достоинство, которое, как я обнаружил, способно обезоружить даже мое безбрежное любопытство и не дать ему развернуться во всю ширь, а мне – сунуть свой нос в дела поэта.

Но вот он оставил меня, предложив продолжить знакомство с Плаш-Мидоу самостоятельно. Прежде чем вернуться в дом, я решил взглянуть на цветник. Пройдя мимо амбара, я зашагал по дорожке между тисами и розовыми кустами, ведущей к летнему домику. Это легкое строение может поворачиваться вокруг своей оси, и сейчас оно было повернуто задней стенкой к дорожке. Внутри были слышны голоса. Я уже слишком долго сдерживал свою любознательность и теперь не мог отказать себе в удовольствии послушать. Один из голосов принадлежал Лайонелу Ситону, другой, женский, с легкой хрипотцой, был мне незнаком; в нем звучала уверенность и, не могу найти другого слова, злорадство. Вот что они говорили:

Незнакомая женщина . Так, значит, дорогой мой Лайонел, ты готов для меня на все, не так ли? Прямо-таки на все? Хотелось бы мне знать, ты действительно хочешь это сделать?

Лайонел Ситон . Ты знаешь, что́ я хочу сделать.

Незнакомая женщина . О да. Меня… необходимо оприходовать. Как спорную пустошь или что-нибудь в этом роде. А что если я не хочу, чтобы меня оприходовали?

Лайонел Ситон . То есть такая жизнь, как сейчас, тебя вполне устраивает?

Незнакомая женщина . Вполне. А разве бывает другая?

Лайонел Ситон . Еще как бывает, моя дорогая девочка. И ты это знаешь. Любовь, замужество, семья, дети. Обычная нормальная жизнь.

Незнакомая женщина . Как же скучно все то, что ты мне тут говоришь!

Лайонел Ситон . За последние пять лет драм у меня было по горло. Теперь я мечтаю о черном котелке, поезде в восемь тридцать и шлепанцах у камина.

Незнакомая женщина . Пожалуйста, бери, кто тебе не дает? Но лично меня все это не интересует. Ты с твоим домашним очагом тоску на меня наводишь… Что до меня, я хочу еще испытать бурю перед смертью. Я…

Лайонел Ситон . Бурю! В стакане воды! Вот в этом ты вся… Нет, у тебя это не выйдет, девочка моя! Я неплохо владею рукопашной, так что убери свои длинные красные ноготки, этот номер у тебя не пройдет.

Незнакомая женщина . Ну надо же! Ты, оказывается, можешь быть не таким уж скучным… Ну что ж, давай, продолжай в том же духе. Оприходуй меня! Давай, давай, мой маленький герой, не бойся…

Я решил, что мне пора и честь знать, и ретировался. Ну и ну! Эта леди, как говорит мой друг суперинтендант Блаунт, сущая страсть Господня. Впрочем, мне кажется, у нее достойный противник.

Я встретился с ней через час, за чаем. Она прошла по газону к столу, за которым мы сидели в тени одного из гигантских деревьев; рядом с ней шел высокий толстый, довольно непрезентабельного вида мужчина. Меня представили Реннелу Торренсу и его дочери Маре; я узнал ее голос, как только она произнесла первое слово. Гладкие темные волосы (почему это все связанные с искусством особы женского пола выглядят так, будто вылили себе на голову ведерко лака для мебели и забыли воспользоваться гребенкой?), грубая, белая до рези в глазах кожа, беспрестанно двигающиеся пальцы – заядлая курильщица? любительница приложиться к бутылочке?

Она долго-долго рассматривала меня своими глазами чуть навыкате; я чувствовал на себе их взгляд, даже когда отворачивался. За чаем они с Лайонелом явно старались не смотреть друг на друга. Я заметил, что миссис Ситон бдит и не спускает с них настороженных глаз. Вообще атмосфера за столом была довольно напряженная. Разговором завладел Реннел Торренс – он долго громил модных художников: Мэтью Смита, Сазерленд, Хитченс, Кристофера Вуда, Френсиса Ходкина… досталось всем, невзирая на возраст и пол. Нам, мол, надлежит решительно отречься от французского влияния и вернуться назад, к Сэмюэлю Палмеру! Ну и брюзга этот Торренс; вероятно, он сам художник-неудачник. Но сколько апломба! После десяти минут сотрясения воздуха, расстреляв все боеприпасы, он соизволил заметить мое присутствие и спросить, чем я вообще-то интересуюсь.

– Преступлениями, – ответил я.

Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом снова уставился на меня. На лице его появилось совершенно иное выражение – настороженность? непонимание?..

– Что? Вы читаете детективные романы?

– Ничего подобного, он ими живет, – вмешался Пол. – Найджел на короткой ноге со Скотленд-Ярдом. Так что берегитесь, он человек опасный.

Ванесса радостно захлопала в ладоши:

– Послушайте, ведь это то, что нужно! Когда Торренс перебьет всех своих конкурентов, мистер Стрейнджуэйз его выследит!

– Они, почти все, уже давно поумирали сами. И смердят, – произнес Торренс.

Упершись в меня немигающим взглядом, Мара спросила, не специализируюсь ли я на каком-нибудь определенном виде преступлений. Тут забеспокоилась миссис Ситон и поспешно заметила, что я, конечно, не настроен сейчас вести профессиональные разговоры.

– А мне интересно! – возразила Мара капризным детским голосочком.

– Ну, как вам сказать… Например, я участвовал в раскрытии ряда убийств.

Напряжение, возникшее было после последних слов Мары Торренс, кажется, немного ослабло. На лице Роберта Ситона не осталось и следа его обычной задумчивости и рассеянности, он прямо дрожал от любопытства, словно терьер перед крысиной норой. Он сказал:

– Это, я думаю, ужасно захватывающе! Я имею в виду точку взрыва – точку, на которой данный мужчина или данная женщина вдруг вспыхивает. По-моему, это у всех бывает по-разному.

– Вот бы посмотреть, как Лайонел взорвется! – захихикала Ванесса. – Вот увидите, он будет гореть огненно-красным пламенем.

– А по-моему – чистым белым огнем, – язвительно пробормотала мисс Торренс, сделав ударение на слове «чистым».

Лайонел швырнул в сестренку диванной подушкой.

– Но чаще всего убийства бывают преднамеренными, а не из-за внезапного взрыва чувств, разве не так?

– Дети, что за жуткие разговоры, – проронила миссис Ситон.

Но ее муж пропустил намек мимо ушей.

– Я не это имею в виду, Лайонел, – продолжил он свою мысль. – Каждое убийство – это акт страсти, как бы долго преступник к нему ни готовился. Я говорю о точке загорания в каждом человеческом существе. Вот посмотри – ты можешь страстно желать избавиться от кого-то, можешь строить планы в своем воображении; ты уверен, что это так, не всерьез, и тебе нравится представлять, чем бы ты его убил, при каких обстоятельствах, как бы создал себе алиби и так далее… При этом, сам того не замечая, ты протягиваешь бикфордов шнур из своего воображения в реальную действительность. И вот наступает момент, когда ты видишь, что шнур подожжен, по нему ползет искорка и ты уже не в состоянии остановить взрыв. Ты обречен совершить то, что казалось тебе только фантазией.

– Ой, – воскликнула Ванесса, – папочка, не говори такие страшные вещи!

Я сказал что-то о том, что точка взрыва будет зависеть от того, насколько убийство, которое ты мысленно запланировал, совместимо с твоей натурой, твоей личностью. Если мотив убийства несостоятелен, то есть не связан с самым сильным элементом твоей личности, господствующей страстью, то никакой бикфордов шнур не загорится.

– Но кто же будет задумывать убийство, если не затронуто то, что ты называешь господствующей страстью? – весьма резонно заметил Пол.

– Разговор становится интересным, – медленно, с расстановкой произнесла Мара Торренс. – Скажите же нам, какой, по-вашему, мотив мог бы подвигнуть каждого из нас переступить последнюю черту?

Я ответил, что не знаю присутствующих достаточно хорошо. Молодая женщина провела в воздухе сигаретой и остановилась на миссис Ситон.

– Давайте, Джанет. Мистер Стрейнджуэйз недостаточно хорошо нас знает, поэтому мы сами расскажем ему о своих мотивах. Начинайте.

– Моя дорогая Мара, я не люблю этих игр в правду. Они всякий раз заканчиваются слезами.

– Ладно, я скажу за вас. Это очень просто. У Джанет господствующая страсть – это Плаш-Мидоу и все, что в нем находится. Она убьет каждого, кто посягнет на это… Теперь ваша очередь, Пол.

– Я чистый альтруист. Я бы мог убить во имя блага человечества. Хотелось бы мне собрать в одной комнате руководителей великих держав, наставить на них автомат и пообещать, что если они через три часа не договорятся о запрете атомной бомбы, я открою огонь.

– Ну что ж, неплохо. А ты, отец?

Реннел Торренс вытер жирное лоснящееся лицо.

– Я художник. На убийство меня подвигло бы только благородное чувство. Я бы…

– Хм. Или если бы кто-нибудь встал между тобой и твоими земными благами, – перебила его дочь снисходительно-презрительным тоном. – Ты можешь убить в панике. А также, возможно, ради выгоды, если это окажется более или менее безопасно, а выигрыш будет очень значительным… Ну, Роберт убил бы за искусство, правда, Роберт?

– Возможно, вы и правы, моя дорогая, – мягко промолвил поэт. – Вот только я никогда бы не смог заставить себя взглянуть в лицо своей жертве. Мое убийство отнесли бы к разряду тех, которые совершаются издалека – знаете, что-нибудь вроде пилюль с цианидом в пузырьке из-под аспирина.

Тут Ванесса, сидевшая себе тихонечко в облаке своих желтых волос и что-то соображавшая, вдруг задумчиво проговорила:

– А мне хотелось бы отравить нашу химичку, мисс Глабб. Каким-нибудь медленно действующим ядом. И потом смотреть, как она извивается и корчится у моих ног…

– Ванесса!

– А когда она стала бы уже отдавать Богу душу, я дала бы ей противоядие. Или поставила бы ей здоровенную клизму, а еще лучше желудочный зонд. Мистер Стрейнджуэйз, вы мне расскажете, как ставят желудочный зонд?

– Ты могла бы попробовать на себе, тебе было бы очень полезно, – улыбнулся Лайонел, ткнув сестренку в живот. – Прямо противно видеть, как ты раздуваешься после каждой еды.

– Замолчи, Лайонел, прошу тебя, ты просто невыносим! И я вовсе не обжора.

– Итак, остается Лайонел, – сказала Мара. – За что же наш рыцарь без страха и упрека мог бы совершить убийство?

– Ну, я мог бы свернуть тебе шею, когда у тебя будет особенно противное настроение.

– О да, преступление на почве сексуального влечения. Так и запишем, – парировала она, смерив его долгим пронзительным взглядом.

На лужайке наступила тишина. Над нашими головами ворковали лесные голуби. Я различал вдали приглушенный плеск воды у плотины.

– А что, никого не интересует, за что я убила бы человека? – произнесла Мара Торренс.

Все молчали.

– Я могла бы убить из мести, – сказала она.

– Вот здорово! – пришла в восторг Ванесса. – Совсем как я с мисс Глабб!

Появился Финни – убрать чашки со стола.

– А как насчет нашего Финни? – протянула Мара.

Миссис Ситон с угрожающим видом повернулась к ней:

– Мара, я запрещаю тебе, ты ведь знаешь, что Финни не…

– Ладно-ладно. Финни – принадлежность Плаш-Мидоу, и трогать его нельзя. Я знаю. Правильно, Финни?

Карлик закудахтал и лучезарно улыбнулся Маре Торренс. Когда он ушел в дом, Роберт Ситон обратился ко мне:

– Тут есть один очень интересный момент. Финни повторит все, любое действие, которое увидит. Так его научила моя жена.

– Вы хотите сказать, – уточнил я, – что если он на самом деле увидит, как убивают человека, он преспокойно может повторить это на другой жертве?

Роберт Ситон кивнул, но тут его жена решительно взяла разговор в свои руки и направила его в совершенно иное русло. Все снова стало мило, непринужденно и безмятежно. Через час мы с Полом уехали. Хозяева стояли у ворот и махали нам руками – знаменитый поэт в окружении своих роз и очаровательной семейной группы. Как хорошо; и как же редко творец окружен такой прекрасной, такой спокойной обстановкой для работы. Съезжая с дорожки на мостовую, я бросил прощальный взгляд назад и увидел, как кусты роз с какой-то нежной заботливостью сдвигаются вокруг Роберта Ситона и наконец совершенно его поглощают. Какая благодать. Какой покой…

Чемодан без бирки

Через два месяца после посещения дома Ситона Найджел Стрейнджуэйз получил телеграмму:

Н. СТРЕЙНДЖУЭЙЗУ, УЭЛБЕК-КЛАБ, ЛОНДОН ТЕЛО В ТЕМЗЕ ПОЛТОРЫ МИЛИ ВВЕРХ ПО ТЕЧЕНИЮ ОТ ХИНТОН-ЛЕЙСИ ТОЧКА ИНТЕРЕСУЕТЕСЬ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК ПОЛ

На что Найджел ответил:

П. УИЛЛИНГХЭМУ, РОББ-ФАРМ, ХИНТОН-ЛЕЙСИ, ОКСФОРДШИР НЕТ С КАКОЙ СТАТИ ВЫУДИ ЕСЛИ ТЕБЕ ТАК ИНТЕРЕСНО ОЧЕНЬ ЗАНЯТ НАЙДЖЕЛ

Еще через два дня, когда он работал над своей книгой о графологии рукописей ряда поэтов XX века, пришла вторая телеграмма:

Н. СТРЕЙНДЖУЭЙЗУ, УЭЛБЕК-КЛАБ, ЛОНДОН ПОЛИЦИЯ ВЗЯЛА ПЛАШ-МИДОУ В ОСАДУ ТОЧКА ДЖАНЕТ СИТОН ОТЛИЧНОЙ ФОРМЕ ПРИНЯЛА НА СЕБЯ КОМАНДОВАНИЕ ОБОРОНОЙ ТОЧКА УЖЕ ОТМЕТЕЛИЛА ИНСПЕКТОРА ТОЧКА ТЕПЕРЬ-ТО ИНТЕРЕСУЕТЕСЬ ВЫ СТАРЫЙ ПОЖИРАТЕЛЬ ТРУПОВ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК ПОЛ

Найджел не ответил. Пол Уиллингхэм никогда не писал писем; он также не пожелал поставить у себя дома телефонный аппарат на том основании, что наговорился по телефону во время войны, так что Найджелу ничего не оставалось, как отправиться к нему и заставить его объяснить, что означает вся эта болтовня. Но сперва Найджел позвонил своему старому другу, суперинтенданту Блаунту, в Новый Скотленд-Ярд: у него не было желания прерывать работу из-за какой-то легкомысленной телеграммы от Пола. В то же время нельзя было сбрасывать со счетов, что тело, найденное в полутора милях вверх по течению от Хинтон-Лейси, находилось одновременно в полутора милях ниже Ферри-Лейси; к тому же вряд ли полиция пожаловала в Плаш-Мидоу только для того, чтобы полюбоваться розами.

– Блаунт? Это Стрейнджуэйз. Извините за беспокойство, но вам ничего не известно о теле, найденном в Темзе два или три дня назад – в Оксфордшире, неподалеку от местечка, называемого Ферри-Лейси?

– Да, я как раз только что разговаривал с помощником комиссара, он звонил мне по поводу этого дела. Ну, не странное ли совпадение? Оксфордширцы просили у нас помощи.

– А в чем там дело? Самоубийство? Убийство?

– Боюсь, что самое настоящее убийство. Вы вообще-то газеты читаете?

– Только «Всемирные новости». Причем по воскресеньям. А кто жертва?

– Вот это-то и надо выяснить, – ответил суперинтендант Блаунт и невесело ухмыльнулся. – Но вы-то откуда обо всем этом знаете, если не читали газет?

– Дело в том, что я знаком с Ситонами, которые живут…

– Черт бы вас побрал, Стрейнджуэйз! Вы сегодня вечером свободны? Хотелось бы поболтать с вами после того, как я встречусь с инспектором Гейтсом – это местный полицейский, отвечающий за расследование.

– Тот самый, которого отметелила миссис Ситон?

– О чем это вы? А-а… да, у этой дамочки напор, как у древнего гунна. Так что, будете вы свободны в десять вечера?

Найджел решил не копаться в ежедневных газетах, а подождать до вечера и узнать все в неискаженном виде от Блаунта. И вот в одиннадцатом часу вечера они вдвоем, не считая бутылки виски, сидели в комнате Найджела.

– О-очень недурной напиток, – произнес Блаунт, причмокивая. – Где только вы его добываете? На черном рынке? Вам везет, скажем прямо. Ну ладно, теперь об этом вашем теле…

Вот что рассказал Блаунт.

В прошедшее воскресенье в 9.20 вечера молодая пара, проводящая свой отпуск в лодочном походе, заплыла в камыши по южному берегу Темзы, чтобы стать там на якорь для ночевки. Отталкиваясь шестом, молодой человек вдруг почувствовал, что ему что-то мешает. Он пошарил в воде багром и вытянул труп, запутавшийся в стеблях камыша. Девушка сошла на берег и побежала на ближайшую ферму за помощью, а мужчина остался сторожить труп. Прибыла полиция, и тело отправили в морг. Вскрытие показало, что следов асфиксии, то есть удушья, не наблюдается, поэтому («даже не беря в расчет другие доказательства», – мрачно обмолвился Блаунт) можно было заключить, что смерть наступила не вследствие нахождения под водой – то есть речь идет не об утоплении. Трупное окоченение прошло, ладони рук и ступни ног побелели, подкожные вены приобрели коричневатый оттенок; в то же время в нижней части живота не появились еще зеленоватые пятна, которые свидетельствуют о наступлении второй стадии разложения. Судя по этим признакам, время наступления смерти определяется в пределах от тридцати шести часов до пяти суток от момента обнаружения трупа.

Исходя из того, что мертвецы всплывают на поверхность лишь через восемь – десять дней после смерти, можно сделать вывод, что труп сбросили в воду совсем недалеко от места, где он был обнаружен. Правда, поскольку в паре миль вверх по течению находится плотина, течение там довольно сильное, и оно могло снести тело несколько ниже, протащив по дну реки; полиция может провести эксперимент с манекеном, чтобы проверить это предположение. Суммируя все данные, можно заключить, что скорее всего тело сбросили в воду не позже ночи с пятницы на субботу и не раньше, чем в предыдущий вторник, где-то между Ферри-Лейси и зарослями камыша, где нашли труп, – если только вообще его сразу не спрятали в камышах. Труп не пытались затопить с помощью тяжелых предметов, что крайне нетипично для такого рода случаев. Осмотр берегов реки в поисках следов сбрасывания тела в реку ничего не дал, потому что все воскресенье на этом отрезке реки удили рыбу члены лондонского клуба спиннингистов и после них все вокруг было затоптано и замусорено. Однако местная полиция не обнаружила и никаких признаков того, что труп сбросили непосредственно в камыши. Вполне возможно, что тело доставили туда на лодке и прямо там спустили под воду – эта версия сейчас также прорабатывается.

Суперинтендант отбарабанил все это одним духом и замолчал, потягивая виски и хитро поглядывая на Найджела.

– Так как же он был убит? – спросил Найджел.

– Никаких следов насилия на трупе… э… не обнаружено.

– Яд?

– Никаких следов яда во внутренних органах, – ответил Блаунт, откровенно наслаждаясь озадаченным выражением на лице Стрейнджуэйза.

– Его не утопили. Не отравили. Не застрелили, не зарезали и не забили до смерти. Что же это за труп в таком случае?

– На мертвеце макинтош – и больше никакой одежды. На макинтоше обнаружены чуть заметные следы крови, сохранившиеся, даже несмотря на пребывание под водой, – с вальяжным самодовольством продолжал Блаунт.

– Но каким же, черт побери, образом…

– Главным образом на внешней стороне макинтоша. Предполагается, что покойник был ростом пять футов восемь дюймов.

– Что это значит – предполагается? У оксфордширской полиции что, не нашлось рулетки, чтобы измерить его рост?

Наконец-то настал тот кульминационный момент, к которому не торопясь подводил Найджела суперинтендант. Он сказал:

– Видите ли… довольно трудно с точностью определить рост человека, когда у него нет головы. – Суперинтендант откинулся в кресле, наслаждаясь изумлением Найджела. Помолчав, он снова заговорил: – Вот так. Голову отрубили по самую шею – о-очень грубо, видно, что работал дилетант…

– Ничего себе…

– И больше того, голову нигде не могут разыскать. Инспектор Гейтс прочесал дно на милю вверх и вниз по течению и…

– Но если тело привезли на лодке, человека могли убить где-то за сотню миль оттуда и там же спрятать голову!

– Так-то оно так, но на макинтоше есть дырка, а маленький клочок ткани от этого макинтоша, вырванный как раз из этого места, нашли на заборе на опушке леса Фоксхолвуда, в миле от пешеходного мостика в Ферри-Лейси.

– Ну, так в чем же дело? Значит, этот тип был местный. Кто-нибудь из местных жителей пропал?

– Все на месте, – покачал головой Блаунт. – Больше того, мы просмотрели списки пропавших мужчин по всей Великобритании, и наше тело не подходит ни под одно из имеющихся описаний.

– Так зачем же понадобилось отрезать ему голову?

– Вот именно, Стрейнджуэйз! Вы попали в самую точку! – воскликнул Блаунт, придя в совершенно для него нетипичное, насколько мог судить Найджел, возбуждение. – Человеку отрезают голову и тщательно ее прячут, чтобы жертву не могли опознать. С трупа снимают одежду, чтобы мы не могли идентифицировать ярлык портного, магазина или прачечной – макинтош, кстати говоря, был дешевенький, от «Юниверсал-тейлорз», его могли купить в любом из нескольких сотен отделений компании – мы пытаемся найти это отделение, но… – Суперинтендант пожал плечами. – И вообще, зачем столько беспокойства, если жертву все равно никто не знает? Конечно, прошло еще мало времени. Но это тело, похоже, свалилось к нам с неба: оно же не отвечает описанию ни одного из пропавших в стране! Положение не из приятных, скажу я вам… Ну, а вы что думаете по этому поводу?

– Возможно, так оно и было – он свалился к нам с неба, – задумчиво сказал Найджел. – Из какой-нибудь далекой страны… На нем не было, случайно, кожаных сандалий?

– Кожаных сандалий? Я же только что сказал вам, что, кроме макинтоша…

– Ах да, конечно, – пробормотал Найджел. – Но… – И он продекламировал:

О вы, запыленные подошвы сандалий из кожи,

О убеленная сединой голова путешественника,

Откуда идешь ты, путник? И что привело тебя

В наш тихий соловьиный край?

– Это еще что за белиберда?

– Первые строки поэмы Хаусмана, пародии на греческую трагедию. Очень к месту. Тут же все вопросы, на которые нам предстоит ответить! Ферри-Лейси – тихое, спокойное местечко; туда не заскочишь по пути куда-нибудь еще. Население невелико, сотен пять, наверное. Стоит там появиться незнакомцу, и он будет заметен, как черная овца на снегу. В деревне только и разговоров будет, что о нем.

– У нас нет сведений, что в последнее время в деревне видели посторонних.

– Значит, он не хотел, чтобы его видели. Возможно, приехал вечером или ночью. Интересно, зачем ему было забираться в этот лес, где он наткнулся на ограду из колючей проволоки? Возможно, у него там было свидание; возможно, он просто избегал больших дорог. И в том и в другом случае понятно его стремление остаться незамеченным. Кроме того, Блаунт, ваши списки не включают такую категорию пропавших, как дезертиры из армии ее величества. Добавьте к ним возвращающихся из мест заключения, перемещенных лиц, всю пену и накипь войны…

– Это все? – сухо заметил Блаунт.

– Нужно немножко и очень осторожно посплетничать в округе и выяснить, есть ли там семьи с сомнительными родственниками, семейными тайнами, белыми воронами или блудными сыновьями. Сколько лет вашему трупу?

– Врачи полагают, лет пятьдесят пять – шестьдесят.

– Тогда это не дезертир. Но…

– Худой, но для своего возраста крепкий и жилистый; недавно занимался тяжелым физическим трудом; какое-то время провел на Востоке, судя по пигментации кожи, – с каменным лицом продолжал Блаунт.

Найджел всплеснул руками:

– Вы же все про него знаете! Зачем вы тогда пришли ко мне?

– Затем, чтобы с восхищением понаблюдать, как натренированный на теории ум использует индуктивный метод. Хм, голова путешественника – о-очень хорошо, Стрейнджуэйз, о-очень хорошо, – сказал Блаунт и с удовольствием похлопал себя по лысине. – Ну, давайте еще немного поразмышляем.

– Теперь насчет одежды. Макинтош на трупе оставили, потому что ярлык известной швейной фирмы ничего нам не даст. Остальная одежда снята, так как по каким-то признакам – покрою, материалу, ярлыкам – можно было бы определить, из какой страны приехал наш путешественник, что, в свою очередь, помогло бы опознать погибшего.

– Совершенно верно. Разумеется, мы наводим справки в портах и на аэродромах, но дело это страшно затяжное и хлопотное. Что-нибудь еще?

– Не нравится мне эта история с макинтошем; очень странная история, не правда ли? – медленно проговорил Найджел. – Зачем это понадобилось напяливать его на труп, после того как с него стащили всю остальную одежду? На макинтоше его кровь?

– По крайней мере той же группы.

– Кровь в основном на внешней стороне макинтоша. Но если предположить, что его избили до смерти или перерезали горло, то в этом случае под макинтош должно было просочиться достаточно много крови и запачкать изнанку.

– Угу.

– Отсюда следует, что это может быть вовсе и не его макинтош. Он мог принадлежать убийце, который накинул его, чтобы кровь жертвы не запачкала его собственную одежду.

– Ага, вполне возможно. Но это никак не объясняет, зачем ему потом понадобилось надевать макинтош на тело убитого. Было бы гораздо безопаснее сжечь его или спрятать вместе с одеждой жертвы. Хотя, заметьте, я не считаю, что спрятать или сжечь одежду – для убийцы самый надежный путь обезопасить себя в подобных обстоятельствах. Помните дело Лейки в Новой Зеландии?

Пока Блаунт говорил, Найджел открыл ящик письменного стола, вынул оттуда крупномасштабную военно-геодезическую карту и разложил ее на столе.

– Вот здесь Ферри-Лейси. Теперь давайте посмотрим. В радиусе пяти миль от деревни есть три железнодорожные станции. Редкот и Чиллингхэм расположены на главной магистрали Большой Западной железнодорожной линии, Хинтон-Лейси – на маленькой ветке. Однако Редкот находится на другом берегу реки по отношению к этому лесу, через который, по вашим словам, прошел наш незнакомец. Остаются Чиллингхэм и Хинтон-Лейси. Но человек, который не хочет привлекать к себе внимание, ни за что не слезет на маленькой станции, расположенной к тому же на боковой ветке. Поэтому я считаю, что наиболее вероятен Чиллингхэм. Это достаточно оживленное место; станция находится на окраине города. Он мог пойти по этой дороге, пройти четыре мили, потом сойти с шоссе, свернуть в лес Фоксхолвуд и срезать угол к Ферри-Лейси. А если он знал этот короткий путь, значит, он очень хорошо знаком с этими местами.

– Разумеется, – согласился Блаунт. – Но единственное доказательство того, что он прошел через лес, которым мы располагаем, – это клочок макинтоша на колючей проволоке. А ведь вы сами только что заметили, что макинтош мог принадлежать вовсе не убитому.

– Черт возьми! Вы ловите меня на слове? Занимайтесь тогда этим делом сами. Оно ваше с начала и до конца, вот и копайтесь себе во всех его тайнах и загадках.

– Я, конечно, возьму на себя руководство ходом расследования. А вы… э… скажите, вам не хотелось бы совершить небольшое путешествие в Оксфордшир?

– Ну вот еще! У меня дел по горло.

– У вас ведь там друзья, и вы один соберете сплетен больше, чем двое таких недотеп, как мы с Гейтсом.

– Кстати, о Гейтсе, – вспомнил Найджел. – Что там у него вышло с миссис Ситон? Небольшая потасовка?

– Ну что вы такое говорите! – возмутился Блаунт. – Зачем так преувеличивать? Гейтс просто стал выяснять по долгу службы, не видел ли кто из домочадцев на прошлой неделе в округе незнакомого человека. А у них там, кажется, живет карлик – слуга или что-то в этом роде…

– Да. Финни Блэк.

– …и миссис Ситон не позволила Гейтсу расспрашивать его, утверждала, что он немой или слабоумный. Гейтс настаивал, и тогда она влепила ему пощечину. Гейтс у нас здесь человек новый, имейте это в виду; допускаю, что он мог быть несколько грубоват. Но…

– Однако попахивает гестаповскими методами!

– …но это же серьезное дело – нападение на полицейского при исполнении служебных обязанностей! Нет, мой дорогой, это просто никуда не годится. А потом леди начала угрожать, что пожалуется главному констеблю, главному лорду графства, – в общем, обещала обрушить на бедного Гейтса всевозможные кары. Похоже, она пользуется большим влиянием в графстве. Так что Гейтс счел за благо промолчать.

Блаунт прикончил остатки виски в своем стакане и потянулся за видавшей виды фетровой шляпой.

– Увидимся в деревне?

– Да, я остановлюсь у Пола Уиллингхэма. Могу же я захотеть обзавестись парой рукописей Роберта Ситона для моей монографии! Я ведь работаю сейчас над новой книгой, так что…

– Вот это другой разговор! Я же знал, что вы не устоите перед искушением сунуть свой длинный нос в это дело…

Дверь затворилась раньше, чем Найджел успел бросить достойный ответ в спину удаляющейся плотной фигуре.

– Я был абсолютно уверен, что ты не утерпишь и сунешь свой длинный нос в это…

– Если кто-нибудь еще посмеет неуважительно отозваться о моем носе, пусть пеняет на себя! – заявил Найджел. Дело было на следующий вечер после разговора с Блаунтом, и они с Полом сидели в баре «Лейси-армз» в Хинтон-Лейси. – Ты соображаешь, что делаешь? Я ничего не разнюхаю, если деревенские узнают, что я связан с полицией, – вполголоса добавил он.

– Я буду всем говорить, что ты из Би-би-си. Это обычно производит впечатление – Бог его знает почему. Представим тебя продюсером какой-нибудь из этих милых и всеми любимых передач – ну, знаешь, «Проведите вечер с нами» и прочее в этом духе. И ты приехал к нам, чтобы провести передачу отсюда. Они это проглотят и не поморщатся… Привет, Фред, привет, Том! Познакомьтесь – это мой друг, мистер Стрейнджуэйз. Он из Би-би-си и собирается…

– Я не из Би-би-си. И я не собираюсь угощать тебя, Пол. Но если джентльмены не возражают…

– Благодарим вас, сэр, – хором проговорили Том и Фред.

– Би-би-си? – начал тут же Том. – Замечательная станция, ничего не скажешь. Правда, я не в восторге от вашей программы легкой музыки. Какая-то дребедень, по моему мнению. А вот симфонии там, классическая музыка… Это я уважаю. Взять, к примеру, сэра Ваулта. Вот это дирижер, скажу я вам! – Том вытер кончики своих клочкастых усов. – А может, вы, сэр, из эстрадной программы? Мне не хотелось бы вас обижать…

– Нет. Я не имею никакого отношения к эстрадной программе, – ответил Найджел, бросив убийственный взгляд на Пола. – Я, в общем, не имею отношения и к…

– Возможно, джентльмен занимается технической стороной, – предположил Фред. – Для меня это тайна за семью печатями – все эти частоты и киловатты, мегациклы и тому подобное. Но для вас, сэр, наверное, в этом нет никаких секретов? Я как на вас посмотрел, сразу вспомнил – уходил я сейчас сюда, в «Армз», а жена мне и говорит: «Фред, твой любимый приемник опять барахлит, а я как раз собиралась послушать этот чудесный сериал про Диккенса, пока ты там надираешься», – так она мне сказала. Короче говоря, когда мистер Уиллингхэм сказал, что вы из Би-би-си, сэр, я и говорю сам себе…

– Но… – начал было Найджел.

– «Фред, – говорю я себе, – а может быть, джентльмен сумеет выкроить время и забежать в твое скромное жилище, скажем, завтра утром и взглянуть на твой старый приемник?» Вы, сэр, в два счета доведете его до ума, клянусь вам. Я, конечно, не хочу доставлять вам лишнего беспокойства, сэр…

– Но…

– Вы подумайте об этом, сэр. Приятного вам вечера. Ваше здоровье.

Когда Фред с Томом вернулись к бару, Найджел набросился на Пола:

– Я тебя задушу, если ты мне еще раз приведешь этих… представителей местной интеллигенции! Как я, черт побери, по-твоему, должен…

– Давай-давай, продолжай в том же духе, и дело будет в шляпе. У тебя прекрасно выходит. Так держать! Теперь попробуем Джека Уитфорда… Джек!

К ним направлялся огромный взъерошенный детина, который только что ввалился в бар со своей овчаркой – та тут же свернулась клубком под одной из скамеек. Пол познакомил его с Найджелом.

– Если мистер Уиллингхэм будет говорить вам, что я из Би-би-си, – поспешно сказал Найджел, – то знайте, что это вранье.

– Ага. Мистер Уиллингхэм – известный врун, – мило согласился Джек, широко улыбаясь. – Я видел, сэр, как вы разговаривали с этими двумя болванами. Собираетесь взять их в передачу, мистер? Пара деревенских дурачков болтает о том, как в доброе старое время скашивали косой по пятьдесят акров за день? Меня прямо тошнит слушать, что эта ваша Болтай-Болтай-Станция передает о нас, деревенских.

Найджел сдался.

– Меня интересуют совсем другие вещи, – сказал он. – Вот это ваше убийство, скажем, – оно бы потянуло на неплохой радиоочерк. Интересно было бы рассказать, как восприняли убийство местные жители.

Он сразу же почувствовал, как изменилась атмосфера в баре «Лейси-армз». Воцарилась тишина. Джек Уитфорд с загадочным видом разглядывал его своими бледно-голубыми глазами с неподвижными, глядящими вдаль, как у моряка, зрачками.

– А кто сказал, что это наше убийство? – проговорил он наконец. – Это наверняка ребята из Ферри-Лейси. Все они там такие, настоящие бандиты. А у нас, в Хинтон-Лейси, все до одного люди законопослушные.

Пол Уиллингхэм расхохотался:

– Особенно по ночам!

– Темнота все спишет, – парировал Джек.

Помолчав, Найджел сказал:

– В бытность мою в Девоншире знал я там одного малого. Он сам-то был из Сомерсета. Так вот, он брал с собой в лес длинный шест, привязывал к концу бенгальский огонь и зажигал, а потом тыкал им между ветвями. Фазаны ему прямо в руки валились, как груши.

Джек Уитфорд хлопнул себя по бедрам.

– Вот это да! Никогда про такое не слышал! Надо же – прямо в руки валились! Ах ты, черт побери!

Лед тронулся. Найджел тут же осведомился, охраняют ли Фоксхолвуд егеря. Джек Уитфорд насторожился и вопросительно посмотрел на Пола Уиллингхэма.

– Мистер Стрейнджуэйз – человек свой, – кивнул Пол. – Можешь не беспокоиться.

– А, тогда хорошо. Ну да, охраняют. И еще проволокой недавно обнесли. Но кто знает эти места, всегда войдет и выйдет, можно сказать, с закрытыми глазами. – И Джек со свирепой улыбкой оглянулся по сторонам.

Найджел продолжал осторожно вытягивать из него сведения о лесе. Выяснилось, что когда-то Фоксхолвуд принадлежал семейству Лейси; потом Джеймс Ситон, отец поэта, продал его одному лондонскому синдикату. Синдикат-то и нанял егерей, чем существенно ограничил свободу предпринимательства для местных любителей природы. А вскоре лес и вовсе обнесли колючей проволокой и закрыли ворота на замок, с чем местные жители, с незапамятных времен привыкшие свободно ходить через лес, никак не могли смириться.

– Когда это случилось? – спросил Найджел.

– Лет, наверное, восемь-девять назад. Старый мистер Лейси, помещик, он бы ни за что на свете не позволил этой лондонской сволочи таких дел понаделать – нет, он бы им ни за что не спустил, старый Лейси!

– Интересно, а мистер Ситон-то что думает по этому поводу? – заметил Пол.

– А, этому бы лишь бы его не трогали. Всем известно, кто теперь носит штаны в доме Лейси.

Воцарилось молчание; казалось, все думали об одном и том же. Но вот Джек Уитфорд оторвался от кружки с пивом и поднял голову.

– Ох и отбрил я этого индюка инспектора!

– Неужели он и до тебя добрался? – удивился Пол.

– Ага. Во все щели свой нос совал. Я его послал. Он даже не из местных был – чужак. Я ему сказал, чтобы рыскал там, откуда пришел. Так вот прямо и заявил. – Джек отхлебнул пива. – С этими типами нужно держать ухо востро. Не встречал ли я, дескать, в последние ночи в округе незнакомцев? «По ночам-то? – говорю я ему. – Лежа в постели с собственной женой? Вы что, – говорю, – совсем рехнулись? Чтоб я сам на свою голову искал приключений? Да как я мог видеть незнакомых людей у себя в кровати?»

– Я думаю, он разыскивал убийцу того человека, которого нашли в реке, – как ни в чем не бывало отозвался Найджел.

– Никогда нельзя сказать, что нужно легавым. По-моему, они и сами не знают, чего хотят. – Джек помолчал. – Чудно, что вы заговорили о Фоксхолвуде. Я там видел одного типа на прошлой неделе, кажется, в четверг ночью это было. – Он перешел на доверительный шепот: – Сначала я думал, это мистер Ситон. Я его уже не раз там встречал по ночам – проходит совсем близко от меня, вот как вы сидите, а не видит: верно, стихи сочиняет. Он тоже ночная птица, как и я.

– Возможно, вы и тогда видели мистера Ситона?

– Тот тип очень похож на него был, особенно издали. Но он очень уж быстро мимо меня прошагал, а мистер Ситон, тот всегда ходит медленно, ясно? А потом этот сукин сын, что вы думаете, сворачивает с дороги в том месте, где раньше была тропинка, и, слышу, перелезает через ограду – ту, я вам говорил, из колючей проволоки! Я сразу понял, что это не мистер Ситон. Он никогда туда не ходит, хоть там и есть калитка.

– Вы не заметили, как этот человек был одет?

– Макинтош на нем был, больше я ничего не разглядел. Он промелькнул мимо, прямо как тень. Торопился – оно и понятно.

– Что значит – «оно и понятно»?

– В ту ночь гроза была – страшное дело.

– Знаешь, Джек, – заметил Пол, – тот труп, что нашли в реке, тоже был в макинтоше.

Джек Уитфорд плутовато взглянул на него и лукаво улыбнулся:

– В наших местах таких макинтошей пруд пруди, мистер Уиллингхэм.

– А в какое время вы видели этого незнакомца?

– Да, почитай, почти в полночь!

– Вот будет дело, если это и был тот тип, которого потом пришили, – усмехнулся Пол. – Давай, Джек, допивай, и раскинем картишки.

Когда были сброшены последние карты и Пол с Найджелом собрались уходить, Джек Уитфорд перегнулся через стол к Найджелу.

– Вы ведь не вставите в свою программу ничего из того, что я вам тут рассказывал, правда, мистер? – Он хитро ухмыльнулся. – Вы же понимаете, мне приходится дорожить репутацией…

Найджел заверил его, что на радио никто ничего не узнает.

– Но послушайте, вот чего я не понимаю, – добавил он. – Если человек идет ночью через незнакомый лес, он ведь, наверное, должен держаться дороги?

– Вот-вот. И я вам больше скажу. Вы сами-то когда-нибудь бывали в Фоксхолвуде?

– Нет.

– А вы так, для интереса, пройдитесь по нему ночью. Там и днем-то заплутаешься, столько там тропинок и дорожек, и все черт знает как перепутаны, да еще половина травой заросла.

– А этот человек шел быстро и уверенно, словно…

– Ага, словно знал наш лес как свои пять пальцев.

– И все же свернул на тропинку, перегороженную проволокой?

– Ага. Ничего себе загадочка, да? Ну ладно, бывайте. Еще увидимся.

Когда они шли по деревенской улочке, Пол спросил:

– Ну как, интересный вечер я тебе устроил?

– Да, если не считать того, что чуть было все не испортил этой своей историей про Би-би-си. Мне просто шею тебе хотелось свернуть!

– Ничего ты не понимаешь. Надо же было как-то им объяснить твое появление здесь. В таких местах, как наши, без этого не обойтись.

– А знаешь, мне этот Джек Уитфорд понравился. Он совсем не дурак.

– Это он убитого видел, я так думаю?

– Или убийцу. Но самое интересное во всем этом – загадка, которую он мне загадал. И кажется, я знаю разгадку…

Тупик

На следующее утро после завтрака Найджел отправился в Ферри-Лейси, сделав крюк через Фоксхолвуд. По пути, из автомата в Хинтон-Лейси, он позвонил в Плаш-Мидоу Роберту Ситону, и тот довольно радушно пригласил его на ленч. Затем Найджел двинулся по дороге, ведущей в Чиллингхэм. Мили через две он вышел к опушке Фоксхолвуда, простирающегося по правой стороне дороги. Если неизвестный путешественник, которого Джек Уитфорд видел в лесу около полуночи в прошлый четверг, шел пешком от железнодорожной станции в Чиллингхэме до этого места, на это у него ушло, наверное, около часа, потому что до станции было мили четыре. И этот маршрут, и время суток говорили о том, что незнакомец хотел сохранить в тайне свое путешествие в эти места. Поэтому вряд ли он задержался на станции после того, как сошел с поезда, который, видимо, прибыл в Чиллингхэм где-нибудь около одиннадцати вечера. Найджел подумал, что нужно будет спросить начальника станции, какие поезда останавливались на станции в это время и откуда они следовали.

Конечно, нельзя было отвергать возможность того, что незнакомец прибыл вовсе не по железной дороге: он мог приехать на автобусе, на попутке или, скажем, на такси. Или опять же он мог приехать поездом, выйти в Чиллингхэме, а оттуда его могли подвезти до Фоксхолвуда. Но все эти предположения не имели под собой никакой реальной основы, потому что человек, опасающийся быть узнанным, ни за что так не поступил бы: ведь потом обязательно кто-нибудь бы вспомнил, что подвозил человека, похожего по описанию на того, которого разыскивают. Другое дело – ехать в переполненном поезде, особенно дальнего следования, а через Чиллингхэм проходят все поезда из Бристоля и валлийских портов в Лондон.

Найджел вынул крупномасштабную карту, пустил секундомер и свернул в лес – как раз под вывеской, строго запрещающей вход на частную территорию и угрожающей нарушителям самыми суровыми карами. Лошадиная тропа, по которой он шел, была довольно широкой и даже значилась на карте, согласно которой по ней разрешалось движение через лес; наверняка это была та самая дорога, которую перекрыл лондонский синдикат. Но, как и говорил Джек Уитфорд, лес представлял собой настоящий лабиринт тропинок и дорожек. Ночью, если только не знать местность очень хорошо, было бы настоящим безумием сойти с основной дороги на боковую.

Утро было довольно теплым для августа. Переплетающиеся ветки деревьев отбрасывали на землю кружевной узор из света и тени. Скоро Найджел вышел на широкую просеку, вдоль и поперек перепаханную колесами тракторов и трейлеров, прореживавших лес. Если верить карте, эта просека проходили через лес по диагонали и разрешенная дорога тянулась по ней несколько сотен ярдов, а потом уходила влево; здесь она порядком подзаросла кустарником, и найти ее мог только знающий человек. Именно там Джек Уитфорд и видел незнакомца – тот поворачивал к краю леса. Действительно, ночью лишь местный житель, хорошо знающий лес, мог с такой легкостью определить, в каком месте разрешенная дорога отходит от просеки.

Найджел прошел по ней с четверть мили. Потом деревья расступились, и он уткнулся в высокие узкие ворота, буквально увитые колючей проволокой. Все вокруг было затоптано, трава и мелкий кустарник помяты и изломаны; видно было, что полиция тут хорошо поработала в поисках вещественных доказательств.

Найджел свернул с дорожки и вышел из леса, взяв немного вправо. Тут он остановился, жмурясь на ярком солнце и пытаясь разглядеть бегущую через луг к Ферри-Лейси тропинку. Вдалеке искрилась, переливаясь, Темза. Тропинка вывела его на выгон поместья Ситонов и раздвоилась: один путь вел вправо, к деревне, а другой – к металлической калитке в сад Плаш-Мидоу. Найджел заметил, что калитка заперта; ключа в ней не было, но замок и петли были хорошо смазаны. Он взглянул на секундомер: на дорогу от опушки Фоксхолвуда до этого места ушла двадцать одна минута – всего, значит, часа полтора от станции Чиллингхэм до Ферри-Лейси, не больше, а возможно, и минут на десять – пятнадцать меньше, если путешественник всю дорогу шел быстрым шагом.

Найджел повернулся к калитке спиной и зашагал к реке. Несколько секунд он рассматривал усыпанный галькой пологий склон, сбегавший к воде и сразу уходивший вглубь – это было то самое место, которое Роберт Ситон показывал ему во время предыдущего приезда и которое называл «купальней». Отсюда очень легко столкнуть лодку, отметил про себя Найджел. Или спустить в воду труп. Только труп обнаружили в полутора милях ниже по течению; а Пол рассказывал ему, что на всем протяжении реки, начиная от пешеходного мостика в Ферри-Лейси, лодочных станций нет.

– Вообще-то это не моя забота, – пробормотал он себе под нос.

И тут, оглядывая поверхность реки, сквозь торчащий из воды камыш он вдруг увидел на серебряной Темзе голову, которая походила на голову Иоанна Крестителя на блюде – спутанные мокрые черные волосы падали на мертвенно-бледное лицо, с которого неподвижно смотрели на него темные глаза. Секунду-другую он не мог оторвать глаз от этой головы, совершенно ошарашенный, не в силах взять себя в руки. Потом голова открыла рот, и спокойный голос произнес:

– Почему вы не идете в воду? Вы же весь взмокли от жары. Ловили кого-нибудь?

Это была Мара Торренс. Найджел перевел дух.

– Нет. Вылезайте. И хватит смотреть на меня взглядом Иоанна Крестителя. Вы меня напугали, – с раздражением добавил он.

Молодая женщина вышла на берег и стряхнула с себя воду. Затем, развязав бретельки купальника, легла на гальку рядом с ним.

– Я так и думала, что вы скоро объявитесь, – сказала она. – И на уме у вас будут одни головы. Видимо, ее еще не нашли, раз вы так перепугались при виде моей?

– Голову? Нет, насколько мне известно, еще не нашли.

– А что, я и в самом деле похожа на труп – я хочу сказать, от шеи и выше? Не очень-то вы мне льстите, – гнула свою линию мисс Торренс.

– Сейчас непохожи.

– На кого же я сейчас похожа, мистер Стрейнджуэйз? – Прикрывшись рукой от солнца, она вызывающе смотрела ему в глаза.

– О, вы выглядите очень мило. Кроме того, вы похожи на девушку, которой неплохо бы хорошенько выспаться, – ответил Найджел, глядя на белое как мел лицо с сильно припухшими веками.

– Я плохо сплю, когда у меня в постели нет мужчины. А в здешних местах эту нехватку трудно возместить.

Найджел от души рассмеялся:

– Боже мой! Вы что, надеетесь меня шокировать такими вот банальными физиологическими откровениями?

Рука девушки, начавшая потихоньку двигаться к нему по траве, тут же сжалась в кулак.

– В таком случае вам нужно выйти замуж.

– Вот и Лайонел мне об этом твердит? Но что толку? Я же не могу… – У нее дрогнул голос. Она попробовала выразить свою мысль еще раз: – Он находится под таким влиянием мачехи, что это совершенно не по мне. Вы можете представить себе Джанет в роли свекрови?

– Лайонел? – изумился Найджел. – Я бы сказал, что если кто у нее под каблуком, так это Роберт Ситон.

– О, Роберт может себе это позволить… или позволить себе сделать вид, что он у нее под каблуком.

Найджел пронзительно посмотрел на девушку. Впервые она сказала что-то без обычного своего эгоцентризма.

– Вы им восхищаетесь? – спросил он.

– Робертом? Я… я преклоняюсь перед ним. Он единственный добрый человек, которого я встречала в жизни, – единственный по-настоящему добрый человек. Он был таким удивительным, когда я… когда со мной случилась страшная, ужасная беда. Уже очень давно… Но это не важно. Он великий поэт.

– Да… Но давайте вернемся к вашей бессоннице. Вы всегда плохо спите? А как вы спали, скажем, на прошлой неделе? Например… в пятницу?

Найджел почувствовал, как девушка напряглась, но тут же расслабилась.

– Ах в пятницу? Нет, в ту ночь все мы спали как убитые, насколько я помню.

– Что так?

– Потому что предшествующая ночь была совершенно безумная.

– Ну? – спросил Найджел, с безразличным видом разглядывая траву у себя под ногами.

– Да. В ту ночь была дикая гроза. Вскоре после полуночи. Казалось, ей конца не будет. То прекращалась, то начиналась снова. Ненавижу гром и обожаю молнию. Я всю ночь смотрела на грозу из окна спальни.

– А куда выходит окно?

– Во двор.

– Не видели ли вы возле дома незнакомых людей – не важно, с головой или без головы?

– Нет. К тому же об этом меня уже спрашивала полиция. Надоело.

– А остальные домочадцы – они тоже плохо спали в ту ночь?

– Смотря кто. Роберт и Джанет – да, безусловно. Я видела, как они перебегали двор вскоре после половины первого, тогда гроза только начиналась. А Ванесса говорит, что видела их еще через полчаса, когда гроза разразилась во второй раз.

– Господи, что же они могли делать в такую ночь на улице?

– На следующее утро я спросила об этом Джанет. Она сказала, что они беспокоились за Китти, это их кобыла, – что ее напугает буря, она начнет брыкаться и всю конюшню в щепки разнесет.

– А второй-то раз? Когда Ванесса их видела?

– Ну, Джанет говорит, что ей это приснилось. А Ванесса все равно утверждает, что точно видела их при вспышке молнии, они были под большим каштаном.

– Прятались от дождя?

– Нет, бежали мимо него из дома. Я думаю, Ванесса это и правда во сне видела. Только Джанет все равно не должна была так резко с ней разговаривать. Вообще она очень странно вела себя в пятницу, была какая-то взвинченная и, что совершенно на нее не похоже, отправилась спать сразу после ужина.

– Джанет?

– Угу.

– А что остальные? Например, Лайонел?

– О, Лайонел утверждает, что спал и ничего не слышал. Говорит, что привык на войне спать даже под бомбежкой, – обиженным тоном добавила Мара. – Он непременно должен спать по восемь часов каждую ночь, не меньше. Наш Лайонел – ярый сторонник здорового образа жизни.

– А ваш отец? Его буря тоже разбудила?

Молодая женщина не спешила с ответом.

– Не думаю. Он… ну, знаете, он немного поддал в тот вечер. А кстати, почему вы все это у меня спрашиваете?

– Ночь четверга может оказаться очень важной.

– Но вы же начали меня спрашивать про ночь пятницы!

– Оговорился, – как ни в чем не бывало ответил Найджел.

– Ничего себе, оговорился! Да вы просто обманщик! Вы нарочно все это из меня вытянули! Это… это низко! – Она сидела в напряженной позе и буквально испепеляла его взглядом.

– Вам не следует так распаляться. Очень скоро полиция примется задавать вам кучу вопросов о ночи с четверга на пятницу. Считайте, что у нас с вами была просто генеральная репетиция… И насколько я понимаю, вы не сказали ничего такого, что могло бы бросить на кого-нибудь тень. Ведь нет никаких доказательств, что убитый приходил в Плаш-Мидоу. Пока нет.

– Я думаю, вы довольно опасный человек, Найджел Стрейнджуэйз, – сказала она и с сомнением посмотрела на него.

– А я думаю, что вы совсем не такая злая женщина, какой хотите казаться.

Она схватила его за руку и, со злостью вонзив ногти в его ладонь, оттолкнула от себя.

– Нечего изображать из себя доброго папочку! – яростно крикнула она. – Не смейте… – Она вскочила, подбежала к реке и, бросившись в воду, поплыла на спине. Найджелу пришло в голову, что хорошему пловцу ничего не стоило бы отбуксировать труп по течению, а потом пустить по волнам. Он встал.

– Вы не вернетесь со мной в дом? – крикнул он девушке.

– Нет, я пройду задами. Джанет не любит, когда я маячу под окнами в таком виде. Она умеет охранять собственность, свою собственность, и приличия тоже. Знаете что, приходите после ленча к нам в амбарчик! Хорошо? Тогда до встречи.

Найджел помахал ей рукой и пошел вдоль берега. Войдя в калитку, он очутился на дорожке, которая вела от пешеходного мостика к деревне, взобрался по крутому склону длиной в сотню ярдов и увидел перед собой Плаш-Мидоу.

Дом выглядел по-другому. Поубавилось очарования, прибавилось живости по сравнению с тем, каким он увидел его в прошлый раз. Розы – вот в чем все дело – по большей части увяли, оставшиеся пожухли. Дом остался таким же великолепным, да, но это не был уже тот сверкающий сказочными красками сон. «И зачем, ради всего святого, меня занесло сюда? И что только я здесь делаю?» Такие мысли закружились в голове у Найджела. «Великий Боже, в какую еще ловушку я сам себя загоняю? И вообще, почему я вдруг подумал о ловушке? Знаменитый поэт, его жена – родовитая дама из старинной семьи, – его сын и дочь, о чем тут можно беспокоиться? Только из-за того, что в полумиле от их дома найдено тело без головы, я заявляюсь, готовый обвинять всех и вся, шарю по углам и закоулкам в поисках зловещих улик, не верю ни одному слову… Девушка прыгает в воду, чтобы искупаться, а я тут же представляю себе, как она тянет за собой на буксире обезглавленный труп…»

Найджел встряхнулся, чувствуя, что дом снова начал околдовывать его своими чарами – теперь без помощи роз, но на этот раз еще быстрее. «Нет, тут все же есть кое-что необычное, – сказал он себе. – Ну вот, например: почему Джанет Ситон, помешанная на родословных и всяческих кастовых условностях, позволяет такой богемной парочке, как Торренсы, жить у них в амбаре? И как могла Мара Торренс, которая боготворит Роберта Ситона, дойти до того, чтобы вырезать такую позорящую его фигуру? И почему Роберт назвал ее «аутотерапией»? И когда…»

– Хелло! У вас ужасно озабоченный вид. Вы приехали из-за нашего убийства?

Совсем рядом, в каком-то футе от его лица, из-за невысокой садовой стены выплыло облако соломенных волос, а в нем личико Ванессы Ситон. Найджел сделал вид, что страшно испугался.

– Боже! Ты меня до смерти напугала. Откуда ты взялась?

– Я вас выслеживала. Наш лейтенант, – она зарумянилась от смущения, – ну, понимаете, наш лейтенант в отряде скаутов, в последней четверти учила меня, как выслеживать людей. Она у нас знаменитый следопыт. Самое главное – раствориться в окружающей природе, замереть, застыть и не двигаться, если кто-нибудь посмотрит в твою сторону. И тогда ты становишься практически невидимым.

– Хм, – произнес Найджел, с подчеркнутым вниманием рассматривая фигуру Ванессы. – Ты и полицейских выслеживала, когда они сюда приезжали?

– А вы как думали! Их тут была целая орда. Трое, не меньше. Рыскали по всему саду и огороду. Разглядывали землю. – Она заговорила хриплым, леденящим кровь шепотом: – Вы знаете, что они искали? Свежевскопанную землю! Так Лайонел говорит. А сегодня утром приехал еще полицейский, его зовут суперинтендант Блаунт. Он сейчас там, у дороги, разговаривает с Губертом.

– С Губертом?

– Это наш садовник.

– Мне нужно поговорить с ним. Пойдем?

Ванесса отошла назад, разбежалась и, перепрыгнув через стену, шлепнулась на землю рядом с Найджелом.

– Я еще не научилась приземляться. Наш лейтенант делает это запросто. Но она ведь и физкультуру у нас преподает.

Она пошла с ним вверх по дорожке, болтая без умолку. Справа от них осталось несколько домишек, за ними под прямым углом к дорожке отходила тропка. Ванесса свернула на нее. В конце тропки Найджел увидел ступеньки, дальше тропа шла через луг – он сообразил, что это второе ответвление лесной дороги. Если незнакомец не пошел по левой тропе, ведущей к садовой калитке Плаш-Мидоу, он, по-видимому, прошел этим путем до деревни.

– Вон домик Губерта, – сказала Ванесса, показывая на ворота в живой изгороди слева от дорожки.

– Слушай, загляни-ка туда, и если суперинтендант еще не ушел, скажи ему, что мистер Стрейнджуэйз хотел бы переговорить с ним.

– Ух ты! Вы что, знакомы с суперинтендантом? А вы не можете взять у него для меня автограф? Я сама боюсь у него попросить.

– Ну что ж, попробую.

Когда Блаунт, буксируемый неутомимой Ванессой, появился в дверях, Найджел сказал:

– Доброе утро, суперинтендант. Я обещал мисс Ситон, что вы дадите ей автограф.

– Ну что ж, пожалуйста, почему бы и нет, – отозвался Блаунт, почесывая лысину.

– Быстро беги домой за альбомом, Ванесса.

Ванесса вприпрыжку понеслась к дому. Найджел быстро пересказал суперинтенданту все, что удалось узнать от Джека Уитфорда, и попросил не карать Уитфорда за то, что он утаил информацию от инспектора Гейтса: от него можно было получить еще много полезных сведений.

– Ну конечно, что за разговор. Это же дает нам ниточку. Премного обязан вам, Стрейнджуэйз. Чиллингхэмом мы займемся. Значит, он видел того человека в Фоксхолвуде в четверг, незадолго до полуночи?

– От ворот с колючей проволокой четверть часа ходу до Ферри-Лейси. Я полагаю, вы знаете ту дорогу наискось через лес, которая потом раздваивается?

– Угу. Что еще говорят?

– Много чего. Потом расскажу. Вы можете прийти сегодня вечером на ферму Пола Уиллингхэма в Хинтон-Лейси – скажем, часов в девять? Там мы сможем поболтать.

– Очень хорошо. Между прочим, ваша версия насчет дезертиров ничего не дала. Гейтс связывался с командованием армии. Насколько им известно, в настоящее время никто из этой деревни в списках дезертиров не значится.

– Ну и Бог с ними, нас это уже не интересует. Кого вам нужно искать, так это человека, который очень хорошо знал здешние места и уехал отсюда лет девять или десять назад.

Блаунт вопросительно поднял брови, и тут сотрясение почвы возвестило о том, что к нам на полной скорости возвращается мисс Ванесса Ситон.

– Вечером все объясню, – поспешно закончил Найджел. – А теперь достаньте свою ручку и распишитесь, пожалуйста.

По пути обратно в Плаш-Мидоу Ванесса сообщила Найджелу, что ее мачеха хотела бы до ленча переговорить с ним наедине. Девочка провела его в маленькую гостиную, где, просматривая счета, сидела миссис Ситон. Она поднялась им навстречу и величественно поздоровалась.

– Садитесь, прошу вас. Спасибо, Ванесса, иди побегай… Мистер Стрейнджуэйз, я хотела с вами поговорить. Ванесса сказала, что суперинтендант Блаунт ваш друг; возможно, вы могли бы дать мне совет. Видите ли, он спросил, не буду ли я… не будем ли мы возражать, если полицейские обыщут наш дом. Естественно, я осведомилась, имеется ли у него ордер на обыск, и, само собой, никакого ордера у него не оказалось. И вообще, что за нелепая идея – разве не достаточно того, что этот дурак инспектор Гейтс терзает нас целый день? К тому же несколько дней назад я предоставила полиции возможность обыскать вокруг дома все: и сад, и огород, и хозяйственные постройки. Но дом! Подумать только!

– Блаунт не может произвести обыск без ордера. Но ведь это обязанность каждого гражданина – помогать полиции всеми возможными…

– Я считаю, что моя наипервейшая обязанность , мистер Стрейнджуэйз, – это ограждать моего мужа от любых волнений и вообще от всего, что может помешать его работе, – торжественно изрекла Джанет Ситон. – Его работа для меня всегда на первом месте! Я считаю просто чудовищным, что Роберту то и дело надоедают из-за того, что какой-то несчастный был убит – и, кстати, совсем не возле моего дома. Особенно теперь, когда его поэма находится в такой стадии, на которой требуется величайшая сосредоточенность!

– Да. Я вас понимаю. Однако я убежден, что обыск можно провести так, чтобы не побеспокоить вашего мужа.

– Но дело не только в этом. Это ведь ужасно унизительно, когда целая свора полицейских обшаривает твой дом! Вы же знаете, у меня есть очень дорогие, уникальные вещи. Просто неповторимые. Если их повредят…

– Не думаю, что это может случиться. В Скотленд-Ярде работают достаточно квалифицированные люди, дело свое они знают и проведут осмотр дома очень осторожно.

– Но я просто не понимаю, зачем это нужно!

– Просто чтобы удостовериться, что человек, которого убили, не был здесь перед смертью. Он мог быть, например, грабителем и пытаться залезть в дом. Или это мог быть преступник, скрывающийся от правосудия.

– Но Боже ты мой, если бы он залез в дом, если бы он оставил здесь следы, мы бы давно уже их нашли!

– Давно? Вы имеете в виду – в пятницу утром?

– Да. Если это и было то утро после того… после того, что случилось. Я не знала, что полиция установила это с такой определенностью.

Найджелу показалось, что голос миссис Ситон чуть заметно дрогнул, как будто на какую-то долю мгновения она задержала дыхание, но потом быстро взяла себя в руки и продолжала говорить; так бывает, когда в беге с препятствиями спортсмен задевает барьер, но успевает собраться, чтобы не потерять темп.

– Я подумаю о том, что вы сказали, – продолжала миссис Ситон. – Ну ладно, нельзя заставлять поэта так долго ждать. Он уже спрашивал о вас.

«Что это, чистейшей воды невинность или феноменальная сила воли? – спрашивал себя Найджел, пока они поднимались наверх. – Она так ничего и не спросила о ночи с четверга на пятницу!»

Роберт Ситон сидел за маленьким столом в дальнем углу кабинета. Окно комнаты выходило во двор, на хозяйственные постройки и холмистый пасторальный пейзаж, простирающийся за ними, но стол стоял таким образом, что Ситон, когда писал, сидел к окну спиной. Три стены были заняты книжными полками; на одной из них стоял бронзовый бюст поэта работы Эпштейна. Комната выглядела светлой, прохладной и очень чистой, но довольно скромной по сравнению с изысканным богатством и артистизмом комнат первого этажа, – никаких картин, никаких дорогих безделушек.

– Я все для вас приготовил, – весело сказал Роберт Ситон. – Скажите спасибо моей жене. Я был уверен, что их давно выкинули. Но она все их собирает и складывает, а потом запирает на ключ. – Он показал на стопку из пяти или шести маленьких тетрадок, лежащую на столе перед ним.

– Роберт скромничает, – заметила миссис Ситон. – Я уверена, его черновики будут интересны потомкам.

– Потомкам? Фу! Это слишком сильное слово. Уверен, мистер Стрейнджуэйз не имеет ни малейшего желания называться потомком.

– Ты знаешь, что я имею в виду, Роберт. – Миссис Ситон явно была задета.

Найджел подумал, что Роберт Ситон немного изменился с тех пор, как он видел его в июне, – стал подвижнее, живее, будто освободился от какого-то тяготившего его бремени. Как воздух после грозы, подумал Найджел; а черт, далась ему эта гроза!

– Ну так вот, – говорил тем временем поэт. – Что тут у нас? Ага. «Лирические интерлюдии». – Он взял одну из тетрадок. – М-м-м. В то время сказать мне было нечего, но это ничего я сказал не так уж плохо. Вы без труда поймете, что тут к чему. Я всегда пишу первые черновики карандашом, боюсь, читать будет трудно, очень неразборчиво… – Заглянув через его плечо, Найджел увидел, что вся страница испещрена поправками и добавлениями. Роберт Ситон перевернул страницу. – Затем идут следующие варианты каждого стихотворения или поэмы, это уже чернилами. Вы увидите, как они складывались. Очень просто. Что же, пожалуйста.

Он передал всю стопку в руки Найджелу.

– О, Роберт, ты не думаешь, что было бы лучше… Я не сомневаюсь, что мистер Стрейнджуэйз будет с ними обращаться очень осторожно. Но все же…

– Ерунда, моя дорогая! Если он собирается с ними работать, то должен взять их с собой.

– Я подумала, а не было бы проще, если бы он остался с нами в Плаш-Мидоу, пока… Нам было бы очень приятно, если бы вы пожили у нас, мистер Стрейнджуэйз. Если, конечно, Пол согласится отпустить вас на несколько дней.

– Прекрасная мысль! – подхватил Роберт Ситон, радостно потирая руки. – Почему бы нет? Конечно, вы согласитесь, мой дорогой друг. – Он озорно блеснул глазами. – Вы сможете делить время между работой и своим хобби. Вы ведь наверняка слышали о нашем местном убийстве?

– Слышал.

– Великолепно! Превосходно! Значит, договорились? Когда вы сможете перебраться? Завтра? Чем раньше, тем лучше. Вы облегчите Джанет несение гарнизонной службы.

– Роберт! Ну что ты в самом деле! Я уверена, что мистер Стрейнджуэйз не…

– У моей жены преувеличенные представления о святости моей работы. Честное слово, я действительно верю, что полицейские в мой кабинет войдут только через ее труп.

– Миссис Ситон говорила мне, что в создании вашей новой поэмы настал критический момент.

– В создании поэмы? А, да. Верно. Я…

– Роберт не любит говорить о вещах, над которыми в данный момент работает, – безапелляционно заявила Джанет.

– Конечно. Я это очень хорошо понимаю, – сказал Найджел.

– Но тем не менее я продвигаюсь вперед. Джанет подарила мне несколько недель назад шариковую ручку. Называется «Биро». Вы никогда таких не видели? Она, по-моему, принесла мне счастье. Так и летает по бумаге. Но наверное, и она в один прекрасный день иссякнет.

– Ее можно заправить снова у Акстерса. Пошли вниз, пора за стол.

За ленчем Найджел заговорил о сильной грозе, которая прошла на предыдущей неделе, и сразу же заметил, как миссис Ситон попыталась незаметно перевести разговор на другую тему. Однако Ванесса продолжала обиженно настаивать, что она не спала.

– Я видела, как вы оба шли через двор! – повторяла она родителям. – Ну вот честное слово, видела. И это было после грозы, потому что трава блестела от дождя. Я посмотрела на часы, и на них было без пяти час. Я не могла видеть во сне, что смотрю на часы. Они бы превратились в турнепс, или мороженое, или во что-нибудь еще, если бы это было во сне.

– Ванесса, мы все тогда были не в лучшей форме. – Миссис Ситон повернулась к Найджелу: – Эта ночь была для нас очень беспокойной. После первого порыва грозы я вышла из дома взглянуть на Китти, это наша кобыла, не испугалась ли она: она очень пуглива. Наверное, Ванесса тогда-то и видела нас, а во сне все перемешалось.

– А я вам говорю, это было не тогда! Я…

– Ванесса, не надо спорить с матерью, – ласково перебил ее Роберт Ситон. – Ну какое это имеет значение в самом деле?

– Подвергается самомнению моя искренность! – воскликнула Ванесса с видом Жанны д’Арк, идущей на костер. Лайонел развеселился, глядя на нее.

– Сомнению, толстуха, сомнению, – поправил он, давясь от смеха. – А может, ты хотела сказать – съедению? Пожалуйста, не путай.

– Как хочу, так и говорю, а я хочу сказать «самомнению». Не знаю, почему это слово тебе не нравится, – сохраняя ледяное спокойствие, парировала сестра. – И не называй меня толстухой. Тебе следовало бы с большим уважением относиться к женщинам!

Ленч продолжался в самой милой и дружелюбной атмосфере. Домочадцы по-семейному подтрунивали друг над другом, шутили по поводу вещей, которые знали только они. Финни Блэк ловко обслуживал всех, хихикая и булькая при каждом взрыве смеха молодых Ситонов. Найджел отметил про себя, что обитатели Плаш-Мидоу довольно легко относятся к недавнему, еще совсем тепленькому «местному убийству».

Но он ошибался. После ленча, когда Лайонел и Ванесса вышли из комнаты, миссис Ситон сама вернулась к девочкиному «сну»:

– Мы сочли за лучшее утверждать, что ей все привиделось, но она на самом деле видела нас с Робертом в ту ночь. Лучше я объясню, – она посмотрела на мужа, – поскольку мистер Стрейнджуэйз дал понять, что ночь с четверга на пятницу может иметь большое значение.

И она рассказала, что Финни Блэк всегда во время грозы приходит в сильное возбуждение. Раньше уже несколько раз случалось, что он бродил по дому или вокруг в состоянии полного отключения («как ребенок – очень впечатлительный ребенок»). Они зашли к нему в спальню, проверить, все ли с ним в порядке. В комнате никого не было. Тогда они вышли на улицу и стали искать во дворе и вокруг, звали его ласково и негромко, чтобы не испугать еще больше.

– Ну и как, нашли вы его? – спросил Найджел.

– Тогда не нашли. Он объявился через час, промокший до нитки, – ответил Роберт.

Понизив голос, миссис Ситон доверительно проговорила:

– Знаете, Ванесса – очень впечатлительная девочка. И она… так и не привязалась к Финни. Вот почему мы не можем сказать ей правду. Было бы в высшей степени неправильно, если бы она узнала, что Финни иногда бродит в темноте по дому.

Найджел подумал про себя, что еще неправильнее не предупредить Ванессу, что как-нибудь среди ночи к ней в комнату может забрести совершенно невменяемый карлик, бормочущий непонятные слова. Впрочем, это его не касается, это дело ее родителей. Найджел подумал, не спросить ли их, почему они держат Финни Блэка в доме, если Ванесса его не выносит, но передумал и сказал следующее:

– Да-да, понимаю. Тогда все ясно. Но скажите, миссис Ситон, – вы и ваши предки так давно живете здесь, столько времени связаны с деревней; вы, наверное, знаете историю каждой семьи, – так вот, скажите мне, пожалуйста, не помните ли вы, чтобы кто-нибудь из жителей покидал деревню лет девять или десять назад, да еще при загадочных обстоятельствах? Этому человеку было тогда лет сорок пять – пятьдесят, и до своего отъезда он всю жизнь прожил в этих местах или, во всяком случае, досконально знал окрестности.

Закончив свой вопрос, Найджел был совершенно ошарашен тем, какое впечатление он произвел на хозяина и хозяйку. Желтоватое лицо миссис Ситон вспыхнуло пунцовым цветом, большие, с крупными костяшками, руки вцепились в подлокотники кресла. Роберт Ситон вынул изо рта трубку и в буквальном смысле слова с раскрытым ртом уставился на Найджела.

Когда Найджел закончил говорить, в комнате установилась гнетущая мертвая тишина. Затем Ситоны заговорили одновременно и одновременно остановились.

– Знаете, удивительное дело… – Поэт сделал вторую попытку. – Верно, Джанет? Я хочу сказать, что ваше описание, Стрейнджуэйз, совершенно подходит… Но…

– Подходит кому?

– Моему старшему брату Освальду.

– Роберт, я не думаю, что мистер Стрейнджуэйз…

– Но оно и в самом деле подходит! – Ситон нетерпеливым жестом отмел возражения жены. – Это было десять лет назад. И ему было… дайте сообразить, пятьдесят, нет, сорок девять. И он, безусловно, знал окрестности деревни как свои пять пальцев.

– Но я не думаю, что он исчез при загадочных обстоятельствах, – возразил Найджел. – Он уехал за границу? Где он находится сейчас?

– О нет, – ответил Роберт Ситон. – Он не уезжал за границу. Однажды он просто пропал. И… ну, на следующий день я услышал, что он утопился, бедняга.

Темное прошлое

Перед тем как расстаться, они договорились, что Найджел переберется в Плаш-Мидоу в понедельник. Это значило, что он сможет провести с Полом еще целый день. Пересекая двор по направлению к амбару, Найджел думал о том, как удачно все складывается: он сможет посвятить всю будущую неделю изучению рукописей Роберта Ситона, не отвлекаясь при этом на грустные мысли и пересуды по поводу преступления в Ферри-Лейси: после всего с такой искренностью рассказанного поэтом Найджелу и в голову не могла прийти мысль, что гостеприимство ему оказывает убийца. Смешно даже подумать об этом! Жаль, конечно, что Освальд Ситон утопился десять лет тому назад. Теоретически он был именно то, что надо, чтобы дорисовать убедительную картину преступления: в семью возвращается «паршивая овца», все в панике, возможно, он начинает их шантажировать – оторвать ему голову, и дело с концом. Найджел вполне мог представить себе, что Джанет не остановится ни перед чем, чтобы сохранить существующее положение вещей. Но эту мысль, слава Богу, можно было теперь выбросить из головы.

Найджел обошел вокруг амбара, по привычке отметив про себя, что единственная дверь домика выходит во двор, а с другой стороны через французские окна можно выйти на подъездную дорожку, которая ведет на улицу; там же разбит маленький, аккуратненький, обнесенный заборчиком садик: розовые кусты, лужайка, несколько яблонь. Полюбовавшись садиком, Найджел повернулся и увидел, что Мара Торренс как раз растворяет французские окна. Она пригласила его в студию, которая оказалась просторным прохладным помещением с высоким потолком, занимавшим половину длины амбара; ослепительно белые стены переходили вверху прямо в сводчатую деревянную крышу. Оставшаяся часть амбара была разделена на две части: внизу, на первом этаже, кухонька и рабочие комнаты, а наверху три маленькие спальни и ванная. Забраться на второй этаж, когда-то служивший сеновалом, можно было по крутой лесенке из студии; сеновал-чердак, огражденный балюстрадой, смахивал снизу на балкончик для оркестра.

По просьбе Найджела Мара показала ему весь домик, но рассказывала о нем скупо и нехотя. Найджел выглянул в окно ее спальни – оттуда она видела Ситонов в ту грозовую ночь. Он заметил, что эта комната расположена дальше других от лестницы, а от спальни Реннела Торренса ее отделяет только маленькая комнатушка, похожая на пенал.

Они снова спустились в студию. Пока Мара варила кофе, Найджел слонялся по комнате, разглядывая картины, развешанные по стенам или просто прислоненные к ним. Ничего не скажешь, Реннел Торренс был плодовитым художником, однако печати гения в его полотнах Найджел не заметил. Картины были все сплошь на романтические темы и выполнены в амбициозной, торопливой, с претензией на грандиозность манере. Торренс хотел казаться художником-романтиком, но его образам не хватало насыщенности, внутреннего единства и своеобразия, и его произведения представляли собой жалкие потуги раздуть маленький, хотя и несомненный талант до масштабов величия. Картины были страшно однообразными и производили впечатление серии незаконченных этюдов к еще не начатому шедевру.

Найджел повернулся к стоявшему сбоку столику, заставленному немытыми стаканами, заваленному принадлежностями художественного творчества и старыми журналами. Один из журналов был раскрыт на фотографии, на которой Ситоны и Торренсы стояли вместе на фоне Плаш-Мидоу. Снимок сопровождался типичной для светского издания пресной подписью: «Содружество художников. Выдающийся поэт Роберт Ситон в окружении семьи позирует у своего красивейшего старинного дома в Ферри-Лейси. Миссис Ситон происходит из семьи Лейси, которая с незапамятных времен владела поместьем Плаш-Мидоу. Рядом с Ситонами – художник Реннел Торренс и его очаровательная дочь. Торренсы живут в старинном амбаре, примыкающем к Плаш-Мидоу и переоборудованном для них мистером и миссис Ситон в великолепную художественную студию».

Журнал был датирован июлем прошлого года. Найджел положил его на место и перешел к другому столу, стоявшему перед самым подиумом. На этом столе находился круглый предмет, укрытый от посторонних взглядов куском материи. Найджел снял ткань, и от того, что он увидел, у него в полном смысле слова перехватило дыхание. Это была голова. Глиняная голова Роберта Ситона. При одном взгляде на эту скульптуру все картины, находившиеся в студии, стали казаться неуклюжими поделками – столько в ней было невообразимой жизненной силы.

Но самое жуткое, что лицо поэта было отвратительно искажено. Можно было узнать каждую черточку, они были схвачены с почти фотографической точностью, но все в целом производило ужасное, отталкивающее впечатление: это было воплощение непристойного, злорадствующего в своем грехе порока. Лицо дьявола, упивающегося своим проклятием.

– Вот это да! – пробормотал Найджел, снова накрывая голову тканью.

– Как вы смеете! – раздался с порога яростный голос Мары Торренс.

Она швырнула поднос с кофе на столик и, оттолкнув Найджела, встала между ним и глиняной головой, как будто защищая от него свое творение.

– Как вы смеете подглядывать?!

– Так это ваша работа?

– Ненавижу, когда смотрят на вещи, которые я еще не закончила. Извините, что я так сорвалась, – уже спокойнее сказала она.

– Не закончили? Понимаю.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, я хотел спросить – вы что, и в самом деле представляете Роберта Ситона таким?

– Ну что вы! – На лице у нее появилось смущенное выражение, голос погас и слегка задрожал. – Сама не знаю, как это получилось, – произнесла она неуверенно. – Я… она меня пугает. Лучше начну все сначала.

– Но вы знаете, получилась весьма впечатляющая вещь. Очень хорошая, поверьте мне. Потрясающая.

– Что там такого потрясающего? – спросил ее отец, входя в комнату.

Найджел показал на голову.

– А, это. Да, Маре перешла частичка моего дарования… Ну что ж, это будет хороший удар справа для Джанет. – Реннел Торренс хохотнул и, плюхнувшись со всего размаха в кресло, налил себе кофе. – Впрочем, она это заслужила.

– Заслужила?

– Угу. Несколько дней назад – когда это было, Мара? ах да, в прошлую субботу – Джанет заходила сюда. Разговор зашел о современном искусстве. У Джанет безнадежно устаревшие буржуазные взгляды, и Мара порядком раскипятилась по поводу абстракционистов. Это ее любимая тема – знаете, три завитушки и нос морковкой, назовите это «Предмет» – и дело в шляпе. Ну так вот, Джанет заявила, что Мара ни за что на свете, хоть сто лет трудись, не сумеет сделать скульптурный портрет, бюст, реалистическую работу, по которой можно было бы узнать модель. Еще она сказала, что абстрактные вещи рисуют только те, кому не под силу чистый реализм. Конечно, старушка слегка погорячилась – хотя в принципе я бы не сказал, что совершенно с ней не согласен. И что бы вы думали, эта дуреха, моя дочка, заглотила наживку вместе с крючком, леской и грузилом. «Не смогу, значит?! Хотите, докажу?» И на следующий же день, если не в тот же самый, заарканила Роберта и заставила его позировать.

Они помолчали.

– Вы думаете, он похож? – спросил наконец Найджел.

– А как же, все шло прекрасно. Правда, я не видел день или два…

Торренс с трудом поднялся из своего плетеного кресла, склонился над столиком и снял покрывало с головы. И тут же Найджел услышал, как из горла у него вылетел странный звук. Художник с такой силой набросил ткань обратно на скульптуру, что едва не перевернул ее.

– Извините, – сказал он. – У меня порой сердце барахлит. Мара, будь добра, принеси мне капельку виски.

– Я принесу тебе воды. Ты уже достаточно хлебнул после ленча.

Когда девушка вышла из комнаты, Найджел заметил:

– Ведь это совсем не Роберт Ситон, правда?

– Какого черта вы хотите сказать? Кто же еще?..

Для человека, только что пережившего сердечный приступ, он был что-то уж слишком возбужден.

– Роберт ей позировал. Спросите хоть Джанет! Мара заставила его позировать.

– Я только хотел сказать, что выражение на лице Роберта… не слишком ему свойственно, – примирительно, но совершенно искренне произнес Найджел.

В десятом часу вечера суперинтендант Блаунт подъезжал к ферме Пола Уиллингхэма.

– Я слышал, вы решили следующую неделю провести в Плаш-Мидоу? – с порога обратился он к Найджелу. – Это о-очень удобно!

– Рад, что вы одобряете. Но вот что я хочу вам сказать, Блаунт. Меня больше интересует поэзия Ситона, чем его предполагаемые преступные наклонности, и при необходимости я сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать правосудию. У нас в стране не так много хороших поэтов, чтобы мы могли позволить себе роскошь одного из них повесить.

Подобное не совсем этичное выступление поначалу привело суперинтенданта в замешательство. Затем на лице у него появилось то довольное выражение, какое бывает у шотландца, который в одиночку справился с чьей-нибудь шуткой.

– Я не думаю, что вы разыгрываете меня, Стрейнджуэйз. Разумеется, у нас нет оснований подозревать мистера Ситона, насколько можно судить по материалам следствия. Но вот что касается его домочадцев – это другой вопрос.

И Блаунт рассказал о том, какие сведения получило следствие за сегодняшний день. После того как утром Найджел изложил ему добытую в баре «Лейси-армз» информацию, суперинтендант сузил круг внимания полиции до ночи с четверга на пятницу на прошлой неделе. Обнаружилось, что в ту ночь должна была родить женщина, живущая недалеко от дома садовника из Плаш-Мидоу. Около одиннадцати вечера ее муж звонил врачу из телефона-автомата. Доктора на месте не оказалось, он был на другом вызове, но мужу обещали все передать, как только доктор вернется. Это был у них с женой первый ребенок, и муж отчаянно нервничал. С двенадцати до часу ночи, когда врач наконец приехал, он стоял на улице, то у порога дома, то на дороге, ожидая его приезда. Он был совершенно уверен, что за это время ни один человек не проходил по тропинке, которая ведет от разрешенной дороги через поля, мимо его дома, и выходит на дорогу в деревню. Эти показания, если только можно на них полагаться, означают, что незнакомец пошел по левому ответвлению от разрешенной дороги, которое ведет к Плаш-Мидоу.

– И еще один важный факт, – продолжал Блаунт. – Этот человек говорит, что незадолго до приезда доктора видел мистера Ситона, который шел по дороге в сторону Плаш-Мидоу. Точного времени он назвать не смог, но думает, что это было где-то без четверти час.

– Вы спрашивали об этом Ситона?

– Да. Он сказал, что выходил погулять. По-видимому, в этом нет ничего необычного: он часто гуляет по ночам. И ему пришлось спрятаться от дождя, когда гроза налетела в первый раз.

– Понятно, – не спеша проговорил Найджел. – Конечно, когда твоя жена вот-вот родит, а врач все не едет, время тянется неимоверно медленно…

– О чем это вы задумались? – Блаунт внимательно посмотрел на Найджела.

– Что-то тут концы с концами не сходятся. В половине первого Ситон уже должен был быть дома. Однако я допускаю, что испереживавшийся молодой муж перепутал время или что Мара Торренс ошиблась.

Найджел передал Блаунту разговор с мисс Торренс.

– Ого! Нужно этим заняться, – озабоченно проговорил Блаунт. – Теперь насчет поездов. Есть экспресс из Бристоля, он прибывает в Чиллингхэм в 10.58; есть еще один, в 10.19, из валлийских портов. В тот вечер оба пришли вовремя. Судя по всему, речь скорее всего идет о бристольском экспрессе. Контролер на станции, собирающий билеты у сходящих пассажиров, ничем нам помочь не смог. Гейтс расспросил людей на станции и вокруг нее, но не нашел никаких данных, что между 10.19 и 11.00 там кто-нибудь бродил. С другой стороны, Гейтсу не удалось найти свидетелей, которые бы видели, чтобы наш незнакомец шагал по дороге от станции к Ферри-Лейси. Хотя об этом рано еще судить окончательно. Гейтс будет продолжать расспросы по всему отрезку дороги до самого Фоксхолвуда.

– Значит, вы пока не нашли ни головы убитого, ни его одежды, ни других следов?

Блаунт пожал плечами. Полиция графства обыскала вокруг Плаш-Мидоу все сады и огороды – буквально каждый сантиметр. Но все окрестности не перекопаешь, чтобы найти одну-единственную голову, и ни один человек в деревне или в округе не слышал в ту ночь стука лопаты. Блаунт только сегодня утром расспрашивал садовника Ситонов, не видел ли тот в пятницу где-нибудь в саду свежевскопанную землю и не заметил ли отсутствия каких-нибудь садовых инструментов. Но он ничего подобного не припомнил.

– Хотя, скажу я вам, – пробурчал суперинтендант, – эти деревенские держатся друг друга, о-очень сильно держатся. Они соврут тебе прямо в глаза и глазом не моргнут, лишь бы выгородить Ситонов – или, точнее сказать, Лейси. Феодализм в здешних местах еще о-очень сильно сидит.

В тот же день, вскоре после того как Найджел ушел, двое полицейских начали тщательный обыск Плаш-Мидоу. Миссис Ситон на этот раз не возражала, когда суперинтендант попросил ее разрешить обыск, но настояла, что будет сопровождать полицейских с начала и до конца по всему первому этажу, чтобы лично проследить, что ни один экспонат ее бесценных коллекций не пострадает. В доме ничего не обнаружили. Тем временем Блаунт допросил всех членов семьи и домочадцев; ничего нового по сравнению с тем, что Найджел уже знал о ночи с четверга на пятницу, они не сообщили.

– Конечно, мне не удалось вытащить ничего из этого карлика, – добавил Блаунт. – Он только блеял и стенал, вот и все. И мне еще осталось допросить мисс Торренс: ее не было дома.

Инспектор Гейтс не обнаружил следов крови в хозяйственных постройках, еще когда обыскивал их в первый раз.

В этот день Блаунт допросил скотника, но тоже безрезультатно.

– Почему скотника? – поинтересовался Найджел.

– Ну, понимаете, ведь маслодельня выложена плиткой. Ее нетрудно помыть из шланга.

– Ночью-то? Но это страшно рискованно, согласитесь! Кто-нибудь мог услышать…

– Только не в такой ливень, как в ту ночь. Впрочем, скотник не смог определенно сказать, мыли ли помещение маслодельни после того, как он сполоснул его из шланга накануне вечером.

– А я все еще не уверен, что вы правильно поступаете, обращая так много внимания на Плаш-Мидоу.

Блаунт даже обиделся.

– А кто вам сказал, что это так уж много? Вовсе нет. Я готов принять другие версии – пожалуйста, давайте! Но убитого видели идущим в этом направлении. И дом стоит несколько на отлете. Подумайте сами, если бы он направился куда-нибудь в другое место, скажем, в один из домов деревни, и там погиб, а потом убийца стал бы избавляться от его головы и одежды, – ведь обязательно нашелся бы сосед, который что-нибудь да слышал или заметил что-то необычное, а потом непременно стал бы судачить по этому поводу – ну, разве не так? Надо же нам с чего-то начинать!

– Никто из Плаш-Мидоу не уезжал на прошлой неделе?

– Мистер Лайонел в прошлую субботу ездил в Лондон, к друзьям на уик-энд. Мы все это проверяем, естественно. Остальные были на месте. О Боже мой, да у них была уйма времени, чтобы отделаться от одежды!

– Но разве так же просто отделаться от головы?

– В таком старинном доме, как Плаш-Мидоу, всегда найдется парочка… раздвижных панелей, какой-нибудь укромный тайничок или еще что-нибудь в таком роде. Согласны? Но как я могу перевернуть весь этот дом вверх тормашками, если у меня нет никаких доказательств?

– И если вы даже не знаете, чью голову предстоит разыскать, правильно я говорю? – добавил Найджел.

– Совершенно верно, – произнес Блаунт и задумчиво посмотрел на него. – Скажите, Стрейнджуэйз, вам известно что-нибудь о брате мистера Ситона?

– Об Освальде Ситоне? Я знаю, что его нет в живых, если это вам как-то поможет.

– Ага. Вот так, значит. Юридически. Он, значит, юридически мертв, и с этой точки зрения вопросов нет.

– Что вы хотите этим сказать – «юридически» мертв?

– Он покончил с собой. Десять лет назад. Утопился. В Бристольском канале.

– Ну?

– Но видите ли, какая тут закавыка… Тело-то так и не нашли.

Найджел возмущенно выпрямился.

– Ну, знаете, Блаунт, это уж слишком! Не хотите ли вы сказать, что он оставил свою голову на берегу и…

– Я хочу сказать, что покойник, труп, тело – короче, сам Освальд Ситон – так и не был найден, никто его не видел, – вот что я хочу сказать. В лодке, из которой он выпрыгнул, осталась его одежда и записка, в которой он извещал мир, что решился на самоубийство. И все. Тело не нашли, но ведь в здешних местах очень сильные приливы и отливы. Он не оставил завещания; Роберт Ситон, будучи его ближайшим родственником, обратился в суд графства с просьбой о выдаче ему полномочий на управление наследством. Дело пошло своим ходом, и после всех необходимых формальностей суд постановил считать Освальда Ситона умершим и признал права Роберта Ситона на наследство. Записка о самоубийстве была абсолютно подлинной, комар носа не подточит, неудачи в бизнесе и тому подобное, и многие обращали внимание, что за несколько дней до этого Освальд был несколько не в себе, вел себя странно, нервничал, был напряжен и все такое. Но ничего криминального, растрат он не совершал, никаких признаков инсценировки самоубийства – в противном случае суд не принял бы с такой легкостью решение считать его умершим.

– Кто это все вам рассказал? Его брат?

– Роберт Ситон только что подтвердил эту информацию, но я узнал об этом раньше. Вы ведь знаете, мы поднимаем все, касающееся людей, которые хотя бы отдаленно могут проходить по делу.

– Ну что же, если это было несомненное самоубийство…

– Да, в том-то все и дело, – вздохнул Блаунт. – А он бы так хорошо вписался в ситуацию! Человек, который настолько хорошо знал окрестности, что смело пошел кратчайшим путем через Фоксхолвуд, но не был здесь лет десять, то есть с тех пор, как перегородили колючей проволокой ту калитку в лесу, – иначе он бы не пошел этой дорогой, чтобы выйти из леса. А тут еще вы с вашей «головой путешественника». Смешно – Освальд Ситон ведь был, так сказать, главой путешественников – то есть главным разъездным агентом на фирме отца. Они производили электрооборудование.

– А что написано в полицейском рапорте по факту самоубийства? Не было ли на теле Освальда каких-нибудь отличительных признаков? Надо спросить Роберта Ситона – может, он нам поможет.

Блаунт покачал головой.

– Было бы неплохо, если бы мы могли хотя бы с определенностью отклонить возможность того, что убитый – Освальд Ситон. Но тело уже в таком состоянии, что мы просто не можем просить Роберта Ситона опознать его; к тому же с тех пор прошло ни много ни мало десять лет. В рапорте по факту самоубийства Освальда Ситона отмечается отсутствие примет и особых признаков – ни сломанных костей, ни родинок. Возраст, рост, размер ног и рук – все точно совпадает, но все это подойдет к сотням людей. Нет, Стрейнджуэйз, я попросту стал бы терять время, если бы занялся этой версией, пытаясь связать наше убийство с самоубийством десятилетней давности…

– С исчезновением десятилетней давности, хотите вы сказать.

– Если уж вы такой педант, да. Но ни у полиции, ни у суда не было никаких сомнений. У нас нет причин им не доверять.

– Думаю, – сказал, помолчав, Найджел, – придется мне покопаться во всем этом самому, на свой страх и риск.

– Покопаться? В чем?

– В прошлом.

Первые раскопки были произведены на следующее же утро; местом раскопок стала память Пола Уиллингхэма. Суть неторопливой беседы в огороде его фермы укладывалась на бумаге в две графы, озаглавленные «Ф» (Факты) и «С» (Сплетни). Выглядели они приблизительно следующим образом:

(Ф) Старый мистер Лейси, отец Джанет, понеся во время кризиса 30-х годов серьезные убытки, вынужден был расстаться с Плаш-Мидоу. Он продал дом вместе с землей отцу Освальда и Роберта, удачливому промышленнику, производившему электрооборудование, который составил себе состояние своими собственными руками; его завод находился в Редкоте, на другой стороне реки. Вскоре старый Лейси умер, и Джанет с матерью остались вдвоем в домике в Ферри-Лейси. (С) Джанет пыталась заловить Освальда. Ничего не получилось.

(Ф) Детские годы Освальда и Роберта прошли в Редкоте – маленьком неиспорченном городишке, когда-то имевшем королевские привилегии и право проводить ярмарки. Оба хорошо знали все окрестности, ловили рыбу возле Ферри-Лейси и т. п.

(Ф) Освальд вступил в отцовское дело, поднялся по служебной лестнице и стал главным разъездным агентом. С 1932 по 1936 год он практически руководил делом; в то время его отец, хотя и болел так сильно, что не был в состоянии самостоятельно и всецело контролировать работу фирмы, все же пристально следил за делами и постоянно проявлял свой неукротимый нрав.

(Ф) Джеймс Ситон был человеком с очень тяжелым характером, строгим, жестким, пуритански нетерпимым в вопросах нравственности; не принимал официальной англиканской церкви. Все свое состояние он оставил Освальду, а Роберта лишил наследства за много лет до этого, ибо он:

а) женился очень молодым против желания отца на красивой, но низкого происхождения девушке из Редкота и

б) отказался работать в семейной фирме, заявив, что намерен зарабатывать на жизнь литературой. (С) Роберту пришлось пережить очень тяжелые времена: страшная нищета, первая жена умерла от недоедания (?), отсутствия медицинского ухода и лекарств (?).

(Ф) После смерти отца Роберт, теперь вдовец, переселился в Плаш-Мидоу. (С) Джанет попыталась теперь заарканить его, раз уж Освальд сумел от нее отбиться. (Ф) Они обручились в 1938 году, вскоре после самоубийства Освальда. Как только вступило в силу решение суда о признании Освальда погибшим, Роберт продал завод. Несмотря на огромные налоги на наследство, он остался очень состоятельным человеком. (С) В округе сплетничают, что Джанет вышла за него замуж только затем, чтобы вернуть Плаш-Мидоу семейству Лейси.

(Ф) Торренсы объявились в этих местах году в тридцать седьмом – приехали в автофургоне отдохнуть. Реннел Торренс к этому времени уже развелся с женой, единственный ребенок – дочь Мара – остался на его попечении. Девочке в то время было около четырнадцати лет. На следующее лето они вернулись, опять в автофургоне. После этого о них долго ничего не было слышно, пока в 1945 году они не приехали в Плаш-Мидоу и не поселились в амбарчике. Никаких связей в округе не выявлено; неизвестно также, были ли они до этого знакомы с Ситонами.

(Ф) Финни Блэк. Роберт и Джанет привезли его с собой в Плаш-Мидоу после медового месяца. Откуда он взялся, никому не рассказывали, и никто о нем ничего не знает. Медовый месяц проводили в Дорсете. (С) В деревне ходят слухи, что Финни – незаконный сын Роберта.

– Вот такие дела, – закончил Пол, откинувшись на спинку шезлонга и вылавливая соломинкой попавшую в кружку с пивом пчелу. – Это все, что я могу для тебя сделать. Что-нибудь вырисовывается?

– Нет. Никаких идей.

– А у меня есть одна. Предлагаю следующую версию: человек, которого мы знаем как Роберта Ситона, – вовсе не Роберт Ситон.

– В самом деле? Кто же он?

– Его брат Освальд. Освальд пользовался в этих краях самой дурной репутацией. Питал пристрастие к молоденьким девочкам – чем моложе, тем лучше. В конце концов он попадает в грязную историю, инсценирует самоубийство, платит Роберту большие деньги, чтобы тот уехал из страны, сбривает бороду…

– А, так у него была борода?

– Да, и возвращается в Плаш-Мидоу под видом Роберта. Он был старше брата всего года на два – ерунда – и внешне очень сильно походил на него.

– Настолько, что даже Лайонел и Ванесса ничего не заметили?

– Ну, видишь ли, после смерти его первой жены он довольно долго – пару лет, не меньше – почти не виделся с детьми. Они жили у каких-то родственников. Джанет, безусловно, тут же его раскусила и шантажом заставила Освальда на ней жениться. Через десять лет Роберт возвращается из-за границы. Освальду угрожает разоблачение, и он убивает брата. Ну что, устраивает тебя такое решение? Неплохо, ты не находишь?

– Было бы неплохо, да вот в твоей версии дыра на дыре и все расползается на кусочки, только пальцем ткни. На чем ты основываешь свою фантастическую историю?

– На том, что так называемый Роберт Ситон за последние десять лет не написал ни строчки! – Пол торжествующе наклонился к Найджелу.

– Но…

– Какие у тебя доказательства, что он сочиняет эпопею о Первой мировой войне? Никаких, кроме его собственных слов и восторгов Джанет. Это все. Очень сомнительно, очень ненадежно, старичок. И ты им поверил? Да в этих тетрадочках, которые ты притащил от них вчера, ни слова нет нового, или я не прав? Ты попроси у него какую-нибудь рукопись, которую он написал после 1938 года. Спорю на кружку пива, ничего ты не получишь.

– Ну а как сюда вписываются Торренсы?

– Торренсы? Подожди-ка, я как-то о них не подумал. О, знаю! После очередной пьянки Торренс просыпается где-нибудь в дюнах и видит, как Освальд складывает в лодку одежду, на нее бросает записку о самоубийстве, а потом крадучись уходит от Бристольского канала. Торренс начинает разбираться, видит, что дело нечисто, и доводит Освальда до безумия своим вымогательством. В конце концов «Роберт», еще недавно бывший Освальдом, вынужден предоставить Торренсу уютное гнездышко до конца жизни.

Найджел хмуро поглядел на друга.

– Думаю, что тебе лучше все-таки заниматься сельским хозяйством, – сказал он, помолчав.

Пол улыбнулся во весь рот.

– Тебе совсем не понравилась моя теория? Ну в общем, я не очень-то удивлен. Она пришла мне в голову только минуту назад.

– Но все же, – заметил Найджел, – ты случайно наткнулся на два очень важных момента. Интересно… Ты никого не знаешь здесь поблизости, кто бы был хорошо знаком с Ситонами в старые времена?

Пол задумался.

– Есть тут один. Старый Кили, редактор «Редкот-газетт». Он местный, наверняка сможет помочь. Я могу тебя с ним познакомить. Вот что, я прямо завтра отвезу тебя к нему. Я обещал ему яиц, и мне нужно встретиться там с одним человеком насчет теленка, так что о бензине не думай, это моя забота. А на обратном пути я могу забросить тебя в Плаш-Мидоу.

На следующее утро, в половине двенадцатого, Найджел сидел в кабинете редактора Кили. Пол договорился об этой встрече по телефону, а потом отвез его в редакцию «Редкот-газетт» – грязное, давно не крашенное здание рядом с железнодорожной станцией.

Мистер Кили, седовласый, какой-то по-домашнему уютный человек в рубашке с короткими рукавами, принял у Найджела ящик с яйцами, посмотрел по сторонам и, не найдя лучшего места, поставил ящик на заваленный бумагами стол.

– Передайте мистеру Уиллингхэму большое спасибо. Жена будет очень рада. Прямо смешно, как мы вернулись к натуральному хозяйству: меняем товар на товар.

– И что Пол получит взамен? – нахально спросил Найджел.

– Как что? Рассказ! – с удовольствием ответил мистер Кили. – Присаживайтесь, прошу вас. Вот сюда. Позвольте, я уберу бумаги…

Редактор «Редкот-газетт», казалось, никуда не торопился. Он не спеша набил трубку, позвонил, чтобы принесли чаю, и только когда чай был подан, сел в свое редакторское кресло и с несколько смущенным видом журналиста, который сам вдруг оказывается в положении интервьюируемого, спросил Найджела, чем может быть ему полезен.

Найджел заранее решил сразу выложить все карты на стол. Он рассказал о том, что связан с суперинтендантом Блаунтом, и о том, что знаком с Робертом Ситоном. Затем добавил, что ему бы хотелось заполнить некоторые пробелы в прошлой жизни Ситона, о которой он в данный момент знал только в общих чертах. Потом намекнул, что на бартерной основе, в обмен на воспоминания мистера Кили, постарается сделать так, чтобы «Редкот-газетт» получила эксклюзивный материал о происшествии в Ферри-Лейси, как только полиция разрешит передать его прессе.

– Какое отношение имеет убийство в Ферри-Лейси к Бобу Ситону?

– Вот об этом-то и должен быть материал.

– Не думаю, чтобы «Редкот-газетт» была очень заинтересована в эксклюзивных материалах, мистер Стрейнджуэйз. Мы же не на Флит-стрит. И в наших краях мистера Ситона хорошо знают и очень уважают.

– Едва ли вы уважаете его больше, чем я, мистер Кили. Полицейское расследование для любого, кто попадает в его орбиту, – очень тяжелое испытание, и мне хотелось бы, насколько это возможно, облегчить мистеру Ситону эту нелегкую и неприятную ношу.

– Да, Боб и без того хватил в жизни горя. Я не хочу доставлять ему новых неприятностей.

– Поверьте мне, мистер Кили, – искренне произнес Найджел, – я бы не пришел к вам, если бы хотя бы на минуту допускал, что это может повредить Роберту Ситону. Просто вышло так, что это следствие оказалось сфокусировано на Плаш-Мидоу – будем надеяться, временно. Я большой поклонник творчества Ситона, и мне хотелось бы помочь ему – и всему его семейству, естественно. Но я ничего не смогу сделать, если не буду хоть немного больше знать о прошлом.

Редактор посмотрел на Найджела долгим изучающим взглядом. Потом зашаркал к двери и, приоткрыв ее, крикнул:

– Мистер Артур, ближайшие полчаса меня нет. – И снова опустился на свое привычное место.

– Вы знаете Ситона с детства? – спросил Найджел.

– Мы выросли вместе – он, я и Освальд. Вместе ходили в школу, вместе валяли дурака, каких только шалостей не выдумывали…

– Насколько я понимаю, старик Ситон, их отец, был тяжелым человеком, настоящим деспотом.

– Старик жил по собственному разумению, по своим законам и правилам. Надо отдать ему должное – он создал Редкот, которого раньше, можно сказать, и на карте-то не было. Тут уж никуда не денешься. Он, мистер Стрейнджуэйз, начал с маленькой мастерской, и мало-помалу выросла целая фирма с огромными объемами производства. Обычная для старых времен история, когда значительные состояния вырастали буквально из ничего. Да, ничего не скажешь, в этом деле он был своего рода гений. Правда, Редкот стал совсем другим: ни то ни се, полупромышленный-полусельский район, даже трудно сказать теперь, что это такое. Но в Англии его теперь знают – из-за завода. Я бы не сказал, что Джеймса Ситона очень интересовали судьбы Редкота. Он делал деньги, сколачивал себе состояние, а когда сколотил, ему взбрело в голову стать сельским джентльменом.

– Ну, а как человек, как отец?

Мистер Кили не торопясь переставил бутылочку с клеем на другой конец стола, взял в руки карандаш и принялся чертить на листке бумаги какие-то замысловатые фигуры. Оксфордширский акцент в его голосе стал еще заметнее.

– Я не боюсь вам признаться, что у меня и сейчас буквально закипает кровь, когда я вспоминаю, как он обращался со своими сыновьями. Бил, ругал, оскорблял, донимал бесконечными назиданиями и проповедями. Он, знаете ли, был сектантом. Пуританин до мозга костей. Зато в бизнесе был настоящей акулой, какими только и бывают на деле все эти ханжи-сектанты с умильными голосами и лицемерными улыбочками. Но это, как говорится, не для печати, а то я растеряю всех местных рекламодателей! По-моему, именно это в какой-то мере и сделало Боба поэтом. Он задыхался, ему нужна была отдушина, и поэзия стала для него такой отдушиной. Но вот что удивительно – в жизни он пошел по прямой дороге, а не сбился с пути, как его братец.

– У многих поэтов бывает внутри очень крепкий нравственный стержень.

– Вот-вот. Боб всегда был… как бы это сказать… довольно жестким человеком. Всегда давал сдачи, никогда не спускал обид. Старик Ситон, хочешь не хочешь, был вынужден относиться к нему с уважением. Он понимал, что опасно, вернее, бесполезно доводить Боба до крайности.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вот, например, когда Боб только вернулся из Оксфорда, – он получил там стипендию, и отец даже гордился им какое-то время, – он почти сразу же влюбился в Дейзи Саммерс. Она работала на заводе. Очень милая, хорошенькая девочка, характер – чистое золото… а, что там говорить, она была первая красавица в Редкоте. Но Джеймса Ситона это не устраивало. Чтобы его сын женился на простой работнице с его завода, дочери рабочего, – да он и слышать об этом не хотел! Произошла дикая сцена, они страшно поссорились. Боб, нечего и говорить, женился, отцу не уступил. Но это было последней каплей: мало того что Боб отказался работать на фирме, так еще и пошел против отцовской воли! Это был конец их отношений. Расставание, а точнее, выдворение из дома было классическим, как в старину, – «Чтобы ноги твоей не было в моем доме!» И ноги его там и не было. В семнадцатом году он отправился в составе экспедиционного корпуса во Францию, а когда демобилизовался, для них с Дейзи наступили трудные времена. В то время я часто с ними виделся: я тогда работал на Флит-стрит. Боб перебивался случайными заработками – немного журналистикой, немного лекциями, короче, чем угодно, лишь бы иметь побольше времени для стихов. Такая жизнь, знаете ли, совсем не сахар. А у него на руках еще жена с ребенком. И все равно они были счастливы. Пока не родился второй ребенок. Дейзи тогда серьезно заболела, Боб наступил на горло своей гордости и написал отцу – попросил денег. Впервые за все время. Ну а Джеймс Ситон ничего не забыл и ничего не простил. В ответ он написал, что Боб может вступить в семейный бизнес при условии, что бросит писать стихи. Можете себе представить? А ведь Боб в это время уже был довольно известным поэтом. Но для старого Джеймса что поэзия, что театр, что живопись были все одно – «бесовские штучки». Мне кажется, Боб пошел бы на это, отказался бы от поэзии ради Дейзи, но она и слышать ни о чем подобном не хотела. Это была не девочка, а кремень, скажу я вам. А может быть, он и сам не смог бы… Так или иначе, но она умерла. У него не было денег послать ее за границу, что, по словам врачей, могло ее спасти. Итак, она умерла. Мне и сейчас не хочется думать о том, какие мысли приходили тогда ему в голову, что он чувствовал. Ведь если говорить по существу, то это его поэзия ее убила… А через год-два скончался старик Джеймс. Слишком поздно. Бедняга Боб, сколько же ему пришлось пережить! Люди считают, что поэзия возвышает человека над земными горестями; слышали такую поговорку – «счастлив, как поэт в мансарде»? Боже мой, спросили бы они у Боба. Я думаю, что он пойдет на что угодно, только бы не пережить этого снова.

Он замолчал. После паузы Найджел спросил:

– Вы не удивились, когда он женился во второй раз?

– Нет. Ему было одиноко. Ванессе нужна была мать. По своему опыту он знал, что семейная жизнь приносит счастье. Но вот то, что он женился именно на Джанет Лейси, меня поразило; точнее, то что она вышла за него. Она женщина заносчивая, властная, с бездной снобизма, из очень знатной и древней семьи.

– Может быть, она его пожалела?

– С таким же успехом можно сказать, что он пожалел ее. Он всю жизнь совершал неожиданные, донкихотские поступки. В нем уживается столько разного. Вот этот карлик, которого он… Вы знаете, Боб рассказал мне, что как-то увидел, как мальчишки забрасывают его камнями в деревушке недалеко от того места, где они с Джанет проводили медовый месяц. Он взял его к себе и привез домой, в Ферри-Лейси. Как он уговорил свою благоверную, не представляю.

– Сейчас она, кажется, души не чает в карлике.

– У нее нет своих детей. Но старик Боб всегда добивается своего, не мытьем, так катаньем. Как уж ему это удается – одному Богу известно.

– Возможно, он просто не так уж многого хочет.

– Имеете в виду, сосредотачивается на главном? Вполне может быть. Чтобы чего-нибудь добиться от его нынешней супруги, нужно вон из кожи вылезти. Воля у нее железная! Она безраздельно правит в Ферри-Лейси и Хинтон-Лейси и, если бы имела хоть малейшую возможность, подавила бы всех и в Редкоте. Она лет на пятьдесят отстала от времени, но совершенно серьезно считает себя госпожой помещицей и последней Лейси, серьезно верит в то, что все, что она делает, правильно и так и должно быть… И что самое любопытное – все, что она задумывает, ей удается! Не хотел бы я встать ей поперек дороги. Мой предшественник напечатал в нашей газете редакционную статью, критиковавшую какое-то ее самодурство в местных делах, это произошло еще до замужества, – и черт меня побери, если она на следующий же день не ворвалась в редакцию с арапником в руках! Одну только вещь она желала, но так и не получила.

– Что же это было?

– Освальд Ситон. Не то чтобы она хотела именно его: ей нужен был Плаш-Мидоу, старинная собственность рода Лейси. Да, ради того, чтобы заполучить наследие Лейси, она пошла бы даже на то, чтобы выйти замуж за такого типа, как он. Вот это жажда власти, – вы видели когда-нибудь что-либо подобное? Но на этот раз ей достался достойный противник.

– Что за человек был Освальд?

Мистер Кили поднял на него глаза:

– Если я скажу вам, что злейший враг Джанет не пожелал бы ей такого мужа, это даст вам некоторое представление о нем. О мертвых плохо не говорят, но он был негодяй, на котором пробы негде было ставить. В бизнесе, конечно, ас – ничего не скажешь. Но отцовское воспитание разрушило в нем все лучшие человеческие качества, разложило его личность. Это был настоящий прохвост, коварный, лживый, пронырливый, лицемерный. А до чего жесток! Я даже не знаю, только ли отцовское воспитание в этом виновато. Однажды, Освальду было тогда лет семь, я пришел к ним в дом и услышал его голос. Он говорил: «Сначала я засуну в камин твои пятки, и ты закричишь, а потом суну в огонь ноги до колен, и ты будешь верещать громче и громче, но пощады от меня не жди. Вся твоя кровь будет кипеть и булькать. Огонь будет как в аду, и я сожгу тебя в нем постепенно, по кусочку, а не сразу: сначала ручку, потом ножку, медленно-медленно, ты у меня узнаешь…» Я вошел в комнату. Он совал куклу сестры в камин. С того дня я стал верить в первородный грех, мистер Стрейнджуэйз.

– Значит, его смерть была небольшой потерей?

Редактор закусил губу и, прежде чем ответить, изобразил в лежавшем перед ним блокноте особенно замысловатую загогулину.

– Это было самоубийство. Да. Я бы не сказал, что в округе особенно убивались по поводу его гибели; я и сам, по правде говоря, обрадовался. У меня две дочери, а, скажу вам по секрету, пока здесь жил Освальд Ситон, ни один отец не мог спать спокойно. Но я был бы еще счастливее, если бы они нашли его тело.

– Но не может же быть…

– Ну что вы, конечно, по поводу его смерти не было никаких сомнений. Но как я уже вам сказал, Освальд умел выйти сухим из воды в любой ситуации.

– Даже перед лицом собственной смерти?

– Наверняка он отбивался руками и ногами.

– Почему он покончил с собой?

– Запутался в делах, так тогда говорили. Да, он оставил письмо. Все было очень правдоподобно.

– Но вы все же не совсем в это поверили?

– Когда крысу загоняют в угол, – серьезно сказал мистер Кили, – она бросается в бой. Я бы не сказал, что в то время у фирмы Ситона не было трудностей, у кого их не бывало, особенно в те годы. Достаточно вспомнить, какая тогда у них была конкуренция со стороны заграничных фирм… Но… Ну ладно, – он взъерошил свои седые волосы, – я и так рассказал вам бездну всяких историй. Хотите еще что-нибудь узнать?

– Наверняка ваша газета опубликовала большой материал по поводу смерти Освальда Ситона. Мне бы хотелось просмотреть подшивку, если это вас не слишком затруднит.

– Да, статья была обширная. Джанет Лейси тогда нажала на все рычаги, чтобы не дать этому скандалу выйти за пределы города. Боюсь, тогда она не очень любила нашу «Редкот-газетт» – да и сейчас… Так что я встречаюсь с Бобом Ситоном много реже, чем мне бы этого хотелось. К тому же он теперь знаменитость! Да, много, очень много воды утекло с того времени, когда мы с ним спрягали глаголы, сидя за одной партой. А я все продолжаю их спрягать.

Найджел горячо поблагодарил редактора за помощь. Посидев с четверть часа в закуточке, служившем библиотекой редакции «Редкот-газетт», и внимательно ознакомившись с материалами о смерти Освальда Ситона, опубликованными в газете десять лет назад, а также с пачкой вырезок из других изданий, Найджел вышел на улицу. Там его уже ждал Пол Уиллингхэм. Они поели в «Голден лайоне»; во время ленча Найджел по большей части молчал и о чем-то сосредоточенно думал. Выходя из-за стола, он спросил Пола:

– Ты не мог бы остановиться по пути у магазина игрушек?

