«Рыцари креста»

Том Харпер Рыцари Креста

Моим родителям

Ибо вот, Я подниму Халдеев, народ жестокий и необузданный, который ходит по широтам земли, чтобы завладеть не принадлежащими ему селениями. Страшен и грозен он; от него самого происходит суд его и власть его. Быстрее барсов кони его и прытче вечерних волков; скачет в разные стороны конница его; издалека приходят всадники его, прилетают как орел, бросающийся на добычу. Весь он идет для грабежа; устремив лице свое вперед, он забирает пленников, как песок.

Аввакум, 1, 6-9

После принесения клятвы верности Византии воинство крестоносцев в мае 1097 года переправилось в Малую Азию. Одержав громкие победы над турками при Никее и Дорилее, рыцари Креста захватили их столицу и открыли для себя дорогу на Иерусалим. В июле и августе изнывавшим от жары и голода крестоносцам удалось пройти по степям Анатолии несколько сотен миль. Однако у стен древней Антиохии их победное шествие было остановлено стойким турецким гарнизоном. К февралю 1098 года измученное дождями, болезнями, голодом и постоянными боевыми столкновениями воинство осаждало город уже пять месяцев. В армии началось брожение: участились стычки между провансальцами из Южной Франции, германцами из Лотарингии, норманнами из Сицилии и Нормандии и византийскими греками; уставшие от бессмысленной осады командиры впали в раздражительность; среди пехотинцев и обозников, чье положение было особенно бедственным, росло недовольство. Тем временем турки стали собирать на востоке огромное войско, которое должно было покончить с армией крестоносцев раз и навсегда.

I У стен (7 марта — 3 июня 1098 года)

1

Для мертвых этот день оказался на редкость беспокойным. Я стоял в одной из могил, находившихся у стен Антиохии, и наблюдал за тем, как Божье воинство выкапывает трупы врагов из свежих могил. Полуголые, перепачканные грязью мужчины с азартом обирали покойников, вытаскивая из могил оружие, с которым те были похоронены: скрученные подобно улиткам луки с ослабленными тетивами, короткие кинжалы и заляпанные глиной круглые щиты — и сбрасывали все в одну кучу. Немного поодаль группа норманнов пересчитывала и сортировала куда более страшные трофеи — отрубленные головы людей, отнятых нами у смерти. За день до этого турки совершили очередную вылазку и напали из засады на наших фуражиров; мы с трудом оттеснили их назад, понеся при этом тяжелые потери. Теперь мы вскрывали турецкие могилы, но не потому, что нами двигала жажда мести или наживы (хотя не обошлось и без этого), а потому, что мы хотели построить сторожевую башню, чтобы наблюдать за воротами и запереть врагов внутри городских стен. Мы обратили их кладбище в каменоломню, а их могильные плиты — в основание нашей крепости.

Гигант, стоявший рядом со мною в яме, покачал головой:

— Нет, так войн не выигрывают!

Я поднял глаза с надгробной плиты, которую мы пытались сдвинуть, и посмотрел на своего товарища, стараясь не обращать внимания на лежавшие за ним оскверненные останки. Неослабевающий зимний холод и дождь вернули его отважному лицу ту же бледность, какой отличались его предки, а всклокоченные волосы и борода стали походить цветом на ржавые кольца кольчуги. Подобно всем, кому удалось пережить ужасы этой зимы, он превратился в обтянутый кожей скелет, и плечи его стали слишком узкими для широкой кольчуги, стянутой на поясе ремнем, свободный конец которого болтался у него на боку. Тем не менее руки его, казавшиеся некогда храмовыми колоннами, сохранили толику былой силы, а боевой топор, прислоненный к стенке канавы, как и прежде, был начищен до блеска.

— Сигурд, ты служишь в императорской армии вот уже двадцать лет, — напомнил я ему. — Можно подумать, ты никогда не грабил неприятеля и не обирал павших на поле боя.

— Но здесь совсем другое дело! Гораздо хуже. — Он запустил пальцы в землю и, ухватив край камня, принялся раскачивать плиту из стороны в сторону, надеясь высвободить ее из грязи. — Имущество павших — законная добыча воина. Мы же разоряем могилы.

Его рука напряглась, и плоский камень сошел с места и рухнул на залитое водой дно канавы. Мы нагнулись и подняли его с земли, словно гроб.

— Турки могли бы хоронить своих мертвецов и внутри городских стен, — возразил я, как будто это могло оправдать нашу дикость.

Никто не понимал, почему турки решили похоронить воинов, погибших во вчерашнем бою, именно здесь, за пределами города и возле нашего лагеря. Вероятно, они полагали, что даже пять месяцев осады не смогли превратить нас в законченных варваров.

Мы положили плиту рядом с ямой и поспешили выбраться наверх, опираясь на раскисший от воды край могилы. Поднявшись на ноги, я попытался стряхнуть с туники грязь (в отличие от Сигурда я не мог работать в доспехах) и окинул кладбище взглядом.

Трудившиеся здесь люди гордо именовали себя Божьим воинством, но даже сам всемогущий Господь вряд ли признал бы в них своих воинов. Они нисколько не походили на архангела Михаила и его ангелов в белых льняных одеждах, которых сподобился видеть Иоанн Богослов. Эти исхудалые люди, прошедшие через неописуемые испытания, скорее напоминали толпу, в глазах их читалось одно страдание. Тела их были такими же грязными и изуродованными, как и одежда, они еле передвигали ноги, и тем не менее страшная цель продолжала будоражить их души, когда они выкапывали и выбрасывали из могил кости и камни, разоряя исмаилитское кладбище. Лишь кресты свидетельствовали об их святой вере: кресты из дерева и железа, что висели у них на шеях, кресты из шерсти и мешковины, нашитые на одежду, а также кровавые кресты, нарисованные, выжженные или вырезанные на их плечах. Они казались не Божьим воинством, но стадом Пастыря, помеченным Его знаком и заблудившимся на этой земле.

Пока мы с Сигурдом тащили плиту по кладбищу, я старался не смотреть на творимое вокруг беззаконие. Казалось странным, что после всех ужасов, увиденных мною за месяцы пребывания у стен Антиохии, я еще способен был испытывать стыд. Я отвел глаза в сторону и обратил взор на находившиеся всего в двухстах-трехстах шагах от нас стены неприступного города, перед которыми струила зеленоватые воды широкая река. С этой стороны города она подступала к самым стенам, севернее же уходила далеко в сторону, оставляя между крепостным валом и кромкой воды клин открытой земли. Именно там, на болотистых землях, куда не долетали пущенные со стен стрелы, и был разбит наш лагерь. С бугорка мне было видно скопище бесчисленных палаток, их вереницы походили на развешанное белье. Напротив них высились мощные, оснащенные множеством башенок стены города, безмятежные и неприступные в течение нескольких предыдущих столетий, а над ними виднелись три похожие на костяшки огромного кулака вершины горы Сильпий. Вот уже пять месяцев взирали мы на эти стены в надежде на то, что их откроет голод или отчаяние, и голодали при этом сами.

Перебравшись через канаву, мы поднялись на возведенную франками невысокую насыпь наподобие той, какая окружает обычно их замки. Норманнский сержант в выцветшем плаще, накинутом поверх доспехов, указал нам, куда положить нашу ношу. Сновавшие повсюду моряки из порта Святого Симеона занимались изготовлением дощатого настила. Внизу, на склоне, обращенном к реке, стоял отряд провансальских конников, готовый пресечь любые вражьи вылазки.

— Я бился на стороне императора в дюжине сражений, — резко произнес Сигурд. — Я разил людей, стоявших возле императора и пытавшихся лишить его жизни. Но если бы я знал, что он прикажет мне заниматься разграблением могил, дабы уважить этого норманнского прохвоста, я бы давным-давно отбросил свой щит и перековал клинок на орало.

Опершись, словно старец на палку, на длинную рукоять боевого топора, он сердито глянул на лежавшие пред нами земли.

— Этот город проклят! Проклятый город, осажденный проклятой армией. Господи, помоги нам!

Я что-то пробормотал в знак согласия. Однако смысл последних слов Сигурда стал понятен мне только после того, как я перевел взгляд на реку.

— Господи, спаси нас!

В том месте, где река подходила к стенам, через нее был переброшен каменный мост, откуда обычно начинались вражьи вылазки, от которых нас должна была защитить наша башня. Ворота открылись, и под аркой раздался топот копыт. Не успели наши стражи пошелохнуться, как из ворот выехала колонна турецких всадников, сразу пустившихся в галоп. За плечами у воинов висели луки, однако турки не воспользовались ими, а решительно направили лошадей в нашу сторону.

— Лучники! — завопил норманнский сержант. — Лучники! По византину[1] за каждого спешенного всадника!

Оружия у нас хватало, ведь кроме собственного мы располагали еще и оружием, извлеченным из могил, однако внезапное появление турок посеяло в наших рядах смятение и панику. Кое-кто укрылся в оскверненных могилах или за могильными плитами в неглубокой канаве, вырытой под фундамент башни; кое-кто, отказавшись даже от мысли об обороне, припустил к вершине холма. Сигурд схватил один из трофейных круглых щитов и понесся навстречу противнику, размахивая огромным топором. Он уже забыл о былом сраме, и из глотки его вырвался боевой клич.

Однако поучаствовать в сражении ему так и не пришлось. Провансальская конница поскакала навстречу туркам, надеясь пустить в ход копья. Но исмаилиты и не думали вступать в бой, они обстреляли франков из луков и тут же повернули к городским стенам. Один из франков схватился за живот, пронзенный стрелой, все же остальные вышли из этой переделки целыми и невредимыми. Это был всего лишь укол, комариный укус, но мы страдали от подобных укусов едва ли не ежедневно.

Внезапное отступление турок окрылило наших конников, и они понеслись к реке подобно охотникам, преследующим добычу. На месте остался один Сигурд, который, опустив топор, что-то кричал им вслед, пытаясь предупредить об опасности подобных действий. Провансальцы нипочем не стали бы слушать английского наемника, состоящего на службе у греков, тем более когда враг был почти у них в руках. И потому нам оставалось лишь наблюдать за происходящим. Подъехав к мосту, турецкие конники в очередной раз продемонстрировали свой знаменитый на всю Азию прием: на полном скаку опустили поводья, повернулись назад в седле, снарядили луки и вновь обстреляли преследователей. При выполнении этого маневра они не меняли ни направления, ни скорости движения. Через мгновение все они исчезли за городскими воротами.

Я горестно покачал головой. Всю зиму наши наездники пытались выучиться этому трюку, нещадно гоняя перед стенами Антиохии несчастных лошадей, пока те не начинали хромать, а руки всадников — кровоточить. Никому так и не удалось овладеть этим приемом. Турки же демонстрировали его отнюдь не ради того, чтобы потешить свое самолюбие. Я видел, что несколько их выстрелов достигли цели, и провансальским воинам пришлось остановить лошадей.

Только теперь они заметили, как близко подъехали к стенам города. На укреплениях появилась сотня турецких лучников, и воздух наполнился стрелами. Кони заржали и поднялись на дыбы, всадники отчаянно пытались развернуть испуганных животных. Я видел, как упали наземь две истекавшие кровью лошади. Одному из наездников удалось соскочить с седла и отбежать назад, но второй оказался придавлен к земле своим скакуном. В следующий миг этого несчастного пронзило сразу несколько стрел. Его товарищ оказался удачливее: одна стрела скользнула по его островерхому шлему, другая угодила в поножи, а третья попала в плечо, но не сбила с ног.

Едва лишь бедолага оказался вне пределов их досягаемости, стоявшие на стенах турки опустили луки и стали громко восхвалять своего Бога и насмехаться над нашей беспомощностью. Если этими насмешками турки надеялись спровоцировать нас на очередную глупость, то на сей раз они просчитались, ибо остатки нашей конницы уже возвращались назад. Коней здесь было больше, чем всадников, у моста же осталось лежать не меньше дюжины людей и животных. Из открытых ворот вышел небольшой отряд турок, тут же приступивших к сбору трофеев. Стоявшие возле меня воины схватили луки и пустили в ту сторону несколько стрел, которые упали слишком близко и не причинили грабителям вреда. Меня охватило отчаяние, когда я увидел, что двух наших раненых воинов поволокли в город. Ни о пощаде, ни о выкупе не могло идти и речи.

— Идиоты! — завопил норманнский сержант, когда провансальцы приблизились к нашим позициям. — Мошенники и трусы! Вы потеряли хороших лошадей, и ради чего? Хотели ублажить этой дурацкой жертвой турок? Когда мой господин Боэмунд[2] узнает о случившемся, вы пожалеете, что остались в живых!

Глаза командира провансальцев поблескивали по обеим сторонам прикрывавшей его нос железной пластины, из-под шлема торчала всклокоченная борода. Он проревел в ответ:

— Если бы вы, сицилийцы, не тратили время на мародерство, а построили эту треклятую башню — ведь именно таков был приказ твоего господина Боэмунда, — провансальцам не пришлось бы терять своих людей, охраняя вас!

Я отвлекся от наблюдения за их перепалкой, потому что вернулся Сигурд. Он прошагал мимо выяснявших отношения офицеров, не обращая на них ни малейшего внимания, швырнул трофейный щит наземь и пнул его ногой.

— Пять месяцев! — прорычал он. — Прошло целых пять месяцев, а мы так ничему и не научились!

Появление тяжело вооруженной конницы положило конец взаимным обвинениям. По разбитой дороге, громыхая доспехами, к нам приближался отряд лотарингцев, длинные копья которых постукивали друг о друга у них над головами. Я вздохнул с облегчением, радуясь тому, что этот безумный день подошел к концу. Находившаяся у моих ног фундаментная канава постепенно заполнялась могильными плитами, однако строительство башни могло занять еще неделю-другую — при условии, что ее прежде не разрушат турки. И даже тогда она вряд ли могла помочь нам проникнуть за неприступные стены города.

После того как в караул заступили лотарингцы, Сигурд стал созывать членов своего отряда. Это были варяжские воины, бледнолицые северяне с острова Фула, называвшегося ими Англией, — самые грозные императорские наемники. Однако сегодня даже эти славные гвардейцы сникли и вопреки обыкновению хранили гробовое молчание. Война была их образом жизни, а здесь им приходилось заниматься исключительно охраной, земляными работами и захоронением павших.

Провансальская конница унеслась в направлении лагеря, и мы последовали за ней, перейдя реку по понтонному мосту. В лагере нас ждала скудная кормежка и горестные думы, и потому мы особенно не спешили. Но вокруг нас на дороге царило оживление. Сопровождавшие войско крестьяне и паломники возвращались с дневной добычей: они несли с собой хворост, ягоды, коренья и зерно. Счастливчика, умудрившегося поймать в силки перепелку, окружала целая толпа торжествующих попутчиков. Вокруг мулов сирийских, армянских и сарацинских торговцев, находившихся под охраной смуглых людей в тюрбанах, толпились вконец оголодавшие воины. Заметив мрачные тучи, что наползали на находившиеся справа от нас горы, я ускорил шаг, не желая вновь попасть под ливень.

Мы достигли места, где с одной стороны дороги возвышалась насыпь, и вдруг услышали чей-то крик. Этот участок пути был особенно опасным, поскольку земляная преграда поднималась выше человеческого роста и неприятель, подошедший с запада, мог бы незамеченным подобраться к самой дороге. Истошный вопль, раздавшийся из-за насыпи, заморозил кровь в моих жилах, и я выругал себя за то, что не надел доспехи. Судя по доносившимся сверху звукам, к нам кто-то бежал. Сигурд отскочил в сторону от насыпи и принял боевую стойку, взяв топор наизготовку. К бою приготовились и его воины, искавшие взглядом возможного врага.

Появившийся на вершине земляного вала мальчишка с отчаянным криком прыгнул вниз головой вперед, разведя руки словно крылья. На его счастье мы не были лучниками, иначе он умер бы прямо в полете. Рухнув на дорогу, мальчишка — комок тряпья, плоти и грязи — горестно зарыдал. Сигурд, уже готовый к нанесению удара, опустил топор, увидев, что нежданный гость не представляет собой опасности. Одежда подростка была изорвана, ноги вымазаны в грязи, безбородое лицо, которое он закрывал руками, казалось бледным.

Он с трудом поднялся на четвереньки и испуганно уставился на окруживших его со всех сторон грозных варягов.

— Мой господин, — всхлипнул он, убирая упавшую на глаза прядь волос. Заметив, что у меня нет страшного топора, он остановил на мне свой взгляд и наконец выговорил: — Мой господин убит!

2

Я поднял мальчишку на ноги, ухватив его за ворот туники. Однако ему все равно приходилось задирать голову, чтобы смотреть мне в глаза. Где? Кто его убил — турки? Как звали твоего господина?

Он отер лицо рукавом туники, отчего оно стало еще грязнее. Я поддерживал его за плечо, чувствуя, что в его дрожащих ногах нет силы.

— Дрого из Мельфи, — заикаясь, ответил мальчик. — Он служил в отряде господина Боэмунда. Я нашел его… — Высвободившись из моей хватки, он вновь рухнул на колени и указал рукой в сторону насыпи. — Я нашел его там. Мертвого.

Я взглянул на Сигурда, затем посмотрел в темнеющее небо. Какая-то часть моего сознания твердила мне, что погибших сегодня и без того хватает, что рыдающий слуга и убитый норманнский рыцарь — не моя забота, тем более что в этот поздний час по округе могут рыскать турецкие разъезды. И все же я не мог отмахнуться от этого несчастного мальчишки, горюющего по своему хозяину.

— Будет лучше, если нас сопроводят твои люди, — сказал я Сигурду.

— Лучше для кого? — язвительно спросил он. — Для моих людей куда лучше засветло вернуться в лагерь. С наступлением ночи здесь появится уйма турок, тафуров и волков.

— Водись здесь волки, их давно бы уже съели. Что касается остальных… — Я повернулся к мальчику. — Идти далеко?

Он покачал головой:

— Нет, мой господин, совсем недалеко.

— Тогда веди нас, да побыстрее!

Мы нашли узкую тропку, ведущую на насыпь, и поспешили вслед за мальчиком, двинувшимся в направлении дальних холмов, возвышавшихся на другой стороне Антиохийской равнины. Красноватая глинистая почва раскисла от непрестанных дождей, колючая трава колола мне ноги. Мы поднялись на невысокий гребень и увидели перед собой похожую на небольшой естественный амфитеатр округлую впадину, имевшую в поперечнике не более пятидесяти шагов. Вероятно, это был заброшенный карьер, в пользу чего говорили рубцы и рытвины на отвесных стенах ямы и мягкая, рыхлая почва на ее дне. В самом ее центре лежало чье-то тело.

Я сбежал вниз и склонился над телом, в то время как варяги на всякий случай рассредоточились вокруг ямы. У меня за спиной раздавалось недовольное сопение Сигурда.

— Ты здесь его и нашел? — спросил я у мальчишки, который опустился на колени напротив меня.

По его щекам текли обильные слезы, но он показался мне скорее напуганным, чем опечаленным.

— Да, — пробормотал он. — Здесь…

— Но откуда ты знал, что он будет здесь?

Мальчик поднял на меня полные ужаса глаза.

— Он ушел из лагеря много часов назад. Господин Вильгельм, брат господина Боэмунда, велел мне найти его. Сначала я обыскал весь лагерь, а потом стал искать здесь. И нашел.

— Но с чего ты взял, что он придет сюда? — повторил я свой вопрос.

Ни один здравомыслящий человек не отважился бы предпринять столь опасную прогулку, ведь от дороги нас отделяло никак не меньше полумили.

Мальчик закрыл глаза и тесно переплел пальцы.

— Он часто бывал здесь. Я видел его в этом месте не раз и не два.

— И зачем же он сюда приходил?

Мои вопросы были вполне естественными при данных обстоятельствах, однако их бесцеремонность явно встревожила мальчика. Он молча дрожал, не в силах отвечать мне.

— Он лежал в таком же положении?

Утвердительный кивок.

Я пристально посмотрел на лежавшее передо мною тело. Судя по тому, что Дрого — а мальчик назвал его именно так — служил под началом Боэмунда, он входил в отряд сицилийских норманнов. Он лежал в траве лицом вниз, молчаливый и спокойный, как и сгущавшиеся вокруг нас сумерки, и в первый момент мне показалось, что он умер от какой-то болезни, так как я не видел никаких следов насилия. На нем не оказалось даже доспехов, его единственным одеянием была видавшая виды, давно не стираная туника.

Острый запах крови лишил меня наивных надежд. Я взял Дрого за плечо и перевернул его на спину. Тяжелое тело послушно распласталось по земле, и из моих уст вырвался непроизвольный крик. Конечно же, норманн Дрого умер не своей смертью: он умер потому, что ему перерубили горло тяжелым клинком. Под телом натекла целая лужа крови. Человек, нанесший удар, обладал недюжинной силой, поскольку едва не отрубил Дрого голову. После того как я перевернул труп на спину, из шеи вновь начала струйками бить кровь. Она залила черную бороду норманна, пропитала его шерстяную тунику, брызнула на лицо с широко раскрытыми остановившимися глазами. Несколько капель попало даже на лоб убитого.

Я отметил все это и еще сотни других проявлений этого кошмара, но мысль, внезапно пришедшая мне в голову, заставила забыть об остальном.

— Кровь продолжает идти, а значит, это произошло всего несколько минут назад. — Я вскочил на ноги. — Если это работа турок, то они могут находиться где-то поблизости.

Мальчишка, все еще стоявший на коленях, с опаской огляделся по сторонам.

— Нужно найти их, — пробормотал он, покусывая побелевшие костяшки пальцев. — Мы должны отомстить им за моего господина!

— Нет, мы должны вернуться в лагерь, — отрезал я. С той поры, как мы покинули Константинополь, я видел множество людей, умерших такой же страшной смертью, и мне совсем не хотелось пополнять их число. С востока уже наползала ночь, на каменистые стены ложбины легли зловещие тени.

— Но мы захватим его тело с собой, — добавил я.

Не стоило забывать о том, что наступал час ночных стервятников, которые могли разделаться с трупом, превратив его в нечто еще более ужасное.

Похоже, Сигурд разделял мои мысли. Во всяком случае, он не стал возражать против того, чтобы варяги образовали из рукоятей своих топоров некое подобие носилок и положили на них мертвое тело. К тому времени, когда мы достигли наших рубежей, на мир опустилась тьма. На каждом шагу нас окликали тревожными голосами дозорные. Византийский лагерь, располагавшийся возле северо-восточных стен рядом со станом сицилийских норманнов, находился примерно в миле от нас. Мы шли мимо нескончаемых палаток, шатров, импровизированных загонов, кузниц и оружейных мастерских, залитых неверным светом бесчисленных лагерных костров. Воины с осунувшимися лицами и распухшими от голода телами жаждали пищи, денег или сострадания; изможденные женщины бродили в поисках старых или новых любовников; дети устраивали жестокие потасовки. Божье воинство готовилось ко сну.

Из соображений безопасности я избрал путь, шедший по периметру норманнского лагеря. Многие норманны в прошлом участвовали в войнах против Византии, и появление греков, несущих тело убитого норманна, могло быть воспринято ими как провокация.

Мальчишка, шедший позади нас, дернул меня за рукав.

— А мне куда теперь идти?

Я заглянул в его несчастные глаза.

— Отправляйся в палатку своего господина. Его сопровождали какие-нибудь родственники?

Мальчишка покачал головой и, шмыгнув носом, ответил:

— Был брат, но он умер еще в марте.

— А друзья или другие уроженцы Мельфи?

— Три рыцаря, которые делят с нами палатку.

— Передай им, что тело твоего господина находится у нас. Они могут забрать его и похоронить.

Если, конечно, на этой земле найдется место еще для одной могилы.

После скудного ужина я направился по лабиринту полотнищ и веревок к центральной площади нашего стана. Посреди нее в гордом одиночестве стоял большой шатер. Его размеры и превосходное качество полотна, из которого он был сшит, говорили о высоком положении его владельца, но еще красноречивее об этом свидетельствовало пустое пространство вокруг, создававшее иллюзию уединенности. У освещенного светом факелов входа стояли два угрюмых фракийских печенега. Они без лишних слов пропустили меня в шатер.

Внутреннее убранство шатра поражало роскошью. Свисавшие сверху красные и золотистые шелковые занавеси были украшены изображениями орлов и святых; земляной пол был устлан толстыми коврами; большие светильники, установленные на серебряных треногах, заливали помещение ровным светом. В центре находилось широкое кресло из черного дерева с позолотой, а за ним, освещаемый светом трех свечей, стоял на особой подставке иконный триптих с образами святых воителей Меркурия, Георгия и Дмитрия, сидевших верхом на конях и грозивших врагу острыми пиками. Я коснулся серебряного креста, висевшего на цепочке у меня на шее, и молча помолился своему святому.

Тишину нарушил шорох шелковых занавесей.

— Ты опоздал, Деметрий Аскиат, — раздался раздраженный голос.

Я наклонил голову.

— На мосту случилась стычка, мой господин. Затем нам пришлось нести в лагерь тело убитого норманна.

Я не стал рассказывать о том, где и как мы нашли тело Дрого, поскольку мне были не до конца понятны обстоятельства его смерти.

Полководец Татикий вышел из-за занавесей и уселся в эбеновое кресло. Вряд ли император мог выбрать на роль командующего человека, который раздражал бы наших союзников сильнее, нежели Татикий, несмотря на его прекрасное знание азийских земель. Франки желали смерти всем темнокожим иноземцам, а Татикий был полукровкой, чье турецкое происхождение выдавали оливковый цвет лица и черные глаза. Франки предпочитали лобовые удары всем прочим способам ведения войны, а Татикий, будучи тонким тактиком, напротив, считал любое сражение проявлением бездарности стратегов. Хуже того, Татикий был евнухом, что, естественно, не могло понравиться норманнским мужланам. И вдобавок ко всему в одном из сражений он лишился носа и вынужден был использовать остроконечный золотой протез, делавший полководца похожим на диковинную хищную птицу. Варвары считали его чем-то вроде уродца или женоподобного шута и относились к нему соответственно. Я же, номинально являясь его слугой, питал к нему известное уважение.

— Возьми перо, — приказал полководец. — Я должен написать императору.

Я не стал возражать, что это гораздо удобнее сделать при дневном свете, поскольку Татикий, подобно всем облеченным властью людям, думал только о собственном удобстве. Не стал я напоминать и о том, что на самом деле не являюсь его писарем, ибо в сложившейся ситуации это отвечало моим интересам. Я опустился на низкую скамейку и осторожно взял в свои огрубевшие руки эбеновую дощечку для письма и тоненькое тростниковое перо, боясь сломать его неловким движением.

— «Его блаженнейшему и святейшему величеству, василевсу[3] и самодержцу, императору ромеев Алексею Комнину от его смиренного слуги Татикия».

Евнух нахмурился, заметив, что мое перо не поспевает за его речью.

— «Ситуация в Антиохии ухудшается день ото дня и стала почти невыносимой. После того как франкам удалось нанести поражение эмиру Дамаска, их наглость и высокомерие перешли все границы. Твое славное воинство и его скромный полководец стали предметом постоянных насмешек со стороны варваров. Они открыто говорят о нежелании исполнять клятву о возврате некогда принадлежавших тебе земель. Лишены достоинства не только их слова, но и их деяния, ибо антиохийские турки и поныне свободно рыщут по всем окрестным землям, нанося нам немалый урон. Теперь, когда зима закончилась, твое святейшее величество могло бы поспешить к нам на помощь, возглавить этот поход и заставить варваров подчиняться твоим велениям».

В шатре, согретом жаровней и лампадами, было тепло. Незримые связи между моими ушами и рукой как будто растаяли, и я записывал слова Татикия совершенно бездумно. Освобожденный от усилий, мой разум перенес меня на одиннадцать месяцев и на много-много миль назад — в Большой дворец в Константинополе, в ту весну после покушения на императора.

— Император туда не пойдет.

Я стоял в одном из малых дворцовых двориков, среди колонн, увитых зеленым плющом. В мелком прудике, находившемся в центре двора, отражались быстро плывущие облака, за движением которых безмолвно следил бронзовый Геракл. Мой сановитый спутник, только-только вернувшийся из дворцовой залы, еще не успел снять с себя церемониальный камисий с золотой застежкой в форме львиной головы и усыпанную драгоценными камнями мантию. Несмотря на юный возраст, он нисколько не тяготился носить роскошное облачение. Ходили слухи, что этого молодого человека по имени Михаил император посвящал во все дворцовые тайны.

— Император не отправится вместе с варварской армией в Азию, — пояснил он. — Так решили на совете. Он поможет золотом, продовольствием и людьми, сам же останется здесь, в столице.

Я медленно кивнул. Меня пригласили во дворец неожиданно, и я не рассчитывал услышать новости о намерениях императора. Вряд ли они имели ко мне отношение.

— Покидать столицу в столь сложное время было бы неблагоразумно, — заметил я, — тем более что после известных событий император лишился советника.

Михаил выразительно улыбнулся, давая мне понять, что за его словами скрыто нечто большее. Мы оба знали, что император не мог оставить царицу городов вовсе не потому, что ему надлежало заняться сбором налогов или неотложными государственными делами. Все было куда проще. Покинь он трон, его тут же заняли бы другие. Подобные вещи происходили уже не раз и не два.

— Мудрый император крепко держит руль праведности, ведя корабль по волнам беззакония и бесчестия, — процитировал я.

Михаил рассмеялся:

— Мудрый император крепко держится за свой трон, иначе его смоет волной!

— И он дозволит сотне тысяч франков прошествовать через наши земли в Азию, полагая, что они действительно исполнят данную ими клятву и вернут ему наши старые владения?

Я был свидетелем того, как франки давали эту клятву в храме Святой Софии, и прекрасно понимал, что им ничего не стоит отречься от нее.

— Он дозволит франкам прошествовать через азийские земли, занятые турками, — поправил меня Михаил. — Если варварам будет сопутствовать успех и они сдержат слово, император окажется в выигрыше. Если же они проиграют, он не потерпит особого урона и не станет новым Романом Диогеном[4], ввязавшимся в битву вдали от дома и попавшим в плен.

— А гибель ста тысяч франков и норманнов его не особенно опечалит, — подытожил я.

— Когда ты делаешь союзниками былых врагов, каждая битва становится для тебя победой.

Я поднял с земли гальку и бросил ее в пруд. Небесное отражение подернулось рябью.

— А что, если франки окажутся удачливыми, но бесчестными?

Михаил опять улыбнулся и присел на мраморный парапет, обрамляющий пруд.

— У императора зоркий и бдительный разум. Дабы укрепить союз с франками, он отправит в поход небольшое войско, которое сможет вовремя известить его, если франки позабудут про свои клятвы. Совет назначил Татикия командующим этим войском.

Я вздохнул, понимая, что это уже не слухи.

— Значит, императору не придется тащить меня через всю Каппадокию и Анатолию как своего верного защитника. Пожалуй, я закажу по этому случаю благодарственный молебен.

— Прибереги молитвы на потом, они тебе скоро очень пригодятся. — Улыбка исчезла с юного лица Михаила. — Император хочет, чтобы ты сопровождал Татикия в качестве одного из его писцов и докладывал ему обо всем увиденном и услышанном. Этих варваров можно уподобить бешеным псам, готовым в любую минуту броситься на хозяина. Ты должен будешь вовремя оповестить его о грозящей ему опасности.

— А если они набросятся на меня?

Михаил пожал плечами.

— Пока псы голодны, они повинуются тому, кто их кормит. Если же им удастся утолить голод, тебе, Деметрий, придется несладко.

— «Боюсь, мой господин, что в существующих условиях надеяться на успех не приходится. Если ты по каким-то причинам не можешь присоединиться к нам, дозволь мне немедленно вернуться в царицугородов. Пока варвары будут продолжать свои свары…»

В шатре слышались только скрип пера и монотонный голос Татикия. Внезапно полководец замолчал. Судя по громким голосам снаружи, к шатру подошли какие-то люди. Стоявший у входа печенег потребовал назвать пароль, и ему ответили на иноземном языке, очень быстро и неразборчиво. В следующее мгновение из-за отогнутого полотнища показалось лицо стража.

— Мой господин! — прохрипел он.

Мне почудилось, что золотой нос Татикия сморщился от раздражения.

— В чем дело? — осведомился полководец.

— С тобой желает говорить господин Боэмунд.

3

С той поры как мы покинули Константинополь, мне доводилось видеть Боэмунда много раз. Он участвовал в заседаниях военного совета, командовал некоторыми операциями, часто появлялся на наших линиях обороны — и каждый раз представлялся мне в совершенно новом свете. Отчасти это объяснялось его необычайно мощным телосложением. Даже Сигурд не мог сравняться с ним ни ростом, ни шириной плеч, ни силой похожих на баллисты рук. Подобно прочим франкам, Боэмунд перестал бриться, однако борода и волосы у него всегда были коротко острижены. И при этом почему-то создавалось впечатление, что различные детали его внешности плохо соответствуют друг другу: кожа его была испещрена белыми и красными пятнышками, волосы на голове были темно-русые, а борода — рыжеватая. Лишь бледно-голубые глаза вполне сочетались с твердым, неуступчивым взглядом.

Но Боэмунд привлекал всеобщее внимание не только своей внешностью. Казалось, что от него исходила необычайная энергия, связанная то ли с его физической мощью, то ли с неким адским наваждением, — энергия, так или иначе затрагивавшая любого приближавшегося к нему человека. В людном зале самые оживленные разговоры шли рядом с ним; в бою самые ожесточенные схватки происходили возле его штандарта. Хотя Боэмунд одевался как благоразумный воитель (сейчас на его тунику цвета красного вина была надета обычная кольчуга), от него веяло безрассудством и непредсказуемостью, вызывавшими восторг и у мужчин и у женщин. Он не имел ни земель, ни титула, однако это не помешало ему собрать войско, действиями которого определялся ход всей военной кампании. После каждой битвы его имя называлось первым, причем произносилось оно все громче и громче.

Татикий относился к числу тех немногих, на кого не действовали его чары.

— Вот уж не ожидал увидеть у себя господина Боэмунда! Неужели турки сдали город?

Боэмунд ответил на эти слова непринужденной улыбкой, озарившей все вокруг него (впрочем, возможно, сей эффект был вызван игрой света на его кольчуге).

— Рано или поздно это произойдет, генерал. Как только мы расставим башни напротив их ворот, в городе начнется голод.

— Ни одной армии еще не удавалось взять этих стен.

— Ни одна армия не была ведома Божьей дланью!

— Тогда нам следует смиренно принимать все, что он нам посылает. — Свет лампы отражался от носа евнуха, и поэтому было почти невозможно принимать его слова всерьез. — Пока что он ниспослал нам лишь голод и чуму.

Боэмунд пожал плечами.

— Посмотри на это иначе. Какую славу могли бы снискать сытые ратники, воюющие с армией женщин? Чем мы могли бы гордиться, ведь мы себя подобно грекам?

— Тем, что спасли бы свои жизни, а не растратили бы их попусту.

— И лишились бы при этом империи? Если бы греки обладали силой, достаточной для того, чтобы отвоевать свои владения, если бы их правитель решился возглавить свое воинство, не боясь попасть в плен, я бы не замедлил воздать им должное!

Долгие годы, проведенные Татикием во дворце, научили его невозмутимости. Мало того, мне показалось, что на губах его промелькнула улыбка.

— По твоим словам, византийцы настолько слабы, что вряд ли справились бы и с детьми. Несомненно, твой отец произнес то же самое двадцать лет назад, умирая от кровавого поноса на Кефалонии, когда мы разбили его флот и потопили войско в море![5]

Боэмунд застыл на месте, являя резкий контраст своей обычной беспокойной живости. Бело-красные пятна на его лице запылали еще ярче, подобно раскаленному металлу, а пальцы вцепились в рукоять меча.

— Евнух, на твоем месте я бы держал язык за зубами, поскольку сейчас ты находишься вдали от дома и моих воинов здесь вдесятеро больше, чем твоих. Мой отец стоил целого легиона греков! Если бы вы действительно воевали, а не подкупали и ублажали его союзников, он перешел бы Адриатику по вашим трупам!

— Ну разумеется, — ответил Татикий. — В любом случае история не должна мешать нашим союзническим отношениям. — Он ударил в ладоши, и из-за занавеси тут же появился слуга. — Может быть, господин Боэмунд желает вина?

— Нет.

— Как скажешь. Тогда ответь, что заставило тебя прийти в мой шатер без приглашения?

К Боэмунду вернулась его всегдашняя уверенность. Он уставился на Татикия прищуренными глазами.

— Ты слишком много себе позволяешь. С тобою, евнух, нам говорить не о чем, но я хотел бы побеседовать с твоим слугой.

Татикий с изумлением взглянул на слугу, который ждал приказа, стоя в углу. Заметив это, Боэмунд рассмеялся:

— Я имел в виду твоего писца, Деметрия Аскиата. И говорить с ним я буду наедине.

Снаружи было куда холоднее, чем в шатре. Впрочем, я быстро согрелся, ибо думал лишь о том, как бы не отстать от длинноногого предводителя норманнов. Судя по всему, Боэмунд не боялся никого и ничего. Франки, как правило, не отваживались появляться в нашем лагере без многочисленной охраны, ибо привыкли видеть в нас трусливых предателей, он же явился сюда один, в наброшенной на тунику с короткими рукавами кольчуге. Мое дыхание превращалось в облачка пара, пока мы шли между рядами палаток в направлении северных отрогов горы. Слева доносились навевавшие печаль звуки лиры.

Чем выше мы поднимались, тем реже стояли палатки и тем плотнее становилась почва у нас под ногами. Миновав последнюю заставу, мы взобрались на небольшую скалу. Посмотрев вниз, я увидел костры нашего лагеря, образовавшие огромную мерцающую дугу, параллельно которой шла линия факелов сторожевых башен. Из-за облаков выглянула луна и осветила лежащий между горой и огненной дугой город. Я уселся на холодный камень рядом с Боэмундом. Какое-то время мы молча созерцали открывшуюся нашим взорам картину.

— Отсюда все кажется таким благополучным, — нарушил молчание Боэмунд.

— Воистину так, мой господин.

Он посмотрел на меня.

— Деметрий, я буду с тобой откровенным. Армия на грани полного развала. Возможно, твой командующий прав в том, что нам не следовало испытывать Божьего долготерпения.

— Пути Господни неисповедимы, мой господин. Боэмунд оставил мои слова без внимания.

— Турки здесь совершенно ни при чем. Нас лишают сил постоянные раздоры. Провансальцы против норманнов, германцы против фламандцев и — признаюсь — норманны против греков, чему в немалой степени способствуют прежние взаимные обиды.

Удивившись тому, что он решил привести меня в столь отдаленное место для того, чтобы пожаловаться на союзников, я пробормотал что-то маловразумительное о нашем единстве в Церкви, то есть в Теле Христовом. Но Боэмунд опять проигнорировал меня.

— Разве мы можем воевать как единое целое, если мы разбились на мелкие союзы? Совет не способен руководить военными действиями. Отправляясь на войну, мой отец не пытался торговаться со своими вассалами — он отдавал им приказы! — Подперев подбородок рукой, он вновь посмотрел вниз. — Мне передали, что ты нашел тело моего вассала, Дрого из Мельфи.

Внутри у меня все похолодело, и Боэмунд, видимо, почувствовал это. Он успокаивающе коснулся моей руки.

— Кое-кто наверняка начнет распускать по этому поводу слухи, но я нисколько не сомневаюсь, что ты нашел его тело волею обстоятельств.

— Его слуга молил о помощи. Так уж вышло, что я был поблизости.

Боэмунд распрямил спину.

— В этом мире нет ничего случайного. Стало быть, мальчишка должен был найти не кого-то другого, но именно тебя. Скажи, что ты думаешь о смерти Дрого?

Смущенный неожиданной переменой разговора, я никак не мог подобрать нужных слов.

— Трагическая утрата, мой господин. Представляю, как будут скорбеть о нем его товарищи.

— Все это верно, но я имел в виду нечто иное. Как он был убит?

— Ему разрубили горло. Судя по глубине раны, удар был нанесен мечом.

— Да, мне так и доложили. Как ты полагаешь, это турецкий клинок?

Помедлив, я ответил:

— Не могу сказать.

— Зато другие смогут. Если воина убивают в битве, соратники воздают ему почести. Если же он, будучи безоружным, погибает вдали от врагов, его товарищи подозревают предательство — и жаждут отмщения. Уже появились слухи о том, что это сделал то ли провансалец, то ли ревнивый соперник, то ли кредитор, то ли… грек.

Я молча слушал его.

— Если подобные слухи не утихнут, кто-нибудь из моих воинов постарается найти виновных среди тех, кого обвиняют.

— Я буду молиться об их вразумлении.

— Лучше молись о спасении. — Боэмунд пересел немного ниже, закрыв собой залитый лунным светом город, и повернулся ко мне. — Настал решающий момент. Либо мы забудем все обиды и объединимся под знаменами Бога, либо падем жертвой собственной глупости. Судьба Дрого не должна стать для нас камнем преткновения. — Он с такой силой ударил кулаком о ладонь, что вспугнул сидевшую неподалеку сову. — Если у нас начнутся внутренние раздоры, мы станем легкой добычей для турецких стервятников.

— Ты мог бы сказать своим…

— Никакие мои слова не возымеют действия, их успокоит только правда. Это наше единственное спасение. Вот почему я сказал, что в мире нет ничего случайного. Я нередко видел тебя возле Татикия. Ты не столько писал, сколько присматривался и прислушивался к происходящему. Я знаю, что ты исполняешь здесь некую миссию, о важности которой никто не догадывается, даже этот глупый евнух. Мне известно также, что у себя в городе ты пользовался репутацией человека, способного узревать истины, сокрытые от других людей. — Боэмунд криво улыбнулся. — Герцог Лотарингский и его брат готовы в этом поклясться[6].

— Я лишь служу…

— Деметрий, ты хочешь, чтобы осада закончилась взятием города, изголодавшиеся воины насытились, а город вернулся под власть императора?

— Конечно!

— Тогда помоги мне. — Он постучал кулаком по груди, и его доспехи зазвенели. — Помоги мне излечить эту язву прежде, чем она отравит нас всех! Найди его убийц и положи конец слухам и вздорным обвинениям, способным расколоть наше войско.

Его глаза сверкнули в лунном свете.

— Ты сделаешь это?

4

С утра пораньше, прежде чем успела высохнуть роса, я уже был в лагере норманнов. Сапоги мои промокли насквозь, однако меня больше тревожили не мокрые ноги, а взгляды, бросаемые на нас франками. На время забыв о котлах, в которых вываривались кости, они с нескрываемой ненавистью смотрели на дерзкого грека и его гигантского спутника. Иные даже плевали нам вслед. Доспехи-то ты зря не надел, — заметил Сигурд.

— Это могло бы их насторожить.

— Все лучше, чем становиться мишенью.

— Когда-то надо начинать доверять друг другу!

— Только не здесь и не сейчас. — Сигурд достал из-за пояса тряпицу и демонстративно стер ею воображаемую влагу с лезвия топора. — Неужели ты забыл о том, что эти же самые норманны четыре года пытались нанести поражение императору, чье золото они теперь так охотно берут? Или о том, что армией их сородичей, находящейся на побережье, командует сын Вильгельма Бастарда, лишившего меня родины?[7]

С этими похитителями царств можно говорить лишь из-за крепостных стен, предварительно надев на себя три кольчуги!

К счастью, Сигурд говорил на греческом языке, которого не удосужился выучить ни один из франков, но я все равно зыркнул на него строгим взглядом.

— А теперь, — продолжал мой неугомонный друг, — ты и вовсе решил довериться Боэмунду, этому вору из воров!

— Согласись, что с обстоятельствами столь подозрительной смерти необходимо разобраться. Новые разногласия могут стоить нам слишком дорого.

— Какое нам дело до норманнов? Чем больше их убьют, тем лучше для нас!

Наконец Сигурд замолчал, и я смог заниматься поисками палатки Дрого, не рискуя никого оскорбить. Но все равно многие франки по-прежнему отвечали мне злобными взглядами. Зачастую те, кого я спрашивал, плохо понимали меня, потому что мы говорили на разных языках. За прошедшие месяцы мы привыкли к обмену словами, к их продаже и к накоплению. И как водится в торговле, своекорыстие сторон серьезно мешало заключению сделок.

Через полчаса мне удалось отыскать нужную палатку. Она ничем не отличалась от прочих и представляла собой шитый-перешитый лоскутный шатер, сплошь усеянный перекрещивающимися швами. Откидной полог у входа все еще был опущен, защищая ее обитателей от утреннего холода. Постучав по натянутой материи, я назвался и услышал в ответ знакомый мальчишеский голос, приглашающий войти.

Внутри палатки на земляном полу лежали четыре соломенных матраса. На одном из них сидел вчерашний мальчик, слуга убитого, и протирал промасленной овечьей шерстью чей-то меч. В темноте и суматохе прошедшего вечера и ночи я толком не успел разглядеть этого подростка с впалыми щеками и темными глазами, в которых надолго застыл ужас. Опускавшиеся ниже плеч каштановые волосы делали его похожим на девочку.

Несмотря на обстоятельства, при которых мы встретились, он ничем не показал, что узнал меня.

— Что вам угодно?

— Меня зовут Деметрием, а это — Сигурд. Вчера вечером ты привел нас к телу своего хозяина. Господин Боэмунд поручил нам заняться расследованием его убийства.

Мальчишка вновь перевел взгляд на клинок, словно пытался отыскать на нем незаметные дефекты.

— Я его не убивал.

Его слова прозвучали так нелепо, что я не сразу нашелся что ответить. Присев на корточки и заглянув мальчику в глаза, я спросил более мягким тоном:

— Как твое имя?

— Симеон.

— Ты откуда?

— Из Каньяно.

Если мне не изменяла память, это место находилось где-то в Персии.

— Долго ли ты служил у Дрого?

Лицо Симеона приняло страдальческое выражение, пальцы забарабанили по рукояти меча. Сигурд нетерпеливо кашлянул, однако я решил не торопить мальчика, понимая, что могу вспугнуть его любым необдуманным движением или словом. Ожидая ответа, я заметил, что возле палатки появилась чья-то тень. Тени проплывали по палатке и до этого, однако в отличие от них эта тень была неподвижной.

— После Гераклеи. Я не знаю, сколько времени прошло с той поры.

— Около шести месяцев, — прикинул я. — А кто был твоим хозяином до Гераклеи?

— Брат моего последнего хозяина. Он погиб в той битве, и Дрого взял меня к себе.

Мне вспомнилось сражение при Гераклее, которое правильнее было бы назвать рядовой стычкой. В то тусклое утро турки напали на наш головной отряд, но тут же бежали с поля боя. Мы потеряли в бою всего троих воинов, куда большее их число умерло в тот день от жажды.

— Расскажи о своем хозяине.

Мальчик засопел и вытер нос шерстью, оставившей на его щеке черную полоску.

— Он был справедливым и почти никогда не наказывал меня зря. Иногда он даже делился со мною едой.

— Были ли у него враги?

— Нет.

— Кто еще живет в этой палатке?

Мне показалось, или и в самом деле тень, стоявшая возле палатки, едва заметно шевельнулась? Мальчик, сидевший к ней спиной, нервно заерзал на матрасе и вновь забарабанил пальцами по рукояти.

— Три спутника моего хозяина.

— Его слуги?

— Нет, рыцари.

— Назови их имена.

— Куино, Одард и…

Полог с шумом распахнулся, и в открытом входном проеме остановился какой-то человек. Я видел только его силуэт, черную фигуру на фоне серого утреннего света. От незнакомца разило конским потом.

— Щенок! — рявкнул незнакомец, не глядя в нашу сторону. — Кто будет ухаживать за моей кобылой? Если она захромает или покроется язвами, тебе придется переселиться в стойло! — Он вошел в палатку и, смерив нас взглядом, спросил: — А это еще кто?

— Деметрий Аскиат, — ответил я. — Мне…

— Ха! К нам в палатку пробрался грек! Скажи мне, Деметрий Аскиат, что я должен подумать, увидев в своей палатке двух греков наедине с мальчишкой?

— Одного грека! — прорычал совершенно некстати Сигурд. — Я — варяг из Англии!

— Варяг из Англии? — насмешливо переспросил рыцарь. — Жалкий народ, известный разве что своими скотскими наклонностями! Ваша легендарная порочность роднит вас с греками! — Он вновь перевел взгляд на мальчишку. — Пойди займись моей лошадью, иначе я утоплю тебя в водах Оронта.

— Я еще не закончил разговаривать с Симеоном, — заметил я. — Ты же так и не назвал нам своего имени.

— Вы недостойны этого!

Мои глаза успели привыкнуть к царившему в палатке полумраку, и я сумел рассмотреть незнакомца получше. Хотя никто не назвал бы его рослым или плечистым, в сухощавом теле угадывалась недюжинная сила. Движения его отличались резкостью и непредсказуемостью, руки и ноги то и дело подергивались, а лицо вопреки достаточно молодому возрасту было изрезано глубокими морщинами. Похоже, он почти никогда не улыбался.

— Ты служишь господину Боэмунду? — спросил я.

— Да.

— Твой господин поручил мне выяснить обстоятельства смерти Дрого.

Внезапно он оказался прямо передо мною. Я почувствовал на своем лице его кислое дыхание.

— Даже мой господин Боэмунд может ошибаться. А возможно, он решил, что грекам, нашедшим тело моего брата Дрого, обстоятельства его гибели могут быть известны не понаслышке!

— Дрого был твоим братом? — поразился я.

— Он был мне как брат! Мы делили палатку, лишения, скудные припасы и возносили к Богу совместные молитвы. Когда его родной брат погиб, семьей Дрого стали мы. — Рыцарь отступил назад, чертя шпорами по земляному полу. ¦— Но тебя это в любом случае не касается! Ступайте прочь, ты и твой приятель-педераст, пока я не выместил на вас смерть Дрого!

До сих пор Сигурд оставался спокоен, невзирая на все нападки рыцаря, но последнего оскорбления он снести не смог. Схватив свой топор за обух, он попытался длинной рукоятью подкосить наглого норманна. Рыцарь, оказавшийся проворнее, парировал этот удар мечом, вонзившимся глубоко в древко топора. Какое-то время они так и стояли со сцепленным оружием, глядя друг другу в глаза. Через мгновение оружие было расцеплено.

— В следующий раз я снесу тебе голову! — прошипел тяжело дышащий рыцарь.

— А я расколю твой клинок надвое и воткну его тебе в глотку!

Я потянул Сигурда за рукав. Несчастный мальчишка сидел на соломенном матрасе, съежившись от ужаса. Мне страшно не хотелось оставлять его наедине с рыцарем, но я понимал, что нам нельзя больше задерживаться.

— Пора идти.

Выйдя наружу, я зажмурился, пытаясь защитить глаза от света, показавшегося ярким после полутьмы палатки. Мне хотелось как можно скорее покинуть лагерь норманнов, ибо большинство из них относились к нам ничуть не лучше, чем этот гневливый рыцарь. Однако, увидев пожилого человека, сидевшего скрестив ноги возле палатки напротив, я решил сделать еще одну, теперь уже последнюю, попытку вступить в разговор с варварами. Мы с Сигурдом подошли к старику, и я достал из поясной сумки пропитавшийся кровью узелок, содержимым которого намеревался подбодрить мальчишку.

— Тот рыцарь, что только что вошел в палатку, — как его имя? — спросил я, небрежно помахивая узелком.

Старик наклонился ближе, принюхался к узелку и ответил:

— Куино.

То же имя Мы слышали и от мальчика.

— Он был спутником Дрого?

— Увы, да.

— Так же, как и…— Я замешкался, припоминая чужеземное имя. — Одард?

— Да.

— У них был еще один компаньон, верно?

— Верно. Рено. Провансалец Рено.

Старик не скрывал ни своего презрения к этому чужеземцу, ни жадного интереса к моему узелку.

Я не стал спрашивать его о том, как провансалец мог оказаться в норманнском лагере. Доведенные до отчаяния голодом и лишениями воины готовы были служить тому, кто сулил им большее вознаграждение и надежду.

— А другие слуги, кроме Симеона, у них были?

— Ни один из них не пережил эту зиму.

Я развязал узелок и показал старику содержимое. В окровавленной тряпице лежала печень зайца, попавшего этой ночью в силок одного из варягов Сигурда. Она была размером с орех, но варвар смотрел на нее так, словно видел перед собой зажаренного хряка.

— Что еще ты знаешь о Дрого? С кем он обычно общался?

— Я почти ничего не знаю. — Старик нетерпеливо заерзал, искушаемый запахом сырой печенки. — Его всегда сопровождали соседи по палатке. С другими людьми он общался куда реже. Порою к ним приходил один из наших командиров, иногда Дрого покупал у исмаилитов какие-то продукты. Вот, пожалуй, и все.

— А враги у него были?

— Не было у него ни врагов, ни друзей.

— А женщины?

Старик сглотнул слюну и утвердительно кивнул:

— Одна женщина. Провансальская женщина. Я с ней не знаком. Всегда одета в белое: и туника белая, и платок. Ее зовут Сарой.

— Откуда ты знаешь?

— Она называла свое имя перед тем, как войти в палатку. Но что она там делала, мне неведомо, — добавил он, облизывая пересохшие от волнения губы.

— Когда ты видел ее в последний раз?

— Вчера днем.

Ответ заставил меня насторожиться. Благодаря многолетнему опыту я привык мыслить в определенных направлениях, и предположение о том, что к делу причастна женщина, было в их числе. Итак, за несколько часов до гибели Дрого к нему в палатку приходила некая особа…

Заячья печенка упала в руку старика.

— Они ушли вместе?

— Нет. — Его внимание было полностью поглощено куском мяса, лежащим у него на ладони. Взор его затуманился, однако, заметив мой взгляд, старик поспешно добавил: — Она ушла на полчаса раньше, чем он.

— Было ли при нем оружие?

— Нет. Ни меча, ни доспехов.

Скорее всего, Симеон начищал меч своего покойного господина.

— Его компаньоны находились в это время в палатке?

Старик пожал плечами:

— Не думаю. Куино и Одард вернулись в палатку ближе к вечеру. Насколько я мог понять, они работали возле моста. А провансальца Рено я вчера вообще не видел.

— Спасибо, — сказал я. — Если вспомнишь еще что-нибудь важное, например про людей, которые приходили к Дрого, ты всегда сможешь отыскать меня в лагере византийцев.

Старик никак не отреагировал на мои слова — наверное, он скорее согласился бы разыскивать меня во дворце багдадского халифа, чем в лагере, полном греков. Он не сводил глаз с пропитанной заячьей кровью тряпицы, которую я все еще держал в руках.

— Тебе она нужна?

Я взглянул на него с удивлением.

— Хочешь — возьми ее себе…

Не успели прозвучать эти слова, как старик вырвал тряпицу из моих рук и принялся высасывать из нее кровь, при этом лицо его приобрело блаженное выражение. Мы оставили его пировать в одиночестве.

Решив более не мешкать, мы поспешили к нашему лагерю, где и поныне находилось тело Дрого. Я хотел осмотреть труп при свете дня, прежде чем отдавать его норманнам для захоронения. Мы шли быстрым шагом, не обращая внимания на провожавшие нас взгляды, исполненные неприкрытой ненависти и злобы.

— Ты думаешь, что в деле замешана женщина, — констатировал Сигурд.

— Такая возможность не исключена, — уклончиво ответил я, не желая торопиться с выводами. — Покидая палатку, рыцарь не взял с собой даже меча, стало быть, он шел на встречу с хорошо знакомым человеком, которому привык доверять.

— И общению с которым оружие только помешало бы, — подхватил Сигурд.

— Может быть.

— Готов поклясться, что ни одна женщина не способна нанести удар, который убил норманна. Шея была перерублена почти до конца! Даже такому великану, как Боэмунд, понадобилось бы собрать все свои силы.

— Человек, охваченный страстью, способен и не на такое, — возразил я.

Сигурд запрокинул голову и громко захохотал, не обращая внимания на варваров. Они наверняка решили, что он смеется над ними.

— Вот это да! Знаменитому открывателю тайн Деметрию Аскиату достаточно переговорить с двумя мужчинами и мальчишкой, чтобы понять все! Дрого и женщина в белом состояли в любовной связи. Она зашла к нему в палатку и назначила ему свидание в той самой ложбинке. Он явился туда безоружным и был атакован соперником — вероятнее всего, с молчаливого согласия своей любовницы. Нам осталось разыскать женщину и означенного соперника, и тогда норманны, провансальцы и греки вновь станут друзьями! Ведь ты именно так думаешь?

— Предположение вполне правдоподобное, не хуже других, — запальчиво ответил я. — Но ты, конечно же, предпочитаешь более простые решения.

— Разумеется. Зачем изобретать каких-то ревнивых любовников? На самом деле его мог убить кто угодно. Посмотри на этих обезумевших от голода и нищеты людей. Скажи, ты бы отважился покинуть лагерь в одиночку, да еще и без оружия?

— Ни за что!

— Дрого не первый и даже не сотый воин, убитый из-за денег, которые он с собой носил. Франки и турки, христиане и исмаилиты — любой из них способен сейчас убить ради еды.

Я вздохнул.

— И тем не менее ради блага всего воинства Боэмунд велел мне разыскать убийцу.

Судя по выражению лица Сигурда, последнее обстоятельство представлялось ему достаточным основанием для того, чтобы вообще не заниматься поисками.

Мы прошли наш лагерь насквозь и стали подниматься на гору, высившуюся над Антиохийской равниной. Слева от нас простирались до самого горизонта гладкие, словно мрамор, поля; справа, на скалистом уступе напротив ворот Святого Павла, высилась башня Мальрегард. Норманны построили ее в самом начале осады, и за зиму, терзаемая злыми ветрами, она успела заметно обветшать, почернеть и покоситься. Башня походила на выискивающего добычу сокола, готового в любое мгновение броситься на свою жертву, и неизменно производила на меня мрачное впечатление.

К северо-западу от башни, за склоном, на котором некогда росли миртовые деревья, давно срубленные на дрова, находилась небольшая пещера. Прежде в ней любили прятаться турки. После того как нам удалось выкурить их оттуда, Сигурд решил использовать пещеру как оружейный склад. Предполагалось, что это будет временное укрытие для защиты от дождя, пока город не падет. Однако с течением времени там появились светильники и скамейки, а вход в пещеру был закрыт сколоченной наспех деревянной дверью. Подойдя к утесу, мы увидели возле этой самой двери сидевшего на валуне вооруженного варяга, задумчиво ковырявшего ножом землю.

— Свейн! Надеюсь, никто не пытался побеспокоить нашего норманна?

Услышав голос командира, варяг вскочил на ноги.

— Только какая-то женщина. Она сказала, что ее прислал ты. — Под грозным взглядом Сигурда варяг смешался и тихо добавил: — Она там, внутри.

Сигурд снял с головы шлем и, пригнувшись, вошел в пещеру. Немного пригнуться пришлось даже мне. Я прошел мимо покрасневшего стража и оказался в сыром и холодном подземелье. Пещера являла собой что-то вроде короткого — длиною всего в тридцать шагов — туннеля с низкими сводами. Мы осторожно пробирались вперед, стараясь не споткнуться о щиты и связки стрел, наваленные грудами на полу.

Средняя часть туннеля тонула во тьме. В дальнем же конце горела лампада, и в ее свете я ясно различил лежащее на скамье тело убитого норманна, оставленное нами накануне. Одеяло, в которое был завернут труп, лежало на земле. Стоявшая над телом Дрого хрупкая женщина с голыми руками прикладывала к его шее кусок ткани.

Услышав наши шаги, она обернулась.

— Деметрий! А я испугалась, что сюда пожаловали норманны, забирать тело.

Ее нисколько не смущало, что рядом лежит разлагающийся труп. Впрочем, она была врачом и наверняка видела подобные ужасы множество раз. Одета она была по своему обыкновению просто: в медово-желтое платье, стянутое на талии шелковым пояском, и охряную паллу[8], которая соскользнула на плечи, открывая длинные темные волосы. Как и у всех нас, за зиму лицо ее заметно осунулось, но от этого не стало менее прекрасным. Хотя я был знаком с ней уже год, ее живые, непосредственные манеры смущали меня так же, как и при первой нашей встрече.

— Как только норманны узнают, куда мы спрятали труп, они сразу заявятся сюда, — ответил я. — Что ты здесь делаешь, Анна?

— Выясняю, что может рассказать нам мертвец. Посмотри-ка!

Стоило мне шагнуть вперед, как я почувствовал тошнотворный запах и зажал нос. Несмотря на царившую в пещере прохладу, тело начало разлагаться. Я не ожидал застать его в таком виде. Анна сняла с убитого все одежды, оставив лишь круглый кожаный кошель, висевший у того на шее, и теперь он лежал нагим, незащищенным в смерти. Мне и одному-то трудно было бы вынести это зрелище, но смотреть на него вместе с женщиной, и не просто женщиной, а Анной, казалось кощунством. Пламя, некогда согревавшее его душу, давно погасло, и кожа посинела от холода (кстати, чувствуют ли мертвые холод?), а высохшие конечности выгнулись подобно листам бумаги, прихваченным огнем. Я не мог спокойно взирать ни на его сморщенные, в желтых пятнах мужские органы, ни на черную разверстую рану, ни на перекошенное лицо. Опершись на стену пещеры, я стал смотреть на ноги покойного.

— И что же тебе поведал мертвец? — сдавленно спросил обычно громогласный Сигурд.

— Что он был убит мощным ударом, нанесенным по шее.

Ни у одного из нас не хватило духу отпустить насмешку по поводу очевидности этого факта.

— Сигурд, как ты думаешь, что это было — меч или топор? — спросила Анна.

Сигурд пожал плечами, не решаясь приглядеться пристальней.

— Для топора эта рана слишком чиста, — ответил он после недолгого раздумья. — Скорее всего, его убили мечом. В любом случае это сделал не варяг. — Голос его обрел прежнюю уверенность. — Наши ребята срубают головы одним ударом.

— Только рыцари вооружены мечами, — заметил я.

— Меч можно и украсть, — возразил Сигурд.

— Теперь посмотрите на этот кошель.

Анна сняла кожаный кошель с изуродованной шеи убитого, развязала шнурок и достала оттуда пригоршню серебряных франкских денариев с отчеканенными на них изображениями ангелов, распростерших крылья.

Я повернулся к Сигурду:

— Что-то не похоже на твоего предполагаемого вора!

— Убийце мог помешать мальчишка.

— Человек, убивший рыцаря, вряд ли испугался бы его малолетнего слуги.

— Еще более странными показались мне эти знаки, — вмешалась в наш разговор Анна. — Посмотрите на его лоб!

Я выставил перед собой руку, дабы не видеть устремленного к сводам пещеры застывшего взгляда покойника, и посмотрел на его лоб, с которого Анна откинула назад волосы, упавшие на скамью черной лучистой короной. В самом центре лба от линии волос до переносицы протянулась полоска засохшей крови, прихотливо изогнутая в форме извивающейся змеи. На первый взгляд казалось, что череп раскроен надвое, но на самом деле кожа под кровавой полоской была не повреждена.

— Ну и что из этого? — спросил я. — Ему был нанесен удар такой силы, что кровь выплеснулась на лицо и засохла на лбу.

Анна посмотрела на меня с презрением.

— Неужели ты думаешь, что, пока этот человек лежал на земле, струйка крови сама собой завилась в такую красивую и причудливую фигуру? Посмотри, какая широкая и гладкая линия!

— Что ты хочешь этим сказать?

— А вот взгляни-ка сюда. — Она указала на пятно на левой щеке Дрого, сразу под глазом. — Что ты здесь видишь?

Я немного раздвинул пальцы и посмотрел между ними.

— Похоже на отпечаток испачканного кровью пальца…

— Совершенно верно. И я подозреваю, что это тот самый палец, который прочертил на лбу Дрого кровавую линию.

Сигурд недоверчиво покачал головой.

— Хочешь сказать, это было нарисовано, когда он уже умирал?

— Или когда уже умер. — Анну нисколько не смутили наши сомнения. — Нарисовано им самим или его убийцей. Последнее, я думаю, вернее. Человек, расстающийся с жизнью, не смог бы сделать такой аккуратный рисунок.

— Но зачем понадобилось помечать Дрого таким образом? — задумчиво произнес я. — Быть может, это некий тайный знак?

— Ха!

Мы с Анной удивленно посмотрели на Сигурда.

— Никакой это не тайный знак. Это буква «с». По-гречески вы пишете «сигму» вот так…— Он начертал пальцем в воздухе заглавную греческую I. — А в латинском алфавите она выглядит именно так.

Сигурд победно указал на лоб мертвого норманна.

— Почему… — начала было Анна, но я перебил ее, торжествующе воскликнув:

— «S» значит «Сара»! Любовница Дрого звалась Сарой! Если его действительно убил соперник, он вполне мог начертать на лбу убитого инициал женщины, которая была предметом спора.

— Имя «Симеон» начинается с той же буквы, — возразил Сигурд. — Случается, что господ убивают собственные слуги. Эту букву мог нарисовать и мальчишка.

— А потом побежал за помощью?

— Это еще не все, — заявила Анна, терпеливо выслушав наши теории. — Помогите мне его перевернуть.

Стоило нам с Сигурдом перевернуть тело на живот, как радость наших открытий испарилась без следа. На сей раз мы поняли все и без Анны, ибо этот знак, столь знакомый всем нам, невозможно было не заметить. Он был вырезан, а не нарисован, причем раны успели зарасти и превратиться в гладкие розовые шрамы. Знак состоял из двух абсолютно прямых линий, образовывавших огромный крест. Одна линия шла от затылка до поясницы, другая проходила через лопатки.

— Представляю, какую он испытывал боль, — тихо пробормотал Сигурд. — Надеюсь, его бог оценит это.

Я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Подобные кресты я видывал и прежде. Паломники вырезали их на щеках и плечах, а какой-то аббат даже вырезал крест у себя на лбу. Но те знаки не могли сравниться с этим крестом ни глубиной, ни размерами.

— На его счастье, рана не загноилась, — сказала Анна. — Многие люди пали жертвой подобного извращенного благочестия.

Я почувствовал, что еще немного, и я потеряю сознание, ибо уже не мог совладать с нахлынувшим на меня потоком образов. Меня тошнило от трупного запаха и от вида посиневшего покойника, на теле которого были начертаны зловещие знаки. Как Анна и обещала, покойник заговорил, но разве я мог предположить, что он будет говорить на разные голоса, и вдобавок столь шумно и противоречиво? Я стал пробираться к выходу из пещеры, чтобы глотнуть немного свежего воздуха, но зацепился ногой за щит и рухнул на пол. Впереди и позади меня раздавались какие-то крики, но лишь через несколько мгновений я смог открыть глаза и взглянуть на того, кто говорил.

Надо мной склонилось искаженное ненавистью лицо, обрамленное редкими прилизанными волосами. От незнакомца разило конским потом, на сапоги его были надеты шпоры, голос был исполнен презрения.

— Ох и малодушный же народ эти греки!

— Что привело вас сюда? — спросил Сигурд.

— Мы хотим похоронить нашего брата по-христиански, иначе греки сгноят его тело в этой норе.

Возле входа в пещеру я увидел еще одного норманна, за спиной которого стояли люди с носилками, и заставил себя подняться на ноги.

— Можете его забирать.

Рыцарь — это был Куино — извлек из стоявшего возле стены колчана стрелу, разломил ее надвое и бросил обломки мне под ноги.

— Оставляю тебя с твоими игрушками, грек. Они понадобятся тебе, когда я приду требовать отмщения. — Он перевел взгляд на Анну и ухмыльнулся. — Я отомщу и тебе, и твоей потаскухе!

Норманны забрали с собой покойника и направились в свой лагерь, хохоча и отпуская непристойные шутки. Если и Дрого принадлежал к той же компании, его смерть не вызывала у меня ни малейшего сожаления.

5

Весь этот день я не мог избавиться от норманнов: вечером наш командующий приказал мне сопроводить его на военный совет. Подобная перспектива меня совсем не обрадовала: предводители франков не доверяли византийцам и относились к писцам с подозрительностью. Татикий же почему-то считал, что присутствие писца действует на франкских командиров отрезвляюще, хотя тактика эта не оправдала себя еще ни разу.

Заседание проходило в доме командующего армией провансальцев Раймунда Тулузского, графа Сен-Жиля. Его лагерь находился на некотором удалении от византийского стана, и к моменту нашего прибытия все прочие члены совета уже заняли места на скамьях, составленных в квадрат в центре помещения. Татикию пришлось довольствоваться местом на самом конце скамейки, на углу, и он вынужден был опираться на левую ногу, чтобы удержать равновесие.

Здесь сидело около двадцати военачальников, и еще несколько десятков человек — в том числе и я — наблюдали за происходящим со стороны. Однако значимых фигур было всего несколько. Все участники совета, кроме одного, носили бороды, что объяснялось походными условиями, и были одеты в стальные кольчуги, призванные свидетельствовать об их воинской доблести. С иными из них мне доводилось встречаться и прежде. К их числу относились бледнолицый Гуго Великий[9], борода которого больше походила на гусиный пух, краснощекий герцог Готфрид с вечно недовольным выражением лица и, конечно же, великан Боэмунд. Граф Раймунд чувствовал себя главой совета. Возраст, звание, богатство и огромное войско могли бы сделать его военачальником всех франков, однако ни один из франкских командиров не воспринимал его в таком качестве. Он сидел в самом центре скамьи, седые волосы обрамляли его угрюмое лицо, на котором поблескивал всего один глаз. О том, что граф занимал самое почетное место, свидетельствовал и привлекавший внимание всех входящих огромный канделябр, стоявший у него за спиной.

— Мы собрались здесь во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Человек, стоявший возле Раймунда, произнес благословение на латыни.

— Аминь! — ответил ему нестройный хор голосов. Вместо плаща этот человек носил поверх доспехов

алую, расшитую золотом ризу с изображениями евангельских событий. Его высокая митра живо напоминала своей формой воинский шлем, но была сшита из такой же ткани, что и риза. Обычно он строго взирал на присутствующих, однако в тех случаях, когда кто-нибудь из предводителей начинал нести околесицу, на его губах появлялось некое подобие улыбки. Это был Адемар, епископ Ле-Пюи, и хотя он командовал не армией, а всего лишь собственной братией, его голос всегда звучал на совете первым, а зачастую и последним, ибо он был папским легатом.

— Что происходит у западных стен, граф Раймунд? — спросил он.

Как обычно, первым епископ дал слово предводителю провансальцев, то ли памятуя о его тщеславии, то ли желая поддержать земляка.

— Башня на развалинах мечети, стоявшей возле моста, будет построена через день-другой. После этого можно больше не опасаться нападений на дорогу, по которой мы обычно подвозим припасы. Мало того, турки не смогут доставлять в город продовольствие и пасти скот.

— Постройка башен — это еще не все, — заметил епископ Адемар. — Кого мы пошлем на их охрану?

Вопрос его, что называется, повис в воздухе. Участники совета дружно потупили взоры и принялись нервно теребить свои ремни, стараясь не встречаться взглядом с Адемаром. По прошествии пяти месяцев осады никто не хотел лишний раз жертвовать ни средствами, ни людьми.

Наконец граф Раймунд гордо выпрямился.

— Идея постройки башен принадлежала мне, и совет счел ее вполне разумной. Если ни один из вас не отважится взять на себя их охрану, этим займутся мои воины.

Собрание заметно оживилось.

— Жаль, что ты не подумал об этом раньше, — заметил герцог Готфрид. — Мы сберегли бы множество жизней и, возможно, были бы уже в городе.

— А если бы мы ждали, пока об этом задумаешься ты, через пятьдесят лет наши внуки все еще продолжали бы осаду Антиохии! — Граф Гуго картинно вскинул голову, отчего ему на лицо упала непослушная прядь волос. — Я предлагаю в знак нашей благодарности возместить графу Раймунду все потребные для обороны башен расходы.

Раймунд почтительно воздел руки, при этом злобно покосившись единственным глазом на герцога Готфрида.

— Оставьте общественные фонды для больных и нищих. Денег у меня вполне достаточно.

— На том и порешим, — подытожил Адемар и повернулся к Боэмунду. — Что слышно в твоем лагере?

Хотя поднявшийся со скамьи Боэмунд не имел ни титула, ни земель, он выделялся среди прочих величественной наружностью. На складках его свободного кроваво-красного шелкового плаща играл свет канделябров. Сей плащ, поражавший изяществом отделки, Боэмунд, вне всяких сомнений, получил в подарок от самого императора, ибо на западе не нашлось бы ни единого мастера, способного выполнить столь тонкую работу.

— К сожалению, я не могу сказать тебе ничего отрадного. Да, три дня назад на дороге, ведущей к пристани Святого Симеона, мое войско разгромило тысячный турецкий отряд, но что это меняет? Людей у турок хватает, и стены города остаются все такими же высокими. А мы ютимся в палатках, потому что не способны наконец решиться и выбрать главнокомандующего!

Выйдя в центр образованного скамьями квадрата, он обвел взглядом присутствующих, однако ни один из них не выразил согласия с его словами.

— Владыка Адемар, — продолжил Боэмунд, — ты знаешь, что у церкви может быть только один глава. Нашим же воинством пытается править сразу несколько военачальников, и каждый из них тянет в свою сторону, разрывая его на части.

— Мы признаем над собой одного-единственного начальника, имя которому Иисус Христос! — заявил легат. — Все мы равны перед Богом. Тот, кто покусится нарушить Божье веление, уподобится Люциферу!

— Мы признаем одного главу Церкви — Самого Господа. Но мы признаем и его наместника, избираемого для управления земной церковью. Я говорю о Папе, этом совершенном проводнике Божественной воли.

Участники совета недовольно зашумели, особенно те, кто сидел рядом с герцогом Готфридом. Боэмунд не обратил на это внимания.

— Почему же мы не можем — хотя бы на время — избрать главнокомандующего? Пусть самый доблестный воитель, армия которого доказала свою силу в боях с турками, возьмет на себя управление всем нашим воинством и овладеет городом прежде, чем нас вырежут турки!

— Надо полагать, — перебил его граф Раймунд, — что избранный на эту роль военачальник в случае взятия города сочтет его своей добычей.

— И что же? Город будет принадлежать ему по праву!

Это заставило Татикия подняться со скамьи, однако Раймунд успел заговорить первым:

— Боэмунд, ты, кажется, забыл о клятве, данной тобою императору. Ты обещал вернуть все завоеванные азийские земли их прежнему владельцу. Неужели жадность заставит тебя нарушить слово?

— Я выполню свое обещание только после того, как увижу греческого царя рядом с нами. Однако он до сих пор сидит в своем дворце, окруженный евнухами, в то время как мы — все мы — вынуждены влачить здесь жалкое существование.

Многие из присутствующих согласно закивали головами. Раймунд и епископ Адемар к их числу не относились. Слово наконец-таки смог взять Татикий.

— Господин Боэмунд еще слишком молод и, вероятно, поэтому до сих пор считает, что только острие меча, которым проливают кровь, имеет значение. Но самые мудрые из вас, господа, знают, что никакой меч не нанесет верного удара, если его рукоять не будет сжимать сильная рука. Да, императора Алексея здесь нет, но он защищает наш тыл, обеспечивает снабжение нашего воинства и не позволяет туркам взять нас в кольцо.

— Чем еще заниматься греку, как не сидеть в глубоком тылу? — вопросил Боэмунд под хохот присутствующих.

— Чем еще заниматься норманну, как не биться головой о неприступную каменную стену, даже не замечая того, что он уже лишился последних мозгов? Если бы вы приняли мой план и согласились отвести войска подальше от стен, мы не испытывали бы подобных лишений!

— Да если бы император прислал обещанное подкрепление, у нас хватило бы сил для взятия города! Все наши беды объясняются его вероломством!

— Его щедрость спасает вас от голодной смерти!

Епископ Адемар хлопнул в ладоши.

— Достаточно. Садитесь на место. Оба, — добавил он, выразительно глядя на Боэмунда. — Союзникам следует воздерживаться от споров. Да, Боэмунд, ты прав: турки действительно радуются тому, что мы топчемся на месте. Но они обрадовались бы куда сильнее, если бы могли услышать ваши перепалки!

Выразив несогласие презрительной усмешкой, Боэмунд молча сел на место.

Подобное развитие событий нетрудно было предвидеть. В тот день, когда мы покинули Константинополь, император собрал командующих на берегу Босфора. Мне казалось, что я попал то ли на ярмарку, то ли на рынок. Отовсюду доносились звуки арф и лир, громкий смех, благоухание цветов и запах жареного мяса. Император приказал поставить в верхней части склона, прямо под отвесными утесами, палатки с вышитыми на них знаменами правителей. До сих пор помню глуповатые улыбки, с которыми означенные правители выходили из своих палаток, дивясь найденным в них сокровищам. Епископ Адемар и наш патриарх совершали евхаристию прямо на берегу, причащая принцев, а те клялись в том, что святая чаша навеки обратит их в братьев. В косы дворцовых красавиц были вплетены блестящие золотистые ленты, море искрилось и играло, отражая лучи майского солнца. После пира император созвал всех военачальников на совет.

— Знаю, вы пришли сюда издалека, — начал он. Пурпурная палатка, светившаяся подобно раскаленным углям, трепетала на свежем ветру, внутри же воздух оставался теплым и неподвижным. — Однако святая дорога в Иерусалим куда протяженнее и труднее. Если ваши сердца и души будут чисты, вы достигнете своей цели, и тогда христианская вера вновь вернется на азийские земли. Помните: вы идете вслед за Христом, и вам надлежит быть такими же сильными, как он, но и такими же милосердными.

Император сделал паузу и отпил из золотого кубка. Мне показалось, что за последние шесть месяцев в его бороде прибавилось седых волос, а мощные плечи слегка поникли под весом драгоценных камней на его мантии. Каждый вдох отзывался в его теле тупой болью. Несмотря на все усилия Анны и дворцовых докторов, император только-только оправился от ранения копьем, едва не стоившего ему жизни.

— Забота о моем народе не позволяет мне возглавить ваше славное воинство и похитить для себя хотя бы малую толику той славы, которою вы себя, несомненно, покроете. Однако я отправляю с вами столько провизии и золота, сколько вы сочли необходимым. Я отправляю с вами своего лучшего полководца.

Татикий, сидевший слева от императора, кивнул головой собравшимся.

— И кроме того, я хочу дать вам несколько советов. После того как вы окажетесь на том берегу, вас будет отделять от границ моих владений расстояние всего в двадцать миль. За ними начинаются земли исмаилитов. Однако не думайте, что люди, носящие на головах тюрбаны и молящиеся Магомету, составляют единый народ: народы и племена, обитающие меж Никеей и Иерусалимом, многочисленны, словно птицы в небе! Любой из их эмиров и атабегов смотрит на соседей с ревностью, мечтая расширить за их счет свои владения. Каждый город — это провинция, а каждая провинция — это царство. Даже родные братья могут злоумышлять друг против друга! Разведайте все их междоусобицы и союзы и используйте это в своих интересах. Если исмаилиты объединятся, они сметут вас с азииских берегов, как песок. Пока они разделены, их можно победить. При первой же возможности отправьте послов к Фатимидам Египта[10]. Вера этого народа отлична от веры турок, и потому они будут сражаться с турками даже с большей яростью, чем вы.

Император вновь сделал паузу и обвел варваров взглядом. Стоя позади него, я не мог сказать, что он увидел перед собой: ведомое Богом воинство, призванное спасти империю от неминуемой гибели, или сборище иноземных наемников, — но, кажется, увиденное опечалило его. Он стал говорить куда медленнее.

— Вас всего несколько десятков тысяч, врагов же — вдесятеро больше! Вам предстоит пройти немыслимые испытания. Кто-то погибнет, кто-то будет мечтать о смерти. Но сколь бы велики ни были ваши страдания, храните верность Богу и друг другу! Враг будет сеять между вами раздоры и ненависть. Если он преуспеет в этом, все вы сложите головы в песках Анатолии. Вы вступаете в пустыню, полную смертельных опасностей и искушений. Не поддавайтесь им.

Откуда-то из задних рядов послышался сдавленный смешок.

— На следующей неделе с Кипра прибудет еще одна флотилия с зерном, — сказал Татикий.

— Мы проследим, чтобы прежде всего оно досталось тем, кто более всего в нем нуждается, — заметил Адемар, поворачиваясь направо.

Несмотря на обилие важных гостей, человека, занимавшего почетное среднее место на одной из скамей, отделяло от соседей заметное расстояние. Даже по заниженным меркам осадной компании он был невообразимо грязен, а надетые на него жалкие лохмотья, кажется, только и держались что грязью. Его босые волосатые ноги заскорузли, давно не стриженые ногти пожелтели, уродливое вытянутое лицо смахивало на морду мула. Он сильно горбился и, прикрыв глаза, что-то бормотал себе под нос.

— Маленький Петр[11], ты сможешь разделить зерно между паломниками? — спросил Адемар.

Человек приоткрыл голубые глаза и, устремив взор в недоступную для прочих участников совета запредельную даль, возгласил:

— «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

Глядя на него, можно было подумать, что голос его походит на ослиный рев или на карканье, однако стоило ему открыть уста, как с них слетали столь певучие и сладостные слова, будто он ждал всю жизнь, чтобы произнести их. Его голос чаровал людей, готовых слушать его вечно, пусть они и не всегда понимали смысл его речей. Паломники почитали его за святого и, ведомые им, гибли сотнями и тысячами, до последнего мгновения уверенные в том, что он отразит вражьи стрелы единственно силою духа. Франки относились к нему с почтением, даже те, кто не верил в его могущество. Я же, надо признаться, терпеть его не мог.

Маленький Петр, на которого были устремлены взоры всех присутствующих, вновь опустил веки.

— Когда народ изнемогает от притеснений, скорбей и забот, Господь наказывает его правителей, заставляя их оставить собственные пределы и отправиться в скитания. Страждущим же он дарует мирную обитель.

Слова эти были произнесены так тихо, словно он говорил с самим собой, однако их услышали все участники совета. Злоба и страх читались на их лицах. Лишь папский легат остался невозмутимым.

— День подошел к концу. — Он поднялся со своего места, и его примеру благодарно последовало все собрание. — Хватит слов. Вам нужно отдохнуть и набраться сил, ибо и завтрашний день будет для всех нас многотрудным. Спокойной ночи, господа!

Часть священства и рыцарей покинула комнату вместе с ним, а оставшиеся военачальники, разбившись на группы, занялись обсуждением неотложных проблем. Маленький Петр по-прежнему сидел на скамье, устремив внутренний взор в горние миры и бормоча нечто бессвязное.

Неожиданно я увидел перед собой широкоплечего Боэмунда. Указав рукой на мою дощечку для письма, вырезанную из слоновой кости, он поинтересовался:

— Ну как, Деметрий, нашел ли ты здесь что-нибудь достойное записи?

— Писарь должен записывать услышанное, а не оценивать сказанное.

— Но возможно, ты все-таки обнаружил кое-что важное после нашего последнего разговора? Что-нибудь такое, что разъяснило бы тайну смерти моего вассала Дрого?

Я поведал ему о том, что мне удалось узнать за день.

— Выходит, его зарубили рыцарским мечом, и не ради денег, коль скоро его кошелек остался цел. Не кажется ли тебе, что это сделал турок?

— Турок наверняка ограбил бы убитого.

Боэмунд поскреб в бороде, делая вид, что обдумывает мои слова, хотя в его бледно-голубых глазах не отразилось никаких сомнений. В ожидании его следующего вопроса я обвел взглядом помещение, и мне показалось, что граф Раймунд с подозрением уставился на нас своим единственным глазом. Впрочем, он тут же отвернулся в сторону.

— Ты полагаешь, эта провансальская женщина, Сара, могла быть причиной стычки? — наконец спросил Боэмунд.

— Вполне возможно.

— Норманнский рыцарь и провансальская женщина… Опасное сочетание. — Он взмахнул рукой вокруг нас. — Сегодня ты имел возможность убедиться в хрупкости нашего союза. Смерть Дрого не должна вбить между нами еще один клин.

Видя под крышей этого дома столько недоверия, злобы и интриганства, я подумал, что клином меньше, клином больше — никакой разницы.

6

К поискам Сары я смог приступить только на следующий день. Дорога к провансальскому лагерю шла через норманнский стан, и я рискнул вторично посетить палатку Дрого, хотя на сей раз мне пришлось отправиться туда в одиночку: Си-гурд со своими людьми был занят на строительстве башни. Мне необходимо было разузнать побольше о компаньонах убитого рыцаря. Тощий старик сидел на прежнем месте. Грязь под его скрещенными ногами стала плотной и гладкой. Похоже, он вообще не двигался со вчерашнего утра, однако, завидев меня, махнул рукой в знак приветствия.

— Куино здесь? — спросил я. Старик покачал головой.

Я попытался воскресить в памяти другие имена.

— А Рено?

Его тоже не было.

Наверное, я говорил чересчур громко, потому что у меня за спиной неожиданно раздался голос:

— Кто спрашивает Рено?

— Деметрий Аскиат, действующий от имени господина Боэмунда.

Человека, стоявшего у входа в палатку, я смутно помнил: он приходил вместе с Куино в пещеру, чтобы забрать тело Дрого. Тогда, лежа на земле в полуобморочном состоянии, я плохо разглядел его, да и сейчас его внешность показалась мне достаточно заурядной. Ноги и руки у него были тонкие, словно вороньи лапки, но худоба эта, видимо, была свойственна ему от природы, а не являлась следствием истощения. Если что-то и свидетельствовало о его телесном здравии, так это черные как смоль волосы.

— Ты — тот человек, который украл тело Дрого! — обвиняющим тоном заявил незнакомец.

— Я — тот человек, который занимается поисками его убийцы, — возразил я. — А ты кто такой?

— Одард. Я был другом Дрого.

Кажется, мой приход был не напрасен. Я решил говорить с ним прямо.

— Ты кого-нибудь подозреваешь в его убийстве?

Он слегка отпрянул и испуганно оглянулся через плечо. Движения его были такими же порывистыми и резкими, как у Куино, однако у того они выражали скрытую силу, а у Одарда являли тревогу и боязнь.

— Дрого был сильным рыцарем, и к тому же благочестивым. Только сильный враг смог бы одолеть его.

— В тот день Дрого не надел кольчугу и не взял с собою меч. У него были враги?

Одард переплел пальцы и сложил руки на животе.

— Дрого все любили. Наверняка это сделали турки.

— А вот я считаю, что он знал своего убийцу. Возможно, это был его соперник, завистник или даже друг.

Одард отчаянно замотал головой.

— Нет-нет! Такого просто не может быть! Мне показалось, что он вот-вот заплачет.

— Ты знаешь, кто его убил? — напирал я.

— Нет! В тот день мы с Куино занимались строительством башни и только вечером, вернувшись в лагерь, услышали о том, что отряд греков забрал его тело. Я не верил до тех пор, пока господин Боэмунд не подтвердил, что эти слухи верны. А наутро я увидел труп Дрого в пещере.

Я присел на корточки и начертал на земле «S» — варварскую «сигму».

— Что ты можешь сказать об этом знаке? Ничего.

— А о кресте на спине у Дрого? Не ты ли его вырезал?

— Нет! — Одард обхватил плечи руками и принялся покачиваться взад-вперед. — Это не я!

— Но ты должен был видеть его. Нельзя не заметить подобные вещи, живя в одной палатке.

— Да, я его видел.

— Зачем он себя так изуродовал?

— Дрого был очень набожным человеком и хотел полностью посвятить себя Богу, который, как сказано в Писании, «умиротворяет чрез Него, Кровию креста Его, и земное и небесное».

— Тогда, наверное, он уже обрел умиротворение. Скажи, к вам приходила женщина по имени Сара?

Мой вопрос поверг Одарда в панику. Он отшатнулся назад, словно получил тяжелый удар в челюсть, и едва не упал наземь, столкнувшись с выскочившей из палатки фигурой. Это был Симеон, который выглядел таким же жалким, как и его хозяин. Мое появление его нисколько не обрадовало.

— Вернись в палатку! — взвизгнул Одард. — Что за неуклюжий мальчишка! А ты, господин грек, больше меня не дергай! Я не знаю, кто убил моего друга, и не знаю, почему Господь призвал к Себе столь преданного слугу. Уходи отсюда!

— Прежде мне хотелось бы переговорить с твоим компаньоном Рено.

— Рено здесь нет! — воскликнул Одард, гневно топнув ногой. — Он отсутствует уже две ночи.

— Две ночи? — Меня вновь переполнили подозрения. — То есть со времени смерти Дрого?

— Должно быть, он бродит где-нибудь, обезумев от горя. Или отправился в обитель Святого Симеона за съестным. Или вернулся к своим сородичам в провансальский лагерь. На твоем месте я искал бы его там.

Граф Раймунд был одним из немногих участников совета, выступавших в защиту действий Татикия и императора, однако его провансальская армия явно не разделяла этот энтузиазм. Я бродил меж бесконечными рядами палаток, пытаясь найти хотя бы одного благожелательного собеседника. Одни провансальцы делали вид, что не понимают моих попыток говорить на их языке, поскольку даже самим франкам их диалект казался чужеземным (хотя я видел по их глазам, что они меня понимают). Другие направляли меня в ложном направлении или отсылали к слепым и глухим. Третьи просто-напросто отворачивались, стоило мне заговорить о Саре или о Рено.

Все эти бесплодные блуждания вконец испортили мне настроение. В довершение ко всему полил сильный дождь, и я проклял себя за то, что отправился в путь без провожатого и без плаща. Мне хотелось верить, что рано или поздно мои поиски увенчаются успехом, но, пробродив еще несколько часов и вымазав ноги в грязи, я так ничего и не добился.

В конце концов мне вроде бы повезло. Мой последний собеседник направил меня в дальний угол провансальского лагеря, к самой реке, поклявшись, что женщина по имени Сара живет именно там. Разумеется, он хотел просто поиздеваться надо мной. Судя по вони, палатки эти использовались провансальцами в качестве отхожего места. Размокший от непрестанных дождей берег реки был усеян следами людей и животных, приходивших сюда справить нужду или испить водицы. Я так увяз в этой вонючей жиже, что едва не потерял сапог. Единственное, что меня радовало, так это неожиданное одиночество. Остановившись, я несколько минут наблюдал за дорогой, шедшей по противоположному берегу. Люди и животные находились всего в двухстах шагах от меня, однако зеленоватые воды Оронта разделяли нас подобно безбрежному океану.

Я повернулся, собираясь идти назад, и остановился как вкопанный, увидев рассредоточившихся в линию воинов. Вооруженные мечами хмурые рыцари, шаги которых приглушала мягкая глина, смогли подойти ко мне на расстояние брошенного камня. Мне оставалось либо броситься в быструю реку, либо встретить противника лицом к лицу. Я опустил руку к поясу и нащупал рукоять данного мне Сигурдом ножа, прекрасно понимая, что любое сопротивление бесполезно.

— Деметрий Аскиат? — обратился ко мне предводитель рыцарей.

— Да, — ответил я, пытаясь заглянуть в его поблескивавшие из-под шлема глаза.

— Мой господин, граф Сен-Жиль, желает встретиться с тобою.

Граф Раймунд, как и подобало богатому человеку, зимовал отнюдь не в драной палатке. Зимней квартирой ему служило стоявшее посреди лагеря провансальцев здание заброшенной фермы, в котором накануне и проходило заседание военного совета. Каменные стены этого здания были обшиты деревом, а крыша покрыта прекрасно сохранившейся черепицей. Над трубой поднимались густые клубы едкого дыма.

Мы пересекли пространство, отделявшее амбар от дома, прокладывая себе путь между конюхами, посыльными, лошадьми и воинами. Стоявшие у двери стражи с длинными копьями никак не отреагировали на мое появление. Я не без удовольствия переступил через порог дома, радуясь тому, что спрятался от дождя, и, очутившись в просторной, плохо освещенной комнате, присел на скамью. Столы и лавки стояли по стенам, земляной пол был покрыт тростником. В углу потрескивал огонь, но в комнате было столько слуг и просителей, что они могли бы согреть ее собственным дыханием.

Через несколько минут из-за тяжелой дубовой двери появился писец. Все в комнате замерли в напряженном ожидании, пока его взгляд скользил по лицам собравшихся. Мне стало любопытно, как он их различает: на мой взгляд, все эти грязные, черноволосые, бородатые люди были похожи друг на друга как две капли воды. Но тут писец остановил взгляд на мне и ткнул в мою сторону рукой.

— Ты. Идем.

Вторая комната была примерно таких же размеров, как и первая, но казалась куда более просторной благодаря тому, что в ней было почти пусто. На деревянном ложе в углу восседал одетый в красную ризу епископ Адемар, а за столом сидел граф Раймунд, уставившийся своим единственным глазом на папского легата. Не предложив мне сесть, он буркнул:

— Мои люди нашли тебя.

— Да, мой господин.

— Ха! Если бы они с таким же усердием сражались с турками! Прошлой ночью один из вражеских лазутчиков проник в лагерь и увел с собой семь лошадей. Если так пойдет и дальше, в Иерусалим мы отправимся пешком.

— Их отпугнет охрана новой башни, — высказал предположение епископ.

В его присутствии я чувствовал себя неуютно, не зная, чего можно ожидать от прелата латинской церкви, но он вел себя на удивление сдержанно и учтиво.

— Увы, это не так. Турки чувствуют нашу слабость. — Раймунд встал из-за стола и подошел к небольшому оконцу, из которого открывался вид на поднимающиеся к облакам крутые склоны горы Сильпий. — Можно не сомневаться, что воры завтра пожалуют сюда в одеждах торговцев и продадут нам наших же лошадок, а заодно и разведают обстановку. Хочешь вина?

Я не сразу понял, что он предлагает вино мне, и потому пробормотал в ответ что-то невразумительное. Граф недовольно скривился, смутив меня еще сильнее. Только после того, как слуга принес две наполненные вином чаши, я начал успокаиваться. Вино оказалось теплым, и я осушил чашу одним глотком, как верблюд. С той поры, когда я мог позволить себе подобную роскошь, прошло немало месяцев.

— Садись! — приказал Раймунд.

Не заметив рядом ни одной скамьи, я опустился на лежащее возле двери шаткое кожаное седло.

— Ты работаешь на Боэмунда. Он хочет, чтобы ты выяснил, кто убил норманна Дрого.

Я не знал, вопрос это или обвинение, и счел за лучшее промолчать.

— Знаешь, зачем ты ему понадобился? — Граф провел пальцем по щеке. В отличие от большинства франков он продолжал бриться и во время осады, хотя время от времени оставлял на подбородке серебристую, отливающую металлическим блеском щетину. — Ты догадываешься, каковы его цели?

Он смотрел на меня с явной неприязнью.

— Я… Он опасается, что нераскрытое преступление приведет к новым распрям между союзниками, — пробормотал я, обхватив руками чашу.

— Ну конечно! Забота Боэмунда о единстве армии общеизвестна! Вспомни хотя бы его вчерашнее выступление на совете!

— Я…

— Он хочет, чтобы наши армии объединились под началом одного командующего. Как ты думаешь, кого он имеет в виду?

Я попытался найти достойный ответ. Видя мое замешательство, граф презрительно усмехнулся и продолжил:

— Самого могущественного? — Он ударил себя кулаком в грудь. — Праведника, подобного нашему епископу? Нет! Этот норманнский выскочка, которого собственный отец лишил наследства, хочет подчинить армии величайших правителей христианского мира своим амбициям. И с какой целью?

— Чтобы успешнее вести войну с турками? — робко произнес я, раздавленный таким натиском.

Граф Раймунд приподнялся в кресле и перегнулся через стол.

— Если ты веришь этому, господин грек, тогда убийца Дрого может спать спокойно. Боэмунд — такой же пират и разбойник, как и все его сомнительные предки! Он уже пытался захватить твою страну, но, потерпев неудачу, пошел против собственного брата. — Граф указал рукой на окно. — Посмотри туда! Неприступный город, плодородная долина, порт в устье реки, контроль над всеми идущими на восток дорогами. Ни один здравомыслящий человек не отказался бы от такого королевства!

— И ты тоже? — вырвалось у меня.

Это была непроизвольная реакция, и я сразу пожалел о своих словах, но, как ни странно, они заставили графа Раймунда почувствовать ко мне некоторое уважение. Вновь усевшись в кресло, он приказал слуге еще раз наполнить вином мою чашу. Когда он заговорил, его речь стала более сдержанной.

— Я — правитель тринадцати графств, герцог Нарбонский и маркиз Прованский. В своей стране я кесарь. Все, чего я хочу, это воздать должное Господу Богу. Разумеется, я с удовольствием оставил бы Антиохию для себя, но я поклялся вашему императору в том, что верну все принадлежавшие ему прежде земли. А разве может нарушить слово тот, кто несет на себе крест Господен?

— Боэмунд дал императору такую же клятву, — внезапно заговорил епископ, до тех пор молча наблюдавший за нами.

Раймунд фыркнул.

— Неужели ты ему веришь? Для Боэмунд а клятвы — всего лишь средство для осуществления его амбиций.

— За ним приглядывает Татикий, — сказал я. Этой репликой я вновь уронил себя в глазах Раймунда.

— И сколько же воинов находится под началом этого евнуха? Тысяча? Пятьсот?

— Три сотни, — признался я.

— Воинство Боэмунда вдесятеро больше! И это не единственные ваши противники. К ним готовы примкнуть уроженцы Фландрии, Нормандии и Лотарингии. Да что греха таить, мои провансальцы тоже не очень-то любят вашего императора!

Я кивнул, вспомнив о бесплодных скитаниях по лагерю провансальцев.

— Сможете ли вы остановить Боэмунда, если он объявит себя властителем города? — язвительно спросил Раймунд.

Адемар вновь вмешался в разговор:

— На ваше счастье, Деметрий, граф Сен-Жиль хранит верность императору.

Его бородатое лицо хранило серьезное выражение, однако даже в иноязычных словах я почувствовал юмористический оттенок, как будто он подтрунивал над Раймундом.

Граф нахмурился:

— Я храню верность императору, Папе Урбану и Богу, но мне ли отчитываться перед греческим наемником? Я позвал тебя, чтобы поговорить о Дрого. Ты уже выяснил — или, возможно, тебе милостиво сообщил об этом Боэмунд, — что одним из товарищей убитого был провансалец Рено Альбигоец?

— Да.

— Вероятно, тебе известно и то, что после убийства Дрого этого человека никто не видел?

Мне это было известно, но откуда, интересно знать, это стало известно графу?

— И какой же ты сделал из этого вывод, — ты, которого Боэмунд нанял благодаря твоей необыкновенной проницательности?

Я немного помолчал, чувствуя на себе тяжелый взгляд Раймунда. Даже в глазах Адемара вспыхнул огонек заинтересованности. Наконец я ответил:

— Рено кажется весьма вероятным подозреваемым.

— Если бы только удалось его найти, мы подвергли бы его пытке огнем. Ты знаешь, что прежде он служил мне?

— Я полагал, что он состоял на службе у Боэмунда.

— Лишь с недавнего времени. Рено потерял коня при Альбаре и какое-то время воевал в пешем строю. Со временем я нашел бы ему нового коня, но Боэмунд сделал это прежде меня. Тогда-то Рено и перешел в его войско. — Сен-Жиль одним глотком опорожнил свою чашу. — Знал бы ты, сколько он сманил от меня людей за зиму!

Я обдумал эту новость.

— Если бы убийцей оказался Рено, какую выгоду мог бы извлечь из этого Боэмунд?

— Ты что, совсем дурак? У меня всего один глаз, Аскиат, но, похоже, я вижу им куда лучше, чем ты! Если окажется, что норманна убил провансалец, пусть он и перешел в лагерь норманнов, Боэмунд не замедлит использовать это обстоятельство против меня. Нет, моя армия, конечно же, не взбунтуется, и священники не отлучат меня от церкви, но на совете мой голос больше не будет звучать столь же весомо, как прежде. Боэмунд заинтересован в ослаблении моих позиций — именно в этом и состоит его цель. — Раймунд ткнул в мою сторону пальцем, унизанным перстнями. — Ты же, грек, всего лишь пешка в его игре.

Я взглянул на Адемара, однако тот опустил голову и погрузился в молитву.

7

В тот вечер Татикий был в дурном настроении и целый час диктовал мне очередное послание императору. Я записывал его слова, моля Бога о том, чтобы содержание письма не стало известно франкам. В свою палатку, где меня ждала более чем скромная трапеза, я, холодный и голодный, смог вернуться только ночью. Кроме Анны и Сигурда возле свечки сидело несколько варягов. Верх палатки тонул во мраке.

— Добро пожаловать в мое полевое жилище, — грустно произнес командир варягов. — Ну как, нашел убийцу норманна?

Я опустился наземь и взял поданную мне Анной деревянную миску. Похлебка давно остыла, и по ее поверхности плавало несколько невесть откуда взявшихся островков жира.

— Один из его соседей по палатке отсутствует вот уже два дня. Даже тебе, Сигурд, это должно показаться подозрительным.

Сигурд замахнулся на меня своим кривым ножом, однако не успел он достойно ответить на мою колкость, как заговорила Анна:

— Если один норманн убил другого, то у тебя нет причин продолжать расследование. Боэмунд должен удовлетвориться таким результатом. Кстати, он тебе заплатил?

Увы, после разговора с графом Раймундом я уже и не знал, какой результат может удовлетворить Боэмунда.

— Этот воин был не норманном, а провансальцем, совсем недавно перешедшим на службу к Боэмунду.

— Ха! — выдохнул Сигурд, слизывая с блеснувшего ножа крошки хлеба.

Я поискал глазами хлеб, который он резал, но так ничего и не увидел.

— Нисколько не сомневаюсь, — продолжал Сигурд, — что Боэмунд с его хитрым норманнским умом обратит это себе на пользу. Он нанимал тебя вовсе не для того, чтобы доказать, что норманны — необузданные дикари, готовые поубивать друг друга. Это понятно. Он хочет, чтобы ты, Деметрий, нашел ответ, и, по-моему, он уже знает, к какому выводу ты придешь.

— Ну и что? — вновь вмешалась в разговор Анна. Несмотря на то что в палатке присутствовали посторонние мужчины, она сняла паллу с головы и ходила перед ними простоволосой. Ее черные волосы мерцали в свете свечи, а лицо застыло от гнева. — Какая разница, кто убил того человека: норманн, провансалец, турок или даже нубиец? Нетерпение и амбиции Боэмунда, Раймунда и прочих правителей каждый день уносят куда больше жизней!

— Это война, а на войне люди гибнут, — возразил Сигурд.

— Разумеется. Но это не должно происходить из-за того, что сначала мы обжирались, а теперь вынуждены страдать от голода. Скажи мне, где находились все эти военачальники пять месяцев назад, когда нашей главной опасностью было обжорство? Когда окрестные сады были срублены на дрова?

Анна обвела нас взглядом, однако мы и не думали с нею спорить. Мы не стали бы защищать франков, темболее что слова ее отражали истинное положение дел. В начале осады Антиохии здесь было изобилие фруктов: деревья ломились от яблок и груш, виноградные гроздья источали сладкий сок, деревенские погреба и амбары не вмещали только что собранный урожай. Однако не прошло и двух месяцев, как цветущая земля превратилась в выжженную пустыню. Весь скот, который прежде пасся на здешних полях, был забит, а запасенное на зиму сено пошло на корм нашим лошадям. В разоренных амбарах не осталось ни единого зернышка, виноградная лоза сгорела в лагерных кострах. Мы бездумно уничтожили эту землю, не заботясь о будущем, и пустая похлебка в моей миске стала платой за наше преступление.

— Дело тут даже не в стратегии, — продолжала Анна. — Планов взятия Антиохии не существовало ни тогда, ни теперь.

— Довольно! — воскликнул я, вскинув руки в шутливом жесте. — Татикий в течение целого часа плакался мне о том же.

— Видимо, они надеялись на Божью помощь, — вставил Сигурд. — Складывается впечатление, что они заранее знают Его святую волю.

Мне вспомнилось нагое тело Дрого и огромный крест, что был вырезан на его спине. Сколько подобных крестов несли на своих спинах рыцари и паломники!

— И все-таки мы не можем отказать им в благочестии, — заметил я.

Сигурд с такой силой хватил ножом по камню, что высек целый сноп искр.

— Когда норманнский бастард отправился завоевывать Англию, он взял с собой подаренное Римским Папой знамя с изображением креста и мощи двух святых. Если бы ты видел, что сделали норманны с моей страной во имя своей церкви, ты бы перестал называть их благочестивыми!

— А самый набожный из них — этот маленький отшельник, Петр Пустынник, — добавила Анна. — Человек, который ведет на верную гибель десять тысяч паломников, пообещав им, что они будут неуязвимы для вражеских стрел и мечей. Вот как эти люди понимают благочестие. Они забывают о том, что разум и воля — такие же божественные дары, как и вера. Господь стучится в дверь, но отворять ее мы должны собственными руками.

Порой мне казалось, что постоянное созерцание людских страданий отвлекает Анну от духовной жизни, однако она неизменно выходила победителем в подобных спорах.

Заметив, что по моему лицу пробежала тень, Сигурд сказал:

— Лучше вообще не вспоминать об этом маленьком священнике, из-за которого Фома стал сиротой.

Это была хорошая мысль, но она немного запоздала и не смогла отвлечь меня от мрачных воспоминаний. Фома был мой зять, юный франк. Его родители имели несчастье последовать за Петром Пустынником. Турки вырезали почти всех паломников, Фома же после целого ряда злоключений оказался в моем доме. Благодарность за мое гостеприимство и, не в последнюю очередь, любовь к моей старшей дочери Елене (о чем я тогда и не подозревал) заставили его предать своих соотечественников, после чего я не мог отказать ему ни в руке Елены, ни в обеспечении места в отряде дворцовых гвардейцев. Венчание Фомы и Елены состоялось в маленькой церквушке за три дня до того, как я переправился на азийский берег. Мне очень не хотелось выдавать ее замуж, пусть ее жених и спас мне жизнь; еще меньше мне хотелось расставаться с ними всего через несколько дней после свадьбы. Впрочем, я понимал, что Фоме лучше находиться подальше от франков и от ужасов бесконечного марша и изнурительной осады. С началом похода Божьего воинства молодых вдов становилось все больше и больше. Мне не хотелось, чтобы Елена пополнила их число. Сигурд внимательно наблюдал за мной.

— Писем-то от него давно не было? — спросил он. — Может, ты уже стал дедушкой?

Я пожал плечами, хотя сердце мое при этих словах екнуло.

— Письма не приходили из Константинополя несколько недель. Перевалы занесены снегом, а море в эту пору, скорее всего, неспокойно.

Анна озабоченно нахмурилась.

— И в самом деле… Ребенок может родиться со дня на день. Мне следовало бы находиться там, а не здесь.

— Елена в полной безопасности, — произнес Сигурд с нарочитой бесшабашностью. — Тебе не о чем волноваться, Деметрий. Можно подумать, ей во время родов никто не поможет. Там и сестра, и тетка, и целый легион других женщин.

Анна кивнула, хотя, на мой взгляд, не слишком убежденно. Я видел, что она беспокоится о ребенке моей дочери не меньше меня. Любой мужчина, соприкасаясь с тайной рождения, испытывает напряжение, которое невозможно рассеять. Я не мог забыть, как Мария, моя покойная жена, лежала совершенно белая в луже собственной крови, пытаясь родить мне третьего ребенка. В последнее время я часто видел ее во сне.

Анна погладила меня по щеке. Лицо ее излучало уверенность.

— Пока рядом с Еленой Фома, с ней ничего не случится.

— Главное, чтобы он не брал в руки топор. Неровен час, отрубит себе голову! — пошутил на свой лад Сигурд, чтобы поднять нам настроение.

Посмотрев на догорающую свечу, Анна поднялась со скамейки.

— Я должна вернуться к себе в палатку. Не сомневаюсь, что голодные и больные явятся за помощью еще до рассвета.

Наши глаза встретились: в моем взгляде читалась мольба, ее взгляд выражал сожаление. В какое-нибудь другое время мы, наверное, уже были бы женаты, но я не хотел умалять торжественности бракосочетания Елены еще одной подобной церемонией. Потом мы с Анной отправились в поход, так что мысль о женитьбе пришлось оставить до лучших времен. И теперь мы жили скорее как брат и сестра, чем как муж и жена. Впрочем, случались и исключения.

— Я увижусь с тобой завтра.

На следующий день я вновь отправился на поиски пропавшего Рено, через день еще раз навестил норманнский лагерь, но все напрасно. На третий день мне удалось кое-что разузнать, правда, вовсе не у его друзей. Я заметил возле его палатки какого-то исмаилита и поначалу опешил, поскольку тот не походил ни на вражеского лазутчика, ни на окруженного охраной торговца. Надетый на голову тюрбан сообщал всем и каждому о его вере, однако это обстоятельство, по всей видимости, ничуть не тревожило исмаилита.

— Деметрий Аскиат? — спросил он, произнеся мое имя на греческий манер.

— Кто ты?

— Я — оружейник Мушид.

— Турок?

— Араб.

Кроме белого тюрбана на нем был скромный коричневый халат, стянутый красным поясом. Гладкое смуглое лицо обрамляла черная как смоль раздвоенная борода. Во всем остальном он походил на грека.

Его ясные карие глаза смотрели на меня без злобы и страха.

— Ты смелый человек, — заметил я. — Редкий сарацин отважится явиться в этот лагерь без оружия.

Исмаилит улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

— Оружейник всегда во всеоружии. — Он хлопнул себя по бедру, где под одеждой, судя по звуку, находился клинок. — Я не ищу боя, но при необходимости смогу себя защитить.

Голос исмаилита оставался спокойным, а с уст не сходила улыбка, но что-то в его словах заставило меня задуматься о том, сколько стали может быть спрятано под этим невзрачным халатом.

— Как ты узнал мое имя?

— Мне сказали, что ты приходишь сюда каждый день. Говорят, ты ищешь человека, убившего Дрого из Мельфи.

Он не уточнил, кто именно сказал ему об этом, а я не стал спрашивать. В норманнском лагере у меня хватало благожелателей.

— Что ты знаешь о Дрого?

— Когда у Дрого кончились деньги, он продал меч, чтобы не умереть с голоду. Вскоре дела у него пошли получше, и ему понадобилось новое оружие. Я выковал ему клинок. Вскоре мы подружились. И он, и я потеряли братьев — мой брат умер в прошлом году. Когда мне сказали, что Дрого умер, я… — Он остановился, подыскивая подходящее слово. — Я был опечален.

— Когда ты видел его в последний раз?

— Неделю назад. В день его смерти.

— Где и когда это было?

Ко мне вернулись былые надежды. Боэмунд обещал поспрашивать, не видел ли кто Дрого в день его гибели, однако эти расспросы так ни к чему и не привели. Скорее всего, воины попросту боялись своего командира. Если оружейник не врал, он был одним из тех, кто последним видел Дрого в живых.

— Я встретил его на дороге где-то в девятом часу, то есть в три часа пополудни. Он обрадовался мне и сказал, что накануне зарубил новым мечом трех турок.

— Дрого не говорил тебе, куда идет или с кем собирается встречаться?

— В тот день он работал на строительстве башни. Он очень переживал из-за того, что вы стали осквернять могилы. — Оружейник посмотрел мне в глаза. — Даже во время войны к мертвым надлежит относиться с почтением.

— Дрого не сказал, куда он направляется?

— Я не спрашивал его. Думаю, он возвращался в лагерь. Куда же еще?

— И в самом деле. — Я замолчал, чувствуя, что о многом мог бы спросить этого сарацина, неожиданно попавшегося мне на дороге. Он мог вспомнить что-нибудь важное о том дне. Чтобы заполнить паузу, я спросил: — Как относятся к тебе другие исмаилиты, зная о том, что ты продаешь оружие их врагам?

Оружейник пожал плечами.

— Свои мысли они хранят при себе. Вслух они скажут лишь, что для торговцев врагов не существует. Разве не исмаилиты продают вам пищу, поддерживающую ваши силы, и лошадей, на которых вы выезжаете на поле боя? А я продаю вам оружие, вот и вся разница! — Мой собеседник рассмеялся. — Да, все мы носим тюрбаны и бороды, но мы не составляем единой силы. — Кивком головы он указал на треглавую вершину горы Сильпий и на окружающие ее подножие стены. — Живущие в этом городе турки — сунниты, а я — шиит, как и Фатимиды Египта. Наши веры отличаются друг от друга так же, как вера франков отличается от веры ромеев.

— Ромеи и франки едины во Христе, — возразил я, хотя знал, что это совсем не так.

Мушид нахмурился.

— Но при этом вы служите на квасном хлебе, а они — на опресноках. Ваши священники женятся, их же — дают обет безбрачия. Мало того…

Я поднял руку.

— Достаточно. Я не монах и не богослов. Не удивлюсь, если окажется, что ты лучше меня разбираешься в тонкостях моей религии.

— В наших землях можно встретить только два вида назореев: торговцев и паломников. Мне доводилось беседовать и с теми и с другими.

— Твоя вера отличается от веры турок? Ты принадлежишь к какому-то другому ее направлению?

Мне было не очень понятно, как дошло до того, что я начал обсуждать с сарацинским оружейником религиозные вопросы, но я помнил призыв императора изучать разногласия между народами и племенами исмаилитов.

— Наши различия покажутся тебе столь же незначительными, как мне ваши, и тем не менее они привели к войне. Фатимиды Египта борются с турками уже несколько десятилетий.

— И ты — один из них? Нет. Я…

Он замолк, заметив человека в кольчуге, широким шагом идущего в нашу сторону. Лицо рыцаря было скрыто под шлемом, однако его резкие размашистые движения показались мне знакомыми. За рыцарем торопился Симеон, ведя под уздцы серого коня.

— Эй, ты! — рявкнул рыцарь, подняв сжатую в кулак руку в перчатке. Голос принадлежал Куино. — Я ведь запретил тебе здесь появляться!

Мы с Мушидом растерялись, не зная, к кому из нас обращены эти слова. Понимая, что нужно что-то ответить, я произнес:

— Я искал Рено.

— Рено куда-то пропал. Не используй его как предлог, чтобы приходить сюда и шпионить за нами. Я весь день гонял по полю турецких фуражиров, а что делал сегодня ты, грек? Только выпытывал и подглядывал!

— Выпытывать — это как раз то, что мне поручил делать господин Боэмунд.

— И ты тоже! — продолжил Куино, повернувшись к Мушиду. — Не приходи сюда, слышишь?

Неловко согнувшись в доспехах, он стянул с головы шлем и бросил на араба исполненный ненависти взгляд. Потом скрылся в палатке и сразу стал громко звать Симеона, грозя ему наказанием, если тот не поторопится.

Я посмотрел на Мушида. В его глазах не было ни гнева, ни страха, только сожаление.

— Кажется, Куино любит нас с тобой одинаково нежно, — заметил я.

Мушид слабо улыбнулся.

— Он знал Дрого не один год. Думаю, Куино завидовал нашей дружбе. К тому же он терпеть не может язычников. По-моему…

Второй раз за этот день нас прервали. Выбежавший из-за палатки человек едва не врезался в Мушида. Это был незнакомый мне тощий норманн в потемневшей от пота тунике.

— Куино! Куино здесь? Или Одард? — задыхаясь, спросил он.

Кивком головы я указал ему на палатку:

— Там.

— Что случилось? — поинтересовался Мушид. Спешивший выполнить срочное поручение норманн даже не успел удивиться, что с этим вопросом посреди христианского лагеря к нему обращается араб.

— Рено! — ответил он, жадно ловя воздух. — Нашли Рено!

Я мгновенно понял, что он явился с дурной вестью. Живые возвращаются сами, находят же только мертвых.

— Где? — спросил я, хватая норманна за руку, пока он не скрылся в палатке. — Где он?

— В саду возле дороги в Александретту.

Не дожидаясь появления Куино, я помчался к указанному месту, от которого нас отделяло расстояние примерно в две мили. Мне предстояло миновать лагеря лотарингцев и фламандцев, перейти по зыбкому понтонному мосту на другой берег и подняться по склону до первого уступа. Когда я оказался возле дороги, легкие мои горели от усиленной работы, а ослабевшие после нескольких месяцев голодовки ноги еле держали меня. Пришлось остановиться, чтобы немного перевести дух.

Взглянув наверх, я тут же понял, куда направить свои стопы. По дороге, как обычно, двигалось великое множество путников и вьючных животных, но чуть дальше многие из путников, словно влекомые незримой силой, сходили с дороги и поднимались вверх по склону к тому месту, где собралась толпа.

— Похоже, нам туда, — послышался сзади спокойный голос.

Посмотрев налево, я увидел знакомый тюрбан. Оказывается, Мушид побежал вслед за мной, но в отличие от меня пробежка его нисколько не утомила.

— Кажется, я вижу сад.

Он бросился вперед, и я заставил себя двинуться за ним. Кости мои страшно ныли, связки были натянуты как тетива лука, однако я почти не отставал от легконогого араба, который уже несся по поросшему кустарником крутому склону. Этот подъем был небезопасен, тем более что у меня не было времени смотреть под ноги. В конце концов мы оказались на террасе, где некогда был разбит яблоневый сад, а теперь торчали лишь пни да росла высокая трава. На дальнем краю террасы возле невысокой, сложенной из битого камня стены стояло несколько десятков человек.

Я стал проталкиваться сквозь толпу досужих зевак. Подобно нашим языческим предкам, собиравшимся в амфитеатрах, они пришли сюда, чтобы насладиться зрелищем смерти. Картина должна была их впечатлить.

Когда мы нашли тело Дрого, при первом взгляде на него я не заметил следов насилия. Здесь же все — и жухлая трава, и выветрившиеся камни стены — дышало насилием. Я шагнул вперед, оставив позади безликую безопасность людского кольца, и оказался на образованной этим кольцом арене. Передо мной стоял на коленях человек, руки которого были по локоть перепачканы кровью. Судя по рваной тунике, это был не рыцарь, а паломник. Безумец сжимал в руке нож и грозил им собравшимся вокруг него.

— Я его убил! — крикнул он вызывающе. — Он мой!

Я остановился, ошеломленный его признанием. Голова у меня закружилась, в глазах потемнело.

— Зачем ты это сделал? — спросил я.

— Чтобы не умереть с голоду! — выкрикнул он в ответ. — Я не ел девять дней! Я долго за ним охотился!

— О чем это ты? — изумился я.

Не отрывая глаз от стоявших вокруг зевак, паломник со зловещим смешком запустил руку в траву и вытащил оттуда окровавленный труп, увидев который я вздохнул едва ли не с облегчением. С его руки свисало залитое кровью безжизненное тело шелудивого дикого пса.

— Он мой! Я зарезал его этим самым ножом! — отчаянно завопил паломник, вонзив нож в собачье брюхо, откуда стала сочиться темная жидкость. — Видите! Он мой!

Толпа оголодавших зрителей зашевелилась, постепенно смыкая кольцо. Только теперь я понял, чего опасался паломник. Эти люди хотели лишить его добычи.

Я не собирался участвовать в сражении за дохлую собаку, тем более что пришел сюда вовсе не за этим. Мне нужно было разыскать Рено.

— Где норманн? — спросил я, держась на расстоянии, чтобы не раздражать паломника. — Ты ведь и его нашел?

— Он там!

Я огляделся по сторонам. Немного поодаль возле каменной стены стоял незамеченный голодной толпой Мушид. Я выбрался из толпы, окружившей несчастного паломника и убитую собаку, и пошел проверить, что он там нашел. Внизу стены имелось выложенное кирпичом арочное отверстие для отвода воды, совершенно заросшее сорняками. Араб присел на корточки и раздвинул кусты чертополоха, чтобы пропустить туда больше света. Подойдя к нему и взглянув на то, что там лежало, я подумал, что лучше бы он оставил это в темноте.

Крови на трупе не было, однако это не делало его менее безобразным, поскольку он лежал под этим осыпающимся сводом уже не день и не два. Дикие звери содрали с него одежду и выгрызли большие куски. Сохранившаяся плоть потемнела и распухла, а руки и ноги были раскинуты под немыслимыми углами. Труп источал невыносимое зловоние. Я не смог бы сосчитать всех увиденных мною за последние несколько месяцев мертвецов, однако ничто не могло сравниться с подобным кошмаром. Пошатываясь, я отошел в сторону и изблевал на цветущие маки ту малость, которая находилась в моем желудке.

Когда я вернулся назад, возле каменной арки успела собраться небольшая толпа. Я увидел плотную фигуру Куино и еще с полдюжины вооруженных норманнов. Двое держали злополучного паломника, убившего собаку, остальные наблюдали за тем, как трое воинов извлекают останки Рено из-под арки. Мушид благоразумно скрылся.

Стоявший ко мне спиной Куино ударил паломника по щеке и прошипел:

— Что ты сделал? Зачем ты его убил?

Паломник застонал и сплюнул кровь.

— Не надо! — пробормотал он. — Пощади меня! Меня привела к нему собака. Я его не трогал. Мой господин, пощади меня! Я не ел целых девять дней и не…

Я шагнул вперед.

— Куино! Он его действительно не трогал. Посмотри на тело: оно лежит здесь уже несколько дней или даже недель.

Когда Куино повернулся ко мне, лицо его было искажено гневом, и я непроизвольно отшатнулся назад. Но голос его звучал обманчиво мягко:

— Грек, на твоем месте я держался бы подальше от этого места. Я потерял двух своих друзей, двух братьев, и оба раза их тела почему-то находил именно ты. В следующий раз добычей ворон и стервятников станешь ты сам! Я, Куино из Мельфи, клянусь в этом!

— Деметрий занимается поисками убийц твоего товарища по моему приказу. Ты не будешь препятствовать ему.

Я поднял глаза на человека, произнесшего эти слова. Он сидел верхом на боевом коне, таком белом, что появление его в этом страшном месте казалось едва ли не богохульством, и таком высоком, что седло находилось выше уровня моих глаз. Это был Боэмунд. Ехавший за ним слуга держал в руках красное знамя с вышитым на нем серебряным змеем, далее следовал отряд конных рыцарей, разгонявший праздных зевак.

— Ответь мне, — обратился Боэмунд к насмерть перепуганному паломнику, которого все еще держали люди Куино. — Это ты нашел тело?

— Да, мой господин. — По лицу бедняги ручьем потекли слезы, вызванные то ли благодарностью, то ли страхом, то ли ужасом. — Я как раз охотился на собаку. Я не ел уже девять дней, господин!

— Сегодня ты сможешь наесться вволю, — усмехнулся Боэмунд.

Он потянулся к висевшему у него на поясе вельветовому кошелю и бросил к ногам злополучного паломника что-то блестящее. Стражи отпустили пленника, и тот бросился поднимать монетку.

— Это тело Рене Альбигойца? — спросил Боэмунд. Куино, все еще кипевший от гнева, кивнул:

— Нет ни малейших сомнений.

— Переверните его.

Один из рыцарей Боэмунда выехал вперед, поддел разлагающееся тело острием пики и перевернул на спину. Прищурившись, словно это помогло бы мне не увидеть лишнего, я посмотрел на труп. К счастью, долго искать причину смерти Рено не пришлось. Я увидел на груди убитого пятно запекшейся крови, в центре которого виднелась обтянутая кожей рукоять ножа.

Ее заметил и Боэмунд.

— Что скажешь, Деметрий? Мог он сделать это сам?

Мучимый угрызениями совести убийца сводит счеты с жизнью?

— Не могу сказать, — честно ответил я.

Какое-то время Боэмунд молчал. Лицо его приняло сосредоточенное выражение, он перестал обращать внимание на своего нервно переступавшего с ноги на ногу коня. Наконец он приказал:

— Похороните его. Я подумаю об этом сегодня ночью и буду молить Господа, чтобы Он вразумил меня. Деметрий, я жду тебя завтра утром.

Он ускакал, и я тоже вернулся на дорогу, стараясь держаться ближе к мужчинам и женщинам, возвращавшимся в лагерь. Если бы я столкнулся с Куино один на один, мне не помогло бы и заступничество Боэмунда.

Я шел по дороге, пытаясь причесать свои мысли и придать им более или менее привычную форму. Никто не видел Рено со дня убийства Дрого, и, хотя с той поры прошло уже шесть дней, у меня не было сомнений, что его смерть связана со смертью Дрого. Кто из них погиб первым и от чьей руки — своей или чужой — пал Рено, оставалось только гадать. Рено мог пролежать в канаве и два дня, и неделю, хотя степень разложения его останков говорила в пользу первого. Мне хотелось как можно скорее забыть ужасное зрелище, но среди всего этого гноя, изъеденной плоти и тряпья я успел увидеть нечто очень важное. Когда норманн стал переворачивать своей пикой изуродованный труп провансальца, я заметил на спине у мертвеца крестообразный шрам.

8

Всю ночь меня мучили кошмары. Я просыпался снова и снова, сожалея о том, что рядом со мною нет Анны, в объятиях которой я забыл бы о терзающих меня страхах. Ни свет ни заря я поднялся и, ежась от холода, поспешил к Боэмунду. От этого визита не приходилось ждать ничего хорошего: меня мучили опасения, что норманнский военачальник задаст слишком много вопросов и не на все из них у меня найдутся ответы. К тому же я не был уверен, какие ответы он хотел бы услышать, потому что его, кажется, действительно потрясла находка трупа Рено. Что, если Сигурд и граф Раймунд были правы и моя роль сводилась к тому, чтобы назвать Рено убийцей Дрого? Что, если Боэмунд захочет, чтобы я публично объявил о том, что Рено убил своего друга и в припадке отчаяния бросился на нож? Поступить так я не мог, но в то же время нельзя было до бесконечности длить разрушительную для нашего войска неопределенность.

Мои тревоги, как это зачастую и бывает, оказались напрасны. Знамя Боэмунда не развевалось над его шатром, и одинокий страж бесцеремонно отослал меня прочь:

— Стало известно, что в горах появились турецкие разбойники. Господин Боэмунд отправился на их поиски и вернется только к ночи.

Облегчение смешивалось в моем сердце с разочарованием. Действуя самостоятельно, я мог невзначай перейти дорогу Боэмунду, преследующего какие-то свои, неведомые мне цели. Встреча с Куино могла стоить мне жизни, а поиски Одарда делали подобную встречу более чем вероятной. Видимо, мне оставалось одно — вместе с Татикием инспектировать палатки на предмет прорех в крышах. Поглощенный невеселыми раздумьями, я незаметно для себя пересек лагерь норманнов и вышел к реке.

В этот ранний час берега Оронта были почти безлюдны. Выше по течению на прибрежных камнях сидело несколько женщин, торопившихся выполоскать белье прежде, чем воды замутятся потоками лагерных нечистот. Над водой виднелось несколько черных вешек там, где были расставлены рыбачьи сети, а на противоположном берегу стояли двое мальчишек, пытавших удачу в ловле рыбы на лесу. Наверное, они насаживали на свои крючки листья, потому что снеди у нас оставалось не так уж много. Река неумолимо несла свои воды, такие же черные, как и затянувшие небо тучи. Я любовался ее течением, сидя на камне спиной к огромной горе, в тени которой утопала вся равнина.

Время шло. Сырость начала проникать мне под плащ. Мальчишки на другом берегу вновь и вновь неутомимо забрасывали удочки, хотя и без всякого успеха. В вышине кружила стая птиц, ветка оливы плыла по реке, лениво ворочаясь на быстрине. Внезапно я услышал доносившиеся снизу странные скребущие звуки. Над крутым берегом появилась пара грязных детских рук и ухватилась за оголенный речным разливом корень. Затем моему взору предстали копна черных волос, чумазое лицо и наконец совершенно мокрое тело. Мальчик был совершенно нагим, срам его был скрыт под налипшей на тело грязью. Не так ли выглядел Адам, когда Бог вдохнул в него жизнь? Не замечая моего присутствия, мальчик потянулся к корням, под которыми лежала сложенная туника, потом повернулся в мою сторону, взвизгнул и едва не свалился в реку. Мое изумление было ничуть не меньшим.

— Симеон?! — воскликнул я, неожиданно узнав скрытое под слоем грязи лицо.

— Что?

Он согнулся, словно его ударили ниже пояса, и, прикрыв рукой наготу, попятился назад, пытаясь спрятаться за валуном. Для слуги, к тому же живущего в таком огромном лагере, подобная щепетильность казалась странной. Видимо, он поверил бесконечным норманнским байкам о порочных наклонностях греков.

— Оденься! — приказал я ему.

Пока Симеон натягивал тунику, я устроил целое представление: пускал по поверхности воды плоские камешки и наблюдал за тем, как образуются «блинчики». Наконец я спросил:

— Скажи-ка, что ты здесь делал? Смотри, какое сильное течение — стоит зазеваться, и окажешься возле причалов Святого Симеона! Плавать-то ты умеешь?

Мальчишка отрицательно замотал головой, обдав меня брызгами, словно отряхивающаяся собака. Только теперь я заметил, что он держит в руке пучок каких-то растений.

— А это у тебя что?

— Это мое! — Он испуганно отпрянул. — Эти травы растут возле самой воды, в укромных местах.

— Меня не интересует твоя добыча, — твердо сказал я, хотя мне трудно было подавить голод. Я чувствовал запах черемши и дикого шалфея, и ароматы эти вызывали бурю в моем желудке. — Я хочу с тобой поговорить, вот и все.

Мальчишка бросил взгляд в сторону норманнского лагеря.

— Если я стану разговаривать с тобой, Куино изобьет меня до полусмерти. Он поклялся в этом.

— Вот как? — Если Куино пытался скрыть какие-то секреты, то мне тем более хотелось услышать про них. — А что он сделает, когда узнает, что ты втайне от него промышляешь травами и не рассказываешь ему о своих похождениях?

— Он…

— Повелитель твоего хозяина, господин Боэмунд, поручил мне выяснить обстоятельства смерти Дрого. Уже двое людей из вашей палатки убиты. Чем дольше мы будем пребывать в неведении, тем хуже для всех нас. Расскажи, что тебе известно, и господин Боэмунд позаботится о твоей безопасности.

— Я ничего не знаю. — По грязным щекам мальчика покатились слезы. — Знал бы, кто это сделал, давно бы рассказал!

— Иногда человек невольно узнает больше, чем хотел бы. Слуги о многом слышат от своих хозяев. Скажи мне правду.

Симеон шмыгнул носом и отер лицо рукавом.

— Ты прямо как Дрого. Он тоже часто говорил о правде.

— Да? Он был набожным человеком? Нет ничего постыдного в том, чтобы рассказать о добродетелях своего господина, — заметил я, стараясь его подбодрить.

— Он часто молился, особенно после того, как умер его брат. После этого он вообще стал каким-то другим.

— В каком смысле?

— Его что-то мучило. И во время марша, и здесь, в Антиохии, тяжело приходилось всем, но он, казалось, страдал больше других.

— Наверное, услужить ему было непросто, — предположил я.

— Зато он был справедливым! — Симеон опустил голову, так что волосы скрыли от меня его лицо. — Мне кажется… Мне кажется, его душой завладел демон.

— Демон? — изумленно переспросил я. — Ты его видел?

Симеон перешел на шепот, словно хотел поведать мне страшную тайну.

— Я слышал, как он борется с ним по ночам. Он молил Господа Бога о том, чтобы тот открыл ему очи, но Дьявол вновь и вновь помрачал ему зрение!

— Крест! — неожиданно осенило меня. — Крест, вырезанный на спине у твоего господина. Это была часть его наказания? Его борьбы с Дьяволом?

Симеон поднял на меня глаза. Подражая старшим, он хотел отпустить бороду, однако несколько длинных волосин на подбородке делали его еще моложе.

— Откуда ты знаешь о кресте?

— Я видел труп Дрого. Такой же крест был вырезан и на спине у Рено. Может быть, и Куино с Одардом носят на себе такие же знаки?

Мальчишка испуганно сжался.

— Я и сам не знаю, что все это значит. Это произошло в декабре, за несколько дней до праздника святителя Николая. Они вернулись в палатку поздно ночью, и у них на спинах были повязки. На следующее утро, когда мой господин стал одеваться, я заметил у него на спине проступивший сквозь повязку кровавый крест и решил, что Господь чудесным образом отметил своих избранников.

— Ты так и не узнал, что произошло?

— Они никогда не говорили друг с другом на эту тему. Однажды я спросил хозяина. Я думал, что ему захочется отпраздновать этот знак Божьей милости, но он огрел меня стременем. Больше я не спрашивал.

Я вновь посмотрел на реку. Ловившие рыбу мальчишки оставили это бессмысленное занятие и принялись швырять камни в проплывавший по реке мусор. На одну из рыбацких вешек села ворона.

— Скажи, а не ругались ли они в последнее время друг с другом? Не выступал ли кто-нибудь из них против остальных? Не ссорились ли они из-за еды, добычи или, скажем, из-за женщины?

Симеон вновь понурил голову.

— Нет. Они вообще никогда не ругались.

— И никогда не спорили друг с другом?

Он тщательно обдумал ответ, боясь сказать что-нибудь лишнее.

— Нет.

— Какие-то разногласия между людьми всегда бывают.

— Они… Они стали какими-то злыми.

Боясь встретиться со мной взглядом, Симеон отвернулся в сторону и снял с кожи кусок засохшей грязи, сошедший с нее легко, словно струп.

— Почему?

— Я не знаю!

Я так привык к бессвязному бормотанию и бесконечным всхлипываниям Симеона», что меня ошеломил этот неожиданный крик. Ворона испуганно вспорхнула с шеста и, громко каркая, полетела к противоположному берегу.

— Пять недель назад они отправились в Дафну и пробыли там весь день. Вернулись оттуда совсем другими. Они старались не разговаривать друг с другом и то и дело кляли меня на все лады за каждую соломинку, которая вылезала из их матрасов. Я никогда не видел Куино таким злобным! — Мальчишку словно прорвало. — После этого они стали возвращаться в палатку порознь, есть отдельно друг от друга и ходить в караул в разные стражи. Куино и Одард по большей части отсутствовали, чему я был очень рад. А у Дрого появились новые друзья.

— Оружейник? — рискнул спросить я. Симеон посмотрел на меня с любопытством.

— Верно. Сарацинский оружейник. Исмаилит. Можешь представить, как злился из-за этого Куино!

— Они никогда не говорили о том, что произошло в Дафне?

— Никогда. Правда, Рено пару раз упоминал про какой-то дом солнца. Скорее всего, именно там они и побывали, потому что при этих словах остальные замолкали.

— Дом солнца? Что же это может значить?

— Понятия не имею. — Немного помолчав, он посмотрел на зажатые в руке привядшие растения и добавил: — Мне пора. С Куино особенно не разгуляешься.

— Пойдем со мной! — неожиданно для себя предложил я. Мне нечем было платить этому мальчишке, но я не мог спокойно взирать на его искаженное болью лицо. Я взял Симеона за руку. — Ты станешь моим слугой, и я постараюсь оградить тебя от гнева Куино.

Он высвободил руку.

— Нет! Теперь я служу Куино. Если я брошу его, он сочтет меня предателем. Куино таких вещей не прощает. Я должен идти.

Мне захотелось взять Симеона за плечо и навсегда увести его от норманнов. Но я подавил этот порыв. Сколь бы жалкой ни была его дальнейшая судьба, я не мог его принуждать.

— Последний вопрос. Ты когда-нибудь видел женщину по имени Сара, которая иногда приходила к Дрого?

Симеон по-кроличьи дернул головой, уставился мне в лицо и сразу опустил глаза.

— Никогда!

Я понимал, что он лжет, но чувствовал себя не вправе задерживать его дольше. Мальчишка припустил к лагерю. Проводив его взглядом, я стал размышлять о той злой силе, которая завладела душами обитателей этой проклятой палатки.

Тем же вечером я отправился к Татикию. Раззолоченные полотняные стены шатра были залиты ярким светом, однако полководец находился в крайне мрачном настроении. Бормоча что-то себе под нос, он расхаживал взад-вперед перед креслом черного дерева и то и дело поглядывал на вход. В каждом углу шатра стояло по вооруженному копьем печенегу.

— Деметрий! — буркнул евнух. — Ты видел кого-нибудь перед входом?

— Никого, достойного внимания. А что?

— Сюда направляется Боэмунд. Он предупредил нас о том, что настроение в войсках изменилось не в нашу пользу.

Совершенно некстати у меня промелькнула мысль, что Татикию следовало бы заказать у златокузнеца более солидный нос. Теперешний его носик казался мне вздорным.

— Франки всегда ревниво относились к нашей цивилизации, — ответил я. — Дела идут плохо, вот они и пытаются переложить ответственность на нас.

— Я попал в безвыходное положение! — продолжал Татикий, не слушая меня. — Варвары обвиняют меня в том, что император отказался участвовать в осаде, но ведь я ничего не могу с этим поделать! В моем распоряжении нет и половины легиона, и потому мне приходится следовать навязываемой мне стратегии. Император же глух к моим мольбам о помощи.

Мне вновь вспомнился разговор в дворцовом дворике: «Когда ты делаешь союзниками былых врагов, каждая битва становится для тебя победой». Интересно, кому на самом деле император желает поражения при этой осаде?

— Я нахожусь между Сциллой и Харибдой, — продолжал евнух. — И вот теперь Боэмунд предупреждает меня о том, что варвары могут на нас напасть!

— Он назвал имена заговорщиков?

— Нет.

— Стало быть, это не более чем слухи. Я каждый день бываю в лагере норманнов и вижу, какую ненависть они к нам питают. Но они вряд ли станут резать нам глотки прямо в постели.

Татикий плюхнулся в кресло.

— Что делаю здесь я, главный византийский полководец? Я должен либо находиться в царице городов, либо командовать армиями на одной из наших границ. Когда Велисарий[12] завоевывал Африку, его армия состояла не из жалких трех сотен наемников и шайки-варваров! Ты думаешь, мои деяния когда-нибудь будут запечатлены на дворцовых вратах или на триумфальной колонне? Увы, этого не произойдет.

Татикий впал в молчание. Немного выждав, чтобы быть уверенным, что он перестал жалеть себя, я сказал:

— Ты позволишь мне завтра взять отряд варягов в Дафну? Возможно, нам удастся раздобыть там продовольствие.

Татикий махнул рукой.

— Поступай как хочешь, Деметрий. Варяги нам здесь не понадобятся. Если командование не изменит своей тактики, мы не сможем взять город ни завтра, ни в любой другой день. Можешь отправляться в свою Дафну. Но я сомневаюсь, что ты там что-нибудь найдешь.

9

В Дафну нам — мне, Сигурду и дюжине варягов — пришлось отправиться пешком, поскольку лошадей оставалось немного, да и те были слишком слабы. Мы миновали появившуюся напротив моста насыпь, над которой успели вырасти две деревянные башни, воздвигнутые на могильных камнях, и направились на юго-запад по дороге, ведущей к Святому Симеону. Город остался далеко позади. Возле платана мы свернули на боковую дорогу, спустились к реке и начали переходить ее вброд по пояс в воде. Река была холодной и быстрой, и каждый шаг по скользким, поросшим зелеными водорослями камням давался нам с трудом, однако в беспокойном бурлении воды было нечто отрадное. Хотя пить мне не хотелось, я остановился на середине реки, возле большого камня, и, зачерпнув в ладони воды, попробовал ее на вкус. Студеная вода мгновенно взбодрила меня, хотя и отозвалась в желудке новым приступом голода.

Когда мы стали взбираться на противоположный берег, настроение у меня переменилось. Земли, лежавшие к югу от Антиохии, считались небезопасными, и в первую очередь это относилось к охранявшемуся турками восточному берегу Оронта. Я взял с собой совсем небольшой отряд, поскольку не вполне был уверен в своей затее, и пожалел об этом, стоило нам оказаться на пустынной дороге. Восходящее солнце светило нам прямо в глаза, так что приходилось смотреть вниз, на каменистую землю под ногами, и играло на начищенных до блеска топорах варягов, сверкавших маяками — или целями — для укрывшихся на окрестных холмах разведчиков.

Мы достигли излучины, за которой река поворачивала к морю. Сигурд, ни на минуту не выпускавший из рук боевого топора, указал на речную долину и проворчал:

— Могло быть и хуже. Вспомни дорогу из Дорилея!

Тут он был прав. В середине лета мы шесть недель бродили по пустынным горам Анатолии, преследуя остатки разбитой турецкой армии, уничтожавшей на своем пути все живое. Без пищи и воды люди и животные гибли тысячами. Их останки лежали вдоль дорог, ибо мы слишком обессилели, чтобы копать могилы. Мы не могли передвигаться по ночам, боясь засады, и потому палящее июльское солнце высушивало наши тела, выжимая из нас пот, пока мы не теряли способности потеть. Все колодцы и водоемы были разрушены турками, и мы, силясь утолить жажду, раздирали себе щеки, разжевывая стебли каких-то колючих растений. Через несколько недель мой язык стал походить на жалкую щепку и иссох настолько, что я боялся перекусить его надвое. По вечерам мы не разбивали лагерь, а падали наземь там же, где останавливались. До утра доживали далеко не все. Быки заменяли нашим военачальникам коней, нашими вьючными животными стали собаки. Земля же вокруг нас оставалась такой же бесплодной и пустынной, как и прежде: песок, колючки и далекие горы на горизонте, которые никогда не становились ближе. Никто из тех, кому удалось выжить во время этого похода, не смог полностью смыть въевшуюся в их души дорожную пыль.

— Эгей!

Оклик Сигурда отвлек меня от этих горьких воспоминаний. Прикрыв глаза от солнца, он указывал вперед, где на вершине горы виднелась группа домов. Мы перешли по деревянному мостку на другой берег небольшой речушки и стали подниматься между террасированными полями, заросшими сорной травой. Скромная деревушка состояла из дюжины каменных домов, стоявших парами, и двух десятков деревянных сараев. Солнце поднялось уже достаточно высоко, однако в деревушке было неестественно тихо: женщины не черпали воду из колодца, козы не блеяли в загонах, а никому не нужные плуги гнили в сараях. Сигурд повесил щит на плечо и настороженно поднял топор.

— Нам нужно найти дом солнца, — сказал я. Мой голос звучал непривычно громко.

— Что это значит?

Я пожал плечами.

— Возможно, речь идет о доме, стоящем на восточной окраине поселка, или о доме без крыши.

Тишину нарушило истошное кудахтанье. Из-за угла ближайшего дома выбежала взъерошенная рыжая курица, внезапно остановилась и принялась выискивать в грязи червяков.

— Лови ее! — заорал Сигурд.

Один из его людей бросился вперед, готовясь отрубить птице голову, однако в тот же миг раздался еще один пронзительный голос. Дверь дома отворилась, и на пороге появилась иссохшая женщина, размахивая кулаками и выкрикивая проклятия. Она бесстрашно выбежала прямо под варяжский топор, спрятала курицу в складках юбки и с вызовом посмотрела на нас.

— Что это вы себе позволяете? — закричала она. — Хотите уморить нас голодом? Сначала разорили наши поля, потом убили всех животных и наконец решили забрать у меня последнюю курицу! Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Его Пречистой Матери ответьте мне, не стыдно ли вам?

Язык, на котором она говорила, был несомненно греческий, хотя и искаженный.

— Мы не собираемся обкрадывать тебя, — твердо сказал я, стараясь не смотреть на лица четырнадцати моих голодных спутников. Мне пришлось произнести эту фразу трижды, прежде чем женщина поняла меня. — Мы ищем дом солнца, дом Гелиоса, — уточнил я, указывая на небесное светило.

— Он находится в долине. — Женщина махнула рукой в направлении дороги. Кожа ее была морщинистой и почти черной, однако, судя по голосу, она была не старше меня. — Вы найдете его в долине грешников, возле воды. Идите по дороге.

Я хотел узнать у нее, как выглядит нужный мне дом, но она уже развернулась и, подобрав подол, исчезла за дверью вместе с курицей.

— Ты оставил нас без завтрака, — пожаловался Сигурд.

— Грабить этих людей нельзя! — оборвал его я. — Это же христиане, греки. Те самые люди, которых мы пришли защищать.

Сигурд обвел взглядом безлюдную деревушку и рассмеялся.

Мы перевалили через гребень горы и стали спускаться в глубокую лощину. Казалось, что земля расступилась перед нами, желая явить нам совершенно иной, неземной мир. На склонах росли сосны, лавры и усыпанные цветами фиговые деревья. По замшелым камням шедшего вдоль дороги овражка сбегало великое множество звонких ручейков, сливавшихся внизу в один полноводный поток. В воздухе, напоенном пьянящим ароматом цветущего лавра, слышалось пение лесных птиц. Ничего более похожего на райский сад я еще никогда не видел.

— Совсем не похоже на долину греха, — сказал Сигурд.

Сломав ветвь лавра, он вставил ее в свою непокорную шевелюру и стал похож на венценосного победителя скачек, шествующего по ристалищу.

— Тебя это расстраивает? — осведомился я. Сигурд поддал ногой лежащий на дороге камень и проследил взглядом, как он запрыгал вниз и упал в ручеек.

— Нет, просто мне хотелось бы знать, в чем я себе отказываю.

Мы достигли дна долины. Растительность здесь была особенно пышной. Над рекой высились огромные дубы, с которых свисали до самой воды ползучие растения. Через каждые сто-двести шагов между деревьями виднелись просветы — там некогда стояли виллы наших предков. Руины постепенно зарастали буйной зеленью, некоторые из них успели превратиться в поросшие папоротником и плющом груды камня, у других сохранились отдельные стены и колонны, возвышавшиеся над кустарником. Я насчитал их около десяти, и все они за прошедшие столетия были обращены в ничто войнами, временем и подземными толчками.

Мне вспомнились слова деревенской женщины.

— Одно из этих зданий должно быть домом солнца, — сказал я.

— Крыш у них действительно нет, — заметил Сигурд.

Мы принялись осматривать развалины, надеясь найти изображение солнца. Настоящее небесное светило тем временем постепенно поднималось все выше и выше, заставляя отступать тень, отбрасываемую крутым склоном лощины. Наше внимание привлекали разные детали: желтый цветок с похожими на солнечные лучи лепестками, звезда, вырезанная на полусгнившей дверной перекладине, фрагмент мозаики из золотистой плитки, — и мы начали разбредаться в разные стороны. В этом сладостном уголке земли совсем не ощущалось опасности.

Заметив за молодыми сосенками странный камень, я вновь спустился к тропинке и неожиданно увидел ее. На другом берегу ручья, прислонившись к стволу дерева, стояла с непокрытой головой темноволосая женщина в платье, перепачканном грязью и соком ягод. В давно нечесаных волосах виднелись листья. Если бы я не видел ее лица, то принял бы ее за нимфу или дриаду.

— Что вам здесь нужно? — спросила она на франкском наречии. Голос ее средь этой мирной долины звучал неожиданно резко. — Ищете удовольствий вдали от дома? Могу помочь вам на время забыть о страданиях.

Я прикрыл глаза. Мне тут же стало понятно, почему деревенские жители называли это место долиной греха. За три месяца до этого епископ Адемар, связывавший военные неудачи Божьего воинства с недостатком благочестия, изгнал из лагеря всех женщин. Если он пытался таким образом уничтожить грех, то жестоко просчитался: это только породило куда более тяжкие прегрешения. Через какое-то время женщины начали потихоньку возвращаться в лагерь при явном попустительстве епископа Адемара, однако, по слухам, часть их избрала новым обиталищем поляны этой укромной долины, где рыцари могли удовлетворить свою похоть более скрытно.

— Я ищу дом солнца, — сказал я в ответ. — Не знаешь ли, где он находится?

Она покачала головой. Ее распущенные длинные волосы заколыхались.

— Для моих занятий дома не нужны.

— Тогда ответь мне, не приходили ли сюда около месяца назад четверо норманнских рыцарей?

— Кого здесь только не было: и норманны, и провансальцы, и франки, и лотарингцы! Даже греки.

— Эти люди не искали здесь развлечений. Их было четверо, — повторил я.

Женщина запустила руку в складки юбки и, бесстыдно почесываясь, сказала:

— Я их видела.

Ко мне вернулась надежда.

— Куда они пошли?

— Они привели с собой вола. Он жутко ревел. — Намеренно не обращая на меня внимания, она села на камень и опустила босые ноги в воду. — Мы к ним даже подойти боялись.

— Подойти куда?

Женщина посмотрела на меня, задумчиво наматывая прядь волос на палец.

— Сколько ты мне за это заплатишь?

— Полвизантина.

Кроме этой монеты, у меня не было ни гроша, и мне совсем не хотелось дарить ее грязной шлюхе. Но я никогда не жалел денег, если речь шла о секретах, пусть и ерундовых.

Женщина улыбнулась, хотя особой радости в ее улыбке не было.

— За полвизантина я могла бы дать тебе не только сведения.

Налетевший ветерок принес с собой пьянящий запах хвои и лавра, от которого у меня закружилась голова. На мгновение даже лицо шлюхи показалось менее отвратным.

Я покачал головой, ответив сразу и ей и себе, и показал монету.

— Куда они пошли?

— Туда. — Шлюха указала на дальний край прогалины, где крутые склоны распадка сменялись утесами. — Они пошли туда.

Я бросил монету через речку. Шлюха легко поймала ее одной рукой, при этом рукав платья соскользнул к плечу.

— Они тоже не захотели меня.

Я кликнул Сигурда и варягов, и мы медленно направились к руинам древней усадьбы. Вокруг нее росли высокие деревья, затеняя пышными кронами развалины, поросшие кустарником и цветами. От здания сохранились всего две стены, все остальное — атрий, бассейн, колоннады и фонтаны — валялось грудами обломков. Колонна с каннелюрами лежала между косяками давно сгнившей двери. Перешагнув через нее, я стал искать взглядом доказательства того, что шлюха сказала правду.

— Вот это да!

Сигурд, двигавшийся куда проворнее, чем я, успел добраться до дальнего края развалин. Задняя стена здания, к этому времени почти обрушившаяся, была построена прямо возле утеса, на котором виднелись прямоугольные следы от некогда прилегавших к нему камней. Там, где стоял Сигурд, осталось несколько глыб, уложенных древними строителями вокруг давно заброшенного очага. Подойдя поближе, я увидел то же, что и он: по обеим сторонам очага на стене были вырезаны изображения солнца с лучами, похожими на шипы.

— То, что надо, — обрадовался я. — Еще что-нибудь заметил?

К моему удивлению, Сигурд покатился со смеху. Его гогот отразился от высоких утесов, вспугнув стайку птиц.

— Воистину, Деметрий Аскиат замечает то, чего не видят другие! Кто еще смог бы разглядеть эти царапины и не заметить того, что находится у него под ногами?

Я посмотрел вниз. Пока я шел к стене, это чудо было скрыто от меня высокой травой и к тому же мой взгляд был прикован к вырезанным на стене солнцам. Но теперь я ясно увидел то, о чем говорил Сигурд. На площадке перед очагом, почему-то свободной от растительности и мусора, было выложено обращенное к небу мозаичное изображение светила. Его желто-оранжевые, поблескивающие золотом лучи извивались змеями. В центре был изображен неукротимый лик лучезарного Аполлона, длинные пряди его волос переплетались с солнечными лучами. Пухлый нос и выпученные глаза делали его похожим скорее не на бога, а на сатира.

— Она сохранилась чудесным образом!

Я непроизвольно глянул на небо, боясь, что Бог немедленно покарает меня за то, что я столь лестно отозвался о языческом образе.

— Это не просто чудо.

Сигурд описал рукой широкую дугу. Судя по кучкам жухлой травы и земли по краям мозаики, кто-то совсем недавно очищал ее от мусора. Присмотревшись лучше, я заметил на плитках белые царапины и трещины, видимо оставленные мотыгой или лопатой. А еще — узкую щель, идущую подобно нимбу вокруг головы Аполлона.