– У любого?

– Да.

Пол Уиллингхэм внимательно посмотрел на него, потом, решив не высказывать своего мнения по поводу этого несколько экстравагантного пожелания, нажал на педаль акселератора.

Глиняная голова

Найджел полулежал в шезлонге на лужайке. На маленьком столике перед ним высилась стопка записных книжек Роберта Ситона, но то ли стоявший перед ним дом, как красивая женщина, занимал все его внимание, то ли неподвижный, дрожащий жарким маревом воздух и гул водосброса на плотине убаюкивали его, не давая сосредоточиться, – но только Найджел никак не мог собраться с мыслями и всерьез заняться рукописями. Все в этот день, казалось, было пронизано роковой предопределенностью. Что хотела сказать ему шумящая вдалеке плотина, какую мысль пыталась она донести до него с таким упорством?

С одной из увядающих роз перед домом упал лепесток и, кружась, стал медленно опускаться на землю. Когда он упал, Найджел с трудом стряхнул с себя состояние тревожного ожидания, как будто ждал, что от его падения содрогнется земля. Заворковавший неожиданно над его головой голубь заставил его вздрогнуть, словно от звука сирены.

Наконец Найджел заставил себя встрепенуться, сбросить это странное оцепенение и взял в руки одну из тетрадок. Но она так и осталась лежать у него на коленях, он ее даже не открыл. Красавец дом не терпел соперничества. «А, так ты ревнуешь, – повторял про себя Найджел, – пытаешься обольстить меня? Или, наоборот, от меня избавиться? С обольстительницами из плоти и крови я в состоянии справиться, но ты, обольститель из кирпича и известки, переживший даже землю, на которой стоишь, – ты древнее ее по опыту, зрелости человеческих страстей, по их накалу и готовности вылиться взрывом надежд, благородства, трагедии, – прошу тебя, не смотри на меня своими стеклянными глазами!..»

Найджел заставил себя встать со своего удобного места и перевернул шезлонг спиной к дому. Он видел этот дом в прошлом июне погруженным в увитую розами летаргию. Он видел его на прошлой неделе, умытым, встрепенувшимся, еще не совсем избавившимся от следов долгого сна, но явно пробуждающимся, более живым, более принадлежащим этому миру, чем миру грез и мечтаний. А в это утро Плаш-Мидоу показал ему еще одно лицо. Теперь дом приблизился к нему, Найджелу, стал более приветливым и еще более притягательным – не столько своей красотой, сколько хрупкостью, эфемерностью; его изысканные черты, его надменный вид растаяли, смешались, сплавились в выражении милой беспомощности. Или это вовсе не беспомощность, а дурные предчувствия? Паника? Чувство вины?..

Полуобернувшись к дому, Найджел громко произнес:

– Замолчи, прошу тебя, замолчи! Ты меня с ума сведешь!

– Но я же ни слова еще не сказал!

От неожиданности Найджел вздрогнул. Но это был всего лишь Лайонел Ситон, бесшумно приблизившийся к нему со стороны лужайки.

– Извините, – смутился Найджел. – Я разговаривал с вашим домом.

– Это вы извините, что я помешал вашему разговору, – вежливо возразил молодой человек. – Впрочем, я вам вполне сочувствую.

– Да что вы? И вас он тоже сводит с ума?

– Иногда. – Лайонел Ситон уселся, скрестив ноги, на траву рядом с шезлонгом и взглянул Найджелу прямо в глаза. – Мне пора отсюда сматываться.

– Работа? На работу, я хочу сказать?

– Да. Конечно, я демобилизовался в прошлом году. Джанет хотела, чтобы я поступил в Оксфорд. Но… – Он замолчал.

– Но вы хотите сами испробовать свои силы? – предположил Найджел.

– Ага. Хорошо бы узнать, чего я, собственно, хочу. К несчастью, я попал в армию прямо со школьной скамьи. Я ничему не научился, ни к чему другому не подготовлен, кроме как убивать людей. Может быть, я уеду. Кажется, в Австралии нас, англичан, ждут.

– Путь далекий.

– Но боюсь, даже Австралия не так далеко от Европы, как бы мне хотелось.

– Мне кажется, – помолчав, задал Найджел наводящий вопрос, – непросто жить в такой тени…

Лайонел Ситон, прищурившись, бросил на него далеко не дружелюбный взгляд.

– Не понимаю, при чем тут тень.

– Я имею в виду, что трудно, наверное, быть сыном гения.

– А, понимаю. Да. В этом смысле они оба отбрасывают довольно густую тень.

– И ваша мачеха тоже?

– Ну да. Я им тут не нужен. Ни ему, ни ей.

– В таком случае вас здесь ничего не удерживает.

– Вы так думаете? А полиция, например?

– Она же не будет находиться здесь вечно. Что же еще?

Лайонел Ситон помолчал несколько секунд, задумчиво разглядывая Найджела, который чувствовал, что на языке у молодого человека вертится имя Мары Торренс.

– Ванесса, – произнес наконец Лайонел. – Я бы очень хотел быть с ней вместе, пока она не вырастет.

– Почему?

– Ну, как вам сказать… – несколько уклончиво начал молодой человек. – Джанет старается, как может. Но вы же сами видели, что они чуть ли не как кошка с собакой. А отец – ну, в общем, он занят своей работой, а потом, наша мать умерла, вы же знаете, в значительной степени из-за рождения Ванессы, так что он, естественно… Но я хотел бы увидеть, что она благополучно вышла замуж. Она из тех девиц, которые спокойно могут угодить на какого-нибудь сладкоречивого самовлюбленного психа. Она безумно уязвима.

– В жизни ей придется совершать собственные ошибки, что поделаешь.

– Ну во всяком случае, я хочу присмотреть за ней во время всех этих нынешних неприятностей, – отрезал, отвернувшись в сторону, Лайонел.

– Но на ней-то как все это может сказаться, не понимаю?

– Не говорите глупости, – нетерпеливо отмахнулся Лайонел. – Как это может не сказаться, если в доме вертится столько полицейских и вокруг Плаш-Мидоу теперь настоящий кордон? Уже целую неделю они топчутся у нас и вокруг нас. Бог его знает почему, но они вбили себе в голову, что этого типа прикончили где-то здесь.

Помолчав немного, как будто ожидая от Найджела какого-нибудь комментария или замечания и не получив ни того ни другого, он посмотрел прямо в лицо собеседнику.

– Надеюсь, мы можем вам доверять.

– Доверять мне?

– Вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду, – со значением пояснил молодой человек. – Не хватало нам только пятой колонны.

– Я нейтрален. В настоящий момент. Я чрезвычайно высоко ценю вашего отца.

– Вы ему тоже нравитесь. Тем больше причин, чтобы…

– Создается впечатление, будто все вы вступили в заговор, чтобы оберегать его, – прервал его Найджел. – Но насколько я успел познакомиться с вашим отцом, он вполне в состоянии сам за себя постоять.

– О, вы так думаете? – спросил Лайонел Ситон с таким видом, словно такая мысль просто не приходила раньше ему в голову и теперь он ее серьезно обдумывает. – Ну что же, вы, может быть, и правы. Но это далеко не в традициях нашей семьи. Вы можете мне поверить, мистер Стрейнджуэйз.

– Все дело в его способности к отражению. Он поэт и похож на фотопленку – настолько восприимчив по отношению к человеку или вещи, с которыми имеет дело в данный момент, что каждый, имеющий дело с ним, видит в вашем отце собственное отражение.

– Что-то до меня не доходит…

– Хорошо. Возьмем Пола Уиллингхэма. Его первыми словами о вашем отце были: «Хороший парень. Такой спокойный, простой… У него отличное стадо гернсейских коров». Мистер Кили говорил мне, что он по-своему жесткий человек и никогда никому не прощает обид. А его домашние думают, что он редкостный хрупкий сосуд, нуждающийся в защите.

– Вы хотите сказать, что он отвечает любым представлениям о нем, как бы подыгрывает людям?

– Неосознанно – да. Но тут дело даже не в этом. Он становится тем человеком, с которым в данный момент общается. Ну, не в буквальном смысле слова, а, так сказать, почти тем же человеком.

Молодой человек подумал немного и спросил:

– Ну и кем же он стал, когда вы с ним говорили?

– Криминалистом-любителем, разумеется! Он так заинтересовался на днях моим описанием погибшего, что у него прямо глаза разгорелись. На какой-то момент он стал самым настоящим сыщиком, идущим по свежему следу. В нем не осталось ничего личного, и он совершенно непроизвольно сказал, что это описание подошло бы его брату Освальду.

– Так и сказал? Прямо так и сказал? – произнес Лайонел, и Найджел мог бы поклясться, что в его словах прозвучало скрытое восхищение. – О, а вот и Финни с чаем. Как бы и что бы там ни было, мой отец для него герой. Означает ли это по вашей теории, что в глубине души Финни сам герой?

Найджел рассмеялся:

– Послушайте, не надо преувеличивать.

– Но ведь он герой и есть. Однажды он спас моего отца от быка, который жил у нас в то время. Встал прямо у него на пути и стал бить по морде палкой. Для такого, как он, это разве не геройство? Хотя не забывайте – он силен как лев.

– Силен и молчалив. Он что, вообще немой?

– Насколько я знаю, совершенно. А что?

– Когда я был здесь в июне, Джанет сказала о нем, что это Шут, который порой говорит такие мудрые вещи, что диву даешься. Вы не помните?

– А, это очередная ее выдумка. Разве вам не приходилось слышать, как страдающие старческим маразмом женщины говорят то же самое про своих собак?

– Ага, теперь понимаю.

Появился Финни; он направился к ним, и они замолчали. Карлик накрыл стол для чая под могучим деревом посреди двора; на этот раз он не гримасничал, не кривлялся, не кланялся на каждом шагу, как делал это всегда, когда Найджел видел его прежде. Финни смотрел на Найджела почти со злобой, насупившись; на лбу у него выступили бисеринки пота, движения утратили былую ловкость и сноровистость.

– Похоже, собирается гроза, – сказал Лайонел, вытирая мокрый лоб. – Ого, она вот-вот начнется, вам не кажется?

Открылись двери дома, оттуда вышли Джанет с Робертом и зашагали по лужайке в их сторону. При взгляде на них Найджелу Стрейнджуэйзу чуть не стало худо. Он заметил, что поэт несет под мышкой свою собственную голову.

– Недурно, а? – произнес Роберт Ситон, осторожно кладя голову на стол.

С тех пор как Найджел в последний раз видел скульптуру, Мара Торренс кое-что доработала. В глиняном лице не было больше духа порочности, но вместе с ним ушла и живость. Теперь осталось одно только добропорядочное сходство.

– Я позвоню в колокольчик, если понадобится еще кипяток, – сказала Джанет Финни Блэку, который разглядывал голову с ошарашенным, внимательным и испуганным выражением лица. Тот заковылял к дому, несколько раз обернувшись через плечо.

– Не надо было показывать ее Финни, – заметил Лайонел. – Он может разволноваться. Особенно сейчас, когда собирается гроза.

– А, ерунда, – бодро отмахнулся Роберт. – С чего бы?.. Ну, вам нравится, Стрейнджуэйз?

– Что вам сказать… Это неплохая фотография. Джанет Ситон обратила на него свой взор.

– Но в ней нет жизни, нет души Роберта? Совершенно с вами согласна. Это всего лишь образчик трудолюбивого, старательного, но вялого и невыразительного реализма, и больше ничего. Очень подошло бы для Королевской академии.

– Почему ты так сурова к Маре? – со смехом возразил Роберт. – В конце-то концов, ты же сама поставила под сомнение ее способность сделать хоть что-нибудь действительно похожее на модель. А ведь это вовсе не ее обычный стиль, согласись.

– Тогда нечего ей было за это браться, – презрительно парировала Джанет. – Как вы относитесь к скульптуре, мистер Стрейнджуэйз?

– Спокойно.

Хозяйка Плаш-Мидоу пустилась в пространные рассуждения о нерепрезентативном, то есть абстрактном, искусстве, щедро пересыпая свою речь такими сочными выражениями, как «кубические факторы», «чистый смысл», «плоскость, объем и напряжение», «динамическая корреляция масс», «гиперсознательный эквилибриум».

Когда она закончила свою лекцию, за столом воцарилась почтительнейшая тишина, которую в конце концов нарушил ее муж, взявший на себя смелость произнести:

– Об этом ты и собираешься говорить в субботу в Женском институте?

– Для них я, естественно, немного упрощу, – ответила его жена, демонстрируя настолько полное отсутствие чувства юмора, что повергла этим Найджела в состояние настоящей прострации.

– Мне так кажется, Джанет прочитала все это в статье Герберта Рида, – сказал Роберт Ситон с некоторым ехидством, что вообще-то совершенно не вязалось с его натурой.

– Мне бы хотелось, если это возможно, сегодня вечерком забраться в самое логово льва и подергать его за бороду, – повернулся Найджел к Роберту, указывая на горку тетрадок.

– Что за вопрос, пожалуйста. Что вы скажете, если часов в шесть? Мне еще нужно поработать над поэмой.

– Она у вас неплохо идет, если не ошибаюсь?

Лицо поэта осветила застенчивая детская улыбка, словно ребенку подарили пакет с конфетами.

– Да, идет хорошо, – сказал он. – По-моему, просто великолепно.

Он поднялся, сунул глиняную голову под мышку и быстро зашагал к дому.

Ровно в шесть вечера Найджел вошел в кабинет Роберта. Поэт сидел за письменным столом, глиняная голова стояла перед ним. Лицо поэта выражало покой и утомление. Они обсудили пару вопросов касательно одного стихотворения из тетради черновиков, над которой Найджел работал после чая. Потом Роберт Ситон позвонил в колокольчик и попросил Финни Блэка принести шерри. Карлик немедленно вернулся с графином и стаканами на подносе. Он, казалось, не мог оторвать глаз от глиняной головы на столе. Лицо у него подергивалось, оно сделалось вдруг белым как мел и одутловатым, словно маленький теннисный мячик.

– Хорошо, Финни. Можешь идти, – ласково сказал поэт и повернулся, чтобы разлить вино по стаканам.

Найджел быстро придвинул свой стул к столу. Через минуту Роберт Ситон принес шерри и подал ему стакан.

– Пожалуйста… Боже, какого черта?! Это вы сделали?

Шерри выплеснулось из стакана, когда он показывал на глиняную голову, у которой за это короткое мгновение выросла курчавая, как у сатира, борода.

– Да, – кивнул Найджел.

– У вас, молодой человек, поразительная способность к инвертированной метафоре, – фыркнул поэт. – Подергать льва за бороду в его же собственном логове. Ну вы и придумали!

– Просто мне хотелось посмотреть, как она выглядит. Я купил сегодня эту бороду в Редкоте в магазине игрушек.

– Ну и как она выглядит? – спросил Роберт Ситон, стоя со склоненной набок головой, словно грач на пашне, прислушивающийся, не ползет ли где-нибудь червяк.

– Она выглядит точно так же, как на том сатире, которого Мара вырезала из дерева. Вы мне показывали эту вещь в июне, когда я был тут в первый раз.

– Боже мой, ведь и правда! Вы совершенно правы! – Поэт оживился. – Ну-ка, снимите ее поскорее. Мне бы не хотелось, чтобы сюда вошла вдруг Ванесса и увидела отца в образе сатира. И вообще-то говоря, – добавил он, – я никакой не сатир.

Они замолчали, но совсем не потому, что между ними возникла какая-то неловкость.

– Конечно, – наконец произнес Найджел, – это ваше дело. Я должен извиниться перед вами за неуместное любопытство.

– Да, что и говорить, дело мое, но… беда в том, что это больше дело Мары, чем мое. Это ее тайна.

– Мара необычайно восторженно к вам относится. Она говорила мне, что вы когда-то обошлись с ней очень по-доброму.

Роберт Ситон протестующе взмахнул рукой.

– Думаю, вы уже догадались в какой-то степени, о чем речь. Во всяком случае, вы наверняка поняли, насколько осторожным, насколько деликатным и предупредительным следует быть в этом деле, причем именно сейчас, – медленно проговорил он. – Ей ни в коем случае нельзя сильно волноваться. Всякая попытка ворошить прошлое ужасно на ней отражается. Если можно, сделайте так, постарайтесь не трогать прошлого! Если это только возможно, мой дорогой друг. С Марой не допустимы никакие фокусы, поймите меня правильно. Никакие фокусы подобного рода.

– Разумеется, о чем вы говорите. Но знаете ли, следствие, которое ведет сейчас полиция, так или иначе обязательно вторгнется в прошлое.

Поэт вздохнул:

– Да, наверное. Какая досада!

– Боюсь, это мешает и вашей работе.

На лице Роберта Ситона снова промелькнула чуть заметная улыбка.

– Знаете, я не хочу вас обманывать… Не мешает. Наоборот, даже как-то мобилизует, так сказать, вдохновляет. К тому же, вы же знаете, Джанет – великолепный сторож. Думаю, что даже вашему другу суперинтенданту приходится нелегко, когда надо пройти мимо нее. Между прочим, он был здесь сегодня утром.

– Да?

– По-видимому, кто-то в деревне видел, как я возвращался в ту ночь с ночного променада. И по времени это не совпало с тем, когда Мара видела нас с Джанет во дворе – помните, мы бегали посмотреть Китти? Я лично думаю, что тот, кто видел меня на дороге, что-то перепутал. Ну да ладно, мне показалось, что ваш суперинтендант вполне удовлетворился моим объяснением. Только вот мне немного не по себе при мысли, что могли растревожить Мару.

Найджел счел за лучшее не сообщать Роберту Ситону, что его друг суперинтендант обладает выдающимся даром казаться удовлетворенным предъявленными ему доказательствами. А сказал он вот что:

– Если вы не сочтете меня невежей, сующим нос не в свое дело, то позвольте мне дать вам совет. Надеюсь, вы не откажетесь. Так вот, очень прошу вас, чтобы ваше естественное желание оградить Мару Торренс с ее тайной не выглядело так, будто вы стремитесь уклониться от правдивых показаний относительно того, что случилось совсем недавно, а не в более отдаленном прошлом.

– Вы имеете в виду убийство? Полиция может располагать всем, что мне известно, – если только мне кто-нибудь объяснит, что же все-таки мне известно. Я хочу сказать, что мне известно относительно преступления, – решительно заявил Роберт Ситон, глядя прямо в глаза Найджелу.

– Хорошо. Ну, я пойду, помою руки перед ужином.

Через несколько минут, когда Найджел причесывался, напевая себе под нос хриплым баритоном какую-то немыслимую песенку, дверь его комнаты отворилась и голос Ванессы произнес:

– Я услышала, как вы поете. Можно войти? Я не знала, что вы здесь.

– Да?

– То есть, понимаете, это же не комната для гостей. Та с другой стороны коридора.

– Ее окна выходят во двор?

– Да. – Ванесса с видом исследователя прошлась по комнате, потрогала щетки Найджела, понюхала его крем для бритья, мыло. Было видно, что ее распирает от желания что-то сказать и она собирается с силами. – Фу, до чего же у вас душно, неужели вы этого не замечаете? Может, открыть окно? Спать с закрытым окном очень вредно для здоровья. Наш лейтенант – вы знаете, она командует скаутами, я же вам о ней рассказывала, – так вот она делает зарядку перед открытым окном, и летом и зимой, и при этом каждое-прекаждое утро. Она говорит, что так должны поступать все девочки и это самый лучший способ подготовиться к здоровому материнству. – Ванесса томно взглянула на него. – Между прочим, у вас нет, случайно, фарфоровой собачки, которая вам совершенно не нужна? Может быть, есть?

– Ты их собираешь?

– Да. Хотите посмотреть мою коллекцию? Я начала собирать с января. Фелисити, это моя самая лучшая подруга, так она собирает скрабов, египетских скрабов.

– Что? А, скарабеев. Жуков-скарабеев.

– Ага. Я и сама их боюсь. Я хочу сказать, что они могут быть заговорены, на них может быть проклятие. Ну что вы так долго? Сколько же времени вы, мужчины, тратите на завязывание галстуков и все эти ваши финтифлюшки!

Схватив его за руку, она потянула его из комнаты и дальше по коридору. В конце коридора она остановилась у двери, вынула ключи из своего крошечного ридикюля и отперла дверь.

– Видите? Разве это не настоящее богатство? Смотрите, какие они чудесные! – на одном дыхании произнесла она и подошла к каминной полке, всем своим видом показывая, как она гордится своим сокровищем и какое чувство собственника сейчас испытывает.

Найджел внимательно посмотрел на выставленных на полке фарфоровых собачек.

– Больше всего мне нравится вот эта, – сказал он.

– Тссс! И мне тоже, – с придыханием зашептала Ванесса, – только не говорите так громко. Нельзя заводить любимчиков – так можно оскорбить чувства всех остальных бедных собачек.

– У тебя ценная коллекция. Ты всегда запираешь комнату на ключ?

– Днем всегда. Правда, часто забываю. И если у вас есть с собой какие-нибудь ценные вещи, послушайтесь моего совета и тоже запирайте дверь в свою комнату.

– Но неужели…

– Нет, не нарочно, конечно. Но вещи все-таки пропадают, так бывает… – Ванесса совершенно серьезно смотрела на него. – В общем, это семейная тайна, но вам я ее открою. У нас в доме есть клептоман. И это очень грустно.

– И ты знаешь, кто это?

Девочка встряхнула волосами, они рассыпались по ее лицу, и она кокетливо посмотрела на него сквозь золотистую пелену.

– Этого я не должна вам говорить. Но я думаю, вы и сами можете догадаться…

После ужина они слушали музыку. Лайонел Ситон играл прелюдии Шопена и кое-что из Шумана – играл с заметным чувством и несомненной техничностью, отвернувшись от слушателей и словно вглядываясь в неземную, абстрактную красоту собирающихся в комнате сумерек. Зажгли свечи, и Ванессу попросили спеть; в конце концов она дала себя уговорить. Она пела шотландские народные песни, и ее тоненький, чистый голосок дрожал, как пламя свечей, колебавшихся время от времени, когда в окна задувал легкий порыв вечернего ветерка. Пропев две или три песни, она остановилась, заявив, что от пения у нее вся спина вспотела и это очень неприятно, потому что пот теперь стекает вниз. Было и в самом деле очень душно, воздух казался теплым, как парное молоко, и густым, как застывающая похлебка. Найджел внутренним чутьем ощущал напряженность, существующую между членами семьи, и эта напряженность не была только следствием духоты – признака надвигающегося дождя. Конечно, природа тоже напряглась в ожидании первого удара грома, который должен был докатиться до этой комнаты из-за темной кромки туч, нависшей на горизонте над светлой полоской еще освещенного солнцем неба. Найджел смотрел в окно и ждал этого первого удара грома. Сидевшая у окна Джанет Ситон сжала сплетенные пальцы и слегка наклонилась к окну. Она тоже смотрела на небо в ожидании грозы. Найджелу показалось, что она с облегчением вздохнула, когда около одиннадцати часов, сославшись на то, что его клонит ко сну, он поднялся к себе в комнату.

Закрыв за собой дверь, Найджел однако не стал раздеваться. Он вынул из кармана записную книжку, а из нее листочек с большим вопросительным знаком в правом верхнем углу и стал задумчиво изучать содержание листка. В последние несколько дней он делал на скорую руку заметки, которые не были бы понятны постороннему глазу.

1) Резьба по дереву, первоначальное выражение на голове из глины. Сатиромания? Фу! Это О. или Р.?

Найджел вытащил карандаш и перечеркнул «Р».

2) Немой ли на самом деле Финни Блэк?

Найджел приписал: «Пока никаких доказательств».

3) Кто из них прав – Роберт/Джанет или «без пяти минут папаша»? Это может иметь решающее значение, ЕСЛИ… Очень существенно, если не наиболее важно, установить время, когда точно началась гроза. Где спрятался Роберт? Был ли он мокрым, когда вернулся домой? И т. п.

4) У кого находятся ключи: а) от садовой калитки и б) от маслодельни? Сколько всего ключей?

5) Был ли в тот вечер Р.Т. и в самом деле пьян в стельку? В самом ли деле Л.С. проспал всю грозу?

6) Приехал ли Л.С. к друзьям с тем же количеством вещей, с каким уехал из Плаш-Мидоу? (Блаунт.)

7) Д.С. – бездна снобизма. Тогда почему здесь Т-ы? Найджел добавил: «Зависит от ответа на (1)».

8) Журнал с семейной фотографией. Может многое объяснить, ЕСЛИ…

Найджел вписал еще вопрос:

9) Как относится к абстрактному искусству Д.С.? Если положительно, почему так с глиняной головой? Если отрицательно, то как объяснить ее выступление сегодня днем?

Найджел задумался над своим последним вопросом. Он все еще крутил его так и сяк, когда его раздумья нарушил раскат грома. Он спрятал бумажку, подошел к окну. На небесах угасали последние проблески света. Найджел отошел от окна, молча приоткрыл дверь, выглянул в коридор, затем проскользнул в комнату напротив – в ту самую, которая, как сказала ему Ванесса, обычно отводилась для гостей. Там никого не было. Стараясь не шуметь, Найджел открыл окно и присел на вделанный в подоконник диванчик. Буря наступала с этой стороны, с севера. Густо-синие облака, темнее самой ночи, толкаясь, громоздились друг на друга и образовывали неустойчивые горы, которые, казалось, при первом же ударе молнии повалятся, опрокидываясь, друг на друга. Ночь затаила дыхание, а потом выпустила его одним мощным жарким выдохом, который поднял бурю в листве каштана. Из-за массива черных туч выскользнула стрела молнии, и от нее сотряслись небеса, на которых на мгновение выступили гигантские конструкции, хребты, башни и вершины могучих грозовых гор. Молнии сверкали все чаще и скоро превратились в непрерывную серию сполохов, которые пронзали и сотрясали истерзанное небо. Подобно колесам тяжело груженной телеги, несущейся под уклон по булыжной мостовой, на дом накатывались удары грома.

Найджел проверил, на месте ли фонарик. Он был уверен, что этой ночью непременно что-то произойдет, и полагал даже, что знает, что это будет. Он все чаще посматривал теперь на правое крыло дома, где располагались помещения для прислуги. Найджел ждал уже довольно долго, высунув голову из окна, и его по очереди слепили то молния, то наступавшая после нее кромешная темень.

Но вот он уловил, как медленно-медленно приоткрывается дверь – правда, не в крыле для прислуги, а прямо под ним, на первом этаже. В ту ночь он был не единственным наблюдателем в Плаш-Мидоу. Человек, который приоткрыл дверь внизу, стоял неподвижно и не предпринимал никаких попыток сойти с места. Должно быть, он замер на пороге, смотрел во двор и выжидал. Прошло почти пять минут. Найджел не мог избавиться от чувства, что человек внизу рванется вперед после седьмой вспышки молнии, чтобы проскочить через свободное пространство в наступившей тьме и остаться таким образом незамеченным, – как мальчишка на пляже, рассчитывающий точный момент между двумя морскими волнами, чтобы успеть выхватить из-под воды выброшенное штормом на берег сокровище.

Потом наконец дверь в крыле для прислуги открылась. В следующее мгновение вспышка небесного света осветила фигуру человека, бегущего, пригнувшись, через двор. Он бежал буквально со всех ног, широко, по-крабьи расставляя ноги, если только можно представить себе краба, который бежит со скоростью человека; один раз он подпрыгнул, как охотничья собака, преследующая добычу, и тогда Найджел увидел, что на спине у него болтается какой-то предмет. Человеком этим был Финни Блэк – тут сомневаться не приходилось. А предмет у него на спине, такая круглая штука, свисавшая с его плеч, когда ее осветила следующая вспышка молнии, был похож на огромного паука, вцепившегося в спину карлика…

В следующий момент жуткую фигуру поглотила очередная волна темноты; слышался только топот бегущих ног. Когда двор снова озарился молнией, он был пуст и неподвижен, разве что шевелились нижние ветки огромного каштана. Найджел пробежал по коридору и быстро спустился по лестнице. Новый удар грома расколол небо над Плаш-Мидоу. Выбежав из дома, Найджел увидел, что через двор несется еще одна фигура. Она была значительно крупнее, чем Финни Блэк; несомненно, это был наблюдатель с первого этажа.

Обежав вокруг амбарчика, Найджел неслышно приблизился к каштану. Он слышал голос, ласково зовущий в темноте под деревом:

– Финни! Слезай вниз, Финни! Это я, здесь больше никого нет!

Это был голос Джанет Ситон, и пронзительная печаль пронизывала каждое слово ее мольбы.

Сверху раздался какой-то шум, который тут же потонул в грохоте громового раската. В наступившей затем тишине отчетливо звучали умоляющие нотки в голосе миссис Джанет Ситон.

– Слезай, слезай вниз, Финни, слезай сейчас же. И возьми это с собой, пожалуйста. Дай мне это, прошу тебя! Ведь это не твое, Финни.

Она говорила так, как уговаривают норовистую лошадь. Снова закачались нижние ветви каштана, и из них появилась фигура Финни Блэка. Он с невероятной ловкостью и быстротой перескакивал с ветки на ветку. Спрыгнув с нижней ветки, он с неожиданной легкостью приземлился у ног Джанет Ситон. Вспышка молнии осветила плетеную сумку, болтавшуюся у него за плечами. В сумке, которую тут же забрала у него миссис Ситон, находилась глиняная голова ее мужа.

Найджел сделал шаг в сторону миссис Ситон.

– Вам не кажется, – произнес он, – что, раз уж он этим занялся, пусть достанет оттуда и вторую голову?

Голова в воздухе

Джанет Ситон резко повернулась к нему и негромко вскрикнула. Отпрянув от Найджела, она уперлась спиной в ствол каштана.

– Что вы здесь делаете?! – воскликнула она. – Уходите немедленно! Финни! Финни! На помощь!

В следующее мгновение Найджелу пришлось вступить в отчаянную борьбу не на жизнь, а на смерть. То ли заразившись ее испугом, то ли, как собака, инстинктивно кинувшись на защиту хозяйки, Финни Блэк прыгнул на него, обхватил его талию ногами и стал тянуться к горлу. Застигнутый врасплох, Найджел от неожиданности отступил на шаг назад и, поначалу нерешительно и осторожно, попытался оторвать карлика от своей груди. У него было такое чувство, словно он борется с ребенком – таким легким было повисшее на нем тельце, – но сила у этого ребенка, как он очень быстро понял, была недюжинная. Длинные руки Финни, толстые и жилистые, как тело морского угря, дотянулись до шеи Найджела и вцепились ему в горло. На какое-то мгновение Найджел увидел прямо перед собой перекошенное, потное лицо с глазами обезумевшего младенца; потом это лицо уткнулось ему в плечо, чтобы он не мог до него достать, а мощные пальцы продолжали сжимать его горло железной хваткой.

Найджел вдруг резко рухнул на землю: ему показалось, что единственное, что он может предпринять в этом положении, – это оглушить карлика, внезапно придавив его всем своим весом. Финни охнул, ударившись о землю, и руки у него разжались. Теперь он лежал совершенно неподвижно; по-видимому, удар действительно оглушил его. Найджел начал осторожно подниматься на ноги. «Господи, – шептал он, – только бы я не сломал ему шею…» Но только он встал на колени, как карлик пришел в себя, резко перевернулся на бок, и не успел Найджел опомниться, как Финни уже сидел на его спине. Найджел коротко вскрикнул, когда мощные пальцы снова впились ему в горло. Поднявшись во весь рост, он неверным шагом рванулся к стволу дерева, чтобы из последних сил удариться о него и сбросить карлика. Но Финни вцепился в него как клещ. Как в тумане Найджел видел силуэт Джанет Ситон, которая металась вокруг них, кудахтая, как курица, и в отчаянии рыдала, безуспешно стараясь оторвать карлика от его спины. Боль в горле стала невыносимой. В ушах непрерывно грохотало, но от чего, он не мог понять, – от раскатов грома над головой или от взрывов боли в голове. Нужно теперь опрокинуться на спину, соображал он, из последних сил цепляясь за жизнь. Послышались быстрые шаги – или это стучало его сердце? И громкий голос закричал:

– Финни! Немедленно прекрати! Слышишь? Прекрати!..

Найджел, находившийся уже в полубессознательном состоянии, почувствовал, как стальная хватка на горле ослабла; затем пальцы отпустили его шею, и карлик оторвался от его спины. Найджел сел на землю и прислонился к дереву, отдуваясь и откашливаясь.

– Дорогой мой, я страшно сожалею. Что тут такое произошло? – говорил Роберт Ситон; голос его доносился откуда-то из темноты.

Над Найджелом заботливо склонились Роберт и Джанет.

– Сейчас… все будет в порядке, – прохрипел он.

– Пойду принесу бренди, – сказала миссис Ситон.

– И захвати полотенце или еще что-нибудь, смочи в холодной воде, – крикнул ей вслед муж, когда она была уже у самого дома.

– Боюсь, я сам во всем виноват, – прошептал через несколько секунд Найджел, ощупывая горло. – Я испугал вашу жену, и, по-моему, Финни решил, что она в опасности. А где он?

– Убежал. Честное слово, не могу простить себе, что позволил… Это все гроза, на Финни она всегда плохо действует. Наверное, Джанет искала его. Но он не всегда ее слушается, когда приходит в такое состояние.

– Слава Богу, что он слушается вас, а то совсем было бы плохо. Послушайте, вы не могли бы позвонить в полицию, только сразу, не откладывая? Они должны прислать сюда человека.

– Это и в самом деле так необходимо? – Голос Роберта Ситона звучал обеспокоенно и грустно. – Я хочу сказать… может, не будем его трогать… дадим ему еще шанс?

– Я не собираюсь жаловаться на Финни. Об этом не может быть и речи. Но его нужно найти, и как можно скорее.

– Что ж, ладно. Могу я оставить вас здесь одного? А, хорошо, вот и Джанет.

Подошла Джанет в сопровождении Лайонела Ситона. Минутой позже появился Реннел Торренс с дочерью.

– Я уйду на минутку, позвоню по телефону, – сообщил им Роберт Ситон.

– Кто здесь? Что произошло? – севшим со сна голосом спрашивал Реннел Торренс.

– Кто-то кричал? – поинтересовался Лайонел. – Я проснулся от крика.

– Вот бренди, мистер Стрейнджуэйз. Дайте-ка я оберну вам полотенце вокруг шеи… Пожалуйста, пока не двигайтесь. Я вышла посмотреть, где Финни, – объясняла остальным миссис Ситон, – а мистер Стрейнджуэйз, по-видимому, услышал нас и тоже вышел. Я испугалась, потому что не поняла сначала, кто это. А потом Финни бросился на него. Я ужасно…

– Это не Финни вон там? – перебил ее Найджел.

Все повернулись туда, куда он показал, и стали всматриваться в темноту; в это время Найджел незаметно, не привлекая ничьего внимания, вылил бренди в траву: в такой момент он не мог позволить себе рисковать. Особых причин подозревать, что в стакане не только бренди, у него не было, но все же лишняя осторожность не помешает. Он во что бы то ни стало должен был остаться у дерева до прибытия полиции.

– Сколько раз я тебе говорил, что от него нужно избавиться, – брюзгливо ворчал Торренс. – Это же просто опасно!.. Ну ладно, если я ничем помочь не могу, пойду досыпать. Боже! А это что еще такое?!

Повернувшись, чтобы уходить, он споткнулся о валявшуюся в траве глиняную голову. Вспышка молнии осветила место происшествия: миссис Ситон при полном параде, остальных – в халатах, с мертвенно-бледными лицами, какие бывают на групповых фотографиях гостей, приглашенных на званый обед и не совсем еще разобравшихся, куда они попали.

– Боже! Это же голова! – воскликнул Реннел Торренс. – Голова в плетеной сумке! Это…

– Не паникуй, отец! – раздался спокойный, презрительный голос Мары. – Это моя работа. И пожалуйста, не нужно играть ею в футбол! – добавила она, увидев при свете электрического фонарика, как отец старается поддеть голову то левой, то правой ногой.

– «Не паникуй»? Что ты имеешь в виду? И вообще, не смей разговаривать со мной подобным тоном, паразитка ты этакая! – возмущенно завопил ее отец.

– У нас одни только головы на уме, мне кажется, – вставил Лайонел. – Откуда она тут взялась? Это место и в самом деле превращается в какой-то сумасшедший дом.

– Думаю, сейчас польет дождь. – Джанет Ситон уже полностью овладела собой. – Пойдемте лучше спать. Мистер Стрейнджуэйз, вы сможете добраться до своей комнаты самостоятельно или вам нужна помощь?

Найджел простонал – как ему казалось, достаточно убедительно, – что все в порядке, попытался встать и тут же снова рухнул на землю.

– Простите. Я…

– Лайонел, помоги ему. И ты, Реннел, пожалуйста. Не хватало только, чтобы он еще и промок после такого шока. Мара, отправляйся спать.

– Нет, нет, – вмешался Найджел. – Сначала нужно найти Финни.

– Совершенно верно, – кивнул Роберт Ситон, который уже вернулся из дома. – Суперинтендант будет здесь через несколько минут.

– Суперинтендант? – вспыхнула Джанет. – Но… Я же сказала, Мара, отправляйся в постель. И пожалуйста, застегни халат. Ты ведешь себя совершенно непристойно! – Она буквально прорычала эти слова, хотя явно сдерживалась изо всех сил.

– Ну конечно, тут мистера Стрейнджуэйза чуть не задушили, а Джанет только и думает, как бы кто-нибудь ненароком не увидел мою грудь, – с ехидным смешком огрызнулась Мара.

– В самом деле, мне кажется, вам лучше пойти к себе, мистер Стрейнджуэйз, – сказала Джанет. – Знаете, я положила в бренди немного снотворного. Вам нужно хорошенько выспаться. А обо всем остальном позаботится полиция.

– Но прежде чем я свалюсь, мне нужно сказать пару слов Блаунту.

Что Найджел и сделал через несколько минут, когда они с суперинтендантом остались наедине. Блаунт приехал в Плаш-Мидоу из паба в Хинтон-Лейси, где они с сержантом Бауэром остановились. Сержант прибыл вместе с ним.

– Слушайте, Блаунт, предполагается, что я проглотил снотворное, поэтому мне, наверное, лучше будет заснуть. Тем более что меня только что душили, а это вам не светские беседы вести. Боб Ситон рассказал вам, что тут произошло?

Блаунт кивнул.

– Короче, вы должны сейчас сделать две вещи. Почему и зачем – объясню завтра, когда проснусь. Поставьте сержанта Бауэра под каштаном и прикажите ни на шаг не отходить от дерева, даже если в каштан ударит молния. И чтобы никого близко к дереву не подпускал. Я могу ошибаться, но… И второе – если Финни Блэка найдут, сделайте так, чтобы он не возвращался в дом.

– Думаете, он еще опасен?

– Может быть. Но кроме того, он может сам оказаться в опасности.

Молодчага Блаунт, понявший по слабому голосу Найджела, что тот действительно на пределе, вопросов задавать не стал, а просто обещал сделать все, о чем просил его Найджел.

– И еще одно. Боб Ситон – единственный человек, который имеет власть над Финни в его нынешнем состоянии, – прошептал Найджел. – Если вы намерены его разыскивать, то пусть инспектор Гейтс возьмет с собой Ситона – я бы очень рекомендовал поступить именно таким образом.

– Ситон уже отправился на поиски Финни. И с ним его сын, Лайонел.

Найджел пожал плечами. Теперь уже будь что будет. Он позволил Блаунту помочь ему подняться наверх и раздеться. За суперинтендантом еще не успела затвориться дверь, а Найджел уже крепко спал…

На следующее утро Найджел проснулся от звука открывающейся двери. Открыв глаза, он сразу же увидел перед собой копну соломенных волос Ванессы.

– Джанет просила узнать, что вы будете на завтрак. У вас что, свинка?

Найджел машинально потрогал горло, которое вообще-то немножко побаливало, и обнаружил, что вокруг шеи все еще обернуто полотенце.

– А, это? Нет, – хрипло ответил он. – Я немного тут перестарался… у нас был очень острый разговор, и я порезался.

– Порезали себе горло? – У Ванессы широко раскрылись глаза. – Но так не говорят, говорят: перерезали себе горло. Вы перерезали себе горло?

Найджел понял, что у этой девочки исключительно конкретное мышление.

– Это была метафора, – объяснил он.

– А, понятно, – кивнула Ванесса с видом человека, который привык на каждом шагу находить в этом доме метафоры. – Так вот, есть каша двух видов, яйца, кофе и чай.

– Я бы выпил кофе и съел одно яйцо.

– О’кей. – Ванесса то открывала, то закрывала дверь; вид у нее при этом был самый таинственный. – Я сама принесу вам завтрак. В доме сегодня полный бардак. Угадайте, что случилось!

– Вчера ночью повара ударило молнией.

– Вот и нет. Пропал Финни. И еще под нашим большим каштаном стоит человек. Я отнесла ему чаю с тостами.

– Это хорошо… То есть, конечно, очень жаль, что такое приключилось с Финни.

– А мне вот совсем даже не жаль. Конечно, это создаст кое-какие неудобства, особенно сейчас, когда так трудно с домашней прислугой. Но он такой противный, этот Финни. И кроме того… Вы умеете хранить тайну? – спросила Ванесса; сама она, по всей вероятности, этого не умела. – Ну так вот, он иногда ворует.

– Так вот на что ты намекала вчера вечером? Это он – клептоман?

– Ну да. Папа говорит, что он просто не может не воровать. И вообще-то мы эти вещи обычно находим. У него есть тайники, как у сороки.

– Да что ты говоришь? В доме?

– И в доме, и в саду. Но иногда и подальше. Последний раз мы обнаружили тайник в Фоксхолвуде; Лайонел проследил за Финни. Он взял трех моих фарфоровых собачек, и Лай видел, где он их спрятал, – в кустах, конечно. И знаете, какая смешная штука? Мы все время сравниваем его с сорокой, а ведь это был куст, рядом с которым лесники вешают трупики всяких плохих птиц: сорок, соек, грачей, – чтобы неповадно было грабить лес. Я думаю, что это очень-очень жестоко, а вы как считаете? О Боже! Джанет меня зовет. Значит, кофе и вареное яйцо, правильно?

Вернувшись с подносом, Ванесса провозгласила:

– Суперинтендант Блаунт из Скотленд-Ярда просит у вас аудиенции!

– Проси, проси. У тебя какие планы на сегодняшнее утро, Ванесса?

– Я буду долго кататься на Китти, но только после того, как помогу убрать дом. Оказывается, мне лучше всего думается, когда я скачу на лошади.

– О чем же ты собираешься думать?

– А я никогда этого не знаю, пока не сяду в седло, а вы? Но наш лейтенант говорит, что прекрасные мысли совершенно необходимы, если хочешь, чтобы у тебя была насыщенная, богатая и счастливая, то есть дающая глубокое внутреннее удовлетворение, жизнь. Вот я и стараюсь, чтобы у меня каникулы не пропали даром. Ну пока!

Найджел быстро проглотил яйцо и уже допивал кофе, когда в комнату вошел Блаунт.

– Как чувствуете себя, Стрейнджуэйз?

– Благодарю вас, неплохо. Скажите, Блаунт, у вас бывают когда-нибудь прекрасные мысли?

– Хм… Простите?

– Я так и думал, что не бывает. Возможно, если бы вы поступили на службу в конную полицию, все было бы по-другому.

Суперинтендант вытаращил глаза и стал с любопытством рассматривать Найджела.

– Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? Голова не болит?

– Абсолютно уверен. Слышно что-нибудь о Финни Блэке?

– Нет. Этим сейчас занимается Гейтс. Да вы не волнуйтесь, далеко он не убежит. На него же сразу обратят внимание. Теперь скажите мне…

– Как у вас с лазанием по деревьям, Блаунт?

– Ребенком я о-очень хорошо умел лазать по деревьям, – ответил суперинтендант осторожно, как будто разговаривал с умалишенным.

– Дело в том, что кому-то из нас, хочешь не хочешь, придется взбираться на каштан. Кстати, никто не пытался увести вашего сержанта с его поста под деревом?

– Да нет. Все было тихо и спокойно. На дерево может влезть Бауэр – он помоложе нас, к тому же ему полезно поразмяться после долгого стояния под деревом. Что вы такое задумали, а, Стрейнджуэйз?

Найджел сделал еще один глоток кофе, затем стал говорить, загибая пальцы:

– Первое. В грозу Финни нередко впадает в бешенство. В день убийства была сильная гроза. Вчера тоже.

Второе. Когда я был здесь в июне, Роберт Ситон сказал, что Финни иногда повторяет – не обезьянничает, а именно повторяет действия, которые совершают при нем другие.

Третье. Финни – клептоман. У него был тайник в Фоксхолвуде, рядом с деревом, где лесники вешают для устрашения других вредных птиц трупы сорок, ворон и так далее.

Четвертое. Вчера ночью Финни стащил глиняную голову Роберта Ситона работы Мары Торренс, положил ее в плетеную сумку – прошу особо обратить внимание на это обстоятельство – и забрался с ней на каштан.

– Плетеная сумка? – переспросил Блаунт, и в глазах у него загорелся огонек. – Ну конечно, так ведь проще всего подвесить что-то на ветку; он видел, как это делает егерь, когда подвешивает вредных птичек и зверюшек.

– Честное слово, Блаунт, вы схватываете буквально на лету, – с улыбкой заметил Найджел.

– И… э… вы предполагаете, что там может быть… э… вы считаете, что этот карлик может повторить и другие действия, особенно когда над ним сверкают молнии и гремит гром?

– Точно. Он может повторить какие-то действия, которые видел или совершал сам при аналогичных обстоятельствах.

– Похоже, чем скорее Бауэр залезет на дерево, тем лучше. Вы согласны, Стрейнджуэйз?

– Подождем, пока Ванесса Ситон уйдет из дома. Она собиралась кататься на лошади. Она нам здесь совершенно не нужна, к тому же это зрелище вряд ли вызовет у нее прекрасные мысли.

– А как насчет других обитателей Плаш-Мидоу?

– Думаю, им всем, включая Торренсов, полезно будет поприсутствовать при физических упражнениях сержанта Бауэра. Вы не можете придумать что-нибудь, чтобы заставить их всех собраться во дворе? Конечно, я не ручаюсь, что все это не окажется ложной тревогой. Шансов на успех маловато, но попробовать стоит. На это есть и еще кое-какие причины, Блаунт, но о них я расскажу вам после того, как сержант Бауэр слазает на каштан.

К тому времени как на колокольне деревенской церквушки пробило одиннадцать, все собрались под каштаном. Выходя из дома вместе с Робертом Ситоном, Найджел заметил Джанет, с пеной у рта спорящую с суперинтендантом. Она посматривала на верхушку дерева, и то, что она говорила, явно очень смущало галантного суперинтенданта Блаунта.

– Надеюсь, надолго он нас не задержит, – проронил Роберт Ситон. – Мне хотелось бы поскорее вернуться к работе.

Но Блаунт, похоже, никуда не торопился. Отведя сержанта Бауэра в сторонку, он о чем-то пошептался с ним, потом попросил принести лестницу. Прошло еще какое-то время, пока Лайонел Ситон разыскал садовника, а садовник нашел лестницу и притащил ее к каштану. Если Блаунт задался целью пощекотать нервы честной компании, то, нужно отдать ему должное, ему это вполне удалось. Обитатели Плаш-Мидоу стояли у основания гигантского дерева и переминались с ноги на ногу, не зная, что сказать друг другу и о чем спросить; это было особенно странно, если учесть, что они столько лет прожили вместе. Скорее они походили на совершенно незнакомых людей, которые встретились впервые и только собираются растопить лед, пока еще разделяющий их. Найджелу, стоявшему несколько в стороне от них, казалось, что он присутствует на домашнем торжестве в момент, когда члены семьи и гости, собравшиеся вместе, чтобы сфотографироваться, неловко мнутся, разговаривают и неостроумно шутят, не слушая друг друга, и стараются при этом встать поближе к центру, чтобы получше смотреться на будущем снимке; а хозяин дома все возится с камерой и никак не может найти нужный ракурс.

Стояло свежее, веселое августовское утро; воздух был прозрачен и чист после прошедшей ночью грозы, двор переливался изумрудной зеленью не высохшей еще травы. Пятеро под деревом замерли, увидев наконец приближающегося садовника. Выделяющаяся своей грузной фигурой Джанет Ситон, со сложенными на груди руками и сурово сдвинутыми бровями, вдруг придвинулась поближе к мужу, словно желая защитить его или, наоборот, ища у него защиты. Поэт, стоявший до этого, заложив руки за спину, с совершенно отрешенным видом, теперь взял жену под руку – совершенно естественный, обыденный жест. Лайонел Ситон и Мара Торренс стояли рядом, яркое солнце освещало золотистые кудри молодого человека и темноволосую головку девушки. Только вот лицо Мары было цвета промокшей под дождем газетной бумаги; утреннее солнце безжалостно подчеркивало ее усталый, даже изможденный вид. Лайонел что-то шепнул ей на ухо, и она подняла глаза к его лицу, мгновенно осветившемуся улыбкой благодарности; и отблеск этой улыбки сделал девушку моложе, мягче и привлекательнее. В нескольких футах от них стоял Реннел Торренс, сосредоточенно набивавший трубку табаком. Казалось, он нарочно избегает смотреть на остальных членов семейной группы, полицейских, садовника и старый каштан. Когда он наконец закурил, стало видно, что руки у него трясутся. Недовольно выпятив толстую нижнюю губу, Реннел посмотрел сквозь трубочный дым на Найджела, потом демонстративно перевел взгляд на часы, передернул плечами и переступил с ноги на ногу.

Лайонел пошел навстречу садовнику, чтобы помочь ему установить лестницу. Он был оживлен и держался уверенно.

Потом опять произошла заминка, Блаунт решил снова побеседовать со своим подчиненным.

– Нас что, тут все утро будут держать? – не выдержал наконец Реннел Торренс; вопрос был задан таким сварливым тоном, что прозвучал почти риторически, тем более что не был обращен ни к кому конкретно.

– Пожалуйста, отойдите все немного назад, – вежливо попросил Блаунт, и у Найджела снова возникло впечатление, что перед ним небольшое семейство, вышедшее во двор, чтобы сфотографироваться по поводу какого-то знаменательного события.

Плаш-Мидоу наблюдал за происходящим всеми своими окнами; он держался холодно, отстраненно, как только и можно было ожидать от дома, который за два столетия всего навидался – и хорошего, и плохого.

И вот наконец сержант Бауэр подошел к лестнице, не торопясь взобрался по перекладинам и скрылся в кроне дерева.

– Нас что, собрали сюда, чтобы понаблюдать, как какой-то фараон лазает по деревьям? – громко вопросила Мара Торренс своим обычным капризно-раздраженным тоном.

– Сейчас я все объясню, – сказал Блаунт. – Понимаете, это просто небольшой эксперимент, – покровительственно добавил он, сонно разглядывая собравшихся; все они стояли там, где он указал, за пределами тени, падавшей от дерева, и солнце ярко освещало их лица.

Тут откуда-то из кроны дерева раздался возглас. Потом шелест листвы усилился, потому что теперь сержант увидел то, что искал, и с удвоенной энергией устремился к цели.

– Ну, не беспокойся, ничего с ним не случится, – шепнул Роберт Ситон жене. – Дерево старое и очень крепкое.

– Но он ведь так высоко забрался!

Можно было подумать, что они обсуждают поведение своего сына-школьника.

– Я нашел ее, сэр! – крикнул сверху Бауэр.

Он начал спускаться, и им уже слышно было его тяжелое дыхание. Вдруг раздался вскрик: «Ах ты черт!» – и потом еще громче: «Осторожно, там, внизу!»

Что-то тяжелое падало сквозь переплетение ветвей и листьев, ударяясь о ствол и крупные ветви, перекатываясь с одного яруса листьев на другой, пониже. Мара взвизгнула. Роберт Ситон еще крепче сжал руку жены, – и в следующий момент из кроны дерева вывалился, словно гигантский сморщенный каштан, некий круглый предмет. Он стукнулся о траву и подпрыгнул от удара, а потом подкатился к ногам Реннела Торренса.

– Вот растяпа! – с досадой воскликнул суперинтендант.

Торренс с ужасом смотрел на лежащий у его ног предмет. Трубка выпала у него изо рта, он дрожал с головы до ног, производя руками странные движения, как будто хотел оттолкнуть что-то от себя, от чего-то защититься; потом он отбежал на несколько шагов в сторону, и там его начало страшно рвать.

– Что… что это?! – истерически завизжала Мара.

Суперинтендант быстро подошел к упавшему предмету, который как ни в чем не бывало лежал теперь на траве, взял его за волосы и поднял в воздух перед глазами собравшихся. Это была отсеченная и полуразложившаяся человеческая голова.

– Кто-нибудь узнаёт этого человека? – спросил Блаунт совершенно обыденным, ровным тоном, как может спросить дежурный в бюро находок.

Все молчали. Затем Лайонел Ситон произнес так же спокойно и даже задумчиво:

– Да, сохранился он не слишком хорошо, но он очень похож на тебя, отец.

– Нет!!! Непохож, непохож, непохож! – Голос Мары Торренс перешел в невыносимый режущий ухо вой.

Миссис Ситон повернулась, шагнула к ней и закатила ей пару увесистых пощечин. Мара немедленно умолкла. Тогда Джанет неловко обняла девушку, которая глухо, почти беззвучно рыдала и никак не могла найти в себе силы справиться с истерикой.

Роберт Ситон подошел вплотную к суперинтенданту Блаунту.

– Это невозможно. Этого не может быть. Это невозможно, – снова и снова бормотал он, не в силах остановиться.

– Чего именно не может быть, сэр?

– Это же мой брат. Мой брат Освальд!

– Но он же умер, отец, – сказал Лайонел. – Я хочу сказать…

– Да, теперь уж он наверняка умер, ничего не скажешь.

Тут раздался голос сержанта Бауэра:

– Прошу прощения, сэр. Сумка выскользнула у меня из рук. Она зацепилась за сук, и голова выкатилась из нее, прежде чем я смог…

– Ладно, ничего, Бауэр. Она все равно уже была сильно испорчена.

И Блаунт задумчиво посмотрел на это кошмарное лицо. Гниение зашло уже довольно далеко, к тому же голову сильно поклевали птицы, проделавшие в ней сквозные зияющие дыры; вместо шеи с нижней челюсти грязной бесформенной тряпкой свисала какая-то мешанина из ошметков мяса и лоскутов кожи; с левой стороны можно еще было различить следы резаной раны, которая начиналась от левого уха и тянулась до основания подбородка.

Суперинтендант снова повернулся к Роберту Ситону:

– Простите, нельзя ли попросить у вас оберточной бумаги? И хорошо бы еще шляпную коробку, если только у вас в доме водятся такие вещи.

Страшная тайна Джанет Ситон

– Итак, мы имеем еще одну причину, по которой ему могли отрезать голову, – заметил Найджел.

– Чтобы скрыть, как он был убит? Гм… Что-то я не вижу, как это нам может помочь.

– Как это – не видите? – удивился Найджел. – Легче будет искать орудие убийства.

– Да ну, это можно было сделать любым острым предметом. Думаю, рана нам мало что даст. Очень уж много времени прошло.

– Может, и так. Но если уж убийца нанес такую рану, то, отрезая потом голову, он скорее всего стал бы резать по этой ране, а не ниже. Вы, наверное, уже поинтересовались бритвами?

– Да. Мистер Ситон с сыном пользуются безопасными бритвами. Финни Блэку не нужно бриться. У мистера Торренса бритва опасная, – добросовестно отбарабанил Блаунт.

– Значит, у Торренса опасная, я вас правильно понял?

– Но ведь это могло быть что угодно! Хоть нож для разделки мяса!

– И все же что-то тут не так, Блаунт! Совершенно очевидно, что Освальд Ситон, возвращаясь сюда, должен был все время быть начеку. Он ведь понимал, что здесь ему приготовлен не жирный телец, а наточенный нож.

Они вели беседу в комнате суперинтенданта Блаунта, которую он снимал в пабе Хинтон-Лейси, и было это в тот же день, когда была найдена голова.

– Итак, Освальд вернулся в Плаш-Мидоу тайком, – развивал свою мысль Найджел. – Можем мы с этим согласиться?

– Угу.

– Так, теперь это фиктивное самоубийстве десятилетней давности. У полиции ничего против него не было? Никаких обвинений, подозрений, которые могли бы заставить его бежать из страны?

– Нет.

– Но по всей вероятности, Освальд все же покинул Англию. И согласитесь, он весьма основательно обставил свое мнимое самоубийство. Однако, судя по всему – и редактор «Редкот-газетт» самым решительным образом это подтверждает, – Освальд был не тот человек, который без особых на то причин добровольно расстанется с деньгами, положением и вообще со всем, что имеет. Мистер Кили говорит, что этот прохиндей мог выйти сухим из воды в любой ситуации. Даже если бы его загнали в угол, без борьбы он бы не сдался.

– О-очень похоже на правду. Но какое это имеет отношение к орудию преступления?

– К этому я и веду. Следите за ходом моей мысли. Единственное, что могло заставить Освальда бежать из Англии под прикрытием мнимого самоубийства, – это какое-то очень серьезное преступление, о котором еще не стало известно полиции. Я предполагаю, что об этом преступлении знал кое-кто, кроме него. Если бы это был только один человек, Освальд сделал бы все, что в его силах, и даже больше, чтобы заставить его молчать; но даже он не был в состоянии заставить молчать четверых.

– Почему вы говорите о четверых?

– Потому что у меня есть причины полагать, что именно четыре человека знали об Освальде нечто в высшей степени позорное. Но давайте пока оставим этот вопрос. Я предполагаю, что кто-то из них или все вместе поставили ему жесткое условие: или он уезжает из страны, или они все рассказывают полиции.

– Шантаж? Или как это вы назовете? Но почему же он тогда просто не уехал из страны, и вся недолга? Зачем инсценировать самоубийство? Или вы считаете, что самоубийство было частью сделки, частью цены, которую он должен был заплатить за молчание?

– Совершенно верно.

– А кто в первую очередь выигрывал от мнимой смерти Освальда? – продолжал гнуть свою линию Блаунт. – Его брат!

– Его брат. И Джанет Ситон. И косвенно Торренсы.

– Но главным образом брат. Ладно, а дальше?

– А вот дальше случается что-то такое, что позволяет Освальду надеяться на возможность сравнительно безопасного возвращения в Англию. Возможно, впрочем, что он дошел до крайности и приехал сюда в отчаянии, как в омут головой кинулся.

– Минуточку, минуточку! Это о-очень проблематично и весьма туманно.

– Ну, не так уж и проблематично. В студии у Торренсов я видел экземпляр светского журнальчика с фотографией Ситонов и Торренсов. Они сняты на фоне Плаш-Мидоу. Рядом поясняется, что Торренсы живут в бывшем амбаре. Журнальчик очень старый. Вы знаете, сколько старых английских журналов и газет валяется в маленьких гостиницах, парикмахерских салонах, в барах, в залах ожидания – в том числе и за границей? Вполне можно допустить, что именно этот журнальчик попался на глаза Освальду, и…

– Но каким образом эта картинка могла означать для него возможность вернуться в Англию? Вы хотите сказать, что поскольку Ситоны и Торренсы теперь живут вместе, для Освальда исчезла опасность, что его тайна будет предана гласности? Я такого вывода сделать не могу.

– Не обязательно исчезла. Но значительно уменьшилась – настолько, что он мог рискнуть снова объявиться в этих краях. Пока я еще раз не переговорю с Марой Торренс, я не смогу объяснить вам этой стороны дела. Назовите это гипотезой. Что происходит дальше? Освальд прибывает в Англию. Высаживается в Бристоле, скажем так, и залегает там. Не исключено, что он связывается с кем-то в Плаш-Мидоу, чтобы выяснить, что тут происходит. Он совершенно не уверен, что ему здесь будут рады, и поэтому приезжает ночью, стараясь никому не попадаться на глаза. По всей вероятности, он должен был испытывать некоторые опасения и наверняка был настороже. Здесь я снова возвращаюсь к вопросу об орудии убийства. Разве вы можете представить себе, что Освальд подпустит к себе кого-нибудь из обитателей Плаш-Мидоу с кухонным тесаком в руках? Тесак в кармане не спрячешь. Другое дело – остро наточенный перочинный нож или опасная бритва…

– Но ведь он боялся разоблачения, а не убийства?

– Согласен. Но знаете – пуганая ворона куста боится. Вспомните ситуацию. Он приезжает сюда ночью. Кто-то его встречает – по предварительной договоренности или случайно, мы пока не знаем. Дальше: если только Гейтс и его люди не абсолютные идиоты, убийство не могло произойти в доме. Слишком много было бы крови.

– Поверьте мне, мы не нашли ни пятнышка. Ни одежду, ни ковры с тех пор в чистку не отдавали.

– Значит, это было сделано за пределами дома. Где? В саду, в цветнике? Все возможно. Но убийца не мог быть уверен, что гроза смоет все следы крови, а если бы они сохранились, Гейтс непременно обнаружил бы их. Хозяйственные постройки? Совсем никуда не годится. Но вот маслодельня – это другое дело, под шум ливня ее можно было всю обмыть из шланга. Как смог убийца заманить Освальда в маслодельню? Скажем, воспользовавшись его страхом перед разоблачением. Посиди, старичок, здесь несколько часов, мы тем временем обдумаем создавшееся положение и решим, как быть дальше. Но я ни за что не поверю, что Освальд полностью доверился этому человеку и не следил за каждым его шагом со всей возможной подозрительностью. Впрочем, не обязательно это должен был быть он , могла быть и она. Полагаю, небрежно зажатый в кулаке тесак не мог не насторожить Освальда.

– Хорошо. От тесака я отказываюсь. Но вся ваша гипотеза рушится от одного-единственного слова – мотив! Если все обитатели Плаш-Мидоу знали тайну Освальда…

– Отчего же, не обязательно все. Мистер и миссис Ситон, полагаю, знали. Так же, как Реннел и Мара Торренс.

– …то зачем его убивать? Не проще было бы снова заставить его исчезнуть, пригрозив разоблачением?

– Если своим преступлением он причинил зло кому-то из обитателей этого дома, то мотивом может быть месть. Давайте представим себе, что лицо «А» из числа обитателей Плаш-Мидоу готово все простить, все забыть и даже подало Освальду мысль вернуться, но по дороге Освальда перехватывает лицо «В» – тоже из жителей поместья, – то самое, которое пострадало от Освальда в первую очередь и которое до сих пор питает к нему неукротимую ненависть.

– Ох уж эти мне ваши «А» и «В»! Все это слишком эфемерно, слишком неопределенно. И при чем тут Финни Блэк?

Найджел задумчиво затянулся сигаретой.

– Вы думаете, это сделал Финни?

– Доказательств никаких.

– А голова на дереве?

– Спрятать ее там мог кто угодно.

– Не кто угодно, а тот, кто умеет лазать по деревьям, – возразил Найджел. – Вряд ли он рискнул бы таскать туда-сюда лестницу.

– Я вам скажу, что я думаю о Финни Блэке. – Блаунт наклонился вперед. – Во-первых, у него нет сколько-нибудь убедительного мотива. Во-вторых, хотя нам и известно, что во время грозы он ведет себя как полоумный, однако не было еще случая, чтобы это выливалось у него в какие-нибудь дикие выходки, связанные с насилием. В-третьих, даже если бы он и пошел на что-либо подобное, то наверняка не стал бы потом скрывать все следы содеянного – ему бы это просто не пришло в голову. И уж конечно, он не стал бы завлекать свою жертву в маслодельню, да и Освальд бы ни за что туда за ним не пошел.

– Согласен. Итак…

– Итак, если голову спрятал не сам убийца – а к чему ему было изобретать такой головоломный способ от нее избавиться? – то единственным возможным объяснением, как она попала на дерево, является следующее. Финни Блэк был свидетелем убийства или, может быть, просто наткнулся на голову, пока убийца избавлялся от тела – в буквальном смысле слова сплавлял его. Воспользовавшись его отсутствием, Финни стащил голову и спрятал ее на дереве.

– И по странному совпадению у него в кармане оказалась сумка, чтобы удобнее было тащить голову?

– Сумку мог прихватить с собой убийца, чтобы унести в ней голову и не испачкаться в крови, – предположил Блаунт. – Вполне естественное желание – сначала сплавить тело: ведь его труднее спрятать. Не оставишь же тело в маслодельне, а вот голову можно где-то запрятать без особого риска.

– Боюсь, что вы правы, – вздохнул Найджел. – И конечно, если Финни видел убийство…

– Да, может быть, это не так уж и плохо, что бедняга сбежал.

– Тем более, что как от свидетеля от него проку никакого. Он ведь немой, так?

– Да. Я выяснил. Но он не кретин. Он понимает вопросы и может немножко писать. – Суперинтендант тяжело вздохнул. – В общем, очень запутанное и неприятное дело. Дом расположен на отшибе. Старуха кухарка – настоящий глухарь, почти ничего не слышит, в ту ночь проспала всю грозу и даже не проснулась. Финни Блэк – немой. Каждое утро в Плаш-Мидоу ходит убираться деревенская девчонка, но и она ничего необычного не замечала. Мы с Гейтсом обошли всю деревню – так никто, кроме этого мужа, который видел мистера Ситона, возвращавшегося с ночной прогулки, ни один человек не смог добавить ни полслова. Вы знаете, мы опубликовали в прессе объявление с просьбой связаться с нами ко всем, кто был на реке или около реки в тот вечер или ночь – в первую очередь вблизи пешеходного мостика. Результат – полный ноль.

– Похоже, придется вам проделать всю работу самому, раз уж хваленая английская общественность не жаждет выполнить ее за вас.

Коротким нетерпеливым жестом Блаунт отмахнулся от ехидного замечания Найджела.

– В общем, дело застопорилось. Тело мы нашли дня через три после совершения преступления, голову – только сегодня, то есть через неделю после этого, и лишь теперь мы можем сосредоточиться на единственном перспективном месте действия – на Плаш-Мидоу.

– Да, плохо дело. Каковы ваши планы?

Суперинтендант поведал ему, что следствие будет отныне вестись в трех направлениях.

Первое направление – идентификация останков Освальда Ситона. С помощью старых снимков, предоставленных Робертом Ситоном, и фотографии отрезанной головы полицейские надеялись составить фоторобот Освальда Ситона, который бы давал достаточно ясное представление о внешности этого человека. Этот портрет они намеревались опубликовать в газетах с обычной просьбой сообщить, не встречался ли кто-нибудь с этим человеком в последние недели. Вооружившись копиями этого портрета, инспектор Гейтс попробует проследить дорогу нашего путешественника до Ферри-Лейси. Копии разошлют в аэропорты и гавани; пароходные компании и авиалинии попросят помочь проследить путь оригинала, а бристольская полиция пройдется по всем меблированным комнатам, гостиницам и пабам с комнатами, сдающимися на ночь: те скудные сведения, которыми располагает Скотленд-Ярд, указывают на Бристоль как на наиболее возможный перевалочный пункт Освальда Ситона между пребыванием за границей и возвращением в Ферри-Лейси.

Второе направление (при упоминании о нем суперинтендант даже застонал): необходимо вновь открыть дело о мнимом самоубийстве Освальда Ситона. Блаунт уже обратился к своему начальнику, помощнику комиссара, с просьбой выделить ему в помощь, специально для этого дела, инспектора по имени Слингсби – исключительно въедливого и настойчивого сыщика.

– Если Слингсби не сумеет докопаться, где тут собака зарыта, то никто не сумеет, – пояснил Блаунт.

Ясно было, насколько важно для решения всех остальных вопросов разобраться с этим «самоубийством» – особенно если Найджел был прав, предполагая, что оно было инсценировано под нажимом одной из заинтересованных сторон, которая на этом сильно выгадала.

Третье направление следствия, естественно, сконцентрируется на Плаш-Мидоу. Здесь суперинтенданту Блаунту делать было особо нечего, по крайней мере пока не найдется Финни Блэк. Блаунт уже допросил оба семейства – и Ситонов и Торренсов.

Мара Торренс во время повторного допроса согласилась, что могла ошибиться в определении времени, когда видела во дворе мистера и миссис Ситон: по-видимому, она тогда просто не посмотрела на часы. Раньше ей казалось, что это было вскоре после того, как на церковной колокольне пробило половину первого, но теперь она считала, что это могло быть и без четверти час: она могла спутать количество ударов.

Что касается других, то рассказанное ими не вызывало сомнений. Немного странно было разве что то, что Ситоны в ту ночь не видели и не слышали ничего подозрительного. По их словам, они дважды выходили из дома: один раз взглянуть на кобылу Китти, а затем, с полчаса спустя, когда обнаружили исчезновение Финни Блэка, – чтобы поискать его. В своих показаниях они сходились в том, что оба раза проходили мимо маслодельни, но не заходили в нее даже в поисках Финни. И при всем том в их показаниях не было никаких расхождений, даже в мелочах. Вполне вероятно, что Освальд Ситон предпочел не встречаться с ними; можно даже предположить, что он был уже мертв, когда они вышли из дома в первый раз, хотя убийство могло произойти и после того, как они вернулись после поисков Финни – они искали его всего минут пять – десять и бросили это дело, когда разразился второй, еще более сильный ливень. Обычно маслодельню запирал скотник; в ту трагическую ночь, как он показал, он вроде бы тоже запер дверь, но ручаться в этом не мог… Парадная дверь Плаш-Мидоу также была заперта, но именно в ту ночь Роберт Ситон, насколько он помнил, не закрыл на ключ дверь, выходящую во двор; и опять-таки он не помнит, когда он ее не запер: вернувшись с прогулки или когда они с Джанет прекратили поиски Финни.

– Мне хотелось бы выяснить одну вещь, – прервал тут Найджел рассказ Блаунта, – а именно, почему во время первого ливня Джанет Ситон забеспокоилась о кобыле и не вспомнила про Финни Блэка, а когда полил второй, наоборот, заволновалась о Финни, забыв про кобылу?

– Мне это тоже пришло в голову, – холодно ответил Блаунт. – Но она объяснила это очень убедительно. Она сказала, что когда начался первый ливень, она зашла в комнату Финни проверить, все ли с ним в порядке. Он крепко спал. Это было вскоре после полуночи. Она решила не ложиться, пока муж не придет с прогулки, – она ждала его с минуты на минуту. Вернувшись, он сообщил, что слышал, как в деннике бьет копытами кобыла. Тогда они вместе вышли успокоить испуганное животное. К этому времени оба разгулялись и решили не ложиться до конца грозы. Они сидели в спальне миссис Ситон и читали, а приблизительно через полчаса решили ложиться спать. Но тогда начался второй ливень, и миссис Ситон решила, что нужно сначала пойти проведать Финни. На этот раз его в комнате не оказалось. Они вышли из дома и принялись его искать, а после безуспешных поисков вернулись, разошлись по своим спальням – они, как вам известно, спят порознь, – и оба тут же уснули.

– Ну что за предусмотрительная семейка! – восхитился Найджел, вставая.

Блаунт предложил подвезти его до Плаш-Мидоу, но Найджел предпочел пройтись по свежему воздуху, чтобы немного проветриться.

– Вопрос в том, что означает их предусмотрительность. Кого они оберегают? – проговорил Блаунт.

– Они оберегают друг друга. Роберта Ситона оберегают все – он у них самый драгоценный экспонат в коллекции. Лайонел безумно беспокоится за Ванессу. Приступы невменяемости у Финни Блэка вызывают озабоченность у Джанет и Роберта. Есть еще Мара Торренс – Роберт относится к ней как к собственной дочери, а Лайонел к ней неравнодушен. Джанет терпит ее, и это само по себе кое о чем говорит. Все они хранят гробовое молчание относительно ее юности. Нет, Блаунт, вопрос не в том, кого они защищают, а в том, от чего. Ни в коем случае мы не должны считать, будто они все в заговоре и покрывают убийцу. Может быть, это и так. Может быть. Но я думаю, что прежде чем мы доберемся до него, нам придется пробиться через несколько таких защитных слоев, которые имеют очень мало отношения – или совсем не имеют – к преступлению.

«Да я и сам записался в телохранители», – думал Найджел, быстро шагая к Ферри-Лейси. Его собственное положение в Плаш-Мидоу после обнаружения головы стало весьма сомнительным. Что ни говори, но предшествующей ночью он следил, если не сказать шпионил, за Джанет Ситон. И что больше всего настораживало Найджела, так это то, что такая сильная, энергичная и властная натура, как Джанет Ситон, без видимого раздражения и лишних слов проглотила его роль в событиях предыдущей ночи – не считая, конечно, того, что это по ее милости Финни впился ему в горло, хотя это могло быть просто рефлекторной реакцией испуганной женщины. Во всяком случае, сегодня днем ему удалось немного поправить положение, отразив нашествие газетных репортеров, которые тучей слетелись в Плаш-Мидоу; можно было подумать, будто падение с дерева головы Освальда Ситона отозвалось мгновенным эхом на полсотни миль окрест, как землетрясение, эпицентром которого был каштан во дворе усадьбы Плаш-Мидоу.

«Получается, – думал Найджел, – что я одновременно и телохранитель, и ищейка, хотя одному только Господу Богу известно, что вынюхивать ищейке в этом богатом запахами деле. Хочу ли я разоблачить убийцу? Из всего того, что нам известно об Освальде Ситоне, можно сделать только один вывод: какое это, однако, счастье, что его наконец и вправду не стало. Чего я хочу в действительности, так это чтобы Роберту Ситону не мешали писать стихи. По правде говоря, я уже стал участником общего заговора, призванного лелеять и охранять его гений. Ну и что, а почему бы и нет?»

На дереве у края дороги ухнула сова.

– Вы со мной не согласны? – обратился Найджел к невидимому скептику. – Вы хотите сказать, что гений Роберта Ситона – единственная вещь в Плаш-Мидоу, которую лучше предоставить самой себе, и ей от этого будет только лучше? Возможно. Но есть одна вещь, которую гений не может создавать для самого себя и без которой не может обходиться. Время.

– Ух! Ух!.. Ух! Ух! – не унималась сова.

– Но кто же, кто это наконец? Хорошо, завтра я размотаю первый слой этой тайны…

Назавтра, в половине двенадцатого утра, Найджел вошел в гостиную Джанет Ситон. В доме царила тишина. Во время завтрака Роберт был рассеян и, закончив есть, сразу же ушел к себе в кабинет; лицо его было таким сосредоточенным, словно он боялся упустить кончик ниточки поэтического вдохновения, которую подцепил накануне вечером и которую хотел сейчас вытянуть из неведомых глубин своей творческой личности. Лайонел и Ванесса убежали купаться. Мара Торренс загорала в маленьком садике рядом с амбаром, ее отец пристроился неподалеку в шезлонге, шелестя газетами.

– Могу я с вами поговорить? – спросил Найджел.

Миссис Ситон оторвала глаза от счетов.

– Что за вопрос? Конечно. Я все еще чувствую себя виноватой перед вами. Ничего пока неизвестно про Финни?

– Боюсь, что нет.

– Ничего не понимаю. Он никогда так долго не отсутствовал. Нас с мистером Ситоном это начинает серьезно беспокоить. Мне не хотелось заводить об этом разговор за завтраком в присутствии Ванессы…

Найджела поразило, уже не в первый раз, какое-то странное несоответствие между внешним видом миссис Ситон и ее манерой выражать свои мысли. Будто кухарка ведет светскую беседу на официальном приеме у вдовствующей королевы.

– Боюсь, я просто потеряла голову позапрошлой ночью, – продолжала миссис Ситон.

«Потеряла свою, а нашла чужую», – подумал Найджел. А вслух сказал:

– Извиниться следует мне. Я, наверное, страшно напугал вас, внезапно появившись из темноты? Я страдаю глупейшим пристрастием к мелодраме и никак не могу с ним справиться.

Джанет Ситон величественным жестом широкой кисти отпустила ему эту дерзость.

– Вы знали, что… что там была другая голова? – спросила она.

– Могло показаться, что я за вами шпионю. На самом же деле я просто заметил, как Финни бежал через двор. Я смотрел в окно…

– Смотрели в окно? Но ваше окно…

– Я смотрел не в свое окно. Когда начался ливень, я перешел в комнату напротив – в ту комнату, в которую, как мне сказала Ванесса, вы обычно помещаете гостей. Гроза приближалась с той стороны, и мне хотелось полюбоваться ею.

Из-под тяжелых, нахмуренных бровей Джанет сверкнул внимательный взгляд, который сказал ему, может быть, больше, чем все ее слова.

– Мистер Стрейнджуэйз, вы не ответили на мой вопрос.

– Ну что ж… Не скрою, у меня было подозрение, что голова может оказаться там. – Найджел помолчал, вопросительно глядя своими бледно-голубыми глазами на Джанет. – У вас ведь тоже, насколько я понимаю?

– У меня?! Что вы такое говорите, мистер Стрейнджуэйз!

– Вообще-то вы, в сущности, сами сказали мне об этом. Конечно, не намеренно.

По лицу Джанет Ситон пробежала тень. Женщина резко поднялась из-за стола, подошла к окну и тяжело опустилась на диванчик, вделанный в подоконник; при этом она отвернулась от Найджела и старалась не глядеть в его сторону.

– Полагаю, будет лучше, если вы объясните что вы хотели этим сказать, – проговорила она наконец.

– Вы не возражаете, если я закурю?.. Все началось с глиняной головы вашего мужа. Мне сказали, что это вы подали Маре идею сделать ее.

– Сказали? Кто?

– Просто я понял, что дело было так, – как ни в чем не бывало продолжал Найджел, вглядываясь в неподвижную крупную фигуру, чей силуэт монументально вырисовывался на фоне окна. – Вы как-то высказали сомнение в способности Мары создать обыкновенный реалистический скульптурный портрет, при этом вы очень энергично выступили против абстрактного искусства, во всяком случае, так мне рассказывал мистер Торренс. Через некоторое время, уже при мне, вы вновь заговорили об абстракционизме, причем показали себя хорошим знатоком этого вопроса и даже высказались в его пользу. Естественно, это натолкнуло меня на мысль, что ваше предыдущее выступление было не совсем искренним… Минуточку, – остановил он миссис Ситон, которая сделала нетерпеливое движение. – Я просто объясняю, каков был ход моих рассуждений. Если у вас не было никакой задней мысли, если вы хотели только, чтобы Мара сделала голову вашего мужа, и не более того, то, согласитесь, вы избрали очень окольный путь. Почему вам просто было не попросить ее сделать это? А потом эта глиняная голова, которую вы заполучили таким хитроумным способом, вдруг выставляется посреди чайного сервиза, чтобы ее мог получше рассмотреть Финни Блэк, – да еще происходит это, когда собирается гроза и у Финни уже появляются первые признаки аномального поведения.

Джанет Ситон несколько раз повела головой, как корова, которая пытается отделаться от надоевшего слепня. Найджелу даже стало немного жалко Джанет, но его подстегивало любопытство, и он продолжил:

– Мне пришло в голову, что все это – ваша уловка, которая должна была заставить Финни привести вас к голове убитого. Во всяком случае, вы подозревали, что он, возможно, спрятал ее. И если он сделал это в ночь убийства, то мог теперь повторить это действие с похожим предметом – этой глиняной головой.

– Кажется, я знаю, о чем вы собираетесь теперь спросить, – глухо, каким-то мертвым голосом произнесла женщина у окна.

У Найджела на кончике языка и в самом деле вертелся самый важный вопрос, но он решил все же пока с ним подождать. Вместо этого он задал другой вопрос:

– Не это ли было причиной того, что вы не поместили меня в обычной гостевой комнате?

– В уме вам не откажешь, мистер Стрейнджуэйз, – повернулась к нему Джанет Ситон, тщетно пытаясь скрыть, какое облегчение доставили ей его слова. Ее пальцы, судорожно сжатые на коленях, расслабились. – А вы опасный гость, – добавила она, выжав из себя подобие лукавой улыбки.

– Значит, так, – продолжал Найджел. – Грозовая ночь. Макет, так сказать, головы готов к действию. Финни постепенно теряет покой. Опасный гость сплавлен подальше, на другую сторону дома, откуда он ничего не может увидеть, – кстати, от меня не ускользнуло, что вы сильно нервничали в тот вечер и с облегчением вздохнули, когда я отправился спать. Да, должен откровенно признаться, я пошел в другую комнату не для того, чтобы любоваться грозой… Я услышал, как вы открыли дверь, выходящую во двор, и встали на пороге. Вскоре из помещения для прислуги появился Финни, который, по-видимому, еще раньше утащил голову из кабинета вашего мужа и спрятал у себя в комнате. Вы были начеку и немедленно последовали за ним к каштану. А я шел за вами. Боюсь, тем самым я непозволительно злоупотребил вашим гостеприимством…

Джанет Ситон как-то неопределенно улыбнулась.

– И я потеряла голову, и в результате бедный Финни едва не придушил вас. Непозволительное злоупотребление правами хозяйки дома. Могу я попросить у вас сигарету?

– О, разумеется! – Поднося ей спичку, Найджел заметил, как у нее трясутся руки. – Вы подозревали, что Финни убил этого человека? Или считали, что он случайно наткнулся на голову и спрятал ее?

Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем Джанет ответила:

– Ни о том, ни о другом я не думала. Вы же помните, в то время еще не было известно, что это… что это произошло здесь. А также кто был мертвый, – медленно проговорила он. – Единственное, что я знала, – это то, что пропала голова покойника. И что Финни иногда берет чужие вещи и странно ведет себя во время грозы. И обе эти вещи как-то связались в моем мозгу. Поэтому я взяла и произвела эксперимент.

– Понимаю. А муж был в курсе ваших опытов?

Миссис Ситон бросила на него высокомерный взгляд – видимо, в отместку за неуважительное отношение к ее «эксперименту».

– Он знал, что я намереваюсь сделать.

– И согласился с вашими предположениями?

– Да. А почему он должен был не согласиться? – Она произнесла эти слова немного повышенным тоном, что, несомненно, свидетельствовало о том, что она не имела привычки спрашивать согласия Роберта на те или иные свои действия. В этой женщине кипела кровь древнего рода Лейси.

– Чего я не понимаю, – как бы в раздумье произнес Найджел, – так это того, почему вы пошли на все, буквально на все, чтобы защитить Финни Блэка.

– Защитить Финни?

– Да. Все, что вы делали, когда подталкивали Мару к созданию скульптуры, и потом, когда глиняная голова была готова, – вы делали тайком, окольными путями. Если вы думали, что Финни может иметь какое-то отношение к убийству, почему было просто не подать эту мысль полиции или мне на худой конец?

– Но у меня не было совершенно никаких доказательств… – В голосе миссис Ситон прозвучала нотка неуверенности. Потом она взяла себя в руки и своим обычным величественным тоном продолжала: – А разве не естественно, что я забочусь об интересах людей, которые служат нам и от нас зависят? Мы, Лейси, всегда особенно гордились тем, что…

– Миссис Ситон, не нужно, так мы никогда не закончим! – воскликнул Найджел: при необходимости и он мог быть решительным. – Ведь вы женщина, несомненно, большого ума. Вы же просто не могли не понимать, как ваши маневры будут истолкованы полицией.

– Мои маневры?! Я вас совершенно не понимаю, мистер Стрейнджуэйз, – ледяным тоном отрезала Джанет Ситон.

– Я имею в виду, что вы делали все это тайком. Позвольте растолковать вам, что скажет полиция. Она скажет, что то, что вы сделали для своего слуги, человека, который работает у вас, да к тому же еще слабоумного карлика, абсолютно необъяснимо. – При этих словах Джанет Ситон сильно вздрогнула. – Полиция скажет, что ваши действия могут быть интерпретированы только весьма однозначно, – хладнокровно продолжал Найджел. – Вы или кто-то, кого вы любите, убили Освальда Ситона. Голову отрезали, чтобы исключить возможность идентификации убитого. Финни Блэк украл голову и спрятал ее, пока убийца временно отсутствовал – возможно, пока он оттаскивал тело к реке, чтобы спустить его в воду. Вы или убийца прекрасно отдаете себе отчет в том, что пока вы не отделались от головы, ни о какой безопасности и речи быть не может. Вы подозреваете, что голову взял Финни. Вы не смеете, вы боитесь спросить его в открытую и потребовать, чтобы он принес ее вам, потому что это тут же выдало бы вас. Поэтому вы придумываете хитроумный способ заставить Финни привести вас к голове так, чтобы никто не заподозрил, что же происходит на самом деле. Но если бы у кого-либо появились такие явные подозрения, полиция, несомненно…

– Стойте! – взвизгнула Джанет. Она сидела, перебирая пальцами платье на коленях, словно стараясь удержать себя в руках. Внезапно решившись, она спросила: – Вы никогда не задумывались, почему у нас с Робертом нет общих детей?

Найджел удивленно покачал головой. Джанет Ситон обвела глазами свою изысканно убранную комнату, как будто ища поддержки у привычных красивых вещей, а может быть, даже глядя на них словно впервые: солнечные блики на мебели красного и орехового дерева, ручной росписи бристольское стекло на каминной полке, небольшое полотно Констебля, сверкающее над ней, – все эти символы изысканной, богатой, аристократической жизни.

– Вы говорите, что это… ну, то, что я сделала – скрытность, расчет и прочее… можно сделать только для существа, которое любишь?

Найджел кивнул.

– И вы удивляетесь, что я делаю такие вещи, чтобы защитить бедного Финни?

Найджел снова кивнул. Он при всем желании не мог бы сейчас произнести ни слова – такая тяжелая, гнетущая атмосфера сгустилась в просторной сверкающей комнате.

– Финни – мой сын, – хриплым шепотом проговорила Джанет Ситон.

Секрет Реннела Торренса

– Сын миссис Ситон?! Вот это да! Невероятно. Невозможно поверить! Ну, ясно, юная неопытная девочка согрешила, в семье строгие нравы, она в растерянности… Ну и ну! Интересно, какие еще неожиданности ждут нас в этом деле?

Как всегда в минуты крайнего удивления, суперинтендант перешел на телеграфный стиль мистера Джингля и то и дело взволнованно похлопывал себя по лысой макушке.

Найджел, которого вдруг посетило какое-то старомодное смущение, не захотел обсуждать эту щекотливую тему под крышей дома Ситонов и повел Блаунта в летний домик. Решив для себя эту этическую проблему с помощью подобного компромисса, он усадил своего гостя в шезлонг и сел рядом, лицом к цветникам и старому амбару.

– Я бы предпочел, чтобы вы сами узнали подробности у миссис Ситон, – твердо заявил он суперинтенданту.

Вид у суперинтенданта стал еще более несчастный.

– Видимо, деваться некуда, придется мне это сделать. О-очень неприятно. Боже мой, – самым непрофессиональным образом запричитал он, – ведь все равно это нам ничего не даст. Если только это сделал не этот несчастный карлик. По-вашему, она боится, что это он сделал? Она вам ничего больше не говорила про… э… свои отношения с ним?

Признавшись, что Финни Блэк – ее сын, Джанет рассказала Найджелу, как в возрасте восемнадцати лет ее совратил двоюродный брат, которого вскоре убили на Первой мировой войне. Он так ничего и не узнал ни про беременность Джанет, ни про рождение ребенка. Она уехала в глухую дорсетскую деревню, где ее никто не знал и где жила ее старая няня, которая была родом из тех краев. Там, в уединенном домишке, не привлекая ничьего внимания, она родила ребенка, а когда они с няней с ужасом поняли, что дитя ненормальное, оставила его в деревне на попечении няни и уехала. Лет десять назад няня умерла, и Роберт Ситон, которому Джанет повинилась перед свадьбой, решил забрать ребенка из Дорсета. Во время медового месяца они поселились неподалеку от той деревни, и Роберт поехал туда один – у Джанет не хватило духа там показаться – и нашел Финни в самом жалком состоянии: ел он что попало, а местные хулиганы буквально не давали ему прохода. Ситоны привезли его с собой в Плаш-Мидоу.

– Теперь вы понимаете, почему Роберт… почему я не решилась снова завести ребенка? – завершила свою исповедь Джанет.

Найджел пересказал ее историю Блаунту, который тут же возразил:

– Я сильно сомневаюсь, чтобы она решилась спустя столько времени взять его к себе в дом и, главное, чтобы она смогла полюбить его. Только не такая гордая и высокомерная женщина, как Джанет Ситон, – нет, она бы этого просто не вынесла!

– Я думаю, это было главным образом дело рук Роберта. Если это вообще правда. Когда нет в живых двух основных свидетелей, очень трудно проверить истинность ее рассказа.

– Но зачем ей было рассказывать вам такую унижающую ее достоинство историю? Разве что, конечно…

– Совершенно верно, – согласился Найджел, и они понимающе переглянулись.

– Ладно, голову мы нашли. А где одежда? Ваши люди не выяснили ничего относительно вещей, которые Лайонел брал с собой в прошлый уик-энд? – спросил Найджел.

– Он выехал отсюда с одним большим чемоданом. Это подтверждает садовник, который довез его до станции. И приехал с одним большим чемоданом.

– Очень информативно.

– Я думал об этой одежде. Вот смотрите, Стрейнджуэйз: предположим, у вас на руках костюм в кровавых пятнах, пара ботинок, нижнее белье и все такое. И предположим, вы слишком осторожны и осмотрительны, чтобы закопать их, или бросить в реку, или сжечь, или отправить в химчистку… Что бы вы тогда сделали?

Найджел минуту подумал.

– Завернул бы их как следует или положил в ящик и отправил бы по почте какому-нибудь совершенно незнакомому человеку; адрес найти нетрудно, – придумал он наконец.

– Слишком рискованно. Скорее всего адресат, получив окровавленный костюм, отнесет его в полицию, и через почтовые реквизиты полиция в конце концов выйдет на вас.

– Отправлю откуда-нибудь из другого места.

– Но никто из домашних, кроме Лайонела, не уезжал из дома после убийства.

– Хорошо. Вы говорите, у Лайонела был большой чемодан. Зачем ему так много вещей на один-единственный уик-энд?

– Да, это уже кое-что. Но все равно ведь получатель отнес бы вещи в полицию. Или не отнес бы? – Блаунт сделал паузу, глядя на Найджела с видом школьного учителя, которому очень хочется подсказать ответ своему лучшему ученику.

– Я вижу, куда вы клоните. Получатель, который так нуждается в одежде, что не станет поднимать шум по поводу нескольких пятен крови.

– Превосходно! Превосходно! – Суперинтендант, улыбаясь во весь рот, изо всех сил тер свою любимую лысину.

– Перемещенное лицо. Кто-то за границей. Немец.

– Лайонел Ситон был в составе оккупационной армии в Германии, хотя и очень недолго.

– Ну и что? Он мог послать посылку кому-нибудь, с кем успел там познакомиться. Ведь мог?

– Или какой-нибудь благотворительной организации. Мы уже начали наводить справки в подобного рода учреждениях. Но пока никаких результатов.

– Если это подтвердится, то Лайонел и есть наш убийца… Хотя возможно, что он, ничего не подозревая, просто помог кому-то избавиться от свертка с одеждой… Но знаете, есть и более простое решение, – не торопясь проговорил Найджел.

Суперинтендант наклонил голову:

– Какое же?

– Финни нашел одежду там же, где и голову, и засунул ее в другое свое тайное хранилище.

– Я попросил Роберта Ситона показать мне все его старые тайники. Ничего.

– Черт побери, Блаунт, обо всем-то вы подумали! И все равно это ни о чем не говорит. Финни мог преспокойно устроить себе еще пару-тройку тайников.

– Вот это-то меня и тревожит… Жаль, что мы никак не можем его разыскать. Для его бедной головки не очень-то полезно расхаживать по округу с такой тайной на сердце – и совсем не безопасно.

– Ну что вы, по этому поводу, по-моему, вы напрасно беспокоитесь. Одежду спрятали только из-за того, что по ней можно было бы в конечном итоге идентифицировать убитого; в противном случае ее бы просто выбросили в реку или даже не стали бы снимать с трупа. Но теперь, когда найдена голова, убийце нет никакого смысла приканчивать Финни, чтобы скрыть следы одежды.

– Но ведь между исчезновением Финни и обнаружением головы Освальда Ситона прошло немало времени. И большую часть этого времени Роберт с сыном обыскивали округу в поисках Финни. Они вышли вместе, а потом разошлись: Роберт осматривал усадьбу и вон те луга, а Лайонел пошел по берегу реки. Во всяком случае, они так говорят… О! Кажется, меня ищет Долорес.

Обладательницей столь экзотического имени была деревенская девушка, которая каждое утро приходила в Плаш-Мидоу убираться. По всей видимости, Блаунту удалось наладить с ней отличные отношения.

– Привет, Долорес, прелесть моя! Все-таки ты без меня не можешь! – приветствовал он приближавшуюся к летнему домику замарашку.

– Нахал! Вас к телефону. Вам принести аппарат?

Суперинтендант поднялся с шезлонга и грузно зашагал к дому, по дороге обмениваясь грубоватыми шуточками с Долорес. Найджел откинулся в своем шезлонге и прикрыл глаза. Его мысли вертелись вокруг утренней беседы с миссис Ситон и ее исповеди, которая рассказала так много, но ничего не объяснила. Он постоянно возвращался к главному вопросу – вопросу, который, так уж получилось, он ей так и не задал.

– Это Гейтс, – сообщил суперинтендант, вернувшись из дома. – Он наконец нашел свидетеля, который видел Освальда Ситона в ночь убийства. Это работник одного фермера, живет в миле от Чиллингхэма. Он тогда порядком поддал, упал в канаву и решил отлежаться в ней, пока не протрезвеет: у него не жена, а мегера. Кстати, именно по этой причине он до сих пор не заявлял в полицию: жена велела ему держаться от нас подальше. Короче, он видел, как какой-то тип быстро шел со стороны Чиллингхэма. Короткий макинтош, без шляпы; рост и описание подходят Освальду Ситону. Никаких сомнений, это был он. Работник его не окликнул: он, знаете, такой мрачный, неразговорчивый тип, – но на часы все же посмотрел. Было четверть двенадцатого. Поэтому мы можем теперь с большой степенью достоверности считать, что интересующий нас человек приехал поездом в 10.58 из Бристоля. Что сужает район розыска до Бристоля и нескольких маленьких городков поблизости, где останавливается экспресс.

– Был у Освальда Ситона какой-нибудь багаж?

– По-видимому, нет. А что?

Найджел нахмурился, старательно соображая.

– Я бы хотел попросить вас выяснить в камере хранения на станции в Чиллингхэме, не осталось ли с той ночи каких-нибудь невостребованных вещей. Возможно, дешевого чемодана. Хотя с какой стати ему оставлять его на станции? Видите ли, если у них ничего нет, значит, Освальд Ситон заявился сюда без всякой поклажи, только с тем, что могло уместиться в его карманах: бритвенные принадлежности, зубная щетка и так далее.

– Так, именно так. Но…

– Вы что, не понимаете, что ли? Это значит, что его ждали. Это значит, что он знал, что кто-то тут позаботится о нем, снабдит всем необходимым. А как он мог об этом знать, если этот кто-то не поддерживал с ним контакта? Судя по тому, что мы знаем о его прошлом, у него были все основания ожидать, что в противном случае он просто получит по шее.

– Возможно, вы и правы, – осторожно кивнул суперинтендант. – Но кому в Плаш-Мидоу он понадобился, кто там мог бы хотеть его возвращения? Я не очень хорошо разбираюсь во всех закорючках закона, но, насколько я помню, когда обнаруживается, что первоначальный владелец собственности, ранее считавшийся мертвым, жив, то ситуация для нынешних владельцев становится, мягко выражаясь, о-очень щекотливой!

– Даже если они все еще располагают теми же компрометирующими его сведениями? Теми, которые в свое время заставили его исчезнуть?

– Наверняка так оно и есть. Но вы же сами предположили, что, должно быть, что-то случилось – может быть, он увидел ту картинку в старом журнале и решил, что может вернуться на родину.

Найджел внимательно разглядывал паука, который подтягивался кверху на своей паутинке, вращавшейся в лучике солнечного света.

– Из этого, Блаунт, следует вот что, – медленно проговорил Найджел. – Найдите человека, которому было выгодно воскрешение Освальда из мертвых; человека, который знал, что он жив, а значит, участвовал во всей этой эпопее с исчезновением Освальда десять лет тому назад, – и тогда…

– Мы найдем убийцу? – спросил Блаунт, насмешливо глядя на приятеля.

– Ну конечно же, нет. Вы только что сняли с доски фигуру одного подозреваемого. Но с этого ведь и начинается раскрытие дела.

Они проговорили еще несколько минут, и суперинтендант собрался уходить. Найджел нехотя направился к садику около амбара, где спал, накрыв лицо газетой, Реннел Торренс. Мара, как заметил Найджел, только что вошла в дом – видимо, готовить завтрак; вряд ли можно будет в ближайшее время найти лучший момент, чтобы наедине поговорить с художником.

Найджел бесцеремонно тряхнул его за плечо. Торренс что-то невнятно пробурчал, потом резко выпрямился, и газета спланировала на землю.

– А? В чем дело? А, это вы…

– Извините, что разбудил. Но суперинтендант просил вам передать, что хотел бы переговорить с вами, когда приедет сегодня днем. Около половины третьего.

На миг в глазах художника мелькнула настороженность.

– Переговорить со мной? Какого черта? Я же рассказал ему все, что знаю о…

– Сомневаюсь, что все, – весело возразил Найджел.

– Вы намекаете, что…

– Вы неправильно меня поняли. Когда ведется полицейское расследование, постоянно возникают новые вопросы, и это неизбежно, потому что всплывают новые факты, Так что приходится допрашивать свидетелей не по одному разу. – Найджел с безмятежным видом рассматривал большое перистое облако над головой Реннела Торренса. – Если Блаунт вгрызается в дело, он все разнесет, раскопает все, что можно. Он хуже бормашины.

– Не самая удачная метафора, – тяжело дыша, бросил Торренс, – но я понимаю, что вы хотите сказать. Выпьете со мной?

Найджел принял у него стакан с джином и тоником и все с тем же невинным видом продолжил изучение облаков. Они молчали, и Найджелу не хотелось прерывать молчание первым. Издалека басом вела свою партию плотина, в нее вплетался тенор жужжащей пчелы.

– Что же ему понадобилось на этот раз? – не выдержал наконец художник.

Найджел перевел взгляд с бесконечной вереницы облаков на испитое, порочное лицо Реннела, на его пухлую руку, стакан в которой дрожал: художник очень неубедительно пытался сделать вид, будто все это его не трогает.

– Блаунту? Ну наверное, прошлое Освальда Ситона. Его так называемая смерть. Кто выигрывал от нее, кто что терял в случае его возвращения… Такого рода вещи.

Найджел снова замолчал, как бы подбрасывая Торренсу еще одну наживку. Тот недолго сопротивлялся и в конце концов схватил крючок. Правда, сначала он решил еще поиграть в независимость и безразличие.

– Зачем ему мои ответы, он прекрасно обойдется без меня. И с какой стати я… – Но, быстро оставив спесивый тон, он заговорил по-другому: – Ладно, я просто хочу сказать, что никто из знающих Роберта и Джанет ни на миг не допустит и мысли, что они… Но с чисто академической точки зрения выигрывали от этого только они. Роберт получил наследство, всю собственность. И скажу я вам, он в этом страшно нуждался.

– И воскрешение Освальда из мертвых было бы для них крайне неприятным событием? Это уже не столь академический вопрос, не так ли? Да и для вас тоже…

– Для меня? Не говорите ерунды, старик. Я от этого ничего не теряю. Ни вот столько! – Он показал на последнюю фалангу мизинца, но сказанное Найджелом затронуло в нем пружинку самоуничижения. – У меня нет ни славы, как у Роберта, ни безумного чувства собственника, как у Джанет. С точки зрения света я настоящий, стопроцентный неудачник. – Он изобразил то, что у романистов именуется «саркастическим смешком». – Но я не ропщу! Я не нуждаюсь в дешевом успехе. В искусстве успех всегда развращает. Значение имеет только целостность художника, его верность самому себе и своей музе. Если судить по этой мерке, моя работа будет жить века – о, не сомневайтесь, лет через пятьдесят, когда мои косточки уже тихо сгниют в могиле, торговцы картинами будут назначать за мои работы умопомрачительные цены. А…

– А пока что вы влачите жалкое существование в перестроенном амбаре, – произнес Найджел, уставившись на свой стакан.

– Ну, это уже удар ниже пояса! – Веселость у художника как рукой сняло. – Можно стойко переносить нищету и жаждать не физической пищи, а духовной – признания, например. И никому не по душе есть чужой хлеб, жить милостыней…

– И все же вы кое-что потеряли бы от воскрешения Освальда. Разве он позволил бы вам продолжать жить в этом старом амбарчике? – поинтересовался Найджел, возвращая Торренса к начатой им теме.

Художник столь же уверенно подхватил ее. Повысив голос, он воскликнул:

– Боже мой! Разве кто-нибудь убивает только за то, чтобы и дальше пользоваться очаровательной кучей старинных кирпичей и извести? По крайней мере, – добавил он, злобно сверкнув глазами, – по крайней мере я на это не способен.

– Не зарекайся, не зарекайся, Реннел, – раздался у него за спиной негромкий голос Роберта Ситона.

Он приблизился совершенно неслышно. Приподняв черенок трубки, он поприветствовал Найджела и уселся, скрестив ноги, на траве рядом с ними.

– Но это же правда. Даю слово. Мне приходилось переживать трудные времена раньше, и я могу пережить их еще раз.

– И я тоже, – пробормотал поэт. – Хотя лучше бы этого не случилось.

У него был тот умиротворенный, отрешенный, совершенно счастливый вид, который Найджел замечал у него в течение последней недели: по всей видимости, поэма шла успешно.

– О чем это вы тут разглагольствуете? – поинтересовался Роберт Ситон.

– Об артистической целостности, верности художника самому себе и собственной музе, – ответил Найджел.

– А, вот о чем! Охота же. – Поэт пренебрежительно взмахнул трубкой.

Реннел Торренс вдруг преобразился до неузнаваемости. Лицо его озлобленно исказилось, обычно бесформенное тучное тело подобралось, словно в душе его взорвалась наконец бомба долго подавлявшихся чувств. Что это – одна только чистая ревность? Найджел задумался. А может быть, это страх, нашедший наконец подходящую отдушину?

– Как это похоже на тебя, Боб, – заговорил Торренс. – Ты уже сделал себе имя. Ты можешь позволить себе почивать на лаврах и смеяться над идеей художественной целостности, измываться над ней, делать с ней, что тебе захочется. Точнее, ты думаешь, что можешь себе это позволить. Но, Боже мой! Я по крайней мере создаю что-то. Да, я живу на милостыню – но зато меня не затронуло разлагающее влияние роскоши, я еще не кончился как художник! Артисту опасно вести жизнь буржуазного рантье, и ты это, черт побери, прекрасно знаешь. Придет день, и с тебя спросится за твой талант, за то, как ты им распорядился. И тогда тебе придется держать ответ. Но что ты скажешь? «Я похоронил его, Господи, похоронил под ворохом роз»?

Он долго еще продолжал в том же духе, не в силах остановиться. А когда наконец остановился, Роберт Ситон спокойно сказал:

– Ну что ты суетишься, Реннел? Чего ты раскипятился? Не верю я во все эти биения в грудь насчет целостности художественной натуры. И образа жизни, подобающего творческой личности. На эти разглагольствования, как тепло в трубу, вылетает энергия, которая должна была расходоваться на работу. Есть только одна вещь, о которой должны молить Бога подобные тебе и мне люди… – его раскинувшаяся на траве фигура выглядела в этот момент невероятно импозантно, – это терпение. Терпение и озарение свыше. И если мы еще в силах как-то повлиять на первое, то второе – целиком в руках Господних.

– Фу! Добавь еще, что пути Господни неисповедимы. Ему и в самом деле потребовалось немало времени, чтобы…

– Да, действительно, пути Господни неисповедимы, – со странной улыбкой отозвался поэт. – Но что поделать – мы должны принимать Его таким, каков Он есть.

Найджелу казалось, что он физически чувствует давление авторитета, исходящее от Роберта Ситона. Нет, это не совсем верно: не авторитета, а некой высшей внутренней силы, уверенности в себе, которая давала ему, во всяком случае, в данный момент, ту самую цельность и неуязвимость для внешних влияний. Неудивительно, что Реннел Торренс так разозлился; Ситон был сейчас в великолепной форме, и воевать с ним было трудно. Пора было кончать это бессмысленное препирательство. Найджел сказал:

– Все это в высшей степени интересно, но я хотел поговорить с вами о тайне несколько иного рода.

– Опять об этом паршивом убийстве? – скривился Торренс, отхлебнув из бутылки. – Грязное дело. Мы здесь, в Лейси, совершенно не привычны к такого сорта вещам.

– Полиция обязательно спросит, – Найджел теперь напропалую использовал эту оказавшуюся столь удобной формулу, – почему эта голова произвела на вас такое впечатление.

– Они будут последними дураками, если спросят об этом. Интересно, как бы они реагировали, если бы к их ногам неожиданно свалилась полусгнившая человеческая голова?

– Я говорю не об этой голове, а о той, глиняной, которую сделала ваша дочь. До того, как она ее доработала, убрав это злодейское выражение. Когда это еще была голова Освальда Ситона.

– А, да. Она и в самом деле меня испугала. Это зверское выражение… Моя дочь все же очень странная девочка.

– Знаете, мне как-то трудно поверить, чтобы человеку стало плохо с сердцем от одного только вида удачно схваченного скульптором выражения лица. Если только…

– Что – если только? – вскинулся Торренс, прервав Найджела на полуслове.

– Ну – заметьте, я только излагаю возможную точку зрения полиции, – так вот, если только вы не убили Освальда Ситона за неделю до этого и не отрезали ему голову; в таком случае вам действительно было бы не слишком приятно увидеть изображение этой головы в своей собственной студии.

– Это какой-то бред! Я… мы… у нас у всех тогда Освальд не выходил из головы, и совершенно естественно, что…

– Э нет. В тот момент ни у кого из вас не было никаких оснований считать, что убитый – Освальд Ситон; разумеется, не считая убийцы, – не дал ему договорить Найджел.

– Послушайте, но это же ни в какие ворота… Да кто вы такой, черт бы вас побрал? Кто вам позволил заявиться сюда и всем нам портить настроение? Ходит тут, сует всюду свой длинный нос, все вынюхивает, ставит нам дурацкие ловушки!

Реннел Торренс выбрался из своего кресла и, покачиваясь, навис над Найджелом, сидевшим напротив. Художник буквально кипел от злости, но это была злость загнанного в угол человека. «Еще бы, – подумал Найджел, – невольно испугаешься, дав такого маху».

– Напрасно ты так разошелся, Реннел. Стрейнджуэйз всего-навсего объясняет нам, как может выглядеть наше поведение с точки зрения полиции. Мы должны быть ему благодарны за это, – вмешался Роберт Ситон, который до этого сидел и молча слушал их перепалку, не меняя позы; Найджел даже почти перестал его замечать. – Самое печальное во всем этом деле то, что в одну кучу свалены все, виновные и невиновные, а полиция блуждает в потемках. Они без конца расспрашивают всех и вся, задают банальнейшие вопросы, интересуются самыми простыми вещами, – как в плохой пьесе, честное слово. Никто не знает, о чем думают герои, сойдя со сцены.

Если Роберт говорил все это специально, чтобы дать Торренсу время прийти в себя, то ему это удалось.

– Самое печальное, ты говоришь? Ну конечно, так оно и есть. Хотя тебя , по-видимому, это нисколько не трогает, – проворчал художник. Затем он снова уселся в свое кресло, налил себе еще джина и повернулся к Найджелу: – Я объясню вам, почему меня так взволновала эта глиняная голова. Когда я в последний раз видел Освальда, он выглядел абсолютно так же. Это выражение лица – мое последнее воспоминание о нем.

Неожиданно Роберт Ситон рассмеялся.

– Реннел у нас большой специалист по всяким ужасам. – И он восхищенно, как ребенок, посмотрел на художника.

– Освальд уходил от реки в дюны, – продолжал Торренс. – Спустившись по склону одной из них, он обернулся. И тогда я увидел его голову – только голову, ничего больше: туловище было скрыто гребнем дюны. Мистика какая-то, вам не кажется?

– Когда же это произошло? – спросил Найджел. – Не хотите ли вы сказать, что…

– Да, это было десять лет назад. В тот вечер, когда он… э… исчез. Я, вероятно, был последним, кто его видел.

– Мы все там были, – сказал Роберт Ситон. – Поблизости, я имею в виду. Освальд перед этим попросил…

– Минутку, – прервал его Найджел. – Вы тогда не сообщили об этом полицейским, которые вели следствие, так?

– О том, что я его видел? – переспросил Торренс. – Нет, они этого не знали.

Надо сказать, что эта неожиданная откровенность порядком выбила Найджела из колеи. К тому же он никак не мог отделаться от странного впечатления, что Ситон и Торренс не просто так тянут время. Они не перешли в глухую защиту, что было бы естественно в данной ситуации, – нет, они пользовались случаем и делали короткие перебежки; во всяком случае, в данный момент между ними существовало едва ли не полное согласие. Или же – воспользуемся еще одной метафорой – они сузили фронт, чтобы легче было его оборонять? Не сдают ли они намеренно одну из позиций, чтобы сосредоточить силы на ключевом направлении?

– Почему? – рассеянно спросил Найджел.

– Почему я им об этом не сообщил? Да, очевидно, просто потому, что меня об этом никто не спрашивал, – ответил художник.

Роберт Ситон выбил трубку о ножку кресла, в котором сидел Найджел.

– Мне кажется, ты мог бы быть и неоткровеннее, Реннел, – заметил он.

– Ну что ж… Все имевшиеся в то время доказательства говорили о том, что Освальд совершил самоубийство. Прощальное письмо и тому подобное. Если бы я рассказал, что был вместе с ним, меня могли бы неправильно понять. Зачем же мне лишние неприятности?

– Вы имеете в виду, полицейские могли бы заподозрить, что это вы его прикончили?

Художник коротко кивнул.

– А разве у вас был мотив?

– Мотив был у каждого, кто имел несчастье быть с ним знакомым, – с театральным жестом проговорил Торренс. – Этот человек был настоящей гноящейся язвой на теле общества… надеюсь, Боб, ты на меня не обидишься?

– То есть ваш мотив был бы чисто социальным, так сказать, во имя гигиены общества? – Найджел хмыкнул. – Ну что ж, если вы намерены и дальше так же туманно выражаться…

– Извините, но… а, черт с ним, но это не только мой секрет! Он касается и других людей.

У Найджела сложилось впечатление, что, хотя художник старательно избегал глядеть в сторону Роберта Ситона, на самом деле он обращался именно к нему – с мольбой или с вызовом, Найджел определить не мог. Он слышал, как Ситон тихонько продекламировал себе под нос:

Он причинил большое зло

Тому, кто мне сердечно близок…

– Думаю, сейчас не время для рифмованных загадок, – с раздражением повернулся к нему Найджел. – Не могли бы вы для начала изложить мне все факты, касающиеся мнимого самоубийства вашего брата? Насколько я понимаю, многие из них не фигурировали ни на предварительном следствии, ни на дознании, а значит, не попали и в газеты. Что, например, вы делали в дюнах? – Найджел обернулся к Торренсу.

Тот ответил далеко не сразу. «Похоже, союзники несколько растерялись, – подумал Стрейнджуэйз. – Наверняка им хотелось бы посовещаться… но я сделаю все, что смогу, чтобы этому помешать».

Потоптавшись вокруг да около, Торренс начал наконец свою историю. По ходу дела он постоянно обращался за подтверждением к Роберту Ситону, а Найджел то и дело вынужден был задавать то наводящие, а то и прямые вопросы, чтобы помочь художнику вспомнить отдельные детали или даже целые эпизоды. Позже Найджел собственноручно записал краткое изложение рассказа Реннела Торренса для суперинтенданта Блаунта, чтобы инспектор Слингсби, который занимался этой частью следствия, проверил содержащиеся в нем факты и превратил их в юридические доказательства. Вот что он записал:

Торренсы впервые встретились с Освальдом Ситоном в тридцать седьмом году, когда отдыхали в своем фургоне в окрестностях Плаш-Мидоу. Освальд разрешил им разбить лагерь в его владениях и даже снабжал молоком и водой. На следующее лето он пригласил Реннела с Марой погостить в его коттедже в Куантоксе, что в полумиле от моря. Приглашены были также Роберт Ситон, Джанет Лейси и ее мать.

Мнимое самоубийство имело место на второй неделе их пребывания в Куантоксе, в последних числах августа. За два дня до этого Мара, которой в ту пору было пятнадцать лет, серьезно заболела: у нее произошел настоящий нервный срыв. Ухаживала за ней Джанет Лейси, но, по словам Реннела, девочка выздоровела исключительно благодаря заботливости и вниманию Роберта Ситона. Джанет Лейси в тот период увлекалась религиозным учением, проповедующим отказ от лекарств и научной медицины; она уговорила Реннела не приглашать к дочери врача.