Я упал на колени и попробовал просунуть в щель пальцы. Эти усилия плачевно отразились на состоянии моих ногтей, однако плотно посаженный мозаичный круг так и не сдвинулся с места. Я попытался поддеть мозаичный круг ножом, но его лезвие также оказалось слишком толстым.

— Посмотри на его глаз, — услышал я над собой голос Сигурда. — Вернее, на зрачок.

Я повернулся и взглянул богу в глаза. Глаз, на который указывал варяг, был сложен примерно из дюжины белых и синих плиток, но черный кружок в центре был просто-напросто отверстием, в которое легко проходил человеческий палец. Недолго думая, я опустил в него свой указательный палец и, вытянув наверх око вместе с глазницей, увидел под ним вделанное в камень ржавое кольцо.

— Помоги же мне! — призвал я варяга, потянув кольцо на себя.

Плита с изображением бога, потерявшего за миг до этого свой глаз, оказалась для меня слишком тяжелой. Сигурд присел на корточки рядом со мной, и совместными усилиями мы оторвали плиту от земли и сдвинули ее в сторону. Под нею зиял черный провал.

— Без факела туда лучше не соваться!

Сигурд отыскал в кустах сухую ветку и оплел ее конец сухой травой и листьями. После этого он достал из висевшего у него на поясе мешочка кремень и огниво и принялся высекать из кремня искры. Через минуту его импровизированный факел полыхал ярким пламенем.

— Мне уже доводилось вытаскивать тебя из подземелья, — буркнул варяг. — И потому на сей раз я пойду первым.

Несмотря на тяжелые доспехи, он легко проскользнул через люк. Яма оказалась неглубокой: ноги его достали до дна, а голова еще оставалась над поверхностью земли. Чтобы войти в отходивший от ямы туннель, ему пришлось пригнуться. Почти сразу он вернулся за топором и факелом. Еще через несколько мгновений я услышал его приглушенный голос, приглашавший меня последовать за ним, и тоже спустился вниз.

С той поры как был прорыт этот туннель, прошло не меньше тысячи лет, однако выложенные кирпичом своды спокойно выдерживали тяжесть прошедших столетий. Я почти ничего не видел, поскольку Сигурд успел уйти далеко вперед. Судя по уклону и направлению, этот тайный ход уходил куда-то под утес. Я осторожно продвигался вперед, касаясь рукою поросших мхом стен и с ужасом думая о том, какая чертовщина может ждать нас в этом мраке. Мне вспомнилось та далекая пора, когда я, тогда совсем еще мальчишка, жил в Исаврийском монастыре. Один из братьев отправился вместе с послушниками в горы, к развалинам древнего капища, в котором наши языческие предки поклонялись своим ложным богам и идолам. Это было весьма жалкое строение с провалившейся крышей и ободранными стенами (их мрамор пошел на украшение церквей), однако мне казалось, что извечное зло и поныне обитает среди этих крошащихся камней. Когда вышла луна и монах, красочно живописуя устрашающие деяния врага спасения, принялся рассказывать нам о кровавых жертвах, приносившихся нашими предками богам злобы и мщения, мне стало казаться, что сам Сатана тянет ко мне черные костлявые пальцы. Хотя с той поры мне множество раз доводилось видеть жертвенники Люцифера, но это неприятное ощущение вспомнилось мне не где-нибудь, а именно здесь, в этом узком туннеле.

— Посмотри-ка сюда!

Я нагнал Сигурда примерно в тридцати шагах от входа, там, где стены туннеля внезапно раздавались вширь и ввысь, образуя квадратную комнату. Кирпич, которым были выложены стены туннеля, уступил место горной породе, — впрочем, видневшаяся впереди перегородка с проемом, ведущим во второе помещение, тоже была сложена из кирпича. От дыма у меня слезились глаза и першило в горле, однако я разглядел, на что указывал Сигурд. В центре подземной залы лежала груда золы и обгоревших веток.

— Костер жгли совсем недавно, — задумчиво пробормотал я. — А что там?

— Сейчас увидим.

Мы миновали проем и оказались во второй комнате. Она была заметно длиннее первой и составляла в длину не меньше пятидесяти шагов. Своды ее были покрыты затейливой резьбой, а пол выложен мозаикой. По боковым стенам тянулись резные каменные скамьи, отполированные до блеска сидевшими на них людьми, а над скамьями виднелись выцветшие от времени росписи. В дальнем конце на возвышении стоял каменный алтарь.

Если бы факел был у меня, я давно выронил бы его от ужаса. Дрогнула даже крепкая рука Сигурда. Изображения на стенах были гротескными, фантастическими: процессии людей с головами зверей и птиц, чудовищные насекомые, выползающие из-под земли, и рука, тянущаяся из могилы. Эти дьявольские росписи доходили до самого пола и переходили в мозаичные изображения еще более нелепых и жутких созданий и неведомых мне странных символов, частично залитых какой-то давно засохшей темной жидкостью!

— Хорошо, что нас сейчас не видит наш епископ, — прошептал Сигурд. Его голос дрожал от волнения, однако подобно обреченному на смерть каторжанину он продолжал продвигаться вперед. — Куда нас занесло?

Черная пленка у нас под ногами затрещала и раскрошилась. Я увидел следы сапог человека, ходившего по ней еще до того, как она засохла. Меня стало подташнивать, ибо я внезапно понял, что это была за жидкость; о ее происхождении лучше было вообще не думать. Положив руку на доспехи, под которыми висел мой серебряный крест, я стал молить Бога о том, чтобы Он оградил нас от всякого зла.

— Зря мы сюда забрались…

Сигурд поднес факел к каменному алтарю, осветив ближайший фриз. Там был изображен человек в остроконечном колпаке, одной рукой он держал за шею огромного быка, другою вонзал ему в бок клинок. Из раны несчастного животного рекой текла кровь, на которую жадно взирали мерзкие стервятники.

— Похоже, это какое-то древнее капище.

Я не смог узнать здесь древних богов, воспетых в поэмах и древних преданиях, но мне было известно, сколь они мерзки и многообразны.

— Но что здесь делали рыцари Божьего воинства?

Сигурд ничего не ответил. Приставив топор к языческому алтарю, он направился в угол пещеры, наклонился и поднял какой-то предмет. Когда варяг повернулся ко мне, я едва не завопил, ибо он держал в руке раздвоенное копыто.

— Похоже, лукавый охромел, — почти весело произнес он. — Хотя я никогда не слыхал, что у него копыта как у быка.

Дрожа всем телом, я взял у него поблескивавшее в свете факела копыто. Как и сказал Сигурд, скорее всего, оно принадлежало корове или быку, хотя в этом сатанинском капище наверняка можно было найти любую мерзость. Я отдал его Сигурду, вспомнив сказанные шлюхой слова: «Они привели с собой вола. Он жутко ревел. Мы даже подойти к ним боялись».

— Как ты думаешь, что они здесь…

Я не мог заставить себя сформулировать вопрос до конца. Куда менее впечатлительный Сигурд спокойно отбросил копыто в сторону и, вновь обведя взглядом стенную роспись, произнес:

— Ты спрашиваешь меня о том, что они здесь делали? Что еще можно делать с волом в укромной пещере? Я думаю, они здесь ели.

10

Мы оставили позади цветущую и исполненную греха долину и поспешили назад. Увиденное в пещере так потрясло меня, что на какое-то время я напрочь забыл о турках, однако теперь то и дело озирался по сторонам и вздрагивал при каждом шорохе или треске ломающейся ветки в придорожном подлеске. Я никак не мог избавиться от мучительного ощущения, что ненароком увидел то, за что мог поплатиться не только жизнью, но и душой.

— Помнишь алтарный образ? — спросил я у Сигурда. — Человек совершает ритуальное заклание быка. Не сомневаюсь, что Дрого и его спутники совершали в пещере тот же самый обряд.

Сигурд замотал головой, не отрывая глаз от дороги:

— По меньшей мере двое из них любили Господа так, что изрезали свое тело крестами. Люди, приносящие жертвы давно забытым языческим богам, не стали бы украшать себя подобными знаками.

— Выходит, они проделали столь долгий и опасный путь и спустились в это тайное древнее святилище лишь для того, чтобы отобедать?

— Направляясь в долину, населенную страстными женщинами, они могли преследовать и иные цели.

— А как же их кресты?

— Ну тебя! — фыркнул Сигурд и внезапно насторожился. — Что это?

Я остановился и схватился за рукоять меча.

— Ты о чем?

Не успел я договорить, как услышал отдаленный грохот, походивший на рокот грома или камнепада. С каждым мгновением звук становился все громче и зловещей. Так могли грохотать только конские копыта. Я обвел взглядом неглубокую, поросшую кустарником ложбинку: растительность была слишком чахлой для укрытия. О том же, чтобы добраться до ее края, уже не могло идти и речи.

— Занять оборону!

Сигурд развернулся в сторону Дафны, опустился на одно колено и выставил перед собой огромный щит. Его люди рассыпались веером, сомкнув щиты в сплошную стену, которая, впрочем, вряд ли смогла бы остановить неприятеля. Я втиснулся рядом с Сигурдом, извлек свой меч и стал лихорадочно думать об Анне, о своих дочерях Зое и Елене и о гибельном проклятии, настигшем меня в пещере.

— Жаль, копий нет, — пробормотал сидевший слева от меня варяг. — С копьями оно было бы вернее.

— Но не против их стрел, — возразил Сигурд, с силой ударив в землю рукоятью топора.

Он хотел сказать что-то еще, однако в этот миг из-за пригорка показался конный отряд. Выглянув из-за щита Сигурда, я увидел изогнутые шеи рвущихся вперед скакунов, взметающие грязь копыта и лес копий над головами всадников. Я сидел достаточно низко и видел только первых всадников, а также море конских ног и лес копий. Надеяться нам было не на что.

— Танкред! — Сигурд выкрикнул это, когда конница замедлила продвижение и мы увидели развернувшийся на ветру боевой штандарт. Все мы тут же узнали сине-красное поле с изображением стоящего на задних лапах медведя. Конечно же, это было знамя Танкреда — заместителя Боэмунда, а также его племянника. Однако варяги и не думали опускать своих щитов.

Норманны, мрачные конники в конических шлемах и кольчугах, остановились в нескольких шагах от нас. После недолгой, крайне неприятной паузы их предводитель направил коня в нашу сторону.

Поговаривали, что Танкред был полукровкой, в жилах которого текла сарацинская кровь, и его внешность вполне подтверждала эти слухи. В отличие от большинства своих соотечественников этот юноша смотрел на мир темными глазами, а из-под его шлема лихо выбивались черные кудрявые волосы. Несмотря на связанные с осадой лишения, он не отличался особенной худобой, хотя, конечно же, заметно уступал мощью своему дяде Боэмунду или Сигурду. Ему было всего двадцать, однако лицо его успело принять властное выражение, пусть на нем все еще виднелись шрамы и прыщи, характерные для юношей его возраста. Насколько я знал, на поле брани Танкред вел себя так безрассудно, что его страшились собственные подчиненные.

— Греки! — изумился он, глядя на нас сверху вниз. Хотя на штандарте Танкреда был изображен медведь, он скорее чирикал, чем ревел. — Далеко же вас занесло!

— Не дальше, чем вас, — ответил я.

— Что привело вас сюда? Что заставило греков, рискуя собственной шкурой, отправиться в столь опасное путешествие?

— Мы — фуражиры.

Пятнистый скакун Танкреда нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— И что вам удалось найти?

— Только это.

Сигурд поднял с земли раздвоенное копыто и швырнул его Танкреду. Молодой норманн вгляделся в предмет, упавший к ногам коня, и расхохотался:

— Это все? Выходит, нам повезло куда больше!

Танкред взмахнул копьем. Один из его воинов, смеясь, отвязал от седла и бросил в нашу сторону округлый предмет, в котором я, к собственному ужасу, узнал человеческую голову. Я прикрыл глаза, пытаясь забыть взгляд мертвых глаз, взиравших на меня из грязи.

— У нас их еще два десятка, — самодовольно заявил Танкред. — Мы везем их в дар моему дяде.

— Вне всяких сомнений, он достоин подобного дара.

— В отличие от евнуха с его армией содомитов и предателей! — Танкред пришпорил своего коня и остановил его прямо перед нами. — Что делает маленький и плохо вооруженный отряд греков так далеко от города?

— Если ты слезешь с коня, я продемонстрирую тебе, насколько плохо мы вооружены! — бросил ему вызов Сигурд.

— А может быть, вы ведете тайные переговоры с турками? Может быть, они не трогают вас, потому что видят в вас своих союзников? — Произнесенные по-юношески писклявым голосом, насмешки Танкреда казались особенно зловещими. — Что может связывать греческого императора и султана? Вы хотите заключить с ним союз, чтобы затем поделить между собой наши земли?

— Мы занимались поисками продовольствия, только и всего, — повторил я.

Самым неприятным в этой ситуации было то, что заметно оживившиеся норманны направили копья в нашу сторону.

— Вашу судьбу решит мой дядя. Если, конечно, я не решу порадовать его лишней дюжиной трофеев.

— Он предпочел бы видеть меня живым. — Мне пришлось налечь всей тяжестью на щит Сигурда, иначе кровожадный норманн, которого я пытался урезонить, заметил бы, что у меня сильно дрожат ноги. — На самом деле я исполняю поручение твоего дяди Боэмунда.

— Мой дядя не потратил бы на презренных греков ни единого византина! — Юный Танкред смотрел на меня с явным недоверием. — Как тебя зовут?

— Деметрий Аскиат.

— Никогда не слышал от него этого имени.

— Он просил меня найти убийцу Дрого из Мельфи.

— Дрого?

Имя это наверняка было известно Танкреду, однако я так и не смог понять, какие чувства вызывал у него убитый, ибо в этот самый момент мы вновь услышали стук копыт, на сей раз со стороны города. Лейтенанты Танкреда приказали своим воинам рассредоточиться по ложбинке. Сигурд, я и варяги расступились, чтобы не мешать им, и повернулись лицом к новой опасности.

— Христиан здесь быть не должно. — Танкред смотрел на дорогу. — Это, конечно, турки.

— Если нам повезет, это будет торговый караван, — сказал один из норманнов.

Танкред смерил его презрительным взглядом.

— Ты полагаешь, такой звук издают навьюченные мулы?

Конечно же, это были не мулы. Не успели эти слова слететь с его уст, как из-за поворота в нижней части долины выехал турецкий отряд примерно из двадцати всадников в тюрбанах, надетых прямо на инкрустированные медью шлемы, верхушки которых поблескивали на солнце. Часть из них была вооружена копьями, у остальных на плечах висели луки. Турки ехали свободным строем, видимо не ожидая встречи с неприятелем.

— В атаку! — скомандовал Танкред и, взяв копье наизготовку, пришпорил коня.

Норманны — их было не меньше пятидесяти — понеслись на врага, пытаясь воспользоваться его минутным замешательством, мы же остались на прежнем месте.

Турецкие лошадки были заметно меньше норманнских, однако превосходили их резвостью и к тому же привыкли скакать по горам. Едва завидев норманнов, турки развернули своих лошадей и обратились в бегство. Они находились уже у подножия отвесных утесов, за которыми исчезала ведущая в город дорога, однако расстояние между ними и преследователями заметно сократилось.

— Лучше бы Танкред туда не совался, — заметил Сигурд. — Боюсь, как бы ему не пришлось туго.

В следующее мгновение трое турок развернулись в седлах и осыпали передовых норманнов градом стрел. Лошади заржали и взвились на дыбы, едва не сбросив седоков, после чего расстояние между турками и норманнами вновь увеличилось. Впрочем, за утесом дорога становилась почти прямой, и там норманны могли вновь нагнать турок.

Проводив турецких конников взглядом, я стал осматривать округу. Там, где дорога уходила за утес, виднелась зеленая долина, полого спускавшаяся к реке; справа от меня находился идущий параллельно дороге гребень, заканчивающийся мощными утесами.

Я перевел взгляд на вершину утеса. Основная часть норманнов находилась сейчас возле его подножия. И тут я внезапно заметил, как на вершине что-то блеснуло. Турецкие всадники туда забраться не могли, для этого у их лошадей должны были вырасти крылья. Скорее всего, это был родник или лужа.

— Вот дерьмо! — произнес Сигурд таким тоном, словно уронил себе на ногу тяжелый щит или напоролся на колючий куст.

Я проследил за направлением его взгляда и непроизвольно ахнул. Двое норманнов упали наземь, словно поверженные незримой рукой. На колени рухнула и одна из лошадей. Только теперь я понял, что это был за блеск. На краю утеса стояли турецкие лучники и обстреливали угодивших в засаду норманнов.

— За мной!

Повесив щит на плечо, Сигурд дернул меня за руку и понесся к утесу. Варяги последовали за ним, карабкаясь по камням и продираясь сквозь заросли можжевельника. У меня в ушах стоял лязг доспехов. Мышцы мои горели от напряжения. Я боялся оступиться и потому старался смотреть себе под ноги, лишь изредка взглядывая вперед и моля Бога о том, чтобы увлекшиеся расстрелом норманнов турки не заметили нашего приближения.

Следуя за Сигурдом, мы обогнули долину и оказались на северном гребне. С того места, где мы теперь находились, можно было спуститься к утесам, с которых турецкие лучники вели обстрел оставшихся далеко внизу норманнов. Мы затаились за валуном, и Сигурд принялся считать неприятелей.

— Двадцать три, — объявил он.

— Вдвое больше, чем нас, — заметил я.

— Один варяг стоит троих турок. Мы пойдем на них цепью. Если что, сомкнем ряды и спрячемся за щитами. На этом выступе они одни, лошадей с ними нет. Если нам удастся подойти достаточно близко, они не смогут прибегнуть к своей излюбленной тактике.

— И что это за тактика?

Сигурд ухмыльнулся:

— Бегство!

Я с удовольствием и сам применил бы ту же тактику, однако у меня не было такой возможности. Мы оставили свое убежище и медленно двинулись вперед по каменистой осыпи. Подражая варягам, я шел, припав к земле и выставив перед собой щит. Пот струйками стекал из-под шлема, щекотал нос под защитной полоской; я не переставая клял себя за то, что в свое время выкрасил щит в красный цвет. Тем временем расстояние между нами и турками постепенно сокращалось. Мы ясно слышали пение луков и доносившиеся с дороги крики норманнов и лошадиный храп.

— Пора, — тихо шепнул справа от меня Сигурд. — Мы сбросим их вниз. Главное — не оказаться между ними и краем утеса. Мы…

То ли турки услышали его шепот, то ли кто-то из них обернулся, но в то же мгновение мы услышали громкий крик засевших на утесе язычников. Луки некоторых из них уже были снаряжены стрелами, и турки поспешили выпустить их в нас. С обеих сторон от меня слышался стук железных наконечников, ударявших в обтянутые кожей щиты.

— Вперед! — взревел Сигурд.

Он поднялся во весь свой огромный рост, как медведь, напавший на охотника. Топор заплясал в его руках. Не обращая внимания на летевшие в его сторону стрелы, он преодолел оставшееся расстояние и своим страшным щитом, из которого торчали турецкие стрелы, ударил в лицо первого попавшегося ему противника. Стрелы разлетелись в щепы, превратив лицо рухнувшего замертво турка в кровавую маску.

Все прочие варяги тоже сошлись с неприятелем в рукопашной. Я видел со всех сторон окровавленные топоры и слышал варварские крики, однако оставался на прежнем месте, не решаясь вступать в сражение. Мне доводилось биться с врагами императора в горах Лидии и бороться с наемниками и ворами на улицах Константинополя, и каждый раз в сердце моем боролись гнев и страх, и каждый раз мне приходилось ждать, когда же ярость возьмет верх над боязнью. С возрастом эта борьба становилась все упорнее, но все равно я не мог предать Бога и своих друзей. Устыдившись собственного малодушия, я вступил в бой.

Турки побросали луки и стрелы и взялись за копья и клинки. Противники нещадно кололи и рубили друг друга. Один из турок нанес мне удар копьем, однако я успел подставить щит, и копье, уйдя в сторону, прошло рядом с моим плечом. Турок по инерции сделал пару шагов вперед, и я, вспомнив давно забытые навыки, ударил его мечом в челюсть. Изо рта его хлынула кровь, он осел наземь, и наши взгляды встретились, одинаково исполненные недоверия. Потом его голова упала на грудь, а я стал искать нового противника.

Но мое участие в битве этим и ограничилось. В конном бою и в стрельбе из лука турки не знали себе равных, однако в рукопашной они, конечно же, не могли тягаться с северянами. Утес был усыпан множеством трупов. Оставшиеся в живых турки отступили к самому краю уступа. Сигурд с силой ударил одного из неприятелей в грудь, тот потерял равновесие, закачался и сорвался вниз. Дальнейшее сопротивление было бессмысленным. Понявшие это турки побросали оружие и рухнули на колени, моля о пощаде.

Я подошел к Сигурду, стоявшему над обрывом. Оба мы тяжело дышали, оба были с ног до головы вымазаны кровью и неизбежной в таких случаях грязью, оба слишком возбуждены для того, чтобы говорить. Внизу, среди росших у дороги сосен сбились в кучу норманны Танкреда. Здесь же лежали пронзенные стрелами воины и кони. Немного поодаль на дороге стоял отряд выстроившихся в линию турецких конников, с сомнением поглядывавших в нашу сторону.

— Возьмите луки, — приказал Сигурд. — Иначе турки не поверят в то, что они проиграли!

Варяги, уже начавшие снимать доспехи с убитых турецких воинов, быстро выполнили приказ. Опустившись на колени на краю утеса, они, не целясь, выпустили в сторону турецких конников с десяток стрел, одна из которых упала шагах в двадцати от цели. Этого оказалось достаточно для того, чтобы вразумить турок. Последняя стрела была еще в воздухе, когда они поворотили своих коней и пустили их легким галопом в направлении Антиохии.

У меня внезапно подкосились ноги. Я присел на камень и обвел взглядом залитое кровью поле боя. Один из варягов был тяжело ранен в плечо турецким копьем, и товарищи поили его водой из фляги. Он должен был дожить по крайней мере до того момента, когда станет ясно, не воспалилась ли его рана. Другие воины получили менее серьезные ранения. Что касается турок, то я насчитал одиннадцать убитых и умиравших от ран, еще сколько-то упало с утеса. Нескольким туркам удалось просочиться сквозь наш строй и бежать. Никто их не преследовал.

Я поймал на себе взгляд Сигурда. Похоже, что и его рука лишилась былой твердости.

— Когда же кончится эта кровавая бойня? — буркнул он и поддал ногой вражеский шлем. Тот запрыгал вниз, звеня подобно кимвалу, и выкатился на дорогу. — Был бы в этом хоть какой-то смысл…

— Мы спасли Танкреда и его людей, — напомнил я ему. — Быть может, однажды они отблагодарят нас за это.

— О чем ты говоришь? Они почувствуют не благодарность, а стыд, вызванный тем, что их спасла горстка женоподобных греков. — Сигурд отвернулся. — А когда мы вернемся назад, Деметрий, то обнаружим, что пролитая сегодня кровь не выбила и камешка из стен Антиохии.

11

Мрачное пророчество Сигурда оказалось точным. Когда мы спустились к дороге, оставив на утесе тела поверженных врагов, норманны, обязанные нам своим неожиданным спасением, встретили нас издевками и насмешками. Их настроение несколько улучшилось после того, как в соседней долине были обнаружены привязанные лошади, несомненно оставленные там прятавшимися наверху турецкими лучниками. Однако спор о том, кому они должны достаться, едва не привел к новой стычке. Танкред требовал отдать лошадей ему, делая упор на свое благородное происхождение, Сигурд же упрямо напоминал ему о том, чего удалось добиться варягам, пока норманны прятались под деревьями. В конце концов, когда они перешли на крик и выхватили из ножен мечи, я вмешался в их спор и договорился с обеими сторонами о том, что наш отряд вернется в лагерь верхом, а окончательный дележ добычи мы доверим Боэмунду.

Хотя я никогда не был завзятым наездником, на этот раз поездка верхом стала для меня настоящим благом. Долгое пешее путешествие по вражьим землям, пребывание в кошмарном подземном капище и кровавая схватка лишили меня последних сил, и потому я был рад отдохнуть в седле, пока лошадка будет нести меня к дому. Взятые нами в плен пятеро турок плелись позади под пристальным наблюдением варягов.

На переправе мы встретили еще один отряд конников. Танкред радостно поскакал к ним навстречу, оставив за собой пенную дорожку, и приветствовал их как лучших друзей. Набрав полные сапоги воды, я подъехал ближе и услышал, как они обменялись приветствиями на языке норманнов.

— Слава богу, ты вернулся целым и невредимым! — воскликнул один из них. — Часа три назад из ворот Святого Георгия выехал конный отряд. Мы знали, что ты повел своих людей к южным холмам, и боялись, что вы столкнетесь с ними. Примерно час назад турки вернулись, причем их стало меньше.

— Мы действительно встретились, — подтвердил Танкред. — И по милости Божьей доказали им, что здесь не осталось ни пяди земли, на которой они могли бы чувствовать себя вольготно. Но откуда они знали, где нас искать? Мы покинули лагерь еще до рассвета.

— У врага полно шпионов, — мрачно сказал норманн.

Я подумал о том, что утром враги, скорее всего, заметили нас, а не норманнов, но почел за лучшее не делиться своими предположениями.

— Шпионов у врага действительно немало, — согласился Танкред. — Возможно, они следят за нами и сейчас. — Он выразительно посмотрел в мою сторону. — Нам нужно как можно скорее вернуться в лагерь. Дядя, конечно же, будет рад узнать о моей победе.

Еще какое-то время мы ехали верхом, потом спешились, перевели лошадей через понтонный мост и затем продолжили движение по наезженной дороге, шедшей вокруг стен. Возле лагеря людей стало больше, и Сигурд приказал своим людям взять пленников в кольцо, чтобы защитить их от насмешек, плевков и камней франков. Несколько раз я чувствовал, как мой щит сотрясается от ударов, и успокаивал свою пугливую лошадь, поглаживая ее по холке. Хохот норманнов, ехавших впереди, лишь накалял обстановку.

Мы остановились на заброшенном грязном поле, которое служило норманнам площадкой для занятий. Здесь нас поджидал Боэмунд на огромном белом жеребце, окруженный несколькими рыцарями.

— Я смотрю, ты успел повоевать, — холодно заметил он, глядя на поредевший отряд своего племянника.

— Мы наткнулись на отряд турок, — ответил Танкред. В его голосе звучали вкрадчивые капризные нотки, отчего этот рослый молодой человек на статном боевом коне казался ребенком. — Мы стали преследовать их, но они заманили нас в засаду, и выбраться оттуда удалось ценой невероятных усилий. Мы захватили две дюжины турецких лошадей, — добавил он, чувствуя, что его история не вызывает у дяди особого восторга.

— Каковы твои потери?

— Восемь…— признался Танкред.

— Лошадей?

— Воинов. — Танкред покраснел. — Восемь воинов и одиннадцать лошадей. Но не я повинен в этом, дядя! Наш лагерь просто кишит предателями и шпионами! Мы попали в ловушку не случайно — нас поджидали!

— Глупец! — Боэмунд подъехал к своему племяннику и хлопнул его по щеке. — Охотник может расставить капкан, но он не может силой загнать туда зверя. Умный зверь обходит силки стороной. В капканы попадают только самые глупые звери. — Отъехав немного в сторону, он посмотрел на варягов. — Если вы так доблестно сражались, то почему добыча и пленные оказались в руках у греков?

Танкред сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Мы торчим в этом проклятом месте вот уже пять месяцев, а турки, как и прежде, свободно разгуливают по окрестным землям и шпионят за нами!

Боэмунд презрительно глянул на своего племянника.

— Для начала научись побеждать в подобных стычках и предоставь руководить войной более мудрым полководцам. Что до шпионов, то мы побеседуем о них с твоими пленниками.

— С моими пленниками, — уточнил я. — Мы захватили их в бою.

— Племянник же твой в это время прятался за сосной, — совершенно некстати добавил Сигурд.

Танкред плюнул в сторону варяга.

— Все потому, что вы слишком трусливы и не присоединились к нашей погоне!

Сигурд постучал кулаком по своему шлему, зазвеневшему как колокол.

— Не трусливы, а мудры. Ты слишком молод, чтобы это понять.

— Довольно! — воскликнул Боэмунд, подняв руку и гневно сверкнув глазами. — Зачем тебе эти пленники, Деметрий? Посмотри, на кого они похожи! Турки не дадут за них ни гроша. Тебе придется делить с ними и без того скудную пищу. Лучше оставь их мне, и я позабочусь о том, чтобы с ними обошлись по-христиански.

Что касается ценности пленников, он был прав, но мне не хотелось препоручать этих людей, пусть даже исмаилитов, заботам норманнов. Сигурд недовольно ворчал что-то себе под нос, а пятеро пленных турок беспомощно смотрели на нас, не зная, что решается их дальнейшая судьба. Я поймал взгляд одного из них. Его черные глаза расширились от страха, и я вновь ощутил приступ дурноты.

Отказов Боэмунд не принимал. Не успел я ответить ему, как он уже приказал своим людям окружить и увести пленников. Вокруг площадки толпились воины и паломники, слетевшиеся на наш спор, словно мухи на рану, и я не решился продолжать борьбу. Турок увели куда-то за палатки. Единственное, что я мог сделать, так это коснуться рукой креста на груди — наверное, в десятый раз за этот день! — и помолиться, чтобы с пленниками обошлись милосердно. Проводив их взглядом, Сигурд угрюмо сказал:

— Когда у воина отнимают пленных, это для него бесчестье.

— Но еще худшее бесчестье для него — неповиновение тому, кто выше его, — отрезал Боэмунд.

— Когда я встречу такого человека, я буду рад повиноваться ему.

Спорить с норманнами не имело смысла. Как обычно, они производили впечатление людей, балансирующих на лезвии ножа и готовых по малейшему поводу броситься в драку. Сигурд отослал свой отряд и захваченных лошадей в лагерь, и мы с ним отправились на поиски Куино и Одарда. Казалось, что с той поры, как мы покинули подземное языческое капище с залитым кровью полом и ужасным алтарем, прошла целая вечность, хотя на деле минуло всего несколько часов. Из четверых побывавших там норманнов в живых оставались только двое, и я хотел порасспросить их, прежде чем их тоже настигнет какое-нибудь несчастье.

Слуга Симеон сидел на пороге палатки, держа на коленях щит, и втирал масло в кожаную обтяжку. Быстро глянув на нас, он поспешил вернуться к работе.

— Хозяин на месте? — спросил я.

Без единого слова он положил щит на траву и нырнул в палатку. Через несколько мгновений из-за полотнища показался Одард. Большинству участников похода их одежда за последние месяцы стала великоватой, ему же она была явно коротка: костлявые колени и локти торчали наружу.

— Грек? — произнес он своим высоким голосом. — Тебя здесь никто не ждет.

— Пророков в Израиле тоже не ждали, хотя они и возвещали истину.

Уже не год и не два я отвечал такими словами тем, кого не радовало мое появление. Пока что это срабатывало.

Одард дважды дернул головой влево, словно что-то привлекло его внимание, хотя там не было ровным счетом никого и ничего.

— Древние пророки говорили о спасении. Я слышал их слова. У тебя же на устах только злоба и ложь!

— Пророки говорили: «Вы забыли Господа Бога и стали поклоняться кумирам», — сказал я. — Тебе это не кажется знаменательным?

Голова Одарда стала дергаться сильнее, его пальцы изогнулись как когти.

— Я не забыл Господа Бога! — Он указал себе на грудь, желая привлечь наше внимание к черному кресту, нашитому на тунику. — Все, что я делаю, я делаю во имя Господне!

— Так ты поэтому отправился в долину Дафны и забрался в бесовское капище?

— Я никогда не…

— К чему лукавить, Одард? Тебя там видели. Ты отправился в долину греха, и грех тебя выдал. Вас успели приметить тамошние шлюхи. Они видели, как вы забрались в подземелье и затащили туда вола. Ответь мне, что происходило потом? Вы совершили жертвоприношение языческим богам? Вы принесли жертву всесожжения Ваалу или Амону?

Хотя я и старался не вспоминать о детстве, проведенном в монастыре, оно не прошло для меня даром, ибо я успел познакомиться с Писанием.

Одард отшатнулся назад и принялся мять рукой вышитый на тунике крест. Не глядя в мою сторону, он опустил голову и забормотал какой-то вздор. Наконец он все-таки взял себя в руки и, не поднимая глаз, произнес:

— Они могли видеть, как мы спускались в эту нору вместе с волом, но все дальнейшее осталось для них тайной. — Казалось, он обращал свои слова не ко мне, а к некому незримому собеседнику. — Ты поймал меня, грек. Ты разоблачил мой грех, и я признаю его и раскаиваюсь. Да, мы спустились в это подземелье вместе с волом и согрешили пред Господом. Мы зарезали это несчастное животное, изжарили его на огне и съели, но вовсе не для того, чтобы принести его в жертву Ваалу или Амону. Нами двигало чревоугодие.

— Вы раскопали заброшенную пещеру, просто чтобы спокойно поесть? — недоверчиво спросил я.

— Это Рено обнаружил вход в подземелье. Плиты были уже очищены от мусора и травы. Кто это сделал — тамошние шлюхи или разбойники, — я не знаю. Рено увидел вход и спустился вниз. Вообще-то мы занимались поисками продовольствия. — Норманн часто заморгал. Его глубоко запавшие глаза больше походили на пустые глазницы черепа. — Нам удалось раздобыть вола. Алчность и слабость подтолкнули нас к греху. Мы решили не вести его в лагерь, чтобы лишний раз не искушать своих товарищей, а съесть на месте. Дым костра мог привлечь турок, вот мы и спустились в подземелье. Мы согрешили, мы не устояли и поддались велениям плоти. А ты поступил бы иначе?

— Я же говорил, — произнес привыкший гордиться своими победами Сигурд. — Они там пировали!

Мы шли мимо бесконечных рядов норманнских палаток в направлении нашего лагеря. Начинало смеркаться. Я чувствовал невероятную усталость, но наступающая ночь страшила меня, ибо я боялся увидеть во сне то же непотребство, которое мне привелось увидеть наяву.

— Ты думаешь, он говорил правду?

— Вполне возможно. Им удалось разжиться волом. Они не хотели делиться мясом с другими и решили съесть его тайком и от турок и от франков. Мы видели в подземелье кровь и кострище. Не понимаю, что тебя смущает?

— А тебе не кажется странным, что место, избранное ими для убийства животного, тайное подземелье, которое нам удалось найти далеко не сразу, оказалось языческим капищем и на алтаре было изображено именно заклание быка?

Сигурд пожал плечами.

— Некогда я знавал одного человека, прозванного Медведем за необычайную силу. Так вот. Человек этот погиб во время охоты. Его загрыз медведь. Что это — обычное совпадение или нечто большее? Если ты помнишь, на стенах капища были изображены также скорпионы и вороны. Что бы ты сказал, если бы мы увидели сегодня скорпиона? Что нас известили об этом боги? — Он похлопал меня по плечу. — Я тоже верю в Бога и почитаю Его святых, однако в отличие от тебя могу обратиться за помощью и к древним богам. Помимо прочего, я не сомневаюсь в том, что люди едят, когда они голодны, крадут, когда им не на что жить, и умирают, когда им в сердце вонзается клинок. Для объяснения происходящего мне не нужны ни древние демоны, ни языческие силы! Кстати говоря, — добавил он, — стоило нам заговорить о еде, как я почувствовал запах жареного мяса.

Я принюхался и кивнул. Мы приблизились к той самой норманнской площадке для занятий, и хотя я намеревался держаться от нее подальше, аромат жареного мяса был так силен, что мой голодный желудок не мог не отреагировать на него. Возможно, Сигурд был прав насчет вола.

Свет быстро мерк, однако, когда мы подошли к этому грязному полю, я понял, что чутье не обмануло Сигурда. На дальнем краю поля десятки норманнов кружили возле яркого костра, над которым жарилась нанизанная на вертел туша. Пребывавшие в праздничном настроении норманны оглашали своим криком и смехом всю округу, и в этом не было ничего удивительного, ведь они не ели мяса уже не один месяц.

Согбенный паломник с изрезанным глубокими морщинами лицом торопился к костру с ножом и миской в руках. Я схватил старика за руку, поразившись тому, какую ярость вызвала у него эта непредвиденная задержка.

— Неужели фуражиры вернулись с добычей? — спросил я. — Или к нам наконец-таки пригнали овечек?

— Как бы не так! — злобно прошепелявил паломник. — Это вовсе не овечки, а волки в овечьих шкурах! Больше они сюда не сунутся!

Он высвободил руку и поспешил к костру. Теперь я ясно видел, как языки пламени лижут черные ноги животного, надетого на вертел. К вертелу, поигрывая ножом, подошел какой-то человек, лицо которого в свете пламени казалось красным. Это был не кто иной, как сам Танкред, успевший сменить ратные доспехи на расшитый золотом плащ. Склонившись над раскаленными угольями, он отрезал от туши большой кусок мяса и насадил его на кончик ножа. Запах мяса показался мне каким-то странным, в нем ощущалась горечь, словно мясо было неправильно подвешено.

Должно быть, Танкред следил за нами, потому что он сразу повернулся ко мне. Губы его лоснились от горячего жира, капавшего на дорогую ткань плаща.

— Деметрий Аскиат! — приветствовал он меня, весело размахивая ножом. — Присоединяйся к нашему пиру, ведь это, в конце концов, твоя добыча. Мяса пока хватит на всех, но, боюсь, оно закончится, как только эти животные узнают о том, какая судьба ожидает их в нашем лагере!

Он откусил еще один кусок мяса и вытер губы рукавом. В тени за спиной Танкреда я заметил хохочущего Куино, несколько поодаль стоял человек, удивительно похожий на Боэмунда. Впрочем, я больше не смотрел в их сторону, ибо вниманием моим завладело нанизанное на вертел тело. Я отказывался поверить увиденному. Мой желудок взбунтовался. Если бы Сигурд не подхватил меня под руку, я с рыданиями рухнул бы в грязь.

Это было не животное. Они жарили на костре человека. Сигурд тащил меня прочь, а я сквозь слезы смотрел на Танкреда и толпу пирующих норманнов.

12

С того кошмарного дня минуло три недели. Я забросил расследование обстоятельств смерти Дрого и Рено и стал обходить норманнский лагерь стороной, не желая более встречаться ни с Куино, ни с Одардом, ни с Боэмундом. Впрочем, они тоже не искали встречи со мною. Они вызывали у меня лишь омерзение, поскольку память о пленниках, которых я отдал в их руки, не давала мне покоя. Анна и Сигурд пытались убедить меня, что я невиновен, но я не слышал их увещеваний. Я стал мрачным, меня постоянно мучили угрызения совести, и потому я избегал их компании. Своим раздражением я, вероятно, превзошел даже Татикия, смертельно уставшего от каждодневных угроз и издевательств со стороны франков. Нас не мог утешить и ход военной кампании: охранявшиеся турецким гарнизоном стены Антиохии оставались такими же неприступными, как и гора над ними. Мы просыпались и отходили ко сну под пение муэдзинов, призывавших исмаилитов на молитву. Как-то раз, встретив на берегу Оронта сирийского оружейника Мушида, я спросил, о чем они поют.

— Наш Бог Аллах велик, и нет иного бога, кроме Аллаха! — ответил Мушид, легко переведя молитву на греческий язык. — Это — второй столп нашей веры.

С той поры эти звуки стали вызывать у меня еще большее уныние, ибо казались мне постоянным упреком, возвещающим триумф наших неприятелей.

Через неделю после Пасхи Татикий приказал мне отправиться в провансальский лагерь с посланием к епископу Адемару. Тяготы лагерной жизни дурно сказались на здоровье нашего командующего: его волосы заметно поредели, кожа побледнела, а золотой нос потускнел. Татикий не отваживался покидать пределы византийского лагеря и мог целыми днями сидеть в шатре. Однажды мне довелось увидеть в доме одного знатного сановника настоящий зверинец с множеством диковинных животных. Более всего меня поразило то, что мелкие и робкие твари сохраняли при этом известное достоинство, хищники же являли собой по-настоящему жалкое зрелище. К разряду последних относился и Татикий: если под его началом не было армии, если он не слышал лести правителей, не руководил военными кампаниями и не добивался преимущества над противником с помощью искусных маневров, он терял интерес к жизни.

— Поклонись от меня епископу и спроси у него, почему до нас так и не дошли восемьдесят бушелей зерна, посланных мне по приказу императора с Кипра. — Татикий нервно расхаживал из стороны в сторону перед вышитыми золотом святыми и орлами. — Передай ему… Вернее, потребуй от него навести порядок! Если он и граф Раймунд будут и впредь злоупотреблять тем, что дорога в Святой Симеон находится под их контролем, я позабочусь о том, чтобы щедрости императора пришел конец.

— Да, мой господин, — кивнул я.

Чем дольше Татикий сидел в своем шатре, тем педантичнее он становился, как будто его могли защитить рамки протокола. При этом евнух продолжал пребывать в самом мрачном расположении духа.

Хотя епископ Адемар являлся легатом римского первосвященника, он жил в лагере провансальцев, которыми командовал граф Раймунд. Адемар был самым высокопоставленным человеком во всей армии, его статус признавался всеми правителями, однако он предпочел удобствам жилого дома обычную палатку. Из общего ряда грязных и истрепанных палаток она выделялась своим белоснежным полотном, блиставшим подобно алебастру, и шестом, который был примерно на голову выше прочих. Стоявшие у входа знамена свидетельствовали о вере Адемара: на одном из них был изображен красный крест на белом поле, на другом — Пресвятая Дева с Младенцем. Второе знамя являлось штандартом папского легата. Перед входом в палатку стояли на коленях с чашами наготове попрошайки и нищие (впрочем, кто в этой армии не был нищим?). Сам вход охранялся одним-единственным стражем в синем плаще. Узнав о моей миссии, он без лишних слов пропустил меня внутрь.

— Здравствуй, Деметрий Аскиат, — произнес епископ, вставая из-за стола. Он поднял руку в приветственном жесте и произнес непонятное латинское благословение, а затем предложил мне сесть. — Ты хочешь поговорить со мной о Дрого?

Даже имя Дрого заставляло меня вспомнить о смерти.

— Нет, владыка. У меня послание от Татикия.

— Он хочет узнать, что я сделал с зерном? — предположил епископ.

Он слегка наклонился вперед, наблюдая за моей реакцией. Я встретился с ним взглядом. Хотя глаза у него были добрыми и теплыми, словно полированный дуб, их острый взор проник в самую глубь моей души. Несмотря на белую сутану и красную скуфью плечистый и рослый Адемар не был похож на епископа: лицо его было напряженным, как натянутая на щит кожа, а плечи больше подходили для меча, чем для посоха. Он был старше меня примерно на двадцать лет. Прожитые годы оставили неизгладимый отпечаток, однако в нем и поныне чувствовалась такая сила, что мне не хотелось бы встретиться с ним на поле боя.

— Татикий хотел знать, почему до него не дошли посланные императором восемьдесят бушелей зерна.

— Он обращается не к тому человеку, — усмехнулся епископ. — Попади зерно ко мне, я бы сразу отправил его Татикию. Могу только предположить, что кто-то из людей графа Раймунда неправильно пересчитал груз и забрал зерно по ошибке.

— Но ведь из-за этой ошибки мы будем голодать! — воскликнул я, отказываясь принимать это фальшивое объяснение.

— Голодаете не одни вы, голодает весь лагерь. Если Татикий сможет умерить свой аппетит и простит эту несправедливость, я постараюсь возместить ему убыток после получения следующей партии продовольствия.

Я кивнул. Мы оба понимали, что франки только рады лишить византийцев провианта, мы же в лучшем случае можем разве что заявить им протест. Когда франки проходили через Константинополь, император использовал контроль над продовольствием, чтобы сделать их более послушными; теперь ситуация обернулась против нас.

— Есть какие-нибудь новости насчет Дрого? — спросил епископ.

Он произнес это как бы невзначай, однако не пытался скрыть своего интереса.

— Никаких, — отрезал я. — То же самое относится и к Рено. Похоже, Боэмунд потерял интерес к этому делу. Но даже если это и не так, я не желаю больше служить ему.

— Страшное злодеяние его племянника мне известно. Если бы я мог ему помешать!

Адемар горестно развел руками, как будто выпуская птицу.

— В этой армии творится много злодеяний, которым ты не можешь помешать! — Воспоминание о Танкреде заставило меня забыть и об осторожности, и о почтении к сану собеседника. — Одни убивают пленников, другие крадут зерно, а ты бессилен против этого, хотя и выступаешь от имени Бога! Почему же папский легат обладает в Божьем воинстве столь малым влиянием?

Адемар не повел и бровью.

— Чем ярче свет, тем глубже тени. Порою зло, страшное зло, порождается благой причиной.

— Что ты называешь благой причиной? Осаду, за время которой мы потеряли не одну тысячу воинов?

— Я говорю единственно о спасении души и о мире. — Адемар вновь наклонился вперед и нахмурил брови. — Да, да, ты не ослышался, именно о мире. В течение всей моей — да и твоей — жизни дарованный нам Богом мир, который должно хранить всем христианам, был для них не более чем мечтой. Норманны против греков, франки против германцев, отец против сына и император против короля — честолюбие и алчность превратили соседей в непримиримых врагов. Герцоги становятся королями, а графы — князьями, но какой ценой? Правитель может присоединить к своим владениям новую землю, но это будет пустыня, ибо народ и плоды ее будут уничтожены войной. И потому голод и мор, ненависть и отчаяние и прочие порождения Дьявола умножаются день ото дня, а вера и благочестие слабеют. — Он горестно прикрыл глаза и погрузился в созерцание внутренних образов. — Ты ведь и сам видел наших преисполненных гордыни и зависти военачальников, Деметрий. Умиротворить их может только одна сила — сила, переданная Господом Папе. Я служил этой силе всю свою жизнь. Ныне мы являемся свидетелями ее упадка.

Слова епископа были прочувствованными, гибкими и твердыми, словно сталь, однако даже его талант проповедника не мог скрыть их внутренней противоречивости.

— Вы хотите установить мир при помощи военной силы? — спросил я. — Воистину сказано: «Не мир пришел Я принести, но меч».

Адемар покачал головой.

— Тебе неведомы наши цели. Со времен Папы Григория церковь боролась словом и делом, стараясь подчинить правителей земли своей власти, дабы, покорившись ей, они прекратили бы раздоры. Моему господину Папе Урбану наконец удалось собрать под знаменем креста все христианские народы. Они прокладывают дорогу в Иерусалим, душам же их предстоит пройти еще более тернистый путь к миру и братству во Христе. Впервые в истории земные правители согласились подчиниться велениям церкви.

— Последовали бы они за тобой, если бы не стремились к войнам и завоеваниям?

Позже я удивлялся тому, что дерзнул так резко и открыто говорить с человеком столь высокого положения, но в тот момент его прозелитизм вызвал с моей стороны равный отпор.

— Церковь существует в мире, сотворенном Богом. Человеческая плоть немощна. Однако если нам удастся овладеть стремлениями и волей этих людей, мы со временем сможем направить их на истинный путь. Это великое предприятие — горнило, в котором выковывается сила церкви и единство христианских народов. Потому-то нас так и обжигает это пламя!

— Если ты действительно хочешь управлять волей этих людей, то почему же позволил им завладеть нашим зерном? Почему ты не остановил Танкреда, совершившего столь омерзительное злодеяние? Я не вижу здесь никакой силы. Все это — пустые слова!

— Кроме видимого мира существует и мир невидимый, — терпеливо сказал епископ. — Разве Господь пришел на землю вместе с ангельским воинством, способным в одно мгновение смести всех Его недругов?

Нет! Он обладал иной силой, позволявшей Ему наставлять людей, претерпевать страдания и побеждать гнев состраданием. Если бы под моим началом находилось десять тысяч рыцарей, наши военачальники видели бы во мне опасного соперника и относились бы к моим словам с недоверием и подозрением. Я могу обрести духовную власть над их душами лишь в том случае, если откажусь от использования подобной силы. Моральная сила сопряжена с видимой слабостью, однако она недолговечна и легко растрачивается, и потому для достижения великой цели мы должны пожертвовать очень многим.

Утомленный проповедью, епископ опустился на скамью, и на сей раз я проявил к нему должное уважение. Хотя мне и казалось, что он говорит парадоксами и теологическими загадками, чтобы скрыть собственную слабость, я не стал упрекать его в этом. Между тем его последние слова навели меня на неожиданную мысль.

— Что касается Дрого, владыка, то есть одно обстоятельство, которое превосходит мое понимание.

Адемар жестом велел мне продолжать.

— Примерно за месяц до смерти Дрого и его товарищи отправились в долину Дафны. Я проследовал тем же путем и разыскал место, в котором они побывали. Они нашли под развалинами древней виллы тайную пещеру. — Я постарался как можно подробнее описать форму и росписи подземного капища. — Никогда в жизни я не видел ничего подобного.

Кстати, я ничего не выяснил и у наших священников. Они отказывались слушать мои рассказы о языческой пагубе и предлагали мне исповедать свои грехи и забыть увиденное раз и навсегда.

— Не доводилось ли тебе слышать о подобных языческих культах? — наконец спросил я.

Адемар задумчиво поскреб в седой бороде, устремив взгляд на какой-то сучок, видневшийся на поверхности стола.

— Бык, говоришь? — переспросил он. — Если мне не изменяет память, древние действительно почитали быков. Стефан!

Из-за полога, разделявшего палатку на две части, появился молодой темноволосый священнослужитель. От моей самоуверенности не осталось и следа, когда я понял, что мои безрассудные слова слышал кроме епископа кто-то еще. Даже не посмотрев в мою сторону, священник молча склонил голову перед владыкой.

— Принеси из моей библиотеки писания отцов, — распорядился Адемар.

Священник исчез за занавеской, и легат вновь повернулся ко мне.

— Сейчас мы посмотрим, что говорят о древнем язычестве святые отцы.

Через несколько минут священник вернулся с двумя огромными фолиантами. Они были искусно выполнены, с расшитым алыми нитями переплетом, стянутым железными застежками, и потемневшими от времени пергаментными страницами. Открыв замки одной из них извлеченным из мантии небольшим ключом, Адемар принялся неспешно перелистывать страницы, шептавшие и потрескивавшие, словно горящие поленья. Я не мог не залюбоваться этими неведомыми мне письменами, которые располагались на странице строгими рядами, то и дело прерываясь затейливыми большими буквицами. Казалось, что эти аккуратные письмена отлиты в изложнице, как монеты на монетном дворе.

— Его святейшество, мой господин, предвидел, что мы будем искать отеческого совета и в этой глуши. — Адемар послюнявил палец и перевернул еще одну страницу. — Эти книги прежде хранились в его римской библиотеке. Так-так… Взяв принесенную священником свечу, он поднес ее к книге. — Вот что пишет об обычаях язычников Евбул: «Слышал я, что персы и иные народы, живущие на их землях, будучи духовно слепыми, почитают героя, будто бы принесшего в жертву Небесного Быка, благодаря чему, как они полагают, был создан этот мир и зародилась жизнь. Они величают этого героя Митрой и чествуют его в тайных подземельях, куда не проникает свет истины Христовой. Они полагают…»

Внезапно прервав чтение, он отвел свечу в сторону, и страница вновь погрузилась в тень.

— Зачем мы будем повторять их измышления, которыми отец лжи старается смутить сердца нестойких христиан?

Мне никогда не нравилось, что меня считают недостойным тайного знания, однако епископ и так успел поведать об очень многом. Но что же могли делать в древнем персидском капище Дрого и его спутники?

— Главное — не погрешить против истины, — добавил Адемар, вновь начав перелистывать страницы старинной книги. — Когда израильтяне были на Синае, Бог повелел Моисею: «И заколи тельца пред лицем Господним при входе в скинию собрания, возьми крови тельца и возложи перстом твоим на роги жертвенника, а всю кровь вылей у основания жертвенника».

— Сказано также: «…и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу».

Адемар поднял глаза от книги и смерил меня взглядом.

— Можешь не напоминать мне о том, что сказано в Писании. Легковерные и нечестивые люди нередко извращают написанное сообразно целям злой силы. Об этом нас предупреждают и святые отцы. — Он вновь принялся водить пальцем по строкам. — Вот что пишет Тертуллиан: «Используя разного рода ухищрения, Дьявол извращает истину и пытается подменить подлинные таинства поклонением идолам. Он…»

Адемар на миг замолк, удивленно поднял брови и неожиданно перешел на непонятную для меня латынь. Когда он поднял голову от книги, его глаза выражали легкое замешательство.

— Это просто замечательно! — заметил он подчеркнуто спокойным голосом.

— Что замечательно?

— Далее Тертуллиан пишет: «Дьявол также прибегает к обрядам и определенным образом посвящает своих приверженцев, обещая простить им все грехи». — Руки епископа напряглись так, что костяшки пальцев побелели. Казалось, еще немного — и он разорвет книгу. — «В царстве Сатаны Митра метит своих рабов особым знаком, который ставит им на чело».

Раздражение и чувство обиды тут же оставили меня. Мне вспомнился покрытый шрамами труп, лежавший в гроте.

— «Митра метит своих рабов особым знаком, который ставит им на чело»? — переспросил я. — Когда мы нашли труп Дрого, у него на лбу была кровавая метка, похожая на латинскую «сигму».

— Я слышал об этом.

Адемар закрыл книгу и принялся запирать ее металлические застежки.

— А я-то думал, что это инициал его убийцы или соперника! Что, если эта буква обозначает самого Сатану?

— Неужели греки считают, что Дьявол пишет на латыни? — Несмотря на испытанное потрясение, епископ едва заметно улыбнулся. — Да, этот знак похож на латинскую букву «S», но он живо напоминает совсем иную форму, связываемую обычно с Сатаной и его деяниями.

Адемар посмотрел мне в глаза.

— Разве ты сам не видишь? Это же змея!

13

После ужина я покинул наш лагерь и поднялся к небольшой ложбине, находившейся под защитой башни Мальрегард. Мы давно выбили турок с этого склона, а каннибализм Танкреда отпугнул большую часть вражеских шпионов, и все-таки мне было немного не по себе, потому что далеко не все здешние тропки и тайные ходы охранялись. Выйти за пределы шумного лагеря, этого скопища людей, животных и оружия, меня заставила потребность немного побыть одному и спокойно подумать. Наверное, это была не очень удачная идея, поскольку боязнь турецких мародеров сковывала мои мысли куда сильнее лагерного шума, но я протиснулся в темную расселину между двумя скалами, скрытую от глаз, и постепенно моя пытливость вытеснила все страхи.

Занимавшие меня вопросы тоже не позволяли настроиться на спокойный лад, ибо я пришел в это уединенное место, чтобы вступить в противоборство с самим Сатаной.

Попыткам собраться с мыслями мешали сменявшие друг друга навязчивые образы: пещера, кровавая метка на лице Дрого, мухи, кружащие над разлагающимся трупом Рено. Рено и Дрого входили в капище персидского беса, Куино и Одард — тоже. Тогда их смерть может быть некой формой божественного наказания за нечестивость — или это рука Дьявола, заявившего права на свою собственность? Мне представилось, как из зловонного облака выплывает огромная когтистая лапа и чертит знак на челе бездыханного Дрого… Я вздрогнул и сжал в руке свой серебряный крестик. Подобные фантазии ничем не могли помочь мне.

Ниже по склону послышался шум, и мои мысли тревожно заметались. Я подался вперед и наклонил голову, чтобы уловить малейший шорох, однако этого можно было и не делать, поскольку звук неумолимо приближавшихся шагов с каждым мгновением становился все громче. Я сжался в комок, закрыл глаза и молча взмолился: «Господи, спаси меня от всякого зла!»

Неизвестный — судя по шагам, он был один — остановился где-то рядом. При мне был нож, но, зажатый в стенах расселины, я вряд ли сумел бы застать этого человека врасплох. К тому же он мог оказаться франкским караульным, покинувшим башню, чтобы справить нужду. Зарежь я его в темноте, это могло бы спровоцировать настоящую бойню.

— Деметрий, неужели ты пытаешься превзойти святого Антония?

Я открыл глаза. Передо мной стояла Анна. Шелковый поясок поблескивал под складками ее паллы. Во мраке я не видел ее лица, однако по голосу понял, что она улыбается. Смущенный, я выбрался из расселины и стал бранить свою подругу:

— Ты с ума сошла! Неужели ты не понимаешь, чем могут закончиться для тебя ночные прогулки по горам? Твоя участь будет горше участи Антония Великого. Святая Екатерина из Александрии, к примеру, была колесована.

— А твой тезка святой Димитрий был пронзен языческим копьем. Зачем ты сюда пришел?

Оставив легкомысленный тон, она задала последний вопрос с тревогой в голосе. Вот уже несколько недель ее волновало мое плохое настроение. Порой она начинала меня увещевать, но чаще лишь озабоченно смотрела на меня. От этого мне становилось только хуже, потому что к моим мучениям прибавлялся еще и стыд из-за того, что я заставляю ее беспокоиться.

— Мне хотелось обрести покой, чтобы подумать. Ты-то почему здесь?

— Я пошла за тобой. Я боялась, что в такой темноте ты можешь обрести на этой горе слишком долгий покой.

— Зато от тебя мне нет никакого покоя…

Я шагнул вперед и заключил Анну в объятия, желая показать, что не сержусь на нее. Она прижалась ко мне прохладной щекой, и какое-то время мы стояли молча.

— О чем ты хотел подумать? — спросила она, увлекая меня на каменный уступ, где мы могли бы посидеть, никем не замеченные.

— Лучше не спрашивай…

Во время ужина я отказывался вспоминать о своем разговоре с епископом, но теперь решил рассказать Анне обо всем. Вначале я старался не встречаться с нею взглядом, однако по ходу рассказа стал постепенно поворачиваться в ее сторону. Различив в темноте лицо Анны, я взял ее за руку, и наши пальцы переплелись.

— Ты ведь не думаешь, что Дрого убил сам Сатана? — спросила она после того, как я закончил говорить.

— Разумеется, нет.

Я действительно так не думал, хотя кое-какие сомнения у меня оставались.

— Даже если это работа Дьявола, самому ему ничего не нужно было делать. У него есть множество приспешников, готовых выполнить любое его веление. — Немного помолчав, Анна спросила: — Что сказал на это Боэмунд?

— Он ничего не знает о нашем разговоре. Я не видел его с того дня, как мы нашли древнее капище.

— Выходит, поиски убийцы Дрого его больше не интересуют?

— Да, так оно и есть. — Мне вспомнился грубый цинизм графа Сен-Жиля. — Они интересовали его, лишь пока он считал, что убийцей Дрого был провансалец. Когда Рено оказался вне подозрения, интерес Боэмунда к этому делу сильно уменьшился.

— Его интерес вообще сошел бы на нет, узнай он о том, что его люди поклонялись в подземном капище персидскому демону. Подобное обстоятельство вряд ли поможет ему занять более высокое положение в Божьем воинстве.

— Пока армия стоит без дела у стен города, его положение ничего не значит. — Мною вновь овладел гнев. — После того, что сделали Боэмунд и его племянник, я был бы рад увидеть их головы нанизанными на турецкие пики! Если его люди вступают в общение с Дьяволом, то мне все равно, покарает ли их Бог или заберет Сатана. Меня совершенно не интересует ни их дальнейшая судьба, ни то, устоит или падет Антиохия. Да, мне хотелось бы побывать в Иерусалиме, но я не хочу входить в него вместе с воинством, состоящим из воров и убийц! Разве можно назвать этот поход паломничеством? — Я понизил голос, боясь, что мои слова могут далеко разноситься в тишине ночи. — Чем скорее они поубивают друг друга, тем раньше я вернусь к своей семье.

Мое лицо запылало от гнева. И тут моих губ коснулись прохладные губы Анны, спасая меня от этого жара. Я вздрогнул от неожиданности и подался вперед, торопясь ответить на поцелуй. Какое-то время мы ничего не говорили.

— Чтобы ни произошло с норманнами, ты не перестанешь искать убийцу Дрого и Рено, — сказала Анна, вновь натягивая на голову капюшон.

— Потому что меня купил Боэмунд? — вспыхнул я.

— Вовсе нет. — Чтобы успокоить меня, Анна прижала к моим губам палец, потом провела им по щеке и запуталась в бороде. — Хотя бы потому, что Боэмунд может найти истину неприятной. Но главная причина заключается в том, что ты не уймешься до тех пор, пока не откроешь эту тайну и не поведаешь ее миру.

Конечно же, она была права, и я вновь заключил ее в объятия. Где-то в ночи охотилась сова, стрекотали цикады, и капала с поросшего мхом уступа вода. Далеко внизу Божье воинство гасило костры и укладывалось на грязные соломенные и камышовые матрасы. Мы же с Анной провели эту ночь на склоне горы, на каменном ложе под беззвездным небом.

14

В объятиях Анны я нашел утешение, но весь следующий день меня снедало сильное чувство вины. Воспоминания о пещере лежали на моем сердце тяжким грузом, и любой другой грех казался уже невыносимым. Я пребывал в самом мрачном настроении, когда мы с Сигурдом шли по дороге, идущей вдоль западного берега Оронта, и проверяли всех, кто проходил или проезжал, на предмет спрятанной провизии или предательских намерений. Самое голодное время закончилось, поскольку весна открыла горные перевалы и морские пути для императорских караванов с продовольствием. Но оказалось, что иметь недостаточно еды почти так же плохо, как не иметь никакой еды. Наше зерно стало причиной тысячи ссор, из него произросли зависть и жадность, и потому для сохранения мира в воинстве нам приходилось то и дело выставлять дозоры. — Лучше бы мы тратили силы на борьбу с неприятелем, — сказал Сигурд.

Он был прав. С приходом тепла и с появлением провианта войско стало постепенно приходить в себя, однако проталин в турецких укреплениях так и не появилось. На другом берегу сверкающей на солнце реки за рядами лагерных палаток высились такие же неприступные, как и прежде, стены Антиохии. С высот, на которых мы находились, я видел крытые красной черепицей городские крыши и карабкающиеся по склону террасы с разбитыми на них садами. Несколько севернее на обширных полях двигались крошечные фигурки — это крестьяне распахивали на волах землю к новому посеву. Видимо, они были уверены, что успеют собрать урожай, прежде чем мы возьмем город.

— Будь я одним из наших военачальников, я бы с каждым днем волновался все больше, — не унимался Сигурд. — Если их армии не растратят вновь обретенную силу в сражениях, они займутся еще большим непотребством.

— Это им вряд ли удастся, — ответил я, приостановившись, чтобы вытрясти из сапога камушек. — Прошло уже два месяца с тех пор, как Боэмунд разбил последнюю турецкую армию, пришедшую освобождать город. Турок в Азии хватает, а известия о нашей осаде распространились далеко. Если они вновь соберут большое войско, одолеть их будет очень непросто.

— И тогда они дозволят нам вернуться домой.

Сигурд, конечно, шутил, но мы оба прекрасно осознавали опасность. Слухи о приближении несметного турецкого воинства ходили и раньше, однако в последнее время они звучали все настойчивее. Не далее как этим самым утром императорский гонец доставил Татикию очередное тревожное послание. Мой господин не стал делиться со мной его содержанием, но заметно побледнел при чтении. До той поры, пока нам противостояли только защитники города, священство могло убедить нас в том, что служение Богу не ограничено во времени. В несостоятельности этих заведомо ложных уверений нас рано или поздно должны были убедить копья приближающейся армии.

— Деметрий!

По дороге к нам бежал молодой варяг с длинными светлыми волосами, развевающимися на ветру.

— Меня послала доктор. Ты должен немедленно прийти к ней. Она что-то узнала о мертвом норманне.

— О Дрого? Что именно?

— Она ничего не сказала.

— Где она?

— В своей палатке, лечит франкского паломника.

Я оставил Сигурда и сломя голову понесся к нашему лагерю. Палатка Анны стояла на южной его границе, перед открытым пространством, отделявшим нас от лагеря норманнов. Узкая речушка, бегущая с ближней горы, несла с собой свежую воду и предоставляла неограниченные запасы камыша, которым устилались лежанки пациентов. Как обычно в солнечную погоду, Анна подвернула полы палатки. Я увидел под навесом четыре устланные камышом грубые лежанки, сделанные из положенных на камни досок. Три из них пустовали, на четвертой лежал лицом вниз полуодетый человек и, по-видимому, спал. Из завернутой в ткань припарки на его спину вытекала зеленоватая жидкость. Рядом с ним на скамейке сидела Анна, надевшая на платье старый, покрытый множеством пятен фартук.

— Зачем ты меня звала? — спросил я, еле переводя дух.

Анна подняла на меня глаза.

— Вон как на тебя действует имя Дрого!

— Я всегда прибываю по первому твоему зову.

Анна сморщила нос, выражая шутливое недоверие, и указала рукой на лежавшего перед нею пациента.

— Взгляни сюда.

Я посмотрел на паломника и тут же все понял. Из-под наложенной на шею припарки выглядывал то ли порез, то ли нарыв, однако мое внимание привлек вовсе не он. На покрытой множеством бородавок, веснушек и прыщей спине виднелся огромный шрам в форме креста, верхний конец которого исчезал под всклокоченными волосами паломника, а поперечина проходила на уровне лопаток. Кожа на шраме сморщилась, давно утратив розоватый цвет и блеск свежего рубца, однако две эти линии оставались такими же прямыми и ровными, как в тот день, когда их вырезала чья-то неведомая мне твердая рука.

— Вот почему ты вспомнила о Дрого!

— Он хотел, чтобы я вскрыла нарыв, но отказывался снять тунику до той поры, пока боль не стала нестерпимой.

— Судя по состоянию шрамов, крест вырезан достаточно давно. Он…

Видимо, мои слова каким-то образом проникли в сознание спящего паломника, потому что он вздрогнул и, резко повернув голову в нашу сторону, спросил:

— Ты кто?

— А ты кто?

— Петр Варфоломей. — Он поморщился от приступа боли, вызванного резким движением. — Божий странник.

О том, что он не рыцарь, можно было судить не только по его лохмотьям, но и по весьма далекому от благородства лицу. Нос у него был кривым, словно его перебили в драке, зубы росли вкривь-вкось, а кожа была покрыта множеством язв.

— Ты воистину следуешь за Христом?

— Насколько у меня хватает сил.

— В самом деле? — спросила Анна, указывая на низ его спины.

Варфоломей заморгал крысиными глазками.

— Даже тело праведного Иова было с головы до пят одето червями и пыльными струпами. Каждый из нас должен нести свой крест!

— Господь воздаст тебе за труды. Скажи мне, паломник, не Он ли отметил твою плоть знаком креста?

Варфоломей взвизгнул и попытался соскочить с лежанки. Припарка упала с его спины, осыпав мясистыми листьями пол палатки. Я ожидал подобной реакции и успел схватить паломника за плечо, дабы уложить его на прежнее место. Варфоломей извивался словно угорь, однако Берик, молодой варяг, окликнувший меня на дороге, пришел мне на помощь и скрутил ему руки.

— Кто вырезал на твоей спине крест?

— Я сделал это сам в знак своей преданности Богу.

— Интересно, как же ты смог это сделать? Тебе кто-нибудь помогал?

— Да. Один мой приятель.

— Как его зовут?

— Его уже нет в живых.

— Да неужели? — Стараясь не обращать внимания на исходившую от паломника ужасающую вонь, я склонился над лежанкой и прошептал ему на ухо: — Варфоломей, подобный крест украшает не только твою спину. Я видел его на спинах двух рыцарей, которым не помогла и их набожность. Они мертвы.

— Мертвы?

Из его полуоткрытого рта начала сочиться слюна.

— Ты когда-нибудь слышал о Дрого из Мельфи и о Рено Альбигойце?

— Я знаком с рыцарем Рено. Мы оба — провансальцы.

— Значит, ты знаешь о том, что с ним случилось: его тело, изъеденное червями, было найдено в канаве. — Я достал нож и плашмя приложил его лезвие к шее паломника. Почувствовав прикосновение холодного металла, Варфоломей замер. — Смотри, как бы и тебя не постигла такая же участь.

Безобразное лицо паломника скривилось в плаксивой гримасе.

— Смилуйся надо мной! — захныкал он. — Я пришел сюда за исцелением, а не за смертью! Господи, помилуй своего преданного слугу! Огради меня от врагов и беззаконников, пытающихся поймать мою душу в ловушку! Боже милостивый, лишь Ты один — мое прибежище и защита! Помилуй…

— Замолчи! — оборвал его я. — Не призывай Его святое имя, иначе Господь посетит тебя новыми скорбями. Зачем ты вырезал этот крест?

— Я хотел выказать свою преданность.

— Кому?

— Господу Богу.

Я ударил плоскостью ножа по только что вскрытому Анной нарыву, и паломник взвыл от боли.

— Если одни и те же знаки появляются на спинах сразу у нескольких человек, людьми этими движет отнюдь не благочестие. Ты являешься членом тайного ордена или братства и это ваш знак?

— Да! — взвыл Варфоломей. — Это верно, братство существует. Но тебе этого не понять, ибо оно основывалось на чистоте и праведности!

— Братство праведников? — переспросил я. — Но тогда почему вы делаете из этого секрет?

— Потому что мы со всех сторон окружены слугами Дьявола! Потому что Божье воинство прогнило насквозь! Потому что наши военачальники забыли и думать о Боге и пали жертвой собственной алчности, а наши воины погрязли в грехах и богохульстве! Зачем бы еще Бог оставил нас у стен этого города? Мы вопием к ним, дабы они исправили свои пути, однако они нас не слышат. Потому-то мы встречаемся тайно и скрываем знаки своей веры — в противном случае нас растерзают эти хищные волки, служащие самому Сатане!

— Стало быть, Дрого и Рено тоже входили в ваше братство?

Я не знал, можно ли верить всем его словам, однако не сомневался, что хотя бы часть из них правдива.

— Не скажу.

— Нет, скажешь!

Я вновь ударил его, правда, на сей раз рядом с раной.

— Нет. Я не могу сделать этого. Мы поклялись хранить тайну. И даже если бы я нарушил клятву, то не смог бы выдать своих товарищей, потому что не знаю их имен.

— Неужели ты не встретил там ни одного знакомого лица?

— Мой взор был обращен единственно к Богу!

Поняв, что Бог не собирается карать его за клятвопреступление, Варфоломей явно приободрился.

— Если ты никого не знал, то как же ты стал членом этого братства?

— Мой друг, которого уже нет в живых, привел ко мне одно духовное лицо. Она говорила со мною много часов и открыла мне истину и смысл покаяния. После этой беседы…

До меня вдруг дошел смысл сказанного.

— Ты сказал «она»? — воскликнул я, перевернув его на спину. — Этим духовным лицом была женщина? Это еще что за ересь?

— Не ересь, но сама истина Христова! Разве не женщиной была пресвятая Дева Мария? Почему же Сара…

— Сара? Эта женщина звалась Сарой? — Мне казалось, что я вишу над пропастью, держась за тонкие, готовые оборваться веточки. — Она из Прованса?

Варфоломей покачал головой, поразившись моей горячности.

— Конечно же нет! Мне кажется, она гречанка, хотя она и не говорила об этом. Я знаю только ее имя.

— Деметрий!

Я вздрогнул от неожиданности и обернулся. У входа в палатку стоял Сигурд, за спиной которого маячил какой-то печенег. Мой друг был мрачен как туча.

— В чем дело? — спросил я.

— Нас вызывает Татикий.

— Он может и подождать, — отмахнулся я. — У меня тут срочное дело.

— Тебе придется отправиться с нами. Татикий решил покинуть Антиохию.

Пока мы бежали к шатру Татикия, Сигурд не проронил ни слова. Мои опасения усилились, когда я увидел перед шатром группу норманнских рыцарей. Впрочем, они не стали чинить нам препятствий. Охранников Татикия нигде не было видно.

Я всегда считал его шатер достаточно просторным, однако сейчас он был переполнен людьми. Внутри, возле входа, стояли еще четверо норманнов: трое из них — в доспехах, а четвертый — закованный в цепи. Они образовали неподвижную массу из стали, вокруг которой торопливо сновали слуги Татикия с узлами одежды и связками оружия. Делившая палатку надвое роскошная занавеска была снята с петель, икона с изображениями трех святых воинов исчезла. В центре, возле посеребренного кресла, стоял необыкновенно возбужденный Татикий.

— Деметрий! Ну наконец-то!

Он сплел руки и хотел было шагнуть вперед, однако вместо этого плюхнулся в кресло.

— Ты собираешься вернуться домой, мой господин? — спросил я.

— Да.

— Почему?

— Чтобы поскорее прекратить эту бессмысленную осаду. И из соображений собственной безопасности.

— Пока тебе служат варяги, ты находишься в безопасности. — Сигурд шагнул вперед, взяв в руки свой огромный топор. — Грубые норманны тебя не потревожат!

— Все наоборот! — взвизгнул Татикий. — Именно они…

— Именно мы спасли его.

Стоило лидеру норманнов заговорить, как он и его властный голос завладели всеобщим вниманием. Он стоял ко мне спиной, а голова его была скрыта под шлемом, и потому я не узнал его сразу, хотя меня и должны были насторожить его внушительные размеры. Он повернулся ко мне лицом, и я увидел под шлемом его пятнистую красно-белую кожу, рыжую бороду, темные волосы и светлые, как зимнее небо, глаза.

— Я обязан господину Боэмунду жизнью, — заявил Татикий, нервно почесывая свой золотой нос, как будто он и впрямь чесался.

— Но каким образом?

— Мы раскрыли заговор, — спокойно ответил Боэмунд. — Подлый заговор врагов императора.

— Они хотели убить меня, представляешь? — пискнул Татикий. — Меня, великого примикирия[13], полномочного представителя самого императора!

— Какое коварство! — вкрадчиво заметил Сигурд.

— Но зачем? — спросил я. — Чего они хотели этим добиться?

Боэмунд повернулся к человеку, закованному в цепи.

— Ну, червь? Чего вы хотели достичь этим злодеянием?

— Помилуй меня, мой господин! — Пленник, лицо которого было скрыто длинными волосами, застонал, когда Боэмунд ударил его по колену. — Смилуйся надо мной!

— Отвечай немедля!

— Я собирался пробраться в палатку евнуха поздно ночью и вонзить нож в его сердце. Я презираю греков! Их присутствие в нашей армии навлекло на нас гнев Божий. Они обещали кормить нас, но мы голодны! Они обещали нам золото, но в наших карманах ни гроша! Они обещали помогать нам, но так и не покинули своих дворцов! Теперь по приказу императора они подкупили турок, чтобы те вырезали нас всех до единого! — Его голос, до этого казавшийся на удивление бесстрастным, звучал все громче. — Только после того, как мы очистим свой лагерь от этой грязи, Господь дарует нам победу! Только…

— Достаточно.

Боэмунд отвесил пленнику звонкую пощечину. Тот мгновенно умолк.

— Ты видишь, Татикий, сколь невежественными бывают иные наши воины? Мне остается надеяться на ваше снисхождение, но, увы, греки не пользуются у наших воинов особой любовью. Сколько бы я ни спорил с ними, они по-прежнему считают вас подлым и трусливым народом.

— И как же вам удалось раскрыть заговор? — поинтересовался я.

Боэмунд даже не взглянул в мою сторону.

— Его предал один из сообщников.

— Мы должны благодарить за это Бога, — с жаром воскликнул Татикий. — Деметрий! Кто, как не ты, должен был обеспечивать мою безопасность и предупреждать о возможных заговорах и изменах? Ты оплошал и подвел меня. Своим спасением я обязан лишь любезности Боэмунда!

Я опустил голову и промолчал, хотя мне на ум пришло довольно любопытное объяснение моей оплошности.

— Но если заговор раскрыт, а преступник схвачен, то зачем тебе покидать лагерь? — вмешался в разговор Сигурд. — Отказаться от осады было бы сейчас…

Татикий вскочил с кресла и высокомерно посмотрел на Сигурда.

— Я не отказываюсь от осады, командир! Если ты намекаешь, что я собираюсь это сделать, мне придется протащить тебя в цепях по всей Анатолии, чтобы поучить смирению!

Топор в руках Сигурда слегка дрогнул, однако варяг сумел сдержаться и промолчал.

— Боюсь, что примеру этого негодяя могут последовать и другие, — произнес Боэмунд, указывая на пленника. — В моем лагере и вообще среди франков назревает буря, и я не могу обещать, что мне удастся сорвать все планы заговорщиков.

— Если бы речь шла лишь о моей безопасности, это не имело бы никакого значения, — сухо заметил Татикий. — Но существуют и куда более серьезные соображения. Чтобы довести осаду до ее логического завершения, нам необходимо подкрепление. Император проводит военную кампанию в Анатолии. Я же хочу взять на себя роль посла и убедить его в необходимости прибыть сюда вместе со всем своим войском.

Боэмунд кивнул:

— Мудрый план. Хотя…

— Что тебе в нем не нравится?

— Если ты покинешь нас сейчас, когда наши перспективы представляются незавидными, многие истолкуют твое поведение превратно. Одни решат, что ты был движим страхом, другие обвинят тебя в малодушии. Увидев, что греки отказались от участия в походе, наши предводители сочтут себя свободными от клятвы, некогда данной императору, и откажут ему в возврате земель.

— Встретившись с императором на поле боя, они тут же осознают свою ошибку.

— Будет лучше, если ты как-то продемонстрируешь нам свое доверие и этим убедишь моих соратников остаться верными императору. Скажем, если ты временно пожалуешь кому-то из военачальников часть захваченных нами территорий, никто не усомнится в честности греков. — Заметив недоумение Татикия, Боэмунд добавил: — Отдав под наше временное правление земли, которые мы со временем завоюем и которые, конечно же, будут принадлежать императору, ты обретешь благоволение франков, не заплатив за это практически ничего.

Боэмунд не смог скрыть алчности ни в голосе, ни в глазах, устремленных на евнуха. Татикий, к его чести, ответил ему тем бесстрастным взглядом, с каким обычно появлялся во дворце. Я очень надеялся, что он заметит сомнение, отчетливо написанное на моем лице.

— Твои слова исполнены мудрости, господин Боэмунд, — произнес он наконец. — Мне не хотелось бы, чтобы кто-либо использовал мой отъезд как повод нарушить клятву. Тот, кто сделает это, рано или поздно ответит не только перед Господом, но и перед моим императором. В знак особого моего благоволения к вашему народу я последую твоему совету.

Мне показалось, что Боэмунд по-гадючьи высунул язык и жадно облизнул губы.

— Твой племянник Танкред претендует на земли Мамистры, Тарса и киликийской Аданы. Я передаю их в его владение, как вассалу императора.

По спине Боэмунда прошла судорога, словно его пронзили копьем.

— Но ведь земли Киликии были отвоеваны у армян! — оскорбленно запротестовал он. — Император не вправе ими распоряжаться!

— В свое время армяне захватили их у императора. Теперь они принадлежат Танкреду. Я сейчас же прикажу своему писцу составить соответствующую хартию. Мало того, — продолжил Татикий, не давая Боэмунду опомниться, — в знак того, что я вернусь сюда в ближайшее время, я оставлю здесь, у стен Антиохии, свой шатер и своих людей.

— Мы будем дорожить ими, мой господин. — Голос Боэмунда вновь звучал спокойно, хотя лицо налилось кровью. — Но ты не должен забывать о собственной безопасности. Дорога, ведущая в Филомелий, опасна. Кто будет охранять тебя в этом рискованном путешествии?

— Я отправлюсь морем из Святого Симеона и возьму с собой отряд печенегов. Командование варяжским отрядом остается за Сигурдом. Ты же, Деметрий, будешь заботиться о благополучии наших обозников.

— Что станет с норманнским заговорщиком? — спросил я.

— Мы будем судить его по нашим законам, — резко ответил Боэмунд.

— Вот и прекрасно! — Татикий хлопнул в ладоши и поднялся из кресла. Таким собранным и уверенным в себе я не видел его уже несколько месяцев. — Я должен заняться последними приготовлениями и отправиться в путь. Дело не терпит отлагательств, а дорога длинна. — Он вновь повернулся к Боэмунду. — Я доложу императору обо всем, что видел, и буду просить его прийти на помощь своим благородным союзникам.

Боэмунд поклонился.

— Я же буду молиться, чтобы он поспел вовремя.

Татикий, ехавший верхом на сером жеребце, отбыл через два часа. Сопровождавшие его две сотни печенегов, чьи длинные копья походили на прутья огромной клетки, шли пешком, за ними следовало две дюжины лошадей с поклажей. Мы не хотели терять животных и отправили с ними небольшой отряд варягов, которые и должны были пригнать их из гавани. С тяжелым сердцем я наблюдал за тем, как эта колонна двигалась навстречу бледному солнцу, медленно опускающемуся за горами в море.

— Вряд ли мы его снова увидим, — заметил Сигурд. Я грустно усмехнулся.

— Потому что он не вернется? Или потому что нас здесь не будет, когда он вернется?

На лезвие топора Сигурда легло принесенное ветром перышко, должно быть потерянное недавно вылупившимся птенчиком. Он смахнул его рукой и не ответил мне.

15

Я не поверил ни единому слову Боэмунда о якобы раскрытом им заговоре и в скором времени имел возможность убедиться в своей правоте. Мало того, что признавший свою вину норманн так и не был наказан; когда через несколько дней я встретил его вновь, он ехал на прекрасном жеребце, щеголяя дорогой одеждой. Вне всяких сомнений, он получил все это в подарок от своего господина.

Через две ночи после отъезда Татикия мне открылись и кое-какие планы Боэмунда. Поздним пасмурным вечером возле моей палатки появился темноволосый франкский священник, в котором я узнал Стефана, присутствовавшего при моем разговоре с Адемаром.

— Его милость епископ Пюи шлет вам поклон, — обратился он ко мне и Сигурду. — Наши военачальники сегодня собираются на совет, и ваше присутствие было бы полезно.

— Полезно для кого? — спросил я, не доверяя никаким приглашениям франков.

— Придете — увидите.

Как командир Сигурд обязан был присутствовать на совете, но он настоял на том, чтобы я отправился вместе с ним.

— Должен же кто-то сдерживать мой пыл. Я не доверяю Боэмунду. Когда имеешь с ним дело, нужно держать топор наготове!

Заседание совета проходило в палатке Адемара. Оттуда было вынесено все убранство, и появились четыре скамьи, составленные в привычный квадрат. Графу Раймунду вновь удалось усесться лицом к входу, так что его видели все входящие. Сам епископ сидел справа от него. На стоявшей слева от них скамье расположился Боэмунд в великолепной мантии цвета красного вина, подпоясанной золоченым ремнем. Дабы не встречаться с ним взглядом, я устроился на краю скамейки, стоявшей напротив Адемара. Почти сразу разгорелась очередная ссора.

— Мои господа, ответьте мне, что делают здесь эти деревенщины, эти презренные иноземцы, пришедшие сюда выведывать наши секреты? Епископ, пригласи своих рыцарей и прикажи им вышвырнуть их вон, в дерьмо, из которого они выползли!

Эти слова были произнесены герцогом Нормандским, по-коровьи раздувавшим свои пухлые щеки. Герцог слегка покачивался, сшитая из дорогого шелка туника едва не лопалась на его жирном животе. Он был известен прежде всего тем, что почти все время осады находился на побережье вдали от Антиохии. Можно было только гадать, что означает его внезапное возвращение. Я знал, что Сигурд ненавидел его более всех прочих норманнов, ибо герцог был родным сыном того самого ублюдка, который захватил и залил кровью родину Сигурда[14].

— Успокойся, герцог Роберт, — подал голос Адемар. — Эти люди представляют здесь византийского императора, которому все вы давали клятву на верность. По этой причине я и пригласил их на совет.

— Собака может лаять, когда рядом нет хозяина, но ты же не усаживаешь ее за свой стол! Это не благородные рыцари, а грязные бродяги. Они нам не ровня!

Адемар нахмурился.

— Все мы равны пред Господом, пока храним Его мир. В скором времени, для того чтобы выжить, нам понадобится собрать воедино все свои силы.

Прозвучавшая в его словах угроза заставила рыцарей замолчать. Они вернулись на свои места, пылая от возбуждения. Адемар прочел молитву и повернулся к герцогу Готфриду.

— Герцог Лотарингский принес нам новости.

— От моего брата Балдуина, — объяснил Готфрид, вставая. Украшенный драгоценными камнями крест качнулся у него на груди. — Он прислал гонца из Эдессы.

Во время нашего похода по Анатолии безземельный брат герцога Балдуин вместе со своей армией отделился от нас и направился на восток, надеясь захватить для себя армянские земли. Череда насилия, вероломства и убийств, согласно слухам, позволила ему стать сначала наследником местного правителя, а после кровавого свержения последнего — тираном Эдессы и всех прилегающих к ней земель. Я имел несчастье познакомиться с Балдуином еще в Константинополе и потому нисколько не сомневался в правдивости этих слухов.

— Балдуин извещает нас о том, что Кербога Ужасный, атабег Мосула, ведет к Антиохии огромное войско.

По палатке пополз испуганный шепот.

— Войско, собранное им в разных провинциях Турецкой империи, на землях Месопотамии, Персии и далекого Хорасана, для того чтобы навсегда изгнать нас из Азии. Когда Балдуин писал это послание, турецкое воинство находилось близ Эдессы. Уже через месяц, а может быть, и через две-три недели оно подойдет к стенам Антиохии.

В комнате поднялся такой гвалт, что Адемару пришлось ударить оземь своим епископским посохом. В следующее мгновение со скамьи поднялся мертвенно-бледный граф Гуго.

— Мы должны немедленно отступить! — заявил он дрожащим от волнения голосом. — Поражение не красит воинов. Нам ничего не остается, кроме как отойти в Гераклею или в Иконий и там соединиться с императорскими войсками. Не забывайте о том, что мы не более чем авангард христианства, готового в любую минуту прийти к нам на помощь. Совместными усилиями мы сможем справиться с любым врагом.

— Отступить?! — Раймунд смерил злополучного Гуго презрительным взглядом. — Неужели ты забыл о том, чего нам стоил этот переход? Неужели ты забыл о перевалах, столь высоких, что до них не долетали пирующие на трупах вороны, или о соляных пустошах? Если мы отправимся на север, камни и тернии обратят нашу армию в ничто еще до прихода турок. Помимо прочего, Иерусалим находится на юге, и я не сверну с этого пути до той поры, пока не сдержу своей клятвы пройти путем Господа!

Порыв графа был встречен одобрительными кивками и возгласами, хотя в них было не слишком много уверенности. Адемар что-то шепнул на ухо Гуго, однако не успел епископ вымолвить и слова, как со своего места поднялся Боэмунд. В самом его облике было нечто такое, что привлекало всеобщее внимание. Члены совета замолчали.

— Граф Раймунд сказал чистую правду. Вернуться назад мы не сможем — эта дорога нас погубит.

Он сделал небольшую паузу, дав присутствующим возможность выразить свое одобрение. Я заметил, что граф Сен-Жиль наполовину прикрыл единственный глаз и склонил голову набок, словно заснул. Боэмунд засунул большой палец под ремень и продолжил:

Но по-своему прав и граф Вермандуа. Поражение не красит воинов.

— И что ты нам посоветуешь? — полюбопытствовал Готфрид. — Коль скоро мы не сможем ни победить, ни отступить, нам остается ждать того часа, когда Кербога сожжет нас вместе с палатками?

Боэмунд и бровью не повел.

— Граф Лотарингский спрашивает, что мы должны делать в этой ситуации? Я могу ответить. Кербога Ужасный набросится на нас, как разъяренный бык. Если мы вступим в сражение, он насадит нас на один рог, если попытаемся бежать — на другой. Если мы будем пребывать в бездействии, он растопчет нас своими копытами. Что же нам остается?

— Говори!

— Мы можем поразить его между глаз! — В руке его невесть откуда появился нож. Боэмунд обхватил ладонью выточенную из кости рукоять. — В оставшееся время нам необходимо взять город и вновь превратить его в неприступную крепость, способную противостоять любым силам турок. Вот уже полгода мы подобно женщинам торчим у этих стен, надеясь на то, что Господь вот-вот явит нам чудо и распахнет перед нами городские ворота. Появление Кербоги это знак свыше! Если мы не сможем овладеть городом, значит, мы зря отправились в этот поход! Известие о приближении воинства Кербоги меня нисколько не испугало. — Он покосился на Гуго и продолжил: — Я рад тому, что теперь, когда пламя разгорелось по-настоящему, мы можем испытать свою веру. В любом другом случае нас ждет погибель. Что скажет на это совет?

— Что мир Христов для нас превыше всего, — осторожно заметил Адемар. — Здесь не место оружию.

— Боэмунд сошел с ума от голода! — воскликнул Гуго. — Что значит «взять город»? Мы что, должны постучаться в его ворота? Шесть месяцев подряд мы пытаемся взять город…

— Нет! — Боэмунд с силой ударил кулаком по раскрытой ладони. — Шесть месяцев подряд мы страдаем от безделья! Пора взяться за ум, иначе будет поздно! Все наши планы провалились. Греческий правитель оказался ненадежным союзником, а его оскопленный фаворит в самую трудную минуту покинул нас. Мы сможем выбраться из этой ловушки, лишь справившись с отчаянием. Смирение хорошо в мирное время, во время войны главной добродетелью становится слава. И потому совет должен принять решение о том, что военачальник, которому удастся завладеть городом, станет его единовластным правителем. Если победителя будет ждать достойная награда, городские стены тут же обратятся в прах!

— Нет! — Несмотря на преклонные годы, Адемар смог перекричать внезапно расшумевшееся собрание. — Этот город не может принадлежать никому!

— Кроме самого Папы? — Не вставая с места, Роберт Норманнский указал толстым пальцем на епископа. — Всем нам известно, что Рим предпочитает правителям собственных вассалов, претендуя не только на духовное, но и на светское единовластие. Твой господин не успокоится до той поры, пока не подчинит себе все земли от Рима до Иерусалима!

— Ты зря завел этот разговор, — предупредил Раймунд. — Или ты хочешь, чтобы прежние междоусобицы вспыхнули с новой силой?

— Мой владыка никогда не домогался власти над Антиохией! — заявил Адемар, гордо подняв голову. — Вы знаете, что его сердцем владеет один-единственный город, который находится совсем в другом месте. Что касается Антиохии, то она остается в руках неприятеля и потому любые разговоры о ней лишены всяческого смысла. Мы должны сражаться во имя Божье, и только в этом случае мы можем надеяться на победу. Мы — Божье воинство, и вознаграждать нас будет сам Бог! Если только Кербога не уничтожит нас прежде.

— К тому же вы поклялись вернуть эти земли императору, — пробормотал Сигурд, но его никто не услышал.

— Я не согласен с епископом Адемаром, — стоял на своем Боэмунд. — Да, мы сражаемся во имя Бога и надеемся на Его помощь, но при этом мы сражаемся как норманны, лотарингцы, фризы и даже провансальцы. Я требую, чтобы совет принял решение о передаче города тем, кто будет достоин этого.

Адемар трижды ударил своим посохом оземь.

— Совет созывался для решения совершенно иного вопроса! Либо мы начнем готовиться к встрече Кербоги, либо отступим назад. Мы хотим знать мнение совета. Кто из вас считает, что мы должны отступить?

Установилось молчание. Члены совета переглядывались, пытаясь понять, к какому мнению склоняются их соседи, однако никто так и не осмелился поднять руку и поддержать это предложение.

— Кто за сражение?

Раймунд и Боэмунд подняли руки одновременно, после чего их примеру — пусть и без особого энтузиазма — последовали и остальные члены совета.

Адемар кивнул головой:

— Решено. Мы встретим Кербогу здесь, у стен города.

— Ничего не решено, пока вы не посмотрите правде в глаза. Взять этот город сможет лишь тот, кому он будет обещан в награду!

Боэмунд толчком раздвинул скамейки и вихрем вылетел из палатки. За ним последовали его командиры.

— Боэмунду опять не повезло, — сказал кто-то сзади меня.

Я обернулся и увидел графа Раймунда.

— Он отослал вашего командующего, но Адемар по-прежнему сдерживает его амбиции. Как ты полагаешь, долго ли это будет продолжаться?

— До тех пор, пока франки будут хранить верность своему Богу и данной ими клятве.

Раймунд усмехнулся.

— Их Бог велит им пуще всего на свете беречь свои жизни. Что до клятвы, то кто здесь может теперь заставить их сдержать слово? Кучка саксов и писец? Ты чувствуешь себя в безопасности, Деметрий?

— Я уповаю на Бога, — ответил я, не задумываясь.

— А я — на крепкие латы и на острый клинок. Ваш лагерь находится на отшибе и граничит только с норманнами. Кербога придет с севера. Вы готовы держать первую линию обороны?

— Ты хочешь, чтобы я бежал, как Татикий?

— Я предпочел бы увидеть рядом с тобой императора с десятитысячным войском. Но коль скоро это невозможно, я предлагаю тебе покровительство. Вы можете перенести палатки в мой лагерь, и я обеспечу вашу безопасность.

— Татикий старался не присоединяться ни к одной из франкских группировок, опасаясь испортить отношения императора с прочими союзниками.

— Худшими эти отношения быть уже не могут: все они попросту ждут, кто из них предаст его первым. Что до Татикия, то его это больше не касается.

— Если мы примем твое предложение, норманны в очередной раз назовут византийцев трусами. Они скажут, что мы делаем это, чтобы оказаться подальше от наступающего с севера неприятеля.

— Пока что ваш главный враг находится на юге. — Раймунд пригнулся, чтобы выйти из палатки, и я поспешил вслед за ним. — Когда сюда явятся турки, мы окажемся зажаты между рекой и городскими стенами, и тогда будет не важно, где вы находитесь — у себя, у меня или даже у герцога Готфрида. — Он посмотрел на объятый тьмой север. — Бежать будет некуда.

16

Мы перенесли свой лагерь на следующий же день, втиснувшись на освободившиеся после гибели или бегства части провансальцев места. С каждым днем воздух становился все теплее, а небо — все ярче; деревья покрылись цветами, земля затвердела, однако ничто не могло развеять нависшей над нашим воинством зловещей тучи, предвещавшей скорую бурю. По ночам возле лагерных костров все только и делали, что шептались о Кербоге, а наутро в лагере недосчитывались еще нескольких палаток. Тем не менее наши военачальники так и не смогли, — а похоже, и не пытались — найти способ взятия города. Они занимались охраной своих башен и время от времени обстреливали защитников стен, однако не продвигались вперед ни на шаг.

Как-то раз в середине мая я отправился на реку и, сев на берегу, стал размышлять о том, как спасти Анну от турок. Несмотря на все мои уговоры, она категорически отказалась плыть на Кипр, заявив, что будет куда нужнее у стен Антиохии. Мне же казалось, что здесь будут нужны разве что гробокопатели. Я поднял с земли полную горсть гальки и принялся швырять ее в зеленоватую воду. Если бы я мог с такой же легкостью отбросить от себя все печали и заботы…

Неподалеку раздался лязг оружия. Я огляделся и увидел выше по течению группу людей, столпившихся возле самого берега. Они яростно размахивали в воздухе орудиями из деревенского арсенала: топорами, молотами и секачами. Среди них я заметил блеск одинокого клинка.

Я вскочил на ноги и побежал к ним. Это были франкские крестьяне, одетые в такое тряпье, которым хороший хозяин не стал бы даже чистить лошадь. Противостоявший им человек в тюрбане, судя по всему, был турком, случайно забредшим на наши позиции. Они травили его, словно собаку, и вот-вот должны были либо выпустить ему внутренности, либо загнать его в реку.

— Что вы делаете? — крикнул я, подбежав поближе.

— Мы поймали шпиона! — Один из франков отскочил назад, увернувшись из-под удара турецкого клинка. — Господин Боэмунд даст за его труп хорошие денежки!

— Деметрий Аскиат? — Исмаилит с трудом отразил удар секача и посмотрел в мою сторону. Я неожиданно понял, что вижу перед собой не турка, а сарацинского оружейника Мушида. — Во имя твоего и моего Бога, отгони от меня этих псов!

— Оставьте его!

Я извлек из ножен меч, который в эти дни постоянно висел у меня на боку, и направил его на стоявшего возле меня франка.

Франк, костлявый и лысый крестьянин, плюнул мне под ноги.

— Он наш! Смотри, грек, как бы и тебе не досталось!

— Я не позволю франкским вилланам обижать человека, находящегося под моей защитой!

Я быстро размял запястья и, взмахнув мечом, выбил из рук франка занесенный для удара секач. Стоило другому крестьянину повернуться в мою сторону, как Мушид плашмя ударил клинком по костяшкам его рук, в которых тот держал тяжелый молот. Франк разжал пальцы и выронил свое орудие. Не успело оно упасть наземь, как третий крестьянин получил удар в живот и отлетел назад, я же тем временем взял свой меч за клинок и ударил еще одного противника набалдашником рукояти, разбив ему губу.

— Мы еще вернемся сюда, предатель! — предупредил меня сухопарый франк. Он бросил взгляд на лежавший у его ног секач, однако вид наших мечей предостерег его от опрометчивого поступка. — Я вернусь сюда со своими братьями и выпущу тебе все кишки, так что, когда я брошу тебя в реку, ты доплывешь до самого Святого Симеона!

Он заковылял прочь, уводя за собою побитых товарищей.

— А ты неплохо дерешься, хотя меч у тебя не из лучших.

Мушид отер свой клинок краем белого шерстяного халата, проверил, нет ли на нем трещин, и вернул его в ножны. При этом раздался еле слышный шипящий звук.

— Фехтованию меня учили варяги. Боюсь, что в скором времени мне придется сражаться уже не с крестьянами, вооруженными секачами.

Мушид поднял брови.

— Ты имеешь в виду Кербогу? — Заметив мое изумление, он рассмеялся. — Деметрий, ты забываешь, что мне приходится много путешествовать. Последние несколько недель повсюду говорят только о нем.

— И где он находится сейчас?

«Интересно, — подумал я, — какие еще слухи известны этому улыбчивому странствующему мастеру и кому он их рассказывает?»

— У Эдессы, — ответил Мушид. — Он рассчитывал сразу покорить этот город, но его защитники оказались крепче, чем он думал. Подозреваю, что скоро он уйдет оттуда и поспешит сюда, где его ждут более значительные битвы.

— И более легкие противники.

— Брось, Деметрий! Ты совсем неплохо управляешься с мечом. — Он посмотрел на небо. — Мне нужно торопиться. В этом мире без мечей воевать невозможно. Может быть, ты меня проводишь? Мне не хотелось бы пачкать клинок кровью простолюдинов.

Пока мы шли мимо норманнских линий обороны, мне в голову пришла неожиданная мысль.

— Ты сказал, что тебе приходится много путешествовать. А в Персии ты когда-нибудь бывал?

— И не раз. Говорят, что один из моих мечей находится у самого исфаханского султана!

— Тогда ответь мне, доводилось ли тебе что-нибудь слышать о почитании персидского божества, именуемого Митрой?

Мой вопрос озадачил Мушида.

— Вот уже четыре столетия — с тех самых пор, как Пророк, хвала ему, открыл им глаза на истину, — персы не знают иного Бога, кроме Аллаха.

— Значит, ты никогда не слышал о Митре?

— Никогда. Но почему ты спрашиваешь?

Вместо ответа я задал очередной вопрос:

— Ты дружил с Дрого. Вы с ним когда-нибудь говорили о религии?

— Совсем немного. Подобные разговоры могли бы омрачить наши отношения. По-моему, он был очень набожным человеком. — Мушид наморщил лоб. — Сначала ты спросил меня о древних богах, затем о смерти Дрого. О чем ты хочешь узнать на самом деле?

— Я хватаюсь за любую ниточку. Убийца Дрого не найден и поныне.

— Это плохо. Чем меньше мы знаем о делах Сатаны, тем он сильнее.

— Стало быть, он силен сейчас как никогда.

Какое-то время мы шли молча, держа руки на рукоятях мечей, дабы обескуражить норманнов, бросавших на нас неприязненные взгляды. Первым молчание нарушил Мушид.

— Если бы жертвой убийц стал человек из нашей деревни, я бы искал преступников среди его друзей, любовниц, слуг или господ.

— Друзья Дрого в тот день находились возле моста и занимались строительством башни. К месту преступления нас привел его слуга. О его любовницах мне ничего не известно. — Я невольно вспомнил о Саре, которую видели многие, но никто не мог разыскать. — Что же касается его господина Боэмунда…

Только теперь я понял, где мы оказались. Не успел я произнести имя Боэмунда, как мы вышли на широкую площадь, посреди которой стоял его огромный шатер в красную полоску. Наверху висел стяг с вышитым на нем серебристым змеем.

— Здесь я должен тебя покинуть, — сказал Мушид.

— Так ты шел к Боэмунду? — Мне вновь вспомнился омерзительный грех Танкреда. — А известно ли тебе, как поступают норманны с такими же исмаилитами, как ты?

Мушид улыбнулся.

— Если речь идет о возможной выгоде, норманны готовы забыть о ненависти. Боэмунд ищет средство проникновения в город. Возможно, я смогу обеспечить его необходимым оружием. Спасибо, что проводил.

Он кивнул мне и нырнул в палатку. Никто не остановил его.

Двумя неделями позже, в конце мая, Сигурд, Анна и я сидели у костра и лакомились тушеной рыбой. После того как мы перебрались в лагерь Раймунда, проблемы с провиантом у нас практически исчезли, ибо дорога к морю находилась под контролем провансальцев. Впрочем, нас это не радовало. В те дни каждая трапеза могла быть последней перед приходом турок, и потому хлеб казался нам пеплом. Наступление лета также не улучшило нам настроения, поскольку в жару доспехи казались особенно тяжелыми, а мухи, роившиеся над прибрежными болотами, не оставляли нас в покое ни на минуту. Мы больше не голодали, однако теперь в тело нашего воинства вцепилась страшная костлявая рука болезней и мора. И все-таки более всего мы страшились появления Кербоги. Его воинство, по слухам, могло появиться у стен города всего через несколько дней.

— Подумать только, прошел целый год с тех пор, как мы покинули Константинополь, — сказал Сигурд.

Он выловил в котелке кусок рыбы и принялся есть ее прямо с ножа. — К тому времени, когда ты сможешь увидеть своего внука, у него самого уже будут дети.

— Если я доживу до этого, то готов подождать.

Если все шло хорошо, Елена уже должна была разрешиться от бремени. Каждую ночь я молил Бога о даровании здоровья ей и ребенку и просил свою покойную жену Марию молиться о них в загробном мире. Мы так и не получили от них ни единой весточки.

Мне казалось, что мрачная тень смерти нависла над всеми близкими моему сердцу людьми.

— Я буду счастлива, если нам удастся дожить до начала следующего месяца, — заявила Анна. — Кербога совсем рядом, а франки никак не выяснят отношений.

— Не говори так! — одернул ее я. — Мойры слишком часто прислушиваются к нашим глупым надеждам и позволяют им сбыться. Стоит пожелать прожить месяц — и они выполнят твое желание с убийственной точностью.

— Все это пустые предрассудки, — усмехнулась Анна. — Ты меня поразил… Что это?

Она указала за костер, заметив в темноте какое-то движение. Через несколько мгновений возле костра появился мальчишка ростом мне примерно по пояс. Волосы и одежда его торчали клочьями, лицо покрывала грязь, однако глаза ярко горели в свете костра, а голос был чист, как родник.

— Кто из вас Деметрий Аскиат?

Я изумленно протер глаза. Дым образовывал за головой мальчишки некое подобие нимба, а лицо его горело огнем, словно это был какой-то кудесник, от которого исходило чудесное сияние, казавшееся особенно ярким в ночной темноте.

— Деметрий — это я. — Я дотронулся до лежащего рядом камня, надеясь, что его грубое естество позволит мне сохранить связь с этим миром. — Зачем я тебе?

Видение наморщило чело, силясь вспомнить нужные слова.

— Ты желал говорить с моей госпожой.

— В самом деле? — Грубый голос Сигурда тут же обратил мои иллюзии в ничто, и я увидел стоявшего возле костра маленького оборванца. — Деметрий, ты мне ничего не говорил об этом!

Я не обратил внимания ни на него, ни на сердитый взгляд Анны.

— Кто твоя госпожа?

— Ее зовут Сарой. Ты должен пойти к ней один, — добавил он, заметив, что Анна и Сигурд поднимаются на ноги.

Мальчишка быстро вел меня через лагерь к реке. Многие из тех, кто сопровождал армию, уже разбежались, и расстояния между кострами стали заметно больше. Время от времени мой провожатый совершенно исчезал из виду, растворяясь в ночи, словно дымка, однако каждый раз я вновь находил его взглядом и устремлялся вслед за ним. Заметив у реки светлое пятно, я решил, что он остановился, и решил его нагнать.

— Деметрий Аскиат! Ты ответил на мой зов. Или, может, это я вняла твоему зову.

Я остановился как вкопанный. Куда подевался мальчишка, я так и не понял, но светлое пятно оказалось женщиной со спокойным и благозвучным низким голосом. Сколько я ни вглядывался во тьму, я мог разглядеть только ее белое платье.

— Ты — Сара?

Она тихо рассмеялась — или это волна плеснула о берег?

— У меня много имен. Тебе я известна под именем Сара.

— Кем ты была для Дрого?

Я вытянул руку, надеясь найти рядом с собою дерево или камень. Увы, опереться мне было не на что.

— Наставницей.

— Так это ты научила его вырезать кресты на спинах?

— Этому я его не учила. — В голосе Сары прозвучало такое сожаление, что мне тут же захотелось приласкать и утешить ее. — Всегда будут находиться люди, извращающие учение.

— Ты имеешь в виду Дрого и Рено?

— Они неповинны в этом. Сердце Дрого обратилось в тернии, ранившие своими шипами тех, кто отваживался к нему приближаться. Что касается Рено, то он всего-навсего слишком истово следовал за Дрого.

— И чему ты их учила?

— Вере в Господа. Чистому пути.

— Разве в этой армии недостаточно священников и епископов, которые учат тому же?

Я вновь услышал ее мелодичный смех.

— Священники и епископы? Они служат своим господам, князьям этого мира. Они учат повиновению, твердят, что оно позволит воинам получить достойную награду в этой войне. Священники нисколько не заботятся о состоянии душ своих пасомых. Посмотри на этот лагерь, Деметрий, — разве ты не видишь, что Господь нас покинул?

— Он всегда рядом, но мы в слепоте своей не видим Его!

— Если бы души наши были чисты, мы исполнились бы блаженства. Этот лагерь превратился в грязное и зловещее место, где правят вороны и рыщут волки. Освободить нас сможет только молитва и истина! «С нами Бог», — говорят ваши князья и священники, не ведая близости своего часа. Их души поражены пороком. Спастись смогут только праведники. Все остальные обратятся в прах.

Меня внезапно пробрал озноб.

— Возводя хулу на священство, ты совершаешь измену!

— Ты и сам в это не веришь. В глубине сердца ты знаешь, что я говорю правду.

— Я знаю, что твои адепты бывают в языческих капищах и погибают от рук убийц. И этой-то чистоте ты их учишь?

— Нет! Они отказались следовать за мною! Я полагала, что Дрого ищет спасения, он же мечтал лишь об отмщении!

Хотя я и не видел лица Сары, чувствовалось, что слова мои задели ее за живое. У меня возникло странное ощущение, как будто я ненароком разбил какую-то драгоценность.

— Об отмщении? Что могло вызвать у него мстительные чувства?

— Потеря брата. Нескончаемые страдания, которые он испытывал на равнинах Анатолии и здесь, у стен Антиохии.

Затрепетав, словно затерявшийся в ночи мотылек, белое платье стало удаляться.

— Но кому он хотел мстить? Его брат был убит турками во время марша. Он мстит им?

Голос Сары стал звучать глуше.

— Мне казалось, что в своей скорби он мог принять истину. Его сердце было открыто для Бога. Однако в отверстое болью сердце могут входить и иные силы. Они-то и захватили душу Дрого.

Я уже не видел ее. Стоило ей замолчать, как сердце мое захлестнула волна одиночества.

— Постой! — взмолился я. — Ты побывала в палатке Дрого за час до его кончины. О чем вы с ним говорили?

— Я призывала его вернуться к свету, но он нашел себе нового учителя и отказывался внимать моему гласу.

— Кого он мог найти в этой глуши? — спросил я. — Мне важно знать, что привело его к такому концу.

Сара вновь рассмеялась, однако на сей раз в ее смехе звучала грусть.

— Продолжай искать, и, быть может, ты найдешь то же, что искал и нашел он.

— Ты о чем?

— Об истине.

— О какой истине?

— Этого я тебе сказать не могу. Прежде тебе придется отказаться от той лжи, которой учат ваши священники. Я открою ее тебе только после того, как ты по своей воле отвергнешь эту ложь и разоблачишь их тайны.

— Открой мне ее!

Я побежал на ее голос. Каковы бы ни были ее секреты, я отчаянно желал узнать их.

Увы, она исчезла, беззвучно ступая по луговым травам, и мне ответило лишь журчание речных вод.

17

Наутро я проснулся от сильной головной боли. Был первый день июня, и воздух с самого раннего утра дышал нестерпимым зноем. Впадавшие в Оронт ручьи и речушки давно пересохли, и для того чтобы смыть с лица пот и грязь, оставшиеся на нем после бессонной ночи, мне пришлось отправиться к реке. Холодная вода не облегчила моей душевной боли и не избавила мою душу от смятения.

Ближе к полудню граф Раймунд вызвал Сигурда к себе и попросил его взять на себя охрану стоявшей возле моста башни. Каждый час с востока прибывали все новые и новые разведчики, приносившие с собою свежие новости о продвижении армии Кербоги. Армия эта заполняла собою всю долину и составляла, по их прикидкам, до ста тысяч отборных воинов. Хотя столь большая численность войска замедляла его продвижение, Кербога мог достичь Железного моста, где северная дорога пересекала Оронт, уже к концу недели.

— Варягам следовало бы стоять в первых линиях обороны, а не охранять это место, — пожаловался Сигурд.

Мы стояли на вершине башни. Город простирался перед нами примерно на расстоянии полета стрелы. Расстояние полета стрелы, река, стены высотой в четыре человеческих роста — и по-прежнему все такие же неприступные.

— Когда начнется сражение, сотня варягов покажется чем-то вроде жалкого камешка под ногами тысяч турок.

— Камешек этот может сильно изранить им ноги!

— Ну и что из того? — Мои слова звучали резче, чем я хотел, однако я не пытался смягчить тон. — Тебя не волнует то, что мы погибнем в этом Богом забытом месте, населенном язычниками и варварами, вдали от наших домов и семей?

— Я нахожусь вдали от своего дома и семьи вот уже тридцать лет. Мне все равно где умереть: здесь, во Фракии или, скажем, где-нибудь в море.

— В Константинополе тебя ждет жена!

Варяг редко говорил со мной о своей супруге, но я знал, что та родила ему двух сыновей и кучу дочерей.

— Жена воина знает, что может овдоветь в любое мгновение.

Сигурд отвернулся в сторону, сочтя разговор со мной чересчур утомительным. Я облокотился на грубо обтесанный деревянный парапет. Плиты с оскверненных нами могил были весьма ненадежным основанием для сторожевой башни, и мне казалось, что это шаткое сооружение вот-вот рухнет, обратившись в груду щепок. При каждом движении Сигурда башня, в центре которой зиял провал, начинала угрожающе покачиваться.

Нервно вздохнув, я стал изучать округу. Солнце, стоявшее высоко над горизонтом, раскалило мои доспехи до такой степени, что мне казалось, будто я нахожусь в кузнице. Хотя до полудня было еще далеко, долина погрузилась в дневную дремоту. Я взял обеими руками стоявшее возле парапета ведерко с водой и, сделав несколько глотков, дал пролившейся воде стечь по бороде и шее. У подножия башни норманны прибивали шкуры животных к грубому каркасу, изготавливая щит, под которым можно было бы подобраться к стенам. Подобные меры представлялись мне запоздалыми. Впрочем, возможно, норманны собирались использовать это укрытие, чтобы разрушить мост и не позволить засевшим в городе туркам обойти нас с фланга.

— Ты хочешь, чтобы стрела угодила тебе в глаз? Натягивай сильнее, иначе в эту дыру будут целить все турки Антиохии!

Этот язвительный голос показался мне знакомым. Я высунулся из амбразуры и присмотрелся. Вокруг каркаса копошились человек десять под присмотром сержанта. Несмотря на то что он снял с головы шлем, его волосы слиплись от пота, а движения были некрасивыми и порывистыми. Сверху мне не было видно его лица, однако я был уверен, что знаю его имя.

Я сбежал вниз по шедшей внутри башни лестнице и выглянул наружу. Он стоял возле изгороди у основания насыпи.

— Куино! — окликнул я его.

Сержант резко повернулся. В то же мгновение меч оказался у него в руке. Хотя сейчас была не ночь и рядом с ним находилось множество воинов, он вел себя словно затравленный зверь.

— Лучше бы ты обходил меня подальше!

— Мне нечего бояться. А тебе?

— Я боюсь только развратных греков, на устах у которых ложь и яд!

— Ложь и яд?!

Не знаю, что послужило тому причиной: безобразный характер франка, мешавшая мне так долго завеса тайны и неведения или страх, вызванный приближением турок, но я вопреки своему обыкновению забыл и думать об осторожности.

— Разве это ложь, что ты, Дрого и ваши товарищи были учениками некой Сары, которая выдавала себя за пророчицу и призывала к неповиновению вашей законной церкви? Разве это ложь, что вы побывали в языческом капище в Дафне и зарезали вола на алтаре персидского демона? Разве это ложь, что двое из твоих друзей, твоих так называемых братьев, мертвы, а ты жив и видишь, как они упокоились в могилах?

Куино отреагировал на мои слова неожиданно резко. Он взревел, как дикий вепрь, схватил меня за ворот кольчужной рубашки и швырнул наземь. Удар о твердую землю выбил весь воздух из моих легких, и я лежал ошеломленный, беспомощно глядя, как Куино потрясает мечом над моей головой.

— Червь! Гадюка! Я отрежу твой ядовитый язык, дабы ты не мог больше лгать и захлебнулся собственной вонючей кровью! Кто сказал тебе об этом? Кто?

— Тот, кто видел все собственными глазами, — пробормотал я в ответ, пытаясь отползти назад.

— Я убью его! Убью! А потом я сделаю то же самое с тобой, грек! Ты не доживешь до прихода турок! Твоя наглость и ложь…

Он стоял прямо передо мною, нас разделяло всего два шага. Совершенно неожиданно к его ногам упал какой-то тяжелый предмет, поднявший целое облако пыли. Куино отскочил назад. Приподнявшись на локте, я увидел небольшой — размером с молоток — топорик, оставивший в земле глубокую выбоину.

Мы посмотрели наверх. Оттуда на нас взирал Сигурд, с трудом втиснувший в амбразуру широкие плечи.

— Прошу прощения за неосторожность, — проревел он. — Но учти: в следующий раз я могу поступить еще неосторожнее!

Воспользовавшись минутным замешательством Куино, я встал на ноги и поднял с земли свой меч.

— Я не знаю, ты ли убил Дрого, — обратился я к норманну. — Но мне известно, что на его лбу был начертан кровью знак Митры и что ты был вместе с ним в языческом капище. Если мы переживем приход Кербоги, я позабочусь о том, чтобы ты был изгнан из армии как еретик и предатель.

Странно дернув головой, Куино вернул свой меч в ножны.

— Тогда мне нечего бояться, ибо ты вряд ли уцелеешь в грядущей битве. Но я обещаю тебе последнюю милость: когда ты будешь бежать от турок, визжа словно женщина, удар, который убьет тебя, будет нанесен в грудь!

— Как это было с Рено?

— Не говори о том, чего не знаешь! — Он поддал ногой камень, отлетевший далеко в сторону. — А сейчас я займусь ловлей ворон, кормивших тебя этой ложью.

Куино решительно зашагал в направлении лагеря. Мне же оставалось только гадать, что означала его последняя угроза и какое я пробудил зло.

Этим вечером военачальники вновь собрались в палатке Адемара. На сей раз встреча их была мрачной и достаточно краткой, а учитывая ее последствия, я бы даже сказал — слишком краткой.

— Армия Кербоги подойдет к Железному мосту через два дня. Я усилил оборону моста, перебросив на него отряд, охранявший башню, однако против такой силы он, конечно, не выстоит, — угрюмо сообщил Раймунд. — И потому надо решить, где мы будем встречать противника.

— Если Кербога подойдет к Антиохии, наш поход можно считать законченным. — Герцог Готфрид хлопнул по коричневому кресту, вышитому на рыцарском плаще (как и большинство остальных правителей, он явился на собрание в доспехах). — Мы опозорим себя навеки!

— Какими силами мы располагаем? — спросил Адемар. — Граф Раймунд?

— Шестьсот сорок рыцарей, около пятисот лошадей и примерно три тысячи тяжелых пехотинцев.

— Герцог Готфрид?

— Двести двадцать всадников и не больше тысячи пехотинцев, которых с каждым днем становится все меньше и меньше.

— Господин Боэмунд?

Боэмунд, единственный из военачальников, явившийся на совет без оружия, удивленно поднял глаза.

— Триста конников и девятьсот пехотинцев.

После того как Адемар закончил опрашивать присутствующих, к нему подошел темноволосый отец Стефан и что-то прошептал на ухо.

— Всего примерно три тысячи рыцарей и пятнадцать тысяч пехотинцев. Какова численность воинства Кербоги?

— Кто ж их считал? — проворчал Сигурд. Раймунд смерил его взглядом.

— Их видел мой маршал. Он полагает, что турок в три-четыре раза больше.

— Помоги нам Господи, — еле слышно прошептал Гуго.

Если бы он побледнел еще больше, то сквозь кожу на лице можно было бы увидеть кости.

— Нам не остается ничего иного, как надеяться на Божью милость. — Адемар обвел взглядом квадрат сидящих, лицо его посуровело. — Что же касается места проведения битвы, то я предлагаю вынудить врага перейти через Железный мост и встретить его на этом берегу. Слева от нас будет река, а справа горный кряж, и тогда враг не сможет воспользоваться численным преимуществом и окружить нас. Что скажешь, граф Раймунд?

Раймунд кивнул:

— Это может сработать. А как отнесется к этому плану господин Боэмунд?

Он повернулся к Боэмунду, вырядившемуся в пышную шелковую мантию, больше уместную на пиршестве, чем на военном совете. Возможно, по этой причине тот до сих пор не проронил ни слова.

— Я считаю его мудрым, — ответил норманн. — Мне нечего добавить к сказанному.

— В самом деле?

На лице Раймунда застыло выражение недоверия. Все прочие участники совета тоже не сводили глаз с Боэмунда.

— Да, ты не ослышался. Придерживаясь точно такой же тактики, я выиграл битву при Алеппо.

— Войско, с которым ты сражался при Алеппо, было вчетверо меньше армии Кербоги. Ты был бы разбит, если бы я не остался в городе и не прикрыл тебя с тыла. На этот раз рассредоточить свои силы нам не удастся.

— Ты хочешь настроить меня против твоего собственного плана? — удивленно подняв бровь, спросил Боэмунд.

— Мне кажется странным, что ты не сказал ни слова о его недостатках.

— Ты только что сделал это сам. Основная наша проблема, которая мешает исполнению всех наших планов, — город. — На губах Боэмунда появилась самодовольная ухмылка. — Он представляется мне эдаким жерновом, висящим на наших шеях. Если мы не разобьем его прежде, чем сюда придет армия Кербоги, жернов сотрет нас в порошок!

— Ты уже говорил об этом, — холодно заметил Раймунд. — Это не важно.

Боэмунд рассмеялся.

— Не важно? Мой дорогой граф, смею тебя уверить, это куда важнее всего сказанного сегодня тобой. На самом деле важно только это! Сначала мы возьмем город, а уж после займемся выработкой наилучшей стратегии.

— Об этом не может идти и речи, — возразил Адемар. — Через три дня Кербога будет здесь.

— Неужто твоя вера столь слаба? Три дня — более чем достаточно для того, чтобы сотворить чудо. Я выступаю с этим предложением не первый месяц. В этой пустыне к разуму взывал лишь мой одинокий голос. Вы отказывались меня слушать и провалили осаду. Неужели вы не образумитесь и сейчас, в минуту смертельной опасности?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Адемар, знавший ответ наперед.

— Совет должен принять решение относительно будущего статуса Антиохии. Тот, кто возьмет его, тот и станет его властителем. Триумф одного спасет от гибели многих.

Прежде чем Адемар открыл рот, Сигурд вскочил на ноги.

— Совет не вправе решать подобные вопросы! Все вы — все мы — поклялись вернуть императору Алексею земли, некогда входившие в состав его империи. Никто не может ими распоряжаться, кроме него самого!

Это справедливое замечание еще недавно могло бы подействовать на правителей отрезвляюще, но сейчас оно прозвучало неуместно. На лице Боэмунда заиграла волчья улыбка.

— Когда твой господин соблаговолит сюда явиться, я первым встану перед ним на колени и исполню данную ему клятву! Пока же я утверждаю, что спасти нас от надвигающейся опасности может только эта награда. Я прошу членов совета выразить свое отношение к моему предложению.

Он опустился на скамью, спокойный и безмятежный, и обвел взглядом растерянное собрание. Графы и герцоги погрузились в мучительные раздумья, взвешивая его слова и гадая о его планах.

— Если город со временем будет передан императору, я не стану возражать против того, чтобы один из нас взял на себя роль его временного управляющего, — сказал Готфрид, вызвав своими словами всеобщее одобрение. — Военачальник, особо отличившийся при его взятии, может стать его законным временным управляющим.

— А что, если этот временный управляющий откажется возвращать Антиохию императору? — раздраженно поинтересовался Раймунд.

— Тогда совет признает его лжецом и вором и присудит ему соответствующее наказание. — Боэмунд произнес эти слова подчеркнуто уверенным тоном, хотя пальцы его при этом выбивали на скамейке нервную дробь. — И потом, кто из нас мог бы ограничиться Антиохией, зная о том, что впереди нас ждет святой город? Осталось понять, примет ли совет такое решение или мы будем ждать прихода Кербоги, не надеясь на победу?

Все голоса разом смолкли. Адемар вяло ударил своим посохом оземь и обратился к рыцарям:

— Я хочу услышать мнение совета. Согласны ли вы с тем, что в случае взятия города у него появится временный правитель?

— Я отвечу на это предложение согласием, — ответил герцог Нормандский. — Главное — взять город.

— Тем более что в этом случае мы не нарушим клятвы, данной императору, — поддержал его Готфрид.

Раймунд устало вздохнул.

— Боэмунд и так отнял у нас слишком много времени. Если он сумеет захватить город, почему бы ему не стать временным правителем? Что касается меня, то я начну готовиться к встрече Кербоги.

Адемар вновь обвел взглядом собрание:

— Кто против?

Ответом ему было молчание.

— Решение принято.

18

Всю эту ночь меня мучили кошмары. В одном из снов я снова стоял на высокой башне константинопольского дворца, глядя на залитое кровью поле, над которым кружила огромная стая орлов. В другом сне я спустился в канаву возле сада, где лежало тело Рено, и, коснувшись его руки, внезапно понял, что он все еще жив. Я не запомнил сказанных им слов, но понял, что он хочет предупредить меня о какой-то страшной опасности. Подняв глаза, я увидел неподалеку огромного черного быка и пустился наутек. Он преследовал меня по полям и по холмам, я преодолевал ручьи и реки, и каждый раз, когда я оборачивался назад, мне казалось, что еще совсем немного, и он насадит меня на рога. Выбиваясь из сил, я взбежал на какую-то высокую гору и внезапно понял, что приближаюсь к краю обрыва. Я замедлил шаг и тут же услышал сзади гром копыт. Я вновь побежал быстрее, чувствуя, что мое сердце вот-вот разорвется, и с беззвучным криком спрыгнул с утеса. Меня разбудил мой собственный крик. В палатке было еще темно, и я с ужасом понял, что утро настанет еще не скоро. Я потянулся к Анне, чтобы она утешила меня, но, видимо, долг призвал ее вгоспитальную палатку, и моя рука нащупала лишь холодную землю.

На следующее утро нам с Сигурдом приказали приступить к разбору понтонного моста. Было объявлено, что Кербога может воспользоваться им для удара с фланга, но на самом деле военачальники боялись, что их подчиненные, поддавшись панике, сбегут по нему с поля боя. После разбора моста восточный берег Оронта, на котором находился наш лагерь, должен был превратиться в своеобразный мешок, ограниченный с одной стороны рекой, с другой — городскими стенами. Никто не знал, укрепит ли это наши сердца или, напротив, обречет нас на гибель.

— Если варяги владеют топорами, это еще не значит, что они должны работать дровосеками!

Сигурд, который скорее умер бы от холода, чем стал бы использовать свой боевой топор для рубки дров, вонзил плотницкий топор в ветхую веревку. Волокна лопнули, и я схватился за борт лодки, в которой мы стояли, потому что ее стало разворачивать течением. Сырая древесина под моей рукой была пористой, словно губка.

— Не стоило и трудиться, — проворчал я, перебравшись на нетронутую пока часть моста. Он прогибался под моим весом, а из-под дощатого настила слышался грохот сталкивавшихся друг с другом лодок. — Этот мост настолько прогнил, что армия Кербоги потонула бы, не дойдя до его середины.

Сигурд вновь взмахнул топориком и перерубил веревку, которая удерживала корму на месте. Какое-то мгновение лодка стояла возле моста, потом поплыла к морю, подхваченная властным течением. За ней тянулись длинные пряди водорослей.

К нам подошел беззубый крестьянин, один из тех, что подрядились таскать доски, содранные с моста.

Солнце уже вовсю припекало, и потому он не особенно спешил.

— Ломайте его скорее, — произнес он с сильным иностранным акцентом. — А то турки уже рыщут на том берегу.

— Откуда им там быть? — отозвался я, не глядя в его сторону, поскольку занялся разборкой следующего участка настила. — Все их ворота охраняются нашими башнями. Они заперты в крепости, как вино в бутылке.

— Они враги Бога! — сказал крестьянин серьезным тоном. — Сатана благоволит к исмаилитам и ведет их тайными путями. Он может послать своих демонов, чтобы те перенесли турок через реку.

Я взглянул на Сигурда, но тот был слишком занят, пытаясь сокрушить вбитый в речное дно швартовочный столб.

— Если у них есть такие демоны, зачем же мы ломаем мост?

Крестьянин либо не понял моих слов, либо решил пропустить их мимо ушей.

— Прошлой ночью они убили из лука мальчишку, который слишком близко подошел к реке. Его труп, утыканный их мерзкими стрелами, нашли утром.

При мысли об этом у него изо рта потекла слюна на подбородок.

— Воистину сказано: «Бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет», — процитировал я Писание.

Крестьянин пропустил скучную сентенцию мимо ушей. К моему недовольству, он уселся на краю моста, опустив ноги в зеленоватую воду. Именно этот участок я собирался разбирать.

— Палатка, в которой он жил, была проклята, — заявил он, грызя грязные ногти. — У этого несчастного мальчишки было двое господ, и оба погибли. Священники правы: служить двум господам невозможно. Мальчишка собирал на берегу съедобные травы, когда туда заявились — будь они прокляты — эти самые турки. Говорят, его нашлис пучком тимьяна в руках, залитым кровью.

Хотя я сидел к нему спиной и был занят тем, что вытаскивал гвоздь из бревна, меня не могли не заинтересовать последние слова крестьянина. Я решил расспросить его о ночном происшествии. Однако мне не удалось задать ни единого вопроса, ибо, повернувшись к городу и лагерю, я увидел большую колонну рыцарей, двигавшуюся от скопища палаток. Во главе ее ехал на огромном белом жеребце Боэмунд в красном плаще, высоко подняв ослепительно сверкающее на солнце копье. За его спиной виднелся алый стяг с изображением извивающейся змеи.

Я опустил молоток, сообразив, что Боэмунд направляется к мосту. Его жеребец становился все больше и больше, пока не вырос до таких размеров, что город и гора стали казаться игрушечными. Чтобы смотреть на него, я вынужден был задрать голову вверх и едва не ослеп от солнца.

— Деметрий Аскиат, — произнес человек, заслонивший собою солнце. В его голосе слышалась неожиданная теплота. — Я надеялся найти тебя здесь.

— Граф Сен-Жиль приказал мне разобрать мост, чтобы Кербога не мог обойти нас с фланга.

Я чувствовал на себе взгляды двухсот всадников и следовавших за ними пехотинцев, явно не понимавших того, почему их предводитель вступил в разговор с каким-то плотником.

— Граф Раймунд не знает, что я должен пересечь реку еще раз. — Боэмунд слегка ослабил хватку, и копье скользнуло вниз в его руке, гулко ударив древком в дощатый настил. Он посмотрел на мою тунику, промокшую от пота. — Где твои доспехи?

— На берегу, — ответил я, указав на ближнюю отмель, где лежали кольчуга, меч и щит. — А в чем дело, мой господин?

— Полагаю, ты говоришь по-гречески?

— Я ведь грек.

— В таком случае ты мне понадобишься. Надевай доспехи и следуй за мной.

Спорить с этим человеком не отваживались даже его подчиненные, но все же я пребывал в нерешительности. Понимая, что глупо ждать от него объяснений, я повторил:

— Мне приказано разобрать мост.

— Можешь сжечь его после того, как я проеду, но в этом случае тебе придется преодолевать реку вплавь. — Древко копья Боэмунда раскачивалось передо мной, как маятник. — Идем!

— Куда? Спасаться бегством от Кербоги?

Эти слова произнес Сигурд. Он стоял, сложив руки на могучей груди, и смело глядел на предводителя варягов.

— А ты поступил бы именно так? — презрительно бросил Боэмунд. — Ты бежал бы в ужасе, как бежали твои отцы от герцога Нормандского? Можешь считать, что мы в последний раз отправились за продовольствием. Я не скажу тебе, какие фрукты мы привезем с собой, но обещаю, что они будут сладкими. Что же ты медлишь, Деметрий? Смотри, в конце концов мое терпение лопнет!

— Но как же Сигурд?

Боэмунд ухмыльнулся:

— Мне нужен человек, умеющий говорить по-гречески. В услугах греческих воинов я не нуждаюсь!

Будь на его месте любой другой человек, я бы ответил ему отказом. Но в характере и поведении предводителя норманнов было что-то необычное, что заставляло людей идти за ним, что сулило славу, приключения и успех. Не смог устоять перед его обаянием и я. К тому же я вспомнил о том, что мне надлежало наблюдать за всеми действиями вероломных варваров и вовремя докладывать о них императору. Не далее как прошлым вечером Боэмунд сумел склонить на свою сторону всех членов военного совета, теперь же он отправлялся неведомо куда вместе со своим ударным отрядом и почему-то нуждался в переводчике. Судя по всему, речь шла о чем-то очень серьезном.

— Если я не вернусь до того, как появится Кербога, позаботься об Анне, — сказал я Сигурду.

— Пока я держу в руках топор, ее никто не обидит.

— Ты вернешься назад еще до прихода Кербоги. — Боэмунд пришпорил коня, заставив его выехать на мост. — Мы будем двигаться всю ночь и возвратимся к рассвету. Тогда и ищи здесь мое знамя.

Коль скоро Боэмунд собирался продолжать движение ночью, следовательно, мы должны были находиться на марше и днем. Поскольку лошади для меня не было, я занял место в самом хвосте колонны, стараясь не обращать внимания на косые взгляды норманнских пехотинцев. Жаркое солнце и тяжелые доспехи вновь сыграли со мной злую шутку: тонкая туника, поддетая под кольчугу, не защищала тело от раскаленного железа. Один раз я слишком низко опустил голову и обжег себе подбородок, потому что у меня не было плаща. Шедшие рядом франки отпускали в адрес греков непристойные шутки, грозили мне копьями, а порою норовили подставить ногу. Пот ел глаза, а доспехи натирали тело. Иными словами, положение мое было весьма незавидным.

Когда город исчез из виду, мы перешли вброд какую-то реку и направились к холмам по дороге, ведущей в сторону Дафны. Разумеется, я с самого начала не поверил Боэмунду, когда он заявил, что его отряд отправляется за продовольствием. Вскоре мои подозрения оправдались. Мы обходили деревни и фермы стороной и не трогали полей и садов, поскольку Боэмунд не разрешал нам останавливаться ни на минуту. Его рыскавшие взад-вперед конники подгоняли нас, словно баранов, чувствительно шлепая отстававших своими клинками. На мое счастье, Куино среди них не оказалось.

Через два-три часа, когда солнце начало клониться к горизонту, Боэмунд наконец объявил привал. Мы находились вдали от поселений, в достаточно широкой, окруженной со всех сторон холмами естественной котловине, по которой протекал ручеек, питавший заболоченное озерцо. Его солоноватая вода показалась нам сладкой, как молоко. В кустах стрекотали какие-то насекомые. Мы сняли с себя обувь и разлеглись на сухой прошлогодней траве, даже не пытаясь гадать о том, зачем нас привел сюда Боэмунд. На краю ложбинки остались лишь верховые дозорные, патрулировавшие высоты.

— Друзья мои!

Эти слова эхом разнеслись по всем концам котловины. Боэмунд спешился и забрался на находившуюся немного выше по склону скалу, уподобившись статуе на Августеоне[15]. Полуденный ветерок развевал полы его красного плаща.

— Вы проделали трудный и неблизкий путь. Но до цели нам еще далеко.

Котловина огласилась дружными стонами.

— Соберитесь с силами. В конце этой ночи самых упорных и сильных будет ждать заслуженная долгожданная награда. Мы стояли у стен этого проклятого города несколько месяцев, держась только верой в то, что Господь Бог спасет нас. И вот в сей грозный час, когда к нам вплотную приблизились полчища Кербоги Ужасного, Господь явил нам свою милость!

Боэмунд обернулся на гребень, по которому были расставлены его часовые, и, понизив голос, продолжил:

— Слушайте, что я вам скажу. Дальше мы будем идти тайными тропами в холмы над Антиохией. Нам поможет страж, охраняющий одну из башен: я обещал ему за труды щедрое вознаграждение. Когда мы окажемся внутри стен, часть отряда направится к крепости, остальные же должны будут открыть городские ворота нашим братьям, находящимся в долине.

Торжествующая улыбка не сходила с его лица. Только сейчас я заметил, что Боэмунд сбрил бороду.

— Ну, кто со мной?

— А что, если это ловушка? Подобные вещи случались и прежде!

Человеку, задавшему этот вопрос, нельзя было отказать в мужестве. Но предводитель норманнов не выказал ни малейших признаков гнева.

— Если это ловушка, мы будем сражаться до последнего и умрем мученической смертью во славу Господа. Но я сам говорил с тем стражем и верю его обещанию. Если нам удастся взять город, я не успокоюсь до той поры, пока не обращу все его башни в руины. — Рукой в латной перчатке он извлек меч из ножен и, взявшись за клинок, поднял его вверх рукоятью, знаменующей собою крест. — Внемлите же мне! Вы слышите этот шелест? Это писцы наших внуков точат перья, чтобы описать наши подвиги! Кому-то этот город кажется неприступной твердыней, но мне он представляется лишь новой, еще ненаписанной страницей книги о величии Божьем! Кто пойдет со мной на этот окруженный стенами город? — Сделав резкое движение кистью, он подбросил меч и поймал его за рукоять. — С Божьей помощью мы свершим великие подвиги и сокрушим наших врагов. Спрашиваю в последний раз: кто со мной?

Многие из его воинов к этому времени успели подняться на ноги: кто-то — испытывая трепет, кто-то — терзаясь сомнениями. Теперь же все они до единого принялись размахивать оружием и издавать воинственные крики. Одни стучали копьями по скалам, другие ударяли рукоятями мечей по щитам. Котловина огласилась ревом пятисот впавших в неистовство воинов. Они орали так громко, что я испугался, не вызовет ли это камнепад. Чаще и громче всего они выкрикивали одну и ту же фразу:

— Deus vult! Так угодно Богу!

Боэмунд воздел к небу руки, лицо его светилось восторгом.

— Довольно! Нельзя, чтобы турки услышали наши крики. Мы подкрадемся к ним беззвучно, словно змеи, и уничтожим их прежде, чем они успеют опомниться. Клянусь вам, этим утром город будет взят!

19

Хотя одуряющая жара к вечеру спала, ночной марш оказался куда утомительнее и мучительнее дневного, тем более что ночь выдалась на редкость темной. Мы не видели дороги и то и дело налетали друг на друга. Воины часто падали, спотыкались о камни и срывались с крутых склонов, по которым проходили наши тропы. Кто-то отделывался проклятиями и синяками, кто-то вывихивал ноги и руки и хромал в хвосте колонны. Копья, ударявшиеся друг о друга у нас над головами, постукивали словно кости. Когда один из шедших передо мной воинов споткнулся в очередной раз, он едва не заехал копьем мне в глаз. Из кустов слышалось кваканье лягушек, где-то вверху попискивали летучие мыши. В одном месте я замер, услышав справа от себя звон колокольчика, висевший, скорее всего, на шее у пасущейся козочки. Сквозь кольчугу и тунику я нащупал рукой свой нагрудный серебряный крест и стал молить Господа о том, чтобы Он оградил меня от зла. Наша бряцающая, лязгающая, тяжело дышащая колонна медленно ползла по крутым склонам. На перевале был объявлен краткий привал. По рядам стали передавать полупустые мехи для воды, и я наконец смог утолить жажду. Я уже понимал, куда мы направляемся. Впереди высилась темная на фоне серебристого неба громада горы, с левой стороны далеко внизу виднелись сторожевые костры и извилистое русло Оронта, похожего в лунном свете на белую шелковую ленту. Мы находились на южном склоне горы Сильпий, а желтоватые огоньки, мерцавшие на соседнем склоне, горели, вероятно, на высоких городских башнях.

Для того чтобы выйти на этот склон, нам предстояло преодолеть глубокое ущелье. Ведущих вниз тропок здесь не было, даже горные козлы не отваживались ходить по крутым склонам. Нам пришлось рассредоточиться и на свой страх и риск спускаться порознь. Мы шли по коварной осыпи, где трудно было найти надежную опору. Стоило мне замедлить шаг, как камни, находившиеся у меня под ногами, пришли в движение, и я, рухнув на спину, поехал вниз. Мой щит с громким стуком понесся вслед за мной. Поднявшаяся пыль забила мне нос и рот. Я попытался остановить скольжение, но только исцарапал руку о колючий куст. Отовсюду слышались скрежет доспехов и проклятия. Более всего я боялся того, что турки расстреляют нас со стен, однако опасения мои оказались напрасными. Нас никто не заметил.

Поток, прорывший этот овраг, полностью пересох. Немного передохнув, мы продолжили свой путь и стали взбираться на противоположный склон. Мы вновь карабкались по каменистой осыпи, не обращая внимания на стук ножен о землю и на срывающиеся вниз камни. Объятый тьмой и окруженный чужеземными голосами, я чувствовал, что всех нас помимо нашей воли ведет вперед некая незримая сила, которой я вверил свою душу. Мне очень не хватало несгибаемого, никогда не терявшего веры в свои силы Сигурда, всегда готового поддержать меня в трудную минуту.

Достигнув верхней точки склона, мы снова остановились. Ромеи, строившие стены Антиохии, умело использовали особенности местности и сделали едва ли не всю южную стену естественным продолжением крутого склона ущелья. Прямо перед нами, там, где стена делала поворот и уходила параллельно хребту, находилась небольшая открытая площадка. Какое-то время мы таились у края лощины, моля Бога о том, чтобы нас не заприметили стражи на городских башнях. Все команды передавались теперь только шепотом. Я лежал, уткнувшись в траву лицом и вдыхая слабый запах шалфея.

— Грек!

Кто-то хлопнул меня по плечу и еще раз прошипел мне в ухо:

— Грек!

Я поднял голову и увидел сидящего на корточках незнакомого норманна.

— В чем дело?

— Тебя зовет господин Боэмунд. Иди туда!

Он указал рукой в восточном направлении. Слишком ошеломленный, чтобы задавать вопросы, я поднял с земли щит и, стараясь держать голову пониже, перебрался на противоположную сторону распадка. Примерно через сто шагов я нашел Боэмунда, затаившегося в небольшой ложбинке с тремя младшими командирами. Даже в темноте лицо его излучало решимость.

— Видишь эту башню? — Он указал наверх, где виднелось серое каменное строение, узкое оконце которого светилось желтоватым светом. — В кустах у ее подножия должна быть спрятана лестница.

Я продолжал молчать.

— Эту башню охраняет человек по имени Фируз. Он турок, но владеет и греческим языком. Ты заберешься наверх вместе с передовым отрядом и скажешь ему, что я пришел.

Я не стал спрашивать его ни о том, откуда это ему известно, ни о том, не встретит ли нас возле башни град копий и стрел.

— Прямо сейчас?

— Немного позже. Мы должны дождаться смены караула. — Боэмунд взглянул на небо. — Действовать нужно быстро: совсем скоро начнет светать.

Какое-то время мы молча смотрели на стены. Камни виднелись теперь куда отчетливее, а свет в окне башни померк. Какая-то птица затянула унылую песню, ей стала вторить другая. Боэмунд нетерпеливо заерзал, у меня же от неподвижного сидения затекли все члены.

— Смотри!

Я взглянул наверх. Высоко над нами вдоль стены двигался свет, то и дело мигая, когда он скрывался за зубцами укреплений. Наконец он исчез в башне. Костяшки руки, которой Боэмунд опирался на торчащий из земли корень, побелели.

— У тебя есть крест?

Я молча достал из-под кольчуги свой серебряный крест.

— Носи его открыто. В темноте мы будем узнавать друг друга по крестам.

Факел находился уже по другую сторону башни, так близко, что я видел тень несшего его человека. Сверху послышался довольный смех. Вне всяких сомнений, стражи радовались известиям о скором подходе армии Кербоги. Я стал молиться о том, чтобы они хотя бы на время забыли об опасности.

Сменившиеся караульные дошли до поворота и вскоре исчезли из виду.

— Пора!

К стене тут же устремилось около дюжины таившихся до этого в тени рыцарей. Вслед за ними толчком в спину был послан и я. Щит и доспехи казались мне тяжелыми, как камни, каждый шаг давался с трудом. От напряжения в ногах стала пульсировать кровь, голова пошла кругом, и я, что называется, перестал отличать своих от чужих. Подстрелить меня со стены не составляло никакого труда.

Я добежал до стены и рухнул на колени. Справа слышалось тяжелое дыхание воинов, разыскивавших лестницу; потом я услышал вздох облегчения. Рыцари собрались вокруг скрипучей лестницы и стали поднимать ее, чтобы приставить к стене. Лестница ударилась о камни, отскочила и наконец заняла свое место.

— Эй, ты! — окликнул меня один из рыцарей. — Лезь наверх и объясни, что господин Боэмунд уже здесь.

Спорить у меня не было сил, и я стал послушно взбираться по лестнице. Несколько месяцев смотрел я на эти стены, силясь представить, что будет, когда они откроются перед нами. Теперь же, поднимаясь на них ступенька за ступенькой, я не мог думать ни о чем ином, кроме ненадежности лестницы. Похоже, она была сколочена еще ромейскими строителями, поскольку дерево было ломким и скрипучим. Я поднимался все выше, и руки мои тряслись так, что я боялся сорваться вниз. Падение с такой высоты обернулось бы для меня неминуемой смертью.

Вскоре я ясно различил над собой край парапета. Мне оставалось преодолеть всего три ступеньки. Две ступеньки. Ступеньку. Я вытянул руки, схватился за зубцы, чувствуя, как заходила лестница у меня под ногами, и протиснулся между ними. Пока я лез на животе через амбразуру, доспехи мои издавали громкий скрежет. В следующее мгновение я стоял на стене.

Я попал в город.

Времени на размышления у меня не было. Ко мне устремился человек в чешуйчатой кольчуге и тюрбане, на его смуглом лице застыла гримаса ужаса. Он боялся меня так же, как я боялся его, и страх его подействовал на меня успокаивающе. У его ног в луже крови лежали два трупа.

— Где Боэмунд? — спросил он, бешено размахивая руками.

Только после того, как он повторил это еще два раза, я понял, что он говорит со мной по-гречески.

— Боэмунд здесь, — поспешил ответить я.

За моей спиной на стене появился один из норманнов.

— Что он говорит? — прошипел он.

— Он спросил, где Боэмунд.

— Скажи, что Боэмунд ждет его знака.

Я перевел его слова турку.

— Слишком мало франка, слишком мало! Если я отдаю свой башня, это только Боэмунду. А его армия? Он обещал привести свой армия.

Я стал переводить его слова на норманнский диалект, наблюдая за тем, как на стену поднимаются все новые и новые рыцари. Но сколько их могло взобраться сюда по одной-единственной лестнице? Турок волновался не напрасно.

— Мушид говорит, Боэмунд приходить с армия. Где Мушид?

Меньше всего на свете я ожидал услышать это имя здесь, где в луже крови лежали трупы турок, а мимо них проносились к башне норманны. Не успел я вымолвить ни слова, как снизу послышался крик:

— Фируз!

Турок просунул голову в бойницу и посмотрел вниз. Последовав его примеру, я увидел возле лестницы самого Боэмунда, лицо которого в предрассветном свете казалось серым.

— Что там у вас? — спросил тот. — Все тихо?

— Пока да, — подтвердил я, высунувшись из бойницы. — Здесь нет ловушки. Но турок нервничает. Он говорит, что ты привел с собой слишком мало воинов.

— Передай ему, что в ущелье прячется большой отряд. Если он даст нам еще одну лестницу, мы проникнем в город куда быстрее.

Я перевел его слова.

— Под башней есть ворота, — сообщил мне взмокший от волнения турок. — Небольшой ворота лучше, чем большой лестница!

Я хотел было передать сказанное Боэмунду, но в этот момент снизу послышался оглушительный треск. Лестница исчезла, вместо нее я увидел лежащие на земле обломки и три или четыре неподвижных тела.

Из уст Боэмунда вырвался звериный рев, такой громкий, что его, наверное, слышали и в нашем лагере. Мне казалось, что, поддавшись приступу ярости, он разобьет свой меч о камни. Но тут со стороны соседней башни послышался нарастающий шум, раздались тревожные крики, и оттуда выбежали вооруженные пиками турецкие воины с факелами в руках.

Я схватил Фируза за ворот и, повернув его лицом к бегущим, спросил:

— Это твои люди?

Фируз отрицательно покачал головой:

— Они услышали нас! Мы попали в ловушка! Твои люди будут смотреть оттуда, как нас будут резать на части! Нам конец!

Словно в подтверждение его слов в ближайший к нам зубец стены ударилась стрела. Я нырнул вниз, потащив за собой и турка. Успевшие забраться наверх норманны выстроились поперек стены, опустились на колени и выставили перед собой высокие щиты.

Заметив, что Фируз ползет к башне, я схватил его за кольчугу и, подтянув к себе по кровавой луже, прокричал ему в ухо:

— Ты что-то говорил о воротах! Внизу стоит пятьсот воинов во главе с Боэмундом, ты слышишь? Они еще могут спасти нас!

Турок смотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Борода и кольчуга его стали красными от крови, и я было подумал, что в него попала турецкая стрела. Наконец он кивнул:

— Надо ходить башня.

Став на четвереньки, мы проскользнули в караульню. На деревянной скамье валялся мертвый турок с выколотым глазом. Трое норманнов пытались забаррикадировать дальнюю дверь. В углу караулки виднелся люк, через который можно было попасть на лестницу.

Я продемонстрировал схватившимся за мечи норманнам свой серебряный крест.

— Идите за мной! — крикнул я им. — Внизу есть ворота!

Я стал спускаться вниз по прогибающимся ступеням, держа щит перед собой и прижимая руку с мечом к стене. На лестнице не оказалось ни души. Дверь внизу выходила на склон горы, то есть на ту его часть, которая находилась внутри городских стен. Именно сюда мы мечтали попасть уже не один месяц, но сейчас даже не заметили этого.

— Куда теперь?

Фируз указал вниз. Невдалеке, между двумя сторожевыми башнями, я действительно заметил в стене небольшие, в рост человека ворота. Они были перекрыты толстыми брусьями, но зато не охранялись.

— Быстрее! — прохрипел один из норманнов. — Скоро они будут здесь!

Мы с Фирузом подбежали к воротам и стали снимать тяжелые брусья. Видимо, ворота не открывались уже не один год, потому что дерево заросло грязью. Пытавшиеся защитить нас от неприятельских стрел рыцари сомкнули свои щиты. Мне никак не удавалось выбить брус из проржавевших скоб.

— Поторопись!

Я оглянулся: нас атаковал отряд турок с копьями наперевес. В нашу сторону вновь полетели стрелы, несколько из них угодили в норманнские щиты. Одна стрела вонзилась в ворота.

Я опустился на колени и, бормоча слова молитвы, принялся бить по неподатливому брусу рукоятью меча. Рука моя онемела, но я продолжал наносить удар за ударом. Со стен слышались звуки боя, турки стремительно приближались.

— Ну наконец-то!

Перекладина сдвинулась с места. Второй удар поднял ее повыше, а третий выбил из паза, после чего она рухнула на землю. Осталось открыть последний железный засов. Я неистово колотил по нему. Один из стоявших у меня за спиной рыцарей метнулся вперед, пытаясь задержать врагов хотя бы на миг. Раздался леденящий кровь лязг металла, и его поглотила толпа турок.

Проржавевший засов с мерзким скрежетом вышел из своего гнезда. Мы с Фирузом нажали плечами на створки ворот и распахнули их настежь. Начинало светать. Склон перед нами уже был залит сероватым светом. Овраг, в котором прятались норманны, находился всего в двадцати шагах от ворот.

Не помню, что именно я кричал, помню только, что повторял это снова и снова, казалось, целую вечность, прежде чем люди Боэмунда устремились к воротам, прикрывая себя от неприятельских стрел щитами. Первый из них рухнул наземь, сраженный вражеской стрелой, угодившей ему в горло, второй тоже упал на землю, однако сразу поднялся на ноги, принял боевую стойку и выставил перед собой щит. Вместе с Фирузом и другими подоспевшими рыцарями мы образовали перед воротами линию обороны. Одно из турецких копий оцарапало мне щеку, другое скользнуло по плечу. Нас могли уничтожить в любое мгновение.

Но наши ряды не поредели, а, наоборот, начали пополняться новыми бойцами. Длинные норманнские копья, просунутые сзади между нашими головами, не давали атакующим приблизиться. Напиравшие сзади рыцари толкали меня все дальше и дальше, наша линия выгибалась все сильнее. Я поскользнулся на мокрой от крови земле и упал, однако турки не успели проникнуть в эту брешь: мое место тут же занял норманн. Я оказался позади. Тем временем в бой вступали все новые и новые воины. Часть норманнов взобрались через башню на стену и стали сбрасывать защищавших ее турок вниз, где их добивали другие рыцари.

В ворота вбежал предводитель норманнов, алый плащ которого походил на пламя. Еще не запятнанный кровью меч Боэмунда отсвечивал серебром.

— Ворота города открыты, но победа еще далека! — прокричал он под одобрительный рев своих воинов. — Вильгельм! Мы с тобой поведем свои отряды к западным воротам, чтобы открыть их и положить конец осаде. Ты же, Раинульф, установишь мое знамя на самой высокой точке, дабы все видели, что город взят!