Всю эту неделю и сам Освальд находился в совершенно стрессовом состоянии. Он взял отпуск впервые за два года после смерти отца, когда все дела фирмы легли на его плечи; прошла неделя, но он никак не мог оторваться от заводских дел, непрестанно звонил в Редкот, в контору, жаловался Роберту на то, что вся ответственность лежит на нем, что дело невозможно оставить без присмотра, что конкуренты поджимают и так далее, и тому подобное; его то и дело бросало из состояния повышенной раздражительности в настоящую депрессию и обратно.

Все это усугублялось болезнью Мары. Освальд обожал девочку и страшно баловал ее, непрерывно дарил разные подарки; она одна только умела поднимать ему настроение. Когда Мара заболела, Джанет сразу прибавилось забот: ей приходилось не только ухаживать за больной, но и присматривать за хозяином дома – Освальд вбил себе в голову, что виноват в болезни Мары, так как слишком долго продержал ее на палящем солнце, когда они с ней накануне гуляли, и у девочки случился солнечный удар. Так это было или нет, сказать трудно, но тем не менее он обратился к Джанет за помощью, и, когда ей не нужно было находиться у постели больной, Джанет сидела с Освальдом.

В день своего исчезновения Освальд Ситон выглядел совершенно потерянным.

– Ни минуты не могу оставаться в этом чертовом доме, – сказал он брату. – Пойду погуляю. Вы меня не ждите.

Роберт поднялся наверх и часа полтора или около того читал Маре какую-то книжку, а потом отправился спать. К этому времени старшая миссис Лейси уже была в постели; Джанет, которая спала в комнате Мары, вскоре после ухода Роберта тоже легла. Реннел Торренс отправился прогуляться после ужина – надо сказать, довольно обильного. В дюнах, в удобном, защищенном от ветра месте он задремал, и было это недалеко от берега моря, ярдах в ста, не больше.

Торренс проснулся от поскрипывания песка под чьими-то шагами и в лучах закатного солнца увидел Освальда Ситона, который шел к морю немного левее того места, где прикорнул на песке Реннел Торренс. Прежде чем исчезнуть в дюнах, Освальд один раз обернулся и поглядел назад – видел ли он Реннела Торренса, тот сказать не мог. Собиравшийся над морем вязкий туман потянулся в сторону суши. Реннел услышал, как скрипели уключины, как волны крошечного заливчика плескали о борта лодки. Он решил, что Освальд отправился порыбачить, как он часто делал по вечерам.

На следующий день рыбаки обнаружили лодку Освальда; она стояла на якоре примерно в миле от берега. Лодка была пуста, если не считать одежды и приколотой к ней записки, адресованной Роберту. Все знали, что Освальд никудышный пловец; по следам в дюнах и на прибрежном иле было видно, что Освальд был в лодке один.

Без всякого сомнения, полиция предприняла все меры, чтобы выяснить, не мог ли он перебраться со своей лодки на другую. На окончательный вывод следствия о самоубийстве Освальда, а также на вынесенное судом решение считать Освальда Ситона мертвым повлияли четыре группы фактов:

Во-первых, прощальное письмо Освальда. Оно было признано подлинным; следов подделки не обнаружено.

Во-вторых, показания его брата и гостей о том, что в последние дни Освальд пребывал в смятении и что положение дел на заводе и в фирме постоянно беспокоило его и выводило из себя.

В-третьих, факт, что в предшествующие недели он не снимал сколько-нибудь крупных сумм со своего счета в банке, что наверняка должен был бы сделать, если бы собирался скрыться.

В-четвертых, тот факт, что за последние три года в прибрежных водах в том же месте утонули двое купальщиков и их тела так и не были найдены.

Обсуждая чуть позже полученную от Реннела Торренса информацию, Найджел с Блаунтом пришли к единодушному выводу, что самым серьезным был третий фактор.

Ясно, что Освальд Ситон не мог уехать из страны без денег. Из своего банка он крупных сумм не брал. Значит, кто-то снабдил его деньгами – причем довольно крупной суммой, поскольку, не считая личных расходов Освальда, нужно было оплатить услуги по крайней мере еще одного человека. Можно было с большой долей уверенности утверждать, что какой-то местный рыбак или лодочник снял его с ялика и высадил под прикрытием тумана где-нибудь дальше по берегу. Этому человеку нужно было очень хорошо заплатить, чтобы он молчал об этом на следствии и в суде.

– Да, сумма должна была быть немалая, – сказал Блаунт. – Не меньше двух-трех сотен фунтов, я думаю. Вопрос в том, кто имел возможность и, главное, желание выложить такую сумму?

– Роберт Ситон. Теоретически. Но все это не так просто, как кажется. Начнем с того, что он был беден как церковная крыса. Это мы знаем почти точно. Где ему было взять деньги? А во-вторых, я просто не верю, что Роберт Ситон способен организовать заговор с целью завладеть состоянием брата.

– Ну, это еще как посмотреть. Кроме того, послушайте, Стрейнджуэйз, вы же сами выдвинули версию, что Освальда убедил или заставил исчезнуть человек, который знал его тайну, знал о каком-то преступлении, которое ему до этого времени удавалось скрывать. Ведь это вы говорили?

– Ну я.

– Значит, так. Вы говорите, что Роберт Ситон просто Дон Кихот во плоти. Да и у меня тоже сложилось впечатление после сегодняшней беседы с ним, что, невзирая ни на что, он сохранил к Освальду братские чувства, что существовало что-то, что их связывало. Вы не думаете, что Роберт мог просто помочь брату инсценировать самоубийство – не потому, что сам от этого выигрывал, а, наоборот, чтобы спасти Освальда, скажем, от тюрьмы, разорения, бесчестья?

– Да… Думаю, это вполне вероятный вариант, – медленно проговорил Найджел.

– И это объясняет, почему он содержит Торренсов. Реннел Торренс в то время находился в Куантоксе и вполне мог разнюхать, чем там пахнет. Он утверждает, что в последний раз видел Освальда вечером в дюнах. Но что ему мешало последовать за ним до самого берега, а потом увидеть, как он переходит на другую лодку? Во всяком случае, начиная с 1945 года Торренсы живут себе здесь припеваючи. И чем еще можно объяснить тот факт, что Ситоны терпят рядом с собой этого бездельника, кроме как тем, что не раскрыл тайну так называемого «самоубийства» Освальда и с тех пор тихо шантажирует Роберта? Или, может, вы объясните это каким-то иным способом?

Найджел задумался. Он выпустил изо рта дым, посмотрел на небо и наконец ответил:

– А что, и объясню.

– Да что вы говорите? Будете спорить сами с собой?

Найджел не обратил внимание на ехидство суперинтенданта – они были старыми приятелями.

– Я попробую. Хотя не уверен, что не ошибаюсь… – Он помолчал. – Понимаете, Блаунт, тут все далеко не так просто и однозначно. Это дело намного сложнее, чем вам кажется; по-моему, тут и в самом деле замешано много людей.

– Как прикажете вас понимать? Опять новая версия?

– Как вам сказать… Мне кажется, дело здесь не только в плате за молчание. По крайней мере не в плате кому-то одному.

– Кому именно?

– Я сам об этом думаю… Знаете, мне нужно еще раз поговорить с Марой. Я и так слишком долго откладывал этот разговор.

Но в тот день разговору этому не суждено было состояться. В шесть часов вечера, как раз когда Найджел направлялся через двор к амбару, с улицы донесся цокот копыт и во двор вихрем ворвалась Ванесса верхом на Китти. Поравнявшись с Найджелом, она остановила лошадь и торжественно объявила:

– Я нашла Финни!

Рассказ Финни Блэка

Взяв лошадь под уздцы, Найджел отвел ее – вместе с очаровательной наездницей – подальше от дома, где их не могли подслушать. Ванесса слезла, а вернее сказать, неуклюже сползла с седла; она была увешана неимоверным количеством всевозможного снаряжения, среди которого были: сумка для провизии, бинокль, термос, фотоаппарат, патронташ, скатка из плаща или одеяла, – и напоминала неустрашимую жительницу Дикого Запада времен ковбоев и крытых фургонов.

– Ты мне лучше сразу все расскажи, пока расседлываешь Китти, – попросил Найджел.

– Он в церкви, на колокольне. Я увидела его с холма. Вы думаете, он попросил святого убежища, да? Какие теперь насчет этого правила? Может полиция вытащить его из церкви, или полицейские должны сначала попросить разрешения у викария? Как вы думаете?

– Минуточку-минуточку, не так быстро. Расскажи все по порядку, с самого начала. Можешь снимать с лошади седло, пока рассказываешь. Видишь, она вспотела?

– Еще бы! Мы с ней галопом неслись, чтобы скорее приехать сюда. Джанет с ума сойдет и убьет меня, если только узнает. Вы ведь не скажете ей, не скажете? Правда?

– Конечно, не скажу. Но она наверняка тебя слышала: ты подняла такой шум, как целая шайка разбойников. Итак, где находится этот холм?

– Вон там. – Ванесса ткнула рукой в сторону паутины, свисавшей с потолка конюшни. – Он называется Мелдон-Хилл. Я видела Финни в бинокль. Он там.

– А зачем тебя понесло на тот холм?

– Я занималась развитием инициативы. Лейтенант говорит, что выслеживание – один из самых лучших способов развития инициативы. Она говорит, что матери будущего должны быть бесстрашными и независимыми , ну и, конечно, по-настоящему женственными. Знаете? Крепкие, как сталь, и прямые, как шпага – вот какими англичане хотят видеть своих спутниц жизни. Правильно я говорю?

– Есть такие, это правда, – несколько уклончиво ответил Найджел. – Но…

– По правде говоря, я не совсем понимаю, как выслеживание может сделать человека прямым, как шпага, если все время ходишь согнувшись… А, чертова застежка! Так о чем это я? На чем я остановилась?

– На Мелдон-Хилле.

– А, да. Сказать по правде, я выслеживала Финни с того самого момента, как он исчез. В свободное время. Сначала я подумала, что это гаргойл.

– Что-что? Гаргойл?..

– Ну да. А вы что, не знаете, что ли? Гаргойл – это водосточная труба из камня, а на конце уродливая морда – вода стекает у нее изо рта. На колокольне на каждом углу по такому гаргойлу. Значит, так. Я стояла и обозревала в свой мощный бинокль окрестности и вдруг увидела его голову – она как будто лежала на парапете церковной колокольни. Я сначала подумала, что это гаргойл. Бедный Финни. Он такой некрасивый, правда?

– Он шевелился? Я имею в виду…

– Да нет, он живой. Я подъехала поближе и посмотрела.

– Так, значит, ты там была?

– Да, проскакала галопом вниз по склону холма и потом по винтовой лестнице на колокольню – Китти, конечно, я оставила внизу. Но его там уже не было. Я думаю, он услышал, что я еду. А зато догадайтесь, что я нашла!

– Не имею ни малейшего представления.

– Крошки! – объявила Ванесса леденящим кровь шепотом. – Ой, помогите мне стащить с себя это снаряжение… Благодарю вас. От всей души. Я их положила в один из кармашков патронташа, знаете? Детективы всегда носят при себе конверты, чтобы складывать туда вещественные доказательства, но ведь у меня нет конвертов… а, вот они. – Она выудила из кармашка несколько малюсеньких кусочков пирога. – Узнаёте? – торжествующим тоном проговорила она.

– Ну, как тебе сказать. Честно говоря…

– А я узнаю. Готова поклясться, что это остатки того пирога, который я на днях помогала печь миссис Фитч. Я уверена, что Финни ночью пробирался в дом и брал всякие вещи в кладовке. Ну, что вы теперь скажете? И что вы теперь будете делать?

– В церкви больше никаких следов не осталось?

– Только эти крошки. А в каком смешном месте я их нашла! Вы ни за что не догадаетесь.

– У священника в кармане сутаны.

– Нет, скажете тоже. Вы когда-нибудь были в нашей церкви? Там есть несколько статуй Лейси, они стоят на коленях перед каменными пюпитрами и молятся. Это в часовне за склепом. И крошки лежали на одном из пюпитров. Как будто крестоносец Лейси благодарил Бога за трапезу, которую тот ему послал. То есть за чай с пирогом.

– Ты звала Финни, когда была в церкви?

– Нет, конечно! Что вы такое говорите? Я же сказала вам – я его выслеживаю. Вы что, не понимаете, что ли?

– А кому-нибудь еще ты об этом рассказывала? Например, когда скакала через деревню?

– Нет.

– Молодец. Теперь я хочу, чтобы ты сделала две вещи. Во-первых, осторожненько разведай у поварихи, не пропадала ли у нее еда за последние два дня. И во-вторых, не рассказывай ни ей, ни кому другому, что видела Финни. Об этом никто не должен знать. Договорились?

– Даже Лайонел?

– Даже Лайонел.

– Хорошо, попробую, – не очень уверенно произнесла Ванесса. – Но Лай всегда узнаёт, когда у меня есть секрет, и обязательно его выпытывает. Я даже не успеваю заметить, как это у него получается.

Как только Ванесса умчалась выполнять приказания, Найджел направился к дому священника, который стоял рядом с церковью на другом краю деревни. Он представился викарию, с которым не был еще знаком, другом Ситонов и добавил, что в Плаш-Мидоу не работает телефон и он просит разрешения воспользоваться его аппаратом.

После двух неудачных попыток он наконец застал Блаунта в полицейском участке Редкота и рассказал ему то, что услышал от Ванессы. Найджел попросил суперинтенданта незаметно поставить там двух полицейских, одного в церкви и одного во дворе. Нет, им не следует искать Финни, это дело до утра терпит. Да, он гарантирует, что Финни не удерет. Нет, сам он еще не заходил в церковь, но думает, что почти наверняка знает, где прячется Финни. Да, именно это он и подумал: либо Финни выберется, чтобы украсть какой-нибудь еды в Плаш-Мидоу, и в этом случае один из постовых должен будет пойти за ним и проследить, куда и зачем пойдет Финни; но возможен и второй вариант, если с наступлением темноты кто-то из Плаш-Мидоу принесет ему поесть, и в этом случае… нет, он не знает, кто это будет. Да, он совершенно уверен, что если в церкви Финни прячет кто-то из Плаш-Мидоу, то этой ночью он обязательно себя выдаст.

Блаунт сказал, что сам займется этим делом и возьмет себе в компанию сержанта Бауэра. Не мог бы Найджел договориться с викарием, чтобы тот принял их где-нибудь в половине десятого вечера? До наступления темноты они могли бы посидеть у него.

Найджел повесил трубку и вернулся в кабинет викария, еще больше, чем раньше, чувствуя себя притаившейся в траве змейкой – если только эта рептилия может испытывать угрызения совести. Найджел напомнил себе, что все, что он делает, он делает, чтобы защитить Финни. Но так ли это на самом деле? Возможно, Финни вовсе не нуждается в защите. Ведь если бы он представлял опасность для некоего Икса и если бы этот Икс знал, где находится Финни, то карлика давно уже не было бы в живых. Но возможно, пищу карлику приносит Игрек. Возможно, Игрек и помог Финни спрятаться…

– Я слышал, в вашей церкви есть несколько чудесных статуй?

– Вы любитель старины, сэр? – спросил пожилой викарий; чувствовалось, что он не прочь поболтать.

– Я интересуюсь семейством Лейси.

– Позвольте мне показать вам скульптуры. Это великолепная работа мастеров резьбы по камню двенадцатого века. У вас найдется минут десять? Нет-нет, меня это вовсе не затруднит. До ужина у меня еще не меньше получаса.

Они вошли в маленькую, пахнущую плесенью церквушку. Зеленоватый свет просачивался сквозь затененное плющом окно часовни в юго-восточном углу. Часовенка была, как чулан, битком набита реликвиями прошлого. Повсюду доски с именами почивших, урны, лежащие фигуры и огромное количество самых разнообразных рук и ног, отделенных от тел, – их хватило бы на целую династию каких-нибудь восточных калифов. У южной стены помещалось шесть коленопреклоненных фигур, сложивших руки в безмолвной молитве.

– Обратите внимание, как искусно скульптор вырезал в камне вот эту портупею! – дрожащим от гордости голосом взывал викарий. – Эти фигуры, несомненно, являются лучшими образцами…

Но Найджел обратил внимание еще кое на что: он заметил крошечную дверку, которая вела куда-то под мощный каменный постамент, на котором стояли статуи; с восточной стороны к ней поднимались три ступеньки, на которых, на толстом слое пыли, виднелись отчетливые свежие следы.

– …работы каменщиков двенадцатого века, – ничего не замечая, продолжал викарий.

Правда, в конце концов и его тусклые глазки уловили, что гость несколько невнимателен; и действительно, Найджел в это время старательно ковырял мизинцем в замочной скважине дверцы склепа.

– А, вас интересует их фамильный склеп. Обратите внимание на герб и девиз на нем: «Quis Lacey Lacesset?» Кто осмелится задеть – или, лучше, бросить вызов Лейси? Игру слов, к сожалению, нельзя передать в английском переводе. Династия Лейси весьма известна в нашей истории… – Викарий пошарил в дальних уголках памяти, как близорукий разыскивает в потемках булавку для воротничка, и в конце концов извлек оттуда изречение «Si monumentum requirisi circumspice» [2] , которое при данных обстоятельствах показалось Найджелу чистой воды трюизмом.

– У вас есть ключ от этой двери? – спросил он.

– Я… э… да. Но ее, разумеется, нельзя открывать без разрешения миссис Ситон или ее представителей. Я не сомневаюсь, что если вы захотите осмотреть склеп, она даст вам свой собственный ключ. Его не открывали с тех пор, как здесь упокоилась дорогая матушка миссис Ситон, это было что-нибудь шесть или семь лет назад.

Найджел незаметно вытер масляное пятно на мизинце. Он был удовлетворен.

За ужином Ванесса старательно избегала его взгляда. Ясно было, что она не вынесла пытки и не смогла сохранить тайну. На это, собственно, и рассчитывал Найджел.

Он лег в постель, но не спал, пока вскоре после полуночи не услышал, как к его двери осторожно приблизились шаги. Найджел стал дышать громче и медленнее, даже постарался всхрапнуть и что-то пробормотал, словно разговаривая во сне. Остановившийся под дверью незнакомец, по-видимому, остался доволен услышанным и ушел. Найджел натянул на себя простыню и устроился поудобнее, чтобы на этот раз заснуть по-настоящему. Теперь дело было за Блаунтом…

На следующее утро Ванесса зашла к нему в комнату с самым мрачным видом.

– Вам придется завтракать в постели, – объявила она, все еще не глядя на него. – Если бы вы знали, что делается внизу!

– Финни?

Она молча кивнула, потом не выдержала и разревелась.

– Я не виновата, – всхлипывая, оправдывалась девчушка. – Я просто не могла… никому не рассказать, что видела его на колокольне. Вам не могла не рассказать. Лай страшно разозлился.

– Ты и ему рассказала о тайне? Вчера вечером? Ах, Ванесса, Ванесса! – ласково произнес Найджел.

– Он услышал, как я спрашиваю у миссис Фитч, не пропадала ли какая-нибудь еда. Вы же знаете, какая она глухая, приходится кричать, если хочешь с ней поговорить. Ну а потом он все из меня вытянул.

– Ну и как, пропадала?

– Да. Боже мой, как все это противно! – Она была в полном отчаянии. – Ну почему это все должно было случиться именно с нами? Я так мечтала об этих каникулах, а теперь все пошло прахом. Все что-то скрывают от меня и щелкают по носу, как только я хочу что-нибудь узнать, а папа так занят, что не может даже поговорить со мной, как в старые времена, и не ходит со мной в походы. И Лайонел… Ну почему все стало по-другому? О, какая же я несчастная! Они должны были бы радоваться, что я им нашла Финни. А они… – Она задохнулась от слез и теперь только рыдала.

– Послушай, Ванесса… подойди-ка ко мне и присядь на секундочку. Вот так. Я понимаю, что тебе очень плохо. Но видишь ли, бывают времена, которые просто нужно пережить. Такое случается со всеми. Рано или поздно плохие времена заканчиваются, и оказывается, что человек жив, здоров и может оглянуться на них и разобраться, в чем же тогда было дело. В твоем возрасте трудно поверить, что все это не будет продолжаться вечно, верно я говорю? Это, знаешь, как во сне, когда тебе снится, будто ты погибаешь, и ты знаешь, что спишь, и хочешь проснуться, но не можешь. – Найджел погладил девочку по голове. – Моя жена была убита во время войны. Она вела машину «скорой помощи» во время воздушного налета и отказалась выйти из автомобиля и уйти в убежище. Так вот, я думал тогда, что моя жизнь кончена. Понимаешь? Моя жена была похожа на тебя. Она была очень храбрым человеком, настоящим исследователем. Возможно, и ты такой станешь, когда вырастешь. Ее исследования сделали ее знаменитой. Помню, она рассказывала мне, как однажды заблудилась в лесу, совсем рядом с домом, ей тогда было около тринадцати лет. Примерно столько, сколько тебе сейчас. Она настолько растерялась, что совсем потеряла голову; ей становилось все хуже, она ходила кругами по одному и тому же месту и никак не могла выйти из леса, все время натыкалась на деревья. Ей уже стало казаться, что это деревья натыкаются на нее и нарочно хлещут по лицу ветками и боярышник нарочно цепляется за платье и царапает руки и лицо. Она была в полном отчаянии. Казалось, все было против нее. А уже наступили сумерки, близилась ночь… Знаешь, что она сделала?

Ванесса покачала головой, посматривая на него сквозь разметавшиеся по лицу волосы.

– Она села спиной к дереву и приняла три решения. – Найджел сделал паузу. Ванесса слушала с открытым ртом. – Итак, она приняла три решения. Первое: никогда в будущем не расставаться с компасом. Второе: помнить, что нет такого леса, у которого не было бы конца. Третье: немного поспать. Так она потом всегда и поступала, когда стала исследователем и ей случалось растеряться.

– А чем все кончилось в тот раз, в лесу?

– Она заснула, через час проснулась и тут же спокойно вышла из леса.

Ванесса секунду смотрела на него глазами, полными слез, потом обхватила руками за шею, радостно поцеловала и выскочила из комнаты.

Часа через три Найджел прогуливался по саду, чтобы немного проветриться перед встречей с Блаунтом, которую суперинтендант назначил на двенадцать часов утра. Неожиданно он наткнулся на Ванессу Ситон. Она сидела на земле, оперевшись спиной о дерево. Найджел на цыпочках обошел ее и увидел, что она безмятежно посапывает носом, а на коленях у нее лежит маленький карманный компас.

– Приятных тебе сновидений, – прошептал он и пошел дальше. Бедная Ванесса!

– Да, мы нашли его там, где вы сказали, – сообщил ему час назад Блаунт; он страшно торопился и не вдавался в подробности. – Он вышел из склепа, в руке у него был ключ. И что бы вы думали? Там же мы нашли вещи Освальда. Все в крови, страшно смотреть. Почему Гейтсу не пришло в голову поискать там? И почему я об этом не подумал?

– Поколение, которое не ходит в церковь, – ответил Найджел.

– И кто бы вы думали объявился там в самый разгар событий? Роберт Ситон. Сказал, что возвращается с вечернего променада. Как бы то ни было, еды у него с собой не было. Объяснил, что услышал в церкви шум и решил зайти. Еще бы не услышать: я пытался скрутить этого карлика, а он дерется, как черт. Потом вошел Ситон, окликнул его, и он стал послушным, как ягненочек.

«Ну так что, – обратился Найджел к безмятежному лику Плаш-Мидоу, – что ты еще для меня припас? Какие еще фокусы ты приготовил, обольстительный иллюзионист? И долго ли ты еще собираешься водить меня за нос?»

А Плаш-Мидоу приготовил для него следующее. Войдя в столовую буквально через несколько минут после вышеупомянутых раздумий, Найджел попал на настоящее заседание Правления. За круглым столом – кто беспокойно вертясь на стуле, кто возбужденно бурча себе что-то под нос, а кто абсолютно безучастно – сидели Роберт, Джанет и Лайонел Ситоны, а также Реннел Торренс и Мара. Во главе стола восседал Председатель Совета директоров в лице суперинтенданта Блаунта; за его спиной, чуть поодаль, – личный секретарь с блокнотом на изготовку. Со стены над камином на них сурово взирали глаза Генри Лейси. Казалось, он говорит: «Да, измельчал народ. Такие ли люди сиживали здесь тогда, когда управляющим был я!..»

– А вот и вы, Стрейнджуэйз, – проговорил Блаунт, завидев Найджела. – Присаживайтесь. Я подумал, что будет лучше, если все обитатели поместья будут присутствовать при допросе Финни Блэка. Как вам уже известно, мы нашли его вчера вечером. Он прятался… – Блаунт сухо кашлянул, – или его прятали в фамильном склепе. Рад сообщить, что, заживо погребенный, он даже не простудился. Разумеется, кто-то из вас дал ему ключ в ту ночь, когда он убежал после нападения на мистера Стрейнджуэйза, а потом снабжал его едой. Было бы много проще и легче для всех нас, если бы этот человек сам назвал себя. Мы все избежали бы массы неудобств.

Члены Правления задвигались, зашаркали ногами, что-то забормотали; они изо всех сил старались не смотреть друг другу в глаза. Последовала долгая гнетущая пауза.

«До чего же виноватыми все они выглядят, – подумал Найджел, – особенно Роберт Ситон с его ангельским выражением, какое бывает у малышей-певчих из церковного хора, когда они смотрят на своего любимого викария».

– А разве не мог Финни сам взять ключ и сам ночью таскать еду из буфетной? – заговорила наконец Джанет Ситон.

– Боюсь, что нет, – покачал головой Блаунт. – Он оставил бы отпечатки пальцев. А их нет. Что же касается ключа, то… Впрочем, если никто не решается признаться, мне остается только спросить об этом самого Финни. Бауэр, будьте добры…

– Я не дам вам мучить Финни, – решительно произнесла Джанет Ситон.

На что Блаунт учтиво ответил:

– Я собрал вас здесь именно для того, чтобы этого не произошло.

– Я полагаю… – начал Роберт Ситон.

Лайонел перебил его. Откинувшись в кресле и глядя в потолок, он спокойно сказал:

– Ладно. Финни спрятал я, и я же снабжал его едой.

Мара Торренс вскинула руки ко рту, с трудом сдержавшись, чтобы не закричать. Джанет смотрела на пасынка, сурово сдвинув брови.

– Ты? Но почему, Лайонел?

– Я спрятал Финни в склепе и носил ему еду, – на тон выше повторил Лайонел. – Я…

– А, черт. Бауэр, вернитесь, он нам пока не нужен, – остановил Блаунт своего сержанта, который уже подошел к двери, чтобы как можно быстрее выполнить приказ начальника, и даже открыл ее. За дверью, в коридоре, сидели Финни Блэк и полицейский в форме.

Как только дверь снова закрылась, Блаунт повернулся к Лайонелу:

– Вы отдаете себе отчет в том, что сделали? Своими действиями вы сознательно препятствовали полиции выполнять ее долг. Вы это понимаете?

– Наверное, препятствовал, – как ни в чем не бывало ответил молодой человек. – Простите, но мне хотелось дать ему шанс.

– Какой еще шанс? Для чего? – спросил Блаунт, мужественно преодолев желание выругаться.

– Ну как бы вам объяснить… обрести второе дыхание, что ли, прийти в себя. После того, что случилось той ночью, он был до смерти напуган. Я его нашел очень быстро, он сидел у реки. Я испугался, что он может с отчаяния броситься в воду, и велел ему идти в церковь и ждать меня там. Потом я вернулся сюда. А чуть позже я еще раз вышел из дома, захватив ключ от склепа и немного еды. Я велел ему нырять в склеп, как только ему покажется, что к церкви кто-то приближается. Он подумал, что это новая игра.

– Странное же место вы нашли, чтобы спрятать Финни, мистер Ситон.

– Я тоже так думаю, – сказал Лайонел. – Но бедняга Финни ничего не имеет против парочки скелетов достопочтенных Лейси. Сами понимаете. И мне совершенно не хотелось, чтобы над ним измывались все окрестные констебли.

Тут суперинтендант решил задействовать тяжелую артиллерию.

– Вы раньше пользовались этим склепом как тайником? Не поэтому ли вам пришло в голову спрятать там Финни Блэка?

– Я вас не понимаю.

– Не вы ли положили окровавленную одежду Освальда Ситона в склеп, где я обнаружил ее прошлой ночью?

– Окровавленную… Черт побери!

Этот удар совершенно потряс собравшихся. Джанет схватилась рукой за горло; Роберт сложил губы трубочкой, как будто хотел присвистнуть; Мара растерянно глядела на Лайонела, и только он один, казалось, вполне владел собой.

– Так дело не пойдет, – сказал он. – Прежде всего если бы я убил Освальда Ситона, я бы ни за что не стал прятать Финни там, где до этого спрятал одежду своей жертвы, – вы что, меня за полоумного считаете, что ли? И во-вторых, если бы я убил Освальда, я бы вообще не стал прятать Финни, во всяком случае, живого. Присутствие Финни в доме было бы для меня очень опасно. Я бы столкнул его в реку – вы знаете, что он не умеет плавать? Или запер бы его в склепе, но мертвым. Сами подумайте, зачем мне все это? – Этот поразительный молодой человек хладнокровно смотрел прямо в глаза Блаунту. – По-моему, – добавил он, – весь этот шум вокруг Финни вы подняли потому, что думаете, будто Финни знает, кто убил Освальда.

Тут Найджел внезапно осознал, что весь этот спектакль разыгрывается отчасти ради Мары. Девушка действительно стала как-то по-иному, другими глазами смотреть на Лайонела, будто видела его теперь в другом свете. Нужно сказать, что то же самое происходило и с суперинтендантом Блаунтом.

– Ладно, хорошо, – махнул он рукой. – С вами я еще поговорю. Сержант, введите Финни Блэка.

Как всегда, когда на сцене появлялся карлик, все происходящее стало походить на какой-то жуткий гротеск. Что же ждет нас теперь? Правление собирается побеседовать с кандидатом на высокий пост? Или намерено посоветоваться с оракулом? Нет, подумал Найджел, глядя, как эта пародия на человека взбирается на стул рядом с суперинтендантом Блаунтом и устраивается поудобнее; ноги у Финни торчат горизонтально, как у младенца, разинутый рот зияет черным провалом, на щеках жизнерадостный румянец. Ни дать ни взять – кукла перед номером чревовещателя. Иллюзия эта усиливалась тем, что голова Финни как автомат поворачивалась к Блаунту всякий раз, когда тот задавал новый вопрос, а также тем, что с губ карлика срывалось лишь невнятное кудахтанье.

– Теперь, Финни, ты должен рассказать нам правду, всю правду, понимаешь? – говорил Блаунт. – Мистер Ситон хочет, чтобы ты рассказал нам всю правду. Правильно?

– Да, Финни должен рассказать всю правду, – подтвердил Роберт Ситон.

– Я буду задавать тебе вопросы, – продолжал Блаунт. – Ты можешь кивать, когда хочешь сказать «да», и качать головой, когда хочешь сказать «нет». Если не знаешь, что ответить, можешь поднять руки кверху. Если не поймешь вопроса, подними одну руку. Тебе все ясно?

Финни забулькал и изо всех сил закивал.

– Хорошо. И вот еще что, Финни, многие из этих вопросов тебе уже задавали – не обращай на это внимания. Ты знаешь, что здесь был убит человек?

Финни кивнул.

– Ты сам его убил?

Финни быстро затарахтел, брызгая во все стороны слюной, и так затряс головой, что казалось, она вот-вот оторвется и отлетит в сторону.

– Ты видел этого человека живым в ту ночь, помнишь, когда была сильная гроза?

Финни покачал головой.

– Ты нашел его голову, забрался с ней на этот высокий каштан и спрятал ее там?

Финни был явно озадачен. Он провел рукой по лицу, словно вытирая пот или смахивая паутину, потом неуверенно поднял и вторую руку.

– Ты не понял, о чем я тебя спрашиваю?

– Я думаю, он не понял, о какой голове идет речь, – высказал предположение Роберт Ситон.

– Ага, ясно. Финни, я говорю не о глиняной голове, не о скульптуре мистера Ситона, которую ты взял перед тем, как убежал. Я говорю о настоящей… – И он добавил: – О той, у которой была кровь на шее.

У Финни просветлело лицо, и он радостно закивал.

– Ты взял эту голову и спрятал на дереве, на самой верхушке?

Кивок.

– Ты нашел ее… э… где-нибудь в доме?

Финни покачал головой.

– На улице?

– О Боже! Прошу вас, – воскликнула Мара Торренс, готовая расплакаться, – неужели мы должны слушать… Это как игра в вопросы и ответы… Это невыносимо…

– Успокойтесь, мисс Торренс! Возьмите себя в руки! – резко приказал суперинтендант. – Финни, ты нашел эту голову – ту, что была в крови, – в… э… маслодельне, может быть?

Финни закудахтал и закивал, раскачиваясь и подпрыгивая на стуле.

– Значит, в маслодельне. Голова была в сетке? – Движением циркового фокусника Блаунт вытащил откуда-то из пустоты плетеную сумку и показал ее Финни. – В такой вот? Или в похожей?

Карлик кивнул.

– Когда ты нашел голову в маслодельне, – мы скоро выйдем из дома, и ты мне покажешь, где именно ты ее нашел, – так вот, когда ты ее нашел, видел ли ты там и тело человека?

Финни покачал головой.

– Значит, не видел. В маслодельне горел свет? Электричество?

Финни покрутил головой, но что-то его беспокоило, это было видно по его лицу. Он сделал жест, будто что-то пишет. Блаунт тут же положил перед ним карандаш и бумагу, и Финни, высунув от усердия язык, с трудом нацарапал, слово.

– Ага, понимаю. Фонарь. Там был фонарь? Он горел?

Кивок.

– О-очень хорошо, Финни. У тебя прекрасно получается. Ты молодец. Ты знаешь, сколько примерно было времени, когда ты нашел голову?

Финни поднял обе руки.

– А ты не помнишь, когда ты вошел в маслодельню, дождик шел или нет?

Большая голова Финни, казалось, вот-вот отлетит: так энергично он ею затряс. Затем он поднял к потолку обе руки и поразил зрителей, изобразив что-то вроде пантомимы. Карлик встал на стул и глухо зарычал, бешено вращая глазами.

– Молния и гром, – догадался Лайонел Ситон.

– Превосходно, Финни! Отлично! Когда ты вошел в маслодельню, были гром и молния, а дождя не было?

Карлик закивал и с отвратительной улыбкой оглядел всех присутствующих, в восторге от собственной сообразительности хихикая и хлопая в ладоши. Потом снова сел на свое место.

– Когда ты нашел голову, ты видел там, рядом, еще и кучу одежды?

Кивок.

– Ты забрал эту одежду и спрятал ее где-то в другом месте?

Финни покачал головой.

– Ты уверен, Финни? Это не ты положил одежду в склеп, туда, где я нашел тебя вчера вечером?

Финни изо всех сил закрутил головой. Реннел Торренс неожиданно с присвистом вздохнул.

– Ты вообще не трогал ту кучу одежды в маслодельне, когда увидел ее?

Карлик снова покачал головой.

– Очень хорошо. Теперь скажи, Финни: когда ты в ту ночь вышел из дома и зашел в маслодельню, а потом спрятал голову и отправился гулять, ты кого-нибудь видел поблизости? Кого-нибудь, кого ты знаешь?

Ничто в голосе Блаунта не выдавало важности заданного им вопроса. Люди вокруг стола окаменели. Ручка, которой Бауэр заносил в блокнот вопросы и ответы, застыла в воздухе. Финни выглядел очень взволнованным и напуганным. Часто мигая, он умоляюще смотрел на Роберта Ситона.

– Ты должен рассказать правду, все, как было, – ласково произнес поэт.

Финни закудахтал, немного погримасничал, повертелся на стуле. Потом точно так же, как Мара Торренс тогда, в июне, когда она кончиком сигареты показала на первую жертву своей затеи, Финни обвел всех сидящих за столом жестом указательного пальца вытянутой руки и остановился на Реннеле Торренсе.

Художник вскочил на ноги.

– Это ложь! – заорал он. – Он не мог меня видеть! Я был…

– Сейчас же сядьте, мистер Торренс, и не перебивайте больше, иначе мне придется попросить вас выйти из комнаты, – сердито оборвал его Блаунт.

Он снова повернулся к Финни, который, испугавшись такого неожиданного взрыва, сжался в комочек и придвинулся к Блаунту. Суперинтендант задал еще несколько вопросов, и в результате выяснилось, что Финни видел, как Реннел Торренс стоял во дворе возле французского окна амбарчика. Это случилось уже после того, как карлик вернулся домой, «немного прогулявшись», а Роберт и Джанет уже показали, что Финни, «промокший до костей», возвратился приблизительно через час после того, как они выходили его искать, – это значит, около двух часов ночи.

– Очень хорошо, – сказал Блаунт, – мы еще вернемся к этому эпизоду. Теперь, Финни, ты видел кого-нибудь еще той же ночью?

Карлик покачал головой, но не слишком уверенно. Затем, заметно поколебавшись, показал на свое ухо.

– А, значит, ты слышал кого-то, но не видел, кто это? Прекрасно, Финни. У нас получается просто превосходно, верно?

Зловещая игра в вопросы и ответы шла своим чередом. Оказывается, Финни услышал, как кто-то прошел к дому со стороны реки. Это случилось, как он более или менее понятно объяснил, по-видимому, вскоре после того, как он слез с дерева и отправился в тот конец сада, который ближе всего к реке. Более точно установить время не удалось; Финни не смог сказать также, были ли шаги, которые он услышал, мужскими или женскими. Видно было, что карлик очень устал. Он все чаще проводил рукой по лицу, а в голове у него, несомненно, все начало путаться.

– У меня осталось еще только два вопроса, – сказал Блаунт, вытирая лоб. – Ты очень хорошо отвечал на все предыдущие вопросы. Но знаешь, кое-что из того, о чем я тебя спрашивал… Ну почему ты не рассказал нам обо всем этом раньше, ведь мы из-за этого столько сил и времени потратили, и все зря. Почему ты не рассказал? Кто-нибудь не велел тебе отвечать на вопросы полиции?

Финни кивнул, искорка разума в последний раз мелькнула у него в глазах – или это было своеобразное самодовольство?

– Кто это был?

Финни не колеблясь показал на Джанет Ситон.

– О, Финни! – пробормотала она глубоким обиженным голосом. – О, Финни, как ты можешь!

– И мой последний вопрос. Кто дал тебе ключ от склепа и велел спрятаться в церкви?

Все оцепенели; стояла такая тишина, что можно было услышать, как шуршит крыльями пролетающая над столом муха.

Глаза у Финни вылезли на лоб; он явно хотел что-то сказать, но не мог и в безмолвной агонии с отчаянием смотрел на тот конец стола, где сидели Роберт, Джанет и Лайонел. Вдруг изо рта у него пошла пена, и, подобно кукле чревовещателя, карлик сложился пополам и рухнул на землю.

Воспоминания Мары Торренс

– Никак не могу разобрать, какую игру они ведут, – мрачно заметил Блаунт, когда они с Найджелом присели на берегу реки неподалеку от Хинтон-Лейси. – Взять, например, молодого Ситона. Он стоит на своем и не желает менять ни слова в своих показаниях. По идее я должен был бы его задержать. Но что это нам даст? Раскрытию преступления его арест никак не поможет. Он самым наглым образом заявил мне, что ничего не имеет против небольшой отсидки, потому что вряд ли это будет хуже, чем в армии.

– Мы с вами, Блаунт, стареем. Мы не понимаем молодого поколения.

– Вы-то как считаете – это Лайонел Ситон спрятал Финни или кто-то другой?

– Сомневаюсь. Потому-то у Финни и начался припадок. У него очень примитивный и очень преданный ум. Вы прекрасно управились с ним, между прочим. Но видите ли, Роберт Ситон велел ему говорить правду, а с другой стороны, Финни слышал, как Лайонел заявил, что это он дал ему ключ и приносил еду – ваш сержант очень вовремя открыл дверь, и Финни слышал, как Лайонел об этом говорил.

– Черт бы побрал этого дурака сержанта, – буркнул суперинтендант.

– От этого в преданной голове Финни произошло столкновение, которого он не вынес. Что говорит о том, что прятал его не Лайонел.

– Тогда объясните мне, какого черта он признался?

– По-моему, чтобы защитить отца. Но самый интересный вопрос – это почему Финни позволили остаться в живых после всех этих пертурбаций?

– Сколько же времени было потеряно напрасно! Мы могли бы поднять на ноги половину оксфордширской полиции, и она неделями прочесывала бы все графство, если бы Ванесса Ситон не заметила Финни на колокольне.

– Вот в этом и заключается главный вопрос, – подхватил Найджел. – Кто-то пытается выиграть время. Убийца? Если это так, то почему бы не убить Финни и не бросить его в склепе? Результат был бы тот же самый, и не стало бы чертовски опасного свидетеля. Если это не убийца, то зачем он тянет время – тот человек, который спрятал Финни?

– А почем я знаю!

– Время раскаяния, время покаяния. Время чая. Время, старый дурень, уходить. Время настоящее и время прошедшее. Время…

– Да прекратите вы бурчать! Что это на вас нашло?

– Боже! Знаете, я, кажется, догадался, – пробормотал Найджел.

– Насчет чего?

– Насчет правильного времени, так сказать. Вы когда-нибудь слушаете программы Би-би-си по выходным, Блаунт?

– Опять вы за свои штучки! Нет, не слушаю.

– Ну и зря. Ставлю сто против одного, местные интеллектуалы из «Лейси-армз» их слушают. Порасспросите их. И если я прав, – задумчиво добавил Найджел, – в самом скором времени нам следует ждать нового урожая таинственных происшествий.

– Да? Например?

– Откуда мне знать. Исчезновения, похищения, анонимные письма… не знаю, что еще. Поживем – увидим.

– И что прикажете мне делать со всеми этими происшествиями?

– Послушайтесь меня, Блаунт, и не обращайте на них внимания. Не дайте им смутить вас или сбить с толку.

– Что-то у вас сегодня чересчур веселое настроение, и мысли у вас какие-то не-е-серьезные, Стрейнджуэйз. Продолжайте в том же духе, а я пойду позвоню в Бристоль.

Через четверть часа – Найджел еще загорал на берегу – снизу до него донесся стук лодочного мотора. Приподнявшись, он увидел соломенно-рыжую головку Ванессы – она плавно, как по рельсам, скользила над верхним краем торчащего из воды камыша, там, где река делала резкий поворот, закладывая длинную петлю. Затем из-за поворота выскочила моторная лодка. На корме, прямая как струна, стояла Ванесса, а посередине развалились на подушках Лайонел и Мара. Когда они приблизились, Найджел сел и помахал им рукой. Ванесса крутанула руль, лодка резко накренилась и устремилась прямиком к Найджелу. Девочка потянула за рычаг, мотор дал задний ход, и суденышко, задрожав как в лихорадке, с ходу врезалось в берег. Всех троих отбросило назад.

– Отлично, толстуха! – ухмыльнулся Лайонел.

– Немножко просчиталась, – деловито ответила Ванесса, поднимаясь на ноги. – Нос пробит? Всем приготовиться к работе с помпой!

– Тебе придется приготовиться вылезать из лодки и дуть домой, дорогуша, – сказал Лайонел. – Мы с Марой хотим поговорить с твоим мистером Стрейнджуэйзом, причем без малышни. Беги домой, будь умницей.

Ванесса нехотя выбралась на берег.

– Все время, пока мы плыли по реке, они держались за руки, – с видом заправской ябеды бросила она Найджелу и побежала к дому, но тут же повернулась и крикнула: – Маменькины детки! А еще, называется, взрослые!

Найджел вытянул лодку на берег и забрался в нее, заметив при этом, что Мара сменила свою непринужденную позу на более эффектную, живописно раскинувшись на подушках.

– Где вы раздобыли такую чудесную лодку? – поинтересовался он.

– Одолжили у друзей в Шелфорде – это в трех милях отсюда. – Лайонел ткнул большим пальцем через плечо. – Надеюсь, вы не возражаете?

– Не говорите глупости.

– Вы сами виноваты, что все время ассоциируетесь с полицией, – ровным, даже бесстрастным тоном проговорил Лайонел. – Невольно ищешь какой-нибудь подвох в каждом вашем слове.

– Да, я понимаю, – вздохнул Найджел.

Солнце закрылось большим облаком, и поверхность реки из серовато-голубоватой сделалась оливково-зеленой. Вода ласково плескалась о прибрежный песок. Найджелу захотелось, чтобы Мара сняла солнечные очки, за которыми прятались ее глаза, – и, словно читая его мысли, она так и сделала.

– Скажите, – обратилась она к нему, – на чьей вы стороне?

– А сколько у вас сторон?

– Я серьезно.

– И я тоже. Это ведь не просто дело «Государственный прокурор против Плаш-Мидоу и Старого Амбарчика». Вы же понимаете, что у всех у вас совершенно разные интересы. У подозреваемых, я имею в виду.

– Например? – спросил Лайонел, не сводя с Найджела острого, пронзительного взгляда и словно пытаясь замерить внутреннее напряжение собеседника.

– Ладно, возьмем Мару. Она разрывается между любовью к вашему отцу и довольно слабым чувством привязанности к своему. Теперь ее положение еще больше осложняется из-за ее чувства к вам, – увидев, на что вы способны ради отца, она увлеклась вами, я имею в виду, увлеклась по-настоящему, а не как при игре в кошки-мышки, которая затевается для пробы сил или для развлечения…

– Ну, знаете ли! – с деланным ужасом всплеснула руками Мара.

– И, помимо всего прочего, – продолжал Найджел, – у нее еще и своя головная боль. Предположим, это она убила Освальда.

– Этого предполагать мы не будем, – с угрожающим спокойствием возразил Лайонел.

Мара дотронулась до его руки.

– Нет, отчего же. Давайте предположим. Так за что же мне было убивать Освальда?

– Свой мотив вы назвали еще тогда, в июне, за чаем. Вы сказали, что можете убить только из-за одной-единственной вещи – из мести.

Последнее слово произвело на его собеседников впечатление разорвавшейся бомбы; казалось, они просто языка лишились. Молчание затянулось, так что, когда неподалеку плюхнулась в воду нутрия, все вздрогнули.

– Из мести? С чего бы это Маре… – произнес наконец Лайонел.

«Значит, ты не знаешь, – подумал Найджел. – И не мне рассказывать тебе об этом». Поэтому он шутливым тоном сказал:

– О, у Мары всегда на кого-нибудь зуб – вы же знаете, она никому ничего не спускает… Но давайте вернемся к вашему первому вопросу, только сформулируем его несколько по-иному, кого из вас мне меньше всего хотелось бы видеть повешенным за убийство Освальда? Отвечу вам не задумываясь, сразу и бесповоротно. Роберта Ситона.

Он заметил, как моментально исчезло напряжение, которое сковывало молодого человека.

– Ну, это уже что-то, – с облегчением промолвил Лайонел. – Надеюсь, такой опасности не существует… – Найджелу показалось, что он чего-то недоговорил.

– Боюсь, что вы не представляете себе реальной ситуации. Опасность существует. У вашего отца самый убедительный мотив из всех, если не считать вашей приемной матери. И…

– Но он же ушел тогда на прогулку. Он бы…

– Не пошел на прогулку, если бы ждал Освальда? Но он ведь мог выйти встретить его. Он пошел по дороге на Чиллингхэм; он забыл, что Освальд не знает, не может знать, что срезать угол через лес теперь нельзя, что дорогу там перегородили колючей проволокой. И он ждал его на той дороге, которая была открыта.

На лице Мары отразилось еще большее страдание. Ее белые, крепко сжатые кулаки похожи были на заплаканные скомканные носовые платки. Найджел продолжал:

– Если полиция узнает, где Освальд остановился, когда приехал в Англию, и если она обнаружит что-нибудь, указывающее на его связь с Робертом – например, письмо от Роберта, приглашающее его тайком приехать в Ферри-Лейси, – то в этом случае положение Роберта будет очень и очень непростым. Думаю, вы это понимаете.

– Но отец ведь не встретился с ним на дороге, – возразил Лайонел. – Так что…

– А где доказательства, что Освальд был убит в Плаш-Мидоу? Пока мы не можем быть уверены даже в том, что он вообще туда приходил.

Мара Торренс медленно опустила правую руку в воду. Вода в Темзе не кипела, но ее жест необъяснимым образом напомнил Найджелу средневековую пытку.

– А помогло бы, если бы кто-нибудь видел Освальда в Плаш-Мидоу в ту ночь? – медленно спросила Маара.

– Могло бы помочь. Впрочем, это зависит от обстоятельств. – Найджел пристально наблюдал за ее лицом. – Но лжесвидетельствовать бесполезно, это всегда выплывает наружу, – прибавил он.

– Не дури, Мара! – воскликнул Лайонел и неожиданно бросил на Найджела полный враждебности взгляд. – Ему нельзя доверять.

– Я вообще никому не доверяю, – хмуро ответила Мара. – Знаешь что, дорогой, оставь нас вдвоем, мне нужно поговорить с мистером Стрейнджуэйзом. Иди. Я хочу поговорить с ним наедине.

– Я думаю, ты делаешь ошибку.

– Уйди. Прошу тебя. Пожалуйста.

– Ну хорошо, раз я тебе не нужен… – проговорил Лайонел, совсем как обиженный ребенок, и с недовольным видом стал выбираться из лодки.

– Только один вопрос, прежде чем вы уйдете, – остановил его Найджел. – Я собираюсь спросить вас об этом уже несколько дней. Вы утверждаете, что в ту ночь крепко спали и даже грозы не слышали. Но на днях, когда на меня набросился Финни Блэк и когда я позвал на помощь, вы сказали, что проснулись от крика. Создается впечатление, что между вашими двумя заявлениями есть некоторое противоречие.

Упершись руками в бока, Лайонел смотрел на него с берега сверху вниз. На лице у него появилось жестокое выражение.

– Я могу сказать только, – проговорил он, – что от грома я не просыпаюсь, а от криков о помощи просыпаюсь. Делайте из этого какие угодно выводы. – Он повернулся и пошел прочь.

– Вы ведь не думаете… – начала было Мара.

– Это, может быть, самая святая правда. Он ведь был на фронте.

Они замолчали. Теперь, когда они остались одни и им уже никто не мешал, Маре невероятно трудно было начать разговор первой – неожиданно для самой себя она застеснялась. Тем временем Найджел любовался ее прямыми черными волосами, которые сейчас переливались на солнце, бледным как полотно лицом с похожими на синяки темными полукружиями у глаз и пунцово-красными губами.

– Вы его любите?

Девушка стряхнула с себя задумчивость.

– Дело совсем не в этом. – Она похлопала по подушке рядом с собой и по-детски виновато посмотрела на Найджела. – Подойдите сюда и сядьте. Да бросьте вы, не бойтесь, я не собираюсь вас совращать, – нетерпеливо добавила она. – И почему только все меня боятся? Я не могу разговаривать, когда вы смотрите на меня, как психиатр, через стол.

Найджел сел рядом с ней.

– Так лучше?

– Угу. Милый, добрый дядюшка Стрейнджуэйз!

Она как бы непроизвольно придвинулась к нему. Он чувствовал, как ее нога, от бедра до пальчиков ног, прижимается к его ноге. Наконец Мара быстро, не глядя на него, заговорила:

– По-моему, да. Я люблю Лайонела. Я имею в виду, разумеется, что мне хочется лечь с ним в постель. Видно, я на то только и гожусь, чтобы со мной переспать. А он хочет, чтобы я вышла за него замуж. Но я боюсь, у меня просто духу не хватает. Понимаете, я для этого не гожусь, и меня уже не переделаешь. Если бы дело было только в Лайонеле, я бы рискнула – будь что будет. Но…

Она вдруг сникла, как бывает, когда налетает внезапный порыв ветра – предвестник сильной грозы – и тут же опадает, сходит на нет.

– Но вы опасаетесь причинить горе Роберту Ситону, потому что Лайонел – его сын? – подсказал Найджел.

Она покорно кивнула и молча сжала руку Найджела. С палубы проплывавшего мимо прогулочного речного трамвайчика трое мальчишек засвистели им и заулюлюкали.

– Ну что, видите? А вы не верили. Все считают меня потаскухой!

– Какая ерунда. Да они бы освистали и девчушку-очкарика из Армии спасения, попадись она им на глаза.

Поднятые пароходиком волны качнули их лодку, и Мару бросило на него. Она тут же отпрянула, как будто коснувшись раскаленного железа.

– Я не знаю, с чего начать, – проговорила она, тяжело дыша.

– Я бы начал с самого начала, – ласково отозвался Найджел. – С Освальда. С того дня в Куантоксе. Когда вам было пятнадцать лет.

Мара вся напряглась, словно в судороге. Над лугами разносилась немолкнущая песня жаворонка. Наконец она тихо произнесла:

– Так вы знаете?

– Я догадался. Это было наиболее вероятное объяснение. Он…

– Да, он изнасиловал меня, – грустно произнесла она. – Черт бы побрал этого жаворонка. Один такой распевал, когда…

– И вы заболели. И Роберт помог вам выкарабкаться из этого состояния. А Освальду не оставалось ничего иного, как исчезнуть. Ну что ж, это было так давно, целую вечность назад. Не оплачен ли уже счет? С обеих сторон?

Мара бросила на него взгляд и криво усмехнулась:

– С обеих сторон? Вы думаете, это я убила Освальда?

– Нет, этого я не говорил. Но это не имеет значения. И тогда Роберт избавился от Освальда, организовав его так называемое «самоубийство»?

– Роберт был… Я просто не могу найти слов, чтобы описать, как удивительно он ко мне отнесся. Ни одного неверного слова или поступка. Теперь я это ясно вижу. Ласковый, спокойный, все к месту и вовремя. Вы понимаете? И вовсе не его вина, что я… что я стала тем, что есть. Он был со мной почти все время, можно сказать, почти не отходил от меня. Целыми днями, много дней подряд. И ночами тоже – Джанет спала в моей комнате, но я часто просыпалась и вскрикивала: меня преследовали жуткие кошмары, – и Роберт постоянно находился в соседней комнате, чтобы в любой момент прийти и успокоить меня. Джанет была просто пустое место. А мой отец… – Она пожала плечами и скорчила презрительную гримасу.

– Об этом знают только они трое? Лайонел не знает?

– У меня никогда не хватало смелости сказать ему.

– А это значит, что вы влюблены в него. Что ж, я думаю, вы слишком долго подавляли это чувство.

– Подавляла? А, не верю я во все эти фрейдистские выдумки… они уже устарели, – произнесла она прежним своим капризным тоном.

– Вы не совсем правильно меня поняли, – осторожно выбирая слова и глядя вверх, на кудрявые облака, пояснил Найджел. – Знаете, почему вы так несчастны? Не из-за того что с вами тогда случилось, а потому, что вам это понравилось.

– Нет! Нет! Нет! Нет! – Крик выплескивался у нее изо рта, как кровь из пораненной артерии. Рука, которой она сжимала его ладонь, дернулась, и острые ногти впились ему в руку.

– Нет, да, – твердо сказал Найджел. – Господи, да почему же вам не могло это понравиться? В этом нет ничего неестественного. Ничего такого, чего бы нужно было стыдиться. – Голос Найджела звучал настойчиво, но не назойливо. – Вот почему у вас вышла совсем другая голова Роберта и фигура, которую вы вырезали из дерева. Вы хотели, чтобы это был Роберт. Но у вас получился Освальд, и это вышло бессознательно, и Роберт оказался отброшенным, просто отброшенным и забытым. Освальд оттолкнул Роберта, и совершенно овладел вашими руками художника, и заставил вас сделать скульптуру по его образу и подобию. Этого не случилось бы, если бы вам вовсе этого не хотелось, если бы вам было страшно об этом вспомнить – о том, что Освальд сделал с вами. Это произошло потому, что части вашей личности, вашей натуры это понравилось, а другая часть страшно переживала и стыдилась происшедшего. Подумайте, моя дорогая. Вспомните, поройтесь в своей памяти. Будьте с собой абсолютно честны. Тогда над вами пел жаворонок. Помните? Не бойтесь этого. Это же призрак, дух вины, который вы все эти годы загоняли как можно глубже в себя. Вся ваша жизнь была отравлена им, разве не так?

– Да, – ответила Мара, помолчав.

Она произнесла эти слова совершенно другим голосом. В первый раз за время их разговора Найджел позволил себе повернуть к ней голову и взглянуть ей в лицо. Из глаз у нее струились слезы, но лицо было спокойным, умиротворенным, почти счастливым, как будто она только что слушала прекрасную музыку.

– Да, – сказала она, – вы правы. Это совершенно верно. Теперь я помню.

– Послушайте, – требовательно проговорил Найджел. – Когда у вас возник этот внутренний конфликт? Кто-нибудь в то время говорил вам, что вы плохая девочка, испорченная или безнравственная? Ваш отец?

– О нет. Он ничего не знал. От него все скрывали до того момента, когда исчез Освальд.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно.

– Тогда кто-нибудь другой?

– Может быть, можно об этом больше не говорить? – совсем по-детски взмолилась она.

– Конечно. Только одна эта вещь, моя дорогая, и все…

Секунду-другую Мара шмыгала носом, потом сказала:

– Когда это случилось, я ушла от него. Побежала домой. Там была Джанет. Я не хотела ей рассказывать, но она схватила меня и вытянула из меня все. Я до смерти перепугалась – она так рассердилась, когда я сказала ей, что случилось, и все задавала и задавала мне вопросы. Расспрашивала о самых стыдных подробностях. Это был жуткий допрос. Как-то получилось, что я оказалась сама во всем виновата. Она заставила меня почувствовать себя так, будто я совершила что-то низкое, отвратительное. Думаю, что я бы там же на месте лишилась рассудка, если бы не вошел Роберт. Он остановил ее. Он был ко мне очень добр, ну, как вот вы сейчас… О, послушайте! Жаворонок больше не поет!

– Он сделал свое дело на сегодня. И очень неплохо сыграл свою роль.

– При некоторой помощи мистера Стрейнджуэйза. – Мара улыбнулась ему простой открытой улыбкой, в которой больше не было ничего от виноватого ребенка. – Боже мой, по-моему, со мной происходит потрясающая трансформация – так, кажется, это называется? Берегитесь!

– Да что вы в самом деле, разве мы с вами занимались глубинным психоанализом, моя дорогая! Вы сами к этому пришли. Просто мы с вами выбрали подходящий момент, и у вас хватило храбрости вызвать духов прошлого и не спасовать перед ними.

– Да, – сказала она, снова помолчав, – я люблю Лайонела. Возможно, теперь все будет в порядке. Искупаюсь-ка я. – Она встала в лодке в полный рост и стащила с себя платье. Под ним был купальник. – В конце-то концов, это должно происходить со всеми людьми, по крайней мере со всеми нормально сексуально развитыми девушками.

Она стояла перед ним, клонящееся к вечеру солнце золотило ее белую кожу, и она никогда еще не выглядела такой открытой, свободной от самокопания, такой бесполой. Она прыгнула в воду и поплыла.

– Конечно, – пробормотал Найджел, устало закрыв глаза. – И может быть, прощай многообещающий скульптор.

Вскоре Мара выбралась на берег. Она попросила Найджела подать ей полотенце и платье. Вытеревшись и натянув на себя платье, девушка прыгнула обратно в лодку. Найджел теперь решил спросить ее, о чем она хотела поговорить с ним наедине.

Она подергала за пуговицу на бархатной подушке, потом, не отрывая от нее глаз, ответила:

– Все это очень трудно, но… – Она глубоко вздохнула. – Вы должны спросить Реннела, с кем он разговаривал в ту ночь внизу, на первом этаже нашего амбарчика.

– В ту ночь, когда был убит Освальд?

Она кивнула.

– Вы сказали, что очень важно знать, не видел ли кто-нибудь… не видел ли кто-нибудь его в Плаш-Мидоу.

Постепенно Найджел вытянул из нее подробности. Она легла в половине двенадцатого ночи, а Реннел остался с полупустой бутылкой виски – он много выпил, но еще держался на ногах. Приблизительно в четверть первого, проснувшись от раскатов грома и шума начинавшегося ливня, она услышала, как внизу, в студии, кто-то разговаривает. Единственное, за что она может поручиться, – это что голоса были мужские и один из них принадлежал ее отцу. Они говорили негромко и не сердито. Позже, узнав, что Роберт уходил на прогулку, она решила, что гостем, по-видимому, был Лайонел, а не Роберт Ситон, как она было подумала поначалу. Когда потом она спросила об этом у Лайонела, тот ее догадку не подтвердил. Тогда она спросила отца, но он отшутился, что скорее всего разговаривал сам с собой, потому что порядком набрался. Больше она об этом не задумывалась до тех пор, пока не началось следствие, то есть вспомнила об этом только через несколько дней. Голоса затихли минут через пять, и ей показалось, что после этого открылось и сразу закрылось французское окно.

– Они оба вышли на улицу?

– Нет. Реннел не выходил – по крайней мере мне так кажется. Я потом слышала, как кто-то возится внизу, ворчит и чертыхается, как обычно делает Реннел.

– Но спать он не пошел.

– Нет. – Мара снова нервно дернула за пуговичку. – Я бы вам не стала этого рассказывать, если бы это его ставило под удар. Я хочу сказать, что если гость был Освальд, он, безусловно, ушел из студии живым.

– Но Финни Блэк видел вашего отца возле французского окна на улице около двух часов ночи.

– Да, но я не слышала, чтобы он выходил. А я долго еще не спала. Кроме того, с чего бы Реннелу убивать его?

Найджел поднял брови.

– Отомстить за мою честь? – Мара хрипло рассмеялась. – Дорогой мой, вы совсем не знаете его, если можете такое подумать. Не говоря уже о том, что он мог отомстить, просто выдав его полиции.

– Почему же он этого не сделал?

Мара смутилась.

– Все это было так давно. Конечно, тогда Реннел разбушевался. Когда ему сказали. Но…

– Но он недурно использовал это? Бесплатный стол и крыша над головой? – Найджел намеренно высказал свою мысль так прямолинейно, даже грубо.

Девушка скорчила гримасу.

– Наверное. Но разве вы не видите? Даже если посмотреть с такой точки зрения, ясно, что теперь, когда вновь объявился Освальд, в интересах Реннела было, чтобы тот оставался жив.

– Грубо говоря, деньги за молчание он мог бы получать теперь от Освальда, а не от Роберта? Если бы Освальд получил назад все имущество и капитал?

– Да. Ну разве не ужасно так говорить о собственном отце, а? Но он совсем не плохой человек, просто слабый и ленивый. И он не гениален. Честно говоря, я не думаю, чтобы он шантажировал Роберта; скорее всего сам Роберт считал, что должен как-то компенсировать ему за брата.

На это Найджел не сказал ничего. Он обдумывал то, что только что поведала ему Мара. Освальд в ту ночь вполне мог добраться до Плаш-Мидоу к четверти первого или чуть позже. Но зачем ему было сначала идти в старый амбар? Либо для того, чтобы встретиться там с Реннелом, который назначил ему эту встречу; либо потому, что кто-то другой из Плаш-Мидоу сделал это, а потом не пришел; либо в последний момент Освальд испугался идти прямо в дом и решил начать свое воскрешение из мертвых с Реннела. Была и четвертая вероятность – а именно то, что убийца назначил Освальду встречу у амбара специально, чтобы бросить тень на Реннела Торренса.

Самым простым казалось первое объяснение. Но тогда выходило, что Реннел и был тем человеком, кого Освальд оповестил о своем приезде в Англию. И тут концы совершенно не сходились с концами.

– Послушайте, Мара, вам придется вспомнить еще кое-что.

– Становится прохладно, – отозвалась она, опасливо взглянув на него.

– Вы увидели, как Роберт с Джанет пересекали двор, примерно через полчаса после того, как услышали голоса внизу?

– Скорее всего через пятнадцать минут.

– Но было без четверти час, когда…

– А, черт, я совсем запуталась со временем. Я искренне была уверена, что пробило половину первого, когда я увидела их. Но суперинтендант говорит, кто-то видел, как Роберт шел через деревню пятнадцатью минутами позже, поэтому это скорее всего было без четверти час.

– Но вам кажется, что между этими двумя вещами прошло скорее четверть часа, чем половина, так?

– Да, должна сказать, что это так и есть.

– Господи, как же нам важно точно знать это время! Однако вы видели их при вспышке молнии. Вы уверены, что это была Джанет?

– Безусловно.

– Подумайте хорошенько. Как она была одета?

– На ней был макинтош, а под ним платье.

– Откуда вы знаете, что там было платье?

– Как откуда, я видела платье. Из-под макинтоша торчал подол.

– А Роберт? Что было на нем?

Мара сдвинула брови.

– Я его не очень хорошо разглядела, потому что ростом он поменьше Джанет и она его заслоняла. Думаю, темный костюм.

– Не макинтош?

– Нет. Теперь я вспоминаю, что она, наверное, надела его макинтош. Я видела, как он махал рукой. Вроде бы было похоже на темную ткань. Но поклясться в этом не могу.

– Была на нем шляпа?

– Я не заметила.

– Гм… – Он стоял, глядя невидящими глазами на Мару Торренс и совершенно погрузившись в собственные мысли.

Она напомнила ему о себе:

– Я все еще здесь. И начинаю мерзнуть.

– Что? А, да. Вам нужно бежать домой. Больше вы ничего, абсолютно ничего не помните о той ночи? Пусть даже самого обычного, пустячного, тривиального? Никаких таинственных звуков? Движений? Блуждающих огоньков? Ничего?

– Нет… Да! Вот дурочка! Хотя это было так привычно… как-то не приходило в голову. У Роберта в руках был фонарь «летучая мышь». Ваши «блуждающие огоньки» напомнили. После удара молнии наступила полная темень, и тогда я заметила, как блеснул фонарь. И потом они скрылись из виду. Это все.

– Они пошли к маслодельне?

– Нет. Они же ходили в денник к Китти, разве вы не помните?

– Почему же, помню. И после этого вы еще оставались у окна?

– Да.

– Но фонаря больше не видели?

– Нет. Я… О! – испуганно воскликнула она. Прикусив зубами костяшки пальцев, Мара широко открытыми глазами посмотрела на Найджела. – Ведь Финни сказал, что видел этот фонарь в маслодельне, и он горел! Но это ведь не обязательно значит что-то плохое, ведь не обязательно?

– Бегите домой, дорогая, – ласково сказал Найджел. – Да, я забыл, вы же на лодке? Вы с ней справитесь?

– А вы не поедете?

– Еще нет. Мне нужно сходить в Хинтон-Лейси. Будьте добры, скажите дома, чтобы меня к ужину не ждали.

Найджел вылез из лодки и отвязал ее. Мара сидела не двигаясь и смотрела прямо перед собой. Когда она заговорила, то сказала совсем не то, что ожидал услышать Найджел.

– Мне надо теперь рассказать Лайонелу?.. – совсем по-детски спросила она.

– О «летучей мыши»? Ну…

– Да нет же, нет! К черту этот фонарь! Вы сами можете охотиться за своими блуждающими огоньками, если уж вам так хочется. Я имела в виду… насчет Освальда.

– Надо. Но пока подождите. Вы же не хотите, чтобы он женился на вас из жалости или забрал себе в голову, что с этой минуты должен превратиться в брата милосердия. Подождите, пока совсем не привыкнете к новым мыслям, которые возникнут у вас в голове после того, что вы сегодня узнали про инцидент с Освальдом. Реакция будет очень тяжелая. Вы столько лет закрывали глаза на правду, что невозможно ждать, чтобы все в момент стало на свои места.

Произнося эту речь, Найджел пытался сделать петлю из конца, которым лодка привязывалась к колышку на берегу; наконец это ему удалось, и, набросив получившуюся петлю на голову и плечи Мары, он ногой оттолкнул лодку от берега. Отделавшись от веревки, девушка встала на колени около мотора и, прежде чем дернуть за ручку стартера, посмотрела на Найджела.

– Вы все правильно сделаете насчет этой «летучей мыши», правда ведь? – спросила она и попыталась улыбнуться.

Через двадцать минут Найджел снова беседовал с суперинтендантом Блаунтом. Прежде всего он пересказал ему свой разговор с Марой Торренс. – Вот, значит, как они удалили Освальда из страны, – хмыкнул Блаунт. – Компромисс за преступление. Неплохо!

– Почему вы, Блаунт, все время нажимаете на это свое «они»? Если мисс Торренс правильно изложила мне факты, ее отца не ставили в известность о поступке Освальда до тех пор, пока не произошло так называемое «самоубийство». Я совершенно уверен, что он не имеет отношения к заговору, связанному с исчезновением Освальда. Он мог почувствовать, что тут что-то нечисто, но я не верю, чтобы у него были доказательства, с помощью которых можно было бы шантажировать Ситонов.

– Возможно, вы и правы. Но Ситоны в этом деле увязли по самое горло, что бы вы там ни говорили.

– Не могу с вами согласиться. Готов поспорить, Джанет Ситон могла все организовать одна, не прибегая к чьей-либо помощи. И вы бы не ошиблись, если бы велели своему – как его там? – инспектору Слингсби сосредоточиться целиком и полностью на ней.

– Почему вы так считаете?

Найджел стал загибать пальцы:

– Во-первых, Роберт был бедняком и не смог бы выложить столько наличных. Во-вторых, я считаю его человеком чести, которому никогда даже в голову бы не пришло использовать преступление Освальда для собственной выгоды. В-третьих, чтобы организовать такое мнимое самоубийство, требовалось много времени, а не только денег. Теперь учтите, что, согласно показаниям Мары, Роберт проводил с ней почти все время после того, как случилась эта ужасная история, и вплоть до момента, когда исчез Освальд. Джанет была с ней только ночью. Да и Реннел Торренс говорил мне, что Джанет в тот момент очень сблизилась с Освальдом, «присматривая за ним», как он это называл. Я бы сказал, что она не столько «присматривала» за ним, сколько выкручивала ему руки… В-четвертых, все это отлично согласуется с тем, что мы уже знаем о Джанет. Она пыталась женить на себе Освальда и получила от ворот поворот. Затем она узнаёт, что́ Освальд сделал с Марой – это для нее как соль на свежую рану. Очень существенно то, что она взяла такой резкий осуждающий тон, так гадко вела себя с Марой, когда разговаривала с бедняжкой в тот ужасный день. Мы не станем задерживаться на нездоровом психологическом аспекте происшедшего, это не требует пояснений. И главное, это умная, решительная, амбициозная женщина, одержимая к тому же маниакальной страстью к дому своих предков. Если бы Роберт получил это имущество, ей бы ничего не стоило прибрать к рукам самого Роберта. И она собиралась это сделать. И сделала! Что и следовало доказать.

Блаунт что было сил тер свою лысину.

– Я хочу съездить завтра в Сомерсет. Оставляю вас с Бауэром за старших.

– Очень вам благодарен.

– Только не затевайте никаких авантюр, договорились? – добавил Блаунт со всей строгостью, на какую только был способен в разговоре со Стрейнджуэйзом. – И вот этот фонарь, как его, «летучая мышь». Не нравится мне это.

– Вы, наверное, задавали Роберту Ситону вопрос, как фонарь оказался в маслодельне?

– Он сказал, что оставил фонарь в конюшне, когда они ходили посмотреть на кобылу.

Найджел поднял брови:

– Ну что же, может, так оно и было. Кто-то мог воспользоваться им позже. Убийца. Или Освальд. Отпечатки пальцев?

– Все было вымыто и вытерто. Прицепиться не к чему, ничего подозрительного. Миссис Ситон помешана на чистоте. У нее все должно блестеть и сиять… Что странно в этом деле, так это то, что нигде нет отпечатков пальцев жертвы. Вы же знаете, Гейтс первым делом перепробовал все возможные поверхности. Но…

– Это свидетельствует об огромной осторожности и осмотрительности Освальда. Мы все как-то забываем, что он был преступником. Он старался действовать так, чтобы ни к чему не прикасаться – на случай если бы кто-нибудь опознал его и донес и ему пришлось бы уносить ноги.

Суперинтендант Блаунт тяжело прошелся по комнате и сел в кресло у окна. Глядя на темнеющее небо, Блаунт со вздохом возвестил:

– Бывают времена, когда я начинаю думать, а существовал ли в действительности этот парень.

– Освальд?

– Угу.

– Да. Я понимаю, что вы имеете в виду.

– Тело. Голова. И грязная история. Вот и все, что от него осталось. Если бы только мы могли проследить за его передвижениями, дополнить некоторые пустые места…

– Так вы уже неплохо поработали.

– Знаете, мне пришло в голову, что если бы не было тела и не было головы, он бы вообще исчез, растворился в воздухе. Выходит из поезда на железнодорожную платформу, шагает через лес и – пф-ф, нет его! – Блаунт щелкнул пальцами.

– Боже! Я же совсем забыл сказать вам одну вещь. Мара слышала, как ее отец разговаривал с каким-то мужчиной, и было это в ту ночь, в четверть первого.

Блаунт не успел раскрыть рта, как в дверь просунулся нос хозяина гостиницы: суперинтенданта просили к телефону. Через две минуты он вернулся.

– Это был Реннел Торренс, – сказал он. – Хочет сделать заявление.

Лайонел Ситон подслушивает

Суперинтендант решил выслушать заявление Реннела Торренса на следующее утро. Он назвал это «наставлением на путь истинный». Если Торренс виновен, то независимо от того, намеревается он прийти с повинной или навести тень на плетень, задержка на ночь подействует ему на нервы; если же нет, то очевидное пренебрежение, с которым суперинтендант Блаунт отнесся к его обращению, заставит его быть более откровенным, чтобы во время завтрашней беседы произвести на суперинтенданта более выгодное впечатление. Тем не менее Блаунт отослал многострадального сержанта Бауэра подежурить ночью во дворе Плаш-Мидоу, чтобы, если Торренс вдруг передумает и решит удрать, он не дал ему этого сделать. Исходя из общего принципа, что всех подозреваемых нужно держать в напряжении, Блаунт попросил Найджела по возвращении в усадьбу рассказать всем, что на следующий день Торренс собирается сделать заявление.

– Если у кого-нибудь из них совесть нечиста, это его подстегнет, – объяснил он.

– Будем в таком случае надеяться, что Бауэр не заснет, – заметил Найджел. – Вы будете выглядеть довольно глупо, если Торренса сегодня ночью ликвидируют.

– Я всецело доверяю сержанту Бауэру, – несколько обиженно произнес Блаунт.

Расставшись с суперинтендантом, Найджел решил заглянуть к Полу Уиллингхэму. Своего друга он застал погрузившимся в бумаги, в прямом и переносном смысле этого слова.

– Домашняя работа, – объяснил Пол. – Еще десять минут. Возьми там пива; оно очень хорошее и дорогое – говорят, полезно для печени.

Найджел налил себе стакан «Холландса», взял со стола чистый листок бумаги и принялся составлять схему передвижений всех лиц, фигурирующих в деле. Он уже потратил много времени, пытаясь восстановить движение этих людей вечером в четверг, но всякий раз в его расписании обнаруживалось еще больше пробелов и вопросительных знаков, чем в предыдущем. Однако то, что он услышал сегодня от Финни Блэка и Мары, могло бы помочь заполнить некоторые пробелы.

Так он сидел и работал, пока наконец Пол не пробормотал:

– Ну вот, осталось только «заработал – плати», и я свободен.

Он быстренько перелистал таблицы начисления налогов и стал подсчитывать, сколько удержать со своих работников за прошедшую неделю. Покончив с этим делом, он отложил ручку «Биро», которой делал записи, вынул чековую книжку и стал копаться в бумагах на столе.

– Что-то потерял? – спросил Найджел.

– Мою обыкновенную ручку с пером.

– «Биро» кончилась?

– Нет, но мне нужно подписать чек.

– Ну и что?

– Знаешь, – рассеянно пояснил Пол, – в прошлом году я хотел подписать чек этой самой «Биро», но меня попросили подписать другой ручкой. Это было в бюро путешествий, и чековая книжка была их. Они сказали, что шариковая «Биро» оставляет оттиск на лежащем ниже чеке и кто-нибудь может подсмотреть и обвести чернилами подпись на чеке, следующем после твоего, прикарманив таким образом несколько сотен или тысяч фунтов. А, вот она! Так вот, я увидел, что ты со мной в комнате, и подумал, что береженого Бог бережет.

– Да, ты очень усложняешь себе жизнь.

Пол Уиллингхэм вложил чек и карточки удержания налогов с рабочих в конверт и заклеил его.

– Ладно, порядок, теперь расскажи-ка лучше, как там у вас с убийством? – спросил он, наливая пиво в свою большую кружку.

Найджел коротко рассказал ему обо всем, не упомянув, разумеется, о личной жизни Мары.

– Ну, что ты на это скажешь? – закончил он свое повествование.

– Ого, да там у них целая банда! – ухмыльнулся Пол Уиллингхэм.

– Наверное, банда пиратов в масках?

– Ну нет. Я совершенно серьезен. Я тут несколько раз думал об этом деле. Значит, так, Найджел. Давай не будем спорить и договоримся, что Освальда прирезали в маслодельне. Теперь смотри, что им надо было сделать. Во-первых, заманить его в маслодельню, потом перерезать горло, потом снять с него одежду, потом отрубить голову, потом приготовить веревочную сумку, чтобы положить в нее голову, и потом отнести ее куда-нибудь и спрятать; тело нужно было завернуть в макинтош, оттащить к реке, а потом, наверное, хороший пловец должен был отбуксировать его куда-нибудь ниже по течению; потом нужно было спрятать сверток с одеждой в церковном склепе, а маслодельню сполоснуть из шланга. Не обязательно в таком порядке, конечно. Я что-нибудь забыл?

– Вряд ли. Можно подумать, что ты там присутствовал.

– Плюс еще несколько мелочей: обшарить карманы одежды, чтобы не осталось ничего компрометирующего, почистить орудие убийства и положить его на место или спрятать. На все это необходимо было время, старик. И если бы действовал один человек, то ему просто не под силу было бы сделать все это за такой небольшой промежуток времени. Да, кстати, а кто стоял на страже? Вы можете представить себе, чтобы со всем этим справился один-единственный человек, пусть даже ночью, пусть даже он все детали проработал заранее, – но так, чтобы никто не страховал его, стоя под дверью? Ну, кто мог бы пойти на такой риск? Вот почему я говорю, что их была целая шайка.

– Да, мысль о двух людях, которые сделали это вместе, приходила мне в голову.

– Ну, и потом, – воодушевился Пол, – ты подумал о том, какое значение имеют следы крови?

– Но никакого кровавого следа не было.

– Вот то-то и примечательно, то-то и существенно, старик. Я не верю, чтобы один человек мог оттащить или отвезти на тачке, тележке или еще на чем-нибудь только что обезглавленное тело от самой маслодельни до реки и не оставить следов крови, пусть даже воротник макинтоша был очень плотно застегнут.

– Дождь вполне мог смыть все следы. И вообще, к тому времени труп мог уже не истекать кровью. Но я согласен, было бы намного проще и легче, если бы тело несли два человека.

– Вот видишь! Я рад, что ты наконец начал думать, как я.

– Но кто эти двое? – встревоженно спросил Найджел. – В Плаш-Мидоу не так-то много возможных комбинаций. У меня в голове не укладывается, чтобы одна из вероятных пар могла запланировать и последовательно осуществить такое преступление. Роберт и Джанет? Лайонел и Мара? Реннел и Роберт? Лайонел и Джанет? Мара и Реннел?.. И так далее, на выбор. Ни одно из этих, так сказать, содружеств ничего не объясняет.

– У тебя на уме одни только пары, старик, – отозвался Пол и помахал в воздухе трубкой. – Почему бы им всем вместе не собраться и не сделать это сообща? Ведь Освальд угрожал им всем – в разной степени, но всем, разве не так?

Найджел кивнул.

– Так в чем же дело? Вся команда решила осуществить операцию «Освальд» – и, надо сказать, неплохо справилась с задачей… Точнее, справилась бы, если бы Финни не занесло в маслодельню в самый неподходящий момент.

– Нет, Пол, нет. Давай не будем фантазировать больше, чем нужно. Убийства кучей не совершают. Другие преступления – да. Но не убийства.

– Да, наверное, ты прав, – согласился Пол, глядя куда-то вдаль. – Ведь, несомненно, всякое убийство безрассудно. Ты помнишь, Роберт говорил о точке взрыва – ну, тогда, когда мы у них пили чай? Конечно, человек может долго планировать убийство, вынашивать и продумывать каждую деталь, заранее готовить себе алиби и так далее, а может совершить непреднамеренное преступление – скажем, в момент помутнения сознания. Но в известном смысле это одно и то же. Различия между предумышленным и спонтанным убийством просто не может быть, потому что не существует такого понятия, как хладнокровное убийство. Все дело в точке взрыва. Человек, который планирует убийство загодя, никогда по-настоящему не собирается его осуществить. По большей части он не идет дальше фантазий – я думаю, каждый день в воображении людей совершаются тысячи убийств. В реальности же только в отдельных случаях накал страстей достигает точки взрыва, и человек делает шаг от фантазии к реальности. Я хочу сказать, что такой убийца отвечает за свои действия не больше, чем если бы он в припадке слепой ярости ударил совершенно незнакомого человека.

– Не могу с тобой согласиться, но все это чрезвычайно интересно.

– Вот почему я говорю, что убийство всегда безрассудно. Или скажем так: всякое убийство – это акт безумия, наступающего постепенно или мгновенно, не имеет значения. Убийца больше не владеет собой; внутри его сидит другой человек, который принуждает его совершать насилие над самим собой не в меньшей степени, чем над жертвой. Ну а по прошествии времени… знаешь, я могу представить себе, что, убив человека, я через год совершенно искренне не верил бы, что пережил это не во сне, а в реальности. Как только затянется рана, нанесенная самому себе собственным актом насилия – а природа в таких случаях действует быстро, – я буду жить и заниматься своими делами точно так же, как любой другой гражданин.

Найджел шел по дороге в Ферри-Лейси, и слова Пола Уиллингхэма не выходили у него из головы. Он поужинал на ферме и договорился, что Пол пригласит Ванессу Ситон погостить у него, если дела в Плаш-Мидоу пойдут совсем плохо – а Найджел этого сильно опасался. Вспоминая разговор с Полом, Найджел отметил про себя, что тот нес много околесицы, но, сам того не подозревая, в одном отношении попал в самую точку.

Предумышленное или нет? Предположим, что убийство Освальда Ситона было предумышленным. Что из этого следует?

Первое: убийца должен был знать, что Освальд жив и вернулся в Англию. Второе: если убийца знал о том, что произошло между Освальдом и Марой, он мог быть уверен, что Освальд постарается скрыть свое появление в этих местах из простого чувства самосохранения. В Плаш-Мидоу о преступлении Освальда не знали только Финни Блэк, Ванесса и, может быть, Лайонел. Ванессу, можно сразу исключить, Финни слишком неполноценен умственно, чтобы спланировать убийство, у Лайонела нет мотива – если только он не разузнал про Освальда и Мару. Третье: убийца, если ему была известна эта тайна, имел, так сказать, идеальную жертву – человека, который уже десять лет числится в покойниках, который сам боится раскрыть свое инкогнито. Но зачем, – эта мысль как гвоздь засела у него в мозгу, – зачем было убивать его в Плаш-Мидоу, в единственном месте в мире, где «неопознанный труп» может ассоциироваться с Освальдом Ситоном, исчезнувшим десять лет назад? Из этого с неумолимой логичностью следовало, что именно потому, что Освальд был убит в Плаш-Мидоу, убийство не могло быть предумышленным.

И сразу же вея сложная и непонятная мозаика этого дела представилась Найджелу в ином свете. Запланированное убийство представлялось ему теперь немыслимым, если только убийцей не руководило чувство мести или опасение за собственную судьбу. А это значит, что Освальд мог погибнуть, скажем, в результате неожиданной ссоры, или несчастного случая, или даже – почему-то подумал Найджел – простого испуга, шока, вызванного неожиданной встречей в такую мрачную ночь, полную грозовых раскатов, – встречей с человеком, которого убийца имел все основания принять за привидение…

На следующее утро, часов в десять, Найджел направлялся к старому амбару. Проснулся он рано, и в голове у него беспрестанно звучала одна фраза – звучала так ясно, будто ее только что прошептали ему в ухо: «У нас у всех тогда Освальд не выходил из головы». Так говорил Реннел Торренс, пытаясь объяснить, почему его привела в такой ужас вылепленная Марой глиняная голова Роберта. Как тогда заметил Найджел, к величайшему смущению Реннела, это объяснение никак не соответствовало обстоятельствам, потому что в то время никому, кроме, естественно, убийцы, не могло быть известно, что убитый – Освальд Ситон. Однако если бы оказалось, что Реннел виделся с Освальдом в ту роковую ночь, его смятение от того, что скульптурный портрет так сильно напоминал Освальда, стало бы вполне объяснимо. Но он сказал: «У нас у всех тогда Освальд не выходил из головы». Было ли слово «все» обыкновенным фразеологическим оборотом – или, может быть, оно подтверждало абсурдное предположение Пола Уиллингхэма, что все жители Плаш-Мидоу сговорились, чтобы убрать Освальда?

«Э нет, – подумал Найджел, – так не пойдет, я же сам вчера вечером пришел к выводу, что убийство Освальда не было предумышленным. Да, но хорошо продуманные усилия, предпринятые, чтобы скрыть следы преступления, вполне могли быть делом рук всей компании. Непредумышленность еще не означает, что не было сговора. Сколько же в таком случае в этом преступлении соучастников? Соучастников, помогавших убийце после убийства? Господи, ерунда какая-то!» – не выдержал Найджел, вспоминая милый семейный завтрак, на котором присутствовал всего час назад: Лайонел и Ванесса подшучивали друг над другом, Джанет Ситон строила планы на день – она предложила устроить пикник; ее муж, сидя во главе стола и улыбаясь детям, расспрашивал Найджела о Поле Уиллингхэме, а потом встал и, не допив кофе, быстро поднялся к себе наверх, чтобы продолжить работу над нетерпеливо дожидавшейся его поэмой. Ни один из них не проявил озабоченности или даже любопытства по поводу заявления, которое, как накануне вечером оповестил их Найджел, Реннел Торренс должен был сделать этим утром. Единственное, что их тревожило, – это погода: она начинала портиться, собиравшиеся на небе облака угрожали запланированному пикнику. Не успел Найджел войти в амбар, как по крыше застучали первые капли дождя.

Суперинтендант Блаунт был уже там, а с ним один из людей инспектора Гейтса, пришедший сменить сержанта Бауэра. Блаунт расчистил место на одном из заваленных барахлом столиков. Реннел Торренс, сидевший развалясь в плетеном кресле, демонстративно отвернулся от Найджела, когда тот вошел в студию. Со второго этажа доносился шум пылесоса. По стенам стыдливо жались пестрые претенциозные полотна Реннела – следы впустую прожитой жизни.

– Давайте начнем, – сказал Блаунт и произнес положенную в таких случаях официальную формулу о необходимости придерживаться правды и только правды.

Как это похоже на серьезную хирургическую операцию, подумал Найджел: у Блаунта на лице непроницаемая бесстрастная маска; все страшно напряжены; дряблое, мертвенно-бледное лицо Реннела Торренса напоминает лицо пациента под общим наркозом. Это была операция по извлечению осколка правды, отравляющего организм больного.

– В ночь с четверга на пятницу… – Так началось заявление Реннела, и потекла размеренная беседа: вопрос – ответ, вопрос – ответ, – неторопливая и обстоятельная до умопомрачения.

В ту ночь Реннел долго не ложился, а Мара, наоборот, ушла к себе пораньше. Приблизительно в десять минут первого художник услышал, как кто-то тихо стучит во французское окно. Оно не было заперто, и ночной гость вошел в студию. Реннел не сразу узнал его – он признался, что был несколько пьян; а кроме того, он никогда не видел Освальда Ситона без бороды.

Нет, он вовсе не ждал Освальда; какого черта он мог его ждать, если всем было известно, что Освальд уже десять лет как мертв? Нет, он не поддерживал с ним связи. Когда Освальд появился перед ним, это поразило его как гром среди ясного неба.

– Вот и я, – заявил Освальд первым делом. – Воскрес из мертвых. Представляю, сколько радости я вам всем доставлю. Как насчет выпить? У меня была долгая прогулка.

– Налейте себе сами. Но откуда, черт побери, вы взялись?

Реннел обратил внимание на то, что Освальд, наливая себе виски, не снял перчаток.

– Как вы знаете, самоубийства я не совершал, – отозвался Освальд. – Немного поболтался по миру, сменил имя, работал в Малайе, когда туда пришли япошки. Три года лагеря для военнопленных. Теперь, Торренс, меня тюрьмой не испугать. Предлагаю вам все забыть – что было, то было. Вы увидите, что я не менее щедр, чем мой братец. Я целиком и полностью полагаюсь на вас; надеюсь, ваша – как ее там – Мара не начнет болтать?

Найджел заметил, что по какому-то зловещему совпадению в этот самый момент наверху замер шум пылесоса. Сквозь французское окно было видно, что дождь расходится всерьез. Джанет Ситон в длинном темно-синем макинтоше шла от дома по подъездной аллее. Найджел снова повернулся к Реннелу Торренсу.

– Я понял, – говорил тот, – Освальд считает, я с самого начала знал, что его самоубийство было инсценировано, и с тех пор шантажировал Роберта.

– А это правда? – осведомился Блаунт.

– Боже мой, конечно, нет. Спросите Роберта, если мне не верите. Мара рассказала мне вчера, что говорила об Освальде со Стрейнджуэйзом. Так что вам известно, почему он уехал из страны.

– Что же было дальше?

– Я удивился, как только ему хватило наглости сюда явиться, и сказал, что лучше ему поскорее убраться подобру-поздорову, пока я не вздул его так, как его в жизни еще не били. Потом я сказал, что он погубил жизнь моей дочери и что я его немедленно сдам полиции.

– Почему же вы этого не сделали?

– Знаете, мне не понравилось, как он сунул правую руку в карман, когда я это сказал. Я боялся, что у него там пистолет. – Реннел зябко повел плечами.

– Он что, действительно стал вам угрожать?

– Нет. Не то чтобы прямо. Но…

– Но вероятно, он заявил, – вставил Найджел, – что, выдав его полиции, вы своими руками убьете курочку, которая несла вам золотые яички? Ведь Роберт так или иначе потерял бы все состояние.

– Ну в общем, он намекал на что-то в этом роде, – неохотно пробормотал наконец Реннел.

Тут Найджела вдруг осенило, что Освальд специально приходил в старый амбар, чтобы обзавестись свидетелем своего существования на земле. Может быть, он надеялся договориться с Реннелом Торренсом, но главное, конечно, что если бы в Плаш-Мидоу ему стала угрожать серьезная опасность, теперь он мог бы сказать: «Уберите руки! Вы считаете, что перед вами идеальная жертва? Так вот есть человек, который знает, что я был здесь, живой и здоровый, сегодня в четверть первого ночи». Он предпочел рискнуть, что художник его разоблачит – Реннела он, по всей видимости, глубоко презирал, – чтобы избежать гораздо большей опасности, которая была связана – с кем? Кто же этот таинственный Икс, которого так боялся этот жестокий, находящийся в отчаянном положении человек?

– Он объяснил вам, зачем он вообще вернулся в Англию? – продолжал задавать вопросы Блаунт. – Сказал, кто его пригласил?

– Нет, но вид у него был самонадеянный. Я ничего не мог понять, но, по-моему, он был очень уверен в себе.

– Почему вы так считаете?

– Видите ли, когда я велел ему убираться, он сказал: «О’кей. Но теперь мы будем часто встречаться, если все пойдет хорошо. – Потом помолчал и добавил: – Роберт всегда был слюнтяем. Он в отличие от вас мне обрадуется. Кровь-то не водица».

Суперинтендант заставил Реннела еще раз повторить рассказ, пытаясь найти какие-нибудь крупицы информации, которые тот в первый раз мог пропустить или забыть. Но это ничего не дало. Освальд ни слова не сказал Торренсу относительно того, откуда он приехал и почему решил вернуться в Англию. По-видимому, художник вообще тогда мало что соображал, потому что был слишком пьян и напуган; и Освальд, по его словам, оставался в студии всего семь – десять минут, не больше.

Пока Блаунт тщетно выискивал в рассказе Торренса что-нибудь полезное, Найджел опять позволил себе отвлечься и пофантазировать.

Обрамленный французским окном, западный угол Плаш-Мидоу выглядел… Найджелу ничего не приходило на ум, кроме французского слова «тогпе» [3] . Косой секущий дождь, тянущиеся по небу рваные облака, облетающие под порывами ветра листья и лепестки роз – лето уходит, и сад безутешно горюет о нем. Сказочный дом, казавшийся таким ненастоящим, когда он впервые увидел его, сегодня выглядел еще менее реальным; тогда, в июне, его окружало ошеломляющее буйство роз, жаркий экстаз разгара лета, теперь же казалось, что Плаш-Мидоу, испив чашу страданий и ужаса, переживает мучительное похмелье.

Найджел резко одернул себя. Это же смешно. Можно подумать, этот проклятый дом может навязывать человеку свое собственное настроение. Но, честно говоря, он, этот дом, как и поэт, с упоением работавший под его крышей, умел отразить и усилить любое твое настроение, приспособиться к каждому человеку. Этот дом многолик – какую же из своих переменчивых личин он показал Освальду в ту грозовую ночь? Так думал Найджел, и одновременно у него все усиливалось впечатление, что сам Освальд Ситон – безнадежно эфемерная фигура и от рассказа Реннела Торренса материальности ему не прибавилось. Были все основания считать, что на этот раз Реннел не врал; но ведь одной только правды недостаточно – по крайней мере его, Реннела, правды. Размышляя таким образом, Найджел разглядывал обрюзгшее лицо, мешком расплывшееся в кресле тело, и ему казалось, что из этого мешка давным-давно высыпалось все его содержимое.

Какая-то мысль, словно ветерок, игравший увядающими в саду розами, не давала ему покоя. За бесконечной паутиной вопросов и ответов, которую все плели и плели Блаунт и Торренс, нависла некая странная тишина. Она была где-то совсем рядом, как человек, который, затаив дыхание, подслушивает под дверью. Ну конечно, уже некоторое время пылесос молчит. Значит, Мара закончила с уборкой? Иначе наверняка было бы слышно, как она двигается по комнатам наверху. А если она закончила, почему не спускается вниз? Тут всего-то один лестничный пролет. Очевидно, подумал Найджел, она притаилась наверху и слушает, о чем мы здесь беседуем; что ж, большой беды в этом нет.

– Итак, поговорив с вами, он вышел на улицу, – подсказал Торренсу Блаунт. – Вы его провожали?

– Да как вам сказать… Мне не хотелось подходить к нему слишком близко, но когда он вышел, я подошел к окну, закрыл его и стоял еще несколько минут, глядя на улицу.

– Вы видели, куда он двинулся?

– Наверное, пошел к дому. Во всяком случае, я видел его еще раз. Ударила молния, стало очень светло, и я заметил, что он стоит у двери дома, выходящей во двор.

– Вы не видели, кто его впустил?

– Нет. Но я тогда подумал, что он наверняка попал в дом, потому что при следующем ударе молнии я его уже не увидел.

– «Уже не увидел», – чуть слышно повторил констебль, который вел запись допроса.

– Очень хорошо. И что вы сделали потом? – спросил Блаунт; как хороший спортсмен, он старался не потерять темп.

Торренс вытер лоб, устало уронил голову и тут же резко поднял ее, как бывает, когда человека одолевает сон.

– Я запер окна, снова сел в кресло, еще немного выпил. Я чувствовал, что не засну, если лягу сейчас спать. Мне было как-то не по себе, хотелось разобраться в случившемся. По правде говоря, – добавил он как во сне, – через некоторое время я уже начал думать, не привиделось ли мне все это. Я просто не мог привыкнуть к мысли, что Освальд жив.

– А потом?

– Ну, через некоторое время я лег спать, – запинаясь ответил Торренс.

– Как вы в таком случае объясните показания Финни Блэка, что он видел вас возле дома, у французского окна, в… – Блаунт нарочито медленным движением провел пальцем по лежавшей перед ним пачке бумаг, – примерно в два часа?

По-видимому, Торренс очень сильно устал, и у него даже не хватило сил для вспышки праведного гнева, на которые он был таким мастером. Он устало проговорил:

– Я действительно лег спать. Просто перед сном мне захотелось вдохнуть свежего воздуха. Вот и все.

– Вы не погуляли немного?

– Нет, я только несколько минут постоял у окна. Я уже все это вам говорил.

– Что верно, то верно. Но когда мы в прошлый раз с вами беседовали, вы не рассказали мне о визите Освальда Ситона. – В голосе Блаунта прозвучала металлическая нотка. – Вы больше ничего… э… не вспомнили с того времени? Что-нибудь, что вы забыли сказать мне тогда?

– Нет.

Здесь у Найджела в первый раз закралось сомнение, что Реннел что-то скрывает. Слишком уж быстро он сказал это «нет», – кажется, даже с вызовом. Та же самая мысль, должно быть, пришла в голову и Блаунту; он одарил Реннела долгим неподвижным взглядом, а потом надолго замолчал, и его молчание буквально звенело недоверием. Пока Блаунт ждал, когда его маневр подействует на Торренса, Найджел откинулся на спинку кресла и уставился в потолок.

В поле его зрения попадал и балкончик. Вдруг Найджел понял, что темный металлический предмет между двумя колоннами в уголке балкона – не что иное, как дуло револьвера. Тем временем Реннел Торренс неуверенно запротестовал:

– Чего вы от меня хотите? Что я должен сказать?

Дуло револьвера опустилось вниз и нацелилось в затылок художника.

– Я хочу только одного. Чтобы вы сказали правду. Видели ли вы кого-нибудь во дворе, пока стояли возле амбара? Видели ли вы, например, мистера и миссис Ситон, искавших Финни Блэка?

– Ну, раз уж вы спрашиваете…

– Стоп!

– Стоп!

Невероятно, но восклицание Найджела совпало с громкой командой с балкончика. Суперинтендант Блаунт вскочил. Найджел, одним прыжком очутившийся в центре студни, встал между Торренсом и длинноствольным револьвером марки «Маузер», который нацелил на художника плашмя лежащий на балконе Лайонел Ситон – его лицо можно было различить сквозь балюстраду.

– Не дурите, Лайонел! – резко окликнул его Блаунт. – Бросьте сейчас же пистолет!

Но Лайонел Ситон не обратил на него никакого внимания.

– Я к вам обращаюсь, Торренс. Вы уже достаточно наговорили. Понимаете? Вполне достаточно. Я все слышал. Если вы произнесете еще хоть одно слово, все равно, сейчас или потом, я все равно вас прикончу.

Найджел невольно отодвинулся от кресла, в котором сидел Реннел. Когда Лайонел заговорил, побледневший художник завертел головой, трясясь от страха; теперь же он сполз с кресла и, скрючившись, спрятался за ним. Лайонел Ситон грозно взирал на него из-за балюстрады.

– Видите вон ту жуткую мазню? – снова заговорил он.

Четыре головы повернулись туда, куда Лайонел махнул «маузером». На стене, слева от окна, висел автопортрет Реннела Торренса.

– Смотрите, Торренс. Вот что будет с вами, если…

Раздался грохот выстрела. Лайонел Ситон, по-видимому, вообще не целился, но в самом центре зеленовато-белого лба портрета появилась зияющая черная дыра.

Реннел Торренс в ужасе захныкал.

– Эй! – крикнул Блаунт, самоотверженно кидаясь к лестнице; констебль последовал за ним.

Найджел, бросившийся было вслед за ними, внезапно остановился, заметив, что у французского окна стоит Мара. Но не успел он подбежать к ней, как девушка открыла окно, вытащила ключ из замка и заперла окно снаружи. Найджел выбежал из студии как раз в тот момент, когда Блаунт упал, сбитый с ног тяжелым креслом, которое Лайонел швырнул в него. Входная дверь амбара тоже была заперта снаружи. Эта парочка все хорошо продумала: Мара, очевидно, вылезла из окна своей спальни по приставной лесенке, заперла дверь и стала ждать сигнала от Лайонела – револьверного выстрела, – чтобы запереть французское окно, пока внимание всех присутствующих в студии будет занято молодым человеком.

– Идиоты, вот идиоты! – бормотал Блаунт, поднимаясь наверх. – Дубликаты ключей имеются? – обернулся он к Торренсу.

– Боюсь, что нет. Послушайте, что это с Марой? Ее нужно остановить!

На втором этаже Блаунт с констеблем изо всех сил наседали на дверь в комнату Мары. Замок поддался, и они ввалились внутрь. Окно было открыто; внизу, на земле, лежала лестница. Вряд ли у Лайонела хватило времени слезть по ней – должно быть, он спрыгнул, а потом просто убрал лестницу от окна и положил на землю. Видимо, ему, в недавнем прошлом офицеру-десантнику, под силу были такие прыжки, но Блаунт с констеблем спрыгнуть с высоты двадцати футов не могли.

Они сбежали вниз, столкнувшись по дороге с Найджелом. Через французское окно было хорошо видно, как по подъездной аллее мчится автомобиль. Лайонел Ситон весело помахал им рукой; рядом с ним сидела Мара. К тому времени, как, воспользовавшись инструментами Торренса, Блаунт взломал замок, автомобиля уже и след простыл.

– Далеко они не уедут, – угрюмо проворчал Блаунт. – Я пошел к телефону. Подождите меня здесь.

Через пять минут он вернулся.

– Итак, мистер Торренс, – как ни в чем не бывало сказал он, – продолжим с того места, где нас… э… прервали. – Он покосился на констебля, который невозмутимо взялся за свою записную книжку. – Повторяю: видели ли вы, например, мистера и миссис Ситон, искавших Финни Блэка?

Пользуясь непредвиденным перерывом в допросе, Реннел Торренс успел уже пропустить пару стаканчиков виски, причем неразбавленного, и немного пришел в себя. Он снова принялся хорохориться.

– Послушайте, суперинтендант, это же ни в какие ворота не лезет! Этот молодой псих только что угрожал меня застрелить, моя дочь сбежала, а вы не можете придумать ничего лучше, чем…

– Давайте, Торренс, постепенно, по порядку. Вы собирались рассказать нам, что видели нечто подозрительное во дворе в ночь с четверга на пятницу, в два часа. Так?

На лице художника мелькнула хитрая улыбка.

– Пытаетесь подловить меня, да? Но вам это не удастся. Был час ночи, когда Роберт и Джанет вышли искать Финни! Так как же я мог увидеть их в два часа?

– Кого же вы тогда видели?

Реннел перевел глаза на свой автопортрет с зияющей дырой во лбу.

– Никого я не видел. Я, знаете ли, не кошка, в темноте видеть не умею. А гроза к этому времени уже закончилась.

– Вам не следует обращать внимания на угрозы Лайонела Ситона. Если возникнет необходимость, мы дадим вам охрану. – Блаунт грозно навис над художником. – И я должен предупредить вас, что ваше положение и так уже довольно сомнительно, поскольку вы утаили от следствия информацию о визите Освальда Ситона. Я бы настоятельно рекомендовал вам больше ничего от нас не скрывать.

– Да ничего я не скрываю! – тоном избалованного ребенка ответил Реннел. – Когда нас прервали, я как раз собирался сказать вам, что я что-то слышал – не видел, а именно слышал. Я слышал шаги, пересекавшие двор слева от меня; человек шел со стороны сада. Потом я слышал, как хлопнула дверь в крыле для прислуги. Я так полагаю, что это был Финни Блэк.

Реннел твердо стоял на своем, и как ни старался Блаунт, больше ничего из него вытянуть не удалось. Найджел так и не понял, правду ли говорит художник.

И снова Найджел и Блаунт обменивались впечатлениями под крышей летнего домика.

– Хотелось бы мне знать, какую игру ведет этот молодой идиот, – проворчал суперинтендант. – Он насмерть перепугал Торренса, черт бы его побрал!

– Что вы по этому поводу думаете?

– Он заставил Торренса замолчать, чтобы защитить кого-то. Может быть, себя самого? Да нет – такой экстравагантный способ, который он для этого выбрал, только привлек к нему внимание. Скорее всего Лайонел испугался, что Торренс хочет сказать что-то про мистера или миссис Ситон. Возможно, так оно и было на самом деле.

– Есть еще и третья возможность. Зачем все же он устроил это представление? Ведь если Лайонел хотел только, чтобы Торренс не раскрывал рта, ему не составило бы труда напугать его, не поднимая столько шума, – скажем, ночью или сегодня утром. Я думаю, он просто хотел отвлечь наше внимание от…

– К чертовой матери! – взорвался Блаунт. – Вы на это намекали вчера днем? Насчет нового урожая таинственных происшествий? Не вижу ничего таинственного в том, как эта парочка взяла нас на мушку. Ну, так от чего же он хотел нас отвлечь?

– От стихов, Блаунт.

– Послушайте, Стрейнджуэйз, у меня от этого дела голова идет кругом и без ваших…

– Я абсолютно серьезен. В этом доме самое главное – это поэзия Роберта Ситона. Недавно он начал писать нечто такое, что, как нам всем представляется, может стать его лучшим произведением. Расследуя это дело, мы с вами должны научиться существовать в абсолютно иной системе ценностей, чем нормальные люди. Ситоны – да и Мара тоже, я думаю, – это люди, для которых искусство бесконечно более важно, чем какое-то полицейское расследование. Более реально, более жизненно, если хотите. Ради поэзии Роберта они пойдут на все и пожертвуют чем угодно.

– Уж не хотите ли вы сказать, что Освальда Ситона убили ради поэзии его брата? Этого мне не выдержать.

– Не исключено. Но я хочу сказать вот что: у молодого Лайонела, возможно, есть, а может быть, и нет оснований подозревать, что его отец как-то связан с убийством; но он знает, что рано или поздно мы раскроем это преступление, и хочет как можно больше оттянуть этот момент, чтобы Роберт успел закончить работу, которой сейчас занят. И вот молодой человек устраивает этот эффектный спектакль, устраивает его для отвода глаз. Лайонел хочет заставить вас потратить время на бесплодные розыски, хочет переключить на себя ваши подозрения. Вот почему он заявил, что это он спрятал Финни в склепе и носил ему туда еду.

– Все, что я могу сказать, так это то, что если вы серьезно во все это верите, значит, вас можно убедить в чем угодно. В реальной жизни люди себя так не ведут. Послушайте, ведь это было бы самое настоящее донкихотство!

– Молодым людям часто бывает свойственно самое отчаянное донкихотство. К тому же для Лайонела это не чистый альтруизм. Отношение к нему Мары очень изменилось, когда она стала подозревать, что он жертвует собой ради Роберта, – ведь она сама ради Роберта готова на все. Между прочим, Блаунт, если вы хотите поскорее разыскать наших молодых людей, я бы посоветовал вам оповестить все конторы, в которых регистрируют браки. – Найджел перевел взгляд на загадочный силуэт Плаш-Мидоу. – Вы говорите о реальной жизни, Блаунт. Но посмотрите на этот дом – вам не чудится порой, что он того и гляди исчезнет, как сон, стоит только вам отвернуться на мгновение?

– Нет, – ответил Блаунт. – Честно говоря, ничего подобного мне в голову не приходило. Что же касается других ваших соображений, то я буду иметь их в виду.

– Ура, и да здравствует красавица Шотландия!

Блаунт чуть заметно улыбнулся.

– Вы сможете продержаться здесь один? Вам придется сообщить мистеру Ситону о выходке его сына. Я должен съездить в Редкот к Гейтсу, а потом, возможно, отправлюсь с ночевкой в Бристоль. Я оставлю здесь Бауэра.

– Значит, вы не собираетесь устраивать головокружительную погоню за Лайонелом и Марой?

– А, это не проблема, мы их живо поймаем, – махнул рукой суперинтендант.

Просто удивительно, насколько ошибочным оказалось его предсказание…

Открытие Найджела Стрейнджуэйза

«Это все Плаш-Мидоу с его колдовским очарованием», – думал Найджел, поднимаясь по лестнице к кабинету Роберта Ситона и с каждым шагом ощущая все меньше желания прерывать творческие размышления поэта только ради того, чтобы сообщить, что его сын с некоторых пор разыскивается полицией. Тем не менее он храбро постучал в дверь и вошел. Роберт Ситон сидел за своим письменным столом, склонившись над маленьким черным блокнотиком в такой напряженной и сосредоточенной позе, что Найджел нисколько не удивился бы, если бы на его глазах из листа белой бумаги вдруг начал расти сказочный цветок или выполз какой-нибудь паук из рубинов и изумрудов. Поэт сидел пару минут, словно загипнотизированный белизной бумаги, потом написал несколько слов, остановился, заменил одно, потом другое, снова вернулся к первому, посмотрел на предыдущую страницу и что-то вычеркнул – и только после этого со вздохом выпрямился.

– Извините за вторжение, – сказал Найджел, – но у нас кое-что произошло.

Роберт Ситон наконец посмотрел на посетителя; казалось, ему трудно зафиксировать на нем взгляд. Найджелу почудилось, что взор поэта улетает в бесконечную даль, охватывает целую вселенную, чтобы разглядеть на фоне этой необъятной панорамы какой-то миниатюрный предмет. В голове самым нелепым образом зазвучали слова дурацкой песенки из старого джаза: «Даже ковбой не увидит во мгле муху на дальней скале».

– Мой дорогой друг, входите, располагайтесь, – тепло обратился к нему Роберт. – Простите, я был не слишком внимателен… Вы что-то говорили? Что-то случилось?

Найджел рассказал. Поэт сидел и слушал, нахмурив брови, и удивленно поднял их, когда Найджел рассказал о выстреле в автопортрет Реннела.

– О Боже, – произнес наконец Роберт. – Не нужно было ему этого делать. – Он произнес это тоном человека, принимающего слишком дорогой подарок. Несколько секунд он помолчал, раздумывая над услышанным. – Жене вы сказали?

– Она ушла в деревню. Я скажу ей, когда она вернется домой. Если только вы сами…

– Прошу вас, возьмите это на себя. Вы очень добры… Да, ну и дела! И Мара тоже? Послушайте, вы не думаете, что они наконец поженятся? – Поэт весело потер руки, потом шлепнул ладонью по столу.

– Меня бы это не удивило. Если только денек-другой в каталажке их не расхолодит.

– Да ну что вы! Это же обычное мальчишество… Но скажите, Стрейнджуэйз, этот ваш суперинтендант не может что-нибудь не то подумать по этому поводу? Надеюсь, ему ничего не взбредет в голову?

Найджелу уже была знакома принятая в Плаш-Мидоу манера говорить о Блаунте как об огромной собаке, которую Найджел не совсем еще приручил.

– Даже у Блаунта может лопнуть терпение, – сказал он. – И он просто не имеет права закрывать глаза на то, что Лайонел запугивал свидетеля во время дачи важнейших для следствия показаний.

– Да, наверное, не имеет… Но ваш суперинтендант ведь умный человек. Он должен понимать, что ни один убийца не стал бы вести себя подобным образом, – резонно заметил Роберт Ситон.

– Блаунт мог бы вам рассказать, основываясь на своем богатейшем опыте, что абсолютно невозможно предугадать поведение убийцы.

– Предугадать. Восхитительно. До чего же приятно, когда в доме есть человек, свободно обращающийся с английским языком и знающий столько слов. Понимаете, Стрейнджуэйз, я каждый день читаю Оксфордский словарь. Это единственная книга, необходимая поэту.

– По-прежнему хорошо идет? – спросил Найджел, кивнув на открытый блокнотик.

– Недурно, благодарю вас.

– Долго вам еще?

Поэт бросил на него странный, полувопросительный-полуснисходительный взгляд.

– Это очень важно, не правда ли? Я вошел в определенный ритм и не вижу причин, чтобы этот ритм нарушался. – Он очаровательно улыбнулся. – Хотя для того, чтобы ритм так и не родился, причины всегда найдутся… Да. Сказать по правде, никогда в жизни мне не писалось так легко. Поразительно. – Он недоверчиво покосился на блокнотик. – Но кажется, получается неплохо… Вы спрашиваете, как долго мне еще писать? А сколько у меня осталось времени?

У Найджела перехватило дыхание, когда он услышал эти слова. Он удивленно уставился на Роберта Ситона, который проницательно смотрел на него.

– Я имею в виду, что рано или поздно полиция что-то предпримет по поводу смерти бедного Освальда, ведь правда?

Найджел конвульсивно сглотнул слюну и пролепетал, что в этом отношении уже многое делается.

– Да-да, конечно. Но даже если окажется, что никто из нас в этом деле не замешан, то есть что его убил кто-то посторонний, то, боюсь, все равно разразится страшный скандал по поводу его первого исчезновения, – знаете, когда считалось, что он утопился. Не представляю себе, какое решение будет принято касательно его собственности; есть, наверное, какие-то юридические нормы… Но когда поднимется весь этот шум, я уже долго, очень долго не смогу писать. Бедная Джанет будет сильно переживать, если нам придется уехать отсюда.

Найджел счел за лучшее переменить тему.

– Вы не почитаете мне немного? – попросил он.

– Отчего же нет? – Роберт открыл ящик стола. – Вот мой чистовик. Гм… Ну, например, вот этот отрывок. Да, я думаю, он вам понравится.

Когда поэт закончил читать, Найджел какое-то время сидел молча. На лице его высыхали слезы.

– Честное слово, это так… это так хорошо! – сказал он наконец. – Эти стихи дорогого стоят!

Стихи были прекрасные. Это будет гениальная поэма, написанная языком небесных ангелов и мужчин – настоящих мужчин.

Найджел вернулся в свою комнату, где с четверть часа просидел, ничего не делая и ничего не видя вокруг – в ушах у него еще звенели звучные строфы ангельской поэзии Роберта Ситона. «Вот черт!» – пробормотал он наконец и, вздохнув, вытащил расписание, которое начал составлять накануне вечером, когда был в гостях у Пола Уиллингхэма. Вписав туда еще два пункта, Найджел перечитал то, что у него в итоге получилось.

...

1) 10.58

Поезд из Бристоля пребывает в Чиллингхэм

Начальник станции

2) 11.15

Освальда видит пьянчуга на дороге в миле от Чиллингхэма

Пьянчуга

3) «Незадолго до полуночи»

Освальда видит Джек Уитфорд в Фоксхолвуде

Дж. Уитфорд

4) «Вскоре после полуночи»

Начинается гроза. Джанет идет в комнату Финни и убеждается, что он спит

Джанет; Мара и др.

5) 12.10

Освальд является в старый амбар

Реннел и Мара

6) 12.20

Освальд идет через двор к Плаш-Мидоу

Реннел

7) 12.30

Гроза начинается

Мара и садовник

(?) 12.30

Джанет и Роберт проходят через двор

Мара/Джанет и Роберт

Но: примерно 12.45

Будущий папаша видит, как Роберт идет по дороге

Будущий папаша

8) 12.55

Роберт и Джанет снова проходят через двор

Ванесса

9) Около 1.00

Вторая гроза

Садовник

(?) 1.00

Полчаса, как вернул-ся Роберт; Джанет обнаруживает, что пропал Финни; они с Робертом ищут его

Джанет и Роберт

10) 1.05–1.20

Гроза становится еще сильнее, Роберт и Джанет возвращаются в дом

Садовник; Роберт и Джанет

11) Примерно 1.20

Дождь заканчивается

Садовник

12) Примерно 2.00

Появляется Финни, «промокший до костей». Он только что видел Реннела Финни перед французским окном

Джанет; Финни

Ответа на вопрос, во сколько все-таки Роберт Ситон вернулся с прогулки, так и не было. Найджел грустно смотрел на противоречия, которые так ярко выявило его расписание. Сначала Мара была уверена, что видела Роберта и Джанет во дворе в 12.30; они сами это подтвердили. С другой стороны, из показаний будущего папаши следовало, что Роберт возвратился с прогулки не раньше 12.45, и Мара согласилась, что могла ошибиться, плохо сосчитав удары церковного колокола. Затем опять расхождение между пунктами восьмым и девятым. Увидев из окна отца с мачехой, Ванесса взглянула на часы: было 12.55. Согласно же их показаниям, они ушли разыскивать Финни приблизительно через полчаса после того, как Роберт вернулся с прогулки; если он вернулся только в 12.45, то они должны были отправиться на поиски в 1.15 – двадцать минут разницы с показаниями Ванессы. Однако если Роберт действительно вернулся в 12.30, то достаточно принять эти «приблизительно полчаса» за двадцать пять минут, чтобы утверждение Джанет и Роберта совпало со словами Ванессы, а первоначальные показания Мары подтвердились.

Судя по всему, Роберт скорее всего и правда вернулся в 12.30. И все же у Найджела не было в этом полной уверенности. Конечно, поскольку все равно неизвестно, когда был убит Освальд, пятнадцать минут туда или сюда не имели принципиального значения. Но Найджел никак не мог отделаться от мысли, что будущий папаша был единственным незаинтересованным свидетелем, в то время как у Роберта, Джанет и Мары могли быть причины солгать о времени возвращения Роберта с прогулки.

«Ну что ж, – сказал себе Найджел, – попробуем взять за основу гипотезу, что Роберт вернулся только в 12.45. Зачем в таком случае ему было лгать? И что могло заставить Джанет и Мару подтвердить его ложь?»

Найджел ломал над этим голову минут десять, но абсолютно безрезультатно. Потом он взялся за другие проблемы, которые ставило перед ним расписание. В какое время Финни Блэк нашел голову в маслодельне и спрятал в ветвях каштана? Когда он слышал шаги по двору со стороны реки? В 12.30 Освальд был еще жив. Пусть даже он был убит в следующую же минуту, как только вошел в дом… Хотя нет – Гейтс и Блаунт совершенно уверены, что это произошло не в доме. Хорошо, тогда его нужно было уговорить пойти в маслодельню, перерезать ему горло, раздеть, отсечь голову и оттащить тело к реке. Вряд ли все это можно проделать меньше чем за полчаса. Значит, Финни нашел голову и сверток одежды никак не раньше, чем в 12.50. Все, что он сам сумел объяснить по этому поводу, – это то, что в это время был гром и была молния, но дождя не было. Тела он в маслодельне не видел; в таком случае вполне резонно предположить, что шаги, которые он слышал, были шагами убийцы, возвращавшегося с реки после того, как он столкнул в воду тело убитого.

Первый дождь начался в 12.30 и закончился до 12.55, когда Ванесса заметила, что стекла блестят после дождя. Вторая гроза началась около часа ночи, а через пять или десять минут налетел сильный ливень. Значит, похоже, что Финни побывал в маслодельне где-то между часом и десятью минутами второго. Но в этом случае вполне возможно, что он слышал шаги разыскивавших его Роберта и Джанет.

В общем, получалось, что показания Финни совершенно бесполезны. Но как утверждала Джанет, он возвратился домой около двух часов «промокшим до костей». Если принять версию, что убийство было совершено непредумышленно – скажем, под действием испуга, – то не мог ли все же Финни совершить его? Не потому ли он так промок, что ему пришлось вплавь тащить тело вниз по течению? Нет, это не годится: Лайонел Ситон категорически утверждал, что Финни не умеет плавать. Конечно, он мог солгать. Но зачем? Ведь все это так легко проверить.

Найджел уныло посмотрел в окно, по которому сбегали бисеринки дождя. И в тот же момент сам собой, без всяких причин, пришел ответ на его первый вопрос. Поначалу этот ответ показался ему настолько шокирующим и настолько невероятным, что Найджел с негодованием отверг его. И все же не принять это объяснение было невозможно. Чем дольше он его обдумывал, чем более придирчиво сопоставлял со всем имеющимся набором фактов, тем более убедительным становился найденный им ответ. После получаса напряженных размышлений Найджел окончательно пришел к заключению, что нашел ответ на вопрос, почему Роберт Ситон назвал именно это время своего возвращения домой в ту роковую ночь.

И все же еще чего-то не хватало – какого-то звена, которое должно было замкнуть цепь рассуждений. Найджел чувствовал, что это звено уже было однажды у него в руках, но тогда он не мог понять его значения; а теперь оно отложилось где-то в дальнем уголке его сознания и извлечь его оттуда было почти невозможно. Не далее как сегодня утром, во время допроса Реннела Торренса, Найджел не то услышал, не то увидел нечто такое, что могло связать воедино всю цепочку его умозаключений… Но как он ни старался, это воспоминание никак не давалось ему в руки. В конце концов Найджел был вынужден с сожалением признаться себе в том, что причина этой забывчивости – инстинктивное неприятие правды, которая все это время стучалась в дверь его сознания. Подобно Иакову, борющемуся с ангелом, его мозг старался освободиться от мощных объятий всепобеждающей Истины. Но напрасно… Злодейство не имеет права на место под солнцем. Освальд Ситон был злодеем, а одно злодеяние порождает другое, безнравственность – такую же, если не худшую безнравственность, и нет выхода из этого порочного круга.

Открылась дверь, и в комнату вошла Джанет Ситон. Она встала над креслом Найджела, как ангел-обвинитель на Страшном суде.

– Что случилось с Лайонелом?

– Вы уже слышали? Вам рассказал Роберт?

– Вся деревня только и говорит об этом. Вы что, не могли ему помешать?

– Мы старались. Но… Вы не присядете?

Миссис Ситон его не слушала. Найджел поднялся, встал у камина и коротко рассказал ей о случившемся в старом амбаре.

– Я думала, все гораздо хуже. В деревне болтают, что он застрелил мистера Торренса и ранил полицейского. Нам это теперь всю жизнь будут вспоминать. Что могло заставить мальчика вести себя подобным образом?

– Полиция, естественно, сделает вывод, что он хотел остановить Реннела Торренса и не дать ему рассказать нечто компрометирующее его, Лайонела, или кого-то, кого он хотел защитить.

Подойдя к окну, Джанет Ситон спросила, не глядя на Найджела:

– И как, сказал он что-нибудь? После всего, я имею в виду. Наверняка же полиция потребовала от него продолжения.

– Да нет, ничего такого он не рассказал. Заявил, что ему нечего больше добавить, разве только то, что он слышал чьи-то шаги, когда в два часа выходил из дома подышать воздухом. По его мнению, это возвращался Финни.

Миссис Ситон вздохнула и села в кресло.

– Все это так таинственно, – заметила она светским тоном хозяйки дома. – Наверное, полицейские уже пришли к каким-то выводам? Не может же быть, чтобы у них до сих пор не было версии?

Найджел промолчал, и Джанет продолжала, раздраженно махнув рукой:

– Это ужасно – то, что Мара замешана в этом. Она девочка неуравновешенная, и, боюсь, она плохо влияет на Лайонела. Откровенно говоря, мистер Стрейнджуэйз, я бы не удивилась, если бы оказалось, что все это ее затея… вся эта дикая выходка.

– Я знаю о Маре.

– Вы…

– О ней и Освальде Ситоне.

Щеки Джанет залились пунцовой краской.

– Вы хотите сказать, что она вам рассказала?! – с негодованием воскликнула она.

– Да. Конечно, я ей немножко помог. Я догадался об этом еще раньше.

– Тогда вы должны понять, почему мне бы не хотелось, чтобы Лайонел сближался с ней.

– Избежать этого трудно, если вообще возможно, поскольку Торренсы живут с вами, – с милой улыбкой проговорил Найджел.

– Это идея Роберта. Я никогда этого не одобряла.

– Молодая женщина не обязательно должна быть… как бы это выразиться… нежелательна по той причине, что десять лет назад стала жертвой преступного нападения.

– Все зависит от того, что подразумевать под словом «нежелательна» – то, что с ней нежелательно иметь дело, или что-то другое. – Рот Джанет Ситон захлопнулся, как кошелек скупца, но в глазах блеснул огонек мрачного юмора.

– Я очень хорошо понимаю, – произнес Найджел, помолчав, – что вы сочли невозможным пребывание Освальда в вашем доме после того, что тогда произошло.

Джанет Ситон, вообще не имевшая привычки разваливаться на стуле, сейчас сидела прямая как палка. Ее пальцы с крупными костяшками вцепились в подлокотники кресла. Но если Найджел рассчитывал таким образом выбить ее из колеи, то это ему не удалось.

– Вы намекаете на то, что это я подстроила его исчезновение? – спокойно и с достоинством спросила Джанет.

– Кто-то же должен был это сделать. Один он бы не справился. Вы, конечно, понимаете, что полиция расследует теперь и этот аспект дела.

– Что там делает полиция, меня не касается. Но неужели вы серьезно думаете, что я помогла бы бежать человеку, так… так поступившему с юной девочкой, за которую я несла ответственность? Ну, знаете! Это совершенно возмутительное обвинение!

– Но ведь вы с Робертом сделали все, чтобы замять это дело. Почему же вы сразу не призвали Освальда к ответу?

– Это было неудобно. – Джанет говорила об этом как о какой-то светской условности. Заметив усмешку на лице Найджела, она нахмурилась. – А разве вы никогда не слыхали, что люди не любят выносить сор из избы, мистер Стрейнджуэйз? И одно дело – замять семейный скандал, а совсем другое – организовать мнимое самоубийство его виновника, или вы не согласны?

– О да, тут я с вами совершенно согласен. Если речь шла только о том, чтобы замять семейный скандал… Но вы сами понимаете – полиция непременно поинтересуется, какую выгоду вы с Робертом извлекли из исчезновения Освальда.

– Я бы предпочла, чтобы вы говорили прямо и без обиняков! – воскликнула Джанет Ситон, начиная сердиться. – Вы хотите сказать, что мы с Робертом заставили Освальда инсценировать самоубийство, чтобы Роберт мог получить его состояние? Иными словами, нас обвиняют в шантаже? Не хватало только, чтобы нас обвинили в том… что на прошлой неделе мы убили Освальда здесь, в Плаш-Мидоу. Знаете, это просто невыносимо!

Найджел смотрел на нее с восхищением.

– Раз уж об этом зашла речь… – сказал он. – Когда вы с Робертом вышли взглянуть на Китти, Роберт был в макинтоше?

Джанет, кажется, впервые растерялась.

– В макинтоше?.. А что? Почему такой странный вопрос? Не вижу связи.

– Так, просто я кое о чем размышлял. Ведь тогда как раз начался дождь, правильно? И на вас был макинтош. Может быть, вы надели плащ Роберта?

– Нет, конечно же, нет. Почему я должна была надеть его плащ? – довольно резко ответила Джанет.

– Я сказал это только потому, что Мара считает, что на нем не было макинтоша, когда она видела вас обоих во дворе. Вы не помните, был ли Роберт в плаще, когда вернулся с прогулки?

Джанет Ситон часто замигала глазами и как-то неловко мотнула головой.

– Господи, какая я глупая! – воскликнула она взволнованно. – Я же совершенно забыла! Да, он был в плаще. Он вошел, сказал, что ему показалось, что Китти бьется в деннике, и мы тут же пошли туда. Дождь только-только начал расходиться, но был еще не очень сильным. Поэтому я набросила макинтош Роберта – бежать за своим мне не хотелось. Да, теперь я помню!

Так вот, значит, как это было. Найджел разглядывал эту статную испуганную женщину, сидевшую перед ним очень прямо, сложив на коленях крупные руки и опустив глаза. Вот так она сидела бы, подумал Найджел, если бы решилась прийти на прием к врачу-специалисту и рассказать ему о тревожных симптомах, которые долгое время стоически терпела или отчаянно пыталась игнорировать.

– Реннел сказал, что когда Освальд ушел от него, он видел, как тот пошел сюда, к дому. Это было около двадцати минут первого, вы еще не спали. Может, вы что-нибудь слышали? Очень странно, если Освальд подошел к дому, к самому дому, а потом взял и ушел, даже не попытавшись с кем-нибудь повидаться.

–  Со мной ему вряд ли захотелось бы встретиться, – желчно заметила Джанет, не сводя глаз со своих рук, лежащих на коленях, как два тяжелых булыжника. – Так вот, значит… – начала она и замолчала.

– Да?

– Я действительно кое-что слышала. Полиции я об этом не рассказывала, потому что этот эпизод как-то выпал у меня из памяти, а потом, когда я вспомнила, он показался мне таким незначительным… кроме того, я вообще была уверена, что мне просто померещилось.

– Продолжайте, пожалуйста!

– Так вот, это было минут за десять до того, как муж вернулся с прогулки. Мне показалось, что я слышу, как открылась дверь со двора. Я сидела у себя в комнате. Я подошла к дверям будуара и тихонько позвала: «Это ты, Роберт?» Видите ли, он вот-вот должен был прийти. Но мне никто не ответил, и, естественно, я подумала, что ослышалась… Боже, какой ужас! Вы думаете, этот человек и в самом деле пытался войти в дом?

– Ну что ж, это вполне возможное объяснение. Он узнал ваш голос и, поскольку не хотел, чтобы вы знали о его приезде, вышел обратно во двор. Вы согласны?

– Но я не понимаю… Кого он хотел видеть? И вообще, зачем он сюда явился?

– Выбор не так уж велик, верно? – мягко произнес Найджел. – Вряд ли он приходил повидаться с Лайонелом или Ванессой.

Джанет испуганно раскрыла глаза, потом опустила веки и наконец-то откинулась в кресле, устало опустив руки на подлокотники; это была поза боксера, побитого в решающем раунде.

– Нет-нет, только не Роберт, – чуть слышно произнесла она. – Я не верю, я просто не верю! Это невозможно. Абсолютно невозможно. Роберт не может… Роберт не мог дойти до того, чтобы пригласить этого человека в дом. Этому должно быть какое-то другое объяснение.

После всех этих событий прошел день, другой, еще два, и в душе Найджела все росло и росло чувство разочарования. Расследование как будто зависло в воздухе. От Блаунта вестей не было. Как это ни невероятно, но Лайонела с Марой так и не нашли – они исчезли, словно испепеленные мгновенной вспышкой пламени. Сержант Бауэр держал Найджела в курсе событий. Машину обнаружили на следующее утро после их побега в Фоксхолвуде – они съехали с дороги на одну из лесных тропок, довольно искусно замаскировали машину ветками и мхом и так оставили.

Полиция пришла к выводу, что беглецы прятались в лесу до наступления темноты, а потом пошли пешком. На всех дорогах было организовано наблюдение, персонал железнодорожных станций был предупрежден – и все это меньше чем через полчаса после их побега из Плаш-Мидоу. Несмотря на нехватку людей, инспектор Гейтс немедленно начал опрашивать всех друзей Лайонела и Мары, живших по соседству с Плаш-Мидоу и Ферри-Лейси. На этот раз не забыли и про церковный склеп. Но никаких сообщений не поступало ни с главной железнодорожной линии, ни с боковых веток; Лайонел и Мара не угоняли и не нанимали автомобилей; за четыре дня не удалось обнаружить никаких следов. Инспектор Гейтс мог только предположить, что в первую же ночь они остановили на шоссе какую-то машину, скорее всего грузовик. Следствием было установлено, что молодые люди забрали с собой из Плаш-Мидоу два рюкзака, кое-какие туалетные принадлежности и еды дня на три.

На четвертый день Блаунт позвонил Гейтсу из Бристоля и предложил прекратить поиски в окрестностях Ферри-Лейси. Лайонел и Мара были объявлены в розыск в специальном разделе «Полицейской газеты». Если не считать этой публикации, которая обращала на них внимание всех английских полицейских, никаких шагов по их розыску не предпринималось, и все силы были брошены в другом направлении.

На пятый день в одном из городов соседнего графства был замечен молодой человек с отрастающей бородой и видом бродяги, но во всем остальном отвечающий описанию Лайонела Ситона. Он вскочил на оставленный у мостовой велосипед, отказался выполнить приказ констебля, который пробовал его остановить, и уехал, несмотря на поднявшийся шум и крик. По этому поводу Бауэр заметил: «Уж эти мне десантники, сущая беда с ними».

Представлялось совершенно очевидным, что Лайонел и Мара разделились. По мнению Найджела, Лайонел начал игру в кошки-мышки, смысл которой сводился исключительно к тому, чтобы – наверняка ему так казалось – морочить голову полицейским и отвлекать их от чего-то более важного. Вместе с тем Найджел полагал, что эта эскапада молодого человека – если только она и в самом деле была только эскападой – имела целью произвести впечатление на отца не в меньшей степени, чем на Мару. Роберт Ситон, несомненно, великий поэт и к тому же воплощенная доброта. Но гениям, как дубам-исполинам, свойственно отбрасывать вокруг себя настолько густую тень, что она подавляет все растущее рядом, забирая себе все жизненные соки земли. Дети человека, обладающего таким талантом, такой независимостью и внутренней свободой, редко бывают нормальными; чем мощнее становой хребет отца, тем неистовее и эксцентричнее их попытки самоутверждения. Когда отца любят, как Лайонел любил Роберта, такие попытки обычно направлены на то, чтобы произвести на него впечатление, получить одобрение и вырасти в его глазах, и свободны от мятежного вызова. Когда Лайонел Ситон «признался» в том, что это он прятал Финни Блэка, когда он выкинул этот номер со стрельбой и эффектным побегом, сопровождаемым лихими прыжками с высоты и таинственным исчезновением, он всего лишь хотел сказать этим: «Смотри, отец, я тоже мужчина, и я могу кое-что совершить ради тебя». И наградой ему был бы, если бы он только мог его услышать, тот смущенный, любящий и восхищенный тон, которым Роберт произнес: «О Боже, не нужно было ему этого делать».

На шестой день суперинтендант Блаунт вернулся в Ферри-Лейси. Вид у него был серьезный, но торжествующий.

– Мы нашли наконец, – сказал он Найджелу. – Нашли место, где отсиживался Освальд Ситон, когда после долгого отсутствия вернулся в Англию. Нам пришлось перевернуть вверх дном весь Бристоль. И мы нашли письмо с приглашением приехать на родину. Да, я думаю, что это дело можно считать закрытым.

– Письмо?! От кого?

– От Роберта Ситона.

Объяснения Роберта Ситона

Найджел Стрейнджуэйз разглядывал листок писчей бумаги, который положил перед ним суперинтендант.

– О подделке не может быть и речи, – пояснил Блаунт. – Наши эксперты это проверили.

– Да, разумеется, это его почерк. Уж мне ли теперь его не знать.

– И посмотрите, письмо написано на дешевой тонкой бумаге, лист вырван из какого-то блокнота. Они тут такой бумагой не пользуются. Он принял меры, чтобы обезопасить себя – так, на всякий случай.

На письме, разумеется, не было ни адреса, ни даты.

...

Дорогой Освальд!

Это для меня огромный сюрприз. Конечно же, я не буду чинить препятствий. Но почему ты мне так долго не писал, не сообщал, что ты жив? Как бы там ни было, давай встретимся. Из Бристоля есть поезд, который прибывает в Чиллингхэм в 10.58. Приезжай этим поездом в четверг. Я оставлю дверь во двор открытой и буду ждать тебя в гостиной; не входи в дом, пока не увидишь, что свет в гостиной погас. Я попробую отправить Дж. спать пораньше. Ты понимаешь, что она не будет в восторге от твоего приезда и может причинить тебе массу неприятностей. Поэтому я ничего не скажу ей о твоем возвращении до тех пор, пока мы с тобой все не обсудим. Я согласен, что к тебе должны вернуться твои права, но это не так просто из-за того дела десятилетней давности. Я попробую уговорить Дж., а также Реннела и М. Но пока нам следует проявлять благоразумие и осторожность. Поэтому очень важно, чтобы ты уничтожил это письмо и не афишировал свой приезд. Надеюсь, ты сделаешь то, о чем я тебя прошу.

Твой любящий брат

Роберт.

– Ну, что скажешь, дорогой мой? – спросил Блаунт, когда Найджел дочитал письмо до конца.

– Да, выглядит довольно мрачно. Неудивительно, что Освальд действовал с такой осторожностью. Картина в общем ясна…

– Однако бедняга не все предусмотрел, – хмуро заметил Блаунт. – Правда, он умно поступил, сохранив письмо Роберта, – но и это его не спасло. Людское коварство всегда непредсказуемо.

– Как вы его нашли?

Оказалось, что Освальд Ситон приехал в Бристоль в предыдущую субботу и некоторое время оставался в городе. В Англию он прибыл из Северной Африки под именем Роджера Редкота; денег на билет у него не было, и он поступил матросом на грузовой пароход, занимающийся случайными перевозками. Под этим именем Освальд, по-видимому, жил уже давно, потому что все его документы были в порядке. По прибытии в Бристоль он снял комнату в гостинице с очень дурной репутацией, хозяйка которой не ладит с полицией – точнее сказать, она у них на дурном счету, и обе стороны друг другу не доверяют, поэтому местная полиция и не сразу сумела выйти на его след. Однако в конце концов, как это обычно случается, была получена запоздалая информация, что за несколько дней до убийства Освальда Ситона в гостинице проживал некий Роджер Редкот. Об этом случайно обмолвился один из постояльцев. Блаунт допросил хозяйку; сначала она прикидывалась, что не понимает, о чем речь, но потом ей все же пришлось расстаться с чемоданом, принадлежавшим Роджеру Редкоту. Она не хотела его отдавать, потому что хранила как залог за неоплаченный счет. Еще хозяйка сообщила суперинтенданту, что однажды постоялец получил письмо (очевидно, Освальд попросил Роберта писать на его вымышленное имя). Письмо пришло в среду, а на следующий вечер этот человек пропал.

Вскрыв чемодан, Блаунт нашел письмо Роберта в кармане пальто; больше ничего интересного там не оказалось.

– Но все-таки что было в чемодане, кроме пальто? – спросил Найджел.

– Кроме пальто, там были пиджак, пара брюк, две пары носков, рубашка, немного дешевого белья, детектив «Нет орхидей для мисс Блэндиш», пара домашних туфель, галстук, все довольно поношенное. – Блаунт без запинки отбарабанил список, фигурирующий в протоколе обыска, как будто специально выучил его наизусть.

– И это все?

– Все.

– Ага.

– Совершенно верно, – сказал Блаунт, внимательно поглядев на Найджела.

– И все же он приехал в Плаш-Мидоу гладко выбритым? Без усов и бороды?

– Вот-вот.

– Он думал, что ему предоставят здесь все, что нужно, снабдят всем необходимым. Он просто бросил свои обноски в полной уверенности, что они ему уже больше не потребуются. Но бритвенные принадлежности он прихватил с собой, не оставил в Бристоле, и зубную щетку тоже – если только это чудовище чистило зубы.

– Хозяйка гостиницы поведала, что он пользовался опасной бритвой.

– Вот вам и орудие убийства! – воскликнул Найджел. – Уверен, она была у него в кармане.

– Уж очень легко вы все это воспринимаете, Стрейнджуэйз.

– А вы хотели бы, чтобы я издал боевой клич индейцев? Я очень люблю Роберта Ситона. Так и вижу, как он говорит Освальду под блеск молний и раскаты грома: «Ты не одолжишь мне на минутку бритву, старик? Свою я забыл дома».

– Ну, знаете, Стрейнджуэйз, – обиделся суперинтендант, – я бы не сказал, что вы мне очень помогаете.

– Я хочу только, чтобы вы объяснили мне, каким образом убийце удалось заполучить бритву Освальда, – учитывая, что тот ни на грош не доверял здесь ни одному человеку. Вот и все!

– Освальд мог в какой-то момент снять макинтош, и Роберт нашел в кармане бритву.

– Ну, это уж, вы меня извините, совершенно притянуто за уши. И к тому же из этого следует, что убийство было непредумышленным, что Роберт о нем и не думал, пока случайно не увидел бритву. А ведь найденное вами письмо становится уликой против Роберта только в том случае, если оно – часть плана завлечь Освальда в Плаш-Мидоу, чтобы разделаться с ним. Тут у вас концы с концами не сходятся, согласитесь, уважаемый суперинтендант!

– Хорошо, тогда придумайте какую-нибудь другую причину, которая могла побудить Роберта, теряющего все с возвращением брата, пригласить его сюда. Черт побери, Стрейнджуэйз, он преспокойно мог бы пренебречь письмом Освальда! Тот не осмелился бы сам заявиться сюда – ведь над ним висел дамоклов меч уголовного дела. Но нет, Роберт отвечает ему: «Конечно же, я не буду чинить препятствий». Как вы все это объясните, мой дорогой Стрейнджуэйз?

– А вы бы лучше спросили у него самого. Но если верна моя теория о том, что это Джанет шантажировала Освальда и принудила его бежать из страны десять лет назад и что Роберт не имел ни малейшего представления, что она принимала участие в организации этого дела, пока Освальд не объявился вновь, – то поведение Роберта вполне объяснимо.

– Вы хотите сказать, что он намеревался поступить по-джентльменски и добровольно вернуть Освальду его состояние?

– Отчасти да, – кивнул Найджел. – Но еще он хотел защитить жену. Он сразу понял, что Освальд может причинить Джанет не меньше неприятностей, чем она ему: ведь она замешана в инсценировке самоубийства. Я предполагаю, что Роберт хотел усадить все заинтересованные стороны за круглый стол и спокойно обсудить пути к достижению взаимоприемлемого решения, компромисса. Во всяком случае, он хотел быть уверен, что Освальд не собирается доносить на Джанет, и в качестве платы за его молчание обещал, что самого Освальда не будут преследовать в связи с делом Мары; возможно, он обещал ему еще и денег. Вы со Слингсби ничего не нашли в Сомерсете?

– Нашли. И то, что мы нашли, говорит в пользу вашей версии. Но пока о-очень неубедительно.

Блаунт вкратце изложил результаты, полученные инспектором Слингсби. Идя по следам десятилетней давности, которые никуда не привели еще тогда, когда полиция в первый раз проводила следствие, инспектор допросил десятки людей в приморской деревушке, где находился летний домик Освальда. Переговорив со всеми, кто жил там во время исчезновения Освальда, и не найдя в их показаниях ничего нового по сравнению с данными предварительного следствия, Слингсби с достойным восхищения упрямством приступил к поискам людей, которые за годы, прошедшие с того печального события, покинули деревню. Его настойчивость в конце концов была вознаграждена, и он напал на след некой мисс Элизы Хенхэм.

В 1942 году, после смерти брата, эта женщина переехала в одну из деревень близ Бриджуотера. Ее брат был резервистом военно-морского флота и погиб при налете фашистской авиации на конвой в Средиземном море. Сама Элиза Хенхэм умерла совсем недавно, всего каких-то несколько недель назад, но в ее доме нашли спрятанные в укромной месте деньги – сто пятьдесят фунтов, причем мелкими купюрами. Как всем было известно, они с братом жили уединенно, ни с кем не общались и пользовались в округе дурной славой, а у брата была рыбацкая лодка с мотором, которую иногда нанимал Освальд Ситон для своих гостей.

Дальнейшее расследование показало, что Элиза Хенхэм приобрела домик под Бриджуотером на деньги, полученные от продажи моторной лодки брата, и что, кроме пенсии, у нее не имелось иных источников дохода, а пенсия была невелика, потому что выплачивалась не за мужа, которого у нее никогда не было, а за погибшего брата. В свете вышеизложенного невозможно было объяснить наличие такой суммы денег в мелких купюрах иначе как приняв версию, по которой эти деньги были уплачены ее брату за услуги, оказанные Освальду десять лет тому назад, и с тех пор лежали в кубышке нетронутыми.

В свое время полиция допрашивала этого Джона Хенхэма, но они с сестрой в один голос твердили, что в день исчезновения Освальда Джон спокойно спал у себя дома. На вопрос, зачем за два дня до этого происшествия к нему заезжала Джанет Лейси, – об этом рассказали его соседи, – Джон Хенхэм ответил, что она просила его организовать рыбалку для гостей Освальда. После исчезновения Освальда полиция, естественно, смотрела в оба, не станет ли кто из местных хозяев лодок швыряться деньгами и вообще вести себя подозрительно. Но Джон Хенхэм был продувной бестией, и его так просто было не поймать.

Таким образом, можно сказать, что собранные доказательства говорили и о многом, и ни о чем. Поскольку ни брата, ни сестры не было уже в живых, да и при жизни они держались очень замкнуто, ни официальные допросы, ни местные сплетницы не могли уже прояснять, откуда у Элизы Хенхэм оказалась такая сумма. Однако Слингсби решил зайти с другого конца и принялся искать подтверждение своей версии в банковских счетах Освальда Ситона, Роберта Ситона и Джанет Лейси. Сначала он уткнулся в глухую стену. Первоначальное следствие уже занималось этим вопросом и не выявило ничего такого, что противоречило бы заключению полиции: никто из этой троицы не снимал крупных сумм со своего счета в дни, предшествовавшие непосредственно исчезновению Освальда; при этом никто из них не имел счетов в других банках.

Приехавший в Сомерсет на подмогу Слингсби суперинтендант Блаунт посоветовал ему поинтересоваться денежными делами старой миссис Лейси, матери Джанет Лейси. Насколько он знал из материалов предыдущего следствия, этим вопросом тогда никто толком не занимался. Слингсби снова принялся за работу, разыскал человека, бывшего в те времена управляющим банком в Редкоте, где старая миссис Лейси по традиции хранила свои деньги, и после консультаций с бывшим и нынешним управляющими раскопал весьма красноречивый для следствия факт.

Оказалось, что за два дня до исчезновения Освальда в редкотское отделение банка из Сомерсета позвонила миссис Лейси. У управляющего тогда создалось впечатление, что старая леди, боясь войны, решила держать свои капиталы при себе. Она просила переслать ей все деньги с ее текущего счета, причем в мелких купюрах, а было у нее триста с лишним фунтов. Управляющий пытался убедить ее, что даже если война начнется на будущей неделе, ее деньги будут в большей безопасности в сейфах банка, чем в чулке у нее под кроватью, но миссис Лейси была на редкость упрямой старухой, так что банку ничего не оставалось, кроме как, получив письменное подтверждение просьбы, выслать ей эти деньги.

И снова полученные доказательства в лучшем случае могли быть названы косвенными. Старая миссис Лейси умерла. Никаких свидетельств тому, что ее триста фунтов сыграли роль в заговоре, результатом которого было исчезновение Освальда, не имелось. Но ведь кто-то посадил Освальда в свою лодку и отвез на берег, и Джанет Лейси обращалась к Джону Хенхэму накануне этого события, и его сестра хранила у себя сто пятьдесят фунтов, происхождение которых невозможно было объяснить никаким иным образом: сумма по тем временам была огромная. Поэтому логично было предположить, что кто-то – возможно, сам Освальд, но скорее всего Джанет – воспользовался страхом миссис Лейси перед войной, заставил ее снять деньги со счета, а затем занял или украл их, чтобы заплатить Джону Хенхэму и обеспечить Освальда наличными. Блаунт предполагал, что после так называемого «самоубийства» Освальда старую леди уговорили помалкивать, пообещав расплатиться с ней из состояния Освальда, как только Роберт, который был к этому моменту уже помолвлен с Джанет, ее дочерью, вступит во владение наследством.

– Итак, – закончил Блаунт свое повествование, – нам пора раскрыть карты.

– Вы имеете в виду миссис Ситон?

– Я имею в виду ее мужа. Дело о преступном сговоре может подождать. Я намерен сначала разобраться с убийством.

– Вы не возражаете против моего присутствия?

– Сделайте милость. Но чтобы никаких ваших штучек! Если Ситону нужна помощь, он может пригласить своего адвоката.

– Блаунт, я хотел бы, чтобы вы спросили у него кое-что насчет Джанет… – Найджел объяснил, что хочет все-таки разобраться с макинтошем. – Очень странно, что женщина, которая так печется о здоровье мужа – а Джанет только об этом и говорит, – могла позволить ему выйти на улицу без плаща в грозу.

– Значит, она говорит, что надела его макинтош. Ладно, я спрошу его, хотя и не вижу, какое это может иметь значение.

Через пять минут они были в кабинете Роберта Ситона. За письменным столом поэта сидел сержант Бауэр и лизал чернильный карандаш. Лежащий на столе черный блокнотик с бессмертным произведением Роберта (поэма была завершена два дня назад) сержант отодвинул, чтоб не мешал. Найджел устроился на сиденье у окна, а суперинтендант расположился у стола лицом к Роберту и Джанет – Найджел знал, что сейчас он принял самую свою внушительную позу, и все же в присутствии Джанет и на фоне феноменального внутреннего достоинства ее мужа даже дородный Блаунт как будто уменьшился в размерах. Можно было подумать, что это просто местный полисмен пришел заручиться содействием в проведении полицейского праздника или проверить разрешение на владение оружием.

– Мистер Ситон, ввиду того, что нами получены новые факты, я намерен просить вас дополнить показания, которые вы уже дали полицейскому офицеру. Все сказанное вами будет занесено в протокол и может быть использовано против вас. Вы не обязаны отвечать на мои вопросы. И вы имеете право, если пожелаете, требовать присутствия вашего адвоката.

– Думаю, в этом нет необходимости, – ответил Роберт.

– Очень хорошо. В таком случае можете ли вы объяснить, когда и при каких обстоятельствах вы написали это письмо своему брату Освальду? – Блаунт неуклюже подвинулся к Роберту и несколько секунд подержал у него перед глазами письмо.

– Значит, этот дурень все-таки не уничтожил его? – пробормотал поэт. – Благодарю, нет необходимости так долго мне его демонстрировать. У меня прекрасная память.

– Вы признаете, что написали это письмо?

– Что это такое, дорогой? – вмешалась Джанет.

– Да, конечно, признаю, это письмо написано мною.

– Но вы скрыли этот факт от инспектора Гейтса и от меня? Почему?

– Но послушайте, суперинтендант, это глупый вопрос! – с живостью ответил Роберт. – Поскольку было установлено, что найденный в реке покойник – Освальд, то, естественно, рассказать вам об этом приглашении означало бы навлечь на свою голову кучу неприятностей.

Джанет открыла рот от изумления:

– Роберт! Что ты говоришь?! Ты пригласил его сюда?..

Вид у Ситона был сконфуженный – не столько виноватый, сколько извиняющийся и в то же время упрямый, как будто он сделал что-то не то на светском приеме, зная, что вызовет неудовольствие жены, и все равно был уверен, что поступил правильно. Волшебная атмосфера Плаш-Мидоу снова овладела Найджелом. Вот-вот должно было закончиться следствие по делу об убийстве, а двое главных подозреваемых ведут себя так, как будто самое большее, что им грозит, это неодобрение незваного гостя.

– Почему вы это сделали, мистер Ситон? – вежливо спросил Блаунт.

– Пригласил его? Так ведь он мой брат.

– Я имею в виду не совсем это. Из этого письма следует со всей очевидностью, что вы понимали: его присутствие в Плаш-Мидоу будет неприятно для миссис Ситон. Почему вам было не поехать в Бристоль и не встретиться с ним там? Разве это не было бы при сложившихся обстоятельствах наиболее естественным решением?

– Естественным? – Казалось, Роберт Ситон взял это слово в руки и рассматривает его со всех сторон, словно оно могло быть использовано как эпитет в стихотворной строке. – О нет. Это значило бы только отложить решение на потом. Я хотел ускорить события, понимаете?

– Поясните, будьте добры.

– Освальд должен был получить назад свое состояние. Но моя жена стала бы этому препятствовать, я это прекрасно понимал. Кроме того, нужно было брать в расчет Реннела и Мару: они могли поднять то старое дело против Освальда.

– Вы имеете в виду оскорбление действием мисс Торренс?

– Да.

– И, написав: «Конечно, я не буду чинить препятствий», – вы имели в виду возвращение состояния?

– Да.

– И вы были готовы отдать все, от всего отказаться, вернуться к нищете, лишить жену и детей всего этого, – Блаунт обвел рукой комнату, – без единого возражения?

– Полагаю, что вряд ли дело дошло бы до таких крайностей. Освальд мог бы позаботиться о нас. Но я должен был сделать то, что считал правильным.

– Хм… Значит, говоря «ускорить события», вы подразумевали, что собирались пригласить Освальда в Плаш-Мидоу и уговорить вашу жену и друзей принять сложившуюся ситуацию?

– Более или менее.

Блаунт внезапно перегнулся через стол.

– Тогда зачем вся эта таинственность? Зачем этот хитрый план, как ему незаметно проникнуть в дом – ночью, без ведома миссис Ситон? Если вы хотели ускорить события, разве не было бы лучше сначала сообщить вашим домашним, что Освальд жив и что вы намерены вернуть ему его состояние? Обсудить с ними этот щекотливый вопрос до того , как вы пригласили брата приехать к вам? Разве не следовало вам вначале выяснить позицию мистера Торренса, узнать, согласится ли он забыть старое обвинение против вашего брата?

– Не всегда люди делают то, что лучше. – На полный боевого задора взгляд суперинтенданта Роберт ответил твердым уверенным взором своих ясных глаз. – Я хотел сначала переговорить с ним один на один, выяснить, чего он хочет, и только потом довести факт его появления до общего сведения. То, что вы называете таинственностью, было всего лишь мерой предосторожности в интересах Освальда.

– От кого, по вашему мнению, его нужно было защищать?

– Но ведь я только что сказал вам…

– Не собирались ли вы защищать его… ну, например, от вашей жены?

– От Джанет? Но, друг мой…

– Вы знали, что десять лет назад ваша жена организовала мнимое самоубийство Ситона?

– Суперинтендант! Как вы смеете говорить такие вещи?! – воскликнула миссис Ситон.

– И что в связи с этим ей может быть предъявлено очень серьезное обвинение в преступном сговоре? И что поэтому Освальд как единственный живой свидетель представлял для нее большую опасность?

Джанет Ситон величественно встала со своего места.

– Суперинтендант, прошу вас объясниться. Это чудовищное обвинение!

– Боюсь, что объясняться придется вам, мэм. Скажем, по поводу трехсот фунтов, снятых со счета вашей матери за два дня до исчезновения Освальда, или крупной суммы денег, которая была вручена Джону Хенхэму в оплату за услуги.

Миссис Ситон села так же внезапно, как и встала; лицо ее превратилось в каменную маску, она уставилась неподвижным взглядом в стену перед собой. Роберт разглядывал свои сложенные на коленях руки, его маленькое тело, казалось, стало еще меньше. Суперинтендант снова повернулся к нему:

– Вы утверждаете, что ничего не знали, даже не подозревали о мнимом самоубийстве брата? До этого момента вы понятия не имели, что ваша жена устроила все таким образом, чтобы прибрать к своим и вашим рукам все его состояние? И что для этого она использовала дело Мары Торренс – то есть, по сути, шантажировала Освальда?

– Я не могу ответить на этот вопрос. – Поэт выглядел очень маленьким и совершенно разбитым.

– Вам и не нужно отвечать, – вмешался Найджел. – Ответ содержится в первой же фразе письма к Освальду: «Это для меня огромный сюрприз». Если мистер Ситон знал правду об исчезновении брата, какой смысл был ему притворяться, когда Освальд появился вновь? Что там заподозрил мистер Ситон позже, это уже другой вопрос.

Блаунт повел мощными плечами.

– В таком случае вернемся к вашему письму. Оно было написано в ответ на послание от Освальда. Вы сохранили его письмо?

– Нет, я его уничтожил.

– Вот как? Но вы можете вспомнить точно, о чем он писал?

– Только не слово в слово. Он писал, что находится в Бристоле, сообщал адрес и имя, на которое ему можно писать. Спрашивал, что я по этому поводу думаю.

– Он… э… угрожал вам как-нибудь?

– Нет. Если только не считать угрозой эту последнюю фразу. Вот и все.

– Ничего о мнимом самоубийстве?

– Ни слова.

– Подразумевалось, что вы, может быть, знаете правду? Или нет?

– Не представляю, что там могло подразумеваться. Письмишко было коротенькое, всего несколько строк.

Блаунт сгорбился в своем кресле.

– Теперь очень важный вопрос, мистер Ситон. Мог ли кто-нибудь еще знать, что вы пригласили вашего брата приехать? К примеру, не могло ли случиться, что вы оставили свой ответ на столе или еще где-нибудь, перед тем как отправить?

– Нет. Я ответил ему в тот же день, когда получил его письмо. Впрочем, все равно в мой кабинет не заходит никто, кроме Финни – и, конечно же, Джанет. – Роберт усмехнулся. – Это у нас святая святых, в самом строгом смысле слова.

– Вы сами опустили письмо в почтовый ящик?

– Да.

– Могу я задать один вопрос? – вмешался Найджел. – Вы писали его своей шариковой ручкой?

– Да, а что? Конечно, шариковой.

– Но вы не воспользовались своей обычной бумагой, с адресом и гербом?

– Нет. – Роберт смотрел на Найджела так, будто хотел сказать: «Надеюсь, хоть вы меня поймете». – Я… это было бы очень бестактно – подчеркивать, что я занимаю его место, живу в его доме…

– Думаю, такие тонкости – пустая трата сил, когда речь идет о человеке вроде Освальда Ситона, – сухо заметил Блаунт. – Но все равно. Продумав все с такой тщательностью, подготовив его тайный приезд, ночью, когда весь дом улегся спать, вы вдруг решаете все-таки не ждать его здесь. Вместо этого вы отправляетесь на прогулку. Как вы можете объяснить такую перемену плана?

– Я передумал в самую последнюю минуту, решил, что лучше встретить его на дороге. Мне как-то в голову не пришло, что он пойдет коротким путем.

– Понятно. И когда вы его все-таки встретили, вернувшись домой…

– Нет-нет, не встретил. Не нужно меня подлавливать, суперинтендант, – спокойно заметил Роберт Ситон.

– Готовы ли вы поклясться в суде под присягой, что вы так и не встретили своего брата в ту ночь? – с величественным видом вопросил Блаунт.

Найджел обратил внимание на то, что Джанет Ситон сидит, плотно закрыв глаза, прижавшись головой к спинке стула, как на Страшном суде.

Роберт Ситон, с его мальчишеским, невинным, как у херувима, лицом, спокойно смотрел на Блаунта.

– Да, я готов поклясться под присягой в суде, что я ни разу не видел моего брата Освальда живым с того дня, десять лет назад, когда он исчез.

– Но вы видели его мертвым, а? – быстро спросил Блаунт.

– Мне пришлось… м-м-м… взглянуть на тело, вы это знаете. И я присутствовал, когда ваш человек нашел голову.

Блаунт позволил тишине растечься по всей комнате, как бывает с длинной, расползающейся на глазах вечерней тенью. Джанет, грузная, как мертвое тело, сидела, все так же закрыв глаза. Оживленно потирая руки, поэт поглядел сначала на Блаунта, потом на сержанта Бауэра, который сидел с карандашом наготове.

– Очень хорошо, – устало сказал наконец Блаунт. – Итак, вы вернулись с прогулки. Вы знали, что ваш брат вот-вот появится. И все же вы дважды за полчаса выходили во двор вместе с миссис Ситон, хотя Освальд мог появиться в любую минуту. Как это сочетается с вашим желанием держать его приезд в секрете?

– Правильно, все как-то глупо сложилось. Но Джанет в ту ночь очень нервничала, даже не ложилась спать – вы знаете, была гроза. Так что пришлось мне рисковать, что Освальд наткнется на нас, как только войдет во двор. Но я рассчитывал, что, увидев Джанет, он постарается спрятаться; вот зачем я захватил «летучую мышь», это было бы что-то вроде сигнала опасности. Так было в первый раз. А во второй, когда мы пошли искать Финни, я уже решил, что что-то помешало Освальду приехать: было уже очень поздно.

Найджел должен был отдать должное стойкости, с какой Блаунт перенес этот удар по его делу: совершенно спокойно, естественно и весьма убедительно приказала долго жить еще одна о-очень подозрительная улика – фонарь «летучая мышь». У Найджела стало складываться впечатление, что, судя по тому, как разворачивается допрос, у Блаунта просто нет достаточных оснований для ареста Роберта Ситона и что суперинтендант сам это понимает.

– Когда вы в первый раз вышли из дома с миссис Ситон, шел дождь и она надела ваш макинтош? – спросил, хотя и не очень уверенно, суперинтендант.

– Да.

– Скажите мне теперь, миссис Ситон, как вы позволили мужу выйти под проливной дождь без плаща?

– Надо было всего только перейти двор, а мой макинтош был наверху.

– Ваш единственный макинтош, так вы мне сказали? – вставил Найджел.

– Я этого не говорила. Но раз уж вы спрашиваете, то у меня и правда только один.

– Тот, длинный, который я видел в тот день, когда сбежали Лайонел и Мара?

– Вероятно.

Роберт Ситон наконец встревожился:

– В чем дело, Найджел? Вы же не хотите сказать, что это был тот макинтош, который нашли на теле, правда? У меня тоже есть один, и он висит на вешалке в прихожей.

– Нет. Дело не в этом. Был на вас макинтош, когда вы ходили гулять?

– Я… да, думаю, был, – ответил Роберт, но с меньшей уверенностью, чем раньше.

Снизу, со двора, донеслось бешеное дребезжание велосипедного звонка.

– Видите ли, – медленно говорил Найджел, не сводя глаз с Роберта, – это объяснило бы все: и почему этот парень на улице видел вас без четверти час, и как был убит Освальд, и почему, и кем – о, все на свете, если только…

По лестнице застучали шаги, и громкий голос позвал:

– Папа! Папа!

– Если – что? – спросил Роберт Ситон с такой заинтересованностью, какой Найджел никогда еще не замечал у него.

– Если только это был не ваш макинтош – тот, который…

Найджел не успел договорить фразу до конца, когда дверь с шумом распахнулась, как от мощного порыва ураганного ветра, и Ванесса, розовощекая, с развевающимися волосами, запыхавшаяся, но безумно гордая, возвестила:

– Папа!.. Я нашла… Мару!

Прощание с розами

Через несколько минут Блаунт умчался на своей машине в Хинтон-Лейси. Вот что рассказала Ванесса. Рано утром она поехала в деревню на велосипеде за курами, которых заказывали у Пола Уиллингхэма. Пока птиц ощипывали, она ждала в гостиной. Она сидела там в большом кресле и считала деньги, и вдруг увидела, что не хватает шестипенсовика. Девочка подумала, что он мог завалиться в щель между сиденьем и боковиной кресла, сунула туда пальцы и вытащила… не шестипенсовик, а женский носовой платок. Она узнала платок Мары. В этот момент в комнату вошел Пол Уиллингхэм; он довольно бесцеремонно отобрал у нее платок и объяснил, что Мара, наверное, оставила его, когда в последний раз была у него в гостях. Ванесса спросила, когда это было, и Пол ответил, что недели две назад. Но Ванесса знала, что этот платочек был куплен дня за два до исчезновения Мары, потому что Мара тогда показывала его Ванессе.

Снедаемая любопытством и детективным азартом, Ванесса тут же решила действовать. Она взяла кур, заплатила за них, сложила в велосипедную корзинку и уехала. Но доехала она только до деревенской гостиницы, где оставила велосипед, а сама, призвав на помощь весь свой скаутский опыт, вернулась на ферму Уиллингхэма и стала осторожно вести разведку. Сначала она предположила, что Пол Уиллингхэм прикончил Мару, а тело спрятал где-то в доме или других помещениях. Укрывшись в тени одной из надворных построек, девочка стала искать участки свежевскопанной земли, но вдруг заметила, что занавески в комнате для гостей задернуты. Ей это показалось странным, потому что обычно Пол в дневное время открывает шторы во всех комнатах; Ванесса принялась наблюдать за этим окном. Через полчаса ее усилия были вознаграждены. Занавески осторожно раздвинулись, и за ними мелькнуло лицо Мары Торренс.

– Я поняла, что Пол просто прячет Мару и даже не думает ее убивать, – закончила свой рассказ Ванесса, не скрывая разочарования. – Или, возможно, он держит ее в плену для каких-то своих преступных и таинственных целей.

– Прекрасная работа, малышка, – улыбнулся Блаунт. – Попрошу до моего приезда всех оставаться в доме.

Роберт Ситон утомленно провел рукой по лицу, как только Блаунт вышел из комнаты. Найджел услышал, как он тихо проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Этому пора положить конец.

Джанет поднялась на ноги.

– Где куры, Ванесса?

– Все еще в велосипедной корзинке. Отдать их повару?

– Да. И пожалуйста, Ванесса, пойми: если ты шпионишь за другими людьми, гордиться тут нечем.

Ванесса застыла от неожиданности, затем кровь отхлынула от ее лица, девочка стала белее мела и какое-то время стояла, не в силах отвести от мачехи полные слез глаза. Потом слезы брызнули фонтаном, и Ванесса бросилась вон из комнаты, громко хлопнув дверью.

– Джанет, ты не должна была этого говорить. Это жестоко.

Голос Роберта звучал абсолютно бесцветно. Он взглянул на жену, и в его взгляде не было ни капельки любви, не было даже гнева, который порождается оскорбленным чувством любви, – Найджел подумал, что Роберт посмотрел на Джанет так, словно перед ним был совершенно незнакомый ему человек…

Услышав, как подъехал автомобиль Блаунта, Найджел пошел через двор к амбарчику. Мару с отцом и Блаунта он нашел сразу – они были в студии.

– Какая же ты дура, Мара, – услышал он, входя, голос Реннела. – Суперинтендант же сказал тебе, что это только вопрос времени и Лайонела обязательно поймают. Ну почему бы тебе не сказать нам, где он?

– Потому что я этого не знаю, – с раздражением выдавила из себя девушка. – А, Найджел, привет. Прошу вас, скажите этим двоим, чтобы они оставили меня в покое и перестали приставать с вопросами, на которые я не знаю ответа. Никак не могу втолковать суперинтенданту, что мне абсолютно наплевать, если меня запрячут за решетку за то, что я препятствую полицейским в исполнении служебного долга… или как это называется на их птичьем языке.

– Тебе, может быть, и наплевать! – закричал ее отец. – А ты подумала…

– …что некому будет тебе готовить? Да, трудно тебе придется.

– Меня от тебя тошнит! Можешь ты хоть раз в жизни подумать не только о себе и этом головорезе, с которым ты связалась?

Улыбнувшись собственным мыслям, Мара промолчала.

– Роберт закончил поэму, моя дорогая, – сказал Найджел.

Лицо девушки просветлело, почти преобразилось.

– Вы читали ее? – с живостью спросила девушка. – Впрочем, я уверена, она восхитительная. Так оно и должно было быть. Боже, как я рада! – Она вздохнула и вытянулась на стуле. – Да, это стоило того! Как же я счастлива! Мне все равно, что теперь будет. Я заплатила свой долг, правда, Найджел?

– О да! – завопил ее отец, и его одутловатое лицо исказилось от злости. – Главное, чтобы Роберт мог сочинять свои сопливые стишки, а остальное не имеет значения. Даже убийство. Ну знаешь, моя девочка, ему больше не придется…

– Писать стихи? С чего бы это?

– Совершать убийства! Впрочем, и стихи писать тоже.

– Отец! Ты с ума сошел! Что ты имеешь в виду? – Мара стояла над ним со сжатыми в кулаки руками.

Словно испугавшись собственных слов, которые вырвались у него под влиянием бешеной зависти, Реннел отвел от нее глаза и ничего не ответил.

– Послушайте, мистер Торренс, – вмешался Блаунт. – Ваш долг сообщить полиции все, что вы…

– Да не знает он ничего! – закричала Мара. – Не верьте ни одному его слову!..

– Придержи язык, соплячка! – На какой-то момент суперинтендант вышел из себя. – Стрейнджуэйз, уведите ее отсюда. Хватит с меня, сил больше нет, как она мне надоела.

Мара позволила Найджелу увести себя наверх, в ее комнату; там она бросилась на кровать и разрыдалась.

– Это неправда! Неправда! Он всегда ненавидел Роберта. О Боже, я…

– Послушайте меня, Мара, – твердо произнес Найджел. – Возьмите себя в руки! Вы должны мне ответить на один вопрос. О том, что вы видели в ту ночь.

И Найджел задал ей этот вопрос.

Мара удивленно раскрыла глаза; она была настолько поражена, что на какой-то момент застыла на месте.

– Да, – непослушными губами прошептала она наконец. – Это вполне могло быть. Но…

– Вот и все, что я хочу знать. Нет, не спрашивайте меня ни о чем. Расскажите лучше про свои приключения. Думаю, это было отчаянное предприятие. Или просто веселое?

– Я на все пойду ради Роберта.

Рассказ Мары был краток. Вернувшись на моторке в Ферри-Лейси после разговора с Найджелом, она посчитала, что было бы несправедливо скрыть их беседу от Реннела. Чуть позже она слышала, как отец позвонил суперинтенданту Блаунту и сказал, что хочет сделать заявление. Теперь, когда Реннел понял, что полиция уже знает об истории Мары и Освальда и о том, что Освальд в ту ночь заходил в амбар, Мара опасалась, что он будет пытаться свалить вину еще на кого-нибудь. Тогда-то они с Лайонелом придумали, что он скажет Блаунту, а потом решили воспользоваться этим случаем, чтобы переключить внимание полиции на Лайонела. Ни тот, ни другая, как, возможно, слишком настойчиво подчеркивала Мара, никогда и в мыслях не допускали, что Роберт может быть преступником. Но они понимали, что в отношении него существуют серьезные подозрения. И Лайонелу пришло в голову, что если бы он смог хотя бы на какое-то время отвлечь внимание полицейских на себя, они перестали бы беспокоить отца, который таким образом получил бы возможность в более или менее спокойной обстановке закончить, ни на что не отвлекаясь, свою поэму.

Мара теперь понимала, что эта идея была наивной, а план – совершенно детским. Как бы там ни было, но Лайонел подбил ее принять участие в его осуществлении, тем более что долго уговаривать не пришлось: их вновь обретенная любовь превращала все, что они делали вместе, в захватывающую и невинную игру. Мара предпочла бы следовать за Лайонелом до конца, спать в канавах и стогах сена, делить с ним все радости цыганской жизни и все опасности, которые могут выпасть на долю сбежавших влюбленных. Но Лайонел решительно настаивал на необходимости разделиться – это давало ему больше свободы действий и, соответственно, позволяло выиграть больше времени для Роберта. В конце концов они договорились, что если дело дойдет до побега, одну ночь они проведут в Фоксхолвуде, а на рассвете Мара отправится пешком в Хинтон-Лейси и попросит Пола Уиллингхэма спрятать ее. Если он откажется или ее присутствие на ферме будет обнаружено, все равно Лайонел останется на свободе, так что большой беды в этом не будет.

Лайонел витал в облаках, он пребывал в эйфории и совершенно не задумывался о том, какие последствия может повлечь за собой эта затея для Мары, для него самого и для Пола.

Но Мара была девушкой более рассудительной. Придя на ферму, она сочинила для Пола Уиллингхэма трогательную историю: якобы отец угрожал избить ее, узнав, что она собирается выйти за Лайонела, и она, боясь, что он запрет ее в амбаре, убежала от него и умоляет Пола спрятать ее до тех пор, пока Лайонел не приедет за ней с разрешением на брак. Поверил ли Пол Уиллингхэм в эту романтическую брехню или только притворился – было не важно: так или иначе она позволяла ему прикинуться невинной овцой, если полиция обнаружит присутствие Мары на ферме. Вышло так, что Пола не было на ферме, когда туда заехал инспектор Гейтс с расспросами о мисс Торренс, а приходящая работница, живущая в деревне, ни сном ни духом не ведала о Маре, так как комната для гостей днем запиралась, и потому абсолютно искренне заверила Гейтса, что девушку не видела.

Выслушав рассказ Мары, Найджел спустился вниз. Блаунт собирался уезжать и попросил Найджела проводить его до Хинтон-Лейси. Сержанта Бауэра оставили присматривать за обитателями Плаш-Мидоу. По дороге суперинтендант был крайне неразговорчив. Они остановились у телефона-автомата, и Блаунт несколько минут с кем-то разговаривал. Наконец они остались одни в комнате Блаунта в «Лейси-армз».

– Ну, как дела? – спросил Найджел.

– Я попросил Гейтса сменить Бауэра, и как можно скорее. Он сообщит газетчикам, что полиция намерена в ближайшее время произвести арест.

– Да ведь вы же не можете арестовать Роберта Ситона на основании тех улик, которыми располагаете! У вас ведь почти ничего нет.

Блаунт задумчиво посмотрел на друга.

– Насколько мы знаем, пока у него самый сильный мотив – этого, надеюсь, вы не будете отрицать?

– У Роберта был самый сильный мотив убить Освальда, – медленно проговорил Найджел, – но у него был еще более сильный мотив не убивать его.

– Ох, я уже слишком стар, чтобы разгадывать эти ваши парадоксы, – сказал, помолчав, Блаунт, поскольку Найджел, по-видимому, не собирался развивать свою мысль. – Я так думаю, что юный Ситон даст о себе знать, как только прочитает в завтрашних газетах о готовящемся аресте.

– Он примчится как ошпаренный. Вот что он сделает.

– Гм. M-м. М-да.

В тоне, каким Блаунт произнес эти звуки, было нечто такое, что заставило Найджела посмотреть на него с подозрением.

– Когда вы начинаете изъясняться на своем ужасном туземном жаргоне, я всегда знаю, что вы что-то скрываете. Давайте выкладывайте!

– M-м. Ну возможно, мы задержим юного Лайонела. Это уже что-то, разве не так? Гейтс собирается раскинуть вокруг Плаш-Мидоу целую сеть и расставить повсюду силки.

– И вы арестуете Лайонела за незаконное ношение оружия, запугивание свидетеля, препятствование полиции в выполнении ее обязанностей, еще за что-нибудь – это можно придумать. Но это не поможет вам найти убийцу Освальда Ситона.

– Кто знает, кто знает… Это зависит от того, вернется ли сюда Лайонел. Если вернется, то только затем, чтобы постоять за отца. Если же нет… – Блаунт стал энергично тереть лысину, – если же не вернется, то он и есть убийца.

– Что вы еще такое придумали?

– Реннел Торренс наконец раскололся. Он только что рассказал мне, что видел Лайонела Ситона приблизительно в два часа ночи. Тот крался мимо маслодельни.

– Вот это да! – Найджела это сообщение как громом поразило. – И вы ему верите?

– А с какой стати ему выдумывать? И если он это придумал, зачем ждал так долго?

И Блаунт изложил Найджелу улики против Лайонела Ситона.

Во-первых, он утверждал, что проспал всю грозу в ту роковую ночь, хотя в другую такую же ночь проснулся от довольно слабого крика Найджела о помощи; к тому же Торренс видел его возле маслодельни примерно во время убийства Освальда. Значит, Лайонел соврал. С какой целью он соврал? Хотел защитить себя или кого-нибудь другого? До этого момента существовало лишь весьма сомнительное, как полагал Блаунт, представление, что действия Лайонела могут объясняться желанием защитить отца. Но давайте представим, что все как раз наоборот! Вообразим на минуту, что Роберт видел – а он мог это видеть, потому что дважды в течение ночи проходил по двору, – что Лайонел ведет себя подозрительно. Возможно, он видел, как тот избавлялся от трупа. Не объясняется ли все последующее поведение Роберта – например, то, что он спрятал и кормил Финни Блэка, – стремлением скрыть вину сына?

Найджел согласился, что да, это возможно.

Второе. Самым простым объяснением «подвигов» Лайонела в старом амбаре является то, что он и в самом деле боялся, что Реннел Торренс может раскрыть какую-то разоблачающую его улику. Потому-то он и угрожал Реннелу револьвером – и нельзя сказать, что безуспешно, потому что Реннел ведь до этого утра держал язык за зубами. Конечно, это было безумством, отчаянным шагом. Но может быть, Лайонел к этому времени пришел в отчаяние, а возможно, он оказался достаточно умен, чтобы сообразить, что подобная демонстративная выходка, наоборот, отвлечет от него внимание, будет расценена как выходка донкихотствующего юнца, пытающегося своим телом прикрыть кого-то другого. Последующие действия Лайонела – дурацкая стычка с полицейским из-за велосипеда в Сомерсете, например, – должны были усилить первоначальное впечатление.

Третий и, возможно, самый сильный момент блаунтовской версии заключался в том, что из всех подозреваемых Лайонел больше всего подходил на роль убийцы с точки зрения физических данных. Он был молод, прошел специальную подготовку в воздушно-десантных войсках и знал, что такое безжалостная, не на жизнь, а на смерть борьба; а ведь только сильный, хитрый и не знающий жалости человек мог сделать то, что сделали с Освальдом Ситоном в ту страшную ночь. Трудно было представить себе тучного Торренса или хрупкого Роберта, не говоря уже о Джанет, режущими человека, который, конечно же, был начеку, а потом оттаскивающими тело убитого к реке и буксирующими его ниже по течению.

Четвертое – мотив. Этот пункт блаунтовской версии целиком и полностью зависел от того, знал ли Лайонел, что сделал десять лет назад Освальд с Марой. Сама Мара и Роберт утверждали, что Лайонелу об этом ничего не известно, но они могли и солгать, чтобы прикрыть Лайонела. Если же Лайонел все-таки знал об этом, у него был самый убедительный мотив – любовь к Маре и то, что он сам пережил из-за психологической травмы, которую нанес ей Освальд, не говоря уже о том, какую новую рану Освальд мог бы ей нанести, появись он еще раз на ее жизненном пути.

Пятое – возможность. Это был самый слабый пункт схемы Блаунта, как он благородно сообщил Найджелу. Предположить, что Лайонел наткнулся на Освальда в ту ночь до того, как тот успел встретиться с Робертом, означало бы поставить все в зависимость от самого невероятного совпадения.

– Не обязательно, – заметил Найджел.

– Если верить показаниям Роберта, Лайонел никак не мог знать, что Освальд приезжает в Плаш-Мидоу; он не мог даже знать, что тот вообще жив.

– Вы забываете о шариковой ручке Роберта. И о тонкой бумаге, на которой он писал письмо брату. На днях Пол Уиллингхэм сказал мне, что такие ручки оставляют видимый простым глазом след на лежащем снизу листе бумаги. Я потом поэкспериментировал и убедился, что он прав. Вполне допустимо, что Лайонел мог войти в кабинет отца вскоре после того, как Роберт написал это письмо, и прочитать оттиск письма в блокноте.

– Так вот что вы имели в виду! В таком случае убийство могло быть и умышленным. Во всяком случае, Лайонел мог ждать Освальда, чтобы выгнать его из Плаш-Мидоу. Но теперь мы переходим к следующей прорехе в моей версии. Как он мог заполучить бритву Освальда? И куда потом подевалась эта проклятая бритва? Мы самым тщательным образом, буквально сантиметр за сантиметром, обшарили весь дом, маслодельню, все постройки на территории усадьбы, амбар – и всюду искали ее. Зачем было убийце тратить столько усилий, чтобы ее спрятать? Ему достаточно было только стереть с нее свои отпечатки, и, поскольку это бритва Освальда, она была бы такой же уликой против преступника, как и против всех остальных англичан, вместе взятых.

– Пожалуйста, не спрашивайте меня об этом. У меня в голове нет ни одной мысли на этот счет. Но вернемся к вопросу о преднамеренности или, напротив, непреднамеренности преступления… – Тут Найджел как-то странно поглядел на Блаунта. – Впрочем, нет, лучше пока оставим этот вопрос. Давайте поговорим о поэзии Роберта Ситона. Я убежден, что в основе всего этого дела лежит его поэзия. Хорошо, вы выдвигаете предположение, что действия Роберта объясняются желанием защитить своего сына, о котором он знает или хотя бы подозревает, что тот убийца. Но ведь за время после убийства Роберт написал великое поэтическое произведение. Поэты могут быть довольно бессердечными, почти бесчеловечными, когда речь идет об их творчестве. Но я никак не могу представить себе, чтобы Роберт легко и весело писал свои вирши, зная, что его сын – убийца его родного брата; к тому же он любит своего сына, что немаловажно.

– Ну что же, может быть, и так. Но…

– Нет, погодите. Я собираюсь взорвать под вами мину, так что держитесь крепче. Это вариант вашей же собственной версии. Предположим, что Джанет, а не Лайонел, прочитала оттиск письма Роберта – это, кстати, более вероятно, поскольку обычно только Джанет разрешается заходить в его кабинет. Теперь она знает дату и примерное время приезда Освальда в Чиллингхэм и его появления в Плаш-Мидоу. Возможно, она задумала явиться незваным гостем на встречу между Освальдом и Робертом: Освальд не получит обратно свое состояние, если только она сможет как-то повлиять на этот вопрос. Но в час «Икс» Роберта не оказывается на месте – он, видите ли, вышел погулять. Джанет слышит, как открывается дверь во двор. Она сама нам об этом сказала. Но она не зовет мужа; она подозревает, что человек, вошедший в дом, это Освальд – и это оказывается Освальд! Что ей делать? Мне кажется, что инстинктивной реакцией на такую ситуацию было бы немедленное выдворение его из дома – ее дома. Под каким-то предлогом она уговаривает его пройти с ней через двор к маслодельне.

Блаунт шлепнул себя по лысине:

– Великий Боже, вот это да! Вы хотите сказать, что это был он?!

– Да, это был он, и Мара видела его , когда выглянула из окна в половине первого. То есть я хочу сказать, что это вполне мог быть Освальд. Я только что спрашивал об этом Мару, и она согласилась с моим предположением. Естественно, что тогда она не сомневалась, что это Роберт. Мужчину заслоняла Джанет, и Мара видела его только при единственной вспышке молнии; кстати, Роберт и Освальд приблизительно одной комплекции и лицом очень похожи. Это объяснило бы и то, почему будущий папаша видел Роберта на дороге в Плаш-Мидоу на четверть часа позже. И в таком случае…

– Боже мой, Стрейнджуэйз, я думаю, что вы попали в самую точку! – возбужденно воскликнул Блаунт. – Она запирает Освальда в маслодельне или просит его подождать там до прихода Роберта. Потом, может быть, она почувствовала к этому мерзавцу такое отвращение, что у нее не выдержали нервы. Она испугалась и бросилась за помощью. Но Роберта нет – он где-то гуляет. Поэтому ее естественным побуждением было побежать в комнату Лайонела, разбудить его и рассказать, что случилось. Лайонел встает и в одиночку идет к маслодельне. Может быть, он знает об Освальде и Маре, а может быть, и не знает. Освальд набрасывается на него с бритвой, но Лайонел вырывает ее – и перерезает Освальду горло. А что, все сходится! И это объясняет, почему Роберт мог спокойно писать свои стихи. Он не знал, что произошло в Плаш-Мидоу в его отсутствие. Лайонела прикрывает Джанет; это она убедила Роберта спрятать Финни Блэка. Да, это же объясняет все ее поведение – и, возможно, Роберт все это время думал, что Освальда убила Джанет, и это объясняет его поведение. Но это никак не сказалось на его поэме, потому что Джанет ему безразлична. Лайонела и Ванессу он любит, а она для него чужая.

– Значит, и вы это заметили?

– Это же написано у него на физиономии, да и у нее тоже.

– Ну, и что теперь?

– Подождем возвращения Лайонела. Если он не объявится, начнем поиски.

– Лайонел. Да. Возвращение блудного сына! – с неожиданным подъемом произнес Найджел. – Но вы ведь не сможете предъявить ему обвинение в убийстве.

– Пока нет. Согласен, для этого наших доказательств маловато. У него на одежде должны были бы быть пятна крови – ну, и прочие мелочи. Но мы с этим разберемся, как только возьмем его. Это самая убедительная версия, Стрейнджуэйз.

– О да, это прекрасная версия, – устало проговорил Найджел. – В теории…

В этот вечер ужин в Плаш-Мидоу проходил в мрачной, напряженной атмосфере. Она подействовала даже на Финни Блэка: он входил и выходил из комнаты, волоча ноги, как больная собака. Ванесса, по-видимому, с трудом запихнула в себя свою порцию курицы. После ужина, в гостиной, она вдруг подошла к отцу, который сидел, прикрыв глаза рукой, и совершенно взрослым, материнским жестом провела пальцами по его волосам.

– Я тебе спою, – сказала она. – Бедненький старый Саул. Давид споет ему. Жалко только, я не умею играть на арфе.

Она подошла к роялю и, аккомпанируя себе негнущимися пальцами, что удивительно подходило к ее чистому, тоненькому, ни разу не задрожавшему голоску, пропела «Королева выходит замуж» и «Лорд Рэндел, мой сын». Потом она спела «Не вернешься ль ты снова?». Джанет Ситон сидела с каменным лицом; сквозь пальцы Роберта текли слезы.

– Как же ты красиво пела, доченька, – проговорил он, когда она закончила. – Спасибо тебе. Это были любимые песенки твоей… это были мои любимые песенки.

– Я знаю, что ты хотел сказать, – выдохнула она ему в ухо, целуя на ночь.

Джанет сидела оцепеневшая, как чужой человек, случайно оказавшийся в этой комнате, с трудом сдерживая свои чувства. Она подставила Ванессе щеку, потом, через несколько секунд, как слепая, протянула ей руку – но за девочкой уже закрылась дверь.

– Сколько еще времени это протянется? – тут же спросил Роберт.

Найджел ответил:

– Я думаю, Лайонел скоро объявится.

– Лайонел? Но… что, полиция этого ждет? – хриплым тихим голосом спросила Джанет.

– Да.

– Неужели они всерьез восприняли его выходку? – удивился Роберт.

– Боюсь, что да. Это дело может обернуться очень серьезно. По-моему, его подозревают в соучастии. Или…

– Или что? – быстро спросила Джанет.

– Должен вам сказать, что его теперь подозревают и в самом убийстве.

– Господи! Но это же смешно! – На лице Роберта было растерянное, неуверенное выражение, как у глухого, который видит, что все смеются над шуткой, которую он не расслышал.

Джанет Ситон вдруг тяжело вздохнула, резко поднялась и, сопровождаемая звяканьем ключей на поясе, стремительно вышла из комнаты.

– Мне больше не следует у вас оставаться, – сказал Найджел. – Я ставлю вас в неловкое положение.

Роберт Ситон смотрел на него так пронзительно, что Найджелу было трудно выдержать его взгляд. Казалось, с глаз поэта спала последняя пелена.

– Вы знаете, кто убил моего брата? – спросил он, продолжая смотреть на Найджела с той же силой во взгляде.

– Да, думаю, теперь я знаю все.

– Хорошо, не уезжайте пока. Останьтесь у нас еще немного, помогите нам… помогите нам пережить все это. Вы это сделаете, дорогой друг?

Найджелу не пришлось долго ждать. В следующие день и ночь события развивались с такой быстротой и напряженностью, каких ему еще не приходилось испытывать и о которых он впоследствии не мог вспоминать без боли и содрогания.

За завтраком стало известно из газет, что по делу Ферри-Лейси вот-вот будет произведен арест. Роберт спокойно передал «Ньюс кроникал» Джанет, отчеркнув ногтем абзац. Потом взглянул на Найджела, и тот сейчас же поднялся из-за стола и позвонил в гостиницу в Хинтон-Лейси. Хозяин послал кого-то из детей за Полом Уиллингхэмом.

– Тебя еще не посадили, Пол? – осведомился Найджел.

– Почему-то нет. Боюсь, у меня будут неприятности из-за Мары. Вчера мне досталось от суперинтенданта за, как он выразился, «укрывательство». Но я упорно стоял на своем, вернее, на том, что мне сказала Мара…

– Ладно, все это чепуха. Теперь тебе придется укрывать еще одну женщину. Я посылаю Ванессу, чтобы она провела у тебя несколько ночей.

– Ох ты, значит, такие дела? Жаль. Настоящее проклятие! Я приглашу свою младшую сестру Присциллу, чтобы девочке не было скучно.

Через полчаса совершенно подавленная Ванесса сидела рядом с Найджелом в машине Ситонов. Сначала она никак не соглашалась уехать, но отец ласково уговорил ее: в доме будет полно полицейских, и день или два ей незачем путаться у них под ногами.

– Пока, милая, – сказал он перед тем, как машина тронулась. – Скоро увидимся. Будь хорошей девочкой и не загоняй до смерти лошадок Пола. – Роберт говорил веселым, самым прозаическим тоном. Вспоминая потом эту сцену, Найджел понимал, что в жизни не видел ничего более героического.

– Это все неправильно! – воскликнула Ванесса, когда машина покатила по дорожке от дома. – Это все неправильно. Я знаю, что здесь что-то не так! – Больше она не проронила ни слова до самой фермы Пола Уиллингхэма.

По возвращении Найджела встретил Роберт Ситон и подал ему телеграмму.

В ней говорилось: «Ждите меня сегодня вечером около одиннадцати Лайонел».

– Только что принесли, – пояснил Роберт. – Наверное, нужно сообщить вашему суперинтенданту?

– Думаю, что он уже знает. Они следят за всей корреспонденцией Плаш-Мидоу.

– Тогда ладно. Надеюсь, Ванесса не слишком переживала?

– С ней все будет в порядке.

– Хорошо. Я уверен, что у нее все будет хорошо. А сейчас, с вашего позволения, мне нужно кое-что написать. – Поэт быстро поднялся к себе.

Найджел ужасно нервничал. Он бесцельно слонялся по изящно обставленным комнатам, разглядывая от нечего делать их сверкающие, блистающие, мерцающие сокровища, радующие глаз удивительными красками и пропорциями; но на все эти вещи, мерещилось ему, были уже навешаны бирки, и вот-вот раздастся стук молотка аукциониста. Плаш-Мидоу казался ему домом, от которого уже отлетела душа и осталось только ее подобие – остов, которому суждено очень скоро разлететься на тысячу искрящихся осколков, и это впечатление было последней и, наверное, самой близкой к правде иллюзией из всех, какими Плаш-Мидоу околдовывал его.

Оставаться в доме стало невыносимо; Найджел вышел в сад. Но и здесь уже лежала тень, таинственная и неотвратимая, как изменения на лице умирающего человека. Огромный каштан стоял посреди двора, как мираж; часы последних оставшихся роз были сочтены.

Крепко сбитая фигура Блаунта на подъездной аллее походила на призрак, обреченный вечно спешить и все же опаздывать к моменту истины.

– У этого мальчишки, скажу я вам, крепкие нервы, – первым делом сообщил он Найджелу. – Знаете, он прислал телеграмму с сообщением, что вернется около одиннадцати.

– Да. Его отец показал ее мне.

– Показал? Не может быть! – Блаунт вытер лоб. – Я просто не понимаю этих людей, Стрейнджуэйз. Позволю себе признаться, это местечко действует мне на нервы.

Суперинтендант свирепо взирал на Плаш-Мидоу, словно тот был орхидеей-людоедкой и уже откусил от него кусочек.

– Мы не будем ему мешать, пусть приезжает, – добавил он. – Но отсюда он уже не выйдет…

Лайонел оказался исключительно пунктуальным. Ровно в одиннадцать вечера Найджел услышал шум поворачивающей на подъездную аллею машины. Он знал, что у ворот прячется полицейский, еще один у каштана, третий в тени старого амбара. Инспектор Гейтс выбрал себе место в прихожей, у выхода во двор. Блаунт устроился на лестнице, между лестничной площадкой и кабинетом Роберта Ситона; из-под дверей кабинета пробивался свет. Трое полицейских были вооружены, так как, насколько было известно, у Лайонела все еще имелся «маузер».

В следующую минуту произошло то, чего никто не ожидал. По лестнице, весело насвистывая, поднялся Лайонел.

– Отец! – позвал он. – Ты где? А, привет, суперинтендант!

– Лайонел Ситон, я должен арестовать вас по обвинению в незаконном владении огнестрельным оружием и…

– Э, бросьте вы эту чушь! Возьмите его, зачем он мне.

Через приоткрытую дверь своей комнаты Найджел видел, как молодой человек вежливо вручил «маузер» Блаунту. У Лайонела начала отрастать пышная бородка, одежда на нем была мятая и пыльная, и от него веяло таким здоровьем, что он мог служить живой рекламой жизни на свежем воздухе.

– Значит, вы нашли убийцу? – спросил он. – Или это сообщение об аресте – очередная липа?

– Вы понимаете, что вы арестованы? – сурово перебил его Блаунт. – Если вы хотите сделать заявление…

– Ну да, конечно, я признаюсь во всех своих преступлениях. Вы услышите все до последней мелочи. Но сначала мне нужно переговорить с отцом. Вы, конечно, не будете возражать?

На мгновение замешкавшись, Блаунт ответил:

– О-очень хорошо. Но в моем присутствии.

– Но послушайте, дорогой мой суперинтендант, – с обезоруживающим обаянием настаивал Лайонел. – Не мог бы я все-таки поговорить с ним наедине? Вы можете постоять у дверей в коридоре. Наверняка ведь дом окружен вашими людьми, так что у меня нет ни малейшей возможности сбежать. Можете обыскать меня, если угодно. У меня больше нет ни револьверов, ни ядов, ни острых ножей, ни еще чего-нибудь в этом роде.

– Вы можете поговорить с отцом в моем присутствии, – флегматично повторил Блаунт.

– Послушайте, вы предъявляете мне обвинение в убийстве этого мерзавца, моего дяди, так ведь?

– В настоящее время нет.

– В таком случае, – продолжал Лайонел с неотразимым терпением, – если я не опасный убийца, к чему столько разговоров по поводу того, чтобы я сказал моему старому папочке пару слов наедине?

– Я отказываюсь обсуждать этот вопрос.

– Ну, что делать… – Огорченный голос Лайонела до смешного походил на голос его отца. Молодой человек стоял с безвольно повисшими руками; переминаясь с ноги на ногу, он зацепил носком ботинка угол ковра. – Прошу прощения, – медленно проговорил он и тут же быстро добавил: – И за это тоже. – И его кулак врезался Блаунту в скулу, отчего тот отлетел в сторону.

Найджел не успел даже двинуться с места, как молодой человек проскочил по коридору в кабинет отца. Найджел позвал Гейтса, который тут же, громко топая, взбежал по лестнице. Вдвоем они нажали на дверь кабинета – она была заперта изнутри. Инспектор хотел засвистеть, позвать людей на подмогу, но Найджел остановил его:

– Нет, не нужно. Пусть следят за окном кабинета. Он может снова попробовать выпрыгнуть. И приглядите за его машиной.

Инспектор вбежал в спальню, окна которой выходили во двор. Найджел слышал, как он свистел и отдавал приказания. Стрейнджуэйз повернулся к Блаунту, который уже стоял на четвереньках и тряс головой, чтобы прийти в себя. Помогая Блаунту подняться, Найджел заметил, что дверь кабинета открывается, и приготовился было по мере сил принять на себя натиск Лайонела Ситона, – но из кабинета вышел Роберт. Найджел рванулся мимо него в комнату – там было пусто, окно было распахнуто настежь.

– Этот дурачок выпрыгнул, – фыркнул у него за спиной Роберт.

Лучи двух электрических фонарей скрестились на Лайонеле, неподвижно стоявшем на траве под окном. В следующее мгновение он, как стрела, выпущенная из лука, кинулся бежать. Раздались крики, громко выругался полицейский, которому не удалось перехватить беглеца, и вот молодой человек уже скрылся за каштаном, и Найджел больше его не видел.

Пока Найджел спускался по лестнице и выходил во двор, погоня там развернулась вовсю. Лучи фонарей дрожали в ночи, будто усики над головой какого-то мечущегося по двору насекомого; свет двигался в сторону фруктового сада – по-видимому, Лайонел не стал пытаться добраться до своей машины. Вернувшись в дом, Найджел услышал, что Блаунт рвет и мечет у телефона: местная телефонная станция до безобразия долго не отвечала на вызовы.

– Думаю, он направляется в Фоксхолвуд, – сказал Найджел. – Вся полиция графства гоняется за ним по саду.

– Я поеду на своей машине к дальнему краю леса и отрежу ему дорогу, как только сумею дозвониться. Бауэр ждет меня в машине. А вы присмотрите за делами здесь, ладно? Алло, коммутатор? Соедините меня, пожалуйста, с полицейским участком в Редкоте, да поживее, милочка!

Задумавшись, Найджел снова пошел наверх, к кабинету Роберта. Там он застал Джанет. Полностью одетая, она стояла у письменного стола мужа.

– Это для вас. Но я вскрыла, – сказала она безразличным тоном и протянула ему несколько листочков бумаги.

Вот что прочитал Найджел:

Дорогой Найджел Стрейнджуэйз!

Пожалуйста, передайте это полиции. Я не знаю, существует ли специальная форма для признания в преступлении, но, несомненно, оно должно быть полностью обосновано, поэтому я постараюсь ничего не забыть.

Я убил Освальда Ситона…

Найджел услышал, как от дома отъехала машина. Блаунт действовал быстро. Он продолжал читать: …и больше никто не участвовал ни в самом убийстве, ни в сокрытии следов преступления. Мотив у меня был самый простой. В пору моей молодости я перенес муки страшной нищеты и унижений, которые убили мою первую жену и серьезно помешали развитию моего поэтического творчества. Получив письмо Освальда и осознав, к своему ужасу, что он, законный хозяин моей собственности, вовсе не мертв, как я всегда считал, я пришел в отчаяние. Я знал, что в моем возрасте мне больше не вынести всех ужасов бедности; мне была невыносима мысль, что Джанет, Лайонел и Ванесса будут жить в нищете, но боюсь, что больше всего (поэты исключительно эгоцентричные существа) я страшился снова оказаться в условиях, которые были бы губительны для моей поэзии, снова стать загнанной до полусмерти рабочей лошадкой, вечно голодным и невыспавшимся литературным поденщиком. Эта мысль была для меня невыносима. Таким образом, если уж мне суждено оказаться на скамье подсудимых, рядом со мной должен стоять мой сообщник – моя полновластная хозяйка, моя Муза.

Чтение настолько захватило Найджела, что он лишь краешком сознания отметил про себя, что внизу завелась и уехала еще одна машина.

Вы помните, – читал он дальше, – наш разговор в июне о «точке взрыва»? Моя точка взрыва, как я обнаружил, замедленного действия. Когда я ответил на письмо Освальда, у меня мелькнула мысль об убийстве, но только вскользь, в виде мимолетной фантазии, не больше. Я планировал, что он приедет сюда и мы спокойно все обговорим, найдем приемлемый для всех компромисс, по которому, взамен возвращенного без лишних слов состояния и в уплату за молчание о происшествии с Марой, я получу от него приличный доход. Я требовал от него соблюдать осторожность и действовать втайне: а) потому что считал, что Джанет надо будет поставить, так сказать, перед свершившимся фактом, и б) потому что в глубине моего сознания все же затаилась мысль, что если Освальд не пойдет на сделку, с ним придется разделаться.

Той ночью, когда я ждал его, мне никак не удавалось отправить Джанет пораньше спать. Поэтому я решил пойти и встретить брата на полдороге. Как я вам уже говорил, мне даже не пришло в голову, что он решит пойти через лес. Я ждал его на окраине деревни (это тогда, когда я сказал вам, что прятался от дождя) довольно долгое время после того, как он должен был пройти, предполагая, что, может быть, его поезд опоздал.

Когда без четверти час я вернулся домой, Джанет, страшно взволнованная, поджидала меня внизу. Она сказали, что минут за пятнадцать до моего прихода появился Освальд и что она не позволила ему остаться в доме, но согласилась спрятать пока в маслодельне. Именно его, а не меня Мара видела с Джанет, когда они переходили двор в половине первого. Джанет зажгла фонарь и дала его Освальду, потому что если бы он включил в маслодельне электричество, Торренсы могли бы забеспокоиться и пойти проверять, что там такое. Когда они подошли к маслодельне, Джанет втолкнула его внутрь и заперла за ним дверь, так как очень боялась, как бы он не вернулся в дом.

Здесь Найджел, оторвавшись от чтения, заметил, что миссис Ситон уже нет в комнате. Он опять склонился над признанием Роберта.

Джанет все это подтвердит. В тот момент мне стало ясно, что она страшно обижена на меня – и вполне справедливо – за то, что я пригласил Освальда сюда (он, между прочим, успел сказать ей, что находится здесь по моей инициативе). Мы с Джанет поговорили минут десять. Потом она вдруг вспомнила о Финни, обнаружила, что его нет в комнате, и мы отправились его искать. Потом я отослал ее обратно домой, забрал ключ от маслодельни и пошел к Освальду.

Когда я вошел в маслодельню, мною двигало прежде всего обыкновенное любопытство. Что случилось с Освальдом? Как ему удалось остаться в живых, когда все мы считали его мертвым? Как он выглядит после этих десяти лет? Идя к маслодельне, я не думал об убийстве. Конечно, просидев под замком целых полчаса, бедняга был вне себя. Я пробовал урезонить его, попытался предложить ему договориться, даже пригрозил, что расскажу о происшествии с Марой. Ничего не помогало. Он просто сидел, поджав ноги, в углу возле фонаря и злобно насмехался надо мной. Освальд прекрасно понимал, что я у него в руках, и не намерен был заниматься благотворительностью после всего, чего натерпелся за границей.

Меня охватило отчаяние. Потом он сказал о моей жене нечто такое, чего я не мог снести. Это и была точка взрыва. Впервые в жизни во мне с неизъяснимой силой вспыхнула ненависть. Я накинулся на брата и нанес ему сильный удар в лицо. Он упал навзничь, и из кармана макинтоша выпал какой-то предмет, громко звякнув о пол. Освальд потянулся к нему, но я его опередил; это была бритва. Прежде чем он успел броситься на меня, я резанул его по горлу. В тот момент я испытывал состояние настоящего экстаза, прилив слепой, всепоглощающей, мучительной радости. Потом все прошло, и у моих ног лежал умирающий брат.

Далее я действовал как во сне, движимый какой-то непреодолимой силой. Я делал все так, будто каждая деталь была заранее продумана и тщательно разработана. Это было поразительно. Ловкое, хладнокровное существо (мое второе «я»?) руководило мною, нашептывая мне на ухо, что если разбить лицо Освальда, изменив его до неузнаваемости, то не останется ничего, что могло бы связать убитого со мной и Плаш-Мидоу. Однако я решил этого не делать. Теперь Освальд был уже несомненно мертв, и я отрезал его голову, снял с него всю одежду, надел на тело макинтош и застегнул его. Потом я взял из дома ключ от фамильного склепа Лейси и плетеную сумку для головы; должен сказать, что в такие моменты угрызения совести, оказывается, проявляются весьма своеобразно: я испытывал непреодолимое отвращение при мысли, что придется тащить ее за волосы.

Затем (с помощью моего второго «я», которое придало мне сверхъестественную силу) я поднял труп, оттащил его к реке, проплыл с ним некоторое расстояние вниз по течению и пустил тело по волнам. Это не был мой брат, это был пакет с испорченным мясом. Бритву я бросил там же в реку. Следует добавить, что прежде чем приступить ко всему этому, я разделся догола, чтобы не запачкать свою одежду в крови – к счастью, кровь, брызнувшая фонтаном, когда я полоснул его по шее, в меня не попала. Я сложил всю одежду в одну стопку: свою вниз, его сверху, – вот почему Финни видел только одну кучу одежды. Однако когда я вернулся назад в маслодельню, головы уже не было, – я не мог запереть за собой дверь, поскольку боялся при этом уронить тело. Я намеревался захоронить голову вместе с одеждой Освальда либо в склепе Лейси, либо где-нибудь в саду, надеясь, что маленькая ямка не привлечет внимания. Когда я обнаружил, что голова пропала, мне стало дурно. Но потом я подумал, что ее скорее всего взял Финни Блэк – ничего другого мне просто не приходило в голову, – поэтому я продолжал действовать по плану: вымыл из шланга маслодельню, потом оделся и отнес одежду Освальда в склеп.

Все это, начиная с момента, когда я в первый раз вошел в маслодельню поговорить с Освальдом, заняло немногим больше часа. Вернувшись в дом, я увидел, что Джанет лежит в постели, но не спит. Я сказал ей, что все это время мы с Освальдом обсуждали наши дела и в конце концов я попросил его уехать, пообещав, что буду ежегодно выплачивать ему определенную сумму, за что он должен оставить нас в покое. Мне показалось, что мой рассказ несколько успокоил ее. Мы вышли посмотреть, не вернулся ли Финни, и он почти в ту же минуту появился – было чуть больше двух часов.

Я не хотел бы, чтобы у полиции остались какие-либо сомнения в том, что я действовал в одиночку и никто больше во всем этом не участвовал. У меня есть основания считать, что в какой-то момент Лайонел проснулся и вышел из дома – может быть, он видел, как я возвращался из церкви. Что подумала Джанет после того, как было найдено тело, я не знаю. Мне не хотелось посвящать ее в свою тайну, хотя позже я использовал ее как слепое орудие, когда мне понадобилось выяснить, действительно ли это Финни взял голову. Прошу Джанет простить меня за это. Но ни она, ни Лайонел не могут считаться соучастниками моего преступления: они абсолютно ничего не знали.

Из коридора донеслись торопливые шаги, и в кабинет вошла Джанет. На ее сером от усталости лице была написана озабоченность.

– Роберт не заходил? Не могу его нигде найти, – сказала она.

– Позвольте, я только закончу читать, – ответил Найджел и вернулся к письму.

Мне противна мысль о суде. Поэтому, если Лайонел все-таки появится сегодня вечером и обстоятельства позволят мне, я постараюсь незаметно уйти. Хочу умереть там, где похоронено мое сердце. Маленькая Ванесса очень привязана к вам; возможно, вы сумеете помочь ей пережить это трудное время. Я не колеблюсь, обращаясь к вам с этой последней просьбой.

А теперь – помните эту цитату? – «час пробил… Я должен уйти. Пора расставаться с вами, ласточки, с колодцем, с тобою, сад, и с вами, розы. О мои дорогие!..» Ну что ж, я ухожу. Прощайте.

Роберт Ситон.

Быстро пробежав глазами последние слова, Найджел скомкал письмо и сунул его в карман. Выражение нерешительности мелькнуло на его лице и тут же пропало.

– Что вы сказали? Его нет в доме?

Джанет покачала головой.

– Нужно найти его. Вы понимаете, что…

– Нет! – с горячностью крикнула Джанет. – Неужели нельзя наконец оставить его в покое? – Она с такой необыкновенной для женщины силой вцепилась в руку Найджела, что он с трудом освободился и побежал по лестнице вниз.

Машина, на которой приехал Лайонел, все еще стояла во дворе, у дверей дома. Найджел остановился, не зная, как поступить, потом побежал через двор к гаражу. Двери гаража были распахнуты; машины Ситонов не было.

Когда он вернулся, Джанет стояла у входа в дом; лицо у нее было отрешенное, мертвое, как у лунатика.

– Вы его не остановите! – проговорила она словно во сне. – Вы его не остановите!

Найджел взял ее за плечи и хорошенько потряс.

– Скажите мне, где похоронена его первая жена? Ну говорите же!

– Из аптечки пропало снотворное. Вся упаковка. Что вы сказали?

– Я спросил, где похоронена его первая жена.

Ее лицо исказилось, словно в судороге, и тут же снова окаменело.

– Не скажу.

– В таком случае мне придется спросить у Ванессы, – бросил Найджел, усаживаясь в машину Лайонела.

– Нет! Нет, я поеду с вами. Подождите, только надену пальто.

Найджелу показалось, что прошла целая вечность, пока она вернулась со своей сумкой.

– Это деревня в пяти милях за Редкотом, – объяснила она. – Там, у церковной ограды. Она там родилась. Грейт-Хэммерсли.

Они промчались по ночной дороге до Хинтон-Лейси, пересекли Темзу в двух милях выше по течению и, проехав через Редкот, запутались в кривых улочках пригорода.

– Не помню, – неуверенно проговорила Джанет. – Прошло столько времени…

Найджел остановился в ближайшей деревне и забарабанил в дверь первого же дома. Сонный недовольный голос объяснил, как проехать в Грейт-Хэммерсли.

В миле от деревни мотор зачихал, автомобиль дернулся и замер. Найджел пошарил в машине и нашел электрический фонарик, а в боковом кармашке на двери – карту. Бензобак был пуст.

– Слава тебе Господи! – с облегчением выдохнула Джанет.

– Придется мне пойти пешком. Вы можете подождать в машине, пока я вернусь с подмогой?

– Нет, я пойду с вами.

Они поспешили дальше, благо луна освещала им путь бледно-голубым светом. Дорога, казалось, состояла из одних развилок и дорожных знаков. Идти оставалось еще целых четыре мили. У Найджела был выбор: можно было сделать крюк в две мили, зайти в другую деревушку и попытаться достать там машину или галлон бензина – или продолжить путь до Грейт-Хэммерсли. Но кто знает, найдется ли там машина и бензин? Найджел выбрал второй вариант.

Первое время Джанет шла с ним рядом, не отставая ни на шаг, как мужчина. Через некоторое время, когда начало сказываться нервное напряжение, шаги ее замедлились. Найджел на минутку остановился, чтобы сориентироваться по карте.

– Я вас умоляю! – хрипло прошептала Джанет. – Ну почему вы не хотите дать ему спокойно умереть?

Больше она не произнесла ни слова, пока они не достигли первых домов Грейт-Хэммерсли и не увидели приземистую церковную колокольню, сонно белевшую в бледном лунном свете.

Тогда Джанет проговорила:

– Его ведь может здесь и не быть. Вы уверены, что он имел в виду именно это?

– Мы это скоро узнаем.

– Я не вижу его автомобиля…

– Он не стал бы заезжать в деревню.

Они говорили шепотом, словно при покойнике. Душистая высокая трава церковного кладбища шелестела под их быстрыми шагами, словно вторя их шепоту, и, словно случайные слезинки, разбрасывала на их пути алмазики росы.

«Нужно было позвонить врачу и попросить его встретиться с нами здесь, – подумал Найджел. – Вечно я все делаю не так. Хотя, возможно, оно и к лучшему».

И тут луч его фонарика упал на фигуру Роберта. Поэт лежал лицом вниз на могильном холмике под старым тисом, протянув руки к камню в изголовье могилы, надпись на котором гласила, что здесь покоится Дейзи, возлюбленная жена Роберта Ситона. Найджел перевернул Роберта на спину. На лице поэта застыла чуть заметная улыбка, щеки были холодными от росы; тело еще не остыло, но сердце уже остановилось. Найджел поискал пульс, но сомнений не было.

– Он умер? – спросила Джанет с другого края могилы.

– Думаю, да. Но нам немедленно нужен врач. Пожалуйста, миссис Ситон, сходите в деревню и найдите телефон.

Вернувшись через несколько минут, она неловко опустилась на колени у края могилы и потрогала щеку мужа.

– Я тоже его любила. Честное слово, я любила его! – Она пробормотала эти слова невнятно, почти жалобно. Потом вдруг хрипло выдохнула: – У меня на руке кровь!

– Это всего лишь ягодка тиса. Вы, наверное, раздавили ее, когда вставали на колени, – сказал Найджел. – Но ваши руки действительно в крови.

– Мои руки… Что вы хотите этим сказать? Почему вы так смотрите на меня?

– Я уничтожил признание вашего мужа. Пока вы ходили за пальто. Вас так долго не было.

Джанет Ситон, все еще стоя на коленях, уставилась на него безумными глазами.

– Вы уничтожили его? Нет, вы с ума сошли! – В ее голосе клокотала бессильная ярость. – Я вам не верю!

– Я уничтожил его, потому что в нем все неправда, – невозмутимо ответил Найджел. – И вы это прекрасно знаете, потому что вы сами убили Освальда Ситона.

Из дневника Найджела Стрейнджуэйза

Конечно же, я не уничтожил письмо Роберта. Я до сих пор не знаю, что с ним делать. Одно дело проходиться плугом по мертвым костям и совсем другое – ворошить их на потеху зевак. Да еще такие благородные кости. И все же…

Мастерски написанное признание Роберта стало его последним и не самым плохим произведением, плодом творческой мысли, поэтического воображения. Но он вложил в него немного больше воображения, чем было нужно, и в письме есть места, совершенно нехарактерные для Роберта: например, несколько искусственный образ его Музы (дамы, которую он никогда раньше не называл по имени). Но самым надуманным мне кажется его описание собственных эмоций до и после «убийства». В этом анализе чувствуется яркий ум и впечатлительная натура человека, пытающегося вжиться в образ убийцы, вообразить , что это он убил Освальда Ситона. Во всех этих рассуждениях о «мучительной радости» и «брате, умиряющем у его ног» звучит фальшь. То же можно сказать и об эпизоде, когда Освальд сидит, поджав ноги, под фонарем и злобно насмехается над Робертом, – живописно, но совсем не убедительно. Нет, Роберт определенно перебрал в своем стремлении к правдоподобию.

Читая письмо вчера вечером, я не обратил внимания на все эти моменты – обстановка была такая, что было не до подобных тонкостей. Но даже тогда я заметил в письме ряд моментов, которые никак не согласовывались с фактами или с моими представлениями, основанными на фактах. Обратил бы на них внимание Блаунт? Не уверен. Например, вот:

а) Можно ли поверить в то, что Освальд, у которого были все основания не доверять Джанет, спокойно просидит в запертой на ключ маслодельне целых полчаса и не поднимет шум, не попытается выбраться оттуда и бежать? Окна в маслодельне маленькие и расположены высоко, но вылезти через них при желании можно. Разве он не заподозрил бы, что Джанет заперла его для того, чтобы вызвать по телефону полицию и выдать его в связи с делом Мары?

б) Можно ли поверить в то, что Роберт, такой тихий, спокойный и уравновешенный человек, может ударить собственного брата? К тому же он был уже далеко не молод, а пожилые люди обычно не склонны ввязываться в драку, как молодые петушки, даже если и в самом деле оскорбляют их жен. Больше того, я уверен, что Роберт не лгал, когда за тем памятным чаем, в июне, сказал: «Я никогда бы не смог заставить себя взглянуть в лицо жертве. Мое убийство отнесли бы к разряду тех, которые совершаются издалека, – знаете, что-нибудь вроде пилюль с цианидом в пузырьке из-под аспирина».

в) Разве можно поверить, что на одежду Роберта не попало ни капли крови из раны на шее Освальда? Для того чтобы нанести удар бритвой, нужно стоять совершенно вплотную к человеку, и кровь сразу ударила бы сильной струей, так что ни отскочить, ни отстраниться Роберт бы не успел…

г) Мог бы Роберт дотащить тело до реки и отбуксировать его без посторонней помощи (если, конечно, не считать его мифическое второе «я»)?

Ответ на эти вопросы звучит так: во все это трудно поверить, но в то же время это не невозможно.

Теперь добавим к ним пункт «д». По словам Роберта, ему удалось вымыть маслодельню только после половины второго, когда дождь уже прекратился. И все же никто не слышал, как он поливал стены из шланга?! Невероятно!

Если учесть все эти обстоятельства, вместе взятые, то сомнения еще усиливаются. Ну а если вспомнить еще о принятой Освальдом мере самозащиты – его посещении Реннела Торренса, – то вообще трудно поверить, что во время всего разговора с Робертом он ни разу не упомянул об этом или что, зная, что есть свидетель приезда его брата в Плаш-Мидоу, Роберт все-таки пошел на убийство Освальда. А вот если Джанет, отведя Освальда в маслодельню, сразу же и зарезала его, он, вполне вероятно, мог не успеть сообщить ей об этом. Или вот еще «е» – ключевой вопрос о макинтоше Освальда: если, как утверждает Роберт, Освальд был в макинтоше, когда бритва вошла ему в горло, то как могло случиться, что кровь залила макинтош снаружи – и одновременно находившуюся под ним одежду?

Макинтош, как и поэзия Роберта, все время был ключом к разгадке этой таинственной истории.

Решение написать признание и убить себя Роберт принял только после последней встречи с Блаунтом, то есть два дня назад. Работу над поэмой он завершил несколькими днями раньше – значит, его утверждение, что он хотел сначала закончить писать, а потом сразу признаться в преступлении, не имело под собой почвы.

Что же в разговоре с Блаунтом заставило Роберта решить, что дело проиграно? Мой вопрос о макинтоше, мои намеки на то, что преступление будет раскрыто, если…

Тогда он и понял, что я все уже знаю.

Если что? Если выяснится, что Джанет встретила Освальда и надела его макинтош, чтобы пройти по двору.

На эту мысль меня навел рассказ Мары о том, что она видела, как из-под надетого на Джанет макинтоша высовывался подол ее платья; потом я сам наблюдал, как Джанет шла в длинном макинтоше, а во время последнего допроса она призналась, что у нее один-единственный макинтош. Отсюда можно сделать вывод, что, переходя двор в ту ночь, она была в чужом макинтоше. Сначала я решил, что она надела макинтош Роберта, но: а) разве позволила бы она мужу выйти на дождь без плаща? и б) как вообще там мог оказаться Роберт, если будущий папаша видел его на дороге в Плаш-Мидоу только через пятнадцать минут после этого?

Логично было бы ответить на эти два вопроса так: сначала Джанет встретила Освальда и попросила у него плащ, чтобы дойти вместе с ним до маслодельни. Прочитала ли она письмо Роберта и ждала ли прихода Освальда – несущественно. Теперь у нее в кармане макинтоша лежала бритва. А Джанет – женщина физически очень сильная, известная своим необузданным темпераментом. Очень может быть, что убийство было непредумышленным и что мысль избавиться от Освальда зародилась у нее только тогда, когда она нащупала в кармане бритву.

Я убежден, что для Джанет это и была «точка взрыва». Я считаю, что она зашла в маслодельню вслед за Освальдом и тут же полоснула его по горлу – возможно, когда он ставил фонарь на пол. Это единственная версия, которая дает удовлетворительное объяснение тому факту, что на внешней стороне макинтоша было такое большое количество крови (кровь ударила в нее струей, как только она нанесла удар), так как очень много крови обнаружено и на пиджаке Освальда, но нет никаких следов крови ни на одежде Джанет, ни на одежде Роберта. Это объясняет также и то, что не слышно было криков: они потонули в раскатах грома.

Таким образом, у Джанет были средство и возможность совершить преступление. А мотив? Ну, скажем прямо, нет никаких сомнений, что у нее был самый сильный мотив из всех подозреваемых. Тогда, в июне, Мара очень точно выразилась, сказав: «У Джанет господствующая страсть – это Плаш-Мидоу и все, что в нем находится. Она убьет каждого, кто посягнет на это». Джанет готова была выйти за Освальда, а затем вышла за Роберта, чтобы вернуть себе собственность Лейси. У нее была маниакальная страсть к Плаш-Мидоу и всему, что в нем есть; она была одержима этим домом и именем своей семьи – я видел это собственными глазами во время первого приезда к ним, достаточно было посмотреть, как она касается украшений в доме. Но Освальд, как показало более позднее расследование в Сомерсете, представлял для нее двойную угрозу. Он был не только законным собственником состояния и усадьбы, но и единственным оставшимся в живых человеком, который знал правду о заговоре десятилетней давности. Таким образом, Джанет не могла передать Освальда полиции за его преступление против Мары, так как, сделай она это, он немедленно сообщил бы о том, что она организовала его так называемое «самоубийство», и она все равно потеряла бы Плаш-Мидоу, как если бы Роберт сам вернул его брату. «Признание» Роберта было смелой и удивительно ловкой попыткой вызвать огонь на себя, но получилось как раз наоборот: все, что в нем написано, указывало прямо на Джанет, подчеркивало ее виновность. Особенно блестяще написан им первый эпизод письма: понимая, что я теперь знаю, что в половине первого вместе с Джанет по двору проходил не он, а Освальд, он развил эту тему таким образом, что Джанет выглядела совершенно невинно, она якобы ничего не знала о преступлении и, следовательно, не являлась соучастницей.

Думаю, его «признание» могло бы прозвучать довольно убедительно для полиции – главным образом потому, что очень многое в нем было правдой.

Здесь я подхожу к вопросу, почему Роберт вообще взял на себя преступление, совершенное женой, которую не любил. Ведь любое донкихотство имеет свои пределы! По-моему, на то были по крайней мере две причины.

Первая: Роберт все-таки был замешан в убийстве, с юридической точки зрения он был сообщником, поскольку знал о совершившемся преступлении, но не сообщил о нем.

Вторая: поскольку это было так и он, вероятнее всего, все равно не избежал бы виселицы, он решил попробовать снять обвинение с жены. Больше того, к такому решению его привело именно то, что он ее не любил, отчего у него, человека доброго и мягкого, рождалось чувство вины и раскаяния. В сущности, его «признание» было жестом искупления.

Тем не менее оно утвердило меня в мысли, что Роберт был замешан в убийстве – особенно одна фраза, где он говорит, что захватил с собой плетеную сумку, так как его тошнило при мысли, что придется тащить голову за волосы. Для меня в этой фразе есть отзвук чистой правды. Сомневаюсь, что самое изощренное воображение могло бы изобрести такое необычное, такое простое и такое жизненное объяснение.

Конечно, возможно, что Джанет отделалась от тела и головы в одиночку, а потом покаялась Роберту, который впоследствии использовал рассказанные ею подробности в своем так называемом «признании». Но здесь мы снова упираемся в исключительно трудную проблему: вряд ли один человек мог справиться с телом и оттащить его на большое расстояние. Джанет – женщина горячая, темпераментная и далеко не бесчувственная. Хватило бы у нее сил одной, без посторонней помощи, пройти через все ужасы, которые ожидали ее после совершения убийства? Сильно в этом сомневаюсь.

Под воздействием свойственного его натуре экзальтированного альтруизма Роберт вполне мог помочь ей. Помимо этого, на сговор между ними указывает то обстоятельство, что на разных этапах следствия их показания неизменно совпадали до мелочей.

Восстановленная мною картина происшедшего выглядит следующим образом:

Джанет отводит Освальда в маслодельню, убивает его, снимает с себя залитый кровью макинтош и оставляет его вместе с бритвой в маслодельне, а дверь запирает. Преступление не было предумышленным; Джанет, у которой просто сдали нервы, действовала в полубессознательном состоянии. Она спешит в дом за Робертом.

Когда муж возвращается с прогулки, она рассказывает ему все – возможно, обвиняя в случившемся его, потому что это он пригласил Освальда. Роберт обещает помочь ей скрыть следы преступления. После этого все происходит как в его признании, с той только разницей, что делал он все это не один, а вместе с Джанет. Голову отрезали очень грубо, потому что пришлось делать это при тусклом свете «летучей мыши». Могу представить себе, что Роберт, наверное, взял на себя самые страшные операции, но тело к реке тащили они вместе, и пока они этим занимались, Финни стащил голову.

Здесь уместно вспомнить фразу из письма Роберта насчет второго «я», имея в виду отношения Роберта с Джанет; в ней был своеобразный мрачный юмор, разумеется, не предназначенный автором для посторонних: «с помощью моего второго «я», которое придало мне сверхъестественную силу, я поднял труп» и т. д.

Дальнейшее поведение Лайонела – еще одно доказательство несомненного соучастия Роберта в преступлении. Нужно вспомнить слова, сказанные им на лужайке в первый день моего пребывания в Плаш-Мидоу, особенно относительно того, что он «должен присмотреть за Ванессой во время всех этих неприятностей», а также то, как он пытался что-нибудь выпытать у меня. И снова задаешься вопросом: если он не видел в ту ночь, что Роберт вел себя как-то странно, если не сказать подозрительно, зачем было затевать всю эту катавасию и отвлекать подозрения на себя? Во всяком случае, ради своей мачехи он этого не сделал бы. И вряд ли он стал бы делать это только для того, чтобы дать отцу время закончить поэму, ибо если у Лайонела не было оснований предполагать, что отец замешан в преступлении, то в равной степени у него не было оснований опасаться и того, что раскрытие преступления может сказаться на работе отца над стихами.

Вернемся к виновности Джанет. К моему вящему удовлетворению, она была полностью доказана вчера вечером на кладбище. Об этом же говорили ее попытки помешать мне остановить Ситона; она притворялась, что делает это ради Роберта, уговаривая меня не мешать ему покончить с собой и избежать тем самым мучительного судебного разбирательства На самом же деле она хотела одного: сделать все, чтобы он умер до того, как у него потребуют объяснений по поводу его письма.

Но она выдала себя и еще раньше, в процессе расследования, причем не один раз.

1) На следующий день после убийства она, по словам Мары, «вела себя странно, была какой-то взвинченной».

2) Она не хотела, чтобы полиция проводила в доме обыск – чего ей было бояться?

3) Во время нашего первого разговора она незаметно для себя попала в расставленную мною западню, когда согласилась, что ночь с четверга на пятницу имеет особое значение, хотя в то время не могла еще знать, когда был убит Освальд. Правда, она сумела очень хорошо замаскировать эту оговорку.

4) Она очень встревожилась, когда я в первый раз спросил их с Робертом о незнакомом человеке, который прожил в их краях всю жизнь и при неизвестных обстоятельствах покинул деревню девять или десять лет назад.

5) Точно так же она разнервничалась – и сказала нечто такое, что не согласовывалось с другими ее словами, – когда я спросил ее, не надевала ли она макинтош Роберта, выходя на улицу.

Теперь, с учетом «признания» Роберта, все эти моменты поддавались новой, более невинной интерпретации, а именно: Джанет знала о том, что Освальд вернулся, и подозревала, что Роберт убил его, но больше всего тревожилась о том, как бы следствие не установило ее роли в сговоре относительно мнимого самоубийства Освальда.

Но тут (6) происходит история с глиняной головой. В своем «признании» Роберт элегантно обходит этот вопрос, он говорит, что использовал Джанет «как слепое орудие, когда ему понадобилось выяснить, действительно ли это Финни взял голову Освальда». Однако если Джанет была не более чем «слепым орудием», если она еще не знала, кем был убитый, то почему она спровоцировала Мару сделать голову Роберта ? Откуда она могла знать, что убитый чертами лица напоминал ее мужа и что таким образом легче будет заставить Финни повторить его действия той ночью? Эти и был тот главный вопрос, который я решил в то время не задавать ей.

Но еще более компрометирующим было (7) неожиданное признание Джанет, что Финни ее сын. Во-первых, полиции не удалось получить даже намека на доказательство того, что это правда. Во-вторых, если бы даже это было правдой, то невозможно вообразить, чтобы такая гордая женщина, как Джанет, могла в этом признаться – разве что в отчаянной попытке избежать еще более серьезной ситуации, когда над ней нависла смертельная угроза. Она и в самом деле сделала такое признание, когда не было другого способа выйти из трудного положения, чтобы придать вес своему объяснению, будто бы весь фокус с глиняной головой был придуман для защиты Финни. Я просто не мог поверить, чтобы женщина с характером Джанет могла сделать такое страшное признание только для того, чтобы защитить Финни или даже своего мужа, защитить кого угодно, но не себя. Больше того, по собственным показаниям Финни, именно Джанет не велела ему отвечать на вопросы полиции.