Все вокруг пришло в движение, и обо мне совершенно забыли. Большинство охочих до крови и грабежа норманнов устремились вслед за своим командиром, прочие рыцари решили добить турок и взять под свой контроль соседние стены и башни. Никто не обращал на меня внимания. Какое-то время я сидел на камне, однако запах крови и жестокость происходящего заставили меня подняться на поросший редким кустарником склон. Из-за горы появились первые лучи солнца, над Антиохией разгорался новый день. Он не сулил мне ничего хорошего.

Я забрался на небольшой выступ и взглянул вниз. Над городом поднимались клубы черного дыма. Время от времени порывы ветра доносили до моих ушей лязг стали и слабые отзвуки криков. Я видел, как открылись главные ворота, через которые в город ворвались новые полчища норманнов. Отсюда они напоминали мне муравьев, спешивших обглодать костяк поверженного великана. Впрочем, мне было уже не до них. Если я что-то и чувствовал, так это чудовищную усталость. На сердце же у меня было пусто.

Антиохия перешла в наши руки.

II За стенами (3 июня — 1 августа 1098 года)

20

Франки ворвались в город подобно сосуду с горящим маслом, сея повсюду пожары и смерть. На стенах, улицах и площадях, в домах и на полях убивали мужчин и насиловали женщин. Бесценное имущество сначала вытаскивалось из домов, если его можно было оттуда вытащить, затем вследствие своей громоздкости бросалось на улицах и наконец благодаря своим горючим свойствам попросту сжигалось. Закон и порядок уступили место беззаконию и хаосу. Резня прекратилась лишь к полудню.

Семь месяцев я ждал того момента, когда мы все-таки войдем в Антиохию; и вот теперь, уже через несколько часов, мне хотелось как можно скорее покинуть ее пределы. Я просидел в тени утеса все утро, наблюдая сверху за разорением города. Время от времени я порывался спуститься вниз и попытаться спасти невинных, но каждый раз прогонял эту мысль, понимая, что результатом моих усилий может стать разве что моя смерть. Это не мешало мне проклинать себя за трусость.

Когда солнце поднялось достаточно высоко, а крики почти смолкли, я стал спускаться по сыпучему склону. Идти в центр города, где наверняка все еще бесчинствовала озверевшая толпа, я не рискнул. Решив держаться окраин, я направился к маленьким воротам на юго-западе города, возле моста. Даже здесь все было превращено в руины. За каких-то полдня Божье воинство произвело такие разрушения, на которые могли уйти столетия. Повсюду валялись сорванные с петель двери; обугленные дома зияли провалами окон; битая посуда, тряпье, инструменты и резные игрушки устилали землю, словно наносы, оставленные схлынувшим потоком. Страшнее всего выглядели тела. Многие из них несли на себе свидетельства страшной смерти. Местами пыль городских улиц обратилась в кровавую грязь. Я вытащил из-под кольчуги подол туники и зажал тканью нос, держа в другой руке свой серебряный крест. Полчища жаждущих крови франков все еще рыскали по улицам в поисках поживы. На одной из улиц рыцарь, заверявшийся в оранжевую ткань, бежал за ползущей на четвереньках полуголой женщиной. Ткань вздымалась у него за плечами подобно крыльям. Он настолько опьянел от вида крови, что петлял между колоннами аркады как заяц. Недолго думая, я подставил ему ногу, надеясь, что он поднимется не сразу. Он рухнул рядом с наваленными кучей трупами турок и больше не двигался. Бежавшая от него женщина с плоской иссохшей грудью и выдранными прядями волос обернулась. Не испытывая ни малейшей благодарности, она швырнула в меня увесистый камень, который я отбил щитом, и исчезла в проулке.

В конце концов я добрался до городской стены. Распахнутые настежь ворота никем не охранялись, и я беспрепятственно прошел под аркой. Пройдя несколько шагов, я обернулся, поразившись тому, с какой легкостью мне удалось пройти сквозь ворота, запертые для нас в течение столь долгого времени. Находясь в городе, я даже не обратил внимания на его стены. Впрочем, изнутри они наверняка выглядели так же, каки снаружи.

Не знаю, что изменилось, я или мир, но все теперь представлялось мне иным. Лагерь, где не было ни людских толп, ни дыма, ни криков, тоже стал другим. Залатанные драные палатки казались еще более унылыми, их кривые ряды — еще более жалкими, чем прежде. Я посмотрел на стоящую несколько поодаль на холме башню, сооруженную нами для охраны моста. За ее постройку люди платили своими жизнями, и всего день назад она являлась нашим передовым укреплением, призванным пресекать вражеские вылазки. Теперь же она опустела и потеряла всяческий смысл.

Какие-то люди в лагере все-таки остались. На берегу реки я увидел Анну, Сигурда и его варяжский отряд. Возле них лежали груды ящиков и мешков, снятые с кольев палатки валялись на земле, как ненужная одежда. Завидев меня, Анна радостно вскрикнула и бросилась ко мне. За этот день я так окоченел, что обхватившие мою талию руки показались мне двумя горячими утюгами, и я с трудом удержался от того, чтобы не отстранить ее от себя. Я был совершенно подавлен увиденным злом, которое вершилось не без моего участия. Мне казалось, что пройдет немало дней, прежде чем доброта принесет мне утешение.

— Ты остался жив…

Анна редко теряла самообладание, но сейчас она была готова заплакать.

Сигурд опустил на землю мешок и строго посмотрел мне в глаза.

— Я говорил ей, что ты обязательно вернешься. Я надеялся, что у тебя хватит здравого смысла не лезть на рожон и пропустить вперед себя норманнов, когда вокруг летают турецкие копья и стрелы.

— Да, я остался жив. — Я высвободился из объятий Анны. — Сигурд, вы вообще не участвовали в битве?

— Подобные победы не прибавляют чести. К тому же на сей раз франки, которые заняты сейчас грабежом, решили обойтись без нашей помощи. Граф Раймунд даже не позвал нас.

— Он ожидал этих событий?

Сигурд кивнул:

— Провансальцев подняли по тревоге незадолго до рассвета. К открытию ворот они уже были готовы к атаке. Это сделал Боэмунд?

— Да. Он нашел предателя среди охраны одной из башен со стороны горы.

Я кратко описал наши ночные приключения.

— А что сейчас творится в городе?

— Лучше назови его склепом. Хорошо, что вас там не было.

— В скором времени нам все равно придется туда войти, — заметил Сигурд и указал на север. — Или ты забыл о том, что Кербога находится на расстоянии двух дневных маршей отсюда? Все это время он не стоял на месте. Когда до него дойдут слухи о захвате города, он удвоит скорость.

В суматохе последних суток я напрочь забыл о существовании Кербоги. Его имя прозвучало для меня как гром с ясного неба. Втайне я надеялся отдохнуть хотя бы неделю-другую. Однако, похоже, у меня было всего несколько дней или даже часов до следующего нападения. Я усомнился, что смогу выдержать это.

— Нам нечего делать в этом городе! — воскликнул я. — Франки совершенно обезумели. Если мы появимся в Антиохии, они растерзают нас на месте. — Меня тошнило от одного вида этих отвратительных варваров. — С меня хватит! Нужно возвращаться в Константинополь.

Только там я надеялся очиститься от скверны и обрести душевное спокойствие.

Сигурд внимательно взглянул на меня, видимо оценивая мое болезненное состояние.

— Вернуться в Константинополь сейчас мы не сможем, — произнес он подчеркнуто спокойным тоном. — И ты это прекрасно знаешь.

— Но почему? — взорвался я. — Потому что это было бы трусостью? Потому что твоя воинская честь не позволяет этого?

— Потому что Кербога изловит нас в два счета и убьет. Или еще того хуже. Неужели ты хочешь, чтобы Анна стала наложницей в гареме эмира?

Будь у меня хоть какие-то силы, я бы его ударил.

— Не испытывай нашу дружбу, пытаясь играть на моем страхе за Анну! Я и сам понимаю, насколько рискованно подобное путешествие, но в Антиохии тоже небезопасно. Не сегодня-завтра Кербога возьмет город в осаду и запрет всех, кто окажется внутри, как овец в загоне перед отправкой на бойню. Если мы будем передвигаться по ночам и не возьмем с собой ничего, кроме самого необходимого, нам удастся незаметно проскользнуть мимо его армии.

— А что потом? Сначала горы, крутые настолько, что по их склонам не отваживаются ходить даже горные козлы, а затем пустыня. Бесконечная пустошь, где нет ни воды, ни еды, где живут одни лишь турки и разбойники. Посмотри на нас, Деметрий: далеко ли мы сможем уйти?

— Мы могли бы добраться до гавани Святого Симеона и отправиться домой морем.

— Если франки, которые держат в руках гавань, позволят сделать это. Не забывай о том, что едва ли не половина воинства пытается спастись бегством. В лучшем случае они согласились бы отпустить тебя с Анной, но уж никак не сотню варяжских воинов!

Вывод напрашивался сам собой: оставить свой отряд командир варягов, конечно же, не мог.

— Разумеется, Кербога может взять Антиохию в кольцо, — продолжил Сигурд, — однако так просто, как ты думаешь, взять город ему не удастся. Мы простояли у этих стен целых семь месяцев, почему же ты полагаешь, что он возьмет город быстрее? Стены города, позволь тебе заметить, остались целыми. Враг превосходит нас численностью, но нас ничуть не меньше, чем турок, так долго оказывавших нам сопротивление. Если же император действительно находится в Анатолии, как утверждал Татикий, то он сможет прибыть сюда уже через несколько недель.

— Нет!

Аргументы варяга звучали достаточно убедительно, однако я не мог согласиться с ними. Пусть кто-то другой разрабатывал план захвата города и участвовал в битве, но именно моя рука отодвинула засовы и распахнула городские ворота. И потому я не мог спокойно взирать на разоренный город.

Снисходя к моей усталости, Сигурд долго держал себя в руках, но наконец у него лопнуло терпение.

— Все! С меня хватит! Поступай, как хочешь: клянчи кораблик у франков, которые его тебе все равно не дадут, стань мишенью для лучников Кербоги, спрыгни вниз головой с отвесного утеса! Я не поведу свой отряд на верную смерть. Уж лучше мы с ребятами отсидимся за этими стенами. За стенами как-то надежнее. — Он повернулся к Анне. — А ты что скажешь?

Анна нахмурилась и принялась теребить свой поясок. Она старалась не встречаться со мной глазами.

— Я не солдат, и мне кажется, Деметрий имеет основания бояться, что мы не переживем осады.

— Стало быть, ты согласна отправиться со мной? — обрадовался я.

— Но еще мне кажется, что его мысли слишком сумбурны. Он не может мыслить ясно. Ты ведь тоже не солдат, Деметрий. Возможно, сейчас ты предпочел бы уйти отсюда и встретить смерть, лишь бы не видеть ужасной участи города. Но мы должны сделать все возможное для того, чтобы остаться в живых. Что ты говорил всего два дня назад? Что готов подождать, лишь бы снова увидеть своих родных, даже если к этому времени станешь прадедушкой!

Я покачал головой и, пытаясь скрыть навернувшиеся на глаза слезы, отвернулся в сторону. Тысячи мыслей кружили в моей голове, но все они не стоили и гроша. Анна в очередной раз приперла меня к стенке.

— Мы остаемся в Антиохии.

Мы разбили лагерь на западном бастионе неподалеку от Герцогских ворот. Некоторые франкские командиры пробудились наконец от оргии грабежей и выставили возле городских ворот караульных, однако нам удалось найти никем не занятый участок стены между двумя башнями. Конечно, линия укреплений, разделяющая две противоборствующие армии, была совсем не тем местом, где я хотел бы оказаться, но зато мы оставались за пределами превращенного в руины города. Кто бы и с какой стороны нас ни атаковал, мы собирались держаться до последнего.

Понимая всю уязвимость своего положения, мы тут же приступили к укреплению позиций. Каждая башня имела по две двери: одна выходила на стену, другая, у основания башни, — в город. Мы заполнили нижнюю часть одного из лестничных колодцев бревнами и всевозможным мусором, сделав башню практически неприступной, и на всякий случай затащили в караульное помещение множество бревен, чтобы при необходимости забаррикадировать и верхние двери. Я с удовольствием занимался этой тяжелой и однообразной работой, которая позволяла мне хотя бы на время избавиться от мучительных воспоминаний. Взмокнув от напряжения и усталости, я в первый раз за целую вечность снял с себя кольчугу и приспустил тунику до талии. Меня неприятно поразила собственная худоба.

— Нам нужно как можно быстрее запастись провиантом. — Я прислонился к стене караулки, приятно холодившей мне спину. — С приходом Кербоги пути снабжения будут перекрыты.

— Ты прав. — Сигурд вышел на залитую солнцем стену. — Берик, Свейн! Возьмите с собой дюжину воинов и отправляйтесь в город за провиантом. Овцы, козы, корм для лошадей — то же, что и обычно.

Он замолчал. Через дверной проем я видел, что он смотрит на вершину башни.

— Хорошо бы повесить там наше знамя, чтобы и франки знали, кто удерживает эти стены.

— Они могут понять тебя неправильно.

Я тоже вышел на широкую дорожку, соединяющую наши башни. Окинув взглядом город, я вновь увидел парящие над ним три пика горы Сильиий. Самое подходящее место для красного стяга было на вершине центрального пика, между двумя засохшими соснами.

— Вряд ли Боэмунд допустит, чтобы над Антиохией развевались какие-то другие флаги, кроме его собственного, — сказал я.

— Плевать на Боэмунда! Когда сюда придет император Алексей, над городом будет реять византийский орел, а не мерзкая норманнская змея!

— Он не поблагодарит тебя за напоминание об этом.

— В таком случае мне придется поучить его манерам при помощи топора.

— Хотелось бы мне посмотреть на это! Но вешать над башней наш стяг по меньшей мере глупо. Зачем лишний раз дразнить франков?

— Почему бы вам не повесить знамя с крестом? Я обернулся и увидел вышедшую из башни Анну.

Она занималась тем, что переносила в караульное помещение свои снадобья. Рукава ее туники были закатаны, а непокрытые волосы подвязаны ленточкой. Оставалось надеяться, что ее не успел заприметить ни один франк.

— Не стоит.

От одной этой мысли меня бросило в дрожь. Если честно, насилие, творившееся в Антиохии, мало чем отличалось от той жестокости, какую обычно позволяют себе победители, будь они франками, турками, сарацинами или даже византийцами. Когда император, которому я и поныне служил верой и правдой, захватил Константинополь, я трое суток охранял свой дом и семью от его воинов. Но франки отстаивали здесь не интересы короля или господина. Они претендовали на то, что воюют во имя Бога, и это меняло дело.

— Почему не стоит? Это ведь символ Христа, а не армии, и он не имеет никакого отношения к их беззакониям. — Она указала на крест, висевший на цепочке у меня на шее. — Ты же не снимаешь с себя креста, верно?

Я не ответил.

— Судить франков за то, что они творили во имя Господа, будет сам Бог. Не тебе судить о Его промысле.

— Скрывая свое знамя, мы все равно что предаем его, — настаивал на своем Сигурд.

Я поднял руки в примирительном жесте.

— Мы поднимем над башней знамя с крестом.

— Таких знамен у нас нет, — возразил Сигурд.

— Его сошьет Анна.

Анна сверкнула на меня глазами.

— Я привыкла зашивать раны, а не шить флаги.

— Представь, как будет выглядеть знамя, сшитое Сигурдом!

Напряжение спало, однако между нами осталась какая-то неловкость. В последнее время мы спорили по малейшему поводу, и это меня расстраивало. Анна все-таки согласилась сшить знамя и отправилась на поиски ткани, Сигурд вернулся к своей работе. За узкой улочкой, отделявшей стену от городских кварталов, виднелись красные черепичные крыши домов, стоявших по периметру просторного квадратного двора. В центре двора рос большой платан, его раскидистые ветви скрывали от нашего взора следы недавних бесчинств.

— С этой крыши враги легко переберутся на стену. Перекинул лестницу — и готово! — заметил Сигурд.

— Если враги дойдут до этой крыши, нам в любом случае не поздоровится, — откликнулся я, притворившись, что пошутил, однако ни один из нас не улыбнулся. — Кстати, в том дворике можно устроить хорошее стойло.

— Даже слишком хорошее.

Болезни и сражения сократили число наших лошадок до тринадцати, и я опасался, что это несчастливое число скоро станет еще более несчастливым.

— Будем надеяться, что Берик и Свейн вернутся с фуражом и с провизией для людей.

Свет стал помягче. Солнце уже клонилось к горизонту, заливая стену золотистыми лучами. Наверное, мне следовало бы счесть это благолепие знаком Божьего благоволения или венцом, коим Господь желал увенчать победителя, но оно вызывало у меня совсем другие чувства. Явление подобной красы в такой страшный день представлялось мне святотатством. Я нисколько не радовался солнечному сиянию, мне хотелось, чтобы светило поскорее скрылось за горизонтом и на землю опустилась ночь.

Одна осада вот-вот должна была смениться другой. Хотелось бы мне знать, предвещает ли это золотое светило нашу победу или прощается с нами перед тем, как мы рухнем в кромешную тьму?

21

Варяги вернулись поздно — в синяках и с пустыми руками. Осада, которая с внешней стороны стен представлялась столь бесплодной, была куда более тяжелой, чем мы полагали: город стоял на пороге голодной смерти. Берик сообщил, что им пришлось до самой ночи драться с франками за то немногое, что еще можно было обнаружить среди городских развалин. Подобное начало не сулило ничего хорошего.

Коль скоро нам суждено было оказаться запертыми в Антиохии, следовало найти хоть какое-то взаимопонимание. На следующее утро мы с Сигурдом спустились со стены и отправились на поиски военачальников, чтобы прийти к соглашению относительно общей обороны и снабжения провиантом. Я не видел ни одного из правителей с того самого времени, как Боэмунду удалось войти в город. Хотя перспектива встречи с виновниками разорения меня особенно не прельщала, я понимал, что мы не можем игнорировать друг друга. Подобно галерным рабам, мы были скованы вместе судьбой, и гибель одного тут же обернулась бы гибелью других.

Встречаться с Боэмундом мне, конечно же, не хотелось. Я решил разыскать Адемара.

Я входил в Антиохию не без опаски, однако новый день принес в город новую жизнь. Мир изменился, и, хотя погром оставил свои следы на каждой улице и каждом доме, появилось ощущение, что покой и порядок начали возвращаться. С заходом солнца улеглась и ярость франков, наутро они вновь стали смиренными. Городские улицы охранялись вооруженными рыцарями. Паломники и крестьяне собирали по улицам мертвых и грузили на ручные тележки. Они спешили похоронить их на полях прежде, чем трупы начнут разлагаться. Царившее накануне безумие улеглось, напряжение, копившееся в течение семи месяцев, разрядилось, и на лицах франков появилось мрачное или даже горестное выражение, словно они и сами не могли поверить в реальность овладевшей ими накануне ярости. На безлюдных улицах установилась скорбная тишина.

Краткие вопросы и имя Адемара в конце концов привели нас к огромному собору апостола Петра, который в течение какого-то времени был епископом Антиохийским. Это потрясающее сооружение поражало мощными колоннами и огромным серебряным куполом над центральной частью. Нечестивые турки осквернили его, воздвигнув рядом с куполом минарет и сбив со стен всю христианскую символику, которая не соответствовала их учению. Впрочем, внутри храма уже работали каменщики и подмастерья, пытаясь восстановить христианскую святыню.

Оставив Сигурда на площади перед собором, я перекрестился, открыл бронзовую дверь и вошел под высокие своды. Стараясь не обращать внимания на стук молотков и скрежет зубил, я помолился апостолу Петру. Повсюду виднелась пыль, она приглушала звук шагов и кружила в столбах проникавшего через окна солнечного света. Турки уничтожили все, что так или иначе было связано с христианством: они сняли иконы, разбили статуи и закрасили стенную роспись любимой исмаилитами хитроумной вязью. От иконостаса не осталось и следа, и поэтому я видел алтарную часть храма, где мастера, стоя на лестницах, сбивали штукатурку с украшенных резьбой стен святилища. Следя за тем, чтобы мне на голову не рухнул отбитый кусок, я направился к ним.

— Епископ Адемар здесь? — крикнул я работникам и тут же ощутил во рту вкус пыли.

— Недавно ушел.

Человек, стоявший на лесенке, даже не посмотрел в мою сторону. Он продолжал сбивать зубилом штукатурку, освобождая от каменного плена священный лик.

— Куда ушел епископ?

Сверху продолжали лететь куски штукатурки. Я увидел щеку рабочего.

— Этого я не знаю.

Повернувшись спиной к алтарю, я увидел еще одного работника, который направлялся к центру храма с кипой досок под мышкой. Судя по всему, он собирался сколотить из них помост. Едва он бросил доски на пол, я обратился к нему с тем же вопросом:

— Ты не знаешь, куда пошел епископ Адемар?

Работник поднял на меня глаза. Он был одет в жалкие лохмотья и сильно горбился. Нос его был сломан, лицо, сплошь в нарывах и язвах, поражало своим уродством.

— Епископ отправился во дворец. Он сказал… — Присмотревшись получше, норманн вскричал: — Это ты, грек?

Я узнал его за миг до этого и попытался скрыть свое изумление.

— Петр Варфоломей? Остался ли на твоих плечах крест? Или он исчез под гнойными язвами?

— Не смей говорить о таких вещах в храме! — гневно прошипел норманн. Челюсть его дрожала.

— Это здание вновь станет храмом только после того, как его переосвятит епископ. Думаю, после этого ты не осмелишься переступить его порога. Давно ли ты видел свою наставницу Сару?

— Я не знаю, о ком ты говоришь.

Петр Варфоломей повернулся ко мне горбатой спиной и исчез за боковой дверью, словно жук семеня ногами.

Я не пошел за ним. Со времени моего ночного разговора с призрачной жрицей на берегу Оронта прошло всего четыре дня, но я успел забыть о ней. Дрого, Куино, капище в Дафне и таинственная секта, казалось, существовали в каком-то ином времени. Я никогда не узнаю того, как и почему был убит Дрого, но это меня уже не волновало. Мне хотелось только одного: побыстрее вернуться домой.

Я вспомнил про стычку с Куино, произошедшую в башне у моста накануне нашего ночного рейда. «Ты не доживешь до прихода турок!» — грозился он. Интересно, где сейчас находился Куино и что стало с его компаньоном Одардом?

Выйдя из собора, я нашел Сигурда, и мы направились по широкой и прямой, как стрела, дороге ко дворцу. В пору былого могущества Антиохии с обеих сторон дороги по всей ее длине стояла роскошная мраморная колоннада. Сейчас она уцелела только местами. Мрамор был испещрен трещинами с глубоко въевшейся грязью. Несколько раз нам преграждали путь рухнувшие поперечины, погребенные под грудами разбитой плитки. В основном же древние строения были вытеснены приземистыми кирпичными зданиями с деревянными балконами, нависавшими над мостовой. Несколько раз я замечал за зарешеченными окнами какое-то движение: за нами украдкой наблюдали. Я с горечью подумал, что пройдет немало времени, прежде чем чудом выжившие во время вчерашней бойни люди смогут доверять нам.

На южной окраине города, откуда брала начало еще одна широкая дорога, ведущая к хорошо укрепленному мосту, мы обнаружили дворец. Он не заслуживал этого имени, поскольку больше походил на большую виллу с обилием пристроек и внутренних двориков, однако это не спасло его от разграбления. Повсюду валялись осколки посуды, тряпки, обломки мебели и всевозможные безделушки. Какой-то амбициозный грабитель прихватил с собой даже искусно выточенную из камня голову льва, но бросил ее посреди мостовой в сотне шагов от дворца.

— Как ты думаешь, что они сделали с хозяином дома? — пробормотал Сигурд.

Я молча пожал плечами, не желая развивать эту тему, тем более что некоторые из валявшихся на земле предметов походили на части человеческих тел, не замеченных или забытых похоронными командами. В город пришел мир, но смотреть на него было решительно невозможно.

Возле дворца стояло несколько лошадей, привязанных к закрепленным на стенах железным кольцам. Их седоки праздно слонялись по пыльной площади. С запада ко дворцу двигалась бесконечная процессия людей и мулов, перетаскивавших имущество из прежнего лагеря, с восточных же склонов горы тянулись смертельно уставшие рыцари. Очевидно, далеко не все турки были выдворены из города.

Никем не замеченные, мы миновали широкий двор, прошли под аркой и оказались во втором дворике дворца, по периметру которого шла крытая галерея, а в центре стоял давно высохший фонтан, окруженный вишневыми деревьями. Ягод на деревьях я не заметил. В тени вишен стояли и сидели спорившие о чем-то франки. Один из рыцарей поспешил выйти из галереи, чтобы преградить нам путь, однако нас успел заметить стоявший возле фонтана епископ. Подняв руку то ли в приветственном, то ли в предостерегающем жесте, он направился к нам навстречу. Из-под белой бороды епископа виднелись доспехи, он был подпоясан толстой перевязью для меча, однако на голову его вместо шлема была надета алая скуфья.

— А я уже начал волноваться! — сказал он. — Мне докладывали, что ты сопровождал Боэмунда во время его ночного похода.

— Так оно и было, — подтвердил я. — Теперь мы перебрались на одну из стен и занялись строительством укреплений. А чем занят ты, владыка?

Мой вопрос содержал в себе множество значений, и по глазам епископа я понял, что он услышал их все. Ответ его был весьма прост.

— До прихода Кербоги нужно сделать очень многое. Вы не участвовали в боях за город. Бои эти были достаточно тяжелыми. Армия истощена, и у нас осталось очень мало времени на восстановление сил.

— Почему же? — удивился я. — За прошедшие семь месяцев мы имели возможность убедиться в том, что взять стены Антиохии не так-то просто. Они защитят нас до прихода императора.

На лице Адемара появилась недовольная гримаса.

— Если бы это было так! Мы можем запереть двери города, но у нас, увы, нет надежного замка.

— Что это значит?

Кивком головы он указал на самую дальнюю из трех вершин Сильпия. Она возвышалась над Антиохией подобно контрфорсу, и на самом верху ее виднелись впечатляющие стены и башни. Эта крепость была выстроена высоко над городом, чтобы руководить его обороной.

— Людям Боэмунда не удалось взять крепость. Она неприступна: из города к ней ведет одна-единственная дорога, с других же сторон крепость окружают крутые горные склоны. Пока она остается в руках неприятеля, в самом сердце нашей обороны остается прореха. Кербога может подняться в долину, находящуюся за горой, войти в крепость через ее внешние ворота и напасть на нас не снизу, а сверху!

— С одной стороны, это преимущество, с другой — слабость, — вмешался в разговор Сигурд. — Если туда можно подняться только по узкой и крутой тропке, значит, и спуститься оттуда можно только по ней. Нужно перегородить этот единственный путь и отрезать крепость от города.

— Возможно. — Голос Адемара дышал безысходностью. — Но ты забываешь о численности армии Кербоги. Он может послать туда любое количество людей, и они сметут нас, словно горный поток.

— Где находится сейчас Боэмунд? — спросил я.

— Возле крепости. Он надеется взять ее до прихода Кербоги.

Наш разговор прервал громкий стук копыт. Пригнув голову под аркой, во внутренний двор въехал всадник. За ним следовали еще четверо вооруженных копьями рыцарей, один из них держал знамя Танкреда. Первый всадник, в котором я узнал самого Танкреда, остановил своего коня, выскочил из седла и бросил поводья и шлем подбежавшему стражу. Так же как и Боэмунд, он успел сбрить бороду, придававшую его лицу более или менее мужественное выражение, и стал походить на избалованного дитятю.

Он быстрым шагом направился к нам, держа одну руку зажатой в кулак. Выйдя на дорожку вокруг фонтана, он раскрыл ладонь и высыпал ее содержимое наземь. Сотня маленьких черных горошин поскакала по каменным плитам.

— Один только перец! — воскликнул он, гневно растоптав в порошок несколько горошин черного перца. — Я обыскал все дома и амбары этого проклятого города, но не нашел ничего, кроме перца и гвоздики! Этим сыт не будешь!

Он сплюнул в фонтан. Адемар нахмурился.

— Должно быть…

Ему вновь не дали договорить. Во двор вбежал еще один, куда более скромный рыцарь, у которого не было даже своего коня. Пот ручьями стекал с его раскрасневшегося лица. Рухнув на колени перед фонтаном, он застонал, поняв, что не сможет утолить мучившей его жажды.

С галереи тут же спустилось множество людей, среди них я заметил графа Раймунда и герцога Готфрида. Они отвели вестника в тень и приступили к нему с расспросами. С трудом переведя дух, рыцарь пробормотал:

— Там на мосту! Кербога!

Несмотря на полуденный зной, мы бежали всю дорогу до самого моста. Подходившие к воротам стены были заполнены франками, пришедшими сюда, чтобы воочию увидеть новую угрозу. Сигурду удалось протолкаться через толпу и добраться до одного из укреплений. Происходящее живо напомнило мне ипподром во время раздачи хлеба или мяса императором: воины, стоявшие возле амбразур, отказывались потесниться, а все остальные энергично пихали и толкали друг друга, надеясь занять место соседей. Как ни странно, никто еще не был растоптан.

Сигурд, который был на целую голову выше прочих, заметил впереди какой-то просвет и, уверенно расталкивая франков, направился к цели, развернув свои могучие плечи так, что я мог следовать за ним. Сначала мне наступили на ногу, затем толкнули в спину, однако я тут же отразил эти дерзкие атаки и пробрался вслед за варягом. Мне хотелось понять, действительно ли настал наш последний час.

Так уж устроена наша упрямая душа, что реальные вещи обычно вызывают у нее разочарование. Я ожидал увидеть несметное стотысячное войско в начищенных до блеска доспехах, ощетинившееся лесом копий, а посреди него — страшного великана Кербогу со знаменами четырнадцати эмиров за спиной. Мы же увидели не более трех десятков конников. Они ехали по берегу, время от времени пуская в нашу сторону стрелы. Я знал по опыту, что стрелы их вряд ли долетят до городских стен. Со сторожевой башни за мостом турок стали так же беспорядочно обстреливать воины защищавшего мост гарнизона.

— Кербога! — презрительно усмехнулся Сигурд. — Никакой это не Кербога! Это передовой отряд его разведчиков. Если франки так перепугались тридцати турецких всадников, то что же с ними станется, когда они увидят перед собою все вражье войско? Думаю, они будут бежать, не оборачиваясь, до самой Никеи! Я согласился и решил уступить кому-нибудь другому свою наблюдательную позицию. Однако далеко не все франки готовы были отпустить турок восвояси. Стоило мне двинуться, как снизу, со стороны ворот, послышался шум: крики, звон оружия и стук копыт. Зажатый толпой, я не видел ничего, но вскоре в просвете между зубцами показалась колонна франкских конников, возглавлял которую восседавший на белом скакуне рыцарь с красными перьями на шлеме.

— Рожер Барневилль, — сказал Сигурд.

Я тоже знал этого командира, служившего под началом герцога Роберта. Он не относился к числу военачальников, однако порой присутствовал на заседаниях военного совета в качестве советника. Барневилль слыл многоопытным и грозным воином.

— Что он делает?!

Пятнадцать выехавших из ворот города рыцарей выстроились в линию и направились навстречу туркам. Приветствуемые одобрительными криками воинов гарнизона, они оставили позади башню и поскакали вверх по склону по отходившей от реки дороге, что вела в Александретту. Хотя турки обладали двукратным преимуществом в численности и были вооружены не копьями, а луками, они не стали оказывать норманнам сопротивления. Развернув лошадей, они поскакали назад, подымая клубы пыли.

— Неужели Рожер полагает, что Кербога испугается пятнадцати рыцарей и отступит в Хорасан? — изумился Сигурд.

Я промолчал. Турки исчезли, но пыль и не думала оседать, наоборот, пылевое облако постепенно расширялось, расползаясь вдоль гребня горы. На таком расстоянии невозможно было различить какие-то детали, однако мне показалось, что под взвихренным облаком пыли движутся какие-то тени. Облако продолжало расти, будто его вздымал ввысь ураганный ветер.

— Что там…

Вихрящиеся тени внезапно превратились в развернутый строй турецких конников, появившийся из пылевого облака. Преодолев гребень горы, они устремились вниз, к реке, а чуть позже я услышал и гром копыт. Заметив их, норманны стали спешно разворачивать своих лошадей. Их заманили слишком далеко. О сражении не могло идти и речи, поскольку турок было в десять раз больше и лошади их были полны сил. Пока я наблюдал за происходящим, они стали обходить фланг норманнов, оттесняя их от охранявшегося гарнизоном башни моста и направляя к реке.

Снизу послышался громкий крик:

— Где подкрепление? Неужели мы позволим туркам на виду у всего города гоняться за нашими товарищами?

Это был голос графа Раймунда. Жизнь, проведенная на ратном поле, отточила его до остроты ножа. Однако, несмотря на шум и крики, никто так и не откликнулся на его призыв.

Норманны уже подъехали к реке. Летняя засуха превратила ее в узкую протоку между растрескавшимися илистыми берегами; она обмелела настолько, что даже в центре из нее выглядывали камни. Первый норманн направил своего коня вниз, к недавнему водопою и броду. За ним последовали и остальные, намеренно посылая своих коней из стороны в сторону, а вода в реке вспенилась от множества посланных турками стрел. На ближнем берегу я насчитал четырнадцать всадников. Лишь один норманн, шлем которого был украшен яркими красными перьями, все еще оставался на той стороне реки: Рожер Барневилль, первым шедший в атаку, отступал последним. Осыпавшие его градом стрел турки были совсем близко, однако, переправься он через реку, его могли бы прикрыть со стен наши лучники.

Его конь спустился с грязной дамбы и ступал по дну пересохшей реки. Вязкий ил замедлял его шаг, однако это пока не мешало ему уходить от вражеских стрел.

Барневилль находился уже возле самой кромки воды, когда его конь неожиданно увяз в иле и остановился как вкопанный. Барневилль с трудом удержался в седле. Он пришпорил коня, но тот так и не смог сдвинуться с места. Неужели его пронзила стрела? Я не видел на нем ни единой раны. Конь силился вытащить увязнувшие в иле копыта, но у него не хватало сил.

Рожер взглянул вниз и обернулся на преследователей. Успевшие подъехать к берегу турки смотрели на него сверху. Запаниковав, он попытался выскочить из стремян, но было слишком поздно. В спину ему вонзилась стрела, и он дернулся, как марионетка. Стрела, посланная с такого близкого расстояния, пробила его доспехи насквозь.

С ужасом взиравшие на происходящее норманны разом затихли.

— Кто поможет ему? — вскричал граф Раймунд, успевший подняться на стену.

Ответа так и не последовало.

Рожер Барневилль был еще жив — я видел, что он все еще сжимал в руках поводья, пытаясь выбраться из седла. Однако это видели и турки. Один из них поскакал вперед и, подъехав к Барневиллю, насадил его на копье, как на вертел. Я увидел блеснувший на солнце наконечник, вышедший из его груди. Должно быть, Барневилль закричал, но мы не слышали его крика. Нам оставалось только смотреть, как падает в реку его тело. К нему подъехал еще один турок. Блеснул клинок, и в воду хлынула кровь. Пока турок вытирал свой клинок, еще один всадник ударил копьем в воду, словно рыбак, орудующий острогой. Когда он вытащил копье из воды, на его конец был нанизан бесформенный ком, с которого свисали слипшиеся красные перья.

Франкам впору было бы разъяриться, однако они оцепенели от ужаса и стыда. Кто-то посетовал на нехватку коней, кто-то заметил, что здесь не помогли бы и кони, прочие же вообще молчали. Дерзкие турки тем временем переправились через реку и поехали вдоль городских стен, размахивая своим кровавым трофеем. В их сторону было пущено несколько стрел. Увязший в иле конь Рожера запрокинул голову и пронзительно заржал, то ли оплакивая хозяина, то ли скорбя о собственной участи. Турок, нанесший Барневиллю последний удар, остановил своего скакуна возле моста и выкрикнул что-то яростное. Мы не знали его языка, однако смысл его слов был понятен.

Толпа отхлынула от стен. Мы с Сигурдом тоже ушли оттуда.

— Болван, — прошипел он, когда мы оказались за пределами слышимости. — Бестолковый, никудышный идиот! Сколько раз мы видели, как десять турок в один миг превращаются в сотню? Неужели франки настолько тупы, что никак не могут усвоить простого урока?

Его вопросы не требовали ответа.

— Сегодня мы видели, как тридцать всадников обернулись тремястами. Что же мы будем делать завтра, когда три сотни станут сначала тремя, а потом и тридцатью тысячами? Неужели мы будем вести себя так же глупо каждый раз, когда Кербога будет выманивать нас своими разведчиками?

Я посмотрел на гору. Над крепостью, что находилась на дальнем пике, поднимался дым, однако знамени Боэмунда над нею я так и не увидел.

— Начало, прямо скажем, скверное.

22

Вечером мы разожгли костер на верхней площадке занятой нами башни. Варяг Берик отправился в этот день в порт Святого Симеона и вернулся оттуда с рыбой и зерном, купленными за безумные деньги. В самом скором времени турки могли захватить или уничтожить башню, охранявшую дорогу, после чего путь этот должен был для нас закрыться. Весь день турки обстреливали башню обычными и огненными стрелами. Пока что франкам удавалось отражать их атаки, но с приходом основного войска Кербоги удержать ее было бы уже невозможно.

— В любом случае рассчитывать на Святой Симеон особенно не приходится, — заметил Берик. Он снял с огня сковороду и начал раскладывать жареную рыбу по нашим мискам. — Я едва не загнал коня, стремясь вернуться до наступления темноты.

— Мы съели бы его завтра вечером, только и всего, — усмехнулся Сигурд.

— А что мы станем есть послезавтра? — Обжигая пальцы, я отщипнул кусок липкой рыбы. — На то, чтобы полностью блокировать город, у нас ушло четыре месяца. Вряд ли Кербога будет таким же медлительным.

Сигурд скривился, распробовав горьковатую рыбу.

— Надо сначала дожить до послезавтра, а там уж будем думать, чем питаться.

— Зря ты так говоришь. — Ночь выдалась теплой, а у костра было и того теплее, однако Анна накинула на себя шаль. — Мы обязаны выжить! Об иных вариантах лучше вообще не думать.

Я потянулся к ней, чтобы успокоить, но она отстранилась от меня. Я обнял колени руками и стал смотреть на огонь.

— Интересно, понравились ли Боэмунду его новые владения, добытые с таким трудом? — задумчиво произнес Сигурд. — Начало его империи нельзя признать слишком удачным.

— Будь проклят и он, и его империя! — не выдержал я. — Если бы от них не зависела наша собственная судьба, мне хотелось бы увидеть их поверженными и расклеванными воронами!

Сигурд рыгнул и заявил:

— Он теперь наша главная надежда.

— Стало быть, наше положение действительно безнадежно.

— Деметерий, Боэмунд — такая же змея, как и все прочие норманны. Когда Вильгельм Бастард высадился в Англии, его армия была сравнительно небольшой, да и с припасами у него было совсем туго, хотя уже приближалась зима. Однако всего через месяц он завладел всеми нашими землями! Боэмунд слеплен из того же теста. Это змея, которую загнали в угол. Для того чтобы выкурить его оттуда, туркам понадобится очень длинное копье!

— Или точно пущенная стрела. Можно ли полагаться на подобных союзников?

— Когда сюда придет император, в этом больше не будет необходимости.

Сигурд высосал из рыбьего скелета остатки сока и бросил его в костер.

— Если мы еще будем здесь, когда он явится.

— Стой!

Послышавшийся снизу окрик караульного тут же привел нас в чувство. Я вскочил на ноги и выглянул из бойницы. В свете горевшего внизу факела я увидел возле башни высокого стройного человека в белой тунике. Перед ним стоял варяг, сжимая в руках топор.

— Кто это? — спросил я у часового.

Гость поднял голову и посмотрел в мою сторону. Я увидел освещенное мерцающим светом факела смуглое лицо и черную бороду.

— Деметрий? Это я, оружейник Мушид.

Я тут же успокоился.

— Поднимайся наверх.

Мы немного потеснились и пропустили в свой круг арабского оружейника. Когда он усаживался возле парапета, я услышал из-под его туники приглушенный стук. То, что он имел оружие под рукой, свидетельствовало о его уме, но то, что он рискнул прийти к нам в такое время, говорило скорее о его глупости. Впрочем, он все-таки принял определенные меры предосторожности. Я понял, почему не сразу узнал его.

— Ты не надел своего тюрбана?

Он кивнул:

— Не хочу, чтобы какой-нибудь франк насадил мою голову на пику.

— Но тогда зачем ты вообще пришел в Антиохию? — спросил Сигурд.

Прежде он никогда не встречался с Мушидом и теперь смотрел на него через огонь костра прищуренными глазами.

— На то есть множество причин. Мне хотелось выяснить, правдивы ли слухи о том, что франки разрушили город.

— Так оно и есть.

— Да, я вижу. За весь день я не увидел ни одного турка, если не считать трупов, валяющихся в канавах.

— Франки хвалились тем, что ни один турок не смог пережить этой осады. Мне очень жаль.

— Это не твоя вина.

Увы, он ошибался. Я вновь вспомнил, как выбивал засовы на воротах, как кричали норманны и свистели вражеские стрелы. Я вспомнил шаткую лестницу, по которой мне пришлось взбираться на стену, долгое время казавшуюся неприступной. Я вспомнил…

— Мушид!

— Да?

Позапрошлой ночью я был на этих стенах вместе с людьми Боэмунда, переводил их слова для турка, который предал город. Этот турок очень волновался — ему казалось, что нас слишком мало и что Боэмунд так и не пришел. Он сказал… — Мне вспомнилось то утро. — Он сказал: «Мушид обещал, что Боэмунд будет здесь!»

Мушид сложил руки на коленях и уставился в костер. Пламя шипело и потрескивало, его блики плясали на окружающих нас укреплениях. Все смолкли.

— В моей стране столько же Мушидов, сколько в твоей — Деметриев.

— Но только один из них три недели назад приходил в палатку Боэмунда.

Вновь установилось молчание. Наконец оружейник произнес:

— Речь шла обо мне.

— Выходит, ты помогал Боэмунду взять город?!

— Я был всего лишь посыльным. Фируз, командовавший обороной башни, работает оружейником. Я тоже оружейник. У нас много общих знакомых по гильдии. Я бываю там, где людям нужно оружие, и порою приношу с собою не только мечи.

— Но как ты мог это сделать? — поразилась Анна. — Как ты мог предать город и собственный народ? Посмотри, во что они превратили Антиохию!

Мушид пожал плечами.

— Это не мой народ. Здесь жили турки, я же — араб или, как вы привыкли говорить, сарацин.

— Но вы поклоняетесь одному Богу!

— Мы все — иудеи, франки, византийцы, турки и арабы — говорим, что поклоняемся одному и тому же Богу. Все дело в том, что мы поклоняемся Ему по-разному. Что помогло вам выжить в этом тяжелом походе? Сила вашего оружия? Нет! Вы выжили потому, что все правители от Каира до Константинополя пытаются обратить вас в послушное своей воле оружие. Византийцы и фатимиды пытаются уничтожить турок, армяне мечтают о независимости, эмиры Дамаска, Алеппо и Антиохии надеются на то, что вы поможете им справиться с соперниками. Вы оказались втянутыми в древнюю игру, разыгрываемую на землях Азии. Вы воспринимаете происходящее слишком прямолинейно, в то время как все ее участники привыкли ходить окольными путями. И живы вы только потому, что ваши враги ненавидят своих соседей.

Он прислонился спиной к стене и замолк. Пустоты между укреплениями казались ощеренными черными зубами.

— Если все так, то кому служишь ты? — спросил Сигурд.

— Я — оружейник. Я служу самому себе и своим заказчикам. Кто-то вынашивает планы, а я передаю их послания.

Я устроился поудобнее на твердом камне.

— Что привело тебя сюда этим вечером?

— До меня дошли слухи о том, что ты поселился в этой башне, вот я и решил навестить старого друга.

— Я имел в виду нечто иное.

Мушид удивленно поднял брови.

— Я тебя не понимаю. Неужели ты полагаешь, что я вынашиваю какие-то тайные планы и хочу сдать город еще раз? Ты спрашиваешь меня об этом?

— Если человек сидит возле моего костра, я хочу знать, что привело его к нему.

— Ты мудр! — Мушид улыбнулся. — Меня нисколько не печалит то, что турки потеряли Антиохию, потому что они — сунниты. Я помог франкам и не собираюсь тут же отворачиваться от них. Если Кербога возьмет город, вновь прольется кровь. Вы убили всех мусульман, он же расправится со всеми христианами и превратит Антиохию в настоящую пустыню. От этого не выиграет никто.

— Как ты можешь с этим жить? — Анна говорила так тихо, что ее слова сливались с потрескиванием угольев. — Чем бы ни отличалась твоя вера от веры антиохийцев, они доводились тебе братьями. Именно ты повинен в том, что многие тысячи жителей города лежат сейчас в могилах. Тем не менее ты сидишь возле нашего костра и рассуждаешь об этом несчастье так, словно речь идет о ковке меча!

— Они погибли не от моей руки, но от рук тысяч франков, равно повинных в этом злодеянии. Не надо обвинять меня в том, что сотворили ваши союзники.

— Они мне не союзники. Но сколь бы ненавистны они мне ни были, они не совершили бы столько зла, не помоги ты им открыть ворота!

Мне казалось, что кто-то вливает мне в глотку расплавленный свинец. Я вновь заерзал на месте, моля Бога о том, чтобы Анна не посмотрела в мою сторону. Рассказывая о битве на стенах, я не поведал ей правды о моей роли в этих событиях, страшась того, что она обвинит меня во всем происшедшем впоследствии. Разве могло быть иначе, если я и сам себя обвинял?

— Ворота открывал оружейник Фируз, — ответил Мушид. — Не отнеси я его посланий Боэмунду, это сделал бы кто-то другой. И уж точно я не несу ответственности за то, что происходило после открытия ворот. Открываться могут многие двери. Люди сами решают, куда им следует идти и что им надлежит делать внутри.

Анна была способна переспорить кого угодно, но тут ей нечего было ответить. Во всяком случае, вслух она не произнесла ни слова, хотя лицо ее пылало гневом.

— Ты полагаешь, что мне следовало сидеть сложа руки? — продолжил Мушид. — Тебе больше хотелось бы находиться в палатке и смотреть, как Деметрий надевает свои доспехи? Тебе хотелось бы увидеть, как трехтысячное войско франков, у которых не осталось ни единой здоровой лошади, выходит на бой с самым сильным на памяти этого поколения турецким войском? Ты хотела бы находиться в лагере в тот момент, когда его захватят победоносные янычары, вырежут всех мужчин и детей и отволокут тебя за волосы в рабские бордели Мосула, где…

— Хватит! — воскликнул я. — Об этом говорить необязательно.

Удивленно глянув в мою сторону, Мушид наклонил голову.

— Как скажешь. Я не хотел тебя обидеть. Разве можно обижать хозяина, когда сидишь возле его костра? Я просто хотел сказать, что страшная резня произошла бы в любом случае. Возможно, вам не нравится мой поступок, но мне довелось побывать на полях многих сражений, из которых мы выходили и победителями, и побежденными. Уверяю вас: остаться в числе живых всегда лучше, чем попасть в число мертвых.

На лицах сидевших вокруг костра варягов было написано, что его аргументы не убедили никого. Не стало легче и мне. С несомого мною бремени греха не упало и соломинки. Разрешить мои сомнения могли бы разве что сами мертвые, но они молчали.

Я был расстроен тем, что разговор принял столь неожиданный оборот и между Анной и Мушидом возникла вражда. Тем не менее мне хотелось задать Мушиду еще несколько вопросов.

— Твоя дружба с Дрого тоже была частью заговора?

Мушид принялся сосредоточенно разглядывать костяшки пальцев.

— Нет. Помнится, я уже говорил тебе о том, что Дрого купил у меня меч. Фируз посвятил меня в детали своего плана после того, как Дрого умер. Он был моим другом, с которым я мог, к примеру, посидеть возле костра. Печально, что он жил в таком несчастливом месте.

— Действительно несчастливом, но все-таки самом обычном.

— Однако несчастья все еще продолжаются. Три дня назад возле реки был найден труп его слуги.

— Симеона?

Мне вспомнилось, как этот мальчик дрожал из страха перед жестокостью Куино; как, перемазанный в грязи, собирал травы на берегу реки; как он начищал промасленной тряпицей меч своего убитого хозяина. Неужели судьба Дрого постигла и его?

— Да, Симеона. Когда его нашли, я как раз находился в норманнском лагере.

— Как это случилось?

За последние недели, дни и месяцы я так привык к смертям, что сам удивился собственной реакции на это известие. Услышанное ошеломило меня настолько, что я вообще перестал что-либо чувствовать. Холодная рука вновь коснулась сокровенных глубин моей души, лишая меня способности испытывать какие-то чувства.

— Его тело было утыкано стрелами. Он собирал на берегу дикие травы, и его, должно быть, заметили находившиеся на другом берегу турки.

Кажется, я уже слышал об этом. Когда мы занимались разборкой понтонного моста, работавший с нами крестьянин что-то говорил о мальчишке, убитом во время сбора трав. Мною еще тогда овладели недобрые предчувствия, но тут появился Боэмунд и забрал меня с собой, а потом я вообще забыл обо всем на свете. Впрочем, это ничего бы не изменило.

— Трагическая смерть! Если бы он дожил до сегодняшнего дня, то сидел бы сейчас в городе и был бы в безопасности, — закончил свой рассказ Мушид.

Несмотря на царивший в моей душе сумбур, я подумал о том, сколь жалким было положение Симеона, если осажденный, голодающий город был его единственной надеждой на спасение. Впрочем, наше собственное положение было немногим лучше.

Позже я лежал на каменных плитах бастиона под черными, как смоль, небесами, прижавшись всем телом к Анне, которая повернулась ко мне спиной, слегка подобрав ноги. В эту минуту мы походили на две вложенные друг в друга чаши. Я сомкнул руки на ее груди, мирно вздымавшейся и опадавшей под хлопчатой туникой. Матрасом нам служили плащи, ибо вся имевшаяся в городе солома пошла на корм лошадям. Ночь была жаркой, и одеяла были не нужны.

— Не верю я этому сарацину! — прошептала Анна. — И ты ему тоже не верь.

— А я и так ему не верю.

— Однажды он уже предал свой город. Кто знает, какие еще секреты он хранит? Из-за него погибли тысячи ни в чем неповинных людей.

Мне вновь представились скрежещущие ворота, о которых я так и не смог сказать Анне.

— Он спас нас от неминуемой смерти. Не сделай он этого, ребенок Елены никогда не увидел бы своего дедушки.

— Я не призываю тебя к ненависти. Но держись от него подальше!

Я настоял на том, что Мушид останется на нашей башне до утра, поскольку по улицам города бродило слишком много франков — как рыцарей, так и паломников, — которые могли принять его за исмаилита и растерзать на месте. Вначале он не соглашался, но в конце концов с благодарностью принял мое предложение. Сейчас он спал вместе с варягами в караульном помещении.

— «Истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне», — процитировал я на память. — Он уйдет отсюда с рассветом.

— Вот и хорошо.

Анна прижалась ко мне еще сильнее. Ее длинные волосы щекотали мне нос, и я, не выпуская ее из объятий, потряс головой, пытаясь сбросить их с лица. Тепло наших отношений сильно облегчало тяжесть моих забот.

— Скажи, что так поразило тебя, когда он стал говорить о гибели норманнского слуги? — спросила Анна. — Кажется, ты почувствовал себя виноватым.

Я попытался собраться с мыслями.

— Я видел рыцаря Куино за день до смерти Симеона. Мы встретились с ним возле башни, и я обвинил его в служении языческим богам. У меня были подозрения, что он мог убить Дрого.

— Ты так думаешь?

— Не знаю. Я не вспоминал об этом уже несколько недель — мне было не до того. Однако уже трех компаньонов Куино нет в живых. Когда Боэмунд решил разыскать их убийцу, Куино отказал мне в помощи. Когда же я приступил к нему с расспросами, он пригрозил убить меня.

— Сарацин сказал, что мальчика убили турки.

— Он сказал, что мальчика, пронзенного стрелами, нашли на берегу. Три ночи назад турки все еще находились за стенами Антиохии, и их отряд не смог бы пройти мимо сторожевой башни возле моста, караула, выставленного возле понтонов, и наших дозорных. К тому же ночью турки, находившиеся на другом берегу, вряд ли смогли бы поразить его своими стрелами.

— Но рыцарю-то это зачем?

Мне вспомнилось, как рычал на меня Куино, когда мы боролись у подножия башни, и каким безумным был его взор.

— Именно этот мальчик поведал мне о том, что рыцари побывали в Дафне. Вероятно, Куино догадался об этом и решил обезопасить себя столь страшным образом. В отличие от нашего императора западные правители не приводят еретиков в свои дворцы и не обсуждают с ними богословских вопросов. Они сжигают их на костре. Я сказал Куино, что мне известен его секрет, и тем самым навлек подозрения на несчастного Симеона, который погиб в ту же ночь!

Я повернулся спиной к Анне. Она обняла меня и тоже прижалась ко мне всем телом.

— Не мучь ты себя понапрасну, — прошептала она. — Может быть, этого мальчишку убил вовсе не Куино. Сейчас тебе нужно думать совсем о другом!

— Нет.

Я освободился из ее объятий, живо представив себе тысячи убитых турок. Что бы ни говорил Мушид и какая бы вина ни лежала на франках, врата смерти были открыты перед ними моей рукою. На фоне их погибели смерть Симеона казалась чем-то вроде капли в море, однако эту вину я еще мог искупить.

Разделявшее меня и Анну крохотное расстояние зияло бездонной пропастью. Молчание длилось долго, и я решил, что Анна заснула, как вдруг она коснулась моего плеча и притянула меня к себе. Я и не думал сопротивляться.

— Ребенку сейчас месяца три, — сказала она. — Надеюсь, Елена делает все, как надо.

О том, что этого ребенка могло и не быть, мы старались не думать.

— Отправлялась бы ты назад. Ты могла бы стать для нее и врачом и матерью. — Я говорил, тщательно подбирая слова, поскольку любой намек на слабость или малодушие привел бы Анну в ярость. — В голодном обреченном городе женщинам делать нечего.

К счастью, мои слова ее не задели, и в голосе ее звучало не раздражение, а тихая грусть.

— Поздно. Пытаться уйти от армии Кербоги равносильно самоубийству. Сигурд считает, что через день-другой мы уже не сможем покинуть этих стен.

— Ты забываешь о том, что в Святом Симеоне все еще стоят наши корабли, — напомнил я ей. — Ты могла бы доплыть до Кипра и добраться оттуда до Константинополя, тем более что летом на море спокойно.

Анна задумалась. Снизу, из города, время от времени долетали крики франкских патрулей и ржание животных. Антиохия спала. Впрочем, сон вряд ли мог принести успокоение ее нынешним обитателям.

— Нет.

— И все-таки было бы лучше…

— Нет. Конечно же, пока я нахожусь здесь, я не могу не волноваться о Фоме, Елене, Зое и твоем внуке или внучке. Я стараюсь не думать о том, что станется со мною, когда придет Кербога. Но если я уеду, я буду волноваться за тебя, а этого мне не выдержать!

Я прикрыл глаза. Ее слова растрогали меня настолько, что на глаза едва не навернулись слезы. Я поцеловал ее в шею.

— Глупенькая. — Мой голос дрожал. — Если бы ты сюда не отправилась, тебе не пришлось бы и оставаться.

— И тебе тоже. Но так уж вышло, что мы здесь.

23

Когда я проснулся, Мушида уже не было. Часовой сообщил мне, что сарацин покинул башню незадолго до рассвета. Вне всяких сомнений, он поступил мудро, ибо именно в эту пору франкских караульных начинал одолевать сон. К тому же мы ничего не смогли бы предложить ему на завтрак. Я начал готовиться к предстоящему дню, стараясь отвлечься от терзавших меня подобно стервятникам мыслей: смазал кольчугу, отполировал до зеркального блеска меч, промаслил кожу щита и проделал новое отверстие в ремне, снова ставшем чересчур свободным. После этого от нечего делать я принялся расхаживать по стене.

За ночь к дальнему берегу Оронта успели подойти новые отряды турок. Похоже, франки все-таки вняли полученному накануне уроку, во всяком случае, теперь они не спешили атаковать противника. Впрочем, избежать противостояния было невозможно, ибо с первыми же лучами солнца турки вновь напали на башню возле укрепленного моста. С нашей стены был виден окружающий ее деревянный частокол и свисавшее с древка копья знамя герцога Нормандского. Засевшим в башне норманнам пока удавалось отражать вражеские атаки, однако все понимали, что мы имеем дело всего лишь с выдвинувшимся вперед авангардом огромного неприятельского войска.

В полдень Адемар пригласил нас на очередное заседание военного совета. Нам было приятно сознавать, что о нас не забыли, хотя инициатива эта могла исходить единственно от епископа и, возможно, от графа Раймунда. На сей раз заседание совета проводилось в огромном соборе Святого Петра. Под серебристым куполом были составлены в привычный квадрат четыре скамьи. После заседаний, проводившихся в достаточно тесном шатре Адемара или в доме Раймунда, было особенно непривычно оказаться в огромном помещении под высокими сводами, где каждое слово отзывалось эхом. На время заседания рабочих вывели из собора; работа их была еще далека от завершения: из-под штукатурки на нас смотрели наполовину раскрытые иконы, на покрытом толстым слоем пыли полу лежали каменные плиты и груды булыжника.

Первым взял слово Адемар.

— Господь внял нашим молитвам и позволил нам завладеть этим городом!

«Оставив в руках врага крепость», — мрачно подумал я.

— Дай же нам Бог сил удерживать его хотя бы в течение месяца! — добавил Боэмунд.

Он сидел возле Адемара спиной к главному престолу. Граф Раймунд, занимавший это почетное место на всех предыдущих заседаниях, сидел теперь ближе к углу.

— Мы одержали славную победу и должны возблагодарить за нее Господа, — продолжал Адемар. — Но она окажется напрасной, если мы не сможем устоять пред натиском страшного противника. Мы — армия света, потому-то так ярится тьма, силящаяся раз и навсегда покончить с нами. Уберечь нас от нее может только Бог!

— А также острые клинки и быстрые стрелы!

Я не видел Боэмунда с той памятной ночи. Похоже, он пока еще не успел насладиться плодами своей победы. Его темные волосы слиплись от грязи и пота, борода, которую он так старательно сбривал перед битвой, отросла вновь, под запавшими глазами появились темные круги. Судя по всему, после взятия города он так и не спал. Видневшаяся из-под доспехов туника была покрыта бурыми и желтыми пятнами, правая рука была перевязана столь же грязным бинтом.

— Все вы имели возможность увидеть собственными глазами передовые отряды воинства Кербоги, которые пытались атаковать наши внешние форты. В самом скором времени он перебросит к стенам Антиохии большую часть своего войска. Не далее как этим утром прибывший от Железного моста гонец сообщил нам, что наш тамошний гарнизон находится в кольце осады. Сколь бы ни был милостив Господь, они не продержатся и двух дней. Времени на организацию обороны у нас почти не осталось!

Граф Раймунд поднял голову.

— Ты хотел сказать, не у нас, а у тебя! Ведь теперь Антиохия принадлежит тебе и будет сохранять этот статус до прихода императора. Неужто ты забыл об этом?

— Кербога не будет разбираться с тем, кто из нас норманн, а кто провансалец!

Адемар ударил своим тяжелым посохом оземь, подняв целое облако пыли.

— Довольно! Все мы служим в Армии Бога. Кербога сражается не с норманнами и провансальцами, а с христианами.

— Но тогда почему властителем этого города стал Боэмунд?

— Потому что в противном случае все вы находились бы там, за стенами, и разделили бы судьбу Рожера Барневилля! — взорвался Боэмунд. — Тебе больше хотелось бы этого, граф Раймунд?

— Если бы мы не поддержали твоих амбициозных притязаний, ты наверняка уготовил бы нам подобную участь!

— Теперь нас могут спасти только наши амбиции!

— Нет!

Опираясь на посох, Адемар поднялся со своего места и посмотрел сначала на Боэмунда, а затем на Рай-мунда. Я содрогнулся, увидев, как изменился он за последние дни. Его кожа стала бледной и блестящей, словно глазурь горшечника, лицо заметно осунулось. Рука, сжимающая посох, сильно дрожала. Казалось, что он постарел разом на двадцать лет.

— Спасти нас может только Божья милость! Главное сейчас — оставить все былые ссоры! Любой раздор, любое противостояние между нами открывают двери для деяний Сатаны!

Епископ тяжело опустился на скамью. В его словах прозвучала такая боль, что они возымели сильное действие. На какое-то время установилась тишина.

— Мы должны определиться с тем, кто какие стены будет охранять, — нарушил молчание Боэмунд. — Герцог Готфрид может взять на себя северную сторону, прилегающую к воротам Святого Павла. Граф Гуго займется обороной северо-западных стен, граф Раймунд — южной стены, отходящей от Герцогских ворот, а герцог Фландрский будет охранять укрепленный мост. Я возьму на себя гору, ибо первый удар Кербога наверняка нанесет по крепости. Поможет же мне герцог Нормандский.

— Как странно мне это слышать…

Все повернулись к графу Раймунду, устремившему свой взор на очищенный от штукатурки лик святого Иустина Философа.

— Я смотрю, господин Боэмунд присвоил себе не только трон правителя Антиохии, но и роль главнокомандующего Божьим воинством. Этот безродный потомок норманнского пирата отличается завидным аппетитом! Уж не метит ли он на трон Небесного Владыки? Ох и далеко же ему придется падать!

Боэмунд вскочил на ноги.

— Я готов ответить на лживые обвинения графа Сен-Жиля! Пусть он правитель тринадцати графств, но в поединке я отниму их у него одно за другим!

Адемар собрался вмешаться, но Раймунд возвысил голос:

— Ты не сможешь защитить город, если его будут оборонять несколько сотен норманнов, у которых нет даже лошадей! — Он повернулся к прочим участникам совета. — В течение нескольких месяцев Боэмунд хотел стать правителем Антиохии. Он пресмыкался перед нами так, что мы испытывали смущение. Три дня назад его желание сбылось, и что же? Он почувствовал себя предводителем всего войска и начал отдавать нам приказы!

— Хватит! Или вы намерены продолжать свой спор до второго пришествия?

Все повернулись к Маленькому Петру, низкорослому упрямому человечку, все это время молча сидевшему слева от меня. Он обладал удивительной способностью оставаться совершенно незаметным, когда же он говорил, присутствующие ловили его слова с такой жадностью, словно в них был заключен смысл их жизни. Волоча босые ноги по пыльному полу, Петр Пустынник вышел на середину образованного скамьями квадрата и обвел взглядом участников совета.

— Почему ярятся и плетут сети заговора народы? Правители Земли сошлись на совет, злоумышляя против Помазанника Божьего. Однако Сидящий одесную Отца сокрушит их, словно скудельные сосуды, своим железным жезлом. Будьте мудры, о правители Земли, предупреждает Он. Начало премудрости — Страх Господень! Служите Господу со страхом, трепещите, целуя стопы Его, ибо страшен Он во гневе и может развеять вас, как прах!

Слова его подействовали на правителей как ледяной дождь, остудив страсти и прояснив мысли. Некоторые из них принялись истово креститься. Даже епископ Адемар пришел в замешательство.

— Твои упреки справедливы, Маленький Петр, — тихо произнес он. — Человек, снедаемый гордыней, забывает о Божьей воле.

— Обратите свои взоры к горнему миру, но не забывайте и о земле, которую вы попираете ногами, иначе вы растревожите змей! Когда звери меряются друг с другом силой, их страшные тени лишают света смиренных существ, коих они топчут своими копытами! Но вы не можете обмануть тех, кто чист сердцем, ибо они смотрят сквозь вас, как сквозь воду! Разве можем мы, слабые жалкие твари, сравниться с вами силой и могуществом? Но знайте, тысяча муравьев может в одно мгновение лишить плоти коня! Совершенно бездумно, движимые своими прихотями, вы обрекаете людей на бедствия, мучения и смерть. Доколе они будут терпеть вас?

Боэмунд вскочил со своего места.

— Кто эти презренные людишки, о которых ты говоришь? — гневно вскричал он, — Вот уже два дня мои рыцари охраняют стены и осаждают крепость, в то время как твои паломники прячутся в самых темных закоулках города! Если они окажутся достаточно смелыми и выползут из своих нор, чтобы идти в бой, я, возможно, стану относиться к ним иначе.

Пустынник перестал трястись и, склонив голову набок, холодно посмотрел на Боэмунда.

— Будь осторожен, норманн! Ты сидишь на погребальном костре и бросаешься словами, исполненными огня! Смотри, придет и твой час. Господь низлагает сильных и расточает гордых. Он возвышает кротких и возносит смиренных. Близко то время, когда иной огонь — огонь небесный — низойдет на землю, дабы испытать своим очистительным пламенем верных! Вас же он обратит в пепел.

24

Сторожевая башня у моста пала уже на следующий день. Турки прикатили осадные машины и с самого утра принялись бомбардировать деревянное строение камнями и огненными снарядами. Впрочем, франки оборонялись до последнего. Со своего наблюдательного пункта я видел, как небольшая горстка воинов покинула объятую пламенем башню и, сомкнув щиты, двинулась вниз по склону. Их преследовали тысячи турок — меньше десятой части воинства Кербоги. Добраться до городских ворот удалось лишь немногим, куда большее число защитников башни было убито. Турки тут же обезглавили павших и нанизали их головы на колья выстроенной возле ворот ограды. Я видел, как зашаталась и рухнула горящая башня, погребая под собой своих последних защитников. В небо взмыла целая туча горящих щепок, а дым пожарища затянул всю юго-западную часть города, затмив собою солнце. В тот же день с севера прибыл небольшой отряд провансальцев. Железный мост, наш последний оплот на берегах Оронта, перешел в руки Кербоги; воины его гарнизона были убиты, пленены и рассеяны. Провансальцы говорили, что за ними следовало еще несколько отрядов, и просили герцога Готфрида отправить им навстречу конный отряд, чтобы помочь отступающим франкам уйти от преследования. В этом провансальцам было отказано, поскольку у нас не было лишних лошадей. После этого со стороны моста к нам не пришло ни души.

Это было очень странное время. То и дело на нас обрушивались звуки и образы войны, напоминавшие о безвыходности нашего положения, а мы тем временем неподвижно сидели на стенах, пока члены наши не затекали от бездействия. Я видел, как турки постепенно заполняют равнину перед Антиохией, размещая палатки и ставя штандарты на тех же самых полях, где всего несколько дней назад находился наш лагерь, а мы не могли пустить в их сторону ни единой стрелы. Мы не могли ни сразиться с ними, ни бежать, ни даже запастись провиантом, ибо в городе не осталось ни единой крошки хлеба. Мы играли в кости, не делая ставок, дабы не возбуждать зависти, и рассказывали друг другу давно набившие оскомину анекдоты. Наши мечи и топоры были начищены до блеска, но, пока турки держали нас в кольце осады, оружие было не более чем украшением. Враги же все прибывали и прибывали.

В понедельник, то есть на пятый день после взятия города, я отправился на поиски Одарда. Мне хотелось развеяться и хотя бы отчасти избавиться от снедавшего меня все это время чувства вины, и поиски Одарда вполне отвечали моей цели. По крайней мере это я был обязан Симеону. Нужно ему это или нет и в каком уголке загробной жизни он пребывает, было неважно.

Прежде всего я решил разыскать норманнского сержанта. Сделать это оказалось куда сложнее, чем я предполагал, поскольку большая часть армии Боэмунда по-прежнему находилась у стен удерживаемой турками крепости. В конце концов мне все-таки удалось найти раненого рыцаря, руководившего охраной западных ворот. Он смотрел на меня с подозрением, а услышав имя Одарда, не смог скрыть презрительной усмешки.

— Одард выбыл из нашего отряда, — заметил он не без злорадства. — Он лишился коня, меча, доспехов и наконец ума!

— А жизнь? Он и ее потерял?

— Какое мне дело? Толку-то от него все равно никакого не было.

— Где я могу его найти?

Норманн пожал плечами.

— Скорее всего, у крестьян или у пилигримов. Обратись-ка ты лучше к Маленькому Петру — это он у нас командует армией слабоумных!

Мне страшно не хотелось встречаться с этим похожим на мула мистиком, сделавшим Фому сиротой, но желание поговорить с Одардом пересилило. Я нашел Маленького Петра в соборе. Он стоял на ступенях в окружении огромной толпы франков, которые походили скорее на пилигримов, чем на рыцарей, хотя разница между одними и другими постепенно стиралась: одежда их была ветхой, тела худыми, вооружены же они были пращами и садовым инструментом. На лицах их я не заметил и тени дружелюбия. Один из паломников, высокий сухощавый мужчина, намотавший на голову какое-то тряпье, чтобы защитить себя от солнца, кричал, обращаясь к Пустыннику:

— Если Господь с нами, то почему мы пытаемся укрыться за стенами этого города? Это из-за правителей? Если они так трусливы, если они ослепли от алчности и забыли о своем долге, пусть их место займут верные и смиренные Божьи слуги. Мы шли в Иерусалим, а не в этот языческий город!

Маленький Петр взобрался на основание одной из колонн и посмотрел сверху на собравшую перед собором толпу. Голос его на сей раз был исполнен волнения и тревоги и начисто лишен той мистической уверенности, с какой он бранил военачальников.

— Вы глупы и слепы! — воскликнул он. — Разве вы не видите, что дорогу в Иерусалим нам преградили десятки тысяч турок?

— Маленький Петр, видно, демоны в свое время напрочь лишили тебя мужской силы, отчего ты и остался таким крошкой! — Толпа довольно захохотала. — Разве не ты говорил нам о том, что мы будем перенесены на Святую Землю на крылах ангелов?

— Я говорил вам, что путь пилигрима тернист и его может пройти до конца лишь тот, кто чист сердцем!

— Выходит, таковых среди нас нет? Почему же Бог наказывает нас? Почему турки убивают наших братьев и морят нас голодом?

— Я отвечу тебе! — раздался из толпы женский голос. — Наши предводители поражены тягчайшими грехами гордыни и сребролюбия. За это и карает нас Господь!

— Я говорил им об этом, — согласился Петр. Чтобы не соскользнуть с подножия колонны и сохранить вертикальное положение, он обхватил колонну своими маленькими руками. — Однако они не внемлют моим предостережениям!

— Мы должны внимать не земным князьям, но только Владыке Небесному! Напомни им об этом!

— Лучше умереть мучеником, чем рабом! — завопил один из паломников. — Если наши предводители страдают маловерием, пусть нас поведет на неприятеля Сам Господь!

— Нет!

Толпа удивленно ахнула, увидев появившуюся в высоких дверях собора согбенную фигуру епископа. На фоне огромной двери он казался таким же маленьким, как и Петр, а его алые одеяния потеряли прежнюю яркость. Он стоял, опираясь на посох.

— Мученическая кончина — Божий дар, он даруется лишь избранным! Подлинный христианин не страшится смерти, но и не ищет ее!

— Выходит, мы должны ослушаться Христа? — воскликнул кто-то из паломников.

— Вы должны вручить себя Господу, не дерзая размышлять о делах Его, смысл коих сокрыт от смертных. Да, вы можете распахнуть ворота Антиохии и, встретившись с противником на берегах Оронта, окрасить его воды своею кровью, но это будет не мученичество, а обыкновенное самоубийство. Посмотрите на себя! Каждый из вас носит на груди крест, и странствие это было предпринято вами единственно ради того, чтобы снасти свои души! Однако путь креста — дорога на Голгофу — долог и многотруден!

Епископ зашелся кашлем. Его слова звучали очень тихо и вряд ли были различимы даже на середине площади, однако ни один простолюдин не посмел его перебить.

— Наша цель велика, но это не значит, что на пути нашем не будет препятствий. Именно это мучительное восхождение придает ей величье. Ужасы, с которыми мы сталкиваемся на этом пути, мучения, которые мы на нем претерпеваем, — вот о чем вы вспомните, преклонив колена у Святого Гроба, ибо путь этот освящен ими! Погибнуть в сражении еще не значит стяжать мученический венец! Путь Христа уготован только кротким, милостивым и смиренным! Ступайте!

С этими словами епископ стал поднимать свой посох, словно желал разделить им надвое волновавшееся у его ног людское море, однако это оказалось ему не под силу. Силы окончательно оставили Адемара, и его жезл опустился. По толпе пробежал ропот, однако никто не посмел подняться на ступени. Разделившись по двое, по трое, паломники стали расходиться.

Протиснувшись сквозь толпу, я поспешил к епископу. Один из служителей уже успел подхватить владыку под руку и помог ему сесть на каменную скамью. Лоб под митрой был усеян бисеринками холодного пота, а руки сильно дрожали.

— Ты потерял контроль над своими паломниками, Маленький Петр, — тихо, но твердо произнес епископ.

Вытянувшийся в струнку пустынник стоял перед колонной.

— Овцы перестали бояться волков и решили покинуть своего пастыря. Что я могу с этим поделать?

— Обзавестись собакой! — вырвалось у меня. Адемар устало улыбнулся:

— Деметрий Аскиат, как всегда, практичен.

— Мне кажется, что твои овцы представляют сейчас куда большую угрозу, нежели волки, — сказал я отшельнику.

— Так и должно быть! Если тщеславные и глупые князья ввергают народ в беду, если заветы Божьи забыты повсюду, народ может и должен выступить против их злочестия! — Он ткнул грязным пальцем в сторону Адемара. — Тебе и твоим принцам не следовало бы забывать о том, что за вами следуют люди.

— Тебе тоже не следовало бы забывать об этом! — Адемар был еще достаточно силен для того, чтобы выказать свой гнев. Серебряный наконечник его посоха застыл над головой Маленького Петра, лицо епископа потемнело от ярости. — Как ты думаешь, почему мы приглашаем на заседания военного совета тебя, — тебя, простого крестьянина? Потому что ты командуешь целой армией идущих вслед за нами нищих пилигримов! Если они перестали тебе подчиняться, значит, ты лишился своей былой власти. Хороший пастырь никогда не оставляет своего стада. Если же стадо оставляет его, стало быть, он вообще не является пастырем!

— Меня благословил на это служение Сам Господь! — взвизгнул отшельник.

— А меня поставила на это служение церковь. Не подумай, что я тебе угрожаю! Я просто пытаюсь быть откровенным. За этими стенами находятся бесчисленные полчища турок. Мы окружены со всех сторон врагами, и потому нас может спасти только единство! Если ты не можешь его обеспечить, я подыщу себе других помощников.

Морщась от боли, Адемар поднялся со скамьи. К нему тут же подбежал стоявший неподалеку священник, однако епископ не обратил внимания на протянутую ему руку и, прихрамывая, направился к двери.

— Бог наказывает тех, кто дерзает ослушаться Его святой воли! — воскликнул Маленький Петр после того, как Адемар исчез в соборе.

— Маленький Петр! — окликнул его я. — Я хочу задать тебе вопрос.

— Что тебе нужно?

Взгляд его голубых глаз, чистых и разом бездонных, поразил меня настолько, что я непроизвольно сделал шаг назад.

— Я разыскиваю рыцаря по имени Одард. Одард из Бари. До недавнего времени он служил у Боэмунда. Я знаю, что теперь у него нет ни коня, ни оружия. Должно быть, он стал обычным паломником. Ты знаком с ним?

Петр зашевелил своим длинным носом.

— Паломников очень много, но я стараюсь помочь каждому из них. Все они могут почитать меня за отца, но не всех их я считаю своими сыновьями. Его зовут Одо?

— Одард.

— Он лишился всего?

— Мне так сказали.

— Он норманн?

— Да.

— Скорее всего, он присоединился к тафурам. — Заметив мой испуг, Маленький Петр не удержался от улыбки. — Ты слышал о них?

— Кто же о них не слышал!

— Отправиться во владения их повелителя дерзали немногие. Вернулись же оттуда и вовсе единицы. Туда-то я сейчас и направляюсь. Я не испытываю страха, ибо Господь со мною!

— Ты не мог бы взять меня с собой?

Отшельник залился смехом. По его подбородку потекли слюни.

— Отчего бы не взять? А вот выпустят ли тебя оттуда — это все в руках Божьих!

25

Сопровождать Маленького Петра было далеко не просто. Мы встретились возле дворца и уже через несколько минут, сойдя с одной из главных улиц, попали в лабиринт узких улочек и переулков, бегущих по склонам горы Сильпий. Кривые деревянные балконы делали грязные кирпичные стены еще безобразнее, камни и всевозможные отбросы преграждали нам путь. Совсем недавно это был турецкий квартал, теперь же турок не осталось здесь и в помине. Их дома и улицы, с бедностью которых не могли сравниться даже самые худшие трущобы Константинополя, заняли франки. Возле нас бегали голые дети, швыряя друг в друга грязью и дерьмом, их матери сидели в дверях, бесстыдно демонстрируя свои голые груди. Я покраснел и решил смотреть только себе под ноги. Пустынника, похоже, вообще не посещали греховные мысли: как ни в чем не бывало он, прихрамывая, продолжал шагать вперед. Нам то и дело приходилось останавливаться. Улицы здесь имели ровно такую ширину, чтобы по ним могла проехать телега, однако Петра встречало столько франков, что пробиться сквозь их толпу было весьма непросто. Кто-то касался края его короткого плаща, другие падали пред ним ниц, испрашивая его расположения или благословения. Прикрыв глаза и протянув им раскрытые ладони, с блаженным выражением на обращенном к солнцу лице он касался их ран и нес им слова утешения. Он явно пытался подражать Христу, и его нищая конгрегация любила его именно за это. Ничего удивительного, что паломники и поныне готовы были следовать за ним куда угодно.

На перекрестке узких улиц мы увидели знак. Он свисал с паутины натянутых над нашими головами веревок. Это была доска с начертанными на ней словами «Regnum Tafurorum». По бокам ее висели два вытянутых щита с белыми крестами, а над нею болтался на гвозде человеческий череп.

— Царство тафуров… — еле слышно пробормотал Маленький Петр.

— Неужели царь тафуров действительно существует?

Отшельник пожал своими уродливыми плечами.

— Говорят-то о нем частенько.

О его существовании был наслышан и я. В декабре, то есть в самом начале осады, в лагере стали поговаривать о том, что у бедняков появился новый предводитель, какой-то обнищавший рыцарь. Его подданные, по слухам, вскрывали животы у трупов, надеясь найти там проглоченное золото, и пожирали выкопанных из земли покойников. В том, что они действительно существовали, можно было не сомневаться. Мне доводилось видеть этих босоногих, одетых в жалкие лохмотья людей и на строительстве укреплений, и на поле брани, где их отличала необычайная жестокость. Они клялись держать свои секреты в тайне и не общались с посторонними, и тем не менее по ночам франки шепотом рассказывали истории об их короле и вздрагивали при каждом вопле и стоне.

— Так ты его видел или не видел? — спросил я.

Ходили слухи, что Маленький Петр был единственным человеком, которому разрешалось пересекать пределы их владений.

— Он сидит на троне из костей высотой в человеческий рост, корона его выкована из копий, кубок сделан из черепа турка, а шатер сшит из человеческих кож! — ответил мне Петр дрожащим голосом.

— Разве подобные россказни могут быть правдой? — изумился я.

Отшельник нахмурился.

— Почему бы и нет?

— Ты видел все это собственными глазами?

— Как тебе сказать… Я поклялся хранить тайну. Никто не выдает секретов царя тафуров.

Петр ускорил шаг, то ли не желая продолжать разговор на эту тему, то ли страшась гнева царя тафуров. Я старался не отставать от него, боясь заблудиться.

Не знаю, как долго мы шли по этим душным зловонным улочкам. Встречавшиеся на нашем пути тафуры, с которыми Петр обменивался краткими фразами, смотрели на меня с открытой неприязнью. Единственным их одеянием были белые набедренные повязки и висевшие на груди большие деревянные кресты на толстых веревках. Наконец Петр остановился возле какой-то двери. Жестом призвав меня к молчанию, он постучал по резной панели и сказал что-то по-провансальски привратнику, открывшему дверь. Нас пропустили во внутренний двор.

Мне вновь вспомнились жуткие истории о тронах из человеческих костей и кубках из черепов. На деле же все оказалось куда как проще и страшнее. Возле выбитых окон лежали груды дерева и камня, а на куче булыжника сидело человек шесть-семь полуголых тафуров. Один из них глодал коровью кость, а все остальные меланхолично наблюдали за тем, как насилует окровавленную нагую женщину еще один их сотоварищ. Тот делал это с таким безразличием, с каким мог бы выпалывать сорняки на грядке. Судя по кровоподтекам, синякам и остановившемуся взгляду, женщина находилась в бесчувственном состоянии.

Дальнейшее с трудом поддается объяснению. В моем сознании вспыхнули разом сотни разрозненных образов: моя жена Мария в платье, насквозь пропитанном кровью, лежит на постели; я держу в руках свою маленькую дочку, зная, что Константинополь отдан на разграбление захватившим его легионерам; я смотрю на серебряный крест, что висел сейчас у меня на шее. Не осознавая, что делаю, я потянулся за кинжалом. Все тафуры смотрели теперь на меня, и, прежде чем я успел выхватить свой клинок из ножен, один из них метнулся ко мне и ударил меня в челюсть так, что я рухнул наземь. Поднявшись на локте, я почувствовал во рту вкус крови.

— Деметрий! — захныкал от страха Маленький Петр, кружа вокруг меня, как оса. — Неужто в тебя вселился Дьявол?

— Наверное, он ревнует. Что, грек, тебе понравилась эта турецкая сучка! Или тебя интересуют только мальчики? — Он стал давить босой ногой на мой пах. — А может, ты у нас евнух? Если нет, могу тебя оскопить!

— Оставь ты его, — неожиданно заступился за меня Маленький Петр, от которого я не ожидал подобной отваги. — Он дружит с нашим епископом, а я поклялся жить с ним в мире.

— Но я-то с епископом не дружу!

Еще раз ударив меня ногой в пах, тафур отступил назад. Зажмурившись от боли, я услышал вопрос, заданный им Маленькому Петру:

— Зачем ты его сюда привел?

— Мы… Он ищет одного норманна по имени Одард. Я слышал, что он где-то у вас.

— Есть у нас такой, хотя толку особого от него нет. Он, похоже, спятил: то говорит загадками, то несет какую-то околесицу. Греку-то он зачем?

Я открыл глаза. Ударивший меня франк стоял надо мной и разглядывал меня с явным интересом. Турчанка тем временем отползла в угол и свернулась в калачик.

— Два товарища Одарда были убиты. — Я говорил медленно, чувствуя, как по языку течет кровь. — Я хочу найти того, кто это сделал.

— Как звали этих людей?

— Дрого из Мельфи и Рено Альбигоец.

Франк исчез в разбитом дверном проеме. Пошатываясь, я поднялся на ноги и сел на каменную глыбу, морщась от боли в паху. За мною наблюдало шесть пар пустых глаз. Отшельник отошел в угол и, возведя глаза к небу, погрузился в молитву, бормоча при этом какие-то непонятные заклинания. Хотелось верить, что он молится не о ком-нибудь, а обо мне.

Франк вернулся во двор. За ним, недовольно шаркая ногами, брел Одард. Он тоже был по пояс голым и, хотя все это время питался не лучше меня, выглядел не таким тощим, как мне казалось прежде. Возможно, я просто-напросто усох сильнее его. И тем не менее так же, как и все остальные, он казался обтянутым кожей ожившим скелетом: у него были видны все ребра, а пальцы походили на длинные когти.

— О чем ты хотел его спросить? — поинтересовался тафур.

— Я хочу узнать, почему шесть дней назад погиб его слуга Симеон.

— А с чего ты решил, грек, что я позволю тебе задать ему этот вопрос?

Я посмотрел на большой деревянный крест, висевший на груди у тафура.

— Потому что Одард совершил богомерзкие деяния. Он молился у языческого алтаря и приносил жертву древним идолам. Если Господь оставил нас, это из-за зла, совершенного Одардом.

Стоявший до этого в тени тафура Одард бросился ко мне с истошным криком:

— Он лжет! Лжет! Грек, ты — ворон, и в карканье твоем лишь ложь и смерть! Будь же ты проклят!

— Неужели вы спускались в это капище для того, чтобы отобедать? Вы поклонялись Антихристу и стали его слугами!

Сидевшие за спиной Одарда тафуры начали подниматься с груды камней. Неожиданно их лидер сделал шаг вперед и схватил Одарда за шею. Шея эта была такой тонкой, а хватка такой сильной, что казалось, он вот-вот оторвет несчастному норманну голову.

— Это правда? — прошипел тафур ему в ухо. — Выходит, это ты навлек на нас проклятие? — Он повернулся ко мне. — Или твоими устами говорит сам отец лжи и мрака?

Все мое внимание было обращено на Одарда, и потому я слишком поздно заметил подкравшихся ко мне тафуров. Один из них цепко схватил меня сзади за горло, а второй — за руки. Маленький Петр тем временем куда-то исчез.

— Я сказал правду! — В горле саднило, а руки были прижаты к животу с такой силой, что меня начало подташнивать, однако более всего я боялся того, что тафуры, не поверив мне, обрекут меня на куда более страшные мучения. Я вновь обратился к Одарду: — Это дело рук Куино? Куино поведал тебе о том, что я раскрыл вашу тайну? Вы боялись, что Симеон проговорится и вас сожгут на костре? Это ты застрелил мальчишку, когда он собирал на берегу реки травы? Говори же! Исповедуй свой грех и получи прощение от Господа!

Тафур с такой силой сжимал мне горло, что Одард, отчаянно пытавшийся вырваться из железной хватки тафура, мог не расслышать моих слов.

— Серьезное обвинение! — сказал тафур. Он ухмыльнулся, желая скрыть свои истинные чувства. — Ты клянешься в том, что говоришь правду, а он уверяет нас в обратном. Кто же из вас прав?

— Пусть он ответит на мои вопросы, тогда все станет ясно.

Одард лягнул ногой тафура и тут же получил удар в живот. Он дернул головой, словно кукла.

— Одард не сможет тебе ответить. Он сошел с ума.

— Так отпустите его со мной!

Тафур покачал головой и захихикал.

— Это невозможно. Ты сказал, что он оскорбил нашу святую веру. Если это неправда, врагом Христа станет уже не он, а ты. Пусть же судией в этом споре будет Сам Господь!

Внутри у меня все похолодело.

— В каком споре?

— Вы сразитесь в поединке. Кто победит в нем, тот и будет прав.

Не успел я вымолвить ни слова, как меня освободили. Мой нож подняли с земли и сунули мне в руку. Тафур достал из ножен примерно такой же клинок и передал его Одарду, сжав его руку так, чтобы тот не направил оружие в его сторону.

Прочие тафуры отступили к стенам в предвкушении поединка. Двое из них перекрыли ворота, через которые я входил во внутренний двор, еще один встал возле двери. Даже доведенная до звероподобного состояния турчанка приподняла голову и уставилась на нас сквозь завесу спутанных волос.

— Какой же это суд? — Теперь, когда мое горло больше не сжимала чужая рука, слова слетали с моих уст сами собой. — Это обычная потеха.

— На все воля Божья, — важно изрек тафур. — Тому, кто верен Богу, неведом страх.

Я опустил руки.

— Я не стану с ним драться!

— Тогда моли Бога о помощи.

Тафур легонько подтолкнул Одарда вперед и быстро отступил к стене. Не успел я принять боевую стойку, как Одард сделал резкий выпад в мою сторону, пытаясь раскроить мне нутро. Я успел увернуться От его клинка и в тот момент, когда он проносился мимо меня, подбил его под коленку. Он с воем рухнул на груду камней.

Я посмотрел на главного тафура.

— Достаточно?

Ответа я не услышал. Высвободившееся напряжение придало движениям Одарда стремительность хлыста: он вскочил на ноги и вновь пошел в атаку, действуя куда более осторожно. После падения на лице его появились пятна крови и грязи.

— Нам нечего делить! — произнес я громко. — Если ты расскажешь мне, как погиб Симеон, мы сможем прекратить этот бессмысленный поединок!

Одард выкрикнул что-то нечленораздельное и бросился вперед. Он сделал ложный выпад вправо и тут же метнулся влево, однако я прочел эту хитрость в его глазах и вновь увернулся от удара.

— Бейтесь честно! — крикнул тафур. — Один из вас должен будет умереть!

— Кому вы поклонялись в подземном капище? — не сдавался я. — Митре?

Одард взглянул мне в глаза.

— А тебе какое до этого дело?

Он вновь пошел в атаку, и на сей раз выпад вправо был не притворным. Его нож чиркнул по моей руке, однако я не почувствовал кровотечения. Двигаясь по инерции, он сбил меня с ног, и мы упали на землю. Мне в спину впились острые камни. Я пытался перевернуть норманна на спину или сбросить с себя, однако он оказался неожиданно тяжелым. Его правая рука очутилась под моим плечом, когда же он выдернул ее, в ней не было клинка. Впрочем, эта передышка была краткой. Одард вцепился ногтями мне в запястье, пытаясь завладеть моим ножом.

Голый торс Одарда был прижат к моему лицу. Запахи его пота и моей крови смешались воедино. Я понимал, что, если у него в руках окажется нож, мне сразу придет конец.

— Дрого! Пришел твой последний час! — Его черные глаза бешено вращались. — Это ты завел меня на стезю греха и смерти! Настало время прощаться с жизнью!

С этими словами он резко нагнулся и впился зубами мне в руку. Я закричал и непроизвольно разогнул пальцы. Выроненный мною нож тут же оказался в руках Одарда.

— Во что ты меня превратил! — прошептал он. Лицо его исказилось такой гримасой, будто бес силился покинуть его тело, однако глаза остались неподвижными. Не знаю, кого он при этом видел — меня, Дрого, Куино или кого-то еще. — Что ты наделал!

— Одард, клянусь, я не сделал тебе ничего плохого!

— Куино, он клянется в своей невинности. Что он с нами сделал!

— Ничего!

Одард глянул на свою руку, сжимающую клинок, и удивленно поднял брови.

— Это не мой нож!

Его мысли путались, и мне оставалось только гадать, что он сделает в следующее мгновение: выбросит клинок или вонзит его мне в сердце. Скорее всего, он не знал этого и сам. Я решил не дожидаться этого момента и, воспользовавшись минутным замешательством безумца, ударил его в лицо. Он отшатнулся назад, и я вновь попытался сбросить его с себя. Единственное, что мне удалось, так это лишить его равновесия, и мы стали кататься по земле, обнявшись, словно два любовника. Поднятая нами пыль лезла мне в глаза, в спину впивались щепки, руки Одарда цеплялись за мою тунику. Ножа в них не было.

Борьба наша закончилась самым неожиданным образом. Я сумел уложить его на лопатки, и первой моей мыслью было, что рана на моей руке кровоточит сильнее, чем я думал, потому что на груди Одарда расплывалось большое кровавое пятно. В следующее мгновение я увидел, что кровь идет не из руки, и подумал о том, что Одард успел нанести мне куда более серьезную рану.

И тут все стало понятно. Из груди Одарда торчал утопленный по самую рукоять нож. Не знаю, моя ли рука вонзила клинок или его направляли еще чьи-то руки, но удар был нанесен прямо в сердце. Одард все еще дышал, но глаза его закрылись. Его левая рука подобно сломанному крылу безвольно упала на землю.

— Кто убил Симеона? — прошептал я ему на ухо. Увы, Одард уже не мог мне ответить. Он отошел туда, где пребывали Дрого, Рено и Симеон, жившие до недавнего времени в той проклятой палатке. Что же он мог сказать им в том, ином мире?

Я заставил себя подняться на ноги и огляделся.

Главный тафур смотрел на меня с ухмылкой.

— Господь свершил свой суд. Воистину, этот человек был еретиком. Теперь ты вправе задать ему свои вопросы.

Тафуры захохотали. Я со всех ног бросился к воротам. Остановить меня никто не пытался.

Рука продолжала немного кровоточить, однако куда сильнее я страдал от тех ран, на которые невозможно наложить повязку. Тем не менее я пытался это сделать. Я бежал так, словно боль была не моей, словно у меня была какая-то иная душа. Я бежал по аллеям и улицам Антиохии, оставляя позади дома, особняки, мечети и пустынные рынки, бежал, пока мои ноги и легкие не начали гореть огнем. Если что-то и помогало мне избавиться от душевных мук, так это боль в теле.

Я бежал, пока у меня хватало сил, преодолевая милю за милей или, возможно, круг за кругом. Остановившись, чтобы осмотреться, я понял, что нахожусь на восточной окраине города, у самого подножия горы. В конце улицы виднелись сады и оливковые рощи, разбитые на взбиравшихся на склон террасах, над которыми виднелись отвесные утесы. Земля была залита золотистым светом, а воздух дышал покоем, однако эта красота лишь усиливала мою скорбь. Конечно же, убивать людей мне доводилось и прежде, ради победы в битве и ради денег, под влиянием гордыни и ненависти, но в этой порочной потехе от моих рук пал заведомо невинный и к тому же совершенно обезумевший человек.

Останавливаться мне было нельзя. До нашего лагеря на стенах было очень далеко, а солнце стояло уже совсем низко. Я не знал, удалось ли мне покинуть пределы владений тафуров, которые казались мне устрашающими и при дневном свете. Ночью же они должны были являть собой нечто еще более ужасное. И потому я спешил вернуться назад, стараясь не думать о том, что я скажу Анне.

Обратный путь представлялся мне несложным, тем более что стены города были освещены закатным солнцем, но стоило мне вновь оказаться в затейливом лабиринте кривых улочек, как они тут же скрылись из виду. Я попытался вспомнить направление и решил идти по прямой, однако это было невозможно: улочки в этой части города шли вкривь и вкось, так что на каждом шагу приходилось сворачивать то в одну, то в другую сторону. Через десять минут я стал сомневаться в правильности выбранного направления, через двадцать — окончательно заблудился. Смутные тени становились все глубже, дома сливались друг с другом, и я шагал все более нерешительно. Охватившая меня паника изгнала из моего сердца и боль, и недавние терзания. Тафуры мне больше не попадались, но я боялся, что мое появление может не понравиться и другим франкам.

На одном из перекрестков я заметил сидевшего у стены человека. Это был беззубый, покрытый мерзкой коростой старик в лохмотьях. Будь его кожа немного темнее, я бы принял его за груду отбросов.

— Как пройти к собору Святого Петра? — спросил я.

Немного подумав, он молча указал своей единственной рукой направо.

— Спасибо тебе.

Я поспешил в указанном направлении. То ли я заблудился вновь, то ли шел мало кому известным проулком, но дорога быстро сужалась и вскоре стала настолько узкой, что на ней с трудом разошлись бы два человека. С обеих ее сторон тянулись высокие глухие стены, а над ними виднелась узкая полоска голубого неба, свет которого не достигал этих глубин.

Дорога кончалась кирпичной стеной. Я выругался. Этот уродливый старик, указавший мне неправильную дорогу, наверное, считал свою шутку чрезвычайно удачной.

На моем пути плечом к плечу стояли двое мужчин, их лица были скрыты тенью. Звука их шагов я не слышал.

Желая убедить их в том, что у меня нет ни оружия, ни недобрых намерений, я показал им раскрытые ладони и, похоже, сделал это зря.

— Там тупик, — сказал я, обращаясь к незнакомцам. — Я заблудился.

Они не сказали в ответ ни слова. Мужчина, стоявший справа, шагнул вперед, поднял голову и двинул меня кулаком в живот. Я согнулся вдвое, и в тот же миг второй незнакомец ударил меня по затылку чем-то тяжелым. Надо мною сомкнулась тьма.

26

— Пей!

Я спал мертвецким сном и поначалу решил, что слышу этот голос во сне. Я не мог понять даже того, открыты или закрыты мои глаза, ибо вокруг стояла кромешная тьма.

— Пей, тебе говорят!

Кто-то поднес к моим губам грубую резную чашку. Невидимая сила отклонила мою голову назад и влила мне в рот холодную воду. Во рту у меня было сухо, как в пустыне, и я подержал воду на языке, чтобы она впиталась в его плоть.

— Где я?

— Среди живых.

Этот мелодичный голос мог принадлежать только женщине. Анна? Я попытался подняться и ударился зубами о чашку. Тьма не исчезла.

— Кто ты?

Мне никто не ответил.

На следующий раз я проснулся от свежего дуновения. Я сидел на берегу кристально чистого озера, окруженного высокими синими горами. Над горными пиками плыли низкие темные облака, рябивший воду ветерок доносил до меня птичьи трели. Воздух попахивал дымком, как будто где-то поблизости только что загасили свечу.

Я перевел взгляд на берег озера и увидел идущую ко мне женщину в белоснежном платье. Ее голова была скрыта под капюшоном, лицо же я видел очень неотчетливо. Она приближалась, но мне по-прежнему казалось, что я смотрю на нее сквозь грязное стекло.

— Где я?

— Ты заблудился в горах. Тебе нужно вернуться на путь, который доведет тебя до Иерусалима.

Я обвел взглядом округу в надежде отыскать хоть один перевал.

— Я не вижу никакого выхода.

В ответ раздался мелодичный слегка насмешливый смех, значение которого осталось для меня неясным.

— В этом нет ничего удивительного. Ты по-прежнему бродишь в темноте. Тебе нужен светильник.

— Но где же его взять?

Ничего не ответив, женщина исчезла, и на ее месте появились Рено и Одард. В следующее мгновение они узнали меня и направились в мою сторону. По моей спине пробежала дрожь. Мне стало так страшно, что я пустился в бегство, стараясь не оступиться и не поскользнуться на покатых камнях. А они бежали вслед за мной без видимых усилий.

Это был сон.

Я открыл глаза и опять оказался в кромешной тьме.

Кто-то вновь поднес к моим губам чашу с водой, но на сей раз вода показалась мне горькой. Я выплюнул ее, и мне на лоб властно легла чья-то мягкая рука, отклонив мою голову назад так, что рот непроизвольно открылся. Мне в глотку влили какую-то жидкость, и я задержал дыхание, чтобы не почувствовать ее вкуса.

— Пей! Это снадобье избавит тебя от боли!

— Мне не больно.

— Только потому, что ты уже пил это лекарство.

Я лежал то ли на скамье, то ли на жесткой лежанке. Я чувствовал под собой жесткие доски, на которые было положено тонкое покрывало. Я попытался подняться, однако руки отказывались мне повиноваться.

— Отпусти меня!

— При желании ты можешь уйти. Если тебя здесь что-то и держит, так это узы греха.

Мне показалось, что я вижу перед собою складки шелка, хотя это могло мне и почудиться. Сознание вновь стало слабнуть, когда же я попытался коснуться шелка рукой, то она прошла как сквозь воду.

Три свечи были зажжены в алькове в дальнем конце комнаты с низкими сводами.

Их слабое пламя после многочасовой темени казалось моим ноющим глазам ярким, как солнце. Оранжевый свет играл на грубо отесанных кривыми резцами стенах и освещал спины коленопреклоненных людей, стоявших в несколько рядов. Перед ними, обратившись лицом в мою сторону, стояла женщина в белой шерстяной мантии. Ее глаза были прикрыты, а голова слегка откинута назад в восторге, одновременно возвышенном и чувственном. Она произносила нараспев какие-то слова на неведомом мне языке.

Вперед вышли двое мужчин и опустились на колени. Один был постарше и походил на прислужника, ибо был одет в такую же белую мантию, что и жрица. Одежда второго — а он был еще совсем юн — выдавала в нем простолюдина. Я видел, как трясутся от страха его плечи. Женщина взяла в руки кувшин и полила воду на руки сначала ему, затем прислужнику и наконец самой себе. Прислужник поднялся на ноги и отвесил ей три земных поклона. Он повернулся к покрытому белой тканью каменному алтарю и положил еще три поклона, затем взял с алтаря толстую книгу и, кланяясь, передал ее своей госпоже. Та раскрыла ее над головой молодого крестьянина и вновь стала произносить нараспев непонятные заклинания. Вскоре я стал различать в ее речи повторяющиеся формулы. Голос жрицы показался мне странно знакомым. Я слышал его не только в своем странном видении, но и где-то еще. Где — я не помнил.

Отдав книгу прислужнику, женщина возложила руки на голову юноши и произнесла еще несколько непонятных фраз. Затем она взяла его за руку, помогла подняться на ноги и повернула лицом к собравшимся.

— Знай, если Бог смилостивится над тобою и даст тебе силы принять Его дар, ты сможешь достойно, исполнившись чистоты, истины и прочих даруемых Богом добродетелей, пронести принятое сейчас крещение через всю свою жизнь, как учит нас тому Церковь Чистоты!

Я вновь опустил голову на жесткое ложе. Мое сознание, всего несколько мгновений назад почти ясное, вновь помутилось. Крещение? О каком крещении могла идти речь? А где же священник? Где миропомазание? И почему эта странная женщина произносила ритуальные формулы не на греческом или на латыни, а на каком-то неведомом мне языке, который, впрочем, в последние месяцы мне доводилось слышать достаточно часто?

Чем бы ни была эта странная служба, она подошла к концу. Стоявшие на коленях адепты поднялись на ноги. Женщина отошла от свечей и направила нового посвященного к собранию молящихся. Мужчина, помогавший жрице, повернулся, чтобы последовать за ней, и свет свечей упал на его лицо. Я смотрел сквозь толпу, и свет этот был неверным, однако я ясно различил перебитый нос и покрытое волдырями лицо. Это был Петр Варфоломей.

Увиденное так поразило меня, что я вновь опустил голову на лежанку.

Несколько позже, после того как пещера опустела, я вновь услышал голос, знакомый мне по сновидениям. На этот раз я находился не на берегу горного озера, а во тьме. Почувствовав запах земли, я стал ломать голову над тем, сплю я или нет. Понять это было совершенно невозможно.

— Как твоя боль, Деметрий?

— Терпимо.

Боль в затылке мучила менее всего. Рана на руке, нанесенная Одардом, сильно пульсировала, спина от долгого лежания на досках одеревенела, но с этим тоже можно было свыкнуться. Мой желудок был пуст, как барабан. Сколько же времени прошло с той поры, как я ел?

— Давно я здесь?

— Ночь и день.

В том, что я испытывал голод, не было ничего удивительного.

— Где я нахожусь?

— В святой церкви.

— В Антиохии?

Немного подумав, моя собеседница ответила:

— Под нею.

— И как же я здесь оказался?

— Мы нашли тебя на обочине дороги. Ты был ограблен и избит. Еще немного, и ты бы умер. Мы спасли тебе жизнь.

Спасибо. С содроганием сердца я вспомнил узкую улочку с глухими стенами и двух дюжих негодяев.

— Мне нужно идти, — пробормотал я. — Мои друзья беспокоятся, жив ли я, ведь со времени моего исчезновения прошло два дня.

Я почувствовал на своей щеке ее теплое дыхание. Должно быть, она находилась где-то рядом.

— Ты стал свидетелем нашей службы, Деметрий. Тебе стали известны наши тайны. Отпусти я тебя, и ты тут же предашь нас…

Я попытался подняться, стараясь не обращать внимания на страшную головную боль. Хотя мои ноги и руки были свободными, сделать этого я не мог, ибо был привязан к лежанке за пояс. Я провел рукою по стягивавшим меня путам, но не смог нащупать узла.

— Не надо так волноваться. Тебя никто не обидит. На самом деле здесь ты куда в большей безопасности. Вчера к городу подошло воинство Кербоги. Турки пытаются атаковать город со стороны горы. Говорят, там развернулось страшное сражение.

— Тем более мне надо поскорее вернуться к своим товарищам!

Если Анна останется без защиты, когда ворвутся турки…

— Отпусти меня!

— Поверь, я желаю тебе блага! Некогда ты попросил меня о помощи. Я сказала, что не смогу сделать этого до той поры, пока ты не отбросишь всю ту ложь, которая навязывается вашим священством. Я не смогу помочь тебе, пока ты не примешь моей помощи!

Внезапно я понял, чей это голос. Конечно же, это была таинственная Сара, жрица, посещавшая палатку Дрого и его друзей. Похоже, все они прошли один и тот же обряд посвящения.

— О какой лжи ты говоришь? Я — христианин!

Она рассмеялась.

— Тебе когда-нибудь доводилось говорить о Боге с исмаилитами? Они говорят, что мы почитаем одного и того же Бога, но только они знают, как должно чтить Его!

Я опустился на спину.

— Ты исмаилитка?

Возможно ли такое, если ее последователи вырезают на своих спинах кресты?

— Конечно нет! — воскликнула она оскорбленным тоном. — Но они правы в том, что многие, и ты в том числе, неправильно почитают Бога!

— Я не понимаю тебя.

— Хочешь пить?

Я провел языком по пересохшему небу.

— Пожалуй, что да.

— Пей.

Она вновь поднесла к моим губам деревянную чашу с горьковатой жидкостью. Я сделал несколько глотков, и тут мне в голову пришла ужасная мысль:

— Что ты мне дала? Это ваша обрядовая чаша?

— Это обычная вода. Я добавила в нее немного морозника. Он облегчит боль. Тебе нечего бояться.

Она умолкла. Я услышал, как она поставила чашу на стоявший слева от меня столик. Я напряг слух, однако никакие звуки не выдавали присутствия в пещере членов религиозного братства. Похоже, мы были одни.

— Ты сказала, что я неправильно поклоняюсь Богу. Тогда ответь мне, в чем состоит правильное поклонение?

— Это тайное знание.

Мною овладело такое разочарование, что я на время забыл и о боли, и о мучивших меня сомнениях: я злился на нее, как ребенок, с которым взрослые не хотят делиться своими секретами. Я вновь попытался подняться, и вновь меня остановили все те же крепкие путы.

— Почему оно тайное? Чтобы ты могла управлять своими последователями, дразня их любопытство?

— Это знание является тайным только потому, что оно смертельно опасно. Не гордыня и не стремление к самоутверждению понуждают меня скрывать его. Открывается оно лишь тем, кто в своем искании тайн остается чист сердцем. Я могла бы поведать тебе о нем, но прежде ты должен пожелать этого. И при этом тобою должны двигать не корысть, злоба или жадность, но единственно жажда спасения.

— Разве есть такие люди, которые не стремятся к спасению?

— Их больше, чем ты думаешь. Даже среди тех, кто, как ты полагаешь, озабочен спасением собственной души, мало людей с чистыми душой и сердцем. Они стремятся к свету, но пребывают во тьме. Они не способны понять, чего ищут. Если они и обретают искомое, оно остается для них недоступным. Их вера тщетна! Мало того, она их губит! Порой даже физически.

Мне вновь стало не по себе. Та часть моей личности, которая привыкла выведывать малоприятные истины у сутенеров, воров, торговцев и вельмож Константинополя, готова была внять ее предупреждениям. Другую же, более возвышенную часть моей души это ужасное обещание разом влекло и страшило.

— Знание, которое я дарю, не содержится ни в свитках, ни в книгах, его нельзя прочесть и положить на полку. Мое знание — знание жизни, знание света. Забыть его невозможно. Оно пожирает тебя подобно плавильному горну. Уклонись твоя душа в сторону — и оно сожжет тебя дотла! Но мало знать, нужно еще и верить.

Я приподнялся на локте настолько, насколько мне позволяли это сделать путы.

— Говори. Я выслушаю тебя.

Все дальнейшее происходило как во сне. Впоследствии я не раз задавался вопросом, а не приснилась ли мне вся эта сцена, тем более что слова Сары сопровождались яркими видениями. Мне представлялись ангелы с огненными крылами, сказочные сады и поднимающие голову змеи, однако чаще всего я просто бродил по церкви, вглядываясь то в одну, то в другую икону. Казалось, что душа моя находилась уже не в сердце, а в голове, которая тяжелела все сильнее и сильнее. Одна часть моей души называла все услышанное мною неправдой и губительным обманом. Другая же часть призывала меня хранить спокойствие и жадно ловила каждое сказанное жрицей слово.

— Многое из того, что я скажу тебе, покажется тебе знакомым. Причина этого состоит в том, что лжецы и демоны, завладевшие церковью, извратили ее, изменив в ней самую малость. Повелитель тьмы знает, что самая страшная ложь почти неотличима от истины. Ты сможешь понять, насколько все извращено, только после того, как я закончу свой рассказ.

Я кивнул.

— Начну с самого начала. Много веков назад, когда Сатана пал с небес, он разделил воды ставшей для него узилищем тверди и сделал так, что из воды явилась суша. После этого он устроил себе трон и приказал прочим низвергнутым с небес ангелам произвести жизнь: зелень и древо плодовитое, животных, птиц небесных и рыб морских. Но это еще не все. После этого он вылепил из глины сначала мужчину, а затем, отделив от него часть глины, и женщину, поймал двух ангелов небесных и заточил их в глину, облекши их души в тленную форму. Будучи всецело порочным, он толкал их к греху, но они были чисты и потому безгрешны. Тогда Сатана поселил их в саду, создал из своей слюны змея и, приняв его образ, появился возле них. Он вошел в тело женщины и разжег в ней греховное вожделение, пылавшее в ней подобно раскаленной печи. После этого он вошел в мужчину и разжег то же вожделение и в нем, после чего плененных им ангелов стала снедать страсть. Тогда-то и родились дети Дьявола. Ангельская искра раздробилась и рассеялась меж народами земли, однако она не потеряна. Частичка их существа есть в каждом из нас, и потому мы должны отринуть темное телесное начало и отдать себя ангельскому пламени. Только оно освободит нас от сковывающих наши души тленных сосудов и позволит нам раз и навсегда покинуть эту греховную землю, воспарив в обители света.

В пещере было душно, и я лежал, обливаясь потом. Но куда горячее был тот порожденный ее словами огонь, который снедал меня изнутри, опаляя и обжигая душу. Как Сара и предупреждала, слова ее более всего походили на пламя. Даже если бы я не верил им и пытался изгнать их из памяти, забыть их было невозможно. Они подрывали стены моей веры сомнением и грозили полной ее утратой. Даже повторение их могло стать смертным грехом. Более же всего я страшился того, что какая-то часть меня могла принять ее слова за истину.

— Я открыла перед тобой дверь в первую из наших тайн, Деметрий Аскиат. Что ты скажешь на это? Боишься ли ты переступать сей порог?

У меня не было сил солгать.

— Боюсь.

— Вот и прекрасно. Спешат лишь ослепленные гордыней. Смиренный человек ступает осторожно, зато и идет дальше. Я вижу, что истина уже проникла в твою душу. Не тяготил ли тебя и прежде этот греховный глиняный сосуд? Не казалось ли тебе, что твоя душа заточена в нем? Я не сомневаюсь, что ты — возможно, это случалось в минуты, просветленные скорбью, — желал сбросить с себя оковы плоти и высвободить заточенную в них божественную искру.

Осторожность и здравомыслие понуждали меня возразить ей, однако я не мог отрицать истинности ее слов. Мне вспомнилось, как после убийства Одарда я носился по лабиринту грязных улочек, пытаясь освободиться от мучительного чувства греха. Мне вспомнилось, как мы с Анной лежали, обнявшись, на городской стене, однако души наши были разделены тайной содеянного мною. Уж не об этом ли говорила Сара?

Ее вкрадчивый голос действовал на меня подобно бальзаму.

— У тебя открывается ясность видения, Деметрий. Прежняя твоя жизнь была исполнена греха и слепоты, однако в сердце твоем начинает возгораться пламень. Не гаси же его! Возьми этот огонек в руки и потихоньку раздувай его. Со временем эта крохотная искорка запылает солнцем и испепелит все греховное так же, как солнце рассеивает мглу!

— Но как…

Она прижала палец к моим губам.

— Спи.

Я так и не уснул. Вопросы и ответы носились в моей голове, как бури в пустыне. Некоторые из них взметались ввысь вихрями смущения, другие клубились и расползались непроницаемыми тучами хаоса. Порой они начинали расходиться, но едва я ловил себя на этом, как они возвращались и начинали терзать меня с новою силой. Боль в затылке и голод вновь стали нестерпимыми. Мое тело ослабело даже без заклинаний жрицы. Я уже не мог понять, было ли это проклятием или благословенным освобождением.

Хотя чувства мои угасли, я мог разглядеть пещеру куда лучше, чем прежде. Свет проникал в подземелье сквозь длинные щели в потолке, и постепенно тьма обернулась палимпсестом серых теней. Меня окружали грубо вытесанные стены, в глубинах пещеры сновали какие-то темные фигуры. Моя лежанка стояла в углу, а в противоположном углу пещеры я увидел уходившую вверх лесенку, по которой то и дело поднимались и спускались какие-то люди. Люк, из которого они спускались, оставался при этом совершенно темным. Насколько же глубоким было это подземелье? Неужели над ним находилась еще одна такая же пещера?

Через какое-то время я вновь увидел перед собой Сару. Одеяния ее казались мне сотканными из лунного света, однако в голосе звучала тревога.

— Ты думал о том, что я говорила тебе, Деметрий?

— Да.

— И как у тебя это получалось?

— С трудом.

— Увы, истина обычно осеняет далеко не сразу. Путь к ней многотруден и долог.

— Плоть пытается настоять на своем. Не для того ли, чтобы ее умертвить, твои ученики вырезают на спинах кресты?

— Эти кресты — знак того, что Господь вошел в их плоть. Воители, отмеченные ими, выходили на бой с самим Сатаной!

— И Дрого, и Рено слышали твои наставления и были отмечены этим знаком. Представляю, как крепка была их вера.

— Не говори о них! воскликнула Сара. — Новообращенному не пристало смотреть по сторонам! Он должен идти, потупив взор, иначе он сойдет с пути праведности!

— Дрого и Рено мертвы. Их товарища Одарда тоже нет в живых. Не в этом ли состоит цель указанного тобою пути?

— Мы идем, не ведая своего пути, и можем уяснить его цель, лишь когда достигнем ее! Могу сказать тебе одно: постигшая их судьба никак не связана с их верой. Я уже говорила тебе о том, что они изменили моему учению. Их соблазнил лжепророк!

Я замер.

— Как его звали?

— Какое это имеет значение? — В голосе Сары зазвучали нотки подозрения и раздражения. — На твоем месте…

Закончить фразу Саре помешал истошный крик, донесшийся со стороны лестницы. Дверь или панель, прикрывавшая люк, отошла в сторону, и в подземелье хлынули лучи солнечного света. Служители в белых одеждах уставились на появившегося на лестнице человека так, словно это был посланник Небес. И действительно, его голова была окружена сияющим нимбом, над которым извивались струйки дыма.

Присмотревшись лучше, я увидел перед собой отнюдь не ангела Господня, но знакомого сухопарого мужчину с перебитым носом. Его пронзительный испуганный голос также был далек от возвышенности.

— Они подожгли город! — закричал он. — Вы слышите меня? Они подожгли город!

27

Небесные чары сразу рассеялись. Мужчины и женщины, толкая друг друга, бросились к лестнице, стремясь как можно скорее выбраться из подземелья. Сброшенный с лестницы посланник тоже участвовал в общей драке. Через люк в подземелье повалили клубы густого дыма, затмившего собою свет, а откуда-то сверху послышался рев пламени. Все забыли обо мне, привязанном к лежанке. Я напрягся, пытаясь разорвать путы, но от этого они натянулись еще сильнее. Запустив руку под лежанку, я попытался найти рукой узел или застежку и тут же загнал под ноготь занозу. Вывернув руку, я все-таки смог найти петлю и, проведя по ней, нащупал утолщение узла. Мои пальцы едва дотягивались до него, и при всем желании я не сумел бы развязать этот узел. Я потянул ткань вверх и выбирал ее до тех пор, пока узел не оказался у меня на животе.

У меня не было времени на то, чтобы оглядеться, однако я чувствовал, что, кроме меня, в быстро наполнявшемся дымом подземелье не осталось ни души. В горле уже першило, а по щекам текли обильные слезы. Я понимал, что, если в самом скором времени не выберусь отсюда, меня ждет верная смерть. Но слишком спешить тоже было нельзя, иначе я мог бы лишь еще туже затянуть узел.

Стараясь не поддаваться панике, я принялся дергать скрученную ткань то в одну, то в другую сторону. Мой и без того хрупкий запас прочности уходил главным образом на то, чтобы сохранять спокойствие, и хотя в сознании моем царило полнейшее смятение, я вполне владел руками. Дым полностью затмил собою проникавший сверху свет. Действуя исключительно на ощупь, я пытался протолкнуть свободные концы ленты через петли узла.

«Если тебя что-то и держит, так это узы греха», — услышал я слова жрицы, давным-давно покинувшей свое капище. Слова ее звучали как приговор.

Наконец мой палец прошел узел насквозь. Я нащупал рукой петлю, потянул и почувствовал, что она легко скользит. Узел тут же заметно ослаб, после чего развязать остальные петли не составило особого труда, и путы спали с моего тела сами собой.

Поднявшись с лежанки, я нетвердым шагом направился к лестнице. После того как я два дня пролежал на спине, ноги отказывались мне повиноваться, однако радость нежданного освобождения и мое отчаянное положение помогали двигаться вперед. Стараясь не спотыкаться о брошенные бежавшими паломниками предметы и не делать глубоких вдохов, я кое-как доковылял до дальнего угла. Мои руки нащупали лестницу. Я встал на нижнюю ступень, проверил ее на прочность и стал подниматься наверх. Мне казалось, что наверху воздух должен быть чище, однако и здесь все было затянуто густыми клубами дыма. Я выглянул из люка и увидел, что нахожусь в деревянном сарае. За распахнутыми настежь дверьми находился залитый солнечным светом пыльный двор. Подтянувшись на руках, я выбрался наверх и выбежал во двор. Я вновь обрел свободу.

Впрочем, радоваться пока было рано. То ли действие попавшего в мою кровь морозника еще не прекратилось, то ли я оказался в аду. Воздух здесь был таким же спертым и удушливым, как и в подземелье, а над городом, насколько хватало глаз, висело огромное дымное облако. Оно затмевало собой солнце и погружало весь город в мрачные адские сумерки.

Небольшая калитка вела на улицу, по которой бежали какие-то темные фигуры. Я направился к ней, и в то же мгновение у меня за спиной раздался оглушительный скрежет. Балки сарая успели прогореть, и крыша рухнула вниз, похоронив под собой тайный лаз и подземное капище и подняв столб пепла и пыли. Я покинул сарай вовремя.

На улице царил хаос. По улице в разных направлениях с завыванием носились совершенно ополоумевшие и насмерть перепуганные паломники. У многих, из них обгорела одежда, у кого-то почернела и сморщилась от жара кожа, кому-то рухнувшие сверху камни изуродовали ноги и теперь они ползли на руках. Обезумевшая от ужаса женщина продолжала на бегу кормить грудью младенца, не ведавшего о страшном бедствии.

Я посмотрел направо. За клубами дыма языки огня взмывали на такую высоту, словно они сходили с небес. Горячее дыхание коснулось моей щеки, и я почувствовал, как натянулась кожа и как запульсировала под ней кровь. Шум огня доносился отовсюду: потрескивание пламени, грохот падающих друг на друга зданий, вой ветра, силящегося взметнуть огонь на еще большую высоту. Расслышать стук копыт на фоне этих звуков было невозможно, и потому я не слышал его до той поры, пока конь едва не сбил меня с ног.

Из красного дыма вырвался всадник с мечом в руке. Увидев его, я решил, что пожар начался после того, как Кербога отдал город на разграбление. У меня не было при себе никакого оружия, хотя в этом аду даже самый прочный щит лишь обжигал бы руку. Впрочем, всадник этот нисколько не походил на турка. Судя по коническому шлему, вырисовывавшемуся на фоне красного дыма, это был норманн. Неужели я случайно столкнулся с одним из последних воинов разбитой армии?

То ли он не признал во мне союзника, то ли все люди теперь представлялись ему врагами, но щадить меня он явно не собирался. Увидев, что я застыл посреди дороги, он свернул в мою сторону и замахнулся на меня мечом. Его лошадь промчалась мимо на волосок от меня, обдав мое лицо ветром. У меня даже не хватило ума пригнуться. Меч ударил меня между лопаток, и я упал на землю.

Хотя к этому времени я уже потерял интерес ко всему, в том числе и к жизни, я все-таки не умер. Норманн ударил меня не острием, а плашмя, использовав меч как дубину или палку загонщика. Я почувствовал жгучую боль в спине, на которой наверняка появился страшный рубец. Впрочем, если бы эта рана оказалась самым тяжким ранением, полученным мною в тот день, я посчитал бы себя счастливейшим из смертных.

Как только я поднялся на ноги, рыцарь развернул коня и вновь направил его на меня. Огонь играл на его полированном шлеме так, словно шлем этот все еще находился в горне оружейника.

— Жалкий червяк! — прокричал всадник. — Провансальская нечисть! Как ты смеешь отсиживаться в этих трущобах, когда все твои товарищи стоят на стенах?

— Это Кербога? — пробормотал я. — Кербога взял город?

— Если такие, как ты, будут и дальше болтаться без дела, это произойдет в самом скором времени! Немедленно возвращайся в свою часть!

Норманн развернул коня еще раз и, пришпорив его, поскакал вниз по улице. Сквозь вихрящуюся дымную мглу я видел, как страдают от его тяжелого меча и языка бегущие пилигримы.

Его слова лишь усилили мое смущение, и потому я почел за лучшее не придавать им особого значения. Жар, исходивший от огненной стены, становился настолько нестерпимым, что мог в любое мгновение превратить меня в обугленный костяк. Я развернулся в ту же сторону, что и норманн, и припустил по улице.

Я практически не знал Антиохии и терялся в ней уже столько раз, что совершенно не помнил, где находилась пещера. Мне не оставалось ничего иного, как положиться на инстинкт толпы, несшейся в том же направлении, и слепо следовать за нею. Я чувствовал себя бессловесным животным, способным думать только об избавлении от опасности и о выживании. Конные и пешие норманнские рыцари подгоняли нас ударами по пяткам и ногам, появляясь из удушливого тумана словно призраки. Я даже не пытался сопротивляться. Они могли гнать нас к бездне, но я ничего не мог с этим поделать.

Вскоре я стал узнавать отдельные приметы. Вывеска постоялого двора, сильно покосившееся здание, загаженный птицами пересохший фонтан — все это было мне знакомо. Мы с Маленьким Петром проходили мимо них, направляясь к владениям тафуров. Неужели с той поры прошло всего два дня? Впрочем, это уже не имело особого значения. Судя по всему, я находился в примыкавшей к дворцу юго-восточной части города, откуда можно было без особого труда добраться до ставших нашим прибежищем стен, на которых меня ждали Анна и Сигурд.

Толпа заметно выросла, а воздух стал куда прохладнее и чище. Паломников выкуривали, словно крыс, из всех углов и щелей и гнали в безопасную нижнюю часть города. Совершенно неожиданно, куда раньше, чем я предполагал, мы покинули лабиринт узких улочек и оказались на дворцовой площади. Площадь быстро заполнялась людьми, согнанными с охваченных огнем улиц. Впервые за три дня мне было понятно, где именно я нахожусь. По краям площади стояли рыцари с копьями, пытаясь отгонять мечущихся паломников к стенам, а в центре, подобно неколебимым деревам посреди разлившейся реки, застыли два спорящих о чем-то всадника. Силуэты рыцарского шлема и епископской митры были почти неразличимы, однако я сразу узнал обоих всадников и стал проталкиваться к ним.

Незримая аура достоинства исходила от двух этих благородных мужей, и толпа простолюдинов предпочитала держаться на почтительном расстоянии от них. Несмотря на общую сумятицу, я долго собирался с духом, прежде чем решился приблизиться.

— У меня не было выбора. — От копоти лицо Боэмунда стало черным, словно у сарацина, однако речи его были полны прежней желчи. — Кербога бросил на крепость все свои силы и едва не прорвал наши линии обороны. Нам дорог сейчас каждый человек, способный держать в руках оружие, а эти трусы отсиживаются по щелям!

Конь епископа Адемара нервно переступал с ноги на ногу.

— Но разве это решение — сжечь город, чтобы Кербога не смог взять его?

— Этих паразитов нужно было выкурить из щелей! Меня нельзя обвинить в том, что ветер разнес огонь по всему городу.

— Тебя можно обвинить очень во многом. Ты принес нам погибель!

Я никогда не видел епископа в таком бешенстве. Капли пота и слезы текли по его перепачканному сажей лицу. Ссутулившись в седле, он обличал Боэмунда, подобно древнему пророку.

— Не раздражай меня, священник! Я — единственный, кто может спасти вас.

— Посмотри вокруг! — Адемар развел руки, указывая на мятущиеся толпы. — Взгляни в эти лица! Они перепуганы настолько, что готовы бежать из города! Их не удержат ни каменные стены, ни запоры! Наша армия будет разбита, и повинен в этом будешь только ты!

— Вот уже три дня я меряюсь силами с Кербогой. Я не ел, не спал и даже не справлял нужду все это время! Адемар, ты — пастырь этих жалких червей. Если вы с отшельником не заставите их принять участие в битве, я сделаю это сам! Мне нужны мужчины, вовсе не обязательно благородные, искусные или сильные. Главное, чтобы они готовы были выйти на бой с противником и спасти нас от полного уничтожения. Если ты не можешь собрать свое войско, отправляйся на гору сам и останови Кербогу собственным копьем! Вот только хватит ли у тебя смелости?

Боэмунд пришпорил коня и направил его сквозь толпу к дальнему концу площади, где к нему присоединился еще один конный рыцарь.

Адемар посмотрел вниз.

— Деметрий?

— Да, владыка. — После страшных часов, проведенных мною в подземелье, даже знакомые лица казались чужими. — Неужели это дело рук Боэмунда?

Епископ мрачно кивнул:

— По его мнению, слишком многие паломники увиливают от участия в битве. Он использовал огонь, чтобы выкурить их, но, боюсь, этим он попросту открыл город Кербоге.

Кербога уже прорвал оборону?

— Не знаю. Последнее, что я слышал, — мы все еще оказываем ему сопротивление.

В царившей вокруг суматохе я не услышал звука шагов. Неожиданно между мной и епископом появилась темная фигура, схватила коня за уздечку и уставилась на Адемара молящим взглядом. Человек покачивался из стороны в сторону и бешено размахивал свободной рукой. Я ясно увидел в отсветах огня его лицо. Кривой нос, изъеденное язвами лицо. Петр Варфоломей.

— Владыка! — вскричал Петр. — Что успел наболтать тебе этот лжец?

Не удостоив жалкого паломника ответом, Адемар молча шлепнул его мечом по спине. Петр Варфоломей взвыл и отступил назад, не выпуская уздечки из рук.

— Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать! — прохрипел он. — Владыка, Господь послал мне удивительное видение! Выслушай меня, прежде чем этот грек настроит тебя против меня!

Земля вздрогнула у нас под ногами — это обвалилась стоявшая по другую сторону площади колоннада. Рухнув наземь, мощные колонны разбились вдребезги. Поднялась туча из пепла и искр. Сквозь нее я увидел в алькове задней стены старинную статую, бесстрастно взиравшую на разрушения. Несколько смельчаков и оставшиеся на той стороне участники оцепления схватили ведра и принялись заливать пламя водой. Статуя исчезла в облаках пара.

Я посмотрел на епископа. Петр Варфоломей так и стоял возле его коня, держась рукой за уздечку и продолжая свои бессвязные речи. Вероятно, он опасался того, что я поведаю епископу о его ереси, и спешил оговорить меня первым. Но в этот час, когда весь город был охвачен пожарами и мятежами, я испытывал одно-единственное желание — как можно быстрее найти своих друзей. Не прощаясь с Адемаром и даже не посмотрев в его сторону, я вновь вернулся в толпу. Нечего было и пытаться следовать собственным путем: властному движению людского потока не смог бы противостоять ни один человек. Поэтому я уподобился утопленнику и позволил толпе понести себя с горы туда, где находились река и стены.

Мы достигли стен достаточно быстро, поскольку дорога была широкой, а толпа непреклонной. Стоявшие возле моста норманнские рыцари размахивали копьями, отгоняя от запертых ворот тех, кто пытался к ним приблизиться. Впрочем, это не имело особого смысла. Крестьяне и рыцари лезли по лестницам на верх стены. Там, где толпа была особенно плотной, виднелись приставленные к стене лестницы, прогибавшиеся под весом взбиравшихся по ним людей. Вспомнив штурмовую лестницу, по которой я поднимался на антиохийскую стену в ту памятную ночь, я предпочел обычные каменные ступени. При виде множества людей, толпившихся на стенах, казалось невероятным, что там найдется место еще для кого-нибудь, и все же мы продолжали подниматься вверх. Город остался внизу; с того места, где лестница делала поворот, я увидел крыши и купола Антиохии, уходившие к подножию горы. Даже в моем растерзанном состоянии я испытал потрясение, ибо мне открылись истинные аппетиты огня, охватившего уже полгорода. Над пламенем поднимался густой дым, возносивший к небу истошные крики людей и рев животных. Кербоге оставалось следить за нашей погибелью из крепости на вершине, после чего он мог спуститься с горы победителем и собрать прах нашего воинства в знак триумфа.

Ослепнув от пламени и оглохнув от немыслимого шума, я забрался на укрепление. Ширина антиохийских стен была такова, что по ним в спокойное время могли свободно идти плечом к плечу сразу четыре человека, и все это пространство между башнями было заполнено людьми. Толпа продолжала двигаться вперед, к зубцам укреплений, откуда на тонувшую в темноте внешнюю сторону стены были сброшены веревки. Здесь были и тросы, использовавшиеся нами при постройке осадных машин, и наспех связанные друг с другом поводья, туники и разодранные на полосы палатки. Расталкивая друг друга, паломники перебирались через укрепления и съезжали вниз, торопясь покинуть городские пределы. На стене была такая давка, что многие падали вниз, прежде чем им удавалось ухватиться за веревку.

Подобная перспектива меня нисколько не прельщала. Заметив, что справа от меня людей заметно меньше, я стал отчаянно пробиваться в этом направлении. Чем дальше я удалялся от ворот, тем легче мне было двигаться. На расстоянии нескольких сотен шагов стена почти совсем опустела: я прошел насквозь несколько сторожевых башен, не встретив ни души. Именно поэтому я насторожился, услышав из-за очередной двери чьи-то голоса.

Я больше не верил тому, что в этом городе у меня есть какие-то иные союзники, кроме варягов, от лагеря которых меня отделяло изрядное расстояние. Я замедлил шаг и тихонько подошел к двери караульного помещения.

— Отплывай сразу, как только окажешься в гавани, — послышалось изнутри. — Медлить нельзя! В самом скором времени Кербога может нанести удар по Святому Симеону, чтобы отрезать нас от моря. Ты должен поспеть туда до этого.

Ответа второго человека я не расслышал, ибо меня объял ледяной страх. Мне были прекрасно известны властность и бесцеремонность обладателя первого голоса. Он предал город огню, желая наказать малодушных и слабых, поскольку ему не хватало людей. А теперь, похоже, отсылал часть своих последователей в какое-то неведомое мне место. Что еще затеял Боэмунд?

— Прикажешь владельцу судна плыть в Таре. Денег у тебя на это хватит? — Из-за двери послышался звон монет. — Вот и прекрасно. Пройдешь Киликийскими воротами и займешься поисками греческого императора Алексея в Анатолии. Мне докладывали, что его силы находятся сейчас возле озер в окрестностях Филомелия, хотя с той поры они могли и переместиться. Впрочем, отыскать его будет несложно.

— Они сочтут меня трусом, — послышался голос второго человека, который тоже показался мне знакомым, хотя я не мог припомнить имени его владельца.

— Скажешь, что у тебя не было иного выхода. Мол, оставил Антиохию только для того, чтобы Господь сохранил тебя и твой меч, дабы разить исмаилитов. Скажешь, что в момент твоего бегства Кербога стоял у самых ворот города и что наше войско обречено. Убеди грека в том, что спешить нам на выручку не стоит. Самое лучшее для него — вернуться в свой дворец.

— Понятно, — задумчиво произнес собеседник Боэмунда. — Убедить его в этом будет несложно, поскольку судьба нашего войска действительно висит на волоске. Город объят огнем, армия спасается бегством, и при этом ты поручаешь мне остановить единственного человека, который мог бы спасти нас? Я выполню твой приказ, но он кажется мне безумным.

— Порой игрок в кости ставит на один бросок все свое состояние. Если он проиграет, его назовут безумцем. Но если он выиграет, Вильгельм, он разом добьется всего. Когда мой отец бросил вызов упадочной мощи греков и высадился с войском в Иллирии, он тут же предал огню обоз, и потопил корабли, отрезав трусам путь к отступлению. Нечто подобное происходит и сейчас. Этот город будет принадлежать только мне, и никому больше! Дважды мне отказывали в законном праве на землю, но в третий раз у них это не пройдет!

Установилось долгое молчание: они то ли шептались, то ли обнимались, то ли просто молчали. Наконец Боэмунд произнес:

— Да пребудет с тобой Господь!

— Пусть лучше Он останется с вами. Вы нуждаетесь в этом куда как больше.

До меня донеслись звон доспехов, шарканье сапог по камню и скрип туго натянутой веревки. Потом все стихло. И вдруг раздались громкие шаги. Дверь распахнулась так стремительно, что петли даже не скрипнули, и я едва успел спрятаться за нею. Я затаился, надеясь, что Боэмунд ничего не услышал.

Опасения мои оказались напрасными. Он прошел мимо моего укрытия, быстрым шагом направился к соседней башне и исчез за ее дверью.

На всякий случай я немного выждал, поскольку Боэмунда могли сопровождать другие рыцари. Таковых не оказалось. Я покинул свое убежище и вышел на укрепление. К зубцу стены была привязана толстая веревка, спускавшаяся до самой земли. В этом месте перед стеной находился высохший луг, но я не стал его осматривать. Подслушанного мною было достаточно для того, чтобы понять, что по веревке спускался Вильгельм Гранмениль, свиноподобный шурин Боэмунда. Несомненно, вскоре о его бегстве должны были узнать и другие. Я не понимал, в чем состоит коварный замысел Боэмунда, но сейчас мне было не до того. Я поспешил уйти оттуда.

Оказавшись перед запертой дверью, я понял, что добрался-таки до нужной башни. Из последних сил я забарабанил по ней кулаками и громко потребовал на греческом языке, чтобы мне открыли.

Караульные были настороже и ответили мне едва ли не сразу.

— Кто ты?

— Деметрий.

Из-за двери послышался грохот разбираемых бревен. Дверь распахнулась, и на пороге появилась огромная фигура, заполнившая собою весь проем. Позади Сигурда я увидел нескольких изумленных варягов, оружейника Мушида в неизменном тюрбане и заплаканную Анну, которая стояла, обхватив себя за плечи.

— Болван! — рявкнул Сигурд. — А мы-то тебя уже похоронили!

Собрав остаток сил, я переступил через порог и упал ему на грудь, не обращая внимания на колючую кольчугу. Он обхватил меня своими медвежьими лапами так крепко, что у меня потемнело в глазах.

27

Едва Сигурд впустил меня в башню, я, лишившись последних сил, растянулся прямо на каменном полу и заснул. Они дали мне поспать всего час, а потом принялись мучить бесконечными расспросами. Мы развели костер на верхней площадке башни, поскольку после долгого пребывания в темном подземелье я нуждался в свете и в свежем воздухе. Сигурд насадил на кончик копья и изжарил специально для меня маленький кусочек мяса.

— Конина, — объяснил он. — Один норманн убил свою лошадь и торговал ее мясом по византину за порцию.

— Когда сюда явится Кербога, твой норманн пожалеет об этом.

— Думаю, он уже сбежал из города или погиб. Ты видел, во что Боэмунд превратил город?

Сигурд махнул рукой, указывая на юго-восток. С нашей башни разорение этой части Антиохии было особенно заметным. Пламя больше не ярилось как прежде, ибо ветер поменял направление и огонь повернул к горе, где уже сгорело все, что могло гореть. Но до сих пор повсюду виднелись рдеющие, помигивающие в ночи пожарища. Казалось, что на город высыпали ведерко горящих углей.

— Да, я это видел, — сказал я со вздохом. — Я был в самом пекле.

— И я тоже.

— Ты-то что там делал?

— Искал тебя.

Сигурд достал копье из огня и протянул его ко мне. Обжигая пальцы, я снял с него истекающий соком кусочек мяса и принялся перебрасывать его с руки на руку.

— Сигурд искал тебя целых два дня, — объяснила Анна. Она сидела немного в сторонке, возле парапета, не желая ко мне приближаться.

— Я сдался только после того, как Боэмунд учинил это безумие. В такой толпе я не смог бы отыскать даже собственного брата. Надеюсь, теперь ты поведаешь нам, где тебя носило все это время.

Мясо уже остыло. Я положил в рот сразу весь кусок, надеясь сполна насладиться его вкусом после столь продолжительного вынужденного поста. Увы, мясо было проглочено в два счета. Я знал, чего стоило Си-гурду отдать мне свою порцию, но этот кусочек лишь еще больше разжег испытываемое мною чувство голода.

— Я отправился на поиски Одарда. Мне хотелось понять… — Я задумался, пытаясь припомнить, что же мне хотелось понять. — Мне хотелось узнать, не он ли убил мальчика Симеона, своего слугу.

— Это сделал он?

— Не знаю. Думаю, что да. Я почти ничего не помнил. — Он совершенно ополоумел и нес всякую чушь. Я… Я убил его.

Анна резко подалась вперед.

— Что?!

Стараясь не встречаться с ней взглядом, я рассказал, как тафуры заставили меня сразиться с Одардом, как кинжал сам собою вонзился ему в сердце, как я бежал по улицам города и как на меня напали грабители.

— Придя в себя, я обнаружил, что нахожусь в пещере. Она оказалась прибежищем еретиков.

— Каких еретиков? — удивился Сигурд.

— Еретиков, которые вырезают кресты у себя на спинах. Сара, приходившая в палатку Дрого, — их главная жрица. — Я мысленно содрогнулся, вспомнив о времени, проведенном мною в мрачном подземелье. — Я стал свидетелем их ритуалов, мне были открыты их тайны — они столь гнусны, что я не буду говорить о них вслух. Меня привязали к лежанке и снимали мне боль настойкой морозника.

— Морозник не только снимает боль. Он еще и притупляет чувства, — откликнулась Анна. — Скорее всего, тебя хотели одурманить.

Вероятно, она была права. При одной мысли о том, что говорила мне Сара, я испытывал боль. Была ли это боль ошибки или же боязнь истины?

— В начале пожара они бежали из подземелья. Как видите, удалось выбраться и мне.

Воцарилось молчание.

— Что ты будешь делать с этими еретиками? — спросил Сигурд.

— Что я могу с ними сделать? Я запомнил одно-единственное лицо. Если я сообщу о нем франкским священникам, его сожгут живьем.

— А если ты не сделаешь этого, они заразят своей скверной всю армию и Бог окончательно отвернется от нас.

Сигурд отчаянно боялся прогневить Бога и был по-солдатски прямолинеен в вопросах веры.

Но Анну божественная чувствительность заботила куда меньше.

— Отвернется? — переспросила она. — Посмотри вокруг. Он уже отвернулся от нас! Город объят пламенем, армия бежит, Кербога вот-вот нанесет решающий удар! Неужели же все из-за того, что кучка франкского сброда вздумала обсудить единосущность Святой Троицы?

— Я говорю о ереси совсем иного рода, — возразил я. — Она куда глубже и страшнее.

Анна ударила кулачком по камню.

— Это не имеет никакого значения, Деметрий! Корабль идет ко дну, а вы беспокоитесь о состоянии его парусов!

— Если нам и суждено здесь умереть, мы должны сделать это достойно, — не сдавался я.

— А нам суждено умереть?

Я вновь окинул взглядом лежащий в руинах город, откуда все еще слышались крики и грохот, сопровождавшиеся порою лязгом оружия. Кто знает, какие бедствия там происходили, какие незримые битвы шли вокруг занимаемой нами части стены? Создавалось впечатление, что кроме нас в городе не осталось ни одного христианина.

— Не знаю. Но считаю, что мы не должны покидать своих укреплений до самого конца.

— Чушь! — возмутился Сигурд. — Полная чушь! Если нам суждено умереть, мы должны умереть в битве с врагом, как подобает мужчинам. Когда я встречусь со своими предками, я не хочу, чтобы они презирали меня за трусость.

— А если они осудят тебя за то, что ты слишком торопился с ними встретиться? — спросила Анна. — Назад пути нет, ты и сам это знаешь.

— Ты боишься умереть до срока, я же страшусь единственно позорной смерти.

— Довольно!

Я поднял руку, желая положить конец их спору, и в то же мгновение услышал доносившиеся снизу крики. Поднявшись на ноги, я выглянул в амбразуру. Перед дверьми башни смирно стояли две лошади; я не мог разглядеть седоков, поскольку оба они, несмотря на жаркую ночь, были одеты в черные плащи. Один из них, наклонившись вперед, сказал что-то нашему стражу, и тот, удовлетворенный услышанным, взял лошадей под уздцы и привязал их к заделанному в стену кольцу, после чего проводил гостей в башню. Вскоре оттуда послышался звук их шагов, который становился все громче и громче, пока мы не увидели в дверях человека в монашеских одеяниях. Щурясь от света костра, он посмотрел по сторонам и остановил взгляд на мне.

— Деметрий… Как я и думал, ты здесь. Человек снял с головы капюшон сутаны. На нем не оказалось ни шляпы, ни шлема, его седые волосы были спутаны и взъерошены. Под бородой поблескивала кольчуга. После нашей встречи возле дворца он так и не сменил одежды.

— Неужели во всей Антиохии для тебя не нашлось более важного дела, владыка?

Адемар вышел из башни и, испросив взглядом дозволения, уселся между мной и Сигурдом. Его спутник, так и не снявший капюшона, сел рядом с ним. Имени его Адемар называть не стал.

— Что слышно в городе? — спросила Анна, забыв о правилах приличия. — Он пал?

Адемар медленно покачал головой. В свете костра его изрезанное глубокими морщинами лицо казалось особенно старым.

— Хвала Богу, пока мы удерживаем его. Мы испытываем Божье долготерпение.

— Искушать Бога так, как это делает Боэмунд, может только сам Дьявол, — раздраженно добавил спутник Адемара, в котором я тут же узнал графа Раймунда. — Потому-то ему и сопутствует дьявольская удача.

— Сколько людей мы потеряли сегодня? — спросил я.

— Кто знает? Сгоревших в огне уже не найти, покинувших городские пределы не исчислить, разве что Кербога обезглавит их трупы и пошлет их нам в подарок. Боэмунд потерял куда больше, чем обрел.

— Те же, кому посчастливилось выжить, утратили последнюю надежду, — мрачно добавил Раймунд. Его капюшон сполз немного назад, и я увидел блеск его единственного глаза. — Они лишились даже того немного, что имели прежде. В таких ситуациях люди уподобляются скотам. Оступаются даже самые отважные, тем более что повинен в происходящем не кто иной, как их командующий!

— Епископ Адемар, граф Раймунд, ведь вы пришли сюда в такой час, презрев все опасности, вовсе не для того, чтобы поделиться с нами своими тревогами. Скажите, что привело вас?

Моя грубоватая речь заставила их замолчать. Раймунд ссутулился, прижав колени к груди, и стал теребить ремни на сапогах. Адемар задумчиво уставился на пламя костра, поглаживая щеку пальцем. Наконец он заговорил, тщательно выбирая слова:

— Это касается паломника, провансальца по имени Петр Варфоломей.

В его голосе прозвучали характерные интонации, свидетельствовавшие о том, что мы приступили к ведению переговоров с целью обмена информацией. Я попытался скрыть свое изумление, поразившись про себя вездесущности Варфоломея, с которым судьба сводила меня и в соборе, и в пещере еретиков, и на переполненной людьми дворцовой площади, где он беседовал не с кем-нибудь, а с епископом.

— Я знаком с Петром Варфоломеем. Анна лечила ему нарывы. Сегодня вечером, перед тем как покинуть вас, я видел его на дворцовой площади.

— Это все, что ты знаешь?

— А я должен знать больше?

Адемар вздохнул.

— Ты видел, как он кинулся ко мне там, на площади. Он находился в странном возбуждении и, похоже, опасался, что ты откроешь мне какую-то связанную с ним тайну.

— Я тебе ничего не говорил, — ровным голосом ответил я.

— Знаю, — согласился епископ. — Но он-то этого не знает. И мне любопытно, нет ли тут связи с одной необычной историей, которую он заставил меня выслушать.

— Что это за история?

Адемар явно ждал от меня помощи, но пока что не получил ее. Он неохотно расстегнул плащ, слишком теплый для июньской жары, пусть даже и ночью, и начал рассказывать:

— Он сообщил мне о своем видении, а точнее, о том, что Господь послал ему видение. Видениями теперь никого не удивишь. Особенно часто они случаются у бедняков и простолюдинов. Разумеется, некоторые из них действительно имеют божественное происхождение, все прочие же порождены легковерием, склонностью принимать желаемое за действительное и, увы, корыстью и расчетом. — Адемар сделал особый акцент на последних словах. — Как епископ, как пастырь людской, я обязан оценивать истинность подобных видений.

— Господь может являть себя по-разному, — произнес я с подобающей серьезностью.

Граф Раймунд хмуро глянул на меня.

— Я не стану вдаваться в детали этого видения, — продолжил Адемар. — Достаточно сказать, что его посетил святой апостол Андрей и поведал о священной реликвии, имеющей непосредственное отношение к нашему Спасителю. Апостол сказал, что реликвия эта находится на территории Антиохии, и даже дал Петру вполне определенные указания на сей счет. Апостол являлся ему уже четыре раза.

— Для пущей убедительности, — пробормотал граф Раймунд.

— Так в чем дело? — спросил я. — Последуйте указаниям святого, и вам быстро станет понятна природа видения.

Адемар сложил пальцы рук вместе.

— Все не так-то просто. Если мы будем искать эту реликвию тайно и действительно обретем ее, никто не поверит в ее подлинность. Если мы будем искать ее открыто, но поиски наши не увенчаются успехом, над нами будут смеяться. Тебе известно, какие настроения царят в армии, Деметрий. Паника подавлена, но мужество может оставить этих людей в любую минуту. Если они утратят веру в своих лидеров или решат, что Бог оставил их, мы не сможем выбраться из этой бездонной ямы. Как видишь, я интересовался возможными мотивами Петра совсем не случайно.

Он, не мигая, смотрел мне в глаза, требуя ответа, от которого я вновь попытался уйти.

— Должно быть, это очень ценная реликвия?

— Вернее будет сказать, бесценная. Она могла бы стать свидетельством того, что Бог все еще с нами и милость Его по-прежнему безмерна. Она зажгла бы сердца воинов и позволила бы вернуть их доверие. Стань она нашим штандартом, она принесла бы нам победу.

— И огромную славу тем, кто ее нашел, — заметил я. — Провансальский паломник рассказывает о своем видении провансальскому графу и епископу… Сторонники Боэмунда будут вынуждены замолчать, а авторитет графа Раймунда станет непререкаемым.

— Ты дурак, если полагаешь, что мы преследуем собственную выгоду, — отрезал Раймунд.

— А вы держите меня за дурака, уверяя, что у вас и мысли такой не было.

— Ты прав, — вмешался Адемар. — Разумеется, это нам выгодно. Но мы руководствуемся несколько иным принципом. Что полезно нам, то полезно и армии.

— Теперь ты заговорил как Боэмунд, — усмехнулся Сигурд.

Раймунд в гневе вскочил на ноги.

— Возможно, и так. Кто лучше наемника понимает его уловки? Но мы не настолько похожи, как ты думаешь. То, что полезно для Боэмунда, вредно для императора. То же, что полезно для нас, полезно и для Алексея.

Я вспомнил об указаниях, данных Боэмундом своему шурину, о вероломной игре, которую он затеял. Звезда Боэмунда могла взойти лишь в том случае, если бы закатилась звезда императора. Он понимал это и сам и при первой же возможности расправился бы со всеми ромеями, оставшимися с его армией.

Тем не менее я не торопился с ответом. Петр Варфоломей не только не относился к числу моих друзей, он был одним из опасных еретиков, пытавшихся сделать меня своей очередной жертвой. Но мог ли я открыть епископу всю правду и тем самым приговорить еретика — сколь бы мерзким тот ни был — к сожжению? Из-за меня и без того пролилось немало крови.

Сигурд, Анна, Раймунд и Адемар не сводили с меня глаз. Мне же хотелось лишь одного: поскорее покинуть этот страшный город и вернуться домой, не проливая больше ничьей крови.

— Один Всевышний может судить об истинности видения Петра Варфоломея. — Вновь поймав на себе недовольный взгляд графа Раймунда, решившего, что я просто тяну время, я поспешил добавить: — Петр действительно боится меня, и на то есть серьезная причина. Мне не хотелось бы расстраивать тебя, владыка, но твоя паства поражена серьезной ересью. В течение двух дней эти еретики удерживали меня в своем подземном капище. Я видел их ритуалы и слышал их ложь.

Адемар смертельно побледнел.

— И в чем состояла эта ложь?

— В том, что мир был создан не Богом, а Дьяволом. В том, что плоть несет на себе неизбывную печать греха. В том, что все мы на деле являемся потомками Сатаны.

Мне стали вспоминаться и другие измышления еретиков, но каждое их слово было подобно липкой грязи, и я решил ограничиться сказанным.

— Да, более страшную ересь трудно придумать, — прошептал Адемар. — Но как же в Божьем воинстве…

Реакция графа Раймунда была более сдержанной:

— Скверно… Но какое это имеет отношение к рассказанной им истории?

— Он был одним из еретиков, — стал рассуждать Адемар, преодолев свой ужас. — Испугавшись, что ты выдашь мне его секрет, он придумал эту историю с видением. Ну? Похоже на правду?

Что я мог ответить на этот вопрос? Сигурд взял в руки копье, на котором он жарил мне мясо, и принялся ворошить раскаленные уголья. Они поскрипывали и потрескивали, рассыпая искры. Я поежился.

— Если я назову Петра еретиком, вы сожжете его на костре.

— Если он действительно верит в сказанное и учит этой ереси других, он заслуживает подобной казни, — заметил Раймунд.

— Что же мне делать? — озадаченно произнес Адемар. — Если я начну его пытать и выжгу это гнездовье еретиков, взаимная ненависть и насилие только усилятся, в то время как мы должны стремиться к единству. Если раскольников окажется много, это может привести к междоусобной войне. Мы подарим Антиохию Кербоге.

Анна посмотрела на епископа без малейшего сострадания.

— На кострах и без того погибло великое множество христиан. Возможно, видение Петра Варфоломея свидетельствует о его раскаянии.

— Или о страхе перед наказанием, — добавил Сигурд.

Адемар поднялся на ноги.

— Я обдумаю твои слова и приму окончательное решение завтра утром. — Он поднял глаза к затянутому дымом ночному небу. — Боюсь, что скоро начнет светать.

— Я не сказал ничего конкретного, — предупредил я. — Я ни в чем не обвинил Петра Варфоломея.

— Понимаю. До поры до времени можешь за него не волноваться.

Епископ стал спускаться по ступеням, согнувшись, как под непосильной ношей.

— Даже бесчестный человек может сподобиться истинного видения! — крикнул я ему вослед.

Адемар не ответил.

— Я думала, тебя уже нет в живых…

Стояла такая духота, что уснуть было решительно невозможно, хотя мы и разделись донага. Мы с Анной лежали, глядя друг другу в лицо, на плитах верхней площадки башни. По моей груди то и дело стекали капельки пота.

— Лучше бы я умер, — горько усмехнулся я, вспомнив о людях, павших от моей руки.

Прежде чем я успел что-либо понять, Анна отпустила мне звонкую пощечину.

— Никогда не произноси таких слов! Никогда, слышишь?! — Ее голос дрожал от волнения. — Мне и без того тошно. Если же…

— Ты даже не представляешь себе, что я сделал!

— Меня это не интересует.

— Я убивал людей, я общался с еретиками, я слышал то…

Анна отвесила мне еще одну пощечину, и я даже не пытался от нее увернуться.

— Замолчи сейчас же! Своему отчаянию ты можешь предаваться и в одиночку!

Она повернулась ко мне спиной. Между нами пролегло молчание.

На меня нахлынуло горячее желание признаться ей в том, какую роль я сыграл в падении города. Столь сильного ощущения собственной греховности я не испытывал с детства. Я раз за разом повторял про себя слова признания, но не решался произнести их вслух, боясь лишний раз расстроить Анну, которая никак не могла прийти в себя после недавних переживаний, вызванных моим внезапным исчезновением. Я боялся, что она простит меня очень нескоро, и осажденная Антиохия была не самым лучшим местом для того, чтобы давать волю эмоциям.

— Что нам теперь делать?

— Ждать. Мы должны смотреть своей судьбе в лицо. Я случайно подслушал разговор Боэмунда с его шурином. Тот отправится к императору и известит его о том, что войско погибло. Они надеются, что после этого император откажется от идеи восточного похода.

Анна тут же вновь повернулась ко мне лицом.

— Неужели это правда? Мы и без того вот-вот пойдем ко дну, а он навешивает на нас новые камни!

— Он скорее согласится умереть, чем отдать Антиохию. — Мне вспомнилось его обещание, данное на заседании военного совета. — Если здесь появится император, Боэмунд сразу лишится титула правителя города.

Поежившись то ли от страха, то ли от негодования, Анна тихо спросила:

— Так что же нам делать? Ждать своей судьбы, ни на что не надеясь?

— А что еще нам остается делать?

— Ты говоришь как Сигурд, одержимый идеей смерти.

— Трудно не думать об этом.

— Лучше думай о жизни, о своих детях и о маленьком внуке или внучке. Ты ведь надеешься увидеть их снова?

— Нет, — ответил я, покачав головой, хотя Анна и не смотрела на меня. — Я стараюсь о них не думать.

— А вот я думаю только о них!

28

Едва я смежил веки, как стало светать. Юго-восточная часть города все еще была объята дымом, поднимавшимся над пепелищами, и утренний воздух пах горечью. Жара стояла с самого утра, поскольку до летнего солнцестояния оставалось всего десять дней; на небе не было ни единого облака, которое могло бы прикрыть нас от палящих лучей солнца. Я тут же пожалел о том, что поддел под кольчугу плотную стеганую тунику. Смочив в воде небольшую тряпицу, я повязал ее себе на шею, чтобы раскаленная сталь не обжигала мне кожу, и повесил на пояс шлем. С какими бы врагами ни свела меня в этот день судьба, я был готов к встрече с ними.

Ждать этой встречи пришлось недолго. Стоило мне выйти из башни, как я увидел внизу Сигурда, ожесточенно спорившего о чем-то с незнакомым мне норманном. Когда я спустился вниз, рыцаря возле башни уже не было.

— С кем ты говорил?

Сигурд сплюнул на землю.

— С одним из помощников Боэмунда.

— И чего же он хотел?

— Ничего особенного. Он требовал, чтобы мой отряд отправился в горы на подмогу норманнам, охраняющим город от турок, засевших в крепости.

Мое сердце забилось чаще.

— Ты не должен этого делать!

— Именно это я ему и сказал. Но ты же знаешь, как упрямы эти отвратительные норманны. Рыцарь поклялся, что, если мы не выполним приказ, Боэмунд выкурит нас из наших башен и казнит как трусов.

— В любом случае нам конец.

Мне стало не по себе. Сначала Боэмунд послал своего шурина к императору, дабы лишить нас его помощи, теперь и вовсе решил раз и навсегда избавиться от последних византийцев, сдерживающих его амбиции. Он либо казнит нас как дезертиров, либо отправит нас на передовую, где мы падем от рук турок. Мне невольно вспомнилась библейская история об Урии и Давиде.

Можно было не сомневаться, что в случае невыполнения приказа Боэмунд исполнит свою угрозу, ведь накануне он, не моргнув глазом, сжег полгорода, принеся в жертву добрую половину своих соотечественников. Ему ничего не стоило добавить к их числу горстку варягов.

Сигурд, за пояс которого были заложены два метательных топорика, пребывал в глубокой задумчивости. Его боевой топор и щит стояли возле стены.

— Меня утешает лишь одно. В горах мы сможем умереть достойно. Я возьму с собой дюжину бойцов и отправлюсь в горы. Все же остальные останутся здесь. Они займутся охраной нашего лагеря и тебя с Анной.

— Меня охранять не надо! — Превозмогая охвативший меня страх, я заявил: — Я отправлюсь в горы вместе с тобой.

Сигурд презрительно усмехнулся.

— Деметрий Аскиат, сколько лет прошло с той поры, как ты служил в действующей армии?

— Девятнадцать.

— И ты отправишься на эту гору защищать интересы норманнского ублюдка? Тебя убьют в первую же минуту.

— Я пойду вместе с тобой, — настаивал я.

— Звали туда меня, а не тебя, понял? Подумал бы лучше об Анне!

Я нахмурил брови.

— А если Анна попросила бы остаться тебя, ты бы ее послушал?

— Это совсем другое, — нахмурился Сигурд. Увы, ни он, ни я не могли сказать всего, что было у нас в душе.

Варяг пнул носком сапога землю и взял в руки свой огромный топор.

— Пора отправляться, иначе Боэмунд прикончит нас на месте. Хочешь пойти на верную смерть — твое дело.

Откровенно говоря, мне было уже все равно. Скорая смерть ждала бы нас в любом случае. Умирать же с Сигурдом мне было бы спокойней. Анне подобная мысль показалась бы предосудительной, но меня она обнадеживала.

Дорога в горы отходила от юго-восточной окраины города. Главная улица с ее протяженными колоннадами и широкой мостовой стала преградой для огня. Когда мы пересекли ее, то оказались на выжженной, усыпанной пеплом и углями земле. Кривые домишки перекосились и съежились, словно скомканная бумага. Повсюду виднелись дымящиеся развалины. Казалось, что мы идем между курящимися смоляными ямами.

— Вот оно, царство, которое создает для себя Боэмунд, — пробормотал потрясенный Сигурд. — Вот истинная цена его амбиций.

Сколько еще душ могла загубить сатанинская гордыня этого человека? Я не сказал этого вслух, ибо не хотел рассказывать Сигурду о новом коварном замысле Боэмунда и лишать варяга последних крупиц надежды. Я промычал в ответ что-то нечленораздельное, стараясь не вдыхать вредоносных испарений.

На то, чтобы пройти город насквозь, у нас ушло совсем немного времени. Лабиринт улочек, по которым я петлял всего за два дня до этого, сровнялся с землей, обратившись в пустынное пепелище. Теперь мы могли идти любой дорогой, обходя дымящиеся развалины и массивные железные предметы, все еще хранившие в себе жар.

Мы в два счета достигли начала дороги, там, где полого поднимавшаяся речная долина сходилась с крутым склоном горы Сильпий. Вначале идти было совсем несложно: широкая дорога шла мимо засаженных оливковыми деревьями террас и примостившихся на скалах загородных усадеб. Сосны, росшие вдоль дороги, все еще защищали нас от солнца, что было весьма кстати, ибо меня ужасно тяготили тяжелые доспехи, а висевший за спиной щит тянул меня назад. Сигурд не ошибся: последние девятнадцать лет не прошли для меня даром.

Даже в столь ранний час мы были не единственным отрядом, шедшим в гору. Впереди нас маршировали в свободном строю несколько групп рыцарей, пытавшихся рассеять свои страхи разговорами и смехом. Их присутствие не стало для меня неожиданностью. Можно было только радоваться тому, что нас разделяло приличное расстояние, в противном случае наша встреча наверняка закончилась бы стычкой. Кого я не ожидал здесь увидеть, так это десятки и сотни женщин — от босоногих девчонок в изорванных рубахах до седовласых бабушек в темных платках. Они несли с собой наполненные водой сосуды: ведра, кувшины, вазы и бочонки. Самые малые дети сосредоточенно несли в руках наполненные до краев чаши, а взрослые женщины тащили на плечах сразу по два бочонка. Эта бесконечная людская река в отличие от обычных рек чудесным образом текла не с горы, но на гору.

Сигурд указал на вершину горы.

— Не самое лучшее место для тяжелой работы!

— Зато и Кербоге там придется несладко.

Не знаю, что было тому причиной — усиливающаяся жара или вид наполненных водою сосудов, но мною неожиданно овладела страшная жажда. Заметив неподалеку хрупкую девчушку семи-восьми лет, я опустился на колени и, протянув к ней руки, взмолился:

— Дай мне водицы!

Она даже не остановилась.

— Пожалуйста! Я хочу пить!

Она отрицательно покачала головой. На ее перепачканном сажей лобике я заметил нарисованный пальцем крестик.

— Вода для воинов! — сказала она, не сводя глаз с чашки. — Не для греков.

После этого мне стало еще жарче. Через какое-то время дорога сделала резкий поворот и пошла на юго-восток, прямо на солнце. Доспехи обжигали мне тело, а солнце слепило глаза. Дорога стала заметно уже. Здесь не было ни вилл, ни деревьев. Мы замедлили шаг, заметив, что расстояние между нами и нашими попутчиками сократилось. Мне вспомнился наш переход через Черные горы с их едва ли не отвесными склонами и крутыми перевалами. Воины сбрасывали с себя доспехи и швыряли их вниз, они пытались продать своих коней, поскольку на тамошних тропах трудно было удержаться даже пехотинцам. Мулы срывались в пропасть целыми караванами. Мы тешили себя тогда одной-единственной мыслью: «Трудный поход и отдохновение в конце пути».

Вскоре появились и трупы. Раненные в боях у горной крепости воины пытались вернуться в город, но умирали по пути. Их становилось все больше и больше, они лежали там же, где упали. Иные из них выглядели так мирно, что казалось, они прилегли отдохнуть, утомившись подъемом. Тела других были изуродованы такими страшными ранами, что оставалось лишь удивляться, как они смогли проделать такое расстояние. Все они были ограблены и раздеты и успели превратиться в обиталище мух.

— Может, отправишься вниз? — спросил Сигурд. Истомленный жаром и жаждой, я уже не мог ворочать языком и молча махнул рукой вперед.

За следующим поворотом подъем стал более пологим. Это представлялось мне слабым утешением, поскольку мы находились немногим ниже уровня средней вершины. До нас доносились лязг оружия и крики, но это были еще не звуки битвы. Возле дороги возвышались два столба. К одному из них была прибита поперечина, придавшая ему форму креста. На другой столб, сужавшийся кверху, была насажена голова турка. Проходя мимо них, я поежился.

Дорога проходила через горловину и исчезала в распадке между средней и северной вершинами. На уходившем в западном направлении скалистом гребне высились могучие стены крепости. Над башней реял пурпурный стяг Кербоги.

— Еще идти и идти, — сказал Сигурд, указывая направо, за среднюю вершину. — Лагерь Боэмунда за этой горой.

Теперь мы шли по позициям франкской армии, которые нисколько не походили на привычное поле боя — с победителями и побежденными, нападающими и защищающимися. В кустарниках прятались воины, молча точившие свои мечи. За валунами таились лучники, готовые в любой момент отразить турецкую вылазку. Конников я не заметил. То тут, то там валялись трупы, десятки трупов. Но больше всего их было в ложбинке между двумя вершинами — она была буквально завалена ими. Ни та, ни другая армия не могла убрать их, поскольку ложбинка эта простреливалась с обеих сторон, и потому им оставалось только гнить под открытым небом. В воздухе стоял жуткий смрад. Там безнаказанно хозяйничало воронье.

— Некоторые из них лежат здесь уже неделю, — заметил Сигурд.

Я удивленно посмотрел на него и принялся загибать пальцы. С момента взятия города прошла неделя и один день. Мне казалось, что с той поры, когда мы стояли у стен города, минуло не меньше сотни лет.

Все эти дни Боэмунд надеялся сломить оборону антиохийских турок, защищавших свой последний оплот. В том, что ни одной из сторон не удавалось одолеть противника, не было ничего удивительного, ибо ни те, ни другие не умели сражаться в столь необычных условиях. Распадок между двумя вершинами ограничивался с одной стороны шедшей вдоль хребта стеной, а с другой — грядой отвесных утесов. Единственное, что могли делать армии в этой теснине, так это меряться силами, пытаясь оттеснить противника назад, тем более что Творец покрыл голый склон красной, как кровь, глиной и усеял его острыми, словно стрелы, камнями. В самом центре распадка виднелся разверстый провал, вид которого живо напоминал врата ада. Внутри него все было черно.

— Водоем, — поспешил рассеять мое недоумение Сигурд. — Первым делом Боэмунд лишил турецкий гарнизон воды. Он сбросил вниз несколько трупов.

Мы продолжили подъем и, взобравшись на гребень горы, увидели перед собой как на ладони укрепления высокой квадратной башни и отходившие от нее стены крепости.

Именно здесь были сосредоточены основные силы Боэмунда, и я тут же понял, почему предводитель норманнов, испытывавший явный недостаток в людях, рискнул поджечь город. Его войско находилось в весьма стесненных условиях. Воины сидели прямо на земле под полуденным солнцем, молясь и гоняя мух, в ожидании того момента, когда враг вновь пойдет в атаку. Ранены были почти все.

Я обратил свой взор к подножию башни и лишний раз убедился в том, что сегодня утром мы далеко не первыми поднялись на эту гору. Расположившиеся в круг военачальники держали совет, не обращая ни малейшего внимания на умирающую армию. Я узнал высокую митру Адемара, гордую выправку графа Раймунда, а также графа Гуго, герцога Роберта и Танкреда. Из военачальников высшего уровня отсутствовал только герцог Готфрид. Над ними высился Боэмунд, дерзко и заносчиво задравший голову. Туда-то мы и направили свои стопы. Конечно, я мог бы ославить Боэмунда перед прочими военачальниками, сказав им, что он лишил нас последней надежды на спасение, но на это у меня не хватило духу, тем более что он, вельможный воевода, наверняка поднял бы меня, жалкого грека, на смех, а затем и вовсе заставил бы замолкнуть навеки.

Не успели мы приблизиться к этим знатным особам, как путь нам преградил норманнский командир. Его небритое лицо было покрыто таким слоем крови, грязи и пыли, что я не узнал бы его даже в том случае, если бы он доводился мне родным братом. Глянув на следовавших за нами варягов, он удивленно спросил:

— Это все ваши люди?

— Все, кто еще способен воевать, — буркнул в ответ Сигурд. — Куда мы должны идти?

Норманн указал рукой вниз по склону, на стену, извилистой лентой уходившую к крепости.

— К последней башне. — Он вынул из ножен меч и взмахнул им над головой, желая размять руку. С дальнего конца стены и из крепости послышались воинственные крики. — Вы должны удерживать тот край и при необходимости атаковать турок с фланга.

Я посмотрел на ближайшую лестницу, решив, что нам придется подходить к башне по верху стены. Норманн поймал мой взгляд и отрицательно покачал головой.

— Двери башни забаррикадированы, чтобы турки не могли продвигаться вперед по стене. Башня отрезана от стен.

— Но как же…

— Там есть лестница. Когда подойдете к башне, кликнете наших. Скажете Куино, что вас послал я.

Мысль о предстоящей битве и так не давала мне покоя, но имя, которое он произнес, сразило меня наповал.

— Куино?!

— Куино из Мельфи. Он командует башней. — Заметив мою растерянность, рыцарь удивленно спросил: — Ты его знаешь?

29

Вероятно, древние были правы, говоря о том, что смертные — не более чем игрушки непостоянной судьбы. Боги древних наверняка встретили бы ее последний каприз дружным смехом, ведь мы с Сигурдом должны были защищать свою жизнь в одной компании с нашим врагом. Даже я не мог не признать мрачной иронии в подобном стечении обстоятельств. Впрочем, смущение мое было недолгим. Такова уж была наша судьба, и с этим я ничего не мог поделать.

Я посмотрел вдоль стены. Расстояние до башни составляло около ста пятидесяти шагов, достаточно близко, чтобы обстрелять нас из крепости.

— Дай Бог, чтобы турки не пошли сейчас в атаку, — буркнул Сигурд.

Мы повернулись спиной к стене и стали спускаться вниз, держа щиты справа. Первым шел Сигурд. Тени не было даже возле стены, ибо солнце стояло в зените и не жалело никого. Пот тек с меня в три ручья. Мне представились проржавевшие изнутри доспехи и выскальзывающая из потной руки рукоять меча. Я поскорее отер правую руку о подол туники и коснулся ею кольчуги в том месте, под которым находился мой серебряный крест.

Мы пробирались бочком, как крабы, таясь за своими щитами, и потому продвижение наше было медленным. На этой высоте единственным надежным путем была стена, осыпь же подходила к самому ее основанию. Росшие возле стены кусты в кровь искололи мне руки, пару раз земля уходила у меня из-под ног, и мне приходилось откидываться на стену. Я крепко сжимал в руке щит, пытаясь отогнать роившиеся в моей голове мысли о предстоящей встрече с Куино.

Обогнув первую башню, мы продолжили спуск. Стена шла здесь параллельно гребню, и потому склон стал куда круче. Внизу зияло черное жерло разрушенной цистерны[16], готовое поглотить нас в любую минуту, потеряй мы опору под ногами.

Сигурд указал на незримую границу, за которой в долине начали появляться трупы. Мы находились уже почти на ее уровне.

— Тропа простреливается турками. Будьте осторожны.

Впрочем, турки — если они вообще следили за нами с круглых башен крепости — решили не тратить стрел на жалкую горстку людей, бредущих по самому краю пустоши. Возможно, они сочли нас недостойными их усилий или же рассудили, что мы и так идем навстречу собственной судьбе.

Последние двадцать шагов оказались самыми трудными, ибо мы находились на виду как у обеих армий, так и у небес, причем одна из этих армий находилась слишком далеко, а другая, увы, слишком близко. От дурманящего запаха растущих на склоне желтых цветов у меня закружилась голова, кусты, стегавшие по лицу и рукам, стали казаться мне мягкими травами. Если бы я поднял глаза к вершинам, высившимся над Оронтом, я мог бы вернуться в далекое детство, проведенное мною в стенах Исаврийского монастыря, и представить, как я в июньский день собираю вместе с другими послушниками воск и соты.

Удар по шлему был настолько неожиданным, что я едва не сорвался вниз. Неужели турки обстреляли меня в тот самый момент, когда я задремал? Я поймал на себе гневный взгляд Сигурда.

— Пригнись! — прошипел он. — Я знаю, что ты вряд ли убьешь своим мечом и жука, но они-то этого не знают!

Пристыженный, я согнулся в три погибели и, хотя мои бедра едва выдерживали такое напряжение, оставался под щитом до тех пор, пока мы не прошли последний участок пути и не оказались у подножия башни. Тени были такими же незаметными, как и прежде, однако здесь, в месте, где стена подходила к башне, мы были скрыты от турок. Я со вздохом облегчения опустил щит наземь, выпрямил спину и посмотрел вверх.

Люди Куино, вне всяких сомнений, также наблюдали за нашим приближением, поражаясь малочисленности прибывшего подкрепления. Над краем стены показалась чья-то голова в шлеме. Судя по всему, норманнский воин лежал на животе. На фоне ясного неба я не мог рассмотреть его лица.

— Нам обещали прислать больше людей, — посетовал норманн. — Кто-нибудь еще подойдет?

— Нет. Только мы.

Сверху спустили грубо сработанную веревочную лестницу. Я повесил щит на спину, натянул лестницу для Сигурда и стал взбираться вслед за ним. Лестница сильно раскачивалась подо мною, и я так изнемог под тяжестью доспехов и оружия, что меня пришлось втаскивать через край бастиона на широкую дорожку, шедшую по верху стены. За мной наверх поднялись и все остальные варяги. По знаку одного из норманнских воинов я улегся за парапетом. Я совершеннозабыл о том, что по ту сторону стены стояла армияКербоги.

— Но как же мы попадем внутрь? — спросил я, глядя на запертую дверь.

Словно в ответ на мои слова, сверху послышался какой-то шум, и я увидел еще одну лестницу, выброшенную из окна башни. Само это окно находилось гораздо выше стены, и потому его не могли защитить ее зубцы. Непонятно было, как достигнуть цели, не став при этом мишенью для турецких лучников.

— Главное — не мешкай, — сказал мне норманн, натягивая веревки лестницы.

Я вновь повесил щит на правую руку. Подниматься так было куда тяжелее, однако я надеялся хоть как-то защитить себя от вражеских стрел. С другой стороны, то, что скрывало меня от турок, скрывало и их от меня: я должен был сделать для себя уголок и, не видя ничего, кроме стены, подняться по трясущейся лестнице. Что именно находилось на другой стороне — готовые к выстрелу лучники, баллиста или устройство для метания копий, — я узнал бы только после того, как пущенные ими снаряды вонзились бы в мой щит.

Никто так и не выстрелил в мою сторону. Подоконник и темная арка окна становились все ближе. Поравнявшись с окном, я снял щит с руки и бросил его внутрь башни. Моим глазам на мгновение открылись новые дали, испещренные зелеными и коричневыми пятнами, однако я не стал всматриваться в них. Заглянув в окно, я понял, что никто не подаст мне руки, схватился пальцами за каменную полку и подтянулся. В следующее мгновение, лязгая оружием и доспехами о камень, я перевалился в башню.

Смахнув с лица пыль, я отошел в сторонку. Из-за окна доносилось пыхтение взбиравшегося по лестнице Сигурда, внутри же все оставалось неподвижным. Прямо напротив находилось еще одно окно, которое было заколочено досками; по стенам то тут, то там виднелись узкие щели. Мне показалось, что они пропускали слишком мало света.

— Кто ты? — послышался в сумраке чей-то голос.

Я изумленно отпрянул назад. Когда мои глаза привыкли к темноте, я наконец увидел обладателя голоса. Человек с бледным лицом сидел на корточках ниже уровня окон. Я заметил рядом с ним и других припавших к полу норманнов — их было здесь не меньше полудюжины, забытых и покинутых всеми.

— Меня послали к Куино. Куино из Мельфи.

Смерть окружала нас; убийство Дрого, Рено и Симеона были лишь каплями в океане пролитой крови. Если Богу было угодно свести нас с Куино, значит, в этом был какой-то неведомый для меня смысл.

— Куино несет стражу наверху.

— Мне нужно известить его о моем прибытии.

Я сомневался, что Куино обрадуется моему появлению. Поднимаясь по последней лестнице, я почти ожидал, что на меня обрушится град камней. Эта лестница оказалась не веревочной, а деревянной, хотя она была так стара и источена, что сучки выпирали из нее, подобно костям. Квадрат света над моей головой указывал мне путь. Я все еще находился в полумраке, но уже чувствовал на лице дыхание тепла.

Наконец я вышел на открытый воздух и лицом к лицу столкнулся с Куино.

В первый момент я зажмурился от непривычно яркого света и потому разглядел его не сразу. Но даже после этого мне трудно было удержать на нем взгляд, ибо смотреть здесь было не на что. Куино и прежде не отличался полнотой, теперь же он стал тощим как щепка. Я видел, как страшно изуродовал его голод, выевший ему щеки и повыдергивавший ему волосы, отчего он стал походить на одетый в доспехи скелет или на останки давным-давно погибшего воина, найденные где-нибудь в пустыне.

Он сидел с мечом в руках, опершись спиной на зубец стены, и смотрел на меня совершенно пустыми глазами. Рядом валялось оружие: луки, тетивы, стрелы в колчанах и в связках. Казалось, что это мастерская оружейника, по которой пронесся вихрь. Здесь лежало даже несколько варварских цангр — особых арбалетов, стреляющих короткими тяжелыми стрелами, способными пробивать железные доспехи. Они были памятны мне еще по Константинополю. Я взял в руки одну из них, вспомнив тот день, когда упражнялся в стрельбе из цангры, и натянул тетиву. Отходившие от основного ствола костяные ответвления изогнулись, образовав изящную дугу. Я быстро нашел на каменном полу стрелу нужной длины и вложил ее в специальный желоб, после чего направил цангру на Куино, молча наблюдавшего за моими действиями.

— Ты пришел убить меня, грек?

Остаток его силы, видно, ушел внутрь, ибо голос Куино дышал прежней злобой.

— В скором времени это сделают турки.

Слева от меня Сигурд протиснулся через люк и сел возле стены. Оставшиеся внизу варяги тем временем занялись исследованием башенных укреплений.

— Я пришел сюда, чтобы услышать твою исповедь.

Куино нахмурился, хотя это стоило ему немалых усилий.

— Ты не священник. Ты даже не истинный христианин.

— Всяко истиннее тебя.

Куино, похоже, тут же забыл о нашем разговоре. Повернувшись назад, он выглянул в амбразуру.

— Опять собираются. Ждать осталось недолго. Нам не выстоять.

— Самое время облегчить душу. Не успеешь опомниться, как окажешься в одной компании с Дрого, Рено и Одардом.

Его веки дрогнули.

— Одард? Одард тоже погиб?

— Это произошло три дня назад. Он был убит во время поединка.

— Выходит, в живых остался только я… Проклятие, которое мы накликали на свою голову, скоро сведет в могилу и меня. А ты, грек, скорпион, разящий меня жалом в душу, тоже погибнешь вместе с нами.

— О каком проклятии ты говоришь? — спросил я. — О проклятии, которое вы накликали на свою голову, связавшись с еретиками?

Куино то ли закашлялся, то ли рассмеялся. Этот сухой звук больше всего походил на стук костей.

— Вон ты какой прыткий! Значит, Чистые тоже погибли? Я видел поднимавшиеся над городом столбы дыма.

— Кое-кто из них действительно погиб. Кое-кто, но не все. Они выдадут тебя.

Вновь послышался тот же ужасный смех.

— Ну и что? Неужели епископ явится по стене на эту башню и прикажет разложить здесь костер? Тогда ему следует поспешить! — Он поманил меня к себе. — Иди сюда. Сейчас ты все увидишь.

Все это время Сигурд молча собирал разбросанные стрелы в кучки возле амбразур. Я протянул ему цангру и направился к дальней стене.

— Смотри сюда!

Оставаясь на расстоянии вытянутой руки от Куино, я поднял голову над стеной и посмотрел вниз. Эта башня была обращена не к Антиохии, а к вздымавшимся на востоке горным вершинам. Перед нами расстилалось широкое плато, ограниченное горой Сильпий и другими вершинами. Мне уже доводилось видеть его прошедшей осенью во время одной из фуражировок, когда со здешних маленьких полей еще можно было собрать урожай, а земля была сплошь покрыта зеленью. Фермы, поля, злаки и деревья давным-давно исчезли, их место заняло многотысячное турецкое войско. Оно развертывалось на холмистом плато тысячными отрядами: некоторые стояли лагерем, некоторые двигались колоннами с угрожающей целеустремленностью.

— Видишь шатер с пурпурным знаменем? Там Кербога.

Мысль о том, что сейчас я увижу нашего врага, привела меня в трепет. Я посмотрел в указанном направлении, но так и не смог найти нужный шатер среди моря людей и палаток.

Было видно, что вся армия пришла в движение; поблескивавшие доспехами легионы выдвигались в направлении крепости. Я вновь повернулся к Куино.

— Это ты убил Симеона?

— Спроси его об этом сам. Скоро вы увидитесь.

— А вот ты сойдешь в могилу вместе со своими грехами.

Куино оскалил зубы. Наверное, это была улыбка.

— Мы живем в могиле уже не один месяц, и потому я не боюсь смерти. В этой жизни я приносил жертвы многим богам. Надеюсь, хотя бы один из них вспомнит об этом.

— В крепости началось какое-то движение, — вмешался в разговор Сигурд. — Они размахивают знаменами.

— Я находился в Амальфи вместе с Боэмундом, когда до нас дошли новости. — Судя по интонациям, Куино мысленно перенесся в этот неведомый мне восточный город. — В городе вспыхнул бунт, и мы взяли его в осаду. Был разгар лета. Мимо проходила армия франков, которая, как утверждали ее командиры, двигалась на Иерусалим. Они отправили к нам послов, известивших нас о цели похода. В тот же день Боэмунд заявил, что присоединится к франкам, и разорвал свою мантию на полосы, из которых женщины нашили красных, как его знамя, крестов. Он раздал их своим командирам и поклялся, что все участники похода в Святую Землю сподобятся не только благодати, но и мирских почестей и богатств. Найдись в гавани хотя бы одно судно, он отплыл бы в Тир в тот же день. Тебе, грек, этого не понять. Обещание спасения, прощения всех грехов и начала новой жизни на Святой Земле. Второе крещение. — Он откашлялся и добавил напоследок: — Однако все вышло иначе.

Он замолчал. Сигурд с тревогой наблюдал за тем, что происходило в крепости. Теперь дорога была каждая секунда.

— Это ты убил Симеона?

— Да, — прохрипел Куино, и на мгновение мне показалось, что это доспехи проскрежетали по камню.

— Ты боялся, что он поведает мне о вашей ереси?

— Да.

В голосе его не чувствовалось ни малейшего раскаяния.

— Ты стал последователем учения, проповедуемого сатанинской жрицей по имени Сара, и принял от нее языческое посвящение?

— Да.

В его ответах мне чудился ритм молитвы. Он отвечал на мои вопросы, прикрыв глаза и опустив голову.

— Ворота открылись! — предупредил Сигурд.

— Может быть, Дрого и Рено тоже убил ты, из опасения, что они не смогут сохранить вашей страшной тайны? Что это за знак ты начертал кровью на лбу у Дрого?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — почти шепотом сказал Куино.

— Дрого не желал принимать участия в этом богохульстве?

— Ха! — На губах Куино вновь заиграла мерзкая ухмылка. — Если Дрого о чем-то и мечтал, так это о тайных истинах, и потому он выполнял все, что говорила ему жрица. Первым Сара обратила именно Дрого, и он же первым разочаровался в ее учении. — Он скорчил гримасу. — Это произошло уже после того, как на наших спинах появились кресты.

— И после того, как вы отправились в языческое капище в Дафне и обратились к языческим богам?

Куино кивнул, как осужденный, подставляющий палачу шею.

— Вы зарезали теленка вовсе не для того, чтобы съесть его. Вы принесли его в жертву Митре, исполняя древний сатанинский обряд.

— Митре? — искренне изумился Куино. — Он сказал, что мы принесли его в жертву Ариману.

— Кто это сказал? Дрого?

— Жрец. Жрец, который привел нас туда.

В словах Куино вдруг зазвучала странная, похожая на страх сдержанность. Я внутренне напрягся, ожидая продолжения рассказа, но тут мое внимание привлек громкий треск, послышавшийся с противоположной стороны башни. Укрывшийся за зубцом стены Сигурд взводил арбалет.

— Они пошли в наступление.

Я поднял с каменного пола другой арбалет и стал натягивать его тетиву, наступив ногами на поперечину и, словно галерный гребец, потянув цангру на себя. Громко щелкнув, тетива опустилась на затвор, и я вложил в паз короткую стрелу. Воины, сидевшие в башне, уже поднимались наверх.

— Посмотри на восток! — прохрипел Куино, даже не пытаясь подняться на ноги. Он ослабел настолько, что вряд ли смог бы даже натянуть тетиву. — Они попытаются завладеть стенами, и им это, скорее всего, удастся.

Я посмотрел вниз. Как и сказал норманн, к стене врассыпную бежало сразу несколько турецких отрядов. Впереди мчались воины с лестницами; за ними, пытаясь предотвратить обстрел со стен, следовали лучники, осыпавшие нас своими стрелами. Одна из них угодила прямо в бойницу, но никого не задела.

— Смотри их сколько! — воскликнул Сигурд.

Я пробрался к нему и выглянул в бойницу. Внутри стен в долине между двумя вершинами появились турки, хлынувшие из крепости. Им не было конца: они накрыли всю землю волной стали и железа. Турки не придерживались какой-либо определенной стратегии или тактики — этого не позволяла местность. Они просто стремительно продвигались вперед.

Я различал в этой живой волне отдельные течения и водовороты. Разрушенная Боэмундом цистерна в центральной части долины служила своего рода волноломом и замедляла движение турок: их поток расщеплялся, огибая ее с обеих сторон, и турки теснились в промежутке между стеной и краем провала. Многие из них находились прямо под нашей башней.

— Стреляйте! — скомандовал я, хотя вряд ли меня кто-нибудь слышал.

Из византийцев и норманнов мы превратились в горстку доведенных до отчаяния людей, тонущих в океане вражьего войска. Увы, нас уравняла не дипломатия императора и не молитвы Адемара, но суровая реальность войны. Куино обозвал меня скорпионом, и я действительно превратился в скорпиона, разящего своим жалом противника. Я никогда не отличался в стрельбе из лука, но управиться со смертоносным арбалетом смог бы и мальчишка. Натягиваешь тетиву, заводишь ее за затвор, вкладываешь в паз стрелу, опускаешься на колено возле амбразуры, направляешь арбалет в нужную сторону и стреляешь в противника, метя немного выше цели, чтобы скорректировать угол полета, — только и всего. Враг шел на нас сплошной стеной, и промахнуться было просто невозможно. Я быстро вошел в этот ритм полудюжины повторяющихся движений, в коих и состоял теперь смысл моей жизни; от бездушного механизма меня отличало разве что чувство страха, которое я испытывал, приближаясь к амбразуре, ибо в любой момент мою жизнь могла оборвать стрела, пущенная врагом. Страхи эти не были безосновательными. Вокруг меня стояли бойцы норманнского гарнизона и варяги, обстреливавшие противника из луков и арбалетов, и двое из них уже пали от стрел врага.

Впоследствии я понял, сколь жалкими казались мы военачальникам, взиравшим на нас сверху: Боэмунду, находившемуся на южной вершине, и подошедшему со стороны северной крепости Кербоге. Настоящая битва шла в долине, хотя я видел ее лишь урывками в те моменты, когда выглядывал из амбразуры, и она представлялась мне фоном, на котором находились мои цели. Вначале турок оттеснили за цистерну, однако, когда я выглянул в амбразуру в следующий раз, они атаковали норманнские укрепления, находившиеся на противоположном склоне. Натиск их был столь велик, что казалось, они вот-вот должны завладеть вершиной. Тем не менее к тому времени, когда мне удалось еще раз взглянуть на поле боя, их передовые силы неожиданно остановились в замешательстве, неся серьезные потери, поскольку засевшие сверху норманнские лучники принялись осыпать их стрелами. Видимо, Боэмунд успел выстроить в кустарнике достаточно высокую стену или баррикаду, преодолеть которую атакующим было не под силу.

Я слишком долго наблюдал за ходом сражения. Во время боя подобная роскошь позволительна разве что трупам. Едва я скрылся за зубцом и прижался к стене, как в бойницу, едва не чиркнув меня по щеке, влетела турецкая стрела и угодила в спину одному из норманнов. Он перевалился через парапет и рухнул вниз.

У меня не было времени на сожаление. Вспомнив о своем арбалете, я натянул тетиву, вложил в паз очередную стрелу и вновь выглянул в амбразуру. Турки преодолели Боэмундов вал и лицом к лицу сошлись с норманнами. Между ними не было ясной границы. Я видел сплошное море щитов, шлемов, сверкающих мечей и смерти, и над всем этим реял алый флаг с вышитой на нем белой змеей.

— Посмотрите на стены!

Стоявший справа от меня норманн в латаном плаще, выпучив глаза, указывал на стену, подходившую к крепости. Я переполз к нему и выглянул из бойницы. По стене бежало несколько десятков турок, несших с собой длинную лестницу. Я выстрелил в них из арбалета, но стрельба по подвижным мишеням не была моим коньком.

Все остальные защитники башни собрались у стены и обстреливали находившихся внизу турок, отчаянно пытаясь совладать с этой новой угрозой. Некоторые из нападавших уже пали, на бледном камне вала их тела казались черными тенями. Большая же часть прикрывавших себя щитами неприятелей подобрались к самым воротам, туда, где стена соединялась с башней. Напрасно пытались мы рассеять их, бросая сверху заранее заготовленные тяжелые камни. Один из этих камней едва не выбил щит у одного из турок, тут же сраженного насмерть посланной вдогонку стрелой, но это ничуть не смутило его соратников. Они принялись ломиться в деревянные ворота, к счастью, забаррикадированные камнем.

— Они поднимают лестницу! — закричал один из норманнов.

Запас камней иссяк, а луки были бесполезны, потому что турки находились слишком близко к башне. Я огляделся по сторонам. Куино стоял на ногах, сжимая в руке меч, словно его тело вновь обрело прежнюю силу.

— Ты, ты и ты! — сказал он, обращаясь к норманнам. — Спуститесь на нижнюю площадку. Они попытаются забраться в башню через окно. Вы… Он указал костлявой рукой на нас. — В случае чего придете к ним на подмогу.

— Я пойду с ними, — послышался рядом со мной голос Сигурда.

— Возвращайся поскорее!

При мысли, что сейчас он оставит меня одного, я почувствовал острую жалость к себе, как будто у меня срезали щит. Но я не пытался его задержать. Как солдат, Сигурд ценил лучников в качестве орудия достижения победы. Как воин, он презирал их за трусливые трюки и предпочитал честный бой один на один.

Пятеро воинов скрылись в темноте, и на башне на какое-то время установился относительный покой. Четверо сраженных турецкими стрелами воинов лежали на полу — двое умерли, двое умирали. Мне следовало бы напоить их водой, но ее у нас не было. Я разорвал на полосы туники убитых воинов и перевязал кровоточащие раны их умирающих товарищей, после чего перешел на противоположную сторону башни и посмотрел вниз. Битва продолжалась на склонах Боэмундовой горы, хотя ее шум казался на удивление далеким. Туркам все еще оказывали сопротивление, мало того, их даже немного потеснили назад, однако к ним на подмогу со стороны крепости выдвигались новые отряды, в то время как силы Боэмунда были уже на исходе.

Услышав снизу громкий треск, я заглянул в щель между плитами пола. Караулку заливал свет, проникавший через окно, еще минуту назад заколоченное досками. На подоконнике лежал мертвый турок, а у окна спиной к стене стоял Сигурд, готовый сразить топором любого появившегося неприятеля. Напротив него стоял норманн с заряженным арбалетом. Нас было немного, но отвоевать у нас эту башню было не так-то просто.

Я вновь окинул взглядом укрепления между нами и крепостью. Турок поблизости не было. Судя по всему, Кербога сосредоточил все свои силы на штандарте Боэмунда. Я взглянул на возвышавшиеся над скалами круглые контрфорсы крепости и ее квадратные башни. Некогда Татикий говорил мне, что крепость эта была построена великим Юстинианом[17] пять столетий назад, теперь же за обладание ею бились турки и франки.

Из караулки послышался треск арбалета и крик пронзенной стрелою жертвы. Норманн, стоявший напротив окна, рухнул на колени, пытаясь зажать руками рану. Мертвого турка на подоконнике уже не было. В окно караулки влетели сразу четыре или пять стрел, застучавших по стенам, вслед за ними появился турок. Сигурд тут же раскроил ему голову. Пока он высвобождал топор, с подоконника спрыгнул еще один турок и взмахнул мечом. Сигурд попытался ответить на атаку атакой, однако противник легко ушел от его поспешного удара.

На подоконнике появился еще один турок. Враги сумели отвоевать себе плацдарм и не собирались отдавать его. Я не отважился стрельнуть вниз из арбалета, опасаясь ненароком попасть в Сигурда. Турок сразу ввязался в бой. Снизу доносились громкие крики и лязг оружия.

— Отступаем наверх! — громовым голосом прокричал Сигурд.

Если уж он призвал своих товарищей к отступлению, значит, ситуация была по-настоящему серьезной. Я увидел взбирающегося по лестнице варяга, за которым следовали норманнские воины. Опустившись на колени возле люка, я пытался высмотреть врагов. Почти все наши люди к этому времени находились на верхней площадке башни. Я видел только уцепившуюся за ступеньку руку, но никак не мог разглядеть лица взбиравшегося по лестнице человека. Он поднялся на две ступеньки, но его тут же стащили вниз за ноги. Через мгновение он появился вновь, и на этот раз я успел разглядеть торчащую из-под шлема рыжую бороду. Его вновь схватили за ноги. Лягнув невидимого противника, варяг в один миг преодолел последние ступени и взлетел наверх.

— Закройте люк! — заорал он.

Я обвел взглядом площадку, усеянную стрелами и мертвыми телами. Помимо прочего здесь лежало несколько щитов, слишком громоздких для лучников. Я поволок их к люку, а Сигурд притаился возле лестницы, взяв топор наизготовку. Едва над настилом появилась голова неприятеля, он нанес ему удар такой силы, что рассек надвое и шлем, и голову турка. Тот камнем рухнул вниз.

— Скорее!

Мы попытались перекрыть люк щитами, однако в тот же миг один из щитов отъехал в сторону, и мне пришлось выстрелить в грудь появившемуся из люка исмаилиту. Короткая арбалетная стрела пробила кольчугу и вошла глубоко в тело. Лицо врага исказилось гримасой боли, и он тоже рухнул вниз.

— Надо что-то тяжелое…

Сигурд бесцеремонно схватил за ногу одного из погибших и перетащил его тело на щиты. Я хотел было сделать то же самое, но, услышав истошный крик, понял, что держу в руках ногу живого человека.

— Сколько у нас арбалетов? — спросил Сигурд. Вопрос этот показался мне неуместным, ибо он, так же как и я, видел, что кроме моего орудия в нашем распоряжении есть еще три цангры. Сигурд бросил один из арбалетов стоявшему у стены варягу, который обстреливал столпившихся у основания башни турок из обычного большого лука.

— Заряжай эту штуковину.

— Но что мы будем делать? — спросил я.

Судя по тому, что из дюжины варягов наверх поднялись только пятеро, а норманнов вернулось всего двое, битва, разыгравшаяся в караульном помещении, была ужасной. Я слышал доносившиеся снизу удары копья или топора: враг пытался сокрушить нашу последнюю баррикаду. Мы же исчерпали едва ли не весь запас стрел.

— Мы завалим башню их трупами! — Сигурд отер топор полой своей туники. Похоже, овладевшее им безумие битвы только теперь слегка отпустило его. — Либо мы спустимся вниз по их трупам, либо эта башня станет нашим погребальным костром.

И тут запели трубы. Мрачное пророчество Сигурда утонуло в реве сотен глоток. Я выглянул через парапет на юг, и в сердце моем вновь затеплилась надежда. Битвы, подобно пожарам, не могут стоять на месте. Затянувшееся противоборство сошедшихся в бое турок и норманнов рано или поздно должно было привести к победе одной из сторон. Мне казалось, что первыми не выдержат напряжения битвы норманны, однако они, похоже, торжествовали победу. Турки беспорядочно отступали к крепости, а ликующие норманны преследовали их по пятам.

— Боэмунд вновь совершает ту же ошибку, — пробормотал Сигурд. — Это ловушка. Турки выманят его людей с укрепленных позиций, а потом начнут новую атаку и перережут всех франков.

Мрачное предсказание варяга не сбылось и на сей раз — или Боэмунду очень повезло. Турецкая армия стремительно отступала, я видел, как турки дерутся друг с другом, стремясь поскорее оказаться за воротами крепости.

— Слушай!

Наша баррикада перестала сотрясаться от ударов. Я подбежал к северным укреплениям и остолбенел, увидев, что турки бегут прочь. Мы с Сигурдом быстро освободили люк от трупов и щитов, пока прочие варяги держали арбалеты наготове.

В нижнем помещении не осталось ни единой живой души.

— Лучше не медлить, — сказал я.

Голос мой звучал так, словно я наблюдал за своим телом с большого расстояния. Я вспомнил слова жрицы о божественной искре, заточенной в темнице нашего тела, и тут же отогнал от себя эту греховную мысль.

Дальнейшее я помню очень смутно. К этому времени я уже почти ничего не воспринимал. Мы снесли раненых на нижнюю площадку, стараясь действовать как можно бережнее, хотя они все равно вскрикивали от боли. Потом приставили лестницу к внешнему окну. Те, кому посчастливилось остаться целым, начали переносить раненых на стену, а мы с Сигурдом проверяли, не осталось ли в караулке выживших.

Мы нашли только одного — Куино, забившегося в угол караулки. Турецкий меч раскроил ему живот, и плащ его совсем промок от крови. Сначала я подумал, что Куино погиб, однако, заметив движение моей тени, он еле слышно застонал. Куино был таким худым, что было непонятно, откуда в нем столько крови. Совсем недавно он жаждал умереть, но теперь какая-то особо упрямая часть его души всеми силами цеплялась за жизнь. Мы перевязали Куино рану, спустили его вниз через окно и отправились в долгий и утомительный обратный путь.

30

Сигурд нес Куино на руках, как носят малых детей, — он был таким хрупким, не тяжелее щита. Остальные, разделившись на пары, тащили прочих раненых. Мы брели по крутому склону, с трудом пробираясь между трупами и стараясь щадить этих несчастных, обливавшихся слезами и кровью. Кусты шиповника разорвали повязку и разодрали бок нашему варягу, окропив и без того красную землю свежими каплями крови. К счастью, нас никто не атаковал. На недавнем поле боя кроме нас оставались лишь стервятники, трупоеды и тощие женщины, отнимавшие у мертвых ненужное им теперь добро.

Опустели даже норманнские линии обороны. После того как воинство Кербоги было вынуждено отступить в крепость, норманны также отошли на соседнюю вершину. В полной тишине мы миновали их укрепления и нехитрые каменные заграждения, которые не остановили бы даже овец, но которых хватило для того, чтобы остановить турок. Груды турецких трупов местами превосходили по высоте сами эти стены.

Я приостановился и посмотрел наверх. Возле вершины горы собралась огромная толпа норманнов, они стояли вокруг невидимой с такого расстояния фигуры. Праздновали ли они победу? Для этого норманны вели себя слишком тихо, я бы даже сказал, благочестиво.

Мы оставили раненых в тени скал, где их могли напоить водой женщины, и поспешили наверх.

Вскоре мы оказались в гуще толпы. Пот и кровь, покрывавшие раскаленные солнцем доспехи воинов, испарялись едва ли не моментально. Несмотря ни на что, нам удалось протолкаться сквозь толпу и взобраться на небольшой бугорок, с которого был виден центр собрания.

Там находились все военачальники, виденные мною прежде: Раймунд, Боэмунд, Гуго, Роберт и Танкред. Епископ Адемар сидел на камне, а рядом с ним стоял священник в белой рясе, худосочный человек с копной спутанных темных волос. Как и у всех нас, щеки у него были впалыми, а глаза тусклыми. Священник то и дело нервно передергивал плечами в ожидании предстоящего действа. Я узнал в нем отца Стефана, одного из капелланов Адемара, которого я нередко встречал в палатке епископа.

Слово держал Адемар:

— Господь даровал нам эту победу. Но подобно всем прочим деяниям рук человеческих, она мгновенно обратится в прах. Силы Кербоги столь велики, что он — в отличие от нас — может не заботиться о потерях. Мы же не можем платить жизнью за жизнь. Если мы хотим добиться окончательной победы, нам надлежит уповать только на Бога.

Епископ закашлялся. Стоявший возле него Боэмунд, несмотря на одержанную победу, был очень мрачен. Зато Раймунд загадочно ухмылялся.

— Да, мы просили прощения у Бога. Многими из нас овладело маловерие и малодушие, и они предпочли вечный позор мученической кончине. Некоторые — и таких тоже нашлось немало — оставили ратный труд ради антиохийских блудниц. Смрадное их зловоние достигло небес! Немногим удалось сохранить истинную веру, и потому Господь превратил наш лагерь в пустыню, кишащую змеями и скорпионами, и сделал нас добычей хищных волков в овечьих шкурах!

Некоторые из окружающих выглядели опечаленными — они не ожидали таких речей после победы; другие были смущены или напуганы словами владыки. Сомнение стало овладевать ими, а во взглядах появилось отчаяние.

— Но не устрашайтесь! — возвысил голос Адемар. — Наш Господь милосерд, и Он внимает мольбам наших святых заступников! Он явил нам знак Своего благоволения.

По толпе пополз недоуменный шепот.

— Прошлой ночью этот священнослужитель сподобился удивительного видения.

Отец Стефан вышел вперед. Он старался держать руки по швам, однако то и дело непроизвольно похлопывал левой рукой по бедру; в эту минуту он походил на мышь, представшую перед стаей канюков. Он говорил, глядя в землю, и так тихо, что епископ несколько раз призывал его повысить голос.

— Это случилось минувшей ночью. В самый разгар пожара и паники я вбежал в церковь Святой Марии и, убоявшись происходящего, стал молить Господа о спасении. Когда же я поднял глаза, то увидел перед собой три фигуры.

— Опиши их, — потребовал Адемар.

— Я увидел двух мужчин и женщину.

— Ты узнал их?

— Да, владыка! Они явились сюда из другого мира. — Немного помедлив, будто душа его вновь припоминала видение, он продолжил: — Их окружало золотистое мерцающее облако, рядом с которым померк бы любой свет. Они имели человеческий облик и при этом были лишены телесности. Справа стоял очень старый человек с белой бородой, в одной руке он держал посох, увенчанный крестом, а в другой — связку ключей, которая позванивала при каждом его движении. Это был сам святой Петр, первоверховный апостол и охранитель Антиохии.

Стоявший неподалеку Боэмунд, удивленно приподняв рыжую бровь, нервно теребил край туники.

— Слева стояла женщина с безмятежным и светлым, словно звезды, лицом, одетая в расшитые золотом синие одежды. Она держала в руках младенца, от коего исходил неземной свет.

— Это была сама Божья Матерь! — воскликнул епископ. — А кто был третий?

— Он стоял перед своими спутниками, прижимая к груди Священное Писание, и прекраснейшее лицо Его было исполнено торжественности. Голос Его походил на шум многих вод. Он спросил, узнаю ли я Его. Я ответил отрицательно, ибо не дерзал даже помыслить об этом. В тот же миг над головою Его появился сверкающий крест, и Он вновь спросил меня, узнаю ли я Его.

Слова Стефана звучали на удивление прозаично, словно он повторял их по памяти, однако к его речам прислушивались теперь все стоявшие на горе норманны, искренне пораженные услышанным. Граф Раймунд сиял так, словно не священник, а он сам удостоился этого видения.

— Я ответствовал так: «Я не знаю тебя, но я вижу крест, подобный тому, на котором был распят наш Спаситель». Он сказал мне: «Это — Я». И тогда я пал ниц и стал испрашивать Его милости. Пресвятая Дева и всеблаженнейший Петр тоже пали пред ним ниц и стали просить Его о том, чтобы Он помог своим заблудшим рабам.

— И что же Он сказал тебе?

Память о чуде или внимание толпы наполнили священника уверенностью. Он перекрестился и, обратив лицо к небу, прикрыл глаза.

— Он сказал: «Все то время, пока вы шли сим скорбным и опасным путем, я находился рядом с вами. Я открыл пред вами врата Никеи и помогал вам при Дорилее. Когда вы страдали у стен Антиохии, Я страдал вместе с вами, когда же вы разбрелись подобно заблудшим овцам, Я плакал над вашей греховностью. Это Я позволил вам войти в Антиохию и изгнать из Моего дома языческих духов». После этого он отворил книгу, буквы в которой горели таким пламенем, что я не мог их прочесть, и сказал: «Передай Моим людям следующее. Если они будут со Мною, то и Я буду с ними. Если они понесут епитимью и наложат на себя строгий пост, то через пять дней я явлю им чудо. Я с вами, и никто — ни на земле, ни на небе — не может противостать мне». — Отец Стефан склонил голову. — Он закрыл свою книгу, однако божественный свет не стал от этого менее ярким. Мало того, он разгорался все сильнее и сильнее, хотя я закрыл глаза и прикрыл их руками. Когда же я вновь открыл их, в церкви не было никого.

Вновь уйдя в себя, священник отступил назад, а вместе с ним отступил и водивший им дух. Казалось, что солнце укрылось за тучами, хотя на небе по-прежнему не было ни облачка.

Над горной вершиной установилась поразительная тишина.

Адемар так и сидел на камне, выпрямив спину и молитвенно сложив руки.

— Аминь! — подытожил он.

Его слово можно было уподобить камешку, нарушившему тишину старого пруда.

— Аминь… Аминь… Аминь… — понеслось над толпой.

— Можешь ли ты поклясться, что все сказанное тобою — правда? — спросил Адемар у священника.

— Клянусь перед Богом и перед всеми Его святыми!

Адемар махнул рукой, и в центре круга появилось еще двое священников. Один из них держал книгу в серебряном переплете, другой — украшенный драгоценными камнями золотой крест. Приняв книгу и крест, епископ протянул их отцу Стефану. Руки у священника тряслись от волнения.

Отец Стефан поднял книгу над головой.

— Ты держишь в руках святое Евангелие! — возгласил епископ. — Поклянись на нем в том, что ты действительно сподобился подобного видения!

— Клянусь!

— Это — крест Господень. Поклянись страданиями нашего Спасителя в том, что ты не солгал нам ни слова!

— Клянусь!

Адемар повернулся к отцу Стефану, чтобы забрать у него священные предметы. Однако тот еще не закончил своей речи.

— Я могу дать любую клятву. Если кто-то из присутствующих сомневается в истинности моих слов, я готов забраться на вершину этой башни, — он указал на укрепление, над которым реял стяг Боэмунда, — и спрыгнуть с нее вниз! Мои слова истинны, и потому меня понесут на своих крылах ангелы. Я готов выдержать и испытание огнем. Истина Божия охранит меня от его палящего жара. Хотите вы этого или нет?

Застывшее выражение его глаз не соответствовало горячности слов. Боэмунд хотел было что-то сказать, но Адемар, заметив его движение, тут же ответил:

— Достаточно и того, что ты поклялся на Евангелии.

Из толпы послышались одобрительные возгласы.

— Мы хотим…

Адемар внезапно замолк, потому что из толпы выбежал человек, рухнул на колени у ног епископа и завопил истошным голосом, который, наверное, слышал даже Кербога в крепости:

— Прости меня, владыка, но я тоже сподобился Божьего видения!

Франки оцепенели от изумления и испуга. Если Адемар и поразился словам этого человека, он мастерски скрыл свое удивление. Подав франку руку, он помог ему встать и повернул лицом к собравшимся.

Мне были прекрасно знакомы и голос, и самоуверенность, и рабская повадка, и наружность этого вездесущего человека. Хотя его причесали и нарядили в новую тунику, это был все тот же горбоносый и криворотый Петр Варфоломей.

— Я тоже сподобился лицезрения Его славы! — воскликнул он, по-петушиному выпятив грудь. — Во снах и в видениях меня посещал апостол Андрей!

Слова паломника были встречены присутствующими с явным недовольством. То ли им не понравилось его внезапное появление, то ли они потеряли интерес к происходящему. А может, просто знали этого человека не хуже меня.

Адемар хранил спокойствие.

— И сколько же раз он к тебе приходил?

— Четыре!

Толпа вновь обратилась в слух.

— Он говорил с тобою?

Петр энергично закивал и тут же, вспомнив о смирении, кротко склонил голову.

— Да! Знали бы вы, сколь удивительны были его слова!

— А что он говорил? — спросили его из толпы.

— Он сказал: «Слушай меня внимательно и исполни все, что я скажу тебе! После того как вы захватите Антиохию, тебе надлежит отправиться в собор Святого Петра. Там ты найдешь копье центуриона Лонгина, которым на голгофском кресте был пронзен наш Спаситель!»

Я почувствовал теплое дыхание Сигурда, шепнувшего мне на ухо:

— Мне доводилось видеть копье Лонгина. Оно находится в Константинополе, в дворцовой церкви, посвященной Божьей Матери.

— Я знаю.

Петр Варфоломей считал иначе.

— Мне показалось, что мы прошли через весь город и вошли в собор Святого Петра. Там святой Андрей опустил руку сквозь землю, которая расступилась перед ним подобно воде, извлек из-под земли копье и вложил его в мои руки. — Петр сжал руку в кулак и поднял ее над головой, будто действительно держал в ней священную реликвию. Все смотрели теперь только на его руку. — Апостол сказал мне: «Копье, коим было прободено тело Спасителя, спасет весь мир!» Я держал копье в руках и плакал, прося у апостола дозволения отнести его графу Сен-Жилю, ибо мы все еще находились за стенами города. «Дождись взятия города, — ответствовал мне святой. — В назначенный мною час тебе надлежит взять с собою двенадцать мужей и обрести сию реликвию в указанном мною месте!» Он указал рукой на место возле алтарных ступеней, после чего копье исчезло!

Я посмотрел по сторонам. При всех своих недостатках Петр Варфоломей обладал недюжинным талантом проповедника. В глазах толпы его видение казалось чем-то большим, нежели видение священника.

— Все это происходило еще до того, как мы овладели городом? — спросил епископ.

— Да, — скромно ответил паломник.

— Тогда почему ты открыл нам свою тайну только сейчас?

— Мне было страшно. Я беден и слаб, вы же так сильны… Я полагал, что герцоги и епископы не станут слушать меня, простого паломника. Я говорил себе: «Они подумают, что ты обманываешь их, рассчитывая заручиться их расположением или получить еду». Святой являлся ко мне еще дважды, требуя, чтобы я рассказал о своем видении другим, однако меня продолжали мучить страхи. Вчера он явился снова — глаза его блистали, а волосы горели огнем. «Почему ты не исполняешь велений своего Господа и утаиваешь спасительные слова?» — спросил он. — Петр горестно покачал головой и всплеснул руками. — После этого я и решился открыть пред вами свое видение, истинность которого я готов подтвердить любой клятвой. Адемар покачал головой.

— В этом нет нужды, — произнес он. — Вчера, в тот самый час, когда весь город был объят пожаром, — епископ выразительно посмотрел на Боэмунда, — а турки пошли в наступление, Господь даровал сразу двум своим верным рабам два удивительных видения. Мы ясно видим в них Божественный промысел. Этому пилигриму Он обещал великую реликвию, а отцу Стефану — утешение на пятый день. Мы проведем ближайшие три дня в посте и молитве, а на четвертый день, в согласии с видением Петра, отправим в собор двенадцать мужчин, которые вскроют плиты пола на указанном святым месте. Если мы будем тверды в своем уповании, Господь исполнит Свое обещание и явит нам чудо!

— Хотелось бы знать, что они станут делать, если там будут только земля и камни? — прошептал Сигурд.

— Это чудесное знамение, — продолжил Адемар, — должно воспламенить в наших сердцах Божественный огонь. Кто теперь усомнится в том, что Бог с нами? Да, мы до крайности изнурены и измотаны этим походом, да, со всех сторон нас окружают враги, но Бог — Бог нас не оставил! Мы — его люди, мы — овцы на Его пажитях, и Он не забывает этого. Пусть же каждый военачальник и каждый рыцарь, каждый паломник и каждый слуга вспомнит об этом! Поклянитесь святыми тайнами, что ни один из вас не покинет Антиохии до той поры, пока ее не оставят все остальные! Что бы нас ни ожидало, победа или поражение, мы готовы отдаться Его святой воле!

Вышедший вперед Боэмунд поднял свой меч рукоятью вверх, держа его за клинок.

— Клянусь крестом, святыми тайнами и всеми святыми, что я не покину Антиохии до тех пор, пока мы не победим врага или не погибнем!

Граф Раймунд, явно не желавший отставать от своего соперника, опустился на колени перед своим мечом и изрек:

— Мы — Божье воинство, соединенное с Господом таинством причастия, и потому ни сейчас, ни впредь мы не ослушаемся Его святой воли. — Поднявшись с колен, он обнял Петра Варфоломея за плечи. — Что же касается этого Божьего вестника, то я отведу его в свой лагерь и воздам ему должные почести.

Один за другим военачальники опускались на колени и давали подобные же клятвы, после чего их примеру последовало и все стоявшее на вершине воинство.

— Эти три дня мы посвятим посту и покаянию, — произнес епископ, обводя взглядом коленопреклоненное войско. — Исповедуйте свои грехи, очистите сердца и приготовьте души к блаженной вечности.

Один из священнослужителей произнес:

— Tradiderunt me in manus impiorum, et inter iniquos proiecerunt me.

— Congregati sunt adversum me fortes et sicut gigantes steterunt contra me, — ответило войско.

Мы с Сигурдом решили, что настало время возвращаться на башню.

31

Как и сказал Адемар, следующие три дня мы провели в посте и покаянии. Соблюдать трехдневный пост, объявленный Адемаром, было совсем несложно, ибо в Антиохии не осталось ни крошки еды. Покаянные молитвы нам приходилось совмещать с боями. Кербога снова и снова шел на приступ франкских укреплений, а Боэмунд раз за разом отражал его атаки. Ночью на вершине светились сторожевые костры, а днем над ней клубился дым сжигаемых трупов. Я больше не участвовал в боях и целыми днями мерил стену шагами, время от времени поглядывая на речную долину и понимая при этом, что помощи нам ждать неоткуда.

На третью ночь мы с Сигурдом и Мушидом забрались на верхнюю площадку башни. Оружейник, уходивший невесть куда и появлявшийся невесть откуда, стал нашим частым гостем. Это было одно из немногих мест, где он мог чувствовать себя в безопасности, мне же нравилось проводить время в его компании. Беседуя с ним, я забывал о наших бесконечных тяготах, хотя Анна по-прежнему относилась к нему с недоверием. Я высоко ценил сведения, которые ему удавалось собрать во время странствий.

— Армия Кербоги не столь уж и сильна, — сказал Мушид. — Вот уже неделю он посылает свои войска против Боэмунда. Норманны понесли тяжелые жертвы, но турок погибло еще больше, а город им взять так и не удалось.

— Рано или поздно это все равно произойдет, — заметил Сигурд, пребывавший в подавленном настроении с тех самых пор, как мы вернулись с горы. — С одной стороны нас осаждают турки, с другой — голод. Мы не можем бесконечно воевать на два фронта.

Мушид кивнул.

— Но враги есть и у Кербоги. Первый из них — жажда. Десять тысяч турок стоят лагерем на горе, где нет ни родников, ни речушек. До летнего солнцестояния осталась всего неделя, и каждый новый день у них начинается с битвы. Их силы гаснут день ото дня.

— Наши — тоже.

— Воинство Кербоги слишком хрупко. Эмир Алеппо не станет воевать вместе с эмиром Дамаска, поскольку совсем недавно они были заклятыми врагами. Эмир Дамаска то и дело посматривает назад, поскольку в его южные пределы вторглись египетские Фатимиды. Эмиров Хомса и Менбиза разделяет кровная месть. Сарацины презирают турок, не способных защитить собственные земли. Кербоге, звание которого не столь высоко, как его репутация, приходится запрягать всех этих норовистых скакунов в одну колесницу. Если они по-прежнему будут кусать друг друга и тянуть в разные стороны, колесница эта станет неуправляемой.

— В этом смысле франки ничем не отличаются от исмаилитов, — сказал я. — Бранящиеся правители, завидующие друг другу, и различные народы, разделившиеся внутри себя. Если турок начнет мучить жажда, они всегда смогут утолить ее, отступив к Оронту, мы же не сможем утолить своего голода ничем.

— Никак не могу взять в толк: ты исмаилит, но тебя нисколько не трогает судьба твоих братьев. — Сигурд не испытывал по отношению к Мушиду особой неприязни, но и не доверял ему. Он привык к четкой диспозиции, и присутствие исмаилита, который не являлся врагом, нарушало его душевное спокойствие. — На чьей же ты стороне?

— На стороне войны, — ответила появившаяся из башни Анна. Ее светлое платье было испачкано кровью. — Чем дольше будет длиться эта война, тем больше жизней унесут его мечи.

— Как там твой пациент? — поинтересовался я, поспешив сменить тему разговора. — Он по-прежнему молчит?

Анна села возле меня.

— С его уст за все это время не слетело ни слова. Похоже, он умирает.

— Если бы не ты, его бы уже не было в живых, — вздохнул Сигурд. — Зачем продлевать жизнь этому убийце и еретику, в то время как достойные люди умирают?

Ничего не ответив, Анна заглянула мне в глаза, ища оправдания.

— Господу дорога каждая жизнь, — нехотя ответил я, стараясь скрыть смущение.

Истина, как они, вероятно, понимали и сами, состояла в том, что происходящее находилось не в моей власти. Моя жизнь балансировала на лезвии меча, чья рукоять находилась в руках франков, которым не было до меня дела. Мое спасение и моя гибель стали бы одним из неизбежных следствий их судьбы. Лишь занимаясь расследованием убийства Дрого, я до какой-то степени оставался хозяином положения. Впрочем, возможно, я обманывался и в этом.

— Смотрите! — Мушид неожиданно вскочил на ноги и, как древний кудесник, указал на звезды. — Вы видите эту северную звезду?

Сначала я не видел ничего, кроме созвездий, таких же застывших и безмолвных, как всегда. Но потом, следуя за указующим перстом Мушида, нашел на небосводе новую звезду. Она превосходила своей яркостью все прочие светила и, казалось, росла на глазах.

— Она падает на лагерь Кербоги… — пробормотал Сигурд.

И действительно, эта необычная звезда становилась все ближе, ибо падала с неба на землю подобно Люциферу.

— Вот это да!

Чудесным образом звезда разделилась на три части, напоминавшие своим видом зубцы огромного трезубца, который вот-вот готов был вонзиться в землю. Каждая из этих частей продолжала сиять звездным светом, за ними тянулись небольшие бледные хвосты, похожие на развеваемые ветром плащи.

— Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, — прошептала Анна.

— Триединый Бог готов поразить воинство Кербоги, — сказал Мушид. — Похоже, у вас еще есть надежда.

— А может быть, это скатилась с небесного свода звезда Боэмунда? — возразил Сигурд. — Его погибель явилась с севера.

Мушид улыбнулся.

— Что сказал ангел, возвестивший рождение Иисуса? «Радуйтесь!» Сначала Ваш Бог говорил с вашими крестьянами и священниками, теперь же Он явил Свое новое знамение всем, кто находится сейчас в этом городе, в знак того, что Он вас не оставил. Начинается время чудес!

Я удивленно посмотрел на оружейника. На последних словах его обычно мягкий и вкрадчивый голос стал сильным и глубоким, как будто отражал какую-то глубокую истину. Мушид походил сейчас на пророка или оракула.

— Спасти нас теперь может только чудо, — откликнулся Сигурд.

Анна посмотрела на него непроницаемым взглядом.

— Молитесь о том, чтобы Бог не разгневался, ведь завтра они собираются раскапывать церковь.

Несколько позже, когда все остальные отошли ко сну, я спустился с башни и перешел на другую сторону дороги. Мы заняли один из стоявших возле нее домов — невысокое квадратное строение с небольшим внутренним двориком. Поработав топорами, варяги расширили дверь настолько, что через нее стала спокойно проходить лошадь, что позволило им превратить внутренний дворик в стойло. У нас оставалось всего три костлявые запаршивевшие лошади, но их теплый запах в ночном воздухе согрел мне душу. Когда я проходил мимо стойла, одна из лошадей громко зафыркала.

Сразу за импровизированной конюшней находилась вытянутая комната, обстановка которой давно пошла на дрова. Анна устроила здесь лазарет. Перебросившись парой фраз с охранявшим его варягом, я осторожно вошел в распахнутые двери. Я старался идти как можно осторожней, боясь наступить на раненых, лежавших прямо на полу. Глаза мои давно успели привыкнуть к темноте, и я никого не потревожил.

Куино лежал в дальнем конце комнаты, немного в стороне от остальных. Он был закутан в белое одеяло и походил на огромный кокон бабочки. Голова норманна лежала на свернутой тунике. Дыхание его было сиплым и частым. Судя по всему, Анна была права и жить ему осталось совсем недолго.

— Скажи мне что-нибудь, — прошептал я. — Кто научил тебя всему этому нечестию? Дрого?

Куино не ответил. Заставить его заговорить могло бы теперь разве что чудо. Анна говорила, что у него начался сильный жар. Наложенные на рану повязки насквозь пропитались сочившимися из раны кровью и желчью, а подкрепить его силы было нечем. Я спросил у караульного.

— Он что-нибудь говорил? Скажем, во сне?

— Нет. — Страж пнул тело Куино носком сапога. — Ему уже не до разговоров. Того и гляди умрет.

Мне вспомнились слова Мушида: «Начинается время чудес».

— Кто знает. Может быть, он еще и оживет.

Но даже в царстве чудес подобное случилось лишь однажды.

32

Никаких чудес ночью, конечно же, не произошло. Болезнь не отпускала Куино, и утром он был таким же молчаливым, как и накануне. Постояв возле него несколько минут, я оставил Анну и ее пациентов и направился к собору Святого Петра. Задолго до того, как я добрался до храма, я почувствовал, что атмосфера в Антиохии изменилась. Всего за день до этого город, зажатый в кулаке Кербоги, задыхался в тисках осады. Напряжение чувствовалось во всем — в людях, в животных и даже в стенах города, которые, казалось, вот-вот обратятся в прах. Теперь же в Антиохии царила праздничная атмосфера. Мужчины обрели былую уверенность, забыв о былом отчаянии и ужасе. Женщины вплели в волосы яркие ленты — все цветы к этому времени были съедены — и позволили детям играть на улицах. Солнце, еще вчера грозившее спалить нас своим неумолимым жаром, теперь благословляло нас теплом, а голубое небо дарило чистую надежду.

На главной улице города, между колоннадами, уже собирался предвкушавший явление чуда народ. Казалось, что выстроившиеся вдоль улицы люди готовятся праздновать память какого-то великого святого. Мне вспомнилась Меса, главная улица Константинополя, и шествующий по ней в парадном строю император в сопровождении пятисот варягов. Странно было думать, что моя дорога в Антиохию начиналась именно с такой процессии.

Ожидание оказалось недолгим. Примерно через четверть часа возле дворца запели трубы, и справа от меня послышались крики. Они приближались подобно порыву ветра, хотя теплый утренний воздух был совершенно неподвижен, и при появлении колонны сменились бурным всеобщим ликованием.

Возглавляла процессию четверка провансальских рыцарей, сгонявших с дороги зевак. Они были одеты в белые плащи с красными крестами, из-под которых виднелись заляпанные грязью и запекшейся кровью доспехи. За ними на белом жеребце ехал епископ Адемар. Несомненно, он бы хотел, чтобы это был великолепный скакун с блестящей и мягкой, как шерсть, гривой, однако ему пришлось довольствоваться запаршивевшей хромоногой лошадкой. В эти дни любая кляча, которая еще держалась на ногах, казалась чудом. Адемар сидел в седле, гордо выпрямив спину. Судя по застывшей на его лице гримасе, это стоило ему немалых сил, тем более что он надел на себя тяжелое праздничное облачение, украшенное изображениями праздников, святых и пророков. Он держал в руке крест, на поясе его висел меч, а на плечо был повешен рогатый лук.

За ним на паре тощих мулов ехали блаженные провидцы, отец Стефан и Петр Варфоломей. Они держали в руках иконы благословивших их апостолов: первый — апостола Петра, а второй — апостола Андрея. Внимание толпы явно тяготило отца Стефана: он старался не смотреть по сторонам и шевелил губами, творя непрестанную молитву. Петр Варфоломей, не отличавшийся особой скромностью, вел себя совершенно иначе. Если отец Стефан ехал, низко опустив голову, то Петр, сияя словно солнце, победно посматривал по сторонам, надев по примеру Маленького Петра короткий плащ отшельника поверх туники.

Далее двумя колоннами следовали двенадцать мужчин, выбранных для рытья ямы. Они были одеты скромно, однако скромность эта казалась искусственной, нарочитой в сравнении с одеяниями обычных паломников. Простолюдинов среди них, разумеется, не было. Одну из колонн возглавлял граф Раймунд, другую — епископ. За ними следовали несколько священников и рыцарей, а несколько поодаль — семеро священнослужителей, произносивших нараспев слова молитвы: «Господи, услыши молитву мою, внемли гласу моления моего». Молитвословия звучали в течение трех последних дней так часто, что я уже немного привык к латыни.

За направлявшимся к собору священством двигался простой народ. Я вышел из тени колоннады, чтобы присоединиться к этой многолюдной и шумной толпе, шествующей по улице под пение церковных гимнов и молитв. В потаенных глубинах своих изможденных тел паломники обрели новый источник сил и славили его с отчаянным неистовством. Они обрели надежду, хрупкость которой понуждала их снова и снова повторять молитвенные формулы.

По мере приближения к соборной площади движение процессии постепенно замедлялось, пока она вообще не остановилась. О том, чтобы войти в собор, не приходилось и мечтать, поскольку все подступы к нему были запружены народом, стоявшим между колоннами и на ступенях, однако это нисколько не образумило толпу, ждущую чуда. После того как Адемар поднялся в алтарь и начал молиться, площадь застыла в молчании, пусть голос епископа и не был здесь слышен.

После прочтения молитвы граф Раймунд должен был поднять свою кирку, чтобы приступить к вскрытию фундамента церкви. В этот момент во всей Антиохии не нашлось бы ни единого человека, который хотя бы на миг усомнился в том, что копье действительно сокрыто под плитами пола. Тем более что надеяться было больше не на что.

Над площадью разнесся звон металла, на таком расстоянии еле слышный. За ним последовали другие удары. Казалось, что дитя барабанит ложкой по пустому горшку. Эти странные приглушенные звуки повергли народ в трепет.

— Они вскрыли пол, — поползло над толпой.

Я вздохнул и решил запастись терпением, понимая, что поиски священной реликвии могут растянуться надолго.

Солнце поднималось все выше и выше. Чем короче становились тени, тем явственнее было недовольство присутствующих. Надежда слабела, молитвы уступили место сначала перешептыванию, затем недоуменному молчанию. Вскоре удары заступов и молотов сменились скрипом земли под лопатами. Жара стала невыносимой, и это не могло не сказаться на работе землекопов. Я подумал о том, что граф Раймунд и священники, наверное, не раз пожалели о своем показном благочестии.

Я простоял на площади примерно час, время от времени разминая затекшие члены и борясь с маловерием, после чего вернулся в дом, стоявший напротив охраняемой нами башни. Анна находилась в своем лазарете. Она отирала лоб Куино влажной тряпкой. Помочь ему чем-то другим было невозможно: новая повязка, которую она наложила на его рану совсем недавно, успела пропитаться кровью.

— Он что-нибудь говорил?

Сколько раз за последние три дня я задавал этот вопрос?

— О чем ты говоришь? Он даже пьет с трудом. Лучше скажи, нашли ли копье?

— Нет. Похоже, апостол Андрей ничего не сказал о том, на какой глубине оно захоронено.

Я замолчал, услышав раздавшийся у моих ног хриплый кашель. Куино дернул рукой и принялся шарить пальцами по полу; глаза его открылись, и он с ужасом посмотрел на меня. Опустившись на колени, я поднес ухо к его губам, но услышал лишь шипение и хрип. Глаза Куино закрылись, и он вновь погрузился в тревожный сон.

С наступлением полудня одурманенный жарой город погрузился в забытье. Я шел к собору, уже не чувствуя той праздничной атмосферы, которая царила на улицах утром. За прошедшие несколько часов многочисленная толпа, стоявшая на площади, успела разбрестись. Возле алтаря по-прежнему стояла полукругом группа особенно набожных пилигримов, но я смог протолкаться сквозь их ряды без особого труда. В появившейся перед алтарем глубокой яме, окруженной кучами земли и битого камня, трудилось сразу тринадцать землекопов. Я заметил возле могилы и какой-то древний скелет. Неужто они разрыли могилу мученика или святого? Это не сулило бы нам ничего хорошего.

Стоявший на противоположной стороне ямы граф Раймунд отложил лопату в сторону и стал отирать с лица пот. Его платок, перепачканный красной глиной, оставил красноватый след на небритой щеке графа. Не менее грязной была и мокрая от пота туника. Он силился сохранять прежнюю осанку, однако его поза выказывала крайнее изнеможение. Глядя на его лицо, можно было подумать, что граф постарел сразу на несколько лет.

— Я должен идти, — мрачно произнес он.

— Мой господин! — возмущенно вскричал Петр Варфоломей. — Мы заняты богоугодным делом, которое поручено нам великими святыми, и не должны уходить отсюда до той поры, пока не обретем реликвию!

Несмотря на усталость, граф смерил потерявшего последний стыд Петра таким взглядом, что тот невольно отшатнулся назад.

— Я должен защищать город и тебя самого от турок. Это дело тоже можно назвать богоугодным.

— Так оно и есть. — Адемар сидел перед алтарем в своем епископском кресле и следил за работой землекопов, как каменный святой. — Граф Раймунд должен помочь Боэмунду.

— Но святой сказал, что меня должно сопровождать двенадцать человек!

Раймунд держал в руках лопату, и на миг мне показалось, что он вот-вот запустит ею в гнусное лицо самодовольного пустынника. Впрочем, возможно я всего лишь тешил себя такой надеждой.

Граф выбрался из ямы и вытер с рук грязь. Сопровождаемый своими рыцарями и слугами, он стал протискиваться сквозь толпу зевак. Когда он проходил мимо меня, я заметил в его лице скорбь, наверняка вызванную тем, что ему так и не удалось обрести вожделенной реликвии.

Место графа Раймунда немедленно занял другой рыцарь, и работа была продолжена. Под серебряным куполом стояла нестерпимая жара. Толпа наблюдателей продолжала таять. С улицы доносился пронзительный визг — кажется, там убивали то ли осла, то ли мула. Уж не на этом ли животном ехал утром Петр Варфоломей? Военного значения осел не имел, а о снаряжении каких-либо караванов теперь можно было забыть.

Яма становилась все глубже. Ее края находились на уровне пояса, однако землекопам пока приходилось довольствоваться одними лишь черепками и галькой. Землекопы раз за разом вонзали свои лопаты в неподатливую землю, уже не надеясь увидеть искры и услышать звон заветного копья. В яме царили злоба, горечь и раздражение, которые передавались и стоявшим возле нее паломникам.

Я вышел из собора и в течение часа бесцельно бродил по окрестным улочкам. Я шел в тени стен, прислушиваясь к обрывкам разговоров, которые вели стражи наверху. Обнаружив за разграбленной пекарней небольшую церквушку, я вошел под ее своды, решив хоть немного побыть в одиночестве и помолиться. Еще через какое-то время я оказался в квартале, за два дня до этого сожженном Боэмундом, и несказанно удивился, обнаружив, что жизнь стала возвращаться и на это пепелище. Среди развалин появились первые палатки и натянутые между чудом сохранившимися стенами тенты. Матери сидели на почерневших от копоти камнях и кормили младенцев. Повсюду сновали черные, как нубийцы, дети, крича на всю округу.

Заметив, что тени стали незаметно возвращаться в город, я решил прекратить свои бесцельные скитания и вернуться к собору Святого Петра. Мне достаточно было одного взгляда, чтобы понять: чуда в мое отсутствие так и не произошло. Ряды стоявших вокруг ямы зевак поредели настолько, что, едва войдя под своды собора, я тут же увидел за ними бесстрастную фигуру епископа Адемара. Он и Раймунд доверились шарлатану, и их последняя попытка одолеть разом и Боэмунда, и турок провалилась. Потому-то наблюдавший со своего кресла за работой землекопов епископ казался таким несчастным и одиноким.

Я возвращался к дому у стены, чувствуя на своем лице медный взгляд опускающегося солнца. Мне не нужно было прибегать к помощи знавшего приметы Сигурда, чтобы понять смысл этого знака.

Меня окликнул страж, стоявший возле двери.

— Деметрий! Тебя искала Анна.

Норманн неожиданно пришел в себя. Сонливость, вызванная полуденным зноем, мгновенно улетучилась.

— Когда это произошло?

Варяг пожал плечами.

— Недавно. Но долго он не протянет. Анна думает, что он доживает последние часы.

Я ворвался в двери, пробежал по тенистому внутреннему дворику и оказался в лазарете. В спешке я задел кое-кого из пациентов на полу, но не обратил внимания на их крики. Добравшись до дальнего угла палаты, в котором лежал Куино, я опустился на колени. Его черные глаза были широко раскрыты и блестели, как раньше. Заметив меня, он попытался приподняться на локте, но это оказалось выше его сил.

— Куино! — обратился я к нему ласково, словно к ребенку, хотя сердце мое сжалось от отчаяния.

— Я умираю…

— Да.

Порою, движимые состраданием, мы обманываем умирающих, но я чувствовал, что Куино следовало говорить только правду.

— Ты — скорпион, грек. Теперь ты довел до могилы и меня.

Я не стал с ним спорить.

— Хочешь ли ты исповедаться мне в своих грехах?

В глотке Куино что-то забулькало и захрипело, и на лице его появилось страдальческое выражение. Сожалея о том, что рядом со мной нет Анны, я подложил руку ему под плечи и помог сесть.

— Не знаю… Вряд ли я успею исповедать Господу все свои грехи.

— Сколько успеешь, столько и успеешь. Скажи мне, кто убил Дрого?

Я затряс Куино, заметив, что у него начали закатываться глаза. Всей душой я молил Господа о том, чтобы умирающий норманн успел ответить на этот вопрос.

— Кто убил Дрого?

Хотя я и поддерживал Куино руками, сидеть он уже не мог. Я осторожно опустил его на пол.

— Скажи, ты раскаиваешься? Ты раскаиваешься в своей ереси?

Я вспомнил, как он вел себя на башне, до того как ему в живот угодила турецкая стрела. Его уже и тогда снедали муки совести.

— Мне… нет прощения. — Каждое слово приближало его к смерти. — Скоро… Скоро я все узнаю…

— Кто убил Дрого?

— Он привел нас в пещеру. В долине. Он был знаком с древней магией. С древними богами.

— Кто? Дрого?

— Он обещал открыть нам истину. — Это казалось неправдоподобным, но уста Куино тронула еле заметная улыбка. — Но я открою ее первым.

— О ком ты говоришь? От руки этого человека пал и Рено?

— Он заколол быка. Он отвел нас в пещеру. Он…

Его тело вновь свело судорогой. Я посмотрел на дверь в надежде увидеть там Анну, которая могла бы продлить ему жизнь, но увидел только давешнего стража, недоуменно взиравшего на происходящее.

Похоже, что кашель снял с его души какую-то язву, потому что голос его вновь окреп.

— Он знал все наши грехи и говорил, что тот, кто предаст его, будет вечно гореть в огне. Но меня и без того объяло пламя. Теперь он не властен надо мной. — Вновь та же смутная улыбка. — Разве не смешно, а, грек? Следуя за крестом, я прошел по пустыне столько миль, перенес столько искушений и испытаний, и все для того, чтобы потерять в этом запустении душу, продать ее какому-то исмаилиту…

— Исмаилиту?!

— Оружейнику.

Впоследствии я не раз корил себя за то, что бросил умирающего Куино. Тогда же, забыв обо всем на свете, я пронесся мимо изумленного варяга, не сказав ему ни слова, выбежал из здания и стал взбираться по лестнице на стену. Отсутствующий караульный оставил возле одного из укреплений свое копье, и у меня хватило ума прихватить его с собой и только после этого войти внутрь башни.

После стольких месяцев поисков и сомнений я нашел свою жертву с обезоруживающей легкостью. Сидя в караулке, Мушид сосредоточенно доводил оселком свой клинок. Он изумленно поднял на меня глаза.

— В чем дело? Кербога вошел в город? — Его взгляд упал на копье в моих руках. — Это и есть то священное копье, которым были пронзены ребра Иисуса? Ты его украл?

Я направил копье в его сторону.

— Положи меч.

Оружейник нахмурился.

— Что с тобой, Деметрий? Тебе нехорошо?

Я кольнул его в живот, и он встревоженно отпрыгнул назад. Не сводя с меня глаз, Мушид неторопливо положил меч на пол. Когда он распрямил спину, лицо его вновь приняло невозмутимое и бесхитростное выражение.

— Ты решил присоединиться к франкам, ненавидящим мой народ и мою веру? Ты хочешь принести меня в жертву своему богу?

— Если я и убью тебя, виноват в этом будешь ты сам! Он простер ко мне руки, как священник, дающий благословение.

— Я не понимаю, что тебя так разгневало?

— Ты убил Дрого!

При этих словах руки мои задрожали.

— Я был его другом, — возразил Мушид.

— Значит, ты предал вашу дружбу.

Мушид медленно покачал головой.

— Нет, я оставался верен ей до конца. Меня очень опечалила его смерть. С чего ты взял, что его убил я?

— Я только что говорил с умирающим Куино. Он сказал, что именно ты ввел их в соблазн и сделал их идолопоклонниками.

Все замерло — Мушид, мое копье, солнечный лучик, заглядывавший в оконце. Когда оружейник заговорил вновь, в голосе его зазвучали совсем иные интонации.

— И ты поверил словам умирающего норманнского еретика? Знал бы ты, как норманны ненавидят наш народ! Мысль о том, что в Антиохии остался живой исмаилит, не давала ему покоя, вот он и решил напоследок избрать тебя слепым орудием своей ненависти. Увы, я не могу ответить на его вызов, ибо, скорее всего, его уже нет в живых.

— Он не видел тебя, Мушид, и не знал того, что ты находишься здесь! Зачем бы ему понадобилось называть твое имя?

— Он знал, что я был другом Дрого, и ненавидел меня за то, что я исповедую иную веру. Если человек хочет скрыть собственный грех, он обвиняет в нем других.

— Этот человек был при смерти и вряд ли стал бы лгать!

На напряженном лице Мушида появилась презрительная улыбка.

— Умирать и умереть — совсем не одно и то же.

— Ты плохо знаешь Куино. Я скорее поверю ему, чем тебе. Ты подружился с Дрого в ту пору, когда душу его стали терзать сомнения, и посвятил его в тайны сатанинских культов. Ты отвел его в пещеру в Дафче, где вы принесли жертву Митре.

— Митре? — В голосе Мушида прозвучало раздражение. — Я никогда даже и не слышал о Митре.

Мне вспомнились слова, сказанные Куино на горе.

— Ты называл его Ариманом.

— Ариман, Митра — какая разница? Я мусульманин. У нас нет иного бога, кроме Аллаха.

— Ты сам говорил мне о том, что во время войны вам разрешается нарушать закон. Например, под видом христианина проникать в стан врага.

— Если в этом есть хоть какой-то смысл. Но зачем бы я учил Куино, Дрого и их товарищей поклоняться ложным богам?

Мушид издевался надо мной — я слышал это в его голосе, видел в прищуренных глазах.

— Зачем? — переспросил я. — Ты понял, что они впали в ересь и усомнились в истинности нашей веры. Их друзья и братья отошли в мир иной, в лагере свирепствовали болезни и голод. Армия остановилась перед стенами Антиохии, и казалось, что так было угодно их Богу. Ты бродил среди них, словно волк среди овец, и пользовался тем, что они жаждали спасения. Они заплутали, ты же обещал показать им дорогу к дому. Однако вместо этого ты завел их в пропасть вероотступничества, откуда для них не было возврата. После того как они поклонились Митре, Ариману или еще какому-нибудь демону, надеяться им было уже не на что. Они попали в оковы греха, и ключи от этих оков находились у тебя.

Ухмылка сползла с лица Мушида. Он посмотрел мне за спину, словно увидел там что-то неожиданное, но я не стал оборачиваться. Там никого не могло быть, потому что дверь я за собой захлопнул и не слышал, чтобы она открывалась вновь. К тому же я не сомневался, что Мушид, весьма искусный в обращении с оружием, сразу воспользовался бы моей оплошностью.

— Но зачем мне все это? — спросил он.

На сей раз он говорил серьезно. Возможно, ему хотелось оценить мою проницательность и осведомленность.

— Понятия не имею. Я не знаю даже, кому ты служишь. Ты исмаилит, но тебе ничего не стоило предать своих братьев по вере, защищавших Антиохию. Ты сарацин, но постоянно находишься среди франков и ромеев. На чьей же ты стороне, Мушид? Он тихо рассмеялся.

— Ты действительно очень проницателен, Деметрий, но, к сожалению, смотришь глазами ромея. Ты смотришь на запад и видишь франков и норманнов, провансальцев, лотарингцев, болгар, сербов и англов. Достаточно выпустить из символа веры хотя бы слово или иначе испечь хлеб, чтобы оказаться в совершенно другой церкви. Важна каждая деталь. Когда же ты обращаешь свой взор к востоку, он представляется тебе состоящим сплошь из смуглых лиц и тюрбанов. Турки, арабы, египтяне, персы, берберы — тебе не важно, кто мы, когда мы становимся у тебя на пути. Ты не видишь разницы между шиитами и суннитами, между халифом Багдада и правителем Каира, потому что тебе это не интересно.

— К какой вере ты принадлежишь?

— Это неважно. Я принадлежу к меньшинству, вернее, к меньшинству в меньшинстве. Таких, как я, очень мало. Мы стараемся держаться в тени и говорить шепотом. Однако вера наша чиста.

— Ты противостоишь христианам?

Мушид округлил глаза.

— Подобно тебе, я борюсь с неверными. Некогда я говорил тебе о том, что, переправившись в Малую Азию, вы ввязались в древнюю игру. Неужели ты не понимаешь того, что и я являюсь ее участником?

— А что ты скажешь о Дрого и его товарищах? Они тоже участвовали в ней? — Я не знал еще очень и очень многого, но мне постепенно стал открываться смысл происшедшего. — Ты ввел их в соблазн, чтобы завладеть их волей! Они должны были стать твоими верными слугами, агентами исмаилитов в христианском воинстве. Ты убил Дрого и Рено, потому что они ответили на твое предложение отказом?

— Дрого был готов на все. Он всегда говорил «да».

Мы, что называется, ходили вокруг да около. Мушид искусно уходил от прямых ответов и говорил загадками, несмотря на то что я в любой момент мог лишить его жизни.

— Если Дрого не отказал тебе…

Как описать то, что произошло потом? За стеной раздались быстрые шаги, и дверь неожиданно распахнулась настежь. Это была Анна, спешившая сообщить мне о том, что Куино умер. Однако я не слушал ее, потому что дверь ударила по древку копья и я от неожиданности едва не потерял равновесие. Мушид тут же воспользовался этим. Он мгновенно схватил с пола меч и проскользнул мимо наконечника копья, гибкий как тигр под своим белым одеянием. В глазах у меня потемнело, когда сарацин с силой ударил меня в лицо рукой с зажатой в ней рукоятью меча. Падая, я увидел, как его клинок движется в сторону Анны. Я был бессилен помешать ему. Анна упала под тяжестью удара и осталась лежать неподвижно.

Я вскочил на ноги и подбежал к двери. Мушид не стал наслаждаться своей победой и даже не оглянулся посмотреть на плоды своих деяний. Он уже добежал до дальней башни и спускался по лестнице. Я крикнул охранявшему ее варягу, чтобы он остановил сарацина, но было слишком поздно: тот пронесся мимо него и побежал по улице.

Собравшись с духом и приготовившись к худшему, я посмотрел на Анну. Она лежала на спине, глаза ее были закрыты. Крови я не заметил, но это ничего не значило.

Веки ее дрогнули.

— Ты ранена? — еле выговорил я, боясь услышать ответ.

— Его клинок меня даже не коснулся. Что здесь происходило?

Я оставил ее вопрос без ответа, решив отложить объяснения на потом. Сейчас у меня была единственная цель, хотя и безнадежная. Мушид давно скрылся из виду, и к тому времени, когда я оказался у подножия стены, он наверняка преодолел уже половину склона. Тем не менее я отправился в погоню, моля Господа о том, чтобы Он помог мне разыскать оружейника и отомстить ему не только за все совершенное им зло, но и за Анну. Через какое-то время я начал осознавать всю бессмысленность подобных поисков; ноги у меня стали заплетаться, а легкие заныли. Вспомнив о чудесном спасении Анны, я — пусть и поздновато — возблагодарил Бога и поковылял к центру города.

Вновь оказавшись на площади перед собором, я остановился как вкопанный, но причиной тому была не боль в ногах, а огромная толпа, преградившая мне путь. Людей на площади собралось ничуть не меньше, чем утром, и, хотя уже стемнело, все смотрели на человека, стоявшего на ступенях перед портиком. На фоне свечей, которые держали священнослужители, вырисовывался силуэт епископской митры и воздетая вверх рука епископа. В руке был зажат какой-то короткий предмет, завернутый в пурпурную ткань. Если это было копье, то очень небольшая его часть.

Стоило Адемару заговорить, как толпа тут же умолкла.

— Копье найдено!

Все люди на площади — и мужчины и женщины — опустились на колени. Кто-то бился головой о землю, кто-то, плача, простирал руки к небесам, кто-то восторженно славил Бога. На город уже опустились сумерки, но лица людей светились радостью.

— Мы спасены!

33

Как пишет евангелист: «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его». Признаться, я испытывал некоторую неловкость. Неужели все так просто? Живи я на тысячу лет раньше, признал бы я в Христе Мессию или же вместе с беснующейся толпой призывал бы распять его на кресте как обманщика и самозванца? До прибытия в Антиохию я мысленно представлял себя на стороне апостолов, теперь же моя былая уверенность поколебалась. Действительно ли я стал свидетелем чуда? Произошедшее вполне соответствовало тому, чему нас учили сызмальства: бедный человек, презираемый собственным народом, но любимый Христом, сподобился видения. Он исполнил веление святого, и вот обещанная реликвия обретена в указанном месте. Что может быть очевиднее?

И все-таки меня продолжали одолевать сомнения, ибо мне слишком хорошо были известны людские наклонности. Этот еретик утверждал, что сподобился видения несколькими месяцами ранее, однако он поведал о нем другим только после того, как открылись его преступления и наказание стало неотвратимым. Копье спасло его от костра. Мало того, наши военачальники были рады ухватиться за его предсказание и делали все, чтобы оно сбылось. Когда надежда стала слабеть даже у них — мне рассказывали об этом впоследствии, — не кто иной, как сам Петр Варфоломей спрыгнул в яму и, опустившись на колени, выкопал из земли драгоценную реликвию. Кое-кто говорил, что она больше похожа не на наконечник копья, а на гвоздь кровельщика; другие клялись, что видели на нем капли святой крови. Короче говоря, все видели именно то, во что хотели поверить. Я же пребывал в мучительных сомнениях.

Через неделю-другую после находки копья я поделился своими сомнениями с Адемаром. Видимо, я был не первым человеком, задавшим ему подобный вопрос, поскольку он отвечал на него со знанием дела:

— Святой Августин писал, что существует одно-единственное чудо, чудо из чудес. Это — сотворение мира. Соответственно, все в этом мире чудесно. Знаки и знамения, которые мы приписываем Божьим чудо-творениям, не просто не противоречат природе, но являются ее проявлением. Если нам и представляется, что Бог нарушает естественный порядок вещей, то происходит это лишь потому, что наше понимание этого порядка несовершенно.

Адемар явно уклонился от прямого ответа на мой вопрос, однако я не дерзнул продолжать разговор. Слишком многие из моих сомнений были связаны с ролью, которую сыграл в этой истории сам епископ.

Как ни странно, но Анна встала на защиту Адемара. Она всегда скептически относилась к разного рода мистикам и предсказателям и, казалось бы, первой должна была усомниться в подлинности находки, однако радостно приняла ее.

— Конечно, какие-то сомнения всегда остаются, — говорила Анна. — Но именно таким образом Господь и испытывает нашу веру.

— Площадные фигляры тоже хотят, чтобы я им верил. Но это не значит, что им следует угождать.

— Ты знаешь наперед, что они хотят тебя надуть. Я же говорю о простом плотнике, который объявляет себя Сыном Божиим и Спасителем мира и призывает тебя оставить все и следовать за Ним.

— Это совсем другое. Господа можно было узнать по Его чудесам.

Анна сложила руки на груди.

— Совершенно верно.

Я стал еженощно молить Господа, чтобы Он укрепил мою веру и развеял сомнения, но, увы, истина оставалась скрытой от меня.

Разумеется, тем, кто сохранял веру, чудесное обретение копья казалось чем-то очевидным. В день его обретения армия Кербоги спустилась с горы, оставив наверху лишь небольшой гарнизон для охраны крепости. Кто-то объяснял отход турок нехваткой воды и потребностью в отдыхе. Боэмунд же утверждал, что его собственное войско обессилело настолько, что вряд ли сдержало бы очередную неприятельскую атаку, и приписывал столь неожиданный оборот событий чудесному действию копья. И действительно, под его воздействием Кербога не только отвел свои войска с вершины, но и вообще прекратил любые наступательные действия, ограничившись обычной осадой Антиохии и охраной ворот и мостов. Он пытался взять нас измором.

И тут даже самые ревностные защитники копья начали терять веру. Новая стратегия Кербоги избавила нас от необходимости участвовать в битвах, но ничто не могло поправить нашего жалкого состояния. Главным нашим врагом стал голод. И без того скудные припасы продовольствия таяли на глазах. Плоть осажденных стремительно усыхала, а животы их, по странной иронии, разбухали все сильнее и сильнее, словно от обжорства. Люди копались голыми руками в засохшем дерьме, надеясь отыскать непереваренные зерна. Мы ели сорванные с плодовых деревьев листья и пытались варить из них суп. Деревья стояли голыми, как будто в город вновь пришла зима. Те, у кого еще оставались лошади, взрезали им вены и пили их кровь из чаш. Как-то раз я встретил на улице лотарингского рыцаря, предлагавшего всем желающим испить крови его коня, заплатив за чашу всего один византин. Через некоторое время толпа, движимая то ли жадностью, то ли праведным гневом, изгнала его прочь, избив рыцаря палками и забросав камнями.

Голод наш был столь велик, что время, казалось, уплотнилось. Теперь невозможно было поверить в то, что с момента взятия города до находки копья прошло всего двенадцать дней, после чего нам пришлось голодать целых две недели. Мы не участвовали в битвах, но при этом лишились всех сил и жили словно во сне. Мир казался мне окутанным странной дымкой, во рту я постоянно чувствовал сладкий вкус спелого фрукта, хотя не видел фруктов уже не один месяц. Я часами сидел в полудреме на башне, разглядывая сверху необъятный лагерь Кербоги с его богатыми палатками и проезжавшими между ними блистательными всадниками. По ночам же, когда я пытался уснуть на своем каменном ложе, до меня то и дело долетало блеяние множества овец, пригнанных турками. Мне вспомнилась языческая легенда о царе Тантале, который стоял по горло в воде, но не мог утолить мучившей его жажды. Нечто подобное происходило теперь и с нами. Копье, казалось, не только не приближало нас к небесам, но, напротив, ввергало нас в адские глубины.

Как-то вечером, когда мы с Анной лежали на полу башни, я решился рассказать ей о том, какую роль мне довелось сыграть при взятии города, которое обернулось столь ужасной резней. Этот грех лежал на моем сердце таким тяжелым камнем, что я страшился даже вспоминать о нем, но сейчас больше не мог скрывать его от Анны. Пока я изливал ей душу, она молчала. Закончив свой рассказ, я приготовился к худшему.

И вновь она поразила меня. Ее слова не были ни жестокими, ни сердитыми, мало того, они были исполнены искреннего сострадания.

— Ты здесь ни при чем. Если бы мы не вошли в город, Кербога смел бы наш лагерь в мгновение ока. А в убийстве исмаилитов виноваты норманны, это они устроили резню. Ты не можешь брать на себя их грехи. Только один человек был способен на это, и он умер тысячу лет назад.

Умом я понимал, что она права, однако одни рассудочные соображения не могли облегчить мне душу. Тем не менее ее слова подействовали на меня как бальзам: вначале их воздействие оставалось незаметным, но со временем, когда они пропитали мою душевную рану, та стала потихоньку рубцеваться, хотя шрам от нее должен был остаться в моей душе навеки.

Божье воинство умирало. День за днем, жизнь за жизнью мы сохли на голодной антиохийской лозе. Одного чуда оказалось недостаточно. И через тринадцать дней после находки копья, за два дня до праздника первоверховных апостолов Петра и Павла Адемар решил собрать на площади перед собором все войско. Перед ним находился стол, на котором стоял открытый деревянный ковчег с драгоценной реликвией. За спиной епископа стояли военачальники: Боэмунд и Танкред, Гуго, Готфрид и оба Роберта. Отсутствовал только Раймунд. Какими бы чудесными свойствами ни обладало копье, они ему не помогали. Если Раймунд хотел уязвить им чрезмерно амбициозного Боэмунда, то он не преуспел и в этом. Несмотря на свою власть и богатство, он никак не мог справиться с изнурительной болезнью, лишающей голодных людей последних сил. Он был прикован к постели вот уже неделю, а у прочих военачальников не было ни сил, ни желания соперничать с Боэмундом, который успел превратиться в бесспорного предводителя всего войска. Поговаривали, что Раймунд находится при смерти.

Адемар выглядел не лучше. Он слабел месяц от месяца и, хотя сохранял способность ходить и ездить верхом, делал это с превеликим трудом. Если что-то и давало ему силы, так это необходимость пасти свое стадо и осознание того, что он один способен примирить правителей и успокоить паломников. Глядя на него, я поймал себя на мысли о том, что в нем осталось очень мало от былого добродушия и долготерпения. Он отдал всего себя, чтобы поддержать армию, и исчерпал свои силы.

— Братья во Христе, — начал он. — Паломники, направляющиеся в Иерусалим. Истинно сказано: «Ибо Господь кого любит, того наказывает!»

Тысячи похожих на скелеты воинов безмолвно внимали своему епископу.

— Но сказано и иное: «Время войне, и время миру». Оглянитесь вокруг. Если мы не начнем войны сейчас, мы не начнем ее уже никогда. Наши силы гаснут, наша надежда тает. Еще один такой месяц, и Кербога войдет в город мертвых. Неужели мы пришли сюда лишь затем, чтобы встретить здесь свою кончину? Неужто Господь уготовил Своему воинству голодную смерть?

Адемар обвел толпу взглядом, поднял посох и, обращаясь к небесам, возгласил:

— Господи, чем так прогневили Тебя эти люди? Мы покинули свои родные земли, и вот Ты привел нас сюда Своею могучей дланью. Кербога Ужасный похваляется, говоря, что Ты привел нас сюда, к подножию этой горы, для заклания. Он грозится стереть нас с лица земли. Оставь Свой гнев и не изливай на нас пред лицом врагов пламень Своего гнева!

Странная сила овладела Адемаром, все его тело задрожало от благоговения. Он вновь обратил свой взор к народу.

— Сколь глуп тот, кто сомневается в благости Бога! Пути Господни неисповедимы. Если нам суждено здесь умереть, мы умрем во имя Божье и во славу Божию, примем прекрасную мученическую смерть. Разве может страшить нас подобный чудесный удел? Сколь велика будет наша награда на небесах, если мы погибнем у стен этого города, где некогда благовествовали апостолы Петр и Павел! Мы должны жаждать подобной смерти! Мы будем сражаться с турками во имя Божье и — вне зависимости от того, чем закончится для нас эта битва, — смоем грязь греха своею кровью! Епископ понизил голос.

— Если же нам удастся одолеть Кербогу и разметать его безбожные полчища, мы покроем себя славой на веки вечные! Подумайте об этом. Господь благословил нас этой священной реликвией, копьем, обагренным кровью нашего Спасителя. Если мы обратим его против наших недругов, сколь бы голодны и немощны мы при этом ни были, им тут же придет конец! Намерение Господа понятно. Если мы останемся здесь, если мы будем таиться за этими стенами отчаяния до той поры, пока нас не погубит голод, мы умрем смертью грешников. Если же мы возьмем свой крест и выйдем на поле битвы, мы в любом случае одержим победу. Отказ от сражения равносилен поражению. Готовность сразиться будет означать победу!

Голос тщедушного Адемара походил на рев бури. И тут силы внезапно оставили его, и он вновь устало оперся на посох. Стоявший неподалеку капеллан взял епископа под руку, чтобы увести его в собор. Однако Адемар еще не закончил своей речи.

— Мы — Божье воинство, мы — народ Божий! Нас объединяют лишения и страдания, пусть же — если так будет угодно Господу — нас объединит и смерть! Никто не принуждает вас к бою, вы должны принять то или иное решение сами. Итак, что же вы мне ответите?

На площади установилась полнейшая тишина. Но в следующее мгновение подобно шквалу, обрушившемуся на тихую заводь, над площадью зазвучало:

— Deus vult!

«Так угодно Богу». Голоса звучали все громче и громче. Люди, еще минуту назад пошатывавшиеся от усталости, дружно скандировали одну-единственную фразу: «Так угодно Богу. Так угодно Богу». Военачальники подхватили эти слова, священнослужители произносили их нараспев, пока и сам Адемар не повторил вслед за ними: «Так угодно Богу».

Мне не нравилось их скандирование, за которым я слышал только гордыню и желание убивать. Я повернулся, чтобы уйти. Участвовать в предстоящей битве я не собирался.

И тут моего локтя коснулась чья-то рука. Обернувшись, я увидел рядом с собой невысокого плешивого священника с заячьей губой. Он показался мне знакомым — наверное, входил в число епископских капелланов.

— Деметрий Аскиат? — осведомился он, с трудом произнеся чужеземное имя.

— Да.

— Мой господин, епископ Адемар, хочет, чтобы завтра к нему присоединились и вы. Бой обещает быть жестоким, и ваши топоры нам очень помогли бы.

— Передай ему…

Я остановился, не зная, что сказать. В глубине души я был сыт по горло этой бесконечной бойней и битвами франков. Что бы там ни говорил Адемар, я принадлежал совсем к другому народу и не желал разделять их судьбу. Но я прекрасно понимал, что спасти нас от неминуемой смерти может теперь только битва.

— Я знаю, какой выбор сделает Сигурд, — пробормотал я.

Сбитый с толку священнослужитель спросил:

— Так я могу сказать ему, что вы придете?

— Да.

— Хорошо. — Его уродливые губы растянулись в глуповатой улыбке. — Так угодно Богу.

— Поживем — увидим.

34

Мы собрались на рассвете, и армия призраков двинулась по серым улочкам Антиохии к назначенным целям. Граф Гуго, который, к всеобщему изумлению, вызвался возглавить авангард, собрал свое войско возле ворот, находившихся у моста; за ним следовал герцог Готфрид с куда большей армией; Адемар же пока оставался на площади перед собором. Скорее всего, этой ночью епископ вообще не смыкал глаз, однако ничем не показывал этого. Он разъезжал по площади на своем белом боевом коне, подбадривая колеблющихся и разрешая грехи кающихся, он обменивался посланиями с другими военачальниками, советовался со своими рыцарями и обсуждал с ними вопросы стратегии. Мне вспомнился последний прилив сил у умирающего Куино. Не та ли искра гаснущего пламени воодушевляла сейчас и Адемара?

— Неужто этот сброд когда-то угрожал империи? — Сигурд в десятый раз за это утро принялся полировать топор, недовольно поглядывая по сторонам. — Легион печенегов справился бы с ними за час.

— Будем надеяться, что шестидесяти тысячам турок это не удастся.

К сожалению, Сигурд не шутил. Среди сотен собравшихся на площади мужчин невозможно было найти хотя бы двух воинов, вооруженных одинаковым оружием. Больше половины норманнов были одеты в турецкие доспехи и держали в руках круглые турецкие щиты, захваченные нами в городе. Пешие рыцари были вооружены мечами, многие держали в руках копья, но еще больше было таких, для кого не нашлось ничего, кроме резаков и серпов. Казалось, они идут не на битву, а на уборку урожая.

Немногочисленные варяги обращали на себя внимание своей статью и организованностью. Всю ночь мы занимались тем, что выправляли вмятины на шлемах, подкрашивали золотистой краской византийских орлов, украшавших наши щиты, и полировали ржавые доспехи. Когда запели трубы, наш отряд, состоявший из тридцати бойцов, выстроившихся в две колонны, двинулся к воротам мерной поступью, которая сделала бы честь и дворцовым гвардейцам. Во главе колонн шли Сигурд и я, хотя мне, скорее, следовало бы идти позади этого бравого отряда. Мы несли с собой не штандарт с крестом, а знамя с изображением орла. На этом настоял Сигурд.

— Тело Христово.

Я посмотрел вниз. Вдоль армейских колонн шли священники с небольшими серебряными дарохранительницами, предлагая идущим на смерть воинам освященный хлеб. Я положил в рот лепешку и проглотил ее прежде, чем понял, что она пресная, по латинскому обычаю. Но в тот момент это не имело значения. Более всего меня занимало то, откуда они взяли пшеницу, чтобы испечь хлеб.

— Братья во Христе!

На голове Адемара, восседавшего на белом жеребце, была уже не митра, а воинский шлем, пусть он и надел поверх доспехов церковную ризу. Ехавший вслед за епископом священник с заячьей губой держал в руках реликварий с копьем.

Адемар раскрыл книгу.

— Помните о словах ангела, сказанных им кротким, и не ужасайтесь. Наша брань не против плоти и крови, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего. Примите же всеоружие Божие, препоясав чресла истиною и облекшись в броню праведности. Вооружитесь щитом веры, которым вы сможете угасить все раскаленные стрелы лукавого. Возьмите шлем спасения и меч духовный, который есть Слово Божие.

С находившейся за его спиной дороги, ведшей к воротам, послышались громкие крики и пение труб. Толпа взволнованно зашумела, но епископ тут же поднял руку, призывая людей к спокойствию.

— Ворота отверсты, и битва близка! Держитесь истины, не выпускайте мечей из рук, и тогда Господь дарует нам победу! Души погибших воспарят к небесам совершенною жертвой. Мы искупим свои грехи турецкой кровью. Многие месяцы изнывали мы от голода и страданий. Сегодня нас ждет освобождение!

Армия отвечала епископу без особого энтузиазма. Единственное, чего могли желать воины, так это быстрой смерти.

Сигурд указал на гору, находившуюся у нас за спиной.

— Интересно, как там Боэмунд?

Над крепостью появилось растянутое между двумя копьями черное полотнище. Гарнизон крепости наверняка во все глаза наблюдал за нашими приготовлениями и пытался подобным образом известить о них находившегося в лагере Кербогу.

Мне вспомнились годы службы в легионе. На любой войне медленнее всего время идет перед битвой. Я сказал об этом Сигурду.

— Медленнее всего время идет тогда, когда ты хоронишь своих убитых товарищей, — не раздумывая ни минуты, ответил командир варягов.

Я замолчал. Всадники — а таких среди нас было совсем немного — похлопывали лошадей по загривкам и что-то шептали им на ухо. Остальные пели псалмы, молились или молча ожидали сигнала к выступлению.

Прибывший со стороны ворот вестник прокричал:

— Граф Гуго оттеснил турецких лучников, а герцог Готфрид находится уже на поле. Настал ваш черед!

Глашатай, ехавший рядом с Адемаром, поднес трубу к губам и взмахнул синим стягом Пречистой Девы. Ряд за рядом, отряд за отрядом наши войска покидали площадь и направлялись к мосту. Женщины, стоявшие по обеим сторонам дороги, молча бросали к нашим ногам ветки олив и гирлянды, пусть первые и были лишены листьев, а вторые — цветов. Не было слышно ни пения, ни приветственных криков.

Мы подошли к стене. Огромные ворота были распахнуты настежь, по обеим сторонам проезда высились мощные дубовые колонны. Над ними на укреплениях стояли священники с крестами. Их руки были разведены в стороны, отчего силуэты их становились похожими на кресты. Я слышал, как они читали молитвы и благословляли тех, кто проходил через ворота, однако мне не стало от этого легче. Мы прошли под аркой, миновали ворота и ступили на белые камни укрепленного моста. Мы шли тесно сомкнутым строем между высокими балюстрадами, и потому я не видел реки и даже не слышал ее шума за грохотом сапог.

Мы прошли между двумя башнями, охранявшими дальний берег, и впервые за этот месяц покинули городские пределы. Я не чувствовал в этой связи особой радости, ибо земли эти дышали гибелью. Шедшие перед нами воины встретили турок именно здесь, о чем свидетельствовали валявшиеся повсюду тела. По большей части это были трупы франков.

— Принять боевой порядок!

Поле боя всегда таит в себе массу неожиданностей, причем в основном неприятных. Едва наша колонна начала разворачиваться в линию, шедшие передо мной воины исчезли невесть куда, и я оказался в самом первом ряду нашего боевого построения. Теперь я прекрасно видел и реку, и долину, и развилку дороги, ведущей к Святому Симеону, и насыпь, на которую мы когда-то таскали могильные камни для фундамента сторожевой башни. Всего в ста шагах справа от меня армии вошли в соприкосновение. Люди Готфрида вступили в бой с отрядом турок, дав нам возможность продолжить наступление.

— Вперед! — приказал Адемар.

Час был еще совсем ранний, однако лицо мое тут же стало мокрым от пота. Неужели я так устрашился смерти? Нет, нет, это был не пот, я принял за него шедшую с серого неба морось, которой не замечал до этих самых пор.

Сигурд смахнул капли с маски шлема.

— Господь нас милует, — произнес он. — С мокрой тетивы турецкие стрелы далеко не полетят.

— Рукояти мечей и топоров тоже стали скользкими.

— Смотреть направо!

Все участники нашего построения дружно повернули головы направо. Адемар пытался провести нас в тылу отряда герцога Готфрида, надеясь перейти через поле и занять место на фланге. Однако наши противники передвигались с такой скоростью, что теперь наш собственный фланг оказался под ударом вражеского подкрепления, успевшего покинуть осадный лагерь и переправиться через реку.

— Направо! Поворачивай направо!

Конные помощники Адемара скакали вдоль линии, повторяя его приказ, в чем не было особой нужды. Хотя франки оставались все теми же варварами, год, проведенный ими во вражьих землях, приучил их к дисциплине, которой позавидовали бы и сами древние преторианцы[18]. Воины, находившиеся на правом, ближайшем к туркам фланге, тут же обратились лицом к неприятелю; остальные поспешно переформировали строй и, описав бегом широкую дугу, вновь выстроились в линию. Меня стало мутить от страха: я боялся того, что стоящий слева от меня воин отстанет и оголит мой левый бок. Мы успели перестроиться едва ли не чудом: в моих ушах еще звучал стук смыкаемых щитов, когда на нас обрушилась первая волна неприятеля.

Я смотрел на стремительно приближавшийся строй турок. Исмаилиты в красных, обвивающих ноги рубахах размахивали мечами, словно серпами, и взметали ногами комья грязи. В следующее мгновение я оказался в самой гуще битвы и видел лишь то, что происходило прямо передо мной, на расстоянии, определяемом длиной моего меча. Мой клинок был моим светом, за его радиусом все было объято вихрящейся тьмой. Отовсюду слышался лязг щитов. Мечи и копья находили бреши в обороне и уносили все новые и новые жизни. Сигурд неистово размахивал своим страшным топором, раскраивая врагам шлемы и отрубая им руки. Подобно напряженной мышце мы то продвигались вперед, то отходили назад, продолжая держать строй.

Наконец минуты и часы битвы никто не мерил — пространство перед нами расширилось. Турки стали отходить назад. Скакавшие у нас за спинами конники приказали нам плотнее сомкнуть ряды. Я посмотрел на землю и увидел, что она стала красной от крови.

— Они потерпели поражение? — изумился я. Сигурд пнул ногой лежавшее перед ним бездыханное тело.

— На сей раз да. Но не забывай, что это всего лишь их передовой отряд.

Не успел он договорить, как мы увидели еще один ощерившийся копьями отряд. Вопреки всем ожиданиям он поразил меня своей малочисленностью. Почему десятитысячная армия воюет сотенными отрядами и почему Кербога не использует против нас конницу?

Тем временем расстояние между нами и туркамисократилось до минимума, и инстинкт вновь взял верхнад разумом. Началось новое сражение.

Дождь прибил к земле пыль, и в течение какого-то времени яс поразительной и беспощадной ясностью, неведомой мне прежде, видел все поле боя. Затем откуда-то сзади повалили клубы густого дыма. Обернувшись на миг, я увидел линию стоящих к нам спинами норманнов, пытавшихся сражаться с неожиданно выросшей перед ними стеной огня. Очевидно, турки, осаждавшие южные ворота, напали на нас с тыла. Среди них были метатели нафты — их огненные стрелы воспламенили прошлогоднюю траву и терновник. Божье воинство владело теперь совсем узкой полоской земли, начинавшейся от моста, и было с обеих сторон окружено врагами. Я не мог оценить численности нашего войска, но полагал, что большей части франков уже нет в живых. Пусти на нас Кербога конницу, и она бы смела нас в мгновение ока.

Тем не менее турецкие конники пока не появлялись.

Бой был таким же ожесточенным, а теперь, когда у нас за спиной заполыхало пламя, еще и жарким. По моему лицу тек настоящий пот, а воздух наполнился едким дымом и паром. Воюющие стороны с неослабным упорством продолжали теснить друг друга. Поднимаешь щит, отражая удар мечом, опускаешь его, чтобы отбить направленное в тебя копье, пытаешься поразить открывшегося противника, отскакиваешь назад за миг до нанесения им ответного удара. Мы перестали быть людьми, превратившись в машины для убийства.

Если бы мы дрогнули или отступили хоть на шаг, нам тут же пришел бы конец. Но мы выстояли. Не знаю, что придало нам сил — голод, отчаяние или вера, но мы обрели опору в камне под ногами и остановили смертельную волну из железа и стали. И тем не менее я подспудно чувствовал, что, несмотря на все наши попытки оказать сопротивление, несмотря на крайнюю усталость, мешавшую уходить от ударов врага и наносить ответные удары, испытание это было не настоящим. Мне доводилось принимать участие в битвах, исход которых — победа или поражение — становился известен лишь в самую последнюю минуту, и ей обычно предшествовал момент паники, порожденной осознанием близящейся погибели. В битве же при Антиохии подобной паники я не испытывал. Ни один из стоявших рядом со мной воинов не дрогнул, и роковой удар так и не был нанесен.

Характер боя постепенно менялся. Ряды противников таяли, а к нам подходило подкрепление за подкреплением. Мы пошли в наступление, однако расстояние между нами и противником не только не уменьшилось, но даже увеличилось. Наш строй, еще минуту назад плотный словно камень, дал трещины, однако никто не призывал нас плотнее сомкнуть ряды. Мы быстро продвигались вперед.

— Что происходит? — крикнул я в ухо Сигурду. — Конница Кербоги разметала бы нас в одно мгновение!

Варяг покачал головой. Как я ни старался держаться с ним рядом, но он стал постепенно опережать меня, и вскоре я понял, что мне его уже не догнать. Я замедлил шаг и бездумно остановился. Мимо меня неслись полчища нашего войска и подошедшее к нам норманнское подкрепление, я же был всего лишь щепкой в этом потоке. Они промчались мимо меня и исчезли в туманной пелене, оставив меня в полном одиночестве.

Неужели мы победили? Утверждать это я не мог, но в любом случае мы не потерпели и поражения. Затмевавшим солнечный свет дымом было затянуто все поле, и я не видел ни Кербоги, ни его огромного воинства. Я побрел по пустынному полю, пытаясь отыскать путь в город и избрав своим поводырем трупы. Там, где совсем недавно проходила наша линия обороны, они сплошным ковром покрывали землю. Здесь же стояло и воткнутое в землю Сигурдом императорское знамя с изображением золотого орла. Опершись о его древко, я перевел дух и смахнул навернувшиеся на глаза слезы.

Хотя армия продолжала наступление, в дымке то и дело появлялись фигуры каких-то людей: кто-то был ранен, кого-то привело сюда сострадание, кто-то обыскивал трупы, — и поэтому я не заметил его приближения, пока он не подошел вплотную ко мне. Услышав хруст стрелы, я поднял голову и увидел перед собой знакомое гладкое лицо, коротко подрезанную бороду и черные глаза. Он держал в руках круглый щит и копье, но я не знал, на чьей стороне он сражался в этой битве. На сей раз на его шлеме не было тюрбана, и потому он мог сойти за франка, который забрал оружие у убитого турка. Единственное, что выдавало в нем чужеземца, так это необычная пластинчатая кольчуга, плотно облегавшая тело и гремевшая при каждом движении. Встретились мы с ним явно не случайно.

— Что тебе нужно? — В моем голосе звучала смертельная усталость. Сама мысль о сражении обращала мои члены в свинец. — Битва закончена. Ты проиграл.

Даже видя вокруг столько смертей, Мушид не утратил способности улыбаться.

— Нет, Деметрий, я не проиграл. А вот ты уже не сможешь вкусить плодов победы.

Я отступил от императорского штандарта и поднял меч. Даже это движение отняло у меня остаток сил. А Мушид выглядел совсем свежим и к тому же был искусным фехтовальщиком. Схватка обещала быть недолгой.

— Даже если ты убьешь меня, ты не сможешь сохранить свою тайну. Она известна не одному мне.

Он снял шлем и отбросил его в сторону.

— И кто же ее раскроет? Варяжский увалень? Твоя блудливая врачиха? В скором времени я разберусь и с ними, а потом сведу дружбу с другими франками. Теперь, когда они овладели Антиохией, соглядатаи мне будут еще нужнее.

— Ты сэкономил бы массу времени, если бы не убил Дрого.

Я вряд ли смог бы парировать его удар. Единственное, на что мне оставалось уповать, так это на скорое возвращение Сигурда.

Глаза сарацина гневно блеснули.

— Я уже говорил тебе о том, что не убивал Дрого! Он был моим верным адептом!

Я сделал пару шагов назад и влево. Мушидом овладела жажда убийства, и слова не могли надолго задержать его.

— Адептом древнего языческого культа, последователи которого убивают быков в тайных пещерах?

— Ты умен, Деметрий, но тебе следовало бы быть внимательнее. Для меня нет бога, кроме Аллаха. Что касается истории с пещерой, то это была… хитрая уловка. Первый шаг долгого путешествия. — В словах его зазвучала гордость. — Что я мог знать о поклонении языческим идолам? Я сам придумал ритуал, чтобы они поверили в серьезность происходящего. Путь к знанию состоит из множества ступеней, иные из них могут вызывать удивление. В той пещере Дрого и его друзья отреклись от ложного бога христиан. Они преодолели пропасть, отделявшую их от собственного прошлого. Они сделали первый шаг.

Его слова настолько поразили меня, что я подпустил его слишком близко. Сарацинский меч просвистел в воздухе и ужалил меня в правое плечо. Он был таким острым, что я заметил это только после того, как из раны брызнула кровь, окропив и без того влажную землю.

Мушид задвигался быстрее и стал походить на танцовщика. Острие его меча плясало как стрекоза, выискивая слабые места в моей обороне. Это была скорее отработка приема, чем необходимость.

— На второй ступени нужно забыть обо всем. Душа должна обрести былую невинность и очиститься от всех прежних ошибок и заблуждений. Я готовил Дрого к этому шагу, раз за разом убеждая его в том, что Бога не существует.

Блеснул клинок. Я резко отскочил в сторону, пытаясь упредить его движение, и почувствовал, как горячая сталь рассекла мне ладонь. Мушид пока что даже не пытался убить меня и, судя по всему, руководствовался в своих действиях законами принятой им жестокой игры.

Не менее страшными были и его слова. Мне хотелось ответить на них достойно и опровергнуть эту ужасающую ложь, однако, превозмогая боль, я смог лишь пробормотать:

— Ты лжешь! Лжешь!

— Разумеется. — Мушид осторожно переступил через мертвое тело и вновь пошел в наступление. — Но эта ложь опять-таки преследует вполне определенные цели. Принять истинного Бога может только тот, кто отрекся ото лжи, то есть осознал ложность своих воззрений. Дрого поверил мне и в этом. Он доказал это на деле.

На этот раз мне удалось не обращать внимания на его слова. Когда последовал выпад, я успел подставить меч и отразил его. Раздался громкий лязг.

— И знаешь, как он это сделал, Деметрий, открыватель тайн? Как он избавился от своих заблуждений и своих прежних друзей? Он вызвал Рено в укромную лощину и всадил кинжал в сердце своего ближайшего друга! Если нет Бога, если зло остается безнаказанным, человек вправе делать все, что угодно.

Я отказывался верить собственным ушам. Одна часть моего сознания готовилась к отражению очередной атаки противника, другая размышляла над услышанным, третья скорбела о том, что ответы на мучившие ее все последнее время вопросы были найдены так поздно. Не в силах отдать предпочтение какой-либо из этих частей, я пребывал в растерянности.

— Но это ложь, — прошептал я. — Дрого был наказан за совершенное им зло.

Мушид нахмурился.

— Я забрал тело Рено и спрятал его в канаве. Когда я вернулся в ложбинку, Дрого был уже мертв. — Он вновь занес над головой меч, готовясь к последнему удару. — Очень жаль. Из него вышел бы прекрасный ученик. Я мог бы не только выведывать все тайны вашего воинства, но до известной степени и управлять его действиями.

Он попытался снести мне голову. В последний момент я подставил под его страшный удар свой меч и тут же почувствовал острую боль в плече. Клинок выпал у меня из рук, и сам я рухнул наземь. Подняв глаза, я увидел над собой окутанного дымом Мушида.

— Прощайся с жизнью, Деметрий. Ты…

Я почувствовал, как задрожала земля. Неужели землетрясение? Подобные зловещие знамения, являвшиеся из земных глубин и сотрясавшие дома и деревья, случались и прежде, но эта дрожь была совершенно иной. Ей был присущ определенный ритм, настолько стремительный, что ни один человек не смог бы выбить его на барабане.

Из дыма вырвался отряд конников с копьями наперевес. На их щитах я увидел изображение красного медведя. Во главе отряда на своем могучем жеребце скакал Танкред. Скорее всего, норманны не были знакомы с Мушидом и ничего не знали о его народе. Шел бой, и этот человек появился прямо перед ними, вот и все. Он не успел ни двинуться, ни даже повернуться в их сторону. Копье раздвинуло пластины его доспеха и пронзило грудь сарацина насквозь. Я увидел его расширившиеся глаза и искаженное от боли и ужаса лицо. В следующее мгновение он исчез, сорванный с поверхности земли неумолимым движением конницы. Рыцарь протащил его вперед не меньше чем на пятьдесят шагов, прежде чем смог стряхнуть с копья.

Я опустился на землю, превратившуюся в вязкое красное месиво, и, положив голову на чье-то бездыханное тело, закрыл глаза.

Впоследствии многие люди пытались объяснить, каким образом наша обессиленная маленькая армия смогла одолеть вдесятеро большее войско. Многие вспоминали о Спасителе и о явленном Им знаке. Другие, сражавшиеся на западном фланге нашего войска, утверждали, что с окрестных холмов спустились три белых всадника и обратили в бегство тысячи турок. Эти чудесные всадники носили имена святых воителей Георгия, Меркурия и Димитрия, который являлся моим святым. Третьи слышали от пленных исмаилитов, что вероломные союзники Кербоги, вспомнив прежние обиды, в самый неподходящий момент покинули поле битвы. Это опять-таки объяснялось божественным вмешательством. Четвертые винили во всем обратившийся в бегство авангард турок, посеявший панику в других частях, которые поспешили покинуть поле битвы. Иными словами, истины не мог доискаться никто, в том числе и сам Кербога.

Всадники Танкреда преследовали Кербогу и остатки его армии далеко за пределами Антиохийской равнины и оттеснили их к берегам Евфрата. Кербога переправился через реку и исчез навсегда.

Антиохия была освобождена.

35

Прошедши первую и вторую стражу, они пришли к железным воротам, ведущим в город, которые сами собою отворились им; они вышли и прошли одну улицу, и вдруг Ангела не стало с ним. Тогда Петр, пришел в себя, сказал: теперь я вижу воистину, что Господь послал Ангела Своего и избавил меня из руки Ирода и от всего, чего ждал народ Иудейский». Стоявший перед храмом священник поднял глаза от книги и обвел взглядом присутствующих, желая понять, насколько те впечатлены мистическим символизмом. Он обращался к слушателям на латыни, однако я понял все сказанное, ибо был хорошо знаком с текстом «Деяний». После того как апостол Петр был приговорен к смерти и брошен в тюрьму, оковы сами собой спали с его рук и Ангел вывел его на улицу. Я выскользнул через огромные двери храма. Мне не хотелось внимать разъяснениям франкского священника и слушать латинскую речь в византийском храме. К тому же меня ожидало важное свидание.

Площадь перед собором была залита солнцем. Наступило первое августа, и полуденный зной грозил обратить в ничто сам воздух. Все замерло. Неподалеку возвышались развалины исмаилитской башни, камни которой в скором времени могли пойти на строительство новых стен, домов и церквей. В дальнем конце площади толпились спорящие о чем-то генуэзские купцы. Подобно алчному воронью они появились еще в конце битвы, спеша воспользоваться нашей победой. Боэмунд тут же отдал им на откуп рынок и все прилегавшие к нему здания. Вне всякого сомнения, их караваны уже следовали на восток. Они везли с собой специи, новости и золото, которым Боэмунд хотел наполнить казну принадлежавшего ему города.

Я посмотрел на высившуюся над нами гору. В лучах солнца она казалась выцветшей и изрезанной множеством морщин. Должно быть, наверху дул сильный ветер, ибо я видел над крепостью гордо реявшие алые флаги. После бегства Кербоги и утраты последней надежды на спасение гарнизон крепости передал ее нашим военачальникам, а те, в свою очередь, передали ее Боэмунду. Провансальские стяги теперь висели только над воротами и над дворцом, в котором предавался печали граф Раймунд.

Увидев приближающиеся ко мне две фигуры, я двинулся к ним навстречу. Рядом с могучим Сигурдом Анна казалась совсем крошкой. Месяц отдыха позволил им вернуть прежние силы. Земли вокруг Антиохии все еще оставались дикими, однако в окрестных странах уже собирали урожай. После снятия осады и открытия дорог городские рынки вновь наполнились продуктами. Наши рты и животы были набиты теперь не желчью, а нормальной пищей, и члены наши обрели былую силу. Я изумился быстротечности времени. Месяц, прошедший со дня битвы с воинством Кербоги, казался мне днем. Первые дни меня выхаживала Анна, я же попросту валялся на своем ложе. Когда ко мне вернулась способность передвигаться, я обошел весь город, поражаясь неожиданно обретенной свободе. В течение девяти месяцев стены эти были нашей клеткой, пусть вначале мы и оставались за их пределами. Теперь я же мог беспрепятственно входить и выходить через городские ворота.

— Как твои повязки?

Анна взяла меня за руки и повертела их, разглядывая повязки спереди и сзади. На светлой ткани не было видно ни пятнышка. Ее мази сделали свое дело, и, хотя нанесенные мне Мушидом раны были очень глубоки, они уже начали заживать. Анна проверяла их при каждой возможности, отчасти для собственного спокойствия, отчасти как напоминание, как мягкий упрек в том, что я рисковал жизнью.

— Заживают.

— Вот и отлично, — удовлетворенно заметил Си-гурд. — Стало быть, скоро поплывем в Константинополь.

Он спал и видел, когда наконец сможет покинуть норманнов и пустыню и, вернувшись в царицу городов, вновь заступить на службу в императорском дворце.

— Скоро, — согласился я. — Как только спадет жара и как только мы достаточно окрепнем. После всего пережитого мне не хотелось бы погибнуть от жажды по дороге домой.

Сигурд нахмурился.

— Я смотрю, слабость франков просочилась через повязки и проникла в твою кровь!

Я не стал спорить с Сигурдом. Франкские военачальники действительно не спешили покидать Антиохию. Если нам было жарко идти маршем по Анатолии, то чего же можно было ожидать от Сирии? Антиохия стала чем-то вроде барьера, преградившего нам путь на Иерусалим; теперь она многим из воинов казалась едва ли не целью похода. Впрочем, меня все это не волновало. Для меня поход на Иерусалим закончился в Антиохии.

Я сжал руку Анны.

— Я вернусь к тебе через час, — пообещал я. — Меня ждут на горе.

Я оставил их на площади и вышел на дорогу, поднимавшуюся на гору Сильпий. Юго-восточный квартал, в котором меня удерживали еретики Сары, изменился до неузнаваемости. Руины и пожарища уступили место недавно распаханным полям. Мне вспомнилась исчезнувшая во время пожара жрица. С той поры я не слышал о ней ни разу. Конечно же, я мог бы поинтересоваться ее судьбой у Петра Варфоломея, но после подтверждения истинности его пророчеств тот стал пользоваться у паломников таким уважением, что наверняка уже забыл о своей связи с еретиками. Взволновало бы это обстоятельство его паству? Стали бы паломники заглядывать в свои сердца и вспоминать о тех горьких испытаниях веры, которые им довелось пережить за время осады? Дрого был далеко не единственным человеком, не выдержавшим этих испытаний.

Я подошел к началу горной тропы и стал подниматься на гору. В прошлый раз, когда я взбирался сюда в полном вооружении, чтобы принять участие в сражении, дорога эта казалась мне путем проклятых. Теперь же она явилась мне совершенной буколической идиллией: по ее обочинам росли цветы, сосны лениво покачивали ветвями. О недавних событиях напоминали лишь белевшие кое-где кости, незамеченные похоронной командой. Я ступал по сухой земле и камням, погрузившись в знойное безмолвие. Когда я прикрыл глаза, солнце представилось мне сияющим белым облаком. Делая каждый шаг, я чувствовал разом все мышцы своего тела, ощущая себя новорожденным младенцем или воскрешенным Лазарем.

Добравшись до поворота, где начиналась шедшая поперек склона дорога, я сошел на узкую тропку. Несколько минут я шел по сосновому леску, мягко ступая по усыпанной хвоей земле, а потом оказался на открытом, свободном от леса склоне, с которого открывался вид на всю округу. Я видел отсюда Оронт, сильно обмелевший за лето, но по-прежнему поблескивавший на повороте к морю. На его берегах и в долине виднелись крестьяне, распахивавшие на волах землю и занимавшиеся подрезкой плодовых деревьев. От палаток, стоявших здесь несколько месяцев, не осталось и следа. Меня поразили жалкие размеры клочка земли, заключенного между стенами города и рекой. Неужели в течение восьми месяцев наш мир был ограничен этими пределами?

Тропинка привела меня к воротам небольшой виллы, построенной на одной из террас южного склона. Перед входом, охранявшимся двумя провансальскими рыцарями, колыхался на ветру синий флаг Богородицы. Узнав мое имя, рыцари провели меня через сад, и мы оказались во внутреннем дворике. Он был выложен синей плиткой с изображениями маленьких рыбок и плывущих рядом с ними огромных левиафанов, над которыми художник изобразил серебрившиеся в лучах воображаемого светила волны.

Один из стражей провел меня по каменному коридору с украшенными мраморной скульптурой нишами и открыл передо мной дверь в конце коридора. Большая комната, в которую я вошел, находилась на самом краю террасы, и из ее арочных окон открывался вид на крутой обрыв, на склон горы и южные холмы. Солнечные лучи, проникая в окна, подсвечивали лениво колыхавшийся в воздухе дым благовоний. В углу комнаты стояло ложе, покрытое, несмотря на жару, толстыми шерстяными одеялами. Голова лежавшего на нем человека покоилась на подушках, глаза были прикрыты от солнца. В золотистых лучах солнца лицо его казалось на удивление покойным и чистым. Стоявший возле ложа на коленях священник тихо читал молитвы.

Я неуклюже поклонился.

— Владыка?

Глаза тут же открылись и зажмурились от яркого света.

— Деметрий?

— Это я.

Из-под одеял появилась рука и махнула священнику.

— Оставь нас.

Священник нахмурился, недовольный тем, что ему пришлось прервать молитвословие, но не посмел сказать ни слова. Отвесив чинный поклон, он покинул комнату.

— Дверь закрыта? — спросил Адемар. Повернувшись, я обнаружил, что священник — то ли из любопытства, то ли по небрежности — оставил дверь слегка приоткрытой. Я захлопнул ее и, взяв у стены скамью, сел возле ложа Адемара. От епископа исходил неприятный запах, который невозможно было забить ни притираниями, ни благовониями, — затхлый запах давно не проветривавшейся комнаты. Такой запах нередко исходит от старых и больных людей незадолго до смерти.

— Подойди поближе, Деметрий.

Я пересел поближе.

— Какая сегодня погода?

— Жарко, мой господин.

— Уж лучше жара, чем холод. Я очень рад тому, что мне довелось увидеть Антиохию при таком свете.

— Это твоя награда и твоя победа, владыка! Если бы не ты, мы бы не смогли прорвать осаду.

— Христос принес нам эту победу, — возразил Адемар. На суровом его лице появилось блаженное выражение. Он хотел прочистить горло и тут же зашёлся кашлем. — Христос и амбиции Боэмунда.

— Если бы ты не умерил эти амбиции, в нашем войске произошел бы раскол.

— Но этого было недостаточно. Мои усилия были недостаточными. — Адемар с силой сжал мою руку. — Наш поход должен был стать началом новой истории. Все христиане должны были объединиться, но не под властью земных правителей, а под водительством самого Господа. Мы строили эту дорогу — Папа Урбан и я. Мы заложили ее основы и отправили по ней великое множество христиан, надеясь, что она приведет нас к миру Иерусалима. Она же завела нас в пустыню греха. Впрочем, даже в том случае, если бы она вела к вратам рая, Боэмунд и его соперники все равно бы передрались, занявшись его дележом.

Епископ бессильно упал на подушки и вновь прикрыл глаза.

— Когда мы готовились к этому походу, Папа Урбан сказал, что вера — это цветок, который распускается в пустыне. Он ошибался. В пустыне процветают только ненависть и сомнения. Мы не искоренили, а лишь напитали их и придали им новую силу. Нашими предводителями движет жажда убийства. Они будут убивать и грабить так же, как и прежде, но будут делать это, прикрываясь именем Господа. Они будут убивать других людей именем Божьим, потому что я учил их этому. Нет, они не обрадуют Господа.

— Ты сделал все, что от тебя зависело, — сказал я, вспомнив слова Анны, — и не повинен в происшедшем.

— Нет! — Голос Адемара вновь наполнился былой силой. Он достал из-под ночной рубашки поблескивающий драгоценными камнями крест. — Прежде этот крест был символом страдания, смирения и милосердия. — Он перевернул крест перекладиной вниз. — Я же обратил его в меч.

Я промолчал. Да и какими словами можно было его утешить? Я посмотрел на подрагивающее лицо Адемара, в котором жизнь боролась со смертью. Дыхание его стало неровным, сердце еле билось.

Совершенно неожиданно он успокоился, и я было решил, что жизнь покинула его. Но тут епископ прошептал тусклым голосом, словно говорил через завесу:

— Ты нашел убийцу Дрого?

Это был последний вопрос, который я ожидал услышать от него. Наверное, нарушение каких-то связей в его угасающем разуме вызвало столь отдаленные воспоминания.

— Здесь замешан один сарацин. Дрого на какое-то время впал в ересь, и исмаилит воспользовался этим, втянув его в гораздо худшее зло. За поклонением идолам последовало отступление от веры. Исмаилит хотел сделать из Дрого своего послушного агента. По его наущению Дрого заманил Рено в укромную ложбину и зарезал его только для того, чтобы показать свою верность.

По горькой иронии судьбы, человек, убийц которого я разыскивал, сам оказался убийцей.

Адемар кивнул, не отрывая головы от подушек, и попытался лечь удобнее. Даже в таком положении он испытывал постоянную боль, и это лишний раз свидетельствовало о том, что жить ему осталось недолго. Дыхание его слабело с каждой минутой.

— Я гулял по полям, — прошептал он. Его мысли расплывались. Трудно было понять, говорит ли он о недавних событиях или вспоминает о своей жизни. — Гулял и молился. Я обнаружил их в этой ложбине.

Я застыл от удивления. О чем это он вспоминает?

— Они обнимались как братья. Он отступил назад и поцеловал Рено в щеку, а потом вонзил нож ему в сердце. Тот рухнул без единого слова.

В комнате царила мертвая тишина. Смолкли даже голоса стоявших во внутреннем дворике стражей, хотя они, конечно же, не могли расслышать слабеющего, еле слышного голоса своего владыки.

— Я видел и сарацина. — Адемар вновь открыл глаза и устремил взгляд куда-то в потолок. — Он прятался за валуном. После того как произошло это страшное убийство, он взвалил тело Рено себе на спину и ушел, оставив Дрого в ложбинке.

— Ты видел, как Дрого убил Рено? — выдохнул я. Адемар перевел взгляд на меня.

— Деметрий, принеси мою ризу. Она лежит в сундуке.

Мне хотелось задать ему множество вопросов, но, совладав с собой, я раскрыл большой, обитый железом сундук, достал из него невероятно тяжелое алое епископское облачение с золотым шитьем — изображениями Спасителя, апостолов и пророков — и попытался набросить его на плечи Адемару.

— А теперь приподними меня.

Я пропустил руку епископу за спину и посадил его так, чтобы он видел не только само окно, но и то, что за ним. Медленно повернув голову, он посмотрел на холмы.

— Где-то там находится Земля Обетованная, земля Израиля. Я не смог добраться до нее, однако Господь сподобил меня ее увидеть…

Я продолжал поддерживать его за спину.

— Я отправляюсь к Нему, — прошептал Адемар. — Может быть, мне следовало сохранить свою тайну, но я не могу. Не могу… — И без того тихий голос епископа стал еле уловимым. — Не понимаю, как он мог убить так безжалостно, так бесстрастно…

Я осторожно опустил на подушку голову Адемара. Шея епископа стала совсем тонкой, и я боялся ненароком сломать ее. В горле у владыки заклокотало, и я, испугавшись, что он вот-вот умрет, стал молить Господа отсрочить кончину Адемара. Мною двигало не столько сострадание, сколько страстное желание узнать его секрет.

— Знаешь, что он мне сказал? — пробормотал епископ, лицо которого неожиданно стало по-юношески гладким.

— Что Бога нет? — предположил я. Глаза Адемара расширились от удивления.

— Да. Он сказал мне, что Бога нет, что священники либо лжецы, либо глупцы, что в убийстве нет ничего дурного, поскольку греха тоже не существует. После этого он рассмеялся мне в лицо и назвал меня шарлатаном.

— И ты убил его?

По щекам моим катились слезы, но я их не замечал.

— Да. Я сразил его своим мечом, ибо не мог слушать его ужасных слов. Дрого был не просто убийцей. После всех этих страданий и битв он предал самого Господа и при этом смотрел на меня с наглой ухмылкой! — Тело Адемара вновь стало сотрясаться от кашля. — Он отрицал существование Бога и объявил себя всемогущим. Он убил своего друга, полагая, что никто не осудит его за это. Но там был я, и потому мне пришлось вершить суд! В порыве гнева я зарубил Дрого и начертал у него на лбу знак Каина, дабы люди узнали в нем убийцу. Я оставил его труп на съедение стервятникам и покинул это зловещее место.

— Где я его и нашел.

Адемар утвердительно кивнул и вновь погрузился в забытье. Я коснулся рукой его шеи и, почувствовав едва ощутимую пульсацию, выглянул в окно, пытаясь совладать с охватившей меня скорбью. За последний год моя вера подвергалась испытанию голодом и смертоубийством, болью и отчаянием. Теперь я не знал, во что и верить.

Епископ дотронулся до моей руки, силясь что-то сказать.

— Дать воды?

Я поднялся со скамейки, радуясь самой возможности движения, и поспешил в другой угол комнаты, где стоял стол с каменным кувшином и чашкой. Часть воды выплеснулась мне на пальцы. Вода оказалась теплой и слегка солоноватой на вкус. Впрочем, Адемару было уже все равно. Я поднес чашку к его губам и после того, как он сделал несколько глотков, отер его губы своим рукавом.

— Я раскаиваюсь в этом, Деметрий. — Он вновь изо всех сил сжал мою руку. — Я убил Дрого за то, что он хулил Бога, но в своем гневе я совершил то же самое преступление. Нет, я поступил еще хуже! Он убивал, отрицая Бога, я же убивал во имя Бога! Я увидел перед собою зло и попытался его уничтожить, и в тот же миг оно поглотило меня! Я заслуживаю самого сурового наказания!

Не зная, что на это ответить, я вновь поднес чашу к его губам. По небу кружила большая птичья стая, со двора потянуло дымком. Начинало вечереть. Что?

Услышав какой-то шепот, я перевел взгляд на Адемара и понял, что обманулся. Он уже не смог бы сказать мне ни слова. Его незрячие глаза были широко открыты, а голова упала набок, словно он хотел увидеть чье-то давно забытое лицо. Трясущимися руками я надел на него церковное облачение, потом снял с шеи свой серебряный крестик и положил ему на грудь, надеясь, что он ему пригодится.

Священники и рыцари, стоявшие в коридоре, встретили меня подозрительными взглядами.

— Он заснул, — сказал я, — и просил полчаса его не беспокоить.

Во дворике, выложенном синей плиткой, толпился народ. Новость о резком ухудшении состояния епископа, похоже, успела облететь весь город, и здесь собралось великое множество рыцарей, священников и паломников. Среди прочих я заметил Боэмунда, который был на целую голову выше своих сторонников, и герцога Готфрида, шептавшегося о чем-то с Робертом Нормандским. Здесь присутствовал даже смертельно бледный и обиженный на всех граф Раймунд. Не обращая на них внимания, я протолкался через толпу и вышел через ворота виллы.

Прямо передо мной лежал путь в город, однако я не спешил возвращаться. Вместо этого я стал карабкаться вверх по склону, пробираясь между зарослями терна и скалами. Обнаружив на откосе большой валун, я уселся на него и стал рассматривать окрестные земли. Долина уже тонула в тени, хотя вершины холмов и верхняя часть горы все еще были залиты золотистым светом.

Я сидел на этом камне очень долго, не меньше часа. Порой я разглядывал долину, порой устремлял взгляд к далекому горизонту, где смешиваются думы, воспоминания и мечты. Многие из мучивших меня в последнее время вопросов так и остались без ответа, однако меня несказанно утешала сама возможность размышлять над ними. Сколько сил и жизней было отдано во имя Божье христианами, язычниками и откровенно безбожными людьми! Но могли ли надеяться на спасение все эти люди? Господь не взваливал на них этого креста. Они взяли его самочинно и при этом искренне удивлялись тому, что Бог оставил их. Мы решили испытать свою веру, но она не выдержала этого испытания. Перед самой своей кончиной Адемар, к которому вновь вернулась ясность мысли, говорил о том, что Господь будет сурово судить нас за все наши деяния, и о том, что мы заслужили это наказание.

Небо над западными холмами стало меркнуть, и на гору тут же опустились сумерки. Я поднялся с камня, вспомнив о том, что внизу меня ждут Анна и Сигурд.

Прежде чем отправиться в путь, я обернулся. На фоне быстро темневшего неба горы представлялись пурпурными тенями, лежавшие между ними долины были покрыты мраком. Я не видел теперь ни Оронта, ни шедшей вдоль него дороги.

Дороги, за которую мы так долго сражались.

Дороги на Иерусалим.

ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Битва за Антиохию стала для первого крестового похода чем-то вроде Сталинграда. В обоих случаях нападающая сторона быстро продвигалась в глубь вражеской территории, после чего надолго останавливалась перед стенами больших и хорошо укрепленных городов. В обоих случаях осаждающая сторона сама попадала в осаду, хотя в первом случае крестоносцам и удалось прорвать ее и одержать победу. В противном случае планы Папы Урбана рухнули бы точно так же, как в 1942 году окончательно рухнули планы Гитлера. Нет ничего удивительного в том, что осада эта была отмечена жадностью, интригами, вероломством и небывалой жестокостью. Представляя определенную фактологическую и хронологическую картину и выписывая характеры персонажей, я пытался хранить верность историческим источникам (крайне противоречивым). Лишения, которые претерпело воинство крестоносцев, внезапное взятие города за два дня до подхода армии Кербоги, обретение Копья Лонгина и неожиданная победа над превосходящими силами противника не являются моим измышлением. Тогдашние летописи считали происшедшее чудом. Что касается современных историков, то они также не смогли представить сколько-нибудь вразумительных объяснений.

Единственное, в чем я существенно погрешил против истории, так это в вопросе о еретиках. Источники ничего не говорят о появлении еретиков в рядах крестоносцев — об этом не преминули бы сообщить церковные хронисты, всячески прославлявшие папские успехи. Вместе с тем нам известно, что крестоносцы действительно сталкивались на своем пути с еретиками. Помимо прочего, мы можем говорить и о сильном пуританском элементе, присущем участникам похода, не участвовавшим в сражениях; они нередко выступали против упаднических настроений лидеров похода. Памятуя о том, как последние вели себя той ужасной зимой 1097/98 года, и о том, что средневековому сознанию духовная и политическая сферы представлялись чем-то неразрывным, мы вправе предположить, что естественный социальный протест мог привести паломников к теологическим измышлениям достаточно радикального толка. Длительные страдания и необычная обстановка, в которой оказались эти весьма набожные люди, могли породить в их среде весьма далекие от ортодоксии идеи, тем более что они находились не где-нибудь, а на Ближнем Востоке, в колыбели различных вер. Описываемые мною еретические взгляды основаны как на идеях, характерных для рассматриваемого периода, так и на более живучих воззрениях и не являются отражением позиций какой-то конкретной секты.

Примечания

1

Византин — золотая византийская монета

(обратно)

2

Боэмунд Тарентский (ок. 1050-1111) — норманнский полководец, впоследствии князь антиохийский

(обратно)

3

Василевс — титул византийских императоров

(обратно)

4

Роман IV Диоген — византийский император (1068-1071), низложенный во время пребывания в плену у турок

(обратно)

5

Отец Боэмунда Тарентского Роберт Гвискар, вождь норманнов. Победитель битвы при Диррахии в 1081 г., в результате чего часть Византии — Северная Греция — отошла к норманнам. В 1085 г., после ряда поражений норманнов, умер от чумы

(обратно)

6

Готфрид Бульонский, герцог Лотарингский (ок. 1060-1100), и его брат Балдуин (ок. 1058-1118), впоследствии король Иерусалима, — участники 1-го крестового похода. Боэмунд намекает на события 1096 г., о которых рассказано в романе Т. Харпера «Мозаика теней»

(обратно)

7

Вильгельм II Рыжий, английский король (1056-1100), — сын Вильгельма I Завоевателя (1028-1087), который носил прозвище Бастард (Незаконнорожденный), поскольку был сыном герцога Нормандии Робера Великолепного и дочери кожевника

(обратно)

8

Палла — теплая шерстяная накидка

(обратно)

9

Гуго Вермандуа, брат французского короля Филиппа II Августа

(обратно)

10

Фатимиды — династия египетских халифов (969-1171)

(обратно)

11

Петр Пустынник — предводитель передовых отрядов крестоносцев, которые в июле 1096 г. были разгромлены турками под Никеей

(обратно)

12

Велисарий (ок. 504-565) — полководец императора Юстиниана I

(обратно)

13

Примикирий — глава корпорации нотариев, оформлявших различные акты для епископа

(обратно)

14

Роберт II Коротконогий, герцог Нормандский (ок. 1054-1134) был сыном Вильгельма Завоевателя

(обратно)

15

Августеон — площадь в Константинополе

(обратно)

16

Цистерна — подземный резервуар для сбора дождевой воды. Такие цистерны, питавшие водой крупные города, достигали порой гигантских размеров

(обратно)

17

Юстиниан I (482-565) — византийский император с 527 г. Завоевал Северную Африку, Сицилию, Италию

(обратно)

18

Преторианцы — императорская гвардия в Древнем Риме

(обратно)

Оглавление

I У стен (7 марта — 3 июня 1098 года)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

II За стенами (3 июня — 1 августа 1098 года)

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

Реклама на сайте