Все это указывало на соучастие Джанет в преступлении, но не доказывало, что именно она нанесла смертельный удар. С другой стороны, по моральным соображениям я уверен, что Роберт этого не делал ; значит, если принять это на веру и, кроме того, обратиться к таким уликам, как кровь на макинтоше и т. п., это должна была сделать Джанет.

Я убежден, что, несмотря на самые серьезные мотивы, которые Роберт перечисляет в своем так называемом «признании», у него была серьезнейшая причина оставить брата в живых. Здесь мы подходим к основе основ этого дела – поэзии Роберта.

Я начал понимать это в тот июньский день, когда впервые встретил Роберта Ситона. Об этом говорили и мимолетно брошенная коротенькая фраза о курах, у которых «всегда какой-то неприкаянный вид»; и следы заброшенных увлечений; и тоскующие глаза человека, которому все наскучило; и страдальческое выражение на его лице, когда Джанет заговорила об эпической поэме о войне 1914 года, которую, как все думали, он писал многие годы, но следов которой я не обнаружил ни в одной из его черновых записных книжек; и, наконец, и прежде всего его интерпретация сказки о Спящей красавице. «Вы никогда не задумывались, почему она все-таки осталась в своем дворце, что ее там удержало? Думаю, это были розы, а не колючки». И – «королева убрала все прялки». Типичный фрейдовский поворот: в классической сказке их прячет король; Роберт таким образом выражал свою подсознательную обиду на Джанет, свой внутренний протест против нее, против Плаш-Мидоу и всего, что с ним связано, потому что они лишили его творческой силы, и он перестал писать стихи.

В итоге «бедняжка принцесса с ума сходила от безделья, ей ничего не оставалось, кроме как предаваться мечтаниям и восхищаться собственным отражением в розах». Этой бедной девочкой-принцессой была его Муза. И что еще важнее, Реннел Торренс, в порыве ярости выкрикивая обвинения в лицо Роберту, выразился так: «Придет день, и с тебя спросится за твой талант, за то, как ты им распорядился. И тогда тебе придется держать ответ. Но что ты скажешь? – Я похоронил его, Господи, похоронил под ворохом роз». Реннел очень хорошо знал, что Роберт многие годы ничего не писал.

И потом Роберт продолжил свою мысль, сказав: «Я не верю в Прекрасного принца. Он так и не пробрался сквозь заросли; для этого нужно было быть Чудовищем». И вот откуда ни возьмись появилось Чудовище – Освальд Ситон. Роберт воспользовался шансом: он получил возможность расстаться с Плаш-Мидоу (с совершенно спокойной совестью, потому что Освальд был его законным владельцем), вырваться из столбняка, из каталептического транса, в который погрузилась в этом доме его Муза; вернуться к условиям, какими бы суровыми они ни были, которые когда-то позволяли ему творить. Убить Освальда для него значило покончить с последним шансом освободить в себе творца, созидателя.

Но как, как мне убедить в этом Блаунта? Он исключительно умный, талантливый человек и мыслит довольно широко; но как может сотрудник Скотленд-Ярда, да и вообще любой нетворческий человек понять, что́ движет художником, какая непредсказуемая сила заставляет его обрекать самого себя и своих близких на нищету, унижения, подчиняться случайным капризам или невыносимой рутине во имя того, чтобы выжать несколько драгоценных капель бессмертия?

Я и сам некоторое время заблуждался, обманутый отсутствием у Роберта интереса к убийству. Я принимал это за невиновность, и он, конечно, не был повинен в самом акте убийства. Возможно, будучи человечным по натуре, он получал определенное удовлетворение от собственного альтруизма, помогая Джанет заметать следы ее преступления. Но огромные перемены, которые произошли в Роберте Ситоне после моего первого посещения Плаш-Мидоу в июне: бросившиеся мне в глаза живость, энергичность, приподнятость, какая-то светлая ясность, – были результатом того, что он снова стал писать стихи.

Как он говорит, по иронии судьбы это было результатом смерти Освальда – и главным для него результатом. А тот факт, что он наконец вновь был занят работой, для которой был предназначен самой природой, и что он знал, как это прекрасно, позволял ему чувствовать себя невероятно отрешенным от окружающего мира и происходящих в нем событий; в разговорах с Блаунтом и со мной он казался умным, но сторонним наблюдателем. По сравнению с поэмой, которую он создавал, следствие по уголовному делу было незначительной помехой – игрой, для участия в которой у него теперь доставало энергии и в которой он принимал участие с некой бесстыдной легкостью, почти получая от нее удовольствие.

Кульминации эта игра достигла в той точке, когда Роберт сделал вызывающее, но в буквальном смысле точное заявление: «Я готов поклясться под присягой, что не видел Освальда живым после его исчезновения десять лет назад».

Не стоит преувеличивать: Роберт не вел себя безответственно. Просто на некоторое время социальная ответственность отступила перед более насущным долгом: он должен был заняться тем, что предначертано ему Отцом Небесным. И если порой казалось, что Роберт относится к смерти Освальда с эдакой игривой небрежностью, – то только потому, что он вел себя как человек, приговоренный к смерти и смотрящий на мир остальных людей словно на нечто совершенно нереальное. Потому он заслуживает известного снисхождения.

У меня нет сомнений: Роберт знал, что для него это дело могло иметь только один конец. У него было золотое сердце. Он пытался устроить все таким образом, чтобы никому больше не пришлось страдать. Мне никогда не забыть, как редактор местной газеты сказал о первой жене Роберта: «Если говорить по существу, то это его поэзия ее убила». Наверное, такое же чувство было у Роберта и в отношении Освальда и Джанет: не пригласи он Освальда приехать, намереваясь сбросить с себя парализующее бремя Плаш-Мидоу, и Джанет никогда бы не оказалась под угрозой виселицы.

История повторяется: заложенный в гении потенциал разрушения снова отомстил за себя…

Боже, как бы он посмеялся над всеми этими пышными словами! «Я написал признание, так поступайте, ради Бога, так, как положено в подобных случаях, и избавьте нас от претенциозного анализирования и чтения моралей!» Я так и слышу, как он произносит эти слова. Но ведь его письмо ставит передо мною трудную моральную проблему. С одной стороны, в основе его лежит ложь и оно может и не убедить полицию, а предать его гласности означало бы несправедливо опорочить великого и доброго человека, бросить тень на его славу. С другой стороны, если полиция примет признание, это будет означать, что Лайонел отделается сравнительно легко, а Джанет будет спасена от виселицы или пожизненного заключения (хотя ее участие в сговоре с целью организации мнимого самоубийства Освальда, несомненно, станет предметом уголовного разбирательства), и, следовательно, последние желания Роберта будут выполнены.

Как я могу пренебречь ими? Но с другой стороны, как я могу позволить, чтобы имя поэта было обесчещено? Кто я такой, чтобы скрыть правду или помешать торжеству справедливости? Но что же лучше для правды и справедливости – уничтожить его письмо или передать властям?

Хоть бы кто-нибудь подсказал мне.

Минута на убийство

Для того чтобы успокоить публику, спешу сообщить, что правительственного учреждения, в котором происходит действие этой книги, никогда не существовало и существовать не могло. Заверяю бывших своих коллег, которым посвящаю эту книгу, что все неприятные, бестолковые, некомпетентные или преступные персонажи, фигурирующие в ней, – плод моего воображения, в то время как все обаятельные, умные и благородные взяты из самой жизни.

Н.Б.

Письмо, пахнущее духами

Уборщица поднялась с колен, собрала ведро, щетку и тряпки и заковыляла к двери. Здесь она, как всегда, остановилась, довольно улыбнулась и сказала:

– Та-та-та, мистер Стрейнджуэйз, всего хорошего. – И направилась, громыхая ведром, в кабинет заместителя директора.

Миссис Смит пребывала на седьмом небе с тех пор, как два года назад популярный актер, выступая по радио, пропел настоящий панегирик некой абстрактной миссис Смит, уборщице с распухшими от подагры коленями и львиным сердцем, которая под свист бомб убирает государственное учреждение, олицетворяя собой всех неукротимых уборщиц Великобритании, что выполняют свой долг с болью за общее дело в груди и крепким кокни [4] на устах. Миссис Смит восприняла эту дань восхищения на свой счет и с той поры держалась с правительственными чиновниками высокого ранга на равных, а с теми, кто помельче, даже несколько высокомерно.

Найджел Стрейнджуэйз, как повелось, сдул пыль со своего стола и вытряхнул в окно вчерашние окурки. Было девять утра. Он любил приходить на работу пораньше, пока тебя не отвлекают ни телефонные звонки, ни коллеги со своими разговорами. До десяти часов министерство военной пропаганды будет погружено в тишину, нарушаемую только громыханием ведра миссис Смит да торопливыми шагами какого-нибудь чиновника, не успевшего поддаться расслабляющему воздействию атмосферы, воцарившейся повсюду после Дня Победы. Найджел вынул лист с сочиненными Брайаном Инглом подписями к фотографиям.

«Стремительные и неотразимые, как пучок стрел, брошенных рукой Немезиды, – читал он, – «спитфайеры» бомбардируют скопления немецких железнодорожных составов в районе Гельзенкирхена».

Он заменил «бомбардируют» на «атакуют». На полях написал: «Стрелы рукой не бросают». Взглянул на фотографию, для которой предназначалась подпись, и дописал: «Это “тайфуны”». «Добрый старина Брайан, – подумал он, – неисправимо неточен, непобедимо романтичен, никогда не полезет в карман за неправильным словом или неуместной метафорой, – но что бы мы делали без него?» Бедный Брайан целых пять лет занимается этим делом и умудряется вкладывать в него все тот же восторженный и абсолютно некритичный энтузиазм, который в предвоенные годы сделал его ведущим литературным критиком «Санди клэрион». Джимми поступил правильно, выбрав его для этой работы. Джимми вообще с умом подбирал свой штат. Потому и стал первоклассным директором. С самого начала он твердо заявил: «Нет, мне в управлении не нужны специалисты, мне нужны люди, которые верят в то, что говорят. Мы не будем говорить с народом о войне, держа в кармане дулю». Как же он был прав! Когда Брайан Ингл уверял публику, что эскадрилья «спитфайеров» (они же «тайфуны») – пучок стрел, брошенных рукой Немезиды, люди верили ему, потому что им было ясно: это – справедливая война. Найджел взял листок и стер «Стрелы рукой не бросают».

Открылась дверь. Шаркая ногами, вошел курьер с кипой папок и бумаг в руках. Как всегда, беспомощно оглядев комнату, он нетвердой походкой прошествовал к столу Найджела и вывалил часть своего груза в корзинку для исходящих, после чего мрачно изрек, что утро сегодня необычно хорошее для этого времени года. Как всегда, Найджел переложил стопку из корзинки для исходящих в корзинку для входящих. Да, утро хорошее, согласился он, взглянув в просвет между темными полосками, которыми хозотдел заклеил окно после того, как от взрывной волны потрескались стекла.

– Мы еще и половины не испытали, – трагическим тоном произнес курьер.

– Половины чего?

– Попомните мои слова, сэр. Когда наступит мир… ну, я хочу сказать, настоящий мир, в стране начнется хаус. Самый настоящий ха-ус.

Найджел быстро перевел: «хаос».

– Почему вы так считаете? – спросил он.

– А вы сами подумайте. Миллионы парней научились на войне убивать, да еще как убивать!.. Посмотрите только на морских пехотинцев: рукопашный бой, никаких автоматов, раз-два, и нету человека. И вот такой парень приходит домой, и что он видит?

– Ха-ус, – невольно ответил Найджел. – То есть я хочу сказать…

– Вы уже сказали. Жену его увел какой-то хлыщ, в доме откуда-то взялось еще двое детишек, на его рабочем месте сидит тыловая крыса, – что ему делать? Сами понимаете – стрелять. Насилие порождает насилие, вот что говорит этот паршивый Олдос, как там его, Аксли [5] . И таких парней – миллионы. А вот после моей войны, – продолжал курьер, тыча пальцем в наградные ленточки медалей 1914–1918 годов на своей темно-синей форме, – было совсем по-другому. Все мы, кто пришел с войны, имели все и могли жить спокойно. И мы были до смерти напуганы. Можете обижаться, сэр, если я говорю страшные вещи, но на этой войне мало их обстреляли, пусть мне пусто станет, если это не так. Теперь посмотрите, какой они придумали план демобилизации…

Поразглагольствовав минут десять на эту животрепещущую тему, курьер хмуро кивнул Найджелу и заковылял к выходу, в дверях обронив большой конверт с грифом «Совершенно секретно. Особо важно», две папки и розовенькое, пахнущее отнюдь не казенным одеколоном письмецо, адресованное Джеймсу Лейку, эсквайру, кавалеру ордена Британской империи. Окликнув незадачливого курьера, Найджел водрузил конверт и две папки на кипу в его руках. Письмо же он решил отнести собственноручно – лучшего предлога поболтать с Нашей Блондиночкой не придумать.

Наша Блондиночка, как все в Управлении наглядной пропаганды называли личного секретаря директора Ниту Принс, представляла собой наглядную пропаганду во всей ее красе и мощи. По словам Мерриона Сквайерса, специалиста по художественному оформлению, она сочетала в себе кричащую привлекательность плаката, загадочность поэтического образа, обаяние станкового портрета с бесценной посредственностью подписей Брайана Ингла. В лучших традициях Управления наглядной пропаганды она умело скрывала деловитость под маской напускной рассеянности, дилетантизма и поверхностности. В тот момент, когда Найджел вошел в ее комнату, она, склонившись над столом, беспомощно рылась в горе документов, буквально вылезающих из корзинки для входящих. Ее светлые волосы рассыпались по лицу.

– Хелло, Нита.

Она выпрямилась, демонстрируя свою высокую, прекрасно сложенную фигуру и весь блеск своего утреннего макияжа.

– А, это вы? – сказала она. – Вы только взгляните на эти входящие! Иногда я просто понять не могу, как мы вообще успеваем что-то делать.

– Мы успеваем, ибо британский народ, вынув меч из ножен, не вложит его обратно, пока плечом к плечу с отважными союзниками не отрубит последнюю голову у гидры тоталитарного агрессора.

– А я думаю, мы не вкладываем его в ножны потому, что меч намного легче вытащить, чем вложить. Разве вы не видели такое в театре? Что там у вас?

Найджел протянул розовый надушенный конверт:

– Еще одно любовное послание боссу. Старик Керби обронил его в моей комнате.

Восхитительное личико Ниты Принс не изменилось ни на йоту; на нем не было и намека на самодовольство, свойственное женщинам, уверенным в силе своих чар и не опасающимся конкуренток. Она протянула руку, чтобы взять конверт; и тут на ее столе зазвонил телефон.

– Алло. Управление наглядной пропаганды. Да?.. Нет, директор на совещании. Я его секретарь. Чем могу быть полезна?.. Ах, мистер Снейт! Доброе утро…

Нита Принс закатила глаза, всем своим видом показывая, как тот ей надоел, и, отстранив трубку от уха, стала копаться в сумочке в поисках сигарет. Найджел поднес ей прикурить. Трубка вовсю верещала и булькала.

– Послушайте, – сказала Нита, дождавшись первой же крохотной паузы, – сейчас мы работаем с вашим буклетом. Через две недели покажем вам верстку… – Телефон снова разразился серией потусторонних звуков. – Да-да, естественно, мы очень хорошо понимаем срочность вашей работы. Мы очень сожалеем, что вам приходится ждать, – медоточивым голосом продолжала Нита, – но у нас возникли проблемы с материалом по эмбарго – мы до сих пор не получили его от цензора… Что?.. Нет, военно-морского цензора. Вашего цензора, мистер Снейт… – Нита показала невидимому мистеру Снейту, который на мгновение умолк, язык. Атмосферные разряды в трубке возобновились. – Ну, это совсем другое дело. Вам нужно переговорить с начальником редакционного отдела.

Найджел подался к двери.

– Некомпетентный дилетант? Ах что вы, мистер Снейт! Может быть, вы переговорите с ним сейчас, он как раз тут, в комнате… Нет?.. Ну хорошо, только, боюсь, у директора сегодня не будет времени. Сейчас посмотрим. – Не заглядывая в расписание, Нита отбарабанила список встреч и совещаний, на которых должен был присутствовать директор. – А завтра… о, вы не сможете завтра? Ну что же, в таком случае вам ничего не остается, кроме как положиться на нас. Мы выдержим названные сроки… Да, получается чудесно. Оптовики уже заказали более семисот тысяч экземпляров, материал переводится на шесть… нет, на восемь иностранных языков, насколько я знаю… Да, буду держать вас в курсе. Всего хорошего, мистер Снейт.

– Не человек, а счетная машина, – сказал Найджел. Затем, почувствовав, что слегка перебрал, продолжил: – Не могу понять, как вы помните все эти цифры.

– О, я ничего не забываю. Такая уродилась.

– Чего это он кипятится?

– А, по поводу нового заказа из тихоокеанской серии. Глупый старый индюк. Этих чиновников по связям с общественностью нужно просто убивать. А Снейта – в первую очередь. Когда он говорит по телефону, у меня в ухе свербит. А если уж собственной персоной заявится, то совсем пропало дело…

– Будь я морячком на Тихом океане, – мечтательно протянул Найджел, – я бы хотел получать не буклеты с изображениями бамбуковых хижин и затасканными байками про историю Меланезии да про то, что туземцев обижать нельзя, а большие цветные фотографии шикарных девочек, чтобы можно было их повесить над койкой. И девочки должны быть все похожи на вас…

– Тогда вам стоит поговорить с Джимми и предложить ему изменить издательскую политику, – ответила, улыбнувшись уголками рта, Нита. – Вы уйдете наконец? Вам что, делать нечего? Но раньше давайте письмо.

Найджел кинул письмо ей на стол. В дверях он обернулся. Нита сидела, уставившись на письмо, лежавшее там, куда он его бросил, и в ее взгляде застыл ужас, словно она увидела на своем столе ядовитого тропического паука. Видно было, что она боится притронуться к нему. Она сидела, судорожно сцепив пальцы на коленях.

– Оно не кусается, – проговорил с порога Найджел. Нита Принс вздрогнула.

– А ну вас к черту, Найджел! Идите или туда, или сюда! Терпеть не могу, когда стоят в дверях… Извините, я сегодня какая-то нервная. Этот несносный Снейт…

«Э-э-э, нет, – подумал Найджел, – со Снейтом ты имеешь дело почти шесть лет, и до сих пор все было хорошо. Дело в письме. А поскольку ты его не распечатала, то дело, видимо, в почерке, которым написан адрес. Почерк принадлежит кому-то, кто не должен писать Джимми. Или кому-то из твоей прошлой жизни?.. Впрочем, ладно. Меня это не касается».

Однако неистребимое любопытство, которое заставляло Найджела постоянно совать нос в жизнь других людей, не позволяло ему оставить это дело просто так. Никогда еще не доводилось ему видеть восхитительную, неотразимую мисс Принс такой обескураженной, совершенно выбитой из колеи. Даже летом прошлого года, когда рядом с их министерством с регулярностью пригородных электричек падали вражеские бомбы и от их взрывов вздрагивало и качалось все здание, Нита не покидала своего стола. Она вела протоколы, успокаивала взбудораженных сотрудников, непрестанно звонивших по телефону, и ее неизменно окружал некий нимб неуязвимости. «Любая уважающая себя бомба дважды подумает, прежде чем назначить Нашей Блондиночке свидание», – заметил как-то Меррион Сквайерс. Но Сквайерс, как он сам не преминул признаться, принципиально не доверял блондинкам.

Водворившись снова за свой стол и механически просматривая рукопись под названием «Военная история наших четвероногих друзей», присланную каким-то восторженным любителем животных с просьбой опубликовать ее за казенный счет в виде книги с иллюстрациями («У меня есть великолепные снимки моей собачки Мопкинс, которая во время воздушных налетов, едва начинали выть сирены, всегда лаяла, предупреждая меня»), Найджел думал о том, как же мало он знает своих коллег. С 1940 года до самого последнего времени они работали как черти, по десять или даже по четырнадцать часов в сутки – все, за исключением Эдгара Биллсона, одного из вольнонаемных служащих, который, работая у них, свято соблюдал свои права и ровно в пять вечера с котелком, зонтиком и портфелем (в котором ничего не было) отправлялся домой. Год за годом они работали целыми днями бок о бок и знали друг друга, как циферблат собственных часов; но о личной жизни товарищей по работе – как о работе часов, пока они в полном порядке – никто понятия не имел. Известно было, что Меррион Сквайерс не верит блондинкам, что у Брайана Ингла больное сердце, что Эдгар Биллсон живет в Пиннере, а Джимми Лейк женат на прелестной тихой женщине, которая предоставляет ему полную свободу действий. Но теперь, когда худшее было позади, подобные сведения больше не удовлетворяли пытливый ум Найджела.

К примеру, была ли Нита Принс любовницей Джимми? Управление в большинстве своем полагало, что да, была. Но у Найджела не хватало времени разузнать это поточнее, да и желания такого не было. Или: представляет ли себе Брайан Ингл, почитающий ее, как сокровище Святого Грааля, что она за человек? А он сам, Найджел, представляет? Или: почему Харкер Фортескью, обычно бесцеремонный и резкий на язык, не может приструнить Мерриона Сквайерса, который довольно часто непочтительно отзывается о нем в присутствии подчиненных Харкера? Или вот еще: раздувается ли индюком Эдгар Биллсон у себя дома так же, как в министерстве?..

«Заведу-ка я новую папку, – сказал себе Найджел, – и назову ее «Особо секретное»; это будет досье на управление. Посмотрим, много ли материалов сумею я набрать на коллег за несколько месяцев, что осталось провести на государственной службе. Я буду все собирать в эту папку. А в тот день, когда закончится моя служба, сожгу досье. Нужно понемногу набивать руку. Кто знает, не пробьет ли час, когда мне придется снова заняться расследованием преступлений? Впрочем, упаси меня Боже!..»

Его мысли были прерваны приходом Брайана Ингла. Это был суетливый полноватый коротышка с прилизанными волосами; казалось, он не умел передвигаться иначе как трусцой. Он и сейчас не вошел, а вбежал, остановившись перед столом Найджела и едва ли не виляя хвостом.

– Ах да, подписи, – вспомнил Найджел. В карих глазах Ингла бегали огоньки никогда не угасающего энтузиазма. – Я там предложил одно-два изменения. Эти самолеты, конечно же, «тайфуны». И…

– Конечно-конечно, – не дал ему договорить запыхавшийся Брайан. – Но тебе понравилось? В целом? Нормально, ты думаешь? Немножечко не того, не риторично?..

– Нет, вполне сойдет. С моими поправками, – твердо добавил Найджел.

По опыту он знал, что Брайан Ингл влюблен в собственные слова. Во все без исключения. Он вполне способен был вставить их обратно в последние гранки. Между ними велась настоящая позиционная война; Найджел даже придумал специальную систему перепроверки гранок – главным образом для того, чтобы помешать Инглу протаскивать свои варианты.

– Знаешь, что меня поражает? То, как ты умудряешься все это так долго в себе хранить.

– Хранить? Что хранить?

– Да вот это. Священный огонь. Война с немцами кончилась, а ты выдаешь подписи к фотографиям, словно на дворе еще сороковой год.

– Ты меня разыгрываешь, что ли?

– Нет. Просто мне кажется, вряд ли твой пыл, так увлекавший читателей в начале войны, уместен в издании, посвященном ее концу. Эта тема умерла. Публике наскучили статьи, фотографии, выставки, фильмы о войне. Мы выпускаем нашу продукцию потому только, что ряд министерств никак не может побороть пристрастия к саморекламе. Пристрастия, которое, должен со всей самокритичностью признать, мы же сами в них и пробудили. А может, они просто не могут выдержать, чтобы еще сотня тонн бумаги не была выброшена на ветер, как уж это заведено у чиновников. И… О чем это я?

– Не дай Бог, Джимми услышит, что ты такое тут говоришь, – хихикнул Брайан. – Но давай серьезно… Если ты имеешь в виду, почему я по-прежнему отдаю этому делу все силы, в то время как речь идет только о том, чтобы использовать оставшуюся бумагу… кстати, весьма неуклюжая метафора! Ну так вот: могу сказать тебе, что мне просто нравится писать. Писать вообще, что угодно…

Ингл произнес это задумчиво, прислушиваясь к себе, что совершенно не походило на его обычные, быстрые и торопливые, высказывания. На сердце у Найджела потеплело. Ему уже не хотелось держаться с этим маленьким человечком официально.

– А еще потому, что ты долго пытался попасть в армию, но каждый раз получал отказ по здоровью и в конце концов решил, что тебе ничего другого не остается, как загонять себя до смерти на ниве пропаганды.

Как истый англичанин, Брайан Ингл на какой-то миг окаменел, придя в смущение от такого интимного тона. Затем неожиданно растаял:

– А, вздор! То же самое можно сказать про каждого из нас. Нет, если уж говорить начистоту, у меня есть все, что нужно писателю, кроме главного – воображения. Любопытство, наблюдательность, трудолюбие, духовный настрой – все атрибуты налицо. Но я не умею придумывать. Поэтому я стал критиком, книжным обозревателем. А теперь сочиняю подписи под фотографиями: они дают мне идеи, будят фантазию. Мне остается только пройтись по канве разноцветными нитками.

Будь Найджел способен смущаться, теперь наступила бы его очередь. Но он давно привык относиться к людям, к их поведению с максимальной бесстрастностью, не примешивая сюда эмоций.

– Тебе нужно жениться, – сказал он, как бы подводя итог.

Ингл снова замолчал, предавшись затяжному раздумью. Можно было подумать, он изучает вопрос во всех возможных аспектах – об этом свидетельствовал отсутствующий взгляд его карих глаз. Впрочем, возможно, он просто еще раз смутился.

– Ах, где ты, юность?.. – несколько загадочно ответил он наконец. – Не исключено, что ты прав. Беда в том, что у меня очень высокие требования к женщинам. Высокомерные интеллектуалы сказали бы: лучше относись требовательнее к своим рецензиям, – добавил он, скривив губы.

По-видимому, тут должны были последовать новые откровения; но в этот момент, словно от взрыва бомбы, распахнулась дверь, и в комнату влетела Памела Финлей, помощница Найджела.

– Всем привет! Извините за опоздание, Стрейнджуэйз. Была у зубного врача. Фу, какая духота!

Она промчалась мимо Найджела, за ней со стола взлетели бумаги, и комната стала походить на воздушный коридор позади промчавшегося экспресса. Памела подлетела к окну и широко распахнула его. Стоя перед окном, она сделала несколько глубоких вдохов, завершив их парой гимнастических упражнений. Брайан Ингл в это время прыгал по комнате, собирая разлетевшиеся бумаги.

– Наверно, придется мне купить себе палку с гвоздиком на конце, как у уборщиков в парках, – добродушно заметил Найджел. – Мне всегда хотелось быть уборщиком в парке.

– Получите ваши листья, мисс Западный Ветер [6] , – с напускным смирением произнес Брайан.

– Мисс что?.. Ах, опять эти ваши интеллигентские штучки! Шелли, верно? Ага! Ладно, за работу!

В бешеном темпе, будто избавляясь от пропитанной ядом рубашки кентавра Несса, она сорвала с себя пальто, плюхнулась за свой стол и с ужасом воззрилась на кипу бумаг перед собой.

– Мы с Брайаном говорили о женитьбе, – сказал Найджел. – По-нашему, знаете, по-интеллигентски.

– Еще не пробило, – решительно заключила мисс Финлей.

– Не пробило?

– Не пробило. То есть если говорить о перспективах Ингла. Он ей не нужен. И могу вас заверить, Ингл, вам просто повезло, что вы тоже ей не нужны. Поражаюсь, как это мужчины…

Побагровевший Брайан Ингл сгреб со стола Найджела свои подписи и фотографии и пулей вылетел из комнаты.

– От женской бестактности у меня просто кровь леденеет, – качая головой, заметил Найджел.

– Ай, бросьте! Почему это вы, мужчины, боитесь смотреть правде в глаза?..

Тут Памела Финлей окунулась в поток местной телефонной сети, демонстрируя свою знаменитую способность вести одновременно два разговора.

– Три пять девять три… Всем известно, что Наша Блондиночка… Алло, три пять девять три? Блоггз? Говорит ассистент мистера Стрейнджуэйза. Где гранки? Дальневосточная серия, номер четыре… это настоящий банный лист, но пристала она не к Инглу… Но вы же обещали их изготовить вчера… Увы, это он пристал к ней… Скажите правду, Блоггз. Вы уже начали их вычитывать?.. Ему нужна не жена, а мамочка… О, корректоры почти уже закончили? Я это уже сто раз от вас слышала… и уж тем более не куртизанка… Я знаю, что у вас по горло работы, у нас, между прочим, тоже. Крайний срок для печатников – пятнадцатое число. Мистер Стрейнджуэйз должен получить их точно к полудню. Если нужно, я могу сама прийти за ними.

Угроза, по-видимому, возымела действие. Мисс Финлей грохнула трубку на рычаг, когда мембрана еще кудахтала о безоговорочной капитуляции, и продолжила второе направление беседы.

– Все-таки Наша Блондиночка – по-своему однолюбка. Мужчины у нее – всегда по одному. Вот и все, что это значит. Кажется, она была помолвлена с Чарльзом Кеннингтоном, когда он здесь работал. Не успел он уйти, она уже с Джимми. Должна признать, с ним она не расстается уже давно. Может, он пришелся ей по душе? Но это ей не мешает кружить головы всем вам, мужчинам. А вы распустили слюни. Бедненький Ингл!.. Дело в том, что она по-другому не может. Нужно отдать ей должное…

– Ну уж, ну уж, – возразил Найджел.

– Давайте-давайте, говорите.

– Говорить что?

– Скажите, что я ревную. Конечно, ревную! Любая нормальная женщина будет ревновать. Весь этаж кишмя кишит женихами, и все вьются вокруг Ниты. Потрясающе несправедливо, когда товар первой необходимости распределяется таким образом.

От безудержного раската смеха, которым разразилась мисс Памела Финлей, задрожала перегородка, и так достаточно пострадавшая от взрывов немецких бомб. Из соседней комнаты, где был кабинет заместителя директора, немедленно раздался предупреждающий стук.

– И Фортескью тоже? – спросил Найджел.

– О, наш Харки – тихий омут, в котором водятся черти.

– Знаете, о чем я подумал? – задумчиво сказал Найджел. – Мы так мало знаем друг о друге! Нет, сплетен у нас сколько хочешь. Но нет серьезного интереса: ни доброжелательного, ни даже от злобы. Мы слишком отдавались работе, чтобы думать о личном. Или, во всяком случае, не давали личному воли, чтобы не повредить работе управления… Ведь нам всем хотелось трудиться ради победы. Да и воздушные налеты заставляют терпимее относиться к тем, кто вместе с тобой переживает опасность. Но теперь, когда напряжение спало, вы не думаете, что подавлявшиеся до сих пор страсти вылезут наружу? А может, это уже началось?

– Вы имеете в виду, что в управлении начинают сводить счеты?

– Кое-кто – да. Вам не кажется?

– Дайте подумать.

У мисс Финлей слова обычно не расходились с делом.

Она наморщила лоб, закрыла руками свое широкое цветущее лицо, пробежала пальцами по курчавым волосам.

– Я стараюсь вспомнить… Да, конечно, это было в четверг… В предыдущий четверг. Была моя очередь дежурить во время ленча у телефона. Так вот, только я уселась с вязаньем, как в дверь заглянул заместитель директора и сказал, что я могу погулять, он будет у себя и ответит на все звонки. Мне это показалось немного странным. Обычно Харки не очень-то балует рядовых сотрудников. Ну ладно, я заскочила сюда, походила из угла в угол и только собралась пойти в столовую, как слышу: в комнате у зама идет крупный разговор. Он… и вы ни за что не догадаетесь, кто еще! Даю две попытки.

– Генерал Эйзенхауэр.

Памела Финлей расхохоталась со всхлипом, как умела только она.

– Не валяйте дурака! Это был прощелыга Биллсон.

– Харки разносил Биллсона? Что в этом странного? Мы все его ругаем. Нужно указывать этим выскочкам их место.

– Нет, самое смешное – кричал Биллсон. Вы же знаете, какой он корректный. Почтительность перед вышестоящими и все такое прочее. Но здесь почтительностью не пахло. Конечно же, через стену я не могла все расслышать. Но они так орали! Особенно Биллсон. Я так прижималась к стенке, что у меня, наверно, до сих пор на ухе мозоль. Я точно слышала, как Биллсон сказал: «Даю вам последний шанс». Потом, не сразу, Харки ему ответил, очень холодно: «Вы, Биллсон, в безвыходном положении, и вы это сами знаете». Потом что-то вроде: «Пропадите вы пропадом, меня это не касается». У меня сложилось впечатление, что Биллсон угрожал заму, а тот тоже в долгу не остался.

– Забавно! Что-нибудь еще разобрали?

– Только имя. Принс. Оно у них с языка не сходило.

– Боже мой! Опять Нита?..

– Ага. И это все. Впрочем, нет: когда я пошла в столовую, Биллсон пулей вылетел из кабинета зама и пронесся мимо меня с таким выражением на лице, какого я никогда не видывала.

– Что же это было за выражение?

– Абсолютно бешеное. Нет, «бешеное» – не то слово. – Памела Финлей потеребила волосы, будто искала нужное слово в них. – Отчаянное. Как у загнанного зверя! – победоносно выпалила она. – Вам это что-нибудь говорит?

– Все очень просто. Биллсон разнюхал, что зам крутит с Нитой, и попробовал его шантажировать. Зам, однако, не растерялся и напомнил Биллсону, что тот сам в безвыходном положении, в тупике, потому что у него, Биллсона, целый выводок из восьми незаконнорожденных детей, которых ему принесла Нита.

На этот раз комната буквально заходила ходуном от могучего смеха мисс Финлей. Из соседней комнаты снова раздался стук. Потом зазвонил телефон.

– Это вас, – сказала мисс Финлей.

Голос секретарши Харкера Фортескью произнес:

– Заместитель директора свидетельствует свое почтение и просит мистера Стрейнджуэйза купить для своей помощницы глушитель. А еще он хочет видеть вас после кофе у себя. Конец сообщения.

Вскоре из коридора донеслось громыхание тележки, и пронзительный голос завопил:

– Кофе! Кофе!

Мисс Финлей схватила две чашки и выскочила из комнаты. Через минуту кофе стоял на столе.

Найджел отхлебнул жидкость, которую в министерстве военной пропаганды называли кофе. С годами этот почти бесцветный напиток, который, по всей вероятности, варили из желудей, старых посудных полотенец и полыни, нисколько не менялся. Мисс Финлей, испытывавшая к Найджелу теплую, почти материнскую привязанность, имела привычку подбрасывать ему в чашку два-три кусочка сахара из собственных запасов, но и они не спасали напитка.

– Тот, о ком я думал, еще выше, – задумчиво протянул Найджел.

Мисс Финлей сдвинула брови, пытаясь сосредоточиться, как ребенок, решающий в уме трудную задачу.

– Да, повыше, – продолжал Найджел. – Сам Джимми начинает сдавать, вы так не думаете?

– Не знаю, что и сказать. В таких заоблачных сферах я не вращаюсь.

– Конечно, спустя шесть лет оно и не мудрено… Но у меня такое ощущение, что это не просто усталость от войны.

Найджел замолчал. Он думал. «У Джимми – поразительная жизненная сила, в самые трудные времена он всем нам помогал. Он собрал эту машину и поддерживал ее в рабочем состоянии, он невероятно тактичен, никогда не сделает неверного шага, особенно если речь идет о его персонале, а ведь мы народ ужасно пестрый и неуживчивый! Но в последнее время я иногда чувствую, что у него уже не та хватка… Ну может, точнее сказать, ему приходится заставлять себя не утратить ее. Порой он рассеян. Иногда лишь усилием воли возвращается к предмету, о котором идет речь. Нет былой быстроты и уверенности, когда нужно принять решение. Чуть-чуть раздражителен, что особенно странно в человеке, который всегда был олицетворением уравновешенности… Что ж, может, это естественно после такого долгого напряжения. Война вот-вот закончится – война с Японией; нас, если повезет, месяцев через шесть распустят, он вернется к прежней работе и ни о чем больше не будет думать. Он хороший малый. Я его полюбил…»

Через пять минут Найджел зашел в соседний кабинет, к заместителю директора управления. Харкер Фортескью говорил с кем-то по телефону. Он пододвинул Найджелу сигареты; тот опустился в роскошное кожаное кресло, предназначенное для самых важных посетителей, и стал терпеливо ждать. После того как он услышал от мисс Финлей эту странную историю, он внимательнее, чем всегда, присмотрелся к своему непосредственному начальнику. Лысая голова, впалые щеки, свидетельствующие о нездоровом пищеварении, холодные рыбьи глаза. Что ж, выглядит он обычно, внешне он тот же. Но Найджел давно уже понял, что это – всего лишь фасад. За невзрачной внешностью, начальственными грубоватыми манерами, тягучим бесстрастным голосом, которым он сейчас распекал кого-то, стоял, несомненно, сколько бы в этом ни сомневались некоторые, очень даже живой человек.

Найджел открывал для себя этого живого человека в течение долгих тяжелых лет, когда они трудились бок о бок день за днем, ночь за ночью, изо всех сил стараясь выполнить все задания, которые как из рога изобилия сыпались на управление из других министерств.

К концу рабочего дня, нередко после полуночи, они, пошатываясь от усталости, отправлялись в столовую, и Найджел поглощал там целый поднос колбасного фарша, маринадов, хлеба, сдоб, бланманже, в то время как Фортескью с трудом справлялся со стаканом молока. За этими поздними трапезами Фортескью и открыл ему свою тайную страсть. Год за годом с каким-то маниакальным упорством он собирал – не автографы, не почтовые марки, не фарфор, не мебель, не этикетки спичечных коробков, не редких насекомых, а то, что называл «мои непристойные картинки». Это не были непристойности в буквальном смысле слова. Это были фотографии знаменитых – или печально знаменитых – людей в неприличных позах или в положении, о котором не обязательно знать другим, – снимки, сделанные по большей части еще до того, как изобрели «скрытую камеру», которая сразу всех уравняла. В поисках подобных сокровищ он объездил весь мир, посещал аукционы, прочесывал лавки старьевщиков, скупал старые фотоальбомы. В его коллекции была очень старая фотография: Толстой отталкивает букет, который протягивает ему глупо ухмыляющаяся жена. Был у него снимок, запечатлевший арест Ландрю [7] ; еще один, сделанный сзади, показывал, как леди Мельба потихоньку загоняет в кусты крокетный шар соперника; была фотография архиепископа, прославившегося проповедью аскетизма, сделанная в тот момент, когда он подносит ко рту целую ложку черной икры. Но жемчужиной его коллекции, утверждал он – и Найджел не сомневался в истинности его утверждения, – был кадр, снятый каким-то адъютантом-сорвиголовой и запечатлевший Гитлера, когда тот зачем-то старается отгрызть кусочек ковра.

– Да, это я понимаю, – говорил Харкер Фортескью в телефон. – Но дело не совсем в этом. Если вы хотите дать полную картину нашего танкостроения, то важно, во-первых, не замалчивать ошибки, допущенные в тридцать девятом – сорок первом годах, и, во-вторых, достойно оценить вклад, сделанный нашими солдатами на фронтах. Это – основа. (Слово «основа» было одной из главных составляющих образа Фортескью как руководителя.) Что вы сказали? Я могу ответить только одно: мы занимаемся этой работой шесть лет и полагаем, что кое-что в этом смыслим. – И без того неторопливая речь заместителя директора стала подчеркнуто медленной; глаза его гипнотически поблескивали, словно завораживая невидимого собеседника. – Конечно, мистер Уолтерс, если вам нужна продукция иного рода, если вам просто хочется пустить министру пыль в глаза, вы можете обращаться непосредственно к печатникам: я полагаю, они делают такие вещи. Мы здесь такими делами не занимаемся, мы свою репутацию ценим, публика привыкла получать от нас правдивую информацию, конечно, в рамках соблюдения государственной тайны, и такая стратегия приносит долгосрочные дивиденды, могу вас заверить.

Фортескью развернул свое кресло с востока на юго-восток; это означало, что кризис позади. Найджел подумал, и не в первый раз, что во время таких разговоров Харки напоминает овчарку, которая неустанно носится, не давая бестолковому стаду разбрестись и направляя его в нужную сторону, время от времени кусает за ногу отбившуюся овцу. Что и говорить, обладая замечательным чувством деталей и трезвым упорством, он был превосходной пристяжной для Джимми. У того – оригинальность решений, широта замысла, такт. У Харки – логика, организаторские способности, умение доводить дело до конца.

Харкер Фортескью неслышно положил трубку на рычаг. Поглаживая себе лысину, он повернулся к Найджелу.

– Так, с этим разобрались. Дальше берите это на себя. Подготовьте документы для оформления заказа. К следующему понедельнику они пришлют план-проспект. Поручите Биллсону предварительно ознакомиться с фотоматериалами. Постарайтесь, чтобы художественный отдел на сей раз работал по вашему графику, а то они за последнее время совсем распустились. Вам придется иметь дело с Уолтерсом, но его я уже усмирил.

Фортескью продолжал давать указания, которые Найджел, казалось, дремлющий в удобном кресле, запоминал. Фортескью давно отказался от попыток заставить Найджела вести записи; он даже позволял себе иногда развлечься, попросив, например, Найджела после жаркого заседания повторить нуднейшее и многословнейшее выступление кого-нибудь из членов коллегии, что Найджел тут же проделывал с точностью магнитофона.

– Теперь давайте посмотрим наш график проектов, – сказал заместитель директора.

Так называлась бумажная простыня, занимавшая полстены и напоминавшая сводную таблицу показателей состояния здоровья пациентов в больнице на пятьсот коек.

– Может, не надо? – пробормотал Найджел.

– Никак не могу добиться, чтобы вы поняли, – сказал Фортескью, – кто-то должен держать пальцы на всех кнопках, иначе у нас будут постоянно происходить сбои или заторы. И это ваша работа как руководителя редакционного отдела, я не собираюсь делать ее за вас.

– Кстати, о сбоях и о заторах, – спокойно вставил Найджел. – Должен заметить, что эта внушительная штука у вас на стене, как бы она ни была вам дорога, к сожалению, не отличается точностью. – Он подошел к графику и ткнул пальцем в одну из линий, нанесенных фиолетовыми чернилами. – Этот проект был одобрен на министерском уровне семнадцатого, а вы только-только довели его до уровня инспектора. Отстаем, Фортескью, отстаем.

Заместитель директора удивленно пошевелил губами.

– Подай-ка мне фиолетовые чернила, милочка, – попросил он свою секретаршу. – И ручку. И линейку.

Однако он так и не успел исправить ошибку, потому что открылась дверь и вошел Джимми Лейк. Бросив на стол Фортескью письмо, он повернулся к окну и сунул руки в карманы.

– Я должен прочитать это?

– М-да, – ответил директор, не оборачиваясь.

Фортескью читал письмо со свойственным ему вниманием. Наконец он произнес:

– Вот это да! Вот это история! Штульц! Вот это да! Вы помните Чарльза Кеннингтона, Найджел? Это от него.

– Но он же убит.

– Ничего не убит! – вмешался Джимми Лейк, все еще уставившись в окно. – Дай прочитать Найджелу.

Письмо было написано на розовых, пахнущих духами страничках крупным беглым слегка витиеватым почерком. Именно этот почерк сегодня утром поверг в транс Ниту. Найджел принялся читать.

...

Мой дорогой!

Бумага совершенно невозможная. У немцев просто удивительно плохой вкус. Конечно, это мой трофей. То есть я хочу сказать, что добыл бумагу у немцев. Я обожаю слово «трофей», а ты? Оно такое энергичное и мужское, оставляет чувство удовлетворения. А я провел некоторое время в фатерланде. Что за несолидный народ: обязательно им надо орать, а если не горлопанят, то стонут. Сейчас они стонут, как сумасшедшие. Последнее время я выступал в женской роли, и в результате, после глупейших, нелепейших приключений в Гамбурге и его окрестностях, мы поймали Штульца. Да, я легонько стукнул его по плечу своей беленькой ручкой. Исключительно неприятный тип. Ничего общего с тем, как я представляю себе красавца – белокурого нордического мужчину. Я с самого начала настроился против него. Мне говорили, он занимался какими-то гадостями в концлагерях, но я терпеть не могу рассказывать о зверствах, поэтому пойдем лучше дальше. Как я сказал, я легонько стукнул этого типа по плечу, а может, не совсем легонько, потому что от неожиданности у него изо рта выскочила капсула – пропуск в Валгаллу, страну почивших арийских героев, так-то вот. Он ее выплюнул, буквально выплюнул, так он перепугался. Что было актом милосердия по отношению к вашему маленькому Чарльзу, потому что я не выношу, когда кто-нибудь умирает от яда, корчась у моих ног, хотя, как уверяют, цианид действует мгновенно. Извини, что мучаю тебя этими омерзительными и печальными деталями, у тебя и своих неприятностей сколько угодно, я в этом не сомневаюсь. Взялся за перо не для этого, а чтобы сообщить: ты не успеешь и оглянуться, как я буду дома. Передаю это письмо с потрясающе прелестным сержантом, он уезжает в отпуск, протащит его через границу и опустит в Англии. Маленький Чарльз не замедлит за ним последовать. Думаю, что приеду двенадцатого. Позвони мне тогда в «Клэридж». Не терпится услышать все новости. Привет Алисе. И Ните, если она еще у тебя. И всем мальчикам и девочкам.

Твоя любящая Берта Боденхайм

(она же Чарльз Кеннингтон).

– Он вернулся? – спросил Найджел, прочитав это примечательное послание.

– Да, я только что звонил ему, – произнес директор, продолжая смотреть в окно. – Завтра утром он придет сюда.

– Мы должны устроить ему прием, – сказал Харкер Фортескью. – Значит, это была легенда, когда о нем сообщили: «Пропал без вести. Считается убитым»?

– Надо думать. – Джимми наконец повернулся к ним. Задумчивое выражение на его лице сменилось улыбкой. – Что за письмо! Батюшки, что за письмо! – Он начал смеяться, буквально сотрясаясь от смеха. Он бросился в кожаное кресло; по лицу его текли слезы…

Беседа за чашечкой кофе

– Та-та-та, мистер Стрейнджуэйз, всего хорошего, – промолвила миссис Смит и, позвякивая ведром, вышла из комнаты.

Найджел открыл окно и опорожнил пепельницу на карниз, огибавший здание на уровне шестого этажа. Внизу стояли поникшие, с жухлой листвой платаны, их раскачивал порывистый ветер. Ветер не прекращался, казалось, все лето; он сметал пыль с развалин домов и бросал ее в глаза лондонцам, действуя им на нервы, которые и без того благодаря пережитым опасностям и лишениям были издерганы до предела.

На таком вот карнизе Меррион Сквайерс прошлым летом устроил свой наблюдательный пункт. Когда начались бомбардировки, в министерстве ввели специальную систему оповещения. Длинный сигнал сирены означал, что район подвергается налету группы самолетов. Если было замечено, что самолет направляется в сторону министерства, раздавались короткие гудки, и персонал, работавший на верхних этажах здания, особенно те, кто сидел с южной стороны, должен был, по инструкции, мчаться к лестнице на северной стороне и спускаться вниз на два-три этажа. Были недели, когда короткие сигналы звучали чуть не целый день и все управление раза два в час бросалось к лестнице; одним словом, работа стояла. Наиболее отчаянные, в конце концов плюнув, оставались на своих местах, если только свист снарядов не раздавался совсем рядом.

И тогда Меррион Сквайерс сделался независимым наблюдателем.

– Мне хочется самому видеть, что делают эти черные птички, – сказал он.

С тех пор, едва раздавалась сирена, он, вооружившись биноклем и полицейским свистком, вылезал из окна и усаживался на карнизе. Отсюда, как с наблюдательной вышки, он мог просматривать небо, и если считал, что самолет идет курсом в сторону министерства, то свистел. Очень скоро управление обнаружило, что он весьма надежный предсказатель, и его свисток неофициально заменил сирену. Благодаря ему была сэкономлена масса рабочего времени, и все, включая Мерриона Сквайерса, радовались – все, кроме административного управления. Это управление, отвечавшее за кадры и эксплуатацию здания, отнеслось к инициативе Сквайерса очень неодобрительно. Оно платило штатным наблюдателям на крыше, чтобы они подавали официальные сигналы тревоги. С другой стороны, Меррион Сквайерс получал заработную плату как вольнонаемный служащий (категория: специалист), работающий в художественном отделе, в связи с чем управление «взяло на себя смелость» довести до его сведения, что, в случае если он не прекратит своей выходящей за рамки прямых обязанностей деятельности, оно может посчитать необходимым удерживать из его зарплаты сумму, эквивалентную периоду (или периодам) времени, которое он тратит не на выполнение служебного долга в вышеуказанном качестве.

Меррион немедленно и с большим воодушевлением бросился в контратаку. В виртуозно составленной записке, направленной в административное управление, он произвел расчет человекочасов, которые сберегала в день и в среднем за неделю его индивидуальная система предупреждения, прибавив – несколько смело – количество человекочасов, которые были безвозвратно потеряны благодаря официальной системе за первую неделю налетов, и потребовал оплатить ему сверхурочные с учетом получающегося итога. Потрясенное таким неортодоксальным подходом, административное управление так и не смогло прийти в себя и толком продолжить наступление. Прошел год, а между непримиримыми противниками все еще циркулировали докладные и служебные записки, хотя всем было ясно, что дело давно зашло в тупик и ни одна из сторон уже не сумеет изобрести способа выйти из него.

Оглядывая парк, Найджел увидел и след бомбы, которая положила конец дежурству Мерриона на карнизе. Всего в ста пятидесяти ярдах от здания виднелся участок с расщепленными и искореженными деревьями. Здесь взорвался один из последних снарядов, долетевших до Лондона. Услышав нарастающий вой и свисток Мерриона, который на этот раз звучал много тревожнее и настойчивее, чем когда-либо прежде, все бросились к лестнице и кучей скатились вниз. Затем последовала трепетная тишина. Снаряд приближался. И вот – дикий свист, словно на землю с небес обрушился сам сатана. Затем – парализующий взрыв, и снова тишина; только слышно было, как с тихим звоном сыплется стекло.

Вернувшись на шестой этаж, сотрудники управления нашли Мерриона Сквайерса на полу в его комнате, без сознания, всего в крови. Дверь в комнату сорвало с петель и выбросило в коридор, стены были утыканы, как кинжалами, острыми осколками стекла, пол засыпан мусором, а свисток Меррион все еще крепко сжимал в руке.

Когда к нему вернулось сознание, первым делом он нетвердым голосом произнес:

– Административное управление обо мне еще услышит.

Оказывается, он сидел на своем карнизе, когда бомба взорвалась; взрывная волна бросила его в комнату.

Позже он признался Найджелу: в тот момент он настолько перепугался, что боялся двинуться с места.

– Понимаете, сижу я, как херувимчик, и смотрю во все стороны. И вдруг вижу – эта кровожадная штука летит прямо на меня. Сначала я решил: посижу секунду-другую, посмотрю, не свернет ли она в сторону. Потом думаю, что ж, мой мальчик, теперь поздно прятаться, да и что толку? Она меня загипнотизировала. И посмей только Ингл, – добавил он, – прислать мне еще подпись об отважных бойцах внутреннего фронта, смотрящих в глаза смерти! Я его просто убью. Найджел, я не шучу, я прикончу этого производителя штампов. Мои нервы этого не вынесут…

Найджел закрыл окно и вернулся к столу. Из головы у него не выходили мысли о превратностях военного времени. Бывало, бомба обрушивала стену здания, открывая на всеобщее обозрение повисшие друг над другом, сверху донизу, бачки унитазов. Словно был сорван фасад человеческого тела и обнажалось его физиологическое устройство… Но это продолжалось недолго: стена вставала на свое место, обломки и мусор исчезали. Возможно, здание уже не прежнее: что-то в нем сдвинулось, там, может быть, опасно жить, хотя никто не видит, что произошло. Но здание могло стать и крепче. Ведь если ты поймешь, что выдержал тяжелое испытание, то проникнешься уверенностью в себе. Этому можно научиться у примитивных племен: испытания, которым подвергают молодых, придают им уверенность в своих силах.

От Сквайерса мысли Найджела перекинулись на другого героя, Чарльза Кеннингтона. Приятно думать, что война выявила много таких людей. Длинноволосые, нетерпимые к чужим мнениям молодые люди в Оксфордском университете божились, что ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах не будут воевать за короля и отечество, а через несколько лет поднимали в воздух истребители наравне с профессионалами Королевских военно-воздушных сил, вместе с ними выигрывали битву за Британию, сражаясь с тем же мастерством и самоотверженностью, с какими произносили прежде свои страстные речи. Отказывавшиеся от военной службы по религиозным мотивам показывали чудеса смелости в спасательных командах и пожарных бригадах. Профессора университетов в один прекрасный день исчезали со своих кафедр, и через некоторое время становилось известно, что они выбросились с парашютом над вражеской территорией, где организовывали Сопротивление, поднимали на воздух мосты, а потом их расстреливали где-нибудь на задворках. Тихие ученые спокойно шли к неразорвавшимся бомбам и хладнокровно, будто занимались опытами у себя в лаборатории, разбирали их, причем, как правило, с ними ничего не случалось. Всякие чудаки, любители, дилетанты, люди, не верившие в войну и приходившие в бешенство, когда она вмешивалась в их личную жизнь, становились опасными, если на их пути вставал немец или бюрократ. Люди эти оказывались совершенно непредсказуемыми для врага, потому что не выставляли напоказ свои боевые качества, а еще потому, что их ум легко обходил ловушки, которые ставили им тевтонские знатоки британского менталитета. Найджел подумал, что прелесть английского характера в том и состоит, что в нем всегда находится уголок для фантазии, придающей ему страшную для противника непредсказуемость.

Чарльз Кеннингтон был типичным представителем этой категории англичан. Молодой человек с обаятельной, хотя и несколько женственной внешностью, до войны он держал фотоателье. Его клиентура, над которой он посмеивался и даже откровенно издевался, была тем не менее от него в восторге, считая, что он ведет себя просто шикарно. Никто из его клиентов ни за что не поверил бы, если бы ему сообщили, что, каждое лето пропадая на две недели, Чарльз проводит это время на армейских сборах.

В сентябре 1939 года он пропадал дольше обычного и объявился лишь после Дюнкерка, с рукой на перевязи и военным крестом на мундире. Вообще-то он был ранен куда серьезнее и проявил куда больше храбрости, чем свидетельствовали эти украшения. Джимми Лейк, который был его шурином, обратился в военное ведомство, и Чарльза Кеннингтона направили в министерство военной пропаганды на должность военного цензора. Тогда-то Найджел и познакомился с ним: Кеннингтон осуществлял цензуру фотоматериалов и потому находился в постоянном контакте с управлением, где работал Найджел. Теперь Найджел понимал, что Чарльз Кеннингтон, в сущности, оказал большое влияние на их управление и на сложившийся в нем стиль работы – стиль внешне беззаботный, непринужденный, открытый для новшеств. С самого начала он перепугал кадровых чиновников министерства тем, что ставил под материалами даты по календарю англиканской церкви. Эта его привычка больше всего раздражала Эдгара Виллсона, старшего инспектора фототеки, отвечавшего за ее финансы. Получив как-то служебную записку, датированную так: «За три дня до праздника Святой Петронеллы, девственницы и великомученицы», – он устроил скандал и был совершенно шокирован, когда Чарльз Кеннингтон с негодованием заявил ему:

– Но, мой дорогой, разве вы не христианин?

Годом позже Кеннингтон успешно прошел медкомиссию и вернулся на военную службу. Вести от него приходили с длительными интервалами, а однажды пришло известие, что его считают «пропавшим без вести и числят среди убитых»; это случилось, когда союзные войска форсировали Рейн. И вот теперь он неожиданно объявился, по его словам, после того, как ему удалось захватить Штульца, нацистского вождя номер три, за которым союзники охотились два месяца. Все в лучших английских традициях, все прекрасно, только Нита Принс, по-видимому, почему-то не очень рада, получив письмо от «покойника».

Открылась дверь.

– Что с вами? – спросил Меррион Сквайерс с явным неодобрением в голосе. – Опять задумались?

– Да, задумался, – ответил Найджел, снимая ноги со стула и пододвигая его посетителю. – Собственно, я думал о Чарльзе Кеннингтоне. И о вас.

– Очень мило с вашей стороны. В какой же связи? Я с ним никогда не встречался. Он работал здесь еще до меня.

– И тем не менее у вас много общего. Эксцентричность. Оригинальность. Полет фантазии в английском духе.

– Вы хотите сказать, что либо я – воплощение английского духа, либо у меня не все в порядке с головой… – сердито проворчал Меррион Сквайерс, сев верхом на стул и положив свою клоунскую голову на его спинку, словно мальчик, играющий в лошадки.

– Ну что вы! Вы просто восточный британец с артистическим темпераментом.

Такое, вдвойне оскорбительное, заявление на сей раз не вызвало у Сквайерса той реакции, на которую рассчитывал Найджел.

– Кстати, о темпераменте. Что происходит с Нашей Блондиночкой?

– Это вы мне объясните!

– Вы когда-нибудь видели, чтобы она так волновалась? Я не видел. Потому что она не из слабонервных. В любых обстоятельствах она остается невозмутимой, как огромная плотоядная орхидея, и лишь широко открывает рот, а вы все выстраиваетесь в очередь, чтобы туда впорхнуть.

– Не очень-то вы сильны в ботанике, я вижу.

– К черту ботанику! – отрезал Меррион. – Я разбираюсь в женщинах, смею вас уверить. Так вот, вчера мне нужно было зайти переговорить с Джимми, это было вечером. Подхожу к двери и слышу, Наша Блондиночка говорит: «Слишком поздно, ты просто не можешь отказаться. Все знают или догадываются об этом. Нечего прикидываться, что ты не влюблен в меня». В этот момент я открыл дверь. Директор и Наша Блондиночка, видимо, только-только закончили разговор. Джимми, должен отметить, выглядел достаточно спокойным. Он стоял у окна, сунув руки в карманы. «Что вам, Меррион?» – спросил он, как обычно. Но Нита, – с удовольствием подчеркнул Сквайерс, – Нита была очень взбудоражена. Вся раскраснелась, руки дрожат… Ну, мы с Джимми заговорили о делах. А Нита принялась стучать на машинке. Хотите – верьте, хотите – нет, но, мой мальчик, она разорвала два листа, пока печатала. Вы слышали, чтобы эта девица когда-нибудь допускала ошибки? Я не слышал. Вот так.

– По-моему, ее немножко пугает возвращение Кеннингтона, – медленно проговорил Найджел. – Говорят, когда-то они были помолвлены.

Меррион Сквайерс щелкнул пальцами.

– Понятно… Я об этом не знал. Она боится, что Кеннингтон узнает про ее отношения с Джимми. Вот почему она сказала, что бесполезно притворяться, будто он в нее не влюблен. Кеннингтон ведь все равно об этом рано или поздно узнает. Конечно же, все дело в этом!

– А чего вы так радуетесь, позвольте вас спросить?

Меррион Сквайерс искоса бросил на него хитрый взгляд:

– Но это же так приятно – смотреть, как мнут лепесточки орхидеи. Лично я против нее ничего не имею. Только из любви к справедливости… Да, и это еще кое-что объясняет. Когда мы все обсудили, Джимми показал мне письмо Кеннингтона и сказал, что тот придет сегодня утром, даже пригласил меня в перерыв на кофе, если мне интересно с ним встретиться. По-видимому, там соберется пол-управления: всем хочется посмотреть на живого героя… А Наша Блондиночка вдруг подняла голову и говорит: вряд ли Кеннингтону понравится такая суета вокруг его персоны. И вообще, она лично берет полдня отгула: у нее накопились всякие неотложные дела. Тут Джимми, вы же знаете, какой он делается любезный и обходительный, когда ему перечат… Словом, Джимми ей говорит, что не может ее отпустить, в полдень предстоит совещание, которое нужно стенографировать, и вообще, разве ей не интересно увидеть главный экспонат?

– Это еще что такое?

– Кеннингтон, кажется, принесет флакончик с ядом, который он отобрал у того наци. Наверное, чтобы пощекотать наше любопытство. Вы же видите, Нита ужасно боится, что Кеннингтон увидит ее с Джимми и по лицам все поймет.

– Честное слово, у вас какая-то болезненная фантазия, – сказал Найджел. – К чему эти домыслы? Ните совершенно незачем впадать в панику. Кеннингтона ведь считали убитым. Так что она имела полное право сойтись…

– Э, вы безнадежны, Найджел. Дело в том, что Нита именно в панике, она места себе не находит. Подыщите другую, более правдоподобную версию…

Высказать другую версию Найджелу помешал стук в дверь. Меррион и Найджел скривились. Единственным, кто стучался, прежде чем войти в комнату, был Эдгар Биллсон.

Биллсон пересек комнату, как всегда, не произнося ни слова, ставя ноги носками врозь и не отрывая глаз от пола, будто не мог позволить себе заметить Найджела, пока не приблизится к столу на должное расстояние. Подойдя, он наконец поднял глаза.

– Доброе утро, Стрейнджуэйз.

– Доброе утро.

– Вынужден обратиться к вам с жалобой. Но может быть, вы заняты? – Водянистые глаза Биллсона уставились куда-то между Найджелом и Меррионом.

– Весьма сожалею, что слышу это. Садитесь, пожалуйста. – Заметив, что посетитель оглядывает комнату, подчеркнуто не замечая стула, на котором все еще сидел верхом Меррион Сквайерс, Найджел кивком головы показал на стул мисс Финлей.

– Ваша помощница сегодня не работает?

– Она еще не пришла.

– Распускается персонал, – заметил Биллсон, устанавливая стул на приличествующее расстояние от стола и усаживаясь на него.

– Да, я об этом слышал, – вежливо ответил Найджел. – У вас в отделе тоже с этим проблемы?

– Напротив. Регистрационные листы показывают, что в фототеке дисциплина показательная.

– Счастлив слышать это.

– Я заметил, мисс Финлей вчера ушла без восьми минут пять.

– Вы хотите потребовать официального разбирательства?

– Нет. Э-э-э… то есть может быть. Но не сейчас. – Эдгар Биллсон подтянул накрахмаленные манжеты и покосился на Мерриона Сквайерса. Тот упорно не сводил с него глаз, глядя поверх спинки своего стула и напоминая скаковую лошадь, замершую на старте в ожидании колокола.

– Я насчет ваших голубых бланков. Я откажусь с ними работать, если производственный отдел не перестанет заполнять их так небрежно.

– Может, вам лучше обсудить это с заместителем директора? Это его детище.

– Мистер Фортескью попросил меня поговорить с вами.

– В таком случае чем вы недовольны?

Эдгар Биллсон положил на стол пачку бланков и кашлянул.

– Цель розовых бланков…

– …привлечь мужской глаз. Очень понятно, – со свойственной ему непосредственностью вмешался Сквайерс.

– Заткнитесь, Меррион! – прикрикнул на него Найджел.

– Цель голубых бланков – упорядочить и скоординировать заказы на фотоотпечатки и фотостаты, которые делают производственные подразделения на предварительных этапах… кха… производства.

– Да, мне это известно, – сказал Найджел. Произносить с важным видом подобные прописные истины, касающиеся вещей, которые ты знаешь как свои пять пальцев, составляло одну из самых отвратительных привычек Биллсона.

– Если вы потрудитесь ознакомиться с отобранными документами, то увидите, что они заполнены с нарушением инструкций. Не указаны даты, текст иногда неразборчив, не всегда оговаривается качество отпечатков…

– Я вижу, дата отсутствует на одном бланке. Только на одном, – подчеркнул Найджел, быстро пролистав бланки.

– Далее, мне представляется, что копий заказывается гораздо больше, чем требуется для ведения дел. Зачем, к примеру, ваш отдел запросил шесть копий отпечатка KB 5339? Трех хватило бы за глаза.

– Чтобы ускорить выполнение срочного заказа. Если вы помните, серия KB – подборка фотографий по теме эмбарго. Мы собирались использовать одну из них. Но для этого необходимо представить ее трем цензорам – военно-морскому, военно-воздушному и военному. Итак, три экземпляра, чтобы ускорить прохождение. Остальные три – для нашего пользования.

Пока Найджел рассерженным тоном произносил эту тираду, лицо Биллсона наливалось пунцовым цветом. Теперь его прорвало, причем с неожиданной силой:

– У всех вас, вольнонаемных, один недостаток: вы легкомысленно относитесь к традициям гражданской службы. Быстрота в нашей работе – еще не все, Стрейнджуэйз.

– Да неужели? – вякнул Меррион.

– Это более широкий вопрос: об экономии средств. Я отвечаю перед казначейством за внутренние расходы каждого отдела. И я не собираюсь разбазаривать народные деньги под тем предлогом, что вам пришло в голову, видите ли, ускорить работу.

– Знаете, вы бы лучше поговорили на эту тему с директором управления. Уж коли вы ставите под сомнение его указания, – спокойно парировал Найджел.

– Я вас не понимаю. О каких указаниях идет речь?

– Прежде всего о том, которое он высказал на совещании, подводя итоги работы в мае 1940 года. Обращаясь ко всем руководителям подразделений, он отметил, что ритмичной и быстрой работе не должны мешать бюрократия и другие формы служебного саботажа.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что моему отделу требуется шесть экземпляров KB 5339. И что всякий раз, когда нам потребуется шесть экземпляров, мы будем их заказывать. И что мне надоели ваши поучения. И что, если вы еще раз позволите себе употребить слово «легкомысленный» по отношению к моей работе, я потребую от директора принять дисциплинарные меры. – Найджел замолчал и после небольшой паузы закончил: – Оставьте эти бланки, я сам с ними разберусь.

Эдгар Биллсон свирепо взглянул на него и направился к двери. Однако ему не удалось сохранить величественный вид, потому что дверь распахнулась и в комнату вихрем влетела Памела Финлей, отчего ему пришлось отпрыгнуть назад.

– Должен сказать, стиль у вас был великолепный, – прокомментировал Меррион, когда Биллсон наконец ушел. – Никогда не знал, что этот кролик может так агрессивно показывать зубы. Можно подумать, эти KB из его личной коллекции порнографических редкостей, так он о них печется…

Через двадцать минут Найджела пригласил директор. Когда Найджел вошел, тот сидел на краешке стола, свесив длинные ноги, а перед ним на полу были разложены фотоснимки, разделенные на группы. Джимми Лейк махнул ему рукой и снова уставился как в трансе на фотографии. Это были снимки для разворота, предназначавшиеся для одного из изданий тихоокеанской серии. Время от времени директор заглядывал в подготовленные Меррионом Сквайерсом макетные листы, соскакивал со стола, поправлял некоторые снимки или заменял их другими из кипы на подоконнике и возвращался в прежнее задумчивое состояние. Очень похоже, подумал Найджел, на неторопливый пасьянс, только вместо игральных карт – картинки 12×10 дюймов. Он поделился сравнением с директором.

– Да, – ответил Джимми Лейк. – Очень успокаивает нервы.

Они помолчали. Найджел давно привык к таким паузам, хотя в это утро директор казался рассеянным больше обычного. Наконец Джимми заговорил.

– Нет, не пойдет. Мертво. – Он показал на одну из групп фотографий. – Вон та. Скажи-ка мне, в чем тут дело?

Задать такой вопрос было все равно что спросить у Менухина, в чем недостаток виртуозного пассажа, исполненного Сигети [8] , потому что Меррион Сквайерс обладал совершенно гениальной способностью делать макеты, и эту способность превосходило только необыкновенное умение директора наглядно выражать содержание своих замыслов. Найджел набрал побольше воздуха и нырнул.

– Вот это должно быть в центре, – сказал он, показав пальцем на одну иллюстрацию. – Давайте сделаем разворот в три четверти и остальные дадим справа в колонку.

Директор слабо улыбнулся.

– Хм… – сказал он. – Кстати, почему здесь нет Мерриона, солнышко?

– Я ему звонила, – сказала Нита Принс.

– Позвони еще раз.

Найджел заметил на столе у Ниты скомканный носовой платок, а под глазами – круги. Она назвала номер по внутреннему коммутатору таким неуверенным голосом, словно невероятно устала.

– Мне нужен Меррион Сквайерс, – терпеливо проговорил Джимми. – А это номер Брайана Ингла.

– Извините. – Нита позвонила еще раз.

«Странно, – подумал Найджел. – Что бы там ни говорили про ее личную жизнь, но на работе девочка всегда была собранной. И как странно она посмотрела на Джимми: с укором? с решимостью? со злостью? с неуверенностью?» Найджел никак не мог определить, что было в ее взгляде. Во всяком случае, этот взгляд не был, как обычно, уверенным и сдержанно-самодовольным: в нем появилось что-то беззащитное, уязвимое.

Когда пришел Меррион, они снова занялись фотографиями. Предметом обсуждения стал разворот, который не понравился Джимми.

– Совершенно верно, это неудачно, – согласился Сквайерс. – Я ждал снимков из серии КВ. Там есть фотографии много лучше, я знаю.

Директор вопросительно поднял брови, глядя на Найджела.

– Мы уже ругались по этому поводу с Биллсоном. – Найджел разъяснил ситуацию, стараясь говорить как можно более бесстрастно: ему не хотелось подводить Биллсона.

– Солнышко, позвони Биллсону, – обернулся директор к Ните. – Скажи ему, что мы должны получить отпечатки серии KB через сутки. Скажи, что это мое распоряжение.

– Он буквально не хочет слезать с этих снимков, – сказал Меррион. – Надеется что-нибудь из них высидеть.

– Выбрось-ка ты Биллсона на минутку из головы и займись работой, сынок. Эти твои макеты, – Джимми с пренебрежением протянул ему листы, – второсортные!

Слово «второсортный» было самым грубым в лексиконе директора, и пользовался он им осмотрительно. Найджела поразило прозвучавшее в его голосе раздражение. Меррион, по-видимому, тоже был удивлен.

– Наверное, я больше не гожусь для работы в управлении, – сказал он как бы в шутку.

– Тебе сообщат, когда управление придет к такому мнению. Можешь не беспокоиться, – произнес Джимми, глядя на Мерриона.

«Снова показывает когти. А ведь он всегда прячет их под бархатными манерами, – подумал Найджел. – К чему бы это?»

– Забери макеты – этот и этот – и переделай. Я уже просил тебя об этом раньше. Теперь приказываю.

– А я вам сказал: то, как вы предлагаете их улучшить, никуда не годится. – Ирландский темперамент Мерриона с трудом переносил критику, и Джимми обычно в общении с ним проявлял больше такта. – Я не могу бросаться осуществлять все идеи, которые придут в голову любителям.

«Любитель» – это слово было еще более оскорбительным в управлении, чем «второсортный».

– Полагаю, вам следовало бы выбирать выражения, – проговорил Джимми самым спокойным, но убивающим наповал тоном. – Вы здесь – всего лишь один из экспертов, причем не умнее других. И за последнее время от вас неприятностей больше, чем от всех остальных, вместе взятых. Мне докладывает заместитель директора…

– Ну неужели вам нужно выяснять отношения именно сейчас? – дрожащим голосом воскликнула Нита. – Я уверена, Меррион…

– Обойдусь без вашего сочувствия, цыпленочек! – со злостью бросил ей Меррион.

Найджел ждал, что директор снова набросится на Мерриона, но Джимми Лейк отвернулся к окну, словно отстраняясь от происшедшего. Желал он того или нет, но дело выглядело так, словно он хочет замять ссору. Через секунду Нита, сделав попытку улыбнуться, сказала:

– Джимми старается выглядеть кровожадным, но у него это плохо получается. Правда, Джимми?

Найджел долго потом вспоминал, каким тоном это было сказано. В реплике Ниты определенно таился какой-то подтекст, но какой – понять было невозможно. Во всяком случае, Найджел не успел в этом разобраться: открылась дверь, и показался небольшого роста жизнерадостный человек в офицерской форме. Он театрально прижал руки к сердцу и с таким же театральным видом обвел всех удивленным взглядом.

– Ангелочки мои! – воскликнул человек высоким голосом. – Джимми! Импозантен как никогда! Ах, Найджел! И еще один красивый джентльмен! И Нита! Ты – великолепна!

Он устремился к ней, как герой-любовник из какого-нибудь рождественского спектакля, и театрально заключил ее в объятия. Вслед за ним в комнату вошла маленькая чинная женщина, державшаяся весьма скромно. Джимми Лейк, с любопытством наблюдавший сцену у стола Ниты Принс, даже не заметил вошедшую, пока она не тронула его за локоть. Тогда он повернулся к ней:

– Моя дорогая девочка? Что ты здесь делаешь?

Уж не испуг ли звучал в его голосе, подумал Найджел. Ничего удивительного: Алису Лейк никогда особенно не звали на работу мужа, особенно когда там находилась Нита Принс.

– Меня взял с собой Чарльз, – объяснила она.

Она говорила таким же высоким голосом, как Чарльз Кеннингтон. Найджел вдруг вспомнил, что брат и сестра – двойняшки. Вместе он видел их впервые, и, пока Джимми представлял Чарльзу Мерриона Сквайерса, у него было время рассмотреть их и убедиться, как они похожи: голос, треугольное лицо, широкие брови, заостренный подбородок, тонкая кость. Правда, Чарльз, по всей видимости, забрал все жизненные силы себе: сестра рядом с ним выглядела бесцветной, просто его тенью. Она молча улыбалась и казалась совершенно ушедшей в себя.

– Да, это я ее с собой захватил, – радостно сообщил Чарльз. – Мы с Алисой неразлучны. Верно, любовь моя? Мы никогда, никогда больше с тобой не расстанемся. – Он ласково улыбался сестре, сидя на столе Ниты и полуобняв ее за плечи.

Все замолчали; Найджелу подумалось, что в комнате царит атмосфера если не испуга, то наверняка неловкости. Директор стоял у окна, руки в карманах, полуотвернувшись от них. Если он и испытывал неловкость от присутствия жены, то не предпринимал никаких усилий сгладить ее. Потом вдруг все разом заговорили.

– Так приятно видеть вас снова! – обратился Меррион Сквайерс к миссис Лейк. – Мне кажется, ваш последний роман просто великолепен.

– В форме ты выглядишь совсем по-другому, – сказала Нита, обратив на Чарльза Кеннингтона блестящий взгляд.

– Итак, мои дорогие, – весело щебетал Чарльз, – я должен услышать все ваши новости. Сколько же прошло времени? Кажется, годы пролетели с тех пор, как я видел вас. Я совсем оторвался от делового мира, где мужчины – это цифры, а женщины – женщины. – Он легонько поцеловал Ниту в бровь. – Рассказывайте, – сказал он.

– О, пока ты там умирал и возвращался к жизни, а потом весело проводил время, грабя Германию, мы здесь трудились в поте лица, – начала Нита.

– Не умирал, потому что меня не убивали, – твердо произнес Чарльз. – А в остальном все верно, включая возвращение к жизни. Но я не был убит, даю вам честное слово.

– Сколько же у тебя ленточек! – заметила Нита, потрогав его мундир. – Когда ты был здесь в последний раз, у тебя была только одна. Ты очень храбро сражался, дорогой?

– Как тигр, лапочка. Я побывал в таких передрягах, какие никому, наверное, и не снились в британской армии.

– Вы подружитесь с Меррионом, – кислым голосом произнес Джимми Лейк. – Он у нас тоже герой.

– Герой? – Чарльз Кеннингтон драматическим жестом протянул Сквайерсу руку. – Обязательно расскажите мне об этом.

– Он спас нас от бомбы, – объяснил Джимми.

– Только не говорите о бомбах. Больше всего ненавижу бомбы. Особенно англо-американские. Их только и делали, что сбрасывали на меня, когда я был там.

– Плохо, значит, бомбили, – сказал Джимми.

– Ну нет. Не совсем так. Видите ли, какое-то время я довольно далеко опережал наши войска.

– Ты был шпионом, Чарльз? Так вот почему тебя объявили убитым! – воскликнула Нита.

Инициатива явно перешла теперь к ней. Никогда еще Найджел не видел ее такой разрумянившейся, возбужденной. Ее светлая грива падала на руку Чарльза, лежащую у нее на плече, каждый раз, когда она поворачивалась к нему. Но было в ее поведении что-то наигранное, словно она обращалась не столько к Чарльзу Кеннингтону, сколько к кому-то еще; возможно, к Джимми Лейку. Потом Найджел подумал: нет, просто эта умная женщина сейчас чуть-чуть переигрывает; она хочет оставаться ласковой со своим бывшим женихом, и в то же время на нее действует присутствие нового любовника. Возможно, ей нужно, по сговору с Джимми, оттянуть момент, когда придется открыть Чарльзу всю правду?..

В центре внимания, несомненно, теперь была Нита Принс, раскрасневшаяся, женственная – настоящая Даная в золотом нимбе. Даже Сквайерс, беседовавший в углу с миссис Лейк, все время посматривал на нее. Одна лишь Алиса Лейк выпадала из общей картины: она сидела опустив глаза, сложив руки на коленях.

– О, сам отец архидьякон! – вскричал Чарльз, увидев входившего в комнату Харкера Фортескью, за спиной которого показался Брайан Ингл. – Как обстоят дела с пожертвованиями, дорогой коллега? Длительный пост и моления, надеюсь, во сто крат приумножили ваш доход? Ах, брат Брайан, какая радость видеть тебя! Все как в старые добрые времена. Но минуточку! – Он поднял пасторский перст. – Еще не весь клир в сборе. Где преподобный Биллсон? Надеюсь, он не покинул лона святого министерства?

– Неужто ты хочешь увидеть его, Чарльз? Не верю! – со смехом воскликнула Нита.

– Любовь моя, перед лицом Всевышнего мы все равны. Умоляю, пошли за ним, пусть оставит свои виноградники ради свидания с нами!

Нита взялась за телефон.

– Мы тебя еще не поздравили, Чарльз, – произнес заместитель директора. – Первоклассная работа. Конечно, мы читали об этом в газетах, но там твое имя не названо. «Молодой английский майор захватывает наци номер три». Высший класс, ей-богу!

– Я сохраню в памяти ваши слова, отец архидьякон.

– Надеюсь, ты нам все подробно расскажешь, – сказал Брайан Ингл. – Ты был… то есть ты работал в Германии в одиночку? Это же безумно н-нервная работа, и ужасно опасная, – с завистью добавил он. – Я просто восхищаюсь людьми, которые…

– Не более нервная, чем сидеть за рабочим столом, когда вокруг порхают снаряды. Я в этом уверен, – ответил ему Чарльз и улыбнулся мило и просто, без всякой аффектации.

Найджел заметил, что такая же точно улыбка осветила лицо Алисы Лейк. Брайан Ингл невольно выпрямился и расправил плечи.

– Ну что ты, Чарльз, это т-такая ерунда, – радостно возразил он.

– Я обязательно расскажу вам, как все было. Только это не очень увлекательная история, – сказал Чарльз в своей обычной манере. – Социальный реализм – скучнейшая вещь на свете, мои дорогие… Хелло! Это же Эдгар! Нисколько не постарел.

Чарльз был единственным во всем министерстве, кто называл мистера Биллсона по имени.

Эдгар Биллсон прошествовал через комнату, осторожно лавируя между фотографиями, все еще устилавшими пол.

Приблизившись к Чарльзу, он оторвал наконец глаза от пола, кашлянул, протянул большую белую руку и сказал:

– Очень рад видеть вас снова, майор. Позвольте выразить вам восхищение и поздравить с выдающимся подвигом. Кхм… Сколько же народу собралось, чтобы повидать вас! – добавил он несколько осуждающе, как будто сейчас лишь сообразил, что казначейство может и не одобрить затрат рабочего времени на этот светский прием.

– Да, совершенно восхитительно, правда? Был бы со мной мой фотоаппарат! Что за прелестный, что за непринужденный групповой снимок получился бы! Я мог бы сгруппировать вас… так, посмотрим, да-да… как на фотографиях викторианских интеллектуальных пикников. Значит, так: персонажи разбросаны по склону холма. Один, мыслитель, застыл среди каменных глыб. Джентльмены растянулись во весь рост на мягком мху и с разных точек всматриваются в шествие всемирного прогресса. Леди энергично хлопочут у корзин, набитых снедью и томиками стихов. И… – Он в восторге захлопал в ладоши, когда с дальнего конца коридора донесся крик «Кофе!». – Вот вам и пикник! Прекрасный, питательный кофе!

Захватив поднос с чашками, Нита вышла из комнаты. Меррион Сквайерс, хранивший до сих пор непривычное молчание (либо быть в центре, либо нигде, подумал Найджел), громогласно задал вопрос:

– Ну а где же обещанный экспонат, от которого стынет кровь в жилах?

– В самом деле. Совсем позабыл. Я буквально в восторге, что вы разделяете мою страсть к сенсациям. – Майор Кеннингтон порылся в большом кармане мундира и вытащил моток шпагата, маникюрный набор, Библию, пакет ирисок, горсточку револьверных патронов и спичечный коробок. – Ага, вот он! – Открыв спичечный коробок, он вынул маленький, длиной с ноготь, цилиндрик, очень смахивающий на баллончик для газовой зажигалки. С величайшей осторожностью взяв цилиндрик большим и указательным пальцами, он показал его всем. – Идея в том, что эта штука в минуту опасности кладется за щеку, и если вас настигают вооруженные головорезы плутодемократий, достаточно пошевелить языком, раздавить баллончик зубами, и врата Валгаллы для вас открыты.

Маленькая группка людей в комнате переместилась к Чарльзу Кеннингтону и окружила его.

– Ты хочешь сказать, что капсула не растворяется? – спросил Джимми Лейк.

– Нет. И этим отличается от наших. Но обращаться с ней нужно очень осторожно. Оболочка чертовски хрупкая. А содержимое!.. – Чарльз возвел глаза к небу.

– Что же это? Цианистый калий? – спросил Харкер Фортескью.

– Чистая синильная кислота, – ответил Кеннингтон.

– Вот это да! – воскликнул Харкер.

В этот момент вошла Нита с подносом, уставленным чашками с кофе, и группа снова рассыпалась. Джимми и Брайан Ингл бросились помогать Ните. Остальные передавали капсулу из рук в руки.

– Подходите, разбирайте кофе, – пригласила всех Нита. Поднос стоял теперь на директорском столе.

– Не наступите на фотографии! – взмолился Джимми. – Извините, мы должны были бы убрать их с пола. Нита, ты…

– Ни в коем случае, – вмешался Кеннингтон. – Никогда не могу отказать себе в удовольствии посмотреть на фотографии. Боже мой, какая прелесть! Для чего они?

Джимми Лейк ввел его в курс дела.

– Мы с Меррионом только что ссорились по поводу этих двух разворотов, – добавил он, кивнув с доброжелательной улыбкой в сторону подчиненного.

Меррион тоже кивнул, хотя и не столь охотно.

Компания незаметно переместилась в тот конец комнаты, где стоял большой стол Джимми. Некоторые держали чашки в руках, другие поставили их на стол рядом с собой.

– Погодите минуточку, вы должны взглянуть на обложки, предложенные Меррионом для этой серии. Одна из них просто первоклассная. – Директор, по-видимому, хотел загладить свою недавнюю грубость. Открыв ящик стола, он вынул эскизы. Затем двинулся через комнату к книжному шкафу слева от стола Ниты; по пути он взял девушку под локоть.

– Пойдем, поможешь мне разместить их.

Они прислонили эскизы к корешкам книг. Джимми снова взял Ниту под руку и отодвинулся в сторону, чтобы все могли видеть эскизы.

– А теперь скажи, Чарльз, какая обложка тебе нравится больше всего? Мы с Харки из-за них буквально передрались.

Когда имелись альтернативные эскизы, директор имел обыкновение выслушивать разные суждения. Вместе с тем сотрудники знали, что, приглашая их, он уже сделал свой выбор и, если они хотят изменить его мнение, им нужно обосновать свою точку зрения во всеоружии красноречия и логики. Некоторое время все молча, с разных позиций, под разными углами зрения рассматривали эскизы. Наконец Чарльз Кеннингтон сказал:

– Думаю, эта. Со зверской рожей, которая выглядывает из зарослей бугенвиллеи [9] .

Директор посмотрел на своего заместителя и тихонько свистнул сквозь зубы. Очевидно, Чарльз попал в точку.

– Нет, – стоял на своем зам. – Это – слишком книжно. – Он помолчал, придумывая слово пообиднее. – Слишком утонченно. Положите ее рядом с клегговскими обложками, и она пропадет.

– Харки смотрит на обложку, как на рекламный плакат зубной пасты, – вмешался Меррион Сквайерс, разозленный упоминанием самого большого их конкурента по части дизайна.

– А я говорю, нужно сразу брать зрителя за горло, или все пропало, – не сдавался зам.

На столе Ниты зазвонил телефон. Она как раз отошла от Джимми, чтобы взять со стола свою чашку.

– Чертов телефон! – воскликнула она. – Которая тут моя?

– Вот эта, кажется? – Брайан Ингл показал на чашку, стоявшую к ней ближе всего.

– Нет, это мистера Лейка. Вот моя. – Она взяла чашку, подошла к своему столу и подняла трубку.

Джимми двинулся за ней со своей чашкой в руках. Усевшись на край стола и болтая длинными ногами, он свободной рукой показал на эскиз, выбранный заместителем.

– Посмотри хорошенько на этот эскиз, Харки. Успокойся, расслабься и просто посмотри на него. Очень жаль, что ты видишь лишь то, что на поверхности. Этот эскиз мертв от рождения, это выкидыш, дитя аборта. Я шесть лет пытаюсь объяснить тебе сущность визуального восприятия, а у тебя хватает духу говорить мне, что эта аляповатая пошлость – эскиз обложки. Ну, знаешь!.. – Джимми сделал глоток.

Заместитель скривил рот.

– Для обложек, рассчитанных на нашу публику, существует один принцип. Они должны быть однозначными и яркими. – И, весь собравшись для решающего удара, он ткнул пальцем в эскиз, которому отдал предпочтение директор. – Эскиз неплохой, не спорю… Для суперобложки каких-нибудь повестушек в духе Блумсбери [10] .

Алиса Лейк фыркнула:

– Зверская морда, которая выглядывает из зарослей бугенвиллеи? При чем тут Блумсбери?

– Твоя беда, Харкер, в том… – начал было Джимми Лейк, но не закончил фразу. Его прервал охвативший Ниту Принс приступ кашля.

– Откашляйся, солнышко, откашляйся как следует, – сказал он, хлопая ее по спине.

Однако Нита так и не смогла откашляться. Кашель перешел в мучительное удушье, красивое лицо ее исказилось, глаза в отчаянии вылезли из орбит, руки стиснули горло, потом безжизненно упали. Все смотрели на нее, не веря своим глазам. Никто не успел и пошевелиться, как она упала на стол. Пузырек чернил перевернулся, забрызгав ее светлые волосы, и медленно скатился со стола.

Пропала капсула…

Позже, пытаясь в спокойной обстановке восстановить в памяти эту сцену, Найджел Стрейнджуэйз обнаружил, что она как-то удивительно рассыпается на отдельные куски. Словно в кабинете Джимми Лейка разорвалась бомба и разнесла все на нелепые, не связанные между собой фрагменты. Одним из них был пронзительный, какой-то кукольный вскрик Алисы Лейк: «О Джимми!» И был директор, который испуганно смотрел на Ниту и снова и снова повторял: «Нита, что с тобой? Нита, что с тобой?» И был Эдгар Биллсон, который снял очки и принялся вытирать их о рукав пиджака, а потом надел опять с таким видом, будто не мог поверить тому, что видит через них. Был безудержно трясущийся Меррион Сквайерс. Был Харкер Фортескью, застывший как статуя посредине комнаты. Был Брайан Ингл, который первым зашевелился, подбежал к окну и широко распахнул его, крича: «Ей нужен воздух». Потом он застыл в какой-то странной позе, словно защищая Ниту от того, что уже произошло. И был Чарльз Кеннингтон, на лице у которого, прежде чем он закрыл его руками, Найджел заметил удивительное выражение; он мог бы поклясться, что это было безмерное, невероятное изумление. Найджел пересек комнату. В данный момент можно было сделать только три вещи. И он их сделал, пока остальные, как овцы, смотрели на него. Он проверил, не бьется ли сердце Ниты, приподнял ее веки. Да, она была мертва. Он понюхал ее губы и чашку с кофе – да, она погибла от цианида; он опустил светловолосую головку обратно на стол. Затем набрал номер Скотленд-Ярда и попросил суперинтенданта Блаунта.

– Блаунт? Слава Богу, вы на месте. Это Стрейнджуэйз. Из министерства военной пропаганды. Вы не могли бы приехать немедленно? У нас смертельный случай, отравление цианидом. Что вы говорите?.. О, черт бы побрал ваши правила. Минутку, не кладите трубку… – Найджел вспомнил четвертую вещь, которую он должен был сделать. Положив трубку на стол, он нагнулся и понюхал пальцы на руке Ниты. – Вы слушаете? Да, почти наверняка убийство. Приедете? Хорошо. Может, захватите по дороге врача? Это будет быстрее, чем вызывать по телефону. Комната Ф29 в здании министерства… Да, я прослежу. Пока.

Когда он произнес слово «убийство», по комнате прокатился тихий говор, типично театральный говор, какой бывает в толпе статистов, которые ловят каждое слово, произнесенное главным героем.

– Какого черта? Что вы такое говорите, Найджел? – хрипло выдавил Фортескью.

А Джимми Лейк, улыбнувшись, слабо запротестовал:

– О нет, Найджел! Ты, должно быть, ошибся…

Брайан Ингл, стоявший до сих пор в стороне, кинулся к телу Ниты; он задыхался от слез, словно пробежал не один километр. Найджелу пришлось взять его за руки и осторожно отстранить.

– Извините, – сказал он. – Никто пока не должен трогать ее. И никто не должен покидать комнату до приезда полиции. – Он повернулся к директору: – Вы извините, что я взял на себя командование, но мне уже приходилось бывать в таких ситуациях. Суперинтендант – мой старый знакомый. Может быть, мы пока присядем?

– Почему вы решили, что это убийство? – спросил майор Кеннингтон.

За одну минуту он стал совершенно другим человеком: говорил резко, словно щелкая кнутом, худощавое тело его напряглось и вытянулось, глаза сверкали. Теперь Найджел видел человека, который действительно поймал Отто Штульца.

– Ее чашка пахнет цианистым калием. А пальцы, напротив, не пахнут. Если бы она приняла яд, положив ваш трофей прямо в рот, чашка бы не пахла. Если бы она высыпала яд из капсулы себе в кофе, ее пальцы наверняка бы приобрели этот запах. Но от них цианидом не пахнет. Значит… – Найджел пожал плечами.

Майор Кеннингтон хотел что-то сказать или возразить. Но лишь пожал плечами. И спустя минуту заговорил.

– Кто последним держал капсулу? – требовательно спросил он, повернувшись к группе, сгрудившейся вокруг директорского стола.

– Это невыносимо, – проговорил Биллсон. – С какой стати мы должны подчиняться Стрейнджуэйзу?

– Тогда вам придется подчиняться мне, – сдержанно, но твердо сказал директор. – Никуда не выходите из комнаты. А на вопросы до прихода полиции можете, если хотите, не отвечать.

– Найджел, – подал голос Харкер Фортескью, – она ведь могла положить эту штуку в рот и потом запить кофе. Тогда немного порошка могло попасть и в чашку.

– Маловероятно, – ответил Найджел. – Поэтому я и сказал Блаунту: почти наверняка убийство.

– Что вы все говорите такое? – раздался высокий тоненький голосок Алисы Лейк. – Бедная девочка только что была жива, а теперь ее нет, она умерла…

Джимми подошел к жене, глядя на нее настойчиво и умоляюще, и взял ее за руку.

– Найджел, – сказал Чарльз Кеннингтон, – вы не окажете мне любезность? Осмотрите ее чашку. Может быть, удастся выловить ложкой осколки. Вы знаете, что я имею в виду.

Найджел поболтал ложкой в чашке Ниты, где еще оставался кофе. Потом обернулся к Кеннингтону и молча покачал головой. Директор снова нервно заходил по комнате, сунув руки в карманы, потом подошел к открытому окну.

– Нет! – быстро остановил его Найджел. – Извините, Джимми, но мне кажется, будет лучше, если никто сейчас не станет подходить к окнам.

– Боитесь, что убийца выбросится из окна? – с издевкой поинтересовался Меррион Сквайерс. – Что ж, это самое лучшее, что он мог бы сделать.

Все, подавленные, молчали; тогда Найджел пояснил:

– Дело не в этом. Речь идет о «штульцевской штуке». – Они уже привыкли называть ее «штульцевской», а не «чарльзовской» штукой. Так им казалось тактичнее. – Видите ли, она не растворяется, и ее нет в чашке Ниты. Значит, если кто-то подсыпал в ее чашку яд, он либо спрятал капсулу в комнате, либо она все еще у него. И если это так, он может попытаться выбросить ее в окно, когда никто на него не смотрит. Нас, конечно, всех придется обыскать.

– Абсурд какой-то, – досадливо пробормотал Эдгар Биллсон.

Зазвонил телефон, стоявший возле безжизненно вытянутой руки Ниты.

– О Боже, о Боже! – повторял почти шепотом Джимми Лейк. – Это уж слишком! Найджел, пожалуйста…

Найджел подошел к двери и поговорил с одной из машинисток, сидевших в приемной:

– Пожалуйста, все звонки для директора принимайте здесь. В его кабинете несчастный случай. Мисс Принс. Возьмите себя в руки, мисс Гренджли. Отвечайте на звонки. Говорите, что директор занят. Никого в его кабинет не пускайте. Даже курьеров. Когда приедет суперинтендант Блаунт, направьте его сюда. И никого больше. Понятно? Ах да, отмените совещание с представителями Форин оффиса, оно должно было состояться в полдень. Позвоните мистеру Джиллесри в Форин оффис и передайте ему: обстоятельства так сложились, что директору пришлось отменить совещание. Затем позвоните моему помощнику и помощнику заместителя директора, а также помощникам мистера Ингла и мистера Биллсона и скажите им, что мы задерживаемся, пусть продолжают работать.

– Спасибо, Найджел, – тихо поблагодарил его Джимми Лейк.

– Послушайте, – сказал Харкер Фортескью, – если эта проклятая штука могла оставить следы на ее пальцах, то она оставила бы следы на пальцах любого…

– Вы совершенно правы, – тут же согласился Чарльз Кеннингтон. – Найджел, что, если…

– Вы имеете в виду, что мистер Стрейнджуэйз начнет обходить нас всех и обнюхивать пальцы? Я протестую. Это фарс какой-то, – сказал Биллсон.

– Ничего подобного! – воскликнул Меррион Сквайерс. – Это положит конец нашим мучениям. Всех, кроме одного, во всяком случае. – Он с готовностью протянул Найджелу руки.

Последовала довольно странная сцена. Высокий подвижный Найджел Стрейнджуэйз подходил к присутствующим и склонялся к рукам каждого, словно выполняя какой-то придворный церемониал. Даже Эдгар Биллсон сдался, всем своим видом показывая, как ему это неприятно. Наконец Найджел протянул собственные пальцы сначала директору, потом Чарльзу Кеннингтону.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Меррион. – Кто преступник?

– Пальцы не пахнут цианидом ни у кого, – ответил Найджел.

Все с облегчением зашевелились.

– Я могу возвратиться к выполнению своих обязанностей? – задал вопрос Биллсон.

– Боюсь, что нет. Прежде всего это вещество очень быстро улетучивается…

– Я бы и сам вам об этом сказал, – не дал ему договорить Биллсон.

– …а уже прошло некоторое время. Да, – вздохнул Найджел, – придется подождать. А пока ждем, по-моему, можно было бы попытаться узнать, куда девалась «штульцевская штучка». – Он произнес это нарочито безразличным тоном. Ему хотелось создать впечатление, что он уже успокоился. Если люди утрачивают осторожность, пусть даже совсем ненадолго, то можно выявить расхождение между тем, что они говорят теперь, и показаниями, которые они дадут в полиции, когда снова будут следить за своими словами… По крайней мере это касается одного из них.

– Думайте, что будете говорить, мальчики, – сказал Меррион Сквайерс.

Биллсон с ненавистью смотрел на Найджела.

– Я не хочу принимать участие в этой комедии. Всякие допросы должны быть отложены до начала официального следствия, и проводить их имеет право только полиция.

– Эй, послушайте, Биллсон, – сказал директор, к которому вернулась его обычная манера разговаривать с подчиненными, то ли убеждая их, то ли приказывая. – Давайте не будем цепляться за параграфы. Нам ведь нужно как-то скоротать время.

Все сидели теперь в одной части комнаты: некоторые у директорского стола, остальные у стены. Алиса Лейк занимала кресло директора, сам он примостился на краешке стола, держа ее за руку. Можно было подумать, что они держатся вместе, чтобы таким образом защититься от мертвого тела Ниты, навалившегося на стол в другом конце комнаты. Одна рука ее была вытянута в их сторону словно в обвиняющем жесте. Между ними на полу лежало множество фотографий, смешавшихся под ногами людей, которые перестали обращать на них внимание.

– Не думаю, что нам следует заниматься всем этим, – сказала Алиса Лейк. – Когда Нита вошла с подносом и чашками…

– Да, ваш муж и я стали помогать ей, я помню, – подавленным голосом сказал Брайан Ингл.

Миссис Лейк продолжала:

– Так… В тот момент эта штука была у меня. Вы поставили поднос на стол, вот сюда. – Она положила пальцы на левый край стола. – А я… дайте подумать, что я с ней сделала… Да, она была у меня в правой руке, я положила ее позади себя на стол… я стояла у правого угла, вот здесь. Значит, я положила ее позади себя, чтобы взять чашку кофе… Да, верно. Потом мой муж взял эскизы обложек и пошел через комнату, чтобы поставить их на книжную полку.

– Вы видели капсулу, когда брали эскизы из ящика? – спросил Найджел у директора. – Это был верхний правый ящик, правильно?

– Да, вообще-то я ее видел. Она лежала около календаря.

– Вы не трогали и не передвигали ее?

– Нет.

– Очень хорошо, – сказал Найджел. – Миссис Лейк, вы видели капсулу после этого?

– Да. Когда Чарльз указал на один из эскизов и сказал: «Убийственная морда, которая смотрит из зарослей бугенвиллеи», – по-моему, у меня мелькнула какая-то ассоциация… Во всяком случае, я оглянулась, и эта штука все еще была там, на столе.

– Кто-нибудь видел ее после этого?

Молчание.

– Кто-нибудь видел ее вообще на столе, до того или после?

– Я, – сказал Брайан Ингл. – То есть, хочу сказать, я видел, как миссис Лейк положила ее на стол. Это было после того, как Н-Нита предложила нам брать чашки.

– Кто-нибудь еще?

Снова молчание.

– Ладно, с капсулой пока ясно. Итак, чашка Ниты стояла здесь… – Найджел показал на правую сторону директорского стола, около календаря. – Потом зазвонил телефон, и она, оставив чашку, пошла к своему столу. Оттуда она могла видеть всех… Просто невероятно, чтобы кто-то…

– Не забудьте, мы все рассматривали эскизы, – напомнил Харкер Фортескью.

– Верно. К ее столу не подходил никто, кроме Джимми…

– Но ведь наверняка кто-нибудь заметил бы, – вмешалась Алиса Лейк, – если бы мой муж раздавил капсулу над ее чашкой.

– Совершенно верно, – согласился Найджел. – Больше того, Нита сама бы это заметила. Значит, остается одно…

– Нет! – закричал Брайан Ингл, превратно поняв его. – Она этого не могла сделать! Я… я смотрел на нее все время. Я бы увидел… Кроме того, она бы этого вообще не сделала, это совсем не в ее характере…

У него оборвался голос. Найджел мягко проговорил:

– Иногда люди кончают с собой, это факт. Люди, от которых никто такого не ждет.

– Но они не кончают с собой на глазах у целой комнаты свидетелей, – заметил Чарльз Кеннингтон. – Найджел, ты говорил, что в ее чашке остался кофе. Примерно четверть чашки.

– Да. Понимаете, это очень важно. Это значит, яд не могли подбавить раньше, чем она выпила по меньшей мере полчашки: ведь он действует мгновенно. У убийцы было очень мало времени…

Все внимание было теперь обращено к Найджелу, а он, в свою очередь, видел всех, и ничто не ускользало от его светло-голубых глаз, казавшихся совершенно бесстрастными. Он продолжал:

– Давайте вернемся к чашкам. Чашка Ниты стояла на столе у директора, и Джимми был совсем рядом. Когда зазвонил телефон, Нита спросила: «Которая тут моя?» – а Брайан ответил: «Эта, по-моему». И Нита сказала: «Нет, это мистера Лейка».

– Вы хотите сказать, что кто-то подсыпал яд не в ту чашку? – спросил Меррион Сквайерс, переводя взгляд с Алисы Лейк на Брайана.

– Я ничего не хочу сказать. Я только пытался точно определить, где находились чашки, – ответил Найджел. – Когда вы взяли свою чашку? – спросил он Джимми.

– Не раньше, чем подошел и сел на стол Ниты.

– Сколько времени прошло между тем, как вы поставили чашку, и тем, как вы снова взяли ее?

– Минуты две. Да нет, меньше. Не больше минуты, наверное, – ответил директор.

– У нас есть свидетельство, – насмешливо произнес Меррион Сквайерс, сидевший верхом на стуле и саркастически улыбавшийся, – что не более чем за полчаса до убийства директор в пух и прах разругался с мистером Сквайерсом. Сложив два и два, проницательный Стрейнджуэйз, известный своей способностью делать в уме сложные вычисления…

– Дорогие мои, – вмешался Чарльз Кеннингтон, голос у него звенел от напряжения, – дорогие мои, давайте в этой ситуации избегать вульгарных шуточек.

Найджел заметил, что изящные руки Чарльза дрожат и побелели в костяшках. Ясно было: смерть Ниты подействовала на него гораздо сильнее, чем он хотел показать.

У Мерриона Сквайерса голова дернулась как от пощечины, и он уже приготовился начать сердитую перепалку, когда в коридоре послышался топот тяжелых ног.

– Это полиция, – сказал Найджел, направляясь к двери.

Вскоре врач занялся осмотром тела Ниты. За ее столом восседал полицейский в форме, а Найджел в приемной кратко рассказывал суперинтенданту Блаунту о случившемся. Через несколько минут он проводил Блаунта и приехавшего с ним детектива в чине сержанта в кабинет и представил их сотрудникам. Большая комната казалась теперь тесной и маленькой. Джимми Лейк, по-видимому, тоже почувствовал это; он спросил, нельзя ли убрать фотографии с пола, чтобы они не мешали ходить.

– Лучше на некоторое время оставить все как есть, сэр, – в обычном для него спокойном и убедительном тоне сказал Блаунт; этот тон ввел в заблуждение не одного преступника, принимавшего Блаунта совсем не за того, кем он был на самом деле.

Потом Блаунт перекинулся несколькими словами с врачом, после чего тот собрал свой чемоданчик и удалился.

– Так-так, бедненькая молодая леди… – сочувственно произнес Блаунт, вновь повернувшись к ним. Он был очень похож на мистера Пиквика: кругленький, лысенький, поблескивающий очками и светящийся доброжелательной улыбкой. – Мистер Стрейнджуэйз сообщил, что никто из вас не возражает против личного обыска.

Директор на всякий случай еще раз оглядел подчиненных и подтвердил:

– Совершенно верно, никто.

– Ну что ж, великолепно. Может, сразу и приступим? Этим займется сержант Мессер, а для вас, мадам, едет женщина-полицейский из Скотленд-Ярда. – Он поклонился миссис Лейк. – Я понимаю, вы люди занятые, но, боюсь, нам придется подержать вас в этой комнате, пока… у вас нет под рукой какой-нибудь ширмы, сэр?

– Есть, в моей комнате большая ширма. Я принесу, хорошо? – сказал Фортескью и двинулся было к двери.

Суперинтендант Блаунт поднял пухлую руку.

– Мне бы не хотелось вас затруднять, cэp, – сказал он. – Один из моих людей сходит за ней, если вы сообщите, где это находится.

– Мой кабинет напротив, через приемную.

Блаунт подошел к двери и дал кому-то указание. Вскоре ширму установили в углу комнаты, и сержант-детектив приступил к делу. Первым, по его собственному желанию, за ширму удалился Джимми Лейк. Найджелу показалось, что из-за ширмы он вышел очень бледным. Сержант Мессер, выглянув, едва заметно отрицательно покачал головой; видел это только суперинтендант Блаунт.

– На вас совсем лица нет, сэр, – сочувственно посмотрел на директора Блаунт. – Еще бы, такое потрясение! Совсем молоденькая леди!.. Это ужасно…

Директор кивнул, молча вынул шелковый носовой платок и вытер лоб. Потом сказал:

– Да, суперинтендант, вам ведь нужны условия для допроса. Всех вместе будете допрашивать или по отдельности? И надеюсь, вы вернете мне мой кабинет? Мне он нужен, и как можно скорее, мой дорогой друг. У меня до черта работы.

Суперинтендант Блаунт закивал, приговаривая:

– Очень, очень сожалею. Вы человек занятой. Руководитель управления. Работа национального значения. Да-да, понимаю… Но нам нужно о-очень тщательно осмотреть эту комнату. Так что, сэр, что вы предлагаете?

В конце концов договорились, что Джимми Лейк, пока его кабинет обыскивают, поработает в комнате заместителя. Блаунт будет допрашивать всех, кто присутствовал при убийстве, по очереди, после досмотра. Он займет кабинет одного из служащих, который находится в отпуске.

В одиннадцать вечера того же дня Найджел Стрейнджуэйз и Блаунт сидели вдвоем за бутылкой виски в комнате Найджела. Эту комнату он снимал в своем клубе с тех пор, как в апреле сорок первого его жена погибла от немецкой бомбы, сидя за рулем «скорой помощи».

– Нет, честное слово, я не могу, – говорил Найджел. – Эти люди – мои друзья, так ведь нельзя, это же совсем другое, чем то, что я делал прежде. Я проработал с ними пять лет, черт побери… и знаю их слишком хорошо, я просто не могу судить о них объективно.

– Ну ладно, ваше здоровье, Стрейнджуэйз. – Суперинтендант задумчиво рассматривал свой стакан. – Я бы не стал вас просить, если бы жизнь не заставляла. У меня людей раз-два и обчелся, – добавил он, помолчав.

– Но я сейчас совершенно как выжатый лимон. В голове никаких идей, одни рефлексы.

– Тогда давайте сыграем!

– А что, сыграем.

Найджел принес карты, и они раскинули их, чтобы определить, кому сдавать. Блаунт, сдавая, заговорил:

– Майора Кеннингтона, конечно, следует привлечь к ответственности за преступную небрежность. Он не имел права приносить с собой эту капсулу и тем более пускать ее по кругу. Это просто скандальный случай.

– Но мог ли он знать, что один из его старых друзей – потенциальный преступник, который только и ждет удобного случая?.. Беру все пять, – произнес Найджел, сбрасывая карты. – Вот черт, ну и прикуп!

– Не говорит ли это о том, что он сам…

– Мой дорогой суперинтендант! Вы знаете так же хорошо, как и я, что это не говорит ни о чем. Вы просто стараетесь заинтересовать меня. Ладно, лучше беседовать об убийстве, чем разыгрывать эту жуткую карту. – Найджел бросил карты на стол и подлил Блаунту виски. – Хорошо, так вы нашли эту штуку?

– Мы ее не нашли. Ее не было ни у кого из ваших людей. Я никак этого не ожидал. Комнату мы разобрали буквально до последней паркетины – и никаких признаков. Что вы скажете теперь?

– Но она должна быть там.

– Поверьте мне, Стрейнджуэйз: там ее нет. Мы не пропустили ни одного закоулка, а в этой комнате их не так много. Нет, ваш человек, по всей видимости, выбросил ее в окно сразу, как только использовал. Мы, конечно, и внизу искали, но…

– Не мог он этого сделать. Окно не открывали до тех пор, пока бедная девочка не умерла. Тогда открыл окно Брайан Ингл… О Боже!

– Ага! – сказал Блаунт.

– Вздор. Брайан очень любил Ниту. Он никогда бы…

– Это если исходить из того, что хотели отравить именно Ниту. Ведь на столе стояло рядом несколько чашек.

– Послушайте, Блаунт… Если уж мы взялись все-таки обсуждать этот неприятный предмет, то давайте все по порядку. Расскажите сначала, что удалось извлечь из допроса.

– Вот это лучше!

Суперинтендант отхлебнул виски и причмокнул губами. «Уж я знаю, как подъехать к Стрейнджуэйзу», – подумал он не без самодовольства. Вытащив из кармана, больше похожего на мешок, целую кипу бумаг – это были машинописные тексты допросов – и время от времени заглядывая в них, чтобы освежить память, он коротко ознакомил Найджела с полученными результатами. После того как Найджел разложил их у себя в голове по полочкам, получилось вот что.

Первое: капсула с ядом. По словам Чарльза Кеннингтона, Джимми Лейк сам предложил ему принести ее в министерство, чтобы показать старым друзьям. Со слов Джимми Лейка, эту мысль первым высказал Чарльз, но Джимми готов был допустить, что накануне утром, позвонив Чарльзу в «Клэридж» и пригласив зайти в министерство, он, возможно, в разговоре сказал Чарльзу, чтобы тот захватил капсулу. «Когда я позвонил ему, – говорилось в показаниях Джимми, – я поздравил его с поимкой Штульца и в ходе разговора сказал что-то в том роде, что не прочь бы посмотреть на «пропуск в Валгаллу», как Чарльз назвал эту штуку в письме. Потом я пригласил его прийти утром и рассказать, как было дело, и, да, припоминаю, я действительно сказал: «И прихвати с собой все свои трофеи». На повторном допросе Кеннингтон держался сказанного раньше: это шурин попросил его показать капсулу. «“Прихвати свой трофей с собой” – вот что он сказал, во всяком случае, мне запомнилось, что он так сказал».

Второе: присутствующие. Из лиц, находившихся в кабинете директора, все, кроме Алисы и Эдгара Биллсона, показали, что были приглашены директором накануне, причем им было сказано, что Кеннингтон принесет показать капсулу с ядом. Выходит, об этом знало все управление. Один лишь Биллсон утверждал, что ничего о предстоящей встрече не знал, пока мисс Принс не позвонила ему около одиннадцати утра, попросив прийти в кабинет директора. Миссис Лейк сообщила, что брат звонил ей днем, накануне, сразу по приезде в Лондон. Нет, это не было для нее потрясением. Конечно, она была счастлива, но она никогда не верила, что Чарльза нет в живых. Он сказал ей, что, вероятно, не сможет приехать к ней в первые два дня, потому что будет занят с военными. Муж сообщил ей о предполагаемой встрече, но не приглашал туда, она редко бывает у мужа в офисе, да и вообще предпочла бы пообщаться с Чарльзом с глазу на глаз. Но Чарльз приехал к ней в десять утра и настоял, чтобы она поехала с ним в министерство. Ни он, ни Джимми не говорили ей, что он собирается захватить с собой капсулу. Показания миссис Лейк подтверждаются показаниями ее мужа и брата.

Третье: чашки с кофе. Показания нескольких свидетелей, хотя и немного расширили то, что Найджел узнал сразу после происшествия, в принципе ничего нового не добавили. Блаунт самым скрупулезным образом попытался разобраться в истории с чашками. Мисс Финлей стояла за мисс Принс в очереди у тележки с кофе и показала, что видела, как та прошла с подносом прямо в приемную. Одна из машинисток в приемной видела, как мисс Принс пересекла приемную и вошла в кабинет. Таким образом, имелись свидетельские показания, что мисс Принс не могла сама положить в какую-нибудь из чашек по пути от тележки до кабинета еще какой-нибудь яд; не говоря уж о том, что это вообще было слишком невероятно. Далее, Брайан Ингл страстно уверял, что Нита не могла положить «штульцевскую штучку» в чашку, чтобы отравить кофе. Пока они были в кабинете директора, он почти не сводил с нее глаз.

– Я ее очень любил, – сказал он. – Она выглядела странно, была совсем не похожа на себя, возбужденная и такая красивая!.. Но я чувствовал, ее что-то очень тревожит… нет, может быть, не тревожит, а вызывает неуверенность, что она на пределе, что за всем этим что-то кроется…

Четвертое: расположение присутствующих. Блаунт отрабатывал этот момент с величайшей тщательностью, проверяя и перепроверяя перемещения всех, кто присутствовал в кабинете, начиная с момента, когда Нита Принс возвратилась с подносом. Особенно его интересовали передвижения директора и мисс Принс. Суть заключалась в том, что если миссис Лейк, ее муж и Брайан Ингл не солгали, то яд не мог быть положен в чашку до момента, когда поднос был поставлен на директорский стол и Нита пригласила всех брать чашки. Об этом свидетельствовали показания Алисы, что она положила капсулу на стол позади себя, и показания Джимми, что он видел яд, вынимая эскизы из ящика. Если оба говорят правду, то капсулу не могли пустить в ход до этого времени. В противном случае, согласно выводам Блаунта, проанализировавшего передвижения по комнате всех присутствующих, любой из них в тот или иной момент находился возле чашек Ниты и директора и вполне мог отравить их содержимое, пока эскизы раскладывали на книжной полке. Но зачем было лгать Алисе и Джимми? Ведь тем самым они снимали подозрение с остальных! Наконец, Алиса еще раз подтвердила свои слова, что видела капсулу на столе, когда ее брат сказал про «зверскую морду, выглядывающую из зарослей бугенвиллеи». Если это соответствовало действительности, то директор оказывался вне подозрений: ведь с того момента до телефонного звонка Ните он стоял посредине комнаты и не двигался, пока Нита, захватив чашку с кофе, шла к телефону. Снимались все подозрения и с Чарльза Кеннингтона, который, по показаниям Харкера Фортескью, уже перешел к левой стороне стола. Что же касается остальных, то слова Алисы их почти не касались, так как все они толпились возле стола, стараясь получше разглядеть эскизы, и, выходит, имели возможность положить яд в чашки Ниты или директора, поскольку они стояли на столе рядышком. С другой стороны, время между замечанием Чарльза насчет «зверской морды» и звонком телефона было очень невелико, полминуты, не больше, на что особо обратил внимание Блаунт. В таком случае вновь возникал вопрос: зачем лгать Алисе Лейк, привлекая внимание к тому факту, что сама она стояла совсем близко к обеим чашкам, и к тому же сужая временной промежуток, когда могло быть совершено преступление?

Пятое: мотив. Допрашивая сотрудников управления по первому кругу, Блаунт ограничивался формальным вопросом, не знает ли кто-либо причины, по какой Нита Принс могла быть убита или покончить с собой? Ответы были неопределенными или просто отрицательными. Брайан Ингл еще раз сказал, что она, как ему показалось, была «на пределе». Меррион заявил, что в это утро и накануне вечером она вела себя необычайно «нервозно». Директор, честно признавшись, что Нита была его любовницей, рассказал: она очень расстроилась, когда пришло письмо от Чарльза Кеннингтона; она не знала, как бывший жених отнесется к ее «измене», и считала, что следует все рассказать Чарльзу, а он убеждал ее, чтобы она не спешила с этим, ведь прошло целых четыре года, как Чарльз ушел в армию, она его не видела с тех пор и к тому же имела все основания полагать, что он погиб. Чарльз вряд ли будет по-прежнему претендовать на ее сердце, к тому же не исключено, что и он остыл к ней. Майор Кеннингтон подтвердил, что они с Нитой были «вроде как обручены», когда он работал в министерстве. По его словам, их переписка давно сошла на нет, еще до того, как он «погиб», его имя даже числилось в списках убитых, и он, безусловно, не ждал, что, едва он вернется, она «бросится к нему в объятия». Не знает ли он, на кого теперь были обращены ее чувства? «Нет, определенно сказать не могу. Но я не обманывался насчет того, что такая красивая девушка, как Нита, будет долго обходиться без утешителя».

Алиса Лейк сообщила, что отношения между Нитой и ее мужем уже некоторое время не составляли для нее секрета. В общем, Джимми сам поставил ее в известность. Она приняла это и смирилась, потому что считала, что так ему лучше.

– Вот так-то, – проговорил Блаунт, похлопывая себя по лысине, что говорило о том, что он пребывает в полном недоумении. – Перед нами убийство, которое, очень возможно, было самоубийством. Причем ни для убийства, ни для самоубийства не было никакого мотива. Перед нами девушка, которую отравили на глазах у восьми человек, включая вашу почтенную особу. Перед нами капсула с ядом, которая исчезает, растаяв в воздухе. Нет, в самом деле, мы отгородили веревкой часть улицы под окнами комнаты и буквально руками прощупали каждый дюйм на пятьдесят ярдов в обе стороны. И – ничего. Конечно, это крошечная вещица, и она вполне могла пристать к шине проезжавшей мимо машины. Я договорился об объявлении по радио – на случай если ее подобрал кто-нибудь из прохожих, – но все впустую, и я не питаю о-очень больших надежд. И, будто этого мало, мы не знаем, не перепутал ли убийца жертву: бедную девочку могли отравить вместо мистера Лейка. И что еще хуже – преступление было совершенно спонтанным.

– Спонтанным?

– Все узнали о том, что в директорском кабинете будет яд, только за день до этого.

– Все, кроме Чарльза Кеннингтона.

– Согласен. Но никто не мог предположить, что Кеннингтон так легко выпустит его из рук. Похоже, что мы имеем дело с неподготовленным убийством. «Эге, – мог сказать кто-нибудь из них, – смотри-ка, на столе валяется эта штуковина! Почему бы не опорожнить ее в одну из чашек?»

– Да, это в самом деле смахивает на экспромт, – согласился Найджел.

– Но самое дьявольское заключается в том, что нам не нужно доискиваться, откуда взялся этот яд. Как правило, отравителей ловят по источнику получения яда, ну, сами знаете, подозреваемый опознается аптекарем, который продал ему гербицид. Но это преступление, скажу я вам… – Блаунт с отвращением махнул рукой и замолчал.

– Это говорит в пользу самоубийства. Я хочу сказать, что лицо, подумывающее о самоубийстве, скорее поддастся внезапному побуждению, когда под рукой оказывается необходимое средство. Потенциальный убийца не полагается на случай, который подарит ему такую возможность.

– То есть вы хотите сказать: это было или самоубийство, или это сделал майор Кеннингтон? – спросил Блаунт. Его очки в стальной оправе хитро блеснули.

Найджел с безразличным видом рассматривал картину на противоположной стене.

– Хотел бы я знать, где и когда Кеннингтон встретился с ней вчера, – произнес он наконец.

Суперинтендант буквально подпрыгнул в кресле.

– Что вы, черт побери, имеете в виду? Он ничего об этом не говорил.

– Вот именно. А почему он не мог с ней встретиться? Когда он появился в директорском кабинете сегодня утром, он бурно приветствовал нас, как вновь обретенных после долгой разлуки друзей. И тут Нита ему говорит: «В форме ты выглядишь совсем по-другому». Но дело в том, что, когда он служил в министерстве, это было в сороковом – сорок первом годах, он всегда ходил в военной форме. Если Нита не видела его с тех пор, точнее, если она совсем недавно не видела его в штатском, то с какой стати ей говорить такое? Кеннингтон попробовал увести разговор в сторону. Он тут же забормотал: дескать, ах, я не видел вас целую вечность, Нита спохватилась и стала говорить, что у него была только одна ленточка, когда она видела его в последний раз. Я бы предложил вам, Блаунт, хорошенько разобраться с передвижениями Ниты и Чарльза по комнате. Я утверждаю, что накануне они где-то встречались и он был в штатском.

– Ах, мерзавец вы этакий! – воскликнул Блаунт, в восторге потирая руки. – И это человек, который и слышать не хочет об участии в следствии! Следствие идет, идет следствие! Конечно же, мы уже выясняем сейчас, где она была вчера. Сегодня вечером мы были у нее на квартире. Есть одна-две о-очень интересные находки. – Он остановился, ожидая реакции Найджела, но тот на приманку не клюнул. – И вот теперь вы раскрылись. Что еще вы можете мне сообщить?

Найджел передал содержание разговора между директором и Нитой, который накануне подслушал Меррион Сквайерс, и рассказал о ссоре между Харкером Фортескью и Эдгаром Биллсоном, о чем сообщила ему мисс Финлей. Кое-какие мелочи, отдельные наблюдения он оставил пока при себе: говорить о них Блаунту было рано.

– Да, интересно… Видно, мисс Принс была… э-э-э… совсем не простая курочка, отнюдь, – заметил суперинтендант. Он налил себе еще виски с содовой, поднял стакан к свету, посмотрел сквозь него, отпил. – Живительный напиток. Оч-чень живительный… Ну а вы сами-то что думаете о ней? – вдруг спросил он в лоб.

– Попрошу вас! Что это еще за допрос с пристрастием? – возмущенно парировал Найджел. – У меня ведь тоже есть самолюбие! Я как-то никогда не занимался слежкой за своими коллегами… Если я вас спрошу: что вы думаете о сержанте Мессере? А?

– Отличный парень. Энергичный. Честолюбивый. Немного сноб. Умен. Слишком склонен к поспешным выводам. Он, знаете ли, еще молод, а когда ты молод и умен, тебя раздражают детали, ты ищешь решение в самом начале работы и склонен перепрыгивать через необходимые этапы.

– Вы хотите сказать, что он недостаточно основателен?

Блаунта такое высказывание повергло в самое настоящее изумление.

– Мой дорогой сэр, он же специалист, который прошел соответствующую подготовку! Наши работники всегда основательны. Я сказал: его раздражают детали. Он бы не проработал со мной и часа, если бы не умел работать.

– Ладно, скажем так: он человек, обученный быть машиной. И закончим на этом. Но вот об этом-то я и хотел сказать. В нашем Управлении наглядной пропаганды мы все люди, все человеки, по большей части довольно умные и незаурядные, и всех нас обучили, точнее будет сказать, нам пришлось обучиться вести дело на высоком технологическом, в значительной степени механизированном уровне. Первейший принцип нашей пропаганды – ориентация на интерес; но чтобы поспевать за потребностями людей, нам приходится механизировать пропаганду, разрабатывать подробный, не очень-то человечный порядок воспроизводства человеческих интересов – в нужное время и в больших количествах…

– Завод массовых эмоций? – подсказал Блаунт.

– Если угодно. В таком случае наши сотрудники занимаются воспроизводством естественных эмоций искусственными методами. Хорошо это или плохо? Вы можете определить, как это влияет на личную жизнь?.. Мне кажется, дело кончилось тем, что они стали жить в атмосфере призрачной, нереальной, а это с неизбежностью порождает безответственность в человеческих отношениях.

– Вы говорите о Ните Принс?

– Нет. По правде говоря, я имею в виду прежде всего директора. – Найджел помолчал. – Меррион Сквайерс как-то назвал Ниту плотоядной орхидеей. Он слишком любит пышные фразы. Она… она намного сложнее. Но в одном отношении Меррион прав. Мне кажется, внешность у нее была очень обманчива. «Прелестная блондинка»… Предположим, я назову ее так, – и что вы тогда о ней подумаете? Общительное, декоративное, недалекое существо, фотографии таких девиц украшают солдатские чемоданчики. У них блестящие зубы, ноги в милю длиной, фигура, которая может зажечь какое-нибудь небогатое воображение… Вот это и была Нита. На поверхности. Ибо в ней было еще кое-что. Кое-что в глазах и в голосе, что говорило: «Внутри я совсем другая. Огонь я или лед? Тебе хочется узнать? Ну так иди же ко мне и узнай…»

– Ну, и вы… узнали?

– Лично я приглашения не принял. И не знаю, кто принял, кроме Кеннингтона и директора. Брайан Ингл видел в ней божество, Меррион Сквайерс – похотливую сучку. За кого только ее не принимали! Но осмелюсь сказать, все это были домыслы на пустом месте. И по-моему… только по-моему, Блаунт! – не было там ни огня, ни льда, а была заурядная женщина, глупенькая, уязвимая, по-своему хитрая, реально оценивающая собственные чувства, но обманывающая себя в отношении чувств других людей… Ей хотелось иметь свой дом, может быть, детей… жизнь, как у всех. Чтоб муженек приходил в пять с работы и чтобы летом две недели проводить в Скегнессе. Мне даже кажется, ей самой вовсе и не хотелось быть сверкающим Одеоном, Дворцом Удовольствий, Храмом Тайны…

– Я думаю, нам лучше встретиться завтра утром в ее квартире, если мистер Лейк вас отпустит, – прервал его Блаунт.

– Может быть, она как раз и хотела, чтобы кто-нибудь узнал это, – продолжал свое Найджел. – А вы не находите, что мотивом могло бы быть…

Он остановился, задумался. Потом продолжил:

– Это мне напомнило кое-что. Одну странную оговорку, мелочь. Может быть, она ничего и не значит. Я рассказывал вам, что Чарльз Кеннингтон произнес одну фразу, оценивая эскиз Сквайерса: «Зверская морда выглядывает из зарослей бугенвиллеи». Через несколько минут миссис Лейк повторила эту фразу слово в слово. Причем после того, как заместитель директора сказал, что эскиз годится для обложки томика Блумсбери. Потом я пытался установить, куда делась капсула. Миссис Лейк сообщила, что в последний раз видела ее на столе, когда Чарльз произнес: «Убийственная морда смотрит из зарослей бугенвиллеи». Во фразе, которую она незадолго до этого воспроизвела правильно, изменилось одно только слово… Может быть, это чистая случайность… С другой стороны, это снимало подозрения с ее мужа. Вы помните: если капсула в этот момент все еще лежала на столе, он никак не мог отравить кофе Ниты. Но если она видела, как он это сделал, или подозревала, что это сделал он, а никто другой, и хотела прикрыть его, то это как раз та ложь, которую могла сочинить умная женщина. И в этом случае маленькая оговорка «убийственная» может свидетельствовать, что было у нее на уме.

– Ну ладно… Для меня это сложновато, – сказал Блаунт, поднимаясь, чтобы уйти. – Совсем поздно уже. Мне пора. Очень интересно было с вами беседовать, Стрейнджуэйз. Весьма вам обязан. И если вам доведется завтра часов в десять оказаться на Диккенс-стрит, 19…

У дверей Блаунт обернулся еще раз.

– И не забудьте: ее муж не был единственным, кого показания миссис Лейк поставили вне подозрений.

В гнездышке уюта и любви

– Так вот оно, это гнездышко! – Найджел с любопытством осмотрелся.

Было половина одиннадцатого утра. Найджел пришел в министерство даже раньше обычного и сразу сел за работу. Быстро закрыв незаконченные накануне дела, он пошел к директору. Джимми Лейк сидел в своем кабинете, беседуя с офицером безопасности мистером Эдкоком, толстым, веселым, вечно немного сонным экс-полицейским, которому с того самого дня, как его назначили на этот пост, не приходилось заниматься (если не считать прошлогодней эпидемии хулиганства, когда кто-то начал резать пальто на вешалках) ничем, кроме случаев пропажи вещей и мелких краж.

– Да, Найджел? – обернулся к нему Джимми Лейк.

Он выглядел совершенно измотанным и обеспокоенным.

Найджел передал ему просьбу суперинтенданта Блаунта.

– Ну конечно, – сказал Джимми. – Оформите это как служебную командировку. И, если вы не против, я бы воспользовался вашим кабинетом. Мне сейчас в этой комнате очень не по себе…

Они перекинулись еще несколькими словами. С Эдгаром Биллсоном опять проблемы, пожаловался директор. Он должен в конце недели уйти в отпуск, а полиция просила, чтобы никто из присутствовавших вчера в кабинете Джимми пока не покидал Лондона. Следствие, как бы тактично и разумно ни вел себя суперинтендант Блаунт, всерьез осложнит работу управления. А тут еще одно идиотское происшествие: потерялась секретная папка. Но Найджел пусть пока об этом не думает: пропажей займутся мистер Эдкок и канцелярия.

Уходя, Найджел сообщил мисс Финлей, что в его комнате будет работать директор.

– Предупредите в канцелярии, чтобы все телефонные звонки для него переключили на мой номер. И приласкайте его, хорошо? Он совершенно убит.

Памела Финлей в это утро была необычно тихой. Да и на всем этаже царила тревожная, подавленная атмосфера, словно рядом находился тяжело больной человек. Все говорили вполголоса, ходили, стараясь не стучать каблуками; внезапная дробь пишущей машинки воспринималась как перебранка в больничной палате.

– Некоторые машинистки голову потеряли от страха, – пытаясь говорить непринужденно, сказала мисс Финлей.

– Боятся, что может настать их очередь? Скажите им, пусть не будут такими дурами.

– Скажу, – охотно пообещала мисс Финлей. – С удовольствием. Сплетничают, болтают, треплются… головы-то пустые! Это правда, Стрейнджуэйз, что вы работаете теперь вместе с полицией? Говорят…

– Суперинтендант – мой старый друг. Кстати, что там с пропавшей папкой? Вы что-нибудь слышали?

– Нет. О, минутку, минутку. Это что, папка, по поводу которой директор вчера поднял шум? ПХК 14/150? Ее еще не нашли? Уверена, она у зама, он с нее буквально не слезает.

Найджел тоже стал что-то припоминать. Часов в пять вечера к нему зашел Меррион Сквайерс и спросил про какую-то папку, которая, как утверждают в канцелярии, должна быть у директора, но которой тот не получал. Найджел пропустил это мимо ушей, хотя и спросил мисс Финлей, нет ли этой папки в их комнате. Он вспомнил ее возмущенную мину, когда она услышала, как Меррион Сквайерс изрек: «Секретари приходят и уходят, а папки остаются».

– У ирландцев, – сказал он, вспомнив об этом, – несколько иные представления о порядочности.

У мисс Финлей широко раскрылись глаза.

– Значит, это Меррион Сквайерс?.. Полиция арестовала его?

– Боже мой, о чем вы? Ничего подобного. Я просто думал об ирландском характере. Если вы будете делать поспешные выводы, то впутаете меня в историю и меня обвинят в злостной клевете.

– Извините, – произнесла мисс Финлей без тени сожаления. – Забудьте, что я сказала. Но я просто уверена, что ОН с огромным удовольствием сделал бы это: ведь они с мисс Принс были как кошка с собакой, согласитесь, Стрейнджуэйз.

– Дорогая моя, мы с Биллсоном тоже как кошка с собакой, но это не значит, что мы только и думаем, как бы засадить друг друга в тюрьму.

Памела Финлей открыла рот, чтобы, как обычно, громоподобно расхохотаться, но, спохватившись, зажала рот рукой и с укором посмотрела на Найджела, как будто он сказал нечто непристойное. Найджел перевел разговор на текущие дела и дал мисс Финлей некоторые инструкции. Спустя несколько минут он сидел в автобусе и ехал по направлению к Диккенс-стрит.

– Так вот оно, это гнездышко! – сказал он суперинтенданту Блаунту. – Ну, что я вам говорил?

– Вы здесь, случаем, не бывали?

– Никогда.

– Значит, я должен отдать должное вашей проницательности.

Квартира Ниты Принс находилась на верхнем этаже дома. На первом этаже располагалась адвокатская контора, а на втором и третьем – небольшое издательство. Имелось также полуподвальное помещение, где, очевидно, жил дворник: когда Найджел поднимался по лестнице, там яростно залаяла собака. «Очень удобно, – подумал он, разглядывая медную табличку с названием издательства на площадке второго этажа, – издательские работники вместе с адвокатом испаряются в пять или шесть вечера, после этого весь дом пуст, и некому подсмотреть, кто приходит к Ните, если только дворничиха не страдает болезненным любопытством. Очень удобно для Ниты. И очень неудобно, вероятно, для Блаунта».

Дверь ему открыл суперинтендант.

– Можете трогать все, что хотите. Мой специалист по отпечаткам пальцев здесь уже поработал. – Это были первые слова, которые услышал от него Найджел. – Вот гостиная. Спальня и ванная там. Кухня за дверью. Уютное местечко!

Да, совсем не похоже на любовное гнездышко, каким его представляют кинорежиссеры. Ни соблазнительных диванчиков, ни сверкающего бара, ни гардероба, набитого экзотическими халатиками, ни фотографий с автографами, ни приятно возбуждающих воображение зеркал. Ничего завлекательного. Даже нет устойчивого аромата каких-нибудь необыкновенных, изысканных духов. Если чем и пахло в квартире, то лишь почти вызывающей респектабельностью. На кровати с пологом лежала аккуратно сложенная атласная ночная рубашка. Так же строго выглядел туалетный столик, где не видно было обычных следов небрежности и спешки.

В сосудах слоновой кости и цветного стекла

Таились ее причудливые, как мечты, ароматы.

Чего только не было там – и кремы, и пудра,

и просто духи…

Найджел сам не заметил, как принялся декламировать эти стихотворные строки, разглядывая простые щетки для волос с деревянными ручками, очень деловую гребенку, скромное саше для носовых платков, пахнущее, подумать только, лавандой. Всякие причиндалы для наведения красоты он обнаружил в самой глубине выдвижного ящика. И постепенно где-то в уголках его мозга начало складываться новое представление о Ните, о Ните и Джимми, и это новое представление в конечном итоге заставило его переменить принятое накануне решение не заниматься этим делом.

Он прошел в гостиную, рассеянно прихватив с собой потертого плюшевого кролика, которого нашел на стуле подле кровати Ниты.

– Все это кажется мне весьма трогательным, – сказал он Блаунту, который копался в ящиках бюро, и положил кролика на каминную полку рядом с вересковой трубкой – наверняка это была трубка Джимми. – Здесь не хватает только… а кстати, вот оно! Теперь все на месте. – С обитого ситцем кресла он поднял штопку с иголками и мужской носок.

– Домашняя кошечка, да и только, сказал бы я, – проговорил Блаунт. – Взгляните-ка на это.

Он протянул Найджелу пачку газетных вырезок. На верхней была фотография: Нита в купальнике, на лице – фотогеничная улыбка, вокруг – стайка нимф с жеманными улыбками. Подпись под фотографией гласила: «Мисс Нита Принс, восемнадцатилетняя победительница конкурса приморских красоток, организованного газетой «Дейли Кларион», с другими участницами конкурса». Дата – август 1936 года.

– Держу пари, вы нашли это в самом дальнем углу ящика, – сказал Найджел.

– Действительно, там. Что вы хотите этим сказать?

– Которого ящика?

Блаунт показал.

– Это был единственный ящик, запертый на ключ. Сейчас увидите почему.

Найджел вытащил ящик и поставил его на пол. Потом перевернул. Оттуда выпали пачки писем, перевязанные ленточками, и большой конверт, из которого Найджел вытряс несколько фотографий. На них также была Нита, но уже без купальника. На оборотной стороне стоял штамп: «Фотоагентство Фортескью».

– Вы, конечно, обратили на это внимание? – спросил Найджел.

– Да. Она позировала для серии «Художественные этюды». Мистер Фортескью сам сообщил мне об этом.

– Хм… Тело женщины, выросшей в достатке, – пробормотал Найджел. – В письмах есть что-нибудь?

– Боюсь, наша кошечка… как бы это выразиться, в ранней молодости торопилась жить, – ответил Блаунт.

– Вы хотите сказать: письма старые?

– Есть и несколько записочек от мистера Лейка. Но ничего от майора Кеннингтона. Вам это не кажется несколько странным? Ведь она столько всякой всячины хранила! А в мусорной корзине вы найдете ленточку, вроде тех, что на других пачках с письмами. – Блаунт со значением взглянул на Найджела. – Ленточка есть, а письма?

– Я вас понимаю… Очень странно, что человек взял свою связку писем, а ленточку оставил. Согласны?

– Что ж, люди, случается, делают глупые вещи. Потому-то глупые полицейские их и ловят.

Найджел еще раз осмотрел комнату. Задержался у натюрморта Мэтью Смита на стене напротив камина. Перевел взгляд на ситцевую обивку мебели, темно-красные занавески, граммофон, рядом с ним – альбом с пластинками: квартет Бетховена, Моцарт, симфонии Сибелиуса. У Ниты – или у Джимми – был неплохой вкус… Он перешел к книжному шкафу. На нижней полке теснились дешевые любовные повестушки, замусоленные киножурналы, детективные романчики ее греховной юности. Сверху стояло более серьезное чтиво: экземпляры популярной серии социальных романов, несколько томиков английских поэтов, среди них – любимые викторианцы Джимми Лейка, а также романы И.М. Форстера, Д.X. Лоуренса, Генри Грина.

Найджел взял в руки книгу, лежащую на столике около кресла. «Стихи А.X. Клау, в прошлом члена совета колледжа Ориель, Оксфорд». На форзаце: «Н. с любовью от Дж. 22 июля 1945 года». В книге лежала закладка; открыв книгу на этом месте, Найджел прочел:

О, это слово – «долг»! Ты должен… ты должна… —

звучит вокруг стоусто.

Как ненавистно, чуждо мне оно!

Ты знаешь это, Юста.

Его кляну и отвергаю всей душой

отныне и вовек.

Нет, никому, ничто, нигде и никогда

не должен человек!

Стук сердца трепетный, души горячий зов —

вот для меня закон.

Свободен, Юста, я и от твоей любви,

хотя в тебя влюблен.

Свобода – это жизнь, свобода – это все,

важнее нет ее.

Она любви важней, важнее самого

блаженства моего!

Да, жил я, как хотел, любил, кого хотел.

Не раз со мной бывало:

Кому-то клялся я и верность обещал…

Но утро наступало —

И ночь я вспоминал, как долгую игру

без риска, без азарта,

Когда устал партнер, но все тебе сдает

одну плохую карту…

Не верь мне, Юста, не гляди в глаза

с упреком и надеждой:

Свои обеты я и ныне не сдержу,

как не держал их прежде…

Приветливо-спокойна, холодна,

в глазах – ни искры чувства…

Неужто, Юста, в сердце у тебя

так безнадежно пусто?..

– Послушайте-ка, Блаунт, – позвал Найджел и прочитал ему стихи вслух.

Когда он закончил, суперинтендант хлопнул себя по лысине.

– Ах, Боже мой!.. Не нравится он мне. Самовлюбленный тип. Нигилист. Себя не обидит. Своего не упустит. Так-так-так…

– Но ведь он честно о себе рассказал.

– Эгоисты часто именно так поступают. Они могут себе это позволить. Они видят в этом такую необыкновенную добродетель, что не понимают, в каком неприглядном свете себя выставляют… Но это ничего нам не дает.

– Не уверен. Может быть, и дает. Ведь эту книгу Джимми Лейк подарил Ните несколько дней назад. Либо он, либо она поставили на этой странице восклицательный знак… Эй, а это еще что такое?

Найджел поднял книгу, поднес поближе к глазам. Потом подошел к окну, подозвал Блаунта и показал едва заметный значок, сделанный карандашом на полях напротив последних строчек стихотворения:

...

А

– Заглавная «А», – сказал Найджел. – Это может значить: Алиса. Тихая, покладистая Алиса Лейк, которая ничего не требует от Джимми, своего законного мужа. Прочитайте-ка эти стихи еще раз, Блаунт. До чего же эта «Юста» похожа на миссис Лейк! Женщина, которая не ждет от мужа никаких обетов, а когда он все же возвращается к ней, встречает его как ни в чем не бывало и ни словом не упоминает о долге перед ней. Кстати, и написано это так, что автором вполне мог бы быть Джимми. Насколько я могу судить, в сердечных делах он как уж.

– Из всего, что вы мне сказали, – медленно проговорил Блаунт, – вытекает, что мужчина не убивает любовницу, если у него покладистая жена.

– Именно. Но теперь представим себе, что восклицательный знак на полях означает иронию. Предположим, что Алиса безумно ревнива, устраивала страшные сцены и вела себя совсем не так, как женщина в этих стихах. Что ж, мужчина может убить ревнивую супругу, если она стала ему мешать, но…

– …но любовницу убивает только в том случае, если она изменяет ему или сводит его с ума своими капризами?

– Но разве эта идиллическая квартирка дает повод считать, что Нита была капризной и вздорной? Нет. Она определенно задалась целью устроить гнездышко, где Джимми может отдохнуть душой.

Зазвонил телефон. Блаунт взял трубку. Разговор был недолгим.

– Это насчет вскрытия, – пояснил он. – Капсулы в желудке нет. По-видимому, возможность самоубийства исключена. Все же остается некоторая вероятность, что она могла проглотить капсулу. Правда, тогда было бы очень трудно объяснить наличие яда в чашке.

– Куда же, черт побери, могла подеваться капсула?

– Ну, либо мистер Ингл выкинул ее в окно, либо…

– Либо один из ваших людей ее проглядел.

– Не думаю, – чуть-чуть натянутым тоном сказал Блаунт. – Признаюсь, личный обыск был, по существу, простой формальностью. Ведь убийца, опорожнив капсулу в чашку, едва ли оставил бы ее у себя. Ему нужно было просто выбросить ее куда-нибудь в этой большой комнате, времени у него было вполне достаточно, и после того, как вы сказали им, что предстоит обыск, и раньше. Да и все равно я не верю, что мои люди могли допустить такой промах.

– Сдается мне, Блаунт, вы здорово влипли. Что вам нужно узнать? Орудие преступления, способ его использования и, наконец, мотив. И что у вас получается? Орудие есть: любой в комнате мог взять эту капсулу с ядом. Способ ясен: любой в комнате имел возможность опустить ее в кофе, если только миссис Лейк не вводит нас в заблуждение, утверждая, что видела капсулу на столе за минуту до того, как девушка упала мертвой. Остается – мотив.

– Да уж, есть все, кроме того, что нужно, – протянул Блаунт. – Вот почему вы просто не имеете права не заняться этим делом. Вам легче, чем полиции, разобраться с мотивом.

Найджел стоял у камина и вертел в руках плюшевого кролика.

– Ну что ж, не исключено, что я передумаю, – сказал он наконец. – Не нравится мне, как вы разорили это уютное гнездышко. Что известно о передвижениях Кеннингтона накануне убийства? И Ниты?

– У нас собраны сведения о Кеннингтоне с момента его приезда в Лондон до половины одиннадцатого вчерашнего дня. Он вышел из министерства обороны в десять двадцать. Министерская машина отвезла его в «Клэридж», и он прошел прямо к себе в номер. Все это проверено. До этого встретиться с мисс Принс он не мог. Он уверяет, что сразу лег спать. Во всяком случае, ночные дежурные говорят, что он не выходил. Теперь мисс Принс. Накануне она покинула министерство в половине седьмого. Приехала прямо сюда. Около семи спустилась и сказала миссис Хамбл – это дворничиха, – что ждет гостя, и когда позвонят, она откроет сама. Чуть позже восьми миссис Хамбл слышала, как кто-то открыл ключом дверь и вошел. Это, как выясняется, был мистер Лейк. Он по собственной инициативе сообщил, что приехал на Диккенс-стрит, намереваясь провести там ночь, но, по-видимому, Нита Принс была не в духе и не очень обрадовалась его приходу, поэтому около девяти он ушел, вернулся к себе в министерство, работал допоздна и остался там ночевать. Миссис Хамбл решила, что он и был тем гостем, о котором предупреждала мисс Принс. Поэтому, когда дверной звонок зазвенел чуть позднее одиннадцати, она поднялась открыть дверь. Но услышала, как вниз по лестнице бежит мисс Принс, поэтому только высунулась в дверь, это между лестницей в подвал и холлом, и увидела, как мисс Принс впустила женщину.

– Женщину?! – воскликнул в изумлении Найджел.

– Угу. Она не могла как следует ее рассмотреть: в холле очень тусклая лампочка, – но думает, что сможет ее узнать. Ну и пошла спать. Проснулась она от лая собаки. Собака всегда лает, когда кто-то входит или выходит. Миссис Хамбл слышала, как закрылась входная дверь. Она посмотрела на будильник: было без десяти час. Собака лаяла в ту ночь всего четыре раза: когда пришел и ушел мистер Лейк, и то же самое с гостьей. Так что других посетителей у мисс Принс не было.

Найджел задумался. Вторая гостья – подруга Ниты? – вряд ли пришла бы так поздно. И почему Нита так явно хотела отделаться от Джимми Лейка? Видимо, чтобы поговорить с подругой о чем-то, чего не должен был слышать Джимми? А на следующий день Ниту убили… Как будто отвечая на вопрос Найджела, Блаунт заметил:

– Миссис Хамбл сообщила, что гостья была небольшого роста, во всяком случае, ниже мисс Принс.

– Вы еще не спрашивали об этом Алису Лейк?

– Она должна сейчас подъехать. – Блаунт посмотрел на часы: – Минут через пять. Я позвонил ей утром, как только переговорил с миссис Хамбл.

– Она не возражала?

– Ничуточки. Ее проводит сюда миссис Хамбл. Если узнает ее, то кивнет. Если не будет уверена, то покачает головой.

– Хм. Очень важное обстоятельство, как мне кажется.

Найджел снова повернулся к книжному шкафу. Нет, образование у Ниты Принс было не такое, чтобы читать романы Алисы Кеннингтон. Для нее они были, наверное, слишком уж сатирическими; как, впрочем, и для Джимми. Если Алиса была такой же, как ее романы, которые она пишет под своей девичьей фамилией, то нетрудно понять, почему Джимми связался с Нитой, чуть-чуть старомодной и в душе очень домашней.

– Надеюсь, вы у всех взяли отпечатки пальцев?

– Да, еще вчера днем, – ответил Блаунт. – Никто не возражал. Не считая Биллсона, который, по-видимому, возражает из принципа, о чем бы ни шла речь. Но и он быстро подчинился. А ночью мой дактилоскопист прошелся по этой квартире. К середине дня у нас будут результаты. Правда, – добавил он хмуро, – во время светских визитов леди не снимают перчаток.

– Как стаканы, другие вещи?

– Вчера утром миссис Хамбл все помыла. Впрочем, была только посуда от завтрака мисс Принс. Если кто-то из гостей выпивал, то мисс Принс, должно быть, сама вымыла стаканы. Да и пить у нее особенно нечего. Бутылка джина и чуточку грейпфрутового сока в шкафчике на кухне. И все.

Через несколько минут у входной двери зазвонил звонок, на крутой лестнице раздались шаги. Открылась дверь. На пороге стояла, немного растерянно глядя на них, Алиса Лейк. За спиной у нее торчала неряшливая фигура женщины, которая улыбалась во весь рот и изо всех сил кивала суперинтенданту головой. Блаунт и глазом не повел. Но тут на лице у него промелькнуло выражение досады: вслед за сестрой в комнату вошел майор Кеннингтон.

– Надеюсь, я не помешаю, мои дорогие, – бодро поздоровался он. – Алиса сказала, что нуждается в моральной поддержке.

– Понятно, – сказал Блаунт. – Отчего же, все нормально. Извините, что вытащил вас сюда, миссис Лейк, но так будет проще. Присаживайтесь, пожалуйста.

Найджелу был хорошо знаком спектакль, который разыгрывал сейчас суперинтендант Блаунт, чтобы расположить к себе свидетеля. Учтивые, предупредительные манеры, пиквикская жизнерадостность, на лице – безграничное простодушие. На эту удочку попадались даже умные люди. Найджелу доводилось видеть, как они утрачивали бдительность, надуваясь спесью от мысли о собственном умственном превосходстве, что немедленно отражалось на их лицах и в их словах. Они только что вслух не говорили: «Ах, сморчок, вот я тебя сейчас обведу вокруг пальца!» Найджелу не раз доводилось видеть, как эти люди, к собственному ужасу, быстро садились в галошу. Алиса Лейк – умная женщина, думал он, спокойно глядя на нее с дивана, стоящего у окна, пока Блаунт разыгрывал свою комедию. И хорошая актриса к тому же: если она побывала в этой квартире два дня назад, то как правдоподобно осматривается, с должной долей любопытства и некоторым замешательством, словно говоря: «Значит, вот где она жила… с Джимми». К тому же женщина она привлекательная, конечно, в своем строгом, сдержанном стиле. Найджел с интересом разглядывал ее чистый профиль, зачесанные наверх волосы, тонкие черты лица, длинный точеный, чуть вздернутый нос, иронический рот, маленькие восковые ушки, черные пальто и юбку и белую шелковую блузку с воланами, маленькие ножки, ручки в белых перчатках. Вся она была такая свеженькая, такая звонкая, такая непохожая на лондонских женщин военного времени.

– Так вот, теперь не остается сомнений: бедная девочка была убита, – заговорил Блаунт самым жалостливым тоном. – Да-да, очень печальное событие… Миссис Лейк, я надеюсь, вы понимаете, как много зависит от ваших показаний.

Подрисованные брови миссис Лейк поднялись, но она промолчала.

– Вспомним момент, когда капсула с ядом еще была на столе, за минуту до того, как мисс Принс взяла чашку. Вы абсолютно уверены, что видели капсулу?

– О да! Абсолютно!

– А может быть, капсулу уже использовали и положили назад? Не могли вы видеть только ее часть? Она лежала рядом с календарем вашего мужа, верно?

– Да, верно… Конечно, я не очень представляю, как она изменилась бы после того, как ее использовали.

– О, не сомневайся, ты бы сразу заметила разницу, – вмешался Чарльз Кеннингтон. – Это очень хрупкая вещь. Она раскололась бы пополам.

– Именно, – сказал Блаунт. – Ваши показания полностью снимают подозрения с вашего уважаемого мужа, вы это понимаете?

– Рада слышать, – холодно ответила миссис Лейк. – К тому же, как ни странно, это чистая правда. Уверяю вас, я не лгу, чтобы защитить кого бы то ни было. Я бы просто не смогла сделать это.

– Моя сестра воспитана в викторианском духе, – заметил Чарльз. – Она искренне верит, что правда всегда побеждает. «Синий чулок»…

– Помолчи, Чарльз, – досадливо отмахнулась от него Алиса.

Блаунт продолжил:

– Но ваши показания не снимают подозрения с вас. Вы были ближе всех к капсуле и к чашке мисс Принс.

– Я понимаю, – согласилась Алиса.

Найджел, еще не зная, хорошо это или плохо, отметил: она не сослалась на то, что убийца вряд ли по собственной инициативе рассказал бы об этом столь опасном для него факте.

Блаунт почесал кончик носа.

– Во всяком случае, у вас едва ли были бы сильные побуждения выгораживать мужа?..

– Почему бы и нет? Я люблю Джимми. И если только потому, что я не мешала ему жить как хочется…

Чарльз Кеннингтон вздохнул, закатил глаза и театрально всплеснул руками. Ясно, что готовность сестры откровенно рассказывать все о своей семейной жизни не вызывала у него восторга.

– …да, Чарльз, жить как хочется, – то это вовсе не значит, что он мне безразличен. Но какой смысл был ему губить эту девушку, скажите на милость? И какой мне смысл его выгораживать?

– Совершенно верно, – подтвердил Блаунт и одобрительно покивал. – Теперь скажите, не намекал ли вам муж в последнее время, что его роман с мисс Принс идет к концу или что она… э-э-э… ведет с ним двойную игру? Скажем, другой мужчина?..

– Ну что вы! Всего месяц или два назад он пытался узнать, как я отношусь к разводу. Не прямо, конечно, а как уж он умеет, обиняком. – Алиса слабо улыбнулась. – По-моему, она начала его пилить. Я вполне понимаю ее. Она не могла быть слишком довольна жизнью… всем этим… – Рукой в перчатке она показала, что имеет в виду верхний этаж дома девятнадцать по Диккенс-стрит.

– Что вы говорите? Это интересно. И что вы ему ответили?

– Я сказала Джимми: если он должен, то что ж… Сказала, что мне будет очень горько, – продолжала она тем же высоким, бесстрастным голосом, – но он должен решить сам, я не собираюсь делать это за него. Если вам интересно знать, он тут же кинулся сюда и сказал ей, что не в силах требовать у меня развода, потому что это разобьет мое сердце.

Блаунт сощурился.

– В высшей степени откровенно, миссис Лейк. И мисс Принс не захотела мириться с ситуацией? И потому решила встретиться с вами приватно?

– Приватно?

– Да. Вы же приходили сюда позавчера вечером?

Миссис Лейк широко раскрыла свои чистые зеленые глаза.

– Здесь какая-то ошибка. Я никогда в жизни не была здесь.

Майор Кеннингтон соскочил с подлокотника ее кресла и, подойдя к камину, встал к нему спиной. Он переводил взгляд с Алисы на Блаунта, ситуация явно доставляла ему удовольствие.

– Но послушайте, миссис Лейк, – терпеливо сказал Блаунт. – Есть свидетель, который видел, как мисс Принс открывала вам дверь не далее как два дня назад, и было это после одиннадцати часов вечера.

– Ерунда какая-то! – возмущенно ответила она. – В это время я уже лежала в постели у себя дома.

– Вы можете… э-э-э… доказать это, миссис Лейк?

– Полагаю, что нет. Давайте посмотрим… Муж позвонил мне в половине одиннадцатого и сказал, что задержится в министерстве допоздна и останется там ночевать… Нет, наверное, не могу. Я была в доме одна…

– Кто этот свидетель? – прервав затянувшуюся паузу, задал вопрос ее брат.

– Миссис Хамбл, дворничиха.

– Мы могли бы поговорить с ней? Бывает, что людей путают.

– Несомненно. – Блаунт позвонил по внутреннему телефону. Долго ждать не пришлось: улыбающаяся, запыхавшаяся и все такая же неряшливая, миссис Хамбл вошла в комнату.

– Миссис Хамбл, это та самая леди, которую вы видели, когда мисс Принс открывала ей дверь два дня назад? – спросил ее Блаунт.

– Точно. Вы разве не видели, как я вам кивала? Это она.

– Вы уверены, что не ошиблись? – осторожно спросил Блаунт.

– Я что, слепая, что ли? – негодующе возразила миссис Хамбл. – Рост тот же. Такое же птичье личико. Настоящая леди, я еще тогда себе это сказала. Это она, верное дело, чтоб мне провалиться на месте, если вру!

– Вы заметили, как она была одета? – спросил Чарльз Кеннингтон.

– Черное пальто, длиной три четверти, такое шикарное. Белая блузка. Белые лайковые перчатки.

– Какая была на мне шляпка? – спросила Алиса.

– Не берите меня на пушку, мэм! Будто сами не знаете! Известно, круглая такая, из черной соломки.

Больше говорить было не о чем. Блаунт сказал женщине, что она может идти. Но когда за ней закрылась дверь, миссис Лейк негромко произнесла:

– Боюсь, получилась ошибка в идентификации, суперинтендант. Видите ли, я не ношу шляп. У меня нет ни одной. Это вам любой скажет.

Суперинтендант воспринял это стойко. Он пыхтел, лучезарно улыбался, усиленно тер лысину, потом сказал:

– Да, дела… Так-так-так… Значит, всегда нужно быть о-очень внимательным. Вы это очень тонко, насчет шляпки-то, миссис Лейк. Великолепно! Великолепно! Можно сказать, подвели черту под вопросом. – Он захихикал, как истый шотландец, очень довольный собственной шуткой. – Выходит, миссис Лейк, у вас есть двойник.

– Чарльз, – впервые за все это время заговорил Найджел. – Когда мы встретились в кабинете Джимми, вчера утром, Нита тебе сказала: «Ты совсем другой в форме». Это значит, она тебя видела недавно не в военной форме. В письме, адресованном Джимми, ты писал, что переодевался в женскую одежду, когда вы ловили Штульца. Вы с сестрой одного роста, у вас одно лицо. Не говори мне, что у нее есть еще двойник.

Чарльз Кеннингтон слушал это, закрыв лицо руками. Теперь он поглядел на них и закатился хохотом.

– О, как вы меня разоблачили! – Он просто давился от смеха. – «Птичье личико»! Какое унижение! Майор британской армии переодевается женщиной… Я знал, когда-нибудь у меня из-за этого будут неприятности с полицией.

– О чем это ты? Возьми себя в руки, Чарльз! – резко оборвала его сестра.

– Homo sum, – ответил Чарльз. – Что означает, конечно: «это я». Да, признаюсь. Меа maxima culpa. Виноват.

Вот что он рассказал. Нита позвонила ему во время ленча в день его приезда в Лондон. Она была очень обеспокоена, потребовала, чтобы они встретились наедине. Он ответил ей, что будет в министерстве обороны до позднего вечер. Тогда они договорились, что он придет к ней домой ночью, как только освободится.

– Но зачем тебе было переодеваться? – не выдержал Найджел.

Оказывается, Нита боялась, что его узнают, когда он войдет в дом. Она сказала, что дворничиха любопытна донельзя. Она обязательно станет распускать сплетни, что Нита принимает по ночам мужчин.

– Я ответил ей, что все это чепуха. Но бедняжка была так напугана, что… В общем, я вспомнил, что у меня с собой дамский наряд, и решил надеть его. Это ее должно было успокоить. Может быть, даже развеселить. Когда совещание в министерстве закончилось, я помчался в «Клэридж», переоделся, накрасился и на такси приехал сюда.

– И?..

– И – что?

– Развеселили?

– Откровенно говоря, не очень. Видите ли, моя работа в Германии требовала, чтобы я хорошо притворялся женщиной. И стоило мне опять оказаться в дамском платье, как я начал автоматически играть ту же роль. Это совершенно не привело Ниту в восторг. То есть я хочу сказать, когда мы благополучно поднялись в квартиру, она сказала, что лучше бы мне стать снова самим собой. А я не мог остановиться и то и дело снова превращался в Берту Боденхайм… В общем, шутка вышла не слишком удачной. Во всяком случае, такую шутку не понять женщине, если она женщина до мозга костей.

– Зачем ей понадобилось увидеться с вами? – довольно холодно поинтересовался Блаунт.

– О, вы сами можете догадаться. – Возмущенный голос Чарльза удивительно походил на высокий, звонкий голос сестры. – Неужели вам это не ясно? Мы были помолвлены. После этого она сошлась с Джимми – все тут совершенно нормально, в этом нет ничего непорядочного, но она страшно боялась, что я не отказался от своих прав на нее. Она хотела первой рассказать мне, что произошло, не дожидаясь, пока я узнаю правду случайно, когда мы встретимся на людях. И конечно, она хотела перетянуть меня на свою сторону… Просто удивляешься наивности женщин!..

– На свою сторону? Против сестры, ты хочешь сказать? – спросил Найджел.

– Мой дорогой, ну конечно же. Она знает, что я души не чаю в Алисе. Ей хотелось, чтобы я, во-первых, простил ее за то, что она изменила мне, и, во-вторых, за то, что она увела у Алисы мужа. О да, мы все это обсуждали.

– И ты простил ее?

– Думаю, я внес покой в душу бедняжки, – произнес Чарльз, кинув быстрый взгляд на Найджела. – Не то чтобы я с одобрением отнесся к тому, что жизнь Алисы сломана…

– Она не сломана, – вмешалась миссис Лейк.

– Ну ладно, вы понимаете, что я имею в виду… Ты же не станешь отрицать, дорогая, что гармония в твоей жизни нарушена… Но из того, что сказала мне Нита, выходило, что скандалом тут и не пахнет, треугольник оказался весьма устойчивым, равнобедренным. И Нита, судя по всему, была очень привязана к Джимми. Словом, это была совершенно другая женщина, она поразила меня…

– Вы не могли бы объяснить это подробнее?

– Она была такая уютная, мой дорогой, такая домашняя!.. Совершенно иной человек, если сравнивать с той, которую я знал, служа в министерстве. Она говорила – как бы это выразиться? – как степенная, респектабельная замужняя женщина. Контраст бросался в глаза… Сказать по правде, она показалась мне скучной.

– Она не упоминала развод? Не выражала надежду, что мистер и миссис Лейк разведутся? – спросил Блаунт.

– Нет.

– В вашей беседе не затрагивалось что-либо, что помогло бы нам в расследовании? Подумайте хорошенько, майор Кеннингтон! Ничего, что говорило бы о другом мужчине или женщине, у которых был бы мотив разделаться с ней?

– Нет. Должен сказать, это звучит страшновато, насчет «другого мужчины или женщины». Имеются в виду моя сестра и шурин? Они – главные подозреваемые?

– Нет, майор Кеннингтон. Главные подозреваемые, как вы изволили сформулировать, – это ваша сестра и вы, – бесстрастным тоном проговорил Блаунт. – У вас двоих причин для ревности больше, чем у кого бы то ни было, насколько нам пока известно.

При этих словах ни один мускул на лице Алисы Лейк не дрогнул, ни один волос в ее элегантной прическе не шевельнулся. Она лишь иронически улыбнулась и бросила взгляд на брата. Чарльз Кеннингтон рассматривал свои ногти, потом сказал:

– Для совершения crimes passionels [11] , суперинтендант, существуют и другие причины, не только ревность.

– Например?

– О, не спрашивайте меня! – ответил Чарльз, к которому вернулась его театральность. – Главный подозреваемый не станет топить себя, подсказывая всякие гнусные мотивы, которыми могли руководствоваться другие!

Алиса смотрела на него изучающе, она что-то обдумывала. Когда он умолк, она повернулась к Блаунту:

– Вы ведь не можете исключать возможность, что яд положили не в ту чашку? Я хочу сказать: может быть, яд предназначался моему мужу?

– Такая вероятность, да, существует.

– Понимаю, – сказала она, помолчав, и сделала гримасу. – У меня был такой же мотив, чтобы убить его… Снова ревность… Низменная страсть… Чарльз, как неразумно ты поступил, подбросив мне этот соблазн!

– Что? Ах да! «Штульцевская штучка»… Да… Но откуда мне было знать, к чему это приведет?.. Что ж, мне это будет уроком. Бедная моя сестренка, я пойду с тобой на эшафот, шепча тебе слова утешения. Я…

– Мне кажется, следует прекратить этот разговор, – твердо остановил его Блаунт. – Вы оба должны понять, что преступление – дело серьезное. Вы, майор, уже знаете, как я расцениваю тот факт, что вы принесли капсулу с ядом в кабинет мистера Лейка, а затем, очевидно, совершенно забыли о ней.

– Да, знаю. Я поступил весьма легкомысленно. И сожалею об этом. Но фотографии и другие вещи отвлекли меня. Видите ли, фотографии для меня – такая увлекательная вещь, и…

– В то же время, – продолжал Блаунт, – вы и ваша сестра должны понимать, что под подозрение также будут взяты все находившиеся в комнате. Полиция не удовлетворится изучением только очевидных мотивов. Я с вами откровенен, потому что вы сами заговорили о «главных подозреваемых».

– Ваши чувства, суперинтендант, делают вам честь, – позволил себе заметить неугомонный Чарльз. – Мне кажется, в более спокойных обстоятельствах мы с вами стали бы друзьями, каких только поискать… Ну ладно, моя козочка, сейчас нам лучше оставить сыщиков заниматься своим ремеслом.

– Нам, конечно, придется проверить все ваши показания.

– Показания? Ага, удостовериться, что это я приходил сюда в тот вечер? Хорошо, установить, носит ли Алиса шляпки, не составит труда. А ночной портье в «Клэридже», думаю, вспомнит, что приблизительно в половине второго ночи наверх, как тень, проскользнула обольстительная красотка – мне пришлось топать до номера в своих шпильках. А может, не вспомнит… Впрочем, минуточку!.. Ну что я за осел! Вы не нашли в мусорной корзине ленточку?

– Нашли.

– Ага. Это избавит нас от кучи неприятностей. Нита вернула мне кое-что из моего эпистолярного наследия. Письма были завязаны ленточкой. Алиса попросила меня забрать их и уничтожить. Я так и сделал. Следовательно, я тут был.

– Почему ты взял письма, а ленточку оставил? – спросил Найджел.

Чарльз Кеннингтон изобразил на лице театральное возмущение.

– Мой дорогой! Как ты можешь такое спрашивать? Ты видел эту ленточку? Она – пурпурно-красная. Как я мог расхаживать с такой лентой? Пурпурно-красный цвет – он же мне так не идет!

– Хм, – сказал Блаунт, когда брат с сестрой ушли. – Непростой орешек эта миссис Лейк. Ловкачи оба. Очень большие ловкачи! Хм…

– Я склонен думать, что он говорил правду.

– Да уж, ему не было смысла лгать. Его нетрудно разоблачить, если…

– Я не имею в виду его визит. Не сомневаюсь, что он был здесь… Я имею в виду другое. Он сказал, что его сестра всегда говорит правду. И верит в то, что правда победит. Думаю, мне следует с ней подружиться.

– Что еще говорит ваша интуиция? – с иронией спросил Блаунт.

– Были еще одна-две оговорки… У Чарльза.

– А, это когда вы спросили, простил ли он Ниту, а он ответил: «Думаю, я внес покой в душу бедняжки».

– Вы очень проницательны, Блаунт. Да. Сейчас это звучит довольно зловеще, как намек на преднамеренное убийство, согласны? Но я главным образом думаю о… ну, во-первых, о странном слове, которое он употребил в отношении капсулы с ядом, а во-вторых, о том, что он вопреки обыкновению вдруг утратил разговорчивость, как только речь зашла об одной вещи…

Нож в спине

Вечером того же дня Найджел Стрейнджуэйз вернулся в свое министерство. День прошел совершенно бесплодно: сначала на квартире Ниты Принс, за чтением писем (из них можно было извлечь только одно – что в молодости она не отличалась примерным поведением), затем с Блаунтом, в попытках получить информацию от немногочисленных подруг Ниты. Скоро стало ясно, что, сойдясь с Джимми Лейком, она забросила старую компанию и стала домоседкой. Единственной женщиной, с которой, по всей видимости, откровенничала Нита, была мисс Спраул, сотрудница другого управления; она рассказала, что Ниту беспокоило, куда она денется после войны: ведь министерство закроют и у нее будет меньше возможностей видеться с Джимми. В этом не было ничего нового. Беседуя с Блаунтом накануне, директор сказал то же самое; деликатность помешала ему упомянуть свое предложение о разводе, но он признался, что они с Нитой с тревогой думали о будущем. Сколько людей оказались теперь в подобной ситуации! Ведь война мешала им заглядывать далеко вперед или рассчитывать последствия своих поступков; наверное, есть немало любовников, подумал Найджел, которые ломают головы над тем, переживет ли их роман окончание военных действий, и почти с ужасом ожидают возвращения к мирной жизни. Мисс Спраул сказала, что Нита была полна решимости, что бы там ни было, не отдавать Джимми. «Если ему придется делать выбор, – сказала Нита, – я позабочусь, чтобы он выбрал меня».

Найджел вошел в обширный вестибюль министерства. Из уважения к вахтеру, которому положено было проверять пропуска, он сделал вид, будто тянется к нагрудному карману; но вахтер, погруженный в чтение газеты, даже не оторвал от нее глаз. Найджел прошествовал по пустому, гулкому коридору к лифтам. Еще минута, и он был на верхнем этаже. Заглянув к себе, он увидел, что никаких записок ему не оставили. Найджел прошел в кабинет замдиректора; Харкер Фортескью, как всегда, был погружен в работу.

– Отложите вы это, – позвал его Найджел. – Пошли в ресторан.

При свете настольной лампы с зеленым абажуром лицо зама выглядело смертельно бледным, щеки ввалились, словно от истощения.

– О’кей, – сказал он. – Черт возьми, что сегодня за день! Заглянем к Джимми, может, он составит нам компанию.

Директор, который снова сидел в своем кабинете, приглашение отклонил. Сказал, что полицейские со своим следствием и так весь день не давали ему работать, а тут еще эта папка… Инспектор с него не слезает, персонал перерыл все управление, а секретная папка как в воду канула; в общем, за чью-то небрежность придется дорого заплатить, так что пусть они идут пировать без него…

– Старик принимает все это слишком близко к сердцу, – заметил Фортескью, когда они спускались в лифте.

– Еще бы, вполне естественно. Дело в том, что Нита…

– А, я имею в виду не это. Хотя, не сомневаюсь, он переживает и по этому поводу. Но сегодня весь день он нервничал из-за папки.

– Мне кажется, это лишь способ отвлечься от того, что произошло вчера.

– Да, и отвлечь нас всех. Ну ладно, – мрачно произнес Харкер. – Уверяю вас, Найджел, это грязное дело. – Они вышли из лифта и направились в сторону расположенного в подвале ресторана. – Еще столько дерьма придется вычерпать, пока полиция доберется до истины.

– Наверняка.

– Вы работаете на них?

– Как вам сказать? И да и нет. С ними, но не обязательно на них.

– Хм… Я думаю, вам понятно, что вы хотели сказать. Но черт меня побери, если понятно мне… А в общем, что бы там ни было, это настоящий кошмар. Я всегда думал, что знаю в управлении всех… И что никто из них на подобное не способен. А теперь, когда это случилось, не перестаю говорить себе, что этого не могло быть… Потом ущипну себя и вижу, что это не сон, и стараюсь не смотреть коллегам в глаза. Меняется ли человек внешне, убив другого? Должен меняться. Но…

– Не болтайте ерунду, Харки, – усмехнувшись, прервал его Найджел. – Вы просто сильно устали. Лучше съешьте вот колбаски с огурчиком.

Фортескью хмуро передернул плечами и заказал свой обычный стакан молока. Они пошли к угловому столику. Зал был полупустым; за столиками сидело несколько телетайписток, горстка посыльных зевала над домино да два репортера ждали очередного пресс-релиза. Гудел кондиционер, электрические лампочки лили унылый свет на водяные титаны, стойку, металлические столы и стулья.

– И нужно же было назвать это место рестораном! – задумчиво сказал Харки. – Это больше напоминает буфет на пароходике третьего класса, который идет прямым ходом в ад.

– Что-то у вас сегодня фантазия разыгралась!

– Просто время тяну, старина. Жду, когда вы начнете допрос с пристрастием.

– Тогда ясно. Можете начать с рассказа о том, из-за чего вы поссорились с Биллсоном.

– Какую ссору вы имеете в виду? – Освещенное электричеством лицо Фортескью ничего не выражало, словно нарисованная на пергаменте карта.

– Ту, что была в позапрошлый вторник. Во время ленча. По поводу Ниты Принс. Мисс Финлей слышала через стену. – Найджел отправил в рот кусок хлеба с маргарином. Он повторил слова, которые слышала его помощница. – «Последний шанс» – что за последний шанс он вам давал? И почему он «в безвыходном положении»?

Харкер Фортескью насмешливо улыбнулся:

– Уж эта ваша мисс Финлей!.. Почему бы вам не натаскать ее получше? Вечно она торопится с выводами – и попадает пальцем в небо.

– Значит, это была просто дружеская пикировка?

– Я этого не сказал. Но мы не обсуждали мисс Принс.

– Памела Финлей, однако, слышала, как вы…

– Слышал звон, да не знает, где он?.. Она слышала слово, которое со свойственной ей небрежностью приняла за «Принс». А речь шла о другом: мы говорили: «принтс» [12] . Я отчитывал его за волокиту, которой отличается его отдел.

Фортескью выжидающе смотрел на Найджела, как человек, удачно пошутивший и рассчитывающий на то, что собеседник оценит шутку. Найджел, однако, смотрел в свою тарелку.

– Но если это вы отчитывали его, почему же он говорил, что дает вам последний шанс?

– Дорогой мой, вы же знаете Биллсона! Он завзятый спорщик, препирается по всякому поводу из принципа. И не хочет ни за что отвечать. Когда я сделал ему выговор, он тут же настрочил длиннейшую докладную, что система розовых бланков не работает. Он заявил, что следует восстановить прежнюю систему, и дал мне последний шанс сделать это. Иначе он будет просить о переводе в другое управление. Он совсем разошелся; да, признаться, и я тоже. Он умеет выводить из себя.

– Поэтому вы сказали ему: «Пропадите вы пропадом»? Сильно сказано, Харки.

Фортескью весело улыбнулся Найджелу.

– Честное слово, я уволю вашу мисс Финлей. Все-то она переиначит. Я сказал: «Я преподам вам урок», а потом добавил насчет того, что он может хоть завтра же отправляться в министерство военного транспорта, там есть вакансия. Он ведь давно грозился туда перейти. Хорошо бы, он выполнил эту угрозу. Хотя я не завидую бедному министерству военного транспорта…

– Понятно. Это все объясняет. – Найджел тихонько вздохнул. – Вы хорошо знали Ниту перед войной, когда она работала для вашего агентства?

– Не скажу, что хорошо. Она не работала с нами постоянно. И у меня не было обыкновения приглашать моделей на обед. Хотя, должен вам сказать, в те времена она была огонь-девка.

– Вы понимаете, что полиция будет очень подробно разбираться в отношениях, которые могли быть с Нитой у любого из нас? И поинтересуется прошлым?

– Ну конечно. Обычные следственные действия. Я понимаю. Что же до моего прошлого, то оно чисто как стеклышко. Во всяком случае, в том, что касается Ниты. Следующий вопрос?

– У кого, по вашему мнению, могли быть причины убить Ниту?

Фортескью не мигая смотрел на Найджела. Помолчав, он сказал:

– Чисто теоретически существуют три вероятные причины, чтобы убить красивую женщину. – Он поднял три пальца и один за другим загнул их. – Первая: ревность. Вторая: пресыщение. Третья: если это женщина определенного рода, то потому, что она вас шантажирует.

– Вы думаете, Нита относилась к женщинам определенного рода?

– Она была исправившейся грешницей. Подчеркиваю: исправившейся. Могу я считать, что мы поняли друг друга? Поэтому никакого шантажа ради денег. Но есть на свете другие вещи, ради которых женщина может прибегнуть к шантажу.

– Какие же, например? – спросил Найджел, сонно уставившись на золотистые волосы телетайпистки за соседним столиком; она увлеченно болтала с подругами – без сомнения, о скандале в Управлении наглядной пропаганды.

– Виды на будущее, – сказал Фортескью. – Исправившаяся распутница будет из кожи вон лезть, чтобы доказать, что она исправилась, и пойдет ради этого на все; я имею в виду, даже на шантаж. Она будет цепляться за респектабельность с такой же страстью, как респектабельная женщина – за вожделенный роман, как они это называют.

– Все это – «чисто теоретически»?

Фортескью кивнул.

– Ну что ж… Очень интересно. – Найджел снова вздохнул. – А теперь, пока я принесу вам еще стакан молока, подумайте – чисто теоретически – о каком-нибудь более правдоподобном объяснении ссоры с Эдгаром Биллсоном.

Найджел встал и подошел к стойке. Фортескью ошарашенно смотрел ему в спину. В зале столовой зазвонил телефон. Одна из работниц, обслуживавших стойку, взяла трубку.

– Мистер Фортескью! Мистер Фортескью! – звонким голосом позвала она.

Харки направился к телефону. Притихшие было голоса снова загудели. В следующий момент Фортескью поманил к себе Найджела.

– Джимми! Джимми! Это ты? – услышал Найджел его слова.

– Что случилось?

– Похоже, с ним что-то произошло… Черт бы побрал этот коммутатор: разъединили. – Харкер яростно стукнул ладонью по аппарату.

– Бросьте телефон! Быстрее! Бежим наверх!..

Найджел Стрейнджуэйз помчался, лавируя между столами, Фортескью – за ним. Сидевшие за столиками, глупо таращась, поворачивались им вслед, как овцы вслед грохочущему поезду. Топот бегущих ног разносился по длинному коридору. Наконец Найджел нажал на кнопку, вызывая лифт.

– Что он сказал? – спросил он.

На световом табло загорались цифры: шесть, пять, четыре…

– Сказал: «Харки, вы? Приходите…» – и замолчал. Голос у него был какой-то странный.

Дверь лифта открылась. Они ввалились в него. Найджел ткнул пальцем в кнопку верхнего этажа. Лифт должен был подниматься без остановок, но на первом этаже остановился; дверь раздвинулась, оставалась открытой положенные тридцать секунд, потом автоматически затворилась. То же самое произошло на втором этаже. Харкер стал чертыхаться. Но Найджел вытолкнул его из лифта и крикнул:

– Бегите вниз, на вахту! Проследите, чтобы никто не вышел из здания. Никто! Я сверху вам позвоню. Скорее!

Найджел остался в лифте. В подвал лифт спустился без остановок. Теперь, кажется, он будет застревать на всех этажах. Да, третий этаж, стоп, пауза, дверь отходит в сторону, пауза… Проклятие! Значит, кто-то нажал все кнопки на внешней панели как раз перед тем, как они вошли в лифт. Кто-то хочет задержать их. Логично было бы выйти из лифта и побежать по лестнице. Но возможно, кто-то хочет именно этого… Лучше этого не делать, мой мальчик. Почему у этого чертова лифта нет кнопки, чтобы его нельзя было остановить?..

На следующей остановке Найджел высунул голову и посмотрел вверх. На верхнем этаже, кажется, темно. Он выключил свет в кабине: ему не хотелось быть легкой мишенью, когда, подсвеченный сзади, он выйдет из лифта. «Я стал вроде мисс Финлей, – подумал он, – спешу с выводами, совсем по-детски… ведь очень может быть, что у Джимми приступ несварения желудка или он порезал палец. Или нашел пропавшую папку. Ладно, приехали, и, кажется… шестой этаж, пауза, дверь открывается…» Он стремительно выскочил из двери. Темень! Черт бы побрал это затемнение! Он пробежал пальцами по стене и, нащупав выключатели, нажал сразу все. Коридор. Такой знакомый! Совершенно пустой. Все двери закрыты. «Так, тихонько пойдем. С левой стороны дверь Брайана, дверь Мерриона, моя дверь. Справа – две двери фототеки. Все нормально. Так, приемная. Она открыта. Справа дверь Джимми, она закрыта, из-под нее сочится свет».

Найджел повернул ручку, вошел. В первый момент, по привычке взглянув в сторону стола, за которым обыкновенно сидел Джимми, он решил, что в комнате никого нет. Но только в первый момент. Он перевел глаза влево. И там, у стола, где умерла Нита Принс, он увидел Джимми Лейка. Его поразило то, что Джимми казался погруженным в молитву. Он стоял на коленях перед столом, положив голову на руки; можно было подумать, что он умоляет Ниту вернуться. Потом Найджел увидел торчащий у него из спины предмет. Теперь все стало на свои места: ведь убийство – нормальная вещь в этой комнате.

Найджел Стрейнджуэйз в три прыжка пересек комнату, секунду стоял, глядя на нож, воткнутый в спину Джимми, потом осторожно, лицом вниз, уложил директора на пол. Опустившись на колени, сунул руку под рубашку Джимми. Сердце еще билось. Найджел поднял телефонную трубку. Вызвав коммутатор, попросил соединить его с мистером Фортескью.

– Харки? Это Найджел. Послушайте. Нужно действовать быстро. Джимми подвергся нападению, он еще дышит, нож вошел довольно глубоко. Позвоните в медпункт, попросите прислать кого-нибудь и пошлите за врачом, только немедленно. Потом позвоните в штаб ПВО, пусть сюда придет Льюис. Вы всех задерживаете там, у вахтера? Ни один человек не должен выйти, повторяю, ни один, даже если это министр. Свяжитесь с тем, кто отвечает сейчас за посыльных, пусть соберет всех своих людей, выведет их через боковую дверь на Мэннинг-стрит и расставит вокруг здания, как можно больше с каждой стороны, и если они увидят, как кто-то вылезает из окна первого этажа, пусть хватают его. Боковую дверь, конечно, нужно будет тут же снова закрыть. И я хочу, чтобы кто-то один проверил, заперты ли остальные боковые двери, а если какая-то будет открыта, немедленно сообщите мне. Вы меня слышите? Хорошо. Первым делом врача, запомните, и проводите его сюда сами, как только он приедет.

Найджел дал отбой, поднял трубку городского телефона и позвонил суперинтенданту домой. Тот уже ложился спать. Найджел рассказал ему, что произошло, и доложил о принятых мерах. Блаунт сообщил, что едет и по дороге захватит двух полицейских.

Вернувшись к двери, Найджел выключил свет. Погасла настольная лампа на столе у директора, погас светильник на потолке. Стало темно, хоть глаз выколи. Он снова включил свет, подошел к столу. Никаких признаков беспорядка, борьбы. На столе чисто: блокнот, календарь, ручки, пузырек с чернилами, корзина с бумагами – все аккуратно расставлено на широкой столешнице. Он попробовал ящики стола: все заперты. Распрямившись, он пошел к столу Ниты, приглядываясь к ковру. И сразу же обнаружил несколько свежих пятен крови на ковре между столом и дверью. Он нагнулся пониже, почти уткнулся в пол носом, и увидел на ковре едва заметные следы, оставшиеся от какого-то предмета, который тащили к двери. Он прикрыл их газетой. В это время подошла сестра из медпункта. Это была спокойная, разумная женщина. Найджел сразу почувствовал доверие к ней.

– Мистера Лейка ударили ножом. Вы вызвали врача, сестра?

– Да. Через пять минут будет.

– Молодец. Взгляните, пожалуйста, на него. Он еще жив. Можем мы что-нибудь сделать до прихода доктора?

Сестра пощупала пульс, кивнула Найджелу, потом поправила Джимми, найдя положение поудобнее.

– Возможно, внутреннее кровотечение, – сказала она. – Но нож, должно быть, не затронул сердца. Все будет в порядке, если только не повреждено легкое. А что же…

– Никаких вопросов сейчас. А, вот и вы, мистер Льюис…

Открылась дверь, в кабинет вошел начальник службы ПВО, невысокого роста живой рыжеволосый человек.

– Боже мой, что это? Это же мистер Лейк, верно? – спросил он.

– Мистер Лейк подвергся нападению. Напавший, возможно, все еще в здании. Мистер Фортескью принимает меры, чтобы все выходы были закрыты. У вас есть дежурные пожарные?

– Извините, мистер Стрейнджуэйз, но нас только трое. Поскольку война с Германией кончилась, мы провели сокращение…

– Троих хватит. Вы знаете это здание как свои пять пальцев. Я хочу, чтобы вы обыскали его сверху донизу. Начинайте на этом этаже и постепенно спускайтесь вниз. Скоро подъедет полиция и поможет вам. Записывайте все, что обнаружите. Если кто-нибудь поведет себя подозрительно, берите его. Если понадобится, я потом принесу извинения. Проводите обыск как следует, проявите себя; где-то здесь может прятаться мужчина или женщина. Вы знаете в лицо мистера Ингла, мистера Сквайерса и мистера Биллсона из нашего управления?

– Ага.

– А майора Кеннингтона? Он прежде работал в военной цензуре.

– Знаю.

– Если найдете кого-то из них, ведите сюда. Наплюйте на этикет Гражданской службы. Я все возьму на себя. Поняли?

– Понял. С вашего позволения, я позвоню по этому телефону, вызову ребят.

Льюис со своими помощниками вышел, чтобы приступить к обыску. Через минуту вместе с врачом появился Фортескью.

– М-да, – сказал врач, быстро осмотрев раненого. – Неприятное дело. Впрочем, если повезет, он легко отделается. Сначала я извлеку нож. Сестра, у вас готовы тампоны, бинты? Хорошо.

– Возьмите мой носовой платок, пожалуйста. Оберните вокруг рукоятки, – быстро подсказал ему Найджел.

Врач удивленно взглянул на него, но платок взял. Они с сестрой опустились на колени рядом с Джимми. Харкер Фортескью отвернулся. Врач быстрым движением вытащил нож; сестра приложила к ране тампон. Джимми Лейк что-то пробормотал.

– Что он сказал? – резко спросил Найджел. Врач ответил:

– Я не совсем уверен. Что-то вроде: «Алиса… Она… не отпустит меня». Вы тоже слышали, сестра?

– Мне показалось, он именно это сказал, сэр.

– Ах, совсем забыл, – проговорил себе под нос Найджел. – Нужно же позвонить его жене. Сестра, прошу вас, позовите меня, если он еще что-нибудь скажет. Это исключительно важно.

Найджел нашел в записной книжке домашний телефон Джимми. Алиса Лейк взяла трубку. Она уже в постели, но выведет машину и немедленно приедет. Эх, надо было сделать это сразу! Сколько времени прошло после того, как Джимми позвонил в столовую? Десять – пятнадцать минут? Отведя в сторону Харкера Фортескью, он попросил его позвонить майору Кеннингтону, Мерриону Сквайерсу, Брайану Инглу и Эдгару Биллсону. Последние трое живут слишком далеко от министерства и не могли еще приехать домой, и все же кто знает…

– Приходит в себя, – сказал врач, применивший тонизирующее средство. – Нет-нет, отойдите, пожалуйста, все отойдите!

Найджел смотрел, как дрогнуло бескровное лицо директора, как у него слегка приоткрылись глаза. Но Джимми ничего не видел вокруг; глаза его закрылись, снова открылись; он глядел вокруг, ничего не понимая.

– Свет погас… – чуть слышно пробормотал он. – Хелло, Найджел, старина…

– Не разговаривайте! – сказал врач, потом повернулся к Найджелу. – Его пока нельзя расспрашивать.

– Хорошо, хорошо, – успокоил его Найджел. – Но одно совершенно ясно: он не видел, кто на него напал.

– Как вы это определили, сэр? – спросил врач, встав с пола и положив нож на стол.

Найджел не ответил. Он не мог отвести взгляда от ножа с длинным лезвием и завернутой в его носовой платок рукояткой. Потом снял с него платок – да, это один из тех ножей, остроконечных, с тонким лезвием, длиной восемнадцать дюймов, которыми пользуются в художественной студии для разрезания бумаги; лучшей замены стилету современному убийце не сыскать.

– А теперь, сэр, – говорил в это время врач Харкеру Фортескью, – если вы закончили, я вызову «скорую помощь». Раненого надо отправить в больницу.

– Нет, – сказал Джимми с закрытыми глазами. – Нет. Никакой больницы. Отвезите меня домой. Пошлите за Алисой…

– Но, дорогой сэр…

– Она уже едет, Джимми, – прервал его Найджел. Он отвел врача в сторону и быстро сказал ему несколько слов.

– Нет, я не могу взять на себя такую ответственность. За ним нужен квалифицированный уход.

Найджел пожал плечами. Джимми заговорил снова, и его голос поразил Найджела: он звучал нормально, хотя и несколько устало и отрешенно – но, как всегда, очень уверенно.

– Я не поеду в больницу. И не надо больше об этом… Моя жена, Алиса, по образованию медсестра… Она абсолютно компетентный медик. Извините, доктор, но…

Врач посмотрел на него, потом повернулся к телефону, чтобы вызвать машину «скорой помощи».

– Ну как, Харки? – спросил Найджел.

– Все дома, за исключением Мерриона.

– Они ответили? Они сами говорили с вами?

– Брайан и Чарльз Кеннингтон – сами. У Биллсона ответила жена. Она сказала, что он весь вечер был дома.

Найджел нахмурился и начал насвистывать какой-то невеселый мотивчик. В коридоре послышались решительные шаги. Это были суперинтендант Блаунт, два констебля в форме и полицейский в штатском.

– Так-так-так, – быстро говорил Блаунт. – Как у него дела, доктор?

– Все будет в порядке, при условии, что…

Слабым голосом, но твердо Джимми прервал его:

– Суперинтендант, прошу вас, скажите этому прекрасному доктору, что я не поеду в больницу.

– Ладно, ладно. – Блаунт похлопал себя по лысине. – Нашла коса на камень, а?

– Не подождать ли миссис Лейк? – предложил Найджел.

Они с Блаунтом отошли в сторону, Найджел сказал ему несколько слов. Через минуту двое полицейских в форме отправились прочесывать здание, а Харкера Фортескью попросили вернуться вниз, к дежурному у входа, и узнать, не перехватили ли кого-нибудь посыльные, стоявшие вокруг здания. Он также должен был выяснить у дежурного, не заметил ли тот чуть раньше кого-нибудь из сотрудников Управления наглядной пропаганды.

– Теперь, доктор, я должен задать больному всего лишь один вопрос, – сказал Блаунт.

Не обращая внимания на протесты, он опустился на колени около Джимми.

– Только один вопрос, мистер Лейк. Вы видели человека, который на вас напал?

– Нет. Говорю вам, свет погас…

– У вас есть предположения, кто бы это мог быть?

Голова директора устало мотнулась и бессильно упала набок.

– Он потерял сознание! – сердито воскликнул врач. – Я настаиваю, чтобы больше…

– Все. Больше мне ничего не нужно. – Блаунт повернулся к Найджелу. – Вы были правы. Но я не вижу…

– Объясню потом. Эй, это еще что такое?

Буквально распираемый от возбуждения, в кабинет вбежал рыжеволосый мистер Льюис. В руках у него был длинный белый халат; Найджел сразу определил, что такие халаты носят сотрудники отдела художественного оформления. Свернув халат, мистер Льюис сунул его в руки Найджелу.

– Нашли в мужской уборной на шестом этаже, было засунуто в бачок. Я подумал, это может показаться вам интересным. Взгляните на правый рукав, мистер Стрейнджуэйз.

Найджел встряхнул халат, с которого еще капала вода. На обшлаге виднелось красное пятно. Блаунт потрогал его: оно оказалось еще свежим, влажным, а остальная часть обшлага, очевидно, не попавшая в воду, была сухая. Блаунт вывернул халат наизнанку, положил палец на ярлык, пришитый на воротнике халата, и поджал губы. Заглянув через плечо Блаунта, Найджел прочитал на ярлыке написанное несмываемым химическим карандашом «М. Сквайерс».

Блаунт приказал продолжать обыск и, главное, искать Сквайерса. Через пять минут приехала миссис Лейк. Когда она вошла, Джимми Лейк, который снова пришел в сознание, встретил ее виноватым и умоляющим взглядом. Найджел подумал, что сейчас директор похож на маленького мальчишку, который не послушался родителей, набедокурил и поранился. В его взгляде читались упрямство и неуверенность одновременно. Алиса же восприняла происшедшее на удивление спокойно: никакой суеты, никакого потока слез и вопросов. Джимми опять попросил, чтобы его отвезли домой, а не в больницу.

– Очень хорошо, Джимми, – произнесла она своим высоким бесстрастным голоском. – Если тебе так хочется. И если доктор согласен.

Познакомившись с миссис Лейк, врач стал намного сговорчивее. Обменявшись с ней несколькими словами, он дал согласие – при условии, что утром пришлет медсестру. Машина «скорой помощи» уже приехала, Джимми положили на носилки и унесли, за ним ушли миссис Лейк с врачом.

Найджел и Блаунт остались в комнате одни. Полицейского в штатском отослали на квартиру Мерриона Сквайерса, на случай если тому удалось выйти из здания незамеченным.

Теперь Найджел смог рассказать Блаунту, что здесь происходило вечером. Когда он закончил, Блаунт поинтересовался, почему он считает, что директор не видел, кто на него напал.

– Во-первых, из-за кнопок лифта. Во-вторых, потому, что Джимми остался жив.

– Нет-нет, не так быстро! Уже поздняя ночь, здесь страшно холодно, мой мозг в таких условиях отказывается работать нормально.

– Ладно. О чем говорит тот факт, что все кнопки лифта были нажаты после того, как лифт спустился в подвал? О том, что преступник хотел задержать нас, чтобы успеть унести ноги.

– Да, это я способен понять, – сухо заметил Блаунт.

– Он не пытался бы нас задержать, если бы не знал, что мы едем наверх. И вообще, он ни за что не осмелился бы напасть на Джимми, если бы не был уверен, что на этаже никого нет, как это обычно и бывает в такое время. Далее, откуда он мог знать, что кто-то должен подняться сюда из подвала? Выходит, он слышал, как Джимми позвонил в столовую.

– Пока все складно.

– Ладно. Итак, преступник слышит, как Джимми говорит по телефону, причем после того, как он ударил его ножом. Преступник не мог быть в кабинете, иначе он помешал бы Джимми. Но когда он услышал, как Джимми звонит по телефону, и понял, что не убил его, почему он не вернулся и не довел дело до конца? Единственное возможное объяснение: он боялся быть узнанным. Он знал, что мы уже поднимаемся. Он не был уверен, что, если нападет во второй раз, Джимми не проживет минуту, которая понадобится нам, чтобы добраться сюда, и не назовет его имя. Кроме того, он оставил нож в теле. Но если бы Джимми видел его и узнал, когда он в первый раз нанес ему удар, то было бы совершенно необходимо вернуться, чего бы это ни стоило, и прикончить его до нашего прихода. Но он не вернулся и не прикончил Джимми. Поэтому я пришел к заключению, что Джимми его не узнал.

– Что и требовалось доказать. Да, это… э-э-э… очень хитро. Как же тогда развивались события?

– Преступник открыл дверь, вот эту, просунул руку, погасил свет – все в одно мгновение. Одна из этих кнопок, кстати, выключает настольную лампу на столе Джимми. В комнате – непроглядная темень. Я проверил это. Джимми – вы помните, он сказал: «Погас свет», – Джимми, естественно, направился к выключателям, решив, что это мальчишеская шутка Харки или кого-нибудь еще. Преступник проскальзывает в комнату. Он встает позади Джимми, нащупывает его и наносит удар. Затем выходит из комнаты. Вон там, на ковре, в нескольких футах от двери, пятна крови. На том месте, где упал Джимми. И след, будто что-то волочили. Он прикрыт газетами. Джимми не сразу потерял сознание. Он прополз по ковру до выключателей, дотянулся до них, зажег свет, потом кое-как добрался до телефонного аппарата на столе Ниты. Я думаю, преступник увидел свет под дверью или услышал, как двигается Джимми. Что-либо предпринимать, не опасаясь быть узнанным, было поздно. Он бежит по коридору, нажимает кнопку лифта, гасит свет, если только не сделал этого раньше, спускается на этаж ниже, прячет в уборной халат и затем… – Найджел щелкнул пальцами.

– И затем, очевидно, сбегает вниз по лестнице и выбирается из здания.

– У него не хватило бы времени проскочить мимо вахтера, до того как туда подошел Харки.

– На первом этаже сколько угодно окон. Ваши посыльные, я уже на них посмотрел, не очень-то расторопные ребята. Нет, не думаю, что мы найдем здесь вашего мистера Сквайерса.

– Мистера Сквайерса? Нет. Думаю, не найдете.

Что-то в тоне, каким произнес это Найджел, заставило Блаунта пристально посмотреть на него.

– Я обратил внимание, что вы все время говорите о «преступнике». Очень правильно. Не думаю, чтобы вы ошибались: это на вас не похоже.

– Ну, тогда я спрошу вас…

– А, знаю я, что вы сейчас скажете, – усмехнулся Блаунт. – Никто не покушается на убийство, используя собственный нож, который легко опознать. А если и сделает это, то ни за что не оставит нож на месте преступления. И не наденет белый халат, где написано его имя, чтобы совершить убийство в темном помещении, если это единственная одежда, в которой он будет заметен. И не засунет халат в уборную этажом ниже, аккуратно поместив его в воду так, чтобы не замочить обшлага со следами крови. Все это о-очень досадно, о-очень, о-очень!.. Но все-таки, где же ваш мистер Сквайерс? Почему он не дома, в своей постельке?

– Блаунт, – произнес Найджел. – Порой я сам не могу понять, как это я удержался и не совершил большую ошибку, недооценив вас.

– Я не так легковерен, как кажется, – согласился Блаунт. – Во всяком случае, надеюсь на это. Ну ладно, скоро узнаем. Симпсон позвонит мне из квартиры Сквайерса, как только доберется туда. А пока я хочу осмотреть эту комнату.

Устроившись поудобнее в кресле, с которого встал Блаунт, Найджел наблюдал из-под полуприкрытых век, как работает суперинтендант, как уверенно, целенаправленно он переходит из одной части кабинета в другую, сдвигает газеты, чтобы рассмотреть ковер, как замеряет, делая мелом отметки, записывает что-то в блокнот, потом отступает на шаг, словно хочет взглянуть на загадку в перспективе, что-то бормочет и хмыкает себе под нос.

– Вас бы, Блаунт, на кинопленку снять.

– Угу?..

– И всю страну обязать посмотреть этот фильм. Для профилактики. Многие на всю жизнь зареклись бы совершать преступления, если бы могли видеть, как полиция ведет следствие, настоящее следствие, от начала и до конца.

– Сериал «Преступление себя не окупает»?

– Нет. Эти фильмы слишком театральны, рассчитаны на кассовый успех. Охоту преступить закон отобьет знакомство с медленной, изнурительной, педантичной работой по накоплению данных: потенциальный преступник увидит солидного человека в котелке, отца семейства, который в поиске улик не остановится перед тем, чтобы перебрать на пляже каждый камешек.

– Профессиональные преступники не отличаются большим воображением. Обычно это недалекие люди с очень ограниченным мышлением.

– Но сейчас мы имеем дело не с профессионалом. И попробуйте доказать это нашему административному управлению, когда вы отрежете кусок ковра с кровью для анализа. Вам не приходило в голову, Блаунт, что способ нападения на Джимми, если сравнить его с последним…

Зазвонил телефон. Блаунт взял трубку:

– Да, Блаунт… Нет дома? Вышел в двадцать пять минут одиннадцатого? Очень хорошо, Симпсон, ждите там, пока я не позвоню. – Он повернулся к Найджелу. – Как это прикажете понимать?

– Я замерз как цуцик. Брр, и холодно же в этом кресле! Наверное, утренний ветер. Как будто сидишь на выступе ледника и ждешь, пока тебя спасут… О Боже мой!..

Даже Блаунт вздрогнул: так стремительно Найджел вскочил на ноги и повернулся к окну, которое было за креслом. Он молча подошел к нему и отодвинул штору.

– Блаунт, это окно не закрыто! Вот откуда тянет холодом.

– Возьмите да закройте, – с раздражением буркнул Блаунт.

– Да нет, не в этом дело. Мне кажется, кто-то сегодня действительно сидит на выступе ледника.

Найджел отдернул штору, широко открыл окно, высунулся и крикнул в темноту:

– Меррион! Меррион, идиот вы этакий! Не проще ли зайти внутрь?

– Он там? Вы его видите?

– Нет. Но он, бывало, подолгу сидел на карнизе возле своей комнаты, когда были рейды бомбардировщиков. Блаунт, пожалуйста, пойдите и включите свет во всех комнатах с этой стороны. Если он там, я полезу к нему.

– Ну нет, Стрейнджуэйз, это моя работа.

– Прошу вас. Я его знаю. Здесь может понадобиться специальный подход.

– Ладно. Только поосторожней!

Найджел уже вскарабкался на окно. Карниз был шириной фута два, не меньше, но за ним лежала черная бездна, и поэтому он казался не шире двух дюймов. По мере того как привыкали к темноте глаза, Найджел стал различать глубоко внизу уличные огни. В комнате Фортескью вспыхнул огонь, отобравший небольшое пространство у ночи, но от этого темнота вокруг стала еще гуще. Потом загорелся свет в его собственной комнате, в комнатах Мерриона, Брайана Ингла. Осветившийся карниз был совершенно пустым. Снизу, с улицы, уже слышались сердитые крики: людей так долго приучали к светомаскировке, что и теперь, когда в ней отпала необходимость, лишний свет их раздражал и пугал. Найджел буквально кипел от злости, слыша это. «Вот идиоты», – пробормотал он и, подхлестнутый вспышкой негодования, решительно двинулся по карнизу.

Если Меррион сидит там, то он должен быть на углу, где карниз обрывается. Свет, падающий из окон, создавал интервалы между темными участками, мешая видеть так же, как и полная темнота. Найджел миновал несколько светлых пролетов, горячо надеясь, что Меррион, если он там, не тронулся рассудком, и в то же самое время не теряя веры, что его догадка не оказалась ложной.

Порыв ветра зашелестел листвой в парке напротив и, казалось, пошатнул отвесную стену, которая вдруг угрожающе накренилась над ним. Он прошел окно Брайана Ингла. Карниз заканчивался, но на нем не было скорчившейся фигуры; а дальше – темный обрыв, пустота.

И тут Найджел увидел – со смесью страха, облегчения и досады – на краю карниза побелевшие костяшки пальцев. Он осторожно продвинулся до конца, встал на колени и заглянул за край.

Прямо на него смотрела повернутая вверх физиономия Мерриона Сквайерса, как никогда похожая в этот момент на клоунскую, смертельно бледная, будто облитая белой краской. Он висел на руках над пропастью. Далеко внизу светофор переключился с зеленого на красный.

– Вот вы где, значит, – как-то не к месту сказал Найджел.

– Не трогайте меня, не то разожму пальцы.

Накопившееся в груди Найджела раздражение взорвалось.

– Давайте, давайте, разжимайте. Пусть ваши мозги размажет по мостовой, мне-то какое дело!.. – взбешенно прорычал Найджел.

Он не мог бы поступить правильнее, если бы потратил час, думая, с чего начать разговор. В исступленных, направленных вверх глазах Мерриона пропало отчаяние. В них теперь загорелся огонек обиды.

– Хорошо же вы разговариваете со старым другом, – выдохнул он.

– Если вы не выберетесь сюда поскорее, – холодно отрезал Найджел, – вы вообще не выберетесь.

– Ну и что? Кому какое до этого дело? Вас это не касается.

– Джимми ударили ножом, и…

– Да, я знаю, моим ножом. Поэтому лучше мне прыгнуть вниз и поставить на этом точку. Разве не так?

– Лучше вылезайте и расскажите мне, что вам известно об этом.

Глаза на бледном как мел лице округлились, в них опять заиграло безумие.

– Я ничего не знаю!.. Я…

– В жизни не вел более дурацкого разговора. Я замерзаю, мне хочется спать. Джимми жив, он не умрет. А вы умрете, если еще немного здесь повисите. Через пятнадцать секунд после того, как отпустите парапет, вы грохнетесь на мостовую. Сознания вы не потеряете, и вам покажется, что вы летите много дольше пятнадцати секунд. А когда вы ударитесь о землю, вы не обязательно сразу умрете. Люди падали с куда большей высоты и отдавали Богу душу лишь через несколько дней, после страшной агонии. Зачем вам все это, если ни я, ни полиция вовсе не думаем, что это вы напали на Джимми?

На лбу у Сквайерса выступили капельки пота, он впился глазами в Найджела. Наконец он произнес:

– Даете слово?

– Даю.

– Хорошо. Помогите мне.

Найджел лег на карниз, вытянувшись во весь рост, и ухватил Мерриона за запястья. Ноги Мерриона скребли по гладкой стене. Он дышал со всхлипами.

– Не могу! У меня не осталось сил! Я…

– Подтягивайтесь, черт вас побери! Нечего распускать сопли!

Грубость, видимо, подействовала на Мерриона. Он выругался и кое-как вскарабкался на освещенный карниз. Здесь он несколько секунд бессильно рыдал.

– А теперь соберитесь! – поторопил его Найджел. – Нам придется ползти до окна кабинета Джимми, остальные заперты изнутри…

Ни с того ни с сего Меррион Сквайерс прервал его:

– Найджел, вы только что спросили меня…

– Вы не готовы? Можно не спешить. Отдохните…

– Нет, я не об этом. Вы спросили: «Зачем вам все это?» – Он конвульсивно дернулся. – Я вам отвечу. Затем, что я не уверен, я ударил Джимми ножом или нет.

Секретная папка

– Я же знаю, что это не может не выглядеть подозрительно. Особенно после моей ссоры с директором. Помните макеты для тихоокеанской серии? – сказал Меррион Сквайерс.

– Босса не убивают за то, что он вам устроил разнос.

Меррион бросил на Найджела быстрый взгляд, не то вызывающий, не то настороженный.

– Не забывайте про ирландский темперамент, мой мальчик. Ирландцы мстительны. Они никогда не прощают обид.

– Знаете, если вы хотите сделать признание, лучше подождите суперинтенданта. Он вот-вот подъедет.

Найджел Стрейнджуэйз, закончив завтрак, встал из-за стола и принялся мерить шагами комнату Мерриона. Было без четверти девять утра. Вчера вечером, когда они сняли Мерриона с карниза, он был в таком состоянии, что допрашивать его было по меньшей мере бесполезно. С согласия Блаунта Найджел отвез Мерриона на полицейском автомобиле домой и остался у него ночевать. Полицейский в штатском, который по настоянию суперинтенданта тоже дежурил там, только что сменился. Осмотр здания министерства мало что дал; лишь на первом этаже нашли одно незапертое окно, что могло говорить о чем-то, но могло и не говорить. Сейчас полиция занималась этим.

– Должен сказать, очень непривычно видеть вас в роли детектива, – говорил Меррион. – Лучше бы вы оставались кем были: суровым, но справедливым начальником редакционного отдела. Вам-то самому не противно следить за своими коллегами?

– Я тоже совсем не рвусь в сыщики. Но с другой стороны, следить мне нравится. Наверное, это врожденная любознательность. Я ведь собираю человеческие слабости, как Харки коллекционирует… Послушайте: какая великолепная, какая удивительная работа!

Найджел держал в руках рисунок, сделанный Меррионом, и делал вид, будто только что увидел его. На самом деле нашел он его давно, когда, проснувшись, копался в залежах похожей на сорочье гнездо гостиной.

– Это миссис Лейк вам позировала? – спросил он.

– Вот такого рода «человеческие слабости» вы собираете? – ответил Меррион с раздражением.

– А что тут такого? Разве это предосудительно – нарисовать головку и плечи хорошенькой женщины? Не понимаю.

Меррион нахмурился и ответил не сразу.

– Да, она мне позировала. Я не умею рисовать по памяти.

– Вы хорошо с ней знакомы?

– Я пытался за ней ухаживать, если вы это имеете в виду.

– Вовсе не это. Однако коль скоро вы подошли к вопросу под таким углом…

– А под каким углом вы предпочитаете подходить к хорошенькой женщине?

– А результат?.. Был?..

Сквайерс бросил на Найджела неуверенный взгляд, потом посмотрел на портрет у него в руках. Он, казалось, не мог решить, обижаться ему или нет. В конце концов он желчно улыбнулся:

– Ничего особенного. Иметь я ее, как говорится, не имел. Так, несколько поцелуев. Она – очень глубокое и очень холодное озеро.

– Видно, глубокое столкнулось с глубоким. Она все еще любит Джимми, как по-вашему?

– Она не способна любить без ума никого, кроме самой себя. – Теперь Меррион рассуждал серьезно. – Нет, Джимми был любовник, который – как это у Шекспира? – чах и томился сразу по двум.

– Да, бедная Нита, по-видимому…

– Ах, что такое бедная Нита? Да ничего! Весь жар его души принадлежал Алисе. Да, мой мальчик, и, пожалуйста, не заблуждайтесь на этот счет.

– В таком случае… он весьма оригинально это выражал, – искренне удивился Найджел.

– Не будьте таким наивным! Нита для него была только заменой, суррогатом. У нее он находил ласку, обожание, тихий уют – все то, чего ему не хватало дома. У нее хватило ума, чтобы угадать, чего ему недостает. На самом же деле он во всем этом не нуждался. И начинал это понимать.

– Значит, хотел и в то же время уже не хотел этого?..

– Да, мой неискушенный друг. Джимми не способен на длительную, глубокую, сердечную привязанность. Он из тех, кто в последний момент отступает, не решается идти до конца. Я его понимаю. Я сам такой. Да Алиса и не требовала от него ничего такого: она просто открыла ему отдушину, где он чувствовал себя свободно. Вот почему я говорю, что весь его душевный капитал вложен в нее. А с Нитой он сошелся потому, что в нем – бездна двойственности. С одной стороны, его тянет к кому-то, кому он может полностью подчиниться, в ком может раствориться, потерять себя. С другой стороны, он хочет остаться самим собой, не брать на себя никаких обязательств. Увлечение Нитой – это одна его половина, готовая к полной самоотдаче. Но вторая половина всегда была сильнее, она тянула его обратно. В общем, приходится лишь удивляться, что Нита продержала его так долго… Нужно отдать ей должное…

– Нита сама поделилась этим с вами? – помолчав, тихо спросил Найджел.

– Что вы, черт побери!.. Рад признаться, я был далеко не в таких близких отношениях с покойной.

– Рад? Вы же всегда прохладно относились к ней, разве не так?

– Я смотрел на Джимми и говорил себе: «Держись, Сквайерс, подальше!»

– Хорошо, а как тогда вы все это узнали? Путем абстрактных размышлений?

– Какие там размышления! – возразил Меррион. – Мне это рассказала Алиса. Во всяком случае, помогла все это понять. – Он поразительно точно воспроизвел высокий ровный тон миссис Лейк. – «Я знаю, он еще пожалеет об этом. Он не любит требовательных женщин. Пройдет немного времени, и она наскучит ему до чертиков, Меррион».

У Найджела мелькнула мысль, что если Меррион и миссис Лейк сговорились между собой, то это со стороны Мерриона был очень тонкий ход, чтобы отвлечь от них подозрения. С другой стороны, если яд предназначался Джимми Лейку, зачем Мерриону признаваться пусть даже в платонической симпатии к Алисе? А тот факт, что покушение на Джимми произошло вскоре после отравления Ниты, говорит о том, что истинным объектом и в том и в другом случае был именно он.

Найджел не успел додумать эту мысль: приехал суперинтендант Блаунт. В это утро Блаунт держался очень деловито и сухо. Он официально предупредил Сквайерса об ответственности за дачу ложных показаний, затем попросил его рассказать о событиях предыдущего вечера. Искоса поглядывая на сержанта, который приготовился записывать его показания, Сквайерс начал.

По его словам, накануне, после ленча, он нашел на своем столе записку от Найджела с просьбой приехать в министерство в одиннадцать вечера, чтобы обсудить один важный вопрос, и подождать в комнате Найджела, пока тот не придет. Он прибыл, по-видимому, всего через несколько минут после того, как Найджел и замдиректора спустились в столовую. Нет, войдя в министерство, он не видел никого из сотрудников управления. Минут через десять или пятнадцать – Меррион не может сказать точно – он услышал, как кто-то пробежал мимо дверей в сторону лестницы; несколькими секундами позже через стеклянную панель над дверью он увидел, что в коридоре погас свет. Он вышел из комнаты и обратил внимание на странные звуки, доносившиеся из директорского кабинета. Войдя в кабинет, он нашел там Джимми Лейка в том же положении, в каком увидел его Найджел, – на коленях перед столом Ниты, с вытянутыми вперед руками. Из спины Джимми торчал нож, и Меррион узнал его: это был его нож, или очень похожий. Он определил это по рукоятке. Он решил, что Джимми мертв, направился к телу, чтобы проверить это, и тут услышал шум поднявшегося лифта, звук раздвигающихся дверей и торопливые шаги в коридоре. Он почувствовал себя в западне: рядом был труп человека, убитого, по всей видимости, его ножом. Ничего другого не оставалось, как выбраться в окно и, спрятавшись на карнизе, подождать, как будут дальше развиваться события.

– Конечно, я потерял голову, – закончил он. – Если бы я в состоянии был соображать, я бы вытащил нож и унес его с собой.

– К вашему счастью, вы этого не сделали, – заметил Найджел, тут же встретив сердитый взгляд Блаунта.

– Я правильно понимаю, что вы не писали записку мистеру Сквайерсу? – спросил суперинтендант Найджела. Тот отрицательно покачал головой. – Что вы сделали с запиской?

– Смял и положил в карман. Пожалуйста, вот она.

– Ага. Отпечатано на машинке. На ней ваша подпись, мистер Стрейнджуэйз.

– Все очень просто, – ответил Найджел, посмотрев через плечо Блаунта на машинописный листок. – Мы все подписываем, как заведено в Гражданской службе, даже журнал прихода и ухода. Нет ничего проще, чем подделать подпись: ведь мы подписываемся инициалами, и их видят каждый день на любом клочке бумаги.

Блаунт попросил Мерриона Сквайерса еще раз рассказать все по порядку, задавая при этом массу невинных на первый взгляд вопросов, которые могли бы взорвать всю версию, если бы история была выдумана. Но он не смог поколебать мистера Сквайерса, несмотря даже на то, что у того от нервного напряжения дергалось веко и со стороны могло показаться, что он говорит неправду. В правдивости его показаний не оставалось сомнений.

– Все ли в управлении знали, что мистер Лейк вчера вечером собирался работать допоздна?

– Не могу сказать, я лично не знал. Но он часто работал поздно, – ответил Сквайерс.

– А заместитель директора? Вы понимаете, к чему я клоню, мистер Сквайерс? Если ваши показания правильны или, скажем, неправильны, я должен задаться вопросом: почему преступник был уверен, что застанет мистера Лейка в его кабинете и никого больше не будет поблизости?

– Здесь я помочь ничем не могу. Тем более что, выходит, я не преступник, – ответил Меррион Сквайерс.

– Заместитель директора очень постоянен в своих привычках, – вмешался Найджел. – Если он работает вечером, то всегда спускается в столовую около одиннадцати. Можно предположить, преступник узнал каким-то образом, что Джимми будет в это время у себя. Возможно даже, ему была назначена встреча…

– Если это так, мы скоро узнаем, кто это был. Я собираюсь днем проведать мистера Лейка. Доктор говорит, что он в состоянии отвечать на вопросы. – Блаунт уперся в Сквайерса тяжелым взглядом.

– Так вы меня все равно не поймаете, – вспыхнув, проговорил Меррион. – Если я и ударил Джимми ножом, то совершенно непреднамеренно, уверяю вас. Когда я вчера вечером пришел в министерство, мне и в голову не приходила такая мысль. – Он поднял руку, остановив Блаунта, который хотел задать какой-то вопрос. – И если будет дозволено, я бы внес свой скромный вклад в расследование. Самое простое, что мог сделать преступник, задумавший убить мистера Лейка, – это спрятаться в фототеке: ее дверь прямо напротив приемной директора. Затем подождать в темноте, оставив в двери щелочку, и, увидев, что Харки отправился на свою ночную оргию в столовую, проскользнуть в кабинет.

– Именно, мистер Сквайерс. Когда вы вошли к себе вчера вечером, вы заметили, что вашего халата нет на месте?

– Нет, не заметил. Я был погружен в свои мысли.

– Настолько, что даже не знаете, воткнули вы мистеру Лейку нож в спину или нет? – Блаунт вложил в этот вопрос всю энергию, как нападающий регбист в решительный рывок.

Меррион Сквайерс молчал. Он беспомощно водил взглядом по предметам, разбросанным в беспорядке в углах, по книгам, кучками лежащим на полках, по прислоненной в углу гитаре, по карандашным и акварельным наброскам на стенах, по полу, усыпанному журналами и рисовальными принадлежностями вперемешку с обувью, – словно искал у них совета или помощи.

– Говорите же, мистер Сквайерс! – повелительным тоном сказал Блаунт. – Прошлой ночью, вернее, сегодня утром, вы сказали мистеру Стрейнджуэйзу, что не знаете, ударили вы мистера Лейка ножом или нет. Сейчас вы повторили нечто в том же духе. Вы не можете не понимать, что…

– Хорошо, хорошо. Не кричите на меня. Да, наверное, будет лучше, если вы узнаете все. Вам, суперинтендант, не знакомо, случаем, слово «шизофрения»?

– Мы постоянно его слышим в суде, – ответил Блаунт ледяным тоном. – Как правило, от защитников.

– Вы помните, Найджел, эпидемию, охватившую прошлой зимой министерство? Кто-то резал пальто…

– Да…

– Ну так вот: Джек-потрошитель-пальто – перед вами.

Эта «эпидемия» произвела в министерстве сенсацию. Охватила она Управление наглядной пропаганды, где три женщины обнаружили, что их пальто, которые они вешали в своих служебных помещениях, кто-то располосовал от воротника до полы. Такое злостное хулиганство тем более вызвало всеобщее возбуждение, что в то время талонов на одежду выдавали мало. К тому же среди сотрудников пошли ходить всякие слухи и подозрения, которые в любой момент могли вылиться в панику. Атмосферу подогрели слова, безответственно брошенные мисс Финлей: «В один прекрасный день я окажусь в пальто, когда его станут резать». Инциденты прекратились так же внезапно, как и начались; последним пострадало пальто мисс Принс. Виновника не нашли. Однако спустя две недели последовал странный эпилог. Все три жертвы нашли на своих столах по конверту с талонами и деньгами, в количестве, достаточном для приобретения новых пальто.

Позеленев от отвращения к самому себе, с дрожащими руками, сидя на стуле в своей обычной позе, по-кавалерийски, Меррион Сквайерс признался в своей вине. Он не отдавал себе отчета в том, что делает, пока один из сотрудников не застал его на месте преступления с ножом в руках.

– Я был как лунатик, пока меня не разбудили. Другими словами, я понятия не имел, что я делаю в комнате, да еще с ножом. Последнее, что я мог вспомнить: я сидел за своим столом и работал над эскизами. Но вот я стою, держу нож, и рядом – располосованное пальто… Пробуждение, скажу я вам, было весьма неприятным.

Дальше Меррион сообщил: как ему кажется, снаряд, который, взорвавшись, сбросил его с карниза, одновременно вызвал какой-то сдвиг у него в голове. Однако повторное потрясение, когда его застали с ножом, по-видимому, восстановило прежнее равновесие. Он, во всяком случае, на это надеялся, ведь с тех пор покушения на пальто прекратились… вчерашнее происшествие снова ввергло его в этот кошмар.

– Можете представить себе, что я пережил? Я – в той же комнате. Вижу тот же нож. Но на этот раз, вот уж верно, в пальто оказался человек. К тому же, пока я сидел у себя за столом, ожидая Найджела, меня клонило ко сну… Боже, Боже, я так и не знаю всей правды!

Сквайерс уронил голову на руки. Суперинтендант, уже более мягким голосом, чем до сих пор, спросил:

– И кто вас застал? Мисс Принс, я думаю?

– Ну что вы! Это был Биллсон.

Блаунт и Найджел переглянулись.

– Биллсон? Я думал, он такой человек, что немедленно побежит докладывать, – заметил Блаунт.

– Я тоже так думал. Но Эдгар оказался совсем другим. Похожим на человека, а не на машину, если угодно.

По словам Мерриона, Биллсон пообещал ему: если он возместит убытки, все останется между ними. Он даже отдал Мерриону свои талоны: у того на всех не хватало. Более того, Биллсон любезно предложил: если Меррион даст ему деньги в однофунтовых купюрах, он разложит их поровну в три конверта и положит на стол каждой из жертв.

– Боже! – воскликнул Найджел. – Это представляет Биллсона совсем в ином свете.

– Совершенно верно. Для меня это было настоящим открытием. Но, должен вам сказать, он очень странно разделил деньги.

– То есть?

– Он попросил у меня двести фунтов. Каждая из сотрудниц нашла в конверте по двадцать пять фунтов, сумму вполне достаточную для покупки пальто, а остальные сто двадцать пять… гм… В общем, многовато за посредничество.

– Но это же чистой воды вымогательство!.. – возмутился Блаунт.

– Не сомневайтесь, так оно и было. Но что я мог сделать? Если бы я даже пошел на то, чтобы эта история стала известной всем, я все равно не мог бы обвинить Биллсона в вымогательстве. Он очень хитро это придумал. В общем-то я вроде бы человек предусмотрительный, но когда он попросил у меня двести фунтов, мне и в голову не пришло, что он не разделит всю сумму между девушками, чтобы каждая получила в два раза больше, чем стоит пальто, в качестве компенсации…

– Но… но ведь мистер Биллсон – вольнонаемный с постоянным статусом, – сказал Блаунт.

– И потому неподкупен? Я уже это слышал… Как я мог подумать, что вы мне поверите! У меня даже нет возможности доказать, что я говорю правду.

– А после этого он не пытался вытянуть у вас деньги?

– В общем, пытался. На прошлой неделе. И не получил ничего. Понимаете, я сообразил: пускай я не могу доказать, что он меня шантажировал, но ведь и он не докажет, что это я резал пальто. В любом случае ни он, ни я ничего доказать не можем.

– Давайте вернемся ненадолго к пальто, – сказал Найджел. – У вас есть какое-то объяснение, почему вы резали именно дамские пальто, а не другие?

У Мерриона Сквайерса опять затряслись руки, глаза беспокойно забегали по комнате.

– Вы, наверное, помните: все трое были прелестные девушки, – с заметным усилием выдавил он. – А, черт с ним! Скажу так: незадолго до этого я поссорился с Нитой, она дала мне, как говорится, от ворот поворот. И другие… – Он лишь передернул плечами. – Знаете, почему я был вчера вечером в таком состоянии? Вы-то знаете, Найджел: два дня назад я поскандалил с Джимми…

Спустя десять минут Найджел и Блаунт ехали в полицейской машине в сторону Пиннера, где жил Эдгар Биллсон. Пока они беседовали со Сквайерсом, у Найджела появилась одна идея, и ему хотелось проверить ее.

– Что вы думаете обо всем этом? – спросил он.

– Как вам сказать… Очень похоже на правду. Конечно, тут ничего не докажешь. Вряд ли Биллсон сознается в вымогательстве. – Глаза Блаунта за стеклами очков в стальной оправе блеснули. – Но предположим, это неправда. Предположим, застала его Нита Принс, а не Биллсон. Предположим, это она, а не Биллсон шантажировала его… Кто знает? Тогда вот он, мотив для убийства. Предположим, Сквайерс узнал, что Нита все рассказала директору. Тогда понадобилось убрать и мистера Лейка. Если бы все это было так, то история Сквайерса выглядела бы дьявольски хитроумным планом, чтобы увести нас в сторону от опасной темы – от его тайных мотивов, чтобы отравить девушку.

– В ваших рассуждениях все правильно, до последней точки. Прежде чем вы пойдете дальше, я должен признать: он сказал много такого, что вполне можно принять за попытку перевести подозрения в убийстве Ниты на кого-то другого. – Найджел в двух словах пересказал Блаунту их разговор. – Но, – продолжил он, – если Меррион преступник, то почему, почему он признался, что перед тем, как он порезал Ните пальто, у них была ссора? Остальное в его показаниях должно отделить покушение на Джимми – совершил его Меррион или нет – от смерти Ниты. Но коль скоро он по собственной воле сообщил нам и о ссоре с Нитой, и о том, что она дала ему от ворот поворот и что это могло стать для него подсознательным мотивом, чтобы порезать ей пальто, – то встает естественный вопрос: ведь тут он сам, как вы выразились, вступает в опасную зону. Ведь он тем самым связывает нападение на Джимми с убийством Ниты…

– Мне не очень верится почему-то, что у вашего мистера Сквайерса на самом деле не все дома. Не нравится мне его взгляд. Очень уж он скользкий…

– Но в пользу Сквайерса говорит вот что: отравители обычно не меняют орудия убийства.

– Ну, здесь у нас совсем иной случай. Капсула с ядом была ведь только одна. Ее, готовую к употреблению, любезно предоставил этот балбес Кеннингтон. Просто так получилось. Как вчера – с ножом Сквайерса. Я бы сказал, он здорово придумал, подкинув нам эту идею насчет шизофрении. Держу пари: объявив себя в истории с пальто истинной жертвой, он будет пользоваться этим же аргументом в случае с мистером Лейком: ведь если его поймают, у него готово психиатрическое алиби.

– В таком случае почему он не прибегнул к этому методу в случае с Нитой?.. Кстати, о капсуле с ядом, – прошептал Найджел. – Я вижу, с вами новый сержант.

Лицо у Блаунта в этот момент было просто свирепым.

– Да. Сержант Мессер отправился обратно в констебли, пусть поносит форму. Небрежности я не прощаю.

– Он плохо обыскивал свидетелей?

– Он не соизволил тщательно осмотреть некоторые места, где можно укрыть капсулу… Короче говоря, не произвел телесного обыска, – сухо ответил Блаунт.

– Но, черт побери, все были в комнате. Никто не имел возможности уединиться, чтобы спрятать капсулу… в таком месте.

– Так думал и Мессер. Хотя думать – не его дело. Во всяком случае, чтобы положить что-нибудь себе в рот, раздеваться не нужно.

– Но согласитесь, ни один человек, если он в здравом уме, не положит в рот капсулу с ядом! В ней ведь могло остаться что-то. Во всяком случае, пары…

– Правильно. И все же Мессер не справился с заданием.

– А женщина-полицейский, которая обыскивала миссис Лейк?

– Она была на высоте.

– Хм. Ладно… Но все равно я не понимаю, зачем преступнику прятать капсулу, зачем рисковать, если достаточно просто обронить ее на пол или…

– Может быть, он боялся оставить отпечатки пальцев?

– На такой крохотной вещице?

– Благодаря микрофотографии удавалось идентифицировать преступника по крохотному фрагменту отпечатка. Это не значит, что наши подозреваемые могут об этом знать, они в общем-то дилетанты…

– Все, за исключением одного, Блаунт, – медленно произнес Найджел. – Я бы рискнул предположить, что Чарльз Кеннингтон знает об этом много, и самым доскональным образом. Я имею в виду: он знает, как прячут такие вещи. Знает все уловки. И знает, как пустить пыль в глаза. Не забывайте, ведь он поймал Штульца.

– Что толку пытаться пробить лбом стену? Вот приедем к Биллсону, и я предлагаю…

Суперинтендант изложил свой план.

Когда они позвонили, миссис Биллсон чистила пылесосом гостиную. Отодвинув в сторону кисейную занавеску на двери, она выглянула в щелочку. На площадке стояли толстый джентльмен в котелке и синем костюме и другой, высокий, без шляпы и с белокурыми волосами. Вряд ли это коммивояжеры, те парами не ходят… Она быстро скинула цветастый фартук, скомкав, сунула его за диван, взбила локоны с сединой и поспешила к двери. «Никуда не денешься! Не сейчас, так позже! Полагается ли угощать чаем кредиторов, судебных исполнителей или как их там называют?» – встревоженно думала она.

– Доброе утро, джентльмены. Если вы по поводу счета из Скулбриджа, то могу вас заверить, что мистер Биллсон вышлет чек в самое ближайшее время.

– Мадам, мне кажется, тут какая-то ошибка. Я из полиции и хотел бы переговорить с вами. Можно войти? – Блаунт протянул ей свое служебное удостоверение.

Миссис Биллсон даже не взглянула на удостоверение. «Боже мой, что я наделала? Я же проговорилась, и теперь Эдгар на меня всех собак спустит… И что меня дернуло?..»

– Что за вопрос! Пожалуйста, входите. Извините, у меня не прибрано. В наши дни горничной не найдешь ни за какие коврижки, – произнесла она с таким рафинированным аристократизмом, что у Найджела заныли зубы.

– Да, мадам. Дело у нас серьезное… Нет, спасибо, я постою… Но я надеюсь, вы нам поможете.

– Уверяю вас…

Блаунт поднял руку ладонью вперед, и перепуганной женщине она показалась огромной, как рок.

– Итак, с вашего позволения. Вчера вечером мы поймали воришку-карманника. Среди прочего у него обнаружен бумажник, который, мы полагаем, принадлежит вашему мужу. Вор признался, что украл его только что…

– О Боже! Эдгар ничего об этом не говорил…

– Так вот, мне доложили: вчера поздно вечером вам звонили из министерства военной пропаганды, и вы ответили, что ваш муж весь вечер находился дома. Вы понимаете, мадам, это ставит полицию в неловкое положение. Мы хотели бы вернуть бумажник мистеру Биллсону. Но как могли его стащить, да еще в нескольких милях отсюда, если он весь вечер не выходил из дома?

– Я вам все сейчас объясню. Эдгару, то есть мистеру Биллсону, не хочется, чтобы у него на работе знали, что он посещает ста…

– Пытает счастья на собачьих бегах? – Блаунт расплылся в улыбке, словно акула после плотного обеда. – Я очень хорошо вас понимаю. Естественно, в Гражданской службе приходится быть осторожным с такими вещами. Значит, он велел вам отвечать, что весь вечер был дома? А на самом деле вернулся домой, когда позвонил мистер Фортескью?

– Нет. Он вернулся через полчаса после этого. По дороге заскочил к другу.

– Ясно, ясно. Рад, что мы с этим разобрались. В наши дни терять бумажник – дорогое удовольствие, не так ли? Кстати, на каком стадионе он был?

– Он собирался на Харрингуэй.

– Надеюсь, улов у него был хороший?

– Знаете, я не могу сказать. Я уже легла, когда он вернулся. Мы… хм… спим в разных комнатах. А сегодня утром он проспал и побежал на работу, почти не позавтракав. Я даже не успела переброситься с ним парой слов.

– Остается надеяться, что вы не ошиблись относительно Биллсона, – обратился к Блаунту Найджел, когда полицейский автомобиль ринулся в сторону центра. – Не то он поднимет такой скандал, когда узнает о вашей беседе с его женой!..

– Пусть попробует! Вы разве не заметили, Стрейнджуэйз, что его жена поначалу приняла нас за кредиторов? Все складывается…

– Да. И, кажется, подтверждает то, что сказал Меррион. Если Биллсон играл на собачьих бегах и залез в долги, это как нельзя лучше объясняет, почему он взял у Мерриона сто двадцать пять фунтов и не доложил о нем руководству. Я ни минуты не сомневаюсь, что недостающие талоны он раздобыл на черном рынке. Знаете, у меня даже настроение поднялось, когда я узнал, что этот правильный Биллсон ведет двойную жизнь.

Вид у Блаунта был озабоченный.

– Но это не объясняет, почему он пытался убить мистера Лейка.

– Вы думаете, это был он?

– Пока не думаю. У нас еще мало фактов. Но уверяю вас, если Сквайерс говорит правду, то человеком, который, вероятнее всего, совершил покушение на мистера Лейка, должен быть тот, кто знал историю с пальто и роль мистера Сквайерса в ней, потому и воспользовался халатом Сквайерса и его ножом. Но опять же: зачем Биллсону убивать мистера Лейка? Предположим, Лейку стало известно про его долги и собачьи бега – за это не отправляют на тот свет, даже если речь идет о Гражданской службе. Все равно это не спасло бы его от кредиторов.

– Блаунт, мне кое-что пришло в голову. У меня эта мысль давно уже вертится. Послушайте…

По мере того как Найджел излагал свою идею, лицо Блаунта светлело. Один раз он даже не выдержал и снял котелок, чтобы похлопать себя по лысине, но на этот раз от возбуждения, а не от растерянности.

– Ах, черт возьми! О-очень интересно… и наводит на размышления. Будем надеяться, мистер Лейк в состоянии будет оказать нам содействие…

Они стали обсуждать подробности. Тут оказались очень полезными познания Найджела в делах министерства. Они договорились, что допросы по поводу событий минувшей ночи производиться не будут. Блаунт проведет лишь формальный опрос о передвижениях основных подозреваемых, якобы для того, чтобы собрать подтверждения алиби, выявленных вчерашними телефонными звонками Фортескью. Труднее всего будет усыпить подозрения Биллсона. Решили, что Блаунт предпримет шаги лишь в связи с его алиби: ведь жена Биллсона почти наверняка сообщит мужу о визите полиции. Биллсон скорее всего будет настаивать, что был на стадионе. Это алиби, пообещав провести обычную в таких случаях проверку, Блаунт примет. Если сомнения Биллсона не рассеются окончательно, его должно успокоить то, что произойдет во второй половине дня.

Приехав в министерство, Найджел прошел прямо в кабинет заместителя директора. У дверей директорского кабинета он заметил полицейского: тот сидел словно аршин проглотив и выглядел очень внушительно, – машинистки в приемной не могли удержаться от смешков и многозначительного подмигивания. Найджел попросил Фортескью на пять – десять минут отослать секретаршу, так как ему нужно кое-что сказать с глазу на глаз. Когда девушка удалилась, Найджел устроился в кресле и заговорил:

– Харки, вы должны нам помочь кое в чем. Нужно созвать срочное совещание по текущим делам, причем сегодня же, после ленча. Предлог есть: Джимми вышел из строя, приходится перераспределять работу, ну и тому подобное.

– Не говоря уж о том, что заведующий редакционным отделом, вместо того чтобы заниматься делами, целый день валандается с полицией. А он должен…

– Держать пальцы на кнопках, следить, чтобы не возникали заторы… знаю, знаю. Во время этого совещания вы должны сказать две вещи. Первое: в ближайшее время будет произведен арест подозреваемого в покушении на директора; суперинтендант якобы вас заверил, что как только это произойдет, полиция будет удалена из здания и мы сможем без помех работать на победу.

– Это соответствует действительности?

– Отчасти. Второе: вы должны предупредить всех, что завтрашний день начнется с проверки папок с фотографиями серии КВ.

В холодных рыбьих глазах Харкера Фортескью засветилось что-то напоминающее живость. Он погладил себя по щеке. Потом открыл ящик стола, вытащил пачку сигарет, одну кинул через стол Найджелу, закурил сам. Правильнее сказать, попытался закурить, но зажигалка его не слушалась, и дело кончилось тем, что Найджел протянул ему горящую спичку.

– Что вы задумали? – спросил Харкер Фортескью, справившись с сигаретой. – Это ваш очередной хитроумный ход?

– И да и нет. Проверку папок с серией KB нужно провести как можно скорее.

– Но, черт побери, послушайте, не сейчас же. В управлении и так людей не хватает, а если вы сегодня заберете еще одного, за нападение на Джимми…

– От вас требуется только объявить о проверке. Пока. Не исключено, что это сделает контрразведка.

Заместитель директора задумчиво смотрел на Найджела.

– Ах вот как? Ну что ж, я им желаю удачи. Вы знаете, секретную папку ПХК, о которой так тревожился Джимми, все еще не нашли. А в ней полный список – притом единственный – всех фотоснимков, которые запрещается публиковать без специального разрешения. Без этого списка невозможно проверить наличие.

– Да, я об этом знаю. Вы скажете, что эту папку нашли.

Увидев, что Харки колеблется, Найджел добавил:

– Сразу после ленча мы встретимся с Джимми. Если нужно, я могу попросить его написать вам записку, что проверку нужно провести завтра утром.

– Дорогой мой Найджел, зачем давить на меня? Конечно, я объявлю об этом. Хотя неплохо бы получить от Джимми такую записочку. Я правильно понимаю, что ему уже лучше?

– Да.

Когда Блаунт с Найджелом приехали к Джимми, тот лежал в постели с туго забинтованным плечом; лицо его было таким же белым, как бинты, но в общем он вполне пришел в себя. Сестра сказала, что они могут поговорить минут пятнадцать, и, бросив взгляд на свои часики, вышла. У постели сидела Алиса Лейк. Сначала Блаунт расспросил директора, что же произошло накануне вечером. Джимми сказал, что ни с кем не договаривался о встрече. Когда открылась дверь, он не сразу взглянул в ту сторону; Найджел хорошо себе это представил: когда Джимми поглощен работой, можно войти к нему, сесть, закурить, и только тогда он поднимет голову… В следующее мгновение, сказал Джимми, погас свет. Он сидел не двигаясь, думая, что это Харки вернулся из столовой. Даже сказал что-то вроде: «Включи свет, олух царя небесного». Свет не зажегся. Тогда он встал и пошел к выключателям. Да, ему показалось, что в комнате кто-то есть, но он по-прежнему был уверен, что это Харки. Когда он приблизился к двери, на плечо ему легла чья-то рука. Затем последовал удар, сваливший его на пол. Уголком глаза он успел заметить, как кто-то стремительно выскочил из комнаты. Он не закричал, опасаясь, что нападавший может вернуться; кое-как дотащился до двери, включил свет и, прежде чем потерять сознание, сумел найти по телефону Харки.

Казалось, все полностью совпадало с картиной, которую нарисовал Найджел. Но последующие расспросы Блаунта показали, что Джимми не может сказать ничего, что помогло бы определить нападавшего. Откуда преступник знал, что директор будет в этот час у себя? Ответ был прост. Днем ему звонили Брайан Ингл и Эдгар Биллсон, хотели поговорить насчет работ, которые лежали у него на подписи. Он сказал обоим, что еще не смотрел их, но надеется посмотреть вечером, а утром вернет.

Пока директор давал показания, Найджел наблюдал за его лицом. Подобно всем уложенным в постель людям, он выглядел безобидным и беззащитным, как ребенок, не отвечающий за свои поступки. Большая красивая голова, слабый, но твердый голос, знакомая привычка проводить языком изнутри по губам перед тем, как заговорить, словно это помогало собраться с мыслями, – все было прежним, ничего не изменилось. И вместе с тем Найджелу показалось, что за всем этим прячется какая-то большая тревога. Что-то подсказывало Найджелу, что Джимми Лейк изо всех сил старается уловить, что стоит за вопросами, которые задает ему суперинтендант. Время от времени Джимми посматривал на жену, и тогда у него в глазах мелькала совсем иная тревога. Можно было подумать, что он словно во сне пытается ощупью найти к ней дорогу, но никак не может догнать ее. Что же касается Алисы Лейк, то она, как всегда, держалась спокойно, невозмутимо, оставалась бесстрастной, невзирая на то что муж чудом остался в живых. Она сидела рядом с постелью, но трудно было поверить, что это – жена, а не сиделка. Когда он ласково протянул к ней руку, Найджел даже подумал, что она возьмет ее и пощупает пульс.

Блаунт расспрашивал директора и о папке. Найджел объяснил уже Блаунту все, что касалось папок серии ПХК. За годы войны в министерство стекались фотографии, сделанные на всех театрах военных действий, в стране и за рубежом. Снимки представляли на просмотр соответствующему цензору: военно-морскому, военному или военно-воздушному, а если нужно, то и всем троим. Фотографии, прошедшие цензуру, подшивались, получали номер и индекс по каталогу фототеки, откуда их могли выдавать для прессы или сотрудникам министерства: для внутреннего пользования или для собственных публикаций. Каждая из задержанных цензором фотографий передавалась вместе с негативом на хранение в специальное отделение фототеки. Задержанные, или «законсервированные», снимки складывались в папки под индексом ПХК. В каждой папке имелась опись фотоснимков с указанием номера, индекса по каталогу и ссылкой на номер контейнера в отделении KB, где были спрятаны негативы и контрольные отпечатки. К описи прилагалась справка с кратким содержанием, датой поступления, датой прохождения цензуры и т. п., а также внутренняя переписка по их поводу. Фотографии не пропускались цензурой по соображениям безопасности или охраны военной тайны: по снимку можно было определить, например, местоположение неразорвавшейся бомбы в Лондоне, оценить нанесенный бомбовым ударом ущерб; на фото могли оказаться номера и названия боевых кораблей или воинских частей, секретные установки вроде радаров.

Бывало, что законсервированные фотографии были более высокого качества или интереснее по содержанию, чем наборы по какой-то конкретной теме, выпущенные для широкого пользования. Вполне могло случиться, что причины, по которой законсервировали фотографию, больше не существовало. Поэтому, собирая материал для новых изданий, редакционный отдел Найджела имел обыкновение просматривать папки серии KB, чтобы выудить оттуда подходящие снимки, и если обнаруживались хорошие фотографии, Найджел повторно посылал их в цензуру. С год назад, листая папки, он заметил сенсационную фотографию за номером KB 5339, снятую на тихоокеанском театре военных действий. Недавно, начиная работать над изданием тихоокеанской серии, он вспомнил про эту фотографию и выписал требование на шесть отпечатков, полагая, что теперь удастся убедить цензоров выпустить снимок в свет. По поводу этой фотографии у него и произошла стычка с Биллсоном в то утро, когда была отравлена Нита Принс.

Теперь Найджел с сожалением подумал о том, что если потеряна секретная папка, имеющая отношение к любой группе законсервированных снимков, то оригиналы найти будет крайне сложно, а то и вообще невозможно. Каждая группа, правда, имела серийный номер. Но случалось, что снимок показывал слишком уж секретные вещи и его опасно было хранить даже в специальных шкафах отделения KB; тогда цензор предписывал уничтожить его вместе с негативом. В этом случае, при отсутствии папки, было весьма затруднительно доказать, что данная фотография не была уничтожена; если бы Найджел не выписал в свое время номер KB 5339, то ничто бы уже не говорило о том, что год назад такая фотография существовала, как существовал и ее негатив, и что цензоры не давали указания их уничтожить.

Как выяснилось, Найджел был не единственным, кто тревожился за судьбу этой папки. В день смерти Ниты Принс папка ПХК 14/150 была отправлена канцелярией непосредственно директору Управления наглядной пропаганды, но он ее так и не получил. Он запросил ее, чтобы обсудить со Сквайерсом изменения, которые собирался внести в макет новой тихоокеанской серии, считая, что по описи, находящейся в папке, они смогут найти новый материал и придумать что-нибудь свеженькое. Офицер безопасности смог проследить путь до самой корзинки входящих бумаг в приемной директора. Посыльный положил ее туда – он запомнил этот номер, потому что на папке был красный ярлык «секретно», – и было это незадолго до одиннадцати часов, когда старшие сотрудники управления собрались в кабинете директора на встречу с Чарльзом Кеннингтоном. Теоретически Биллсон, прежде чем присоединиться к остальным, вполне мог взять папку и спрятать ее в своем кабинете, и никто бы этого не заметил. По предложению Джимми офицер безопасности, чтобы проверить эту версию, осторожно опросил сотрудников управления, сделав это утром того дня, когда было совершено покушение на директора. Джимми, а за ним Найджел вспомнили, как менее чем за час до смерти Ниты директор попросил ее позвонить Биллсону и передать, что тот должен в течение суток предоставить отпечатки заказанных редакционным отделом снимков серии KB, из-за которых он так необъяснимо раскапризничался. Есть ли тут какая-нибудь связь? – задавал вопрос директор. Может быть, Биллсон просто потерял негативы? Может, они оказались поврежденными? Как еще можно объяснить его нежелание делать с них отпечатки или кражу папки ПХК, – если, конечно, именно он это сделал?

Джимми был теперь совершенно согласен, что на следующее утро следует проверить все папки этой серии. Он написал заместителю записку с указанием сделать это и подписал ее своими инициалами.

– Мистер Лейк, нас вот-вот попросят отсюда, – сказал Блаунт, – а у меня к вам еще один вопрос. Вы говорили, что эти фотографии потеряны или, возможно, испорчены. А вам не приходила на ум иная возможность?

Джимми нахмурился. На лице его появилась болезненная гримаса.

– Никогда не поверю, чтобы сотрудник моего управления…

– Понимаю, сэр, для вас это вопрос непростой. Не думайте, что мне это непонятно. Но эти фотографии или их негативы могут представлять большую ценность для противника. И… э-э-э… давайте предположим, что яд, который убил мисс Принс, предназначался для вас, как, вне сомнений, и нож. Вы видите мотив, которым руководствовался преступник? Ведь человек пойдет на все, чтобы избежать обвинения в государственной измене, верно, мистер Лейк?

Ловушка для шпиона

Совещание по текущим вопросам шло полным ходом. Сидя за своим столом, Харкер Фортескью перевел палец на следующий пункт плана.

– С этим у нас дела совсем плохи, – сказал он. – Материал был направлен в художественный отдел двадцатого числа прошлого месяца, а у нас до сих пор нет даже макета. Скандал, да и только, Меррион!

– Директору не понравились два моих разворота, – ответил Меррион Сквайерс, сидя верхом на стуле и поверх его спинки задумчиво глядя на Харки. – Он вернул их мне, я пытаюсь найти какие-нибудь новые снимки…

– Ну, это уж совсем безобразие. Заказ самого обычного формата, никаких технических сложностей. Адмиралтейство вот-вот поднимет шум. А вы говорите мне о каких-то там новых снимках. А с подписями что?

– О, с ними все в п-порядке, – заикаясь от волнения, заговорил Брайан Ингл. – И Найджел их п-принял. Все есть, кроме тех двух разворотов, я имею в виду, которые еще не готовы.

– С деньгами как?

– Все оплачено, – ответил мистер Одди, чиновник, отвечающий за финансовую часть.

– Ладно. Таким образом, у нас, кажется, только одно узкое место. Художественный отдел. Так, посмотрим… Срок сдачи заказчику – тридцать первое августа. А сегодня… ого, придется нам поднапрячься! Руководство считает, что это работа первоочередной важности, ее нельзя не выполнить в срок. Это – основа! Стрейнджуэйз, проследите, чтобы заказ проходил без задержки по всем этапам, – кивнул он в сторону погрузившегося в мягкое кожаное кресло Найджела, рядом с которым сидела мисс Финлей и деловито вела записи.

– Нас задерживает фототека. Я заказал для Мерриона несколько новых снимков больше недели назад. В том числе из папки серии КВ. Подозреваю, что биллсоновские девицы их посеяли.

– Я попрошу воздержаться от подобных обвинений, – ледяным тоном заявил мистер Биллсон с тем выражением на одутловатом лице, которое так хорошо знали коллеги. – Я высказал мистеру Стрейнджуэйзу сомнение в целесообразности изготовления шести экземпляров снимка, о котором идет речь. Это вопрос принципа. По-видимому, мистер Стрейнджуэйз, даже после того как пять лет проработал в Гражданской службе, никак не может понять, что необходимо блюсти экономию. Я отвечаю перед казначейством за…

– Да, мы уже слышали это, – прервал его Харкер Фортескью. – Но я знаю, что речь идет о срочном задании и бюджет не лопнет, если изготовят еще несколько копий одной фотографии. В каких целях они вам нужны, Найджел?

– Для одновременного представления трем цензорам.

– Очень хорошо. Сделайте их в два счета, Биллсон.

– Смерть бюрократизму! – пробормотал Меррион Сквайерс так, чтобы слышали все.

Эдгар Биллсон посмотрел на заместителя директора странным взглядом.

– Это – приказ? Шесть отпечатков KB 5339? – В его словах был какой-то подтекст, но какой, Найджел не мог разобрать.

– Да, – отрезал Харки. – И раз уж речь зашла о папках серии KB, завтра утром мы проведем их проверку, Биллсон.

– Боюсь, из этого ничего не выйдет. У меня несколько сотрудников в отпуске, и я не могу позволить себе в данный момент тратить время на очередную проверку. – На белом тестообразном лице Биллсона отразилось невероятное упрямство.

– Ничего не могу поделать, – ответил Харки. – У меня записка от директора, и там прямо об этом сказано. Хотите взглянуть?

Он передал бумажку Эдгару Биллсону, тот снял очки, протер их и только потом прочел записку.

– Не могу согласиться, – выговорил он наконец. – Я должен еще раз обратиться к директору и настоятельно просить его отложить проверку по причине… кхм… нехватки персонала.

– Боже, начинается! – раздался чей-то театральный вздох.

– Прошу прощения, но это не пройдет, – холодно возразил заместитель директора. – Пропавшую папку, между прочим, нашли. И это – не просто очередная проверка, Биллсон. Насколько я знаю, в ней будет участвовать представитель контрразведки.

Найджел широко открыл глаза. Его план вовсе не предусматривал, что Харки станет заниматься самодеятельностью. Однако, увидев, в какой ужас пришел Биллсон, он даже обрадовался. По комнате пробежал шепоток удивления и любопытства; его погасил голос Фортескью:

– Итак, с планом выпуска, пожалуй, покончено. Теперь – план редподготовки. Где мой экземпляр, милочка? – обратился он к своей секретарше, сидевшей в другом конце комнаты. Пока та вытаскивала бумаги, Харки продолжил: – План редподготовки… Да… Боюсь, что пока нет директора… Кстати, могу вас обрадовать: опасность для жизни миновала, но на работу он не выйдет с неделю или больше. Итак, пока его нет, нам придется немного перераспределить работу… И еще одно. Полиция поставила меня в известность, что они могут уже в любой момент произвести арест в связи с покушением на Джимми. Будем надеяться, – безрадостным тоном добавил Харки, – это не будет один из нас. В противном случае нас останется еще меньше… Правда, суперинтендант обещает, что как только преступник будет арестован, полиция тут же уберет из министерства своих людей, так что по крайней мере те, кто останется, смогут работать в спокойной обстановке.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Наконец Брайан Ингл произнес:

– Означает ли это, что… что все ясно и со смертью Ниты? Это был т-тот же человек?.. Я хочу сказать, тот, который… директора?..

– Не могу сказать. Я не посвящен в дела Скотленд-Ярда. Итак, пункт 368, – возвестил Харки пасторским голосом, будто сообщая пастве номер псалма.

– Помилуй нас, Господи! Аминь, – пробормотал Меррион Сквайерс.

Они перешли к обсуждению заданий, поступивших от других управлений министерства, но еще не переданных в производство. Минут десять спустя в кабинет вошел Блаунт; его сопровождал полицейский в форме. Суперинтендант с суровым лицом проследовал к столу Харки, наклонился к нему и прошептал на ухо несколько слов. Все увидели, как Харки кивнул. Блаунт повернулся к остальным.

– Мистер Сквайерс, попрошу вас следовать за мной! – сказал он.

Незаметно наблюдая за Биллсоном, Найджел видел, как напряглось, потом расслабилось его тело, на лбу выступили капли пота. Все молчали. Наверное, так выглядели гости на пиру, когда Персей швырнул им отсеченную голову горгоны Медузы. Меррион Сквайерс метнул на Найджела полный отчаяния взгляд, затем, ни слова не говоря, пошел к двери. Блаунт и сержант вышли следом.

Заместитель директора вопросительно поднял брови, глядя на Найджела.

– Да, – кивнул Найджел. – Боюсь, что дело обстоит именно так.

– Думаю, леди и джентльмены, на этом мы закончим совещание, – сказал Харки.

Выходя из кабинета, Найджел обернулся. Фортескью сидел, закрыв руками лицо…

Поздно вечером, в десять часов, Блаунт пришел в кабинет Стрейнджуэйза. Они устроились в креслах; предстояло долгое ожидание. В комнате было темно; переговаривались они шепотом. Блаунт снял грим, которым воспользовался, чтобы, войдя в министерство, не быть узнанным тем, кто, возможно, ждал его появления. Дверь они оставили приоткрытой, чтобы слышать шаги в коридоре, если кто-то решил бы подойти к фототеке, находящейся с другой стороны коридора.

Зазвонил телефон. Блаунт поднял трубку, послушал секунду, потом ответил:

– О’кей. – И повернулся к Найджелу. – Это мой человек. Сообщает, что Биллсон укатил на автомобиле.

– Будем надеяться, не в Дублин или куда-то еще.

– Не беспокойтесь. У меня там ребята на машине. Они поедут за ним. Если попытается улизнуть, его задержат. Если приедет сюда, тут задержим мы. Он в безвыходном положении.

– Вот это же сказал ему недавно Харки. Удивительно, как все это воспринимается сейчас! Помните, мисс Финлей подслушала, как Харки ему сказал: «Пропадите вы пропадом» – и добавил что-то вроде: «А мое дело – собачье». Я тогда и не думал, что в этом есть и буквальный смысл. Наверное, Харки знает про его увлечение собачьими бегами.

– Э-э-э… с этого все, наверное, и началось, я не сомневаюсь. Биллсон залез в долги, и один из его приятелей по бегам оказался связанным с вражескими агентами. Биллсон начал продавать им секретные фотографии. По-моему, он случайно уничтожил негатив, из-за которого вы подняли шум, когда печатал копию для себя. А может быть, и другие. Не такой же он был дурак, чтобы передавать немцам негативы: ведь тут в любой момент могли от него их потребовать. В общем, он нам сам все расскажет.

– Если только не перепугался до смерти.

– Ну что вы! Наша маленькая инсценировка должна была успокоить его.

– А как насчет нашего визита к нему сегодня утром?

– А, я с ним недавно беседовал. Как и следовало ожидать, он сказал то же самое, что и его жена. Вчера вечером был на стадионе, и ему не хотелось, чтобы это стало известно. Дал имена двух свидетелей. Несомненно, он ходил на стадион, а оттуда поехал в министерство. Я притворился, будто проглотил это. Сказал ему, что мы, конечно, тщательно все проверим. Извинился за то, что наплел его жене про бумажник… Надо же, этот человек имел наглость заявить мне, что будет требовать служебного расследования по поводу моих методов работы. И нервы же у этого толстомордого!..

– Это мы посмотрим, какие у него нервы. Пусть только он явится сюда ночью.

– Он постарается привести папки серии KB в порядок, чтобы контрразведка ничего не разнюхала.

Снова зазвонил телефон. Передвижной патруль сообщал, что Биллсон остановился у дома Солли Хокса. Блаунт объяснил Найджелу, что Хокс хорошо известен полиции, в прошлом он возглавлял шайку жуликов на собачьих бегах, отсидел срок за нанесение телесных повреждений букмекеру, а теперь, как полагают, занимается махинациями на черном рынке.

– Ну и дружки у нашего Эдгара! – заметил Найджел. И тут же заговорил о другом: – Знаете, Блаунт, у меня не выходит из головы одна вещь. Секретная папка. Эти папки всегда пересылаются в законвертованном виде, на конверте обязательно красная наклейка. Как мог Биллсон знать, что в конверте, лежащем в корзинке входящих, находится папка, от которой он хочет избавиться?

– Да, я тоже об этом подумал, когда утром беседовал с вашим офицером безопасности. И он мне сказал, что никто больше в тот день не запрашивал этой папки, что выглядит несколько странно.

– В самом деле, – сказал Найджел. – Единственный способ узнать, что папку посылают директору, это если бы Биллсон позвонил в канцелярию и заказал ее для себя.

– Ладно, в конце концов во всем разберемся, не сомневаюсь, – ответил Блаунт.

Так они сидели и шепотом переговаривались в темноте. Найджел чувствовал растущее напряжение. Сработает ли расставленная ими ловушка? Во всяком случае, если Биллсон попадется в нее, ему уже не выбраться, как удалось накануне ночью. На этот раз они, кажется, перекрыли все выходы.

Внезапно в коридоре погас свет. Кто-то поднимался пешком по лестнице, очень стараясь не производить шума. Блаунт стоял у приоткрытой двери. Найджел улавливал только легкий шорох в коридоре. Шаги проследовали мимо них. И тут произошла первая неожиданность из случившихся этой ночью. Дальше по коридору открылась дверь, и они услышали, как таинственный посетитель вошел внутрь… Но это было не помещение фототеки; это был кабинет Фортескью. Послышался скрип выдвигаемого ящика.

– Вы видели, кто это был? – шепотом спросил Найджел Блаунта.

– Нет.

Через минуту они услышали, как шаги зашелестели в приемной, затем в коридоре, как повернулся ключ и открылась еще одна дверь. Да, на этот раз ночной посетитель вошел в фототеку. Блаунт с Найджелом, как и было задумано, тихо вышли в коридор. В конце коридора находилась еще одна дверь в фототеку – у Блаунта был ключ от нее, и он заранее позаботился о том, чтобы замок на всякий случай смазали. Найджел подкрался к двери, в которую вошел посетитель, приложил к ней ухо и услышал – как и ожидал – скрип другой, внутренней двери. Незваный гость вошел в помещение, отведенное для хранения фотографий серии КВ. Найджел медленно двинулся по коридору, нащупал в темноте локоть Блаунта. Тот осторожно вставил ключ, повернул его и тихо-тихо, дюйм за дюймом стал открывать дверь.

Обувь они перед этим сняли и были в одних носках. Неслышно войдя в помещение фототеки, в полной темноте, на ощупь, они нашли путь между рядами шкафов с ящиками, в каждом из которых в больших конвертах находились комплекты фотографий. Шкафы тянулись поперек комнаты, между ними были проходы. Выглянув из-за очередного ряда, Блаунт и Найджел увидели дверь в специальное хранилище. Она была прямо напротив, под ней сияла серебряная полоска света.

Они замерли на месте. И тут случилась вторая неожиданность: она заключалась в том, что ничего не случилось. Перегородка, отделявшая специальное хранилище, была такой тонкой, что невозможно было не слышать любого шороха, доносящегося оттуда. Но все было тихо: ни звука выдвигаемых металлических ящиков, ни шуршания подошв – ничего. Можно было подумать, ночной посетитель сидит там и ничего не делает, вообще ничего, ну, может, читает книгу или дремлет.

Блаунт коснулся руки Найджела. Они начали продвигаться к двери, каждый по своему краю прохода, руками нащупывая дорогу вдоль шкафов, чтобы случайно не напороться на забытый стул. Найджелу показалось, прошла чуть не целая вечность, пока они добрались до середины комнаты. Это походило на игру в прятки: в любой момент дверь в хранилище могла открыться и луч фонарика – осветить фототеку, и им нужно было успеть куда-то спрятаться.

Однако все было тихо. Человек в хранилище не проявлял признаков жизни. Блаунт и Найджел опять двинулись было вперед, но им тут же пришлось нырнуть за шкафы: по замершему зданию разнесся гул поднимающегося лифта, потом открылась его дверь и твердой, спокойной походкой по коридору прошествовал человек: по-видимому, он зажег там свет. Человек вошел в приемную, после чего донесся стук закрывающейся двери: либо к Харки, либо к директору.

Новый посетитель, не считающий нужным скрываться, мог спутать им все карты. Все, что они делают, благодаря его появлению превращается в фарс, подумал Найджел. И тут – словно несвоевременный этот визит развеял какие-то чары – свет в специальном хранилище погас, дверь открылась, и в темноте по направлению к выходу тихо прошелестели шаги, затем так же тихо открылась дверь. Найджел проклинал стальной шкаф, который мешал ему увидеть в освещенном проеме двери, кто это был. Прошло с полминуты, дверь в фототеку почти неслышно притворилась, затем закрылась дверь в хранилище, и под ней снова засветилась серебряная полоска. Найджел решил, что Биллсон, должно быть, хотел узнать, кто вошел в приемную. Осторожный зверь этот Биллсон!.. Впрочем, нет, теперь он был уже не таким осторожным. Из хранилища наконец донеслись долгожданные звуки: пришли в движение открываемые металлические контейнеры, что-то зашелестело. Негативы, подумал Найджел и стал двигаться побыстрее, приближаясь вместе с Блаунтом к двери закутка.

Они были уже у последнего ряда шкафов, отделявших их от хранилища, и Блаунт уже сделал шаг, чтобы пересечь оставшееся пространство… И тут они услышали новый звук – что-то вроде хлопка с шипением – пугающий и зловещий, и свет под дверью стал неожиданно ярче, напоминая полоску раскаленной стали. В следующее мгновение дверь распахнулась, и в проеме возникла фигура, отчетливо вырисовывающаяся на огненном фоне.

– Биллсон! Вы…

Блаунт едва успел нырнуть за стальной шкаф. Человек, оказавшийся уже у дверей фототеки, выхватил револьвер и выстрелил.

Щелкнув, как лопнувший стальной трос, пуля пролетела по диагонали комнату и ударилась в шкаф за спиной Найджела. Дверь захлопнулась.

– Тушите пожар! Я за ним! – крикнул Блаунт и бросился в коридор. По пути он успел включить свет.

Найджел услышал свисток, затем топот ног по пожарной лестнице, справа по коридору, где в свое время толпился во время воздушных налетов, спускаясь на нижние этажи, персонал управления.

Найджел побежал к комнате замдиректора; в дверях он столкнулся с Фортескью.

– Что за черт? Кто стрелял?

– В спецхране пожар, Харки!.. Несите ведра, они в конце коридора! Я позвоню! Через минуту вернусь!..

Найджел кинулся к телефону на столе Харкера.

– Пост ПВО, скорее!.. Льюис? Это Стрейнджуэйз. На шестом этаже пожар. Сильный. Пришлите курьеров с ведрами, нас здесь только двое. Вызовите пожарную команду. И вытащите на задний двор насос, поднимите шланг кверху… Пламя увидите, не беспокойтесь. О’кей! Давайте, одна нога здесь, другая там!..

Он помчался назад, к фототеке. Фортескью как раз поднял ведро, чтобы вылить его в середину пламени. И когда он плеснул туда воду, магниево-белый центр молниеносно раздулся и выбросил во все стороны длинные щупальца огня.

– Боже! – воскликнул Харки, отпрянув. – Ведь это зажигательная смесь! Вода не поможет! Несите ведра с песком.

Они побежали в конец коридора, принесли песок. Но жар от пылающих негативов, лежащих кучами на полу, был настолько силен, что они не в состоянии были швырять песок в очаг пламени. Огонь распространялся во всех направлениях, охватывая мебель и светомаскировочные портьеры. Сквозняк из открытых окон раздувал огонь.

– Это бессмысленно! – выдохнул Найджел, оттаскивая Харки от дверей. – Льюис послал сюда ребят с ведрами. Оставайтесь здесь и руководите ими! Если сможете, не дайте распространиться пламени на всю фототеку. Это самое большее, что можно сделать, пока не приедут пожарные.

Найджел знал, что спокойно может все оставить на Харки, который во время первых налетов был внештатным пожарным инструктором. Он побежал по коридору и оказался у лифта в тот самый момент, когда из него выходило присланное Льюисом подкрепление, передвигавшееся степенной трусцой, – насколько помнил Найджел, быстрее двигаться министерские курьеры не умели. Лифтом он спустился на первый этаж.

В вестибюле, у стола вахтера, скучилась небольшая толпа министерских служащих. Все возбужденно кричали, путаясь под ногами у бригады, собранной Льюисом и пытающейся протолкаться к выходу на задний двор, где стояла передвижная пожарная помпа. У двери стоял полицейский; он узнал Найджела и пробился к нему, выкрикивая:

– Дорогу! Дорогу, пожалуйста! Разойдитесь!

– Вы видели суперинтенданта?

– Нет, сэр. Но свисток слышал. Наши все в боевой готовности. Все выходы перекрыты, патрульная машина освещает фасад.

– Прекрасно. Никого не выпускать.

Найджел пробрался к столу вахтера и громким голосом призвал всех к порядку.

– Есть тут члены добровольной пожарной дружины?

Вперед вышли шесть-семь человек.

– Идите за мной!

Найджел повел их в подвал, по коридорам, похожим на катакомбы, и остановился у нижней части пожарной лестницы. Они находились теперь в задней части здания.

– Двое останьтесь здесь. Задерживайте всех, кто попытается подняться или спуститься по лестнице. Если это будет Биллсон… Вы его знаете? Хорошо. Имейте в виду, он вооружен. Остальные – дальше.

Снова послышался свисток Блаунта. Найджел бросился на звук. Он нашел Блаунта ярдах в пятидесяти, у входа в бомбоубежище, растрепанным, тяжело дышащим, но невредимым.

– Он попался… Побежал вон туда… Оттуда мы его выкурим!

Бомбоубежище, где во время воздушных налетов ночевали многие сотрудники министерства, представляло собой ряд помещений, разделенных противовзрывными перегородками. Это был настоящий подземный лабиринт. Вдоль стен возвышались двухъярусные деревянные нары, на которых кто-то спал; это были те, кто привык ночевать здесь, все еще не осознав, что война с Германией закончилась, или те, у кого разбомбили дом и кому некуда было уйти на ночь. Несколько голов выглянуло из-под одеял, недовольно ворча, что им не дают спать. Найджел со своей группой, усиленной двумя полицейскими, методично прочесывал лабиринт. Двоих он оставил у входа, чтобы не дать Биллсону уйти этим путем.

Здесь немудрено было потерять человека, даже если ты гнался за ним по пятам. Противовзрывные перегородки делали подземные помещения невероятно запутанными, друг от друга здесь бегать можно было до второго пришествия. Но бегать от целой группы Биллсон долго не сможет: шедшие по его следам люди двигались не спеша и действовали наверняка, осматривая каждую постель на нарах, заглядывая в лица лежащих, зажигая свет в каждой комнате.

Поимка преступника была сейчас лишь вопросом времени. Оставался, конечно, еще вопрос: не получишь ли ты, завернув за очередную перегородку, пулю в лоб? У Биллсона не меньше пяти патронов, подумал Найджел, и у него засосало под ложечкой… Тем временем они добрались до последнего закоулка. Блаунт осторожно заглянул за перегородку. Никого…

– Черт возьми, этого не может быть! Тут тупик…

– Нет, сэр, – сказал один из добровольцев-пожарных. – В стене есть запасной выход. Вон там, за нарами.

Блаунт стремительно бросился туда, отшвырнул в сторону постель, и в выбеленной стене открылся стальной щит, похожий на заслонку печи. Блаунт нажал на ручку, потянул, потом толкнул вперед – дверь отворилась. За ней была темнота.

– Что там, снаружи?

– Задний двор, – ответил пожарный.

Блаунт протиснулся в лаз. За ним вылез Найджел. Несколько секунд они смотрели на достойную кисти художника сцену. Посредине двора стояла передвижная помпа, Льюис держал брандспойт, направляя струю воды в окно на шестом этаже. Языки пламени вырывались оттуда, а стальная рука воды, казалось, заталкивала их обратно. Со стороны улицы доносились колокола пожарных машин; полицейский как раз открывал ворота, отделявшие задний двор от улицы, чтобы впустить машины. Найджел понял, что Биллсон, если он выбрался через запасной выход, как раз на это и рассчитывал. В воздухе стоял гвалт: кричали люди, рычали машины, стучал движок помпы, с шипением вырывалась вода из брандспойта. Все глаза были обращены к пылающему окну на шестом этаже. Когда пожарные машины стали въезжать во двор, их фары осветили фигуру человека, кравшегося вдоль ограды к воротам. Блаунт, увидев его, закричал и бросился к воротам, чтобы закрыть их. Но ему до ворот было ярдов сто, а Биллсону – не более двадцати, и, как ни старался, как ни махал Блаунт, ему не удавалось привлечь внимание полицейского, дежурившего возле ворот…

И тут Найджел выхватил из рук Льюиса брандспойт и всем весом навалился на него, преодолевая давление мощной струи, которая толкала его в сторону. Наконец ему удалось справиться с рукавом и, направив струю к земле, развернуть ее искрящейся дугой. Биллсону оставалось до ворот ярдов десять; его силуэт отчетливо вырисовывался в свете фар. Струя неуверенно поискала его – и нашла. Биллсона бросило на ограду, прижало к прутьям, распластав по ним; дрожащая светлая пика едва не пронзила его…

Спустя десять минут они сидели в зале заседаний на первом этаже министерства. Мертвенно-бледное лицо Эдгара Биллсона высовывалось из одеял, обертывающих его, как капустные листья, – струя брандспойта, не оставившая на нем сухой нитки, выбила из него боевой пыл. Его глаза, и без того водянистые, теперь, от усталости и от жалости к себе, были переполнены влагой. Найджел попросил Блаунта пригласить на допрос заместителя директора: ведь речь пойдет о фотографиях серии KB, а потому присутствие представителя руководства необходимо.

Блаунт предъявил арестованному обвинение в поджоге и, как обычно, предупредил об ответственности за дачу ложных показаний. В дрожащем существе, сидевшем перед ним, едва можно было узнать Эдгара Биллсона – старого Биллсона, знаменитого обструкциониста, завзятого спорщика по пустякам, профессионального казуиста. Он даже не вспомнил про свое право на адвоката. По всей видимости, он готов был сознаться во всем. И об этом решении объявил, бросив злобный взгляд на Харкера Фортескью, что подтвердило теорию, которую Найджел вынашивал уже некоторое время.

Больше года назад, начал Биллсон, он несколько раз подряд серьезно проигрался на бегах и по уши залез в долги. Некоторое время спустя к нему обратилось некое лицо и попросило время от времени «одалживать» ему негативы интересных фотографий серии КВ. За пользование каждым негативом уплачивалась небольшая сумма наличными, а негативы возвращались на следующий день.

– Фамилия и адрес этого лица? – потребовал Блаунт.

– Я вернусь к этому позже, – едва ли не торжествующим тоном ответил Биллсон.

Поначалу он не видел в этом ничего дурного: ведь негативы, которые у него просили, были законсервированы не из соображений безопасности, а по политическим мотивам.

– Вы имеете в виду: если какой-нибудь руководитель союзной державы снят, например, без штанов? И тому подобное? – спросил Найджел.

– Именно. Но прошло какое-то время, и упомянутое лицо обратилось за фотографиями другого рода. За снимками, на которых можно разглядеть детали секретной аппаратуры, например, радарных устройств на самолетах. Я решительно возражал. Я указал ему, что если такие фотографии попадут в руки иностранных агентов, то враг получит информацию государственной важности. Джентльмены, когда я сообщу вам, кто этот человек, вы поймете, почему я никак не мог заподозрить, что он сам – иностранный агент.

– Ах, давайте прекратим словоблудие, – нетерпеливо прервал его Найджел. – И без того ясно, что «некое лицо» – наш уважаемый заместитель директора.

У сержанта, записывавшего показания Биллсона, сломался грифель карандаша, и он вполголоса чертыхнулся. Блаунт подскочил на стуле, как будто под ним взорвалась маленькая бомба. Биллсон оскалил крысиные зубы и закивал. Харкер Фортескью, который еще не смыл с лица копоть, сказал, с ненавистью взглянув на Биллсона:

– Не будьте идиотом! Послушайте, суперинтендант, я сейчас все объясню…

– Мы к этому еще вернемся, – мрачно ответил Блаунт. – А я должен предупредить вас, что с этого момента все, что вы скажете, будет заноситься в протокол и может быть использовано в качестве доказательства. Биллсон, вы готовы показать под присягой, что Харкер Фортескью является тем лицом, которому вы поставляли фотографии серии КВ?

– Да. С удовольствием.

– Забудьте про удовольствие! Рассказывайте дальше!

Когда Фортескью попросил отбирать ему серии снимков, задержанные цензурой по соображениям охраны военной тайны, продолжал Биллсон, он стал всерьез подозревать его.

Но было поздно: он успел запутаться в силках. Он уже передал комплект снимков, и его могли обвинить в соучастии в тяжком преступлении. Кроме того, он все еще не выбрался из долгов, на него наседали кредиторы, – одним словом, он сдался. Можете вообразить, в какой ужас он пришел, когда Фортескью однажды сказал ему, что четыре негатива испорчены: вблизи дома Фортескью упал снаряд, и от сотрясения на снимки пролилась кислота. После этого Фортескью к нему за негативами не обращался, и Биллсон решил, что он струсил. Отношения между ними как будто прекратились, никаких разговоров о секретных фотографиях тоже не было.

– Пока вы не начали меня шантажировать, – прервал его заместитель директора.

– Я протестую против подобных выражений! – закричал Биллсон.

– Ну вот, наконец-то мы выяснили, почему вы с ним ссорились в вашем кабинете три недели назад, в обеденный перерыв, – заметил Найджел.

– У меня снова… кха… ухудшилось финансовое положение. Я решил попросить у замдиректора денег взаймы.

– «Попросить взаймы» – хорошо сказано, – растягивая слова, проговорил Фортескью. – Вы стали угрожать разоблачением, и я напомнил вам, что если я отправлюсь в Тауэр, то только вместе с вами. Вы оказались в безвыходном положении, бедный мой Биллсон, и вы знали это. Если бы даже дело не дошло до суда за измену родине, а на это вряд ли можно было надеяться, вас бы выкинули со службы за ваше поведение. Я не был вольнонаемным, так что мне нечего было беспокоиться.

– Вы… – И Биллсон разразился потоком самых низкопробных ругательств, которые можно услышать разве что на бегах, но никак не в зале заседаний министерства. – Вы втянули меня в это! Почему вы сами не брали негативы? Вам бы это ничего не стоило. Ведь у вас же есть ключ от хранилища!

Найджел подался вперед. Многое зависело от ответа на этот истерический вопрос.

– Причин несколько, – протянул Харкер Фортескью, бесстрастно уставясь на Биллсона рыбьими глазами. – Возможно, я боялся, что меня поймают на заимствовании негативов. Возможно, мне хотелось проверить честность одного из моих подчиненных. Возможно, я вас просто разыгрывал.

Биллсон еще раз выругался. Блаунт, который благоразумно решил предоставить этой паре возможность попрепираться в свое удовольствие, теперь счел необходимым вмешаться.

– Все это о-очень поучительно. Но мне кажется, было бы лучше, если бы вы продолжили показания, Биллсон. Когда вы впервые решили разделаться с мистером Лейком? Фортескью был вашим сообщником?

Из задней части здания доносились выкрики пожарных, лязг пожарного инструмента. К моменту, когда они уселись в зале заседаний, пожар удалось взять под контроль.

Критический момент наступил, когда Стрейнджуэйз заказал несколько отпечатков, в том числе фотографию с одного из негативов, испорченных Фортескью. Биллсон тянул, как мог. Но когда директор категорически приказал представить отпечатки в течение суток, он оказался в очень трудном положении. По всей вероятности, он смог бы как-то объяснить отсутствие одного негатива; его могли положить не в тот контейнер или, в конце концов, потерять. Но если бы негатив стали разыскивать, немедленно обнаружилось бы, что нет еще трех. После этого неизбежно привлекли бы и органы контрразведки… Биллсон страшно перепугался: ведь расследование покажет, что фотографии эти он продал врагу.

Первой мыслью было уничтожить папку ПХК, без которой проверка была бы по меньшей мере серьезно затруднена. И тут обнаружилось, что папка пропала.

– Что такое? – воскликнул Блаунт. – Вы не брали ее?

Биллсон упорно отрицал свою причастность к пропаже папки; Блаунту не удалось сдвинуть его с этой точки. Найджел был уверен, что Биллсон не лжет: он столько уже рассказал, что трудно было представить себе, чтобы он солгал в отношении папки. Да и директор поднял шум по поводу пропавшей папки уже после того, как была убита Нита Принс. У Найджела до сих пор не было времени обдумать это обстоятельство… И вот теперь Биллсон обвинял в краже папки Фортескью.

– Конечно, это он ее украл. Если бы все открылось, он терял столько же, сколько и я. В тот день, когда погибла Нита, – продолжил свой рассказ Биллсон, – он начал опасаться, что директор напал на след пропавших негативов. Недаром Джимми Лейк поднял целый тарарам по поводу этой папки. И сделал он это всего через несколько часов после убийства его секретарши, в момент, когда, казалось бы, все остальное должно было отойти для него на второй план; это вполне могло свидетельствовать о том, что у него зародились серьезные подозрения в отношении фотографий из серии КВ. Но, насколько мог понять Биллсон, если у директора и появились соображения относительно истинной подоплеки дела, то он держал их пока при себе. Ведь Нита, которой он полностью доверял, была мертва, а заместитель, единственный человек, с которым он мог советоваться на данном этапе, едва ли был заинтересован в том, чтобы расширять круг посвященных. Получалось: если вывести директора из игры, расследование может уйти в песок; конечно, при условии, что убийство будет приписано кому-то другому.

Биллсон начал обдумывать, как обставить все так, чтобы бросить тень на другого. Спасительная идея пришла ему в голову, когда он вспомнил, что какое-то время назад застал Сквайерса, только что располосовавшего ножом пальто мисс Принс. Он напечатал записку, адресованную Мерриону, и подписал ее инициалами Найджела; сам же взял нож Мерриона и его белый халат. Директор сказал ему, что собирается задержаться на службе, а заместитель, если работал допоздна, около одиннадцати часов обязательно уходил перекусить… Биллсон сказал, что сперва хотел надеть халат перед нападением, но потом испугался, что даже в кромешной тьме халат его может выдать. Поэтому он оставил его у двери. Поняв, что одним ударом убить директора не удалось, и слыша, что Джимми шевелится, зажигает свет, он не набрался смелости вернуться в комнату еще раз. Стоя у двери, он услышал, как Джимми говорит по телефону. Тогда, схватив в охапку халат, он побежал к лифту, нажал на все кнопки, чтобы задержать тех, кто поднимался наверх, сбежал по лестнице на этаж ниже, там, в уборной, порезал себе ногу и испачкал кровью рукав халата, после чего спрятал халат в бачке, где, как он полагал, его быстро найдут. Он знал, что у него с директором одна группа крови: оба они записывались в свое время добровольцами-донорами. Покончив с этим, он спустился по лестнице на первый этаж, зашел в одну из комнат и вылез на улицу из окна. Унося ноги, он видел, как из министерства высыпали посыльные и образовали кордон вокруг здания, – он чудом успел уйти вовремя.

В этой части допроса суперинтенданту несколько раз пришлось надавить на Биллсона, и весьма крепко. Но в целом прерывать его почти не приходилось. Видимо, потому, как предположил Найджел, что Биллсону не грозило обвинение в убийстве. Что же касается дела о фотографиях, то он метил попасть лишь в соучастники и, таким образом, заработать более снисходительный приговор. В общем-то у него были приличные шансы на это: ведь без его показаний вряд ли можно было построить обвинение Фортескью в государственной измене. Но если Биллсон признался в покушении на жизнь Джимми лишь потому, что оно было неудачным, то, по логике вещей, он должен быть невиновен в убийстве мисс Принс; в этом случае она выпила яд, предназначавшийся Джимми. Биллсону, если это он подмешал яд в кофе, не было никакого резона с такой легкостью признаваться во втором покушении.

Затем Блаунт расспрашивал Биллсона о событиях минувшего дня. Тот не удивился, услышав про указание о проверке папок серии КВ. Этого нельзя было избежать, поскольку Джимми остался жив. Но имитация ареста Мерриона Сквайерса и отзыв полиции из министерского здания убедили его, что в данный момент ему непосредственно ничего не грозит. Более того, заместитель директора сказал, что папка ПХК найдена, так что теперь провести проверку нетрудно. Биллсон решил уничтожить все папки серии KB, ведь все равно он не мог привести их в порядок, чтобы контрразведка не обнаружила недостачи. Может быть, случайный пожар?.. Мысль о пожаре показалась ему плодотворной. Он знал, что у Харкера Фортескью в шкафу хранится учебная зажигательная бомба, в память о днях, когда тот был инструктором ПВО. Биллсон, горя желанием отыграться на Фортескью, решил, что уж коли он погубил себя, то потащит за собой и сообщника.

Он заехал к Солли Хоксу договориться об алиби на эту ночь и взять у него револьвер, на случай если Фортескью ему помешает. Перед этим он выяснил, что Фортескью останется ночевать в министерстве, как он часто делал. Потом он зашел в комнату Фортескью, взял зажигательную бомбу и фонарик в виде карандаша, намереваясь подбросить его в фототеку в качестве улики против замдиректора. Покончив с приготовлениями, он отправился в специальное хранилище и стал ждать. Это и объясняло тот период бездействия, который так удивил Найджела. Важной частью плана Биллсона было, чтобы пожар не начался до возвращения Фортескью в кабинет: в противном случае у того будет алиби. Биллсон дождался шагов в коридоре, тихонько пробрался в приемную, убедился, что Фортескью на месте, затем вернулся и зажег бомбу, высыпав предварительно негативы серии КВ. Одним ударом он рассчитывал уничтожить улики, свидетельствующие о его измене, и направить подозрения в поджоге против замдиректора. Если расследование по делу о фотографиях и могло при уничтоженных негативах что-то выявить, то лишь со слов Фортескью, а его слова стоят столько же, сколько слова Биллсона. К тому же Фортескью будет обвиняться в поджоге, у Биллсона же будет алиби, которое обеспечит ему услужливый приятель Солли Хокс. В заключение Биллсон заявил:

– И уж если на то пошло, я только выполнял указания. Это он велел мне избавиться от улик.

– О чем он, черт побери? Бред какой-то… – спокойно сказал Фортескью.

– Сами прекрасно знаете, о чем, – выпалил Биллсон, пожирая его глазами. – На совещании вы объявили, что будет проведена проверка папок серии KB, потом перешли к плану редподготовки. Но повторили ту же фразу еще раз и сказали, что днем из здания будет удалена полиция. И добавили, что те из нас, кто останется, могут работать спокойно. Вы, может, будете отрицать, что таким хитрым способом подсказали мне, что я должен немедленно уничтожить улики?..

– Конечно, буду. В жизни не слышал подобной чуши!

– Тем не менее, – вмешался Блаунт, – мне кажется, вам придется очень многое объяснить. Вы, конечно, вправе отказаться отвечать на вопросы в отсутствие вашего адвоката.

Заместитель директора невозмутимо посмотрел на Блаунта, на Найджела, на торжествующую физиономию Биллсона – на всех по очереди. Потом, в своей привычной, ясной и четкой, почти командирской манере, в которой обычно обращался к подчиненным по официальным вопросам, заговорил:

– Я совершенно спокойно мог бы все отрицать. Против меня – только показания Биллсона, но вряд ли можно полагаться на показания человека, только что признавшегося в убийстве, во всяком случае, в покушении на убийство. Других доказательств против меня нет… Вы, а вместе с вами и контрразведка, вы можете из кожи вылезти, стараясь найти свидетельства моих контактов с противником и передачи ему секретной информации. Но вы ничего не найдете. Потому что ничего не было. Тем не менее я не буду отрицать все, что показал Биллсон. Но вот что мне хотелось бы узнать. – У него блеснули глаза. – Каким образом Стрейнджуэйз определил, что зловещий Икс, на которого намекал Биллсон, это я?

Откинувшись в кресле, Найджел, казалось, был поглощен разглядыванием висевшей на противоположной стене схемы, которая иллюстрировала отношение населения к призыву «Ешьте побольше картошки». Не отрываясь от нее, он ответил:

– Всякое обобщение истинно лишь отчасти. Отчасти истинно и то, что каждый коллекционер – потенциальный преступник. Не сомневаюсь, что многие таковыми и являются. Но ручаться не могу. Блаунт, вы бы попросили заместителя директора рассказать в двух словах о его коллекции непристойных фотографий…

Если про суперинтенданта департамента уголовного розыска лондонской полиции можно сказать, что он мычит, то Блаунт сейчас именно мычал. Харки погладил свою лысину, на которой были еще видны следы борьбы с огнем, и скривил рот.

– Стрейнджуэйз – исключительно полезный сотрудник, – сказал он. – Мне просто повезло, что у него такая хорошая память. Она уже не в первый раз меня выручает. – И он стал излагать свою версию биллсоновской истории.

Но сначала он объяснил суперинтенданту сущность своей коллекции «не-епристойных ка-артинок» – галереи великих людей в моменты, когда они думают, что их никто не видит, или оказываются в неприличных позах; об этой коллекции он как-то рассказывал Найджелу в столовой. Однажды его осенило, что можно украсить галерею и забракованными цензорами фотографиями серии КВ. У него не было времени просматривать их и отбирать подходящий материал, и тогда ему пришло в голову: почему бы не пристроить к этому Биллсона? Сначала эта идея показалась ему пустой фантазией. Но мысль о том, что чопорный бюрократ Биллсон будет копаться в папках, ища фотографии великих мира сего, так сказать, со спущенными штанами, страшно забавляла его, и он взял и предложил Биллсону этим заняться: «так, чтобы посмотреть, что он скажет». К его удивлению, Биллсон согласился, потребовав плату за каждый отпечаток: печатать Биллсон будет сам, поскольку не хочет выпускать из рук негативы. Харкер не объяснял Биллсону, зачем ему фотографии. Поторговавшись немного, они пришли к соглашению.

Легкость, с которой Биллсон пошел на это, не в меньшей степени, чем требование оплаты, вызвала у Харки подозрения. Осторожно поинтересовавшись, он узнал, что Биллсон – завсегдатай бегов. Строго говоря, заместителю директора нет дела до того, чем занимаются подчиненные в свободное от работы время, если эти занятия не носят незаконного характера. Однако заместитель директора подумал, что ответственный сотрудник министерства, который, судя по его поведению, может погрязнуть в долгах, но которому поручено хранение секретных фотографий, очень легко может стать источником неприятностей. Поэтому он решил проверить честность Биллсона, попросив у него несколько не пропущенных цензорами фотографий с изображением секретного оборудования. Биллсон сначала возмутился и отказался. Но тут же сдался, оговорив при этом, что сам не будет печатать снимки, а лишь «одалживать» негативы, за что потребовал высокую плату.

Здесь, сказал Харки, он вдруг понял, что Биллсон подозревает его, Харкера Фортескью, в том, что он вражеский агент. Тогда он согласился на условия Биллсона. Тот «одолжил» ему два комплекта фотографий. Когда несколько негативов из второго комплекта были случайно уничтожены, он понял, что они зашли слишком далеко. Дело, которое началось как шутка, а продолжилось как проверка честности Биллсона, могло теперь обернуться очень скверно: ведь если об этих фактах станет известно, он окажется в весьма сомнительном положении. «В какой-то момент я прозрел, стряхнул с себя азарт коллекционера и увидел, каким странным может выглядеть все это в глазах постороннего человека», – вот что сказал он Блаунту.

Он немедленно прекратил сотрудничество с Биллсоном. Суммы, которые тот с него требовал за последние партии негативов, он не заплатил и не собирался платить. Это и стало причиной ссоры, которая произошла между ними, эту ссору подслушала мисс Финлей. С другой стороны, он понимал, что свое участие в этих сделках будет не так-то легко объяснить; и вообще, хотя он понял, что за человек Биллсон, однако ему казалось, было бы «низостью» разоблачить его… Короче, Фортескью так и не доложил об этих фактах директору.

– Ага, – остановил его Блаунт. – Это – важный момент. Вы никому больше не рассказывали об этом?

– Никому. В тот день, когда мисс Финлей подслушала наш маленький спор, я объяснил Биллсону, зачем мне нужны были те фотографии, и предупредил, чтобы он держал язык за зубами. Но этот идиот не поверил ни одному моему слову…

– Блеф! Как можно поверить подобным россказням! – язвительно воскликнул Биллсон.

– Вот видите? Он до сих пор не верит. Ему больше нравится думать, что я – Мата Хари в штанах, и ничем это не выбить из его башки!

– Но у вас нет никаких доказательств того, что ваша история истинна? – спросил Блаунт.

– Никаких. Правда, я могу показать вам свою коллекцию. Но вы скажете, это всего лишь прикрытие, а другие экземпляры я передавал противнику.

Суперинтендант смотрел на него очень серьезно.

– На вашем месте я бы не стал подходить к этому так легко, мистер Фортескью. Возможно, вы говорите правду. Возможно, нет. Не сомневайтесь: если у вас были контакты с противником, это скоро всплывет. Уверяю вас, будет проведена самая тщательная проверка ваших передвижений во время войны и перед войной. Но если вы и окажетесь с этой точки зрения невиновным, все равно вы должны понимать, что ваши действия были косвенной причиной покушения на жизнь человека, уничтожения государственного имущества Короны и, возможно, смерти мисс Принс.

– Я тут ни при чем! – вдруг завопил Биллсон. – Этого я не делал! Не имею к мисс Принс никакого отношения! Клянусь!..

Харкер Фортескью хладнокровно выслушал его истерику. Потом сказал:

– Не могу взять на себя ответственность за все то, что наделал этот подонок. Особенно после того, как я ему объяснил, для чего просил у него фотографии. Очень сожалею о происшедшем. Но сочувствовать Биллсону не могу. Человек, который мог подставить мистера Сквайерса – в этом он только что сознался, – нет уж, пусть он получит сполна, по заслугам. И не хочу больше думать об этом. А что до меня… Вы верите мне, Найджел?

– Я лично считаю, что это в вашем характере, – неопределенно ответил Найджел. – С другой стороны, Харки, вы должны учитывать, как на это посмотрят другие. Они с полным правом могут сказать, что ваша коллекция «неприличных картинок» с самого начала была всего лишь прикрытием предательства. И это, знаете ли, было бы в самом деле великолепным прикрытием. У вас могут спросить, что вы делали до войны, путешествуя по Европе, включая Германию, и собирая экспонаты для вашей коллекции. И они, не будучи знакомы с вашим своеобразным чувством юмора, могут усомниться, стоит ли на подобное хобби тратить столько времени и денег. Нет, Харки, боюсь, контрразведка поставит на вашей истории большой-пребольшой вопросительный знак…

Еще одна капсула?

«В сущности, мы вернулись к тому, с чего начали», – подумал Найджел.

Это было на следующий после ареста Биллсона день, в субботу, во второй половине дня. Большинство служащих министерства уже разошлось по домам, чтобы, кто как мог, распорядиться коротким уик-эндом. Найджел тоже собрался уходить, когда к нему вошел Брайан Ингл и, краснея и заикаясь, спросил, не может ли Найджел ему помочь. Оказалось, Брайану хочется получить на память о Ните Принс книжку, которую он ей когда-то подарил. Он очень любил ее, но у него ничего не осталось, что бы напоминало ему о ней. Найджел воспринял это как трогательный, хотя и несколько старомодный жест. Он позвонил Блаунту и спросил, нет ли у того возражений, если они с Брайаном встретятся в квартире Ниты и он отдаст Брайану книгу. У Блаунта не было возражений. Он заодно сообщил, что, как установила полиция, у Ниты на счету была небольшая сумма, триста пятьдесят с чем-то фунтов; завещание она, насколько известно, не оставила, а ближайшая ее родственница – сестра, живущая с мужем в Новой Зеландии. Так что можно с уверенностью считать: деньги не могли быть мотивом убийства.

Найджел договорился встретиться с Брайаном в квартире Ниты в три часа дня. Купив несколько сандвичей в ближайшей закусочной, он направился прямо на Диккенс-стрит, где ему открыла дверь неряха-дворничиха. Она решила, что он из уголовного розыска, поскольку в прошлый раз видела его с Блаунтом, и он с большим трудом отбился от ее дурацких расспросов на тему: кто же это отправил бедняжку на тот свет? Оставшись наконец один в квартире, в которой все еще витал дух Ниты, Найджел съел сандвичи и впал в глубокую задумчивость.

«Да, в сущности, мы вернулись к тому, с чего начали. На первый взгляд Биллсон – наиболее вероятный кандидат на роль отравителя. Но против этого существует так много доводов. Прежде всего все говорит о том, что Джимми стал проявлять признаки беспокойства насчет папки ПХК уже после того, как была отравлена Нита. Биллсон не стал бы подкладывать яд в ее чашку, думая, что это чашка Джимми, если бы не был совершенно уверен, что Джимми напал на след. Далее, первым признаком того, что Джимми встревожился, было распоряжение прислать ему эту папку. Но Биллсон не знал, что папка пропала, и не предпринял шагов, чтобы самому заполучить ее, а потому не мог предположить, что Джимми идет по следу. Отсюда следует, что он не мог задумать отравление до того, как оно произошло. Нелогично, совсем нелогично, мой мальчик. Возьмем другую гипотезу: Биллсон все же впал в преждевременную панику до того, как Ниту отравили, и, опасаясь, что Джимми раскроет его тайну, решил его убить… Милый мой, вся эта концепция рушится, как только мы произносим слово «решил». Биллсона не приглашали в кабинет директора на встречу с Кеннингтоном. Его и не было бы там, если бы за минуту до перерыва на кофе Чарльзу не вздумалось пригласить его. К тому же Биллсон в первый раз увидел орудие убийства всего за несколько минут до того, как произошло преступление. Мог ли он решить совершить убийство орудием, о котором заранее ничего не знал? И если он вознамерился совершить убийство, то, конечно, не сделал бы такой глупости, как перепутать чашки. Хорошо, мой мальчик. Я со всем этим согласен… Но предположим, что Биллсон хотел убить Джимми и знал, что это нужно сделать как можно скорее. И вот он оказывается в комнате, где видит жертву и капсулу с ядом. Мог ли он действовать экспромтом? В принципе – вполне возможно. Одна беда: на него это не похоже. Взгляни на последующие преступления Биллсона. Повторное покушение на Джимми, сожжение папок серии KB, обдуманная попытка переложить вину на Мерриона и на Харкера, подготовленные алиби – все трезво, тщательно продумано заранее. С отравлением же все наоборот. И куда он дел капсулу после того, как вылил яд в чашку?

Ладно, предположим теперь, что яд предназначался Джимми. У кого еще были причины для искушения? У Харки. Но только, во-первых, если он в самом деле предатель и вчера лгал, во что я не верю; во-вторых, если знал: Джимми подозревает, что с папками дело нечисто. Но сегодня утром я звонил Джимми, и он совершенно твердо заявил, что, пока не пропала секретная папка, ничего такого не заподозрил. Утром того дня, когда была отравлена Нита, он заказал эту папку, чтобы проглядеть список фотографий, которые можно было бы использовать для тихоокеанского издания, если цензура снимет запрет. Ему ни на миг не приходило в голову, что за упрямством Биллсона в отношении снимков серии KB стоит нечто большее, чем обыкновенная чиновничья косность. Но подозрениями своими он и позже не поделился с заместителем. И если благодаря какому-то невероятному дару предвидения Харки сумел проникнуть в мысли, которые еще только должны были возникнуть в голове Джимми, и поэтому предпринял попытку его отравить, то, опять же, что Харки сделал с пустой капсулой?

Далее: Меррион Сквайерс. Единственным возможным мотивом для него могло быть стремление избавиться от Лейка; его отношения с женой Джимми зашли, предположим, дальше, чем он сказал. Если в этом есть доля правды, Блаунт обязательно все разнюхает. Но при всех условиях это совершенно бессмысленно, так как Алисе ничто не мешало получить развод – муж даже сам прощупывал ее на этот предмет. То же относится и к самой миссис Лейк – если предположить, что это она пыталась отравить мужа, чтобы стать свободной и выйти замуж за Мерриона.

Чарльз Кеннингтон? Донкихотовский жест? Убить Джимми за то, что тот изменял сестре Чарльза? Абсурд. За то, что он увел у него невесту? Не в такой мере, но все равно абсурд.

Брайан Ингл? Потому, что он любил Ниту, и если бы Джимми не стало, она могла бы принадлежать ему? Нет. Очень неубедительно.

Тогда другой вариант: никто чашек не путал, яд предназначался Ните Принс.

Эдгар Биллсон… Нет видимого мотива. Харкер Фортескью: то же самое. Блаунт не обнаружил никакой связи между Харки и Нитой, если не считать того, что Нита какое-то время перед войной работала на агентство Харкера.

Меррион Сквайерс? Ниту он недолюбливал. Он рассказал нам, что ухаживал за ней и она дала ему от ворот поворот. Но Меррион ухаживает за всеми без разбора – у него это срабатывает автоматически. Если убивать всех, кто отверг его притязания, то Лондон будет устлан женскими трупами. Никакой прямой связи между ним и Нитой не обнаружено. Спишем его – пока…

Брайан Ингл? Влюблен в Ниту. Влюблен безнадежно. Добрый маленький человечек. Не может быть, чтобы, столько лет зная Ниту и, как нетрудно предположить, зная о ее романе с Джимми, он ни с того ни с сего взял бы и отравил ее.

Чарльз Кеннингтон? Ничего не скажешь, кандидатура самая подходящая. Он говорит, что готов уступить свою невесту Джимми без звука. Он принес яд. Он прошел особую подготовку для работы в спецслужбе, имеет соответствующий опыт; он, как никто, знает способы избавиться от пустой капсулы. Как это сказал дурачок посыльный в то утро, за день до убийства Ниты? «Миллионы парней научились убивать, да еще как!» Да, это действительно было выполнено со знанием дела. По крайней мере так выглядело бы тщательно обставленное убийство, которое должно выглядеть импровизированным.

У Кеннингтона большие актерские способности, это достаточно очевидно. Если бы эти стены могли рассказать, что он действительно говорил Ните в ту ночь! Она призналась ему в своих отношениях с Джимми – для этого она и попросила его прийти. Только благословил ли он их, как сказал нам? Или устроил сцену? Или притворился, будто воспринял это индифферентно, а сам ушел, затаив в душе жажду мести? На следующее утро Нита все еще была не в себе: скомканный платочек, растерянность… Но здесь мы упираемся в гигантское препятствие. Чарльза Кеннингтона, судя по всему, никак нельзя отнести к ревнивцам. Достаточно посмотреть на него. Или подумать о нем. Да разве представишь его в роли Отелло?

То же самое можно сказать про его сестру. Они оба в высшей степени цивилизованные создания. С чего бы Алисе Лейк, столько лет мирившейся с тем, что у мужа есть любовница, в мгновение ока перемениться и убить ее? Если она психопатка или безумно страстная женщина, если она все еще без ума от Джимми, что ж, и в этом случае перед самой смертью Ниты должно было что-то случиться, что-то такое, что, как детонатор, взорвало накопившуюся обиду. Но ведь она не такая! Вспомни, с каким безразличием сидела она у постели Джимми, держа его руку, словно сиделка, считающая пульс… Тем не менее, прежде чем прийти к какому-то определенному выводу, я должен узнать ее получше. И ее, и Чарльза.

Сам Джимми Лейк? Единственным мотивом, учитывая, что его жена знала об их отношениях с Нитой и, очевидно, не чинила им в этом никаких препятствий, могло быть только желание освободиться от Ниты, чего он не мог сделать никаким другим способом. Этот мотив нельзя недооценивать, мой мальчик! В определенных условиях он может оказаться исключительно сильным. В каких именно? Первое: Нита должна была быть особой настырной, навязчивой, прилипчивой, – что ж, у нас достаточно свидетельств, что так оно и было. Второе: она должна была надоесть Джимми; доказательств тут никаких, есть кое-какие признаки, весьма шаткие, которые можно толковать и так и сяк. Третье: он не видел иного способа вырваться из ее лап; на первый взгляд это глупо: ему ничто не мешало взять и выйти из игры. Откупиться, наконец. Впрочем, психологически не так уж и глупо: человек со слабым, нестойким характером может оказаться неспособным найти иной, ненасильственный выход из положения. Но разве у Джимми – слабый характер? Что же такое он представляет собой на самом деле? Факт остается фактом: ты не знаешь его. Так узнай! И выясни между делом, из тех ли он людей, которые, отравив свою девушку, будут при всем народе хлопать ее по спине и приговаривать: «Откашляйся, солнышко, откашляйся». Совершенно чудовищно, абсолютно невероятно, что человек на такое способен… Да, и между прочим, куда он девал капсулу?..

Проблема все-таки сводится к этому неразрешимому вопросу. А ведь она в равной мере касается всех, кроме Брайана Ингла. Брайан мог бы выбросить ее на улицу, открывая окно. А потом? Потом она могла пристать к подошве или автомобильной шине. Но Брайан был, пожалуй, единственным, у кого отсутствовал адекватный мотив для убийства и Ниты, и Джимми. В этом отношении следующим за ним можно было бы поставить Чарльза Кеннингтона, обладающего для этого нужным опытом. Но как мог человек, даже поймавший Штульца, вынести из комнаты сломанную капсулу? Блаунт очень сурово наказал сержанта Мессера. И Найджел, в общем, теперь понимал, что сержант допустил только одну оплошность, проводя обыск. Он самым тщательным образом обыскал их одежду, для чего они раздевались за ширмой, затем осмотрел все возможные места на их теле, где можно было бы спрятать капсулу, хотя никто из них не имел реальной возможности сделать это незаметно. Единственное, в чем он дал промашку, это осмотр рта; вообще-то он каждому заглянул в рот, но не провел рукой, чтобы ощупать их зубы. Теоретически капсула могла быть спрятана и за щекой, у коренных зубов – там, где, по рассказам Чарльза Кеннингтона, нацисты прятали эти капсулы на случай неотвратимой опасности.

Но против этого существовало два решающих возражения. Первое: кто, если он не сошел с ума, попытается спрятать капсулу подобным образом, зная, что предстоит доскональный обыск, и имея возможность просто выбросить ее где-нибудь в комнате, вытерев предварительно в кармане носовым платком, чтобы уничтожить на ней отпечатки пальцев? И второе: предположим, что нашелся такой сумасшедший, который спрятал ее у себя во рту. Но ведь он обязательно должен был обнаружить себя: капсула была сломана и на ней должно было оставаться достаточно яда, чтобы вызвать по меньшей мере жестокий припадок кашля. Очевидность этого и заставила рассудительного сержанта Мессера допустить небрежность при осмотре подозреваемых».

Найджел курил и ломал голову над этой проблемой. Она распадалась на два вопроса, ни на один из которых он не мог найти вразумительного ответа. Каким образом удалось утаить капсулу от полиции и вынести ее из комнаты? Почему убийце понадобилось ее вынести? Может быть, если он найдет правильный ответ на второй вопрос, это поможет прояснить и первый…

Хорошо, в таком случае возникает третий вопрос: почему убийца – любой убийца – стремится убрать орудие убийства с места преступления? Потому что оно – улика. Но в данном случае все видели орудие преступления: за несколько минут до убийства его выставили на всеобщее обозрение. Так что убийце не было необходимости изымать его. Но убийца все же его изъял. Замкнутый круг, из которого нет выхода… Впрочем… «О предки благословенные, до семьдесят седьмого колена! Я знаю! Я вижу, как выбраться из него!»

Найджел вскочил с кресла и стал возбужденно мерить шагами комнату. В голове у него складывался образ, подсказанный случайной фразой. Он отчетливо видел этот до абсурда простой образ, который переворачивал всю его концепцию. Решение получалось совершенно логичным… единственно логичным ответом на второй вопрос. И тут, еще больше возбуждаясь, он увидел, что получил рациональный ответ и на первый. Не получался, как ему с сожалением пришлось отметить, лишь ответ на вопрос, как разгадать личность преступника. Но с этим пока можно и подождать.

Он снял трубку и позвонил суперинтенданту Блаунту в Скотленд-Ярд.

– Блаунт? Это Стрейнджуэйз. Мне пришла в голову совершенно исключительная идея… Да, в связи с отравлением Ниты Принс. Я, кажется, знаю, почему и как преступник унес капсулу… Нет, не знаю кто… Нет, черт побери, я не располагаю еще доказательствами: я пришел к этому чисто умозрительным путем… Старина, не обижайтесь, но собирание доказательств – это работа полиции, то есть ваша. Если позволите, для начала предложу следующее: выясните, кто из подозреваемых имел доступ к яду… Да, знаю, имели все, и не считайте меня за дурачка. Я имею в виду: доступ к какому-нибудь другому источнику цианистого калия… Что?.. Да в общем-то никакого вреда не будет, если все узнают, что вы его ищете. Я заставлю нашего мистера Икса, кто бы он ни был, занервничать, и он может не выдержать и сделать какую-нибудь глупость… Нет, это всего лишь блеф – нам важно установить, не было ли у кого-нибудь из них другого источника получения яда. Дело вот в чем… – Но Найджел не успел приступить к изложению своей теории: прозвенел звонок и дворничиха ввела Брайана Ингла. Найджелу пришлось дать отбой.

С величайшей осторожностью Брайан опустился в кресло, в котором только что сидел Найджел. Щурясь, как будто свет или то, что он видел, причиняли ему боль, он оглядел комнату.

– Вы здесь впервые? – наугад спросил Найджел.

– О да, конечно… Разве могло быть иначе! Я хочу сказать, испытывая такие чувства к Ните…

Они помолчали. Потом Найджел сказал:

– Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о ней.

– Да, я это собирался сделать. Но вы были все время так заняты. И, Найджел, я х-хотел спросить: полиция, она уже… То есть я хотел сказать, они кого-нибудь конкретно подозревают? Это Биллсон? Я видел, Меррион сегодня был на работе, значит, это не он.

– Странно… Вы едва ли не первый, кто меня спрашивает об этом. Наши коллеги поразительно выдержанны.

– Это вовсе не в-выдержанность, – возмутился маленький человечек. – Это самое обыкновенное бездушие! Что им до нее? Еще одна смерть, и только. Столько было смертей за последние годы, что мы уже не реагируем на них. Никого это не интересует.

– Включая Джимми?

Брайан Ингл погрузился в свое привычное, похожее на транс, молчание. Найджел знал: не нужно ему мешать и не следует торопить. Это было все равно что наблюдать за тем, как мышь рожает гору.

– Не знаю, – разродился наконец Брайан. – Он, конечно, любил ее. Но мне тоже хотелось бы знать…

– Но? – подсказал Найджел.

После еще одной затянувшейся паузы Брайан промолвил:

– Последнее время она чувствовала себя очень несчастной.

– Она вам много рассказывала об этом?

Теперь Брайан Ингл осмотрелся в комнате посмелее.

– Он хорошо к ней относился. Да, я должен это признать.

И опять замолчал. Потом продолжил:

– Знаете, Найджел, для меня было совершенно невыносимо разговаривать с суперинтендантом. О, я не сомневаюсь, он очень порядочный человек. Но какое это имеет значение? Ее уже нет в живых. Ну какая разница, кто ее убил? И…

Проветрю сердце

И любовь забуду,

Возврата к ней

не будет никогда…

Мне нужно было очень сильно проветрить свое сердце. А это следствие, эти вопросы, вопросы, вопросы – они были как звонки от адвокатов, просто так, звонки и письма с соболезнованиями, когда ты пытаешься, – у него дрогнул голос, – когда ты пытаешься навести в сердце порядок.

– Да. Я понимаю. Но вот что нужно все же сказать: вероятно, самая счастливая полоса в ее жизни все равно уже прошла.

– Я мог сделать ее счастливой, – ответил Брайан с подкупающей простотой. – Видите ли, – криво улыбнулся он, – для меня приемлема и самая большая домовитость.

– А для Джимми она не приемлема?

Брайан Ингл опять глубоко задумался. А когда заговорил, можно было подумать, что сказанное затрагивает предмет лишь по касательной.

– Она иногда бывала у меня дома, а я отказывался приходить сюда… Это единственное, в чем я ей отказывал. Она знала, что я ее выслушаю и утешу. О том, как у нее дела с Джимми…

– Очень жестоко с ее стороны, не правда ли?

– О да, наверное. Влюбленные всегда жестоки. По отношению к другим, я хочу сказать… Когда человек влюблен настолько, насколько была влюблена в Джимми Нита. Когда человек знает, чего хочет, он начинает тиранить остальных людей. И я скажу вам, что если бы Джимми бросил ее, я бы его убил.

– У нее и прежде было много любовников, – нарочито грубо вставил Найджел.

Брайан Ингл и бровью не повел.

– Вот-вот, – проговорил он, развивая свою загадочную мысль. – Видите ли, рано или поздно они бросали ее. Ни один не предложил руки и сердца.

– Почему?

– Потому что она была слишком красива. Ее красота вводила их в заблуждение. Они полагали, что заполучили идеальную – как бы это сказать – идеальную куртизанку. И очень скоро обнаруживали, что попали в ловушку: входили в храм Афродиты, а оказывались в домашнем гнездышке с вязаньем на кресле и котом-мурлыкой под креслом. Вроде как здесь. – Он обвел рукой комнату.

– Но Джимми, кажется, это вполне устраивало.

– Нита поначалу тоже так думала. Довольно долго. И он тоже, по-моему. Они с женой люди светские. То что называется современные: для них что легко пришло, то легко и уходит. Нита совсем из другого теста. Ее пристрастие к дому… Знаете, для него это было сначала чем-то вроде забавной игры. А потом он стал понимать, что для нее это вовсе не игра, что она совершенно серьезна…

– И нельзя сказать, что это «легко уйдет»?

– А разве можно ее упрекать? Я знаю, легко говорить про женщину, что она когтями вцепилась в мужчину, что она его душит… Боже мой, что за слово: «душит»! Оно мне напоминает романы дам-сочинительниц, которые я когда-то рецензировал. Но люди, которые так говорят, никогда не примеряют к себе, как это выглядит для другой стороны – для женщины. Нита вела в свое время беспорядочный образ жизни… мужчины желали ее только как любовницу, но не как жену… Вот почему у Ниты выработалась такая потребность в обеспеченном будущем. Каждая женщина хочет обеспеченного будущего, это у них – биологическое. Но Нита буквально помешалась на этом. Я посмеивался над ней, было дело. Конечно, осторожно, чтоб не обидеть. У бедняжки начисто отсутствовало чувство юмора. И почему она, кстати, должна была воспринимать такие шутки? О да, она выглядела такой уверенной в себе, такой неприступной, такой преуспевающей! Верно? А под этим – страх и неразбериха. Она утратила веру в свои силы и искала в самой себе ту ужасную причину, по которой никто не берет ее замуж и не хочет обеспечить ей будущее.

– Но Джимми ведь был готов? Я хочу сказать, готов был дать ей эту уверенность?

– Да, он дал ей все, что обеспечивало такую уверенность, это правда, – ответил Брайан, еще раз медленно обведя глазами комнату. – А значит, и чувство уверенности – на какое-то время. Вы сами знаете, женщинам приходится заниматься самообманом и принимать иллюзию за реальность, которой нет и в помине… Словом, мартышкин труд. И потому, что он так уверенно давал ей ощущение обеспеченного будущего… – Брайан неожиданно замолчал.

– …ее разочарование было тем сильнее, когда она увидела, что он только играет в домашний уют? – закончил за него Найджел.

Прежде чем ответить, Брайан Ингл, казалось, взвесил и рассмотрел его слова со всех сторон; так хозяйка крутит в руках понравившуюся ей в магазине вещь.

– Не знаю, так ли это. Не знаю. Я бы сказал так: было время, когда Джимми только играл в домашний уют. Но потом дошло до того, что увлечение домашним уютом стало реальным и поставило под угрозу его настоящий дом, дом с женой, если вы понимаете, что я имею в виду. Возник внутренний конфликт. Очень болезненный, по всей видимости. Тогда он понял, что нужно выбирать: сохранять равновесие больше было невозможно. Он стал раздваиваться. Нита почувствовала себя несчастной.

Найджел слушал его с возрастающим интересом. Суждения Брайана были основательнее всего, что он слышал по этому поводу от других; например, бьющих на эффект, но поверхностных разглагольствований Мерриона Сквайерса.

– Значит, вы думаете, Джимми предпринимал попытки освободиться?

– Неосознанно, безусловно. Не забывайте, у Ниты была над ним большая власть в физическом плане, это очень немаловажно. Я бы сказал, морально он был очень слабым и, главное, нерешительным – в нем было что-то от Макобера: ждать, пока что-нибудь подвернется и узел, который ему не хватает духу разрезать, развяжется сам собой.

– В данном случае чего он ждал? Конца войны?

– Безусловно. Конец войны заставил бы его сделать решительный шаг в ту или другую сторону. Позволю себе предположить, что он понятия не имел, какой из узлов он для него развяжет.

– Нита или Алиса. Вопрос стоял так?

– Совершенно верно.

– И Нита отдавала себе отчет в существовании этого конфликта?

– Она видела, что он не может выбрать между двумя стульями, и делала все, что могла, чтобы он сел на ее стул.

– Отсюда просьбы о разводе?

– Точно. И другие вещи. Ведь бедняжка боролась за свою жизнь.

– Какие другие вещи?

– Ну, не знаю. Мне этого не приходилось испытывать самому. Но нетрудно вообразить, какой ад может создать женщина для человека, которого она решила удержать при себе: каждое слово подобно ложке масла в огонь, в каждом взгляде, каждом жесте, каждой минуте молчания – упрек или мольба, в ход идет весь запас хитростей. Уверен, у нее их была целая куча.

– Но если она создала ему такую веселую жизнь, почему же он просто не ушел?

– О, мой дорогой Найджел, жизнь не такая простая штука. Она растворилась в его крови. Он любил ее. Да-да, он действительно любил ее. Он не мог избавиться от нее просто так. Для этого он был слишком интеллигентен.

– И он не смог бы освободиться от нее, от своих проблем, от конфликта в самом себе, пока она была жива? – задал Найджел рискованный вопрос.

Брайан Ингл вжался в спинку кресла и вскинул руки, словно защищаясь от вопросов.

– Нет! – воскликнул он. – Нет, нет! Прошу вас! Это страшно. Звучит так, будто я хотел обвинить его в… Честное слово, я и в мыслях этого не имел.

– И все же, наверное, такая мысль посещала вас? Не может быть, чтобы не посещала.

Так долго Брайан паузы еще не держал. Он как будто впал в эпилептический транс, утратил дар речи и восприятие внешнего мира. В конце концов он заговорил, словно сам с собой:

– Нита была напугана, – и снова умолк.

– Напугана? Это было недавно?

– В то утро, когда умерла… То есть была убита.

– Как это было? – мягко, предупредительно, будто уговаривая ребенка, спросил Найджел.

– Я не стал об этом рассказывать суперинтенданту, – медленно проговорил Брайан. – Когда он меня допрашивал, у меня не было настроения. Мне было совершенно наплевать на то, кто убил ее. Какое это могло иметь значение? Я, несомненно, мог ошибаться… В то страшное утро, в самом начале рабочего дня, она зашла ко мне в комнату. Мне сразу бросилось в глаза, что она нервничает: она говорила довольно бессвязно, пыталась что-то мне объяснить. «О, Брайан, что мне делать? Что мне делать?» Она это повторяла как безумная. Знаете, когда такие женщины впадают в панику, они становятся как напуганные животные. Это ужасно… Терзания ума передаются их телу, лицу; они ведут себя как зверь, попавший в ловушку: то рвутся на волю, кидаются из стороны в сторону, то замирают, цепенеют, как в коме, совсем как животное, когда оно притворяется мертвым.

Под тяжестью воспоминаний Брайан Ингл замолчал.

– И все-таки: что она сказала? – спросил Найджел.

– Я все пытался вспомнить. Это невероятно трудно. Знаете, она была как в горячке. Произносила какие-то бессмысленные слова. Все время повторяла: «Это последний шанс. Он сказал, это последний мой шанс…» – «Последний шанс для чего?» – спросил я. «Чтобы отказаться от него». – «Ты имеешь в виду, отказаться от Джимми?» Она кивнула. «Но я не откажусь, – сказала она, – ни за что, ни за что, ни за что!..» И разревелась. Такой я ее никогда не видел. Я пробовал успокоить ее. Но ничто не действовало. И я спросил ее – сам не знаю почему, – когда он сказал это. «Вчера вечером. Он приходил ко мне, Брайан. Я так боюсь, я просто не знаю, что делать». Мы не смогли продолжать разговор, потому что вошел Джимми – услышал, наверное, ее голос – и сказал, что она ему срочно нужна, отпечатать несколько писем.

– Вы не помните, что она сказала еще? Постарайтесь воспроизвести каждое слово… Каким бы нелепым оно вам ни казалось.

– Нет… Минуточку… Да, она сказала одну очень странную вещь – совсем как во сне. Она пробормотала: «Я так испугалась, увидев его. Я знала, что он будет таким. Брайан, это было страшно. Хотя вам не понять… – И потом, через некоторое время, продолжила: – Как мне хотелось верить ему. Теперь мне некому верить». Я, конечно, сказал, что она может на меня положиться, пытался ее утешить. Она ответила: «Я знаю, Брайан… вы совсем другое дело». О да, я всегда был «другое дело». Верный пес, чтобы выводить ее на прогулку, когда нет никого другого…

Брайан запнулся, видимо устыдившись, что не сумел скрыть своей горечи.

– А этот «он», о котором она говорила все время? Тот «он», который давал ей последний шанс и которому ей хотелось бы верить. Кого, по-вашему, она имела в виду?

– Ну, здесь гадать нечего. – От удивления Брайан даже вытаращил глаза. – О ком она могла говорить, кроме Джимми?

– Но почему Джимми так перепугал ее, когда она его увидела?

– Не знаю. Наверное, не ждала его или что-нибудь в этом роде. Кто еще мог прийти к ней в дом так поздно… кто, я хочу сказать, мог так взволновать ее?

– В самом деле, кто? – ответил Найджел, не сводя глаз со своих ботинок и пушистого персидского коврика, на котором они располагались.

«Он», о котором говорила терявшая от отчаяния разум бедняжка Нита, – это мог быть Джимми. Но не обязательно Джимми. Она ведь могла говорить о двух разных людях. В зависимости от того, что конкретно имела в виду.

Дальнейшие расспросы ничего больше не дали. Брайан стал озираться по сторонам, проявляя признаки нетерпения.

– Вы бы хотели взять вашу книгу?

Вскочив с кресла, Брайан Ингл направился к книжным полкам и пробежал глазами по корешкам.

– Вот она. – Взглянув на форзац с надписью, он положил книгу в карман. – Клау! – воскликнул он. – Вот уж не думал, что кто-то читает в наши дни Клау. – Он взял в руки томик стихов, так и оставшийся лежать на столике рядом с креслом Найджела, и раскрыл его на закладке. – Смотрите, какой интересный отрывок! – добавил он спустя две-три минуты. – Из него получился бы неплохой романист, вы согласны? «И ночь я вспоминал, как долгую игру без риска, без азарта…» Удивительно: мы с вами только что поминали это слово.

– Какое слово?

– Игра. Во всяком случае, это не совсем случайное совпадение. «Игра в домашний уют»…

– Ах да… Да, точно!

– Знаете, Найджел, вам не кажется, что Клау знал Джимми лично? Поразительно… Это же его портрет, в полный рост, он тут как живой. Во всяком случае, такой, каким был в представлении Ниты.

– Но ее привлекло, наверное, в этом отрывке другое. Как бишь там?.. «Приветливо-спокойна, холодна, в глазах – ни искры чувства…» Это же Алиса Лейк, насколько я понимаю.

– Ммм. Да. По-моему, да. Но почему вы считаете, что Ниту заинтересовали именно эти строки?

– А вы взгляните на поля! Там стоит заглавная «А».

– Точно! Да, это правильно. Но мало что проясняет. Сначала я и не заметил… Впрочем, это не она писала, не ее почерк. «А» она всегда писала печатное. А тут – с завитком. Посмотрите сами.

Найджела словно подбросило. Он выхватил книгу у Брайана из рук.

– Да, черт возьми, вы правы. Не понимаю, как я не обратил на это внимания. Я же столько раз видел ее «А». Она писала свое полное имя, Анита, подписывая протоколы, ведь так? И единственным, кто мог бы сделать пометку в книжке, был сам Джимми.

– А его заглавная «А» – совсем не такая, как эта.

– Да. Может быть, это ничего и не значит… Мне вообще-то пора. Ничего больше взять не хотите?

Брайан отрицательно покачал головой. С минуту он прощался взглядом с комнатой. Затем повернулся и вышел. Как только дверь за ним затворилась, Найджел вернулся к книжным полкам и стал просматривать форзацы в других книгах. Наконец он нашел то, что искал: книгу, надписанную Нитой для Джимми. Он подошел с ней к окну и тщательно сравнил букву с той, что была написана на полях томика Клау.

Неожиданно ему пришло в голову, что если взять заглавную «Дж» и добавить к ней палочку, то получится «А», точно такая, как здесь. При условии, если правильно написать «Д». Итак, на форзаце книги, которую он откопал, было написано: «Джимми, со всей моей любовью. Нита»… И «J» – «Дж», первая буква в имени Джимми, была очень похожа на левую часть буквы «А», что в книжке Клау. Естественно сделать вывод, что первоначально Нита написала там «Дж» – «J», потому что отрывок заставил ее подумать о Джимми, и, по-видимому, это она поставила карандашом восклицательный знак рядом с ним. А потом кто-то переделал «J» в «А». Кто? И почему? Найджел пока ничего придумать не мог. И вообще это могло быть написано машинально… Может быть, ребята из лаборатории Скотленд-Ярда сумеют разобраться, составная это буква или нет, то есть написана ли она разными людьми. Было бы хорошо в этом быть уверенным. Найджел вышел из квартиры, прихватив с собой две книги, и направился в сторону Нового Скотленд-Ярда.

Спустя несколько часов, когда он ужинал у себя в клубе, его позвали к телефону. Звонил Блаунт.

– Это насчет книги, что вы мне оставили. Наши эксперты говорят, что буква «А» – составная. Левая часть немного иная по очертанию, более твердо написана. А внизу небольшое утолщение, так должно быть, когда пишут «J», начиная сверху и делая внизу завиток. Когда же пишут заглавное «А» такой конфигурации, то начинают снизу слева, потом сверху проводят правую палочку, и…

– Ладно. Тут я вас обошел. Как насчет другого источника яда? Вы успели выяснить это?

– Да. По меньшей мере четверо подозреваемых имели доступ к цианидам.

– Вот это да! Тут я попал в цель!.. Но это слишком много, Блаунт.

– Биллсон пользовался цианидом для обработки фотографий. У мистера Лейка и мистера Фортескью есть, вернее, были капсулы с ядом. Миссис Лейк могла взять капсулу у мужа. Биллсон выписывал яд обычным путем, мы сейчас проверяем количество, которое он получил от аптекаря, и то, что у него осталось. Мистер Лейк и мистер Фортескью обзавелись своими капсулами частным путем, осенью 1940 года. Тогда все боялись вторжения. Они оба считали, что немцы занесли их в свои «черные списки», и хотели быть готовыми ко всему.

– Но говорят, что сейчас у них этих капсул нет?

– Мистер Фортескью утверждает, что в День победы над Германией… э-э-э… выбросил содержимое, устроив для одного себя торжественную церемонию. Мистер Лейк – я заезжал к нему – хранил свою капсулу в тщательно запертом ящике. По крайней мере он так считал. Когда я открыл ящик ключом, который он мне дал, капсулы там не было. Миссис Лейк самым решительным образом отрицает, что знала о капсуле, и ничего не может сказать по поводу ее исчезновения. Вот так. А теперь расскажите-ка, что за мысль вам пришла в голову.

– Минуточку. Все они говорили об этом спокойно? Без всяких эмоций?

– Да. Д-да… Пожалуй, миссис Лейк нервничала немножко – она была у мужа, когда я задал ему этот вопрос. Ничего похожего на стремление уклониться от ответа или что-то скрыть.

– Лейк и Фортескью знали о том, что и один, и другой обзавелись капсулой с цианистым калием?

– Да.

– У Фортескью не было другой возможности получить яд? Он, наверное, тоже пользуется цианистым калием для обработки фотографий?

– Говорит, что нет. Мы, конечно, проверим.

– Понимаете, Блаунт: то, что он не умолчал о капсуле, – это один – ноль в его пользу. Во всяком случае, это касается фотографий серии КВ. Вряд ли ему понадобилось бы добывать капсулу с ядом, будь он нацистским агентом.

– Да, согласен. Если бы немцы оккупировали Великобританию, она была бы ему не нужна. Но она могла понадобиться, если бы до него добралась британская контрразведка.

– Если так, зачем ему было избавляться от нее в День победы? Она могла бы ему еще ой как пригодиться.

– Безусловно. Но сейчас ему было бы выгодно предъявить ее нам – если она еще у него. Однако хочу подчеркнуть: то, что у Харки была капсула, и то, что он якобы уничтожил ее, свидетельствует в его пользу, когда мы рассматриваем ситуацию с фотографиями, и против него, когда речь идет о смерти Ниты Принс.

В телефоне некоторое время что-то булькало и шуршало.

– Но, дорогой мой, это же значит: капсула Кеннингтона, по вашему мнению, не была причиной ее смерти? Это же абсолютно…

– Кстати, коли уж речь зашла о Кеннингтоне. Он в самом деле владел средством быстрого самоубийства для своей разведывательной работы в Германии?

– Да, – кисло подтвердил Блаунт. – Сейчас текут такие реки цианида, что можно кораблики по ним пускать. Он сам сказал, что в свое время у него была такая капсула, но он сдал ее перед отъездом из Германии. Я, естественно, провожу проверку. Министерство обороны сделало для меня запрос.

– Насколько я представляю себе, три эти капсулы растворяются?

– Точно так.

– А как насчет Сквайерса и Ингла? У них нигде не завалялась пинта-другая яда?

– Они утверждают, что нет, – бесстрастно ответил Блаунт.

– Не очень убедительно. Теперь вы, наверное, будете обходить все аптеки? Смотрите не пропустите какую-нибудь… Ладно, Блаунт, хочу попросить вас об одолжении.

– Что я еще должен сделать? – В голосе Блаунта прозвучало подозрение.

– Найдите еще яду.

Телефон снова заклокотал как помешанный. Найджел отвел трубку от уха. Когда Блаунт облегчил душу, Найджел сказал:

– Мне кажется, неплохо было бы получить ордер на обыск и осмотреть вещи наших подозреваемых: не найдется ли у них капсулы с ядом, которая будет как две капли воды похожа на ту, что Кеннингтон отнял у Штульца.

Телефон зловеще затих. Найджел почти физически ощущал, как Блаунт борется со своими эмоциями. В конце концов суперинтендант суровым, но сдержанным тоном спросил:

– С кого я должен начать это… эту ловлю журавля в небе?

– О, начните с супругов Лейк. Или с Чарльза Кеннингтона.

– Вам известно, что Кеннингтон переехал к Лейкам?

– Неужели? Так-так-так. Я приглашу его завтра на ленч, а у вас будет свободное поле для действий.

– А теперь… э-э-э… касательно этой пустячной формальности… ордера на обыск. Может, вы будете так любезны и объясните мне, на каком основании я должен просить его? – с глубочайшей язвительностью изрек Блаунт.

– У меня на столе ужин стынет. Ну ладно, черт с ним! Значит, так, Блаунт…

И Найджел изложил суперинтенданту идею, которая посетила его на квартире Ниты, давая ответ на вопрос, зачем убийце понадобилось уносить с собой из директорского кабинета «штульцевскую штучку» и как ему это удалось.

Сестра и брат

В одиннадцать утра следующего дня, в воскресенье, Найджел Стрейнджуэйз ехал в автобусе, направляясь в Риджент-парк в гости к Лейкам. Накануне вечером он заручился согласием майора Кеннингтона на ленч. Но прежде чем беседовать с ним, нужно было прояснить кое-что у Джимми и Алисы Лейк. А о некоторых вещах, о которых он не мог у них спрашивать, он надеялся узнать без их помощи. Найджел считал, что ему известны личность убийцы Ниты Принс, мотив и метод преступления. Но у него не было доказательств, и он не видел способа добыть их иначе, чем вызвать убийцу на какой-нибудь необдуманный поступок. Расспросы Блаунта об альтернативном источнике яда могли помочь в этом отношении – или не помочь… В сущности, все зависело от нервной системы преступника. Этому человеку до последнего времени удавалось на редкость искусно не проявлять себя и вообще почти ничего не предпринимать, чтобы сбить полицию со следа, а тем самым избегать самой большой ошибки – привлечь к себе внимание… Поддастся ли этот человек на провокацию, решится ли действовать под воздействием расспросов Блаунта, из которых легко было заключить, что полиция близка к раскрытию метода убийства?

Автобус трясся по пустынной Бейкер-стрит, а Найджел напряженно думал. С этого момента каждое его слово должно было служить одной цели: выманить убийцу, как выдру из норы, заставить его выйти на поверхность, расстаться с удобной для него тихой заводью, где можно помалкивать, бездействовать и плыть по течению. Он знал, что вступает в поединок с человеком большого интеллекта, острого и проницательного ума. По существу, это была самая большая трудность, с которой столкнулась полиция в расследовании дела об убийстве Ниты Принс: все тихо и спокойно, ни ползучей молвы, ни истерик, ни самооговоров – ничего такого, в чем полиция, как рыбку в мутной воде, ловит нужную информацию. Главная причина заключалась в том, что все подозреваемые, за исключением, пожалуй, одного Эдгара Биллсона, были людьми высокого интеллекта; более того, они проработали вместе несколько лет, притерлись друг к другу, и каждый из них находился, хотел он это признать или нет, под влиянием духа корпоративности. Этот дух создавал определенный иммунитет к внешним влияниям, любым попыткам расколоть их, угрожая группе в целом.

Правильно ли считать, что созданием этого корпоративного духа они обязаны директору? Без сомнения, он был мозгом управления. Он, как никто, чувствовал суть наглядной пропаганды, которой они занимались. Вполне можно сказать, что он создал новый стиль пропаганды, и продукция управления несла на себе отпечаток его личности. Его обаяние и такт оказались, кроме того, незаменимыми не только как превосходная смазка для безотказной работы всех колесиков организации, для сглаживания разногласий, которые подчас возникали между темпераментными членами его команды, но и как товар для «продажи» его концепции пропаганды другим ведомствам. Нетрудно понять причины его успеха перед войной на посту председателя Национального комитета по отношениям с общественностью в промышленности – так неуклюже величали учреждение, созданное в середине тридцатых годов для стимулирования британской внешней торговли. Но что касается корпоративного духа, который подразумевает и бойцовские качества, Найджел склонялся к тому, чтобы приписать его скорее Харкеру Фортескью, чем Джимми Лейку. Именно спокойная напористость Харки помогала им вынести воздушные налеты, поддерживала их во время многочасового рабочего дня; именно Харкеровская настойчивость и задиристость пробивали дорогу творческим замыслам Джимми, невзирая на все препятствия, которые так часто чинили им на первых порах другие правительственные учреждения, каждое из которых имело собственную службу по связям с общественностью или просто с ревностью относилось к престижу министерства военной пропаганды.

Вот о чем размышлял Найджел, когда, сойдя с автобуса, греясь в лучах июльского солнца, не спеша шел вдоль великолепного серповидного изгиба улицы, в конце которой стоял дом Лейков. Лепнина на домах потеряла цвет, раскрошилась, красивейший ансамбль домов в двух местах, там, где упали бомбы, зиял мрачными провалами; и тем не менее это место не утратило своего великолепия.

Найджел нажал на звонок под номером 35. Дверь открыла сама Алиса Лейк. Нельзя сказать, что она выказала особое удивление, увидев его; хотя визит его для нее и был неожиданным.

– Хелло, – с обычной сдержанностью сказала она. – Вы хотите видеть Джимми? Он уже встает. Он начал вставать еще вчера, хотя, по-моему, зря. Слишком быстро после… – Ее голос как-то сам собой затих, будто она успела потерять интерес к предмету разговора.

– В общем-то я хотел бы поговорить с вами обоими.

– Ах вот как… Я сегодня писала. Чертовски неудобно, что прислуга не приходит по субботам. Я люблю работать по утрам. Чтобы не потерять ниточку, связывающую меня с героями. – Она открыла дверь в кабинет Джимми и сказала: – К тебе мистер Стрейнджуэйз.

Джимми встал с кресла. Левая рука у него была на перевязи. Он не сделал никаких особых усилий, но Найджел сразу почувствовал теплоту гостеприимства, почти заботливости, которой так не хватало в сухом поведении Алисы Лейк. Джимми обладал тем чарующим свойством, которое приходит с унаследованной воспитанностью и благоприобретенным успехом. В нем было нечто гипнотическое – одновременно успокаивающее и ободряющее.

– Не повезло нам с Харки, – сказал он. – Суперинтендант все мне рассказал. Конечно же, это идиотизм – подозревать его в связях с врагом. Но можно и понять, почему его не хотят оставлять в управлении, пока все подозрения не будут сняты. Что мы можем для него сделать? Министр тоже обеспокоен.

– Не знаю, что и сказать. Я лично за то, чтобы продолжить разбирательство, а Харки дать возможность работать. Времени осталось всего ничего. А наблюдать за ним все равно будут.

– Д-да… Дело в том, что мне не обойтись без него. Управлению – тоже. Уже можно заметить элементы дезорганизации, а врач обещает выпустить меня не раньше чем через неделю. Я чувствую себя очень прилично, но, наверное, если тебя проткнули ножом, то вред от этого больше, чем ты чувствуешь.

Найджелу показалось, что слова эти были рассчитаны на жену: Джимми хотел пробудить у нее сочувствие и заботу. Если это было так, то у него ничего не вышло. Алиса Лейк сидела по другую сторону камина, сложив на коленях руки, и вряд ли вообще его слышала. Ее отсутствующий взгляд был устремлен в пространство, а мысли, видимо, витали в ее кабинете, где остались герои ее очередной книги. Неловкое молчание прервал Найджел, решительно, без подготовки брякнувший:

– Не повезло нам и с вашей капсулой.

– А, с моей пилюлей? Да уж. – Директор весело рассмеялся. – Хотя никак не могу понять, к чему клонит полиция. Они что, не верят, что Ниту отравили той штукой, которую притащил с собой Чарльз? Не вижу в этом ни малейшего смысла. Это они называют научным методом ведения следствия?

– У Блаунта есть теория, которой он очень сейчас увлечен. У вас ведь была одна капсула? Я хочу сказать, у вас в доме?

Вопрос вызвал какую-то странную перемену в установившейся в комнате атмосфере. Джимми ответил утвердительно, но несколько оправдывающимся тоном. Алиса сидела молча, глядя по-прежнему куда-то в сторону.

– Но, моя дорогая девочка… – Джимми теперь обращался непосредственно к ней, и в голосе у него проскользнула нотка раздражения. – Тебя же не было в черных списках нацистов. Алиса обижалась, что я не достал такой пилюли и для нее, – объяснил он Найджелу.

– Не думаю, что мистера Стрейнджуэйза интересует, чего недостает в нашем хозяйстве.

Она остроумна, но у нее нет чувства юмора, заметил про себя Найджел; она – настоящий сатирик.

– И вы не знали о существовании этой капсулы? – спросил он ее.

– Не знала. До вчерашнего дня.

– А кто-нибудь знал?

– Харки. Мы с ним образовали общество самоубийц, – ответил Джимми спокойно. – Не представляю, как мог об этом узнать кто-то еще. Я хранил эту штуку под замком в ящике стола в своей гардеробной, в коробочке из-под пилюль. На ней было написано «яд». Так, на всякий случай, если кто-нибудь…

– А ключ от ящика?

– О, он в связке с другими ключами. А связка всегда у меня в кармане. На ночь я кладу ее на туалетный столик.

– Когда вы в последний раз заглядывали в ящик? И проверяли, на месте ли коробочка с капсулой?

– Очень давно. Думаю, с год назад.

– Харки говорил вам, что он свою уничтожил?

– Нет… Впрочем, да, говорил. В День победы.

Директор залился беззвучным смехом, видимо, представляя, как Харкер Фортескью торжественно уничтожал свою капсулу.

– Прошу извинить, что я опять задаю вам эти вопросы. Наверняка суперинтендант вчера задавал их вам. Скажите, миссис Лейк, долго ли пробыл у вас брат, заехав за вами по пути в министерство? Это было в то утро, когда убили мисс Принс.

– Вы хотите спросить, – сказала Алиса Лейк, не сводя с него холодного взгляда, – не поднимался ли он в гардеробную мужа? Верно я понимаю?

– Верно. Поднимался?

– Нет. Он пробыл пять или десять минут, я все время находилась с ним, а потом мы уехали.

– Он ничего не говорил вам о мисс Принс в то утро? Не рассказывал, что был у нее накануне вечером? О том, что их помолвка теперь недействительна?

– Меня эти вопросы не очень интересуют, – промолвила миссис Лейк.

– Конечно, вы вправе не отвечать на них. В данном деле я ведь лицо неофициальное. Да и вопросы довольно неделикатные. Но я очень хочу выяснить, кто убил Ниту.

– О… Зачем? – резко бросила ему Алиса Лейк, но на ее тонком лице не отразилось никаких чувств. Если судить по отсутствию в ее тоне эмоций, вопрос мог быть вызван чисто умозрительным интересом.

– Моя дорогая девочка, – вставил Джимми, – не будь так похожа на героев Блумсбери.

Жена пропустила его слова мимо ушей, продолжая смотреть в глаза Найджелу, будто ожидая ответа на свой вопрос, но не надеясь получить его.

– Потому что, – ответил Найджел, – если теория Блаунта верна, то человек, которого я люблю и глубоко уважаю, виновен в гнусном убийстве. Хотел бы я, чтобы Блаунт ошибся…

Здесь Алисе Лейк, кажется, один-единственный раз изменила ее бесстрастность.

– Разве все убийства гнусны? – произнесла она взволнованно. – Нет… по-моему, нет. Есть преступления… их называют преступлениями на почве страсти. Я бы сказала, что для них можно найти оправдание. Бедная девочка! Все говорили, что она была очень привязчива.

– Кто именно говорил?

– О, Чарльз, например. И Джимми.

Директор беспокойно поерзал в кресле.

– Алиса, если ты будешь рассуждать об этом с такой холодной рациональностью, то скоро обвинишь меня в преступлении на сексуальной почве.

– Знаешь, Джимми, я бы, кажется, почувствовала что-то вроде облегчения, если бы это было так. Уж очень спокойно ты отнесся к смерти бедной девушки.

– Почему тебе хочется, чтобы я впал в истерику? Ведь тебе это вовсе бы не понравилось.

– Нет, но… – Она закусила губу. – Мистеру Стрейнджуэйзу все это, вероятно, кажется весьма подозрительным… Конечно, я знаю, что ты не делал этого, Джимми… – Лицо мужа просветлело, но вся патетика вмиг исчезла с него, когда она продолжила: – Потому что я видела эту пилюлю – или как ее? – на твоем столе, и ты не имел возможности воспользоваться ею. Ведь мисс Принс забрала свою чашку до того, как ты вернулся к столу.

– Было бы гораздо приятнее, – пробормотал Джимми, – если бы ты сама верила в мою невиновность, а не потому, что тебе это доказала полиция.

Найджел почувствовал значительно сильнее, чем когда-либо, какая пропасть разделяет эту супружескую пару. Через эту пропасть муж протягивал руку мира, подавая знаки нежности, обращался с мольбой, но на той, другой стороне маячила фигура, которая или вовсе не замечала его, или все замечала и все взвешивала холодным разумом. В этот момент Найджел от всего сердца пожалел Джимми Лейка. Он сказал:

– Боюсь, все не так просто, миссис Лейк. Если теория Блаунта правильна, Ниту Принс отравили не с помощью капсулы вашего брата. Так что теперь снова под подозрением все.

– О Боже, – произнес Джимми, и Найджел расслышал в его голосе страх. – Я так и думал, что все эти разговоры о пилюле с ядом неспроста. Но почему? Безумие какое-то. Зачем было кому-то приносить собственный яд, если яд был там, так сказать, в розлив?

– Я этого тоже не понимаю, – ответил Найджел, подумав, как быстро и легко, по крайней мере в его случае, одна ложь тянет за собой другую. – Но Блаунт – человек удивительно умный и настойчивый, а если он…

– Я думаю, – сказала Алиса, которая теперь еще сильнее стиснула руки на коленях, – я думаю, если ты, Джимми, не возражаешь, нам нужно переговорить с мистером Стрейнджуэйзом наедине. Поднимемся ко мне наверх? – обратилась она к Найджелу, вставая со стула.

Обернувшись у двери, Найджел поймал на лице директора необычное выражение. Что это было: досада? Разочарование? Испуг? Воспоминание об утраченных иллюзиях? Может быть, всего понемножку?..

– Боюсь, придется подняться до самого верха, – сказала Алиса Лейк, ставя ногу на первую ступеньку лестницы.

– Какой чудесный у вас дом! Хотя зимой, наверное, его не протопишь.

– О, у нас прекрасный котел центрального отопления.

– Наверное, сейчас не найти ни топлива, ни истопников.

– Джимми сам разжигает его вечером. Это когда мы топим. Мы ограничиваем себя тремя ваннами в неделю.

Преодолев два или три лестничных пролета, где все комнаты были закрыты – как объяснила миссис Лейк, на время войны, – они добрались до ее цитадели, кабинета, получившегося после соединения двух или трех комнат для прислуги. Отсюда, с самого верха, открывался красивейший вид на Риджент-парк. Этот вид из окна был, казалось, единственной уступкой эстетическому излишеству, поскольку сама комната была обставлена почти пуритански. Большой кухонный стол, заваленный записями и осьмушками бумаги, к которым автоматически обратились глаза Алисы; электрический камин; видавшее виды плетеное кресло и несколько жестких стульев; встроенные книжные полки. На стенах, выкрашенных в кремовый цвет, не было ни одной картины.

– Это и в самом деле рабочая комната, – заметил Найджел.

– Вам она, думаю, покажется неуютной. Так было задумано. Это помогает мне избавляться от гостей – приятелей мужа. Вы не представляете, как люди уверены, что могут располагать вашим временем, если вы писатель, а особенно писательница. Приходится отбиваться руками и ногами… Вы, конечно, не в счет. Садитесь, пожалуйста. Сигареты на каминной полке.

Алиса Лейк присела на жесткий стул возле кухонного стола. Ее глаза еще раз невольно обратились к лежавшим на столе бумагам, но она тут же решительно отвернулась, чтобы не поддаться соблазну.

– Скажите мне, Стрейнджуэйз… полиция подозревает моего мужа?

– Я не знаю, кто в настоящее время главный подозреваемый. Честно.

Алиса сложила руки на коленях и повернулась к нему.

– Вы спрашивали про моего брата. Мне не хотелось говорить о нем в присутствии Джимми. В то утро, когда он заехал за мной, он сказал кое-что о Ните Принс.

– Что же именно?

– У нас было мало времени для разговора, он провел здесь десять минут, а потом мы взяли такси и поехали в министерство. Но он действительно меня спрашивал, намерена ли я требовать развода. Я не собиралась, как вам известно.

– Он разговаривал с Нитой?

– Да. Накануне вечером. Так он мне сказал.

– Я имею в виду: он сказал вам тогда, что накануне вечером они говорили с Нитой?

– А, понимаю. Да, он сказал, что встречался с ней, но деталей не сообщил.

– Каких деталей?

– Про это ребячество с переодеванием.

– У вас не сложилось впечатление, что Нита пыталась заручиться его помощью в вопросе о разводе?

Алиса Лейк сидела с таким видом, словно размышляла над его словами как над возможным сюжетным поворотом, который можно было бы использовать в одном из новых романов.

– Нет. Не совсем, – ответила она, помолчав. – Я думала, он спрашивал меня об этом просто так, для себя.

– Получается, он все еще не оставил планов насчет Ниты?

– Наверное, можно сказать и так. Да, конечно, не оставил. Но я уверена, у него и в мыслях не было принуждать ее выйти за него.

– Если бы Джимми ее оставил, то женился бы на ней Чарльз, как вы думаете?

– Это гадание на кофейной гуще, – сказала она едва ли не с укором своим обычным высоким и чистым голосом. – Трудно представить его женатым. Я хочу сказать, мне это трудно представить. Но я, наверное, слишком близка к нему…

Найджел зашел с другой стороны.

– Чарльз, конечно, пойдет на все, чтобы сохранить ваш брак?

– Если будет считать, что его стоит сохранять? Да, пойдет.

– Он сказал вам в то утро, что накануне дал Ните последний шанс порвать с Джимми? Или хотя бы намекнул, что сделал это?

Впервые за все время по лицу Алисы пробежала тень озабоченности и страха.

– Нет, – сказала она, – нет, что вы! Это звучит так зловеще. – Потом спокойнее: – Ведь когда он встретился с Нитой, он мог узнать только ее точку зрения. Он тогда не видел еще ни меня, ни Джимми. И не мог составить мнение о нашем браке, о том, стоит ли его сохранять.

– Вы ему не писали об этом?

– Нет, я вообще давно ему не писала. Считалось, что он погиб, вы же помните.

– Как близко вы знаете Мерриона Сквайерса?

Неожиданный поворот в разговоре, по-видимому, не обескуражил Алису Лейк. Найджелу даже показалось, что она вздохнула с облегчением. Она сказала, что какое-то время они с Меррионом встречались. Это было еще в первый год, когда муж стал изменять ей. Меррион сделал с нее несколько рисунков.

– Мне кажется, у меня бродила смутная мыслишка отплатить Джимми той же монетой. – Она произнесла эти слова так, будто поставила их в кавычки. – Но ничего, конечно, из этого не получилось. Уж такой я родилась. Возможно, Джимми никогда бы меня не оставил, будь я другой, – добавила она и легонько пожала плечами.

– Боюсь, мои вопросы становятся все более нескромными, – сказал Найджел, улыбнувшись. – Но от этого так много зависит. Вы употребили выражение: «стоит ли сохранять наш брак». Но пожалуйста, простите меня за вопрос: вы-то сами, только ответьте честно, вы считаете: стоило? И – стоит сейчас?

Алиса Лейк отвернулась от него и посмотрела в окно, на деревья, цветочные клумбы, озеро. Они долго молчали. Найджел подумал: она очень хорошо поняла, что он хотел сказать, задав свой вопрос; как поняла, почему он использовал именно эти глагольные времена.

– Вы хотите сказать, – наконец заговорила она, – вы хотите сказать, что Нита Принс погибла напрасно? Нет, сказать так было бы некрасиво, вульгарно… Извините. Знаете, я просто не знаю. Должно пройти какое-то время, пока мы с Джимми снова привыкнем друг к другу.

– А сейчас вы вместе находитесь в растерянности, вместе страдаете?

У Алисы Лейк задрожали губы. Она сунула руку в сумочку и вынула носовой платок.

– Прошу извинить меня, – сказал Найджел, – но ведь это видно невооруженным глазом. Я никак не хотел причинять вам боль, но…

– Ради всего святого, какое это имеет отношение к убийству этой девушки?! – с негодованием воскликнула она.

– Я думаю, – сказал Найджел, самым тщательным образом подбирая слова, – я думаю, вы подозреваете вашего… подозреваете кого-то, кого вы любите, в том, что он убил ее, и подозрения мешают вам вновь связать ниточки, соединявшие вас с Джимми. Я правильно говорю?

Прижав платочек ко рту, она подошла к двери, открыла ее и сказала сдавленным голосом:

– Вам лучше уйти.

Спускаясь по лестнице, Найджел напряженно размышлял. Он еще раз зашел в кабинет Джимми.

– Боюсь, я совсем не порадовал вашу жену, – без предисловий сообщил он ему.

Директор внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Он сидел на том же стуле, где Найджел оставил его перед уходом наверх.

– Мне пришлось задать ей несколько вопросов довольно интимного характера.

– Алиса – не большой мастер в интимных вопросах, – заметил Джимми, обращаясь то ли к Найджелу, то ли к самому себе.

– Это были вопросы о вас.

– Обо мне?

– О вас и о ней. О вас и о Ните.

– Она мало что знает обо мне и Ните. Она… есть вещи, которых она по своей натуре не может знать… или плохо представляет себе, – произнес он задумчиво.

– Поэтому я пришел к вам, чтобы получить на них ответ. – Голубые глаза Найджела сосредоточенно глядели на него. – Понимала ли ваша жена, как сильно вы хотели освободиться от Ниты?

Вопрос падал в тишине комнаты долго; так с шелестом сыплются в шахту мелкие камешки. Наконец Джимми прервал молчание:

– Я бы этого не сказал. Я и сам этого не знал толком.

– Пока не стали свободны?

– Найджел, я должен был бы рассердиться на вас… Но я буду исходить из того, что у вас самые добрые намерения. Пока я не стал свободен? Нет. Я… как вам сказать?.. Часть моей души всегда тянулась к Алисе, но ничего не получалось.

– Вы надеялись, что возвращение Чарльза решит эту проблему? Надеялись, что он заставит ее вспомнить о помолвке?

– Д-да. Должен признаться, эта мысль посещала меня.

– Поэтому вы и сказали Ните, что это ее последний шанс?

– Последний шанс? – повторил Джимми, будто не понимая, о чем идет речь.

– Последний шанс дать вам свободу, наладить свою жизнь, выйти замуж, соединившись с Чарльзом, обрести уверенность в будущем, о которой она всегда мечтала.

Джимми Лейк пошевелил языком, проведя им по внутренней стороне губ, как обычно делал, когда задумывался.

– Я, конечно, прощупывал это. Мы с ней обсуждали, что ей делать теперь, когда Чарльз вернулся. Но ни о каком последнем шансе речи не шло. Что вы, это звучит как угроза…

– Вы уверены, что вы… Как бы это сказать? Что вы не требовали, чтобы она вернулась к Чарльзу?

– Я бы предпочел, чтобы вы прямо сказали, чего вы хотите. Мы же достаточно хорошо знаем друг друга.

– Я хочу сказать именно то, что сказал.

Директор нетерпеливо пожал плечами.

– Я ей не угрожал. Думаю, вы говорите о вечере накануне ее смерти? Ни тогда, ни в других случаях. – По-видимому, до него дошло, что его слова прозвучали несколько выспренне, и он ухмыльнулся. – Да если бы я угрожал ей, разве я признался бы в этом даже вам?

– Я не подталкиваю вас к признаниям, которые могут быть использованы против вас, – ответил Найджел, внимательно всматриваясь в бледное холеное лицо Джимми. – Просто в данный момент я выступаю в роли следователя. Все дело в том, что новая версия Блаунта относительно того, как было совершено преступление, буквально пускает ко дну все наши прежние представления. Должен сказать вам, сейчас в очень сложном положении оказываются все, кто имел в своем распоряжении цианид. Особенно те, кто не смог предъявить его следствию.

– То есть я? И Алиса? И Чарльз? И старина Харки? Ему не доказать, что он уничтожил свою пилюлю.

– Но у Харки не было никакого мотива, чтобы убивать Ниту.

– Значит, все сводится к нам троим? Хорошая семейная компания!

– Боюсь, это именно так и выглядит. У каждого из вас были очень веские мотивы убить Ниту.

Директор поудобнее устроил раненое плечо.

– Что вы такое говорите, Найджел? Алиса-то определенно тут ни при чем. Она пять лет терпела мое поведение.

– Терпела, потому что не сомневалась, что в конце концов вы вернетесь к ней. Но предположим, в один прекрасный момент происходит нечто такое, что заставляет ее понять: это вовсе не так несомненно. Предположим, она боится, что Нита вот-вот одержит победу.

– Дорогой мой, это же ерунда! Алиса… вы же только что видели нас с ней вместе, и вы не могли не заметить, что блудного сына встречают отнюдь не жирным тельцом.

– Побеседовав с вашей женой, могу сказать: у меня сложилось впечатление, что она огорчена этим не меньше вас. Она, может быть, до сих пор в вас влюблена.

– Вы в самом деле так думаете? – спросил Джимми, нагнувшись в сторону Найджела с такой мальчишеской живостью, что сразу помолодел лет на двадцать. Потом снова стал напряженным и настороженным. – О, понимаю. Влюблена настолько, что убивает Ниту, чтобы заполучить меня?

– Это одна из версий, которую разрабатывает полиция, – не переводя дух, продолжал Найджел. – Потом – Чарльз. И есть третья версия.

Директор вопросительно поморгал.

– Она заключается в том, что это было сделано в сговоре. Сговорились двое из вас троих. Что вы скажете о Чарльзе? Вы, наверное, в последнее время много времени проводите вместе. Как вам кажется: он сильно расстроен смертью Ниты?

– Что-то в вас появилось новое, – сказал Джимми Лейк. – И не скажу, что привлекательное… Я не собираюсь выдавать вам пикантные семейные подробности. Давайте считать, что мы с этим покончили. – Джимми произнес эту фразу вполне корректно, но она прозвучала как хлопок дверью.

– Ладно, не буду больше вас беспокоить. Еще только один вопрос. По поводу томика Клау, который вы подарили Ните: почему она пометила тот отрывок в «Amour de voyage» [13] ?

– Неужели? Который?

Найджел прочитал наизусть первые строки.

– Ах да. Верно. Вы имеете в виду заглавную «А» на полях?

Найджел кивнул. Директор посмотрел на него смущенно, если не растерянно.

– Знаете, это одна из тех глупостей, которые иногда люди делают. Вот и мы ее сделали. Она решила, что герой похож на меня, и написала на полях «Дж». Чтобы меня поддразнить. А я сказал, что женщина, о которой говорится в отрывке, скорее похожа на Алису, и переделал «Дж» на «А». Бедняжка Нита от этого не пришла в восторг: при одной мысли об Алисе у нее портилось настроение, даже если это была просто буква в книжке.

– Но ведь она не стерла ее.

– Вся эта история так тривиальна!.. – сказал Джимми. – Ведь вы не увидели в этом какого-то ключа, правда?

– Вы мне все объяснили, – ответил Найджел. – Существовало предположение, что вы переделали букву «Дж», потому что не хотели, чтобы полиция сделала вывод, будто речь идет о вашем характере.

– Боже мой! До чего дикие выверты!..

– Ну хорошо. Я пошел. Огромное спасибо. А что, Чарльз дома? У нас с ним ленч в клубе.

– Нет. Он пошел в парк прогуляться.

Обратно Найджел ехал в автобусе, радуясь передышке. Эти разговоры отняли у него массу энергии, ему нужно было вновь собраться с мыслями перед третьей и, вероятно, самой важной и самой трудной беседой. Он признался себе, что продвинулся вперед очень мало. У него сложилось впечатление, что и Алиса, и Джимми почти педантично следовали правде, какой она виделась им: особенно это касалось Алисы. Конечно, чувствовалась и определенная скованность, но никак не больше, чем можно ожидать от супругов в разладе. Причем оба как бы не могли избавиться от опасения, что в смерти Ниты Принс повинен другой. Если один из этой пары преступник, то Найджел мог лишь отдать должное тому, как виртуозно он играл свою роль, обставив все естественно и открыто и не поддаваясь ни на какие попытки раскрыть его подноготную. И все равно Найджел был уверен: в то время как один из них искренне говорил правду, второй старательно создавал впечатление правдивости.

Найджел приехал в клуб за десять минут до того, как там появился майор Кеннингтон – в военной форме и необычайно приподнятом настроении.

– Я подумал, вам захочется лицезреть меня при всех регалиях, мой дорогой, – заявил он первым делом, явно рассчитывая произвести впечатление на одноклубников Найджела, которые толпились перед баром, дожидаясь предобеденного аперитива.

– Шерри? Джин? Или что-нибудь другое? – поспешил отвлечь его Найджел.

– Дюбонне, пожалуйста, если есть. Да, при всех регалиях, – продолжал Чарльз, – потому что знаю: меня ждет военно-полевой суд. Я бы пришел при шпаге, да засунул ее куда-то. И куда она могла подеваться? Прямо зло берет! Я хорошо помню, как размахивал ею, когда вел солдат форсировать Рейн. Эх, было дело!.. А что потом? Не помню, в голове абсолютно пусто. Ну что ж, твое здоровье, милый!

Не обращая внимания на нарастающий гул сомкнувших свои ряды членов клуба, Чарльз Кеннингтон залпом выпил дюбонне.

– Как там ваше убийство? – спросил он. – Есть какие-нибудь аппетитные разоблачения? Кто впереди в забеге на виселицу?

– Джимми, Алиса и ты, собственной персоной. Вы трое вырвались вперед, – светским тоном ответил Найджел. – Но давай не будем об этом до конца ленча.

– Как скажешь. Но неужели – Алиса? Я с этим не могу согласиться. Моя сестра – вне подозрений. А как дела в добром старом министерстве? Я слышал, недавно ночью был большой переполох. Преподобный Биллсон попался in flagrante delicto [14] , разбрасывал зажигалки по всему министерству, а его святейшество Фортескью обделывал грязные делишки in camera [15] . Я, кажется, проморгал самое интересное. В мое время министерство было совсем другим.

Один из членов клуба, успевший уже хорошо набраться, громогласно, чтобы слышала вся компания, изрек:

– Ребята, посмотрите на эту канцелярскую крысу! Ума не приложу, где он сподобился добыть столько ленточек. Подозрительный тип…

– Купил, мой дорогой сэр, – радостно повернулся к нему Чарльз. – На рынке в Каледонии. Прекрасный выбор, могу и вам порекомендовать, если вы ищете для себя. И цены очень сходные. Особенно советую белую с пурпуром – необычайно веселенькая расцветка, вы не находите? Настоящее «пеней» [16] .

Член клуба вытаращил глаза и захрюкал, не находя слов, чтобы достойно ответить.

– Пойдем-ка лучше за столик, – обратился к Найджелу Чарльз, – пока к нашему храброму другу не вернулось красноречие.

Найджелу удалось найти отдельный столик в относительно тихом углу. За ленчем они беседовали на самые разные темы, потом пошли в комнату Найджела. Тут и начался «военно-полевой суд», как назвал это Чарльз. Найджел повторил, что подозрения теперь распространяются на Джимми, его жену и самого Чарльза и что новая версия Блаунта строится на показаниях миссис Лейк о том, что она видела капсулу на столе Джимми всего за минуту до убийства.

– Это означает, что для убийства ею не воспользовались? – сразу уловил суть дела Чарльз.

Найджел кивнул.

– Я в общем-то всегда так думал, – небрежно сказал Кеннингтон.

– Да? Почему же? – не без удивления спросил Найджел.

– Прежде всего если бы ею воспользовался я, то я бы уж постарался незаметно уронить ее на пол, чтобы потом ее благополучно нашли.

– Понимаю, – сказал Найджел, которому определенно казалось, что Чарльз говорит правду, хотя и не всю. – Ладно, теперь предположим, ты все-таки отравил Ниту – другой капсулой с ядом. Тогда зачем бы тебе понадобилось выносить штульцевскую капсулу из комнаты? Зачем тебе было бы так рисковать: ведь ее могли найти при обыске.

Майор Кеннингтон с готовностью пояснил:

– Затем, чтобы полиция не вздумала рыскать в поисках какого-то другого источника яда.

– Совершенно верно. Но когда полиция все же нашла другой источник – капсулу Джимми, которую могли взять вы трое и никто другой, и выяснилось, что этой капсулы тоже нет…

– Тогда у фирмы «Лейк и Кеннингтон» плохи дела, – улыбаясь во весь рот, ответил Чарльз.

– А тебе не кажется странным, почему Джимми, если он воспользовался своей капсулой, не придумал, как объяснить ее пропажу?

– Я вижу, твой сократовский метод через минуту загонит меня в угол. И все же, мой дорогой Сократ, я должен признать – отсутствие объяснения в самом деле кажется странным.

– Ты ведь не приходил к Лейкам до самого утра преступления. Придя, оставался там всего десять минут. Твоя сестра показала, что она все время находилась с тобой, так что представляется невероятным, чтобы ты ухитрился извлечь капсулу Джимми из запертого ящика, не оставив никаких следов.

– Это невероятно и по другой, еще более важной причине, – немного обиженно сказал Чарльз. – Я понятия не имел, что у него есть капсула.

– Ты хочешь сказать, что слышишь про нее впервые?

– Стоп-стоп! Тебе так легко не поймать такого опытного старого отравителя, как я. Я давно знал, что Джимми купил себе пилюлю. Но о том, что она все еще у него, или считается, что у него, услышал лишь через два дня после убийства.

– Это Джимми тебе сказал?

– Нет, Алиса. И вышло это как-то en passant [17] , случайно…

– Мне она об этом нюансе не сообщила… Ну, все равно: коли так, пускай будет так. Значит, о том, где находится капсула, ты узнал только после убийства. И Джимми не делал попыток объяснить ее пропажу, хотя обязательно подумал бы об этом, если бы сам ею воспользовался. Остается Алиса.

Театрально прижав сжатые руки к груди, Чарльз Кеннингтон шагнул к Найджелу.

– Послушай, Найджел, смех смехом, но…

– Подожди, я закончу. Суперинтендант сказал мне, что твоя сестра явно нервничала, когда он стал расспрашивать ее о капсуле. В общем, я не вижу тут ничего смешного. Конечно, полиция могла бы рассмотреть и третью возможность: что ты и она действовали в сговоре… Это бы многое объяснило.

– Уф-ф… Мне еще в жизни не приходилось участвовать в таком разговоре. Прямо кровь стынет.

– Беда в том, что ни один из вас троих без крайней нужды лгать не станет.

На миг Чарльз Кеннингтон опустил свои длинные, почти девичьи ресницы.

– Алиса вообще никогда не лжет, – сказал он. – Она – самый настоящий «синий чулок» из повестей старика Блумсбери. Так сказать, жрица правды…

– То есть она говорила правду, рассказав мне, что в то утро, когда ты за ней заехал, вы с ней говорили о разводе?

– Именно так.

– Правда и то, что ты обсуждал этот вопрос с Нитой накануне вечером?

Майор Кеннингтон ничего не ответил. Найджел не отступал.

– Видишь ли, когда вы с сестрой пришли на квартиру Ниты на следующий после убийства день, ты категорически заявил, что не касался в разговоре с Нитой вопроса о разводе. Меня это еще в тот момент удивило: ты всегда такой словоохотливый, а эту тему, такую важную, даже не затронул.

– Ну и память у тебя! Даже страшно делается… Честное слово, страшно.

– Да?.. И еще я помню, ты сказал: «Думаю, я внес покой в душу бедняжки». А на следующее утро она была в жутком состоянии: плакала, призналась Брайану, что напугана, сказала, что ей дали «последний шанс», чтобы оставить Джимми.

– Вот это да! – воскликнул Чарльз. – Становится жарко!

– Полиция, – продолжал Найджел, бесстрастно взирая на кончик своей сигареты, – могла бы на основании этого завести великолепное дело о сговоре. Предположим, ты сразу по возвращении в Англию увиделся с Алисой, она рассказала тебе о Джимми и Ните. Ты тем же вечером встретился с Нитой, сказал ей, что она должна оставить Джимми, иначе… Нита отказалась. Ты вернулся в «Клэридж», позвонил Алисе, которая была дома одна, и сообщил, что Нита не пожелала выполнять твои требования. Вы вместе разработали план. Возможно, ты попросил Алису взять капсулу Джимми и утром передать ее тебе. Ты привязан к сестре, ты готов на что угодно, чтобы упрочить или восстановить ее счастье. А если полиция по какой-нибудь случайности наткнется на подлинное орудие убийства, с тебя взятки гладки: ведь пропала пилюля Джимми, так что подозрение неизбежно падает на него.

– Браво, браво! – не удержался Чарльз Кеннингтон. – Я попался. Если бы я принес с собой шпагу, я бы кинулся на нее, как делали в старые добрые времена в Древнем Риме…

– Надеюсь, в этом не будет нужды, – сказал Найджел. – Не мог бы ты рассказать мне, что произошло между тобой и Нитой в ту ночь? Ты можешь не хотеть этого только по двум причинам: защищая себя или защищая кого-то, кого ты любишь. И…

– Совсем неплохие причины. И та и другая. Вряд ли ты ждешь, что я собственными руками помогу тебе напялить на меня петлю. Послушай, Найджел… – Чарльз встал и нервно заходил по комнате. – Кстати, этот твой Боннард недурен. Я бы хотел… нет, не сейчас, не могу. Ты читал романы Алисы?

– Нет, боюсь, не читал.

– Жаль. Это помогло бы тебе понять, что она за человек. Как бы это выразить? Ты можешь представить себе, чтобы Джейн Остен кого-нибудь отравила?

– Нет, – ответил Найджел, улыбнувшись.

– Вот видишь! Ты не можешь сдержать улыбки при этой мысли. А барышни Бронте, да… они спокойно подсыплют тебе яду в чай, ты и оглянуться не успеешь. По крайней мере Эмилия или Шарлотта. А почему? Потому что они – страстные женщины, у них душа горит, они живут своими чувствами, им нужно все – или ничего. А Алиса? Она просто не понимает, что такое отдать все за любовь. Она до безумия цивилизованна. И к тому же недостаточно сексуальна. Конечно, она любит Джимми. Но ее страсть распределяется равномерно между ним и ее работой. И так было всегда. Она – настоящий художник. Это у нее в крови. Предположим, она потеряет Джимми, – что ж, у нее есть ее другая любовь. Жизнь ее не станет пустой только потому, что Джимми ее покинул. Прочитай любую из ее книг, посмотри, насколько она объективна и бесстрастна! Она держится в стороне от эксцессов любви, обходит божественное или сатанинское неистовство, как это делала Джейн Остен, и не потому, что осуждает или не признает их, а потому, что сама их не испытала, и, будучи слишком добросовестным и требовательным художником, слишком камерным, если угодно, не кидается очертя голову в лабиринт умозрительных описаний. И еще одно… Достигнутое ею равновесие очень уязвимо. Она знает об этом, знает, что, если его нарушить, она умрет как художник. Она всегда инстинктивно избегала насилия, крайностей, не хотела вторгаться в чувства других людей. Ей свойственна природная утонченность – как бы мне описать это? Пожалуй, так: она возделывает свой сад, вкладывая в него ровно столько жизненных сил, сколько необходимо, чтобы он цвел, не превращаясь в буйные заросли. У нее там есть все, что надо: игрушечный ручеек с мостиками, малюсенькие журчащие водопадики, прирученные рыбки – и ничего сверх того. Она в высшей степени эгоистичное, даже эгоцентричное существо. От чувств и от людей, которые угрожают нарушить покой ее маленького hortus conchisus [18] , ее закрытого для всех мирка, она защищается, поднимая их на смех. Поскольку в душе у нее кипит ненависть к Ните, она изливает ее, создав в какой-нибудь своей книжке образ маленького чудовища, чтобы потом истыкать его раскаленными иглами. Ей вовсе не нужно было убивать Ниту. Куда больше удовлетворения она получит, убивая ее в своем воображении. Именно это она и делала, Найджел. На днях она показывала мне куски своего нового романа, и знаешь, на бедной Ните места живого там не осталось. Она… она раздела ее догола; я помню, что сделали французы-маки с немецкой коллаборационисткой, ты бы видел, какое это было жуткое зрелище: из нее выбили все, что только есть у женщины привлекательного… по мостовой на центральной улице ковыляло остриженное наголо существо женского пола, в чем мать родила, но в туфлях на высоком каблуке. Можешь верить, можешь не верить, но знаешь, почему Алиса теперь как в воду опущенная? Потому что не стало бедняжки Ниты, а значит, не стало и стимула, который двигал действие в романе.

Найджел слушал этот монолог самым внимательным образом, не отрывая глаз от живого треугольного лица Чарльза, который, забыв обычную свою претенциозность и дурашливость, произносил то, что можно было считать речью защитника на суде. Найджела и привлекало и отталкивало то, что он говорил, – привлекала преданность, с какой он кидался в бой, защищая сестру, отталкивало же то, как он это делал.

– А… насчет тебя? – спросил Найджел, после того как они с минуту помолчали. – Наслаждаешься тем, как сестра описывает падение Ниты?

– Наслаждаюсь? Какое злое слово! Я вижу, ты полностью на стороне Ниты.

– Да, наверное… Я вообще предпочитаю людей, которые откусывают больше, чем способны прожевать. Людей, которые влюбляются без оглядки. Но это к делу не относится. Я спрошу вот о чем: в твоем представлении брат-близнец отличается чем-нибудь от Алисы?

На губах Чарльза заиграла его неприятная всезнающая ухмылка; лицо его стало непроницаемой маской.

– О, я совсем не такая артистическая натура, как Алиса. Для меня вообще не существует возвышенного. Не отрицаю, в бытность фотографом я иногда делал снимки, на которых выставлял людей на посмешище. Но в общем-то, знаешь ли, я только мстительный и злопамятный человек, меня распирают запретные страсти. В общем, я не очень хороший. Однако порой я тоже откусываю столько, что не могу прожевать. Например: я был помолвлен с Нитой.

– Но ты не ответил на мой вопрос. О чем вы в ту ночь с ней беседовали?

– Обо всем понемножку. Больше сказать не могу. Пока. Видишь ли, я никому не доверяю, даже тебе.

– Чего именно ты мне не доверяешь? Я ведь должен понять, это доказательство в твою пользу или наоборот.

– Ух и хитер же ты!.. Не жди, не скажу: я и так со всех сторон обложен… Всюду змеи шипят…

В дверь постучали. Вошел клубный служащий и подал Найджелу записку на подносе. Узнав почерк суперинтенданта, Найджел разорвал конверт.

Предмет А, – прочитал он, – найден среди вещей майора Кеннингтона. Предмет Б, возможно, остатки папки, найден в ведре для золы, направлен на анализ.

Сразу позвони мне.

Д. Блаунт, суперинтендант.

– Кстати о змеях, – сказал Чарльз. – У тебя такой вид, будто ты обнаружил змею у себя за пазухой.

– Это не я обнаружил. Суперинтендант делал обыск в доме Лейков. Он нашел капсулу с ядом, идентичную той, которую ты отобрал у Штульца.

У майора Кеннингтона блеснули глаза. Голос его зазвучал холодно и угрожающе:

– Значит, ты вытащил меня сюда, чтобы я не путался под ногами, пока полиция делает обыск?

– Да, – резко ответил Найджел. – Ее нашли в твоих вещах.

Чарльз Кеннингтон вскочил с кресла и с кошачьей сноровкой скользнул к двери. Найджел не стал его удерживать. У дверей Чарльз на мгновение задержался.

– Вы это сделали, – произнес он. – Теперь вы это сделали.

И вышел.

Ужин с самоубийством

Прошло часа два, а Найджел все еще раздумывал над последними словами Кеннингтона. Когда Чарльз произнес: «Вы это сделали», – он сказал этим больше, чем можно было подумать в первый момент. Найджел почувствовал разочарование, какое испытывает человек, складывающий из кубиков картинку-загадку и обнаруживающий, что последний кубик не ложится на место.

Он связался с Блаунтом сразу после ухода Чарльза и узнал от него, что капсулу нашли в запертом чемодане майора Кеннингтона; на чемодане не было признаков взлома. Блаунт еще не уехал из дома Лейков, он ожидал приезда майора Кеннингтона и его объяснений. Супругам он о своей находке ничего не сказал. «Предметом Б» они с Блаунтом называли секретную папку, которая пропала в день убийства. В ведре для золы обнаружились какие-то остатки, похожие на папку; их отправили на анализ в Новый Скотленд-Ярд. Золу выгребала два дня назад Алиса Лейк; Джимми выполнять эту обязанность пока не мог, а мусорщика они еще не позвали.

Через час Блаунт позвонил еще раз. Он рассказал, что майор Кеннингтон опознал в предъявленной ему капсуле ту, которую отобрал у Штульца, но не захотел объяснить, как она оказалась у него в чемодане. Он сообщил, что ключ от чемодана всегда носит с собой, и самым решительным образом отверг предположение, что капсулу ему подбросили. Несмотря на то что Блаунт пригрозил ему обвинением в попытке помешать следствию и разъяснил, что найденная капсула ставит его в весьма деликатное положение, Кеннингтон стоял на своем. В сложившейся ситуации Блаунт ничего больше предпринимать не мог. Из Германии было получено сообщение, что перед отъездом Кеннингтон сдал свою капсулу с цианидом, которую ему выдали в связи с его опасной миссией; в то же время показания Алисы Лейк свидетельствуют, что он не мог взять капсулу Джимми из его столика в гардеробной накануне убийства.

Полностью оставив пока в стороне вопрос о мотиве, Блаунт ломал голову над двумя вопросами; ни на один из них в данный момент ответа не было. Если Кеннингтон отравил девушку, то где он взял яд? Если он не делал этого, то как капсула Штульца попала в его чемодан и почему он отказывается объяснить это? Ибо версия Найджела, условно принятая Блаунтом, опиралась на то, что убийца каким-то образом вынес «штульцевскую штучку» из комнаты, где умерла Нита Принс.

Переговорив с Блаунтом во второй раз, Найджел принялся что-то быстро писать на маленьких листочках бумаги. Теперь, когда картинка-загадка в последний момент не сложилась, он попробовал разобрать ее, чтобы начать все сначала. Листочки он разложил на полу четырьмя стопками: А, В, С, D, – затем лег на живот и стал сосредоточенно изучать их, время от времени перекладывая листок из кучки в кучку и оценивая то, что вышло. Вот как выглядели четыре кучки, когда он только начал их тасовать:

А1. Накануне убийства: испуг Ниты при виде письма, написанного рукой Чарльза. Нита настаивает (показания Ч.К.), чтобы его визит к ней остался в тайне.

А2. Накануне убийства: обращенные к Джимми слова Ниты (показания М.С.): «Слишком поздно, ты просто не можешь отказаться. Все знают или догадываются об этом. Нечего прикидываться, что ты не влюблен в меня». Нита не хочет присутствовать на встрече с Ч.К. у Дж. (показания М.С.). Дж. говорит, что она должна там быть. Растерянность Ниты в связи с возвращением Ч.

A3. Оба, и Ч. и Дж., вечером накануне убийства наносят визит Ните.

А4. Нита утром в растрепанных чувствах. «Последний шанс» (показания Б.И.) Кто дал ей «последний шанс»? Последний шанс – для чего?

А5. Слова Ниты утром: «Джимми старается выглядеть кровожадным, но у него это плохо получается» (показания М.С.; но слышал и сам).

А6. Разыгранный Нитой восторг, когда Чарльз появился в кабинете Дж. Кому адресовано: Джимми? Зачем?

А7. Несомненная решимость Ниты не отказываться от Джимми (показания мисс Спраул, Брайана и других).

А8. Анализ Брайаном темперамента и душевного состояния Ниты. Очень убедительно!

А9. Слова Ниты, обращенные к Б.И.: «Я так испугалась, увидев его. Я знала, что он будет таким. Но это было страшно, Брайан. Хотя вам не понять…» «Он» – вероятно, Чарльз К. Он ли был тем человеком, который дал ей «последний шанс», чтобы она отказалась от Джимми?

B1. В последние недели Джимми становится раздражительным, рассеянным и т. п. Его поведение по отношению к Ните. Отказ отпустить ее домой.

B2. Вспышка раздражения Джимми против Мерриона (день убийства).

B3. Испуг (?) Джимми, когда Ч. появился с А. в его кабинете.

B4. Поведение Джимми после того, как сержант Мессер его обыскал.

B5. Небольшое расхождение в показаниях Дж. и Ч. относительно того, кому принадлежала идея принести на встречу «штульцевскую штучку».

B6. Озабоченность Джимми пропажей папки ПХК после убийства.

B7. Позиция Джимми по поводу развода (показания Алисы Л.: «Если вам интересно знать, он тут же кинулся сюда и сказал ей, что не в силах требовать у меня развода, потому что это разобьет мое сердце» (?). Психологически тонко подмечено).

B8. Слова Джимми после того, как он пришел в сознание после удара ножом: «Алиса… Она… не отпустит меня». Его решимость не ложиться в больницу.

B9. Слова Мерриона о Джимми: «Весь жар его души принадлежал Алисе». Анализ М. отношений между Джимми, Нитой и Алисой; возможно, здраво в том плане, что касается роли Дж. в этих отношениях (см. также А8).

B10. Буква «А» около стихотворения Клау и объяснение, данное Джимми.

B11. Дж. по своей инициативе сообщил о том, что у него тоже есть капсула с ядом.

B12. Алиса – Джимми: «Ты так спокойно отреагировал на смерть бедняжки» и т. п. Джимми об Алисе: «Есть вещи, которые она по своей натуре не способна ни знать, ни представлять».

B13. Дж. – мне: «Часть моей души всегда тянулась к Алисе».

С1. Показания Алисы относительно того, что «штульцевская штучка» лежала на столе за минуту до убийства.

С2. Алиса: неожиданное появление в кабинете Дж. (но она, конечно, могла захотеть прийти туда и без приглашения). См. также B3.

С3. Доскональный обыск Алисы женщиной-полицейским. У нее тогда не могло быть капсулы. Но…

С4. См. В10. Некоторая возможность того, что буква «Дж» была переделана в «А» Нитой и (или) Джимми в насмешку над Алисой, потому что на самом деле Алиса страшно ревнива. Но:

С5. Анализ характера Алисы, сделанный Ч. сегодня утром, даже если далеко не бескорыстный (хотел защитить ее), все же звучит правдоподобно.

С6. См. В8 и В12.

С7. Алиса и Меррион. Неудавшаяся шутка.

С8. По-видимому, Алиса обиделась на Джимми: тот не добыл для нее пилюлю с цианидом на случай нацистской оккупации.

С9. Ситуация между Алисой и Дж. сейчас. Искреннее сожаление А. по поводу разлада между ней и Дж. Я: ощущение пропасти между ними.

С10. Показания А. относительно капсулы Дж. Она занервничала, когда Блаунт спросил ее о ней.

С11. Алиса либо подозревает, либо делает вид, что подозревает мужа в том, что тот отравил Ниту. Что же правильно?

D1. Чарльз Кеннингтон принес «штульцевскую штучку» на встречу; что это – преступление или преступная небрежность? Его странная недоговоренная фраза, сказанная в квартире Ниты: «Откуда мне было знать, к чему приведет…» Изумление на его лице, когда Нита упала мертвой (или я неверно истолковал его взгляд?).

D2. См. В5. Ч. и Дж. – единственные два человека, которые знали заранее (за день), что у Дж. в кабинете, когда все соберутся на встречу с Ч., будет яд.

D3. Беседа Ч. с Нитой накануне вечером; его отказ рассказать об этой встрече больше или объяснить, почему он первоначально сообщил нам, что не говорил с Н. относительно развода Дж. – А. «Думаю, я внес покой в душу бедняжки», – очень странно, – и он не внес покоя: см. А4.

D4. «Для совершения crimes passionels, суперинтендант, существуют и другие причины, не только ревность». Когда Ч. произнес эти слова, был ли это выстрел в воздух? Ср. слова Харки, сказанные в ресторане перед покушением на Джимми.

D5. Чарльз забрал свои письма Н., но оставил ленточку, потому что «пурпурно-красный цвет – он же мне так не идет». Что ж, может быть…

D6. Актерские наклонности Чарльза. Но ведь не он выложил фотографии на пол и поставил эскизы Мерриона на книжную полку.

D7. См. А9. Нита также сказала Брайану: «Как мне хотелось верить ему. Теперь мне некому верить».

D8. Заявление Алисы: «Я думала, он расспрашивает меня о разводе в своих собственных интересах». Ее слова, что Ч. сделал бы все ради того, чтобы сохранить ее брак, если бы счел, что его стоит сохранить. Она пришла в сильное волнение, когда я спросил, рассказывал ли ей Ч., что дал Ните последний шанс отпустить Джимми.

D9. Но если А. не лжет, Чарльз не мог заполучить капсулу с ядом, которая была у Джимми, до убийства (?) или после. Но «штульцевскую штучку» нашли в вещах Чарльза.

D10. Поразительные переходы Чарльза от искренности к уклончивости во время сегодняшнего разговора в клубе. Его настойчивые утверждения, что Алиса всегда говорит правду. Его последние слова при уходе: «Теперь вы это сделали». Любопытно: почему «вы»?

Найджел долго еще перекладывал свои бумажки, искал для них подходящее место и видел, что одна непременно оставалась неприкаянной, упорно не желая вписываться в складывающуюся картину; наконец его позвали к телефону. Звонил Джимми Лейк, приглашал его на ужин. Да, Чарльз будет. Алиса? Нет, Алиса берет себе на вечер отгул.

Поначалу это насторожило Найджела. У него засосало под ложечкой: вот, вот оно!.. Нельзя сказать, чтобы приглашение было для него неожиданностью: он ведь сам целый день сегодня трудился, чтобы растормошить, раздразнить преступника, и было бы удивительно, если бы тот так или иначе не высунул голову из берлоги. Но Найджела не слишком-то привлекала активная роль в финальном акте этой мрачной и, увы, отнюдь не возвышающей душу трагедии. В то же время, видя, как последний кусочек мозаики никак не желает вписываться в складывающуюся картину, он все еще не знал, чем в конце концов обернется эта трагедия.

Часа через два, потягивая шерри в кабинете у Джимми, Найджел обратил внимание на две вещи: во-первых, Чарльз Кеннингтон пребывает в крайне возбужденном состоянии, во-вторых, между ним и его зятем явно есть какая-то напряженность, то и дело пробивающаяся сквозь камуфляж вежливости и светских условностей. Майор Кеннингтон много пил. Еще за ленчем Найджел заметил, что он обжора, ест много и шумно, а спиртное опрокидывает рюмку за рюмкой. Он поставил виски рядом с собой и за десять минут пропустил три бокала. Можно было подумать, что он намеренно взвинчивает себя, готовясь к какому-то серьезному или даже опасному делу. Иначе пришлось бы предположить, что у человека, захватившего Штульца, не в порядке нервы. Чарльза и Джимми вместе Найджел не видел с той фатальной встречи в директорском кабинете. Он не знал, говорили ли они – и если говорили, то насколько подробно – о преступлении. Но он не мог не заметить, что каждый из них обращается только к Найджелу и оба избегают смотреть друг другу в глаза, как люди, которые сильно повздорили и не успели еще восстановить отношения. У Джимми Лейка вежливость была естественной, врожденной чертой, его раздражение проявлялось лишь в том, что он никак не мог сосредоточиться, с трудом заставляя себя внимательно слушать Найджела. Что касается Чарльза Кеннингтона, о нем можно было сказать только, что он вел себя вызывающе. Куда девались его обаяние и очаровательная непосредственность, которые сглаживали самые экстравагантные его выходки? Сейчас, развязно, даже глумливо посмеиваясь над тем, как Джимми до войны занимался связями с общественностью, он был просто-напросто непристоен. Он держался так оскорбительно, словно пытался спровоцировать Джимми на драку.

– Подумать только, и как это Алиса до сих пор не вывела Джимми в одном из своих романов? – закончил он свою тираду. – Он же так и просится к ней на страницы, наш украшатель витрин, наш присяжный очковтиратель! Ей-богу, он бы всю Англию размалевал, как перед крикетным матчем с Австралией.

– А я так и делал, – негромко, сухо сказал Джимми. – Это моя работа.

– Ну вот, а всю войну он просидел с кривым зеркалом – или как называется зеркало, которое кривое делает прямым?.. Пудрил англичанам мозги, какие наши солдатики удивительные, какие храбрые, какие прилежные, какие демократичные, какие…

– А что, они разве не были удивительными? Даже Чарльз вел себя не так уж и плохо.

– Медаль за примерное поведение – от тебя! Это же бесчестье…

– Пойдемте ужинать, – решительно прервал его Джимми.

На буфете в элегантной, отделанной белыми панелями столовой были приготовлены холодный цыпленок, салат, бисквиты в вине со взбитыми сливками и поднос с напитками.

– Не возражаешь? – обратился Джимми к Чарльзу, показывая на цыпленка. – Я еще не могу резать: плечо… А Найджел может отрезать мне. Очень приятно чувствовать себя совершенно беспомощным. Как будто вернулся в детство…

Наконец еда была разложена по тарелкам; Чарльз Кеннингтон, взяв вилку, обернулся к Найджелу.

– Ну что ж, Найджел, мы оба сгораем от нетерпения услышать последние новости о преступлении. Потому мы и пригласили тебя: надеюсь, ты понимаешь? Давай, мой дорогой, смелей, не оставляй нас во тьме неведения. Или, может, ты спрятал под столом своего грозного суперинтенданта и он только и ждет, когда мы что-нибудь ляпнем, чтобы тут же нас сцапать? Если так, лучше я буду держать язык за зубами.

– Ты действительно сгораешь от нетерпения? – спросил Найджел, пристально поглядев на него.

– Конечно. За нашего хозяина, впрочем, не отвечаю.

– Полагаю, я могу за себя ответить, Чарльз. Пускай Найджел расскажет нам столько, сколько сочтет нужным.

– Ладно, будь по-вашему, – сказал Найджел. – Пожалуй, я начну со своей версии.

– Ага, со своей, – заметил директор, мягко улыбнувшись. – Она отличается от той версии, которую, по вашим словам, разработал суперинтендант?

– Нет, не отличается. Это – моя версия. Извините меня за обман. Поначалу так было нужно.

– Да он же двуликое чудовище, Джимми, этот твой синеглазый вольнонаемный с лицом агнца. Тебе давно следовало бы выгнать его. Он еще выроет тебе могилу.

– Заткнись же наконец, Чарльз! Болтаешь, болтаешь, болтаешь целый день. Дашь ты Найджелу говорить или нет?

– Значит, вот как было дело… – начал Найджел.

Он рассказал, как в тот день, сидя в квартире Ниты, ломал голову над двумя вопросами: куда делась капсула из-под яда и зачем убийце понадобилось выносить ее из комнаты?

– Я полагал, на второй вопрос можно ответить удовлетворительно. Рассуждал я следующим образом. Почему преступник уносит орудие убийства с места преступления? Потому что, если его найдут, оно приведет следствие к убийце. Но мы все видели это орудие за несколько минут до убийства, преступнику не было никакого резона его уносить. Помню, я думал: получается замкнутый круг, который невозможно сломать. И вдруг слово «сломать» вызвало перед моим внутренним взором образ: капсулу, но не сломанную, не использованную.

И Чарльз, и Джимми наклонились вперед, забыв про еду, стараясь не пропустить ни слова.

– Предположим, штульцевская капсула вовсе не была использована для убийства… то есть использована, но не непосредственно, а для отвода глаз? Мы сразу получаем ответ на вопрос, почему преступнику понадобилось убрать ее. Да просто по той причине, что ею не воспользовались. Это был единственный логический ответ на вопрос. Ему необходимо было убрать ее, чтобы мы все утвердились в мысли, что она была орудием убийства. Ведь если бы ее нашли и увидели, что она не сломана, полиция стала бы выяснять, какими иными источниками цианида располагали подозреваемые.

– Разумно, должен признать, – пробормотал Чарльз, вновь ставший трезвым как стеклышко.

– Этот ответ дал мне возможность разгадать и первую загадку: как убийца скрыл капсулу. Если бы «штульцевскую штучку» использовали, чтобы отравить кофе, ее должны были бы сломать. Я выяснил, что сержант, который обыскивал вас, проявил некоторую небрежность. Он не осмотрел с должной тщательностью рты подозреваемых. Единственное место, где можно спрятать капсулу, это полость между коренными зубами и щекой. Но если капсула вскрыта, на ней остаются капельки или по меньшей мере пары цианида, которые вызвали бы у спрятавшего ее сильный приступ кашля. Совершенно очевидно, что убийца не рискнул бы сделать это. Никто из присутствовавших не задыхался, не хватал воздух ртом. Если капсула целехонька, то такой опасности не существует. Одним словом, капсула, по всей вероятности, сломана не была. Что и требовалось доказать. Обращаю ваше внимание: существовала опасность, что ее найдут у кого-нибудь во рту. Но не сомневаюсь, он сочинил какую-нибудь историю загодя: сказал бы, например, что сунул ее обратно в карман по рассеянности…

– Обратно? – резко перебил его Кеннингтон.

– Ладно: просто – в карман, если вам так угодно. Сунул-де еще до того, как умерла Нита. А когда начался обыск, он растерялся, потерял голову и спрятал эту штуку во рту. Что-нибудь в этом роде. Но если бы капсула была найдена у него, это еще ничего бы не значило: обвинить его нельзя, так как яд все еще находится в капсуле… Не приходится сомневаться, в этом случае полиция стала бы гораздо тщательнее искать другие источники яда, к которым преступник имел доступ. Но либо он готов был рискнуть, либо уверен был, что других источников цианида не отыщут.

– Боже мой! – проговорил Джимми. – Моя пилюля с ядом… Но с ней не могло возникнуть проблем, отследить ее ничего не стоило. Значит, полиция сегодня обыскивала наш дом, чтобы найти «штульцевскую штучку».

– Да, – ответил Найджел, заметив, как крепко сжал сплетенные пальцы Чарльз Кеннингтон, сидевший против него.

– Но наверняка… э-э-э… убийца… он первым делом постарался бы от нее избавиться. Во всяком случае, как только понял, что полицию ему не удалось провести.

– Наверное. Конечно, он мог и сохранить ее. Знаете – для собственного употребления, на тот случай если дело обернется худо…

– Или использовать для кого-нибудь другого, – бросил майор Кеннингтон.

– Совершенно верно. Как вы сказали, использовать для кого-нибудь другого.

– Предположим, здесь ее не нашли, – сказал Джимми. – Не лучше ли нам, на всякий случай, пока не есть и не пить в этом доме?..

– Пока все это теория, – тут же вмешался Чарльз Кеннингтон. – А мы хотим знать, на кого полиция намерена повесить это убийство. И давайте не забывать, – добавил он с ехидной улыбкой, – мы должны делать вид, будто дело ведет полиция, а не наш друг Найджел.

Он вернулся к цыпленку и салату. Все трое какое-то время ели молча. Потом Найджел сказал:

– Ну что ж, хорошо. Я расскажу вам, что мы по этому поводу думаем. Возможно, вы меня поправите, если вам покажется что-то не так. Избавиться от Ниты могли сильно хотеть три человека. Все они в настоящий момент обитают под этой крышей. Двое из них, миссис Лейк и Джимми, имели доступ к цианистому калию в пилюле. Чарльз знал об этой пилюле, но, по-видимому, прямого доступа к ней у него не было. Согласны? Очень хорошо. Итак, Чарльз приезжает в Англию, и на следующий день происходит убийство. Нам это представляется исключительно важным фактом. Вы, Джимми, если бы захотели, могли бы убить Ниту и неделю, и год назад. С чего бы вам ждать момента, чтобы устроить этот рискованный спектакль на глазах у семи свидетелей? Какой в этом резон?.. Нет, дай мне договорить! – остановил Найджел открывшего было рот майора Кеннингтона. – Второе доказательство, которое свидетельствует о невиновности Джимми: «штульцевскую штучку» использовали как приманку. Убийце было важно, чтобы она исчезла непосредственно перед убийством. Но предварительно ее пустили по рукам. Невозможно представить, чтобы Джимми был уверен в том, что капсула снова окажется у него и никто этого не заметит. С другой стороны, ведь это Чарльз принес ее, это была его собственность, и ни у кого бы не вызвало подозрений, если бы он забрал ее у любого, кто держал ее в тот критический момент, и положил, скажем, на стол или еще куда-нибудь. Но этого и не понадобилось. Ведь если придерживаться фактов, у кого она находилась в критический момент?

– Найджел, это же… – дрожащим голосом заговорил Джимми Лейк.

– Она была у Алисы. В то утро миссис Лейк была последней, кто держал в руках капсулу. Ее показания, что капсула лежала на столе, снимают подозрения с Джимми. Но они снимают подозрения и с Чарльза. Это очень важно. И это стало тем более важно, когда мы узнали, что миссис Лейк также имела доступ к капсуле с цианидом, с помощью которой было осуществлено убийство, и когда она пришла в смущение от того, что мы это узнали. Итак, мы теперь знаем, что Чарльз и его сестра очень привязаны друг к другу. Наверное, совершенно естественно, что его первым по возвращении в Англию действием было связаться с ней. Столь же естественным было бы, если бы она сразу выложила ему, какой угрозе подвергается ее брак. Действительно, миссис Лейк показала, что Чарльз позвонил ей, как только приехал в Лондон, Алиса понимает, что только самые решительные действия спасут ее семейную жизнь. Ты, Чарльз, из кожи вон лез, чтобы создать у меня впечатление, будто твоя сестра не ревнива, что она не пойдет на самые крайние меры, чтобы удержать мужа. Но когда Джимми был ранен Биллсоном, он, еще не вполне придя в сознание, пробормотал, и это слышали, кроме меня, врач и медсестра: «Алиса, она не отпустит меня». Не говорит ли это о том, что Алисе вовсе не так уж все безразлично, как мы думали? И ведь она так или иначе, но отказала Джимми в разводе. Она договаривается с Чарльзом, что он встретится с Нитой и в последний раз попробует убедить ее; а если она откажется выполнить их требования, они предпримут решительные шаги. Чарльз на все готов ради сестры, это нам известно… Итак, он идет к Ните. И дает ей «последний шанс». Она отказывается, хотя ей очень страшно: она отлично понимает, что за «просьбой» Чарльза скрывается угроза. На следующее утро Чарльз заезжает за Алисой. И сообщает ей, что Нита в их игры играть не хочет. Они решают осуществить свой план. Алиса уже ждет его с капсулой наготове. Они вместе едут в министерство. Или тот, или другая в удобный момент выливают яд в кофе. Алиса спокойно забирает капсулу со стола в тот самый момент, когда на нее никто не смотрит – все разглядывают эскизы. В неразберихе, поднявшейся после смерти Ниты, Алиса передает капсулу Чарльзу. Это опять же очень важно. Чтобы спрятать капсулу, нужны крепкие нервы: ведь уже идет обыск. Крепкие нервы – и умение обращаться с подобными капсулами. Единственный из подозреваемых, кто был знаком с капсулами и у кого к тому же железные нервы, – Чарльз Кеннингтон. И ему это действительно удается. И все бы сошло ему с рук, если бы сегодня полиция не нашла «штульцевскую штучку» в его чемодане, запертом на ключ. Это, пожалуй, ставит точки над i в нашей версии. Правильно я говорю, Чарльз?

– Вы не можете повторить еще раз? – сказал Джимми, с нескрываемым изумлением уставившись на Найджела.

Найджел повторил. И продолжил:

– Боюсь, вам это больно слышать, Джимми. Но… я ведь не мог не заметить, когда был у вас нынче утром, как к вам относится жена. Между вами словно бы выросла невидимая стена. Ты пытаешься перебраться через нее, Алиса же ходит как потерянная. Будто на нее давит какая-то тяжесть…

Джимми Лейк закрыл лицо рукой.

– Найджел, – надломленным голосом сказал он, – этого не может быть! Я не могу… я не верю в это. Только не Алиса!.. – Он поднял глаза и посмотрел в лицо Чарльзу Кеннингтону. – Чарльз, это правда? Ради Бога, скажи мне, что это не так!

Майор Кеннингтон, в свою очередь, смотрел на него. На лице его было выражение, которое трудно расшифровать.

На какой-то момент в комнате воцарилось молчание; так бывает в природе, когда в наступившем затишье собираются грозовые тучи и вот-вот грянет первый гром. Затем он очень тихо сказал:

– Тебе это лучше знать, Джимми. Ты – должен знать это.

И тут же, в мгновение ока, переменился. Перед ними был умный, опасный человек; таким Найджел мельком видел его только раз: сразу после смерти Ниты. Это был человек, неделями живший на вражеской территории, охотившийся за Штульцем так же хладнокровно и беспощадно, как хладнокровно и беспощадно действовал матерый нацист. Он медленно произнес:

– Теперь, когда Алису вот-вот арестуют за сообщничество, а может, и за убийство, ты, может быть, что-нибудь сделаешь в связи с этим? Именно ты…

– Я? Мой дорогой Чарльз, что я могу сделать? Я рад сделать все, что угодно…

– Тебе не нужно делать «что угодно». Тебе нужно только признаться. Вот и все.

Джимми Лейк сидел прямо, вперив взгляд в шурина. Казалось, сам воздух потрескивал от невидимых искр, что проскакивали между ними.

– Мне? Признаться? Ты что, с ума сошел?

– Значит, ты намерен выкрутиться, спасая свою шкуру за счет Алисы? Ну что ж, это твое дело! – Чарльз Кеннингтон с презрением отвернулся от Джимми. – Теперь ты, Найджел. Эта твоя реконструкция. Но она совершенно рассыпается в одном пункте. Ты говоришь, утром в день смерти Ниты я заехал сюда и Алиса ждала меня с ядом. Правильно?

– Я сказал именно так.

– И это было-де результатом разговора, который произошел у нас накануне? Частью плана, который мы с ней разработали?

Найджел кивнул.

– Тогда каким образом она заполучила эту капсулу? И когда? Ящик стола был заперт. Полиция удостоверилась, что ключ к нему только один… Да, я спросил это у Блаунта. И ключ этот был на связке у Джимми. А он никогда с ней не расстается, даже на ночь. В ту ночь Джимми, заметьте, ночевал в министерстве. Вот и лопнула твоя версия, Найджел. А теперь, если вы оба не против, я изложу свою.

Майор Кеннингтон поднял указательный палец и медленно, как дуэльный пистолет, опустил его, нацелив на Джимми.

– Вот этот малеватель витрин убил бедняжку Ниту. Я молчал до последней минуты, потому что люблю Алису и, как ты верно заметил, на все готов ради нее. Я не рассказывал тебе всего, что знаю о Джимми, и делал это, чтобы избавить ее от ужасов суда над убийцей-мужем и всего такого. Но теперь, когда над самой Алисой нависла угроза ареста, я отказываюсь выгораживать Джимми.

Джимми задумчиво и оценивающе смотрел на него, язвительно, уголками рта, улыбаясь.

– Что ж, послушаем, что за версию ты нам сообщишь. Надеюсь, приговоренному не возбраняется есть бисквиты, – проговорил он и, встав из-за стола, подошел к буфету. – Вы, ребята, как хотите. Но это – фирменное блюдо Алисы. Найджел, очень советую вам отведать… Эй, что там такое? – Джимми понизил голос до шепота. – Там, за дверью, кто-то есть.

Найджел, не говоря ни слова, подошел к двери и толчком распахнул ее. В комнату, не торопясь, не вошел, а вплыл, медленно и рассчитанно, как манекен, великолепный рыжий кот. Джимми захохотал.

– Добрый старый Мармелад. Я-то думал, что это по меньшей мере суперинтендант Блаунт…

В очередной раз подивившись его поразительному умению разрядить обстановку, Найджел подошел к буфету и положил себе бисквитов. Он чувствовал себя немного неловко, словно эти обвинения и контробвинения были на его совести, что в общем-то соответствовало действительности, и словно все они били мимо цели, – а вот на Чарльза Кеннингтона они произвели меньшее впечатление. Он не стал есть бисквиты. Он просто сидел и терпеливо ждал, когда двое других вернутся за стол, чтобы продолжить там, где они остановились.

– Если вы готовы слушать, – сказал он, – я продолжу. Не будем разбираться в мотивах, которые двигали Джимми. Найджел уже составил себе о них определенное представление. Я тоже. Как и Джимми, несмотря на его склонность к самообману. Он убил Ниту, потому что не видел иного пути избавиться от нее. Не хочу отзываться неуважительно об умерших, но если бульдог вцепился тебе в горло, он не отпустит тебя, пока ты его не убьешь…

– Уж это точно… – пробормотал Джимми, уплетая за обе щеки бисквиты.

– Нита в эмоциональном плане была именно таким бульдогом. Она была полна решимости любыми способами удержать Джимми – одному Господу Богу известно почему… Я не знал такого способа, каким можно было бы ее оторвать. Джимми перепробовал все – но ничто не могло заставить ее разжать челюсти.

– Какие у тебя основания так думать? – мягко спросил Джимми.

– Она сама мне сказала. В тот вечер, когда я был у нее. За час или полтора до того Джимми предпринял последнюю попытку убедить ее, что она должна вернуться ко мне. Да, он буквально умолял ее. Говорил, что ей следует быть порядочной и кинуться в объятия воина, вернувшегося с поля брани. Не забыл и о святости обручального кольца. Жаль только, Джимми об этом не вспомнил несколькими годами раньше. Не буду останавливаться на том, как он взывал к ее лучшим чувствам… Мне будет трудно сдержать позывы к рвоте. Это, между прочим, ответ на твой вопрос, Найджел, почему Джимми так долго ждал, чтобы принять решение убить ее. Конечно, одна из причин – отвращение нормального человека к тому, чтобы запятнать руки кровью ближнего, который любит его и верит ему… Я готов это допустить. Но он тянул еще и потому, что не был уверен в моей гибели: он надеялся на мое возвращение и на то, что я развяжу ему руки. Я вернулся. Но Нита не согласилась вернуться ко мне. В тот вечер, она сама мне в этом призналась, она устроила ему ужасную сцену. Последнюю из многих. Это совершенно вывело Джимми из себя. Он совсем потерял контроль над собой, рассказывала она, и только и делал, что повторял: «Это последний твой шанс. Я дал тебе последний шанс». Нита понимала, конечно, чем грозит ей мое возвращение. Она чувствовала, что Джимми ухватится за любой предлог, лишь бы успокоить свою совесть. Вот почему она так настаивала, чтобы мой приход к ней остался тайным: она чувствовала, Джимми воспользуется тем фактом, что ночью к ней приходил мужчина…

Чарльз Кеннингтон ненадолго замолчал, отпил виски и закурил. Найджела захватила и до глубины души потрясла эта дуэль между такими разными по натуре, но достойными друг друга противниками. Один мечет обвинения, как отравленные стрелы из духового ружья, второй хранит холодное, непоколебимое молчание, ожидая, видимо, момента для нанесения ответного удара… Куда это приведет? Найджел сам заварил эту кашу… Он чувствовал себя как человек, который столкнул камешек и теперь видит, как у него на глазах дрогнула и катится вниз лавина.

– Моральная трусость – любопытнейшая вещь, – продолжал Чарльз. – Мы видим человека, которому не хватило решимости вырваться из ситуации, в которой он глубоко увяз. Тогда восстала оскорбленная природа и сделала это вместо него; да так, что чертям стало тошно… Он был как тот человек, что стоит одной ногой на суше, в то время как другую засасывает в болото, и он думает, как ему выбраться из этой ловушки. Лучше в таких случаях отрубить себе ногу, если она тебе мешает…

– Не мог бы ты избавить нас от притч и от психологии и поведать, как я, по-твоему, совершил преступление? – Голос Джимми звучал непринужденно, но настороженно.

– Конечно. Я полагаю, эту пилюлю с цианистым калием ты носил несколько дней, подсознательно ожидая кризиса, который подтолкнул бы тебя к действию. Такую возможность ты увидел, когда я вернулся. Ты дал Ните последний шанс. Она им не воспользовалась. С этого момента она была обречена. Ты очень ловко все подготовил в своем кабинете… Я всегда говорил, что ты хороший украшатель витрин: фотографии на полу, эскизы обложек на книжных полках, – все было на месте, чтобы отвлечь наше внимание в тот момент, когда ты будешь класть капсулу в чашку Ниты и прятать в карман «штульцевскую штучку». Тебя серьезно смутило то, что я привез Алису с собой – думаю, Найджел заметил твое замешательство, – ведь тебя не отпускало чувство вины перед ней, тебе не хотелось, чтобы она присутствовала при этом… Ты боялся, что она распознает твои ухищрения: она ведь видела тебя насквозь. Ну ладно, так или иначе, ты уговорил меня принести с собой и показать всем эту капсулу. Ты решил, что «штульцевская штучка» должна стать очевидным для всех орудием убийства; ведь ты знал, что в противном случае быстро выяснится, что у тебя была и другая капсула. Вот где, по странной иронии событий, Алиса едва не разрушила твой план. Помнишь, Найджел, чашка Ниты была наполовину пуста, когда она умерла? Это, значило, что она выпила часть кофе, прежде чем туда влили отраву. Она выпила эту часть до того, как поставила свою чашку на стол Джимми. Тогда он подошел к столу, вынул из ящика эскизы обложек и, загородив ими чашку Ниты, бросил туда пилюлю. Он намерен был сразу взять со стола лежавшую там штульцевскую капсулу и спрятать ее в карман, но что-то ему помешало – возможно, Алиса как раз обернулась к нему… не знаю. В тот момент он был в большой опасности. Нита в любой момент могла выпить свой кофе, в котором уже находился яд, и тогда на столе нашли бы нетронутую капсулу. С другой стороны, он понимал, что если бы кто-нибудь заметил капсулу на столе после того, как он отошел, чтобы поставить эскизы на книжную полку, и если бы было установлено, что он не мог дотянуться до чашки Ниты после того, как капсулу увидели на столе, то было бы доказано, что он не отравил кофе в чашке – не отравил ядом из «штульцевской штучки», конечно. Так вот, ему нужно было не дать Ните допить ее кофе, пока он не изловчится спрятать капсулу в карман. Вот почему он взял ее под руку, подвел к книжному шкафу и, пока мы все глазели на эскизы, продолжал держать под локоть. Хотя это, скажем прямо, не очень вяжется с общепринятыми нормами, если учесть, что делалось это в присутствии Алисы; к тому же до того момента он не обращал на Ниту никакого внимания. Когда зазвонил телефон, Нита пошла к его столу за своей чашкой и лишь потом ответила на звонок, вернувшись к своему столу. Джимми последовал за ней, взял свою чашку и в тот же момент – пока все мы смотрели на Ниту, как бывает, когда человек говорит по телефону – взял капсулу и спрятал в карман.

Чарльз Кеннингтон еще раз остановился, чтобы долить себе виски. Затем продолжил:

– Итак, капсула у него. Он идет, садится на стол Ниты – на глазах у всех, чтобы все видели, что он ничего не клал в ее чашку. Он разыгрывает перед нами великолепный спектакль, похлопывая несчастную девушку по спине, когда она задыхается от спазмов, – это был настоящий шедевр импровизации. Позже Алиса свидетельствует, что видела нетронутую капсулу на столе, и тем самым, очень кстати, снимает с него подозрения. Теперь все, что ему оставалось сделать, – это избавиться от капсулы. Ты, Найджел, остановил его, когда он направлялся к окну; я думаю, он хотел ее выкинуть. Следовательно, ему пришлось прибегнуть к плану «В» и засунуть капсулу за щеку, чтобы ее не нашла полиция. Ты помнишь, какой он вышел из-за ширмы – бледный как полотно и совершенно без сил? Еще бы: неудивительно!.. И как он вытащил платок вытереть лицо? Я думаю, он выплюнул капсулу в платок. Смешно… – Чарльз скривил губы, улыбнувшись какой-то своей тайной мысли. – Однако, вполне может быть, Джимми намеревался представить это как самоубийство. В этом случае он вылил бы отраву в чашку Ниты после того, как она умерла, воспользовавшись моментом, когда мы на него не смотрели, а потом бросил бы сломанную капсулу куда-нибудь рядом на пол. Ее чашка была наполовину пустой – только наполовину, – это говорило о том, что она отравила кофе непосредственно перед тем, как в последний раз отхлебнуть из чашки. То есть после того, как пошла к столу и ответила на телефонный звонок. Но Брайан Ингл сказал нам, что все время, пока она была у своего стола, он не сводил с нее глаз: она не делала этого. Так что о самоубийстве не могло быть и речи. – Чарльз Кеннингтон вздохнул. – Извините за скучную, длинную речь и за то, что я расставил все точки над i. Но я много думал над этим делом своим слабым умишком и считаю, что именно так все и было. Факты невозможно интерпретировать иным образом.

– Жаль, – тут же подхватил Джимми Лейк, – что ты не удосужился вспомнить один важный факт. Коли уж ты так помешан на фактах.

– А именно?

– А то, что штульцевскую капсулу нашли в твоем чемодане. Или, по твоей теории, я… э-э-э… как это называется, подбросил ее туда?

– Нет, этого я не утверждаю. К этому мы вернемся. После того как выскажешься ты. Давай. Очень интересно, как наш моральный Гудини [19] сумеет выкрутиться из этого положения.

Теперь противники поменялись ролями. В глазах Чарльза отразилась напряженная работа мысли. Казалось, он оценивает противника, стараясь предугадать направление первого удара, который собирался нанести ему зять. Джимми, слушавший его с насмешливо-презрительной миной, сейчас заметно собрался с силами и весь кипел от возмущения. На его лице все еще было написано отвращение к происходящему, но появились признаки решимости бороться до последнего. Он улыбнулся, чуть-чуть печально, Найджелу.

– Видите ли, я был связан по рукам и ногам, – начал он. – Я с самого начала знал, что если… если выплывет наружу правда о Чарльзе и Ните, это убьет Алису. Она любит Чарльза, привязана к нему, она всегда была привязана к нему больше, чем ко мне. Наверное, это вполне естественно, что Чарльз должен был спасать свою шкуру за мой счет… Не скрою, я бы на его месте поступил точно так же…

– Какое великодушие! – воскликнул Чарльз, буквально дышавший презрением. – Ну ладно, продолжай!..

– Ваша ошибка, Найджел, в том, что вы считали, будто Алиса тоже замешана в этой истории. Ваша теория, будто они с Чарльзом вместе спланировали убийство, потому что иным способом она не могла вернуть меня, это… как бы сказать… шито белыми нитками. Конечно, Алиса попросила бы Чарльза поговорить со мной, попробовать убедить… По каким-то причинам, старина, вы полностью сбросили со счетов собственные мотивы Чарльза. Удивляюсь, как это у вас получилось. Наверное, Чарльз сумел создать дымовую завесу… Чарльз убил Ниту по той простой причине, что она ему изменила. Я это знаю. Потерпите еще немножко, и я вам скажу, откуда я это знаю.

– Сгораем от нетерпения, – буркнул Кеннингтон.

– Я не разбирал способ Чарльза по косточкам, как он, когда возводил на меня напраслину. Но лжец и должен казаться в высшей степени правдоподобным, а убийца всегда приводит слишком много доказательств, пытаясь приписать преступление кому-нибудь другому.

– Браво! Браво! – воскликнул Чарльз.

– Ты очень скоро оставишь свои мальчишеские выходки, – сухо бросил ему Джимми. – Насколько я могу судить, Чарльзу было исключительно удобно отравить кофе тем способом, который он приписывает мне. Во всяком случае, он вполне мог положить яд в кофе, когда чашка стояла на моем столе, разве не так? Была у него такая возможность?

Найджел молча кивнул.

– Но как он взял капсулу? Вот в чем закавыка. Показания Алисы вроде бы снимают с него подозрения. Ну а я, честно говоря, не могу ответить на этот вопрос. Не исключаю, что Алиса могла сознательно ввести нас в заблуждение, сказав, что видела капсулу на столе за минуту до смерти Ниты. Она солгала, чтобы прикрыть Чарльза… Кто знает: может быть, она даже видела, как он прятал капсулу в карман. Но думаю, что это не так. Алиса просто не в состоянии говорить неправду. Я… о Боже, какой же я осел! – Лицо Джимми осветилось догадкой. – Я считал, что капсулу взяли со стола до того, как умерла Нита. В тот момент мы все так считали, потому что думали, что это та самая капсула, которой отравили кофе. Но коли это не так, тогда… Да, сомнений нет: Чарльз незаметно подошел и взял ее во время переполоха, когда она… когда Нита умирала, или сразу после этого. Разве это не было возможно?

Найджел снова кивнул.

– Очень плодотворная мысль, Джимми! Она произвела на меня совершенно неизгладимое впечатление, – сказал Чарльз. – Но факт остается фактом: я не имел возможности позаимствовать капсулу с ядом из твоего туалетного столика. Так что не считай, будто ты выбрался из тупика.

– Я думаю, ты мог достать яд и в другом месте.

– О да, я располагал маленькой смертоносной таблеткой в Германии. Но вернул ее в штаб перед возвращением домой. Правильно я говорю, Найджел?

Найджел Стрейнджуэйз кивнул. Ему ничего другого не оставалось, кроме как наблюдать, время от времени кивая, за развитием событий. Рано или поздно кто-то из них допустит промашку.

– Ну что ж, позволю себе допустить, что у Чарльза были другие возможности добыть цианид. Может быть, погоня за Штульцем принесла и другие трофеи, откуда мне знать? Выяснить это – дело полиции, а не мое. Могу со своей стороны утверждать, что это он придумал взять с собой на встречу «штульцевскую штучку» и всем ее показать, совсем как инструктор по военному делу, показывающий гражданским настоящую ручную гранату и пускающий ее по кругу, не подумав, как это опасно. И еще одна вещь. Я допускаю, что Чарльз вряд ли мог воспользоваться для убийства моей пилюлей. Но он без труда мог взять ее после убийства, когда переехал к нам; и он взял ее, чтобы обвинение пало на меня. Примечательно, что моя пилюля пропала только тогда, когда полиция изменила свою версию относительно того, как было совершено убийство; только тогда, когда решили искать иной источник яда.

– У вас есть доказательства? – спросил Найджел.

– Чарльзу всегда было известно, что у меня есть пилюля с ядом. На днях он спрашивал меня, сохранилась ли она и где я ее прячу.

– Это вранье, и ты знаешь это! – срывающимся голосом крикнул Чарльз. Его треугольное личико сделалось еще меньше, сморщилось, как у мертвеца.

– Конечно, ты старался выведать это осторожно. Но…

– Кто-нибудь слышал этот разговор? Может быть, ваша жена? – вставил Найджел.

– Нет. Мы с Чарльзом были одни.

Найджел снова откинулся на спинку стула.

– Так что у вас, как и у него, никаких доказательств.

– Боюсь, что так. Как нет доказательств относительно его угроз Ните.

– Его угроз Ните?

– Да. Теперь я должен все рассказать. Полагаю, вы заметили, он только что говорил о помолвке с Нитой – и не смог полностью скрыть от нас своих чувств. О да, Чарльз умеет притворяться, он все время притворялся, будто все чувства к Ните у него испарились, что он потерял к ней интерес… Он даже забрал у нее свои письма, – да, Алиса мне рассказала про них… Было бы куда как неприятно, если бы полиция прочитала их и узнала кое-что такое, от чего у нее возникло бы много вопросов. Вы не поверите, какой страстный мужчина скрывается под этой… под этой обманчивой внешностью…

– Очень приятно слышать! – заметил Чарльз. – Такой комплимент дорогого стоит.

– Бедная девочка была перепугана в то утро. Знаете, Чарльз разговаривал с ней очень круто. Да, он дал ей последний шанс, чтобы она выполнила свое обязательство перед ним, он просил ее отказаться от меня, но не ради Алисы. Он сказал ей: «Если ты немедленно не отпустишь на свободу моего очаровательного зятя, если ты завтра же не объявишь во всеуслышание, что мы в ближайшее время поженимся, я постараюсь сделать так, чтобы он тебя больше никогда не увидел».

– Она вам рассказала об этом?

– Нет, я это слышал своими ушами.

Чарльз Кеннингтон спросил изумленно:

– Слышал? Что ты хочешь сказать?

– Уйдя от Ниты в тот вечер – да, между нами произошла ужасная сцена, – я вскоре вернулся к ней. Я чувствовал, что не могу ее так оставить. Я поехал в министерство и попытался работать. Но не смог. Потом позвонил ей, сказал, что очень сожалею о происшедшем и что сейчас приеду. Мне показалось, мои слова вызвали у нее панику. Я не мог понять почему. Но у меня появились смутные подозрения. Я начал думать: а не обманывала ли она меня все это время?.. В общем, я ей сказал, что не приеду, но про себя решил, что вернусь. Сейчас мне стыдно вспоминать об этом. Конечно, Чарльз в некотором отношении прав: я бы, вероятно, воспользовался случаем, чтобы порвать с Нитой… Боюсь, такая мысль приходила мне в голову, когда я ехал к ней: я надеялся, что застану ее с мужчиной. Надеялся – и одновременно боялся. Я открыл дверь своим ключом, неслышно поднялся по лестнице, прокрался в холл и стал у двери гостиной. И услышал голос Чарльза. Сначала я не мог понять, в чем дело. Потом услышал то, что только что вам рассказал. И еще кое-что… Он готов был простить ей неверность, если…

Джимми вдруг замолчал и закрыл глаза, словно не в силах вынести то, что он представил… На исказившемся лице отразилась внутренняя боль. Продолжать рассказ он мог только шепотом.

– На следующее утро… о Боже мой! Мне этого никогда не забыть… Нита была в ужасном состоянии. У нее не хватило духу сообщить мне, что к ней приезжал Чарльз. Я думаю, она не могла поверить, что я не воспользуюсь появлением Чарльза, чтобы положить конец нашей связи… «Связь» – Боже, что за слово!.. Я имею в виду вот что. Если бы она мне сказала: Чарльз требует, чтобы она вышла за него, и угрожает ей, я уж не знаю чем… понимаете, какой великолепный это был бы предлог для меня? Словом, она больше не могла надеяться на мою защиту, у нее не осталось никого, на чье плечо она могла бы опереться. Если бы я хоть на миг мог себе представить, насколько серьезной была угроза Чарльза!.. – Побелевшими костяшками стиснутых кулаков он ткнул себя в лоб. – Нет, я должен был это знать, я не должен был допустить… Но нельзя было даже представить себе, что Чарльз может сделать такое, показав всем эту самую капсулу…

Он неожиданно поднялся и стал мерить шагами комнату. Двое сидели молча. Найджел напряженно думал. Чарльз Кеннингтон сидел, съежившись, на своем стуле и казался ушедшим в себя, таким же маленьким, каким отражался в выпуклом зеркале на другом конце комнаты. Джимми остановился у буфета, чтобы налить себе вина.

– Извините, – сказал он. – Хотите, Найджел? Персиковый ликер или что-то в этом роде…

Он вернулся к столу с двумя рюмками, держа их между пальцами за ножки. Найджел взял одну. Другую Джимми поставил рядом с Чарльзом. В комнате повисла тяжелая атмосфера того замешательства, какое бывает в клубе, когда одного из его членов при всем народе изобличат в шулерстве.

– Я не рассказывал этого раньше, – говорил Джимми, обращаясь к Чарльзу, как будто они условились делать вид, что Найджела тут нет. – Но разве могу я сидеть и ничего не предпринимать? Могу?.. – В голосе у него звучали почти просительные нотки. – Извини, Чарльз. Но ты меня вынудил…

Лицо майора Кеннингтона стало совсем маленьким и потерянным. Он не раскрыл рта.

– По-моему, Найджел, нет смысла просить вас забыть все, что вы тут услышали сегодня вечером, – сказал Джимми.

Найджел покачал головой. Он все еще ждал чего-то. Инстинкт подсказывал ему, что этим дело не кончится.

– Я позабочусь об Алисе. Обещаю тебе. С ней все будет хорошо. – Джимми вновь обращался к Чарльзу: – Почему ты молчишь?

Сидевший безучастно, как в воду опущенный, майор Кеннингтон заговорил наконец:

– Я очень, очень любил Ниту.

Слова эти он произнес раздельно, высоким и чистым голосом, так похожим на голос Алисы Лейк.

– Остается одно, Чарльз, – произнес Джимми с плохо скрываемым нетерпением.

– Да, – согласился Чарльз. – Только одно. – Он потянулся негнущимися пальцами к рюмке с ликером.

– Я думаю… О черт, эта повязка! Найджел, вы не могли бы ослабить ее немного, мне больно… Этот узел – никак до него не дотянусь.

Найджел встал и склонился над левой рукой Джимми. На несколько секунд он оказался спиной к Кеннингтону. Потом снова сел. Чарльз все еще держал рюмку, невысоко приподняв ее и всматриваясь в янтарного цвета жидкость. Потом перевел взгляд на Джимми и посмотрел ему в лицо лихорадочно блестящими глазами.

– Ну что ж, помянем Ниту! – сказал он. – Мир ее праху…

Стояла напряженная тишина.

– Пей, Джимми, – сказал он. – Ты тоже должен за нее выпить.

– За Ниту, – едва слышным, сдавленным голосом пробормотал Джимми Лейк.

Оба выпили: Джимми – несколькими глотками, Чарльз, как всегда, залпом.

В следующий миг Чарльз Кеннингтон вскочил на ноги, глаза у него вылезли из орбит, руками он царапал себе горло.

– Боже! Все горит! – с трудом, хрипло выдавил он из себя.

Найджел тоже вскочил и бросился было к Чарльзу, но почувствовал, как Джимми Лейк левой рукой с неожиданной силой удержал его за запястье.

– Не нужно, Найджел! Так лучше. Ради Бога, пусть он…

Чарльз Кеннингтон покачнулся. Он икал, хватая ртом воздух, лицо его покраснело, глаза остекленели. Затем он боком упал на стул, вывернулся, как червяк, соскользнул на пол, дернулся несколько раз и затих.

Рука Джимми, державшая Найджела за запястье, разжалась. Он задрожал и вздохнул обессиленно.

– Найджел, разве вы не понимаете? Я не мог пустить вас к нему… я должен был дать ему эту возможность. Для Алисы это было бы так ужасно: арест, суд, казнь через повешение и все такое. – Он говорил отрывисто, каким-то просящим тоном. – Я очень надеялся, что моя пилюля с ядом – у него. Извините за мой обман с повязкой. Я должен был дать ему шанс бросить пилюлю в ликер, пока вы не видите.

Найджел пристально посмотрел на него. Потом спросил, может ли он позвонить и вызвать врача и полицию.

– Телефон там, в книге, – сказал Джимми и, встав из-за стола, предложил Найджелу пройти с ним.

Телефон был скрыт за одной из белых панелей. Джимми сдвинул панель в сторону, вытащил аппарат.

– Какой номер вашего врача? – спросил Найджел. Джимми назвал номер. Найджел начал набирать – и тут за их спинами прозвучал высокий голос:

– Не утруждайте себя, мой дорогой. Только полицию. Это все, что нам нужно.

Найджел стремительно обернулся. Возле стола, на том самом месте, стоял майор Кеннингтон, целый и невредимый.

Джимми Лейк дико, словно в кошмарном сне, вскрикнул. Крик оборвался так же внезапно, как раздался, и Джимми бросился к двери. Найджел успел схватить его за плечо – за раненое плечо, отчего того развернуло и бросило в сторону обеденного стола.

Чарльз встал в дверях.

– Найджел, – попросил он, – будьте добры, обыщите его. Если этой штуки нет в одном из карманов, то посмотрите на полу. Но скорее всего в правом кармане пиджака или в правом кармане брюк.

– «Штульцевская штучка»? – спросил Найджел.

– Да. Или что-то похожее.

– Ладно, ладно, ладно… – чуть слышно, обессиленным голосом твердил Джимми Лейк.

Он стоял, навалившись на край стола. Рука его потянулась к правому карману. Найджел прыгнул к нему. Время, когда можно было рисковать, миновало. Он схватил Джимми за запястье, прежде чем тот успел вытащить руку.

– Ладно… – повторил Джимми. – Не бойтесь. Это всего лишь… вот… – Он медленно поднял руку и разжал ладонь; на ней лежала маленькая сломанная капсула. Джимми ошарашенно замотал головой. С лица его не сходило изумленное выражение. – Не понимаю, – бормотал он, глядя на Чарльза. – Не понимаю…

– Это имитация. В ней не было ничего, кроме водички. Совершенно безвредно. Я бы ни в коем случае не стал пить ликер, в который ты добавил отраву, если бы не знал, что это вода. Зеркала, Джимми, иногда здорово помогают. Да, я видел, как ты вылил что-то в рюмку с ликером, когда Мармелад отвлек наше внимание. Я не спускал с тебя глаз.

– А, – сказал себе Найджел. Наконец-то встал на место непослушный кубик.

– Ладно, – повторял Джимми Лейк, – ладно, ладно… – Он только что выдержал изнурительную дуэль умов; минуту назад победа была у него в кармане, он чувствовал, как миновала нависшая над ним угроза, и все это вдруг каким-то непостижимым образом выскользнуло из рук. Все рухнуло, бороться дальше не было сил. Подперев голову правой рукой, он говорил: – Ладно, пусть будет так. Я ничего, я молчу… Так даже лучше. Ведь я не ту женщину… я не ту убил. Я теперь это понимаю. О, Нита, я…

Он зарыдал, горько и безысходно. Избегая смотреть в глаза Кеннингтону, Найджел вернулся к телефону.

Разложим все по полочкам

– Не ту женщину? – спросил Блаунт. – Вы хотите сказать, что он Ниту убил по ошибке? Что на самом деле хотел отравить жену?

– Нет. Ошибки тут не было, он собирался отравить именно Ниту. Но Джимми Лейк слишком поздно, уже убив Ниту, чтобы вернуться к Алисе, понял, что по-настоящему любил Ниту. Вот в чем его трагедия. Знаете, несмотря ни на что, мне его жаль. Он разрывался надвое. Не сомневаюсь, темперамент Ниты сжигал его, с ней он испытал и муки ада, и неземную радость…

– Но как подло он отправил ее на тот свет! Если бы еще в приступе гнева…

– Да, я понимаю. И все же, если уж выбирать между двумя натурами, мне больше импонирует его поведение, чем то, как майор Кеннингтон безжалостно заманил его в западню. От Джимми исходило тепло, он был человеком, который мог с головой нырнуть в самую гущу жизни. По сравнению с ним Чарльз и Алиса – мелкие души…

– Не говорите. У обоих – холодная рыбья кровь. Но я сомневаюсь, что нам удалось бы взять его, если бы Кеннингтон не выманил его из норы.

Они сидели в комнате Найджела; это было вечером после ареста Джимми Лейка. Стоявший перед Найджелом стакан виски был нетронут. Он и до этого думал, что кошмарные, запутанные события предыдущей недели могли завершиться только арестом Джимми. Однако, когда это свершилось, ему стало грустно. Какие могут быть разговоры о сочувствии к человеку, замыслившему и совершившему такое злодейство? И все же…

– Я вот что вам скажу, Блаунт. Вы, конечно, правы: Джимми нужно было бы сидеть не шелохнувшись. Мне ведь так и не удалось его спровоцировать, несмотря на то что за столом я рассказал историю про Чарльза с Алисой. Я думаю, он заметил ее слабые места. Но тут на него набросился Чарльз. И его обвинения попали в самое яблочко, этого Джимми уже не в состоянии был вынести. Он всерьез встревожился и решил все повесить на Чарльза, а потом закруглить дело видимостью самоубийства, обставив его так, что комар носу не подточит. Самоубийство одновременно объяснит, куда девалась его собственная капсула. Импровизация была исключительно смелой. И у него это прошло бы, если бы штульцевская капсула была настоящей штульцевской капсулой. Кстати, как Чарльз объяснил это?

– Достаточно просто. Когда он охотился за Штульцем, у него с собой были одна или две капсулы, имитирующие нацистские, но с водой. Он их держал при себе, на случай если удастся найти какую-нибудь подружку Штульца, которая согласится предать его: он планировал дать ей фальшивую капсулу, чтобы подменить ту, в которой у Штульца был яд, и помешать ему покончить с собой при аресте. И Чарльзу в конце концов удалось найти такую девицу: она подменила капсулу. И как это мы с вами сразу не поняли: то, что он написал в письме к Джимми, – беспардонная выдумка?

– Ну да, попробуйте хлопнуть человека с капсулой за щекой по спине: вы увидите, что капсула и не пошевелится, а не то что вылетит изо рта.

– Значит, Кеннингтон забрал у девушки настоящую капсулу и привез домой вместе с имитацией, как трофей. На встрече в министерстве он нам показал имитацию, а настоящую мы нашли в его чемодане. Я в общем-то должен был бы это предположить. Мы же оба с вами удивлялись, как он мог так неосторожно обращаться с цианидом. Потом, вспомните, какое у него было выражение на лице, когда Нита умерла – мне следовало бы придать этому больше значения. Он же просто не верил своим глазам. Девушка умирает от отравления цианидом, капсула бесследно испаряется, а ведь в ней была всего лишь вода. Неудивительно, что он был так поражен.

– Жаль, что он не сказал нам об этом сразу.

– Я думаю, он тогда не был уверен, что это не Алиса отравила кофе Ниты. Он знал, что у Джимми есть капсула цианида, и убедился вскоре, что Алиса могла взять ее. Поэтому он решил сам разобраться в этом, он опасался, что мы придем к неверному выводу в отношении капсулы.

– Вот здесь он повел себя глупо, – сказал Блаунт. – После того как мы… как вы выдвинули новую версию относительно «штульцевской штучки», стало ясно, что никто, кроме Джимми Лейка, не мог этого сделать. У него был самый сильный мотив, он располагал средством, а возможность ему подвернулась. Ведь это он подготовил все декорации: фотографии и эскизы обложек в своем кабинете. А потом отказался ложиться в больницу после нападения Биллсона. Это-то его и выдало. Он боялся, что во сне или в бреду выдаст себя, никакой другой причины противиться у него не было. Дома возле его постели будет только Алиса – во всяком случае, так он думал.

– Она, вероятно, тут же побежала бы к вам, наша маленькая правдолюбица.

– Ну, не надо так. Вы слишком пристрастны к миссис Лейк.

– Не люблю я холодных, как лягушка, женщин. Но все равно!.. Знаете, Блаунт, вы бы ни за что не получили санкцию прокурора на арест Джимми – на основе тех доказательств, которыми вы располагали. Слабоваты они. Так, травинки… Защитник их сразу сдунул бы, от них бы и следа не осталось. Например, это заглавное «А»…

– В книжке Клау?

– Да. Джимми почуял ловушку, которую я расставил ему. Он увернулся, как увернулся и от других ловушек, сказав почти всю правду. Он подтвердил, что первую часть буквы написала Нита: «J». Сказал, что она подсмеивалась над ним, и тогда он изменил букву в ее присутствии, превратив ее в «А», и тоже стал подтрунивать над ней. Все стало выглядеть вполне невинно. Но если бы они в самом деле дурачились, он бы наверняка вывел «А» явно, с нажимом. Разве не так? А ведь буква «А» была такой нечеткой, что я сначала и не заметил ее. Это наводит на мысль, что Джимми лгал. Отсюда напрашивается вывод: он с самого начала исправил букву, чтобы запутать следствие, которое займется изучением его характера, его проблем и его мотивов. Но вы можете представить себе, чтобы обвинитель из этой мухи сделал слона?

– Тут вы правы. И еще – слова, которые он произнес сразу после ранения: «Алиса… она… не отпустит меня». Их можно толковать двояко. Он или обращался к Алисе, имея в виду Ниту, или наоборот. А история с папкой ПХК вообще нелепая, – продолжал Блаунт, помолчав. – Он ведь сжег ее дома в печке. Это единственная его попытка увести нас в сторону.

– Мне всегда казалось странным, что он из-за этой папки перевернул министерство вверх тормашками. И это в тот самый день, когда была отравлена Нита. Тем не менее я уверен: он говорил правду, что не подозревал о сделках между Биллсоном и Фортескью. Я полагаю, он просто хотел как-то отвлечься от убийства, а тут как раз подвернулась эта история с папкой.

– Вы были недалеки от истины. Я спросил его об этом сегодня утром. По-видимому, дело было так: пока мы обыскивали его кабинет, он работал у Фортескью. По дороге туда, в приемной, он прихватил бумаги из корзинки входящих. Сверху лежала простая папка, с которой он хотел поработать дома. Он сразу положил ее в портфель, но, будучи слишком взволнован, не заметил, что вместе с ней сунул в портфель конверт с папкой ПХК. Обнаружил он это, только придя домой. А до этого целый день метал громы и молнии по поводу папки и отпечатков, которые задержал Биллсон. И делал он это именно для того, чтобы не думать, что совершил. Он говорит, что, вернувшись домой, на какое-то время впал в настоящую панику. Он совсем не хотел, чтобы пострадал еще кто-нибудь. Но, обнаружив секретную папку в своем портфеле, подумал, что лучше ее уничтожить – просто для того, чтобы дело запуталось еще больше.

– Это звучит настолько банально и естественно, что я не могу в это не поверить. Но похоже, это единственный случай, когда он запаниковал.

– Пока я не начал его расспрашивать про другие источники цианида.

– Да, – сказал Найджел. – Почему же, по-вашему, он не стал отрицать, что у него есть капсула с цианидом?

– Очень просто. Во-первых, о капсуле знал Фортескью. Во-вторых, когда я задал Джимми этот вопрос, миссис Лейк находилась в комнате и так разволновалась, что я подумал: либо она сама воспользовалась ею, либо…

– Либо подозревала, что воспользовался муж?

– Как бы то ни было, если бы она знала, что капсула уничтожена или что от нее каким-то образом избавились еще до убийства, вопрос о капсуле ее не встревожил бы. Потому-то Джимми и не решился солгать, будто уничтожил ее. Да у него и не было доказательств на этот счет – ему должны были верить на слово.

– Значит, он, как обычно, не старался любой ценой скрыть правду? Это была его тактика после преступления. Он очень умный человек, но в своем роде трус. Разум ему подсказывал, что преступников часто ловят на лжи; на лжи, не вызванной необходимостью. Особенно убийц. А трусость, которая мешала ему порвать с Нитой, вместе с тем не давала ему пойти на явную ложь для нас. Вместо этого он притих, затаился, прикинулся мертвым, как испуганное животное. Да, это было вполне в его духе. Как и фатальное бездействие в отношении пилюли с отравой. Пилюли в ящике не было, и это могло означать одно: убийца – либо он, либо Алиса.

– Несомненно, именно из-за этой чертовой капсулы он и выдал себя.

– Да. А еще из-за ревности к Чарльзу. Это чувство они, конечно, разделяли.

– Ревность?

– Думаю, именно ревность. Они оба были в странных отношениях с Алисой. Брат-близнец стал в своем роде самой большой любовью ее жизни. Думается, эта тесная связь и была причиной ее неудачного брака. Если бы вы вчера вечером видели Чарльза и Джимми, вы бы согласились со мной. Вечер превратился в неприкрытую демонстрацию взаимной неприязни. Ревность, которую они долго сдерживали, выплеснулась теперь через край. Чарльз набрасывался на Джимми с такой яростью только из ревности, и я не думаю, что Джимми попытался бы превратить Чарльза в козла отпущения, если бы ревность не усугубила его чувства самосохранения.

– Вы так и не рассказали в подробностях, что же произошло за ужином.

– Думаю, Нита интуитивно догадывалась об этой ревности, – продолжил Найджел. – Как она кокетничала с Чарльзом в присутствии Джимми, когда Чарльз пришел в министерство! И еще раньше, когда она сказала: «Джимми старается казаться кровожадным, но у него это плохо получается». Она пыталась себя убедить, что ссора, происшедшая накануне между ней и Джимми, ничего не значит, что Джимми никогда не ожесточится против нее и не отдаст ее Чарльзу. Убежден, она надеялась, что ее кокетство с Чарльзом подхлестнет ревность Джимми и он поймет, как будет велика его потеря, если он откажется от нее. Это был ее последний – и неудачный – удар.

– А ужин? – еще раз спросил Блаунт. – У вас, я смотрю, нет особой охоты о нем рассказывать. – Его глаза холодно блеснули. – Он прошел немного не так, как вы хотели, а? Они оба отбились от рук?

– Черт побери, вы не ошиблись. Задача, прямо скажем, мне оказалась не по зубам, и… Но лучше начну сначала. Как вы знаете, утром я заехал к ним, а потом позавтракал с Чарльзом. У меня была одна цель: посеять семена раздора. Я был более чем уверен, что Джимми – тот, кого мы ищем, что Чарльз знает намного больше, чем сообщил нам, что Алиса не уверена в невиновности мужа. Но Чарльз и Джимми по разным причинам, казалось, решили скрывать все до конца. Мне пришлось расшевелить их. С самой Алисой я испробовал линию, по которой вы разрабатывали в первую очередь Чарльза. Из разговора с ней я вынес отчетливое впечатление, что она подозревает мужа даже больше, чем Чарльза. Она, несомненно, защищала брата – и не только потому, что смерть Ниты нисколько не сблизила ее с мужем; скорее, пропасть между ними стала еще глубже.

Я сказал ей об этом, и ее реакция камня на камне не оставила от тревожившей меня мысли, что она могла убить Ниту сама. Я поговорил с Джимми сразу после разговора с Алисой. В тот момент мне не удалось узнать у него ничего нового. Но из равновесия я его вывел. Он стал нервничать – и за себя, и за Алису. Я с достаточной определенностью дал ему понять, что существуют серьезные подозрения в отношении его, в отношении Алисы и в отношении Алисы и Чарльза как сообщников. Потом я оставил его все это переваривать. Я считал: он должен будет что-то предпринять, либо в свою защиту, либо в защиту Алисы. Он был бы не прочь, чтобы вместо него покарали Чарльза, но Алиса – дело другое. Затем пришла очередь Чарльза. Первое, что я извлек из моей беседы с ним: он разгадал метод отравления, но все еще недоговаривает чего-то.

– Вот чего: капсула, которую он принес с собой в министерство, была безвредной.

– Совершенно верно. Теперь я это понимаю. А тогда, несмотря на то что он дал мне ясный намек, я его не понял; он сказал, что никогда и не думал, что ею воспользовались для убийства, а когда я спросил его почему, он ответил: прежде всего потому, что если бы он это сделал, то меньше всего думал бы о том, как вынести ее из комнаты. Через некоторое время я сосредоточил внимание на Алисе. Тогда Чарльз начал пространно перечислять замечательные достоинства сестры. Все это сводилось к тому, чтобы доказать: такие женщины не убивают, она никак не могла убить Ниту ни сама, ни в сговоре с Чарльзом. Но дальше идти он не захотел. Во всяком случае, в тот момент. Однако семена я посеял. Он понимал, что должен действовать быстро и решительно – если хочет, чтобы Джимми, которого он подозревал едва ли не с самого начала, был разоблачен. Хочу подчеркнуть: к тому времени я еще не полностью отказался от вероятности того, что Чарльз сам виновен. Но тут принесли записку от вас: «штульцевскую штучку» нашли в его чемодане. Это совершенно разрушило мою версию, которая строилась на предположении, что преступник, вынеся капсулу из комнаты, либо уничтожил ее, либо надежно где-нибудь спрятал. Чарльз среагировал на это известие совершенно необъяснимым образом. Он сказал: «Вы это сделали», – и со всех ног бросился из моей комнаты. Это убедило меня, что Чарльз не убийца: так не поведет себя человек, у которого на совести преступление. К несчастью, это, казалось, снимало вину и с Джимми. Но только казалось. Я считал, это он подсунул «штульцевскую штучку» в чемодан Чарльза, и подумал, что он вынужден наконец перейти к действиям. Но потом позвонили вы и сказали: Чарльз показал, что ключ от чемодана всегда при нем и что никто не мог спрятать туда капсулу.

– Значит, когда он сказал: «Вы это сделали»…

– Я думаю, он имел в виду, что Джимми, а значит, в какой-то мере и Алисе пришел конец. Я считаю, до этого момента Чарльз молчал о капсулах, потому что ему в самом деле не хотелось, чтобы Джимми арестовали, а он догадывался, что если мы узнаем о капсулах, то получим недостающее доказательство, которое приведет к аресту Джимми. Это не значит, что он особенно беспокоился о судьбе Джимми, но ему не был безразличен душевный покой сестры, у него не было никакого желания помогать нам повесить его зятя. И вот тут, я думаю, возобладала другая сторона его личности – майор Кеннингтон, который выследил и взял Штульца. Я думаю, он вдруг понял, что дышит ненавистью к Джимми, человеку, который отнял у него сестру, а потом бросил ее ради другой женщины и теперь впутал в ужасное преступление. Он собирался поставить Джимми ловушку. Если просто рассказать правду о капсулах, это может оказаться выстрелом вхолостую: Джимми как-нибудь вывернется. Нет, Чарльз жаждал эффектной мести.

– Итак, вас пригласили на ужин…

– Итак, меня пригласили на ужин. Не успел я войти, как почуял, что пахнет жареным. Чарльз пил как заведенный: наверняка взбадривал себя для решающей схватки. Неприязнь между ними была настолько ощутимой, что ее, казалось, можно было резать ножом. По-видимому, перед моим приходом Чарльз высмеивал его, делал всякие двусмысленные намеки. Словом, намеренно выводил из себя. В общем, он перехватил у меня инициативу, и, что говорить, сделал это с большим успехом, потому что горел ненавистью и презрением и ему нравилось таскать Лейка за волосы. Ну а я ничего подобного не испытывал к Джимми. Тот держался спокойно, слушал внимательно. Он знал: должно что-то произойти, но не знал что. Итак, мы сели ужинать. Я решил, что пора начинать, и рассказал им, как пришел к своей версии убийства и как из нее вытекает обвинение против Чарльза и Алисы. Это завело их, но этого я и добивался. Чарльз произнес целую обвинительную речь против Джимми. Зрелище было отталкивающим, скажу я вам. Но зато я получил представление обо всех фактах, которыми располагал Чарльз, причем в их истинном свете.

– Минуточку, – прервал его Блаунт. – Мистер Лейк на этом этапе уже знал о том, что в чемодане Кеннингтона найдена капсула с ядом?

– Да, это было моей козырной картой, когда я излагал свою версию. Джимми не мог скрыть изумления. Еще одна капсула с ядом! А ведь в кармане у него уже лежала та, которую Чарльз принес в министерство!.. Так вот: Чарльз сказал Джимми, чтобы тот сознавался. Джимми, естественно, отказался. Тогда Чарльз развернулся вовсю. Для начала он очень тонко прикончил мою «версию» преступного сговора между ним и Алисой. Затем кинул в лицо Джимми обвинение, что тот убил Ниту. Сказал, что до сих пор лишь из желания защитить Алису воздерживался от того, чтобы «рассказать все, что знает» о Джимми Лейке. Это стало для Джимми последней каплей. Он не знал, что может еще рассказать Чарльз, но ему нетрудно было догадаться, что эти сведения могли оказаться смертельно опасными для него. И он немедля начал осуществлять свой план.

– План? Убить Чарльза Кеннингтона?

– Да. Не думаю, что этот план родился у него мгновенно. Но сомневаюсь, что он стал бы осуществлять его – невзирая на то что этот план очень убедительно объяснял исчезновение его пилюли с отравой, – если бы Чарльз не загнал его в угол и не взял за горло. Он пошел к буфету положить себе бисквитов. О, это было сделано превосходно, вчера я видел отличный спектакль, Блаунт, сам чуть не попался. Но Чарльза ему провести не удалось. Чарльз следил за ним в зеркало, он не доверял ему ни на грош. Джимми сделал вид, будто что-то услышал за дверью. Я пошел открыть: там была только кошка. Очевидно, кошка всегда приходит во время еды, если только ее не впустят заранее. Мне все это было невдомек, конечно. Но Чарльз знал об этом. Пока я ходил открывать дверь, Джимми сломал капсулу и вылил яд в одну из рюмок цветного стекла. Чарльз видел в зеркало, как он это сделал, но промолчал. Он знал: это должна быть та капсула, имитация капсулы, которую он принес в министерство. Потом Джимми вернулся на свое место за стол, и Чарльз снова пошел в атаку. А яд, как полагал Джимми, уже стоял на буфете, скрытый цветным стеклом, и ждал, когда Джимми решит, использовать его или нет – в зависимости от того, что сейчас скажет Чарльз. Ну так вот: Чарльз как ни в чем не бывало продолжал громить Джимми. Подробности вы найдете в отчете, который я написал для вас. Среди прочих вещей, которые наговорила ему Нита накануне того дня, когда была убита, она сказала ему, что Джимми всячески упрашивал ее не удерживать его и закончил тем, что стал угрожать, сказав, что дает ей последний шанс. Затем Чарльз в оскорбительных выражениях отозвался о Джимми как о человеке и подробно описал, как была убита Нита. Кстати, он высказал предположение, что поначалу Джимми намеревался представить смерть Ниты как самоубийство.

– Да, – заметил Блаунт, – он повторил это в своих показаниях.

– Так вот: когда Чарльз закончил, Джимми ответил ему, что найденная в чемодане Чарльза капсула делает смехотворными все выдвинутые Чарльзом обвинения. И затем перешел к делу. Это было мастерское представление. Он, видите ли, не решался сказать правду раньше, потому что знал: Алисино сердце будет разбито, если она узнает, что ее брат осужден за убийство. Но теперь, движимый скорее печалью, чем гневом, он должен сказать все.

– Мастерское представление, говорите? Лучше скажите, фарисейское, лицемерное! – проворчал Блаунт.

– Да. Знаю. Мне как-то трудно освободиться от прежней привязанности к Джимми. И он так потрясающе боролся. Я знал, что он виновен, и все равно мне приходилось делать усилие над собой, чтобы не дать усыпить свою бдительность и не поверить, что он невиновен… Но как бы то ни было, главным в том, что говорил Джимми, был такой момент: он-де тем же вечером возвратился в квартиру Ниты и подслушал у дверей, как Чарльз ей угрожал: если она не уйдет от Джимми и не вернется к нему, то он с ней разделается. Он рисовал Чарльза ревнивцем, умеющим это скрывать.

– Но ведь он не мог…

– Нет, конечно. Он не мог вернуться в ее квартиру. Все это – наглая, но неубедительная ложь.

– Собака… – начал Блаунт.

– Совершенно верно. Собака ведь лаяла всякий раз, когда кто-нибудь входил в дом, и дворничиха была совершенно уверена, что собака в ту ночь лаяла четырежды: когда пришел и ушел Джимми, потом – Чарльз. Здесь Джимми промахнулся: я убедился, что он лжет.

– Но как он объяснил, что «штульцевская штучка» оказалась у Чарльза?

– Весьма остроумно. Он согласился, что Чарльз не мог спрятать капсулу до того, как умерла Нита: на это имелись доказательства. Тогда он стал утверждать, что Чарльз забрал ее во время суматохи после смерти Ниты. Конечно, он постарался не задерживаться на этом обстоятельстве, а тем более на вопросе, откуда Чарльз взял эту пилюлю накануне убийства, да еще без помощи Алисы. Во всяком случае, ему нужно было создать впечатление, что пилюля, так сказать, существует – потому что Чарльз должен был с ее помощью «покончить с собой». И он неопределенно высказался в том смысле, что Чарльз, вероятно, мог достать яд в другом месте, и обвинил Чарльза в том, что тот взял у него пилюлю с ядом после убийства, чтобы подозрение пало на Джимми. Он даже сказал, что Чарльз его спрашивал, где он хранит свою пилюлю. Думаю, это была вторая ложь. Во всяком случае, Чарльз сразу же возмутился и заявил, что это неправда. Но Джимми не смущало, что какие-то детали его обвинения носят несколько неопределенный характер, поскольку, во-первых, у них все же была видимость правдоподобия, а во-вторых, «самоубийство» Чарльза должно было их подтвердить. По той же причине Джимми мог позволить себе признаться, что он воспользовался бы случаем порвать с Нитой, если бы Чарльз стал настаивать на своих правах жениха. Это признание было сделано на удивление вовремя. Но он все время понимал, как опасно для него скрывать свой мотив убийства Ниты.

Найджел перевел дух и автоматически потянулся к бокалу с виски, но тут же поставил его на стол.

– После этого Джимми решил, что пора кончать с Чарльзом. Тот, конечно, знал, что задумал Джимми, и хладнокровно подыгрывал ему. Он притворился, будто брошенное ему обвинение совершенно его подкосило. Джимми приходилось спешить, чтобы успеть до того, как Чарльз придет в себя, – он прекрасно понимал, что Чарльза не удастся надолго вывести из игры обвинением, которое, как они оба знали, выеденного яйца не стоит. Джимми подошел к буфету, рассеянно налил себе персикового ликера, потом, извинившись, предложил мне. Третью рюмку, ту, в которую раньше влил содержимое капсулы, он поставил перед Чарльзом. Все это он проделал у всех на виду, ничуть не скрываясь. Я впоследствии мог бы поклясться, что никаких манипуляций с рюмкой Чарльза он не производил.

– Персиковый ликер!..

– Да, у него такой же запах, как у цианида. Он все продумал заранее. И вот Джимми говорит Чарльзу: «Остается только одно». А Чарльз сидит с оглушенным видом и механически повторяет за ним эту фразу. Он тоже играл – старался изо всех сил.

– Не понимаю, как Лейк не раскусил его, – покачал головой Блаунт. – Не мог же он в самом деле не чувствовать, что Кеннингтон слишком легко попался на удочку?

– Еще бы. Но, по-моему, для Джимми в тот момент главное было, чтобы я поверил в самоубийство, и он все внимание сосредоточил на мне, так что его просто не хватило, чтобы заметить, как вела себя жертва. Он объяснял себе поведение Чарльза тем, что тот испытал сильнейшее потрясение от его неожиданного выпада, ну и отчасти опьянением: Чарльз весь вечер много пил. Как бы там ни было, подготовив меня к тому, что Чарльз может совершить самоубийство, Джимми еще раз отвлек мое внимание. На этот раз он попросил меня поправить ему повязку, и я таким образом оказался на минуту спиной к Чарльзу. За эту минуту Чарльз, как предполагалось, должен был с отчаяния бухнуть цианидовую пилюлю в свой ликер.

– И вы попались на эту уловку?

– Как вам сказать? И да и нет. Я не сомневался, что Джимми что-то задумал. Он, несомненно, создавал атмосферу самоубийства. Но, должен признаться, я не думал, что это случится так быстро, у меня на глазах.

– Так была убита и мисс Принс. Прямо при свидетелях.

– Да, это верно, – сказал Найджел. – Мне нет оправдания. Признаться, Джимми меня в какой-то мере загипнотизировал. После того как Чарльз поднял рюмку и предложил помянуть Ниту, возникла какая-то гротескная ситуация. Чарльз буквально упивался разыгрываемой им сценкой. Джимми это нельзя сказать, что пришлось по вкусу. И тут Чарльз залпом выпивает свою рюмку – он ведь большой любитель поесть и выпить, я это и раньше заметил: представьте себе, пьет ликер, как пиво! А потом он сыграл, до жути точно, человека, проглотившего цианид. Я обомлел: такого я не ожидал. А Джимми крепко схватил меня и не дал побежать на помощь Чарльзу: наверное, испугался, что Чарльз успеет бросить ему обвинение, что тот отравил его. Мне он сказал: «Не нужно. Так лучше». Чтобы в сознании у меня поглубже запечатлелось, что Чарльз сам выбрал такой выход из положения. И когда Чарльз был «мертв», Джимми признался мне, что прибег к маленькому обману с повязкой, чтобы дать Чарльзу возможность покончить с собой, – «очень надеясь на то, что моя пилюля с ядом – у него». Я пошел к телефону. Но не успел я спросить у Джимми номер его врача – мы оба стояли спиной к столу, – как мы услышали голос человека, только что испустившего дух от отравления цианидом. Он спокойным тоном сказал, что здесь нужна только полиция. Тут у Джимми не выдержали нервы, на что и рассчитывал Чарльз. Мы обыскали его и нашли в кармане капсулу из-под яда – на самом деле яда там не было. Это была самая убийственная улика. Бедный старина Джимми!..

– Вот уж кого я не стал бы жалеть, – сказал Блаунт.

– Вы правы. Это верно. Но я ничего не могу поделать с собой… Стоит мне подумать об этой трагедии… Как Немезида ему отплатила руками той же самой женщины!..

– Вот-вот, руками той же самой женщины. Ниту Принс, вот кого вам нужно жалеть.

– А я жалею. Я бы ни за что не ввязался в это грязное дело, если бы не сочувствовал ей. Но я говорю не о Ните. Джимми делал это ради Алисы, и именно Алиса, сама того не подозревая, стала орудием фурий. Именно Алиса разрушила его первоначальный план представить смерть Ниты как самоубийство: она помешала ему вовремя спрятать в карман капсулу с ядом. Именно Алиса своим неожиданным появлением с братом в то утро предопределила будущий ход событий: ведь ее присутствие, если учесть, что у нее был сильнейший мотив ненавидеть Ниту, сразу делало ее одним из главных подозреваемых; если бы она не была в опасности, Чарльз едва ли стал бы себя утруждать уличением Джимми в убийстве. Ради Алисы Джимми пошел на убийство – чтобы понять, что смерть Ниты не сблизила их, а лишь углубила разделявшую их пропасть. За годы, когда она все больше отдалялась от него из-за романа с Нитой, Джимми создал в своем воображении нереальный образ Алисы, образ женщины, которая одна только и могла дать ему то, чего не способна была дать Нита, – душевное равновесие. Но вот он освободился, он снова был с Алисой – и снова увидел ее такой, какой она была на самом деле: существом рациональным, эгоцентричным, с водянистой кровью в жилах, занимательной собеседницей, с которой приятно проводить время, но женщиной, лишенной теплоты и способности любить. А в Ните Джимми открыл, что такое по-настоящему любящая женщина. В ней для него было слишком много женского, я знаю. Она была слишком любвеобильной, слишком требовательной, слишком собственницей. Но когда ее не стало, он обнаружил, что по-настоящему нужна ему была лишь ее любовь, со всеми связанными с ней сценами и терзаниями. Он разрушил эту любовь, убил женщину, которую любил, потому что не было в его натуре столько сил, чтобы вынести на своих плечах все богатство ее чувств. И все равно: именно этого ему не хватало. При одном воспоминании о Ните Алиса превращалась для него в призрачное видение…

– Да, сэр, – сказал Блаунт. – Немезида свое дело знает.

Сноски

1

«Георгики» – сборник стихов о деревенской жизни древнеримского поэта Вергилия. – Примеч. пер.

2

«Если ищешь памятник – посмотри вокруг» ( лат. ).

3

Мрачно, угрюмо, хмуро ( фр. ).

4

Кокни – лондонский диалект английского языка. – Примеч. пер.

5

Хаксли, Олдос – известный английский писатель. – Примеч. пер.

6

Имеется в виду «Ода западному ветру» П.Б. Шелли. – Примеч. ред.

7

Ландрю, Анри-Дезире (1869–1922) – французский аферист; был арестован в 1919 г., обвинен в многочисленных убийствах, кончил жизнь на гильотине. – Примеч. ред.

8

Менухин, Иегуди (1916–1993) – знаменитый американский скрипач; Сигети, Жозеф (1892–1973) – знаменитый скрипач, венгр по происхождению, жил в Швейцарии и США. – Примеч. ред.

9

Бугенвиллея – южноамериканский кустарник. В Европе разводится как декоративный. – Примеч. ред.

10

Литературное направление первых десятилетий XX в., группировавшееся вокруг Вирджинии Вульф. Названо так по району в Лондоне, где жила В. Вульф. – Примеч. ред.

11

Преступления на почве страсти ( фр. ).

12

Принтс (prints) – отпечатки ( англ. ).

13

«Любовь к путешествиям» ( фр. ).

14

На месте преступления ( лат. ).

15

Тайно ( лат. ).

16

Игра слов: «пеней» ( англ. ) – «анютины глазки» в значении «гомосексуалист». – Примеч. пер.

17

Походя ( фр. ).

18

Огороженного сада ( лат. ).

19

Гудини, Гарри – известный американский иллюзионист. – Примеч. ред.

Оглавление

Голова путешественника

Из дневника Найджела Стрейнджуэйза

Чемодан без бирки

Тупик

Темное прошлое

Глиняная голова

Голова в воздухе

Страшная тайна Джанет Ситон

Секрет Реннела Торренса

Рассказ Финни Блэка

Воспоминания Мары Торренс

Лайонел Ситон подслушивает

Открытие Найджела Стрейнджуэйза

Объяснения Роберта Ситона

Прощание с розами

Из дневника Найджела Стрейнджуэйза

Минута на убийство

Письмо, пахнущее духами

Беседа за чашечкой кофе

Пропала капсула…

В гнездышке уюта и любви

Нож в спине

Секретная папка

Ловушка для шпиона

Еще одна капсула?

Сестра и брат

Ужин с самоубийством

Разложим все по полочкам Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg