Московское время
Все персонажи и события данного романа вымышлены. Любое сходство с действительностью случайно.
Глава 1. После представления
В Москве не бывает весны.
М. Булгаков, из черновиков «Мастера и Маргариты»Ночью по Москве ходить опасно.
И вовсе не опасно, мысленно одернула себя Нина, а просто — просто хочется поскорее оказаться дома, где так уютно горит лампа под крепдешиновым абажуром. Тьма таращится в окна, но ты не боишься ее, ты знаешь — она снаружи, а ты для нее недосягаема, потому что находишься под защитой своих стен. Совсем другое — идти после полуночи по почти что безлюдной улице под стук собственных каблуков, которым вторят толчки сердца, и Нина даже пожалела, что сгоряча отказалась от предложения своего нового знакомого, студента Былинкина, проводить ее. С Былинкиным ее познакомила подружка Ленка, благодаря которой Нина и оказалась сегодня в Большом театре. Ленка уверяла, что они идут вдвоем, но на месте обнаружилось, что к их компании присоединились этот Былинкин и его родственник — какой-то наркомовский[1] служащий, солидный брюнет сорока с лишним лет, то есть все равно что старик. Имя служащего Нина не запомнила, потому что им прочно завладела Ленка, а ей волей-неволей пришлось развлекать студента. Былинкин спросил, как она относится к классической музыке, и тотчас же сообщил, что сам к операм равнодушен, и вообще ему нравятся джаз и Вертинский. На языке у Нины вертелся вопрос, зачем же в таком случае ее новый знакомый пришел слушать оперу, но спросить она так и не осмелилась. В присутствии людей, которые были ей антипатичны, Нина терялась, а Былинкин ей сразу не понравился: смотрел слишком пристально, пытался поддержать разговор, когда уже играла музыка, и вообще у него была дурацкая фамилия и прыщ над верхней губой. Но теперь, когда последний оживленный перекресток остался позади и Нина, по привычке срезая дорогу, углубилась в лабиринт старых улиц, не затронутых грандиозными перепланировками последних лет, она поймала себя на мысли, что зря запретила студенту провожать себя. Ей было бы куда спокойнее, если бы рядом находился кто-то, пусть даже с прыщом и нелепой фамилией.
Холодный ветер бил в лицо, фонари источали болезненный желтый свет, с неба сыпалась мелкая противная крупа — весна в 1939 году выдалась снежной и неласковой. Упрямо наклонив голову в белом беретике и крепко прижимая к себе новую сумочку, Нина бежала сквозь апрельские сумерки. Берет был почти как у Норы Полонской в «Трех товарищах»[2] — для полного сходства недоставало только вышитой собачки, на которую Нина не отважилась, потому что сама вышивала неважно, а мать, Зинаида Александровна, которая как раз была на все руки мастерица, объявила, что собачка тут совершенно лишняя и Нине без нее гораздо лучше. На самом деле Зинаида Александровна не одобряла личность, которой дочь пыталась подражать. Положим, Маяковского мать Нины тоже не одобряла — по ее мнению, для поэта Маяковский вел себя на редкость антипоэтично, — но Полонская, ставшая причиной его самоубийства, и вовсе не вызывала у Зинаиды Александровны восторга. Нина же, в силу возраста, смотрела на вещи совершенно иначе: смерть из-за неразделенной любви казалась ей чем-то возвышенным, романтичным и необыкновенным, в зале кинотеатра она с волнением глядела на экран, на аппетитную молодую женщину с усталым лицом, томно изображающую femme fatale[3]. В сюжете присутствовала не только она, но и история мужской дружбы, не выдержавшей испытаний, и даже взрыв моста, осуществленный, впрочем, из самых благих намерений, но о взрыве Нина забыла, как только вышла из зала. После фильма она стала носить берет, хотя раньше была равнодушна к этому головному убору, и вообще стала уделять одежде куда больше внимания. Увы, коричневое пальто, в котором она ходила, при всем старании нельзя было сделать модным. С сумкой Нине повезло больше: одна из знакомых Ленки Елисеевой получила ее в подарок от кого-то, но то ли подарок не прижился, то ли даритель был не из тех, чьи подношения приятно видеть возле себя — одним словом, божественная темно-лиловая вещица с позолоченной цепочкой в итоге оказалась у Нины, а Ленкин кошелек пополнился на 85 рублей. Родителям, конечно, Нина назвала куда более скромную сумму — Василий Иванович и Зинаида Александровна были прекрасными людьми, но судьба отучила их от всего, хоть мало-мальски смахивающего на расточительство, и они бы не поняли, зачем дочери такая дорогая сумка, когда в магазине можно купить изделие Пролетарского райпромтреста рублей за сорок, если оно из кожи, и всего за восемь или десять, если оно дерматиновое…
— Мрря-я-я-у!
Кот сверкнул глазами на девушку, промчался во тьме клубком тьмы и канул во тьму. Нина аж подпрыгнула от неожиданности, но тотчас же взяла себя в руки. «И чего я боюсь, — подумала она, — совершенно нечего бояться». Идти оставалось совсем недолго, и Нина приободрилась. Скоро она будет дома, вот уже слева видна вывеска «Хлеб» над новой булочной. Раньше в ней был другой магазин, но потом случилась какая-то темная история, после которой его надолго закрыли, а недавно — гляди-ка — стали ремонтировать помещение и даже покрасили наружные стены. Витрина булочной еще пуста и нигде нет расписания работы, но вчера, пробегая через двор, Нина видела, как рыжий рабочий прилаживал вывеску, стоя на кузове грузовика. Значит, скоро в районе откроется еще одна булочная, и очень хорошо, потому что та, в которой они обычно покупают…
Но тут все мысли о хлебе и новом магазине вылетели у Нины из головы, потому что она разглядела впереди, во дворе, фигуру другого прохожего. Мужчина плелся, то и дело натыкаясь на деревья, бормотал какой-то вздор и вообще производил впечатление человека, который «перебрал» и совершенно утратил всякое ощущение реальности.
«А вдруг он бросится на меня? — подумала Нина, холодея. — Что я буду тогда делать?»
Хлопнула дверь, из дома выскочила взволнованная молодая женщина с шалью на плечах и подбежала к пьянчужке.
— Ваня, это невыносимо! — закричала она срывающимся голосом. — Иди домой!
— Не под-ду, — отвечал пьяница, решительно отстраняя ее рукой.
— Господи, за что же мне это! — запричитала женщина. — Ваня!
— Не тр… рожь меня, — угрожающе хрюкнул пьяница. — Тты… кто… такая… вообще?
— Ваня, ну Ваня! — запричитала женщина, бегая вокруг пьяницы, который без сил опустился на скамейку. — Ванечка, пойдем домой… Ваня!
Женщина вполголоса заговорила с пьянчужкой, который, очевидно, был ее мужем или братом и, где-то удачно «заложив за воротник», не желал возвращаться к домашнему очагу. Нина сердито наморщила носик. Ее выводила из себя картина бытового разложения, невольной свидетельницей которой она стала. Особенно раздражал ее Ваня, вокруг которого так хлопотала незнакомка. Косматый, с давно не стриженной бородищей, одетый черт знает как, он походил не на советского гражданина, а на форменное пугало. Нина даже поймала себя на мысли, что переживать из-за подобного субъекта, прямо скажем, себе дороже…
— Ну и сиди тут! — крикнула женщина с ожесточением и метнулась обратно в дом.
Пьяница обмяк на скамейке, и тут Нина с опозданием сообразила: чтобы пересечь двор, придется пройти мимо него. Слева виднелась вывеска новой булочной, впереди темнела дверь дома, в котором скрылась собеседница Ванечки, а справа, в глубине двора, за редкими деревьями, маячил другой дом, поменьше. Нина часто видела его, пробегая мимо, но никогда не обращала внимания. Днем это было неказистое одноэтажное здание с двускатной крышей, выкрашенное серой, во многих местах облупившейся, краской, а ночью — просто строение неопределенной формы и цвета, в котором не светилось ни одно окно. Скамейка с непредсказуемым пьянчужкой располагалась почти в центре двора, немного ближе к тому дому, в котором он, судя по всему, квартировал.
В обычное время проще всего было пересечь двор по диагонали, пройдя мимо скамейки, но теперь воображение рисовало Нине всякие ужасы, и она решила сделать небольшой крюк. Лужа возле булочной тоже сыграла свою роль: увидев, как в ней отражается свет единственного на весь двор фонаря, девушка мгновенно приняла решение и стала обходить скамейку справа, забирая ближе к серому дому. Нина старалась двигаться как можно тише, чтобы не привлечь внимание жутковатого существа, откликающегося на имя Ванечка, а потому, когда Ванечка неожиданно шевельнулся и повернул голову в ее сторону, блеснув глазами сквозь космы, Нину охватила паника.
— Гр-ражданка, — проговорил пьяница неожиданно приятным глубоким баритоном, — куда идем?
Нине очень хотелось сказать что-нибудь веское, чтобы поставить омерзительного пропойцу на место, но ее хватило только на сдавленный писк. Она метнулась в тень дерева, но пьяница уже поднялся на ноги и с проворством, поразительным для вдребезги пьяного человека, оказался возле нее.
— Не подходите ко мне, — пролепетала Нина, отступая в сторону. Больше всего ее испугало выражение глаз незнакомца. Было в них что-то отчаянное, что-то сумасшедшее, куда надежнее любых угроз убедившее девушку в том, что ее ночная прогулка непременно плохо кончится. Боковым зрением она заметила возле серого дома движение — оттуда кто-то вышел. Нина открыла рот, готовясь кричать и звать на помощь, но проклятый Ванечка ее опередил.
— Граждане бандиты, вы окружены, сдавайтесь! — заорал он в сторону тех, кто показался из серого дома. И Нине: — Ложись, дура!
В его руке непонятно откуда появился черный пистолет. В следующее мгновение пьяница, он же непутевый Ванечка, он же черт знает кто, явившийся из тьмы, кинулся к Нине и швырнул ее на землю.
— А-а-а! — заверещала девушка.
— Мусора! Вали их!
Пах! Пах! Пах! Сухо защелкали выстрелы, раздался звон разбитого стекла — из булочной тоже кто-то стрелял. Кто-то бежал, кого-то хватали, кто-то грязно и беспомощно ругался, кто-то кричал от боли, а Нина скорчилась на земле, зачем-то судорожно вцепившись в ручку сумочки, а левой рукой инстинктивно прикрывая голову.
— Бросай оружие! Бросай, кому говорят!
— Ты чё, ты чё, начальник…
— Юра, у него нож за голенищем! — Это пьяница обращается к кому-то из своих, кто выскочил из булочной прямо сквозь витринное стекло, ухитрившись, кажется, даже не пораниться.
— Ага, понял, Иван Григорьич… Ну-ну, Храповицкий, не шали! Отдай ножичек-то… Вот так, молодец! Руки! Руки держи, чтобы я их видел…
— Веник бежал! — кричит кто-то, и, приподняв голову (любопытство все же сильнее страха), Нина с изумлением узнает в говорящем рыжего рабочего, совсем недавно на ее глазах вешавшего вывеску на булочную.
— Там Антон и Петрович его примут, — отвечает недавний пьяница.
— Не догонят, — усмехается человек, которого держит на прицеле высокий, артистичного вида Юра.
Однако через минуту из-за угла дома двое выволакивают молодого парня, заломив ему руки за спину. На голове у парня копна непокорных волос, из-за которой, возможно, он и получил свое прозвище «Веник». Левый конвоир на ходу свободной рукой стирает с лица кровь, тотчас же проступающую снова. Судя по всему, Веник пытался оказать сопротивление.
— Царапина, Иван Григорьич, — говорит пострадавший прежде, чем ему задают вопрос.
— Все целы? — отрывисто спрашивает «пьяница», оглядываясь.
— Наши — да. — Юра передергивает широкими плечами. — Из этих трое наповал, один ранен…
И в самом деле, возле серой стены лежат два тела, третье — на дорожке, а раненый сидит, прислонившись спиной к дереву, и стонет. И хотя он вроде бы уже не представляет опасности, рядом стоит рыжий, угрожающе направив дуло револьвера на задержанного. Нина чувствует, как ее начинает бить крупная дрожь.
— А Елагин где? — с тревогой спрашивает Иван Григорьевич. — Елагин!
— Здеся я, — отзывается человек, показавшийся из булочной. Это приземистый крепыш флегматичного вида, и Нина вспоминает, что тоже видела его раньше, он помогал рыжему управиться с вывеской. Елагин бросает равнодушный взгляд на убитых и отворачивается, словно не он только что стрелял в них и убил как минимум одного.
Из большого дома стремительным шагом выходит уже знакомая Нине молодая женщина с шалью на плечах, а за женщиной следует совершенно седой, очень спокойный старик.
— Терентий Иванович, — обращается к нему Иван Григорьевич, убирая оружие. — Вызовите карету «Скорой помощи»… И машину для перевозки…
— Они уже едут.
— Лиза, вы в порядке?
Женщина поводит плечами, обхватывает себя руками.
— Когда началась стрельба, я испугалась… И когда брат выскочил через стекло… — Она кивает на высокого Юру, который смущенно улыбается.
— Юра, ну ты артист… — говорит кто-то с восхищением.
— Что за баба? — спрашивает другой голос, и Нина не сразу понимает, что речь идет о ней.
Приблизившись, Иван Григорьевич протягивает руку и рывком поднимает девушку на ноги. Ощущение у Нины такое, словно она превратилась в мозаику и вот-вот рассыплется на тысячу кусочков.
— Московский уголовный розыск, старший оперуполномоченный Опалин, — представляется Иван Григорьевич, скользя внимательным взглядом по ее лицу. — Кто вы и как вас зовут?
— Я… я… я студентка, — сбивчиво начинает говорить Нина. Она хочет объяснить, что живет тут неподалеку, что была в Большом — слушала «Сусанина», и всего лишь возвращалась привычной дорогой домой, но тут оперуполномоченный Опалин отмочил фокус: отклеил бороду, снял парик, и перед Ниной оказался молодой брюнет приятной наружности, которую портил только один дефект. Раньше, когда космы закрывали его лоб, не было видно довольно широкого шрама, наискось идущего через правую бровь и к тому же плохо зарубцевавшегося. Увидев этот шрам, тот, кого называли Храповицким и по-прежнему держали на прицеле, хрипло засмеялся.
— Скорохват, чтоб мне сдохнуть, — объявил он. — Ну и маскарад вы тут устроили, гражданин начальник!
И витиевато и грязно выругался.
— Маскарад не маскарад, однако ж тебя взяли, — спокойно ответил Опалин. — Зря ты в Москву подался. Мысль, конечно, неплохая была — после южных подвигов отсидеться в столице. Ну, вот и отсидишься теперь, как положено.
И тут Нина вспомнила. Банда Храповицкого орудовала на юге, а последним их делом было ограбление банка в Ростове, тогда во время налета убили посетителя и кассиршу. «Значит, они перебрались в Москву… — лихорадочно размышляла Нина. — И я чуть ли не каждый день ходила мимо дома, в котором они жили…»
Девушку вдруг остро поразила мысль, что зло, о котором даже не думаешь, может оказаться близко, так близко, и жизнь твоя повисает на тончайшем волоске. Ведь буквально только что, ни о чем не подозревая, она оказалась на линии огня, и если бы не Опалин…
Нина подняла глаза и встретила его сосредоточенный взгляд.
— Где именно вы учитесь? — спросил он.
— В институте имени Луначарского… Театральном. — Привычное сокращение ГИТИС от волнения выскочило у нее из головы.
— Актрисой, значит, будете?
— Нет. — Нина покраснела. — Я на театроведческом факультете…
— Зовут вас как?
— Нина. Нина Морозова.
— Документы предъявите, пожалуйста.
— У меня только комсомольский билет… — начала Нина, залезая в сумочку. И неожиданно поняла, что, готовя обновку к первому выходу, переложила в нее из старой сумочки кошелек, ключи, зеркальце, помаду… А билет, лежавший в особом кармашке прежней сумки, забыла.
За-бы-ла.
— Понимаете, товарищ, — залепетала Нина, покрываясь пятнами, — у меня новая сумка… и я… Я дома оставила документы! Честное слово… Я в Большом была… на «Сусанине»…
— И как вам, понравилось? — поинтересовался собеседник таким тоном, что нельзя было понять, издевается он, искренне любопытствует или просто спрашивает, как ему полагается по профессии.
— Очень! — искренне ответила Нина.
…Конечно, ей не повезло побывать на спектакле несколько лет назад, когда оперу Глинки, переделанную под требования новой эпохи, приехало смотреть правительство во главе с товарищем Сталиным которому публика устроила грандиозную овацию. Но Нина была счастлива и тем, что увидела «Сусанина» сегодня, в более спокойной обстановке. Размах постановки, костюмы, декорации — все пленяло, пробуждало мечту, уносило в какие-то другие миры. (А по молодости она больше всего ценила именно то, что заставляло мечтать…)
— У вас ведь сохранился билет? — очень вежливо спросил Опалин. — Покажите, пожалуйста.
Но у Нины не было билета, потому что их с Ленкой провели в Большой тот самый наркомовский старик и Былинкин.
— Мы по контрамарке прошли…
— Мы? Вы были не одна?
— Да, я с Ленкой была… Елисеевой…
Во двор, гудя, въехал видавший виды автобус для перевозки заключенных, а за ним вкатила и карета «Скорой». Сейчас меня арестуют, обреченно подумала Нина. Ночью, возле воровского притона, одна, без документов, с подозрительной историей о «Сусанине»… Опустив глаза, она только теперь заметила, что ее пальто заляпано грязью. «Правильно: я же лежала на земле, а кругом стреляли… стреляли…» И принялась машинально чистить пальто, избегая смотреть Опалину в глаза.
— Маслов!
— Я, Иван Григорьич…
— Проводи гражданку до дома. Проверь…
— Иван Григорьич, а как же…
— Мы тут без тебя справимся. Терентий Иваныч! Зовите понятых, будем производить обыск в доме гастролеров… Лиза, вы нам больше не нужны, идите к себе. Костя!
— Да? — Рыжий Маслов обернулся.
Вполголоса:
— О вежливости не забывай…
— О, а вот и царская карета, — захохотал Храповицкий, глядя на неказистый автобус. — Что ж, передам привет… барону Тыльнеру… старые знакомые, как-никак! В гимназии за одной партой сидели!
— Ты, мразь… — начал Юра, вспыхнув.
— Тихо, тихо, Юра, — вмешался Опалин и повернулся к Храповицкому: — С таким, как ты, Георгий Федорович не то что за одной партой, а в одном нужнике сидеть не будет… Пакуйте их, ребята.
В дверях большого дома толпились встревоженные жильцы. Лизу, вернувшуюся к подъезду, засыпали вопросами. Уцелевших бандитов вели в автобус, к раненому подошел доктор, а Нина шла прочь в обществе хмурого Кости Маслова с непередаваемым ощущением человека, которому не дали досмотреть последний акт захватывающей пьесы. И хотя все вроде бы уже кончилось и никаких сюжетных поворотов больше не предвиделось, ощущение незавершенности происходящего упорно не покидало Нину.
Глава 2. Квартира 51
— Что с ней, вы поругались?
— Нет, мы познакомились.
Из фильма «Сердца четырех», 1941Нина изнывала от любопытства. Она понимала, что таинственный Опалин — главный и именно ему подчиняются и рыжий Костя, и Юра в кожаной куртке, прыгнувший сквозь стекло, и те двое, схватившие Веника, и флегматичный Елагин, и даже седой Терентий Иванович, который вроде бы не принимал участия в перестрелке, но явно играл важную роль. И еще была Лиза, о чем-то шептавшаяся с милым Ванечкой, изображавшим опустившегося забулдыгу. Лиза Нину тоже очень интересовала — но больше всего, конечно, заинтриговал ее сам оперуполномоченный Опалин, человек со шрамом, с легкостью преображавшийся из пропойцы в агента уголовного розыска. Пожалуй, Нина могла пожертвовать своим беретом, чтобы узнать, есть ли что-нибудь между Опалиным и Лизой, а если есть, то что именно. Но, разумеется, нельзя вот так сразу спрашивать о том, что тебя на самом деле волнует.
— А вы все из МУРа? — начала Нина и тотчас пожалела, что выбрала для завязки беседы с хмурым Костей такой нелепый вопрос. Во всяком случае, услышав вопрос, ее спутник слегка поморщился.
— Вам-то что? Тем более если вы ни при чем…
— Я ни при чем, — с готовностью подтвердила Нина. — Сюда… Я вот здесь живу, в двенадцатом доме.
— Какой этаж?
— Четвертый. Квартира пятьдесят один.
— Квартира коммунальная?
— Д-да.
Костя тяжело вздохнул, словно больше всего на свете не любил коммунальные квартиры, а особенно те, которые расположены на четвертом этаже в домах под номером двенадцать.
— Ну и постарались вы, — пробурчал он. — Влезли, чуть всю операцию нам не сорвали…
— Я же не знала! — вырвалось у Нины. — Я подумала — пьяный во дворе, ну и решила его обойти…
Костя поглядел на ее обиженное лицо, на темные кудри, выбившиеся из-под белого берета, на блестящие глаза, ничего не сказал и только головой покрутил, как недовольный кот.
— А что теперь с ними будет? — отважилась спросить Нина, пока они шагали через двор к ее дому.
— С кем?
— С этими… которых вы схватили.
— Ну, на расстрел они точно набегали, — буркнул Костя, насупившись, — а там как суд решит. Правда, сейчас с ними уже не цацкаются, это раньше всё рвались их перевоспитывать. — И так нехорошо усмехнулся, что у Нины пропала всякая охота расспрашивать дальше.
Крупа уже перестала сыпать с неба, ее сменил полноценный снег.
— Сколько раз звонить? — спросил Костя у двери в квартиру, прикрыв звонок рукой и испытующе глядя на девушку.
— Три раза, коротко, — ответила Нина с удивлением.
Костя покосился на листок на стене, в котором перечислялись фамилии жильцов и порядок звонков к каждому из них. Точно, есть Морозовы, и, отвечая на его вопрос, девушка на список не смотрела. Однако прежде чем Костя успел позвонить, дверь распахнулась, и на пороге предстала взволнованная Зинаида Александровна в домашнем платье из темного ситца.
— Наконец-то! Хорошо, Доротея Карловна тебя увидела в окно и сказала мне… Где ты была? Боже мой, в каком ты виде! Нина, что случилось?
— Константин Маслов, угрозыск, — вмешался спутник Нины, махнув в воздухе красной книжечкой. — Вам знакома эта гражданка?
— Да, это… это моя дочь. Вася! — с тревогой закричала Зинаида Александровна в глубь квартиры, — Вася, иди сюда скорей! Почему угрозыск, зачем угрозыск? Я не понимаю… Нина, что ты натворила?
— Я… ничего…
— Документы предъявите, — сказал Костя Зинаиде Александровне. — И вы, гражданка, тоже, — это уже Нине. — Помнится, был разговор про сумочку, в которой вы что-то там забыли…
Нина, краснея, бросилась к двери комнаты, которую занимала вместе с родителями.
— Мама, где моя сумка? Ну та, прежняя… уродец!
— И вовсе не уродец, сумка как сумка, — проворчала Зинаида Александровна, запирая входную дверь и косясь через плечо на рыжего Костю, который шагал за Ниной. — На кресле она лежит…
Из комнат высовывались разбуженные шумом жильцы — и, само собой, не преминула отметиться бабка Акулина Петровна. Наверное, в любой коммунальной квартире имеется такая бабка Акулина, совмещающая в одном лице чуму, холеру, адский ужас и бесплатный балаган. Той, о которой идет речь, было не то сорок семь, не то шестьдесят, не то все девяносто. Впрочем, возраст, больные суставы и разнообразные немощи, от которых она страдала каждый день, не исключая выходных и праздников, никогда не мешали ей распихивать всех и первой садиться в трамвай, а также брать приступом любую очередь — включая очереди 1931 года, известные своей неприступностью. Жалуясь на глухоту, бабка громко включала радио именно тогда, когда ее соседи хотели насладиться заслуженным отдыхом. В то же время было доподлинно известно: проблемы со слухом вовсе не мешают Акулине Петровне слышать все, что происходит на улице, за стеной, на верхнем этаже и у соседей на противоположном конце коридора огромной коммуналки. Все эти противоречия, впрочем, были бы терпимы для окружающих, если бы бабка не обладала склочным, гнусным, исключительной мерзости характером. Бабка была мастером устраивать скандалы на ровном месте. Кроме того, с годами она приобрела сверхъестественную проницательность, и обитатели квартиры могли быть уверены в том, что если они не хотят слышать что-то нелицеприятное в свой адрес, то именно это и услышат от торжествующей Акулины Петровны. А потому не могло не изумлять, как при таких свойствах характера бабка сумела-таки дожить до своих почтенных лет. Ведь, казалось бы, неминуемо у кого-то должны были не выдержать нервы, и кто-нибудь уже давно озаботился бы приложить неугомонную старушку по голове чем-нибудь тяжелым, вплоть до причинения черепно-мозговой травмы, несовместимой с жизнью. Однако бабка Акулина, вопреки логике, до сих пор была здоровехонька и отравляла жизнь всем, до кого могла дотянуться, причем первыми в этом списке, разумеется, шли обитатели квартиры на четвертом этаже. Возможно, они — подобно известному литературному персонажу — сверх меры чтили Уголовный кодекс, возможно, в философском смысле интересовались тем, до каких пределов способно простираться человеческое терпение, а возможно, одно-единственное достоинство, имевшееся у Акулины Петровны, в глазах соседей отчасти компенсировало ее недостатки. Дело в том, что у малограмотной бабы, бог весть каким путем перебравшейся в Москву из дремучей провинции, было совершенно феноменальное чутье.
Эксперты, журналисты, гадалки и шарлатаны всех мастей сначала стараются собрать как можно больше сведений, а уже потом на их основе строят более или менее правдоподобные теории. Неизвестно, какими сведениями руководствовалась бабка Акулина, но ее предсказания, даже казавшиеся поначалу абсолютно фантастическими, всегда сбывались с пугающей точностью. За три дня до отставки Троцкого, когда еще пол-Москвы было завешено его портретами, бабка заявила:
— Ну все, бороденке конец. Больше ему не царствовать!
В разгар гражданской войны в Испании, когда казалось, еще немного и победа будет на стороне поддерживаемых СССР республиканцев, бабка скептически хмыкнула и сказала пафосно вещавшему репродуктору:
— Ври, ври, да не завирайся! Кака така Испания, нужна она нам, как собаке патефон… Хотя апельсины у них хорошие, это да! — Испанские апельсины тогда продавались на всех углах.
Всего несколько недель назад, в марте, Германия захватила Чехословакию, и в коммуналке занервничали. Не утерпев, Василий Андреевич улучил-таки момент, когда бабка поела и находилась в сравнительно благодушном настроении, и с трепетом спросил, что она думает о войне.
— Война, канеш, будет, — огорошила его Акулина Петровна, шмыгая носом, — но не щас. Куда нам щас с немцами тягаться!
Однако самое любопытное заключалось в том, что феноменальное чутье проклятой бабки распространялось не только на политику. Все обитатели коммуналки знали: если в магазинах нет очередей, но Акулина Петровна зачем-то тащит домой многокилограммовый запас сахара, значит, надо все бросать и мчаться за сахаром, потому что либо скоро он исчезнет, либо за ним будут такие очереди, что мало не покажется. Если бабка скупала соль и спички, остальные следовали ее примеру; если запасалась мылом, соседи тотчас мчались в магазин и набирали мыла на несколько месяцев. К сожалению, многие товары, выпускавшиеся в то время, были скоропортящимися, да и домашние холодильники мало у кого имелись, то есть последствий дефицита можно было избежать только частично. Самым тяжелым оказался 1931 год, когда были серьезные перебои в снабжении, и только в 1935-м наконец-то отменили продуктовые карточки. Казалось, все более-менее устаканилось, а раз Акулина Петровна сказала, что войны сейчас не будет, то о войне можно было пока не думать.
…Итак, бабка Акулина приотворила дверь — ровно настолько, чтобы просунуть в щель нос, украшенный двумя бородавками, и кольнуть проходящих мимо острым, как игла, взглядом маленьких глазок.
— С ума вы, что ль, посходили, — взвизгнула она, — ходют тут, — она говорила именно «ходют», а не «ходят», — каблуками стучат! Ночь на дворе! А это еще кто? — со злобой вытаращилась она на рыжего Костю.
— Я оперуполномоченный угрозыска, — сказал Маслов. — Вы здесь живете? Предъявите ваши документы. Вы знаете эту девушку?
Он кивком головы указал на Нину, которая стояла в нескольких шагах от них и не могла войти в свою комнату, потому что на пороге, загораживая проем, только что возник ее отец. Василий Иванович был кругленьким приземистым шатеном с высоким облысевшим лбом, красивыми бровями и глазами, в которых сейчас читалась немая тревога. Выразить тревогу вслух Морозов, впрочем, не успел, ибо с Акулиной Петровной произошла любопытнейшая метаморфоза. Услышав слова Кости, бабка вытаращила глаза и подалась назад.
— Я ее не знаю! — заверещала Акулина Петровна (хотя не далее, как несколько часов назад поцапалась с Ниной на общей кухне). — Извините, молодой человек, я совсем глухая! Ничем не могу помочь!
Она захлопнула дверь, и все услышали, как в замке со скрежетом поворачивается ключ.
— Не слушайте ее, — проговорила Зинаида Александровна, — она только притворяется глухой, а так у нее здоровья на четверых хватит…
— Зина, что происходит? — подал голос Василий Иванович. Его жена только руками развела.
Нина все-таки сумела пробраться мимо отца в комнату и поспешила к креслу, на котором лежала ее старая сумочка с потертыми углами. Повернувшись, девушка увидела, что Костя уже стоит в дверях, оглядывая обстановку. До революции эта комната, вероятно, служила парадной гостиной, одним из украшений которой был камин, сохранившийся до сих пор, но, судя по всему, давно бездействовавший. Бывшую гостиную, превратившуюся в жилплощадь Морозовых, разгородили шкафами так, что получились как бы три небольшие комнаты. Напротив входа — обеденный стол, крытый кипенно-белой скатертью, и четыре разнокалиберных стула, в углу — кресло, рядом с ним маленький столик. На столике лампа с бледно-желтым абажуром, под ней с одной стороны коробка для рукоделья, а с другой — кукла. На стене висела фотография бородатого господина неуживчивого вида, которого Костя поначалу принял за Маркса. Слева и справа, за шкафами, очевидно, спальни, то есть кровати членов семьи. Чисто, уютно, бедно? — да, пожалуй, но то была эпоха, не располагавшая к излишествам. С точки зрения многих современников, Морозовы жили очень даже хорошо.
Нина заметила, как Костя смотрит куда-то в угол, и решила, что его внимание привлекла кукла. Нет, положим, закона, запрещающего студенткам держать у себя дома кукол, но все же — все же девушке было ужасно неловко. Она уже вообразила себе, как Костя с ехидством рассказывает Опалину: «Представляете, Иван Григорьевич, эта гражданка до сих пор в куклы играет…»
— Это Маркс? — несмело спросил Костя, кивая на фото.
— Нет, Джузеппе Верди. Великий композитор, — ответил за дочь Василий Иванович, стоявший в дверях. — Я музыкант, — пояснил он, — играю в оркестре.
— Вы хотели видеть мои документы, — пробормотала Нина, подходя к Косте с комсомольским билетом и паспортом, который она вытащила из ящика стола. — Вот…
Костя взял бумаги и для очистки совести принялся их изучать — хотя ему уже было ясно, что Нина сказала правду, на месте задержания банды оказалась случайно и не имела ни к Храповицкому, ни к его людям никакого отношения.
— Вы, кажется, хотели посмотреть и мои документы, — начала Зинаида Александровна, доставая свой паспорт, — только я все-таки хотела бы понять…
— Не утруждайтесь, все в порядке, — отозвался Костя, возвращая Нине документы. — Мы тут неподалеку одну банду брали, а ваша дочь мимо шла…
— Банду? — просипел Василий Иванович и обменялся с женой взглядами, полными непритворного изумления.
— Да. Уже поздно, не буду вас больше задерживать. — Тут Костя впервые за все время улыбнулся, и обе женщины вдруг как-то особенно отчетливо увидели, что он еще очень молод — лет двадцати, может быть, двадцати двух, и совсем «зеленый» от усталости и треволнений этой ночи. — До свидания… то есть прощайте, — быстро поправился он. — Ну и это, — добавил Костя почти застенчиво, обращаясь к Нине, — лучше не ходите одна по ночам. Мало ли что…
— Я вас провожу, — поспешно сказала Зинаида Александровна. — Нина! Пальто снимай, я сразу его застираю…
И заторопилась к выходу. Костя, на прощание бросив взгляд на портрет Верди, последовал за ней.
Глава 3. Соседи
Ничего нет легче, чем убедить человека заняться сочинительством. Как некогда в каждом кроманьонце жил художник, так в каждом современном человеке дремлет писатель.
Александр Козачинский, «Зеленый фургон»Когда, затворив за незваным гостем входную дверь, Зинаида Александровна вернулась в комнату, Нина уже с увлечением рассказывала отцу о том, что с ней сегодня случилось. Речь ее лилась прихотливо, прыгая с предмета на предмет, и в ней смешались «Сусанин», новый занавес Большого — золотой, с вышитыми датами революции, студент Былинкин, Иван и его товарищи, до поры до времени сидевшие в ночной засаде.
— Какой ужас! — возмутилась Зинаида Александровна, ухватив главную для себя нить в рассказе дочери. — Ведь тебя же могли убить!
Но Нина, блестя глазами, объявила, что ничего страшного не произошло. Теперь, когда все осталось позади, ей казалось, будто она пережила волнующее приключение, совсем как… ну да, совсем как в кино.
— И главное, так глупо! — трещала она. — Я вцепилась в сумочку, и… кругом стреляют, а я трясусь — она ведь совсем новая и восемьдесят пять рублей могут пропасть… Ужасно глупо!
Зинаида Александровна открыла рот.
— Восемьдесят пять? Но ты же говорила, что заплатила тридцать пять!
Нина смутилась.
— Ах, какая дрянь твоя подружка! — воскликнула расстроенная мать. — Только и знает, как тебя обирать… а ты ей позволяешь! И сумка-то маленькая, непрактичная, так, смех один…
— Зина, Зиночка, — поспешно забормотал отец семейства, умоляюще скосив глаза на дочь, — дело молодое… хочется быть красивой… пусть!
— Нет, она уже не первый раз садится Нине на шею! — сердилась Зинаида Александровна. — Нина рассказывала, как покупала ей мороженое, как…
— Подумаешь, мороженое, мама, — в свою очередь, рассердилась Нина, — Ленка кошелек дома забыла!
— Да неужели? Ты все время о ней говоришь, но я вот не замечала, что-то не замечала, чтобы она хоть раз за тебя платила… И зачем ты бросила сюда пальто? — рассердилась Зинаида Александровна, хватая его со спинки стула.
Нина надулась. Пальто было не брошено, а аккуратно положено, и вообще придирки матери казались ей вопиющей несправедливостью.
— Ну вот, пропало пальто! — трагически вскричала Зинаида Александровна и устремилась в коммунальную ванную — застирывать пятна. — А всё твои театры! — совершенно нелогично добавила она, прежде чем покинуть комнату.
«Какая она все-таки… ограниченная!» — в сердцах подумала Нина и нахохлилась. Василий Иванович тихо вздохнул.
— Нина, пятьдесят рублей разницы, откуда взялись? — спросил негромко, пристально глядя на дочь. — Тридцать пять, чтобы заплатить за сумку, мы тебе дали, а остальное откуда?
— Заняла, — ответила дочь, порозовев и зачем-то поправляя прическу, хотя рядом даже не было зеркала.
— У кого?
— У Ирины Сергеевны.
Ириной Сергеевной звалась их соседка по коммуналке, вторая жена парикмахера Пряничникова. Злые языки утверждали, будто парикмахер был женат не два раза, а гораздо больше, причем каждая следующая жена была красивее предыдущей, даром что сам он никакими особыми данными не обладал и даже несколько смахивал на сушеную воблу с усами. Нынешняя супруга Пряничникова наполняла сердца соседей завистью не только потому, что была чертовски хороша собой, но и из-за новых причесок, чуть ли не каждый день возводимых заботливым мужем на ее прехорошенькой головке.
— Постой-ка тут, — велел дочери Василий Иванович, стрельнул глазами вправо-влево, словно опасался явления из ниоткуда опасных диверсантов, и исчез за шкафами. Через минуту он вернулся, держа в руке пятьдесят рублей купюрами разного достоинства — и, судя по тому, как дензнаки были скомканы, это была заначка, бережно и любовно хранимая.
— Папа! — пролепетала Нина, теряясь.
— Возьми, отдашь Ирине Сергеевне, — шепотом ответил отец, пихая бумажки ей в карман. — И запомни: у чужих никогда ничего не бери. Никогда и ничего, особенно деньги! Поняла?
Нина так растерялась, что забыла возразить, мол, для нее многолетние соседи Пряничниковы не чужие, а очень даже свои люди. Но Василий Иванович, судя по всему, смотрел на вещи совершенно иначе. В дверь тем временем кто-то тихонько поскребся.
— Да-да, Сергей Федотыч! — крикнул Василий Иванович, безошибочно определив личность гостя по манере оповещать о своем приходе. — Входите!
Скрипнули петли, и на пороге возникла высокая сутулая фигура Сергея Федотыча Родионова. Сергей Федотыч появился в коммуналке после того, как предыдущий обитатель одной из комнат, водопроводчик Патрикеев, все-таки допился до белой горячки и умер. Поэтому, когда комнату водопроводчика занял электрик Родионов, соседи немного напряглись — но их опасения оказались напрасными. Электрик оказался нелюдимым, мрачного вида холостяком лет сорока пяти, спиртного не употреблявшим вовсе. Как он однажды угрюмо объяснил: с электричеством не шутят, и то, что сойдет с рук водопроводчику, электрику может стоить жизни. По некоторым скупым намекам соседи догадывались, что когда-то Сергей Федотыч был не чужд бутылке, но когда однажды на его глазах убило током нетрезвого коллегу, Родионов зарекся пить что-либо крепче чая. Бабка Акулина уверяла, что именно по причине воздержания от спиртного электрик всегда такой мрачный, а так как бабка уже много раз оказывалась права, никто и не думал с ней спорить.
Войдя, Сергей Федотыч окинул комнату быстрым взглядом и, обращаясь преимущественно к Василию Ивановичу, поинтересовался причинами вечернего переполоха.
— Моя дочь стала свидетелем задержания опасной банды, — со значением ответил Василий Иванович и приосанился. Произнесенная фраза понравилась ему самому: в ней было что-то театральное, а он как-никак был человек, театру не чуждый, хоть и играл в малозначительном оркестре на тубе.
— А я думал — уж не ночные ли какие визитеры, — буркнул Родионов, пряча руки в карманы старенькой домашней куртки. Пояснять он не стал, но все присутствующие и так поняли, какие именно визитеры имелись в виду.
— Нина, расскажи Сергею Федотычу, что там было, — попросил Василий Иванович. Но прежде чем Нина успела открыть рот, на пороге возникли новые лица. Пришла жена парикмахера Пряничникова, двадцатидвухлетняя красавица Ирина Сергеевна, выглядевшая лучше любой кинозвезды (включая и голливудских). Почти в полном составе явилось семейство Ломакиных, занимавшее две лучшие комнаты: папенька, после победы большевиков первым делом вступивший в партию, в расцвет НЭПа открывший свое дело, а после свертывания НЭПа превратившийся в образцового советского служащего; его дородная зобастая супруга, изнывающая от любопытства, и младший сын Евгений, вихрастый подросток с тонкой шеей. Пришла, на ходу поправляя папильотки, Таня Киселева. Работала Таня, можно сказать, в раю — продавала мороженое, но, как водится на этом свете, мечтала вырваться из рая ради получения места в ликеро-водочном магазине. Наконец, явился шестидесятилетний Аполлон Семиустов, который, знакомясь с новыми людьми, неизменно аттестовал себя: «писатель». Если вы думаете, что «Аполлон Семиустов» — псевдоним, то жестоко заблуждаетесь. В сущности, имя было единственным, что вызывало хоть какой-то интерес в этом немолодом, желчном, словоохотливом гражданине. Семиустов принадлежал к тем многочисленным людям, которые зачем-то пристают к литературе и первую половину жизни грозятся написать такой шедевр, что небесам станет жарко, а вторую половину жалуются на всевозможные обстоятельства, помешавшие появлению шедевра. Однако кое-чем Семиустов все-таки был знаменит. Однажды он оказался за одним столом с Чеховым, а в другой раз видел вблизи Льва Толстого. Человек, не посвященный в тонкости литературного мира, будет думать, что из таких любопытных, но не имеющих никакого значения пересечений судеб невозможно выжать ничего интересного — и ошибется. Семиустов построил всю свою жизнь, все свое благополучие на этих двух встречах. Он лез в ораторы везде, где говорили о Чехове и Толстом, он записывался во всевозможные комиссии, имеющие отношение к этим двум классикам, и всеми правдами и неправдами примазывался к юбилейным сборникам. Он писал статьи — множество статей об Антоне Павловиче, о Льве Николаевиче и себе, любимом. Он был склочен, самолюбив и смотрел на всех сверху вниз — точнее, почти на всех, потому что его добродушная, но крепко стоящая на земле супруга не давала ему слишком уж забываться. Узнав, что Нина почему-то вернулась домой гораздо позже обычного и в сопровождении агента из угрозыска, Семиустов возжаждал драмы — и теперь, насупившись, слушал Нинин рассказ о том, как прямо на ее глазах была задержана целая банда.
— Я слышал, большинство этих муровцев сами бывшие бандиты, — объявил писатель, как всегда громко и безапелляционно. Нина взглянула на него с недоумением.
— Конечно, — поддакнул Родионов, и в глазах его блеснули колючие огоньки. — Поэтому, если у вас что случится, не вздумайте к ним обращаться. Только хуже будет…
— Ах, я представляю, какого ужаса вы натерпелись, — с сочувствием сказала Нине мадам Ломакина. — Стрельба средь бела дня…
— Была ночь, — вернула ее на землю Таня.
— Это неважно, — тотчас парировала Ирина Сергеевна. Она почему-то недолюбливала пухлую брюнетку Таню, хотя та никоим образом не могла составить ей конкуренцию (и даже не пыталась).
— А в каком, значит, доме жили эти бандиты? — спросил Ломакин у Нины. Получив ответ, он долго качал головой с сокрушенным видом, словно не мог поверить услышанному — в соседнем дворе, да и бандиты! — после чего пару раз украдкой зевнул.
Нина немного растерялась. Она еще хорошенько не понимала, в чем дело, но ее не покидало ощущение, что рассказ ее что-то утратил, что, может быть, она не могла выразить главного — или чего-то очень важного. Там, в реальности двора, освещенного одним фонарем, произошло нечто такое, что не вмещалось в слова или вмещалось с трудом и нехотя. Все дело было в Опалине: он был храбрый и находчивый и настоящий лидер, и даже когда кричал ей: «Ложись, дура!» — это почему-то не звучало у него грубо. Но сейчас Нина смотрела на лица обступивших ее соседей, и у нее пропало всякое желание объяснять им что-то про Опалина и его храбрость. Она и не могла передать, что она тогда чувствовала, и не хотела: это было нечто слишком личное, а Нина только что с изумлением поняла, что ей вообще не хочется обсуждать что бы то ни было, что имеет отношение к ее новому знакомому.
«А Лиза… Он с ней говорил на „вы“… Значит, она ему не жена… что бы она там ни изображала…»
Зинаида Александровна вернулась и тактично, но твердо напомнила присутствующим, что уже ночь, а завтра рабочий день, который никто не отменял. Соседи потянулись прочь из комнаты Морозовых, а Нина, забрав свою многострадальную сумочку, удалилась за шкафы в закуток, отведенный под ее спальню.
— Странно, что Акулины тут не было, — заметила Зинаида Александровна, нервно поправляя скатерть на столе.
— Зиночка, уверяю тебя, она уже все знает, и с такими подробностями, которые нам с тобой и не снились, — отвечал супруг с улыбкой.
Он совершил классическую ошибку мужчин, которые упускают из виду, что женщина в стрессе становится нечувствительна к любым проявлениям юмора. Зинаида Александровна только нахмурилась.
— Не отстирывается пальто, что ты поделаешь, — промолвила она с досадой. — Но Доротея Карловна пообещала достать какое-то чудо-средство.
Всего в квартире номер 51 было девять комнат. Две занимал Ломакин с семьей, третью — Морозовы, четвертую — Родионов, пятую — Таня Киселева, шестую — Акулина Петровна, седьмую — парикмахер Пряничников со своей красавицей-женой, восьмую — писатель, также с супругой, а в девятой ютилась старая графиня Игнатьева со своей верной компаньонкой Доротеей Карловной. Все считали последнюю немкой, хотя много лет назад она приехала в Российскую империю из Швейцарии, да так тут и осталась, не пожелав покинуть хозяйку, давно утратившую все свои богатства и именовавшуюся ныне не графиней, а «бывшей», то есть особой, имевшей значение только во времена царизма — эпохи, к которой теперь прилагались исключительно клеймящие эпитеты. Бывшая графиня жила очень одиноко и почти не выходила из комнаты, с соседями отношений также не поддерживала, и все общение шло через Доротею Карловну, всегда улыбчивую и приветливую. Вопрос, на какие средства графиня существует, весьма занимал пытливые умы, особенно ум Ломакина, но даже он успокоился, когда узнал, что графине помогает материально один из ее сыновей, служащий в крупной библиотеке. В коммуналке к графине относились по-разному, но большинство более или менее явно ее жалели. Исключение составляла только бабка Акулина, которая была не прочь завладеть комнатой Игнатьевой. Бабка не раз заявляла, что графиня — контрреволюционерка, а ее компаньонка наверняка шпионка, но, хотя времена на дворе стояли вовсе не вегетарианские, ни графиню, ни Доротею Карловну никто почему-то не трогал.
— Я могу пока походить в плаще, — сказала Нина матери, высунувшись из-за шкафа.
— В такую погоду?
— Я не замерзну, — заявила Нина упрямо.
Зинаида Александровна махнула рукой и опустилась в кресло. Нина надулась и скрылась за шкафами.
— Ах, боже мой, — простонала Зинаида Александровна, растирая виски. — Вот тебе и «Сусанин»! Никогда я не любила Глинку. И эта сумка! Неужели она не понимает, что не в деньгах дело, а в обмане? — Василий Иванович благоразумно безмолвствовал. — Если Доротея Карловна не поможет, пропало пальто. — Муж, храня молчание, поглядывал на портрет Верди. — А если бы с ней что-то случилось? — вскинулась Зинаида Александровна. — Неужели она не задумывается, что я, что ты…
Тут Морозов решил, что пора все же вмешаться.
— По-моему, ей кто-то понравился, — уронил он задумчиво.
Зинаида Александровна, пораженная оборотом, который принимал разговор, смотрела на мужа во все глаза.
— Вася, но это ведь невозможно! Он же рыжий!
— Ну и что, что рыжий, — отозвался Василий Иванович, втайне наслаждаясь нелогичностью своей собеседницы. От природы он был смешлив и питал пристрастие к парадоксам, в чем бы они ни выражались. — Да это все равно и не он, — добавил Морозов не менее нелогично.
— Вася, не выдумывай, — рассердилась Зинаида Александровна. — Если бы при мне стреляли, я бы, знаешь, ни о чем таком не думала. Ты считаешь, это тот, который с бородой? — заинтересовалась она. — Ненастоящей?
Положительно супруга Морозова в эту ночь собиралась побить все рекорды нелогичности.
— Нина все время говорила — он, он, он, — напомнил Василий Иванович. — Что он делал и как все его слушались. И еще сказала — у него выразительные глаза. Там был всего один фонарь, не считая пустяков вроде луны и звезд, а потому…
— Ну да, при таком освещении не то что глаза — вообще ничего не разглядишь толком, — вздохнула Зинаида Александровна. Она немного поразмыслила. — Нет, Вася, все это фантазии, глупости. Химеры! — заключила она, поднимаясь с места. — Ты будильник поставил? Идем-ка лучше спать.
Глава 4. Выстрел
Вдобавок ко всему наша милиция и уголовный розыск поднялись на недосягаемую высоту.
М. Зощенко, «На дне»Пока в квартире 51 супруги Морозовы обсуждали случившееся с их дочерью, обладатель выразительных глаз Иван Опалин тоже имел небезынтересный разговор. Он допрашивал Клима Храповицкого, лицо без определенных занятий 1905 года рождения, сколотившего банду из других таких же лиц неопределенных занятий и отчасти — из рецидивистов.
Опалин служил в МУРе давно, еще с тех пор, когда тот находился не на легендарной Петровке, 38, а в Большом Гнездниковском переулке. Совсем еще молодым человеком Иван попал во вторую бригаду, занимавшуюся расследованием краж, но не задержался в ней и через некоторое время перебрался в первую. Там под управлением Николая Осипова и Георгия Тыльнера расследовали самые грязные, кровавые и тяжелые дела — главным образом убийства и вооруженные налеты.
Товарищи Ивана по второй бригаде считали, что он совершил ошибку: работа в первой бригаде была куда сложнее и опаснее, и погибшие при исполнении агенты угрозыска исчислялись десятками. Но Опалин никогда не жалел о принятом решении. Шли годы, деление на бригады было упразднено, вместо них ввели отделения, вместо должности агента появились уполномоченный, затем оперуполномоченный, но Иван по-прежнему занимался расследованием убийств, нейтрализацией банд и всем тем, чему его научили за время пребывания в первой бригаде.
Храповицкого ловили долго и безуспешно, хотя на след банды время от времени и нападали то в одном, то в другом городе. Когда несколько недель назад до Опалина дошла информация, что банда решила «залечь на дно» в Москве, он не отмахнулся, не счел сведения плодом фантазии чрезмерно болтливого осведомителя и даже не особенно удивился. Изучив дело Храповицкого, Опалин пришел к выводу, что тот склонен к неожиданным, но тем не менее весьма продуманным решениям.
— Нет, я все-таки не понимаю, — горячился Юра Казачинский, франт и гроза женских сердец, перепробовавший множество профессий от гонщика и каскадера до эстрадного конферансье и даже зубного техника, прежде чем оказаться в угрозыске. — Вот скажи: будь ты бандитом, ты бы подался в Москву? Где на каждом шагу милиция, где мы, где…
— Конечно, подался бы, — усмехнулся Опалин. — Потому что никто меня тут не ждет, а значит, не станет искать.
Изложив эти соображения своему непосредственному начальнику Николаю Леонтьевичу Твердовскому, Опалин получил приказ сформировать отдельную группу для поимки банды. В группу вошли, помимо него самого, Юра Казачинский, молодой опер Антон Завалинка, опытный Терентий Иванович Филимонов, служивший еще с царских времен, обстоятельный Карп Петрович Логинов, которого все называли просто Петрович, и двое агентов, вызванных из Калинина: рыжий Костя Маслов и флегматичный Слава Елагин.
Калининских агентов Опалин привлек, потому что по плану часть группы должна была действовать совершенно открыто, но ни в коем случае не возбуждая подозрений. Имелась информация, что в сером доме Храповицкий может заниматься вербовкой новых членов банды. Если бы кто-то из московских уголовников увидел поблизости знакомые лица муровцев, вся операция провалилась бы. Именно поэтому Опалин пригласил двух человек из Калинина (ранее этот город был известен как Тверь). Когда-то Ивану пришлось расследовать там одно дело, и он считал Маслова и Елагина серьезными людьми, вполне достойными доверия.
Главным наблюдательным пунктом был выбран давно закрытый магазин, который для отвода глаз начали переоборудовать в булочную. Опалин рассчитал так: когда поблизости совершенно открыто идет ремонт, туда-сюда ездят машины и ходят рабочие, даже самый подозрительный человек не станет обращать на них внимания. Второй наблюдательный пункт удалось устроить в комнате соседнего дома, временно вселив туда Филимонова. По ходу дела пришлось привлечь и сестру Казачинского Лизу, выдававшую себя за дочь Терентия Ивановича, а загримированный Иван изображал ее пьяницу-мужа, постоянно болтаясь во дворе и примечая все, что только можно. И вот, когда все члены банды наконец собрались, когда Маслов, Елагин и Казачинский с оружием наготове затаились в булочной, когда Петрович и Антон спрятались за домом бандитов, чтобы не дать никому уйти, когда Филимонов из своего укрытия в бинокль наблюдал за происходящим в «хазе», а Лиза носила эти сведения Ивану, изображавшему во дворе потерявшего берега пропойцу, — тут-то, как назло, и появилась припозднившаяся гражданка Морозова и по всем законам подлости чуть не оказалась меж двух огней.
«К счастью, все окончилось хорошо, — думал возвращавшийся на Петровку Костя Маслов, — хоть и не для всех». Он вспомнил убитых бандитов, но не почувствовал даже тени жалости. С непривычки Костя заблудился среди московских улиц, и только сделав приличный крюк, вышел к приземистому желтому зданию, в котором, несмотря на поздний час, светились несколько окон.
— Храповицкий еще на допросе? — спросил Костя у дежурного.
— Уже увели, — ответил тот.
— А Иван Григорьич у себя?
Хотя в глаза Опалина обычно называли по-простому — Ваней, но там, где имели место официальные отношения или присутствовали третьи лица, предпочитали звать по имени-отчеству.
— Да он даже ночует в кабинете, — усмехнулся дежурный. — Домой почти не ходит.
Опалин и впрямь находился в своем кабинете, расположенном в самом конце коридора. Иван откинулся на спинку стула, заложив руки за затылок, и рассеянно глядел на лежавшие на столе бумаги. За соседним столом (в кабинете их было два, поставленных под прямым углом) примостился худощавый седоватый Петрович и великолепным каллиграфическим почерком заполнял очередной протокол, изредка сверяясь с черновиком, испещренным каракулями Ивана. В управлении Петрович был, впрочем, знаменит не только образцовым почерком — на зависть более молодым коллегам, но и нелюбовью к своему дореволюционному имени Карп. Петрович то и дело интересовался у коллег, начальства, да и вообще у всех, кто соглашался его слушать, не лучше ли сменить пахнущее рыбой имя на какое-нибудь более приличное, например Карл. Впрочем, хотя это имя и напоминало о Марксе, чем-то оно Петровича тоже не устраивало, и он неизменно начинал перебирать все более-менее известные имена, но не знал, на каком из них остановиться. В итоге время шло, а Петрович никак не мог определиться, как же ему в конце концов называться. Товарищи знали о его слабости и подшучивали над ней, но беззлобно, потому что в этом кругу все знали друг другу цену и знали, что на Петровича можно положиться. Звезд он с неба не хватал, но исполнитель был точный и надежный — не говоря уже о том, что ему можно было поручить заполнение любого количества любых документов.
— Я проверил девушку, — сообщил Костя, опускаясь на стул. В кабинете имелось два свободных стула: один — для подследственных, другой — для своих, и хотя внешне стулья ничем не отличались, сотрудники все же предпочитали их не путать. Костя же, очевидно, так устал, что забыл о неписаном правиле и приземлился на стул, на котором до него сидел Храповицкий.
— Ничего подозрительного, — продолжал Костя. — Действительно Нина Морозова. Живет с родителями…
По лицу Опалина он понял — тот ни в чем Нину даже не подозревал, и немного рассердился. Ваня, конечно, человек хороший, но какого черта делать из него, Кости, провожатого глупой девицы, чуть не испортившей все дело?
— Храповицкий уже дал показания? — спросил Маслов, меняя тему.
— Угу.
Костя насторожился: интонация Опалина ему инстинктивно не понравилась.
— От всего отпирается?
— Нет. Но врет.
Петрович, как раз начавший новую страницу, желчно усмехнулся.
— Брата своего выгораживает, — пояснил он. — Не хочет, чтобы того расстреляли.
— То есть?
— Убийство кассирши и клиента банка в Ростове Храповицкий взял на себя, — сказал Опалин. — Хотя, по показаниям свидетелей, это Веник их застрелил.
Он расцепил пальцы и положил руки на стол. Черты лица у Опалина были крупные, четко вылепленные, лоб — высокий, глаза — карие с прозеленью, брови — ломаные. Клетчатая рубашка и обыкновенный серый костюм сидели так, словно их сшили именно для него и ни для кого другого. На левой руке красовались часы с именной гравировкой. Часы, сами по себе вроде бы ничем не примечательные, наполняли сердца коллег сложной смесью зависти и уважения, потому что все муровцы отлично знали, по какому случаю Опалин их получил и что стояло за подчеркнуто сухой, выгравированной надписью.
— Но ведь он не сможет убедить суд, будто Веник тут ни при чем? — сердито спросил Костя. — Они же все на «вышку» наработали. Сволочи.
— Показания Храповицкого против показаний свидетелей, — пробурчал опытный Петрович, не отрывая взгляда от бумаги. — Тут еще такой нюанс — Веник парень молодой, могут и проявить гуманность.
— Какая там еще гуманность, — злобно выпалил Костя, — они же сначала прохожих по ночам убивали и грабили. Несчастную бабу какую-то убили, а у нее при себе только сорок копеек было…
Опалин промолчал. Он мог сказать, что провел только первый допрос, что все до чертиков устали, что главная схватка еще впереди…
Хотя, если Храповицкий будет стоять на своем, а братец его не расколется…
— А где Веник? — спросил Костя.
— Его Антон допрашивает. И Юра тоже.
Антон Завалинка, отчаянно курносый, рисковый парень, был незаменим, когда требовалось кого-то арестовывать или взять с поличным, но допросы удавались ему плохо. Костя понял, что Опалин поручил Веника Антону, так сказать, в качестве практики, а более опытный Юра подстраховывает своего горячего коллегу.
— Слабо Антону расколоть Веника, — возмутился Костя, поднимаясь с места. — Молодо-ой! — Он неприязненно сузил глаза, повторив недавнее словечко Петровича. — За сорок копеек живую душу… — Маслов не договорил, безнадежно махнул рукой. — Ладно, я пойду, чего попусту лясы точить…
— Тебе бы отоспаться хорошенько, — посоветовал Петрович, бросив быстрый взгляд на Костино бледное, напряженное лицо. — Харулин еще не уехал, скажи ему, чтобы подбросил до гостиницы…
— Да нет, все нормально, — вяло отозвался Костя, поправляя кепку. — Пока.
И вышел, хлопнув дверью.
Зазвонил телефон. Опалин снял трубку.
— Иван Григорьич, — голос дежурного казался немного смущенным, — не побеспокоил? Я забыл сказать, следователь Соколов звонил, спрашивал вас.
— Когда?
На другом конце провода зашелестели бумажки.
— Днем в 16.17. Я должен был сразу вам сказать…
— Ладно, я все равно поздно вернулся. Соколов что-нибудь передавал?
— Да. Он теперь вместо Фриновского.
— Больше ничего?
— Ничего.
16.17. Красивое сочетание. Почти как 17.17.
— Ладно, отбой, — распорядился Опалин, вешая трубку.
И тут они с Петровичем услышали сухой треск выстрела. Звук донесся из коридора и разом пробудил в душах оперов самые скверные предчувствия. Коротко ругнувшись, Опалин схватил свой ТТ и бросился за дверь. За ним последовал чуть замешкавшийся Петрович.
Бегом миновав коридор, они оказались около лестницы, ведущей на первый этаж. На верхней ступеньке лицом вниз лежал человек, и кровь вытекала из-под копны его волос. Рядом, опустив руку с оружием, стоял Костя Маслов.
— Он пытался убежать, — сказал Костя Опалину.
Иван, поглядев на лицо Кости, прочитал всё: упрямство, убежденность в собственной правоте, но самое главное, в глубине под всем этим — нечто зыбкое и пока не имеющее названия, но глубоко Опалина возмутившее. Вокруг тем временем собрались люди: Юра, ошеломленный Антон, Елагин, не изменивший своей обычной флегматичности, и кто-то из конвойных.
— Наповал, — констатировал Петрович, убирая оружие и для проформы проверяя пульс.
Как выяснилось из сбивчивого рассказа Юры и Антона, Костя заглянул к ним в кабинет, когда допрос Веника был закончен, и, поскольку конвойный где-то задержался, предложил лично доставить молодого бандита во внутреннюю тюрьму. Веник, который весь допрос говорил на языке блатных, испытывая терпение оперов, и тут ухитрился отпустить какую-то рискованную шутку, на которую Костя не ответил. Маслов вывел задержанного в коридор, а через несколько секунд грянул выстрел.
— Ваня, я же говорю тебе: он бежать хотел! — воскликнул Костя с фальшивым жаром, окончательно подтвердившим подозрения Опалина.
— Свидетели есть? Которые видели, как он бежал?
Свидетелей не было. Впрочем, Маслов тут же заметил, что при свидетелях Веник вряд ли осмелился бы совершить попытку бегства.
— Кто должен был конвоировать задержанного? — напустился Иван на здоровяка конвойного. Тот молчал и только таращил глаза. Ссылаться при всех на усталость, на позднюю ночь, на недавнюю ссору с тещей, вымотавшую конвойного сильнее общения с любым бандитом… наверное, в других обстоятельствах любой мог бы войти в положение проштрафившегося, но сейчас его все равно не станут слушать. И уж точно не станет Ваня Опалин.
Увидев выражение лица Елагина, стоявшего чуть позади коллег, Иван понял: убийство Веника вовсе не стало для него сюрпризом.
— А ты-то что тут делаешь? — рассердился Опалин. — Я же отпустил тебя давно…
— Да я… ничего, — пробормотал Елагин, — сел в кабинете и заснул на стуле…
На звук выстрела прибежал снизу дежурный, появились еще конвойные и несколько оперов из других отделений, работавшие даже в этот поздний час. Костя, спрятав оружие, повторил рассказ о том, как Веник пытался бежать и как он был вынужден открыть огонь. Слушатели смотрели на него, на перекошенное лицо Ивана, и не знали, кому верить. Кровь, лившаяся из простреленной головы Веника, с верхней ступеньки тонкой струйкой переползла уже на вторую.
— Вызови Спиридонова и Горюнова, — велел Опалин дежурному, — тут для них работа. — Он дернул ртом. Спиридонов был фотограф, а Горюнов — эксперт, и они только закончили осмотр логова бандитов. — Когда закончат, труп — в морг и скажите, чтобы вскрытие делал доктор Бергман. Вы, — повернулся Иван к конвойным, — пока будете охранять место преступления. Юра, Антон, Костя — со мной. Слава, ты тоже!
Петрович увязался за коллегами, хотя Опалин его вроде бы не приглашал. Впрочем, у Петровича имелось веское оправдание — он должен был дописать бумагу, брошенную на полуслове, когда раздался выстрел.
В кабинете Иван прошел за свой стол и оперся на него ладонью, собираясь с мыслями. Петрович молча проследовал на свое место и сел. Высокий статный Юра, курносый крепыш Антон и казавшийся спокойным Костя остановились в центре комнаты. Елагин благоразумно предпочел замешкаться у дверей.
— Я все-таки хочу услышать объяснение, — сказал Опалин не то чтобы громко и даже не то чтобы угрожающе, но остальные — взрослые, много повидавшие в жизни люди — почувствовали неловкость, словно нашкодившие школьники.
— Я уже говорил — он пытался бежать, — упрямо повторил Костя, и его ноздри дернулись.
— Ты не должен был его конвоировать, — отчеканил Опалин. — Что ты мне тут ваньку валяешь? Я тебя русским языком спрашиваю: за что ты его убил?
— Ни за что. Он хотел бежать.
— Из здания МУРа?
— Ну, а откуда же еще?
— Интересно, — процедил Опалин сквозь зубы и сел. — Ладно, давай по порядку. Вы вышли из кабинета, что было дальше?
— Он сделал несколько шагов и вдруг бросился бежать. Я закричал: «Стой! Стрелять буду!» Ну, или что-то вроде того… Вы же помните, какой он шустрый, — добавил Костя, обращаясь преимущественно к Антону, Юре и Петровичу, вроде бы полностью погрузившемуся в свои бумаги. — Чуть не удрал, еще когда мы банду брали… Ну, я и выстрелил.
— Ничего ты не кричал, — спокойно проговорил Петрович, не поднимая головы. — Мы с Ваней сидели здесь и все слышали. Ничего не было, кроме выстрела.
— Так у вас кабинет в конце коридора, — пробормотал Костя. — Вы могли и не услышать…
— У Петровича со слухом все в порядке, как и у меня, — отрезал Опалин. — Антон! Юра! Вы слышали, как Костя что-нибудь кричал в коридоре?
— Нет, — ответил Юра.
— Нет, — эхом отозвался Антон.
— Ты в спину его застрелил, — с ожесточением проговорил Опалин, обращаясь к Косте. Зеленоватые глаза Ивана метали молнии. Строго говоря, Веник был застрелен не в спину, а в голову, но все поняли, что именно Опалин хотел сказать. — За что? — Маслов молчал. — Ведь ты и тогда, когда мы банду брали, боялся, как бы он не ушел. Что он тебе сделал?
— Ничего, — ответил Костя тяжелым голосом.
— Оружие отдай. — Опалин протянул руку.
Костя вынул из кармана пистолет и, с вызовом глянув в лицо Опалину, со стуком припечатал оружие к столу.
— Бери. Что дальше, Иван Григорьич? Может, к уголовникам меня посадишь? Чтобы они меня пришили? Я честный опер. Нет на мне невинной крови, ясно? Веник пытался бежать, при попытке к бегству я его застрелил. Все!
— Ты плохо знаешь доктора Бергмана, — усмехнулся Опалин. — Он все установит: и что убитый делал в момент выстрела, и где находился ты сам, и был ли выстрел произведен в упор. — Костя дернулся, и Иван окончательно убедился в собственной правоте. — Ты не просто так вызвался его конвоировать, ты убить его хотел. Но так нельзя!
— Почему? Нет, Иван Григорьич, я серьезно спрашиваю. Почему нельзя убить гада, который сам убивал людей? — По голосу чувствовалось, что Костя всерьез завелся. — Он все равно не заслуживал жизни! Он заслуживал только одного — сдохнуть!
— Да, но не так! Мы не должны вести себя, как они! Мы, черт возьми, закон охраняем и не убиваем в спину, исподтишка! А вот так, сводить счеты — это «ежовщина», Костя! И не притворяйся, будто ты этого не понимаешь!
— Не было у меня с ним никаких счетов, — ответил Костя почти с ненавистью. — Я убил гада, который пытался сбежать!
— Слава, — неожиданно спросил Опалин, — ты ничего мне не хочешь сказать?
— Меня там вообще не было, — пробормотал Елагин, пряча глаза. — Я на стуле прикорнул…
— Объяснительную напишешь, — бросил Опалин Косте. — Со всеми подробностями. Понял?
— Хорошо, — вяло отозвался Маслов.
— И вы тоже, — повернулся Иван к Юре и Антону. — Свободны!
Елагин ушел первым, за ним, не прощаясь, вышел Костя. Маслов слегка приволакивал ноги, как смертельно уставший человек, и руки держал в карманах, но глаза его из-под козырька кепки горели странным, торжествующим огнем.
— Вань, это я виноват… — начал Юра. Он смутно догадывался, что именно произошло, и, зная запальчивость и принципиальность Опалина, инстинктивно искал способ его смягчить. — Я ему разрешил сопровождать Веника…
— У Веника имя было, — неприятным голосом напомнил Иван, растирая переносицу. Почему-то использование всем известного прозвища сейчас показалось ему особенно неуместным.
— Да его бы все равно расстреляли — не сейчас, так через полгода, — рассудительно заметил Юра.
— После суда, — больным голосом ответил Опалин. — А не самосуда, черт побери!
Антон колебался. С одной стороны, Юра был недалек от истины, когда утверждал, что убитый бандит вовсе не являлся божьим одуванчиком. А с другой — Антон привык смотреть на Опалина немного снизу вверх, как на бесспорного лидера. Если вдуматься, то Иван все же прав — есть грань, которую нельзя переходить…
— Послушай, допусти на минуту, что Веника этого убили бы на пару часов раньше, в перестрелке, — продолжал Юра. — Ты бы и тогда ругался?
— Ты Костю пытаешься выгородить или себя? — Опалин в свойственной ему манере поставил вопрос ребром.
— Я никого не выгораживаю, — уже сердито ответил Юра. — Но я не понимаю, почему мы должны ссориться из-за какого-то… паршивого уголовника! И я, и Антон почти месяц работали с Елагиным. Он хороший парень! Не знаю, почему он убил Веника, но уверен, без причины он бы так не поступил…
— Объяснительные должны быть у меня на столе не позже двенадцати ноль-ноль, — сказал Опалин после паузы. Он поглядел на часы. — Пятый час утра… Ладно, ребята, по домам. На сегодня точно хватит.
Когда за Антоном и Юрой закрылась дверь, Опалин, хмурясь, несколько мгновений размышлял. Потом достал ключ, отпер дверцу сейфа и вынул объемное досье. Листы, втиснутые в папку, которую даже взрослому мужчине было непросто удержать на весу, казалось, вот-вот вырвутся на волю. В папке были материалы по банде Храповицкого.
— Петрович, — буркнул Опалин, листая страницы. — Оставь бумаги. Завтра продолжишь…
— Его ведь могут турнуть, — негромко заметил Петрович, аккуратно складывая исписанные листы. — За превышение полномочий. А если всерьез прицепятся, вообще может сесть… Ты дашь делу ход?
— Доложу Николаю Леонтьевичу, — ответил Иван хмуро, — пусть он решает. — Опалин откинулся на спинку стула, и по блеску его глаз Петрович понял, что отгадку Иван уже нашел. — Кассирша, которую Веник убил в Ростове, была рыжей.
Петрович ничего не сказал. Он ждал.
— Вот ведь незадача, — продолжал Опалин, ероша волосы, — она два раза замужем была, и вместо девичьей тут указана фамилия по первому мужу. По возрасту получается на десять лет старше Кости. Помню, он рассказывал, как вся их семья погибла в Гражданскую, а сам он не пропал только благодаря старшей сестре. Надо было мне раньше догадаться, что это дело для него — не просто работа, а личное.
Петрович поднялся с места и положил исписанные бумаги на стол Опалина.
— Если тебя интересует мое мнение, — негромко сказал Логинов, — он был в своем праве.
— Убить беззащитного человека?
— Ты, Ваня, не сердись, — усмехнулся Петрович, — но есть в тебе эта черта — излишняя принципиальность. Ты за принципами не видишь конкретики. А конкретика такая — Костя Маслов не беззащитную старушку пришил, а мерзавца, убившего его сестру. Единственного близкого человека, который у него оставался. Ты хочешь его осуждать? Пожалуйста, Ваня, но — без меня.
— Но если так рассуждать…
— Нет, рассуждать надо совсем просто, — перебил его Петрович. — Спроси у своей совести: лучше стал мир без Веника или хуже? А я, пожалуй, домой. Эх, влетит мне опять от моей Егоровны за позднее возвращение… Ну, до завтра… то есть до сегодня, Ваня. Будь здоров.
И вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. Опалин некоторое время смотрел вслед, потом, пробурчав нечто невнятное, спрятал все документы в сейф, запер входную дверь и прошел за большой шкаф, который как будто стоял у стены, но на самом деле закрывал от посторонних взоров крошечный проход в небольшую нишу, в которую можно было протиснуться только боком. В нише стояла узкая старая тахта и стул, очевидно, замещавший стол, для которого тут не нашлось места. Над стулом висел осколок зеркала, а на сиденье были разложены бритвенные принадлежности, зубная щетка, зубной порошок, алюминиевая мыльница с обмылком, расческа и кувшин с водой. Умывался Опалин над тазом, стоявшим в углу. Полотенце, за неимением крючка, было переброшено через спинку стула. Будильника не было — вместо него утром Опалину звонил по телефону дежурный. Раздевшись, Иван устроился на тахте, натянул на себя одеяло и провалился в сон.
Глава 5. Утром
Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может.
М. Булгаков, «Москва 20-х годов»Утром Иван проснулся за несколько минут до звонка дежурного. Первая мысль была — Соколов. Вторая явилась картинкой, в виде нелепо лежащего человека с простреленной головой, кровь из которой текла на ступени лестницы.
«Ах, Костя, Костя, черт тебя дери…»
Опалин страдальчески поморщился, заворочался на постели, приподнялся и сел. Новый день вступал в свои права. Затрещал телефон. Иван привычным движением сунул ноги в ботинки и прошел в кабинет, к аппарату.
— Опалин слушает.
— Вы просили позвонить, Иван Григорьич…
— От Бергмана не было вестей?
— Он только приехал на работу. Я ему передал вашу просьбу.
— Хорошо, спасибо.
Он повесил трубку. Позвонить Горюнову сейчас или сначала одеться и привести себя в порядок? И потом, неудобно получается — вчера эксперт и фотограф полночи работали, потом Иван их отпустил, велев отдыхать, тотчас же выдернул обратно, уже из-за Веника, и теперь опять будет дергать, когда им банально надо выспаться. Пока он так размышлял, телефон зазвонил снова.
— Твердовский. — Хотя Николая Леонтьевича все и так узнавали по глуховатому, лишенному эмоций голосу, он всегда представлялся. — Как ты, Ваня? Мне вчера доложили, что́ у тебя стряслось.
По интонации, как обычно бесстрастной, было невозможно понять, как начальник относится к случившемуся. Впрочем, и Иван был не из тех подчиненных, которые ловят нюансы голосов вышестоящих.
— Это моя вина, — сказал он с досадой. — Костя… оперуполномоченный Маслов оказался связан с одной из жертв, а я проморгал это обстоятельство.
— Но банду-то взяли?
— Да.
— Что ж, хорошо, — заключил Николай Леонтьевич. — Жду тебя через двадцать пять минут.
— У меня еще нет протокола вскрытия Веника… то есть Анатолия Храповицкого.
— Неважно. Приходи.
В трубке загудели гудки. Опалин положил ее на рычаг и провел рукой по лицу, собираясь с мыслями. В окно глядел весенний день, хмурившийся, впрочем, совсем по-осеннему. Низко висели облака, по асфальту шаркали шинами пролетающие по Петровке машины. Соколов уже вернулся из Ленинграда, и теперь он вместо Фриновского. Если следователь вчера позвонил, значит, исполнил просьбу Опалина. Значит, у него что-то есть. Но что?
Иван вернулся в тайную нишу за шкафом, чтобы привести себя в порядок и одеться. После всех манипуляций с бритвой, мылом, водой и полотенцем в зеркале отразился гражданин, о котором нипочем нельзя было сказать, что он ночует на рабочем месте. Немного повеселев, Опалин мысленно срифмовал: «Если рожа не побрита, то похож ты на бандита» и стал одеваться.
«Успею позавтракать или нет? Успею, наверное…»
И спустился в расположенную на первом этаже столовую для сотрудников, пока еще закрытую. Однако Опалин, судя по всему, обладал даром проникать сквозь закрытые двери и особым образом влиять на людей, потому что для него немедленно соорудили омлет и принесли крепчайший дымящийся кофе.
В кабинет Твердовского Иван явился минута в минуту. Николай Леонтьевич, широкоплечий, приземистый брюнет с мясистым лицом, поднялся из-за стола навстречу Опалину и пожал ему руку. Сев, Иван начал рассказывать о вчерашней операции. Он перечислил фамилии убитых бандитов и раненного в перестрелке, не забыл упомянуть о появлении Нины, чуть было не спутавшем все карты, а затем перешел к обстоятельствам гибели Веника.
— По-твоему, Маслов хладнокровно его убил? — спросил Николай Леонтьевич. Сцепив пальцы на столе, он внимательно слушал своего подчиненного.
— Я пошлю дополнительный запрос в Ростов, — ответил Опалин. — Но я почти уверен, что прав. Убитая кассирша была сестрой Маслова. И он явно занервничал, когда понял, что Веник может легко отделаться…
Николай Леонтьевич вздохнул. Портрет Сталина, висящий над его головой, хмуро смотрел куда-то в угол.
— Ладно, все это, в конце концов, детали, — веско и как всегда рассудительно заговорил Твердовский. — Главное сделано: Храповицкий задержан, советские граждане могут спать спокойно. — Последняя фраза была произнесена без малейшего намека на иронию. К своей работе Николай Леонтьевич относился слишком серьезно, чтобы иронизировать. — Если комсомолка вздумает на тебя жаловаться, я тебя прикрою. — Опалин почему-то был уверен, что Нине и в голову это не придет, но он предпочел промолчать. — Дома-то у тебя как?
Разговор приобретал неожиданный поворот — Николай Леонтьевич был из тех людей, которые уважают чужое личное пространство. Опалин ответил уклончиво:
— А что у меня? Все как прежде. Не женат, не собираюсь…
— Да я не о том, — с расстановкой ответил Твердовский, глядя ему в лицо. — Почему ты на работе ночуешь?
Опалин откинулся на спинку стула.
— Потому что…
— Сложности с соседями?
— Да опротивели они мне, — решился Иван. — Один музицирует с утра до ночи, другая то скандалит с дочерью, то колотит ее…
— Ну, это плохо, — проворчал Николай Леонтьевич, нахмурившись. — Но неужели ты…
— А как на нее повлиять? Участкового она не боится. Дочь перед посторонними отрицает, что ее бьют. Мать — простая работница, на нее у нас ничего нет. И что тут можно сделать?
— Удивляюсь я тебе, Ваня, — задумчиво уронил Твердовский, по привычке скребя подбородок. — По-хорошему удивляюсь, не подумай ничего такого. Ты что же, даже домой теперь не ходишь?
— Почему? Захожу туда два-три раза в неделю.
— Не дело это, Ваня. — Николай Леонтьевич досадливо поморщился. — У человека должен быть свой угол… а, да о чем я говорю! Ладно, завтра я жду от тебя подробного отчета по младшему Храповицкому — и по допросам членов банды, само собой. Тогда же и решим, что делать с калининским стрелком.
Опалин покинул кабинет, чувствуя недовольство собой. Он не любил врать своим — а Николай Леонтьевич был свой, не просто начальник, но и человек, которого он уважал. Причина, по которой Иван практически переселился на работу, заключалась вовсе не в старом соседе, игравшем на дребезжащей, как трамвай, скрипке, и даже не в скандальной соседке Зинке. Рассказывая о ней Твердовскому, Иван многого не договорил. Разлад между разбитной симпатичной Зинкой и ее дочерью Олькой возник, когда последняя, вбив себе в голову, что мать не должна снова выходить замуж, начала отваживать ее поклонников. Милая девочка подсыпала им в еду в больших количествах соль, воровала деньги и всячески пакостила. Зинка, надо отдать ей должное, сначала пробовала договориться с дочерью по-хорошему, но потом потеряла терпение и на каждую новую проделку стала отвечать трепкой. Разумеется, рукоприкладство не решило проблему, а только усугубило ее. Любой разговор между матерью и дочерью отныне заканчивался скандалом. Иван пытался образумить и Зинку, и дочь, и добился только того, что обе они по отдельности обрушили на него шквал жалоб друг на друга.
…А потом вдруг понял, как его все невыносимо раздражает: и Зинка с ее неуемными поисками женского счастья, и дочь с мелкими подлостями исподтишка, и скрипка соседа, и шаги в комнате за стеной, и бормотание радио, и лица, которые он видел, и разговоры, которые должен был поддерживать. Опалин почувствовал, что ненавидит шипящие по-змеиному примусы на кухне, ненавидит белье, сохнущее на веревках в коридоре, которое всегда вешали так, что оно задевало его по лицу, и ощущение было такое, будто до тебя дотронулись сырой рыбой. И себя самого, из-за того, что приходилось мириться с этими людьми, от которых некуда было деться, Иван тоже стал ненавидеть.
Все это началось после того, как Маша ушла — точнее, после того, как он понял: ни одна женщина на свете не сможет занять ее место. Иван пробовал забыться в работе, в алкоголе, в сочетании того и другого — бесполезно. Ничто не действовало, а раздражение против окружающего мира только нарастало. Обычный человек в таких условиях имел бы все шансы кончить нервным срывом. Но у Опалина было оружие, и он стал бояться, что однажды не выдержит и убьет кого-нибудь, не важно, кого — того, кто в критический момент просто попадет под горячую руку. Мало, что ли, он в свое время расследовал подобных убийств?
И, в свойственной ему манере «рубить с плеча», решил проблему кардинально. Он свел к минимуму свое пребывание в коммуналке, фактически перебравшись жить на работу. В конце концов Николай Леонтьевич был совершенно прав — у каждого человека должен быть свой угол. Этот угол, приложив кое-какие усилия, Опалин и обустроил себе за громоздким старинным шкафом, который стоял еще в общем кабинете первой бригады в Гнездниковском переулке и неведомыми путями перебрался вслед за угрозыском на Петровку. Шкаф хранил кое-какие материалы дореволюционного полицейского архива, сильно пострадавшего во время революции, и иногда, когда выдавалась свободная минута, Опалин доставал какую-нибудь папку с бумагами, написанными по старой орфографии, и перелистывал пожелтевшие страницы. Находясь в знакомой стихии, он испытывал чувство, близкое к умиротворению. Радио у соседей не орало и не изрыгало марши, никто не шаркал ногами за стеной и не пиликал на мерзкой скрипке, Зинка не лезла в дверь без стука и вообще никто ему не мешал. Конечно, душ у себя в кабинете не примешь, но всегда можно сходить в баню, чтобы помыться, или заскочить для этого домой. Дома он также переодевался и устраивал редкую стирку.
Сейчас, впрочем, мысли Опалина были далеки от дома. Он связался по телефону с коллегами в Ростове и попросил уточнить девичью фамилию убитой кассирши, после чего набрал номер следователя Фриновского. Соколов ответил не сразу, но, услышав в трубке его голос, Иван убедился, что дежурный сказал правду: его приятель действительно сменил Фриновского.
— Успеешь до часу — приходи, — сказал Соколов.
— Уже иду, — сообщил Опалин лаконично.
Глава 6. Соколов
Папиросы, цена за десяток. Высший сорт № 1: «Герцеговина Флор», «Особенные» — 2 руб. 50 коп. Высший сорт № 2: «Ява», «Эсмеральда» — 1 руб. 80 коп. Высший сорт № 3: «Борцы», «Казбек», «Дерби» — 1 руб. 27 коп., «Наша марка», «Прима» — 1 руб. 10 коп. Высший сорт № 4: «Пушки», «Садко», «Марка» — 90 коп.
Прейскурант 1937 г.Как известно всем заинтересованным лицам (кроме некоторых авторов детективных романов), в МУРе работают оперуполномоченные, а следователи трудятся в прокуратуре. И те, и другие занимаются раскрытием преступлений. И те, и другие традиционно считают, что играют в расследовании главную роль. Сыщики добывают информацию и ловят подозреваемых, следователи направляют уже оформленное по всем правилам дело в суд. В действительности всё, разумеется, значительно сложнее: многое зависит не только от нюансов конкретного дела и действующих на тот момент законов, но и от способности следователя и работников милиции — в том числе угрозыска — взаимодействовать друг с другом.
На своем веку Опалин перевидал немало следователей и научился для пользы дела находить контакт и со случайными людьми в этой профессии, и с честолюбивыми карьеристами, и со старыми служащими, смотревшими на него со скептической улыбкой, и вообще с кем угодно, но следователей как класс он не слишком жаловал. Следователи не сидели в засадах, не рисковали жизнью, отыскивая особо опасных преступников, и по большей части предпочитали давать указания, отсиживаться в кабинетах и работать строго по графику. Кроме того, прокуратура уже несколько лет делала упор на политику, и в январе 1938-го даже вышло постановление, предписывавшее следователям заниматься в первую очередь преступлениями «контрреволюционными и особо опасными против порядка управления». У всех на устах были нарком Ежов и выражение «ежовые рукавицы». И пока муровские сыщики ловили убийц и грабителей, то есть боролись с реальной преступностью, их коллеги из прокуратуры нередко занимались тем, что раскрывали несуществующие заговоры, а в число заговорщиков по своему разумению включали всех, кто хоть чем-то в предыдущие годы проявил свою оппозиционность. А потому Опалин особенно стал ценить следователей, сумевших остаться людьми, несмотря на обстоятельства и соблазн легко сделать карьеру, взобравшись наверх в прямом смысле слова по трупам.
Если верить словам «Интернационала», который тогда был гимном СССР, кто был ничем, тот может стать всем — но об обратной дороге песня умалчивала. В 1938-м Ежов был смещен со своего поста, а потом отдан под суд. Начались пересмотры дел и аресты наиболее ретивых следователей, прозвучало даже слово «оттепель» (не в последний раз в российской истории). Из всего происходящего Опалин сделал свои выводы. С некоторыми коллегами он почти полностью прекратил общаться, однако следователь Александр Соколов в число таких людей не входил. Саше Опалин до некоторой степени доверял — до некоторой, потому что жизнь приучила его всегда оставлять маленькую лазейку для сомнений, чтобы не испытывать потом ненужных разочарований.
Когда Опалин вошел в кабинет, следователь сидел в облаке дыма и с выражением, которое Иван про себя определил как профессионально кислое, изучал бумаги. В пальцах правой руки дымилась очередная папироса. Массивная пепельница была до отказа забита окурками и обгоревшими спичками — Соколов был заядлый курильщик и не мыслил своей жизни без табака. На стене, как и в любом другом официальном учреждении, висел портрет Сталина, но иной, чем в кабинете у Твердовского: тут Иосиф Виссарионович прямо и не слишком дружелюбно глядел на посетителя, переступающего порог.
Опалин пожал Соколову руку, отказался от предложенных папирос, сел на унылый казенный стул и обменялся со следователем несколькими общими фразами. Александр был шатен тридцати пяти лет от роду с простоватым лицом, которое любой, кто с ним сталкивался, волен был счесть попросту глупым. Это обстоятельство, да еще манера рассеянно слушать собеседника, полуприкрыв веками серо-голубые глаза, наводили на размышления о том, что Соколов — следователь так себе и вообще находится не на своем месте. Однако Опалин затруднялся даже представить, скольких преступников Александр сумел таким образом вывести на чистую воду. По характеру следователь был въедлив, ироничен и склонен каждый факт подвергать сомнению. Это помогало в работе, но мешало в дружбе. Впрочем, Опалин ценил Александра не за характер, а за то, что тот не изобретал для карьерного роста несуществующих контрреволюционных заговоров и не применял к обвиняемым силовые методы. Недавно Соколов занимался расследованием одного крупного мошенничества, из-за которого ему пришлось даже съездить в Ленинград. Узнав об этом, Опалин попросил следователя в качестве одолжения разузнать кое-что для него лично. Соколов выслушал, задал несколько вопросов и сказал, что обещать ничего не станет, но при случае — постарается. И вот он вернулся, судя по всему — с кое-какими сведениями, но почему же Опалину так непросто завести речь о главном?
— Ты бы окно открыл, — сказал он, глядя на облако дыма, колыхавшееся вокруг Соколова. — А Фриновского перевели?
— Угу. — Александр сделал неопределенный жест рукой с папиросой. — Он на взятке погорел.
— Я думал, он не дурак, — вырвалось у Опалина. Фриновского он помнил хорошо: обходительный, улыбчивый — так и хочется сказать — господин, всегда стремившийся подружиться с лучшими сыщиками, поручить им максимум работы, а в итоге заграбастать себе все награды за успешное раскрытие дела. Людям, которых он использовал, Фриновский льстил тонко, без подобострастия, знал по имени-отчеству всех начальников, а также их жен, и вообще был вхож всюду, где чуял для себя хоть малейшую выгоду. За руку его никто никогда не поймал, но муровцы давно раскусили все его приемы и с интересом ждали, останется ли следователь «на коне» или пойдет эпохе на закуску. Честолюбивые планы Фриновского не ограничивались одной профессией следователя: уже он зацепился за кино, уже консультировал фильм — само собой, шпионский детектив — по мотивам одного из своих дел, и тут…
— Так он натурой брал, — хмыкнул Соколов. — Допустим, у подозреваемого жена красивая, или любовница, или дочь. Чем не повод оказать человеку снисхождение? Виноват, но со смягчающими обстоятельствами, или там состояние аффекта, или еще что-нибудь. Ну, так вот, приглянулась Фриновскому одна гражданка, девятнадцати лет от роду, происхождения, прямо скажем, не слишком пролетарского, да еще и папаша ее по делу проходил. Он и стал подбираться: дескать, только от меня зависит, посадят отца или нет, но я-то человек незлой, мне только немного женской ласки надо, и я так все оформлю, что никто папу вашего не тронет…
— А дальше? — спросил Опалин терпеливо, хотя история Фриновского уже была ему в общих чертах известна из слухов, долетевших и до угрозыска.
— А дальше — самое интересное. Фриновский точно знал, что за гражданку и ее отца заступаться никто не станет, а если они вздумают жаловаться, всегда сможет заявить, мол, клевета, потому как товарищ он был осторожный и никаких улик не оставлял. Только рожа у него не та, чтобы вдохновить на любовь в девятнадцать лет, и данного факта уже ничем не исправить. Короче, посмотрела гражданка на его рожу хорошенько, и так ей стало тошно, что пошла она на людную улицу и бросилась под машину. Отделалась ушибами, но в машине ехал один профессор, и он захотел узнать, в чем дело. У профессора связи, он человек известный, вот все и завертелось. — Соколов яростно смял в пепельнице докуренную папиросу. — Словом, Фриновского взяли, а меня поставили перепроверить все его дела за последние годы. — Александр кивнул на стопку папок на краю стола. — Я тут на всякий случай запросил еще материалы за конец двадцатых. Вот ведь какая штука: во время НЭПа Фриновский вел дело одного жулика, который занял у государства миллионы, посулил «золотые горы», а деньги, само собой, украл.
— И Фриновский его отпустил?
— Нет, но так ловко вел расследование, что жулик успел сбежать за границу. И как интересно получилось: жулик смылся, а Фриновский через некоторое время почему-то стал жить в его квартире. Пять комнат, не считая мебели и прочего. И жена его стала часто по ювелирам ходить. Ты его жену видел? Если нет, то ничего не потерял — на нее вообще без слез не взглянешь…
Опалин почувствовал, что болтовня Соколова начинает его утомлять. Он досадливо шевельнулся на стуле, и следователь тотчас уловил и верно истолковал этот немой сигнал.
— Ладно, с Фриновским всё, — словно спохватился Соколов, поворачиваясь на стуле к массивному сейфу, стоявшему у стены. Звякнул ключ, протяжно запела отворяемая дверца. — Короче, навел я в Ленинграде справки о твоей знакомой гражданке. Арклина Мария Георгиевна, — нараспев проговорил следователь, — в тысяча девятьсот тридцать восьмом году по делам не проходила, не задерживалась, несчастных случаев с ее участием тоже не отмечено.
— Это я знаю, — хмуро ответил Опалин. — Я уже посылал запросы. Но я о другом тебя просил.
— Вот, пожалуйста. Неопознанные женские трупы по Ленинграду и области, женщины приблизительно двадцати восьми — тридцати лет, рост около ста шестидесяти восьми сантиметров, телосложение среднее.
И Соколов в два приема плюхнул на стол со стороны собеседника две объемистые пачки дел.
— Прошу, — иронически промолвил следователь, делая широкий жест. — Это все, более-менее подходящие под твое описание. Убийства и несчастные случаи. И так, для порядку: о том, что гражданка Арклина вообще пропадала, никто никуда не сообщал.
— Я знаю.
— Только так: я, конечно, договорился на месте, но эти бумаги желательно не задерживать, я должен буду вернуть их обратно.
— Я сейчас же просмотрю, — ответил Опалин, хватаясь за самое верхнее дело в первой пачке. — Саша, — с запозданием добавил он, — с меня причитается.
— Ладно, — легко согласился Соколов. — Купишь мне папирос.
Оба рассмеялись. Следователь вернулся к изучению старых дел своего предшественника, а Опалин принялся просматривать материалы из папок. Черно-белые фотографии, иногда довольно мутные, так что приходилось напрячься, чтобы понять, что именно на них изображено. Протоколы, написанные самыми разными почерками. Убийство, убийство, несчастный случай. Смерть от удушения, от удара по голове. Множественные колотые раны. Жертва застрелена в упор. Попала под трамвай…
Не опознана. Труп принадлежит неизвестной. Нет документов. Тело не опознано. Не…
Можно ли вообще сказать «труп принадлежит»? Кому — человеку, которого больше нет? Земле? Впрочем, сейчас тела по большей части кремируют…
Наконец, Опалин закрыл последнее дело и молча положил его на стол. Соколов исподтишка наблюдал за ним поверх бумаг, которые просматривал. Он опасался, что если Ваня найдет то, что искал, его реакция может оказаться непредсказуемой. Но по лицу Опалина следователь понял все еще до того, как тот заговорил.
— Ее тут нет.
— Там несколько разложившихся до неузнаваемости, — негромко напомнил Соколов. — Уверен?..
— Уверен. Таких вещей она никогда не носила. Ну и разные детали не совпадают.
Следователь отложил бумаги. Помимо всего прочего, он чувствовал и профессиональный интерес, который даже не считал нужным скрывать.
— Расскажи мне еще раз, как именно она исчезла, — попросил Соколов.
— Села на вокзале в поезд до Ленинграда. Больше я ее не видел.
— Билет был до Ленинграда?
— Да.
— Ты ее провожал на вокзал?
— Нет, она мне запретила. Но я все равно проследил, ну… чтобы все было в порядке.
— Вещей она много с собой взяла?
— Один небольшой чемодан. Обычный, коричневый, с металлическими уголками.
— То есть уезжала ненадолго?
— Мы были вроде как в ссоре. Сказала мне, чтобы я ее не ждал.
— Зачем она ездила в Ленинград?
— Не знаю.
— Ты — и не знаешь? У нее был кто-то другой?
— Ты что, допрашиваешь меня? — рассердился Опалин.
Соколов не ответил и лишь взял из коробки новую папиросу. Невольно он поймал себя на мысли: если бы ему пришлось вдруг расследовать исчезновение гражданки Арклиной, первым, кого — как ни крути — пришлось бы проверять, неизбежно становился оперуполномоченный Опалин.
— А что говорят ее родные, друзья, окружение? — допытывался следователь. — Если она исчезла, они должны были заволноваться. И уже давно, — добавил он, пуская дым сквозь ноздри.
Опалин встал, прошел к окну и приоткрыл створку. Соколов следил за ним с острым любопытством.
— Я нашел тетку, у которой она жила, — сказал Опалин, возвращаясь на место. — Тетка клянется, что у Маши все хорошо, но…
— Что — но?
— Да ведет она себя как-то странно, — признался Иван. — Когда я попытался разузнать подробности — что, да как, да почему нет вестей — тетка расплакалась и стала божиться, мол, ничего не знает.
— Что ж ты ее не дожал? — уже сердито спросил Соколов. — Когда свидетель так себя ведет…
— Она не свидетель.
— По букве закона — нет. По факту — да. Скажи-ка мне вот что: твоя Маша случаем не латышка?
— Почему она должна быть латышкой?
— Потому что Арклин — латышская фамилия. Если, конечно, она настоящая, — добавил Соколов. — Ты ведь знаешь, немало народу сменило фамилии после революции, и не всегда законным путем да с публикацией о перемене в «Известиях». Арклина — это может быть и Карклина без первой буквы, а это уже дворянская фамилия[4]. Или какая-нибудь фон Аркле, например. Это так, только навскидку в голову приходит, а настоящая фамилия может быть любой, и совершенно необязательно связана с паспортной. — Опалин молчал. — Почему из всех ее родственников ты знаешь только какую-то тетку? Где родители, где братья и сестры? Кстати, где она родилась?
— В Ленингр… тьфу, в Петербурге.
— Метрическую запись проверял? Не выписку, а сам оригинал в церковной книге?
— Как ты себе это представляешь? Я не могу без служебной надобности поехать в Ленинград. И отправить кого-то рыться в церковных книгах тоже не могу. Там нас вообще не очень любят — вон мне пришлось тебя просить, чтобы заполучить дела без проволочек…
Слишком много оправданий, и почти все «шиты белыми нитками», мысленно отметил Соколов. Но если такой профессионал, как Опалин, не проверил простейшие факты…
— Она из бывших? — спросил следователь напрямик.
— Говорила, что ее мать мастерила шляпки. Иностранные языки Маша знает, то есть образование получила.
— Где именно?
— Я не спрашивал.
— Тетка чем занимается?
— Ей за семьдесят. Чем можно заниматься в таком возрасте?
— Да хоть замуж выходить, — парировал Соколов, пуская дым, — советская власть не запрещает. — Он вздохнул и потер рукой лоб. — Ваня, давай рассуждать здраво. Некая особа уезжает в Ленинград с одним чемоданом и исчезает. У особы мутное… ну хорошо, невнятное прошлое и никаких родных, кроме тетки, которая плачет и не хочет говорить, где ее племянница. Вывод? — Соколов со значительным видом выставил указательный палец в сторону собеседника. — Поездка, чемодан, исчезновение… ну что ты мне голову морочишь, в самом деле? Граница совсем недалеко от Ленинграда, тридцать километров всего. Вот тебе и разгадка!
— Так ведь граница на замке, — усмехнулся Опалин.
— Ну да, вот только мы с тобой отлично знаем: нет такого замка, к которому нельзя подобрать отмычки, — хмыкнул следователь. — И границу нелегально пересекают, причем в обе стороны. Сбежала гражданка Арклина, потому ты и не можешь нигде ее найти. А один чемодан — это самое необходимое, чтобы унести с собой. И не говори мне, будто раньше ты об этом не думал.
Глава 7. Сережка
Всем работникам органов следствия хорошо известно, что расследование убийств представляет значительные трудности.
«Расследование дел об убийствах. Пособие для следователей», 1938 г.— Я не знаю, что мне думать, — признался Опалин после паузы.
«Еще как знаешь», — подумал Соколов. Потому и стал наводить справки неофициально. Ситуация вообще, если присмотреться, очень даже подозрительная.
— Ваня, чудес не бывает, — сказал следователь. Он затушил папиросу, придвинул к себе дела, привезенные из бывшей столицы, и начал по одному убирать обратно в сейф. — Если человек исчез, должна быть причина. Среди убитых гражданки Арклиной нет, но ты сам знаешь — между убийством и обнаружением тела проходит иногда много лет. Некоторые трупы вообще никогда не находят. Если же она пыталась покинуть страну, тут тоже возможны варианты. Либо она перешла границу и сейчас жива-здорова в каком-нибудь Париже, либо могла нарваться на проводника, который пообещал помочь, а потом убил ее, забрал вещи, а труп утопил в болоте. Ну и, наконец, третий вариант. Никто никого не убивал, не топил и прочее, а просто она уехала куда-то и не хочет, чтобы ты ее нашел. Кстати, а тетка не могла ее убить?
Опалин изумленно вытаращил глаза, а следователь Соколов был вынужден сделать неизбежный вывод: увлекшись своей загадочной красавицей, его друг утратил элементарные оперативные навыки.
— Она не покидала Москвы в то время, — сказал Иван. — Я о тетке, само собой.
— Но ее волнение в любом случае подозрительно. Может, врет тетка и из Ленинграда племянница успела вернуться? Приехала, поссорилась с тетушкой, та ее убила, а тебе твердит, не знаю, не приезжала и всё в таком духе.
Опалин испытывал сложную смесь досады, раздражения и подспудного желания уйти, оборвать этот никчемный разговор, который чем дальше, тем больше ему не нравился. Особенно его задевали попытки Соколова свести все к каким-то обыкновенным, бытовым причинам. Конечно, на стороне следователя были опыт и логика, но Опалин привык полагаться на свое чутье сыщика, и оно говорило ему, что исчезновение Маши никак не связано ни с теткой, ни с желанием покинуть страну.
— Я принесу тебе «Эсмеральду», — пообещал Иван, поднимаясь с места. Соколов посмотрел на его лицо и понял, что Опалин не настроен далее развивать тему об исчезновении своей знакомой.
— Меня вполне устроит и «Казбек», — усмехнулся следователь.
Они обменялись рукопожатием, и Опалин удалился. Оказавшись на улице, он обнаружил, что погода улучшилась, воробьи чирикали уже по-весеннему задорно, в лужах купались и томно курлыкали голуби. Ближайший табачный киоск стоял на углу, но по пути к нему Иван замедлил шаг. Что-то увиденное в папках Соколова просеялось через сито памяти и теперь подспудно царапало его — какая-то мелочь, деталь, странность.
— Что вам, гражданин? — спросил сухонький старичок в очках, продававший папиросы.
— «Казбек» есть?
— Разобрали. — Продавец скользнул взглядом по покупателю в скромном темно-сером полупальто с поднятым воротником. — Есть «Стахановские», если хотите.
Опалин бросил взгляд на белую пачку с красным флагом и покачал головой.
— А подороже что-нибудь?
— Могу предложить «Особенные», — с достоинством ответил старичок. — Но они у нас только в коробках.
В коробке было двадцать пять папирос, а не десять, как в пачке, и стоили «Особенные» почти в два раза больше, чем аналогичный «Казбек».
— Сколько?
— Шесть двадцать пять.
— Давайте.
Забрав папиросы и сдачу, Опалин внезапно принял решение и зашагал обратно. Соколов, уже углубившийся в свои бумаги, посмотрел на него с удивлением.
— Мне нужно еще раз взглянуть на одно дело, — сказал Иван, кладя на стол красную с золотом коробку. — Сентябрь тридцать восьмого, на обложке пятно, причина смерти — удушение.
— Ваня, ко мне в два должен прийти свидетель, — пробурчал Соколов, но все же залез в сейф и через несколько секунд достал требуемые бумаги.
— Свидетель или свидетельница?
— Свидетельница.
— На полчаса опоздает как минимум, — бодро ответил Иван, садясь напротив Соколова и придвигая к себе дело. Следователь усмехнулся.
Опалин прочитал протоколы и стал изучать фотографии. Соколов вертел в пальцах подаренную коробку папирос и хмурился. Он не мог понять выражение лица собеседника.
— Что там? — не выдержал он наконец.
— Сломанные горловые хрящи, — отозвался Опалин, убирая документы в папку. — Типичная травма, когда жертву душат за горло руками.
— И?
— У нее в ухе была серебряная сережка. О второй ничего не говорится, но на фото видно, что второй сережки на месте нет.
— Это должно что-то значить? — осторожно спросил Соколов.
— Понимаешь, — сказал Опалин с расстановкой, — я почему-то вспомнил… Юра недавно говорил об одном деле, там тоже жертву задушили.
— Женщину?
— Нет. Мужчину. Но вот какая странность: кто-то забрал его бумажник.
— Странность? — скептически приподнял брови Соколов, открывая подаренную ему коробку.
— Ты меня не дослушал. Некто, предположительно убийца, взял только бумажник. А деньги оставил.
Следователь на мгновение замер, но быстро овладел собой, достал из коробка очередную спичку и зажег папиросу.
— И много денег было? — осведомился он, откидываясь на спинку кресла.
— Что-то около двадцати рублей с копейками. Бумажник кожаный, обыкновенный, рублей пять ему цена.
— Перенервничал, не соображал, что делает, — холодно ответил Соколов. — Стал искать деньги, увидел — мало, испугался кого-то или чего-то и убежал, в спешке захватив только бумажник.
— Да, но все-таки… Там — бумажник, тут — сережка серебряная, цена ей грош. Ухо не надорвано, то есть аккуратно вытащили…
— Стоп, Ваня. Мы не можем утверждать, что сережку вытащили. Жертва вполне могла сама ее потерять. А убийцу того нашли?
— Нет. Юра всех обегал, но без толку. У убитого были мелкие бытовые конфликты, были люди, которые его, скажем так, не очень жаловали. Но все возможные кандидаты отпадают.
— «Комаровец»? — пробормотал себе под нос Соколов, и его голубые глаза сверкнули сквозь дым.
…В начале 20-х годов извозчик Комаров (на следствии выяснилось, что в действительности он носил другую фамилию) стал фигурантом нашумевшего процесса, в ходе которого советское общество впервые узнало о серийных убийствах. Дело имело огромный резонанс, нашедший отражение среди прочего и в одном из очерков Михаила Булгакова[5]. По слухам, после вынесения обвинительного приговора Комарова расстреляли в спину, чтобы иметь возможность изучить его мозг. Тем не менее даже после процесса Комарова серийные убийства долгие годы не рассматривались как отдельная категория преступлений, и для совершающих их не было никаких специальных терминов. Изданное в 1938 году «Расследование дел об убийствах» только осторожно упоминает «раскрытие дел по аналогичным случаям», при этом мешая в одну кучу разбойные убийства и убийства, которые сейчас называются серийными.
— Может быть, и «комаровец», — сказал Опалин в ответ на реплику следователя. Соколов задумался. Папироса тлела в его пальцах.
— Нет, — проговорил он наконец, качая головой. — По одной серебряной сережке… нет, Ваня, слишком смело делать такие выводы. Местности разные, жертвы тоже разные, а то, что они были задушены — так удушение часто встречается. Я понял твою мысль — некто убивает людей и берет себе на память незначительные мелочи, но извини, я в твою версию не верю.
— Может быть, ты и прав. — Иван поднялся с места. — Ладно. Я все равно хотел папиросы тебе занести.
Вторично попрощавшись с Соколовым, Опалин вернулся на Петровку, где погрузился в круговорот неотложных дел. Пришел ответ из Ростова, надо было продолжать допросы уцелевших бандитов, а еще предстояло решить, что делать с Костей Масловым. В промежутке Опалин еще раз взвесил свои соображения относительно пропавшей сережки и пришел к выводу, что Соколов все-таки прав, а сам он чересчур увлекся.
Конвойные привели на допрос Храповицкого.
Главарь банды был мрачен, на щеках его за одну ночь проступила седоватая щетина, взгляд сделался совершенно волчьим. Значит, до Храповицкого уже дошли слухи об убийстве брата, понял Иван. Кончилось показное балагурство и шутки насчет Тыльнера (которого уголовники упорно величали бароном).
— Поговорим о Ростове? — предложил Опалин.
— Поговорим, — согласился Храповицкий, осклабившись, но сказал другое. — Зря вы это, начальник. Зря. Не надо было брата моего трогать.
— Ишь ты, как интересно получается, — с деланым добродушием в голосе вмешался Петрович, который тоже присутствовал и вел протокол. — Вам, значит, все можно, а когда вас вашими же методами… так сразу нельзя. А твоему брату нечего было от конвойного бегать…
— Толя не дурак так подставляться, — ответил Храповицкий сквозь зубы. — Так я и поверю, что конвойный какой-то его грохнул без приказа… Ты, Скорохват, конечно, молодец. Идешь по крови людей… смотри только, не поскользнись!
«А может быть, Костя прав, — подумал Опалин, глядя в сверкающие ненавистью черные глаза бандита. — Убили бы всех при задержании, и дело с концом. Валандаться теперь с этой мразью, допросы, очные ставки… суд… Другие дела стоят, пока я с этим не развяжусь. Каждый раз одно и то же…»
Зазвонил телефон. Опалин назвал себя, выслушал сказанное и повесил трубку.
Вечером Иван докладывал Твердовскому:
— Раненый бандит Капитонов, которого отвезли в больницу, умер от большой потери крови. Что касается убитого Анатолия Храповицкого: я говорил с доктором Бергманом и экспертом. Оба считают более вероятным, что в момент выстрела он не бежал, а шел. Положение тела, траектория пули…
— Более вероятным, — перебил Николай Леонтьевич, — но не стопроцентным?
— Да, — кивнул Иван. — Только вот выстрел был произведен в упор. На волосах остались пороховые частицы…
— Горюнов написал об этом в своем заключении?
— На словах он мне об этом сказал, но я не помню, успел ли он все написать, — ответил Опалин после паузы, протягивая Николаю Леонтьевичу бумаги.
— Здесь говорится, что Храповицкий мог бежать, когда в него выстрелил Маслов, — подытожил Твердовский, пробежав глазами строки. Он перевернул лист. — Какой мелкий у доктора почерк… Входное отверстие… выходное… на расстоянии два с половиной сантиметра под левой глазницей… подумать только, какая точность! Ну, тут вообще ничего не сказано про то, кто куда шел или бежал…
Николай Леонтьевич сложил бумаги и серьезно посмотрел на Опалина.
— Честно говоря, Ваня, я рад, что ты не стал пороть горячку и убедил эксперта и доктора не приписывать лишнего, — сказал Твердовский. — Это не значит, что я за обман, и не значит, что я одобряю поступок Маслова. Но к нашим делам мы больше никогда его привлекать не будем.
— Это моя вина, — начал Опалин. — Мне надо было как следует все проверить, прежде чем…
— Ваня, — вздохнул Твердовский, — сколько раз я говорил тебе, всего предусмотреть невозможно, не-воз-мож-но, понимаешь ли! Вспомни хотя бы ненормальную, которая появилась именно тогда, когда вы приготовились брать банду… Все же обошлось в итоге. Тебе винить себя абсолютно не в чем. Ты проделал отличную работу, — говоря, Николай Леонтьевич залез в ящик стола, — и заслуживаешь награды. Держи.
И перед Опалиным лег заполненный на пишущей машинке бланк с печатями. Ошеломленный, Иван не сразу понял, что это ордер на получение однокомнатной квартиры.
— Больше тебе не придется спать на работе, — сказал Николай Леонтьевич. — Дом на Новослободской, не в центре, конечно, но — своя квартира, Ваня! А твою комнату мы отдадим Казачинскому. Он с родителями живет, еще у него брат с семьей и две сестры, и все чуть ли не в подвале ютятся…
— Я очень рад, Николай Леонтьевич, — сказал Опалин искренне. Он имел в виду вовсе не жилищные проблемы Казачинского, а совсем другое. Впрочем, начальник отлично его понял.
— Ты бы, Ваня, не тихарился, а раньше пришел ко мне со своими проблемами, я бы и подумал, как тебе помочь, — сказал Твердовский. — А то молчишь, а потом случайно выясняется — ночуешь на работе… Теперь у тебя все будет хорошо, и… словом, мы ждем от тебя новых раскрытых дел! — то ли шутя, то ли вполне серьезно заключил он.
Глава 8. Грезы
Свободный от вчерашнего и будущего видит сегодняшнее.
К. Малевич, из записейПока Опалин совещался с Соколовым, допрашивал Храповицкого, общался с начальством и обсуждал с Казачинским, как скоро сумеет перебраться в новую квартиру и освободить комнату, жизнь Нины текла своим чередом, что немало озадачивало девушку. Отчего-то ей казалось, что после ночного приключения и встречи с Опалиным все будет не так, как раньше. Но уже следующее утро в благословенной квартире номер 51 показало: никаких перемен в жизни не бывает, а те, которые все же случаются, ведут лишь к худшему.
Для разминки на общей кухне бабка Акулина обвинила Женю Ломакина в краже у нее куска хлеба. Писатель Семиустов нарочито изумился: у такого человека, как Акулина Петровна, никто не осмелится не то что кусок, а и крошку хлеба позаимствовать. Бабка, учуяв возможность скандала, немедленно объявила Семиустову, что он, наверное, считает себя умным, потому как образованный, только вот был бы он умный, жил бы в Лаврушинском в собственной квартире, как все настоящие писатели, а раз он ютится в коммуналке, то не грех бы ему и помолчать. Тут Семиустов, надо признать, изменился в лице, ибо отчаянно завидовал коллегам, обитавшим в знаменитом на всю Москву писательском доме. Здесь в ссору вмешалась мадам Ломакина и заявила, что Акулина наверняка сама съела свой хлеб. Бабка в ответ заверещала, мол, она почти ничего не ест, в отличие от буржуев, которые привыкли лопать по четыре раза в день. Тотчас на подмогу жене подоспел Ломакин: он объявил, что Акулина Петровна постится вовсе не из скромности, а из жадности, и когда она помрет, у нее наверняка найдут наволочки, набитые пачками денег. Окончания ссоры Нина не слышала, потому что позорно сбежала. К первой лекции, впрочем, она едва не опоздала, так как ей пришлось вернуться домой с полдороги — девушка обнаружила, что забыла взять тетрадь для конспектов.
— Ну, как тебе Былинкин? — вполголоса спросила Ленка, когда Нина на лекции села рядом с ней.
У Ленки Елисеевой были блестящие глаза, волосы неяркого мышиного цвета, но уложенные модными волнами, и вздернутый носик. Она не производила впечатления красавицы, однако умела выгодно себя подать, никогда не унывала и за словом в карман не лезла.
— Конечно, вариант так себе, — продолжала Ленка, не дожидаясь ответа подруги. — Живет с родителями, еще там тетка больная. А у Радкевича четыре комнаты, представляешь?
— Кто такой Радкевич? — спросила Нина машинально.
— Ты забыла?! — поразилась Ленка. — Это же он нас вчера в театр провел! Я вообще театры не люблю, но они чем хороши? В театре можно встретить приличного человека…
И она хихикнула. Нина застыла на месте, испытывая мучительную неловкость. Ей и в голову не приходило, что в театр можно ходить не спектакли смотреть, а с совершенно другой, практической целью.
— Кстати, он в разводе, — добавила Ленка.
— Кто?
— Да Радкевич же!
— А я вчера видела, как бандитов задерживали, — ляпнула Нина и тотчас пожалела об этом.
— Да ну! Где?
Шепотом, чтобы не привлекать внимания профессора, который увлеченно говорил о французском классицизме, не забывая для проформы изредка ввернуть цитату и из какого-нибудь коммунистического авторитета, Нина рассказала свое приключение, утаив впечатление, которое на нее произвел Опалин.
— Интересно, а в газете об этом напишут? — добавила Нина. — Или, может, уже написали?
— А тебе бы хотелось, чтобы в «Правде» тебя пропечатали? — прищурилась Ленка.
— При чем тут я? — искренне изумилась Нина. — Там милиционеры жизнями рисковали…
— Ну и что? — пожала плечами Ленка. — Это же их работа. — Однако своим вздернутым носиком она уловила: дело не только в ночном происшествии, но и кое в чем другом. — Тебе кто-то понравился? — спросила она с любопытством.
— Не знаю, — помедлив, сказала Нина.
— Ну, получают они в угрозыске неплохо, — заметила Ленка, подумав. — Только зачем тебе это? Сидеть дома и думать, когда муж вернется с работы и вернется ли вообще — тоже мне, удовольствие! Нет, работа должна быть чистая… и безопасная… а если он за границу ездит, тогда совсем хорошо. Вещи привозить будет, подарки…
— Профессор на нас смотрит, — быстро шепнула Нина. — Сейчас сделает замечание…
Она сделала вид, что записывает в тетрадке для конспектов.
— Не умеешь ты, Нинка, жить, — вздохнула Ленка, качая головой.
«А ты умеешь?» — хотела спросить Нина. Но промолчала, потому что не любила конфликтов.
Она почему-то была уверена, что скоро опять встретится с Опалиным. Наверное, он пригласит ее для… как это называется… дача свидетельских показаний, кажется. Но никто ее не приглашал, в газете о задержании банды сообщили несколькими скупыми строчками без подробностей, и вообще внешне в жизни Нины мало что изменилось. Пальто ее благодаря чудо-средству Доротеи Карловны было спасено. По-прежнему бабка Акулина закатывала эпические скандалы, по-прежнему графиня не покидала своей комнаты, а Ирина Сергеевна изумляла всех прическами, созданными ее мужем. Таню Киселеву навещал один кладовщик, и Таня откровенничала с Зинаидой Александровной, рассказывая, как кладовщикам хорошо живется и как они воруют продукты, выручая таким образом в месяц по три тысячи рублей. По-прежнему Ломакины ходили гладкие, сытые и довольные собой, а их старший сын Степа расстался с невестой, которая не понравилась его родителям, потому что не имела отдельной жилплощади. По-прежнему Родионов заводил у себя в комнате патефон и ставил пластинки Вертинского, Семиустов изводил всех разговорами о напряженном международном положении, а его жена носила авоськи с продуктами и говорила только о том, кто из писателей к какому распределителю прикреплен. В комнате Морозовых снова объявилась моль, которую они безуспешно пытались вывести уже несколько лет. Раньше смешливый Василий Иванович, обладавший даром все обращать в шутку, убеждал жену, что моль как троцкисты: чем больше с ней борешься, тем больше ее становится, но после 37-го года отец Нины шутить на эту тему перестал.
— Зина! Зина, хватит метаться и хлопать руками! Зина, ты же видишь, она нас все равно не боится. Зина, оставь эту мерзавку, дай ей спокойно умереть от старости!
— Но она же все съест! — негодовала Зинаида Александровна и хватала газету.
— Зина, даже «Правда» тут бессильна! — кричал Василий Иванович и хохотал. Зинаида Александровна делала вид, что сердится, но про себя вспоминала, как кажущаяся легкость характера мужа помогла им выжить во время революции и последовавшего за ней хаоса. Юмор мужа, его неиссякаемое жизнелюбие, его желание верить в лучшее, несмотря ни на что, придавали ей сил жить дальше и тащить детей. Двое старших давно обзавелись своими семьями, уехали в другие города и теперь стали, как говорится, «отрезанным ломтём». Они изредка писали родителям, но, в сущности, жили своей жизнью. Нина, несмотря на сложное время, получила всю любовь и заботу, какие обычно выпадают на долю поздних детей. Это не сделало ее ни эгоисткой, ни избалованной девочкой; она была добрая, скромная, покладистая, и все же отчего-то Зинаида Александровна не переставала за нее волноваться.
Впрочем, в последнее время она волновалась из-за всего. Жена Василия Ивановича работала машинисткой в издательстве, выпускавшем книги для детей. Казалось бы, не может быть места тише и приличней, но и в издательстве случались склоки и сведения счетов, приводившие Зинаиду Александровну в ужас.
В еще больший ужас она пришла, когда дочь, насмотревшись фильмов, решила стать актрисой. Василий Иванович никак не мог считаться домашним деспотом, но он все же был музыкантом, имел понятие о театральной среде, и при мысли, что его дочь в ней окажется, испытывал смятение. В конце концов удалось склонить Нину к компромиссу, и она, к облегчению родителей, провалившись на актерском факультете, поступила на театроведческий. Само собой, соседи обсуждали ее выбор — каждый со своей точки зрения.
— Сейчас все образованными стать хочут, — зловеще молвила бабка Акулина. — А зачем, и сами не знают.
— И кем же вы будете, когда кончите курс? — полюбопытствовал Ломакин, прищурившись.
— Театр — это хорошо! — одобрил Семиустов. — Некоторые драматурги такие авторские загребают…
— Но она же не пьесы писать будет, — вернула Семиустова на землю супруга, — и потом, не все драматурги купаются в золоте…
— Я иногда делаю прически актрисам, — сообщил парикмахер. — Но работать в театре я бы не стал!
Родионов сказал, что он вообще не понимает, что такое театроведение. Доротея Карловна попыталась объяснить, но не слишком преуспела. Позже Таня Киселева, курившая в коридоре папироску, спросила у Нины:
— И зачем тебе учиться? Только время зря тратить. Хочешь, я тебя в ресторан устрою, официанткой. И продукты, и чаевые, и публика приличная.
— А что же ты сама не идешь? — быстро спросила Нина. Она не считала себя снобом, но мысль о том, чтобы разносить тарелки, была отчего-то не слишком приятной.
Таня хихикнула.
— Меня Митька не пускает, — сообщила она. Митькой звали ее ухажера. — Ревнивый, боится — я там мужика себе найду.
Не удержавшись, Нина пересказала родителям разговор с продавщицей мороженого, и эффект превзошел все ее ожидания. Василий Иванович подпрыгнул в кресле, и глаза у него стали такие же круглые, как в тот исторический момент, когда Нина объявила о своем желании стать актрисой.
— Чтобы моя дочь была подавальщицей? Ни за что!
А Зинаида Александровна, немного придя в себя, посоветовала Нине вообще поменьше общаться с Киселевой.
— У тебя все равно нет с ней ничего общего! — заявила мать. — Зачем она вчера приходила?
— Спрашивала Дюма, я ей второй том «Виконта» дала.
При всей своей практичности и приземленности, Таня обожала романтические книжки, и больше всего ей нравился бессмертный Дюма. Она всерьез переживала за его героев, спрашивала у Нины, что будет дальше, и тут же умоляла ничего не говорить, потому что это испортит ей сюрприз.
Зинаида Александровна сгоряча хотела было требовать, выражаясь языком дипломатов, полного разрыва отношений, но одумалась. В благодарность за книги Таня не раз и не два приносила дефицитные продукты, которые доставала через своего Митьку и которые просто так было не купить. По лицу мужа Зинаида Александровна поняла, что он думает о том же.
— Конечно, она не хотела обидеть Нину, — сказал Василий Иванович жене. — Просто Таня не понимает, что это место не для нашей дочери.
…Начав ходить на лекции, Нина испытала странное ощущение. Почти все было интересно, и почти все — словно мимо нее. На экзаменах ее выручали только хорошая память и природная добросовестность. Очень скоро она разглядела, что большинство однокурсников интересуется предметами еще меньше нее. Факультет театроведения то создавали, то упраздняли, и никто, в сущности, толком не знал, долго ли он просуществует в этот раз. Кроме задорной Ленки Елисеевой, особой дружбы ни с кем не сложилось. Ленка тоже хотела стать актрисой и тоже провалилась, но, в отличие от Нины, она легко заводила знакомства и была полна решимости — хоть и не говорила об этом прямо — вскарабкаться как можно выше посредством удачного брака. Она умело флиртовала — к зависти Нины, совсем не умевшей строить глазки — и казалась яркой, открытой и общительной. Однако с какого-то времени Нина стала догадываться: такое поведение — отчасти маска, за которой подруга прячется от своих проблем. Из кое-каких оговорок Ленки, которая жаловаться вообще-то не любила, Нина поняла, что проблемы главным образом связаны с семьей. Отец пьет, мать убивает себя работой, Ленка — старшая, из нее пытаются сделать няньку для четырех младших детей, а она хочет пожить для себя.
— А, да что об этом говорить… — Ленка встряхнулась. — Мне надо позвонить, а мелочи нет. Дашь гривенник?
Нина дала ей десять копеек, и, закончив разговор, Ленка сообщила, что позвонила Радкевичу и попросила его привести Мишу.
— Кого?
— Да Былинкина твоего! Его Мишей зовут…
— Он не мой, — возразила Нина и почему-то обиделась.
— Да ладно, мы только в кино сходим!
В тот день Радкевич не пришел, но Былинкин явился и повел девушек в кино. Ленка дулась и после сеанса сразу же ушла, а Миша проводил Нину до дома. В этот раз он показался ей более симпатичным, чем во время первой встречи в театре, но симпатичным только как возможный друг, не больше.
Пролетели майские праздники, грандиозный парад физкультурников, открытие Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Зинаида Александровна, воспитанная в старых традициях, ворчала, что Василий Иванович не смог найти дачу на лето, но Нина ничуть не переживала. Почему-то она инстинктивно не жаловала деревню, а в городе и так было много интересного. Кроме того, в городе был Опалин, а его Нина никак не могла выбросить из головы. Ей казалось, будто они непременно должны встретиться — но дни сменяли друг друга, а встречи не происходило. От скуки она ходила в кино одна или с Ленкой на фильмы, которые уже видела раньше, а жильцы коммуналки вели одни и те же однообразные разговоры.
— Вышел новый сборник Горького, — говорил Семиустов жене, дочитав заметку в лежащей на столе газете, и взволнованно обеими руками теребил редкие волосы.
— Горький не может написать ничего нового, — хмыкала супруга, зашивавшая наволочку, — он уже умер.
— Да не в том дело! Сборник называется «Быть готовым к новой войне»! Как тебе намек, а?
Но Дарье Аркадьевне, перекусывавшей нитку, было не до расшифровки намеков.
— Я еще помню ту войну. — Писатель на всякий случай понизил голос, косясь на стену, из-за которой доносилась песня Вертинского. — С нее все началось — и чем закончилось! Значит, может случиться опять? Переворот, но в обратную сторону. Гитлер же — сила…
— Моя жизнь уже прошла, — мрачно ответила жена. — Мне все равно.
Писатель посмотрел на нее и перевернул газету, но тут же подпрыгнул на месте.
— Ага! Булгаков подписался на три тысячи государственного займа! Так я и знал! А то все — пьесы не ставят, зажимают…
Писатель люто завидовал драматургам, которые получали отчисления с каждого представления, и даже не пытался скрыть свою зависть.
— Булгаков теперь в Большом либреттист, — напомнила жена. — И вообще, какая разница? Его деньги, пусть делает, что хочет…
Семиустов надулся. Голос за стеной томно и печально пел о Сингапуре опаловом и лунном, и это было так далеко от всего, составлявшего нынешнюю жизнь Аполлона Семиустова, что он снова начал выходить из себя.
— Нет, я ему скажу, — решительно промолвил писатель, имея в виду Родионова. — Сколько можно слушать одно и то же?
— А проводку чинить кто будет? — на первый взгляд нелогично заметила супруга.
И Семиустов сдался, но ему было важно оставить за собой хотя бы видимость победы.
— Неистребимо тяготение низших классов к Вертинскому, — промолвил он презрительно и газетно, оттопырив губу. — И что они в нем находят?
Однажды Нина шла по залитой солнцем набережной и вдруг увидела впереди, шагах в двадцати, Опалина. Видно было только затылок и спину, но тем не менее Нина сразу же поняла — это он. Девушку бросило в жар, и она просто физически ощутила, как полыхают щеки. Не помогло даже только что купленное эскимо, которое, впрочем, Нина тут же выбросила и пошла за Иваном, как привязанная. Ей хотелось, чтобы Иван заметил ее, и в то же время она боялась этого, как и необходимости при встрече объясняться. Но Опалин, по-видимому, ничего и никого не замечал. В парке Горького сел на скамейку под деревом, достал из кармана какое-то письмо и начал читать.
«Я пройду мимо скамейки, — лихорадочно соображала Нина, — и поздороваюсь с ним, будто я тут случайно. Или нет? Он подумает, я его преследую. — Она вспыхнула до корней волос. — Почему два человека не могут просто встретиться в парке Горького? Я подойду и скажу: ой, здрасьте, я тут подругу жду… При чем тут Ленка? И совсем я ее не жду…»
Пока Нина размышляла, колебалась и прикидывала варианты, Опалин дочитал письмо, спрятал его, поднялся с места и ушел. Домой Нина вернулась в самом скверном настроении. Она чувствовала себя малодушной и никчемной. Ей казалось, что она ни на что не способна и что всю жизнь она так и будет плыть по течению… Вечером, когда она легла спать, ей так стало жалко себя, что она полночи тихонько проплакала в подушку. Актрисой не сделалась, сразу же смирилась с поражением, не может даже подойти к человеку, который ей нравится, — что за наказание! И еще Былинкин звонил зачем-то, сообщил, что он уже вернулся с дачи. Какая ей разница, в самом деле? Но она слушала его и вежливо мямлила, что она очень рада, что сама она никуда из Москвы не уезжала, что…
Нина заснула только под утро и встала поздно — в одиннадцатом часу. Ванная комната, к счастью, была не занята. На общей кухне возбужденно галдели жильцы. «Опять Акулина», — подумала девушка с отвращением, и на мгновение ей остро захотелось, чтобы кто-нибудь свернул омерзительной старухе шею.
— Газеты все разобрали, нет газет!
— Неужели правда?
— По радио сообщили…
— Ну да, вчера же их министр прилетел в Москву. Или позавчера?
— Быстро они управились, однако!
— Есть газета, есть!
И, размахивая газетой, как знаменем, в кухню промчался чрезвычайно гордый собой младший Ломакин.
— Дай сюда! — распорядился отец, выхватывая у него номер.
— Нет, читайте вслух! — потребовал кто-то.
Пока Нина умывалась и чистила зубы, до нее сквозь стенку глухо доносились отдельные слова:
— Беседа продолжалась около трех часов… закончилась подписанием… заключается сроком на десять лет… составлен в двух оригиналах…
Нина выключила воду, причесалась и направилась на кухню, где уже собрались все жильцы квартиры номер 51 за исключением графини. Девушке сразу бросилось в глаза, какие странные, напряженные лица были у присутствующих.
— Что случилось? — спросила Нина.
— Договор о ненападении, — ответил Василий Иванович звенящим голосом. — Мы заключили с Германией договор!
Нина ничего не понимала. Она знала, что в Германии Гитлер и фашисты, которые ненавидят СССР. О чем можно было с ними договариваться?
— Ох, как я боялась, — неожиданно проговорила бабка Акулина, и в голосе ее прорезалось что-то необычное, почти человеческое, отчего женщины оглянулись на нее с удивлением. — Лето ведь нынче такое же жаркое, как в четырнадцатом году, и так же леса под Москвой горят… И кузнечики стрекочут, как безумные… Но раз договор, значит, война не у нас.
— Договор на десять лет, — пробормотал Семиустов.
— Десять лет — это много, — двусмысленно заметил парикмахер, вытирая платком лоб.
— А что плохого в договоре? — спросила Таня наивно. Продавщица мороженого стояла у окна в темно-красном халате. Халат был Тане велик, но она ухитрялась запахиваться так, чтобы подчеркнуть все свои пышные прелести. В пальцах у Тани дымилась папироса.
— Что плохого? — усмехнулся Родионов. — О чем можно договариваться с бешеной собакой, которая мечтает вас загрызть?
— Э, Сергей Федотыч, — важно ответил Ломакин, — я давно заметил… Вы, простите, пессимист. Партия знает, что делает!
— Надо сказать госпоже графине, — объявила Доротея Карловна и засеменила к выходу из кухни.
Семиустов помрачнел, поскольку только что состряпал на заказ ругательную статью о Гитлере, щедро наполнив текст самыми едкими, самыми оскорбительными эпитетами. И вот, пожалуйста — договор! Небось и статью не напечатают, и гонорар зажмут. Человек человеку — волк, а литератор литератору и вовсе гад ползучий.
Поскольку Ломакин прочно завладел газетой и, казалось, был намерен никому ее не отдавать, Семиустов ушел к себе и включил радио, хотя делал это редко. Пришедшая через несколько минут жена застала его в возбужденном состоянии.
— Там в последней статье сказано: договор подлежит ратификации… понимаешь? Без этого он недействителен! И конечно, Гитлер потянет время, но не ратифицирует… Поторопились наши радоваться!
Хорошо поставленный голос диктора зачитывал длинную и обстоятельную передовицу «Правды», разъясняющую положения договора:
— Мы стоим за мир и укрепление деловых связей между всеми странами… — И в финале: — Вражде между Германией и СССР положен конец.
Писатель протянул руку и выключил приемник.
— Воображаю, что они будут писать через несколько дней, — усмехнулся он. — Договор не ратифицирован, угрожающая международная обстановка, мобилизуются все возрасты военнообязанных из запаса. — Двумя руками ероша волосы, Семиустов сделал несколько шагов по комнате. — Договор — ловушка, и только большевиков можно было им купить. Будет война!
Глава 9. Пропажа
Елена Павловна. Вы читаете что-нибудь такое, где есть фантастика? Где жизнь не похожа на действительность?
Телкин. Это газеты?
В. Шкваркин, «Шулер»— Это все вещи, найденные при вашей дочери. Посмотрите, пожалуйста, внимательно. Может быть, чего-то не хватает…
Женщине, сидевшей напротив Опалина, было чуть больше сорока, но выглядела она дряхлой старухой и голова у нее тряслась точь-в-точь как у старухи. Тряслась с тех самых пор, как женщину привели в морг на опознание тела девятнадцатилетней дочери, труп которой был найден на улице «с признаками насильственной смерти».
— Ах, боже мой… — повторяла она протяжно и все время на одной ноте. — Ах, боже мой…
Опалин повторил свою просьбу. Петрович, сидевший в кабинете за вторым столом, насупился и послал начальнику предостерегающий взгляд, без слов как бы говоря: свидетель находится в состоянии, близком к невменяемости. Смысл мучить несчастную женщину? Пусть выплачется, хоть немного придет в себя, тогда и вызовем для дачи показаний…
— А часы? — пролепетала несчастная мать, негнущимися пальцами перебирая предметы, выложенные Опалиным на стол. Часы лежали рядом с кошельком, но женщина их не видела. Иван молча пододвинул часы.
— Ах, боже мой… боже мой…
Часы, платок, кошелек (внутри 17 руб. 73 коп.), отдельно два гривенника, лежавшие в кармане, — вероятно, для звонков из телефона-автомата, один ключ, огрызок карандаша… Мать дотронулась до карандаша с таким трепетом, словно он до сих пор хранил тепло рук ее дочери. И заскорузлый, чего только не повидавший на своем веку Петрович не выдержал, отвел глаза.
— Мне кажется, все на месте… — пробормотала мать.
— Вы уверены? А для чего вашей дочери был нужен карандаш? Может быть, она носила с собой записную книжку?
— Книжку, — пробормотала мать, проводя рукой по лицу, — книжку… Дома… на столе… я ее там точно видела…
Женщина заплакала, закрывшись рукой, ее плечи дрожали.
— За что, за что, за что… Кому она мешала? Она была такой хорошей… стенографией занималась… Вы вот спрашивали… может быть, ее кто-то не любил… желал ей плохого… Но ее все любили, поймите!
— Кавалер у нее был? Или, может, влюблена в кого была? — осторожно спросил Петрович. Осторожно, потому что черт его знает, как мать относилась к сердечному другу дочери, если тот существовал на самом деле.
— Они даже расписаться хотели, — сказала мать, вытирая слезы платком. В сущности, уже не вытирала, а только размазывала. — Фото его с собой носила…
— Где? — быстро спросил Опалин.
— В кошельке… там, внутри, в отдельном кармашке…
Опера переглянулись. Иван взял кошелек, заглянул во все отделения. Деньги на месте, мелочь на месте… Никакой фотографии нет.
— Тут только деньги, — сказал Иван.
Петрович быстро вскинул на него глаза. Он уже знал о теории Опалина, что на территории Москвы, а возможно, и других городов СССР орудует опасный убийца. Убивает по ночам, душит свои жертвы, которые никак с ним не связаны, а на память берет мелкие предметы. Но Петрович дорого бы дал, чтобы Опалин оказался неправ, потому что если у очередного убийства не окажется свидетеля или если убийца не оставит на месте преступления важную улику, которая позволит его вычислить, шансы изловить его будут крайне невелики, и никакой Шерлок Холмс тут не справится.
— Может быть, они поссорились? — пролепетала мать. — Но Нинель мне ничего такого не говорила…
Имя Нинель в те годы сделалось чрезвычайно популярно — и вовсе не из-за иностранного звучания, а потому, что «Нинель» — это Ленин, прочитанное наоборот.
— Как зовут молодого человека, где он живет и где его можно найти, кроме дома? — спросил Опалин.
Он записал все полученные сведения и, глядя на сидящую напротив измученную женщину, проговорил:
— Я обещаю вам сделать все возможное, чтобы поймать убийцу вашей дочери… А теперь возвращайтесь домой. Петрович! Проводи Варвару Афанасьевну… Нет, вот что: скажи Харулину, пусть довезет до дома, да и сам езжай, проследи, чтобы все было в порядке.
— А если Харулин на выезде?
— Зызыкина попроси.
Рыцарь, чистый рыцарь, с неудовольствием помыслил Петрович. Как будто у них мало работы или они обязались работать няньками для родственников жертв. Но в глубине души он все же сознавал правоту Опалина — и не только из соображений гуманности, а и потому, что свидетели, к которым проявляли участие, проникались к Ивану симпатией и нередко вспоминали какие-то дополнительные детали, мелочи, которые сильно помогали в расследовании.
Как только Петрович и мать убитой покинули кабинет, Опалин вызвал по телефону Казачинского, а вещдоки завернул в бумагу и спрятал в сейф.
Юра вошел, держа в руках газету.
— Новости слышал? Пятую страницу сразу смотри…
Опалин взял номер и скользнул глазами по заголовкам. Внеочередная четвертая сессия Верховного Совета СССР… Учебный год начался… 160 тысяч колхозников строят Ферганский канал… А, вот и пятая страница. Заседание Германского рейхстага. Ратификация Договора о ненападении. Военные действия между Германией и Польшей. Всеобщая мобилизация в Англии. Во Франции объявлены всеобщая мобилизация и осадное положение… Прекращение пассажирского движения на железных дорогах Голландии в связи с военными перевозками…
— На кой мне все это? — сердито спросил Опалин, бросая газету на стол. — Давай по делу: я попросил доктора Бергмана сообщить, если поступят убитые, которых душили руками. В общем, трупов набралось прилично, но все убийства не по нашей теме и их быстро раскрывали. А вчера — стенографистка эта. Нинель Уманец, двадцатого года рождения. Тело найдено в ста метрах от дома. Убита ночью, из кошелька пропало фото ее кавалера, но могла и сама порвать — если, к примеру, они поругались. Съезди к кавалеру этому и допроси, вот его данные. — И Опалин протянул Юре исписанный характерными каракулями листок. Казачинский, впрочем, давно уже привык к почерку Ивана и научился без труда его разбирать. — Там еще записи насчет ближайшего окружения, потому что девушку убили, когда она возвращалась домой с дня рождения подруги. Тоже проверь, чем черт не шутит. Алиби, враги… в общем, все как обычно.
Юра уже привык к тому, что, если в деле появлялись молодые женщины, Опалин обычно посылал беседовать со свидетельницами именно его. Но сейчас Юру больше занимало положение дел в Европе, а не расследование.
— Ты все-таки газету почитай, — посоветовал Казачинский. — Кажется, мы сумели избежать большой войны.
— Если узнаешь о ссоре между жертвой и ее поклонником или куда фотография делась, звони мне немедленно, — напутствовал Иван.
Когда Юра вышел, Опалин откинулся на спинку стула и провел рукой по лицу. Жизнь не ладилась. Переехал на новую квартиру, с газом, с водяным отоплением — разве не счастье? Никто не стоит над душой, никто не лезет в дверь без спросу. Своя ванная, своя кухня, свой туалет. О чем еще мог мечтать сын деревенского музыканта, перебравшегося в город и ставшего швейцаром? Всегда их семья ютилась в каморке под лестницей, всегда отец униженно бежал открывать дверь перед очередным господином или важной дамой. Выбраться из-под лестницы казалось верхом счастья. Ну, вот и выбрался. Только, пока он шел к своей мечте, у Маши не хватило терпения дождаться, она вышла замуж за врача и уехала во Владивосток.
Опалин достал из нагрудного кармана письмо. Оно нашло его летом, через несколько недель после того, как было отправлено, и с тех пор Иван все время носил письмо с собой.
«Тетя написала мне, что ты был у нее и беспокоился обо мне. Наверное, мне стоило объясниться раньше, но у меня не хватило духа. Я встретила замечательного человека…»
Так, довольно читать, не то настроение опять на весь день испортится. Опалин спрятал письмо и машинально взялся за оставленную Юрой газету.
«В связи с опасностью войны в Германии на целом ряде предприятий, а также в учреждениях происходит массовая замена мужского труда женским. Спешно организуются краткосрочные курсы (10–11 дней) для обучения женщин специальностям кондукторов трамваев, кассирш и пр. Женский труд широко используется на железных дорогах, в метро и т. д…»
Это они опоздали сообщить, усмехнулся Иван. И точно: сообщение от 31 августа, редактор струсил, не поставил в номер вовремя. Война-то уже идет вовсю. А что, кстати, заявил в рейхстаге Гитлер?
«Я сейчас намерен говорить с Польшей тем же языком, каким Польша посмела говорить с нами». Недвусмысленно. «Германия и Россия боролись друг против друга в мировой войне, и обе оказались жертвами мировой войны». Однако! «Под шумные аплодисменты зала Гитлер подчеркнул, что вчера в Москве был ратифицирован германо-советский пакт и что одновременно германское правительство со своей стороны ратифицировало этот пакт»…
Что ж, дипломаты поработали на славу. Опалин сложил газету и бросил ее на стол. «Почему меня все это ни капли не волнует? — спросил он себя. — Почему я все время думаю о том, что за человек тот врач, за которого она вышла…»
Зазвонил телефон, Иван снял трубку.
— Твердовский. Зайди ко мне.
— Сейчас? — на всякий случай спросил Опалин.
— Немедленно.
Когда Иван вошел в кабинет начальника, Николай Леонтьевич окинул его строгим взглядом.
— Садись. Объясни мне следующее: ты забрал у коллеги дело об убийстве стенографистки?
— Я.
— А меня в известность поставить? — Николай Леонтьевич прищурился, по-прежнему изображая суровость.
— Сначала я должен был проверить факты, — сказал Опалин. — Есть у меня версия, что в Москве появился «комаровец».
— Объясни.
Иван начал с дела, попавшего к Казачинскому — странного убийцы, забравшего бумажник, но оставившего деньги. О Соколове и ленинградском убийстве упоминать не стал, потому что пришлось бы рассказать о Маше, и сразу перешел к гибели Нинель Уманец.
— Убийства по аналогии? — Николай Леонтьевич нахмурился. — И какие же общие признаки?
— Преступник убивает ночью, под покровом темноты. Убивает случайных людей, причем душит их руками, и берет на память… скажем так, мелкие сувениры. Только я предупреждаю, Николай Леонтьевич — речь пока идет о догадке. В прошлом, в Москве я не нашел аналогичных случаев, поэтому долгое время думал, что ошибаюсь. И тут произошло убийство стенографистки… Тоже ночью, тоже задушена, и пропало фото ее поклонника. Однако может быть, я поторопился с выводами, а фото она по каким-то причинам уничтожила сама.
— Скучаешь? — неожиданно спросил Николай Леонтьевич.
— В смысле?
— Да так. — Твердовский усмехнулся. — Подавай тебе сложные, головоломные дела, а большинство оперов от таких старается держаться подальше… — Опалин насупился, и Николай Леонтьевич, заметив это, заговорил уже серьезно: — Ладно, действуй, но впредь ставь меня в известность. Прошлый раз, когда ты пришел ко мне и сказал, что банда Храповицкого прячется в Москве, я ведь тоже сначала тебе не поверил. На такой ерунде ты строил свою версию — и все же оказался прав. Может, ты прав и сейчас.
Поговорив с начальником, Опалин спустился в столовую и пообедал, затем допросил свидетеля по одному старому делу, расследование которого заканчивал в числе прочих, а затем позвонил дактилоскописту Померанцеву. Тот должен был определить, кому принадлежат отпечатки пальцев, всплывшие в еще одном расследовании. Только в романах оперативные работники ведут лишь одно дело за раз; в действительности им приходится держать в поле зрения несколько расследований, причем в любой момент могут прибавиться новые. Вечером позвонил Казачинский и сообщил: поклонник убитой с ней не ссорился и все свидетели категоричны: с фотографией возлюбленного Нинель никогда не расставалась. Опалин молча выслушал своего помощника, бросил пару слов, которые могли сойти за благодарность, и тотчас перезвонил Твердовскому.
Глава 10. Встреча
Товарищ следователь, я тридцать лет торгую шляпами. Не было случая, чтобы дама выбирала себе шляпу без подруги, и не было случая, чтобы подруга дала правильный совет… Вот все, что я могу вам сказать о женской дружбе…
Л. Шейнин, «Волчья стая»— Множество вещей привозят, — сказал Миша Былинкин, — одежду, пластинки, радиоприемники, духи. Дядя скоро опять поедет в командировку… Нина, если вам что-то нужно, не стесняйтесь… скажите мне…
Удивительные вещи творились осенью 1939 года в мире. Головы обывателей пухли от новостей, превосходивших всякое воображение. Англия объявила войну Германии, гитлеровский министр фон Риббентроп ездил в Москву, как к себе домой, советские войска заняли Западную Белоруссию и Западную Украину, раньше считавшиеся частью Польши, а остальную ее территорию за считаные часы прибрал к рукам Гитлер. Поделив со своим неожиданным союзником Польшу, Сталин немного подумал и отправил себе в карман все три прибалтийских лимитрофа. В самом деле, чего зря добру пропадать…
В квартире 51 писатель Семиустов целыми днями в священном ужасе сидел у радиоприемника. Он не любил большевиков. Впрочем, раньше писатель Семиустов презирал и царскую власть, и поначалу обрадовался, когда монархия рухнула. Теперь же писатель с умилением вспоминал добрые старые времена, когда присутствие народа в его жизни ограничивалось представительным городовым на перекрестке, вымуштрованной прислугой да дворником, который являлся по праздникам и подобострастно просил на чай. Керенского Семиустов ныне именовал не иначе как «губителем России», а для большевиков не мог найти даже достаточного количества ругательств. И вот, не угодно ли, главный большевик демонстративно наплевал на принципы, на идеологию и вообще на всю коммунистическую чушь, заключил союз со своим злейшим врагом и объегорил всю Европу. Это не то чтобы примиряло с ним Семиустова, но заставляло с нетерпением ждать, что же бывший семинарист выкинет дальше.
— Империя возрождается, — заявил писатель жене.
Дарья Аркадьевна тихо охнула и чуть не выронила мешочек сахару, поскольку как раз производила ревизию запасов — круп и муки в шкафу. Мыло, спички и соль супруга Семиустова хранила в другом месте.
— Тебя посадят, — сказала она со слезами. — И мне придется носить тебе передачи!
Однако большинство граждан не очень-то интересовались империями, будь те «красными», «коричневыми» или сугубо монархическими. Обывателей трясло. В воздухе веял ветер войны, они чуяли его и боялись. Их пугал недавний приказ о призыве некоторых категорий из запаса, они опасались за будущее, вспоминали предыдущую мировую бойню — и в начале сентября лихорадочно бросились делать запасы, что привело к колоссальным очередям. Молотову пришлось выступить по радио и разъяснить, что паника ни на чем не основана и что карточки на продукты вводиться не будут.
Очередей и в самом деле стало меньше — как язвил Василий Иванович, потому что кончились деньги и потому что новые покупки уже было некуда складывать. Вскоре пошла новая мода — поездки в свежеприсоединенные земли за дефицитными товарами. Именно об одной из таких поездок Миша Былинкин и говорил Нине в фойе кинотеатра «Колизей», что на Чистых прудах.
— Мне ничего не надо, — сухо ответила Нина. Она не могла отделаться от ощущения, будто в этих поездках было что-то от мародерства. Былинкин поглядел на нее с удивлением.
— Хорошо, как хотите, — сказал он, расплачиваясь за мороженое. — Я просто думал… может быть, подарить вам что-нибудь из пластинок Вертинского…
— Вертинского не надо, — поспешно сказала Нина. — Наш сосед его обожает, все его песни ставит…
— А, вот почему вы его не любите! — развеселился Миша. Но тут же Былинкина кольнула ревность, и он нарочито небрежно добавил: — Ваш сосед студент? Где он учится?
— Студент? — изумилась Нина. — Да нет, он старый уже…
У Былинкина отлегло от сердца. Во время сеанса он как бы случайно завладел рукой своей спутницы и уже не отпускал. Фильм считался комедией, действовали в нем идеально-образцовые люди, каких в жизни не встретишь, по главному герою — само собой, летчику — предсказуемо сохли обе героини, хотя рожа у него была как нечищеный сапог. Нина нахохлилась. Ей не нравилось, как Миша по-хозяйски держал ее за руку, но не хватало духу высвободиться. Ей не нравился фильм, оставляющий ощущение томительной фальши, в особенности потому, что двадцатидвухлетнего бравого летчика играл актер лет сорока, да еще и отчетливо «закладывающий за воротник». Пожалуй, только купленное перед сеансом мороженое было прекрасно, да еще мысль о возвращении домой, к родителям. Нина никогда об этом не говорила, но чем больше ей приходилось вовлекаться во внешний мир, тем сильнее ее тянуло закрыться в своей раковине и никого туда не пускать, кроме самых близких людей. Сзади хихикала и целовалась какая-то парочка, и хотя фильм был Нине не по душе, ее отчего-то сердило, что мешают смотреть.
— Как сходила в кино? — спросила Зинаида Александровна, когда дочь вернулась.
— Ужасно! — с чувством ответила Нина. — Совершенно бестолково провела время…
Василий Иванович, надев очки (с возрастом он стал хуже видеть), перечитывал свежий выпуск «Правды». Кукла, которую мать когда-то выиграла в издательской лотерее, важно сидела под лампой, взгромоздившись на груду прочитанных газет, которые Морозов теперь покупал каждый день.
— Что там? — спросила Нина на всякий случай.
Василий Иванович пожал плечами.
— Сошел с конвейера миллионный советский автомобиль. Обнаружены неизвестные автографы Пушкина…
— Про покушение на Гитлера больше не пишут? — спросила Зинаида Александровна с любопытством. Восьмого ноября Гитлера пытались взорвать в Мюнхене, но фюрер не получил ни царапины.
— А о чем писать? Жив и здоров… другое дело, если бы погиб. У-у, тогда было бы анафемски интересно. — Василий Иванович сложил газету. — Странно, о Финляндии ничего нет.
С начала ноября советская пресса высказывалась о сопредельной стране в крайне резком тоне, и это, по единодушному мнению читателей, означало неминуемый и скорый военный конфликт.
— Начнется война — напишут, никуда не денутся… Ужинать будешь? — спросила Зинаида Александровна у дочери. Нина кивнула.
На следующее утро, шагая от трамвайной остановки к зданию института в Малом Кисловском переулке, Нина думала разом о нескольких вещах: о том, как она не любит пьесы Горького, а именно о них будет сегодня говорить лектор, о том, как бы потактичнее намекнуть Мише на чисто дружескую природу ее отношения к нему и о том, что лучше бы не было войны, а уж все остальное…
— Доброе утро.
Нина повернулась: перед ней стоял Опалин. Без головного убора, несмотря на холодную погоду, и в сером полупальто, в котором она раньше его не видела. Воротник поднят, руки глубоко в карманах. Тогда, при первой их встрече, Нина почему-то решила, что ему лет двадцать пять, но теперь, в приглушенном утреннем свете, стало очевидно, что он старше, и это открытие наполнило Нину трепетом. Рубец возле брови она почти не заметила, но зато обратила внимание на нос неправильной формы, как у боксера, которому приходилось порядочно драться.
— Вы меня помните? — спросил Иван.
— Д-да, — ответила Нина, глядя на него во все глаза. — Вы мне тогда еще кричали ложиться…
Тут она с опозданием сообразила, какую чудовищную двусмысленность только что сморозила, и, совершенно растерявшись, выронила портфель, который упал прямо в лужу. Если Опалин не бросился помогать ей, то не от недостатка вежливости — он мог быть и вежлив, и тактичен, когда хотел, — а потому, что опыт приучил его не делать резких движений и не поддаваться первому порыву.
«Ух, какие у него глаза, — думала зачарованная Нина, вынимая портфель из лужи, — и почему я решила, что у него глаза светлые? Вовсе нет… — Тут она снова обратила внимание на шрам и содрогнулась. — Какой ужасный шрам, его, наверное, какой-нибудь бандит пытался убить. — И совершенно нелогично заключила: — А борода ему тоже очень шла…»
— Когда мы с вами виделись в прошлый раз, вы упоминали свою подругу, — сказал Иван. — Елену Елисееву. Можете ее описать?
— Ну, она такая… — Нина наморщила лоб, испытывая затруднение, которое знакомо всякому, кому вдруг требуется перевести на язык слов хорошо знакомый или примелькавшийся образ. — У нее прическа… — она сделала неопределенный жест возле своей вязаной шапочки, — перманент. Она красится… иногда довольно ярко. Ростом… ну… примерно с меня. Глаза серые…
— Особые приметы какие-нибудь можете назвать? — терпеливо спросил Опалин. — Шрамы, родинки…
— У нее на руке след от старого ожога. Вот тут, выше локтя. — Девушка показала на себе. — Он небольшой, но она его не любит… Старается прикрыть рукавом.
И тут Нина замерла. Почему Опалин здесь? Почему хочет знать о Ленке? Несколько дней Нина не видела подругу в институте. Неужели с Ленкой что-то случилось?
— С ней все в порядке? — спросила Нина, чувствуя тревогу.
— Возможно, — ответил Опалин спокойно. — Ее имя всплыло в одном деле… и я вспомнил, как вы про подругу упоминали. Может быть, это и не она. В конце концов, в Москве не одна Елена Елисеева… Вы хорошо ее знаете?
— Ну… да… — пролепетала Нина, теряясь. Она сама была застенчива и замкнута, но профессиональная закрытость собеседника ставила ее в тупик.
— Она учится вместе с вами?
— Да, мы обе на театроведческом факультете.
— Скажите, вы видели ее вчера? — допытывался Опалин. — Или позавчера?
— Нет. Она не приходила на занятия… я подумала, может быть, заболела…
— У нее нет телефона?
— Телефон есть, но при чем…
— Ну, если вы дружите, могли бы позвонить и узнать, что с ней, — ответил Опалин.
Нина насупилась.
— Я ей не звонила, — призналась она с неудовольствием. — Мы… так получилось, что мы больше не дружим.
— Поссорились? — равнодушно спросил собеседник. Не дожидаясь ответа, он вытащил из кармана записную книжку и карандаш. — Мне нужен ее адрес. И номер телефона тоже.
— Номер… сейчас… Ж 2-39-79. Живет на Таганской улице… ой, она же Интернациональная сейчас? Но я как-то привыкла Таганкой называть…
Теряясь в догадках, Нина назвала дом и номер квартиры.
— Она одна живет? — спросил Опалин.
— Почему одна? У нее родители… Еще младшие братья и сестры есть.
— Родители чем занимаются?
— Мама на почте телеграммы принимает, а отец на автозаводе работает.
— Она не замужем?
— Нет… Что с ней случилось? — с тревогой спросила Нина. — Почему ее нет?
— Когда виделись в последний раз?
— Дня три… ну да… Сегодня ведь четвертый день? На этой шестидневке я ее не видела.
Тогда в СССР действовали не недели, а шестидневки с одним выходным.
— А на прошлой? — спросил Опалин, внимательно глядя на Нину.
«Почему он на меня так смотрит? Наверное, берет сбился… Или я ему не нравлюсь? Нет, когда человек не нравится, смотрят по-другому…»
— На прошлой шестидневке она точно была в институте и на демонстрацию тоже ходила, — ответила девушка на вопрос собеседника.
— У Елены были друзья? Я имею в виду, кроме вас.
— Были, конечно. Она… она все время заводила новые знакомства…
Почему он все время говорит в прошедшем времени?
— Нина, можно узнать, почему вы раздружились?
Столько времени прошло, а он не забыл, как ее зовут. Нина аж зарделась от удовольствия.
— Да глупо на самом деле вышло… Она решила, будто я… ну… хочу увести ее поклонника. Накричала на меня…
— Такой важный поклонник?
— Для нее — да. Но не для меня.
— Как его зовут?
Нина напряглась. Почему, ну почему он ничего ей не объясняет?
— Я даже не помню, — пробормотала она. — На «Р» вроде начинается…
— Вы его видели?
— Да… несколько раз.
— Сколько ему лет? Как он выглядит, где живет? Где работает?
Но Нина смогла только вспомнить, что ухажеру было около сорока и служит он в каком-то наркомате… жил вроде бы на улице Горького — бывшей Тверской, если она правильно поняла… Любезная улыбка, холодные глаза… а впрочем, когда он смотрел на Ленку, не такие уж они были и холодные…
— Ее родители о поклоннике знают?
— Наверное…
Опалин хотел было закрыть записную книжку, но потом передумал. Перевернув несколько страниц, на одном из последних листков крупно написал свой рабочий телефон, выдернул листок и подал Нине.
— Если вспомните что-нибудь еще, позвоните по этому номеру дежурному и попросите соединить со мной. Старший оперуполномоченный Опалин, — на всякий случай напомнил он. — И еще: я прошу вас никому в институте не рассказывать, как я задавал вопросы о вашей подруге. Хорошо?
Нина кивнула, сжимая в руке листок с номером Опалина. «Он дал мне свой номер! Но почему Ленка… что с ней…»
До нее донесся чей-то тоненький робкий голос:
— Мы еще увидимся?
И Нина впала в ступор, поняв, что это были ее слова.
— Думаю, да, — серьезно ответил Опалин, пряча книжку и карандаш. — Идите на занятия, Нина. Я бы не хотел, чтобы из-за меня вы опоздали.
Девушка так растерялась, что даже забыла попрощаться. Она сделала несколько неуверенных шагов и оглянулась. Опалин уходил прочь твердой, стремительной походкой, засунув руки в карманы, и даже по его спине чувствовалось, как он спешит куда-то, где его ждет нечто более важное, чем Нина — и, быть может, он уже вообще забыл о ее существовании.
«А еще семинар по Горькому, — подумала Нина бессильно. — И комсомольское собрание после лекций… Неужели с Ленкой стряслось что-то плохое? Нет, этого не может быть. Не может быть!»
Глава 11. Вопросы
Хлеб бородинский — 1 руб. 5 коп., французская булка — 72 коп., сдоба выборгская — 64 коп., московский пончик — 25 коп.
«Справочник отпускных и розничных цен на продовольственные товары по г. Москве», 1937Юра Казачинский расстелил на столе газету, открыл портфель и достал из него бутылку кефира. Следом была извлечена на свет булка — нежная, в меру румяная булка, источавшая восхитительный аромат. Нет на свете запаха лучше запаха свежеиспеченного хлеба.
За соседним столом Антон с тоской наблюдал за манипуляциями Юры. В глубине души он не признавал напитков слабее пива и даже чашку чая принимал с таким видом, словно ему предлагали лекарство. Но факт был налицо: Юра, отличный товарищ, храбрец и душа любой компании, пил кефир, пил даже молоко, не отказывался от простокваши — обычной, а также с ванилью и корицей, — и, прошу заметить, делал это совершенно добровольно.
Антон страдал. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, он бы уже давно без обиняков высказал все, что думал о распивании кефира, молока и прочих полезных напитков. Видеть счастливого Юру с бутылкой без намека на алкоголь в одной руке и булкой в другой было невыносимо.
— Правильная еда, — промычал Казачинский в перерывах между глотками, — залог здоровья…
Антон мысленно застонал и отвернулся. Товарищ Сталин со стены глядел на него со свирепым прищуром. Хлопнула дверь, в кабинет без стука вошел Опалин.
— Юра… Нет, лучше ты, — повернулся он к Антону. — Я установил личность жертвы. Дуй по этому адресу. — Он бросил на стол перед Завалинкой листок. — Опроси соседей, родителей, дворника, управдома… всех. Договорись насчет опознания… ну, по обстоятельствам. Лучше, наверное, чтобы пришел отец. И еще: мне нужен подробный список вещей, которые были при жертве, когда ее видели в последний раз. Надо установить, что именно забрал «комаровец»… Окружение, друзья, враги, чем Елисеева занималась в последние дни, не было ли странностей — в общем, как обычно. Отдельно наведи справки о ее поклоннике — лет сорока, фамилия вроде бы на Р., служит в каком-то наркомате. И как бы между прочим поинтересуйся, почему девушка пропала на прошлой шестидневке, а в милицию до сих пор никто не заявил.
— Слушаюсь, — по-военному ответил Антон, влез в неприметное кургузое пальтишко, нацепил кепку, обмотался шарфом и шагнул за дверь, радуясь, что его пытке — сидеть и смотреть, как Юра пьет кефир, — пришел конец.
— Я сегодня позавтракать не успел, — извиняющимся тоном сказал Казачинский, словно Опалин требовал от него объяснения того, почему он ест на рабочем месте.
— Муж твоей пассии вернулся из командировки раньше срока? — спросил Иван, прищурившись.
— Нет, она косорукая просто. Яичницу пожарить и то не умеет.
— Кто же сейчас не умеет пожарить яичницу?
— Да много кто. Очень надо, если у тебя домработница, да раз в неделю приходят полотеры и так надраивают паркет, что мебель в нем как в зеркале отражается.
Надо же, какая интересная у Юры подруга. Только зря он старается, мелькнуло в голове у Опалина. Романы романами, но те, у кого имеются хоть малейшие привилегии, стремятся всерьез связываться только с равными себе — или же с теми, у кого таких привилегий еще больше.
— Как у Лизы дела? — спросил Опалин, меняя тему.
Оба знали, что Лиза неравнодушна к Ивану, но понимали, что со стороны последнего не стоит ждать даже намек на встречное движение. Когда Опалин перебрался на отдельную квартиру, в его прежней комнате поселилась Лиза, а ее брат, хоть и формально был там прописан, в основном жил у очередной своей любовницы.
— У Лизы все хорошо, — ответил Казачинский, допивая кефир и вытирая рот.
— Точно? Зинка ей не мешает?
— У нас бывали соседи и похуже, — отозвался Юра, пожимая плечами. — Лиза уже перестала внимание на них обращать. — Он подумал и добавил: — Знаешь, по-моему, Зинке и ее дочери просто нравится скандалить. Понимаю, почему ты оттуда сбежал.
И почему все думают, будто меня понимают, с раздражением подумал Опалин. Сделав несколько шагов по кабинету, он подошел к окну.
— Значит, по делу: два признака совпадают. Жертва убита ночью, ее душили руками.
— Мужчина?
— Пожалуй, да. Или очень сильная женщина. Но мы должны точно быть уверены, что убийство Елисеевой — наш случай. Ее ведь мог и любовник убить, к примеру.
— Я бы предпочел вариант с любовником, — пробормотал Юра себе под нос.
Опалин не стал возражать. Еще весной выступая на совещании муровцев и рассказав о своей гипотезе — что в Москве появился новый Комаров, — он почти физически ощутил, как начала сгущаться атмосфера. Подхалим Сосняков, которому из-за его одержимости шпиономанией доверяли только самые незначительные дела, выступил тотчас же после Опалина и заявил, что в ненормальных убийц не верит, а все дело в обычной диверсии.
— Кто-то хочет дискредитировать советскую милицию! — пафосно вещал Сосняков. — Он будет убивать и убивать, чтобы выставить нас в дурном свете, чтобы общество перестало нам верить… — Он оскалился и повернулся к Опалину. — Хотя лично я думаю, товарищ Опалин просто поторопился… Да, есть два нераскрытых убийства… Но никакой связи между жертвами не просматривается. Из чего следует, что убийца один и тот же? Да, задушены, да, пропали какие-то мелкие вещи… но простите меня, товарищи, это все шатко! Тут нет ничего, кроме домыслов товарища Опалина… Не подумайте… я его, конечно, уважаю… Но, может быть, нам стоит лучше ловить ночных грабителей?
И по лицам коллег Иван видел, как им хочется поверить дураку и подлецу Соснякову, а не ему. Хотя они и знали цену чутью Опалина, но согласиться с его гипотезой означало колоссальную мороку, бесплодные поиски, метания наугад, а в перспективе — массу жертв и не исключено, что кучу неприятностей по работе. Так что теперь Ивана ничуть не удивили слова Юры, который честно признался, что предпочел бы более понятный и прозрачный вариант.
— Вань, а ты Комарова ловил? — внезапно спросил Казачинский с любопытством.
— Это когда было? — засмеялся Опалин. — Да нет, не ловил я его… Но рассказы помню, да.
— Правда, что он чуть не сбежал?
— Пытался, как мне говорили. Из окна даже выпрыгнул… Самое скверное — он очередную жертву убил как раз перед тем, как появились наши. Пришли бы они на несколько минут раньше — человек остался бы жив.
Опалин замолчал, но Юра понял, что́ мучает начальника, — он боится опоздать, не успеть, и тогда кто-то погибнет, кто-то, кто мог бы остаться в живых.
— Скажи Лизе, чтобы не ходила по ночам одна, — неожиданно попросил Иван. — И чтобы вообще не выходила в темное время суток.
— Думаешь, она меня послушает? — проворчал Юра.
— Да, если ты скажешь ей, что это моя просьба, и объяснишь, в чем дело.
Зазвонил телефон, Казачинский снял трубку. Выслушав собеседника, он прикрыл ладонью микрофон и немного сконфуженно сказал:
— Твердовский, тебя просит. И откуда он знает, кто где находится?
Завершив короткий разговор с начальником, Опалин поднялся в его кабинет.
— Я же просил все мне докладывать, — хмуро напомнил Николай Леонтьевич.
— Возможно, в деле появился новый труп. Женщина. Молодая. Найдена в Марьиной Роще без документов. Была задушена. Деньги вроде бы на месте, другие ценные вещи — тоже. В одном из карманов обнаружился фрагмент старой медицинской справки, выданной Е. Елисеевой. «Е» может оказаться Елена. Я вспомнил, как однажды слышал это имя раньше, и вспомнил, кто его произнес. Нашел свидетельницу, данные вроде бы совпадают. Антон…
— Я в курсе насчет Антона. Делать-то что будем?
— Если моя версия подтвердится — создавать опербригаду. Искать убийцу.
Они обменивались репликами, как два опытных фехтовальщика обмениваются уколами.
— У тебя есть свидетели? — желчно прищурившись, спросил Твердовский.
— Нет.
— Улики, которые указали бы на убийцу?
— Нет.
— Черта лысого ты найдешь. — Николай Леонтьевич тяжело вздохнул. — Психических больных надо будет прежде всего проверить.
Опалин не стал возражать, хоть и думал, что такая проверка почти наверняка ничего не даст. Убийца скорее всего обыкновенный с виду гражданин и никогда ни на каком учете не состоял.
— Значит, опять: ты, Петрович, Юра, Антон, фотографом — Спиридонов, плюс Горюнов… И Терентия Ивановича тоже припашешь? Может, не стоит? Он старик, на пенсии уже, два года назад его едва не взяли, я бегал по инстанциям, умолял его не трогать… К чему ему лишние треволнения?
— Хорошо, я не стану включать его в группу, — спокойно ответил Опалин. Николай Леонтьевич немного подумал, яростно потер веки.
— Собак тебе выдадим, самых лучших. — Твердовский был страстным собачником и многое сделал для развития кинологического питомника при МУРе. — А что, если ты все-таки неправ? А?
— Я только рад буду.
Николай Леонтьевич скользнул взглядом по лицу своего подчиненного.
— Нет, не будешь, — отрезал Твердовский, качая головой. — Ладно, если ты его не поймаешь, то и никто не поймает. Любое содействие я тебе окажу. Всю новую информацию по делу — докладывать мне, немедленно. Ясно?
— Так точно.
— Свободен.
Когда Опалин вернулся к себе, позвонил дежурный и сообщил, что Ивана Григорьевича уже четыре раза спрашивала по телефону какая-то студентка, прямо-таки горевшая желанием сообщить ему важные сведения.
— Позвонит в пятый раз, переключи на меня, — распорядился Опалин.
Звонок не заставил себя ждать.
— Старший оперуполномоченный Опалин слушает.
— Это Нина… Нина Морозова.
— Я вас узнал, Нина. Говорите.
— Я вспомнила, как зовут поклонника Лены. Его фамилия Радкевич.
— Через Д или через Т?
— Не знаю… Я только слышала, не видела, как пишется.
Записав фамилию, Иван подчеркнул третью букву и поставил вопросительный знак.
— Мне кажется, с ней случилось что-то плохое, — сказала Нина после паузы, имея в виду свою бывшую подругу.
— Я вам потом все расскажу, — пообещал Опалин.
— Правда? — Даже не видя лица Нины, он понял, как девушка обрадовалась. — Значит, мы еще увидимся?
— Конечно, — ответил ее собеседник. — До свидания, Нина.
Стукнула дверь — со встречи с осведомителем вернулся Петрович. У угрозыска была весьма солидная сеть агентов, но по понятным причинам их старались никогда не засвечивать.
— Здорово, Ваня, — бросил Петрович, снимая ушанку и тулуп, который носил то ли шесть, то ли семь месяцев в году, оправдываясь тем, что отчаянно мерзнет. — Короче, так. По моим сведениям, ребята из Марьиной Рощи отношения к убийству Елисеевой не имеют. Можно, конечно, потрясти их, с их прошлым повод всегда найдется. Но как бы непохоже, что кто-то из них приложил руку… то есть руки…
— Не шути, — попросил Опалин, нахмурившись.
— Даже и не думал. — Петрович прошел к своему столу и достал коробку папирос. — Курить будешь?
— Не хочу.
— И правильно: экономия. — Петрович закурил и с наслаждением выпустил дым.
— Мне нужно все узнать про этого гражданина. Судя по всему, любовник жертвы. — Опалин протянул собеседнику листок с фамилией Радкевича и теми немногими данными, которые удалось о нем наскрести.
— Интересных себе любовников выбирала барышня, — хмыкнул Петрович. — Уверен, это была любовь с первого взгляда. Совершенно бескорыстная. Зря улыбаешься! Мы же все отлично знаем: корыстно любят только дворников и работяг, которые ютятся в бараках…
Логинов был незаменим не только в заполнении бесчисленных бумажек, но и в добывании всякого рода сведений о самых разных людях, и Опалин с охотой поручал ему такую работу.
Набрав номер, Петрович вполголоса заговорил по телефону, а Опалин, обхватив себя руками, мрачно уставился на свой телефонный аппарат.
«Позвонить Николаю Леонтьевичу или не стоит? Он же просил все ему докладывать…»
Он все же набрал номер Твердовского.
— Мы установили фамилию любовника жертвы.
— Уже? — В трубке повисла пауза. — Ну, Ваня, теперь я верю — ты его найдешь!
И оба отлично поняли — речь в данном контексте идет вовсе не о любовнике.
— Это пока все новости, Николай Леонтьевич.
— Понял. Звони.
Петрович закончил разговор и набрал другой номер. Беседуя, он время от времени что-то записывал на чистом листе бумаги своим идеальным каллиграфическим почерком.
Сделав еще несколько звонков, Петрович закончил писать и передал бумагу Опалину.
— Вот тебе твой Радкевич, — сказал Петрович. — В Наркомлегпроме он работает…
— Народном комиссариате легкой промышленности? — с ходу расшифровал Опалин. — Слушай, а он как вообще, фигура или мелкая сошка?
Петрович понял, что на самом деле начальника интересует, легко ли будет до Радкевича добраться, а потому ответил по существу.
— Ни то ни се, по-моему, а вообще, черт его разберет. В наркомат его в свое время пристроил тесть, но, ясное дело, за заслуги. Это те, кто без знакомств, никогда заслуг не имеют. — Петрович желчно усмехнулся. — Всё тебе написал. Домашний адрес, телефон, семейное положение, номер автомобиля…
— У него и машина имеется?
— Угу. Кстати, он есть и в наших архивах — несколько лет назад его приятель, командированный в Москву, устроил дебош в ресторане номер тридцать семь. Наши сгоряча приняли Радкевича за зачинщика дебоша, но потом стало ясно, что он всячески пытался утихомирить приятеля. Короче, в итоге Радкевич проходил как свидетель.
— Тридцать седьмой — это угол Театрального проезда и Рождественки, — пробурчал Опалин, пробегая глазами строки. — Да, вот еще: мы говорили с Николаем Леонтьевичем, и я включил тебя в опербригаду. Ты не против?
— Нет. Зачем спрашиваешь?
— Вот и отлично.
— Главное, чтобы он ее не из ревности убил, — как бы про себя заметил Петрович, возвращаясь на место. — Мы-то думаем — «комаровец», а вдруг окажется обычная ерунда? Приревновал, не рассчитал силы…
— Радкевича мы все равно будем проверять. Важно понять, не пропало ли у жертвы какой-нибудь мелочи. Тогда многое прояснится.
Через несколько часов позвонил Антон Завалинка. Он болтался на Таганке, опрашивал соседей по коммуналке, знакомых Елисеевой и ждал, когда вернутся с работы родители жертвы. Помимо всего прочего, Антон сообщил, что, судя по всему, ни одна вещь у убитой не пропала, все до последней мелочи было при трупе, когда его нашли.
Глава 12. Болезнь
Сколько спичек в коробке? Вопрос, казалось бы, ясный. На коробке ведь написано — 52 штуки. Точность поразительная — не 50 и не 60, а именно 52.
«Правда», 1 февраля 1935 г.На следующее утро Опалин проснулся и сразу же почувствовал себя странно. Все тело ломило, глаза слезились, в горле словно застрял кусок наждака. «Грипп», — сообразил он и мысленно застонал. Весной не болел и даже не простужался, в начале осени не болел, и именно сейчас…
Надо было померить температуру, но градусника под рукой не оказалось. Умываясь, бреясь и приводя себя в порядок, Опалин старательно отгонял лезшие в голову скверные мысли — а на ум, как назло, приходили только воспоминания о коллегах, которые были известны своей храбростью и не раз уходили от бандитской пули, а потом находили смерть в самой глупой и банальной ситуации. Яшу Шубинского задавил пьяный шофер. Кондратов повесился после того, как от него ушла жена, по общему мнению, и мизинца его не стоившая. Вася Селиванов, до Опалина живший в его комнате, сгорел от скоротечной чахотки. «И от гриппа вполне можно умереть… Конечно, я не стану доводить до воспаления легких, но — что же теперь, дома отсиживаться, когда меня ждет работа?»
Едва Опалин вошел в свой кабинет, как на столе зазвонил телефон.
— Твердовский. Зайди ко мне.
В трубке слышались посторонние шумы, источник которых Иван определил еще до того, как переступил порог кабинета начальника. Перед столом Николая Леонтьевича сидела шоколадного цвета мохнатая собака, походившая на смесь померанского шпица и медвежонка. Величиной она была примерно с пол-овчарки. Проводник — немолодой, тощий, как спичка, человек — держался поблизости, и в его глазах, когда он смотрел на собаку, светилась сдержанная гордость.
— Это что? — спросил Опалин.
— Вот, познакомься — твой тезка Иван Васильич Никифоров и его Фрушка, — объяснил Твердовский. — Про нападение на милиционера Чагина слышал? Стоял ночью на посту, подбежал человек, стал кричать, мол, в квартире на Володарского кого-то убивают, Чагин пошел за этим типом — и в подворотне попал в засаду. Проломили голову, забрали оружие, документы и форму сняли. Собаки пошли по следу и сбились, а Фрушка привела на соседнюю улицу и прямиком на этаж, где засела вся шайка. Взяли с поличным…
Собака, как будто поняв — ее хвалят, замела хвостом по полу.
— А почему Фрушка? — спросил Опалин у тощего.
— Сам не знаю, — признался тот, — само собой вышло…
Собака облизнулась и с любопытством уставилась на Опалина — очевидно, чувствуя, кто в этой комнате далеко не последний человек.
— Умнее любой овчарки, — добавил Твердовский, опережая вопрос о том, почему к делу предполагается привлечь дворняжку. — Так что принимай пополнение в опербригаду. Выделяю тебе Никифорова… ну и Фрушку, само собой.
Твердовский потрепал собаку по голове привычным жестом опытного собачника и отпустил Никифорова.
— А овчарку никак? — спросил Опалин, после того как стало понятно, что проводник его не услышит.
Николай Леонтьевич скривился так, словно у него внезапно заболел зуб.
— ЧП у нас, Ваня. И овчарку пока никак.
— Это убийство на Коминтерна? — Недавно в своей квартире на улице Коминтерна, которая ранее называлась Воздвиженкой, был убит известный журналист.
— Угум, — промычал Твердовский. — Манухин всех собак затребовал.
Манухин был коллегой Опалина, но оба опера друг друга выносили с трудом. Здоровенный детина, Манухин не гнушался получать сведения методами, вызывавшими у Опалина отвращение. В свою очередь, Манухин считал Ивана чистюлькой, «выезжающим» за счет везения.
— Кого он может найти? — спросил Опалин, не скрывая раздражения. Николай Леонтьевич посмотрел на лицо подчиненного и усмехнулся.
— Да неважно, главное — развести бурную деятельность, — хмыкнул он, возвращаясь за свой стол. — Все равно, чую я, дело у нас заберут… А Манухину терять нечего. Раскроет — молодец, не раскроет — отрапортует, сколько человек привлек и какие оперативно-разыскные мероприятия провел… А с трупом из Марьиной Рощи как?
— Похоже, я ошибся, — признался Опалин. — Это не «комаровец». — Николай Леонтьевич молчал, ожидая продолжения, и Иван стал объяснять: — Одиннадцатого ноября девушка ушла из дому, нарядившись, как на свидание. Мать хотела, чтобы она сидела с младшими братьями и сестрами. Последовала бурная ссора, обе стороны наговорили друг другу всякого, и в конце концов Елисеева убежала, хлопнув дверью. Встретилась со своим любовником, Сергеем Александровичем Радкевичем, который повел ее в тридцать седьмой ресторан. Ресторан этот ранее всплывал в связи с подозреваемым, и я поручил Казачинскому проверить. Один из официантов вспомнил, как обслуживал столик Радкевича и Елисеевой. Поужинали, ушли вместе, официант предполагает — отправились к кавалеру. У него отдельная квартира — это и мать Елисеевой подтверждает, хотя фамилию любовника дочка и не афишировала. Когда Елисеева не вернулась домой, мать решила, что та переселилась к любовнику, а родне сообщить забыла — отношения такие.
— А тринадцатого числа труп ее дочери нашли в Марьиной Роще, — буркнул Николай Леонтьевич, хмурясь. — Убита как минимум за сутки до обнаружения тела… Что любовник? С ним ты уже говорил?
— Говорил, но без толку. Путается, врет, несет какую-то чушь насчет слабой памяти. Обещал жаловаться, намекал на свои знакомства и даже угрожал, в его власти, говорил, испортить мне жизнь. Нужна санкция на его арест. Для невиновного человека он ведет себя подозрительно. К тому же у него есть машина, а Горюнов установил, что Елисееву убили не там, где тело нашли. Как оно попало в Марьину Рощу?
— Ну вот, а ты решил, тут замешан «комаровец», — заметил Николай Леонтьевич. — Никогда не стоит торопиться с выводами… Выглядишь ты, Ваня, не ахти. Приболел?
— Грипп, похоже.
— Так езжай домой, нечего народ заражать.
— Но, Николай Леонтьевич…
— Аспирин, чай с вареньем и никакой работы, — оборвал его Твердовский. — Насчет Радкевича я договорюсь.
— Но…
— Не волнуйся, как только «комаровец» объявится, обязательно дадим тебе знать. Лично тебе позвоню! Марш домой, лечиться… Пусть Харулин тебя подбросит до дома.
Опалин запротестовал.
— Ваня, не спорь со мной, — проворчал Николай Леонтьевич, и Иван сдался. Впрочем, прежде чем вернуться домой, он все же заглянул в свой кабинет и сообщил сидевшему на месте Петровичу, что заболел и оставляет его за главного.
— По Гусеву — там, в общем, только уточнить пару деталей…
Гусев был рабочим, который убил женщину, делавшую в бане за деньги подпольные аборты. За такую операцию просили от 400 до 700 рублей — при том, что в то время зарплата уборщицы составляла рублей двести. Жена Гусева после аборта умерла, и он решил отомстить. Позже выяснилось, что убитая, якобы медсестра, не имела даже начатков медицинского образования и являлась мошенницей со стажем.
— Ладно, я закончу, — сказал Петрович. — Ты, главное, поправляйся.
Шофер отвез Опалина домой. Поднимаясь в лифте, Иван чувствовал, как горят щеки. Он забыл, что в квартире не было не только градусника, но и никаких лекарств. Варенье, рекомендованное Твердовским, тоже отсутствовало. Пришлось ограничиться холодным чаем с хлебом и остатками портвейна. От портвейна по телу немедленно разлилось живительное тепло, и даже голова перестала казаться тяжелой. Где-то за стеной бубнило радио, потом заиграла симфоническая музыка. Опалин лег на кровать, подумал, что спать днем в одежде — самое глупое, что только можно себе представить, и провалился в сон. Когда Иван проснулся, уже наступил вечер. Радио все еще работало, и, судя по неестественным голосам и шумам, шла трансляция какого-то спектакля.
«Умрешь тут, на этой продавленной кровати, — мелькнуло в голове у Ивана, — и успеешь протухнуть, прежде чем догадаются взломать дверь». Перед его мысленным взором предстали лица управдома и дворника, приглашенных в качестве понятых. Дверь, конечно, будет вскрывать Юра, Петрович — составлять протокол своим каллиграфическим почерком, фотограф Спиридонов — суетиться и шипеть магниевой вспышкой, а Горюнов — обстоятельный, спокойный, неулыбчивый человек — вздохнет и скажет, что «Ваня сильно изменился». Эксперт был мастером таких двусмысленных фраз, которые выдавал с совершенно равнодушным видом, усиливая производимое впечатление.
Опалин встряхнулся. Он знал за собой этот недостаток — слишком живое воображение — впрочем, не раз и не два помогавший ему в работе. Неожиданно ему захотелось есть. Поднявшись с кровати, Иван отправился на кухню, где стояли только газовая плита, раковина, стол, один-единственный стул и обшарпанная тумбочка, заменяющая кухонный шкаф. Немногочисленную посуду Опалин держал на тумбе, продукты — за ее дверцами. Яйца кончились, но зато нашелся мешочек с рисом, и как раз когда Иван наливал воду в кастрюлю, чтобы поставить ее на плиту, прозвучал звонок в дверь.
Опалин выключил воду, вернулся в комнату, достал из-под подушки пистолет и вышел в коридор.
— Кто?
— Это я… Лиза.
Открыв дверь, он сразу же заметил две объемистые авоськи с продуктами в руках у Юриной сестры. Не дав Опалину возразить, Лиза решительно прошла в кухню и стала выкладывать молоко, мясо, варенье, хлеб, масло, яйца, вино, банки консервов и мармелад.
— Юрка, осел, мне только вечером сказал, что ты заболел, — пояснила извиняющимся тоном, — не то я бы раньше пришла… Вот лекарства.
Она вытащила таблетки и положила их на тумбочку, потому что стол был заполнен продуктами.
— Лиза, — начал Опалин, испытывая сильнейшее смущение, — я…
— Только не говори, что тебе ничего не нужно, — оборвала его молодая женщина. — Мясорубки у тебя нет? Ладно, обойдусь без нее…
Она вернулась в переднюю. Иван, спохватившись, помог ей снять темно-серое пальто с каракулевым воротником. Лиза стянула варежки, избавилась от шапочки, размотала шарф и, прислонившись к стене, стала стаскивать сапожки. Ивану было не по себе: он раньше не задумывался о том, как выглядит его жилье, а теперь передняя с телефоном и двумя крючками для одежды, скудно меблированная кухня и единственная комната, где не было ничего, кроме кровати, бюро и старого кресла, предстали перед ним во всей своей убогой наготе. Чтобы отогнать неприятные мысли, он вернулся в комнату и убрал оружие в ящик стола.
— Ты лекарство пил? — спросила Лиза из кухни и сама же ответила: — Конечно нет…
— Я могу тебя заразить, — проворчал Опалин.
— Я уже переболела гриппом, — откликнулась его собеседница, но по секундной задержке перед словами Иван тотчас же понял, что она говорит неправду. — Фартука у тебя нет? Ну, нет, так нет…
Лиза вылила воду из кастрюли, нахмурилась при виде почерневшей сковороды и, засучив рукава, принялась ее чистить. Опалин, стоя в дверях, помрачнел. Он чувствовал себя разом как все три медведя, в домик которых вторглась непоседа Машенька.
«Если б на ее месте была Маша…»
Черт возьми, почему он никак не может выбросить Машу из головы?
— Я тебе мармелад принесла, — напомнила Лиза, — который ты любишь.
Невысокая, русоволосая, с круглым лицом и беспокойными серыми глазами, она мало походила на своего интересного вальяжного брата. Но Опалин подумал, что она не нравится ему не потому, что ее нельзя было назвать красавицей. Он плохо переносил, когда на него пытались заявить права, а подкуп мармеладом — это вообще нечестно. Что он, маленький ребенок?
— Какая у тебя температура? — спросила Лиза с тревогой, глядя на его розовые щеки.
— Понятия не имею. У меня нет градусника.
— О градуснике-то я и не подумала, — сокрушенно проговорила молодая женщина и, подойдя к нему, тыльной стороной руки потрогала его лоб. Опалин молча отстранился. — Тридцать восемь, не меньше… Сядь, температуру не стоит переносить на ногах.
Тут Опалину захотелось просто убежать, куда глаза глядят, но он пересилил себя, сел и, чтобы занять руки, достал папиросы. Вытащил одну, постучал ею по пачке, лихо заломил и сунул в рот. Спички лежали на тумбе, и, открыв коробок, он увидел, что осталось только три. Первая спичка зашипела и погасла, вторая сломалась, зажечь удалось только третью. Лиза поглядела на пустой коробок, поставила сковородку и вышла в переднюю. Через несколько мгновений она вернулась с непочатым коробком спичек.
— Совсем про них забыла… Они у меня в кармане были.
Вспыхнул синим венчиком газ, зашипело масло на сковороде, вкусно запахло жареным мясом. Опалин смирился и даже взял кусочек мармелада. Повернув бутылку вина, он посмотрел на этикетку. Ай-Даниль Бордо, 43-й номер. Черт побери, какое внимание! Это вам уже не мармелад.
— Откуда столько всего? — спросил Опалин со смешком.
— К Юре киношники приходили. Вино и икра — от них.
Тут только Иван заметил спрятавшуюся за яйцами баночку икры.
— А что киношники от него хотели? — машинально спросил он.
— В экспедицию приглашали. Им нужно, чтобы кто-то трюки делал. Сценарий — редкостная дрянь, — добавила Лиза, переворачивая мясо. — Надеются, трюки все спасут.
Еще не хватало, чтобы он лишился одного из своих лучших оперативников из-за какого-то паршивого кино. О Юре то и дело вспоминали его коллеги по предыдущим профессиям, но Иван надеялся, что Казачинский не станет оставлять угрозыск. Догорающая папироса обожгла Опалину пальцы, он смял ее и досадливо сморщился.
— Сколько я тебе должен? — спросил он и тотчас же пожалел об этом. Нельзя так разговаривать с человеком, который — единственный из всех — пришел к нему, когда он заболел.
— Дурак, — просто ответила Лиза и стала освобождать стол, перекладывая принесенные продукты на тумбу. — Как насчет второго стула?
— Я принесу, — буркнул Иван, поднимаясь на ноги.
Он притащил кресло из комнаты, они поужинали, выпили вина, а потом Лиза заставила его принять лекарство. За окнами сгустилась ноябрьская мгла, прорезаемая редкими огнями. Глядя на нее, Опалин кое-что вспомнил.
— Юра говорил тебе, чтобы ты не ходила по ночам?
— Да. Сказал.
Ей хотелось попасть в комнату Опалина одной, чтобы рассмотреть, чьи фотографии он держит возле себя, и оттого она обрадовалась, когда он настоял на том, чтобы вымыть посуду. Но комната, в которую Лиза вошла, казалась аскетичной, как келья. Ни на бюро, ни на стенах не было видно ни одного снимка.
Вернулся Опалин, неся кресло, и поставил его возле стола. От него не укрылся озадаченный вид гостьи.
— Почему ты не забрал из прежней комнаты шкафы? — спросила Лиза, оглядываясь.
— Не хотел возиться.
Лиза подумала, что Опалин специально оставил мебель им с Юрой. На самом деле все было и сложнее, и проще: шкафы принадлежали еще Васе Селиванову, умершему от чахотки. У Опалина — при том, что он считал себя человеком, далеким от всяких сантиментов, — не хватило духу продать, использовать или выбросить Васины вещи. Всё так и осталось в шкафах вплоть до того момента, когда Иван перебрался на Новослободскую. Вася был круглый сирота, человек, совершенно одинокий на белом свете, и Опалину казалось, пока остаются вещи, остается и память о Васе…
— Как-то ты странно выглядишь, — встревожилась Лиза. — Сядь или… ложись лучше…
Чувствуя легкое головокружение, Опалин молча лег. Лиза накрыла его одеялом и, придвинув кресло поближе, села на краешек.
— Знаешь, — внезапно сказал Иван, — когда я предложил тебе помогать ловить Храповицкого, Юра ничего не сказал, но… По его лицу я понял, как он занервничал. Наверное, был прав. Не стоило тебя подвергать такому риску…
— Да ну, глупости, — отмахнулась Лиза. — Ничего особенного мне не угрожало…
Опалин поглядел на нее, взял за руку и закрыл глаза.
Глава 13. Свидетель
Свадьба — не мировая революция, и подождать можно.
В. Шкваркин, «Шулер»Первые слова, которые произнес утром 20 ноября Сергей Александрович Радкевич, когда его доставили в кабинет Опалина, были:
— Я буду жаловаться. Вы не имеете права! Я честный человек… Я ни в чем не виноват!
Радкевич попытался встать, но Юра положил ладонь ему на плечо и словно пригвоздил к сиденью. А Антон подошел к столу Опалина и молча подал листок с текстом, в котором несколько слов были жирно подчеркнуты перьевой ручкой.
— Это его, — сообщил Завалинка, кивком головы указывая на арестованного.
Бросив взгляд на бумагу, Иван понял, что перед ним фрагмент принятой три года назад конституции. Радкевич выделил основные положения 127-й статьи, в которой разъяснялась неприкосновенность личности и основания для заключения под стражу.
«Никто не может быть подвергнут аресту иначе как по постановлению суда или с санкции прокурора»…
«Постановление суда» было подчеркнуто один раз, «санкция прокурора» — дважды, но больше всего повезло слову «иначе»: его выделили аж три раза, причем последний — так энергично, что кончиком пера продрали бумагу насквозь.
— Пытался нас убедить, что печать смазана и ордер потому недействителен, — сообщил Антон, воинственно вздернув курносый нос. — Нам возвращаться в его квартиру?
Опалин кивнул.
— Автомобиль уже осматривают? — спросил он.
— Если там есть следы, их найдут, — ответил Казачинский.
Он произнес эти слова чуть громче, чем следовало, и от Опалина не укрылась реакция Радкевича. У него уже сняли отпечатки пальцев, и он с брезгливым видом стирал платком остатки краски, но вдруг застыл. Только через мгновение, опомнившись, скомкал платок и сунул его в карман.
Оперативным чутьем поняв, что Опалину его присутствие больше не требуется, Юра вышел. Антон последовал за ним, тщательно прикрыв дверь. Петрович, сидя за своим столом, безучастно глядел в окно, но Иван не сомневался — тот даже затылком впитывает и оценивает все происходящее.
— Для начала познакомимся, Сергей Александрович. Старший уполномоченный Иван Григорьевич Опалин — может быть, вы еще не успели забыть мое имя…
— Я тестю пожалуюсь, — пробормотал Радкевич и угас. — У меня скоро командировка…
— И никто из коллег не сможет вас заменить? — участливо осведомился Петрович, поворачивая голову.
В глазах Радкевича заметалась паника. Это был невысокий, прекрасно одетый гражданин немного за сорок, с седеющими темными волосами, зачесанными назад. Покрой его серого двубортного пальто наводил на мысль, что либо оно было пошито отличным портным, либо вообще явилось откуда-то из-за границы, причем отнюдь не ближней. Сейчас пальто было расстегнуто, шарф бессильно повис на шее, а черную каракулевую шапку Радкевич снял и держал на коленях. Кроме того, от него пахло одеколоном, что было редкостью для угрозыска, где обычно появлялись люди с совершенно иными ароматами. Тонкие губы Сергея Александровича сжались в ниточку, на шее нервно пульсировала жилка. В молодости он, вероятно, был хорош собой, но, когда свежесть юности выветрилась окончательно, превратился в ничем, кроме дорогой одежды, не примечательного немолодого мужчину. Опалин попытался представить себе, как в такого гражданина влюбилась симпатичная юная студентка — и не смог.
— Вы уничтожаете меня, — прошептал Радкевич.
— Давайте-ка, я напомню вам предыдущие события, — сказал Иван, раскрывая лежащую перед ним папку. — Итак, вечером шестнадцатого числа я приехал в наркомат. Вы уже уходили, и, если бы не швейцар, мы бы вряд ли встретились. На улице я догнал вас, объяснил, кто я такой, и попросил ответить на несколько вопросов. Вы же начали запираться и угрожать мне, а между тем речь шла о тяжком преступлении — убийстве вашей хорошей знакомой. Мы нашли других свидетелей и выяснили: последним — кроме убийцы — кто видел ее живой, скорее всего, были вы. Кстати, не хотите посмотреть, какой ее нашли? — Он взял из папки несколько фотографий.
Радкевич посерел и сделал левой рукой слабое протестующее движение. В правой он по-прежнему сжимал шапку. От Петровича не укрылось, как свидетель нервно мнет дорогой каракуль — чуть ли не на разрыв.
— Как представитель угрозыска, я имею право на сотрудничество в рамках расследования, — внушительно добавил Опалин. Почему-то именно сейчас ему инстинктивно хотелось говорить канцелярскими штампами, словно он так мог нащупать общий язык с подозреваемым. — Но вы, кажется, не собирались сотрудничать. Тогда я вынужден был сделать… крайне неутешительные для вас выводы. Результатом стал ордер.
— Хорошо, — бесцветным голосом промолвил Радкевич. — Что именно вы от меня хотите?
— Правды. Вам напомнить об ответственности за дачу ложных показаний — или перед нашей встречей вы успели проштудировать и УПК?
«Успел», — подумал Петрович, видя, как колючие огоньки на долю мгновения сверкнули в светлых глазах подозреваемого.
— Мне ничего не известно о смерти Лены, — неожиданно окрепшим голосом проговорил Радкевич. — И я ее не убивал. Вы арестовали не того… а впрочем, разве вам привыкать…
— Давайте не будем начинать с оскорблений, — попросил Опалин. — По существу дела: как именно вы познакомились с жертвой?
Черт, не тот тон взят, мысленно сообразил он. У казенного языка есть свои пределы. С другой стороны, не повторять же интимное Лена… Да и гражданка Елисеева — тоже звучало не слишком обнадеживающе.
— На улице, — ответил Радкевич и с легким вызовом добавил: — В Москве.
— А точнее?
— Я ехал в своей машине по улице Горького. Возвращался домой… Передо мной двигался грузовик, а девушка шла к метро. Грузовик проехал по луже, девушка успела отскочить, но… грязь все же попала на одежду. У нее было такое лицо… Мне стало ее жалко. Я затормозил у тротуара и спросил, не могу ли я чем-то помочь. Вот надо было проехать мимо, — мстительно добавил Радкевич, — благими намерениями и все такое…
— Продолжайте, — попросил Опалин.
— Ну, мы разговорились. Я узнал, что она живет на Таганке… И решил ее подвезти. Зачем-то взял ее телефон… Потом позвонил. Мы стали встречаться… Вам все рассказывать? — мрачно спросил Радкевич. — Я официально разведен. В конце концов, я имею право…
— У меня и в мыслях нет обсуждать ваш моральный облик, — верный избранному казенному языку, отозвался Опалин. — Вы часто бывали… в ресторанах?
— Да, и в ресторанах, и в театрах. «Сусанина» смотрели…
— Вдвоем?
— Нет. Был еще Миша Былинкин, сын моей сводной сестры.
Ух ты, какая любопытная точность. Не племянник, а — сын сестры, да еще сводной.
— Была еще одна девушка. Однокурсница Лены. Зина… нет, Нина. Но обычно мы с Леной ходили все же вдвоем.
— Вы собирались на ней жениться?
Нет, Опалин не ошибся: в глубоко посаженных светлых глазах мелькнуло удивление.
— Я? Нет. Нет!
— Позвольте мне быть нескромным, Сергей Александрович: почему?
— Она не годилась в жены, — уже с раздражением ответил Радкевич. — Мое положение на службе… — он заерзал на сиденье, — зависит от моего бывшего тестя… Ему бы не понравилось, если бы я…
— Вы объяснили Елисеевой относительно тестя? Она знала, что вы не имеете намерения жениться на ней?
— Этого я от нее не скрывал. Но, по-моему, она думала…
Радкевич осекся.
— Договаривайте, Сергей Александрович.
— Ну, она принадлежала к тем женщинам, которые думают, что если тысячу раз повторить одно и то же, мужчина сдастся и сделает так, как они хотят, — проворчал Радкевич.
— Она докучала вам в этом смысле?
— Нет, она была достаточно… сообразительна, чтобы не делать того, что меня раздражало. Но… да, намеки были… И разговоры о том, как дома у нее плохо.
— У вас были другие увлечения, помимо нее? — будничным тоном спросил Опалин.
— Какое вы имеете… — вскинулся Радкевич, но посмотрел на лицо собеседника и ответил: — Нет.
— А у нее, помимо вас?
— Ну я же не следил за ней, — не без иронии ответил подозреваемый. — Но думаю, нет. Скорее, нет. Не потому, чтобы она меня любила, а потому, что я казался ей… ну… тем человеком, который поможет ей… — Он сделал паузу, подбирая слово, и наконец сказал: — Подняться.
— Подняться куда?
— Не куда, а откуда. Обычная история: отец работал и пил, мать работала и погрязла в быту, братья и сестры требовали внимания. Она хотела благодаря мне выбраться… из этого болота и не любила, когда на меня обращали внимание другие женщины. Когда я однажды задал вопрос ее подруге — просто из вежливости, — нравятся ли ей комедии Шкваркина[6], Лене сразу показалось, будто меня пытаются… ну, в общем, увести.
— И восприняла это болезненно?
— Мне она ничего не сказала. Но ее подругу я больше никогда не видел.
А ведь подружка вполне могла пришить Елисееву, чтобы завладеть перспективным женихом, помыслил Петрович. Бывали, бывали в их практике и такие случаи…
— Давайте поговорим о последнем вечере в тридцать седьмом ресторане, — Опалин для виду сверился с бумагами, — адрес: улица Рождественка, два дробь пять. Вы часто там бывали с вашей спутницей?
— Ну… Ей больше нравился «Националь». Но я предпочитаю места потише.
«И где счет в итоге получается меньше», — закончил про себя Петрович. Пока он почти не вмешивался, внимательно следя за ходом допроса.
— У меня много знакомых официантов…
«Которые с потрохами сдают тебя угрозыску, — мысленно договорил старый сыщик. — Нашел чем гордиться…»
— Опишите ваш вечер в ресторане, ничего не пропуская, — попросил Опалин.
— Вечер как вечер. — Радкевич пожал плечами. — Мы сели за отдельный столик, никто нам не мешал и не лез без спросу. Ели, пили… разговаривали… Потом поехали ко мне. Потом она ушла…
— Когда именно?
— Часов в шесть. Или семь. Я не помню…
— Почему так рано? — поинтересовался Опалин.
— Потому что одна из соседок, старая карга, шпионит за мной и все докладывает моей бывшей жене.
— С которой вы разъехались и даже развелись?
— Вы женаты? — спросил Радкевич.
— Это к делу не относится, — отрезал его собеседник.
— Не женаты, иначе бы понимали. — Радкевич усмехнулся. — У женщин сильно развито понятие собственности в отношении мужчин, с которыми они жили.
«Черт возьми, — подумал Петрович, — какие обороты закручивает. Наверняка и книг много читал, и образование имеет выше среднего». Но Петрович давно уже знал, что именно такие интеллигентные, легко изъясняющиеся литературными оборотами люди могут оказаться куда более жестокими и непредсказуемыми, чем самые матерые уголовники.
— Мы с женой не поддерживаем отношений, — продолжал Радкевич, — но иногда все же сталкиваемся у знакомых, и обычно она хорошо осведомлена… о моей жизни. По работе я завишу от ее отца. Он всегда хорошо ко мне относился, он вообще из тех, кто умеет отделять личное от служебного, но — я ему всего лишь бывший зять, а Раиса — его дочь. Если она вздумает пожаловаться, у меня будут… сложности…
Судя по паузе перед последним словом, сложности предполагались вселенских масштабов.
— Вам известно, куда Елисеева направлялась, когда ушла от вас утром двенадцатого ноября? — спросил Опалин.
— Как куда? Домой…
— Пешком до Таганки?
— Почему пешком? Есть метро, эти, как их… автобусы, трамваи…
Ну да. И еще троллейбусы, ага.
— Вы уверены, что она собиралась вернуться к себе? Перед встречей с вами она поссорилась с родителями. Она не рассказывала… может быть, собирается к кому-нибудь из знакомых… или родственников…
— Не помню. — Радкевич задумался. — Кажется, нет… Нет.
— Вы видели, как она шла по улице?
— У меня окна выходят во двор. Я только видел, как она пересекла двор.
— Кто-нибудь следовал за ней?
— Нет. Я никого не заметил…
— Уверены?
— Уверен.
Итак, девушка рано утром выходит на улицу Горького, собирается ехать на Таганку, а вместо этого оказывается в Марьиной Роще в виде бездыханного тела. Загадка, однако.
— Я прошу вас хорошенько подумать, прежде чем отвечать. Вечером одиннадцатого, когда вы с вашей подругой были в ресторане, все было как обычно? Ничего странного, настораживающего…
— На моей салфетке обнаружилось пятно, — уже с нескрываемой иронией ответил Радкевич. — Я подозвал официанта и попросил ее заменить. Это считать странным?
«Начинается, — подосадовал Петрович. — Когда свидетель позволяет себе дерзить — значит, дело плохо».
— Потом… что потом? — продолжал Радкевич, кривя губы. — Мы с ней немножко повздорили. Вам, конечно, уже донесли? Но это была шутка, настоящей ссоры не было.
— А вы расскажите вашу версию, — заметил Опалин, ни единым мускулом не выдав, что о ссоре за ужином слышит в первый раз.
— Я хотел закурить. Она отобрала у меня папиросу… Я возмутился. Раньше она не позволяла себе таких вольностей… А в этот раз начала капризничать: не выносит запаха дыма… И вообще заботится о моем здоровье. Мне это не понравилось. — Радкевич насупился. — Она говорила так, словно я был… совсем уж стариком! Лена почувствовала, что перегнула палку, заложила папиросу за ухо и стала вертеться на стуле, нести всякую милую чепуху… Я сдался и даже убрал портсигар, чтобы она… э… не переживала за мое здоровье.
— И все? Больше ничего странного не было?
— Боюсь, ничего.
— Как вы добирались из ресторана до вашего дома?
— На моей машине, разумеется.
— Вы не помните, может быть, кто-то следовал за вами?
— Зачем?
— Просто ответьте на мой вопрос.
— Передо мной и за мной ехали другие машины, — подумав, ответил Радкевич. — Что, собственно, вы хотите от меня услышать? Это был приятный, рядовой вечер. У меня и в мыслях не было, что он завершится для нее… так. И уж конечно, я ее не душил…
Ух, как интересно. Откуда Радкевич знает, как именно была убита жертва?
— Задушили? Откуда вы знаете? — быстро спросил Опалин.
— Позаботился навести кое-какие справки, — уклончиво ответил его собеседник. — После вашего первого визита…
— У кого вы их наводили?
— Не скажу. Не в моих привычках подставлять людей, уж простите…
— Что лично вы думаете о происшедшем? У вас есть своя версия?
— Какой-нибудь бандит, уличное ограбление, — пробормотал Радкевич, ежась. — Другой версии у меня нет.
— О каких-нибудь личных конфликтах Елисеева вам рассказывала?
— Нет.
— А сказала бы?
— Наверное. Она не умела… держать все в себе. Я бы знал, если бы ей кто-то угрожал.
Петрович был разочарован. Будь Радкевич и впрямь виновен, вполне естественно было бы ждать откровений о том, сколько негодяев мечтало лишить его любовницу жизни.
— Я ее не убивал, — упрямо проговорил Сергей Александрович, вздернув подбородок. — С вашей точки зрения, вероятно, я выгляжу подозрительно. Но я не убивал ее…
Опалин вздохнул и потер лоб. Его немного лихорадило — вышел на работу, не долечившись, и вот, не то чтобы потерял нить беседы, но слегка поплыл. А ведь было, было что-то важное, нашептывал ему внутренний голос. Где-то, как-то Радкевич проговорился. О чем?
— В ресторане вы видели кого-нибудь из знакомых? — спросил Опалин наугад.
— Нет.
— А она?
— Не думаю. Я бы понял. Я же говорю, она не умела ничего держать в себе.
Нет, не то. Не ресторан… или ресторан? Двор, она уходит в сумерках через двор…
— Когда она уходила, было еще темно?
— Да.
— На часы вы не смотрели, радио не включали…
— Я не люблю шума, — с достоинством ответил Радкевич. — То есть, — быстро поправился он, — радио, конечно, не то чтобы шум, но… Я не люблю, когда мне навязывают, что именно я должен слушать.
— В доме хорошая слышимость?
— К чему, простите, ваш вопрос?
— Может быть, где-то в отдалении бормотало радио? Подумайте, это может быть важно.
Радкевич задумался.
— Нет, везде было тихо. Я заснул…
Может быть, Елена Елисеева покинула дом на улице Горького еще до начала вещания радиостанций. Хотя кто станет слушать радио рано утром в выходной…
Нет, не в радио дело, да и из показаний Радкевича никаких выводов не сделаешь.
— А что стало с папиросой?
Петрович с удивлением поглядел на Опалина. «Черт, да он совсем спекся… Куда ему вести допрос? В камеру молодца, потом продолжим…»
— С папиросой? — переспросил Радкевич, не понимая.
— Елисеева отобрала у вас в ресторане папиросу. Заложила ее за ухо. А дальше?
— Вы меня проверяете? — пробормотал Сергей Александрович, теряясь. — Я же сказал… она говорила всякие глупости… я рассердился…
— Куда Елисеева дела папиросу? Она же не могла оставить ее за ухом, когда надевала шапку…
— И охота вам… — начал Радкевич. — Что за вздор?
— Вы забрали папиросу и положили ее обратно в портсигар?
— Да нет же! Лена убрала папиросу в свою сумочку, когда мы уходили…
— Она курила?
— Нет!
— Тогда почему не оставила папиросу на столе?
— С какой стати? Это же «Герцеговина Флор». При чем тут папироса? Вы хотите запутать меня? Ее же не из-за папиросы убили…
Но он уже заметил взгляд, которым обменялись сыщики, и счел за благо умолкнуть. Повернувшись на стуле, Опалин открыл сейф и вытащил из него красную шелковую сумочку с золотым замком, всю расшитую бисером. Сейчас, впрочем, сумочка выглядела не самым лучшим образом, потому что металлические части ее были обсыпаны темным порошком для снятия отпечатков пальцев, который, попав на ткань, образовывал некрасивые пятна.
Опалин раскрыл сумочку и одним махом высыпал на стол ее содержимое, заляпанное все тем же порошком. Расческа, пудреница, кошелек, ключ, помада, платок. И никаких следов папиросы.
Иван ощупал сумочку, проверил все отделения — тщетно. Папиросы не было. Хмурясь, он стал бросать вещи по одной обратно в сумку — и неожиданно замер. На поверхности стола осталась едва приметная крошка табака.
Итак, папироса лежала в сумочке жертвы, и кто-то ее забрал. Опалин взял чистый лист, смахнул на него крохотный кусочек табака, тщательно завернул лист со всех сторон и молча протянул его Петровичу.
— Я не уверен… — начал тот, но, встретив взгляд Ивана, буркнул: «Хорошо», забрал улику и отправился искать эксперта.
Опалин вернул сумочку в сейф, закрыл дверцу и повернулся к Радкевичу.
— А теперь, Сергей Александрович, поговорим серьезно. Вы — убийца.
Глава 14. Филимонов
Вообще в Москве нет ни одного порядочного человека. Все жулики. Никому нельзя верить.
М. Булгаков, «Зойкина квартира»— Нет! — с жаром воскликнул Радкевич, распрямившись на стуле. — Выслушайте меня…
— И все-таки вы — убийца, — перебил его Опалин. — Если бы не ваш страх за свое… реноме, — он произнес это слово с нескрываемой злостью, — если бы вы не выставили Елисееву во тьму, где бродит этот человек… она осталась бы жива. Да, жива…
— Какой человек? — вытаращил глаза Радкевич.
— Почти такой же, как мы с вами. Две руки, две ноги… Просто ему нравится убивать.
— Но я не хотел… — пробормотал собеседник Опалина. — У меня и в мыслях не было… Я хорошо к ней относился… — Внезапно он замер, пораженный новой для него мыслью. — Вы что, больше меня не подозреваете?
— С точки зрения закона вы не виноваты. Я… — Опалин хотел сказать «знаю», но по привычке оставил крошечный зазор для сомнений, — почти уверен: вы не убивали Елисееву. Однако вы повели себя именно так, как обычно ведет себя виновный. Ваше нежелание сотрудничать… и все остальное… Впрочем, неважно. Как только я узнаю результаты осмотра вашей квартиры и машины, я вас отпущу.
— Я… поймите, я испугался… — пробормотал Радкевич. — Мое положение на службе… не такое прочное… Я подумал, кто-то мог копать под меня… И потом, я знаю, всегда подозревают последнего, кто видел жертву, и того, кто нашел труп… Можно мне закурить?
— Курите. — Опалин сделал широкий жест.
Радкевич извлек из кармана дорогой портсигар, сунул в рот папиросу, спохватился, предложил и Опалину, но тот отказался. Спичек Сергей Александрович с собой не носил — у него имелась зажигалка, хоть он и не сразу выбил пламя. Руки у него еще дрожали, но в лице произошла поразительная перемена. Он даже стал улыбаться. Шапка упала с колен, он нагнулся и легким движением поднял ее.
— Я не хотел, понимаете, — сбивчиво говорил Радкевич, — я никогда не желал ей зла. Просто ужасно, как все получилось… Я был к ней очень привязан… сумочка и все остальное — кроме ключа — это ведь мои подарки…
Опалин мысленно отметил, что степень привязанности его собеседник почему-то измерял количеством сделанных подарков, но не стал заострять на этом внимание.
— Привозил ей отовсюду. — Радкевич выпустил длинную струю дыма. — Платья… и шляпки… перчатки тоже… Она хотела часы, я ей обещал. Я, конечно, не дурак. — Он криво улыбнулся. — Я понимал, почему она… Я не строил иллюзий…
Он разоткровенничался, перескакивая с предмета на предмет, стал говорить о том, как ему нелегко живется, хотя у него отдельная квартира, машина, хорошая зарплата. Опалин не мешал ему. Он перевидал достаточно свидетелей, которые начинали с враждебности и запирательства, а потом рассказывали такие подробности, какие не обсуждают даже с близкими людьми.
Вернулся Петрович, написал несколько слов на листке и передал Опалину. Тот прочитал: «Звонил Горюнов, в квартире и машине ничего подозрительного, подробные протоколы осмотра потом».
— Заполняй протокол допроса, — сказал ему Опалин, — и выписывай пропуск на выход.
— Меня не было на службе, — пробормотал Радкевич, облизывая губы. — Вы не могли бы…
— Мы дадим вам справку, что вас вызывали в МУР как свидетеля, — успокоил его Петрович.
— Свидетеля — это мне нравится. — Радкевич выдавил из себя подобие улыбки и неожиданно спросил: — Вы ведь найдете его? Я имею в виду того, кто убил Лену.
«А она ему очень нравилась, — понял Опалин. — Гораздо больше, чем он пытался показать. Такого вопроса холодные и равнодушные люди задавать не станут».
— Если хотите, я вам позвоню, когда появится определенность, — сказал Иван. Но Радкевич уже опомнился и, очевидно, решил, что его любопытство все же неуместно.
— Нет, не стоит, наверное… Предпочитаю верить вам на слово. Да, на ней ведь была золотая цепочка с кулоном, брошка…
— Тоже ваши подарки?
— Мои. Может быть… убили из-за них… кто-то позарился…
— Цепочка и брошка не были видны из-под верхней одежды, — ответил за Опалина Петрович. — Кроме того, они остались на месте, как и деньги в кошельке… Елисееву убили не из-за них. Теперь для протокола: ваши фамилия, имя, отчество…
Когда Радкевич удалился бодрой и даже слегка подпрыгивающей походкой, Опалин достал из сейфа карту Москвы, на которой отмечал места обнаружения жертв «комаровца», красным карандашом поставил в районе Марьиной Рощи третий крестик, подписал «Елена Елисеева» и пунктиром провел прямую линию до улицы Горького. Там он нарисовал большой вопросительный знак и обвел его кружком.
Возле знака Опалин приписал: «Ушла 12.11 рано утром».
— Постовые милиционеры, — забормотал Петрович, хмуря лоб, — кассирши в метро могут что-то вспомнить… Жаль, не вечером дело было, там же сплошные рестораны, швейцары стоят, командированные гуляют… джаз из всех дверей… Но даже рано утром… движение есть, и вообще… Она закричать могла. — Он помолчал и подытожил, хмуря брови: — Нет, не на Горького ее убили…
— А он ее там не убивал, — пробормотал Опалин, глядя на карту, на которой три крестика было разбросано в разных местах. — Он подвезти ее предложил… Районы обнаружения трупов видишь? Это не случайность… Он шофер.
— Ночной шофер?
— Может быть, и ночной.
В дверь просунулся коротенький нос Антона, жаждавшего новостей. За носом протиснулся и весь Завалинка, а следом явился и Казачинский.
— Я не понял, — начал Юра, — Радкевич-то почему свободно ушел?
— Потому что Елисееву убили, чтобы взять на память папиросу, — ответил Петрович. — Вот почему.
— Ну! — изумился Казачинский. Антон же смотрел на Опалина во все глаза, и Иван отлично понимал значение этого взгляда.
…Если ты лидер, ты можешь временами заблуждаться, но в конечном итоге ты обязан оказаться прав. Опалин с ходу счел виновным в убийстве Елисеевой «комаровца», и хотя потом вроде бы и возникали сомнения, время подтвердило правильность его версии.
— Нам нужны свидетели, — заговорил Опалин. — Страдающие бессонницей, студенты, которые зубрят до рассвета, постовые, кто угодно, любой, кто поможет установить, когда именно Елисеева вышла от Радкевича и куда пошла. Далее: метро. Может быть, оно уже работало, и кто-нибудь ее запомнил. Там, где она живет, никакого метро нет, но могла выйти на удобной остановке и пересесть на трамвай или автобус. Маршрутов же полно до Таганки…
— Такси, — напомнил Петрович. — Как насчет такси? Мы ищем шофера, — пояснил он, поворачиваясь к Казачинскому и Завалинке, которые не присутствовали при начале разговора.
— Шофер или человек, у которого есть машина, — кивнул Опалин. — Это и есть тот, кто нам нужен.
Он нахмурился. А ведь было еще как минимум одно убийство в Ленинграде. Но как упомянуть о нем, не впутывая Соколова и не рассказывая о Маше?
— Возможно, — решился Опалин, — он убивал и в других городах.
— Почему ты так думаешь? — заинтересовался Казачинский.
— Не знаю. Интуиция, что ли… Между убийствами большие промежутки. Это не очень характерно для дел такого типа… Если он шофер, мог ездить на машине в другие места. Запросто.
Петрович кашлянул.
— Вообще-то, — напомнил он негромко, — мы же не знаем, все ли тела найдены. Может, трупы где-то гниют, есть заявления о поиске пропавших, но без тел… без тел ничего нельзя сказать наверняка.
— А все-таки? — загорелся Антон. — Если поднять заявления о тех, кто пропал ночью…
— Таких будет слишком много. — Опалин поморщился. — Будем исходить из того, что у нас есть. Номер первый: Алексей Плешаков, токарь. Номер второй: Нинель Уманец, стенографистка. Номер третий: Елена Елисеева, студентка… Люди, которые никак не были связаны между собой. Общего только способ убийства — удушение, время убийства — темное время суток, и отсутствие мелких личных вещей.
— Отпечатки, — подал голос Казачинский. — Как насчет них, кстати?
— Померанцев дополнительно проработал вещдоки по Плешакову и Уманец. Нет там общих отпечатков. По Елисеевой он работает, но я думаю, и тут отпечатков не будет. Скорее всего этот сукин сын действует в перчатках.
— Жертвы — один мужик, две бабы, — заметил Антон. — Почему?
— Потому что Плешаков, судя по всему, оказал сопротивление, — ответил Казачинский, который изначально занимался расследованием. — Женщину убить проще.
— Как насчет психически больных среди шоферов? — спросил Петрович.
— Мысль хорошая, — согласился Казачинский, — но ты представляешь, сколько вообще шоферов в Москве? Такси, предприятия, организации…
— Автолюбители, — вставил Антон.
— А я думаю вот о чем, — подал голос Опалин. — Может быть, наш шофер уже попадался? Но не на убийстве, а… не знаю… что-то проще, гораздо проще… Не знаю, — повторил он, хмурясь. — Вот смотрите: он ездит на машине, условно говоря, он нормален, а потом что-то происходит, он выбирает ночью случайную жертву, убивает ее и берет вещь на память. Но это ненормально, я хочу сказать, остальное-то время он симулирует нормального, но… нельзя же всегда притворяться. Как-то его сущность должна проявляться… Даже днем.
— Странности? Агрессия? — Петрович схватывал на лету.
— Что-то такое. Но, повторюсь, это только моя гипотеза, а на деле я просто не знаю, как… Вот смотри: есть огромная масса дел, и выбрать из нее те, в которых фигурируют шоферы… Может, это вообще какое-то мелкое хулиганство, которым занималось отделение милиции. Может…
Зазвонил телефон, Опалин схватил трубку.
— Твердовский. Сколько раз просил, чтобы ты докладывал мне немедленно…
— Николай Леонтьевич, я…
— Зайди ко мне.
Оставив коллег в кабинете, Опалин захватил с собой карту и отправился к начальству.
— Санкцию на арест запросил, но не использовал, — проворчал Твердовский, выслушав рассказ Опалина и внимательно рассмотрев карту. — А если в следующий раз нам откажут? Нельзя же так подставляться. В прокуратуре на каждую бумажку, которую они выдают, не надышатся…
— Я не мог арестовать Радкевича, он невиновен, — твердо ответил Опалин. — Да, струсил, испугался быть замешанным в историю и оттого вел себя по-дурацки, словно он убил, но — невиновен.
— Ну, раз ты так говоришь… — буркнул Николай Леонтьевич. — Как шофера-то искать будешь?
— Как обычно. Свидетели, следы, улики. Проверять все гипотезы.
Вернувшись в свой кабинет, Иван распределил между сотрудниками обязанности, сделал десяток звонков, пообедал в столовой и занялся другими расследованиями, требовавшими его внимания. Вечером на двухэтажном троллейбусе Опалин добрался прямиком до Трифоновской улицы, где жил Терентий Иванович Филимонов.
Зайдя в комнату Филимонова, Иван увидел старого сыщика, растянувшегося на кушетке, причем без подушки. Терентий Иванович не стал подниматься, а только повел глазами в сторону Опалина и пожал ему руку.
— Как вы, Терентий Иванович? — спросил Иван, присаживаясь на венский стул, судя по всему, оставшийся от прежних хозяев. Филимонов, его дети и внуки занимали две комнаты в коммуналке, которые разгородили и превратили в пять или шесть закутков.
— В моем возрасте, молодой человек, начинаешь ценить всякий день, когда не болит спина, — усмехнулся Филимонов. Он немного переместился на кушетке — очевидно, сейчас спина давала знать о себе. — Простите, что не встречаю вас, как подобало бы радушному хозяину…
— Зачем извиняетесь, Терентий Иванович, — проворчал Опалин. Он любил старика, но его церемонная речь, отдававшая прежним режимом, вызывала у Ивана чувство протеста.
— Привык-с, знаете ли, — не без легкого вызова ответил Филимонов, пытливо всматриваясь в лицо Опалина. — И спина, не угодно ли, попалась с характером. То неделями молчит, а то вдруг напомнит о себе, да так, что только пластом лежать могу. — Он вздохнул. — Бог с вами, Иван Григорьич, приступайте к делу, а то, если начну вещать о своих недугах, вы и за полночь не выйдете отсюда…
И Опалин рассказал старому сыщику о шофере-убийце, умолчав только об аналогичном преступлении в Ленинграде. Когда он наконец закончил, Филимонов некоторое время молчал.
— Н-да, ну и дельце, Иван Григорьевич, — уронил он, почесывая подбородок. — Вы, я так понимаю, пришли ко мне просить совета?
— Совета? Не знаю. Может быть. Я вообще хотел включить вас в опербригаду, но Николай Леонтьевич сослался на ваш возраст…
— Да не в возрасте дело, — буркнул Филимонов, — он боится, что опять начнется какая-нибудь «чистка» и вы из-за меня пострадаете. Николай Леонтьевич вообще вас очень ценит, но боится перехвалить, — старый сыщик усмехнулся, — не слишком дальновидно с его стороны, потому что он давно мог бы понять — похвалы на вас не действуют… я имею в виду, в отрицательном смысле.
— Я понял.
— Теперь о вашем деле. Вы правы — это шофер. В больнице для душевнобольных он никогда не бывал, можете там и не искать. Человек физически крепкий… но токарь все же пытался оказать ему сопротивление. Подумайте, почему ваш «комаровец» мог решиться на первое убийство. Может, от него жена ушла. Может, его из партии исключили… — Последние слова Филимонов произнес с нескрываемой усмешкой. — Но наверняка ничего сказать нельзя. Для чего он убивает? Для чего собирает эти сувениры — бумажник, чужое фото, папиросу?
— Чтобы они напоминали ему о том, что он может отнять чужую жизнь. Нет?
— Хм, — Терентий Иванович задумался. — Итак, он жаждет власти. Скорее всего, не слишком развит. Два-три класса образования, к примеру. Почему бы не убить, если можно остаться безнаказанным? Это ему нравится. Помяните мои слова — в дальнейшем он будет убивать чаще. — И Филимонов позволил себе весьма странный вывод: — Голубчик, откажитесь от дела.
— Терентий Иванович…
— Сколько человек убил Комаров, прежде чем его схватили?
— Кажется, на суде фигурировали двадцать девять эпизодов.
— Ну вот. А у вас всего три трупа. Потом их станет пять, потом десять, потом больше, еще больше, начальство станет выходить из себя, вы перевернете небо и землю и ничего не сможете сделать, потому что нельзя схватить тень, которая приходит из тьмы. А потом он убьет какую-нибудь важную особу, и ваша жизнь окончательно превратится в ад. Иван Григорьевич, голубчик, поймите: в такие игры не выигрывают. Тут можно только сидеть и ждать, когда ваш противник допустит роковую ошибку — уронит на месте преступления номерную деталь от нагана, к примеру. — Терентий Иванович имел в виду совершенно конкретный случай. — Или вдруг свидетель отыщется, видевший, как в машину шофера со шрамом через все лицо садилась очередная жертва. — Опалин непроизвольно дотронулся до собственного шрама, и Филимонов улыбнулся. — Но мы с вами прекрасно знаем, как «часто» попадаются такие ценные улики и такие глазастые свидетели. До тех пор — что бы вы ни делали, как бы ни старались вы, Карп Петрович, Юрий Андреевич, Антон Глебович, и прочая, и прочая — все будет только бесцельной тратой времени.
— Но нельзя же позволить ему убивать! — вырвалось у Опалина.
— А что делать, голубчик? Приставить к каждому гражданину по городовому… пардон, по милиционеру? Сие никому и никогда не было по силам. — Филимонов шевельнулся и заговорил уже без тени шутки. — Я вижу, вы настроены серьезно, и душой я всецело на вашей стороне, но ум — чертов скептик — твердит, что ничего у вас не получится. Если б вы могли сузить область поиска до какой-то приемлемой величины, а то искать шофера — в Москве — в столице… Господи, а ведь я помню еще те времена, когда столицей был Петербург. — Он тяжело вздохнул. — Скажите-ка мне, голубчик, вы, кажется, дружны с господином Соколовым?
В разговорах с глазу на глаз Терентий Иванович нередко употреблял принятые раньше формы обращения — с упорством, достойным, на взгляд Опалина, лучшего применения.
— Общаемся по работе, — лаконично ответил он на вопрос о следователе.
— Держитесь от него подальше, Иван Григорьевич, — серьезно попросил Филимонов. — Недавно он был в… прежней нашей столице, где подвел под расстрел и посадил несколько десятков коллег, а теперь в Москве занимается тем же самым.
— Он говорил мне, что расследовал в Ленинграде хищения… — пробормотал изумленный Опалин и угас. Он знал, что Терентий Иванович никогда не передавал непроверенных и недостоверных данных.
— Некоторые эпохи хороши тем, — задумчиво уронил Филимонов, — что позволяют понять, за сколько окружающие готовы вас продать. Так вот, господин Соколов готов продать кого угодно и очень дешево… В его ведомстве кличку «соколок Вышинского» просто так не дают. Он опасен, Иван Григорьевич, и если вы этого до сих пор не разглядели, то… то я рад, что сумел вас предупредить.
Глава 15. Тревога
Американец Э. А. По жил в стране и в эпоху, мало соответствующие его умонастроению.
С. Кржижановский, статья в «Литературной газете», 26 октября 1939 г.Василий Иванович не находил себе места от тревоги.
Казалось бы, ему уже следовало привыкнуть к этому чувству, которое так давно проникло в его жизнь, что он даже затруднялся определить, когда именно оно впервые стало его постоянным состоянием. В детстве он волновался за мать, которая запиралась у себя и рыдала — из-за мужа, который упорно пытался вести образ жизни, бывший ему не по средствам, из-за его многочисленных измен и карточных проигрышей в клубе. Позже, в гимназии, Василий Иванович переживал из-за того, что плата за его обучение вносилась с опозданием, а товарищи смотрели на него свысока и опять же — из-за невыносимых отношений, сложившихся дома. Гимназию он так и не окончил и назло отцу, который собирался сделать из него инженера путей сообщения, решил стать музыкантом.
Но и среди музыкантов есть своя иерархия. Никто и никогда не слышал о гениях второй скрипки или выдающихся талантах валторны. Уделом Василия Ивановича стала туба — громоздкий, неудобный инструмент. Новым знакомым, впрочем, Морозов говорил, что играет на самом большом инструменте в оркестре, чтобы добавить себе значимости. Контрабасисты, конечно, могли бы поспорить с его утверждением, но в их присутствии он о размерах тубы благоразумно не упоминал.
Когда маленький, кругленький Василий Иванович, пуча щеки, важно дул в тубу, на него невозможно было смотреть без улыбки. Он внушал к себе симпатию, каково бы ни было качество исполняемой музыки. Дирижеры и музыканты любили его и считали хорошим товарищем, но данное обстоятельство не слишком утешало Морозова среди его треволнений.
…Вскоре после того, как он женился, началась война, которую позже историки назовут Первой мировой. Василию Ивановичу повезло быть в семье единственным сыном, и призыву он не подлежал, но на этом везение кончилось. Фронт приближался к родному уездному городу, и однажды Василий Иванович решился, собрал кое-что из имущества и вместе с женой и двумя детьми перебрался в Москву, как он думал — ненадолго. Однако события разворачивались со стремительной быстротой — в Петербурге сбросили царя. Имя сменившего его Керенского почти все тогда повторяли с упоением, но только не Василий Иванович. Посреди всеобщей эйфории он не мог избавиться от тревоги, интуиция упорно нашептывала, что дальше будет только хуже. Интуиция оказалась сволочью и не подвела.
Керенский произнес прорву пылких речей, не решил ни одной из доставшихся от прошлого проблем, и лишь создал массу новых. Само название — «Временное правительство» — звучало зловещим пророчеством. Именно временным оно и оказалось, потому что в октябре его смели большевики. Почему смели? — а потому что смогли-с. Сила оказалась на их стороне. В чем сила, брат? — да в народе, и не надо ничего особенного измышлять.
И закрутил великий водоворот эпохи Василия Ивановича с семьей, как щепку. Но закрутил, прошу заметить, все-таки в Москве, вдруг вернувшей себе звание столицы, а не в родном уездном городе, который во время гражданской войны стал ареной ожесточенных боев и много раз переходил из рук в руки. Война, и в придачу к ней страшная эпидемия тифа выкосила и товарищей его по гимназии, и многих знакомых, и родителей, до последнего не хотевших никуда уезжать.
Как и все вокруг, Василий Иванович сражался: за еду, за квадратные метры, за дрова и керосин, за доктора для детей, болевших корью, свинкой, скарлатиной… Чего только им не пришлось перенести! И слухи, слухи, слухи. Добровольческая армия… Деникин… Колчак… Деникин… Большевики вот-вот кончатся. Вот-вот им настанет крышка! В Ленина стреляли, и он помер. Нет, не помер, но обязательно помрет. В Троцкого не стреляли, но Троцкий — везучий. У Троцкого бронепоезд, он разъезжает по армии, хлопочет, организует, выпускает приказы, расстреливает, расстреливает…
— Ах, Василий Иванович, дорогой, и когда только все это кончится! — шепотом стонал Семиустов. — Кстати, я хотел спросить: нет ли у вас лишнего сахарину[7]? Хоть крошечки!
…В итоге, конечно, кончилось — но не большевики, а сопротивление им, и потекла какая-то совершенно новая, неизведанная жизнь.
Василий Иванович любил водевили и легкую музыку, а эпоха выпала исключительно маршевая, и тот, кто маршировал не в ногу, рисковал уйти очень далеко — против своей воли. Пришлось принять кое-какие меры — как можно реже упоминать о купеческих и отчасти дворянских корнях, приучить себя не критиковать при посторонних действия властей, и вообще придерживаться стиля: «Я скромный музыкант, интересуюсь только своим делом». Но Василий Иванович с детства не выносил лицемерия, а потому следовать избранной линии поведения ему удавалось не без труда.
Что касается старших детей, то они, стремясь как можно лучше укорениться в советской действительности, плохо его понимали. В конце концов они объявили Морозову, что он ретроград и мещанин, и величаво упорхнули из семейного гнезда. Младшая Нина была совсем другая, и втайне Василий Иванович гордился ею. Но даже Нина стала подавать повод для беспокойства, — с тех самых пор, когда родители поняли, что ей нравится сотрудник угрозыска.
Вспомнив, как Нина еще в детстве застывала в восхищении, завидев постового милиционера в красивой форме, белых перчатках и в каске со звездой, Василий Иванович встревожился. Правда, Зинаида Александровна утверждала, будто он все путает и на самом деле Нину приводили в восторг пожарные — каски у них были ярче, и сами они выглядели куда представительнее.
В глубине души Василий Иванович предпочел бы, чтобы Нина обратила внимание на племянника солидного наркомовского служащего, но о Мише Былинкине дочь как-то сказала ему, что «он скучный» и у него «потные ладони», так что отец понял, что со студентом дело не выгорит. В глазах Василия Ивановича сотрудник угрозыска недалеко ушел от бандитов, которых тому приходилось ловить, и когда днем 21 ноября до Морозова донеслись три коротких энергичных звонка, исполненных в неизвестной манере, он насторожился.
«Это не Зина — у нее ключи, и звонит она совсем иначе… И не управдом, и не почтальонша… Для Нины слишком рано… А не может ли это быть…»
Он поднялся с дивана, вдел ноги в разношенные тапочки, наспех пригладил волосы и зашаркал через коридор к входной двери. Звонок повторился.
— Иду, иду! — прокричал Василий Иванович.
Коридор напоминал лавку старьевщика — сюда сволокли и выставили все, что больше не было нужно жильцам, но выбросить еще было жалко, по принципу «а мало ли, а вдруг». Стоял большой буфет с поломанными полками, колченогие стулья с засаленными и продранными сиденьями, огромный плетеный сундук — пустой, с пробитым в неизвестной переделке боком, и деревянная детская лошадка с облупившейся краской. Лошадка когда-то принадлежала Степе Ломакину, очень ею гордившемуся, а злопамятный Василий Иванович до сих пор не забыл, как Степа не разрешил маленькой Нине на лошадке покататься.
Повозившись с замками, Василий Иванович отворил дверь и оказался лицом к лицу с неизвестным. Уши последнего были красными от мороза, голову украшала сомнительная кепка, на шее висел какой-то дрянной шарф, а темное шерстяное пальто имело такой вид, словно в нем не раз прыгали через забор и вдобавок пару раз хорошенько повалялись в луже. Субъект, стоявший на пороге, был курнос, как император Павел, и взирал на мир с нескрываемым недоверием. Ростом он оказался в точности с Василия Ивановича.
— Московский уголовный розыск, оперуполномоченный Завалинка, — выпалил пришелец скороговоркой, махнув удостоверением перед носом Василия Ивановича. — Мне нужно поговорить с Ниной Морозовой. Она дома?
— Ее еще нет, она на занятиях, — ответил Морозов с достоинством, — а я ее отец, Василий Иванович.
Антон закручинился: он терпеть не мог отсрочек любого рода.
— А она скоро придет? — спросил он без особой надежды.
— Думаю, да, — сказал Василий Иванович и посторонился. — Заходите. — И видя, что его собеседник колеблется, прибавил: — Вы ведь по поводу ее подруги пришли? Можете подождать Нину у нас.
В другой день Антон ответил бы: «Нет, спасибо, у меня срочное дело» и отправился за Ниной в институт, но сегодня было холодно, а с головным убором он не угадал. Поэтому он дал себя уговорить и, переступив через порог, стал ждать, пока Василий Иванович закроет входную дверь.
— Прошу за мной, — сказал Морозов.
Бабка Акулина высунулась за дверь, сверкнула глазами в сторону Антона, прошипела что-то невнятное и скрылась. Женя Ломакин вышел из своей комнаты и направился на кухню, словно бы и не обратив внимания на незнакомое лицо, но Василий Иванович не сомневался — посмотреть, кто пришел к Морозовым, его послала скучающая мать. Мадам Ломакина в эти дни болела и потому оставалась дома.
— Можете снять верхнюю одежду, — сказал Василий Иванович, когда они с Антоном вошли в комнату. — Чаю хотите?
Антон насупился.
— Я же не чай к вам пить пришел, — проворчал он, разматывая шарф, снимая кепку и скидывая пальто.
— Не чай тоже есть, — молвил Василий Иванович многозначительно. Собеседник поглядел на него с укоризной.
— Я же на службе, товарищ…
В жизни Морозов категорически терпеть не мог две вещи: сомневающихся в том, что Джузеппе Верди — великий композитор, и обращение «товарищ». Он надулся.
— Хорошо, товарищ, — сухо промолвил он. — Если что, у нас есть газеты. Чтобы убить время, так сказать…
— А вы почему не на работе? — спросил Антон, присев к столу и оглядываясь.
— Я музыкант. У нас ненормированный рабочий день.
— Музыкант — это здорово, — протянул Антон, вспомнив, как Опалин учил его располагать к себе возможных свидетелей. — А на чем вы играете?
— На тубе.
— Да ну? — изумился Антон. — Она же здоровенная. И таскать ее неудобно, и на морозе к ней губы прилипают…
— А вы откуда знаете?
— Да я сам на ней играл. Правда, давно это было…
Василий Иванович поглядел на Антона с неожиданной теплотой.
— Я все-таки поставлю чай, — объявил он.
— Я бы и не чаю глотнул, — признался Антон, кашлянув. — Простыл я малость, кажется…
Когда через час с небольшим домой вернулась Нина, она с удивлением обнаружила своего отца в компании вихрастого курносого блондина. Оба при этом заливисто хохотали — отец рассказывал всякие анекдоты из своей музыкальной жизни — и пили чай, но в комнате отчетливо пахло шартрезом. В шартрезе Нина была вполне уверена, потому что пару дней назад Таня вручила ей бутылку благородного напитка в обмен на очередной опус Дюма, а она отдала бутылку отцу.
Завидев дочь, Василий Иванович посерьезнел.
— Э… Нина, тут товарищ из уголовного розыска тебя ждет… Впрочем, кажется, вы уже знакомы…
Обернувшись, Антон увидел румяную от мороза девушку в распушившейся кроликовой шапочке и короткой шубке. Хотя шубка и была перешита из старой шубы Зинаиды Александровны, но на Нине все равно сидела необычайно ладно. Из-под шапочки сверкнули лучистые глаза, и гость застыл на месте.
— А, я вас помню! — протянула Нина, вглядевшись в Антона. — Вы еще бандита из-за дома выводили… лохматого такого…
Антон не к месту вспомнил, как лохматый бандит кончил свою жизнь, и посерьезнел.
— Меня к вам Иван Григорьевич послал, — сказал он. — Надо уточнить кое-какие детали… ну… по поводу вашей подруги.
— Вы уже нашли того, кто ее убил? — спросила Нина с трепетом.
— Мы его ищем, — лаконично ответил Антон.
Василий Иванович унес чайник и чашки, и Нина, сняв верхнюю одежду и сапоги, подсела к столу. Сначала она почувствовала себя немного задетой из-за того, что Опалин пришел не сам, а прислал помощника, но вскоре отыскала для Ивана оправдание, решив, что, вероятно, он очень занят, и вопросы, ответы на которые ему нужны, не самые важные.
И в самом деле, Антон расспрашивал ее о каких-то пустяках: на чем Ленка обычно добиралась домой, какие маршруты предпочитала и часто ли садилась в попутные машины. Были ли у нее знакомые шоферы? А на такси она ездила?
— Да на чем угодно, при условии, что не она будет платить, — необдуманно ответила Нина и тотчас же раскаялась в своей бестактности. — Зря я это сказала. Нехорошо получилось.
И было заметно, что девушка искренне жалеет о своих словах. Вообще с Антоном происходило нечто странное: прежде, когда ему приходилось опрашивать свидетелей, он всегда мечтал как можно быстрее выяснить нужные сведения и сбежать, а сейчас ему почему-то совершенно не хотелось уходить. Ему нравился царящий вокруг уют, и чай с шартрезом, и Нина, и ее отец — человек, несомненно, сложный, но без подлости и без подковырки.
— Скажите, Нина…
«Что бы еще такое у нее спросить?»
— У Елисеевой было много друзей, знакомых? С кем она часто общалась, кроме вас?
— Ну, мы последнее время с ней совсем не общались, — напомнила Нина. — Про Радкевича я уже говорила вашему… вашему начальнику. В институте… — она задумалась, — нет, по-моему, она ни с кем не дружила.
— А вне института?
«Взять и пригласить ее в кино… Или нельзя? Ох, у нас же жутко не любят, когда мы начинаем мешать работу и личную жизнь…»
— Я не знаю… Нет, погодите. — Нина потерла лоб. — Какое-то имя она называла… Катя, да. Я запомнила из-за сумочки…
— Какой сумочки? — пробормотал Антон, зачарованно глядя на длинные ресницы.
— Ну, — Нина порозовела, — Кате кто-то подарил сумочку… ей не понравилась, и Ленка предложила помочь с продажей… В общем, сумочку продали мне. Я была с этой сумочкой в ту ночь, когда… когда я вам чуть не помешала… ну, брать бандитов.
Антон встряхнулся. Все смешалось в комнате Морозовых — воспоминания, сумочка, Нина, какая-то Катя и он сам.
Вот бы так целую вечность сидеть, смотреть на Нину и говорить, но о чем-нибудь человеческом, а не о надоевшей подружке, которая целенаправленно ловила мужика с деньгами и вдобавок приторговывала бывшим в употреблении барахлом.
— Фамилия этой Кати вам известна? — для проформы спросил он.
— Нет, — ответила Нина.
— Может быть, где живет или работает? Хотя бы примерно?
— Я так поняла, работа связана с иностранцами, поэтому у нее много заграничных вещей, — ответила Нина. — То есть мне Ленка так сказала… а она могла и…
— Соврать? — закончил Антон, видя, как девушка не решается произнести это слово и ищет вежливую замену, но не находит.
— Да.
— Что ж… — Антон вздохнул, почесал затылок и неожиданно решился. — Последний вопрос: скажите, Нина, что вы собираетесь делать вечером в выходной?
Глава 16. Звонок
Петр Сергеевич почти сорок лет провел в анатомическом театре и так много возился с покойниками, что начал отлично разбираться в психологии живых.
Л. Шейнин, «Записки следователя»— В метро Елисеева не спускалась, — сказал Казачинский, — по крайней мере, никто из служащих, работавших в то утро, ее не вспомнил. Что касается свидетелей, страдающих бессонницей, тут я ничем порадовать не могу. Как назло…
На столе Опалина затрещал телефон. Иван протянул руку и снял трубку.
— Старший оперуполномоченный Опалин слушает.
— Иван Григорьевич? Доктор Бергман беспокоит. Кажется, я нашел для вас новый труп.
— Мужчина или женщина?
— Женщина.
— Когда ее убили?
— Две шестидневки тому назад. Труп «прошел» мимо меня, потому что попал к… — Доктор сделал паузу. — Простите, Иван Григорьевич, я неудачно выразился…
— Ничего, Андрей Петрович, я понял.
В любой области существуют свои абсолютные профессионалы. Доктор Бергман был богом прозекторской. Среди прочего он был известен тем, что мог назвать точную причину и время смерти еще до вскрытия, только на основании наружного осмотра, и в подавляющем большинстве случаев его версия подтверждалась. Студенты-медики ходили к нему в морг толпами, как в кинотеатр — даже те, которые терпеть не могли всё, связанное с трупами. Но, разумеется, у доктора были и недруги, и особенно недолюбливал Бергмана один из ближайших коллег. Из объяснений Андрея Ивановича Опалин понял, что труп изначально оказался на столе у этого коллеги, «забывшего» сообщить Бергману о результатах вскрытия, и тот узнал о них только сейчас.
— Где ее нашли?
— На Никитском бульваре.
— Личность установлена?
— Нет. Как я понял, при ней не было никаких документов. Дело находится у одного из ваших…
— У кого?
— У Манухина.
Опалин поморщился. Ему совсем не хотелось объясняться с этим безмозглым костоломом. Впрочем, если действовать через Николая Леонтьевича…
— Спасибо, Андрей Петрович.
— Не за что. Мне очень неприятно, я вас так подвел. Коллега, конечно, уверяет, будто просто забыл об этом случае, хотя я всех просил сообщать мне, если попадется труп с теми признаками, которые вы указали.
Опалин попрощался с доктором и повесил трубку. Петрович и Казачинский смотрели на него, ожидая объяснений. Антона не было, он, очевидно, где-то задержался.
— Есть еще одна жертва, убита девятого ноября, найдена на Никитском бульваре. Личность пока не установлена, дело у Манухина. — Опалин поднялся с места. — Я к Твердовскому.
Но именно тогда, когда Николай Леонтьевич так был нужен, его не оказалось на месте. Пришлось Ивану сначала отправиться на поиски Манухина. Опалин спустился вниз, заглянул в его кабинет и узнал, что опер ушел в столовую. Перспектива общения с Манухиным не доставляла Ивану никакой радости, но дело есть дело.
«Какого черта, я, взрослый человек, а дрожу перед каким-то… Перед каким-то подонком…».
В столовой Манухин и обнаружился — сидя в углу зала, он с аппетитом хлебал суп. Его челюстные мышцы равномерно двигались, маленькие глазки под низким лбом блестели от удовольствия. «И чавкает, как свинья, — с неприязнью подумал Опалин. — Тьфу, б…».
— Здорово, Митяй, — начал Опалин, садясь за стол напротив Манухина, но сразу же понял, что дружеский тон не вышел и вообще — ни черта из его затеи не получится.
Манухин вскинул глаза, усмехнулся, взял разом два куска черного хлеба и начал методично жевать, продолжая при этом с шумом втягивать с ложки суп.
— Физкульт-привет! — выдавил он из себя в промежутках между глотками. — Ты чего не ешь?
— Не хочется.
— Да? Ну-ну. Ты по делу? Я за едой дела не обсуждаю.
— Откуда ты знаешь?
Манухин усмехнулся и, доев хлеб, взял еще два куска.
— Так я и знал. Баба эта, с Никитского. Верно? Только ты, Ваня, учти: просто так я тебе дело не отдам. Я работу провел, людей гонял. Личность, между прочим, установил.
— Да ты, Митяй, молодец. Кто ж спорит-то, — довольно-таки двусмысленным тоном промолвил Опалин.
На самом деле у него руки так и чесались дать Манухину по широкой ухмыляющейся роже — до того чесались, что пришлось убрать под стол, чтобы не было видно, как сами собой сжимаются кулаки.
— Я молодец, — спокойно согласился Манухин. — А ты, Ваня, хитрый. Ловишь крупняк, начальство тебя любит…
— Да ладно, хорош придуриваться, — оскалился Опалин. — Кому убийство на Коминтерна недавно поручили, а? Не крупняк, скажешь? А?
— Уже назад отобрали, — ответил Манухин, поморщившись. — Мол, там дело политическое, расследовать будут особым порядком. Какая там, к черту, политика — ограбить его хотели.
— Это журналиста Доманина?
— Он фотограф был. Да какая разница? Залезли в квартиру, рылись в вещах, а тут хозяин проснулся. Ну и… драка со смертельным исходом. — Манухин закончил управляться с супом, повертел ложку и положил ее в пустую тарелку. — Еще немного, и я б выяснил, кто из местного жулья замешан. Но не дали же, с-суки. — Он коротко хохотнул, сузил глаза. — А снимки там некоторые — пальчики оближешь. Сразу видно, не только для газеты «Правда» снимал. Ха-ха-ха!
И, не сдерживаясь больше, заржал в голос.
— Мебель красного дерева, люстра — водопад хрустальный. — Опалин даже удивился — Манухин, да так поэтически изъясняется! — Надо будет как-нибудь к Спиридонову в гости наведаться, наверное, у него дома такая же мебель стоит. А чё? Тоже ж ведь фотограф…
— Ты мне дело отдашь? — настойчиво спросил Опалин. — Митяй, ты же знаешь, Николай Леонтьевич все равно распорядится передать дело мне.
Манухин тяжело вздохнул.
— Ты про Никитский бульвар? Это мой труп. С какой стати я должен его отдавать?
— Ты сам-то себя слышишь? — проворчал Опалин.
Манухин задумался. Потом все же буркнул:
— Да ну тебя. Что я такого сказал-то? А-а! Понял! Ну ты и язва, Григорьич… Слушай, подожди здесь. Кажется, мне мое второе наконец-то приготовили…
Он отошел и вскоре вернулся, любовно неся в правой руке тарелку с пюре и поджаркой в соусе, а в левой — стакан нежно-розового киселя.
— Хрен с тобой, Опалин, дело я тебе отдам. Но с условием: ты, когда Леонтьичу будешь докладывать, особо напирай на то, что личность жертвы я установил и вообще всячески вам помогал. Ясно?
— Разумеется, — пообещал Иван. — А зачем…
— Когда вы изловите своего шофера, я тоже хочу получить премию.
«Когда еще это будет», — подумал Опалин.
— А вещи жертвы? Ты проверил уже?
— Не успел. На меня тогда же фотограф свалился, я им и занялся в первую очередь.
— Даже соседей убитой по коммуналке не опросил?
— Какие еще соседи? — заворчал Манухин. — У нее квартира отдельная была. Да что ж ты за человек такой, Ваня?! Я тебе русским языком объяснил: за едой о делах не говорю, а ты все балаболишь да балаболишь…
Опалин не стал отвечать. Он видел, как Митяй, с одной стороны, тянет интригу и намеренно не сообщает подробности о жертве, но с другой — раз пообещал отдать дело, на его слово можно положиться. Такая уступчивость, впрочем, могла означать и то, о чем предупреждал Терентий Иванович: «комаровец» ухлопал кого-то важного и именно поэтому Манухин не прочь спихнуть расследование на чужие плечи.
Наконец невыносимый коллега Опалина доел свой обед, и опера поднялись на второй этаж, где находился кабинет Манухина. Дверь была заперта.
Манухин достал ключи, открыл дверь и махнул рукой.
— Заходи.
На столах и даже на полу громоздились коробки с какими-то вещами, газетные свертки с бумагами и фотографиями, а также ящики с неведомым содержимым.
— Это что? — спросил Опалин.
— Доманинское. — Манухин причмокнул так, словно у него ныл больной зуб.
— Ты что, все из квартиры сюда перетащил?
— Все бы не уместилось, — хладнокровно ответил Манухин, — мебель пришлось оставить, крупные вещи — тоже…
— А просто опечатать квартиру нельзя было?
Манухин усмехнулся.
— Я ж знал — дело у меня заберут, — признался он. — А если из квартиры вещи ценные пропадут? С кого первого спросят? С меня, ясен пень. А так — вещички на глазах, я работаю, выясняю, нет ли где лишних пальчиков, и так далее…
Он открыл сейф и достал оттуда не слишком объемное дело — насколько разглядел Опалин, с нижней полки. Следователи обычно забрасывают безнадежные дела на самую верхнюю полку, опера — на нижнюю. Примета не стопроцентная, конечно, но — не хуже любой другой.
— Садись на место Лепикова, — велел Манухин, — и пиши бумажку.
— Какую бумажку? — с неудовольствием спросил Опалин.
— Дело номер такое-то у старшего оперуполномоченного Дмитрия Манухина ты принял, в деле столько-то листов, прилагается столько-то планов и столько-то фотографий… и так далее. Давай, Григорьич, не томи. Мне еще все это разбирать и сдавать. — Он широким жестом обвел коробки, стоящие в кабинете.
— Ты что, мне не доверяешь? — мрачно спросил Опалин.
— Я доверяю бумажкам, — ответил Манухин, усмехаясь. — А то вдруг выяснится, что дело я тебе сдал не целиком, или ты его потеряешь, а меня виноватым объявишь.
— Ладно, черт с тобой, — сдался Опалин и прошел за стол Лепикова, бывшего при Манухине кем-то вроде адъютанта. — Где у него бумага?
— В верхнем ящике.
— Он заперт.
— Ты стукни и снизу потяни, откроется.
От Манухина впору было ждать какой-нибудь каверзы, но после произведенных манипуляций ящик действительно открылся, и в нем обнаружилась стопка тонкой бумаги. Дмитрий положил папку на стол перед Опалиным и прошел на свое место. Иван вытащил из ящика лист и своим прихотливым, каракулистым почерком принялся составлять акт о передаче дела, но тут его взяло сомнение, и он стал проверять, что именно находится в папке, вычитывая каждый документ и внимательно разглядывая каждую фотографию.
— Вот, вот, — ухмыльнулся Манухин, — мы же все доверяем друг другу… ой, как доверяем…
«Не очень-то ты утруждался, — подумал Опалин, бросив на него быстрый взгляд, — просто поручил Лепикову проверить заявления о пропавших без вести, так личность жертвы и установил».
— Тебе доверять — себе дороже, — буркнул он, считая, сколько листов содержится в папке, — кто мне фотки показать обещал?
— Фотки все на месте, — хладнокровно ответил Манухин.
— Да я не про эти, а… те, которые не для «Правды», помнишь?
— А-а! — Манухин расцвел. — Щас я тебе покажу…
Он покопался в одном месте, потом в другом, ругнулся, поднялся с места и, бросив: «Я щас, их, наверное, Лепиков унес, ребятам показать», вышел.
Опалин сбился, досадливо дернул локтем и задел стопку каких-то завернутых в газету бумажек, лежавшую на столе Лепикова. Стопка съехала со стола и плюхнулась на пол, газета при этом развернулась, а содержимое частично рассыпалось. Ругнувшись почище Манухина, Опалин наклонился и начал собирать упавшие улики. Теперь было видно, что это не бумажки, а черно-белые фотографии разных размеров, одни весьма профессиональные, а иные — так и вовсе высокохудожественные.
И тут Опалина словно ударило молнией. На одной фотографии была запечатлена молодая женщина, сидящая за столиком кафе. Одета она была в изысканный приталенный костюм и кокетливую шляпку, в пальцах дымилась папироса. Повернув голову в профиль, незнакомка смотрела куда-то в сторону, и, хотя лицо частично скрывала вуалетка, Опалин сразу же ее узнал. Эта была Маша, Мария Арклина, которая якобы вышла замуж за врача и уехала во Владивосток. Перевернув фотографию, Иван увидел на обороте надпись карандашом: «Для выставки. Парижанка на бульваре Монпарнас, 27 мая 1939 г.».
…Нет, он даже не размышлял и ни секунды не колебался. Уловив за дверью приближающиеся тяжелые шаги Манухина, Опалин сунул фото во внутренний карман, завернул остальные снимки в газету и положил их так, как они лежали раньше. Когда Манухин вошел, Иван с сосредоточенным видом заканчивал писать документ.
— Во, гляди. — Манухин сунул Ивану пачку порнографических снимков, изготовлением которых убитый фотограф, судя по всему, баловался на досуге. — Симпатичная, а? И эта ничего… А эта — совсем страшная, не зря же на ней маска…
Иван изобразил интерес к похабным фотографиям и даже отпустил несколько рискованных замечаний. Манухин не отставал и выдавал еще более скабрезные реплики. Опера смеялись и обменивались сальностями, но внезапно Опалину все надоело. Он размашисто подписался и протянул лист Манухину.
— Держи, Митяй. Премию быстро не обещаю, но… сам понимаешь, тут как карты лягут.
— А ты, Григорьич, оказывается, ничего мужик, — заметил Манухин с подобием какого-то даже удивления, забирая бумагу. — Если руки боишься испачкать, меня зови… Я не боюсь…
Опалина передернуло. Еще не хватало для полного счастья стать лучшим другом-приятелем Манухина. Иван довольно сухо попрощался с хозяином кабинета, забрал дело и вышел, чувствуя, как по спине струится пот.
Он всегда был уверен в том, что в его нелегкой, не гарантирующей долгую жизнь профессии есть вещи, на которые он никогда не пойдет. И вот, пожалуйста, — пошел.
Украл улику.
Просто взял — и украл.
Как самый обыкновенный вор.
Глава 17. Рвущиеся нити
В метро воспрещается проезд пассажиров с громоздким багажом, с животными, с бензином, керосином, кинолентами и другими легко воспламеняющимися предметами.
Справочник «Вся Москва», 1936 г.— Пыжова Екатерина Денисовна, двадцать четыре года, переводчица «Интуриста», труп найден десятого ноября на скамейке Никитского бульвара без документов, отправлен в морг как неопознанный. Личность установлена нашими коллегами Дмитрием Манухиным и Власом Лепиковым. Проживала в отдельной квартире, опрос соседей по коммуналке отпадает.
— Может быть, с ней жили родственники какие-нибудь? — предположил Казачинский.
— Мужья или любовники, — ввернул Петрович.
— Домработница, управдом, коллеги по работе — всех их придется опрашивать. — Опалин чихнул и поморщился. Грипп никак не хотел сдаться и признать свое поражение. — Антон, ты что-то хотел сказать?
Совещание оперативных работников бригады по поимке ночного шофера проходило в кабинете Опалина. Все курили и все были малость на взводе, потому что понимали: обычные следственные действия тут не работают. Хотя и их никто не отменял, потому что надо было окончательно убедиться — Пыжову убил тот же человек, что и трех остальных.
— Нина Морозова сообщила, что убитая Елисеева дружила с какой-то Катей, а Катя эта имела дело с иностранцами, — сказал Антон. — Это не может быть Пыжова?
— Вряд ли, жертвы в таких делах обычно не связаны, — ответил Опалин. — Но мы, конечно, проверим.
Он как раз заканчивал распределять обязанности, когда зазвонил телефон и дежурный сообщил об очередном убийстве.
— Все наши заняты, придется вам ехать на выезд… Петровский проезд, 2 а, общежитие рабфака Метростроя. Звонившая была в истерике, там убитые и раненые… в общем, разберетесь на месте…
Случившееся в общежитии Опалин запомнил надолго. Как выяснилось, два пытливых ума готовились к зачету по химии и решили опытным путем проверить, как горит смесь серы и пороха. Ставить эксперимент во дворе им показалось слишком холодно, решили остаться в комнате и…
Взрыв получился такой силы, что стекла выбило не только в общежитии, но и в окружающих бараках. В соседней комнате, где шумная компания праздновала чей-то день рождения, частично обрушился потолок, и несколько человек получили ранения, причем тяжелые. Что касается пытливых умов, то один погиб прямо на месте, а второй скончался по дороге в больницу.
— По-моему, это хуже, чем вредительство, — вполголоса заметил Горюнов фотографу, снимавшему разрушения. — Это идиотизм!
Никифоров и его Фрушка тоже выезжали с группой, и Опалин опять поймал себя на желании заменить похожую на медвежонка собаку настоящей служебной овчаркой. Фрушка производила слишком несерьезное впечатление, которое окружающие автоматически начинали переносить на муровцев, и Опалину это не нравилось.
— Никифоров! Простите, забыл, как вас зовут…
— Иван Васильевич.
— Так вот, Иван Васильевич, собаке тут нечего делать, ступайте к Харулину. Мы сами справимся…
— Не любите вы ее, — помрачнев, сказал Никифоров, и в голосе его послышалась настоящая тяжелая обида.
— Ваня, — шепнул Опалин, отбрасывая околичности, — уведи собаку. Тут несчастный случай, не преступление… кого ей тут выслеживать?
Никифоров поглядел на Опалина, как на кровного врага, подозвал Фрушку и удалился. На обратном пути, когда муровский автобус вез опербригаду на Петровку, проводник отвернулся от старшего оперуполномоченного, храня угрюмое молчание. Фрушка лежала у ног Никифорова, положив морду на мохнатые лапы.
Впрочем, по-настоящему вовсе не собака волновала Опалина, а фото, украденное днем из кабинета Манухина.
Дома он достал письмо Маши из Владивостока и еще раз перечитал его. Почерк — ее. Подпись — несомненно ее. Даже бумага пахнет ее духами. Штампы на конверте в порядке, адрес написан ее рукой.
«Что же это такое?»
Опалин лег на кровать, закинул руку за голову, а конверт с письмом и украденную фотографию положил себе на грудь.
«Допустим, это не она, а совершенно посторонняя женщина, просто очень на Машу похожая… Может же такое быть? Вполне. Помнится, даже я как-то на улице обознался… принял за Машу другую…»
Но чем больше Иван смотрел на фото, тем упорнее инстинкт нашептывал ему: это не двойник и не игра воображения, а Маша собственной персоной. И тут уже возникало множество разноплановых проблем.
Во-первых, если Маша прислала в апреле письмо, будто бы из Владивостока, а в мае вдруг оказалась в Париже, то дело явно было нечисто. В письме не проскальзывало ни единого намека на желание покинуть страну — напротив, всячески подчеркивалось, что она остается на Дальнем Востоке.
Во-вторых, если Маша находилась в Париже, это подтверждало подозрения Соколова: она ехала в Ленинград, чтобы перейти границу. Каким образом Маша ухитрилась послать письмо, Опалин не знал, но кто-нибудь мог ей помочь.
В-третьих, выходило, что Опалин сам, никем не принуждаемый, предоставил Соколову компромат на себя. В самом деле, что мешало Александру Владимировичу дать знать «куда следует», что Опалин, наводит странные справки о гражданке с еще более странным поведением?
В-четвертых…
Но пункт четвертый Опалин домысливать не стал. Если Маша и впрямь в Париже, гуляет по бульвару Монпарнас, он ее почти наверняка никогда не увидит. И старший оперуполномоченный тут же превратился в сплошной сгусток беспросветной тоски.
Раньше от всех бед спасала работа, которую Иван любил и умел делать, но в последнее время с ним стало происходить что-то странное. Опалин чувствовал, как охладевает к своему делу, а потерпевшие, вместо желания разобраться и помочь, нередко вызывают у него раздражение и более того — совсем недобрые чувства. Взять хотя бы вчерашний взрыв в общежитии. Окровавленная девушка заливалась слезами, что останется калекой и жених ее бросит, и тут же бесхитростно рассказывала, как они с другими рабфаковцами подначивали горе-химиков провести смертельный опыт.
— А о последствиях вы подумали? — мрачно спросил Опалин.
Девушка потерянно поглядела на него и зарыдала еще пуще.
«Все-таки Горюнов прав, — мелькнуло в голове у Ивана. — Какие же они идиоты!»
А теперь он лежал на старой кровати и думал, что сам он тоже хорош — упустил Машу, из гордости, из глупости, из… да, впрочем, какая разница…
Опалин убрал письмо и фотографию в ящик стола, ящик тщательно запер, спрятал ключ, завел будильник и лег спать. Ему очень хотелось увидеть во сне Машу, но, конечно, приснилась какая-то калейдоскопическая чепуха: он зачем-то пытался задержать Соколова, который вдруг превратился в Твердовского и начал его строго отчитывать, а в конце неожиданно выяснилось, что ночной убийца — не кто иной, как их шофер Харулин, и Иван даже проснулся в холодном поту.
Однако не все муровцы мучились охлаждением к работе и страдали от невзгод в личной жизни. Так, например, Юра Казачинский проснулся в квартире своей любовницы, чувствуя небывалый прилив сил. И не был обманут в своих ожиданиях — из кухни доносились вкуснейшие запахи какао, поджариваемого мяса и специй. Это означало, что готовит не хозяйка квартиры, а домработница, еда у которой получалась — пальчики оближешь.
«Будь она раза в три моложе, — смутно помыслил Юра, шлепая по огромному коридору в ванную комнату, — я бы на ней женился, ей-богу, женился бы…»
Он съел двойной завтрак, потому что понятия не имел, сколько времени уйдет на выяснение сведений, нужных Опалину; нежно простился с дамой сердца и отправился прямиком на близлежащую станцию метро «Дворец Советов»[8].
Желтый с коричневым вагон довез его до центра, а остаток пути до главного здания «Интуриста», расположенного по адресу: улица Горького, дом 11, Юра проделал пешком.
— Я ищу Инну Леонардовну Рейс… Это по поводу заявления об исчезновении вашей сотрудницы.
Инна Леонардовна оказалась миниатюрной седовласой особой с осиной талией. Шею почтенной дамы обвивали крупные коралловые бусы, а на высоких каблуках она передвигалась едва ли не быстрее, чем Казачинский, привыкший ходить широкими шагами. Инна Леонардовна носила старомодное пенсне на шнурочке, но едва Юра увидел, как блестят из-под стекол выцветшие и вроде бы добродушные глаза, его кольнуло недоброе предчувствие. Человека, который так смотрит, трудно на чем-то подловить и еще труднее — заставить сказать вам больше того, что он сам изначально намеревается открыть.
Свидетельница засыпала Юру словами, одновременно ухитряясь отвечать на телефонные звонки и отдавать распоряжения сотрудникам, заглядывавшим в кабинет. Бедная Катя — ее все любили — ужасная потеря — невосполнимая — просто немыслимо — в голове не укладывается! И так далее, и тому подобное, по кругу, с новыми эпитетами и причитаниями.
— Вы говорите, Пыжову все любили. Значит, у нее было много друзей?
Инна Леонардовна как-то замялась и сказала, что о друзьях ей ничего не известно, и вообще общались они с Екатериной только на работе.
— А в чем заключалась ее работа?
Собеседница Казачинского слегка нахмурилась и снова стала нанизывать слова на слова, из которых, впрочем, вроде бы следовало, что Пыжова хорошо знала английский и сопровождала в качестве переводчицы группы англичан и американцев, приезжающих в СССР.
— Мы так ее ценили! Просто не представляю, как мы будем без нее справляться…
— Скажите, чем Пыжова занималась в последние дни? Седьмого ноября был праздник, убили ее вечером девятого.
— Седьмого числа она сопровождала на парад группу товарищей, восьмого они гуляли по Москве, а девятого утром Катя проводила их в аэропорт.
— А товарищи откуда были — из Англии или из Америки?
— Нет, из республики немцев Поволжья[9].
— То есть наши? А почему…
— Наших сотрудников нередко привлекают во время праздников, когда приезжает много гостей из республик. Вас это удивляет?
— Ну, я думал — «Интурист»… — пробормотал Казачинский, потирая мочку уха. — Скажите, в последнее время вы не замечали за Пыжовой никаких странностей? Может быть, она жаловалась на кого-то или рассказывала о навязчивых поклонниках…
— Нет, ничего такого не было.
— Что ж… Я хотел бы поговорить с людьми, которые Екатерину хорошо знали или часто общались с ней по работе.
…Часа через три, опросив десятка два человек и обегав едва ли не все комнаты представительства, Юра спустился на первый этаж, повернул не туда и оказался в буфете, который в это время был восхитительно пуст. За стойкой скучала гражданка слегка за тридцать с наколкой на высоко взбитых, подкрашенных волосах. Вокруг гражданки громоздились чаши с пирамидами апельсинов, вазы с конфетами, бутерброды с икрой и осетриной, булочки, пирожные и прочие атрибуты ее неоспоримой власти.
— Новый сотрудник? — протянула она с сомнением, скользнув взглядом по кожаной куртке Юры.
— Я из МУРа, — ответил Казачинский. — Расследую убийство переводчицы.
Он сел за стол, всем своим видом показывая, что ему начхать на буфетное изобилие (которое, разумеется, предназначалось только для сотрудников «Интуриста»), открыл записную книжку и пробежал глазами по строкам. Поразительно, но чуть ли не впервые в жизни его обаяние не помогло. Все, с кем он беседовал, были крайне вежливы, крайне предупредительны и на словах выказывали горячее желание помочь, но на деле — повторяли одни и те же общие фразы. Екатерина Пыжова была прекрасным человеком, никто никогда не желал ей зла, и никто понятия не имел, что с ней могло случиться. О личной жизни Пыжовой коллеги осведомлены не были и даже не могли сказать, кто был ее любовником — а без любовника не обошлось, в этом Казачинский был совершенно уверен. Такая видная блондинка, если судить по фотографии, просто физически не могла оставаться одна.
— Выпейте кофе, товарищ муровец, — сказала буфетчица, ставя чашку на стойку.
Юра убрал записную книжку, встал из-за стола и подошел к буфетчице.
— Вообще-то, — признался он, понизив голос, — я бы предпочел чего покрепче.
— Спиртное не продаем, — хладнокровно ответила барная фея. — Начальство запрещает. Вы кофе-то пейте, пока не остыл…
Казачинский вздохнул, взял миниатюрную кофейную чашечку с блюдца, поднес ко рту — и замер. Буфетчица тем временем привычными движениями протирала стойку. Юра понюхал кофе, озадаченно моргнул — и выпил содержимое чашки залпом. На щеках его проступил слабый румянец.
— Хороший кофе, — проговорил Казачинский с благоговением.
— Сами завариваем, — с убийственной серьезностью отозвалась буфетчица. — Вы бутербродик-то возьмите. Кофе, он такой, его всегда закусывать надо.
Юра не стал спорить и взял бутерброд с икрой. Его не покидало ощущение, что фортуна, которая все это утро упорно показывала ему спину (и пятую точку), наконец-то начала разворачиваться в его сторону.
— Может, выпьем вместе, а? — предложил Казачинский с улыбкой, облокотившись на стойку. — Кофе, само собой.
— Ну, кофе, конечно, можно, — многозначительно протянула королева буфета, особым образом подчеркнув слово «кофе», и достала из-под стойки темную бутыль с криво приклеенной этикеткой «Квас». Кофе, очевидно, названный квасом в целях конспирации, полился в чашки. Юра и буфетчица весьма двусмысленно поглядели друг на друга, слегка чокнулись кофейными чашками и выпили. Буфетчица закусила кремовым пирожным, Юра взял себе бутерброд, на сей раз — с осетриной.
— А ты, значит, тут из-за Пыжовой, да? — спросила буфетчица.
Казачинский не стал протестовать против сокращения дистанции и фамильярного «ты». Женщина, которая тебя кормит и, между прочим, поит, имеет на такое обращение полное право.
— Из-за нее, — подтвердил, блестя глазами. — Кстати, меня Юрой зовут.
— А я Клава.
— Предлагаю выпить за знакомство… еще по чашечке кофе, — быстро закончил Казачинский. — Пока меня начальство живьем не съело…
— За что?
— Да послали меня выяснить насчет Пыжовой, что да как. С кем только я не говорил, и все без толку.
— Да, они тут такие, — заметила буфетчица, наливая сорокаградусный то ли «кофе», то ли «квас». — А что тебе про Пыжову надо знать?
— Ну… Прежде всего каким человеком она была.
— Она-то? — Буфетчица взяла свою чашечку и холодно усмехнулась. — Сука.
— Да? — неопределенно протянул Казачинский, гадая, что последует за этим сногсшибательным признанием.
— Конечно. На собраниях речи толкала и про международное положение могла все, что хошь, объяснить, а сама у иностранцев вещи клянчила и потом их продавала. Духи, одежду, вот это все. Ну и дарили ей, конечно, много. За разные услуги.
— Какие именно услуги?
— Ну, уж не за то, как переводила. Говорили, спит она со всеми, к кому ее прикрепляли.
— Постой, — пробурчал Юра, что-то соображая. — Так она же группы сопровождала…
— Не-не, ее обычно прикрепляли к важным гостям. Для групп другие переводчики есть, попроще. Конечно, совсем важных туристов ей не доверяли — Ромена Роллана, к примеру. Но вот каких-нибудь коммунистов приезжих или журналистов — запросто.
Голова у Юры уже шла кругом.
— А про семью что-нибудь знаешь?
— Знаю, — с готовностью ответила Клава. — Мать у нее и два брата, все до сих пор в деревне живут.
— В деревне? — Юра изумился.
— Ага, Бисерово называется.
— Это рядом с Москвой?
— Ну, не совсем рядом, но добраться можно.
— Погоди, но если она из деревни, как же она английский выучила и вообще…
— А она очень хитрая была. Все впитывала. Мужик у нее был, решил ее образованием заняться. У тебя, говорит, талант к языкам. С французским и немецким сейчас много кого, а вот с английским — мало. Учи английский. Ну, она и стала учить. Потом он ее сюда, в «Интурист», пристроил. А потом его замели. По пятьдесят восьмой. Она против него показания давала и вообще от него отреклась. Некоторые думали, ее тоже того, заметут за компанию. Но не замели и даже с работы не погнали.
— А как к ней тут относились?
— Бабы? Терпеть не могли. Мужики получше, это да. Интересовались. — Клава нахмурилась. — Слушай, только давай договоримся: я тебе это рассказываю вроде как под большим секретом. Никаких бумажек или, как там у вас принято, я подписывать не буду, ясно? Мне неприятности на работе не нужны. Тут все стукачи, но им не понравится, если про них тоже начнут всякое рассказывать…
— Клава, ты золотая женщина, — серьезно ответил Казачинский. — Какие неприятности? Я вообще тут кофе пью, и говорим мы… о погоде.
— О погоде? Ну ладно. — Клава улыбнулась, и на щеках ее вспыхнули такие обольстительные ямочки, что Юра на несколько мгновений напрочь утратил дар речи. — Еще о погоде рассказать? Про дождик, про облачность, про снежок? Давай, спрашивай, пока никто не пришел.
— У Пыжовой был кто-нибудь?
— В смысле, постоянный? Был, конечно. Орехов… нет, Орешников. Он в ВОКСе работает.
— Это Всесоюзное общество культурных связей? — сообразил Казачинский.
— Оно.
— Какие у них были отношения?
— Ну, какие, какие… Он пожиже, чем ее бывший, конечно. Она его при себе держала — Орешникова, в смысле, — потому что никто получше не подворачивался.
— Она сама так тебе сказала? — небрежно спросил Юра.
— Не мне, Рейсихе. Но разговор был при мне, это да. Кто ее убил-то?
Казачинский ограничился тем, что развел руками.
— Мы только это дело получили. Ее даже опознать долго не могли — нашли без документов. Не знаешь, что она могла ночью в районе Никитского бульвара делать? В гостях была или, может, родня там живет?
— Никитского… — Клава задумалась, — да нет вроде. Орешников на другом конце Москвы — на улице Чернышевского. А сама она вроде на Садовой-Самотечной.
Не Клава, а просто клад. Или кладезь. Юра поймал себя на желании расцеловать буфетчицу.
— А подруги у нее были какие-нибудь?
— Какие подруги? Я ж говорю — она сука была. Ну, вертелись вокруг нее разные бабы, которым она сбывала лишние вещи. Но это ж не подруги.
Дверь буфета отворилась, на пороге возникли две женские фигуры. Казачинский понял, что пора закругляться.
— Сколько я тебе должен? — спросил он.
— Нисколько. Не путай мне отчетность.
Юра не стал спорить, лишь оторвал кусок бумажной салфетки и написал на нем свой номер.
— Вот если захочешь мне позвонить. Днем скорее всего ответит женщина — это моя сестра. Я ее предупрежу, она мне передаст все, что ты скажешь.
— Ладно, — сказала Клава, опуская обрывок салфетки в карман своего фартука, и повернулась к новым посетительницам, напустив на себя профессионально любезный вид. — Что вам угодно?
Глава 18. Скамейка
— У меня нет системы.
— Зато большой опыт.
Из фильма «Сердца четырех», 1941Когда Казачинский вошел в кабинет Опалина, тот, разложив перед собой дела четырех жертв, рассматривал извлеченные из папок фотографии. На Юру старший оперуполномоченный едва взглянул.
Антон сидел за столом Петровича и, очевидно, уже закончил рассказывать, что именно ему удалось узнать. Сам Петрович отсутствовал — судя по всему, Опалин отправил его куда-то с поручением.
— А у меня есть новости, — объявил Казачинский.
И вслед за тем он пересказал коллегам то, что ему удалось узнать от буфетчицы «Интуриста».
— Кого-нибудь из братьев жертвы придется вызвать для опознания тела, — сказал Опалин. — Мать не надо. — Он дернул щекой. — Про Орешникова мы уже знаем — Антону о нем рассказали другие свидетели…
Хлопнула дверь, в кабинет быстрым шагом вошел Петрович.
— Так вот, по поводу машины, — заговорил он, не тратя время не предисловия. — У самого Орешникова машины нет, но его двоюродный брат сейчас за границей, работает в нашем торгпредстве, и Орешников присматривает за его машиной. Фамилия брата…
— Плевать на фамилию, — отмахнулся Опалин. — Машина появилась, значит, я прав. Это не шофер.
— Кто-нибудь мне объяснит, что тут происходит? — попросил Казачинский.
— Труп Екатерины Пыжовой усадили на скамейку. — Опалин взял одну из фотографий и сунул ее под нос Юре. — На скамейку, вот в чем фокус. Раньше наш шофер либо оставлял тела на месте преступления, либо вывозил в какой-нибудь парк. Не сажал он никого на скамейки, понимаешь?
— Получается, это не шофер? — Казачинский нахмурился.
— Слухи в народе уже ходят? — невпопад спросил Опалин.
— Слухи есть, — подтвердил Петрович. — Как им не быть-то!
— Ну вот, а теперь предположим, кто-то замыслил убийство, но не знает, как все обставить. И тут — такой удобный случай. Где живет Орешников?
— На Чернышевского.
— Тогда все просто: жертва была у него, он убил ее, засунул в машину, выехал на Бульварное кольцо — это только мое предположение, он мог и другой дорогой ехать, и оставил тело на Никитском. Мол, ловите своего «комаровца», люди добрые, а я ни при чем.
— Нужна санкция на арест, — подал голос Антон.
— А если это все-таки не он? — спросил Петрович. — Нам же ничего толком о нем не известно.
«Он что, сомневается?» — изумился Завалинка. Сам он воспринимал любые выводы Опалина как истину в последней инстанции.
— Надо осмотреть квартиру и машину, — буркнул Иван, не отвечая. — На левом сапоге Пыжовой не хватает набойки. Если Орешников таскал труп туда-сюда, то где-то эта набойка могла остаться… Антон!
— А?
— Ты будешь сопровождать Петровича к товарищу Орешникову. Доставьте товарища сюда немедленно.
— А если он откажется?
— Скажите ему, он арестован по сто сорок пятой статье УПК. — Эта статья разрешала задержать подозреваемого на две недели, за которые милиция или следователь обязаны были собрать достаточное количество улик.
— Ваня, для ареста по сто сорок пятой все равно нужна санкция прокурора, — негромко напомнил Петрович.
— Не дадут мне ни черта, — неожиданно обозлился Опалин. — А если дадут, то через неделю или через месяц. Я слишком многого прошу? Притащите его сюда, остальное я беру на себя!
— Я поеду с Петровичем, — вмешался Казачинский. — А Антон с экспертом и фотографом потом займется квартирой Орешникова. И машиной, само собой.
— Не возражаю, — отозвался Опалин.
Он досадовал на себя за то, что сорвался в присутствии подчиненных, но они дружно сделали вид, что ничего не заметили и не обиделись, и оттого ему стало еще более досадно.
Петрович с Казачинским ушли, а проголодавшийся Антон отправился в столовую. Вспомнив о Твердовском, Опалин позвонил начальнику и изложил свои доводы.
— Шатко, — заметил Николай Леонтьевич, подумав. — Очень шатко. Но у тебя, Ваня, сначала шатко, потом железно… — Он немного промолчал. — Тебе что-нибудь нужно?
— Да. Лист плотной бумаги, которую художники используют для рисования.
— Лист или альбом?
— Одного листа достаточно.
— Не буду спрашивать о твоих планах, — проворчал Николай Леонтьевич. — Потом сам расскажешь… Лист тебе пришлю.
Минуты тянулись томительно медленно. Антон вернулся с обеда, сунулся в дверь, но, увидев выражение лица Опалина, счел за лучшее ретироваться. Явился посыльный от Твердовского с пачкой бумаги для рисования. Опалин выбрал один лист, а остальные вернул. Снова он был один в кабинете, и снова плелись минуты — неспешным черепашьим шагом, приводящим в отчаяние. Он курил папиросы, одну за другой, и думал. Три дела из четырех спрятал в сейф, а четвертое, об убийстве Екатерины Пыжовой, держал перед собой, положив чистый лист под верхнюю обложку.
И наконец — вот они. Звук широких шагов Юры, почти неслышная поступь Петровича и шарканье подозреваемого. Протестующий блеющий голос. Опалин затушил папиросу, открыл дело и притворился, будто изучает его. Стук.
— Да-да, войдите!
Петрович вошел первым, затем Казачинский подтолкнул бледного, растерянного гражданина в добротном пальто с бобровым воротником. Гражданин носил роговые очки, делавшие его старше, но Опалин с ходу определил, что незнакомец молод — явно моложе тридцати — и вдобавок отчаянно трусит. Макушкой он едва доставал до плеча Петровичу.
— Леонид Андреевич Орешников, — отрекомендовал его Казачинский, не скрывая усмешки. — Очень не хотел сюда идти… но пришлось.
— Старший оперуполномоченный Иван Григорьевич Опалин. Что ж, рост совпадает, — объявил Иван, скользнув взглядом по посетителю. Вынул из папки лист, принесенный от Твердовского, и начал всматриваться то в лицо Орешникова, то в несуществующий рисунок на листе. — Поверните, пожалуйста, голову, Леонид Андреевич… Нет, в другую сторону. Спасибо, вот так достаточно…
Дверь снова отворилась, на пороге возник Антон, да так и застыл, боясь хлопнуть створкой, как-то помешать и вообще обратить на себя излишнее внимание.
— Я имею право спросить, что, в конце концов, происходит? — с раздражением пропыхтел Орешников.
— Да, это вы, — загадочно уронил Опалин, пряча лист, — вне всяких сомнений. Вам не повезло, Леонид Андреевич. Есть свидетель, видевший, как вы перетаскивали труп из машины на скамейку. К несчастью для вас, этот человек оказался художником и смог не только описать вас, но и изобразить…
И тут Антон впервые в жизни увидел, как человек сдувается подобно проколотому воздушному шарику — беззвучно и практически незаметно, съеживается и превращается… даже не в тряпочку, а в форменное ничто.
— Ах, боже мой… — фальцетом простонал Орешников. — Значит, не зря мне казалось, что за мной кто-то следит…
Орешников покачнулся, но Казачинский удержал его за локоть, подвел к стулу, предназначенному для задержанных, и усадил.
— Нам придется осмотреть вашу квартиру и машину, Леонид Андреевич, — сказал Опалин, — вы дадите ключи или предпочитаете, чтобы мы ломали дверь?
— Не надо ничего ломать, — пролепетал совершенно раздавленный, жалкий человек. Он достал квартирный ключ, уронил, достал ключ от машины и уронил его тоже. — Машина номер… номер двадцать пять триста один… впрочем, вы наверняка уже знаете…
— Я выезжаю с опербригадой, — объявил Казачинский, завладев ключами.
Антон поглядел на него с возмущением, но в присутствии Опалина протестовать не осмелился. Казачинский вышел, Завалинка последовал за ним.
— Какого черта, Юра?.. — начал Антон сердито.
— Молод ты еще, экспертами командовать, — парировал Казачинский, — смотри на меня и учись. Видел, как Ваня его расколол? С ходу, как орех…
— Это да! — благоговейно подтвердил Антон. Но Юре лишь ненадолго удалось отвлечь коллегу от его обиды. — Да что там командовать-то? Спиридонов и Горюнов свое дело знают…
— Мы еще Фиалковского захватим.
— Фиалковского? Но он же только в лаборатории…
— Это для всех он только в лаборатории, а для Опалина и на место поедет. Две шестидневки прошло с момента убийства, даже больше. Придется постараться, чтобы отыскать следы.
— Но набойка…
— Думаешь, она две шестидневки нас на месте преступления ждала? Э, нет. Это слишком крупная улика. Даже такой дурак, как этот Орешников, давно должен был ее найти и выбросить…
Тем временем человек, о котором они говорили, в кабинете Опалина попросил разрешения закурить и получил его.
— Можете снять верхнюю одежду, — добавил Иван.
— Спасибо, но я… не хочу.
Впрочем, Орешников все же снял шапку, шарф и перчатки, сложил их на коленях. Петрович, сев за свой стол, достал чистый лист и превратился в предмет обстановки. Первый допрос почти всегда вел Опалин, его напарник только изредка вмешивался, когда было необходимо скорректировать течение беседы.
— Вы, конечно, думаете, это я ее убил, — заговорил Леонид Андреевич, нервно кривя рот. — Я просто совершил чудовищную ошибку. Я вам все объясню…
— Да уж, объяснять придется многое, — согласился Опалин. — Начнем вот с чего: какие отношения связывали вас с Екатериной Тимофеевной Пыжовой?
— А вы не знаете?
— Я должен услышать это от вас.
— Отношения… — Орешников тяжело вздохнул. — Я ее любил.
— Часто ссорились?
— Бывало.
— Из-за чего?
— Я предлагал ей расписаться. Она не хотела.
Петрович шевельнул бровями. Интересный повод для ссор: куда чаще причиной бывает нежелание жениться.
— У меня хорошая работа. Наш отдел занимается продвижением переводов советских авторов за границей. Важно, чтобы переводили не кого попало, а… словом, вы понимаете. Кроме того, в этой области существует множество чисто юридических проблем, и иногда приходится разбирать очень непростые случаи… Я предлагал Кате перейти ко мне в ВОКС. Но она не хотела…
— Почему?
— Ей больше нравилось в «Интуристе». Там… — Леонид Андреевич судорожно повел челюстью, — там у нее было больше… поклонников. Они ухаживали, делали подарки…
— Вы ее ревновали?
— Ужасно. Но все произошло вовсе не из-за моей ревности…
— Вы о том, что случилось вечером девятого ноября?
— Да. — Орешников поежился, хоть и сидел в теплом пальто. — Я вернулся домой после работы…
— В котором часу?
— Где-то в восемь, может, в четверть девятого.
— На чем вы вернулись домой?
— На машине.
— Работаете допоздна?
— Нет. Я забыл одну вещь сказать… В тот день после работы я еще заезжал к одному знакомому, получать старый долг. Его фамилия Белюстин, если вам интересно…
— И этот знакомый вспомнит, как вы у него были?
— Должен вспомнить, он мне полторы тысячи отдавал… я б удивился, если бы забыл…
— Продолжайте, пожалуйста. Итак, вы вернулись домой…
— Да. — Леонид Андреевич сглотнул. — И у двери квартиры я увидел… увидел лежащую Катю. Я подумал, ей стало плохо… Но она так выглядела… И глаза смотрели прямо на меня… Она была еще теплая… Но я понял, что она мертва.
— Вы хотите сказать, просто увидели тело на пороге квартиры?
— Да. — И Леонид Андреевич несколько раз энергично кивнул.
— В тот день вы должны были встретиться с Пыжовой?
— Нет. Но она заезжала и без предупреждения… У нее был ключ.
— Ключ от вашей квартиры?
— Да.
— И что вы сделали дальше?
— Я… Я испугался. Поймите, я никогда не попадал в истории… У меня… у меня приличная работа… Алексей Николаевич Толстой мне как-то книжку надписал в знак признательности… Я совершенно… совершенно далек от… — Он осекся.
— От чего, Леонид Андреевич?
— От того, к чему вы привыкли, — с отчаянием проговорил маленький человек. — Меня охватила паника… И вдобавок я услышал, как кто-то идет по лестнице. Я стал открывать дверь квартиры, у меня дрожали руки, я еле попал ключом в скважину… Потом я распахнул дверь и втащил Катю внутрь.
— Дальше, — попросил Опалин.
— Я закрыл дверь… Потом у меня было что-то вроде истерики. Я бегал по комнате, пытался нащупать пульс… а Катя становилась все холоднее и холоднее. Я хотел вызвать милицию, но мне стало страшно… Ведь она теперь в моей квартире. Они бы сразу обвинили меня, но я ее не убивал! Я не убивал ее! — отчаянно закричал он. — Потом соседка позвонила в дверь, стала молоть какую-то чепуху, мол, у нее кончилась соль… Я чуть с ума не сошел от ужаса. Мне казалось, она уже обо всем догадалась…
При одном воспоминании об этом несчастный заломил руки, попутно уронив на себя окурок сигареты, и начал нервно грызть ногти. «Изображает или нет? — думал Петрович, внимательно наблюдая за ним. — Если они с Пыжовой поссорились и он сгоряча удавил ее… нет, тут определенно умысел. Удавил, чтобы было похоже на работу „комаровца“…»
— И вы решили избавиться от тела? — спросил Опалин.
— Я… Я понял, что его надо увезти, и стал ждать темноты. Никогда не забуду, что мне пришлось пережить в ту ночь… — Леонид Андреевич содрогнулся. — Я тащил Катю, она то и дело норовила выпасть у меня из рук… Во дворе я споткнулся и чуть не переломал себе все кости… Еле-еле затолкал в машину… потом сообразил, надо чем-то прикрыть труп, побежал за пледом… Ехал черт знает как… машинально свернул на Чистопрудный бульвар и поехал по кольцу… Но на свежем воздухе мне стало легче. Я стал смотреть, где народу меньше всего… Скамейка… мне не хотелось, чтобы она лежала на тротуаре…
— Почему вы не оставили при ней документы или вещи? — спросил Опалин.
— Забыл. Сумочку забыл взять… когда бегал за пледом…
— Сумочку потом выбросили, конечно?
— Я… — Леонид Андреевич посмотрел на него затравленным взглядом, снял очки и начал протирать стекла. — Я не смог, — очень тихо признался он.
— И где она находится сейчас?
— У меня.
— Дома?
— Дома, да.
— Скажите, Леонид Андреевич, ваша подруга объяснила, почему она пришла к вам в том вечер?
Орешников подскочил на месте.
— Что вы несете? Ведь я же говорю вам: Катя была уже мертва, когда я вернулся домой… Вы… вы что, проверяете меня?
— Леонид Андреевич, — терпеливо промолвил Опалин, — давайте посмотрим на вещи трезво. Вы скрыли факт убийства и не вызвали милицию — это бросает на вас серьезное подозрение…
— Если бы я не скрыл… — бесцветным голосом промолвил Орешников, — вы меня и обвинили бы…
— Не обязательно. Я мог бы начать искать ее врагов. Кого-то, кто счеты с ней сводил…
— Врагов… — Леонид Андреевич глубоко вздохнул. — Да какие враги? На работе ее не слишком любили, но вот так… чтобы убить…
— Значит, вы всё же думали, кто мог лишить ее жизни?
— Думал. Всю голову сломал. Бандит какой-нибудь… Но тогда почему все кольца остались на месте? И деньги…
— Скажите, имя Елена Елисеева вам говорит что-нибудь?
— Нет. Впервые его слышу.
— Вы уверены? По нашим сведениям, она брала у вашей знакомой сумочку на перепродажу.
— Погодите-ка… — протянул Орешников, морща лоб. — Ленка-студентка, что ли? Да, Катя ей пару раз давала вещи, просто чтобы отвязаться…
— Отвязаться?
— Ну, Катя считала, эта Елена очень любит заводить выгодные знакомства… А Катя такие вещи сразу видела. Она не любила, когда ее использовали. И еще была неприятная встреча в «Национале»… Катин пьяный знакомый полез за другой столик, а там как раз эта Лена с… ну, в общем, с тем, кто ее содержал. Кате было очень неприятно…
Опалин задумался. Что-то в этом деле не на шутку беспокоило его. Поведение Орешникова? Ну да, малодушный, слабый, никчемный человек… Если, конечно, насчет убийства Пыжовой не врет…
— Как выглядит сумочка, которая была у вашей подруги девятого ноября? — неожиданно спросил Опалин.
— Сумочка… ну… Элегантная… кожаная… черная… Вот такого размера. — Он очертил руками в воздухе приблизительный четырехугольник.
— У вас в квартире есть телефон? — Леонид Андреевич кивнул. — Какой номер?
Получив ответ, Опалин набрал номер и стал ждать ответа.
«Догадаются они снять трубку или нет…»
— Алло!
— Антон? Это Опалин. Вот что: найдите-ка в квартире дамскую сумочку, кожаную, черную, средних размеров. Как только найдешь, перезвони мне и опиши содержимое.
— Подожди, — неожиданно сказал Антон на другом конце провода. Через минуту трубку взял Фиалковский, старый эксперт, работавший при МУРе много лет.
— Сумочка у меня, — сообщил он, — содержимое описать? Пожалуйста…
Выслушав, Опалин буркнул «Спасибо» и хотел повесить трубку, но передумал.
— Что-нибудь интересное нашли?
— Набойку с женского сапога. Я так понимаю, это Пыжовой. Следов того, что в квартире произошло убийство, я не вижу. Конечно, у него было более чем достаточно времени для уничтожения всех следов, но это плохо согласуется с найденной набойкой.
Опалин поблагодарил эксперта, повесил трубку и повернулся к Орешникову, с тревогой смотревшему на него.
— Леонид Андреевич, вы что-нибудь брали из сумочки вашей подруги?
— Я… ничего. Я только посмотрел, на месте ли деньги. Она обычно носила с собой большие суммы… Но кошелек никуда не делся, и в нем было больше трехсот рублей…
— Тело было еще теплым, когда вы его нашли?
Кивок.
— Как живой человек?
Вновь кивок.
— Скажите, Леонид Андреевич… Когда шли к дому, вы кого-нибудь видели? Кто-то навстречу шел? В парадной никого не встретили?
— Я… нет… не думаю…
— Во дворе машины? Приезжали-уезжали?
— Ну, грузовик мимо меня проехал… Это считается?
— Что за грузовик?
— Обыкновенный. Да я и не смотрел на него…
— И шофера не видели?
— Нет. Зачем он мне? А, понимаю… Вы думаете, он мог бы подтвердить мое алиби?
Нет, Опалин думал совсем о другом. Он придвинул к себе аппарат и набрал знакомый номер.
— Андрей Петрович? Опалин беспокоит. Мне нужно, чтобы вы сравнили два способа удушения жертв. Елена Елисеева и Екатерина Пыжова. Да, это та, о которой умолчал ваш коллега… Но первое тело уже, наверное, затребовали родственники? Ах, вот как… Вы им не отдали? Доктор, я просто не знаю, как вас благодарить… Да, разумеется, как только будет результат, звоните мне.
Повесив трубку, Иван откинулся на спинку стула и несколько мгновений собирался с мыслями.
— Итак… Во-первых, сейчас мы оформим протокол, и вы его подпишете. Во-вторых… задерживать вас я не стану, но возьму с вас подписку о невыезде. Вы, Леонид Андреевич, своими действиями создавали препятствия следствию. Полагаю, вас за это будут судить, но… потом.
— Вы меня отпускаете? — пробормотал Орешников, глядя на собеседника во все глаза. — Постойте, так вы… вы поняли, что я не убивал?
— А я вообще понятливый, — ответил Опалин и сам себя возненавидел за эту ненужную, хвастливую, бесцеремонную фразу. — Не забудьте дать нам адрес и телефон вашего должника Белюстина — для протокола.
…Когда Леонид Андреевич, подписав все бумаги и получив пропуск на выход, скрылся за дверью, Петрович не удержался и негромко заметил:
— Как хочешь, Ваня, а я бы его все-таки закрыл. Хотя бы до окончания экспертизы, которую делает доктор Бергман…
— Экспертиза — это важно, — кивнул Опалин. — Но еще важнее ключ.
— Какой ключ?
— От квартиры Орешникова. Помнишь, он сказал, что у Пыжовой был свой ключ? А в сумочке ключа не оказалось.
— Она могла держать его не в сумочке, а в кармане.
— За кого ты меня принимаешь? Когда тело нашли на скамейке, не было в карманах никакого ключа.
Петрович откинулся на спинку стула.
— Думаешь, грузовик, который видел Орешников…
— Возможно. Но наверняка ничего сказать нельзя. Мы не можем утверждать, что это именно тот грузовик.
— Пыжова убита девятого, Елисеева — утром двенадцатого. Выходит, наш шофер стал чаще убивать? — спросил Петрович после паузы.
— Выходит, так, — просто ответил Опалин.
Глава 19. Шестой день
29 апреля в Москве на площади Свердлова открылся большой кинотеатр «Метрополь». В нем три зрительных зала: синий, зеленый и коричневый с общим количеством около 700 мест. Сеансы начинаются каждые полчаса. Зрительные залы стильно меблированы. В залах фойе хорошая вентиляция.
«Правда», 1 мая 1936 г.Как известно, последний день шестидневки является выходным и создан исключительно на радость трудящимся. Однако 24 ноября застало Василия Ивановича Морозова отнюдь не в радужном настроении.
Осенью у него частенько болело левое колено, которое он расшиб аккурат в недоброй памяти 1917 году, когда дворники, в гнилое царское время исправно убиравшие снег и расчищавшие тротуары, стали вдруг почему-то работать спустя рукава. Обычно колено во время перемен погоды начинало ныть, наполняя сердце Василия Ивановича дурными предчувствиями. Он вспоминал о ревматизме, подагре и гангрене и страдал. Чувство юмора в такие моменты отказывало ему напрочь. Зинаида Александровна суетилась вокруг мужа с примочками и совала ему какие-то лекарства, которые он безропотно принимал. Хотя лекарства — по его словам — не помогали, колено обычно утихало — до следующей перемены погоды, и тогда все начиналось сызнова.
Двадцать четвертого ноября шел снег, но колено не болело, словно его подменили. Василий Иванович занервничал. Более того, полностью прошел и начавшийся недавно насморк, который он склонен был принимать за грипп. Василий Иванович занервничал еще сильнее. Интуиция упорно твердила ему, что чудес не бывает. Если судьба даже не считает нужным подстраивать вам мелкие пакости, это может значить только одно: она готовится подложить вам крупную свинью.
И Василий Иванович приготовился принять вызов. С утра он поругался с бабкой Акулиной — насколько вообще можно поругаться с человеком, по части сквернословия способным заткнуть за пояс не то что скромного музыканта, а целый оркестр. Силы были неравны, и Морозов потерпел сокрушительное поражение. Но предчувствие говорило ему, что все еще только начинается.
Воздух квартиры номер 51 был как будто наполнен статическим электричеством. Со дня на день ждали войны с Финляндией, и больше всего о ней толковали Ломакины, хотя у отца семейства и Степана имелись заверенные всеми печатями справки о том, что они никогда, нипочем и ни при каких условиях не подлежат призыву, а Евгений был еще слишком мал. Парикмахер Пряничников, человек осторожный, который говорил о политике крайне редко, и то не удержался и заметил: в случае чего в окопы погонят его, Василия Ивановича, Семиустова и электрика, а Ломакины смоются в глубокий тыл и пристроятся там к какому-нибудь складу или магазину.
— Как мне надоели эти разговоры о войне! — вздохнула Ирина Сергеевна, которая присутствовала тут же, на кухне, и слышала всю беседу. — Кстати, котик, мне надо обновить маникюр. Дай мне сто рублей…
Василий Иванович выпучил глаза и чуть не поперхнулся. Родионов поглядел на жену парикмахера и отвернулся, пряча улыбку.
— Я еще Наде за духи должна отдать, — важно добавила Ирина Сергеевна.
На кухню вошла растерянная Доротея Карловна. Оказалось, в комнате госпожи графини неожиданно погасла лампочка. Не будет ли Сергей Федотыч так любезен заменить ее? Доротее Карловне неловко его утруждать, но она до ужаса боится всего, что связано с электричеством. Запасная лампочка у них есть.
— Да о чем речь, идемте, — ответил Родионов, поднимаясь с места.
Через несколько минут Женя Ломакин заглянул на кухню и, ухмыляясь, сообщил: графиня у себя рыдает так, что слышно в коридоре. Когда Сергей Федотыч вернулся, все обратили внимание на его сконфуженный вид.
— Что вы с ней сделали? — напустилась на него Таня Киселева.
— Ничего, клянусь! — поспешно ответил электрик. — Я только лампочку поменял… По-моему, графиня вообще не любит незваных гостей…
— Нервы, должно быть, — важно уронил Семиустов.
— Это слово ничего не объясняет, — строго заметила Зинаида Александровна.
Однако на Василия Ивановича слезы графини, которую он почти не знал и видел всего несколько раз, хоть и жил с ней в одной квартире, почему-то произвели крайне угнетающее впечатление. «Столько времени держалась, ни перед кем не клонила головы… и хватило визита какого-то болвана-электрика, чтобы она сломалась». Он окончательно укрепился в своей уверенности, что этот день кончится чем-то нехорошим. Но в комнате графини все было тихо, и, очевидно, она больше не плакала, а Родионов ушел к себе и против обыкновения не ставил одну за другой пластинки Вертинского. К Тане Киселевой явился ее кладовщик, и они заперлись. Семиустов в своей комнате включил радио и прямо-таки припал к аппарату, в то время как его жена вязала на спицах. В другой части коммуналки старший Ломакин с карандашом в руках изучал таблицу выигрышных номеров облигаций и делал какие-то сложные подсчеты. Ломакины-сыновья ушли по своим делам, а мать благородного семейства неторопливо поворачивалась перед зеркалом, приставляя к себе отрез материи с крупным рисунком.
— Платье или костюм, вот в чем вопрос, — бормотала она.
В своей комнате парикмахер ревнивым профессиональным оком изучал фото звезд в иностранном журнале, который принесла одна из клиенток, и даже не обратил внимания, когда жена оделась и вышла. Бабка Акулина у себя пересчитывала запасы и проверяла, не завелась ли где прожорливая пищевая моль. Ничего не подозревая, Василий Иванович вошел в свою комнату — и на мгновение ему показалось, что небо рухнуло ему на плешь, потому что он увидел, как его любимая дочь красит помадой губы, стараясь сделать рот сердечком, в то время как мать держала перед ней небольшое зеркало.
— Зина! — пролепетал Василий Иванович, теряясь. — Зина, что происходит?
— Вася, не мешай, — отмахнулась бессердечная супруга. — Не видишь — у нее свидание!
— То есть как это не мешай? Как не мешай? — закричал Василий Иванович и заметался по комнате, хватаясь то за голову, то за бока, то за грудь.
По натуре Василий Иванович был консервативен. Некоторые вещи он еще мог принять скрепя сердце. В конце концов он принял даже власть большевиков, понимая, что с ней не поспоришь, как бесполезно спорить, например, с чумой или со стихийным бедствием. Но дочь — младшая — любимая — которая красит губы — помадой, черт побери! — нет, с этим Василий Иванович не мог смириться. Все его существо восставало против крашеных губ. Кто угодно, только не Нина!
— Сейчас все красятся, — добила его супруга. — Нельзя же отставать от моды…
Василий Иванович взбрыкнул. Решил напомнить об авторитете главы семейства. Возвысил голос, объявив, что запрещает — что решительно против — что никогда его дочь, — и даже попытался в доказательство своих слов стукнуть кулаком по столу. Кулак немедленно заболел. Василий Иванович тихо охнул и повалился в кресло.
— Я могу хотя бы узнать его имя? — простонал он, пытаясь сохранить лицо.
Кавалером оказался тот самый сыщик из МУРа, Антон Завалинка, который недавно допрашивал его дочь как свидетельницу.
— Он всего лишь пригласил меня в кино, — сказала Нина.
— Куда в кино? — спросил отец, обуреваемый самыми мрачными подозрениями.
— В «Метрополь». Там три зала… И там так красиво!
Нина продолжала щебетать что-то своим милым голоском, а Василий Иванович смотрел на нее и чувствовал, как его дочь, его маленькая девочка, навсегда уходит от него. У нее будет какая-то своя жизнь, отдельно от него, она будет краситься, ходить на каблуках, и другие мужчины — может быть, тот же самый Антон — заставят ее страдать. О, черт побери!
И Нина ушла, а он окончательно почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег, и жизнь стала ему не мила. Глупая кукла таращилась на него со стопки газет, а Верди на стене ехидно прищурился, словно желал сказать: «Что какая-то помада, косметика — это пустяки, дорогой маэстро! То ли еще будет…»
— В конце концов, — заметила практичная жена, пряча помаду и зеркало, — сыщик — это все же лучше, чем бандит…
Василий Иванович тихо застонал и отвернулся.
— Вася, — сказала Зинаида Александровна серьезно, — нельзя с ней обращаться, как с маленькой. Ее это обижает…
— Вот, вот, — мрачно промолвил Василий Иванович, — ты на ее стороне, и все против меня.
Он ушел в свой закуток, лег на кровать и демонстративно отвернулся к стене. Василий Иванович был так обижен, что даже отказался от обеда. Впрочем, через десять минут он передумал, но исключительно из уважения к усилиям Зинаиды Александровны и нежелания позволить обеду остыть — это ведь невежливо и некрасиво.
После обеда Василий Иванович был по-прежнему намерен дуться на весь свет, но нечаянно заснул, едва прилег на кровать. Зинаида Александровна накрыла его одеялом и на цыпочках удалилась.
— Говорит станция имени Коминтерна! — бодро заверещал диктор за стеной у Семиустовых. Василий Иванович всхрапнул и проснулся. В окне, как повидло, густела мгла. Некоторое время он соображал, почему лежит одетый, потом все вспомнил и поднялся. Где-то переговаривались негромкие женские голоса, и, выйдя в ту часть комнаты, которую они по-домашнему называли гостиной, Морозов увидел, как Зинаида Александровна и Нина сидят при одной настольной лампе, не зажигая верхнего света. Выражение лица дочери ему инстинктивно не понравилось.
— Что-нибудь случилось? — спросил он, разом вспомнив все свои подозрения.
Ответила жена:
— В кинотеатре встретили начальника Антона… Он там с кем-то чуть не подрался.
— Антон? — на всякий случай уточнил Василий Иванович.
— Начальник, — отозвалась дочь. — И, главное, тот, с кем он хотел подраться… я поняла, он вроде как следователь.
Василий Иванович задумался. От него явно ждали какой-то реакции, но он лишь был рад, что дочь дома, что она больше не накрашена, и еще больше рад тому, что этот неприятный день подходит к концу.
— Фильм хоть хороший был? — спросил он.
— Ничего, — ответила Нина уныло.
На самом деле фильм был неудачный, и сама идея идти в кино с человеком, который ей нравился меньше другого, оказалась неудачной, а уж о встрече с Опалиным и говорить нечего. Однако Нина сочла последнюю катастрофой вовсе не потому, что Иван стал ругаться с каким-то незнакомым Нине типом, а из-за сопровождавшей его Лизы. И хотя девушка на нем не висла и вообще вела себя независимо, Нина вся извелась от ревности.
— Что-то у нас тут темно, — проворчал Василий Иванович, зажигая полный свет. В дверь негромко постучали три раза. — Да-да!
Вошел Пряничников и извиняющимся тоном спросил, не будет ли у соседей лишней папиросы.
— Я не курю, — ответил Василий Иванович. — Вредно для музыки, для легких и вообще…
— У меня есть, — сказала Зинаида Александровна, поднимаясь с места. На ее работе курили все, и она иногда позволяла себе папиросу-другую, чтобы не отставать от окружающих, хотя сама была к табаку вполне равнодушна.
— Я тоже, собственно, бросил, — сказал парикмахер с бледным подобием улыбки, обращаясь к Морозову, — но вот… привычка… так и тянет иногда…
Все в коммуналке знали, что Пряничников действительно почти не курил, но в те дни, когда Ирина Сергеевна где-то задерживалась, парикмахера почему-то тянуло к табаку — то ли по старой памяти, то ли по каким иным причинам. Зинаида Александровна выдала ему три папиросы из голубой коробки «Путина» с корабликом и сетью, Пряничников галантно поклонился, поцеловал ей руку и ушел.
— И почему он у Ломакиных не попросит? — проворчал Василий Иванович.
— Ты же знаешь, у них снега зимой не допросишься, — отозвалась Зинаида Александровна, убирая папиросы в сумочку. — И потом, что такого? Мы ему сегодня папиросы, а он потом Нине модную прическу вне очереди… Ты же знаешь — к нему даже жены замнаркомов ходят.
Василий Иванович хотел разом выложить все, что скопилось у него на душе: что Нине модная прическа ни к чему, что Пряничников — болван, раз позволяет жене пропадать непонятно где, и вообще на всех соседей папирос не напасешься, но внезапно сдался. Кроме того, ему хотелось принять душ.
— Ванная свободна?
— Там Таня сейчас. Подожди.
…Пока Пряничников курил, мерил комнату шагами, нервно шевелил аккуратно подстриженными усами и вглядывался во тьму за окнами, его жена неторопливо шла домой. Щеки Ирины Сергеевны раскраснелись от легкого мороза, на губах играла улыбка — жена парикмахера была чрезвычайно довольна собой. Во-первых, ей сделали отличный маникюр, во-вторых, у подруги Нади состоялся приятный вечер с картами, и Ирина Сергеевна выиграла сорок рублей. Правда, до того она проиграла сто двадцать, но жена парикмахера была не из тех, кто станет забивать себе голову мелочными подсчетами. Все присутствующие мужчины ухаживали за ней, и все наперебой говорили ей комплименты, особенно некий Домашевский, красавец и франт с розой в петлице. Перебирая в памяти все приятное, Ирина Сергеевна совсем не обратила внимания на то, что уже некоторое время за ней кто-то идет.
Она свернула в подворотню, машинально замедлив шаг. Очарование кончилось. Опять будет комната в коммуналке, и давно надоевшие соседи, которых она знает, как облупленных, и муж — объелся груш, и вообще — чепуха под видом жизни. Конечно, муж не станет устраивать ей сцен, хоть в этом ему можно отдать должное. Сцены — такая скука! Интересно, а Домашевский женат? Надо будет спросить у Нади, хотя сама Надя…
Тень выскочила из-за спины у Ирины Сергеевны, забежала немного вперед, неожиданно развернулась и пошла прямо на нее. Снег скрипел под шагами незнакомца, скрип все ближе и ближе…
«Опять, — с неудовольствием подумала Ирина Сергеевна. — Или спросит, который час, или попросит закурить. Знаем мы эту манеру знакомиться на улицах…»
Но прохожий, судя по всему, вовсе не желал знакомиться. Без всяких околичностей незнакомец схватил ее за горло и начал душить.
Ирина Сергеевна издала сдавленный писк и захрипела, барахтаясь в железных лапах. Когда вас убивают, приличия требуют звать на помощь, но какое тут позвать, когда тебя душат, и воздуха в груди становится все меньше и меньше…
— Пусти… — все-таки выдавила из себя Ирина Сергеевна. Пальцы незнакомца сдавили ее горло еще сильнее, в глазах стало темнеть. Слабо водя руками в воздухе, она выронила сумочку, потом, сумев кое-что вспомнить, сунула руку в карман шубки — и, собрав все оставшиеся силы, ткнула наугад своего врага то ли в шею, то ли в плечо предметом, извлеченным из кармана.
Пальцы разжались, душитель покачнулся и отступил.
— Ссу… ка… — выдохнул он с совершенно непередаваемым выражением, к которому примешивалось искреннее изумление.
Инстинкт самосохранения подсказал Ирине Сергеевне, что она получила передышку, но, сколько последняя продлится, неизвестно. Выскочив из подворотни, жена парикмахера бросилась бежать со всех ног, упала, ободрала запястье, но даже не почувствовала боли, вскочила и помчалась дальше. Страх подгонял ее, страх приделал ей невидимые крылья. С неба клочьями мела метель, в одном из дворов, через которые она пробегала, ей навстречу попался то ли дворник, то ли припозднившийся прохожий. Ирина Сергеевна отшатнулась с хриплым воплем, упала еще раз, в сугроб, и, кое-как выбравшись, побежала снова. Одна мысль владела ею — домой! домой! Туда, где муж, и знакомые лица, и безопасность, и… Сердце колотилось, как бешеное; услышав страшный клекот, она даже не сразу сообразила, что это ее собственное дыхание. Вот и дверь подъезда, возле которого горит покосившийся желтоватый фонарь. Ирина Сергеевна бросилась внутрь, на лестнице едва не споткнулась в третий раз и быстрее ветра взлетела на четвертый этаж.
Глава 20. По следу
«Время — деньги». Принимай поэтому деньги вовремя.
М. Булгаков, «Английские булавки»— Один длинный звонок, значит, к нам, — сказала мадам Ломакина. — Кто это может быть?
Ее муж навострил уши.
— Мы никого не ждем, значит, это не к нам, — коротко ответил он.
Тем временем звонок повторился, а затем начался сущий бедлам. Звонки сыпались друг за другом без всякой системы, и вдобавок ко всему кто-то отчаянно заколотил в дверь коммуналки кулаками и, кажется, даже ногами.
— Слесарь Петров из пятидесятой, что ли? — равнодушно протянула мадам Ломакина. — Эк ему приспичило опохмелиться…
— Может быть, мы залили нижних жильцов? — несмело предположил Степан.
Женя, не удержавшись, высунулся в коридор как раз в то мгновение, когда звонки прекратились. Дверь открыла Дарья Аркадьевна, секундой позже подоспел парикмахер — и немедленно разинул рот при виде жены, которая ввалилась в переднюю, цепляясь за стену. Ее шапочка съехала набок, в глазах застыло безумное выражение, беличья шубка была вся в снегу.
— Что с тобой? — промямлил Пряничников, и этот пошлейший, обывательский вопрос прозвучал для несчастной женщины дивной мелодией.
— Меня… меня хотели убить… — пролепетала она, инстинктивно дотрагиваясь до шеи и еще не вполне овладев своим голосом.
— Господи, какой ужас! — вырвалось у Дарьи Аркадьевны. — Садитесь, садитесь вот сюда… Как же это с вами?..
Ирина Сергеевна повалилась на стоявший в передней старый стул, вцепилась в ее рукав и зарыдала. В коридоре один за другим показывались встревоженные жильцы. Посыпались вопросы, на которые жена парикмахера в своем нынешнем состоянии могла отвечать только истерическим плачем.
— На улице, очевидно, ограбить хотели… — начала Дарья Аркадьевна.
— Нет! — хрипло вскрикнула Ирина Сергеевна, поднимая заплаканные глаза. — Он душил меня… Он убить меня хотел!
Тушь растеклась, образуя на лице черные пятна и потеки, помада размазалась. Жена парикмахера выглядела жалко — и ужасно. Снег на ее одежде и обуви мало-помалу таял, и под стулом образовалась небольшая лужица.
— Вот просто так набросился и стал душить? — недоверчиво спросил Ломакин.
— Да! — с ненавистью выкрикнула Ирина Сергеевна и зарыдала снова, закрыв лицо руками.
Нина, наконец опомнившись, метнулась в комнату, нашла листок с номером, который ей оставил Опалин, и побежала к телефону.
— По-моему, вся эта история как-то… не того, — протянула мадам Ломакина. Она привыкла разделять все мысли и сомнения своего супруга — позиция, несомненно, очень удобная, особенно при отсутствии собственных идей.
Женя смотрел на Ирину Сергеевну во все глаза, Степан со смесью любопытства и брезгливости косился на угольные разводы туши и продранный рукав шубы. Семиустов, электрик и Василий Иванович ошарашенно переглядывались, парикмахер никак не мог собраться с мыслями и издавал какие-то невнятные восклицания. Доротея Карловна стояла с совершенно беспомощным видом, и только Таня Киселева оказалась на высоте: сбегав в свою комнату, принесла бутылочку ликера и рюмку.
— Выпейте, ну… Выпейте! Вам станет легче…
— Я не могу, — просипела Ирина Сергеевна, мотая головой. — У меня все горло болит…
Она беспомощно поглядела на этикетку, на полное сочувствия лицо Тани, которая ловко налила полную рюмку и подала ей. Ирина Сергеевна пригубила, потом стала пить, запрокинув голову, и тут только Дарья Аркадьевна отчетливо разглядела следы у нее на шее.
— Да тут милицию надо звать… — пробормотала жена Семиустова, холодея.
Нина, закончив разговор по телефону, вернулась к толпящимся вокруг пострадавшей жильцам.
— Я уже позвонила в МУР. Они едут, — лаконично сообщила она.
Бабка Акулина высунула нос из комнаты, сообразила, что случилось нечто из ряда вон выходящее, и семенящей походкой направилась к группе соседей.
— Чего стряслось-то? Ась?
Ни у кого не возникло желания дать бабке развернутый ответ, и после паузы парикмахер выдавил из себя:
— На мою жену напали… Вот… и сумочка куда-то делась…
«Почему он говорит о сумочке в такой момент?» — с негодованием подумала Нина. Она не понимала, что человек, выбитый из колеи, может нести вздор и это вовсе не говорит о его бесчувственности, а только о том, что он пытается цепляться за какие-то знакомые вещи или образы.
— Вот поди ж ты! — победно заявила старая ведьма, подбоченившись. — Ходют по ночам, не пойми с кем шляются, вот и результат. А все потому, что шляться не надо где ни попадя! Дома надо сидеть…
Ирина Сергеевна подняла голову. Видя, как недобро сверкают ее глаза, Василий Иванович невольно затрепетал — и, как выяснилось, не зря.
— Ах ты старая б…! — закричала жена парикмахера. Голос ее креп и обретал силу с каждым словом. — Я хожу по улицам, когда хочу, потому что имею право! Это мой город! И мой муж не возражает! А ты… а ты товарищем Сталиным подтираешься! Да, да, представьте себе! — добавила она, обращаясь к оторопевшим жильцам. — Я как-то раз нашла после нее газету в уборной… Так что вы думаете — она фото товарища Сталина аккуратно так выдрала, и ж…у им подтерла! Троцкистка вонючая! Старая…
И обрушила на голову Акулины град замысловатых ругательств.
— Ты что мелешь-то, мелешь-то что, неугомонная, — зачастила бабка, меняясь в лице. — Чтобы я товарища Сталина…
— Я и другой раз заметила, что ты им подтиралась! — Ирина Сергеевна вошла в раж, ей теперь море было по колено. — Товарища Ворошилова ты из газеты не выдирала! Товарища Микояна — тоже! Нет, тебе товарища Сталина подавай… Сука старая! Где бы ты была, гнида деревенская, если бы не советская власть? Но тебе все мало! Ты… ты контрреволюционерка, вот ты кто! И дети твои, которые на заводе работают, небось те еще диверсанты… В гепеу на вас всех надо заявить! Пусть вас всех посадят, туда вам и дорога! Тварь бородавчатая! Хамло! Спекулянтка беззубая…
Хотя ГПУ давно уже носило другое название, но ведомство это имело такую мрачную славу, что в народе его по-прежнему предпочитали величать старым именем. Однако не упоминание нехорошего ведомства произвело на жильцов самое сильное впечатление, а метаморфоза, произошедшая на их глазах с бабкой Акулиной. Все они в детстве читали сказки, в которых старая ведьма превращается в крысу или мышь, но ни один из них не рассчитывал столкнуться с чем-то подобным в реальной жизни. Натурально, прямо на их глазах бабка скукожилась и посерела. Даже бородавки на ее страхолюдной физиономии и те съежились от страха. Акулина пискнула что-то и, как мышь, шмыгнула в щель своей комнаты. Дверь за ней захлопнулась.
— Однако ловко вы ее разъяснили… — начал изумленный Ломакин, оглядываясь на жену.
— Тань, дай мне еще выпить, — простонала Ирина Сергеевна, обращаясь к Киселевой, и залилась слезами. Кратковременная вспышка ярости стоила ей последних сил.
Как раз когда она прикончила вторую рюмку ликера, в передней задребезжал звонок. Нина метнулась открывать.
— Старший оперуполномоченный Логинов, — представился немолодой человек с внимательными глазами, стоявший на пороге. — Здесь гражданка, на которую напали?
— Здесь, здесь! — подтвердила Нина. — А Иван Григорьевич скоро будет?
Петрович с удивлением покосился на нее, пробурчал что-то вроде: «Ну, будет» и переступил порог. Мгновенно поняв, кто здесь потерпевшая, он оценил обстановку и принялся командовать.
— Так, граждане, не стоим, расходимся по комнатам… Если ваши показания понадобятся, мы вас вызовем. Вы оставайтесь в коридоре, — это Нине, — сейчас наши будут подходить, вы им дверь открывайте… Вас, простите, как зовут? — обратился он к потерпевшей.
— Ирина Сергеевна Пряничникова, — ответил за жену парикмахер. — Я ее муж.
— Ну, Ирина Сергеевна, везучая вы — просто сил нет. Мало на свете таких везучих, как вы, уж можете поверить моему опыту. Дайте-ка мне взглянуть на вашу шейку… Гхм! А теперь расскажите все, что помните.
— Я домой шла…
— Откуда?
— Возвращалась от друзей… мой муж их знает… Надя Рукавишникова… там еще другие были…
Затрещал звонок, Нина побежала открывать — и обрадовалась, увидев Антона.
— На мою соседку напали… — шепотом сообщила она. — Я думаю, это тот же, кто Ленку убил…
Звонки следовали один за другим. Пришел хмурого вида человек с чемоданчиком и отрекомендовался экспертом Горюновым, за ним явился Опалин в сопровождении Казачинского и человека с фотоаппаратом, который оказался фотографом Спиридоновым. У Ирины Сергеевны подкашивались ноги, ее, поддерживая, довели до комнаты, где она прямо в шубе бессильно опустилась на диван. Муж заметался вокруг, стаскивая верхнюю одежду и обувь. Петрович негромко пересказал сведения, полученные в ходе первичного допроса: на жертву напали на улице, она еле отбилась и убежала.
— Чем отбилась — кулаками? — спросил Опалин хмуро.
— Нет, — подала голос Ирина Сергеевна. — Этой… как ее… откруткой… прикруткой… — Она делала в воздухе рукой беспомощные движения. Слово выскочило из головы, от пережитого ужаса она никак не могла его вспомнить.
— Отверткой? — догадался Казачинский. Потерпевшая несколько раз слабо кивнула.
— Вы носили с собой отвертку? — спросил Опалин с удивлением, разглядывая хрупкую молодую женщину.
— Я… слухи ходили… и Нина говорила… Мне было не по себе… Иногда я поздно возвращаюсь домой…
— И вы решили обезопаситься? У кого вы взяли отвертку — у мужа?
— Нет. — Ирина Сергеевна жалобно шмыгнула носом. — Мне очень стыдно… Я у соседа ее… позаимствовала.
Муровцы переглянулись.
— У какого соседа?
— У Сергея Федотыча… Родионова.
— Он электрик, — пробормотал Пряничников, как будто это объясняло необходимость позаимствовать у него инструмент без спроса.
— Зови сюда Родионова, — велел Опалин Антону и повернулся к Казачинскому. — Черт возьми, где Никифоров? Сто раз просил, чтобы нам нормальную собаку дали…
Снова загремел звонок, Нина побежала к двери и, открыв ее, остановилась в удивлении. На пороге стоял худой жилистый гражданин, который, впрочем, заинтересовал девушку куда меньше, чем его собака. Собака была мохнатая, шоколадного цвета, с умными блестящими глазами и черным носом, как у маленького медвежонка.
— Иван Григорьич уже здесь? — спросил Никифоров.
— Здесь, — радостно подтвердила Нина, — а это что за порода такая?
— Муровская особая, — лаконично ответил Никифоров. Фрушка поглядела на него и благодарно завиляла хвостом.
Когда Никифоров, Фрушка и Нина вошли в комнату Пряничниковых, Антон уже привел Родионова, и электрик со смущенным видом признался, что да, пару дней назад у него пропала отвертка.
— Какая именно отвертка?
— Ну, обыкновенная, — проворчал Сергей Федотыч, — с черной ручкой, отвертка как отвертка… Я думал, ее кто-нибудь из соседей свистнул… но мне и в голову не могло прийти, чтобы Ирина Сергеевна…
— Я вам заплачу за отвертку, простите, ради бога, — забормотал сконфуженный парикмахер. Опалин повернулся и увидел Никифорова, у ног которого преданно сопела Фрушка.
— А, Иван Васильевич… Вот что: берите-ка с собой Юру и идите по следу… Скажите, Ирина Сергеевна, — обратился он к жертве, — вы его сильно отверткой ударили?
— Наверное, да, — ответила жена парикмахера, хлюпая носом. — Он почти сразу меня отпустил… — Она взволнованно приподнялась на диване. — Но я же не убила его, нет? Скажите мне!
— Если вы его и убили, вам только премию выдадут, — хмыкнул Опалин. — Вот что: ты, Антон, тоже с ними пойдешь. Раненый зверь, сам понимаешь, может быть очень опасен…
— Мне нужна обувь, в которой вы были, — сказал Никифоров, обращаясь к Ирине Сергеевне. Парикмахер молча подал ему сапоги. — Нет, одного вполне достаточно… Фрушка! Сюда… Нюхай!
Фрушка понюхала сапог, коротко гавкнула и рванула к выходу. Никифоров, не выпуская поводка из рук, бросился за ней, а следом двинулись Антон и Казачинский.
— Оружие наготове держите, — напутствовал их Опалин. — Чем черт не шутит… поздно, народу на улицах немного… Может, след еще не затоптали. А может, вы и его самого найдете…
Спиридонов, мягко двигаясь по комнате, зажег все лампы.
— Скажите, Сергей Федотыч, вы будете заявлять насчет отвертки? — обратился Опалин к электрику, внимательно глядя на него.
— Нет, зачем же, — пробурчал Родионов.
— Хорошо, тогда просто в протокол занесем, откуда Пряничникова взяла отвертку, которой впоследствии ударила нападавшего. С остальным вы сами между собой разберетесь.
— Я могу идти? — спросил Родионов после паузы.
— Да, идите, конечно…
— Вы будете меня снимать? — всполошилась Ирина Сергеевна, видя, как Спиридонов устанавливает фотоаппарат. — Но… погодите… я же плохо выгляжу…
Она взволнованно приподнялась, стала требовать зеркало, пудреницу, пуховку, помаду… Запричитала, увидев в зеркале, как ужасно растеклась тушь, и стала ловко стирать черные потеки. Горюнов, сидевший в углу, тихо вздохнул и обменялся с фотографом ироническим взглядом.
Нина осталась стоять в дверях. Она ужасно боялась, что ее заметят и попросят уйти, и оттого старалась вести себя как можно незаметнее. Ее озадачило, что Опалин не отправился сам в погоню за убийцей, а послал Антона и Казачинского. Или он вполне на них полагался, или… или же считал, что убийца уже ускользнул и то, что может рассказать о нем Ирина Сергеевна, гораздо важнее.
— Сядьте, пожалуйста… — говорил меж тем Спиридонов жене парикмахера. — Нет, воротничок лучше расстегнуть… вот так, хорошо… Не шевелитесь.
Он пыхнул магнием, сделал снимок шеи потерпевшей, потом еще несколько. Петрович достал из портфеля чистый лист, чернильницу-непроливайку, ручку и присел к столу.
— Это для официального протокола… Имя, фамилия, отчество, дата рождения, адрес проживания, социальное положение…
Дату рождения Ирина Сергеевна назвала после легкого колебания, и оказалось, что лет жене парикмахера целых двадцать семь, а не двадцать два, как она всегда утверждала. Социальное положение Ирина Сергеевна определила так: неработающая домохозяйка, хотя все в коммуналке считали ее просто бездельницей, живущей на полном обеспечении у мужа.
— Давайте поговорим о сегодняшнем вечере, — вмешался Опалин. — Сначала без протокола: у кого вы были в гостях, адрес, кто еще там был, во сколько вы оттуда ушли…
Ирина Сергеевна вздохнула и принялась рассказывать. Почему-то упоминание неведомого Домашевского вызвало у муровцев повышенный интерес.
— Домашевский, Домашевский, — Опалин нахмурился, — неужели под своей фамилией? Хотя в Москве его, наверное, забыли…
— Разве его уже выпустили? — подал голос Горюнов.
— Мог под амнистию попасть, — хмыкнул Петрович. — Двадцатилетие Октября, то-се…
Ирина Сергеевна смотрела на собеседников широко распахнутыми глазами.
— Как он выглядит? — спросил Опалин. — Франтоватый брюнет, видный мужчина, тюльпан в петлице?
— Роза, — пролепетала жена парикмахера и угасла.
— Ну, для тюльпанов сейчас не сезон, — заметил Опалин, прищурившись. — Сколько вы ему проиграли?
Тут Ирина Сергеевна малость обиделась.
— Я… не ему, а всем… Сто рублей с небольшим. Но сорок я выиграла.
— Он шулер, — безжалостно припечатал Опалин, — и если крутится у вашей подруги, значит, у нее шулерский притон… Они обыгрывают вас по сговору, а когда дают немножко выиграть в конце, так это такой известный прием, чтобы вы пришли снова…
Карандаш, который парикмахер крутил в пальцах, сломался с сухим треском.
— Я так и знал! Дрянь эта Надя, каких поискать! — процедил он. — Так и знал!
— Какой притон… — лепетала Ирина Сергеевна, потеряв голову. — Надя моя подруга… Там приличные люди… Она бы никогда…
Но тут память услужливо принялась подсовывать вроде бы ничего не значащие мелочи… взгляды, которыми обменивались сидящие за игорным столом… кое-какие фразы, отдающие двусмысленностью… как Надя смеялась — как бы над анекдотом, но на самом деле над ней…
— Ладно, нас это не интересует, пока нет заявления с вашей стороны, — сжалился над ней Опалин. — Во сколько вы оттуда ушли?
В восьмом часу — нет, уже после девяти, точно после девяти: часы в гостиной пробили девять раз, и после этого Ирина Сергеевна засобиралась домой…
Жена парикмахера рассказывала, вновь переживая свой путь шаг за шагом, и в какой-то момент ее стало трясти крупной дрожью. Сам Пряничников то бледнел, то краснел пятнами. Наконец он не выдержал и, так как папиросы Зинаиды Александровны давно кончились, пошел к Семиустову. У писателя папирос не оказалось, и Пряничников без особой надежды заглянул к Родионову, однако электрик молча вытащил из стола несколько коробок лучшего качества, иные из которых шли почти целиком на экспорт.
— Выбирайте…
— Откуда у вас все это? — изумился парикмахер.
— В разных домах приходится бывать по работе, — усмехнулся Родионов, — сами понимаете, электричество — вещь тонкая. Ну, и дарят, бывает… не конфеты же электрику дарить…
— Можно я у вас тут покурю? — неожиданно спросил парикмахер, присаживаясь в старое, видавшее виды кресло. — Эти… сыщики Ирочку допрашивают, и так, знаете ли, спокойно, обстоятельно… сразу видно — привычные… А у меня все внутри переворачивается. — Он взял наугад папиросу из пестрой коробки, жадно затянулся и неожиданно выпалил: — Был бы я там, когда этот мерзавец на нее напал, убил бы…
— Нет, — серьезно ответил Родионов. — Не убили бы, Филипп Матвеич. Не такой вы человек… И я не такой. Не умеем мы с вами убивать… не приучены…
— Вы не сердитесь из-за отвертки, — попросил Пряничников. — Я вам вдвое, втрое за нее заплачу… Не знаю, как ей в голову взбрело взять именно вашу вещь, но… вы подумайте только, кабы не ваша отвертка — он бы ее удавил…
Тем временем Опалин, закончив допрос потерпевшей, уступил место Горюнову, который достал альбом, тонко очиненный карандаш и приготовился с помощью Ирины Сергеевны воссоздать портрет человека, на нее напавшего. Фотороботов в те времена не водилось, а рисовал Горюнов хорошо, поэтому Опалин привлекал его для ускорения хода следствия.
— Ах, ну как его описать… — бормотала Ирина Сергеевна, морща лоб. — Ничего ж не получится! Там темно было… Возраст? Ну не двадцать лет… и не пятьдесят… среднее что-то… Особые приметы? Нет… не помню… не помню… Тулуп на нем был, овечий вроде… шапочка шерстяная… черная… может, темно-коричневая… Рост… не маленький, это точно… плечи широкие… руки… — Она содрогнулась при одном воспоминании о них. — Руки сильные… Лицо… ну, обыкновенное… Нет, ни усов, ни бороды… Гладко выбрит, да… Брюнет или блондин? Не знаю… он шапку почти на самые брови натянул, волосы под шапкой были… Цвет глаз… ну, не до того мне было, простите…
— Брови светлые, темные? Рыжие, может быть?
— Темные… такие… довольно густые…
— Брюнет, скорее всего, — буркнул Горюнов. — По форме брови какие — прямые, изогнутые? Постарайтесь вспомнить, для нас любая деталь очень важна…
— А вы молодец, сразу нас вызвали.
Удивленная, Нина подняла голову. Рядом с ней стоял Опалин.
— Да, молодец, — задумчиво добавил он. — Времени не так уж много прошло… может быть, наши и сумеют его догнать… тем более он ранен…
…Фрушка рвалась с поводка. Метель, к счастью, кончилась, и из-за туч выплыла холодная, неласковая луна. Три темных фигуры бежали по улице, и старая ворона, сидевшая на фонаре, проводила их подозрительным взглядом.
— Карр! — прохрипела она, встряхнув крыльями.
— Там впереди подворотня… может быть, та самая? — несмело спросил Антон.
Фрушка обнюхала снег и залаяла. Наклонившись, Казачинский поднял кокетливую женскую сумочку на коротком ремешке.
— А-га… — многозначительно промолвил он. — Вот тут они и схватились… Антон! Фонариком мне посвети…
Снег был изрыт, и острым взглядом Юра сразу же выхватил отпечатки острых носков женских сапог и каблуков, а рядом — следы мужских подметок.
— Вот, здесь он ее притиснул к стене… и давить… — пояснил Казачинский.
— Она про стену ничего не говорила.
— Так она еще от шока не отошла… Она даже слово «отвертка» забыла.
Фрушка понюхала обледенелый тротуар, смешно морща лоб, и залаяла снова.
— Юра, тут кровь, похоже… Совсем немного… пара капель всего…
— Погоди… ровнее держи фонарь… Ага, кровь. Ну, баба… хороша баба, ничего не скажешь. А с виду — одуванчик с глазками… Так, с нападением все ясно. Куда он делся, вот в чем вопрос. Ну, Иван Васильич, посмотрим, куда твоя Фрушка нас приведет…
Подчиняясь командам проводника, собака взяла след и уверенно повела за собой муровцев. Замелькали улицы, переулки, отдельные фонари, заборы и вдруг — каким-то чудом сохранившаяся надпись по старой орфографии «Звонокъ къ дворнику»… Иногда сыщики видели у себя под ногами темные капли крови, доказывавшие, что Фрушка ведет их по правильному пути. Всех охватил азарт. Эта ночная погоня, результатом которой могла стать поимка опаснейшего преступника, словно была венцом всей их сыщицкой профессии…
— Физкультурник он, что ли… — пыхтел Антон, едва поспевая за Казачинским и Никифоровым. — Да еще после удара отверткой…
В одном месте Фрушка остановилась, натянув поводок, и громко залаяла на большой сугроб. Юра велел Антону светить и стал раскидывать снег.
— Ого-го… — хищно обрадовался Казачинский, выуживая из сугроба какой-то небольшой предмет. — Вот она, отверточка! На жало посмотри…
На металлической части отвертки были видны какие-то темные пятна.
— Сантиметра на три она в него всадила… жаль, не глубже, тогда бы наверняка, — сказал Юра сквозь зубы. — Пошли, ребята!
Где-то за пустырями засвистел поезд, и Антон насторожился.
— Железная дорога… Или вокзал…
Но до вокзала они не дошли. Фрушка привела сыщиков в тупичок, где следы кончались. Только темнели на снегу отпечатки покрышек.
— Ушел, б…
Казачинский, чтобы облегчить душу, выругался.
— Грузовик? — пробормотал Антон, разглядывая следы машины. — На полуторку[10] вроде похоже…
— Это уже эксперты будут определять, на чем он смылся… Вот что, Антон, дуй на вокзал и звони нашим. Про подворотню тоже расскажи… там все заснять надо. Тут… следы его грузовика… и кровь… В общем, работы Горюнову и Спиридонову хватит. — Юра передал проводнику найденные улики — сумочку Ирины Сергеевны и отвертку, похлопал себя по карманам, достал папиросы и всем предложил закурить. — Собака молодец… отличная собака, ни разу со следа не сбилась. — Фрушка, словно понимая, что речь идет о ней, навострила уши. — Интересно, сколько он пробегает с таким ранением…
— Больницы надо будет оповестить, — сказал Антон, пуская дым.
— Ты еще здесь? — напустился на него Юра. — Дуй на вокзал, сказано же тебе! Пока метель снова не началась и следы не засыпало…
— Уже иду, — проворчал Антон и припустил к вокзалу.
Глава 21. За стеной
Россия и Рассея — это большая разница. Это две страны, постоянно враждующих между собой.
Игорь Северянин, «Блестки»Лиза проснулась под утро, от звука ключа, который никак не мог правильно попасть в замочную скважину. Она вылезла из постели и, на всякий случай ища глазами какой-нибудь тяжелый предмет, подошла к двери.
— Кто там? — спросила негромко.
— Я, — глухо донесся до нее из коридора голос брата.
«Он что, выпил?» — забеспокоилась Лиза, открывая дверь. Но с первого взгляда стало понятно, что Юра, хоть и зол до крайности, вовсе не пьян.
— Что за лампа идиотская в коридоре, — пробурчал он, входя в комнату и стаскивая куртку, — замок даже толком не видать…
«Ты просто редко тут бываешь, забыл, как дверь открывать», — могла бы ответить Лиза, но промолчала. Юра, плюхнувшись в кресло, растирал пальцами уголки глаз.
— Полночи на ногах, — забормотал он, — «комаровца» ловили… Так и не поймали. Опалин всех отпустил отсыпаться, завтра на работу… Ну, думаю, чего тебя будить… я к Насте, а она под другим сопит страстно. Шлюха…
Иного окончания Юриного романа Лиза и не ожидала. У нее было чутье на людей, а подруги брата ей никогда не нравились. Но утешать расстроенного человека разговорами о том, что все к тому шло — нет уж, лучше просто промолчать. Бывают такие моменты, когда правда не только неуместна, а и вообще никому не нужна.
— Я тебе постелю, — сказала Лиза. — Не волнуйся. Только вот… — она бросила взгляд через плечо на часы, — в восемь у нас концерт по плану…
— Какой еще концерт?
— Да эта… Зинка, соседка. Опять будет на дочь орать, а та на нее…
— И чего им не живется… — пробормотал Казачинский, кривя рот. — Ладно, устал я. Постели, я лягу… Надоело все, — прибавил он совсем другим тоном.
Когда Лиза с братом вселились в комнату Опалина, то переставили шкафы так, что получились как бы две комнатки. В одной располагались гардероб, комод, круглый стол и кушетка Юры, в другой — купленная по случаю кровать, на которой спала Лиза, и стол со швейной машинкой. Кровать оказалась громоздкой и едва встала на отведенное для нее место, зато Лиза могла ложиться хоть вдоль, хоть поперек, хоть как угодно. Для нее, привыкшей к раскладушкам и в детстве спавшей на сундуках, это было настоящее королевское ложе, и она до сих пор укладывалась в постель с некоторым трепетом. Юра чаще всего ночевал у своей любовницы, и Лиза наслаждалась новым для нее чувством одиночества, восхитительным, как терпкое вино. Отец и мать, с их мелкими, но изматывающими ссорами, остались далеко, не орал, надсаживая глотку, маленький племянник, сын старшего брата, а младшая сестра не заводила патефон и не фыркала, критикуя Лизу, у которой не было косметики, да и модно одеваться она не умела. Новые соседи по коммуналке казались людьми приличными, и только Зинка…
Да, только Зинка с дочерью портили все.
Постелив брату на кушетке, Лиза ушла в свою «спальню». Но шкафы — это не стены, и она явственно слышала, как он ворочается и вздыхает.
— Не спится? — не выдержав, спросила она.
— Да так, — неопределенно ответил Юра. — Поймали бы этого гада, было бы легче… Представь, он бабу удавить хотел, а она его отверткой ткнула. Я уверен, ему в больницу надо… а Опалин думает, дома отсидится — догадается, что мы во все больницы ориентировки разошлем. Или постарается найти врача, который его не выдаст…
— Но описание его у вас есть? — несмело спросила Лиза. — Раз свидетельница имеется…
— Описание… — хмыкнул Юра, ворочаясь. — Там такое описание, под него пол-Москвы подойдет. Самое обидное, машина у него… Если б не машина, мы бы его взяли, наверное…
Он еще какое-то время ворочался, но потом по его дыханию Лиза поняла, что он заснул. Закрыв глаза, она тоже погрузилась в сон.
Разбудили ее вопли за стеной: Зинка орала на дочь Ольку, которая будто бы украла у нее юбку. Обнаружив наконец юбку, Зинка не только не унялась, но стала верещать еще громче.
— Ты нарочно ее переложила, чтобы я ее не нашла! Дрянь!
«Сколько несчастных случаев происходит, — думала Лиза, глядя на желтоватый узор обоев на стене, — машины сбивают пешеходов… аварии на производстве… примусы взрываются… но нет, нет. Скорее уж у нас взорвется примус, а Зинка со своей невыносимой дочерью так и будет собачиться до старости… Как же они мне надоели!»
Она понимала, что в голову лезут скверные мысли, но ничего не могла с собой поделать. Наконец дочь ушла в школу, а Зинка — на работу, но Лиза не слишком обольщалась: после уроков Олька вернется домой, а Зинка явится на обеденный перерыв, и все начнется по новой.
Уходя, Олька так грохнула дверью, что разбудила Казачинского. Он повернулся на другой бок, выслушал все Зинкины вопли, несшиеся вслед дочери, и мрачно заметил:
— Теперь я понимаю, почему Ваня предпочитал ночевать на работе… И не удивляюсь…
Лиза приготовила завтрак, но брат съел только пару бутербродов с ливерной колбасой и снова уснул. Пробудившись в первом часу дня, Юра первым делом вспомнил Настю, которую застукал в постели с другим, а потом кирпичную стену тупичка и отпечатки шин.
— Ты уже проснулся? Есть хочешь? — спросила Лиза, заглянув к нему.
— Не, не хочу… Ванная свободна, не знаешь?
В ванной он привел себя в порядок и из коридора, не удержавшись, позвонил Петровичу.
— Из больниц новостей пока нет, — сказал Петрович и после легкой паузы добавил: — Ваня распорядился ленинградские больницы тоже поставить в известность.
— А Бергман уже видел отвертку? Что он говорит?
— Говорит, если б в артерию, тогда насмерть, а в мягкие ткани — не слишком опасно, если только заражение крови не начнется. Ты уже знаешь, что он сравнил удушение Елисеевой и Пыжовой и сделал вывод, что там действовал один человек.
— Да, Ваня мне говорил. Но что это нам дает? Мы и так в этом почти были уверены. Точно так же как Фиалковский установил, что крошка табака из сумочки Елисеевой — от папиросы «Герцеговина Флор». Марку-то мы уже от Радкевича знали… Петрович, ты лучше скажи, «пальчиков» его нигде не нашли?
— Нет. Фиалковский с Померанцевым все проверили. Гад осторожный, действует в перчатках…
Юра вернулся в комнату, смутно недовольный собой и всем миром. Лиза занималась по учебнику французским, вполголоса повторяя отдельные фразы. В свое время она чуть-чуть не дотянула до аттестата с отличными оценками по основным предметам и хорошими — по рисованию, черчению, пению, музыке и физкультуре. Такой аттестат давал право на поступление в любой вуз без экзаменов. Но Лиза совершенно некстати заполучила пару лишних четверок, и теперь это оборачивалось необходимостью освежать в памяти сведения по множеству нелюбимых предметов, включая физику и химию.
— Опять готовишься? — спросил Казачинский.
— Угу.
— А если опять провалишься?
Лиза неопределенно пожала плечами. Экзамены, в общем, были только предлогом, способом как-то убить время. На работу Лизе не хотелось, и не от лени, а потому что жизнь едва ли не впервые дала ей передышку. Лизе было хорошо самой с собой. Она чувствовала себя хозяйкой своего распорядка дня, с удовольствием готовила, убирала, шила на машинке и ходила по магазинам. Пока Юриных денег хватало на двоих, а там, глядишь, кто-то из его знакомых или даже Опалин помогут ей устроиться на работу.
— И вообще экзамены только в августе, — напомнил брат.
— Не мешай.
— Где у тебя чай? Я чаю хочу.
— На второй полке. Индийский есть и грузинский.
Юра нырнул в шкафчик с едой и посудой. Жизненный опыт научил Лизу оставлять на коммунальной кухне как можно меньше припасов и вещей.
— А в зеленой жестянке что?
— Ты обалдел? Это гвоздика.
— Тебе чай принести?
— Ну, неси.
Он ушел, по ошибке опять чуть не прихватив гвоздику вместо чая. Лиза посмотрела вслед и вздохнула. Обычно брат заваривал чай густой, как кипящий асфальт. Но в этот раз, к ее удивлению, чай, который принес Юра, оказался как раз таким, какой она любила — в меру крепким, с четко различимым ароматом и вкусом.
— Sur la table il y a… — Лиза немного подумала, глядя на стол, — deux tasses de thé[11]. И сахарница, но я не знаю, как сахарница по-французски.
— Конфеты забыла, — поддразнил ее Юра, беря карамель из вазочки. — «Раковые шейки», «Гном» и… что тут у нас? И шоколадные есть, «Джаз» и «Ниагара»…
За стеной снова начали переругиваться визгливые женские голоса.
— «Комаровца» на них нет, — сказал Казачинский сквозь зубы. — Угомонятся они когда-нибудь или нет?
— Юр, да они так каждый день, но теперь хотя бы меньше дерутся. Я уже и внимания не обращаю…
Внезапно один из голосов умолк, и послышался какой-то шум, словно опрокинулась чашка или с небольшой высоты упала тарелка.
— Что там у них еще? — Юра нахмурился.
— Да какая разница? Возьми еще конфету.
За стеной какое-то время было тихо, потом кто-то несмело поскребся в дверь к Казачинским. Когда Юра открыл, на пороге обнаружилась веснушчатая девочка лет тринадцати. Смешные торчащие косички и тощие коленки, как у подростка, но плечи и особенно грудь развиты не по годам.
— Кажется, маме плохо… — сказала гостья дрожащим голосом. — Вы не посмотрите, что с ней?
— А что случилось? — спросила Лиза из глубины комнаты.
— Мы… мы говорили, и она вдруг упала…
— Сиди здесь, — бросил Юра сестре и вышел. Лиза, оцепенев, слышала его шаги за стеной, глухое бу-бу-бу — это, наверное, он задавал Ольке какие-то вопросы. Снова шаги, но теперь в коридоре. Не удержавшись, Лиза высунулась в дверь. Юра сделал два звонка по телефону и вернулся в комнату.
— Юра…
— Да мертва она, — сказал он, нахмурившись.
— Зинка?
— А кто ж еще!
— Но… почему?
— Сердце, похоже.
— Какой кошмар… — сдавленно произнесла Лиза. — А почему ты в МУР позвонил?
— Что?
— Ну, ты «Скорую» вызвал и их… Ты что-то подозреваешь?
Казачинский молчал.
— Ты думаешь, Олька…
— Я ничего не думаю, — резче, чем следовало, ответил Юра. — Она чашку вымыла, из которой мать пила.
— Это как? — изумилась Лиза, не понимая.
— Ну, мать упала и лежит без движения, а дочка моет чашку и только после этого стучится к нам. Я спросил, почему чашка чистая — ни чаинок, ни чая, ничего. Девчонка начала нести чушь и путаться в показаниях. То мать не пила, то выпила и сама успела чашку вымыть. И по глазам сразу видно: врет.
У Лизы разом пропал аппетит. Вот, значит, как сбываются желания — так, чтобы ты вообще пожалел, что посмел чего-то клянчить у судьбы. Настроение испортилось еще больше, когда через некоторое время на пороге возник ухмыляющийся Манухин. Она знала, какого Опалин о нем мнения, и считала, что Ваня совершенно прав.
— Кажется, сегодня мне повезло со свидетелями, — объявил Манухин.
Казачинский рассказал, что случилось. Оказалось, он запомнил время, когда Олька постучалась к ним. А Лиза даже не догадалась поглядеть на часы. О чашке Юра тоже упомянул и объяснил, почему это привлекло его внимание.
— Там на столе есть чашка, из которой пила Зинаида Егорова, — заметил Манухин равнодушно. — И в ней остатки чая, я сам видел.
— Значит, девчонка нас слышала и поняла, как прокололась. — Юра нахмурился. — По-твоему, я буду выдумывать? И я, и моя сестра слышали такой звук, как если бы что-то опрокинулось — или, например, упало на стол, но не разбилось. А когда я вошел в комнату, вся посуда стояла на своих местах, и чашка матери была вымыта.
— Сколько тонкостей, — вздохнул Манухин. — Скажи-ка мне, из-за чего они постоянно цапались-то?
— У матери были ухажеры, а дочь хотела, чтобы отец вернулся, — ответила Лиза за брата.
— А где отец, кстати? Ольга Егорова ведь несовершеннолетняя. Она не может жить одна.
— Зинка говорила, у ее бывшего мужа давно другая семья. Он вроде тоже в Москве живет, но где — не знаю.
— А по профессии он кто?
— Кажется, в аптеке работает.
— А, ну-ну, — протянул Манухин. — Ладно, сейчас я протокольчик оформлю, а вы подпишете. А товарища Егорова о кончине бывшей супруги придется известить…
Однако товарищ Егоров объявился сам — в тот же вечер прибыл на подводе Мосгужтреста вместе с вещами, второй супругой — увядшей молодой женщиной с поджатыми губами — и тремя маленькими детьми.
— Папа, папа! Папа вернулся! — Олька кинулась ему на шею. Егоров, морщась, отстранился.
— Оля, ну так нельзя… костюм новый… помнешь… — Он повернулся к сопровождавшим его грузчикам. — Товарищи, заносите вещи! Наташа, — обратился Егоров к жене, — малой-то, кажется, описался… надо бы пеленки поменять…
…Поздно вечером Лиза лежала на своей королевской кровати и таращилась во тьму. За стеной басом ревел один ребенок, вскоре к нему присоединился и второй. «Из огня да… да, в полымя… Быстро же он сориентировался… Приятный, лицо интеллигентное… трое детей, не считая Ольки… Помнешь костюм, говорит… Юра напросился в ночную смену, лишь бы тут не оставаться… — Теперь за стеной орали разом трое маленьких Егоровых. — Наше счастье в наших руках… надо просто поменять комнату. Поменять и переехать… Пусть даже на окраину Москвы…»
Но менять комнату Казачинским не пришлось, потому что на следующий вечер в коммуналку с адской ухмылкой явился Митяй Манухин. Кроме ухмылки, он имел при себе три ордера на арест, по всей форме заверенные прокурором.
— А вы уже сюда, значит, переехали! — глумливым тоном объявил он Егоровым, которые сидели за столом, раньше принадлежавшим Зинке. — Ну надо же, как интересно… Только переезд у вас будет в совсем другое место. Собирайтесь, товарищи, — уже серьезно закончил он, — вы все арестованы…
— Как арестованы? — пролепетала Наталья Егорова, — у меня дети маленькие…
— Понимаем, понимаем, не звери же, — ответил Манухин. — Для детей, оставшихся без родителей, в нашей стране предусмотрены детдома…
— Я не отдам детей! — истошно завопила Егорова и зарыдала.
— А свидетели утверждают, будто вы падчерицу в такой детдом сдать хотели и даже справки наводили, как от нее избавиться, — вкрадчиво ввернул Манухин. — Что ж вам не нравится-то?
— Как в детдом? — пролепетала Олька, бледнея. — Но ты говорил… папа… ты говорил, когда мама умрет, мы будем жить все вместе!
— Молчи, дура! — заорал Егоров, стукнув кулаком по столу. — Ты нас всех погубишь… Послушайте, я не знаю, что ей в голову взбрело! — Он льстиво улыбнулся Манухину. — Если она отравила Зину, я тут ни при чем…
— Доктор сказал, яд был составлен очень профессионально, — спокойно ответил Манухин. — Это вас и подвело. Ваша дочь никак не могла сделать такое… средство… которое практически не оставляет следов…
— Я ничего не знала! Это он задумал! — закричала Наталья Егорова. — Я ничего не знала…
— А свидетели показали, что вы все время жаловались на то, какая у вас маленькая жилплощадь, и как вам плохо, и как его бывшей жене повезло… Ладно, подробности потом. Берите их, ребята, а сейчас мне нужны понятые для обыска…
Старших Егоровых и Ольку увели, детей забрала специально приехавшая за ними сотрудница, а Манухин, окончив обыск, ничего особенного, впрочем, не давший, опечатал комнату, в которой произошло убийство.
— Некоторые умники, — заметил он отчаянно трусившему управдому, по традиции приглашенному в понятые, — считают, что могут самовольно захватывать комнаты и срывать печати НКВД. Так вот, если такое случится, я тебе мошонку оторву. Понял?
— П-понял, — пролепетал управдом. Манухин скользнул взглядом по его лицу и усмехнулся.
— Взятки берешь? Небось всю родню давно в Москву перетащил и всех прописал? Смотри у меня. И помни про мошонку-то!
Управдом сделался бледен и тихо-тихо уполз по стеночке. Манухин ухмыльнулся, зачем-то козырнул Лизе, стоявшей в коридоре, и удалился, скрипя сапогами.
«Нет, он, конечно, не подарок… — думала сбитая с толку молодая женщина, перестилая скатерть на столе в комнате. Когда она была взвинчена, то либо переставляла мелкие предметы, либо что-то перестилала. — Но как он быстро разобрался… Конечно, ему Юра первый указал на чашку… но он ведь мог и проигнорировать этот факт…»
Меж тем «не подарок» Манухин прибыл на Петровку, покурил, побалагурил кое с кем из коллег, поднялся в свой кабинет и велел доставить к нему Наталью Егорову.
Арестованная села и чинно сложила руки на коленях, как примерная школьница. По упрямому выражению ее лица Манухин сразу понял, что женщина настроена все отрицать до последнего.
— Итак, гражданка Егорова, давайте упростим дело, — заговорил он. — Вы — все трое — обвиняетесь в убийстве по предварительному сговору. Ваш муж приготовил яд и научил дочь, как его использовать. Вы были в курсе дела, потому что загодя наводили справки о том, как после убийства отделаться от падчерицы. Ну и вообще, живя со своим супругом на… — Манухин заглянул в бумаги, — шестнадцати с половиной квадратных метрах, вы просто обязаны были знать все, что он делает… или только собирается сделать.
Наталья разлепила тонкие губы.
— Я ничего не знаю, товарищ… Вы ошибаетесь. Я ни при чем… Ни о каком яде я понятия не имела. А что касается детдома для моей падчерицы, все это вранье… Люди нынче злые…
И она даже улыбнулась.
Манухин закатал рукава, встал из-за стола, подошел к Наталье и ударил ее — раз, другой, третий. Она упала со стула, тогда он ударил еще раз, кулаком — без особой злости, просто чтобы знала свое место.
— Значится, так, — спокойно заговорил Манухин, возвращаясь на место, — либо ты мне рассказываешь все, как было, сознаешься в убийстве и отправляешься на лесоповал искупать свою вину, и тогда — если ты там не сдохнешь — лет через десять у тебя появится шанс увидеть своих крысенышей. Или ты так будешь падать со стула — случайно — плеваться кровью, вот как сейчас, и тебе будет очень, очень больно.
Наталья с трудом вернулась на стул и согнулась пополам. Ее мутило, изо рта капала кровь, и вдобавок ко всему она поняла, что все кончено. Не надо было переезжать так стремительно, не стоило поручать отравление Ольке, да еще эта проклятая чашка, которая сразу же привлекла внимание… Главная соперница Натальи, первая жена ее мужа, даже мертвая торжествовала над ней.
— У нее была такая хорошая комната, — пробормотала Наталья. — Почему, ну почему все пошло наперекосяк?
Пока Манухин выколачивал признание из Натальи Егоровой, в другой части здания Иван Опалин, чей рабочий день был давно окончен, запер свой кабинет и спустился вниз.
Вчера и сегодня он съездил в пять больниц, где объявились пациенты с травмами, нанесенными отверткой, но либо локализация ран не совпадала, либо приметы, либо у подозреваемого обнаруживалось «железное» алиби. Чтобы не тратить время зря, Иван также побывал во Дворце труда на Солянке, где располагался ЦК профсоюза шоферов Москвы и Ленинграда. Там ему дали понять, что шоферов в профсоюзе — тысячи, личные данные хранятся в разных местах, и вообще задача, которую он им пытается навязать — найти водителя «полуторки», о котором ничего толком не известно, попросту нереальна.
— Вот если бы вы знали организацию, в которой он работает… Или номер грузовика… или хотя бы часть номера…
— Вы можете дать справку, сколько организаций отправляет грузы из Москвы в Ленинград?
— Э… разумеется, мы попытаемся… но учитывая количество таких организаций… сложно, очень сложно…
Одним словом, его визит кончился ничем.
Опалин вышел за проходную, поднял воротник и оглянулся, размышляя, идти ли в этот поздний час на остановку трамвая на углу Большой Дмитровки и Страстного бульвара или наплевать на все и отправиться домой пешком. Тотчас же рядом с ним затормозила черная машина, и из нее вышли двое. В свете фонаря блеснули звезды на фуражках, а синий их верх показался в сумерках почти черным.
— Товарищ Опалин? Майор Колтыпин, НКВД. Садитесь в машину, немедленно.
— Я могу хотя бы узнать, в чем дело?
— Не беспокойтесь. Вам объяснят.
Вот так просто, без всяких затей. Прощай, Петровка, любимая работа, кабинет, в котором он провел столько дней — и даже ночей.
О том, что ждало его впереди, Опалин предпочитал не думать. Он сел в машину.
Глава 22. На острие
На манжетах кривые буквы. А в сердце у меня иероглифы тяжкие. И лишь один из таинственных знаков я расшифровал. Он значит: горе мне! Кто растолкует мне остальные?!
М. Булгаков, «Записки на манжетах»На заднем сиденье Опалин, справа — толстый майор, слева — молодой подхалим чином поменьше, впереди — шофер, и мотор гудит, гудит…
Мысли в голове скакали и путались. Неожиданность, с которой его взяли, сыграла свою роль, но тем не менее Опалин попытался сосредоточиться и решить, что именно сейчас можно сделать.
Он знал, что ни в чем не виноват, но вопрос заключался не в том, какова его вина, а в том, что́ ему собирались приписать. Вполне логично, что первый, кто пришел ему на ум, был следователь Соколов.
Недавно в фойе кинотеатра «Метрополь» Опалин не удержался и обменялся с ним несколькими резкими словами. О сказанном он не сожалел, точнее, не видел смысла сожалеть сейчас, когда все так обернулось. Ведь Саша Соколов, при всей своей кажущейся простоте, недаром слыл человеком злопамятным. Мог ли он накатать на Опалина донос «куда следует», не забыв упомянуть и о сомнительной истории с Машиным исчезновением? Вполне мог.
А если Маша сбежала за границу, вполне вероятно, что Опалину, как ее близкому знакомому, светит 58-я статья — та самая, с множеством подпунктов, разъясняющих разные виды контрреволюционной деятельности.
«Соколов, конечно, сука… Но и я дурак, доверился ему и посвятил его в свои дела. Не зря Терентий Иванович говорил, что в наше время ни одному следователю нельзя верить… Надо было мне его послушать. Что ж… испытание, однако… Интересно, хоть кто-нибудь попробует за меня вступиться? Николай Леонтьевич, например…»
Впрочем, если за Опалина возьмется ретивый следователь, делающий карьеру на 58-й, на Твердовского надежды мало. Услужливое воображение тотчас подсунуло Ивану образ кого-то вроде Манухина, но с петлицами работника прокуратуры.
«Бить, конечно, будут…»
Одно утешало — конвоиры попались редкие болваны, даже не догадались обыскать. В кармане пальто — верный ТТ. Когда машина притормозит на перекрестке, всех троих можно застрелить, главное — чтобы это заняло как можно меньше времени. Майора и подхалима — в упор, шофера — в затылок… Только ведь, если Опалину шьют 58-ю, то по нынешним временам светит всего лишь лагерь, а убьет «энкаведешников» — это уже вышка, без вариантов.
…Эх, слишком долго он думал да прикидывал варианты. Никакого перекрестка уже не будет — машина въехала во двор.
— Выходите.
Так вот жизнь режется на «до» и «после» ночной поездкой на машине. А впрочем, какая разница? В лагере тоже можно жить. Машу он при любом раскладе уже никогда не увидит, так что…
— Сюда, товарищ Опалин. — И майор бросает дежурному: — Это с нами…
«…Нет, это не Лубянка. А впрочем, Лубянка или прокуратура — с такими сопровождающими особого значения не имеет. Или имеет?»
Коридор. Мягкая дорожка приглушает шаги. Еще один коридор, и вот, наконец, пункт назначения — прокурорский кабинет с пунцовыми занавесками на окнах и огромным портретом Сталина — настоящим портретом, писанным маслом, не репродукцией.
«Нет, тут что-то не то… Почему они меня не обыскали? Почему…»
— Вот, доставили, как вы распорядились, — доложил майор, улыбкой, глазами и даже по́том на физиономии выражая готовность услужить.
Прокурор Яшин, сидевший за огромным бюро, поднял глаза от бумаг. Опалин немного знал прокурора: тот слыл человеком неглупым и, если можно так выразиться, не вполне сволочью. Яшин был немолод, плешив, пользовался на редкость вонючим одеколоном и имел нездоровый цвет лица, словно страдал язвой и геморроем одновременно.
— Присаживайтесь, товарищ, — сказал прокурор Опалину. — Иван Григорьевич, я правильно помню?
«Ни черта ты не помнишь, у тебя бумажка под рукой лежит», — подумал Иван. Он поискал глазами, куда бы сесть, и — о чудо! — подхалим сам подвинул Ивану стул.
— Зовите сюда этого болвана, — велел прокурор майору. — Пусть сам объясняется… и вообще… я не намерен прикрывать чужое разгильдяйство, — добавил с раздражением.
…Черт возьми, да что тут происходит? Против воли Опалин почувствовал любопытство. В воздухе витало что-то такое, чему он, даже при всем своем немалом опыте, не находил названия. Страх? Нет, не то. Или все же страх, но тщательно скрываемый?
— Вы курите, Иван Григорьевич? Можете курить… — сказал прокурор. — Кстати, как ваше дело? Об аналогичных убийствах?
— Ищем, Павел Николаевич. Считаем, что подозреваемый, с большой вероятностью, шофер.
— Шофер? Плохо. — Яшин нахмурился. — Вы бы среди бывших белогвардейцев поискали. Не может быть, чтобы просто так он выходил на улицу и убивал, кого попало. Тут явный умысел, чтоб людей взбаламутить…
«Да ты совсем дурак, товарищ прокурор». Чтобы не отвечать, Опалин сделал вид, будто ищет папиросы.
— Возьмите мои, — неожиданно предложил собеседник, протягивая ему портсигар.
Добротный, хороший портсигар, но не золотой и даже не серебряный. И верно: скромность в некоторых сферах — залог здоровья.
— Извините, Павел Николаевич… я свои папиросы на работе забыл…
— Я тоже покурю, — объявил прокурор, протянул Опалину спички, а свою папиросу запалил от зажигалки. — Идите, Чекалкин, вы мне больше не нужны.
Под внимательным взглядом товарища Сталина подхалим прошел к выходу, но в дверях столкнулся с вернувшимся майором и неизвестным Опалину бледным человеком в штатском костюме, сидящем на нем так плохо, что сомнений не оставалось — раньше человек носил исключительно форму.
— Здравствуйте, товарищ Брагин, — со зловещей многозначительностью промолвил прокурор. Дымок от его папиросы образовал в воздухе затейливую петлю. — Вот, это товарищ Опалин, можете знакомиться. Он жаждет услышать вашу историю, — добавил Яшин, хотя Опалин ничего не мог жаждать по той простой причине, что видел бледного типа первый раз в жизни.
— Я ни в чем не виноват, — пробормотал Брагин, пряча глаза. В отличие от Опалина, сесть ему не предложили, и майор маячил за его спиной — словно на случай, если Брагин вздумает выкинуть какой-нибудь фокус.
— Не виноваты? — взвился Яшин. Лицо у него стало как у одержимого злого волшебника. — Это вы на суде будете рассказывать. А теперь вот товарищ Опалин очень ждет ваших объяснений. Он, между прочим, ловил преступника, сил своих не жалел…
— Простите, — вмешался Опалин, — а о ком вообще речь?
— Имя Клима Храповицкого вам что-нибудь говорит? — вопросом на вопрос ответил прокурор, и по его интонации Иван понял, что Яшину не понравилось его вмешательство.
— Еще как говорит. Я брал его банду.
— Вот-вот. Недавно состоялся суд, и Храповицкий, учитывая тяжесть его преступлений, был приговорен к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Только вот его не расстреляли, — добавил прокурор с раздражением, сминая окурок в пепельнице с такой яростью, словно тот был личным его врагом.
Брагин упорно молчал и глядел в пол.
— Подождите, Павел Николаевич, — попросил Опалин. — Так Храповицкий бежал из тюрьмы?
— Из-под расстрела он бежал, — с еще большим раздражением ответил Яшин. — Да, представьте себе! Это вот, — он ткнул острым сухим пальцем в сторону Брагина, — начальник расстрельной команды. А у него приговоренные бегают! Как кролики!
— Сбежал только один Храповицкий. — Брагин неожиданно обиделся. — Я ему вслед стрелял и почти уверен, что попал…
— Почти уверены! Расстрелять его надо было, а не вслед палить! Сбежал он, мерзавец, — прокурор злобно скривил рот, — а мы теперь все… и по головке не погладят! — сбивчиво выкрикнул он. — Позорище… Меня уже наверх таскали для объяснений, как такое могло случиться, хотя я ни сном ни духом… — Яшин повернулся к Опалину. — Я только вас прошу, Иван Григорьич… я понимаю, такое в тайне остаться не может, но — хорошо бы, чтобы о случившемся знало как можно меньше народу. Вас по зрелом размышлении я решил посвятить в дело…
— Вы хотите, чтобы я снова его поймал? — спросил Опалин.
— Ну, ловить-то его все равно придется, но дело не только в этом. У него на вас зуб — постоянно грозился прикончить убийцу брата, то есть вас. И на все ради этого был готов пойти. Пока был в тюрьме, болтовня эта никакого значения не имела, но сейчас он на свободе, то ли раненый, то ли нет… — прокурор свирепо покосился на Брагина, — и я решил, вы должны знать, он ведь может за вами явиться. Оружие у вас есть?
— Да, — кивнул Опалин, не уточняя, что несколько минут назад он собирался применить его против своих спутников.
— Ну, в общем, будьте осторожны. Вы — ценный кадр, не хотелось бы вас лишиться. Кадры, как говорится, решают всё… гхм… — Прокурор поглядел на часы. — Однако время летит… Пора расходиться, пожалуй. Да, Иван Григорьевич: если вам понадобятся дополнительные люди, чтобы поймать Храповицкого, а Николай Леонтьевич помочь не сможет, звоните мне. Я помогу.
Это было завуалированным предложением предательства непосредственного начальства — но Опалин и виду не подал, что раскусил маневр собеседника.
— Да, Павел Николаевич, — проговорил он. — Конечно, я буду иметь в виду.
Он попрощался с прокурором, кивнул на прощание толстому майору и совершенно раздавленному Брагину и вышел, стараясь идти не слишком поспешно. Однако стоило сделать десяток шагов по коридору, как он лицом к лицу столкнулся с Александром Соколовым.
— Как съездил? — спросил следователь спокойно. — Небось поджилки задрожали, когда машину увидел? Задрожали, а?
И засмеялся недобрым смехом.
— А чего мне волноваться? Есть кому передачи носить, — ответил Опалин, грамматически не слишком правильно, но по смыслу — более чем прозрачно.
Смеяться бывший приятель тут же перестал, и Иван, благодаря душевному напряжению, в котором находился в тот момент, понял: Соколов примеряет его слова к себе, и ему-то, видимо, никто передачи носить не станет…
— Ты, Ваня, сам виноват, — почти добродушно сказал следователь. — Не лез бы на рожон, я бы тебя предупредил насчет Храповицкого по-дружески и без поездок в черной машине. А так…
— При чем тут рожон — ты Фриновского под расстрел подвел, — выпалил Опалин. — И я же знаю, за что: он к жене твоей подкатывал…
Жена у Соколова была не то чтобы красавица, но мало кого из мужчин оставляла равнодушным.
— Да к моей жене куча народу подкатывала, — хмыкнул Соколов. — Кроме тебя, конечно. А Фриновскому расстрел вышел за превышение полномочий. Тебе-то хорошо, ты бандитов ловишь, а мне приходилось людей к себе вызывать, которых он засадил, и о торжестве справедливости говорить, мол, дело пересмотрено и они могут жить дальше на свободе. Но это только те, кто в живых остался, а ведь таких, кого давно закопали, гораздо больше. Скажешь, я сволочь? Или, может быть, надо было за перегибы по головке его погладить и отпустить?
Опять это «погладить по головке». Черт возьми, да что же за язык у них такой…
— Я вижу, Саша, тебя повысили, — сказал Опалин, глядя на петлицы бывшего приятеля. — Далеко пойдешь… наверное. Но поздравлять тебя не буду, и говорить, что рад, — тоже.
Он круто повернулся и, не прощаясь, зашагал прочь.
Глава 23. Облава
1 марта 1939 года после ремонта открывается Дом творчества в Ялте. Писатели, желающие получить путевки в указанный Дом творчества, должны подать заявление в Литфонд. Ввиду того, что в указанном Доме творчества имеются несколько двойных комнат, писатели при желании могут поехать в Дом творчества с женами. Стоимость месячной путевки для писателя 500 руб., для жен писателей 600 руб.
Объявление в газетеДнем 1 декабря Аполлон Семиустов вернулся домой в полном расстройстве.
Его идейно выдержанную, боевую, напичканную всеми образцовыми штампами статью о только что начавшейся войне с Финляндией отвергли, причем сразу в трех местах. Намекали, что тема зарезервирована строго для своих, а в перспективе за описание поражений врага (который уж точно продержится не больше недели) маячат всякие вкусные награды и за здорово живешь Семиустову примазаться не дадут.
Семиустов негодовал. Его раздражение усугублялось и неудачной попыткой приткнуться через Литфонд в Ялтинский дом творчества. Причем Семиустов запасся сразу двумя предлогами: расстроенным состоянием здоровья и необходимостью написать книгу о Чехове, который тоже, как известно, жил в Ялте. Но, очевидно, ни здоровье Семиустова, ни его книги никого не интересовали, потому что на его заявление последовал отказ.
Клокоча, как кипящий чайник, Аполлон открыл дверь комнаты своим ключом. Если жена дома, то он привычным жестом швырнет под стол портфель, извергнет водопад слов, изливая свою горечь, а в конце спросит, готов ли обед. Если жены нет, то он дождется ее возвращения, а дальше все пойдет по плану А.
Дарья Аркадьевна была дома, но, очевидно, даже не слышала, как открылась дверь. Она читала какое-то письмо и беззвучно плакала. Слезы жены произвели на Семиустова сильнейшее впечатление — он даже забыл о своих неприятностях. В этой непрочной, странной жизни, куда его со всего маху швырнула судьба, жена оставалась едва ли не единственной его опорой — если не считать сочинений Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского и Тургенева, за которые он все чаще хватался в последнее время.
— Даша, Даша, что ты? — забормотал Семиустов, меняясь в лице. — Господь с тобой… Тебя кто-то обидел? Почему…
Дарья Аркадьевна тыльной стороной руки вытерла слезы и улыбнулась.
— Гришенька нашелся… Доротея Карловна помогла… Она написала, как бы от себя… И вот…
Писатель выронил портфель, добрел до стула и сел, не снимая верхней одежды. Много лет во всевозможных анкетах он писал, что его двое сыновей умерли от тифа во время Гражданской войны, хотя на самом деле они сражались в Добровольческой армии, оба были ранены и из России вывезены в санитарном вагоне.
— А Рома? — спросил хрипло.
— Рома умер. А Гриша живет в этом… в Бийанкуре под Парижем… женился на девушке из наших… дети у него… Вот, посмотри, он фото прислал…
Негнущейся рукой Семиустов взял карточку. На заднем плане — Нотр-Дам, на переднем — его сын, как две капли воды похожий на него самого лет двадцать назад, улыбающаяся молодая женщина в светлом плаще и двое детей.
— Даша… это же ужасно… — забормотал писатель. — Ты не понимаешь, почему графиню и Доротею оставили на свободе? За ними следят… с кем они общаются… И вся их переписка наверняка проверяется…
Но жена так посмотрела на него, что пропало всякое желание дальше развивать эту тему.
— Париж… Франция… — Семиустов начал приходить в себя. — Погоди, там же… там же война… Авианалеты… А армия? Я надеюсь, его не призовут?
— Пишет, что не должны… Он слишком серьезно был ранен в ту войну… — Дарья Аркадьевна слабо улыбнулась. — Ты знаешь, он сына Аполлоном назвал.
Семиустов расклеился окончательно. Столько лет спустя обрести сына, которого много раз хоронил — не только в анкетах, но и в разговорах с женой — узнать, что он далеко, но от него можно получать вести… «Пусть даже арестуют, — подумал писатель, ожесточенно сопя. — В конце концов пожил достаточно… внуки есть… а все остальное… да какое значение оно имеет сейчас!»
— Представляешь, а мне в Ялту путевку не дали, — сказал он, чтобы показать, что у него тоже есть новости. — И статью не взяли…
— Да пропади они все пропадом, — ответила Дарья Аркадьевна каким-то особенным, неожиданно помолодевшим голосом. — Пусть подавятся…
— От кого ты набралась таких выражений? — притворно ужаснулся Семиустов и засмеялся. — Кстати, Акулина себя по-прежнему тихо ведет?
Бабка, уличенная в том, что злокозненно подтиралась изображениями товарища Сталина, неожиданно превратилась в образец кротости. Она стала даже вежливо здороваться с соседями, чего за ней отродясь не водилось.
— Не видно и не слышно, — равнодушно ответила Дарья Аркадьевна. — Погоди, ты, наверное, проголодался? Сейчас я на стол соберу…
— Даша, — попросил Семиустов после паузы, снимая верхнюю одежду и переобуваясь, — ты только, пожалуйста, никому о Грише не сболтни ненароком…
— Кого ты учишь, — сказала Дарья Аркадьевна. — Вот что… включи радио, я хочу новости из Франции послушать…
Но все новости, которые удалось поймать Семиустову, были о войне с финнами.
— Сталину в декабре шестьдесят лет, — заметил писатель, — победу ему готовят как подарок… А ведь Финляндия была когда-то частью империи — помнишь, как мы с тобой ездили туда на какой-то водопад… И Гельсингфорс был наш город… а теперь советская армия отвоевывает местности, в которых у петербуржцев при царях были дачи. — Он понизил голос. — Нельзя допускать распада царств… идиоты большевики… Ослы! Все равно свое приходится потом отбирать обратно… с кровью…
Стоя в коридоре у двери Семиустовых, Женя Ломакин жадно ловил доносящиеся до него обрывки разговора, но тут кто-то начал открывать входную дверь, и мальчишка предпочел ретироваться.
Ирина Сергеевна выглянула в коридор как раз тогда, когда Нина шла к своей комнате.
— Ой, Ниночка! А… а вы не знаете, его еще не поймали? Ваши знакомые ничего не говорили?
После происшествия, едва не стоившего ей жизни, Ирина Сергеевна стала бояться ходить по улицам и почти не покидала свою комнату. Она красилась, меняя макияж по несколько раз в день, перебирала свои духи, одежду и листала журналы, муж делал ей модные прически, а обязанности по хозяйству исполняла приходящая домработница. Недавно Ирина Сергеевна решила, что ей нужно новое платье, но едва она вышла из дома, ее накрыл приступ паники, и она бросилась бежать обратно. Врач, с которым Пряничников тайком советовался по поводу состояния жены, заверил его, что «это пройдет», но когда именно, сказать не решился.
— Антон уехал в Ленинград, там в больницах нашлось несколько пациентов с ранениями отверткой, будет проверять, — сказала Нина.
— Ах, хорошо бы его нашли поскорее! — воскликнула Ирина Сергеевна.
Но ночной убийца как сквозь землю провалился, и поездка Антона не дала никаких результатов. Опалин был мрачен и стал курить вдвое больше, чем раньше. Кроме того, ему пришлось отвлекаться на поиски Храповицкого, который сбежал от расстрела и то ли с одной, то ли с двумя пулями в теле (если верить Брагину) где-то отлеживался — а может быть, давно уже покинул мир живых.
«Алексей Плешаков, токарь… Нинель Уманец, стенографистка… Екатерина Пыжова, переводчица… Елена Елисеева, студентка театрального… Ирина Пряничникова, домохозяйка… тут, однако, осечка вышла… Пыжова и Елисеева были знакомы… совпадение? Пряничникова Елисееву не знала, хоть и живет в одной коммуналке с ее подругой… Пыжова и Елисеева… нет, все-таки это странно… А не принадлежал ли убийца к их компании?»
Он поручил Петровичу вызвать Радкевича на допрос.
— Не получится, — объявил Петрович, переговорив по телефону. — Он умер.
— Как? Когда?
— Машина сбила насмерть возле дома.
— Какая машина? Грузовик?
— Нет. Легковая.
— Что за машина? Кто сидел за рулем?
— Неизвестно, Ваня. Водителя так и не нашли, и машину тоже.
— Это не может быть совпадением, — пробормотал Опалин после паузы. — Так, срочно притащи ко мне Орешникова. А если и он окажется в морге, я… Я не знаю, что с тобой сделаю!
— Не заводись, Ваня, — хладнокровно попросил Петрович. — В нашей работе это лишнее…
Опасения Опалина не подтвердились: Орешников оказался жив и здоров, хотя, когда Петрович доставил его для допроса, стал бурчать что-то о том, что у него были планы на вечер с дамой, и вообще…
— С дамой? Однако быстро вы утешились. — Орешников смутился. — Меня, конечно, это не касается, я по-прежнему ищу человека, который убил Екатерину Пыжову. Вы хорошо знали ее знакомых?
— Ну… да… наверное…
— Как насчет шоферов?
— Она не общалась с шоферами, — ответил Орешников с легкой иронией. — Ее устремления были, так сказать, гораздо выше.
— Хорошо, может быть, какой-то случайный человек? Чей-то знакомый… Елисеевой… или Радкевича.
— Почему бы вам не спросить об этом у самого Радкевича? — сухо осведомился Орешников.
— Потому что Сергей Александрович недавно погиб при странных обстоятельствах.
Орешников вытаращил глаза.
— Видите, как интересно все складывается: только две жертвы были знакомы друг с другом, Пыжова и Елисеева. Но и Радкевич тоже почему-то погиб… может быть, не случайно? Может быть, убийца где-то как-то промелькнул в их жизнях… и испугался, что у них есть, так сказать, ключ к его личности…
— Послушайте, — заговорил Орешников, — я бы и рад вам помочь, но… Я ведь уже говорил вам, Катя неохотно общалась с Елисеевой, считала ее прилипалой… и всякое такое. Один раз Катя отдала Елисеевой сумочку — ей не подошла, потом еще, кажется, начатые духи, от которых у нее болела голова… А Радкевича она вообще знала только шапочно. И ей было неприятно, когда случился тот скандал…
— Какой скандал?
— Разве я не рассказал в прошлый раз? Катю прикрепили к американскому журналисту Дикинсону, он немного говорил по-русски, но недостаточно хорошо. Они сидели в «Национале», и тут притащился этот… фотограф Доманин, пьяный, как зонтик. Полез к Дикинсону, потом к Радкевичу, тот за соседним столом сидел. Радкевич и Катя пытались его унять, но он ничего не желал слушать, требовал водки для всех, обещал за всё заплатить. Чем-то был расстроен, не знаю чем — он же как сыр в масле катался… Главное, у Дикинсона диабет, ему вообще, как потом выяснилось, пить было нельзя. И представьте себе, он вскоре после этого вечера умер… И Кате влетело по первое число. Заставили ее сопровождать какую-то республиканскую делегацию во время праздников…
Стоп. Фотограф Доманин… Лев Доманин?
Убийство на улице Коминтерна?
Что же это получается — за соседними столами сидели пять человек, один скончался от естественных причин, а все остальные…
Он был где-то рядом, внезапно понял Опалин. И перед его внутренним взором возник зал в «Национале» — множество посетителей, цветы в тонких высоких вазах, странные настольные светильники в две лампочки, с абажурчиками, украшенными толстыми кистями, официанты в белом, с салфетками, перекинутыми через левую руку… И за высоченными окнами — громада недавно отстроенной гостиницы «Москва».
Отпустив Орешникова, Иван набрал номер Нины.
— Скажите, Нина, вы не знаете, ваш знакомый Былинкин был в курсе дел своего дяди?
— Думаю, был, — ответила Нина после паузы.
Напоминание о студенте было ей не слишком приятно. Не так давно Нина обнаружила, что, хотя ей и нравится Опалин, Антон все-таки тоже симпатичен. Когда Нина в школе читала романы, в которых героиня была влюблена разом в двоих, она искренне недоумевала, как можно быть такой бессердечной. И вот, пожалуйста, все это происходит с ней самой и она даже находит сложившуюся ситуацию вполне естественной. Опалин был старше и казался почти недосягаемым, в то время как Антон всегда оставался близким и доступным. Но при таком раскладе для Былинкина вообще не оставалось места, тем более что и раньше он даже по касательной не зацепил Нининого сердца. Однако Миша воспринял ее охлаждение по-своему, сочтя, что Нина перестала им интересоваться после смерти дяди, который теперь не мог помогать с билетами в театры и прочими приятными вещами. Нину такие инсинуации глубоко возмутили, она рассорилась с Былинкиным, и общаться они совсем перестали.
— Вы не подскажете, где его проще всего найти? — спросил Опалин. — Хочу уточнить кое-что.
И на следующий день Казачинский доставил к нему студента, решившего, что предстоящий разговор связан с возобновлением поисков шофера, который насмерть сбил его дядю.
Опалин не стал разуверять Былинкина, и, задав для отвода глаз несколько общих вопросов, перешел к интересующему его скандалу в «Национале».
— Ну, это когда было, еще до праздников, — удивился Миша. — И почему непременно скандал? В «Национале» такое случалось… А выходка этого фотографа — сущая чепуха. Дядя, по крайней мере, отнесся к ней очень… юмористически. Выпил человек, был расстроен и приставал ко всем, интересовался, считают ли его хорошим фотографом.
— А Доманин сомневался в собственном таланте?
— Нет, тут другое. Ему обещали персональную выставку, а в последний момент завернули. Я так понял, завернули… ну… в оскорбительной форме, мол, не настолько он хороший фотограф, чтобы ему выставки устраивать. А он о себе был очень высокого мнения…
Выставка. Вот оно что. И Опалин сразу же вспомнил надпись на обороте фотографии Маши: «Для выставки. Парижанка на бульваре Монпарнас…»
— Вы его лично знали? — задал он следующий вопрос.
— Нет, только по рассказам дяди — они пару раз ездили вместе за границу. Оказались в одном вагоне, так, кажется, и познакомились. Доманин же где только не был — и в Испании на фронте, и в Италию ездил, и еще куда-то. Он считал дело с выставкой решенным, и чуть ли не пригласительные билеты хотел распределять, а тут ее отменили и снимки вернули — дескать, забирайте свое барахло. В «Национале» он все совал фотографии дяде и каким-то знакомым за соседним столом, требовал сказать правду, хорошие они или никуда не годятся. Ну, ему, конечно, говорили, что фотографии отличные, и надо подождать, все устроится, просто кто-то против него интригует. А он разошелся и кричал, что он Лев Доманин и не позволит так с собой обращаться. Хотя он вовсе не Доманин и не Лев, а Лейба Герштейн или как-то вроде того.
Опалин задумался. Лев — конечно, в честь Троцкого, была такая мода, пока тот оставался в силе. Даже анекдот ходил в двадцатые годы, что больше всего львов в Москве: Лев Давыдович, Лев Борисович[12] и несметное количество прочих. Впрочем, опала Троцкого тотчас породила другой анекдот — что его фамилию теперь надо писать «Троий», потому что ЦК выпало. Интересно, какое направление попытаются придать делу убитого Доманина. Насколько было известно Опалину, следствие застыло на той точке, на которой его оставил Манухин, хотя никто при этом не спешил признавать дело банальным убийством с целью ограбления. «А ведь наверняка кто-нибудь половчее Манухина пытается пристегнуть сюда политику… например, объявить Доманина скрытым троцкистом. Или не сам был троцкистом, но убили троцкисты, с которыми он неосторожно общался. Хотя… как говорит Терентий Иваныч, трудно держать нос по ветру, когда начинается ураган… Доманин же „первых лиц“ правительства снимал, среди прочего. Если его признать врагом или сочувствующим врагам, возникнет слишком много вопросов…»
Опалин обсудил с Былинкиным еще несколько моментов и, когда тот подмахнул заполненный Петровичем протокол с краткой выжимкой из предоставленных сведений, выписал студенту пропуск на выход.
— Давай выкладывай, — потребовал Петрович, когда за Былинкиным закрылась дверь.
— А нечего выкладывать. — Опалин поморщился. — У меня такое ощущение, что тут каким-то боком замешан «Националь».
— Думаешь, убийца был в ресторане? Среди посетителей? Или это кто-то из персонала? Ваня!
Не отвечая, Опалин поднялся с места.
— Пойду к Николаю Леонтьевичу… Надо кое-что с ним обсудить.
Очевидно, итогом этого разговора стало событие, которое постоянные посетители «Националя» еще долго вспоминали, дополняя собственными фантастическими домыслами. В тот памятный день, ближе к вечеру, к ресторану лихо подкатило несколько милицейских автобусов, из автобусов вышли с десяток проводников с собаками и несколько сотрудников угрозыска. Музыканты в ресторане сбились с ритма, завидев незваных гостей, но хмурый тип со шрамом, командовавший операцией, попросил всех продолжать веселиться, потому что к честным людям у них претензий нет, а ищут они опасного преступника. Музыканты заиграли, пары вновь принялись танцевать, собаки (и в их числе Фрушка) прошли по залу ресторана, и в сопровождении проводников удалились по направлению к помещениям, предназначенным для персонала.
В это же самое время дверь служебного хода приотворилась, и из нее выскользнул какой-то гражданин. Засунув руки в карманы, гражданин с независимым видом зашагал по улице, но через несколько шагов его «приняли» сидевшие в засаде Юра и Антон, которых Опалин нарочно поставил здесь следить за теми, кто захочет покинуть ресторан с черного хода.
— Куда спешим, товарищ? — спросил Казачинский. Товарищ позеленел, как пучок шпината, и сделал отчаянную попытку вырваться, но его держали крепко. — Тихо, тихо, не дури! Московский уголовный розыск!
Глава 24. Мелкая рыба
Как легко стали вывихиваться души у нынешних людей!
В. Ходасевич, письмо от 1 января 1923 г.Опалин был недоволен собой.
Прием, которым он воспользовался, напоминал забрасывание сетей в мутную воду и при некоторой доле везения мог принести успех, но — не в этот раз. Собаки обнаружили пару тайников на кухне, куда повара складывали украденную вырезку и прочие деликатесы, а речь Опалина спугнула нескольких граждан, попытавшихся спрятаться или удрать. Двое оказались неверными мужьями, которые очень боялись своих жен, но все же не настолько, чтобы не ходить налево, а третий, давший деру через черный ход, оказался гардеробщиком ресторана. Он был щупл, белокур, очень молод и ни единой чертой не походил на портрет, со слов Ирины Пряничниковой худо-бедно нарисованный Горюновым.
Тем не менее, чтобы исключить всякие сомнения, гардеробщика заставили снять рубашку в присутствии врача, который подтвердил, что никаких ранений отверткой на теле задержанного нет. После этого у гардеробщика взяли отпечатки пальцев, чтобы выяснить, не проходил ли по другим делам. И теперь задержанный, звавшийся Евгением Тереховым, сидел на стуле в кабинете Опалина, причем от последнего не укрылось, как гардеробщик нервничает и вдобавок весь вспотел, хотя в комнате была нормальная температура.
«Что-то он натворил, — подумал Опалин, внимательно наблюдая за Тереховым. — Раз гардероб, значит, кража личных вещей. Шубы и тому подобное. Закинул сеть, а попалась мелкая рыба… Твердовский мне голову оторвет».
В кабинет вошел Петрович и, приблизившись к Опалину, вполголоса доложил, что задержанный в их картотеке не значится, приводов и судимостей не имеет, но Померанцеву нужно время, чтобы проверить как следует — мало ли какое имя у Терехова может быть в действительности.
Опалин дернул бровью, написал на листке бумаги «гардероб ресторана — кражи?» и показал Петровичу. Тот кивнул и вышел.
— Как насчет сорок восьмой статьи? — спросил Опалин добродушно.
Терехов дернулся.
— А? Что?
— Статья о чистосердечном признании. Никогда о такой не слышали?
Гардеробщик поглядел на него исподлобья и неожиданно выпалил:
— Вы ничего не докажете.
Если человек ни в чем не замешан, он в жизни не произнесет такую фразу. В Опалине проснулся инстинкт охотника. «Нет уж, тебя-то я на чистую воду выведу. Никуда ты от меня не денешься».
— Докажем, все докажем. И свидетелей опросим, и близких твоих будем трясти.
— Что, и Валю? — Гардеробщик окаменел. — Послушайте, не надо ее трогать, она тут ни при чем…
«Ага, значит, есть какая-то Валя, которая в курсе его дел. Отлично».
— Я же говорил тебе про статью сорок восьмую. Напомнить еще раз?
Опалин полез в стол за папиросами, не переставая краем глаза наблюдать за Тереховым.
— Мне не в чем признаваться, — выдавил из себя гардеробщик. — Я его не убивал.
Вот тебе и краденые шубы! Только профессиональная выдержка помогла Опалину скрыть изумление, потому что такого он никак не ожидал услышать. Он не спеша заломил папиросу, сунул в рот, чиркнул спичкой.
— И вообще несправедливо, — пробормотал Терехов. — Почему у одних все, а у других — ничего? Одни в бараке… крыша протекает, сортир во дворе… А у других хоромы на Воздвиженке… Величиной со стадион «Динамо».
Черт побери! Неужели этот опарыш убил Льва Доманина? Ну и дела!
— Давай рассказывай, как все было, — велел Опалин. — С самого начала. Как возник, так сказать, первый умысел…
Хлопнула дверь, вернулся Петрович. Иван метнул на него хмурый взгляд — теперь только не хватало сбить настрой задержанного.
— Да какой умысел… — уныло ответил Терехов. — Заходил он в ресторан чуть ли не каждый день… Шампанское ведрами заказывал! Икру лопал… Шуба до пят… Принимаю я у него как-то шубу, чувствую — в кармане что-то лежит. Ключ оказался… Но я бы… нет, я бы не пошел… Только он орать на меня стал, мол, я так медленно обслуживаю… гнать меня надо… И тогда я решил его… ну… навестить.
Видя, как Петрович слушает гардеробщика со все возрастающим изумлением, Опалин взял другой лист, написал на нем: «Антону и Юре — пусть найдут Валю, подругу Терехова. Немедленно», и показал написанное помощнику. Тот кивнул и поразительно быстрым для своего возраста шагом удалился.
— Когда это было?
— В конце октября… Точно не помню.
— Что ты сделал с ключом?
— А вы не догадываетесь? Отпросился и дубликат заказал.
— У кого?
— У Валиного брата, он недалеко от «Националя» работает. Только ее сюда… не надо… Она ни при чем…
— Валя — она тебе кто? Подружка, невеста?
— Мы собирались пожениться. — Терехов шмыгнул носом. — Только жить где? Ее мачеха из коммуналки выживает, у меня — барак… А у Доманина денег прорва. Он по триста рублей за вечер спускал…
— И ты решил занять у него… так сказать, без отдачи?
— Мне бы пять тысяч хватило, — мечтательно промолвил Терехов. — За пять тысяч можно комнату купить… Сейчас много кого высылают, а жены продают жилье и едут с мужьями…
— Ладно, давай вернемся к Доманину. В ночь с четвертого на пятое ноября ты залез к нему в квартиру?
— Ну, да.
— Использовав дубликат ключа?
— Я ж говорил…
— А когда оказалось, что он дома, то…
Терехов вздохнул.
— Он в тот вечер в ресторане обещал к какой-то своей бабе ночевать прийти… Ну, я и подумал… А он соврал. Или баба его прогнала — не знаю…
— Дальше давай.
— Я зажег фонарик, стал деньги искать… И тут услышал, как за стеной кто-то стонет. Потом шаги… Потом он сказал что-то вроде «не надо, не надо». Потом я услышал какой-то странный звук… Вроде как «чвяк»… И потом уже никто не стонал.
— Хочешь сказать, что в квартиру одновременно с тобой явился еще кто-то и он же Доманина убил?
— Вот! — энергично подтвердил Терехов. — Этот, за стеной, стал ходить, открывать шкафы, ящики выдвигать… И мне стало страшно. Я схватил со стола несколько конвертов и убежал. То есть не убежал, — поправился он, — я на цыпочках крался, боялся, что и меня тоже убьют…
— Сколько денег-то взял? — поинтересовался Опалин.
— Ну… На комнату бы не хватило… Но я хотел доложить из своих…
Итак, невинный одуванчик Евгений Терехов сделал дубликат ключа, запасся воровским фонариком, залез к известному фотокорреспонденту, а там обнаружился злой волк. Одуванчик, само собой, никого не трогал, Доманина убил некто за стеной, и вообще ищите, товарищи муровцы, злого волка сами.
Вернулся Петрович, и Опалин сразу же заметил, что его помощник чем-то встревожен или недоволен.
— В чем дело? — не удержавшись, спросил Опалин.
— Не обращай внимания. Ваня, я дурак, — ответил Петрович сквозь зубы. — Сболтнул кому не надо…
— Будем составлять подробный протокол допроса, — сказал Опалин, поднимаясь с места. Это означало необходимость записывать все детали практически в стенографическом режиме. — Погоди, мне надо сбегать кое-куда.
Манухин был в своем кабинете и с профессионально непроницаемым выражением лица изучал фотографии жертв какой-то поножовщины.
— Слышь, Митяй, — начал Опалин без всяких предисловий, — ты помнишь планировку квартиры Доманина?
— Я все это уже давно выбросил из головы, — тотчас же ответил Манухин. — Слух между ребятами идет, ты его убийцу взял?
— В убийстве он не сознается, говорит, в квартире был кто-то другой. Он, мол, и убийца. Мне надо описание квартиры, чтобы его подловить.
— Все они не убийцы, когда попадаются, — хмыкнул Манухин. — Описание — не мастер я описывать. Если бы у меня дело сохранилось, я бы фотографии тебе показал. Там есть на что посмотреть, на самом деле.
— В квартире сколько комнат?
— Три. Но там такие комнаты, на автомобиле ездить можно, не то что на велосипеде. Когда входишь, попадаешь в переднюю, но она размером… ну, знаю… с четыре моих кабинета. Потом гостиная. Общего коридора нет, из комнаты в комнату идешь через высокие двойные двери. После гостиной спальня. За спальней его лаборатория, где он занимался своими снимками.
— Мебель в гостиной и спальне какая?
— Красное дерево везде. Люстра — если во дворце Советов будет такая, дворцу очень повезет. Ты мне вот что скажи: это же ограбление, да?
— Ты был совершенно прав, — объявил Опалин и рассказал, как гардеробщику «Националя» пришла в голову мысль поправить свое благосостояние за счет фотографа ТАСС. — Доманина убили в спальне? — вернулся он к делу.
— Угу.
— Мне нужно точно знать, там какая обстановка. Попытаюсь выудить у Терехова признание.
Манухин, морща лоб, кое-как перечислил предметы мебели, ковры, картины и прочие элементы декора, и Иван вернулся в свой кабинет, более или менее чувствуя почву под ногами. Однако в ходе дальнейшего допроса все его попытки вынудить Терехова признаться в убийстве Доманина потерпели крах. Гардеробщик стоял на своем: да, хотел ограбить, но в спальню не заходил и не убивал.
— Врет он все, — усомнился Петрович после того, как Терехова увел конвойный.
— Нет, для простака он слишком уж ловко защищается. А если правду говорит?
— С чего ты взял, что он простак? — вопросом на вопрос ответил Петрович. — Я знаю, ты не любишь Манухина, но если уж он не сумел вычислить гардеробщика… Не так уж Терехов прост, получается.
На столе Опалина зазвонил телефон.
— Да, Николай Леонтьевич… Хорошо, я сейчас зайду.
— Ну, рассказывай, — велел Твердовский, как только Опалин переступил порог его кабинета.
И Иван поведал, как был схвачен гардеробщик и как он совершенно неожиданно признал свою вину в ограблении фотографа Доманина, но не в его убийстве.
— Вот что, Ваня, — вздохнул Николай Леонтьевич, — это дело у нас забрали. Занимается им с недавних пор следователь по важнейшим делам Соколов — твой, кажется, хороший знакомый. — Опалин не стал отвечать. — Так вот, ты отдашь ему бумаги, Терехова и… короче, всё. Делом Доманина больше интересоваться не будешь… Времена нынче сложные, и черт его знает, что из этого дела раздуют. Не лезь на рожон, Ваня, — промолвил Твердовский многозначительно. — Не нужно. У тебя и так положение сложное. Шофер-то до сих пор не найден, а без обвиняемого — как нам закрыть дела?
— Может быть, он все-таки умер, — сказал Опалин. — Новых нападений, после того, как Ирина Пряничникова ударила его отверткой, не было.
— Но, получается, дела ты не закрыл, все зависло, шофер то ли умер, то ли нет. Слишком много предположений, Ваня. А по Доманину — я уже позвонил Соколову, пусть забирает все.
— Я жду свидетельницу, которую ко мне должны привезти… — начал Опалин.
— Нет, Ваня. Я сказал: нет! Чтобы ты на пушечный выстрел не подходил к этому делу, ясно? Свидетельницей пусть занимается Соколов. Всё!
Однако, вернувшись в свой кабинет, Опалин застал там следующую картину: на полу в обмороке лежала веснушчатая светловолосая гражданка лет двадцати, а Петрович прыскал на нее водой.
— Вот, Валентина Изюмова, — объявил он, — подруга Терехова. Юра с Антоном привезли ее, я пробовал завести разговор о том о сем, не была ли она его сообщницей, а она сразу в обморок — хлоп!
Изюмова тихо застонала и открыла глаза.
— Вы меня арестуете? — спросила она с трепетом.
— Это будет решать следователь Соколов, — ответил Опалин. — Я больше вашим делом не занимаюсь.
Он бросил взгляд на наручные часы.
— Ладно, Петрович, дождись Александра Владимировича, он уже сюда едет. Передашь ему бумаги, Терехова, если он потребует, объяснишь насчет гражданки Изюмовой… А я на сегодня всё.
— Ладно, — согласился Петрович, догадавшись, что по каким-то своим причинам Опалин не хочет видеть Соколова. — Ты не волнуйся, я все сделаю.
— Так меня арестуют? — жалобно повторила Изюмова, распялив рот, отчего стала похожей на жабу.
Опалин оделся, спустился вниз, показал пропуск и вышел за проходную. Фонари ровными цепочками горели вдоль улицы, в воздухе крутились редкие снежинки. Повернув голову, Иван увидел Соколова, вылезавшего из только что подъехавшей машины. Сделав вид, что не заметил следователя, Опалин повернулся и сделал несколько шагов к трамвайной остановке.
— Здорово, Скорохват.
От ограды отлепилась фигура, до той поры прятавшаяся в тени. Опалин поднял глаза — и понял, что перед ним стоит Клим Храповицкий, заросший бородой и в рваном дворницком тулупе. Сосредоточенное выражение его черных глаз сразу же не понравилось Ивану, но он упустил доли секунды — может быть, самые важные в его жизни — и сумел только кое-как закрыться левой рукой. Выдернуть из кармана пистолет он уже не успел: Храповицкий трижды выстрелил в него в упор.
Глава 25. Погоня
На следующий раз припаси не фокстрот, а револьвер.
Д. Хармс, записные книжкиСоколов видел, как Опалин отвернулся и зашагал в другую сторону, и только усмехнулся: ничего другого он от своего бывшего друга не ждал. Но тут раздались выстрелы, Иван покачнулся и упал.
Когда следователь, забыв обо всем на свете, добежал до лежащего, он сразу увидел, что под телом Опалина уже собирается лужа крови.
— Ко мне! — заорал Соколов. — Муровец ранен! Опалина подстрелили…
От проходной уже спешили люди, на ходу выкрикивая вопросы вперемежку с ругательствами. Первым подбежал Казачинский, увидел выражение лица лежащего — и похолодел. Следом за ним подоспел и Манухин.
— Огнестрел, три в упор, — крикнул им Соколов, — «Скорую» сюда, срочно! Нет, пусть сразу звонят в Склиф… его только туда! — Опалин приоткрыл глаза. — Ваня! Ваня, ты меня слышишь?
Но раненый не отвечал. Его лицо бледнело на глазах, а Соколов был достаточно опытен и понимал, что это значит.
— Б…, это, должно быть, Храповицкий был! — в отчаянии выпалил Юра.
Он побежал обратно к проходной — вызывать «Скорую». Скривившись, Соколов нащупал-таки место, откуда особенно обильно лилась кровь.
— Манухин! Он не доживет до приезда «Скорой», истечет кровью… Рану пережми! Вот тут…
— Я тебе что, сестра милосердия? — буркнул Манухин, но все же подчинился, и кровь действительно стала литься меньше.
— Так. — Соколов перевел дыхание. — Оставайся здесь до приезда «Скорой», ясно? Это приказ! И следи, чтобы кровь не хлестала…
Он похлопал ладонью по карманам Опалина и извлек из правого пистолет.
— Ты куда? — крикнул Манухин.
— Я его поймаю! — заорал следователь. — Он от меня не уйдет!
«Ни черта ты не поймаешь, жук кабинетный, — подумал Манухин, но тут увидел выражение глаз Соколова — и переменил свое мнение. — А может, и поймает… Но Ваня все равно не жилец. Черт, буквально полчаса назад говорили — и вот…»
Соколов прыгнул на заднее сиденье машины, в которой прибыл на Петровку, крикнул шоферу:
— Вперед! Он к Страстному побежал…
Не смея перечить, шофер завел мотор. Но Соколову не повезло: в этот час бульвары были забиты толпами народа. К остановкам трамваев тянулись длинные очереди (тогда в трамваи садились строго через заднюю дверь и в порядке очередности). Проклиная все на свете, следователь велел шоферу медленно ехать вдоль тротуара. Другие машины немедленно начали протестующе гудеть.
— Выпусти меня! — рявкнул Соколов.
Он выскочил в толчею, сжимая в руке пистолет, но тотчас же опомнился и убрал оружие в карман. Спины, спины, спины; лица — молодые, старые, улыбающиеся, хмурые; снова спины; какая-то девушка с собачкой…
Набрав в легкие побольше воздуху, следователь заорал:
— Храповицкий!
И еще раз:
— Храповицкий!
Вертя головой во все стороны, уловил в одном месте подозрительное движение. Нервы у человека в дворницком тулупе не выдержали: он побежал по бульвару.
— Вот он, вот он! — крикнул Соколов, бросаясь к своему шоферу. Следователь сел в машину. — За ним, мы его нагоним!
Храповицкий мчался, рассекая толпу, как нож рассекает гладь воды. Но черная машина неумолимо приближалась, и он чуял, что в машине этой его смерть. Откуда-то из боковой улочки вынырнул фургон, развозивший хлеб. Водитель едва успел затормозить.
— Да ты совсем сдурел? Куда прешь?
— Друг! — умоляюще проговорил Храповицкий, бросаясь к шоферу. — Пусти в кабину…
— Попутчиков не беру, — отрезал тот.
Это были его последние слова, потому что Храповицкий несколько раз выстрелил в шофера. Забравшись в кабину, бандит спихнул безжизненное тело на свободное сиденье и ударил по газам.
— Скорей, скорей, уйдет! — надрывался Соколов.
Фургон вылетел на бульвар и понесся по кольцу. Машина следователя не отставала, но и сократить расстояние не удавалось. Свернув на просторную улицу Горького, Храповицкий рванул к Тверской заставе, за которой начиналось Ленинградское шоссе.
— Он уходит из города! — бушевал следователь.
— А я что могу сделать? — крикнул в ответ шофер.
Ругаясь последними словами, Соколов выбил стекло и высунулся в окно.
— Быстрее, ну! Что ты тащишься…
— Александр Владимирович, — уже умолял шофер, — оттепель же! Гололед! Мы перевернемся…
Он кричал еще что-то, но Соколов, не слушая, прицелился и трижды выстрелил — по шинам и по кузову.
— Промазал! — рявкнул он в бешенстве, валясь на сиденье.
— Горит! — закричал шофер. — Он горит…
Соколов высунулся в окно и действительно увидел над кузовом угнанной машины языки огня. Фургон завилял на дороге — Храповицкий явно не мог справиться с управлением.
А в следующее мгновение следователь увидел летящий по встречной полосе троллейбус первого маршрута — прекрасный двухэтажный троллейбус, сверкающий огнями.
Фургон развернуло на скользкой дороге и швырнуло в троллейбус, прямо в центр салона. Заскрежетал металл, с хрустом вылетели из рам стекла, токоприемники сорвались с линий. От удара троллейбус отлетел на несколько метров и, нелепо закрутившись, остановился. Фургон, из которого валил черный дым, тоже не двигался. Улица вокруг взорвалась истошными криками.
— Остановись! — приказал Соколов шоферу. — Стой, стой!
Машина затормозила прямо посреди улицы, и следователь, держа наготове пистолет Опалина, бросился к фургону. Поразительно, но Храповицкий не погиб при столкновении и даже ухитрился вылезти из кабины. Окровавленный бандит уже успел выбраться на асфальт, когда подбежавший Соколов в упор разрядил в него все патроны, остававшиеся в обойме. Храповицкий покачнулся и упал бесформенной грудой. Взгляд его застыл, изо рта его показалась струйка крови.
К месту происшествия, отчаянно свистя, от ближайшего поста бежал милиционер. Переложив пистолет в левую руку, правой Соколов залез в карман и достал удостоверение. Милиционер, совсем еще молодой мальчик, с опаской косился на его форменную шинель, на оружие, на перекошенное лицо. Свою фуражку следователь потерял во время погони и даже не заметил этого.
— Соколов, следователь по важнейшим делам, — проговорил Александр скороговоркой. — Преследовал опасного преступника, застрелившего сотрудника МУРа. Вызовите… вызовите «Скорую»… скорее… в фургоне водитель, он ранен или убит… в троллейбусе… в троллейбусе люди…
И он побрел к троллейбусу, мысленно приготовившись к тому, что его ждет. Час пик — полный салон — многочисленные человеческие жертвы, изуродованные женщины, рыдающие дети. Дым, который все еще валил от фургона, мешал ему разглядеть все хорошенько и, услышав чей-то стон, он остановился.
— С ума сошли, — пробормотал мужской голос. — Разве ж можно так водить? О-ох…
Подойдя поближе, Соколов увидел зажатого между покореженными стенками кабины водителя троллейбуса, немолодого мужчину с седыми усами.
— Ты как, отец? — спросил следователь.
— Какой я тебе отец, — проворчал водитель. — Ногу я сломал, кажется…
Следователь заглянул в салон. Месиво поломанных скамеек, битого стекла, кусков железа. И никого.
— Пустой, — пробормотал Соколов. — Пустой.
И расплакался, не стыдясь своих слез.
— Он, вишь ты, то поедет, то станет, — объяснил водитель. — То поедет, то станет… Мне и велели его на базу пригнать, чтоб его, значит, осмотрели. Где-то там ток неправильно идет…
Он завозился и боком, боком осторожно выбрался из помятой кабины.
— Ты же говорил, у тебя нога сломана, — проворчал Соколов, вытирая лицо.
— Ошибся я, — просто ответил водитель. — Покурить у тебя не найдется?
— Держи. — И следователь, не глядя, отдал ему целую пачку.
…В десятом часу вечера хирург наконец вышел из операционной. В коридоре ему навстречу поднялся Юра Казачинский.
— Доктор, скажите, как он?
— Вы его родственник?
— Нет. Коллега. Он будет жить?
— Мы сделали все, что могли, — устало ответил врач. — Но при таких ранах… Там не только артерия, там легкое пробито. — И закончил: — Я бы сказал, это вопрос нескольких часов.
— Но надежда есть? Хоть какая-нибудь?
— Надежда всегда есть, — отозвался врач. Впрочем, не уточнив, что в этом конкретном случае считает ее совершенно напрасной.
Внизу в холле Казачинского ждали приехавшие в больницу друзья и коллеги Опалина — Антон, Лиза, Петрович, Николай Леонтьевич, Нина. Приехал даже Терентий Иванович, который был известен своей нелюбовью к больницам и старался всегда их избегать.
— Доктор говорит, положение серьезное, — сказал Юра. И, помявшись, добавил: — Очень.
Нина тихо заплакала. Антон стал ее утешать. «Она влюблена в Ваню?» — удивилась Лиза. Но в том состоянии безнадежности и гранитного ощущения собственного бессилия, в котором она находилась, даже не могла как следует приревновать.
Что касается Соколова, то в больницу он не поехал, а ограничился тем, что позвонил по телефону, чтобы узнать о состоянии Опалина. Дело было не в бессердечии и не в эгоизме следователя; куда попали пули, он видел и вполне представлял себе последствия, поэтому врач ничего нового ему не сообщил.
Глава 26. Свидетельство доктора
В Нью-Йорке убит «некоронованный король» уголовного мира Шульц, под контролем которого находились чуть ли не все тайные игорные притоны Нью-Йорка. Полицейские власти считали Шульца «общественным врагом номер один».
«Правда», 1 ноября 1935 г.На следующее утро Соколов по вызову явился к прокурору, и, увидев выражение лица Яшина, сразу же понял: начальник настроился выесть ему весь мозг, а потом закусить печенью. Мысленно следователь взмолился, чтобы ему хватило терпения — и везения, ведь от исхода разговора с прокурором зависели не только карьера Соколова, но и все дальнейшее существование.
— Что это вы вчера устроили? — напустился на него Яшин. — Гонялись за преступником по всей Москве, разбили стекло в машине… Машина, между прочим, не ваша, а государственная! И вообще, какого черта, Соколов? Чтобы бегать за преступниками, существуют муровцы… пусть они этим и занимаются! А в машину теперь придется новое стекло вставлять… Вы знаете, Соколов, что стекла на деревьях не растут и на дороге не валяются? Да что там машина, когда из-за вас… целый троллейбус, между прочим, всмятку! И еще повезло, никого в нем не было…
Соколов молчал, лицом старательно изображая усердного дурака, который и сам понял, как переборщил и сильно в том раскаивается. Возражать прокурору не имело смысла — следователь отлично знал, что Яшин ненавидел, когда ему перечили.
— А водитель фургона? — воскликнул прокурор. — Кандидат в члены партии, примерный семьянин… отличные характеристики… И погиб! Из-за вашего дурацкого геройства…
Тут у следователя все-таки кончилось терпение.
— Смею напомнить, Павел Николаевич, водителя все-таки Храповицкий застрелил, а не я, — едко напомнил он.
— Да, но застрелил, уходя от погони, а гнались-то вы! Нет, я-то, конечно, так не думаю, но… могут найтись другие люди, которые подумают именно так. Вы подвели меня, Александр Владимирович. Очень подвели!
— Виноват, — сказал Соколов; но актерского таланта, чтобы выглядеть действительно убедительно, Соколову не хватило.
Яшин внимательно посмотрел на подчиненного и покачал головой.
— Саша, я все понимаю, он твой друг. — Соколов слегка напрягся, перемена тона и неожиданное обращение на «ты» могли означать что угодно. — Его убили у тебя на глазах, и ты разозлился. Но войди и ты в мое положение: на одной чаше весов застреленный тобой бандит Храповицкий, а на другой — раскуроченный троллейбус, вожатый с ушибами и сотрясением мозга, выбитое в казенной машине стекло, убитый шофер фургона… и, кстати, сам фургон, который не подлежит восстановлению. — Говоря, прокурор загибал пальцы. — Я не говорю, что у тебя нет шансов. Но тебе надо как-то, понимаешь, загладить впечатление. Я решил, раз Опалин выбыл из строя, ты возьмешь его дело о ночном убийце. Как хочешь, но закрой в кратчайшие сроки, чтобы я мог доложить наверх. Поищи среди пациентов психушек, бывших белогвардейцев… в общем, на твое усмотрение. Это, плюс раскрытое убийство Доманина, и, я уверен, тебя оставят в покое.
— Сколько у меня есть времени? — мрачно спросил следователь.
— Сутки. Больше я тебе дать не могу. Ну, ты человек талантливый, справишься. Да, и вот что еще: убеди вдову Иванова, что ты отомстил за ее мужа, чтобы она не вздумала писать на тебя жалобы. В твоем положении любое лишнее слово против может погубить.
— Кто такой Иванов?
— Водитель, которого убил Храповицкий.
— А-а. Ладно, я побеседую со вдовой.
Вернувшись в свой кабинет, Соколов задумался. По делу Доманина есть Терехов и его подружка, этих он дожмет легко. А с ночным убийцей Яшин ловко его подставил: допустим, представит следователь кандидатуру какого-нибудь ненормального, его расстреляют, а потом убийства опять возобновятся. И кого сожрут за халатное ведение следствия? Да его же, Соколова, и даже костей не оставят.
Приняв решение, он снял трубку.
— Мне нужны личные вещи шофера Иванова. Да, погибшего. И доставьте ко мне его жену. Только ни в коем случае не надо ее пугать, объясните, что убийца ее мужа был уничтожен, ее горю очень сочувствуют, отдадут ей вещи, она может о чем-нибудь попросить…
Второй звонок Соколов сделал в МУР и спросил, кто сейчас в опербригаде Опалина исполняет его обязанности.
— Логинов? Отлично, дайте мне его… Карп Петрович, везите мне все, что у вас есть по ночному убийце. Теперь надзор по этому делу осуществляю я. Нет, завтра не пойдет, мне все нужно немедленно. — Соколов помедлил и все же спросил: — Скажите, а Ваня…
— Там же.
— В таком же положении?
— Доктора только сегодня признались: одну пулю извлечь не смогли. А ты молодец, Александр Владимирович, — неожиданно добавил Петрович. — Достал-таки гада.
— Да какой там молодец… Ладно. Дело вези.
Повесив трубку, он достал папиросы и стал курить их одну за другой, почти механически, не чувствуя вкуса. Что из того, что Храповицкий мертв — Опалину это все равно не поможет…
Всех, кто попадался на его жизненном пути, следователь привык делить на две категории. В первой, представителей которой можно было пересчитать по пальцам одной руки, были настоящие люди, в другой, куда более многочисленной, — все остальные. Когда Соколова начинало тошнить от окружающих его приспособленцев, холуев, мелочных узколобых насекомых и попросту сволочей, он напоминал себе, что не все такие, есть еще и Опалин, который жил по совести и полностью выкладывался на работе. Следователь мог не пересекаться с Иваном целыми месяцами, мог даже находиться с ним в ссоре, но Опалин в его личной человеческой иерархии стоял особняком, и ничто не могло поколебать отношения к нему Соколова.
В дверь постучали, и через несколько секунд вошел один из сотрудников, неся довольно объемистый газетный сверток.
— Это вещи Пантелеймона Иванова, которые вы заказывали, товарищ следователь.
— Заказывал… — Соколов нахмурился. — Мы тут что, в ресторане, что ли? Положи их на стол. Свободен!
Когда служащий ушел, следователь развернул сверток. Отлично, просто замечательно. Штаны, шапка-финка, утепленное пальто, пиджак, рубашка, причем последние три предмета заляпаны побуревшими пятнами крови. От души матюкнувшись, Соколов погасил сигарету.
«Очень весело будет вдове на все это смотреть… Идиоты!»
На дне свертка обнаружились паспорт, потрепанный бумажник, пачка махорки и круглая жестяная коробочка небольших размеров. Открыв ее, Соколов увидел внутри леденцы и мелкие конфеты.
«Сладкоежка, значит… Н-да, жизнь человеческая. Больше они ему не пригодятся…»
Он открыл паспорт. Имя, фамилия, отчество — Иванов Пантелеймон Демьянович, дата и место рождения — 1901 год, 13 марта, город Москва… социальное положение… отношение к воинской повинности… подпись владельца паспорта… Угрюмо насвистывая себе под нос нечто невообразимое — попурри из множества известных ему мелодий — Соколов бегло просмотрел остальные страницы паспорта и взялся за бумажник. 23 рубля с мелочью. Сложенная вырезка из газеты — рекламное объявление: «Приобретайте облигации государственного внутреннего выигрышного займа… В каждом тираже разыгрывается 11 360 выигрышей на сумму 7 688 800 рублей…» Фотография гражданки лет тридцати пяти в темном берете, заломленном на одну бровь. Лицо простое, добродушное, симпатичное — такие добродушные симпатичные граждане частенько служат источником неприятностей, и хорошо еще, если они всего лишь не смывают за собой в уборной. Ощупав бумажник, Соколов почувствовал, что в последнем отделении еще что-то лежит, открыл его и высыпал содержимое на стол.
Тут были разные мелочи: несколько небольших фотографий, разрозненные пуговицы, серебряная сережка с фальшивым бриллиантом, женская шпилька, билет в Эрмитаж, ниточка с бисером, будто сорванная с платья. Соколов с удивлением осмотрел ниточку, потом занялся фотографиями и на обороте одного из снимков увидел карандашную надпись: «Нинель с любовью. Жора». Перевернув фотографию, Соколов уставился на изображенного на ней молодого человека. Что за Нинель, почему Нинель… И тут он увидел сережку.
Не глазами — не о глазах идет речь, а совсем по-другому. Сережка потянула за собой воспоминание об Опалине, о кабинете Фриновского, о пластах дыма, которые тогда колыхались вокруг него самого… а еще Ваня возвращался, просил снова взглянуть на одно из дел, которые Соколов для него достал…
Тут следователь как-то нервно, нехорошо задвигал челюстью, зажег очередную папиросу, даже не заметив, что коробка почти опустела. Шофер… сережка… шофер… пуговицы… мелочи… носил в особом отделении бумажника… Стоп, уж не тот ли это бумажник, который убийца забрал у одной из жертв, оставив деньги?
«Где, черт возьми, Петрович со всеми материалами? Наверное, у меня все-таки разыгралось воображение…» Не вынимая изо рта папиросы, Соколов резким движением снял трубку с рычага и набрал номер.
Петровича на месте не оказалось. По другому номеру ответил Казачинский.
— У меня вопрос по ночному убийце. Есть ли какие-то приметы, по которым его точно можно опознать? Логинов еще не привез бумаги, а мне надо срочно…
— Ну, есть описание, но оно так себе, по правде говоря. На теле у него должна быть рана от удара отверткой. Где-то рядом с шеей или плечом.
— Спасибо, — коротко ответил Соколов и, нажав на рычаги, набрал еще один номер.
— Морг? Следователь Соколов беспокоит. Мне нужен доктор Бергман, срочно… Нет, только Бергман, никого больше не надо.
Долгая, долгая, долгая пауза, за время которой следователь обнаружил, что папиросы кончились, чертыхнулся и смял пустую коробку.
— Доктор Бергман? У меня к вам просьба. Вчера к вам доставили шофера, которого убил Храповицкий. Имя — Пантелеймон Иванов. Доктор, мне нужно знать, есть ли у трупа на плече или на шее след от удара отверткой? Это очень важно.
— Перезвоните через двадцать минут, — сказал Бергман, — я скажу точно.
Однако доктор сам перезвонил через семнадцать минут.
— Да, след от раны имеется, и я думаю, рана действительно была нанесена отверткой. Но сама рана очень хорошо обработана — я бы сказал, профессионально обработана. Никакой угрозы для жизни не представляла.
— Значит, все-таки он где-то получил медицинскую помощь? Очень любопытно. Спасибо, доктор. Ваня всегда называл вас самым лучшим.
Попрощавшись с доктором, Соколов обмяк на стуле. Он внезапно понял, что вымотался до последнего предела. Умирающий Опалин, погоня за Храповицким, покореженный троллейбус, Яшин, который сначала орал на него, а потом изображал человеческое отношение и понимание — все это отхватывало куски душевного покоя, которого следователю и так не хватало. Интереса ради он пересчитал трофеи Иванова — оказалось шестнадцать, включая бумажник.
Через несколько минут явился Петрович. Среди прочего он принес полученный этим утром из ЦК шоферов ответ, какие именно организации связаны с перевозками между Москвой и Ленинградом.
— Имеет смысл все-таки проверить, кто из шоферов вдруг захворал или отсутствовал после того, как Пряничникова ударила нападавшего отверткой…
— Не надо, — ответил Соколов, морщась. — Его звали Пантелеймон Иванов, и он в морге.
— Шутишь? — недоверчиво спросил Петрович после паузы.
— Лучше посмотри, что я в его бумажнике нашел.
— Тут кое-чего не хватает, — заметил Петрович, осмотрев улики. — Папиросы, которую он взял у Елисеевой, и ключа от квартиры Орешникова — это он у Пыжовой позаимствовал.
— Значит, часть коллекции он держал в другом месте. — Соколов усмехнулся. — Ты на меня злишься?
— С чего вдруг?
— Да так. Вы всю работу проделали, а мне просто принесли вещи убитого. И я все понял.
— Ваня был бы не против, чтобы ты завершил дело, — сказал Петрович. — Так что не говори ерунды.
— Не буду. Слушай, у тебя лишние папиросы есть? Мне без курева никак, а сейчас должны безутешную вдову Иванова привести. Чую я, наслушаюсь, какой он был хороший.
— Держи. — Петрович достал коробку папирос и положил ее на стол. — Для такого дела мне ничего не жалко.
— Я потом тебе верну, — пообещал Соколов.
Жену Иванова Антонину доставили через четверть часа после того, как Петрович ушел. Соколов был сама предупредительность, само очарование — насколько, конечно, данное понятие может воплощать недобрый и смертельно уставший гражданин в форме следователя. Узнав, что именно он застрелил убийцу Пантелеймона, Антонина совершенно успокоилась и забросала следователя словами. Как бы между прочим Соколов задавал вопросы и мало-помалу вытягивал подробности, которые его интересовали. Пантелеймоша был чудесный человек, просто замечательный, почти не пил, все деньги приносил в дом. Где он работал в последние годы? Ну, вы знаете, товарищ следователь, он всегда был шофером. Одно время — при Союзрыбсбыте, потом довольно долго — при ВЭТ, это Всесоюзный электротехнический трест…
— А, да, знаю, слышал, — небрежно кивнул Соколов. — У них ведь заводы в разных концах страны? Или ваш муж только по Москве ездил?
Нет, что вы, он, куда посылали, туда и ездил. И в Ленинграде был, и в Пензе, и в Самаре, и в Саратове… Но вообще он мечтал быть не водителем, ему хотелось большего, только вот образования не хватало, упорства или чего-то еще. В вузы он раньше с треском проваливался на экзаменах, а теперь вообще не имел никаких шансов поступить, потому что туда зачисляют до 35, а ему уже 38 было. В самодеятельности свои силы пробовал, но над ним смеялись — на ухо медведь наступил, голоса нет, не получится из тебя Вертинского или Петра Лещенко[13]… Но он не обижался, он, товарищ следователь, не такой был человек…
— Я знаю, — ответил Соколов сквозь зубы и взял очередную папиросу из коробки Петровича. — А когда ваш муж уволился из ВЭТа? Он же хлеб развозил?
Антонина залепетала, что у Пантелеймоши на работе приключилась ужасная история, на него по пьяни напал кто-то из товарищей и ударил отверткой. Она настаивала на том, чтобы он жаловался в профком или даже в милицию…
— Но он идти в милицию совсем не хотел, у него однажды случился привод, он с тех пор милиции не доверял…
— Что за привод, по какому поводу?
— Это еще когда он в «Союзрыбсбыте» работал… Там сгорели костюмы для художественной самодеятельности. И моего мужа обвинили в поджоге. Он должен был участвовать, а потом сказали, его не возьмут, и он возмутился. Там думали, может, он устроил поджог. Хотел сорвать представление, понимаете? Правда, милиция ничего доказать не смогла, но Пантелеймоше пришлось из «Союзрыбсбыта» уйти… И вот, в ВЭТе тоже случилось… Я говорила, нельзя этого так оставлять, но он сказал — у того, кто его ткнул отверткой, много друзей, и ему лучше просто найти другую работу. Ну и…
— А рану от отвертки ему в больнице обрабатывали?
Нет, с гордостью отвечала Антонина, если речь шла о здоровье, муж всегда первым делом обращался к ней, потому что она — бывшая медсестра, хоть и сейчас работает в детском саду. Рана ее испугала, но оказалась все-таки неопасной, а Пантелеймоша несколько дней посидел дома и устроился хлеб развозить. Она радовалась и думала, что хлеб гораздо лучше, чем эти дурацкие электрические приборы, и вот как все обернулось…
Соколов пообещал, что вещи, оставшиеся после мужа, ей доставят на дом, а теперь они нужны для следствия: ничего не поделаешь, такой порядок. Он предъявил вдове бумажник и спросил, узнает ли она вещь.
— Да-да, это его, его!
— А вы знаете, откуда ваш муж его взял?
— Как откуда? Купил, — удивилась Антонина.
— Хорошо, а что вы скажете по поводу этого?
И Соколов показал предметы из тайного отделения бумажника.
— Я ничего не понимаю, — забормотала Антонина. — Пуговицы какие-то… фотографии… Никогда у Пантелеймоши их не видела!
— Понятно, — сказал следователь и, мимолетно улыбнувшись своей собеседнице, стал заполнять бланк ордера на обыск.
Глава 27. Лиловый ангел
Утомленное солнце Нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась, Что нет любви.Из песни «Утомленное солнце», 1937 г.
Однажды в середине декабря 1939 года Юра Казачинский поздно вечером вернулся с работы и увидел, как его сестра, сидя за столом, аккуратно разрезает старые газеты на узкие полоски.
— Это что еще за художественная самодеятельность? — проворчал Юра, кивая на искромсанные газеты.
— Бумажку управдом принес, — ответила Лиза каким-то странным голосом. — И заставил расписаться, что нас предупредили.
— Предупредили о чем?
— Что мы обязаны тушить свет в случае военной тревоги, а стекла крест-накрест заклеить полосками бумаги.
— Значит, мне не показалось. — Юра нахмурился. — Мы сегодня выезжали на убийство в район Сокольников и слышали гул самолетов.
— Думаешь, это… — начала Лиза в тревоге.
— Нет, конечно, это наши самолеты. Охраняют небо над Москвой.
— В магазинах очереди, — сказала Лиза без видимой связи с предыдущим предложением. — Еле купила тебе кефир и творог… Ты слышал, что Дуглас Фэрбенкс[14] умер? Ты так любил его фильмы…
— Слышал, — ответил Юра равнодушно. Он снял верхнюю одежду и сел на стул возле сестры. — Говорят, комнату рядом с нами могут отдать Антону.
— В смысле Зинкину комнату?
— Ага. Петрович ходил к Твердовскому, тот пообещал похлопотать. Может, и выгорит. Как только Антону дадут комнату, я напишу заявление об уходе.
— Юра…
— До того как он тут поселится, потерплю, а то скажут — вот Казачинский комнату получил и ушел, Завалинка тоже, наверное, как комнату получит, уволится.
— Юра, но почему…
— Да надоели они мне все, — коротко ответил брат. — Был бы Ваня жив — другое дело. Петрович очень старается вести дела, как при нем, да только вот не выходит у него ничего.
— Так Ваня… — Лиза похолодела.
— Нет, все в том же положении: в себя не приходит, только дышит кое-как. Я выразился неудачно, прости. Терентий Иваныч был у него недавно, потом говорил с Петровичем. Короче, в январе вернется из-за границы какой-то профессор, попытается вытащить третью пулю. Но не факт, что Ваня доживет до января, а без него оставаться в угрозыске — только зря время тратить.
— Чем же ты займешься?
— Еще не знаю. Может быть, в лётную школу запишусь. Или вернусь в кино.
— Я тоже пойду работать. Может, меня в библиотекари возьмут…
— Зачем тебе? Отдыхай пока. Смысл надрываться и рвать жилы — чтобы потом околеть раньше всех? Себя надо уважать.
— Как думаешь, сколько еще война продлится? — спросила Лиза после паузы. — Как-то она очень уж… затянулась…
— Лизок, я ж не стратег и не тактик. — Юра улыбнулся. — Сколько надо, столько и продлится. Не забивай себе голову.
— Я не забиваю, — вздохнула Лиза и снова принялась за нарезание газет на полоски. — Твоя буфетчица тебе опять три раза звонила.
— Да? Пойду ей позвоню. Хорошая баба Клавка: и икра у нас благодаря ей, и чего только она не приносит из своего буфета…
Уплыл декабрь, пришел январь и наступил новый, 1940 год, но Опалин по-прежнему находился в состоянии, в котором не имел возможности отмечать течение времени. Он не видел светящихся тоннелей и не чувствовал, как его поглощает темная бездна, потому что пребывал там, где понятия цвета, звука и пространства не имели никакого смысла; но однажды небытие все же расщедрилось и выдало ему видение — желтую ветку мимозы в прозрачном стакане, стоявшем на какой-то белой гладкой поверхности. Однако Опалин не обратил на мимозу внимания, поскольку к нему вернулось старое, надежно загнанное в тайники памяти ощущение близости собственной смерти. И вот тайник подвел — или оказался разрушен — и нить его жизни в любую секунду могла оборваться. Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, увидел ангела смерти. Платье на ангеле было лиловое, на шее висела нитка жемчуга, волосы уложены в великолепную прическу, а глаза — о, эти глаза он узнал бы из тысячи. Несомненно, смерть оказала ему своеобразную честь, прислав гонца, как две капли воды похожего на Машу.
— Не умею я дарить цветы, — промолвил ангел с досадой, поправляя мимозу, не желавшую смирно стоять в стакане.
— Маша, — шепнул Опалин. — Маша…
Но голосовые связки плохо ему повиновались, и вышло что-то тихое и невнятное.
— Ты меня слышишь? — спросил ангел.
Ему показалось, он кивнул, но на самом деле хватило сил только закрыть и открыть глаза.
— Ваня, где фотография? — проговорила то ли Маша, то ли ангел, то ли плод его воображения, напичканного лекарствами.
— У меня, — ответил он, сделав над собой усилие. Любые слова давались ему с трудом.
— У тебя? Где именно?
— Дома, в столе.
Он хотел сказать еще что-то, но небытие, очевидно, сочло, что с него достаточно, и Маша, мимоза, больничная палата — все скрылось из глаз.
Потом до него глухо донеслось:
— Это не та фотография…
И — словно издалека:
— Поразительная жизнестойкость…
— Такая, что даже врачи ничего не могут с ней поделать? — произнес голос, до странности похожий на голос Маши.
Такая двусмысленная реплика была вполне в ее духе, и Опалин не смог удержаться от улыбки.
Когда он проснулся, вокруг царила тишина. Ангел и его невидимые собеседники куда-то исчезли. На белом столике возле изголовья кровати Ивана стоял стакан с мимозой, а к стакану была прислонена фотография, сделанная Доманиным на бульваре Монпарнас.
Опалин долго смотрел и на фотографию, и на мимозу, потом попробовал пошевельнуться, но тело плохо ему повиновалось. Вдобавок у него разом заболели спина, бок и грудь.
В дверь заглянула медсестра и тут же исчезла. Через минуту она вернулась, приведя благообразного профессора с седой бородкой и в старомодном пенсне.
— Ну-с, юноша, как мы себя чувствуем?
— Хорошо, — просипел Опалин, разом смирившись со всем — и с юношей, и с тем, что при каждом вдохе у него надсадно болит в груди. — Где она?
— Кто? Ах, вы о ней, — профессор покосился на фото. — Ушла. Велела вам передать, чтобы поправлялись. Ну-ка, давайте посмотрим, как все заживает…
— Мне надо на работу, — пробормотал Опалин. На самом деле не о работе он думал — он хотел отыскать Машу, которая так загадочно объявилась в его палате и вновь исчезла.
Профессор поглядел на него с удивлением.
— Во-первых, ни о какой работе в ближайшие месяцы не может быть и речи. Во-вторых, буду откровенен: вам придется приложить немало усилий, чтобы вернуться в нормальное состояние. Вы помните, как попали сюда? — Опалин молчал. — В вас трижды стреляли, одну пулю мы достали с большим трудом. Во время операции уж думали… впрочем, сейчас это совершенно неважно. — Профессор испытующе всмотрелся в лицо Опалина. — Поэтому не делайте глупостей, отдыхайте, набирайтесь сил, и все будет хорошо, — заключил он.
…Черная машина ехала вдоль набережной, направляясь к Кремлю. Пассажиров было двое: элегантная молодая особа в норковом манто и толстый майор, откликающийся на фамилию Колтыпин. На свою соседку майор поглядывал примерно так же, как неопытный сапер смотрит на взрывное устройство неизвестной модели, с которым то ли можно сладить, то ли оно, несмотря на все его усилия, все равно рванет и разнесет его на части.
— Вы ведь доложите, что мы старались? — спросил он заискивающе. — Негатив мы нашли у Доманина, но фото как сквозь землю провалилось. Потом узнали, как у следователя Манухина, который вел дело, по описи не хватило одной единицы, вышли на Опалина — он, оказывается, ваш снимок забрал. На всякий случай мы проверили у него дома, а надежный сотрудник потихоньку осмотрел сейф в его кабинете и ящики стола. Но того, что вы ищете, нигде не оказалось.
— Ничего я не ищу, — произнося эти слова, Мария Арклина слегка поморщилась. — Меня попросили помочь, поскольку я оказалась в Москве. Раз фотографии нет, то либо ее уже использовали против нас, либо она уничтожена, либо еще что-то. В любом случае, это не мое дело. Объясните-ка мне лучше, какого черта ваше ведомство расспрашивало дворника о графине Игнатьевой и Доротее? Разве вам не давали инструкций оставить их в покое и забыть об их существовании?
— Вы, Мария Георгиевна, слишком многого от нас хотите, — пропыхтел обиженный майор. — Есть сигналы… мы, так сказать, по долгу службы обязаны их проверять. И вообще, если уж на то пошло, вы тоже были не очень… откровенны. Вы уверяли, что графиня — ваша крестная и никому не может причинить вреда, а она только родственница вашей крестной.
— Она старая больная женщина и действительно безвредна для властей, — отрезала Арклина, сверкнув глазами. — А вы что же, все доносы принимаете к сведению?
— Если мы каждому доносу будем давать ход, у нас просто людей не хватит, — проворчал майор. — Вы не представляете, сколько сигналов мы получаем. Особенно трудовая интеллигенция старается, такие мешки шлет… Кхм…
Выражение «трудовая интеллигенция» с некоторых пор стало расхожим штампом, чтобы объяснить тот факт, что государству нужны не только рабочие и крестьяне, но и труженики иного типа. Однако странная спутница майора не обратила на его слова никакого внимания.
— И кто же пишет доносы на графиню — опять эта мерзкая старуха, ее соседка?
— Да нет, от нее мы давно ничего не получали, — признался майор. — А вот некий Ломакин старается вовсю. Он, по-моему, надеется избавиться от соседей и заполучить их комнаты, вот и шлет нам доносы на всех, кто живет с ним в одной квартире. О графине он писал, что она контрреволюционерка, о ее компаньонке — что она шпионка. О продавщице мороженого — что ее поклонник снабжает едой, украденной со склада. О парикмахере — что он никогда не говорит о политике и потому подозрителен. О каком-то писателе, о котором я никогда не слышал — что у него сын за границей и писатель ему письма пишет. Мы проверили — у писателя оба сына давно умерли, и за границу он никому не писал. Еще в коммуналке живет музыкант, так Ломакин на него донес, что он в издевательском тоне отзывался о советской музыке — все это, мол, хлам и не стоит одной арии из «Трубадура» Верди. А по поводу старухи, о которой вы говорили, Ломакин вообще отличился — сообщил, что она фотографиями товарища Сталина подтирается. Он думает, мы в уборную к ней залезем и будем за руку ее ловить? — Майор аж пятнами пошел от возмущения. — Есть еще один сосед, электрик, и про него Ломакин написал, что он что-то слишком уж часто Вертинского слушает. Надо бы проверить, кто он да что, а то вдруг он тоже контрреволюционер. И все это, Мария Георгиевна, нам приходится читать и предпринимать по наиболее вопиющим фактам какие-то действия, иначе нас тоже по головке не погладят.
— И этот Ломакин все время вам пишет? — поинтересовалась Мария.
— Представьте себе! А чтобы не раскусили, в чем дело, то и дело прибавляет: это слышал своими ушами мой сын, это я узнал от жены…
— А чем он, кстати, занимается?
— Работает в магазине.
— Продавец?
— Нет, кто-то вроде заведующего.
— Что ж, раз товарищ Ломакин так страдает от присутствия своих соседей, пора его от них освободить, — молвила сквозь зубы европейски одетая дама. — Арестуйте его, что ли…
— По какой статье?
— Ну, раз он в торговле, значит, ворует, а раз ворует, его можно засадить.
— Ясно, — буркнул майор после паузы. — А с семьей его что делать?
— Вышлите их из Москвы. Да, и старуху, которая раньше писала доносы, тоже вышлете куда-нибудь. Раз уж избавляться, то от всех разом, — добавила Мария со смешком, от которого у видавшего виды майора пополз по позвоночнику легкий холодок.
Однако он хотел узнать у своей собеседницы кое-что важное — и решился.
— Мария Георгиевна, не беспокойтесь. Все сделаем так, как вы хотите. Только… — Колтыпин замялся, и в голосе его прорезались непривычные для него нотки. — Скажите мне, как советский человек советскому человеку: война будет? Мне почему-то кажется, вы… ну… должны знать, — добавил он почти умоляюще.
— Что значит будет, она уже идет, — проворчала Мария.
— Я не о Финляндии, с Финляндией все понятно: мы в срочном порядке отодвигаем границу подальше от Ленинграда. Война с Гитлером — будет?
— Мы делаем все, чтобы ее избежать, — сказала Мария после паузы. — Вопрос в том, насколько он увязнет в противостоянии с Англией и Францией. Но есть еще масса нюансов, которые надо учитывать. Многое может произойти, знаете ли.
— Понимаю, — вздохнул майор. — Если бы Гитлера в ноябре прихлопнули, было бы куда легче.
— Нет, не было бы. Гитлер — это только элемент машины. Машина создана им и пущена в ход, но без него она не развалится. Убийство Гитлера лишь сплотит нацию, а преемник, поверьте мне, найдется без труда. Вопрос стоит так: что сломает машину. Пока не очень похоже на то, что ее похоронит Западный фронт…
Через три дня после того, как загадочная знакомая Опалина обсуждала с майором перспективы войны, в дверь квартиры 51 позвонили граждане в форме, прибывшие в сопровождении управдома и дворника. Войдя в квартиру, граждане разделились: часть прошла в комнаты Ломакиных вместе с дворником и управдомом, а остальные отправились к бабке Акулине, попросив электрика и Таню присутствовать при следственных действиях в качестве понятых.
— Я не понимаю, — пробормотал Ломакин, — товарищи, в чем дело?
— Подделывать гири, товарищ, это преступление, — добродушно разъяснил ему один из незваных гостей. — Разбавлять бочковое варенье водой, излишек сбывать на сторону, а деньги класть себе в карман — тоже. А что вы творили со сметаной? Я уж молчу о…
— Я ничего не знаю! — заверещал Ломакин. — В магазине были и другие служащие… Может быть, я виноват… недостаточно следил за ними…
— Ваши сообщники уже арестованы и дают показания, — осадил собеседник. — И об участии старшего сына в ваших махинациях тоже рассказали. Он ведь числился у вас продавцом?
Мадам Ломакина рухнула на стул и зарыдала. Жизнь разваливалась вдребезги, как парадный сервиз, который уронила неловкая прислуга.
Тем временем в комнате Акулины другой незваный гость считал килограммы сахара, муки, риса, пшена, различных чаев и банки консервов.
— Это все мое! — кричала бабка.
— И вы, значит, не спекулируете? На рынок не ездите и втридорога не продаете?
— Какое втридорога! — вскинулась Акулина. — Иногда только продам килишко-другой… и то себе в убыток…
— Аж слезы наворачиваются на глаза, — сказал бессердечный гость и принялся писать протокол обыска.
Вернувшись вечером домой, Василий Иванович узнал, что Ломакина, его старшего сына и бабку Акулину замели за воровство и спекуляции, а мадам Ломакина, шумно сморкаясь в платочек, вместе с младшим сыном поехала к своему дяде-адвокату — советоваться насчет того, можно ли будет выручить мужа.
— Что творится, что творится! — вздохнул Василий Иванович, ставя футляр с тубой в угол. — А что у нас будет сегодня на ужин?
Глава 28. Конверт
Земля пребудет вовеки. Она переживет всех тиранов.
Э. Хемингуэй, «Американцам, павшим за Испанию». «Литературная газета», 1 марта 1939 г.Дни тянулись однообразно и уныло. Опалин рассчитывал на быстрое восстановление и приходил в отчаяние, понимая, что здоровье возвращается к нему медленно. За время болезни он сильно исхудал, желудок отвык нормально работать, все тело болело, и вдобавок Иван не мог долго находиться на ногах — тотчас же начинала кружиться голова.
Отражение в зеркале нервировало его. Он зарос бородой, а когда сбрил ее, вид худого лица с огромными синяками под глазами стал производить на Опалина тягостное впечатление. Его мучила мысль, что он вообще никогда не оправится окончательно и не сможет вернуться к работе.
Конечно, его навещали друзья, но и им было не под силу повлиять на его душевное состояние. Чаще других приходил Терентий Иванович и почему-то — Никифоров, с которым Опалин работал меньше, чем с остальными. Проводник ухитрялся даже привести с собой Фрушку. По его команде собака показывала разные трюки, и это вносило в жизнь Ивана хоть какое-то оживление.
Много раз приходил Петрович, наведывался Антон, который рассказал, как получил комнату по соседству с Казачинским. Юра все-таки ушел из МУРа. Заглядывала к Опалину Лиза, бывала и Нина, но Опалин, остро ощущая себя развалиной, тяжело переносил визиты молодых женщин.
Приезжал к нему и Соколов, которого доктор попросил воздерживаться от курения в присутствии пациента. Опалин уже знал, что следователь застрелил Храповицкого и нашел ночного убийцу, но узнать подробности от главного действующего лица было, конечно, интересней.
— В общем, он был недоволен своей жизнью, потому и убивал, — сказал Соколов. — Дома у него нашли тайничок, в котором он хранил основную часть трофеев. Штук тридцать или около того, и всё — не деньги, не золото, не ценности. Так, мелочовка всякая. Если судить по количеству вещей в бумажнике и в тайнике, он убил больше сорока человек. Но где-то у него остался еще один тайник, до которого я не добрался. Там папироса Елисеевой, ключ Пыжовой и наверняка еще что-то. Нет, я бы все обнаружил, но мне не дали. Яшин взъелся на меня, велел дело закончить и сдать в архив. Он все никак не мог проглотить, что убийца оказался совершенно обыкновенным гражданином и даже кандидатом в члены партии.
— Я слышал, у тебя были неприятности из-за того, что ты погнался за Храповицким, — сказал Опалин. — Это правда?
— Правда. — Соколов усмехнулся. — Понизили меня, хоть и обещали… впрочем, неважно. Я теперь простой народный следователь. Как поправишься, заходи ко мне. На меня теперь стажеров сваливают, приходится их натаскивать. Я уж, знаешь, даже привык с собой нашатырь носить. Никогда не знаешь, когда очередной стажер при виде трупа в обморок свалится.
— Как поправлюсь, зайду, — пообещал Опалин, а про себя добавил: «Если поправлюсь».
Навестил выздоравливающего и Николай Леонтьевич. После этого визита Иван немного успокоился, потому что Твердовский пообещал Ивана не увольнять и вообще ждать сколько угодно, пока он не вернется к работе.
— В санатории бы тебе подлечиться… Мы тебе организуем самый лучший.
Санаторий в итоге оказался обычный, но недалеко от Москвы, и добраться туда оказалось легко — это было важно для Ивана, который теперь не лучшим образом переносил переезды. В первый день пребывания Опалин достал из чемодана фотографию Маши. Карандашные надписи на обороте были стерты, а вместо них появилась новая: «Постарайся меня забыть».
Но Опалин не забывал ничего — ни хорошего, ни плохого. Так уж был устроен. Он терпеливо принимал лекарства, ходил на все процедуры и выполнял все предписания. Его покорность обезоруживала врачей, привыкших иметь дело с пациентами куда более капризными и нетерпеливыми. Главврач распорядился продлить его пребывание на месяц, потом еще на один. Поначалу он считал, что после всех перенесенных операций Опалину повезет, если он сможет ходить по улице с тростью и без провожатого. Но Иван был упорен. Он не хотел ни трости, ни провожатых, он карабкался по лестницам, делал дыхательные упражнения и чувствовал, как с каждым днем к нему по капле возвращаются прежние силы. Однако борьба за возвращение к себе прежнему была только одной стороной его существования. По вечерам, лежа в постели, он размышлял над головоломкой, которую все остальные считали решенной. Иванов убил Пыжову и Елисееву, просто следователь не сумел найти последний тайник с принадлежавшими им вещами. А Опалин считал, все было совсем иначе.
Однажды вечером в ресторане «Националь» за двумя соседними столиками сидели четыре человека. Появился пятый, не вполне трезвый — фотограф ТАСС, расстроенный и обозленный тем, что выставку его фотографий отменили. Фотограф махал своими снимками перед теми четырьмя и требовал, чтобы они сказали свое мнение. И что-то оказалось среди фотографий такое, что стало причиной смерти всех пятерых…
«Сначала умер американский журналист Дикинсон, будто бы от перепоя… Потом в своей квартире был убит фотограф. Потом — две женщины, Пыжова и Елисеева… их убийство обставили так, будто они стали жертвами ночного шофера. С Радкевичем церемониться не стали, его просто сбили машиной… Один несчастный случай, один наезд, одно убийство с целью ограбления, которое в случае чего можно подать как политическое, и два убийства, которые будто бы совершил „комаровец“… Получаются четыре разных расследования, никак между собой не связанные, и если не обратить внимания на точку пересечения всех пяти жертв, то ничего и не заподозришь. Терехов сказал, что тот, кто убил Доманина, что-то искал. Тогда я ему не поверил… но он, похоже, говорил правду. Искал, но не нашел… И Маша…»
Однако о том, какое отношение Маша имела ко всей этой истории, ему совсем не хотелось думать.
«Я же видел эти фотографии в кабинете у Манухина… не все, конечно… Что там было? Уличные сценки, портреты людей… рабочие на заводах… демонстрации… снимки парада… какие-то разбомбленные здания — это, наверное, война в Испании… а может, и нет — я же не приглядывался… Порнография тоже была… Не из-за нее ли весь сыр-бор? Допустим, Доманин снял кого не следует…»
Несколько вечеров кряду, прежде чем уснуть, Опалин обдумывал эту мысль.
«Нет, не годится… не то. Былинкин сказал, выставку отменили и снимки Доманину вернули… то есть он показывал Дикинсону, Пыжовой, Радкевичу и Елисеевой фотографии, подготовленные для официальной выставки. Ничего порнографического там по определению быть не могло. Стоп… может быть, и выставку завернули из-за этой смертоносной фотографии? Да нет, чепуха какая-то… Доманин ездил по заграницам, его снимки публиковались в „Правде“, не мог он не понимать, что разрешено и что запрещено… Даже если допустить, что он совершил ошибку и чего-то не учел… если речь идет только об одной фотографии, ему могли бы сказать: выставка состоится, только вот этот снимок не пойдет. Разве Доманин стал бы спорить или задавать вопросы? Нет, не стал бы. Подумаешь — одна фотография. Тут еще вопрос в доверии. Раз он был фотограф ТАСС и „Правды“ — значит ему доверяли. Раз невредимым проскочил через „ежовщину“ — значит крепко доверяли… И вдруг — прихлопнули выставку, он сорвался, напился, стал махать фотографиями, требовать подтверждения того, что он настоящий фотограф…»
Опалин заворочался на постели.
«Кто-то где-то испугался… Самые чудовищные преступления всегда происходят не от жадности даже, а от страха. Они убили пять человек только потому, что те видели какой-то снимок. Что же на нем было? И почему Доманин, который был везуч, и умен, и хитер, вовремя не понял, что подписывает себе смертный приговор?»
Опалин понятия не имел, каков был в жизни покойный фотограф, но он полагался на свой опыт, говоривший, что Доманин не мог быть наивным простачком-идеалистом и при этом работать в ТАСС и разъезжать по заграницам. Чем ближе человек к верхам, тем многослойнее ему приходится быть — и изворотливее.
«Напрасно я гадаю, — с досадой размышлял Опалин в одну из бессонных ночей. — Снял же он случайно Машу в Париже, понятия не имея, кто она… И включил снимок в те, которые должны были оказаться на выставке. Но раз она мне оставила свою фотографию, значит, дело не в ней. Что-то там было еще… И Доманин не понял, потому что не мог знать… просто не мог…»
Прошло еще несколько дней. Никто не навещал его, не звонил, не слал телеграмм. Опалин счел, что его все забыли, и с изумлением обнаружил, как мало его это трогает. Он тоже был близок к тому, чтобы всех забыть и начать свою жизнь, если понадобится, с чистого листа.
В апреле он вернулся домой. Денег оставалось в обрез, а продукты еще в начале года подорожали на треть. Война с Финляндией окончилась несколько недель назад, и о ней уже мало кто вспоминал.
Когда Опалин явился на работу, Николай Леонтьевич поглядел на его измученное лицо, на поступь, которая выдавала в его подчиненном еще не вполне здорового человека, и нахмурился.
— Вот что, Ваня… От выездов я тебя пока освобождаю. Будешь работать в кабинете, консультировать коллег. Опять же, стажеры у нас бывают, будешь им помогать советом… Что это за бумажка у тебя?
— Мне нужно оружие, — сказал Опалин, кладя бумагу на стол перед начальником. Так как Соколов забрал его пистолет, прежде чем погнаться за Храповицким, с получением ТТ обратно возникли некоторые сложности — пистолет проходил как улика.
— Будет тебе оружие, — проворчал Твердовский. — Ты, главное, Ваня, не дури. Когда поправишься, будешь выезжать и работать, как раньше.
— Я не буду дурить, — сказал Опалин после паузы, думая о разгадке гибели пяти человек, в общих чертах ему уже известной. Но обсуждать это он ни с кем не может, поскольку вовсе не горит желанием к погибшим присоединиться.
Иван поднялся в свой кабинет — и увидел, что все коллеги уже в сборе. Не хватало только уволившегося Казачинского. Петрович, Антон, Терентий Иванович, фотограф Спиридонов, Горюнов, Фиалковский… даже Никифоров с его Фрушкой, при виде Опалина радостно завилявшей хвостом.
— Ты, Ваня, должен нас простить, раз мы тебя не навещали в санатории, — сказал Петрович. — Звонили доктору твоему постоянно, но он не разрешал. Говорил, ты в таком состоянии духа, и тебе надо побыть одному, чтобы собраться. Говорил, ты из таких больных, которых визиты только раздражают.
Вот тебя и забыли, забыли. А доктор, конечно, слишком много на себя взял. Нельзя так категорично судить о человеке, нужен ему кто-то или нет.
— Как же я рад всех вас видеть! — вырвалось у Ивана.
…Было бы преувеличением сказать, что на работе для него началась новая жизнь, но теперь ему приходилось соразмерять общие интересы со своими силами. Весну и лето он провел в новой для него роли эксперта-консультанта. Он разбирал дела, в которых расследование шло туго или стояло на месте, и высказывал свои соображения. Иногда проводил допросы, иногда участвовал в совещаниях. Он видел, что с его мнением считаются, но его начала подъедать тоска. По сравнению с тем, что он делал прежде, это была капля в море.
Однажды, разбирая запутанное дело с множеством противоречивых показаний свидетелей, Опалин вспомнил, как встречал нечто похожее среди дореволюционных преступлений. Он открыл шкаф и стал перебирать старые папки. Неожиданно к его ногам упал конверт, который кто-то засунул в толщу бумаг.
Ничего не понимая, Опалин взял конверт, взглянул на его содержимое — и у него потемнело в глазах. Он узнал манеру фотографа еще до того, как увидел карандашные надписи на обороте. Сыщик оглянулся — кабинет был пуст, Петрович ушел на обеденный перерыв. Метнувшись к двери, как рысь, Опалин запер ее и принялся поспешно перебирать фотографии.
«Откуда, черт возьми, это оказалось у меня? Значит, кто-то принес… но кто? Манухин? Исключено. Тогда кто?»
И неожиданно он вспомнил. Подружка Терехова, которая упала в обморок. Петрович еще плескал на нее воду… А если эта Валя оставалась одна, когда он выходил за водой? И она вовсе не падала в обморок, а устроила симуляцию?
«Терехов унес из квартиры Доманина несколько конвертов… не только деньги, но и фотографии… прихватил по ошибке… Потом подружка забрала снимки с собой, когда ее привезли в МУР… Может быть, она хотела сдать своего приятеля, но испугалась, что ее сочтут сообщницей? Поняла, если ее обыщут, вот она, улика против нее? А избавиться проще простого: на минуту остаться одной и спрятать в этом самом кабинете… Глупо, конечно, просто глупо, фотографии — улика, их надо было сразу уничтожить…»
Но, просмотрев содержимое конверта, Опалин понял, почему Терехову и Вале не захотелось уничтожить фотографии: те были слишком хороши — и заставляли мечтать о чем-то находящемся далеко за пределами их скромных жизней. Парижские улицы, пражский мост, собор в Испании, женщины танцуют фламенко, а это, кажется, уже Рим, а это — Горький в итальянском саду в компании неизвестно кого. Берег моря с живописными утесами, снова парижская улица с Эйфелевой башней вдали, а вот, не угодно ли — под раскидистым южным деревом молодой человек с обаятельной улыбкой держит в руке цветок, что составляет разительный контраст с автоматом, который висит у него на боку.
«Уж не из-за Горького ли Доманин погорел?»
Быстро прочитав надписи на оборотах фотографий — везде «для выставки», «для выставки», «для выставки» — Опалин сунул конверт обратно, в груду старых бумаг, отпер дверь, вернулся на свое место за столом и мрачно задумался.
Хотя Горький умер после продолжительной болезни, его уход из жизни был объявлен результатом отравления и стал поводом для политических преследований. Лезть в это болото у Опалина не было никакого желания.
— Здоро́во. — В дверь просунулся Антон. — Подумал уже о моем деле?
— Да так, — неопределенно ответил Опалин, проводя рукой по лицу. — У меня такое впечатление, будто все они врут. — И тут его осенило. — Слушай, а не могли они все сговориться, чтобы ухлопать ту бабу?
Антон оживился, присел к столу и стал обсуждать с Опалиным нюансы расследования, а под конец, покосившись на его лицо, не удержался и спросил о здоровье.
— Курить нельзя, нагрузки нельзя, вдохнуть полной грудью не могу, — ответил Опалин мрачно, — как мое здоровье? Да ничего.
— Я тут с одним доктором познакомился, — сказал Антон, — говорил с ним о твоем случае, он заинтересовался. Может быть, тебе сходить к нему? Он с Ниной Морозовой в одной квартире живет. По вечерам всегда дома. А фамилия его Алябьев. Он на войне был в полевом госпитале, в последствиях ранений разбирается хорошо.
— Ладно. Как-нибудь схожу.
— Нет, ты обязательно зайди, — настаивал Антон. — Что плохого, если он поставит тебя на ноги?
«Ничем он мне не поможет», — подумал Опалин, но, так как все-таки человек он был практический, решил проверить свою теорию. Дом номер двенадцать жил своей обычной жизнью: где-то гремело радио, где-то переговаривались соседи, женщины развешивали на веревках белье и купали детей. Когда Иван поднялся на четвертый этаж, Таня Киселева как раз выходила из квартиры, и он вошел без звонка. Доктор Алябьев недавно получил одну из комнат, раньше принадлежавшую Ломакиным, но, как назло, когда Иван пришел, дома его не оказалось. Опалин размышлял, уйти ли ему или все-таки подождать Алябьева в коридоре, когда дверь соседней комнаты отворилась. На пороге стоял электрик.
— Надо же, думаю, знакомые шаги, и впрямь — вы. Доктора ждете?
— Угу, — буркнул Опалин.
— Слышал, что с вами было. Можете подождать у меня — в коридоре неудобно.
— Спасибо.
Переступив порог, Опалин оказался в довольно просторной, но, если можно так выразиться, безнадежно холостяцкой комнате. На стене старыми патефонными иголками к обоям была прикреплена фотография, запечатлевшая великолепную лошадь в яблоках.
— А я уж было подумал, не явились ли вы по мою душу, — негромко проговорил Родионов, всматриваясь в лицо Опалина.
— Вам показалось, граф, — ответил Иван, не скрывая своего раздражения. — Чем вы занимаетесь — чините проводку? Вот и чините ее дальше, и никто вас не тронет.
— Сегодня я устроил себе выходной, — колюче парировал его собеседник. — В связи с последними событиями. — Он усмехнулся. — Ни минуты, знаете ли, не сомневался, что вы тогда меня узнали, хотя до того мы виделись бог знает сколько лет назад. Правда, я вас тоже узнал — по шраму. И выражение лица у вас точь-в-точь такое же, как было в детстве.
— Это вряд ли.
— Можете не сомневаться. Я вас хорошо помню. Отец ваш был швейцаром, а вы с лестницы упали — лет в шесть или семь, если не ошибаюсь. И тогда же заполучили свой шрам.
— Я не упал. Меня столкнули дети хозяйки. Им это показалось смешным, а я чуть не погиб. — Опалин прищурился. — Кстати, граф, раз уж у вас такая хорошая память: правда ли, что когда выяснилось, что я не разбился насмерть, ваша родственница графиня Игнатьева сказала: «Удивительно крепкие головы у простого народа», и изволила при этом весело рассмеяться? Моя мать уверяла, будто именно так все и было, и после этого ненавидела графиню до конца своих дней.
Собеседник Опалина нахмурился.
— Послушайте, Иван Григорьевич… Я все понимаю, но, может быть, не стоит? Вы выиграли. Мы проиграли. Удовольствуйтесь же этим, и не надо… не надо мстить тем, кто и так оказался жалким банкротом и все потерял.
— А вы всерьез полагали, что можете выиграть? При таком отношении к людям?
— И поэтому вы считаете себя вправе обращаться с нами еще хуже, чем мы когда-то обращались с вами? На всякий случай, если вы запамятовали — я, милостивый государь, никого с лестницы не сталкивал и над страданиями детей не смеялся. Что же до графини, то можете мне поверить, это совершенно сломленный человек. Она долгое время считала меня мертвым, и когда я вошел в ее комнату в качестве электрика… да, этого момента я никогда не забуду. Почти всех моих близких расстреляли по приказу Троцкого, а я — как я избежал смерти, сам не знаю. И вот я — электрик Родионов, а вы… Вы — важный человек.
— Не говорите ерунды.
— Не буду. — Родионов усмехнулся. — Я, собственно, выпил, хоть и зарекся когда-то прикасаться к спиртному. Вино и водка самым плачевным образом развязывают мне язык. Я начинаю вспоминать, как был кавалергардом, участвовал в скачках и один раз даже дрался на дуэли. Господи, как же давно все это было! Целую эпоху назад…
Опалин внимательно посмотрел на своего странного собеседника и подошел к столу. Так и есть — бутылка водки, на четверть примерно пустая, банка рыбных консервов, батон хлеба.
— Бросайте пить, граф, — сказал Опалин серьезно. — Ничего хорошего из этого не выйдет. — Он поглядел на фотографию на стене. — Ваша лошадь?
— Изольда. Любимая. Была умнее всех людей, которых я знавал, — не исключая и вашего покорного слугу. — Родионов усмехнулся. — Пить, конечно, глупо, но я не удержался. Когда еще представится такой повод…
— Какой еще повод?
— А вы что же, газет не читали?
— Я… м-м… просматривал, кажется. Но ничего особенного не заметил.
— Боже мой, — простонал Родионов, падая в старенькое кресло. — Вот как проходит мирская слава. Там «Правда» на столе… Коротенькая такая заметочка. «Лондонское радио сообщило» и дальше…
Недоумевая, Опалин взял газету и прочитал:
«В Мексике в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения на него одним из лиц его ближайшего окружения».
— Уже несколько дней прошло, а они только сейчас удосужились сообщить. — Родионов встряхнулся. — Канальи, а? Но мне повезло — чинил розетку у одного простого советского гражданина, женатого на французской коммунистке. Квартира в семь комнат, старинная мебель, изумительный фарфор… а уж разговаривал хозяин со мной так, что я сразу вспомнил, как когда-то в подпитии обращался с официантами в ресторанах. У них лежала куча заграничных газет, и тут — ба! Смотрю, статья чуть ли не на полстраницы… И я… — Родионов замялся.
— Выпросили?
— Да нет, какое там! Просто украл. Какой смысл что-то просить у богатых? Заранее ж ясно: ничего не дадут. Только экспроприация! — Лже-электрик встряхнулся. — Ну, я и экспроприировал. На столе, под «Правдой»… впрочем, вы, вероятно, по-французски не понимаете?
— Нет, — ответил Опалин, машинально бросив взгляд на газету, о которой они говорили. И тут он почувствовал, как сердце замерло у него в груди.
Статью сопровождали две фотографии: на одной было изображено орудие убийства, на другой — тот, кто это орудие пустил в ход. И хотя он внешне изменился и, очевидно, был к тому же сильно избит, Опалин сразу же вспомнил, где раньше видел это лицо.
— Я бы понял, если бы его застрелили или зарезали, — объявил Родионов, взявшись за бутылку и наливая себе полную рюмку. — Но ледоруб — в Мексике — это… это даже не знаю что. Впрочем, там, может быть, и лед есть. Как вы думаете? Раз есть ледоруб, должен быть и лед…
— Вам все-таки не стоит пить, — буркнул Опалин, беря газету, чтобы внимательнее рассмотреть фотографии.
— Там написано, что лезвие вошло в череп на семь сантиметров. И, несмотря на это, Троцкий еще дрался со своим убийцей. Вероятно, газетные глупости.
— А убийца — кто он? — спросил Опалин, стараясь говорить как можно более небрежно.
— То ли бельгиец, то ли американец. Никто о нем ничего толком не знает, хотя он все время был на виду. Какие странные вещи видишь, если повезет долго жить, — добавил Родионов совершенно другим тоном. — Троцкий ведь был вождем революции, наравне с Лениным — помните? А умер в какой-то Мексике, от руки… впрочем, понятно, чья это на самом деле рука. И мне бы следовало радоваться, потому что на нем кровь людей, в том числе — моих близких. А я даже напиться толком не могу. — Он промолчал. — Какая страшная вещь — возмездие. Говорят, справедливость, закон судьбы… ха! Ходила по свету гадина и налетела на гадину еще крупнее, которая ее и сожрала… вот и все возмездие…
Опалин устало потер лоб. Слова лже-электрика напомнили ему о том, о чем он сам размышлял совсем недавно — что неизвестно, сколько еще человек убил бы Иванов, не налети он на бандита Храповицкого, который уничтожил его как бы между прочим, даже не задумываясь. «Конечно, мы бы все равно нашли Иванова… тщательно проверяя всех, кто подходил под описание… или, может быть, после того, как он допустил бы ошибку… Мы бы нашли его. Но хватило одной пули, чтобы положить конец его подвигам… Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо, если он больше не может убивать… Тьма съела тьму. А впрочем, это уже мистика какая-то начинается…»
— У вас есть вторая рюмка? — внезапно спросил Опалин. Собеседник поглядел на него с удивлением.
— Ну… найдется.
…В десятом часу вечера старший оперуполномоченный Опалин вернулся на Петровку, ступая не совсем твердо. Впрочем, так как всем было известно о его проблемах со здоровьем, дежурный на проходной не обратил на странную походку Ивана никакого внимания.
У себя в кабинете Опалин зажег свет, и некоторое время сидел, приходя в себя. Затем он дернул щекой, буркнул что-то вроде: «Ну, что ж», подошел к шкафу и вытащил из него конверт с фотографиями, принадлежавшими покойному Льву Доманину.
Проверив, заперта ли дверь, Опалин сел за стол, достал ножницы, пепельницу, спички и стал резать конверт и фотографии на полоски, которые затем тщательно сжигал. Прежде, чем сжечь последнюю фотографию, на которой был изображен человек с цветком и автоматом на боку, Опалин перевернул ее и последний раз посмотрел на надпись.
Она гласила: «На выставку. Майор Рамон Меркадер. Арагонский фронт».
Это был тот самый человек, который убил Троцкого — и, конечно, его долго внедряли, он старательно подбирался к жертве, и любая случайность могла привести к срыву операции, готовившейся, вероятно, не месяц и не два. Выставку Доманина отменили, потому что она ставила Меркадера под удар, а убрать только один снимок сочли нежелательным — это могло привлечь к нему излишнее внимание. Но отказ в проведении выставки был обставлен слишком грубо, Доманин разозлился, выпил, явился в «Националь», стал совать фотографии под нос знакомым, в том числе американскому журналисту. Опалин устало потер виски.
«Журналист… ездит по всему миру… пишет статьи… отличное прикрытие для разведывательной работы… Но даже если и нет… а вдруг он поедет брать к Троцкому интервью и узнает агента? Или еще проще — заинтересуется и станет наводить справки о лице, изображенном на фотографии?»
И Дикинсон был уничтожен, а смерть его обставили так, будто он стал жертвой собственной неосторожности. Однако фото по-прежнему оставалось у Доманина и представляло потенциальную угрозу.
«Что было дальше? Снимок решили украсть? Поэтому залезли в квартиру, когда считали, что фотографа нет дома? Чего-то не учли… и Доманин был у себя… В результате — еще одно убийство. А фото не нашли, потому что его в спешке прихватил Терехов… И тогда кто-то где-то принял решение — попытаться исправить положение, уничтожив всех, кто в „Национале“ видел фотографию… А чтобы никто не догадался, два убийства обставили так, словно за ними стоял „комаровец“, а Радкевичу организовали несчастный случай. Но не все шло так, как они предполагали — Орешников запаниковал и перевез тело Пыжовой на Никитский бульвар. Он говорил мне о своем ощущении, что за ним следили… И скорее всего он был прав. Пять человек погибли из-за того, что оказались причастны к тайне, о которой никто из них не имел ни малейшего понятия… Арагонский фронт, черт подери! И самое скверное, даже поделать ничего нельзя… ничего».
Опалин разрезал фото на мелкие кусочки и стал один за другим поджигать, следя, как они сгорают дотла. Открыл окно, чтобы окончательно выветрился запах горелой бумаги и пленки, и только сейчас заметил, что идет дождь. Ему сразу расхотелось возвращаться домой. Он вспомнил, что в кабинете, в нише за шкафом, до сих пор стоит его тахта, на которой он спал когда-то. Убавив свет до минимума, Опалин добрался до нее, лег и вскоре погрузился в сон.
Театральная площадь
Глава 1. Двое в ночи
Я бы на вашем месте хоть раз в театр сходил.
М. Булгаков, «Собачье сердце»Сумерки плывут над Москвой. Вдоль улиц протянулись цепи желтых огней, в черном небе холодная пятнистая луна то спрячется за облако, то выглянет из него. Громада ЦУМа — бывшего «Мюр и Мерилиз» — топорщится во тьме, как готический замок, каким-то чудом перенесенный в центр советской столицы. На улице Горького, бывшей Тверской, уже начинают закрываться шумные рестораны, иссякают льющиеся из дверей волны джаза. Изредка проносятся машины, прорезая ночь светом фар. Сквер напротив Большого театра тих и темен, и молчит выключенный в эту пору года фонтан. Зеленую квадригу в вышине уже не видно. Тает в сумерках Аполлон, и полощется над ним на ветру красный флаг.
Припозднившиеся прохожие зябко поднимают воротники и ускоряют шаг. Впрочем, есть и такие граждане, которым ночь нипочем. К ним, очевидно, принадлежал молодой человек, который неспешно шел по Петровке в сопровождении барышни. Она висла у него на рукаве, блестела глазами и трещала, не закрывая рта. Из-под синего беретика выбивались лихие рыжеватые кудряшки, миловидное личико светилось оживлением, а на ногах, несмотря на осеннее время, красовались туфли на небольшом каблучке. Свободной рукой барышня прижимала к себе маленькую сумочку. Окажись поблизости недоброжелательный наблюдатель, он бы не преминул заметить, что и сумочка, и темное пальтишко барышни не отличаются красотой и вообще бросают вызов моде. Впрочем, наблюдатель менее придирчивый удовольствовался бы соображением, что незнакомка просто очаровательна, а что касается ее вещей, то они все равно не могут испортить общего впечатления. В конце концов, в 1936 году мало кто мог позволить себе шиковать и одеваться согласно последним предписаниям заграничных журналов.
— Ой, Ваня, как же хорошо посидели-то! — говорила барышня, зачарованно глядя на своего высокого темноволосого спутника. — И люди культурные, и обслуживание приличное. Знатная ресторация! А ты много получаешь? Ты не подумай, — поспешно спохватилась она, — я просто так спрашиваю. Мне любопытно. Вот у Катьки муж — пожарный, но у него работа опасная… Ой, Ваня! — Барышня хихикнула и крепче прижалась к своему спутнику. — Я и забыла, что у тебя тоже работа не сахар. Ты вообще не похож… Я хочу сказать, ты такой серьезный! Как профессор!
Серьезный Ваня ограничился тем, что только улыбнулся. Улыбка у него была замечательная, открытая, что называется, от всей души — и заставляла забыть о страшном шраме, который шел наискось рядом с правым виском и был отчетливо виден даже сейчас, в октябрьских сумерках, разбавленных светом редких фонарей.
— Нет, ты лучше, — увлеченно продолжала барышня, — в самом деле! Профессора все старые. Правда, получают ужас как много! Я однажды видела профессора, так у него даже своя машина была.
— Люся… — смущенно начал ее спутник.
— Ну что Люся? Я же сказала: ты лучше! Не машина же главное, в конце концов…
Уловив какой-то посторонний шум, Ваня машинально повернул голову. Навстречу им по тротуару от Большого театра шла женщина. Она двигалась очень быстро, стуча каблучками, и в ночи ее шаги казались особенно громкими. По Петровке проехал грузовик, и на несколько секунд его фары осветили незнакомку целиком. Она пробежала мимо Вани, бросив на него один-единственный взгляд, а через несколько минут свернула в какой-то переулок и скрылась из глаз. Ночь съела ее без остатка и поглотила ее шаги.
— Ишь ты! — фыркнула Люся.
Ей инстинктивно не понравилась незнакомка, точнее, не понравилось, как Ваня на нее посмотрел. Люся уже считала его чем-то вроде своей собственности, и ее невольно кольнула ревность.
— Знакомая, что ли? — спросила она, стараясь говорить как можно более небрежно.
— Нет, — просто ответил ее спутник.
— Духами брызгается, — пробормотала Люся, втянув носом воздух. — Фу-ты ну-ты! — Ее осенила неожиданная догадка: — А может, она из театра?
Ваня только плечами пожал, всем своим видом показывая, что его это совершенно не касается.
— Я в театры не хожу, — продолжала Люся, совершенно успокоившись. — Ну как не хожу? Была один раз, не понравилось мне. Место далеко, неудобно, видно плохо, а на сцене кривляются чего-то. Хорошо еще, что билет был даровой, от нашей комсомольской ячейки… Вань, скажи, а ты бы мог перейти на другую работу?
— Зачем? — уже недовольно спросил ее спутник.
— Ну как зачем? Мне же страшно. Бандиты всякие, уголовники, а ты их ловишь. А если с тобой случится что?
— Кто-то должен и бандитов ловить, — буркнул Ваня, и по его мгновенно замкнувшемуся виду Люся поняла, что зря затронула эту тему.
— Ваня, ну разве я против говорю? Я же пошутила! — Совершив этот типично женский маневр, Люся решила, что одних слов недостаточно. — Ты не сердишься? Нет? Точно нет? Тогда целуй меня. Целуй, а то не поверю!
Ваня наклонился к Люсе, но тут послышался шум машины, которая мчалась, разрезая ночь светом фар, и молодой человек увлек свою спутницу в темный переулок за театром, где можно было без помех целоваться сколько угодно.
— Ой, Ваня! — хихикнула девушка после того, как ее поцеловали не то в пятый, не то в шестой раз. — Погоди… дай дух перевести… — Она оторвалась от своего спутника, сделала шаг назад, покачнулась и ойкнула. — Ваня!
— Ну что? — спросил молодой человек, улыбаясь во весь рот.
— Ваня, я на что-то наступила, — обиженно сказала Люся, хлопая ресницами. — Я сейчас чуть не упала!
Ее спутник наклонился, рассматривая то, на что она наступила, потом внезапно посерьезнел и стал хлопать себя по карманам, вполголоса бормоча ругательства.
— Вань, ты чего? — пролепетала девушка, струхнув. Она ничего не понимала.
Достав коробку спичек, Ваня зажег одну из них и осветил то, что бесформенной грудой лежало у стены. При ближайшем рассмотрении груда оказалась телом, и было не похоже на то, что оно принадлежит живому человеку.
— Ваня! — завизжала Люся, хватая спутника за локоть.
— А, ч-черт…
Спичка упала на асфальт и погасла. Дернув рукой, Иван стряхнул пальцы девушки и зажег следующую спичку.
— Ваня… — заныла Люся. — Ванечка!
Она сделала попытку снова вцепиться в него, но на сей раз Иван отвел ее руку.
— Ты можешь подержать коробку? — спросил он.
— Зачем? — в ужасе пролепетала девушка.
— У меня только две руки. Я хочу его осмотреть.
— Я… я…
Не слушая Люсю, Иван вручил ей коробку спичек, а сам наклонился над телом, осветив его спичкой. Свободной рукой потрогал пульс, нахмурился, зачем-то осмотрел шею лежащего, а затем и голову. Спичка догорала, и Иван задул ее уже тогда, когда пламя стало обжигать ему пальцы.
— Дай сюда коробку…
Он зажег новую спичку. Выражения его лица Люся не понимала — и не хотела признаться себе в том, что он ее пугает.
— Какая-то странная у него одежда, — пробормотала она, дрожа всем телом.
На лежащем было белое обтягивающее трико и нечто вроде пестрого короткого камзола, богато украшенного вышивкой и позументом. Глаза мужчины были открыты и смотрели мимо молодых людей в никуда. Закончив осмотр, Иван осветил спичкой циферблат часов на своем запястье.
— Семнадцать минут первого… Хотя что это дает? Ничего не дает…
— Ваня, — пробормотала Люся, совершенно растерявшись, — он что, умер?
— Да не умер, а убит, — буркнул Иван, распрямляясь. Он задул спичку, бросил ее и спрятал коробок в карман.
— Ваня, я боюсь. Ваня…
— Не надо бояться, он тебе ничего не сделает. Вот что, я иду к метро, там на посту стоит милиционер. Я приведу его сюда. А ты…
— Ваня, я тут не останусь! — отчаянно вскрикнула Люся и зарыдала. — Ваня, не бросай меня…
— Люся, перестань… Люся!
— Почему мы вообще должны им заниматься? Пусть кто-нибудь другой его найдет! Такой хороший вечер был… ресторан… так славно посидели… Зачем все портить?
— Люся, ты в своем уме?! — рассердился Иван. — Я муровец, между прочим… Я не могу его бросить и сделать вид, что ничего не было!
— Я тут не останусь!
— Люся, послушай…
— Нет, нет, я пойду с тобой! Если его убили… Вдруг тот, кто убил, все еще здесь? Нет, Ваня, я не хочу оставаться одна!
Признав, что в ее словах есть резон, Иван смирился.
— Хорошо, идем со мной… Я расскажу милиционеру, что случилось. Еще опербригаду с Петровки вызывать придется… Пошли! Чем быстрее мы со всем этим разберемся, тем лучше…
Однако когда через несколько минут Иван в сопровождении милиционера и спотыкающейся от ужаса Люси вернулся в переулок за Большим театром, труп исчез. И более того — ничто, ни одна деталь не указывала на то, что тут недавно произошло преступление.
Глава 2. Военный совет
Не в балете ли весь человек?
Н. Некрасов— Вот прям так взял и исчез? — недоверчиво спросил Петрович.
В кабинете было накурено. Дымили все — и уже знакомый нам Иван Опалин, и старый опытный опер Карп Петрович Логинов, которого коллеги называли просто по отчеству, потому что он не жаловал свое имя и периодически грозился его сменить, но за истекшие годы так и не решился. Попыхивал папироской молодой курносый Антон Завалинка, который начал работать в угрозыске совсем недавно, дымил душистой сигаретой высокий атлетичный красавец Юра Казачинский, сменивший на своем веку множество профессий и в конце концов приставший к опербригаде Опалина. Все они собрались, чтобы обсудить странное вчерашнее происшествие, в которое оказался замешанным их непосредственный начальник.
— Представь себе, исчез, — сказал Иван в ответ на слова Петровича. — Как сквозь землю провалился. Тот милиционер, Галактионов, здорово разозлился, что я его сдернул с поста. Я ему стал доказывать, что труп был и что не я один его видел. Он к Люсе, Люся от ужаса ревет, мы стучать в театр, но все двери заперты. Наконец отворили нам одну дверь — старый хрыч какой-то, сторож ночной. Как вы смеете безобразничать, говорит, это театр, говорит, академический! Я ему — академический не академический, а тут у вас возле стены труп лежал, где он? Старик вытаращился на меня и чуть не перекрестился, но одумался. Короче, ни о каком трупе он не знает и ничего подозрительного не видел. Представление давно закончилось, все разошлись, в театре никого. А я, как назло, после ресторации с Люсей, и вином от меня пахнет… В общем, тот милиционер, Галактионов, решил, что я с пьяных глаз напридумывал чего-то. И еще сказал, что придется ему бумагу моему начальству составлять — кто да почему его ночью с поста сдернул. Я сказал — да, конечно, составляй, только труп тут точно был, а вот куда он делся, пока мы с Люсей ходили за милицией, это вопрос.
Слушая Опалина, Петрович шевелил своими мохнатыми бровями, что-то обдумывая. Казачинский докурил сигарету и смял ее в пепельнице.
— За театром там что — служебный вход? — спросил он.
— Да у них везде входы! — ответил Опалин с досадой. — Понимаешь, там переулок, почти не освещенный, где с двух шагов не видно ни черта. Дверь не заметишь, пока в нее не уткнешься. А он лежал у стены. Про костюм его я говорил?
Казачинский кивнул.
— Костюм, судя по твоему описанию, балетный, — пояснил Юра. — Сколько ему лет было? Не костюму, а тому, кого ты нашел?
— Я бы сказал — чуть старше двадцати, — без колебаний ответил Опалин.
— А следов крови на земле не было? — подал голос Антон.
— Откуда? Их и не должно было быть. Его оглушили ударом по голове, а затем удавили. И еще… — Опалин нахмурился. — Я, конечно, не доктор, но точно знаю: его убили задолго до того, как я его нашел. Как минимум за несколько часов.
Петрович вздохнул, полез в свой стол, достал оттуда смятую вчерашнюю газету и просмотрел последнюю страницу, на которой обычно печатались программы театров.
— Не мог он несколько часов незамеченным лежать, — решительно возразил Петрович, убрав газету и вытащив изо рта папиросу. — Юра прав: в переулке служебный вход для артистов. Вчера Лемешев выступал, знаешь, какая толпа его после представления поджидает? Труп бы сразу заметили. Нет, тут что-то не то…
— А жилые дома поблизости есть? — спросил Антон. Он горел желанием помочь Опалину, но пока не знал как.
— Есть, конечно. Прямо за театром — трехэтажный дом с колоннами, очень старый.
— Внутри коммунальные квартиры, — уточнил Казачинский. — И большинство жильцов — работники театра.
— А, значит, ты бывал в этом доме? — заинтересовался Антон.
— Приходилось, — ответил Юра уклончиво; но так как в МУРе было отлично известно, что женщины не дают Казачинскому прохода, все и без объяснений поняли, откуда он знает такие подробности. — Там музыканты живут, хористы, балетные тоже.
— Может, расспросить их? — предложил Антон.
— О чем? Надо хотя бы знать, кого мы ищем.
— Парень чуть старше двадцати, из балета, вероятно, работал в Большом театре, — перечислил Опалин. — По-твоему, этого мало?
— Чуть старше двадцати — это, скорее всего, кордебалет, а их в Большом человек сто, если не больше, — заметил Казачинский.
— А кордебалет — это что? — с любопытством спросил Антон.
— Ну смотри: есть балерины и премьеры, эти главные партии танцуют. Потом какие-то промежуточные ступени… Солисты, что ли. У этих в спектакле отдельные номера. А кордебалет — они так, толпу изображают.
— Да? — прореагировал Антон. — Вроде как рядовые, значит. Обидно, наверное, все время толпой ходить…
— Они не ходят, они танцуют, — вмешался Петрович. — Ты что, никогда не был в балете?
Антон покраснел и ничего не ответил. Жизнь его до сих пор складывалась так, что почти все связанное с искусством было от него бесконечно далеко. Опалин нахмурился и послал Петровичу предостерегающий взгляд.
— Да, кстати, — тотчас же перестроился Логинов, оборачиваясь к Ивану, — труп ведь не только ты видел, но и девушка. Она же может подтвердить, что он действительно был…
На лицо Опалина набежало облачко.
— Ты хочешь, чтобы я ее вытащил на допрос? Мы с ней и так уже вчера поссорились из-за этого…
— Допрос не допрос, — напирал Петрович, — но когда придет бумага, что ты зря побеспокоил постового милиционера, тебе надо будет объясниться. Конечно, Николай Леонтьевич скорее поверит тебе, чем им, но…
На столе Опалина хрипло затрещал телефон. Дернув щекой, Иван снял трубку.
— Оперуполномоченный Опалин слушает… Да… Уже иду, Николай Леонтьевич.
Он повесил трубку, затушил в пепельнице папиросу и скрылся за дверью.
— Как бы у него неприятностей не было из-за этой истории, — неожиданно сказал Казачинский.
— Да ладно! Леонтьич его отобьет… — Петрович бросил быстрый взгляд на Юру и решился. — Слушай, а ты сам-то что думаешь? Раз имеешь представление о балетных и даже в их дом хаживал…
— Да какое там представление — так, слышал что-то краем уха, — пожал плечами Казачинский. — Девушка у меня была из хора, а они в опере поют… Встречались, то-се, но не заладилось. Соседка ее из балета забегала иногда в комнату, сплетнями делилась. Ты об Ирине Седовой слышал?
— О ней даже я слышал, — встрял Антон.
— Ну вот, она несколько месяцев назад ногу подвернула. Все надеялись, что теперь-то она танцевать не сможет, как прежде, и ее кто-то заменит. Только она вылечилась и танцует, как прежде. — Казачинский поморщился. — Знаешь, у них очень странный мир. Если кто-то травму получает, другие прежде всего думают, а не поможет ли это лично им продвинуться. Но вот то, что Ваня рассказал…
— Да? — насторожился Петрович.
— Оглушили и задушили — это же чистая уголовщина, вот я о чем. Там не так счеты сводят. Совсем не так.
— А как? — спросил Антон.
— Как? Ну… Кучкуются, чтобы выжить неугодного. Не пускают танцевать ведущие партии. У них же век короткий — если ты до тридцати не вышел на главные роли, то ничего уже не добьешься. Там вообще много всего, — добавил Казачинский. — Соседка Милы такое рассказывала…
— А, значит, твою девушку Милой зовут?
— Мы расстались, я же говорил. Да какая разница…
Пока опера обсуждали в кабинете Опалина ловушки балетного мира, сам Иван Опалин поднялся на верхний этаж знаменитого здания на Петровке и был принят начальником, Николаем Леонтьевичем Твердовским.
— Что это за история с трупом у Большого? — спросил тот без всяких околичностей.
Он сидел за столом, сцепив пальцы, и своей грузноватой широкоплечей фигурой заполнял все кресло. На стене над его головой висел портрет Сталина.
Иван в очередной раз рассказал, как все было, опустив только некоторые несущественные, по его мнению, детали — вроде бурной ссоры с Люсей по дороге домой. Его превращение из галантного поклонника в жесткого несговорчивого сыщика испугало девушку, и она без обиняков дала ему понять, что им лучше больше не встречаться.
— Мне тут цыдульку прислали, — брезгливо промолвил Николай Леонтьевич и двумя пальцами поднял со стола какую-то бумагу, отпечатанную на машинке и снабженную несколькими размашистыми подписями. — Тут все подано так, что ты, Ваня, был в стельку пьян и зря потревожил милиционера. И вообще так колотил кулаком в дверь театра, что милиционер этот заподозрил в тебе нездоровую склонность к дебоширству…
— Если труп в театральном костюме лежит возле театра, что я должен был подумать?! — не удержавшись, выпалил Иван.
— А труп ли? — прищурился Твердовский. — Ты же, Ваня, знаешь, артисты — тот еще народец… Непростой, словом, народ. Скажи мне, только честно: тебя не могли попросту разыграть?
— И странгуляционные борозды на шее подделали? — вопросом на вопрос сердито ответил Опалин. — Слушайте, он не дышал и уже окоченел! Я вам точно говорю: там был труп… И тот, кто убил его, вовсе не дурак.
— С чего это ты взял?
— Когда я вернулся, исчезло не только тело. Помните, я говорил вам, что зажигал спички, чтобы его разглядеть? Так вот, догоревшие спички, которые я бросал на землю, тоже пропали. Кто-то очень заботится о том, чтобы не оставить следов…
Николай Леонтьевич поскреб подбородок и тяжело задумался. Сталин со стены смотрел на молодого оперуполномоченного взглядом, лишенным всякой симпатии, словно желал сказать: «Ну и влипли же вы, товарищ Опалин…»
— На бумажку эту мы должны дать ответ, — негромко проговорил наконец Твердовский, буравя Ивана взглядом. — Но ты же знаешь, какая у нас волокита… Неделю, я думаю, займет. А может, даже больше…
— Да, Николай Леонтьевич, — пробормотал Опалин, чтобы хоть что-то сказать.
— Если все обстоит именно так, как ты говоришь, речь идет об убийстве. Но мало убить кого-то и спрятать труп, потому что всегда есть родственники, коллеги, близкие люди. Кто-то из них обязательно обратится в милицию. Я распоряжусь, чтобы тебе давали знать обо всех пропавших, которые связаны с Большим театром.
— А может быть…
Опалин хотел предложить сразу же начать поиски в театре, руководствуясь соображениями, которые высказал Казачинский. Но Николай Леонтьевич, должно быть, умел предвосхищать мысли своих подчиненных, потому что сразу же категорично ответил: «Нет».
— Не подходи к театру, пока мы не будем стоять на более-менее твердой почве. Это же Большой, — многозначительно промолвил Твердовский, подняв указательный палец. — Ты знаешь, какие люди там бывают? Туда правительство на спектакли ходит. И маршал Калиновский, и сам товарищ Сталин, и… словом, много кто. Нельзя, понимаешь, просто так вломиться в театр и начать всех допрашивать. Основания нужны. Веские…
Опалин много чего мог сказать — например, что закон для всех един и что совершенно непонятно, почему можно, используя словечко начальника, вломиться на завод, когда ведешь расследование убийства рабочего, и нельзя трогать Большой театр. Но все глубокомысленные, остроумные и даже едкие реплики Ивана были бы в данном случае пустым сотрясением воздуха, потому что решительно ни к чему бы не привели.
— Как скажете, Николай Леонтьевич, — проговорил Иван после паузы, но все же не удержался. — В самом деле, к чему спешить…
Твердовский нахмурился.
— Я ведь могу и другому поручить это дело, — напомнил он.
— Не стоит. Я справлюсь.
В кабинете повисло молчание.
— Ваня, — неожиданно произнес Николай Леонтьевич, и впервые за все время разговора в его голосе прорезались чуть ли не просительные нотки, — не наломай дров. У нас теперь новый нарком, и… словом, не надо нам лишних сложностей. — Он имел в виду Ежова, который в прошлом месяце стал народным комиссаром внутренних дел. — Обстановка непростая, и вообще…
Опалин пообещал, что будет действовать с максимальной осторожностью. Твердовский поглядел в его упрямое открытое лицо, хотел было заметить, что Иван и осторожность — две вещи несовместные, но в последний момент передумал, решив, что это лишнее. Николай Леонтьевич знал, что его подчиненный остро реагирует на некоторые моменты, связанные с работой, хотя во всем остальном не проявляет даже намека на самолюбие.
— Ты бы, Ваня, поискал среди знакомых какого-нибудь осведомленного человечка, — посоветовал Твердовский. — Кто тебе расскажет о Большом, так сказать, изнутри. Тебе же легче будет, когда поймешь, с кем там можно иметь дело, а к кому и подходить не стоит.
— Хорошо, я постараюсь узнать, кто может мне помочь, — кивнул Опалин. — Что-нибудь еще?
— Пока все. Будет заявление, тогда и займешься розыском, — сказал Николай Леонтьевич. — И в театр наведаешься… Свободен.
Выйдя из кабинета начальника, Опалин поймал себя на том, что запутался в сложной смеси ощущений. С одной стороны, он чувствовал облегчение, потому что видел, что Твердовский ему поверил; с другой — Ивану претило прямое приказание осторожничать, а с третьей…
С третьей стороной он и сам до конца не разобрался, и виной тому была незнакомая девушка, вышедшая из тьмы возле театра и исчезнувшая во тьме. Опалин никому еще о ней не говорил — хотя спешившая куда-то незнакомка, которую он встретил недалеко от места, где произошло убийство, просто обязана была привлечь его внимание.
«А не может ли она быть связана с…»
Но ему почему-то не хотелось даже думать об этом.
«Вообще, конечно, надо бы позвонить Люсе, попробовать с ней помириться… Или не стоит?»
Он машинально ответил на приветствия двух оперов, которые шли по коридору ему навстречу, и только потом вспомнил, что оба они ему неприятны. Плечистый здоровяк Манухин был известен тем, что не чурался физических методов воздействия на подозреваемых, а тощий подхалим Лепиков состоял при нем кем-то вроде адъютанта.
— Что-то на Ване Опалине сегодня лица нет, — заметил Лепиков, как только убедился, что Иван отошел достаточно далеко и не может их слышать. — Ты в курсе, как он у театра труп нашел, а потом тот куда-то делся? С пьяным перепутал, наверное. — Он хихикнул.
Однако Манухин, к удивлению Лепикова, не пожелал развивать эту тему.
— Раз Опалин говорит, что видел труп, значит, там был труп, — сухо оборвал прихвостня старший опер. — Главное, чтобы на нас это дело не свалили… Пошли лучше пожрем. Говорят, биточки сегодня в столовке — пальчики оближешь! — И он мечтательно зажмурился.
Глава 3. Ценители искусства
Артель театральных барышников сим имеет честь уведомить, что, для удобства публики, она избрала своим местопребыванием портерную, близ театра.
А. Чехов, «Контора объявлений Антоши Ч.»Немного поостыв, Иван Опалин все же признал разумным совет начальства разведать через знакомых обстановку в театре, прежде чем туда заявляться. И усилий-то особых вроде не требовалось, потому что Казачинский уже признался в том, что крутил роман с девушкой из оперного хора. Однако едва Опалин сообщил Юре, что хочет поговорить с его знакомой, тот неожиданно заартачился.
— Слушай, ну это же неофициально, ты просто сведешь нас, и я с ней побеседую…
Но Казачинский категорически отказался это делать, и по выражению его лица Иван понял, что настаивать бесполезно.
— Я что, о многом прошу? — не удержался Опалин, когда Юра ушел.
Петрович, разбиравший бумаги на своем столе, поднял голову.
— Ты, Ваня, прости, но ты часто прешь напролом, а в общении с людьми надо нюансы учитывать. Без этого никак, — назидательно промолвил Логинов. — Как только он сказал «Мила», я сразу же вспомнил, когда он прежде это имя упоминал. Плохо они расстались, ясно? Она его променяла на другого, так что он теперь ее даже видеть не хочет.
— Ладно, — смирился Опалин. — Но мне-то что теперь делать? Слушай, а может, среди твоих знакомых кто найдется?
За годы работы в угрозыске Петрович накопил изрядное количество связей в самых разных слоях общества и умело их использовал, когда того требовали интересы дела. Он шевельнул бровями и коротко ответил:
— Может, и найдется. Почему нет?
…Первый блин, впрочем, оказался комом, потому что на назначенную в пивной встречу Петрович привел спекулянта или, как тогда говорили, театрального барышника. По правде говоря, Опалин ожидал увидеть раскормленного рвача с минимумом интеллекта на том, что у других называется лицом, но реальность оказалась куда интереснее. Перед сыщиком предстал пожилой господин — слово «товарищ» к нему категорически не шло — благообразной профессорской наружности, в пенсне и с бородкой клинышком. Он был тих, как ландыш, и учтив, как воспитанница института благородных девиц. Иван уже собирался сердито спросить у Петровича, кого он вообще притащил с собой, когда барышник, который обметал платком стул, прежде чем присесть на него, на мгновение повернулся в сторону Опалина, и из-под пенсне сверкнул такой острый взгляд, что вопрос замер у сыщика на губах.
— Давайте знакомиться, — бодро сказал Петрович, который сел между Опалиным и своим осведомителем. — Иван Григорьич, — кивок в сторону начальника, — Петр Сергеич, — кивок в сторону барышника. — Ну что, возьмем пивка? — Он энергично потер руки.
Опалин и его подчиненный взяли жигулевского, а Петр Сергеич оказался с подковыркой и пожелал портер, который стал пить мелкими глоточками, смакуя, как вино.
— Так что насчет Большого театра? — спросил Петрович, когда стаканы опустели больше чем наполовину и от удовольствия можно было переходить к конкретике.
Петр Сергеич поглядел на Опалина, на Логинова, степенно поправил пенсне и сделал еще несколько глотков.
— Театр… гм… что ж… Приятное место. Не без подводных, так сказать, камней… гм…
— Ты же говорил, что всех там знаешь, — вернул уклончивого барышника на землю Петрович.
— Всех? — поднял брови Петр Сергеич. — Нет… всех знать невозможно, видите ли. Я в основном дружу с… — он опасливо покосился на Опалина, — с кассирами, с кое-кем из капельдинеров…
— А артисты, артисты-то что? — напирал Петрович. — Ты про артистов лучше расскажи.
— Про артистов? Извольте. — Петр Сергеич вздохнул. — Из артистов лучше всего идут Лемешев и Козловский. Они меня и кормят, и поят, и некоторым образом одевают. — Он конфузливо хихикнул. — Молодые девицы без ума от Лемешева. Он, понимаете ли… Одним словом, внешность. Человеку нужна красота, без нее никуда. Ну вот, внешность у него есть. И поет, конечно… У Козловского своя публика, она уже не насчет внешности… гм…
— Ты про балет, про балет говори, — подсказал Петрович, видя, что Опалин стал как-то опасно ерзать на стуле.
— Балет? А, ну да… — Петр Сергеич сделал еще пару глоточков и вперил одухотворенный взор в пространство перед собой. — Балет тоже хорошо идет, особенно Ирина Седова. Мужчины от нее без ума. Женщины в основном ходят на Вольского, особенно когда он всяких принцев танцует, тогда у меня билеты чуть ли не с руками отрывают… гм… Остальные как-то не очень популярны. Ну сами посудите, оперу же часто по радио передают, голоса слышно… А балет — что балет? Его только в самом театре можно увидеть. В прошлом году приезжала из Ленинграда Уланова[15]. Знатоки очень хвалили, я надеялся, что билеты хорошо пойдут… Ну, купили, конечно, врать не буду, но с Лемешевым не сравнить. — Он вздохнул, глядя на остатки пены в стакане. — А вообще лучше всего шли билеты на «Дни Турбиных», когда их снова разрешили[16]. Я тогда столько навару сде… Хотя вряд ли это вам будет интересно…
— «Дни Турбиных» — это опера или балет? — спросил Опалин мрачно.
— Это спектакль. Художественного театра, — ответил Петр Сергеич и словно даже немного обиделся, что ему задали такой нелепый вопрос.
Когда после беседы с барышником Опалин в сопровождении Петровича вышел на улицу, Иван неожиданно остановился и захохотал так, что на него стали оборачиваться прохожие.
— Иван Григорьич… — Логинов даже немного покраснел от обиды, но Опалин хохотал настолько заразительно, что Петрович не выдержал и сам засмеялся, махнув рукой.
— И это все, что дает искусство? На ком сколько можно сделать навара? — Иван вздохнул и покачал головой: — Чего-то я не понимаю в жизни, наверное…
Надо сказать, Петрович приложил все усилия, чтобы исправиться, и второй знаток театра, которого он привел к Опалину, оказался бывшим тромбонистом Большого. Это был сухонький, скрюченный гражданин лет 60, с седыми космами, которые артистически обрамляли круглую плешь на макушке. Глаза у него были выцветшие и старческие, но странным образом в них сверкало что-то ястребиное, и Опалин невольно подумал, что перед ним человек с характером. В пивную музыкант идти категорически отказался, и встреча с ним состоялась на живописной Котельнической набережной — где ничто еще не намекало на знаменитую высотку, которая будет тут построена через несколько лет.
— Яков Матвеевич — Иван Григорьич, — представил мужчин друг другу Логинов.
Яков Матвеевич оказался на редкость непоследовательным: сначала он на разные лады требовал доказать ему, что все, что он скажет, останется между ним и сыщиками, причем явно не воспринимал приводимые ему доводы и по много раз с вариациями повторял одно и то же.
— Говорят, сейчас эпоха дела, а я скажу — нет, сейчас эпоха слова. Одно лишнее слово — о-о, знаете, как оно может осложнить жизнь? А то и отнять ее, — добавил он, заговорщицки усмехаясь и тряся космами.
Но когда Опалин уже про себя решил, что из этой второй беседы выйдет еще меньше толку, чем из первой, Яков Матвеевич совершенно неожиданно сменил курс.
— Но я не боюсь, нет, не боюсь. Страх — он, знаете ли, принижает. Он оскорбляет мое человеческое достоинство. — Музыкант всмотрелся своими пытливыми бесцветными глазами в открытое лицо Опалина. — Что вы хотите знать о Большом, молодой человек?
— Все, особенно о балетной труппе. — Иван почувствовал, что попал на благоприятную волну. — Что там за люди, какие между ними отношения. Я слышал, вы много лет проработали в театре…
— О да, — усмехнулся старик, — и все ради того, чтобы меня в итоге вышвырнули оттуда, как собаку. Чем я провинился? Ничем. Стал хуже играть? Ничуть. Так за что меня выставили? А потому что у дирижера появился зять — тромбонист! — Яков Матвеевич нехорошо дернул челюстью, его глаза горели огнем. — Театр, говорите? От театра в нем одна вывеска, а под этой вывеской такое творится…
И он испустил до того странный смешок, что даже видавшему виды Петровичу стало малость не по себе. «Свихнулся он, что ли, после своего увольнения? — с тревогой подумал Логинов. — Вот будет номер… Ваня мне голову оторвет».
— И что же там творится? — спросил Опалин, который неизменно сохранял доброжелательный вид.
— О-о, если б можно было просто все это взять и описать! — протянул старик. — Я много лет проработал в театре, как до меня мой отец. Видите ли, раньше, при царях, Большой был… Ну, словом, на первом месте стоял Мариинский театр в Петербурге. Большой, конечно, не забывали, но… Он, так сказать, не слишком котировался. Конечно, у нас тоже бывали интриги и разные недоразумения… назовем их так… но, в сущности, ничего серьезного. А когда Большой сделали первым театром страны… — Яков Матвеевич горько покачал головой. — Сколько честолюбий разом схлестнулось на его милой сцене и особенно за кулисами… У меня сердце разрывается при мысли о том, чем театр был раньше и чем он стал теперь.
— Что ж, у вас там убивают друг друга, что ли? — спросил Опалин небрежно.
— Упаси бог! — с чувством воскликнул Яков Матвеевич. — Зачем же убивать, когда есть другие, совершенно безопасные способы избавиться от соперника! На моих глазах люди теряли свои места из-за того, что у них имелись неблагонадежные родственники, например. Или даже обошлось без родственников, просто по пьяни кто-то что-то сболтнул на общей кухне… Впрочем, чаще всего, как и прежде, в ход идут более простые и проверенные методы.
— Какие именно?
— А вы не догадались? Ведь это же совершенно очевидно. А объяснять… Ну вот, например, вы слышали о Елизавете Лерман?
— Это балерина, которой несколько лет назад вручили орден? — вспомнил Опалин прочитанное когда-то в газетной статье.
— Дивная женщина, — кивнул Яков Матвеевич и совершенно нелогично добавил: — Все в театре ее ненавидят. Ей уже сорок девять, хотя она всем говорит, что ей сорок два, и даже в паспорт ухитрилась протащить неправильную дату. Елизавета Сергеевна танцевала еще перед царем… Злые языки уверяли, что мечтала попасть в кшесинские, но не вышло. Стало быть, десятые годы, она прима-балерина, двадцатые — все еще прима и танцует первые партии, а тут и тридцатые подоспели. С одной стороны, возраст, с другой — Лерман же знает, что такое Большой театр. Даже в молодости одним мастерством и любовью публики тут не удержишься. Другое дело, если за тобой стоит… ну, к примеру, товарищ Калиновский. Конечно, он больше по военной части, но балет… к балету тоже неравнодушен, очень даже неравнодушен. До царя в свое время Елизавета Сергеевна не добралась, но все остальные у нее были… словом, для карьеры самое оно: ни одного меньше генерала или директора театра. У нас уж судачили, что она и в семьдесят будет танцевать первые партии, и особенно ей подойдет роль в «Дочери фараона»[17], где героиня восстает из мертвых. Но как Елизавета Сергеевна ни следила за своим товарищем, а не уследила — ушел он от нее к Ирочке Седовой. Теперь наш товарищ уже маршал, а Ирочка — главная балетная звезда. Заслуженно? Пожалуй, но только, если бы не Калиновский, не подвинуть бы ей Лерман никогда. До Ирочки Елизавета Сергеевна с успехом всех соперниц сжирала, а тут ей попался такой кусок, которым она поперхнулась.
— Хотите сказать, что в наших газетах врут, когда пишут, что мы сумели изжить постыдные моменты буржуазного театра? — не удержался Опалин.
— А в наших газетах вообще много врут, — безмятежно ответил Яков Матвеевич. — Нет, если хотите, можете верить, что Ирочка стала первой балериной исключительно благодаря таланту и трудолюбию. Талант у нее есть — гения нет, не Павлова[18] она и не Спесивцева[19], увы. Гением… — старик на мгновение задумался, — пожалуй, гением я могу назвать только Алешу Вольского, и то — выступает он неровно. То летает, как бабочка или Нижинский[20], то еле-еле ноги по сцене передвигает. Вот он, кстати, орденов не имеет, и в газетах о нем нечасто пишут, потому что за ним никто не стоит. Зато Лерман — орденоносная, и Седова — заслуженная… Кстати, вы знаете, что звание заслуженного артиста было еще при царе? Ничего-то в театре не меняется, ничего!
Петрович поежился и поглубже засунул руки в карманы своего тулупа, в котором ходил бо́льшую часть года, потому что был отчаянным мерзляком. Дул ветер, на серой воде Москвы-реки покачивались утки, одна из них сердито закрякала и поплыла прочь, другие, поколебавшись, последовали за ней.
— Скажите, вы хорошо знали артистов кордебалета? — спросил Опалин.
— Не особенно, — ответил старик равнодушно. — Все кордебалетные себе на уме и все одинаковы: мечтают любой ценой пролезть в этуали[21]. Только вот мало кому это удается.
Опалин постарался как можно точнее описать молодого человека, труп которого он видел возле Большого театра. Брюнет, среднего роста, глаза карие, брови прямые, костюм… Но Яков Матвеевич только повторил, что понятия не имеет, о ком идет речь.
— Попадете в театр, — сказал он, — советую вам тщательно взвешивать каждое свое слово. Вы, кажется, неглупы, хоть и строите из себя простачка, — продолжал старый музыкант, усмехаясь. — Так вот, учтите: в театре вас раскусят в два счета. Не верьте ничему, что вам будут говорить, и особенно не верьте, когда они начнут разглагольствовать про искусство. Настоящее искусство они не способны распознать, даже когда с ним столкнутся. Петр Ильич Чайковский свое гениальное «Лебединое озеро» написал для балерины Гейтен, которая заявила, что под такую музыку танцевать невозможно. Это, в сущности, все, что вам надо знать о людях, которые якобы не могут жить без искусства…
Холодный ветер дул с реки, гладь со стальным отливом морщилась. Опалин не признавался себе, но был почти рад закончить этот утомительный разговор с человеком, отлученным от театра, который он счел своим долгом возненавидеть — как ненавидят бывшую жену, которая давно и счастливо живет с другим и думать о тебе забыла.
В известном всей Москве здании МУРа на Петровке Опалин возле своего кабинета столкнулся с Казачинским и по торжествующему выражению его лица понял, что дело сдвинулось с мертвой точки.
— Есть заявление, — сказал Юра. — Виноградов Павел Борисович, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, артист кордебалета. Вместе с матерью и сестрой проживал в коммунальной квартире на Арбате… Утром три дня тому назад ушел в театр и домой не вернулся. Думали, что он мог переночевать у своего приятеля, который живет в Щепкинском проезде[22] — это тот самый дом за театром. На следующий день забеспокоились, стали искать — приятель сказал, что последний раз видел Павла в театре после репетиции и понятия не имеет, куда тот делся… Вот такие дела.
— Зови Антона, — распорядился Опалин. — Вы с ним поедете в Щепкинский, опросите приятеля и его соседей. Вообще — кто где был, может, что видел в ту ночь… Я на Арбат, поговорю с семьей. Петрович, ты на телефоне, обзваниваешь морги. Прошло немало времени, где-то уже труп мог объявиться… Если что важное, созваниваемся с Петровичем, всю информацию передаем ему. Я тоже буду звонить, само собой. Вперед!
Глава 4. Осколки
— Вы понимаете что-нибудь в театре?
— Что тут понимать? Тут и понимать-то нечего.
А. Аверченко, «Призвание»Бывают коммунальные квартиры, похожие на пещеры, в которых можно встретить кого угодно, вплоть до доисторических чудовищ. Бывают похожие на спичечные коробки, в которые кое-как втиснуто множество безликих людей-спичек. Бывают коммуналки, пропахшие кислыми щами и невзгодой, которая словно витает в воздухе; там постоянно плачут и болеют дети, а взрослые всегда ухитряются поругаться на ровном месте. Поднося палец к пуговке электрического звонка, Опалин не пытался угадать, какая именно коммуналка ему попадется сейчас. Значение имело только одно: чем больше людей толкутся в общем пространстве, тем больше они могут рассказать друг о друге, а значит, и о Павле Виноградове, который в данный момент особенно его интересовал.
Под звонком красовался список жильцов, исполненный очень красивым почерком с множеством завитушек. Опалин бросил на список быстрый взгляд, изгнал из головы размышления о том, кто мог писать так заковыристо, и решительно позвонил:
«Виноградовы — 4 коротких звонка».
За дверью залаяла собака, судя по голосу, маленькая, но напористая. Кто-то прикрикнул на нее, потом по полу зашлепали задники домашних туфель, потом вяло перебросились репликами два или три невидимых человека, потом послышались легкие стремительные шаги, загремел отпираемый замок, и дверь распахнулась. На пороге стояла старшеклассница в коричневом школьном платье и черном фартучке. Темные косы ее спускались до пояса. Алые и белые пятна странным образом чередовались в ее свежем миловидном личике. Темные, чуть навыкате глаза вопросительно уставились на гостя.
— Оперуполномоченный Опалин, по поводу заявления о пропаже человека. Вы родственница Павла Виноградова?
— Да, я Ляля… то есть Елена. Я его сестра. Проходите, пожалуйста…
— Мама ваша дома?
— Мама… да.
— Мне придется задать вам обеим несколько вопросов. — Он произносил скучные казенные фразы, не пытаясь сдобрить их улыбкой, но и не уходя в чрезмерную сухость. Кое-кто — к примеру, мальчик, оказавшийся в коридоре, или высунувшаяся из комнаты немолодая полная женщина с шалью на плечах — вполне мог бы счесть Опалина бессердечным типом, но он отлично знал, что на взбудораженных, взвинченных людей официальный тон может подействовать успокаивающе. Видя, что краснота стала мало-помалу уходить с лица Ляли, он понял, что достиг цели.
— Конечно, мы вас ждали… И мы все расскажем… Просто мы уже не знаем, что думать… Павлик никогда так не поступал… — Ляля выпаливала фразы скороговоркой, в промежутках бросая на Опалина быстрые взгляды, в которых надежда и тревога странным образом мешались с любопытством. — Вы будете снимать пальто? Вешалка в коридоре… Бетти, фу! Бетти, уйди… Ваня, забери ее!
Собачка, выбежавшая из комнаты за мальчиком, пару раз для острастки гавкнула на Опалина, после чего маленький вихрастый тезка Ивана взял ее на руки и унес. Снимать верхнюю одежду Опалин не стал — общие вешалки в коридоре не внушали ему доверия еще с тех пор, когда он работал в отделе по расследованию краж. Пожилая гражданка с шалью на плечах скрылась у себя, на прощанье бросив так, чтобы ее все слышали:
— И зачем только милицию тревожат? Ясно же, что все из-за женщины… Любовь! Что с ним могло случиться?..
Она включила радио, по которому передавали какую-то научно-популярную лекцию. Следуя за Лялей до комнаты Виноградовых, Опалин машинально отметил про себя, что соседка через минуту выключила радио, а вместо него завела патефон.
— Мама! Вот… из милиции пришли…
Уют. Бесподобный, неподражаемый уют! Для Опалина, который с отцом-швейцаром долгое время жил под лестницей, а потом мыкался по знакомым, ночевал, бывало, на вокзалах и даже на улице, уют имел значение первостепенное. И можно, можно, конечно, унизиться до перечисления: на окнах — кисея и лимонно-желтые занавески, всюду салфеточки, дивная старая мебель надраена до блеска, на угловом столике — клеточка, и в клеточке порхает солнечная птица — канарейка; но вовсе не сумма предметов создает то неуловимое, что зовется уютом. Впрочем, Опалин сразу же забыл о нем, как только поймал взгляд женщины, полулежащей на диване, и уловил запах валерьянки. Раскололся уют, дал трещину. Был сын — и исчез.
— Простите, — пробормотала женщина, поднимаясь и кое-как садясь, — я сейчас не очень хорошо себя почувствовала… Присаживайтесь, пожалуйста, где вам удобно…
Прическа у нее сбилась на сторону, несколько шпилек выпало, и хозяйка стала наскоро поправлять волосы. Такая же темноволосая, как ее сын, с такими же бровями и довольно широким лицом. Опалин сел на стул и подумал, что ей должно быть хорошо за сорок, но она была стройна и моложава, и на вид ей нельзя было дать больше тридцати пяти.
Где-то хлопнула дверь, потом кто-то прошел по коридору, ступая по-мужски тяжело. Сладострастно курлыкал патефон на другом конце коммуналки. Ляля стала возле матери, не сводя с Опалина огромных темных глаз. Один раз мать уронила на пол шпильку, и дочь тотчас же подобрала ее.
— Вы Екатерина Арсеньевна Виноградова, и именно вы заявили о том, что ваш сын Павел шестнадцатого октября не вернулся домой, — начал Опалин. — Правильно?
— Я не знала, что думать, — удрученно пробормотала женщина. — В театре его не было, у Володи тоже… Ляля сказала: «Мама, надо идти в милицию». Я не хотела…
— Почему? — быстро спросил Иван.
Собеседница поглядела на него с изумлением.
— Я никогда не имела дела с милицией… Я совершенно не знаю, как… и вообще… Я хотела посоветоваться с… с Борисом, но к телефону подошла домработница, она у них ужасно глупая…
Легкая пауза перед именем «Борис» и сама форма имени — не Боря, а именно Борис — говорили о многом. Опалин сразу же вспомнил, что отчество у Павла было Борисович. Значит, мать, прежде чем идти в милицию, решила посоветоваться с отцом, который живет отдельно. Вряд ли Виноградовы расстались хорошо, мелькнуло в голове у Ивана. Он уже заметил, что, хотя в комнате присутствовали многочисленные фотографии самой хозяйки, ее сына и дочери, нигде не было видно и следа человека, который являлся отцом детей.
— А кто такой Володя? — спросил Опалин.
— Володя Туманов, друг Павлика, — пояснила Ляля. — Они вместе учились в хореографическом, и их обоих приняли в Большой театр.
— В кордебалет?
— Это только начало, — отозвалась мать. — У Павлика большой талант. Он там надолго не задержится.
Опалин нахмурился. Он знал, что Виноградов действительно не задержится в кордебалете, но не из-за таланта, а потому, что был мертв; но упоминать об этом до обнаружения тела было как минимум преждевременно. Больше всего Ивана смущало то, что он никак не мог подыскать определения людям, с которыми столкнулся. Екатерина Арсеньевна хорошо одевалась, говорила как человек образованный и поддерживала уют, живя в коммунальной квартире. Но в третьем часу дня она находилась дома, а не на работе. И еще, хотя она была в высшей степени удручена, но все же говорила с Опалиным так, словно делала ему одолжение.
— Скажите, Екатерина Арсеньевна, вы хорошо осведомлены о жизни вашего сына?
— Разумеется, — с некоторым даже высокомерием ответила Виноградова. — Он ничего от меня не скрывал.
Опалин понял, что ему не повезло. Когда родители так говорят, это значит, что дети скрывают от них все, что только возможно.
— Он с кем-нибудь ссорился в театре? Или вообще?
По глазам Ляли он понял, что ей что-то известно. Но ответила мать, к которой и был обращен вопрос:
— Что вы, какие ссоры! Мой Павлик совершенно не такой…
Для проформы Опалин задал еще несколько вопросов: не мог ли Павлик куда-то уехать, не предупредив родных, не жаловался ли он в последнее время на какие-то сложности, не было ли в его поведении странностей. Но Виноградова твердо держалась раз избранной линии: Павлик — чудесный мальчик и в его жизни все было прекрасно, безоблачно и идеально.
— Вы хотите что-то добавить? — отчаявшись, спросил Опалин у Ляли. Она порозовела.
— Нет, — выдавила из себя девушка.
Конечно, в присутствии матери она ничего не скажет. Иван знал, что сердиться непрофессионально, и все же его стала разбирать злость.
— Теперь я попрошу вас в подробностях вспомнить все, что было в последний день, когда вы видели… — он чуть было не сказал «Павлика», но вовремя спохватился, — Павла Виноградова.
— А что вы хотите знать? — плаксиво спросила Екатерина Арсеньевна. — Это был самый обычный день… — Опалин сделал нетерпеливое движение, показывая, что ждет подробностей. — Встал он в восемь, как всегда, в десять у него класс…
— Он что же, до сих пор в школу ходит? — изумился Опалин. По всему выходило, что Павлу был двадцать один год — слишком почтенный возраст, чтобы сидеть за партой.
— Класс — это экзерсис, — пояснила Ляля, и по ее тону Иван понял, что она озадачена его вопросом.
— Простите, вы к балету совсем не имеете отношения? — недоверчиво спросила Елизавета Арсеньевна.
Было бы странно, если бы оперуполномоченный Опалин, который ловил бандитов и убийц, имел отношение к балету, но вопрос был задан как нечто само собой разумеющееся. Иван ограничился тем, что просто покачал головой.
— Класс — это ежедневные упражнения у станка, — объяснила Виноградова, чем запутала дело еще больше.
— Станок — это такая палка у стены, на нее опираются, когда делают балетные упражнения, — пришла на помощь матери Ляля, видя выражение лица Опалина.
«Как у них все сложно, однако», — подумал Иван.
— Скажите, сколько длится класс? — спросил он вслух.
— Час, но может быть и больше. Это уж как педагог решит, — отозвалась мать.
— То есть после одиннадцати Павел должен был вернуться домой?
— Нет, почему? У него же репетиция еще была.
— Что за репетиция?
— «Лебединое озеро», он там занят в третьем акте.
— Когда именно началась репетиция и сколько она продолжалась?
— Я не знаю, — с некоторым неудовольствием ответила мать. — Понимаете, репетиция — это сложный процесс, тем более что Палладий Андреевич — человек требовательный.
— Кто такой Палладий Андреевич? — терпеливо спросил Опалин.
— Вы что, никогда о нем не слышали? — искренне поразилась Екатерина Арсеньевна. — Палладий Андреевич — это же Касьянов, балетмейстер!
— Он ставит все танцы, — тонким неприятным голосом проговорила Ляля, которую, очевидно, утомила необходимость все разжевывать несообразительному гостю.
— В смысле — ставит? — машинально спросил Опалин. — Я думал, этот балет существует так давно, что все танцы уже известны.
В комнате наступило тяжелое молчание. Две пары глаз смотрели на Ивана так, словно увидели не современного человека, а какого-то неандертальца.
— Видите ли, — наконец промямлила Екатерина Арсеньевна, — в балете все немного сложнее…
— Балетмейстер имеет право изменять танцы, сочинять новые и переставлять музыкальные номера, если сочтет нужным, — сердито проговорила Ляля, тряхнув косами. — Вообще «Лебединое озеро» считалось как бы женским балетом, но Палладий Андреевич хочет уравновесить главные партии, женскую и мужскую. Это я вам упрощенно объясняю, там все гораздо сложнее, конечно, в том числе и из-за Вольского, который вторые роли не танцует, а если и станцует, то так, что публика, кроме него, никого видеть не будет. Поэтому Палладий Андреевич и должен сделать так, чтобы все были довольны. И вообще балетмейстер — главный человек в спектакле.
— А как же исполнители? — не удержался Опалин.
— Ну что — исполнители? — пожала плечами хозяйка дома. — Конечно, от них многое зависит. Но, например, Седова ни одной вариации себе придумать не способна, все делает балетмейстер.
У Ивана уже голова шла кругом.
— Вариация — это танец, — сжалилась над ним Ляля.
— Ваш сын танцевал с Седовой? — наугад спросил у хозяйки Опалин.
Екатерина Арсеньевна поджала губы, и Иван понял, что допустил очередной промах.
— Так говорить не совсем корректно, — с явным неудовольствием промолвила Виноградова. — Они должны были выступать в одном спектакле.
— В «Лебедином озере», которое ставит Касьянов?
— Вы угадали, — с облегчением ответила хозяйка дома.
Итак, примерный юноша Павлик Виноградов отправился в театр, где у него состоялся класс, а потом репетиция «Лебединого озера», был где-то убит и через несколько часов в виде бездыханного тела попался на глаза оперуполномоченному Опалину и его спутнице. После чего труп загадочным образом исчез.
Глава 5. Недомолвки и тайны
Вселенная — театр. Россия — это сцена.
Игорь Северянин, «Сонет»— Вы не знаете, ваш сын выходил из театра днем? — быстро спросил Иван. — Мог… ну я не знаю… пойти к какому-то знакомому или просто перекусить?
— В театре есть буфет, — с великолепным презрением ответила Екатерина Арсеньевна. — А к Володе Павлик в тот день не заходил.
— А кроме Володи у вашего сына не было друзей? Или девушки?
По выражению лица Виноградовой он сообразил, что допустил чудовищную бестактность.
— Какие странные вопросы вы задаете, — пробормотала Екатерина Арсеньевна. — Разумеется, у него не было девушки, потому что… потому что иначе я бы знала.
Ляля как-то странно покосилась на мать, но ничего не сказала. «Сестре что-то известно, — подумал Опалин. — Неплохая семья, и люди вроде хорошие, но… почему меня тянет уйти и никогда больше сюда не возвращаться?»
Он поглядел на дверь, которая вела в смежную комнату, и спросил:
— Там комната вашего сына? Мне нужно взглянуть.
— Это обязательно? — нервно спросила Екатерина Арсеньевна.
— Разумеется, поскольку я его ищу, — буркнул Опалин, поднимаясь с места. Но он не учел, с кем имеет дело.
— Могу вас заверить, что в комнате его нет, — едко отозвалась хозяйка.
Притворившись, что не заметил шпильки в свой адрес, Иван открыл дверь. Нигде ни соринки, все вычищено до блеска. Книжный шкаф, гардероб, довольно большая кровать, бюро, два стула с гнутыми ножками; на стенах — акварели в рамках. Почему-то уют здесь произвел на Ивана гнетущее впечатление — вероятно, потому, что он уже знал, что это комната покойника.
— Я бы не хотела… — начала Екатерина Арсеньевна, видя, как он один за другим выдвигает ящики бюро. — И что, собственно, вы хотите найти? — уже сердито спросила она.
— Ваш сын вел дневник?
— Нет.
— Кроме балета в его жизни были еще какие-то увлечения?
— Какой вы странный, — с упреком промолвила Екатерина Арсеньевна. — При чем тут увлечение, когда речь идет о призвании…
— Ну чем-то же еще он занимался?
— Любил читать книги, собирал марки. Этого достаточно?
— А в комсомоле он состоял?
— Разумеется.
Разговаривая с Виноградовой, Опалин быстро просматривал содержимое ящиков. Альбомы с марками, скрепки, старые конверты, какие-то тесемки, матерчатые туфли, причем явно сношенные, банка вазелина для волос и среди всего этого хлама — запрятанная на дно ящика фотографическая открытка. Балерина стоит на пуантах в томной позе, подпись — Ирина Седова. Перевернув открытку, Опалин увидел строчки, идущие наискось, с хорошо продуманной небрежностью: «Весь мир — театр. И. Седова, 22 февраля 1935».
— Я уже вам сказала, что он не вел дневника, — проговорила Екатерина Арсеньевна высоким злым голосом. Судя по всему, она болезненно переживала вторжение постороннего в то, что считала личным пространством своего сына.
— Прошу прощения, — сухо сказал Опалин, возвращая открытку на место и задвигая ящик, — но это моя работа.
— Рыться в чужих вещах?
— Мама, перестань, — пробормотала Ляля. Она стояла на пороге комнаты за своей матерью, которая напряженно следила за действиями Опалина и, кажется, мечтала только об одном: чтобы он поскорее ушел.
— Во что ваш сын был одет, когда вы видели его в последний раз? — спросил Иван, переборов сильнейшее искушение сообщить Виноградовой, что ее бесценный Павлик мертв и что ей совершенно не на что надеяться.
— Одет? Ну… как обычно…
Когда они вернулись в главную комнату, Екатерина Арсеньевна немного успокоилась, и в несколько приемов Иван вытянул интересующие его подробности. Серый костюм, черные ботинки, темно-синий галстук, вязаная черная шапочка и такой же шарф, а куртка коричневая, на меху, очень хорошая куртка.
— Может быть, все из-за нее произошло? — с тревогой спросила Екатерина Арсеньевна, забыв свою неприязнь к Опалину. — Может быть, его ударили по голове, он потерял память… Лежит где-нибудь в больнице, а мы даже не знаем, где его искать… Боже мой!
Она заплакала — сначала негромко, потом навзрыд, и уже платок не помогал, и дочь бросилась за валерьянкой, к которой, судя по всему, сегодня пришлось прибегать не впервые.
— Мама, не надо… Мамочка, милая, ну что ты! Ну доктор Парчевский же сказал, что тебе нельзя волноваться… Ну мама…
Ляля с потерянным лицом суетилась возле матери и то совала ей валерьянку, то неловко гладила по плечу. Опалин глядел на ширмы, за которыми, судя по всему, стояли кровати, и думал, что Павлика-то Екатерина Арсеньевна любила больше, чем дочь. У него была своя комната, а у Ляли — только угол. И все, что делала дочь, Виноградова принимала как должное.
— Скажите, вы видели его театральный костюм? — спросил Иван, постаравшись принять простодушный вид. — В котором он должен был выступать в этом… в «Лебедином озере»?
— Конечно, видела, — отозвалась Екатерина Арсеньевна, вытирая слезы. — Мне не нравится, как они в театре гладят костюмы, я всегда говорю ему, что наглажу лучше, а если надо, и постираю. У него был очень хорошенький костюмчик, с большим вкусом сделан. Колет вишневый и черный, с вышивкой и позументами, еще рубашечка и трико. Просто прелесть, а не костюм. — Она говорила, и губы ее дрожали.
Канарейка запрыгала в клетке и засвистела.
— Что такое колет? — устало спросил Опалин.
— Это вроде как камзол, — объяснила Ляля. — Ну, или курточка, что ли…
— Мы так ждали, когда Павлик станцует в этом балете, — простонала Екатерина Арсеньевна. — Ума не приложу, куда, ну куда он мог запропаститься…
Опалин пообещал, что они обязательно найдут — приложат все усилия — и уж, конечно, проверят все больницы, после чего пересел поближе к столу и стал заполнять протокол, перенося в него самое важное из услышанного. Для протокола Ивану пришлось запросить данные о хозяйке дома. Оказалось, что Виноградова — художница, работает в Театре рабочей молодежи, более известном как ТРАМ, а ее бывший муж, тоже художник, занимается оформлением новых станций метро. Почему-то Иван не сомневался, что акварели на стенах здесь и в комнате сына принадлежали ей, и вынужден был признаться себе, что они ему не нравятся. В них чувствовалось нечто слащавое и в то же время неприятное, несмотря на все усилия автора расположить к себе.
— Все, что вы видите на стенах, — это моя работа, — горделиво промолвила Екатерина Арсеньевна, перехватив взгляд гостя.
Опалин ограничился тем, что глубокомысленно изрек: «А-а!»
— Но я, знаете, не всегда рисовала. В молодости я хорошо танцевала, — добавила Екатерина Арсеньевна. — Однажды меня похвалила сама Айседора Дункан… Я не раз видела ее вместе с Есениным.
Опалин отлично знал, кто такой Есенин, но предпочел прослыть неучем и воздержаться от расспросов, которые лично ему абсолютно ничем помочь не могли. Когда Екатерина Арсеньевна витиевато расписалась, он понял, что именно она составляла список жильцов, который он видел на входе.
— Ваш сын общался с кем-то из соседей?
На лице Виноградовой отразилось нечто вроде паники, и, тщательно подбирая слова, она стала объяснять, что ее Павлик — натура артистическая, а соседи… они, как бы сказать… хорошие люди, но…
— Я все же поговорю с ними, — объявил Опалин, поднимаясь с места.
И он пошел по комнатам, в которых обнаружились шофер, рабочий ночной смены, бывший присяжный поверенный, три особы неопределенных занятий, одна маникюрша, пожилая пара, одна черепаха, немолодая гражданка с шалью (та самая, что сначала включала радио, а затем патефон) и несколько детей разного возраста.
Опалин разговорил всех, кроме черепахи, и узнал массу подробностей как о житье-бытье Виноградовых, так и о пропавшем Павлике. Большинство сходилось на том, что Екатерина Арсеньевна «много о себе воображает» и «хорошо устроилась», потому что живет на средства, которые ей щедро предоставляет бывший муж. При этом она сумела воспитать детей так, что они верят, будто всем ей обязаны, а отца, который нашел другую семью, считают предателем. Что касается Павлика, то он на всех производил впечатление чистенького, милого юноши, и никто не верил, что с ним могло случиться что-то серьезное.
— Конечно, тут замешана женщина, — с усмешкой сказала Опалину соседка с шалью. — Екатерина Арсеньевна всех хотела держать на коротком поводке, но природу не удержишь…
Опалин уже уходил, когда у дверей его догнала Ляля. Лицо ее выражало внутреннюю борьбу.
— Вы спросили, с кем брат ссорился в театре, — выпалила она скороговоркой. — Не знаю, может быть, мне не стоит говорить…
— Стоит, — заверил ее Иван. — Так что там произошло?
Ляля поглядела на него, ее губы задрожали.
— Что-то ужасное, я не знаю что, — проговорила она, волнуясь. — От нее он все скрывал, но от меня — нет. Я видела, что он ужасно взволнован… Он сказал, что его даже могут выгнать, что он совершил большую ошибку и нажил серьезного врага. — Она увидела выражение лица Опалина и прижала руки к груди. — Клянусь вам, это все, что я знаю!
— Когда именно он сказал вам, что совершил ошибку?
— За день до того, как не вернулся домой.
— И у вас нет никаких соображений, что именно он имел в виду?
Ляля покачала головой.
— А девушка? Она ведь у него была?
Его собеседница сердито сверкнула глазами, сделавшись в этот момент до крайности похожей на мать.
— Никого у него не было. Он сам себе все напридумывал…
— Что напридумывал, Ляля?
— Ничего. Это не имеет значения… — Она пытливо всмотрелась в его лицо. — Вы ведь найдете его, правда? Вы найдете его?
Опалин быстро кивнул и удалился. Дойдя до ближайшего телефона-автомата, он позвонил Петровичу и узнал, что поиск в моргах ничего не дал, а Юра Казачинский и Антон еще не возвращались.
Глава 6. Щепкинский проезд
Все больше и больше приходится убеждаться, что артисты почти ничего не имеют общего с искусством и театром.
В. Теляковский, «Дневник», 15 ноября 1901 г.Нельзя сказать, что Казачинский отнесся с большим энтузиазмом к поручению Опалина идти в дом на Щепкинском проезде, где Юре почти наверняка предстояло столкнуться с бывшей пассией. Притом что человек он был открытый и, что называется, душа нараспашку, самолюбие его не дремало, и раны, ему нанесенные, молодой сыщик помнил долго. Впрочем, в некотором роде его успокаивало то обстоятельство, что Опалин отправил с ним вместе желторотого Антона Завалинку, которому надо было набираться опыта.
«В крайнем случае поручу ему Милу, а сам возьму на себя убитого приятеля», — думал Казачинский.
Что касается Антона, то он немного нервничал при мысли, что ему, возможно, придется в одиночку опрашивать свидетелей. Антон был человеком действия, и в этом отношении его можно было просить о любой услуге, но всякий раз, когда требовалось просто наладить словесный контакт и узнать необходимую информацию, он терялся. Он был маленький, щуплый, отчаянно курносый, и хотя внешне Завалинка храбрился и с задором поглядывал на окружающих из-под козырька своей кепки, его не оставляло ощущение, что его не принимают всерьез. Кроме того, ему предстояло иметь дело с артистами, а эту среду он не знал, боялся наделать ошибок и подвести товарищей. Про себя Антон решил, что будет тенью следовать за Казачинским и ни в коем случае не станет сам заниматься опросом жильцов.
О трехэтажном доме за Большим театром можно было, как о женщине, сказать, что он сохранил следы былой красоты, но этими следами его привлекательность и ограничивалась. Лестницы были высокие и грязные, откуда-то воняло пригоревшей картошкой, в одной из комнат коммуналки кто-то распевался, из другой доносились звуки рояля. Взъерошенный мужчина в штанах на подтяжках, который открыл операм дверь, не снисходя до приветствий, безнадежным тоном промолвил:
— Свадьба не здесь, а наверху! На третьем этаже!
— Мы из угрозыска, — объявил Казачинский, предъявляя удостоверение. — Владимир Туманов дома?
— Володя… — Мужчина явно растерялся. — А что он натворил?
— А что, должен был что-то натворить? — пожал плечами Казачинский. — Его приятель куда-то исчез, мы выясняем куда.
— А! — с облегчением выдохнул мужчина. — Простите, тут такой суматошный день… И еще эта свадьба. Почему-то к нам все ломятся и ломятся… Я Виктор Туманов, — с опозданием представился он, — отец Володи.
Представиться-то представился, но руку не протянул.
— Так ваш сын дома? — не утерпел Антон, которому старший Туманов с ходу не понравился.
— Нет его, — сокрушенно ответил отец. — Он в театре.
— Так мы его подождем. — И Юра решительно вошел, оттеснив Туманова от двери.
— Он только часа через два может вернуться, — забормотал Туманов. — Или через три…
— Не страшно. — Юра ослепительно улыбнулся, и Антон машинально отметил про себя, что Туманов при виде этой улыбки сделался еще напряженнее, чем был. — Скажите, вы хорошо знали Павла Виноградова?
— Павлика? Ну, знал, — как-то неопределенно ответил Туманов и стал правой рукой чесать затылок с левой стороны, но тотчас спохватился и принялся приглаживать волосы.
На вид этому невысокому брюнету с усами щеткой и мешками под глазами было лет сорок пять. Брюки казались ему велики на два размера, и выглядел он в них немного комично.
— Его мать очень беспокоится, — сообщил Казачинский, дружелюбно глядя на собеседника. — Места себе не находит. Да и как-то странно — третий день от него нет вестей. Я вот думаю — может, у него любовь случилась? Дело молодое…
Виктор Туманов забормотал, что он не думает… и вообще, насколько он знал Павлика… хотя, с другой стороны…
— Вы человек взрослый, опытный, мне очень важно знать ваше мнение, — объявил Казачинский. — Давайте поговорим у вас в комнате, не в коридоре же стоять… Антон! Ты пока побеседуй с другими жильцами, может, они что вспомнят…
Антон затосковал. Телефон, висящий на стене, разразился хриплым треском. С двух концов коммуналки к нему одновременно рванулись пышнотелая гражданка лет сорока пяти и легконогая нимфа двадцати с небольшим. Силы были неравны, и пышнотелая посрамила нимфу, добравшись до аппарата первой.
— Алло! Вася, это ты? Вася!
— Не занимайте телефон надолго, — прошипела нимфа, страдая от своего унижения.
Пышнотелая махнула на нее рукой, толщины которой другому человеку хватило бы на ногу, и затараторила в трубку высоким голосом:
— Как доехал? Чемоданы не потерял? А кашне? Вася, я умоляю! Стоит приоткрыть окно, и у тебя начинается бронхит! Не забудь про кашне! Только воспаления легких тебе не хватало…
Казачинский подмигнул нимфе и удалился вместе с Тумановым, а Антон подумал, что надо бы обойти комнаты, но почему-то оказался на пустой кухне, где стояли простые дощатые столы и разнокалиберные стулья. Пересчитав последние, Завалинка убедился, что в квартире проживает никак не меньше двадцати шести человек, и покрылся холодным потом.
А ведь есть еще и другие квартиры, и на верхнем этаже шумит свадьба, и…
Из-под стола вылез белый кот. Один глаз у него был голубой, а другой — зеленый. Кот выжидательно уставился на Антона.
— Паспорт есть? — спросил тот.
Кот повел себя как беспаспортный, то есть сделал вид, что ничего не слышал, и стал тереться о ноги молодого человека, одновременно гипнотизируя его взором разноцветных глаз. В кухню заглянула молодая гражданка в домашнем платье с отчаянным декольте и осветленными пергидролем волосами, уложенными модной волной. Когда незнакомка вернулась в коридор, до Антона долетел ее веселый голос:
— У нас на кухне свободный мужик! Девки, налетай! Лови его, пока не сбежал!
Тут молодому сыщику и вовсе захотелось провалиться сквозь землю, но он пересилил себя, взял кота на руки и отправился знакомиться с жильцами. Следует отдать коту должное: он на все сто отыграл роль предлога для беседы. В каждой комнате Антону объясняли, что кот принадлежит колоратурному сопрано с третьего этажа и давно стал в доме притчей во языцех, потому что каким-то образом ухитрялся проникать на любую кухню нижних этажей и неизменно уничтожал все, что там плохо лежало. Из-за таких сверхъестественных способностей живший в доме бас Облаков пустил о коте слух, что тот умеет просачиваться сквозь стены и что вообще с ним надо держать ухо востро. Среди последних подвигов проходящего сквозь стены кота числилось истребление двухкилограммового осетра, которого готовила домработница балерины Фальбуш, а также исчезновение студня тенора Кипарисова, причем студень пропал вместе с кастрюлей, которая так и не была найдена.
— Душенька, — сердился тенор на супругу, которая поведала гостю об этом прискорбном случае, — неужели ты думаешь, что я способен верить, будто во всем виноват кот? Конечно, тут постарался кто-то из гостей…
— Николенька, я тебя умоляю!
— И вовсе не наших гостей, — упорствовал тенор, — а вот эти вот… писатели, которые постоянно шастают к Синицыной! И журналисты тоже…
Из дальнейших расспросов выяснилось, что Синицына была та самая озорная барышня с декольте, которая призывала ловить Антона, пока он не сбежал.
— Николенька, но писатели — приличные люди…
— Некоторые, душенька, однако же не все! Помнишь, Фальбуш жаловалась, как у нее какой-то писатель взял прижизненное издание Чехова, да так и не вернул? Тоже из гостей Синицыной был, между прочим!
— А вы помните Павла Виноградова? — быстро вмешался Антон. — Того, который в кордебалете танцевал? Он сюда приходил в гости к своему приятелю…
Да, Виноградова в доме помнили, но странным образом о нем могли сказать еще меньше, чем о белом коте с разными глазами.
— Очень вежливый…
— Очень скромный…
— Прекрасно воспитанный, а это теперь такая редкость…
Антон переходил из комнаты в комнату, неся на руках кота, который совершенно освоился и порой даже делал вид, что дремлет. Квартира оказалась непростой, хоть и выглядела обычной московской коммуналкой с длиннющим коридором, в который выходило множество дверей. Иные комнаты были обставлены с прямо-таки дворцовой роскошью, иные поражали своим аскетизмом; имелась даже комната с разбитым оконным стеклом, которое кое-как усилили листом фанеры. То и дело в коридоре трещал телефон, кто-то сломя голову бежал в уборную, кто-то туда не успевал и отчаянно ругался под дверью.
Напоследок Антон зашел к Синицыной, не без трепета вспоминая ее развязные манеры, а также декольте. Она принадлежала к тому типу женщин, которые и манили, и раздражали его — но раздражали, пожалуй, все же больше, и он совершенно не представлял, как себя с ней вести.
— Вас зовут Анастасия Синицына, верно? И вы танцуете в Большом театре…
— Ну, танцую, и зовите меня просто Туся, — капризно промолвила хозяйка комнаты, курившая, заложив ногу на ногу, и при свете лампы с желтоватым абажуром Завалинка разглядел, что его собеседница очень молода и изрядно потрепана жизнью. — Что это вы таскаете за собой кота? Лучше раздевайтесь, — она кивнула на кургузое пальтишко Антона, перешитое из шинели, — и садитесь.
Сделав вид, что не заметил подтекста слова «раздевайтесь», Антон разоблачился и сел на стул, с которого сначала пришлось снять стопку пластинок и большую коробку театрального грима фабрики «Тэжэ».
— Меня зовут Антон, я…
— Да знаю я, все уже знаю, — отмахнулась Туся. — Который с вами пришел — это же Юра, верно? Я его помню, он к Миле все клеился, а она ему от ворот поворот дала.
— Почему? — глупо спросил Завалинка.
— Почему? — переспросила Туся, потушив папиросу. — У него даже своего угла нет, а Мила хотела, чтоб жених был непременно с отдельной квартирой. Надоели, говорит, мне коммуналки да очереди в ванную.
Белый кот, проходящий сквозь стены, побродил по комнате, забрался на старое кресло, свернулся в нем калачиком и уснул.
— А-а, — протянул Антон, не зная, что сказать. Он не считал себя особенно деликатным человеком, но ему было неловко обсуждать сердечные дела Юры, тем более за его спиной. — А Мила… м-м… она все еще здесь живет?
— Нет конечно. Вышла замуж и к мужу съехала. Правда, ему шестьдесят два года, он в институте мозга чем-то там заведует, — холодно усмехнулась Туся, — но ничего. Будет зато обеспеченной вдовой.
Антон не нашелся что ответить и довольно неуклюже попытался свернуть на интересующую его тему.
— Скажите, а Павел Виноградов…
— Павлик? Дурак и тряпка. Это на случай, если вам захочется узнать мое о нем мнение, — пояснила Туся с очаровательной улыбкой. — Так-то он неплохой парень.
У Антона заныл висок. Молодой сыщик попытался отыскать в словах собеседницы логику, не нашел ее и решил махнуть рукой.
— Что с ним такое? — спросила Туся, с любопытством глядя на гостя.
— Пропал. Ищем, — лаконично ответил Антон.
— Тут вы его не найдете, — заметила Туся. — Он к Володьке ходил, чтобы домой попозже возвращаться. Мать его стесняла, она все обращалась с ним, словно он был маленьким мальчиком. — Она хихикнула. — Что, вам уже рассказали о нас?
— Э… — начал смущенный Антон.
— Ну, было, было дело, я не отрицаю. — Туся снова хихикнула. — Испортила, что уж тут поделаешь… Но по-настоящему отношений у нас не было.
— Да? — изумился Антон, глядя на Тусю во все глаза.
— Он вбил себе в голову, что влюблен в суку. Ну и…
— В кого, простите, влюблен?
— Да в Седову, конечно. Сто лет в обед он ей не был нужен, но его внимание ей льстило. Тем более что он, в отличие от остальных, ничего взамен не требовал. Готов был вздыхать издали и поклоняться ей как прекрасной даме. — Последние слова Туся произнесла с отчетливой злобой, ее глаза потемнели. — А потом он перегнул палку. Возомнил себя ее защитником и на репетиции поругался с Вольским, который сделал ей резкое замечание. Но, простите, где Алексей Валерьевич, а где Павлик Виноградов! Хотя, конечно, там и ревность тоже… Вы в курсе, что у Седовой и Вольского был роман?
— Нет, — честно ответил Антон.
— Она очень хотела выйти за него замуж — даже больше, чем за своего маршала. Но Алексей Валерьевич отчего-то не соблазнился. — Тут Туся хихикнула так, что у Антона мороз пошел по коже. — Седова, конечно, быстро утешилась и сейчас танцует с Вольским как ни в чем не бывало, но я ее знаю. Она не из тех, кто станет сокрушаться о прошлом — но и не из тех, кто станет прощать оскорбление. Разумеется, ей было приятно, когда Павлик из-за нее схлестнулся с Вольским. Само собой, у меня нет доказательств, но я почти уверена, что это она науськала Павлика. Я же говорила вам, что он тряпка? И осел.
— Говорили, — слабым голосом подтвердил Антон.
— Ну вот. На следующей репетиции Павлик уже понял, какого дурака свалял, но все еще пытался изображать перед Седовой героя. Очень ему хотелось показать ей, что он ради нее готов на все и вообще никого не боится. Хотя стоило бы, потому что Алексею Валерьевичу легче легкого добиться, чтобы Павлика вышибли из театра. В общем, когда позавчера Павлик не пришел на репетицию, я подумала, что он просто испугался. Ну, притворился больным или просто решил где-то пересидеть, понимаете? Я была уверена, что рано или поздно он мне позвонит, спросит, помнит о нем Вольский или уже забыл. Но он почему-то не звонит.
Не зная, что можно на это ответить, Антон беспомощно посмотрел на кресло, где минуту назад видел кота — и вздрогнул. Белый кот бесследно исчез.
— Скажите, раз уж вы так хорошо знали Виноградова… У него были враги? Ну, кроме Вольского…
— Враги? — пожала плечами Туся и потянулась за пачкой папирос «Казбек». — Да кому он был нужен?..
Когда через несколько минут Завалинка, вновь облачившийся в свое пальто, и Юра в неизменной кожаной куртке встретились в коридоре, первыми словами Антона были:
— Я знаю, с кем Павел поссорился незадолго до своего исчезновения!
— А я выяснил еще кое-что интересное, — ответил Казачинский. — Ночью в переулок приезжают грузовики, чтобы забрать из театра декорации и выгрузить новые. Жильцы, у которых окна выходят на эту сторону, страдают из-за шума, многие просыпаются, а потом вынуждены отсыпаться днем. Так вот, три дня назад грузовики приехали примерно в час пятнадцать ночи, а уехали около трех.
— И что это значит? — вырвалось у Антона.
— Пока не знаю, но факт интересный. Теперь вот что: Ваня сказал, что кто-нибудь из жильцов мог в ту ночь оказаться возле окна и заметить, кто унес труп и куда. Поэтому я сейчас отзвонюсь Петровичу, и мы с тобой пойдем опрашивать всех, у кого окна выходят в проезд.
— Это же толпа народу! — ахнул Антон.
— Ну и что? Мы же никуда не торопимся. Не успеем сегодня, продолжим завтра.
Белый кот с разноцветными глазами показался в коридоре, словно соткавшись из воздуха, и широко зевнул, обнажив внушительные клычки. Молодой сыщик вздохнул и подхватил его на руки.
— Ладно, — сказал Антон Казачинскому, — идем!
Глава 7. Первый визит
Все граждане обоего пола, достигшие 17 лет, обязаны еженедельно посещать академические театры под страхом высшей меры наказания или, взамен того, ареста до двух недель со строгой изоляцией.
М. Зощенко, «Обязательное постановление»— Прежде всего я поговорил с Володей Тумановым, — сказал Казачинский Опалину на следующее утро. — И с его отцом Виктором. Отец не очень жаждал общаться — у него брат не получил паспорта и загремел в ссылку, но я его убедил, что любые сведения могут нам помочь найти молодого человека. По словам и отца, и сына получается, что у Виноградова не было врагов, и единственной его серьезной проблемой стала ссора с премьером Вольским на репетиции, которая состоялась четырнадцатого октября. Шестнадцатого октября была еще одна репетиция, на которой Вольский и Виноградов опять обменялись резкостями. После репетиции Володя Туманов переоделся и ушел домой, а Павел, по его словам, отправился о чем-то поговорить с Ириной Седовой. Именно она, кстати, стала причиной ссоры Павла и Вольского, у которого когда-то с ней был роман.
Слушая Казачинского, Опалин нахмурился. Петрович, сидевший за своим столом, безмолвствовал.
— Итак, Виноградов пошел беседовать с балериной… А через несколько часов я обнаружил его труп в балетном костюме возле театра. Меня очень интересует ночь с шестнадцатого на семнадцатое, — говоря, Опалин перевел взгляд с Юры на Антона, — и я надеюсь, что вы отыскали кого-нибудь, кто что-то видел.
— Мы всех опросили, — с явным неудовольствием промолвил Антон, — но без толку. Те, у кого окна обращены в сторону театра, давно привыкли к грохоту по ночам, и многие даже не просыпаются. Кто-то принимает свои меры, чтобы не вскакивать посреди ночи: затыкает уши или пьет снотворное. Некоторые жильцы пробудились, когда грузчики стали швырять декорации, но это было уже после того, как все произошло.
— Мне очень живо описали, как матерятся грузчики, когда таскают особенно тяжелые части декораций, — добавил Казачинский с улыбкой, — но, конечно, нашему расследованию это не поможет.
— Зато я нашел подружку Виноградова, — поспешно сказал Антон, видя, что Опалин стал хмуриться еще сильнее.
И молодой опер пересказал Ивану, Петровичу и Юре то, что узнал вчера от Туси Синицыной.
— Все это очень мило, — проворчал Опалин, — но я бы променял эту барышню с внушительным декольте и все ее сногсшибательные тайны на одного надежного свидетеля, который маялся бессонницей, сидел у окна и видел, куда в мое отсутствие унесли труп… А может быть, также видел, откуда он вообще там взялся. Если Павел был в костюме, значит, не успел переодеться. Если не успел переодеться…
— Значит, его убили в театре, — закончил Петрович.
— Допустим, а как тело оказалось в Щепкинском проезде? — спросил Казачинский.
— Конечно, его туда перенесли, — ответил Антон. — Тот, кто убил, тот и перенес.
— Как? Если двери заперты и театр охраняется? Там, между прочим, даже комендатура есть.
Они высказывали свои соображения и чем-то в эти мгновения напоминали математиков, которые общими усилиями решают сложную задачу.
— А если его все-таки убили вне театра? — внезапно спросил Петрович.
— Костюм, — напомнил Опалин.
— И что — костюм? Может, его нарочно надели и тело подбросили к театру, чтобы сбить нас со следа?
— Тогда куда пропало тело? — спросил Казачинский.
— Я не знаю, — пожал плечами Петрович, растирая лоб.
Все они чувствовали сейчас острое недовольство собой, потому что внятное и логичное решение, объясняющее все известные факты, никак не находилось.
— Схожу-ка я в театр, — сказал внезапно Опалин, поднимаясь с места.
— Нам идти с тобой? — спросил Петрович.
— Нет. Вы пока займитесь делом Демьянова. Надо понять, как он избавился от трупа жены.
— У него алиби, — напомнил Антон.
— Не верю я в его алиби. Он ее убил, больше некому. — Опалин снял с крючка серое пальто, надел его, обмотал шею шарфом и стал застегивать пуговицы.
— С чего ты взял? — не выдержал Казачинский. С его точки зрения раз за разом таскать на допрос безутешного инженера Демьянова, у которого пропала жена и который ничем не походил на убийцу, было пустой тратой времени.
— Он ее туфли своей сестре подарил! — свирепо ответил Опалин, всем корпусом поворачиваясь к Казачинскому и глядя на него как на личного врага. — И знаешь почему? Потому что он знает, что жена мертва и они ей больше не понадобятся. Я вам говорю: он ее убил! Так что продолжайте с ним работать.
— За что ему ее убивать? — подал голос Петрович. — Мы же всё проверяли. Жили они дружно, жена не была застрахована, любовницы у Демьянова нет, и у жены не было любовников. Никакого мотива.
— Мотив есть, но мы его не видим, — отрезал Опалин. — Где-то мы что-то упустили. Еще раз все проверьте: что она делала в последние дни, с кем общалась, куда ходила. Не было ли в ее поведении каких-то странностей, даже в мелочах. — Он сдвинул брови, отчего между ними пролегли две морщинки, и его молодое, симпатичное, открытое лицо с четко вылепленными, крупноватыми чертами вмиг стало серьезным и даже суровым. — Короче, ищите…
— Ваня, ты меня извини, но туфли — это не доказательство, — возразил Казачинский. — Может, сестра к нему пристала и выклянчила их. Он не хотел их отдавать, но пришлось уступить. Чем не вариант?
— Не надо изобретать для Демьянова оправданий, — сухо сказал Опалин, поправляя шарф. — Он убийца. Осталось ответить на два вопроса: почему он ее убил и куда дел тело. Вот ими и займитесь…
Выйдя за проходную, он несколько мгновений раздумывал, сесть ему в автобус или пойти пешком, и решил пройтись, чтобы заодно кое-что обдумать.
Любящая, но недалекая мать, сестра, которую Павлик посвящал в свои дела, но не до конца, случайная связь с девушкой из мира балета, любовь к признанной балерине, которую Ляля считала выдуманной, а еще автограф на открытке и только один друг — и, незадолго до гибели, ссора в театре… В том самом театре, возле которого Опалин увидит его бездыханное тело.
За последние дни Иван многое узнал о Павле Виноградове, но сыщика не покидало ощущение, что он все еще ничего не знает, что он, в сущности, блуждает в потемках и что разгадка должна быть где-то там, в здании, над которым парит Аполлон с квадригой лошадей. Опалин свернул в Щепкинский проезд и зашагал к служебному входу. Тяжелая дверь сладко зевнула всеми петлями и захлопнулась со звуком, напоминающим чавканье.
— Московский уголовный розыск, оперуполномоченный Опалин. Я расследую исчезновение артиста Виноградова.
Вахтер — не тот старик, которого Опалин видел в ночь на 17 октября, а другой, помоложе, с худым лицом, пышными усами и цепким взглядом — очень внимательно прочитал то, что значилось в удостоверении, и сказал:
— Простите, товарищ оперуполномоченный, но я должен доложить коменданту…
— И очень хорошо, — одобрил Опалин, убирая книжечку, — потому что с ним я тоже хотел бы поговорить.
Вахтер пристально поглядел на него, снял трубку телефона и набрал номер. Опалин отодвинулся в сторону, чтобы не мешать входящим — и одновременно чтобы иметь возможность изучить их лица. Сначала показалась пожилая печальная женщина с пачкой растрепанных нот под мышкой. За ней вошел сосредоточенный остролицый блондин средних лет, который кивнул вахтеру и спросил, в театре ли Ирина Леонидовна.
— Уже, — лаконично сообщил тот, не отрываясь от трубки, и махнул рукой, показывая, что блондин может проходить.
Опалин терпеливо ждал. Вахтер негромко заговорил в трубку, то и дело косясь в его сторону. Дверь, заскрежетав, пропустила маленького округлого гражданина в добротной шапке пирожком и черном пальто с каракулевым воротником. В руке он держал футляр со скрипкой.
— Ваш пропуск, пожалуйста, — сказал вахтер, повесив трубку.
— Это неописуемо! — вскинулся человечек. — Двадцать лет в театре, и — пропуск! Всегда одно и то же… Куда же я его дел? — Свободной рукой он стал хлопать себя по ближайшему карману пальто, потом переложил скрипку в другую руку и повторил процедуру. — Он же был тут… где же… Между прочим, у Елизаветы Сергеевны вы никогда пропуск не спрашиваете!
— Вы не Елизавета Сергеевна, — ответил вахтер, не скрывая иронии.
— Однажды, — трагически проговорил скрипач, залезая во все карманы, — однажды окажется, что я оставил пропуск дома, вы не пустите меня в театр, и представление отменят. Из-за вас! — заключил он с надрывом в голосе.
— Никто ничего отменять не будет, — отозвался вахтер спокойно. — А пропуск нечего дома забывать.
— Кто забывает? Я? — возопил скрипач. — Я никогда ничего не забываю… Пожалуйста, вот он, — добавил он, действительно достав из кармана пропуск. — Вы из миманса? — неожиданно спросил скрипач у Опалина, поворачиваясь к нему. — Ваше лицо мне знакомо… Очень знакомо!
— Нет, я не по этой части, — спокойно ответил Опалин, не подавая виду, что впервые слышит слово «миманс».
— Неужели я ошибся? Ну что ж. — Скрипач спрятал пропуск и удалился подпрыгивающей походкой. В дверь вошли три юные стройные гражданки, которые производили примерно такой же шум, как веселые беззаботные птицы. Оживленно щебеча о чем-то своем, они с любопытством посмотрели на Опалина и, беспрепятственно пропущенные вахтером, скрылись в недрах здания. Иван же отчего-то вспомнил встреченную ночью незнакомку, которая бежала от театра, и загрустил.
— Товарищ Опалин? Прошу за мной. Я провожу вас к коменданту.
Опалин повернулся, и тут во входную дверь вихрем влетела гражданка в черной каракулевой шубе до колен и громадной шляпе с перьями, какие любили носить еще в начале века. Гражданка, с умопомрачительной скоростью передвигавшаяся в сапожках на высоченных каблуках, чрезвычайно заинтересовала Ивана, но его ждали, и он зашагал за сопровождающим, решив отложить удовлетворение своего любопытства до другого раза.
Узкие сводчатые коридоры, старинный паркет под ногами, ощущение плотности стен, которое возникает только там, где они простояли очень-очень много лет, — и вот, пожалуйста, кабинет с высоким потолком и обязательным для всех официальных учреждений портретом Сталина на стене. Опалину бросился в глаза огромный стол, уставленный телефонами, и возле стола — печь-буржуйка, у которой грел руки коренастый рябой гражданин в форме с петлицами.
— Свободен, — распрямившись, буркнул он провожатому Опалина, и тот, скрипя сапогами, удалился. Комендант всмотрелся в лицо гостя, который представился и объяснил цель своего визита.
— Будем знакомы, — сказал комендант, — я Снежко Глеб Филиппыч. Паскудная штука этот театр, вечно тут холодно, как в погребе…
Опалин догадался, что комендант пытался перед ним оправдаться за печку в кабинете, и рассказал, что у него есть друг и коллега, который тоже постоянно мерзнет. И вообще лишнее тепло в помещении никогда не помешает. Слушая его, Снежко снизошел до хмурой улыбки.
— Твое начальство должно было меня предупредить, что ты придешь, — заговорил он, сразу переходя на «ты». — Ты на будущее учти, а? Телефон 1-51-33, это же несложно — трубку снять… Садись, чего стоишь-то?
Опалин всю жизнь не любил фамильярности — и всю жизнь оказывался в ситуациях, когда приходилось с ней мириться. Он вынудил себя улыбнуться и сел на стул, на котором, судя по его виду и остаткам позолоты, раньше могли сидеть какие-нибудь важные чиновники, а то и особы, приближенные к императору.
— Я вообще к людям отношусь так, как они ко мне относятся, — продолжал Снежко, насупившись и сцепив пальцы перед собой на столе. — Чтобы из управления погнали в театр искать какого-то плясуна кордебалетного… Сдается мне, друг, ты чего-то недоговариваешь. А?
— У него отец метро строит, — тихо и значительно уронил Опалин.
Положим, старший Виноградов не строил объект первостепенной важности, а только создавал художественное оформление; но упоминание об отце тем не менее произвело должный эффект. Снежко удовлетворенно блеснул глазами, расцепил пальцы и откинулся на спинку кресла.
— Ну, я что-то такое и подумал. А что с парнем случилось-то?
— Пропал. Четвертый день никаких вестей.
— У бабы искали?
— Искали. Нет его там.
— Н-ну… — Снежко потер подбородок. — А тут ты что делать-то собираешься?
— Поговорить с теми, кто его знал. У тебя-то самого никаких соображений нет, куда он мог деться?
— Тут, в театре, знаешь сколько народу толчется, — фыркнул Снежко. — Думаешь, я за всеми уследить могу? Правительство то и дело на спектакли приезжает, то товарищ Сталин, то Калиновский, то еще кто-нибудь… — Он вздохнул. — Ты это, лучше с кордебалетными поговори, с комсоргом Колпаковым и еще с Андреичем. Вот Андреич уж точно должен что-то знать.
— А кто такой Андреич?
— Буфетчик. Но ты не смотри, что у него такая должность. Он все знает — и кто сколько чего ест, и кто с кем крутится, и вообще.
— Спасибо, — искренне ответил Опалин. О буфетчике он даже не подумал. — Обязательно поговорю. Слушай, а шестнадцатого числа кто у тебя дежурил? Я имею в виду, на служебном входе в Щепкинском проезде.
— Щас глянем. — Комендант вытащил из кипы бумаг объемистый журнал и принялся перелистывать страницы. — Шестнадцатое, шестнадцатое… а, вот оно. В дневную смену дежурил вахтер Колышкин, ночью была смена Благушина. Общую охрану здания осуществлял сначала караул лейтенанта Сухоперова, а потом караул Тимофеева. — Он захлопнул журнал и хмуро уставился на собеседника: — Если не секрет, зачем они тебе?
— Как зачем? — самым естественным тоном промолвил Опалин. — Хочу знать, когда именно Виноградов покинул здание. Вахтер же мог его запомнить? Или кто-то из охраны?
— Ну, вахтер-то мог, — кивнул Снежко, убирая журнал. — А охрана, Ваня, у нас на совсем другой случай. Если из правительства люди приезжают или, например, происшествие какое-нибудь неприятное. Кстати, у меня где-то есть рапорт Благушина, что ночью шестнадцатого какой-то пьяный ломился в театр и кричал о каком-то мертвом теле. Но его милиционер увел. Рапорт тебе показать?
— Покажи, если несложно. А что за тело-то?
— Да не было никакого тела, конечно, — пожал плечами Снежко. — Обычная пьянь, которой что-то там померещилось.
— А кто-нибудь из вахтеров, которых ты назвал, сейчас в театре есть?
— Ну, Колышкина ты уже видел, — усмехнулся комендант. — Это он на входе сидел.
— Он мог запомнить, когда Виноградов ушел из театра?
— А ты с ним поговори, узнаешь. — Снежко прищурился. — Слушай, я тебя пускаю на мою территорию, но вообще-то я тут за все несу ответственность. Ты мне расскажешь, что тебе удастся найти?
Опалин мог сказать, что он не имеет права открывать постороннему информацию, составляющую тайну следствия. Но правда в данном случае могла только навредить, и, смирив себя, Иван проговорил:
— Конечно, скажу. Это уж само собой разумеется! Ты же мне рассказал и про вахтеров, и про буфетчика, и вообще уже здорово помог…
— Ладно, — кивнул Снежко, и Ивану сделалось немного стыдно, когда он понял, что собеседник принял его слова за чистую монету. — Сейчас я найду рапорт Благушина, а потом ты можешь ходить по театру и задавать свои вопросы. Первым делом — к буфетчику, да заодно и подкрепись. Скажешь ему, что я велел тебя накормить. — И, довольный собой, комендант весело рассмеялся.
Глава 8. Молния
Вы не знаете, что такое театр. Бывают сложные машины на свете, но театр сложнее всего.
М. Булгаков, «Театральный роман»Опалина разрывали противоречивые чувства.
Прочитав рапорт ночного вахтера, он, конечно же, первым делом должен был отправиться к буфетчику Андреичу, который слыл в театре всезнайкой, а после него пойти к Колышкину, и не исключено, что этот немолодой человек с цепким взглядом мог бы рассказать ему что-то полезное. Однако вместо этого Иван стал блуждать по театру и сам хорошенько не зная, на что он, собственно, надеется.
Иногда ему казалось, что он попал в какой-то запутанный лабиринт, потому что любой коридор мог привести куда угодно. Двери слева и справа могли быть снабжены табличками с надписями, но чаще всего какие-либо указатели отсутствовали, и, проходя мимо, Опалин терялся в догадках. За одними дверями пели, за другими играли на рояле, и из-за неплотно прикрытой створки доносился строгий женский голос, произносящий странные слова:
— Релеве! Томбе! Купе![23] Руки! Озерова, ну нельзя же руки коромыслом держать! Пеструхина, спина! А сейчас легкое па-де-бурре…
«Какой у них странный мир, — думал Опалин, удаляясь и немного жалея, что нельзя просто так заглянуть в дверь и узнать, что за ней делается. — И необычно, и… нет, нельзя так думать! — Он встряхнулся. — Все это видимость, а факт заключается в том, что я видел возле театра труп Павла Виноградова, которого убили… И Благушин… Интересно, почему он составил такой рапорт?»
Если верить тому, что написал ночной вахтер, в театр той ночью ломился гражданин лет сорока в состоянии алкогольного опьянения, с которым была гражданка, чрезвычайно смахивающая на женщину легкого поведения. По долгу службы Опалину приходилось иметь дело с самыми разными свидетелями, и он вполне допускал, что ночью можно спутать человека, которому не сравнялось и тридцати, с сорокалетним. Куда больше его задело то, как в рапорте была описана Люся.
«Все-таки надо с ней помириться… Вообще пора как-то устроить свою жизнь. Чтобы жена, дети… Чтобы было к кому возвращаться домой. Распишемся с ней, будем жить в моей комнате, потом, может быть, квартиру дадут… А это что?»
Не устояв перед соблазном, он вошел в распахнутую дверь — и неожиданно оказался в зале, на одном из верхних ярусов. В глаза хлынул алый бархат лож и золото отделки, потом Опалин увидел наверху огромную люстру — знаменитую хрустальную люстру Большого, пережившую не одно поколение зрителей. Зал был восхитительно пуст и как-то по-особенному, таинственно тих.
Иван не мог сказать определенно, нравится ему эта насторожившаяся тишина или нет. В старом здании театра, с его запутанными коридорами, он ощущал себя чуждым элементом, пришельцем, незваным гостем, но зал его покорил. Занавес был раздвинут, сцена лежала плоская и трогательно беззащитная без всей мишуры, которая маскирует ее в дни представлений. С того места, где стоял Опалин, она вдобавок показалась ему очень маленькой.
Он не двигался, впитывая всеми порами ту особенную умиротворенность, которую можно встретить лишь в очень старых и очень красивых театрах, пространство которых, напитавшееся искусством, словно вплотную примыкает к космосу. Ему не хотелось ни о чем думать; он готов был забыть о том, для чего, собственно, сюда явился. Все его горести и разочарования, скверно устроенная жизнь в комнате перенаселенной коммуналки вдруг отступили, стали казаться такими незначительными, словно…
— Морошкин! Морошкин!
По сцене из кулисы в противоположную кулису опрометью пробежал человек. Иван с сожалением отвернулся — очарование кончилось. Он вернулся в реальность, в которой ему надо было проводить дознание по факту исчезновения гражданина Виноградова Павла Борисовича 1915 года рождения.
«Буфетчик… как его… Андреич, кажется. И я хорош, фамилию не спросил… Или сначала поговорить с Колышкиным?»
Но вместо этого Опалин, покинув зал, вновь стал блуждать по театру без всякой видимой цели. Очередной коридор привел его к огромной лестнице, казавшейся бесконечной, по которой тянуло сквозняком. Подумав, Иван стал подниматься по ступенькам и наконец добрался до самого верха. Двинувшись наугад, он неожиданно оказался на площадке с большим окном, из которого была видна спина Аполлона и крупы позеленевших от времени бронзовых лошадей. Далеко внизу расстилалась Театральная площадь, которую, само собой, давно переименовали в честь очередного революционного деятеля, но которую москвичи упорно продолжали называть по-старому. Сверху из пышных седых облаков падал снег, и его хлопья ложились на прическу бога, на его колесницу и застывшие гривы лошадей.
Опалин подумал, что Павел Виноградов каждый день ходил по этим коридорам и в любое время мог видеть Аполлона. Более того, Павел выходил на сцену, и, значит, весь этот ало-золотой мир вокруг в какой-то мере принадлежал ему — на время представления уж точно. «А может быть, он видел совсем не то, что я… Черт возьми, у меня такое настроение, словно стихов начитался. Делом надо заниматься…»
Он нырнул в ближайший коридор, где был настигнут звуками рояля. За одной из дверей энергичный мужской голос командовал:
— Тяните заднюю ногу! Сильнее! Вот так, отлично! Гесперидский, убери хвост! Корсак, выдави пузо! У вас ничего не получится, если вы не будете лезть из кожи вон… А теперь — арабеск!
В легкой панике Опалин прибавил шагу и на площадке увидел ту самую гражданку в каракулевой шубе, которая недавно так его заинтриговала. Она разговаривала с юной балериной в крепдешиновом хитоне, перехваченном черным пояском (в то время классы делались в хитонах). У балерины была фарфорово-белая кожа и лучистые голубые глаза, завидев которые Опалин невольно приостановился. Подруга юной балерины, попроще и поскромнее, стояла тут же и слушала разговор.
— Вы у нас, Лидочка, оказывается, теперь в комсомоле! — оживленно говорила обладательница каракулевой шубы. — Ах, ах, ах! Воображаю, как вы однажды станете танцевать Одетту! Наденете короткое платье вместо пачки, портупею да кирзачи и — прямиком в объятья принца. А? Ведь это же прелесть что такое! — Дама в шубе задорно засмеялась и от избытка хорошего настроения даже прищелкнула пальцами.
Обладательница фарфоровой кожи слушала, хлопая длиннющими ресницами вполщеки, и внезапно произнесла, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Знаете, Елизавета Сергеевна, лучше быть в комсомоле, чем на пути в крематорий…
Довольная собой, она оскалила маленькие острые зубки, и вся ее неземная прелесть вмиг куда-то улетучилась. Подружка, не удержавшись, хихикнула. Фарфоровая красавица прищелкнула пальцами, передразнивая жест собеседницы, и гордо удалилась, оставив обладательницу шубы стоять в состоянии, близком к остолбенению.
— Как ты ее! — восхищенно шепнула подружка, семеня рядом с победительницей словесной битвы.
«Нет, все-таки тут надо держать ухо востро… — смутно помыслил Опалин и стал спускаться по лестнице. — Елизавета Сергеевна, Елизавета Сергеевна… Стоп, уж не Лерман ли это была, о которой мне рассказывали? Получается, она…»
Он прошел мимо остролицего блондина, которого недавно видел на проходной. Блондин о чем-то разговаривал с очень высоким, юношески стройным седовласым стариком. Краем уха Иван уловил слова «Светлый ручей»[24] и «Шостакович».
— Говорят, держится, но стал заикаться… И его можно понять. Сначала его оперу разнесли, потом балет…
— Обязательно навещу его, когда буду в Ленинграде. Он должен знать, что вокруг не все… не все… — Старик покосился на Опалина и не окончил фразу.
Внизу Иван довольно быстро сориентировался и, проплутав всего каких-то четверть часа, оказался возле служебного входа, где уже знакомый ему вахтер Колышкин не пропускал веснушчатую барышню, у которой не по форме был выправлен пропуск.
— Но вы не понимаете, — молила барышня, — мне очень нужно…
— Лемешева в театре нет, — твердо проговорил вахтер, глядя барышне в глаза.
Она как-то скукожилась, сникла и ушла. Дверь подъезда издевательски хрюкнула ей вслед.
— И какие только глупости не изобретают, чтобы в театр попасть! — Вахтер говорил с Опалиным так, словно тот был его старым знакомым. — А вы, значит, Виноградова ищете?
Иван кивнул.
— Мне комендант сказал, что шестнадцатого днем вы дежурили. Я понимаю, что это было не вчера и что в театре уйма народу, но мне нужно знать, когда Виноградов ушел.
Колышкин задумался, морща лоб. Иван терпеливо ждал.
— Странно, — наконец проговорил вахтер, качая головой, — но я не припомню, чтобы он уходил. Может быть, он вышел через другой подъезд?
— А сколько их тут?
— Много, — усмехнулся Колышкин.
— Но ведь обычно артисты ходят именно через этот подъезд?
— Артисты — да. Кордебалетным проще, на них никто внимания не обращает. Если он ушел днем, то мог выйти через любую дверь.
Задав Колышкину еще несколько вопросов, Опалин отправился искать буфетчика Андреича. Это был маленький плешивый брюнет с чаплинскими усиками и желтоватым морщинистым лицом. Ни оно, ни глаза не выражали ничего особенного, и выглядел Андреич (чье паспортное имя, как выяснилось, было Иван Андреевич Ершов) как корректный, хорошо отлаженный автомат по подаче еды и напитков. Впрочем, Опалин всегда остерегался доверять первому впечатлению — и в самом деле, когда буфетчик заговорил, сразу же стало ясно, что его внешность так же обманчива, как и у большинства людей.
— Молодой человек с румянцем во всю щеку, с прекрасным аппетитом, — начал Андреич, когда Иван предложил ему описать Виноградова. — Трудолюбия больше, чем таланта, если верить тому, что мне говорили. Довольно-таки практичный. — Он бросил взгляд на открытое лицо Опалина и на всякий случай прибавил: — Если вы понимаете, что я имею в виду…
— В чем конкретно это выражалось?
— Ну… — Буфетчик вздохнул. — Он прочитал где-то, что марки могут стоить больших денег, и стал их собирать. Потом, конечно, ему объяснили, что редкие марки просто так не найти, и он сразу же охладел к этому делу.
Ай да буфетчик! У Опалина возникло ощущение, что покойный Павел Виноградов раскрывается все новыми и новыми гранями.
— Вы не знаете, как у него обстояло дело с деньгами? — спросил Иван напрямик.
— Неплохо. По крайней мере, лучше, чем у многих. Да, в кордебалете получают немного, но его отец не забывает свою первую семью.
— Может быть, Павел играл в карты, водился с дурными компаниями? — рискнул Опалин. — Вы что-нибудь слышали на этот счет?
— Нет, он всегда водился либо с теми, кто был равен ему, либо с теми, кто стоит выше. — Буфетчик едва заметно усмехнулся. — Он очень осторожный, разумный молодой человек. Никаких крайностей.
— А романы?
Его собеседник кашлянул, словно для того, чтобы скрыть свое смущение.
— Ее зовут Синицына, она тоже из кордебалета. Они встречались какое-то время.
— У нее были другие поклонники?
— Множество, — двусмысленно ответил буфетчик и поглядел Опалину прямо в глаза.
— И… э… у Павла были сложности с кем-нибудь из них?
— Никаких, насколько мне известно. Она не из тех женщин, которых станут ревновать.
Если бы Иван Андреевич прямо сказал, что Синицына спит со всеми подряд, его слова и тогда не звучали бы более уничижительно.
— Скажите, у Виноградова были враги здесь, в театре? — спросил Опалин.
— Враги — нет, но вообще его не слишком любили.
— Почему?
— Не знаю, замечали ли вы, но мальчики, которые растут в женском окружении, становятся злоязычными, как женщины, — меланхолично ответил Иван Андреевич, протирая бокал. — Павел легко мог сказать что-нибудь этакое… ну, сами понимаете. А наши артисты — народ обидчивый…
Теперь стало ясно, почему у чудесного, по словам матери, и безупречного Павлика был только один друг.
— По-моему, кроме Володи Туманова, с Павлом никто не дружит, — добавил буфетчик. — Володя знает его еще со школы и привык не обращать внимания на его слова.
— Вы не знаете, у Павла возникали конфликты из-за его языка? Особенно в последнее время?
— Нет, что вы, до серьезных конфликтов дело никогда не доходило. Я же говорю вам, он очень разумный молодой человек и всегда умеет дать задний ход, когда нужно. В последнее время он ссорился только с Алексеем Валерьевичем.
— Вольским?
— Ну да. То есть как ссорился? Пытался задирать его, чтобы покрасоваться перед Ириной Леонидовной.
— Это правда, что Виноградов был увлечен Седовой?
Буфетчик бросил на Опалина быстрый взгляд, словно предостерегая его от того, чтобы собеседник пересек некую невидимую линию.
— В нее все влюблены, — ответил Иван Андреевич, более тщательно, чем обычно, выбирая слова. — Она умеет производить впечатление.
— А как Вольский отнесся к тому, что Павел пытается его задирать?
— Вы имеете в виду, обиделся ли Алексей Валерьевич? — Буфетчик прищурился. — Он не из тех, кто снисходит до таких пустяков.
— До обид?
— До Павлов Виноградовых, — спокойно пояснил Иван Андреевич.
— А что он вообще за человек?
— Алексей Валерьевич? Ну…
Буфетчик, казалось, был в затруднении.
— Боюсь, я не смогу описать его, так сказать, исчерпывающе, — признался он. — Прежде всего, он танцовщик от Бога… Ну, то есть раньше так говорили, сейчас-то каждому ясно, что Бога нет. — Иван Андреевич усмехнулся. — А человек Алексей Валерьевич сложный. Вам лучше самому его увидеть, — заключил он.
— Когда стало известно, что Виноградов не пришел на репетицию, как это восприняли другие артисты, его товарищи по кордебалету?
Буфетчик метнул на Опалина быстрый взгляд.
— Никак. Само собой, его отсутствие заметили, но никто не придал этому значения.
— Почему?
Иван Андреевич усмехнулся.
— Наверное, потому, что он никто.
Яснее не скажешь. Опалин подумал, что Снежко был прав, когда советовал ему прежде всего наведаться к буфетчику.
— Скажите, к вам ведь ходит много народу… — начал Иван.
— Это Большой театр, — с достоинством ответил его собеседник и стряхнул со стойки какую-то пылинку, которой, возможно, там даже не было.
— Да, разумеется. Но, может быть, вы все-таки помните, когда видели Виноградова в последний раз?
По правде говоря, Опалин ни на что особо не рассчитывал. Он предполагал, что услышит размытый ответ вроде: «Да, он заходил несколько дней назад, выглядел как обычно, ничего странного я не заметил», но тут Иван Андреевич его ошеломил.
— Постойте-ка, — молвил буфетчик, подняв глаза к потолку и что-то соображая. — Виноградов, Виноградов… Пятнадцатого… нет, шестнадцатого. Как обычно, забежал между классом и репетицией… в тот день репетировали «Лебединое», второй… нет, третий акт. Обычно он приходил и после репетиции, но должен вам сказать, что после репетиции я его не видел. Он съел… погодите-ка… да, два пирожных, эклер, и выпил чашку кофе. Вероятно, вам неинтересны все эти подробности…
— Напротив, — только и мог сказать его собеседник, — очень даже интересны! Значит, после репетиции он не появлялся?
— Нет.
— А во сколько она закончилась?
— Приблизительно в четверть шестого, — уверенно ответил буфетчик.
«То ли он морочит мне голову, — думал Опалин, насупившись, — то ли в самом деле помнит все эти подробности…» Но тут он увидел устремленные на него глаза, очень, очень внимательные глаза — и решил, что зря подозревает Ивана Андреевича. Такой человек мог запомнить не то что количество пирожных и время, но и вообще что угодно о любом, кто попадал в поле его зрения.
Опалин задал еще несколько вопросов — о том, где помещалась гримерка Виноградова, и о том, где можно найти комсорга театра.
— Валентин Колпаков сидит на первом этаже, рядом с балетной канцелярией, — сказал буфетчик. — Гримерки кордебалета находятся на четвертом этаже, там спросите.
Иван искренне поблагодарил буфетчика, съел предложенные ему бутерброды, выпил кофе и отправился на четвертый этаж. Он быстро нашел гримерки мужской части кордебалета и заодно познакомился с Володей Тумановым, высоким мускулистым брюнетом с пробивающимися над верхней губой усиками.
— Вы хотите поговорить о Паше? — несмело спросил Володя. — Но я вашему коллеге уже рассказал все, что помню…
Иван осмотрелся. Трельяжи с лампочками, столы с запирающимися ящичками, скомканные вафельные полотенца…
— Куда он вешал верхнюю одежду? — спросил Опалин.
— Сюда. — Володя указал на крючок на стене возле пустующего столика.
— Когда ты пришел на следующий день, его одежды тут не было?
— Не было, а что?
— Это его столик?
— Ну да.
— Ключ где?
— У него.
— Да? Ну ладно.
Произнеся эти в высшей степени загадочные слова, Опалин залез в один карман, потом в другой и достал обыкновенную железную скрепку. Следующие несколько минут Володя с изумлением наблюдал, как оперуполномоченный с Петровки ловко мастерит отмычку и один за другим открывает запертые ящики.
Внутри обнаружились матерчатые балетные туфли, запасные тесемки к ним, катушка ниток с иголкой — очевидно, чтобы подшить тесемки, если они порвутся, ножницы, трико для занятий, шерстяные гетры, коробка с гримом, стопка лигнина[25], которым этот грим стирали, старые открытки с отодранными марками и несколько гривенников. Опалин бегло просмотрел открытки. Среди них было несколько дореволюционных, и ему странно было видеть i в словах и твердые знаки в конце, не говоря уж о других уничтоженных за ненадобностью буквах.
— Он кому-то звонил из телефона-автомата? — спросил Иван, указывая на гривенники. — Кому?
Володя потупился.
— Своей мачехе, Инне Константиновне… Он терпеть ее не мог и говорил по телефону разные гадости.
— Ясно, — вздохнул Опалин и стал один за другим запирать ящики. — Не подскажешь, где я могу найти Ирину Седову?
— В гадюшнике, где же еще, — ответил Володя. — Весь клубок змей там.
— Не понял, — насупившись, буркнул Опалин после паузы.
Покраснев, Володя объяснил, что так в театре называют женскую гримерку на первом этаже, в которой обитают самые знаменитые балерины и исполнительницы главных ролей.
— И сколько же их? — спросил Опалин.
— Сейчас только три: Елизавета Лерман, Ирина Седова и Таня Демурова. Была еще Вера Кравец, но с ней случилась неприятность.
— Что-то со здоровьем?
Володя немного замялся.
— Нет, не совсем… У нее мужа арестовали.
Опалин не стал спрашивать, каким образом арест мужа соотносится с возможностью танцевать главные партии. Вместо этого он заметил:
— О Лерман и Седовой я слышал, а Демурова что за балерина? Где она танцует?
Тут Володя замялся гораздо сильнее, чем в прошлый раз.
— Она… э… она танцует везде, куда ее ставит Головня. Он у нас заведующий балетной труппой, — пояснил юноша.
— Она его жена? — спросил Опалин напрямик.
— Нет, любовница. — Володя порозовел. — Послушайте, все это строго между нами, потому что… понимаете, это театр… Таня вообще хорошая девушка, не подумайте ничего такого… Она в основном с Модестовым в паре танцует…
— Кто такой Модестов?
— Премьер. Не такой известный, как Вольский, конечно… Но у него все еще впереди. Вольскому уже тридцать три, в балете это серьезный возраст… А Модестов на десять лет моложе.
— Ну, Модестов меня не интересует, — решительно проговорил Опалин, — а вот с заведующим труппой я бы хотел поговорить. Где его можно найти?
— Платона Сергеевича? Он наверняка будет на репетиции. Она начнется минут через двадцать.
Опалин поглядел на часы, прикинул, что еще успеет спуститься на первый этаж и побеседовать с комсоргом, и поспешил к лестнице.
«Балетная канцелярия… точно… там еще стук пишущих машинок доносился из-за дверей… и на стене висит доска объявлений. Расписание репетиций, составы на выступления, заседания месткома и комитета комсомола… А рядом с доской — стол…»
Перепрыгивая через две ступеньки, Опалин добрался до первого этажа и свернул в коридор.
«Что я смог узнать сегодня? Что вся одежда Виноградова исчезла вместе с ним… Что как человек он оказался куда сложнее, чем представляла его мать… Колышкин говорит, что Павел не покидал театра. Точнее, он мог уйти через другой подъезд… Зря я пришел сюда один. Надо было привести ребят, они бы опросили всех вахтеров, тех, кто работает в кордебалете, а еще…»
Дверь балетной канцелярии распахнулась, из нее вылетела девушка с пачкой отпечатанных на машинке бумажек и на полном ходу врезалась в Опалина.
— Ай! — с укором проговорила она, прижимая к себе бумажки, и подняла голову.
Иван почувствовал себя так, словно в него только что ударила молния.
Перед ним стояла та самая незнакомка, которую он видел в роковую ночь недалеко от места преступления.
Глава 9. Разговоры
А счастье — это ведь мгновение, когда удается воплотить мечту…
Марис Лиепа, «Вчера и сегодня в балете»— Вы с ума сошли? — сердито спросила девушка, как будто это Опалин, а не она, только что бежал, ничего не видя перед собой.
— Нет, — честно ответил Иван.
Раньше он всегда думал, что ему нравятся миниатюрные девушки, а та, что сейчас стояла перед ним, была довольно высокой — лишь на несколько сантиметров ниже его самого. Она не снисходила до модного перманента или короткой стрижки; ее длинные темные волосы были собраны в небрежный узел, но даже эта прическа, казавшаяся старомодной, ничуть ее не портила. Светлые, широко распахнутые глаза задорно смотрели на мир из-под длинных ресниц, на тонкой изящной шейке возле мочки правого уха красовалась маленькая родинка. Незнакомка не была красавицей в строгом смысле слова, но в ней чувствовалась индивидуальность, и простая вроде бы одежда — черная прямая юбка и светло-желтая блузка с рюшами — умело подчеркивала ее достоинства.
— Вы меня помните? — спросил Опалин.
— Я вас вижу в первый раз, — объявила девушка.
— Вообще-то во второй.
— А вы кто?
— Я… — Он чуть было не полез за удостоверением, но мгновенно сообразил, что начинать знакомство с документа оперуполномоченного не совсем правильно. — Я Иван Опалин. Можно просто Ваня.
— Просто Маша, — важно проговорила девушка. По смешинкам в ее глазах Опалин понял, что забавляет ее, и приободрился.
— А фамилия у просто Маши есть? — спросил он, держась того же шутливого тона, что и его собеседница.
— Для вас — нет. — Но по улыбке, сопровождавшей слова, Опалин понял, что девушка просто дурачится. — Вы что, новенький? Я вас раньше тут не видела.
— Да, я новенький, — подтвердил Иван. Ему было совершенно ясно, что Маша не помнит его, и это немножко задевало его самолюбие; но, с другой стороны, теперь ничто не мешало им начать свое знакомство с чистого листа. — А вы тут работаете? В балетной канцелярии?
— Ну да, — ответила Маша, и по ее интонации он сразу же понял, что работа ей не по душе. Девушка подошла к доске объявлений, стала откреплять потерявшие актуальность листки и взамен вешать новые. Опалин поглядел на стол неподалеку и, не удержавшись, спросил:
— А почему стол из коридора не уберут? Он же мешает.
— Никому он не мешает, — фыркнула девушка. — На него в дни спектаклей явочный лист кладут. Вы что, первый раз в театре?
— Я… А что такое явочный лист?
— В нем расписываются артисты, когда приходят в театр, — объяснила Маша. — Вы вообще откуда — из миманса?
Дался им этот миманс. Опалин дал себе зарок при первой же возможности узнать, что скрывается за этим словом.
— Нет, — буркнул он, — я с Петровки.
— С Петровки? — непонимающе переспросила Маша.
— Да, я оперуполномоченный. Расследую исчезновение Павла Виноградова.
— Вы из милиции? — с недоумением спросила девушка, поворачиваясь к нему. — А что такое с Пашей?
— Вы его знали?
— Ну, немного.
— А ночь с шестнадцатого на семнадцатое помните?
Маша наморщила лоб:
— Вам-то зачем?
— Я вас видел, когда вы бежали по Петровке, — признался Опалин. — От здания театра.
— А, так это были вы! — вырвалось у Маши. — Не была я ни в каком театре, я возвращалась из гостей. Еще не хватало, чтобы я ночами в театре сидела…
— И в Щепкинский проезд вы не заглядывали?
— Это который за театром, что ли? Я домой спешила. Зачем мне туда заглядывать?
Опалин поглядел ей в лицо и понял, что она говорит чистую правду. Маша действительно засиделась в тот вечер в гостях и торопилась домой.
К ним подошел тщедушный молодой человек с русыми волосами, расчесанными на безупречный прямой пробор. Из-под серого пиджака виднелся искусно связанный свитер, пальцы были длинные и тонкие, как у артиста.
— Маша, вы опять намудрили с расписанием, — проговорил молодой человек с упреком. — Напечатали на сегодня рояльную репетицию, а вместо нее оркестровая.
— Я напечатала то, что мне продиктовал Платон Сергеевич, разбирайтесь с ним сами, — огрызнулась она.
— Хотите сказать, что заведующий балетной труппой не знает разницы между репетицией под рояль и репетицией под оркестр?
— Как же вы мне надоели, Сотников! — с раздражением промолвила девушка. — Возвращайтесь домой, если сегодня не ваша очередь играть. Что у вас за манера раздувать из мухи слона…
— Я считаю, Маша, что вы безответственно относитесь к своим обязанностям, — тускло проговорил молодой человек. Судя по всему, он относился к тем занудам, которые никак не могут вовремя остановиться. — Вы, конечно, умеете заводить в театре друзей, но это не дает вам права…
Опалин решил, что пора вмешаться, и достал свое удостоверение.
— Одну минуточку, товарищ… Представьтесь, пожалуйста. Назовите ваши фамилию, имя, отчество, год рождения…
— Я… я… а что я… — забормотал молодой человек. — Сотников Сергей Антонович… девятьсот тринадцатого года…
— Профессия?
— Я концертмейстер. — Опалин строго посмотрел на него, и Сотников поторопился объяснить: — Играю на рояле, когда… когда идет репетиция, ну или класс…
— Павла Виноградова знали? Артиста кордебалета?
— Ну… знал… То есть я его видел иногда в буфете… и на репетиции… Он на балу в третьем действии танцевал… В «Лебедином озере».
— Когда вы видели его в последний раз?
— Когда? Ну… На репетиции, когда он снова с Алексеем Валерьевичем поссорился. Несколько дней назад… А потом я уже его не видел.
— Можете идти, товарищ Сотников, — веско проговорил Опалин и повернулся к Маше: — Я тут вашего комсорга ищу. Не покажете мне, где он сидит?
Девушка глядела на него во все глаза. Концертмейстер, воспользовавшись тем, что от него отстали, скрылся.
— А вы, оказывается, опасный человек, — улыбнулась Маша. — Мне даже жалко стало Сотникова, хотя он редкостный осел. — Вздохнув, она собрала старые бумажки, которые сняла с доски объявлений. — Идемте, я отведу вас к Колпакову.
Комсорг сидел в отдельном кабинете, где на стене висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, причем Сталин присутствовал также в виде бюста, стоящего в простенке между окнами. Валентин Колпаков оказался молодым человеком со светло-русыми вьющимися волосами и россыпью веснушек на свежем лице. Он носил очки, придававшие ему необыкновенно ученый вид, однако в глазах у него мелькало беспокойство, и мысленно Опалин взял это на заметку.
— Прежде всего, что вы можете сказать о Павле Виноградове? — спросил он.
Комсорг заговорил весьма бойко, но речь его, изобиловавшая бесконечными повторами, сводилась к тому, что Виноградов производил впечатление хорошего товарища… казался политически грамотным… не высказывал сочувствия враждебным элементам… делал на общем собрании доклад по поводу новой конституции, самой лучшей и самой гуманной в мире…
«Почему он говорит „производил впечатление“ и „казался“, а не „был“? — напряженно думал Опалин. — Что за уклончивая манера? Это чтобы в случае чего было легче взять свои слова обратно, что ли? И при чем тут конституция, зачем ее сюда приплетать?..»
— Скажите, а что такое миманс? — спросил он вслух.
Валентин поперхнулся очередной бойкой фразой и вытаращил глаза.
— Миманс — это мимический ансамбль… При постановке опер или балетов иногда нужна бывает… ну, что-то вроде массовки в кино, но они должны уметь мимикой поддерживать действие… Обычно это актеры, не слишком востребованные, сами понимаете…
— Ясно, — кивнул Опалин. — Вернемся к Павлу Виноградову. Скажите, кто мог его убить и за что?
Колпаков прикипел к месту.
— Пашу? Ну… я даже не знаю…
Он явно был растерян.
— У него были в театре враги? — напирал Опалин.
По выражению лица комсорга он догадался, что тот думает вовсе не о Паше и не о врагах последнего, а только о своей шкуре и о том, как отразится происходящее лично на Колпакове — и, конечно, на его карьере.
— Я не думаю, что люди в его положении имеют врагов, — пробормотал наконец комсорг. — Понимаете, кордебалет… Другое дело, если бы он был премьером или хотя бы солистом…
— А что насчет Вольского? Они же поругались?
— Да, Вольский — трудный человек… — забормотал Колпаков. — Но… убийство! Это… это… это я даже не знаю что… У нас никогда…
— Скажите, а как зовут девушку, которая привела меня к вам? — спросил Опалин, поняв, что толку от этого увиливающего от любых прямых ответов слизняка он все равно не добьется.
— Девушку? А! Маша… Маша Арклина. А что?
— Так. Ничего.
— Хорошая девушка, — рискнул похвалить Машу комсорг. — Ветреная только немножко… Тетка ее тоже в театре работает, пачечницей.
— Кем-кем? — заинтересовался Опалин.
Выяснилось, что пачечница — это работница пошивочного цеха, которая делает пачки для балерин, а это, между прочим, целое искусство, потому что их шьют из тарлатана или муслина, а перед каждым спектаклем еще и крахмалят.
— У вас в театре и пошивочный цех есть? — спросил Иван.
— Представьте себе! — не без гордости подтвердил Колпаков. — У нас все свое: и обувщики, и костюмеры, и те, кто делает парики, головные уборы и украшения.
— Хорошо тут у вас, словом, — буркнул Опалин, поднимаясь с места. Однако благоразумно удержал в уме вторую часть фразы: «…только непонятно, отчего вы тогда друг дружку душите…»
Через минуту после того, как он удалился, на столе у комсорга зазвонил телефон.
— Дарский. Валя, зайди-ка ко мне…
Кабинет директора Генриха Яковлевича Дарского утопал в сумерках, потому что шторы были опущены, и из всех ламп горела только одна. Хозяину кабинета было немногим за пятьдесят. Он носил роговые очки, из-под которых блестели умные темные глаза, а редеющие черные волосы расчесывал на прямой пробор. Фигура у Дарского подкачала, и костюм, хоть и купленный в одной из заграничных поездок, сидел на нем мешковато. Глядя на него, вы бы никогда не поверили, что у этого человека, который выглядел как чиновник до мозга костей, имеется солидное боевое прошлое и что в свое время он дослужился до бригадного комиссара.
— По театру шляется энкавэдист и задает вопросы, — заговорил Дарский, недобро кривя тонкие губы. — А меня никто не предупредил! И этот мерзавец Снежко его пустил, не посоветовавшись со мной…
— Он сыщик с Петровки, — пробормотал Колпаков.
Дарский был его дядей, что существенно облегчало Валентину жизнь, но комсорг хорошо знал своего родственника и знал, что, если тот начинает злиться, пиши пропало.
— Да? И какого рожна ему надо? — с раздражением спросил директор.
— Про Виноградова вопросы задает. Я так понял, убили его.
Дарский нахмурился и откинулся на спинку кресла. То ли богиня, то ли просто полулежащая красавица на позолоченных ампирных часах равнодушно глядела на ухо директора, на напряженное лицо Колпакова и на входную дверь, за которой сидела и стучала на машинке секретарша Генриха Яковлевича — сдобная пышнотелая баба, которую, не сговариваясь, дружно ненавидел весь театр. Ненавидел за близость к начальству, за то, что ее возили на машине, и за то, что директор (о чем всем было прекрасно известно) проводил с ней больше времени, чем со своей женой.
— Надо же, какой шустрый, — пробормотал Дарский, потирая подбородок, и о чем-то задумался.
— А он не мог покончить с собой? — в порыве вдохновения предположил комсорг.
— Что? — Директор аж подпрыгнул на месте.
— Ну, Виноградов… Из-за Ирины. А что? Всем же было ясно, что ничего ему не светит… Маршалы же на дороге не валяются. Прыгнул в реку, например… Я про Виноградова. Мы-то тут при чем? Помните, был же случай, когда девушка отравилась, тоже из кордебалета? Я просто в толк не возьму — ну кому могло понадобиться убивать Виноградова?
— Ах, Валя, Валя… — проговорил Дарский, качая головой. — Мне бы твой ум!
Комсорг покраснел.
— Я только помочь хотел…
— Кругом одни твари, — неизвестно к чему промолвил директор сквозь зубы. — Я не о тебе, если что… Теперь вот что: ты сыщика этого… ты проследи за ним как-нибудь. Что он делает, с кем говорит… Где он сейчас, кстати?
— Кажется, на репетицию пошел.
Однако прежде чем отправиться на репетицию, Опалин заглянул в канцелярию к Маше, попросил разрешения воспользоваться телефоном и получил его.
— Что насчет Демьяновой? Ага… ага… Так… К шубам, значит, приценивалась? Вот что, там какие-то неожиданные деньги должны быть… Проверьте, не получила ли она наследство… не выиграла ли по займу… все такое. Нет, мужа из виду не выпускайте. Я говорю тебе: он ее убил… Совершенно точно. Мотив — деньги, вот их мне и найдите…
Сердясь на непонятливость Петровича, он повесил трубку. И ведь не станешь же объяснять, что все предположения Ивана строились на одном-единственном взгляде безутешного вдовца. Инженер плакал, убивался, а потом, когда Опалин стоял к нему спиной, он в зеркале заметил торжествующий взгляд Демьянова, в котором читалось: что, провел я тебя? А чуть позже Ивану стало известно о туфлях жены, которые инженер подарил сестре, и молодой сыщик окончательно убедился в том, что Демьянов — убийца.
Опалин встряхнулся. Он увидел, что Маша смотрит на него во все глаза, и вынудил себя улыбнуться.
— Вы любите кино? — спросил он.
— Смотря какое, — осторожно ответила девушка.
— А вы бы пошли со мной на какой-нибудь фильм? На какой хотите.
— У меня есть жених, — проворчала Маша, глядя на него исподлобья.
Опалин сразу же перестал улыбаться. Конечно, с чего он решил, что такая девушка будет свободна?
— Ну, то есть мы встречаемся… — увидев выражение его лица, Маша попыталась смягчить свои слова и сама на себя рассердилась. — Послушайте, ну я не знаю… Я и вас не знаю. И вообще… — Она вздохнула, оторвала кусок от ставшего ненужным расписания репетиций и быстро написала на нем номер. — Вот. Позвоните мне как-нибудь по телефону… Но я ничего не обещаю, учтите!
— Маша, — искренне сказал Опалин, — вы прелесть.
Он блеснул глазами, бережно спрятал обрывок с номером и удалился; но, даже прикрывая за собой дверь, ухитрился еще раз бросить взгляд на Машу.
— И чего они в тебе находят? — кисло пробормотала служащая канцелярии, присутствовавшая при разговоре. Ей было двадцать шесть, но выглядела она гораздо старше, и синяки под глазами в сочетании с неухоженным видом вовсе не прибавляли ей шарма.
— Наверное, то, чего нет у тебя, Варя, — бросила Маша в ответ, отворачиваясь.
Однако коллега вовсе не собиралась так просто сдаваться.
— Зря ты так, Машка. На всех стульях не усидишь, — поучительно заметила она. — Надо уметь выбирать. А то получится как с Вольским…
Маша встала, двумя руками взбила челку у висков и вышла. Ей остро захотелось оказаться где-нибудь подальше от канцелярии, наполненной бабьими дрязгами и бабьей же недоброжелательностью. Несколько мгновений она колебалась, отправиться ли ей в буфет или пойти смотреть на репетицию, и в конце концов двинулась следом за Опалиным.
Глава 10. Перед репетицией
Пусть снова встанут Миражи счастья с красивой тоскою, Пусть нас обманут, Что в замке смерти живет красота. Саша Черный, «Театр»Опалин едва не заблудился в лабиринтах театра. Сначала он вновь оказался возле кабинета коменданта, потом, плутая по коридорам, потерял терпение и обратился к шедшей мимо немолодой грузной женщине, которая несла красный колет, расшитый блестками, и какое-то странное сооружение, напоминающее пару больших крыльев.
— Простите, как пройти на репетицию?
— Прямо, налево и еще раз налево, — ответила женщина. — Только репетиция еще не началась.
Опалин поблагодарил ее и, проследовав туда, куда она указала, оказался за кулисами, где сновали рабочие сцены и где на большом, выкрашенном желтой краской сфинксе сидел крупный мужчина лет сорока и читал «Вечернюю Москву».
— Я ищу заведующего балетной труппой, он здесь?
Мужчина неторопливо сложил газету и, прежде чем ответить, смерил Опалина взглядом с головы до ног.
— А зачем вы его ищете? Вы не очень похожи на балетного, — добавил он раздумчиво.
— Как и вы, — съязвил Опалин, предъявив удостоверение.
— Ну, я всего лишь главный осветитель, — усмехнулся его собеседник, слезая со сфинкса. — Платон Сергеевич в зале. Идемте, я вам его покажу. Вы ведь из-за пропавшего танцовщика пришли, верно?
— Ну да. Быстро, однако, у вас все становится известно…
— Ну так это же театр. А по поводу Виноградова — вряд ли Платон Сергеевич вам многое расскажет. Вот если бы пропала девушка, тогда вы бы узнали о ней любые подробности. — Осветитель снова усмехнулся.
— А почему репетиция еще не началась? — спросил Опалин.
— Алексей Валерьич еще не пришел. А раз его нет, то и Седовой нет.
— Где же он?
— Заперся в зале, придумывает упражнения, которые, кроме него, никто выполнить не в состоянии, — хмыкнул осветитель. — Вон заведующий труппой, в проходе стоит.
Поглядев в указанном направлении, Опалин увидел трех человек, двоих из которых уже встречал сегодня в театре.
— Это высокий старик или блондин? — спросил он нерешительно.
— Не угадали, — хладнокровно отозвался осветитель. — Платон Сергеевич — лысый в толстовке. Блондин — балетмейстер Палладий Андреевич Касьянов, а старик — Людвиг Карлович Бельгард. Сколько, по-вашему, ему лет?
— Ну… шестьдесят, может быть, шестьдесят пять. А что?
— Ему уже восемьдесят один, — ответил осветитель. — Он работал еще с Петипа, да что там Петипа[26] — общался с самим Чайковским! Вот так-то. — И, сочтя, очевидно, что и так сказал более чем достаточно, он с достоинством удалился.
Опалин спустился в зал, машинально отметив про себя, что в оркестровой яме сидит меньше трети музыкантов. Арфист, немолодой уже человек с одухотворенным лицом, достав тряпочку, любовно протирал свой инструмент, причем от зоркого глаза Ивана не укрылось, что тряпочка не какая-нибудь, а из настоящего шелка. Словоохотливый скрипач, которого Опалин уже видел утром на проходной театра, увлеченно развивал перед остальными свои мысли о текущих событиях.
— Только и слышишь — «война в Испании, война в Испании». Я, конечно, ничего такого сказать не хочу, но мне вот интересно: неужели нам обязательно было туда соваться? Пусть республиканцы сами разбираются с фашистами. Зачем нам-то во все это лезть? Где мы, а где Испания, в самом деле?..
— Морошкин, спускай задник! — закричал кто-то на сцене. Опалин обернулся. Сверху сползал дивной красоты замок, возвышающийся над озером. Нежные пастельные тона, поразительный оттенок неба пленяли воображение, и самый воздух, казалось, был нарисован так, что даже не верилось, что перед тобой всего лишь декорация.
— Морошкин! Ты не Морошкин, а Морокин! — отчаянно взвыл человек на сцене, схватившись за голову. — Не то озеро…………!
(Вместо многоточий можете вставить любые ругательства по вашему вкусу.)
Задник завис в двух метрах над сценой, потом что-то заскрипело, и он стал подниматься обратно. Человек опрометью понесся кого-то распекать и казнить, на ходу изрыгая энергичные проклятья в адрес напутавшего Морошкина, нерадивых грузчиков и равнодушной вселенной вообще. Следует отдать должное выдержке трех человек, которые разговаривали, стоя в проходе: ни Головня, ни Касьянов, ни Бельгард даже ухом не повели и вообще не обратили на инцидент никакого внимания.
— Вот, пожалуйста, опять намудрили с декорациями, — заметил скрипач. — Сфинкс из «Аиды» до сих пор за сценой стоит, и никак его не уберут. А мы в Испании завязли. И про конституцию все говорят, говорят, а до сих пор не приняли ее. Конституция прекрасная, я не спорю, но весь вопрос в том, как она будет выполняться. Помните, недавно на спектакле весь свет погас, и Осипова, нашего главного осветителя, куда только не таскали после этого. Чуть не арестовали, хорошо, Генрих Яковлевич заступился. А о муже Верочки Кравец вы слышали? Говорят, ему следователь ребра сломал и зубы выбил. Да! Вот вам и конституция, однако…
— Я, пожалуй, схожу, разомну ноги, — пробормотал арфист, поднимаясь с места. — Все равно пока еще не начинают…
— Я с вами, — бодро поддержал скрипач.
Ничего не ответив, арфист быстрым шагом удалился. Скрипач двинулся следом за ним. Поглядев на сцену, Опалин увидел, как опускается новый задник. Он изображал озаренное светом луны озеро, заросшее камышами, и на другом берегу — устрашающего вида готический замок. Декорация показалась Опалину мрачной, но завораживающей, и это впечатление усилилось, когда на сцене появился артист в фантастическом костюме филина и стал энергично разминаться, выделывая разные па.
— А все-таки это устарело, — заметил заведующий балетной труппой, глядя на сцену. Хотя ему было лишь немногим за сорок, на голове его практически не осталось волос. Коричневая толстовка и темные брюки выделяли его среди собеседников, одетых более строго — в костюмы с рубашками. Но фигура у него была подтянутая, и глаза — как у умной непростой собаки.
— Что именно? — поинтересовался старый Бельгард с убийственной вежливостью.
— Все. Замки, принцы, злой волшебник в образе филина, весь этот нелепый и мелодраматический сюжет о девушке, которую превратили в лебедя и которую может спасти только любовь. Мы отстали от жизни. — Головня вздохнул. — Вы, Палладий Андреевич, говорили, что хотите придумать какой-то другой финал, но тут не в финале дело. Тут все никуда не годится.
Блондин не сводил глаз с заведующего труппой. Щека Касьянова стала подергиваться в едва заметном нервном тике.
— Действительно, куда ретрограду Чайковскому до «Пламени Парижа»[27], — опередив балетмейстера, учтивейшим тоном заметил Бельгард. — В самом деле, «Пламя Парижа»… как пишется в нынешних статьях? Настоящий прорыв?
— Да и «Пламя Парижа» недостаточно современно, — не заметив иронии собеседника, на полном серьезе ответил Головня. — Французская революция, конечно, грандиознейшее по своему масштабу событие, но это, простите, позапрошлый век. Парики, короли… Нам нужны новые герои, наши современники. Колхозники, комсомольцы, ударники…
— И Зигфрид — красный принц, — мрачно сказал Касьянов.
— Почему бы и нет? Красный, но уж точно не принц. А по поводу финала… Вы правы, финал надо переработать. У Чайковского все гибнут, и добрые, и злые. Какой урок из этого извлечет наш советский зритель?
— Что Зигфрид и Одетта жертвуют собой, чтобы уничтожить Ротбарта[28], — сухо ответил Бельгард.
— Нам нужно торжество добра! — решительно объявил Головня. — Были же постановки, где гибнет один Ротбарт. Или гибнет и он, и лебеди, а Зигфрид с Одеттой спасаются. Ну, или Зигфрид может как-то пожертвовать собой… Хотя нет, это не годится. Вы подумайте, Палладий Андреевич. Я не вижу смысла оставлять финал в том виде, в котором…
Балетмейстер открыл рот, собираясь сказать что-то резкое, но тут подоспело неожиданное спасение в лице Елизаветы Лерман. Она была в обычной, не балетной одежде, но сверх меры накрашена и с зачерненными бровями, что производило тягостное впечатление. Любому становилось ясно, что женщина любой ценой старается казаться красивой, но при этом она выглядела, как клоун.
— Я думаю, что эта девчонка Арклина опять что-то напутала, — без всяких околичностей объявила Лерман, смеясь принужденным смехом. — Платон Сергеевич, кто дублирует Одетту?
— Демурова, а у вас прекрасный номер — венгерский танец, — сдержанно ответил Головня.
— Ах, венгерский!
— Да, Елизавета Сергеевна.
— После того как я танцевала Одетту, вы предлагаете мне выходить в роли невесты на пару минут?
— В вашем возрасте, Елизавета Сергеевна, только и быть невестой, — весьма двусмысленно заметил заведующий балетной труппой. — И там вовсе не пара минут, там полноценный номер, о котором можно только мечтать.
Лерман смерила его испепеляющим взглядом, ее губы дрогнули.
— Что ж, в самом деле, на что я жалуюсь? — неожиданно согласилась она. — Венгерский так венгерский! Это все равно лучше, чем танцевать главную роль у какого-нибудь, прости господи, Глиэра…
Головня нахмурился. Шпилька в адрес известного советского композитора пришлась ему не по душе.
— Сегодня не ваша репетиция, Елизавета Сергеевна, вы свободны, — довольно сухо заметил он. — Очень рад, что венгерский вам так нравится. Вам что, товарищ? — нетерпеливо спросил он, поворачиваясь к Опалину.
— Товарищ с Петровки, — победно объявила Лерман. — Ищет, куда пропал мальчик из кордебалета. — Она смерила Головню насмешливым взглядом и отошла — не слишком, впрочем, далеко, чтобы слышать дальнейший разговор.
— Я действительно ищу Павла Виноградова, — сказал Опалин. — По моим сведениям, последний раз его видели в театре шестнадцатого октября. Вы можете что-нибудь к этому добавить?
Пока Головня, Бельгард и Касьянов обсуждали с Опалиным, что могло случиться с Павлом Виноградовым, арфист блуждал по коридорам, пытаясь скрыться от скрипача. Арфист заглянул в балетную канцелярию, зачем-то прочитал все объявления, которые красовались на доске, и направился в буфет, но на пути у него уже стоял улыбающийся скрипач.
— Так вот, по поводу конституции, которую, конечно, утвердят, я даже не сомневаюсь… Строго между нами — я столько лет вас знаю, я совершенно вам доверяю — нет ли у вас подозрения, Николай Михайлович, что диктатура пролетариата, о которой столько говорят, на самом деле никакого отношения к пролетариату не имеет? И мне кажется, что…
Арфист как-то потерянно посмотрел на него и, размахнувшись, неожиданно ударил скрипача по щеке. Он не рассчитал силу, и вся пятерня отпечаталась на пухлой физиономии собеседника красным пятном. Скрипач отшатнулся.
— За что? — каким-то чужим, не своим голосом спросил он.
— Сами знаете, — отчеканил арфист, глядя собеседнику прямо в глаза.
Он чувствовал ужасное сердцебиение, его щеки горели не хуже, чем у того, кого он только что ударил. Подумать только, он никогда в жизни не бил человека и даже не мог себе представить, что когда-нибудь до этого дойдет; и вот, пожалуйста, дал самую настоящую пощечину коллеге, которого знал не один год. Сейчас арфист был близок к тому, чтобы раскаяться в содеянном, но, увидев неприкрытую злобу в глазах скрипача — лютую, волчью злобу, — внезапно понял, что жалеет только об одном: что не врезал своему собеседнику раньше.
— Я вынужден буду доложить… — проскрежетал скрипач.
— В двух экземплярах, не сомневаюсь, — с вызовом ответил арфист.
Скрипач дернул челюстью, провел рукой по щеке, повернулся и зашагал обратно в зал. «Что я наделал, — в отчаянии думал арфист, — он ведь отомстит мне, обязательно отомстит…» Он пошел в буфет и, вопреки всем своим привычкам, спросил рюмку коньяку. Руки у него дрожали, и чувствовал он себя самым плачевным образом. Буфетчик посмотрел ему в лицо, налил требуемое и не стал задавать вопросов.
Глава 11. Новые и старые знакомые
Есть имена, как душные цветы, И взгляды есть, как пляшущее пламя… Марина ЦветаеваКак и предвидел главный осветитель Осипов, Головня не смог сообщить Опалину о Павле Виноградове ничего существенного. Касьянов видел молодого танцовщика лишь во время репетиций и сумел сказать о нем только, что тот «старался на совесть», а Бельгард, судя по всему, вообще не обращал на Виноградова внимания.
Меж тем в зале собиралось все больше народу, в задние ряды партера садились какие-то люди, одни в балетной одежде, другие в обычной, и среди них Опалин узнал Машу, Володю Туманова, комсорга Валентина и концертмейстера Сотникова. Беспокойный гражданин, который не так давно на чем свет стоит костерил Морошкина (Опалин выяснил, что это был режиссер Неворотин), теперь ругался с Осиповым из-за испорченного софита, который должен был давать голубой свет, но не горел.
— Завтра починим, — пробурчал Осипов.
— Завтра! — вскинулся режиссер. — Вчера надо было починить, вчера!
— Так вчера он еще не был сломан, Илья Алексеевич.
— Тем более! — И, оставив Осипова в покое, режиссер отвлекся на другое: — Вася! Вася, посыпь пол канифолью, на сцене скользко!
Мрачный здоровяк Вася стал ходить по сцене с каким-то приспособлением, напоминающим лейку, и посыпать пол. Заметив интерес во взгляде Опалина, Бельгард усмехнулся и сказал:
— Да, видите, сколько у нас тонкостей… И туфли артистам приходится канифолить перед выступлением, чтобы подошвы не скользили.
— А вот и Ирина Леонидовна! — объявил Головня, как-то по-особому приосанившись, как делают обычно мужчины в присутствии особенно яркой и интересной женщины. Обернувшись, Опалин увидел, что к ним идет молодая блондинка в белой пачке, отделанной серебром, и теплых гетрах. Приблизившись, она подняла на Опалина свои выразительные голубые глаза, в которых застыл немой вопрос: кто он, собственно, такой и что вообще делает в ее театре?
— Павлик Виноградов пропал, этот товарищ его ищет, — поспешно пояснил Касьянов. — Иван… э… Опалин, верно? Говорит, у него есть к тебе пара вопросов.
— Ах, ну если это необходимо… — капризно проворковала Седова. — Давайте, только быстро, пока Алексей не пришел.
Лицо простое, крестьянского типа, но красивое и одновременно надменное, как у королевы, — контраст, который озадачил Опалина. А вот и другой: на вид молода, и тридцати еще нет, а выражение глаз — как у хорошо пожившей женщины. Вблизи становилось заметно, что кожа у балерины уже попорчена гримом, что икры у нее излишне мускулистые, а плечи для женщины слишком широкие. И все же, несмотря ни на что, чувствовалась в Ирине Седовой какая-то изюминка, которая выделяла ее среди остальных, и тогда вы забывали о плечах, которые ее не красили, о крупных пальцах и вообще обо всем на свете.
— Когда вы в последний раз видели Виноградова? — задал привычный вопрос Опалин.
— Когда? На репетиции. Три дня назад… или четыре? Не помню. — Она поморщилась. — Мы репетировали бал, это сложная сцена с гостями, и не все удавалось. В общем, кое-кто наговорил лишнего, и Павлик тоже. — Она улыбнулась. — Потом я позвала его к себе в гримерку и сказала, чтобы он не делал глупостей. Он пообещал извиниться перед Алексеем и ушел. Вот, собственно, и все.
У Опалина возникло неприятное ощущение, что его считают дураком, раз думают отделаться от него таким поверхностным рассказом. Но вспомнил предупреждение Твердовского не пороть горячку и сдержался.
— Когда именно он ушел от вас?
— Когда? — непонимающе переспросила Ирина.
— В котором часу это было?
Балерина задумалась.
— После пяти. Да, после пяти, репетиция тогда длилась долго, — сказала она. — А что, это имеет какое-то значение?
— Виноградов вам не говорил, куда именно он собирался идти после разговора с вами?
— Нет, но, насколько я знаю, он возвращался домой или шел к приятелю, который живет поблизости. Я вам помогла?
— Несомненно, — хмуро ответил Опалин.
Седова с удивлением поглядела на него и, повернувшись к Касьянову, стала обсуждать с ним какое-то адажио. Головня и Бельгард время от времени вставляли свои реплики. У Опалина возникло странное ощущение, что со всем своим опытом, знаниями, умениями он не то что не представляет для этих людей интереса, а вообще не существует. Но тут он вспомнил застывшее лицо мертвого Павла Виноградова, который при жизни, по выражению буфетчика, ходил с румянцем во всю щеку, и внутренне ожесточился.
«Ну нет… Я вас выведу на чистую воду, сукины дети! Кто бы из вас ни сделал это, я до него доберусь…»
Заметив, что артист в костюме филина спустился со сцены, Опалин подошел к нему и выяснил, что того зовут Антон Кнерцер, что он играет злого волшебника Ротбарта, который разрушает любовь принца Зигфрида и Одетты, создав темного двойника последней — Одиллию. Впрочем, куда больше этих подробностей Опалина заинтересовало то, что Кнерцер видел, как Виноградов вышел из «гадюшника» после разговора с Седовой и направился к лестнице.
— Как он выглядел? — спросил Опалин.
— Да как обычно, — пожал плечами человек-филин. — У меня хвост не отваливается? Ужасно неудобный этот костюм, как его ни перешивают, а все равно танцевать в нем анафемски сложно… Здравствуйте, Танечка!
Последнюю фразу он произнес, обращаясь к неприметной на вид брюнетке лет двадцати трех. Она казалась скучной, как позавчерашняя газета, но тут Опалин увидел огонечки в ее глазах, устремленных на него, и тотчас же переменил свое мнение. На своем веку он видел немало подобных обыкновенных девушек, из-за которых распадались семьи и стрелялись поклонники. За незнакомкой шел узкоплечий молодой блондин с тяжеловатой нижней челюстью.
— Таня Демурова — Ефим Модестов — товарищ из МУРа, — объявил филин. — Рад видеть вас живой и здоровой, Танечка. Елизавета Сергеевна ужасно возмущалась, что вы отобрали у нее роль. Ее не утешило даже то, что Головня определил ее в невесты…
Танечка засмеялась, строя глазки одновременно Головне, Модестову и Опалину. Иван задал несколько вопросов и выяснил, что Демурова Виноградова не помнила, а Модестов едва его замечал, потому что танцевал Зигфрида во втором составе и у него не было времени общаться с кордебалетом.
— Зигфрида он танцевал! — передразнила его Танечка. — Это Алексея Валерьевича роль, а ты так…
Модестов насупился.
— Я тоже, между прочим, танцую эту партию, — сухо сказал он.
— Ну так и я вроде как Одетта, — пожала плечами Танечка. — Толку-то?
— Я могу танцевать не хуже Вольского, — продолжал Модестов, волнуясь, и по его лицу Опалин понял, что это для него больная тема. — Где он, кстати? Почему его до сих пор нет?
— Может, повредил себе что-нибудь? — с усмешкой предположил Кнерцер. — И тебя поставят вместо него?
— Издеваешься? — с кислой улыбкой спросил молодой человек.
— Я не издеваюсь, а вот гвозди на сцену кидать нехорошо, — наставительно заметил человек-филин. — На них могут наступить другие.
Модестов побагровел.
— Я ничего не кидал… Антон, это подло!
— Нет-нет, ты что-то бросал на сцену, я видел, — добил собеседника человек-филин.
— Что ты мог видеть? Что ты придумываешь?!
— Я в кукушке сидел, и ты меня не заметил. Ты думал, что ты один…
— Что значит — в кукушке? — вмешался Опалин.
Выяснилось, что кукушкой называют специальную ложу осветителей, расположенную за занавесом, но используют ее не только они. Во время представлений, если зал полон, в кукушке занимают места и зрители из числа работников театра.
— Он мне что-то рассказывал о своей бабушке, ворожее, — сказала Таня Кнерцеру, кивая на сконфуженного Модестова. — Что, взял у нее заговоренный порошочек и на сцену насыпал, чтобы Алексей Валерьич споткнулся? — Она хихикнула. — Смотри, Ефим, если он узнает, мало тебе не покажется.
— Какой порошок, что за глупые суеверия, товарищи! — защищался Модестов, но выражение лица у него было как у человека уличенного, и Опалин ему не поверил.
Таня Демурова встрепенулась и повернула голову.
— Ну наконец-то! — вырвалось у нее.
Среди зрителей произошло движение. В зале только что появился новый человек.
Это был принц, настоящий сказочный принц, с белокурыми волосами, серо-голубыми глазами и тонкими чертами лица. Красивый, высокий, великолепно сложенный — трудно было представить себе женщину, которая бы прошла мимо него, не влюбившись. Принц был одет в белое трико, сиреневый с золотом колет и светлые сапожки, а на голове у него красовалась диадема. Однако едва ли не больше, чем внешность, впечатляла его энергетика. От него словно шла мощная волна силы, но в ней не чувствовалось положительного начала, и Опалин невольно насторожился.
— Алексей Валерьевич!
За принцем, не поспевая за его стремительным балетным шагом, бежала грузная женщина, которая раньше в коридоре объясняла Опалину, как пройти на репетицию. В руках ее трепыхался знакомый сыщику красный колет.
— Алексей Валерьевич, вы не надели… Костюм должен быть другой… Алексей Валерьевич!
— Мы будем, в конце концов, репетировать или нет? — спросил Вольский, подходя к группе, состоящей из Касьянова, Головни, Бельгарда и Ирины. Скользнув взглядом по ее волосам с наколкой из перьев, он нахмурился. — А корона где? Одетта — королева лебедей, между прочим…
— Мы убираем короны и диадемы из спектакля, — проговорил Касьянов больным голосом.
— Да? И почему же? Лично мне диадема танцевать не мешает. — Вольский ухитрялся произносить каждое слово с таким вызовом, что даже человек, которого ситуация никак не касалась, почувствовал бы себя задетым. Возможно, мелькнуло в голове у Опалина, это всего лишь поза, но и она многое говорит о том, кто ее избрал.
— С художественной точки зрения вся эта мишура ничего не меняет, — сказал Касьянов, не сообразив, что сам предоставляет собеседнику довод против себя.
— Тогда тем более можно ее оставить, раз не меняет.
— Нельзя. И почему ты в этом колете? На нем даже пуговицы не хватает. Для тебя сшили новый, так что, будь добр, надень тот, который принесла Надежда Андреевна.
Но Вольский, судя по выражению лица, добрым быть вовсе не собирался.
— Мне и так хорошо, — ответил принц со свойственным всем настоящим принцам бессердечием. — А пуговицу можно новую пришить.
— Алеша, это распоряжение руководства.
— Да? — Вольский взял из рук Надежды Андреевны красный колет и придирчиво осмотрел его. — Ну честное слово, Палладий, не могу же я танцевать в одежде, у которой не хватает рукава!
И с этими словами он отодрал один рукав.
— И со вторым рукавом совсем плохо, — безжалостно добавил Вольский.
С треском отлетел второй рукав, после чего танцовщик бросил колет в сторону Надежды Андреевны. Она стояла как оплеванная. Изувеченная одежда красной тряпкой лежала у ее ног.
— Если диадема тебя так волнует — на, держи. — Вольский снял диадему и, насмешливо кривя губы, протянул ее Касьянову. Балетмейстеру поневоле пришлось взять ее, и вид у него при этом был преглупый. — Где мой арбалет?
Здоровяк Вася, который раньше посыпал сцену канифолью, подошел к Вольскому и подал ему арбалет. Надежда Андреевна нагнулась, подбирая с пола колет. Ее губы дрожали.
— Алеша, тут товарищ из МУРа интересуется, не ты ли ухлопал Павлика Виноградова, — вкрадчиво проговорил злой волшебник, он же филин, и Опалин убедился, что роль свою Кнерцер играет не просто так. — А то его уже несколько дней нигде нет.
— Я хотел бы задать вам несколько вопросов, — буркнул Опалин, чувствуя досаду из-за вмешательства постороннего.
— У меня нет времени на эти глупости, — отмахнулся Вольский, перекладывая арбалет из руки в руку. — Я же просил сделать полегче… — начал он, обращаясь то ли к Касьянову, то ли к заведующему балетной труппой.
— Хорошо, я позвоню на Петровку, и вас туда доставят на допрос. — Опалин повернулся и сделал шаг к выходу.
— Позвольте, позвольте! — заволновался Бельгард. — Какой допрос, зачем допрос? Алексей Валерьевич неудачно выразился, я уверен, он готов ответить на любые ваши вопросы. Тем более что музыканты еще не собрались…
Все музыканты уже находились на своих местах, как и дирижер, но никто и не подумал возражать старику.
— Алексей, я прошу тебя… — нервно начала Ирина, переводя взгляд с хмурого лица Опалина на Вольского.
— Поговори с ним и покончим с этим, — сказал Головня.
— Вы мне сбиваете весь настрой, — мрачно проговорил Вольский. Он швырнул арбалет реквизитору, который едва успел его поймать, и подошел к Опалину. — Послушайте, я не знаю, что там произошло с Виноградовым. Что вы хотите от меня узнать?
— Вы с ним ссорились?
— Ну вам же наверняка все уже рассказали. — Вольский недобро усмехнулся. — Он пытался мне дерзить, я его поставил на место. Вот и все.
— Вы ему угрожали?
— И не думал. — Опалин недоверчиво прищурился — он был уверен, что собеседник пытается выдать желаемое за действительное. — Ну хорошо, в последний раз я сгоряча ляпнул, что еще одно слово — и я его придушу. Это преступление?
— Где вы были вечером шестнадцатого октября? — спросил Иван, не отвечая на вопрос.
От него не укрылось, что Вольский сразу же перестал улыбаться.
— Зачем вам это?
— Здесь я задаю вопросы, — сказал Опалин негромко.
Ему случалось произносить эту фразу и раньше, и он умел подать ее так, что собеседник не то чтобы покрывался потом, но уж точно начинал сильно нервничать. Однако Иван не учел, с каким человеком ему приходится иметь дело. Вольский вскинул подбородок и с вызовом отчеканил:
— А если я забыл?
— Советую освежить память, — ответил Опалин.
— Непременно, — с еще большим вызовом парировал его собеседник. — Как только вспомню, сразу же дам вам знать. Я могу идти?
— Пока — можете, — многозначительно проговорил Иван.
Вольский несколько мгновений глядел на него, потом закусил губу и отошел. Ирина сделала к нему движение, но он вскинул руку, показывая, что сейчас не стоит его трогать. На лбу его вздулась косая жила, глаза потемнели.
Опалин не слишком часто сталкивался с творческими людьми, однако сейчас ему было ясно, что перед ним человек хоть и яркий, но с явными психопатическими чертами. Вдобавок ко всему он единственный имел с убитым серьезный конфликт, а его нежелание говорить, где он находился вечером 16-го числа, навлекало на него серьезнейшие подозрения.
Помня о своем обещании рассказать коменданту, что он узнает, Опалин отправился к Снежко и в общих чертах обрисовал сложившуюся картину.
— У тебя будут неприятности, — объявил комендант без всяких околичностей.
— Что, у него друзья наверху?
— У него-то нет, но Седова ради него в лепешку расшибется. Смотри, Ваня, я тебя предупредил.
— Я думал, она его больше не любит, — удивился Иван.
— Кто их разберет, этих баб. — Комендант почесал подбородок. — Я бы не стал так утверждать. Маршал маршалом, но я, знаешь, видел, как она на Вольского смотрит. Он бы ее пальцем поманил, она бы за ним побежала, да только ему лень. Понимаешь, о чем я?
— Ничего, если завтра мои ребята придут, поговорят с теми, кого я не успел опросить, и заполнят кое-какие бумажки? — спросил Опалин. — А то мне надо уже возвращаться.
— Только сначала позвони, я распоряжусь, чтобы их пропустили, — ответил Снежко. — Ну, бывай.
Они обменялись рукопожатием, и Опалин ушел.
Подняв воротник и засунув руки в карманы, он покинул здание театра и дошел до фонтана, на котором сидел старый сизый голубь. Его перья топорщились на холодном октябрьском ветру.
Опалин постоял немного, глядя на квадригу, на которую падал снег, достал папиросу и чиркнул спичкой.
— Друг, дай прикурить, — обратился к нему прохожий.
Прежде чем ответить, Иван окинул говорящего внимательным взглядом, но в прохожем не было ничего настораживающего. Веселый разбитной мужичонка, по виду обычный работяга, сбоку в верхней челюсти не хватает двух зубов.
— Да прикуривай, конечно…
— Спасибочки! — Работяга просиял и жадно затянулся своей папироской. Махнув рукой в сторону Аполлона, важно добавил: — Старый знакомый!
— Да ну? — усомнился Опалин.
— Канеш! В семнадцатом, значит, юнкера в Кремле засели, ну а мы были в театре! Я пулемет, значицца, на крышу затащил и за мужиком этим бронзовым прятался. Очень удобно было, и точка отличная… Они по нам палили, а мы — по ним, но победа осталась за нами!
Опалин всегда тешил себя мыслью, что за словом в карман не лезет, но тут просто растерялся. Человек, с которым он говорил, в 1917-м был красноармейцем, делал революцию, и все же легкость, с которой он рассказывал о стрельбе по Кремлю из здания театра, вызывала у Ивана нечто вроде внутреннего протеста.
Пока он собирался с мыслями, мужичок весело сказал: «Спасибо за огонек, друг!» — и скрылся в толпе. Опалин докурил папиросу и пешком отправился к себе на Петровку, по пути раздумывая о том, какие странные встречи иногда подбрасывает судьба.
Глава 12. Против течения
Что делать вам в театре полуслова И полумаск, герои и цари? Осип МандельштамМаша открыла дверь своим ключом, вошла в коридор коммуналки и стала возиться с замком, который, как всегда, не поддавался и изнутри закрывался с трудом. На кухне по-змеиному шипели и клокотали примусы, а в нескольких шагах от входной двери на телефоне с блаженным выражением лица повисла 16-летняя соседка, которая живописала какой-то Тоньке, как ходила в кино с каким-то Витькой, и фильм был такой ужасно хороший, и Витька ужасно милый, и…
— Машка, привет! — крикнула она, на мгновение отвлекшись на вошедшую соседку.
Из ближайшей комнаты выглянул усатый гражданин сурового вида, который, не обращая внимания на Машу, объявил поклоннице телефона:
— Все болтаешь и болтаешь, не надоело? Сколько можно уже?..
Маша не стала ждать, чем это кончится, и быстрым шагом прошла в конец коридора. Тут была маленькая комнатка, в которой она жила вдвоем с теткой Серафимой Петровной — той самой, которая работала пачечницей в Большом театре.
Утопая в волнах розовой ткани, Серафима Петровна наметывала очередную пачку. Хозяйка комнаты казалась рыхловатой малоподвижной женщиной лет пятидесяти. Она немного сутулилась и убирала в пучок темные седоватые волосы, но глаза у нее были молодые и поразительно ясные. Даже из-под очков было видно, как они блестят.
— О! Машенька, — воскликнула она, и чувствовалось, что она по-настоящему, неподдельно рада видеть племянницу. — Ужинать будешь? А я тут опять работу на дом взяла. — Она показала на ткань. — В «Лебедином озере» вальс невест, все в пачках разного цвета, прелесть что такое… А одну пачку надо заменить. Будет тебе заодно рубашечка розовая, — добавила она на первый взгляд не вполне логично.
— Вы со своим шитьем однажды совсем зрения лишитесь, — проворчала Маша, ставя сумку на стул. — А поужинала я у Сергея.
Она сняла шапочку и варежки, расстегнула заячий полушубок, и когда тетка сделала движение, чтобы встать и помочь ей раздеться, решительно покачала головой.
— Как Сергей Васильевич? — спросила тетка светским тоном, возвращаясь к шитью.
— Прекрасно, — ответила Маша больным голосом. Она сняла заграничного вида модные сапожки, стряхнула с полушубка снег и повесила его на плечики, после чего прошла в угол и рухнула лицом вниз на стоящую там кровать.
— Маша, Машенька, — забеспокоилась тетка, — что с тобой?
— Ничего. — Лежащая немного повернула голову, чтобы ответить. — Умереть хочется.
— Опять? — огорченно спросила тетка, и чувствовалось, что она уже привыкла к подобным заявлениям и что в прошлом они звучали не раз. — Да что же такое…
— Да вы поймите, это не жизнь, это недожизнь какая-то! — с ожесточением заговорила Маша, поворачиваясь на бок. — На работе одни и те же убогие разговоры, опять кто-то напутал в расписании, а я виновата. Даже Сотников — ничтожество, таперишка паршивый — и тот мне выговаривает! Репетиция ужасная, все волшебное Касьянов пытается убрать… Алексей не в духе, ничего у него не клеится. Глядя на него, Ирина тоже скисла — у нее же все выходит только тогда, когда он в ударе… Потом Сергей позвал на машине кататься… — Она шевельнулась, недобро усмехнулась. — Ну, у этого всегда все хорошо и радостно. Многих сейчас высылают из Ленинграда, они по дешевке имущество распродают… Он там покупает и тут перепродает втридорога. Ампирный гарнитур, которому во дворце место, за двести рублей отхватил… Но главное не это. Он Брюллова картину купил, представляешь? За двадцать шесть рублей пятьдесят копеек. Правда, из-за глупости продавцов… там подпись была рамой закрыта. И вот теперь Брюллов будет висеть на стене у этого… у этого… — Она все искала слов и не находила. — Греть его сердце, как он выразился. Сердце греть, ах, какие нежности…
Тетка, отложив розовую пачку, поверх очков внимательно смотрела на Машу.
— Ты из-за Брюллова так расстроилась? — тихо спросила Серафима Петровна.
— Из-за всего. — Маша отвернулась к стене и стала водить пальцем по обоям. — И за Брюллова обидно, да. Картина с великокняжеской короной на обороте, из дворца какого-то… А досталась ему. За что? За то, что он удачливый спекулянт и брат-профессор прикрывает его… его художества?.. Я, говорит, его продавать не стану. Пусть висит, пусть мне все завидуют, со временем такие картины только растут в цене… Барышник и мерзавец. Ну а я-то кто, раз я с ним? Я кто, скажи мне?
— Маша, перестань, — уже сердито проговорила Серафима Петровна, вновь принимаясь за шитье. — Сергей Васильевич — приличный человек, и квартира у него отдельная… Ну не нравится он тебе, осталась бы с Вольским. Ей-богу, не угодишь на тебя… — Она остановилась, пораженная неожиданной мыслью. — Постой, сегодня в театр какой-то энкавэдист приходил. Уж не он ли тебя так накрутил?
— Он из МУРа, — ответила Маша, но по ее голосу нельзя было понять, что она думает об Опалине.
— Это еще что такое?
— Московский уголовный розыск.
— И что уголовному розыску делать в Большом театре?
— Он по делу приходил. Павлик Виноградов, из кордебалета… Пропал он.
— И что с Павликом? — рассеянно спросила Серафима Петровна, перекусывая нитку.
— Я же говорю: пропал. — Маша повернулась на спину и глядела теперь в потолок.
— Тебе что-то об этом известно? — на всякий случай осторожно осведомилась тетка.
— Ничего. Он мой телефон взял… — Маша вздохнула. — А я теперь думаю: может, зря его дала?
— Павлик взял телефон?
— Да какой Павлик, — вспылила Маша, — вы меня слушаете вообще?
В разговоре она то и дело переходила с «вы» на «ты», сама того не замечая.
— Ну вот, еще один поклонник, — удовлетворенно заметила тетка. — А ты все страдаешь.
— Конечно, страдаю, — без малейшего намека на иронию подтвердила Маша. — У меня нет ничего общего с людьми, которые меня окружают. От их разговоров, рассуждений, мыслей меня тошнит… И вообще от всего.
— Друзей тебе надо завести, — решительно объявила Серафима Петровна. — Ты же в театре работаешь… Не могут ведь все вокруг быть плохими!
— Могут, — уверенно ответила Маша, — еще как могут! Театр — скажете тоже! Насмотрелась я на них… Нужник с колоннами! Кто же в нужнике станет друзей заводить?..
— Ох, Маша, Маша! — вздохнула Серафима Петровна, качая головой. — И Сергей Васильевич тебе плохой, и Алексей Валерьевич… И театр — нужник…
— Ну простите меня за то, что я такая, — огрызнулась Маша, садясь на кровати и поправляя волосы. — Почему я должна радоваться этим объедкам жизни вместо полноценной жизни? Которой у меня нет и никогда не будет…
— А надо радоваться, — вполголоса заметила тетка, вертя пачку и укладывая ткань в пышные складки. — У других вообще никакой жизни нет, сама знаешь… В могилках лежат, и даже без креста. Ох, горе…
Она завздыхала, зашмыгала носом, но вскоре овладела собой и продолжила ловко нанизывать складки. Ткань трепетала и лилась меж ее пальцами.
— Да, — сказала Маша каким-то странным голосом. — Они уже отмучились. А я еще мучаюсь. Вот и вся разница.
Серафима Петровна промолчала.
— Если твой новый поклонник звонить будет, что ему сказать? — внезапно спросила она.
— Что? — рассеянно отозвалась Маша.
— Ну, этот… из розыска. Что ему отвечать? Что тебя нет дома? Если надо, я скажу.
Маша задумалась. Она явно колебалась.
— Если Сергей Васильевич узнает, что у тебя еще кто-то есть, ему вряд ли понравится, — добавила тетка.
Но упоминание заветного имени подействовало вовсе не так, как она рассчитывала.
— Вот что, я ни от кого прятаться не собираюсь… Если я дома, зовите меня к телефону. Если меня нет, просто говорите, когда я вернусь, и спрашивайте, что мне передать…
— А я думала, мне наврали, что он симпатичный, — словно рассуждая сама с собой, проговорила Серафима Петровна.
Маша аж подпрыгнула на месте.
— Так я и знала! Театр! Чихнуть невозможно без того, чтобы все всё узнали… — возмутилась она, сверкнув глазами, и сделалась еще краше, чем была.
— По мне, так лучше внешности, чем у Алексея Валерьевича, и быть не может, — упрямо продолжала Серафима Петровна. Не то чтобы ей нравилось испытывать терпение племянницы — просто она видела, что разговоры о личных делах наилучшим образом отвлекают Машу от мрачных мыслей. — Но раз говорят, что этот тоже симпатичный, я не спорю. Только я бы, Машенька, на твоем месте не разбрасывалась. Ну сама посуди: кто Сергей Васильевич и кто этот… как его… У Сергея Васильевича и квартира, и положение, и деньги, и брат — профессор…
— Вы невыносимы, честное слово, — проворчала Маша и, подойдя к тетке, поцеловала ее сбоку в голову. — Ничего же еще не произошло. Сергей, кажется, настроен серьезно, но… — Она поморщилась. — Если бы он мне предложил расписаться, я… словом, не уверена, что я бы согласилась. Даже несмотря на то, что развестись сейчас проще простого, для этого достаточно одного заявления…
— Ты еще в загс не сходила, а уже о разводе толкуешь, — вздохнула Серафима Петровна, беря другую иголку и вдевая в нее нитку. — Чем тебе Сергей Васильевич не нравится? Ну, старше он, да, сколько ему?
— Тридцать восемь.
— Ну не совсем же старик, — заметила тетка. — Да, на то, чем он занимается, в мое время смотрели косо, но… ты же сама понимаешь: сейчас все совсем иначе.
— Нет, — отрезала Маша. — Понятие порядочности со временем не меняется, иначе надо признать, что… А, что тут говорить…
— Съешь лучше пирожок, — посоветовала тетка. — Вон они, на тарелке лежат. Я нарочно для тебя оставила.
— У меня жизнь рушится, а вы ко мне с пирожками пристаете, — проворчала Маша. — С чем хоть пирожки-то?
— С рисом и яйцами.
— Съесть один, что ли? — пробормотала Маша. Она взяла пирожок, меланхолично откусила кусочек, потом съела его целиком и потянулась за следующим. Серафима Петровна глядела на нее с умилением.
Глава 13. Информатор
Ты знаешь, что здесь, в театре, кулисы имеют уши.
А. Грин, «Таинственная пластинка»Пока в неказистой комнатке с желтоватыми обоями две женщины обсуждали достоинства и недостатки оборотистого Сергея Васильевича, некий гражданин со скрипичным футляром неслышной кошачьей походкой пробирался через лабиринт старых московских переулков. Целью его движения был стоящий на отшибе особнячок, на котором красовалась вывеска «Склад». Слово «красовалось», впрочем, будет тут не вполне уместно, потому что вывеска была старая, порядком заржавевшая и вдобавок ко всему раскачивалась на ветру, жалобно поскрипывая.
Едва скрипач вошел во двор особнячка, откуда ни возьмись перед ним возник высоченный дворник.
— Евгений Львович Холодковский, — тихо проговорил скрипач. — У меня условлено…
— Проходите, — буркнул дворник, посторонившись.
Евгений Львович расправил плечи, стряхнул снег с каракулевого воротника и, миновав входную дверь, стал подниматься по высокой и чрезвычайно крутой лестнице, которая вела на второй этаж. Здесь, на площадке, находились три двери, две из которых были наглухо заколочены, а из-под третьей сочилась тоненькая полоска света. Постучав, Евгений Львович услышал изнутри «Войдите!» и немедленно воспользовался приглашением.
Комната, в которой он оказался, была неуютна, гола и практически пуста, если не считать орехового стола с телефонным аппаратом, двух стульев от разных гарнитуров и неизвестного гражданина в форме с петлицами, который смотрел на вошедшего холодным неприветливым взглядом из-под пенсне. Обладатель петлиц был светловолос, обыкновенного телосложения, непримечательной внешности и скорее молод, менее тридцати лет на вид. Евгений Львович поглядел на него с удивлением.
— А где Анато…
Но ему даже не дали договорить имя.
— Заболел, — лаконично ответил незнакомец. — Теперь я вместо него. Вы Холодковский, верно? Опаздываете, товарищ. — Он выразительно указал на часы на своем запястье.
— Я задержался в театре… — начал скрипач, облизывая губы.
— В другой раз постарайтесь прийти вовремя. — Незнакомец явно не был настроен слушать его извинения. — Присаживайтесь, товарищ Холодковский.
Евгений Львович сел на свободный стул, на колени положил футляр со скрипкой, подумал, снял свою шапку пирожком, отряхнул ее и водрузил поверх футляра.
— Ну, чем вы нас порадуете сегодня? — спросил человек с петлицами.
— Простите, товарищ… — начал скрипач, конфузливо улыбаясь. — Я не расслышал, как вас зовут.
— А я и не говорил, — отрубил товарищ. — Зовите меня Иван Иванович. Ну?
Скрипач растерянно моргнул, но, поняв, что спорить бесполезно, поторопился изобразить на лице улыбку, которая, впрочем, вышла немного растерянной.
— Я нашел в театре еще одну контрреволюционно настроенную личность, — бойко заговорил скрипач. — Это Николай Михайлович Чехардин, наш арфист. Мне он уже давно казался подозрительным. Правда, он всячески уклонялся от разговоров на политические темы, но я всегда чуял, что он скрытый троцкист. И вот сегодня…
Иван Иванович зевнул.
— Сегодня он дал тебе по морде, — грубо оборвал он излияния скрипача. — Прямо в театре. Что, бабу не поделили? А?
Скрипач открыл рот. Он был готов поклясться, что никто, ни один человек, не видел, как арфист дал ему пощечину. И вот, не угодно ли, его собеседник уже осведомлен о том, что было всего несколько часов тому назад, хоть и сделал слишком поспешные выводы по поводу причин происшедшего.
— Иван Иванович, я… Позвольте мне объяснить. Я, так сказать, выработал свою манеру… Я говорю о том, о чем другие предпочитают молчать. Но я-то знаю, что у них на уме… вызываю их на откровенность, так сказать… И таким образом я уже помог вам… то есть вашему ведомству… помог выявить разных… контрреволюционно настроенных…
Тут Евгений Львович увидел устремленные на него злые глаза, и окончание фразы замерло у него на губах.
— Грубо работаешь, — сказал Иван Иванович с жалостью, которая чересчур уж смахивала на презрение.
— Ну… я стараюсь…
Скрипач лихорадочно размышлял, какую линию поведения выбрать, чтобы она расположила к себе его неприятного и, как понимал Евгений Львович, опасного собеседника, но пока выходило так, что он раздражал Ивана Ивановича все сильнее и сильнее.
— Вы, товарищ, зря думаете, что я наговариваю из-за личных причин… Чехардин догадался, что я все говорю не просто так… Потому он меня и ударил.
— Если бы он догадался, в жизни бы он тебя не тронул. — Иван Иванович усмехнулся. — По-моему, ты мне врешь.
Евгений Львович растерялся.
— Я… что вы… как я могу!
— Тогда расскажи мне что-нибудь поинтереснее. Кто тебе в морду дал и за что — это твое личное дело, и нечего нас в него мешать. Ну?
Скрипач попытался собраться с мыслями.
— Зять дирижера, наш новый тромбонист… Я выяснил, что у него брат — фотограф. То есть важно не это, а то, что он занимается изготовлением порнографических снимков… Он приглашал позировать девушек из кордебалета и кое-кого из хора. Вот…
Иван Иванович, не отвечая, постукивал пальцами по столу.
— Откуда такая информация? — наконец спросил он.
Евгений Львович, потея от усердия, ответил, что он услышал это в балетной канцелярии, от Вари Пашковской, а Маша Арклина сказала, что, должно быть, кто-то копает под дирижера, потому что многие хотели бы видеть его директором, а Дарский и его люди не прочь от него избавиться.
— Пашковская, Пашковская, — пробурчал человек в пенсне, притворяясь, что вспоминает, — это не дворянская ли фамилия?
— Нет, что вы! У нее до сих пор родственники в деревне живут, а отец ее переписывал ноты для театра… Я лично его знал.
— А отец Арклиной чем занимался?
— Не знаю. Она никогда о нем не упоминала. — Евгений Львович заерзал на стуле. — Ее тетка работает в театре, ну, сумела и племянницу пристроить. Я слышал, родители Маши были крестьянами, да померли от эпидемии. Только вот не очень-то она на крестьянку похожа. Запястья тоненькие-тоненькие, не чета крестьянским, и пальцы длинные — на рояле, наверное, восемь клавиш возьмет. И еще: слышал я как-то, как она с теткой разговаривает, все на «вы» да на «вы». Кто же сейчас на «вы» с членами семьи говорит? За крестьянами такого точно не водится.
— А вы, оказывается, наблюдательный человек, Евгений Львович, — заметил Иван Иванович с тонкой усмешкой. Уловив, что к нему вновь стали обращаться на «вы», осведомитель приободрился.
— Нет, ну я стараюсь, конечно… Прилагаю все силы. И вот еще что интересно: был у нее роман не роман, но отношения с главным сердцеедом нашим, Алексеем Валерьевичем. Ну, у него кого только не было — но только Маша единственная, кто сама дала ему от ворот поворот. Все вокруг думали, что он ее бросил, но я точно знаю, что это неправда. Она дала ему отставку — а? Обыкновенная девочка из канцелярии! Я так думаю, строго между нами, конечно, что не такая уж она обыкновенная. Тетка ее тоже, когда говорит о прошлом, то и дело путается в деталях. То она никуда не ездила за пределы Московской губернии, то побывала и там, и сям. То у нее была сестра, после которой и осталась Маша, то вдруг говорит, что никаких сестер, одни братья. Как хотите, но это очень подозрительно.
— Как фамилия тетки? — спросил человек в пенсне.
— Кускова. Серафима Петровна Кускова ее зовут. То есть по документам, а так-то кто знает, кем она может оказаться…
— А племянницу?
— Арклина Мария Георгиевна. Да, по моим сведениям, у нее и жених имеется. Младший брат профессора Мерцалова из института мозга. — По выражению лица Ивана Ивановича скрипач понял, что собеседника чрезвычайно заинтересовала эта информация, и решил рискнуть. — Я вот думаю, — доверительно начал он, — а может быть, она через брата к профессору подбирается? Такая известная личность, уважаемый человек… Он для многих должен представлять интерес.
Иван Иванович метнул на скрипача быстрый взгляд и поправил пенсне.
— Ну, с этим мы сами разберемся, кто к кому подбирается и зачем, — сухо бросил человек с петлицами. — Что-нибудь еще у вас есть?
Евгений Львович стыдливо развел руками:
— За эту шестидневку — все.
— Стало быть, арфист, который вам врезал, брат тромбониста, который то ли занимается порнографией, то ли нет, и странная девица из балетной канцелярии, — перечислил Иван Иванович. — Мелко, Евгений Львович, мелко. Пожалуй, сегодня вы обойдетесь без талонов в наш распределитель. — И, усмехнувшись, он поднялся с места.
У Евгения Львовича заныло под ложечкой. Он представил себе, чего лишился: отличной материи задешево, обуви, быть может даже заграничной, хороших часов, — и его настроение разом ухудшилось.
— Работать надо лучше, — назидательным тоном промолвил Иван Иванович. — Идите домой, товарищ, и к следующему разу постарайтесь представить что-нибудь стоящее. Вы меня понимаете?
Евгений Львович пробормотал, что он все понимает, но… Нельзя ли ему получить хотя бы один талон? Он ведь так старался…
— Сегодня — нет, — ответил безжалостный Иван Иванович. — Но в будущем, если мы с вами сработаемся… Я уверен, вы получите еще множество талонов. И все будут счастливы и довольны, — неизвестно к чему заключил он.
Скрипач поднялся на ноги, от огорчения чуть не уронив футляр со скрипкой и шапку.
— Хорошо, тогда… тогда я пойду? — несмело спросил он.
— Идите, конечно.
Пару раз едва не оступившись на лестнице, доносчик вышел на улицу, где крупой мела метель и жалобно поскрипывала вывеска с обманчивой надписью «Склад».
— Ах, какие мерзавцы… — простонал Евгений Львович. И, прижимая к себе скрипку, поплелся сквозь метель домой. Неполученные талоны в распределитель пеплом стучали в его сердце.
Что же касается того, кто называл себя Иваном Ивановичем, то он какое-то время расхаживал по комнате, о чем-то размышляя, затем снял трубку телефона и набрал номер, который, по-видимому, был хорошо ему знаком.
— Говорит капитан Смирнов. Ильин, ты? Вот что, я сейчас приеду. Срочно найди мне досье на Бутурлина… Да, на генерала. Я в курсе, что умер… Мне плевать, что уже поздно. Чтобы досье было на моем столе, а если начнут артачиться, сядут в одну камеру с Анатолием… Да, так им и передай.
Он повесил трубку, накинул шинель, надел фуражку, вышел из комнаты и быстрее молнии сбежал по лестнице.
Глава 14. Театр и кино
— Наташа, вы опоздали на одну минуту, и я сделал большую глупость.
— Хорошо, что я не опоздала на две минуты.
Из фильма «Солистка балета» (1947)Опалин пробудился рано утром, в тот блаженный и непрочный час, когда в соседских комнатах еще молчит радио, и все обитатели коммуналки от мала до велика наслаждаются заслуженным отдыхом. Некоторое время он находился в той зыбкой области между сном и явью, где контуры реальности еще нечетки, а воображаемое уже слабеет и теряет свою силу. В полудреме Иван вспомнил улыбку Маши, ее глаза, потом на смену ей явился хмурый Твердовский, а затем подоспел и инженер Демьянов, плешивый и положительный, который утирал слезы платочком, говоря о пропавшей жене. Образ Маши вдруг как-то потускнел, и окончательно его стерло другое воспоминание — о темном переулке за Большим театром, где огонь горящей спички освещал мертвенно-бледное лицо убитого юноши.
Иван повернулся на кровати и уставился в потолок, который маячил где-то высоко над ним смутным пятном. Опалин был недоволен, потому что его не покидало ощущение, что дела разваливаются, а преступники ускользают у него из рук. Инженер упорно не сознавался в убийстве, а визит в театр, на который сыщик так самонадеянно отважился, ничем ему не помог. Эх, посоветоваться бы с Терентием Ивановичем Филимоновым, который служил еще в царское время и мог много чего подсказать, основываясь на своем опыте! Но Терентия Ивановича Твердовский отправил за тысячи километров от Москвы, взвалив на него головоломное дело, которое не могла раскрыть местная милиция. Впрочем, и сам Иван, и кое-кто из его коллег подозревали, что Твердовский таким образом пытается выгородить Филимонова, к которому в последнее время стали слишком часто цепляться именно из-за его работы при царе, — а в 1936 году такие придирки вполне могли обернуться арестом, который тогда не сулил ничего хорошего.
«Надо будет позвонить, — подумал Опалин, закрывая глаза. — 1-51-33… И Маше…»
На работе утром пришлось выезжать всей опербригадой на место двойного убийства, которое, к счастью, удалось раскрыть по горячим следам. Вернувшись на Петровку, Опалин позвонил коменданту и предупредил его о том, что отправляет в театр трех своих подчиненных.
Повесив трубку, он сказал Казачинскому, Петровичу и Завалинке:
— Допросите служащих и артистов под протокол, а еще — найдите вахтера Благушина. В деталях расспросите его о ночи с шестнадцатого на семнадцатое число: где был, что видел, кто куда ходил. Теперь вот что: костюм, в котором я видел Виноградова, наверняка должен быть где-то учтен. Вы отправитесь в пошивочный цех, к костюмерам, короче, к тем, кто занимается костюмами, и выясните, пропал ли костюм или он находится на месте. Мне не нравится, что одежда, в которой молодой человек пришел в театр, исчезла, и я не удивлюсь, если окажется, что костюм Виноградова волшебным образом вдруг где-то обнаружится. Если это так, изымайте костюм как улику и приобщайте к вещдокам. И помните: вы просто делаете свое дело, скучную бумажную работу. Никаких угроз, ничего, что могло бы их насторожить. Это понятно?
— Может быть, ты объяснишь, что именно нам надо искать? — спросил Казачинский. — Кроме костюма?
— То же, что и всегда. Вранье и противоречия. — Опалин нахмурился. — Будьте предельно корректны и осторожны. Это странная среда и странные люди.
И, подумав, добавил:
— Я не верю ни одному их слову. Вот не верю и всё.
Петрович кашлянул.
— Ваня, мне все-таки кажется, что надо вплотную заняться теми двумя или тремя минутами, когда тело исчезло, — как всегда, веско и рассудительно заговорил он. — Чудес не бывает. Либо его где-то спрятали, либо увезли, либо сначала спрятали, а потом увезли. И еще меня беспокоят грузовики, которые в ту ночь вывозили декорации. Ты не думал о том, что труп могли спрятать в какой-нибудь декорации?
— Думал, — признался Опалин.
— Ну так чего мы ждем? Можно же поехать на склад, где они хранят свои декорации, и устроить там обыск.
— А я думаю, что тело вполне могли спрятать в театре, — неожиданно подал голос Антон.
— Почему не в доме на Щепкинском проезде? — поинтересовался Казачинский. — Тело ведь могли и туда утащить.
— Куда? В коммунальную квартиру? И как ты там спрячешь труп? Он же будет… — Антон замялся, но потом вынудил себя договорить, — разлагаться.
Петрович поглядел на него с удивлением. Прежде он держал Завалинку за желторотого юнца, который не слишком-то подходит для их работы; а вот поди ж ты, юнец оказался не так уж глуп.
— Я видел театр изнутри, и вы тоже его увидите, — заговорил Опалин. — Поверьте на слово: обыскать такое старое и сложное здание сверху донизу просто невозможно. Если труп на складе декораций, рано или поздно он даст о себе знать — по той самой причине, которую назвал Антон. Что касается дома в проезде — нет, не думаю, чтобы тело унесли туда. Я дурак, — мрачно добавил он. — Не надо было мне вестись на истерику Люси. Я должен был отправить ее за милиционером, а сам остаться у тела. А теперь все усложнилось, потому что тела нет.
— Да, — кивнул Петрович, — нам нужен труп. Очень нужен.
— И вот еще что. Проверьте алиби Вольского: где он был в тот день, что делал. Мне не нравится, что он сгоряча, по его словам, пригрозил задушить Виноградова, и вскоре того и в самом деле удавили.
— Хорошо, — сказал Казачинский. — А с другим нашим делом что? Я про жену инженера, которая то ли сбежала, то ли нет.
Опалин не то чтобы знал достоверно — он кожей чувствовал, что коллеги начинают на него сердиться за то, что он, как они считали, голословно назначил Демьянова виновным, в то время как ничто не подтверждало эту версию. Интонация Казачинского ему не понравилась, но он сумел сдержать себя и даже улыбнулся.
— Ничего не изменилось, продолжаем заниматься расследованием, как и раньше…
К счастью, тут зазвонил телефон, и Иван, который вообще не слишком его жаловал, поспешно схватил трубку.
— Опалин… Да, Николай Леонтьевич. Сейчас буду.
— Начальство вызывает? — спросил Петрович, когда Опалин повесил трубку.
— Угу, — буркнул тот, поднимаясь с места. — Я пошел.
И с этими словами он скрылся за дверью.
В кабинете Николая Леонтьевича он увидел уже знакомую ему Екатерину Арсеньевну, которая судорожно цеплялась за высокого сутулого мужчину лет пятидесяти.
— Борис Виноградов, — представил его Твердовский. — Наш… э… знаменитый художник…
— Ну, не такой уж знаменитый, — попробовал пошутить мужчина, но посмотрел на мученическое лицо бывшей жены и умолк, досадуя на себя.
В общем, получалось, что Опалин немного опередил события, когда сказал коменданту, что отец Виноградова настаивает на том, чтобы его сына нашли как можно быстрее. Разговор с родителями Павлика съел у Опалина и его начальника добрых полтора часа жизни. Екатерина Арсеньевна превзошла себя: она высказывала самые дикие, самые нелепые версии того, что могло случиться с ее мальчиком. Его убили из-за Туси, развратной девки из Щепкинского, которая затащила его в постель; его зарезал Володя Туманов, потому что захотел занять его место в театре; с ним произошло что-то ужасное, потому что она сердцем чует, что его больше нет в живых. Произнеся эту фразу, она через минуту говорила, что верит в то, что Павлик к ней вернется, так говорит ей сердце, и оно ее не обманывает. Отец казался гораздо разумнее и никаких версий не выдвигал, а лишь уронил пару намеков на то, что у него есть друзья повсюду, и, к примеру, в «Правде», и если муровцев там пропечатают, им мало не покажется.
— Вы должны понять, — в сотый раз повторил утомленный Николай Леонтьевич, — что мы делаем все, что можем…
Екатерина Арсеньевна зарыдала, с ней сделался настоящий истерический припадок, бывший муж заметался вокруг нее, стал предлагать ей воду из графина Твердовского, чуть не разбил графин и стакан, и тут бывшая жена высказала ему все, что думала о нем и его новой супруге, бессердечной особе, которая скупает золото царских времен и которая «не доведет его до добра». В конце она потребовала немедленно дать ей знать, когда найдут ее Павлика, и удалилась, гордо отказавшись от того, чтобы ее сопровождал бывший муж.
— Я надеюсь, эта маленькая семейная сцена… — вяло начал Виноградов, потом посмотрел на лица собеседников и сам выпил воду из стакана, которую налил для жены.
Опалин видел, что Твердовскому очень хочется выставить незваного гостя, но приходилось терпеть, потому что угодить в «Правду» в отрицательном виде совсем не хотелось. А Виноградов, растирая тонкой рукой высокий морщинистый лоб, заговорил о своей работе для метро, потом о том, как его строят, и к месту рассказал анекдот, как при рытье тоннеля нашли клад.
— Почему-то мне кажется, — неожиданно добавил он, — что вы знаете куда больше, чем сказали Екатерине Арсеньевне и мне… Его ведь нет в живых, верно?
Твердовский молчал, молчал и Опалин, но их молчание оказалось куда красноречивее слов. Художник поднялся.
— Я не смогу ей этого сказать, — тихим, безжизненным голосом промолвил он. — Не смогу. Так что… вы уж, пожалуйста, сами…
И удалился старческой походкой, не прощаясь.
Опалин внезапно почувствовал, что ему все надоело, и когда Твердовский отпустил его, он направился в столовую и сытно там пообедал, после чего поднялся в свой кабинет. Достав из ящика стола справочник, Иван стал листать его.
Вот, пожалуйста, страница 457: Государственный академический Большой театр Союза ССР, раздел «балет». Заведующий балетной труппой… худрук и балетмейстер… дирижер… режиссер балета… балетмейстеры… помощники режиссера… концертмейстеры… И отдельно — медицинская консультация… главный врач… управление домами… общежития… гараж… музей…
А телефона балетной канцелярии нет. «И я хорош — домашний телефон взял, а рабочий забыл…» Он решительно придвинул к себе телефонный аппарат и набрал номер главного администратора.
— Вас беспокоят со склада забытых вещей Мострамвайтреста, — деловито заговорил Опалин. — Вчера в трамвае одиннадцатой линии был найден сверток с вещами, а внутри среди прочего оказался документ на имя Арклиной Марии, работницы Большого театра. Есть у вас такая?
«Не переборщил ли я? Нет, не переборщил… 11-я линия как раз идет мимо театра, она вполне могла оказаться в этом трамвае…»
Администратор посоветовал навести справки в отделе кадров и дал его телефон. Еще один звонок, и Опалин получил в свое распоряжение заветный номер.
— Алло!
Как назло, ответила не Маша, а ее соседка.
— Склад забытых вещей Мострамвайтреста, — бойко отрапортовал Опалин. — Мне нужна гражданка Арклина.
— Обождите минуточку, — буркнула Варя.
Опалин был готов ждать хоть целую вечность, но Маша подошла гораздо быстрее — минут этак через пять.
— Алло! Простите, я не помню, чтобы теряла что-то в трамвае…
— А сверток с сердцем? — весело спросил Опалин.
— Каким еще сердцем? — поразилась Маша.
— Моим.
— Ну, знаете ли!
— Ничего не знаю, — объявил бессердечный Опалин, улыбаясь во весь рот. — Вы мне вчера обещали, что пойдете со мной в кино.
— Я ничего не обеща…
— Пойдем, а? Прямо сегодня. Когда вы освободитесь?
— Я не знаю… А куда идем-то?
— Можно в «Метрополь», там три зала. И мороженое отличное. Или в «Палас»… — это был кинотеатр на четыреста мест, располагавшийся на Пушкинской площади.
— Я люблю мороженое, — жалобно сказала Маша.
— Тогда в «Метрополь»? В шесть часов встретимся у фонтана возле театра. Идет?
— Ну… Ладно, уговорили!
Опалин удрал с работы в пять, чтобы никто в последнюю минуту не выдернул его на какое-нибудь срочное расследование и не нарушил его планы. Чтобы убить время, он ходил кругами возле фонтана, не подозревая, что с верхнего этажа театра за ним через окно наблюдает Маша.
В десять минут седьмого она сдалась, поглядела на себя в зеркало, подумала, припудриться или нет, и решила не тратить время зря.
— Я опоздала? — беспечно спросила она, подходя к Опалину.
Завидев ее, он заулыбался, но Маша при виде его улыбки отчего-то надулась.
— Я не знаю, — невпопад ответил он на ее вопрос.
В зале, когда пошли начальные титры, Опалин взял ее за руку. Маша заерзала и стала руку отнимать. Иван тотчас же отпустил ее, но через минуту она обнаружила, что он обнимает ее за талию.
— Эти трое, которые сегодня в театр приходили, твои друзья? — спросила Маша сердитым шепотом, чтобы не мешать остальным зрителям.
— Ну да. А что?
— Ничего. — В полутьме зала он видел, как блестят ее глаза, обращенные на него. — Я знаю, почему ты меня в кино пригласил.
— Так бы сразу и сказала, — шепнул Опалин и поцеловал ее.
— Нет, так нечестно, — объявила Маша, переводя дух. — Ты… ты… Я тебе не верю!
Он поцеловал ее снова, и тут Маша возмутилась.
— Ты мне кино смотреть не даешь!
— Извини, — шепнул Опалин и отодвинулся от нее, но теперь так крепко сцепил свои пальцы с ее пальцами, что она не могла высвободиться.
— Я знаю, ты меня пригласил, — беспомощно объявила Маша во время длинной и явно затянутой сцены на экране, — потому что хочешь от меня узнать, что на самом деле происходит в театре.
— Не хочу, — тотчас же ответил ее спутник и даже головой мотнул.
— Нет, тебе интересно…
— По работе — да. А так — нет.
Маша недоверчиво глядела на него. Сегодня, поразмыслив хорошенько, она истолковала его неожиданный интерес к ней, его звонок на работу как стремление использовать ее, выведать через нее то, что ему было нужно. То, что он упорно отказывался говорить о театре, озадачило ее — и в то же время обрадовало.
— Между прочим, — важно сказала она, — я многое знаю.
— Ты знаешь, кто убил Виноградова? — спросил Опалин, повернувшись к ней.
— Нет, конечно! — воскликнула она. — А что, его…
— Дайте посмотреть фильм, — заныл сзади какой-то зритель. — Ну что за люди…
Маша умолкла и только смотрела на Опалина во все глаза. Он отпустил ее руку, но немедленно обнял девушку за плечи.
— В театре, — шепотом выпалила Маша, — почему-то думают, что вы подозреваете Алексея.
— В таких случаях, — шепнул в ответ Опалин, прижавшись щекой к ее душистым волосам, — подозревают всех, с кем у жертвы был конфликт.
— Ну, нет!
— Не нет, а да.
— Нет, Алексей тут ни при чем, — решительно заявила Маша. — Не надо его сюда впутывать, хорошо? Он просто очень несчастный человек.
— Который оскорбляет тех, кто не может ему ответить, — усмехнулся Опалин, вспомнив, как Вольский швырял костюмерше разодранный колет. — О да, очень несчастный…
— Ты ничего о нем не знаешь, — вздохнула Маша. — Совсем ничего.
— Вы угомонитесь или нет? — возмутился зритель.
— Все, товарищ, молчим, молчим, — поспешно сказал Опалин. Он притянул к себе Машу и стал вместе с ней смотреть кино.
Глава 15. Догадка
Если, дорогие граждане, вы хотите знать, кто у нас в области театра первый проходимец и бандит, я вам сообщу.
М. Булгаков, «Багровый остров»Работа сыщика никогда не ограничивается расследованием одного преступления. Одни дела тянутся из прошлого, другие добавляются каждый день, на третьи перекидывает начальство после того, как твои коллеги уже потерпели в расследовании неудачу, и на всё волей-неволей приходится находить время. Дело об убийстве Павла Виноградова, официально считавшееся делом о его исчезновении, и дело о пропавшей жене инженера Демьянова для самого Опалина стали тем, что он про себя называл занозами, — остерегаясь, впрочем, произносить это слово вслух.
Взять хотя бы дело Виноградова. Показания, которые несколько дней по поручению Ивана снимали Петрович, Казачинский и Завалинка, должны были внести ясность, но вместо этого только всё запутали.
Вахтер Благушин, с которым Опалин столкнулся в ночь с 16 на 17 октября, уверенно показал, что он не видел никакого трупа, что до появления пьяного гражданина в сопровождении гражданки, смахивающей на особу легкого поведения, не происходило ничего подозрительного и что последние служащие покинули театр около одиннадцати, а потом все было совершенно мирно и благополучно, но — опять-таки до появления пьяницы с девицей.
Более того, Благушин вспомнил, что Павел Виноградов, целый и невредимый, ушел из театра незадолго до окончания оперы, которая шла в тот вечер. Но, вообще говоря, служащим театра не возбраняется присутствовать на представлениях.
— Во что он был одет? — спросил Петрович у вахтера.
— А? — Благушин заморгал глазами и приставил руку к уху. Старик явно не очень хорошо слышал.
— Когда Павел Виноградов уходил из театра, во что он был одет? — громче повторил Петрович.
— Курточка на нем была такая, на меху, — подумав, ответил Благушин. — Шапочка. Да как обычно он был одет…
— И как он выглядел?
— Да обыкновенно, а что?
— Свертка с ним никакого не было?
— Почему сверток-то?
— Вы лучше отвечайте на вопросы, — посоветовал Петрович, насупившись. — Когда он уходил, был с ним сверток или нет?
— Да я не помню уже, — простодушно ответил вахтер. — Кажись, нет.
В свою очередь показания Бельгарда помогли прояснить, почему Виноградов задержался в театре.
— По-моему, он не смотрел представление, — сказал Людвиг Карлович. — Видите ли, мы с Палладием Андреевичем обсуждали постановку «Лебединого озера»… кое-какие моменты. В общем, когда я вышел от Касьянова, было уже довольно поздно, и Виноградов подошел ко мне в коридоре. Он сильно нервничал…
— Позвольте, позвольте, — пробурчал Казачинский, — но нашему коллеге вы не так давно говорили, что не обращаете внимания на артистов кордебалета и не можете ничего сказать о пропавшем.
— Вот именно, — кивнул старик. — Я все время путал этого молодого человека с его другом Тумановым. Я думал, что в тот вечер ко мне в коридоре подошел Туманов. Я только сегодня осознал свою ошибку, когда при мне кто-то назвал Туманова по имени. Несомненно, я говорил в тот вечер с Виноградовым.
— И о чем же вы с ним говорили?
— Он знал, что я имею на Алексея Валерьевича некоторое влияние. Если вы не в курсе, Алексей мой ученик. — Произнося эти слова, Бельгард не без гордости улыбнулся. — Виноградов хотел, так сказать, смягчить неприятное впечатление, которое он произвел на Алексея своими выходками. Он очень долго и путано говорил о том, что не имел в виду ничего плохого, что его просто задело, как Алексей обращался с Ириной…
— А как он с ней обращался, кстати? — невинно поинтересовался Казачинский.
Нет, ему не показалось — Бельгард и в самом деле смутился.
— Э-э… он выразился в том смысле, что у нее грация, как у беременной коровы. Ему, понимаете, свойственно преувеличивать… В тот день она была немножко тяжеловата и неповоротлива, только и всего, но он вышел из себя. Он всегда выходит из себя, если что-то идет не так…
— Ясно, — кивнул Казачинский. — И что же вы сказали Виноградову?
— Ну, я пытался его успокоить, и в то же время… В то же время мне не хотелось брать на себя, понимаете, какие-то обязательства. А он явно желал, чтобы я представил от его лица извинения Алексею, и не очень хотел идти извиняться сам. Ему почему-то казалось, что Алексей обязательно постарается выжить его из театра, а работой в театре Виноградов очень дорожил. Ну вот, мы поговорили, а потом он ушел.
Показания остальных свидетелей не смогли добавить к делу ничего существенного. Кто-то заметил Виноградова в то утро в буфете, кто-то видел его на классе, кто-то во время репетиции. Кроме того, из расспросов в пошивочном цехе и разговоров с костюмерами выяснилось, что костюм Виноградова, в котором он репетировал в «Лебедином озере», исчез.
— Я не понял, — проворчал Антон, когда опера обсуждали новые подробности дела в кабинете Опалина, — почему мы расспрашивали вахтера о том, со свертком Виноградов покинул театр или нет?
Иван усмехнулся.
— А между тем все просто, — объявил он, откинувшись на спинку стула и сцепив пальцы на затылке. — Труп был в балетной одежде. Если Виноградов вышел в своей обычной одежде, откуда взялся балетный костюм?
— А он не мог надеть балетный наряд под одежду? — подал голос Антон.
— Зачем? — спросил Казачинский.
— Там этот, как его, колет из толстого материала, да еще с нашивками, — сказал Опалин. — И на ногах у Виноградова были балетные туфли, когда я его видел. — Он опустил руки на стол, и по выражению его лица опера видели, что он недоволен. — А еще вы заметили, что он после репетиции не заходил в буфет?
— Ах, черт! — вырвалось у Петровича. — Верно!
— Что-то я сомневаюсь, что он мог продержаться весь день на двух пирожных, эклере и кофе, которые съел в перерыве между классом и репетицией, — буркнул Иван, насупившись. — Он не возвращался домой и не заходил к Туманову, то есть возможности перекусить у него не было. Или же мы чего-то не знаем…
— Я кое-что видел в театре, когда искал одного из свидетелей, — внезапно сказал Антон. — Рассказать?
— Разумеется, — ответил Опалин.
— Я находился на четвертом этаже, а внизу на лестничной площадке стояли Вольский и Бельгард. Разговор шел совершенно обычный, ну, судя по интонации. Я особо не прислушивался, до меня доносились только отдельные слова, — пояснил Антон. — Они что-то обсуждали, шутили и даже смеялись. И тут я вижу, как Вольский ни с того ни с сего хватает старика за грудки и говорит: «А может, выкинуть вас сейчас в окно?» И лицо у него, знаете, стало такое… бешеное. Но тут он увидел, что я смотрю на них, разжал руки и отпустил старика.
— А Бельгард испугался? — спросил Опалин.
— Ну, испугался не испугался, но опешил точно. Я вот что думаю: может, Виноградов пошел к Вольскому извиняться, а тот вспылил, ну и… того? Удавил его? Честное слово, мне кажется, что он на такое способен.
Опалин задумался.
— Там была еще травма головы, — сказал он наконец. — Виноградова сначала ударили сзади, а потом задушили. Это преднамеренное убийство, а не убийство в состоянии аффекта.
— Уверен? — подал голос Петрович. — Ты труп видел какие-то секунды и рассматривал его ночью, при огне от спички. Кстати, ты знаешь, что наш балетный принц в прошлом уже стал причиной смерти человека?
— Он кого-то убил? — живо заинтересовался Опалин.
— Ну, убил не убил… как посмотреть. Влюбилась в него девушка из кордебалета, красавица, умница, думала, что у них все серьезно. А он попользовался ей и бросил. Ну, она и наложила на себя руки. Как по-твоему, это тянет на убийство или нет? С юридической точки зрения — нет, само собой. Ну а если подумать хорошенько?
— Это точно, что она покончила с собой? В смысле, никакие другие варианты не рассматривались?
— Я так понял, что нет, но можем поискать в архивах. Кто вел следствие, и вообще…
— Вот ты этим и займешься, — объявил Опалин. — Если возникнет хоть малейшее подозрение, что он ее убил, немедленно доложи мне. Кстати, что насчет его алиби? Где он был вечером 16-го?
— Говорят, уехал домой вскоре после окончания репетиции.
— На чем уехал?
— На эмке. У него машина, — пояснил Петрович.
Тут, наверное, стоит пояснить, что собственный автомобиль был тогда такой же редкостью, как сейчас миллиард рублей на счету в банке.
— И? — безразлично уронил Опалин. — Куда он поехал-то? Что шофер говорит?
— Нет у него шофера. Он сам водит. Живет на Остоженке. Домработница его заявила, что он весь вечер провел дома. А сынишка дворника говорит, что он домой завернул на несколько минут, а потом опять уехал. Я, говорит, его машину завсегда узнаю. Он на дачу часто ездит.
— На дачу? В октябре?
— Угу. Да у него там не дача, а хоромы целые. Это мне уже дворник сказал.
— Где дача-то?
— Недалеко от станции Лобня. Полчаса от Москвы.
Три пары глаз уставились на Опалина, ожидая, что он скажет. Вольский с собственной машиной, на которой запросто мог вывезти труп, Вольский — единственный, кто имел серьезный конфликт с убитым, и вдобавок человек с явно нестабильной психикой, из просто неприятной личности вполне логично превращался в подозреваемого номер один. А раз так…
— Запросите местную милицию, не находили ли в окрестностях неопознанные трупы, подходящие под описание Виноградова, — сказал Опалин.
— Вольский мог отвезти труп куда угодно, — напомнил Петрович.
— Да, но прежде всего стоит проверить окрестности Лобни. И…
Спички, думал он. Почему спички, зачем спички? И тут он вспомнил Вольского с его летящим шагом, с его порывистостью. С его бешеными выходками, которые ему сходили с рук, потому что ему все прощали — за талант, или, как сказал старый Яков Матвеевич, за гений.
Мог ли он не забыть подобрать спички? Там, в темном проезде? И что-то говорило Опалину — нет, не мог. Тот, кто подобрал спички, должен был иметь совершенно иной склад ума. Методичный. Трезвый. Не забывающий ни одной детали…
— И девушку погубил, — зачем-то встрял Казачинский. — А девушка, судя по словам тех, кто ее знал, чистый клад была. Не, я все понимаю: не был бы он в Большом театре важной фигурой, мы бы его приперли к стенке в два счета…
Клад.
Что там рассказывал отец Виноградова? Рыли метро, нашли клад…
— Ах ты!.. — вырвалось у Опалина. И, не сдержавшись, он выругался.
— Что с тобой? — с удивлением спросил Петрович. Он знал, что Иван прибегал к ругательствам редко — и то только тогда, когда не мог сдержаться.
— Да инженер этот, Демьянов, — возбужденно заговорил Опалин. — Который убил свою жену. Вы еще никак концов не могли найти, за что… — Он хлопнул ладонью по столу. — Личных конфликтов не было, третьи лица не замешаны, не застрахована, не выигрывала по займу… Ну конечно же! Клад! Ему квартиру дали, в старом доме, он упоминал, что они хотели сделать ремонт… А потом жена исчезла! Но до того, как исчезнуть, стала вдруг ходить в дорогие магазины и присматривать себе шубу… Клад они нашли! Вот в чем дело! Вот за что он ее убил…
Опалин вскочил с места. Глаза его горели, он весь преобразился. Антон смотрел на него разинув рот.
— Наконец-то я прищучу этого гаденыша и узнаю, куда он дел труп… — объявил Опалин. — Вы не понимаете, он на меня смотрел так, как будто уже надо мной победу одержал, ясно? И поэтому я сразу понял, что он виновен…
— Ну… может быть, и клад… — пробормотал Петрович. Он уже не знал, чему верить. — А с театром-то мы что будем делать?
— Я же сказал. Материалы мне найди по той балерине, которая с собой покончила. Труп искать надо… на даче Вольского побывать… Ладно. Для начала разберемся с инженером!
Пока Опалин на Петровке обсуждал с операми план дальнейших действий, секретарша директора Дарского отчаянно пыталась не пустить в кабинет начальника пышнотелую гражданку, которая жила в Щепкинском проезде и являлась законной супругой композитора Чирикова. Но секретарша с позором проиграла битву — посетительница просто оттеснила ее мощной тушей и прорвалась в кабинет.
— Вынужден вас огорчить, Антонина Федоровна, но я уже ухожу, — сказал директор сухо. Он не любил ни композитора, ни его энергичную напористую жену, которая вопреки всем объективным свидетельствам утверждала, что ее муж — выдающийся талант, которого враги не подпускают к корыту… пардон, к созданию передовой советской музыки.
— Мое дело много времени не займет, — объявила Чирикова, вскинув голову. — У вас в плане на следующий год стоит балет из жизни колхозников. Я хочу, чтобы вы поручили Василию Аркадьевичу написать к нему музыку.
— Вы считаете? — с непередаваемой интонацией промолвил Дарский, потирая мясистую мочку уха. — А что насчет либретто?
— Думаю, лучше всего будет, если либретто напишу я.
— Вы думаете? — все с той же интонацией спросил директор и в высшей степени загадочно улыбнулся. — Голубушка, вы ведь никогда не сочиняли либретто и понятия не имеете, что это такое.
— Полно вам, Генрих Яковлевич, — усмехнулась гостья. — Как будто вы не знаете, что в балете либретто — чистая условность. Я уж не говорю о том, что с точки зрения здравого смысла большинство либретто и вовсе полная чепуха…
— Что ж, возможно, какое-нибудь «Лебединое озеро» и в самом деле чепуха, — уже не скрывая иронии, проговорил Дарский, — но, простите, либретто из жизни колхозников чепухой быть не может. Вообще сочинение такого либретто — в современном балете задача первоочередной важности. — Судя по оборотам последней фразы, он процитировал собственное интервью какой-нибудь официальной газете вроде «Правды». — Я понимаю ваше желание нам помочь, но дело в том, что наши штатные либреттисты…
— Вы мне отказываете? — спросила гостья, воинственно выпятив все свои три подбородка.
— Простите, Антонина Федоровна, но вы никогда не писали на колхозную тему. Как и ваш многоуважаемый муж.
— Можно подумать, Митя Шостакович много писал на колхозную тему! — злобно выпалила гостья. — Однако ж это не помешало заказать ему балет. И то, что либретто было полной халтурой, никого не остановило.
— Антонина Федоровна…
— Да, да, халтурой! — возвысила голос Чирикова. — И музыка оказалась ему под стать… А потом вы все ходили и разводили руками: ах, за что вас в «Правде» так жестоко обругали! И поделом обругали! Прав был автор статьи, «Светлый ручей» — жуткая дрянь…
— Даже если так, — Дарский начал злиться, — это вовсе не значит, что ваш многоуважаемый муж, который за последние двадцать лет ровным счетом ничего не написал, может придумать что-то лучше…
— Он не написал, потому что его задвигают, — горячо заговорила гостья, — всякие карьеристы и халтурщики, которых вы у себя пригрели! Но если вы закажете ему балет…
— Я думаю, продолжать этот разговор не имеет смысла. — Генрих Яковлевич выразительно посмотрел на позолоченные ампирные часы и встал.
— Еще как имеет! — возразила Чирикова. — И если вы здесь же и сейчас не пообещаете, что закажете моему мужу балет, я пойду в наркомвнудел[29]. Я ни перед чем не остановлюсь!
Следует отдать Генриху Яковлевичу должное: он почти не переменился в лице, заслышав эту угрозу.
— Вынужден вас разочаровать, — усмехнулся директор, — но наркомвнудел балетами не занимается.
— А я вовсе не о балете буду говорить, — вкрадчиво зашептала гостья. — Представьте себе, несколько дней назад у меня кончилось снотворное, которое помогало мне спать всю ночь и не слышать, как внизу грузчики с матюгами таскают декорации. И я не смогла заснуть. В конце концов я перебралась в кресло у окна и сидела там, не зажигая лампу. Что толку идти в постель, думала я, все равно грузчики появятся ночью, будут шуметь, и, пока они не уедут, сна мне не видать. И вот смотрю я в окно и вижу, как в темном переулке внезапно открывается дверь, за которой горит свет. А потом я увидела, как некий человек выволок за ноги бездыханное тело. Сказать вам, что это был за человек?
— К чему вы ведете?
Генрих Яковлевич пытался держать удар, но голос подвел его, прозвучав слишком тонко. Директор не сводил с гостьи мученических глаз, и все морщины на его лице словно сделались глубже.
— Это только присказка, самое интересное впереди! — победно объявила Чирикова. — По Петровке ехала машина, светя фарами, а по тротуару шла парочка. Человек, который вышел из театра, заметался, юркнул обратно в дверь, запер ее изнутри и потушил свет. Теперь я не видела тело, которое осталось лежать у стены. Парочка свернула в переулок, стала там целоваться, потом девушка, кажется, споткнулась о тело, а ее спутник стал зажигать спички, чтобы понять, в чем дело. Мне было любопытно, чем все кончится, — добавила гостья, — поэтому я просто сидела и ждала. У девушки началась истерика, и мужчина увел ее с собой, но через несколько минут они вернулись с милиционером, который стоит на площади возле метро. Однако тела они не нашли, потому что в их отсутствие кое-кто вышел из театра и затащил труп обратно. А вы, Генрих Яковлевич, стояли за дверью и отдавали тащившему указания. И я прекрасно вас узнала, товарищ Дарский. Вы еще указали на догоревшие спички, которые остались на земле, и сказали, что их надо убрать.
Директор тяжело опустился в кресло.
— Это еще не все, — добила его гостья. — Вашему сообщнику удалось отделаться от свидетелей, потом в час с чем-то приехали грузчики и стали носить декорации, в три они уехали, а потом ваша машина подъехала к служебному входу, и, что самое интересное, за рулем сидели вы, а не ваш шофер! Был уже четвертый час утра, все спали, но я не спала и видела, как два человека вынесли труп из театра и затолкали в багажник, а вы стояли на стреме и озирались, как преступник. Должна признаться, у вас был в это мгновение чрезвычайно комический вид.
— Чего вы хотите? — хрипло спросил Дарский.
— Я уже сказала вам, чего я хочу. Чтобы Василий Аркадьевич писал балет, а я ему помогала. И вот еще что, — добавила Чирикова. — Все, что я видела, я записала и отправила на хранение надежным людям. Понятия не имею, за что вы убили несчастного мальчишку, но учтите: со мной этот номер у вас не пройдет. Вам ясно?
— Куда уж яснее, — пробормотал директор, утирая пот. Антонина Федоровна внимательно поглядела на него и приосанилась.
— Так я могу сказать мужу, что вы собираетесь заказать ему балет?
У Дарского уже не оставалось сил, чтобы говорить. Он чувствовал, что попал в капкан, из которого ему не выбраться, и потому только вяло кивнул.
— Вы можете на меня положиться, Генрих Яковлевич, — серьезно проговорила Чирикова. — Я никому ничего не скажу — если только вы меня не заставите. Вы поняли меня?
Он снова кивнул, чувствуя только одно желание: чтобы она немедленно убралась отсюда, чтобы поскорее закончились эти самые мучительные минуты в его жизни. Но Антонина Федоровна вовсе не собиралась уходить. Взгромоздив свои обширные телеса на один из стульев с бархатной обивкой, она со знанием дела принялась обсуждать денежные условия создания будущего балета.
Глава 16. Призраки ночи
Расценка мест на вечерние спектакли Большого театра. Партер 1–5-й ряд 25 руб., 6–10-й ряд 23 руб., 11–15-й ряд 20 руб., 16–19-й ряд 18 руб. Амфитеатр 18 руб.
«Вся Москва», 1936 г.Под ногами шуршит опавшая листва, с черных ветвей деревьев сыплется какая-то дрянь, то и дело где-то в лесу тревожно перекликаются птицы. Антон насупился и подтянул повыше воротник своего пальто, перешитого из шинели.
— Ну, Никита Александрович, посмотрите хорошенько, — с безграничным терпением обращается Опалин к Демьянову. — Где вы закопали ногу?
— Я не помню, — бормочет инженер. — Не помню… Можно я присяду? Я больше не могу… ноги не держат…
Он валится на пень. Вот уже несколько дней они кружат, как заколдованные, по этому подмосковному лесу, хмурому и неприветливому. Лесу, в котором Демьянов закопал части расчлененного тела своей жены.
— Я устал, — беспомощно говорит инженер.
Они все устали, но Опалин не станет говорить этого убийце. Здесь их опербригада в полном составе, проводники с собаками из служебного питомника, подмосковные милиционеры…
Частью с помощью самого убийцы, частью с помощью служебных собак они уже отыскали руки, голову, фрагмент туловища и одно бедро. Но этого мало. Надо найти все, все обрубки до единого, — и только тогда дело можно будет считать закрытым.
— Я ведь совсем не злой человек, — вздыхает инженер, который убил супругу, разрубил ее тело на восемнадцать кусков и использовал свои знания в области химии, чтобы полностью уничтожить в квартире следы преступления. — Но Катерина… Она никогда меня не понимала…
Не отвечая, Опалин делает несколько шагов по шуршащим листьям. Вид у него сосредоточенный, между ломаных бровей пролегли две глубокие морщинки, руки засунуты глубоко в карманы. В эти мгновения он почти не думает о Катерине, превратившейся в головоломку из 18 фрагментов, которые будет сшивать прозектор. Ему не дает покоя мысль, что где-то, может быть в таком же лесу, закопан труп Павлика Виноградова. А между тем время идет, ползет, летит, мчится. Любому сыщику прекрасно известно: чем больше времени проходит между преступлением и обнаружением тела, тем труднее расследовать дело и тем выше вероятность того, что убийство останется нераскрытым…
Иногда — впрочем, не очень часто — Опалину приходилось размышлять над тем, почему он работает в угрозыске, занимается тяжелой, грязной работой вместо того, чтобы найти себе какое-то другое применение. И тогда он думал о жертвах, об убитых, о тех, кто уже не мог за себя заступиться, кто не мог указать на преступника и покарать его, и ему чудилось, что погибшие избрали его, чтобы он был их защитником и восстановил справедливость.
Потому что если нет справедливости, то и все остальное становится никуда не годным.
Он услышал, что инженер обращается к нему, и машинально повернул голову в его сторону.
— Вы, наверное, думаете, что я убил ее из-за шубы. Когда мы нашли клад под полом… все эти золотые монеты… мы чуть с ума не сошли от радости. Все мечты вдруг стали возможны… Катерина хотела шубу и бриллианты, а я — дачу и лодку. Я всегда любил ловить рыбу. Сидишь себе на берегу, никого не трогаешь… — Демьянов испустил конфузливый смешок. — Но она сказала: вызовем маму, она будет с нами жить. Катерина прекрасно знала, что я думаю о теще… Ей, говорит, тоже надо будет шубу купить, а без лодки мы обойдемся… И тут я сломался.
— Идемте, Никита Александрович, — негромко говорит Опалин. — Надо найти остальные куски…
И они двинулись дальше. До позднего вечера они прочесывали лес и в итоге нашли все недостающие части тела.
В Москве Твердовский посмотрел на уставшее лицо Опалина, на круги у него под глазами, крякнул и сказал:
— Вот что, Ваня… Насчет Демьянова ты, конечно, молодец… Но все же отдохни-ка день, а лучше два. В кино там сходи… в театр…
И Опалин не стал спорить — хоть и не любил разлучаться с работой даже ради отдыха. Когда он оставался без дела, его начинало мучить ощущение неполноты собственной жизни. Он понимал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать.
Октябрь подошел к концу. Уже впереди маячили ноябрьские праздники с их многолюдными демонстрациями; уже рабочие украшали здания в центре — и в том числе Большой театр — красными флагами и вешали портреты вождей. Но Опалин был поглощен тем, что происходило в его личной жизни, и вся суета, связанная с очередной годовщиной революции, проходила мимо него.
Маша ставила его в тупик. Он был влюблен в нее и чувствовал, что она к нему неравнодушна, но порой она вела себя так колюче, что он попросту терялся. У нее словно имелось два лица, и если первая Маша была милая, смешливая, славная девушка, то вторая в совершенстве владела искусством ранить, и если смеялась, то непременно с издевкой. В первый раз оказавшись у него дома, она, например, саркастически заметила: «Не слишком-то далеко ты ушел от лестницы, под которой родился», хотя сама вместе с теткой жила в куда более скромной комнате, да и родился Иван в деревне, а не в каморке швейцара, которым позже работал его отец.
Если Опалин не вспылил и не взорвался — а человек он был горячий, хоть и привык сдерживать себя и не обнаруживать эту свою сторону, — то только потому, что чувствовал в словах Маши затаенную горечь. Что-то подспудно мучило ее — и находило выход в нападках на окружающих, которые он бы не спустил другому, но ей скрепя сердце прощал.
«Что же с ней произошло? — тревожился он. — Что сделало ее такой?»
После того как она упомянула о своем женихе, Опалин позаботился навести о нем справки. Сергей Мерцалов, брат профессора Мерцалова, вроде бы не был замешан ни в чем предосудительном, но, по словам Петровича, сверх меры увлекался скупкой и перепродажей старинных вещей. Не ограничившись этими сведениями, Опалин решил посмотреть, каков из себя его соперник, и отправился к дому Мерцалова. Жених Маши оказался улыбчивым лысоватым гражданином лет тридцати пяти, который выглядел как человек, у которого в жизни все схвачено. У него были прекрасные густые брови и выразительные темные глаза, но ими вся его привлекательность и ограничилась. Опалин спросил себя, могла ли такая девушка, как Маша, всерьез увлечься этим низкорослым субъектом с намечающимся брюшком, и вынужден был ответить отрицательно. Сергей Мерцалов мог представлять интерес только из-за денег и из-за своего родства со знаменитым братом, и Опалин вернулся к себе опечаленный. Он бы предпочел, чтобы Маша любила кого-нибудь другого, но — искренне. В соперничестве с другим человеком есть хоть какой-то смысл; в состязании с мешком денег смысла нет никакого — хотя бы потому, что деньги всегда одержат верх.
«Может быть, я к ней несправедлив, — подумал он, устыдившись своих мыслей. — Может быть, тетка пилит ее и гонит замуж…» Серафима Петровна, с которой он успел познакомиться, не слишком походила на человека, который станет пилить кого бы то ни было, но это его не остановило.
Благодаря словоохотливости Серафимы Петровны он как-то вечером узнал, что у Маши в прошлом был роман с Алексеем Вольским. Не сказать, чтобы Опалину это пришлось по душе, но, по крайней мере, это выглядело более логичным, чем любовь к барышнику Мерцалову.
— Значит, вы расстались? — спросил он, обращаясь к Маше, и тотчас же рассердился на себя за то, что вот так, по-мещански, лезет в ее личную жизнь. По правде говоря, он боялся, что она разозлится и повернется к нему своей темной стороной; но Маша, к его удивлению (и облегчению), только усмехнулась.
— Я его бросила, — ответила она. И видя, что от нее ждут объяснения, ершисто прибавила: — В жизни есть занятия поинтересней, чем быть тряпкой для вытирания ног.
Опалин нахмурился. В его представлении Вольский был как раз тем человеком, который вполне мог — выражаясь языком старых романов — разбить сердце, а по-простому — испортить жизнь женщине, особенно если она молода и влюблена. Неудивительно, подумал Иван, что после сказочного принца ей захотелось стабильности и простоты, и она выбрала Сергея Мерцалова.
— Машенька преувеличивает, — поспешно вмешалась тетка, посылая девушке умоляющий взгляд. — Алексей Валерьевич — замечательный человек…
— Такой замечательный, что довел до самоубийства Елену Каринскую? — не удержался Опалин.
Петрович, которому он поручил разузнать все об этой девушке, добросовестно справился с заданием. Впрочем, надежды Опалина на то, что неуравновешенный премьер мог убить свою любовницу, не оправдались — это было чистое самоубийство.
Он увидел, как глаза Маши зажглись колдовским огнем, и мысленно приготовился к худшему.
— Бедная Леночка, в театре ее так жалели — само собой, когда стало известно, что она умерла, — объявила Маша, усмехаясь. — А ведь ее все знали и понимали, что это ее любимый прием.
— Что еще за прием? — неосторожно спросил Иван.
— Самоубийство. Родители были против того, чтобы она танцевала. Ну вот, приходит ее мать с работы, а дочь в комнате уже петлю повесила и на табуретку стала. Мать в ужасе, дочь в слезы, кричит, что без балета ей жить не хочется. Результат — конечно, родители перестали возражать. В училище один из педагогов делал Каринской замечания и выделял другую девочку. Ну так что же? Леночка сделала попытку выброситься в окно, да так удачно, что ее остановили и успели стащить с подоконника. Когда ее начали расспрашивать о причинах, она объявила, что ей стыдно, потому что педагог к ней пристает, а с ее соперницей у него роман. В конце концов и педагог, и соперница были вынуждены с позором уйти из училища, а Каринская осталась. Когда она попала в театр, то решила, что непременно заполучит Алексея, — не потому, что она его любила, а потому, что раз он лучше всех, значит, ей нужен. Она хотела, чтобы он на ней женился, но он наотрез отказался, а когда она начала настаивать, дал ей понять, что бросит ее. И тогда она решила добить его попыткой самоубийства — пусть видит, как сильно она его любит, тогда он точно сдастся.
— Фи, Машенька, какие ты слова употребляешь ужасные, — пробормотала Серафима Петровна, ежась.
— Это было очень примитивное, но очень изворотливое и невероятно хитрое существо, — холодно продолжала Маша. — В тот раз она решила изобразить отравление опийной настойкой к тому моменту, когда Алексей должен был вернуться домой. Пузырек с ней нетрудно достать — настойка же продается как лекарство. Но Елена не рассчитала дозу, а Алексею пришлось задержаться в театре из-за Кнерцера, у которого никак не выходил его номер. Когда он пришел домой, она была уже в агонии, и врачи не смогли ей помочь. Потом его многие винили, особенно те, кто в глаза Каринскую не видел и не знал ее, но все было именно так, как я говорю. Она стала жертвой собственной хитрости, вот и все. И лично мне ни капли ее не жаль.
— Может быть, вы хотите еще пирога? — поспешно вмешалась Серафима Петровна, чтобы сменить тему.
Опалин не знал, верить Маше или нет. С одной стороны, ее версия выглядела вполне логичной; с другой — речь все-таки шла о ее сопернице, а от женщины трудно ждать объективности там, где задето личное. Как сыщика его настораживало, что вокруг Вольского творилось слишком много странностей. Покончившая с собой любовница, убитый юноша из кордебалета, который ссорился с Алексеем… Да и поведение последнего тоже вызывало много вопросов.
Не утерпев, Иван поделился своими сомнениями с Петровичем, который внимательно их выслушал.
— Я согласен, молодчик выглядит подозрительно, но нам нечего ему предъявить, — проворчал Логинов, насупившись. — В первом случае выходит, что глупая девочка заигралась, утверждая свою власть, и погибла. Во втором — все упирается в отсутствие тела. Вот если бы мы нашли Виноградова, а в гримерке этого плясуна — то, чем удавили беднягу, тогда вопросов бы не возникало.
— Это моя ошибка, — мрачно сказал Опалин. — Не надо было отходить от тела.
Петрович внимательно посмотрел на него:
— Ваня, запасись терпением. Ты же знаешь, как это бывает. Или труп в итоге находят, или…
— Или преступник совершает еще одно убийство, потому что первое сошло ему с рук, — докончил Опалин. — Только я не могу сказать это матери Виноградова… И сестре, а они звонят каждый день.
Словом, на работе все складывалось не так хорошо, как он хотел бы, а в личной жизни все безнадежно запуталось. Он все больше и больше привязывался к Маше, он уже не мыслил себя без нее, но интуиция его не дремала, и иногда ему казалось, что, может быть, ему было бы легче с какой-нибудь девушкой попроще. Например, с рыжей кассиршей Люсей, у которой не было таких перепадов настроения, и он всегда представлял себе, чего от нее можно ждать.
— Лерман совсем сошла с ума, — сказала Маша, когда они шли после демонстрации по запруженным праздничной толпой улицам. — Уверяет, что скоро вернут елки. Ты что-нибудь слышал об этом?
— Нет, — признался Опалин.
— Сегодня елки, а завтра что? Восстановят обычную неделю? Может, и храм Христа Спасителя заново отстроят? Впрочем, о чем это я — ведь все же знают, что там будет Дворец Советов, и даже станция метро поблизости будет так называться… А ты знаешь, что птицы, которые привыкли сидеть на куполах храма, несколько лет прилетали на то место, где он стоял? Уже после того, как его взорвали?
Опалин остановился.
— Маша… Выходи за меня замуж.
Она так растерялась, что не придумала ничего лучшего, чем брякнуть:
— Зачем?
— Ну как зачем? Будем жить вместе, детей растить. А?
Она глядела на него недоверчиво, словно услышала что-то очень странное, и Опалин окончательно утвердился в своей догадке: ей никто раньше не делал предложения, и Сергей, которого она называла своим женихом, вовсе им не был.
— Мы, значит, уже до детей дошли… — начала Маша, но Опалин уже заметил, что она улыбается.
Приободрившись, он принялся развивать свое предложение. У него отдельная комната, и получает он неплохо. Распишутся, станут жить вместе, она может работать в канцелярии, как прежде, или уйти оттуда, если ей не нравится.
— Нет, я не могу так сразу взять и решиться, — заартачилась Маша. — Это же… это же всю жизнь свою переделать. И потом, у тебя же работа… такая, ну… А если с тобой что-нибудь случится?
— Если меня убьют? — Опалин, как всегда, пошел напролом, со всего маху ставя точки над i.
— Мне надо подумать. — Она вздохнула и поправила прядь, которая выбивалась из прически. — Пойдем лучше в кино.
Они сходили в кино, а потом он проводил ее до дома, а тетки там не оказалось, и как-то само собой получилось, что они стали близки. Он целовал ее так, как не целовал никогда прежде, и думал, что совершенно счастлив.
Но эта победа дорого ему обошлась, потому что, когда он в следующий раз увидел Машу, она была явно не в духе и повернулась к нему стороной, которую он не любил. Едва он напомнил о том, что они могли бы сходить в загс расписаться, его собеседница вспылила:
— Ты думал, раз я сняла перед тобой трусы, ты что-то для меня значишь? Да ты… да ты…
Но Опалин был далеко не глуп — и хотя форма, в которую она облекла свои мысли, оказалась для него глубоко оскорбительной, он уловил, что Маше плохо и что она несчастна.
— Кто тебя обидел-то так? — вырвалось у него.
Маша посмотрела на него и зарыдала.
— Оставь меня, уйди… — выговорила она сквозь слезы. — Нет! Не уходи, — вскинулась она, как только он сделал движение прочь.
…Вечером, сидя в желтом круге света, который отбрасывала лампа, Серафима Петровна чинила чей-то жилет, который в балете называется дивным словом бомбетка, и укоризненно говорила племяннице, которая расчесывала свои длинные волосы:
— Он же хороший человек. Зачем ты ему голову морочишь?
— Он меня замуж звал, — сказала Маша скорбным тоном, как будто речь шла о чем-то неприличном.
— Ну и вышла бы. Что тебе в нем не нравится? Сергей твой вон уже и звонить перестал. Про Алексея Валерьевича и говорить нечего… А этот надежный. Держись его…
— Ах, да что вас слушать! — отмахнулась Маша. — Вы и про Алексея, и про Сергея точно так же говорили. И что со мной будет? Ну, выйду замуж, стану такой же клушей, как все…
— Посмотри на меня, — неожиданно требовательным тоном проговорила Серафима Петровна, опуская шитье на колени. — Я не была замужем. И что? Легче мне стало? Не глупи, Маша. Я же вижу, что он тебе нравится, а уж он с тебя глаз не сводит…
— Не понимаете вы меня, — вздохнула девушка. — Не в нем дело, а в том, что я не нахожу для себя места в этой жизни… Все, что она мне может предложить, — готовку на примусе, конуру в коммуналке, вместо радости — редкие иллюзии… хорошие фильмы, прекрасные балеты… И одни приспособленцы кругом, а те, кто не приспособленцы, те еще хуже! — добавила она с ожесточением.
— Фантазерка, — пробормотала себе под нос Серафима Петровна, откладывая бомбетку и берясь за светлый балетный плащ. — Надо, знаешь ли, ближе… как это говорится… держаться реальности, да… А ты все грезишь о какой-то другой жизни, где тебе было бы лучше… Очнись, Маша! У тебя ничего не будет, кроме того, что есть… И людей надо ценить… хороших людей…
В дверь постучали, и через секунду в комнату просунулась физиономия болтливой 16-летней соседки, которая часами могла трещать по телефону.
— Машка, там из театра звонили… Требуют, чтоб ты срочно приехала, бумагу для дирекции напечатать надо, это очень важно… Меня с Витькой разъединили, представляешь, чтобы тебе сообщение передать! Ну вот…
— Что еще за бумага? — спросила Серафима Петровна, когда соседка убежала.
— Откуда мне знать? — буркнула Маша, закалывая шпильками свои длинные волосы. — Наверное, что-то насчет Головни, ему вчера на репетиции плохо стало… Никуда я не поеду…
Однако она отошла к платяному шкафу и, открыв его, стала переодеваться.
— Если бумага для дирекции, ее Капустина печатать должна, — несмело заметила тетка. — Секретарша Дарского…
— У-у, вы скажете тоже… Она же у нас царица, — презрительно проговорила Маша, натягивая поверх блузки джемпер. — Ну и что, что ошибки делает и все за ней нужно править… — Она посмотрела на старинные часы, степенно тикающие в углу. — Восьмой час, опера сегодня… Нет, опера — это не мое… Я быстро вернусь.
Она поцеловала тетку в сморщенную желтоватую щеку, влезла в модные сапожки, натянула шапочку, накинула шубку, взяла варежки, сумочку и выпорхнула за дверь.
На улице мысли ее приняли самое причудливое направление.
«А может быть, она права?.. Просто надо меньше требовать от жизни, чтобы получать больше… Распишемся, не понравится — всегда смогу вернуться к себе… И потом…»
Черная машина подъехала к тротуару, из нее выпрыгнули две тени.
— Мария Арклина? Пройдемте с нами.
— Но я…
— В машину. И не вздумайте сопротивляться…
Куда уж тут сопротивляться, когда у одного твоего локтя — здоровенный верзила, а у другого — тип поменьше, зато с широченными плечами! Эх, плакала твоя головушка, Машенька…
Прощай, мама, Ваня, Алексей, прощайте все…
Ее затолкали на заднее сиденье и уселись слева и справа от нее, сведя тем самым на ноль не то что возможность бегства, но даже и мысли о нем. Почти одновременно хлопнули закрывающиеся дверцы.
— Поехали! — крикнул верзила шоферу.
Прощай, театр. Аполлон, прощай… Вот так, наверное, и кончается жизнь: только что была, и хоп — ее уже нет.
Глава 17. Один на один
И так же будет залетать Цветная бабочка в шелку, Порхать, шуршать и трепетать По голубому потолку.
Иван БунинТемен ноябрьский вечер.
Заледенев, Маша вцепилась в свою сумочку, давно уже ставшую ненужной. Эту изящную вещицу из обрезков кожи мастерски сшила тетка, как и почти всю одежду для племянницы.
«Что же с ней будет? Что же…»
Машина остановилась. Хлопают дверцы. Голоса.
— Выходите!
Кое-как она выбралась из машины. Ноги ее не держали, но кто-то — даже без грубости — поддержал ее за локоть.
— Сюда.
Лестница. Коридор. Какие-то люди с петлицами идут навстречу. У одного из угла рта свисает лихо заломленная папироса. Запах дыма, который Маша не переносит, немного привел ее в себя.
Дверь, на двери — табличка с надписью, но девушка ее не прочитала: перед глазами все плыло.
— Разрешите доложить, товарищ капитан… — И еще какие-то слова.
— Можете идти.
Маша покачнулась, повернулась к двери. Но нет. Это не ей. Это конвоирам. Они уходят, а она остается. Остается…
— Садитесь, гражданка Арклина.
На стене — портрет Сталина, под портретом — стол и человек. Маша перевела взгляд, увидела рядом с собой стул, села, положила сумочку на колени и вцепилась в нее, как утопающий — в спасательный круг. Впрочем, в том месте, в котором она находилась, вряд ли что-то могло ее спасти.
— Вы понимаете, где находитесь? — доносится для нее словно издалека.
Она попыталась сосредоточиться. Соседка с торчащими косичками. Звонок… Театр…
— Послушайте, это какая-то ошибка… Мне надо в театр… меня вызвали…
— А ваша соседка любит говорить по телефону, — усмехнулся человек за столом. — Пришлось ее разъединять…
Маша озадаченно моргнула, но в следующее мгновение до нее дошло. Итак, никакого театра не было. Все обман.
— Я не понимаю, зачем…
— Сейчас поймете, Мария Георгиевна. Вас же Мария Георгиевна зовут?
Кивок. А он не такой уж страшный, этот молодой светловолосый капитан в пенсне. Раз выманили из дома, а не пришли арестовывать ночью, может, она зря боится? Может, из нее просто хотят сделать… как это… осведомительницу?..
— Расскажите мне о себе, Мария Георгиевна.
Какой подкупающий бархатный голос. Она сразу же приободрилась — не замечая, что человек за столом пристальнейшим образом следит за ней, по малейшим изменениям в ее лице считывая ее мысли.
— Я работаю в… в балетной канцелярии Большого театра… Живу вместе с теткой Серафимой Петровной, которая тоже в театре…
— В канцелярии? — поинтересовался капитан, хоть и отлично знал, где и кем именно работает Серафима.
— Нет… Она пачечница… то есть пачки для балерин шьет… Не всегда, правда, иногда ей приходится и другую одежду шить… или чинить, например…
— Где и когда вы родились, Мария Георгиевна?
— В Феодосии. Двадцать седьмого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года…
— А ваши родители?.. — Капитан завершил фразу многозначительным многоточием, приглашавшим к максимальной откровенности.
— Отец — Георгий Арклин, из крестьян, — заторопилась Маша, — маму звали Александра, но я ее плохо помню… Она умерла, когда мне было три или четыре года.
— Ваш отец из немцев?
— Нет, что вы! Дед был латыш, он женился на русской и перебрался, кажется, под Псков… А отец стал жить в Крыму, потому что у мамы было не очень со здоровьем… легкие, понимаете…
— А Серафима Кускова вам тетка с какой стороны?
— Со стороны мамы, конечно… Они сестры были. Двоюродные…
— Так, так… А ваш отец сейчас где?
— Умер от тифа. Давно…
— В империалистическую войну или гражданскую? — прищурившись, осведомился капитан Смирнов.
— Не помню. Я сама тогда чуть не умерла… совсем маленькая была…
— У вас есть братья или сестры?
— Никого. Брат утонул в детстве, другой брат тоже от тифа умер… нет, от холеры…
— Получается, вы с теткой остались одни?
— Ну… да.
Капитан вздохнул, опустил глаза, просматривая какие-то бумаги.
— Какие у вас отношения с коллегами, Мария Георгиевна?
Вот, начинается. Точно будут вербовать.
— Отношения? Ну… хорошие…
— А вы многих знаете — из тех, кто в театре работает?
— Конечно… Это ведь такая… достаточно замкнутая среда…
— И Вольского Алексея Валерьевича вы знаете?
Сердце у нее оборвалось. Вот, значит, для чего…
— Д-да.
— А Седову Ирину Леонидовну?
— Конеч…
— И вы Арклина Мария Георгиевна, верно? Которая родилась в Феодосии двадцать седьмого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года, а умерла от дифтерита в Ялте шестнадцатого марта тысяча девятьсот двадцатого?
И, откинувшись на спинку стула, капитан Смирнов уставился на собеседницу так, словно он всю жизнь мечтал встретить девочку, которая умерла в шесть лет, потом каким-то образом выбралась из могилы, повзрослела, ходя среди живых, и сидела теперь напротив него с пепельными губами и глазами на пол-лица.
— Вы ошиба…
— Ну какие тут могут быть ошибки? — Капитан ткнул пальцем в какую-то выписку, лежащую перед ним на столе. — Арклина Мария, вот, все сходится. И дата рождения та же…
В кабинете наступило молчание.
— По чужим документам живете, гражданка, а это преступление. — Тон капитана стал жестким. — Вы же вовсе не Мария Арклина, а Мария Кускова, незаконная дочь белого генерала Бутурлина, родившаяся в Петербурге весной тысяча девятьсот десятого года. И тетка ваша вовсе не Серафима Кускова, а сестра ее Татьяна. Это не говоря уж о такой мелочи, что никакая она вам не тетка, а родная мать…
Маша вскинула голову.
— Не надо ее сюда приплетать, — низким, просевшим от волнения голосом проговорила она. — Она тут ни при чем… Она ничего плохого не сделала. Она честно работала… всю свою жизнь… не покладая рук…
Смирнов заинтересовался. Для него собеседница была как бабочка, бьющаяся в неплотно сжатом кулаке. Ему ничего не стоило сжать кулак, чтобы окончательно раздавить ее. Однако то, как она отчаянно пыталась защитить своих близких, пришлось ему по душе. Чаще всего капитану приходилось сталкиваться с такими людьми, которые ради сиюминутной выгоды были готовы продать и предать кого угодно. Этот человеческий материал он использовал, но презирал. Здесь же перед ним была личность иного склада, — что, впрочем, вовсе не значит, что Смирнов был готов ее зауважать. Заслужить уважение капитана вообще было нелегко.
— Скажите, Мария Георгиевна — буду называть вас именем, к которому вы привыкли, — почему вы не уплыли из Крыма вместе с вашим отцом?
Маша закусила губу.
— Его жена… Она подстроила так, что мы опоздали на последний пароход.
— Госпожа Бутурлина, у которой ваша мать, если не ошибаюсь, служила горничной?
— Вы не ошибаетесь. — И хотя она отчаянно трусила, в ее голосе все же прорезалось нечто вроде вызова.
— И когда вы с матерью поняли, что бежать некуда, вы стали менять документы, придумывать всякие легенды, а потом перебрались в Москву?
— Вы меня расстреляете? — внезапно спросила Маша.
— А что, есть за что? — поинтересовался капитан.
Он непринужденно смотрел на нее сквозь стекла пенсне, и она неожиданно поняла, что оно пугает ее больше всего в этом крайне опасном, как ей только что окончательно стало ясно, человеке.
— Я не знаю… — пробормотала она, едва сознавая, что говорит.
— Вы считаете себя врагом советской власти?
— Какой из меня враг! — вырвалось у нее.
— Ну, не говорите… Кое-какие ваши высказывания нам стали известны. Например, всего неделю назад в присутствии вашей соседки по коммуналке Ямщиковой вы ругали советскую власть…
— Я? — возмутилась Маша. — Да я с раскаленным утюгом к ней пришла… Хотела утюг ей к физиономии приложить, потому что она деньги у тетки вытащила из кошелька! Какая власть, об этом и речи не было…
Ноябрьский вечер плавно перетекал в ночь. Капитан Смирнов сегодня много работал и, по правде говоря, порядком устал. Но, представив себе дочь генерала Бутурлина с утюгом, которая пришла за деньгами своей матери, числившейся теткой, он отчего-то даже перестал ощущать усталость. Эта поразительная и неприкаянная — как он чувствовал — девушка нравилась ему все больше и больше.
— И вы…
— Ну, она завизжала, стала клясть меня, потом все отдала… С тех пор не здоровается и убегает, как только увидит.
— А как вы узнали, что она украла деньги?
— По глазам, — ответила Маша с отвращением. — Как она стала говорить, что это не она, и глазками этак посверкивать, сразу все стало ясно.
— Скажите, Мария Георгиевна, — задушевно молвил капитан, потирая пальцем висок, — а о чем вы мечтаете?
— Я?
И тут она растерялась по-настоящему. Такого оборота беседы она никак не ожидала.
— Ну да, вы. Ведь не может же быть так, чтобы такая молодая и красивая женщина ни о чем не мечтала. Чего вы хотите? Чего ждете от жизни? Денег? Удачного замужества? Славы? Власти? — Говоря, он внимательнее, чем обычно, следил за выражением ее лица. — Ну же, не стесняйтесь. Мы тут одни, никто не услышит. Просто я не могу поверить, — задумчиво прибавил капитан, — чтобы вас устраивала работа в балетной канцелярии какого-то нафталинового театра, те немногие деньги, которые вы получаете, случайные поклонники, которые ниже вашего уровня… Я уж не говорю о коммуналке, где вам приходится мириться с такими людьми, как Ямщикова. Я прав?
Маша насупилась. Интуитивно она чувствовала ловушку, но не могла понять, в чем именно та заключается.
— Конечно, я… Ну да, мне бы многого хотелось, — призналась она, криво усмехнувшись. — Вырваться из коммуналки, не считать копейки, и… шубу хотелось бы… хорошую… и еще много чего… Духи французские…
— И все? Больше ничего?
Маша вскинула голову.
— Ну, если уж вам так интересно… Мне хочется жизнь прожить так, чтобы она что-то значила, человеком себя почувствовать, а не винтиком… И вы правы, канцелярия мне осточертела, и даже не из-за денег, а потому что это… это же тупик… Никакого выхода, никуда не продвинешься… Сиди и стучи на машинке, пока не околеешь… Каждый день одно и то же…
Ее не отпускало ощущение иррациональности происходящего. Всегда, с самого детства, она понимала, что они с матерью ходят по лезвию ножа, и когда правда о них вскроется, пощады им не будет. Воображение рисовало разные ужасы — но, хотя ее только что разоблачили, никто на нее не кричал, не поднимал руку, и более того — странный капитан оказался первым человеком, который спросил, о чем, черт побери, она мечтает. До того никто, ни одна живая душа не догадалась задать ей такой вопрос. Мужчины либо влюблялись в нее и предлагали идти в загс, либо пользовались ею без всякого загса, а о женщинах и говорить нечего — они были завистливы, склочны, мелочны, и общение с ними неизменно нагоняло на Машу адскую тоску. Подруг у нее никогда не было.
— И все-таки вы не любите советскую власть, — вздохнул капитан. Маша напряглась. — По-вашему, именно она виновата в том, что вы оказались в коммуналке и вынуждены трудиться. Уверен, вы не раз и не два думали, что, если бы не революция, вам бы жилось куда лучше. Но если бы вы оглянулись вокруг, вы бы поняли, что и при советской власти можно жить хорошо. Шубы, духи и даже квартира — пустяки, мы вам все устроим, и жизнь ваша переменится, хоть и не сразу. Но взамен — взамен вам придется доказать, что вы на нашей стороне. И я вас сразу же предупреждаю: легко не будет.
«К чему он ведет? — думала пораженная Маша. — Он куда-то меня заманивает… Театр? Что-то не так в театре? Нет, тут что-то посерьезнее…»
— Я бы хотела понять, что именно от меня требуется, — осторожно проговорила она.
— Пока ничего. — Капитан Смирнов усмехнулся. — Мы вам еще не вполне доверяем — как, впрочем, и вы нам, и это вполне естественно. Вы должны доказать, что мы можем на вас положиться. Вот вам простое задание: вы должны стать своим человеком в доме профессора Солнцева. Его жена Мила раньше работала в Большом, так что можете действовать с этой стороны. Или попробуйте навести мосты через знакомого вам профессора Мерцалова, который общается с Солнцевым. Вы хорошо печатаете на машинке, можете задействовать этот свой навык, чтобы проникнуть туда. Вдруг Солнцеву понадобится перепечатать что-нибудь, к примеру… На все про все даю вам две шестидневки.
Маша открыла рот.
— Но я… У меня работа… И потом…
— Считайте, что это такое своеобразное испытание, — отрезал капитан. — Мы должны представлять себе, насколько вы сообразительны и умеете сходиться с людьми. Взамен все, что я выяснил о вас и о вашей… тетушке, остается между нами. Через две шестидневки вам позвонят и привезут на встречу, так что у вас будет возможность отчитаться.
— Я не понимаю, — проговорила Маша, нервничая. — Что именно я должна узнать о профессоре Солнцеве?
— Все, что сможете. Я же сказал: это испытание. У вас есть две шестидневки, время пошло. И вот еще что, на всякий случай. Если у вас вдруг возникнут неприятности, не важно какие, звоните на коммутатор НКВД, номер К 0-27-00 и говорите: добавочный 113. Вас тотчас соединят со мной, а если меня не будет, другой человек примет ваше сообщение. Ни имя, ни фамилию не называйте. Вы, кажется, любите балет?
Маша кивнула, не сводя с собеседника напряженного взгляда.
— Будете Авророй. Да, Авророй, это прозвище вам очень идет. И звучит революционно, — многозначительно добавил Смирнов.
Сказать, что его собеседница опешила — значит ничего не сказать. В балете «Спящая красавица» Авророй зовут главную героиню, и именно на этом балете Маша когда-то влюбилась в Вольского, увидев, как он танцует партию принца Дезире. «Они все знают обо мне… — пронеслось у нее в голове. — Кто-то им все рассказал… И о Сергее тоже, раз капитану известно, что я знаю его брата, профессора Мерцалова… Зачем им Солнцев? Почему я?..»
— Вы всё хорошо поняли, Мария Георгиевна? — спросил Смирнов, напирая на каждое слово.
— Да, — сделав над собой усилие, кивнула она. — Я все поняла.
Капитан бросил на нее быстрый взгляд, достал бланк пропуска на выход и принялся неторопливо его заполнять. Маша сидела как на иголках, слушая, как в полной тишине царапает бумагу кончик ручки. Наконец бланк был заполнен, и она поспешно вскочила с места, чтобы взять его. Почему-то ее поразил мелкий, аккуратный, бисерный почерк собеседника — почерк, который теперь возвращал ей свободу.
— Идите. Дома скажете, что вас разыграли коллеги, и в театр вас никто не вызывал. Надеюсь, вы достаточно сообразительны и уже догадались, что о нашем разговоре вы не должны говорить никому… слышите, ни одному человеку на свете, иначе все условия отменяются. До свиданья.
Она сжала бланк в руке и тут только поняла, что вся взмокла. Пот тек ручьями у нее под одеждой, блузка прилипла к телу. Повернувшись к Смирнову спиной, Маша сделала шаг к двери.
— Стоять! — неожиданно рявкнул он.
Она замерла на месте, оцепенев от ужаса.
— Номер коммутатора НКВД? Который я недавно назвал?
— К ноль-двадцать семь-ноль, — пролепетала Маша. Слава богу, цифры она всегда запоминала хорошо.
— Добавочный?
— Сто тринадцать…
— И представляетесь?
— Аврора.
— Ступайте, Аврора.
Она дернула дверную ручку не в ту сторону, потом кое-как совладала с волнением, открыла дверь, машинально затворила ее за собой и, как автомат, зашагала по коридору…
На улице холодный воздух ворвался в легкие и отрезвил ее. Боясь оборачиваться на дом, который она только что покинула, Маша двинулась по тротуару, и с каждым новым шагом ей становилось легче. В воздухе кружились хлопья снега, и все вокруг неожиданно стало сказочно белым.
«Мама, наверное, уже места себе не находит… Две шестидневки… Солнцев… Мила… Варя же упоминала, что видела ее совсем недавно… Никому ни слова, иначе условия отменяются… Ну что ж, будем таиться и молчать… не впервой…»
Где-то в переулках залаяли собаки, кот перебежал дорогу перед Машей, оставляя на снежной пелене следы проворных лапок. Ускорив шаг, девушка добралась до дома и на расспросы встревоженной Серафимы Петровны ответила, что ее разыграли коллеги и что в театр ее никто не вызывал.
Глава 18. Второй
Театр — паутина, сотканная из неисчислимого количества мелких деталей.
А. Аверченко, «То, что может случиться с каждым»— Шуба соболиная, чуть ли не в пол, — объявила Варя, шмыгая носом. — Морда толстая, сразу же видно — у бабы все хорошо… На машине ее возят! — чуть ли не со слезами в голосе заключила она.
Маша механически кивнула. Стоило только упомянуть о хористке Миле, которая дорвалась до тела пожилого профессора и всему, что к нему прилагалось, а заодно намекнуть, что мерзавке несправедливо повезло, как Варя тотчас же преобразилась, заговорила с Машей как с закадычной подружкой и вывалила гору ценных подробностей.
— Она теперь у Якобсона пасется, который спец по золоту… Особенно вещички царских времен у него… которые эти, как их, великие князья любовницам дарили. — Варя понизила голос, на всякий случай косясь в сторону двери. — Браслеты там, колечки… Я тебе скажу, мы с тобой хоть сто лет вкалывай без выходных и праздников, нам ничего такого не видать… А старик ей на все деньги дает.
— Это Солнцев-то? — спросила Маша, притворяясь равнодушной.
— Ну да!
— Любит, значит, — вздохнула Маша.
— Любит, угу… Ему уже седьмой десяток! Бородка козлиная, без очков ничего не видит…
— Ты его знаешь, что ли? — встрепенулась Маша.
— Нет, конечно! Это я со слов Милки… — И Варя с какой-то обидой даже добавила: — Если б я его знала, разве я стала бы упускать такой случай?..
На Варином столе зазвонил телефон, и Маша отвернулась, про себя обдумывая план дальнейших действий. Как бы случайно пересечься с Милой… Ой, привет! Давно не виделись! А Варька недавно о тебе рассказывала… Чудесно выглядишь!
«Ну и что дальше? — нахохлилась Маша. — Ничего мне это не даст… Она богатая, я нищая, покрасуется передо мной и уедет… Предлог какой-то нужен, чтобы она меня к себе домой пригласила… Или к чертям Милу и действовать через Сергея? Но там надо сначала к его брату примазаться… потом через него на Солнцева выходить… долго… Да и с Сергеем не очень-то хочется дело иметь…»
Хлопнула дверь, в канцелярию легкой балетной походкой вошла Туся Синицына.
— Эти, из угрозыска, опять в театре, опять начнут всех трясти… Головню-то, слышали? Отравили его…
Варя выпучила глаза. Маша прикипела к месту.
— Платона Сергеевича? Туся, да что ты…
— Отравили, отравили, он ночью умер, — горячо заговорила Синицына. Варя тихо икнула от ужаса и повесила трубку, не закончив разговор.
Вчера заведующему балетной труппой стало плохо во время репетиции, и его увезли в больницу, но никому и в голову не могло прийти, что…
— Снимут Дарского как пить дать, — совершенно неожиданно заключила Туся. — Бардак в театре… И Таньку Демурову опять на четвертый этаж сошлют. Кончилось ее времечко… Нет Головни — балерине Демуровой кранты!
И она весело рассмеялась.
— Это что, меня опять будут спрашивать, где я была и что я знаю? — тоскливо проговорила Варя.
— Да ладно, не такие уж они страшные, — фыркнула Туся. — Мелкий вообще птенец, а красавчик — бывший Милкин хахаль… Ну, Милки из хора, которая за какого-то старика вышла. Солнцева, кажется…
Маша насторожилась. На работе она не афишировала свои отношения с Опалиным и, когда Туся упомянула о красавчике, почему-то решила, что речь идет о нем.
— Это что за красавчик еще? — делано хихикнула Маша. — Кого я пропустила?
— Ну Юра, Юра, есть у них такой, — пояснила Туся, и у Маши отлегло от сердца.
Однако она не забыла как бы невзначай задать еще несколько вопросов и без всяких хлопот вытянула из Туси всю историю отношений Милы с Казачинским.
В канцелярии стало людно: появились девушки и ребята из кордебалета, включая Володю Туманова, комсорг Валентин, костюмерша Надежда Андреевна, Модестов, Кнерцер, совершенно неузнаваемый без своего костюма филина, концертмейстер Сотников и скрипач Холодковский, как обычно говорящий втрое больше, чем нужно.
— Я лично думаю, что Платон Сергеевич покушал чего-нибудь несвежего, — заметил он, оживленно блестя глазами, словно ему самому ни при каких обстоятельствах не грозила опасность отравиться. — Ну подумайте сами, кому могло прийти в голову травить заведующего балетной труппой?..
— Да кому угодно, — пробурчал Володя. — Паша же тоже никому не мешал и вот, исчез… и до сих пор его не могут найти…
Комсорг нервно поправил очки.
— Мне кажется, вы, товарищ Туманов, не верите в нашу советскую милицию…
— Его нет нигде! — Володя возвысил голос. — И никто не знает, куда он делся! Его мать с ума сходит… вся поседела, плачет целыми днями…
— Какой ужас, — вздохнула Надежда Андреевна и вышла.
— И всем наплевать! — сказал Володя ей вслед с ожесточением. Костюмерша скрылась за дверью.
— Я не знаю, кому мог мешать Виноградов, — объявил Модестов, — но что Платон Сергеевич многим мешал, это факт… Во-первых, Касьянову, у которого не получается финал «Лебединого», так что Головня, как мы все прекрасно знаем, пригрозил его заменить… Во-вторых, ни для кого не секрет, что Бельгард очень хотел быть заведующим балетной труппой…
— Что за чушь вы несете! — с раздражением промолвил Сотников. — Людвиг Карлович не мог никого отравить, и Палладий Андреевич тоже… Это абсурд!
— А я бы не стал так уверенно об этом говорить, — заметил Кнерцер, усмехаясь. — В конце концов, что мы знаем друг о друге? Ничего… Мы встречаемся в театре, мы работаем вместе, но разве нас что-то связывает, кроме работы? Верно, Маша? — неожиданно обратился он к служащей канцелярии. — Вы так загадочно молчите…
У Маши возникло скверное ощущение, что Антон, который всегда замечал чуть больше, чем нужно, видит ее насквозь. Не разберешь этих балетных: то кажется, что у них весь ум в ноги ушел, то ума оказывается даже с избытком…
— Я просто не знаю, что сказать, — пробормотала она. — Как такое вообще могло произойти?
Но тут ее спасла Елизавета Лерман, которая вихрем влетела в канцелярию и объявила, что муровцы допрашивают Касьянова, Бельгарда и буфетчика Андреича, а их главный, ну, который со шрамом, пошел искать Вольского, а Алексей из театра скрылся, и теперь главный пошел к Седовой.
— Что происходит вообще? — спросил Сотников нервно. — Даже если Платона Сергеевича отравили, при чем тут театр?
Старая балерина приосанилась.
— Головню во время репетиции отравили… Ясно?
— То есть как во время репетиции? — пролепетал Модестов. — Это что же, пока я… пока мы…
— Ему крысиный яд подсыпали в кофе, — отчетливо произнесла Елизавета Сергеевна. Все глаза уставились на нее, и она горделиво заулыбалась, купаясь во всеобщем внимании.
— Этого не может быть! — ахнула Варя.
— Какой кошмар, — сдавленно пробормотал Валентин, пятясь к дверям.
Ему только сейчас пришло в голову, что Дарский может ничего еще не знать о происходящем, и он подумал, что обязан его известить.
Маша смотрела на лица людей, с которыми почти каждый день сталкивалась в театре, и с какой-то особенной отчетливостью вдруг осознала, насколько их презирает. Лерман, отчаянно цепляющаяся за былую славу, Антон, который ведет себя как мелкий провокатор, зануда Сотников, артисты, полные любопытства, смешанного со злорадством, комсорг, который вечно сваливает на нее оформление стенгазеты, отлично зная, что она терпеть не может этим заниматься, — все они копошились, как насекомые, и все были ей одинаково противны. Что-то человеческое проглядывало только в Володе, который потерял друга и переживал за его близких, — но и Володю она тоже готова была презирать, потому что знала, что у него еще меньше таланта, чем у Виноградова. А тот, у кого таланта было больше всех, ничего не мог ей дать, потому что запутался в собственной жизни, и запутался безнадежно.
«Какие же они все жалкие, — подумала она с отвращением и тут же спросила себя: — Ну а я? Хожу в сапогах, которые подарил Алексей, духи — от Сергея, флакончик хрустальный, мама к ним притронуться не смеет, только изредка нюхает пробку… Я ей говорю: да пользуйся же, она ни в какую. И соседка — воровка… Мила хотя бы замуж сумела выйти, чтобы вырваться из такой жизни. Не то что я…»
Пока Маша размышляла о своей судьбе, сидя среди галдящих балетных, Опалин и его товарищи допрашивали тех, кто вчера присутствовал на злополучной репетиции «Лебединого озера». В зале в тот момент находились: Платон Сергеевич Головня — будущая жертва, Касьянов, Бельгард, исполнители — Вольский, Седова, Кнерцер, Модестов и Демурова, концертмейстер Сотников, который сидел за роялем, и еще несколько человек, включая девушек из кордебалета, которые изображали лебедей. Репетировали без костюмов, Касьянов выстраивал рисунок танца и, нервничая, то и дело препирался с Головней.
— Вы поймите: «Лебединое озеро» — трагическая история… Трагическая! Куда к ней шить сусальный конец?
— А если на вашу постановку придут делегаты Восьмого съезда Советов? — тихо и даже зловеще молвил Головня. — Что мне им предъявлять? Что все погибли и все плохо?
— Они не придут! — отчаянно защищался Касьянов. — Они же будут смотреть этот… как его… «Тихий Дон»! — Опера «Тихий Дон» считалась на тот момент чем-то вроде визитной карточки Большого театра и одним из наивысших достижений советского искусства.
— Ну это не вам решать, товарищ Касьянов, кто и что именно будет смотреть…
Потом разговор как-то сам собой перетек на повышенные тона, и Головня напомнил Касьянову, что он уже которую неделю репетирует, три акта готовы, декорации готовы, все готово, и только финальная часть никак не удается.
— Если вы не справляетесь, мы пригласим другого балетмейстера…
— Все, хватит, с меня довольно, — обозлился Касьянов и замахал руками. — Перерыв пятнадцать минут!
Из буфета на подносе принесли чай, кофе, бутерброды и печенье. Поднос поставили на стол, за которым во время репетиции сидели Касьянов, Головня и Бельгард. Дальше, как выяснилось из допросов свидетелей, Головня взял чашку, отхлебнул кофе, поставил ее на стол и отвлекся для разговора с Модестовым, который интересовался судьбой современного балета «Светлана» о ловле шпионов на просторах советской Родины. Тема была столь животрепещущей и вызывала у всех причастных такой энтузиазм, что балет застрял на стадии спотыкающегося либретто и кое-каких музыкальных зарисовок.
— Я слышал, Алексей Валерьевич сказал, что в «Светлане» он танцевать не будет… А что, если я…
Они говорили, расхаживая по проходу, потом Головня вернулся к столу, допил кофе, попутно уронив замечание, что у него какой-то странный вкус, а через несколько минут почувствовал себя плохо. Вывод напрашивался сам собой: яд в чашку насыпали именно в тот сравнительно короткий промежуток между первым и вторым глотком, когда Головня поставил ее отдельно от остальных. Раньше это не имело бы смысла, потому что никто не мог знать, какую именно чашку он возьмет с подноса.
И тут, как водится, началась неразбериха, потому что, во-первых, к столу подходили или поблизости от него оказывались разные люди, а во-вторых, хотя дело происходило вовсе не на пустынной улице поздно ночью, никто почему-то не заметил ничего подозрительного.
Ничего не видел Касьянов, ничего не видел Бельгард, ничего не видела Ирина Седова. Само собой, допросили и того, кто снаряжал поднос, — буфетчика Андреича, но он, хоть и казался бледным, потому что являться подозреваемым в убийстве по тем временам было чревато, ничего особенного сообщить не смог.
— Крысиного яда у нас в буфете не водится, — промолвил он с подобием улыбки. — Да что там яд, я и испорченными продуктами никогда никого не травил…
Так что теперь приходилось рассчитывать только на то, что кто-нибудь из тех, кто присутствовал на репетиции и в перерыве задержался в зале, мог что-то заметить.
— Ну что, — сказал Опалин коллегам, — пора допросить остальных… Там всего-то человек тридцать, не больше.
— И Вольский, — напомнил Петрович.
— Да, и Вольский. — Иван нахмурился: ему не нравилось, что премьер уехал из театра, едва узнав об их появлении. — Ладно, с ним мы еще разберемся… Идем!
Глава 19. Соперники
Если не признавать в искусстве творчества и любви, ничего не остается.
В. Теляковский, «Дневник», 16 января 1903 г.— Нет, меня не было на репетиции, — сказала Маша. — Под рояль, без костюмов — там не на что смотреть. Они все время прерываются, возвращаются к каким-то кускам, и все это со стороны выглядит скучно.
Опалин, который заполнял протокол, сидя с противоположной стороны ее стола, вздохнул.
— Вы, гражданка Арклина, не ответили на самый важный вопрос, — шепнул он. — Вы замуж-то выходите? А?
И глаза у него в этот момент так сияли, что норовистой Маше (которой, по правде говоря, уже приходили в голову мысли, а не он ли помог ее вычислить) расхотелось отвечать отказом.
— Вы, товарищ оперуполномоченный, торопите события, — объявила она, напуская на себя важный вид. — Можете так и записать в протокол: свидетельница раздумывает…
— Неужели?
— А то! Есть же у меня право подумать…
— Да? Ну ладно. — Опалин почесал голову. — Слушайте, свидетельница, а о нашем деле вы что думаете? — Маша нахмурилась. — Нет, ну правда, — доверительно добавил Иван, нагибаясь к ней, — ты же знаешь всех этих людей. Что тут творится-то?
— Понятия не имею. — Маша придвинулась к нему поближе и понизила голос. — Понимаешь, Головня — он был ставленник директора и большой его друг. Если бы Касьянов был хитрее, он бы устроил так, чтобы верховодил не Головня, а он. Но Палладий Андреевич больше по творческой части, а по части интриг он не мастер. Поэтому Головня вылез на первое место. Несколько дней назад он чуть скандал не устроил Дарскому, когда узнал, что балет на колхозную тему заказали Чирикову. И что — на отношения заведующего с директором даже это никак не повлияло. Так-то Головня мастер лавировать, и… честно говоря, не представляю, кому он мог так надоесть, чтобы его стали убивать.
— А что насчет принца Зигфрида? — как бы невзначай спросил Опалин.
— Головня всегда восхищался Вольским и ставил его выше всех, — холодно ответила Маша. — Ты не там ищешь. Алексей, который крадется к столу, чтобы бросить в чашку кофе крысиный яд… Прости, но это ни в какие ворота не лезет.
Опалин задумался.
— Да, яд обычно — оружие слабых, — пробормотал он. — А Алексей — сильный человек?
Маша открыла рот, чтобы ответить, но неожиданно выражение ее лица изменилось, оно стало чуть ли не виноватым, что Опалину инстинктивно не понравилось. Повернув голову, он проследил за направлением ее взгляда и понял, что в канцелярию только что вошел Вольский и бесшумно приблизился к ним.
— О, товарищ оперуполномоченный! — сказал Алексей, симулируя сердечную улыбку, что производило особенно неприятное впечатление. — Почему-то я даже не сомневался, что застану здесь именно вас.
Опалин впервые видел Вольского в обычной одежде — если дорогой серый костюм, всем своим видом наводящий на мысли о загранице, и отличного покроя расстегнутое пальто с бобровым воротником можно было назвать обычными. На шее белый шарф, на голове не шапка, а шляпа, и явно тоже заграничная.
— Здравствуйте, Машенька, — молвил Алексей загадочно-небрежным тоном и поцеловал ей руку так естественно, как будто все происходило четверть века назад, а не в государстве победившего пролетариата. От Опалина не укрылось, что Маша смотрела на Вольского как зачарованная и если и сделала слабую попытку отнять руку, то лишь потому, что все, кто в этот момент находились в канцелярии, глазели на нее разинув рты.
— Почему вы уехали из театра, едва мы появились? — требовательно спросил Опалин у премьера.
— Мне должны были позвонить домой, — ответил Алексей.
— Маша, сиди, — проговорил Иван, заметив, что она поднимается, чтобы освободить для бывшего любовника место.
По тому, как сверкнули ее глаза, он тотчас же понял, что совершил промах.
— Я тебе что, собака, что ли? — сердито прошипела Маша. Она воинственно тряхнула головой и, стуча каблучками, проследовала к выходу.
Вольский сел на ее место, снял шляпу и положил ее на край стола. Без театрального грима, без костюма сказочного принца это был просто яркий блондин тридцати с небольшим лет, с правильными чертами лица и глазами, полными усталости. Опалин прежде видел такое выражение у людей, которые взвалили на себя непосильное бремя, и невольно задался вопросом, что же могло тяготить его собеседника. Он был знаменит, хорош собой, явно не нуждался в деньгах и исполнял главные партии в лучшем театре страны. Баловень судьбы, да и только.
— Скажите, почему вы пошли в балет? — внезапно спросил Опалин.
Вблизи было заметно, что кожа у Вольского попорчена гримом и возле глаз уже наметились ранние морщинки. Блондины стареют рано, после тридцати они словно начинают тускнеть, и когда свежесть юности уходит окончательно, исчезает и все их очарование. Опалин подумал, что еще года три-четыре, и Вольский превратится в ничем не примечательного гражданина, каких много. Но пока — пока время было еще на стороне премьера, и именно к нему оказались прикованными взгляды всех присутствующих женщин.
Услышав вопрос, Алексей усмехнулся.
— Я никогда не хотел танцевать, — объявил он, откидываясь на спинку стула. — Но мне сказали, что в училище будут уроки фехтования, а я хотел сражаться на шпагах… и все такое. Так я и попал в балет.
— Значит, насчет уроков вас обманули?
— Нет, почему же? Мальчики в балете учатся фехтованию. Оно замечательно развивает координацию. Как мы мирно беседуем, а? — неожиданно добавил Алексей, и глаза его сверкнули. — И не скажешь, что вы подозреваете меня в убийстве… даже, кажется, в двух.
— А почему я не должен вас подозревать? — поинтересовался Опалин.
— Потому что я никого не убивал.
— Даже балерину Каринскую?
— Она не балерина была, а артистка кордебалета. — Алексей дернулся. — Это обыватели думают, что балерина — всякая, кто выходит в балете танцевать. А между тем балерина — Седова, или Уланова, например. Высшая ступень. Выше только прима-балерина, но у нас это выражение сейчас не очень жалуют.
— И все-таки, почему вы сегодня уехали из театра? — мягко спросил Опалин.
— Я же сказал: мне должны были позвонить.
— Кто именно?
— Домработница с дачи, где живет моя мать. Она болеет, и врачи предписали ей жить на свежем воздухе, — пояснил Вольский. — Из-за этого самого воздуха она и простудилась. Утром к ней вызвали доктора, и я ждал звонка — что с ней, может быть, ее все-таки надо перевезти в Москву или даже в больницу…
Упомянув о своей матери, он преобразился и заговорил нормальным человеческим тоном. Значит, вот для чего ему круглый год нужна была дача недалеко от города, сообразил Опалин. И то, что Алексей постоянно туда ездил, показывало, что он, несмотря ни на что, хороший сын.
— Давайте вернемся к тому, что произошло вчера на репетиции, — попросил Иван. — Касьянов объявил перерыв на пятнадцать минут. Ваши действия вслед за этим?
— Я пошел поговорить с Людвигом Карловичем, но он наставлял Антона, как ему надо летать в образе филина… то есть правильно двигаться. Я решил подождать, когда они закончат, и несколько минут ходил туда-сюда без всякой цели.
— И возле стола тоже?
— Ну да. Если вас интересует, задержался ли я у стола, да, задержался, чисто машинально, ожидая, когда Бельгард освободится. Но я никого не травил.
— Как вы относились к Платону Сергеевичу?
— Как я к нему относился? — переспросил Вольский со странным выражением. — Он мне не мешал. Для человека его уровня это уже достижение.
— Какого именно уровня?
— Бездаря, который примазался к искусству. — Алексей усмехнулся. — Он думал, что понимает балет. Но он мне не мешал, хотя, я уверен, его тайной мечтой было увидеть, как я сломаю на сцене ногу после какого-нибудь гран жете[30]. Что ж, даже если это и случится, он теперь уже ничего не увидит.
Вернулась Маша, неся стакан с водой, и стала поливать цветы, которые стояли в горшках на подоконниках. В сторону мужчин она не смотрела.
— Как по-вашему, кто мог убить Головню? — спросил Опалин.
— Понятия не имею.
— Тогда поставим вопрос иначе. Кто-то с ним ссорился? Он кому-то мешал? То, что вам он не мешал, я уже понял.
— Заведующий труппой мешает всем, кого он не ставит на спектакль, — ответил Алексей, колюче усмехнувшись. — Он также мешает тем, кому дает не те роли, на которые они рассчитывали. Другое дело, что, простите, в балете за это не убивают. Разумеется, кто-то был недоволен Платоном Сергеевичем, но, уверяю вас, недовольством все и ограничивалось.
— Однако же его убили, — негромко напомнил Опалин. Ему не нравилось, что Вольский уходит от прямых ответов и, кажется, не прочь поводить его за нос. — Скажите, а за что вы хотели выкинуть Бельгарда в окно?
— Я? — совершенно искренне изумился Алексей.
— Да. Это было вскоре после убийства Павла Виноградова. Или скажете, что уже не помните?
Глаза Вольского потемнели.
— Пожалуй, я так и скажу, — ответил он сквозь зубы и, очевидно ища предлог для перемены темы, повернулся в сторону Маши, которая все еще неторопливо поливала растения. — Прекрасная сотрудница, вы не находите? Мы все ее здесь очень любим.
— Еще одно слово о ней, и я дам тебе в морду, — ответил Опалин, моментально сокращая дистанцию и переходя на «ты». Подтекст слова «любим», которое так многозначительно уронил собеседник, ему крайне не понравился.
— Ну, раз мы с вами все уже обсудили, я, пожалуй, пойду. — Алексей поднялся и взял шляпу. — Желаю успеха в расследовании. По Виноградову вы, насколько я помню, так никого и не нашли.
Он надел шляпу и удалился — ровно с той скоростью, которая требовалась, чтобы его уход не походил на бегство. Маша вернулась на свое место.
— Я не понимаю, что ты в нем нашла, — не сдержавшись, брякнул Иван.
Он ожидал, что непредсказуемая Маша может рассердиться, но, к его удивлению, она ответила вполне серьезно.
— Знаешь, наверное, он казался мне человеком из другого мира.
— А оказался обыкновенным?
— Нет, — коротко ответила Маша, — он необыкновенный.
— А я обыкновенный?
Она пожала плечами:
— Какая тебе разница, если я с тобой?
— А если он захочет тебя вернуть? — выпалил Иван и тотчас же пожалел об этом.
— Нет, не захочет, — ответила Маша, подумав. — После смерти Каринской он вообще живет один.
— А, вот как, — протянул Опалин. — А почему его мать не с ним живет?
— Она не может находиться в городе.
— Почему?
— Потому что не может, — уклончиво ответила Маша, и Иван понял, что она не хочет обсуждать эту тему.
Хлопнула дверь, в канцелярию вошли Петрович, Казачинский и Завалинка.
— Подпишите протокол, гражданка, — сказал Опалин другим тоном, подвигая к Маше лист, и повернулся к коллегам. — Ну? Что удалось выяснить?
Но по выражению лиц он уже понял, что все глухо.
Никто из свидетелей не видел ничего подозрительного, а если и знал, то лишь какие-то внутритеатральные сплетни, которые приходилось вытягивать с большим трудом. Таня Демурова рыдала в истерике, лишившись своего главного покровителя, но и она не смогла ничего сообщить. Петрович попробовал было надавить на концертмейстера, но Сотников ушел, как только объявили перерыв, что подтвердили другие свидетели. А Туся Синицына вообще выкинула номер — прозрачно пожелала, чтобы кто-нибудь в следующий раз отравил Седову, ну и Лерман за компанию, потому что надоели.
— Я вот думаю: а может быть, все-таки буфетчик?.. — начал Антон несмело.
— Откуда он знал, какая чашка к кому попадет? — напомнил Опалин, морщась. — Нет, отравитель точно был на репетиции… И это кто-то из своих.
— Скажите, а вы случайно не Юра? — внезапно спросила Маша, обращаясь к Казачинскому. Немного удивленный, он подтвердил, что так оно и есть.
— Я недавно видела Милу, — зачастила она, подлаживаясь под беззаботный тон, — может, помните, она у нас в хоре пела… Ну как видела — столкнулись случайно… Вы же с ней встречались, да? Мне Туся говорила… Она вас очень хорошо вспоминала. Я про Милу, — быстро поправилась она, — не про Тусю… Она очень жалела, что потеряла вас из виду. В смысле, Мила жалела…
«Что я несу? — ужаснулась она про себя. — Какой-то вздор…» Но по выражению лица Казачинского она видела, что он вовсе не считает ее слова вздором.
— Она же знает, где я живу, — усмехнулся Юра. — И телефон мой знает… Так что никто никого из виду не терял. Хотела бы — дала бы о себе знать…
— Женщинам это сложно, — тотчас ответила Маша. И хотя было непонятно, почему женщинам сложно, а мужчинам нет, никто и не вздумал задавать вопросы.
— Так, граждане, хватит обсуждать личные дела, — прервал их Опалин, поднимаясь с места. — Возвращаемся на Петровку, я позвоню доктору Бергману и попрошу его провести повторное вскрытие… Спасибо за содействие, гражданка, — добавил он официальным тоном, обращаясь к Маше.
— Что-то не так? — осторожно спросил Петрович.
— Меня интересует, как можно было отравить человека в присутствии других так, чтобы никто ничего не заметил, — ответил Опалин, хмурясь. — Или эти балетные нам врут, или Головню отравили не в театре. У него ведь еще жена имеется, которая вряд ли была в восторге от его отношений с Демуровой… Чем не мотив? Но сначала пусть доктор Бергман скажет свое слово…
Он взял протокол и двинулся к выходу, забыв даже попрощаться с Машей. В соседней комнате кто-то включил радио, и в кабинет ворвались хриплые звуки «Интернационала», бывшего в то время гимном страны.
Глава 20. Жена профессора
Я искал любовь и понял, что нет любви.
Вацлав Нижинский, «Чувство»Мила Солнцева, жена уважаемого профессора Солнцева, проснулась в десятом часу утра. Сквозь неплотно задернутые шторы просачивалось серое ноябрьское нечто, которое и светом не назовешь, и сумерками еще не является. С тихим стоном Мила повернулась на другой бок и заснула снова. Окончательно она пробудилась без десяти двенадцать.
Мужа рядом не было — он, как обычно, чем-то занимался на работе. Чем именно, Мила сказать затруднялась. Люди из окружения Солнцева уверяли, что его разработки имеют некоторое отношение к созданию самолетов и, кажется, танков, но Милу мало интересовало то, что летало и стреляло. Другое дело — кольцо с бриллиантом: наденешь его на палец, и никаких танков не надо. Или шуба из соболей: когда она на тебе, все смотрят так, что сразу становится ясно — завидуют. Мила придерживалась той точки зрения, что, если тебе завидуют, значит, ты чего-то добилась в этой жизни. Вот когда сочувствуют, тогда дело дрянь.
Она подложила ладонь под щеку и блаженно зевнула, но почти сразу же закрыла рот и нервно принюхалась. Кровать была большая, двуспальная, и с той половины, где спал муж, несло типично стариковским запахом, сухим, кислым и неприятным. Раньше Мила неоднократно предпринимала попытки разойтись по разным спальням, но профессор Солнцев, несмотря на свою покладистость во многих бытовых вопросах, от раздельных постелей отказывался категорически. Ему нравилось чувствовать возле себя ее молодое горячее тело; нравилось думать, что оно в некотором роде принадлежит ему и служит для того, чтобы дарить ему на склоне дней радость. Время от времени его посещала иллюзия, что он еще на что-то годен, и он пытался доказать это Миле, а она стоически терпела и, кусая губы, размышляла о новых украшениях, которые ей подарит старый муж, и прочих радостях жизни.
«Вот помер бы он и было бы совсем хорошо, — смутно подумывала она, перекатываясь на свой край постели, подальше от навязчивого запаха, который напоминал ей, кто именно ею обладает. — Или нет? Ладно, пусть поживет еще, раз от него один толк… Все время на работе — не так уж он мешает, если вдуматься…»
В соседней комнате кто-то ходил, шаркая ногами. Мила поняла, что домработница нарочно так шумит, потому что уже поздно, потому что приличные люди уже давно на службе, потому что… Но она недодумала свою мысль и снова зевнула.
Домработница ненавидела новую хозяйку солнцевских хором и, едва выпадал удобный случай, жаловалась на жизнь соседским домработницам, которые сочувственно кивали, жалея ее. Прежняя жена Солнцева была дама образованная, играла на рояле, в доме при ней водились отборные гости из интеллектуалов. Новая, которая вскоре после кончины первой жены подцепила профессора в каком-то ресторане, гостей почти отвадила, про музыку говорила, что наелась ее до конца своих дней, и вертела мужем, как хотела.
Мила встала, накинула пеньюар, бросила на себя быстрый взгляд в зеркало, подумала, что прическу пора освежить, и вышла в столовую.
— Где мой завтрак? — спросила она, даже не поздоровавшись.
Домработница перестала делать вид, что вытирает пыль, и довела до сведения хозяйки, что уже полдень.
— Ну и что, что полдень? — капризно ответила Мила. — Я еще не ела…
Собеседница угрюмо поглядела на ее шелковый пеньюар, на золотистые крашеные волосы, на рот сердечком, на пальцы с длинными наманикюренными ногтями и в очередной раз подумала, что жизнь устроена несправедливо, что одни всегда получают все, а другие — ничего. Мила же тем временем зевнула и объявила:
— Жрать неси… И позвони шоферу, у меня дела в городе.
— Когда вам прислать машину? — покорно спросила домашняя раба.
— Когда? — Мила задумалась. — Ну, через час…
Через час сорок семь минут она вышла из дома, но в машину сесть не успела, потому что к ней бросилась какая-то прохожая в куцей заячьей шубке.
— Ой, Мила! А я как раз думала, ты это или не ты… Привет! Помнишь меня? Я Маша из театра… из балетной канцелярии… Ты еще иногда забегала к Варе, папироски стреляла…
Мила нахмурилась. Между ее нынешней жизнью с «хочу платье как из Парижа, чтобы все удавились от злости» и тогдашней со стрелянием папиросок лежала пропасть под названием Удачное Замужество, Которое Решает Все Проблемы. Кроме того, профессорская жена была вовсе не глупа и сразу же сообразила, что Маша только имитирует дружелюбие, а ее улыбка на редкость фальшива.
— Извини, мне надо в парикмахерскую, — высокомерно уронила Солнцева и шагнула к машине.
— Юра тебе привет передает, — сказала Маша ей вслед. Мила замерла.
— Какой еще Юра? — спросила она, не оборачиваясь.
— Ну, Юра из угрозыска. Ты его забыла, что ли? А он тебя помнит. Так вздыхал, так вздыхал… Ты слышала, что у нас в театре творится? Заведующего балетной труппой отравили, а до этого еще один парень из кордебалета исчез…
Мила заинтересовалась. Интуитивно Маша сделала ставку на самое живое человеческое чувство — на любопытство — и не прогадала. Скучающей жене профессора Солнцева стало любопытно, что творится в театре, а главное — правда ли, что красавец Юра Казачинский до сих пор по ней вздыхает.
— А откуда ты знаешь Юру? — решилась она, оборачиваясь к Маше.
— Так он с товарищами приходил в театр, показания снимал, — ответила та. — Меня допрашивал, слово за слово, ну и разговор зашел о тебе. Ты ему сердце разбила, — добавила Маша для верности. — Говорит, никак тебя забыть не может.
Часа три она стояла на холоде, прячась в подворотне, и ждала, когда жена профессора наконец соизволит выйти из дома. Но Мила ничего этого не знала. Она почувствовала лишь, что при упоминании о Юре в ее груди что-то шевельнулось. Он был славный, но бессребреник, потому что слишком легко тратил деньги, и к тому же вместе с остальными членами своей семьи ютился в каком-то бараке, что в глазах Милы вовсе не было достоинством. Тем не менее она сказала:
— Слушай, мне тут в парикмахерскую надо… Давай садись в машину, расскажешь, что да как, а я после парикмахерской подвезу тебя, если хочешь.
— Конечно, хочу! — обрадовалась Маша.
Мила скользнула своими прозрачными голубыми глазами по лицу собеседницы и подумала: «Нет, ты не для того меня у дома караулила, чтобы о Юре поговорить… Тебе что-то от меня надо. Только вот денег я тебе не дам — не напасешься на вас, попрошаек…»
Но пока они ехали в машине, Маша даже не заикнулась о деньгах. Она без умолку трещала о Юре и о том, как он переживал, оставшись без Милы, затем описала исчезновение Павлика Виноградова и перешла к убийству Головни.
В парикмахерской Маша терпеливо ждала, пока Солнцеву покрасят и сделают ей новую укладку, и занимала жену профессора разговором. Заметив, что Мила стала скучать, Маша добавила, будто бы Юра под страшным секретом признался ей, что звонил Миле домой, хотел с ней поговорить, но не решался и клал трубку.
— А мне домработница ничего не говорила… — пробормотала изумленная Мила.
— Ну так он же трубку бросал, — пожала плечами Маша. — И знаешь, кажется, он думает, что он тебе больше не нужен. У нее, говорит, есть мой номер, если бы она позвонила, я бы прибежал… Сразу же прибежал бы, говорит. Ну, он не так прямо выразился, но смысл точно был такой.
В своих глазах мы значим очень много — и в то же время понимаем, что мало кто ценит нас так, как мы хотели бы. Мила была польщена, но виду не показала. Она прищурилась и, усмехаясь, заметила:
— А ты, Машка, хитрая… Давай колись: сколько тебе денег нужно?
Если Опалин не терпел фамильярности, то Маша точно так же ненавидела, когда ее называли Машкой. Но она смирила себя и, глядя в лицо собеседнице, ответила:
— Денег я не возьму, но мне нужна работа. Что-нибудь на машинке напечатать под диктовку или там перепечатать… Ты же знаешь, в театре гроши платят, я имею в виду, тем, кто не звезды.
— Ну а кто виноват? — пожала плечами Мила. — Надо было Вольского под юбку запихать, пока он горел. Дотащила бы его до загса, жила бы теперь в шести комнатах на Остоженке… припеваючи, хи-хи…
Если до того Маша относилась к жене профессора вполне нейтрально, то сейчас возненавидела ее даже не за эти слова, а за тон, которым они были произнесены.
— Ну не всем же везет, как тебе, Мила…
— Конечно, не всем, — самодовольно подтвердила собеседница. — Голову на плечах надо иметь…
Маша хотела было ядовито заметить, что тут нужна совсем не голова, а, так сказать, совершенно другой орган, но вовремя опомнилась.
— Мила, слушай… Я не хотела говорить, но у меня сейчас ужасная ситуация… Тетка тяжело больна. Я хочу, чтоб ее прооперировал хороший профессор… а это деньги… Потому и ищу дополнительный заработок…
И тут она допустила ошибку. Можно сыграть на сочувствии человека, который склонен сопереживать несчастьям других; но практичная Мила увидела всю ситуацию под совершенно другим углом.
— Твоя тетка уже старая, пусть помирает, комнату зато освободит, — усмехнулась она. — Почему ты у Алексея денег не попросишь?
— Он уже сказал, что не даст, — нашлась Маша. — Я ж его бросила. Мила, слушай… если ты мне поможешь, я век тебе благодарна буду. Я отплачу, честное слово…
Но по глазам Солнцевой, по ее холодной улыбке она видела, что перегнула палку и безнадежно проиграла — потому что теперь она в глазах удачливой жены знаменитого профессора проходит под ярлыком «низшая категория», как жалкое зависимое существо, которое сражается за копейки и — что вообще являлось верхом наглости — пытается ради этих копеек манипулировать Милой.
— Все ты выдумала про Юру, — объявила Солнцева, прищурившись.
— Как я могла это выдумать? — отчаянно возмутилась Маша, чувствуя, что идет ко дну. — Позвони ему и спроси, был ли он вчера в театре…
— Незачем мне ему звонить, — спокойно ответила Мила. — Что было, то прошло.
Маша поняла, что потерпела поражение, тем более сокрушительное, что успех казался таким близким. Миссия по внедрению в семью профессора Солнцева провалилась — а ведь, между прочим, от успешного выполнения этой задачи зависели две жизни: ее собственная и жизнь матери.
— Твоему мужу не нужна машинистка? — пробормотала она, отчаянно пытаясь хоть как-то исправить положение и чувствуя, что только портит все еще больше. — Я хорошо печатаю…
— Да я понятия не имею, кто ему нужен, — пожала плечами Мила. — На работе у него секретарша.
Маша хотела встать и уйти — нас всегда тянет отдалиться от места, где мы потерпели крушение; но что-то, что было сильнее ее — вероятно, сознание, что отступать некуда или что отступление равносильно гибели, — вынудило ее сказать с жалкой улыбкой:
— Ну если ты вдруг узнаешь, что кому-то нужна машинистка… перепечатать что-нибудь…
— Я не занимаюсь поиском машинисток, — равнодушно ответила Мила.
«Ах, чтоб тебя…»
— Ну мало ли, вдруг…
Но все было бесполезно, Маша и сама поняла это. Она встала с места.
— Ладно, я пойду… Пока.
В солидном, как приемная высокого начальства, гардеробе (парикмахерская была весьма и весьма непростой) Маша получила обратно свою шубку, кое-как влезла в рукава и напялила шапочку. Поражение, которое она потерпела, повергло ее в отчаяние, а чувство, что она проиграла по своей собственной вине, только усугубляло это состояние.
«А счастье было так возможно… Ну, нет. Мы этого так не оставим…»
Она вышла на улицу и побрела по направлению к трамвайной остановке. Сегодня, чтобы отлучиться с работы, Маше пришлось мало того что сослаться на недомогание, так еще и разыграть целый спектакль. Вспомнив об этом, она остановилась возле какой-то стены и заплакала. Слезы застывали на морозе, глазам стало больно.
— Какая дура… идиотка…
Она и сама не знала, кого ругает — себя или самодовольную, откормленную тварь, которая только что указала ей на ее место.
Маша вытерла слезы. Объявление на стене гласило:
«Цены снижены на туалетное и хозяйственное мыло. Радиолампы и приемники СИ-235 с 400 руб. до 325 руб. Фотоаппараты „ВООМП“ 9*12 с 232 руб. до 170 руб. Фотоаппараты „Турист“ 6,5*9»…
Это какое-то старье, вяло сообразила Маша. Цены были снижены весной, а теперь осень, время разбитых надежд и полумглы, притворяющейся светом дня.
Не доходя до остановки, она увидела длинную очередь на посадку в трамвай и, неожиданно изменив решение, двинулась в другую сторону.
«Поеду на метро… Что же делать? Вернуться к Сергею? Унижаться, чтобы через его брата пролезть к Солнцевым? А Ваня?»
Дома она долго лежала на кровати, отвернувшись к стене, и лицо у нее было такое, что вернувшаяся с работы Серафима Петровна не на шутку встревожилась.
— Мне сказали, что ты захворала, а я не поверила… Что ж ты? За лекарствами сходить?
— Ничего не надо, — ответила Маша загробным голосом.
— Да у тебя температура! — ужаснулась Серафима Петровна, дотронувшись до ее лба. Маша сбросила ее руку, заворочалась и с головой накрылась одеялом.
— Я чай сделаю… Маша! Есть-то ты что будешь?
— Ничего не хочу, оставьте меня в покое, — огрызнулась она.
В дверь бодро постучали. Серафима Петровна пошла открывать и обнаружила на пороге болтливую 16-летнюю соседку.
— Машка! Тебя к телефону… Говорят, по поводу работы.
Маша вылезла из-под одеяла и, несчастная, растрепанная, пошла отвечать.
— Алло!
Больше всего она боялась услышать сейчас голос капитана Смирнова — она почему-то не сомневалась, что он уже каким-то образом успел узнать о ее грандиозном, сокрушительном провале. Но на том конце провода кто-то хихикнул, и этот смех явно принадлежал женщине.
— Это Мила Солнцева. Слушай, я, может, уговорю мужа, чтобы он дал тебе на перепечатку какую-нибудь статью…
Сердце Маши мягко ухнуло вниз. Она слушала, не веря своим ушам.
— Но ты должна кое-что сделать для меня, — требовательно добавила Мила. — Это будет совсем нетрудно. Ты пойдешь завтра вечером в кино — куда именно, я скажу, а потом отдашь мне билет и расскажешь, про что был фильм. Вопросов задавать не будешь, а если мой муж станет спрашивать, скажешь, что кино мы смотрели вместе. Ясно?
— Мила, — пролепетала Маша, едва сознавая, что говорит, — ты… ты даже не понимаешь, что для меня делаешь! Спасибо тебе! Конечно, я пойду в кино, я сделаю все, что ты хочешь…
Мила молчала, но, если можно так выразиться, это было удовлетворенное молчание, и Маша могла поклясться, что ее собеседница в этот миг улыбается, наслаждаясь ее преувеличенной благодарностью.
— Будешь вести себя хорошо, — наконец сказала Мила, — я поговорю с друзьями мужа, чтобы они подкинули тебе еще работу.
— Спасибо, Мила! Ты просто меня спасла!
Назавтра в семь часов вечера Маша отправилась в «Метрополь» на просмотр фильма, а Мила, отпустив шофера, сделала вид, что входит в кинотеатр, но потом направилась к фонтану, возле которого ее ждал Юра Казачинский. Завидев его, она замедлила шаг.
— Здравствуй, Мила, — сказал он. — Ты… ты прекрасно выглядишь.
Он стоял перед ней, высокий, красивый, мужественный, и она внезапно поняла, чего была лишена все эти дни. Просто внимания со стороны человека, к которому сама была неравнодушна.
— Я, Юра, замужем, — сказала она серьезно. — Поэтому ты не думай, что… Я вообще просто на тебя посмотреть хотела. Ну и… поговорить…
— Конечно, — поддакнул ее собеседник. Но он слишком хорошо знал Милу и по блеску ее глаз сразу же понял, что разговорами дело не ограничится.
— Идем, я тут знаю одно хорошее местечко, куда знакомые мужа не заглядывают, — томно уронила Мила и взяла его под руку. Юра с улыбкой прижал ее руку к себе, и у нее возникло ощущение, что наконец-то в ее жизни все стало на свои места.
Глава 21. Зеркальный лабиринт
Конечно, когда нет балета, поневоле полезешь драться.
Л. Андреев в письме М. Горькому, февраль 1904Опалин в который раз перечитал протокол повторного вскрытия, бросил его на стол, откинулся на спинку стула и сцепил пальцы за затылком.
Заведующий балетной труппой был отравлен не дома, не за завтраком, а именно в театре. Яд попал в организм с чашкой кофе — последней, которую он выпил в своей жизни. С этой точки зрения протокол, подписанный светилом судебно-медицинской экспертизы доктором Бергманом, никаких сюрпризов не преподнес.
Но в итоге выходило что-то, воля ваша, совсем уж мистическое. Получалось, что человека отравили в зале главного театра страны, при свидетелях, которые как раз в качестве свидетелей оказались совершенно бесполезны. Никто не насторожился, не заметил ничего странного, и никто понятия не имел, кто мог настолько ненавидеть Головню, чтобы свести с ним счеты таким образом.
Видели, впрочем, что возле стола, на котором стояла злополучная чашка, в разное время оказывались Алексей Вольский, Таня Демурова и Ефим Модестов. Но Таня никак не могла отравить Головню, потому что с его смертью теряла все, а Вольский и Модестов, хоть и расходились с заведующим в каких-то моментах, тем не менее вполне с ним ладили.
И еще — Опалин мог без стеснения признаться себе в этом — у него никак не получалось представить себе убийцу. Допустим, есть некто, он решился, он взял с собой в театр крысиный яд, а затем…
«Это кто-то из своих, — думал Иван, — тот, кто знает, что Головне, Касьянову и Бельгарду приносили еду на подносе из буфета… Но черт возьми, там была прорва народу! Как он не испугался? Как у него не дрогнули нервы? Легко подмешать отраву получается только в романах… Крысиный яд продается в больших банках, значит, убийца готовился, заранее отсыпал его… Куда отсыпал? Допустим, в маленькую бутылочку… И что, ему сразу повезло, что Головня не стал допивать кофе, что чашка осталась стоять на столе без присмотра? Нет, это какое-то сверхъестественное везение… Наверное, убийца ходил в театр не один день, выжидая удобный момент…»
Но дальше, вместо того чтобы по логической цепочке дойти до личности убийцы, Опалин оказывался в тупике.
«Возле стола видели только Демурову, Вольского и Модестова. За самим столом сидели еще Касьянов и Бельгард… Яд надо достать из кармана, высыпать его в чашку, и все это не привлекая внимания… не уронить, не разбить, не…»
Хлопнула дверь, вошел Петрович. Иван опустил руки на стол и переместился на стуле, приняв официальный вид.
— Что Бергман написал? — деловито спросил Логинов.
— Подтвердил выводы коллеги.
— Да? Жаль. Лучше бы Головню отравили дома, тогда все было бы ясно, стройно и логично. Жене надоело терпеть его загулы, вот и… Ну, сам понимаешь… — Петрович прищурился. — Между прочим, это у нас уже второе убийство, связанное с театром.
— Я знаю, — коротко ответил Опалин.
— Как ты думаешь, а Виноградов и Головня… Их не мог убить один человек?
— Я пока вообще не знаю, что думать, — признался Иван.
— Возьмем буфетчика Ершова?
— За что?
— Он снаряжал поднос, и он же отнес его в зал.
— Ершов не мог знать, какая чашка достанется Головне. Я уж не говорю о полном отсутствии мотива.
— А если Ершов свихнулся?
— По-твоему, он похож на сумасшедшего?
— Они все не похожи, — мрачно ответил Петрович, — до поры до времени. А что, если он хотел отравить кого угодно, не важно кого?
Опалин нахмурился.
— Почему ты так хочешь, чтобы мы арестовали буфетчика?
— Я-то ничего не хочу, — покачал головой Петрович. — А вот начальство волноваться будет. Где подозреваемые? Вот буфетчик Ершов, под арестом сидит, проверяем. — Петрович опустился на свое место и заговорил более доверительно: — Ваня, пойми, сейчас убит не какой-то пацан из кордебалета, а заведующий балетной труппой. Это же фигура. Тут, понимаешь, осторожным надо быть.
— Я не стану арестовывать буфетчика, — коротко ответил Опалин, и шрам возле его виска дернулся.
Петрович вздохнул. Он ни капли не сердился на Ивана, а просто считал своим долгом предупредить. И еще — в глубине души он был рад, что Опалин не поддался на его доводы. Можно быть хорошим сыщиком, но никчемным человеком и даже первостатейной дрянью. Иван — в силу некоторых качеств характера — не шел на компромиссы и стремился оставаться честным, несмотря ни на что. Кого-то это настораживало, кого-то даже пугало, но те, кто сработались с Опалиным, не променяли бы его ни на кого, и он отлично это знал.
— Ладно, — внезапно сказал Петрович, — в случае чего — вали все на меня. Выкарабкаемся как-нибудь… А Антон где?
Опалин объяснил, что отправил Антона на дачу Вольского с наказом осмотреться, разузнать, кто там живет, и попытаться их разговорить.
— Кому дача, а по мне, так это целый дом, — доложил Антон, вернувшись. — Два этажа, большой сад… Правда, никто за ним не ухаживает. В доме только мать Вольского и домработница Евсеева. Баба здоровенная, кулачищи, как у мужика, не хотела пускать меня в дом, но в конце концов пустила. Больше в доме никого… А, нет, еще три кошки там живут… Я их расспрашивал про Вольского…
— Кошек? — с иронией спросил Петрович.
— Каких кошек, — обиделся Антон, — я про жильцов говорю… Да, говорят, звонили Алексею Валерьевичу, что все обошлось и врач не нужен. Вообще Вольский часто приезжает, иногда задерживается до утра. Я улучил момент и спросил домработницу, чем больна мамаша, почему ей за городом надо жить. Та услышала, явилась и говорит: «Старостью»… Потом мы чай пили. Все комнаты в его фотографиях, — не без зависти добавил Антон. — Мамаша объясняла: вот он в такой роли, в сякой… Аж светится. Вначале-то, когда я представился, она какая-то напряженная была…
— Испугалась? — быстро спросил Опалин.
— Нет, тут что-то другое. Она какая-то странная, — добавил Антон. — Все говорила, как любит своего сыночка, и вдруг: «Алеша отлично знает, что я все готова для него сделать, и этим пользуется». Может, они где-то там труп закопали?
— Ты с соседями говорил? — вмешался Казачинский.
— Там по соседству никто не живет. Сторож деревенский мне рассказал, что Вольский приезжает часто, они его машину знают. А женщины в доме часто ругаются, шумят ужасно. Но при мне они не ругались.
Опалин задумался. Старая мать, с которой Вольский не хотел находиться в одной квартире, дача за городом… поездки… Нити, которые вели к разгадке, рассыпались в руках. Виноградов… Головня… Если Вольский убил Павлика, как он вытащил труп из театра? Если не убил, то кто же убил? И как можно было отравить заведующего балетной труппой, чтобы никто ничего не заметил?
— В этом деле нет логики, — пробормотал Опалин. — Но она должна быть… Мы как-то не так смотрим, не под тем углом… — Он встряхнулся. — Ладно, разберемся, и не такие преступления раскрывали…
Но уже через несколько часов жизнь подкинула им заковыристое дело, в котором фигурировал труп ответственного работника Шарова, члена партии и вообще незаменимой личности. Убийство это затмило отравление в Большом театре, и с Опалина в первую очередь потребовали найти того, кто так жестоко прервал партийную карьеру ответственного и незаменимого. По внешним признакам дело тянуло на неудачное ограбление, обернувшееся убийством, кое-кто был не прочь придать ему политическую окраску, и все это надо было разгребать, уличать лгущих в том, что они говорят неправду, и ловить обмолвки тех, кто что-то знал, но не горел желанием сотрудничать. Однако не только работа оказалась полна трудностей — в личной жизни Опалина тоже не все было гладко. У Маши завелись какие-то свои секреты, она где-то пропадала по вечерам, отказывалась переехать к нему жить и дома перепечатывала на тарахтящей пишущей машинке какие-то заковыристые научные тексты. Когда Опалин попробовал было заикнуться о том, что его заработков вполне хватило бы на двоих, Маша поглядела на него со странным выражением и ответила, что она предпочитает иметь свои деньги и ни перед кем не отчитываться. Но Иван был слишком хорошим сыщиком. Он сразу же нутром почувствовал, что она чего-то недоговаривает — чего-то существенного; что она, попросту говоря, врет и что дело там вовсе не в деньгах.
Он не считал себя ревнивым человеком, но первая его мысль была о Вольском. Отказ Маши выйти замуж Опалин воспринял так, что она, вероятно, ждет, что ей предложит руку и сердце кто-то другой — и насчет личности этого другого у Ивана не было ни малейшего сомнения. Маша могла говорить об Алексее, пожимая плечами, что он ее больше не интересует, и выглядела при этом вполне убедительно — но еще убедительнее она смотрелась, когда приходила из театра с горящими глазами и рассказывала о фантастическом исполнении какого-нибудь элемента, о прыжках под колосники, от которых замирает сердце, и о том, как удачно он провел ту или иную сцену. О другом своем бывшем, Сергее, она вообще не удосуживалась вспоминать, но Вольский — другое дело: он всегда был в театре, недалеко от нее и имел все возможности напомнить о себе, когда хотел. И, может быть, именно поэтому Опалин так желал, чтобы Маша ушла с работы. Но она все делала по-своему и явно не собиралась идти на уступки.
Однажды вечером, когда Опалин ехал в переполненном трамвае и оказался притиснутым к окну, он увидел едущую параллельно большую машину и на заднем сиденье узнал Машу, которая всего несколько часов назад уверяла его по телефону, что сегодня должна ужас как срочно что-то напечатать и поэтому не может никуда выйти. Сердце у Опалина оборвалось, затем его обожгла волна злости. Он ненавидел, когда ему лгали близкие люди — а Машу он уже считал самым близким себе человеком. На перекрестке трамвай свернул в одну сторону, а машина поехала в другую, и Опалину показалось, что она движется в центр — к Большому театру.
Ему очень хотелось выйти на следующей остановке и мчаться следом за Машей, но он ехал к свидетелю, который мог дать ценные показания и которого Опалин рассчитывал разговорить без протокола. Трамвай полз невыносимо медленно, пассажиров набилось столько, что было трудно дышать, то и дело вспыхивали перебранки. Когда Опалин наконец добрался до нужного ему места, он ненавидел все на свете, включая себя самого.
«Ну, конечно, она опять с ним встречается… Может, он даже просит ее докладывать, не собираюсь ли я его арестовать… А, черт!»
Ему пришлось еще часа полтора дожидаться свидетеля в комнате коммунальной квартиры. Наконец тот вернулся домой и, видя, что Опалин мрачнее тучи и отрывисто бросает вопросы, как тяжелые гири, решил, что благоразумнее будет сказать правду, и выложил все, что ему было известно.
Теперь Иван знал, в чем дело, и знал, кто убил ответственного работника. Но когда он вышел на улицу, шел уже десятый час вечера. Опалин зашагал к трамвайной остановке, обдумывая, что делать дальше. Рабочий день кончился, и возвращение на Петровку не имело смысла. Ехать к себе? Он дернул щекой, вспомнив о своем одиноком жилье. А тем временем Маша в театре с Вольским…
«Ну уж нет, мы еще посмотрим, кто кого!» — в припадке злости решил Опалин и даже повеселел. На трамвае он доехал до метро и уже на нем добрался до центра. Падал редкий снег, луна желтела сквозь рваные тучи, деревья в сквере стояли черные и печальные. Опалин обогнул театр, пройдя мимо афиш, возвещавших премьеру оперы «Кармен» с дирижером Клейбером. Вахтер Колышкин, который уже неоднократно пропускал Ивана в театр, посмотрел на него с удивлением.
— Не знаешь, Арклина здесь? — спросил Иван вместо приветствия.
— Я ее не видел, — ответил Колышкин. — Все разошлись уже, поздно…
— И что, в театре никого нет?
— Ну, может, кто и остался, — пробормотал вахтер, пожимая плечами.
Пустой театр с коридорами, освещенными слабым светом, произвел на Опалина гнетущее впечатление. Нервы у него были напряжены, и теперь ему казалось, что в этом месте есть что-то зловещее. Он вспомнил рассказы Маши о людях, которые ставили театр выше всего в жизни и ломались, оставшись не у дел. На ум ему пришли подававшие надежды танцовщики, которые после травмы оказывались никому не нужными и кончали с собой, балетмейстер Горский[31], который сошел с ума, и бывшие балерины, бездетные и одинокие, которых никто не хотел знать. Неожиданно Иван услышал слабый шорох и насторожился, но это оказалась всего лишь мышь, которая с писком умчалась прочь.
Дверь балетной канцелярии была заперта, Опалин подергал ручку и почувствовал себя дураком. В театре никого не было, и вообще, он опоздал. Но для очистки совести он решил, что не уйдет, пока не убедится, что в репетиционных залах никого нет. Ивану было известно, что Вольский допоздна мог отрабатывать элементы, которые у него не получались.
«А вдруг он и впрямь где-то там с ней?..»
Не удержавшись, он по пути заглянул в зрительный зал. Тьма съела сцену, ложи превратились в сгустки мглы, но даже в темноте было видно, как поблескивают подвески огромной люстры, похожей снизу на диковинный хрустальный цветок.
Он подумал, что люди, которые выступают на этой сцене, должны чувствовать особое, ни с чем не сравнимое счастье; но ни одного из тех, с кем он сталкивался в театре, он не мог назвать счастливым по-настоящему. Елизавета Лерман мучилась, потому что ее слава ушла; Вольскому на пятки наступал молодой премьер; и даже Ирина Седова не могла считать себя в безопасности, если вдруг какая-нибудь ловкая девица из кордебалета уведет у нее маршала. Может быть, они были счастливы только во время своих выступлений, когда звучала дивная музыка и зал гремел от аплодисментов, встречая их, но вне сцены им приходилось куда труднее, чем, например, ему или Маше Арклиной из балетной канцелярии.
«Опять я начинаю фантазировать, — подумал Опалин, усмехаясь. — Сцена — это просто доски, и они выходят на нее, как выходили бы на любую другую сцену… И что за глупость думать, что у них какие-то особенные трудности — я встречал людей, которые теряли своих близких, теряли детей, и их потери были куда страшнее, чем все переживания балетных, вместе взятые…»
Но он привык быть честным с собой; себе он мог признаться, что не понимает их мира, не понимает их самих — и, может быть, не хочет понимать. Он уважал их за трудолюбие, но то, что они называли своим искусством, казалось ему все же чем-то неестественным, устаревшим и безнадежно далеким от реальности.
«Пыльная позолоченная коробка, и на сцене раскрашенные фигуры в нелепых нарядах машут ногами и руками… Какой в этом смысл? Да ровным счетом никакого. Как писали раньше в газетах, балет — пережиток прошлого… Это не то, без чего нельзя прожить».
Покинув зал, Опалин поднялся по лестнице на четвертый этаж и внезапно почувствовал, что он больше не один. Кто-то следил за ним, ничем себя не обнаруживая. Иван вспомнил бесшумную походку Вольского, и сыщику стало немного не по себе.
«Может быть, он и в самом деле сумасшедший? Убил Виноградова, когда тот стал ему дерзить, а потом убил Головню, потому что первое убийство сошло с рук… Сколько уже встречалось подобных случаев…»
Он приоткрыл дверь в репетиционный зал. Скрипнули петли, изнутри смотрела кромешная тьма. Опалин протянул руку, пытаясь нащупать на стене выключатель — и именно этот момент выбрал некто, чтобы на него наброситься. От удара Иван полетел на пол зала, но тотчас же вывернулся всем телом и откатился в сторону. Нападавший попытался ударить его ногой, но промахнулся, а затем одной рукой прихватил его за одежду. Все это происходило в темноте — дверь зала, в которую влетел падающий Опалин, по инерции распахнулась, стукнулась о стену и стала затворяться. Из коридора в зал проникал слабый свет, полоска которого становилась все уже, но, как Иван ни изворачивался, ему не удавалось рассмотреть лицо своего врага, а тот, держа его одной рукой за ворот пальто, другой стал беспорядочно наносить удары.
Само собой, Опалин не остался в долгу и что есть силы отбивался. После одного удара, пришедшегося, судя по всему, в лицо, противник сдавленно взвыл и ослабил хватку. Вырвавшись окончательно, Опалин стал молотить его кулаками, но враг — такой же высокий, как он сам, и физически явно крепкий мужчина — оказался ловчее и врезал ему ниже пояса. Иван согнулся пополам, а противник схватил его за отвороты пальто и приложил о стену. Всхлипнуло треснувшее зеркало, во все стороны полетели осколки. Опалин упал, получил удар ногой по ребрам, откатился в сторону и кое-как поднялся. Правой рукой он нащупывал в кармане пистолет, но противник уловил в темноте его движение и пошел ва-банк. Сорвав телефонную трубку с висящего на стене аппарата, он закрутил провод вокруг шеи Опалина и стал его душить.
Иван захрипел. Пистолет застрял в кармане и не желал выходить наружу. Противник давил сыщика все сильнее, перед глазами у Опалина завертелись красные круги. Левой рукой он нащупал острый осколок зеркала, торчащий из рамы, надломил его и на пределе сил стал наугад тыкать им во врага, как ножом, стараясь вонзать острие как можно глубже.
Опалин порезал руку, в которой держал осколок, но провод, которым его душили, неожиданно ослабел. Из тьмы до него донесся хриплый вопль, потом кто-то, спотыкаясь, побежал к двери. Заскрежетали петли, а Иван, которому не хватало дыхания, стал растирать шею. По левой ладони у него текла кровь, но он был жив и чувствовал ни с чем не сравнимое облегчение.
Отдышавшись, он достал пистолет и вышел в коридор, но время было уже упущено. По каплям крови на полу, которые оставил бежавший противник, Опалин добрался до второго этажа и увидел распахнутое окно. Кто-то выпрыгнул из него наружу, не утруждая себя служебным входом.
Иван постоял у окна, держа в руке пистолет. Холод, веявший в лицо, окончательно привел его в себя. Он убрал оружие, привел в порядок верхнюю одежду и отправился к Колышкину, который сидел на своем посту и даже не дремал. Завидев избитого Опалина с окровавленной рукой, вахтер вытаращил глаза.
— Мне нужен телефон, — сказал Иван.
Он позвонил на Петровку и доложил, что работника МУРа только что пытались убить в Большом театре, а затем сел и, кое-как перевязав руку платком, стал ждать приезда оперативной бригады.
Глава 22. Алиби
И это талант! И это гений! Скотина, да и только!
Мариус Петипа, «Мемуары»— Что касается убийства Шарова, кажется, я понял, в чем там дело, — сказал Опалин Твердовскому на следующее утро. — Будем проверять.
Николай Леонтьевич насупился. Он не любил уклончивых фраз — при том что сам, если того требовали обстоятельства, мог без труда напустить туману. От подчиненных он прежде всего требовал четкости и честности — даже если последняя означала признание своего поражения.
— Но мне-то ты можешь сказать? — спросил Твердовский ворчливо.
— У Шарова был лучший друг Кабатник, он же его заместитель, — объяснил Опалин. — Кабатник его и убил — за то, что Шаров спьяну изнасиловал его дочь. Убийца вовсе не дурак и сумел соорудить себе неплохое алиби, так что потребуется некоторое время, чтобы его разрушить.
— А! — только и сказал Николай Леонтьевич.
В кабинете повисло молчание. Товарищ Сталин на портрете тоже не проронил ни слова, свирепо топорща усы.
— Конечно, Шаров — это важно, — наконец заговорил Твердовский, — но сейчас меня больше заботит проклятый театр. Ваня, ты можешь мне объяснить, зачем ты вчера туда поперся?
— Была одна мысль, хотел ее проверить.
Николай Леонтьевич поглядел в его мгновенно посуровевшее лицо, понял, что из подчиненного больше ничего не вытянешь, и, не удержавшись, буркнул:
— Хорошая, получается, мысль, раз тебя из-за нее чуть не убили…
— Чуть не считается, — коротко ответил Опалин.
— Что известно о том, кто на тебя напал?
— Здоровый крепкий мужик, примерно с меня ростом. Судя по отпечатку ноги на снегу, куда он спрыгнул, — сорок третий размер.
— Пальчики есть?
— Десятки. Это же репетиционный зал. Еще он трубку хватал, когда меня душил проводом, но там смазанные получились.
— Думаешь, это Вольский был?
— А что тут думать? Сейчас вернусь в театр и посмотрю, в каком виде он явится на класс. Не явится — поеду к нему домой.
— Что, синяков ему понаставил? — усмехнулся Твердовский.
— Не только. Я еще по морде ему заехал и осколком зеркала его ткнул несколько раз. Никуда он от меня не денется.
— Ну, смотри, — многозначительно промолвил Николай Леонтьевич. — Кроме Вольского, других версий у тебя нет?
— Версий? Да все вертится вокруг него. Павел Виноградов повздорил с ним — и исчез. С Головней он будто бы не ссорился, но тот хотел осовременить балет, а Вольский этого не любит.
— Все, Ваня, довольно, — замахал руками Твердовский, внезапно поняв, что с него достаточно и балета, и театральных разборок, и вообще людей искусства. — Иди и действуй, как сочтешь нужным.
Вернувшись к себе в кабинет, где его ждали коллеги, Опалин объявил, что Петрович остается на месте, а Казачинский и Завалинка едут с ним в театр.
— Принца будем брать? — деловито спросил Антон.
— По обстоятельствам, — коротко ответил Опалин.
Со вчерашнего дня он не звонил Маше и сейчас поймал себя на мысли, что ему не хочется с ней разговаривать. Он не сомневался, что встретит с ее стороны град упреков, если арестует Вольского, и ему было неприятно думать, что она наверняка сочтет его действия личной местью ее бывшему любовнику.
Однако первое столкновение в театре произошло у Опалина не с Машей, а с Людвигом Карловичем Бельгардом, который казался крайне взволнованным всем происшедшим. Сказать ему по сути дела было нечего, и он довольно неуклюже попытался атаковать оперов.
— По-моему, вы нас ненавидите! — проговорил он срывающимся голосом. — За что? За то, что мы танцуем? Мы честно зарабатываем свой хлеб. Не верите, зайдите в любой класс, сами увидите, каких усилий стоит вся эта красота, сколько пота мы проливаем… и сколько слез, когда травмы сводят наши усилия на нет…
— Никто вас не ненавидит, — буркнул Опалин, насупившись. Глаза у Бельгарда засверкали.
— Нет, вы — вы что-то имеете против нас… Вы ведь никогда не были в балете, верно? Целый мир прошел мимо вас, а вы даже не заметили. Мир, полный красоты… и поэзии… в котором сошлось все самое прекрасное, что только может быть на свете. Музыка, танец…
— Жаль только, слов не хватает, — не удержался Казачинский.
— Слова! Их и в вашем мире хватает с избытком… Откуда вы приходите тревожить нас… и мучить. Вы даже не понимаете, что вы пытаетесь разрушить!..
— Я пытаюсь понять, кто убил двух человек и вчера пытался убить меня, — сухо сказал Опалин. Совершенно бесполезный, как он только что понял, разговор с упрямым стариком начал его раздражать. — Если ваш мир так хорош и так совершенен, почему в нем происходят такие вещи?
Бельгард не стал отвечать. Вместо этого он сказал:
— Я знаю, отчего мы вам не по душе. Искусство выводит вас из себя. Вы чувствуете, что оно выше вас, что вы ничего не можете с ним поделать. Его нельзя засадить в клетку, нельзя подчинить. Оно просто есть. И оттого, что оно вам неподвластно, вы сходите с ума.
— Ловко жонглируете словами, — одобрил Опалин. — Но вы только зря тратите время. Вы старый болтун, и больше ничего. Без вашего знакомства с Чайковским и этим… как его… Петипа вы вообще ничего не стоите.
— Вы… — начал Бельгард, окаменев от негодования.
— Да, да, — оборвал его Иван, который уже не мог остановиться, — вы все болтаете об искусстве, строите из себя не пойми кого, но на самом деле вы лицемеры и лжецы! Вы только притворяетесь, что жить без искусства не можете, а послушаешь пять минут ваши разговоры, не вот эти вот беседы на публику, а то, как вы между собой общаетесь, и волосы на голове дыбом становятся…
Бельгард растерялся. Старик, судя по всему, не привык, чтобы с ним так разговаривали. У него задрожали губы, и Опалину на мгновение стало стыдно, но он вспомнил, как чиркал спичками над трупом Павлика Виноградова, белого, как мел, и опомнился.
— С дороги, — сказал он сквозь зубы и двинулся к канцелярии. Юра и Антон проследовали за ним, но внезапно он понял, что их присутствие стесняет его.
— Вот что… Идите-ка разузнайте, в театре ли товарищ Вольский… Если да, то приведите его сюда, а если нет, караульте у служебного входа, когда он появится, и тоже сразу же доставьте ко мне. Ясно?
— А если он окажет сопротивление? — спросил Антон.
— Вас двое, он один… Справитесь. — Однако на всякий случай он добавил: — Оружие не применять.
Они ушли, и Опалин перешагнул порог канцелярии, гадая, что его там ждет. Маша сидела на своем месте перед пишущей машинкой и, держа в одной руке маленькое зеркало, со знанием дела пудрилась лебяжьей пуховкой.
Завидев Опалина с синяком на скуле и перебинтованной левой рукой, она опустила зеркало, и глаза у нее стали на пол-лица.
— Так это правда! Это тебя пытались убить в театре? Я звонила тебе, но твоя глупая соседка — Зинка, кажется? — сказала, что она ничего не знает и дома тебя нет…
У Опалина был заготовлен десяток фраз разной степени язвительности, но он понял, что Маша и в самом деле беспокоилась за него, и слова замерли у него на губах. Он молча отодвинул стул и сел у ее стола. Маша убрала пудреницу, пуховку и зеркало и села, сложив руки, как примерная ученица.
— Я вчера чуть не погиб, — проговорил он наконец со смешком. — Из-за телефона. И почему-то мне кажется, что Алексей Валерьевич был к этому причастен.
— Ты с ума сошел, — сказала Маша после паузы.
Опалин вкратце рассказал, что произошло с ним вчера, но, как только он упомянул, что человек, с которым он боролся в темноте, лягнул его, Маша упрямо затрясла головой.
— Это не Алексей! Как ты не понимаешь? Если бы он ударил тебя ногой, ты бы даже подняться не смог… Получил бы тяжелейшую травму или вообще умер бы на месте…
Она говорила так уверенно, что Опалин заколебался.
— Как вчерашний вечер? — спросил он, меняя тему. — Я хотел освободиться пораньше, чтобы мы сходили вместе в кино, но подвернулся важный свидетель…
— Надоело мне кино, — проговорила Маша с неожиданным ожесточением. — Терпеть его не могу.
— Почему?
— Почему? Ну… — Она вздохнула. — Ладно, расскажу. Я… я по глупости ввязалась в историю… — Опалин насторожился. — Есть одна подружка, которая… словом, у нее роман, но она боится потерять мужа. В общем, она говорит ему, что идет со мной в кино, но… фильм смотрю я одна, а она тем временем развлекается.
— И зачем тебе такая подруга? — спросил Иван, буравя ее недоверчивым взглядом.
— Зачем? Она устроила так, что ее муж дает мне работу. Он ученый, ну, я и печатаю разные статьи, заметки… А это деньги.
— Я вчера видел тебя в машине, — признался Опалин.
— Вот. Это мы с ней ездили после маникюра… То есть ей делали маникюр, а я так, за компанию была. Потом, значит, она на свидание, а я в «Палас».
— А мне ты сказала, что занята, — напомнил злопамятный Иван.
— Ты бы стал обо мне плохо думать, — нашлась Маша. На самом деле она бы предпочла обойтись без признаний, но вчера заметила Опалина в трамвае и испугалась, что он может понять все не так и бросить ее.
— Как зовут твою подружку? — спросил Иван.
— Мила, она раньше пела тут в хоре.
Вот так номер, мелькнуло у него в голове. Уж не та ли это Мила, которая крутила роман с Казачинским? И что, он снова с ней встречается?
Опалин не был ханжой и знал, что жизнь всегда немного шире рамок, в которые ее пытаются втиснуть; но ему было крайне не по душе, что сразу два человека из его ближайшего окружения оказались так или иначе замешанными в пошлейшем адюльтере. С его точки зрения, и Казачинский, и тем более Маша были достойны большего. Собравшись с мыслями, он осторожно спросил:
— Послушай… А ты не можешь… ну… как-нибудь дать понять этой Миле, что тебе надоело ее покрывать?
— Но тогда она сделает так, что мне больше не будут ничего давать, — ответила Маша.
— Ты можешь найти подработку где-нибудь еще.
— Да? И где же? — Она задорно прищурилась. — Ты в курсе, что машинисток год от года становится все больше? Это, знаешь, со стороны кажется легко — найти подработку, а как доходит до дела, все предпочитают связываться только со знакомыми.
— Зачем тебе тратить свое время на все это и ломать ногти о клавиши? — не утерпел Опалин. — Я понимаю, что деньги… Ну если тебе надо, возьми у меня.
— Не хочу, — отрезала Маша. — Потому что однажды ты решишь, что ты меня купил, да, так всегда бывает. А я не желаю, чтобы меня попрекали. Захочу купить «Красную Москву» за тридцать рублей — ну и напечатаю сколько надо этих глупых статей и куплю. Или «Манон», но они еще дороже…
Опалин собирался ответить, что ни к чему покупать духи за тридцать рублей, когда есть одеколон за три-четыре рубля, — и думал он так вовсе не из-за пристрастия к экономии, а из типично мужской нечувствительности к некоторым нюансам. Если ты пахнешь дорогими духами, ты ощущаешь себя королевой; дешевая водичка, какой бы прекрасной она ни была, отнюдь не прибавляет уверенности в себе. К счастью, сказать он ничего не успел (и таким образом избежал неминуемой ссоры), потому что порог канцелярии переступило новое лицо.
Под левым глазом вышеозначенного лица красовался внушительных размеров фингал, в углу рта — свежая ссадина, и вдобавок их обладатель выглядел так, словно не спал всю ночь. Одет он был, как тогда нередко одевались для класса, — в рубашку, трико и очень короткие штаны, которые удовлетворяли тогдашним требованиям о балетных приличиях. За спиной вновь прибывшего маячили фигуры Казачинского и Завалинки, которые явно задались целью отрезать ему все пути к отступлению.
Вольский с вызовом встретил взгляд Опалина и спросил:
— Ну, что еще я натворил?
Это может показаться непостижимым, но он улыбался.
— Кто вас так отделал, Алексей Валерьевич? — спросил Опалин.
— Кто бы ни отделал, — ровным тоном ответил премьер, — жаловаться вам на него я не собираюсь.
— Где вы были вчера после одиннадцати вечера? — задал Иван следующий вопрос.
— Это мое личное дело.
— Во сколько вы вчера покинули театр?
— Не помню. Еще до начала «Кармен». Часов в пять, в шесть.
— Вахтер видел, как вы выходили?
— Спросите у него.
— Снимите рубашку.
— Зачем?
— Вчера в театре кто-то пытался меня убить, и я ранил этого человека куском зеркала.
— Значит, это вы разнесли репетиционный зал, — вздохнул Вольский, — а у нас их и так не хватает…
Он бросил быстрый взгляд на Машу и стал расстегивать пуговицы рубашки, но, хотя он не проронил ни слова, по его двусмысленной усмешке можно было подумать, что он раздевается ради нее.
На мускулистом торсе премьера не обнаружилось ни единой раны, зато на правой руке, пониже локтя, все присутствующие в канцелярии без труда заметили глубокие царапины, судя по их виду, оставленные женскими ногтями. По крайней мере, именно такое у всех создалось впечатление.
— Одевайтесь, — буркнул Опалин. — Может быть, вы все-таки расскажете, где вы были и что делали вчера после одиннадцати?
— И не подумаю, — ответил Вольский спокойно.
В следующее мгновение Антон едва не впечатался в косяк, потому что в дверь мимо него вихрем влетела Ирина Седова. Она была в темно-синем закрытом платье с брошкой на груди, ее волосы были по-балетному расчесаны на прямой пробор и убраны в узел на затылке. Глаза балерины сверкали, палец, украшенный тяжелым кольцом с сапфиром в обрамлении бриллиантов, угрожающе нацелился в сторону Опалина.
— Вы — не помню, как вас там зовут, — не смейте трогать Алексея!
— Ему всего лишь задали вопрос, где он был вчера после одиннадцати вечера, — заметил Опалин, на которого угроза балерины не произвела никакого впечатления.
Ирина обернулась к Вольскому.
— И ты им не сказал? — вырвалось у нее. Премьер поглядел на нее и ничего не ответил.
С видом человека, которого вынуждают признать неприятную для него правду, балерина повернулась к Опалину.
— Он был у меня, у меня, ясно вам? Если кто-то чего-то не говорит, это не значит, что он в чем-то виноват… Это просто значит, что человек порядочный, что он не хочет… не хочет распространяться о своей личной жизни…
Антон покосился на Казачинского и понял, что его товарищ так же мало поверил в заявление Седовой, как он сам. Но что казалось совершенно непостижимым, так это то, что Опалин, которому случалось выводить на чистую воду куда более прожженных лжецов, чем взвинченная балерина, сделал вид, что верит ей.
— И вы готовы подтвердить ваше заявление письменно? — осведомился он.
— Конечно! — не колеблясь ни секунды, ответила Ирина.
Опалин поднялся с места. Он даже спиной чувствовал, что Маша смотрит на него с осуждением, хотя он вовсе не собирался — ввиду всех открывшихся обстоятельств — арестовывать премьера. «И что такого они все в нем нашли? — с неудовольствием подумал Иван. — Ну, внешность, конечно, и на сцене он выглядит куда лучше, чем в жизни… Но как можно настолько терять голову?»
— Что ж, я очень рад, что все выяснилось, — скучным официальным тоном промолвил он.
Вольский повернулся, поглядел на Антона, и, хотя тот вовсе не собирался уступать ему дорогу, как-то само собой получилось, что молодой опер оказался в стороне, а Алексей вышел из канцелярии, высоко неся голову. Следом за ним кабинет покинула Ирина Седова.
— Это было вовсе не обязательно, — негромко заметил он, когда они были уже у лестницы.
— Нет, это было обязательно, — горячо возразила Ирина. — Я поговорю с Геннадием, пусть этого подлеца уволят, пусть его выгонят из органов, посадят! Он же только и делает, что цепляется к тебе!
Вольский остановился.
— Вот уж с кем точно не стоит обо мне говорить, так это с твоим маршалом… — заметил он с ледяным смешком.
— Леша…
Забывшись, она положила руку ему на плечо. Вольский ничего не сказал, он только повел плечом так, словно стряхивал какую-то грязь. Кровь бросилась молодой женщине в лицо. Седова опустила руку.
— Ненавижу, когда мне делают одолжения, — заметил Алексей. — Особенно такие, о которых я не просил.
— Что, мне надо было стоять и смотреть, как тебя арестуют?
— Они бы не осмелились, — ответил он с непоколебимой уверенностью.
— Леша, очнись… Ты что, не видишь, что творится вокруг? Мужа Веры Кравец арестовали и… переломали ему все ребра на допросе… Сейчас такое время, когда эти могут все!
— Касьянов все-таки отбился от попыток приделать «Озеру» счастливый финал, — промолвил Алексей, словно не слыша ее слов. — Постарайся сегодня не опаздывать на репетицию.
Он стал неспешно подниматься по лестнице, а Ирина стояла внизу, глядя ему вслед. Но спокойствие Вольского было только напускным. Он вошел в класс, где Бельгард и танцовщики обступили его с расспросами. Не отвечая, Алексей сделал несколько шагов по залу, затем подошел к зеркальной стене и совершенно неожиданно для окружающих, сжав кулак, нанес по ней удар. Зеркало всхлипнуло и треснуло, посыпались осколки, иные из которых были острые как бритва. Как они не порезали Вольского — уму непостижимо; он даже не попытался отойти в сторону.
— Ты с ума сошел! — ахнул Людвиг Карлович, бросаясь к нему. — Прекрати!
Он заставил Алексея сесть на стул концертмейстера Сотникова, но беглый осмотр подтвердил, что Вольский только немного поранил костяшки пальцев.
— Как это все ужасно, — пробормотал Бельгард. Он казался совершенно убитым.
Алексей быстро вскинул на него глаза.
— Ужасно? Что ужасно?
— Да все. Убийство Виноградова, потом Платон Сергеевич… И энкавэдисты в театре ведут себя как дома…
— Не вижу ничего ужасного, — отрезал Алексей, поднимаясь с места. — Наоборот, прекрасно, что Головня больше не пытается учить Касьянова, как надо улучшить балет… И что мне больше никто не дерзит, — добавил он с усмешкой, вскидывая голову. — Два абсолютно бесполезных человечка… Что стоим, маэстро? — обратился он к Сотникову, который смотрел на него, пораженный до глубины души. — За рояль, и давайте уже начинать! Командуйте, Людвиг Карлович!
Глава 23. Подарок
Что делает сначала беспокойное любопытство человека, а потом и жадность кошелька!
Балетмейстер И. Вальберх, дневник 1802 г.В тот день Ирина вернулась домой сравнительно рано — всего лишь в восьмом часу вечера. Ноги у нее гудели от усталости, но в целом она была довольна собой. На репетиции ее похвалил не только Касьянов, который все-таки старался не ссориться со своими исполнителями, но и Вольский, от которого доброго слова было дождаться так же трудно, как снега в июне. Премьер не был склонен к дипломатии, и если он о чем-то говорил, что это ему нравится, значит, так оно и было на самом деле.
— А у нас гости, — почему-то шепотом сказала домработница Глаша, принимая шубку хозяйки, и глазами указала на вешалку. Ирина увидела знакомую маршальскую шинель и собиралась было спросить, почему домработница так странно себя ведет, но не успела. В следующее мгновение на пороге гостиной возникла высокая плечистая фигура маршала Калиновского, и сразу же стало казаться, что в просторной передней семикомнатной квартиры балерины не хватает места.
— Здравствуй, Ирочка, — фамильярно и вместе с тем ласково промолвил маршал. — Ну что, наплясалась сегодня?
Ирина насторожилась. Калиновский отлично знал, что она не терпит пренебрежения к своей работе, и старался не шутить по этому поводу. И вот, пожалуйста, снисходительное «наплясалась». Как будто она в кабаре каком-нибудь выступает, право слово.
— Была трудная репетиция, — небрежно промолвила она, поворачиваясь к большому позолоченному зеркалу на львиных лапах, стоящему в прихожей. — Но ничего, кажется, все утрясли. Скоро генеральные — общая и для учеников училища, для своих… ну, как мы обычно делаем…
Калиновский смотрел на нее, щуря свои желтоватые рысьи глаза, которые почему-то казались немного раскосыми, хотя на самом деле такими не были. Некоторые уверяли, что у него взгляд хищника; Ирина же считала, что ее любовник — обыкновенный хороший мужик, который из царских унтер-офицеров дослужился до Маршала Советского Союза. Он был темноволосый, с легкой проседью, которая только добавляла ему шарма, и крупноватыми чертами широкого лица. Женщины находили его интересным, и Ирина не раз задумывалась, любит она его на самом деле или лишь терпит возле себя. Ей нравилось чувствовать свою власть над тем, кто сам облачен реальной властью — ведь маршал считался правой рукой не кого-нибудь, а самого товарища Сталина. Иногда она жалела, что не может выйти за Калиновского — у него уже имелась законная супруга, с которой он сочетался браком еще во время империалистической войны. Законная половина происходила из той же деревни, что и сам будущий маршал и, само собой, не умела даже толком держать вилку и нож — не то что ее муж, который мало того что стремительно поднимался по карьерной лестнице, но и заодно озаботился приобрести образование и кое-какие манеры. С ним рядом было не стыдно находиться даже в качестве любовницы — не говоря уж о том, что такое положение автоматически означало зависть всех знакомых женщин.
— А как твоя работа? — спросила она из вежливости, хотя дела Калиновского ее мало интересовали. Он всегда говорил одно и то же с незначительными вариациями, и она поневоле начинала думать, что управление государством — чепуха, вокруг которой слишком много всего наворочено.
— Был на совещании, — ответил маршал, — сидел рядом с хозяином. — Так нередко называли Сталина те, кто был знаком с ним лично. — Немцы строят новые самолетные заводы, расширяют морскую программу — плохо дело… Не исключено, что весной придется воевать.
— Ты уже два или три раза говорил о войне, — не удержавшись, напомнила Ирина. — И в этом году, и в прошлом. Но никакой войны до сих пор нет…
И она самым очаровательным образом повела плечами. Глаша тем временем успела скрыться из передней, унося с собой шубу, которую надлежало повесить в особый шкаф.
— К счастью, — прокомментировал Калиновский, ослабляя воротник, — к счастью. Да, я тебе подарок приготовил…
— Что за подарок? — загорелась Ирина. Она любила украшения, а маршал определенно знал в них толк.
— А посмотри… Нет, не тут, — сказал он, когда они вдвоем оказались в гостиной, заставленной мебелью с перламутровой инкрустацией.
Через столовую и личный зал для экзерсиса они прошли в будуар, прилегающий к спальне балерины. Будуаром называла эту комнату сама Ирина, хотя поначалу не могла справиться со столь сложным словом и говорила «бодоар».
Как и маршал, Ирина принадлежала к тем, кто при предыдущем строе был никем, а при нынешнем стал если не всем, то многим. Балет вывел ее в люди, и благодаря ему она достигла такого уровня жизни, о котором в детстве даже мечтать не могла. Однако ей пришлось многое наверстывать и учиться: как писать без ошибок, как различать имена писателей и художников, да и просто как поддерживать беседу, претендующую на интеллектуальность. В том, что касалось ее балетной ипостаси, Ирина знала, что она не гений, но брала феноменальным трудолюбием и упорством. Она могла мелом начертить на полу круг и затем крутила фуэте, что называется, на пятачке, то есть на очень ограниченном пространстве, пока хватало сил. В моменты, связанные с жизнью вне балета, Ирина старалась приблизить к себе знающих людей и, как губка, впитывала все, что они говорили. Потом в нужный момент она повторяла их мнения и таким образом создала себе репутацию неглупой женщины. Книги по большей части были ей скучны, но изобразительное искусство она уважала, и квартира ее была увешана подлинниками самого лучшего качества. К хорошей мебели балерина также была неравнодушна, хотя понятие стиля все же оставалось ей чуждо, и каждая комната в огромной квартире была обставлена по-своему. Мебель в будуаре была белая, с позолотой и наводила на мысли о шике дурного тона, но Ирина этого не замечала, как не замечала и того, что ее неряшливость порой производит весьма невыгодное впечатление. Она не умела убирать за собой, а Глаша, которая приходилась ей двоюродной сестрой, не всегда исполняла свои обязанности должным образом, пользуясь своим родством. На креслах с бархатной обивкой валялись лифчики и грязные трусы, со спинки стула свешивался пеньюар с пятном под мышкой, но Ирина видела только плоскую коробочку, лежащую на подзеркальном столике. С радостным возгласом Седова бросилась к ней и, подняв крышку, обнаружила внутри ожерелье с крупными бриллиантами. Они таинственно переливались, завораживая своим мерцанием, и балерина застыла на месте от восторга.
— Вещь? — спросил Калиновский.
— Вещь, — подтвердила Ирина, счастливо улыбаясь.
Маршал как-то странно дернул ртом и усмехнулся.
— Любишь меня? — уронил он.
— Люблю, — кивнула его собеседница.
— И спишь с другим?
Завороженная блеском бриллиантов, Ирина сначала даже не поняла, что именно Калиновский имеет в виду, — а когда наконец сообразила, было уже поздно. Он ударил ее в лицо кулаком. Коробка вылетела из ее рук и укатилась под стол, ожерелье выпало и осталось лежать на ковре. От удара Ирина покачнулась, но тут Калиновский снова замахнулся, она попятилась и рухнула на софу, стоящую у стены.
— Только не по ногам, только не по ногам! — отчаянно закричала она, прикрывая колени, в то время как озверевший маршал набросился на нее и принялся осыпать беспорядочными ударами.
— Сука! — орал он. — Шлюха! Курва!
В дальней комнатке — самой маленькой, тесной и похожей скорее на чулан — Глаша навострила уши, завздыхала и закрестилась на висящий в углу образ. Едва завидев сегодня на пороге мрачного Калиновского, она сразу же поняла, что добром дело не кончится. Вмешиваться она не собиралась — хотя Глаша и приходилась Седовой родственницей, ее коробила роскошь, в которой жила балерина, и домработница считала, что пара тумаков двоюродной сестре, так сказать, частично восстановит баланс справедливости.
— Ты думала, я не узнаю, что ты с ним спишь?! — кричал Калиновский.
— С кем? — прорыдала балерина.
— С этим твоим… плясуном канатным! Зашел сегодня в бильярд сыграть с ребятами… Сыграл, называется! Ты, оказывается, вчера его здесь принимала! Ах ты…
— Это неправда! — проскулила она.
— Как неправда, мне Генрих сам сказал! Сука!
И, продолжая осыпать Ирину бранью, он схватил первое, что попалось ему под руку, — ее же грязные трусы — и засунул ей в рот.
— Грязнуля! Вечно разбрасываешь везде свои тряпки… — Он обрушил на нее очередную порцию площадных ругательств, но вовсе не ее бытовые привычки больше всего бесили его в эти мгновения. — Нашла с кем путаться…
Она скорчилась на софе, ее волосы растрепались, кровь текла у нее из носа, из разбитой губы, и ни один из тех, кто ходил в Большой театр любоваться ее выступлениями, не признал бы ее сейчас. У нее был такой жалкий вид, что Калиновскому стало совестно. Но тут он вспомнил, что она изменяла ему, выставляя в смехотворном свете, и опять начал заводиться.
— Найду этого ублюдка, ноги ему переломаю…
Ирина затрепетала и вытащила изо рта трусы, которые действовали как кляп. Машинально она стала вытирать ими кровь.
— Его вчера здесь не было, — торопливо проговорила она, — не веришь мне, спроси у Глаши, у дворника, у кого хочешь… Я сказала, что он был со мной, потому что… потому что у него неприятности… Клянусь, у меня с ним ничего нет! После смерти той идиотки, которая отравилась, он вообще никого видеть не хочет…
— Врешь, — проворчал Калиновский, но не слишком убежденно.
— Клянусь! Ну не было его здесь… Я не хотела, чтобы его арестовали… потому и сказала… Я не думала, что Генрих тебе все донесет…
— А обо мне ты подумала? — вскинулся маршал. — Каково мне быть соперником этого… плясуна! В каком свете ты меня выставляешь? Меня, знаешь ли, многие не любят! Черт его знает, что они могут использовать против меня…
Ирина залепетала, что она не подумала… не хотела ему навредить… что ей и в голову не могло прийти сделать что-то, что может быть использовано против него…
«Ах, Дарский, ах, сволочь, — думала она, — на бильярде, значит, играли… Армейские товарищи! И донес… жизнь мне испортил… вон два зуба шатаются… ищи теперь зубного… Ах, Леша, Леша, да что же в самом деле такое… Дорого ты мне обходишься…»
Она наконец заметила, чем вытирает кровь, и с отвращением отбросила от себя тряпку.
— Что твой Вольский натворил? — буркнул Калиновский.
— Он не мой, — ответила Ирина. И хотя она старалась говорить равнодушно, в словах ее все равно чувствовалась тень сожаления.
— Помнишь, я тебе говорила… Мальчик из кордебалета исчез… и Головню отравили… И вот этот, как его, с Петровки, Опалиным зовут, думает на Алексея… — Она приподнялась, умоляюще глядя на маршала. — Скажи, ты можешь как-нибудь повлиять на… на все это? Пусть Опалина уберут куда-нибудь, не знаю… Он не имеет права так себя вести…
— Ты хочешь, чтобы я к Ежову пошел? — проворчал Калиновский. — Это же его ведомство… А карлик терпеть меня не может. — И с раздражением добавил: — Да что ты так волнуешься из-за своего бывшего? Если он ни в чем не виноват, ему нечего бояться… Никто его не тронет…
Ирина хлюпнула носом и только тут заметила, что драгоценное ожерелье лежит на полу. Тихо ахнув, она сползла с софы и на четвереньках поползла к нему, потом подобрала коробку и вернула украшение на место.
…Вскоре мир был восстановлен, и, лежа в постели рядом с похрапывающим маршалом, Ирина думала о том, что теперь придется потратиться на хорошего дантиста, и о том, что ожерелье, кажется, когда-то было собственностью царской семьи, а теперь принадлежит ей. Последняя мысль наполнила ее удовлетворением. О том, как Калиновский избил ее, она уже почти забыла. В той семье, в которой она росла, рукоприкладство было в порядке вещей, и даже более того — оно являлось необходимой частью жизни, которая без него считалась неполной. Само собой, Ирина знала, что встречаются семьи, в которых никто никого не бьет, но их существование представлялось ей чем-то вроде планеты Марс — вроде и есть она, но лично для балерины это никакого значения не имеет.
Когда Ирина заснула, ей приснилось, что она танцует на каком-то странном полу, а потом он превратился в волны, и она провалилась в них. Потом откуда ни возьмись явился дирижер и стал махать палочкой, которая вдруг улетела от него, и он стал за ней гоняться, а палочка все время от него уворачивалась и не давала себя схватить. Во сне Ирина пожелала увидеть Вольского, но вместо него явился хмурый Опалин и зачем-то принес ей коробку, в которой оказалось не ожерелье, а комок червей, так что балерина содрогнулась от отвращения. Потом она очутилась на сцене, и занавес бесконечно закрывался, после чего стал опадать на нее мягкими складками. Но когда она пробудилась утром, она уже ничего не помнила и велела Глаше подавать завтрак — как обычно, только вареное и ничего жареного.
Глава 24. Встреча
По-моему, для женской фигуры допустимо одно из двух: либо она должна быть сплошь закрыта, либо — сплошь открыта.
Балетмейстер Александр Горский— И не надоело тебе питаться одним кофе глясе? — спросила Мила у подруги, когда официант принес Маше ее заказ.
Ресторан был почти полон, оркестр выпиливал что-то бодрое и трескучее, несколько пар кружились в танце. Мила прекрасно знала о денежных обстоятельствах своей знакомой, но все же не могла удержаться.
— Мне нравится кофе глясе, — ответила Маша.
Она говорила правду — но кофе, пожалуй, был единственным, что нравилось ей в окружающей обстановке. Экзотическое пальмы, хрустальные люстры, ломаная мелодия, услужливые официанты с внимательными взглядами, публика — все наводило на нее тоску. Вероятно, в другой компании она могла бы наслаждаться и мелодией, и пыльной зеленью пальм, и вообще всем на свете. Но приходилось терпеть общество Милы, которая была ей антипатична, и изо всех сил скрывать свою неприязнь под маской скромности, чтобы не потерять ее расположение.
— Ты, Маша, смешная, — объявила Мила, не слишком ловко разрезая котлету де-воляй. — Ты все думаешь, что честным трудом в этом мире ты чего-то добьешься. Ловчее надо быть, понимаешь? Сколько ты статей уже напечатала?
— Штук пять, — ответила Маша, подумав. — Или шесть.
— И что? Разбогатела? — Мила хихикнула и доверительно наклонилась к Маше. — Мужа надо искать, а не работу, понимаешь? Хорошего мужа, при котором можно жить, как сыр в масле.
Маша почувствовала, что от нее требуется ответная реплика, и с деланной горячностью ответила:
— Думаешь, я об этом не думала? — Фраза получилась корявой по построению, но Маше было не до грамматических тонкостей. — Так ведь нет никого. Все приличные мужики уже женатые.
— Ну так надо увести, — беспечно ответила Мила. — Из семьи. Только как следует за дело взяться. Что ты прямо как маленькая? О своих интересах нужно заботиться самой. Никто для тебя ничего делать не будет.
Маша смотрела на ту, которая считалась ее подругой, на открытое атласное платье с вышивкой, которое сшила лучшая московская портниха, и думала, что ее собственный выходной наряд — блузка в горошек и фиолетовая юбка с воланом — проигрывает и сама она проигрывает свою жизнь, день за днем, тратя ее непонятно на что. Две шестидневки давно прошли, и Маша ощущала невольный трепет при мысли, что однажды ей позвонит капитан Смирнов или кто-нибудь из его людей и потребует отчета. Но никто ей не звонил, никто ее не тревожил, и в голову Маше лезли самые фантастические мысли.
«А может быть, он забыл обо мне? Может быть, его переехал трамвай? Или все еще проще — может быть, его за что-нибудь арестовали?»
Если Смирнов исчез из ее жизни, получалось, что она может все переиграть. Выплеснуть Миле кофе на платье, встать и уйти, позвонить Ване, сказать, что согласна выйти за него замуж. Но вместо этого приходится сидеть и слушать, как сытая жена профессора Солнцева поучает ее, что делать и как вообще себя вести.
— Как насчет Ринка? Говорят, его жена тяжело больна и скоро умрет. Вообще-то она двадцать лет может умирать, но не при этой болезни. — Мила хихикнула. — Конечно, он уже, как это говорится, не первой свежести, тьфу, не первой молодости, и ему за шестьдесят… Или за семьдесят? Чем не вариант, Машка? Терпеть-то придется недолго, как ни крути. Или вот еще Самойлов, он помоложе, но там надо постараться, чтобы отбить его у законной половины… Как ее называет мой муж, три четверти, потому что у нее такая задница…
Маша кожей ощутила, что на нее смотрят, и, повернув голову, заметила в углу зала знакомое лицо. Точно, кто-то из музыкантов, как его… Чехардин. Арфист из их оркестра. Ей всегда казалось, что человек, который играет на арфе, должен быть устроен иначе, чем остальные, но, судя по всему, Чехардин был такой же, как все: ходил в рестораны с дрянной музыкой, и спутница его — бесцветная узкогубая блондинка — была под стать остальным посетительницам. Если не знать, что он музыкант, его можно было даже спутать с каким-нибудь командированным из провинции, которые по приезде в столицу обязательно являются в ресторан, долго сидят, пьянеют с первой рюмки водки и нередко заканчивают вечер бессмысленным дебошем и битьем посуды.
— Ну что? — задорно спросила Мила. — Будешь Самойловой?
Ей было скучно, Казачинский, который обещал зайти за ней, где-то задержался, и она поддразнивала Машу, которая бесила ее своей правильностью, чем-то скованным и в то же время отчужденным, что сквозило в ее облике, несмотря на все усилия.
— Мне надо позвонить, — неожиданно объявила Маша и вскочила с места. — Я… я сейчас вернусь.
Она убежала, даже не допив кофе. Мила поглядела ей вслед и меланхолично доела котлетку.
— Раззява, — неизвестно к чему проговорила она.
Маша выскочила из зала и оказалась в уставленном кадками с деревьями переходе, одна стена которого была сплошь стеклянная. В небольших нишах висели несколько телефонных аппаратов, но Маша и не подумала к ним подходить. Все, чего она хотела, — лишь несколько минут не видеть Милу и не слышать ее разговоров.
«Если бы ее поклонник не задержался непонятно где, я бы уже допила кофе и пошла в книжный магазин… А назавтра рассказывала бы профессору Солнцеву, как мило мы с его женой проводили время. Бедный профессор, такой умный и такой доверчивый… Когда он с любовью смотрит на жену, у меня сердце сжимается. Что за роль я играю, в самом деле? Какого черта…»
Какой-то человек, который курил за кадками, вышел из-за веерной пальмы, свободной рукой отодвинув мешавший ему лист, и Маша прикипела к месту. Перед ней стоял капитан Смирнов — в штатском, без пенсне, прилично одетый и даже с запонками на манжетах. Человек как человек — и по его ясным, спокойным глазам Маша неожиданно поняла, что у него не было никаких проблем со зрением. Абсолютно никаких.
— Добрый вечер, — сказал капитан, которого не переехал трамвай и не арестовали, несмотря на ее надежды. — Вы позволите?
Маша понятия не имела, что именно она должна позволить, и только сдавленно пискнула нечто невнятное. Смирнов, держа в отставленной руке дорогую душистую сигарету, подошел к ней и несколько мгновений изучал ее лицо.
— Ну что? — спросил капитан невозмутимо, попыхивая сигаретой. — Это ведь жена Солнцева была с вами, верно?
— Д-да, — пробормотала Маша, глядя на него во все глаза.
— То есть вы справились с заданием?
Не в силах говорить, она только кивнула.
— И сколько вам понадобилось времени, чтобы познакомиться с профессором?
— Три дня.
— Так быстро? — невозмутимо произнес Смирнов, всмотревшись в ее лицо. — Однако вы молодец.
Маша и сама не могла объяснить, почему эта похвала ее напугала.
— Но… понимаете, мне просто повезло… — залепетала она. — Вы же сказали… жена из Большого театра… Вот поэтому…
Смирнов вздохнул.
— Запомните раз и навсегда: никакого везения не существует, — негромко проговорил он каким-то особенным тоном, словно делясь сокровенным знанием. — Существуют просто обстоятельства, более или менее случайные, и вы можете обратить их в свою пользу, но — только если вы правильно рассчитаете свои силы и предусмотрите все варианты. Или вы подчиняете себе обстоятельства, или они подчиняют вас.
Он светски улыбнулся Маше и двинулся ко входу в зал, откуда летели обрывки вальса бостона.
— Вы не сказали, что мне делать, — проговорила Маша ему вслед срывающимся голосом.
— То же, что и прежде. Слушайте, наблюдайте, запоминайте. Если вы мне понадобитесь, я вас найду. — И добавил: — Ждите здесь пять минут и можете возвращаться к вашей подруге.
Капитан Смирнов вернулся в зал и, быстро переговорив с главным официантом, подошел к Чехардину и его спутнице.
— Здесь шумно и душно… Предлагаю подняться на галерею, там как раз освободился отличный столик.
Галерея шла полукругом над основным залом, образуя нечто вроде второго этажа. Арфист не стал возражать, тем более что в ресторан он пришел только из-за жены. У нее был день рождения, и ее родственник предложил отметить его именно здесь.
— А когда мы пришли, на галерее свободных мест не было, — заметил Чехардин, когда все трое поднимались по лестнице наверх.
— Я сказал официанту, что я из наркомвнудела. — Капитан Смирнов беспечно улыбнулся и пояснил: — Вообще-то я работаю в загсе, это тоже считается наркомвнудел, но официанту про загс я говорить не стал.
Чехардин рассмеялся. Родственник жены появлялся в их жизни достаточно часто для того, чтобы его не забыли, и достаточно редко, чтобы надоесть. Он казался заурядным, как канцелярская скрепка, порядочным и не способным ни на какие сюрпризы. Арфист ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что именно от этого человека не так давно зависели его жизнь и смерть, благополучие семьи и даже будущее детей Чехардиных.
Что касается Юры Казачинского, то он явился в ресторан с большим опозданием, и по его напряженному лицу Мила сразу же угадала, что дело в работе.
— Прости, не мог раньше освободиться, — сказал он, целуя ее. — Ну что, пойдем?
— Почему так поздно? — капризно протянула она, любуясь им.
Казачинский вздохнул. Опалин строго-настрого запрещал им делиться с посторонними оперативной информацией. С другой стороны, Юра мог поспорить, что завтра же в театре все станет известно.
— Кажется, Виноградова нашли… Ну, того парня из кордебалета, который пропал. Тело сильно разложилось, но, судя по одежде, это точно он.
Маша замерла.
— И где вы его нашли?
— Не мы, а собака местного охотника. В лесном массиве под поселком Химки.
— Ну вот, ты испортил мне все настроение, — вздохнула Мила, выпятив свои губки сердечком, хотя именно она минутой ранее требовала объяснений.
С обнаружением тела Виноградова для Опалина наступили тяжелые дни. Он хотел пощадить Елизавету Арсеньевну и организовать опознание по уцелевшим частям одежды и следам прижизненных переломов, если таковые имели место, но мать Павлика к любым попыткам наладить контакт относилась так, словно Иван мог спасти ее сына, но не сделал этого. Ее дочь Ляля и вовсе смотрела на него, как на врага. А между тем труп необходимо было опознать официально, чтобы следствие могло двинуться дальше, хотя кое-кто имел основания считать его законченным.
Причиной тому была пуговица, найденная в сжатой руке мертвеца. Обыкновенная круглая пуговица, обтянутая сиреневой с золотом тканью, чтобы не выделяться на костюме того же цвета. Как только Опалин ее увидел, он сразу же понял, откуда она взялась.
Это была пуговица с колета Алексея Вольского.
Глава 25. Третий
Начало спектаклей: вечерние в 19 часов 30 минут, утренние в 12 часов. Касса открыта для предварительной продажи билетов с 12 до 18 часов, для суточной — с 12 до 20 часов.
Справочник «Вся Москва», 1936 г.— А я тебе говорю — это он! — упрямо повторил Петрович.
Опалин решительно тряхнул головой.
— Нет… Его кто-то подставляет. Кто-то, кто очень сильно его ненавидит.
— С чего ты взял, что его подставляют? — вмешался Казачинский. Иван сердито посмотрел на него.
— Ты забыл, что я видел труп Виноградова через несколько часов после убийства? Не было у него в руке никакой пуговицы. Понимаешь, не было!
— Если Вольского хотели подставить, — подал голос Антон, — почему труп вывезли в область и бросили там, где его еще долго могли не найти?
Петрович хмуро оглянулся на молодого опера, но Опалин, к удивлению присутствующих, воспринял замечание Завалинки всерьез.
— Значит, один хотел подставить, а другой — избавиться от тела. — Он сделал несколько шагов по кабинету, засунув руки в карманы брюк, и подошел к окну. — Там несколько человек замешано, и я почти уверен, что все они связаны с театром. Но началось все из-за Вольского. Кто-то очень хочет его уничтожить…
В кабинете Опалина на Петровке четыре человека обсуждали происходящее в Большом театре, пытаясь нащупать нить к разгадке. Все уже устали настолько, что им даже не хотелось курить.
— Давайте начнем сначала, — предложил Петрович. — У нас есть три дела. Первое — убийство Виноградова. Второе — отравление Головни. Третье — нападение на Ваню. — Он повернулся к Опалину: — Ты думаешь, Павлика убили, чтобы подставить Вольского?
Иван кивнул.
— Труп с пуговицей в руке исчезает, потому что кто-то его увез, убийца нервничает и убивает Головню. Так?
— Полагаю, да.
— Ну и как он это сделал? И почему мы должны были арестовать именно Вольского? У него же не было видимого конфликта с Головней.
— Может быть, убийца планировал подбросить что-то Вольскому, как в первый раз? — предположил Казачинский. — Пузырек из-под яда, например. А что? Он ведь нигде не нашелся.
— Теперь нападение. — Петрович взял со стола какой-то лист. — Мы проверили по спискам всех, кто не явился на работу в театр после того, как ты, Ваня, отбился от нападавшего и ранил его. Итого девять человек, из них четыре женщины. Пять человек больны гриппом, одна в роддоме, один человек умер, один в больнице с перитонитом, один попал под машину и тоже находится в больнице.
— А кто умер? — быстро спросил Опалин.
— Гример Беседин. Но у него нога сорокового размера и нет ран на теле.
— Женщин, я думаю, можно сразу исключить, — заметил Антон. — Все-таки сорок третий размер…
— Исключить можно, но не сразу, — осадил его Казачинский. — В жизни всякое бывает. Тем более если в деле замешан не только убийца, но и кто-то еще…
— Кто лежит с перитонитом? — спросил Опалин, обращаясь к Петровичу.
— Главный осветитель Осипов.
— А под машину кто попал?
— Володя Туманов.
— Это интересно, — пробормотал Опалин. — Его можно допросить?
— Пока нет. Но эти, как их, балетные туфли у него на сорок третий размер. Я проверял.
— И есть рваные раны на теле? — встрял Антон.
— Там разные раны есть, — сухо ответил Петрович. — Как тебе версия: он напал на тебя, ты его ранил, он понял, что ты его вычислишь, и в отчаянии бросился под машину?
Володя Туманов. Друг Павлика. Мог ли он ненавидеть Вольского настолько, чтобы принести в жертву этой ненависти своего друга? Опыт подсказывал Опалину, что как раз друзья способны иногда переходить в категорию врагов. Но не мог же Володя рассчитывать занять место Алексея после того, как премьера арестуют!
— Там что-то личное, — сказал Опалин вслух. — Эта девушка из кордебалета, Елена Каринская, которая покончила с собой… Вот что, Юра…
Зазвонил телефон, стоящий на столе. Опалин досадливо сморщился и схватил трубку:
— Оперуполномоченный Опалин слушает.
— Твердовский. Зайди ко мне. Срочно.
По голосу начальника он понял, что случилось что-то серьезное, но по телефону уточнять не стал, а лишь сказал, что сейчас будет.
— Юра, тебе поручение, — объявил Опалин, повесив трубку. — Найди родителей Каринской, братьев-сестер, тех, кто хорошо ее знал. Меня интересует вот что: кто в театре был в нее влюблен. Кто… как это сказать… из-за нее мог потерять голову. — Он коротко выдохнул. — Само собой, расспроси и про Туманова, но аккуратно. Адреса и прочие подробности у Петровича.
— Туманова не было на репетиции, когда отравили Головню, — сказал Антон ему вслед.
Опалин остановился у самой двери. Обернулся.
— Он в буфете был! — неожиданно объявил он. — Вот в чем дело. Потому мы и не могли понять, как яд мог попасть в кофе… А его в буфете подбросили. Не в зале, а в буфете, где готовили поднос…
— Послушай, это вздор! — рассердился Петрович. — Откуда Туманов мог знать, что Головня возьмет именно эту чашку?
— Он не знал. Ему было все равно, кто умрет, — Головня, Касьянов или Бельгард. Главное, что убийство будет громкое и его не оставят без внимания. — Опалин мотнул головой, словно отгоняя досаждающую ему муху. — Ладно, я пошел…
В кабинете начальства Твердовский, не вставая, метнул на Опалина хмурый взгляд и даже не предложил присесть, что для него было крайне нехарактерно. Такое поведение говорило о многом, и мысленно Иван приготовился к худшему.
— Большой театр — твое ведь дело, да?
— Мое, — ответил Опалин, которого немного покоробила такая постановка вопроса.
— Тогда вперед. — И Твердовский протянул подчиненному ордер на арест гражданина тысяча девятьсот третьего года рождения Алексея Валерьевича Вольского.
— Послушайте, Николай Леонтьевич… — начал Опалин.
— Нет, это ты послушай, — с раздражением перебил его начальник. — Ты ведь с самого начала подозревал его, отчего же не задержал? Испугался? Зря. Ты же знаешь: я бы тебя прикрыл. Да и не такая уж он важная птица, маршал Калиновский за ним не стоит…
— Но…
— Сегодня, — не слушая его, продолжал Твердовский, — был найден еще один труп. Модестов Ефим Афанасьевич тысяча девятьсот тринадцатого года рождения, премьер Большого театра. Ему проломили голову недалеко от его дома на Остоженке, где также живет кто? Правильно, гражданин Вольский. И знаешь что еще? По показаниям свидетелей, Вольский был последним человеком, который разговаривал с убитым. Они столкнулись на улице и обменялись парой резкостей. В конце Модестов удалился, посмеиваясь, но до дома не дошел. И знаешь что? Я никогда не говорю таких вещей своим людям, но, Ваня, это ведь ты виноват, что он погиб. Надо было сразу же брать Вольского.
— Даже если он ни при чем? — вырвалось у Опалина.
— Ах, значит, ни при чем? — с ожесточением проговорил Твердовский. — Искать тогда надо было того, кто при чем, вот что! Лучше искать! Ты… ты понятия не имеешь, Ваня, с чем мне приходится иметь дело. Ты думаешь, директор Дарский просто так руководит Большим? Он близкий друг маршала Калиновского, и как только он узнал, что Модестова убили, он сразу же позвонил маршалу. А тот — нашему наркому: вон, мол, ваши люди не справляются, безобразие, третье убийство в театре. Их надо утихомирить, Ваня, — сказал Твердовский с нажимом. — Иначе этот театр, чтоб ему провалиться, будет стоить нам головы. Раз Вольский подозрителен, бери его, и дело с концом. Кстати, маршал в курсе, и он не против, чтобы этот плясун посидел под замком.
Опалин многое мог сказать своему начальнику. По целому ряду причин он сам терпеть не мог Вольского, но его до глубины души возмущала несправедливость. Он уже открыл рот, чтобы заявить, что тот невиновен и его совершенно точно кто-то пытается подставить, но еще раз посмотрел на хмурое лицо Твердовского, на то, как у него резко обозначились морщины у глаз, и понял, что любые разговоры — бессмысленная трата времени.
Он взял ордер и спустился в свой кабинет, где остались только Антон и Петрович. Казачинский уже ушел выполнять данное ему поручение.
— У меня приказ, — буркнул Опалин, протягивая Петровичу бумагу. Старый сыщик прочитал ордер, вздохнул и вернул его Ивану.
— Что будешь делать? — спросил Петрович.
— Выполнять, — неопределенным тоном ответил Опалин. Но выполнять он стал как-то странно: сел на телефон и позвонил в балетную канцелярию.
— Варя? Позовите Арклину, будьте добры. Маша? Это я. Вот что: Вольский сейчас в театре? Да, мне нужно знать точно. Да, хорошо, я подожду.
В паузу он достал пачку папирос, но она оказалась пустой, и Опалин с досадой отбросил ее. Петрович и Антон не сводили с него глаз.
— Да, слушаю… Ясно. А почему он утром не был в театре? Я думал, у балетных с утра классы, потом репетиции… А-а, вот как. Сегодня премьера, значит? И он всегда так приезжает, за три часа до начала? Нет, я просто спрашиваю, мне интересно. Про Модестова я сам только что узнал. Нет, пока не очень понятно, что с ним произошло… Нет, я ничего не скрываю. Ты когда освободишься? Поздно? Будешь смотреть? А когда начало — в полвосьмого? Спасибо. За что? Ну, так… за все. До скорого.
Иван со вздохом повесил трубку и повернулся к остальным.
— Поехали. — Он двинулся к настенному крючку, на котором висела его верхняя одежда.
— Куда, в Большой? — спросил Антон.
— Нет, на Остоженку.
— Но если Вольский в Большом театре… — нерешительно начал молодой опер и умолк.
— Пока то, пока се, — рассудительно проговорил Опалин, надевая пальто и обматывая шею шарфом. — Петрович! Оставь Юре записку, чтобы дождался нас, когда вернется.
У Петровича был каллиграфический почерк, и коллеги без зазрения совести этим пользовались. Он достал из своего стола лист бумаги, подумал, оторвал от него половинку и стал быстро писать.
— Хочешь потянуть время, пока Юра найдет доказательства, что это не Вольский? — негромко спросил Петрович, не поднимая головы. — Ты понимаешь, чем рискуешь?
— Да, и в случае чего я буду за все отвечать.
— Не ты один, — заметил старый сыщик.
— Хочешь уйти? — Опалин с вызовом посмотрел на него.
— Не надо меня оскорблять, Ваня. Я понимаю, ты на взводе. Но — лишнее это.
— Извини, — буркнул Опалин. По-настоящему он так и не научился извиняться и злился на себя за это. Ему было неприятно думать, что он мог обидеть человека, с которым столько времени проработал бок о бок.
— Ладно, чего уж там, — меланхолично ответил Петрович и стал натягивать свой тулуп.
Про себя же в этот момент он надеялся, что удача Опалина, которую он не раз прежде наблюдал в действии, и тут придет им на выручку. Больше многоопытный сыщик не надеялся ни на что.
Глава 26. Бог из машины
Театр уж полон, ложи блещут.
А. Пушкин, «Евгений Онегин»Алексей Валерьевич Вольский проснулся без будильника в спальне своей квартиры на Остоженке, как обычно, около восьми часов утра.
Некоторое время он лежал в кровати, прислушиваясь к своему телу — не болит ли что-то, не ноет ли какая-то мышца, не беспокоит ли спина. Потом из глубин памяти всплыло слово «премьера». Он повернулся в постели и зевнул.
Прежде Вольский танцевал «Лебединое озеро» в нескольких версиях, которые довольно сильно отличались друг от друга. Было бы неправдой сказать, что он не думал о сегодняшнем вечере, но точно так же было бы неправдой утверждать, что он испытывал по этому поводу какие-то особенные чувства. Премьера есть премьера, надо станцевать ее наилучшим образом, как и последующие спектакли. Вот, в сущности, и все.
Он выбрался из постели, накинул поверх пижамы халат, в ванной привел себя в порядок и, весь взъерошенный после сна, отправился в столовую, где уже бесшумно хлопотала домработница. Ее звали Эмма, ей было под пятьдесят, и до революции она была женой учителя немецкого в петербургской гимназии. Революция унесла и старый Петербург, и гимназию, и мужа, а Эмма осталась и прибилась к дому Вольского. Он плохо переносил присутствие чужих людей в своем личном пространстве, но к ней привык. Она умела быть невидимой, когда требовалось, брала на себя все домашние дела, принимала звонки и ни с кем не обсуждала его жизнь. Работой его она, безусловно, восхищалась и смотрела на него снизу вверх. Алексей подозревал, что в глубине души она в него влюблена, но Эмма была достаточно тактична, чтобы не докучать ему. Она говорила с легким немецким акцентом и порой проявляла недюжинное чувство юмора, которое его забавляло. Ни одну из его женщин она не одобряла, и он готов был поклясться, что, когда он расставался с очередной пассией, его домработница вздыхала с облегчением. По крайней мере, в такие дни Эмма обычно была оживлена сверх меры.
— Кто-нибудь уже звонил? — спросил Алексей после обычных приветствий.
— Фройляйн Капустина, — невозмутимо ответила Эмма. Она не приняла слово «товарищ» и втихую воевала с ним, используя в том числе и средства родного языка. Алексей улыбнулся: слово «фройляйн» никак, ну никак не подходило к рыхлой секретарше директора, и Эмма отлично об этом знала. — Сказала, что на спектакле ждут высоких гостей, и спросила, в хорошем ли вы настроении.
— Каких гостей? — машинально спросил Вольский.
— Маршал Калиновский будет. Больше, кажется, никого.
— Ну он же не на меня станет смотреть, а на Иру, — фыркнул Алексей. — И что вы сказали?
— Что вы всегда в хорошем настроении, когда танцуете.
— Так оно и есть, — рассеянно отозвался он. Эмма посмотрела на него в нерешительности. Ей было известно, что Модестов вчера не вернулся домой и что до этого Алексей с ним повздорил, но она боялась испортить хозяину настроение перед премьерой. В другое время он обратил бы внимание на ее поведение и непременно спросил бы, в чем дело; но сейчас ему было не до того.
Его не отпускало какое-то странное ощущение — словно невидимая иголочка покалывала где-то внутри, и он сразу вспомнил, когда испытывал это чувство последний раз, и встревожился. Предчувствие — вот в чем было дело. Что-то неминуемо должно было пойти не так.
Из столовой он перебрался в гостиную и сел возле громадного радиоприемника, который почти не включал. После выступлений Алексей так уставал, что ему хотелось только одного — добраться до дома и рухнуть в постель, а днем — днем он обычно бывал в театре.
Он сидел, ни о чем особенно не думая и глядя на очень хорошую копию «Царевны Лебеди» Врубеля, которая висела на стене. Вольский был равнодушен к живописи, и картина в его представлении никоим образом не была связана с «Лебединым озером», в котором ему предстояло выступать. Она висела здесь, потому что так захотела главная женщина в его жизни, та, для кого было все — и квартира, с боем вырванная у кого-то из оперных, и успех, который дался ему нелегкой ценой, и ало-золотой зал, в котором он выступал, и «Лебединое озеро», и принц Дезире, и принц Солор[32], и все овации, и машина, которая в те годы значила еще больше, чем квартира. И все это продолжало существовать в его жизни, но — без нее.
Эмма подошла к приоткрытой двери в гостиную, увидела выражение его лица, угадала, о чем он думает, и на цыпочках удалилась. Через какое-то время Вольскому надоело сидеть без дела, он переоделся и пошел разминаться в отдельную комнату.
За три часа до представления он приехал в театр, и его постоянная гримерша Александра Филаретовна, нанося ему на лицо тон, сообщила, что Модестов убит.
— Вам ничего об этом неизвестно, Алексей Валерьевич?
Вольский мог быть удивительно толстокожим, но к некоторым нюансам он был необычайно чувствителен, и осторожная интонация гримерши ему не понравилась. Она спрашивала так, словно он и впрямь мог прикончить Модестова, и он напрягся.
— Я его не убивал, — ответил он со смешком.
Но в зеркале он заметил взгляд гримерши, и взгляд этот понравился ему еще меньше, чем слова. Она знала его много лет и должна была понимать, что ни на что подобное он не способен, — однако в глубине души ей хотелось, чтобы он оказался замешанным в чем-нибудь этаком.
Тем временем Опалин съездил с Петровичем и Антоном на Остоженку, где, как он совершенно точно знал, Вольского уже не было. Он пообщался с Эммой и убедился, что у премьера был прямо-таки талант собирать вокруг себя женщин, которые за него готовы любого порвать в клочья. Маленькая кругленькая безобидная фрау в очках, учуяв, что ее хозяину грозит опасность, воинственно выпятила грудь и превратилась в цербера. Кроме того, она ухитрилась за какие-то пару минут практически забыть русский язык и каждый вопрос переспрашивала по несколько раз, чтобы выиграть время и сообразить, как именно ей лучше ответить, выгораживая Вольского.
— По-моему, мы тут только зря время тратим, — сказал наконец Петрович, сжалившись над ней. — Поехали на Петровку, может, Юра уже вернулся…
Едва они ушли, Эмма бросилась к телефону и дрожащими руками стала лихорадочно накручивать диск.
— Алло! Людвиг Карлович… Людвиг Карлович, es ist etwas Schlimmes passiert![33] — От волнения она перешла на немецкий, даже не заметив этого.
К разочарованию Опалина, на Петровке выяснилось, что Юра до сих пор не возвращался. Антон, вздыхая, блуждал по кабинету. Петрович хмурился.
— Ваня… Надо ехать в театр.
— Чтобы арестовать человека, который невиновен? — мрачно спросил Опалин.
— Виновен, невиновен, ты же и будешь разбираться, — буркнул Петрович, насупившись. Опалин дернул щекой.
— В дело вмешался маршал, — сказал он, понизив голос. — Калиновский не даст его отпустить.
— Ваня, у тебя ордер на руках! — неожиданно разозлившись, заговорил Петрович. — А ты ваньку валяешь! — Он и сам не заметил, как скаламбурил. — Что нам теперь, пропадать из-за него? Кто он такой вообще? Ну балет, ну «Лебединое озеро», и что? Мир без него рухнет, что ли?
— Ты так считаешь? — спросил Опалин после паузы.
— Да, я так считаю!
— Тогда пошли. — Иван двинулся к двери.
— Сейчас уже народу мало в транспорте, — заметил Антон, не зная, что сказать, чтобы отвлечь коллег от намечающейся ссоры. — Быстро доедем.
— Пойдем пешком, — огрызнулся Опалин.
…В перерыве между первым и вторым актом Вольский шел в свою гримерку, машинально отмечая, что предчувствие, мучившее его с утра, никуда не делось. Такая же иголочка царапала его изнутри много лет назад, когда он маленьким мальчиком стоял на перроне с матерью и наблюдал, как уезжает поезд, уносящий его отца и старших братьев. Домой они не вернулись — поезд потерпел страшное крушение, и их пришлось хоронить в закрытых гробах.
— Алексей… — возле него стоял бледный Бельгард. — Они идут.
— Кто идет?
— Эмма звонила, сказала, у них ордер на твой арест.
Ордер. Так вот почему у маршала Калиновского, сидевшего в правительственной ложе, был такой озадаченный вид, когда он увидел Вольского на сцене в первом акте. Алексей всегда очень чутко ощущал настрой зала, и удивление маршала, перешедшее в явную неприязнь, он почувствовал кожей. Но Вольский был так устроен, что отрицательное отношение других людей его всегда взбадривало, словно он мог доказать им, что они не правы на его счет; и первый акт он провел блистательно.
— Ты еще можешь бежать, — шепнул Бельгард.
— Бежать? Куда? У меня представление, — ответил Алексей. — Я не могу уйти.
Он все еще не верил, что его, Алексея Вольского, известного всей стране премьера (а тогда люди балета были куда более знамениты, чем сейчас), могут вот так просто взять и арестовать, как какого-нибудь воришку.
— Боже мой, Алексей! — Бельгард схватился за голову. — Когда же ты поймешь, куда, в какое время нас занесло…
В это время Ирина сидела в гримерке перед трельяжем с электрическими лампочками и поправляла наколку из перьев. Угол, который она занимала в «гадюшнике», был сплошь уставлен цветами, на вешалках висели пачки, на полу возле стула лежали атласные бледно-розовые туфли — шесть или семь пар.
Возле нее стояла взволнованная Елизавета Лерман в розовой пачке венгерской невесты.
— Ира, но ты же можешь что-нибудь сделать… Скажи своему маршалу, чтобы его не трогали! Ну Ира!
— Я боюсь, — проговорила Ирина изменившимся голосом.
Она вспомнила, как Калиновский бил ее, и, поморщившись, отвернулась.
— Послушай, Ира… — начала старая балерина.
— Тебе не стыдно, Лиза? Ты же всегда уверяла, что у вас ничего не было. Что ты за него заступаешься? — с ожесточением прибавила Седова. — О себе подумай! Ты главные партии танцевала, а теперь унижаешься! Тебе, знаешь, надо гастроли в провинцию организовывать, где народ неизбалованный, и им все равно, сколько тебе лет…
Она встала, одернула ткань на пачке и шагнула к выходу. По правде говоря, она больше думала о втором акте, где появляется ее Одетта, чем о судьбе Вольского.
Елизавета Лерман хлюпнула носом. Но характер у балерины, танцевавшей еще перед царем, был железный. Балет не только прививает дисциплину, но и закаляет волю.
— Мы не будем плакать, — забормотала Лерман себе под нос. — Мы не будем, потому что каждая дура может заплакать — в этом нет ничего хорошего, — будем держаться, как стойкий оловянный солдатик, — да, будем держаться — всем назло, чтобы не доставлять им радости. — Она с ненавистью поглядела на розовые пуанты соперницы, лежащие возле стула, и вышла из гримерки, высоко держа голову.
Опалин и его люди прибыли в театр, когда второй акт подходил к концу. Вахтер пропустил их, но тотчас же снял трубку и позвонил в директорскую ложу.
— Трое из угрозыска только что вошли… У них ордер на арест Вольского.
В ложе Генрих Яковлевич повесил трубку и мимоходом улыбнулся своей некрасивой и немолодой супруге, которая, как зачарованная, смотрела на сцену, на самого настоящего принца, такого далекого от ее скучной жизни с прозаическим и двуличным человеком. Директор опасался осложнений: Вольский был явно в ударе, публика принимала его горячо, а замены, ввиду того, что Модестова убили, не было. Генрих Яковлевич коротко выдохнул и рысцой побежал за кулисы.
Стоя на сцене, Алексей впитывал в себя шум оваций, крики «Браво» и чувствовал небывалый, фантастический подъем. Но когда он повернулся, чтобы идти за кулисы, он сразу же увидел там мрачное лицо Опалина, немолодого сыщика рядом с ним, мелкого сопляка в какой-то разухабистой кепке и понял, что это пришла его смерть.
Машинально он двинулся к кулисам — ноги сами несли его, — но в голове одна за другой промелькнули мысли о людях, которых арестовывали, о тех, кто исчезал бесследно, о тех, кого оставшиеся избегали упоминать по именам и, наконец, о балерине Вере Кравец, красавице и хохотушке. Той самой Вере, которая после ареста мужа и изгнания из театра так переменилась, что Алексей нос к носу столкнулся с ней на улице — и не узнал.
Не узнал свою партнершу в этой измученной поседевшей женщине. Какими глазами она посмотрела на него тогда! Она, конечно, решила, что он нарочно не узнал ее…
Что ж, теперь он испытает, каково это — жить среди отверженных.
Он увидел бледное лицо Маши, которая смотрела спектакль из первой кулисы — ни в «кукушках», ни в зале не было ни одного свободного места, — и, вспомнив что-то очень-очень важное, собрал все силы и крикнул:
— Маша! Заклинаю тебя, позаботься о ней!
— Товарищи, товарищи, — к группе оперов подбежал встревоженный Дарский, — у нас спектакль…
— А у нас ордер, — хмуро ответил Петрович.
Он злился на себя, на весь свет и хотел только одного: чтобы все это поскорее кончилось.
— Дайте нам хотя бы закончить спектакль, — умолял Генрих Яковлевич, — у нас нет замены… В зале зрители! И маршал… — Говоря, он представил себе, какую сцену ему закатит жена, если балет оборвется на середине, и затосковал.
За кулисы влетел человек средних лет с экстатическими глазами. Остатки его волос стояли на голове дыбом. (Как позже узнал Опалин, это был тот самый растяпа Морошкин, на которого постоянно гневался режиссер.)
— Товарищ Сталин в театре! — выпалил экстатический.
Дарский обернулся, приоткрыл рот. Все засуетились; вокруг Опалина все внезапно пришло в движение. Вслед за Морошкиным за кулисами показалось десятка три молодых людей в штатском. Они были разные, очень даже разные, и в то же время походили друг на друга как две капли воды.
— Товарищи, товарищи, — говорили они уверенными, хорошо поставленными голосами, — освободите кулисы, пожалуйста. Не толпитесь, товарищи, поднимитесь в свои гримерки. Вас позовут.
Генрих Яковлевич, сообразив что-то, быстрее лани метнулся в коридор. Алексей вытер пот, стекавший по лбу. Он едва понимал, что происходит, но чувствовал, что это еще не конец. Бельгард шагал возле него, словно пытаясь защитить его от Опалина и его людей, однако Иван даже не смотрел в их сторону. Он пытался понять, куда делась Маша, но она словно сквозь землю провалилась.
Меж тем комендант Снежко, на ходу напяливая фуражку, бежал к боковому входу, к которому минуту назад подъехала вереница черных машин. Несмотря на годы, Дарский стрелой мчался сквозь коридоры и оказался рядом с комендантом, когда перед ними выросли несколько охранников в форме, которые открывали двери и тщательно все осматривали, прежде чем пройти дальше. За ними шагали люди уже из личной охраны, а за ними, надежно прикрытый со всех сторон, двигался невысокий рябой человек в шинели и фуражке. Дарскому бросились в глаза седые жесткие усы, желтоватая морщинистая кожа, и он не удержался от мысли, что вождь заметно постарел.
— А, товарищ Дарский, добрый вечер. — Усы шевельнулись, рот изобразил нечто вроде улыбки. — Ну, чем вы нас сегодня порадуете?
Было бы странно думать, что Сталин ехал в театр, не зная, что именно будут давать. Генрих Яковлевич воспринял слова вождя как приглашение к беседе и, трепеща, сделал шаг вперед.
— Сегодня у нас «Лебединое озеро», Иосиф Виссарионович. Балет, — на всякий случай добавил он.
— Ну так посмотрим балет. — И Сталин усмехнулся.
Он говорил негромко — чтобы окружающие прислушивались и ловили каждое его слово — и с явным грузинским акцентом, который позволял ему ронять фразы в замедленном темпе, из-за чего каждая из них звучала более обдуманно и веско. Снежко смотрел на Сталина во все глаза. Во время своих приездов в театр тот редко говорил с ним и, кажется, почти не замечал, но коменданта тем не менее не оставляло ощущение, что товарищ Сталин все видит и что от него не ускользает ни одна деталь.
Гость прошел на свое излюбленное место — в левую ложу бенуара, самую первую от сцены, где он мог сидеть в глубине за занавеской, так что для зрителей он оставался незамеченным, и видеть его могли только исполнители. Охранники в штатском теперь стояли не только за кулисами — некоторые из них спустились в оркестровую яму и расселись среди музыкантов. Дирижер стоял за пультом, чувствуя понятное волнение. Артисты, которые должны были выйти в третьем акте, вернулись за кулисы, но всем посторонним пришлось удалиться. Наконец свет погас, и великолепный занавес — тяжелый, расшитый золотом, с колосьями, датами революционных событий, изображениями серпа и молота и другими атрибутами — разошелся, открыв взору зрителей зал замка.
Позже зрители, которым посчастливилось попасть на это представление, будут говорить, что в тот вечер Алексей Вольский превзошел самого себя. Он летал, как бабочка, как эльф, как блистательное полувоздушное видение. Он верил, что находится на этой сцене последний раз в своей жизни, и испытывал такое отчаяние, которое невозможно описать словами — но оно же давало ему силы, оно же подгоняло его. Ирина видела, понимала, чувствовала, что он заполняет собой всю сцену, что она просто не существует рядом с ним, и в конце концов смирилась. Но в третьем акте, в простейшей поддержке, Алексей почувствовал, что дернул спину. Поначалу, в том состоянии, в котором он находился, он решил, что травма незначительна, — взрыв адреналина гасил боль, но уже в четвертом акте, по мере того, как приближался финал, гибель героя и его собственная гибель, ему становилось все труднее. Лицо у него стало волшебное и трагическое одновременно, но то, что зрители принимали за проникновенную игру, было на самом деле отражением его собственного состояния. То и дело вдоль позвоночника словно пробегала огненная лента и затухала, и он боялся, что она скажется на его исполнении. Это был его последний выход на сцену великого театра, и он не желал ничем испортить его. Но, как говорят в балете, роль была у него в ногах, и она выручила его.
Потом он стоял на сцене, перед закрывшимся занавесом, и огни рампы светили ему в лицо. Зал просто взорвался. Пот тек Алексею в глаза, одежда прилипла к телу, грим поплыл, Ирина грациозно кланялась и приседала. Он смотрел на люстру, на золото балконов, все зрители смешались перед ним в одно смутное пятно, и у него даже не было сил плакать.
Пора была уходить, прощаться, он сделал было шаг со сцены, но не выдержал, повернулся и послал всему залу воздушный поцелуй, и снова загремели аплодисменты, и даже маршал Калиновский снисходительно похлопал ему — с немного удивленным видом, словно только что увидел, как человек может летать. Чего уж там мелочиться — в последний раз…
Уходя за кулисы, Алексей понял, что еле может передвигать ноги — так невыносимо болела спина. Он ждал, что в любую секунду к нему подойдет тот неприятный тип со шрамом из угрозыска и произнесет слова, которые поставят точку в его жизни, но вместо него явился директор Дарский.
— Алексей Валерьевич… С вами хочет поговорить товарищ Сталин.
Значит, он еще существовал, раз его даже называли по имени-отчеству. Дарский побежал вперед, потом остановился и посмотрел на него с удивлением, не понимая, почему он медлит. Но теперь при каждом шаге у Алексея возникало четкое ощущение, что в позвоночнике у него поселились десятки острейших бритв, и он даже при всем желании не смог бы идти быстро.
Сталин стоял в коридоре, который вел в ложу, и даже в том мучительном состоянии, в котором находился Вольский, он заметил, что все взгляды прикованы к вождю. Охрана, Дарский, Касьянов, Бельгард, дирижер, Елизавета Лерман, которые находились тут же, — все они смотрели только на рябого приземистого человека, который держал в своем крепком кулаке всю страну и, судя по всему, вовсе не собирался ее отпускать.
— Здравствуйте, товарищ Вольский, — сказал Сталин, и в его тоне мелькнуло нечто вроде уважения.
— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович, — пробормотал Алексей. Голос прозвучал сипло и нелепо, но повторять фразу было бы еще нелепее. Сталин внимательно посмотрел на него.
— Хорошо танцуете, — заметил он.
Вольский не знал, что можно на это ответить. Генрих Яковлевич беспокойно шевельнулся, блеснул стеклами очков, послал премьеру умоляющий взгляд.
— Стараюсь, товарищ Сталин, — выдавил из себя Алексей. Вдоль его виска ползла капля пота, щекоча кожу, но он смутно чувствовал, что сейчас не время и не место вытирать ее.
— Вы народный артист СССР, товарищ Вольский? — спросил Сталин спокойно.
Это звание появилось только в нынешнем году, и его немногочисленные лауреаты были всем хорошо известны. Но Алексей не стал ломать голову над тем, какой смысл его собеседник вкладывал в свой вопрос, и честно ответил:
— Нет, товарищ Сталин.
— Ну нэт, так будете, — заключил его собеседник и добродушно усмехнулся.
Затем все вокруг пришло в движение — вождь зашагал к выходу в сопровождении своих охранников, и тех, что в форме, и тех, что в штатском. Алексей слышал, как нестройно стучат подошвы их сапог, и чувствовал, как вспыхивает болью позвоночник. Он ничего не ощущал — ни радости, ни облегчения, ничего.
К нему шагнул Бельгард.
— Ты слышал? Ты понял, что он сказал? Теперь-то они не посмеют… — начал он.
Не слушая его, Алексей повернулся и пошел в свою гримерку, очень медленно, осторожно переставляя ноги. Он едва заметил Опалина, который стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на него. Иван никогда раньше не был в балете, и то, что он увидел сегодня, поразило его до глубины души, но теперь он понял, чего стоят эти полеты, эта головокружительная легкость, эта неземная балетная красота, и это ужаснуло его.
Видя, что его ученику совсем плохо, Бельгард сделал попытку поддержать его, но Алексей остановился и так сверкнул на него глазами, что старик опешил.
— Мне ничего не нужно, — сказал Вольский сквозь зубы. — Оставьте меня в покое!
Услышав этот злой тонкий голос, Опалин решил, что у Алексея все лучше, чем он думал, но он ошибался. У двери своей гримерки Вольский рухнул как подкошенный, потеряв сознание. К нему бросились Елизавета Лерман, Бельгард, кто-то из девушек кордебалета, а потом Бельгард побежал искать врача.
Глава 27. Эхо войны
В час, когда пьянеют нарциссы И театр в закатном огне, В полутень последней кулисы Кто-то ходит вздыхать обо мне.
Александр БлокКогда охрана Сталина попросила посторонних удалиться из кулис, Маша побежала искать свободное место, но ложа дирекции была набита битком, как и «кукушки», в зале не нашлось ни одного свободного места, и она досматривала балет, стоя за сидящими зрителями в одной из лож. Как и все остальные, Маша не сомневалась, что Опалин арестует Вольского, но ей не хотелось при этом присутствовать, и после окончания «Лебединого озера» она ушла в балетную канцелярию. Через несколько минут туда прибежала взволнованная девушка из кордебалета — та самая красавица с фарфоровой кожей, которая сначала очаровала, а потом разочаровала Опалина. Она рассказала Маше, что Иосиф Виссарионович пожелал видеть Алексея после представления и говорил с ним. Не прошло и четверти часа после знаменательной беседы, как реальность уже стала обрастать вымыслами. Будто бы товарищ Сталин сказал Алексею, что тот гениальный танцовщик, и даже объявил, что таких людей надо беречь. Маша посмотрела на собеседницу больными глазами.
— Как он?
Фарфоровая красавица правильно поняла, что вопрос был вовсе не о Сталине, и ответила с усмешкой:
— Да спину он дернул… Уже пришел в себя и в кого-то полотенце бросил. Ты ж его знаешь…
— А-а, — протянула Маша и стала смотреть в окно.
За фарфоровой красавицей пришла ее подружка, и девушки удалились, вполголоса обсуждая визит вождя, неловкость скрипача Холодковского, который в какой-то момент ухитрился уронить смычок себе под ноги, какого-то симпатичного мужика из охраны, который будто бы особенно пристально заглядывался на ножки балерин, и фантастические полеты Вольского в партии Зигфрида сегодня.
— Нет, ну я много чего видела, — тараторила подружка, — но такого, как сегодня, — никогда…
Когда они ушли, Маша отвернулась от мглы, царившей за окном, и провела руками по лицу. Нервы у нее были взвинчены — музыка Чайковского, в которой душа словно говорит со звездами, потрясающее выступление Алексея, его триумф вопреки всем и всему потрясли ее. То ей казалось, что она сейчас заплачет, то она думала, что плакать, в сущности, причины нет. Но тут она уловила за дверью знакомые шаги и поторопилась принять независимый вид.
Вошел Опалин. Он отпустил своих людей и отправился на поиски Маши, предвидя нелегкое объяснение. Остановившись на пороге, он смотрел на ее фигурку в песочного цвета блузке и темно-серой юбке, на нежные завитки волос на ее затылке. В сторону Ивана Маша не смотрела.
— Уже поздно, — сказал он. Не потому, что было поздно и констатация данного факта представляла какую-то важность, а потому, что надо же было с чего-то начать разговор. — Пойдем, я провожу тебя домой.
— Зачем? — спросила Маша больным голосом, поворачиваясь к нему.
Он прекрасно понял смысл вопроса: речь шла не о том, для чего ему ее провожать, а о том, почему сегодня он явился в театр с ордером на арест ее бывшего любовника.
— Маша, послушай… Мне приказали, понимаешь? Там такие интересы оказались замешаны… И маршал Калиновский, и…
Не удержавшись, Маша всхлипнула и быстро вытерла слезы тыльной стороной руки.
— Так я и знала, что эта дрянь не доведет его до добра, — объявила она, и настоящая, тяжелая ненависть к Ирине Седовой прорезалась в ее голосе.
— Маша, — Опалин подошел и присел на край ее стола, — я же знаю, что он невиновен. Ты думаешь, я идиот? Я уже давно все понял. И эти его… вспышки, и дача на отшибе, и то, что его мать живет там, а не в городе… Она ведь сумасшедшая, верно? Не все время, но периодами. И домработница при ней, здоровенная баба, — она ведь не только домработница, но и смотрительница при сумасшедшей. У матери было обострение, Вольский пытался ее утихомирить, и поэтому он пришел в синяках и царапинах в тот день, когда мы искали человека, который на меня напал. Его мать — ненормальная…
— Да не мать, а жена! — закричала Маша, сорвавшись с места. — Это она на даче живет, но ее никому не показывают и никуда не выпускают, потому что… потому что…
Она осеклась. Ее губы задрожали.
— Боже мой! — проговорила она, растирая рукой лоб, и отошла в другой конец кабинета. — Я же обещала никому… никогда…
— Маша, — Опалин постарался вложить в свой голос максимум убедительности, — мне ты все можешь рассказать. Клянусь, все, что ты скажешь, останется между нами.
— Там не о чем рассказывать, — мрачно ответила Маша, исподлобья глядя на него. — Вся его семья погибла в какой-то страшной катастрофе, остались только он и мать. Им тяжело пришлось, они… в общем, кое-как сводили концы с концами. А Ольга была из богатой семьи. Они жили в соседнем доме, занимали целый особняк. Отец — профессор, человек с передовыми взглядами, как тогда говорили… Дядя — наоборот, он писал какие-то реакционные статьи, и когда члены семьи собирались за столом, он вечно спорил с отцом Ольги… А она любила балет. Ну, то есть как любила — мать ее постоянно ходила в театр, знала по именам всех артистов, и Ольга от нее переняла этот интерес. Алексей потому и решил стать танцовщиком, что Ольга любила балет. Он сказал: «Ты увидишь, я стану первым, я буду самым лучшим». Он, понимаешь, был в нее влюблен с детства. Но вот такой, как он есть, он ничем не мог ее заинтересовать. Он был беден, и в детстве — он так говорил — казался замухрышкой. А потом вдруг резко вытянулся и похорошел…
— Он говорил мне, что в балет его завлекли, пообещав научить фехтованию, — буркнул Опалин.
— Нет. Я думаю, в мыслях он уже все решил: он выучится, будет танцевать на сцене, и Ольга в него влюбится. У него не было другого способа ее завоевать, и вот… Учителя считали, что у него нет никаких данных. Только Людвиг Карлович что-то в нем разглядел, стал с ним заниматься… Но уже шла война. А потом случилась революция, затем вторая, и все скатилось в хаос и разруху. Дядю Ольги арестовали, потому что он был против большевиков и не скрывал этого, но профессор пошел по знакомым, добился приема… Может быть, у самого Дзержинского, Алексей не говорил… В общем, дядю Ольги отпустили. Но семья была так напугана, что решила бежать из Москвы.
— Куда бежать? — угрюмо спросил Опалин.
— Я не знаю. Он мне не все рассказал, и то… это получилось случайно. Шел девятнадцатый год. Голод, холод, болезни… — Маша зябко поежилась. — В общем, они уехали, а его даже не известили. Алексей был в отчаянии, он понимал, что никогда уже не увидит Ольгу. Потом ему попалась на глаза какая-то газета Врангеля или прокламация, что ли… Под ней стояла подпись ее дяди. Так Алексей догадался, что их семья в Крыму. А потом Красная армия взяла Крым.
Маша замолчала, глядя в окно.
— Еще до того, как это случилось, отца Ольги арестовала контрразведка белых. Он показался им слишком подозрительным… из-за своих прежних симпатий. Он умер в заключении, но… когда его хоронили, на теле нашли следы пыток. А дядю Ольги повесили красные, потому что он в печати призывал их истреблять. Один ее брат погиб в боях, другой успел каким-то чудом на один из последних пароходов, третий умер от тифа. О самой Ольге никаких вестей не было, но ты же знаешь, Алексей одержимый. Если он что-то задумал… Тогда по стране нельзя было свободно передвигаться, так он выдумал и пробил какую-то гастрольную поездку в освобожденный Крым — как предлог, чтобы искать ее. В конце концов он нашел Ольгу, она жила у каких-то монашек, которые ее подобрали. Ее мать умерла вскоре после мужа, еще при белых. Монашки предупредили Алексея, что Ольга бывает странной, что она временами заговаривается, что она ведет беседы с воображаемыми собеседниками… Но он их не послушал. У него как раз тогда все налаживалось в театре, его хвалили, Бельгард сказал — ты будешь танцевать ведущие партии, ты сможешь. В Крыму Алексей обвенчался с Ольгой и привез ее в Москву. Людвиг Карлович всегда думал, что сумел бы его отговорить, если бы Алексей не скрывал от него свои планы. Но я уверена — нет, не отговорил бы. Никогда.
— И что же было дальше? — спросил Опалин. Хотя ответ он уже знал.
— Дальше? — Маша посмотрела на него долгим, странным взглядом. — Понимаешь, его мечта исполнилась. Он был премьером, он танцевал в лучшем театре, и женщина, которую он любил, была его женой. Все, как он хотел, не правда ли? Только вот Ольге не становилось лучше. По временам она его не узнавала или считала себя маленькой девочкой и требовала, чтобы ее отвели к родителям. В ее бедной голове все смешалось. А потом у нее начались приступы буйства. Однажды она чуть не убила почтальоншу, которая позвонила в дверь. И Алексею пришлось отправить ее на дачу, где за ней присматривают.
— Он скрывал свой брак, потому что дядю его жены расстреляли? — спросил Опалин.
— Нет. Кажется, Бельгард настоял, что Алексею лучше казаться свободным. Но Людвиг Карлович — непростой человек. Ему не нравился этот брак, он боялся, что Ольга во время припадка может просто убить Алексея. Ну и еще Бельгард хотел его защитить, чтобы в театре не судачили о сумасшедшей жене премьера.
— Она может выздороветь? — спросил Опалин.
— Нет. Все врачи в один голос говорят, что болезнь будет только усугубляться. Ей ничем нельзя помочь.
— Тогда почему он…
— Да, в этом и вопрос, — усмехнулась Маша. — Почему он не бросил ее на произвол судьбы — и не бросит, насколько я его знаю. — Она вздохнула, обхватив себя руками. — Другие бы, конечно, бросили и пошли по жизни дальше, не оглядываясь. Еще бы и добавили, что у них не осталось выбора, что они не видят смысла… и так далее. — Она опустила руки, остановилась напротив Ивана и неприятно сощурилась. — Как ты думаешь, почему его любят такие разные женщины — я, Ирина, даже старуха Лерман? За внешность? Внешность — вздор, к ней привыкаешь очень быстро. Потому что он принцев танцует? Десятки, сотни танцуют принцев — и Зигфрида, и кого угодно. Это не повод для того, чтобы…
Она замолчала, чувствуя, что и так уже сказала достаточно и что у нее нет никакого желания выворачивать наизнанку свою душу — даже перед ним. Разговаривая с Опалиным, она о многом умолчала: о том, что сама оказалась в Крыму во время войны, о том, как последний пароход ушел без них с матерью, о том, как они потом скитались и в итоге оказались в Большом театре, который она сразу же невзлюбила, потому что им с матерью были отведены там самые ничтожные роли. И тут за кулисами она увидела Алексея, шедшего упругой балетной походкой и абсолютно не похожего на окружающих его людей. И потом она ходила на каждую его репетицию, на каждое представление. Сейчас ей даже стало не по себе от мысли, до чего же она была в него влюблена.
— Можешь мне не отвечать, но я все-таки спрошу, — негромко проговорил Опалин, подходя ближе. — Почему ты все-таки его оставила?
— Не могла больше видеть, как он губит свою жизнь. — Лицо Маши исказилось. — Ей же все равно, кто он, что он. Она ничего не понимает. А сумасшедшие живут долго, спроси кого хочешь. Но он — знаешь, он сумел… Других несчастье ломает, а он из своего несчастья сделал… сделал то, что питает его жизнь. Его… творчество. — Она сделала над собой усилие, чтобы произнести это слово. — И с кем бы он ни спал, кто бы ни появлялся в его жизни, он все равно танцует и живет ради нее. Ради надежды, что когда-нибудь она очнется, хоть и знает, что надежда эта напрасна.
Опалин не знал, что сказать. Он сделал несколько шагов по кабинету, глядя на пишущую машинку, накрытую чехлом.
— Глядя на него, я, знаешь ли, поняла кое-что, — добавила Маша другим, жестким тоном. — Нельзя подчинять свою жизнь мечте. Нельзя строить ее на любви к одному человеку — потому что, если этот человек сломается или исчезнет, ты остаешься один на один с пустотой. И это ужасно.
— А он ведь по-особому к тебе относился, — заметил Опалин негромко. — Он именно тебе сказал: «Позаботься о ней».
— Я бы не стала о ней заботиться. — Маша передернула плечами. — Она испортила ему жизнь. И мне тоже, если уж на то пошло, — колюче прибавила она.
Опалин решил, что она сказала так из упрямства — потому что некоторые люди считают, что черствость является признаком силы и независимости. Желая переменить тему, он спросил:
— Послушай, я тут думал, за что можно так ненавидеть Вольского, чтобы пытаться повесить на него три убийства. Мне ничего не приходит в голову, кроме Каринской. У нее был, не знаю, какой-нибудь поклонник, который особенно трепетно к ней относился? Который из-за ее смерти мог голову потерять?
— Ну, были у нее поклонники, но они все давно уже утешились, — фыркнула Маша. — А, еще Сотников все вокруг нее увивался, смотрел на нее влюбленными глазами. Но он ничтожество, только и может, что вздыхать и терпеть.
Концертмейстер Сотников. И Опалину вдруг с необыкновенной отчетливостью вспомнилось, как тот побледнел и переменился в лице, когда Иван при их первой встрече потребовал от него представиться.
«Неужели…»
Но тут он словно воочию увидел узкие плечи Сотникова, его тщедушное телосложение. Нет, вовсе не с этим человеком Иван боролся в темноте репетиционного зала. Тот был гораздо крупнее и сильнее.
— Нет, это не он, — сказал Опалин. — Ладно, я все равно решу эту загадку… Одевайся, Маша, и пойдем.
Однако ему не дали довести расследование до конца, потому что на следующее утро Твердовский вызвал его к себе и велел передать дело Манухину.
— Николай Леонтьевич… — начал Опалин.
— Ваня, у нас три убийства, связанные с Большим театром, — сказал Твердовский. — А у тебя ничего нет. — И суровым начальственным тоном добавил: — Плохо работаете, товарищ оперуполномоченный. Очень плохо.
— Но…
Николай Леонтьевич вскинул ладонь, словно желая заградить своему собеседнику уста.
— Хватит, Ваня. Довольно. Вольского ты не арестовал, а теперь к нему и подойти нельзя. Сам виноват. Придется теперь Манухину выкручиваться. Отдашь ему все материалы, изложишь свои соображения. Пусть он доводит дело до конца.
Митяй Манухин был последним человеком на Петровке, с которым Опалин хотел бы сотрудничать; но приказ есть приказ. Злясь на себя, на Твердовского, на весь свет, Иван пошел искать Казачинского.
— Ты говорил с родней Елены Каринской? Что удалось узнать?
Однако Юра не сумел привести никаких новых фактов. Да, концертмейстер Сотников за ней ухаживал, но как-то нерешительно, и сразу же отстал, едва Елена взялась обхаживать Алексея Вольского. А Володя Туманов среди ее поклонников не числился вообще.
Опалин поручил Петровичу привести дело в порядок и подготовить бумаги для передачи Манухину. Тот явился вскоре после обеда в сопровождении Лепикова и, хмурясь, начал листать протоколы свидетельских показаний. Смирив неприязнь, Опалин стал излагать свои соображения.
— Короче, я думаю, что кто-то пытался подставить нашего народного артиста и поэтому убил трех человек, — заключил он. — Кто-то слабый, потому что он вечно действует исподтишка. Может быть, происходящее связано с балериной Каринской, которая покончила с собой из-за Вольского. За ней ухаживал концертмейстер Сотников, но это не может быть тот человек, с которым я дрался в театре. Телосложение не то.
— А если у него был сообщник? — пробормотал Манухин себе под нос.
— В деле, где причиной всему личная месть?
— Ну, месть не месть… — Митяй вздохнул. — Удружил ты мне, Григорьич. Всю жизнь я старался избегать вот этих вот… артистов, понимаешь. Черт его знает, что от таких людей можно ожидать.
— Того же, чего и от всех остальных, — ответил Опалин.
— Ты отлично понял, что я имею в виду, — с вызовом промолвил Манухин. Он взял дело и поднялся с места. — Физкульт-привет! — Он кивнул головой Петровичу и проследовал к дверям. Лепиков поспешил за ним.
Пока Опалин делился с Манухиным своими догадками, дежурному, который принимал звонки по 02, поступило сообщение о несчастном случае в районе Большой Садовой.
— Объясните, что там произошло, — сказал дежурный.
Но глупая баба, звонившая в милицию, не могла ничего толком объяснить.
— Старик! — кричала она. — Старик ее раздавил… В машину, значится, сел! И не сумел вовремя остановиться! Раздавил как есть… смотреть страшно!
— Какой старик? Какая машина? — строго спросил дежурный. — Гражданка, возьмите себя в руки!
— Гражданка, я в милицию звоню! — завизжала баба на кого-то с той стороны провода. — Не мешайте мне!
Та, на кого она кричала, — девушка в куцей заячьей шубке, — махнула на нее рукой и побежала по улице, ища свободный телефон-автомат. Найдя наконец кабинку, Маша втиснулась в нее и начала искать в кошельке гривенник. Она уронила кошелек, рассыпала монеты, чертыхнулась, нагнулась, стукнувшись головой о входную дверь, и стала собирать деньги. Делать это в варежках было неудобно и пришлось их снять.
Собрав монетки, Маша подула на пальцы, взяла гривенник, опустила его в автомат и быстро набрала номер.
— Алло… Наркомвнудел? Добавочный сто тринадцать, пожалуйста.
Послышались какие-то щелчки, потом ледяной голос капитана Смирнова в трубке произнес:
— Сто тринадцатый слушает.
— Это… — она чуть не назвала имя, но вовремя спохватилась, — говорит Аврора. У меня… у меня проблема.
— Какого типа проблема? — скучающе спросил капитан.
— Профессор Солнцев убил свою жену.
— Да? — Пауза. — Где вы сейчас?
— На Большой Садовой, недалеко от его дома.
— Знаете что, давайте-ка мы с вами встретимся. Есть одно здание, на котором висит вывеска «Склад»…
И он продиктовал ей адрес.
— Буду через полчаса, — объявила Маша.
— Можно и через сорок минут, — ответил Смирнов. — Приходите.
Он положил трубку. Маша коротко выдохнула, поправила зачем-то шапочку, надела варежки и вышла из телефонной кабины. Она чувствовала, что ей предстоит нелегкий разговор.
Глава 28. Добавочный 113
Жизнь идет словно плохое театральное представление.
М. Салтыков-Щедрин, «Дневник провинциала в Петербурге»Маша пришла в здание, обозначенное как склад, раньше капитана и, оказавшись в той же самой комнате, в которой он разговаривал с Холодковским, недоуменно озиралась. Ее озадачило убожество обстановки, а вид из окна — какой-то покосившийся дощатый забор и чахлое дерево, чьи ветви скрылись под снегом, — довершил безрадостное впечатление. Не удержавшись, она осторожно выдвинула один ящик стола, затем второй и третий. Все они оказались пусты. Маша прогулялась на лестничную клетку, потрогала заколоченные двери и неожиданно увидела, как вдоль плинтуса бежит мышь. Девушка подумала, что дворник, встретивший ее у входа (Маша поняла, что это не дворник, но мысленно называла его так), мог бы завести кота. Ее неожиданно позабавила мысль, что кот таким образом оказался бы служащим НКВД и, стало быть, имел бы право на чин.
«Сначала он был бы лейтенантом… это ведь низшее звание? Потом, когда наловил бы достаточно мышей, его бы произвели… произвели в капитаны… Ну, допустим, в капитаны. А потом он бы поймал крысу, и его бы сделали полковником».
Заскрипели ступени, снизу послышались шаги поднимающегося по лестнице человека. Маша вернулась в комнату. Капитан Смирнов вошел через минуту и стал отряхивать от снега шинель и фуражку.
— Зачем пришли раньше? — коротко спросил он. — Я же сказал — через сорок минут.
— Я не была уверена в дороге и боялась заблудиться, — сказала Маша, надувшись. Она терпеть не могла, когда ее отчитывают.
— Докладывайте, — приказал капитан. Он снял шинель, повесил ее на стоячую вешалку, а фуражку бросил на стол. — Только сядьте, не стойте передо мной.
Маша села.
— Я перепечатала статью, о которой меня просил профессор, и сегодня пришла ее отдать. — Она глубоко вздохнула. — Я поднималась по лестнице и просто так бросила взгляд в окно на лестничной площадке. Они были внизу, во внутреннем дворике — Мила, профессор Солнцев и шофер. На Миле была норковая шуба. Шофер вылезал из машины. Мила о чем-то спорила с мужем. Я побежала вниз по ступенькам, мне хотелось отдать профессору статью и поскорее получить деньги. Этажом ниже я снова их увидела, только шофер успел уйти, а профессор сел за руль. Мила стала обходить машину спереди, и в это мгновение я увидела, как он…
Маша замолчала, борясь с волнением. Ей до сих пор делалось не по себе при одном воспоминании об этом.
— Договаривайте, — приказал капитан Смирнов.
— Он нажал на газ и сбил ее. Она… она даже не успела закричать. Машина протащила ее несколько метров… Потом он затормозил. Я увидела, как он открыл дверцу, но вышел не сразу. Подошел к ней… то есть к тому, что от нее осталось… А потом заговорил, жалобным, очень тонким голосом: «Вот видишь, Мила, что ты наделала. Что ты наделала». А потом прибежал дворник, его жена, еще какие-то люди. Жена дворника побежала звонить в милицию… А профессор стал очень убедительно говорить, что ничего не понимает, что произошел несчастный случай, что он хотел отвезти жену в распределитель, но машина сама поехала. Он заплакал, снял очки, стал вытирать глаза платком. Но это не случайность… Я видела, что он сделал это нарочно. Он ее убил.
Капитан Смирнов вздохнул.
— И что? — коротко спросил он.
— Как что? — вскинулась Маша. — Вы… вы разве не понимаете? Он старый, но вовсе не глупый. Он понял, что она ему изменяет… И он убил ее, понимаете, убил! И это моя вина! Ведь это я… я свела ее с этим… как его… Юрой из угрозыска… Это я виновата, что ее больше нет! — отчаянно вскрикнула она. По щекам ее текли слезы.
Смирнов встал, обошел стол и подошел к ней. В его движениях не было ничего угрожающего, но Маша отчего-то сжалась.
— Или ты сейчас же прекратишь рыдать, — негромко проговорил капитан, — или я дам тебе пощечину.
Он и сам не знал, какой эффект должны произвести его слова. Но Маша стиснула губы, перестала плакать и только смотрела на него полными слез глазами. То, что она готова была подчиниться, ему понравилось — он терпеть не мог того, что считал ненужными эмоциями.
— А теперь разберем по пунктам, — проговорил Смирнов. Заложив руки за спину, он зашагал по комнате. — Профессор Солнцев овдовел, но ему не впервой, так что переживет. Конечно, потрясение, то-се, придется за ним приглядывать, но я думаю — обойдется. То, что он ее убил, знаем только мы с тобой. Ты правильно сделала, что обо всем мне рассказала. Теперь, Аврора, ты можешь просто все забыть и вернуться домой.
— Забыть? — пролепетала Маша.
— Да, забыть. Ты ничего не видела и ничего не знаешь. Если кто-нибудь станет тебя допрашивать, говори, что профессор Солнцев обожал свою жену и никак не мог причинить ей вред. Если тебе вдруг начнут досаждать, звони так же, как звонила сегодня, я разберусь.
— А убийство?
— Что убийство?
— Неужели оно сойдет ему с рук?
Капитан Смирнов пожал плечами.
— То, чем он занимается, слишком важно для нашей страны. Поэтому профессор Солнцев нам нужен. А жизнь его жены не имела никакой ценности.
— Вот, значит, как, — устало пробормотала Маша.
— Конечно. Ты же сама знаешь: она была обыкновенная шлюха. Только не надо мне рассказывать сказочки про хор, Большой театр и великое искусство. Меня этим не проймешь.
— Если бы не ваше поручение… — начала девушка.
— Опять двадцать пять! — Капитан стал раздражаться. — Да пойми же, наконец: с твоей помощью или без, но она бы все равно нашла себе развлечение на стороне. Не этот… как его… Казачинский, так другой кто-нибудь бы подвернулся. И точно так же бегала бы с ним встречаться. И ладно еще Казачинский, он, в конце концов, свой, а вот то, что эту Милу могли использовать совсем другие люди — вот это уже плохо. Совсем.
— Вы хотите сказать, что…
— Да, она была просто идеальным объектом для этого. Выведать нужные сведения через постель — классический трюк, и вполне эффективный. Так что в общем и целом ее исчезновение нам на руку. Конечно, кто знал, что профессор окажется таким чувствительным старым дураком, но что сделано, то сделано. Ее уже не воротить, а его трогать нельзя.
— Значит, ему можно убивать кого угодно?
Странное дело: умом она вроде бы понимала, что со Смирновым спорить бесполезно, и все же никак не могла успокоиться. То, что при ней обдуманно, жестоко и вместе с тем до жути просто убили человека, с которым она разговаривала только вчера, потрясло ее.
— Кого ты жалеешь? — спросил капитан.
— Я…
— Она театральная шлюха. Что она есть, что ее нет — никакой разницы! — Он с раздражением одернул форму. — Не трать свою жалость на всякое… Думай о деле, думай о себе! И хватит размазывать сопли. Со своим заданием ты справилась на отлично, и издержки тебя волновать не должны.
— Я хочу уйти, — неожиданно проговорила Маша.
— Что?
— Я хочу уйти. — Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. — Но вы ведь не отпустите меня, верно? Вы арестуете меня и… и всех, кто мне дорог.
— Хочешь вернуться в свою жалкую нищенскую жизнь и снова существовать, как таракан за печкой? — Капитан Смирнов подошел к двери и распахнул ее. — Ступай. Я даже не буду тратить время на то, чтобы раздавить тебя.
— Вы не можете ничего мне предложить! — сказала Маша с ожесточением. — У вас ничего нет для меня взамен этой жалкой жизни. А когда я погибну из-за ваших дел, вы тоже запишете меня в издержки, верно?
— Ну почему, кое-что я предложить могу, — хмыкнул Смирнов. — Например, отличную комнату — да, в коммуналке, но с приличными соседями, которые не воруют. И это, между прочим, только начало, да, только начало. — Он прищурился. — Ты, Аврора, слишком нетерпелива, а в жизни надо уметь ждать и копить силы для решительного удара. Все и сразу не бывает никогда. Чтобы получить хотя бы часть задуманного, приходится вкалывать в два раза больше, чем планировал. А иногда, несмотря на все усилия, не получаешь вовсе ничего. И к этому тоже надо быть готовой, Аврора.
— Не надо звать меня Авророй, — попросила Маша. — Вы же знаете мое имя.
— Конечно, я знаю все твои имена, — Смирнов усмехнулся, затворил дверь и вернулся на свое место за столом. — Так как насчет комнаты? Я слов на ветер не бросаю.
Маша опустила голову. Она колебалась.
— Вы хотите, чтобы я заняла место Милы и вышла замуж за Солнцева, чтобы контролировать его? — наконец спросила она.
— Нет. Ты должна проявлять сочувствие, деликатность и… почтительность, во. Смотри на него снизу вверх, говори о том, какая Мила была тебе хорошая подруга, но упоминай ее имя не слишком часто. Ты должна закрепиться в его доме на положении секретарши или кого-то вроде того, без постели. Следи, чтобы он больше ни с кем не связался. Чтобы ни одна баба не пролезла в жены с расчетом стать богатой вдовой, ясно? За ним нужен глаз да глаз. А новую комнату твоя мать вскоре получит, так удобнее. Она в театре работает дольше, чем ты, так что ни у кого не возникнет лишних вопросов. На ворошиловского стрелка норматив сдавала?
— Нет, — призналась Маша, которую удивил столь странный поворот разговора.
— Придется сдать. И вообще надо будет научить тебя обращаться с оружием.
По правде говоря, об оружии он упомянул только для того, чтобы заинтриговать Машу и внушить ей, что на нее имеются далеко идущие планы. Но у нее так заблестели глаза, словно ей только что сообщили, что собираются подарить ей шкаф, набитый шубами, и капитан Смирнов посмотрел на нее с невольным интересом.
«А все-таки я не ошибся… Есть у нее данные для нашей работы, есть. Вот только мягковата она немножко… порывиста… Но ничего. Со временем это пройдет».
— Будь умницей и держи эмоции в узде, — неожиданно попросил он. — Верь мне, в нашей работе они только мешают.
Маша поглядела на него с удивлением. Но капитан, словно показав ей краешек нормального человеческого лица, снова напустил на себя бесстрастный вид.
— На сегодня все, — сказал он. — Можешь идти.
— Я хочу задать вопрос, — проговорила она, волнуясь.
— Попробуй.
— Правда ли, что мой отец умер?
— Правда.
— От чего?
— Никто его не убивал, если ты об этом. У него был рак.
— А его жена?..
— Жива.
— А-а, — протянула Маша неопределенным тоном.
В кабинете воцарилось молчание.
— Я вас не очень разочаровала? — внезапно спросила она.
— Ты? Не очень.
— А у вас много таких, как я?
— Это тебя не касается. Ступай.
Она поднялась с места, застегнула шубейку, надела варежки.
— До свиданья, — сказала она, как примерная школьница.
— До свиданья, Аврора.
На улице светило холодное зимнее солнце. Снег сверкал золотыми звездочками. Маша подумала, что ей можно возвращаться домой, но вместо того отправилась в театр — чтобы найти комсорга Колпакова и узнать у него, как сдавать на ворошиловского стрелка.
Глава 29. Манухин
Любит высокое небо и древние звезды поэт, Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет. Николай ГумилевДмитрий Манухин, которого знакомые обычно называли просто Митяй, был недоволен.
На него свалили расследование трех убийств, сложных, муторных, да еще связанных с Большим театром. Манухин, возможно, не обладал особым интеллектом, но у него было феноменальное чутье. Раз театр — значит, проблем не миновать; раз два из трех убийства произошли уже достаточно давно — значит, на новые свидетельские показания и какие-то обстоятельства, проливающие свет на случившееся, можно не рассчитывать. Кроме того, хотя Митяй не жаловал Опалина, понятие солидарности было ему вовсе не чуждо, и он считал, что раз Григорьич до сих пор во всем не разобрался, значит, дело вообще швах.
— Что будем делать? — спросил Лепиков, когда они оказались в кабинете Манухина.
Митяй посопел, бросил папку с бумагами на стол и, засунув руки в карманы, прошелся по кабинету. Лепиков преданно глядел на него, готовый исполнить любое приказание.
— Вот что, — сказал Митяй наконец, — принеси-ка мне компот. И это, пяток баранок, что ли. Мне подумать надо.
— Ага, — кивнул Лепиков и помчался выполнять поручение.
Опалин никогда не гонял своих людей за едой, но Манухин не считал зазорным отправлять своего адъютанта в расположенную на первом этаже столовую за чаем или, как сейчас, за компотом. В ожидании Лепикова он сел за стол и принялся вновь просматривать материалы, связанные с Павлом Виноградовым.
Изредка Митяй бормотал себе под нос слова, которые попадались ему в жизни впервые.
— Кор-де-ба-лет, значит… Премьер! Ну-ну…
Вошел Лепиков, который в одной руке нес компот, в другой — блюдце с баранками, а дверь ухитрился открыть носком ноги.
— Ты прям как в балете, — буркнул Манухин.
Он отхлебнул компота, с шумом втянув его в себя, и принялся грызть баранку. Лепиков сел за свой стол и стал ждать новых поручений.
— Виноградов ел в театре один раз, — сказал наконец Манухин. — Ваня сказал, труп был уже окоченевший. Да еще костюм этот балетный… Короче, его убили в театре. — Он доел баранку и почесал шею. — Мне нужен вахтер, который дежурил в ту ночь. Как его звали — Благушин? Вот с ним я прежде всего и буду говорить.
Через несколько часов Благушин сидел в кабинете перед столом Манухина. Вел себя вахтер спокойно и не производил впечатления человека, который чего-то боится.
— Скажите, это надолго? — спросил старик. — У меня сегодня смена…
Манухин не избрал себе никакой особенной стратегии; его стратегией было всегда — прислушиваться к своему чутью и действовать по обстоятельствам. Кроме того, его простое, даже туповатое лицо работало на него, и он знал это. Преступники, завидев его, расслаблялись; они опрометчиво считали, что человек с таким лицом не может быть им опасен. Вот и сейчас Манухин улыбался, а сам пристально следил за реакцией Благушина. Старик держался практически безупречно, он выглядел, как человек, ни в чем не замешанный.
Но именно его спокойствие наводило на подозрения. Когда тебя приводят на Петровку, должен же ты хоть чуть-чуть волноваться.
— Я принял дело от другого дознавателя, — пояснил Манухин, — вхожу, так сказать, в курс. Скажите, вам нечего добавить к показаниям, которые вы дали моим коллегам?
— Нечего, — твердо ответил старик. — Там все записано. Я подписал.
— И вы не знаете, кто убил Павла Виноградова, артиста кордебалета Большого театра, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения?
— Не знаю.
— Закрой дверь, — сказал Манухин Лепикову. Тот метнулся к двери и запер ее.
Манухин поднялся с места и стал засучивать рукава.
— Что вы делаете? — растерялся Благушин.
— Бить я тебя буду, вот что, — лаконично сообщил Манухин. После чего подошел к старику и ударил его один раз — коротко, но сильно.
Благушин согнулся надвое, ловя ртом воздух.
— Говори правду, сука! — Манухин повысил голос.
— Я ничего…
Манухин ударил его снова. Благушин упал со стула на пол.
— Все ты знаешь, — безжалостно объявил Митяй. — Ну? Говори! Еще раз скажешь мне, что ты ни при чем и невинный одуванчик, я так тебе врежу, что костей не соберешь, гнида старая…
— Я не могу… — залепетал Благушин, корчась на полу. — Пожалуйста… У меня внучка учится балету… Они мне сказали, что я пожалею… И она тоже пожалеет…
Лепиков глядел на своего начальника с восхищением. Тот сразу же безошибочно выделил слабое звено, которое могло привести их к разгадке, и методично принялся это звено обрабатывать.
Вообще было бы неправильно считать Манухина садистом или каким-то недоумком. В его представлении физические методы воздействия позволяли сократить время следствия, и прибегал он к ним лишь тогда, когда не видел другого выхода. Именно поэтому, а также потому, что он ни разу еще не ошибся с выбором виновного, его до сих пор терпели на Петровке.
— Кто тебе сказал, что ты пожалеешь? — спросил Манухин у лежащего жалкого старика.
— Генрих Яковлевич… Директор.
Манухин схватил Благушина за отвороты пиджака, приподнял его на ноги и усадил на стул.
— А теперь с самого начала. Откуда взялся труп Виноградова?
— Я так понял, его нашли в гримерке… в шкафу.
— В какой еще гримерке?
— В той, где Алексей Валерьевич сидит.
Манухин напрягся, припоминая.
— Это Вольский, что ли?
— Ну да.
— Его убил Вольский?
— Да не знаю я! — отчаянно вскрикнул вахтер. — Людвиг Карлович нашел, у него и спрашивайте…
— Людвиг Карлович — это Бельгард?
— Да! Он искал Вольского, но тот уже уехал. Бельгард зашел в гримерку, а из шкафа выпал труп… Людвиг Карлович испугался, вышел в коридор, попросил Сотникова принести ключ от гримерки, а сам стал караулить дверь, чтобы никто не вошел. В тот вечер опера шла, а гримерки же и для оперных, и для балетных. Представляете, что было бы, если бы тело нашли… Бельгард запер дверь и объяснил, что с потолка упал пласт штукатурки, там опасно сидеть… Послал Сотникова за директором, но не сказал концертмейстеру, в чем дело, просто попросил привести директора. Генрих Яковлевич решил, что это какой-то каприз, и не пришел, а Бельгард боялся отойти от двери. Оперные же обидчивые, а у Вольского лучшая гримерка, на одного человека. Вдруг возьмут запасной ключ и откроют. В общем, Людвиг Карлович ждал, когда кончится опера, но после нее директор сразу же уехал из театра. Бельгард позвонил ему домой, а тот… словом, он был не дома, а у Капустиной. Пришлось ждать, когда Капустина ответит.
— Сотников знал, что в гримерке нашли труп?
— Я так понял, что нет, не знал. Бельгард посвятил только директора… Ну и меня им пришлось посвятить. Когда Генрих Яковлевич узнал, что случилось, то стал рвать и метать. Они ссорились при мне, ну… так я и узнал в подробностях, что произошло. Бельгард говорил, что надо избавиться от тела. Директор орал, что их всех посадят, и накинулся на меня, что, если я проговорюсь, мне крышка. Он угрожал Бельгарду, мне угрожал… Потом схватился за сердце, стал причитать и побежал в кабинет за лекарством. Людвиг Карлович велел мне вытащить тело из гримерки и снести его к дверям. Он, говорит, покричит, потом успокоится, и мы придумаем, что делать. Я ответил, что я никуда отлучиться не могу, надо ему таскать трупы — пусть сам этим занимается. Он так нехорошо на меня посмотрел, но все-таки пошел за телом и на плече притащил его ко мне. Представляете? Крепкий старик какой…
— Представляю, — буркнул Манухин. — Дальше что было?
— Он пошел за директором, а тот, наверное, по другой лестнице вниз сошел, и они разминулись. Генрих Яковлевич увидел труп, вздрогнул, заорал мне: «Убери его отсюда» и ушел, но прежде, чем уйти, добавил… ну… насчет внучки… Что если я хоть слово кому скажу, ее выкинут из училища. А она талантливая… все так говорят… Я решил, ладно. Велели мне убрать тело, я его уберу. И потащил его наружу…
— Да ты совсем дурак, дядя, — прокомментировал Манухин. Вахтер озадаченно заморгал.
— Ну… Мне ж велели… Да я его подальше оттащить хотел… А тут слышу в ночи — шаги. Парочка какая-то… И фары машины светят, которая по улице едет… Я его бросил, убежал в театр и дверь запер. Но вот… не повезло… заметили его… А тут и директор с Бельгардом вернулись. Где тело, говорят? Я — так, мол, и так… Они на меня накинулись: что ты наделал? Зачем ты его вытащил наружу? Его просто спрятать надо было. Недопонял я их, словом… Бельгард сказал, пусть Генрих Яковлевич отправится за своей машиной, они погрузят труп в багажник и где-нибудь оставят… Тут парочка убежала, я пошел труп обратно в театр затаскивать… А они, ну, прохожие которые, с милиционером вернулись. Хорошо, вином от того мужика пахло… не поверили ему…
— Труп в Подмосковье вывез директор Дарский на своей машине? — спросил Манухин. Вахтер кивнул.
— А что с вещами Виноградова? У него куртка была, костюм…
— Бельгард их забрал, потом отдал мне и велел от них избавиться. Что ж избавляться-то? Вдруг деньги понадобятся, а вещи хорошие. Куртка на меху же дорого стоит… Я все спрятал у себя, думал — время пройдет, продам…
— Ты мне все сказал? — спросил опер. Благушин горько вздохнул.
— Эх, выгонят мою внучку… И все из-за вас…
— Сейчас будем оформлять твои показания по всей форме, — объявил Манухин. Он вернулся на свое место и достал чистый лист бумаги.
…Когда Благушина увели, Митяй обратил внимание на то, что Лепиков хмурится.
— Ну? — спросил Манухин. — В чем дело-то?
— Да не нравится мне все это, — признался Лепиков. — Ладно вахтер, но директор Большого… и тот заслуженный старик замешаны… Как бы нам по голове не настучали, а? И убийца — Вольский…
— Он не убийца, — возразил Манухин.
— Потому что он народный артист СССР? — усмехнулся его собеседник.
— Не, — Митяй почесал шею ниже затылка, — Сотников был ухажером Каринской, убили Виноградова — и Сотников опять оказался поблизости… Пора его разъяснить.
И Сотников был разъяснен на следующий день, причем тут Манухин обошелся даже без рукоприкладства.
— Ты пойми, твой допрос — простая формальность, мы и так всё знаем, — доверительно гудел он. — Ты ненавидел Вольского, потому что девушка, которую ты любил, из-за него покончила с собой. Ты убил Виноградова и спрятал труп в шкафу в гримерке Вольского, чтобы свалить все на него, а когда ничего не вышло, в буфете бросил яд в одну из чашек на подносе, зная, что на этот раз убийство будет громким и его не смогут замять. Только вот незадача — что бы ты ни делал, Вольский все равно оставался на свободе, и тогда ты убил заодно и Модестова… Верно ведь?
Концертмейстер долго молчал. Но когда он заговорил, удивился даже видавший виды Манухин.
— Это я ее убил, — произнес он безжизненным голосом.
— Кого?
— Леночку, — Сотников слабо усмехнулся, — Елену Каринскую. Она знала, что я на все для нее готов. Она… она сказала мне: «Достань мне опийную настойку, мне нужно». Я спросил: «Для чего?» А она возьми и скажи: «Хочу Алексея отравить…»
Лепиков откинулся на спинку стула и, пораженный, вытаращился на Сотникова.
— Да, так она сказала, — продолжал тот, кривя рот. — Мне бы понять, что она шутила… Но я не понял. Я принес ей настойку, а когда она спросила… спросила, какая должна быть доза, чтобы отравить, но не сильно… я ей ответил, что она может смело наливать хоть тридцать капель… Тридцать капель! Ее же… совсем маленькими дозами принимают… — Он заплакал. — Я думал, Лена для него… А она сказала мне неправду! Понимаете?
— Постой, — начал Манухин. — Так, значит, Каринская…
— Она умерла из-за меня! — пронзительно закричал Сотников. — Я ее убил… Хотел, чтобы умер он, но умерла она! Боже мой… Вам не понять, что я чувствовал тогда! Я убил ее — я, который жизнь бы отдал за нее… Но ей этого было не нужно! А Вольский даже на ее похороны не пришел — у него очередная репетиция была… Конечно, репетиция — это же так важно! Важнее всего на свете… А о представлении нечего и говорить…
Лепиков хотел закурить, но поймал свирепый взгляд Манухина и сделал вид, что просто ищет что-то в ящике.
— Я знал, что никогда, ни за что его не прощу… Но мне было мало его уничтожить. Я хотел, чтобы он мучился… Чтобы ему было так же плохо, как мне! Но мне ничего не приходило в голову… А потом Виноградов поругался с ним… Юноша с мерзким языком, который после смерти Лены сказал о ней: «Очередная потаскушка отправилась туда, где ей самое место… Теперь она долго будет лежать на спине…» Я возненавидел его за эти слова. А когда он снова поссорился с Вольским, я подумал: все же просто… Убивают парня из кордебалета, труп у Вольского в гримерке… И пожалуйста! Он убийца! Конец сцене, конец всему… И сколько бы он ни твердил, что невиновен, никто ему не поверит… Я улучил момент, когда Виноградов был один, ударил его по голове и удавил его же подтяжками… Но дурак Бельгард обнаружил труп раньше времени…
— Это ты вложил пуговицу Вольского в руку трупа? — спросил Манухин.
— Я. Я не ушел из театра… Прятался там и почти все видел. Как Дарский ругался с Бельгардом, как Благушин вытащил труп, а потом затаскивал его обратно… Тело засунули под лестницу, вахтер стал заговаривать зубы милиционеру… Я подумал — но ведь тела-то все равно находят. Надо бы оставить какую-нибудь улику… Ну и оторвал пуговицу от колета Вольского… Труднее всего было вложить ее в руку мертвецу, пальцы плохо сгибались, но я все-таки добился своего… И что? Да ничего. Исчезновения Виноградова почти никто не заметил… И я понял, что нужна жертва покрупнее, чтобы все зашевелились. Думал, думал, потом придумал отравить одну из чашек на подносе… Мне еще было интересно, кто умрет: Касьянов? Головня? Бельгард? Не повезло заведующему… Но и мне не повезло, потому что пузырек из-под яда я хотел подбросить Вольскому, только не вышло. И опять — ничего! Представляете, Вольский даже лучше танцевать стал. Но его подозревали, конечно, этот ваш коллега со шрамом кружил вокруг него, кружил… Я понял, что нужна еще одна жертва. Ну, Модестов подошел — он все мечтал занять место Вольского, а тот этого не терпел…
— А если бы и Модестов сошел ему с рук, что тогда? — поинтересовался Манухин. — А?
— Смеетесь, да? — Сотников побледнел. — Вам смешно… Вы просто не понимаете, что значит быть концертмейстером! Артисты — одни в опере, другие в балете… у оркестра тоже все хорошо… а концертмейстер — что это такое? Так, пустое место, которое что-то наигрывает на рояле во время репетиций… Тапер! Так меня называли… Ты не артист, не музыкант, даже не служащий канцелярии… Я для них значил меньше, чем стул, на котором я сидел! Если бы я был танцовщиком, разве Лена обошлась бы со мной так, как она обошлась?
— У меня вопрос, — сказал Манухин. — Кто напал на моего коллегу поздно вечером в театре?
— Я не знаю, — пробормотал Сотников. Но по выражению его лица собеседник сразу же понял, что он лжет.
— Я щас тебе все пальцы переломаю, тапер паршивый, — ласково промолвил Митяй. — Не заставляй меня. Ну?
— Мой отчим понял, что что-то неладно, — пробормотал Сотников, пряча глаза. — Он… он заставил меня сказать ему… Это он напал на вашего друга.
Манухин не стал уточнять, что Опалин никогда не был ему другом. Вместо этого опер спросил:
— Как зовут отчима?
— Осипов. Он… он главный осветитель.
— А! Тот, кто будто бы с перитонитом валяется? — Манухин повеселел. — Ну ничего. Мы его быстро вылечим… как и врача, который согласился его покрывать!
— Это моя мама, — ответил Сотников дрожащим голосом и заплакал. — Что я наделал… Я же не хотел…
— По-моему, ты мне не все рассказал, — заметил Манухин. — Почему приятель Виноградова попал под машину?
— Не кричите на меня, — забормотал Сотников, — мать на меня кричала, когда отчим пришел домой, весь израненный… теперь вы… Она сказала — надо, чтобы подумали на кого-нибудь другого, не на Осипова… Я вызвал Володю по телефону, сказал ему, что знаю, кто убил Павлика… Надо было, чтобы Володю нашли мертвого… с порезами… и синяками… Но я плохо соображал, нес всякую околесицу… Он посмотрел на меня, сказал: «Это ты» — и побежал от меня… И угодил под машину.
Манухин посмотрел на него, покачал головой и стал заполнять протокол.
Глава 30. Елка
Слишком уж все удачно сошлось… и сплелось… точно как на театре.
Ф. Достоевский, «Преступление и наказание»Через несколько дней после описанного выше разговора Манухин утром явился на работу и увидел, что возле проходной расхаживает Лепиков, уминая снег. Выражение лица помощника Митяю инстинктивно не понравилось.
— Наконец-то! — Лепиков подбежал к нему. — Слушай, там Фриновский… И он тебя ждет.
Манухин нахмурился. Фриновский был следователем прокуратуры, и довольно известным. С виду сердечный, любезный и всегда хорошо одетый, он, однако, не пользовался расположением угрозыска. Так как формально преступления раскрывали опера в сотрудничестве со следователями, первым волей-неволей приходилось находить общий язык с последними. Иван Опалин, к примеру, относился к числу тех сыщиков, которые предпочитали действовать самостоятельно и оставляли работникам прокуратуры лишь чисто бумажную работу, необходимую для того, чтобы дело направили в суд. Бывали и такие следователи, которые настаивали на том, что они главные, и требовали, чтобы их ставили в известность о любом предпринимаемом шаге. Вообще, конечно, очень многое зависело от профессионализма каждого конкретного следователя, и нельзя сказать, чтобы Фриновский был в своей области дилетантом. Не любили его совсем по другой причине, а именно потому, что все успехи он стремился приписать исключительно себе одному, в то время как все неудачи сваливал на сотрудников угрозыска. При одной мысли о том, что он сейчас увидит перед собой его улыбающуюся, пухлую, гладко выбритую физиономию, Манухин почувствовал, что у него стало горько во рту.
— Он сам пришел? — на всякий случай спросил он.
— Ну! Я же тебе говорю…
Оба они отлично знали, что Фриновский просто так никогда ни к кому не приходит, а делает так, чтобы являлись к нему самому.
— Ладно, пойдем, узнаем, чего ему надо, — буркнул Манухин.
Фриновский ждал оперов возле их кабинета. Он благоухал одеколоном, а в руках держал портфель, при виде которого в душе Манухина пробудились самые скверные предчувствия.
— Здравствуйте, товарищи, — произнес Фриновский, лучась улыбкой.
— Здорово, — буркнул Манухин. — А ты кого ждешь?
Он знал, что Фриновский, с тех пор как поднялся по карьерной лестнице, стал предпочитать обращение на «вы», и оттого сознательно употребил «ты».
— Вас, товарищ Манухин. — Фриновский улыбнулся еще шире.
— Меня? — притворно изумился Манухин. — У нас же нет общих дел.
— А теперь есть. Три убийства в Большом театре велено передать от Арапова мне. — И Фриновский предъявил бумажку с печатью и подписью прокурора, подтверждающую его слова.
Арапов был старый следователь, которого на Петровке очень ценили — главным образом за то, что он никогда не мешал расследовать дела так, как опера считали нужным. От Арапова попасть к Фриновскому означало… да, словом, не означало ничего хорошего.
— А что такое с Большим театром? — проворчал Манухин. — Я уже все раскрыл, между прочим. Там парень свихнулся на почве личной неприязни и нагородил три трупа, да еще один человек из-за него под машину попал.
— Парень, значит? — двусмысленно молвил Фриновский. — Ну-ну…
Манухин отпер кабинет, все трое вошли, избавились от верхней одежды, после чего Фриновский одернул пиджак и сел к столу. Исподлобья глядя на следователя, Митяй достал из сейфа бумаги и протянул гостю.
— Вот. Потрудился на совесть. Четыре человека задержаны: Благушин, Сотников, Осипов и мать Сотникова, врач больницы на Интернациональной. Как раз сегодня я собирался вызвать на допрос Людвига Карловича Бельгарда и директора Большого театра, которых упоминал вахтер в своих показаниях.
— Да-да, я не сомневаюсь, — весьма двусмысленным тоном промолвил Фриновский и углубился в чтение.
Манухин и Лепиков переглянулись. По правде говоря, последнему сейчас больше всего хотелось удрать, но он не осмеливался. Раз Фриновский добился того, чтобы дело передали ему, и раз явился к ним сам, значит, на уме у него что-то было. Но как Лепиков ни ломал себе голову, он не мог придумать объяснения и только смутно подозревал, что их с Манухиным ждут неприятности.
Дочитав последнюю страницу, Фриновский откинулся на спинку стула и сцепил на животе пухлые белые пальцы.
— И я должен во все это поверить? — спросил он скучающе.
— В каком смысле? — насторожился Манухин.
— В прямом. Месть из-за балерины, которая давно умерла и которую все уже благополучно забыли… Это что, какая-то фильма? — Слово «фильм» в 30-х годах уже практически повсеместно использовалось в мужском роде, и старомодное «фильма» напоминало главным образом о душещипательных мелодрамах, которые снимали много лет назад. — Нет, товарищи, так не годится. Вас обвели вокруг пальца, а вы и рады были поверить. Вам ведь совсем не хочется понять, что за всем этим стояло, да?
Лепиков открыл рот. Лицо Манухина стало медленно наливаться красной краской.
— Слушай, Фриновский…
— Слушайте. — Следователь голосом выразительно подчеркнул последний слог. — Очень плохая работа, товарищ Манухин, очень плохая. Вы не обратили внимания на самое важное — на то, что первый убитый, Павел Виноградов, был комсомолец, на то, где именно все происходит… Наконец, самые важные фигуры — директора театра и этого… Бельгарда — вы зачем-то припасли напоследок, хотя любому ясно, что они тут главные. — Он постучал согнутым указательным пальцем по пухлой папке. — Это же заговор, товарищи, чистой воды заговор. А тот, кого вы приняли за убийцу, — всего лишь исполнитель.
Тут Лепиков, наподобие врача в хрестоматийной пьесе Гоголя, издал какой-то неопределенный звук — не то «ы», не то «э» — и выпучил глаза. Манухин же ничего не говорил, а только дернул челюстью и тяжело опустился на свое место.
— Вот, значит, как, — процедил он сквозь зубы.
— И Виноградова убили не для того, чтобы подставить какого-то артиста, а потому, что он что-то узнал о заговоре и хотел выдать заговорщиков. Он же был комсомолец, по словам его матери — прекрасный, честный, чистый молодой человек. Здесь же все очевидно. И если директор знал о заговоре, немудрено, что он сам, лично поторопился избавиться от тела.
— А остальные жертвы при чем? — вскинулся Лепиков. И хоть наткнулся на предостерегающий взгляд Манухина, как на стену, и понял, что сболтнул лишнего, но было уже поздно.
— Это я еще буду выяснять, — деловито ответил Фриновский, закрывая папку и завязывая тесемки перед тем, как упрятать бумаги в свой объемистый портфель. — Предполагаю, что Головню отравили, чтобы запугать остальных, а Модестова — возможно, он тоже что-то узнал о заговоре, и это его погубило. А вы поверили в версию о каких-то нелепых балетных интригах. Вы забыли самое главное — какие люди посещают Большой театр. — Манухин вздрогнул. — Вы халатно относитесь к своим обязанностям, товарищи. Вам преступники вешают лапшу на уши, а вы и рады им верить. Ну ничего, я всех их выведу на чистую воду. А вас обоих я от следствия отстраняю.
Он подошел к вешалке и стал неторопливо одеваться, тщательно расправляя каждую складочку и аккуратно застегивая каждую пуговицу. Он знал, что только что растер двух оперов, указал им на место и что отныне не только они будут трепетать перед ним, но и их коллеги, которым, конечно же, уже через несколько минут все станет известно.
Когда он ушел, Лепиков растерянно оглянулся на своего патрона и увидел на его лице выражение, которого никогда не замечал прежде. Манухин смотрел на дверь, за которой скрылся Фриновский, так, словно ему явилось привидение — или что похуже. По крайней мере, такое впечатление сложилось у Лепикова.
— Я не понял, — проблеял он, — о чем это он вообще. — Манухин облизнул губы. — Это что, он думает, Дарский готовил покушение на маршала?..
— Какой маршал? — каким-то странным тоном спросил Митяй.
— Ну, Калиновский же чуть ли не на каждое представление своей любовницы приходит. Этой, как ее… Седовой… балеринки…
— Да при чем тут маршал, — усмехнулся Манухин. — Ты… — Он хотел сказать что-то резкое, но осекся. — Ты лучше газеты в ближайшее время читай. Чую я, там много интересного будет…
— Митяй, — жалобно спросил Лепиков, — а нас не того, а? Не арестуют?
— Не знаю, — ответил Манухин, дергая шеей, и поднялся. — Вот что… Я к Леонтьичу, доложу ему обстановку. Как бы нас в самом деле не сделали крайними…
— Но там же не было никакого заговора, — проскулил Лепиков, теряя голову. — Все как Ваня Опалин сказал: Вольского пытались подставить из-за той танцорки… Каринской…
— Не было, а теперь будет, — усмехнулся Манухин. С тем и ушел, оставив помощника ломать голову над его словами.
Фриновский и в самом деле взялся за следствие всерьез и повел его, что называется, ударными темпами. Он заново допросил вахтера, Сотникова, его мать и осветителя Осипова, после чего в деле появились новые версии показаний. В Большом театре зрел заговор, и масштабы его поражали воображение. Были замешаны директор, Бельгард, друзья директора, с которыми он служил в армии и до сих пор поддерживал связь… Заговорщики вынашивали самые зловещие планы. Сотников действовал уже не по собственному почину, а исполнял то, что ему приказывали. Он удавил Виноградова, который подслушал заговорщиков и собирался их выдать; отравил Головню, который отказался участвовать в заговоре; и, наконец, убил Модестова, который тоже кому-то мешал. Фриновский вызвал на допрос Бельгарда, директора, его родственника Колпакова, секретаршу Капустину и еще несколько человек. Тут следует сказать, что Дарский и Бельгард отрицали, что это они вывезли труп Виноградова в Подмосковье, и решительно отвергали все предъявленные им обвинения. Но Фриновский явно не собирался останавливаться на полпути. Он добрался даже до толстомясой Антонины Федоровны, супруги композитора Чирикова. Заливаясь слезами, та призналась, что видела ночью, как труп Виноградова заталкивали в багажник машины директора. Само собой, Антонина Федоровна была так честна, что позже потребовала у Генриха Яковлевича объяснений, но он запугал ее всякими ужасами и вдобавок посулил, что закажет ее супругу балет. Поэтому она ничего не сказала сотрудникам угрозыска — то есть не из-за балета, конечно, а потому, что ей угрожали… После Чириковой Фриновский решил осторожно прощупать Алексея Вольского на предмет того, что свежеиспеченный народный артист СССР мог знать об убийствах. Однако единственное, чего следователь смог от него добиться, — что после исчезновения Виноградова Людвиг Карлович завел странный разговор о том, хорошо ли Алексей помнит, что делал 16 октября после репетиции, и несколько раз настойчиво возвращался к этой теме. В конце концов Вольский вспылил и пригрозил выбросить старика в окно, но вскоре раскаялся в своей выходке и попросил у Бельгарда прощения. Так как показания Алексея Валерьевича ничего не прибавляли к версии о заговоре, Фриновский решил, что обойдется без них, и принялся разрабатывать второстепенных свидетелей. В том, что рано или поздно он добьется своего, он даже не сомневался.
Однажды во второй половине декабря Маша пришла домой и застала там Серафиму Петровну, которая упаковывала их вещи в чемоданы и тюки.
— Мы переезжаем в новую комнату! — объявила Серафима Петровна, блестя глазами. — Наконец-то! Как же я счастлива, Машенька…
Она не стала упоминать, что предназначавшаяся им комната раньше принадлежала скрипачу Холодковскому, которого недавно арестовали вместе с членами его семьи. В театре поговаривали, что это произошло из-за того, что во время визита Сталина скрипач плохо играл и даже уронил смычок. Ни Серафима Петровна, ни Маша так никогда и не узнали, что Холодковского уничтожил капитан Смирнов — потому что Евгений Львович не отказался от идеи отомстить арфисту, который дал ему пощечину, и написал анонимный донос на Чехардина. Донос попал к капитану, который моментально сообразил, откуда ветер дует, и решил избавиться от излишне ретивого сотрудника раз и навсегда.
— Генриха Яковлевича арестовали, — сказала Маша. — И Капустину, и Валю Колпакова, и еще несколько человек. Я видела, как их выводили. Людвига Карловича в театре не было, и они… Они поехали к нему домой.
Серафима Петровна замерла.
— Да? Какая жалость… Я котлетки приготовила. Будешь?
Маша промолчала.
— Говорят, маршал Калиновский арестован, — сказала она.
— Ну и что? Пусть Седова волнуется, это ее касается, не нас.
— Ее тоже взяли. Прямо возле театра, она выходила из машины и… На глазах у поклонников, которые приходят смотреть, как она приезжает… Скрутили и повели, представляешь?
Серафима Петровна задумалась, морща лоб.
— Тебе котлеты подогреть? — наконец спросила она.
Фриновский мог торжествовать: он показал себя молодцом. Единственным, кто ускользнул от него, оказался Людвиг Карлович Бельгард. Дверь его квартиры была заперта, а когда ее взломали, обнаружили, что старик неподвижно сидит в кресле. Его глаза были устремлены на портрет Чайковского, висящий на стене. В соседней комнате рыдала жена Бельгарда, которая посвятила ему всю свою жизнь, хоть и не имела к театру никакого отношения.
— Мертв, — констатировал человек в фуражке, который командовал взломом двери, и нехорошо усмехнулся. — Повезло старику…
Газетные передовицы взахлеб рассказывали подробности заговора. Во главе стоял маршал Калиновский, ему помогал его друг Дарский, директор Большого театра. Их и других лиц обвиняли в том, что они создали террористическую группу в Красной армии для осуществления терактов против членов правительства. Шептались, что Калиновский всегда страдал бонапартизмом, что он уже видел себя на месте Иосифа Виссарионовича и именно на этом и погорел. Арестованный маршал отрицал все обвинения и требовал представить доказательства, но Фриновский отлично знал, что их будет сколько угодно. Директор Дарский держался недолго — сломанные ребра быстро убедили его в том, что перечить бесполезно и что только чистосердечное признание в том, чего он в действительности никогда не замышлял, способно его спасти. Секретарша Капустина, плача, соглашалась подписать любые показания, которые от нее потребуют. Комсорг Колпаков сломался после первой же оплеухи и стал пылко рассказывать, что его дядя всегда ненавидел Сталина и мечтал его убить, а о маршале Калиновском и говорить нечего. Словом, для Фриновского все шло как нельзя лучше. Сам он никого не бил и не истязал — для этого у него имелись два специальных человека, умениям которых он вполне доверял. Но когда он собирался уже всерьез взяться за маршала и его любовницу, Фриновскому самым подлым образом подставили ножку. Наверху было решено, что заговор Калиновского для следователя — слишком жирный кусок и что награда должна достаться другому человеку. С яростью в душе Фриновский был вынужден отойти в сторону и наблюдать, как плоды его работы достаются ловкому карьеристу, недоумку, который ни одного заговора сочинить — то есть, конечно, раскрыть не в состоянии.
Накануне нового, 1937, года по площади, ранее известной как Театральная, шли два человека. Мужчина тащил елку, румяная от мороза молодая женщина шла с ним рядом, держась за его руку. По тротуарам двигались толпы прохожих, и многие тоже несли елки с растерянными и счастливыми улыбками. То и дело слышались приветствия:
— С Новым годом!
— С Новым годом! Гражданин, где такую красавицу купили?
— Где купил, там уже нет! — засмеялся Опалин, поудобнее перехватывая дерево.
Отпустив его руку, Маша подошла к театру — посмотреть афиши. В глаза ей бросилась надпись: «Лебединое озеро. Балет П. И. Чайковского. Одетта и Одиллия — нар. артистка РСФСР Е. Лерман. Принц Зигфрид — нар. артист СССР А. Вольский».
— Жалеешь, что ушла из театра? — не удержался Опалин.
Маша повернулась к нему, придав лицу безразличное выражение.
— Зачем он мне? Я теперь у профессора Солнцева работаю. Он меня очень ценит. И платит хорошо.
— Ты это, будь с ним поосторожнее, — сказал Опалин негромко. — Юра до сих пор считает, что он задавил свою жену не случайно.
— Профессор? — Маша подняла брови. — Да ладно тебе. Он ни на что такое не способен.
И, чтобы положить конец разговору, который стал ей неприятен, она повернулась и сделала вид, что изучает афишу.
— Я слышал, Седову перевели под домашний арест, — сказал Опалин. — Может, она вернется в театр, а? Вольский и она в тот вечер… это было что-то потрясающее. Хотя я вовсе не знаток, ты ж понимаешь…
— Пойдем лучше домой, — решительно произнесла Маша, подходя к нему. — Нам еще сегодня елку украшать, не забыл?
И они двинулись через площадь дальше, а высоко над ними реял бронзовый бог, запорошенный снегом. Красный флаг развевался над театром, и, казалось, он был выше бога, но Аполлон не видел этого, потому что стоял к нему спиной. Века текли мимо него, цари и царицы сменяли друг друга, заезжали в театр, покидали его, а Аполлон оставался там же, где был. Он помнил блеск и нищету павшей империи, помнил, как засевшие в Большом красноармейцы стреляли по Кремлю, где находились юнкера, и как потом в театре провозглашали рождение новой страны, и как один за другим проходили в нем съезды, на которых решалась ее судьба. Но с того места, где стоял бог, все казалось таким мелким, таким незначительным, каким может быть только человеческая суета в сравнении с настоящим искусством. Четверка коней уносила его, и он парил между небом и землей, как воплощение творчества и мечты, — прекрасный, неудержимый, бессмертный.
От автора
Решив написать роман о балете 30-х годов, автор даже не подозревал, с какими трудностями ему придется столкнуться. Это и отсутствие полных записей, и недостаточное количество мемуарной литературы, и изменения, которые произошли в облике Большого театра. Кроме того, оказалось, что балет — особый мир и, чтобы изобразить его, желательно знать сотни мелочей, которые почти не отражены в существующих источниках.
Поэтому я выражаю свою искреннюю признательность всем, кто помог мне консультацией или советом, и в особенности хотела бы поблагодарить: легенду балета Михаила Леонидовича Лавровского, Дениса Родькина, премьера Большого театра, Руслана Скворцова, премьера Большого театра, и Анну Русских, блогера, артистку балета и просто замечательного человека.
Все недостатки книги, если таковые найдутся, с точки зрения читателя, автор просит отнести на его счет.
Ласточкино гнездо
Глава 1 Неприятность
Говорили, что на набережной появилось новое лицо…
Чехов А. П. «Дама с собачкой»Однажды летом 1927 года на набережной города Ялты имело место чрезвычайное происшествие: из подкатившей машины — белого, замечу, цвета — вышел хорошо одетый господин, достал из кармана револьвер и без всяких околичностей приставил его к затылку девушки, которая стояла тут же и любовалась морем.
Девушка живо обернулась и, увидев сконфуженное лицо обладателя револьвера, залилась веселым смехом.
— Нет, нет, нет! — взволнованно закричал плечистый брюнет, подбегая к странному господину и еще более странной барышне, которая ничуть не испугалась вида оружия, которое, судя по всему, собирались обратить против нее. — Все не так!
Это была любимая фраза режиссера Винтера, и, услышав ее, члены съемочной группы заулыбались.
— Лёка! Побольше серьезности, ну что вы, в самом деле? Это важнейшая сцена, поймите, важнейшая! Финал первой серии… Эндрю, тьфу, Андрей! Решительней надо, понимаете? Вы же убеждены, что девушка, которая вам нравится, участвовала в убийстве вашего отца…
Он сыпал словами, жестикулировал, даже показал актеру Андрею Еремину, как именно надо держать револьвер:
— Чтобы все зрители ахнули! Чтобы они с нетерпением ждали выхода второй серии… Понимаете? Чтобы они гадали, убьете вы ее или нет…
Солнце припекало нещадно.
Рубашка Винтера была вся в пятнах от пота. Оператор Эдмунд Адамович Нольде, франт и щеголь, всегда ходивший в безупречном костюме-тройке, и тот вынужден был разоблачиться и дошел до того, что снял пиджак и ослабил галстук.
Члены съемочной группы пытались спрятаться в тень, но ее было мало и хватало лишь для того, чтобы поставить несколько стульев.
Сидя на одном из них, комик Федя Лавочкин вяло обмахивался номером газеты «Известия» и, судя по утомленному выражению его круглого лица, давно исчерпал запас своих и чужих острот. Возле него Володя Голлербах, который играл в картине роль главного героя, уже несколько минут допивал квас, всячески оттягивая тот момент, когда в кружке наконец покажется дно.
Третьим стулом не без труда завладел немолодой гример Пирожков. Он сидел, поставив рядом с собой чемоданчик с принадлежностями своего ремесла, и терпеливо ждал, когда режиссер наконец закончит репетировать и велит гримировать актеров.
В павильоне, конечно, все были бы уже давно загримированы, но при такой жаре, которая стояла сейчас, тон неизбежно начинал расплываться, его приходилось подправлять, и, выведенный из себя, Винтер приказал, чтобы на натуре актеров гримировали непосредственно перед съемкой.
— И когда все это закончится? — пробормотал себе под нос реквизитор Щелкунов и тяжело вздохнул. — У нормальных людей, небось, уже обед по расписанию, не то что у нас…
Те из съемочной группы, кому не хватило стульев, сгрудились за спинами сидящих, ловя блаженные островки и клочки тени.
У аппарата оставались только Эдмунд Адамович, его помощник Саша Деревянко с дощечкой — предшественницей современной хлопушки, на которой тогда отмечали всего лишь номер снимаемого кадра[34], ассистент режиссера Петр Светляков с грудой папок и нервничающий помреж Вася Харитонов, который застыл с мегафоном в руках.
В те времена в кино делали четкое различие между ассистентом режиссера и помощником.
Ассистент считался кем-то вроде второго режиссера и полноправного коллеги, а помощник воспринимался исключительно как мальчик на побегушках.
Но вовсе не сознание собственной незначительности в киношной иерархии сейчас терзало Васю.
Лёка была его девушкой, она недавно дебютировала в кино и воспринимала все происходящее недостаточно серьезно, что лишний раз доказывал ее заливистый смех на репетиции драматической сцены.
А Борис Винтер, как все знали, обладал вспыльчивым характером.
Вася с тревогой замечал, что Лёка плохо понимает, куда именно она попала.
Господи, ведь это же такой шанс — получить даже второстепенную роль в фильме, которой[35] суждено стать боевиком и которая уже сейчас вызывает такой интерес.
Помреж оглянулся на цепь милиционеров в белом, которые в нескольких десятках метров от него сдерживали толпу местных жителей и туристов, пришедших посмотреть на съемки.
И ладно зеваки, но ведь уже вовсю гуляют слухи о том, что грядущая фильма заинтересовала и немецких прокатчиков, и французов, и англичан, и…
— Эдмунд Адамович, вы позволите? — Вперед выступил импозантный Сергей Беляев, фотограф, командированный на съемки местной студией. — Сделаю-ка я ваше фото для прессы, пока солнце не ушло…
— Куда оно уйдет, — проворчал Нольде, поправив галстук и надевая пиджак. Подумав, он снял с головы белую кепку, которую не любил, но был вынужден носить здесь, чтобы не получить солнечный удар. — На небе ни облачка…
Фотограф, возившийся со своим аппаратом, усмехнулся.
— Сразу же видно, что вы недавно в Ялте… Тут никто ничего гарантировать не может. Вспомните хотя бы недавнее землетрясение…
Но вспоминать о том, что 26 июня Ялту, а вместе с ней и весь полуостров порядочно тряхнуло, Нольде не хотел. Как назло, он ухитрился накануне отравиться чем-то несвежим, и Винтер был вынужден в тот день отменить съемки.
— Нет, ну ты не мог отравиться когда-нибудь в другое время, а? — бушевал Борис после того, как землетрясение окончилось. — Из-за тебя мы упустили такие кадры!
— Простите, товарищ Винтер, — кротко ответил оператор, и его голубые глаза колюче блеснули. — Виноват.
Борис с подозрением вгляделся в его худое лицо, типичное для сухощавого блондина северных кровей, махнул рукой и, не выдержав, рассмеялся.
— Нет, ну ты подумай только: сколько людей гоняются за чем-нибудь таким… сенсационным! А у нас все из-под носа уплыло…
— Внимание, снимаю! — крикнул Беляев и припал к фотоаппарату.
Режиссер, закончив давать указания актерам, вернулся к камере и стал возле нее. Вася подал ему мегафон. Фотограф попросил разрешения снять Винтера и оператора вместе, но натолкнулся на отказ и отступил в тень, где стал вытирать платком выступивший на лбу пот.
— Кеша, возвращайся на исходную! — закричал Винтер в мегафон, обращаясь к водителю, сидевшему за рулем открытой белой машины, на которой прибыл герой Еремина. — Лёка! Андрей! По местам! Репетируем…
— Вам не кажется, что все это ужасно смешно? — не удержавшись, спросила девушка у Еремина, который спрятал револьвер и готовился вернуться в машину.
Андрей обернулся, и она невольно задержала взгляд на правильных чертах его лица.
— Нет, не кажется, — равнодушно ответил актер.
Он не имел в виду ровным счетом ничего обидного, но Лёка отчего-то приняла на свой счет — нет, не слова его, а то, что ей послышалось в его интонации. Ей почудилось, что Еремин упрекает ее за то, что из-за нее им придется еще раз репетировать, а между тем солнце жжет так, что становится трудно дышать.
Хлопнула дверца — Еремин сел в машину, и Кеша, описав полукруг, отъехал на несколько десятков метров.
Закусив губу, Лёка постаралась сосредоточиться. Вообще-то ее звали Ольга, и в жизни она носила фамилию Скирда, но режиссер счел, что на афише такое имя смотреться не будет, и, ткнув наугад пальцем в карту мира, выбрал для дебютантки псевдоним Аден — по одноименному городу.
— Владимир Голлербах, Андрей Еремин, Федор Лавочкин, Нина Гриневская, — в упоении перечислила тогда Лёка Васе, — и Ольга Аден в боевике…
— Ну Гриневская-то точно будет первой стоять, — хмыкнул Вася. — Ты забыла, кто ее муж…
— Приготовились! Кеша, поехал! — загремел Борис в мегафон, после чего прильнул к глазку съемочного аппарата, проверяя, как сцена будет выглядеть на пленке.
В толпе зевак какая-то старушка, державшая в руке пожелтевший кисейный зонтик от солнца, охнула и сделала такое движение, словно собиралась перекреститься.
— Ces gens-là me font peur[36], — пожаловалась она по-французски стоявшей с ней рядом седовласой худой даме в пенсне на черном шнурке.
— Que du bruit! — вздохнула вторая. — Je ne comprends pas pourquoi ils répètent toujours le même. Et la fille a une robe si courte…[37]
— Son petit chapeau blanc est assez beau quand même[38], — строго заметила старая дама с зонтиком, чтобы оставить последнее слово за собой.
Лёка поправила свою белую шапочку (которая больше смахивала на панамку с узкими полями) и стала старательно смотреть на волны.
Шум подъезжающей машины. Хлопает дверца. Шаги.
— Лёка, поворачивайтесь! — закричал Борис в мегафон. — Держимся серьезно, но не переигрываем! Вот так, хорошо! Репетиция окончена…
Пирожков шевельнулся на стуле.
— Можно гримировать? — спросил он, не веря своему счастью.
— Да, грим, и потом снимаем, — кивнул режиссер. — Руки, руки не забудьте! И вот что: Фома Лукич, шофера тоже загримируйте! Петя, дай-ка мне сценарий… Надо добавить туда пару крупных планов.
Ассистент раскрыл одну из папок и стал рыться в ней, ища нужные страницы.
Пирожков усадил Еремина на свой стул и заученными движениями стал наносить на лицо актера желтоватую смесь тона и пудры «рашель № 2», а затем — как требовали условия тогдашних съемок — подчеркнул брови и ресницы, навел темные тени под глазами и накрасил губы.
Еремин терпел и только стоически улыбался Лёке, которая ждала своей очереди. Подошел шофер Кеша, поглядел на процесс гримировки, к которому никак не мог привыкнуть, несмотря на то, что на съемках находился не первый день, и робко спросил:
— А может, меня не красить? Вряд ли кто из зрителей на меня смотреть будет…
— Ежели не красить, — строго ответил Пирожков, — у тебя кожа на пленке будет казаться темно-серой… — И он стал покрывать тоном шею и руки Еремина.
— Конец первой серии и начало второй, ну! — Борис начал сердиться на ассистента, который никак не мог отыскать нужные страницы.
— Уже нашел, — бодро отрапортовал Петя, протягивая ему отпечатанные на машинке листы, разлохматившиеся от того, что их то и дело передавали из рук в руки и вносили в них какие-то загадочные пометки.
Режиссер пробежал глазами строки и карандашом с толстым грифелем стал вписывать в сценарий исправления, одновременно кое-где меняя нумерацию будущих монтажных кусков.
Сам сценарий в то время выглядел примерно таким образом:
«675. Эндрю едет в машине.
676. Машина едет по улице.
677. Мэри на набережной, смотрит на море.
678. Машина останавливается. Эндрю выходит из машины…»
Возле номеров 675, 676 и 677 на полях почерком ассистента было написано: «снято». После номера 678 Борис добавил строку 678 а «Эндрю вынимает револьвер (крупный план)», а затем внес еще несколько изменений, которые показал оператору.
— Можно вставить вид моря после 677-го, — заметил Нольде.
— И опять план Лёки, тьфу, Мэри?
— Да, чтобы зрители начали ерзать на местах от нетерпения. — Эдмунд Адамович усмехнулся.
— А мы сегодня успеем? Мы же еще собирались заснять, как Володя с Федей бросаются на Еремина, чтобы спасти девушку. Правда, это уже начало второй серии…
— Успеем, — лаконично ответил Нольде.
В том, что касалось его работы, он не любил тратить слова попусту.
Отойдя к камере, оператор на всякий случай проверил, что пленка заряжена правильно и не преподнесет при съемке неприятных сюрпризов.
Киношники засуетились. Парикмахер Евграф Филиппович Фрезе придирчиво осмотрел пробор Еремина, убедился, что тот безупречно ровен, и кое-где добавил на волосы бриолину, чтобы их не растрепало ветром.
Фотограф Беляев снял несколько кадров, попутно заверив Лёку, что она непременно станет популярнее, чем Грета Гарбо. Реквизитор Щелкунов в очередной раз пожелал убедиться, что используемый на съемках револьвер никуда не исчез, и тут же извинился, объяснив, что отвечает за «имущество кинофабрики» и не хочет неприятностей.
— Приготовились к съемке! — с азартом закричал Борис в мегафон. Пот лил с него градом, но режиссер даже не замечал этого. — Андрей, Кеша, Лёка, на исходную!
Помощник оператора по указанию Пети написал на дощечке мелом номер снимаемого куска и сунул дощечку под объектив. Оператор на пол-оборота ручки заснял дощечку, и Саша Деревянко ловко убрал ее из кадра.
— На аппарате — есть! — крикнул Нольде режиссеру.
— Начали! — скомандовал Борис в мегафон.
Машина двинулась с места. Эдмунд Адамович припал к глазку и стал крутить ручку камеры. Сидя на стуле, Федя Лавочкин зевнул и деликатно прикрыл рот рукой.
— Хорошо нашему главному злодею Мише, лежит сейчас где-нибудь на пляже или пиво пьет, — сообщил комик Володе, доверительно понизив голос. — Я как чувствовал, что до нас сегодня очередь не дойдет. Мише можно культурно отдыхать, а нам нельзя. У него смены нет, а у нас есть, вот и будем тут жариться, пока не пропечемся… Эх!
Он говорил, с завистью поглядывая на красивого, отменно элегантного Еремина, который играл в фильме роль наследника миллионов, попавшего в лапы международной преступной организации.
Внешне Андрей был полной противоположностью маленького, толстенького, коротконогого Лавочкина, который в присутствии коллеги испытывал нечто вроде комплекса неполноценности.
Впрочем, Федю отчасти утешало то, что Еремина никто не считал хорошим актером, а главная звезда фильма Нина Гриневская и вовсе называла его «бревно с глазками».
Тем временем наследник миллионов Эндрю уже приставил дуло револьвера к затылку девушки в белой шляпке.
— Лёка, поворачивайтесь! — закричал режиссер в мегафон. — Вот так… Очень хорошо! Кончили!
Оператор перестал вертеть ручку.
Петя накорябал на полях сценария еще одну пометку «снято», и группа стала готовиться к съемке крупных планов.
Подчиняясь указаниям Эдмунда Адамовича, Деревянко стал переустанавливать аппарат. Пирожков сделал Лёке замечание, чтобы она не трогала лицо руками, иначе грим придется поправлять. Шоферу Кеше, напротив, было разрешено разгримироваться, потому что сегодня в дальнейших съемках он не участвовал.
Часть зевак, разочарованная тем, как буднично и заурядно выглядел съемочный процесс, ушла с набережной, и их место заняли другие любопытные.
От скуки Володя заключил с Лавочкиным пари, снимет ли несгибаемый оператор жилет: комик уверял, что нет, Голлербах настаивал на обратном. Светляков послал Васю за нарзаном для режиссера, Эдмунда Адамовича и себя, и Харитонову пришлось подчиниться.
Когда он вернулся, крупный план руки Еремина-Эндрю с револьвером был уже снят, и готовились снимать крупный план Лёки-Мэри. Несмотря на протесты Васи, две бутылки у него тотчас отняли Володя и Федя, третьей завладел ассистент, и помрежу снова пришлось идти за нарзаном. Молодой человек был так возмущен, что даже не заметил, как кассир его обсчитал на целый гривенник.
«Вот тебе и съемки на юге, — размышлял Вася, нахохлившись, — думали: Ялта, отдохнем, какой там отдых, режиссер всех загонял, из двух серий сделал три… Ну это ясно, почему — чтобы денег ему кинофабрика больше заплатила… Наверху у него поддержка, вот он и…»
Додумать свою мысль Вася, впрочем, не успел, потому что едва не навернулся на коварной ялтинской улочке, которая крутизной могла поспорить с любыми американскими горками, и чуть не выронил бутылки с нарзаном. Остаток пути до набережной он проделал, внимательно глядя себе под ноги и изгнав из головы все посторонние размышления.
На съемочной площадке он сразу же увидел, что Лёка расстроена, и подошел к ней узнать, в чем дело. Оказалось, что режиссер был недоволен, потому что не мог добиться от нее на крупном плане нужного выражения.
— Попробовал бы он Нине Фердинандовне сказать, что у нее выражение не то… — начал Вася, чтобы подбодрить Лёку, но она только потерянно вскинула на него глаза и отвернулась.
Подошел Светляков, забрал бутылки нарзана и понес их режиссеру с оператором.
«И вот он получается молодец, — мелькнуло в голове у помрежа, — а я вроде как и ни при чем».
Видя, что Лёка не расположена с ним разговаривать, Вася увязался за ассистентом.
— Саша, что сейчас снимать будем? — спросил Харитонов у помощника оператора.
— Просто море, — ответил тот, пожимая плечами.
Нольде покосился на неистовствовавшее солнце, тяжело вздохнул и снял жилет. В нескольких шагах от него торжествовал Володя Голлербах, выигравший пари. Федя тем временем уморительно разыграл короткую сценку совершенного отчаяния, закатывая глаза, заламывая руки и закрывая ладонями лицо. (Спор был на бутылку крымского вина.)
— Саша, дощечку! — приказал Эдмунд Адамович.
Но дощечка куда-то запропастилась, и Деревянко отправился ее искать. Оператор поглядел на море, прищурился — и какое-то новое выражение появилось на его лице.
— Борис Иванович! — окликнул он режиссера.
— Да?
— Вы видите?
— Что?
Не отвечая, Эдмунд Адамович сделал несколько шагов вперед и вытянул руку, указывая направление. Недоумевающий режиссер подошел к нему и тоже стал смотреть на волны.
— Какой-то лоскут, — наконец проговорил Борис, но голос его звучал неуверенно.
— Нет, — твердо ответил оператор. — Это мертвое тело.
— Утопленник? — вырвалось у собеседника.
— Наверное, но ему там не место. Скажите милиции, пусть его вытащат, чтобы он не портил нам кадр.
Эдмунд Адамович Нольде был кинематографистом до мозга костей, и, когда он находился на работе, никто и ничто в его представлении не имело права мешать ей. Именно поэтому Борис Винтер не стал указывать оператору, насколько неуместна его фраза, а лишь подозвал помрежа и объяснил ему, что надо сделать.
Глава 2 Литературные бездны
Дайте мне чего-нибудь побольше и поядовитее…
Из фильма «Шахматная горячка», 1925 г.— Татьяна Андреевна!
Тася обернулась.
К ней шел уполномоченный кинофабрики Кауфман, который сопровождал съемочную группу и, как и подобает уполномоченному, следил за расходами и скучной бумажной отчетностью.
При рождении Кауфмана нарекли Моисеем Соломоновичем, но с некоторых пор он стал зваться Матвеем Семеновичем.
Впрочем, та эпоха видела и не такие метаморфозы имен, отчеств и даже фамилий, так что на происшедшие с Кауфманом изменения мало кто обратил внимание.
— Вы уже знаете? — спросил Кауфман, пытливо вглядываясь в лицо жены режиссера.
В светлых брюках, белых ботинках, толстовке[39], перепоясанной тонким пояском, и белой кепке Кауфман смотрелся настоящим советским франтом. Он был худ, черноволос, с продолговатым тщательно выбритым лицом и носил роговые очки, прибавлявшие ему добрый десяток лет к имевшимся тридцати двум.
В Ялту уполномоченный привез с собой попугая, которого обожал и которому периодически изливал душу, когда рядом никого больше не было.
Положение у Кауфмана было довольно сложное — ему пришлось сменить на съемках прежнего уполномоченного Зарецкого, который обычно занимался недорогими комедиями и привык к тому, что десять статистов всегда можно заменить пятью, а еще лучше — обойтись членами киногруппы, ничего не доплачивая им за пребывание в кадре.
К величайшему горю Зарецкого, Борис Винтер ставил свою фильму с эпическим размахом и не желал идти на компромиссы, а когда режиссер стал обсуждать затраты на съемку сцены с мчащимся паровозом, который сминает застрявшую на рельсах машину героини, Зарецкий почувствовал себя совсем уж неуютно.
— А может быть, вы перепишете сценарий? — спросил уполномоченный, с надеждой глядя на режиссера.
— Зачем? — удивился Винтер.
— Ну, — промямлил Зарецкий, — видите ли, Борис Иванович, я совершенно не понимаю… Зачем паровоз? Зачем машина? Она же пострадает… лишние расходы… Нет, Борис Иванович, на это я согласиться не могу!
— Но ведь… — начал режиссер, посмотрел на лицо своего собеседника, и неоконченная фраза повисла в воздухе. — Черт возьми! — выпалил наконец Винтер в сердцах, встал с места и вышел, не прощаясь.
Зарецкий с облегчением вздохнул и вытер лоб платком в крупную клетку.
Через два дня уполномоченный узнал, что его отзывают в Москву, а прибыв туда, обнаружил, что его с треском уволили. Поговаривали, что режиссер пожаловался одной из актрис, а именно Нине Фердинандовне, на возмутительную скупость Зарецкого.
А Нина Фердинандовна не только играла в фильме главную роль, но еще и была женой наркома Гриневского, друга Ленина и старого (вдвое старше любезной супруги) большевика.
Словом, Матвей Семенович имел все основания для беспокойства.
С одной стороны, руководство кинофабрики просило его проследить, чтобы Винтер снял все в срок и уложился в смету, с другой — режиссер был горазд на выдумки и некоторые сцены добавлял уже в процессе съемок, а это всегда означало увеличение расходов.
Новый уполномоченный поймал себя на том, что стал чаще разговаривать с попугаем, а общение с Винтером, напротив, постарался свести до минимума.
Впрочем, в Ялте было достаточно людей, с которыми Кауфман охотно общался — например, хорошеньких девушек, и будь его воля, он бы вообще обошелся без общества режиссера, который своим энтузиазмом и кипучей энергией действовал ему на нервы.
В жизни Матвей Семенович больше всего любил порядок и цифры.
Дважды два всегда равнялось четыре, пятью пять — двадцать пять, а Борис Винтер казался стихией, презирающей таблицу умножения, и потому не внушал уполномоченному никакого доверия.
Что же до жены Винтера, то Тася ничем не походила на своего супруга.
Она была хрупкая, узкоплечая и вся какая-то поблекшая. Тонкие бесцветные губы сжаты в ниточку, русые волосы не доходят до плеч, платье и то — какая-то линялая тряпочка.
Чувствовалось, что молодая женщина махнула на себя рукой и что заботы не то что поглотили ее, а съели вчистую.
Кауфман знал, что в Ялту жена режиссера приехала вместе с шестилетней дочерью Марусей, которая, кажется, не очень крепкого здоровья.
«А все-таки лучше ей взять себя в руки, — подумал уполномоченный, глядя на свою собеседницу. — Когда в группе такие дамочки, как наши актрисы, да и не только актрисы…»
Впрочем, додумывать он не стал — все и так было ясно без слов.
— Утопленник, — сказал Матвей Семенович, когда Тася спросила у него, что именно он хотел ей сообщить. — Всплыл, когда наши снимали на набережной. Ну само собой, неприятно. Вытащили его, потом явился начальник местного угрозыска — Парамонов, кажется, его зовут. Кто, говорит, такой, почему утонул. Мы-то тут при чем, откуда нам знать? А он снимать запретил — погодите, говорит, до выяснения обстоятельств. Кто-то утонул, а мы должны страдать. Опять вот из графика выбились…
— Я поговорю с Ниной Фердинандовной, — решилась Тася. — Местные власти не имеют права чинить нам препятствий.
— Да, — с нажимом промолвил Кауфман. — Конечно, Татьяна Андреевна, поговорите. Поговорите! Им-то ничего, а у нас сметы, суточные, расходы…
«Он знает, — подумала Тася, скользнув взглядом по лицу собеседника. — Знает, что вовсе не Боря жаловался наркомше на Зарецкого. Это я пошла к ней и так настроила против уполномоченного Нину Фердинандовну, что его мало того, что отозвали, но еще и вышвырнули со службы. Боря для таких вещей слишком горд, а я… Что ж, если надо, я и не на такое пойду».
— Вы уже звонили ей? — спросила Тася.
Кауфман вздохнул.
— Пытался. Но линия испортилась.
— Я сейчас заберу Марусю с процедур, — решилась Тася. — А вы пришлите к гостинице машину с Кешей. Съезжу к Нине Фердинандовне, объясню ситуацию…
Матвей Семенович деликатно кашлянул.
— Она может быть не в настроении сейчас, — заметил он. — Помните, вчера, когда она приезжала в Ялту, какой-то хулиган со шрамом ее обругал…
Гриневская жила за городом, в особняке, который до сих пор упорно величали «Баронской дачей», потому что до революции он принадлежал барону Розену. Особняк тоже был задействован в фильме — он, так сказать, исполнял роль виллы одного из героев.
— Я все же поговорю с ней, — решительно объявила Тася, вздергивая свой остренький подбородок.
Когда минут через сорок Борис Винтер вернулся в гостиницу «Россия», где жило большинство членов съемочной группы, он узнал, что жена только что уехала вместе с дочерью за город, договариваться с Ниной Фердинандовной.
Итак, если миссия Таси увенчается успехом (а в этом Борис почему-то не сомневался), завтра же они смогут возобновить съемки. Ему бы радоваться, а он отчего-то не ощущал ничего, кроме вялого раздражения.
Жара и вдобавок стычка с Парамоновым, который отчего-то забрал себе в голову, что если труп найден во время съемок, то это неспроста, доконали режиссера.
Он распахнул окно, содрал пристежной воротничок и рухнул в кресло, которое издало протестующий скрежет.
Бориса нельзя было назвать толстяком, но он был крупный мужчина и, как всякий бывший боксер, состоял из сплошных мышц. Предками его являлись англичане, перебравшиеся в Россию в позапрошлом веке, и некоторые уверяли, что в лице режиссера и впрямь проглядывает нечто британское. Обычно оно казалось замкнутым и, пожалуй, упрямым, но когда Борис немного расслаблялся, с ним происходила поразительная перемена: он превращался в самого обаятельного, самого сердечного человека на свете с великолепной открытой улыбкой. Друзья обожали его, а женщины…
В дверь кто-то коротко, но решительно постучал.
— Миша, заходи, открыто! — крикнул Борис, безошибочно опознав по стуку стоявшего в коридоре.
Дверь с легким скрипом отворилась. На пороге стоял остролицый блондин лет тридцати пяти с умными серыми глазами. Это был Михаил Мельников, сценарист и по совместительству — глава всех злодеев в фильме Винтера.
— Что это у тебя? — спросил Борис, разглядев в руке гостя бутылку.
— Вино из баронских подвалов, — ответил Михаил. — Из коллекции самого Розена.
— Пф! — фыркнул Винтер. — Тебя надули.
— Ты на этикетку посмотри. — Сценарист закрыл дверь, подошел к Борису и протянул ему бутылку.
Режиссер стал придирчиво изучать надписи, морща лоб.
— Где ты ее купил? — наконец спросил он.
— В старом городе, у одного грека.
— Точно подделка, — пробормотал Борис; но в его голосе уже не было прежней убежденности. — Откроем?
— Давай.
— А за что пьем? — спохватился режиссер, ища штопор.
— Да за что хочешь.
Хотя Винтер был сильным мужчиной, пробку удалось извлечь не без труда.
Из бутылки на находящихся в комнате пахнуло сложным ароматом, в котором словно спрессовались все весны и зимы, во время которых драгоценный напиток дремал в подвале, и Михаил аж зажмурился от удовольствия.
— А ты говоришь — подделка…
— Надо Эдмунда пригласить, — спохватился Борис.
— Не надо, — мотнул головой сценарист.
— Почему?
— Он с дамой.
— Опять?
— Всегда, — усмехнулся Михаил. Оператор был известным сердцеедом, но ни одна из пассий у него надолго не задерживалась. — Ты что ищешь?
— Бокалов нет, — сказал Винтер убитым голосом, переворошив всю находящуюся поблизости посуду и едва не разбив сифон.
— Да? Ну будем пить по-пролетарски, из стаканов…
Чокнулись и выпили по-пролетарски.
Дивное вино заструилось по языку, проследовало своим путем в желудок, и Борис невольно подумал — как хорошо, что Таси с ними нет, она бы непременно сказала что-нибудь неодобрительное, что напрочь бы испортило момент. И вообще, не так уж плохо, что сегодня съемки закончились пораньше…
— За нашу фильму, — предложил он запоздалый тост.
— За нашу фильму, — кивнул Михаил.
Они сидели друг против друга за круглым столом и чувствовали, как все заботы отступают и ленивое блаженство по капле просачивается в их души.
Из открытого окна веял ветерок, снаружи копошилась и гомонила набережная, но даже шум не нарушал счастливого покоя собеседников.
«А ведь ничего этого могло и не быть», — вдруг подумал Борис. Сколько труда от него потребовал этот проект, с какими муками все продвигалось…
Впрочем, все началось с рядового вопроса одного из руководителей кинофабрики:
— Товарищ Винтер, как насчет новой фильмы? Есть отличный материал для экранизации… Боевик! Либретто уже готово. Со сценарием проблем не будет… Приключения, заграница — мне кажется, это в вашем вкусе…
Невольно Винтер заинтересовался. Его предыдущий фильм был комедией о молодом крестьянине в большом городе, и хотя режиссеру удалось повернуть сценарий так, чтобы уйти от навязших в зубах штампов, он чувствовал, что сыт крестьянами по горло. Ему хотелось приключений, романтики, размаха. Хотелось героев, которые не будут ни крестьянами, ни рабочими, ни — если уж говорить начистоту — нэпманами.
Вскоре он заполучил для ознакомления либретто[40] и стал его читать. Но по мере того, как строка за строкой проходили перед его взором, недоумение Винтера росло и мало-помалу превращалось в оторопь.
Коротко говоря, никакого либретто не было и в помине, а был какой-то словесный фарш о героических заграничных рабочих, которые противостояли тайной капиталистической организации. Во главе ее стоял наводящий страх злодей по имени Тундер Тронк.
Вновь и вновь спотыкаясь об это имя, Винтер наконец вспомнил, что видел его раньше, и не раз, на обложках тоненьких книжечек, выходивших серийными выпусками.
Издательство словно нарочно сделало все, чтобы отпугнуть читателей чудовищными обложками, дрянной бумагой и слепым шрифтом, но его усилия не увенчались успехом. Автором книжечек значился некий иностранец Фрэнк Гризли, и хотя от одного этого имени за версту разило подделкой, публика расхватывала выпуски на ура.
Решив не полагаться на либретто, Борис отправил Тасю искать полный текст приключений Тундер Тронка, которые, как выяснилось, были недавно переизданы в одном томе. С большим трудом (весь тираж был уже раскуплен) жена раздобыла книгу, и режиссер засел за ее чтение.
Надо вам сказать, что киношники — люди закаленные и что удивить их непросто, однако автору, скрывавшемуся под псевдонимом Фрэнк Гризли, это удалось.
Текст был не просто плох — какая-то совершенно особенная, разухабистая бездарность глумливо таращилась из каждой его строки.
Чувствовалось, что автор глубоко презирает своего читателя, что мир подвигов и романтики, о котором говорят лучшие приключенческие романы, бесконечно далек от Гризли, и что штампованные перипетии своих героев-манекенов он нагромождает чисто механически, гоня строку за строкой.
Если вначале Борис брался за книгу с некоторой надеждой, он закончил читать ее в полном отчаянии. Тут не было материала для экранизации; тут не было вообще ничего.
Для очистки совести он перечитал либретто, ища хоть чего-то, за что можно уцепиться, и возненавидел его еще больше, чем роман.
«К черту эту дрянь, к черту Тундер Тронка… Возьмусь за какую-нибудь комедию».
Но на кинофабрике его огорошили сообщением, что комедий нет и не предвидится, потому что все режиссеры наперегонки снимают героические фильмы к десятилетию революции. Ну вот есть еще Тундер Тронк, а больше ничего.
Дома Борис сорвался.
От ругательств бывшего боксера дрожали стекла в рамах.
Тася, с тоской глядя на перекошенное лицо мужа, прижимала худые руки к груди и умоляла его не кричать так, потому что он волнует Марусю, Маруся будет плакать…
Но режиссер уже вошел в раж и не воспринимал никаких доводов. Коллег по профессии он полил отборной бранью, и самое мягкое из всего, что он сказал, было:
— Приспособленцы!
— Понимаешь, — добавил он через несколько минут, взволнованно меряя комнату шагами и бурно жестикулируя, — если бы они сами верили в коммунизм, в революцию, если бы Ленин хоть минуту их интересовал… Черт возьми, я бы не сказал ни слова! Но я же знаю этих сволочей, Октябрь их волнует не больше, чем сентябрь или декабрь! Лицемерные рвачи! Живи они в Италии, при этом… как его… Мусорини…
— Муссолини, — робко подсказала Тася.
Сама она находила итальянского лидера весьма импозантным, но мужу предусмотрительно об этом не говорила.
— Да! Так вот, они бы все, голубчики, снимали фильмы о том, какой фашизм хороший, и превозносили бы его точно так же, как здесь превозносят революцию…
Он еще немного побушевал, выпуская пар, потом съел Тасин пирог с яблоками и попытался успокоиться.
— Может быть, тебе посоветоваться с кем-нибудь? — предложила жена. — С каким-нибудь хорошим сценаристом…
Но все знакомые сценаристы, как назло, сочиняли сценарии, прославляющие революцию. Шеренги большевиков с мужественными лицами шагали по страницам, изъясняясь сплошь лозунгами, которые в то время, когда кино еще безмолвствовало, выносились на экран в виде надписей.
— Купят это красное г… — позевывая, говорили сценаристы женам, — переедем в отдельную квартиру и заживем…
И жены кивали, и мечтали, как они обставят гостиную, и детскую, и спальню, и ревниво следили за тем, чтобы мужья не отлынивали от работы, а то, не дай бог, кинофабрика наймет другого сценариста, и плакал тогда вожделенный гонорар, а с ним и все мечты…
Глава 3 Герои и злодеи
Ученая пропаганда между актрисами — дело опасное; против нее надо принять неотложные меры.
Островский А. «Таланты и поклонники»Окольными путями через друзей Борис все же вышел на Мельникова, который раньше сочинял сюжеты для короткометражек. Режиссер рассказал о проклятом Тундер Тронке, который не дает ему покоя, и неожиданно узнал, что все сценаристы, которые брались за этот проект, в итоге от него отказались.
— Говорили, что автор книги был вхож к актрисе, которая вышла замуж за наркома Гриневского, — доверительно сообщил Михаил. — Пообещал ей роль мачехи, расписал, какая это важная роль…
— Это мачеха Тундер Тронка, что ли? — проворчал Борис, припоминая. — У нее там всего несколько эпизодов, а потом он ее отравил…
— Ну да, и Нина Фердинандовна быстро сообразила, что участвовать в такой сомнительной фильме ей ни к чему… С тех пор все и застопорилось.
— А чем вообще занимается автор? — бухнул режиссер.
— Автор-то? — Михаил приподнял брови, и на его худом лице появилось чрезвычайно ироническое выражение. — Он писатель. Сочиняет сейчас книжку, прославляющую ГПУ…
— Да? Ну, ну… Интересно, откуда взялось такое дурацкое имя — Тундер Тронк?
— Барон Тундер-тен-Тронк — персонаж вольтеровского «Кандида»[41]. Он был так богат, что жил в доме, в котором даже имелись окна и двери…
— И какое отношение это имеет к книжке Гризли?
— Никакого. Просто автор когда-то читал Вольтера, и имя застряло в памяти.
Борис прошелся по комнате, думая о чем-то своем. Сидя на стуле с пунцовой плюшевой обивкой, сценарист невозмутимо ждал.
Оглядывая жилище своего нового знакомого, режиссер везде натыкался взглядом на книги. Почему-то это возбуждало в нем доверие к Мельникову, и он решился говорить начистоту.
— Я думаю, — начал Борис, — мы должны сочинить свою историю.
Михаилу не очень понравилось слово «мы», потому что до сих пор он своего согласия на участие не давал и вообще считал, что экранизировать «Тундер Тронка» в принципе невозможно. Этот текст заслуживал только одного — кануть в необъятной братской могиле, которую великая русская литература уготовила всему бездарному, что пытается к ней примазаться.
— Я узнаю, какие актеры свободны, — продолжал Борис, оживляясь, — напишем сценарий под них. А Гриневская — красивая баба?
— Э… — осторожно протянул Мельников, — ну, в общем… Скорее да.
С его точки зрения, жена наркома походила на нэпманшу — этакая раскормленная надменная самка с совиными глазами. Но он еще не настолько хорошо знал Бориса, чтобы пускаться с ним в откровенности.
— Придумаем для нее роль, — заключил режиссер. — Откажется — возьмем другую актрису…
И он отправился на поиски актеров, которые не были бы заняты в красных эпопеях и могли через три-четыре месяца приступить к съемкам.
Первым, о ком подумал Борис, оказался Володя Голлербах. Они дружили много лет и работали бок о бок еще на самых первых советских лентах.
Впрочем, куда важнее дружбы было то обстоятельство, что Борис очень высоко ставил Голлербаха как актера и знал, что в любых обстоятельствах может на него положиться.
Сам Володя происходил из семьи обрусевших немцев; педантичный и по-немецки аккуратный в жизни, на экране он поражал взрывной кипучестью и мог изобразить кого угодно — хоть влюбленного недотепу, хоть расчетливого дельца, хоть мятущегося неврастеника.
— Тундер Тронк? — Володя вздохнул, на его интеллигентное лицо набежало облачко. — Боря, прости, но ведь это же халтура. Дрянь…
— Мы с Мельниковым напишем свой сценарий. Ничего общего с книжкой не будет…
— А как ты тогда объяснишь, что это экранизация?
Борис задумался, но решение пришло само собой.
— Вот что: я оставлю главного злодея, Тундер Тронка. А все остальное будет совершенно другим.
— Да? И кого я буду играть?
— Главного героя, который с ним борется. — И тут Борис решил зайти с козырей: — Я напишу роль специально для тебя.
И хотя Володя все еще глядел на собеседника с недоверием, режиссер почувствовал, что его друг начинает колебаться.
Голлербах был знаменитостью, но даже у популярных актеров мало возможностей для маневра: обычно они играют персонажей одного типа или вынуждены соглашаться на роли из текущего репертуара. Пообещав создать роль для Володи, Борис знал, что затронет самую чувствительную его струну.
— Когда ты собираешься снимать? — наконец спросил Володя, растирая лоб тонкими пальцами, которые операторы так любили показывать в кадре.
— Ну… К маю сценарий должен быть готов. Я хочу, чтобы в кадре было много солнца…
«Вряд ли ты успеешь к маю, — мелькнуло в голове у Володи. — Да и сценарий наверху не утвердят…»
Но вслух он сказал совсем другое:
— Вообще летом я хотел поехать отдохнуть куда-нибудь… Устал я, понимаешь? Работаю без передышки, студия — экспедиция — студия…
Борис подпрыгнул на месте.
— Отличная мысль! Напишу такой сценарий, чтобы его можно было снять на юге… в Ялте, например! Там же своя кинофабрика имеется, бывшая ханжонковская[42], мы договоримся, они будут нам помогать со съемками… И поработать можно, и отдохнуть, когда не твоя смена!
Заручившись согласием Володи, режиссер отправился искать кандидата на роль архизлодея Тундер Тронка и узнал, что все подходящие актеры уже на много месяцев вперед подписались изображать белых генералов и прочую контрреволюционную нечисть.
Борис скрипнул зубами и зашел в бюро кинофабрики, выяснить, кто все-таки будет свободен. Ответ его не устроил: из более-менее известных он мог рассчитывать только на комика Федю Лавочкина, который вследствие своего легкомысленного амплуа пролетал мимо революционных шедевров, и на Андрея Еремина — красивого, но деревянного актера, которого за глаза звали «Товарищ профиль».
— Все плохо, — сказал вечером жене расстроенный Борис. — Я с ними не сработаюсь.
— Почему? — спросила Тася.
— Да глупо, просто глупо! У Лавочкина ухватки провинциального комика… пытается изображать из себя то Чаплина[43], то Китона[44], пыжится, но ведь убожество же! А Еремин вообще не актер…
— Он симпатичный, — сказала Тася, подумав. — А Лавочкина зрители любят. И никто из режиссеров на него не жаловался. Его просто нужно… Ну правильно направить.
Борис начал колебаться. Он ценил жену за трезвый ум и признавал, что в кино могут сгодиться и отличные актеры вроде Голлербаха, и такие, у кого за душой ничего нет, кроме профиля либо набора уморительных гримас, которые может изобразить любой школьник. Но ему-то хотелось работать с лучшими, с мастерами своего дела. Он отлично сознавал рискованность проекта, который затевал, и боялся, что любой недочет может все погубить.
— Володя и Лавочкин… Да нет, ничего не получится. И что мне делать с Ереминым?
— Женщины любят видеть на экране красивого мужчину, — сказала Тася, пожав плечами. — Придумай для него какую-нибудь роль, где ему не придется много играть…
Борис вспылил и заявил, что не будет придумывать ролей ни для Лавочкина, ни для Еремина, но на следующий день ему позвонил Мельников:
— Знаете, я тут встретил Володю, и он стал меня расспрашивать, кем будет его герой… А не сделать ли нам его репортером? Я имею в виду, репортеру легче перемещаться туда-сюда… что-то расследовать… Мне кажется, что без детективной интриги нам не обойтись. И потом, это хороший предлог для разных приключений…
Борис задумался.
В самом деле, Володя с его интеллигентным лицом отлично подходил на роль репортера. Только вот…
— Нет, — внезапно объявил Винтер, — он у нас будет маленький человек из газеты. Который работает с редакционной почтой… А по почте приходит таинственное письмо…
В голове завертелись обрывки будущих сцен: конверты слетают со стола… Комическая вставка: Володя выглядывает из-за высоченных штабелей писем на столе… А Лавочкин — предположим, невезучий фотограф… растяпа… Он увязался за героем Володи, чтобы узнать тайну письма…
А еще Тундер Тронк, которого будет играть неизвестно кто! И Гриневская — роковая красавица… Только так ее можно уговорить и хоть как-то обезопасить свой проект. А Еремин… гм… товарищ профиль… Нет, такого Тундер Тронка не примут, скажут — слишком уж привлекательное зло вы изображаете. Ну пусть тогда будет любовником Гриневской…
Однако Тася, узнав о планах мужа, решительно помотала головой.
— Ты что! Боря! Гриневский же старик… Конечно, он ревнив, как все старики! Ему не понравится, что жена изображает любовь с Ереминым… Сделай Андрея… Ну не знаю… ее братом, что ли…
— На кой черт мне брат? — заверещал Борис, багровея.
Однако на всякий случай он отправился совещаться с Мельниковым, а потом поймал на студии Еремина и без всяких околичностей заявил ему:
— Я собираюсь экранизировать «Тундер Тронка». Как вы смотрите на то, чтобы сыграть американского миллионера?
От него не укрылось, что актер в первое мгновение изумился, но затем в его зеленоватых глазах замелькали иронические огоньки.
— Борис Иванович, я-то, конечно, всей душой, но… Разве вы не знаете, кто у нас играет американских миллионеров? Толстые комики, которым хорошо за сорок… Боюсь, я не смогу соответствовать… э… столь высоким требованиям.
«А он далеко не дурак», — одобрительно помыслил режиссер.
Сам он терпеть не мог глупцов и с трудом сдерживался в их присутствии.
— Скажите, вы знаете Гриневскую? — быстро спросил Борис.
— Нину Фердинандовну? Кто ж ее не знает…
— Как думаете — я просто так спрашиваю — если вы, например, будете играть ее брата, она не станет возражать?
— Я раньше с ней не сталкивался, — ответил актер с обычным равнодушием красивых людей, которые настолько привыкли, что все с ними носятся, что едва обращают внимание на остальных. — Вы хотите знать, не ссорился ли я с ней? Повода не было…
Борис задал актеру еще несколько вопросов, условился, что будет держать его в курсе дела, и отправился к Мельникову.
Вдвоем они набросали план либретто, внесли в него поправки и представили один экземпляр на кинофабрику, а со вторым режиссер отправился на встречу с женой наркома.
Из того, что его заставили ждать добрых сорок минут, он поневоле сделал вывод, что Нина Фердинандовна не слишком расположена к будущей фильме.
Другой человек на его месте, вероятно, упал бы духом, но Винтер почувствовал растущий азарт. Участие Гриневской могло сыграть в проекте решающую роль, и он был намерен во что бы то ни стало перетянуть ее на свою сторону.
В мечтах Борис видел хороший приключенческий фильм с тайнами, погонями и честными людьми, которые одерживают верх над сворой мерзавцев. Но на все это нужны были деньги, а между тем у него даже не было подходящего актера на роль главного злодея.
Наконец актриса в платье темно-лилового шелка показалась на пороге гостиной.
Нина Фердинандовна была ярко накрашена, и на ее шее висел жемчуг в три ряда, стоивший немалых денег. Темные короткие волосы были подвиты и уложены по последней моде. Взгляд холодных совиных глаз оценивающе скользнул по крупной фигуре посетителя, который ради такого случая надел свой лучший костюм.
Глаза оказались не единственным недостатком этой яркой и экзотичной женщины: поглядев на ее руки, Винтер увидел, что пальцы у жены наркома толстые, как сосиски.
Впрочем, на них сверкали такие внушительные кольца, что человек более чуткий к проявлениям богатства, чем режиссер, преисполнился бы отчаянной зависти и, пожалуй, даже решил бы, что Нина Фердинандовна вообще редкостная уродина, но ей несказанно повезло.
— Присаживайтесь, пожалуйста… Степан Сергеевич! — крикнула она, обращаясь к маячившему за дверью не то секретарю, не то охраннику. — Когда придет Роза, скажите ей, чтобы подождала меня… Это моя маникюрша, — пояснила она Борису, любезно улыбаясь. — Кажется, мы с вами встречались на премьере «Рожденного бурей»… Ах, это был не ваш фильм? Тем лучше: мне он не понравился. — И она звонко рассмеялась.
«Ах, чертовка, — невольно подумал восхищенный режиссер. — Чертовка! Потрясающая шея, и грудь наверняка тоже… То, что надо для фильмы. Стоп… она ведь еще не дала своего согласия…»
И он, подавшись вперед, с увлечением заговорил о своем проекте. Его глаза блестели, он чувствовал себя в своей стихии и видел, что Нина Фердинандовна, явившаяся с намерением поставить его на место, начинает смотреть на него с интересом.
Он обрисовал перед ней блестящие перспективы.
Съемки в Ялте, погони, приключения, роковая светская львица, зловещая организация, которая втягивает ее в свои козни и заставляет влиять на ее брата-миллионера…
— Да это настоящий боевик! — воскликнула Гриневская, не удержавшись. — Его даже в Европу можно будет продать…
Борис признался, что это его мечта, но пока — пока есть только либретто и желание сделать хороший приключенческий фильм.
Нина Фердинандовна стала расспрашивать его об актерах; он назвал Голлербаха, Еремина, Лавочкина. Ни одно из этих имен не вызвало у нее возражений.
Поняв, что его предложение всерьез ее заинтересовало, Борис решил рискнуть и признался, что хотел бы начать съемки в мае, в крайнем случае — в июне.
Это означало, что сценарий не только должен быть написан в ближайшие несколько недель, но и утвержден руководством кинофабрики, а также вышестоящими лицами.
— Хорошо, — сказала актриса, загадочно улыбаясь. — Я подумаю…
Борис оставил ей либретто и, откланявшись, удалился, а Гриневская достала мундштук, в задумчивости выкурила папиросу, потом придвинула к себе телефонный аппарат и стала обзванивать знакомых, чтобы навести у них справки о Винтере.
Он произвел на нее хорошее впечатление, но жизнь научила Нину Фердинандовну никогда не доверять впечатлению, и тем более — первому.
Через пару часов она знала о своем госте столько, что при желании вполне могла бы написать о нем роман.
Бывший боксер, воевал на стороне красных, после революции работал в театре и оттуда попал в кино, курит трубку, женат, налево не ходит, единственная дочь больна чем-то вроде рахита; жена с виду никакая, но на самом деле все примечает и за своего Бореньку любого загрызет и порвет. Но тут вернулся домой нарком Гриневский, и Нине Фердинандовне пришлось прервать свое увлекательное исследование.
Глава 4 Ялта
Все люди как люди, а они в Крым!.. Пьянствовать, наверно, едут.
Булгаков М. «Пьяный паровоз»Если бы, к примеру, вам довелось встретить Гриневского за границей, где он частенько бывал, вы бы решили, что перед вами хорошо сохранившийся пожилой помещик — или просто господин, мимо которого буря революции промчалась, не задев его и не потревожив его уклада.
В облике наркома не наблюдалось ровным счетом ничего большевистского. Он был сед, благообразен, носил усы и небольшую бородку, прекрасно одевался и благоухал отличными духами.
С годами, когда его зрение заметно ослабло, он стал носить пенсне в золотой оправе, придававшее ему ученый вид.
Взгляд внимательный, но не сверлящий и ничуть не неприятный; хорошо поставленная речь образованного человека; одним словом — джентльмен старой закалки.
Он был другом Ленина и любил при случае ввернуть: «Бывало, мы раньше с Ильичом…»
Люди злые (а таких всегда большинство) намекали, что, несмотря на дружбу с вождем революции и прочие достохвальные качества, нарком привлекателен не больше, чем полено, которое вот-вот отправят в печь. Но, очевидно, большая власть обладает своей собственной сексуальностью, которой людям, власти лишенным, не понять.
Еще при жизни Ильича нарком считался непререкаемым авторитетом во всем, что касалось искусства. Именно он решал, закрывать или нет Большой театр и что делать с усадьбой Льва Толстого.
Увы, Гриневскому не хватило чутья остановиться на достигнутом.
У него были литературные амбиции. Он видел себя, черт возьми, большим писателем, прославленным драматургом. Сцена манила его, и он стал сочинять пьесы — главным образом исторические и до ужаса передовые.
Тут-то вдруг и выяснилось, что критиковать искусство и пытаться создать хоть что-то путное в этом самом искусстве — две анафемски большие разницы.
Пьесы Гриневского были беспомощны, убоги, бездарны.
Критики — само собой, беспристрастные, как критики во все времена — превознесли их до небес и осыпали похвалами. Они объявили Гриневского новым Шекспиром и на всякий случай добавили, что он превзошел Расина, Мольера, Островского, Еврипида, Гоголя и Чехова.
Встречая где-нибудь наркома, они спешили засвидетельствовать ему свое почтение, уважение, восхищение и преклонение, но Нина Фердинандовна слишком хорошо знала людей и видела, что глаза льстецов смеялись. Они презирали его, а он, проницательный, столько на своем веку повидавший человек, принимал их похвалы за чистую монету и не чувствовал подвоха.
Уверовав в свое значение, он свысока рассуждал о современных писателях, походя ругал Булгакова и вообще вел себя так, словно для него уже прочно было зарезервировано место в русской классике, где-то между Пушкиным и Достоевским.
Нина Фердинандовна распорядилась подать ужин, вполуха слушая мужа, который говорил о том же, о чем и всегда.
Он бурчал, что Горький невыносим, что «великий пролетарский писатель» ухитряется разом сидеть не на двух, а на трех стульях, и что вокруг него на Капри собирается отъявленная контрреволюционная сволочь.
Жаловался на нечуткость Кобы[45], который не походил на Ильича и вообще мало прислушивался к мнению Гриневского о современном театре.
Через несколько мгновений нарком переключился на подробности своего здоровья, коснулся какой-то статьи, которую за него писал незаменимый Степан Сергеевич (Гриневский, впрочем, говорил: «моя статья»), и заговорил о пьесе, которую собирался сочинить.
— А меня опять приглашали в кино, — вставила Нина Фердинандовна, воспользовавшись паузой в монологе мужа.
Обдумав все как следует, она решила не связываться с сомнительным проектом Винтера и как раз собиралась рассказать об этом Гриневскому.
Тот рассеянно кивнул.
— Действие пьесы происходит в деревне, я покажу столкновение старого уклада с новым, — продолжал он развивать важную для него мысль. — Коба прав: литература должна быть ближе к массам. И для тебя тоже будет роль, сыграешь крестьянку.
Нина Фердинандовна не то чтобы похолодела, но застыла на месте.
Муж в который раз считал, что делает ей одолжение, сочиняя для нее роль, и поскольку раньше у него не выходило ничего путного, она не питала никаких иллюзий насчет того, что ей предстоит.
Конечно, рецензии будут хвалебные, и администратор позаботится, чтобы зал был всегда полон; но она же отлично знала, что будут говорить о ней за спиной, и уже сейчас словно слышала смешки и пересуды дорогих коллег.
И ладно бы речь шла о мало-мальски интересной роли, о какой-нибудь герцогине или даже королеве, которой в финале за сценой отрубают голову; но играть крестьянку — при одной мысли об этом Гриневскую начинало корежить.
Для нее деревня была синонимом нищеты и безысходности, которых ей самой в жизни довелось хлебнуть с лихвой, и она ни секунды не желала вновь окунаться во все это.
Отказаться? Но под каким предлогом?
В том, что касалось его нетленок, нарком был болезненно обидчив и злопамятен, как все графоманы.
Однажды она уже попробовала уклониться от навязанной им роли, и ее невинная (как ей казалось) шутка по поводу его драматического таланта едва не обернулась разводом.
И тут в голову Гриневской пришла поистине судьбоносная мысль.
На следующий день Бориса Винтера вызвали на студию, и в кабинете директора он увидел загадочно улыбающуюся Нину Фердинандовну. На сей раз она была в простом синем костюмчике, который шила знаменитая московская портниха и который стоил годовую зарплату хорошего рабочего.
— Мне очень понравилось ваше либретто, — сказала Гриневская бархатным голосом. — Думаю, вы можете на меня рассчитывать.
Директор, с некоторым изумлением косясь на режиссера, от которого никак не ожидал такой прыти, скороговоркой заговорил о том, что сценаристы далеко ушли от первоисточника… а впрочем… хороший боевик им не помешает… и вообще…
— Но придется посоветоваться с товарищами, — веско заключил он.
Ознакомившись с текстом либретто, товарищи из Главреперткома высказали свои соображения, которые заключались в нижеследующем:
1) не задействована советская действительность (что было неудивительно, так как все события по сюжету происходили за границей);
2) не показаны забастовки и вообще состояние рабочего класса за рубежом;
3) нет мировой революции;
4) ни один из героев не внушает доверия, так как среди них нет ни рабочих, ни крестьян.
Борис сражался, как лев, но ему пришлось пойти на компромиссы. Он вписал забастовку и добавил рассказ героя Лавочкина о родителях-рабочих, который втайне рассчитывал вырезать при монтаже, но советскую действительность некуда было воткнуть, а начальство настаивало на том, чтобы ей было уделено значительное место.
— Тогда придется снимать две серии! — в запальчивости заявил Борис.
— Почему бы и нет? — задумчиво протянула Нина Фердинандовна, когда узнала об этом.
Съемка двух серий займет больше времени, а значит, у мужа не останется никаких шансов занять ее в своей никчемной пьесе.
Смирившись, Борис вместе с Мельниковым набросал либретто второй серии, действие которой частично происходило в Москве.
Тяжелее всего оказалось отбиться от мировой революции.
Борису указывали, что, например, в «Аэлите»[46] режиссер ухитрился устроить революцию даже на Марсе, а уж революция на грешной земле для кинематографиста его уровня вообще пара пустяков.
Весь измотанный бесконечными прениями, Борис без сил приходил к сценаристу и валился на кожаный диван, зажатый между двумя книжными шкафами.
Мельников называл этот диван ущельем.
Сообщники пили чай, который заваривала спокойная и рассудительная жена Михаила, придумывали, как им обойти требования идиотов с кинофабрики, и хохотали.
— Они мне все тычут «Аэлиту», — возмущался Борис, — но это же каша, черт знает что! Зачем там герой стреляет в жену? Для чего в сюжете агент МУРа? А комбриг с гармошкой, которого вывели полным идиотом? И при чем тут Марс и какая-то королева Аэлита, которую они приплели…
В итоге мировой революции удалось избежать, но линия героини Гриневской увеличилась настолько, что две серии превратились в три.
Заодно в сценарий пробрались посторонние персонажи, которых изначально там не было — например, девушка Мэри, подруга героя Голлербаха, в которую влюбляется герой Еремина.
В разгар работы над сценарием кинофабрика откомандировала Винтера в Ялту — выбирать места для будущих съемок и договариваться с местной студией о сотрудничестве.
В апреле режиссер прибыл на место; с ним приехал оператор Нольде, сценарист Мельников, художник Леонид Усольцев и еще несколько человек, включая уполномоченного Зарецкого.
Борис, насупившись и заложив руки в карманы, ходил по набережной и думал, что здесь когда-то гуляла дама с собачкой и до сих пор неподалеку стоит дом, который построил для себя Чехов, но ровным счетом ничего чеховского в городе не ощущалось.
Здесь царил странный дух — отчасти провинциальный, отчасти больничный, потому что многие старые виллы были преобразованы в санатории для туберкулезников.
Афиши на тумбах анонсировали фильмы, которые в Москве не шли уже несколько лет.
На машине местной кинофабрики с шофером Кешей Борис, Михаил и Эдмунд Адамович объехали город и окрестности, намечая точки для съемок.
Как-то Борис заметил окруженный запущенным садом старый дом, большой и красивый, но с виду необитаемый.
Отчасти он напоминал итальянское палаццо, но отдельные элементы явно были вдохновлены модерном и готикой.
Кеша объяснил, что это бывшее имение барона Розена, что оно долго стояло заброшенное, но говорят, что скоро здесь будет очередной санаторий.
— А где сейчас прежние владельцы? — спросил Михаил.
Кеша пожал плечами.
— Старый барон бежал за границу и там умер, молодого убили в войну. Да какая разница?
Сторожа не хотели их пускать, но Борису все же удалось добиться разрешения осмотреть дом и сад.
Чем дальше, тем больше ему здесь нравилось.
Фонтан в саду давно не действовал, но его можно было починить. Из беседки-ротонды, расположенной на скале, открывался великолепный вид.
Сам дом, к сожалению, сохранился не в лучшем состоянии и требовал ремонта как снаружи, так и изнутри. Тем не менее Борис решил, что это было бы отличное место для съемок, если хоть как-то привести его в порядок, и поделился своими мыслями со спутниками.
— Надо будет Нину Фердинандовну подключить, — сказал сценарист.
На обратном пути они заехали на почтамт, и Борис отправил жене наркома телеграмму.
Вечером соавторы сидели в номере, дополняя сценарий и вписывая отдельные эпизоды согласно местам, в которых собирались снимать.
Дивный ялтинский воздух вливался в открытое окно, из которого было видно кусочек набережной и море, наискось рассеченное лунной дорожкой. Михаил предложил на сегодня окончить работу, и оба закурили трубки.
— Я думал, будет гораздо хуже, — признался сценарист.
Борис поглядел на него с недоумением.
— Ты о чем?
Поначалу они придерживались обращения на «вы», но, проработав какое-то время бок о бок, и сами не заметили, как перешли на «ты».
— Тут же совсем недавно шла война, — напомнил сценарист. — И дом, который тебе так понравился, обстреливали. Ты видел следы пуль на стенах?
— Видел.
— Говорят, там был штаб белых и в подвале расстреливали красноармейцев.
— А я слышал, что это все неправда. — Борис шевельнулся в кресле. — Как бы то ни было, война кончилась.
Мельников ничего не сказал.
— Все войны когда-нибудь кончаются, — добавил режиссер.
— Все когда-нибудь кончается, — со вздохом ответил Михаил.
— Правда, что тебя приглашают на кинофабрику в Киев? — спросил Борис, желая переменить тему.
— В Киев не поеду, — коротко ответил сценарист. — Меня там чуть не убили в чрезвычайке.
— Но ты же ни в чем не был виноват, — вырвалось у Винтера.
Михаил как-то странно покосился на него и, стиснув трубку, промолвил:
— Боря… Я за белых воевал.
Такого поворота собеседник никак не ждал и растерялся.
— Мне сейчас неприятно даже думать об этом, но ведь это было. — Мельников слабо усмехнулся. — Ты воевал за красных, я за белых… Вполне могли бы оказаться друг против друга. Вот сейчас мы сидим и разговариваем, а тогда… Тогда ведь я мог тебя убить.
— Миша, никто никого не убил, — пробормотал Борис.
— Но ведь я убивал. И ты убивал.
Режиссер резко мотнул головой.
— Нет, я никого не убил. Не смог. Знаешь, на войне я понял одну вещь… Я понял, что не могу убивать. Ни за идею, ни… ни за что-то еще. Командир кричал: «Стреляй!», а я… — Он умолк, по его крупному, выразительному лицу пробежала судорога. — Я думал — вот я убью человека, а у него жена, дети, близкие… Может, он будет Моцарт, или Лев Толстой… или кто-то еще… И даже если не Моцарт, для кого-то он все равно самый лучший на свете… хоть для собаки, для кошки, для канарейки, черт возьми! Кто-то дома его ждет, а я его сотру с лица земли… Словом, я не смог убивать и с трудом перевелся в санитарный поезд. Там я насмотрелся такого… раненые, умирающие… А! — Он безнадежно махнул рукой. — Война — это ужасно. На свете нет ничего хуже войны.
Сценарист посмотрел на него внимательно и внезапно сказал:
— Боря… Я хочу с тобой выпить. Ты честный человек…
Смущенный режиссер запротестовал.
— Нет, ты человек, — упорно гнул свою линию Мельников. — В отличие от… разных прочих, на которых я насмотрелся в кино…
— Да ну тебя! — засмеялся Борис.
Больше они никогда не обсуждали прошлое Михаила и вообще старались не трогать тему Гражданской войны, но у каждого тем не менее осталось четкое ощущение, что он может рассчитывать на собеседника как на самого себя.
Через несколько дней в Ялту приехала Нина Фердинандовна, и режиссер повез ее осматривать приглянувшийся ему особняк.
— Вот, смотрите: если бы можно было подновить и выкрасить в белый хотя бы фасад… и немножко привести сад в порядок… Получится отличный дом, где живет ваша героиня с братом Эндрю. Говорят, тут будет санаторий, но когда еще он будет…
— А что внутри? — спросила Нина Фердинандовна.
— Голые стены… Похоже, что все растащили. У барона Розена когда-то была коллекция вин, ковры, украшения… Ничего не осталось. Но внутри, конечно, мы снимать не будем — интерьеры построим в киноателье…
И, заметив, что жена наркома слушает его вполне благосклонно, он стал сбивчиво говорить о том, что местная кинофабрика не располагает достаточными ресурсами, что автомобили у нее старые, что актерам придется обходиться своей одеждой, а между тем и Нина, и Еремин играют богачей…
— Не волнуйтесь, — объявила Гриневская, дотронувшись до его руки. — Я что-нибудь придумаю.
И придумала.
Всем актерам пошили отличные костюмы, из-за границы привезли шляпы, часы, запонки, обувь по последней моде.
Себя Нина Фердинандовна тоже не забыла: для каждой сцены она заготовила отдельный наряд. Морем в Ялту доставили несколько новых автомобилей, одним из которых был белый кабриолет «Изотта Фраскини». Он вогнал в ступор местных жителей, и Кеша не без труда добился чести сидеть за его рулем.
Но самое главное — Нина Фердинандовна нажала на все рычаги, чтобы Винтер мог спокойно снимать в полюбившемся ему доме.
Прежде всего здание признали неподходящим для санатория и оттяпали у Наркомата здравоохранения, а затем в кратчайшие сроки сделали внутри и снаружи ремонт.
Комнаты на первом этаже превратились в покои киношных миллионеров и злодея Тундер Тронка, а на втором поселилась со своей свитой Нина Фердинандовна, чтобы избежать городской суеты.
Не следует забывать, что вскоре должен был начаться туристический сезон.
Когда Борис увидел отремонтированное здание, которое выкрасили белой краской, и вокруг — сад, в котором навели порядок и высадили клумбы цветов, его кинематографическая душа затрепетала.
Это был дом, в котором чувствовалась жизнь, характер, гармония; дом, в который хочется стремиться, не чрезмерно вычурный, но в то же время и не такой безликий, как большинство его собратьев.
Фонтан в саду нежно журчал, разбрасывая струи воды. Ветер колебал верхушки кипарисов. Желтоклювая чайка села на ограду, посмотрела на режиссера хитрым глазом и, прокричав что-то, улетела.
— Хорошо на пленке выйдет? — спросил он у Нольде.
Эдмунд Адамович внимательно посмотрел на дом, на фонтан, на кипарисы, на беседку-ротонду и утвердительно кивнул.
— Конечно, отдельные эпизоды будем снимать во дворце эмира бухарского и в Ласточкином гнезде, — добавил Борис, щурясь на бывшее имение барона Розена. — Вообще здесь, на юге, такие условия для работы! Жаль, что местную кинофабрику совсем не развивают…
К началу съемки киногруппа состояла частью из прибывших из Москвы, частью из кадров местной студии.
К первым относились Винтер, Мельников, Нольде, ассистент режиссера Петр Светляков, помреж Вася Харитонов, художник Леонид Усольцев и большая часть актеров.
Устав искать подходящего Тундер Тронка, режиссер предложил роль главного злодея Михаилу, и тот хоть и позволил себе отпустить по этому поводу пару иронических замечаний, все же согласился.
Небольшая роль Мэри, которая становится жертвой интриг злодеев, досталась Лёке — конечно, не без помощи Васи, который горячо ее рекомендовал.
Местная студия предоставила шоферов, которые возили киношников на место съемок, а также второстепенных членов съемочной группы — гримера Пирожкова, помощника оператора Деревянко, парикмахера Фрезе, реквизитора Щелкунова, фотографа Беляева и костюмеров.
Ялтинские, само собой, жили у себя, а москвичи заняли чуть ли не пол-этажа в знаменитой гостинице «Россия». Нина Гриневская и ее свита, как уже упоминалось выше, жили на «Баронской даче».
И вроде бы все складывалось как нельзя удачней, погода позволяла снимать натурные сцены чуть ли не каждый день, жена наркома поддерживала все начинания Бориса и позволяла перекраивать сценарий как ему заблагорассудится, но что-то носилось в воздухе такое, что подспудно тревожило режиссера.
Прежде всего, южные красоты, а еще чудесное крымское вино самым плачевным образом повлияли на художника Усольцева. Он стал пить, пару раз устраивал дебоши, и в итоге можно было по пальцам сосчитать моменты, когда он оказывался трезвым и пригодным к работе.
Затем Зарецкий по привычке вообразил себя скупым рыцарем, хотя он распоряжался не своими деньгами, а финансами студии, и от уполномоченного пришлось избавиться.
26 июня произошло землетрясение, и хотя оно не вызвало особых разрушений, но порядком напугало всю группу.
Ну и неприятности помельче: Нину Фердинандовну, когда она ехала в открытой машине, оскорбил какой-то хулиган со шрамом, а сегодня во время съемок — не угодно ли — утопленник.
— И что он к нам привязался? — в сердцах спросил Борис, допивая волшебное вино из погребов барона Розена, сметенного революцией.
— Кто? — спросил Михаил.
— Да этот, как его… Парамонов, из угрозыска который. Ну купался какой-то гражданин и утонул. Мы-то тут при чем?
— Ты что, не заметил? — удивился сценарист. — Труп в одежде был. Кто же в одежде станет купаться? И врач сказал: голова разбита…
Борис промолчал.
— Иногда мне кажется, — внезапно признался он, — что у нас выходит хорошая фильма… А иногда я уже ни в чем не уверен. — Он шевельнулся. — Знаешь, я тут придумал отличный трюк… Но сложный. Смотри: если протянуть канат между домами, на высоте примерно четвертого этажа…
Он стал излагать сценаристу свои соображения.
Михаил оживился и начал предлагать варианты, каким образом трюк можно обыграть в сценарии. А в то же самое время в заведении, расположенном в нескольких сотнях метров от гостиницы, реквизитор Щелкунов, помощник оператора Деревянко и гример Пирожков как-то разом пришли к выводу, что с дегустацией местных вин сегодня, пожалуй, пора завязывать.
Первым с официантом расплатился Пирожков и, попрощавшись с товарищами, удалился слегка неуверенной походкой.
Щелкунов и Деревянко остались одни.
— Ну что, по домам? — вяло спросил Щелкунов, дожевывая свой ужин.
Оркестр наяривал фокстрот, несколько пар кружились в танце, и душа реквизитора беззвучно пела. Ему было хорошо, и он даже не скрывал этого.
— Не, — сказал Деревянко, насупившись, отчего его молодое щекастое лицо стало казаться важным и значительным. — Мне тут это… надо… Короче, я к Парамонову схожу.
Щелкунов так удивился, что даже перестал жевать.
— Тю! Зачем он тебе?
— Да я тут узнал одного, — нервно ответил Деревянко, потирая мочку уха. — В нашей группе. Только меня сомнение брало, понимаешь? А теперь я уверен. Он не тот, за кого себя выдает. Совсем не тот. И он тут явно неспроста…
— Ну ты даешь! — только и мог сказать Щелкунов. — Ладно, иди, если хочешь…
— И пойду! — решительно объявил Деревянко.
— Ну иди!
— Пойду! Эй, мужик… сколько с меня?
Он рассчитался с немолодым усатым официантом и удалился, возле выхода едва не врезавшись в столик.
— Не многовато ему? — спросил официант с сомнением, принимая деньги от Щелкунова.
— В самый раз, — хмыкнул реквизитор.
На свежем воздухе Деревянко почувствовал себя увереннее и неспешно зашагал вперед. Обдумав свое положение, он решил, что зря тянул столько времени. Давно уже надо было дать знать куда следует о том, что…
На узкой безлюдной улочке его нагнал Щелкунов.
— Проводить тебя до угрозыска? — спросил реквизитор.
— Зачем? — удивился Деревянко.
— Ну мало ли, — каким-то странным тоном ответил Тимофей и, неожиданно выхватив откуда-то острый нож, одним отточенным движением снизу вверх вогнал лезвие собеседнику под сердце.
Саша даже вскрикнуть не успел.
Свободной рукой Щелкунов придержал его и, видя, что взгляд Деревянко обессмыслился, извлек нож и отпустил помощника оператора. Тот ничком повалился на землю.
— Лежи и не кашляй, — напутствовал его Щелкунов, вытерев лезвие ножа об одежду убитого.
Затем реквизитор огляделся, убедился, что никто его не видел, спрятал нож, засунул руки в карманы и, насвистывая себе под нос, с независимым видом проследовал к выходу из переулка.
Глава 5 Постоялец
…И грезить, будто жизнь сама Встает во всем шампанском блеске В мурлыкающем нежно треске Мигающего cinema! Александр БлокВ тот день Варвара Дмитриевна Лукомская вернулась домой в ажитации.
В жизни Варвары Дмитриевны оставалось не так уж много радостей. Ей было чуть меньше шестидесяти, но выглядела она на все семьдесят пять. Она носила пенсне на черном шнурке, порицала современную моду (да, вы не ошиблись: именно она на набережной, наблюдая за съемками фильмы, строго осудила платье Лёки) и ни за что на свете не согласилась бы остричь волосы, которые укладывала на затылке в пышный узел. Она была очень худа, и хотя гимназисткой не любила иностранные языки, ныне предпочитала изъясняться по-французски с людьми своего круга — точнее, с теми из них, кто еще оставался в Ялте.
До империалистической войны Лукомская была скромной супругой репортера газеты «Русская Ривьера», который слыл либералом и отчаянно ругал царя, а также местного градоначальника — генерала Думбадзе[47].
Впрочем, о свирепом охранителе Думбадзе в те годы только ленивый не шутил, что он будто бы велел выслать из Ялты свою генеральскую шинель за то, что у нее была красная подкладка.
И вот пролетели годы, войны и революции, в марте восемнадцатого Лукомские обнаружили, что проживают на территории Советской Социалистической Республики Таврида, потом республика как-то стушевалась, потому что явились союзные войска, но не так чтобы надолго, и опять красные, а за ними белые, и опять чепуха, кавардак и полное расстройство жизни…
— Осьмушка фунта[48] хлеба на человека в день! — стонал Лукомский, заламывая руки и мечась по комнате. — Ах, как прав был покойный Думбадзе, когда… Помнишь, после того, как в его карету бросили бомбу и промахнулись, он велел облить керосином дом, откуда кидали бомбу, и сжечь его…
Он заскрежетал зубами, ероша свои редкие волосы.
— Мало! — кричал бывший либерал, возбуждаясь все больше и больше. — Мало сжигали, мало расстреливали… Вот и имеем теперь… то, что имеем!
Он погрозил кулаком окну и рухнул на диван в совершенном отчаянии.
Варвара Дмитриевна тихо плакала.
Но все проходит, прошло и это.
Исчез Лукомский, смылся на одном из врангелевских пароходов вместе со своей любовницей, бывшей подругой жены, бежала за границу дочь вместе с мужем — офицером штаба, умер от тифа сын-гимназист, а Варвара Дмитриевна осталась. Она была уверена, что вскоре тоже умрет, но не умерла. И ей пришлось одной налаживать жизнь, или, вернее, некое ее подобие.
Она подрабатывала тапером в рабочем клубе, сопровождая игрой на разбитом пианино немые фильмы, а летом, разгородив надвое остававшуюся у нее комнату — впрочем, довольно просторную, — сдавала закуток приезжим.
Правилом Варвары Дмитриевны было — только женщины или семейные пары, и никаких детей. Но у мироздания, похоже, были свои правила, главным из которых было во всем противоречить Варваре Дмитриевне и ни в чем не давать ей спуску.
Самые благопристойные женщины, едва переступив порог ее дома, тотчас пускались во все тяжкие и заводили шашни с местными альфонсами, а семейные пары, которых Лукомская пускала к себе, неизменно оказывались скандалистами, неплательщиками или просто жуликами.
После того как к ней из-за очередных постояльцев нагрянул глава местного угрозыска, Варвару Дмитриевну долго трясло.
— Что, мать? — весело кричал Парамонов, если встречал ее после этого инцидента где-нибудь на улице. — Опять жулье к себе пустила? Контрреволюцию мутишь? Ну-ну!
Варвара Дмитриевна жалась, лепетала:
— Ах, ну что вы, гражданин… — чем страшно забавляла краснолицего, экспансивного собеседника.
Он был уверен, что его слова — всего лишь хорошая шутка, а Лукомская после таких разговоров долго не могла сомкнуть глаз.
И тут в разгар сезона возле ее дома объявился совершенно неподходящий гражданин.
Во-первых, он был непозволительно молод — ему, вероятно, не сравнялось и двадцати. Во-вторых, у его виска красовался чудовищных размеров рубец, придававший своему обладателю вид, прямо скажем, наводящий на размышления.
— Вы сдаете угол? — лаконично спросил гражданин у Варвары Дмитриевны, даже не удосужившись поздороваться.
— Дело в том, что я… — залепетала она, конфузясь.
Она не умела отказывать, а молодой человек без вещей не внушал ничего, кроме подозрений.
Кот просочился мимо нее на улицу, поглядел на вновь прибывшего, покрутился вокруг него и неожиданно с хриплым «мяу» потерся о его ноги.
Варвара Дмитриевна оторопела.
Кот Пиль (названный так в честь звезды Гарри Пиля[49]) терпеть не мог посторонних и был причиной бесконечных перепалок Лукомской с ее постояльцами.
В глубине души она подозревала, что ее своенравный трехцветный кот вообще ненавидит людей; впрочем, точно такая же черта наблюдается у некоторых представителей человеческого рода, хотя они даже близко не могут похвастаться кошачьей грациозностью, красотой и умением мурлыкать.
— Хороший кот, — рассеянно сказал незнакомец и, нагнувшись, потрепал его по голове.
Обычно Пиль терпеть не мог, если его гладили без спросу, и счастлив бывал тот, кто после контакта с его когтями отделывался лишь парой царапин. Однако сейчас кот приветственно выгнул спину и вновь хрипло мяукнул.
— А… Э… — пробормотала Варвара Дмитриевна, глядя на незнакомца во все глаза. — Я думаю… в сущности… — И она решилась: — Заходите, пожалуйста.
Как выяснилось из дальнейших расспросов, в истории незнакомца не было ничего из ряда вон выходящего. В Москве он сопровождал на вокзал товарища, который ехал в Крым лечиться от чахотки. Товарищу стало нехорошо, и незнакомец сел в поезд, чтобы лично сопроводить его до места назначения. Именно поэтому у незнакомца не было с собой вещей. Врач Стабровский сказал, что у Варвары Дмитриевны, может быть, найдется свободный угол, ну и…
— Ах, что ж вы сразу не сказали, что вы от Андрея Витольдовича? — воскликнула Лукомская, всплеснув руками. — Я бы сразу же вас пустила… Только, — она замялась, — как же быть с вещами? Вы, наверное, на пляж будете ходить… и вообще…
— Да мне много не надо, — пожал плечами собеседник, — я, знаете ли, к вещам равнодушен…
Как выяснилось, звали его Иван Опалин — Иван Григорьевич, как он объяснил, и с подозрением покосился на Лукомскую, не улыбается ли она. Но ей, наоборот, понравилось, что ее новый постоялец такой не по годам серьезный.
— Вы студент? — спросила она.
— Нет. Я агент.
— Страховой? И много кого застраховали?
— Пока никого, — проворчал Опалин, насупившись, и взял на руки Пиля, который уже несколько минут бродил вокруг него.
«Конечно, он будет водить девушек, — думала Варвара Дмитриевна, вздыхая. — Патефон заводить, шуметь… Эх, молодость, молодость!»
Но Опалин не шумел, не проявлял интереса к патефону, девушек не водил и вообще вел себя — Варвара Дмитриевна с удовольствием вспомнила старое, почти позабытое слово — на редкость благовоспитанно. Он навещал в санатории своего друга, лазал по окрестным горам и за неделю с небольшим загорел до черноты.
К тому, что в городе сейчас снимают фильму, он отнесся с полным безразличием, но из вежливости слушал рассказы хозяйки, которая часто ходила поглядеть на съемки в компании своей знакомой, бывшей директрисы гимназии для девочек, где когда-то училась дочь Лукомских.
В день, когда съемкам на набережной помешал утопленник, Варвара Дмитриевна пришла домой вся взволнованная.
Опалин лежал на кровати, Пиль примостился у него на груди, и молодой человек рассеянно гладил кота.
— Ах, вы не представляете, Иван Григорьевич, что сегодня было! — воскликнула Лукомская.
И она рассказала постояльцу, что в разгар съемок из воды вытащили мертвого человека, причем Варвара Дмитриевна стояла в толпе так близко, что отчетливо расслышала, как Парамонов сказал кому-то из своих сотрудников: «Это убийство».
— Но самое ужасное даже не это. Понимаете, я ведь его узнала!
— Кого? — равнодушно спросил Опалин.
— Мертвеца! — отчаянно вскрикнула Варвара Дмитриевна, подавшись вперед. — Я сначала решила, что обозналась… Ведь я много лет его не видела! Семь или восемь, если быть точной…
Пиль тоскливо мяукнул, соскользнул на пол и забился под кровать.
Опалин сел и пригладил волосы.
— Это кто-то из ваших знакомых? — спросил он с интересом.
— Да! Его звали Максим Ильич Броверман… Он был архитектором, иногда писал статьи для газеты, в которой работал мой муж…
— Ну так что ж вы мне все это говорите? — пожал плечами молодой человек. — Вы лучше расскажите в угрозыске, что вам известно. Мол, так и так, тело принадлежит гражданину Броверману, Максиму Ильичу… Когда он появился на свет?
— Откуда мне знать?
— Ну лет ему сколько? Хотя бы приблизительно.
— Он был лет на пять старше меня, — подумав, объявила Варвара Дмитриевна.
— А вам?..
— Пятьдесят восемь.
— Ну, значит, гражданин Броверман примерно… — Опалин наморщил лоб, высчитывая в уме, — одна тысяча восьмисот шестьдесят четвертого года рождения… Проживал он где?
— Я не знаю. Может быть, в Гурзуфе. Или в Ялте? Ах, я ничего не знаю! — воскликнула Варвара Дмитриевна в тоске. — За что его убили, за что?
— Это как раз угрозыск и должен установить, — заметил молодой человек хладнокровно. — Вы сходите к ним и…
Вспомнив о Парамонове и его добродушной красной роже, Варвара Дмитриевна затрепетала.
— Ни за что! — объявила она тоном приговоренной королевы, надменно выпрямившись.
— Но если вы что-то знаете, вы должны помочь расследованию, — втолковывал ей постоялец. — Сокрытие важных сведений…
— Ах, нет! — вскрикнула Варвара Дмитриевна и даже руки подняла, словно собираясь зажать уши. — Вы, Иван Григорьевич, просто не понимаете, что за человек этот Николай Михайлович Парамонов…
— Плохой? — спросил Опалин с любопытством.
Однако даже сейчас полученное воспитание не позволяло Варваре Дмитриевне взять и однозначно ответить на этот вопрос.
— Ну что я могу сказать… Как же мне объяснить вам? Вы приезжаете, вы ведь не так смотрите на Ялту, как я… как все мы… Для вас здесь все — горы, цветущие глицинии, абрикосовые деревья, море, солнце… А Николай Михайлович… он здесь достаточно давно, чтобы мы успели его узнать… Дом у титулярного советника… то есть бывшего советника отобрал, чтобы семью свою поселить получше… Жена Парамонова ковры любит, так он заставил ей за бесценок ковры барона продать… Впрочем, это, может быть, и справедливо, потому что ковры-то с «Баронской дачи» местные жители утащили… Я вам рассказывала, что жена наркома, Гриневская которая, актриса… Она велела, чтобы дачу к съемкам восстановили, как было? И не только снаружи, но и внутри… Ох и пришлось же попотеть Парамонову! — Варвара Дмитриевна рассмеялась. — Бегал по городу, всем угрожал… Тут же в Ялте все отлично знают, кто чем успел поживиться, когда Розены бежали… И представляете, большую часть мебели и вещей он действительно заставил вернуть. Только вот ковры ему самому тоже отдать пришлось, правда, не все…
Варвара Дмитриевна умолкла.
— А дача это — нехорошее место, — добавила она почему-то шепотом. — Дача — потому что старый барон был гордецом… так-то это целый дворец… Но он говорил, что это его дача, чтобы уесть других. Вы, наверное, ее видели, она на возвышенности расположена. В войну там поставили эти… как их… пулеметы… и никто не мог к ней подойти. Барон Розен пытался протестовать, но… В кои-то веки ему пришлось смириться и отступить… Жена его как раз в те дни умерла. Старший сын погиб на фронте еще в четырнадцатом году… или пятнадцатом? Не помню… А младший — позже… Рядом с дачей шли бои… а еще на дачу будто бы привозили пленных и расстреливали… А еще говорят, что барон где-то закопал свои сокровища, и они до сих пор там лежат. Он ведь был очень богат…
— Закапывать-то зачем? — удивился Опалин. — Сокровища надо при себе держать…
— Да, вы правы, это все, конечно, легенды, — легко согласилась Варвара Дмитриевна, увлеченная потоком своих воспоминаний. — Но у баронессы Розен действительно были исключительные драгоценности… Как сейчас помню… в девятьсот третьем, кажется, году, на благотворительном балу она затмила всех, ну просто всех… Или это было на Рождество? Неважно… Вижу ее как сейчас: платье цвета шампанского, вот тут и тут, — она показала на себе, — складки… шлейф, как у княгини… А на шее — украшение… Барон заказал его в Париже у Жоржа Фуке…[50] знаменитого ювелира… Подарок, так сказать, за рождение второго сына, Александра… Вообразите: бриллианты, которые сверкают так, что глазам больно… и посередине — подвеска, совершенно изумительная по работе… Она изображала гору и водопад… дивная, дивная вещь! Ее называли… как же ее называли? Да, точно: «Алмазная гора»… Она была сделала из разных камней, жемчуга и опалов, и так искусно, что просто не устанешь любоваться… Но все-таки барон жену не любил, — прибавила Варвара Дмитриевна совсем другим тоном, качая головой. — В молодости он хотел жениться на другой, но она была из обедневших дворян, и семья ему не позволила… Жена безумно его ревновала, но ходили слухи, что он все равно находил способ встречаться со своей любовницей… Будто бы даже для него построили подземный ход под дачей, чтобы он мог скрываться незаметно. Воображаю, каково приходилось бедной баронессе! Она так хотела избавиться от соперницы, что даже устроила ей брак с каким-то мелким чиновником, а потом добилась, чтобы ему дали место в другой губернии. Только вот он уехал на новое место службы, а жена осталась в Ялте — под тем предлогом, что ей надо заботиться о старых родителях. И она по-прежнему встречалась с бароном Розеном, а он, чтобы утихомирить супругу, покупал ей украшения одно краше другого. Так у нее образовалась довольно внушительная коллекция, хотя уверяют, что ревновать она все равно не перестала…
— А что стало с бароном? — спросил Опалин. — Сыновья его погибли, ну а он сам?
— Бежал, конечно… С дочерью… как же ее звали? — Варвара Дмитриевна наморщила лоб. — Не помню… Сколько же я стала забывать! А ведь я видела ее еще маленькой девочкой…
Несколько мгновений Иван молча глядел на свою собеседницу.
У него было такое ощущение, словно он только что прослушал изложение романа, который не имел к действительности никакого отношения.
Какой-то барон, любовная история, страдания богачей, украшение исключительной ценности…
Если так любил, почему женился на другой? К чему деньги, и власть, и влияние, если ты даже собой распоряжаться не можешь?
Южное солнце нахально ломилось в окна, и кот сверкал глазами из-под кровати. Вот это было реальностью, а то какой-то барон с немецкой фамилией, который любил одну, а женился на другой… «Алмазная гора»…
— А что стало с любовницей барона? — из чистой вежливости спросил Опалин.
— Умерла, — с готовностью ответила Варвара Дмитриевна. — Вскоре после его жены. Кажется, они даже похоронены рядом…
Пиль вылез из-под кровати, потянулся, нахально развалился на полу и стал чесать задней лапой под подбородком.
— Ох, я же совсем забыла! — воскликнула Варвара Дмитриевна, всплеснув руками. — Вы же, наверное, хотите есть…
И хотя Опалин пытался убедить ее, что он вполне может пойти в столовую «Товарищ» и пообедать там за шестьдесят копеек, хозяйка ничего не желала слушать и заторопилась на кухню.
Глава 6 Ночные грезы и утренние кошмары
Жизнь проходит мимо окон, Словно фильмы синема… Брюсов В. «Синема моего окна»Лёка проснулась посреди ночи.
Не было ни кошмара, ни сердцебиения, ничего такого — однако она пробудилась и как-то сразу же поняла, что не заснет.
В окно смотрели звезды, где-то в отдалении гудело и перекатывалось море, на соседней подушке спал Вася, и лицо его в сумерках казалось совсем детским. Раньше эта картина растрогала бы Лёку, но сейчас она ощутила лишь что-то вроде смутного раздражения и отвернулась к стене, чтобы не видеть своего любовника.
Она не мечтала о том, чтобы стать актрисой, умеренно увлекалась звездами экрана и в кино попала, если говорить начистоту, только благодаря Васе. Он работал на кинофабрике и хотел, чтобы они как можно больше времени проводили вместе.
До встречи с ним Лёка для виду училась на стенографистку, а на самом деле тихо изнывала от тоски.
Стенография была ей неинтересна, но что поделать, в жизни — как говорила умудренная опытом маман — надо иметь свой кусок хлеба.
Лёка всегда подозревала, что кусок хлеба, к которому больше ничего не прилагается, — мечта так себе, но подчинилась. Она вообще не любила спорить и в сложных ситуациях предпочитала отступить, оставив свое мнение при себе.
Вокруг гремели лозунги эпохи, газеты ослепляли гигантскими заголовками, но все это скользило по поверхности души девушки, никак на нее не влияя.
Собственные стремления Лёки были на редкость старомодными. Она мечтала жить в своей квартире с мужем и двумя детьми, мальчиком и девочкой, а еще лучше тремя, и чтобы после домработницы не надо было пересчитывать количество ложек.
Лёка никогда в этом никому не признавалась, но она ненавидела коммуналку, в которой была вынуждена ютиться с матерью, отчимом, бабушкой и двумя сестрами, а сочные рассказы бабушки о нищей жизни в деревне четверть века назад и вовсе приводили девушку в оторопь.
Вася возник в ее жизни случайно, как знакомый знакомого подруги по курсам стенографии. Он был славный, яркий блондин с открытым лицом и веснушками на вздернутом носу и поначалу скрывал, что работает на кинофабрике.
— Иначе мне прохода давать не будут…
Лёка искренне удивилась, но виду не подала.
По правде говоря, Вася не казался ей каким-то особенным — с работой или без нее, однако девушке было приятно находиться в его обществе. Он считал стенографию чепухой, и Лёка совершенно искренне с ним соглашалась.
Несколько раз он пристраивал ее в статистки на съемках, а затем как-то само собой вышло, что она получила маленькую роль, и режиссер, отсмотрев материал, заметил, что эта хрупкая сероглазая брюнетка с изящной шеей хорошо выходит на экране.
— Тебе бы поучиться актерскому мастерству, — авторитетно заявил Вася Лёке. — Хорошее же дело. В крайнем случае устроишься в какой-нибудь театр рабочей молодежи…
И Лёка пошла учиться.
Не то чтобы ее привлекала мысль стать актрисой — просто это было в любом случае интереснее, чем запоминать крючки, обозначающие разные буквы и слова.
— Возгордишься, небось? — скептически хмыкнула бабушка, узнав о планах внучки. — Ты бы лучше в загсе с ним повенчалась, с Васькой-то твоим. Не ровен час, уведут.
Та эпоха была щедра и на более причудливые выражения, чем «венчаться в загсе», и вовсе не форма, в которую бабушка облекла свои мысли, задела девушку. Она и сама считала, что раз у них с Васей все по-настоящему, надо расписываться. Но Харитонов, едва уловил намек на узаконение отношений, как-то скуксился и стал бубнить, что формальности — вздор, что брак вообще буржуазный предрассудок и что окружающих не касается его личная жизнь, равно как и жизнь Лёки.
…Тогда, конечно, она согласилась, чтобы не спорить, но про себя все-таки немножко обиделась.
К тому же несовершенство тогдашних методов контрацепции оставляло достаточно простора для женских страхов. Лёка боялась, что забеременеет, боялась, что придется делать аборт, боялась, что Вася ее бросит, если что-то случится, а он был беспечен, шел на поводу своих желаний и не замечал — или делал вид, что не замечает — ее тревог.
Он щедро делился с ней сплетнями о том, что творится на кинофабрике, и она вполуха слушала его восторженные вопли, что какой-то Винтер замутил грандиозную фильму и добился безусловной поддержки от какой-то актриски, которая ухитрилась женить на себе старого и глупого наркома Гриневского.
— Мы будем снимать в Ялте! Три, нет, кажется, даже четыре месяца… Надо будет выбить для тебя какую-нибудь роль! Поедем вместе, отдохнем…
Он суетился, таскал с собой Лёку на кинопробы и встречи с Винтером, и в какой-то момент казалось, что все сорвалось, потому что на роль решили взять Инну Белькевич, хорошенькую, кудрявую и томную.
Инна была куда более опытной актрисой — семь ролей, восьмая в фильме, который готовился к выходу. Но тут вдруг что-то забуксовало, и в последний момент все-таки утвердили Лёку.
— Это все Тася, жена Винтера, — объяснил Харитонов. — Инна только что с очередным хахалем рассталась, и Тася боится, что она переключится на ее мужа. А Борис сейчас идет в гору, в такой ситуации мужья меняют жен, как перчатки…
Борис Винтер вовсе не производил на Лёку впечатления человека, который способен менять жен, как перчатки, но девушка, как всегда, промолчала.
В конце концов, главное то, что у нее будет небольшая, но важная роль в фильме, о которой уже сейчас все говорят. Конечно, придется много работать — Лёка уже поняла, что съемки кажутся легкими только тому, кто ни разу не имел с ними дела. А в свободное время она будет отдыхать, купаться и вообще наслаждаться жизнью.
Но никакого наслаждения жизнью не получилось, потому что в вагоне она столкнулась с Андреем Ереминым, который ехал на съемки этим же поездом, и сердце у нее екнуло — или подпрыгнуло в груди — или сотворило какой-то странный кульбит, подробности которого так охотно описывают мастера любовных романов.
Коротко говоря, Лёка увидела актера — и пропала.
— Напомните, пожалуйста, я буду кидать вас в воду или просто застрелю? — поинтересовался Андрей с невинным видом.
У него были темно-русые волосы, правильные черты лица, высокий лоб и зеленоватые глаза, которые в тени казались особенно яркими.
Если присмотреться, то можно было заметить, что они довольно близко посажены, и актер, зная это, предпочитал, чтобы его снимали не в фас, а в других ракурсах. Особенно хорошо он получался в профиль, за что и получил от коллег довольно обидную кличку.
Лёка залепетала, что она не помнит… кажется, ее героиню застрелят… а может быть, и нет… Она чувствовала себя ужасно, ей казалось, что она глупо выглядит и несет вздор. Она не сомневалась, что произвела на Еремина самое невыгодное впечатление, и готова была расплакаться.
— Можно подумать, вы не знаете Бориса Ивановича, — заметил подошедший Вася, — он до последнего будет все переделывать и придумывать на площадке новые эпизоды…
И начался неизбежный киношный разговор с перемыванием косточек всем отсутствующим, лестью в глаза присутствующим и прочими сопутствующими прелестями.
У себя в купе Лёка как следует все обдумала и решила, что она ничуть не влюблена в Еремина, что ей показалось, что на самом деле она любит Васю, тем более что совсем недавно он намекал на то, что после окончания съемок можно будет и расписаться.
Но стоило ей снова увидеть Андрея, его зеленоватые спокойные глаза, в которых, однако, трепетало что-то этакое, и она не находила себе места.
Все осложнялось тем, что у Еремина была невеста, которая ехала вместе с ним на съемки. Ее звали Нюра Звонарева, она была сдобная, круглолицая, укладывала косы вокруг головы и то и дело со счастливым видом висла на рукаве своего жениха.
Лёка ненавидела ее до того, что темнело в глазах.
Хотя Нюра происходила из семьи фотографа, она смахивала на неотесанную крестьянку — и голос, и смех, и манеры у нее были соответствующие.
Возможно, что она пошла в мамашу, величавую Пелагею Ферапонтовну, которая тоже сопровождала киногруппу на юг. Та была здоровая, плечистая, широколицая и производила впечатление хваткой бабы, которой палец в рот не клади. И глазки-буравчики, которые любого видят насквозь.
— А дочка-то у режиссера хворенькая, ить! Как бы не померла…
Лёка жалела бледную, тоненькую, апатичную Марусю, и от слов Ферапонтовны ей становилось тошно.
«И как он может связывать себя с этими… с этими людьми?» — с отвращением думала девушка, косясь на невозмутимый профиль Андрея.
Ее мучило, что она не умеет бороться, не умеет отстаивать свое, а только и может, что плыть по течению. Сколько вокруг твердили, что женщина должна быть самостоятельной и брать на себя ответственность, а у нее не хватало духу объясниться в любви человеку, который ей нравился.
«И потом, что это изменит? — думала она, страдальчески морщась. — Ему будет неловко, мне будет неловко… У него своя жизнь, невеста, у меня… у меня Вася… Андрей старше, ему двадцать семь, он известный актер… Конечно, он привык, что за ним бегают глупые девочки… Нет, не надо ничего ему говорить. Все равно ничего не выйдет, кроме унижения…»
И вот однажды июльской ночью она проснулась с ощущением, что что-то надо делать, что ей нужен Андрей, а все остальное — Вася, съемки, роль в фильме, полученная с таким трудом — в сущности, пустяк. Да, пустяк…
«Если бы Нюра куда-нибудь исчезла… Если бы ее не было… Если бы она сломала себе шею или… не знаю… утонула, как вчерашний бедолага… В воде ведь случается немало несчастных случаев, главное, чтобы никто ничего не заметил. С каким удовольствием я бы утопила эту наглую толстозадую гадину… Только бы быть уверенной, что мне ничего за это не будет… — Она вздохнула и, приподняв тоненькую руку, стала водить пальцем по стене. — А Вася… ну что… С Васей я объяснюсь…»
Счастливый Вася, не подозревавший, что невесту Еремина собирались утопить, а его просто выкинуть за ненадобностью, как рваный чулок, повернулся во сне, что-то забормотал и перекинул руку, которая легла на Лёку.
Девушка осторожно отодвинулась, чтобы рука Харитонова сползла на кровать и не касалась ее.
«Можно ли избавиться от человека так, чтобы никто ничего не заподозрил? Наверное, можно… Если вокруг никто не знает, как ты его ненавидишь… Если терпеливо ждать своего часа…»
И тут ей пришла в голову другая мысль.
«Но ведь Андрей… Он же расстроится, если Нюры не станет…»
Она окончательно упала духом. Раз Андрей любит свою невесту, он возненавидит любого, кто причинит ей зло. Значит…
«И опять я прихожу к выводу, что надо ничего не делать, что пусть все идет своим чередом… — В ярости она повернулась и ударила по подушке кулаком. — Тряпка! Ничтожество! Ничего-то ты не можешь, ничего…»
На глазах у нее выступили злые слезы. Она беззвучно заплакала в подушку, чтобы не разбудить Васю.
«Что за жизнь… боже, что за жизнь! Сценарий… в кои-то веки не про революцию… хороший режиссер… Роль у меня… И опять мне плохо… никакой радости… никакой…»
Она завозилась, кое-как накрылась тощим одеялом и, едва свыкшись с мыслью, какая она никчемная, несчастная и вдобавок плохая актриса, внезапно заснула.
Когда она проснулась, стоящий на столе будильник, который Вася захватил с собой в Ялту, показывал одиннадцатый час. Самого Васи нигде не было видно.
Лёка в ужасе подскочила на кровати, вообразив, что опаздывает на съемку, но вспомнила, что Парамонов запретил сегодня снимать на набережной, и успокоилась.
Вася вернулся через несколько минут, когда Лёка уже оделась и приводила себя в порядок. Она не сразу заметила странное выражение его лица.
— Лёка… Там из угрозыска пришли, всех опрашивают.
— Опять? — вырвалось у нее.
— Да нет, это не из-за утопленника… Сашу зарезали.
Она опустила руку, в которой держала расческу, и с недоумением посмотрела на Васю.
— Сашу Деревянко? Помощника оператора?
— Ну да…
— За что? — пробормотала она, все еще не веря в то, что Саши Деревянко, который замечательно умел рассказывать анекдоты и сам заразительнее всех хохотал над ними, больше нет.
Вася развел руками и повалился на стул.
— А я знаю?
— Я же видела его вчера вечером… — пролепетала она и умолкла.
Бедный Саша. А если бы на его месте оказалась Нюра? Если бы…
В дверь кто-то решительно постучал.
— Войдите! — крикнул Вася.
Это оказался не сам Парамонов, а его подчиненный Сандрыгайло — тощий, как спичка, упорный, как заноза, и в двадцать с небольшим уже плешивый. Он изложил суть дела, извинился и объяснил, что ему надо снять показания.
— Я хотел бы взглянуть на ваши документы… Таков порядок…
Лёка была последним человеком, который стал бы возражать против существующего порядка, и вручила помощнику свое удостоверение личности со словами «РСФСР» и гербом республики на обложке.
Помощник пробежал глазами строки. Фамилия, имя и отчество… Год, месяц, число и место рождения… Место постоянного жительства… Род занятий… Отношение к прохождению обязательной воинской службы (прочерк)… Семейное положение — девица. Серия документа… номер… подпись… печать…
«А ничего девица-то», — подумал Сандрыгайло, бросив быстрый взгляд на Лёку, и стал заполнять протокол.
— Когда вы видели Александра Ивановича Деревянко в последний раз? Я имею в виду, живым…
Лёка с трепетом посмотрела на собеседника.
— Мне кажется, я видела его вчера в кафе. Он сидел на веранде…
— Что за кафе, как называется? — насторожился Сандрыгайло.
— Я не помню… кафе недалеко от набережной… ну вот если идти… — Она попыталась описать, как именно идти, но сразу же запуталась во всевозможных подвохах.
— Вывеска там была? — пришел ей на помощь собеседник.
— Была, но я не запомнила…
— Сколько слов на вывеске?
Лёка задумалась.
— Кажется, два…
— Может, «Красная Ривьера»? — Это заведение располагалось ближе всего от места, где обнаружили труп.
— Я не знаю. Не помню… — удрученно пробормотала Лёка.
— Оркестр в заведении играл?
— Да-да!
— Большой оркестр-то?
— Нет, там всего несколько музыкантов… Столики круглые, но без скатертей… Мне кажется, в названии был какой-то цветок, — неожиданно объявила Лёка и посмотрела на Сандрыгайло с надеждой.
Значит, все-таки не «Красная Ривьера», а «Роза ветров».
Сандрыгайло насупился.
Сразу же ведь мог сообразить, что помощнику оператора «Красная Ривьера» не по карману. Там приезжие гуляют, у которых денег куры не клюют, всякие нэпманы и их спутницы с громкими голосами и накрашенными лицами.
— В котором часу это было?
— Ну…
— Я понимаю, что точное время вы не запомнили, но хотя бы приблизительно. Когда?
— Вечером. Часов в пять, в шесть…
— Скажите, а вы не заметили, Деревянко был один? — спросил Сандрыгайло.
— Нет. С ним сидел Щелкунов, наш реквизитор, и Пирожков… гример…
— Они приехали из Москвы?
— Нет, они с местной кинофабрики, — подал голос Вася.
— Как и Деревянко, — пробормотал себе под нос Сандрыгайло. — Скажите, барышня, только честно: вы не замечали, может, у них были какие-то конфликты? Я имею в виду, у убитого с теми двумя…
— Нет… — потерянно ответила Лёка и даже головой мотнула. — Что вы… какие конфликты… Мы все над одним фильмом работаем… Пирожков и Щелкунов — замечательные люди…
Вася слушал ее и хмурился.
Ему только сейчас пришло в голову, что Лёка в последнее время стала часто гулять одна и даже не приглашала его с собой. Но тут он посмотрел на ее нежное испуганное личико и устыдился своих подозрений.
Конечно, она вся на нервах, потому что съемки сложные, и Винтер не всегда ею доволен… А она честолюбива, хоть и старательно это скрывает…
— А вообще у покойного были конфликты с кем-то из членов съемочной группы? — по-деловому рубанул Сандрыгайло.
Лёка заколебалась.
Вот, к примеру, Эдмунд Адамович пару раз рявкал на помощника, который по мелочи проштрафился — нечетко написал цифры на дощечке, криво установил камеру. Но ведь любому же ясно — из-за таких вещей не убивают.
— Например, — Свидригайло быстро глянул лист одного из предыдущих протоколов, — с Голлербухом ссорился?
— Вы имеете в виду Володю Голлербаха?
— Да, его.
— Да нет, с какой стати…
— А вот, к примеру, художник ваш, Усольцев? Или Лавочкин. Умора какой актер, — добавил Сандрыгайло, улыбаясь во весь рот, но тут же напустил на себя официальный вид. — С ними Деревянко ссорился?
Вася счел своим долгом вмешаться и объяснил недоумевающей Лёке, что именно Усольцев, Голлербах и Лавочкин вчера обнаружили убитого, причем все трое были в подпитии и, как следствие, первыми попали под подозрение.
— Послушайте, — начала Лёка, оправившись от изумления, — они никогда… Как вы вообще можете думать, что кто-то из них имеет отношение к… к этому делу…
Она говорила, и в то же самое время какой-то противный голос нашептывал ей, что даже она сама несколько часов назад обдумывала убийство человека, который по большому счету ничего плохого ей не сделал, а раз так… Раз так, вообще никому нельзя верить.
— Я просто задаю вопросы, — пожал плечами Сандрыгайло и быстро-быстро стал водить ручкой по бумаге. — В общем, у вас нет никаких подозрений, кто и за что мог убить Деревянко?
— Никаких, — пробормотала Лёка и развела руками. — Я… у меня… совсем… — Она посмотрела на Васю и умолкла.
…Примерно через полтора часа Сандрыгайло в кабинете начальника ялтинского угрозыска докладывал мрачному Парамонову, что именно ему удалось узнать от коллег убитого.
— Девушка дала зацепку — «Роза ветров». Заведение так себе, но ничего подозрительного за ним не числится. Конечно, если б Деревянко просто оглушили и обчистили, было бы более-менее понятно, кого искать. Но…
Парамонов шевельнулся на стуле.
— Евсеич осматривал тело, — сказал он кисло.
Евсеич был старый доктор, который уже много лет помогал сначала полиции, а потом угрозыску, и его заключения ценились на вес золота.
— И что?
— Один удар в сердце. Евсеич говорит — бандитская манера. Кого-то мы прошляпили, — вздохнул Парамонов.
Среди прочего ему вменялось следить за тем, чтобы к началу курортного сезона в городе не оставалось никакого криминального элемента, способного осложнить жизнь отдыхающих.
Но элемент пер из всех щелей, выходил из тюрем по многочисленным амнистиям, приуроченным к столь же многочисленным революционным праздникам, ехал из Одессы и Ростова, слетался, как мухи на мед, и Парамонов страдал.
Ему приходилось прикладывать нешуточные усилия для того, чтобы соблюдался порядок.
Отчасти выручала разветвленная сеть осведомителей, отчасти — то, что начальник угрозыска положил себе за правило знать все подозрительные места в городе и держал их под контролем. И вот нате вам, за одни сутки разом — выловленный из моря труп и убитый киношник.
— Есть у меня одно соображение… — начал Сандрыгайло, косясь на шефа.
— Валяй.
— К старухе Лукомской недавно вселился жилец. Без чемоданов.
Парамонов насторожился.
— Ну? Кто такой?
— По документам числился как Опалин, а там — кто знает? Соседка Лукомской Крутикова говорит — на роже шрам, да и рожа бандитская. Проверить бы, говорит, его. И вот еще что: по приметам он очень похож на того, кто жену наркома обложил матом, когда она ехала в своем авто. Помните, она нам еще скандал закатила из-за этого…
— Приведи-ка его ко мне, — в порыве вдохновения объявил Парамонов.
— А «Роза ветров»?
— Потом. Сначала этот, со шрамом.
Сандрыгайло не стал спорить, а откозырял и отправился разыскивать подозрительного Опалина, который обнаружился после трех часов поисков возле одного из ялтинских санаториев.
Представитель власти доставил задержанного в отделение угрозыска, а затем события приняли совершенно неожиданный оборот.
Глава 7 Человек с пистолетом
— Вы маньяк, мошенник и вор!
Из фильма «Мисс Менд» (1926)Солнце выжгло ялтинские улицы.
Все живое попряталось; даже самые закаленные на свете люди — продавцы лимонада и мороженого — предпочли укрыться кто куда. Жирный дрожащий зной лег на город и обволок его, как маслом. Дышать случайному человеку, вышедшему из дома, было примерно так же легко, как в жерле вулкана.
Обычно оживленная улица возле здания угрозыска словно вымерла в этот знойный послеполуденный час, и только самый стойкий житель Ялты — старый извозчик Мустафа — маячил на козлах своей пролетки.
Его лошадь стояла, понурив голову, и, должно быть, в мозгу ее перекатывались не самые веселые мысли насчет безрассудства хозяина, который в такую адскую жару все еще рассчитывает заполучить какого-нибудь седока.
Неожиданно оба, и лошадь, и хозяин, услышали какой-то странный шум, и в следующее мгновение из окна кабинета начальника угрозыска вылетел человек.
— Шайтан! — вырвалось у извозчика.
К счастью, кабинет располагался на первом этаже, и выпавший оттуда гражданин, судя по всему, не пострадал. Когда он поднялся, Мустафа не без изумления признал в нем самого Николая Михайловича Парамонова.
Тут, надо признаться, даже лошадь заинтересовалась и повернула к начальнику угрозыска голову.
Извозчик заволновался. По опыту прошлых лет он отлично помнил, что когда начальство вот так запросто выкидывают в окна, это обычно служит признаком смены власти.
Уж не проспал ли он какой-нибудь загадочный переворот, уж не кончились ли Советы, уж не вернулась ли монархия?
Извозчик встрепенулся и вытянулся на козлах, озираясь. Но никаких возбужденных толп — первого признака того, что в государстве что-то неладно, — он не увидел, а над кораблями в гавани по-прежнему лениво плескались красные флаги.
По всему выходило, что начальник угрозыска выпал из окна просто так и вообще, может быть, он таким образом разминался, дабы сохранить форму.
Тем временем красный как рак Парамонов отряхнулся и, тщетно пытаясь сохранить достоинство, проследовал к входу в угрозыск, где сидел и караулил хорошо ему известный сотрудник по фамилии Будрейко.
Тот занимался тем же, чем и почти всегда, когда начальник его видел, то есть с блаженным видом засовывал в рот еду.
Сколько себя помнил Парамонов, Будрейко никогда не попадался ему на глаза без чего-нибудь съестного. Сейчас, к примеру, он уничтожил бутерброд с двумя кусками колбасы и как раз готовился отправить в рот другой, но неожиданное появление Парамонова — а еще более свирепое выражение его лица — нагнало на Будрейко страху. Он приподнялся на месте и сделал попытку отдать честь правой рукой, в которой по-прежнему сжимал бутерброд.
— Это что? — злобно спросил Парамонов, кивая на бутылку, которая стояла на столе перед его подчиненным.
— Нарзан, товарищ Парамонов, — ответил Будрейко с несчастным видом.
Помимо того, что он любил поесть, он был еще и пьяницей со стажем, о чем все прекрасно знали. Даже не колеблясь, Парамонов схватил бутылку и отправил ее содержимое в рот, после чего поперхнулся и изумленно вытаращил глаза.
— Нарзан! — сипло взвыл он, когда обрел дар речи. — Предупреждать надо! — добавил он обидчиво, словно собеседник только что не говорил ему, что в бутылке.
Будрейко растерянно посмотрел на бутерброд, словно спрашивая у него совета, как поступить, и вновь воззрился на начальника.
Парамонов смутно помнил, что подчиненный недавно женился на вдове с характером, которая уверяла, что раз ее первый муж не брал в рот ни капли, то и второму она пить не даст; но начальник угрозыска не слишком верил в то, что человека можно переделать. Однако верь не верь, а пожалуйста, вот вам Будрейко, который пьет нарзан.
— Ты это, следи, а то колбаса убежит, — сердито объявил Николай Михайлович, чтобы оставить последнее слово за собой.
Передернув плечами, Парамонов направился к своему кабинету, а подчиненный с облегчением перевел дух, сел на место и стал жевать бутерброд.
Перед тем как войти в собственный кабинет, начальник угрозыска поправил ремень и постарался придать своему круглому лицу самое что ни на есть решительное выражение; но на молодого человека, который стоял возле окна, маневры Парамонова не произвели ровным счетом никакого впечатления.
— Ты что же это, а? — сердито заговорил начальник угрозыска. — Людей в окно бросаешь!
— А ты чего меня босяком обозвал? — с вызовом спросил Опалин.
Парамонов набрал воздуху в грудь, намереваясь высказать собеседнику все, что думал о нем и его методах, но что-то — возможно, выражение лица Опалина — заставило его повременить.
Кроме того, годы Гражданской войны не прошли для Николая Михайловича даром; из них он вынес, что такие вот мальчишки, которым не сравнялось и двадцати, могут быть опаснее всего, потому что в силу возраста не знают цены ни своей, ни тем более чужой жизни.
— Ты это того! — неопределенно проворчал Парамонов, бочком пробираясь на свое место и все время держа в поле зрения непредсказуемого Опалина. — Не бузи! Нет такого закона, чтобы людей в окно кидать…
— Так первый этаж же, — спокойно заметил Опалин.
— Ну и что? Нет, ты мне объясни: ты каждого, кто тебе поперек слово скажет, в окно выкидывать станешь? Так никаких окон не напасешься…
Опалин вздохнул.
— Пока хватает, — уронил он, причем не было понятно, то ли он говорит серьезно, то ли шутит.
— А если я твоему начальству в Москву доложу, что ты убить меня хотел? — Начальник угрозыска снова начал сердиться.
— Хотел бы — убил бы. — И тут Парамонов увидел дуло «браунинга», которое смотрело прямо на него.
Начальник угрозыска в ужасе сморгнул. «Браунинг», который Опалин только что держал в руке, исчез.
— Тебя же Сандрыгайло обыскать должен был, — пробормотал Парамонов, уже без сил валясь на свое место за столом.
— Он и обыскал, да плохо. — Опалин усмехнулся. — Неудивительно, что у вас тут бандюки шляются.
Он сел напротив Парамонова, который, косясь на него, размышлял: «Лицо совсем молодое, а глаза — как у сорокалетнего… должно быть, досталось ему в жизни с лихвой».
Начальник угрозыска уже знал, что Сандрыгайло допустил ошибку.
Тот, кого они приняли за бандита, на самом деле оказался агентом московского угрозыска и находился в Ялте на совершенно законных основаниях.
С досады Николай Михайлович позволил себе по этому поводу несколько лишних слов, в результате чего и был выброшен несдержанным юнцом из окна собственного кабинета.
К счастью, невысокий, круглый, как колобок, начальник не пострадал, чего нельзя было сказать о его самолюбии. Мысленно он поискал, что еще можно поставить Опалину на вид, и наконец нашелся.
— На бандюков мы управу найдем, только срок дай… а ты зачем жену наркома обидел?
— Какую еще жену? — искренне удивился Опалин.
— Ну она в машине ехала, а ты ее последними словами обругал. Уже забыл?
— Я по дороге шел, а ее шофер сигналить стал, чтобы я им дорогу уступил, — медленно проговорил Опалин, припоминая. — Это она, что ли, в машине сидела? Так она первая стала меня оскорблять. Я решил — буду я терпеть от какой-то паршивой нэпманши…
— Она не нэпманша.
— Но выглядела как нэпманша.
— А ты что же, нэпманов не любишь?
— Кто ж их любит? Те же буржуи, только на новый лад. И наглости вдвое больше, чем у тех, прежних.
— Так почему ты дорогу-то не уступил? — не удержался Парамонов.
— А как ее уступишь? Там с одной стороны скала, с другой — обрыв. У вас же тут горы сплошные…
Парамонов пристально поглядел на своего собеседника, пробормотал что-то вроде «Ну… того» и стал ожесточенно чесать шею.
Ему не давала покоя мысль, уж не по его ли душу явился этот странный тип из Москвы. Легкость, с которой Опалин выкинул из окна Парамонова, последнему крайне не понравилась, и по привычке он стал искать в происходящем скрытые смыслы.
Раз выбросил в окно, значит, не боится; раз не боится, уж не значит ли это, что в центре Николая Михайловича уже списали?
Это соображение неприятно поразило начальника угрозыска.
Он привык к Ялте, к волшебному воздуху юга, оброс кое-какими связями и считал, что неплохо справляется со своими обязанностями. Вдобавок он представил, какой скандал ему закатит супруга, если его турнут, ведь почти всю ее родню он пристроил на работу в свое ведомство, а преемник вряд ли станет терпеть эту ораву.
Вот и этот никчемный Будрейко, от которого проку как от козла молока, тоже из каких-то ее дальних родственников.
Парамонов подавил вздох.
Он прекрасно понимал, что родственники жены совершенно не подходят для службы в угрозыске, но боялся, что в случае отказа супруга превратит его жизнь в ад. И вот до чего он докатился — в сорок четыре года какой-то сопляк со шрамом вышвыривает его из окна, как мусор. Нет, тут точно что-то нечисто.
…Черт возьми, уж не метит ли Опалин на место самого Парамонова? Николай Михайлович так разволновался, что ощутил в груди стеснение.
«Ну мы еще посмотрим, кто кого… Ишь! И наркомовой жене надерзил, не побоялся… а все почему? Потому что стоит за ним кто-то… кто надо… Вот и не боится никого, потому что знает — завсегда прикроют…»
— Куришь? — спросил Николай Михайлович, благоразумно решив навести мосты и протягивая собеседнику коробку папирос.
Опалин покосился на него и молча взял одну.
Они задымили, и, докуривая папиросу, Парамонов уже знал, что и как будет говорить.
— Проблемы у нас тут, конечно… Ну а что? — Он вздохнул. — Людей не хватает. Отдыхающих с каждым годом все больше… Еще и знаменитости всякие приезжают. Маковский… тьфу, Маяковский недавно был… Пассажиры с иностранных пароходов на берег сходят. Которые приличные, те ничего, но ведь бывают и такие, которые выпьют лишнего, или подерутся, или забредут черт-те куда… И кто за все в ответе? Я, само собой. А теперь вон кино снимают. Я с самого начала предчувствовал: что-то случится, — доверительно сообщил Николай Михайлович, подавшись вперед. — У меня, брат, интуиция… Меня не проведешь!
«К чему он ведет?» — с вялым подобием интереса подумал Опалин.
Он видел, что начальник угрозыска побаивается его и стремится перед ним оправдаться, но не понимал причины, которые толкали на это Парамонова.
— Утопленник, которого вчера выудили из воды, как-то связан со съемочной группой? — спросил Иван напрямик.
— Вот это вопрос! — Николай Михайлович даже подпрыгнул на месте. — Молодец, Ваня, как ты сразу в корень-то… Я тебе честно скажу: выясняем. Покойник-то человек уважаемый был, архитектор. Броверман его фамилия. На первый взгляд вроде между ним и киношниками никакой связи, но посмотри: нашли его, а через несколько часов — опять убийство. Скажешь, совпадение?
Опалин задумался.
Раз Парамонов уже установил личность утопленника, можно было не впутывать Варвару Дмитриевну и не сообщать то, что Иван от нее узнал. Поэтому он ограничился тем, что сказал:
— Проверять надо, с кем жертвы общались перед смертью. Искать свидетелей… Может, ты прав и эти дела как-то связаны. Но что толку гадать? Факты нужны. Улики…
— Ищем, — кивнул Парамонов, доставая платок и вытирая им пот. — С ног сбиваемся. Но все упирается в людей. Карманники, сволочи, отвлекают очень, пока одного найдешь, все подметки стопчешь. А может…
— Что?
— Может, ты нам пособишь маленько? — заискивающе спросил Николай Михайлович. — Устроим тебя к киношникам, посмотришь изнутри, что да как… А?
— Я тут не на работе, — усмехнулся Опалин.
— Ну да, ну да… Потому и «браунинг» с собой таскаешь.
— Я бандитов ловлю. Потому и без оружия не хожу… У бандитов же друзей полно, — и Опалин усмехнулся совсем уж неприятно. — Это у честных людей друзей — раз-два и обчелся…
По этой логике выходило, что Парамонов, у которого насчитывалось немало друзей, вроде бы не слишком честный человек, и начальник угрозыска насупился.
— Значит, не хочешь нам помочь?
— В чем? Преступников искать, пока твои подчиненные колбасой обжираются? Это твое дело, ты им и занимайся. — Опалин смял папиросу в пепельнице и поднялся. — Сандрыгайло привет передавай и скажи, что с такими способностями его бы в московский угрозыск даже полы подметать не взяли…
— Ну-ну, — буркнул Парамонов, когда за его собеседником закрылась дверь. И, не удержавшись, грязно и беспомощно выругался.
Однако разговор этот имел самое неожиданное продолжение.
В шестом часу вечера, когда Ялта отходила от знойного морока, а Николай Михайлович уже сладостно предвкушал, что приготовит на ужин супруга, слывшая великой кулинарной мастерицей, Иван Опалин вновь нарисовался в кабинете начальника угрозыска.
— Я передумал, — заявил он без всяких предисловий. — Так как ты собирался пристроить меня к киношникам?
Парамонов открыл рот, чтобы высказать все, что он думает по поводу нахального сопляка и его манер, но смирил себя и изложил свой план.
— Годится, — одобрил Опалин, выслушав его. — До завтра управишься?
Начальник угрозыска начал багроветь.
— Ты… ты…
— Значит, управишься, — безмятежно заключил Опалин и шагнул к выходу. — Где меня искать, ты знаешь.
После чего затворил за собой дверь и был таков.
Глава 8 Киношники
Хожу, гляжу в окно ли я — цветы да небо синее, то в нос тебе магнолия, то в глаз тебе глициния.
Маяковский В. «Крым»Федя Лавочкин сидел за столом, задумчиво глядя на лежащий перед ним листок почтовой бумаги. Потом вздохнул, обмакнул перо в чернильницу и аккуратным почерком вывел:
«Милая мама и дорогие мои домочадцы!
Съемки продолжаются своим чередом. Недавно снимали, как я падаю в воду. Я сильно вымок, но вода была теплая. Режиссер мной доволен. Нам осталось еще довольно много снимать, и я не знаю, когда мы вернемся в Москву. Вчера…»
Рука Феди замерла в воздухе.
На экране он воплощал собой классический тип комика, в жизни же был любящий сын и внимательный родственник.
Все члены его большой семьи — мать, братья, сестры, племянники и племянницы — следили за его успехами и гордились ими. Где бы Федя ни находился, раз в два-три дня он обязательно отправлял домой письмо с отчетом о том, где он был и что делал.
Однако то, что произошло вчера, Федя до сих пор вспоминал с содроганием. Он не знал, как ему писать об этом.
Положим, появление утопленника еще можно было списать на внешние обстоятельства, но именно после него все пошло кувырком.
Съемки прервали, Борис вышел из себя, но это еще было полбеды.
Настоящие неприятности начались позже, когда после совершенно дивного ужина в ресторане Федя в компании друзей и каких-то симпатичных девушек отправился бродить по городу.
В одном из переулков он споткнулся о мертвое тело, но сначала решил, что человек перебрал и ему нужна помощь. Посерьезневший Володя Голлербах признал в лежащем их коллегу и сказал, что, кажется, тот не дышит. Затем девушки с визгом убежали, а вместо них пришли какие-то мрачные несговорчивые люди, которые, очевидно, не смотрели кино, потому что требовали у Лавочкина и Голлербаха удостоверения личности и упорно допытывались, уж не они ли зарезали человека.
Надо, впрочем, сказать, что в одной компании с Федей и Володей оказался художник Усольцев, который выпил больше всех, ничего не соображал и на все вопросы уверенно отвечал «да».
Затем со всех троих снимали показания в угрозыске, но в конце концов все же отпустили. Однако все случившееся произвело на комика настолько гнетущее впечатление, что он до сих пор ежился при одном воспоминании об этом.
Федя перечитал начало письма и только собирался написать: «Вчера случились кое-какие неприятности, но не у меня», чтобы мама лишний раз не беспокоилась, когда его позвали из коридора.
— Федя! Ты у себя?
— Ага! — прокричал актер, узнав голос Голлербаха. — Сейчас открою…
Лавочкин подошел к двери и впустил коллегу.
Володя был блондин с мягкими чертами приятного лица и прозрачными глазами, стройный и спортивный. Он был влюблен в кино, а не в свою значимость в кино, что выгодно отличало его от большинства актеров. К тому же он был скромен и позволял Лавочкину, который был старше (на целых три года) и больше снимался, смотреть на себя чуть-чуть сверху вниз.
— Уже нашли? — спросил Федя.
— Кого?
— Ну… Того, кто Сашу зарезал.
Володя покачал головой.
— Ты о его матери слышал?
— Нет, — ответил Федя. — А что с ней?
— Да скверно. Повеситься пыталась. Хорошо, соседка вовремя заметила, на помощь позвала. Какой-то парень из петли ее вынул. Говорят, вовремя успел — еще бы немного, и все.
Парнем, который вытащил мать Деревянко из петли, был Иван Опалин, но Володя Голлербах таких подробностей не знал и, конечно, Феде сообщить не мог.
— Ужас, — искренне проговорил Лавочкин.
— Не то слово. Знаешь, я тут попытался разговорить тех, кто последним видел Сашу.
— Играешь в сыщика? — улыбнулся Федя. — И кого же ты хотел разговорить?
— Да они же в нашей группе. Гример и реквизитор.
— С Пирожкова надо начать, — назидательно заметил Лавочкин, убирая неоконченное письмо в стол. — Он же сплетник известный… Слушай, может, пойдем поедим? Куда-нибудь, где на нас не будут пялиться.
— А ты надень парик, — посоветовал Володя, в котором взыграл дух противоречия.
Он давно заметил, что куда бы они ни приходили, комик всегда садился так, чтобы обратить на себя всеобщее внимание, пусть даже до того он пространно жаловался, что ему нигде не дают проходу.
— Это мысль, — задумчиво уронил Федя. — Еще надо будет накладной нос прицепить и очки, чтоб уж наверняка. Но тогда меня признают по таланту.
Он взял под мышку трость, которую использовал на съемках, прошелся по номеру походкой Чаплина и нацепил шляпу-канотье — как у Китона.
— А? — Он принял небрежную позу. — Как тебе?
«Второй сорт», — хотел ответить Володя, но смолчал.
Он придерживался того же мнения, что и Борис — что тот, кто видел в кино Чаплина и Китона, уже не сможет всерьез воспринимать Лавочкина. Но Федя расценил его молчание как дань своему дару и развеселился. Все неприятности окончательно отошли на задний план.
— Идем! Только предупреждаю, сегодня я не пью ничего, кроме нарзана…
Они дошли до «Красной Ривьеры» и заняли отдельный столик.
— Ты не знаешь, завтра будем снимать? — спросил Федя, ловко управляясь с салфеткой.
— Да, Борис опять что-то придумал. — Володя подался вперед. — Знаешь, что мне сказал Пирожков?
— Насчет съемок? — пробормотал комик, изучая меню.
— Нет. Насчет Саши. — Лавочкин едва заметно нахмурился, но Володя, хоть и обычно не упускал ни единой мелочи, не обратил на это внимания. — Саша недавно говорил Пирожкову, что его насторожил один человек в съемочной группе. Подробностей он не называл, но у Фомы Лукича осталось впечатление, что этот человек не тот, кем мы его считаем.
— М-м… думаешь, Сашу из-за этого убили?
Володя откинулся на спинку стула и развел руками.
— Я не знаю. Ну а вдруг?
Лавочкин поднял глаза от меню и весь расплылся в улыбке.
— О! Кого я вижу!
К их столу вальяжной походкой приближался Сергей Беляев.
Фотограф любил ходить во всем белом и носил светлую шляпу — и, так как сам он был брюнетом и порядком загорел под южным солнцем, все вместе производило впечатление артистической, притягательной и противоречивой личности.
Лицо Сергея словно делилось на две части: верхнюю и нижнюю.
В верхней обращали на себя внимание большие светлые глаза, казавшиеся холодными, как лед, в нижней — великолепно очерченный рот, которому бы позавидовала любая кинозвезда.
В представлении Володи эти глаза и этот рот плохо сочетались друг с другом. В первых было слишком много расчета, во втором — слишком много страстей.
Впрочем, Сергей всегда уверял, что в Ялте ему тесно и что после съемок он непременно куда-нибудь подастся. Фотограф он был отличный, и Володя не сомневался, что Беляев везде найдет себе применение.
— Пьете? — спросил Сергей, скользнув взглядом по столу.
— Еще не начинали, тебя ждали, — серьезно ответил Лавочкин, и фотограф сел между актерами.
— Слышал, у вас выдался тяжелый день, — заметил он.
— И не говори! — вырвалось у Феди. — Тебя уже допрашивали?
— А то! Насколько хорошо я знал убитого, не имел ли кто-то против него зуб и все такое. Только все это ерунда — я думаю, его просто ограбить хотели.
— Может, да, а может, и нет, — возразил Лавочкин. — Володя тут развел целую теорию, что Саша кого-то узнал в съемочной группе.
— Кого узнал? — удивился Сергей.
— Мы не знаем, — ответил Володя. — Но этот человек не тот, за кого себя выдает.
— Прекрасно, — сказал Сергей, пожимая плечами. — Вот и расскажи все это угрозыску.
Володя не питал иллюзий относительно людей, но сейчас его задело, что собеседники, которые прекрасно знали Сашу, вели себя так, как будто ничего особенного не случилось. Федя, выпятив губы, изучал список вин, а фотографу, казалось, было вообще все равно.
— Мне кажется, — проговорил актер, волнуясь, — мы должны что-то сделать.
— Мне кажется, — в тон ему проговорил Сергей, — что ты путаешь жизнь со своей ролью. Кто у нас расследует убийства? Угрозыск. Вот пусть они и занимаются тем, кто убил Сашу и за что. Расскажи им все, что тебе известно, и дело с концом.
— Угрозыск! — усмехнулся Володя, и в голосе его прорезалось раздражение. — Видел я этих, из угрозыска… Они мне вчера пытались доказать, что это я Сашу зарезал. А если не я, то Федя или Усольцев. Конечно, раз мы нашли тело, то мы и виноваты!
— Да плюнь ты на них, — посоветовал Сергей. — Ты сам подумай: кто там работает? Великие умы, что ли? Шерлоки Холмсы, Наты Пинкертоны? Да ничего подобного. Самый обыкновенный народ, вот как, знаешь, в какой-нибудь канцелярии. Конечно, они будут искать того, кто убил Сашу. Может, им даже повезет и найдутся свидетели, эти… как их… улики…
— Не пугай меня, — попросил Федя, скорчив выразительную гримасу.
— И не думал. Ялта — город маленький. Уверен, в конце концов они этого бандита возьмут. На твоем месте я бы вообще не волновался…
— Да мне Сашу жалко, — вырвалось у Володи.
— Нам тоже жалко. Эдмунд вон себе срочно требует другого помощника. Мне Светляков предложил заменить Сашу, но я не согласился. Я фотограф, а не оператор.
— А что, на местной кинофабрике помощников оператора нет? — поинтересовался Федя.
— Конечно, есть, но как всегда — когда срочно надо, никого нет… Вы что заказывать будете?
И разговор плавно перетек на обсуждение кулинарных тем, а потом Федя вспомнил, что недавно проспорил Володе бутылку вина, и велел нести две.
Глава 9 Новое лицо
Постановка — это постепенное разрушение замысла.
Г. Козинцев в письме Д. Шостаковичу, 21 декабря 1947 г.— Черт с ней, с набережной, — сказал Борис. — Сделаем досъемку потом, а теперь вот что: надо заполнить ведомость для съемок кинотрюка и оповестить городские службы. — И он стал объяснять Васе, в чем именно будет состоять трюк.
— А трюкач? — несмело спросил помощник режиссера.
— Что?
— Кто будет исполнять трюк?
— Ну на местной кинофабрике же должен быть трюкач? — вмешался Мельников, присутствовавший при разговоре. — Вызовите его.
— А, хорошо, — несмело кивнул Вася и отправился исполнять поручения, которыми его нагрузили.
Когда Лёка вернулась с пляжа, она увидела, как Вася колдует над ворохом тщательно разграфленных листов.
Их содержание имело все шансы стать мечтой любого бюрократа — и проклятием для человека, к бюрократии не склонного.
Коротко говоря, в ведомость помощник режиссера должен был внести: номер по порядку, номер листа рабочего сценария, номер проекта декораций, название декораций или места натурной съемки, адрес места, а также количество дней — съемки, построения декорации и сломки.
«Сломкой» именовалось время, за которую декорацию разбирали.
Далее указывалась: площадь павильона в процентах, транспорт, метраж, освещение и эффекты, технические приспособления, номера кадров в данной съемке. Затем шли распоряжения относительно того, что должно было находиться в кадре: перечислялись роли, эпизоды, массовки, костюмы, реквизит, гримы и парики, а также мебель.
— Не забудь лампы верхнего света, — поддразнила Лёка Харитонова. — И агрегаты с открытой дугой…
— Солнце, Лёка, солнце — вот и все лампы с агрегатами, — засмеялся Вася, откидываясь на спинку стула.
— Борис Иванович опять что-то придумал?
— Угу. — Вася задумчиво смотрел на ведомость, ероша волосы. — Только ни черта у него не выйдет. На местной кинофабрике нет трюкачей.
— А что за трюк?
— По канату перебраться с крыши дома на крышу дома напротив.
— Ух ты! А просто улицу перейти нельзя?
Оба засмеялись.
— Ну и зачем ты заполняешь эти дурацкие бумажки, если трюка все равно не будет? — спросила Лёка.
Ей нравилась увлеченность Винтера своим делом, но она считала, что иногда он все же хватает через край.
— Ну а как? Ты хочешь, чтобы я с пустыми руками к нему пришел и сказал, что трюк исполнять некому? А так — вот, пожалуйста, ведомость готова, я работал, старался… просто так сложилось, что…
Дверь распахнулась, и в номер без стука влетел Петя Светляков.
— Всем привет! — Он подошел к столу и увидел ведомость. — Это что, бумажка насчет трюка?
— Как видишь, — пробормотал Вася, пожимая плечами.
Он недолюбливал напористого, самоуверенного ассистента, который разводил бурную деятельность, подражая Винтеру, но при этом не имел ни его фантазии, ни его таланта.
— Замечательно, просто замечательно, — фыркнул Светляков. — Прежде чем все это заполнять, ты должен был выяснить, что трюкача у нас нет! Не водятся трюкачи в Ялте! Так что пиши Еремина.
— Как? — болезненно вскрикнула Лёка, меняясь в лице. — Он что, согласился пройти по канату…
— Да не пройти, — сердито ответил ассистент, — а переползти! Там будет страховка, все как полагается… Бегать по канату он не будет!
— Безумие какое-то. — Лёка начала сердиться. — А если с ним что-нибудь случится? Борис Иванович хоть мгновение об этом подумал?
— Борис Иванович подумал обо всем! Вызвал Еремина, все ему объяснил, спросил, согласен ли он… Тот сказал — согласен!
— Но он не трюкач, он актер! Это опасно! И… и… — Лёка искала слова, способные выразить ее негодование, не замечая, как две пары мужских глаз с любопытством уставились на нее.
— У него невеста есть, пусть она за него волнуется, — объявил Светляков. — Вам-то что?
Лёка опомнилась.
Почему у Васи такое странное выражение лица? Неужели он догадался…
— Но… мы же работаем на одной фильме… И, — голос ее дрогнул, — я слышала об актерах, которые получали травмы после трюков…
— Ай, бросьте! — отмахнулся ассистент. — Если бы Еремина что-то не устраивало, он бы отказался… Не тот он человек, чтобы лезть на рожон! — Он шагнул к выходу. — Кстати, про репортера вам уже сказали?
— Какого репортера? — удивился Вася.
— Из газеты «Красный Крым». Его прислали сюда освещать съемки… Будет, наверное, интервьюировать, путаться под ногами и все такое, так что будьте готовы… Вася! Занесешь ко мне ведомость, когда она будет готова, там надо номера кадров вписать, а Борис Иваныч опять весь сценарий перелопатил…
— Слушаюсь! — с вызовом прокричал Харитонов ему вслед.
Но ассистент уже ушел.
Вася стал переделывать ведомость, но внезапно чертыхнулся, швырнул стальное перо в чернильницу и обеими руками взъерошил волосы.
— На что уходит жизнь? — проговорил он, горько качая головой. — Чем я вообще занимаюсь? Ты куда? — спросил он другим тоном, заметив, что Лёка сделала движение к двери.
— Я… я забыла кое-что, — пробормотала она, волнуясь. — Я сейчас!
И, не слушая возражений Васи, она выбежала за дверь.
Как всегда бывает, когда вы ищете одного определенного человека, вам попадается кто угодно, кроме того, кто вам нужен.
Сначала Лёка чуть не врезалась в художника Усольцева, который развинченной походкой поднимался по лестнице, потом заметила франтоватого Эдмунда Адамовича, который вовсю флиртовал с какой-то заезжей красавицей, в то время как Кауфман тщетно пытался переключить ее внимание на себя.
Номер Еремина был заперт, возле гостиницы актера тоже не наблюдалось. Наугад Лёка ткнулась в несколько заведений по соседству и увидела в одном из них гримера Пирожкова, который, сидя за столиком, о чем-то беседовал с парикмахером Фрезе и реквизитором Щелкуновым.
Судя по выражению лиц, старый сплетник Пирожков как раз выкладывал последние городские или киношные слухи.
— Евграф Филиппович, — наугад спросила Лёка, — вы не знаете, где Еремин?
Парикмахер не знал, но Щелкунов сообщил, что видел актера в белой машине, за рулем которой сидел Кеша, и тот ехал куда-то за город. (Автомобили, которые снимали в фильме, использовались и для перевозки членов киногруппы.)
Уныло поблагодарив реквизитора, Лёка двинулась обратно в гостиницу.
«И чего я так волнуюсь? — размышляла она. — В конце концов, Андрей взрослый человек и знает, что ему можно делать, а что нельзя…»
Но тут возле входа Лёка увидела Нюру Звонареву и мгновенно сообразила, как можно повлиять на актера и заставить его отказаться от опасного трюка. То, что ради этого требовалось использовать его невесту, а значит, соперницу Лёки, только прибавляло происходящему пикантности.
— Нюра! Подождите!
…Не прошло и трех часов, как в дверь режиссерского номера постучали.
— Открыто! — крикнул Борис.
Андрей Еремин переступил через порог, и Винтер сразу же заметил, что у актера сконфуженный вид.
— Вот что, Борис Иванович… Я тут необдуманно взял на себя одно обязательство…
— Ты не хочешь исполнять трюк, — перебил его Борис, который с ходу обо всем догадался.
Андрей вздохнул.
— Послушайте, я не хотел вас подводить… Но Нюра вбила себе в голову черт знает что. Она боится, что со мной что-то случится… что я могу погибнуть, и наша свадьба не состоится… Я не могу, — беспомощно закончил он.
— Хорошо, — оборвал его Борис, багровея. — Я сам исполню этот чертов трюк!
Тася, которая находилась в номере и слышала весь разговор, замерла от ужаса.
— Боря…
— Ты слышала, что я сказал! — выпалил Винтер в бешенстве. — Свободен! — крикнул он актеру.
Еремин поглядел на жену режиссера, едва заметно пожал плечами и вышел.
На следующее утро Вася позвонил в номер Бориса и доложил, что день обещает быть совершенно ясным, то есть никаких препятствий для натурной съемки не предвидится.
Кеша подогнал к входу «Изотту Фраскини», и, наскоро позавтракав, режиссер, оператор и ассистент укатили на место — наблюдать за подготовительными работами к трюку.
Милиция выставила оцепление и отогнала зевак, после чего пожарные начали манипуляции с канатом, который надо было протянуть между крышами так, чтобы он не отвязался и не оборвался, и вдобавок так, чтобы не лишать Нольде самого выгодного для съемки ракурса.
Оператор то и дело чертыхался и жаловался на то, как ему неудобно без помощника. Меж тем прибыли остальные члены съемочной группы, а с ними — улыбчивый парень в серых штанах, клетчатой рубашке и светлой кепке. Он излучал обаяние и с ходу засыпал всех словами.
— Я Ваня, — представлялся он каждому, кто обращал на него внимание, — из газеты «Красный Крым». Очень приятно! Я вообще впервые на съемках, а раньше я все о международном положении писал. У вас тут очень интересно!
— Это, Ваня, еще что, ты подожди, когда настанет полдень, — ехидно заметил фотограф, поглядывая на небо. — Тогда тут станет совсем интересно…
— А это та штука, которой снимают, да? — Репортер указал на камеру, с которой возился Нольде.
— Это съемочный аппарат, — строго заметил Пирожков. — А если вы будете называть его штукой, Эдмунд Адамович съест вас без соли.
— Кто такой Эдмунд Адамович? — наивно спросил Ваня.
Гример понял, что над новичком придется взять шефство, и принялся терпеливо растолковывать ему, кто есть кто на съемочной площадке.
Сергей, усмехнувшись, отошел к худой коротко стриженной девушке, которая отчаянно дымила, зажав в зубах папиросу.
— А это актриса? — перебил Пирожкова Опалин, указывая на нее.
— Нет, это Валя Дружиловская, костюмерша. Хорошая девушка, но…
Ваня с любопытством посмотрел на старого гримера, ожидая продолжения.
— Хорошая девушка, — повторил Пирожков.
Беляев шепнул что-то Вале, она в ответ только фыркнула и отвернулась.
— Не везет нашему фотографу, — не удержался гример. — Он к ней неравнодушен, а Валечка… По-моему, она влюблена в Володю. Видите?
Володя Голлербах о чем-то заговорил с режиссером, и девушка непроизвольно повернулась в ту сторону.
— И что тут плохого? — спросил Опалин.
— Ничего, — ответил Пирожков в высшей степени загадочным тоном. Но хранить тайну — или то, что таковым казалось, — было выше его сил, и гример быстро продолжил: — Кажется, у Володи в Москве невеста. Не знаю, насколько там все серьезно. Вообще, актеры — народ увлекающийся, вы это учтите. Писать в газету, конечно, об этом не надо…
Вокруг режиссера меж тем уже собрались несколько членов съемочной группы, и Пирожков, учуяв, что происходит что-то важное, поспешил туда, забыв об Опалине. Последний, впрочем, последовал за ним.
Глава 10 Салат
На экране кино суета еще больше, чем в жизни, но зато беззвучно, — это хорошо.
Толстой А. «Мираж»— Я исполню трюк, — объявил Володя. — И все будут довольны. Идет?
Он лучезарно улыбнулся, однако Иван, который уже кое-что слышал о предстоящем трюке, невольно подумал, что актер либо слишком самоуверен, либо хочет покрасоваться перед кем-то из присутствующих. Но в глаза ему бросилось только выражение лица рано поблекшей, некрасивой женщины в линялом платье, которая смотрела на Голлербаха, как на избавителя.
— Послушай… — начал Борис, испытывая неловкость.
— Нет, послушай ты. Кто будет командовать съемкой? Эдмунд Адамович? Ты нужен на площадке как режиссер. А за меня не беспокойся. Мне и раньше приходилось выполнять такие трюки…
— Тебя Тася попросила? — буркнул Борис, не сдержавшись.
— Нет. Я сам решил, что так будет лучше.
Режиссер поглядел на Володю, на лица членов съемочной группы, которые ждали его решения, на умоляющие глаза жены и махнул рукой.
— Фома Лукич! Съемка издалека, так что грим попроще… — Пирожков кивнул. — Валя! Костюм Еремина сюда… — Поскольку Володя выступал как дублер Андрея, он должен был сниматься в той же одежде, что и актер.
С костюмом возникла заминка, потому что для съемок Валя приготовила похожую, но другую одежду для Бориса, который был крупнее Еремина.
Кеша вместе с девушкой поехал за костюмом, а режиссер отправился на крышу — лично проверить, что канат натянут как следует и нигде не оборвется.
— Брезент принесли? — спросил он у начальника пожарной команды, которая сопровождала съемки опасного трюка. — Когда начнем снимать, пусть ваши люди на всякий случай растянут внизу брезент… А то мало ли что…
Опалин впервые присутствовал на съемке, и то, как неспешно все происходило, озадачило его.
Как и многие зрители, он был склонен смешивать время просмотра фильма с временем его производства. Ему казалось, что кино делают за несколько часов, быть может, за пару дней. А тут — все ходят туда-сюда, перебрасываются не имеющими отношения к делу замечаниями, и ничего не происходит.
— Учтите, если вам захочется нарзану, к примеру, я за ним бегать не буду, — воинственно объявил Опалину Вася, хотя «репортер» даже не заикался о нарзане.
— А у вас часто снимают такие трюки? — спросил Иван.
Вася задрал нос.
— Не часто, но бывает, — ответил он с достоинством, хотя столь сложный трюк был в первый раз.
— А-а, — протянул Иван и подумал, что бы еще спросить. — А барышня в полосатой юбке тоже актриса?
Харитонов обернулся, поглядел на Нюру, которая стояла возле Еремина, дергая его за рукав, чтобы обратить его внимание, и усмехнулся.
— Нет, она не актриса… Она с нашим актером приехала. Невеста его… Актрисы у нас Ольга Скирда, тьфу, Ольга Аден. Ну и еще Нина Гриневская есть, — добавил он небрежно.
— Гриневская — как нарком? — с умным видом заметил Опалин.
— Нарком ее муж, — просветил «репортера» Вася, но тут его терпение кончилось. — Слушай, откуда ты взялся, раз таких простых вещей не знаешь?
— Я раньше о международном положении писал… — пробормотал Опалин, теряясь от высокомерия, с которым разговаривал собеседник, по сути, ничего собой не представлявший.
Вася смерил его взглядом и усмехнулся.
— Ясно. Тяжелое положение рабочего класса, звериный оскал буржуазии, бесчеловечная эксплуатация и прочее. — Помреж вздохнул. — Ты из рабкоров, что ли?
Рабкором назывался добровольный сотрудник, который самым безыскусным и чаще всего не шибко грамотным языком сообщал в газету о каких-то проблемах или злоупотреблениях в том месте, где непосредственно жил и работал.
Опалин насупился.
Он за версту чуял намерение себя унизить, а к попыткам оскорбить был крайне чувствителен, в чем раньше довелось убедиться тому же Парамонову.
— Почему обязательно из рабкоров? — пробурчал Иван, испытывая почти непреодолимое желание закончить этот светский разговор и дать собеседнику в ухо или в нос.
Должно быть, его мысли так или иначе отразились на лице, потому что Вася предпочел дать задний ход.
— Ну не обязательно, я просто так спросил… Тебе что, в редакции ничего о нашей фильме не рассказали? Это же, Ваня, боевик! Погони! Трюки! Понимать надо…
И он с увлечением стал расписывать перспективы их трехсерийной фильмы.
Опалин терпеливо слушал, надеясь когда-нибудь перевести разговор на Сашу Деревянко. Но Вася не предоставил ему такой возможности.
Наконец Кеша вернулся с костюмершей, и закипела работа.
Загримированный Володя переоделся, поднялся на крышу, проверил, хорошо ли натянут канат, и прицепил к нему карабин страховочного троса. За милицейским оцеплением волновалась толпа.
— Он пройдет по канату?
— А он не упадет?
— Может, и упадет…
— Это киношники, у них все понарошку, — глубокомысленно заметил какой-то гражданин. — Вот увидите, ничего не случится!
Светляков, которому из-за известных обстоятельств пришлось временно заменять помощника оператора, неловко сунул в объектив дощечку с номером кадра, и Эдмунд Адамович заснял ее.
— На аппарате — есть! — крикнул Нольде.
Борис набрал в легкие воздуху и поднес ко рту мегафон.
— Начали! — загремел он, и оператор послушно стал вертеть ручку.
Володя уцепился за канат, обхватил его ногами и пополз, перебирая руками.
Вот он уже оказался в воздухе над улицей.
В толпе завизжала какая-то женщина, потом басом зарыдал ребенок. Снизу фигурка актера казалась совсем маленькой.
Лёка стояла ни жива ни мертва и думала, что если бы там, наверху, оказался Еремин, она бы, наверное, не выдержала.
— Граждане, успокойтесь, граждане, — бормотали милиционеры, сдерживая напирающую толпу.
Володя уже практически дополз по канату до противоположной крыши. Неожиданно Эдмунд Адамович почувствовал, что ему стало тяжело вертеть ручку аппарата.
Хотя было жарко, оператора прошиб ледяной пот. Он моментально понял, что это значит.
— Кончили! — скомандовал Борис, как только Володя спустился на крышу.
В толпе кричали «Ура!» и бешено аплодировали.
Наверху бледный как смерть Володя отцепил карабин страховочного троса, отдышался и театрально раскланялся, посылая зрителям воздушные поцелуи.
— Ну? — кричал Борис. — Все хорошо? Все же хорошо? Слава богу!
Трясущимися руками Нольде открыл камеру. Из нее выпали скрученные жгуты пленки.
— Борис Иваныч… — убитым голосом прошелестел оператор. — Все пропало… У меня салат.
Старое операторское выражение «салат» означало, что вся съемка погибла. Неважно, произошло это из-за того, что пленка была неверно заряжена, или из-за того, что она изначально была с дефектом, — получалось, что работа уничтожена.
Борис мгновенно перестал улыбаться, и лицо его сделалось страшным.
— Ах ты, сукин сын… Кобелиная морда!
Это было самое мягкое, что он кричал в лицо оператору в следующие несколько минут.
Актеры и Светляков кинулись оттаскивать разъяренного режиссера от Нольде, потому что Борис находился в таком состоянии, что готов был наброситься на Эдмунда Адамовича с кулаками.
— Боря, прекрати! — К мужу, которого крепко держали за руки Федя и ассистент, пробилась Тася. — Боря, тут люди… Тут газетчик! Что он о тебе подумает!
— Плевать! — в бешенстве крикнул режиссер, после чего вновь принялся ругать Эдмунда Адамовича последними словами.
Оператор даже не пытался оправдаться и стоял с растерянным лицом, понимая, что кругом виноват.
— Что происходит? — Володя только что вышел из дома.
Он рассчитывал на поздравления и был обескуражен безобразной сценой, которая открылась его глазам на съемочной площадке.
— Наш великий оператор загубил съемку, — неприязненно ответила Валя, поворачиваясь к нему. — Вместо пленки салат… Либо переснимать, либо отказываться от сцены.
Володя провел рукой по лицу и устало привалился к стене.
Опалин заметил, что актер весь взмок. Не было сомнений, что трюк дался Голлербаху нелегкой ценой и что повторить его вряд ли удастся.
— Володя… — Борис повернулся в сторону актера, но прочел все по его лицу прежде, чем тот заговорил. — А, черт!
— Боря, — жена повисла у него на локте, заглядывая в глаза, — нам не нужна эта сцена. Посмотри, ничего не получилось… Ты вписал ее наспех…
— Сцена нужна, и я ее сниму, — проворчал режиссер, отталкивая руки друзей, которые держали его. — Товарищ Нольде! Заряжайте аппарат заново… Валя! Несите мне костюм!
— Ты не сделаешь этого! — отчаянно вскрикнула Тася. — Подумай о Марусе… обо мне!
— Да что тут думать, — отмахнулся Борис, — ты же видела: он перелез, и я перелезу… Ничего особенного в этом нет… Володя! Прости меня, ради бога… не уследил за подлецом… черт с ним! Ты просто отлично все сделал… скажи, в чем секрет?
— Правильно распредели силы, цепляйся ногами и руками, — скороговоркой выпалил Володя. — Не смотри вниз и не думай о том, что внизу…
Борис похлопал его по плечу.
— Спасибо, Володя. Ты лучший… Фома Лукич, где ваш чемоданчик? Давайте, гримируйте меня!
— А все твоя дрянь, — с неожиданной злобой сказала Тася Харитонову, видя, что мужа уже не переубедить. — Если бы она не влезла и не стала науськивать его бабу, Еремин бы все сделал как надо… Что глаза прячешь? — набросилась жена режиссера на Лёку. Девушка окаменела. — Думаешь, ты ему нужна? Не нужна ты ему! У него другая есть! Вон стоит, семки лузгает… красавица!
Нюра, с упоением щелкавшая семечки в тени старой магнолии, вытаращила глаза. Возле нее Пелагея Ферапонтовна угрожающе повела бюстом, готовая броситься на защиту дочери; но вовсе не в последнюю метила разъяренная жена режиссера.
— Ничего тебе не будет! — крикнула Тася в лицо Лёке. — Можешь и дальше по нему вздыхать, пока твой глупый Васька ничего не замечает… Дрянь!
— Татьяна Андреевна, — Лёка наконец обрела дар речи, — вы, мне кажется… вы не имеете права…
— Это ты тут не имеешь никаких прав! — взвизгнула Тася. — Бездарь, ничтожество! Простейшую эмоцию изобразить не в состоянии, и туда же… Актриса! А ты смотри! — повернулась она к Нюре. — Не то она жениха-то у тебя уведет! Она давно по нему вздыхает… с тех самых пор, как в поезде его увидела!
Лёка побагровела.
Она чувствовала то же самое, что чувствует человек, когда к самому сокровенному в его жизни прикасаются грязными руками. Вот вам и линялое платьице, и недалекая женщина, затюканная мать семейства. Ах, как опасно недооценивать людей…
Еремин посмотрел на нее и отвернулся, демонстрируя свой безупречный профиль, и от этого ей стало еще более горько.
— Володя, — кричал меж тем режиссер, — бери мегафон и становись на мое место! Будешь командовать… Эдмунд Адамыч, честное слово, если ты и на этот раз запорешь съемку…
— Я разрешаю вам меня расстрелять, — поспешно ответил оператор.
— Эдмунд, я серьезно… Смотри у меня!
Все засуетились, все разом пришло в движение.
«И это — кино… — думал изумленный Опалин, — ничего не понимаю…»
Темноволосая девушка с длинной шеей беззвучно плакала, отвернувшись к стене, и он видел, как вздрагивают ее плечи; но никто даже внимания на нее не обращал, словно так и было нужно.
— На аппарате — есть…
— Начали!
Стихает гудящая толпа. И где-то там наверху человек, распластавшись под канатом, протянутым между домами, начинает свой смертельно опасный путь.
Винтер рассчитывал на свою спортивную выучку, на боксерское прошлое — но не учел несколько существенных моментов.
Худому стройному Володе было значительно легче перемещать свой вес в воздухе, а немецкая дисциплина и методичность довершили дело. Режиссер же был крупнее, ему приходилось нелегко, и где-то на половине пути он неожиданно обнаружил, что силы иссякли.
Он повис в воздухе, цепляясь руками и ногами за проклятый канат, и нечаянно посмотрел вниз.
Там качалась улица, глазевшая на него пестрым пятном толпы — безликой и, как он внезапно осознал, враждебной.
Володя что-то кричал в мегафон, но у Бориса звенело в ушах, и он не мог разобрать ни слова. Собрав в кулак всю волю, он попытался ползти дальше — и вспотевшие ладони подвели его. Он сорвался и повис на страховочном тросе, тщетно пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь. В следующее мгновение он услышал, как трещит под его весом страховочный трос, готовый лопнуть.
Улица взорвалась беспорядочными криками, разлетевшимися в стороны, как стекло разбитой бутылки. Почему-то в это мгновение Борис не думал ни о жене, ни даже о дочери; не думал он и о работе, которую любил больше всего на свете и которой дорожил, несмотря ни на что.
— Мама, — вырвалось у него.
Страховочный трос лопнул, и Борис Винтер полетел вниз с высоты четвертого этажа.
Глава 11 Гостья
Только такая сво… сво… своевольная личность, как вы…
Из фильма «Дон Диего и Пелагея» (1927)У Матвея Семеновича выдался чрезвычайно хлопотный день.
Ему звонили по телефону, подстерегали в коридоре гостиницы, хватали за рукав на улице — одним словом, всячески досаждали, причем с одним и тем же набором реплик, которые он вскоре выучил наизусть.
— Ах, какой ужас! Что же теперь будет?
— Ну, — отвечал уполномоченный с непроницаемым видом, — что-нибудь таки будет. Непременно!
— Но ведь это же кошмар!
— Кошмар, — покорно соглашался Матвей Семенович.
— А как же фильма?
— Что — фильма?
— Ну после того, что произошло сегодня…
— Фильма в плане кинофабрики, значит, ее в любом случае закончат. В сущности, что изменилось? Земля продолжает вертеться, Крымкурсо[51] по-прежнему возит приезжих в горы, море на месте, а нарзан всегда теплый.
И, завершив беседу сердечнейшей улыбкой, Матвей Семенович удалялся, меж тем как собеседник с изумлением смотрел ему вслед.
В конце концов, уполномоченному надоело отвечать на одни и те же вопросы, и он сбежал, что называется, куда глаза глядят.
Ноги привели его к живописному базару, на котором он купил кулек отборных лакомств для своего попугая. Побродив для приличия еще некоторое время по городу, Матвей Семенович решил, что теперь можно вернуться в гостиницу, но у входа столкнулся с взъерошенным и явно чем-то рассерженным Петей Светляковым, который вцепился в уполномоченного, как клещ.
— Матвей Семенович, вы уже слышали?
— Что именно я должен был слышать? — осведомился Матвей Семенович с изрядной долей сарказма, перекладывая кулек из одной руки в другую и поправляя кепку.
— Вот, даже вы не знаете! — воскликнул Петя. — Теперь, оказывается, у нас два режиссера — Голлербах и Мельников. Автомобильная погоня в горах, съемки на баронской даче — все им! А между прочим…
Матвей Семенович уже приблизительно представлял себе суть претензий собеседника, и чутье не обмануло уполномоченного.
— Между прочим, — обидчиво продолжал Петя, — я являюсь ассистентом режиссера! Я имею право руководить съемкой! Но нет, оказывается, у нас теперь снимают актеры… и даже сценаристы…
— Это не мое решение, — поспешно заметил Матвей Семенович, чтобы вернуть молодого человека на землю.
— Разумеется, не ваше, так распорядился Борис Иванович! Но, кажется, я имею право…
— Петр Антонович, — перебил его уполномоченный, которого этот разговор начал утомлять, — позвольте мне дать вам один совет. Если вам что-то кажется, то вы переведите дух и выпейте водички, а потом хорошенько подумайте. Может быть, то, что вам кажется, вовсе не кажется другим. Может быть, вам вообще кажется то, чего нет на самом деле. Вы меня понимаете? — внушительно добавил Матвей Семенович. — Борис Иванович делает то, что считает нужным, и он здесь главный. Если он назначил вместо себя не вас, а Голлербаха и Мельникова, значит, у него были на то свои причины.
Петя надулся.
— Интересно, что скажут в Москве, когда узнают о безответственном поведении нашего режиссера, — сухо заметил он. — Он придумал безумно рискованный трюк, совершенно не оправданный, и едва не погиб.
— Ну так не погиб же, а всего лишь сломал ногу. И потом, это была его нога, а не ваша. — Матвей Семенович прищурился. — К чему столько треволнений? Поверьте мне, Борис Иванович взрослый человек и прекрасно представлял себе все риски.
— Неужели? А то, что режиссер выбыл на неопределенный срок и теперь вместо него будут командовать два неподготовленных человека, ничего не значит? А если кинофабрика потерпит убытки? Кстати, вы не забыли, что на съемках присутствовал представитель прессы? Он вполне может устроить Винтеру разнос в газете…
— Сколько угодно, — хладнокровно парировал Матвей Семенович. — Если человек очень хочет оказаться на бирже труда, я таки не вижу смысла ему мешать.
Петя, очевидно, уловил в словах уполномоченного какой-то подтекст, касающийся не мнимого репортера Опалина, а лично его самого, потому что застыл на месте с открытым ртом.
Уполномоченный повернулся, собираясь уйти, но решил все же кое-что добавить.
— Вы молоды, — внушительно произнес он, хотя сам был старше собеседника всего на несколько лет, — и думаете, что можете идти по головам. Но вот что я вам скажу, Петр Антонович: есть такие головы, по которым пройти не удастся, так что бросьте этих глупостев.
Ошибка в последней фразе ничуть не умаляла ее весомости — и все же, когда Матвей Семенович удалился, честолюбивый ассистент не чувствовал ни капли благодарности за полученный совет.
С точностью до наоборот — стоит признаться, что Светляков честил про себя недавнего собеседника на все корки, а иные мысли ассистента так и вовсе имели отчетливый антисемитский оттенок.
Что касается уполномоченного, то он поднялся к себе в номер, сжимая в руке кулек с орехами и сушеными фруктами, и решил хоть на некоторое время выбросить из головы кино со всеми его интригами и интриганами, включая пронырливого ассистента режиссера.
— Ну, прелесть моя, что хорошего ты мне скажешь? — ласково спросил Матвей Семенович у пестрого попугая в просторной клетке, стоявшей у окна.
— Говорит Москва! — бодро прокричал попугай голосом диктора из репродуктора.
Уполномоченный развеселился.
— Очень хорошо, прелесть моя! На вот, держи…
Он стал кормить птицу. Попугай съел несколько кусочков, покосился на Матвея Семеновича круглым глазом и неожиданно выпалил:
— Дурак!
— Твоя правда, прелесть моя, — задумчиво промолвил уполномоченный, усмехаясь, — спорить не стану… Надо было идти в аптекари, как советовала бедная мамочка. Чистая работа, спокойная, лекарства всем нужны, а кому не нужны, тем все равно когда-нибудь понадобятся… Это кино с ума меня сведет. — Он протянул попугаю на ладони несколько орешков. — На, держи еще, кушай, моя прелесть!
Пока Матвей Семенович кормил попугая, Тася повсюду искала Опалина и наконец обнаружила его в «Красной Ривьере» в компании трех актеров и фотографа Беляева.
Тут, вероятно, самое время пояснить, что Борис Винтер не разбился насмерть в том числе и потому, что Иван вовремя заметил, что происходит, и побежал помогать пожарным, которые засмотрелись на трюк и не успели развернуть и натянуть брезент.
Следом за мнимым репортером бросились Еремин и Вася Харитонов. Объединив усилия, они поймали упавшего Винтера на брезент, и хотя в итоге не обошлось без перелома, врачи считали, что пациенту чертовски повезло, учитывая высоту, с которой он летел.
— Вот тебе и материал, — заметил Сергей, допивая рюмку, — репортер спасает гибнущего режиссера!
— Я там один, что ли, стоял? — возмутился Иван.
— А кто орал «Держите ровнее», «Левее», «Сейчас упадет», а? — засмеялся Федя.
— Я не орал, — буркнул Опалин, насупившись.
Он ничего не имел против этих людей, но что-то в них ему инстинктивно не нравилось, он и сам не понимал, почему.
— Он шептал, — объявил Володя, улыбаясь во весь рот. — Но очень громко.
— Татьяна Андреевна, — с чувством произнес Еремин, поднимаясь на ноги и прикладывая руку к сердцу, — мы, так сказать, решили отпраздновать спасение… Еле затащили сюда спасителя вашего мужа, так он упирался… Это Татьяна Андреевна, жена Бориса Ивановича, — на всякий случай представил он молодую женщину.
Судя по блеску глаз Еремина, он успел выпить больше остальных, но вряд ли сожалел об этом.
— Ваня, да? — обратилась Тася к Опалину. — Простите, Ваня, можно вас на два слова…
— Мы не подслушиваем, — хихикнул Федя.
Опалин поднялся с места.
По правде говоря, Иван вообще был сейчас не прочь уйти, но он все-таки находился на задании, и только это обстоятельство удерживало его.
Тася отвела Опалина в сторону и с решительным видом повернулась к нему.
— Ваня, простите, ради всего святого… Я должна была раньше вас поблагодарить… но когда Боря упал, я ни о чем не могла думать… Вы, пожалуйста, не думайте обо мне плохо, — поспешно добавила она. — Я вам очень, очень благодарна. Вы не остались стоять в стороне… как некоторые. — Говоря, она метнула недобрый взгляд на Лавочкина, который, судя по взрывам хохота за столом, увлеченно рассказывал очередную актерскую байку. — Скажите, а вы будете писать в газету о том, что случилось? Понимаете, Боря… он очень самолюбивый… и то, что трюк не удался, это для него такой удар…
Опалин еще не понимал всех тонкостей и хитросплетений киноиндустрии, но он видел, догадывался, нутром чувствовал, что его обманывают, что дело вовсе не в самолюбии, а в том, что Тася по каким-то причинам не желает, чтобы происшествие с ее мужем попало в газеты. И то, что его хвалили в глаза и тут же, не сходя с места, точно так же, в глаза, лгали ему, оскорбляло его больше, чем могло оскорбить равнодушие к его поступку или даже недоброе слово.
— Да я ничего не сделал, — проворчал он, угрюмо поводя плечами. — О чем тут писать? Не о чем…
— Обещайте мне, что вы не сообщите в газету, — ласково промолвила Тася и легонько коснулась его руки.
Опалин отодвинулся и руку убрал.
— Не сообщу, и вообще я совсем о другом должен написать, — сухо проговорил он.
— Ну так это же замечательно! — воскликнула Тася, просияв. — Знаете что? Вам обязательно надо взять интервью у Нины Фердинандовны!
Собственно говоря, Опалин жаждал проинтервьюировать только одного человека — того, кто имел отношение к убийству Саши Деревянко, а жена наркома была, по его мысли, последним человеком, который мог им оказаться. И вовсе не из-за высокого положения, а просто потому, что в момент убийства совершенно точно находилась за городом.
— Я… даже не знаю… — пробормотал Иван.
Тася поняла его уклончивость так, что он стесняется напрямую обращаться к Гриневской, и про себя решила, что непременно составит этому добросердечному, но глуповатому юноше протекцию.
— Не волнуйтесь, — проговорила она, зачем-то понизив голос. — Я все устрою.
И она удалилась, но еще раньше, чем дошла до гостиницы, благополучно забыла и о своем собеседнике, и об интервью, которое только что обещала ему устроить.
Что же касается Опалина, то он остался терзаться смутным ощущением, что его надули, провели, обвели вокруг пальца, даже несмотря на то, что ничего, в сущности, не произошло. Просто Тася добилась того, что хотела, а он? Чего добился он? Ровным счетом ничего.
Он вернулся за стол и стал прислушиваться к разговорам, которые вели между собой Еремин, Голлербах, Лавочкин и Беляев, но если Опалин надеялся из этих бесед узнать что-то новое о Саше Деревянко, он просчитался.
Никто не упоминал о помощнике оператора, словно его вообще никогда не было на свете.
Когда Тася возвращалась в гостиницу, она увидела стайку ребятишек, которые восторженно взирали на Кешу, драившего белую машину.
Шофер поднял голову. Молодое лицо его почернело от загара, светлые волосы прядями выбивались из-под фуражки.
— Татьяна Андреевна! По-моему, к вам приехали гости…
— Кто? — непроизвольно спросила Тася, но тут же увидела громадный черный лимузин, стоявший у входа, и за рулем — незаменимого Степана Сергеевича, постоянного сопровождающего Нины Фердинандовны.
Невольно Тася забеспокоилась.
Жена наркома устроилась так, что ей почти не приходилось ни к кому ездить — напротив, все ездили к ней.
«Уж не рассердилась ли она на Борю за его выходку?» — мелькнуло в голове у Таси, и молодая женщина молнией взлетела по ступеням.
Винтер лежал в постели, и из-за того, что ему довелось пережить в этот день, его широкое энергичное лицо словно постарело на добрый десяток лет.
У Таси сжалось сердце, когда она увидела его.
Нина Фердинандовна в крепдешиновом платье цвета слоновой кости устроилась в кресле возле режиссера, то и дело трогая украшение, висящее на ее шее.
«А платье-то ее толстит», — не без злорадства помыслила Тася, но тотчас же опомнилась и придала своему лицу как можно более почтительное выражение.
— Бережнее к себе надо относиться, бережнее, Борис Иванович, — говорила гостья, продолжая, судя по всему, начатый разговор. — А то как мы справимся без вас?
Борис взъерошил волосы, стал сбивчиво объяснять, что за Еремина испугалась его невеста и отговорила его, а потом оператор проштрафился с пленкой, и пришлось снимать второй дубль. Он весьма юмористически описал свои переживания в тот момент, когда, беспомощный, барахтался в воздухе.
Тася слушала мужа, и ее тонкие губы горестно кривились. Она понимала, что все это игра, часть киношной жизни, и все же страдала, потому что считала, что Борис только зря унижает себя.
— Довольно странная невеста у Еремина, вы не находите? — заговорила Нина Фердинандовна, слегка растягивая слова.
— А что в ней странного? — делано удивилась Тася. — Я так поняла, они с Андреем из одного городка или даже деревни. Как-то при мне они разговаривали с Федей, и Андрей сказал, что никогда не стоит жениться на актрисе, потому что в результате не будет ни приличного дома, ни спокойной работы. Два актера всегда мешают друг дру… Ой, какое миленькое на вас украшение!
Нина Фердинандовна опустила руку и не без самодовольства поглядела на то, что сверкало на ее шее.
— Миленькое? О да, — сказала жена наркома, и ее глаза замерцали. — Это «Алмазная гора».
Тася прикипела к месту.
Борис, который ничего не понимал в украшениях, кроме того, что они должны делать хорошеньких женщин еще красивее, заинтересовался.
— Покажите-ка, покажите… О! Замечательно, просто замечательно! Я думаю, мы должны снять эту гору в нашей фильме…
— Это и есть та самая «Алмазная гора», которая принадлежала Розенам? — пробормотала Тася, все еще не веря своим глазам. — Та, о которой до сих пор судачат в городе?
— Да, представьте себе, — с самодовольством подтвердила Нина Фердинандовна, касаясь пальцами драгоценной подвески. — Я ведь позаботилась все как следует разузнать о доме, где вы собирались снимать. Ходили слухи про какие-то подземные ходы, про то, что Розены спрятали там клад… Ну я и велела во время ремонта все как следует проверить. И что вы думаете — никаких подземных ходов не обнаружилось, зато в одной из комнат нашли искусно сделанный тайник, а в нем — шкатулку с драгоценностями. Большинство вещичек там было так себе, но вот эта… — Актриса загадочно улыбнулась, а Тася почувствовала себя совершенно несчастной.
Боже мой, ну почему одним — все, и влиятельный муж, и украшение невероятной красоты, и главные роли, и платья из Парижа, а ей — рахитичная дочь, непрактичный муж, за которым нужен глаз да глаз, и никаких тебе платьев или украшений…
Тася никогда не считала себя завистливой, но сейчас — сейчас она была готова заплакать от осознания своего унижения.
Чем, ну чем эта холеная самка с совиными глазами лучше нее?
— Значит, это украшение с историей? — рассеянно спросил Борис, и жена наркома рассказала ему то, что ей было известно об «Алмазной горе».
— Сколько же она стоит? — вырвалось у Таси.
Она тотчас же пожалела о своем вопросе, потому что Гриневская поглядела на нее с нескрываемой насмешкой.
— Дорого, я полагаю, — со смешком промолвила Нина Фердинандовна. — Но я вовсе не собираюсь ее продавать.
— Очень красиво, очень, — заметил Борис, разглядывая драгоценное украшение. — И вы в нем… — Он собирался сказать комплимент, но увидел выражение лица жены и решил воздержаться. — Я лучше ничего не скажу, — добавил режиссер с улыбкой.
Гриневская приподняла черные брови, явно ожидая продолжения.
— Вы чрезвычайно подходите друг другу, — наконец нашелся Борис.
— Ваш муж — настоящее сокровище, — протянула Нина Фердинандовна двусмысленным тоном, обращаясь к Тасе. — А сокровища надо беречь… Не позволяйте ему больше так легкомысленно распоряжаться собой. — Она поднялась с места. — Значит, с завтрашнего дня вместо вас какое-то время будут снимать Голлербах и Мельников?
— Да, — ответил Борис, — мне пока доктор не разрешает вставать с постели. Когда Володя не играет, он будет режиссировать, и наоборот — когда Миша не снимается, распоряжаться будет он. Разумеется, я дам им подробные указания…
— Даже не сомневаюсь, — уронила Нина Фердинандовна, усмехнувшись.
Она обменялась с режиссером и его женой еще несколькими незначительными репликами и направилась к выходу.
— Замечательная женщина, — сказал Борис, когда за Гриневской закрылась дверь.
— Ты думаешь? — мрачно спросила Тася, ожесточенно крутя в пальцах бахрому скатерти. — Между прочим, если она нашла клад, она должна сдать его государству. Хотя о чем я говорю — для тех, кто живет в Кремле, законы не писаны…
— Тася, — проговорил Борис после паузы, — иногда у меня такое впечатление, что ты ревнуешь… Ну как мне объяснить тебе, что она волнует меня только как актриса? И не только она, но и Лёка…
— Я? Ревную? — болезненно вскрикнула Тася. — Ты видел, какие меха она привезла на съемки? А платья, а украшения… «Алмазная гора», черт побери! Ты… ты хоть понимаешь… Какая ревность, — с раздражением промолвила она, встряхнув головой, — благодаря своему старому мужу она имеет все… понимаешь, все! А мы у нее в рабстве… Ну хорошо, мы все зависим от нее! Ведь если бы мадам не дала своего согласия, не было бы ни фильмы, ни Ялты, ни… ничего…
— При чем тут фильма, — с плохо сдерживаемым раздражением ответил Борис, — тебе просто жаль, что не ты носишь это чертово украшение…
— И это тоже! Тоже, представь себе!
Режиссер слабо усмехнулся.
— Боюсь, что даже если фильма пойдет по всей Европе, я все равно буду не в состоянии купить тебе «Алмазную гору»… — Он протянул Тасе руку, приглашая ее присесть на постель. — Малыш, разве ты забыла, что я сказал тебе когда-то? Я говорил, что буду любить тебя и без всяких украшений, такой, какая ты есть… К черту эти побрякушки, они все равно ничего не меняют в наших отношениях…
— Не меняют, — уже помягче ответила Тася, хлюпая носом. — Но… ты просто не представляешь, как мне иногда хочется… надеть что-то подобное… — И тут ей в голову пришла новая мысль. — А ведь она нарочно это сделала… Нарочно нацепила эту штуку и приехала сюда, чтобы… чтобы…
— Чтобы ты ей завидовала, — договорил за нее Борис. — А ты не завидуй. Вот не завидуй, и все. Подумай, что у нее за жизнь?
— Прекрасная жизнь! — Тася снова начала заводиться. — Уж получше, чем у многих…
— Внешне — да. Меха, украшения… ну вот то, что ты сказала. А вообще? Если вдуматься? Муж — старик, детей нет… И друзей наверняка нет тоже. Одни знакомые, которые ее терпят, пока им что-то от нее надо…
— Я должна ей сочувствовать? — проворчала Тася.
Но по тону жены Борис понял, что она уже начала остывать.
— Нет. Просто… ну… не забивай себе голову тем, что она носит… Не это в жизни важно. Послушай, я ей сказал, чтобы побыстрее проявили пленку… ну ту, где я упал… Мне кажется, что ее еще можно использовать в фильме… надо будет только немного подработать сюжет…
— Господи, — с отвращением воскликнула Тася, — ты не человек, ты… ты режиссер, и больше ничего! Что бы ни произошло, ты думаешь только о том, как это использовать в фильме… Боря! Боря, ну не смейся так! Боря, я обижусь! Ну вот, ты аж поперхнулся и теперь кашляешь… Ну честное слово, что такого я сказала? Никакого нет сладу с тобой, просто никакого!
Глава 12 Паутина лжи
Какая горькая нелепость:
Цель не оправдывает средства!
Мандельштам О. «Кинематограф»После того как во время съемок Тася так грубо предала огласке затаенные чувства молодой актрисы, Лёка была уверена, что ей придется очень тяжело. На деле же вышло иначе.
Если Бориса Винтера в съемочной группе скорее любили — за увлеченность, за искренность, за храбрость, — то к Тасе отношение было отчасти пренебрежительное, отчасти настороженное.
То, что она в сердцах сказала о Лёке и Андрее Еремине, вначале показалось сплетней с соблазнительной перспективой мелкого скандальчика из разряда тех, к которым в кино так привыкли и без которых, вероятно, не обходится ни один проект.
Однако, поразмыслив, члены съемочной группы решили, что жена режиссера просто за что-то возненавидела Лёку и решила таким способом ей отомстить.
Все видели, что свободное время девушка проводит с Васей, что с Ереминым она пересекается только во время работы и что в ее поведении нет ничего, что походило бы на флирт.
Растерянность Лёки после вспышки Таси, слезы молодой актрисы только говорили в ее пользу.
Но, конечно, больше всего на руку девушке сыграла ее скрытность, то, что она никому не поверяла свои чувства, а держала их при себе.
То, что знают хотя бы два человека, неизбежно узнают все; то, что знает только один, при нем и останется. Поэтому, обсудив ситуацию со всех точек зрения, окружающие сочли, что Тася плетет очередную интригу, что она намеревается поссорить Лёку с Васей и заодно — с Ереминым, который всегда был с молодой актрисой вежлив и корректен, но — не более того.
— Ты, пожалуйста, не думай, что я хоть на мгновение поверил в эту ерунду, — сказал Вася Лёке вечером в номере гостиницы. — Ты и Еремин — надо же придумать такое!
Лёка, которая в это мгновение за ширмой снимала платье, замерла. Но, овладев собой, девушка объявила самым что ни на есть беспечным тоном:
— Ты что! Мы же с Андреем по сюжету обнимаемся и, кажется, даже целуемся. Конечно, я к нему неравнодушна! Меня достаточно один раз обнять, чтобы я голову потеряла…
— Я заметил! — весело сказал Вася. — Но ты все-таки испугалась, когда узнала, что Еремин будет выполнять трюк — почему?
Лёка почувствовала, как у нее заныло лицо.
Ее так и подмывало ответить: «Потому что я люблю его» и посмотреть на реакцию Васи, а потом хлопнуть дверью, но девушка пересилила себя. Можно произнести эти слова и даже дверью хлопнуть, только вот идти-то некуда.
Точнее, не к кому, вот в чем фокус.
— Если я скажу, ты будешь надо мной смеяться, — серьезно объявила она. — Понимаешь, мне приснился ужасный сон, и — только не смейся — там человек падал… Ну в точности как Борис Иванович упал. Я и решила, что это не к добру, а когда услышала, что Еремин будет делать трюк… в общем, я подумала, что он разобьется. И что тогда? Все сцены с ним переснимать? Я с ума сойду — опять все это играть…
«Господи, что я несу?» — ужаснулась она про себя.
Однако вымышленный сон окончательно оправдал ее в глазах Васи, а через пару дней о нем знала уже вся съемочная группа. В связи с этим гример Пирожков вспомнил, как ему однажды летом девятнадцатого года приснилось, что Красная армия уберется из Ялты — и натурально, они вскоре убрались, да только потом вернулись.
— Ах, какие вы вещи рассказываете, — вздохнул парикмахер Фрезе, качая головой, — как бы не вышло чего, — прибавил он вполголоса.
Это был немолодой, сутулый, похожий на стертую монету человек, и никто, глядя на него теперь, не поверил бы, что в молодости он был заводилой, душой компании и первым весельчаком.
Однажды жизнь крепко взялась за него, она била его и била до тех пор, пока не выколотила вчистую веселье, и молодость, и задор, и все, на что он был способен теперь — ежиться, вздыхать и нервно озираться, если кто-то в его присутствии произносил что-нибудь этакое.
— А у тебя бывали вещие сны? — спросил реквизитор у присутствующего при разговоре Опалина.
Тот прихлопнул комара, который сел на шею с намерением поживиться кровью лжерепортера, и с отвращением ответил:
— Не-а.
— А мне снился сон, — объявил Щелкунов. — Перед землетрясением. Я увидел, как мебель пляшет. А на другой день было три сильных толчка, и гул в городе слышали, как от броневика.
— Какой, к чертям, броневик — грохот был гораздо сильнее, — вмешалась Валя Дружиловская, вынимая изо рта папиросу. — У меня дома часы с маятником остановились и трещины по штукатурке пошли.
— Книги падали из шкафов, — кивнул Фрезе, вспоминая.
— В Севастополе каменный крест с церкви упал, — добавил всезнающий Пирожков. — На Морской улице…
— А море-то, море какое было? — вскинулся реквизитор. — Штиль, и вдруг налетел вихрь… Рыбаки рассказывали, что видели зыбь, и вода словно кипела…
Маленький подвижный Щелкунов вертелся на месте, блестел черными глазами, улыбался Вале, перечислял подробности, и Опалин приуныл.
Чего только он не наслышался за последние дни — окружающие, не стесняясь его присутствием, обсуждали жену режиссера, невесту Еремина, наряды Гриневской, гонорары известных коллег, занятых на других проектах, или, как сейчас, землетрясение, но имя Саши Деревянко всплывало в разговорах крайне редко.
Опалин вспомнил, как вытаскивал из петли Сашину мать, и потемнел лицом. Никто из съемочной группы не пришел на похороны помощника оператора, ни один человек.
Ни один.
Может быть, поэтому Иван никому из них не доверял и постоянно держался начеку. Он не замечал ничего подозрительного, но что-то, что таилось в самой глубине его, — инстинкт, обострившийся от работы, подчас сравнимой с хождением по острию, упорно нашептывал, что он на верном пути — и все же что-то упускает.
Иногда ему все казалось подозрительным — и всезнайство Пирожкова, и унылый вид Фрезе, и вертлявость Щелкунова, и ухватки Вали, которая дымила, как паровоз, коротко стригла волосы, вела себя по-мальчишески дерзко и не чуралась грубых выражений.
— Что-то у Вани опять задумчивый вид, — поддела она Опалина. — Что, не клеится репортаж?
— Почему же? Клеится.
— А что ж в газете ничего не напечатано?
Опалин почувствовал, что еще немного — и его разоблачат, и постарался напустить на себя независимый вид.
— Так о чем писать-то? Съемки идут своим чередом, ничего особенного не происходит…
— Да ладно, — засмеялась Валя, — мы все знаем. — Опалин похолодел и уставился на нее умоляющим взором. — Тебя Тася попросила не писать о том, что трюк не удался.
— Татьяна Андреевна умеет быть убедительной, — заметил Пирожков двусмысленным тоном.
— Помянули черта, — кисло пробормотал Фрезе, косясь на дверь кафе.
И точно: на пороге стояла жена режиссера собственной персоной.
Сегодня все отдыхали, потому что был выходной, и если Тася нарочно искала кого-то из членов группы, это не означало ничего хорошего.
Пирожков с преувеличенным вниманием стал рассматривать скатерть, реквизитор ухитрился целиком засунуть в рот кремовое пирожное, Фрезе отвернулся к окну, и только Валя с достоинством и даже некоторым вызовом во взоре встретила взгляд подошедшей жены режиссера.
— Валечка, — начала Тася, — мне ужасно неприятно вам это сообщать, но Нина Фердинандовна вами недовольна. Вы испортили платье, а ей в нем еще сниматься.
— Я ничего не испор… — начала Валя, вспыхнув.
— Вышивка на голубом платье порвана. Вам же было велено стирать его аккуратно…
— Татьяна Андреевна, она уже была порвана, когда платье попало ко мне!
— Валя, ну нелепо же…
— Конечно, нелепо — мадам неаккуратно снимала платье, дернула его и повредила вышивку, а я виновата.
— Она не мадам. Валя…
— Ах да, товарищ Гриневская, простая советская актриса! — На щеках Вали заполыхали пятна.
— Валя, ну что вы, честное слово… Нина Фердинандовна была очень расстроена, но мы все обсудили. Это очень дорогое платье, но Пелагея Ферапонтовна взялась восстановить вышивку, так что ничего видно не будет. Мы решили, что вы больше не будете иметь дела с нарядами Нины Фердинандовны, так, наверное, лучше для всех. А на будущее я вас очень прошу: будьте аккуратнее с актерской одеждой, она недешево обошлась кинофабрике…
— На меня до сих пор не было нареканий, — сказала Валя несчастным голосом. — И вышивка уже была рваная…
Тася внимательно посмотрела на нее, укоризненно покачала головой и обратилась к Опалину.
— Как ваш репортаж, Ваня? Пишется? Ну ладно, не буду вам мешать. — Она покровительственно кивнула присутствующим и удалилась.
— Лучше бы меня Борис Иваныч обругал, — вырвалось у Вали.
— Он бы не стал вас ругать, — сказал Пирожков серьезно. — Он бы сразу понял, что вы не виноваты.
— Если вы знаете, что она не виновата, что ж никто из вас за нее не заступился? — брякнул Опалин.
Фрезе повернул голову и посмотрел на него с некоторым изумлением. Гример и реквизитор обменялись озадаченными взглядами.
— Ты, Ваня… — начал Щелкунов, усмехаясь.
— При чем тут — заступился, не заступился, — перебила его Валя, морщась. — Фердинандовна меня назначила виновной. Вот и все! И Татьяна Андреевна тут ничего поделать не может… И вообще никто не может.
— Но так нельзя, — упрямо проговорил Опалин.
Пирожков усмехнулся.
— Вы наивный молодой человек, — сказал он серьезно. — Она дачу Розена оттяпала у наркомата здравоохранения, ей все можно… Давайте лучше выпьем, друзья.
Опалин не хотел пить, но в его планы не входило восстанавливать против себя собеседников, и он не стал возражать.
Вино показалось ему восхитительным — хотя, конечно, в Крыму любое вино покажется таковым, особенно человеку, который нечасто имеет дело со спиртными напитками.
Подперев рукой голову, Иван слушал болтовню гримера о какой-то его знакомой, который за год трижды вышла замуж и столько же раз развелась. Собеседники смеялись и подавали реплики, вспоминая похожие случаи, а может быть, выдумывая их на ходу.
«А ведь он разговаривал с Сашей Деревянко за несколько минут до того, как его убили, — мелькнуло в голове у Опалина, — и Щелкунов тоже. А потом… бандитский удар, как сказал Парамонов…»
И внезапно его настигло озарение. Может быть, всему причиной было вино, но он понял, как ему вывести на чистую воду преступника.
Неловко повернувшись на стуле, Иван поднялся.
— Э… Я отойду на минуточку, — пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Но он отправился не в туалет, а вышел и стал за окном так, чтобы видеть весь стол, за которым сидели киношники — и так, чтобы они сами его не видели.
Через секунду Валя услышала бешеный свист и чей-то вопль снаружи:
— Шухер!
Щелкунов вскочил на ноги, гример прервал свой рассказ. Когда Опалин вернулся, все уже сидели на местах и переговаривались как ни в чем не бывало.
— Ты слышал? Какой-то странный крик, — несмело заметила Валя.
Он пожал плечами.
— Я ничего не слышал. Или, может, слышал, но внимания не обратил…
Реквизитор дернул щекой и попросил официанта принести счет.
Опалин старался вести себя, как обычно, но сердце его бешено билось.
Выдал себя молодчик… выдал с потрохами и прочими частями тела. Такой бешеный взгляд, как минуту назад у Щелкунова, бывает только у блатного, который учуял опасность.
«А ведь с виду человек как человек, — размышлял Иван, хмурясь. — И даже походка на блатную не похожа. Но эта птичка точно не раз сидела в допре[52]…»
Когда все стали расходиться, Валя спросила у Опалина, куда он теперь.
— На почту… Мне в редакцию надо позвонить.
Однако он отправился вовсе не в почтамт на Гоголевской улице, из которого можно было заказать междугородный разговор, а прямиком в угрозыск на Пушкинском бульваре, к Николаю Михайловичу Парамонову.
— Блатной? В киногруппе? — недоверчиво спросил начальник угрозыска, выслушав сбивчивый рассказ Опалина.
— Ты бы его рожу видел, когда он услышал про шухер, — ответил Иван. — И он был с Деревянко за несколько минут до того, как парня зарезали. Смекаешь? Этот Тимофей Щелкунов, или как там его на самом деле зовут, последовал за беднягой и убил его.
— А Деревянко говорил, что кто-то в группе является не тем, за кого себя выдает. — Парамонов поскреб подбородок. — Шустрый ты, Ваня… Молодец! Думаешь, Щелкунов каким-то образом догадался, что Саша для него опасен?
— Может быть. Не знаю. Но как-то Деревянко себя выдал. И Щелкунов его зарезал.
— Предположим, — проговорил начальник угрозыска, хмурясь. — Возможность, конечно, у него была… А почему он не сбежал?
— В смысле?
— Щелкунов человека убил. Что ж он после этого не скрылся, а продолжал как ни в чем не бывало изображать реквизитора?
— Если бы скрылся, вы бы сразу же им заинтересовались. Верно? Может, он рассчитывал скрыться, но позже, когда ни у кого уже не возникнет вопросов. Сашу Деревянко он зарезал с одного удара, а значит — опытный. Уверен, помощник оператора вовсе не первый, кого Щелкунов убил. Этот реквизитор — неприметный, но крайне опасный гад. Когда арестуете его и возьмете пальчики, надо будет проверить, по каким делам они проходят. Готов на что угодно спорить, за ним много чего числится…
Парамонов смотрел на своего собеседника, который сыпал словами, взволнованно рубя воздух рукой, и думал, что как раз таких сотрудников ему не хватает — горячих, сообразительных и увлеченных своим делом. И тут же подкралась паршивая мыслишка — а долго ли он сам продержится, если у него на постоянной основе объявится такой талантливый помощник.
Съест ведь, подлец, подвинет с насиженного местечка, и прощай тогда карьера, вместе с уверенностью в завтрашнем дне. С дураками в этом смысле куда как проще — если ты хоть чуть-чуть умнее их, они нипочем тебя не опередят.
— Ладно, — объявил Николай Михайлович, хлопнув ладонью по столу, — щас мы этого реквизитора реквизируем и разберемся, что он на самом деле такое… — И Парамонов хохотнул, чрезвычайно довольный своим каламбуром, который получился у него сам собой.
Пока начальник угрозыска звонил по телефону и заполнял необходимые для ареста бумаги, гражданин, известный как Тимофей Щелкунов, со всех ног примчался в магазинчик, расположенный в подвале одного из ялтинских домов.
Черт знает что это был за магазинчик — торговали тут дешевым мылом, свечами, какой-то дрянью, которую неизвестно зачем выпускают и неизвестно кто берет. Впрочем, в подвальчике имелся свой отдельный телефон. Щелкунов позвонил по нему и дрожащим голосом попросил позвать одного человека.
Менее чем через полчаса тот, с кем реквизитор говорил по телефону, спустился в подвал.
— Сеня, — бросился к нему Щелкунов, — Сеня, меня раскрыли… Сука, он никакой не репортер, он из этих, из угрозыска он…
Не выдержав, Тимофей разразился грязной бранью.
Собеседник вздохнул, чиркнул спичкой о стену и закурил папиросу.
— Давай по порядку, Лёва. Кто тебя раскрыл? Как?
Он сделал знак хозяину подвала, старику в поношенном костюме и тюбетейке. Тот, не выказывая ни малейшего удивления — он вообще выглядел на редкость равнодушным, как человек, который в жизни видел слишком много и больше ничему не способен удивляться, — кивнул, просеменил к входной двери, шаркая подагрическими ногами, запер ее и повесил табличку «Закрыто».
Перемежая свой рассказ проклятьями, количество которых утомило бы и знатока отборной ругани, Щелкунов рассказал, как его вывели на чистую воду, и добавил, что подозревает Опалина.
— Рожа мне его не нравится… И он вышел до того, как снаружи заорали «Шухер»…
Собеседник докурил папиросу, и хозяин молча подвинул к нему пепельницу. Одним легким движением Сеня раздавил окурок и улыбнулся.
— Говорил я тебе, Лёва: не мокрушничай… А ты щенка зарезал. Теперь этот по следу притащился… если ты, конечно, прав…
— Сеня, — сказал Лёва, искательно заглядывая собеседнику в глаза, — мне залечь на дно надо… В Одессу на пароходе, а? В трюме… Клянусь, я себя тихо вести буду…
— Конечно, будешь, — добродушно ответил Сеня.
И, выхватив из кармана кастет, нанес Лёве один точный удар в висок.
Тот, хрипя, повалился на пол.
Сеня неодобрительно покачал головой, поглядел на кастет, словно тот был в чем-то виноват, наклонился и ударил лежащего еще дважды. Хрип прекратился.
Хозяин молча глядел из-за прилавка на происходящее, не выказывая даже намека на волнение.
— Вот сука, а? — Сеня оглядел себя и скривил губы. — Манжету мне кровью испачкал, гнида.
— У меня найдется запасная рубашка, — промолвил хозяин глуховатым голосом.
— Да? — Сеня повернулся к нему и оскалился, пряча кастет. — А размерчик-то мой?
— Ваш размерчик мы завсегда найдем, — почтительно ответил хозяин. — А с этим что делать? — Он кивнул на того, кого в киногруппе знали под именем Тимофея Щелкунова.
— Что хочешь. Избавься от него, слышишь? Лучше всего так, чтобы его никогда не нашли.
И посетитель прошел во внутреннее помещение — примерять новую рубашку, которую ему предложил владелец заведения.
Глава 13 Выстрелы в ночи
Генерал в лоск пьян… Спектакль отменяется!
Из фильма «Дом на Трубной» (1928)«Милая мама и дорогие мои домочадцы!
Пишу, чтобы вы знали, что со мной все хорошо. Недавно мы снимали погоню одного автомобиля за другим. Было очень весе…»
Не дописав слова, перо споткнулось и выдало чепуху.
Федя Лавочкин чертыхнулся. Из коридора раздался отчаянный рев.
— Федя! Федя, ты у себя?
— Меня нет! — пискнул Федя в ответ, покрываясь липким потом ужаса. Он слишком хорошо знал, что означал этот рев и что неминуемо должно за ним последовать.
— Федя! — провыло существо в коридоре. — Федя, открой!
Вой сопровождался такими звуками, словно кто-то скреб когтями дверь, пытаясь прорваться внутрь. Возникало впечатление, что действительность плавно дала крен в сторону фильма ужасов.
— Не открою, — решительно промолвил Лавочкин, обращаясь исключительно к чернильнице.
Он сдвинул брови и сделал вид, что его интересует только письмо домой; но теперь, как назло, ни одно слово не лезло в голову.
— Федя! Трубы горят! Дай мне три рубля! Я же знаю, у тебя есть… Федя! Да будь же ты человеком…
— Лёня, иди к черту! — заорал выведенный из себя Лавочкин. — Ничего я тебе не дам! Ты все пропьешь!
Дверь ответила коровьим мычанием.
Судя по всему, художник Усольцев сегодня страдал от особенно сильного похмелья.
— Ты сам пьяница! — донеслось из-за двери. — Два рубля…
— Нет!
— Федя! Ты гениальный актер!
Лавочкин открыл рот. К подобной стратегии вымогательства он оказался не готов.
— Самый лучший! — клялся человек за дверью. — Самый… ик… неповторимый!
— Лёня, — с тоской в голосе проговорил Федя, — пойди к себе и проспись. — Свободной рукой он меж тем уже нащупывал бумажник, но тут же опомнился.
— Федя! Ты великий артист! — умасливал его художник из коридора.
— Хоть и великий, а денег не дам, — слабо пролепетал Лавочкин.
— Лучше Чаплина!
— Не да…
— Лучше Китона! Лучше, чем Пат и Паташон[53], вместе взятые…
— Ты все врешь! — прокричал Лавочкин срывающимся голосом, собирая остатки воли в кулак. Но воля таяла, как масло, да и кулак тут был просто риторической фигурой.
— Федя! Как ты можешь сомневаться… — заискивал Усольцев за дверью. — Ты величайший артист на свете!
— Я велича… — повторил комик, как загипнотизированный.
— Федя! — взвыла дверь. — Федя, мне плохо! Фееееудяяяя… Гений не может быть так бессердечен к сра… страданиям своего ближнего…
Лавочкин сорвался с места, дрожащими руками достал из портмоне два рубля, распахнул дверь и увидел за ней двух человек: смущенного Усольцева и Володю Голлербаха, который стоял, скрестив руки на груди, и осуждающе смотрел на пьяницу.
— А… э… здорово, — выпалил Федя первое, что пришло ему в голову.
— Леонид Сергеевич, — сказал Володя, — там товарищи из угрозыска жаждут с вами побеседовать.
Голлербах не произнес ни одного обидного слова, и даже интонацию его нельзя было назвать оскорбительной, но тем не менее, слушая его, художник бледнел, ежился и словно усыхал на глазах.
«Ай, артист! — подумал Федя с невольным восхищением. — Ну и артист! Какая жалость, что кино пока не говорит…»
— Побеседовать? О чем? — забормотал Усольцев, нервно теребя волосы. — Я им уже все рассказал…
— А они так не считают, — ввернул Володя с адской двусмысленностью в голосе.
Леонид Усольцев был невысоким кудрявым шатеном с мелкими чертами лица.
Если бы вы заглянули в его удостоверение личности, вы бы выяснили, что ему немногим более тридцати, но из-за пьянства, как это часто случается, он выглядел значительно старше своих лет.
В молодости Леонида считали талантливым и прочили большое будущее, но он словно нарочно сделал все, чтобы это будущее никогда не наступило. Жизнь, как качели, мотала его между чередующимися периодами пьянства и просветления, и когда он не брал в рот ни капли, то поражал любого своей эрудицией, мастерством и широтой художественных интересов.
Борис Винтер, который давно знал Усольцева, неоднократно пытался его образумить, и нельзя сказать, чтобы его попытки оказывались совсем уж бесполезными. Какое-то время Леонид держался, но потом опять срывался, и очередной его срыв пришелся как раз на нынешние съемки.
— Ай, да ладно! — неожиданно обозлился художник. — Хватит меня пугать…
Он вырвал из руки зазевавшегося Феди два рубля и, с вызовом прокричав: «Мерси!», скрылся из виду.
Лавочкин обескураженно посмотрел на Володю, тяжело вздохнул и спрятал бумажник.
— Что угрозыск никак не уймется, а? Мы ведь уже рассказали все, что знаем о Саше…
— А они вовсе не по поводу Саши пришли, — ответил Володя каким-то странным голосом. — Они нашего реквизитора ищут. И знаешь, я так понял, они считают, что это он Сашу убил.
В первое мгновение Федя решил, что коллега его разыгрывает, но Володя казался совершенно серьезным.
— Ты не шутишь? — на всякий случай спросил Лавочкин.
— Нет.
— Может, они бабу не поделили? — пробормотал Федя, ища хоть какое-то понятное объяснение происходящему и не находя его. — Ерунда какая-то… Слушай, а Тимофей сам что говорит?
— Ничего не говорит. Он исчез. Его нигде не могут найти.
Пока актеры обсуждали исчезновение реквизитора и пытались вспомнить, не прослеживалось ли в его поведении чего-нибудь подозрительного, Усольцев через черный ход удрал из гостиницы.
На набережной он напоролся на фотографа и вцепился в него, как клещ. Душа художника жаждала компании.
Кроме того, возможно, Леонид держал в уме то обстоятельство, что летом в Ялте на два рубля не разгуляешься, и рассчитывал, что удастся переложить на Беляева часть расходов.
С большим трудом им удалось найти свободные места в ресторане-поплавке при гостинице «Франция».
Солнце медленно спускалось за море, и вода казалась синей, как бирюза. За соседним столиком веселый лысый толстяк рассказывал девицам с густо подведенными глазами заезженный анекдот:
— «Ты, брат, со взятками осторожней будь. Знаешь, какая это статья?» — Рассказчик выдержал легкую паузу. — «Знаю: доходная»…
Девицы захихикали. Леонид блаженствовал.
В его натуре словно уживались два человека, и если первый любил искусство и мог часами говорить о нем, второй всему на свете предпочитал ресторанную атмосферу с выпивкой, хорошей едой, приятной компанией и непритязательной музычкой.
Когда толстяк за соседним столиком рассказал еще более заезженный анекдот:
— «Нет для вас пива. Детям пить не разрешается». «Да нам и не пить вовсе. Нам только опохмелиться», — художник захохотал на весь зал и от восторга стукнул рукой по столу так, что даже ушибся и рассыпал соль.
— Ты, брат, осторожней, — заметил Сергей с усмешкой, — это плохая примета.
— Чихать я хотел на приметы, — отмахнулся Усольцев. — Давай лучше выпьем!
Он выпил, и долил, и выпил еще.
Сергей меж тем ел салат, который принес ему расторопный молодой официант, и едва притронулся к рюмке.
— Смотри, — зашептал Леонид, придвинувшись к фотографу, — какие красотки за соседним столом.
— Шлюхи, — равнодушно ответил Сергей, скользнув взглядом по лицам девиц, обхаживавших толстяка. — Работают по курортам, ловят клиентов. Бывает, что обчищают до нитки… А бывает, что и замуж выходят — кому как повезет.
— Да брось! Любая из них красивее нашей мадам наркомши… Помесь свиньи с совой, — припечатал Усольцев отсутствующую Нину Фердинандовну. — Ты чего не пьешь?
— Язва, — вздохнул фотограф. — Тебе больше достанется.
— А, ну это верно! — развеселился художник. — Смотри, а вот и наша звезда!
И действительно, в ресторан только что вошел Андрей Еремин в сопровождении невесты и ее матери.
Старший официант, только что клявшийся всем чем только можно, что мест нет, почтительно изогнулся, слетал туда, слетал сюда, махнул салфеткой, отдавая указание — и для дорогого гостя тотчас приволокли откуда-то дополнительный столик и установили в самой выгодной точке зала, потеснив присутствующих.
Если бы все это делалось не ради Еремина, а ради кого-то другого, посетители не замедлили бы высказать свое недовольство; но актер был так очарователен, так улыбался дамам и так непринужденно извинялся за беспокойство, что ему все сразу же простили.
— Какой красавчик, — промурлыкала крашеная девица за соседним столиком, с завистью поглядывая на разряженную в пух и прах Нюру. — И денег куры не клюют. Мечта, а?
— Можешь не переживать — место уже занято, — процедила сквозь зубы вторая девица. — И на страже особо злая собака. — Она кивнула на Пелагею Ферапонтовну.
Толстяк понял, что терпит поражение, и решил прибегнуть к испытанному средству — то есть к новому старому анекдоту.
— «Сейчас пианист исполнит „Песню без слов“ Мендельсона». «Без слов? Эге! А слова-то, значит, репертком[54] выкинул…»
Пелагея Ферапонтовна, вскинув голову, горделиво оглядывала зал и как бы между прочим поправляла массивную золотую брошку, украшавшую ее новое платье.
Нюра, прилежно изучавшая меню, хихикнула.
— Что? — спросил Андрей.
— Да просто смешно. — Девушка снова хихикнула. — Кака шуа, ну надо же!
Еремин пододвинулся к ней и заглянул в карту.
— Какао шуа, — поправил он спокойно. — Это ликер такой.
— Я знаю, что ликер, — пробормотала Нюра.
Андрей осторожно вытянул меню у нее из рук и улыбнулся.
— Не раздумывайте, берите самое дорогое, — сказал он. — Вы себе это можете позволить.
— Можем-то можем, — пропыхтела Пелагея Ферапонтовна, — да как бы все деньги в ресторациях этих не просадить…
— Ничего. Я заработаю. И вам вовсе не надо переделывать чужие платья.
— Это ты о наркомше, что ли? — Пелагея Ферапонтовна усмехнулась. — Никто ничего не переделывал. Она вышивку дернула, ну и испортила. Я вернула все как было. Еще, говорю, что понадобится, обращайтесь.
— Мама — великая рукодельница, — заметила Нюра с улыбкой.
— Починить могу что угодно, погладить, постирать. Мне не сложно. Для Нины-то Фердинандовны. А то костюмерша ваша только дым из ноздрей пускать умеет да ругается, как возчик.
— Сейчас многие такие, — отозвался Андрей с таким видом, словно ему было по меньшей мере лет пятьдесят.
— Многие-то многие, да я этого не люблю. Не на то человеку язык даден. — Пелагея Ферапонтовна нахмурилась и подалась вперед. — А ты бы, Андрюша, задружился с наркомшей, а? У дамочки-то влияние большое. Глядишь, она бы тебе и пособила с отдельной квартирой-то. Сам же говоришь, что тебе с Нюрой жить негде, а кооператив строить — вообще без штанов останешься.
Андрей вздохнул, на его красивое лицо набежало облачко, отчего он стал казаться еще интереснее.
Нюра не сводила с него влюбленных глаз.
— Сами попробуйте с ней задружиться, — ответил актер сквозь зубы. — Думаете, я не пробовал? У, это такая… — Он хотел сказать что-то резкое, но сдержался. — И потом, мало ли что она потребует взамен…
Нюра поглядела на него расширившимися глазами и повернулась к матери.
— Нет, мамочка, ну не надо… Он прав — не стоит с ней связываться…
— Как не стоит, — уже с раздражением проговорила Пелагея Ферапонтовна, — когда она все наши проблемы одним щелчком пальцев решить может…
— Именно поэтому она и не будет ничего делать, — хмыкнул Андрей, и его зеленые глаза сверкнули. — Официант!
Нюра стала стучать ножом о бокал, чтобы привлечь внимание официанта — громко и настойчиво, как будто, кроме нее, других посетителей в ресторане не было. Это не ускользнуло от внимания Леонида, который даже в подпитии не терял способности примечать самые мелкие детали.
— Два счастливых бревна, — сообщил он фотографу, покривив рот в усмешке. — Бревно с профилем и неотесанное бревно — идеальная пара! Господи, до чего же они нелепо выглядят! И между тем все, решительно все вокруг им завидуют…
— Пьем за бревна, — усмехнулся Сергей и взялся за бутылку.
— Глупое деревянное счастье, — бормотал Усольцев, подперев лоб кулаками. — А может быть, так и надо? Ну не идиот же он, должен же он видеть, что эта девочка в тысячу раз лучше…
— Какая девочка? — рассеянно спросил фотограф, вытряхивая из бутылки последние капли.
— Да Лёка, конечно.
— Да брось! Между ними ничего нет…
— Конечно, нет, раз на пути такое бревно… Попробуй его обойди!
— Лёня, ты еще хуже Пирожкова, честное слово, — засмеялся фотограф. — Какая тебе разница, в конце концов? Никогда не понимал этого болезненного интереса к тому, кто с кем живет или собирается жить…
— Сережа! Ты меня удивляешь… Прежде всего, о чем тогда вообще говорить? Не о себе же… это предмет всегда известный и потому неинтересный… Значит, о других. Любовь… и всякое такое. — Он встретил взгляд одной из крашеных девиц за соседним столом, широко улыбнулся ей и поднял бокал. — За любовь, да?
— Какой вы романтичный! — томно проворковала девица, и сидящий рядом с ней толстяк стал лихорадочно рыться в памяти, ища очередной анекдот.
— «Товарищи, пьянство растет! Нужно принимать меры, и я, товарищи, настаиваю…»
— «На чем настаиваешь — на ягодах или на лимоне?» — перебил его Сергей с адской усмешкой.
— Да, да, это известный анекдот! — развеселился толстяк, хохоча громче всех. — Но я вам еще другой расскажу…
Солнце валилось за море, извозчики и автомобили подвозили к ресторану все новых и новых посетителей, но Леонид Усольцев не замечал бега времени, растворившись без остатка в ресторанном угаре. Потом как-то быстро упала ночь, и какой-то склочный тип стал требовать, чтобы Леонид расплатился по счету.
Два рубля художника были встречены с презрением, но Сергей добавил свои и даже кинул сверху чаевые.
— Лёня, идем… Лёня! Пора тебе в гостиницу, баиньки…
Усольцев приподнялся, но тут же рухнул обратно на стул и задремал.
— Ну и черт с тобой, — неожиданно объявил фотограф и направился к выходу. Походка его была на удивление твердой, словно он в этот вечер не выпил ни капли.
Он вышел из ресторана, вдохнул полной грудью живительный воздух ялтинской ночи и закурил. Из полумрака выдвинулась тень, робко приблизилась к нему, и Беляев узнал одну из девиц, которые сидели за соседним столом.
— Ты одна? А где кавалер? — насмешливо спросил он, пуская дым.
— С Люськой, — ответила девица, зачарованно глядя на него. — Ему за глаза ее хватит.
— А ты что?
— Я? — Она хихикнула. — Да ничего. Воздухом вот дышу.
— Да? Ну пошли, подышим воздухом вместе, — бросил Сергей и двинулся по набережной.
Девица побежала за ним, стуча каблучками, и, догнав фотографа, взяла его под руку. Звезды сверкали на небе, шептались волны, и вдали глыбами тьмы громоздились горы.
В тот день Опалин поздно возвращался домой.
Таинственный реквизитор как сквозь землю провалился, и поиски, предпринятые Парамоновым, не дали никакого результата.
Иван злился на себя, чувствуя, что упустил важную нить, и оттого не сразу заметил, что в темноте за ним кто-то крадется.
Три вспышки одна за другой разорвали тьму.
Глава 14 Белый автомобиль
Сэр, у вас такой тон, как будто у вас в кармане револьвер.
Из фильма «Сумка дипкурьера» (1927)Иннокентий Максимов чувствовал, что он совершенно вымотался.
Все в съемочной группе звали его просто Кешей, но у него были документы, в которых значились имя, фамилия и отчество. Прежде работа шофера представлялась ему не слишком обременительной: он любил машины и умел находить общий язык с самыми разными людьми. Однако сейчас в глубине души он мог признаться, что все ему надоело.
Если вдуматься хорошенько, кино оказалось сборищем невротиков, которые ни минуты не оставляли его в покое. То он возил актеров на съемку, то доставлял их со съемки, то присутствовал в кадре, а помимо этого — выполнял самые разные поручения.
Привези дочь режиссера на процедуры. Забери ее с процедур. Устрой экскурсию на Ай-Петри. Привези Нину Фердинандовну в Ялту, потому что ее машина барахлит, и отвези ее обратно. Доставь в гостиницу врача для Бориса Ивановича, столик, купленный Пелагеей Ферапонтовной, отвези очередную подружку Эдмунда Адамовича…
— Куда отвезти?
— Куда хочешь! — замахал на него руками оператор. — Можешь хоть утопить ее в гавани…
«Пора с этим кончать, — вяло думал шофер, рассекая ночь на белом кабриолете. — Завтра же возьму расчет и… Ну их всех к дьяволу!»
И тут он услышал три выстрела, очень отчетливо, словно стреляли где-то совсем близко, а потом разглядел бегущего со всех ног человека.
Тот метнулся в тень деревьев и пропал из виду, а из боковой улочки выбежал другой.
— Стой, стой! — закричал он Кеше, и тут шофер узнал репортера Опалина, который писал очерк о съемках для «Красного Крыма».
— Ты его видел? — крикнул Иван, в свою очередь признав водителя. — Куда он побежал?
— Туда!
— Гони!
Опалин прыгнул в автомобиль, не утруждая себя открыванием дверцы.
Кеша прибавил скорость. Фары выхватили в ночи бегущую фигуру.
— За ним! — скомандовал Опалин.
Но погоня продолжалась недолго: незнакомец, очевидно, куда лучше знал город и отлично ориентировался в нем даже ночью. Ввинтившись в одну из узких старых улочек, где с трудом проходит автомобиль, он бесследно исчез.
— Куда он делся? — бормотал Опалин, привстав на сиденье и отчаянно ероша волосы.
— Это какой-то бандит? — несмело спросил Кеша. — Ограбить тебя хотел?
Иван дернул щекой.
— Убить он меня хотел, вот что, — объявил он. — Едем в угрозыск.
— Уже поздно…
— Я знаю. Едем!
Кеша внимательно посмотрел на него и неожиданно проговорил:
— Знаешь, а я тебя узнал. Ты тот самый парень, который последними словами обругал Нину Фердинандовну, когда я сидел за рулем…
— Ну узнал, и что? — набычился Опалин.
— Ничего. — Кеша завел мотор. — Татьяна Андреевна сказала, ты репортер из Симферополя. Не очень-то ты на репортера похож.
— А я не репортер.
Опалин сразу же рассердился на себя за это неуместное признание, но отступать было поздно. Кроме того, его только что чуть не убили, и он испытывал здоровую злость, помноженную на взрыв адреналина.
— Я агент уголовного розыска, — проговорил он, — и не из Симферополя, а из Москвы. Зря я, конечно, тебе это сказал…
— Думаешь, я язык за зубами держать не умею? — проворчал Кеша, косясь на своего странного собеседника.
— Откуда мне знать?
— Ну вот теперь и узнаешь. А что ты делаешь среди киношников? Ищешь, кто Сашу Деревянко убил?
— Почему ты так решил?
— Ну… Ты появился сразу после того, как его убили.
Опалин заинтересовался.
Кеша говорил взвешенно и мыслил на редкость логично, хотя с виду казался простаком и в съемочной группе был всего лишь водителем. Но и обычный водитель, если у него есть глаза и уши, может рассказать немало интересного.
— Ты хорошо его знал? — в лоб спросил Иван.
Кеша усмехнулся.
— Слушай, все, что я знал, я уже рассказал этому… Сандрыгайло…
— Плевать на Сандрыгайло, — решительно объявил Иван. — Скажи мне лучше вот что: Саша Деревянко часто общался с Щелкуновым?
— Наверное, да, — ответил Кеша, подумав. — Они… как бы это сказать… одного калибра, что ли. Не знаю, заметил ли ты, но киношники делятся на несколько групп. Актеры наши в основном общаются между собой, оператор и сценарист — с режиссером… Саша был помощник оператора, а Щелкунов так вообще реквизитор, мелкая сошка.
— Скажи, а о Щелкунове ты что думаешь?
— Ничего.
— Но ты же его знаешь, значит, составил о нем какое-то мнение?
Кеша усмехнулся.
— На таракана он похож, — промолвил он скучным голосом, в котором не ощущалось и тени неприязни, а лишь прилежная констатация факта. — Вечно суетился на площадке, всем улыбался, никому не перечил… Вроде человек как человек, а так — кто знает, что у него там внутри? Вот твой угрозыск.
Он затормозил перед темным зданием, в котором горели только несколько окон.
— Подождешь меня здесь? — быстро спросил Иван, выскакивая из машины.
— Ну… подожду, — пробормотал Кеша, почесывая щеку.
Опалин вернулся через пару минут.
— Парамонов уже уехал… Неважно, я ему записку оставил, самое главное написал. — Он нахмурился. — Скажи, а Кауфман — это уполномоченный кинофабрики, верно? Он за расходами следит… и, наверное, у него большие деньги бывают?
— Конечно, — ответил Кеша, ломая голову, к чему клонит собеседник. — Он и зарплату выдает, и рассчитывается за все… А ты что, ограбить его хочешь?
— Да ну тебя! — засмеялся Опалин. — Слушай, уже поздно… Пойду-ка я домой, а ты езжай к себе.
— Садись. — Не выходя из открытого автомобиля, а лишь перегнувшись назад, Кеша открыл дверцу. — Отвезу тебя домой. — Он поколебался, но все же спросил: — Слушай, а кто в тебя стрелял-то? Щелкунов? В свете фар мне показалось, что этот парень гораздо моложе был…
— Угу, — кивнул Иван, забираясь в машину. — Сопляк, потому и промахнулся… — Он пристально посмотрел на шофера. — Ты насчет меня не проговоришься? Ну что я из угрозыска?
— Можешь на меня положиться, — заверил его Кеша и завел мотор. — Куда ехать-то? Где ты живешь?
— У одной старой дамы, тут, недалеко. Я же говорю — мог пешком дойти…
— У дамы? — Кеша озадаченно поднял брови.
Если слово «барышня» кое-как отвоевало в нэповскую эпоху позиции у «гражданки», слово «дама» считалось пережитком прошлого, таким же, как устаревшее «господин». Пожалуй, его мог употребить человек старого склада, но никак не Опалин с его внешностью хулигана и шрамом возле брови.
— Ну у старушки из бывших, — поправился Иван. Слово «бывшие» употреблялось по отношению к тем, кто что-то из себя представлял при старом строе, но при новом утратил всякое значение. — А тебе что, слово «дама» не нравится?
— Ничего против него не имею, — объявил Кеша, подумав. — Давай указывай дорогу.
Он довез Опалина до дома Варвары Дмитриевны Лукомской, высадил своего беспокойного пассажира, искренне пожелал ему на прощание удачи и, осторожно развернувшись, укатил.
На следующее утро, когда Опалин еще спал, автомобиль ялтинского угрозыска, одышливо пыхтя и фыркая, подъехал к дому, и Варвара Дмитриевна с трепетом узнала в человеке, который сидел рядом с шофером, Николая Михайловича Парамонова.
Ноги не держали Лукомскую, и она опустилась на стул.
Память услужливо подкинула ей подробности визита Парамонова к предыдущим жильцам Варвары Дмитриевны, симпатичнейшей и тишайшей паре, в которой супруга оказалась аферисткой со стажем, а муженек ее — фальшивомонетчиком и вдобавок многоженцем.
Опалин на многоженца никак не тянул, и старая дама предчувствовала худшее.
Парамонов постучал в дверь, и, чувствуя во всем теле премерзкую слабость, Варвара Дмитриевна пошла открывать. Пиль злобно сверкнул на гостя глазами, вздыбил шерсть и провалился куда-то в иное измерение, вход в которое доступен только котам.
По крайней мере, хозяйка никогда не могла понять, куда он так внезапно исчезает.
— Опалин у вас? — спросил начальник угрозыска.
Лукомская слабо кивнула.
— Спит, — пролепетала она.
— Да? Гм… Ну ладно, я подожду, когда он проснется.
Варвара Дмитриевна в ужасе моргнула.
Происходило нечто невероятное, фантастическое, не имеющее названия. Краснорожий разбитной Парамонов, который имел привычку в любое ялтинское жилище вваливаться, как к себе домой, ни с того ни с сего сделался тих, как маргаритка, говорил негромким голосом и даже боялся разбудить ее жильца.
— Может быть, вы пока выпьете чаю? — робко предложила она.
Николай Михайлович мало что на свете не любил так, как чай.
Кофе, допустим, — солидный напиток солидных людей, какао — пожиже, но тоже ничего, со спиртным вообще не возникает никаких вопросов, в меру охлажденный квас — счастье в чистом виде, нарзан — ладно, пес с ним, раз кому-то он нужен, а вот чай — черт знает что такое. Вода с какими-то дурацкими листиками. Цвет премерзкий, а запах — как у мокрой тряпки.
— Если вас не затруднит, — кисло пробормотал Парамонов, снимая фуражку и запуская пятерню в ежиком стриженные волосы, которые уже начали отступать со лба.
Когда Опалин проснулся и вышел из-за ширм, первым, что он увидел, было изумленное лицо начальника угрозыска, который держал в своих лапищах одну из крошечных чашечек Варвары Дмитриевны и с благоговением таращился на содержимое.
Чай у Лукомской всегда получался замечательный, и когда старую даму просили выдать секрет ее чудесного напитка, она с конфузливым смехом отвечала: «Главное, не жалеть заварки!»
Начальник угрозыска выпил пять чашек кряду и поневоле задумался о том, как он прежде недооценивал чай, но тут появился его соратник, и Николай Михайлович тотчас изгнал из головы все посторонние мысли.
— Ну что, как ты после вчерашнего? — спросил Парамонов, живо повернувшись в сторону Ивана и окидывая его быстрым взглядом. — Не ранил он тебя?
— Промазал. Да там темно было, — буркнул Опалин. — Получили мою записку?
— А то! — Начальник угрозыска допил содержимое своей чашки и поставил ее на блюдце. — Я правильно понимаю, что этот малый трижды выстрелил в тебя, прокричал: «Ничего, до Кауфмана мы еще доберемся!», и бросился наутек?
— Все верно. Я побежал за ним, тормознул знакомого шофера, мы погнали этого стрелка на машине, но он, зараза, ловкий. Как он мчался — любо-дорого было видеть. А в старом городе он исчез.
— Приметы запомнил?
— Сопляк какой-то, — ответил Опалин хмуро. — Лет пятнадцать или шестнадцать ему. Тощий, волосы темные, рост вроде обыкновенный. Бежал хорошо, перепрыгивал через изгороди, город знает как свои пять пальцев. Либо он отсюда, либо достаточно тут прожил. Ты мне скажи, что по Щелкунову нарыть удалось?
— М-м, негусто, — промычал Парамонов. — Жил в общежитии, раньше будто бы работал реквизитором на Одесской кинофабрике. На Ялтинскую устроился в июне, как раз перед тем, как начались съемки.
— Кто его взял на работу? — буркнул Опалин, насупившись.
— Как кто? Администрация.
— А проверить не догадались?
— Ты в курсе, сколько платят реквизитору? — вопросом на вопрос ответил Парамонов. — Он произвел хорошее впечатление, был готов немедленно приступить к работе, ну его и приняли.
— А с общежитием что?
— Он туда приходил только переночевать. Ни с кем практически не общался.
— А вещи? Что с его вещами?
— С вещами интересно, — усмехнулся Парамонов. — В его комнате мои ребята нашли запертый чемодан. Открыли его, а там рваное тряпье и пара кирпичей, завернутых в газету.
— Может, кто-то из соседей свистнул? Вещи забрал, а вместо них…
— Да не похоже. Газета-то не местная, а одесская.
С некоторым опозданием они вспомнили, что у их разговора имеется свидетель, и повернулись к Варваре Дмитриевне, которая с изумлением взирала на них сквозь свое старомодное пенсне.
— Не обращайте внимания, это мы по работе беседуем, — сказал Опалин, смущенно улыбнувшись.
— Я, пожалуй, принесу еще чаю, — промолвила старая дама с достоинством и удалилась.
Когда она ушла, Иван сел напротив начальника угрозыска, поставил локти на стол и уперся подбородком в руки.
— Говорил я тебе — бандюки у тебя тут шастают, — негромко напомнил он.
— Не наши, а залетные, — хладнокровно парировал Парамонов. — Эх, Ваня, перемудрил ты с Щелкуновым. Дал бы ему по башке да приволок ко мне, я бы из него быстро выбил, кто он такой да что замышляет.
— Меня Кауфман беспокоит, — признался Опалин, решив не обращать внимания на выпад в свой адрес. — Они ведь его ограбить нацелились.
— Угу. Знаешь, какие суммы через его руки проходят? Тысячи, а бывает, что десятки тысяч. Фильма-то дорогущая выходит, а он и зарплату раздает, и счета оплачивает. Только на днях в банке должен очередной перевод получить.
— Ты охрану к нему приставил?
— Ты за кого меня держишь? Приставил, конечно. Мне неприятности не нужны. Вот что Щелкунова упустили — плохо. Очень плохо, Ваня.
— Да что Щелкунов, это мелкая сошка, — внезапно разозлился Опалин. — Засланный казачок! Пролез к киношникам, вынюхивал все, узнавал, что да как… Я его вывел на чистую воду — меня сразу же убить попытались… Кто-то за ним стоит. Кто-то там верховодит очень и очень непростой… Смотри: ты говоришь, что Щелкунов в чемодане держал только мусор для виду, но ведь я же видел его на съемках! Он и толстовки менял, и вообще… Где он переодевался?
Парамонов задумался.
— Получается банда с хатой, и один из бандитов прибыл из Одессы, — сказал он сквозь зубы. — Плюс сопляк, который в тебя стрелял, — возможно, местный.
— Плюс главарь. — Опалин начал загибать пальцы. — И не забудь хозяев хаты. Даже если хозяин — один человек, у нас уже выходит, что в банде как минимум четверо. Для того, чтобы ограбить Кауфмана, этого вполне достаточно, но я не исключаю, что на самом деле их больше. — Он опустил руки на стол и пристально поглядел на собеседника. — Сколько человек ты к нему приставил?
— Одного, — буркнул Парамонов, досадуя на себя.
— Когда Кауфман должен получить деньги?
— На следующей неделе.
— Не спускай с него глаз, — попросил Иван. — И это, приставь еще кого-нибудь.
— Слушаюсь, товарищ Опалин, — усмехнулся начальник угрозыска. — Еще распоряжения будут?
Он не поскупился на саркастические нотки, но толстокожий юнец воспринял его слова всерьез.
— Фото Щелкунова у вас есть? — деловито спросил Иван. — Надо бы его в одесский угрозыск переслать. Раз эта птичка оттуда прилетела, они могут ее опознать.
— Фото нет. Я спрашивал у Беляева, не снимал ли он Щелкунова на площадке, но он посмотрел на меня как на ненормального и сказал, что никто не станет тратить пленку на какого-то реквизитора.
— Да? Вот что: в группе есть художник Усольцев, я видел, как он рисует. За пару минут любого изобразит. Попросите его нарисовать портрет Щелкунова.
— Ладно. Когда протрезвеет, попрошу.
Парамонов начал хмуриться.
Опалин мыслил слишком быстро и делал далеко идущие выводы, иные из которых даже не пришли в голову самому Николаю Михайловичу, несмотря на весь его опыт.
Конечно, начальник угрозыска мог утешать себя тем, что его союзник успел понаделать ошибок — к примеру, упустил Щелкунова, но все же промахи меркли на фоне его достижений.
— У меня к тебе тоже просьба, — добавил Николай Михайлович. — Ты это, не забывай, что ты у нас репортер главной крымской газеты. Если вдруг заметишь на съемках что-то подозрительное…
— Это само собой, — отозвался Иван. — Хотя, если говорить начистоту, скучища на этих съемках смертельная…
Пиль материализовался в комнате, вывалившись из кошачьего измерения, и крадущейся походкой просеменил к Опалину — требовать внимания, а через пару минут Варвара Дмитриевна внесла свежий чай.
Глава 15 Сплетни и факты
Вам надо не роман крутить, а ручку аппарата.
Из фильма «Папиросницаот Моссельпрома» (1924)Из белого дома, похожего на старинное итальянское палаццо, выбежала дама в голубом платье с великолепной вышивкой и в не менее великолепных украшениях.
Она закатила глаза, схватилась за грудь, зашаталась, но все же сделала несколько шагов, после чего всплеснула руками и рухнула на дорожку.
— Кончили! — закричал Мельников, который стоял возле оператора, вертевшего ручку камеры.
Нина Фердинандовна поднялась, царственно улыбаясь, но тут же посерьезнела и стала оглядывать платье. Она падала осмотрительно, и дорожку еще до начала съемки основательно вычистили, дабы наряд главной героини не испачкался, однако на подоле все же появилось небольшое пятно.
— Пелагея Ферапонтовна! — закричала взволнованная актриса. — Миленькая, посмотрите на этот ужас… Ах, я боюсь, как бы платье не пропало!
Пелагея Ферапонтовна поспешила к Гриневской, осмотрела пятно, объявила, что в два счета с ним справится, и обе женщины удалились в дом.
— Куда она ушла? — рассердился Мельников, который просматривал листы сценария. — Нам же сейчас крупный план снимать…
— Там что-то с платьем, — сказал Светляков. — Сейчас вернется.
— Да? Тогда ладно… Фома Лукич! Загримируйте Андрея, пожалуйста. Андрей! У нас сейчас крупный план Нины Фердинандовны, а потом снимаем, как ты бросаешься к ней.
— Репетировать не будем? — осведомился актер.
— Будем, но быстро, поэтому грим сразу… Ты бросаешься к ней, думая, что ее отравили. Твой крупный план, потом она оживает, открывает глаза… А, черт, только не это!
Солнце скрылось за тучей.
Эдмунд Адамович нахмурился, поднял голову и из-под козырька кепи стал гипнотизировать небо.
Последнее упорно не поддавалось гипнозу и вообще всем своим видом показывало, что ему нет никакого дела до киношников, снимающих очередной эпизод своего боевика.
Цикады в саду трещали так, словно им платили зарплату плюс щедрые сверхурочные и еще выдавали талоны на усиленное питание.
Опалин чувствовал, что рубашка на нем вымокла от пота, и так как к миру кино он не принадлежал, то просто обрадовался какой-никакой передышке от солнца.
— Фома Лукич! — окликнул гримера Мельников, исполнявший обязанности режиссера. — Погодите пока гримировать Андрея…
Пирожков кивнул и отошел к Опалину, который, сидя на раскладном стульчике под деревом, делал вид, что заносит в блокнот какие-то заметки.
— Удивительно ловкая женщина Пелагея Ферапонтовна, вы не находите? — зашептал гример, косясь на дом. — Как она втерлась в доверие к нашей наркомше… та уже ни дня без нее обойтись не может!
— Ну уж прямо, — пробурчал Опалин.
— И дочка тоже не отстает. Как узнала, что Степана Сергеевича нарком к себе затребовал, так объявила, что вполне может Нине Фердинандовне секретаря заменить. Каково, а?
— Кто такой Степан Сергеевич? — машинально спросил Опалин, хотя отлично помнил этого молчаливого спутника Гриневской, который жил на «Баронской даче», но почти не показывался на съемках.
— А то вы не знаете! — прищурился Пирожков. — Степан Сергеевич за наркома все его статьи сочиняет. Потому как товарищ Гриневский — человек занятой… и к тому же у него еще не все пьесы написаны…
— Так Степан Сергеевич — секретарь? А я-то думал, кто он при Нине Фердинандовне…
— Ну отчасти секретарь, отчасти… Здесь он больше следит, чтобы она ни-ни… а то мало ли что. Солнце, кровь кипит, а вокруг мужчины… и все как один моложе товарища Гриневского. — Пирожков вздохнул. — Правда, надо отдать ей должное: она повода не подает. Я, знаете ли, давно к ней присматривался…
Опалин затосковал.
Работа приучила его ценить сплетников как незаменимый источник информации, но иногда они напоминали ему бесформенную изношенную губку, которая выдает чересчур много воды.
— А сегодня что, только Мельников снимает? — спросил он, чтобы переменить тему.
Пирожков покрутил головой, ища взглядом Володю, которому в отсутствие Винтера тоже периодически приходилось исполнять обязанности режиссера.
— Похоже, да… Смотрите-ка, он в беседке о чем-то с Валей беседует. Не очень-то на него похоже…
— Почему? — удивился Опалин.
— Он терпеть ее не может.
— Э… — пробормотал Иван, теряясь.
Среди всех, кого он видел на съемочной площадке, Володя Голлербах казался самым уравновешенным, самым доброжелательным, самым тактичным. Он был одинаково вежлив с могущественной женой наркома и самым незначительным членом киногруппы, и Иван не мог себе представить, за что этот человек, отличающийся ровным характером и фантастическим талантом, мог невзлюбить костюмершу.
— Видите ли, молодой человек, разные люди выражают неприязнь по-разному, — поучительно молвил Пирожков. — Вот вы, к примеру, не станете церемониться с тем, кто вам не нравится, да еще выскажете вслух все, что о нем думаете. А некоторые ничего не скажут, ни словечка, ни полсловечка, а только глаза отведут, чтобы не видеть того, кто им антипатичен. И все — уже по одному этому можно судить, кто что на самом деле думает.
— Экий вы, Фома Лукич, зоркий, — пробурчал Опалин.
Маленький Пирожков самодовольно приосанился, не ведая, что мысленно его собеседник продолжил:
«Зоркий-то зоркий, да только не распознали, что Щелкунов — никакой не реквизитор, а бандит…»
Тем временем в беседке-ротонде Володя терпеливо слушал каскад слов, который на него обрушила сидящая на скамье костюмерша.
В руке Вали дымилась папироса, которой она то и дело затягивалась. Иногда девушка встряхивала волосами, иногда смеялась невпопад, иногда задорно качала ногой, закинутой на ногу.
Вале нравился Голлербах, и она была рада, что они наконец-то могут побыть одни, тем более что он сам начал беседу, заговорив о будущих съемках и костюмах, которые для них понадобятся. Она даже не подозревала, что разговор с ней был для Володи сущей мукой.
Словно нарочно, Валя олицетворяла все, что ему не нравилось в женщинах; он терпеть не мог развязные манеры, якобы передовые убеждения, которыми непременно надо уколоть собеседника, и страсть к сквернословию. Но у него была цель — выведать кое-что у собеседницы, и ради этой цели он призвал на помощь всю свою выдержку.
— Слышали, что к Матвею Семеновичу приставили охрану и никуда его одного не пускают? — спросил Володя, когда с обсуждением костюмов было покончено.
Валя жадно затянулась и выпустила дым сквозь ноздри.
— Слышала, конечно. Какое горе для Кауфмана, а? Он ведь не дурак прошвырнуться по бабам, а когда тебя караулят днем и ночью, какие тут бабы… Придется ему перейти на самообслуживание!
И она расхохоталась, считая свою шутку необыкновенно удачной, в то время как Володя с горечью думал, что вульгарнее женщины он на своем веку не встречал.
— Мне кажется, это как-то связано с остальными событиями, — сказал он. — С тем, что Щелкунов исчез… И с тем, что зарезали Сашу.
— Ну… да, наверное, — протянула Валя.
— Вы же с ним общались? — продолжал Володя.
— Можем на «ты».
— Простите?
— Я к тому, что обращение на «вы» какое-то старомодное, тебе не кажется?
— Нет, — выдавил из себя Володя.
— Просто странно. Работаем над одним фильмом, знакомы не первый месяц. Мне с людьми привычнее на «ты». Проще, понимаешь?
— С Сашей тоже на «ты» общались? — спросил Володя, героически решив вернуться к интересующей его теме.
— Конечно. А что тебя интересует?
— Он считал, что кое-кто из нас вовсе не тот, за кого себя выдает. Тебе что-нибудь об этом известно?
— Ну вот видишь, — усмехнулась Валя, — на «ты» общаться вовсе не сложно.
Далось ей это злосчастное местоимение.
Володя почувствовал, что начинает сердиться.
— Вы… ты сказала Фрезе, что в поведении Саши было что-то странное. В чем конкретно это выражалось?
— А Евграф Филиппыч тебе передал? Надо же, а я думала, что он не болтун. В отличие от нашего гримера.
— Ну он просто проговорился, а я заинтересовался. Понимаешь, я ведь тоже знал Сашу и видел его на съемках каждый день. Ничего такого я не помню.
— Ну не то чтобы странное поведение, — протянула Валя, — но… — Она отшвырнула докуренную папиросу и поднялась на ноги. — Пошли в дом, я кое-что тебе покажу. Помнишь зал на первом этаже, где снимали заседание тайного общества с Тундер Тронком?
— Помню. И что?
Они спустились в сад по довольно крутой тропинке, и Валя зашагала к дому. Со стороны небольшой сторожки, полускрытой деревьями, послышался злобный лай и громыхание цепей.
Сторож Яковлев к обязанностям своим относился серьезно и держал двух огромных собак, которых выпускал ночью, а утром сажал на цепь.
Нина Фердинандовна уверяла, что собаки ее нервируют и что один их вид наводит на нее ужас, но все отлично понимали, что если бы ей действительно что-то не нравилось, то Яковлева уволили бы еще быстрее, чем Зарецкого.
В сущности, меры, которые сторож предпринимал для охраны, не были лишними, потому что собственный телохранитель Гриневской присутствовал в доме скорее для виду. Он являлся дальним родственником ее мужа, воевал и в Первую мировую, и в Гражданскую войны, получал ранения, страдал от контузии, был награжден орденом и теперь больше всего на свете любил хорошо выспаться после сытного обеда.
Кроме него и Степана Сергеевича, исполнявшего обязанности секретаря и шофера, на «Баронской даче» также жили домработница и повар, а маникюршу и садовника привозили из города.
Володя и костюмерша вошли в дом и, миновав несколько комнат, оказались в просторном зале, где на стенах висели картины, а в простенках стояли фигуры рыцарей. Огромный стол с искусной резьбой располагался не в центре зала, а был смещен ближе к одной из стен.
Напротив него выстроились осветительные приборы, отражатели и прочие агрегаты, необходимые для съемки в помещении. На столе в художественном беспорядке были разложены пустые листы желтоватой бумаги и возвышались фигурные подсвечники. Это была декорация штаб-квартиры зловещей организации, которую возглавлял Тундер Тронк.
— Я несколько раз заставала Сашу здесь, — сказала Валя, — когда мы снимали в саду или в других комнатах. Короче, мы не работали в этой декорации, а он почему-то сюда заглядывал. Сначала я подумала, что его заинтересовали эти железные болваны. — Она кивнула на неподвижные фигуры рыцарей в доспехах. — Но, по-моему, его интересовали картины.
Володя подошел ближе, чтобы рассмотреть их как следует.
Одна из картин изображала типичный пейзаж среднерусской полосы, на другой молодцеватый усатый щеголь позировал с великолепной борзой, которая лежала у его ног, на третьей художник нарисовал море и корабль, распустивший паруса, четвертая являлась портретом великолепно одетой дамы с кислой физиономией.
Все — академичное, банальное и по большому счету неинтересное, стандартная живопись для украшения богатого дома. Впрочем, борзая получилась чертовски хорошо, и Володе невольно подумалось, что художник, наверное, любил собак.
— Саша что, интересовался живописью? — спросил он.
— Вряд ли. Он как-то говорил, что ни разу в жизни не был в музее.
— А откуда взялись картины, не знаешь?
— Они не взялись. Нина Фердинандовна распорядилась, чтобы дом восстановили в наилучшем виде и все вернули на место. Это картины, которые висели при этих… как их… — она несколько раз щелкнула пальцами, словно подстегивая память, — Розенах.
Володя переходил от картины к картине, рассматривая подписи художников и даты создания полотен. Ни одно из имен ему ничего не говорило.
Водянистые глаза дамы в бальном платье со шлейфом неодобрительно следили за ним с холста.
«Ей-ей, если я сама его не поцелую, он не догадается этого сделать, — мелькнуло в голове у Вали. — Вроде и умный человек, а такой растяпа…»
В дверь кто-то сунулся, споткнулся о кабель и выругался разнообразными, по преимуществу непечатными словами.
Валя обернулась и узнала репортера из «Красного Крыма», который часто сопровождал группу на съемки, болтал о всякой чепухе и вообще казался ей довольно занудным типом, который, впрочем, крепко себе на уме.
— Извините, — хрипло сказал Опалин.
Но Валю ругань только развеселила, а Голлербах сделал вид, что вообще ее не заметил.
— Ваня, что ты скажешь об этих картинах? — спросил актер у вновь прибывшего.
Опалин поглядел на картины, сдвинул кепку с затылка на лоб и пробурчал:
— Ну… Деревья, люди, море… А в чем дело-то?
— Да так, — вздохнул Володя.
И вслед за тем, не удержавшись, рассказал Ивану, что зарезанный помощник оператора интересовался картинами, которые висят в зале.
— Они дорогие? — По привычке, приобретенной за время работы в угрозыске, Опалин решил начать с самого главного мотива.
— Нет, — ответил Володя, но так как по характеру он был пунктуальный немец, то все же прибавил: — Не думаю. Вторая половина прошлого века, художники не на слуху… Думаю, в любой комиссионке можно найти сотни картин не хуже этих.
Опалин вздохнул.
Вообще-то он собирался пройти в кухню и выпить воды, но слова Володи заинтересовали его.
Что такого особенного мог увидеть Саша на этих полотнах?
— Богато жили, — пробормотал Опалин себе под нос, рассматривая украшения на нарисованной даме, сложенный веер в руке, украшенной кольцами, и переводя взгляд на лицо. — А муж-то ей изменял.
— С чего ты решил? — удивился Володя.
— На выражение лица посмотри. Счастливая баба так глядеть не будет. — Говоря, он случайно посмотрел на лицо Вали и осекся, сообразив, что та тоже не казалась чрезмерно счастливой.
— Ты, Ваня, фантазер, — развеселился актер.
— Но-но, не ругайся, — заворчал Опалин.
— Я не ругаюсь. Фантазер — это, понимаешь, тот, кто много фантазирует… придумывает, короче.
— Я не фантазирую, — обиделся Иван. — Я все доказать могу, если хочешь. Вон на ней кольцо обручальное и разные другие цацки… украшения то есть. А платье? Это ж не «Москвошвея» какая-нибудь. — Володя поспешно согнал с лица улыбку, боясь обидеть собеседника, но Опалин был так увлечен, что ничего не заметил. — Явно богатая замужняя баба, живи себе да радуйся, а смотрит так, словно целыми днями в уксусе сидит. Когда так смотрят — да когда дома непорядок. А какой для женщины самый главный непорядок? Когда ее мужика другая к рукам прибрала.
— Кстати, я слышала, что баронессе Розен муж и в самом деле изменял почем зря, — вмешалась Валя. — Интересно, это ее портрет?
— Ну… может быть, — сказал Володя неуверенно. — Исходя из даты на портрете… из возраста дамы… — И он повторил: — Да, вполне может быть.
— А это тогда получается, барон? — Опалин кивнул на портрет молодого усатого щеголя с собакой. Однако тут рассудительный немец решил ему не уступать.
— Вообще говоря, если бы у нас были фотографии членов семьи, тогда мы могли бы точно что-то утверждать, — заметил Володя. — Даже если картины и правда из того, прежнего, дома, это не значит, что на них изображены обязательно хозяин и хозяйка. Лично мне интересно, почему эти картины так заинтересовали Сашу, что он то и дело сюда приходил.
Опалин вздохнул и почесал щеку.
— Не, ну если бы на картине была гражданка помоложе и покрасивее, а не эта белесая моль, я бы понял, чего он тут шлялся, — заметил лжерепортер. — А так… Ну корабль, ну чаща какая-то. Гражданин с собакой…
И тут Валя удивила всех.
— Слушайте, а может, Саша на «Алмазную гору» смотрел? — бухнула она.
— Какую гору? — озадаченно переспросил Володя.
— Да ту, что на шее у бабы висит. Это их украшение было, фамильное, что ли. Брильянты там всякие, сапфиры и прочая дребедень, в виде горы с водопадом. Фердинандовна один раз ее надела, чтобы Татьяну Андревну уесть, так та потом долго опомниться не могла.
— Постой, — начал Володя, оправившись от изумления, — так это не шутка была? Что в доме нашли тайник Розенов, и украшения из него…
— Теперь у Гриневской, — закончила за него Валя. — И самое главное, «Алмазная гора», тоже теперь у нее.
— Я думал, это сплетни… — вырвалось у актера.
— Не-не, какие сплетни! Все себе захапала. Смешно, да? Розены золотишко на черный день припрятали, а досталось все Фердинандовне, у которой и так денег куры не клюют. Ты внимание обратил, в каких украшениях она снимается? Я думаю, это те самые, из тайника.
— Мне кажется, — промолвил Володя после паузы, — мы не должны делать выводы на основе… когда у нас нет ничего, кроме домыслов.
— Домыслов? Да Винтерша, как чайник, клокотала, когда увидела эту «Алмазную гору» живьем, и все никак успокоиться не могла. — Она могла удержаться, но все же прибавила: — Ты, Володя, стараешься о людях думать хорошо, а так нельзя. Большинство людей вовсе не подарок. Ближе к жизни надо быть, понимаешь? Вот у Вани, по-моему, с этим все в порядке…
Володя слушал костюмершу и удивлялся сам себе. Вот что бывает, когда позволяешь себе чуть-чуть сократить дистанцию с человеком, который тебе антипатичен. И часа не прошло, как Валя уже поучает его, что он должен делать и как именно смотреть на людей.
«И какого черта я должен все это терпеть?» — в раздражении помыслил он, отводя взгляд.
Что касается Опалина, то он уловил только одно: Валя Дружиловская вольно или невольно просчитала его, а значит, ему следовало вести себя осмотрительнее.
Положение, однако, спас помощник режиссера, который появился на пороге и объявил, что Голлербаха и костюмершу срочно просят на съемочную площадку.
Глава 16 Фотограф
Везде провалы, везде обвалы
Для сердца смелого.
Игорь Северянин, «От Севастополя до Ялты»Прикованный к постели Борис Винтер испытывал все мучения, которые выпадают на долю людей, разлученных с делом, которое является смыслом их жизни.
Его выводило из себя, что он, здоровый крепкий мужчина в расцвете сил, должен лежать покорным бревном, соблюдать режим и слушаться докторов в то время, когда кипит работа и снимаются очередные сцены его фильма.
Нет, конечно, Борис ценил Володю Голлербаха и Михаила Мельникова. Он знал, что в том, что касается кино, он вполне может на них положиться. Но тем больнее ему было сознавать, что его присутствие с некоторых пор не является обязательным и что на площадке вполне справляются без него.
Он пытался развлечь себя — болтал с Марусей, читал ей вслух сказки и стихи для детей, дорабатывал сценарий и после долгих поисков нашел, как эффектнее всего использовать в фильме свое собственное падение. Его каждый день навещали актеры, Мельников, Нольде. Но Борис все равно чувствовал себя неприкаянным, ненужным, несчастным, а с таким характером, как у него, он не мог таить это в себе.
В результате киношники, которые и так уставали во время съемок и не видели смысла в дополнительной трате душевных сил, не сговариваясь, стали навещать его реже или старались сокращать свои визиты до минимума.
Борис воспринял это так, что его все бросили, и ему стало еще горше.
Тася поддерживала его, как могла. Она приносила ему самые свежие новости и сплетни и держала его в курсе всего, что творится в его отсутствие, вплоть до самых незначительных мелочей.
Именно поэтому Борис с таким нетерпением всякий раз ожидал ее возвращения, когда она отправлялась, так сказать, на разведку.
— Ну что, как?.. — набросился он на жену, едва она вошла в номер в своем линялом платьице.
— Ты ничего не ешь, — с упреком промолвила Тася, скользнув взглядом по огромной чаше с фруктами, стоящей у его изголовья.
— Тася! — простонал Борис, делая мученическое лицо.
— Ну что — снимали, снимали, — проворчала жена, проходя к его кровати и садясь в кресло.
Она отщипнула виноградинку, съела ее, выплюнула косточки в ладонь и потянулась за следующей ягодой. Борис, пылая нетерпением, резким движением подвинул чашу ближе к жене и в итоге чуть не смахнул ее со стола.
— Боря! — с укоризной проговорила Тася.
— А погода? Не помешала? Все успели?
— Нет. В смысле, не помешала. Ой, сегодня такой скандал приключился! К Пете из Москвы приехала его бывшая девушка, Катя. Помнишь, он все говорил, что с ней разошелся.
— Помню, помню эту Катю, — буркнул Борис, хмурясь. — Пробовалась она на какую-то роль, но не прошла. И что?
— Да то, что у нее теперь ребенок, и она с Пети алименты требует. А он ни в какую. Так она подняла крик на всю гостиницу, позорила его, обещала в суд на него подать. Петя весь красный, чуть не бежит от нее, а она за ним, нэпманы смеются…
— Да черт с ним, — перебил ее Борис, — еще один, кто любит кататься, но не любит возить саночки… Как новички на площадке? Этот, как его, Гриша Поваренко, который новый помощник Нольде, и Митя Абрикосов — вместо Щелкунова…
— Да все хорошо. Работают, стараются. Гриша говорит, что у нас прямо рай. Он раньше на культурфильмах трудился… Эдмунд Адамович, конечно, поначалу фыркал, что Гриша все не так делает — не так журнал съемок ведет, не так цифры на дощечке пишет. Но теперь вроде утихомирился. А Степан Сергеевич уехал, ты знаешь?
— Какой Степан Сергеевич?
— Ну с двойной фамилией который, секретарь Гриневской. Высокий такой, молчаливый. Помнишь? — Тася сделала легкую паузу. — Знаешь, мне кажется, что между ней и секретарем что-то было. Молчаливые люди всегда такие скрытные…
— Тася, не придумывай, — заворчал Борис, поудобнее подтягивая одеяло.
— Уверена, ее охранник доложил куда надо, и поэтому секретаря ни с того ни с сего отозвали. Кому он мешал?
— Это все домыслы Пирожкова? Ой, Тася…
— При чем тут домыслы — она два-три дня в неделю снималась, чем же она занималась в оставшееся время?
— Может, книжки читала.
— Ты ее хоть раз с книгой видел? Боря, не говори глупостей.
— Как же она теперь будет без секретаря? — пробормотал Борис, лихорадочно ломая голову над тем, как бы сменить тему. Однако, как назло, ничего не шло ему на ум.
— А к ней на дачу Звонаревы переехали. И мать, и дочка. Будут ее развлекать. Я так поняла, что дочка как раз и будет новой секретаршей. Пелагея Ферапонтовна все перед Гриневской мелким бисером рассыпается. Не иначе, им что-то от нее нужно. Или им, или Андрею.
— Квартира? — задумчиво протянул Борис. — Андрей ведь в Москве с родственниками живет. Жену ему некуда приводить.
— Да, я тоже думаю, что ему квартира нужна. Но я сильно удивлюсь, если он ее получит через Гриневскую.
— Почему?
— Ты знаешь, что она к нему подкатывала? А он сделал вид, что не понял ее намеков. После этого она и стала называть его «бревно с глазками».
Борис нахмурился. Он был не против романов на съемочной площадке, когда речь шла о свободных актерах. То, что он только что услышал от жены, покоробило его и наполнило тревогой. Ведь Гриневской с ее влиянием ничего не стоило сломать Еремину карьеру, если бы она того пожелала. И даже если Андрей являлся неважным актером, это вовсе не значило, что кто-то имеет право портить ему жизнь.
— Я ничего об этом не знал, — вырвалось у Бориса.
— Я давно заметила, что Андрей удивительно ловко скрывает то, что ему хочется скрыть. — Тася усмехнулась. — Признайся, ты его держишь за манекена, а он очень чувствительный и самолюбивый молодой человек. Тебе бы стоило быть с ним помягче. Ты, наверное, не замечал, но когда ты его хвалишь — довольно редко, по правде говоря, — у него появляется такое выражение лица, словно он выиграл первый приз в лотерею.
Борис сконфузился.
Мысленно он считал съемочную группу чем-то вроде оркестра, в котором сам он играл роль дирижера.
В его представлении Андрей Еремин, красивый, но однообразный актер, был не самым сложным инструментом — не барабаном, конечно, но уж точно не первой скрипкой.
— Тася, смотри, я могу решить, что ты влюбилась в его зеленые глаза, — полушутя-полусерьезно заметил Винтер. — Ой, Тася…
— Боря! — возмутилась жена.
Но тут она увидела выражение его лица и, не удержавшись, рассмеялась.
— Никогда не понимала девушек, которые увлекаются красавчиками, — добавила Тася, когда перестала смеяться. — Ведь это не ваза, которую поставил на видное место — и любуйся сколько хочешь. Красота ведь проходит, Боря, и очень, очень быстро. И когда она исчезает, характер меняется — иногда просто ужасно. Помнишь Колю Перовского? Совсем недавно в экранизациях Пушкина играл, открытки с его фотографиями выходили и тотчас раскупались, а в начале этого года взял и повесился. Красота ушла, снимать перестали, жизнь кончилась.
— Его не перестали снимать, — буркнул Борис, дернув щекой.
Он знал Перовского и хорошо помнил его потерянное лицо за несколько дней до самоубийства — и хотя они не были друзьями, да и вообще пересекались не так уж часто, режиссера теперь подспудно мучило, что он мог помочь человеку, мог как-то приободрить его, но не сделал этого. Не вошел в положение молодого актера, не обратил внимания, не разглядел… А теперь Перовского уже нет.
— Ну не перестали, но на главные роли уже не брали, — заметила Тася. — Так, эпизоды.
— А Матвей Семенович все с сопровождающими ходит? — быстро спросил Борис, не слишком искусно меняя тему.
— О да! — засмеялась Тася. — Одного его никуда не отпускают. Знаешь, я вот что думаю: он же сегодня должен большие деньги получить в Госбанке. Уж не боятся ли в угрозыске, что его могут ограбить? С самого утра машина угрозыска под его окнами торчит, и милиционеры то и дело прохаживаются возле гостиницы. Мне кажется, это неспроста.
— Что ж, если так, — медленно проговорил Борис, — тогда понятно, почему… — Он не договорил и только повел своими широкими плечами. — В общем, деньги, как всегда… Ничего нового.
Он замолчал, захваченный мыслью, а нельзя ли в фильм вставить ограбление банка. Допустим, подъезжают на машине грабители…
— Боря, — нарушила молчание Тася, — я хотела тебе кое-что сказать… — Он непонимающе взглянул на нее. — Ты заметил, как у Маруси щечки округлились? За последние недели она прибавила целый фунт[55] в весе… — Молодая женщина конфузливо рассмеялась. — Послушай, ты не мог бы каждый свой сценарий писать так, чтобы его можно было снимать в Крыму? Ты подумай… Тебе хорошо, и Марусе хорошо… И нам всем хорошо, — закончила она.
Пока Борис, немного растерявшись, пытался объяснить жене, отчего нельзя сочинять сценарии так, как ей хочется, Валя Дружиловская решила, что раз завтра выдадут зарплату, можно и погулять.
Это выразилось в том, что у знакомого букиниста она купила книжечку стихов Блока и засела в кафе, заказав большую порцию шоколадного мороженого.
— Можно?
Валя подняла глаза от книжки: перед ней стоял Сергей Беляев.
— Нельзя, — тотчас ответила девушка.
— Значит, можно. — Усмехнувшись, фотограф сел напротив нее. — Как это прикажете понимать?
— В смысле?
— Передовая девушка, комсомолка, в два счета можете все разъяснить насчет международного положения, а читаете старорежимного поэта. — Он кивнул на книжку.
Валя ненавидела краснеть, но сейчас она все-таки покраснела и придвинула томик к себе, словно Беляев собирался его отнять.
— Не ваше собачье дело, что я читаю, — отрезала она.
— А. Мечты, мечты, — задумчиво протянул Сергей. — Знаете, я вас некоторым образом понимаю. Мое сердце тоже жаждет любви.
— Перестаньте, — кисло попросила Валя. — Ничего вы не жаждете, и вообще вам на всех плевать.
Сергей, потирая пальцем висок, с любопытством уставился на собеседницу.
— Мне очень приятно, что вы обо мне думаете, — промолвил он наконец, усмехаясь, — пусть даже в таком ключе.
— Я о вас не думаю, — тотчас парировала Валя.
— Тогда о ком? Кажется, я догадываюсь. По-моему, он блондин с фамилией на «Г», правильный и скучный. Таблица умножения, немецкий формат.
Валя почувствовала, что ей неодолимо хочется закурить, и стала искать папиросу.
Сергей достал коробок спичек.
— Не надо, — отмахнулась костюмерша, — у меня свои.
— Как угодно. Зря вы тратите свое время на этого чистюльку, милая. Ничего у вас не выйдет.
— Зато ты не чистюлька, по шлюхам бегаешь, — отрубила Валя, переходя в нападение.
Однако ее собеседник только развеселился и, откинувшись на спинку стула, поглядел на нее с восхищением.
— Черт! Меня вывели на чистую воду. Но, понимаешь, дело в том, что это абсолютно ничего не значит. Ни на вот столько. — Он показал кончик ногтя. — А знаешь, тебе нелегко придется в жизни, если ты не изменишься. Люди не любят сложностей. Или ты сквернословишь, дымишь, как паровоз, и всем понятно, чего от тебя ждать, или ты мечтательная барышня, которая читает Блока, но не все сразу.
— Эй, полегче там, — отозвалась Валя, неприязненно щуря глаза. — Не то я тоже тебя препарирую и найду чего-нибудь этакое.
— Валяй, — с готовностью согласился фотограф.
— Белый костюмчик, повадочки, — заговорила собеседница, подлаживаясь под его тон, — косим под нэпмана, а на самом деле что? Паршивый фотограф на дрянной кинофабрике. Конечно, подрабатываешь, где только можно, снимаешь понаехавшую сволочь с деньгами и их толстозадых жен. Блока не читаешь, это я уже поняла. — Валя усмехнулась. — Ну, развлечения — девки из тех, что подешевле. И что? Это что, жизнь? Да дерьмо это, а не жизнь.
— Как и у тебя. — Положительно, Вале никак не удавалось вывести своего визави из себя, чтобы он поднялся и ушел.
Сергей просто сидел и улыбался, и улыбка у него была — как у чеширского кота, которого чешут за ушком.
Невольно девушка начала теряться. В ее представлении фотограф уже давно должен был встать, обругать ее последними словами и удалиться, а она бы осталась наедине с дивными стихами Блока и своими мечтами.
Конечно, она подозревала, что нравится Сергею, но что-то в нем инстинктивно ее отталкивало. Он был ей антипатичен настолько же, насколько Володя ей нравился.
Однако после того памятного дня, когда они разговаривали в беседке, Голлербах больше не подходил к ней, а когда им приходилось общаться, выражался крайне лаконично и на «вы».
И самое скверное, что она даже не могла на него рассердиться.
Все знали, что Володю в Москве ждет невеста-учительница, как знали и то, что в определенные часы он ходил на центральную почту, откуда можно было заказать междугородный разговор, и тратил на беседы огромные деньги. А еще он чуть ли не каждый день посылал ей телеграммы, то трогательные, то комические, и тоже не считал, во сколько это обходится.
Какой контраст с Петей Светляковым и его омерзительными разборками с любовницей! Какой контраст с Винтером и его затюканной женой, которую он превратил в смесь служанки и цепного пса! Какой контраст с Нольде, который…
Повернув голову, она увидела, что по улице идут репортер «Красного Крыма» с Ереминым, и, привстав, стала им махать, чтобы они ее заметили.
Разговор с Сергеем утомил Валю, и она чувствовала, что ей не повредит общество других людей.
Впрочем, томик Блока она все же позаботилась убрать.
Глава 17 Нападение
Все будет аккуратно, как в аптеке.
Из фильма «Катька бумажный ранет» (1926)— Секретничаете? — весело спросил Андрей после обмена приветствиями, но ответа ждать не стал. — Как тут мороженое? По такой жаре я не откажусь…
Они с Опалиным сели за столик костюмерши, а через пару минут к ним присоединились Вася и Лёка.
Собственно говоря, Вася хотел вернуться в гостиницу, но его спутница увидела Еремина в кафе и настояла на том, чтобы зайти.
— Значит, по-вашему, «Броненосец „Потемкин“ — плохая фильма? — спросил Опалин у Андрея, продолжая, по-видимому, начатую ранее беседу.
— Тут шоколадное мороженое хорошее, — шепнула Валя Лёке, которая села с ней рядом. — Мне нравится.
— Он у тебя интервью берет? — поинтересовался Вася у актера. — Тогда там может быть только: „Фильма Сергея Эйзенштейна является самой гениальной картиной наших дней“.
Все засмеялись.
— Любую другую точку зрения все равно напечатать не дадут, — добавил Вася. — Тогда зачем стараться?
— Мы просто разговариваем, — ответил Андрей.
— Так что насчет „Броненосца“? — спросил Опалин.
— Честно? — Актер усмехнулся. — Слабый сценарий, безграмотные надписи. Но, — он со значением поднял указательный палец, — технически придраться не к чему. Операторская работа. Монтаж! Красный флаг, в конце концов… Чтобы не оставить зрителя равнодушным, прибегли к самым сильным средствам. Расстрел детей и женщин — что может быть ужаснее? Это самый сильный кусок фильмы. Мало кто заметил, кстати, что актеры в эпизодах на лестнице плохие… Особенно хорошо это видно на крупных планах. Нет, сама фильма не халтура, — продолжал он, оживляясь, — но на самом деле это пустышка, которая прикрывается всякими техническими достижениями и… недозволенными приемами, вроде убийства детей. И зачем я все это тебе рассказал? — добавил Андрей совершенно другим тоном. — Ясно же, что если мне не нравится то, что обязано всем нравиться, я просто завистливая сволочь…
— Ты, Эндрю, контрреволюционный миллионер, — шутливо произнес Вася.
Лёка сразу же перестала улыбаться: ей показалось, что ее спутник переборщил с фамильярностью. Однако она недооценила быстроту реакции своего партнера по съемкам.
— Комиссар Харитонов, подите к черту, — не остался в долгу актер, после чего повернулся к ней и поглядел прямо в душу своими прозрачными зелеными глазами. Девушка замерла, как загипнотизированная. — Поражаюсь я, Лёка, как вы его терпите? Вокруг столько приличных людей, посмотрите хотя бы на Беляева.
— Не надо на меня смотреть, — тотчас отозвался фотограф, многозначительно улыбаясь Вале.
Она нахмурилась и отвела глаза.
— Ну тогда посмотрите на… — Андрей бросил взгляд на улицу и осекся. — Черт возьми! Это наш Кауфман? На извозчике, с охраной?
— Э… да, — пробормотала Лёка, разглядев на сиденье фигуру уполномоченного, стиснутого между Сандрыгайло и Будрейко.
На коленях Матвей Семенович держал довольно большой портфель, и выражение лица у него было такое, словно его везли на казнь — или к дантисту, способному без наркоза выдрать клиенту половину зубов.
— Ах да, сегодня же он получает деньги в банке, — спохватился Еремин. — Надеюсь, он не пропьет их до того, как выдаст нам все, что причитается, включая суточные… Официант!
— А сзади-то автомобиль угрозыска едет, — заметил Вася, разглядев черную машину, которая двигалась следом за дрожками Кауфмана. — Только броневика не хватает…
— Броненосца! — сострил Андрей и попросил принести ему две порции мороженого.
Сегодня он был оживленнее обычного и так и сыпал шутками. Вручив одно мороженое Лёке, а другое Вале, он принялся рассказывать полуприличный киношный анекдот, полный толстых намеков на реальные лица.
Что касается извозчика, который привлек внимание наших героев, то он проехал по улице Литкенса, что расположена неподалеку от городского сада, и остановился возле здания Госбанка.
Первым вылез Сандрыгайло, хмуро огляделся и помог спуститься Кауфману, после чего из дрожек выбрался и Будрейко. Матвей Семенович расплатился с извозчиком, и тот, хлестнув свою лошаденку, укатил.
Неподалеку на улице пять или шесть граждан в штатской одежде жарились на солнцепеке, но старательно делали вид, что изучают витрины магазинов. Это были сотрудники угрозыска, которых Парамонов заранее позаботился послать к банку на случай возможных эксцессов.
— Пошли, — скомандовал Сандрыгайло и зашагал впереди.
Уполномоченный засеменил за ним, обливаясь потом и крепко сжимая портфель. Будрейко замыкал шествие.
Все трое вошли в здание банка. Автомобиль угрозыска застыл у обочины.
По улице прогромыхали дрожки. Проехал грузовик. За ним показались двое милиционеров верхом на лошадях. Лениво перебрасываясь словами, они покосились на краснолицего Парамонова, который с двумя сотрудниками остался в машине, и медленно двинулись дальше. Копыта лошадей степенно постукивали по мостовой.
Время ползло еле-еле, а потом словно остановилось и застыло, как желе.
Возле здания банка материализовался слепой нищий в одежде, представляющей из себя сплошные лохмотья. Его живописная седая борода спускалась до самого пояса. Вдобавок он хромал на одну ногу и выглядел настолько жалко, что рука сама тянулась к кошельку.
Парамонов нахмурился.
— Гони его в шею, — велел он одному из своих спутников. — Не хватало еще, чтобы он под ногами путался… Откажется уйти — прими меры для ареста.
Агент угрозыска вылез из автомобиля и подошел к нищему. Последовала короткая перебранка, из которой следовало, что нищий отдал здоровье за процветание Советского Союза, что он сражался на всех фронтах социалистической родины и пострадал так, как не страдал ни один человек, а значит, имеет право побираться, где ему угодно. В конце концов агенту угрозыска надоело спорить с упрямым стариком, и он достал свисток.
Заслышав свист, верховые милиционеры повернули обратно, но нищий их опередил. Только что он стоял на месте, тряся седой головой, и внезапно рванул прочь с пугающей воображение скоростью. Он мчался, как серна, как мысль, как поезд-экспресс. Если бы сейчас в Ялте проводили забег всесоюзного значения, нищий бы играючи обошел всех профессиональных спортсменов.
Крича что-то невразумительное и улюлюкая, верховые милиционеры погнались за бегущим, но хотя они были на лошадях, а тот, кого они пытались схватить, казался древним стариком, израненным и к тому же слепым, он оставил их в дураках. Добежав до городского сада, фальшивый нищий одним прыжком перемахнул через ограду и затерялся среди деревьев, кустов и цветников.
Красный как рак агент угрозыска вернулся к Парамонову и развел руками.
Николай Михайлович нахмурился.
— А ведь это может быть отвлекающий маневр, — сказал он сквозь зубы. — Ну-ка, проверь, как там Матвей Семеныч…
Агент угрозыска сунулся в банк, но все было в порядке.
Кауфман подписывал бумаги о получении денег и, тщательно пересчитав купюры в каждой пачке, укладывал ее в свой портфель. Возле него маячили Сандрыгайло и Будрейко, потея от бдительности.
— Все в порядке, — доложил агент, забираясь в автомобиль.
Наконец Сандрыгайло вышел из здания, хмуро взирая на мир из-под насупленных бровей. За ним шел Кауфман, который обеими руками держал портфель, раздувшийся, как сытый кашалот. Будрейко, как и прежде, замыкал шествие.
Уполномоченный сел в машину угрозыска и, достав платок, принялся вытирать им лоб и шею. Судя по виду платка, сегодня им пользовались не раз, не два и даже не десять. Сандрыгайло протиснулся на переднее сиденье. Для Будрейко места в салоне не хватило.
— Поезжай, — скомандовал Парамонов шоферу.
Несколько раз аппетитно чихнув, автомобиль развернулся и направился к гостинице „Россия“. За ним скакали на лошадях двое милиционеров. Агенты угрозыска в штатском, которые были рассредоточены по улице Литкенса, покинули свои посты и засобирались кто куда.
— Следите за портфелем, — пропыхтел Парамонов.
Матвей Семенович позеленел и вцепился в ручку так, что побелели костяшки пальцев.
Автомобиль остановился возле главного входа. Накануне, выбирая и тщательно проверяя все возможные маршруты, Николай Михайлович подумал об одном из черных ходов, но они были слишком узки и предоставляли массу возможностей для нападения.
Парамонов выбрался из машины, оценил обстановку на местности и подал знак остальным. Кауфман, агент угрозыска и Сандрыгайло покинули автомобиль, в котором остался один шофер, и зашагали к гостинице.
Десятки глаз милиционеров и переодетых агентов следили за передвижениями маленькой группы из четырех человек, и, когда Николай Михайлович неожиданно споткнулся, некоторые бросились к нему, чтобы помочь, но, повинуясь его свирепому жесту, со смущенным видом вернулись на свои места.
Четыре человека вошли в прохладный холл, в котором в этот час толпилась чуть ли не половина постояльцев гостиницы, и Парамонова охватили нехорошие предчувствия. Зря он решил, что бандиты предпримут налет по дороге из банка. Здесь, в „России“, было куда больше возможностей для того, чтобы…
— Ах вот ты где! Мерзавец! — загремел какой-то здоровяк, бросаясь к Кауфману.
Незнакомец был огромный, как скала, и почти лысый, только кое-где за ушами сохранились клочки темных волос. В маленьких глазках горела злоба, кожа на высоком лбу лежала складками, которые угрожающе шевелились, пока бандит надвигался на уполномоченного. На обеих руках, каждая из которых толщиной могла сравниться со стволом мачты, красовались татуировки.
В мирной жизни их обладатель внушал как минимум желание сбежать подальше и побыстрее, а сейчас, когда он был настроен далеко не миролюбиво, любой его противник мог надеяться только на чудо.
В следующее мгновение все находившиеся в холле услышали отчаянный вопль. Кричал Матвей Семенович, которого Сандрыгайло вместе с портфелем кинул на пол и закрыл собой.
— Ко мне, сюда, держи его! — загремел Парамонов, бросаясь на бандита.
Переодетые агенты угрозыска выбежали из толпы и накинулись на незнакомца. Ругаясь, он стряхнул их с себя, как слон стряхивает мосек, огромным кулачищем отправил в нокаут одного, другого… На него набросились со всех сторон, схватили за руки, ударили по голове рукояткой револьвера. Бандит сопротивлялся отчаянно, но второй удар доконал его, и он рухнул бесформенной грудой.
— Держите его, не дайте ему сбежать! — кричал Парамонов. — Матвей Семенович… — он стремительными шагами приблизился к Кауфману, который сидел на полу, ловя ртом воздух, — вы целы?
— Цел, — просипел уполномоченный. — Надо было мне в аптекари идти…
Парамонов поглядел на него пристально и на всякий случай уточнил:
— Портфель у вас? — Начальник угрозыска видел его в руках у Матвея Семеновича, но решил задать вопрос, чтобы проверить, насколько его собеседник адекватен.
— Все у меня, — простонал Кауфман, обеими руками прижимая драгоценный портфель к груди.
Парамонов похвалил Сандрыгайло за расторопность, вызвал еще двух агентов и поручил им проводить Матвея Семеновича до номера, но тот неожиданно воспротивился.
— Нет… Лучше я сразу начну платить по счетам… За-за-заплачу за гостиницу, — проговорил он, заикаясь от волнения. — И еще другие расходы… безотлагательно…
В сопровождении трех телохранителей он удалился искать администратора гостиницы, а Парамонов решил вплотную заняться задержанным бандитом.
Последнего кое-как подняли на ноги, вывели из гостиницы, затолкали в машину и повезли в здание угрозыска на Пушкинском бульваре, где у незнакомца с Николаем Михайловичем состоялся крайне любопытный разговор.
Глава 18 Старые счеты
— Бей драконов! Бей!
Из фильма "Броненосец "Потемкин" (1925)— Где твои сообщники?
Арестованный приоткрыл глаза, подвигал челюстью и пробормотал что-то вроде:
— А-быр-гу…
— Ты заодно с Щелкуновым? — вкрадчиво осведомился начальник угрозыска. — А остальные кто? Как их зовут? Расскажи мне, и мы проведем это как чистосердечное признание. Чем черт не шутит, может, отделаешься небольшим сроком…
Человек-скала с изумлением покосился на своего собеседника и, свесив голову, принялся разглядывать пол у своих ног.
Стул был слишком узок для пятой точки арестованного, и сидеть ему было неудобно, тем более что ему завели назад руки и сковали их громоздкими, но вполне надежными наручниками.
— Предварительный сговор — отягчающее обстоятельство, — наседал Николай Михайлович. — Ты и твои дружки зарезали помощника оператора, стреляли в сотрудника московского угрозыска, пытались ограбить уполномоченного кинофабрики "Межрабдвиж-Россия"…
Странная аббревиатура "Межрабдвиж" означала всего лишь "Международное рабочее движение".
Пес его знает, в чьей светлой (или темной) голове зародилась мысль назвать кинематографическую контору столь странным образом, но так как язык тех лет выдавал и более ошеломляющие новообразования, к экзотическому имени кинофабрики все вскоре привыкли.
— Вы не имеете права! — неожиданно замычал арестованный. — Я в ГПУ пожалуюсь…
Название всем известного ведомства он произносил как "гыпыу".
— А в журнал "Бегемот"[56] не хочешь? — саркастически осведомился Николай Михайлович.
После удачно проведенной операции он чувствовал прилив сил.
— Нет! — взвыл незнакомец. — Не хочу! Требую гыпыу! Я книжку о них написал…
— Ты пьян, что ли? — кисло спросил начальник угрозыска.
Он еще в гостинице заметил, что от задержанного пахнет вином.
— Я писатель! — отчаянно закричал арестованный. — Вы не имеете права… Вы так себя ведете, словно я бандит! А я не бандит…
— Документы твои где? — мрачно проговорил Николай Михайлович.
— В гостинице, — с готовностью ответил собеседник. — В "Ореанде". У жены…
— У тебя и жена есть?
— Да, а что? Я в "России" хотел остановиться, но там занято все… Виноградный сезон начался, сентябрь же! Все, кому не лень, тащатся в Крым… винограду пожрать… Нэпманы и всякая сволочь… А я чем хуже?
Начальник угрозыска заколебался, но по опыту он знал, что матерые уголовники могут выдумать что угодно и что им ничего не стоит заморочить голову любому собеседнику.
— Значит, писатель, — со значением молвил Парамонов, потирая подбородок.
— Ага.
— Зовут как?
— Макар Косой.
— Никогда о таком писателе не слышал.
— Так я под псевдонимами пишу, — самым естественным тоном ответил собеседник, поводя своими могучими плечами.
— Зачем?
— Что — зачем? — вытаращился на Парамонова арестованный.
— Если у тебя есть свое имя и фамилия, зачем писать под псевдонимом?
— Чудак человек, — проворчал подозрительный гражданин, именующий себя писателем, — да ты расслышал, как меня зовут? Макар Косой! А публика любит, чтобы имя на обложке было — во! Граф Толстой какой-нибудь… Чехов — тоже хорошо… А ежели имя иностранное, Джек Лондон, к примеру, так книгу с прилавка сметут, даже если дрянь первостатейная. Давно известно, что иностранные имена у нас особенно в почете…
— Ежели ты и впрямь писатель, — добродушно заговорил Николай Михайлович, вонзив в Макара Косого немигающий взор, — то зачем же ты, босяк, недавно набросился на гражданина Кауфмана Матвея Семеновича? А?
— Потому и набросился, что они там все сволочи! — запальчиво объявил Макар. — Права на книжку купили, наобещали с три короба… и все с ног на голову перевернули! Весь сюжет извратили, гады! В душу мне наплевали…
Тут начальник угрозыска почувствовал, что земля под ним не то, чтобы начала гореть синим пламенем, но уже ощутимо тлеет и вот-вот опалит его самого.
— Послушай, — пробормотал он, — но если ты писатель… и вообще… что ж Матвей Семенович тебя не признал?
— Так я с ним не знаком, мне на него служащий указал, — с отвращением ответил Косой. — Вот предыдущего уполномоченного Зарецкого я хорошо знаю. Та еще сволочь, между нами говоря…
И он принялся ругать на все корки руководство "Межбардвижа", которое заплатило за экранизацию меньше, чем могло бы, режиссера Винтера с его неуемной фантазией и жену наркома Гриневского, которая с тех пор, как вышла замуж, стала надменной сукой, к которой на козе не подъедешь.
Не останавливаясь на достигнутом, Косой припечатал актеров, которые были недостойны воплощать на экране героев его замечательной книги, сценариста ("это он, гад, свою дрянь протолкнул вместо моей идеи!"), оператора ("мелкобуржуазный кобель!") и закончил заявлением, что люди, которые так унизительно обращаются с автором литературного первоисточника, вообще должны быть изгнаны из профессии.
— В дворники! — кричал Косой, сверкая глазами. Складки кожи на его лбу ходили ходуном. — Каждому в руки по метле… Пора очистить советское кино от таких творцов!
В дверь просунулся Будрейко, держа в руке бутерброд с селедкой, и, завидев мрачное лицо Парамонова, едва не поперхнулся.
— Вот что, — повернулся к нему начальник угрозыска, — сгоняй-ка на машине в гостиницу "Ореанда" да привези оттуда… Как твою жену зовут?
— Александра Львовна, — с готовностью ответил Косой.
— Так вот, — продолжал Парамонов, обращаясь к Будрейко, — доставь гражданку Косую, Александру Львовну. Срочно. И хватит уже жрать! — заорал он страшным голосом, выкатив глаза.
Струхнувший Будрейко помчался выполнять данное ему поручение, а Николай Михайлович с тоской задумался о том, какие неприятности ему может создать гражданин, который пишет книжки под псевдонимами и в случае затруднения первым делом требует гыпыу.
— Может, это, выпьем, пока твоя жена сюда едет? — несмело предложил Парамонов, снимая с писателя наручники. — Все-таки виноградный сезон…
Косой моргнул, подумал, потрогал шишку на голове, сморщился и объявил со вздохом:
— Ну, давай…
"А ну как он никакой не писатель… — смутно помыслил Парамонов, залезая в несгораемый шкаф за заветной бутылью, вмещавшей несколько литров, — а даст мне сейчас по башке да сиганет в окошко… О-хо-хо… И влетит же мне тогда…"
Но Косой не дал Николаю Михайловичу по голове и вообще не пытался нанести ему какие-либо увечья. Также не стал он прыгать в окошко или, допустим, убегать в дверь, а подсел к столу начальника угрозыска и со знанием дела принялся за дегустацию вина, которое собственноручно готовила теща Парамонова.
После первого же стакана повеселевший писатель и хозяин кабинета начали рассказывать друг другу анекдоты, после второго они почувствовали, что им суждено стать друзьями на всю оставшуюся жизнь, а после третьего Косой даже забыл, как называется его книга, которую экранизировал Борис Винтер.
— Ту… Та… — бормотал он и беспричинно смеялся.
— Макар, — воскликнул Парамонов с чувством, — ты это, того… Извини, что мы тебя помяли… Мы ведь тебя за бандита приняли…
— Да разве это помяли, — махнул рукой Косой. — Вот, помнится, когда я служил в цирке и приударил за одной дрессировщицей…
Он пустился в воспоминания.
Если верить рассказам Макара, судьба порядочно помотала его по белу свету. Он был матросом, работал на лесосплаве, в цирке, на заводе, охотился на медведей, ловил рыбу, служил телеграфистом на станции, воевал, дезертировал, бродяжничал, торговал портретами коммунистических вождей…
Парамонов, почесывая голову, смотрел на собеседника с изумлением.
— Как же ты стал писателем? — вырвалось у начальника угрозыска.
— А я всю жизнь хотел сидеть дома, заниматься чистой работой, и чтоб у меня на все хватало денег, — признался Косой. — Я, знаешь, еще в юности сочинил кой-чего… послал, значит, в "Сатирикон", там Аверченко был редактором. Они прямо в журнале отвечали, что им подходит, а что нет… Мне сразу ответили — не тратьте свое и наше время, ничего у вас не получится. Тогда я обиделся. Кто угодно, думаю, печатается, а меня не берут… Ну потом, после революции, значит, подучился, курсы там всякие… в газеты писал… Александра, значит, тоже меня направляла, она у меня образованная… отец у нее учителем в реальном училище был… Но я бы и без нее пробился, — добавил он самодовольно. — Тут главное — понимать, чего публика от тебя хочет… Хорошо идут приключения — надо писать приключения. Детские стишки — и это пожалуйста. Не вопрос! Повесть о молодежи… да сколько угодно. Сейчас вот про гыпыу книжку сдал…
Но тут явилась Александра Львовна в сопровождении Будрейко, и Косой прервался.
— Боевая женщина, — смущенно признался Парамонов Опалину на следующее утро.
В боевой женщине было от силы полтора метра росту, но она так наскакивала на видавших виды сотрудников, что вогнала всех в ступор. Она кричала, что ее бедного Макарушку обидели, что она этого так не оставит, что она напишет жалобы во все инстанции, в газету "Правда" и вдобавок прямиком в Кремль, главе Совнаркома лично.
Побушевав, она схватила бутылку Парамонова и залпом выпила два стакана вина, после чего обозвала его кислятиной и вытряхнула из бутылки в стакан все до капли.
— Душенька, не сердись, — бормотал Косой, увиваясь вокруг нее нашкодившим джинном, который пытается помириться с хозяином. — Душенька, они не нарочно… Они бандитов ловят, ну обознались немножко…
— Не могут отличить бандита от честного человека! — заверещала Александра Львовна, багровея, и опрокинула третий стакан.
— Насилу удалось ее утихомирить, — сказал Парамонов Опалину, вздыхая. — Обидно, конечно. Хотели банду взять, а вместо того… Как там Матвей Семенович?
— Да вроде ничего, — пожал плечами Опалин. — Со всеми расплатился, оставил только на текущие расходы. Уверяет, что никогда еще так легко не расставался с деньгами.
Парамонов прошелся по кабинету, заложив руки за спину, и посмотрел в окно с таким видом, будто ожидал увидеть за ним новый пейзаж.
— Я пока не стану снимать охрану, — сказал начальник угрозыска, поворачиваясь к собеседнику. — Мне кажется, бандиты струхнули, когда увидели, сколько моих ребят готовы дать им отпор. Они отступили, потому что поняли, что ничего у них не выйдет.
— Отступить-то отступили, но мы до сих пор ничего о них не знаем, — хмуро заметил Опалин. — И мне это не нравится, потому что в меня уже стреляли. Второй раз они не промахнутся.
— А ты стреляй первым и не оставляй им шансов, — хладнокровно парировал Николай Михайлович. — Кстати, спасибо за идею насчет портрета Щелкунова. По рисунку художника в одесском угро его опознали. Сегодня как раз получил ответ.
Парамонов взял со стола телеграмму и откашлялся, прежде чем начать читать текст:
— Это Лёва Штык, он же Лев Горбатов, он же Евгений Чугунов, он же Тимофей Бузыкин, он же… ну, дальше еще дюжина фамилий перечисляется… Бандит, многократно судимый, раньше принадлежал к банде Сени Царя.
— А Сеня Царь кто такой? — спросил Иван.
— Да был такой кадр когда-то.
— Налетчик?
— И это тоже. Его расстреляли несколько лет назад.
Опалин задумался.
— А в Ялте есть еще кто-нибудь, кто раньше принадлежал к этой банде? — спросил он.
— Выясняем, — усмехнулся Парамонов. — Думаешь, Щелкунов собрал остатки банды и занял место Сени?
— Да не походил он на главаря, — с раздражением промолвил Опалин. — Я ведь тебе уже говорил, какое он на меня произвел впечатление. Мелкая сошка.
— Они все начинают с мелких сошек, а потом вырастают в крупные, — хмыкнул Николай Михайлович. — Ладно, не кипятись, — добавил он, заметив выражение лица собеседника. — Дело потихоньку раскручивается, мы работаем. Найдем, Ваня! Всех найдем…
— Очень на это надеюсь. Кстати, по архитектору что-нибудь найти удалось?
— По арх… Это ты про Бровермана?
— Ну да. Кто ему по башке дал и в воду столкнул?
— А почему это тебя так интересует? Мы проверили — Броверман никак не был связан с киношниками.
— Но всплыл, когда они снимали на набережной. Не люблю такие совпадения. Вокруг этих людей и так слишком много чего творится.
Парамонов некоторое время изучал лицо Опалина, потом прошел на свое место и сел.
— Броверман жил в Гурзуфе, — сказал начальник угрозыска. — В одном доме с ним обитает его незамужняя сестра, которая занимается хозяйством, и младший брат. Ему на империалистической войне ноги оторвало, он теперь инвалид. С ними Сандрыгайло говорил. Они, кажется, — медленно продолжал Парамонов, поправляя мелочи на столе, — были не очень удивлены, что их брата убили.
— Как это?
— Ну у Сандрыгайло осталось такое впечатление. А еще он говорит, что почти уверен — они знают, кто это сделал, но боятся сказать. Я, в общем, могу тебе протоколы дать прочитать, да только в них ровным счетом ничего нет. Жили дружно — это, впрочем, и местные подтверждают, ничего не знают, никого не подозревают. Однажды брат Максим вышел погулять и домой не вернулся.
— Заявили?
— Нет. Пытались сами его найти. А через пару дней он всплыл, сам знаешь где.
Опалин задумался.
— Съезжу-ка я в Гурзуф, — сказал он. — Дашь машину?
— Не могу, — ответил Парамонов, глядя на него честными глазами.
Машиной сегодня завладела его жена, которой надо было сделать кое-какие крупные покупки, но Николай Михайлович счел, что лишние подробности собеседнику ни к чему.
— Ладно, — сказал Иван, надвигая кепку на лоб. — Ну я пошел.
— Ну пока, — сказал начальник угрозыска добродушно.
— Ну пока.
И Опалин ушел.
Глава 19 Гурзуф
Слева — крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна — окрест.
Цветаева М. "Встреча с Пушкиным"Как известно, из Ялты в Гурзуф можно попасть несколькими способами.
Во-первых, на автомобиле.
Поскольку в 1927 году собственная машина — все-таки роскошь, граничащая с безрассудством, то приходится договариваться с местными автоконторами, которые занимаются перевозкой туристов — с "Крымкурсо", "Крымским шофером", "Экспрессом" или кем-то еще.
Во-вторых, у здания почты или у Старого базара можно нанять извозчика и, глотая пыль, прокатиться на линейке[57] за несколько рублей. Это, впрочем, если сыщется свободное место, потому как сентябрь, виноградный сезон, туристы осаждают Крым… в общем, сами понимаете.
Стоит также учесть, что за проезд обратно тоже придется платить и что поездка на автомобиле обойдется еще дороже, чем поездка с извозчиком.
Одним словом, если лишних денег нет и не предвидится (что в точности соответствовало ситуации Опалина), разумнее всего остаться в Ялте и вообще никуда не ездить.
Но так как наш герой привык относиться к неблагоприятным обстоятельствам как к баррикаде, которую просто надо штурмовать, пока она рано или поздно не рухнет, он выбрал третий путь.
"До Гурзуфа от Ялты каких-то четырнадцать верст… Дойду пешком".
Иван не задумывался о том, что четырнадцать верст по равнине и четырнадцать верст по горам — совершенно разные расстояния.
По молодости он был вынослив, упорен и вдобавок ко всему предпочитал пеший вид передвижения всем остальным.
Его вполне устраивало, что он в одиночестве движется туда, куда ему хочется. Любой транспорт, где он находился не один, так или иначе нарушал его личные границы.
Опалин умел изображать общительность, когда того требовали обстоятельства, но в глубине души он не доверял людям — точнее, доверял очень немногим. Если бы это зависело от него, он бы вообще сторонился людей.
Ему не нравилось, как к нему относятся окружающие. Они видели перед собой мрачного молодого человека с тонкой шеей, неважно одетого, в стоптанной обуви, и почему-то чаще всего решали, что имеют право обращаться с ним свысока. Но Опалин не терпел обращения свысока, за такое он мог и в окно выкинуть, если понадобится.
Он шел по Симферопольскому шоссе среди совершенно дивного открыточного пейзажа и машинально сбавил шаг, когда в нескольких метрах от него через дорогу, беззвучно извиваясь, переползла змея.
Опалин не то, чтобы похолодел от ужаса, но все красоты, которые его окружали, враз как-то померкли в его восприятии.
Гудя клаксоном, мимо него по направлению к Гурзуфу проехал автомобиль "Крымкурсо" с разряженными хохочущими женщинами.
Опалин заметил, что в машине было свободное место, но шофер не остановился и не поинтересовался, не подбросить ли его.
Тут, пожалуй, стоит признаться еще кое в чем: хотя Иван хорошо относился к некоторым людям, которых он встретил в Крыму, в массе местное население было ему антипатично. Повсюду он видел жадных, суетящихся людишек, которые непомерно вздували цены за любой пустяк и норовили продать как свежий всякий фрукт, упавший с дерева. Ничего, кроме денег, жителей Крыма не интересовало, и шофер, который проехал мимо, ни капли его не удивил.
"Конечно, чего уж там — с нэпманом меня не спутаешь… А забавно было бы стать богатым на пару часов. Просто чтобы увидеть, как они начнут бегать вокруг меня, заглядывать в глаза, кланяться…"
Сзади загудел еще один автомобиль.
Иван обернулся и узнал "Изотту Фраскини" съемочной группы. Кеша подъехал к обочине и лихо затормозил.
— Ты куда? — спросил он.
— В Гурзуф.
— Садись!
Опалин забрался в машину.
Ему стало смешно, он уже и не мечтал стать богатым, чтобы увидеть, как вокруг него будут суетиться ищущие его денег человекообразные.
— Чего улыбаешься-то? — спросил Кеша, с любопытством поглядывая на него.
— Да так, — ответил Опалин и беспечно рассмеялся. — Хорошая погода!
Они обогнали автомобиль "Крымкурсо", и разряженные дамы стали привставать на сиденье, не веря своим глазам.
Какой-то босяк — в открытой белой машине — немыслимо!
Опалин, развалившись на сиденье, ответил им насмешливым взглядом и послал воздушный поцелуй. Дамы закудахтали, то ли возмущаясь, то ли притворяясь возмущенными.
Иван прекрасно сознавал, что ведет себя нелепо, но ничего не мог с собой поделать.
— Куда тебя отвезти в Гурзуфе? — спросил Кеша.
— А ты уже в нем был?
— Да, мы там снимали.
Тут только Опалин спохватился, что не знает адреса Бровермана, но тут же нашелся.
— Адресный стол там есть? Загс? Отделение угрозыска? Вот туда и вези.
— Ваня, это деревня, — проворчал Кеша, остановившись, чтобы пропустить мальчика-пастуха, который гнал несколько овец. — Очень живописная, купание лучше, чем в Ялте, но — деревня.
— Тем лучше, — объявил Опалин, — в деревне все друг друга знают… Расспросим местных, они подскажут.
Он не учел, что Гурзуф в эту пору так же переполнен приезжими, как Ялта, хотя тут контингент был попроще и с меньшими запросами.
Никто из тех, кто попадался навстречу Опалину и Кеше, не мог ничего сообщить о том, где живет семья Бровермана. Наугад Кеша предложил съездить к пушкинскому дому — бывшему особняку генерала Раевского, — и там служитель объяснил, что Броверманы живут на даче в Мертвой долине, а долина эта начинается за руинами генуэзской крепости.
— Что за Мертвая долина? — проворчал Опалин.
— Довольно неприятное место, — буркнул Кеша. — Пустынное, и там несколько старых кладбищ.
— Поехали, — объявил Опалин.
Пыль летела из-под колес. Он попытался представить себе людей, которые живут в Мертвой долине, среди каменистой пустыни.
Ему подумалось, что человек, который выбрал себе такое место под дачу — возможно, им являлся покойный архитектор Броверман, — должен был обладать оригинальным характером и не бояться бросать вызов судьбе.
Однако действительность преподнесла Опалину сюрприз.
Дача Броверманов оказалась прелестным домиком, который был окружен довольно большим садом — и тем резче выступал контраст между ним и окружающим пейзажем.
Толкнув калитку, Опалин словно провалился в сказку.
Резной теремок, игрушечка, просто заглядение. Стены сплошь увиты глициниями, которые уже отцвели, но когда сиреневые кисти распускаются во всей красе, теремок, конечно, смотрится особенно очаровательно.
Однако уже через несколько мгновений Иван своим острым взглядом отметил, что ставни на окнах немного перекосились, а ступени крыльца просели.
На веранде в плетеном кресле сидел сурового вида человек с седыми усами и коротко стриженными темными волосами и перебирал струны гитары. Нижняя часть его тела была прикрыта пледом, и по тому, как располагались складки, Опалин сразу же догадался, что у незнакомца нет ног.
Возле кресла лежала старая лохматая собака, она вяло приподняла голову, когда Опалин вошел, но тотчас же положила ее на лапы.
— Это дача Броверманов? — бухнул Иван.
— Да, товарищ беспризорник, — ответил человек с гитарой.
— С чего вы взяли, что я беспризорник? — спросил Опалин, дернув щекой.
— По глазам. У вас типичный взгляд беспризорника.
Увы, начало беседы нельзя было признать удачным. Кроме того, Иван поймал себя на том, что растерялся, а он ненавидел теряться. Если бы его собеседником был здоровый человек, он бы не преминул поставить его на место; но ругаться с калекой он считал ниже своего достоинства.
— Вы брат Максима Ильича Бровермана? — мрачно спросил Опалин, засунув руки в карманы. — Вам поклон от Варвары Дмитриевны Лукомской, из Ялты.
Человек в кресле на мгновение оставил струны гитары и недоверчиво сощурился:
— Так старая дама еще жива?
— Представьте себе.
— Ваня, с кем ты там разговариваешь? — прозвенел высокий женский голос, и из дома вышла женщина с тазом в руках.
Она была почти совершенно седая, но с невероятными голубыми глазами, и Опалин, увидев ее, подумал, что в молодости она, наверное, была поразительной красавицей.
— Да вот, с одним товарищем, — проворчал тезка Опалина, — простите, но, кажется, вы не представились…
— Иван Григорьевич Опалин. Я из московского угрозыска.
— Ого! — уронил человек в кресле, и Иван понял, что его собеседник по-настоящему заинтригован. — Что ж, будем знакомы. Я Иван Ильич Броверман, это моя сестра Вера Ильинична… э…
Стукнула калитка, в сад вошел Кеша.
Из-за особенностей дороги ему пришлось остановить машину примерно в сотне метров от дачи, причем для того, чтобы довести автомобиль хотя бы до этого места, ему потребовалось все его мастерство.
— Добрый день, — сказал он, изобразив что-то вроде поклона, и повернулся к Опалину. — С трудом удалось развернуться… хорошо, хоть дерево нашел, под него поставил машину, пусть остынет. Веришь ли, руль просто раскалился.
Вера поглядела на Кешу и с грохотом выронила таз, из которого при падении выплеснулась вода.
— Я Кеша Максимов, — объявил шофер и снова поклонился.
— Боже, какая я неловкая, — сказала Вера с досадой.
Опалин подошел к ней и поднял таз.
— Ничего страшного, это же просто вода, — заметил он, вынудив себя улыбнуться.
На самом деле ему хотелось увидеть вблизи выражение лица хозяйки дома.
Ему показалось, что Вера не просто так выронила таз. А что, если она испугалась его спутника? Что, если Кеша вовсе не случайно ехал по шоссе и предложил подбросить его, чтобы узнать, что он, Опалин, собирается предпринять?
Ведь не зря же сказал Парамонов, что Броверманы знают, кто убил их брата, но предпочитают молчать. В такой ситуации люди обычно держат язык за зубами потому, что они напуганы. А вдруг Кеша…
"И я, как нарочно, разболтал ему, что я из угрозыска… — мелькнуло в голове у Опалина. — Черт побери!"
— Все в порядке? — спросил у сестры Иван Ильич.
Уж он-то точно не опасался Кеши и вообще не обратил особого внимания на его появление.
— Да, да, — отозвалась сестра и повернулась к Кеше. — Вообразите, когда вы вошли, я почему-то вспомнила почтальона. — Говоря, она быстро поправила волосы, переставив несколько шпилек. — Помнишь, Ваня? Почтальон… как же его звали… который летом четырнадцатого года принес известие о том, что Россия вступила в войну.
— Да не помню я, — с досадой отозвался брат, убирая гитару. — И при чем тут война? Все же знают, что большевики ратуют исключительно за мир. — В его последней фразе зазвенела жалящая ирония.
— Странно, что иногда появление почтальона может разделить жизнь на до и после, — со вздохом промолвила Вера Ильинична. — Мы тут живем, так сказать, на отшибе, гости бывают у нас редко… Я очень, очень рада. Проходите, пожалуйста, я… Я сейчас накрою на стол.
Опалин ощутил что-то вроде разочарования.
Он ошибся, хозяйка дома вовсе не испугалась Кеши, просто его появление напомнило ей о знаковом образе из ее прошлого. Когда она говорила, что "очень рада", по голосу и по выражению лица чувствовалось, что она действительно рада и что гости не внушают ей никаких опасений.
— А юноша со шрамом из Москвы, — вмешался Иван Ильич с сардонической улыбкой. — И даже из уголовного розыска. Признайтесь, молодой человек, вы все выдумали про Варвару Дмитриевну, а?
— Нет, не выдумал, — сердито сказал Опалин. — Я у нее живу.
— А!
Собака поднялась с места и затрусила в дом.
Иван Ильич откинул плед и взял костыли, которые были прислонены к стене.
— Нет, молодые люди, не надо мне помогать, — сказал он сухо, когда Опалин и Кеша одновременно сделали движение, чтобы помочь ему. — Прошу вас, не стоит… Вы ведь по поводу моего брата? — Остановившись возле Опалина, он пытливо всмотрелся в его лицо. — По крайней мере, это хоть немного отвлечет Веру.
Он скрылся в доме; его сестра удалилась еще раньше.
Кеша снял фуражку и вытер пот со лба.
— Что это за люди? — спросил он.
— Помнишь утопленника, который всплыл во время съемок? — вопросом на вопрос ответил Опалин. — Это был их брат.
Кеша огляделся.
— Невеселая у них жизнь, — пробормотал он, поежившись.
Опалин не стал отвечать. Он сказал:
— Знаешь, этот дом ужасно милый. Но… как бы это сказать… В общем, ему бы лучше стоять в каком-нибудь другом месте.
— Зато море близко, и есть пляж. — Кеша пожал плечами. — Что толку говорить о том, где дом мог бы стоять, раз он уже здесь?
Вера Ильинична пригласила их войти, и Иван заметил, что она переменила блузку на более нарядную, приколола брошку и набрызгалась одеколоном.
Опалину было немного совестно — он отлично сознавал, что явился сюда вовсе не бескорыстным гостем. А между тем ему с Кешей уже показали, где находится рукомойник, усадили за стол и стали хлопотать вокруг них.
— Неужели у вас нет горничной? — спросил шофер, глядя, как Вера Ильинична расставляет тарелки.
— Домработницы? Летом — нет, — ответила хозяйка, — летом тут все живут сдачей внаем и не хотят идти в услужение… Потом, когда сезон кончается, конечно, найти прислугу проще.
Опалин начал говорить, что он пришел по делу, что ему совестно обременять Веру Ильиничну и ее брата…
— Конечно, по делу, — закивала она, — мне брат уже сказал, что вы интересуетесь тем, почему Максим… Ох-ох-ох! — Вера Ильинична протяжно вздохнула. — Вот после обеда и поговорим. — Она повернулась к шоферу. — Вы любите виноград, Костя?
— Я Кеша, — поправил ее тот, сконфузившись. — Ну… да, люблю.
— Вот и прекрасно! — воскликнула Вера Ильинична. — У нас свой виноград… вообще все свое, я хочу сказать, что касается фруктов… и вино тоже… Ах, вино, как я могла забыть! — И она побежала за вином.
Опалин огляделся.
Милая старая мебель, горка с фарфором, по стенам — фотографии в рамках, несколько любительских пейзажей. Он поднялся с места и стал бродить по комнате, изучая фотографии. Его всегда привлекали снимки, особенно те, в которых была запечатлена семейная история. От собственной матери, которая уже умерла, у Опалина осталась только одна фотокарточка.
Муж и жена, мать и дочь, родители и группа из пяти детей — три мальчика, две девочки. А вот, очевидно, Вера Ильинична — гимназистка. Он ошибся, она не была красавицей — подвел пухловатый овал лица, но по-своему она была прелестна. Юноша в студенческом мундире, его брат, также в мундире, а вот группа из четырех подростков в черном — кто-то умер. Должно быть, брат — мальчиков осталось только двое. И опять — карточки, карточки, карточки. Постаревший глава семейства без жены, группа из трех взрослых детей…
Машинально Опалин отметил, что снимков, сделанных после 1917 года, тут, по-видимому, не было.
Он услышал характерный стук костылей по половицам и обернулся.
Ох, непрост, весьма непрост оказался Иван Ильич.
Прежде чем выйти к гостям, он надел мундир царской армии со всеми наградами, которые, судя по всему, получил, воюя с немцами.
"Георгиевский кавалер… — бухнул кто-то в голове Опалина. — Эх… Ноги потерял… здоровье потерял… и все напрасно".
Вскинув голову, Иван Ильич с вызовом встретил его взгляд.
— Да-с, воевал и не стыжусь, — проговорил он, возвысив голос, хотя ему никто не думал возражать. — Кровью все заработано, кровью оплачено. Многим, например, зятю моему, этого не понять…
— У вас есть зять? — пробормотал Опалин.
Почему-то он думал, что и Вера, и ее брат были совершенно одиноки.
— Да-с, коммунист, — ответил Иван Ильич. — Занимает какую-то должность… в раю… в райкоме, что ли. Вы должны меня извинить, я старое ископаемое, — объявил он и посмотрел строго.
Кеша вытаращил глаза.
— Ну так меня аттестует любезный зять, — продолжал Иван Ильич, осторожно усаживаясь на стул. — Впрочем, я на него не в обиде. По крайней мере, благодаря ему нас никто не пытается выставить из дома… Я заметил, что вас заинтересовала наша семья, — продолжал он, глядя на Опалина. — Обычная семья, пять человек детей, а теперь остались только мы с Верой. Брат Афанасий умер от чахотки, Надя угорела, Максим… Про Максима вы и сами знаете.
— Кто его убил? — спросил Опалин.
Он не сомневался в том, что прямого ответа не получит, а хотел посмотреть на реакцию.
— Жизнь, — просто ответил Иван Ильич. — Убивает всегда жизнь, вы не знали? Будете говорить с моей сестрой, прошу вас, выбирайте слова. Ваш коллега, который приезжал сюда до вас, не отличался особой деликатностью.
Опалин хотел сказать, что постарается вести себя деликатно, но так как он все-таки расследует убийство, странно думать, что он станет говорить о персиках и розах.
Однако тут в столовую вернулась Вера Ильинична, и обед начался.
Глава 20 Гроза
На каменистой бесплодной почве "Мертвой долины" растут некоторые характерные для Крыма растения, не боящиеся засухи: ядовитый молочай, сумах-красильщик, колючее держи-дерево.
"Крым. Путеводитель" (1929)Опалин был неприхотлив в еде.
Он рос в те годы, когда перебои с продовольствием стали обычным делом, и началось все это еще до революции.
Сколько он помнил себя, жизнь оставляла ему мало выбора в том, что касалось пищи телесной, и привередничать тут просто не приходилось. Повзрослев, он сделался постоянным посетителем столовых, — опять-таки не имея выбора, потому что обстоятельства его к тому моменту сложились так, что дома он фактически лишился.
Сняв угол у Варвары Дмитриевны, он ни на что не рассчитывал, но старая дама, которая втайне жалела его, всерьез озаботилась его пропитанием. Она закармливала его, насколько ей позволял ограниченный бюджет, и между делом тактично научила своего жильца правильно обращаться со столовыми приборами.
Однако все кулинарные ухищрения Лукомской померкли перед обедом, который устроила Вера Ильинична, причем Опалина поразила не только сама еда, но и белоснежные салфетки, и бокалы, которые хозяйка поставила на стол.
В глубине души он был рад, что благодаря наставлениям Варвары Дмитриевны не ударил в грязь лицом и не держал вилку в правой руке. Он очень хорошо заметил, что хозяин дома то и дело поглядывает на него, оценивая его манеры, и не намеревался дать своему тезке ни единого шанса для того, чтобы смотреть на себя свысока.
Что касается Кеши, то он, очевидно, наобщавшись с киношниками, вел себя за столом вполне прилично и не подавал повода для нареканий.
Общий разговор, впрочем, клеился с трудом.
Шофер предпочитал молчать и жевать, а Опалин придерживался правила не говорить за едой о делах и потому тоже не блистал красноречием.
Отчасти положение спасала Вера Ильинична. Она рассказала о своих родителях, мимоходом коснулась истории дома, в котором они находились, вспомнила, как несколько раз видела в Ялте Чехова, свернула на тему погоды и затем принялась рассуждать о том, какие фрукты легче всего выращивать в Крыму.
Иван Ильич изредка вставлял свои реплики, кое-где поправляя сестру или добавляя свои замечания.
Опалин поймал себя на мысли, что разговор в итоге выходит не вполне непринужденный и с претензией на светскость, отдающую чем-то старомодным.
Однако обед был так хорош, что Иван легко простил бы и более серьезное прегрешение.
Начались тосты.
Опалин объявил, что он не мастер длинных речей, и предложил выпить за всех присутствующих. От него не укрылось, что Иван Ильич посмотрел на него с некоторым изумлением, словно Опалин отвечал на экзамене и оказался лучше, чем от него ожидали.
Когда очередь дошла до самого Ивана Ильича, он сказал:
— Возможно, вам не понравится мой тост, но я хотел бы выпить за то, чтобы все наши жертвы были оправданы. А лучше всего — чтобы нам не пришлось их приносить. — Он выразительно кивнул на то, что осталось от его ног.
Кеша не блеснул оригинальностью, предложив выпить за мир, но никто не стал шутить по этому поводу.
Вера Ильинична сказала, что пьет за примирение. После вина она порозовела и помолодела. Голоса стали громче, речи — свободнее.
— Не понимаю я новомодных словесных выкрутасов, — признался Иван Ильич, морща лоб. — Зачем нарком, когда есть слово министр? А эти ужасные сокращения… Крымжилсоюз, райпромкредит, госколбасторг… Тьфу! Ну ведь режет же слух…
Опалин сидел с приятной тяжестью в желудке и думал, что его накормили до отвала, чтобы он не задавал вопросов.
Неожиданно лохматая собака хозяев вбежала в комнату и нырнула под стол.
— Что это с ней? — с удивлением спросил Иван Ильич.
Его сестра поднялась с места и подошла к окну. Свет в комнате померк, и неожиданно сделалось почти темно.
— С моря идет гроза, — сказала Вера Ильинична и стала закрывать ставни и задвигать шпингалеты.
Вокруг домика засвистел ветер. Он бился в стены, рвал стебли глициний, раскачивал деревья в саду. Черная туча неслась на Гурзуф, и в центре ее что-то грозно шкворчало и отсвечивало золотом. Картечью рассыпался гром, и дождь стал сплошной стеной от неба до земли.
Кеша приподнялся с места.
— Ты куда? — спросил Опалин.
— Машина… — пробормотал шофер.
— Ты же ее под деревом оставил. Будем надеяться, что ее не зальет…
— Не ходите наружу, не надо, — умоляюще шепнула Вера Ильинична.
Где-то над Мертвой долиной сверкнула молния, и гром загрохотал так, что у всех присутствующих заложило уши. Хозяйка дома вышла и вернулась с керосиновой лампой, которую поставила на стол.
Все молчали, и только было слышно, как тикают часы в соседней комнате да снаружи неистовствует гроза.
Вера Ильинична стала собирать посуду, Опалин хотел ей помочь, но Кеша опередил его.
— Ах, ну что вы, не надо, я сама… Впрочем, если вы донесете до кухни…
Они ушли.
Иван Ильич рассеянно барабанил пальцами по столу, глядя мимо Опалина в угол.
— Если вы не хотите говорить со мной о смерти вашего брата, не говорите, — решился Опалин. — Вам кто-то угрожал?
— С чего вы взяли? — буркнул Иван Ильич.
— С тех пор, как я переступил порог вашего дома, вы говорите о чем угодно, только не о вашем брате Максиме Ильиче. А между тем, когда у людей убивают кого-то из близких, они жаждут справедливости — и уж точно не молчат.
— Никакой справедливости не существует, — мрачно ответил Иван Ильич и вздохнул. — Я говорил ему, что ничем хорошим это не кончится. Но брат ненавидел Гурзуф. Он хотел вернуться домой, в Ялту.
— Отчего же не вернулся?
— Из-за жены. Бывшей. Ей двадцать семь, ему за шестьдесят. Он долго вдовел, и когда он решил жениться во второй раз, мы были только рады. Глупцы, — горько промолвил Иван Ильич. — Достаточно было хорошенько поглядеть на выражение ее лица, чтобы понять, что ничем хорошим это не кончится… В конце концов она выставила его из дома, развелась и привела к себе нового мужа, с которым встречалась еще до моего брата. Думаю, они уже давно продумали эту комбинацию…
— Что значит выставила? Если ваш брат имел право на жилье…
— Да, но он не стал бороться, а просто переехал к нам. И здесь он стал сходить с ума. Ему казалось, что если бы у него были деньги, Лиза бы к нему вернулась. Но его считали старорежимным архитектором, и хотя в окрестностях планируют строить новые санатории, моего брата почти не привлекали к работе. Я попросил зятя помочь, он что-то устроил, но — без больших денег. А потом я как-то раз заглянул в комнату Максима. Он сидел перед столом, на котором лежали мятые купюры — довольно много. Он смахнул их в ящик и стал сердито мне выговаривать, что я вошел без стука…
Опалин напрягся.
История стала приобретать совсем уж странный оборот.
— Ваш брат как-то объяснил происхождение денег?
— Нет. Он сказал что-то вроде того, что это гонорар за старую работу.
— Что он имел в виду?
— Понятия не имею.
— А чем он занимался, кроме того, что был архитектором?
— Ничем.
— И у вас нет никаких догадок…
— Там было слишком много денег, — мрачно сказал Иван Ильич. — Что бы вы подумали на моем месте? Конечно, если бы он их заработал честным путем, он не стал бы ничего скрывать.
— Резонно, — пробормотал Опалин, хмурясь. — Ваш брат отдал эти деньги бывшей жене?
— Насколько мне известно, он встретился с ней и озвучил сумму. Но Лиза захотела больше. Я избавлю вас от описания его разговора с ней, — усмехнулся Иван Ильич. — Поверьте, Максим был вовсе не глупым человеком, но когда судьба захочет кого-то погубить, она легко отнимет последние крохи разума. Я умолял его отступить, Вера плакала, но брат не желал ничего слушать. "Они мне заплатят" — вот все, что я от него добился.
— Они?
— Так он сказал.
— Я правильно понимаю, что после разговора с женой ваш брат пошел к людям, которые уже ему заплатили, причем хорошие деньги, за какую-то старую работу, и стал просить прибавки?
— Полагаю, так все и было.
— Где он с ними встречался?
— Он не говорил. Но мне помнится, что накануне того вечера, когда я увидел его с деньгами, Максим отсутствовал полдня или около того.
— Может быть, он ездил в Ялту?
— Не знаю. Может быть.
— Что было после того, когда он ушел просить прибавки? Ваш брат что-то сказал, когда вернулся домой?
— Он не вернулся.
В комнате повисло молчание.
Снаружи шаркал и шумел ливень. Где-то хлопала неплотно прикрытая ставня.
— То есть когда он попросил больше, его убили. — Иван мгновение подумал. — Покажите мне, пожалуйста, те деньги, которые он успел получить.
— Не могу.
— Почему? — Опалин оскорбился. — Вы что, думаете, что я попытаюсь их присвоить?
— Я не могу их показать, — терпеливо ответил Иван Ильич, — потому что они исчезли из его кабинета. Кто-то забрался в дом и унес их. Моя сестра всегда уверяла, что у нее очень чуткий сон, но тем не менее факт остается фактом. Окно в кабинете Максима было открыто, ящик выдернут из стола, деньги пропали. И не только они, кстати: кто-то унес его золотые запонки, портсигар и еще несколько памятных вещиц.
— Вам нужно завести нормальную сторожевую собаку, — проворчал Опалин.
— Приму ваш совет к сведению, — Иван Ильич наклонил голову и усмехнулся.
В комнату заглянула Вера Ильинична.
— Просто ужас, что там творится… Вам достаточно света?
Опалин поблагодарил ее, добавив, что все прекрасно, и хозяйка дома удалилась.
Снаружи загремел гром, и собака отозвалась из-под стола жалобным повизгиванием.
— Вы думаете, что вас обокрали те же люди, которые убили вашего брата? — спросил Опалин у хозяина дома.
— Я почти в этом уверен.
— А вы не думали, что его бывшая жена может иметь какое-то отношение к…
— К чему? К краже?
— Например. Узнала, что бывший муж погиб, вспомнила, что у него хранилась значительная, по вашим словам, сумма. Ну и…
— Нет, это не она.
— Почему вы так решили?
— Факты, знаете ли. В то время Лиза со своим новым мужем находилась в Симферополе. Кажется, это называется алиби. — Иван Ильич вздохнул. — Нет, конечно, я был бы не против, если бы ее уличили в чем-нибудь этаком и отправили в тюрьму.
— В допр, — машинально поправил Опалин, — сейчас нет тюрем.
— Вы наивное дитя, — промолвил Иван Ильич, качая головой. — Какая разница, как назвать явление, если суть его не изменилась… Назовите тюрьму хоть розой, она все равно розой не станет.
— Я не дитя. — Иван надулся.
— Знаете что, — неожиданно объявил хозяин дома, — мне хочется с вами покурить. Если вас не затруднит, вот там, в углу, лежит коробка…
— Тут только одна коробка, — проворчал Опалин, сориентировавшись по указаниям Ивана Ильича, — и для папирос она великовата.
— Все равно, несите ее сюда.
Когда через несколько минут Вера Ильинична вошла в комнату, она увидела, как ее брат и Опалин попыхивают сигарами, причем у агента московского угрозыска такой вид, словно он столкнулся с сигарами впервые в жизни.
— Ваня, твои гаваны… — пробормотала Вера Ильинична, растерявшись. — Ты же столько лет их берег!
— Пускай, Вера, пускай, — ответил брат, махнув рукой. — Для кого их беречь? Для этого, из рая… из райкома? Да ну.
Хозяйка дома с изумлением поглядела на Опалина и вышла.
— Должен сказать, я понимаю ваши опасения, — начал молодой человек после паузы. — Люди, которые убили вашего брата и без труда забрали деньги, которые ему дали… Вы подумали, что они могут вернуться. А в доме только вы с сестрой. И вы знаете, что не сможете ее защитить.
Иван Ильич вздохнул.
— Я кое-что вам не сказал, — проговорил он, нервно дернув челюстью. — Насчет сторожевой собаки. Так вот, она у нас была. Но в ночь, когда деньги исчезли, ей перерезали горло и кровью написали на стене: "Молчание — золото".
Опалин вытаращил глаза и, не сдержавшись, выругался.
— И да, вы правы, — как ни в чем не бывало продолжал его собеседник. — Я понимаю, что не смогу защитить Веру, если что случится. Поэтому я решил, что… Мы решили ничего никому не говорить, — поправился он.
— Но мне вы открылись, — буркнул Опалин. — Почему?
— Черт его знает, — Иван Ильич пожал плечами. — Вам не хватает манер, но, кажется, стержень у вас правильный. Понимаете, если у человека нет морального стержня, все остальное не имеет никакого значения.
Опалин насупился.
По молодости он терпеть не мог, когда его качества взвешивали и оценивали, да еще в его присутствии. И в то же время его не покидало ощущение, что собеседник своей характеристикой словно выдал ему орден.
— Вы докуривайте сигару, — сказал хозяин дома. — Бьюсь об заклад, такие, как у меня, вам еще долго не попадутся.
Окончание его фразы покрыл раскат грома, а через несколько минут в окна хлынул солнечный свет.
Гроза кончилась, и Иван Ильич бережно прикрутил фитилек керосиновой лампы.
Глава 21 Убийство
Из несгораемого шкафа в особняке банкира Орнано похищено три миллиона…
Из фильма "Процесс о трех миллионах" (1926)— Ваува…
Он вынырнул из сна, как выныривают с глубины, и тотчас же ощутил, как его трясут за плечо.
— Ваня, вставай! — кричал кто-то смутно знакомым голосом. — Да проснись же, чтоб тебя…
Опалин открыл глаза.
Возле его кровати стоял Парамонов, и Ивану сразу же бросилось в глаза выражение лица начальника угрозыска: свирепое и растерянное одновременно.
Так выглядит человек, который упустил ситуацию из-под контроля; человек, который считал себя сильным и вдруг обнаружил, что вовсе не является таковым.
— Что? — хрипло спросил Опалин.
— Ваня, у нас убийство, — промолвил Николай Михайлович каким-то чужим голосом.
— Кауфман?
— Да какой Кауфман, — окончательно теряя самообладание, завизжал Парамонов, — Гриневскую убили! Нину Фердинандовну… И все унесли! Все украшения! "Алмазную гору", все!
— Как?.. — совершенно глупо, по-обывательски спросил Опалин, теряясь.
— А вот так! Давай одевайся… Это твои штаны? Машина на улице, ждет нас…
И он чуть ли не швырнул брюки в лицо Опалину.
Из-за старых ширм, которые отделяли уголок жильца от остального пространства комнаты, выглянула встревоженная Варвара Дмитриевна, поглядела на обоих мужчин и благоразумно решила оставить свои вопросы при себе, за исключением самого важного.
— Голубчик, вы завтракать не будете? Потом? Ну как хотите. Когда вернетесь, я вам что-нибудь сделаю покушать…
— Покушать, покушать, — передразнил Парамонов четверть часа спустя, когда он, Опалин, Сандрыгайло, Будрейко и еще двое сотрудников местного угрозыска тряслись по дороге в раздолбанном автомобиле, — умеешь же ты, Ваня, хорошо устраиваться… Все вокруг тебя пляшут! — прибавил он со злостью. — Мне-то что теперь делать? Ведь Гриневская… и ее муж… А, черт возьми!
По правде говоря, вместо "черт возьми" Парамонов употребил куда более крепкие выражения в количестве, значительно превышающем пределы разумного.
Затем он обрушил град проклятий на стадо, которое перегоняли через дорогу, а когда та освободилась, стал от души костерить шофера за то, что тот будто бы слишком медленно ехал.
Опалин понимал, что начальник угрозыска находится на взводе, и молчал, глядя в сторону.
Вчера он порядком утомился, потому что Кеша ухитрился поставить машину в такое место, которое во время грозы превратилось в натуральное болото и частично всосало в себя автомобиль.
Для того, чтобы извлечь его оттуда, Вере Ильиничне пришлось бежать за несколько верст к телефону, вызывать зятя Ивана Ильича, зять вызвал кого-то еще, кто не смог приехать, но прислал вместо себя знакомого, который сначала не справился, но потом позвал на помощь еще одного знакомого.
В общем, автомобиль из жижи достали с трудом и после нешуточных усилий, и извлечение его напоминало всем известную сказку о репке.
Мотор еле удалось завести, и почти всю дорогу до Ялты Кеша мрачно молчал.
— Подвел я тебя, — сказал Опалин, который предпочел бы, чтобы шофер его выругал. — Машина теперь грязная, сиденья мокрые…
— Я все надраю, — ответил Кеша хмуро. — А сиденья высохнут.
— Если к тебе будут придираться из-за машины, — заметил Опалин, — вали все на меня.
— Это как?
— Ну что я заставил тебя остановиться и отвезти меня к Броверманам.
— Ты меня за кого держишь? — спросил Кеша после паузы, и по выражению его лица Иван понял, что шофер смертельно обиделся. — Буду я еще тобой прикрываться…
— Да ладно тебе! И при чем тут прикрываться, если я сам разрешил тебе так сказать?
— Надоело мне все, — неожиданно проговорил Кеша без видимой связи с предыдущим. — И фильма эта осточертела, и… вообще все. Выгонят так выгонят, не собираюсь я за это место держаться.
— А что, тебе киношники не нравятся? — спросил Иван.
— Это допрос? — тотчас же ощетинился шофер.
— Просто вопрос. Ты же гораздо дольше их знаешь, чем я.
— Зна-аю… Нужны они мне. — Кеша недобро сощурился. — Чего ты спрашиваешь? Сам же видишь наверняка, что это за народ. Я бы им дохлую канарейку не дал хоронить, не говоря уже о чем-то серьезном.
— Да ну?
— А то!
— Слушай, ну не все же они…
— Все. Некоторые только лучше других маскируются. Послушал бы ты их разговоры, сидя за баранкой, ты бы иначе на них смотрел. При тебе они еще сдерживаются, при мне — нет.
— И что за разговоры тебе так не понравились? Если не секрет, конечно.
— Нет, не секрет. Но вот как бы тебе сказать… — Кеша задумался. — Отношение у них друг к другу поганое. И деньги, деньги, деньги без конца звучат. А уж что они несут о коллегах, которые их не слышат, это вообще неописуемо.
— Что, и Володя Голлербах тоже?
— У, этот редко, но метко сказанет такое, что все остальные пустяком покажутся. Он очень ехидный, если ты не заметил. Ничего не пропускает. Кстати, он на днях тебя изображал, когда ты куда-то отлучился, и все хохотали. Показал, как ты пишешь с ошибками, и… Ну, и все такое прочее.
Опалин в общем и целом ничего не ждал от людей, но почему-то его задело, что Володя Голлербах, к которому он хорошо относился, использовал свой талант для того, чтобы его высмеивать.
Глядя на потемневшее лицо своего спутника, Кеша вообще пожалел, что затронул эту тему.
— Послушай, они просто шуты, — примирительно проговорил шофер. — Одни более злые, другие — менее. Не надо принимать это близко к сердцу.
Однако до дома Опалин добрался не в самом лучшем настроении.
По большому счету всю свою жизнь он был одинок, но его не оставляла надежда найти родственную душу, кого-то, кого можно было назвать другом. Везде и всюду он натыкался на то, что люди заняты лишь собой и своими делами, и бунтовал, потому что сам вовсе не был эгоистом.
В конечном итоге он почти смирился с тем, что у него есть лишь сослуживцы, начальство, отец, которого все равно что не было, знакомые, не претендующие на роль друзей, коллега, который временно пустил его пожить в свою комнату в коммуналке, и другие — те, кого Опалин должен был ловить.
Может быть, именно другие придавали его жизни наибольший смысл.
И вот теперь он трясется с Парамоновым и его подчиненными в автомобиле, который едет к "Баронской даче", и вяло размышляет, чем ему самому может грозить неожиданное убийство жены наркома.
"Как же они пробрались? Ведь охрана… собаки… сторож… Па-азвольте…"
Ему показалось, что он уловил что-то очень важное, но тут автомобиль завилял, задергался, как припадочный, и заглох в сотне метров от ворот.
Парамонов разъяренным колобком выкатился наружу, не забыв еще раз припечатать шофера и проехаться по его родне вплоть до четвертого колена.
За Николаем Михайловичем последовали остальные сотрудники. Очевидно, они сочли, что их предводитель уже все сказал, и потому воздержались от комментариев.
Почему-то Опалина поразило, что сад выглядел в точности так же, как и несколько дней назад, когда тут снимали сцену отравления героини. Цвели розы, в безоблачное небо вонзались пики кипарисов, верещали цикады. Но, сделав несколько шагов, он едва не наступил на труп собаки с перерезанным горлом. В считаных метрах от нее лежал второй убитый пес.
Сторож Яковлев, человек неопределенного возраста, с лицом, похожим на печеное яблоко, стоял возле зарезанных животных.
Он словно окаменел, но Опалин уже успел набраться опыта и понимал, что Яковлев находится в состоянии глубочайшего потрясения, и если он не плачет и не бьется в истерике, то лишь потому, что подобные проявления чувств у этого немногословного замкнутого человека попросту не заложены природой.
— Это что за… — заорал Парамонов, посмотрел на сторожа, плюнул и поспешил к дому.
Яковлев поднял голову и увидел Опалина.
— Собачки мои, — произнес он каким-то обреченным, надтреснутым голосом, — собачечки…
Опалин поглядел на его лицо, мысленно поставил метку "невиновен" и зашагал к дому.
Возле лестницы Парамонов разговаривал с очень высоким сутулым человеком с белокурой бородкой, которого молодой сыщик раньше встречал в совершенно другом месте.
Это был Андрей Стабровский, один из лучших ялтинских врачей. Он занимался больными в санатории, в которой находился коллега Опалина.
— Полагаю, — говорил Стабровский, очевидно, продолжая ранее начатый разговор, — вы вполне можете допросить его в больнице.
— Нет, — огрызнулся Парамонов, — я допрошу его прямо сейчас, черт побери! Вы же сами сказали, что его рана не представляет опасности для жизни…
Стабровский нахмурился, но Николай Михайлович уже повернулся к нему спиной и зашагал по ступеням на второй этаж. За ним бежали его подчиненные, стуча сапогами.
— Здравствуйте, Андрей Витольдович, — сказал Опалин.
Доктор повернулся к нему, окинул его внимательным взглядом и наклонил голову.
— В других обстоятельствах, возможно, я сказал бы "доброе утро", — проговорил он, — но сейчас… — Он развел руками.
— Что здесь произошло? — спросил Иван.
— Три человека убиты, один ранен. Хвостов, который охранял Нину Фердинандовну, — пояснил Стабровский. — У него прострелено предплечье. Нина Фердинандовна Гриневская, Пелагея Звонарева и Анна Звонарева убиты.
И он рассказал, что раненый Хвостов добрался до телефона и дозвонился до Ялты, а Парамонов позвонил доктору и потребовал, чтобы он немедленно ехал на место преступления.
— Он надеялся, что Нину Фердинандовну еще можно спасти… Но я мог лишь констатировать смерть.
— Вы говорили с Хвостовым? — быстро спросил Опалин. — Сколько человек в банде?
Ему не понравилась пауза, которую взял его собеседник.
Андрей Витольдович словно решал, что ему стоит говорить, а чего не стоит.
— Среди ночи его разбудили выстрелы. По его словам, он бросился смотреть, что происходит. В коридоре его ранили, он побежал к себе, успел закрыть дверь и задвинуть засов. Они стали ломиться внутрь, но… У него в спальне оказалась отличная дверь, такую не выбьешь снаружи. То есть можно, наверное, выбить, но это практически неосуществимо. Хвостов сказал, что дверь его спасла. Сколько человек в банде, он не помнит. Ему показалось, что по меньшей мере десять, но… Сами понимаете, в каком состоянии он находился…
"Нет, ты что-то хитришь, — неожиданно обозлился Опалин, — ты чего-то недоговариваешь, и это не пустяк, а что-то важное… Черт бы побрал этих уклончивых интеллигентов! Всю душу вымотает, прежде, чем доберешься до сути…"
— А теперь, с вашего позволения, я отойду, — сказал Стабровский со своей обычной безукоризненной вежливостью. — Мне надо еще заполнить столько бумаг…
— Да, конечно, доктор, делайте, что считаете нужным, — буркнул Опалин, сердясь на себя и на собеседника.
У него была своя причина не любить врача — тот хоть и не напрямую, но твердо дал ему понять, что коллега, которого Опалин довез до санатория, находится в последней стадии чахотки и что на выздоровление надеяться бесполезно.
Это звучало как приговор — да, по сути, им и являлось.
— Кстати, я должен вам кое-что сказать, — начал Стабровский, задержавшись на минуту. — В состоянии вашего друга Селиванова наметилось некоторое улучшение. — Опалин был готов расцеловать доктора, но Андрей Витольдович тут же прибавил: — Это вовсе не значит, что он выздоровеет. Его болезнь слишком запущена, но, возможно, он проживет чуть дольше.
— Чуть дольше — это сколько? — мрачно спросил юноша.
— Год. Может быть, полтора, если повезет.
— И вы называете это везением? — вспылил Иван.
— Молодой человек, — промолвил доктор ровным голосом, — каждый день, вырванный у смерти, — это везение. Странно, что вы до сих пор не поняли этого.
Он удалился, оставив Ивана во власти противоречивых чувств.
Значит, Вася Селиванов, который лишь на несколько лет старше Опалина, умрет — и все доктора и все науки мира бессильны что-либо изменить.
Чувствуя, как его самого словно придавило гранитной плитой ослепительного, чудовищного бессилия, Опалин стал подниматься по лестнице. Походка у него была такая, будто к каждой его ноге привесили невидимую гирю.
Глава 22 Свидетель
Герой ни блондин, ни брюнет, И не о нем речь-то. Героя вообще нет, А есть нечто. Дон-Аминадо. "Как сочинять сценарий. Русский фильм"Наугад Опалин сунулся в одну из комнат и увидел там Сандрыгайло, который, присев к столу и бодро лузгая семечки, заполнял бумаги.
Мертвая Нюра лежала на полу в ночной рубашке. Шелуха подсолнечника летела на пол, но в то время дознаватели не слишком заморачивались поддержанием места преступления в том виде, в каком его застали.
Трупы перемещали для осмотра или просто для удобства, фотографии делали не всегда и в основном ограничивались словесным описанием произошедшего.
— Стреляли сквозь дверь, — скучающе констатировал Сандрыгайло, даже не поворачивая головы к Опалину. — Потом он ворвался — или они ворвались в комнату. Труп старухи за кроватью… Такое впечатление, что она услышала выстрелы и пыталась спрятаться.
В комнате было две кровати, и Опалин не сразу заметил, что из-за одной высовывается человеческая рука.
Приблизившись, он увидел длинные темные волосы с проседью — много, много волос, — и бесформенную груду в застывших потеках крови.
Судя по всему, в Пелагею Ферапонтовну выстрелили не меньше четырех раз. Рот разинут в безмолвном крике, в глазах — отчаяние и злоба. Он заметил на ковре осколки вазы и подумал, что старуха защищалась до последнего.
Один раскрытый чемодан брошен на полу, другой лежит на кровати, и из него высовываются женские вещи.
— Что-то пропало? — спросил Опалин.
— Кажется, у них украшения были. И денег нет.
— Много денег?
— Будем выяснять. Ты бы это, к Хвостову сходил, — посоветовал Сандрыгайло. — Его комната в конце коридора.
Опалин не стал спорить.
Он вышел в коридор, чувствуя легкий сумбур оттого, что не выспался и с ходу окунулся в расследование тяжелого, грязного, дурно пахнущего дела.
В нескольких шагах от него стоял Хвостов с перевязанной рукой и что-то горячо говорил Парамонову, Будрейко и незнакомому Ивану сотруднику с лупой в руках.
— Вот тут я их увидел… — вспоминал Хвостов.
— Сколько их было? — оборвал его Парамонов.
— Пять человек. Может, шесть… Они стали стрелять в меня…
— Все пятеро или шестеро? — На скулах Николая Михайловича ходуном заходили желваки.
— Да!
— Митька! — Парамонов обернулся к сотруднику с лупой, который изучал стены. — Ну что?
— Я не вижу следов от пуль, — равнодушно отвечал тот.
"А, — сообразил Опалин, — значит, это их эксперт…"
— Как ты не видишь, — горячился Хвостов, — они в меня стреляли!
— Ну стреляли, а дальше что? — спросил Парамонов.
— Я побежал. Меня ранили…
— Где именно ранили-то? Где ты находился?
— Ты думаешь, я помню? — взвился Хвостов.
— Ты мне не тыкай, — оборвал его начальник угрозыска, свирепо поправляя ремень с кобурой. — Ну? Так где тебя ранили? Хотя бы приблизительно?
Хвостов сделал несколько шагов по направлению к приоткрытой двери в конце коридора.
— Кажись, тута…
— Митька!
— Я не вижу брызг крови, — доложил Митька, осмотрев стену.
Николай Михайлович несколько раз дернул челюстью и обернулся к Хвостову.
— Так, тебя ранили… дальше что?
— Я вбежал к себе и заперся.
— Пошли.
Массивная дверь. Мраморный камин. Вместо кровати — спартанская койка. На столе — роскошная ваза, и, проходя мимо, Опалин заметил, что она до половины забита окурками, источающими адский аромат.
Впрочем, хозяина этой комнаты, по-видимому, все устраивало. Он уселся на койку, придерживая раненую руку.
— Снаружи на двери следы, как будто ее пытались выбить, — доложил Митька, осмотрев дверь. — Но она так сработана… Сейчас так не делают. Ее можно вынести только тараном, и то я не уверен…
Он провел пальцем по дереву и уважительно усмехнулся.
— Будрейко, осмотри здесь все, — распорядился Парамонов. — Ищи оружие.
— "Маузер" на столе, — подал голос Опалин. — Возле вазы.
Будрейко поспешно завладел оружием, словно хозяин комнаты мог обратить его против них.
В глазах Хвостова застыла усталость. Он явно испытывал упадок сил.
— А теперь давай по-хорошему и без сказочек, — попросил Парамонов. — Так что здесь было?
Хвостов испуганно поглядел на него.
— Я никого не убивал, — пробормотал он.
— Ты самострел себе устроил! — заорал Парамонов, перестав сдерживаться. — Пять-шесть человек стреляли в него в коридоре… и ему только предплечье оцарапало! Ты что, думаешь, доктор не понял, что ты сам в себя стрелял? Не на такого напал!
Опалин почему-то не сомневался, что Андрей Витольдович ничего не сказал о самостреле, но ссылка на врача окончательно добила Хвостова.
Совершенно неожиданно для всех он закрыл лицо руками и всхлипнул.
— Всю жизнь… всю жизнь! — донеслось до тех, кто находился в комнате. — За что? Судьба меня бьет и бьет… устал я, понимаешь? Хоть раз… приличная работа… юг! И тут! Выстрелы… А потом дверь пытались выбить! Что я должен был делать? — закричал он, жалко кривя рот. — Их уже убили без меня… Если бы я вышел из комнаты, это бы никого не спасло, поймите!
— Ты признаешься, что только что наврал нам? Признаешься, что прятался тут, а потом устроил самострел и придумал, что тебя ранили бандиты?
— Он меня уничтожит… — проскулил Хвостов.
— Кто? — спросил Парамонов.
— Кто, кто… Ее муж. Он же души в ней не чаял…
— Ты хоть кого-нибудь из нападавших разглядел? — вмешался Опалин. Хвостов всхлипнул и вытер лицо рукой.
— Я тут сидел… за дверью… Только в окно видел, когда они убегали…
— Описать их сможешь?
— Да темно было…
— Может быть, ты слышал, как они между собой разговаривали?
Парамонов нахмурился.
Ему не нравилось, что какой-то щенок взял допрос на себя, но он решил подождать и посмотреть, чего Опалину удастся добиться.
— Я выстрелы слышал, — пробормотал Хвостов, проведя рукой по лбу. — Потом она закричала…
— Кто?
— Нина Фердинандовна. Это было ужасно… Я едва узнал ее голос. Она… она кричала что-то вроде "Ты не посмеешь", потом "Не надо, я тебе все отдам". Потом я услышал два выстрела, и дальше было тихо, но недолго. Я уловил шаги в коридоре и незнакомые голоса… Я подумал, что всех убили и теперь станут искать меня… Они пытались выбить дверь, а я залез под стол и молился…
— За что тебе награды-то давали? — не выдержал Парамонов. — Под стол он залез!
— Так война была, я молодой был, горячий, — пробормотал Хвостов. — Дурак, одним словом. А в мирное время знаешь как жить хочется… Привык я, понимаешь? Фильму снимали, на машине меня катали… Виноградом закармливали! И что? Умирать от рук каких-то бандитов? Их слишком много было. Я же говорю вам — я не мог никого спасти…
— Ну ты не мог, а сторож что? Чем он занимался, пока тут баб убивали?
— Так он ночью собак выпускает и дрыхнет беспробудно, — ответил Хвостов. — Напьется себе и спит…
— Будрейко, арестуй-ка сторожа, — распорядился Николай Михайлович. — Митька! Осмотри сад на предмет следов…
— В доме были еще домработница и повар, — напомнил Опалин. — Где они?
Хвостов развел руками, показывая, что не знает.
— Так, отлично, — пробормотал Парамонов, нервно потирая руки, — вот и возможные сообщники. Ваня! — окликнул он Ивана, заметив, что тот повернулся к двери. — Ты куда?
— Подумать.
— Да? Ну-ну…
Опалин прошелся по коридору, засунув руки в карманы и машинально прислушиваясь, как под ногами скрипят половицы.
Одна из дверей была открыта настежь, он вошел — и изумился. Ковры, дорогая резная мебель, подзеркальный столик с сотней женских мелочей, загадочно мерцающие флаконы духов, один из которых нюхал Сандрыгайло, достав пробку, и выражение лица у него было такое, словно он набрел на столетней выдержки коньяк.
Когда Опалин вошел, Сандрыгайло неловко дернул рукой, флакон упал на пол и разбился, окутав комнату нездешним ароматом.
— А, ччччерт… Ну что ты под ногами путаешься, а? — напустился агент на Опалина.
— Заткнись, — буркнул тот в ответ.
Он только что увидел Гриневскую — она полулежала в кресле, стоящем в глубине комнаты. На розовом шелке пеньюара расплылись два пятна. На ковре возле окоченевшей руки Нины Фердинандовны лежала какая-то пустая коробка, и только подойдя ближе, Опалин сообразил, что это, вероятно, ларец, в котором убитая держала свои драгоценности.
— Нашел что-нибудь? — спросил Иван.
— Ты мне не начальник, — ответил Сандрыгайло, глядя на него исподлобья.
— Что, никаких улик?
— Какие тебе нужны улики? Вошли, убили, забрали цацки и ушли. Представляешь, она их при себе хранила. Тут в комнате даже несгораемого шкафа нет.
— А Звонаревых зачем убили?
— Зачем убивают свидетелей? Чтобы все было шито-крыто.
— Тогда почему не тронули сторожа? Да еще если он спал.
— Может, он с ними заодно? — пожал плечами Сандрыгайло. — Или Хвостов этот. А что? Если он наводчик, доля ему причитается солидная.
Опалин задумался.
— Что-то с этим делом не так, — проговорил он, просто чтобы выразить вслух ощущение, которое не покидало его уже некоторое время.
— Конечно, не так, — легко согласился Сандрыгайло, залезая в карман за семечками. — Цельную жену наркома ухлопали, как какую-нибудь кассиршу… Семки хочешь? Бери, мне не жалко!
Глава 23 Части головоломки
— Мамзель, одну бутылку химсамогон "Три звездочки"!
Из фильма "Когда пробуждаются мертвые" (1926)Николай Михайлович Парамонов шел ко дну.
Точнее, он чувствовал себя как утопающий — но, как и любой здравомыслящий человек, был намерен сделать все возможное и невозможное, чтобы удержаться на поверхности.
Он понимал, что его будут обвинять в первую очередь — в том, что прошляпил опасную банду, что допустил убийство жены наркома, что проштрафился по всем статьям. Отдавая приказания, подгоняя сотрудников, он ни на мгновение не переставал мысленно искать способы защиты.
Лучше всего, конечно, было бы найти козла отпущения, на которого можно было спихнуть вину или хотя бы большую ее часть.
Увы, нужный Парамонову козел никак не вырисовывался, а имеющиеся в наличии кандидатуры не тянули даже на козлят.
Поэтому он развел особо бурную деятельность, послал шофера в Ялту за второй группой агентов угрозыска и велел прочесать окрестности на предмет возможных свидетелей.
— Если в дом забралась банда, то на чем они передвигались? Кто их извозчик или, может быть, шофер? Или они живут где-то поблизости? В любом случае хоть кто-то должен был их заметить!
Он арестовал не только Хвостова и сторожа, но и повара Нардова с домработницей Крицких, которые в конце концов нашлись в доме.
Прячась от налетчиков, они залезли в подвал и просидели там много часов, дрожа от ужаса. В подвал не доносились звуки снаружи, и поэтому бедолаги не знали, ушли ли бандиты или, может быть, еще хозяйничают в доме.
Опалин сходил на кухню, сделал себе кофе и поджарил яичницу.
Шофер угрозыска привез вторую группу агентов и поехал за третьей. То и дело в доме трещал телефон. Доктор Стабровский, закончив заполнять бумаги, уехал. На кухню сунулся Будрейко, увидел, что Опалин завтракает, оживился и тотчас стал осматривать имеющиеся запасы еды.
— Ветчина! Ого-го… Фрукты — ну их к черту, надоели, сил нет…
Профессионально проведя обыск, он откопал бутыль самогона, для приличия предложил Ивану и, когда тот отказался, припал к горлышку.
— Хорошо! — благоговейно промолвил Будрейко, когда наконец отлепился от бутылки. — Куда там какому-то нарзану… — быстро добавил он, жуя ветчину.
Его нос покраснел, глаза блестели.
Опалин поглядел на него и стал смотреть в окно.
В саду щебетали птицы, воздух был пронизан солнцем. Ивану вдруг захотелось сбежать — куда-нибудь подальше от этого великолепного белого дома, который становился ловушкой для всех своих хозяев.
Он вспомнил надменное лицо Гриневской, вспомнил, как она кричала на него, когда он не стал уступать дорогу. Она вела себя как хозяйка жизни, и потом, оказавшись на съемочной площадке, он искусно лавировал, чтобы не столкнуться с ней лишний раз, настолько актриса была ему антипатична. А теперь ее нет, и птицы поют как ни в чем не бывало.
Опалин допил вторую чашку кофе, пошел прогуляться по дому, чтобы не видеть физиономию Будрейко, и забрел в зал с фигурами рыцарей и осветительными приборами. На полу лежала нетронутая пыль, и он подумал, что налетчики даже не стали сюда заглядывать.
"А все почему? А потому, что они знали, что спальня Гриневской находится наверху.
Сандрыгайло прав: у них был наводчик, и, может быть, не один…
Интересно, что теперь будет с фильмой? Ведь Нина Фердинандовна играла в нем главную роль… и они собирались снимать еще несколько недель здесь, а потом на кинофабрике…"
— Интересно вас в Москве работать учат, — прозвенел от порога голос Парамонова, и Опалин поспешно обернулся. — Наблюдаю я за тобой — ходишь, бродишь, руки за спиной, думу думаешь. Ты мне-то расскажи, о чем ты думаешь, а? Две головы всяко лучше…
Опалин хотел дерзко ответить: "Смотря чьи головы", но опомнился.
У него были все основания считать, что в разыгравшейся драме сам он сыграл далеко не лучшую роль, и это сейчас мучило его больше всего.
— Они не собирались грабить Кауфмана, — объявил он без всяких околичностей, вздернув подбородок.
— Чего? — Парамонов вытаращил глаза.
— Они с самого начала хотели украсть "Алмазную гору". То покушение на меня было понарошку, понимаешь? Три раза стрелял и все три мимо — да настоящий бандит раз бы выстрелил, и я бы уже валялся. Но им было нужно, чтобы я остался жив. И чтобы донес до тебя будто бы случайную фразу насчет Кауфмана. Нам противостоит очень умная сволочь, — сказал Опалин сквозь зубы. — Он как в домино нас разыграл…
— Но зачем им нужно было устраивать такую сложную комбинацию? — Парамонов начал приходить в себя. — Чтобы сбить нас с толку?
— Затем, что мы бы стали думать, для чего бандит Щелкунов затесался в съемочную группу. И первым делом вспомнили бы об "Алмазной горе". Но тут покушение на меня, слова о Кауфмане… И мы повелись. Мы забыли о главном. Это был идеальный отвлекающий маневр, — добавил Иван с горечью. — Скажи, что там со следами в саду?
— Работаем, — ответил Парамонов. Он снял фуражку, достал платок и вытер лоб. — Но ты же сам понимаешь — здесь топталась уйма народу, в том числе и ты. Короче, не все так просто…
Слушая начальника угрозыска, Опалин словно раздвоился.
Одна его сущность оставалась здесь, в зале, где висели портреты бывших владельцев, ставшие частью кинематографической декорации, а вторая упорно пыталась соединить несоединяемое.
Собаки. Баронская дача. Собака. Мертвая долина. Убитый Броверман… Надпись кровью…
— Слушай, а кто строил "Баронскую дачу"? — внезапно выпалил Опалин.
— Кажется, Броверман. А…
— Так я и знал! — вырвалось у Ивана. — Деньги за старую работу… Слушай, здесь где-то должен быть потайной ход! Именно его и использовала банда, чтобы пробраться в дом…
— Ваня, я слышал эту легенду тысячу раз, но…
— Это не легенда! Он отдал бандитам чертеж хода — и получил большие деньги, но потом захотел еще больше…
И Опалин рассказал о своем визите к родственникам убитого архитектора и о том, что ему удалось узнать.
— Я ведь чуял, что Броверман как-то связан со всем происходящим, но не мог понять, как! Тайный ход — единственная версия, которая все объясняет…
— Ваня, ты меня не слушаешь! — закричал Парамонов. — Во время ремонта весь дом проверили сверху донизу… Нет здесь никакого хода!
— Значит, он не в доме, а где-то в саду! Ведь Хвостов говорил, что бандиты бежали через сад… И еще: Гриневскую убил кто-то, кого она знала. Кто-то, кого она никак не ожидала увидеть в роли убийцы… Я думаю, это кто-то из киношников.
— Я тоже именно так истолковал ее последние слова, — кивнул Николай Михайлович. — Сейчас я возвращаюсь в Ялту, буду руководить обыском. Поедешь со мной?
— Обыском? — переспросил Опалин, не понимая.
— Я намерен обыскать всех, кто принимает участие в этой чертовой фильме, — сквозь зубы ответил Парамонов, воинственно поправляя фуражку. — Всех и каждого, без исключений! Может, нам повезет, и мы найдем хоть что-то из ценностей… А может, кое-кто из членов группы уже сбежал, и тогда я точно буду знать, у кого рыльце в пуху…
— Слушай, против нас выступает совсем не простой человек, — сказал Опалин после паузы. — Ты не возьмешь его вот так, голыми руками… И бегать он не будет — он исчезнет просто и естественно, так, что ты даже не заметишь… А украшения, конечно, давно уже переправлены куда следует. Ты только зря потратишь время.
Но Николай Михайлович уже поймал кураж.
Если обыск даст результаты, отлично; если нет, он отчитается о еще одном проделанном мероприятии и распишет его в самых выгодных для себя красках.
Опалин для Парамонова по-прежнему был той самой соломинкой, за которую хватается утопающий, но, как и всякая соломинка, соратник мало-помалу стал Николая Михайловича раздражать.
— Ваня, согласись: искать цацки у киношников все же логичнее, чем рыскать по окрестностям в поисках несуществующего тайного хода… Едем, ты мне нужен! Ты же у нас по-прежнему репортер газеты, киношники тебе доверяют, не исключено, что кто-нибудь из них при тебе раскроется… Машина должна быть здесь через десять минут!
— Ладно, я поеду, — буркнул Опалин.
Но Парамонов, не ожидая его ответа, уже ушел, потому что его позвал эксперт.
Сердясь на себя из-за того, что пошел на поводу у начальника угрозыска — который, как отлично видел Опалин, был озабочен исключительно спасением своей шкуры, — он чиркнул спичкой о стену и собирался зажечь папиросу, но неожиданно замер, глядя на портрет щеголя с борзой.
Огонек опалил юноше пальцы, он сдавленно чертыхнулся и загасил спичку.
— Нет, этого не может быть, — пробормотал Опалин, переводя взгляд на кислое лицо дамы на втором портрете. — Хотя… постойте-ка… Черт возьми! Черт возьми… Саша Деревянко ведь был помощник оператора… значит, с наметанным глазом… И он заметил то же, что и я! Какое-то время сомневался, но потом… Позвольте, но как же так? Ничего не понимаю…
— Ваня! — закричал Парамонов снаружи. — Ваня, машина уже пришла, едем!
Когда Опалин вышел из дома, вид у молодого человека был крайне озадаченный. Он даже забыл вынуть изо рта незажженную папиросу.
— Дать тебе спички? — спросил Парамонов. — Можешь курить по дороге… да я и сам сейчас закурю. Поверишь ли, нервы ни к черту стали…
Он едва не уронил коробку папирос, закурил и сделался необычайно словоохотлив. Он разглагольствовал о том, что никому не даст спуску, что будет лично руководить обыском и постарается нагнать страху на преступников, чтобы они заметались и выдали себя. Он сыпал словами, перескакивал с темы на тему, подмигивал, посмеивался, и в то же время одна щека его подергивалась в нервном тике.
— А насчет того, что бандой руководит какой-то гений — это ты, Ваня, брось… Нет среди них гениев! Просто они хотели ограбить Кауфмана, поняли, что у них ничего не выйдет, и вспомнили об "Алмазной горе"…
— Архитектора убили люди, которые до того заплатили ему за какую-то старую работу, — напомнил Опалин. — О Кауфмане мы узнали позже…
— Ваня, ну ты сам подумай: если бы у них правда был чертеж какого-то там потайного хода, почему они ждали столько времени? Почему убили Гриневскую только сейчас? Да глупости же! Ты просто книжек начитался…
Опалин не стал спорить.
Он находился в положении человека, который чует, что прав, но, кроме интуиции, у него не было никаких доказательств. А как говорил один из его муровских начальников, "интуицию к делу не пришьешь".
Когда они въехали в Ялту, Парамонов велел остановить машину на набережной, чтобы Опалин мог сойти, и сказал:
— Я сейчас соберу людей для обыска, а ты пока постарайся разузнать, что да как. Если вдруг кто-то из киношников бесследно исчез — сразу звони, хорошо?
И он укатил вместе с шофером, забыв сказать, по какому именно номеру Опалин должен был звонить.
Глава 24 Странные речи
Продать иль не продать? Вот в чем вопрос.
Из фильма "Кукла с миллионами" (1928)— Разумеется, ввиду последних событий я запрошу инструкции из Москвы, — сказал Матвей Семенович. — Такое печальное происшествие… — Он откашлялся. — Разумеется, съемки придется остановить. Я вообще не удивлюсь, если производство свернут…
— Как это свернут? — взволнованно закричал Винтер, подскочив на постели. — Фильма почти готова!
— На две трети, — вставил Нольде, который находился в номере режиссера вместе с Борисом, его женой, Мельниковым и Володей Голлербахом.
Члены съемочной группы и уполномоченный кинофабрики проводили что-то вроде экстренного совещания.
— Минуточку, минуточку, — вмешался Кауфман, — всего несколько дней назад вы заверяли меня, что съемки в Ялте будут проходить как минимум до середины сентября, а затем вы возвращаетесь в Москву, где в павильонах работы на полтора месяца, а может быть, и больше. Я уж молчу о том, что вы лишились исполнительницы главной роли…
— Вы так говорите, как будто это я убил Нину Фердинандовну!
— Отнюдь, Борис Иванович! Но мы все сейчас в крайне сложном положении. На вашу фильму уже потрачено колоссальное количество денег, а что теперь? Хорошо, я верю вам, что осталось снять всего ничего. Но как вы обойдетесь без Гриневской?
Винтер обменялся взглядом с Мельниковым.
— А что тут думать? — сказал сценарист, пожав плечами. — Надо переписывать сценарий.
— Вот так просто? — с сомнением спросил Кауфман.
— Это будет вовсе не просто, — заметил Володя. — Придется думать, как оставить максимум снятого материала и при этом — как заменить сцены, в которых Гриневская уже не сможет участвовать.
— Перепишем их под Лёку, вот и все, — сказал Мельников. — Ее героиню воскресим, а героиню Гриневской убьем.
В комнате повисло ошеломленное молчание.
— Сцену гибели снимем издали с дублершей, чтобы не было видно лица, — добавил Нольде. — Да ту же Лёку можно снять.
— Вы не хотите выпить водички? — участливо спросила Тася у Матвея Семеновича, который с потерянным видом растирал рукой лоб. — Или чаю? У меня есть.
— Нет, благодарю, — очень вежливо ответил уполномоченный и посмотрел на нее так, словно она только что предложила ему яду.
— Линию Гриневской сократить, линию Лёки увеличить, — напирал Мельников, видя, что Борис колеблется. — Другого выхода я не вижу. Когда фильма выйдет, посвятить ее памяти Нины Фердинандовны. Мы уже слишком много отсняли, и отступать нельзя. Фильму надо заканчивать.
— Я считаю, это вполне разумно, — сказал Володя. — Тем более что у нас даже не одна фильма, а целых три. То, что произошло с Ниной Фердинандовной, ужасно, но… Мы все прекрасно знаем, что именно такие трагедии привлекают публику.
Матвей Семенович держал паузу. Он снял очки и принялся медленно их протирать.
Мысли уполномоченного были странны и печальны. Он думал о том, что жена наркома еще не похоронена, а ей уже нашли замену; о том, как Нине Фердинандовне все угождали при жизни и как быстро смирились с тем, что она исчезла. И еще он поймал себя на том, что стал малость побаиваться этих интеллигентных, творческих, увлеченных людей, которых заботило только одно — чтобы работа была закончена и фильм выпущен.
— Сколько времени вам нужно на переделку сценария? — спросил наконец Матвей Семенович, надевая очки.
— Три дня, — уверенно ответил Мельников.
— Больше, — вырвалось у Бориса.
— Нет. Заодно выбросим все лишнее и допишем эпизоды для Лёки. Придется изменить ее линию с Эндрю.
— Послушайте, а вы не хотите использовать кадры крушения? — неожиданно спросил Володя. — Помните, когда поезд сминает машину… По сценарию героиня Нины Фердинандовны спаслась, ну а если нет? Тогда и гибель ее объяснять не надо…
Завязалось оживленное обсуждение.
Все, кроме Кауфмана, выдвигали свои соображения, но большинство было согласно с тем, что смерть героини в аварии — отличная идея.
— Хорошо бы эти кадры переместить в конец второй серии, — сказал Нольде. — После такого третью серию зрители точно не пропустят…
— У нас в конце второй серии действие уже в Москве, — напомнил режиссер. — А приезд Гриневской в Москву мы не сняли…
— Ну и что? Она опоздала на поезд, например… или Тундер Тронк устроил очередные козни. Вообще что тут думать? Он у нас злодей, так пусть убивает без всяких причин…
Пока в номере Винтера шло совещание, на набережной недалеко от гостиницы "Россия" гример Пирожков в очередной раз описывал изнывающим от любопытства слушателям детали случившегося. Фотограф, Валя, парикмахер Фрезе, ассистент Светляков и другие присутствующие перебивали вопросами и выдвигали свои версии.
— Сдала бы клад государству, как полагается, и никто бы ее не тронул, — объявила Валя.
— Вот увидите, в газетах напишут, что ее белые убили, — усмехнулся Светляков.
— Вполне может быть, — сказал Беляев. — В газетах чего только не пишут!
— Ах, ну что вы говорите такое! — вырвалось у парикмахера.
Он оглянулся и увидел, что к ним подходит Опалин, засунув руки в карманы.
— А, Ваня! — воскликнул гример, заметив нового слушателя. — Вы уже слышали, что с Ниной Фердинандовной произошло?
— Так, слышал кое-что, но не поверил, — ответил Опалин, подпуская в голос сомнений, чтобы раззадорить собеседника. — Так это правда? Ее убили?
К его удивлению, Пирожков довольно точно описал детали случившейся драмы. Он знал и о зарезанных собаках, и о том, что охранник Гриневской прятался за дверью, но считал, что того ранили бандиты. Так же Опалин узнал, что в городе считают крайне подозрительным отъезд секретаря Гриневской накануне нападения на дом.
— По-моему, он уехал, потому что нарком его вызвал в Москву, — заметил Иван.
— Да, но смотрите, как интересно получается: он уезжает, и хозяйку сразу же убивают. Я никого не обвиняю, упаси бог, но все-таки — странно, вы не находите?
— Не сразу же, а через несколько дней, — напомнил Светляков.
— Ну конечно, если бы ее убили сразу же, то сразу же и возникли бы вопросы к секретарю. Но я бы на месте товарищей, которые ведут дело, постарался все проверить. Мало ли что…
— А из чего ее убили? — неожиданно спросил Митя Абрикосов, и все с удивлением повернулись к молодому реквизитору.
— Тебе-то что за печаль? — фыркнула Валя.
— Так, просто интересно.
— И что ж у тебя за интерес такой? — спросил фотограф, прищурившись.
— Ну… — Митя потупился. — Да неважно. Я просто узнать хотел…
Он явно нервничал, и Опалин насторожился.
"Эге… да он что-то знает… Или подозревает… Почему он спросил про оружие? Надо будет Парамонову сказать…"
— Фома Лукич! — К ним стремительным шагом приблизилась Лёка. — Вы, случаем, не знаете, куда Андрей пропал? В номере его нет…
— Запил гражданин Еремин, — усмехнулась костюмерша.
— Ну что вы, Валечка, — укоризненно промолвил Пирожков. — У человека же горе. — Он обернулся к актрисе, которая с нетерпением смотрела на него. — Андрей Павлович с Леонидом Сергеевичем и этим… писателем, забыл фамилию, пошли в "Красную Ривьеру".
— Макар Косой, — подсказал Фрезе фамилию писателя.
Вот ведь как любопытно, мелькнуло в голове у Опалина: человек вроде не любит сплетен, а такие мелочи помнит.
— Спасибо, Фома Лукич, — сказала Лёка и, как была, на каблучках побежала к "Красной Ривьере".
Пирожков внимательно посмотрел ей вслед и покачал головой.
— Кажется, кое-кому скоро дадут отставку…
— Это было ясно с самого начала, — заметил фотограф. — Она с Еремина глаз не сводила. А теперь он свободен.
— Кстати, Фома Лукич, а вы не знаете, где Кеша? — спросил Опалин самым что ни на есть естественным тоном.
— На дне морском, — хмыкнул фотограф, и его светлые глаза сверкнули.
— Вы шутите? — Иван растерялся.
— Хм, ну только там он может спрятаться от гнева Татьяны Андреевны. Он же машину испортил.
— Да чинят машину, чинят, — вмешался Пирожков, вытирая лоб платком. — А Татьяне Андреевне, конечно, не следовало на него вчера так кричать.
— Да что вы от нее хотите, ей-богу, — засмеялась Валя. — Таська просто старая страшная баба, которую не любит муж, а она его шантажирует больным ребенком. Если бы Борис Иваныч был поумнее — и не такой порядочный, — давно бы ее бросил. — Окружающие смущенно запротестовали. — Нет, ну любому другому уже давно надоело бы глядеть на ее рожу и линялые тряпки, в которых она ходит…
Случайно оглянувшись, Опалин увидел, что жена режиссера стоит в нескольких шагах от них.
Судя по выражению ее худого лица, Тася прекрасно все расслышала. Ее тонкие губы недобро кривились, редкие светлые ресницы подрагивали, и мысленно Иван приготовился к худшему.
Первым нашелся Митя Абрикосов.
— Простите, мне надо идти, — пискнул он и сбежал — то есть удалился настолько быстрым шагом, насколько позволяли обстоятельства.
По правде говоря, оставшиеся в глубине души могли только жалеть, что не могут повторить его маневр.
Тася сглотнула, вынудила себя изобразить улыбку и проговорила:
— Я хотела вам сообщить, что съемки прерываются как минимум на три дня. Сценарий будут переписывать… Очень хорошо, что вы здесь и что мне не пришлось… — Она не договорила, махнула рукой и зашагала обратно к гостинице.
Сергей поглядел ей вслед, усмехнулся и повернулся к костюмерше.
— Ну, Валя, держитесь… Она вас съест.
— Подавится, — пожала плечами девушка. — К тому же я на местной студии работаю, а не в Москве. И я член профсоюза, меня нельзя просто так уволить.
Поболтав еще о том о сем, киношники разошлись кто куда, а Опалин отправился в гостиницу, где столкнулся с Харитоновым, который нес пачку бумаги и несколько коробочек ленты для пишущей машинки.
— А, рабкор! — воскликнул помреж, завидев Ивана. — Что, тебе уже статью про убийство заказали? Нет? Какие-то у вас в провинции редактора тугодумы. Или они что, наркома боятся?
— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Опалин, но тут же решил свернуть на интересующую его тему. — Слушай, а Кеша где? Никак его найти не могу.
— В гараже "Крымкурсо", наверное, — ответил Вася. — В "Изотте" одна деталь сломалась, надо ее заменить, а она, зараза, редкая. Вчера Татьяна Андреевна ему сцену устроила из-за машины и велела ее починить… А у "Крымкурсо" механики хорошие… Лёка!
Его подруга только что вошла в гостиницу, бережно ведя Еремина, как будто он был тяжелобольным, хотя все указывало на то, что он всего лишь перебрал.
— Осторожнее, Андрей, тут ступенька… — Но он все равно споткнулся и неловко повис на девушке, обняв ее за плечи.
Вася, наблюдая за этой сценой, нахмурился.
— Лёка, — начал он, подходя ближе, — ты…
Однако Харитонов не успел закончить фразу, потому что в холл, печатая шаг, вошел Николай Михайлович Парамонов в сопровождении десятка человек в форме.
— А! — обрадовался Андрей. — Угры… угрозыск… А-рес-то-вать!
— Спокойно, гражданин, спокойно, — ответил Парамонов, метнув быстрый взгляд на его бледное лицо и слипшиеся пряди волос на лбу. — Пока мы устроим тут небольшой обыск… Граждане киношники, возвращайтесь в свои номера. Товарищ администратор, нам понадобятся понятые…
— Лёка, — сказал актер, поворачиваясь к своей спутнице, — вы д-дивная девушка. Выходите за меня замуж!
Лёка побледнела и впилась взглядом в его лицо.
— Так, ну это уже черт знает что такое, — проворчал помреж. — Лёка, он лыка не вяжет, ты его не удержишь… Ваня! Помоги мне доставить нашу звезду в номер, а то он, не ровен час, упадет… Лёка! Да оставь ты его, подержи лучше бумагу и эту чертову ленту…
Опалин и Вася с грехом пополам довели Еремина до лифта и поднялись на верхний этаж.
Лёка одной рукой прижимала к себе то, что ей вручил Харитонов, а другой пыталась поддержать Андрея, но это плохо у нее получалось.
— Со мной все хорошо, — пробормотал актер в коридоре, высвобождаясь. — Спасибо, товарищи. — Он провел по лицу трясущейся рукой. — Я… я, кажется, немного перебрал…
— А они правда будут обыскивать? — вдруг спросила девушка с тревогой, ни к кому конкретно не обращаясь. — И что, все-все просматривать?
Она разом вспомнила все ужасное, что лежало в ее чемоданах и могло попасться на глаза чужим равнодушным людям: заплатанный лифчик, дырявые носки, дневник, который она вела во время съемок, занося в него не самые лестные характеристики большинства окружающих, и — боже мой — три открытки с фотографиями Еремина, которые она тайком купила тут, в Ялте, хотя сама работала с ним и видела его каждый день.
— Ну… — пробормотал Опалин, пытаясь понять, что крылось за ее смущением, — обыск есть обыск…
Войдя в свой номер, Андрей рухнул на постель, и Лёка принялась бегать вокруг него, предлагая свою помощь.
Казалось, она начисто забыла о Васе, который стоял в нескольких шагах и смотрел на происходящее со все возрастающим изумлением. И так как Опалину было неловко видеть выражение его лица, он быстро удалился, не прощаясь.
Спустившись вниз, он разыскал Парамонова и рассказал ему, что новый реквизитор Абрикосов зачем-то выспрашивал про оружие, из которого убили Гриневскую, и явно нервничал, а молодая актриса тоже заволновалась, услышав об обыске, но, возможно, это ничего не значит.
— Вот будет смешно, если и второй реквизитор бандитом окажется, — хмыкнул Парамонов. — Ты куда?
— Так, — уклончиво ответил Опалин. — Приятеля надо навестить.
— По делу?
— Нет, это просто приятель. Я ему обещал прийти еще пару дней назад, но замотался… Ты мне расскажешь, если что-то удастся найти?
— Конечно, — ответил Парамонов, вздернув плечи. — Ни слова тебе не скажу, ни полслова. Ваня, ну что ты дурацкие вопросы-то задаешь, в самом деле? Я думал, мы с тобой заодно.
Он говорил очень убедительно, и Опалин заколебался.
Дело в том, что хоть он и был с начальником угрозыска заодно, кое-что Иван предпочел пока хранить при себе, и не из недоверия, а потому, что чувствовал себя на очень шаткой почве.
Кроме того, он не забыл, как еще недавно по дороге в Ялту Парамонов пытался поставить его на место. А Опалин, несмотря на свой прямой характер, был крайне злопамятен и некоторые вещи прощал с трудом.
— Хочешь пари? — неожиданно предложил начальник угрозыска.
— Не люблю пари, — коротко ответил Иван.
— Я тоже не люблю, а какая разница? Мне кажется, что во время обыска я что-то найду. Тебе кажется, что нет. Не хочешь поспорить? Хоть на коробку спичек.
— На коробку спичек можно, — сдался Опалин. — Ладно, я к тебе вечером зайду. Тогда и узнаем, кто выиграл.
— Даже не сомневайся, — усмехнулся Парамонов и, воинственно поправив фуражку, зашагал к лифту.
Глава 25 Санаторий
406. Аппарат обводит блаженный крымский пейзаж.
В. Маяковский, сценарий "Слон и спичка"Койка была пуста, постельное белье — тщательно заправлено, словно здесь вскоре ждали нового постояльца. Чувствуя, как кровь стынет у него в жилах, Опалин бросился искать сестру милосердия.
— Скажите… а Селиванов… Василий Никифорович…
— В саду он, в саду, — успокоила его немолодая женщина в белом халате. — Воздухом дышит.
— Фу ты, черт! А я уж вообразил…
Поблагодарив собеседницу, он выбежал в сад, где поодиночке и группами сидели или прогуливались пациенты санатория в одинаковой больничной одежде.
Исключение составлял один важный военный, который упорно не желал переодеваться и всегда ходил в мундире и с орденом Красного Знамени, опираясь на трость. Когда Опалин, ища своего знакомого, третий или четвертый раз пробежал мимо военного, тот не выдержал.
— Товарищ, ну что вы мечетесь, как безголовая курица… Ваш друг вон там, — он указал направление тростью, — любуется морем.
— Спасибо, товарищ, — буркнул Иван, однако все-таки не удержался. — Но я не курица и не безголовый, и попрошу меня так не называть.
— Не обижайтесь, командир, — добродушно сказал военный, — но вы сами виноваты. Навещали бы друзей почаще, знали бы, где кто любит находиться. А то, знаете ли, Вася на вас обиделся.
— Я и не подозревал… — сконфуженно пробормотал Опалин и угас.
— Ладно, командир, идите, — сжалился над ним собеседник. — А то вы со мной заболтались. Шагом марш!
Когда Опалин ушел, военный неожиданно закашлялся и, вытащив платок, прижал его к губам. На ткани осталось красное пятно.
Вася Селиванов сидел на складном стуле и смотрел на море, расстилавшееся внизу. Он был молод, и светлые вихры волос торчали у него, как у мальчишки, но болезнь уже наложила на его лицо свой отпечаток и словно сказала: "мое".
Туберкулез не красит человека, и Селиванов не стал исключением.
Когда он повернул голову и поглядел на приближающегося Ивана, того кольнуло — уже который раз — неприятное чувство, что вместе с Васей его глазами смотрит кто-то еще, о ком Опалин даже не хотел думать.
Этот невидимый и неосязаемый кто-то постоянно находился рядом, вокруг, внутри, и Иван понимал, что это была смерть.
— Странная штука — море, — заговорил Селиванов, когда Опалин, продравшись через сбивчивые приветственные фразы, присел возле него на пенек. — Вроде катит себе волны и ничего не происходит, а сидишь — и глаз оторвать не можешь.
— Я думал, тебе не нравится море, — пробормотал Иван.
— Нет, — тотчас ответил Селиванов. — Не нравится. Я бы вообще, знаешь, сейчас в Москву махнул… — Он вздохнул и почесал голову. — Но в Москву меня пока не пускают. А тут что делать? В карты играть? Скучно. Вот и сижу тут, смотрю на море, воздухом дышу, как доктор приказал. Без него я бы, конечно, не догадался…
Опалин, не удержавшись, фыркнул.
— Я слышал, что жену наркома убили, — продолжал Селиванов, хмурясь. — Это связано с расследованием, в которое ты влез?
— Я не влез, — ответил Иван, тотчас перестав улыбаться, — а просто помогаю.
— Угу. Нашел кому помогать — Парамонову. Тебе, Ваня, надо браться за ум. Ты себе позволяешь садиться на шею кому ни попадя. Жестче надо быть, понимаешь?
— Хорошо тебе говорить. — Опалин понимал, что злиться нельзя, и все же начал сердиться. — Ты мать Саши Деревянко из петли не вытаскивал…
— Нет. Зато я много других разных вытаскивал и из воды спасал. — Селиванов вздохнул. — Жалостливый ты, Ваня. Это хорошо. Но плохо. Хорошо — потому что без жалости человек ничего не стоит, а плохо — потому что жалость твою будут пытаться использовать в своих целях. Вот и Парамонов…
— Да что ты против него имеешь?
— Ничего. Я просто знаю ему цену. Он использует тебя — и даже не скажет до свиданья. Это не тот человек, с которым можно сотрудничать. Он вообще не понимает, что такое сотрудничество. Он хотя бы рассказал тебе обстоятельства дела?
— В смысле, убийства Гриневской?
— Ну да.
— Рассказал. И отвез на место. Если тебе интересно…
И Опалин, порой увлекаясь лишними деталями, пересказал своему коллеге все, что он увидел в доме, а также выводы, к которым он пришел.
— Я уверен: там где-то есть потайной ход. Но Парамонов даже не хочет его искать. Он не понимает, почему тогда столько времени прошло между моментом, когда Броверман передал бандитам чертеж хода, и налетом.
— Землетрясение, — буркнул Селиванов, немного поразмыслив.
— Что? — Опалин поглядел на него расширившимися глазами.
— В июне было землетрясение. Возможно, часть тайного хода обрушилась, и ее пришлось восстанавливать. Это, конечно, в том случае, если ход действительно существует.
— Вася! Но ведь это же все объясняет! — в восторге прокричал Опалин.
— Нет, не все. И вообще, твой ход — чепуха, мелочь. — Молодой человек поморщился. — Меня куда больше беспокоит главарь, который устраивает налет на охраняемый дом, убивает людей и бесследно исчезает. Смотри, ведь у вас с Парамоновым до сих пор нет ни одной зацепки.
— Как ни одной? Мы нащупали связь между убийством архитектора и налетом, установили личность Щелкунова, установили, что он зарезал помощника оператора…
— А Щелкунов был из банды Сени Царя, верно?
— Да.
— Парамонов его проверял? Я про Сеню Царя. Да, был суд, его приговорили к расстрелу. Но я не помню, привели ли приговор в исполнение.
Опалин задумался.
— Ты хочешь сказать, что Сеня Царь…
— Не мог ли он попасть под амнистию, — промолвил сквозь зубы Селиванов. — Я смутно припоминаю, что Петрович как-то раз зудел… Он кого-то из подельников Сени взял в Москве, ну и разговорил его… Я уже деталей не припомню, но Петрович вроде удивлялся, что Сеню не расстреляли.
Петровичем звали одного из сотрудников угрозыска, чье имя было Карп, а фамилию вспоминали только для служебных надобностей. Он не хватал звезд с неба, но был въедлив, методичен и вдобавок ко всему обладал прекрасным каллиграфическим почерком.
— Послушай, — начал Опалин после паузы, — но если Сеня Царь жив… и если он на свободе… Ты его карточку видел? Или досье? Были у него какие-нибудь особые приметы? Как нам вообще его найти?
— Да не видел я его досье, — ответил Селиванов с досадой. — Он все на югах крутился, столицы не жаловал. Я его и не ловил никогда.
— Ну лет ему сколько? Рост, цвет волос?
— Да не знаю я! Знал бы, сказал. Петрович вроде упоминал, что до того, как в бандиты податься, Сеня фотографом был…
— А-а, — протянул Опалин и стал смотреть на море.
Сергей Беляев, щеголь в белом костюме. Всегда любезный, всегда готовый сделать самый выгодный кадр. Позвольте, да он не общался с Щелкуновым… можно сказать, в упор его не замечал. И что? Если они бандиты, то, конечно, они всегда общались где-то в другом месте, чтобы не привлекать внимания…
— Слушай, — начал Селиванов, — пес с ним, с Царем… пусть Парамонов сам разбирается. Я тебе вот что хотел сказать… Когда ты у меня поселился, я тебя прописал без права на жилплощадь, помнишь? Короче, прежде чем ехать в Крым, я зашел к управдому и тебя переписал. Теперь ты жилец со всеми правами, ну, а я тебя недолго буду стеснять.
И тут Опалин по-настоящему растерялся.
В жизни он видел так мало хорошего со стороны окружающих, что теперь совершенно неожиданная весть о прописке в коммунальной квартире, которая избавляла его от множества забот — да что там забот, попросту мучений, — подействовала на него, как на боксера нокаут.
— Вася… Но ты же не умрешь… И потом… я же не беспризорник, слушай! Просто так обстоятельства сложились…
— Знаю я твои обстоятельства, — усмехнулся Селиванов, — притащилась поганая мачеха в семью, привела своих родственничков, и они тебя выдавили. И подвинуть ты ее не можешь, потому что она за папашу твоего прячется. Ваня, какого черта, а? Ну я же видел, как ты на скамейке ночевал и на работе спал за столом, потому что идти тебе некуда. А человек не должен жить как собака, это мое глубочайшее убеждение…
— Я… — начал Опалин, поглядел на изможденное лицо Селиванова и только рукой махнул.
…Всю жизнь думал, что у него нет друзей, ни одного.
Как же! Друзья — это не те, кто громко кричит на весь свет, как они с тобой дружат; друзья — это те, кто помогает тебе, не дожидаясь просьб с твоей стороны…
— Только вот что, — продолжал Селиванов, хмурясь, — ты у нас жалостливый, так что слушай сюда… Если после моей смерти к тебе заявятся какие-нибудь… Неважно кто и начнут причитать, что они мои родственники, что ты должен их пустить пожить, хоть ненадолго, хоть на пять минут, гони их в шею, слышишь? Нет у меня никаких родственников, а если какая-нибудь сволочь и объявится, это все шантрапа, самозванцы и мразь…
— Вася, ну что ты все время говоришь про смерть, ну честное слово, — пробормотал Иван и, не выдержав, расплакался.
— Это не я про нее говорю, это она обо мне думает, — мрачно ответил больной. — Увидел бы сейчас тебя Терентий Иваныч! — Это был непосредственный начальник Опалина, человек многознающий, суровый и весьма желчный. — Ладно, хочешь реветь — реви. Толку от слез никакого, зато никакого и вреда… Скажи мне лучше вот что: когда я упомянул, ну насчет фотографа, ты на кого-то подумал?
Опалин кивнул, вытирая слезы.
— Там в съемочной группе есть один. И я его сегодня видел.
— То есть после убийства он не сбежал. — Селиванов задумался.
— Я не могу понять, — признался Опалин, — как они жену наркома не побоялись убить. Должны же были понять, что после этого начнется.
— Надо расписание иностранных пароходов посмотреть, — с виду нелогично ответил Селиванов. — Которые заходят в Ялту.
— Думаешь…
— Конечно. Одна "Алмазная гора" стоит столько, что на всю жизнь хватит. Договорятся с кем надо, спрячутся на корабле, и айда за границу… Уже уходишь? — спросил больной, заметив, что Опалин поднялся с места.
— Да. Скажу Парамонову насчет фотографа… Может, конечно, это и не он. Проверять надо… Еще я в гараж собирался заскочить, к знакомому. Если хочешь, я могу остаться…
— Да нет, мне тут хватает общества, — пожал плечами Селиванов. — Иди.
— Я еще завтра приду, — пообещал Опалин. — Расскажу тебе, ошиблись мы или нет насчет фотографа. — Он осторожно встряхнул на прощание вялую, горячую руку и удалился.
— Мы, — пробормотал больной, поудобнее устраиваясь на стуле, — мы… м-да… надует тебя Парамонов. Все успехи себе припишет, как пить дать. — Он поглядел на пеструю бабочку, которая вилась возле него, и вздохнул.
Что же до Ивана, то он побывал в гараже "Крымкурсо", где навел кое-какие справки, и через пару часов объявился в кабинете начальника угрозыска на Пушкинском бульваре.
Завидев его, Николай Михайлович молча залез в стол и достал оттуда коробку спичек.
— Вот… Забирай свой выигрыш.
— Значит, во время обыска ничего найти не удалось? — спросил Опалин. — Так я и думал.
Он взял коробку, но ее вес ему не понравился, и, открыв ее, он понял, что она пуста.
— А где спички? — не удержался он.
— Мы спорили только на коробку, — развеселился Парамонов, — тебе еще и спички подавай?
Иван закрыл коробку, и лицо его неожиданно сделалось настолько недобрым, что Николай Михайлович нервно оглянулся на окно, из которого его уже раз выбрасывали.
— Да пошел ты, — с ожесточением бросил Опалин, скомкал пустую коробку, швырнул ее на стол и шагнул к двери.
— Ваня! Ну что ж ты за человек такой, и пошутить уже нельзя… Откуда я знал, что ты обидишься? Стой! Не то не узнаешь, что у реквизитора пропало…
Иван остановился у самого порога.
— "Наган"? — спросил он, не оборачиваясь. — Я его видел во время съемок.
— Ну да, "наган"… Представляешь, всех трех женщин застрелили из "нагана", и не исключено, что из этого.
— Чушь, — презрительно ответил Опалин. Он чувствовал себя в своей стихии и был намерен не дать сбить себя с толку. — Зачем бандитам оружие со съемок? У них своего должно быть с лихвой… Этот реквизитор, Митя Абрикосов, болван просто, вот и все.
— Ну болван не болван, а пока я его закрыл. Кстати, мне тут из Ростова кое-какие любопытные сведения пришли. Сеню-то Царя не расстреляли, представляешь? Под амнистию подлетел.
— Он в прошлом фотограф, — не удержался Опалин.
— Что? — Николай Михайлович весь обратился в слух.
— Он был фотографом до того, как стать бандитом. Что тебе известно об этом, как его, Сергее Беляеве? Он давно живет в Ялте? Кто его семья, отец-мать и далее по списку?
— Ваня, — сказал Парамонов после паузы, — ты золотой человек. Я тебе пять коробок спичек подарю…
Опалин хотел дать достойный ответ, в какую именно часть тела его собеседник может их засунуть — прямо в коробках, — но сдержался. Очень уж ему хотелось узнать, прав он был в своих догадках насчет Сени Царя или нет.
— Обойдусь без твоих подарков, — проскрежетал он. — И это, ты с ним аккуратней. Это пока только догадки, что он может быть Царем… Фото его затребуй. По фото сразу будет видно, он это или не он…
— Ты, Ваня, большим начальником станешь, — заметил Парамонов то ли шутя, то ли серьезно. — Куда ж я без твоих распоряжений? Нет, ну суровые вы, муровские ребята…
Этот странный день, наполненный событиями, имел самое неожиданное завершение.
Раздеваясь за ширмами перед тем, как лечь спать, Опалин отогнал Пиля, который в последнее время вел себя особенно нервно, и неожиданно нащупал в кармане брюк какой-то твердый предмет.
Иван решил, что забыл там кусок халвы, которую ел вчера, и почувствовал досаду, потому что других брюк у него не было, и если вдруг осталось пятно, стирка превращалась в целую проблему.
Однако это оказалась вовсе не халва, а маленький сверточек, туго затянутый в батистовый платок с метками "Н. Г.".
Развернув его, Опалин оторопел. Он увидел сверкающие бриллианты, мерцающие опалы, невероятные сапфиры, барочные жемчужины, образующие украшение дивной красоты. Одним словом, это была "Алмазная гора".
Глава 26 Апельсиновый закат
Что за буза?
Из фильма "Два друга, модель и подруга" (1927)— Но мы все-таки должны что-то предпринять! — горячилась Валя. — Митю Абрикосова арестовали, Беляева арестовали… Пусть нам хотя бы разъяснят, в чем их обвиняют! Мы столько работали вместе, что имеем право знать…
— Вы, Валя, — сказал оператор, качая головой, — настоящая активистка.
— Абрикосов потерял "наган", который использовался на съемках, — сказал Володя Голлербах. — А Беляева задержали, потому что его подозревают в том, что это он организовал нападение.
Валя вытаращила глаза.
— Ну знаете ли! По-моему… по-моему, Парамонову просто позарез нужно назначить кого-нибудь виновным. Вот он и старается!
— Должен сказать, — вмешался парикмахер Фрезе, — что мне этот молодчик всегда казался подозрительным.
— Ха! — припечатала его костюмерша. — Да вам собственная тень покажется подозрительной… Как же — такая черная и все время молчит!
Киношники расхохотались.
Было жарко, было скучно, и все были рады, что им представилось хоть такое развлечение.
— Нет, Валечка, я нахожу, что Евграф Филиппович может быть и прав, — задумчиво уронил Пирожков, и все тотчас обратились в слух. — Вы сами подумайте: что нам известно о Беляеве? Приехал в Ялту недавно…
— Он уже год работает на кинофабрике!
— Прекрасно, но все равно — мы его знаем хуже, чем нам хотелось бы. Он когда-нибудь говорил с вами о своих родителях, о том, где он жил раньше? Ну вот и я о том же. Загадочная, весьма загадочная личность! Просто он хороший фотограф, и мы раньше не задавали себе вопросов, но сейчас, когда произошло убийство…
— Три убийства, — поправил въедливый Володя.
— Тем более. Думаю, у угрозыска были основания, чтобы им заняться. В конце концов, если он невиновен, что с ним случится? Ну отпустят его, вот и все…
Валя встрепенулась.
— Ваня! Ваня, постойте! Вы уже слышали? Сергея арестовали…
Она выбежала на улицу и вцепилась в Опалина, который проходил мимо "Розы ветров".
Из глубины кафе члены съемочной группы смотрели, как Валя бурно жестикулирует и сыпет словами.
— Черт возьми! А я думал, ей нравится совсем другой, — хмыкнул Нольде, косясь на Володю.
— Некоторые барышни только кажутся черствыми и толстокожими, а на самом деле они жить не могут без угнетенных и обиженных, — поучительно заметил Пирожков.
Валя вместе с Опалиным вошла в кафе и двинулась к столику, за которым сидели киношники.
— Вы представляете? Сергея арестовали за то, что он фотограф… и о каком-то бандите известно, что он тоже фотограф! Но ведь это же глупо!
— О, он уже просто Сергей, — шепнул Нольде гримеру.
— Тогда у меня есть для вас еще несколько кандидатов в бандиты! — продолжала Валя в запальчивости. — Вот, например, Фома Лукич… Занимается фотографией на досуге, не отрицаете, занимается! Про Эдмунда Адамовича и говорить нечего — он начинал как фотограф…
— Протестую! — подал голос Володя, блестя светлыми глазами. — Почему меня тоже не зачислили в бандиты? Представьте, я очень люблю делать снимки…
— Ах да, снимки! — оживился Пирожков. — Знаете, что больше всего озадачило агентов угрозыска во время обыска?
— Мы уже все знаем! — задорно прокричала костюмерша. — У Пети Светлякова нашли порнографические фотографии, а у Усольцева — злые шаржи на всех членов группы. Петя теперь ходит с гордым видом, и на него все смотрят с уважением, а Леонид Сергеевич имел неприятное объяснение с бабой-ягой. Помяните мое слово, она его съест!
— Баба-яга — это Татьяна Андреевна? — спросил Опалин.
— Как вы догадались? — с иронией осведомился Фрезе.
— А вам не кажется, — заговорил Иван, тщательно подбирая слова, — что… что из сочувствия к ее горю можно быть хоть немножко поделикатнее?
— А какое у нее горе? — мнимо или искренне удивилась Валя. — Что она жена режиссера и поэтому лезет во все, что ее не касается? Или вы про Марусю? Так свое горе мадам использует по полной для того, чтобы сесть другим на шею. Ей все всегда должны, потому что у нее больной ребенок. Я иногда думаю, что если бы Маруся была здорова, мамаша бы сломала ей ногу, чтобы ей все сочувствовали.
— Валя, — сказал Голлербах после паузы, — вы неправы.
— Ну разумеется, неправа! Я злая и бессердечная, а Винтерша — самоотверженная мать, которой можно только сочувствовать. А если вы не захотите ей сочувствовать, она всегда найдет способ превратить вашу жизнь в ад.
— По-моему, мы и так живем в аду, — задумчиво уронил Володя. — Эти бесконечные съемки, переделки сценария, убийство… — Он поднялся с места. — Схожу-ка я на почту, позвоню в Москву… Скажите, любезный, сколько с меня? — обратился он к официанту.
Вскоре после него ушел и Опалин, который собирался навестить Селиванова в санатории. Денег на дорогу у него не было, и он добрался до места назначения пешком.
Вася вместе со своим стулом переместился ближе к морю.
Ажурная тень листьев дерева скользила по его лицу.
— Как ты? — спросил Опалин после обычного обмена приветствиями.
— Я? — Больной повел узкими плечами. — Как всегда. Никак. Море странное сегодня.
— Шторм, что ли, идет? — Иван нахмурился.
Лично он не видел в расстилающемся перед ним море ничего особенного.
— Шторм? Нет, на шторм непохоже. — Селиванов вздохнул. — Ну что? Сбежал Беляев?
— Да никуда он не сбежал. Взяли его.
— И?
— Да ничего, — с неудовольствием признался Опалин. — Держится хорошо, все отрицает. Среди вещей его ничего криминального не обнаружено, бумаги вроде в порядке. Одно только против него — алиби у него нет. Он говорит, что дома был, а хозяин указал, что ночью к нему заглянул, а в комнате его не оказалось. Беляев уверяет, что спал и что хозяин его сослепу в темноте не разглядел. Тот ответил, что он даже свет зажег, ан жильца-то и не было. А тот сказал, что хозяин про свет выдумал, чтобы вранье свое оправдать, только ему должно быть стыдно, потому что из-за него он за решеткой теперь находится.
— Круг его знакомств проверили?
— Проверяют. Да он фотограф, всех снимал. Уже некоторые Парамонову звонили и намекали, что он палку перегнул… Это что такое?
Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились еще несколько, и неожиданно лай перешел в протяжный, вынимающий душу вой.
Опалин не считал себя суеверным, но собачий вой всегда производил на него тяжелое впечатление, и от юноши не укрылось, что Селиванов тоже поморщился.
— В детском санатории по соседству несколько собак, — сказал больной, — их держат для игр… Может быть, это они, а может, и нет. Ты слышишь?
— У меня от этого проклятого звука мурашки по коже, — буркнул Иван, ежась.
— Да я не про собак. Ты что, не слышишь, как гудит море? У него звук изменился.
Опалину сделалось не по себе. Он где-то читал или слышал, что умирающие подвержены различным галлюцинациям. А Стабровский ведь обещал ему, чуть ли не клялся, что Вася проживет еще год, если не больше.
Лжец, никчемный лжец, как и все, кто…
— Что-то назревает, — сказал больной. — Почему ты так смотришь на меня?
— Хочешь, я провожу тебя в дом? — вырвалось у Опалина.
"Если ему станет плохо… если он упадет… успею ли я позвать на помощь? В санатории все было бы намного проще…"
— Здесь гораздо лучше, — заметил Селиванов. — Не беспокойся обо мне, беспокойся лучше о себе.
— Извини, но я буду беспокоиться о тех, о ком считаю нужным, — сердито ответил Иван.
— И причинять добро силой, — заметил больной со смешком. — Ах, Ваня, как это на тебя похоже. Я ведь уже говорил тебе, что навязанное добро всегда воспринимается как зло. Вот и теперь ты думаешь меня осчастливить, запихав в этот никчемный бывший дворец какого-то никчемного бывшего князя… или еще кого-то бывшего. Знаешь, как наш комбриг его прозвал? Мавзолей. По-моему, очень остроумно… Ваня, ну уж комбрига ты не мог не заметить, он тут один такой.
— Я понял, о ком ты говоришь, — пробормотал Опалин.
Он был рад, что Селиванов неправильно истолковал выражение его лица.
Иван знал, что ему мало что удается скрыть, и ему уже не раз пеняли, что у него физиономия как открытая книга, а некоторые товарищи и вовсе считали, что по этой причине он не подходит для оперативной работы. Но сейчас его больше всего мучило, что он угодил в ловушку.
Обнаружив у себя в кармане "Алмазную гору", он весь извелся.
Сначала он решил идти к Парамонову и отдать ему находку, но тотчас же вспомнил о пустом спичечном коробке и отказался от этой мысли.
Не имело никакого смысла отдавать баснословную драгоценность тому, кому было жаль для тебя паршивого коробка спичек.
Проворочавшись полночи без сна, Опалин положил себе обязательно рассказать обо всем Селиванову и спросить у него совета. Но Иван, несмотря на молодость, уже знал жизнь и представлял, какое впечатление может произвести тот, кто ни с того ни с сего вытащит из кармана ценность, из-за которой убили трех человек.
Он не так давно работал в МУРе, но успел наслушаться историй о сотрудниках, которые погорали и на меньшем — крали деньги у жертв, присваивали изъятые у грабителей ценности.
Опалин был очень щепетилен и не желал, чтобы на него ложилась даже тень подозрения.
"Что я могу сказать Васе? Что вот, был в гостинице, потом ходил в гараж, а потом вдруг обнаружил в кармане целое состояние? Это же… это же черт знает что. Никто не поверит, что такое возможно. Или нет: Селиванов знает меня, он поверит мне… но не до конца. Начнет сомневаться, а не морочу ли я ему голову. Кто в своем уме станет засовывать такую вещь в карман постороннему человеку? Если уж залезают в карман, то лишь для того, чтобы его облегчить, а не для того, чтобы сделать тебя богаче…"
Губы Опалина сжались, между бровями пролегли морщинки.
"Конечно, есть еще такая вещь, как страх…
Ведь Парамонов пришел в гостиницу, чтобы обыскать вещи киношников. Предположим, что убийца испугался и подложил мне украшение, чтобы избавиться от него. В лифте я был с Ереминым, актрисой с длинными ресницами и помрежем… Но Еремин лыка не вязал. Другое дело — любовник актрисы…"
Он попытался представить себе Васю Харитонова в виде злодея, слоняющегося по потайному ходу — этакого Тундер Тронка в реальной жизни, — и не смог.
Вася был глуп, заносчив и зауряден, как советский гривенник.
"А если Лёка заодно с бандитами…"
Но Опалин тотчас же споткнулся о другое соображение — что ни один бандит не станет дарить своей подружке или сообщнице такое фантастическое украшение. Блатная щедрость — понятие фольклорное и сильно преувеличенное.
"Черт возьми, но ведь как-то эта паршивая гора попала мне в карман, да еще в платке убитой Гриневской… Хорош я буду, если меня с ним арестуют!"
Он окончательно пал духом, сорвал травинку и стал нервно ее покусывать.
— Ты вчера собирался в какой-то гараж, — напомнил Селиванов. — Узнал, что хотел?
— Угу. Я… в общем, я шофера Максимова начал кое в чем подозревать. Стало мне интересно, есть у него алиби или нет. Получается, что есть. Он полночи "Изотту Фраскини" чинил. Ему то один механик помогал, то другой. А под утро он заснул прямо в гараже.
— У нас сегодня баранина на ужин, — сказал Селиванов. — Может, останешься? Я скажу Стабровскому, поставим тебе прибор.
— Баранина? — Иван задумался, борясь с соблазном.
С деньгами у него было туго, несмотря на то, что кое-что прислали коллеги телеграфом и кое-что заставил взять в долг больной.
— Пошли. — Селиванов поднялся. — У нас скучно, хоть расскажешь, как расследование продвигается, — прибавил он, чтобы Иван не считал, что еда достанется ему даром.
— А, ну тогда ладно, — повеселел Опалин.
Когда друзья удалились, поверхность моря покрылась мелкой рябью, словно вода кипела. Гул усилился, словно там, в глубине, что-то исподволь подготавливалось.
Оранжевый закат был похож на апельсиновое варенье и занимал полнеба, когда Опалин наконец засобирался домой.
Глава 27 Горящее море
…это был первый удар…
И. Ильф, Е. Петров. "Двенадцать стульев", глава 39Гроза разбудила Ивана вскоре после того, как он задремал, и он подскочил в постели.
Спросонья ему показалось, что за ним пришли — может быть, бандиты, один из которых подложил ему "Алмазную гору", может быть, агенты угрозыска. Сунув руку под подушку, он нащупал рубчатую рукоятку "браунинга" и ощутил, как вдоль виска катится капля пота.
Трах-тах-тах-тах-тах! — мелко рассыпался гром.
Потом что-то сверкнуло за занавесками, и издали, нарастая, поплыла вторая волна грома. Она словно заполнила все небо над Ялтой, и Опалину на мгновение показалось, что она раздавит стены домика, в котором он находился.
"Это всего лишь гроза, — подумал он с досадой, вытирая пот. — Сентябрь. Виноградный сезон. Я дурак. Дурак… Надо было все рассказать Васе. Да, доктор велел не волновать его, но… я ведь не поэтому промолчал. Эта чертова сверкающая штуковина заворожила меня. Даже не деньги, нет. Я бы никогда…"
Гром снова заворчал, но уже сдержанно, тише, тише, и вот — плеск дождя умолк.
Маятник: тук-тук. Где-то за стеной сосед Лукомской всхрапнул и, очевидно, перевернулся на другой бок, потому что пружины кровати запели на разные голоса.
— Мяяя…
Пиль сидел в углу, и Опалин видел, как сверкают во тьме загадочные кошачьи глаза.
Из-за ширмы послышался сконфуженный шепот Варвары Дмитриевны:
— Ваня… Вы не спите?
— Проснулся из-за грозы, — выдохнул он с неудовольствием.
— А я так и не уснула. — Старая дама вздохнула. — Что-то мне как-то нехорошо, голубчик…
Опалин рывком сел на постели.
— Может быть, врача?
— Нет, нет, Ванечка, не надо. Это, знаете, пустяки… возраст. Плохо я стала переносить такие вот капризы погоды… Гроза уже кончилась?
Иван поднялся с постели и, отвернув занавеску, выглянул в окно.
Из-за туч выплыла почти полная, только чуть скошенная с одного боку луна и устроилась в небе, как часовой на посту.
— Кончилась, да, — ответил Опалин на вопрос Варвары Дмитриевны. — Может быть, вам принести воды?
— Если вас не затруднит, голубчик…
Он сходил на общую кухню, налил из чайника остывшей воды и, бесшумно ступая, вернулся обратно.
Варвара Дмитриевна занимала одну из трех комнат на втором этаже домика, построенного в начале века. Он не мог похвастаться внешней красотой или дивными видами из окон, но был удобно расположен и, кроме того, исправно снабжался электрической энергией.
В свете ночника лицо старой дамы казалось усталым и каким-то потерянным. Углы губ оттянулись книзу, седые волосы выглядывали из-под старомодного чепца.
— Теперь мне лучше, — объявила Варвара Дмитриевна, отпив несколько глотков. — Ох уж эта гроза… Пиль! Иди сюда, негодник…
— Мяяя! — хрипло ответил Пиль и никуда не пошел.
Он держался в углу возле двери, сверкая глазами на людей.
Опалин вернулся к себе за ширму и лег в постель.
На мгновение ему показалось, что мимо окна пролетела какая-то крупная пестрая птица, но она скрылась в ночи, и он тотчас же забыл о ней и закрыл глаза.
Птицей, о которой идет речь, был попугай Матвея Семеновича.
Накануне днем питомец Кауфмана непостижимым образом выбрался из клетки, а затем упорхнул из номера.
Вернувшись к себе с очередной пачкой срочных телеграмм, на которые надо было немедленно дать ответ, уполномоченный сразу же заметил, что птицы нет на месте, и заметался. Он заходил к соседям, опрашивал постояльцев, устроил разнос администратору, но все было тщетно. Попугай, которого он обожал, исчез.
Все смешалось в голове бедного Матвея Семеновича.
Он забыл о телеграммах, забыл о делах кинофабрики, забыл обо всем на свете. Схватив кулек с лакомствами, которые он заготовил для своего питомца, Матвей Семенович поспешил наружу. Он обошел набережную и прилегающие улицы, не забывая спрашивать прохожих, видели ли они пестрого попугая.
Но они видели кого угодно, включая зеленых чертей, только не того, кто был нужен Кауфману.
Сбив ноги и запыхавшись, он сообразил, что попугай мог удрать в Никитский ботанический сад, и воспрянул духом.
Сторговавшись с извозчиком, Матвей Семенович полетел к саду.
Как известно всем на свете (а кому неизвестно, пусть тот пеняет на себя), расположенный недалеко от Ялты Никитский сад огромен, великолепен и на диво разнообразен в том, что касается растений.
Однако ни гигантская вавилонская ива, ни магнолии, ни многочисленные пальмы, ни земляничные деревья, ни ливанские кедры не радовали сердце уполномоченного.
Он бегал по дорожкам, громко взывая: "Моя прелесть! Прелесть моя, где же ты?", и решительно все встречные гражданки, барышни и даже особы весьма преклонных лет почему-то оборачивались на него, даже если совсем не подходили под понятие прелести.
— Извините, я ищу моего попугая… Прелесть! Прелесть, отзовись!
Пять раз ему грозили вызовом милиционера, три — обещали пожаловаться мужу и раз двадцать сообщали, что он пристает к честным женщинам.
Наконец Матвей Семенович сдался.
Он и сам теперь не понимал, почему ему взбрело в голову искать попугая именно в Никитском саду.
С таким же успехом тот мог улететь, допустим, в Гурзуф, или на Ай-Петри, или попасться какому-нибудь мерзкому мальчишке из числа тех, которые забавы ради убивают птиц из рогатки.
При одной мысли об этом Матвей Семенович ощутил стеснение в груди.
Он вернулся в гостиницу, чувствуя себя старым, несчастным и никому не нужным. Он нежно любил своего попугая, в сущности, это было единственное существо, с которым он мог позволить себе роскошь поговорить по душам.
Вечером Кауфман пошел в ресторан, съел еду, не чувствуя вкуса, и механически запил вином. Знакомые дамы подходили к столику и пытались разговорить уполномоченного; он отвечал невпопад и явно тяготился их обществом.
Затем явился Федя Лавочкин и, сияя, как фальшивая монета, сообщил, что они всей компанией — с Леонидом Усольцевым, Макаром Косым и его супругой — едут в Ласточкино гнездо, чтобы хорошенько там кутнуть.
— Не до кутежей мне, — мрачно ответил Матвей Семенович, водя пальцем по скатерти. — У меня… у меня попугай пропал.
— Ну пропал, так купи нового, — беспечно ответил Федя, надевая шляпу. — Так ты не едешь? Ну и зря. В Ласточкином гнезде отличный ресторан… а какой оттуда вид!
Он удалился, довольный собой, а Кауфман расплатился и поднялся к себе в номер. В постели он долго крепился, но потом его прорвало, и он залился слезами.
Он едва обратил внимание на разразившуюся грозу, но в полночь его разбудил какой-то шум.
— Дуррак! — протрещал над самым его ухом знакомый голос, и вслед за этим Матвей Семенович услышал хлопанье крыльев.
— Прелесть! — спросонья закричал он, после чего свалился с кровати и проснулся окончательно.
Сидя на полу, он дрожащими руками нащупал выключатель ночника.
Попугай, его лучший, его единственный друг сидел на столе и косил на него круглым глазом.
— Дуррак! — сердито прокричал попугай и вылетел в окно.
— Подожди! — закричал Матвей Семенович. — Не надо! Подожди!
Он кое-как надел очки, влез в штаны и, как был, всклокоченный, нелепый, в пижамной куртке и войлочных тапочках, ринулся к выходу.
— Подожди! Не улетай!
Снаружи Кауфмана встретила нежная, теплая, лунная ночь. Он вертел головой, высматривая попугая, но тот куда-то делся.
Однако теперь, когда Матвей Семенович точно знал, что его любимец находится где-то рядом, уполномоченный ощутил прилив оптимизма.
Отчасти он даже немного раскаялся в том, что днем бегал по Никитскому саду, смущая приезжих нэпманш, и громко звал свою прелесть.
"И с чего я решил, что ему вообще понравится на свободе? — скептически размышлял Кауфман, пробираясь к набережной. — Свобода! Как будто неизвестно, что это за слово. Благонамеренная вывеска, под которой тебе всегда норовят всучить какую-нибудь дрянь. И вообще, когда при тебе начинают слишком часто говорить о свободе, о равенстве, о братстве, значит, точно попытаются облапошить. Да! Мой попугай не дурак, он сразу же понял, что ничего хорошего его на свободе не ждет…"
Он поглядел на море, на лунную дорожку, которая дробилась на водной глади; впрочем, последнее слово тут вряд ли будет уместно, потому что вода словно кипела.
"Какая странная зыбь", — успел подумать Матвей Семенович, и в то же самое мгновение в ближайших улицах завыла собака, за ней еще одна, и еще, и еще…
Затем лунная дорожка взорвалась, и земля заплясала под ногами у Кауфмана.
"Я сплю", — механически подумал он; но увидел собственные ноги в тапочках, увидел, как ходят ходуном стволы пальм, и растерялся.
"Нет, тут что-то не то… Должно быть, мне подсунули за ужином дрянное вино, а я был расстроен и не обратил внимания…"
Он повернулся лицом к городу и увидел, как трясутся дома, как на склонах окружающих Ялту гор вздымаются фонтаны пыли: это один за другим начали сползать оползни.
Ноги не держали Матвея Семеновича, он упал на четвереньки — и услышал страшный, низкочастотный гул, который словно доносился из самой земли.
— Дурак! — кричал попугай, летая вокруг него. — Дурак, дурак! Беррегись!
Огромное здание гостиницы "Россия", из которого Матвей Семенович только что вышел, сотрясалось; падали трубы, куски крыши, на глазах уполномоченного отломился и рухнул грудой на улицу кусок угла…
Нестройные крики, женские, мужские, детский плач, завывания собак, грохот ломающихся стен, гул, доносящийся из-под земли, — все слилось в какую-то чудовищную симфонию.
Первый удар землетрясения накрыл Ялту в ноль часов пятнадцать минут в ночь с 11 на 12 сентября, и почти сразу же последовал второй.
…В знаменитом Ласточкином гнезде ресторан закрывался ровно в полночь, но Леонид Усольцев выпил больше, чем следовало, и крепко заснул, уронив голову на руки. Его здесь уже знали и такому обороту событий ничуть не удивились.
— Пусть проспится, — махнул рукой администратор, для которого Леонид много раз набрасывал портреты знакомых дам, да такие, что смотрелись лучше любой фотографии. — Вы что, товарищ Лавочкин? — спросил он у Феди, который слонялся по залу, то и дело нагибаясь.
— Я запонку потерял, — мрачно ответил Федя.
Это был подарок мамы, которым он очень дорожил.
Вечер в компании супругов Косых и Леонида вышел на славу, но утерянная запонка сыграла роль ложечки дегтя, и комик дулся.
— Федя! — заревел Косой от порога. — Таксо ждет!
— Я сейчас! — отозвался актер. — Понимаешь, запонка…
Макар Косой, он же Фрэнк Гризли, он же автор повести о подвигах гыпыу и прочих столь же выдающихся произведений русской литературы, принял посильное участие в поисках, но ничего не нашел.
Остальные посетители уже разошлись, и только администратор держался у дверей с ключами, ожидая, когда Феде и его спутникам наконец надоест маяться дурью и они уберутся восвояси.
Леонид за столом тихо похрапывал, видя цветные сны.
— Макарушка, таксо! — тревожно пропищала Александра Косая, показавшись на пороге. — Нам еще до гостиницы добираться… Идем! Поздно уже…
— Извини, старик, — добродушно сказал Косой и сделал шаг к дверям.
Тут-то все и началось. Мебель заплясала какой-то адский танец, электричество погасло, и чудовищной силы удар сотряс все здание сверху донизу.
— А-а-а-а-а-а! — заверещала Александра. — Макарушка!
— Скорее, скорее, бежим! — закричал Косой, бросился к ней, схватил ее маленькую фигурку в охапку и бросился прочь.
Однако первым успел удрать дородный администратор, который развил такую скорость, что, пожалуй, мог бы обогнать прыткого лженищего, который не так давно доставил агентам угрозыска несколько неприятных минут.
— Подождите меня! — закричал Федя, разом забыв о запонке и вообще обо всем на свете. — Подо…
Столы и стулья, выставленные на наружные террасы, кувыркались и летели вниз, в воду. Часть скалы, на которой был выстроен знаменитый замок, обрушилась с грохотом и плеском.
Поглядев вверх, Федя закоченел от ужаса.
Башня шаталась, из нее сыпались камни. Опомнившись, с отчаянным воплем комик ринулся прочь, и последнее, что он успел заметить, было обрушение свода прямо в зал — туда, где, на горе себе, заснул художник фильма.
Но Федя не думал об Усольцеве.
Им владел животный страх, все прыгало и плясало под ногами; он мчался так, словно убегал от смерти, и, пожалуй, именно так и обстояло дело. Он упал, ободрал руку, поднялся, снова побежал, не чувствуя боли.
Последняя машина, увозившая Косых, уже разворачивалась на дороге.
— Постойте! — кричал Федя. — Макар! А как же я?
Ему показалось, что из машины ответили энергичным ругательством.
Такси набрало скорость и по ходившей ходуном дороге уехало в Ялту.
— А как же я… — пробормотал актер, не веря, что его, любимца публики, бросили тут на произвол судьбы, забыли, как ненужную вещь.
Но инстинкт самосохранения твердил ему, что еще рано расслабляться, что не время предаваться отчаянию и вообще следует позаботиться о себе самому. И он бросился прочь — подальше от замка, от осыпающейся скалы, от всего, что могло упасть ему на голову, покалечить, навредить.
Лавочкин скользил, спотыкался и снова поднимался, земля гудела и дрожала, и когда, отойдя на приличное расстояние, он решил перевести дух и оглянулся на Ласточкино гнездо, то не узнал его.
Главная башня рухнула, в стенах зияли пустоты, и все строение сотрясалось, потому что толчки не прекращались…
— Ваня! Ваня! Проснитесь!
Опалин вскочил, не веря, что его хозяйка может кричать таким ужасным голосом, и тут словно чья-то всевластная рука наполовину сдернула крышу с дома, так что Иван увидел высоко-высоко в небе холодную желтую луну.
— Мяяяя! — заверещал Пиль, вздыбив шерсть.
Сверху сыпались куски камня, теса, летела какая-то труха.
Не раздумывая, Опалин схватил штаны, кошелек в кармане, — что еще? — ах да, не забыть самое главное…
Пиль завывал от ужаса, но Опалин распахнул дверь, выпуская кота, и тот помчался прочь из дома — в ночь, где земля вставала дыбом, где сыпались стены, рвались провода, как нитки, и кое-где уже начались пожары.
— Варвара Дмитриевна! Варвара Дмитриевна… все рушится! Надо уходить!
— Голубчик, нет! Я не могу ступить и шагу… Оставьте меня! Спасайтесь!
Он поглядел на ее искаженное ужасом лицо, понял, что на нервной почве у нее отнялись ноги и, не раздумывая ни секунды, подхватил ее на руки.
— Ваня! Ваня, осторожно…
Он еле успел увернуться от гигантского куска стены, который пытался обрушиться на него, и побежал к лестнице. Ступени прыгали у него под ногами — здесь, на втором этаже, колебания ощущались еще сильнее, чем на первом.
— Ванечка, — плакала Варвара Дмитриевна, — голубчик, что ж это творится? Никогда, никогда еще не было такого…
Опалин выскочил на улицу, поискал взглядом кота.
Уличные фонари погасли — землетрясение оборвало линии электропередачи.
— Мя! — хрипло позвал Пиль из темноты, и Иван пошел на голос.
Вокруг метались люди, одетые во что попало, женщины в ночных рубашках, мужчины в одних подштанниках; а земля все никак не желала успокаиваться, она колебалась, и дрожала, и уходила из-под ног.
— Ваня… Вам неудобно… Опустите меня, я пойду…
— Но вы же…
— Нет, мне лучше… Смотрите, вот Пиль!
Варвара Дмитриевна сделала несколько неуверенных шагов, споткнулась и упала, но продолжала цепко держать коробку с рукоделием — единственное, что она захватила с собой, когда покидала дом.
Опалин поднял старую даму на ноги и отряхнул ее одежду.
С грохотом обрушилась стена здания, стоящего в нескольких десятках метров от наших героев.
Варвара Дмитриевна вскрикнула.
— Следите за Пилем, он чует, где безопаснее, — сказал Опалин, подводя Лукомскую к каменной скамье, возле которой бродил кот. — А, черт… — Он только сейчас заметил, что не успел как следует застегнуть штаны, и, отвернувшись от Варвары Дмитриевны, привел себя в порядок.
Старая дама с присущей ей тактичностью сделала вид, что ничего не заметила.
— Я вернусь в дом, — продолжал Опалин, хмурясь, — надо забрать кое-какие вещи.
— Ваня, не надо…
— Ну ваши деньги хотя бы. Вы же забрали только рукоделье…
— Там деньги и есть, — ответила Варвара Дмитриевна шепотом, прижимая к себе коробку. — Я… понимаете, вчера несколько книг ни с того ни с сего выпали из шкафа… как было при прошлом землетрясении… и лампочка стала дребезжать… как тогда… Я испугалась. Ну и… решила заранее приготовиться…
— Вы молодец, — без всяких околичностей объявил Иван. — Сидите здесь. Я сейчас вернусь.
На ближайшей церкви ударили в набат.
По улице проехал пожарный расчет с молодцеватыми пожарными в блестящих касках, лестницами и скрученными брандспойтами. Лошади хрипели и упирались, и человеку, который правил ими, стоило огромного труда удержать их. Мускулы на его руках напряглись и стали как канаты.
Через несколько минут в набат ударили на других церквях.
Иногда все звонари, не сговариваясь, звонили в унисон, и оттого впечатление выходило особенно поразительное.
Земля гудела, колокола звенели, собаки не прекращали выть и лаять, истошно рыдали дети, дико кричали обезумевшие женщины. Толчки не прекращались; от повторных ударов рушились балконы, фасады самых прочных зданий покрывались трещинами, целые стены выламывались из кладки и падали грудой камней.
Люди прыгали из окон вторых и третьих этажей, потому что двери заклинило и иным путем выбраться наружу было невозможно.
"Селиванов… чахоточные больные… а рядом детский санаторий… там множество калек… И землетрясение! Но что мне делать с Варварой? Хотя… раз она сообразила заранее собрать вещи, она точно не пропадет…"
Скользя, падая, поднимаясь и чувствуя, как от непрерывно движущейся под ногами земли тошнота подступает к горлу, Опалин вернулся в дом — и в комнате Варвары Дмитриевны застал гражданку Крутикову, сдобную жену соседа, которая деловито шарила по ящикам стола.
Опалин нехорошо оскалился и поднял с пола увесистый кусок камня.
— Положь на место, — скучно сказал он, — не то я тебе мозги вышибу и скажу, что так и было… Давай выкладывай, что ты там в карманы понапихала…
С ненавистью поглядев на паршивого сопляка, который помешал ее планам, соседка принялась бросать все на стол. Она охала, когда дом сотрясался особенно сильно, а затем попыталась проскочить мимо страшного Опалина к двери, но он поймал ее за руку и вытащил у нее из кармана последнее, что она рассчитывала захватить с собой — пустой флакончик от французских духов.
— Ах, ты!..
Вырвав руку и обругав Ивана на прощание непечатными словами, воровка исчезла, а он наскоро накинул рубашку, забрал "браунинг", покидал на скатерть все более-менее ценные вещи, которые попадались ему на глаза, и завязал ткань в узел.
Всюду на полу лежали куски камня и штукатурки, крыши не было, и только звезды и луна холодно взирали сверху на то, что творилось в эти мгновения в Ялте.
Чувствуя, что пол под ним пошел трещинами, Опалин бросился к двери и кубарем скатился по лестнице, после чего она сложилась с сухим треском и завалилась набок.
"Скорее отсюда! Пока тут все не обрушилось мне на голову…"
Весь в пыли, в грязи, он подошел к Варваре Дмитриевне и опустил узел с вещами возле ее ног.
— Вот… Там ваша соседка пыталась поживиться… Ну я ее шуганул.
Старая дама подала ему платок, и он вытер лицо.
— Какое ужасное стихийное бедствие… — пробормотал Опалин, озираясь.
— Вся моя жизнь — стихийное бедствие, — строго и печально промолвила Варвара Дмитриевна. — Вы хотите уйти?
Иван растерялся и забормотал, что у него друг в санатории…
— Идите, — прервала собеседница его неловкие объяснения. — Но обязательно возвращайтесь живым.
Эти слова отчего-то окрылили его больше, чем пригоршня казенных фраз о долге, героизме и мужестве, и он побежал искать Кешу, у которого была машина.
Приходилось выбирать самые широкие улицы, чтобы не попасть под падающие обломки зданий. А земля меж тем не желала успокаиваться, и повторные толчки следовали один за другим.
Навстречу Опалину выбежала обезумевшая лошадь, и он едва успел отскочить в сторону. Из соседнего дома спешно выносили кое-как застегнутые чемоданы и грузили их в машину.
— Вот тебе и отдохнули! — кричал какой-то полуодетый толстяк озлобленно, обращаясь неизвестно к кому. — Поели, называется, винограду!
На набережной Опалин увидел Кешу, который ехал в машине, и бросился к нему.
Шофер тотчас затормозил.
— Ваня! Ты цел? Садись!
Опалин стал путано объяснять, что у него друг в санатории за городом, и там рядом другой санаторий, детский, с сотнями пациентов, и ему надо туда попасть, потому что врачам и медсестрам наверняка нужна помощь, не в одном месте, так в другом…
Но тут от груды чемоданов, наваленной в нескольких десятках метров от входа в гостиницу, отделилась женская фигурка в линялом платьице и подбежала к "Изотте Фраскини".
— Кеша! Кеша! Слава богу! Сейчас приведут Борю, я забираю Марусю — и едем! Куда угодно, хоть на Севастополь, хоть на Симферополь…
— Послушайте, — начал Кеша, явно испытывая неловкость, — я…
— Никаких возражений! — оборвала его Тася. — Делайте, что вам говорят… Сейчас Миша принесет вещи! Вы, что вы все время путаетесь под ногами? — напустилась она на Опалина. — Тоже хотите бежать? Для вас места нет!
Кеша поглядел на ее лицо, на Опалина и открыл дверцу.
— Ваня, садись… Едем в твой санаторий.
— Что? — пронзительно закричала Тася и вслед за этим обрушила на шофера град ругательств. — Не смей! Не смей! Это моя машина! Я уезжаю, не он! У тебя нет права! Не смей! Нет! Нет! Нет!
Она вцепилась в дверцу машины одной рукой, а другой стала неловко бить Опалина, который хотел сесть в машину, и пыталась ногтями заехать ему в лицо.
— Это моя машина! — выла Тася. — Моя! Здесь все мое! Неееееет! Не дам! Не дам! Сдохните все! Не дам!
Видя, что она невменяема и что разговаривать с ней бесполезно, Опалин с силой оттолкнул ее, чем только раззадорил Тасю.
Жена режиссера прыгнула на него, как кошка, пытаясь вцепиться ему в горло. Видя, что дело плохо, он ударил ее по-настоящему, кулаком в лицо, так, что она упала.
— А-а-а-а-а-а! — отчаянно завыла она, корчась на дороге. — А-а-а-а-а!
— Бросай эту бесноватую, садись, едем! — крикнул Кеша.
Опалин запрыгнул в машину, и они помчались сквозь ночь, чувствуя, как шоссе сотрясается от толчков. Несколько раз Кеша вилял, уворачиваясь от падающих телеграфных столбов.
Неожиданно Иван распрямился.
— Море горит!
Над водой полыхали огненные столбы, уходя вдаль.
Это было страшное, величественное и ни на что не похожее зрелище.
Кеша бросил на него быстрый взгляд и вывернул руль, огибая обрушившийся на дорогу оползень.
— Вот теперь я видел все, — только и сказал он.
Они благополучно добрались до места назначения и, посовещавшись с доктором Стабровским, стали помогать выносить из детского санатория больных, которые не могли передвигаться самостоятельно.
Глава 28 Генуэзская крепость
Зови на фокстрот, а там…
Из фильма "Рейс мистера Ллойда" (1927)Когда началось землетрясение, Лёка не спала.
Дело в том, что они с Васей самозабвенно ругались в своем номере.
— Бегаешь за ним, как идиотка, смотришь на него телячьими глазами, — злился Вася.
— Ну и бегаю, а ты мне кто, муж? — задорно отвечала Лёка. — Я тебе ничего не должна!
Они обменялись не только этими, но и куда более несдержанными фразами, а потом вдруг грохот, и все трясется, свет гаснет и — добро пожаловать в светопреставление.
— Что происходит? — кричала Лёка, совершенно растерявшись. — Что нам делать?
— Отсидимся тут, — сказал Вася. — Все скоро кончится…
Но ничего не кончалось, толчки следовали один за другим.
— Паника, — комментировал Вася, глядя в окно. — Какая глупость! Ведь они же только передавят друг друга…
В этот момент с потолка рухнул пласт штукатурки, и Лёка решила, что с нее хватит Васи и его резонерства. Она затолкала в сумочку самое ценное и метнулась к двери.
В голове ее крутились какие-то обрывки сведений, полученных во время учений: что если, допустим, химическая война, то надо надевать противогаз, а если землетрясение… постойте-ка… Что-то суровый неулыбчивый лектор говорил по поводу землетрясений. Но, как назло, она все забыла.
А, вот! Немедленно покинуть здание, выйти на открытое пространство…
— Андрей! — Она стала отчаянно стучать в дверь Еремина кулаком. — Андрей, землетрясение! Спасайтесь!
Кто-то кашлянул у нее за спиной. Она обернулась: перед ней стоял Еремин, в костюме, весь собранный — во всех смыслах слова — и даже с небольшим чемоданчиком в руке.
— Все уже покинули свои номера, — сказал он так спокойно, как будто стены вокруг них не дрожали и пол под ногами не ходил ходуном. — Я хотел идти вас искать.
Лёка бросилась ему на шею и расплакалась.
Голлербах и Мельников вывели из гостиницы режиссера, который все еще не мог передвигаться самостоятельно. Тася вывела Марусю и, поручив ей "присмотреть за папой", стала бегать за чемоданами.
Винтер кричал, чтобы она образумилась и успокоилась, но как раз успокаиваться Тася не желала. Мельников пошел помочь ей с чемоданами и был ушиблен упавшим камнем.
Сценарист уверял, что пострадал не сильно, но все заметили, что он держится за спину.
Мало-помалу вокруг режиссера собрались почти все члены съемочной группы, которые жили в гостинице. Шепотом из уста в уста передавали, будто галантный Нольде сбежал из постели очередной любовницы, едва натянув подштанники и бросив даму на произвол судьбы, а любитель порнографических открыток Светляков, напротив, помог выбраться целой семье, выбив дверь.
Также от окружающих не укрылось, что Лёка держится вблизи от Еремина, в то время как Вася с независимым видом стоит поодаль.
Затем Тася заметила машину с Кешей и отважно бросилась на перехват.
Пристроившись на каком-то обломке, Матвей Семенович вяло наблюдал за перепалкой жены режиссера с Опалиным и Кешей. Пестрый попугай сидел на плече уполномоченного, который выглядел, как заправский пиратский капитан.
Машина уехала, Тася, плача, вернулась к мужу, бессвязно жалуясь на "мерзавца репортера" и "подлеца шофера", которые ее обидели.
— Я так хотела, чтобы мы уехали! Смотри: все, кто может, бегут… Разве ты не понимаешь, что происходит? Крым проваливается под воду! Он превратится в остров и утонет! Мы погибнем здесь!
Она зарыдала, стала рвать на себе волосы, у нее появились признаки буйства.
Володя не без труда нашел доктора, и тот дал жене режиссера успокоительное, но она тотчас же стала вертеть головой и яростно отплевываться.
— Не хочу! Вы меня травите!
Она попыталась наброситься на врача. Володя и Светляков кинулись к Тасе, схватили ее за руки, но она начала выть и вырываться. Не выдержав, Матвей Семенович встал и пересел подальше, чтобы не видеть этого.
— В конце концов, у меня тоже нервы, — негромко сообщил он попугаю, — однако же я не схожу с ума!
— Матвей Семенович, — дрожащим голосом обратилась к нему Лёка, — как вы думаете, когда все это кончится?
— Когда-нибудь, — уверенно ответил Кауфман. — Непременно! А как же иначе? Все на свете кончается, надо только потерпеть.
Пока киношники обсуждали положение, в котором оказались, в другой части Ялты Валя Дружиловская закончила перетаскивать из частично разрушенного дома нехитрый семейный скарб.
Бабушка, родители и пятеро братьев и сестер помогали ей. В конце улицы горел дом, освещая ночь, как диковинный факел.
Не чувствуя под собой ног от усталости, Валя присела отдохнуть на груду вещей, и тут возле нее резко затормозила черная машина.
Рядом с шофером стоял Сергей Беляев, и что-то такое было в его взгляде, что храбрая обычно Валя затрепетала.
— Тебя… тебя выпустили? — проговорила она с усилием.
— Я сам себя выпустил, — усмехнулся Сергей. — Представляешь, стена камеры рухнула. Ну как упускать такой случай?
Валя поглядела на лица людей, которые сидели с ним в машине, и ей стало не по себе. Каторжные рожи, сказала бы ее старомодная бабушка. Бандит на бандите.
— Так ты… Ты и правда…
— Давай залезай, — сказал Сергей, он же Сеня Царь, протягивая ей руку.
Валя дрогнула.
— Нет. — Она мотнула головой. — Я с тобой не поеду.
— Не поедешь?
Тут только она разглядела у него за поясом револьвер, и то, как легко и привычно лжефотограф взялся за оружие, развеяло ее последние сомнения.
— Я никуда с тобой не поеду, — огрызнулась Валя, — можешь меня убить! Не поеду, и точка!
Ее собеседник скользнул взглядом по ее лицу, уловил, как дрожат ее губы, и негромко, оскорбительно рассмеялся.
— Очень надо… Дура! Живи со своими жалкими стишками и мечтой о принце, который никогда не придет…
Его спутники засвистели, заулюлюкали, и машина, развернувшись, скрылась в ночи. Валя вся разом как-то обмякла и стала вытирать проступивший на лбу пот.
— Кто это был? — крикнула мать, которая пересчитывала и перекладывала уцелевшую фарфоровую посуду, не обращая внимания ни на землетрясение, ни на горевший неподалеку дом.
— А?
— С кем ты только что говорила?
— Так, — ответила Валя, закусив губу. — Ни с кем… — Ее всю еще трясло после недавней беседы.
…Опалин помогал переносить койки с детьми, вышибал заклинившие двери и порой успевал на ходу сочинить для очередного маленького слушателя какое-то подобие сказки.
Выдумывать он не умел, и оттого получалось или странно, или нелепо, но само его присутствие действовало на людей успокаивающе.
Когда стало ясно, что все пациенты покинули здание и находятся в относительной безопасности, он просто повалился на землю и обхватил руками колени.
К нему подошел Стабровский и молча протянул раскрытый портсигар.
Это было, в общем, признаком уважения, потому что доктор слыл человеком с характером и с кем попало папиросами не делился.
Опалин поглядел на Андрея Витольдовича, взял две папиросы и сунул в карман.
— Что-то сейчас не хочется курить… Я потом.
— В городе сильные разрушения? — спросил доктор своим глуховатым, невыразительным голосом.
— Боюсь, что да. Думаю, весь южный берег…
Он не закончил фразу, вспомнив еще об одном месте, где могла понадобиться его помощь.
— Кеша! Как, по-твоему, мы сумеем сейчас проехать в Гурзуф? К Броверманам?
— Если шоссе не завалено, — ответил шофер из темноты.
— Я вам больше не нужен? — спросил Опалин у доктора, поднимаясь на ноги. — Тогда я пойду, попрощаюсь с товарищем.
Он нашел Селиванова в группе больных, которые пережидали стихийное бедствие в саду возле туберкулезного санатория.
— Кажется, землетрясение слабеет, — сказал комбриг и закашлялся.
— Вася, слушай, — начал Опалин, — мне тут надо… В общем, я должен кое-кого навестить и проверить, как они.
Селиванов поглядел на его лицо, понял, что отговаривать Ивана бесполезно, и сказал:
— Ну, езжай… Если что, возвращайся. — Он вздохнул и все-таки решился: — До утра подождать не хочешь?
— Не хочу, — честно ответил Опалин. — Там в доме только калека и старая женщина. И… в общем, я за них беспокоюсь.
— Да? Ну…
Больше ничего Селиванов придумать не мог.
— Я завтра вернусь, — пообещал Иван, поворачиваясь, — и все тебе расскажу.
Он махнул на прощание рукой и удалился быстрым шагом, насколько позволяло сравнительное затишье между двумя толчками.
Кеша сел в машину, "Изотта" стала подавать назад и наконец выбралась на шоссе.
Увы, до Мертвой долины они не доехали — мотор стал глохнуть.
Кеша вылез, покопался в нем, что-то поправил, и дело вроде бы наладилось, но через несколько километров машина стала.
— Сколько от нас до Броверманов? — спросил Опалин.
— Версты три осталось.
— Дойду пешком. — Иван вылез из машины. — Когда вернусь, обсудим, что делать. Опять придется на помощь звать, как в прошлый раз… Ты уж извини, что я тебя втянул во все это.
— Подожди, я тебе дам фонарь, — сказал Кеша, залезая в багажник.
— А ты как же?
— У меня запасной есть. Если что, включу фары. Держи…
Опалин забрал фонарь и ушел, а шофер присел на капот, сунул в рот папиросу и стал искать спички.
Земля снова задрожала, Максимов выронил коробок и, чертыхнувшись, наклонился за ним.
— А, чтоб тебя…
Иван стрелой летел через ночь. Он не думал об усталости и очень мало — о землетрясении, которое то затухало, то усиливалось.
Его звало чувство долга, то самое, которое побуждало его спасать Варвару Дмитриевну, выносить из санатория больных детей и ни за что никогда не требовать награды.
Стихийное бедствие, обрушившееся на эти края, стало для него кем-то вроде личного врага, с которым он обязан был сражаться. Но тут земля вновь пришла в движение, и Опалину пришлось сбавить шаг.
Издали он увидел в окнах дачи желтоватый огонек керосиновой лампы и обрадовался.
"Значит, с ними все в порядке… Да, дом, кажется, почти не пострадал. Трещины… ну, по сравнению с тем, что я видел сегодня, это пустяки…"
— Вера Ильинична! — крикнул он. — Вера Ильинична, это Опалин, я был у вас в гостях недавно! Вы целы? Отзовитесь!
Ни звука. А что, если хозяева лежат внутри, придавленные упавшими частями дома, и даже не могут позвать на помощь?
Он вновь осмотрел дом, чтобы убедиться, что тот не обрушится ему на голову, и, решившись, шагнул на крыльцо.
Дверь слегка перекосилась в пазах, и он открыл ее с трудом.
— Вера Ильинична! Иван Ильич!
Внезапно Иван услышал жалобный писк, посветил фонарем в том направлении и увидел уже знакомую ему лохматую собаку, которая лежала на полу, скребя когтями пол.
Пес был ранен, но прежде, чем Опалин шагнул к нему, кто-то сзади ткнул дулом ему под ребра, а другой человек ловко выхватил фонарь у него из рук.
— Тихо, тихо, — шепнул первый, отбирая у Ивана "браунинг".
— Надо же, какие гости, — объявил Сергей Беляев, он же Сеня Царь, выходя с керосиновой лампой из соседней комнаты. — Ну как там "Красный Крым"? — Он оскалился и ударил Опалина под дых, отчего тот согнулся надвое, ловя воздух ртом.
— Московский угрозыск, ну надо же, — продолжал Сеня с насмешкой. — Много я вашего брата перевидал, но московские мне раньше не попадались… Обыскать его, — велел он подельникам. — Руки держи так, чтобы мои ребята их видели…
— Что с собакой? — спросил Опалин, откашлявшись.
Бандит, который отобрал у него фонарь, засмеялся и покрутил головой.
— Мы тебя щас пришьем, а ты о собаке волнуешься? — прогнусил он.
— Собака сдохла, — сказал Сеня, равнодушно покосившись на умирающего пса. — От старости. Разве не видно?
Его подельники загоготали.
— Где хозяева? — допытывался Опалин.
Пол задрожал под ногами, но вовсе не из-за этого Иван переменился в лице.
Бандит, который его обыскивал, отнял у него не только кошелек с мелочью и папиросы, но и кое-что еще, туго завернутое в простой платок.
Тот, который принадлежал Нине Фердинандовне, Опалин еще раньше позаботился уничтожить.
— Ведите его в крепость, — сказал Сеня своим подельникам. — Там поговорим.
Опалин покосился на бандита с отрезанной мочкой уха, который отобрал у него "Алмазную гору", но, к счастью, тот не стал разворачивать платок, а небрежно сунул его в карман вместе с остальной собственностью Ивана.
— Шагай, — буркнул бандит, который держал Опалина на мушке.
Сеня Царь, трое бандитов и их пленник вышли из дома и направились к руинам генуэзской крепости.
"Почему они не убили меня в доме? — думал Иван. — И куда пропали хозяева?"
Ответ на последний вопрос напрашивался сам собой — вероятно, Вера Ильинична и ее брат лежали, застреленные, в одной из комнат.
Может быть, в той самой, из которой появился Сеня Царь.
— Кто идет? — прозвенел высокий мальчишеский голос.
Свет фонаря выхватил из темноты руины крепости, черный неподвижный автомобиль и на земле возле серой стены — две сидящие фигуры, у одной из которых не было ног.
Вера Ильинична была бледна, как смерть, но ее глаза сверкали, как маленькие синие солнца. У ее брата на скуле виднелся синяк, а в углу рта запеклась кровь.
Судя по всему, он пытался сопротивляться, когда появились бандиты.
Напротив пленников стоял и поигрывал револьвером сопляк, которого Опалин сразу же узнал. Это он трижды стрелял в Ивана однажды ночью.
— Ну вот и ответ на твой вопрос, — с подозрительной благожелательностью промолвил Сеня Царь. — Как видишь, старушенция и ее калека-братец целы и невредимы. Вообще, ничто не мешает им жить долго и счастливо, если ты согласишься кое-что для меня сделать.
— Что именно? — спросил Опалин, понимая, что от него требуется ответная реплика, и чувствуя, как от ненависти заполыхали щеки.
— Я хочу, — проговорил Сеня Царь ровным голосом, — чтобы ты нашел для меня "Алмазную гору" и того сукина сына, который ее увел. Взамен ты получишь этих милых старичков, а кроме того…
— Что значит увел? — вырвалось у Ивана.
Сеня Царь вздохнул. Это вроде бы был тот же самый человек, которого Опалин много раз наблюдал прежде на съемочной площадке и вне ее, но теперь с ним что-то произошло. С него словно спала маска, и то, что она обнажила, внушало страх.
— Это долгая история, — заговорил главарь, потирая висок, и усмехнулся. — Вообще начать, конечно, надо с того, что однажды меня хотели расстрелять. Нет: однажды я родился, и уже потом меня захотели расстрелять, но, на мое счастье, передумали. В общем, то, се, амнистия, вышел я на свободу, и так, знаешь, вдруг захотелось мне стать честным человеком, что прямо сил нет.
Бандиты загоготали.
Тот, который был без мочки уха, по-хозяйски достал папиросы Опалина и предложил их всем желающим.
Сопляк по-прежнему играл револьвером, недобро косясь то на сидящих возле стены, то на мрачного Ивана.
— Короче, — продолжал Сеня Царь, — сменил я личность, перебрался в Ялту и стал трудиться на благо родины. А потом, когда для съемок ремонтировали один домишко в окрестностях, нашли там рухлядь. Ну сущие пустяки, фунта полтора золотишка и камушков. И прибрала их к рукам одна актрисулька. Что за диво, думаю я, она и так красивая женщина, зачем ей столько украшений? Вот я знаю, что с ними делать, со мной им будет гораздо лучше. И стал я разрабатывать план, как пробраться в дом и избавить бедную женщину от всех этих нетрудовых излишков.
— Вспомнил слухи о потайном ходе и стал думать, кто мог его построить, — в тон ему проговорил Опалин.
— Нет. Сначала я стал собирать людей. Потом мы вышли на архитектора. Чертеж хода мы получили, но за то время, пока им никто не пользовался, своды кое-где обрушились. Пришлось заняться починкой, а мои люди, знаешь ли, не строители и не каменщики. Потом архитектор захотел слишком много денег, и пришлось от него избавиться. И вот, наконец, когда все было готово, мы пробрались в дом — и что же я вижу? Три трупа и пустой ларец.
Опалин вытаращил глаза.
— То есть тебя кто-то опередил?
— В точку, Ваня. Обошел на повороте. Что самое интересное — я совершенно точно знаю, что он пришел по тому же ходу, что и мы, убил собак сторожа, грохнул троих баб, забрал цацки и скрылся. А я ведь, Ваня, хотел обойтись без кровопролития. Скажи, что бы ты подумал, если бы оказался в моем положении?
Глава 29 Алмазная гора
А парень — что надо!
Из фильма "Поцелуй Мэри Пикфорд" (1927)— Куда выходит потайной ход? — спросил Опалин.
— В беседку. Если не знать, то нипочем не догадаешься.
— А где расположен вход?
— Не скажу. Но это версты полторы от "Баронской дачи".
— Да, удобно, — пробормотал Опалин, поразмыслив. — Кто-то еще знал о ходе и использовал его.
— Умник, а? — произнес Сеня с непередаваемой интонацией. — Я сразу смекнул, что ты умник. А кто у нас знал о ходе? Семья архитектора, — он кивнул на Веру Ильиничну и Ивана Ильича, — мои люди и все, кому они могли проболтаться. Скажешь, нерешаемая задача? Скажешь, слишком много народу? Ну так я тебе скажу кое-что еще. Шкурой чую, в этом деле замешан кто-то из съемочной группы. Не зря ведь у болвана Абрикосова пропал ствол. Так что твоя задача упрощается.
— Моя задача?
— Именно, Ваня. Ты найдешь того, кто свистнул цацки, и возвращаешь то, что он у меня украл, а я отпускаю твоих друзей. У тебя есть… ну, допустим, сутки.
— Ты спятил?
— Вовсе нет. Понимаешь, время поджимает. Я не очень вежливо ответил Парамонову на его гостеприимство.
— Сколько человек ты убил, когда бежал?
— Троих. Может быть, четверых.
— И поэтому я должен поторопиться? А если тот, кто убил Гриневскую, уже избавился от украшений?
— То есть как?
— Обыкновенно. Распилил, не знаю, закопал в песок…
— Ну так пусть выкопает. А если будет морочить тебе голову и говорить, что ничего у него нет, ты не стесняйся, приводи его ко мне. У нас он все вспомнит, даже то, что было за сто лет до его рождения.
Гнусавый бандит, слушая своего главаря, все больше хмурился.
Наконец он не выдержал.
— Слышь, Царь, я чего-то не понял… Это что — мы его отпустим, что ли? Так он первым делом к Парамонову побежит…
— Ну мы тоже умеем бегать, — хмыкнул Сеня. — Можем, к примеру, до туберкулезного санатория добежать, где его приятель лечится. Неприятно будет, если ему глотку вдруг перережут, а? Или еще: есть у тебя хозяйка, премилая старушенция. Ну скверно же выйдет, если ее вдруг кто-нибудь топором зарубит.
— Или застрелит, — хихикнул сопляк, играя револьвером.
В свое время он явно насмотрелся фильмов про ковбоев.
— Могут и застрелить, — благодушно согласился Царь. — Ну вот ты меня обманешь, а ее вдруг застрелят. Случайно. Я, конечно, не хочу тебя пугать, но с людьми, которые со мной плохо обращались, вечно выходили всякие неприятности. Помню, сдала меня одна милая девушка, так потом вместе с домом своим сгорела. Печально, но что ж поделаешь? С огнем надо быть осторожнее.
— Я могу поговорить с ними? — спросил Опалин, кивая на сидящих возле стены.
— Попробуй, — уронил Сеня. — Только без глупостей. Ты один, а нас пятеро.
Он кивнул сопляку, и тот тотчас же подошел и стал возле Опалина.
— Иван Ильич… — начал Иван. — Мне очень жаль.
— Вы ни в чем не виноваты, — тотчас же ответил его собеседник.
— Вера Ильинична, как вы?
— Не беспокойтесь обо мне, Ваня. Не надо, — проговорила старая дама с нажимом, явно вкладывая в свои слова какой-то тайный смысл.
— Я сделаю все, что смогу, — пробормотал Опалин.
Бандит с отрезанной мочкой уха докурил папиросу и полез в карман за новой. Он вытащил платок Опалина, в который было завернуто что-то тяжелое, и, удивленно взвесив его на руке, стал разворачивать ткань.
— Это плохая идея, Иван Григорьевич, — сказал пленник.
— Нет, это хорошая идея. Вы угощали меня сигарами, а я брошу вас на произвол судьбы? Не будет этого.
— Ваня, — после паузы проговорила Вера Ильинична, косясь на сопляка, — нельзя играть по правилам, которые вам навязывают бесчестные люди. Никогда.
— Слышь, Царь, нас тут назвали бесчестными людьми, — громко доложил сопляк, поворачивая голову в сторону главаря.
— Царь! — возбужденно закричал бандит с отрезанной мочкой уха. — Ты посмотри, что у него при себе было! Нет, ну ты посмотри, а? Недооценил ты его! Говорил — он честный, он дурачок… Глянь, что этот честный дурачок в кармане таскал!
Бандиты столпились вокруг говорящего, таращась на сверкающее украшение, которое тот держал на весу, поворачивая в разные стороны.
Сеня Царь метнул на Опалина такой взгляд, словно столкнулся с равным себе по силе мерзавцем, и нервно дернул головой.
— Да, Ваня, — начал Царь с кривой усмешкой, — ты, конечно…
Договорить он не успел, потому что из-за противоположной стены крепости неожиданно поднялась фигура и открыла огонь.
Тах! Тах! Тах!
И еще столько же раз, и еще…
Опалин бросился на землю, прикрывая рукой голову, но стрелявший целился в совсем другую сторону и времени даром не терял. Отгремели последние выстрелы, и теперь было только слышно, как глухо ворчит земля.
— Вера Ильинична! — крикнул стрелявший.
— Я в порядке, — поспешно ответила старая дама.
— Иван Ильич?
— Все хорошо, благодарю вас.
— Ваня!
Опалин не ответил.
— Ваня, ты ранен? — встревожился шофер, подходя ближе.
— Нет, просто… черт его знает… устал.
Без особой охоты Иван поднялся на ноги.
"Выстрелит или не выстрелит?" — думал он, глядя на своего собеседника.
— Откуда оружие? — не удержался Опалин, показывая на пистолет в руке Кеши.
— Откуда? Да я везде с ним хожу.
Из всех возможных ответов шофер выбрал самый уклончивый.
Иван нахмурился.
Кеша понял, что вид пистолета нервирует Опалина, и убрал оружие.
— За мной, значит, пошел? — спросил Иван, испытующе глядя на своего собеседника.
— Угу. Я, понимаешь, стал закуривать, спички уронил… вижу — свежие следы шин. Какая-то машина недавно проезжала. Кто там кататься будет во время землетрясения? Как-то мне это подозрительно показалось. В общем, я пошел за тобой. Но ты здорово меня опередил…
— А-а, — неопределенно протянул Опалин. — Ну молодец.
Он забрал свой "браунинг", который у него отняли бандиты, и подобрал "Алмазную гору", которая лишь слегка запылилась от падения.
Вера Ильинична молча переглядывалась со своим братом.
— Где так стрелять-то научился? — наконец спросил Иван.
— Я на войне был.
— А я думал, тебя там убили, товарищ барон. — Опалин прислонился к капоту машины, чтобы держать в поле зрения и непредсказуемого "Кешу Максимова", и Веру Ильиничну, и ее брата. — Ты же Розен, верно? Александр Розен.
Его собеседник усмехнулся и почесал щеку.
— Как узнал?
— Да по портретам догадался. У тебя иногда выражение — один в один как у твоей матери. А если у портрета твоего отца убрать усы, сходство сразу бросается в глаза. И я был не первый, кто понял, кто ты такой. Но тот человек выбрал себе неподходящего собеседника, который решил, что речь идет о Царе. — Опалин вздохнул. — Окончательно я убедился, что прав, когда вспомнил кое-какие слова, которые ты употребляешь. Говоришь "горничная", а не "домработница", это вроде мелочь, но сразу понятно, что ты не отсюда… На пароходе приплыл?
— Ну да.
— Зачем?
— Моя сестра болеет, нужны деньги на операцию… и вообще… А мать незадолго до смерти спрятала где-то в доме свои драгоценности. Но она умерла и не успела нам сказать, где именно.
— И ты хотел их найти?
— Хотел.
— И что?
— Да ничего. Я с трудом отыскал потайной ход, но там все было завалено. А в самом доме жили сторожа, потому что его сначала хотели передать под санаторий. В общем, не получилось у меня туда пробраться… а потом Винтер вбил себе в голову, что будет там снимать. И я решил остаться и посмотреть, не удастся ли позже найти тайник. Но его обнаружили при ремонте, и украшениями завладела Гриневская. Видеть ее в драгоценностях моей матери было не слишком… приятно, но я ее не убивал.
— Знаю, — сказал Опалин и повернулся к Вере Ильиничне. — Вы ведь сразу его узнали, когда я его к вам привел? Даже таз выронили. И потом он будто бы помогал вам с посудой, хотя за это время можно было перемыть… не знаю… все тарелки в Гурзуфе…
— Нам было о чем поговорить, поверьте, — сказала Вера Ильинична сдержанно. — И что обсудить.
— Меня, например?
— В том числе.
— Можно спросить? — вмешался Иван Ильич. — Ваня, что вы собираетесь предпринять?
Но Опалин не успел ответить, потому что Кеша неожиданно выхватил пистолет и выстрелил.
Выстрелил в Сеню Царя, который, приподнявшись на локте, целился в Ивана.
Вера Ильинична испуганно вскрикнула.
— Уберите оружие, барон, — буркнул Опалин. — Вы пугаете дам.
— Ваня. — Светлые глаза сверкнули. — Не надо со мной так говорить.
— А как с тобой говорить? Запутался я. Недавно вон детей больных из здания выносил — нормальным человеком казался. А сейчас, — Опалин покосился на трупы бандитов, — пятерых застрелил, а ведешь себя так, словно ничего не случилось.
— По-твоему, я должен о них сожалеть?
— Теперь, когда они никому больше не могут навредить? — усмехнулся Иван. — Почему бы и нет?
— Шутишь? — настороженно спросил его собеседник.
— Шучу. — Опалин вздохнул. — Как твою сестру-то зовут?
— Наталья.
— И где вы с ней живете?
— В Париже.
— Хороший город, наверное. Ты туда вернешься?
— Вернусь. Я уже несколько раз собирался обратно, да все откладывал.
— Почему?
— Наверное, потому, что здесь мои корни. И что бы ни случилось, этого уже не изменить.
Опалин поглядел на лицо барона, залез в карман, достал "Алмазную гору" и, в последний раз полюбовавшись на блеск драгоценных камней и переливы опалов и жемчугов, протянул украшение своему собеседнику.
— На, держи. Раз это твое, то пусть у тебя и останется.
— Ваня, — проговорила Вера Ильинична, волнуясь, — я так и знала… Я всегда думала, что вы настоящий человек.
— Да ладно вам. — Опалин махнул рукой. Отделавшись от драгоценности, которая его тяготила, он неожиданно почувствовал странное облегчение. — Вы меня только раз в жизни видели. Странно после одной встречи делать такие выводы…
— Я могу что-нибудь сделать для вас… для тебя? — спросил барон после паузы, спрятав украшение.
— Конечно, — ответил Опалин. — Я думаю, эту колымагу, — он кивнул на бандитский автомобиль, — придется завести. И потом все мы разъедемся кто куда… кто в Париж, а кто в Москву. Вера Ильинична, садитесь… Иван Ильич, давайте я перенесу вас в машину. Надо же, уже светает… И земля, кажется, почти перестала дрожать.
Захлопали дверцы, заурчал мотор.
Четверо уцелевших двинулись навстречу новому дню.
Глава 30 Слишком много неизвестных
Из всех искусств для нас важнейшим является кино.
В. И. Ленинв беседе с А. Д. ЛуначарскимНа следующий день Опалин, как и обещал, навестил Васю Селиванова в санатории.
Подземные толчки не прекращались, и хотя их сила значительно ослабла, мало кто из приезжих рисковал оставаться в Ялте. Люди бежали в Севастополь, в Симферополь, осаждали поезда, платили колоссальные деньги частным перевозчикам.
В разрушенной на две трети Ялте оставались только коренные жители да продолжали осыпаться стены и разваливаться дома. Оживленная прежде набережная с множеством магазинчиков, кондитерских, кафе вымерла и стала скучной, как в каком-нибудь ненастном феврале.
— Ну а у вас тут как? — спросил Иван.
— Здание вроде устояло, — сказал больной. — Приедет комиссия, будет его проверять. В стенах трещины, придется их укреплять. Да кое-где попадала штукатурка.
— А у нас крыша улетела. Но обещают восстановить до того, как наступят холода. Люди в городе не унывают, сколачивают шалаши из досок, некоторые даже на время приспособили старые бочки для жилья.
— Ты нашел вчера своих знакомых? — спросил Селиванов. — У них все в порядке?
— Да. Просто… ну… переволновались во время землетрясения.
— Я слышал, Беляев сбежал. Зря Парамонов его упустил. Ему этого не простят.
— Почему?
— Ну как? Это же Беляев убил Гриневскую.
Опалин молчал.
— У тебя есть какие-то свои соображения? — с любопытством спросил больной.
— Понимаешь, — начал Иван, — на самом деле у меня ничего нет. Но…
— Но?
— Так, чепуха. Интуиция. Догадки. То, что к делу не подошьешь.
— Ну и что? Мы сейчас не на работе. Хочешь что-то сказать, я тебя слушаю.
— Я думаю, что все произошло из-за одного человека. Назовем его… ну, например, Андрей.
— Так, так.
— И этот Андрей очень хотел избавиться от своей невесты. А может быть, не от невесты, а от ее мамаши. А может быть, от обеих разом.
— Ну хочешь избавиться от невесты — не женись, — протянул Селиванов с сомнением. — Зачем убивать-то?
— Не знаю. В этом и проблема. Но ему для чего-то нужно было их убить. Должно быть, он ломал голову, как бы ему все устроить так, чтобы на него никто даже не подумал. Потому что — ну сам понимаешь — убивают молодую женщину, мы тут же проверяем, с кем она была связана. И хоп — молодчик сразу под подозрением.
— И что же он в конце концов придумал?
— Нечто гениальное. Он убил третью женщину и украл драгоценности немыслимой ценности, чтобы все решили, что причиной являются именно они. А невесту и ее мать он убил как ненужных свидетелей этого преступления. Ясно, да? На самом деле целью были мать и невеста, а Гриневская… Гриневская была нужна, чтобы отвлечь от них внимание. Понимаешь, когда убивают фигуру такого масштаба…
— Никто не поверит, что дело вовсе не в ней. И как же Андрей проник в дом?
— Через потайной ход. Он частично обнажился во время вчерашнего землетрясения, так что Парамонов убедился, что я был прав. Ход действительно существовал, и убийца им воспользовался.
— Хорошо, а откуда Андрей о нем знал?
— Понятия не имею. Может быть, заметил, как кое-кто из членов съемочной группы залезает туда, и заинтересовался.
— Шатко, но допустим. Оружие он взял прямо со съемок?
— Да.
— И за здорово живешь застрелил трех человек, потому что ему просто не хотелось жениться?
— Ну… да.
— А украшения? Что стало с ними?
— Думаю, он их выбросил, чтобы ничто не связывало его с преступлением.
— Вот так взял — и выбросил?
— Э-э… да. Но, может, оставил себе самую ценную вещь… "Алмазную гору"… потому что не хватило духу от нее избавиться.
— А Парамонов был такой осел, что не обнаружил ее во время обыска?
— Почему бы и нет? — самым естественным тоном промолвил Опалин. — Мало ли куда преступник мог ее спрятать… Мог и передать кому-нибудь другому… незаметно.
Селиванов вздохнул, потирая висок. Потом решился.
— Ваня, это то, что Терентий Иваныч в своей манере называет "усложнением сущностей". Это значит вот что: когда в закрытой комнате, где находились муж и жена, ты видишь труп жены, а муж начинает тебе втирать очки насчет злодея, который влез в окно, прилетел по воздуху и так далее…
— А Терентий Иваныч, — перебил собеседника Опалин, — еще учил меня, что не грех иногда посмотреть на результат преступления. А результат такой: Андрей Еремин избавился от будущей жены и от будущей тещи. После чего напился — или сделал вид, что напился — и как ни в чем не бывало стал принимать ухаживания молодой актрисы. Слишком уж быстро он забыл о девушке, которая была его невестой. Я уж молчу о том, что невооруженным глазом было видно, что она совершенно ему не подходит — а он выдумывал какие-то оправдания, почему ему нужна именно она, и в то же время не торопился с ней расписаться под тем предлогом, что у него недостаточно жилплощади. Любил бы он ее по-настоящему, ничего бы его не остановило…
— Ты просто терпеть его не можешь, — сказал Селиванов, буравя собеседника недоверчивым взглядом.
— Нет, Вася, совсем не то. Я просто отдаю ему должное. Он — змея, и глаза у него змеиные. Он умеет набраться терпения и ждать, он улыбается людям, которых решил убить, и ничто не заставит его переменить своего решения. Он долго выжидал, когда настанет удобный момент, чтобы избавиться от Нюры и Пелагеи Ферапонтовны. И вот — все сошлось: они в одном доме с Гриневской, у той драгоценности, все решат, что всему причиной ограбление. Не забывай, что у него были причины также ненавидеть Гриневскую, которая сначала домогалась его, а потом давала оскорбительные прозвища и могла при желании поломать его карьеру. И знаешь что? Почему-то я убежден, что он ни капли не сожалеет о том, что совершил.
— Ваня, ты не можешь знать, о чем он сожалеет или не сожалеет. Извини, но это все домыслы. Другое дело, если бы ты нашел у него орудие убийства, или если бы во время обыска у него обнаружили "Алмазную гору"…
— Знаю. Но я с самого начала сказал тебе, что у меня ничего нет.
Селиванов задумался.
— У тебя есть какие-нибудь доказательства того, что он с антипатией относился к невесте или к ее матери? — спросил он.
— Есть. Он избегал на них смотреть.
— Ваня…
— Ну да, ты мне сейчас скажешь, что это не доказательство. Но на Лёку-то он смотрит, и очень даже тепло. И еще, когда Нюра и Пелагея Ферапонтовна переехали жить к Гриневской, он вдруг сделался таким оживленным… Как будто у него с плеч упала обуза.
— Ваня, — неожиданно проговорил Селиванов, — скажи, ты действительно считаешь, что Гриневскую и обеих Звонаревых убил Андрей Еремин? Что он украл "Алмазную гору" и другие драгоценности, которые потом выбросил? И все ради того, чтобы избавиться от невесты и будущей тещи?
— Да, я так считаю. Но я этого не докажу, и Парамонов тоже не докажет. Все считают, что Гриневскую убила банда Сени Царя, как и Нюру с Пелагеей Ферапонтовной.
— Ты рассказал Парамонову свою версию?
— Николаю Михалычу? Нет.
— Что, раздружились? — спросил Селиванов, заметив, что на лицо Опалина набежало облачко.
— Угу. Из-за спичечного коробка.
— Знаешь, — начал Селиванов после паузы, — если ты прав насчет Еремина… Можно попробовать за ним понаблюдать на съемках и как-нибудь заставить проговориться. Это все, конечно, нужно как следует обдумать…
— А съемки все, — сказал Опалин. — Киношники уезжают. В Ялте снимать невозможно, слишком много разрушений. Некоторые здания будут разбирать, кое-что перестраивать… Так что киношникам здесь больше делать нечего. Мельников сказал, перепишут сценарий, чтобы все доснять в павильонах в Москве…
— Тогда, получается, Еремин всех обхитрил, — заметил больной.
— Получается, что так, — согласился Иван и стал смотреть на море.
…Городская комиссия осматривала разрушения в Ласточкином гнезде. Председатель, задрав голову, посмотрел на немногочисленные балки, уцелевшие от главной башни, и перевел взгляд на груду камней посреди того, что было залом ресторана.
— Здание в аварийном состоянии, — пробубнил наконец председатель. — Да еще с учетом того, что рухнула часть скалы, на которой оно стоит…
— Товарищ, — вмешался администратор, стараясь вложить в голос максимум убедительности, — товарищ, это же была такая достопримечательность… жемчужина…
— То-то и оно, что была, — мрачно сказал председатель. — И потом, это же, простите, ресторан… А у нас люди в бочках живут. Сначала мы займемся жилым фондом… — Он поглядел на груду камней. — Хорошо хоть, что в зале никого не было, когда все началось…
— Был, к сожалению, — вздохнул администратор. — Один человек, прекрасный художник… из киногруппы, которая тут боевик снимала.
— Апчхи! — сказала груда.
Члены комиссии вздрогнули и как по команде сделали шаг назад, а затем стали мелко креститься, нервно переглядываясь.
— Апчхи, апчхи, апчхи! — Груда не унималась. — Да что такое…
Администратор открыл рот.
Председатель побледнел, потом покраснел, потом застыл на месте и так и остался в этом состоянии, а из-за груды камней вылезла человеческая фигура, густо усыпанная светло-серой строительной пылью.
— Ле-ле-ле-леонид Сергеевич… — пролепетал администратор. — Вы живы!
— А что со мной могло случиться? — удивился Усольцев. Он почесал голову и стал в изумлении оглядываться. — Кутнули, называется, в ресторане… это что такое? Что за бардак? Камни какие-то… Слушай, принеси мне чего-нибудь опохмелиться, а? Лучше всего — пива. И учти: если я тут вчера буянил, — он широким жестом обвел пространство вокруг себя, — я за все заплачу!
— Это не вы, это землетрясение, — сказал один из членов комиссии дрожащим голосом.
— Да? Значит, не заплачу. — Усольцев поглядел на администратора и цепко взял его за плечо. — Так как насчет пива, а?
Эпилог Три месяца спустя
— Простите, у меня сейчас нет времени.
— Андрей Павлович, я вас не задержу! Тем более такое дело, мы с вами почти родственники… хе… несостоявшиеся.
— Угу. Сейчас вы сошлетесь на какую-нибудь тетку, которую я сто лет не видел, а потом скажете, что мечтаете попасть в кино. Верно?
— Хе! Нет, неверно. И актерская профессия меня не интересует. Кстати, анекдот про русскую фильму знаете? Один говорит другому: "Первый раз вижу хорошую русскую картину". А другой отвечает: "Да какая она русская: ни фокстрота, ни кровати…"
— Послушайте, давайте без несмешных анекдотов. Излагайте покороче, что вам надо, и покончим с этим.
— Почему же несмешной? По-моему, очень даже смешной… а впрочем… Ладно, будь по-вашему. Вы Пелагею Ферапонтовну Звонареву помните?
— Помню. Прекрасная женщина была. Ее бандиты в Крыму убили.
— Ее покойный муж, фотограф Звонарев, был моим двоюродным братом.
— Да? Любопытно. Знаете, мне кажется, я вас где-то раньше видел.
— Конечно, видели. Мы с вами в одном ресторане сидели, в Ялте, еще до землетрясения. И Пелагея Ферапонтовна с вами была, и Нюра. Хорошая была девушка.
— А, это вы в другом конце зала анекдоты рассказывали! Ну…
— Я, я! Кстати, слышали анекдот? "Вы на чем любите кататься, Настенька — на коньках или на лыжах?" "Только на такси!" Ха-ха-ха! Ведь смешно же, правда?
— Послушайте, многоуважаемый анекдотчик, все ваши истории — строго между нами — заимствованы из юмористических журналов, и я там их уже читал. Не утруждайте себя, переходите к делу.
— Ну и что ж, что из журналов… Журналы для того и выпускаются, чтобы их читали. Вы так говорите, будто обвиняете меня в чем-то… Я человек веселый, шутку люблю. И злодейств за душой не имею, не то что некоторые, которые в белой армии служили.
— Что, простите?
— А то самое. Вы что думаете, жили Звонаревы, жили, еле концы с концами сводили… и вдруг — и деньги у них, и дочка чулки фильдеперсовые носить начала, туфли лаковые… и никто вопросов себе задавать не станет, откуда все? А потому что братец мой хороший фотограф был. Ответственно к делу подходил и оставлял себе по одному отпечатку с каждой фотографии. А кое-кто у него сфотографировался. В форме, все как полагается. Что-то вы сразу на лицо как-то посмурнели. Что, думали, баб убьете, снимки уничтожите, и все, свободны? Зря.
— Вы несете чушь. Я никого не убивал…
— Да ты там, в Крыму, воевал, и в доме этом был ваш штаб. Небось все углы успел изучить и закоулки, ну а потом тебе все это пригодилось. Пелагея хорошо тебя пощипала, когда поняла, что тебе деваться некуда. Но только вот захотелось ей большего, дочку свою пристроить. Тем более что рожа у тебя смазливая, Нюрке ты страсть как понравился. А чего, быть женой знаменитого актера — хорошее дело. Ничего не делай, живи барыней.
— Я сейчас вызову домработницу, и она тебя выпроводит.
— Но-но! Никто меня никуда не выпроводит. У меня негативы есть. Негативы, ясно?
— Нет у тебя ничего! Нет! Я все уничтожил!
— А вот и есть! Два негатива, которые вышли бракованные, с трещинками, но тебя там очень хорошо видно! Ты про них и не знал, потому что брат с них не делал отпечатков, это я уже потом их нашел… На, любуйся, вот отпечатки! Смотри, я не вру! Выпроводишь меня — я с ними сразу в гэпэу, или в угрозыск пойду. Ишь, какой, сразу за воротник хватать! Воротники нынче дорого стоят…
— Извините, я… Извините. Черт бы побрал вашего брата!
— А этого вот не надо. Не надо! Мой брат хороший человек был. Ответственный. Ничего никогда не выбрасывал. Над ним все смеялись, а он говорил — "вдруг пригодится". Вот и пригодилось. Не ему, конечно, а мне, ну и Пелагее. Эх, Андрюша! Зря ты баб убил и жену наркома сюда приплел. Но вообще, строго между нами, я тебя не виню. Пелагея палку перегнула, брала бы с тебя деньги, как раньше, — все были бы довольны. Но нет, понадобилось ей тебе свою дочку навязать. А дочка-то — ни кожи, ни рожи, ни манер. Мучился ты, наверное, страшно, когда она везде за тобой таскалась.
— Короче.
— О, меня уже домработница выпроваживать не будет? Ладно. Я человек простой. Люблю деньги, но ведь все их любят, даже коммунисты. Хе! Одним словом, с тебя двести пятьдесят.
— Двести пятьдесят чего?
— Рублей. В месяц.
— Это большие деньги.
— А ты думал как? На тебе три убийства, да еще с твоим прошлым — меньше двухсот пятидесяти никак нельзя.
— Послушайте, я только собрался вступать в кооператив, квартиру строить… У меня жена…
— Так и что, что жена? У меня тоже жена. У всех жены. Кстати, я тут краем уха слышал, что у вашего режиссера, Винтер его зовут, супруга в уме повредилась после землетрясения. Это правда?
— Правда.
— Ну просто ужас что такое. Хорошо, что я еще до того, как все началось, успел уехать из Ялты… С вас двадцать пять червонцев.
— Что, прямо сейчас?
— Ну а зачем же откладывать на завтра деньги, которые можно получить сегодня? Хе!
— Я Лёке подарок обещал…
— Ну что ж поделаешь, походит без подарка. Она вас и так любит, зачем ей подарки? Вы сами для нее подарок.
— Всегда подозревал, что любители анекдотов — редкостная мразь… Получите.
— Приятно с вами дело иметь, Андрей Павлович. Когда у вас премьера-то? Первая серия "Тундер Тронка"?
— Скоро. Вам какое дело?
— Ну я схожу, посмотрю. Мне ж интересно, хе. Вы там главный злодей или как?
— Нет.
— Ну и хорошо. Не тянете вы на злодея, Андрей Павлович… Ну раз такие дела, пойду я, пожалуй. Да, совсем забыл сказать: вы не вздумайте чего-нибудь такого в мой адрес отчебучить. Я вам не Пелагея Ферапонтовна, ясно? И меры кое-какие принять успел. Я человек мирный, но злить меня не надо. Будем каждый месяц с вами встречаться, почти что по-семейному. Вы артист, я вроде как родственник… несостоявшийся… Ой, а анекдот про артиста знаете? Я вам расскажу, обхохочетесь! "Купите соловья, настоящий артист!" — "Что же он не поет?" — "А он у нас заслуженный". Правда, смешно? Ха-ха-ха!
Парк Горького
Глава 1. Знакомство
Розовые лица. Рево́львер желт. Моя милиция Меня бережет. В. Маяковский, "Хорошо!"Новичок выглядел нелепо. Его серая рубаха явно была рассчитана на кого-то ниже ростом и вдобавок наделенного не такими длинными руками, так что манжеты оказались значительно выше запястья, швы врезались в подмышки, а на груди ткань слишком тесно прилегала к телу. Брюки тоже подкачали — их шили на куда более упитанного мужчину, и нынешний их стройный обладатель в них попросту тонул. Потертый коричневый ремень, которым он был перетянут, не слишком спасал положение. Из-под темной фуражки с зелеными кантами лихо торчали непокорные темные волосы, которые, похоже, давно не стригли. На воротнике рубахи красовались зеленые петлицы, и человек, сидящий в кабинете, уставился на них с некоторым изумлением.
— Товарищ Опалин, — с широкой улыбкой выпалил нескладно одетый малый, обращаясь к сидящему за столом, — вот… так сказать… прибыл в ваше распоряжение… Я Юра Казачинский.
И, вспомнив что-то, он залез в один нагрудный карман, потом в другой, после чего стал рыться в кармане брюк. Не переставая улыбаться, Юра достал какую-то сложенную бумагу, напечатанную на машинке и снабженную несколькими подписями, развернул ее и положил на стол перед собеседником.
— Рад знакомству, Иван Георгиевич, — прибавил Казачинский все с той же открытой подкупающей улыбкой.
Следует, впрочем, отметить одну странную и даже настораживающую деталь — чем шире он улыбался, тем мрачнее становился немолодой человек, сидящий за столом. Услышав отчество, он едва заметно поморщился. Глуховатым баском поправил:
— Григорьевич, — и стал растирать висок, словно тот почему-то вдруг заныл. — Вы, простите, к нам в угрозыск по комсомольской линии попали?
— Н-нет, — после легкой заминки ответил Юра, перестав улыбаться. — Я… э…
Дверь без стука распахнулась, и в кабинет вошел молодой брюнет в штатском, коротко стриженный и со шрамом на виске. Из угла его рта свисала папироса. Походка стремительная, шаги твердые, взгляд в какие-то ничтожные доли секунды взвесил, оценил, рассмотрел незнакомца — и, похоже, вынес ему окончательный вердикт, не подлежащий обжалованию.
— Товарищ Опалин, — сказал немолодой подчеркнуто официальным голосом, поднимаясь с места и обмениваясь с вновь прибывшим крепким рукопожатием, — вот, полюбуйтесь. Подкрепление нам прислали — опять. Печется о нас начальство…
В последнюю фразу, вроде бы невинную по форме, он ухитрился вложить столько ядовитого сарказма, что Казачинский даже растерялся. Немолодой передал Опалину бумагу, которую тот тщательно прочитал, изредка бросая не слишком приветливые взгляды на нелепую фигуру нового сотрудника.
"Да он ненамного старше меня… — сообразил Юра, таращась на своего будущего непосредственного начальника. — Конечно, лет двадцать пять ему… ну, или двадцать семь… А старик тогда кто?"
Хотя стояло лето и в кабинете было жарко, "старик" — которому на вид казалось чуть больше сорока — был застегнут на все пуговицы. Его серая фуражка с красным кантом лежала на столе, и, покосившись на нее, Казачинский машинально отметил, что она не слишком похожа на ту, которую ему не далее как вчера выдали на складе.
— Где Яша? — спросил Опалин, обращаясь исключительно к старику и напрочь игнорируя нового сотрудника.
— Дома.
— Дома? — Опалин неодобрительно вздернул ломаные брови, его шрам шевельнулся.
— Мать его звонила, сказала, он отлеживается после вчерашнего. Сегодня не придет.
— Прекрасно, просто замечательно, — свирепо одобрил Опалин, — конечно, угрозыск — это такое место, куда каждый приходит, когда хочет. Подумаешь, работа! Подумаешь, дело надо делать! — Он бросил бумагу на второй стол, стоящий в кабинете, круто повернулся к Казачинскому, вытащил изо рта папиросу и повысил голос. — А всего-то увидел труп человека, которому перерезали горло. Надеюсь, вы не собираетесь падать в обморок, если нам попадется зарезанный?
— Ну, я… — пробормотал Юра, лихорадочно ломая голову, как себя вести и что вообще сказать, чтобы не восстановить против себя вспыльчивого и непредсказуемого собеседника.
— Почему петлицы зеленые? — требовательно спросил Опалин, кивая на его воротник.
— Я… Мне такую форму выдали. Сказали, другой нет…
Иван смерил своего нового подчиненного хмурым взглядом.
— Сто лет уже не носят зеленые петлицы, — проворчал он, остывая. — И фуражку такую — тоже… Черт знает что!
Не зная, что делать, Казачинский поспешно снял фуражку — и тут же позорным образом выронил, после чего ему пришлось нагибаться и подбирать ее с пола. Пока он проделывал все эти манипуляции, его коллеги обменялись взглядами, которые были куда красноречивее любых слов. Взгляд Опалина выражал искреннее недоумение, что этот недотепа собирается делать у них в угрозыске; взгляд старика был полон сочувствия и призывал набраться терпения. Сделав раздраженный жест, Иван сунул в рот папиросу, заложил руки в карманы, подошел к окну и стал к собеседникам спиной.
— Скажи, чем ты вообще занимался до того, как к нам попал? — дружелюбно спросил старик у Казачинского.
— Ну, много чем, — оживился Юра.
— Школу-то хоть окончил?
— Да. Семилетку.
— А после школы что?
— Работал.
— Где?
— Да по-разному. И на заводе, и на зубного техника учился, и лошадей, бывало, объезжал.
— Лошадей? — уже безнадежно спросил старик.
— Ну… да. А еще в кино трюки делал. Я трюкач.
— А почему не актер? Внешность у тебя вроде подходящая, — хмыкнул собеседник.
Юра насупился. Нет, к своей внешности этот красивый брюнет с ямочкой на подбородке не имел никаких претензий. Но…
— Да пробовал я поступить в актерский техникум, — признался он в порыве откровенности. — И меня даже хвалили… Но потом экзаменатор мне говорит — молодой человек, я, конечно, могу вас взять, но подумайте сами: кого вы будете играть? Эпоха, говорит, требует пролетарских типажей, а какой из вас пролетарий? — Казачинский конфузливо хихикнул. — Смешно, да? У меня в роду все крестьяне да рабочие, а мне говорят — не похож я на пролетария. А для белогвардейцев и всякой такой нечисти, сказал мне экзаменатор, у вас лицо слишком положительное…
— Положительное, значит? — вздохнул старик.
— Ага, — подтвердил Юра, лучась улыбкой.
Судя по всему, собеседник Казачинского собирался продолжить свой допрос, но тут, к счастью, их прервал телефонный звонок. Стоящий на столе Опалина аппарат разразился сиплым треском, и — Юра так и не понял, как именно это случилось, но уже в следующее мгновение Иван оказался возле телефона, хотя только что стоял у окна в другом конце кабинета.
— Уполномоченный Опалин слушает. Да… хорошо… понял.
Он повесил трубку и повернулся к остальным.
— С оружием дело иметь приходилось? — спросил Иван у Казачинского.
— Нет, Иван Георгиевич, — пробормотал тот.
— Григорьевич, — сухо поправил его Опалин, и Юра с опозданием сообразил, что сегодня уже не первый раз путает отчество собеседника.
Все было ему внове, все казалось загадочным, странным и необычным, и больше всего — люди, с которыми он столкнулся в кабинете знаменитого здания на Петровке. Они были такие же, как все, и в то же время чувствовалось в них что-то, что отличало их от обыкновенных граждан, которые ходили по улице и не имели допуска в этот приземистый дом в три этажа, считая и цокольный. "Смотрит, а глаза как… забыл… ну, лучи, которые видят человека насквозь… Рентген, во! Или я придумываю, потому что нервничаю? Да нет, ничего я не придумываю…"
— На оружие и кобуру нужно отдельное разрешение, — негромко напомнил старик.
— Ладно, — сказал Иван, — с этим мы потом разберемся… Все равно, пока стрелять не научишься, оружия я тебе не дам. Поехали.
— Куда? — вырвалось у Казачинского. Он прикусил язык, но было уже поздно.
— Как куда? На выезд. Убийство у нас. — Опалин одним движением расплющил окурок папиросы в пепельнице. — Ты же не думал, я надеюсь, что мы тут в бирюльки играем? — Юра молча потряс головой, машинально комкая в руках фуражку. Он чувствовал себя донельзя глупо и с отчаянием думал, что никогда не станет в кругу этих решительных, бесстрашных, проницательных людей своим. — Нет? Ну и хорошо. Петрович, зови наших. Кто сегодня шофер — Харулин? Это хорошо: он вмиг нас домчит!
Глава 2. Коллеги
Легковые автомобили и мотоциклы при движении по городу должны быть снабжены двумя номерными знаками, а также сигнальным аппаратом, подающим явственно слышные сигналы. Предельная скорость не должна превышать 25 километров в час.
"Правила движения по городу Москве", 1927В сущности, все оказалось не так страшно.
Группа, выехавшая на место преступления, состояла из пяти человек, если не считать шофера. В нее входили Опалин, старик, которого, как оказалось, звали Карпом Петровичем Логиновым, фотограф Спиридонов с громоздким фотоаппаратом на сложенном штативе, судмедэксперт Владимир Митрофанович Шаповалов и, собственно, сам Казачинский.
Его немного разочаровало, что им выделили не новенький автобус, а обычную старую машину, и вдобавок ко всему — открытую, что при переменчивости московской погоды представляло немалые неудобства. Но июльское солнце светило ярко, ветер бил в лицо, и Юра повеселел. Он решил, что ехать в машине, пусть и толкаясь локтями на тесном сиденье, было даже лучше, чем задыхаться от жары в просторном автобусе.
Подробности его биографии недолго были секретом для окружающих, и едва машина выехала за ворота, к Казачинскому как-то сама собой прилепилась кличка "трюкач".
— А ты в "Чапаеве"[58] снимался? — спросил Спиридонов, щуря свои маленькие, но необыкновенно внимательные глаза.
Юра признался, что нет, не снимался, но знает ребят, которые там были заняты в массовке.
— Слушай, трюкач, а ты к нам надолго или так? — спросил Шаповалов.
— Как получится, — уклончиво ответил Юра. Он увидел устремленные на него взгляды, в которых читалось что угодно, кроме одобрения, и тотчас пожалел о своей уклончивости, но было уже поздно.
— Ты, главное, в обморок при виде крови не падай, — добродушно посоветовал Шаповалов, блестя очками. — А то мне приходится бросать труп и оказывать помощь сотруднику. На что это похоже?
Все заулыбались.
— А что, труп претензии какие-то предъявляет? — выпалил Казачинский, и его импровизированная шутка, отдающая черным юмором, немного разрядила обстановку. Сидящие в машине засмеялись.
— Форма у тебя, конечно, это что-то, — заметил Спиридонов, разглядывая устаревшие петлицы на воротнике Казачинского. — Надули они тебя на складе. Знаешь что, ты лучше в штатском пока ходи — у Вани в группе это разрешается. Вот если начальство пожалует — не наше, а откуда-нибудь сверху, — тогда да, могут быть неприятности. Хотя ты всегда можешь сослаться на то, что только что поступил в угрозыск.
Казачинский слушал и кивал. Значит, для них человек со шрамом был просто Ваня. Старик, как он успел заметить, фигурировал в дружеских разговорах как Петрович, но как-то подспудно ощущалось, что Ване оказывают больше уважения и к нему обращаются с большим почтением. "Такой жуткий шрам, — думал Казачинский, поглядывая на рубец возле виска Опалина, — конечно, достался ему в каком-то деле… Наверное, чуть не убили его. Опасная у них работа… Но я ведь знал, на что иду. Знал? И в любом случае…"
— Ваня, а это правда, что у нас звания введут, как в Красной армии? — спросил Логинов у Опалина.
— Кто сказал? — Иван нахмурился.
— Да слухи ходят.
— Ну раз Петрович говорит, значит, дело верное, — засмеялся фотограф.
— Захотят и введут, нас не спросят, — усмехнулся Опалин. — И будем все капитаны и лейтенанты. — Возвращение к системе званий расценивалось современниками неоднозначно; многим казалось, что это шаг назад, который не может принести ничего хорошего.
— Не-не, я меньше чем на полковника не согласен, — встрепенулся Шаповалов.
Он был молодой — чуть старше тридцати — жизнерадостный круглолицый весельчак, и ничто в его манерах не напоминало о его непростой профессии.
— Мы тебя генералом сделаем, — пообещал Петрович, ухмыляясь. — Генерал Шаповалов, на которого никогда не жаловались пациенты…
— Ха-ха-ха!
— Генерал с собственным кладбищем! Чего не о каждом можно сказать! — с пафосом объявил Спиридонов.
— Да, это признак настоящего генерала, — заметил Опалин, улыбаясь.
— Заслужил, товарищи! Заслужил! Днем и ночью трудился без устали! — прокричал Шаповалов, важно поднимая указательный палец, и все захохотали так, что на них стали оглядываться из соседних машин.
Голова у Казачинского шла кругом. "Ведь где-то убили человека. Может быть, тело еще не остыло… а мы едем туда — и смеемся. — В тесной гимнастерке было жарко, лучи солнца слепили, он надел фуражку, которую держал на коленях, и поправил козырек. — Но, с другой стороны, солнце ведь светит, несмотря на то, что кто-то умер. И жизнь как-то продолжается…"
Пока они стояли на перекрестке, общий разговор принял совсем неожиданное направление. Кто-то упомянул Ромена Роллана, который как раз в эти дни гостил в Советском Союзе, и выяснилось, что Петрович и доктор читали его книги и имели о них собственное мнение, отличающееся от газетных панегириков.
— Неплохо пишет, — сказал Шаповалов. — Но — французисто.
— Это как? — спросил Опалин с любопытством.
— Ну, понимаешь, человек старается, и вроде бы герои у него есть, и события разные он умеет подать, а глубины нет. Вроде как тебе обещали описать море, а присмотришься — это не море, а лужа.
— Нет, — решительно объявил Петрович, — ты не прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но море — не его тема. У него цель другая. Кто-то описывает море, а кто-то — парус.
— А еще кто-то — ракушку на берегу. А если мне неинтересны ракушки? И вообще, все французские писатели одинаковые: блеска много, а копнешь — кроме него, ничего-то и нету. Куда им до наших…
— Угу, до Алексея Максимыча, например, — ехидно ввернул фотограф.
— Я не о современных. Впрочем, я ничего против Горького не имею…
От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал — может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой — настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини[59] и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального таланта и масштаба раздуваемой вокруг Горького шумихи уже тогда бросалось в глаза и не на шутку задевало тех, кто любил и ценил настоящую литературу. В сущности, он был хитрый мужик, который сидел на одной лавочке с Толстым и Чеховым и сначала, при царском режиме, умело эксплуатировал свой образ человека из народа и гонимого борца за справедливость, а после революции благосклонно внимал всем преувеличенным хвалам в свой адрес. Распознать его человеческое лицо под масками, которые он носил и исподволь навязывал окружающим, было нелегко, потому что весь он, начиная с хлесткого псевдонима, состоял из эффектов, из игры, то тонкой, то топорной, одним словом — из мнимостей. Как колобок, он долгое время ускользал от всех и свои выдуманные или истинные неприятности всегда оборачивал в свою пользу, что является признаком манипулятора высочайшей пробы, но — как и в сказке — однажды неминуемо должен был нарваться на лису или, вернее, на лиса, который таких манипуляторов заглатывал пачками. Внешне, впрочем, все выглядело вполне пристойно: товарищ Горький больше не мог лечить свой туберкулез на фашистском Капри и вернулся в СССР, где ему создали наилучшие условия для работы — оттяпали прекрасный особняк Рябушинского у учреждения, которое порядочно его загадило, сделали ремонт, завезли мебель, приставили секретарей — ну и охрану, само собой, потому что писателя обидеть может каждый, а ему этого вовсе не нужно. И сейчас, летом 1935 года, Горький продолжал сочинять "Жизнь Клима Самгина" — последний роман, который подводил под его творчеством черту, роман многословный, обширный — и слишком умственный для настоящего произведения искусства; роман, в котором вроде бы есть все и в то же время чего-то мучительно не хватает.
— Приехали! — крикнул Харулин.
Он затормозил так резко, что сотрудников отбросило назад на сиденья, а Спиридонов едва не уронил фотоаппарат, хоть и держал его всю дорогу бережно, как новоиспеченный папаша — своего младенца.
Весельчак Шаповалов выругался столь заковыристо, словно являлся человеком, который в жизни не прочел ни единой книги и все свободное время проводил в бандитских притонах. Казачинскому было не привыкать к нецензурной брани, но тут он, надо признаться, малость опешил. По его мысли, шофер ни в чем не был виноват — какой-то человек кинулся наперерез их автомобилю, и если бы Харулин не затормозил, то сбил бы его.
Меж тем незнакомец подскочил к их машине и, хотя его никто об этом не просил, стал судорожно дергать ручку дверцы, которую в конце концов сумел-таки открыть.
— Иван Григорьевич, — взволнованно выпалил он, — я от дежурного узнал, куда вы направляетесь… какая удача, что я живу неподалеку! Тело в переулке, я не стал к нему подходить, там милиционер, ну и дворник с ним… Я тут кое с кем уже успел потолковать, убитую уже узнали, проблем с опознанием у вас не будет…
— Яша, — сказал Опалин после паузы, — ты же вроде дома должен быть, нет?
Незнакомец засопел, оставил ручку в покое и стал наливаться розовой краской. На вид ему было лет двадцать. Невысокий, тщедушный, черные волосы вьются мелким бесом, на длинном тонком носу с горбинкой — очки, из-под которых блестят умные, пытливые темные глаза. Тонкая шея с выпирающим кадыком, рот, пожалуй, крупноват и уши торчат, как у школьника. Впрочем, сейчас он и в самом деле чем-то напоминал школьника, который наткнулся на строгого учителя. На лацкане ладно скроенного светло-серого пиджака Яши пламенел комсомольский значок.
— Иван Григорьевич, честное комсомольское, вчерашнее не повторится… Я с непривычки… и эта рана у него на горле, как второй рот… — Яша содрогнулся при одном воспоминании о вчерашнем убитом. — Не могу же я сидеть дома, когда вы работаете… А что это за товарищ? — спросил он, кивая на Казачинского, и уставился на Юру с нескрываемым подозрением.
— Укротитель диких животных, трюкач и зубной техник, — проворчал Спиридонов, выбираясь из автомобиля в обнимку с фотоаппаратом. — Все зубы выдрал, всех зверей укротил, в "Чапаеве" снялся, теперь вот подался в уголовный розыск.
Тот, о котором он говорил, открыл было рот, чтобы напомнить, что он не снимался в "Чапаеве" и не был укротителем диких зверей, но что-то — может быть, инстинкт — подсказало ему, что спорить бесполезно, и он предпочел просто улыбнуться.
— Юра Казачинский — Яша Кауфман, — коротко представил сотрудников друг другу Опалин. — Пошли, посмотрим, в чем там дело…
— А почему петлицы зеленые, а не синие? — заикнулся было Яша, от которого не укрылся несообразный наряд нового коллеги, но никто не стал ему отвечать. Казачинский воинственно поправил фуражку и двинулся следом за Опалиным.
Глава 3. Пропажа
Улик настоящих нет, а все какая-то философия…
А. Чехов, "Шведская спичка"Она лежала возле стены, на боку, вытянув вперед одну руку, и если бы не странная застывшая поза — знак смерти, которая кладет конец всякому движению и ставит в жизни точку, — можно было бы подумать, что светловолосая девушка в темно-синем платье в мелкий цветочек просто потеряла сознание. Возле трупа переминались с ноги на ногу бородатый старик в дворницком фартуке и милиционер, крепко сбитый веснушчатый малый лет тридцати, который курил, пуская дым. Завидев Опалина, милиционер поспешно бросил папиросу и сделал шаг ему навстречу.
— Ларионов? — полувопросительно-полуутвердительно уронил Иван, поглядев ему в лицо. Милиционер, просияв, козырнул.
— Доброе утро, Иван Григорьич… Хотя какое оно доброе, конечно, — он оглянулся на труп и смущенно кашлянул.
— Ты окурок-то подбери, а то еще в улики попадет, объясняться придется, — негромко заметил Опалин. Ларионов поспешно нагнулся и, взяв окурок, отбросил его подальше. — Ну, что тут у нас?
Иван присел на корточки возле тела, поглядел на рану на груди — небольшое пулевое отверстие, из которого вытекло совсем немного крови. Это был один из тихих и ничем не примечательных полупереулков-полуподворотен, которые в изобилии водились в Москве до ее перепланировки. Издалека доносились шум большой улицы, гудение моторов и трамвайные звонки. Опалин поднял голову и обвел взглядом высокую обшарпанную стену, когда-то ограждавшую что-то вроде сада, старый сарай и пыльные липы с другой стороны и в конце переулка — глубокую лужу, в которой плескались воробьи. Время от времени кто-то из воробьев встряхивался и взлетал с задорным чириканьем.
— Застрелили, — сказал милиционер, зачем-то поясняя то, что и так было понятно. — Тело не трогал, осмотрелся на месте, подозрительных следов и оружия не заметил. Иных улик тоже не наблюдается…
— Шаповалов! — крикнул Опалин, поднимаясь на ноги.
Судмедэксперт подошел, наклонился над убитой. Фотограф тем временем устанавливал свой аппарат.
— Кто нашел тело? — спросил Иван.
— Дворник. — Милиционер указал на старика.
— Я ничего не трогал, — поспешно сказал тот. — Иду, гляжу — лежит и не шеволится. Подошел поближе — батюшки-светы! И вас сразу же вызвал. Мне неприятностей на надоть…
— Как зовут? — вмешался Петрович.
— Меня-то? — на всякий случай уточнил дворник. — Анисимов я, Макар Петрович. Сорок лет тут дворником служу. И при царе, и, значицца, без царя. — Он скромно кашлянул в кулак.
— Убитую знаете? — спросил Опалин.
— Как не знать, знаем, конечно. Зоя ее зовут. Зоя Ходоровская. Мы с ней в одном доме живем, — и он махнул рукой, указывая направление.
— Отчество Зои помните?
Дворник наморщил лоб.
— Васильевна, — сказал он наконец. — Да, точно. Васильевна.
— Раз уж вы жили с ней в одном доме, расскажите, что вы о ней знаете, — попросил Опалин, внимательно глядя на дворника. Тот задумчиво поскреб бороду.
— Ну… Хорошая девушка. Веселая, приветливая… То есть была, пока мать не умерла.
— Вот как? А мать у нее кто?
— Врать не буду, точно не знаю. Они вместе в этой… как ее… "Жиркости" работали. — "Жиркостью" назывался трест по производству косметики, который объединял несколько фабрик. — Пахло от них всегда приятно — одеколоны разные, мыло. А потом мать какой-то ржавой скрепкой укололась, ну, случайно. Внимания не обратила, а у нее заражение крови началось… В общем, померла она.
— А отец Зои чем занимается? — спросил Петрович.
— Чем он может заниматься? — пожал плечами дворник. — Умер он давно. Хворый он был, все на сердце жаловался. К врачам ходил, да только не помогли они ему. И главное, не от сердца умер, а от воспаления легких. Тогда зима суровая была…
— Братья-сестры у Зои есть? — поинтересовался Опалин.
— Нет. Она одна осталась.
— Поклонники?
— Были, — оживился Макар. — Она девушка видная, ну… Ходил к ней сначала один с фабрики, потом другой.
— А конкретнее?
— Вам имена нужны? Первого Васей звали, второго — Никитой. Да, верно: Никитой. Вася блондин, а Никита совсем даже наоборот. Он пиво уважает, ну а Вася больше водочку.
— Откуда такие сведения? — не удержался Казачинский.
— Так я слышал ее разговоры с ними, — ответил дворник, с недоумением косясь на его зеленые петлицы. — Ни-ни, не подслушивал, конечно, просто так получилось. Она с Васей из-за того и рассталась, что он излишне водочку уважает. Никита-то ей больше подходил, конечно.
— Ссорилась? — деловито спросил Петрович.
— Кто?
— Зоя с кем-нибудь из них ссорилась?
— Я не слышал. Не знаю.
— Ну а вообще? — спросил Опалин. — Может, она с кем-то ругалась? Или не поделила что-нибудь? Или кто-то ругался с ней? — добавил он, видя, как Макар морщит лоб. — Соседи, знакомые, не знаю, подруги какие-нибудь?
— Нет, — решительно ответил дворник после паузы и головой потряс. — Она приличная девушка была. Ее с матерью все уважали.
— Почему она оказалась здесь? — спросил Петрович, хмурясь. — Именно в этом месте?
Макар Анисимов поглядел на него с удивлением.
— Так это, она чуть ли не каждый день тут ходила. От дома до остановки трамвая — самый короткий путь. Ну или мимо аптеки идти, тоже быстро дойдешь. Кому как удобно…
— То есть она собиралась поехать на работу? — уточнил Опалин.
— Ну так.
— Без вещей, без документов? Платье-то без карманов.
Казачинский затрепетал от восторга. Вот, значит, как работают настоящие сыщики. Подбираются, задают вроде бы незначительные вопросы, прощупывают обстановку и хоп — документы-то где? А деньги? Не бесплатно же она на трамвае ездила…
— А ведь верно! — с удивлением воскликнул дворник. — То-то я думаю: чего-то не хватает… У нее же сумочка была. А сумочки-то и нет…
— Опишите, как сумочка выглядела, — велел Петрович.
— Как выглядела? Ну… черная, обыкновенная, сверху желтая защелка…
— Металлическая? — уточнил Опалин.
— Вот, вот!
— Сумочка какая по форме — круглая, квадратная?
— Длинная. Не круглая…
— На ремешке?
— Да.
— Ремешок короткий, длинный?
— Хороший такой, чтобы через плечо носить. Красивая сумочка была, я вам скажу. Так что, Зою из-за нее…
Милиционер, который изнывал от желания вставить слово, наконец учуял возможность — и вмешался.
— Ну, из-за нее или не из-за нее — товарищи из угрозыска разберутся… Ты ничего от нас не утаил?
— А что мне таить? — обиделся Макар. — Я человек маленький, что знаю — то и говорю. А чего не знаю, того уж, простите, не скажу…
— Володя! — окликнул Опалин судмедэксперта, и Шаповалов тотчас подошел к нему.
— Мертва около часа, — доложил врач, — убита практически в упор. На одежде вокруг раны частицы пороха… Но ты и сам наверняка заметил. Она шла, убийца двигался навстречу, выстрелил в нее, забрал сумочку и скрылся. Вот и все… — И он повторил, оглянувшись на тело: — Вот и все.
— Слышал ли кто-то выстрел, вот в чем вопрос, — буркнул Опалин. — Макар Петрович! Час назад или около того — вы не слышали какой-то странный шум? Похожий на выстрел?
Но Анисимов объявил, что он ничего такого не помнит, потому что возился дома с метлой, которую надо было починить, и окно у него выходит на другую сторону.
— Неужели действительно из-за сумочки? — пробормотал себе под нос Петрович, хмурясь. — Скажи, а что, Зоя носила при себе большие суммы денег? — спросил он у дворника, повышая голос.
— Да почем мне знать? — пожал тот плечами. — Странные вы вопросы задаете, молодые люди…
— Но кто-то же мог знать, — буркнул Опалин, насупившись. — Или…
— Тебя что-то смущает? — спросил Петрович без обиняков.
— Время. Если бы ее убили ночью…
Он оглянулся на воробьев, которые плескались в луже, и мрачно о чем-то задумался.
— О ночи и речи быть не может, — объявил Шаповалов. Он заложил руки за спину, вскинул подбородок и глазами сверкнул, как рассерженный кот.
— Володя, да разве я говорил, что сомневаюсь, — усмехнулся Опалин. И судмедэксперт сразу же успокоился, лицо его расслабилось.
В конце переулка показалась простоволосая женщина, увидела белую фигуру милиционера в суконном шлеме с красной звездой, группу людей возле тела, охнула и исчезла. Через минуту она вернулась с еще двумя, взволнованно толкуя о чем-то и размахивая руками, как мельница. Спутницы охали, ахали, ужасались и проявляли живейший интерес.
— Сюда нельзя! — на всякий случай прокричал Ларионов, приосанившись. — Тут место преступления… Нельзя, кому говорят! — прикрикнул милиционер, когда одна из женщин захотела подойти поближе.
— Не может быть, чтобы она ни с кем не ссорилась, — пробормотал Петрович, глядя на убитую. — У всякого живого человека есть враги. Да и у мертвых, бывает…
— Два поклонника, — напомнил фотограф со значением. Поглядывая на солнце, которому именно теперь взбрело в голову поиграть в прятки с немногими облаками, он готовился заснять тело.
— Поклонники? — рассеянно переспросил Опалин, который ходил вокруг тела, что-то изучал на асфальте, оглядывался и что-то прикидывал. — Да… конечно…
Казачинский почувствовал, что его дергают за рукав, и, обернувшись, увидел Яшу Кауфмана, о котором, по правде говоря, успел уже забыть.
— Крови много? — спросил Яша с мученическим видом.
— Да нет, — пожал плечами Казачинский. Его собеседник покосился в сторону трупа и на глазах стал бледнеть. Чертыхнувшись про себя, Юра подхватил своего незадачливого коллегу под локоть, оттащил его в сторону и встал так, чтобы заслонить от него убитую.
— Со мной все в порядке, — пробормотал Яша, снимая очки и нервным движением протирая их. — Я… я ничего. Все в порядке…
— Слушай, — не удержался Казачинский, — если ты вида крови боишься, что ты вообще делаешь в угрозыске?
— Ну не всем же так повезло, как тебе! — рассердился Яша, надевая очки и заправляя дужки за уши.
— Повезло? В чем?
— В том, что ты… А! — Яша безнадежно махнул рукой. — Скажи, только честно: ты ведь не снимался в "Чапаеве"?
— Нет, — признался Казачинский.
— Так я и знал! Я сразу же понял, что они шутят. Конечно, у тебя побольше опыта, чем у меня. — Юра открыл рот. — Но я исправлюсь! Я же понимаю, что выходит нелепо. Не должен сотрудник угрозыска бояться крови. Но пока — это сильнее меня. Не знаю как, почему, но едва вижу кровь, у меня в глазах темнеет, и вообще… — Он передернул плечами. — Скажи, я не кажусь тебе смешным? Только честно. Я считаю, что человек должен уметь преодолевать себя. Свои страхи. Мы живем в эпоху великих свершений, а между тем — нас тормозят такие глупости…
Он сыпал словами, лихорадочно перескакивая с предмета на предмет. Юра глядел на него с удивлением. Тень накрыла переулок, и вытянутая рука молодой женщины стала казаться неестественно белой. Спиридонов, устав ждать, когда солнце вернется, возился с магниевой вспышкой.
— Чего стоим? — сурово спросил Петрович, обращаясь к новичкам. — У нас еще прорва работы, между прочим. Осмотреть комнату убитой, допросить соседей… Яша! И ты, трюкач… Не отставать и никуда не встревать, ясно? Вы пока только учитесь…
— Ваня, я тебе больше не нужен? — спросил Шаповалов у Опалина. — Тогда я к Харулину.
Он удалился. Милиционер поглядел ему вслед и вздохнул.
— Пиво пить небось будут, — неизвестно кому меланхолически сообщил Ларионов. Он снял свой суконный шлем, вытер рукавом пот со лба и вернул головной убор на место.
Усилием воли отогнав соблазнительное видение, представшее перед его внутренним взором, — кружку прохладного пива, увенчанную толстой шапкой пены, — Казачинский двинулся следом за Опалиным. Яша семенил рядом, на ходу приноравливаясь к широким шагам своего нового товарища. Когда они покинули переулок, из-за облаков показалось солнце, и Спиридонов, не рассчитав момент, полыхнул вспышкой. Он сдавленно ругнулся, поняв, что пожег магний зря, и стал переустанавливать фотоаппарат, чтобы — как требовалось тогдашними правилами криминалистики — переснять труп с противоположной точки.
Глава 4. Рутина
Государственная кондитерская фабрика "Марат" производит высокого качества драже. Орех, бобы мокко, вишня, миндаль, грильяж в шоколаде. Халва шоколадная, ванильная, ореховая. Пектус прохладительный. Язычки, "октябрята", "морские камни", барбарис желейный.
Рекламное объявление— Ах, какая неприятность, товарищи! Какая неприятность!
Управдом Петр Иванович Минускин не понравился Казачинскому сразу и бесповоротно. Этакий советский буржуа — в костюмчике, который шел ему как корове седло, и ботинках на толстой подошве. Сам весь округлый, плечи покатые, волос на голове три штуки, и из них две протянуты поперек ранней лысины в тщетной надежде хоть как-нибудь ее замаскировать. Физиономия лоснящаяся и хитрая, ни малейшего доверия не внушающая, интонации лизоблюдские, а в глубине глаз — тревога. Как бы чего не вышло — для Минускина, само собой; на остальных ему, разумеется, наплевать.
— Бедная Зоя… Какая неприятность, однако!
Черт возьми, с мрачной злостью помыслил Казачинский, неужели нельзя было как-нибудь устроить, чтобы вместо бедной девушки ухлопали вот этого мелкого паразита, который чужую смерть упорно именовал "неприятностью".
— Вы хорошо знали Зою Ходоровскую? — спросил Опалин у управдома.
— Ну, не то чтобы хорошо, товарищ, но по долгу службы, так сказать, приходилось сталкиваться… Дом у нас большой, вы же сами понимаете, сколько хлопот, сколько обязанностей…
— Где она жила?
— В коммуналке на третьем этаже.
— Соседи? — отрывисто бросил Опалин, которому, похоже, Минускин тоже не внушал особой симпатии.
— Соседи… — Минускин наморщил лоб, — всего в квартире четыре семьи в шести… нет, в пяти комнатах. Лучины, Герчиковы, Карасики и Ходоровские. — Чувствуя, что от него ждут продолжения, управдом прочистил горло и бодро зачастил: — Герчиковы занимают две комнаты, отец служит в "Экспортльне" на ответственной должности, супруга — там же, секретаршей числится. Сын и дочь учатся в университете… Лучины — муж работает на фабрике звукозаписи, жена — учительница, дети — школьники. Карасик — сторож на фабрике Марата. Ну, той, которая сладости выпускает…
— Зоя дружила с кем-нибудь из соседей?
— Мгм… Ну, может быть, с женой Лучина. Или с сестрой Карасика…
— Что за сестра?
— Обыкновенная, родная, — ответил Минускин с готовностью. — После пожара с детьми к брату переехала. Пожар — в смысле, сгорело их жилье, вчистую. Неприятно, конечно…
И опять это кошмарное словечко. Неужели он не чувствует, насколько оно неуместно?
— Скажите, а с кем-нибудь из соседей Зоя ссорилась? — спросил Петрович. — Было такое?
— Мне ничего об этом не известно, — подумав, ответил управдом. И добавил, судя по всему, вполне искренне: — Вообще она, знаете, хорошая девушка была… И совсем не склочная.
Насупившись, Юра слушал, как Опалин расспрашивает управдома насчет ключей и говорит, что ему необходимо осмотреть комнату убитой и поговорить с соседями.
— А из соседей-то никого сейчас и нет, наверное, — шепотом заметил Яша, обращаясь к Казачинскому. — Все на работе или учатся… Вообще, конечно, бандита надо искать, аналогичные дела поднимать.
— Какие-какие? — нервно переспросил Юра.
— Аналогичные. Ну, где кого-нибудь тоже застрелили на улице и ценности забрали. Начать с этого района… Затем соседние. Не исключено, что убийца — местный… Проверить всех рецидивистов в округе. Ну, вы понимаете…
Юра ровным счетом ничего не понимал, но смутно чувствовал, что у Опалина какая-то своя система, которой он придерживается, что он кусочек за кусочком выстраивает общую картину, как некую сложную головоломку, и что все эти вопросы — о конфликтах, о соседях, об окружении убитой — служат одной и той же цели: найти преступника.
— Скажите, а вы видели ее поклонников? — спросил Иван у управдома.
— Пару раз. Знаком не был. Ира о них говорила…
— Что за Ира?
— Ах, простите, я не сказал… Моя жена.
Судя по лицу Минускина, он уже раскаивался в том, что упомянул ее при представителях власти. Но Опалин, к удивлению Казачинского, расщедрился на обаятельнейшую улыбку, которая совершенно преобразила его замкнутое лицо с крупноватыми приятными чертами.
— Ваша супруга, наверное, была в курсе всех сердечных дел жильцов… Ну же, Петр Иванович! Мы в угрозыске давно привыкли, что жены управдомов знают все… Что она вам сказала об этих молодых людях?
— Понимаете, товарищ, — пробормотал Минускин, — я сплетен не люблю, и вообще никогда не прислушиваюсь… Мне в моей работе сплетни ни к чему. Но строго между нами… — Он даже понизил голос, словно речь шла о сведениях государственной важности, и у Юры невольно мелькнула мысль, что супруга-то держит своего благоверного на коротком поводке. — Ира думала, что Зоя может найти себе кого получше. Нет, и Копылов, и Судейкин — прекрасные ребята, комсомольцы… Но один с окраины, другой ютится где-то в общежитии… Я, конечно, говорил Ире, что это не наше дело…
— Копылов — это Никита, что ли? — прищурился Опалин.
— Он!
— А Судейкина не Василием зовут?
— Я вижу, вы все уже знаете, — вырвалось у пораженного управдома. — Вы… простите, вы кого-нибудь из них подозреваете?
— Этого я вам не могу сказать, — загадочно ответил Опалин.
Казачинский напряженно размышлял. Так… теперь, конечно, все более-менее проясняется. Любовный треугольник, имена и фамилии подозреваемых Опалин уже установил, теперь, наверное, они поедут на завод "Жиркости", будут… как это называется… производить арест…
Но пока что пришлось покинуть кабинет управдома с чахлым фикусом на окне, подняться по лестнице и под стук сапог вторгнуться в чужое пространство — небольшую (по московским меркам) коммуналку с общей вешалкой возле входа, на которой обмяк чей-то плащ и топорщился старый сложенный зонт со сломанной спицей. На стене висел древний телефонный аппарат — с наушником, который надо прикладывать к уху, и трубкой микрофона, вмонтированной в корпус.
Дверь комнаты Зои Ходоровской была, разумеется, заперта. Опалин и Петрович стали совещаться, и прозвучало новое и непонятное для Казачинского слово "понятые".
— Я приведу дворника, — вызвался Яша и убежал.
Опалин достал коробку папирос, поделился с Петровичем и закурил. Юра от предложенной папиросы отказался и теперь мучился вопросом, не совершил ли он ошибку. "Может быть, лучше было согласиться… чтобы, так сказать, быть с ними на одной волне…" В дверь сунулась молодая веснушчатая баба — одна из тех, которую Казачинский недавно видел в переулке.
— Ой, че деется, че деется, — проговорила она нараспев. — А Зойку и правда того? Ой, ну никогда бы не подумала…
— Вы, гражданочка, кто? — спросил Петрович таким добрым голосом, что собеседница слегка переменилась в лице и даже отступила на шаг, но тотчас опомнилась и перешла в атаку — состояние для нее куда более привычное.
— Да я внизу живу… Ивановы наше фамилиё! Слыхали небось? — задорно спросила она. — Известное фамилиё, что уж там! Куда ни пойдешь, обязательно Иванова встретишь… А Зойку жалко, ой, жалко-то как! Сил нет как жалко. Она у меня недавно хотела пять рублей занять, хорошо, что я ей не дала. Дала бы — и с кого теперь спросишь?
Минускин сделал страшные глаза и отчаянно махнул на болтушку рукой. Иванова засмеялась и, повторив: "Ой, че деется!", исчезла.
— Это кто? — спросил Опалин.
— Наталья Иванова, — ответил управдом. — Из пятой квартиры…
— Служит?
— Приходящая домработница она. Вы только не подумайте чего…
— Да я ничего и не думаю, — перебил его Опалин, — а скажите-ка мне вот что: среди ваших жильцов числятся бывшие уголовные?
Минускин вытаращил глаза.
— Что вы! Да если б кто был, я бы сразу же вам сказал… Разве ж я не понимаю? Я прекрасно понимаю… подозрительный, так сказать, элемент…
Казачинскому опротивел этот червяк. Все вдруг стало казаться каким-то чудовищно пошлым — и лоснящаяся рожа Минускина, и одинокие волосины на его лысине, и тошнотворная соседка снизу, которая радовалась тому, что не одолжила убитой денег, и то, что Опалин зачем-то тянул время и хотел взглянуть на комнату жертвы, вместо того чтобы действовать. Юра вспомнил удивленное личико Зои, ее глаза, в которых застыла боль, и ему стало не по себе. У кого-то хватило духу отнять ее молодую, прекрасную жизнь — а те, кому положено искать убийцу, равнодушно дымят и, пожалуйста, теперь обсуждают с управдомом предстоящую отмену продовольственных карточек. Хорошо это будет или плохо и не пойдут ли опять цены вверх.
Сердясь на весь свет, Казачинский прогулялся до конца коридора и заглянул в кухню, где стояли примусы, четыре разнокалиберных стола и прочая мебель. Он попытался определить, за каким столом сидела Зоя, хорошенько сам не понимая, почему это так для него важно. Герчиков служит в "Экспортльне", в семье четыре человека. Лучин с фабрики звукозаписи, жена учительница, в семье тоже не меньше четырех человек, потому что управдом сказал "дети" во множественном числе, а это как минимум двое. Сторож Карасик живет с сестрой и племянниками, а у Зои была только мать. Значит, два стула или два табурета; значит, вон тот чистенький стол у окна. Никогда больше Зоя за него не сядет. Растравив себя вконец, Казачинский вышел из кухни — и обнаружил, что в коридоре больше никого нет. Пока он отсутствовал, Яша привел второго понятого (первым, по неписаной традиции, был управдом), и сыщики занялись осмотром жилья жертвы. Чертыхнувшись, Юра подбежал к двери, с силой толкнул ее — и неожиданно оказался в сильно захламленной комнате, перегороженной ширмами, шкафами и набитой мебелью так, что невозможно было ступить и трех шагов, не споткнувшись о детскую кровать, об угол стола или койку. Ни сыщиков, ни управдома, ни дворника с Яшей тут не было, зато имелся расплывшийся усатый гражданин лет сорока с мешками под глазами, небритый, в штанах и грязной майке. Лицо мясистое, веки набрякшие, волосы всклокочены, как после сна, но вовсе не это обстоятельство озадачило Казачинского.
В руке незнакомец держал дамскую сумочку на ремешке, снабженную желтой защелкой.
Юра уставился на нее, пораженный до глубины души. Сумочка — чья? — зачем? — и почему она так похожа на ту, которая была с Зоей Ходоровской, когда ее…
Он наконец-то оторвал взгляд от сумочки и догадался посмотреть на лицо человека, который ее держал. Что-то бесконечно нелепое, растерянное, почти детское было в выражении незнакомца; он явно был захвачен врасплох и не знал, что делать и как себя вести. Облизнув губы, обладатель сумочки попытался выжать из себя что-то вроде подобострастной улыбки, которая, впрочем, получилась больше похожей на гримасу. Но едва Юра, опомнившись, сделал шаг назад, стоящий напротив проворно сунул свободную руку в какой-то ящик и достал оттуда тускло блеснувший маузер.
Дуло пистолета повернулось в сторону Казачинского, круглое, как чей-то недобрый зрачок, и он вдруг всем существом осознал, что на него смотрит его смерть и что — все, конец, финальная остановка, а между тем он столько в жизни не успел, ничего толком не добился, не…
— Убью… с-сука… твари… убью… — бормотал незнакомец, дергая ртом и все сильнее взвинчивая себя. И тут с Юрой произошло нечто дикое, нечто совершенно непонятное. Он словно приклеился к месту, заиндевел, впал в ступор. Он просто стоял, как последний болван, и таращился на пистолет, который ходил ходуном в пухлой, заросшей черными волосами руке с грязными ногтями. Какая-то часть Казачинского, которая еще была способна размышлять, подсказывала, что он ошибся дверью и попал в чужую комнату, что шум выстрела наверняка привлечет Опалина и остальных, которые находятся где-то поблизости, и что смерть, которая еще час назад казалась такой далекой, почти немыслимой, почти…
— Бросай оружие!
Бах! Что-то грохнуло, в ноздри ударил резкий запах пороха. "Я умираю", — успел обреченно подумать Юра, но в следующее мгновение увидел, что его противник повалился — рухнул грудой на какую-то детскую пищащую игрушку, которая издала протяжный жалобный звук, и ноги его стали как-то странно подергиваться. Петрович, опрокинув по пути стул, добрался до лежащего и выхватил у него из руки маузер. Обладатель пистолета не сопротивлялся — он, словно давясь, водил нижней челюстью, и ноги его по-прежнему дергались. Игрушка больше не пищала.
— Нападение на сотрудника угрозыска, нападающий ранен! Яша! Тащи сюда Шаповалова, а сам не входи! — рявкнул Петрович, пряча свое оружие и оборачиваясь к двери. И Казачинскому: — Цел?
— У него сумочка, — пробормотал Юра, едва осознавая, о чем его спрашивают. Петрович поглядел ему в лицо, выругался и заставил его сесть. Казачинский повиновался. Он по-прежнему пребывал в каком-то тягостном, ни на что не похожем оцепенении и очнулся лишь тогда, когда услышал рядом с собой голос Опалина.
— Было же сказано: никуда не отходить. Петрович, ты что, не предупредил его?
— Предупредил.
— Так какого черта ты сюда сунулся? — сердито спросил Иван, обращаясь к Казачинскому.
— Я двери перепутал, — механически ответил тот. — Вошел, а он… сумочка у него… Хотел вас позвать, а он за револьвер…
— Пистолет, — поправил Петрович, насупившись.
— Я не разбира…
— Ну и какого черта ты приперся тогда в угрозыск, раз элементарных вещей не знаешь? У пистолета — обойма, у револьвера — барабан! Полным идиотом надо быть, чтобы их перепутать…
Опалин взглядом призвал Логинова к порядку.
— Хорошо, я заметил, что ты куда-то делся, — сказал Иван Казачинскому, — и послал Петровича тебя найти. А если бы он запоздал хоть на пять секунд? Ты вообще соображаешь, что творишь? Правила угрозыска, к твоему сведению, написаны кровью. Кровью наших товарищей, которые ими пренебрегали… Если тебе говорят — не заниматься самодеятельностью и никуда не отходить, — будь добр, исполняй в точности!
Юра молчал. С того места, где он находился, были видны ноги застреленного, и сейчас они уже не двигались.
— На парне лица нет, — буркнул Петрович, немного смягчившись. — Может, тебе принести что-нибудь выпить?
— Я не пью, — ответил Казачинский хрипло. — Кто он? — спросил Юра, кивая на ноги.
— Сергей Карасик, девяносто девятого года рождения, беспартийный, сторож фабрики "Марат", — ответил Опалин. — Часто работает в ночную смену. Женат, двое детей, а недавно ему как снег на голову свалилась сестра со своими тремя детьми.
— Я не знал, что он женат, — вырвалось у Юры. — Ему деньги были нужны? Поэтому он Зою убил?
— Да не в деньгах дело, а в жилплощади. После смерти матери Зоя осталась в комнате одна. Ты что, не понимаешь, что ли? Убийства из-за жилплощади — самые распространенные в Москве после бытовых. За комнату в коммуналке некоторые на что угодно пойдут… Освободилась бы комната, и Карасик бы наверняка ее получил. Пять детей — это не шутки…
Но тут вернулся Яша, который привел судмедэксперта, и Опалину пришлось прерваться.
Глава 5. Протокол
Духи, продажная цена за десяток. "Дивная сирень", "Дивный ландыш" — 46 руб. "Кармен" — 77 руб. "Новая заря", "Сада-Якко" — 135 руб. 50 коп. "Красная Москва" — 300 руб.
"Прейскурант на парфюмерно-косметические изделия", 1935В мутноватом зеркале ванной комнаты отражалось бледное, напряженное лицо. Казачинский плескал в него воду, чтобы прийти в себя — не потому, что верил в действенность этого средства, а потому, что когда позже явился фотограф со своим громоздким штативом, в комнате Карасика стало слишком тесно, и Петрович выставил Юру, сказав ему:
— Ты это, под ногами не путайся пока. Пойди, умойся холодной водичкой, что ли… Приедет следователь — тебя позовут.
Скрипнула дверь, и Казачинский рефлекторно дернулся. Но это оказался всего лишь Яша. Он покосился на Юру, вздохнул, снял очки и стал их протирать платком, который вытащил из кармана.
— Двадцать шесть рублей и три гривенника, — сообщил Яша, подышав на стекла.
— Что? — Казачинский решил, что ослышался.
— В сумочке у нее с собой было.
— Ее не из-за денег убили. — Юра насупился.
— Конечно, но еще в сумочке был ключ от комнаты, и Карасик не устоял перед соблазном. Иван Григорьевич думает, что он обшарил жилье убитой и кое-что присвоил.
— Деньги?
— Ну, деньги доказать будет трудно — жена и сестра сторожа, конечно, покажут, что это ихнее. Зоя Ходоровская работала в "Жиркости", у нее в шкафчике дорогое мыло лежало, духи хорошие. И коробочка от "Красной Москвы" стоит, но пустая, а флакон почему-то в комнате Карасика нашелся. Ну и разные другие мелочи.
Духи "Красная Москва" стоили недешево — в ту эпоху они делались из лучших компонентов и славились великолепным ароматом, но Казачинскому, по правде говоря, было не до таких тонкостей.
— А сторож? — спросил он больным голосом.
— Что — сторож? — Яша водрузил очки обратно на нос и посмотрел на собеседника с удивлением.
— Он умер?
— Ну а куда ему деваться? Умер, конечно.
— А… — Казачинский собрался с мыслями, — а у Петровича не будет из-за этого неприятностей?
— Зависит от следователя, — ответил Яша серьезно, подумав.
— Я думал, следователи — мы, — пробормотал Казачинский и тотчас же об этом пожалел. Юный коллега вытаращился на него так, словно Юра сморозил величайшую глупость на свете.
— Ты что? Следователи работают в прокуратуре, а мы — уголовный розыск. Они в кабинетах сидят в основном, бумажки заполняют, но считают, что главнее их нет никого не свете. Мы же занимаемся дознанием, и основная работа лежит именно на нас… Да ты смеешься, что ли, надо мной? — Яша начал сердиться. — Быть такого не может, чтобы ты пришел в угрозыск и не знал, чем здесь занимаются!
"Ничего я не знал, — вяло подумал Казачинский. — Просто мне надо было… Не важно. Главное, испугался я или нет, когда он наставил на меня пистолет? — Проанализировав свои недавние ощущения, он мысленно подытожил: — Нет, не испугался. Но это пакостное ощущение… что смерть где-то совсем близко и что тебя от нее отделяет даже не волосок, а меньше…"
— Ты фуражку уронил, — сказал Яша.
Фуражка лежала на полу. Словно насмехаясь над мечтой Казачинского — стать своим в угрозыске, — в последние полчаса она то и дело падала. И в комнате Карасика в присутствии коллег, и позже, в коридоре, и в ванной. Поборов раздражение, Юра наклонился, поднял фуражку и стал ее отряхивать. Яша с удивлением смотрел, как его коллега несколько минут кряду приводит головной убор в порядок, машинально повторяя одни и те же нервные жесты и, по-видимому, не сознавая, что уже давно пора остановиться.
В коридоре затрещал телефон. Он надрывался некоторое время, но потом умолк. Надевать фуражку Казачинский не стал. Сам себе он неожиданно стал казаться нелепым, совершенно неподходящим для работы, на которой оказался, и в конечном итоге — абсолютно ненужным.
— Ничего, вот поучимся у Леопольда стрелять, и Опалин даст нам оружие, — сказал Яша, чтобы его подбодрить.
— Кто такой Леопольд? — тускло спросил Юра.
Яша оживился и рассказал, что Леопольд Сигизмундович — поляк, старый знакомый Дзержинского еще по каторге. Чекиста из него не получилось, и в конце концов он определился на работу в ведомственный тир. Но дело с Леопольдом иметь трудно, и с новичков он дерет три шкуры.
— Ты давно знаешь Опалина? — спросил Яша.
Выслушав ответ, что Казачинский только сегодня его увидел, Яша оживился и одним махом выложил собеседнику всю подноготную их начальника.
— Я даже не знаю, учился он хотя бы четыре класса… Он и в угрозыск-то попал случайно! Знаешь, я слышал, что с таким же успехом он мог и среди бандитов оказаться… Конечно, это только слухи, и кто поручится, что все так и было, но — тогда угрозыску пришлось бы несладко…
— Я, наверное, все испортил, — пробормотал Казачинский, думая о своем.
— Что испортил? Ничего ты не испортил. Никто не имеет права угрожать сотруднику угрозыска. Есть оружие, сделают баллистическую экспертизу. Если окажется, что из него же застрелили Зину Ходоровскую, — тогда вообще говорить не о чем, дело закроют, и все.
— Ее Зоей звали, — напомнил Юра, насупившись.
— Зоя, Зина — да какая разница? — Яша всмотрелся в лицо собеседника. — Ты из-за нее расстроился, что ли? Но это же непрофессионально. Нельзя переживать, иначе с ума сойдешь. Да, симпатичная девушка была, жить, как говорится, и жить, но что ж теперь поделаешь, если так получилось?
Он был совершенно прав — но именно эта правота отчего-то глубоко возмущала Казачинского. До сегодняшнего дня он жил, не забивая голову извечными вопросами бытия, и переход от беспечного и бездумного существования к осознанию, что смерть, оказывается, всегда находится где-то поблизости, получился слишком резким. Она может стоять за дверью, которую ты случайно открыл, а может принять облик соседа, польстившегося на твои квадратные метры. "Просто улучил момент, взял и застрелил… И сумочку стибрить не забыл. А ведь Зоя общалась с его сестрой, управдом сказал, что они, может быть, дружили…"
— Тук-тук!
В ванную комнату заглянул Шаповалов. Судмедэксперт находился в благодушном настроении, глаза его за стеклами очков блестели, и Казачинский невольно подумал, что врач таки успел тяпнуть пивка на пару с Харулиным.
— Никому не нужно вскрытие вне очереди? — весело спросил Шаповалов. — Юра, да ты и впрямь трюкач! Опалин только разбирался, что случилось, а ты уже убийцу ему на блюдечке поднес…
— Очень смешно, — насупился Казачинский.
— При чем тут смех, я серьезно! Надо же тебе было вломиться к Карасику именно тогда, когда он перепрятывал сумочку убитой или пытался от нее избавиться… Не зря же говорят, что новичкам везет!
— Какое везение, — вспылил Юра, — он убить меня хотел!
— Вот именно! Хотел, да не убил! Кругом тебе повезло, считай. Сейчас Соколов приедет, бумаги заполнит, и все — дело с плеч долой.
— Соколов — это следователь? — быстро спросил Яша. — Который дружит с Опалиным?
— Как много ты знаешь, Яша, — сказал судмедэксперт после паузы. — Скажем так: из всех народных следователей Соколов для нас сейчас — самый лучший вариант, потому что он на нашей стороне. А то, знаешь ли, бывают и такие, которые за применение оружия не при задержании закопать готовы.
Но когда Соколов наконец явился, Казачинский испытал живейшее разочарование. Следователь оказался самым обыкновенным малым с простоватым лицом, которое при желании можно было счесть даже глупым, но неприятно поразило Юру даже не это, а то, что представитель прокуратуры выглядел как человек, который только недавно вышел из длительного запоя. Он, очевидно, прилагал колоссальные усилия для того, чтобы держаться в рамках приличий, но красные глаза, дрожанье рук и речь выдавали его. От Юры не укрылось, что Опалин, заметив состояние своего приятеля, неодобрительно нахмурился, но остальные сотрудники как один сделали вид, что все в порядке. Впрочем, когда дошло до дела, Соколов действительно сумел сосредоточиться и, устроившись за столом в комнате Карасика, петляющим, напряженным почерком стал заполнять многочисленные документы. В дверь поминутно кто-то совался, в коридоре сипло и противно трезвонил телефон, управдом приводил то одного, то другого свидетеля, которых требовали обстоятельства. Составили протокол осмотра места происшествия, сумочку Зои официально опознали и приобщили к уликам, управдом, Опалин и Петрович дали свои показания, и Соколов достал из портфеля новый бланк.
— Так, кто теперь… — Он страдальчески наморщил лоб.
— Юрий Казачинский, — подсказал Опалин. Он сидел за одним столом со следователем и то ли заполнял, то ли делал вид, что заполняет какую-то бумагу, а на самом деле контролировал и, если надо, аккуратно направлял действия своего приятеля.
— Он на испытательном сроке у вас? — спросил Соколов.
— С сегодняшнего дня.
— Ну-ну, — пробормотал следователь, почесывая голову. Но его отвлекли люди, которые прибыли забирать тело. В заставленной мебелью комнате им пришлось несладко — даже носилки удалось развернуть не с первого раза. Наконец труп Карасика унесли, и Казачинского поразило, что на полу даже не осталось крови, словно все происшедшее ему приснилось, словно сторожа фабрики "Марат" вообще никогда не было на свете. Поглядев на следователя, Юра увидел, как Соколов, сопя, жирной чертой вычеркивает слово "потерпевшего" в заголовке бланка, который гласил: "Протокол допроса свидетеля/потерпевшего". Дальше следовало вписать дату, и следователь страдальчески скривился, припоминая.
— 1935-го года июля месяца 12-го дня, — вполголоса подсказал Опалин, от которого, похоже, ничто не ускользало.
— Фамилия, имя, отчество, возраст, — скороговоркой пробубнил Соколов, бросив на Казачинского равнодушный взгляд. — Статью 95-ю УК знаете? Об ответственности за ложные показания?
Юра впервые слышал о существовании такой статьи, но тем не менее сказал, что знает, чтобы не грузить знакомого Опалина лишними подробностями. В последующие несколько минут Казачинскому пришлось ответить на стандартные вопросы о происхождении, местожительстве, профессии, месте службы, образовании, партийности, прежней судимости — если таковая имеется — и отношении к участвующим в деле лицам, причем под происхождением, как оказалось, подразумевалось место рождения. Затем Соколов стал задавать вопросы по существу, и некоторые из них ставили Казачинского в тупик. Следователь словно задался целью выпытать мельчайшие подробности того, каким образом Юра оказался в комнате сторожа, в то время как само убийство, похоже, его не слишком интересовало.
— Зачем вы ушли от товарищей? — спросил Соколов.
— В смысле?
— Что побудило вас идти на кухню? Вот чего я понять не могу. — Следователь залез в один карман, в другой, наконец нашел пачку папирос, и Опалин зажег спичку.
— Я просто отошел, — пробормотал Юра. Он и сам едва помнил теперь, почему его потянуло на кухню. Кажется, его в какой-то момент стало раздражать общество коллег, но даже если так, нельзя же упоминать об этом при Опалине.
— И что, мне так и написать в протоколе? — весьма иронически осведомился Соколов, пуская дым.
— А какое это имеет значение? — Казачинский по-прежнему ничего не понимал.
— Большое, потому что вы отходите, потом возвращаетесь, заходите не в ту комнату — а там сторож с сумочкой жертвы. — Следователь постучал по бланку протокола согнутым пальцем. — Вы знаете, что покойный Карасик был кандидатом в партию?
— Я знаю, что он убил человека, — огрызнулся Юра, в котором взыграл дух противоречия.
— А это мы еще должны установить, — ласково ответил Соколов.
И тут Казачинский растерялся.
— Как это? Но ведь сумочка Зои… и он угрожал мне…
— Подобрал сумочку в переулке, когда девушка была уже мертва, — ответил следователь, желчно щурясь. — И то, что он угрожал вам, не обязательно значит, что именно он ее убил. Может, он угрожал вам, потому что испугался, что вы приняли его за убийцу. Вот когда выяснится, что девушку застрелили из оружия Карасика — тогда да, все вопросы снимаются.
— Вы что, смеетесь надо мной? — не выдержал Юра. — Он ее убил, он! Если бы вы видели, какое у него было лицо, когда он понял, что я узнал ее сумочку…
— Милый юноша, — с бесконечным презрением ответил Соколов, хотя сам был ненамного старше собеседника, — вы, простите, несете редкостную чушь. Выражение лица к делу не подошьешь и суду не предъявишь, ясно? Нужны доказательства. Железные. Неопровержимые! Факты нужны, подтвержденные свидетелями. К примеру, факт первый — Карасик ходил к управдому узнавать насчет улучшения жилищных условий и выяснил, что свободных комнат нет, но если вдруг появятся — он первый кандидат в очереди. — Следователь начал загибать пальцы. — Факт второй — у Зои недавно умерла мать, и девушка осталась в комнате одна. Факт третий — Зоя могла выйти замуж и прописать у себя мужа, так что тому, кто хотел завладеть ее жилплощадью, надо было торопиться. Факт четвертый — Карасик был ее соседом, знал, когда она выходит из дому, и легко мог проследить, каким именно путем она идет. И так далее. Факты подтверждаются уликами — сумочка, револьвер, вещи девушки, найденные в комнате сторожа. Все должно быть логично и доказуемо, а то вдруг товарищи, которые выдвигали Карасика в члены партии, начнут строчить кляузы и требовать наши головы…
Он поперхнулся дымом и бурно закашлялся.
— У нас уязвимое место, — продолжал Соколов после того, как откашлялся. Он говорил, понизив голос, хотя они и так находились в комнате втроем и никого больше поблизости не было. — То, что ты вдруг отошел, а потом вернулся и вломился в чужую закрытую комнату.
— Я не вламывался, я… — Юра даже не заметил, что его собеседник перешел на "ты". — Почему в закрытую? — удивился он вслух.
— Потому что я видел замок, — ответил следователь с торжеством. — Он, конечно, дрянь и потому поддался, когда ты сильно толкнул дверь.
Юра сидел, открыв рот, и чувствовал себя последним дураком. Он только сейчас осознал, что дверь, которую он перепутал с дверью комнаты Зои, была и в самом деле закрыта. Но тогда, в коридоре, он был так расстроен и унижен мыслью, что о нем забыли, что его фактически бросили, что…
— Я, конечно, напишу, что Карасик не запер дверь, чтобы вам не приписали незаконное проникновение, — спокойно добавил Соколов, докуривая папиросу. — Но неплохо бы все-таки обосновать, для чего ты ходил в кухню. Может, услышал подозрительный шум и решил проверить?
— Что за шум? — мрачно спросил Казачинский.
— Не знаю, тебе виднее. Ну, к примеру, птицы галдели под окном.
— А почему другие этот шум не слышали? — поинтересовался Опалин.
— Ну так он новичок. Ему вообще показалось.
И следователь очень внимательно посмотрел на Казачинского, причем в эти мгновения Соколов уже не производил впечатления пьяницы, который только что вышел из запоя. Даже его простоватое лицо стало казаться Юре вовсе не таким простым.
— Все так и было, — решился Казачинский.
— Услышал шум, отошел проверить, понял, что ошибся?
— Да. Именно так.
— Потом вернулся, перепутал двери и…
— Я действительно их перепутал, — вырвалось у Юры, которому не понравилась интонация Соколова.
— Не горячись, — добродушно ответил тот, заполняя протокол. Почерк его на глазах становился все ровнее и ровнее. — Теперь внимание, самый важный вопрос. — Казачинский напрягся, а следователь с хитрым видом спросил: — Почему у тебя петлицы зеленые?
— Потому что не синие, — выпалил Юра первое, что пришло в голову. Соколов переглянулся с Опалиным, и оба засмеялись.
— Наш человек, — подытожил следователь. Он протянул Казачинскому заполненный бланк и ручку. — Прочитай и подпиши после слов "Показание записано верно".
Юра криво расписался. Ему не давал покоя один вопрос, и, поколебавшись, он все же решил его задать.
— Послушайте, я… ну… Я совершенно уверен, что сторож убил Зою, но вы тут так убедительно рассуждали… Что, может быть, это и не он… Что он мог просто найти ее сумочку и испугался, когда я вломился…
— И по чистой случайности у него при себе оказался маузер, из которого недавно стреляли, — хмыкнул Соколов. — Брось, Юра. Я просто пытался тебе объяснить, что то, что кажется нам очевидным, другим надо разжевывать по пунктам, с подробностями. Чтобы никакой комар носу подточить не мог…
— А! — Казачинский с облегчением выдохнул. — Просто… ну… понимаете, если он убийца и получил по заслугам, то это… ну… только справедливо… А если не он ее убил, тогда нет.
— Уверен, Ваня с тобой согласится, — усмехнулся следователь. — Он тоже считает, что убийца должен быть там же, где и его жертвы… И вообще этот Карасик свалял большого дурака. Надо было ему первым делом избавиться от оружия, а про сумочку твердить, что он ее нашел, да испугался звать милицию. И тогда, если бы он не раскололся и если бы Ваня не нашел свидетелей, которые видели, как он убивал девушку, — а таких свидетелей, судя по всему, нет, — мы могли бы ему предъявить только кражу.
— А кража — это… — начал ошеломленный Юра.
— Статья 162-я. Три месяца максимум, — подал голос Опалин. — Да и то, принимая во внимание его прошлое и отсутствие судимостей, суд бы почти наверняка проявил снисходительность…
— И часто такое бывает? — спросил Казачинский после паузы.
— Случается, — коротко ответил Опалин, и шрам на его виске дернулся.
— Всякое бывает, — со вздохом подытожил Соколов и полез в карман за новой папиросой. — Но не в этом деле. Сторож полез на рожон, стал тебе угрожать, и Петрович его застрелил. Теперь у гражданина Карасика не будет никаких проблем с жилплощадью — на кладбище хватит места для всех. — И, довольный своей собственной шуткой, следователь весело рассмеялся.
Глава 6. Дом номер 38
Барышня занятая — пишущая машинка.
"Словарь жаргона преступников", 1927Как только группа муровцев вернулась на Петровку, выяснилось, что у новичка до сих пор нет своего места. Сам Казачинский, конечно, предпочел бы сидеть в кабинете Опалина, но там помещались всего два стола, и оба уже были заняты Иваном и Петровичем. Яша сходил на разведку и, вернувшись, доложил, что — как обычно — свободных мест нет, но в кабинете, в котором сидит он сам, временно пустует один стол — сотрудник с приступом язвы загремел в больницу. Так Юра оказался в довольно большом, но неуютном помещении с видом на внутреннюю тюрьму и портретом Сталина на стене. Помимо Яши в кабинете сидели еще двое сотрудников, и появление Казачинского, который к тому же занял чужой стол, они восприняли без всякого энтузиазма.
— Трюкач, мать твою за ноги, — проворчал один из новоявленных коллег. — Только клоунов нам тут не хватало…
Юра видел, что его окружают жесткие, битые жизнью люди, которые чего только не насмотрелись за время своей работы, и его угнетало, что он ничего не мог противопоставить их опыту. На его столе высилась черная пишущая машинка с раздолбанными клавишами, и хотя это был всего лишь неодушевленный предмет, вещь, Юре казалось, что даже она настроена по отношению к нему скептически.
— Ты печатать умеешь? — спросил Яша. — Нет? Ну тогда отодвинь машинку. Она же тебе мешать будет…
— Не трожь машинку, она не твоя, — тотчас неприязненно подал голос кто-то из сидящих в кабинете. И Юра увял. Впрочем, он отчасти отыгрался, положив на машинку свою фуражку.
К счастью, Яша немного отвлек его своей болтовней. Юный сотрудник угрозыска был чрезвычайно словоохотлив. Он перепрыгивал с предмета на предмет, но при всем при том не производил впечатления легковесности, и Юра поймал себя на мысли, что слушает его с удовольствием. О чем бы Яша ни говорил — будь то работа, международная политика, пьесы, которые он видел, или книги, которые прочитал, — чувствовалось, что все это ему по-настоящему интересно, и именно поэтому он испытывает потребность делиться своими мыслями.
— Ты часто бываешь в ТИМе? Ну, в театре имени Мейерхольда? Как тебе "Дама с камелиями"? Я четыре раза ходил. МХАТ — ну что МХАТ? Пыльный академический театр, управляют твердолобые старики. Актеры, правда, у них прекрасные. Я был в филиале на "Пиквикском клубе" — очень запомнился судья, не знаю, кто это был. В "Сатире" случаются хорошие спектакли. Правда, Шкваркин[60] сдал — раньше у него пьесы были смешнее… Ты на парад физкультурников ходил? Я ходил. — Парад, который имел в виду Яша, состоялся 30 июня и собрал большое количество зрителей. — Видел на мавзолее Сталина, Горького и Ромена Роллана. Ты знаешь, что жена Роллана — русская? И даже вдова белого офицера, так, по крайней мере, говорят. Парад был грандиозный, но мне больше всего понравилось, когда полетели самолеты, выстроившись в слово "Сталин". Очень впечатляюще вышло, хотя некоторые в толпе ворчали, что самолеты не совсем ровно идут. Но это с земли говорить легко, а посмотрел бы я на них в небе…
— Я тоже был в тот день на Красной площади, — признался Юра. — По-моему, нормально самолеты летели…
От парада Яша свернул на тему литературы, упомянул "Петра Первого" Алексея Толстого и спросил, не собирается ли Казачинский участвовать в съемках фильма по роману.
— Я слышал, намечается что-то грандиозное, — добавил Яша. — Это правда?
— Ну я тоже слышал, — протянул Юра, — но экранизацией занимается "Ленфильм", а я к ним отношения не имею.
— А что, московские и ленинградские кинофабрики в контрах? — с любопытством спросил его собеседник.
За то сравнительно недолгое время, что Казачинский проработал в кино, он усвоил, что там все в контрах и грызутся друг с другом, но ему не хотелось развивать эту тему, тем более что он видел, что сидящие в кабинете сотрудники угрозыска прислушиваются к тому, о чем беседуют новички.
— Нет, просто там разные люди работают, — уклончиво ответил Юра.
Однако Яша надолго оседлал тему кино и, не обращая внимания на иронические взгляды коллег, выложил собеседнику все, что думал о современном кинематографе, включая Эйзенштейна, Козинцева и актрису Орлову[61].
— А лет через 50 все фильмы будут не только звуковые, но и цветные, — добавил Яша с увлечением. — И газеты будут выходить с цветной печатью, а не как сейчас. Кстати, ты не читаешь "Литературную газету"? Ты тоже думаешь о ремаркизме, что он вреден?
От сестры Лизы, которая любила книги, Юра слышал, что есть такой писатель Ремарк и он немец, но романов его не читал и уж тем более не знал, что существует такое, по-видимому, вредное явление, как ремаркизм. Поняв, что собеседник совершенно не в курсе, Яша оживился и прочел ему целую лекцию, чем окончательно запутал Казачинского.
От углубления в дебри современной европейской литературы Юру спас Опалин, который заглянул в кабинет незадолго до обеда. Иван поинтересовался у коллег, не съели ли его новичков, отпустил еще пару шуток и немного разрядил атмосферу.
— Яша, — спросил он у Кауфмана, — книжки все еще у тебя? Вот что: дай-ка ты Юре для начала УК[62], УПК[63], "Криминалистику"… что еще? А, ну да, словарь тоже.
— Может, "Юрминимум" или Громова добавить? — с надеждой предложил Яша, роясь в залежах томов на своем столе.
— Не. — Опалин мотнул головой. — Пусть сначала вызубрит УК и учебник прочитает. Да, и словарь тоже учить — наизусть.
— Что за словарь? — робко поинтересовался Юра, когда Опалин скрылся за дверью, а Яша плюхнул ему на стол стопку зачитанных до дыр книжек.
— Уголовный жаргон, — коротко ответил Яша.
Смирившись, Казачинский открыл словарь и увидел на титульном листе надпись: "Народный комиссариат внутренних дел. Не подлежит оглашению". Полистав несколько страниц, Юра выяснил, что балалайкой у преступников зовется револьвер, бакланом — неопытный человек (как аккуратно выразился составитель словаря), граммофоном — собака, а гостиницей — тюрьма, после чего ему как-то расхотелось читать дальше. Закрыв словарь жаргона, он взялся за Уголовный кодекс и, наугад раскрыв его, уперся взглядом в 101-ю статью, которая гласила, что "приготовление с целью сбыта вин, водок и вообще спиртных напитков и спиртосодержащих веществ без надлежащего разрешения или свыше установленной законом крепости, а равно самый сбыт или незаконное хранение с целью сбыта таких напитков или веществ" влечет за собой последствия в виде лишения свободы на срок до одного года с конфискацией части имущества или без таковой.
Тут, как назло, Юра вспомнил некоторых своих знакомых, которые прямо-таки напрашивались на лишение свободы с конфискацией части имущества (или без таковой), и стал нервно чесать шею. Швы слишком узко пошитой рубахи жали под мышками, пот градом катился по груди. Потом в кабинете появилась дама в светлой шляпке и кремовом платье — не гражданка, прошу заметить, а именно дама и вдобавок ко всему — натуральная блондинка. С горя Казачинский чуть не влюбился в нее, но увидел маленькие злобные хориные глазки и тотчас передумал. Одной рукой придерживая дорогую сумочку, а в наманикюренных пальцах другой сжимая листок пропуска для посетителей, дама осведомилась, кто из присутствующих Буковшин.
— Это я вас вызывал, — ответил мрачный человек с обритой наголо головой, смерив вновь прибывшую быстрым взглядом. — Садитесь, Клара Ивановна.
Дама села возле его стола, достала платочек и попыталась сделать плаксивое лицо, отчего ее глаза стали еще более злыми. Из последовавших вслед за этим вопросов бритоголового Буковшина Казачинский уяснил, что дама устроила в своей квартире нечто вроде дома свиданий. Однако Клара Ивановна яростно протестовала против обвинений: да, она разрешала некоторым знакомым пользоваться квартирой, когда сама куда-то уходила, но не сводила их с девушками и денег не брала, а если кто-то утверждает обратное, то он лжет, лжет, лжет…
— А не сходить ли нам пообедать? — спросил Яша у Казачинского. — Тут в здании есть столовая для сотрудников…
Юра, который один на один сражался с учебником криминалистики и только что узнал, что при расследовании убийства труп является "центральным вещественным объектом", возражать не стал. Обед, хоть и вполне ординарный, показался ему необычайно вкусным и отчасти примирил его с новой профессией, вхождение в которую никак ему не давалось. Возвращаясь из столовой, новоиспеченные сыщики возле дверей кабинета столкнулись с Петровичем.
— Где шляемся? — спросил тот без всяких околичностей.
— Карп Петрович, мы на обеде были, — ответил Яша с достоинством, поправляя очки.
— Дуй в архив и подними там все данные о семье гражданина Тагильцева Александра Ильича, — распорядился Петрович, — год рождения 1881-й, убит неизвестным или неизвестными в мае на Ухтомской улице. А ты, Юра, иди-ка в НТО и попроси у Виноградова заключение по Грацианскому.
— Куда я должен идти? — нервно переспросил Казачинский.
— В НТО! — Петрович сверкнул глазами. — Научно-технический отдел! Там эксперты сидят… В цокольном этаже!
— Хорошо. Тут это… словом… Карп Петрович, я до сих пор не выразил вам мою благодарность за то, что вы меня спасли… Понимаете, я…
— Еще раз назовешь меня Карпом — башку оторву, — свирепо оборвал его Петрович и удалился стремительным шагом, оставив Казачинского стоять с открытым ртом.
— Он не любит свое имя, — объяснил Яша, пряча улыбку. — Потому, собственно, его и зовут Петровичем…
— А-а, — протянул Юра, начиная понимать. — Слушай, но если ему не нравится имя, чего ж он его не сменит?
— Ну, наверное, потому что тогда ему не на что будет жаловаться, — загадочно ответил Яша. — Ладно, я в архив, а ты вот по этой лесенке спустись до самого низу и там спроси, где Виноградов сидит. На дверях все равно ни черта не написано.
Юра последовал указаниям своего товарища и оказался в темноватом коридоре, где преобладали иные запахи, чем наверху. Там пахло дымом крепких папирос, человеческим потом, возле столовой — свежеиспеченным хлебом и жареным мясом; здесь же в спертом воздухе ощущались какие-то больничные нотки, которые смутно беспокоили Казачинского. У попавшегося навстречу коротышки с перевязанной рукой Юра спросил, где можно найти Виноградова, и, выслушав ответ, толкнул ближайшую дверь. За нею обнаружилось помещение с крошечным оконцем, почти не пропускающим свет, зато электричество здесь горело так ярко, что Казачинский от неожиданности даже зажмурился. За солидным столом буржуйского вида, которым до революции явно пользовался какой-то крупный чин, стоял узкоплечий блондин в докторском халате и изучал что-то под микроскопом, меняя резкость и рассеянно насвистывая себе под нос. Сбоку у него не хватало части зуба.
— Вы Виноградов? — спросил Юра, подходя ближе. — Меня к вам Карп… то есть Петрович послал. Ему, то есть Ивану Георг… тьфу, Григорьевичу, нужно заключение…
Тут память позорным образом забуксовала и вместо фамилии гражданина, о котором требовалось заключение, показала живописную фигу. Казачинский позеленел. Блондин в докторском халате поднял голову, и Юра увидел острое умное лицо, изборожденное преждевременными морщинами. Если бы не они, обладателю лица можно было дать лет 30, а так он тянул на все 45. В серых глазах мелькнули иронические огоньки.
— По Грацианскому, как пить дать, — сказал блондин приятным баритоном.
— Да-да, по Грацианскому! — обрадованно вскричал Юра. Наученный горьким опытом, он быстро прибавил: — Не обращайте внимания на петлицы, меня на складе надули.
— Сволочи они там, — вздохнул Виноградов и достал папиросы. — Будешь?
Казачинский хотел было отказаться, но тут ему бросилось в глаза, что в одной из банок, которые стояли на столе, частично прикрытые чем-то вроде салфетки, бултыхаются чьи-то мозги. Он отвел глаза и поспешно объявил, что не курит.
— А ты, значит, Юра? — спросил Виноградов, щурясь на собеседника сквозь дым. — Который раньше в кино работал? Меня Аркадием зовут.
— Да я не то чтобы много там работал… — промямлил Казачинский, удивленный той стремительностью, с которой о нем стало известно работающим на Петровке людям. — Слушай, а что обо мне говорят? — выпалил он.
— Кто говорит?
— Ну вообще. Все.
— Да ничего особенного, — пожал плечами Виноградов. — Опалину в группу было нужно пополнение, он его и получил. Ты первый день сегодня?
— Ага.
— Ничего, все наладится.
— Думаешь?
— Конечно. Все когда-то начинали. А насчет Грацианского, — эксперт усмехнулся, — можешь передать Ване, что он оказался прав. Сулема.
— Это что? — на всякий случай спросил Казачинский.
— Ну, яд такой. Отравили его, короче.
— Кто?
— Да жена с любовником. Обычное дело. Знаешь, смешно: они же его кремировали, а дело возбудили уже после кремации, когда мать Грацианского подала заявление.
— И как же ты узнал, что его отравили? — спросил Казачинский с внезапно пробудившимся любопытством.
— Ну, я-то узнал, — хмыкнул Виноградов, и по блеску его глаз Юра понял, что его собеседник гордится собой и, вероятно, имеет на это право. — Понимаешь, при отравлении сулемой человека обычно выворачивает наизнанку. Грацианского вырвало на матрас, потом они матрас почистили, но кое-какие следы рвоты все же остались. По ним я и установил, что его отравили.
Юра не знал, что на это можно сказать, и только почтительно таращился на доктора. Криминалистика, которая только недавно представлялась Казачинскому непроходимыми дебрями рассуждений о трупах — вещественных объектах, внезапно обрела смысл и назначение. Убийца оставляет следы; убийца совершает ошибки, и потому его возможно вычислить — и покарать. Что бы ни твердили голоса дикторов из репродукторов, газетные передовицы и излучающие дубовый оптимизм партийные выдвиженцы, Юра всегда остро ощущал, что жизнь несправедлива, беспощадна и бессмысленна. И вдруг оказалось, что справедливость существует и что смысл именно в этом — возвращать все на свои места. Жертва не должна остаться неотомщенной, убийца не должен уйти безнаказанным. И внезапно он осознал, что больше всего поразило его в этой истории.
— Слушай, — начал Казачинский нерешительно, — ты говоришь, сулема, следы, то, се… Но ты так выразился, словно Опалин все знал еще до того, как ты… ну… установил, что это именно она…
— Конечно, он все знал, — подтвердил Виноградов спокойно, — в смысле, догадался, потому что один из убийц имел доступ к сулеме. Жена Грацианского работала в лаборатории, а сулему используют, чтобы консервировать ткани…
— Ух ты, — пробормотал Юра. — То есть Опалин… он… ну, в своем деле мастер? Извини, если я глупо выразился, я тут только первый день…
— Он один из лучших в этом здании, — усмехнулся Виноградов. — Может, и лучший. Так что можешь считать, что тебе повезло.
Он залез в ящик стола и достал оттуда лист, исписанный типично врачебным иероглифическим почерком.
— Вот заключение по Грацианскому, так что Опалин может закрывать дело. — Висящий на стене телефон, который Казачинский ранее не заметил, заверещал как резаный. От неожиданности Юра дернулся и едва не снес со стола одну из банок. — А вот этого не надо. Мне еще с этим желудком работать и работать…
— Ты еще скажи — жить и жить, — проворчал Юра, поправляя злосчастную банку. Виноградов усмехнулся, подошел к аппарату и снял трубку.
— Аркадий Виноградов слушает… Да, он здесь. Хорошо. Понял…
Повесив трубку, он повернулся к Казачинскому.
— Опалин тебя требует, срочно… Поспеши, он не любит ждать.
И прежде, чем за Юрой закрылась дверь, Виноградов вернулся к столу и углубился в изучение таинственного среза под микроскопом. Лицо его поражало сосредоточенностью, брови хмурились, но тем не менее он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Прислушавшись, Казачинский сообразил, что это популярная песенка "Моя лилипуточка" из недавнего фильма "Новый Гулливер".
Глава 7. Маки
Аттракционы (работают с 15 до 23 часов): "парашютная вышка" — Автоаллея, полет 1 руб., "воздушная дорога" — Аллея пионеров, Малый пруд, плата 40 коп., "параболоид чудес" — Автоаллея, плата 50 коп.
"Вся Москва", 1936— У нас новый вызов, — сказал Опалин. Заключение по Грацианскому он даже не стал читать, а сразу же бросил его в верхний ящик стола, который запер на ключ. — Парк Горького.
От Казачинского не укрылось, что Логинов озадаченно нахмурился.
— За парк отвечает 4-е отделение милиции, — напомнил Петрович. — Что там стряслось — очередной пьяница залез на вышку и сиганул оттуда без парашюта?
35-метровая парашютная вышка, выстроенная в виде сужающейся спирали, считалась одним из главных украшений парка. В архитектурном смысле она выглядела чрезвычайно эффектно и привлекала множество посетителей, но время от времени становилась причиной происшествий вроде того, которое только что описал Логинов.
— Вышка тут ни при чем, зверски убита женщина, — буркнул Опалин. — Яша где?
— Я его в архив отослал.
— Очень хорошо, пусть там и остается. Едем! — скомандовал Опалин, поворачиваясь к двери, но она распахнулась прежде, чем он до нее дошел. На пороге стоял Яша, держа в руке блокнот.
— Я переписал всех членов семьи Тагильцева, как вы просили… Куда это вы?
— В парк Горького, — ответил Петрович. — Ты остаешься на телефоне.
— Для связи есть дежурный! — оскорбился Яша, поправляя очки. — Иван Григорьевич, я как полноправный сотрудник уголовного розыска…
— Нет, — отрубил Опалин. — Ты — остаешься.
После таких слов у Казачинского пропала бы всякая охота спорить, но Яша рассердился не на шутку. Он стал сыпать словами, возмущаться, что его не уважают, и в конце концов прозрачно намекнул на то, что пожалуется куда-то наверх, какому-то Твердовскому, что его зажимают и не дают ему возможности проявить себя.
— Ну хорошо, — сказал Опалин, которому, видно, прискучил этот бесцельный спор, — можешь ехать с нами, но предупреждаю: свалишься в обморок — Володя с тобой возиться не станет, и никто из нас не станет. Ясно?
— Ясно, — с готовностью подтвердил Яша. — Может быть, вас это уже не интересует, но я навел справки о Тагильцеве. У него две дочери, одна живет в Ленинграде, другая — здесь. Замужем за гражданином Шарковым, работает в акционерном обществе "Тепло и сила" в Милютинском переулке. Дочь, которая в Ленинграде…
— А Шарков где работает? — прервал его Опалин.
— Шарков… — Яша достал блокнот, заглянул в него, — в конторе по перевозке мебели.
— Только не говори мне, что у Махлина, — неожиданно вырвалось у Ивана. Яша поглядел на него с удивлением.
— Точно, у Махлина. А…
— Сразу надо было Шаркова колоть, — заворчал Опалин, оборачиваясь к Петровичу, — умники! От кого к нам дело Тагильцева попало, помнишь?
— От Румянцева. Ваня, он же алиби Шаркова проверил первым делом. Я материалы читал…
— Алиби, алиби, — передразнил Петровича Опалин, который, очевидно, находился не в духе, — да у Махлина отборная сволочь работает, половина с уголовным прошлым. Договорился Шарков с кем надо и избавился от тестя…
— А дочь? Думаешь, она в курсе?
— Откуда мне знать? Сначала я на нее посмотреть должен, понять, что она за человек… Тагильцева убили в мае, два месяца прошло. Возиться теперь…
Во дворе они сели в ту же машину, что и утром, и опять за рулем оказался уже знакомый Казачинскому Харулин, но теперь на сиденьях разместилось шесть человек — Опалин, Петрович, оба новичка, судмедэксперт и фотограф — и было еще теснее, чем в прошлый раз.
У главного входа в парк, который в то время располагался со стороны Крымского Вала, их ждал нервничающий молодой милиционер.
— Куда ехать-то? — спросил Харулин.
— Я покажу, — ответил милиционер и, став на подножку, принялся давать объяснения. Провожаемая удивленными взглядами посетителей машина с гулом катила по парку, мимо пролетали аттракционы, деревья, цветочные клумбы, статуи, скамейки, киоски и кафетерии. "Как же хорошо жить", — внезапно мелькнуло в голове у Казачинского. Солнце ласкало его лицо, белый купол парашюта парил рядом с вышкой — кто-то только что прыгнул оттуда. На спортивной площадке увлеченно играли в волейбол, стайка пионеров в красных галстуках шла по дорожке следом за вожатым. Все это жизнь, а между тем где-то рядом притаилась смерть — ведь вовсе не ради статуй, новых фонтанов и прогулок по Ландышевой аллее они прибыли сюда…
— Дальше пешком, — сказал милиционер через несколько минут, когда они миновали Зеленый театр и углубились в Нескучный сад. Машина остановилась, сопровождающий соскочил с подножки. Казачинский огляделся. Они находились в уголке парка, которому больше всего подошел бы полузабытый эпитет "идиллический". Впрочем, идиллия, похоже, сломалась — впереди, у кустов, маячили две фигуры милиционеров.
— Сюда, — сказал молодой милиционер, который сопровождал группу муровцев от входа. — Она здесь.
— Кто нашел тело? — спросил Опалин.
— Я. — Собеседник тяжело вздохнул. Вид у него был виноватый, и мысленно Казачинский приготовился к худшему.
…Она лежала за кустами, среди раскидистых лопухов, которые вымахали выше колена, и первое, что разглядел Юра, было светлое платье с рисунком в виде красных цветов, отдаленно напоминающих маки. Ткань заляпана бурыми пятнами крови, вместо лица — какое-то месиво, а руки…
Яша как-то сдавленно охнул, покачнулся и осел в лопухи. Судмедэксперт оглянулся на него и укоризненно покачал головой.
— Ваня!
— Нашатырь, — бросил Опалин, даже не поворачивая головы. — Потом. Сейчас мне надо знать точное время смерти. — Он повернулся к милиционеру, который их привел. — Как вы ее обнаружили? С дорожки за кустами и листьями лопухов ее совсем не видно.
— Вороны галдели, — ответил милиционер, поежившись. — Я хочу сказать, я услышал, как они тут орут, и мне это показалось странным. Я забрался сюда, ну и…
— Тело трогали?
Милиционер мотнул головой.
— Я в курсе, что на месте преступления ничего трогать нельзя. И так было понятно, что девушка мертва. — Он вздохнул и горестно прибавил: — У нас никогда не было ничего подобного…
— Никаких вещей поблизости не было? Ну там, дамской сумки, например…
— Нет.
— Карманы проверяли?
— Я… я не стал до нее дотрагиваться. Я же вам говорил…
— Володя! — крикнул Опалин. — Посмотри, нет ли в карманах документов…
— Ничего нет, — доложил судмедэксперт через минуту. — И это странно.
— Почему?
— Потому что карманы довольно большие, а не маленькие, как иногда шьют сейчас… И еще: один из карманов частично вывернут.
— Кто-то ее обыскал и все забрал?
— Скорее всего.
Пока Шаповалов осматривал труп, Опалин вместе с Петровичем изучали территорию вокруг него, а фотограф расчехлил свой аппарат и принялся устанавливать штатив.
— Да она мертва со вчерашнего дня, — недовольно сказал судмедэксперт, обращаясь главным образом к Опалину.
— А точнее?
— Не меньше двенадцати часов, но не больше суток.
— Володя, дай мне нашатырь, — попросил Петрович, поглядывая на лежащего без сознания Яшу. Шаповалов достал пузырек, протянул его Логинову и вернулся к осмотру тела.
— Задушена, — уверенно объявил судмедэксперт через некоторое время.
— Точно? — протянул Опалин.
— Ну да.
— А потом ей искромсали лицо и отрубили кисти рук?
— Угу.
— Вот тут ветки поломаны, — объявил Опалин, указывая на них. — Получается, он удавил ее на дорожке, потом затащил тело сюда и изувечил.
— Топором, скорее всего, — подал голос Шаповалов.
— Интересный человек, — буркнул Опалин, потирая подбородок. — И удавка у него при себе, и топор…
Позади послышался тихий стон. Яша пришел в себя, и Петрович помог ему сесть и прислониться спиной к стволу березы.
— Она… она…
— Сделай одолжение, не смотри в ту сторону, — сухо попросил Петрович. Он вернул пузырек с нашатырем Шаповалову и отошел к Опалину. Казачинский стоял, не зная, куда деть руки и как вообще себя вести. Ничего похожего на потрясение он не ощущал — только что-то вроде удивления, что, оказывается, человеческое тело можно так изуродовать. И еще — он почему-то ни мгновения не сомневался, что сейчас Опалин сделает или скажет что-нибудь такое, что поможет установить преступника.
— Интересный — не то слово, — рассеянно промолвил судмедэксперт в ответ на слова Опалина, разглядывая следы на шее жертвы. — Удавил ее он очень профессионально. Чувствуется большой опыт, чтоб его…
— Чем именно удавил, можешь сказать?
— Ну… это не веревка, а что-то потоньше. Он находился сзади, она его не видела. Если я прав и этот человек раньше убивал, она даже не успела закричать.
— А потом достал топор, изуродовал лицо и отрубил руки? — сердито спросил Опалин. — Кровь должна была хлестать ручьем и наверняка попала на его одежду. И что? Никто ничего не видел? Никто не обратил внимания на человека в пятнах крови? Черт знает что такое!
— Зачем вообще нужно отрубать руки? — не удержался Казачинский.
— Чтобы нельзя было снять отпечатки пальцев, — ответил Петрович. — А лицо изувечили, чтобы жертву нельзя было опознать. И документы из кармана вытащили… Все сходится.
— А еще она лежит тут со вчерашнего дня, — в сердцах добавил Опалин. — Убийца, само собой, давно скрылся, свидетелей днем с огнем не сыщешь…
— Почему со вчерашнего дня? — слабо подал голос Яша. — Это странно…
— Что в этом странного? — вскинулся Шаповалов, учуяв покушение на свой авторитет. — Ее убили не сегодня, я могу легко это доказать, все подробности напишу в отчете…
— Нет, нет, вы не понимаете, — забормотал Яша, — Ромен Роллан… он же сейчас находится в Советском Союзе! Как раз вчера он был в парке Горького! Приходил сюда… в газетах сообщали… осматривал тут все…
Ответом ему было напряженное молчание. Было только слышно, как ветер раскачивает ветви деревьев да где-то на реке гудит, проходя, баржа или теплоход.
— Дополнительную охрану вчера выставляли? — наконец спросил Опалин больным голосом у милиционера.
Не сводя с говорящего глаз, тот кивнул.
— А посетители? Что с ними?
— Ну нельзя же совсем без посетителей… — пробормотал милиционер и угас. — Пускали, конечно… Сначала хотели закрыть парк, но подумали, что гостю покажется странным… Как же так — такой объект, и никого нет…
И вот, не угодно ли, аккурат в день визита известного французского писателя в парк Горького там убивают женщину. Казачинский видел, что Опалин очень хочет сказать что-то резкое, но сдерживается — из последних сил.
— Когда нашли тело, видели возле него какие-нибудь следы? — спросил Иван.
— Нет.
— Нет — вы уверены, что их не было, или нет — вы не приглядывались?
— Я забыл, — признался милиционер, краснея.
— Ну а теперь, конечно, тут все уже затоптали ваши коллеги, которые подходили посмотреть на труп, — усмехнулся Петрович.
— Ночью был дождь, — не удержался Казачинский. — Думаете, если бы они тут не ходили, следы убийцы бы сохранились?
Милиционер, нашедший тело, посмотрел на него с благодарностью.
— Ладно, — буркнул Опалин, морщась. — Что у нас в сухом остатке? Женщина убита в парке Горького, тело обнаружено минимум через 12 часов, рук нет, лицо изуродовано. Возможно, преступница, убийца — профессионал с крепкими нервами: не побоялся напасть в таком месте да еще сумел уйти. — Он недовольно покачал головой. — Володя, ты не в курсе, доктор Бергман сейчас в отпуске или как?
— Ты мне не доверяешь? — мрачно спросил Шаповалов. Он дернул шеей, затем поправил очки. Все веселье судмедэксперта куда-то улетучилось, и Казачинский невольно подумал, что тот, должно быть, очень самолюбивый человек.
— Я тебе доверяю, — спокойно ответил Опалин, — но мне надо, чтобы он осмотрел труп — то, что от него осталось, — и сказал, чем покойная занималась при жизни. Это нам здорово облегчит ее поиски… Сам понимаешь, тут вряд ли можно рассчитывать на то, что родственники обратятся в милицию с заявлением о пропаже. Хотя этого тоже нельзя исключать…
— Ваня, нам понадобятся еще люди, — вмешался Петрович. — Придется опрашивать персонал парка и тех, кто дежурил вчера. У нее довольно заметное платье, может быть, кто-то его запомнил…
— Да, этим тоже придется заняться, — хмуро ответил Опалин. — О, а вот и Саша…
Казачинскому стало интересно, кого он назвал Сашей, но им оказался уже знакомый Юре следователь Соколов. Сейчас он выглядел куда приличнее, чем утром, и, приблизившись, обменялся с Опалиным крепким рукопожатием.
— Я тут пообщался с комендантом парка, — сообщил Соколов, причмокнув так, словно его беспокоил больной зуб. — Он рвет и мечет. Уже звонил наверх и требовал бросить на дело следователя по важнейшим делам. Их и так было двое, а теперь один остался и работой завален по уши… Что это вообще такое, по-твоему? — Он кивком головы указал на труп.
— Пока не знаю, но на первый взгляд — чистая уголовка, — отозвался Опалин и стал излагать свои соображения. Соколов слушал его, щурясь, и изредка чесал шею, укушенную комаром.
— Бергман еще не ушел в отпуск, — сказал следователь, когда Опалин умолк, — и да, хорошо бы он сказал свое мнение. Что касается свидетелей — если твои люди начнут опрашивать всех подряд, на это уйдет несколько месяцев. На убитой красивое платье, так что я сомневаюсь, что она собиралась прыгать с парашютом или заниматься греблей. Может быть, она ходила в кинотеатр. Может, была в ресторане или кафе. У Зеленого театра есть ресторан, потом этот, как его, "Шестигранник" в Аллее пионеров, тут, в Нескучном саду, "Поплавок" и "Золотая рыбка", с них и можно начать.
— Еще есть ресторан на пароходе, — напомнил Казачинский. — Который возле набережной стоит.
— Как приятно встретить знатока, — хмыкнул Соколов. — Точно, про пароход-то я забыл.
"И про "Бар" возле пруда, и про кафе, где подают лучшее в Москве мороженое, и про буфеты", — хотел добавить Юра, но поглядел на хмурое лицо следователя — и прикусил язык. Ни к чему сейчас было настраивать против себя человека, который несколько часов назад помогал разгрести последствия его же опрометчивости.
— Я все-таки не могу понять, — неожиданно проговорил Соколов, глядя на труп, над которым вились мухи, — зачем было так рисковать. Почему нельзя было избавиться от нее в другом месте…
— Может быть, кто-то сильно торопился, — заметил Опалин. — Или больше нигде не мог ее подстеречь.
— Не нравится мне все это, — пробормотал следователь, растирая лоб, — и то, что ее убили вчера, тоже не нравится… Ты своим людям скажи, чтобы держали язык за зубами, ладно? Если иностранная пресса пронюхает, что в парке Горького в день визита Роллана случилось такое… — Он не стал договаривать, а лишь сокрушенно покачал головой.
Опалин заверил его, что муровцы будут молчать как рыбы, и, подозвав фотографа, велел ему сделать как можно больше снимков места преступления.
— Понял, — кивнул Спиридонов и, вернувшись к своему фотоаппарату, принялся за дело. Над кустами вилась белая бабочка, но она улетела, прежде чем он сделал первую фотографию.
Глава 8. Лиза
Как хорошо за книгой дома!
М. Цветаева, "Книги в красном переплете"Признав разумным совет следователя по поводу ресторанов, Опалин разделил свой маленький отряд и отправил его опрашивать персонал. Петровичу с Казачинским было поручено заняться "Золотой рыбкой" и "Шестигранником", а себе с Яшей Иван оставил "Поплавок" и заведение возле Зеленого театра. Не удержавшись, Юра указал начальству на то, что этот список вовсе не исчерпывает всех заведений парка и что по-хорошему надо еще проверить кинотеатр и самые крупные аттракционы.
— Всему свое время, — заметил Петрович, усмехаясь. — Поверь, на сегодня тебе хватит…
Юра не поверил ему, и зря. Последующие несколько часов они с Петровичем провели, опрашивая персонал двух — всего лишь двух — ресторанов и пытаясь выявить постоянных посетителей, которые могли что-то заметить. И если "Золотая рыбка" оказалась сравнительно скромным заведением, в знаменитом "Шестиграннике" муровцам пришлось туго. Здесь завтракали, обедали и ужинали целые коллективы приезжих, отдыхающие, а кроме них те из посетителей, кто озаботился купить специальные абонементы на аттракционы с правом ужина в ресторане. Шум стоял невообразимый, между столами метались официанты, которые крайне неохотно отрывались от работы, чтобы ответить на несколько вопросов. Вчера — женщина в платье с маками — да тут сотни женщин проходят за сутки, товарищ! Разве ж мыслимо запомнить их всех?
В начале шестого Петрович сдался и, поглядев на часы, объявил, что новичкам пора позаниматься с Леопольдом. Харулин доставил Казачинского и Яшу в ведомственный тир, а Опалина с Петровичем повез на Петровку. Фотограф и судмедэксперт уехали туда еще раньше.
Знаменитый Леопольд Сигизмундович, гроза новых сотрудников МУРа, оказался немолодым здоровяком с мощными ручищами и широким лицом, которое могло бы показаться добродушным, если бы не цепкий взгляд светлых глаз. Обладатель их был почти лыс и говорил по-русски с небольшим акцентом, который, впрочем, придавал его речи особую выразительность.
— А! Так вы к нам из кино? Что ж, очень приятно. Раньше я видел разных, — плавный жест рукой, заменяющий слова, — но кино, трюки — это что-то новенькое!
Казачинский думал, что им с Яшей выдадут оружие и после краткого объяснения, как им пользоваться, отправят палить по мишеням, но он заблуждался. С ловкостью фокусника Леопольд Сигизмундович извлек откуда-то два громадных черных нагана, при виде которых душа Юры ушла в пятки.
— Чтобы хорошо владеть оружием, — назидательно объяснил поляк, — надо его знать и любить!
И своими толстыми, совершенно неартистическими пальцами он за какие-то доли секунды раскрутил наганы на запчасти.
— А теперь соберите, — ласково промолвил Леопольд Сигизмундович, подвигая к онемевшим новичкам две бесформенные груды деталек.
Сосредоточившись, Юра, хоть и не с первого раза, все же сумел собрать наган правильно. Яша, напряженно хмуря лоб, пытался последовать его примеру, но у него ничего не получалось.
— Ну это же совсем просто, вот, смотрите, — пожал плечами Леопольд Сигизмундович и за несколько секунд с непостижимой ловкостью собрал револьвер, после чего прочитал притихшим новичкам небольшую лекцию о том, чем револьверы отличаются от пистолетов и каковы преимущества и недостатки каждого типа. Мало того, он объяснил, как оружие можно использовать, не стреляя — например, одним точным ударом оглушить противника.
— А еще, — задушевно молвил Леопольд Сигизмундович, потирая мочку уха, — дулом можно снимать крышки с бутылок, но лично я делать этого не советую — оружие такие вещи не любит…
Затем он достал патроны, зарядил наган Казачинского, разрядил его и повторил процедуру с оружием Яши.
— Заряжайте, — велел Леопольд Сигизмундович.
Казачинский справился с задачей очень быстро, потому что на этот раз внимательно следил за всеми манипуляциями наставника, но Яше вновь не повезло. Возясь со своим оружием, он не удержался и проворчал:
— Вы знаете, Леопольд Сигизмундович, а наган уже сейчас считается устаревшим. Между прочим…
Бах! Револьвер подпрыгнул в его руках и выстрелил в Казачинского. В ужасе Яша выронил оружие, которое со стуком упало на стол, а Юра, не веря своей удаче, дрожащими руками ощупал себя и убедился, что не ранен.
— Ты, …, ты совсем …? — заорал Казачинский, отбросив всякие церемонии.
Потому что, простите, одно дело, если вас на работе убьет бандит, и совсем другое — если по дурости застрелит собственный товарищ.
— Юра, я нечаянно… — лепетал Яша. — Я не хотел! Не понимаю, как он выстрелил…
Леопольд Сигизмундович громко кашлянул.
— Я русским языком объяснил про предохранитель, — промолвил он скучающим тоном. — Три раза повторил… Но вы меня не слушаете, вы никогда меня не слушаете.
— Я вас слушал! — взвился Яша. — Но…
— Если бы я не дал вам холостые патроны, — безжалостно оборвал его поляк, — ваш товарищ сейчас валялся бы мертвый, а не он, так я. Вы не умеете обращаться с оружием, вам этого просто не дано.
— Я научусь! — запальчиво воскликнул Яша. — Дайте мне время…
— Я уже достаточно за вами наблюдаю. Вы не можете выполнить простейшие действия…
— А я вам говорю, если вы дадите мне нормальное оружие…
— Это и есть нормальное, но дам я вам маузер, браунинг или винтовку — все равно ничего не изменится. Идите лучше играйте на скрипочке…
Яша побагровел.
— Вы антисемит! — выкрикнул он срывающимся голосом.
— В жизни не страдал такой глупостью, — ответил Леопольд Сигизмундович с презрением.
— Я буду на вас жаловаться! Вы не имеете права…
— Вы уже чуть ли не шестидневку собираете наган и никак не можете собрать, — безжалостно напомнил поляк. — Каждый день я напоминаю вам про предохранитель, но нет — вы всегда о нем забываете!
— Потому что вы меня сбиваете!
— Ах, значит, это я виноват? — уронил Леопольд Сигизмундович с совершенно непередаваемой интонацией. — Раз так, ищите себе другого учителя, товарищ Кауфман. Посмотрим, как скоро вы прострелите себе ногу или убьете кого-нибудь, кто находится рядом…
— А-а, да идите вы!.. — выкрикнул Яша и метнулся к выходу. Через секунду до Казачинского долетел грохот с силой захлопнутой двери.
— Сказал "идите" и сам ушел, — хладнокровно заметил поляк, оборачиваясь к Казачинскому, и тот понял, что этого обстоятельного, любящего и ценящего оружие человека вообще ничем не проймешь. — Может быть, вам тоже что-то не нравится?
— Мне все нравится, — поспешно ответил Юра и даже выдавил из себя улыбку.
— Тогда продолжим, — смилостивился Леопольд Сигизмундович и вывалил на стол несколько разных моделей оружия.
…Шел уже девятый час, когда высокий брюнет в форме с зелеными петлицами сошел с автобуса и зашагал по привычной дороге к дому. Впрочем, слово "дом" здесь не вполне уместно, так как речь шла о сущей развалюхе, которая тем не менее была плотно заселена несколькими десятками семей. Казачинским не повезло — они ютились в полуподвальном помещении, из окон которого можно было любоваться на ноги мимо ходящих людей.
Округа жила обычной жизнью: где-то наяривали на гармошке, толстая баба деревенского вида снимала белье с веревок, одновременно ругаясь с другой бабой, которая высовывалась из окна. На втором этаже самозабвенно ссорились муж и жена, и до Юры доносились их вопли, из которых он понял, что жена требовала купить новый примус, потому что старый в любой момент мог взорваться, а муж был согласен только оплатить починку. Слово за слово, и жена припомнила мужу некую Люсю в каком-то клубе, с которой он танцевал несколько месяцев назад, а также его мать, которая при всей своей худобе ела за троих. Муж в долгу не остался и высказал все, что думал о стряпне своей половины и о ее старшем сыне, прижитом неизвестно от кого. Судя по градусу взаимных оскорблений, дело вот-вот должно было дойти до рукоприкладства, но Юра отлично помнил, что соседи так ругались изо дня в день, из месяца в месяц, использовали для перебранки любой повод и всегда расходились без драки, а тот, кому удавалось в ссоре одержать верх, выглядел чуть ли не счастливым. Но тут Казачинский заметил на скамейке возле дома знакомую фигуру и поспешил к ней, выбросив склочных соседей из головы.
Сидя на фоне кустов шиповника, девушка лет шестнадцати читала книгу в пестрой обложке. Если присмотреться, можно было заметить, что юбка незнакомки перешита из школьного платья, а блузка сделана из дешевого ситчика. Однако Юра никогда не обращал внимания на такие детали, когда речь шла о близких людях.
— Привет, Лиза, — сказал он, подходя к девушке. — А ты что здесь?
— К отцу сослуживцы пришли. Отмечают встречу.
— Это там гармошка?.. — Юра поморщился.
— Ага.
Он сел на скамейку, собираясь с мыслями. Баба, собиравшая белье, зыркнула в его сторону и, на мгновение отвлекшись, уронила простыню. Ругаясь, как дюжина пьяных возчиков, она подобрала испачканную простыню с земли и удалилась в дом.
— Что читаешь? — спросил Казачинский.
— "Золотой теленок".
— Это что-то о колхозах? — спросил он несмело. Сестра читала гораздо больше, чем он, и Юра не поспевал за ее вкусами.
— Нет, там нет колхозов, — серьезно ответила Лиза. — И герой такой… странный. Я читала раньше другую книжку о нем, там в конце его убили, а тут он опять жив и здоров.
— Меня сегодня тоже чуть не убили, — невпопад брякнул Казачинский. Лиза не сказала ни слова, но глаза у нее стали в пол-лица, и он пожалел, что вообще затронул эту тему.
— Ладно, забудь, — поспешно прибавил он, пытаясь сгладить впечатление. — Ничего не стряслось, меня даже не ранили.
— Какой ужас, — проговорила Лиза сдавленным голосом. — Послушай, может быть, тебе поговорить с Раей? Объясни ей…
— Что объяснить?
— Что там опасно! Юра, как так можно? Ладно ты никого не боишься, это ты уже говорил, но у вас же отношения серьезные… А если что-нибудь случится?
— Ничего не случится.
— Юра!
— Лиза, перестань… Я обещал ей, что не буду бегать от серьезной работы. Что мне теперь — говорить, что я не смог? Что она обо мне думать будет?
— А если тебя убьют, что она будет думать?
— Никто меня не убьет.
— Ты же сам говоришь: в первый день тебя чуть не убили! Что же будет дальше?
— Зато я помог поймать преступника, — сказал Казачинский, благоразумно решив не уточнять, каким образом. — Все наладится! И Рая на меня рассчитывает… Я не могу ее подвести, понимаешь, не могу!
Лиза растерянно молчала. В их большой, работящей и с виду вполне дружной семье она по большому счету не любила никого, кроме брата. Мать погрязла в быту, отец выпивал, остальные ничем не выделялись среди малокультурного, примитивного, убогого окружения, и только Юра с Лизой пытались противостоять ему и ускользнуть от его влияния. Юра не пил, не курил, пытался найти достойную профессию и даже забрался в кино; Лиза спасалась книгами, которые читала без всякой системы, но со смутным ощущением, что они поднимают ее над миром, сотканным из серой советской нищеты, омерзительных свар и безнадеги. В глубине души она чувствовала, что всегда может положиться на брата, только на него одного, и мысль, что она может его лишиться, привела ее в ужас. Она не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы бороться со средой в одиночку, и боялась, что та в конце концов одолеет ее и подчинит, превратит в злобное, задавленное нуждой существо с беспросветной жизнью — такое же, как Лизины соседки, которых она инстинктивно сторонилась.
— Я все-таки считаю, что тебе лучше посоветоваться с Раей, — сказала Лиза, нервным жестом заводя за ухо прядь волос. В отличие от брата, она не являлась красавицей, но выразительные глаза и высокий лоб были у них общие, и когда Лиза с Юрой сидели рядом, сразу чувствовалось, что они родственники.
— Лиза, нет. — По лицу брата она поняла, что он начал сердиться. — Она решит, что я испугался трудностей, пошел на попятный. Да и что со мной может случиться? Ребята в угрозыске хорошие, пропасть мне не дадут…
— Как сегодня, когда тебя чуть не убили?
— Вот именно, как сегодня. Лиза, хватит! У меня был тяжелый день. И девушка эта убитая, и та, которая в парке Горького… — Он неожиданно вспомнил, что их просили не болтать об изуродованном трупе, и прикусил язык. — Ничего, Опалин во всем разберется, я уверен.
— Опалин?
— Да, Иван Григорьевич.
— Какой он — старый? Сердитый?
— Да какой старый — ему, наверное, столько же, сколько и мне. Шрам у него вот такой, — Казачинский сделал неопределенный жест, так что могло показаться, что у Опалина шрам на пол-лица. — Это он с бандитами, значит, дрался. Помощник у него — Петрович, тоже хороший человек. Его так зовут — Петрович — а вообще его фамилия Логинов. И он постарше, но не главный.
Лиза попыталась представить себе молодого Опалина, который дрался с бандитами и заполучил жуткий шрам, но воображение услужливо подсунуло ей образ страхолюдного здоровяка, наводящего ужас на любого, кто столкнулся бы с ним на улице, и она содрогнулась.
— Еще есть Яша Кауфман, но он для угрозыска совсем не годится. Вида крови не выносит, в обморок падает. А мне, знаешь, ничего не делается. Вот сегодня… — Он снова едва не проговорился об убитой в парке, но вовремя спохватился. — Ладно, тебе это незачем знать…
— Юра, ты там береги себя, — не выдержала Лиза. — Пожалуйста.
И он пообещал ей, что будет себя беречь, а потом вспомнил, что ему надо поговорить по телефону, и направился в дом, где занял аппарат аж на двадцать пять минут. Чем, разумеется, вызвал неудовольствие жильцов, и в особенности тех, кто сам был не прочь говорить по телефону часами.
Глава 9. Дети хаоса
Продолжается подписка на журнал "Коммунальное хозяйство". Годовые и полугодовые подписчики получают в виде бесплатного приложения любые два издания из следующего списка: "Большая Москва", "Трамвай как средство сообщения в больших городах", "Метрополитен" и "Кремация".
Рекламное объявление, 1927— С Мехлиным будут проблемы, — сказал Опалин.
— Еще самоназначенная вдова, — напомнил Петрович, насупившись.
— Какая-какая вдова? — отважился спросить Казачинский. В кабинете Опалина шло нечто вроде утреннего совещания, и он не поспевал за быстрыми репликами Ивана и его заместителя. Сегодня Юра явился на работу в привычной для него одежде, и хотя он считал ее удобной, его не покидало ощущение, что ему чего-то не хватает. С другой стороны, ходил же Опалин в штатском — но держал он себя совсем иначе, и не было похоже на то, чтобы наличие или отсутствие формы как-то влияло на его самооценку.
— Ну Грацианская же, — проворчал Яша в ответ на реплику Казачинского. — Сама мужа отравила, сама себя вдовой назначила.
Значит, Опалин думал об особе, которая извела мужа сулемой, и о Тагильцеве, которого, возможно, убил один из работников Мехлина по заказу зятя. А как же парк Горького? Убитая незнакомка? Казачинский ничего не понимал. Ему казалось, что ее дело важнее прочих и его будут обсуждать прежде всего, но Опалин, похоже, так не думал.
— А по поводу вчерашнего, — говоря, Иван поморщился так, словно не ждал от нового дела ничего, кроме неприятностей. — Вот что: Ромен Роллан нам поможет.
Юра вытаращил глаза. Яша лучше владел собой, но, судя по его лицу, он тоже пребывал в недоумении.
— Если он приезжал в парк, — продолжал Опалин, — его должны были сопровождать фотографы. А раз так, есть надежда, что где-то на фото попала и наша гражданка в платье с маками. О чем говорит 167-я статья Уголовного кодекса? — неожиданно спросил он совершенно другим тоном, повернувшись к Казачинскому.
Застигнутый врасплох, Юра смог только промямлить:
— 167-я статья… э… убийство?
— Яша! — рявкнул Опалин.
— Статья 167-я говорит о разбое, то есть об открытом нападении с целью завладения чужим имуществом, — с готовностью затараторил Яша. — Предусматривает лишение свободы на срок до пяти лет. Если разбой случился повторно или повлек за собой смерть потерпевшего, тогда срок увеличивается до десяти лет. За вооруженный разбой срок до десяти лет, а при отягчающих обстоятельствах — расстрел.
— Я кому сказал учить Уголовный кодекс? — спросил Опалин и прищурился так неприязненно, что у Юры, к которому он обращался, по спине поползли мурашки.
— Я вчера не успел, — пробормотал он. — Меня Леопольд задержал.
— Для тебя он Леопольд Сигизмундович, — поставил собеседника на место Опалин. — И занятия с ним не освобождают тебя от изучения кодексов, учебника криминалистики и словаря. Кстати, Ира на жаргоне — кто?
— Не знаю, — ответил Казачинский несчастным голосом.
— Ира означает уголовный розыск, — подал голос Яша и, гордо приосанившись, поправил очки.
— А кадет?
— Неопытный сыщик, — усмехнулся Петрович. — Сейчас уже редко употребляется, но от старых воров иногда услышишь.
— Так вот что, кадеты, — объявил Опалин, — садитесь-ка вы оба на телефоны. Первое: кто были сопровождающие Роллана с нашей стороны. Второе: узнаете у них, кто из фотографов находился позавчера в парке. Третье: составите список фотографов, никого не пропустив, и принесете его мне. Все ясно? Выяснять начнете вот с этого номера, — и он подал Яше клочок бумаги с крупно начертанными на нем цифрами и словами: "тов. Богомолов". — О визите к нам гражданина Роллана он знает все… ну или почти все. Действуйте!
Новоиспеченные "кадеты" вернулись в свой кабинет и под хмурым взглядом висящего на стене Иосифа Виссарионовича принялись за дело. Товарищ Богомолов ответил на телефонный звонок не сразу, зато из разговора с ним моментально стало понятно, что по поводу сопровождающих Роллана можно не беспокоиться. Фотографов, допущенных до съемок столь выдающейся особы, товарищ Богомолов знал назубок и тут же продиктовал Яше их список.
— Да, вот что, — добавил товарищ Богомолов, — когда Ромен Роллан приехал в парк Горького, за группой сопровождающих увязался еще один человек с фотоаппаратом. Его там не должно было быть, и ему это поставили на вид, на что он ответил, что на совершенно законных основаниях представляет свою газету и вообще не понимает, почему ему нельзя снимать то, что хочется. — Товарищ Богомолов возмущенно фыркнул. — Старик, то есть я хочу сказать Ромен Роллан, услышал шум и стал спрашивать, что происходит. Короче говоря, пришлось чужого фотографа оставить в покое, и он тоже сделал несколько снимков.
— Вы не помните, как его зовут? — спросил Яша.
— Он работает в "Красном спорте", — ледяным тоном ответил товарищ Богомолов, давая понять, что у него нет времени запоминать фамилию какого-то рядового фотографа. — Думаю, там вы его и найдете.
Закончив разговор с Богомоловым, Яша взял со стола телефонный справочник и стал искать в нем номер "Красного спорта".
— Дай я позвоню, — не утерпел Казачинский.
— Нет, — ответил Яша коротко. — Звонить буду я.
Юра понял, что коллега задет его вчерашними успехами в тире и решил отыграться.
— 4-42-20, — пробормотал Яша себе под нос. Но на том конце провода оказалась бестолковая секретарша, которую взяли на это место непонятно зачем. Она путалась, несла чепуху, ссылалась на то, что недавно работает, и с большим трудом удалось от нее добиться, что фотографа, который снимал Роллана, зовут Верзилов, а может быть, Гудим, если не Корнеев.
— Надо позвонить в редакцию по другому номеру, — предложил Юра, когда Яша повесил трубку. Но в справочнике оказался только один телефон.
Начинающие сыщики вместе со списком поднялись в кабинет Опалина, и Яша доложил о выполнении поручения.
— Только один фотограф со стороны не установлен… То ли Верзилов, то ли Гудим, то ли Корнеев. Из "Красного спорта"…
— Мне нужен список целиком, — заявил Опалин. — Вот что… Юра! Отправляйся в редакцию, узнай, как фамилия фотографа, который снимал Роллана, узнай его адрес и прочее… Как узнаешь, позвони из редакции и доложи. Все понял?
— Понял, — ответил Казачинский. — А где находится редакция?
— В справочнике посмотри, — проворчал Яша.
И Юра убежал, радуясь тому, что для него наконец-то нашлось настоящее дело. Яша нахохлился, и, заметив это, Опалин нашел нужные слова, чтобы поблагодарить его за то, что он так быстро управился и продвинул расследование вперед.
— А теперь мне что делать? — спросил Яша.
— Работать, — усмехнулся Опалин. — Обзвони отделения милиции и спроси, нет ли заявлений о женщинах, которые исчезли 11 июля и могли в этот день оказаться в парке Горького. Рост средний, волосы русые, телосложение обыкновенное, возраст от 20 до 30, но это приблизительно. В описании должно фигурировать платье с маками.
Когда Яша скрылся за дверью, Петрович покосился на Опалина и негромко напомнил:
— Мы ведь вроде бы договорились, чтобы из милиции позвонили нам, если сыщется кто-то, похожий на нашу жертву.
— Ничего, — ответил Опалин. — Пусть учится. Ему полезно. Вот с этим что делать… — Он постучал пальцами по списку, который принес Яша. — Там фотографы из "Правды", из "Известий", и ладно бы только наши — еще и несколько иностранцев.
— Я думаю, — осторожно заметил Петрович, — прежде чем действовать дальше, надо посоветоваться с Николаем Леонтьевичем. Вряд ли в "Правде" сильно обрадуются, если мы начнем изымать их пленки, а ссориться с ними — себе дороже.
— Это само собой, — буркнул Опалин и, взяв со стола список, засобирался к начальству.
Пока он разговаривал с Петровичем, Юра Казачинский уже ехал в Большой Черкасский переулок, где помещалась редакция газеты "Красный спорт". При желании от Петровки туда можно было добраться пешком, но Юра предпочел воспользоваться общественным транспортом. Только вчера он сделал открытие, что удостоверение агента угрозыска позволяет ездить бесплатно и вдобавок проходить в трамваи с передней площадки, не стоя в очереди к заднему входу, и наслаждался невиданной доселе свободой. Сам себе Юра казался в эти минуты очень важной персоной и, конечно, обиделся бы на всякого, кто указал бы ему, что он чуточку — а то и не чуточку — смешон. К счастью, никому и в голову не приходило делать ему замечаний подобного рода. Спрыгнув с трамвая, Юра стал обдумывать, какой тактики ему придерживаться в редакции, и вполне логично пришел к выводу, что надо быть как Опалин — задавать вопросы по существу, держаться сухо, но корректно. Однако все планы новоиспеченного агента угрозыска разбились о реальность, которая практически лоб в лоб столкнула его с проворным рыжеватым гражданином, только что выбежавшим из кабинета в коридор. Гражданин ойкнул, отскочил на шаг, всмотрелся в лицо посетителя и всплеснул руками.
— Глазам своим не верю! Казачинский, верно? Здорово, старик! Ну как дела, как жизнь молодая, как всё?
Юра сразу узнал в говорившем Семена Рожкова и вслед за этим вспомнил, что на дух его не переносит. Рожков принадлежал к числу тех людей — довольно многочисленных, — которые отираются возле кино, питаясь главным образом сплетнями и не на шутку гордясь своей причастностью к нему, хоть и мнимой. Он не был ни актером, ни режиссером, но его можно было повстречать дома у актеров и режиссеров — тех, что помельче, потому что крупные до знакомства с ним не снисходили. Казачинский слышал, что Рожков где-то что-то пишет, но где и что — он так и не разобрался: Семен, казавшийся человеком открытым, с душой нараспашку, с непостижимой ловкостью избегал разговора об этом. Он с легкостью занимал деньги у всех подряд, так же легко забывая их возвращать, но излучал такое добродушие, такое обаяние, что только совершенно бесчувственные души могли отказать ему в повторном кредите. Если ему что-то было нужно, он вцеплялся в человека мертвой хваткой, и мало кому удавалось отделаться от Рожкова — но тем быстрее он забывал о тех, кто выпадал из сферы его внимания или становился ему не нужен. При случайной встрече, хоть через год, хоть через десять, он вел себя так, словно расстался с вами только вчера, жал руку, сердечнейшим образом улыбался и непринужденно перечислял все, что вас объединяло когда-то. Из-за этого Рожкова считали недалеким, но приятным человеком, который неспособен оцарапать ничье самолюбие и ни на что не претендует, — одним словом, самое оно, чтобы посидеть вместе, душевно выпить пивка и обсудить последние слухи. Тем не менее Казачинский не любил его, потому что, когда он привел Лизу на кинофабрику в надежде пристроить ее в массовку, Рожков посмотрел на нее и объявил, что она нефотогенична и что никто ее не возьмет. Так в итоге и вышло, и хотя Юра знал, что лично Семен не имел никакого отношения к отказу киношников работать с Лизой, он заточил на Рожкова зуб. Не страдая особой злопамятностью, Казачинский тем не менее тяжело переносил обиды, нанесенные близким людям, и потому на приветствие Семена ответил без особого энтузиазма.
— А что ты тут делаешь? — спросил Юра.
— Здрасте! Я тут работаю, между прочим!
— В "Красном спорте"?
— Ну так! — самодовольно подтвердил Семен.
— Слушай, а кто из ваших позавчера снимал Ромена Роллана в парке Горького? Я ищу этого фотографа. Как его зовут — Корнеев? Гудим?
— Да они не фотографы совсем, — воскликнул Рожков, — что ты! Роллана снимал Леша Бобырев… Леша! Леша! Иди сюда, дело есть…
И под треск пишущих машинок, доносящихся из кабинетов, перед Казачинским предстал маленький щуплый брюнет, самой примечательной чертой которого был внушающий зависть идеальный пробор, которым его обладатель, видимо, очень гордился.
— Леша Бобырев — Юра Казачинский, — представил друг другу новых знакомых Рожков. — Леше поручили снять спортсменов в парке Горького, он все отнекивался, потом пошел туда — а там Роллан! — Семен залился счастливым смехом.
— Скажите, а вы много фотографий сделали в парке? — быстро спросил Казачинский у фотографа.
— Порядочно, — ответил Бобырев осторожно, — а вы, простите, какое издание представляете?
— Я не издание, я из угрозыска, — ответил Юра. Семен вытаращил глаза, разинул рот — и неожиданно разразился хохотом.
— Старик, старик! Ну удружил! Из угрозыска он… Шутник! Я его по кино знаю, его в массовке иногда занимают, — пояснил он фотографу.
При упоминании о массовке, в которой он будто бы подвизался, да еще нечасто, терпение Юры лопнуло. Он достал удостоверение и воинственно помахал им в воздухе.
— Я действительно работаю в угрозыске, — сказал он официальным тоном, подражая интонациям Опалина, — и если я приехал сюда и расспрашиваю вас, то делаю это вовсе не для своего удовольствия, а потому, что мы с товарищами расследуем преступление…
И тут Рожков как-то посмурнел, его смех внезапно оборвался, улыбка увяла, глаза забегали. "Черт возьми, — сообразил Казачинский, — да у него совесть нечиста… Он испугался! Интересно, что такого он мог натворить? Сколько я его помню, он не дурак поесть-выпить за чужой счет да стрельнуть несколько рублей без отдачи, но все это слишком несерьезно. Что ж он так напрягся тогда?"
— Да, Юра, — пробормотал Семен, качая головой, — удивил ты меня… Не ждал я от тебя такого! Значит, вчера ты трюкач, позавчера — эстрадный конферансье и в гонках автомобильных участвовал, мне кто-то говорил… а сейчас, получается, в угрозыске, да? Говорят, там платят хорошо, и вообще…
— Я только начал работать, — сказал Юра. Рожков скользнул взглядом по его лицу.
— Ладно, мне надо идти, статью писать, — делано спохватился он.
— Иди, конечно. Я ж тебя не задерживаю…
Семен поплелся прочь, засунув руки глубоко в карманы, и, глядя на его согбенную спину, Юра вновь подумал, что тут что-то нечисто. (Он даже не заметил, какой двусмысленной получилась его фраза.)
— А вы здорово его напугали, — не удержался фотограф. — Слушайте, а вы можете повлиять на него, чтобы он мне сорок рублей вернул? Занял и уже которую неделю не отдает.
— Попробую, — осторожно ответил Юра. Он хотел добавить, что вообще-то не может добиться, чтобы Рожков вернул ему то, что давно брал в долг, но сообразил, что создаст о себе невыгодное впечатление, и решил вернуться к тому, что его больше всего интересовало. — Слушайте, я могу как-то увидеть все фотографии, которые вы сделали в парке Горького 11-го числа?
— Вы имеете в виду, что вам нужны все кадры? — спросил Бобырев, прищурившись. — Далеко не каждый идет в обработку, а уж в газету и подавно попадают единицы. Может быть, вам тогда стоит просмотреть негативы?
— Давайте негативы, — смирился Казачинский.
— Хорошо. Э… А можно узнать, что вы ищете?
Спохватившись, Юра объяснил, что именно ему нужно.
— Я так понял, вы были в парке довольно долго в тот день и снимали не только Роллана, но и спортсменов? Тогда есть шанс, что нужная нам женщина где-то попала в кадр… может быть, на заднем плане, не знаю…
— Да не припоминаю я никакой женщины в платье с маками, — проворчал фотограф, пожимая плечами. — И в Нескучном саду я не снимал, но раз вы настаиваете…
Затем произошло нечто странное, а именно — редакция "Красного спорта" превратилась в черную дыру и поглотила наших героев. Когда Юра очнулся, шел уже третий час дня, и пальцы, в которых он держал лупу, начали ныть. Казачинский даже представить себе не мог, что изучение негативов окажется настолько трудоемким делом. Отложив лупу, он стал разминать пальцы и в который раз подивился причудливому характеру окружающей его обстановки. Подобно большинству редакционных кабинетов, уголок, в котором сидел Бобырев, представлял из себя нечто среднее между свалкой и — в миниатюре — миром после наступления апокалипсиса и торжества первобытного хаоса. Если хорошенько покопаться в окружающих завалах, там можно было найти бальную книжку позапрошлого века, деталь от пулемета, вставную челюсть бабушки Тутанхамона и Ноев ковчег. Вдобавок фотограф, судя по всему, пользовался среди сослуживцев популярностью — то его хотел видеть редактор, то коллега спрашивал, нет ли у него лишнего сахару, то приходил другой коллега, чтобы рассказать свежий анекдот, который успел надоесть Казачинскому еще три года назад. Потом явилась миловидная кудрявая барышня, загадочно поглядела на гостя и, хихикнув, спросила, собирается ли он арестовать Рожкова.
— За что же его арестовывать? — спросил Казачинский, напустив на себя непроницаемый вид.
Барышня — оказавшаяся той самой непонятливой секретаршей, с которой общался по телефону Яша, — томно захлопала ресницами, объявила, что ей ничего не известно, а вообще сплетням нельзя верить, но некоторым все-таки можно, потому что дыма без огня не бывает. После чего под большим секретом поведала Казачинскому, что Семен крутил шашни с девицами, которые мечтают попасть в кино, причем обещал им золотые горы и чуть ли не главные роли в новых фильмах. Ну-с, и все сходило ему с рук, пока он не соблазнил несовершеннолетнюю, и родители ее теперь грозят устроить ему большие неприятности. Что дальше будет, пока неизвестно, но Рожков — парень юркий, может, и отобьется, а может, и нет, но вообще Казачинскому его перспективы должны быть известны лучше, чем кому-либо другому. Произнеся последние слова, барышня с надеждой уставилась на него.
— Боюсь, я ничего не могу вам сказать, — заметил Юра, кашлянув. Кудрявая барышня смотрела на него, обиженно хлопая глазами. — А почему вы непременно хотите, чтобы его арестовали?
— Я? Да я ничего такого не хочу! — воскликнула секретарша и тут же, опровергая сама себя, рассказала душераздирающую историю о том, как Семен подло ее обманул, тоже много чего посулив, и даже водил ее на кинофабрику, а потом сделал вид, что ничего не было и вообще они едва знакомы. Казачинский слушал, кивал и вежливо сочувствовал.
Вернувшись вечером на Петровку, Юра открыл дверь кабинета и, как на стену, натолкнулся на неодобрительный взгляд Опалина.
— Я жду объяснений, — сухо сказал Иван.
— Объяснений?
— Утром ушел и пропал. С концами. — Опалин откинулся на спинку стула. — Что я, по-твоему, должен был думать?
— Я в редакции был, — пробормотал Юра.
— Весь день?
— Да, я негативы смотрел. Ну и… разговоры слушал… разные…
— Какие еще разговоры? — спросил Петрович. Он стоял посреди кабинета и, докурив папиросу, сунул ее в пепельницу на столе Опалина. Весь день они возились с делами убитого Тагильцева и отравленного Грацианского, в то время как от новичков что-то не было заметно никакой пользы.
Казачинский сбивчиво заговорил о секретарше редакции, о фотографе Бобыреве, который — слово за слово — рассказал ему чуть ли не всю свою жизнь, пока они просматривали негативы. Алексей мечтал работать в каком-нибудь солидном, крупном издании, но вечно его заносило то в "Железнодорожный пролетарий", то в какое-нибудь "Коммунальное хозяйство", то в "Красный спорт" — при том что спорт он вообще терпеть не мог. Но деваться некуда, жена болеет, нужны деньги, он отправил ее на юг — одну, — и теперь ему лезут в голову мысли, не закрутит ли она там, на юге, курортный роман. И вроде бы повода ревновать она ему никогда не подавала, но вот ревнует он, и вообще…
— Какое отношение вся эта чушь имеет к нашему расследованию? — прервал собеседника Опалин.
— Никакого. — Казачинский внезапно рассердился. — Но я же не могу сказать человеку — мне нужен только кадр с жертвой, а твои дела меня не интересуют и вообще катись куда подальше. Пришлось слушать, что он говорит, поддерживать беседу, ну и… сами понимаете…
Он шагнул вперед и положил на стол Опалина небольшой конверт.
— Я ее проглядел, она на заднем плане стояла. Бобырев ее и обнаружил. Тут два снимка — весь кадр и увеличенная часть, где она стоит. Я так задержался, потому что ждал, пока фотографии высохнут. Если нужен негатив, он у Бобырева. Просто пленка не его, она редакционная, он не мог ее мне отдать. Но он и так мне помог, и я не стал настаивать…
Опалин поглядел на него, открыл конверт, высыпал из него на стол фотографии и принялся их изучать. Петрович стоял с невозмутимым видом, словно происходящее ничуть его не касалось, но от Юры не укрылось, что "старик" нет-нет да поглядывает то на черно-белые снимки, то на лицо начальника.
— Я еще в парке Горького успел побывать, — добавил Юра. — Мне показалось, что место, где она находится… ну… оттуда, короче, ближе всего до парохода возле набережной, на котором находится ресторан. Я хочу сказать, из всех заведений он ближе всего… Платье нарядное, почему бы ей в ресторан не сходить? Ну и стал я расспрашивать служащих. И вы знаете, одна официантка ее вспомнила.
— Фамилия официантки? — быстро спросил Петрович.
— Находкина. Ну, она меня немного знает, потому что… — Юра смутился, — я раньше там бывал, в ресторане этом. И она рассказала, что да, была эта гражданка 11-го числа. Но почти ничего не ела и, видно, ждала кого-то. А потом ушла, но перед этим попросила рубль разменять, на гривенники.
— На гривенники — получается, собиралась звонить кому-то? — заинтересовался Опалин.
— Может быть. Но Находкина не видела, чтобы она звонила.
— Ну что, — вздохнул Опалин, возвращая фотографии в конверт, — поздравляю, Юра. Молодец. Но на будущее — все-таки звони, предупреждай, где ты и что ты. Понятно?
— Да, Иван Григорьевич. Я… мне куда теперь? В тир?
— Нет, не стоит. Сегодня ты и так хорошо поработал. Иди домой.
— Я вам точно не нужен? — на всякий случай спросил Казачинский.
— Да иди уже! — проворчал Петрович, махнув рукой.
И, когда дверь за Юрой закрылась, прибавил, обращаясь к Опалину:
— Видишь, а ты говорил, что от новичков никакого толку не будет… Ведь он нас выручил. Начальство же запретило беспокоить правдинских фотографов… а к иностранцам вообще велело не подходить.
— Нет, Николай Леонтьевич сказал, что с "Правдой" попробует договориться по своим каналам, — ответил Опалин. — Как раньше договорился насчет Богомолова, чтобы он дал нам всю информацию. Но теперь у нас есть фото жертвы, так что можно обойтись без… Без ненужных унижений.
Он передал снимки Петровичу.
— Посмотри хорошенько, она тебе никого не напоминает? Конечно, это фрагмент заднего плана, но все-таки лицо худо-бедно можно видеть…
— Нет, я ее не знаю, — сказал после паузы Петрович, качая головой. — Но если у нее есть криминальное прошлое, спецы ее опознают. Считай, полдела сделано. Как только установим личность, поймем, в каком направлении рыть.
— Да уже примерно понятно, в чем там дело, — усмехнулся Опалин. — Гражданка с криминальным прошлым приходит в людное место и ждет кого-то в ресторане, потом, очевидно, звонит по телефону. Людное место выбрано не просто так, а как гарантия, что с ней ничего не случится. Тем не менее ее убивают и делают все, чтобы затруднить опознание… Жаль, на фото видно, что она сама по себе. Вот если бы с ней рядом был кто-то или она с кем-то разговаривала…
— Угу, — кивнул Петрович. — Тогда бы нам вообще дела было — всего ничего. — Он вернул фотографии Опалину, который положил их в конверт и запер в ящик стола.
— Завтра съездишь за негативом и возьмешь у фотографа и Находкиной показания по всей форме, — распорядился Иван. — Трюкач наш — торопыга… Уверен, он до сих пор даже УК не прочитал.
— Да ладно, — проворчал Петрович, ощутив потребность взять новичка под свою защиту. — Ты-то сам помнишь, какой был?
— Помню, — буркнул Опалин, насупившись. — Тощий и голодный… Ладно, все это ерунда, лирика. Хорошо бы пробить, кто из уголовных сейчас в Москве — я имею в виду, таких, которые способны удавить женщину и тут же отрубить ей руки. Не исключено, что тут действовал убийца по заказу…
— Думаешь?
— Уверен. Во-первых, дерзость немыслимая. Во-вторых, отрубленные руки, изуродованное лицо — скорее всего, условия заказчика. Но что же это за важная птица такая, что ее не поленились убить таким образом… Чего-то мы не знаем, Петрович. Чего-то очень важного…
— Не знаем, так узнаем. Работа такая, — усмехнулся его собеседник. — Не переживай, Ваня. Тот, кто ее убил, от нас не уйдет.
Глава 10. Особняк
Извозчик остановился у каменного двухэтажного особняка с приличным подъездом, с окнами, закрытыми сплошь ставнями.
А. Куприн, "Штабс-капитан Рыбников"После того, как он практически в одиночку провел всю работу по выявлению фото жертвы, Юра Казачинский был уверен, что до разгадки рукой подать. Однако он не учел, что каждый оперативник ведет одновременно несколько дознаний и к ним прибавляются все новые и новые. Следующий день, 14 июля, ознаменовался тем, что опербригаду Опалина в экстренном порядке вызвали на место преступления. Петровича Иван с утра отправил доделывать бумажную работу по моментам, которые выяснил Юра, но вместо Логинова к муровцам присоединился эксперт Горюнов, и в уже знакомом Казачинскому дребезжащем кабриолете группа выехала на место.
Желтый двухэтажный особнячок в районе Пречистенки пленил Юру своим видом и до сих пор ощущающейся в здании купеческой основательностью. Здесь не было ничего вычурного, никаких архитектурных излишеств. Крыльцо удобное, окна не большие и не маленькие, крыша прочная, все водосточные трубы на месте и явно в исправном состоянии. Дом был небольшой, и Казачинский подумал, что внутри всего несколько коммунальных квартир. Однако действительность оказалась куда интереснее.
— Здесь живет профессор Елистратов, то есть жил, — уныло пробубнил дворник. Он был немолод, носил коротенькие усики под Чарли Чаплина и, судя по богатому колориту лица, сверх меры уважал алкогольные напитки. — Профессор умер в прошлом ноябре… нет, в октябре. Вместе с ним в доме жили его сыновья с семьями. Роман Александрович и Дмитрий Александрович их звали… У Романа Александровича дочь, у Дмитрия Александровича близнецы. Вот…
— А кто еще здесь живет? — спросил Опалин. Дворник засопел, глядя на него исподлобья.
— Я же вам говорю, товарищ, это дом профессора… Тут только члены его семьи. Посторонних не было… Ну, домработница еще жила, нянька к близнецам приходила. И все…
— Ну а убили-то кого? — не удержавшись, встрял Казачинский. — Кто жертва?
— Да всех их убили. И Романа Александровича, и Дмитрия Александровича, и супружниц ихних, и детей… И домработницу…
— Вас как зовут?
— Яхонтов я. Иван Савельич…
— И где ж вы были, Иван Савельич, пока всех в доме убивали? — прищурился Опалин.
Дворник насупился.
— У себя, наверное… Не знаю… Скверное дело. Я тут с двадцатого… нет, с двадцать первого служу. Жена от меня ушла, — с обидой добавил он. — Каши, говорит, с тобой не сваришь, дворником ты родился, дворником и помрешь. Обидно, знаете ли.
— Когда жена-то ушла?
— Да при нэпе еще, — ответил Яхонтов с отвращением. — Что ж? Я дворник. Почему мне надо этого стыдиться? А кто господ убил, я не знаю. Знал бы — сказал…
— Сейчас господ нет, — не удержался Казачинский.
— Это вы так думаете, господа всегда есть и никуда не деваются, — парировал дворник. Но тотчас же прикусил язык и глаза опустил.
— Яша, останься тут, проследи, чтобы гражданин никуда не ушел, — распорядился Опалин, кивая на Яхонтова. Найдя таким образом применение для сотрудника, который не выносил вида крови, Иван в сопровождении остальных муровцев двинулся к особняку. Харулин остался в машине.
В доме толкалось приличное количество народу — милиционеры, еще одна группа из угрозыска, которая первой приехала на место, и благодушного вида старичок-следователь, который допрашивал всхлипывающую молодую женщину — как выяснилось, дочь домработницы. Мать вчера вечером должна была позвонить, но не позвонила, дочь сама набрала номер — никто не отвечал, потом позвонила с утра — к телефону никто не подошел. Забеспокоившись, дочь явилась проведать мать и обнаружила, что входная дверь не заперта, а в столовой…
— У них тут и столовая имеется? — пробормотал Казачинский, изумленно озираясь.
Ах, непрост был, непрост профессор Елистратов, ухитрившийся в эпоху революций, социальных потрясений и уплотнений сохранить типично буржуазный уклад и отстоять свои квадратные аршины от посягательств победителей. Да что там какие-то жалкие аршины — целый особняк отбил могучий старик, чей писанный маслом громадный портрет висел на стене, неприязненно щурясь сквозь стальное пенсне на незваных гостей.
— А, Ванечка! — обрадовался Опалину старый следователь. — Эти товарищи, ваши милые коллеги, стали перемещать трупы, уронили пару стульев и разбили тарелку, поэтому я позвонил и попросил прислать вас. Они в соседней комнате — разумею трупы. Судя по всему, за столом сидели все обитатели дома, кроме домработницы и близнецов. Домработнице перерезали горло, детей… ну, сами увидите. Владимир Митрофанович, будьте аккуратнее с едой и напитками, голубчик…
Судмедэксперт посерьезнел и двинулся к дверям, которые, судя по всему, вели в столовую. Опалин вошел за ним, молча оглядел обстановку, буркнул: "М-да…" и повернулся к Горюнову.
— Отпечатки…
— Да понял я, — хмуро откликнулся эксперт.
Шесть трупов с искаженными лицами. Мужчина, женщина, еще один мужчина, две женщины и девочка-подросток. Девочка лежала на диване, остальные были разложены на ковре, и Казачинскому на мгновение почудилось, что перед ним сломанные куклы. Он тотчас устыдился своей мысли, но она засела где-то в подсознании и не давала ему покоя.
— Они сидели за столом? — недовольно спросил Опалин у брюнета лет тридцати в форме с синими петлицами, который у окна рассматривал содержимое одной из чашек. — Не надо было их трогать до фотографирования…
— Как скажете, Иван Григорьевич, вы же у нас главный, — с плохо скрываемым раздражением ответил коллега. Тут Шаповалов изумил Казачинского: судмедэксперт стал на колени и принялся обнюхивать губы убитых, как собака.
— Ка-це-эн, — уверенно объявил Владимир Митрофанович через некоторое время, поднимаясь на ноги.
— Цианистый калий, — перевел Опалин для Казачинского, который, впрочем, понял только то, что речь идет о каком-то яде. — Здесь три женщины, а у профессора вроде было только два женатых сына. Кто третья? Неужели вдова старика?
— Третья — Надежда Новикова, сестра жены Романа Елистратова, пришла в гости, — сухо сказал коллега Опалина. — Кто-то отравил еду, предположительно — чай и кофе, который пили в конце ужина. Дети Дмитрия Елистратова еще маленькие, находились в детской, их задушили подушкой. Домработницу зарезали, она на кухне, смотри не поскользнись — там лужа крови. Действовал явно не один человек. Да, на втором этаже вскрыты стены двух комнат, и оттуда что-то изъято. Вещи в шкафах и секретерах перерыты, на полках пустые места, ценностей и денег тоже не наблюдается. Я вызвал двоюродную сестру профессора, Алевтину Бунак, которая бывала в доме, собирался выяснить, что именно пропало… но тут ты являешься на готовенькое.
— Ладно тебе, Румянцев, — добродушно сказал Опалин. — Мы же в одной лодке. Дворник что говорит?
— Что говорит, что говорит… Ничего не знаю, ничего не видел. У него пристройка с отдельным входом, я проверял — из окна и впрямь не видно, кто входит в дом. Я, говорит, им не прислуга, у них домработница была, чтобы двери открывать. Черт его знает… Может, и навел. А может, и нет. У домработницы дружок какой-то был, который к ней ходил…
— Что за дружок?
— Да не знаю я, — озлился Румянцев. — Твое дело, ты им и занимайся теперь, а я тогда пойду вместе с моими ребятами…
Он поставил чашку на тарелку вместо блюдца и ушел, громко топая сапогами в знак протеста. Было слышно, как он в прихожей скликает своих подчиненных, чтобы ехать.
— Болван, — в сердцах проворчал Горюнов, глядя на чашку. — Опять улики руками лапал… а на них могли остаться отпечатки убийц…
— Я на кухню, — объявил Опалин и повернулся к фотографу: — Слушай, картина преступления нарушена, но ты все равно сфотографируй, что можно… И стол не забудь.
Казачинский покорной тенью проследовал за Опалиным в кухню, а после кухни, где в луже засохшей крови лежала зарезанная женщина, также вместе с Опалиным проследовал на второй этаж.
— А дворника они не убили, — пробормотал Иван, разглядывая дыру в стене. — При том что позаботились избавиться от всех, кто находился в доме. Это значит что? Либо он с ними заодно, либо они были уверены, что живой он им не помешает. То есть обстановку в доме они изучили очень хорошо, а это опять-таки говорит о наводчике… Ладно, пойдем теперь взглянем на детскую.
Они прошли в детскую, и, увидев мертвых детей, Юра вдруг осознал, что если бы ему сейчас попался тот, кто это сделал, он убил бы мерзавца голыми руками. А ведь Опалину и его людям наверняка приходилось иметь дело и с более страшными преступлениями, такими, которые в народе именуют не иначе как злодеяниями. "Как же он тогда… Как же они… Ведь с ума же можно сойти, когда сталкиваешься… сталкиваешься с таким вот… И зря я смеялся над Яшей, то есть не смеялся, но готов был смеяться… Маленькие дети, года по три-четыре им было. За что?"
— Ну что, не раздумал еще у нас работать? — спросил Опалин, когда они спустились по лестнице на первый этаж и Иван остановился, чтобы закурить.
— Нет, не раздумал, — хрипло ответил Юра. — Можно мне папиросу?
Они закурили, а потом подошел Шаповалов и стал излагать свои соображения по поводу времени преступления. Его сменил старичок-следователь, который перекинулся с Опалиным несколькими фразами и засеменил к выходу. Завертелась карусель дознания — новый и сложный для Казачинского механизм, который он пока постигал лишь чисто интуитивно. Опалин побеседовал с дочерью домработницы Кошиц и выяснил, что у последней был сердечный друг, пожарный, которого звали Федор Пермяков. Он иногда захаживал в гости к домработнице, но лично дочь его не видела и не знала, как он выглядит. Кроме того, несколько месяцев в доме проработала молодая нянька по фамилии Резникова, которой не было среди убитых.
Отпустив свидетельницу, Иван сделал пару звонков и отправился опрашивать тех, кто жил в близлежащих домах и мог что-то заметить. Когда после обеда прибыл Петрович, Опалин отправил его с Яшей на поиски няньки, а сам занялся Алевтиной Бунак — сухонькой старушкой старорежимного (как про себя определил Юра) типа, которая ахала, охала, сморкалась в платочек и периодически порывалась упасть в обморок. Тем не менее от Казачинского не укрылось, что старушка оказалась весьма непроста и как бы между прочим норовила задать Опалину больше вопросов, чем он ей. О ценностях, имеющихся в доме, она доложила, что профессор зарабатывал очень хорошо, его сыновья — весьма прилично, но их уровень жизни предполагал определенные траты, и нельзя сказать, чтобы в доме водились немыслимые богатства. Украшения у женщин, положим, были, но, знаете ли, молодой человек — простите, товарищ, — это были очень, очень скромные украшения, так, пустячки, чтобы себя побаловать. Но любопытнее всего было наблюдать за гражданкой Бунак тогда, когда Опалин задал вопрос по поводу тайника в стене. Алевтина Сергеевна всплеснула сухонькими ручками и стала уверять, что ничего не знает, понятия не имеет и вообще в толк не может взять, что собеседник имеет в виду. Тон ее в эти мгновения напоминал интонации старой актрисы, которая пытается вернуться на подмостки после долгого перерыва: вроде бы убедительно, но тем не менее не веришь ни единому слову.
Пока Опалин пытался разобраться в страшной драме, разыгравшейся на Пречистенке, Юра пребывал в почетном, но обидном статусе золотой рыбки на посылках. Его посылали позвонить по телефону, найти понятых для обыска у дворника, поймать Горюнова и узнать у него нужные сведения, сгонять за бутербродами для товарищей, смотаться в профсоюз пожарных — и так далее до бесконечности. Будь на месте Казачинского человек более самолюбивый или более взбалмошный, он бы непременно взбрыкнул, но Опалин ухитрялся как-то так распоряжаться, что Юра был только рад выполнять его поручения. Кроме того, он чувствовал, что на его глазах из крохотных кусочков словно выстраивается мозаичная картинка, и когда она будет готова, все элементы сложатся в имя преступника. Но когда ближе к вечеру муровцы вернулись на Петровку, чувствовалось, что до финала расследования еще очень далеко.
— Судя по количеству инструмента, использованного для вскрытия стен, в банде три или четыре человека, — буркнул Опалин, растирая пальцами веки. Он устал больше всех, но старался не показывать виду. — Дворник вспомнил, что вчера вечером в особняке непривычно громко включили радио. Чтобы заглушить шум, конечно… Теперь насчет стен. Исходя из размеров пустот, в тайниках было что-то вроде небольших сундучков. Знать бы, что в них… Гражданка Бунак явно знает — или подозревает, — но говорить упорно не хочет.
— А откуда они знали, что тайники расположены именно там? — не утерпел Казачинский.
— Простукали стены, — ответил за Опалина Петрович. — А вот как они узнали, что в доме вообще есть тайники, большой вопрос. Ваня, нам придется под микроскопом изучить семью профессора Елистратова. Там же явно какие-то материальные ценности, и серьезные, раз из-за них ухлопали столько человек.
— Ну это мы разъясним, что за ценности и откуда они взялись, — усмехнулся Опалин. — Плохо, конечно, что никакого Федора Пермякова среди пожарных не числится. Но если он подсыпал яд, конечно, он и не стал бы светить свое настоящее имя.
— Почему именно любовник домработницы? — спросил Юра.
— Посторонний человек на кухне, чье присутствие не кажется странным. Она возле плиты хлопотала, а он небось еще и говорил, как по ней соскучился, прямо жить без нее не может. Пока Кошиц бегала туда-сюда, отравил еду.
— Ну она могла и дворника впустить, — протянул Яша. — И он тоже мог придумать какой-нибудь разговор для отвода глаз. Или нянька Варвара Резникова могла прийти в кухню и тоже чем-нибудь отвлечь.
— Именно поэтому я и распорядился задержать и ее, и дворника, — хмыкнул Опалин. — Хотя при обыске ничего подозрительного в их вещах не нашли… Ладно, перерыв полчаса. Сгоняйте в столовую, а потом… потом посмотрим.
— А ты разве не хочешь есть? — спросил Петрович.
— Нет, — коротко ответил Опалин, — что-то не хочется.
Отчасти последовав его примеру, Яша не стал спускаться в столовую, а направился в свой кабинет, где сделал несколько звонков. Выслушав последнее сообщение, он с сияющим лицом поспешил к Опалину.
— Иван Григорьевич! Кажется, нашлась — ну, та, которую убили в парке Горького! Левашова Софья Дмитриевна, 1916 года рождения, студентка… Платье совпадает, и она вроде бы собиралась пойти в парк в тот день…
— Что у нее с прошлым? — быстро спросил Опалин. — Арестовывалась за что?
— Сведений об этом нет, — ответил Яша. — Заявление о пропаже подала ее мать Елена Константиновна Смирнова, которая живет на Трифоновской улице.
— Трифоновская улица — это возле Ржевского вокзала[64], — заметил Петрович. — Далековато от парка Горького.
— Не говоря уже о том, что там под боком парк Бубнова[65], — хмыкнул Опалин. — Не проще ли было отправиться туда? Конечно, любой гражданин имеет право гулять по парку Горького независимо от места жительства, но все же… Когда мать подала заявление?
— Сегодня.
— Почему не раньше? — Иван нахмурился. — Ладно, это мы выясним. Диктуй адрес матери. И почему у матери с дочерью фамилии разные?
— Я не знаю, — ответил Яша с несчастным видом.
Опалин записал адрес на каком-то обрывке бумаги и велел подчиненному сходить в столовую и как следует подкрепиться.
— Тебя это тоже касается, — добавил Иван, обращаясь к Петровичу.
— Я в парке поел, — сдержанно ответил Петрович. Он не любил столовые, которые советская власть насаждала, чтобы избавить женщин от того, что считалось домашним рабством. Ясли и детские сады должны были снять с женских плеч заботу о маленьких детях, а столовые — избавить от необходимости тратить время на готовку еды. Но жена Петровича стряпала так, что пальчики оближешь, энергично презирала любую пищу, приготовленную не своими руками, и ее отношение отчасти передалось и мужу.
— Ты с Бергманом говорил? — добавил Петрович. — По поводу вскрытия. Или у него до сих пор руки не дошли?
Опалин снял трубку аппарата. Разговор получился довольно длинным, с упоминанием разных медицинских тонкостей, с одной стороны, и обстоятельными вопросами — с другой.
— Возраст совпадает, — буркнул Иван наконец, повесив трубку. — Жертва жила половой жизнью, но на проститутку не похожа. Кроме того, вскрытие показало беременность — второй месяц.
— То есть жертва о ней знала и могла обрадовать этой вестью отца ребенка, — заметил Петрович. — А у него жена, или он просто не желает никакой ответственности. Ларчик-то просто открывается, похоже. За самыми жестокими преступлениями чаще всего стоят страх и малодушие. Впрочем, кого я учу…
Когда Яша и Юра вернулись из столовой, Опалин напомнил им, что на сегодня у них еще запланированы занятия в тире, а сам отправился на Трифоновскую улицу. Он чувствовал, что ему предстоит нелегкий разговор.
Глава 11. Спичечная коробка
Несмотря на то, что принятыми за последние три года мерами в ряде крупных промышленных центров достигнуто некоторое улучшение жилищного положения рабочих, состояние жилищного дела на всей территории СССР продолжает оставаться тяжелым.
"О жилищной политике", 1928 г.По долгу службы Опалин побывал во многих коммуналках, но та, в которой жила Елена Смирнова, с первого же взгляда производила удручающее впечатление. Она была грязна, обшарпана до крайней степени и вдобавок пропитана запахами дешевого алкоголя, грязных пеленок и адовой безнадежности. Звонок не работал, и пришлось как следует постучать, чтобы входную дверь отворили. Из трех человек, которые попались Опалину в коридоре, один носил тюремные наколки, а еще один, юнец с бегающими глазками, смахивал на мелкого воришку. Узнав, что гость явился из угрозыска, оба моментально скрылись в своих комнатах. Женщина с изможденным лицом, открывшая Опалину дверь, указала ему комнату Елены Смирновой.
— Тут Ленка, тут она! Муж ейный не вернулся ишшо, но он позже бывает. А что она натворила-то?
— Ну а вы как думаете? — вопросом на вопрос ответил Опалин. Ему было интересно, какую реакцию вызовут его слова.
— Ну не знаю я, не знаю, — оживилась соседка. — Или вы насчет дочки ейной пришли, Соньки?
— А вы хорошо ее знаете?
— Ну, хорошо не хорошо, но соседи ж были, пока она к своему хахалю не сбежала. Гордячка! — со смаком проговорила соседка. — Как учиться стала, все ей не то и все не так. Ну молодежь, — она сделала ударение на первом слоге, — нынче вся такая, что не разберешь…
Опалин был не прочь и дальше пообщаться со словоохотливой соседкой, но они стояли уже у двери Смирновой. Он собирался постучать, но дверь распахнулась, когда он только занес руку.
— Уполномоченный Опалин, московский уголовный розыск. Я по поводу вашего заявления о пропаже дочери, Софьи Левашовой.
— Вы ее нашли? — вырвалось у женщины, стоявшей на пороге. — Что с ней?
— Вы Елена Смирнова, мать Софьи?
— Да, я мать, мать! — с истерическим надрывом вскрикнула женщина. Она была худая, со светло-русыми волосами и мелкими, правильными чертами лица; длинная шея, должно быть, в молодости казалась гораздо красивее, а сейчас уже не производила прежнего впечатления. — Говорила ей — сто раз говорила — ничего хорошего из этого не выйдет! Поматросит он тебя и бросит…
— Простите, он — кто именно? — спросил Опалин и шагнул в комнату, вынудив таким образом собеседницу отодвинуться. Дверь за собой он тщательно прикрыл, не сомневаясь, впрочем, что если соседка захочет подслушать, то наверняка не станет стесняться.
— Ну Евгений его зовут, Евгений Богдановский, — с некоторым раздражением ответила Смирнова. — Познакомились они в автобусе, и он ей всю голову задурил. Надо получать высшее образование, надо то, надо се… Какое образование, вон на заводе нашем работницы нужны и зарабатывают неплохо. Но Сонька упорная, поступила в этот… пединститут имени Бубнова…
Опалин осмотрелся. Сомнений больше не оставалось — он попал в спичечный коробок, кем-то когда-то превращенный в человеческое жилище. В комнате не было и 16 аршин, положенных по закону на человека, но судя по тому, что в эти аршины были втиснуты аж целых три кровати, тут обитали как минимум трое.
— Книжки она читать стала! — выдала Елена таким тоном, словно ей лично нанесли тяжкое оскорбление. — Сцены мне делать! Вы, говорит, отребье, и все соседи — отребье, видеть вас не могу… Ну, среди соседей разные бывают, вон Николай Иваныч отсидел, но человек же хороший, просто оговорили его…
— А за что отсидел-то?
— Да за кражу. Три года дали…
Опалин знал, что за кражу — то есть тайное похищение имущества — в Советском Союзе три года не дают и что хорошему человеку Николаю Иванычу могли влепить такой срок только за грабеж — похищение открытое и сопряженное как минимум с угрозой обладателю имущества, причем совершенное не в первый раз. Но в его намерения не входило просвещать мать жертвы по поводу тонкостей уголовного законодательства.
— Я прошу вас описать подробно, что случилось перед исчезновением вашей дочери, — сказал Опалин. — Прежде всего, Софья с вами живет?
— Да не живет уже, — ответила Елена Смирнова, шмыгая носом. — Сбежала к Женечке своему. У него на Гоголевском бульваре комната…
— Отдельная?
— Нет, он там с теткой, а тетка, бесстыдница, на шестом десятке себе жениха нашла. Ну и съехала к нему, — с отвращением промолвила Елена. — Есть же такие, которые могут…
Она наконец села, сложив на коленях красные натруженные руки. Опалин пристроился на краешке кровати.
— Когда вы в последний раз видели свою дочь?
— Когда? Да шестого числа, наверное. Она приехала кое-какие вещи забрать. Сказала, что женит его на себе и не будет больше сидеть у нас на шее. А я ей — смотри не промахнись. Тереться-то под воротами все горазды, а как жениться, так в кусты. Позавчера прихожу с работы, Степан — это муж мой — говорит, что Женька звонил, спрашивал, не вернулась ли к нам Сонька. Вчера опять звонил, на этот раз я с ним разговаривала. У него вечером был какой-то литературный кружок — умеют же люди дурью маяться! — они с Сонькой договорились потом в парке Горького встретиться, у них там свое место любимое. Ну он пришел, а ее нет. Вернулся домой, а она неизвестно где. И все нет ее и нет. А сегодня я подумала — да чего я жду? Милиция на что? Пусть ищет Соньку, может, она под машину попала или что еще. Николай Иваныч меня отговаривал, ох как отговаривал, — прибавила Елена, качая головой. — Но я не стала его слушать. Где она, что с ней?
— У Сони есть отец? — спросил Опалин.
— Был, — неприязненно ответила Елена, кривя тонкие губы. — Убили его на империалистической войне, как раз когда наши Львов взяли. Сейчас-то у меня другой муж, Степан.
— И ребенок? — рискнул предположить Опалин, глядя на детскую кровать.
— Ну так. Костя, сынок. Балбес ужасный, целыми днями в кинотеатре пропадает, фильмы смотрит. Его там уже все билетерши знают. Он под креслами прячется, чтобы один и тот же фильм целый день смотреть, а они его гоняют.
Опалин поглядел на убогую обстановку, вспомнил физиономии, попавшиеся ему в коридоре, и подумал, что отсюда можно было бежать либо в страну фильмов, как Костя, либо просто бросить все и перебраться к любовнику, как сделала Соня. Младшее поколение уже понимало, что так жить нельзя; старшее, судя по всему, притерпелось настолько, что любой бунт против привычного для них уклада глубоко их возмущал.
— Если вы утверждаете, что последний раз видели дочь 6-го числа, как так получается, что вы в своем заявлении точно описали одежду, в которой она была в парке Горького 11 июля? — будничным тоном спросил он.
Елена поглядела на него с удивлением.
— Ну так мне Женька сказал, что платья дома нет. У нее только одно платье было, с маками. Значит, она его и надела.
Ну вот и объяснение, собственно.
— Вам известен точный адрес Евгения Богдановского? — осведомился Опалин.
— Нет. Сонька его не дала, может, боялась, что я скандалить буду. Только раз упомянула, что он на Гоголевском бульваре живет… А телефон у меня есть.
— Давайте телефон.
Он осмотрелся в поисках стола, но его не было, и пришлось придвинуть поближе свободный стул с деревянным сиденьем. На спинке его висели чьи-то подтяжки и драные кальсоны. Достав чистый лист бумаги и ручку, Опалин начал заполнять протокол.
— Можно взглянуть на ваши документы?
Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге возник мужчина средних лет с тяжелой нижней челюстью. Почти весь он состоял из прямых линий — прямые плечи, почти квадратное лицо, фигура без ярко выраженной талии. Выражение глаз Опалину не понравилось — нет ничего хуже, чем заиметь такого типа себе врагом.
— Степа, это товарищ из угрозыска, насчет Соньки, — поспешно проговорила Елена, поднимаясь со стула навстречу вновь прибывшему. — Мой муж, я вам о нем говорила…
— Мне нужно записать ваши данные в протокол, — сказал Опалин. И Степе: — Добрый вечер.
Несколько мгновений тот буравил его и свою жену недоверчивым взглядом. "Черт возьми, — сообразил Опалин, — да он ревнует… И еще как! Любопытная, однако, семейка…"
— Я так смотрю, вечер не слишком добрый, раз вы здесь, — буркнул Степа, наклоняя свою крупную голову. — Что с Сонькой-то стряслось?
— Боюсь, ничего хорошего.
Елена тихо ахнула и поднесла руки ко рту.
— Она жива? Что ж вы сразу не сказали? Она жива? — Опалин покачал головой. — Нет, нет, нет! Боже мой…
Она бросилась к мужу, прижалась к нему, и он стал неловко гладить ее по плечам.
— Он ее убил, он убил ее! — выкрикнула Елена сквозь слезы.
— Кто?
— Да Женька же! Если бы это просто был несчастный случай… разве ж угрозыск бы занимался… Ее убили, да? Он убил?
— Мы ищем кто, — ответил Опалин. — У вашей дочери были на теле какие-то особые приметы? Шрамы, родинки?
— Родинка, большая, вот тут, с горошину величиной, — Елена стала показывать на себе, тыча пальцем куда-то в район ребер сбоку, и снова зарыдала. Опалин молчал. Теперь он был совершенно уверен, что они не ошиблись и что убитая в парке девушка действительно являлась Софьей Левашовой — о родинке ему сообщил доктор Бергман во время телефонного разговора.
— Лена, Леночка, золотая моя, — бормотал Степан, — ты не плачь, что уж тут теперь… Слезами горю не поможешь…
Опалин объяснил, что Елене Смирновой придется официально опознать тело, и вернулся к протоколу. Плача, хозяйка комнаты подала ему свой паспорт, и он переписал нужные данные, в которых, впрочем, не было ничего особенного. Затем Опалин на всякий случай стал допрашивать Степана, а Елена, спохватившись, пошла на кухню готовить ужин.
— Я вас очень прошу сопровождать жену на опознание, — сказал Опалин Степану, глядя ему в глаза. — Тело изуродовано, и Елене Константиновне придется нелегко.
— Да кто ж мог… — сдавленно начал Степан и умолк.
— Скажите, вы знали Евгения Богдановского?
— Видел, — хмуро ответил собеседник. — Чистый, гладкий, сытый сукин сын.
— Это после одной встречи у вас сложилось такое впечатление? — доброжелательно осведомился Опалин.
— Мне хватило, — не без вызова ответил Степан. — Да по нему сразу видно, что он за птица. Бабы от него без ума. — Он тяжело вздохнул. — Зря Сонька с ним связалась. Мы с матерью, может, не сахар, но с этим парнем каши не сваришь.
— Вам известно, где он учится?
— В этом… как его… институте народного хозяйства. Нынче же все грамотные стали, о какой-то новой жизни талдычат. А по-моему, жизнь такая же, как и раньше. При царе я жил в конуре, сейчас в конуре… В ней и подохну.
Он достал папиросы, закурил одну и бурно закашлялся.
— Вам бы лучше не курить, — буркнул Опалин, которому не понравился кашель его нового знакомого.
— А! — Степан безнадежно махнул рукой. — Без курева вообще не жизнь.
Через несколько минут вернулась Елена и, нерешительно покосившись на Опалина, спросила, не останется ли он на ужин. Она выглядела спокойнее, и он сообразил, что, должно быть, она излила соседкам на кухне душу и ей стало легче.
— Прочтите, пожалуйста, протокол и подпишите, — сказал Иван, обращаясь к Степану, и повернулся к хозяйке: — На ужин я остаться не могу, но у меня есть одна просьба. Можете дать мне какую-нибудь карточку Софьи, желательно такую, которую сняли недавно? Я постараюсь потом ее вернуть.
Елена вздохнула и, подойдя к единственному в комнате шкафу, принялась рыться в ящичках. Степан, не читая, подмахнул протокол и задымил папиросой как паровоз.
— Вот, — сказала Елена, протягивая Опалину карточку. — Полгода назад ходила сниматься. Позже ничего нет…
Иван взял фотографию, и его словно ударило электрическим током. Девушка, чье лицо он видел на снимке, не слишком походила на гражданку в платье, которая 11 июля в парке Горького попала в объектив фотографа "Красного спорта". Что-то общее, безусловно, просматривалось, но при сравнении двух фотографий становилось ясно, что это совершенно разные люди.
— Я попрошу вас хорошенько рассмотреть этот снимок, — решился Опалин, протягивая Елене карточку, которую раздобыл Казачинский. — Есть ли тут ваша дочь?
Елена взяла снимок, вгляделась в него — и затрясла головой.
— Нет. Нет!
— А женщина в платье с маками, вот тут, на заднем плане…
— Да вы что, — воскликнула Елена, — на ней другое платье! Ну то есть похожее, но другое… У Сони вот тут, — она показала на себе, — воланчики были в три ряда, а тут только в два… И рукав сшит по-другому… Нет, нет, это не она!
— Вы уверены?
— Совершенно уверена! Ну и лицо… тут его не очень видно, но у Сони никогда не было такого выражения!
Опалин дернул щекой, взял протокол Елены и стал вписывать туда дополнение. В коридоре бодро протопали чьи-то шаги, и на пороге показался мальчик лет десяти.
— Костя, это товарищ из угрозыска, — сказал Степан. — Насчет смерти Сони… — Он понял, что сказал лишнее, и сконфузился, но было уже поздно.
— Соня умерла? — недоверчиво спросил ребенок своим звонким голоском, переводя взгляд с матери на гостя. — Почему? Она же не старая совсем…
— Да, было бы хорошо, если бы все умирали только от старости, — заметил Опалин и обратился к Елене: — Подпишите, пожалуйста. Возможно, мне еще придется вызывать вас на Петровку… Или я кого-нибудь к вам пришлю, если надо будет что-то уточнить.
— Да я не против, — вздохнула Елена, возвращая ему протокол и ручку. — Вы, главное, только найдите его…
— Вы же были уверены, что это Богдановский, — не удержался Опалин, поднимаясь с места. Елена безнадежно махнула рукой.
— Ах, теперь я ничего не знаю, ничего… А вдруг это не он? И потом, зачем ему? Все-таки Соня ему нравилась, очень…
Она проводила Опалина до выхода и сама заперла за ним дверь. Когда Иван ушел, Николай Иваныч вышел из своей комнаты и вразвалочку направился к телефонному аппарату, висевшему на стене.
Примерно через полчаса Николай Иваныч, надвинув на глаза кепку и бодро посвистывая, вышел из дома и зашагал в неизвестном направлении. Он шел с независимым видом, как человек, который привык по вечерам делать моцион, и, конечно, чистым совпадением было то, что попадающиеся ему навстречу граждане из числа местной шпаны (которой тогда водилось в Сокольниках довольно много) почтительно с ним здоровались и даже уступали дорогу. Прогуливаясь таким образом, Николай Иваныч дошел до укромной рощицы возле Сокольнического парка, где под деревом стоял и курил человек в белом парусиновом костюме. Такую одежду, и то нечасто, можно встретить где-нибудь на юге, но гражданин в белом костюме, судя по всему, носил его в Москве, не испытывая решительно никакого неудобства. Вдобавок ко всему он курил не какую-то там папиросу и уж тем более не самокрутку, а настоящую сигару, источавшую душистый дым.
— Мусор сегодня явился, — доложил Николай Иваныч после краткого обмена приветствиями. — Мамаша вчера говорила по телефону, верещала как резаная, а сегодня побежала в милицию. Я пытался ее отговорить, да куда там!
— Тебя не просили ее отговаривать, — оборвал собеседника человек в белом костюме. — Что за мусор, как зовут?
— Как зовут? — Николай Иваныч стал напряженно морщить лоб. — Палкин, кажись. Да, точно Палкин…
— В МУРе нет такого, — скучающим тоном промолвил человек в белом.
— Да точно Палкин! — на беду себе стал настаивать Николай Иваныч, и тут человек в белом костюме ударил его. Всего один раз, но так, что ударенный посерел и стал ловить ртом воздух.
— Вспоминай, как его зовут, мусора этого, — бешеным шепотом посоветовал человек в белом. — Какие приметы у него, ну?
— Шрам! — простонал Николай Иванович, на всякий случай отклонившись подальше от своего опасного собеседника. — Здоровенный, вот тут… — Он указал на правый висок.
— Тогда это Опалин, — объявил незнакомец. — Что он сказал?
— Что сказал? Ну, что Соньку убили. Про хахаля ее расспрашивал. Все как обычно.
— Еще что-нибудь было?
— Вроде нет. Мамаша поплакала и пошла ужин готовить. А Степану все равно. Он Соньку особо не любил никогда. Знамо дело, падчерица — не родная дочь.
— Ладно, — сказал человек в белом костюме. — Можешь идти. И это… Продолжай следить. Если что, звони. Понял?
Николай Иваныч просиял, стал клясться, что собеседник может на него положиться, что он всегда, что не подведет… Потом отступил и, поминутно оборачиваясь и выражая всем своим видом готовность услужить, быстро удалился.
Стоявший под деревом человек докурил сигару, бросил окурок и тщательно растер его ногой.
— Значит, Опалин, — пробормотал незнакомец, щуря светлые глаза. — Ну-ну…
После чего без остатка растворился в лабиринтах московских улочек, исчез, сгинул, и город стер следы его шагов.
Глава 12. Нянька
Начался серьезный допрос.
Ф. Достоевский, "Бесы"Казачинский ждал следующего дня с нетерпением. Отчего-то он был уверен, что одно из двух недавних расследований движется к завершению и что Опалин вот-вот назовет имя убийцы. Однако утром, едва Юра явился в угрозыск, его ждало разочарование: Петрович вручил ему новехонький ордер на получение летнего обмундирования установленного образца и велел катиться прямиком на склад.
— Да я потом могу… — начал Казачинский.
— Не потом, а прямо сейчас, — отрубил Петрович. — И если они опять будут пытаться всучить тебе старье или не тот размер, пригрози, что будешь жаловаться. Все ясно? Шагом марш! И вот еще что: заверни на обратном пути в парикмахерскую и скажи, чтобы тебя подстригли. А то ходишь весь обросший, смотреть тошно. Угрозыск, положим, не армия, но у нас тоже есть кое-какие правила насчет внешнего вида…
Бунтуя в душе, Казачинский все же догадался заглянуть в кабинет, где сидел Яша, и тот посвятил его в подробности расследований.
— С убийством в парке Горького заминка, — сообщил Яша. — Выяснились непредвиденные обстоятельства.
— А Опалин где?
— С утра допрашивал дворника Яхонтова — ну, того, который с Пречистенки, а сейчас со спецами внизу ругается.
— Почему?
— Ну, они бабу с твоей фотографии опознать не могут, а он уверен, что она должна быть в картотеке. Требует Михалыча вызвать, а он в отпуске сейчас.
— Что за Михалыч? — заинтересовался Казачинский.
— Светоч, — без намека на иронию ответил Яша. — Всех преступников помнит в лицо, и дела их, и биографии. Уникальный человек. Одна беда — ему за семьдесят уже.
— А-а, — протянул Казачинский. Уголовный розыск завораживал его, как сложный, странный механизм, сулящий встречи с необычными людьми, которые в своем роде компенсировали необходимость возиться с преступниками и доказывать их вину. — А дворника отпустили?
— Кто ж его отпустит? — изумился Яша. — Не, ну, по его словам, он пьет и вроде как с утра еще ничего, а вечером напивается и засыпает. Но это же не алиби.
— Али… что?
— Это когда в момент совершения преступления ты совершенно точно находился в другом месте, — объяснил Яша. — Слушай, ты чего книги-то не читаешь?
— Я читаю, — оскорбленно ответил Казачинский. — Знаешь, а я бы поверил, что, когда дом профессора грабили, дворник спал без задних ног. Это объясняет, почему бандиты его не убили.
— Ну да, детей убили, а дворника пожалели. Жалостливые какие, — фыркнул Яша. — Не, Яхонтов подозрителен. Просто так его не отпустят.
— А пожарного этого, Федора Пермякова, который к домработнице ходил, Яхонтов не помнит? Я помню, что он не пожарный вовсе, но нам ведь придется его искать?
— Что ты меня спрашиваешь, ты у Опалина спроси, — проворчал Яша, поправляя очки. — Только он тебе не ответит. Он всегда сообщает ровно столько, сколько считает нужным.
Смирившись, Казачинский отбыл на склад — выбивать себе форму, а Яшу Опалин вскоре вызвал к себе и поручил ему сопровождать Петровича, который должен был найти и допросить Евгения Богдановского — любовника убитой в парке студентки Левашовой.
— Какая у нас версия? — спросил Петрович напрямик. — Девушку убили, приняв ее за другую? Или что?
— Никаких версий, — отрубил Опалин, насупившись. — Все версии — только после фактов. Ты говоришь с Богдановским, потом едешь в парк Горького, идешь в ресторан на пароходе, предъявляешь фотографии официантке Находкиной и выясняешь, кого именно из двух женщин она видела 11 июля. Яша идет с тобой и учится на практике. Всё!
После ухода коллег Опалин закурил папиросу, приоткрыл окно, чтобы выветрился дым, перечитал показания дворника Яхонтова и, позвонив по телефону, велел доставить на допрос Варвару Резникову, няньку убитых близнецов.
Когда конвойные милиционеры привели Варвару и удалились, Опалин предложил ей сесть. Она с сомнением поглядела на казенный жесткий стул, но после некоторого колебания осторожно присела на его краешек. Раздавливая в пепельнице окурок, Иван не переставал исподволь следить за нянькой. Из всех эпитетов к ней больше всего, наверное, подходило слово "заморенная". Он знал, что ей двадцать с небольшим, но Варвара казалась старше своих лет. Худая, тонкогубая, лишенная ярких красок, она чем-то напоминала стертую картинку, сутулилась и смотрела настороженно, как человек, не ожидающий от жизни ничего хорошего.
— Как у вас тут… — пробормотала Варя, скользнув взглядом по большим, массивным, темным шкафам, еще дореволюционным, которые при последнем царе числились за московским сыском, а потом кочевали с угрозыском по нескольким адресам, пока не очутились в кабинете Опалина на Петровке. В шкафах хранилась часть дореволюционных архивов, и порой Иван открывал дверцу, вынимал из пахнущей пылью стопки какую-нибудь папку и просматривал ее содержимое. Ничего уникального там не было, обычные полицейские дела, и, читая их, Опалин все больше убеждался, что люди не меняются, что они убивают, грабят, мошенничают по одним и тем же причинам, какие бы времена ни стояли на дворе и чьи бы портреты ни красовались в казенных кабинетах.
"Интересно, что она собиралась сказать? — подумал он. — Как у вас тут тесно? Как у вас тут мрачно? Или — что?" Но Варя уже собралась и словно ушла в свою раковину, как улитка.
— Я допрашиваю вас как свидетеля, пока — как свидетеля, — начал Опалин, — и должен вас предупредить, что по статье 95 ложные показания могут повлечь за собой срок до трех месяцев, а в особо серьезных случаях и до двух лет. Вчера я уже говорил вам об этом, но вы, по-моему, меня не слушали.
— Нет, почему же, — вяло возразила Варя. — А мне можно будет позвонить?
— Кому?
— Ну, у вас телефон на столе, а мне надо предупредить маму… и сестер… сколько времени меня не будет. Или вы собираетесь долго меня тут держать? — Резникова повела своими узкими плечами. — Но я ничего не сделала…
— Вот об этом давайте и поговорим — легко согласился Опалин. — Алевтина Бунак уверяет, что вас взяли нянькой к детям на полный день и вы никогда не уходили раньше восьми. Мало того, вам случалось даже оставаться на ночь, если того требовали обстоятельства. Но в день убийства Елистратовых ваши соседи почему-то видели вас дома, часов около четырех. Затем вы ушли, вернулись поздно — после десяти вечера — и сказали матери, что ходили в кино. Вчера вы не смогли вспомнить название фильма и кинотеатр, не говоря уже о том, чтобы представить билет. Но вам все-таки придется сказать мне, где вы были и что делали. Если вы действительно непричастны к убийству восьми человек, вам будет легко все объяснить.
Варвара молчала. Когда она сглотнула, ее шея нервно дернулась.
— Надо было занять денег и поехать в Крым, — пробормотала она. — Просто уехать, когда меня позвали знакомые. Но я всю жизнь не могу себе ничего позволить. Ничего. У меня три сестры, я младшая. Всегда донашиваю обноски…
— Как вы попали к Елистратовым? — спросил Опалин.
Варвара вяло пожала плечами.
— Какие-то друзья сказали Лиде — это моя старшая сестра, — что приличная семья ищет няньку для двух детей. Платят, правда, немного… Ну, я и пошла. Тем более что кормежку тоже обещали…
— И сколько вы там проработали?
— Месяца три. Или четыре? — Резникова вздохнула. — Начала я… да, в марте. — Она говорила так, словно март, который она имела в виду, был сто лет тому назад.
— Вам нравилось у Елистратовых? — рискнул задать вопрос Опалин.
— Нравилось? — как-то неопределенно переспросила Варвара. — Ну… когда хозяйка говорит: "Не надо для нее готовить, объедками обойдется", такое может понравиться? И ведь она знала, что я ее слышу, — прибавила девушка с ожесточением.
— Хозяйка — кого именно вы имеете в виду?
— Да Екатерину Сергеевну. Жену Дмитрия Александровича… Он младший из братьев, но его жена все равно вела себя как хозяйка.
— В самом деле?
— Конечно. Важничала ужасно — у нее же мальчики, близнецы, а у Романа Александровича только дочь и жена все время болеет. А может, не болеет, — прибавила Варя задумчиво, — может, она притворялась только, чтобы муж о ней беспокоился и по бабам не бегал. Даша думала, что она все притворяется, а так-то здоровая как бык.
— Даша — это Дарья Кошиц, домработница?
— Да. Она второй год у них служила. Так-то у них мало кто задерживался. При старом профессоре, да когда еще жена его была жива, восемь человек прислуги было. И швейцар, и повар, и садовник. Не то что сейчас. Даша и готовила, и стирала, и убирала.
— А вы, значит, за детьми следили?
— Следила. Гулять с ними было хорошо, а вот дома они капризничали. Я им пыталась сказки читать, но хозяйка мне говорила, чтобы я книги не брала. Что она думала, я их украду? — Варя возмущенно покривила рот.
— А Надежду Новикову вы знали? — спросил Опалин.
— Видела, конечно, и не раз. Она сестра болезной… ну, жены Романа Александровича, но той до нее далеко. Высматривала себе женатых поклонников с деньгами и жила за их счет. Все говорила, что брак не для нее и что она свободная женщина. У нее отдельная квартира, а к сестре она приходила иногда на обед или ужин, чтобы похвастаться своими успехами.
Если раньше Опалин довольно смутно представлял себе обитателей пречистенского особняка, теперь благодаря Варе он видел их, выражаясь современным языком, в трех измерениях. Конечно, от него не укрылось, что нянька относилась к Елистратовым без особой приязни — ну так прислуга редко позволяет себе заблуждаться по поводу тех, кого имеет возможность ежедневно наблюдать в домашней обстановке.
— А что вы скажете о сыновьях профессора? — спросил Опалин с любопытством.
Варя метнула на него хмурый взгляд.
— Да что о них можно сказать… Контрреволюционеры они паршивые.
— Неужели?
— Конечно, контрреволюционеры. Не те, которые, знаете, в открытую гадят, а мелкие. Никогда не упускали случая сказать гадость о нашей стране, а как удача какая-нибудь, так сразу кисли. И ведь жили — не тужили, как сыр в масле катались. Но все их печалило, что теперь они вровень с народом, а не над ним. Они и надо мной измывались, потому что я вроде как из народа. Иногда так со мной обращались, как будто я ни читать, ни писать не умею… Как-то я стихи Лермонтова наизусть прочитала, так у них такие были лица, словно их собака человеческим языком заговорила.
— Варя, если вам было так сложно, почему вы не ушли оттуда? — спросил Опалин и с интересом стал ждать ответа.
— Почему? — Варя как-то беспомощно, криво усмехнулась. — Знаете, в моей жизни никогда еще не было перемен к лучшему. Когда я пыталась что-то изменить, всегда выходило только хуже… понимаете? Я все время думала о том, что меня там ничего не ждет и что надо уходить. Но я боялась, что пройдет время и там, где я окажусь, я пожалею о своем решении… Потом, Даша хорошо ко мне относилась, подбадривала, подкармливала втихомолку. Благодаря ей я как-то держалась. Она вообще хорошая женщина была…
— Скажите, Варя, что вам известно о ее поклоннике, Федоре Пермякове?
— Он мне не нравился, — без обиняков заявила Варя.
— Почему?
— Не знаю. Я его спросила, где он служил в армии. А он сказал, что нигде.
— И что?
— Да выправка у него военная. Не мог он нигде не служить.
Однако. Вот тебе и нянька, зацикленная на своих неприятностях, одежде с чужого плеча и своей несчастливой жизни.
— Может быть, вы заметили еще какие-то странности? — осторожно спросил Опалин.
— Да я мало с ним дела имела. Мне показалось, что Даше не нравится, когда я с ним говорю. Ей же за сорок было, а я в два раза моложе. Ну я и старалась с ним не пересекаться, чтобы ее не волновать. Она, по-моему, думала, что у него намерения серьезные. Прежний-то муж ее бил смертным боем и пил, пока не умер. А Пермяков на пьяницу не походил и вообще производил положительное впечатление…
— Сколько ему лет?
— Послушайте, ну я его документы не видела… Где-то сорок, наверное.
— Рост?
— Обычный.
— Телосложение?
— В смысле, худой или толстый? Ну поджарый такой. Волосы темные, усы. Глаза тоже темные.
— Черные или карие?
— Карие.
— А что насчет особых примет? Шрамы, родинки…
Варя задумалась.
— Шрамы на теле считаются? У него остался шрам после операции аппендицита. — И, предваряя вопрос Опалина: — То есть мне Даша говорила, что у него такой шрам…
— А Даша не упоминала, старый шрам или свежий?
— Послушайте, ну я не расспрашивала ее о таких подробностях…
Для себя Опалин записал на листке список примет человека, называющего себя Федором Пермяковым. Бывший военный, лет сорока, брюнет, с усами — ну, их он может и сбрить, шрам после аппендицита… Так себе особая примета, прямо скажем, хотя в 30-е годы операция аппендицита проводилась гораздо реже, чем в наши дни.
— Вам было известно, что в доме хранятся материальные ценности? — спросил Опалин.
— Я как-то об этом не думала, — сказала Варя, пожимая плечами. — Так-то Елистратовы над каждой копейкой тряслись и нам с Дашей не переплачивали. Но для себя, конечно, они ничего не жалели.
— Вы знали о тайниках в стене?
— Нет.
— Но, может быть, подозреваете, что там могло быть?
— Да какие подозрения, — уже сердито ответила Варя, — там, наверное, то, из-за чего Романа Александровича из Ленинграда выкинули. Он же проворовался, по-моему, даже дело на него завели…
Ай да нянька. Не нянька, а чистый клад.
— Что значит проворовался? — спросил Иван.
— Ну, он там что-то оценивал для аукционов. Имущество из бывших царских дворцов, из княжеских дворцов… Мне Даша объясняла, но я не очень слушала.
Опалин ощутил небывалый подъем. Вот, значит, из-за чего все случилось и из-за чего были убиты восемь человек; и если Варя не напутала, речь могла идти о колоссальных деньгах. Многое, должно быть, прилипло к рукам покойного Романа Александровича, когда он еще не был покойным и имел дело с имуществом царской семьи и беглых аристократов. И если он настолько потерял стыд, что на него даже завели дело… Тут, признаться, радость Опалина слегка угасла, потому что шансы без проволочек заполучить это дело из Северной столицы были невелики. Причина в том, что отношения между Ленинградом и Москвой, равно как и между аналогичными их структурами, были не то чтобы неприязненными, но, во всяком случае, натянутыми. Каждый новый ленинградский властитель, обжившись на месте, норовил устроить для себя нечто вроде автономии от центра и вел себя как большевистский царек. Москва на такие поползновения смотрела косо и при случае не стеснялась — если речь шла о важных делах — посылать в Ленинград своих следователей и агентов угрозыска. Конечно, Опалин мог запросить дело Романа Елистратова, но по опыту он знал, что ему будут отвечать: "Да, вот-вот", "Да, конечно", "Да, уже высылаем", а в действительности тянуть до последнего. "Или, может, мне добиться командировки в Ленинград и ознакомиться с делом на месте? — лихорадочно соображал он. — Или…"
Но пока перед ним сидела Варя, сложив руки на коленях, как школьница, и он успел задать ей не больше половины вопросов, которые собирался задать.
— Давайте вернемся к позавчерашнему дню, — сказал Опалин. — Почему вы ушли из особняка?
Варя вздохнула. Он видел, что она не торопится отвечать, но люди могут тянуть с ответом по разным причинам.
— Мне все надоело, — сказала Варя наконец. Она печально глядела на собеседника, словно была совершенно уверена, что он ей не поверит.
— Так-таки все? — переспросил Опалин, вертя в руках ручку.
— Дети вопили, бегали по комнатам и разбили вазу. Их мать накричала на меня. А я… — по лицу Вари скользнула тень, — я просто стояла и слушала, как она выливает на меня ушат помоев. И за детьми я уследить не могу, и одета плохо, и еще что-то… В конце она велела мне убрать осколки. А я на них посмотрела и поняла, что мне все надоело, что я не хочу их убирать, и вообще, если бы у меня была хоть капля смелости, я вцепилась бы ей в волосы и оттаскала ее как следует… В общем, я ушла. Убежала, — поправилась девушка, — потому что боялась, что, если задержусь, стану себя уговаривать, что это ничего, что можно и потерпеть… Убрать осколки, быть терпеливой нянькой с детьми, которые в грош тебя не ставят…
— Что было дальше?
— Я поехала домой, но уже в трамвае стала думать, что мне не заплатят за полмесяца, что я зря так поступила, что могла бы уйти после того, как мне все выплатят… В общем, я начала жалеть и… чувствовала, что я сглупила. Дома мне не сиделось, я решила вернуться, потребовать расчета, по дороге разозлилась на себя… Сошла с трамвая, стала ходить туда-сюда, купила лимонаду, потом еще мороженое съела. И знаете, мне было так хорошо с самой собой… Пошла, поглядела, как Дворец Советов строят, почитала газеты за стеклом на улице… — Она имела в виду газеты, которые вывешивали для всеобщего обозрения в специальных стеклянных ящиках. — Думала, может, мне еще в кино пойти, но фильмы — такое дело: когда нравится, когда нет, а если фильм плохой, это впустую потраченные деньги. Так что я купила еще одно мороженое, погуляла немного и вернулась к себе.
— Давайте по порядку, — попросил Опалин, пристально глядя на нее. — Как выглядел мороженщик, как выглядел продавец лимонада, где именно они стоят? Где вы читали газеты? Может быть, вы встречали знакомых во время прогулки?
Он задал еще несколько десятков подобных вопросов о времени, о трамваях, о вагоновожатых, о погоде, о том, что попалось Варе на глаза, когда она решила не возвращаться на Пречистенку. Его собеседница терпеливо отвечала.
— Про кинотеатр зачем вчера соврали? — спросил Иван.
— Я испугалась, ну и… Сказала первое, что в голову пришло. Отказаться от своих слов было нельзя, пришлось придумывать подробности. Знаете, как это бывает — соврешь в одном, потом начинают требовать подтверждений, и… маленькая ложь растет как снежный ком…
Она улыбнулась, и Опалин подумал, что у нее очень приятная улыбка. Да и вообще, если бы она лучше одевалась, а не в унылую блузку и обыкновеннейшую, скучнейшую черную юбку, не исключено, что жизнь повернулась бы к ней другой стороной.
— Что вы скажете о дворнике Яхонтове?
— О дворнике?
— Ну да. Вы ведь знали его?
— Это тот, который у Елистратовых, что ли? Просто я не слышала раньше его фамилию. А что с ним такое?
— Не важно. Он заходил в дом?
— Я даже не знаю, как вам это сказать, — пробормотала Варя после паузы, — но хозяева… они… они старались как бы держать дистанцию… Какого черта, — выпалила она в раздражении и заговорила громче: — Слушайте, для них дворник был не человек, и они не желали видеть его в доме! Им очень надо было… ради ощущения собственного величия… чтобы кто-то был как пыль под ногами, как грязь… Меня Дарья предупредила, чтобы я не смела хорошо одеваться, а то хозяйка начнет придираться или обвинит, что я что-то украла…
— То есть Яхонтов в дом не заходил?
— Ну бывал иногда на кухне, ему Даша поесть давала или опохмелиться. И то — тайком, чтобы хозяева не знали.
— А Пермяков часто заходил?
— Он через черный ход ходил, и только к Даше. Они расписаться собирались, если ее дочка будет не против. Даша со мной советовалась, я сказала — распишитесь, а там и дочка узнает. Я вообще не понимаю, почему свои личные дела надо ставить в зависимость от того, что скажут близкие…
— Скажите, Варвара, если вы снова увидите человека, который называл себя Федором Пермяковым, вы узнаете его?
— Да. Конечно.
Покончив с допросом, Опалин придвинул к себе чистый лист и стал заполнять протокол, внося в него лишь самые существенные моменты, после чего попросил Варвару подписать каждую страницу.
— Сейчас я вызову одного из наших сотрудников, и вы вместе с ним будете просматривать карточки, — сказал Иван. — Возможно, вам удастся опознать Федора Пермякова, то есть человека, который так себя называет. Это бы нам очень помогло.
Он мимолетно улыбнулся Варе и снял трубку телефона.
Глава 13. Начдив
Новые имена: Авангард, Аврора, Баррикада, Бастилия, Борьба, Гармония, Гигант, Доброслава, Колос, Красномир, Майя, Марксина, Маркс, Молот, Мятежник, Океан, Октябрина, Победа, Поэма, Пурпур, Совет, Солнцедар, Спартак, Энгелина.
"Справочник рабочего", бесплатное приложение к "Рабочей газете", 1924 г.— Садись, — сказал Николай Леонтьевич Твердовский. — Разговор есть.
Кабинет начальства мало чем отличался от кабинетов рядовых сотрудников, разве что стол здесь был посолиднее да портрет Сталина глядел со стены в упор, как недреманное око. Крупный, плечистый Твердовский сидел к портрету спиной, уверенно заполняя собой пространство. Среди подчиненных Николай Леонтьевич считался неплохим начальником. О нем знали, что он обожает собак, не дает своих в обиду и не карабкается наверх по чужим головам. Сейчас, впрочем, от Опалина не укрылось, что Твердовский чем-то встревожен.
— Ваня, с меня требуют немедленных результатов по убийству в парке Горького, — сказал Николай Леонтьевич. Он сидел, сцепив толстые пальцы, и внимательно следил за выражением лица собеседника. — Что тебе удалось узнать на сегодняшний день?
Опалин рассказал все, что ему было известно, добавив, что дело осложняется тем, что могла быть убита не та женщина и что студентка Левашова стала случайной жертвой.
— Кое-кто наверху, — заговорил Твердовский, тщательно подбирая слова, — думает, что убийство — провокация, спланированная для того, чтобы опорочить Советский Союз. Пока информация никуда не просочилась, и зарубежная пресса вроде бы молчит, но если им попадется такой повод извалять нас в грязи, они уж точно используют его по полной. Вот, мол, каков порядок в СССР — в центральном парке режут людей, да еще в день визита французского писателя. — Твердовский прищурился. — Скажи честно, у тебя нет ощущения, что нас пытаются таким образом… подставить?
В другой раз Опалин ответил бы, что не привык полагаться на свои ощущения, а верит фактам, но сейчас он не стал заострять на этом внимание и честно ответил, что пока у него мало данных, чтобы делать какие бы то ни было выводы.
— А что с Соколовым? — спросил Николай Леонтьевич, неожиданно меняя тему.
— В смысле? — насторожился Иван.
— Ну, вы же с ним дружите, тебе должно быть лучше известно, чем мне, — довольно сухо ответил Твердовский. — В прокуратуре уже были готовы заменить его на следователя по особо важным — я имею в виду, на расследовании убийства в парке. Говорят, что Соколов спивается, что он человек конченый, что он не может заниматься следствием. К счастью, у них с особо важными сейчас напряженка — один завален работой, а второй… кхм…
Опалин знал, что "второй", на которого только что намекнул Твердовский, был послан в Ленинград расследовать убийство Кирова — и, вероятно, не справился с работой, потому что неожиданно для многих загремел в лагерь. Вслух об этом предпочитали не упоминать, и даже работники прокуратуры конфузливо бормотали, что их коллега отправлен "в отпуск". Так или иначе, Иван предпочел бы, чтобы их с Соколовым оставили в покое. Александр предоставлял ему полную свободу действий, что Опалин очень ценил; они понимали друг друга с полуслова, и каждый из них знал, что может вполне на другого положиться.
— Я поговорю с Соколовым, — решился Опалин.
Твердовский промолчал, но его мысли были написаны на его лице, и Иван был готов поклясться чем угодно, что Николай Леонтьевич собирался сказать: "Думаешь, этого будет достаточно? Думаешь, ты скажешь алкоголику, чтобы он не пил, и он просто послушается? Ха!"
— Гха-кхм! — Твердовский громко прочистил горло. — Хорошо. Попробуй на него повлиять… если получится. У тебя же еще убийство семьи на Пречистенке, верно? Если будет сильно мешать, дай знать, я передам дело Манухину. Парк Горького для нас сейчас важнее всего…
— Не надо никому ничего передавать, Николай Леонтьевич, — упрямо проговорил Опалин, и шрам на его виске дернулся. Иван терпеть не мог Манухина — тот был костоломом и пользовался среди коллег не самой лучшей славой.
— Людей тебе хватает? — спросил Твердовский. Замечание подчиненного он предпочел пропустить мимо ушей.
— Более или менее, — ответил Опалин.
— Значит, нет.
— Ну я бы не отказался от подкрепления. А то — сами знаете: старые кадры почти все вычистили, а кто пришел на их место?
— Ваня, это политика, — отрезал Николай Леонтьевич, насупившись. — Ты знаешь, что тут я ничего не могу поделать. Кого смогли, того отстояли. Кстати, как твой новичок? Не тот, который по комсомольской линии, а — другой?
Перед словом "другой" Твердовский почему-то выдержал многозначительную паузу.
— Ничего, — сказал Опалин. — Работает.
— Ты, Ваня, будь с ним поосторожнее, — неожиданно посоветовал Николай Леонтьевич. — Я тебя предупредил, кто его сюда направил. Черт его знает, что за этим стоит. Может, он осмотрится да и того… Кхм! Может, он по наши души пришел. — Говоря, Твердовский понизил голос. — С виду-то он простачок, да только сильно я сомневаюсь, что он на самом деле такой. Я серьезно, Ваня: следи за собой. Не говори и не делай ничего такого, что могли бы использовать против тебя. Ты меня понял?
— Так точно, Николай Леонтьевич.
— Осторожность в наше время не повредит, — неизвестно к чему заключил Твердовский. — Осторожность вообще никогда не повредит… Ну а комсомолец этот, Кауфман? О нем что скажешь? Он мне уже надоел своими жалобами, честное слово. И всерьез его не воспринимают, и Леопольд Сигизмундович с ним нелюбезен… на тебя, правда, не жаловался пока.
— Яша хороший человек, — сказал Опалин твердо. — Но пока у него мало задатков для нашей работы. Иногда он полезен, это да. Жаль, что его нельзя отправить в архив, чтобы он сидел там и перекладывал бумажки. Он слишком много читал, и книги… — Иван поморщился, — они стоят стеной между ним и жизнью. И знает он вроде бы много, но все эти знания не годятся для агента угрозыска.
— А что насчет второго? — спросил Николай Леонтьевич. — Ты не сказал, что о нем думаешь.
— Схватывает все на лету, учится быстро. Ну, и везет ему, конечно, — добавил Опалин с улыбкой. — Я не думал, что он придет на работу после того, как в первый день его чуть не убили. А он даже не вспоминает об этом. Ну… в обморок не падает, тоже хорошо. Опыта не хватает ему, это да. Но опыт дело наживное.
— Ну, это-то да, но я думаю, этот ферт у нас надолго не задержится, и комсомолец тоже. Ладно, Ваня, иди. И не забывай мне дважды в день докладывать, как продвигается расследование убийства в парке. А то я знаю тебя — молчишь, молчишь, а потом парой фраз отделаешься — взяли такого-то, жертву убил из ревности, переходим к следующему делу. Ты мне подробно рапортуй, что да как. Не исключено, что мне на самом верху, — Николай Леонтьевич выразительно указал глазами куда-то на потолок, — придется объяснения давать. И раз уж мы об этом заговорили, ты побольше бумаг составляй. Проведен обыск — приложение на трех листах, допрос — разъяснение на пяти листах. Это не для того, чтобы бюрократию разводить, а… сам понимаешь, лишняя бумажка в нашем деле не повредит. Логинова привлеки, у него почерк — загляденье. Одно удовольствие его отчеты читать…
Опалин покинул кабинет начальника со смутным ощущением, что мир не то чтобы сошел с ума, но как-то незаметно сдвинулся с оси здравого смысла и мало-помалу сползает в океан абсурда. Как можно больше бумажек — на случай, как бы чего не вышло, — загрузить Петровича — и тут Ивану неодолимо захотелось закурить. Остановившись возле окна, он полез за папиросами и машинально бросил взгляд наружу. То, что он там увидел, заставило его забыть о куреве и направиться к лестнице. Легким летящим шагом он преодолел ступени, ведущие вниз, и вышел из здания. К счастью, человек, который заинтересовал Ивана, никуда не делся. Он стоял, засунув руки в карманы, и изо всех сил изображал, что он тут просто так и вообще проходил мимо; но в силу возраста это у него плохо получалось.
— Здорово, большой человек, — выпалил Опалин первое, что пришло в голову.
Костя (потому что это был брат Софьи Левашовой) внимательно поглядел на него снизу вверх, сморщив свой маленький нос.
— Чего дразнисси? — спросил мальчик, насупившись. — Маленьких дразнить нехорошо, — назидательно добавил он.
— Ну извини, — примирительно сказал Опалин. — А ты разве не станешь большим человеком, когда вырастешь?
— Я начдивом стану, — важно ответил Костя. — Как Чапаев.
Он подал Опалину руку, как взрослый, и объявил:
— Я Костя.
— Я помню, — ответил Опалин, осторожно пожав маленькие пальцы. — В честь дедушки, да?
— Ага, — обрадованно подтвердил мальчик. — Вообще, когда я родился, знакомые советовали маме назвать меня Красномиром или Гигантом. Но она почему-то выбрала имя дедушки.
— Ну, Костя — тоже хорошо. Скажи, начдив, как ты насчет мороженого? Только чур, я угощаю.
— Ладно, — объявил Костя, поразмыслив. — Куда пойдем?
— В "Эрмитаж", тут рядом.
Они купили у мороженщицы два эскимо и устроились на нагретой солнцем скамье. Афиши театров, дававших представления в саду, завлекали на оперетту "Фиалка Монмартра", всевозможные пьесы и выступление некой Клео Доротти, которая анонсировалась как "единственная в СССР женщина-иллюзионист". Впрочем, если присмотреться, можно было заметить, что афиши Клео старые и что выступление уже состоялось.
— Ты почему не в форме? — спросил Костя, облизывая эскимо. На носу у него белело пятнышко мороженого.
— А мне так удобно, — честно ответил Опалин. — Ты почему не в школе?
— А мы летом не учимся. Ты что, не знаешь?
— Да я забыл, — признался Опалин. Костя вздохнул.
— Скажи, почему люди умирают? — требовательно спросил он.
— Э-э… — протянул Иван, чувствуя, что ступает на шаткую почву. — Видишь ли… У жизни есть начало и есть конец. Конец — это смерть.
Костя поглядел на него исподлобья.
— Но ведь это же плохо. Как так — был человек и вдруг исчез? Куда? А если я не хочу? Вот Соня — если ее больше нет, получается, я никогда ее не увижу? Совсем никогда?
— Боюсь, что так.
Надо было соврать, подумал Опалин; подобрать такие слова, которые затуманили бы истину и смягчили удар. Но он никогда не был мастером подобных комбинаций; более того, во всех жизненных ситуациях он предпочитал правду, как бы горька она ни была.
— Ты его найдешь? — спросил Костя.
— Найду, — пообещал Опалин. Он понял, что мальчик имеет в виду человека, который убил его сестру.
— А ты уже многих нашел? — осведомился мальчик, пытливо глядя на него.
— Да порядочно, — усмехнулся Опалин.
— И как же ты их ловишь?
— Люди помогают.
— Люди?
— Ну да. Свидетели рассказывают то, что им известно, эксперты проводят разные исследования. Конечно, есть и такие, которые пытаются запутать — друзья преступника, например. Поэтому все всегда надо проверять, чтобы никому не навредить…
Костя поглядел на палочку, которая одна только и осталась от его эскимо. "Он что-то знает, — подумал Иван, — иначе не пришел бы сюда. Тут не просто детское любопытство… Но если его спросить напрямую, он почти наверняка закроется. Сложно, ох, сложно иметь дело с детьми…"
— Я со вчерашнего дня все думал, и думал, и думал, — пробормотал Костя, вертя палочку от мороженого. — Мне бы очень хотелось помочь. Правда. Но я так мало знаю… Папа и мама вечером все зудели про Женьку, мог он или не мог убить Соню. Мама плакала, папа расстроился… Про какого-то ребенка говорили, что, может быть, из-за него… Я, правда, не понял, о чем это они…
Тэк-с. Стало быть, Елена Константиновна знала, что ее дочь беременна. Знала — но Опалину не сказала. Почему? Стыдилась, что Соня собиралась завести ребенка вне брака? Или хотела избежать объяснения, что будущий ребенок должен был служить для давления на его отца?
— А ты Женьку видел? — спросил Опалин. Ему было интересно, что мальчик думал об ухажере своей сестры.
— Зануда он, — с отвращением ответил Костя. — Как такого зануду вообще можно любить? Он Китона с Чаплином путает! И Гарри Пиль ему не нравится…
Судя по всему, собеседник Опалина к людям подходил со своей меркой, но Иван поспешно погасил улыбку.
— Я тебе лучше все расскажу, — добавил Костя, решившись. — Может быть, это глупо, но ты же взрослый, разберешься. Живет у нас в квартире такой Малыгин, Николай Иваныч. Он в тюрьме сидел, потом вышел. С мамой не здоровался, а папа его всегда избегал и мне сказал с ним дел не иметь. А недавно я заметил, что Николай Иваныч вдруг стал Соней интересоваться. Спрашивал, как она учится, как у нее с Женькой. Стал таким, знаешь, противно-любезным. А вчера, когда ты ушел, он позвонил по телефону, наговорил каких-то непонятных слов и убежал. И мне все это не нравится. Он постоянно говорит с папой и мамой о Соне, и… это странно, потому что Николай Иваныч твердит, как он нам сочувствует, а глаза у него недобрые при этом. Я ему не верю, — закончил мальчик.
Опалин задумался. Он отлично знал, что маленькие дети любят приврать и прихвастнуть — но иной раз бывают и неоценимыми свидетелями, которые замечают такое, на что взрослые нипочем не обратят внимания. Так или иначе информация, которую сообщил брат жертвы, требовала осмысления.
— Послушай, — осторожно начал Иван, — я вижу, ты многое замечаешь, поэтому буду говорить с тобой, как со взрослым. Этот Николай Иваныч, он… ну… когда-нибудь подкатывал к твоей сестре?
Костя молча мотнул головой.
— Нет. Знаешь, он на нее даже внимания не обращал. Только после того, как она переехала к Женьке, стал зачем-то о ней вопросы задавать.
— Какие именно?
— Ну я же тебе сказал. Как она учится, как ее отношения с Женькой, собираются они пожениться и все такое.
Стало быть, гражданин в наколках, отсидевший за грабеж, вел с родителями будущей жертвы светские беседы. Вопрос: зачем? Какую цель он при этом преследовал? Чем его могла заинтересовать Соня? И кому, наконец, Малыгин мог звонить после того, как Опалин покинул коммуналку на Трифоновской улице?
"Уж не собирался ли он с подельниками втянуть девушку в свои грязные дела? — хмуро подумал Опалин. — Каким образом? И не является ли ее страшная смерть следствием того, что ее соседом оказался этот мерзавец?".
— Ты случайно не знаешь, чем он сейчас занимается? — спросил Иван. — Он вообще где-нибудь работает?
— Он говорил, что на ипподроме, — ответил Костя, подумав. — Я слышал, что он там в ресторане кто-то вроде грузчика.
Однако неплохо устроился бывший уголовник. Наверняка отлично кормится, при случае ворует продукты, а еще — через ресторан — имеет доступ к массе народу. Но тут Опалин опомнился.
— Послушай, начдив, — начал он серьезно, — я не буду спрашивать, веришь ли ты мне, потому что раз пришел, то веришь. Все, что ты сказал, может быть очень важно, но теперь тебе придется еще кое-что сделать. Ты никому не должен говорить, что беседовал со мной, ясно? И еще: держись подальше от Малыгина. Я не прошу, а приказываю, Костя. Такие люди, как он, бывают очень опасны, а ты теперь у мамы один, ты должен ее поддерживать. Ты меня понял? Ты любишь кино, наверняка смотрел фильмы про сыщиков, но жизнь, знаешь ли, это совсем другое. В жизни одна ошибка… — Он спохватился, что говорит с ребенком уже как со взрослым, и замолчал.
— Ладно, — сказал Костя. — Я все понял, командир. Не надо за меня беспокоиться — может, я маленький, но не глупый… — Он вздохнул, разглядывая палочку от эскимо, и наконец решился. — Слушай, а можно мне еще одно мороженое?
Глава 14. Призрак
Он ничего не знает. Только как будто подозревает…
А. Аверченко, "Веселый старик"Яша испытывал неподдельные страдания.
По его мнению, Петрович самым позорным образом проваливал дело. Они нашли Евгения Богдановского, любовника убитой девушки, опросили его и еще несколько студентов, которые были в курсе отношений молодого человека и Сони Левашовой либо видели его вечером 11 июля. Картина в итоге складывалась самая неутешительная — по крайней мере, с точки зрения Яши.
Женечка оказался очаровательным юношей с ямочками на щеках. Он был обаятелен, улыбчив и ничем не походил на потенциального убийцу. Стало быть, его имело смысл подозревать вдвойне.
Девушки в один голос характеризовали Женечку как повесу. Он явно пользовался успехом у женского пола, но ничто не указывало на то, что он собирался хоть одни отношения зарегистрировать законным порядком в загсе. В общем, он морально разлагался и, судя по всему, собирался разлагаться и дальше лет этак до сорока, а может, и до конца своих дней. Дети как продукт любви его не интересовали, и не было похоже на то, чтобы он с энтузиазмом отнесся к идее стать отцом.
— У меня совсем маленькая комната, — признался он в порыве откровенности. — Тетку в ее новом браке поедом ест родня мужа, она в любой момент может вернуться. Куда мне заводить детей?
Но тугодум Петрович проявил удивительную нерасторопность. Вместо того, чтобы тонко выпытать, где Женечка взял топор и куда дел отрубленные руки жертвы, Логинов расспрашивал о сущих пустяках — например, о том, как проходит обучение на литературных курсах, которые посещал Богдановский, какие стихи он написал для стенгазеты, как он подбирает рифмы, и так далее, и тому подобное.
Яша изнывал от нетерпения. Ему казалось, что на его глазах терпит крушение "Титаник", а сам он ничего поделать не может. Пару раз, впрочем, он не выдержал и пытался вмешаться в допрос, но Петрович одергивал его — даже не словами, а всего лишь взглядом, и Яша оскорбленно умолкал.
Затем наши сыщики отправились в парк Горького, где на пароходе-ресторане отыскали официантку Находкину и предъявили ей фотографии жертвы и гражданки в схожем платье. Ответ официантки был категоричен — она обслуживала не студентку, а номер второй.
В ресторане Петрович разжился кульком черешни и, когда они вернулись в парк, устроился на скамейке и стал с аппетитом поедать ягоды, выплевывая косточки в свободную ладонь. Яша молчал и оскорбленно буравил его взглядом, но под конец все же не выдержал.
— Карп Петрович, — объявил он, — по-моему, все очевидно!
Услышав, что к нему обращаются по имени, которое он с детства не любил, Петрович едва не поперхнулся, но все-таки нашел в себе силы спросить:
— Что именно тебе очевидно, голова?
Яша надулся.
— Да ведь все же сходится! Нас просто запутала эта вторая баба. Ее же нет в муровской картотеке? Никто не может ее опознать? А знаете почему? Потому что она не имеет никакого отношения к уголовному миру! Обыкновенная советская гражданка! И тогда у нас остается убийство студентки Левашовой, ее беременность… и ее любовник, который в тот вечер был в парке! И не просто был, заметьте, а сам же назначил ей там встречу! Мотив есть? Есть! Возможность? Есть! Надо брать ордер на арест, ордер на обыск, выяснять, где он купил топор…
— Угу. А еще — удавку, которой задушили жертву.
— Ну, это будет труднее, то есть мне так кажется. Топор отследить легче.
— Вечером, когда Богдановский уходил с курсов, при нем была только тетрадка, — тоном зануды напомнил Петрович. — И это говорит не только он, но и люди, которые его там видели.
— Хорошо, значит, топор он купил по дороге и спрятал под одежду, — тотчас нашелся Яша.
— Попробуй походить летом с топором под одеждой, я на тебя посмотрю, — усмехнулся Петрович. — Я не говорю, что это невозможно, но для этого требуются… ну, скажем так, определенные навыки. На курсах стихи Евгения раскритиковали, по дороге в парк он ломал голову над новыми строчками и подбирал другие рифмы. Все это он нам пересказал, и его слова выглядят вполне убедительно. Если бы он замыслил убийство, он только о нем и думал бы, и никакие стихи не лезли бы ему в голову.
— Как сказал бы Иван Григорьевич, "это не улика", — с вызовом ответил Яша. — Мы не можем знать, что и когда он думал. Он вполне мог потом изобрести сотню подробностей, чтобы преподнести их нам.
— Яша!
— Ну вот вы говорите — топор, не было у него топора. Он же вполне мог сделать тайник в парке и загодя положить туда все, что ему нужно. Пришел будто бы с пустыми руками, взял из тайника удавку и топор и убил Соню. Ведь именно он назначил ей свидание в парке! Он знал, что она там будет! Значит, мог все подготовить, чтобы избавиться от нее… И он нервничал, когда вы его допрашивали, я заметил!
— Конечно, нервничал — любой станет нервничать, когда его допрашивает сотрудник угрозыска, — усмехнулся Петрович. — Вот когда человек слишком спокоен, тогда стоит задуматься, что с ним не так.
— Но он же противоречил себе! Сначала говорил, что любил Соню, потом — что комната у него маленькая и что детей ему рано…
— Все всегда противоречат, — отрезал Петрович, сверкнув глазами, — и врут, и стараются показать себя лучше, чем они есть на самом деле. Да! Это неизбежно, и с этим надо смириться. А вот чего не надо: зачислять человека в убийцы только потому, что он тебе не нравится. Это непрофессионально…
— Да, Богдановский мне не нравится, — признался Яша. — Но против него факты! — упрямо добавил он. — Вы говорите, он не мог убить девушку, потому что сочинял стихи. Простите, но это же глупо!
— Яша, — сказал Петрович после паузы, — пойми, у каждого преступления есть своя логика. Логика этого убийства такова, что за ним с большой долей вероятности просматривается опытный и дерзкий преступник. Не студент, который посещает литературный кружок, а человек, который убивал уже не раз. Поэтому Евгений Богдановский нам не подходит…
— Ну хорошо. — Яша сделал вид, что смирился. — Но объясните мне: зачем опытному убийце студентка Софья Левашова? Что она ему сделала?
— А вот тут мы упираемся в личность неизвестной гражданки в похожем платье, которая сидела в ресторане и звонила по телефону. Надо узнать, кто она такая. Потому что, если настоящей жертвой должна была оказаться другая, все, что касается Софьи Левашовой, уже не имеет значения. Она просто оказалась не в том месте не в то время, вот и все.
Когда сыщики вернулись на Петровку, они застали Опалина в расположении духа, которое Логинов про себя именовал "смурным". "Что-то не ладится, — подумал старый сыщик, скользнув взглядом по напряженному лицу Ивана, — чем-то он недоволен".
— Где трюкач? — спросил Петрович.
— Где-то, — коротко ответил Опалин. — Еще не вернулся.
Петрович передал ему протоколы и изложил их суть, задерживаясь на моментах, которые представлялись ему наиболее важными. После него изложил свою точку зрения Яша, и, к удивлению Логинова, Опалин выслушал их молодого сотрудника не перебивая.
— Я отправил Харулина за Михалычем, — сказал Иван. — Если даже он не опознает нашу незнакомку, моя версия о том, что убили не ту женщину, рушится. Не исключено, что придется и впрямь арестовать Богдановского.
— Чтобы начальство не волновалось? — прищурился Петрович.
Опалин не стал отвечать. Вместо этого он сказал:
— Меня Резникова беспокоит.
— Нянька с Пречистенки? Думаешь, она в сговоре с бандитами?
— Не знаю. Но я пока не стал ее отпускать. Она с Горюновым сейчас.
— А при чем тут эксперт? — вырвалось у Яши.
— Рисует он хорошо, а нам нужен портрет человека, называющего себя Федором Пермяковым. — До изобретения фоторобота оперативникам приходилось изворачиваться, и побочный талант Горюнова оказался очень даже к месту.
— Постой, постой, — заворчал Петрович, — она что, не опознала Пермякова по фотографиям, которые ей показывали? Но ведь действовали явно бывалые бандиты. Не может их наводчик быть простачком со стороны…
— Ну, в теории-то да, а на практике… Военная выправка, ха! Тут, знаешь ли, разные варианты возможны… Но меня даже не это беспокоит. — Опалин поморщился. — Понимаешь, ведь Варвару тоже должны были убить, вместе с остальными. Она спаслась тем, что ушла, потому что хозяева ей надоели и вообще все надоело. Ну а что, если…
— Если бандиты придут за ней? — быстро спросил Петрович.
— Вот что меня тревожит.
— Предлагаешь приставить к ней охрану?
— Какой смысл бандитам ее убивать? — не удержался Яша. — Они же должны понимать, что она уже сказала нам все, что знает.
— Э, Яша, плохо ты знаешь уголовников, — усмехнулся Петрович. — Никогда нельзя быть уверенным, что им в голову взбредет…
— А если она с ними заодно и именно поэтому не опознала Федора Пермякова? И вообще наврала с три короба. Такое может быть? — спросил Яша. — Конечно, то, что она ушла из дома именно в день убийства, может быть случайным совпадением, но… не знаю, не знаю, лично я не стал бы ей доверять…
Петрович поглядел на Опалина и понял, что тот тоже об этом думал. Так или иначе, выпускать из поля зрения Варвару Резникову было нельзя.
— Ваня, у нас не хватает людей, — негромко напомнил Логинов. — Чтобы охранять ее или следить за ней, кто-то должен находиться поблизости круглосуточно. А что с дворником, кстати? Он будто был пьян и спал, но при этом слышал, что в доме громко включили радио…
— Сквозь сон это вполне можно услышать, — авторитетно заявил Яша. — Например, лично я, когда наш сосед сверху включает радио, тоже сквозь сон его слышу…
Опалин шевельнулся.
— В показаниях дворника и няньки есть нестыковки, — сказал он будничным тоном. — То есть не то чтобы нестыковки, а…
— Кто-то из них врет? — быстро спросил Петрович.
— Не знаю. — Опалин нахмурился. — Яхонтов сказал, что Резникова стерва и что она заигрывала с убитым Романом Елистратовым, которому надоело, что его жена вечно болеет. Резникова уверяет, что Яхонтов бывал на кухне, то есть теоретически вполне мог отравить еду. И еще: по словам дворника, в день убийства нянька заняла у Дарьи 200 рублей. Об этом ему сказала сама домработница.
— И что? — напряженно спросил Яша.
— Ничего. Помнишь Зою Ходоровскую? Там соседка еще радовалась, что не дала ей в долг.
— Но тут же совсем другая ситуация, — удивленно заметил Петрович.
— Абсолютно, это-то и интересно. Что, если Резникова взяла в долг такую приличную сумму, заранее зная, что не придется ее отдавать? Мне-то она ни слова об этом не сказала, кстати.
— А если ее спросить?
— А я не хочу, — усмехнулся Опалин. — Хватит того, что она об этом умолчала.
— Или забыла. Может такое быть?
— Может. Вполне.
— И что ты собираешься делать?
— Собирался, — поправил его Иван. — В общем, я хочу отпустить и ее, и дворника и понаблюдать, что будет. Но — у Твердовского я уже побывал. Он согласен дать нам сотрудников только для одной слежки. Со второй — либо мы справляемся своими силами, либо…
— Либо не отпускаем, — закончил за него Петрович.
— Отпустить ее, а дворника оставить здесь, — предложил Яша. — Или наоборот.
— Конечно, наоборот, — подхватил Петрович и повернулся к Опалину: — Как хочешь, Ваня, но Яхонтову я не верю. Посмотри на Резникову как следует — какая из нее соблазнительница? Пугливая серая мышь. Так что организуем слежку за дворником, а Резникова пусть посидит под замком, пока мы во всем не разберемся. Объясни ей, что это для ее же безопасности.
— У нас тут не санаторий, — мрачно ответил Опалин. — Если нянька ни в чем не виновата, она не заслужила сидеть.
— А если ты ее отпустишь и ее зарежут? Ты же потом будешь себя корить.
— Восемь человек уже убиты, но двое почему-то уцелели. — Глаза Опалина потемнели, желваки заходили ходуном. — Мне нужны — оба — на свободе. И обоих нельзя упускать из виду. Резникова живет в коммуналке у Покровских ворот, там есть кто-нибудь из наших?
Петрович вздохнул. Он слишком хорошо знал Опалина и видел, что тот уже все решил. Мышеловка, а вместо наживки в ней человек. Явятся ли мыши? Засуетится ли кусочек сыра и выдаст ли своих подельников?
— Ну Позняков там живет, — пробурчал Петрович, — только какой в этом смысл? Он в отпуске сейчас. И вообще…
Дверь распахнулась без стука, и в кабинет, топая подагрическими ногами в резиновых сапогах, вошел совершенно седой старик с пушистыми кавалерийскими усами вразлет. Толстовка и потертые штаны с пузырями на коленях колоритно дополняли его внешний облик. В правой руке посетитель нес удочку и хмуро прищурился, завидев Опалина, который поспешно поднялся с места ему навстречу.
— Василий Михайлович, вот, пришлось вас побеспокоить… слишком уж важное дело…
— Важное, важное, да они все важные, — скрипучим голосом объявил старик. — Важное дело, Ваня, это щука… Такая хитрая бестия — второй день ловлю и никак поймать не могу. Все приманки обкусывает и уходит, зараза… — Он вздохнул. — Ладно, показывай, чего там у тебя…
— Да вы присаживайтесь, Василий Михайлович, — засуетился Логинов, освобождая свое место, хотя в кабинете имелся еще один свободный стул.
Яша сквозь очки изумленно взирал на кутерьму вокруг старого рыбака, который решительно отказался садиться и, взяв увеличенное фото с изображением загадочной незнакомки, которое ему дал Опалин, принялся его рассматривать.
— И ради этого вы выдернули меня в Москву? — пробрюзжал старик, возвращая снимок.
— Вы ее знаете, Василий Михайлович? — нетерпеливо спросил Петрович.
— Ну так, — усмехнулся тот. — Марья Груздева, она же Василиса Невзорова, она же Марья Петровская, она же Манька Балалайка. Личность известная, налетчица… впрочем, ее подвиги можно перечислять долго. Зачем она вам?
— А почему ее нет в картотеке? — спросил Опалин сердито.
— С какой стати ей там находиться? — пожал плечами старик. — Она же всё, тю-тю, амба. Расстреляли ее, Ваня. В городе Орле в 1932 году.
Глава 15. План действий
— Вам нужно мертвых душ? — спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.
Н. Гоголь, "Мертвые души"— Не может быть! — вырвалось у Опалина.
Яша весь обратился в слух и застыл на месте, вытаращив глаза. Что касается Петровича, то он лучше владел собой, но тоже, очевидно, пребывал в замешательстве.
— Что значит — не может быть? — сухо спросил Михалыч. Он поднес снимок ближе к глазам и всмотрелся в него. — Да она это, совершенно точно. И платьице цветастое, все как она любила. Мне ж однажды ее арестовывать пришлось, — добавил он, усмехнувшись. — Но тогда она вывернулась: юность, тяжелое влияние царского режима, все дела. Только я никогда не сомневался, что она не остановится и рано или поздно получит свое.
Тут Опалину пришлось объяснить, что, если гражданку Марью Груздеву — и так далее — расстреляли в 1932-м, она никак не могла разгуливать по Москве в 1935-м. Потому что иначе, товарищи, получается какая-то чертовщина, мистика и вообще лютая чепуха. Попутно он изложил гостю все обстоятельства дела. Василий Михайлович внимательно выслушал своего молодого коллегу и задумался.
— Любопытный поворот, — проговорил старик с расстановкой. — Теперь я даже не жалею, что не поймаю сегодня мою щуку…
— А за что Груздеву расстреляли? — спросил Яша. — У нас же не применяют высшую меру к женщинам, ну, я имею в виду, почти…
— Я же сказал — налетчица она была, людей убивала на раз-два, — ответил Василий Михайлович. — И такая артистка, любого могла разжалобить на суде. Видная баба и очень опасная. Получается, ей удалось спастись? — Он покачал головой и вернул карточку Опалину. — Интересно, как она это устроила…
— А как вы считаете, она могла?.. — осторожно спросил Петрович.
— В том, что могла, я даже не сомневаюсь, — последовал ответ.
Опалин поднялся с места, нервно провел рукой по волосам (что, как знал Петрович, служило у его коллеги признаком сильного волнения) и, попросив Василия Михайловича никуда пока не отлучаться, отправился к Твердовскому. После его ухода старик вздохнул, приставил удочку к стене, достал папиросу и закурил.
— Значит, налетчица, — пробормотал Яша, морщась. — Слушайте, а не могла она иметь отношение к тому, что произошло на Пречистенке?
— Это как? — заинтересовался Петрович.
— Ну, не знаю. Но смотрите: Марья Груздева — или как ее теперь зовут — объявляется в городе, и почти тотчас же убивают целую семью. Что у нас, каждый день такое происходит? Это же исключительное происшествие! И хотя вы мне ничего не говорите, — добавил Яша с обидой, — я знаю, что вы по поручению Ивана Григорьевича встречаетесь с осведомителями и выясняете у них, что болтают об убийстве на Пречистенке и кому его приписывают…
— Яша, — сказал Петрович после паузы, — работа с осведомителями — особая часть нашей службы. И ты уж извини, но для безопасности и этих людей, и нас самих она максимально засекречена. Ясно? Отчитываюсь я только Ване, а больше никому ничего говорить не должен.
— Вы мне не доверяете, — упрямо проговорил Яша. Его скулы налились розовым цветом.
— Опять двадцать пять, — проворчал Петрович. — Когда ты, наконец, прекратишь носиться со своими обидками, которые сам же выдумываешь? На ровном месте!
— Я вам не нравлюсь, потому что я еврей! — выпалил Яша. — Вы к Казачинскому и то относитесь лучше, потому что он не еврей… не жид, как вы все говорите!
— Когда я это говорил, интересно? — Петрович начал заводиться.
— Ну, не говорил, так думал! Какая разница…
— А ты, получается, у нас мысли читаешь?
Логинов понимал, что не стоило продолжать этот разговор, но его раздражала зацикленность Кауфмана на национальной теме. В московском угрозыске работали и русские, и евреи, и украинцы, и грузины, и немцы, и кого там только не было, и все ощущали себя как часовые, которые поставлены оберегать покой мирных граждан от прущей из всех щелей разномастной швали. Да, конфликты случались, и, прямо скажем, в учреждении, где работает столько человек, они были неизбежны, но причиной почти всегда являлись личные качества, а не национальный вопрос.
Когда Опалин, переговорив с Твердовским, возвращался к себе, навстречу ему, как ошпаренный, вылетел Яша и, ничего не видя перед собой, помчался к лестнице. Опалин поглядел ему вслед и покачал головой.
— Что случилось? — спросил Иван у Логинова и Василия Михайловича, войдя в кабинет и прикрыв за собой дверь.
— Ничего, — сухо ответил Петрович. — Я, оказывается, недостаточно уважаю товарища Кауфмана, потому что я антисемит. Докладывать я ему должен, с кем из осведомителей встречался и что они говорят. — Он тяжело вздохнул. — Был у Твердовского? Что он сказал?
— Что надо искать Марию Груздеву. Из архива поднимут ее дело и передадут нам.
— Дела, — поправил его Василий Михайлович. — Там несколько томов. И на расстрел она набегала вовсе не по одному эпизоду, если что.
— А что насчет орловских? Ведь разобраться надо, как это ее там расстреляли, что она по Москве теперь шастает. — Петрович сердито нахмурился.
— Нет. Пока — никаких контактов с Орлом. Найти Груздеву, живую или мертвую, и дальше — по обстоятельствам. Придется прошерстить всех ее московских знакомых, — промолвил Опалин, качая головой. — Где-то же она должна жить, столоваться… Документы, опять же…
Василий Михайлович кашлянул.
— Насколько я помню, в Москве жил ее муж, — заметил он. Головы присутствующих тотчас повернулись к говорящему.
— Муж? Что за муж? — быстро спросил Опалин.
— Невенчанный, — усмехнулся старик. — Она тогда еще молодая была. Вообще Марья Москву не жаловала. Вот Ростов, Батум, Одесса — это да, там она умела развернуться.
— Как мужа-то звали, не помните? — не утерпел Петрович.
— Сейчас скажу. — Старик сморщил лоб. — Лучин его фамилия. Да: Лучин Михаил Витальевич… нет, Филиппович. Что интересно, никакого отношения к уголовному миру он не имел. Просто был красивый молодой человек, которому Марья вскружила голову. А уж она умела это делать… Он все планы строил, как они будут жить вместе, детей заведут. Ну, Марья ему какое-то время потакала, а потом, наверное, ей наскучило честную-то изображать.
Лучин, думал Опалин. Где-то я совсем недавно слышал эту фамилию… Ну да, конечно. Что сказал управдом Минускин? Соседями убитой Зои Ходоровской были Лучины, Герчиковы и Карасики. Лучин работает на фабрике звукозаписи, у него жена и двое детей… Да нет, совпадение, конечно. Мало ли в Москве может быть Лучиных…
На столе Опалина затрещал телефон. Иван ответил и после короткого разговора повесил трубку.
— Значит, так, — объявил Опалин, воинственно ероша волосы. — У нас два дела: парк Горького и Пречистенка. По поводу убийства в парке: как я мыслю, Марья Груздева каким-то образом избежала расстрела и залегла на дно. Теперь вот всплыла и где-то как-то пересеклась с кем-то из своих бывших подельников или знакомых.
— Ее подельников всех расстреляли, — вставил Василий Михайлович.
— Так же, как Груздеву? — Иван дернул щекой. — Дело у нас странное, поэтому мы ничего не можем утверждать. Предположительно для кого-то Груздева стала слишком опасна, он выманил ее на свидание в парк Горького и поручил неизвестному лицу убить ее и сделать так, чтобы труп нельзя было опознать. Убийца ошибся и вместо Груздевой задушил и изувечил ни в чем не повинную студентку. Нигде в газетах об убийстве не сообщалось, и догадалась ли Груздева, что хотели убить ее саму, большой вопрос. Попробуем для начала отыскать Михаила Филипповича Лучина и… дальше поглядим, что да как. Петрович…
— Я совсем недавно слышал фамилию Лучин, — не удержался Петрович, делая для себя пометку в записной книжечке, которую он всегда носил с собой.
— Я тоже, — коротко ответил Опалин. — Теперь насчет убийцы. Круг людей, которые могут выполнить такую работу, не так уж велик. Надо понять, кто из них был в Москве 11-го числа, и копать дальше. Сложно, но осуществимо. Возможно, осведомители…
— Не тратьте время зря, — перебил его Василий Михайлович скрипучим голосом. — По почерку — это может быть Карташевский, Перель, Богатенко или Мазур. Лайкевич тоже мог бы провернуть нечто подобное, но он умер в прошлом году от туберкулеза. Важника убили в Ростове вместе с сожительницей — кто-то свел с ним счеты. Кочарьян был застрелен при попытке перейти границу. Бобинский сидит, Павша сидит, Хомяков сидит. Шор отошел от дел, но он всегда был умнее прочих. Кого я забыл? — спросил старик сам себя и сам же ответил: — Кажется, никого. Возьмите в разработку тех четверых, которых я вам назвал, но будьте осторожны. Они не только удавкой и топором орудуют, но при случае могут и зарезать, и застрелить.
— Василий Михайлович, — искренне проговорил Опалин, — я не знаю, что бы мы без вас делали… Я только про Карташевского и Мазура подумал, а вы сразу остальных назвали.
— А вы учитесь, пока я жив, — спокойно ответил старик. — Тут, понимаете, такое дело: чем больше вы знаете, тем меньше вам приходится гадать и полагаться на случайных людей. Сами понимаете, осведомители далеко не всегда бывают надежными, а врут в этой среде, как дышат.
— Значит, займемся нашей четверкой кандидатов, — подытожил Опалин. — Придется, конечно, постараться, чтобы их найти, но… И вот еще что: Петрович, наведи-ка справки еще об одном человечке. Зовут Николай Иванович Малыгин, сидел предположительно за грабеж, сейчас работает в ресторане на ипподроме. Он живет в одной квартире с родными Левашовой и проявлял к Софье необъяснимый интерес. Хочу знать, с чем это связано.
— Если мы считаем, что хотели убить именно Груздеву, то Левашова нам вроде как ни к чему, — осторожно заметил Петрович. — Или ты все же думаешь…
— Ничего я не думаю, просто проверь его, ясно? Теперь насчет Пречистенки. Тут придется плотно поработать с осведомителями. Нельзя провернуть дело такого уровня, чтобы никто ничего не заметил. Места скупки краденого тоже держать в поле зрения, вдруг что всплывет.
— Мы до сих пор не знаем, что именно было в тайниках, — заметил Петрович.
— Да, но Алевтина Бунак смогла вспомнить и описать кое-что из украденных ценностей, которые лежали в комнатах. Будем пока ориентироваться на них. Всех Федоров Пермяковых, какие найдутся в Москве, надо проверить — на всякий случай. Горюнов только что звонил мне, сказал, что закончил портрет со слов Варвары Резниковой. Договоришься со Спиридоновым, чтобы размножить фотографии рисунка и разослать милиции, плюс по копии каждому из нас. Да, насчет содержимого тайников. Убитый Роман Елистратов, похоже, занимался хищением ценностей, но все материалы по его делу в Ленинграде. Я попробую их заполучить, но — не уверен, что выйдет быстро.
— Ваня, ты забыл про отпечатки пальцев, — напомнил Петрович. — Там же были инструменты и прочее… Что с пальчиками-то?
— Ничего я не забыл, — буркнул Опалин. — Инструменты чисто протерты. На дверных ручках — отпечатки Румянцева и его людей, что наводит на мысль, что ручки тоже протерли до их появления. На секретерах и шкафах, из которых выгребали ценные вещи, либо нет отпечатков, либо пальцы Румянцева и его подчиненных. Горюнов очень старается, но пока почти все, что он нашел, — либо наши же коллеги, либо отпечатки убитых членов семьи, домработницы и няньки. Да, есть несколько неопознанных отпечатков, но в нашей картотеке их нет. Может, это вообще какие-нибудь друзья дома оставили…
— Сколько человек в банде? — деловито спросил Василий Михайлович.
— Как минимум три, но я думаю — четыре. Включая наводчика.
— Может быть, гастролеры? — предположил старик. — Тем более если спрятанные в стене ценности были родом из Ленинграда. На вашем месте, Ваня, я бы искал аналогичные дела.
— В Ленинграде?
— Везде. Четыре человека, которые переворачивают вверх дном целый дом и не оставляют отпечатков, — на моей памяти это что-то исключительное. У них должен быть очень опасный главарь, — добавил старик задумчиво. — Преступников вообще крайне трудно приучить к дисциплине, а тут такое…
— Яша недавно предположил, что они могут быть как-то связаны с Марьей Груздевой, — заметил Петрович.
— На основании чего? — спросил Опалин.
— Ну, просто 11-го ее должны были убить, а 13-го ограбили дом на Пречистенке. Так себе сближение, прямо скажем…
— Я бы принял это как одну из возможных гипотез, — сказал Иван, подумав. — В конце концов, чего только не бывает — например, мы недавно услышали тут фамилию, которая прозвучала в совершенно другом деле. — Он повернулся к старику: — Василий Михайлович, пока вы здесь, я хотел бы показать вам рисунок Горюнова. Может быть, вы сумеете узнать этого загадочного лже-Пермякова…
Он сходил за рисунком, который изображал лицо волевого мужчины с небольшими глазами и плотно сжатыми губами. Но Василий Михайлович, изучив его, вынужден был объявить, что этого человека он видит впервые.
Глава 16. Двое
Мгновенно, как тот вихрь, налетела на него любовь.
И. Тургенев, "Вешние воды"Пока на Петровке Василий Михайлович учил уму-разуму несознательную молодежь, на складе Юра Казачинский выиграл битву без единого выстрела. Тот же флегматичный толстяк с честными глазами, который в прошлый раз уверял его, будто никакой формы, кроме как с зелеными петлицами, достать невозможно, сегодня молча принес рубаху с синими петлицами, брюки, новенький ремень, летний суконный шлем (который сотрудники угрозыска не любили и старались надевать как можно реже) и фуражку, причем самое интересное — все это село на Юру как влитое.
— А сапоги? — спросил Юра добрым голосом. — У меня 43-й размер, если что.
Толстяк мрачно поглядел на него, вышел и вскоре вернулся с парой хромовых сапог. Когда Юра сел и стал переобуваться, на лице толстяка выразилось форменное страдание. У свидетеля этой маленькой сценки могло даже сложиться превратное впечатление, что за сапоги толстяк когда-то отдал содержимое своего черепа в Институт мозга, а теперь Юра обманом отнял их и лишил бедолагу последнего смысла существования.
— Еще плащ должен быть, — молвил Юра задушевно, потирая подбородок.
Толстяк позеленел, его щеки обвисли. Паника читалась на его круглом лице, состоявшем преимущественно из разнонаправленных жировых складок, к которым прилагались небольшие глаза, пухлогубый рот, нос образца "картошка обыкновенная" и что-то вроде намека на брови, совсем, впрочем, коротенькие. Взором толстяк молил Казачинского о пощаде, но тот был тверд, как кремень, и безжалостен, как судьба. Сгорбившись, толстяк удалился, но через некоторое время вернулся, ступая, как сомнамбула. В руках его болтался прорезиненный плащ.
— Спасибо, товарищ, — сказал Юра. Примерив плащ и убедившись, что тот ему впору, Казачинский сердечнейшим образом улыбнулся. — Где тут расписаться в получении?
Черкнув в ордере лихую закорючку, Юра скрутил свою старую одежду в узел и решил заскочить домой, чтобы не мельтешить с тряпьем перед глазами коллег. Когда он уходил, толстяк смотрел ему вслед так, как смотрел бы Прометей на орла, который мало того что выклевал ему всю печень, но еще и предъявил претензии за то, что она должным образом не посолена, не поперчена и вообще застревает в горле.
Оставив дома штатскую одежду, шлем и плащ, нужды в котором не предвиделось, потому что день был ясный, Казачинский вспомнил наказ Петровича и отправился в парикмахерскую. После того как его приличнейшим образом подстригли, причесали и вообще привели в пристойный вид, перед высоким, во всю стену, зеркалом Юра испытал натуральное потрясение.
Из зеркала глядел лихой статный красавец в темно-серой гимнастерке с синими, точнее, бирюзовыми петлицами, серых же брюках полугалифе и хромовых сапогах. Звезда на фуражке сияла как солнце. Казачинский вздернул подбородок и прошелся перед зеркалом походкой принца. Ему неудержимо захотелось отдать честь самому себе. Старичок-парикмахер в белом халате наблюдал за ним с понимающей улыбкой.
— Прекрасно выглядите, молодой человек, — сказал он.
Но дело было не во внешности, точнее, не только в ней. Юра внезапно ощутил, что его скитания завершились и он наконец-то нащупал свое место в жизни. Раньше он метался из одной профессии в другую, пробовал себя то в одном, то в другом качестве вовсе не потому, что его привлекало существование перекати-поля. В действительности он был глубоко недоволен собой, потому что все жизненные пути, по которым он пытался следовать, неминуемо приводили его в тупик. Или он начинал чувствовать, что растрачивает свои силы попусту, или понимал, что среда заедает его и он начнет скатываться, или попросту скучал и не видел в своем положении никаких перспектив. А ему страстно хотелось стать частью какой-то общности людей, с которыми ему было бы комфортно. Он не ждал от своей профессии каких-то особенных доходов, не предъявлял немыслимых требований. Честолюбие, которое у других людей похоже на собаку, постоянно кусающую их за пятки, у Казачинского скорее напоминало котика, который свернулся клубочком и большую часть времени мирно спит. Юра не отказался бы от славы, если бы она постучалась в дверь, но в любом ином случае совершенно спокойно бы без нее обошелся. Когда он попал в кино, ему казалось, что наконец-то он обрел интересную профессию, которая придаст жизни смысл. Колоритные перебранки оператора с осветителями, капризы актрис, перипетии съемок казались ему настолько увлекательными, что дома он мог рассказывать о них часами. Однако Юра недолго обольщался внешним блеском кинематографа и быстро понял, что в этом мире иллюзий, которые правят реальностью, если ты не режиссер с именем, не директор кинофабрики и не признанная звезда, ты — никто. А Казачинский не настолько любил кино, чтобы согласиться до бесконечности прислуживать ему на правах человека, который даже не попадает в титры.
А потом его судьба выкинула фокус, и он обнаружил себя в Московском уголовном розыске. И вроде бы складывалось все не слишком удачно, и в первый же день его чуть не убили, но — ему нравилось работать бок о бок с такими людьми, как Опалин и Логинов, нравилось приходить в здание на Петровке и ощущать себя там своим, нравилось вносить посильный вклад в общее дело. Может быть, свою роль сыграло и то, что из мира, где все иллюзорно, он попал в мир, начисто иллюзий лишенный. Люди здесь были жесткие, заскорузлые и, в отличие от кино, не рисовались друг перед другом — но интуитивно Казачинский чувствовал, что может на них положиться, что именно им можно доверять и, может быть, даже пойти на жертвы ради них. Жизнь не баловала его друзьями; у него имелось большое количество знакомых, приятелей и всяких личностей, которых он помнил только по имени, без фамилии, — а вот с Опалиным ему хотелось бы подружиться. "Конечно, сейчас я для него только безмозглый новичок… Но, может быть, потом…"
Казачинский расплатился с парикмахером, долго тряс ему руку, от души пожелал ему много клиентов, здоровья, хорошего дня и хорошую жену в придачу, на что тот скромно заметил, что у него уже все имеется и от добра добра лучше не искать, а то можно получить черт знает что. Гривенник со сдачи Юра использовал для звонка с телефона-автомата.
— Я ужасно по тебе скучаю, — сказал он в бездушную черную трубку.
— А где ты сейчас? — спросил женский голос.
— Недалеко от твоего дома.
— У тебя есть время? Или тебе опять надо бежать на работу?
Женский голос рассмеялся. Юра чувствовал себя так, словно сердце его превращается в малиновое варенье — и глупо, и сладко, и счастливо.
— Для тебя у меня всегда найдется время, — объявил он.
— Тогда подожди, я сейчас выйду.
— Рая… — Он взволновался, вспомнив, сколько времени перед выходом она прихорашивается, красится и взбивает кудри.
— Я все равно собиралась сейчас идти, — жизнерадостно ответила его собеседница. — Еще минута, и ты бы меня не застал… Ты можешь подойти прямо к дому?
— Уже иду, — объявил он и повесил трубку.
…Она выпорхнула из подъезда в прелестном платье, деталей которого, впрочем, Казачинский все равно не разглядел. Она была самая лучшая, а платье — оно просто имело честь облекать ее гибкий стан. Светлые глаза и капризные губы смеялись, подвитые каштановые волосы падали на плечи. В руке она несла светлый зонтик от солнца.
— Ух, какой ты сегодня! — сказала Рая, поглядев на него.
И от сознания того, что все было не зря и что девушка, ради которой, в сущности, все и затевалось, его одобряет, душа Юры воспарила на крыльях. Он засмеялся и сделал попытку поднять Раю в воздух.
— Ну перестань, перестань, Ниловна из окна увидит! — запротестовала Рая. — Юра! Ты мне платье помнешь… Ну Юра!
Прохожие, шедшие мимо по своим будничным, скучным и прозаическим делам, расцвели улыбками, глядя на эту гармоничную молодую пару.
— Да что Ниловна, плевать я на нее хотел, — беспечно ответил Казачинский, бережно ставя девушку на ноги. — Еще не хватало, чтобы я какой-то домработницы боялся…
— Она не просто домработница, она папина дальняя родственница и почти член семьи, — строго ответила Рая, поправляя туфлю, которая чуть не слетела, пока ее обладательницу держали в воздухе. — И он, знаешь, ее слушает…
— Что, и в государственных делах тоже? — необдуманно ляпнул Юра.
Рая поглядела на него с укором.
— Что за глупости ты говоришь! Ниловна следит за домом. А что касается государственных дел, так папа еще не нарком, хоть и занимает высокий пост… Пойдем, купим лимонаду, ты мне расскажешь, как у тебя дела. По телефону я ничего понять не могу! И кто этот Опалин, про которого ты постоянно говоришь?
Казачинский забыл обо всем и принялся увлеченно рассказывать, перескакивая с одного дела на другое. Продавец в деревянной будочке, состоящей из прилавка с навесом на четырех столбиках, налил молодым людям два стакана лимонада, и Юра заплатил за оба, не обращая внимания на протесты Раи.
— В общем, я так понимаю, тебе там хорошо, — сказала девушка. Допив лимонад, она раскрыла зонтик от солнца и изучающе смотрела из-под него на Казачинского.
— Да, там отличные ребята! — ответил он искренне. — И тому, что я с ними познакомился, я обязан твоему отцу. Это же он сказал, что я должен заняться настоящим делом, доказать, что я серьезный человек… ну и рекомендовал меня…
— А я почему-то думала, что тебе будет тяжело, — заметила Рая. Она взяла Юру под руку, и они медленно двинулись по улице.
— Почему?
— Ну, ты же только что был в кино, а тут — угрозыск… Не боишься?
— Может быть, немножко, — признался Юра, помедлив. — Когда разрешат носить оружие, буду чувствовать себя увереннее.
— Какой-то Твардовский или Твердовский доложил папе, что твой начальник тобой очень доволен. — Рая засмеялась. — Нет, ну я не верю: неужели ты будешь задерживать бандитов? Как такое вообще может нравиться? Особенно после фильмов…
Казачинский немного растерялся. Он чувствовал в ее словах какую-то подоплеку, которую не понимал и которая смутно его беспокоила. "Почему она говорит о кино? Она что, теперь жалеет, что я больше не снимаюсь? Но ведь трюкач — даже не актер, у него вообще никаких прав нет. Можно выполнить фантастический трюк, но публика все равно будет верить, что его делал другой человек…"
— Я еще никого не задерживал, — признался он. — Я вообще только учусь у Опалина… и других… Форму вот получил сегодня нормальную…
— И это все ради меня? — протянула Рая так, словно сомневалась. Она улыбалась, но Юра заметил не улыбку, а именно сомнение и обеспокоился.
— Конечно! А ты думала, я не смогу?
— Ничего я не думала. По-моему, в угрозыске должно быть скучнее, чем в кино. Тебе не кажется?
— Почему — скучнее?
— Ну, не знаю… Все эти истории про убийства… отравление сулемой… зарезанную студентку… Фу! — Рая аж содрогнулась. — Об этом даже в книгах читать неинтересно, а в жизни это должно быть в тысячу раз ужаснее.
Ах вот почему она волнуется, сообразил Казачинский. Ее коробит от подробностей всех этих грустных и гнусных дел. Конечно, ведь она такая воздушная, такая чистая девушка, а он не удержался, расписал ей все зачем-то…
— Да… в жизни… — пробормотал он, поправляя фуражку и лихорадочно думая, как бы сменить тему. Рая вертела ручку зонтика, пристально глядя на своего спутника, и наконец он нашелся. — А твой отец — как он? Что он? В Кремле бывает?
— Бывает, — подтвердила девушка многозначительно.
— Неужели и с самим… — Юра не договорил.
— Ну да. Общаются. По работе, ты же понимаешь. — Рая вздохнула. — Слушай, я уезжаю завтра на дачу… Опять мама меня зовет, я думала, что останусь в Москве, но тут так жарко… — Последнее слово она очаровательно растянула так, словно в нем было по меньшей мере пять "а".
Юра происходил из мира, дач не знавшего, и не понимал, в чем вообще сложность — остаться на лето в Москве; но Рая-то была из совсем другой вселенной, и он уважал ее желания и желания ее близких.
— А ты не останешься? — все-таки спросил он. — У меня выходной должен быть… через пару дней… Провели бы его вместе…
— Я дней через десять приеду, — пообещала Рая, наклонив голову к плечу. Казачинский находил эту ее манеру особенно милой и потому стал на глазах таять, как мороженое. — Ну, или в августе, как получится… Когда мы с мамой окончательно наскучим друг другу…
— А что твоя мама говорит обо мне? — отважился спросить Юра.
— Ну что она может говорить? — пожала плечами Рая. — Она тебя видела только два раза, когда я тебя домой приводила.
— Мне кажется, я ей не нравлюсь, — признался Казачинский.
— Как это ты можешь не нравиться? Перестань.
— Она на меня так смотрела за столом, когда я вилку в правой руке держал, — Юра насупился. — А я просто привык. Мы без ножей дома едим…
— Юра, ну сейчас не то время, когда кто-то станет обращать внимание на такие глупости, — отозвалась Рая. — Ты себе вбил в голову… невесть что вбил. Маме нравится все, что нравится мне. Даже если она что-то скажет против тебя, ты что, думаешь, я не смогу тебя защитить? Знаешь, это как-то даже обидно…
— Я тебя очень люблю, — скороговоркой шепнул Юра и быстро поцеловал Раю куда-то в щеку возле уха. Зонтик дернулся и задел его по голове. Фуражка упала, и он со смехом подобрал ее.
— Рая, это ужасно, но мне пора идти, — сказал Казачинский, посерьезнев.
— Ты там береги себя…
— Да, конечно. Ты… ты тоже береги себя на даче, ладно? А то там комары, мухи, мама…
— Фу, Юра, — засмеялась Рая, — это неделикатно! Ну что ты имеешь против моей мамы… Смотри, вот трамвай идет! Поспеши, не то опоздаешь…
Он пожал ее свободную руку (посреди улицы и не попрощаешься толком) и побежал на остановку. Рая проводила его взглядом и направилась дальше, в библиотеку, в которой брала старые книги, которые почему-то были куда интереснее, чем последние книжные новинки.
Глава 17. Следователь
Пьяницы говорят: "Первая рюмка колом, вторая соколом, третья мелкими пташечками".
М. Салтыков-Щедрин, "Глуповское распутство"Явившись после обеда на Петровку, Казачинский узнал, что Опалин решил взять на вооружение тактику большевиков, а проще говоря — поставить террор на повестку дня.
— Где пропадал? — осведомился у Юры Петрович таким благожелательным тоном, что тот сразу же заподозрил неладное.
— Я форму получал…
— Тебе утром ее выдали, Петрович звонил на склад, — отрезал Опалин, шагая по кабинету и поворачиваясь к Казачинскому. Бешеным жестом Иван затушил окурок в пепельнице, и мысленно Юра приготовился к худшему. — Вот что: мне все это осточертело. Или служите, как полагается, или — скатертью дорожка! Оба! На первый раз — устный выговор! На второй — вышвыриваю ко всем чертям! Ясно? Яша где?
Казачинский только руками развел.
— Дома его нет, — сказал Петрович, — я звонил.
В дверь постучали.
— Да! — рявкнул Опалин таким голосом, что стучавший по-хорошему должен был провалиться под землю, выкопать там надежный бункер и затаиться на несколько месяцев. Но он оказался не робкого десятка и вскоре просунулся в дверь.
— А, Яша! — хищно обрадовался Иван. — Заходи! Выговор тебе, пока — устный. За ячество и склоки! — Богатым словом "ячество" тогда назывался эгоизм, мешающий работать в коллективе. — Второй выговор — проследуешь на выход! И последний раз говорю: в угрозыске есть правила! Часы работы надо соблюдать, отпрашиваться — по любому поводу, кроме посещения туалета, — только у меня лично, а в случае моего отсутствия — у Петровича! И для новичков напоминаю особо: никаких следственных действий без моего разрешения! Никаких встреч, допросов и вообще самодеятельности без моего ведома, ясно? — Он сверкнул глазами на Казачинского. — Кстати, 136-я статья УК — о чем у нас?
— Статья 136, — Юра вздохнул, — убийство. С отягчающими обстоятельствами. До десяти лет.
— А как насчет убийства по неосторожности или убийства из-за превышения пределов необходимой обороны? — прищурился Петрович.
— Это 139-я. Лишение свободы на срок до трех лет или исправительно-трудовые работы до года.
— Молодец, — смягчился Опалин. — Теперь по Пречистенке. Я отпускаю дворника Яхонтова и няньку Резникову. Расклад такой: либо они в деле и это проявится, либо замешан один из них, и мы это опять же установим, либо — что для нас хуже всего — они оба ни при чем. Хуже всего — потому что в таком случае вся наша работа будет зря. Я вам сразу же все это говорю, чтобы у вас не было никаких иллюзий. Также возможен вариант, что бандиты могут попытаться избавиться от Яхонтова или Резниковой — особенно от нее, потому что она видела Федора Пермякова и должна была находиться в доме, но ушла и таким образом избежала гибели. Нам будут помогать наши товарищи — Антон Рейс и Володя Смолов. Яша, ты работаешь в паре с Рейсом. Юра, ты — вместе со Смоловым. Как осуществлять наблюдение, Володя и Антон вам расскажут. Мы с Петровичем будем периодически вас подменять — когда сможем. Рейс под предлогом необходимости сохранить архивы покойного профессора Елистратова поселится в доме на Пречистенке, и ты, Яша, — вместе с ним. С Резниковой оказалось сложнее, но нам повезло: наш коллега Позняков живет в доме напротив. Он с женой уехал в отпуск, и мы договорились с его родителями, что два человека пока поживут у них. То есть ты, Юра, и Смолов. Соседям по коммуналке скажете, что вы приехали из провинции и готовитесь к экзаменам в… короче, сами придумаете.
— А форму не надо? — спросил Юра.
Опалин испепелил его взглядом.
— Какая форма? Ты поступаешь в институт… или техникум… или не знаю куда! Ты не должен привлекать внимания, ясно?
— Нет, постойте, постойте, — заволновался Яша. — Вы хотите, чтобы я поселился в доме, где убили восемь человек? Но там же комнаты опечатаны!
— Не все, — ответил Опалин. — В запечатанные комнаты вы заходить не будете. Если ты боишься привидений, должен тебя разочаровать: их не существует. Телефон в особняке исправен, в случае чего — звоните.
— Иван Григорьевич, но ведь дворник меня видел и почти наверняка запомнил! Как я буду за ним следить?
— Никак. Ты помогаешь Антону и учишься у него. Официально — ты сопровождаешь его, чтобы проследить за сохранностью архива. Если Яхонтов с тобой заговорит, можешь сказать правду — что тебя тошнит от одной мысли об особняке, но тебя заставили. Вообще лучше придерживаться истины, если это не вредит делу… Юра!
— А? — Казачинский подпрыгнул на месте.
— У тебя тоже какие-то сомнения? Поделись с нами.
— Я правильно понял, — смущенно начал Юра, — что мы со Смоловым должны жить в чужой комнате, делать вид, что мы свои, и наблюдать за Резниковой?
— Совершенно верно. Родители Познякова делают нам большое одолжение. И раз уж у меня такие сотрудники, которым все надо разжевывать, поясню очевидное: веди себя прилично, чужими вещами не пользуйся и вообще помни, что Позняков наш ростом под два метра и с пудовыми кулачищами. Если ты у него дома разобьешь хоть чашечку, он заставит тебя сожрать осколки и попросить добавки. Со слезами радости на глазах. Все понятно?
Не смея больше задавать вопросов, Казачинский кивнул.
— Для поддержания своей легенды можешь захватить с собой чемоданчик с вещами. Ну там, зубная щетка, зубной порошок, чашка, тарелка… что еще? Сам сообразишь. Для связи — телефон в коммуналке есть. Имя используешь свое. Ведешь себя естественно. Ты и Смолов приехали из области, будущие студенты, если повезет. Яша! Необходимый набор вещей тоже захвати с собой. Антон на месте тебе все объяснит.
— Можно вопрос? — Яша поднял руку, как школьник. — Когда нам начинать?
— Когда? Сегодня. Вот прямо сейчас и начинайте. Домой за вещами, Юра — тебе еще переодеться, и возвращайтесь сюда. Часам к четырем, я думаю? — Опалин повернулся к Петровичу.
— Годится, — кивнул тот. — К четырем как раз Рейс и Смолов подойдут.
— Вот и хорошо. Познакомятся, потом Харулин их развезет. После этого отпускаешь Резникову и Яхонтова, и пусть Харулин их тоже доставит обратно. Как только он их привозит, приступаете к слежке. Все!
— А ты сам-то куда? — спросил Петрович.
— Мне к следователю надо, — коротко ответил Опалин. — Слушай, я забыл проинструктировать их насчет дневника наблюдений. Тогда давай ты, а я пошел. Дело срочное!
Он скрылся за дверью, а Петрович присел на край своего стола и принялся объяснять, как записывать передвижения объекта слежки и в каком виде вносить их в отчет.
С утра Опалин не мог дозвониться Соколову и решил заехать к нему на работу. Но там он узнал, что следователь появлялся на полчаса и затем отбыл в неизвестном направлении, туманно намекнув на какие-то архиважные дела. Доподлинно неизвестно, какие выводы сделал из этого Опалин, но он только молвил: "Ага", и через некоторое время его можно было видеть в звенящем трамвае, который мчался по Садовому кольцу. На одной из остановок трамвай выплюнул нашего героя, загремел колесами и укатил, а Иван вошел в полутемный, пахнущий кошками подъезд. Потолки здесь были огромные, лестницы — высокие, но Опалин неустанно карабкался по ступеням вверх. Между четвертым и пятым этажами он остановился, завидев девочку с косичками, которая сидела на подоконнике, болтая ногами. На коленях у нее была разложена тетрадка, в которой она рисовала карандашом кусок двора, видный из окна. Возле девочки лежала маленькая белая собачка, которая глядела на нее с умилением.
— Света, а почему ты здесь? — вырвалось у Опалина. — Здорово, смешная собака…
Он погладил собачку, которая завиляла хвостом и тоненько тявкнула.
— Ты к папе пришел? — спросила Света, глядя на Опалина снизу вверх.
— Ага.
— Он не очень сейчас, — признался ребенок после небольшого колебания.
— А ты почему не посидишь у кого-нибудь из соседей?
— Не хочу. — Света вздохнула. — Они нас не любят. И боятся.
Опалин открыл рот, чтобы сказать множество правильных вещей — что маленькие дети не должны сидеть на подоконнике, что Свете лучше пойти погулять с собакой, поиграть с другими детьми, развлечься — но он с детства ненавидел все, что отдавало лицемерием, а правильные, хорошие и глубокомысленные фразы, которыми он собирался сотрясти воздух, как раз лицемерием и пахли. Белая собачка зевнула и положила голову на вытянутые лапы.
— А где мама? — спросил Опалин и тотчас пожалел об этом. Света быстро вскинула на него глаза.
— Где-то, — она повела худеньким плечом, потом опустила голову и вдвое старательнее стала чертить в своей тетрадке. Опалин молча погладил девочку по голове и шагнул к лестнице.
— Подожди, — сказала Света ему вслед, снимая с шеи два ключа на коричневом шнурке. — Возьми. Он заперся. Тот, который поменьше, — ключ от комнаты.
Опалин взял ключи, поглядел девочке в лицо, буркнул: "Я сейчас" и неожиданно побежал по лестнице вниз. Через несколько минут он вернулся, неся увесистую банку с маринованными огурцами в рассоле.
— Лучше бы пиво, — безразлично заметила Света, вернувшись к рисованию. Собачка тихонько тявкнула и согласно завиляла хвостом.
Опалин открыл дверь в коммунальную квартиру, которая, судя по всему, была хорошо ему знакома, и вошел. Где-то бодро хрипело радио, в другом конце играл граммофон, но неожиданно стал запинаться, повторяя по кругу один и тот же музыкальный кусок. Из ванной комнаты вышла молодая гражданка в халате, который едва скрывал ее обильные прелести. На голове ее тюрбаном возвышалось закрученное вокруг мокрых волос полотенце. Гражданка поглядела на Опалина и хихикнула.
— А, вот и угрозыск пожаловал, — уверенно объявила она, хотя Иван был в штатском. — Вовремя вы! — Она покосилась на банку огурцов, снова хихикнула и, напевая себе под нос, скрылась в своей комнате.
Иван подошел к двери следователя и негромко постучал. Никакого ответа. Решившись, Опалин вторым ключом отомкнул замок и осторожно приоткрыл дверь.
Следователь Соколов, пьяный, расхристанный и всклокоченный, спал на диване. На столе валялись пустые бутылки и остатки немудреной закуски. Александр храпел, лежа на спине, рот его был приоткрыт, ворот расстегнут, одна рука свешивалась до пола, как у мертвеца. В комнате несло перегаром. За кисейными занавесками о стекло с негромким жужжанием билась муха.
Опалин поставил на стол банку с огурцами, открыл окно и выгнал муху. Соколов всхрапнул, тяжело повернулся, с хрустом почесал грудь под рубашкой. Заметив на столе рядом с вскрытой банкой килек консервный нож, Опалин взял его и стал возиться с банкой, которую принес. Когда он снял крышку, то инстинктивно почувствовал, что на него смотрят, и поднял голову. Взгляд Соколова уперся в него, как острие ножа.
— В-ва… Ва-ня! — по складам проговорил Александр и засмеялся.
— Тебя с работы выгонят, — сказал Опалин сокрушенно.
— Ну и …с ней, — тотчас ответил следователь. — Рра… бота… В гробу я видал… такую работу…
Тем не менее он сделал попытку подняться и, завозившись на диване, кое-как сел.
— Дай…
Опалин хотел налить рассол в стакан, но Соколов потянулся к банке, вцепился в нее и стал прямо оттуда глотать жидкость.
— Друг, — промычал он, оторвавшись от банки и переводя дух. — Знал, чем порадовать…
Иван помог вернуть банку на стол, поддерживая ее, чтобы Александр невзначай ее не разбил. Следователь шмыгнул носом, вытащил из банки огурец и стал мрачно его жевать.
— Только. Не надо… — пробормотал он с набитым ртом.
— Чего не надо? — на всякий случай спросил Опалин.
— Говорить. Сам. Знаю все. — Соколов ставил интонацией знаки препинания как попало. Соображать ему еще было трудно. — Не надо.
Он сидел, всклокоченный, жалкий, похожий на обломок крушения. Иван все искал слова, которыми можно было повлиять на собеседника, достучаться до его разума, — и не находил.
— Как башка трещит, а? — простонал следователь, хватаясь за голову.
— Если ты все знаешь, — не выдержал Опалин, — как ты можешь так поступать с собой, со Светкой, со всеми? Ты посмотри на себя…
— Все… Какие все? — усмехнулся Соколов. — Если я сдохну, никто и не заметит… А она так вообще обрадуется.
— Ты о жене? — спросил Опалин после паузы. Честно говоря, он не любил касаться этой темы.
— Все было хорошо, — забормотал Александр, откидываясь на спинку дивана и полузакрыв глаза. — Понимаешь, все! Мне казалось, она перебесилась… Светка у нас родилась… как солнечный лучик… Какого рожна? Я мало зарабатываю, что ли? Ну, квартиру не смог обеспечить… отдельную… Но, может, переведусь в старшие следователи, раскрою… головоломное что-нибудь… Дадут! Все будет… И тут… сука эта… Фриновский… Коллега, тоже мне…
Иван молчал.
— Ненавижу его, — проговорил Соколов, дернув щекой, и тяжелая, лютая злоба зазвенела в его голосе. — Тварь улыбчивая… Пришел и… всю жизнь мою разрушил… Всю жизнь! Моя-то, как ты думаешь, сейчас где? А? В магазине, что ли? Трется с этим уродом! Ты же знаешь меня, Ваня, столько лет знаешь… Ну скажи, разве я заслужил такое? Корячусь на работе, пашу как вол…
Опалин знал жену Соколова — как знал и то, что она не относится к тем женщинам, с которыми можно построить счастливую семейную жизнь. Эта невысокая брюнетка с глазами чуть навыкате и слишком громким смехом не считалась красавицей, но было, было в ней нечто такое, от чего мужчины теряли головы, и любовников она меняла как перчатки. Соколов оказался единственным, кто решил на ней жениться, — и, по мысли Опалина, сейчас расплачивался за это. Но не говорить же человеку, которого считаешь своим другом, что он сам, приняв одно лишь неверное решение, пустил свою жизнь под откос.
— Убью его, — злобно прохрипел Александр. — И ее тоже! Убью, а потом пусть делают, что хотят…
Он попытался подняться с дивана, словно прямо сейчас собирался идти убивать жену и соперника. Опалин коротко толкнул Соколова в грудь, и тот повалился обратно.
— Пусти! — заорал следователь.
— Если ты убьешь жену и Фриновского, — заговорил Опалин, — любой желторотый юнец, которого поставят на это дело, сразу сообразит, что к чему… Тебя вычислят в два счета! И ты сядешь по 136-й… чистое убийство из ревности… и даже недели не отсидишь! Тебя сразу же в тюрьме грохнут, потому что ты следователь…
— Я его убью! — твердил Соколов. — Я не знаю, чего мне это будет стоить, но я доберусь до него… И ее тоже! За все…
— Светлану отправят в детдом, — громко сказал Опалин. Александр открыл рот. — Мне ее не отдадут, я не родственник. За что ей это? Ты хочешь лишить ее и матери, и отца? Но так же нельзя…
Багровый, всклокоченный, Соколов молча смотрел на Ивана, который добавил:
— Ей будут говорить со всех сторон, что ее отец — убийца, а ее мать…
Он прикусил язык, но следователь усмехнулся и закончил за него:
— Шлюха.
— Ты понимаешь, во что превратишь ее жизнь? — гнул свою линию Опалин. — У тебя нет права так поступать. Просто нет права.
— Отвяжись, — вяло попросил Соколов. — Ты это… Ты мне еще рассола дай.
Иван налил ему рассол в стакан. За окнами прогрохотал трамвай. Александр сделал пару глотков и сидел, тяжело дыша, но Опалин видел, что его товарищ мало-помалу приходит в себя.
— Меня и правда хотят уволить? — спросил наконец Соколов, исподлобья глядя на собеседника.
— А ты как думал? Они же видят, что с тобой творится. Пока делают вид, что верят твоим отлучкам. Но ты же знаешь: всякое "пока" когда-нибудь кончается.
— Ладно, успокойся, — хмыкнул Александр. — Убивать я никого не буду. — Он улыбнулся так, что Опалин похолодел, и добавил: — Но Фриновского я на чем-нибудь поймаю. И расстреляю. Говорят, он взятки берет…
— За взятки не расстреливают, — машинально поправил собеседника Опалин. — Максимум — сажают с конфискацией имущества.
— То-то и оно, — удрученно отозвался Соколов.
Опалин знал, что следователь Фриновский — чрезвычайно умный, ловкий и изворотливый тип и что, если дойдет до дела, то скорее уж он поставит к стенке их с Соколовым, а затем спляшет на их могиле. Не за Фриновского Иван волновался, а за Сашу, за его дочь и за трогательную белую собачку, которая преданно смотрела на Свету, пока она рисовала в своей тетрадке.
— Ты, Ваня, молодец, — пробормотал следователь. — Не женишься — и правильно делаешь. Свяжешься, потом не развяжешься… — Он вздохнул. — Ну, давай, говори, зачем пришел. Я же вижу, у тебя что-то на уме.
— Не стоит, Саша. В другой раз поговорим.
— Нет. Щас. Ты думаешь, я не соображаю ни черта? Я все соображаю. — Соколов тяжело наклонился вперед, отломил кусок от булки, лежащей на столе, и стал жевать ее, едва ворочая челюстями.
Опалин рассказал, как привлек к делу Василия Михайловича, как выяснил, что украденные с Пречистенки ценности могли быть ранее похищены Романом Елистратовым, и спросил, что Соколов обо всем этом думает.
— Если он жил в Москве, не тужил и никто его не трогал, значит, дело закрыли, — проворчал Соколов, ероша волосы обеими руками. — Материалы из Ленинграда я для тебя добуду. А эта банда, о которой ты говоришь…
Он задумался.
— Понимаешь, какая штука, — медленно продолжал Соколов, — то, что ты мне рассказал… втерлись в доверие, всех перебили, забрали ценности и растворились… где-то я уже встречал такое. Бывший нэпман… как же его… в Одессе? Ну да, в Одессе… По фамилии Гольц. На даче его убили вместе с семьей. Это Фриновский мне рассказывал, — добавил он мрачно. — И там тоже взяли какие-то сокровища, которые нэпман припрятал до лучших времен.
— Когда это случилось? — быстро спросил Опалин.
— Несколько лет назад. Ты у гаденыша… у Фриновского лучше спроси. — Александр беспокойно шевельнулся. — Слушай, я понимаю, Пречистенка, то, се… но все же это не мое дело. А вот убийство в парке Горького — мое, я за него отвечаю. У тебя что-то есть?
— Кое-что, — ответил Опалин и принялся рассказывать.
Когда он закончил, Соколов какое-то время молчал, растирая лоб.
— Значит, Марья Груздева каким-то образом избежала расстрела… Ты уже узнал, кто этот Михаил Лучин, с которым она жила в Москве?
— Представляешь, он сосед убитой девушки, Зои Ходоровской. Ну, той, которую другой сосед из-за комнаты застрелил, помнишь?
— И что на него есть? Я про Лучина, само собой.
— Самое поразительное, что ничего. Работает на фабрике звукозаписи "Граммпласттреста" на Кузнецком Мосту. Жена Лариса — учительница начальной школы. Двое детей.
— Жена, дети, работа, — Соколов прищурился. — Слушай, а когда он пересекался с Груздевой?
— В двадцать третьем году. Тогда же ее Василий Михалыч арестовал. А Лучина он допрашивал как ее сожителя. Лучин уверял, что ничего не знал о ее делах, и Груздева это подтвердила. Он был совершенно обескуражен, когда узнал о ней правду.
— Двенадцать лет назад, — подытожил следователь. — Ваня, конечно, допроси Лучина, но вообще — во-первых, срок. Во-вторых, этот Лучин выглядит нормальным человеком, а нормальному человеку обычно хватает один раз попасть на допрос в угрозыск, чтобы сделать правильные выводы. Я считаю, что надо искать другие контакты Груздевой в Москве, и именно криминальные. Ведь захотел же кто-то от нее избавиться… В 32-м она вроде как расстреляна, но на самом деле исчезает. В 1935-м выясняется, что она жива… Где она была эти годы? На какие средства жила и под каким именем? Хорошо бы все это как-то прояснить, понимаешь?
— Приложим все старания, товарищ следователь. — Опалин поднялся с места. — А теперь давай все тут уберем, пока не вернулась Света.
Глава 18. Лучин
Отвечайте, ничего не скрывая, не старайтесь замять какое-нибудь обстоятельство.
А. Грин, "Дорога никуда"Покинув дом, в котором жил следователь, Опалин поглядел на наручные часы и прикинул, что сегодня он успеет съездить еще в одно место. Москва плавилась от жары, при взгляде на золотые купола церквей становилось больно глазам, трамваи ползли еле-еле. Все окна в вагоне были открыты, и все же было душно, было нестерпимо, казалось, что воздух в легких превращается в головешки — и внезапно налетела сизобрюхая туча, загремела, заворчала начальственно, съела жару и пролилась теплым дождем.
Покинув трамвай, Опалин шагал через переулок, в котором несколько дней назад лежало тело Зои Ходоровской. Лужа, в которой плескались воробьи, пересохла, но теперь от дождя наполнялась на глазах.
"Зайти сначала к управдому Минускину или…"
Или — инстинктивно почувствовал он и легко взбежал по лестнице. Список жильцов возле звонка, и фамилия "Ходоровские" вычеркнута жирной чертой.
"Лучины — 4 звонка".
Опалин позвонил. Никто не открывал дверь. "А может быть, Лучин еще не пришел с работы… Но если жена — учительница, она должна быть дома. Хотя… что ему мешало взять отпуск и поехать с семьей, положим, в Крым? Хор-рошее дело…"
Загремел отпираемый замок — кто-то возился очень долго, но наконец дверь приоткрылась, и с другой ее стороны оказался мальчонка лет семи. Он серьезно поглядел на Опалина.
— Я тебя не знаю, — объявил ребенок. — Ты кто?
— Я Ваня, — честно ответил Опалин. — А папа дома?
Мальчик окинул его взглядом с головы до ног и безапелляционно заявил:
— Нет. Ты не можешь быть Ваня. Ты большой.
— Ну я когда-то тоже был маленький, — заметил Опалин. Ребенок насупился.
— Но сейчас-то ты не маленький. Значит, ты не Ваня, а Иван.
— Санечка, кто там? — прозвенел женский голос, и в коридоре показалась стройная улыбчивая женщина в фартуке. Судя по муке на ее руках, она месила тесто.
Опалин достал удостоверение.
— Уполномоченный угрозыска Опалин. Мне нужно поговорить с Михаилом Лучиным. Это ваш муж?
Женщина застыла на месте, но в следующее мгновение ее лицо прояснилось.
— А, вы, наверное, по поводу этого ужасного происшествия… Проходите. Миша дома, он железную дорогу чинит.
Части последней фразы плохо стыковались между собой, но Опалин решил повременить с вопросами и правильно сделал. Комната Лучиных была последней по коридору, и, войдя, Иван мысленно решил, что с хозяйкой ей повезло. Ни пылинки, ни соринки, нигде не валяются драные чулки или носки, на старом кресле что-то вроде вязаного чехла из разноцветных ниток, покрывала на кроватях украшены вышивкой, на которую наверняка ушел не один день. Подоконник заставлен цветами, за которыми явно хорошо ухаживают, потому что они прут из горшков во все стороны; на стенах висят рисунки и фотографии в рамках. Возле небольшого стола, на котором возвышалась самодельная игрушечная железная дорога, стоял худощавый брюнет и сокрушенно рассматривал сломанный паровоз.
— Миша, это из угрозыска, насчет Зои, — сказала Лариса, которая осталась стоять в дверях. Она удержала сынишку, который хотел войти в комнату. — Пойдем, Санечка, поможешь мне делать начинку для пирожков.
Брюнет поднял голову. Обыкновенный выцветший гражданин средних лет, подумал Иван, и почему Василий Михайлович назвал его красавцем? Лариса меж тем уже удалилась вместе с сыном, аккуратно прикрыв дверь.
— Можно взглянуть на ваши документы? — попросил Опалин.
Лучин положил разбитый паровоз на стол и полез в ящик комода. Иван тем временем рассматривал фотографии на стенах. Да, в юности хозяин действительно был хорош собой и излучал сплошное очарование. Позже юношеская припухлость лица ушла вместе со свежестью, кожа стала обтягивать скулы, лоб сделался выше из-за того, что волосы начали отступать, губы истончились, и от былого обаяния не осталось и следа. "Нет, — поправил себя Опалин, внимательно поглядев на Михаила Лучина, — тут не только пропорции лица нарушились, но и выражение глаз стало другое. Не очень-то жизнь его баловала, похоже".
— Вот, — сказал Лучин, протягивая гостю паспорт в серой обложке. Опалин быстро просмотрел его. Отношение к воинской службе… Социальное положение… Ничего особенного. Хотя что такого он рассчитывал увидеть в официальном документе?
— Ужасно, что Зою убили, — пробормотал Михаил, проводя рукой по лицу. У него были красивые, артистические пальцы, и Опалин подумал, что Лучин, вероятно, и нарисовал те картинки, которые красовались на стенах. — Я, конечно, знал ее… как соседку… и Карасика знал… Никогда бы не подумал, что он решится на такое…
— Я здесь не по поводу убитой Зои Ходоровской, — сказал Опалин, возвращая хозяину паспорт и следя за выражением лица собеседника. — Скажите, вам известна некая Марья Груздева?
Лучин растерялся. Он стоял и смотрел на Опалина, как кролик на удава. Кадык на шее хозяина комнаты судорожно дернулся.
— Вы ее, кажется, знали под другим именем — Ольга Замятина, — добавил Опалин. — И даже собирались с ней расписаться, насколько я помню.
— Послушайте, ну когда это было… — заговорил Михаил. Он начал приходить в себя. — Я… так вы из-за нее пришли?
— Именно.
— Ничего не понимаю, — вырвалось у Лучина. — Она же… — Он не стал заканчивать фразу. — Я в газетах читал, что она… что ее…
— Приговорили к расстрелу, — пришел ему на помощь Опалин. — Но, похоже, не расстреляли. Каким образом это произошло, мы еще будем выяснять. По нашим сведениям, Марья Груздева находится в Москве, а вы — один из ее знакомых.
— И вы решили, что найдете ее здесь? — изумился Михаил. — Боже…
Он рухнул в кресло, машинально сжимая в руке паспорт, который не вернул в ящик комода.
— Я решил, что она могла обратиться к вам за помощью, — сказал Опалин.
— Ко мне? А чем я мог ей помочь? — Лучин смотрел на собеседника во все глаза. — У меня другая жизнь, поймите! Уже давно… Если бы я знал, к чему приведет знакомство с ней…
Он умолк, потом поглядел на паспорт, поднялся с кресла и положил документ на прежнее место.
— А где вы с ней познакомились? — спросил Опалин.
— Возле казино на Солянке, — ответил Михаил. — Я вбил себе в голову, что могу выиграть деньги, пошел туда — ну и, само собой, все проиграл. Вышел расстроенный. Она тоже вышла из казино, сказала мне какие-то ободряющие слова — вроде того, что не всем везет, — и спросила, не провожу ли я ее. Мол, она боится одна ехать на извозчике, вдруг ограбит. Ну, я ее и проводил.
Лицо его смягчилось, он теперь почти походил на себя прежнего — молодого и красивого.
— Где она тогда жила?
— В Старом Монетном переулке, у какой-то старухи. Почему вы в угрозыске всегда задаете одинаковые вопросы? — неожиданно спросил Лучин.
— Потому, наверное, что нас интересует одно и то же, — усмехнулся Опалин. Он подошел к столу и стал рассматривать железную дорогу, рельсы, сделанные, судя по всему, из спичек, домик стрелочника, искусно разрисованные деревья. — Фамилия старухи была Шульц, верно?
— Кажется, да. Я не помню уже…
— Шульц, она же Бирман, — пробормотал Иван себе под нос. — А паровоз почему разбился? Ваш сын его уронил?
— Нет, Саня ни при чем. Это я… Рукой случайно махнул.
— Послушайте, Михаил Филиппович, — заговорил Опалин, решив больше не отвлекаться на железную дорогу, которая занимала его так, словно он был маленьким, — дело серьезное, потому я буду с вами откровенен. Я правильно вас понимаю, что последние годы вы ничего не слышали о Марье Груздевой, она не звонила вам, не писала писем, не просила помощи… словом, ничего?
— Ну если бы мне стала звонить женщина, которую уже три года как расстреляли, я бы, наверное, запомнил, — колюче ответил Михаил.
— Хорошо. Если она объявится или как-то выйдет на связь, я убедительно прошу вас дать нам знать. Просто позвоните в МУР и оставьте мне сообщение. Вы человек взрослый и должны понимать, что это в ваших же интересах. Если вы обманываете сотрудника угрозыска, укрываете преступницу или каким-то образом помогаете ей, вы пойдете как соучастник. И тогда, Михаил Филиппович, одной беседой на Петровке вы не отделаетесь.
— Вы только зря тратите свое и мое время, — мрачно ответил Лучин. — Олю… то есть Марью Груздеву, я уже давно не видел. И, честно говоря, очень этому рад. Есть же люди, которые не приносят ничего, кроме…
Он не стал договаривать, но Опалин и так понял, что собеседник хотел сказать.
Когда через несколько минут Лариса заглянула в дверь, она увидела, что гость, сидя на стуле, пишет протокол, причем вместо стола использует ее старую поваренную книгу.
— Я поставила пирожки, — сообщила она. Лучин закусил губы и взглядом взмолился: "Уйди!", выразительно указав на дверь, но Лариса покачала головой и обратилась к Опалину.
— Соседка Нюта Свиркина прознала, что вы здесь. Думаю, вам надо знать, что она обещает глаза вам выцарапать. Это же вы ее брата застрелили?
— Нет, — спокойно ответил Опалин. — Мой сотрудник.
— Она все бегала и грозилась, что управу на вас найдет. А Лена — это вдова сторожа — хочет ее выписать вместе с детьми. Лена думает, что это Нюта подбила Сергея убить Зою и из-за этого он пропал. Нюта воет, не хочет выписываться. Ходила к управдому, умоляла войти в ее положение. Ей же деваться некуда…
— Она же работает где-то? — спросил Опалин.
— Нет. Иждивенка.
— Пусть идет работать и заселяется в общежитие. Нельзя до бесконечности сидеть на шее у других. — И Михаилу: — Прочитайте, пожалуйста, и распишитесь.
Он передал ему протокол вместе с книгой, на которой его писал. Лучин подмахнул текст, не читая, и концом пера второпях даже прорвал бумагу.
— Как у вас все просто… — вырвалось у Ларисы.
— Вам что-то не нравится? — очень вежливо спросил Опалин.
— У человека сгорели дом, вещи… Мужа нет. Лена ее поедом ест. А вы говорите — общежитие, работа…
— А у Зои Ходоровской нет ни дома, ни вещей, ни жизни, вообще ничего, — ответил Опалин, — потому что за ее счет кто-то решил улучшить свое положение. Почему вы не говорите о ней? Почему никто никогда не сочувствует жертвам? Вот чего я понять не могу… Кстати, вам знакомо имя — Марья Груздева?
Лариса явно удивилась.
— А Ольга Замятина? Слышали о ней? — продолжал Иван.
— В нашем доме таких нет, — пробормотала молодая женщина. — И вообще мне не встречалось…
Опалин пристально посмотрел на нее, спрятал протокол в карман, убрал ручку и поднялся с места.
— Всего доброго, Михаил Филиппович.
Потому что, если вы говорите людям "до свиданья", это может быть неверно воспринято, ну а сказать "прощай" — мало ли, вдруг вам опять понадобится этот свидетель, так зачем с ним расставаться, словно вы больше не встретитесь?
В коридоре Опалин увидел растрепанную бабу в дешевом платьице, мелкую, худую и плоскую как доска. Она воинственно топталась на месте, глаза ее блестели, щеки раскраснелись от алкоголя. Завидев Опалина, она сделала шаг ему навстречу.
— Я это… Того…
Опалин поглядел на нее так, что она застыла на месте. Из двери Карасиков выглянула хохочущая соседка снизу — та, которая не так давно говорила муровцам, что фамилия Иванов встречается в каждом доме.
— Брось, Нютка, а то он и тебя стрельнет! — весело взвизгнула она и втянула растрепанную бабу в комнату. Дверь захлопнулась.
Значит, дом сгорел, сама пьет, трое детей, мужа нет и вообще никого нет, кроме собутыльников. Из этого уравнения Опалин сделал однозначный вывод: покатится по наклонной плоскости и пропадет. "Интересно, правда ли, что она науськала брата убить Зою… Но как ее уличить? На допросе она будет все отрицать…" Он досадливо сморщился и отправился к управдому, выбросив из головы Нюту, ее трагедию и вообще все, что не относилось к его расследованию.
Минускин ужинал вместе с женой Ириной, которую поспешно представил гостю. Она абсолютно не походила на мужа — особенно в части волос, которые были у нее густыми и пышными, — и все же, общаясь с нею, Опалин пришел к выводу, что имеет дело с кем-то вроде двойника управдома. Интонации, манера судить о людях и оценивать их поступки у Минускина и его жены были совершенно одинаковые. Для Опалина, впрочем, имело значение только то, что ни управдом, ни его супруга не видели Лучина с Марьей Груздевой и вообще не замечали возле дома никого, похожего на нее.
Тем временем наверху, в комнате Лучиных, глава семейства мрачно разглядывал испорченный игрушечный паровоз — и неожиданно, широко размахнувшись, швырнул его в стену.
— Миша! — ахнула жена.
— Зачем ты сказала ему о Нюте? — напустился на нее муж. — Они же вцепятся в нее, будут ее терзать. Зачем?
— Я ничего не…
— Ты понимаешь, что ты ее обвинила?
— Но это Лена так думает… Я ничего не сказала… — лепетала совершенно растерявшаяся жена. — Послушай, может, предложить Нюте пожить у твоего дяди, пока он отдыхает на юге? У него же комната отдельная… и все равно кто-то должен поливать там цветы…
— Да, прекрасная идея — впустить пьянчужку с тремя детьми к дяде-аккуратисту, который помешан на чистоте… Вот он обрадуется, когда приедет! Черт возьми, я же забыл полить там цветы…
— Ты сегодня уже туда ходил. Миша…
— Ах, оставь, оставь меня! — крикнул он с раздражением. Вынул из кармана кошелек, пересчитал мелочь. — Съезжу туда и вернусь…
— Миша! Зачем ты разбил паровоз? Ты же так над ним трудился… Миша!
Все ее вопросы повисли в воздухе, потому что Лучин выбежал за дверь, не слушая ее.
Через сорок минут он был на месте и, отперев дверь своим ключом, вошел. Комната, в которой он оказался, напоминала оранжерею. Треть ее, если не больше, была заполнена цветами, причем не какими-то геранями или кактусами, а довольно редкими растениями, которые, похоже, привозили из всех уголков Советского Союза. За маленьким круглым столом сидела женщина в платье с маками и курила, держа папиросу левой рукой, потому что в правой у нее был маленький тупорылый револьвер. Она наставила оружие на Лучина, когда он вошел, но, убедившись, что гость явился один, расслабилась и положила оружие на стол.
— Ты бы не дымила здесь, — не удержался Михаил, открывая форточку. — Соседи могут заметить и сообразить, что в комнате кто-то есть.
Слушая его, женщина в платье с маками укоризненно покачала головой. Марью Груздеву нельзя было назвать красавицей, но было в ней что-то такое, что обратило бы на себя внимание в любой толпе.
— До чего же она тебя довела, — проговорила она со вздохом, втыкая окурок в горшок с какой-то орхидеей. — С лица весь сошел! Сам на себя не похож стал!
— У меня хорошая семья, — пробормотал Лучин после паузы и рукой стал выгонять дым в форточку. — Послушай, ну ты же обещала об этом не говорить…
— А ты все еще веришь моим обещаниям? — задорно спросила Марья, подходя к нему. — Ничему-то ты так и не научился. — И, обвив его шею руками, она страстно поцеловала его в губы.
Глава 19. Две мышеловки
Нисходит ночь на мир прекрасный, Кругом все дышит тишиной.
А. К. Толстой, "Дон-Жуан"Вечером этого насыщенного событиями дня Яша Кауфман начал постигать премудрости слежки в компании Антона Рейса — плечистого шатена лет тридцати с носом, свернутым набок в какой-то драке. Если не считать этой детали, Антон казался скучным, как стена, и разговорчивым ровно настолько, чтобы поддерживать самую примитивную беседу. По крайней мере, так казалось Яше до тех пор, пока он не поймал себя на том, что уже выболтал новому знакомому подробности своего детства и юности, а в настоящий момент делится с ним соображениями по поводу знакомой девушки — хохотушки по имени Настя, которая очень нравится Кауфману, причем раньше он о ней не говорил даже родной матери.
"Как! — молнией мелькнуло в Яшиной голове. — Как так может быть, что я знаю его меньше часа, а уже рассказал ему о школе, о комсомоле, о Насте… О Насте! Ой, ой, ой…"
— Как это вы так делаете, Антон? — не удержался он. — Вы же… я же… Я же все, можно сказать, добровольно вам выложил! Хотя вы даже не спрашивали!
Антон усмехнулся, потирая мочку уха.
— Это, как говорит Ваня, талант, — важно объявил он и поглядел за окно. — О, а наш объект, интересно, куда намылился?
Возможно, среди нескольких миллионов москвичей Иван Савельевич Яхонтов оказался самым удобным объектом для слежки. Общался он исключительно с дворниками и домработницами соседних домов, отлучался в пивную по соседству и реже — в магазин, а все остальное время находился во дворе или у себя в пристройке, где активно злоупотреблял спиртными напитками, не отвлекаясь на чай и тому подобные глупости.
— Ты не расслабляйся, — посоветовал Антон Яше, видя, как тот мечется из угла в угол. — Мы все равно будем за ним следить. А то иногда бывает тоже — с виду одуванчик, а потом выясняется, что он в сговоре с бандитами.
С точки зрения Яши, Яхонтов ни в коей мере не походил на одуванчик, но вовсе не это выводило его из себя.
— Антон, вам не кажется, что это не жизнь?
— В смысле?
— Ну взрослый человек, неповторимая, уникальная личность, а на что тратит время, которое ему отпущено? Вот чего я не могу понять! Болтает со знакомыми, пьет, спит, поднимает пыль метлой — и все! Дома ни одной книги, даже газет нет… Я понимаю, его задело, когда от него ушла жена, но все-таки — зачем так опускаться?
Антон, потирая пальцем висок, с любопытством смотрел на Яшу. Рейсу импонировала горячность собеседника, но он не был склонен ее разделять.
— Яша, скажу тебе честно — ничего, что на ты? — Яша заверил его, что ничего. — Меня не интересует, на что человек тратит свою жизнь, если его действия не подпадают под статьи Уголовного кодекса. Мы здесь не для того, чтобы исправлять Яхонтова, а для того, чтобы понять, заодно он с бандой или нет. Предлагаю на этом и сосредоточиться.
Само собой, Яша возмутился и произнес пылкую речь о том, что человек должен быть сознательным, и не только потому, что жизнь у него одна, но и потому, что он является частью общества. Кауфман сыпал метафорами, смело обобщал и как-то незаметно пришел к выводу, что такие, как Яхонтов, тормозят развитие государства, подают дурной пример и вообще…
— Ты на митингах не выступаешь? — хладнокровно поинтересовался Антон. — Ну я так и думал, что выступаешь… Слушай, Яхонтова уже час не видно. Сходи к нему, проведай, а то мало ли что…
Яша вышел из дома, заглянул к дворнику в окошко и убедился, что тот храпит на постели в одежде и даже не сняв сапог.
— Я все-таки не понимаю, почему его не убили, — заметил Яша, вернувшись в дом. — Если он был пьян и спал, легче легкого было с ним разделаться.
— А если не был? Если спрятался и видел бандитов, но нам сказать побоялся? Вот то-то же…
Условились, что Антон будет дежурить до 11 вечера, а затем, до пяти утра, — Яша. Сумерки окутали дом, в небе над Пречистенкой повисла одинокая звезда. Где-то вдали завыла собака. Антон спал на диване, а его напарник сидел возле окна, из которого было видно пристройку дворника. Прежде Яша отчаянно боялся, что уснет на посту, но сна не было ни в одном глазу. Стенные часы с кукушкой, которые некому теперь было заводить, молчали, и весь старинный купеческий особняк вдруг стал напоминать парящий в ночи корабль "Летучий Голландец", населенный зловещими призраками. Нервы Яши были натянуты, ему стало казаться, что кто-то ходит по дому, где-то скрипят половицы… Не выдержав, он разбудил Антона, который спросонья недовольно поглядел на него.
— Антон… Ты слышишь?
Собака завыла ближе, и Яша почувствовал, как волосы на его голове вот-вот встанут дыбом от ужаса. Антон прислушался, вынул из кобуры оружие, как-то нехорошо дернул шеей и бесшумной походкой, неожиданной для малого его комплекции, скользнул к дверям.
— Мне пойти с тобой? — прошептал Яша.
— Нет. Оставайся у телефона.
…Само собой, он не послушался и двинулся следом за Антоном, зачем-то прихватив с собой пресс-папье покойного профессора. Слева тьма, справа тьма, тьма спереди, и из нее вдруг выплывает четырехугольник портрета. Позолоченную раму ласкают лунные лучи, и кажется, что Елистратов величественно и презрительно улыбается с полотна.
— Ступени скрипят, — лепечет Яша, заиндевев от ужаса.
— Да тише ты! — шипит Антон и крадется к выключателям. — Стой, стрелять буду! — неожиданно орет он и врубает свет на полную мощность.
Визг, топот, что-то падает и с грохотом катится по ступенькам.
— Московский угрозыск! Стоять, я кому сказал!
Бах! бах!
— Не убивайте нас! — завывает женский голос. — Родненький, не убивайте! Мы случайно зашли…
Через пять минут в ближайшее отделение милиции и на Петровку прилетают два телефонных звонка.
— Говорит уполномоченный МУРа Рейс. Мы с товарищем поймали воров… Да обычное дело… Влезли в дом, где убили Елистратовых, рассчитывали поживиться… Одного из воров я ранил в ногу.
И словно мало было ночного приключения, утром в особняк заявилась Алевтина Бунак в сопровождении своего великовозрастного сына. Старушка уже считала себя полноправной наследницей всего имущества профессорской семьи и горела желанием немедленно вступить в права наследства, а если получится, то и прописаться на жилплощади Елистратовых.
Ночное появление мародеров ее крайне обеспокоило.
— Если из дома пропадет хоть что-то, я буду жаловаться! — горячилась она.
Бородатый великовозрастный сын кивал, мычал какие-то невнятные фразы, которые должны были обозначить его полное согласие с маменькой, и мрачно посверкивал глазами в сторону Яши с Антоном, которые держали круговую оборону и в конце концов все-таки выставили гостей, объявив, что эксперты еще не закончили работу и до того момента никаких разговоров о наследстве не может быть в принципе.
— Решительная гражданка, — заметил Антон, глядя, как Алевтина удаляется от дома, опираясь на руку своего сына. — Странно, что Ваня не включил ее в число подозреваемых, — она же имеет шансы сорвать приличный куш…
На фоне приключений, которые выпали на долю Яши с напарником, Казачинскому было совершенно нечем похвастаться. Володя Смолов, на пару с которым они должны были следить за Варварой Резниковой, оказался тем самым коротышкой с перевязанной рукой, с которым Юра не так давно пересекся в цокольном этаже здания на Петровке. Смолов все время что-то жевал и крутил роман с замужней гражданкой, который занимал все его мысли. Он прихватил с собой мощный бинокль, в который разглядывал обитателей квартиры Резниковой, и поражал Казачинского своим умением читать по губам.
— О, мамаша опять ее в булочную послала… Ладно, я пошел, послежу за нянькой, а ты оставайся.
Через два дня Казачинский был готов лезть на стену от тоски. Варвара жила самой обычной жизнью: ходила по магазинам, общалась со знакомыми, ссорилась с сестрами и мирилась с ними, шила на тарахтящей швейной машинке, звуки которой из дома напротив при открытом окне долетали до сыщиков. Вокруг Резниковой не крутились подозрительные типы, ей не поступали странные телефонные звонки, и никто не пытался ее убить. Жизнь ее была прозрачна, как вода, и незатейлива, как популярная песенка.
На третий день, поглядев в зеркало, Юра увидел в нем благородную физиономию каторжника Монте-Кристо, сплошь заросшую щетиной. Собирая дома наспех чемодан с вещами, он забыл бритву и теперь страдал. Володя, рассматривая в бинокль манипуляции Варвары с куском ткани, резюмировал:
— Ну все, она будет шить платье… Неужели сейчас? Ну да, она освобождает стол, чтобы удобнее было кроить.
— А почему именно платье? — не удержался Казачинский.
— Для юбки или блузки кусок слишком большой, — объяснил Смолов. — Остается платье. Значит, следующие как минимум два-три часа она будет торчать дома…
Он смотался позвонить кому-то и вернулся, оживленно потирая руки.
— Юра! Слушай, друг, у меня одно дело… Короче, я сейчас ненадолго отлучусь, ладно? Все равно нянька будет шить и вряд ли куда-то пойдет — я хорошо ее изучил…
— Ладно, иди к своей бабе, — проворчал Казачинский.
— Какая еще баба? — засмеялся Володя. — Дело у меня, я же сказал тебе! Серьезное!
— Угу, и зовут его Танька, — ехидно заметил Юра. Смолов расхохотался, объявил, что от напарника ничего не скроешь, надушился для форсу одеколоном хозяев (не спросив, между прочим, их разрешения) и был таков.
Юра взял бинокль, поглядел, как Резникова в доме напротив старательно размечает ткань, по сто раз проверяя все линии и вытачки, и тихо вздохнул. Ему неожиданно пришла в голову одна мысль, и он, не удержавшись, вышел в коридор, к телефону.
— Алло… Лиза! Слушай, ты сейчас ничем не занята? Привези мне мой бритвенный прибор, ладно? Очень нужно… Адрес я тебе скажу. Два коротких звонка…
…Она появилась даже быстрее, чем он рассчитывал. Едва пробормотав слова благодарности, Юра схватил бритву и метнулся в ванную.
Когда, чисто выбритый и умиротворенный, он вернулся в комнату, Лиза стояла у окна, озадаченно глядя на бинокль, лежавший на подоконнике.
— Это чтобы следить, когда она дома, — поторопился объяснить Юра.
— Кто — она?
— А вон, видишь… Во втором этаже. Комната, где синие занавески.
Он помог Лизе настроить бинокль и показал ей Варвару.
— Что же она такого сделала? — спросила Лиза с любопытством.
— Не знаем. Может, она в сговоре с бандитами была. Подозрительно, что она ушла из дома в день, когда там всех убили.
— Это что такое? — прозвенел от дверей голос Опалина.
Юра не то чтобы закоченел от ужаса, но почувствовал себя крайне неудобно. В голове вихрем пронеслись какие-то неприятные мысли о втором выговоре, после которого его должны были отчислить, о Рае и о том, что он не оправдает ее надежд и доверие ее отца, если его выставят за дверь. Лицо у Казачинского, когда он повернулся к Ивану, было как у приговоренного.
— Это… ну… моя сестра Лиза. Она в школе учится… Лиза, это уполномоченный Опалин… Иван Григорьевич…
Ничего умнее он придумать не мог.
— И что она тут делает? У нас, между прочим, не школа, — сказал Опалин, буравя Лизу взглядом.
— Я принесла ему бритву, — объявила девушка. Она воинственно выпятила подбородок и чем-то походила в этот момент на маленькую упрямую птичку, которая хочет показать, что она никого не боится.
— Что? — удивился Иван.
— Я бритву дома забыл, — объяснил Казачинский несчастным голосом. — Позвонил сестре…
Опалин прошелся по комнате, остановился возле стола, постукивая пальцами по поверхности.
— Слежка — это секретная операция, — напомнил он устало. — Посвящать в нее посторонних запрещено. Тем более гражданских лиц… Смолов где?
Казачинский открыл было рот, чтобы соврать, что тот отошел поесть, но почувствовал, что ничего у него не получится, что Опалин тотчас же выведет его на чистую воду, и вообще любая ложь только усугубит ситуацию.
— У бабы своей, конечно, — проворчал Иван, правильно истолковав колебания Юры. — Р-работнички…
— Да она все равно шьет, — жалобно сказал Юра. — Платье…
— И что, ничего?.. — Опалин не договорил, но собеседник и так понял, что он имеет в виду.
— Абсолютно ничего подозрительного. Никаких угроз…
Опалин поморщился. Лиза не сводила глаз с его лица.
— У нас осложнения, — буркнул он.
— Какие? — Юра весь обратился в слух.
— Евгения Богдановского выкинули из окна вниз головой, — нехотя ответил Опалин. — Ну и… не только это, в общем. Если в ближайшие три-четыре дня слежка не даст результатов, придется ее снимать. У нас людей не хватает, понимаешь?
Казачинский лихорадочно соображал. Богдановский — любовник убитой студентки, которую в полумраке Нескучного сада перепутали с Марьей Груздевой. Опалин считал, что Софью Левашову убили по ошибке. Но если так, почему погиб Евгений? Юра ничего не понимал. Или убить все же хотели Софью? Но при чем тогда Груздева?
— Ладно, я пошел, — сказал Опалин. — А Смолову передай, что когда-нибудь за его шашни ему что-нибудь оторвут. Взрослый человек, должен понимать.
Он удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Это и есть тот самый?.. — начала Лиза, покосившись на брата. — О котором ты говорил?
Юра кивнул.
— Какой неприятный человек, — сокрушенно проговорила девушка.
— На нем большая ответственность, — сказал Казачинский. — Слушай, Лиза, спасибо за бритву и… иди-ка ты домой. Мне работать надо. Нет, ну правда…
Лиза поглядела на него серьезно, потом легонько поцеловала его в щеку и проследовала к выходу.
— У тебя не будет неприятностей? — спросила она, уже взявшись за ручку двери.
— Думаю, нет. Пока.
И он снова занял свой наблюдательный пост, следя из-за занавески, как девушка в доме напротив шьет себе платье из голубого ситца в мелкий горох.
Глава 20. След
Кинотеатр "Форум". Первым экраном лучшие звуковые фильмы советского и заграничного производства. В мраморном фойе ежедневно днем — выступление артистов Госэстрады, вечером — джаз-ревю. При театре — кафе-ресторан.
Рекламное объявление— Ну, что скажешь, Володя? — спросил уполномоченный Румянцев.
Мертвец сидел в одном из передних рядов кинозала. Яркий свет ламп отражался в его невидящих глазах, из угла рта стекала тонкая струйка крови. Военная форма, на петлицах три квадрата — командир роты, стало быть. Фуражка свалилась с головы и лежала на полу.
— Два часа максимум, — буркнул судмедэксперт Шаповалов, осмотрев труп. — Похоже на то, что его закололи шилом.
— Когда закончился сеанс? — спросил Румянцев у молодой испуганной билетерши, которая обнаружила тело.
— Сорок минут назад, — ответила она и заплакала.
Шаповалов огляделся. По долгу службы ему приходилось бывать в самых разных местах, но он впервые видел убитого в кинотеатре. Знаменитый "Форум" на Садовой-Сухаревской, 1360 мест, билеты дешевле рубля сюда не достать. И вот, пожалуйста — убит командир Советской армии, зарезан, как кролик, и никто ничего не заметил, пока фильм не закончился и зрители не стали покидать зал.
— Гражданка, прекратите рыдать! — заорал на билетершу Румянцев, неожиданно обозлившись на весь свет. — Отойдите куда-нибудь, только недалеко — потому что я с вами еще буду говорить…
Бормоча себе под нос ругательства, он стал ощупывать карманы убитого — и напрягся, найдя в одном из них туго набитый кошелек.
— 1750 рублей, — озадаченно пробормотал Румянцев, пересчитав деньги. — Но если его не ограбить хотели, тогда что?
— Что-то многовато денег для военного, — усомнился молодой оперативник Потапенко. — И вообще…
— На волосы его посмотри, — неожиданно подал голос Шаповалов.
— При чем тут волосы? — хмуро спросил Румянцев.
— При том. Стрижка короткая, но пробор, бриолин… Военные так не ходят. Ряженый это. И, по-моему, я даже знаю кто.
— Ты его узнал?
— Ваня Опалин недавно фото показывал. Кажется, этот зарезанный — Ларион Карташевский. Ну, тот, о котором говорили, что он за деньги может убить любого… То есть мог.
— Стоп, — потребовал Румянцев. — Почему Опалин показывал тебе какие-то фото? Для чего?
— Ну, короче, ему для дознания надо было найти четырех человек. Двое — Богатенко и Мазур — уже нашлись в виде трупов. Этот — третий. Кстати, Мазура тоже того… закололи шилом.
— Зовем сюда Опалина? — предложил Потапенко.
У Румянцева сделалось такое лицо, словно он разом переживал острый приступ желтухи, зубной боли и почечных колик. Судмедэксперт Шаповалов на своем веку видел разное, но тут он все же предпочел отвести глаза.
— Никакого Опалина, — придушенным голосом ответил Румянцев и дернул щекой. — Спиридонов! Где этот чертов фотограф… Давай, снимай, чего ты там копаешься!
Сочтя свою работу законченной, Шаповалов отправился в туалетную комнату, где вымыл руки, а затем прошел в фойе, где музыканты джазового оркестра, готовясь к выступлению, настраивали свои инструменты. К доктору подошли несколько служащих, которые прослышали об убийстве в зале и были не прочь узнать подробности.
— Товарищи, я только судмедэксперт, — отмахнулся Владимир Митрофанович. — Свидетельствую, что труп есть и он не оживет. Все вопросы — к товарищу Румянцеву.
"Позвонить Ване или не позвонить? — подумал он. Оркестр начал играть, и мелодия медом лилась в душу доктора. — А, к черту! Все равно вернемся на Петровку, я его увижу и тогда скажу…"
Меж тем на Петровке Опалин изучал материалы дела о хищении, которые следователь Соколов выцарапал для него из Ленинграда. Судя по документам, Роман Елистратов участвовал в оценке драгоценностей одной балерины, которая специализировалась на любви к великим князьям — разумеется, бескорыстной, потому что люди искусства, как всем известно, собой не торгуют. Итогом многочисленных любовей стало некоторое количество абортов, для следствия интереса не представляющих, пара передающихся половым путем заболеваний — аналогично и значительные материальные ценности, которые перекочевали к бескорыстной из карманов щедрых любовников. В их числе — бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды, кольца, ожерелья, диадемы, парюры[66]… И все было прекрасно, пока не наступил февраль 1917-го, а затем — теплый октябрь, удививший всех температурами выше обычного… да, впрочем, и не только ими.
В октябре окончательно растаяла монархия, растаяли князья, великие и не очень, и для обслуживающего их персонала, включая любительниц выделывать ногами кренделя, наступили суровые времена. Балерина, впрочем, успела сбежать в какую-то невнятную страну, отколовшуюся осколком от Австро-Венгерской империи, и попыталась начать жизнь сначала, но как-то быстро выяснилось, что танцевать она не особо умеет, и вообще в силу возраста ей на сцене уже делать нечего. Из своих драгоценностей она успела вывезти только малую часть — прочее застряло на родине и несколько лет спустя сложными путями попало на оценку к Роману Елистратову.
Вытащив из ящика лупу, Опалин принялся рассматривать приложенные к делу фотографии драгоценностей, которые в большом количестве были разложены на столах. На снимках чья-то рука решительно обвела кружками те ценности, которые, по мнению следствия, увел Роман Александрович. Но так как речь идет о черно-белых фотографиях и все планы были общими, разглядеть детали украшений было нелегко. Словесные описания также не могли похвастаться точностью; так, к примеру, выражение "кольцо женское с большим прозрачным бриллиантом" несло в себе слишком мало информации для опознания конкретного предмета, тем более что слово "бриллиант" было написано с одной буквой "л".
В дверь постучали, и, повинуясь выработанной годами привычке, Опалин тотчас захлопнул дело, чтобы никто посторонний не увидел, чем он занимается. На пороге стоял Аркадий Виноградов.
— Ты мое заключение получил? По Пречистенке. Там, короче, ничего нового. Шаповалов был прав — цианистый калий, без шансов. — Эксперт вздохнул. — Грацианскую-то расколол?
— Расколол. — Опалин поморщился. — Заодно услышал, как ей тяжело жилось с мужем, который не покупал ей шубы. И кошку он не хотел заводить, и еще чем-то провинился. Вроде образованная женщина, а непонятно, как ей объяснить, что из-за такого людей убивать нельзя.
— А с Тагильцевым что делать будешь?
— Да ничего. Слишком много времени прошло, непонятно, как доказать вину. Так-то я знаю, что там произошло. Зять денег ему был должен, ну и… подговорил кого-то из сослуживцев.
— Это же отличный повод для шантажа, — хмыкнул Виноградов. — Подожди, может, зятю самому придется замараться, чтобы избавиться от шантажиста.
— Да, только на это и надежда. Но ты же сам знаешь: такое бывает не каждый раз… Слушай, ты в столовую идешь? Пошли вместе.
Вернувшись из столовой, Опалин вновь засел за изучение документов. Через некоторое время появился Петрович, и Иван сразу же отметил, что его напарник чем-то смущен или неприятно удивлен. Логинов вошел в кабинет и тщательно прикрыл за собой дверь.
— Успешно? — спросил Опалин. — Узнал что-нибудь?
Петрович общался с осведомителями, которые проходили у него по категории "ребята с ипподрома". Он открыл рот, чтобы ответить, но его прервал телефонный звонок. Быстро закончив разговор, Опалин повесил трубку.
— Спиридонов звонил, — объяснил он. — Минус один. Карташевского убили в "Форуме".
— Та-ак. — Петрович нахмурился. — Кто у нас остался — Перель? И то я не уверен, что он долго пробегает. Ваня, что происходит? Им затыкают рот, чтобы никто из них не мог нам проболтаться? Это связано с убийством в парке Горького или нет? Но если ты прав и там был заказчик, зачем ему избавляться от всех разом? Он же знает, кто именно должен был убить Марью Груздеву, а вместо нее убил студентку. Не могли же поручить убийство сразу четырем…
— Слишком много вопросов, — вздохнул Опалин, качая головой. — А ответ у меня один — не знаю! Скажи лучше, ты узнал насчет Малыгина? На кого он работает? Почему он вдруг стал интересоваться Софьей Левашовой, на которую раньше даже внимания не обращал?
— Ваня, не торопись, — попросил Петрович. — Я говорил с людьми, самыми разными. Короче, Малыгин — темная лошадка. Никто о нем ничего толком не знает, но кое-кто вспомнил, что видел его с Бароном.
Опалин откинулся на спинку стула.
— Вот те раз!
— Ну, люди удивились, потому что Барон… — Петрович кашлянул, — в общем, не по чину ему общаться с Малыгиным. Ты же знаешь, что о нем говорят…
Опалин знал, что человек, которого никто не называл по имени или фамилии, а только по прозвищу, являлся одним из постоянных посетителей бегов — и, пожалуй, это была единственная точная информация, известная о нем. Прошлое его было покрыто густейшим мраком. Ходили слухи, что во время Гражданской войны он командовал отрядом и чуть ли не заживо закапывал красных, а потом оказался на стороне красных и с удвоенным рвением принялся истреблять белых. Впрочем, находились и такие, кто утверждал, будто Барон и мысли не имел участвовать в войне на какой бы то ни было стороне и благополучно отсиделся дома, запасшись необходимыми справками от врачей. Теория о мирном характере Барона, однако, плохо стыковалась с тем фактом, что этого человека остерегались окружающие и, как хорошо было известно, боялись даже преступники, при том что сам он — по крайней мере официально — никогда ни в чем замешан не был. Также о нем говорили, что едва ли не единственным нынешним его интересом являются лошади и что на этой почве он якобы имеет доступ даже к самому Буденному. Он ходил на скачки, делал ставки, порой выигрывал или проигрывал крупные суммы, и все — с одинаковой невозмутимостью. Его хорошо знали коннозаводчики и специалисты из мира, который вращается вокруг всего, что связано с лошадьми, причем не просто обменивались с ним мнениями, но и прислушивались к его замечаниям. Одевался Барон как денди или европейский франт, и никто никогда не видел его в толстовке или какой-нибудь кургузой кепке. Дворянином он не был и никакого титула не имел, но, глядя на него, большинство почему-то не сомневалось, что именно так должны выглядеть настоящие дворяне. Некоторые люди, гордящиеся своей проницательностью, предсказывали, что столь заметный и весьма выделяющийся среди советских сограждан человек непременно плохо кончит, но время шло, кое-кто из предсказателей загремел в тюрьму или в ссылку, а Барон как ни в чем не бывало посещал бега, разговаривал с теми, кого считал достойными беседы с собой, и разъезжал в наемном экипаже, кучер которого так и звался — "баронов лихач". Автомобилями Барон по неизвестной причине пренебрегал, а про трамваи или автобусы даже не стоит говорить: в его мире их не существовало. В каком-то смысле он был легендой, но легендой опасной или, по крайней мере, не сулящей ничего хорошего. Неосмотрительные личности, которые в прошлом пытались тем или иным способом ему напакостить, быстро обращались в совершенное ничто, и Опалин достаточно слышал об их бесславной судьбе, чтобы понимать, с каким противником ему приходится иметь дело.
— Это интересно… — протянул Иван, осмысляя то, что ему сказал Петрович. — Зачем Барону Софья Левашова?
— Действительно, — с подозрительной легкостью согласился напарник. — Зачем мужчине может понадобиться женщина?
Несколько минут Опалин обдумывал реплику Петровича.
— Нет, — объявил Иван наконец, тряхнув головой. — Если бы Софья была любовницей Барона… извини, но Богдановский вылетел бы из окна гораздо раньше. Слушай, ты хорошо знаешь историю империалистической войны?
В ответ его собеседник выкинул фокус: он стал по стойке "смирно" и отдал Опалину честь.
— Вольноопределяющийся Логинов к вашим услугам, — объявил Петрович, по-военному четко артикулируя каждое слово.
— Вольноопределяющийся? То есть ты добровольцем пошел? Не знал. — Опалин потер подбородок. — Слушай, когда русская армия взяла Львов?
— В начале войны, в 14-м году, — удивленно ответил Петрович. — В августе, по-моему. Слушай, к чему ты это спросил?
— Да так, — загадочно ответил Иван и стал рыться в бумагах на своем столе. Достав дело об убийстве в парке Горького, он открыл его и перечитал один из протоколов.
— Вот что, — объявил Опалин, убрав бумаги обратно в папку и хлопнув по ней ладонью. — Устрой-ка мне встречу с Бароном.
Петрович помрачнел. Честно говоря, этого он опасался больше всего.
— Ваня, нет.
— Петрович!
— Даже не проси. Тебе нужно что-то у него узнать? Тогда пойду я. Ты не пойдешь. Нет, Ваня! Я же знаю тебя: ты перво-наперво с ним разругаешься, а Барон… ты никогда не имел дела с такими, как он. Заполучить такого врага — это хуже смертного приговора, уж извини, что говорю как есть. Скажи, что тебе нужно, и я постараюсь помочь.
— С какой стати я должен его бояться? — проговорил Опалин после паузы.
— Дело не в том, чтобы бояться, а в том, чтобы не терять головы. Я когда-нибудь давал тебе плохой совет?
Опалин не был злопамятен, но мог легко ответить "да" и припомнить массу случаев, когда Петрович оказывался не прав; но что-то — может быть, уважение к старому товарищу — удержало его.
— Так вот, Ваня, — продолжал Логинов, — очень тебя прошу: не приближайся к нему. Хочешь что-то узнать у него — не вопрос, давай я займусь этим.
— Ну хорошо, раз ты настаиваешь, — проворчал Опалин и, потерев руки, стал излагать свою версию.
Когда он умолк, ошеломленный Петрович полез за папиросами, но затем передумал и сунул пачку обратно в карман.
— Но если то, что ты говоришь, правда… Это означает четыре убийства.
— Пять, — поправил его Опалин. — Не знаю, где сейчас прячется Перель, но я ему не завидую. Первым был Евгений Богдановский — не потому, что жил с Софьей, а потому, что именно из-за него она оказалась в парке, где ее убили. Затем Барон пошел по списку тех, кто мог ее убить и изувечить тело. Заметь, он даже не стал утруждать себя выяснением, кто именно из них виновен.
— Это вполне в его духе, — усмехнулся Петрович. — На войне он тоже убивал всех без разбору. Что именно я должен у него узнать?
Опалин объяснил.
— Сошлись на меня, и вообще — ему должно быть известно, что я расследую убийство Софьи. Можешь быть с ним настолько откровенным, насколько сочтешь нужным.
— Хорошо, — кивнул Петрович. — А что насчет убийства на Пречистенке? Удалось узнать что-то новое?
— Есть кое-какие соображения, — ответил Опалин. — Я поговорил со следователем Фриновским и сделал пару запросов. Похоже, что у нас необычная банда, и это очень плохо.
— В каком плане необычная? — осторожно спросил Логинов. — И как банда вообще может быть необычной?
— Они не уголовники. Именно поэтому все твои информаторы ничего не смогли сказать по поводу Пречистенки. Если верить Фриновскому, то же самое было в одесском деле, когда убили бывшего нэпмана с семьей. И там тоже было что-то вроде спрятанного клада. — Опалин прищурился. — Те, кого мы ищем, действуют очень своеобразно. Они не размениваются на мелочи, а упорно выискивают… как бы сказать… крупную добычу. Затем выбирают время, убивают всех, кто находится в доме, забирают ценности и исчезают.
— Постой, постой, — живо возразил Петрович, — но ты забываешь, что мало убить, ограбить и скрыться. Извини, но награбленное надо где-то сбывать, иначе вся затея не имеет никакого смысла.
— И тут у нас новая проблема, — усмехнулся Опалин. — Смотри: ни одна похищенная в Одессе вещь нигде не всплыла. С Пречистенкой — то же самое, а это значит что? Либо они умело переплавляют и переделывают украшения, либо у них есть выход на заграницу. То есть имеется либо хороший ювелир, либо кто-то, кто все это вывозит.
— Ну, допустим, ты прав, — пробормотал Петрович, хмуря брови. — Но все же… Ты говоришь, они не уголовники, но то, как они убивают людей… и детей… Слушай, а может быть, они бывшие военные? Помнишь, нянька говорила про военную выправку…
— Я ей не верю, — сказал Иван, и шрам на его виске дернулся.
— Почему?
— Не знаю. Не верю, и все. Чего-то она темнит.
Меж тем в другой части Москвы гражданка, о которой шла речь, надела новое платье — голубое в мелкий горох, — повертелась перед зеркалом, повязывая поясок, и сказала матери, что пойдет купить себе берет.
— Чаю захвати, а то у нас чай кончился! — крикнула мать ей вслед.
В доме напротив Володя Смолов тяжело вздохнул. Он недавно плотно поел, и ему не улыбалась мысль таскаться за объектом по магазинам и делать вид, что он тоже стоит в очереди или собирается что-то купить.
— Давай я за ней прослежу, — предложил Казачинский.
— Нет, — коротко ответил Смолов. — Тебе оружие не положено, а мало ли какая может быть ситуация…
Он воинственно надвинул кепку на лоб и вышел из комнаты. Через несколько минут Казачинский увидел, как его напарник с независимым видом идет по улице следом за Варварой, которая двигалась к трамвайной остановке.
Девушка стала в хвост очереди граждан, ожидающих трамвая (как было тогда принято). Смолов занервничал. Транспорт переживал час пик. Володя представил себе переполненный вагон, смачные перебранки между пассажирами и рефлекторно втянул живот, чтобы занимать меньше места.
Трамвай двадцать второго маршрута подъехал буквально через пару минут, и первые по очереди пассажиры стали проходить через заднюю дверь. Смолова оттерли какие-то здоровяки, и оттого он не сразу заметил, что находчивая Варвара вцепилась в какую-то мамашу с младенцем на руках и заботливо помогает ей подняться в вагон через переднюю дверь, в которую имели право садиться льготные категории пассажиров, включая тех, что с маленькими детьми.
Раскусив маневр Резниковой, Смолов рванулся вперед, но было уже поздно. Двери захлопнулись, отсекая няньку в вагоне от ее филера. Трамвай покатился по рельсам, набирая ход. Смолов бросился бежать за ним, но споткнулся и упал.
— Куды, куды, дурак! — возмутились пассажиры на остановке. — Другой трамвай придет! Не глупи, парень!
В трамвае Варвара поглядела в заднее окно, убедилась, что коротышка в кепке остался с носом и, не удержавшись, рассмеялась. Вагон занесло на повороте, и Варвару бросило на соседку — невзрачную девушку в коричневой юбке. Соседка Резниковой сдавленно ойкнула.
— Ну вы держитесь за что-нибудь, — недовольно сказала девушка, оборачиваясь к Варваре.
— Извините, — ответила та, напустив на себя смиренный вид. В других обстоятельствах она, может быть, не удержалась бы от искушения поругаться, но сейчас от осознания, что она провела муровского сыщика, ей было слишком хорошо, и она решила не портить момент. Трамвай ехал, делая остановки в отведенных для этого местах, и, когда он прибыл к парку Горького, Варвара вышла из вагона. Достав из сумочки пудреницу, она прошлась по лицу пуховкой, затем подкрасила губы, расправила плечи и решительно двинулась к главному входу в парк.
Глава 21. У фонтана
Скульптор А. Д. Шадр заканчивает большую монументальную композицию "Девушка с веслом", которая будет установлена в центре фонтана на главной магистрали парка им. Горького.
"Советское искусство", 17 июля 1935 г.В парке Варвара почувствовала себя свободнее. Вокруг было полно народу, там и сям виднелись милиционеры, которые зорко следили за тем, чтобы порядок не нарушался. "Ничего со мной не случится, — подумала девушка, — мне нечего бояться". Ей было неприятно думать, что она трусит; ладони у нее вспотели, а она терпеть не могла, когда они становились мокрыми. Несколько раз она оглядывалась и, убедившись, что никто за ней не следит, шла дальше.
Возле кинотеатра она прочитала афиши и обратилась к немолодому кассиру:
— Скажите, пожалуйста, а шестичасовой фильм уже начался?
— Да, гражданочка, опоздали вы, — вздохнул тот. — Следующий сеанс в семь тридцать. Будете брать билетик?
Варвара сделала вид, что колеблется.
— А сколько сейчас времени?
— Шесть часов двадцать пять минут.
— Тогда я успею еще погулять, — объявила девушка с улыбкой. — Спасибо!
Значит, в запасе у нее чуть больше получаса, — и с этой мыслью неторопливым прогулочным шагом она двинулась дальше. Фонтаны в парке начали устанавливать недавно, и Варвара обратила на них меньше внимания, чем на раскинувшиеся вокруг роскошные цветники.
"Может быть, он пригласит меня в ресторан…" Но она тут же опомнилась. Сначала он должен понять, что ей можно доверять. Его условия она исполнила в точности: избавилась от соглядатая и пришла в парк к центральному фонтану даже раньше назначенного времени.
Она села на скамейку, но ожидание тянулось бесконечно. Чтобы размять ноги, Варвара прогулялась до тумбы с объявлениями и от нечего делать прочитала их все, включая объявление о наборе курсов парного танца. Всего за 35 рублей можно было выучиться танцевать фокстрот, а еще за 35 — танго, бостон и румбу. Запись на занятия производится в канцеля…
Солнце зашло за тучу, с реки потянуло прохладным ветром. "Только дождя мне сегодня не хватало", — в сердцах подумала девушка. Она не взяла с собой зонтик и теперь жалела об этом.
Что, если из-за дождя встреча сорвется? Варвара посмотрела на небо и перевела взгляд на объявление, которое не успела дочитать.
"Справки по телефону В 3–22–98".
"А я могла бы станцевать с ним фокстрот, — неожиданно подумала она, — и даже без всяких курсов. Вот танго…"
— Скажите, девушка, вы не знаете — "Мертвая петля" интересный аттракцион?
Варвара остолбенела. Он вышел из-за тумбы — в белой, ослепительно-белой форме постового милиционера, которая, надо признать, была ему чертовски к лицу. Серо-голубые глаза впились в ее лицо.
— "Мертвая петля"… — пробормотала она, едва сознавая, что говорит, — это… ну… как полет в самолете… довольно короткий… — И, заметив, что ее собеседник бросает на окружающих изучающие взгляды, поспешно добавила: — Все в порядке, за мной никто не шел. Я одна.
— Прогуляемся? — предложил человек в форме милиционера.
— Как хотите. — Варвара заставила себя улыбнуться. — Только предупреждаю: вокруг должны быть люди. Ни в какое уединенное место я с вами не пойду.
— Боитесь, что я могу вас убить? — усмехнулся ее собеседник.
На вид ему было лет тридцать, лицо, пожалуй, красивое, но жесткое, а может быть, просто чрезмерно напряженное. Волосы темные, черты правильные, но руки крестьянские, с короткими широкими пальцами, а когда незнакомец улыбается, поднимается только правый угол рта.
— Ну после всего, что было, — как мне вас не бояться? — в тон собеседнику ответила Варвара.
Она взяла его под руку, и они пошли по аллее. Просто одна из гуляющих пар, товарищи, пришла после насыщенного трудового дня в парк имени пролетарского писателя, дабы насладиться заслуженным отдыхом. Да, товарищи! Каждый трудящийся в советской стране…
— Почему милиционер? — не удержалась девушка, кивком головы указывая на костюм спутника.
— Удобно — в трамвае бесплатно ездить, и вообще. Вас что-то не устраивает?
— Нет, — ответила Варвара после небольшой паузы. — Меня все устраивает. Пока.
— Должен признаться, Варя, — шепнул лжемилиционер, и его глаза блеснули, — вы меня удивляете.
— Чем?
— И вы еще спрашиваете? Ловкая вы девушка, Варя. Откуда вы узнали мой телефон?
Варвара усмехнулась.
— Вы с самого начала показались мне странным, — объявила она.
— Вот как?
— Конечно. Чтобы такой симпатичный молодой человек — и вдруг ни с того ни с сего увлекся Дашкой, которая умеет только готовить и жаловаться на жизнь? Я уж молчу, что она была уже не в том возрасте, когда в женщину станут влюбляться.
— Ах вот как! И вы стали меня подозревать?
— Конечно, Митя. Можно я буду так вас звать? Вас же Дмитрием зовут. И фамилия у вас — звучная, советская.
Лжемилиционер закоченел.
— Вы… Но как вы…
— Понимаете, это Дашке вы наплели с три короба, она уши и развесила. Я — другое дело. Мне стало интересно, и я… словом, я однажды проследила за вами, когда вы из особняка возвращались к себе. Митя, да не нервничайте вы так, на вас прямо лица нет. Может, вас лучше по старой памяти Федей называть? Или Феденькой, как Дашка. — Варвара прищурилась. — Нет, кажется, это плохая идея. Будете Митей, а то эти вымышленные имена меня сбивают с толку.
— Хорошо, что вы не работаете в угрозыске, — пробормотал фальшивый милиционер, дернув щекой. Они обошли фонтан, и солнце брызнуло из-за туч, отражаясь во взлетающих струях воды. — Кстати, что вы им наплели?
— Можете не волноваться, ваше имя я им не назвала. Я объяснила, что вы — брюнет лет сорока, у вас военная выправка, шрам от аппендицита, усы… кстати, хорошо, что вы их сбрили. Они вас не красили. В общем, мне пришлось помучиться с вашим описанием, потому что я думала, что дворник мог вас видеть. Нехорошо, если бы он сказал, что вы брюнет, а я — что вы блондин.
— Он меня не видел. Я старался не попадаться ему на глаза.
— О, Яхонтов — тот еще тип, — протянула Варвара. — Никогда нельзя точно знать, что он видел, а чего не видел. Почему вы его не убили?
— В смысле?
— Ну вы же прикончили всех, кто оказался в доме. И братьев, и их мерзких жен, и пищащих детишек. Почему дворника не убили? Вот чего я не могу понять.
— Иногда полезно оставить в живых свидетеля, который ничего не знает, — усмехнулся человек по имени Митя. — Чтобы угрозыск ломал себе голову, был он сообщником или нет.
— А меня вы бы тоже убили? — поинтересовалась Варя с очаровательной улыбкой.
— Это не мне решать, — отрезал лжемилиционер. — Слушайте, чего вы хотите?
— Чего я хочу, — протянула девушка задумчиво. — Вы танцуете фокстрот?
— Что? — Ее собеседник растерялся.
— Фокстрот танцуете?
— Ну… да. Немного.
— 35 рублей за курс, — вздохнула Варя, склонив голову к плечу. — Все в жизни упирается в деньги. Сколько там было, в том тайнике?
— Много.
— На мою долю хватит?
— А во сколько вы определяете вашу долю?
— Ну, допустим, десять тысяч рублей.
— Де…
Он не договорил, словно задохнувшись. Дальше они некоторое время шли молча.
— Послушайте, Варя, — проговорил Митя наконец, поворачиваясь к своей спутнице, — это несерьезно.
— Почему?
— Потому что… там, черт возьми, не купюры. Это все надо… словом, требуется время, чтобы превратить украшения в чистые деньги. Вы даже не представляете, на какой риск приходится идти…
— Митя, простите, но мне все это неинтересно, — призналась Варя, безмятежно улыбаясь. — Смотрите: я не стала рассказывать угрозыску то, что узнала. Мне было очень легко привести их на Большую Пироговскую, после чего ваша песенка — и ваших подельников, кстати — была бы спета. — Митя побледнел. — Я готова все забыть — за десять тысяч. Сами знаете, память девичья короткая, но если я не получу эти деньги, я буду помнить, а если я буду помнить — как знать, как все обернется? Неудобно может выйти. Я не собираюсь вам угрожать — пока вы не угрожаете мне, — но вы должны понимать, что, раз я здесь, я приняла кое-какие меры. Вы ничего не сможете сделать мне, зато я много чего могу сделать вам. Давайте не будем вредить друг другу и… попробуем договориться. Если десять тысяч совсем для вас неподъемная сумма, докажите мне это, и я, может быть, соглашусь ее уменьшить.
Она остановилась и сняла свою руку с локтя спутника, с ясной улыбкой глядя ему в лицо. Митя потрясенно молчал.
— Знаете, — вырвалось у него, — до сих пор все шло хорошо, но… я всегда чувствовал, что когда-нибудь нас выведут на чистую воду. Сколько веревочке ни виться… и все такое. Но, Варя, простите — даже в самом страшном сне я не мог предположить, что это будете вы.
— Почему? — холодно спросила девушка.
— Потому что… — Он посмотрел ей в лицо и понял, что ступает на опасную почву. — Понимаете… вы казались такой… такой безобидной… Обыкновенная девушка, сутулая… голосочек тоненький… Кстати, сейчас вы уже не сутулитесь… И платье вам это очень к лицу.
— Платье дрянь, — усмехнулась Варвара. — Я его шила, чтобы себя занять… И чтобы подергать тех, кто за мной следил. Не люблю, когда кто-то считает себя хитрее и лучше, чем я. Таких людей как раз и приятно оставить в дураках.
Митя снял фуражку, растерянно провел рукой по волосам и вернул головной убор на место. "Могла бы и не краситься, — мелькнуло в голове у Вари. — И не надевать новое платье. Он же просто смазливое ничтожество, слизняк на побегушках… А я им чуть не увлеклась, хотя уж, казалось бы, пример Дашки был перед глазами. Нет уж, обойдется…"
— Ну, что вы решили? — спросила она вслух.
— Я ничего не решаю, — поспешно ответил Митя. — Решает… словом, другой человек.
— Тот, который зарезал Дашку? — небрежно поинтересовалась девушка.
— Нет, он не… — Митя осекся. — Не важно. Короче, вы хотите за молчание десять тысяч, но готовы обсудить условия?
— Угу. И еще — две тысячи должны быть у меня завтра же.
— Послушайте, Варя…
— Варвара Андреевна, пожалуйста. Мне так больше нравится. Две тысячи в качестве задатка — по-моему, вполне разумная сумма. Остальные восемь я могу подождать, но две тысячи нужны мне сейчас. Только не разочаровывайте меня, не говорите, что такие люди, как вы, и две тысячи раздобыть не в состоянии, не то я расстроюсь. А я не люблю расстраиваться, Митя. Ну? Скажите мне что-нибудь хорошее, не смотрите на меня так.
— А что я могу сказать? — пробормотал лжемилиционер. — Я… я доложу главному, достану деньги и перезвоню вам.
— Когда? — требовательно спросила Варя.
— Завтра. Если повезет, то сегодня же вечером.
— Хорошо иметь с вами дело, Митя, — заметила девушка. — Ладно. Попытаетесь обмануть — пеняйте на себя. Я обмана терпеть не стану… Впрочем, я, кажется, уже это говорила.
— Может быть, съедим по мороженому? — предложил молодой человек, явно желая переменить тему разговора. — Как вы на это смотрите, Варя… Варвара Андреевна?
— Отрицательно, — вздохнула его собеседница. — Видите ли, Митя, я не ем с отравителями. Это плохая привычка. Будьте здоровы и не забудьте о моих деньгах. Я-то о них точно не забуду.
Она насмешливо поглядела на него и двинулась прочь. Стоя на месте, Митя смотрел, как она уходит, и чувствовал себя глупейшим образом. Прежде он считал себя необыкновенно ловким и везучим малым, и ощущение, что его сделала ничем не примечательная нянька, было для него внове. Он снял фуражку, вытер пот со лба. Двое маленьких детей с хохотом стали бегать вокруг него.
— Не догонишь, не догонишь! — азартно кричала девочка мальчику.
Митя опомнился. Ни к чему торчать здесь, привлекая внимание. Быстрым шагом он двинулся к выходу из сада, на остановке с ловкостью ввинтился в трамвай за секунду до того, как захлопнулись двери, а через некоторое время пересел на автобус, который ехал в обратном направлении. Покружив таким образом по московским улицам, человек в форме милиционера пересел на еще один трамвай и благополучно прибыл на Никитский бульвар. Там он вошел в дом старинной постройки и совершенно загадочным образом исчез.
Глава 22. Разговоры
Государственный ипподром. 30 августа — новая встреча участников скакового дерби (2400 метров). Гитара (победительница дерби), Газель, Патент (победитель приза имени НКЗ СССР), Гений, Затор, Индустрия, Трактор.
Рекламное объявление, 1932— Юра, как, по-твоему, будут жить советские люди через сто лет?
Задав этот животрепещущий вопрос, Яша поправил очки и воззрился на Казачинского, который обмяк на сиденье, как пустой мешок. Вчера, узнав, что горе-сыщики упустили Варвару Резникову, Опалин рассвирепел, превратился в огнедышащего дракона и словесно их испепелил, а сегодня, когда окончательно стало ясно, что нянька домой не вернулась, испепелил вторично. Он орал так, что тряслись стекла в рамах, и при одном воспоминании об этом Юре хотелось уползти куда-нибудь в укромное место и стать маленьким-маленьким, чтобы больше не мозолить глаза своим коллегам. А тут, не угодно ли — Яша со своим комсомольским оптимизмом, который вдобавок в кои-то веки удостоился от Опалина похвалы за то, что не спал на посту и помог поймать полуночников, которые наведались в особняк на Пречистенке, рассчитывая поживиться.
— Сто лет, сто лет, — пробурчал Казачинский, — да какая разница! Я к тому времени уже лопухами прорасту…
— Я так думаю, что у каждого будет своя комната в коммуналке, — с воодушевлением заговорил Яша, не слушая собеседника.
— И машина! — хмыкнул Казачинский, даже не скрывая иронии. Иметь машину в те годы было примерно как сейчас иметь миллион в приятной валюте на счету в банке.
— И мы полетим на Луну, а может быть, даже достигнем Марса. Говорят, это вполне возможно, если только преодолеть пространство, которое нас разделяет. Красный флаг на Красной планете — это красиво!
Казачинский молчал, глядя на пишущую машинку, которая возвышалась перед ним на столе. Вместо мыслей в голове булькал какой-то компот, ни на что не похожий. Резниковой, наверное, уже нет в живых. Либо она с самого начала была заодно с бандитами, либо затеяла какую-то свою игру, но не рассчитала сил. Глупо. Как глупо все…
— Капиталисты будут против, — вяло возразил он Яше. — Они не пустят нас на Марс.
— Капитализм обречен, — объявил его собеседник с апломбом. — Он апеллирует к индивидуализму, к личному обогащению за счет всех остальных. Больше он ничего предложить не может. А человек, знаешь ли, это не только кошелек, но и более тонкая материя, которую раньше именовали душой. Для души у капитализма нет ни-че-го. И именно поэтому коммунизм в конечном счете победит… Юра!
— А? — Казачинский подпрыгнул на стуле.
— Юра, ну нельзя же так! Я понимаю, Опалин на тебя накричал, и тебе обидно. А мне, думаешь, не обидно, когда Леопольд мне говорил, что я ни на что не гожусь? Я так расстраивался, что даже… даже плакал потом у себя! Но он указывал на недостатки, которые надо изживать, и над этим надо работать, а обижаться — ну да, можно, только это путь в никуда. Чтобы хоть чего-то добиться, надо приложить усилия, надо… — Он заметил, что Юра, слушая его, мрачнеет все больше и больше, и решил сменить тему. — Вообще, по-хорошему, я считаю, что тебе не стоит себя терзать. Виноват не ты, а Володя, который упустил няньку. Представь, что она сбежала сегодня, когда слежку уже сняли и вернули нас на Петровку…
— Но она сбежала вчера, — угрюмо ответил Юра. — Не сегодня, а вчера! И Опалин прав, мы должны были сообразить, что она не просто так шила новое платье, а готовилась к какой-то важной встрече. Вообще, Яша, хватит меня утешать. Надоело!
— Пойдем лучше в столовую, — предложил собеседник, видя, что достучаться до пребывающего в жесточайшей хандре товарища не удается. — Говорят, там сегодня такие шанежки…
— Не хочу я никаких шанежек, — гордо ответил Казачинский. Но поскольку человек, как всем известно, существо последовательное и лишенное противоречий, через четверть часа он обнаружил, что сидит в столовой, ест шанежки за милую душу, запивает их компотом и мало-помалу приходит в себя.
Тем временем в кабинете Опалина клубился дым, как над полем Ватерлоо, — и хотя в данном случае он образовался оттого, что Петрович не выносил сквозняков и терпеть не мог открывать окна, остается только удивляться, как сидящие по соседству оперативники не вызвали пожарных. На двоих наши герои выкурили пачку папирос, попутно обсуждая перспективы пречистенского дела, и в конце концов даже Ивану стало невмоготу. Тут зазвонил телефон, Опалин ответил и передал трубку напарнику.
— Понял… Буду. Да, через час.
Логинов аккуратно приткнул трубку на рычажки.
— Пойду поговорю с Бароном, — сказал он, кашлянув.
— Где?
— На ипподроме через час.
— Харулин тебя подбросит.
— Не надо. Сам доберусь.
— Я сказал, подбросит, — говоря, Иван повысил голос. Почему-то последнее время все взяли моду ему перечить, и это обстоятельство, помноженное на неудачи в расследовании, выводило его из себя.
— Не помешаю? — В кабинет, коротко постучав в дверь, протиснулся Румянцев. — Ваня, это, того… Я тут думал, сказать тебе или нет, но ты должен знать. У меня еще один твой труп.
— Перель? — мрачно спросил Опалин, не обратив внимания на несуразицу в последней фразе собеседника.
— Угу.
— С ним-то что?
— Выпал из окна. Жену его помнишь? Раньше нам хамила и грозила неприятностями, теперь рыдает и требует найти убийцу.
— Плевать на нее. Утешится.
— Не-не, она за муженька своего готова была в огонь и воду, — живо возразил Румянцев.
— Такие быстрее всего утешаются. Словно горе свое ударными темпами исчерпали — и вперед, к новой жизни с новым мужиком. — Опалин поглядел на гору окурков в пепельнице и вздохнул. — Ты мне о ней сказать хотел?
— Нет. Ты забираешь себе Переля и Карташевского? Или я продолжаю копать дальше?
— Копай, конечно. Но учти — там, скорее всего, мало вероятности, что найдешь кого-то.
— Да это я уже понял. — Румянцев взялся за ручку двери. — Слушайте, накурено у вас — дышать невозможно. Вы бы окно открыли, что ли…
Он удалился, а еще через несколько минут ушел Петрович. Опалин распахнул окно. Дым уплыл, контуры предметов обнажились, старые массивные шкафы, таящие в себе секреты дореволюционных расследований, стояли, как маленькие крепости. Он подумал, что зря сорвал злость на Казачинском и Смолове. "Не надо было вообще отпускать няньку. Это моя ошибка. Но она казалась вполне искренней для человека, который что-то скрывает. Даже не пыталась соврать, что хозяева ей нравились… И в прошлом ее не нашлось ничего криминального. Ну, не сказала, что в долг взяла у домработницы… может, решила забыть об этом, чтобы наследнице ничего не отдавать…"
Зазвонил телефон. На том конце провода оказался старый следователь Ненароков, который занимался убийством на Пречистенке. Он хотел знать, что нового удалось обнаружить, и хотя Опалин ни мгновения не сомневался, что собеседнику уже все известно, он рассказал о том, как Варвара Резникова вчера сбежала из-под надзора и скрылась в неизвестном направлении.
— Ну, что поделаешь, Ванечка, — сбежала так сбежала, — благодушно промолвил следователь. В молодости он частенько бывал резок и нетерпим, совсем как его собеседник, но ближе к 60 годам накопил здравую дозу фатализма и стал куда более спокойно смотреть на вещи. — Во всяком случае, вы сделали все, чтобы этого избежать. Не ваша вина, что — гхм! — подчиненные оказались настолько нерасторопны… А я тут пообщался с коллегами и, кажется, еще одно дельце для вас нашел. Тоже неизвестные лица заявились в дом, всех убили, захватили ценности и скрылись, не оставив следов. Бывшая графская усадьба недалеко от Минска, ныне санаторий. Хозяин, когда сбежал, ценности припрятал в часовне и даже соорудил там фальшивую могилу своей жены. Грабители дождались, когда в санатории почти никого не будет, убили сторожей и членов их семей, вскрыли могилу и завладели добром. Местный угрозыск предполагал, что к делу может быть причастен бывший управляющий поместьем, позже — рядовой советский служащий, но его тоже нашли убитым. На этом расследование благополучно заглохло…
— Когда это было? — быстро спросил Опалин.
— В прошлом году.
— То есть нэпмана Гольца с семьей убивают в Одессе в 1933-м, в 1934-м — то дело в Минске, о котором вы рассказали, а в этом — Пречистенка?
— Именно так. Какие интересные люди, не правда ли? Я о наших бандитах. Методичные, дисциплинированные и хладнокровные. Раз в год проворачивают крупное дело и бесследно исчезают — до следующего раза.
— Послушайте, — заговорил Опалин, поразмыслив, — то, что они перемещаются, — это ладно, но как они узнают обо всех этих спрятанных кладах? Гольц же не кричал на всех углах, что именно он прячет у себя на даче. И граф с фальшивой могилой жены… нет, тут что-то не то. Как-то бандиты выясняют, где совершенно точно можно поживиться. На Пречистенку они перед ограблением отправили засланного казачка — этого Федора Пермякова. К управляющему, о котором вы говорили, — очевидно, тоже кого-то подослали. У Гольца была незамужняя сестра, которая приводила в дом какого-то знакомого, чуть ли не жениха, но его так и не нашли.
— Видите, какие интересные люди, — вздохнул Ненароков. — Хитрецы, психологи, следов не оставляют… И награбленное барахлишко где-то сбывают так, что оно не попадается нам на глаза. Я вас не поздравляю, Ванечка. Это очень неприятные противники. Вы знаете, я высокого мнения о ваших способностях, но тут у меня ощущение, что нам противостоят вовсе не уголовники, или, по крайней мере, не только они. Кто-то за всем этим стоит очень… очень непростой.
— И непростые тоже прокалываются, — буркнул Опалин, чтобы хоть что-то сказать.
— Все когда-нибудь прокалываются, Ванечка, — добродушно ответил следователь. — Не в одном, так в другом. — Но в том настроении, в котором находился Опалин, он воспринял эти слова не как ободрение, а как упрек. Ведь сам он тоже допустил ошибку.
Пока Иван беседовал с Ненароковым, Петрович трясся в служебной машине, ехавшей по направлению к московскому ипподрому. Скачек в этот день не было, трибуны пустовали, и только несколько жокеев на дорожках тренировались со своими лошадьми. Издалека Петрович сразу же узнал элегантную фигуру Барона в светло-сером костюме. Человек, с которым Логинов пришел побеседовать, сидел на одном из лучших мест. Положив руки на рукоять своей трости, он внимательно следил за лошадьми на дорожке. Шляпа с лентой, из кармашка выглядывает треугольничек накрахмаленного платочка, бутоньерка — франт, да и только. Петрович редко сталкивался с Бароном, но всякий раз сыщика не покидало ощущение, что вокруг того словно нарисован заколдованный круг, который надежно ограждает его от окружающей действительности, и перейти заговоренную черту, чтобы приблизиться к человеку с бутоньеркой, дано не каждому. Логинов и сам сейчас колебался перед тем, как подойти, и ему не нравилось, что в глубине души он некоторым образом трусит.
— Лошади — благородные животные, — неожиданно заговорил Барон, хотя Петрович находился в десятке шагов позади него и сидящий даже не поворачивал головы, то есть вроде бы не должен был его видеть. — Слышали?
— Слышал. — Петрович подошел ближе и сел, оставив между собой и собеседником одно пустое сиденье. Светлые глубоко посаженные глаза Барона повернулись в его сторону, взгляд изучающе скользнул по лицу. На вид собеседнику Логинова было лет сорок пять. Лицо широкое, и морщины ничуть его не портят, над верхней губой — тонкая полоска безупречно подстриженных усов. Хотя он был в шляпе, Петрович знал, что волосы у Барона русые с проседью, очень коротко стриженные, и под волосами слева — рубец от полученного когда-то на войне удара шашкой, который едва не стоил ему жизни.
— Вот, — продолжал Барон, усмехаясь, — лошадь — благородное животное, а про человека никто так не скажет. А все почему? Сволочь потому что человек, совершенно бесполезная скотина. Только на удобрение и годится, а больше ни на что.
У Петровича возникло скверное ощущение, что его пробуют на зуб. Поддакнешь собеседнику — выйдешь безвольной тряпкой и слабаком, собственного мнения не имеющим; полезешь в спор — выставишь себя на посмешище, и вовсе не потому, что Барон так уж прав, а потому, что в словесных передергиваниях ему нет равных. Истина не рождается в спорах; в спорах рождается репутация спорщиков.
— Значит, по-вашему, гражданин Перель годился только на удобрение? — ляпнул Петрович.
В лице Барона не дрогнул ни один мускул.
— Кто таков? Жокей? Бывший коннозаводчик? Впервые слышу. Мудрите вы там в угрозыске, чепухой какой-то занимаетесь. Вы пришли, чтобы зря тратить мое время, уважаемый?
Последняя фраза прозвучала почти как угроза, да, собственно, ею и была.
— Зря? Ну это как посмотреть. — Петрович заставил себя улыбнуться, чтобы Барон не думал, что собеседник его боится. — Хотел я вам одну историю рассказать. Об отцах и детях, некоторым образом. Жила-была одна женщина, простая, работящая, лет, как говорится, средних, и была у нее дочь, именем Софья. Отец ее погиб на империалистической войне, как раз когда русские войска взяли Львов. Только вот интересно выходит — взяли-то город в 14-м году, а дочь родилась в 16-м. Ну, никак не может быть, чтобы она оказалась дочерью того, на кого ее записали.
Барон вздохнул и стал смотреть на лошадей и жокеев на беговой дорожке. В лицо собеседнику он больше не глядел.
— Ну, время было сложное, записали дочь на погибшего солдата, потом революции — одна, вторая, и разные всякие события произошли. В том числе девочка Соня выросла и учиться пошла. А отец ее настоящий примерно тогда же вспомнил о ее существовании. Сами, наверное, знаете, как в жизни бывает — то не нужны дети да не нужны, а время проходит и оказывается, что очень даже нужны. Но лично сам папаша проявляться не хотел и поручил собрать сведения о дочери ее соседу. Как Соня живет, с кем живет и все такое. Соседа, кажется, Николаем звали, а может, и нет. — Петрович сделал вид, что колеблется. — Нет, точно Николаем. И фамилия у него начиналась на "М".
— Короче, — сухо попросил Барон.
— А немного осталось, потерпите уж. Девушку Соню убили — задушили в парке Горького, а труп изувечили, чтобы затруднить опознание. Но настоящий ее отец и меньшее не прощал, а тут — что уж говорить. И пустил он на удобрение и молодого человека Сони, который ей свидание в парке назначил, и всех, кто мог ее убить. Не сам, не своими руками, но — отомстил. Вопрос, собственно, такой: остановится ли на этом безутешный отец или он найдет еще кого-нибудь, кого можно наказать за то, что произошло?
Хотя Петрович был вовсе не робкого десятка, он все же осекся, увидев устремленные на него в упор злые серые глаза.
— Вольноопределяющийся Логинов, — проговорил Барон, чеканя каждое слово, — вам не кажется, что вы слишком много на себя берете?
— Соня Левашова умерла, ее больше нет. И ей все равно, сколько жертв, виноватых или безвинных, принесут в память о ней. Вам ясно? Это совершенно… бессмысленно. Надо было заботиться о ней, пока она была жива. Устроить ее матери жилье получше, может, работу хорошую найти. Баловать, черт возьми, подарками. Вниманием ее окружить, чтобы она знала, что у нее есть отец, на которого она может положиться. А сейчас-то что? Хоть пол-Москвы убейте, ее это не воскресит. Кончено все, кончено навсегда, и заботу вашу она не оценит.
— Пошел вон, — коротко сказал Барон. — Разговор окончен.
Петрович посмотрел на его лицо, на то, как задирается над ровными мелкими зубами верхняя губа с полоской усов, и понял, что разговор действительно окончен. "Что ж… По крайней мере, я его предупредил, чтобы он прекратил свои фокусы и не путался у нас под ногами. И я с самого начала понимал, что ничего он не скажет. Не такой он человек…"
Он поднялся, поправил фуражку и двинулся прочь, но остановился, услышав слова, брошенные ему вдогонку.
— Дурак ты, вольноопределяющийся. Какой из меня отец? Да и мамаша ее никогда мне нужна не была.
"Сам ты дурак, — неожиданно обозлился Петрович. — Дороже хорошей семьи ничего на свете нет, и никакие бега, никакие костюмы ее не заменят". Но он был слишком умен, чтобы произносить эти слова вслух, потому что все очевидные истины, высказанные громко, начинают казаться простоватыми и даже какими-то мещанскими.
Не прощаясь, он удалился и, завидев машину Харулина, стоявшую в теньке, забрался на сиденье. Шофер поглядел на его мрачное лицо, не стал задавать вопросов и включил зажигание.
Глава 23. Окно
А если произойдет катастрофа, мы тогда и доведем до сведения милиции на предмет составления протокола.
В. Маяковский, "Баня"Опалин знал за собой одну особенность: когда что-то не ладилось, и не ладилось серьезно, он впадал не в депрессию — и не в ярость, — а погружался в состояние, похожее на тягостное оцепенение. Два крупных дела — убийство в парке Горького и Пречистенка — забуксовали, и все нити, которые оказались у него на руках, оборвались. Марью Груздеву нигде не могли обнаружить, поиски старухи, у которой она когда-то жила, лишь выявили то обстоятельство, что та давно переселилась на кладбище, а месть Барона лишила Опалина свидетелей, у которых можно было что-то разузнать. Что касается убийства на Пречистенке, то надо смотреть правде в глаза — его обвела вокруг пальца самонадеянная девчонка. Что-то она совершенно точно знала — и исчезла. И почему-то Опалин ни мгновения не сомневался, что больше не увидит ее в живых.
Положение осложнялось еще и тем, что сегодня его вызвал к себе Твердовский и сообщил, что, может быть, Опалину придется поехать в составе вневедомственной комиссии к черту на кулички, чтобы расследовать одно крайне хлопотное и неприятное дело. Иван хорошо изучил начальственные "может быть" и понимал, что в данном случае 19 шансов из 20, что ему придется в ближайшее время покинуть Москву на неизвестный срок. А раз так, и дела его передадут другому, и новичков, и вообще…
Прямоугольник окна зачернила мгла. Опалин давно отпустил всех и остался наедине с бумагами, из которых пытался выжать хоть какую-то зацепку, чтобы разрешить дела в ближайшее время, но тщетно. Он сидел, таращась в исписанный лист, и чувствовал себя как человек, которого мало-помалу засасывает болото. Ему не хотелось курить, не хотелось двигаться, не хотелось думать. Это означало тупик.
Время застыло, и он застыл на стуле. Он понимал, что ничего не может делать, что ему остается только тыкаться во все стороны, как слепому котенку, и уповать, что Петрович отыщет осведомителя, который что-то подскажет, или кто-нибудь из бандитов совершит роковую ошибку, или…
В коридоре возле двери зарокотал голос Казачинского, который к кому-то обращался. Опалин поглядел на часы. Какого черта ему надо?
Дверь хлопнула, и Юра вошел, блестя глазами и улыбаясь во весь рот. Он был в форме, но без фуражки и тащил за собой на буксире девушку в коричневой юбке, перешитой из школьной формы.
— Вот, Лиза, это Опалин, Иван Григорьевич, — объявил Казачинский. — А это Лиза, сестра моя…
— Мы уже знакомы, — буркнул Опалин, собираясь спросить, зачем новичок приволок свою сестру в неурочный час и не думает ли он, что ему тут музей, куда можно водить кого пожелаешь. Но Юра не дал ему даже начать следующую фразу.
— Она видела няньку, ну, Резникову! Ехала с ней в трамвае, когда та сбежала от Смолова. Потом нянька вышла и долго кого-то ждала! И он пришел! Представляете, Резникова встречалась с милиционером…
И тут Иван понял, что мироздание на его стороне. Только что он малодушно застыл в оцепенении, чтобы не сорваться в штопор отчаяния, и вот — пожалуйста — он уже знает, что делала беглянка.
— Я ничего не поняла… — пробормотала Лиза, глядя на Опалина во все глаза. — Я была уверена, что вы… ну… следите за ней… А тут она вдруг в трамвае, и лицо у нее… как у кошки, которая съела мышь… И какой-то коротышка пытался бежать за трамваем, но упал…
— Вы, пожалуйста, присаживайтесь, — попросил Опалин. — И давайте по порядку: вы видели Резникову? Где именно она вышла? Вы можете описать человека, с которым она встречалась?
Лиза села, но она слишком сильно волновалась, чтобы с ходу отделить то, что будет важно для ее собеседника, от незначительных деталей. Поэтому она засыпала Опалина горой ненужных подробностей, среди которых фигурировали пуговицы, которые надо было купить, какая-то болтливая одноклассница, которая встретилась на улице и отняла кучу времени, переполненный трамвай и вдруг — Варвара.
— Она чуть не упала на меня, когда трамвай поворачивал. Я обернулась и узнала ее. Юра же мне показывал, за кем они следят… Я не знала, что мне делать. Понимаете, мне стало немножко не по себе… и в то же время было любопытно, что она собирается… ну… предпринять… Она вышла у парка Горького…
— Опять парк Горького! — вырвалось у Казачинского. — Сговорились они все, что ли… Ты лучше про милиционера расскажи…
Словом, Лиза последовала за Резниковой в парк, и Варвара вела себя очень подозрительно — петляла, ходила туда-сюда, рассматривала афиши, читала объявления, и тут появился милиционер.
— Я подумала, он от вас, раз он в форме… Но они так странно говорили…
— Ну, ну, — подгонял ее брат, — о чем они говорили, о чем? Вспоминай, это может быть важно!
— Не ори на меня! — рассердилась Лиза. Она и так нервничала, а брат выводил ее из себя.
— Да я не ору! — удивленно ответил Казачинский. — Я разве ору?
— Я не все слышала, — сказала Лиза, обращаясь к Опалину, — я… понимаете, я не хотела, чтобы они меня заметили… Какое-то время мне удавалось прятаться за киосками и тумбами, но когда эта девушка и ее спутник углубились в парк, пришлось действовать иначе. В общем, я опередила их, достала книжку и стала делать вид, что ищу свободную скамейку… Но я немного не рассчитала, и через какое-то время они свернули в другую сторону. Пришлось их догонять, ну и… иногда отпускать и, к примеру, останавливаться возле мороженщицы… чтобы они не заметили, что я за ними слежу…
— Вы поступили совершенно правильно, — объявил Иван. — А теперь постарайтесь сосредоточиться. Я буду задавать вопросы, а вы, уж пожалуйста, вспоминайте все, что слышали, даже самые незначительные детали. Любая информация может быть для нас чрезвычайно важна…
И Опалин принялся по кусочкам вытаскивать из Лизы подробности беседы Варвары с неизвестным в милицейской одежде. Юра, который не мог усидеть на месте, бегал из угла в угол, кидался к окну, ерошил волосы, и иногда ему казалось, что перед ним опытный хирург, который проводит тонкую и важную операцию.
— Как она его называла… — бормотала Лиза, морща лоб, — постойте-ка… Она сказала: "Федя"… А потом почему-то "Митя", несколько раз… Или Митя был до Феди? Но имя Митя она употребляла чаще…
— А фамилия-то, фамилия у него какая?
— Вот она сказала что-то о фамилии… что-то непонятное…
И через минут двадцать, вспомнив:
— Она сказала: у вас такая звонкая фамилия… нет, звучная! — Лиза подскочила на месте и поглядела на Опалина. — Вот что она сказала! Звучная фамилия…
Она долго путалась, припоминая разговор Варвары и Мити о фокстроте, и внезапно ее озарило, что нянька же назвала улицу, где тот живет.
— Пироговская…
— Малая или Большая?
— Большая.
— Вы уверены?
— Если бы я не была уверена, я бы не говорила…
Значит, Митя со звучной фамилией живет где-то на Большой Пироговской, носит милицейскую форму, на вид — смазливый малый лет двадцати пяти, брюнет… И нет у него никакой военной выправки, да и шрама от аппендицита, наверное, нет тоже.
— Ладно если он милиционер, — горячился Казачинский, — тогда его можно найти. А если нет? Большая Пироговская — здоровенная улица…
Опалин поглядел на него и вздохнул.
— Будем проверять всех Дмитриев, которые там живут, — объявил он. — Вот прямо завтра и начнем. Будете обходить дома, допрашивать управдомов и смотреть списки жильцов.
— Послушайте, да ведь Лиза может его опознать! — вскричал Казачинский. — Возьмем ее с собой…
— Нет.
— Почему?
— Потому что я сказал. Во-первых, она несовершеннолетняя. Во-вторых, это может быть для нее опасно.
— Я никого не боюсь, — обиженно заметила Лиза, которой не понравилось, что в ее присутствии пытаются распоряжаться ее судьбой.
— И зря, — серьезно ответил Опалин. — Надо понимать, с кем вы имеете дело… — Он посмотрел на часы и поднялся с места. — Ладно, первый час ночи уже. Расходимся по домам, а завтра примемся за работу. — Он протянул Лизе руку. — И вот еще что… Огромное вам спасибо.
Девушка взяла его пальцы, и Опалина тряхнуло слабым электрическим разрядом. "Надо же, какая она забавная", — подумал он. Лиза же не заметила того, что между ними в буквальном смысле слова проскочила искра, но подумала, что у Опалина крепкая рука и что такому человеку можно доверять.
Когда наши герои втроем шли на остановку, рассчитывая сесть на один из последних трамваев, в другой части Москвы некий гражданин, достав из кармана отмычки, осторожно открыл дверь коммунальной квартиры. Затем он спрятал отмычки и сделал несколько шагов по полутемному коридору, держа в свободной руке коробку конфет, которую принес с собой.
— Тихо! — шепнули сумерки, и незваный гость ощутил, как ему в шею под ухом ткнулось холодное дуло револьвера.
— Я закричу, — также шепотом ответил владелец отмычек. — Маруся, ну так нельзя, ей-богу…
Женщина, державшая его на прицеле, грязно выругалась и, схватив собеседника за ворот пиджака, втолкнула его в темную комнату. Гость рухнул и врезался в какую-то пальму, а Марья Груздева, заперев дверь, зажгла свет.
— Надо же, и конфеты притащил, — сказала она с презрением, кивая на коробку конфет, которую незнакомец уронил при падении и которая теперь лежала на полу. — Отравленные?
— Обижаешь, — пробормотал гость, с изумлением глядя на орхидеи и тропические растения вокруг.
— А вот сейчас и проверим, — объявила Марья, наставив на него револьвер. — Ешь!
— Я тебе их принес… — начал гость, но, видя, что хозяйка не склонна шутить, открыл коробку, достал одну конфету и съел ее.
— Чай есть? Я без чая не люблю. — Но под дулом револьвера ему пришлось съесть еще три конфеты, причем их Груздева выбрала самолично.
— Чья комната? — спросил гость, изо всех сил пытаясь вести себя непринужденно.
— Чья надо. Выворачивай карманы.
Гость повиновался, после чего Марья не поленилась обыскать его сама.
— Вставай, — наконец сжалилась хозяйка. — Садись.
Он поднялся на ноги, отряхнул пиджак, наклонился за конфетами, положил коробку на стол и сел. Спокойствие возвращалось к нему — а может быть, вообще никогда его не покидало.
— Я бы все-таки выпил чаю, — проговорил он рассудительно, не сводя глаз с лица собеседницы. — Что на тебя нашло? Я бы понял, если бы ты подозревала кого-то другого, но — на случай, если ты забыла, — это я спас тебя от расстрела.
— Ты был вовсе мне не рад, — сдавленно проговорила Марья.
Тем не менее она убрала револьвер и села напротив гостя.
— Что значит — рад, не рад? Я не ожидал, что ты объявишься. Тебе же помогли перейти через границу, Сережа нашел людей, они все сделали. Зачем ты вернулась?
— Сукин ты сын, — сказала Марья, качая головой.
Она поставила чашки и начала разливать чай, но внезапно разозлилась и плеснула заваркой в лицо гостю. Он успел закрыться рукой, но вряд ли ему было приятно терпеть такое обращение.
— Думаешь, я не знаю, что ты украл мою идею? Я все знаю! Я встретила за границей твоего родственника… Помнишь, я говорила тебе, что устала от глупостей и хочу жить на широкую ногу? Трясти бывших нэпманов или тех, кто рассовал по карманам царские и княжеские ценности… Раз в год — большое дело! Товар сбывать за границей, всех свидетелей в расход… А ты меня обокрал!
— Маруся, не кричи, соседи услышат, — пробормотал гость.
— Да не кричу я, а нормально разговариваю. А ты считал, раз ты здесь, а я там, я ничего не узнаю? Как же! Держи карман шире… Какой у тебя голос стал по телефону, когда ты меня узнал! И вытащил меня… в парк этот дурацкий… "Увидимся, поговорим!" — злобно передразнила она. — Ты за кого меня держал, а?
— Слушай, у меня много работы было в тот день, я не смог прийти…
— Я тебе звонила, а ты не подходил к телефону. Испугался, да? Бабы испугался? И правильно! Знаешь же, на что я способна… Слушай, — Марья хищно оживилась, — а может, мне позвонить в угрозыск, а? И все про тебя рассказать… Ух, как они обрадуются!
— Маруся, давай не будем…
— Ты меня больше не любишь, — неожиданно проговорила Груздева, и по ее тону стало ясно, что она по-настоящему, глубоко задета. — Я тебе мешаю — и, наверное, не только тебе. Кто у вас в банде, а? Сережка, ты, Митька? Он же всегда мечтал о хорошей жизни… Ты зачем меня в парк прийти заставил? Может, ты убить меня хотел? А? А?
— Тебя убьешь, как же, — бледно усмехнулся гость. Он придвинул к себе чашку чая и стал пить его мелкими глотками. — Послушай, Маруся, ты меня обвиняешь в… черт знает в чем. И отравить я тебя хотел, и убить, брр! — Он передернул плечами и достал из коробки еще одну конфету. — Все гораздо проще, понимаешь? Все сейчас в отпусках, у меня больше работы, чем обычно, а просто так взять и отлучиться я не могу. Просто — не могу. С меня много требуют, ну и… Приходится соответствовать.
— Я тебе не верю, — мрачно сказала Марья.
— Ну конечно. Я тебя спас, всем из-за тебя рисковал, и я же — главный мерзавец. — Он вздохнул, допивая чай. — Ну хорошо, я позаимствовал твою идею. Довольна? Тебе же за границей никто не мешал заняться тем же самым. Зачем ты сюда-то вернулась?
— Участвовать хочу, — беззаботно ответила Груздева. — И долю.
— Сколько?
— Треть. На меньшее я не соглашусь.
— Нас и так четверо. Плюс мой родственник, который ездит за границу…
— Я все придумала. Без меня бы вообще ничего не было. Треть, я сказала.
Гость задумался. В коробке оставалось лишь три или четыре конфеты.
— Не хочешь? — спросил он, указывая на них.
— Нет. Я не идиотка, чтобы принимать от тебя еду. Что ты решил?
— Что я решил, что я решил… Ладно. Треть так треть. Но тебе придется много работать. За красивые глаза — прости, за идею — мы денег не даем. Мы, может, коммунисты, но не настолько.
— Сукин ты сын, — засмеялась Марья.
— Выпить бы сейчас чего-нибудь. — Гость улыбнулся. — За твое возвращение.
— У меня есть кое-что. Этот дурачок принес. Погоди…
Она отошла в другой угол комнаты за бутылкой, а гость, мгновенно согнав улыбку с лица, быстро приподнял ячейки от конфет. Под ними на внутреннюю сторону коробки двумя полосками бумаги была аккуратно приклеена тонкая длинная игла.
Марья вернулась, неся бутылку мандаринового ликера.
— Откроешь?
— Конечно, — ответил гость. И, поднявшись с места, ударил ее иглой в шею.
Груздева поняла, что ее убивают, и попыталась достать револьвер, но бутылка в руках помешала ей, а гость тем временем ударил Марью второй раз, рванув посильнее, чтобы рана была как можно больше. Из разодранной артерии хлынула кровь.
— Прощай, Маруся, — сказал убийца, проворно отступив, чтобы брызги не попали на его одежду.
Выронив бутылку, Груздева схватилась за горло, но кровь все хлестала и хлестала, вытекая вместе с жизнью. Стоя в дверях, убийца спокойно наблюдал, как его жертва умирает. Марья, хрипя, вцепилась в край комода, опрокинула несколько растений и добралась до открытого по случаю духоты окна. Прежде, чем гость успел сообразить, что именно она собирается сделать, она перевалилась через подоконник и выбросилась с четвертого этажа.
Глава 24. Все и ничего
Между тем надо было оканчивать дело: следовало неотложно перейти к допросу свидетелей.
Ф. Достоевский, "Братья Карамазовы"Всю ночь Юре снились сны, в которых он за кем-то гонялся, но в итоге ловил то своего школьного учителя математики, который постоянно его срезал, то кота Лизы, который давным-давно от них сбежал. Когда же Казачинский явился на работу, выяснилось, что ночью из окна выпала женщина, которая была опознана как Марья Груздева, и поэтому Опалину срочно надо ехать на место.
— Петрович, берешь Рейса, Смолова, Казачинского и едешь прочесывать Большую Пироговскую. А я с Кауфманом, Спиридоновым и Горюновым выезжаю туда, где нашли Груздеву.
— Рейса и Смолова у нас забрали, — заметил Петрович. — А Горюнов сегодня в суде выступает свидетелем, вместо него Виноградов.
Опалин дернул щекой. Что делать, черт возьми? Большая Пироговская — огромная улица, вдвоем ее просто так не прочесать. С другой стороны, надо понять, каким образом Марья Груздева оказалась там, где оказалась…
— Ладно, тогда едешь с Казачинским, — сказал Иван. — Ищешь Дмитрия со звучной фамилией, возраст от 20 до 30, брюнет, без особых примет, рост средний. Возможно, работает в милиции, но это маловероятно, хотя — чем черт не шутит… Проверив один дом, звоните дежурному, оставляете для меня сообщение о результатах и переходите к следующему дому. Я приеду, как только освобожусь.
Однако быстро освободиться у Опалина не получилось, потому что на месте выяснилось, что комната, из окна которой выпала Марья Груздева, числится за гражданином по фамилии Лучин, племянник которого, по словам жильцов, регулярно наведывался, чтобы полить дядины растения.
— Дядя-то в отъезде сейчас, он всех предупредил, что вернется только в августе и что племянник будет приходить время от времени. Чем занимается? Он этот… как его… ботаник. Нет, он живет один, а племянник, может, и водил кого… Мы ничего не знаем, ничего не видели…
В комнате Спиридонов фотографировал обстановку, чашку на столе, пятна крови на полу. Яша, бледнея, старался на них не смотреть. Виноградов возился, ища отпечатки пальцев, и хмурился.
— Ваня, тут все чисто протерто… На чайнике есть отпечатки, но что-то мне подсказывает, что они принадлежат Груздевой.
— И вторую чашку он унес, — буркнул Опалин. — Видишь, как стоит стул? Тут наверняка был второй человек…
Яша наклонился, нырнул в гущу растений.
— Иван Григорьевич! Тут кусок конфеты… Шоколадной! Свежая, похоже…
— Молодец! — воскликнул Виноградов. — Давай ее сюда…
— Смотри не съешь, это улика, — сказал Опалин, усмехаясь. — Так… Придется арестовать Лучина. Пользуясь отсутствием дяди, поселил здесь Груздеву… а потом к ней пришел кто-то, кто ее убил.
— Вытолкнул из окна? — спросил Яша.
— Нет, доктор Бергман говорит, что в окно она выпала сама, и уже после того, как ее два раза ткнули в артерию острым предметом вроде длинной иглы. — Опалин подошел к окну и посмотрел вниз. — Интересно, она выбросилась, чтобы ее тело быстрее нашли? Должна же была она понимать, что умирает и шансов у нее нет. Если бы она осталась в комнате, ее бы нашли гораздо позже.
— А если бы убийца расчленил тело, вынес куски и затер следы крови? — спросил Яша с ученым видом. — Ведь тогда мы бы вообще ничего не узнали…
— Правильно мыслишь, — кивнул Опалин. — Но она выбросилась в окно и не дала ему такой возможности… Спиридонов, ты все тут заснял? Ладно, отдыхай пока. Аркадий, ты как?
— Слушай, ну я не могу летать, — обиделся эксперт. — Тебе же нужно как можно больше отпечатков? Жди!
— Мне нужен ордер на арест Лучина, вот что, — сказал Иван.
— А мне что делать, ехать на Большую Пироговскую? — спросил Яша.
— Да, наверное, — ответил Опалин. — Зря я сразу Лучина не арестовал. Он игрушечный паровоз разбил.
— И что? — изумился фотограф.
— Человек, у которого хватило терпения выстроить целую игрушечную железную дорогу с деревьями, фигурками, рельсами и вообще всем, мог сломать паровоз, только если в его жизни произошло что-то из ряда вон выходящее, — объяснил Иван. — Я должен был это понять, черт возьми, должен!
Когда Яша прибыл на Большую Пироговскую и присоединился к Петровичу и Казачинскому, которые изучали списки жильцов каждого дома, он рассказал, что Опалин "злой, как собака" и что он намерен как следует взяться за Лучина.
Но когда Опалин с ордером и двумя конвойными милиционерами поехал за Лучиным в машине, которую вел Харулин, на одном из перекрестков им пришлось остановиться и помочь постовому разогнать толпу, которая собралась вокруг грузовика, сбившего женщину. Уже в воздухе пахло кровью и чуть ли не судом Линча, когда вмешательство Ивана и его спутников худо-бедно образумило собравшихся.
— Да она сама бросилась под машину! — плакал водитель, белобрысый паренек в кепке. — Я даже затормозить не успел…
Опалин подошел посмотреть на тело, вернее, на то, что от него осталось, и когда он увидел ткань платья, измазанные кровью волосы и худую руку, его кольнуло предчувствие, что он может знать эту женщину.
— Знаете что, — сказал он милиционеру, — это может быть Нюта… тьфу, Анна Свиркина, девичья фамилия Карасик. Проживает или проживала…
Он продиктовал ее адрес, добавив:
— Гражданка Свиркина имела проблемы с алкоголем. После нее осталось трое детей…
Это происшествие заставило его вновь задуматься о том, о чем он нередко размышлял наедине с собой, — о дорогах, которые мы выбираем, о воздаянии за грехи и земной справедливости. Нюта подговорила брата убить Зою Ходоровскую, чтобы завладеть ее комнатой, и в итоге брат погиб, а сама она бросилась под машину. Было крайне соблазнительно подвести под ее жизнь и смерть теорию о том, что каждый получает то, что заслуживает. Однако на ум Опалину тотчас же пришло множество других граждан, которые попадались ему на жизненном пути, граждан, которые совершали омерзительные поступки — и уходили от правосудия, и не совершали самоубийств, а жили себе припеваючи и даже не вспоминали о тех, по чьим трупам они прошли или чьи судьбы исковеркали. И наоборот: сколько Опалин видел хороших, умных, талантливых людей, которые мучились, терпели одну неудачу за другой и умирали в полном одиночестве. А дети Нюты, которые ни в чем не виноваты, — разве не отразится на них теперь судьба матери?
Впрочем, Опалин, как человек практический, не стал задерживаться на этих размышлениях, а постарался сосредоточиться на том, что ему предстоит сделать.
Полтора часа спустя он был уже в своем кабинете на Петровке, а напротив сидел Лучин. Он был совершенно раздавлен вестью о смерти Марьи Груздевой, но это обстоятельство ничуть не облегчило Ивану допрос. Лучин плохо понимал, чем ему грозит укрывательство опасной преступницы, и его бросало из крайности в крайность. То он заявлял, что Марья вовсе не умерла и его хотят ввести в заблуждение, то плакал, вспоминая какие-то моменты их совместной жизни в прошлом, то кричал, что ее убили сотрудники угрозыска, и бросал в лицо Опалину нелепые обвинения.
— Вы же застрелили Карасика, что вам стоило расправиться с Марусей…
Иван смотрел на собеседника, припоминал лицо Груздевой, которое казалось ему грубоватым, ее хищные глаза и чувствовал что-то вроде удивления, что эта баба возбуждала такие сильные чувства, что из-за нее Лучин был готов все бросить. Не удержавшись, Опалин все же спросил:
— Вы понимаете, что из-за нее испортили себе жизнь?
— Э… — усмехнулся собеседник, — да какая это жизнь, простите…
Зазвонил телефон. На том конце провода оказался Яша, который сообщил, что на Большой Пироговской обнаружился Дмитрий Пушкин, который вроде бы подходит под описание человека, которого они ищут. Впрочем, есть еще такой момент, считать ли фамилию Пушкин звучной, но Петрович решил, что со счетов ее сбрасывать нельзя.
— Раздобудьте под любым предлогом фотографию Пушкина, — распорядился Опалин, — отдайте ее Юре, и пусть он предъявит свидетелю, он знает какому. О результатах доложите…
Он повесил трубку и повернулся к Лучину.
— Кто, кроме вас, знал о том, что Марья Груздева скрывается в комнате вашего дяди?
— Никто. Я никому не говорил. За кого вы меня принимаете…
— Тогда, выходит, она сама вызвала кого-то на встречу? Послушайте, Михаил Филиппович, в комнате явно находился еще один человек. Кто это мог быть?
Лучин долго молчал, но по лицу его Опалин угадывал, что силы допрашиваемого на исходе.
— Она говорила, что ее обманули, — наконец прошелестел допрашиваемый.
— Кто обманул?
— Не знаю. Не знаю! Она со мной не делилась…
— Она упоминала, кто помог ей избежать расстрела? Ну же, Михаил Филиппович. В жизни не поверю, что вы с ней об этом не говорили…
— Она не… — Кадык Лучина дернулся. — Ей не нравилось говорить об этом. Я только знаю, что вместо нее расстреляли другую… какую-то женщину из тюремной больницы.
— Да? И как же так вышло, что та женщина не сопротивлялась, не назвала свое настоящее имя?
— Я не очень понял, но, кажется, она была в беспамятстве… Она не понимала, что происходит.
Опалину захотелось закурить. Вот, значит, как Марья Груздева уходила от смерти — вольно или невольно подставляя вместо себя другого человека, и в случае с расстрелом, и в случае с парком Горького, где вместо нее убили студентку Левашову.
— А где Марья жила после того, как ее официально расстреляли?
— Я так понял, что за границей. Но ей там не нравилось.
— Почему?
— Она не говорила. По-моему, ей просто было… скучно.
Ну да, ну да, конечно. Тут ты — лихая налетчица Манька Балалайка, роковая женщина, а там… на что она могла там рассчитывать? В преступном мире чужаков не любят — даже если эти чужаки прежде хорошо зарекомендовали себя в другой стране.
— Ей казалось, что ее обманули, — продолжал Лучин. — Она придумала целый план, как выслеживать крупную добычу, раз в год проворачивать дело… без свидетелей… и бесследно исчезать…
Насторожившись, Опалин стал задавать уточняющие вопросы. Кого выслеживать? Почему без свидетелей? А куда девать награбленное? И по мере того как Лучин приводил все новые и новые детали, у Ивана крепло впечатление, что два дела, которые он расследует — убийство в парке Горького и убийство на Пречистенке — связаны между собой. Как, впрочем, раньше утверждал Яша, даже не имея достаточных доказательств…
Когда тот позвонил снова, Опалин похвалил его, объяснив, что его версия оказалась совершенно правильной, и спросил, какие новости.
— Свидетельница не опознала Дмитрия Пушкина, — сообщил Яша, — зато на Большой Пироговской мы нашли еще одного. Его зовут Дмитрий Калинин, фамилия, как видите, вполне звучная…
— Добываете у него дома фотографию, предъявляете свидетельнице, — сказал Опалин. — Действуйте!
Яша перезвонил через пять минут.
— Иван Григорьевич! Свидетельница опознала фото Калинина! Это он был в парке!
— Так быстро?
— Ну так Юра попросил сестру приехать… Она с нами тут, на Большой Пироговской.
— Я же просил не вмешивать ее напрямую! — вспылил Опалин. — Это опасные люди… Где Калинин сейчас?
— Неизвестно. Мать уверяет, что ушел.
— Соседей по коммуналке опросили?
— Соседей нет, у него отдельная квартира.
— Кто там живет, кроме него и матери? Отец? Братья, сестры? Домработница имеется?
— Нет, они живут вдвоем с матерью. Она не работает, он числится сотрудником журнала "Наши достижения"…
Опалину всегда казалось, что у судьбы странное чувство юмора, но бандит, который служит в "Наших достижениях", ошеломил даже его. Этот журнал под редакцией Горького выходил тиражом в 40 тысяч и предъявлял миру, если можно так выразиться, исключительно парадную сторону советского государства. Помимо всего прочего, сцепиться с "Нашими достижениями" из-за их сотрудника было ничуть не лучше, чем настроить против себя товарищей из "Правды".
— Я говорю "числится", — трещал меж тем Яша, — потому что, когда мы позвонили в журнал, чтобы навести о Калинине справки, выяснилось, что он уже давно там не работает… Так, изредка пишет какие-то заметочки, которые никто не ставит в номер…
— А удостоверение у него осталось? — каким-то странным голосом спросил Опалин.
Яша немного удивился, но ответил, что удостоверение есть и что мать недавно его видела.
— С удостоверением он мог передвигаться по всему СССР, без помех заселяться в лучшие гостиницы и задавать сколько угодно вопросов, — сказал Иван. — Это объясняет, почему банда действовала так широко… Нам нужен ордер на обыск и арест. Ждите меня на месте, если Калинин появится — задержите его.
Он повесил трубку, потом снял ее снова, чтобы вызвать конвойных.
— Имя Дмитрий Калинин вам что-нибудь говорит? — спросил Опалин напоследок у Лучина.
— Я слышал только о Калинине, который глава ЦИКа, — пробормотал тот, пожимая плечами. — Но его, как и меня, Михаилом зовут…
Конвойные увели Лучина, а Опалин отправился за ордерами.
О том, что произошло на Большой Пироговской, Иван позже вспоминать не любил, потому что мать Дмитрия Калинина устроила им форменный ад. Эта нестарая еще женщина, на вид ничем не примечательная, была, очевидно, ради своего сына готова на все, а появление сотрудников угрозыска и их расспросы она однозначно трактовала как угрозу своему ненаглядному Митеньке. Она лгала, сыпала оскорблениями, театрально падала в обморок, порывалась разбить камеру Спиридонова, угрожала звонить Горькому, писать наверх, кричала на весь дом, что ее убивают, и в следующую же минуту пыталась валяться в ногах у Казачинского, которого из-за новой формы и бравого вида ошибочно приняла за главного. Когда сотрудники угрозыска стали обыскивать комнату Дмитрия, она набросилась на них с кулаками, а нарвавшись на отпор, повалилась на диван и стала кричать, что умирает. Управдом и дворник, позванные в качестве понятых, стояли и в остолбенении созерцали разворачивающуюся перед ними драму. Ничего подобного они не ожидали, потому что Калинины слыли примерными жильцами, которые никогда…
— У Дмитрия были друзья? — спросил Опалин у управдома.
Морща лоб, тот стал припоминать. Девушки вокруг Дмитрия вертелись, это да, а вот насчет друзей…
— Дружба не дружба, а его родственника я иногда видел, когда он в гости заходил, — признался управдом.
На диване мать Калинина дрыгнула ногой и осыпала говорящего градом проклятий.
— Что за родственник? — спросил Опалин.
— Я, простите, фамилию не знаю, только имя: Сергей. Вроде как двоюродный он, что ли…
— Ищи записную книжку или адресную, где его знакомые значатся, — велел Опалин Петровичу, который осуществлял обыск.
Никакой записной книжки, впрочем, так и не нашлось, зато в столе был обнаружен обрывок бумаги, на котором было нацарапано: "Сергей 3-99-62. Перезвонить".
Опалин позвонил на Петровку и попросил установить адрес по номеру телефона. Как оказалось, данный номер относится к коммунальной квартире на Никитском бульваре.
— Юра, ты со мной на Никитский, — распорядился Опалин. — Петрович! Яша! Вы остаетесь здесь и продолжаете обыск.
Выйдя из квартиры, он столкнулся с Лизой, которая не участвовала в следственных мероприятиях и осталась на лестничной клетке. Девушка стояла, обхватив себя руками, и Опалин, поглядев ей в лицо, понял, что Лизе, с одной стороны, не по себе, а с другой — она впервые по-настоящему увидела сумеречную сторону человеческой натуры, с которой он сталкивался каждый день, и это зрелище в какой-то мере заворожило ее.
— Почему она так страшно кричала? — спросила Лиза, ни к кому конкретно не обращаясь. — Как будто ее бьют…
— Никто ее не бил, — обиделся Юра. — Это она на нас кидалась. Горьким угрожала, обещала, что он на нас найдет управу… Сатрапами нас обзывала! Иван Григорьевич, а что такое сатрап?
— Сволочь, наверное, — коротко ответил Опалин. — Лиза, давайте мы вас подвезем домой, а потом отправимся на Никитский.
Казачинского не покидало ощущение, что он сидит в локомотиве, который поначалу медленно пятился в тупик, а затем набрал ход, выехал из тупика и теперь мчится на всех парах. Еще вчера они не знали ни одного из членов банды, а сегодня от Дмитрия Калинина протянулась ниточка к Сергею Вожеватову, жившему на Никитском бульваре, а от него — к Ермолаю Беседину, лучшему другу Сергея, который спас ему жизнь на войне. Впрочем, пока муровцам приходилось довольствоваться беседами с третьими лицами — соседка Сергея вспомнила, что кто-то позвонил ему сегодня по телефону, он засуетился и через некоторое время покинул квартиру. Ермолая тоже не удалось обнаружить ни по его месту жительства, ни в кружке самодеятельности, где он играл положительных персонажей и время от времени исполнял со сцены революционные стихи. И он, и его друг числились инвалидами империалистической войны, хотя выглядели вполне здоровыми и по жизни нечасто жаловались на самочувствие. Кроме того, выяснилось, что Сергей несколько лет назад жил в Орле, но никогда не упоминал, чем именно там занимался, а Ермолай, как оказалось, был сыном дворника.
— Иван Григорьевич, — спросил Юра несмело, — а не может ли это быть причиной… ну… Того, что они не стали трогать Яхонтова… Он же тоже дворник…
— Все может быть, — коротко ответил Опалин.
Поздно вечером вернувшись домой, Казачинский сказал сестре:
— Сколько беготни, сколько усилий… но, кажется, все было не напрасно… Опалин думает, что Сергей Вожеватов работал в орловской тюрьме. Он влюбился в Груздеву и устроил так, чтобы вместо нее расстреляли другую женщину… Потом Груздева перебралась через границу, а он сколотил банду и стал грабить, воспользовавшись ее планом. Опалин сказал, мы еще долго будем выяснять детали, но в общих чертах все было примерно так. Возвращение Груздевой спутало все карты, они решили от нее избавиться, обратились к… ну, назовем его специалистом… Только он ошибся и убил не ту. И на Пречистенке они допустили ошибку, недооценили няньку, Варвару Резникову, которая их раскусила…
Лиза смотрела на него в изумлении, и Казачинский спохватился.
— Я, наверное, зря тебе это все рассказываю…
— Как же он мог ее убить, если любил? — печально спросила сестра.
— Ну, понимаешь, — смущенно пробормотал Юра, — у Опалина на этот счет своя теория… Что когда сталкиваются любовь к человеку и любовь к деньгам, человек очень редко одерживает верх… Не знаю, может быть, он и прав… Ты меня завтра пораньше разбуди, хорошо? Очень мне хочется увидеть, как он их всех поймает…
Но когда Казачинский на следующее утро явился на Петровку, дежурный, сидевший на входе, огорошил его вопросом:
— Это ты с Опалиным работаешь?
— Ну, — ответил Юра, не понимая, чего от него хотят.
— Ты это, поосторожнее с ним будь, — посоветовал дежурный. — Его ночью выдернули, как только труп вашего в "Эрмитаже" нашли. Ну и…
Казачинский похолодел.
— Нашего? Какого нашего? Петровича, что ли?
— Нет. Второго вашего новичка. Кауфмана, да? Убили его. Вот такие дела.
Глава 25. Четвертый
И наша жизнь стоит пред нами, Как призрак на краю земли.
Федор ТютчевКазачинский топтался на лестнице, не решаясь подняться в кабинет Опалина. Мимо проходили другие муровцы, и ему казалось, что они смотрят на него с сочувствием, которого, вероятно, он не заслужил.
"Как же так? Я же только вчера видел его, разговаривал с ним… Почему? Почему?"
У него не укладывалось в голове, что Яша, который с таким энтузиазмом рассуждал о будущем, о полетах на Марс, излишне горячий, быть может, но хороший товарищ, стал просто трупом, куском плоти, над которым теперь колдует врач вроде доктора Бергмана, о котором упоминал Опалин.
— Ну, чего ты тут застрял?
К Юре подошел Петрович. Морщины на его лице обозначились резче, и седины в волосах словно прибавилось, но, завидев его, Казачинский почти обрадовался.
— Карп Петрович… — У него напрочь вылетело из головы, что Логинов не любит, когда его называют по имени. — Я не знаю, как… и вообще…
— Тебе Яша вчера говорил что-нибудь? — спросил Логинов вполголоса. Он привалился к подоконнику, достал папиросу и продул ее, прежде чем зажечь.
— Нет! Он же с вами остался, а мы поехали на Никитский…
— И потом ты его не видел?
Казачинский мотнул головой.
— Нет. Как его…
Он понял, что не сможет произнести слово "убили", и умолк.
— Заточкой ткнули, один раз. Насмерть.
— Это в "Эрмитаже"?
— Угу.
— И что, никто не…
— Он на скамейке сидел. Тот, кто его зарезал, сел с ним рядом, сделал свое дело и ушел. Только через несколько часов обнаружили, что Яша мертв. — Петрович выпустил густой клуб дыма и стал похож на старого отчаянного пирата, который не раз брал корабли на абордаж. — У Вани навязчивая идея, что с бандитами заодно кто-то из наших. Кто-то позвонил им и предупредил, как только мы вышли на их след. И еще Ваня говорит, что это объясняет, почему они стирали все отпечатки на месте преступления. Их кто-то специально обучал этому, и этот кто-то — либо милиционер, либо муровец, либо следователь.
— Но как… — вырвалось у Казачинского. — Как он мог?
— Как? Да за деньги. Не будь дураком, — усмехнулся Петрович. — Твердовский выделил нам в подмогу шестерых человек. Они прочесывают все места, где могут объявиться Калинин, Вожеватов и Беседин. А ты пока отдыхай.
— Но я… Я не могу!
— Юра, за дело взялись серьезные люди. Ты им ничем помочь не можешь. Сказано тебе — отдыхай, значит, отдыхай. Если неймется, поезжай в тир, возьми пару уроков у Леопольда, пригодится. К Опалину не лезь, понятно? Я его знаю давно, и то — уже огреб от него сегодня по полной. Не суйся к нему под горячую руку. Найдем мы этих подонков, — Петрович выразился куда более энергично, — разберемся с дружком, который их покрывает, и все наладится.
Чувствуя в душе смертельную тоску, Казачинский повиновался и поехал в тир. Леопольд Сигизмундович вскинул на него глаза, без малейшего усилия считал его душевное состояние и поманил Юру в кабинет.
— Выпьем, — просто предложил поляк, доставая бутылку со старкой. — Помянем, как говорится…
От старки у Казачинского перехватило дыхание и защипало в горле. Он взял кусок ржаного хлеба и стал жевать его, не чувствуя вкуса.
— Я себя ужасно чувствую, — пожаловался он. — Неужели нельзя было дать мне какое-нибудь поручение? Я бы его исполнил. Хотя бы в память о Яше! Вчера же я не был совсем уж бесполезным…
— Это Опалин, — усмехнулся Леопольд Сигизмундович. — С ним спорить… ну, можно… Только толку от этого не будет.
— Но я не могу просто сидеть и ждать! — вскинулся Юра.
— Что значит ждать? Сейчас посидим еще немножко и пойдем по мишеням стрелять.
Казачинский вытаращил глаза.
— Я же выпил!
— Ну и что? Тем более что выпил какой-то наперсток. Это не считается.
Юра насупился. От старки его мысли пришли в легкий беспорядок, но ему потребовалось бы выпить куда больше, чтобы забыть главное.
— А вы ведь не любили его, — не удержавшись, заметил он. — Вы считали, что он не подходит для этой работы.
— Нет, он бы научился, — ответил собеседник серьезно. — Просто ему на некоторые вещи нужно было больше времени, чем вам. Если бы он был совершенно непригоден, простите, Опалин его бы сразу же выставил за дверь.
После обеда Казачинский вернулся на Петровку и засел в своем кабинете, стараясь не глядеть на стол Яши. Механически, страница за страницей, он читал Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы, а также учебник криминалистики, изредка отвлекаясь на словарь жаргона. Несколько раз к нему подходили коллеги со скупыми словами соболезнования — скупыми, потому что тут было не принято разбрасываться речами. Заглянул Шаповалов, за ним Виноградов, заходил Спиридонов, Горюнов, Казачинский курил с ними, говорил с ними, и в его голове неотвязно крутился вопрос — кто, кто из окружающих мог переметнуться на другую сторону, кто лгал, вспоминая о том, какой Яша был славный, и кому на самом деле было ничуть его не жаль. Потом в кабинет сунулся Румянцев и сообщил, что Опалин уехал вместе со своими людьми, потому что на окраине Москвы обнаружены три тела с огнестрельными ранениями, и есть вероятность, что это Дмитрий Калинин, Сергей Вожеватов и Ермолай Беседин. Казачинский слушал Румянцева, нахохлившись, и чувствовал себя обездоленным и всеми забытым.
Опалин вернулся через несколько часов, мрачный как туча, раздал указания, послал несколько телеграмм-молний и засел у себя. Петрович отправился в столовую, и Казачинский, который тоже пошел перекусить, слышал, как тот громко рассказывает, что Ваня ищет четвертого члена шайки и что, если хорошенько покопаться в прошлом убитых, он рано или поздно найдется.
"Найдется, угу, — мрачно думал Юра, — пока он все время нас опережает… Троих подельников убил, Груздеву и Яшу… Как же Яша понял, что это он? Почему не предупредил… почему…"
Опалин сидел в своем кабинете, пока за окном не стемнело, и одну за другой курил папиросы, пока они не кончились. Вокруг него колыхались ленты сизого дыма, но он едва замечал их. Несколько раз звонил телефон, из морга сообщили, что нашли труп Варвары Резниковой — ее выловили из воды с перерезанным горлом. Иван молча выслушал это сообщение, задал для проформы пару вопросов и повесил трубку. Еще одна жертва, которой можно было бы избежать, если бы она не сочла себя умнее всех; но вовсе не ее судьба беспокоила Опалина в эти минуты. Наконец он промолвил сквозь зубы: "Ну ладно", поднялся, проверил оружие и сунул его в карман. Через несколько минут Иван уже был в машине, причем на шоферском месте — хотя раньше не упоминал о том, что умеет водить.
Он выехал за город и вскоре оказался у деревни Ромашково, где в то время располагались дачи — довольно скромные домики без всяких излишеств. Заглушив мотор, Опалин вылез из машины и стал красться в сумерках к небольшой даче, стоявшей на отшибе. Почти все окна ее были темны, и только за одним теплился желтоватый свет, указывая, что внутри кто-то есть.
— У-ху-ху-хо-хо!
Где-то в ветвях деревьев захохотал филин, и Иван весьма кстати вспомнил, что терпеть не может деревню и все, что с ней связано. Едва различимый в полутьме кот сверкнул янтарными глазами, сказал "мрряу" и сгинул, словно провалился в другое измерение.
Дверь дома была заперта изнутри, а за окном, которое единственное из всех оказалось открыто, был виден силуэт человека, который ходил по комнате, собирая вещи. Притаившись под окном, Опалин, наконец, дождался, когда человек поднимется наверх, и легким движением перемахнул через подоконник.
Чемодан с вещами, сверток с женскими шубами, а вот — не угодно ли — сундучок, доверху набитый украшениями и золотыми монетами. Опалин бросил на них только один быстрый взгляд и достал револьвер.
На лестнице послышались шаги, и Аркадий Виноградов спустился вниз, волоча еще один чемодан. Опалин выстрелил, и эксперт упал.
— А-а… — забормотал он, хватаясь за живот. — Больно…
Из раны вытекала черная кровь. Раненый тяжело дышал, бледнея на глазах.
— Десять минут, может быть, пятнадцать, — сказал Опалин. Он не выглядел ни довольным, ни торжествующим, и даже намека на злорадство не было в его голосе. — Скоро все кончится.
— И ты не позовешь на помощь? — Это было непостижимо: Виноградов понимал, что умирает, — и все же улыбался.
— Нет.
— Поговорим?
— Я не говорить с тобой пришел, а убить, — ответил Иван, и это было чистой правдой.
— Вот так просто, да? Без всякого суда? А как же допросы, чистосердечное признание, все такое? Я бы столько мог рассказать, Ваня.
— Неинтересно.
— Как так? Не хочешь знать, как мы находили жертвы, например?
— Да обыкновенно. Искали, кто мог хорошо нажиться при нэпе, а потом стал скромнее некуда. Небось Калинин ваш с журналистским удостоверением и выступал разведчиком, слушал, что люди болтают, и вопросы разные задавал, как бы между прочим. Богатых же никто не любит, сам знаешь. Так вы присматривали себе жертву, потом изучали ближний круг, что да как. Готовились как следует, чтобы осечек не было. Правильно? Я угадал? Конечно, угадал.
— В общих чертах — да, но узнавали мы разными путями. Про этих, с Пречистенки, я от одного товарища из Ленинграда услышал. Вообще нелегко нам приходилось, вот честно. На одну стоящую жертву дюжина мелочовки попадалась. — Виноградов засмеялся. — Бывает, изучаешь человечка, вроде перспективный и грохнуть его легко, а потом выясняешь, что он, подлец, уже давно на баб все спустил. Обидно, знаешь ли.
— Вот свезло-то человеку, а? С толком деньги потратил и вас с носом оставил. Орел, с какого боку ни глянь.
— Шутишь? Ну-ну. А хочешь узнать, как Яшка меня вычислил? — спросил Виноградов с усмешкой. — За что я его убил?
— Я и так знаю, — ответил Опалин. И, прыгнув вперед, вырвал у эксперта пистолет, который тот достал втихомолку, рассчитывая прихватить с собой на тот свет своего врага. — Все из-за конфеты, которую Яша нашел в комнате Груздевой. Ты хорошо вычистил за собой, но конфета закатилась за горшки, и ты ее не заметил. А на ней остался след твоих зубов, с характерным дефектом. Я расспросил ребят и понял, что Яша позже спускался в цокольный этаж. Наверное, хотел узнать, что нового, и среди улик увидел не ту конфету, которую он нашел. Ты ее подменил, Аркаша. Не знаю, что ты ему наплел и как уговорил его встретиться с тобой в саду "Эрмитаж", но… тебе не стоило трогать парня. И еще я думал, откуда тот, кто предупредил бандитов, знал о Большой Пироговской — так ведь Яша упомянул при тебе об этом. Оставалось только понять, где ты мог прятать ценности — вряд ли на квартире, а вот дача, на которую ты нас приглашал в прошлом году, — другое дело. Я немножко подтолкнул тебя — послал в Орел несколько телеграмм и через Петровича дал знать, что вот-вот доберусь до главаря. Через границу кто ценности возил?
— Я ничего тебе не скажу, — прошелестел Аркадий. — Ничего.
— Ну и не надо. Сами найдем.
— Отвези меня в больницу, — попросил Виноградов. — Бери все, я никому не скажу. Только отвези…
— После того, как ты зарезал Яшу, убил своих подельников и бабу? Ну, нет… А ты еще что тут забыл?
Последний вопрос был обращен к Казачинскому, который неожиданно возник за окном. В руке Юра держал увесистый камень.
— Я, это… — пробормотал Юра, — за Виноградовым пришел. Из-за Яши… Я на квартиру, там Аркадия не нашел, разговорился с дворником, он мне сказал насчет дачи… ну, я и приехал… на электричке… Только не знал, куда идти, заплутал немного…
— Ну, молодец, — сказал Опалин после паузы. — А как ты догадался, что это он?
— Пошел в отдел кадров и попросил дела. Искал, кто раньше был связан с Орлом.
— Петрович уже наводил справки в отделе кадров, — заметил Иван. — И ничего не обнаружил.
— Да, но у Виноградова из дела почему-то пропали полгода, которые он провел неизвестно где. И они совпадают с тем временем, когда Марья Груздева сидела в тюрьме в ожидании расстрела. Я и решил, что он, а не Сергей был тем, кто ее спас. В смысле Сергей помогал, а задумал все Виноградов… Наверное, он как-то был связан с тюремной больницей, потому что женщина, которую расстреляли вместо Груздевой, была тяжело больна. Врачу проще осуществить такую подмену… И на Пречистенке семью отравили цианистым калием. Это не тот яд, который можно легко достать, но если ты эксперт угрозыска — другое дело.
— А ты сообразительный, — усмехнулся Опалин. — Что ж, хвалю… Камень-то зачем прихватил?
— Ну так… У меня же оружия нет пока… — Казачинский смущенно поглядел на камень и бросил его. — Я и решил, на всякий случай…
— Ну, на всякий случай и камень сгодится, — хмыкнул Опалин.
Он заметил, что Виноградов больше не шевелится, подошел и потрогал его пульс, после чего закрыл убитому глаза.
— Он умер? — спросил Юра.
— Как видишь. Придется тебе сейчас пилить обратно на станцию Немчиновка, связываться с Москвой и вызывать наших. Тут серьезные ценности, и оставлять их нельзя, так что давай, Юра. Чем быстрее мы с этим развяжемся, тем быстрее вернемся домой.
Глава 26. Парашютная вышка
Я пережил и многое, и многих, И многому изведал цену я.
Петр ВяземскийЮра Казачинский устал. Мучило его вовсе не ощущение физической усталости, когда все мышцы ноют и силы остаются только на то, чтобы доползти до кровати, рухнуть на нее и забыться сном. Он устал, если можно так выразиться, морально. Смерть Яши, с которым он успел подружиться, сознание того, что человек, которого считаешь своим, может оказаться предателем, расправа, которую учинил Опалин, — все это произошло слишком стремительно и подействовало на него слишком сильно. Он чувствовал, что ему становится невмоготу. А ему хотелось чего-то светлого, хорошего, чистого. И он знал, в чьих силах его исцелить, — и стремился к этому человеку, как только Иван его отпустил.
"Пойду к Рае, — думал Юра, — посмотрю в ее милые глаза, положу голову ей на колени, и пусть она говорит что угодно, буду слушать ее чудесный голосок…" Но Рая была на даче и еще не возвращалась, он знал это, потому что звонил в квартиру ее родителей каждый день и выслушивал сухие ответы домработницы Ниловны, которая отчего-то его не жаловала. "А ведь я могу навестить ее на даче, теперь, когда все кончено, — мелькнуло у него в голове, и он вцепился в эту мысль, как утопающий в спасательный круг. — Не знаю, где их дача, спрошу у Ниловны… Но, может быть, Рая уже вернулась?"
Когда он добрался до ее дома, уже было довольно поздно, и вдоль московских улиц горели цепочки фонарей. Дверь открыла домработница. Это была дородная, плечистая, усатая баба неопределенного возраста, который, впрочем, был ближе к 50, чем к 30. Глазки-щелочки, волосы уложены в косу, несколько раз обернутую вокруг головы, число подбородков не поддается точному исчислению. Происходила она из глухой деревни и, попав в услужение к родителям Раи, занимавшим высокое положение, приобрела специфически развязные манеры, характерные для слуг важных хозяев.
— Ой, смотрите-ка, кто к нам пришел, — плаксиво промолвила Ниловна, хотя, кроме нее и Казачинского, вокруг никого не наблюдалось и смотреть было решительно некому. — Ну чего тебе?
— Рая дома? — пробормотал Юра, теряясь от этой агрессивной недоброжелательности, которую, как он чувствовал, он ничем не заслужил.
— Нету ее, нету, — решительно ответила Ниловна, — нету и не будет!
— Что ж она, на даче?
— Ну а где ж ей быть?
— А где у них дача?
— А зачем тебе знать-то?
— Затем, что хочу ее навестить. Адресок скажи, я туда съезжу.
Ниловна поглядела на него, качая головой.
— И не стыдно тебе!
— При чем тут стыд? — Казачинский знал, что нельзя злиться на эту говорящую шавку, состоящую при семье Раи, но все же начал раздражаться. — Я люблю Раю и хочу ее увидеть. Что тут такого?
— Любит он ее, как же! — закудахтала Ниловна. — Да все про тебя давно известно, можешь байки-то про любовь не рассказывать! Квартиру ты нашу любишь, вот что! Сам-то из подвала, живешь на окраине, вот и решил — на х… в семью пробраться! Ничегошеньки у тебя не выйдет, понял?
— Что вы несете? — растерялся Юра.
— Любовь-морковь! — презрительно сказала домработница. — Хватит уже рассусоливать-то! Тебе не Рая нужна, тебе жилплощадь наша нужна, связи ее отца! Ишь, хитренький какой! Думал, раз рожа смазливая, никто тебя не раскусит? И не таких раскусывали!
— Да ты спятила совсем, дура старая, — сказал Казачинский с отвращением. — Что ты несешь?
— Я спятила? — взвизгнула домработница. — Ничего я не спятила! Ишь ты какой! Ты что же, решил, я все это придумала? Ты ее отцу сразу же не понравился! Он сразу же сказал — не надо нам нищих, которые ни на одной работе не задерживаются! Живешь в своем подвале? Ну и живи! Наши хоромы тебе все равно не обломятся…
— Что ты мелешь, — возмутился Юра, — никогда ее отец такого не говорил! Я ему все рассказал, и кто я, и откуда, и он предложил мне поработать в его ведомстве, в угрозыске…
— Вот! — победно объявила Ниловна. — Этим ты себя и выдал! Мол, на все готов, лишь бы к вам пролезть! Да кто в угрозыск-то в здравом уме работать пойдет? Очень надо — бандитов всяких ловить, чтобы они тебя убили потом! Для порядочных людей есть порядочная работа… Если бы отец Раи захотел тебе помочь, он бы тебя в совсем другое место определил! Ты бы слышал, как он над тобой смеялся: "Ничего у него в угрозыске не выйдет, а если его пристрелят, еще проще — избавимся от него раз и навсегда…"
Казачинский похолодел. Нельзя сказать, чтобы он хорошо знал отца Раи, но, общаясь с ним, Юра заметил, что выражение "раз и навсегда" тот употребляет очень часто.
— Эх ты! — продолжала домработница, неверно истолковав выражение его лица. — Куда ты полез-то, дурья башка? Думаешь, Раю охмуришь, и дело в шляпе? Не для тебя красна девица росла! У нее уже другой есть жених, заместитель ее отца, человек серьезный, не то что ты! На дачу, видите ли, ты к ней собрался! — злобно передразнила Ниловна. — Да к ним на дачу сам товарищ Ягода ездит в гости, куда уж тебе, малахольному! Полез ты со свиным рылом в калашный ряд…
Казачинский стоял, испытывая ни с чем не сравнимое чувство унижения, которое было в тысячу раз хуже всего, что он пережил за последние дни. Он не знал за собой никакой вины, не строил никаких расчетов, но то, что его сначала разыграли в домино, чтобы от него избавиться, а теперь устами прислуги высказывали, что он недостоин их общества, — нет, это было слишком.
Он поднял глаза и в глубине квартиры увидел Раю. Она просто стояла и смотрела на него, но у него сердце оборвалось, когда он заметил этот взгляд.
— Рая! — крикнул он, не сдержавшись. — Рая!
Значит, Ниловна соврала и Рая была дома; а может быть, она даже не ездила на дачу; но почему… почему…
— Я же сказала, что выпровожу его, — проворчала Ниловна, обращаясь к девушке. — Я ему все высказала, честь по чести, чтобы он не думал, что тут дураки живут.
— Рая, это неправда! — возмутился Казачинский.
— Что неправда, Юра? — спросила Рая устало. — Папа прав: ты мне не пара. И… давай покончим на этом.
— Почему я тебе не пара? Я же на все был готов, чтобы ты… чтобы твой отец был мной доволен! Я… Рая! Посмотри на меня! Как ты могла поверить во все, что они… что они…
Он задыхался, ему не хватало слов. Рая поглядела на него и отвела глаза.
— Я думаю, Юра, тебе лучше уйти, — сказала она. — Мы не подходим друг другу. Ты хороший человек, но…
— Это правда, что у тебя есть другой? — перебил ее Казачинский.
— Это не важно.
— Не важно? Рая! Ты же знаешь меня, я всегда был с тобой честен! Я ничего никогда от тебя не скрывал… Почему, если ты меня разлюбила, ты просто не сказала мне… За что мне это все?
— Ты был такой настойчивый, — пробормотала Рая, — и вообще, знаешь, с тобой так трудно говорить…
— Рая, послушай, но это же неправда! То, что твой отец придумал обо мне… да он меня всего несколько раз видел! Как он может что-то знать обо мне…
— Юра, у меня болит голова, — пробормотала девушка, делая шаг назад. — И… хватит об этом, хорошо? Пожалуйста, уходи. Уходи и больше не возвращайся. И звонить мне не надо — я не буду отвечать.
Она скрылась в комнате, а Казачинский стоял, как пораженный громом, и опомнился только тогда, когда Ниловна с грохотом захлопнула дверь, прокричав на прощание:
— Нам тут примаков не надо!
Он не помнил, как вышел из дома. На улице его толкали — он даже не обращал внимания, шагал, как сомнамбула, наугад, плохо понимая, что происходит. Изничтожили, растерли — за что? Сколько раз говорили — и устно, и печатно, — что в Советском Союзе все равны, и вот, пожалуйста — он не подходит Рае, потому что беден, потому что ее отец принимает на даче Ягоду, а еще — имеет заместителя, который подходит дочери куда больше, чем бывший трюкач. Примак — в деревнях так называется нищий зять, который приходит жить к родителям невесты на все готовое. Примак… о-хо-хо… И само-то слово дрянное, а в устах такой, как Ниловна, и вовсе звучит как приговор.
Юра зашел в пивную, потом еще в одну, потом сел не в тот трамвай и оказался возле парка Горького. Доподлинно неизвестно, что он там делал, но вскоре после одиннадцати смотритель парашютной вышки вызвал милицию, пожаловавшись на то, что какой-то хулиган остался на верхней площадке после закрытия и, кажется, собирается оттуда спрыгнуть.
— Как же вы его пропустили? — мрачно спросил милиционер, которому вовсе не улыбалась мысль подниматься в темноте на высоту в 35 метров.
— Да на нем форма угрозыска была!
— Ну вот пусть угрозыск с ним и разбирается, — вынес соломоново решение милиционер и позвонил куда следует.
Освещенный парк сверху был виден как на ладони, и сбоку чернела лента Москвы-реки, а возле набережной стоял пароход-ресторан, все окна которого ярко горели. Оттуда до Казачинского доносились обрывки джазовой мелодии. "Дослушаю, а потом прыгну вниз", — решил он. Ветер шевелил его волосы. От выпитого пива он не опьянел, а скорее отяжелел и утвердился в своем намерении, что жить теперь ему незачем, а раз так, остается только умереть.
— Юра!
Он узнал голос Опалина и рефлекторно повернулся в ту сторону. И в самом деле, в нескольких шагах от него стоял Иван.
— Не надо ко мне подходить, — предупредил Казачинский. — Я все равно прыгну.
— Это ты из-за того, что я застрелил… — начал Опалин.
— Нет. — Юра мотнул головой. — Нет.
— Ты пьян? — на всякий случай спросил Иван.
— Пиво пил. Нет, я не пьян. Просто надоело все.
— Бросила, что ли?
— Кто?
— Ну, не знаю. Девушка твоя.
Казачинский вздохнул.
— Я в угрозыск пошел, потому что ее отец… в общем, он мне условие выставил. А сегодня оказалось, что он так от меня избавиться хотел.
— Как избавиться?
— Обыкновенно. Убили бы меня, как Яшу, то-то он был бы рад. И Рая тоже.
— Рая — это твоя девушка?
— Да. Мы познакомились, когда она на съемки пришла. Просто ей было любопытно, как фильм снимают. А я там трюк делал. Ну, стали встречаться… Я про ее отца тогда ничего не знал. Она мне потом рассказала. Да мне все равно было, понимаешь? Я же ее любил. Мне дела не было до ее родителей…
Опалин молчал.
— А ее отец — у, он величина. Фигура. Не сегодня завтра наркомом станет. С товарищем Сталиным в Кремле общается. Мне бы раньше понять, к чему все это мне говорилось. Мол, видишь, какие мы — советские господа. Правильно дворник на Пречистенке сказал: никуда господа не деваются. Ну, а из меня какой господин? Я всю жизнь товарищ. Не ровня я ей, короче. И выставили меня за дверь.
Иван видел, что его собеседник стоит у самого края, и лихорадочно соображал, чем его отвлечь. Сказать: так, мол, и так, твои переживания, дорогой товарищ, — чепуха на постном масле, выставила баба тебя за дверь — найди другую, было, мягко говоря, неумно. К тому же Опалин отлично помнил, каково это бывает, когда сердце рвется на части из-за того, что тебя не любят.
— Скажи, у тебя бывало такое, когда ты ни в чем не виноват, а тебя грязью облили с головы до ног? — неожиданно спросил Казачинский. — Рае про меня наговорили, что я хочу к ним в квартиру влезть, и карьеру сделать, и не знаю что еще. И она всему поверила! Зачем мне жить после такого, объясни?
— Жить надо для себя, а не для Раи, — упрямо сказал Опалин, — для работы, для своих близких, для друзей, которые тебя ценят. Жить, Юра, имеет смысл для тех, кому ты нужен, а не для всех остальных. Ну сиганешь ты отсюда, разобьешься насмерть, что твоя сестра делать будет? Рыдать у твоего гроба? А потом, если ей в жизни понадобится защита, кто ее защитит? Ты с того света не защитишь, для этого надо рядом находиться.
— Ну, Лиза… — пробормотал Казачинский растерянно. — Лиза-то да…
— И потом: Юра, ну чего ты добьешься, если убьешь себя? Близкие твои будут страдать, а эти, из-за кого ты тут оказался, — думаешь, им будет больно? Думаешь, они жалеть будут? Да они забудут о тебе на следующий же день. Даже раньше забудут! Пойми: ты же ни за что умрешь и плохо сделаешь только тем, кто тебя по-настоящему любит. Ты знаешь, что тебя Леопольд Сигизмундович хвалил? Это он-то, который никогда никого не хвалит… Курить не хочешь? — спросил Опалин внезапно. — А то говорю я тут с тобой, говорю…
— Ты, Ваня, хороший человек, — вздохнул Казачинский, который отлично понимал все хитрости собеседника. — Но…
Опалин, который только достал папиросы, застыл на месте.
— Хороший? Это я-то хороший? Я сегодня застрелил безоружного — и потерял товарища из-за того, что мало говорил ему, чтобы он не занимался самодеятельностью. Не вбил ему в голову, что этого — делать — нельзя! И он умер…
— Ты ни в чем не виноват, — сердито сказал Казачинский.
— Это ты так считаешь, а я считаю — виноват! И эта вина останется на моей совести и будет со мной, пока я не умру. Вместе с остальными, о которых я помню и которые себе не прощу, — но все же не стану из-за них бросаться с вышки. — Опалин достал коробку спичек и обнаружил, что все они кончились. — У тебя есть спички?
— Ну, есть, — буркнул Казачинский, подойдя к нему.
Потом они стояли и курили, глядя на иллюминацию на пароходе-ресторане.
— Веселится народ, — пробормотал Опалин, затушив папиросу. — Ну и правильно. Никто не знает, как жизнь повернется…
— Я не знаю, как мне жить теперь, — проговорил Юра. — Что мне делать? Из угрозыска же придется уйти…
— Это почему? Никуда ты не уходишь, все остается как было. Будешь в моей бригаде, а когда Леопольд решит, что тебе можно давать оружие, станешь полноправным сотрудником угрозыска, вот и все. Ну и УК учи, вместе с остальными книжками… Отец с сыновьями на жаргоне что значит?
— Револьвер с патронами, — проворчал Казачинский.
— А сидеть в бутылке?
— Сидеть в милиции.
— Видишь, сколько всего интересного ты у нас узнал, и это только начало, поверь мне. А что касается всего остального — знал бы я верный рецепт, как все исправить, сказал бы. Но в жизни случаются ситуации, когда остается только сжать зубы, терпеть и идти дальше. Это трудно, но ничего больше я тебе посоветовать не могу. — Опалин пытливо всмотрелся в лицо Казачинского. — Ну что, парашютист? Пошли, я тебя подвезу. Харулин внизу ждет в машине. Завтра опять на работу, между прочим…
— Я слышал, тебя куда-то посылают, — несмело заметил Казачинский, когда они шли к лестнице.
— Никто меня никуда не посылает, — проворчал Иван. — Под ноги себе смотри.
Внизу Опалин пожал руку милиционеру, который позвонил в угрозыск.
— Друга у него недавно убили, а еще девушка ушла… Психанул, в общем. Спасибо, что сразу дали нам знать.
Машина летела по вечерней Москве, вдоль бульваров, сияющих фонарями. Прохладный ветер бил Казачинскому в лицо, и он окончательно пришел в себя. Он старался не думать о Рае, которая засела в его сердце, как заноза, и лишь смутно надеялся, что однажды она выскользнет оттуда и перестанет его мучить. Как сказал Опалин, остается только ждать и идти дальше, невзирая ни на что. И потом, завтра будет новый день.
Дом на Солянке
Глава 1 Явление поэта
— Денег нет, — сказал кассир.
— Но позвольте… — начал Басаргин.
— Нет денег, Максим Александрович, — повторил кассир, и в его тоне собеседник уловил нечто вроде сочувствия. — Заведующий распорядился вам не давать. Вы, говорит, материал не сдали. Аванс брали и не вернули…
— Послушайте, — начал заводиться Басаргин, — это какое-то недоразумение. Глебову можно сколько угодно брать авансы и кормить всех обещаниями, Стеничу… а я только один раз… Я статью не сдал, потому что болен был!
— А Поликарп Игнатьевич в курсе? — мягко осведомился кассир. И хотя тон его был предельно корректен, по выражению глаз, по тому, как остро они блеснули под стеклами очков, стало ясно, что человек, сидящий за окошечком кассы в редакции "Красного рабочего", не слишком-то склонен верить в отговорки собеседника.
Басаргин смирился. В конце концов, если он поругается еще и с кассиром Измайловым, ничего хорошего из этого не выйдет. Кассиры — народ злопамятный и всегда найдут способ напакостить, если редакционный работник задел их самолюбие. Придешь, к примеру, деньги получать, а кассир раз — и перерыв объявит или просто захлопнет окошечко без всяких объяснений. Опыт научил Максима Александровича никогда не ссориться с теми, кто ведает финансами: это всегда выходит боком.
— Скажите, — начал Басаргин, нервно растирая лоб, потому что у него вдруг начала болеть голова, — а если Поликарп Игнатьевич…
— Если Поликарп Игнатьевич скажет, что можно, тогда другое дело, — с готовностью отозвался Измайлов. — А так, поймите, нехорошо выходит. Он сам велел — Басаргину авансов не давать…
Чертыхнувшись про себя, Максим Александрович отправился искать заведующего, а найти его было весьма непросто. Редакция "Красного рабочего" помещалась в огромном здании на Солянке, которое некогда было воспитательным домом, а при Советах превратилось в Дворец труда. Сюда, как спички в коробку, кое-как втиснули несколько десятков учреждений, в числе которых оказались издательства, редакции журналов и газет, художественная выставка, сберкасса, всевозможные профсоюзные организации, почтовое отделение и магазин. Каждое утро трамваи приносили к Дворцу труда сотни служащих, которые ручейками вливались внутрь и растекались по бесчисленным кабинетам. Жизнь кипела в бывших дортуарах сирот, стрекотали пишущие машинки, верстались газетные полосы, из курилки в курилку носились последние сплетни. Человек, который попадал в лабиринт коридоров дворца впервые, был, наверное, очарован здешней суетой, но Максим Александрович Басаргин шагал, как приговоренный к смерти, и думал только о том, что у жены Вари нет приличного зимнего пальто и, стало быть…
— А, Максим!
Кто-то с размаху хлопнул его по плечу, Басаргин дернулся и повернулся. Так и есть — Глебов, его манера. Степан Сергеевич Глебов был розов, щекаст, жизнерадостен, и глаза его взирали на мир с непоколебимой уверенностью в своих силах. Он всюду ходил с трубкой, но, разумеется, совсем не потому, что главный редактор "Красного рабочего" Оксюкович курил трубку. И авансы за статьи Глебову с легкостью давали, конечно, потому что считали его талантливым, а не потому, что он был вхож в дом Оксюковича на правах кого-то вроде жениха.
— Ну? Что? Как? Вообще? — в присущей ему манере сыпал отрывистыми вопросами Глебов и тут же, не дожидаясь ответа, продолжал: — Слышал новость? О Колоскове?
— Нет, — хмуро ответил Басаргин.
Колосков был заместителем главного редактора. В августе он ушел в отпуск и должен был отправиться на юг, где его уже ждала отбывшая ранее жена с детьми, но на место назначения не приехал. Среди сотрудников "Красного рабочего" ходил упорный слух, что Колосков сбежал к любовнице, но кем она была, никто не мог сказать по причине того, что зам умело скрывал свою личную жизнь.
— Нашелся! — Глебов залился счастливым смехом. — Видели его! В Харькове! Там у него пассия… Говорят, певица! И красоточка… Все на месте!
Басаргин слушал, насупившись, и думал: почему все вокруг считают Глебова ловким малым и вообще молодцом, который своего не упустит, между тем как совершенно очевидно, что Степа — самый обыкновенный круглый дурак. "А может быть, он именно этим и берет, — мелькнуло в голове у Максима Александровича, — все видят, что он дурак, потому его не опасаются и хвалят, отлично зная ему цену". Вслед за этим пришла другая мысль, куда менее утешительная: "Но если он дурак, а я умный, почему я не могу выбить какой-то жалкий аванс? Почему…"
— Степа, — прервал он поток фраз Глебова, который живописал пассию Колоскова, ради которой тот бросил жену и троих детей, так увлеченно, словно пять минут назад видел певицу своими глазами, — мне нужен Поликарп, где он?
Заведующий редакцией носил двойную фамилию Федотов-Леонов, которая ставила Басаргина в тупик — да, впрочем, не только его. Так или иначе, по фамилии заведующего никто не называл, а говорили коротко и просто: Поликарп.
— С утра был здесь, — сообщил Глебов. Он сунул в рот трубку, выпустил дым и небрежно добавил: — Он попросил у меня книжку моих рассказов.
Это означало, что Глебов навязал заведующему свою книжку. Степа был косноязычен, не умел придумывать сюжетов и считал, что стряпчий — это повар, но зато у него имелось неоспоримое пролетарское происхождение и три месяца пребывания в Красной армии под конец Гражданской войны. Сейчас, в 1928 году, ему исполнилось 27 лет, и он с энтузиазмом смотрел в будущее, веря, что лично ему оно принесет только хорошее. Максим Александрович Басаргин был на десять лет старше собеседника и весь свой энтузиазм давно растерял. Верил он, пожалуй, только в литературу, которую любил всем сердцем, — но не в литературу Глебовых. Для "Красного рабочего" Басаргин сочинял фельетоны, писал очерки, разбирал бы и шахматные партии, если бы ему это поручили. Все говорили, что у него легкий стиль, не подозревая о том, скольких мучений ему стоит эта легкость. Работой своей Басаргин тяготился и по вечерам сочинял комедию, в которой отводил душу. Весной он отнес пьесу в театр, но шел уже сентябрь, а о пьесе не было ни слуху ни духу. Значит, опять убогая газетная работа без надежды напечататься по-настоящему, отдельной книжкой, опять нужда, опять жалобы Вари…
И он опять не сможет ничем ей помочь.
— Леля, — спросил Глебов у проходящей мимо машинистки в вязаном жилете поверх белой блузки. — Поликарп сейчас не у себя?
Выяснилось, что заведующего недавно видели в кабинете Лапина, который руководил отделом "За оборону СССР". Лапин, человек с суровым обветренным лицом и колючими глазами, не пользовался в редакции особой популярностью. Он прошел всю Гражданскую, ходил с орденом Красной Звезды, после полученных на войне ранений и контузий хромал на левую ногу и был глуховат. Басаргин подозревал, что Лапин, который воевал по-настоящему, а не три месяца, в глубине души презирает своих коллег, людей в массе штатских и к боевым действиям равнодушных. Когда того требовали обстоятельства, он мог изобразить сердечность, но вообще предпочитал держаться особняком и даже в столовой обычно садился за отдельный стол.
— Интересно, что Поликарп забыл у Лапина? — спросил Глебов и, не дожидаясь ответа, высказал догадку: — Наверное, от Кострицыной прячется. Небось опять ему скандал устроила из-за своих выкроек.
Несколько раз в месяц "Красный рабочий" печатал уменьшенные выкройки одежды, и каждый раз происходило одно и то же: места никогда не хватало, в итоге чертеж втискивали на какой-нибудь огрызок в несколько квадратных сантиметров. Рассмотреть пояснения к такому чертежу можно было разве что с лупой, и то не всегда. Это являлось источником постоянных переживаний для создательницы выкроек Кострицыной, которая относилась к своему делу серьезно, обижалась до слез на такое отношение и самозабвенно ругалась с редакторами.
— Поликарп Игнатьевич, ну как вы могли? Вы же обещали! Опять люди жалуются, что ничего не разобрать… Да у вас реклама какого-нибудь "Ночного экспресса" больше места занимает, чем мои несчастные выкройки!
— "Ночной экспресс" — объявление коммерческое, за деньги, — отвечал заведующий. — Фильм с Гарри Пилем[67], сверхбоевик как-никак…
— Поищем Поликарпа у Лапина, — предложил Глебов, поворачиваясь к Басаргину.
Максим Александрович предпочел бы идти один, но Глебов увязался за ним. У Лапина они выяснили, что заведующий уже ушел.
— Кажется, он сейчас у Должанского, — сказал бывший военный.
Должанский занимался в газете поэтическим отделом и был известен тем, что каждому автору вежливо говорил, что его стихи обещают большое будущее. Но Басаргину приходилось наблюдать и другого Должанского, который так выразительно зачитывал вслух худшие места из графоманских виршей, которые ему присылали, что присутствующие буквально катались от хохота.
— Идем к Должанскому, — объявил Глебов, и вдвоем с Басаргиным они покинули кабинет Лапина с портретом Фрунзе на стене.
Максим Александрович повеселел, и даже голова у него перестала болеть. Ситуация стала казаться абсурдной, и по писательской привычке он стал прикидывать в уме сюжет: "Учреждение, затерянное в недрах… ну, скажем, московского небоскреба… Служащие ищут начальника — и никак не могут его найти…"
— Старик, я слышал, ты комедию написал? — донесся до него голос Глебова.
Максим Александрович вздрогнул и остановился возле стенда, который доступными средствами призывал к активной борьбе с пьянством. На самодельном плакате из бутылки вылезала зеленая змея и пыталась вцепиться в синего гражданина, нацелившегося эту бутылку выпить. Судя по решительному виду пьяницы, змее всерьез грозила участь быть употребленной на закуску. Между собой остряки Дворца труда называли этот плакат "Призрак коммунизма" и "Чудное виденье".
— Кто сказал… — начал Басаргин.
— Леля, — ответил Степа, усмехнувшись. — Сказала, что перепечатывала текст для тебя на машинке… И ты просил никому не говорить.
Писатель уже овладел собой и, как ему казалось, принял безразличный вид.
— Ну, слушай… Это так… Первый опыт… Пьесы вообще писать тяжело…
— Я знаю, — небрежно кивнул Глебов. — Сам собираюсь написать одну штучку… Ты куда свою пьесу отнес? К Мейерхольду? В Художественный?
— В Театр сатиры.
— Ну… ну… А что так? Думаешь, там больше шансов? Не, брат. — Только что Басаргин был "стариком", и вот уже Степа определил его в "братья", не замечая, насколько дико звучат такие перемены. — Дерзать надо. Надо дерзать… Сатира — это что? Мещанский театр, мещанская публика… нэпманы…
Басаргину сделалось скучно. Он отлично знал, почему Глебову хотелось попасть на сцену: театр был золотой жилой, драматурги получали не только гонорар за пьесу, но и отчисления с каждого представления. Именно поэтому в театр рвались все, кто с грехом пополам освоил правила правописания, — и именно поэтому в драматургической сфере так ожесточенно топтали конкурентов, не гнушаясь никакими методами. "Ну а я? — подумал Басаргин. — Чего же хочу я? Ведь не ради же денег я затеял все это — точнее, не только ради денег… Хотя какая разница — все равно же ничего не вышло…"
Когда Максим Александрович и его несносный спутник вошли в кабинет Должанского, тот говорил по телефону, время от времени делая заметки на лежащем перед ним листе бумаги. Заведующий редакцией стоял возле окна, засунув руки в карманы. Это был высокий, могучий человек, про которого ходили слухи, что ему довелось одно время быть на Волге бурлаком, чтобы прокормить семью. Он не говорил, а громыхал, и по лицу его, когда он заметил Басаргина, пробежала легкая тень.
— Поликарп Игнатьевич, — бодро заговорил писатель, — я согласовал тему с Эрмансом… — Эрманс был секретарем редакции. — Столетие со дня рождения Льва Толстого…
— Темы надо не с Эрмансом согласовывать, а со мной, — прогромыхал гигант. — Это во-первых. Во-вторых… вы меня простите, Максим Александрович, но о Льве Толстом в этом году только ленивый не писал… На кой черт нам сто первый очерк о Льве Толстом? Что он нам дает?
Басаргин молчал — и не потому, что ему было нечего сказать, а потому, что если человеку надо объяснять значение Льва Толстого, обсуждать с таким собеседником нечего. Должанский бросил на писателя быстрый взгляд и отвел глаза.
— Да, да… — бормотал он в трубку. — Конечно… это может быть интересно…
— А вы, Максим Александрович, подвели редакцию, — продолжал громыхать заведующий. — Обещали побывать на матче сборной Москвы против сборной Ленинграда, помните? Ну и кто выиграл?
— Пять — три, Москва, — бодро пискнул откуда-то Глебов.
— Я заболел, — мрачно сказал Басаргин.
— Да, как на футбол ходить, так все больные. — Поликарп Игнатьевич недобро прищурился. — А как авансы брать, так почему-то здоровые…
Басаргин мог ответить, что посещение матчей вообще не входит в его обязанности, отделом спорта занимается Стенич, но вспомнил, что тот был в отпуске и поэтому, собственно, злополучный матч свалили на него.
— Чего вы от меня хотите? — не выдержал писатель. — Чтобы я дал статью о матче, о котором все уже забыли? Я же не говорю, что не собираюсь отрабатывать аванс. Лев Толстой вас, очевидно, не устраивает — что же тогда? Нет, ну я не спорю — что такое Лев Толстой против футбола, — добавил он, саркастически скривив рот. — Я могу для отдела театра что-нибудь написать. Для изо. — Так назывался отдел о живописи, графике, скульптуре и архитектуре. — Даже для "Науки и жизни" что-нибудь наплести про омолаживание, о котором сейчас говорят столько чуши…
— Тяжелый вы человек, Максим Александрович, — вздохнул заведующий, качая головой. — Скажите, почему вы перестали писать фельетоны?
Вот, пожалуйста. Начинается.
— Я… кхм… Почувствовал, что стал повторяться… Послушайте, Поликарп Игнатьевич, к чему этот разговор? Вы не хуже меня знаете, что мои последние фельетоны не были приняты.
— И что?
— Так. Не хочется, знаете ли, работать впустую.
— Ты, старик, не прав, — вклинился Глебов. — У меня тоже не все принимают… так что ж теперь, не писать?
Заведующий пристально посмотрел на Басаргина, побарабанил пальцами по столу.
— Скажите, как вы смотрите на то, что мы отправим вас брать интервью у Горького? — неожиданно спросил гигант.
Даже не глядя на Глебова, Басаргин почувствовал, как тот замер и напрягся. Однако — неужели Степа претендовал на то, чтобы встретиться со стариком и выудить у него несколько абсолютно ничего не значащих шаблонных фраз? В этом году Горький вернулся в СССР после нескольких лет отсутствия, но ходили слухи, что он вот-вот снова уедет обратно в Италию. Ходили, впрочем, и другие: уехать ему не дадут, потому что время такое — пролетарские писатели нужны здесь, а не где-то за границей, где они общаются черт знает с кем.
— Мне с товарищем Горьким говорить не о чем, — твердо и четко промолвил Басаргин, глядя заведующему в лицо.
"Взорвется? Станет кричать, что я ничего не понимаю? Ну и пусть".
— О Льве Толстом могли бы поговорить, — мягко, к его удивлению, заметил заведующий. — Алексей Максимович же знал его… Что нам с вами делать, Максим Александрович? — сам себя спросил он и тут же ответил: — Вот что. Дайте нам рассказ. Для литературной странички. В завтрашний номер…
Басаргин похолодел.
— В завтрашний номер ведь рассказ Черняка взяли… — заикнулся было Глебов.
Заведующий махнул рукой.
— Плагиат. Из "Сатирикона"[68]. Думал, раз старый журнал, то никто не догадается, но я все равно вспомнил, где читал его раньше… Не слово в слово, но явно плагиат. Даже некоторые имена совпадают.
— Вы хотите, чтобы я написал рассказ сегодня и сдал его до вечера? — спросил Басаргин сердито.
— Так ведь аванс вы взяли? Вернуть его не можете? Конечно, нет. Дайте мне нормальный рассказ. С человеческой интонацией, как вы умеете — а вы умеете. И не надо мне говорить, что у вас нет темы для рассказа, что вы больны и прочее. Не надо! Все у вас есть. Поймите, Максим Александрович, когда Колосков вернется — а он вернется, — он опять поставит вопрос о вашем увольнении.
— Опять? — машинально переспросил писатель.
— Ну, да. Вы совершенно зря с ним повздорили, лишнее это. Он еще до отпуска хотел вас выставить, но… в общем, не важно. Напишите хороший рассказ, чтобы мне было что предъявить. Мол, вы ценный работник, сколько лет отдали газете. Анкета у вас, правда, нехорошая…
Сидевший за столом Должанский повесил трубку и, потирая переносицу, несколько мгновений задумчиво смотрел на исписанный лист на столе. Потом взял его и, изодрав в клочья, выбросил в мусорную корзину, уже наполовину наполненную обрывками.
— Пойду покурю, — неизвестно кому сообщил он и вышел из кабинета.
— Доклад бы вам сделать какой-нибудь на общем собрании, о первой пятилетке, например, — продолжал Поликарп Игнатьевич. — Ну, подумайте… Жду рассказ. И никаких отговорок, Максим Александрович!
Он удалился, скрипя сапогами. Басаргин предпочел бы, чтобы Глебов тоже убрался вместе со своей вонючей трубкой и оставил его одного, но Степа мешкал.
— Ты это серьезно, о Горьком? — спросил он наконец. — Но так же нельзя. Он живой классик.
— Сволочь он, — не удержался Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Нашел с кем откровенничать, в самом деле. Разнесет Глебов эти слова по редакции, и представят его в контрреволюционном свете. Мало ему подозрительной анкеты и непролетарского происхождения!
— Не, ну, сволочь не сволочь, — промямлил Степа, в непритворном изумлении глядя на собеседника, — но ведь такой случай представляется… Он молодых писателей любит…
— Какой я молодой, — бросил Басаргин в сердцах.
Он был худощав, светловолос, выражение лица упрямое и ироническое одновременно. Глаза казались светлыми до прозрачности и, казалось, всякого, кто приближается к их обладателю, могли прочитать до самого донышка души, где плещется жижица затаенных страстей и дремлют чудовища, которым нужен только повод, чтобы пробудиться. И хотя костюм Максима Александровича явно не мог похвастаться новизной, носил его Басаргин, как принц в изгнании. Редакционные барышни находили писателя "интересным мущиной", коллеги считались с его мнением, а он — он являлся в редакцию, как на каторгу, и каждый вечер мучительно, неотступно думал, на что он тратит свою жизнь и когда наконец придет хоть что-то настоящее, ради чего…
Его отвлек тенорок Глебова, который никак не мог слезть с темы Горького и зудел:
— Все знают, что Алексей Максимович любит возиться с начинающими, советы дает, то-се… Зря ты о нем так, старик! Пришел бы на интервью, ну и… того… мог бы с ним поговорить заодно… Насчет твоих книжек. Ну, или пьесы… А что? Он мог бы похлопотать… наверное. Наверху его слушают…
Дверь отворилась, взвизгнув, как рыночная торговка, которой попытались всучить фальшивый червонец, и на пороге возникло новое лицо. Это был молодой брюнет угрюмого вида, одетый вполне по советской моде 1928 года, то есть черт знает как — в гимнастерке, темно-серых брюках и почему-то новеньких бежевых ботинках. Поверх гимнастерки красовался бесформенный черный пиджак явно с чужого плеча.
— Вам кого, товарищ? — спросил Степа.
Вместо ответа незнакомец смерил его взглядом и переключился на Басаргина.
— По-моему, ему Должанский нужен, — негромко заметил Максим Александрович коллеге.
Глебов развеселился: спасаясь от визитов самопровозглашенных поэтов, Должанский даже обзавелся дверной табличкой с надписью "завхоз", но ничто не помогало. Имя было на слуху, его знали, ему несли и несли километры виршей — нескладных, безграмотных, кое-как срифмованных, восхваляющих революцию, ругающих контрреволюцию — и как можно было предъявлять претензии к их авторам, когда ведущие журналы были забиты точно таким же псевдопоэтическим хламом, только срифмованным чуть лучше и написанным более гладко?
— А, значит, ты Должанского ищешь! — Степа приосанился. Сталкиваясь с неопытными новичками, он особенно остро чувствовал свою значимость, а ему ужасно нравилось быть значительной персоной. — Если у тебя стихи про революцию, они могут пойти к 7 ноября, а сейчас рано.
— Про революцию для нас Маяковский напишет, — не удержался Басаргин. — Черта с два он кому уступит свое место…
— Ну вот, видишь, — продолжал Степа, обращаясь к посетителю, который молчал, буравя его взглядом. — Про революцию, чтоб тебя напечатали, надо очень хорошо писать. Или у тебя про деревню? Лучше бы про завод, газета-то рабочая. Сразу же тебе скажу: лирика не пойдет, упадочное сейчас не годится. Нужно про классовую борьбу, актуальные проблемы…
Незнакомец вздохнул и полез в карман.
— Московское управление угрозыска, помощник агента Опалин, — заученной скороговоркой пробубнил он, предъявляя удостоверение. — Ваши документики, граждане, а затем мы с вами побеседуем под протокол.
Глава 2 Потревоженный улей
Опалин сразу почувствовал, что его собеседники насторожились. Румяный пижон с трубкой, тыкавший ему, нашелся быстрее, чем второй — худощавый остролицый блондин с прозрачными глазами и независимым выражением лица.
— Э-э… это вы по поводу украденной машинки пришли?
— Какой еще машинки? — хмуро спросил Опалин и прикусил язык, но было уже поздно. Надо было потянуть время, послушать, что они будут говорить, а теперь они точно знают, что он тут не из-за машинки вовсе.
— "Ундервуд", хорошая машинка была, — вздохнул блондин. — Весной пропала из кабинета машинисток. До сих пор не могут понять, как ее вынесли.
— 800 рублей стоила, — добавил пижон. — Тогда еще гражданин какой-то ходил по коридорам, книжки пытался продавать. Наверное, он ее и спер.
— Но если вы не из-за машинки, зачем же вы здесь? — осведомился блондин, испытующе глядя на посетителя.
— Вам известен гражданин Колосков Алексей Константинович? — спросил Опалин официальным тоном, который плохо вязался с его тонкой шеей и молодым лицом.
— Конечно, известен, он зам Оксюковича! — вскинулся пижон. — А что с ним такое?
Опалин кашлянул:
— Ну… пропал. Вот, разбираемся.
— Это вы зря разбираетесь, — не удержался Степа. — Он в Харькове, с одной… С любовницей своей, короче.
— Вы его там видели?
Вопрос был задан вполне вежливо, но Глебов почему-то смутился.
— Я… мне Марья Дмитриевна сказала…
— А Марья Дмитриевна — это кто?
— Тетерникова, наша старшая машинистка, — ответил за Глебова Басаргин.
— Работает в этом же здании?
— Да, — кивнул пижон.
— Вот и отлично. Давайте ее сюда.
На лице Степы выразилось смятение. Не то чтобы он не привык быть на посылках, но ему куда больше нравилось выполнять поручения лиц, более значительных, чем он сам, а Опалин с его юношеским лицом и странной одеждой не внушал достаточного пиетета. Помявшись, Глебов скрылся за дверью: он рассудил, что произведет в редакции впечатление известием о появлении агента, который расследует бегство Колоскова. На столе Должанского зазвенел телефон, но Басаргин и не подумал брать трубку.
— Я не знаю, что там сказала Марья Дмитриевна, — начал он, — но учтите, пожалуйста, что наши барышни любят пофантазировать…
— Это кто сейчас вышел? — спросил Опалин, покосившись на дверь.
Только теперь Басаргин разглядел возле его виска довольно широкий зарубцевавшийся шрам, отчасти скрытый давно не стриженными темными волосами. "Однако… кастет, что ли? Нет, не похоже… А может быть, и кастет… Опасно у них там, в угрозыске, ох, опасно…"
— Его зовут Глебов, Степан Сергеевич, — ответил он на вопрос собеседника. — Он тут работает.
— А вы?
Басаргин назвал себя и добавил, что тоже трудится в "Красном рабочем". В доказательство ему пришлось предъявить редакционное удостоверение с фотографией, печатями и подписями.
— Профсоюзная книжка у меня дома хранится, — пояснил он.
В то время профсоюзная книжка была основным документом, удостоверяющим личность, но так как далеко не все граждане состояли в профсоюзах, то показывали любой документ, который был под рукой. Мысленно Басаргин приготовился к вопросу о том, почему книжка находится дома, но Опалин ничего не стал говорить, а сел за стол и внимательно прочитал все, что значилось в удостоверении, включая адрес и телефон редакции.
— Вы хорошо знали Колоскова? — спросил он, подняв глаза на Басаргина.
— Мы работали вместе. Конечно, знал. А что с ним случилось?
— С чего вы взяли, что с ним что-то случилось? — осведомился Опалин неприятным голосом.
"Щенок", неожиданно рассердился писатель. Корчит из себя важную персону, пользуясь тем, что он представитель власти, у которого есть право задавать любые вопросы.
— Вы о нем говорите в прошедшем времени, — язвительно напомнил Басаргин. — Так, словно его больше нет.
И он с удовлетворением отметил, как нахмурился его собеседник. Тоже мне, вздумал таинственность разводить! Мальчишка.
— Ну, есть или нет, еще предстоит разобраться, — проворчал Опалин, исподлобья глядя на собеседника. — Знаете, обычно, когда люди исчезают, их потом находят… не очень живыми.
Выражение "не очень живые" живо напомнило Басаргину Матюшина, который в газете отвечал за хронику происшествий и периодически выдавал перлы вроде "был убит насмерть". Но тут вернулся Должанский и с удивлением поглядел на юнца, устроившегося за его столом. В нескольких словах Максим Александрович объяснил, в чем дело.
— Очень приятно, я Должанский, Петр Яковлевич… кхм… Да, конечно, можете взять бумагу. Чернила не очень, но уж какие есть…
Опалин стал заполнять протокол. Переписав из удостоверения Басаргина сведения о нем, он вернул писателю документ и стал задавать вопросы по существу. Когда Максим Александрович последний раз видел Колоскова? Не казался ли он встревоженным? Были ли у зама враги?
— Ну, видел его, — бормотал Басаргин, морща лоб, — в середине августа, перед тем, как он должен был уехать в отпуск… Где? Да здесь же… в смысле, в этом здании. Враги? Ну… мы не были с ним коротко знакомы, чтобы я знал такие, гм, интимные подробности…
Все происходящее начало его забавлять: серьезность агента МУУРа, который расследует таинственное исчезновение человека, удравшего к любовнице, казалась нелепой, вопросы — лобовыми и глуповатыми. "Ему бы подучиться где-нибудь, — подумал Басаргин, заметив, что Опалин пишет с орфографическими ошибками, — лицо-то у него неглупое… А вот шрам нехороший. Кто-то пытался ему голову проломить… интересно, кто это был?"
Меж тем Степушка Глебов суетился, бегая из кабинета в кабинет, и рысцой преодолевал извилистые и длиннейшие, как путь к духовному очищению, коридоры трудового дворца. Хотя Опалин недвусмысленно послал Степу за старшей машинисткой, инстинкт подсказал Глебову, что прежде всего о визите незваного гостя надо поставить в известность редактора.
Он метнулся к Оксюковичу, но узнал: тот только что уехал по делам в казенном автомобиле. Тогда Степа побежал искать заведующего и настиг его в одной из курилок.
— Поликарп Игнатьевич, там агент МУУРа… — выпалил запыхавшийся Глебов. — Про Колоскова вопросы задает…
Поликарп раздавил окурок папиросы и пожелтел лицом.
— Это Ксения, идиотка, везде бегала и требовала, чтобы ей вернули мужа, — проворчал он. Ксения Александровна была супругой без вести пропавшего зама. — Как зовут-то?
— Кого? — спросил Глебов, всем лицом, интонацией, наклоном фигуры и даже трубкой выражая готовность услужить.
— Да агента этого.
Фамилия незваного гостя меж тем вылетела у Степы из головы.
— Павлов, что ли, — неуверенно сказал он, поразмыслив. — Молодой совсем. Я ему сразу выложил, что Колоскова в Харькове с бабой видели. Он очень заинтересовался…
— Разве в Харькове? — хмуро спросил Поликарп Игнатьевич. — Я слышал, в Ялте…
— Да он бы в Ялту не поехал, там после землетрясения до сих пор дома рушатся, — жизнерадостно встрял Степа.
Грандиозное землетрясение[69] предыдущего года до сих пор аукалось Крыму, и хотя "Красный рабочий" время от времени публиковал бодрые заметки о том, что все санатории уже восстановлены и опасности для жизни нет никакой, ехали туда отдыхать в 1928-м лишь самые отчаянные люди. Насколько Поликарп знал Колоскова, к таковым зам не относился.
— Черт знает что такое, — проворчал заведующий. — Где сейчас этот Павлов?
— У Должанского. Потребовал, чтобы я привел Марью Дмитриевну. Это от нее я услышал насчет Алексея Константиновича…
— Ну раз Марья Дмитриевна сказала… — каким-то неопределенным тоном протянул Поликарп Игнатьевич.
Глебов постоял на месте, ожидая дальнейших распоряжений, но их не последовало. В курилку вошли посторонние, и Степа удалился, а заведующий отправился на поиски Матюшина.
— Вася, — с места в карьер начал заведующий, поймав репортера в коридоре, — я прямо удивляюсь, ей-богу. С угрозыском постоянно на связи, а нас предупредить не мог?
— О чем предупредить? — изумился тот.
— О том, что они агента к нам пришлют, насчет Колоскова.
Матюшин насупился. Он был мелок, рыжеват и невзрачен, страдал от язвы желудка и больше всего боялся, что она перейдет в рак, как у одного из его родственников. Положение Матюшина в редакции было незавидное, несмотря на то что рубрика "Происшествия" оставалась неприкосновенной и публиковалась в каждом номере. Он не любил материал, с которым приходилось иметь дело, и, хотя рисовался этаким циником, не мог избавиться от подспудного чувства неловкости, описывая приметы найденных трупов, разложившихся утопленников и рассказывая о задавленных трамваем детях. Больше всего он хотел попасть в рубрику о театре и кино, но там распоряжался вальяжный Гомберг, к которому редакционные барышни бегали за контрамарками и билетами на лучшие фильмы. Матюшин завидовал Гомбергу: еще бы, ведь тот вращался среди драматургов и киношников и всякий раз приносил в трудовой дворец свежие сплетни из этого манящего и далекого мира. Самого Матюшина в редакции с легкой руки Басаргина величали "убитый насмерть", из-за чего он сильно невзлюбил Максима Александровича. Ну подумаешь, допустил человек ошибку, так обязательно надо к нему цепляться. (Того, что такие ошибки он допускал постоянно, репортер, разумеется, упорно не замечал.)
— Ну она в угрозыск бегала… — промямлил Матюшин, почесав щеку.
— Кто?
— Да Колоскова. Наверное, они и прислали человека, чтобы отвязаться от нее.
— А ты позвони им и спроси, — тихо, но веско молвил заведующий. — Смешно! Из газет мы теснее всего с ними сотрудничаем, а они даже не предупредили…
Дав задание Матюшину, он пошел искать журналиста Беспалова, который нашелся в кабинете машинисток. Беспалов писал для рубрики "Из зала суда" и давал отчеты обо всех мало-мальски значимых уголовных процессах, которые происходили в Москве. Расхаживая по кабинету, репортер диктовал Леле текст для очередного номера, который сочинял на ходу. Из его кармана торчал засаленный блокнот, в котором он обычно делал заметки во время заседаний, но Беспалов в него даже не заглядывал, так как все обстоятельства и фамилии помнил наизусть.
— Ну, — спросил заведующий весело, — кто кого облил кислотой, кто кого зарезал? Или опять растраты?
Репортер сделал протестующий жест и додиктовал машинистке фразу до конца. Несмотря на молодость, Беспалов был почти лыс, но ничуть не унывал по этому поводу. В редакции его обожали за жизнелюбие и трудоспособность. В отличие от Матюшина, Беспалов любил свой материал и знал ему цену. Суды, на которых он бывал, нередко разбирали самые омерзительные дела — об отцах, которые убивали детей от бывших жен, чтобы не платить алименты, о ревнивых бабах, которые плескали кислоту в лицо соперницам или сожителям, об изнасилованиях и бандитских нападениях, — подтверждали его убеждение, что вокруг сплошное зверье, которое только и ждет случая, чтобы вцепиться своему ближнему в горло. Но он тщательно скрывал свою мизантропию и потому казался своим в доску человеком, неглупым, практичным и твердо стоящим на земле.
— Так, ерунда, алиментное дело, — ответил Беспалов на вопрос заведующего, — но публика будет в восторге. — Не удержавшись, он стал рассказывать: — Уехала дамочка отдыхать и шлет любовнику телеграмму: "Поздравляю, ты отец!" А он точно знал, что она, когда уезжала, не была беременна. Скандал! Она приезжает, предъявляет ему ребенка и требует — плати алименты! Пожалте треть зарплаты, папаша — а зарплата у гражданина ого-го, не 40 рублей в месяц. И стала его натурально шантажировать — я на работу пожалуюсь, всем расскажу, в газету напишу. Но он не робкого десятка, заявил на нее в угрозыск. Короче, позаимствовала она ребенка у родственницы, чтобы поправить свои дела…
Леля за машинкой хихикнула, но, заметив выражение лица заведующего, тотчас согнала с лица улыбку.
— Тьфу, — сказал Поликарп Игнатьевич в сердцах.
— Анекдот! — хмыкнул Беспалов, поблескивая глазами.
— Шура, — неожиданно спросил заведующий, — как ты думаешь, что с Колосковым приключилось? Из угрозыска агент пришел, — пояснил он.
— А что с ним могло случиться? — пожал плечами репортер. — Ну, если нашли труп, жену бы вызвали на опознание… Стой, а Матюшин что говорит?
— Он не в курсе.
— Да? Слушай, будь другом, объясни ему, что нельзя называть налетчиком того, кто на улице срывает шапку с прохожего или отнимает сумку. Опять он написал "налетчик вырвал сумку". Ну глупо же! Налетчик — это другое совсем…
— Ладно, ладно, я в следующий раз лично вычитаю хронику, — посулил заведующий и тотчас забыл о своем обещании. — Слушай, а может, он под поезд попал?
Беспалов сморщил лоб:
— В смысле, Колосков?
— Ага.
— М-м, — репортер нахмурился, — что-то как-то… Не похож он на человека, который может попасть под поезд. Такой, — он сделал крохотную паузу, подбирая самый точный, с его точки зрения, эпитет, — обстоятельный, осторожный гражданин… На вокзал всегда заранее приезжал. И потом, если он попал под поезд, когда уезжал, что ж они только сейчас спохватились?
— Ну, может, не могли установить личность.
— Эти? — Беспалов сделал брови домиком. — Эти очень быстро все устанавливают, когда им нужно. Но если даже допустить, что он каким-то образом свалился под поезд, при чем тут угрозыск?
— Столкнули? — предположил заведующий.
— Ну, если убийство, тогда да. Слушай, а агент что говорит?
— Я его еще не видел. Хотел сначала с тобой посоветоваться.
— О чем? Надо сначала понять, что им известно. Одно дело, если они формально проводят дознание по требованию жены, которая их допекла, и другое — если у них что-то есть. Ты понимаешь, о чем я?
— Понимаю. Ты в курсе, что о Колоскове говорят? Что он к любовнице сбежал вообще-то.
— И прячется от жены? — Беспалов задумался, шевеля бровями. — Знаешь, жену-то он, в принципе, бросить мог, нет такой бабы, которая бы в конце концов не надоела. Но детей своих он очень любил, в этом я уверен. Не стал бы он их бросать.
— Так дети уже не маленькие. Может, у него на стороне новый ребенок появился?
Репортер снова задумался. Наконец он признался:
— Не знаю. Что-то в этой истории странное… А ты больше ничего не знаешь? Может, тут не любовница вовсе? Может, у него другие причины были, чтобы сбежать?
— Да какие могут быть причины, — проворчал заведующий. — И что я могу знать, в самом деле?
Тут он солгал — или, по крайней мере, сказал не всю правду. Беспалов бросил на него быстрый взгляд и насторожился. "Эге-ге… Да тут жареным пахнет. Что-то он точно знает, сволочь, но говорить не хочет… Не из-за любовницы он так беспокоится и даже не из-за Колоскова. Тут у него самого пригорает… ах, сукин сын!"
— Тогда я не вижу причин для беспокойства, — объявил он вслух, нацепив на лицо самую сердечную, располагающую улыбку. — Уверен, все разъяснится. Кто куда поехал… и к кому…
— Он же член партии, — не выдержал Поликарп Игнатьевич. — Могут прицепиться к аморальному поведению…
Беспалов ощутил острое разочарование: "Так ты из-за этого нервничаешь? Прицепятся к одному члену редколлегии, потом станут проверять остальных, на собраниях нервы трепать…" Но, внимательнее посмотрев на заведующего, он снова решил, что тот врет. "Нет, тут не партбилет… Все, что угодно, говорит, кроме дела. Как свидетели в суде, которые несут всякую околесицу, пока их не прижмут…"
— Ладно, — сжалился над собеседником репортер, — я сейчас закончу диктовать, пойду посмотрю, что там за птица из угрозыска такая… прилетела, так сказать… Леля! На чем мы остановились?
— "Шантажистку привлекли к ответственности", — ответила машинистка, бросив взгляд на последнюю напечатанную строку.
— А, да. Пишите дальше… Гхм! "Замоскворецкий нарсуд под председательством товарища Битюгова…"
Леля застучала на машинке. Под стрекотание клавиш и мелодичное позвякивание каретки заведующий вышел из кабинета. Вытерев платком лицо, Поликарп Игнатьевич отправился в кабинет Должанского, где неизвестный ему агент угрозыска выяснял обстоятельства таинственного исчезновения заместителя главного редактора.
Глава 3 Шансы Дракона
Время катилось к полудню. Дворец труда кипел, как чайник, забытый на примусе. Стопка исписанных листков перед Опалиным все росла. Агент, точнее, помощник агента угрозыска был серьезен, методичен и дотошен. Он вежливо, но твердо пресекал любые попытки сократить дистанцию, общался исключительно на "вы" и требовал, чтобы его звали Иваном Григорьевичем. Все сразу же решили, что он звезд с неба не хватает, и, по правде говоря, Максим Александрович Басаргин придерживался такого же мнения.
Ему казалось нелепым, что разговор с каждым новым свидетелем Опалин начинает с шаблонного набора вопросов. Насколько хорошо вы знали Колоскова? Когда вы в последний раз его видели? Как он тогда выглядел? Не казался ли взволнованным, обеспокоенным чем-то? Были ли у него враги? Что вы думаете о его исчезновении?
Писатель выходил из кабинета Должанского и снова туда возвращался, но не из любопытства, а совсем по иной причине. Над Басаргиным как дамоклов меч висело обязательство сочинить рассказ и представить его самое крайнее к пяти часам вечера, и Максим Александрович чувствовал, что героем рассказа вполне может быть этот не по возрасту серьезный молодой человек со шрамом на виске.
Но рассказ не вытанцовывался. Материал сопротивлялся изо всех сил — а может быть, у Басаргина не хватало сноровки или, черт его знает, таланта.
"Допустим, пришел агент угрозыска в учреждение, где украли пишмашинку…"
Но воображение Максима Александровича никак не реагировало ни на слово "учреждение", ни на агента. Они не обрастали деталями, не перемещались из скучной реальности в волшебный мир вымысла, а свинцом лежали в мозгах.
Он выкурил три папиросы, а четвертую занял у Должанского, которого Опалин фактически выжил из кабинета. Петр Яковлевич Должанский был сутулым шатеном с мелкими правильными чертами лица и непроницаемыми глазами. Он редко улыбался и, даже когда Басаргину удавалось рассмешить его какой-нибудь удачной шуткой, усмехался лишь одной половиной рта, в то же время иронически вздергивая бровь. О прошлом Должанского Максим Александрович знал, что тот до революции успел поучиться в реальном училище и был типографским работником. Служа в типографии, он пристрастился к книгам и таким образом приобрел множество дополнительных знаний. Это объясняло тот факт, что человек из реального училища очень хорошо осведомлен в некоторых предметах, которые даже в гимназии не преподают. Басаргин ценил Петра Яковлевича за начитанность, культурность и хороший литературный вкус, который имел особенную ценность в эпоху, когда художественные достоинства любой вещи упорно пытались связывать со степенью ее верности идеологии.
— Этот Опалин, кажется, думает, что сумеет пройти по цепочке и выяснить, кто видел Колоскова в Харькове, — заметил Должанский, щурясь сквозь дым. — Марья Дмитриевна сказала, что слышала насчет зама от Кострицыной. Опалин взялся за Кострицыну, она сослалась на Стенича, но тут явился Поликарп и спутал все карты. Он выразил недовольство, что из угрозыска явились, не предупредив их, и допрашивают людей в рабочее время. Агент предложил Поликарпу позвонить в Большой Гнездниковский и пожаловаться его начальству на то, что он делает свою работу. — В то время Московское управление уголовного розыска, сокращенно именовавшееся МУУР, помещалось в старом здании сыскной полиции. — Тут Поликарп, конечно, дал задний ход…
— Он говорил о Колоскове в прошедшем времени, — вырвалось у писателя.
Должанский покосился на собеседника, сунул в рот папиросу и задумался.
— Любопытно, — проговорил он наконец. И повторил: — Любопытно.
В курилку с жеребячьим ржаньем вошли комсомольцы из газеты с дивным названием "Голос текстилей", редакция которой тоже размещалась во Дворце труда. Не сговариваясь, Басаргин и Должанский ретировались на лестницу.
— До чего же все ужасно, — вырвалось у писателя.
Он уже тысячу раз, не меньше, зарекся говорить на эту тему, но все равно не мог удержаться.
— Вы об Алексее Константиновиче? — очень спокойно спросил Должанский, но что-то — то ли взгляд, то ли интонация, то ли все вместе — говорило, что он отлично понимает: речь вовсе не о пропавшем заме.
— Конечно, о нем, — хмуро подтвердил Басаргин. — А о ком же еще? Боже, чего бы я только не отдал, чтобы вернуть…
Он умолк. Должанский молчал, пуская сизые кольца дыма.
— Доклад о пятилетке, — с горькой усмешкой продолжал Максим Александрович, болезненно дергая рукой, — фельетоны зарезали, потому что нужно то, что пишет Эрманс, — казенное обличение Чемберлена, Лиги Наций и… впрочем, не важно. Теперь вот — рассказ. Срочно. О чем мне писать рассказ? Ума не приложу. Если бы мне нравилось бодро врать, как Глебову, о нашем времени, тогда бы я написал что угодно. Но я не Глебов — не знаю, к счастью или к несчастью… Литература чудовищна, — добавил он уже другим тоном. — Точнее, то, что притворяется литературой. Сотни писателей, тысячи лезут из всех щелей, как тараканы… Бумаги не хватает их издавать! А настоящих писателей всего полтора человека — Михаил Булгаков и Алексей Толстой…
— Бунин еще, — негромко напомнил Должанский. — Зайдите ко мне завтра, у меня его книга есть. Новая.
Писатель как-то вдруг успокоился, и собственный пафос показался ему нелепым. "В магазинах хлеба нет, с продовольствием черт знает что творится, а я тут витийствую, переживаю за русскую литературу… Проглотит она всех бездарей, которые пытаются к ней примазаться, и не таких проглатывала… И будут они лежать общей кучей в одной литературной братской могиле, никому не нужные и всеми забытые… Не помогут им ни звания, ни отдельные квартиры…"
— Я приду, — пообещал он, не уточняя, откуда у собеседника книга опального писателя-эмигранта и почему тот не желает просто принести ее в редакцию.
В следующее мгновение Басаргин увидел, как по лестнице снизу плывет белая кепка. Под кепкой располагался представительный гражданин — крупный и рыхлый, с глазами-щелочками и добродушной усмешкой. Несмотря на мирный вид, гражданин обладал сокрушительным ударом левой и однажды прославился тем, что утихомирил нокаутом профессионального боксера, разбушевавшегося на трибуне во время дерби.
— А, Ракицкий! — приветствовал его писатель. — А у нас тут агент угрозыска пришел. Интересуется насчет Алексея Константиновича.
В "Красном рабочем" Ракицкий занимался отделом бегов. Он знал всех жокеев и всех лошадей, а о последних вообще мог говорить часами. Помимо программ бегов и отчетов о тех, которые уже состоялись, Ракицкий составлял прогнозы и пытался предугадать, кто будет победителем. Как и любые прогнозы, они сбывались далеко не всегда, и сотрудники, потерявшие деньги, не стеснялись высказывать Ракицкому свое неудовольствие. Впрочем, оно никогда не мешало им на следующий день снова ловить коллегу в редакции и выпытывать у него, какая лошадь верная.
— Ракицкий, — пронзительным голосом закричала с верхней площадки Теплякова, писавшая для отдела "В мире домашней хозяйки", — голубчик, подскажите, подскажите лошадь! Очень нужно, очень! Погибаю!
— У Дракона неплохие шансы, — сообщил Ракицкий. — В третьем заезде.
— Голубчик, я не люблю драконов! А больше никого нет?
— Ну, попробуйте Мумм-Экстра-Дрей. Зонтик еще бежит, в пятом.
— А Стрекоза? — осведомился писатель, и в глазах его полыхнули иронические искры. Клички, которые давали лошадям, поражали воображение, и корректоры то и дело звонили Ракицкому по телефону, чтобы уточнить, действительно ли в заезде участвуют Трамвай, Ваня-Верти, Вампир, Мазурик, Кутерьма, Пуля, Привет, Раскидай и Как-Нибудь.
— Стрекоза болеет, — серьезно ответил Ракицкий, поворачиваясь к Басаргину. — Сбежал, значит? Кассу уже проверяли?
Максим Александрович открыл рот, но тотчас же закрыл его.
— Еще нет, — ответил за него Должанский.
— А надо бы, — веско молвил завсегдатай бегов.
— Гм… Вы думаете…
— Да что тут думать, — оборвал Максима Александровича Ракицкий, — по какой причине у нас чаще всего исчезают совслужащие, даже самые примерные? Да по причине растраты. Уперли казенные деньги, и адью.
— Послушайте, — не выдержал писатель, — но ведь Колосков не вчера пропал… а после этого Измайлов выдавал и зарплату, и авансы. Так что с деньгами все в порядке. Иначе в редакции уже давно все стало бы известно…
— Ну не знаю, не знаю, — протянул знаток лошадей, хмурясь. — Объявления-то публикуются исправно, так что деньги в любом случае поступают. И немалые!
Басаргину было нечего возразить. Все отлично знали: если "Красный рабочий" идет нарасхват, то именно из-за четвертой полосы, где помещались объявления всех сортов и видов, а также третьей, на которой печатали репортажи Беспалова из зала суда и хронику происшествий. Первые две страницы мало кого интересовали, хотя именно на них помещали последние новости мира и СССР, карикатуры художника Окладского на злобу дня и скверного качества фотографии. Однако неблагодарная публика, едва скользнув взглядом по картинкам, торопилась развернуть газету и погружалась в захватывающее описание уголовного процесса, изучала перечень фильмов в кинотеатрах и объявления об обмене комнат. А между тем политические новости были, прямо скажем, интереснейшие и могли дать сто очков форы любому боевику, если бы их подавали человеческим языком, но на такое, само собой, никто бы не отважился.
— А ведь с ним мог просто несчастный случай произойти, — задумчиво уронил Должанский. Ракицкий с удивлением поглядел на коллегу.
— Что ж он тогда не дал знать о себе?
— Может, в больнице где-нибудь лежит, весь переломанный.
— В больнице? Да его жена, когда домой вернулась, все больницы обзвонила. Нет его там. Нет, я все-таки ставлю на деньги, — добавил Ракицкий сквозь зубы, усмехаясь. — Если в угрозыске знают свое дело, месяца через три-четыре мы увидим товарища Колоскова на скамье подсудимых, помяните мое слово!
Пока сотрудники "Красного рабочего" обсуждали, не скрылся ли зам из-за растраты, Опалин в кабинете Должанского занял круговую оборону против Беспалова, который явился прощупать его и выведать, что, собственно, ему известно. Репортер применил безотказный трюк — подавшись навстречу собеседнику и глядя ему в глаза, он заговорил:
— Слушай, Ваня, чего мы тут вола вертим? Мы на одной стороне, я из зала суда не вылезаю, все знаю, как оно бывает, насмотрелся — на три жизни хватит… Чего там с Колосковым-то? Ведь есть же у тебя что-то, по глазам вижу!
Помощник агента Опалин, который предпочитал, чтобы его называли Иваном Григорьевичем, насупился.
— Я вообще не должен был этим делом заниматься, — буркнул он. — Так что о вашем Колоскове ничего не знаю. Мне объяснили, что к чему, велели взять показания и доложить, что да как. Ну и вот…
Но Беспалов, побывавший не на одной сотне процессов, уже давно излечился от скверной привычки верить людям на слово. Чем упорнее Опалин стоял на своем, тем крепче репортер утверждался в мысли — сопляку что-то известно, но он темнит, потому что ему по профессии так полагается.
— Ну, знать-то ты, может, и не знаешь, но ведь подозреваешь же? — наседал на собеседника репортер. — Слушай, ну уж со мной ты мог бы поделиться! — Он попытался включить у сопляка режим вины, но по выражению лица Опалина понял, что на него это не действует. Толстокож и удивительно нечуток был юный сотрудник уголовного розыска, и Беспалову никак не удавалось нащупать кнопку, нажав на которую он заставил бы собеседника плясать под свою дудку.
Репортер только что ужом не изворачивался, пытаясь выцарапать из собеседника информацию, но тот держался стойко, а на провокационные вопросы отвечал неопределенной улыбкой, которая выводила Беспалова из себя. К счастью, их беседу в какой-то момент прервал красноармеец средних лет, который явился с растрепанной тетрадкой прескверных виршей и искал Должанского. Как и все, страдающие бешенством рифмы, гость оказался на редкость навязчив и с ходу принялся читать свои стихи, где "кровь" рифмовалось с "вновь", а размер сбежал, не оставив адреса.
— Я, товарищ, стихами не занимаюсь, я из угрозыска, — сказал жертве поэзии Опалин. — Вы попозже приходите.
— А правда, что поэтам по целковому за строчку платят? — спросил гость, глядя на него с надеждой.
— Платят, — отозвался Беспалов. — Пушкину платят. Ваша фамилия Пушкин?
— Нет, — вздохнул тот, — Карпов я. Так что ж мне теперь, фамилию менять?
Беспалов увидел в завязавшейся беседе неисчерпаемый запас для будущих редакционных анекдотов и с удовольствием принялся морочить голову простаку, явившемуся в коварный мир газетной прессы, но вскоре заметил, что единственный зритель, который мог оценить происходящее, не слушает его двусмысленных острот и вообще, кажется, тяготится его присутствием. Спас положение весьма кстати появившийся Стенич, которого Опалин собирался допросить по поводу слуха о Харькове. Красноармейца не без труда удалось выпроводить из кабинета, но Беспалову тоже пришлось уйти.
— Тупица какой-то, — сказал он заведующему редакцией об Опалине.
Но Поликарп Игнатьевич был не лыком шит и тотчас же догадался, что ушлый корреспондент из зала суда напоролся на крепкий орешек. Эта мысль отчасти развеселила заведующего.
— В конце концов, он только делает свою работу… Не будем ему мешать.
Опалин допросил Стенича, пообедал в столовой и вернулся в кабинет, где вновь приступил к работе. В другой части здания Басаргин и Должанский, хохоча, слушали рассказ Беспалова о сегодняшнем поэте, который собирался сменить фамилию. Неожиданно писатель перестал смеяться.
— Знаете, друзья, а ведь это трагедия… Когда человек любит стихи и пытается сочинять, но ни черта не выходит…
— Да при чем тут стихи, — проворчал Беспалов, — денег ему хочется, а рифмовать кажется проще простого. Кровь-морковь-любовь… тьфу!
Но тут явилась машинистка Леля и, хихикнув, объявила, что Опалин добрался-таки до источника слухов о бегстве зама — им оказался не кто иной, как кассир Измайлов.
Все почему-то обрадовались. Стали наперебой вспоминать случаи, когда кассир их каким-либо образом задел или унизил, выдал кому-то деньги мелочью вместо купюр или заболел именно в день зарплаты. И многое, многое еще припомнили отсутствующему, потому что люди злопамятны, а литераторы — в особенности.
Тем временем нервничающий кассир сидел на краешке стула напротив Опалина и бубнил:
— Жена моя вернулась из Ленинграда, у нее там родня… И говорит: видела, мол, человека, похожего на вашего зама.
— Так… а жена ваша кто?
— Домохозяйка она.
— И откуда она знает, как выглядит ваш зам?
— Да встретились однажды в "Мюре и Мерилизе"… ой, ну вы поняли. В магазине. Он с дочерью был, покупал ей что-то.
— И, значит, ваша жена видела его в Ленинграде?
— Да нет же! Вы меня не дослушали… Она сказала — похожий, но не такой! Алексей Константинович был… ну… плешивый немножко и с проседью, а этот с волосами… И брюнет. Шел со спутницей, мороженое они ели… Потом мы говорили с товарищем Черняком, он заметки пишет для второй полосы… о московских делах в основном, ну и рассказы сочиняет… И я просто так, к слову пришлось, сказал, что вот, кого-то похожего на Алексея Константиновича видели, но не в Пятигорске, где он должен быть, а в другом городе… Похожего! Но я же не говорил, что это был он… А потом, когда пошли слухи, я… я уж и не знал, что мне делать…
Опалин, откинувшись на спинку стула, внимательно смотрел на кассира.
— Откуда взялось, что его видели в Харькове? В Ялте?
— Не знаю. Я даже город не упоминал…
— Где можно найти вашу жену?
— Дома. Ну это если она не в лавке какой-нибудь в очереди стоит… Сами знаете, что сейчас с продовольствием творится…
— Может быть, мне придется с ней побеседовать, — сказал Опалин.
Измайлов представил себе, какую сцену закатит ему жена, и так до предела взвинченная бытовыми проблемами, и похолодел.
— Послушайте, товарищ, она видела не его, а похожего человека… Можете кого угодно спросить — я не разношу сплетни, никогда этим не занимался! Я и подумать не мог, что мои слова так превратно истолкуют…
— Значит, сплетни не разносите, а мне пришлось опросить почти всех сотрудников, прежде чем я вышел на вас, — усмехнулся помощник агента и неприятно прищурился. — Нехорошо, товарищ, нехорошо. Ну что вам стоило прийти самому и обо всем рассказать? Думаете, я не вошел бы в ваше положение?
Кассир молчал, но в его взгляде читалось, что думал он именно так и не собирался ни в чем признаваться, пока его не приперли к стенке.
— И напоследок еще один вопрос, — добавил невыносимый Иван Григорьевич.
Мысленно Измайлов приготовился к худшему.
— У вас в редакции несколько художников. Лучший из них — кто?
— Окладский, я думаю, — неуверенно пробормотал кассир.
Он никогда не думал о художниках в плане таланта. Все окружающие для него были докучными единицами в ведомости, которые не приносили ничего, кроме неприятностей. Они неизменно являлись за деньгами именно тогда, когда их не было в кассе или ему срочно нужно было отлучиться в туалет. Они устраивали скандалы из-за грязных денег, из-за того, что купюры кончились и он мог выдавать гонорары только мелочью, из-за… Одним словом, кассир Измайлов считал себя мучеником — и сильно удивился бы, узнав, что сотрудники думают о нем совершенно иначе, если кого и считая мучениками, то исключительно себя самих.
Отпустив кассира, Опалин вызвал художника и объяснил, что от него нужно. Бородатый взъерошенный Окладский, обрадовавшись, что в кои-то веки от него не требуют рисовать карикатур на политические темы, развернулся во всю мощь своего таланта, который у него, надо сказать, присутствовал. Он нарисовал бесследно пропавшего Алексея Константиновича Колоскова в фас, профиль и три четверти, описал его костюм, толстовку, сапоги, часы и новый кожаный портфель, и не только их.
— Бородавка у него была, на руке, вот тут…
— Да, знаю, я читал приметы, — кивнул Опалин. — А еще чего-нибудь особенного не вспомните?
Пока в кабинете с надписью "завхоз" плелась сеть, в которую собирались ловить растворившегося в московском воздухе зама, в отделе машинисток Басаргин, морща лоб, диктовал Леле рассказ, который от него требовал Поликарп.
Максим Александрович начал с грозы (хотя сейчас на улице светило солнце), из которой явился человек. Он мечтал стать писателем, искал редакцию журнала, но в большом здании, в котором он оказался, все куда-то спешили, говорили о пустяках и не понимали его. Потом наступал вечер, и герой, понурившись, возвращался домой. Он не заметил, что единственную рукопись его рассказа украли в трамвае вместе с другими вещами.
В этой истории не было приключений и каких-то особенных событий, в пересказе она не поражала воображение, но Леля, печатая ее, становилась все серьезнее и каждую следующую фразу ожидала с нетерпением. Смутно она угадывала, что, хотя Басаргин наделил героя некоторыми чертами сегодняшнего гостя из угрозыска, говорил писатель о себе, о своей неустроенности, и говорил так, что читатель невольно начинал вспоминать себя, свои мечты и неудачи. Однако сам Максим Александрович, перечитав рассказ после машинки, ощутил острое недовольство.
"Черт знает что такое… Зарежет Поликарп, как пить дать зарежет… Ведь никакого оптимизма, взвейтесь-развейтесь, барабанной дроби, которая у всех этих нынешних… Пишущие дрессированные зайцы, которые ну никак не могут без барабана…"
Но грозный Поликарп прочитал рассказ, буркнул "Хорошо", вычеркнул для порядка два эпитета и велел Эрмансу поставить материал на третью полосу.
— У нас еще "Мир домашней хозяйки", — деликатно кашлянув, напомнил секретарь.
— Снимите. Все равно от Тепляковой никакого проку, на ее рубрику одни жалобы. Ладно бы рецепты какие-нибудь давала полезные, но пишет откровенную чушь о сознательных домохозяйках… И какого черта вы пропустили ее заметку "В плену примуса"? Как, объясните, можно быть в плену примуса? Не понимаю, простите, не понимаю!
Эрманс работал в прессе с самой революции, то есть уже одиннадцатый год, и потому не стал напоминать коллеге, что злосчастный примус пролез в печать с благословения самого Поликарпа, который не удосужился вычитать текст.
— Агента видели? — неожиданно спросил заведующий, круто меняя тему.
— Из угрозыска? Видел.
— И как он вам?
— Кажется, исполнительный.
— А. Ну-ну, — как-то неопределенно протянул заведующий и, встряхнувшись, завел речь о текущих делах.
Меж тем исполнительный агент — точнее, помощник агента — отпустил художника, сложил бумаги, тщательно спрятал их во внутренний карман пиджака и, ни с кем не прощаясь, покинул трудовой дворец. Опалин привык доверять своему инстинкту, и тот подсказал ему, что для одного дня он получил более чем достаточно впечатлений и теперь необходимо как следует все осмыслить в тишине. Однако далеко от бывшего воспитательного дома он не ушел.
Едва он прошел пару десятков шагов по Солянке, рядом с ним взвизгнули шины. Распахнулась дверца затормозившего автомобиля.
— Садись, — командным тоном бросил сидевший внутри человек. — Есть разговор.
Опалин поглядел на лицо говорившего, тронул в кармане рукоять "браунинга", который всегда носил с собой, и забрался в машину. Ему и самому было интересно, о чем пойдет речь.
Глава 4 Контуры жертвы
— Ты, Жора, не гони, незачем, — сказал человек шоферу, который вел машину. — Покатай нас… по Садовому, что ли. А потом я тебя в Большой Гнездниковский отвезу, — добавил он, обращаясь к Опалину.
— Я не знал, что у вас машина есть, — заметил Иван, чтобы сказать хоть что-то.
— Не моя она. Казенная. На ней друг ездит, он в Реввоенсовете сейчас. Иногда посылает за мной — по делам, ну и так. — Говоря, заведующий рубрикой "За оборону СССР" Лапин буравил взглядом лицо собеседника. Опалин не любил, когда его изучали таким образом, и постарался принять максимально нейтральный вид. — А ты меня обидел.
— Я? — удивился Иван.
— Угу. Пять вопросов задал и — гуляйте, товарищ. Кто так делает? Допросы с умом вести надо. Незаметно к главному подводить, а ты все напрямки ломишься. Когда видели, да как выглядел, да были ли у него враги, — в сердцах передразнил бывший военный. — Конечно, были. Вот хотя бы Басаргин.
— Да? — как-то неопределенно молвил Опалин. Он уже знал, что писатель не ладил с Колосковым, но ему было интересно узнать версию Лапина.
— Ты в курсе, что Алексей Константинович его выгнать хотел?
— А Басаргин что, не член профсоюза?
— Член, конечно.
— Тогда его просто так уволить нельзя.
— Наивный ты, Ваня, — сказал Лапин не то с сожалением, не то с подобием зависти к молодости собеседника, которая позволяла тому высказываться столь категорично. — Захотели бы — уволили.
— А Колосков всерьез захотел?
— Так я о чем? Насилу его Поликарп переубедил — мол, сейчас не стоит этим заниматься, давайте вы сходите в отпуск, и потом мы вернемся к этому вопросу. Только Колосков после отпуска не передумал бы. Он злопамятный был.
— А чего он на Басаргина взъелся?
— Насмешник он. Никого не уважает. И белый.
— В каком смысле? — осторожно спросил Опалин.
— В прямом. Враг он нам, понимаешь? Его от действительности нашей корежит, а вот повспоминать, что было перед войной… Присяжные поверенные всякие, протоиереи… Вспоминают старое да глаза закатывают, как, мол, хорошо тогда было. Но Басаргин хотя бы не скрывается, — прибавил Лапин другим тоном. — Честный враг. Это я уважаю. Куда хуже — приспособленцы всякие, сволочь, которая в редакции толчется. Насмотрелся я, Ваня, на них, и иногда, знаешь, в голову мыслишка скверная лезет — для чего я кровь проливал? Чтобы эти фрукты пиво пили и анекдоты травили?
Вместо "фруктов" он употребил куда более емкое и выразительное слово, но Опалин был не из тех, кого можно пронять ругательствами.
— Послушайте… — начал он.
— Слышь, давай на "ты", без церемоний, — перебил его Лапин. — Меня от всех этих цирлихов-манирлихов тошнит.
— Слушай, — сказал Опалин, пересилив себя, — ты мне что хочешь сказать, командир? Басаргин ухлопал Колоскова, чтобы тот его не выгонял?
— Чудак ты, Ваня, — сказал Лапин, коротко хохотнув. — Я ж при этом не присутствовал, но сам посуди: раз Колоскова нет, Басаргина оставят в покое. Мотив? Как по мне, вполне. У Басаргина жена иждивенка, и живут они только на то, что он получает. Выгонят его, и куда он пойдет? На биржу труда? Кому он нужен…
— А что, кроме Басаргина, с Колосковым никто не ссорился?
— Конечно, ссорился.
— Кто?
— Ну, Эрманс, например. Колосков протащил вне очереди рекламу какого-то треста, а реклама здоровенная. Там же гадюшник, Ваня. В номере четыре полосы, редко шесть. Выкинули твой материал — и все, привет, завтра он уже может не пригодиться. Рубрик много, все толкаются локтями. Новости, фельетоны, мое про оборону, карикатуры, хроника, из зала суда, отдел домашних хозяек, книги, театр и кино, спорт, бега, уголок юмора, рассказы и стихи, шарады, шахматы, изо, наука и жизнь… и это я еще не все перечислил. А объявления? Я бы на месте Эрманса давно свихнулся, как все это примирить и впихнуть в четыре полосы. И так — каждый день, за вычетом праздников, когда мы не выходим.
Опалин вздохнул:
— Хочешь сказать, Эрманс мог что-то сделать с Колосковым из-за какой-то дурацкой рекламы?
— Не-не-не. Я, Ваня, вообще не о том. Терпеть не могу повторять сплетни, но Колосков протаскивал некоторые рекламы вне очереди и за полцены. Ну, не за полцены, но дешевле, чем обычно. А теперь попробуй доказать мне, что он это делал просто так.
Опалин нахмурился:
— Значит, Колосков отвечал за рекламу?
— Угу. Хотя вообще-то это не входило в его обязанности. Так-то он должен был заниматься второй полосой. Но на самом деле Колосков протаскивал рекламу, причем не только на четвертую полосу, но и на третью.
— А кто тогда занимается второй полосой?
— Поликарп. На нем вообще все, кроме объявлений.
— Постой, а как же главный редактор?
— Оксюкович-то? А он тоже нужен. По собраниям всяким ездит, к наркому, выбивает, чтобы бумаги нам давали побольше. Он болеет, чахотка у него, но он это скрывает, — прибавил Лапин другим тоном. — В ссылке заболел. Ему врачи велели бросить курить, а он ни в какую. Хороший он мужик, но в людях совсем не разбирается.
— Почему? — не удержался Опалин.
— Потому, — с сожалением отозвался бывший военный. — Он прямой, честный и всех судит по себе. А они-то не прямые и не честные. Все разговоры только о том, как бы вырвать себе кусок побольше и пожирнее. Гнилые людишки.
— А что у Колоскова по личной линии было? — рискнул задать вопрос Опалин.
— Ты его рожу видел?
— Э… ну… в общем…
— Ну, за деньги он точно мог себе купить какую-нибудь бабу, — снисходительно пояснил Лапин. — А без денег — кому он нужен?
— А по твоему ощущению, он ходил на сторону?
— Ходил. Но скрывал. Вообще он с Ксенией своей жил хорошо, но — привычка, такое дело. Старая жена — как старый сапог: удобно, но нет-нет да тянет на новый поменять. Так что баба у него была, точно.
— Его любовница из редакции?
Лапин усмехнулся:
— Была бы из редакции — я бы узнал. И не только я. Все бы знали и судачили.
У Опалина уже голова шла кругом. Реклама. Басаргин. Любовница. А что, если она была замужем? Что, если муж узнал? Колосков 15 августа послал жене телеграмму с сообщением, что завтра выезжает — и исчез. Не отправился ли он перед отъездом проведать свою пассию?
Позвольте, а как же Ленинград? Допустим, жене Измайлова показалось, что она узнала Колоскова… а что, если не показалось и это все-таки был он?
Если верить Лапину, Алексей Константинович устроил так, что часть денег за рекламу вместо бюджета газеты поступала в его собственный карман. А если он складывал эти деньги в кубышку и просто ждал удобного случая? Что ему мешало тогда сбежать вместе с любовницей?
— Никуда он не сбежал, — донесся до него скрипучий голос бывшего военного.
Вздрогнув, Опалин поднял глаза. Нехорошо, Иван Григорьевич, когда ваши мысли могут прочитать по лицу. Совсем нехорошо.
— Знаю я эти дурацкие слухи, — продолжал Лапин, дернув щекой. — Не, не побежал бы он ни за какой бабой. У Оксюковича несколько лет в запасе, но ведь место-то освободится, и Колосков вполне мог на него сесть. Я уж не говорю о его фокусах с рекламой. Поверь мне, он не из тех людей, которые станут бросать золотую жилу. Кто угодно, только не он.
— А что, если кто-то решил за него взяться? — неожиданно спросил Иван.
— За Колоскова? — удивленно спросил Лапин.
— Да. Это ведь мошенничество. Может быть, кто-то решил его прищучить и он испугался?
— И потому исчез?
— Да, а что? Может такое быть в принципе?
Лапин задумался.
— Если бы ему что-то угрожало, он бы пошел к друзьям, — заговорил он, тщательнее, чем обычно, подбирая слова. — Ваня, он скользкий, как угорь. Я тут тебе рассказал о его делишках, но сам понимаешь: там наверняка все шито-крыто, и в суде ты ничего не докажешь. Если он исчез сам, по своей воле… — Лапин нахмурился, — значит, его что-то до смерти напугало.
— Ясно, — кивнул Опалин. — Слушай, а как у него с происхождением?
— Из крестьян он. Отец в город на заработки подался, потом сына определил в трактир. Не, с происхождением там все чисто, можешь даже не думать.
Но Опалин привык всякую мысль доводить до логического конца и потому спросил:
— Колоскову сейчас 42 года, а в революцию он где был?
— Заведовал чем-то — столовой, кажется. К службе его признали непригодным — падучая и ребра поломаны. Его в детстве били, когда он в трактире служил.
Вот те на. Получается, Колосков еще и эпилептик. А ведь никто, ни один человек об этом не упомянул.
— Часто у него бывали припадки?
— Никогда, — твердо ответил Лапин.
— В смысле?
— В смысле, не было их. Ты совсем младенец, что ли? Заплатил он кому-то за бумажку, чтобы его в армию не призвали, а то вдруг ломаных ребер окажется недостаточно.
— Может, и про ребра тоже выдумка? — рискнул предположить Опалин.
— Э нет. Это как раз правда. И руку ему там же сломали, он все время жаловался, что болит, когда погода меняется.
— Какую именно руку?
— Левую.
Опалин почесал голову. Любовница. Пятигорск. Прежде всего, конечно, стоило бы проверить, точно ли Ксения Колоскова находилась в Пятигорске, когда ее муж исчез в Москве. А то, может, она его ухлопала и теперь бегает по инстанциям, отводит от себя подозрения.
А деньги? А любовница, которую Колосков тщательно скрывал? Боже, каким запутанным все кажется, и за все эти ниточки так или иначе придется дергать, проверять… А ведь разгадка наверняка будет банальнее некуда. Либо все-таки совершил растрату и сбежал, либо убили его из-за личного.
— Слушай, а что у него за друзья были? — спросил Опалин. — Ты говорил, что в случае проблем он бы к ним обратился.
— Ты про Склянского слышал?
— Так, кое-что, — буркнул Иван.
— Точно сказать не могу, но, по-моему, Склянский его и пристроил в редакцию. Хотя Колосков никогда раньше газетами не занимался.
— Склянский в Наркомпросе сейчас?
Наркомпросом назывался Народный комиссариат по просвещению, аналог министерства, потому что министерство — слово буржуйское и вообще подозрительное, а спотыкающееся Нар-ком-прос — самое оно. Впрочем, в то время в недрах языка зарождались и не такие слова-паразиты. Все, все растворились, стали достоянием истории, ни одно не задержалось, потому что великий и могучий может позволить себе и не такие эксперименты. Язык как народ: все выдержит, все перемелет и в конечном итоге обратит себе на пользу…
— Да, в Наркомпросе, — кивнул Лапин в ответ на слова Опалина, — но я слышал, что метит еще выше… Так что у Колоскова хорошие перспективы, если, конечно, не поссорится со своим дружком.
"Ну, это только если Колосков жив, — мелькнуло в голове у Опалина. — А у трупа — какие перспективы?"
Он почему-то не мог избавиться от ощущения, что человек, о существовании которого вчера Иван даже не подозревал, мертв и речь идет именно об убийстве. "Все дело в чемоданах… Домработница утром пришла, а собранные чемоданы в квартире стоят. Колосков не сел на поезд. И он не бежал, потому что дома остались все его вещи… Люди привязываются к вещам, не станут они свое бросать…"
— Вы что, уже труп нашли? — донесся до него голос Лапина.
Опалин разозлился так, что загорелись щеки. Вот, опять прочел его, как открытую книгу. Да что ж такое…
— Да не нашли мы никого, — выпалил он с досадой. — Ты что, мысли читать умеешь, что ли?
Лапин засмеялся:
— Ты не обижайся, Ваня, но ты молодой еще, у тебя на лице все отражается… А я тертый калач, все примечаю. У меня, знаешь, жизнь такая — давно бы сдох, если бы людей насквозь не видел…
— Ну, раз ты такой проницательный, — сердито сказал Опалин, — давай начистоту. Колосков исчез, когда ушел в отпуск. В редакции о его планах знали? Конечно. Адрес его знали? Да и при желании могли выследить, когда он из дома вышел, например. Если бы его захотел убить кто-то из редакции — кто именно? Басаргин?
— М-м… Нет.
— Тогда какого черта ты мне голову морочил и его первым подозреваемым назвал?
— Ты, Ваня, не сердись, — очень спокойно попросил Лапин, — ты со стороны очень смешно выглядишь тогда. Понимаешь, в чем дело: был у Басаргина мотив, конечно, и сам он…
— Белый, — нетерпеливо напомнил Опалин.
— Угу. Только вот человек такая штука… сложная, в общем. Короче, пораскинул я мозгами — и что-то сомнение меня берет. На поверхности-то все ясно, ну а как копнешь, — характер у Басаргина не таковский, чтоб человека убивать. Он бывший врач, ты знаешь? И гуманист. Не чистюлька, а именно гуманист. У него, понимаешь, убеждения. Ну, что человеческая жизнь — великая ценность и… ну, всякое такое.
— Нет такого человека, который в определенных обстоятельствах не мог бы убить, — сипло сказал Опалин. Лапин поднял брови.
— Это тебе кто-то из товарищей внушил? Ну, не буду спорить. Но вот думаю я, как Басаргин мог прикончить Константиныча — и не срастается ни черта. Пощечину он Колоскову мог бы дать, на дуэль его вызвать. Но убивать исподтишка — нет.
— Хорошо, допустим, Басаргин ни при чем. Кто тогда?
— Тогда? Давай прикинем. М-м… Оксюкович — никогда. Поликарп — нет. Эрманс — тоже нет, хоть они и повздорили. Матюшин — он ведет хронику, но терпеть ее не может. Он бы от одного вида крови в обморок упал. Беспалов вечно в суде, в редакцию прибегает, только чтобы очередную заметку продиктовать. У него времени не хватит кого-то прикончить… Глебов? Ну, этот на все готов, чтобы себе местечко расчистить. Сам убивать не станет, но если получится чужими руками, так, чтобы в сторонке постоять, — почему бы и нет? Только вот место Колоскова ему ни при каких раскладах не светило, значит, он ни при чем. Стенич по уши в спорте, Окладский рисует карикатуры, Фарбман ведет уголок юмора. У них всегда есть работа, и на Колоскова им наплевать. Черняк пишет новости, заметки, вообще все, что потребуют, и заботится только о том, чтобы дать побольше строчек. Ему двум бывшим женам приходится алименты платить, тут не развернешься. Ракицкий… ну, с этим все ясно: лошадник! Люди его вообще не интересуют, так что о нем можешь забыть. Гомберг у нас театрал, как начнет хвалить какую-нибудь пьесу, так заслушаешься, а потом почитаешь, что о ней пишет, — все не так, и классовая линия не выдержана, и несерьезно, и вообще…
— Короче, Колоскова он убить не мог, — прервал собеседника Опалин.
— Мог, — хмыкнул Лапин, блестя глазами, — если бы, к примеру, Константиныч жену у него увел. Но гражданка Гомберг здоровая, как лошадь, и ножища у нее, как у мужика. Что-то сомневаюсь я, что она во вкусе Колоскова.
— А что насчет Должанского?
— Петра Яковлевича? Он неплохой человек, но никакой. Его на стихи поставили, потому что никто ими заниматься не хотел. Он, знаешь, из тех, кто со всеми умеет ладить. Мягкий, уступчивый — но не от слабости, а от равнодушия. Не, он никого убить не мог. Да он почти не пересекался с Колосковым… Баб в расчет берем?
— А что их не брать?
— Ну, машинистки… — Лапин почесал шею. — Болтают о кино, о чулках, о чепухе. Нет. Кострицына рисует выкройки, еще делает модели для "Женского журнала"… нет, чепуха. Теплякова… э… Не нравится мне она, честно скажу. Глазки-буравчики, не говорит, а вечно визжит — мерзкая баба. Два мужа было, оба сбежали, второй запил. Черт ее знает, я бы не стал сбрасывать со счетов, но зачем ей Колоскова убивать, ума не приложу…
— Короче, его вообще никто из редакции не мог убить, — подытожил Опалин.
— Слушай, для газеты пишут не только постоянные сотрудники, но и куча стороннего народу… Изо, шарады, наука и жизнь, шахматы — да масса рубрик, для которых другие сочиняют. Я еще обработчиков рабкоровского материала не назвал, эти отдельно сидят… Ваня, а может, его просто ограбить хотели? Не рассчитали сил — ну и… убили, короче.
— Может быть, — отозвался Опалин. — При нем часы были золотые, два кольца, деньги. Часы и кольца будем искать, может, что всплывет.
Автомобиль подъехал к облупившемуся особняку в Большом Гнездниковском переулке и остановился.
— Ну, я пошел, — сказал Иван. Пожал руку собеседнику и добавил: — Спасибо за помощь.
— Я же тебе ничем не помог, — усмехнулся бывший военный. — Запутал только.
— Ничего, распутаем.
Опалин вылез из машины. "Почему-то мне кажется, что ты действительно распутаешь, — мелькнуло в голове у Лапина. — Славный парень, но опыта бы побольше. А впрочем, это придет…"
Он поднял руку в полувоенном жесте, прощаясь с Опалиным, и шофер, развернув машину, покатил на улицу Фрунзе, где располагался Реввоенсовет. А Иван вошел в особняк, по пути здороваясь с товарищами, и отправился искать начальство, чтобы отчитаться о том, что ему удалось узнать.
Глава 5 Предложение, от которого нельзя отказаться
На следующее утро Максим Александрович Басаргин шел по коридору трудового дворца и думал о том, что когда-то в этом здании помещался Опекунский совет, в котором Чичиков собирался заложить мертвые души. Это обстоятельство, к которому писатель то и дело мысленно возвращался, наполняло его сложной смесью ощущений, в которые ему нравилось погружаться и вдохновенно развивать. Сейчас, например, он представил, что все нынешние обитатели дворца — те самые мертвые души, которые только притворяются живыми и обсуждают починку примусов, адреса модисток и хвосты возле продовольственных лавок. Вот мимо прошла мертвая душа какого-то профсоюзного деятеля, сидящего в том же крыле, что и сотрудники "Красного рабочего", а вот — не угодно ли — весельчак Фарбман из отдела юмора: тощий как спичка, губы всегда изогнуты в улыбке и, конечно, очередная шутка уже готова с них сорваться.
— Максим, зацени! — кинулся к писателю Фарбман и продекламировал: — Даже безбожнику можно вышивать крестиком. Ну, как? — спросил он обычным голосом.
— Где-то я уже слышал что-то подобное, — сказал писатель довольно сухо.
— Ладно, — не стал спорить собеседник. — А вот еще. "Подвели итоги?" "Нет, итоги меня подвели". Звучит?
— Это лучше, — согласился Басаргин.
Он незаметно ускорил шаг, чтобы отвязаться от собеседника, но у Фарбмана оказался припасен еще один, последний козырь.
— Заведующий тебя искал, — сказал юморист. — Зайди к нему. Дело, кажется, срочное…
"Значит, все-таки пошлют меня брать интервью у Горького, — мелькнуло в голове у Басаргина. — Боже, как это все ужасно. Он ведь был живым писателем когда-то, с Чеховым общался, с Куприным. Как же он позволяет делать из себя чугунный монумент? Не постигаю…"
Он подошел к двери кабинета заведующего и, узнав доносящийся изнутри визгливый женский голос, поморщился и даже убрал руку от ручки. В следующее мгновение дверь распахнулась.
— Я этого так не оставлю! — проверещала на прощание Теплякова. Ее тонкие губы недобро кривились, мышцы на шее напряглись, и стала она казаться не самой обыкновенной женщиной чуть за сорок, а чуть ли не древней старухой. — Я буду жаловаться! Вы не смеете сокращать мою рубрику!
— Это решение редколлегии, а не мое! — Поликарп Игнатьевич возвысил голос. — И читателям ваша рубрика не нравится…
— Ну, конечно же! Как же я не догадалась…
Она метнула злобный взгляд на Басаргина и прошла мимо него, каждой клеточкой своего организма источая ненависть. Писатель вошел в кабинет и тщательно притворил за собой дверь.
— Я не вовремя? — спросил он.
— Напротив, Максим Александрович. Садитесь…
Обычно Поликарп Игнатьевич не тратил слов попусту, и сотрудники выслушивали его стоя. Когда он предлагал садиться, это означало, что разговор предстоит длинный и трудный. Писатель напрягся.
— Садитесь, садитесь, — поторопил его заведующий. Он прошелся по кабинету, большому, но захламленному, и у Басаргина впервые мелькнула мысль, что крупному, могучему человеку должно быть тут тесно и неуютно, как в клетке. "Все вздор, — тотчас поправил себя писатель, пытаясь устроиться поудобнее на жестком казенном стуле, — это я чувствую себя в редакции как в клетке, а для него это смысл жизни, отними его — и он умрет".
— Мы вчера с вами говорили насчет интервью, — начал Поликарп Игнатьевич, проводя широкой ладонью по затылку. — Так вот…
"Черт бы его побрал, вашего Горького".
— Интервью с Горьким, — продолжал заведующий, — если помните. Словом, можете о нем больше не беспокоиться — я пошлю Черняка. А для вас есть другое задание.
— Я слушаю, — пробормотал Басаргин.
— На вторую полосу, для рубрики "Жизнь столицы", нужны очерки о работе уголовного розыска. Чтобы, так сказать, не только в хронике, а вообще… Важное и нужное учреждение. Что мы о нем знаем? Да ничего. Тут как раз подвернулся этот… вчерашний…
Обычно заведующий изъяснялся куда более гладко, а тут он путался, без нужды комкал фразы и, видно, не знал, как приступить к главному. Он произнес еще несколько бессвязных выражений и, наконец, подошел к сути:
— Мы договорились с начальством в Большом Гнездниковском, что один из наших сотрудников какое-то время побудет со вчерашним агентом и понаблюдает за его работой. И этим сотрудником будете вы.
Тут Максим Александрович понял, что зря он отказался брать интервью у Горького. Прямо скажем, писателя этого Басаргин презирал, но мысль о том, что теперь ему придется сопровождать Опалина во время его расследований, видеть неприглядную изнанку жизни общества и после выдать по заказу бодролживый очерк, была еще тягостнее.
— Поликарп Игнатьевич…
— Вы что-то имеете против?
Действительно, почему хрустальная ваза должна быть против, если ей оказывают честь и используют как ночной горшок? Прямо удивительно, какие у вазы могут быть претензии.
— Я не умею писать об угрозыске, — попытался воззвать к здравому смыслу Басаргин. — Послушайте, почему бы не поручить это Матюшину…
— Чтобы он выдал очередной перл вроде "убитого насмерть"? Давайте так, Максим Александрович. С вас статья в сто строк…
Сто строк означали приличный гонорар. Писатель притих.
— Нет, — поправил сам себя заведующий, — сто строк, конечно, мало. Давайте так: три очерка по сотне строк каждый. В течение… ну, допустим, пяти-шести дней. Тема — откуда берутся агенты угрозыска, как они работают, какие сложности бывают в этой профессии…
— Сложности известные — убить могут в любой момент, — не удержался Басаргин.
— У нас рабочая газета, Максим Александрович, — напомнил собеседник, нахмурившись. — Рабочие, знаете ли, тоже гибнут на производстве… Да и вообще, никто, простите, ни от чего в этой жизни не застрахован…
Три очерка. Сопровождать Опалина, который только вчера… И какая сверхъестественная скорость: уже сговорились с начальством МУУРа, все решили. Поразительно, просто поразительно!
— Опишите пару случаев, с которыми вы столкнетесь… то есть он столкнется, — продолжал развивать свою мысль гигант. — Хорошо бы, чтобы это были законченные расследования. Как находят преступника, какие методы используют…
— Беспалов скажет, что я отнимаю его хлеб, — буркнул писатель.
— Беспалов пишет совсем о другом. У него суд, обстоятельства дела уже выяснены, вопрос только в том, какое наказание понесет преступник. У вас — как, собственно, этого преступника ищут. Ну, там, отпечатки пальцев, улики разные, или с собакой идут по следу…
Тут Басаргин весьма юмористически представил себе, как Опалин мчится по следу злодея, сидя верхом на огромной собаке, в то время как сам Максим Александрович летит по воздуху, уцепившись за ее хвост. "Одной рукой держусь за хвост, другой записываю в блокнот… а в чем держу блокнот? В зубах, очевидно… Или нет: зубами держусь за хвост, а сам пишу на лету…"
— Я сказал что-то смешное? — внезапно спросил гигант, круто поворачиваясь к собеседнику.
Максим Александрович понял, что улыбка его неуместна, и постарался принять серьезный вид.
— Может быть, вы мне все-таки объясните, в чем дело, Поликарп Игнатьевич? — тихо, но весьма выразительно отчеканил он.
Где-то слишком громко включили радио, и приятный голос пропел: "Теперь сходитесь"[70]. За окнами загрохотал трамвай, в дверь сунулся взъерошенный Черняк с гранками в руках, но заведующий махнул на него рукой, и тот провалился сквозь землю. Черняк всегда выглядел так, словно за ним кто-то гнался. Имея самую обыкновенную внешность, он ухитрялся влипать в многочисленные романы, любовницы рожали ему детей, а так как тогдашнее законодательство в части выплаты алиментов было крайне жестким, вся его жизнь сводилась к тому, где бы найти еще денег. Он хватался за любую работу и никогда ни от чего не отказывался. Но, впрочем, вовсе не дела коллеги интересовали Басаргина в эту минуту. Он чувствовал, что заведующий чего-то недоговаривает, и предпочитал, чтобы тот объяснился откровенно.
— Я же вам сказал, Максим Александрович, — промолвил Поликарп Игнатьевич с неудовольствием.
— Нет.
Промолчали. Трамвай прошел, радио заскрежетало, мелодия рассыпалась, и голос умолк. Тишина воцарилась в кабинете, и было лишь слышно, как вялая осенняя муха жужжит и бьется о запыленное стекло.
— Вы хотите, чтобы я проследил, как продвигается следствие по делу Колоскова? — Писатель пошел ва-банк.
Поликарп Игнатьевич метнул на него быстрый взгляд, потер лицо и рухнул в кресло.
— И если я подружусь с этим Опалиным, мне будет легче все узнать? — гнул свою линию Басаргин.
— Ничего не имею против, — ответил Поликарп Игнатьевич, глядя ему в глаза. — Исчезновение Алексея Константиновича… оно серьезно спутало карты… И последствия могут быть… могут быть…
Он колебался, ища обтекаемое продолжение фразы, но оно никак не приходило на ум.
— А, черт бы его побрал! — сиплым шепотом бешено выпалил заведующий.
Басаргин отвел глаза. Ему стало неловко. Ясно, что произошло нечто скверное — настолько, что может рикошетом ударить по всей редакции, иначе Поликарп бы так не нервничал и не изобретал никому не нужных очерков о жизни рядовых агентов угрозыска.
— Значит, мы с вами договорились? — спросил гигант более спокойным тоном, хотя его лицо до сих пор ходило ходуном.
— Вы можете на меня рассчитывать, — пообещал Басаргин, вставая с места. По правде говоря, ему хотелось поскорее уйти.
Глава 6 Один за всех
Вернувшись в свой кабинет (впрочем, кабинетом это можно было назвать с большой натяжкой — бывшая классная комната, в которую затолкали дюжину разнокалиберных столов), Басаргин подошел к стене, на которой висел старого образца аппарат, и сделал несколько звонков. Очевидно, они ни к чему не привели, потому что писатель повесил трубку, прошел за свой стол и сел, рассеянно ероша светлые волосы и глядя в окно.
За соседними столами сотрудники толковали о сахаре, о шестипроцентном займе, о свежем фильме "Дом на Трубной".
— Вздор какой-то, жильцы мусорят, весь дом — большая коммуналка, ну, зачем мне это? Я и в жизни все это вижу каждый день…
— А мне показалось, что это сатира, причем очень едкая…
— Ну, сатира — от того, что они будут ругать коммуналки, меньше их не станет…
"И ведь это изо дня в день, — подумал Максим Александрович, чувствуя, как начинает колоть в виске, — разговоры об очередях, о кино, о получке, почти никогда — о книгах, о хоть каких-то духовных интересах… как они живут, боже мой? Зачем? Для чего? Мне, когда я их слышу, и то хочется повеситься…"
Но пока ему захотелось выйти покурить, и он двинулся к выходу, нащупывая в кармане пачку папирос.
Однако, едва невыносимые коллеги исчезли из виду, курить Басаргину расхотелось. Вспомнив кое-что, он зашагал к кабинету с надписью "завхоз" и обнаружил там Должанского, который с обычным вежливым вниманием слушал очередного начинающего поэта. До слуха Максима Александровича долетели только две строки, но уже по ним все было ясно:
Дымит фабричная труба, Идет борьба!— Очень, очень интересно, — сказал Должанский кротко. — А главное, свежо. И оригинально!
— Петр Яковлевич, — вклинился Басаргин, — заведующий срочно требует от вас обзор. Он готов?
— А, ну да, обзор современной поэзии, — тотчас нашелся собеседник. — Простите, я еще за него не принимался…
— Петр Яковлевич, ну как же так? Он ждет! — продолжал куражиться писатель. — Между прочим, в прошлый раз вы уделили ЛЕФу слишком много внимания…
— Только Маяковскому, он у нас печатается, — хмыкнул Должанский.
— Маяковский — вчерашний день! — презрительно фыркнул поэт, сверкая маленькими глазками из-под сросшихся бровей.
На вид гостю было немногим больше двадцати, и макушкой он едва доставал писателю до плеча. Грязноватая толстовка и непонятного цвета штаны удачно дополняли облик питомца муз, впрочем, сапоги, которые, очевидно, перед визитом в редакцию поэт озаботился как следует начистить, говорили в его пользу. Темно-синий картуз подозрительного вида он положил на стол Должанского.
— Извините, товарищ, мне надо писать обзор, а время поджимает, — сказал Петр Яковлевич.
— Понимаю, понимаю. — Поэт вздохнул. — Так вы покажете мои стихи кому следует? Вы говорили, у вас главный редактор все решает.
— Непременно, товарищ, непременно, — заверил его Петр Яковлевич. — Стихи о трубе. Как я могу забыть?
Поэт с подозрением покосился на него, но собеседник, казалось, говорил совершенно серьезно.
— У меня еще поэма есть, — решился гость.
— Поэм не печатаем, — сказал Басаргин и пустился в объяснение того, сколько строк может вместить вся газета и сколько из них уделяют поэзии. Поэт смотрел сквозь него и недоверчиво хмурился.
Наконец объединенными усилиями гостя удалось выставить, и он ушел, оставив после себя сильный запах несвежего белья и вонючей махорки, но через несколько мгновений вернулся, потому что забыл картуз. Писатель подал ему требуемое и захлопнул дверь. Должанский распахнул окно, чтобы проветрить помещение.
— Петр Яковлевич, — объявил Басаргин, — должен признаться, я вам завидую.
Должанский резко повернулся:
— Чему?
— Тому, как вы с ними разговариваете. Клянусь — я бы давно уже кого-нибудь из них убил.
— Это не поможет, — ответил Должанский, страдальчески морщась. — Их много.
Оба рассмеялись.
— Вот что, Петр Яковлевич, — продолжал Басаргин, — я не знаю, удастся ли мне зайти к вам сегодня за книгой Бунина, потому что меня некоторым образом огорошили…
— Очерк об угрозыске, — кивнул Должанский. — Я в курсе.
Басаргин подумал: его собеседник и впрямь всегда в курсе всего, что происходит в редакции, хотя сам, казалось бы, редко покидает свой кабинет.
— Петр Яковлевич, — спросил он вслух, — что происходит?
— А с чего вы взяли, будто что-то происходит? — поинтересовался Должанский невозмутимо, возвращаясь на свое место.
— А разве нет? Одно то, что с меня требуют эти очерки…
— Уже очерки? — вздохнул Должанский. — Нет, очерки им не помогут.
— Кому им? — заинтересовался писатель, но собеседник не торопился с ответом. Телефон на его столе начал трещать. Должанский смотрел на него, как на инопланетное тело.
— За Склянского наверху взялись всерьез, — сообщил он ровным голосом, пока аппарат разрывался от звона. — А именно Склянский протолкнул в редколлегию бесследно пропавшего Колоскова. Тот ведь никогда раньше с газетами дела не имел — так, заведовал чем-то, учреждениями какими-то.
— Так. — Писатель потер висок. — Колосков исчез, когда почувствовал, что Склянского съедят?
— Его еще не съели, — усмехнулся Должанский. — Но вилки уже взяли и ножи наточили. Может, Колосков слишком много знал? Одно то, что исчезновение такой фигуры расследует какой-то мальчишка…
Он не стал договаривать, но Басаргин понял его с полуслова. Может быть, кто-то наверху вовсе не жаждет, чтобы Колоскова нашли? Потому и поручили его поиски этому… как его… Опалину.
— Как это отразится на нас, Петр Яковлевич? Я не могу терять работу…
Должанский поднял голову, и на мгновение в его взгляде полыхнуло что-то, словно другой человек выглянул из-под маски и тотчас же спрятался. "Кто же ты на самом деле такой?" — в который раз подумал писатель с беспокойством. Он уже давно ловил себя на смутном ощущении, будто с его знакомым что-то не так, хотя тот выглядел совершенно по-пролетарски, носил толстовку, неопределенного цвета штаны, дрянную кепку, казался своим в доску и при случае мог загнуть вполне пролетарский оборот.
"Кто же ты такой?"
Но Басаргин никогда не задавал этот вопрос вслух — и не только потому, что понимал: правды ему не скажут. Его не покидало ощущение, что и он сам, и Должанский на одной стороне — осажденных, а извне их штурмуют волны распоясавшихся хамов, которых революция вознесла и дала власть. Идея всеобщего равенства никогда не соблазняла Басаргина, потому что он признавал только равенство по духу, уровню образованности и культуре. В редакции Должанский был единственным, с кем писатель общался, не делая над собой усилия, и потому Басаргин старался не задавать лишних вопросов, которые могли оттолкнуть его знакомого.
— Нет, газета, конечно, останется, — сказал Должанский рассудительно. — Понимаете, Максим Александрович, там, на самом верху, идет главная интрига. Передел власти, — подавшись вперед, сообщил он под яростный треск телефона. — Давно, конечно, надо было решить этот вопрос, после смерти Ленина сколько уж прошло, но затянулось, как видите, потому что все хотели занять его место. Не в мавзолее, конечно, — добавил Петр Яковлевич со смешком. — Склянский тоже чего-то мутил, держал нос по ветру, суетился, проталкивал своих ставленников, словом, интриговал на своем уровне. Уровень, конечно, мелкий, но относительно нас, например — вполне. Где-то он допустил просчет, поставил не на ту лошадь, как сказал бы Ракицкий… И вот Склянский отставлен, а Колосков скрылся. А вы будете писать очерки.
— Чем все это кончится, Петр Яковлевич? — не удержался писатель.
Он спрашивал вовсе не об очерках и даже не о Колоскове, но заведующему отделом поэзии ничего не надо было объяснять.
— Чем-нибудь, — хладнокровно ответил Должанский. — Мы участвуем в грандиозном социальном эксперименте, Максим Александрович. Не ищите ему аналогов в истории — это бесполезно, мы такие одни. И будьте осторожны. Россия — это мельница, и побежденных она перемалывает быстрее всего.
— Вы пишете? — вырвалось у Басаргина, зачарованного последней фразой. Он не помнил, чтобы собеседник был прежде так с ним откровенен.
— Нет. Я, как вы знаете, слишком близко стою к современной литературе. — Должанский криво усмехнулся. — Это напрочь отбивает охоту браться за перо.
Когда Басаргин вернулся в свой кабинет, к нему подошел изнывающий от груза новостей Глебов.
— Слышал? Черняка посылают к Горькому!
— Да ну! — Писатель сделал непонимающее лицо.
— Что он понимает в интервью? — с досадой сказал Глебов.
— Конечно, ничего, — поддержал его Басаргин. — Тебя надо было послать.
Он иронизировал, но Степа принял его слова за чистую монету:
— Думаешь? Да, я бы смог! Я бы такое интервью сделал, что его бы все газеты цитировали.
— Мне-то ты что это говоришь? — пожал плечами писатель. — Сходи к Оксюковичу.
— Ему не до меня сейчас, — уныло ответил Глебов. — Дерганый он какой-то.
"Из-за Колоскова? — подумал Басаргин. — Или из-за того, что Склянский слетел?"
— Ты про Склянского слышал? — спросил он небрежно.
— Слышал. — Говоря, Глебов нервно оглянулся и понизил голос. — Его из партии исключить хотят. А может, и хуже…
Исключение из партии чаще всего означало, что готовится расправа. Но хотя Басаргина и считали гуманистом, в душе он был далек от жалости к обреченному, по-видимому, Склянскому. Потому что все эти карьеристы поднялись по чужим головам, ломая судьбы. А о Колоскове, ставленнике Склянского, писатель и вовсе был самого нелестного мнения.
Зазвонил телефон на стене, трубку снял шедший мимо художник Окладский.
— Да… редакция… Сейчас. — Он повернулся. — Максим Александрович! Тут вам звонят… Из угрозыска.
Басаргин подошел к аппарату.
— Это Опалин, — сказал голос в наушнике. — Мне сказали, что вы звонили. По поводу очерка, да?
— Совершенно верно, — подтвердил Басаргин, морща лоб и пытаясь вспомнить имя-отчество вчерашнего гостя.
Опалин шмыгнул носом:
— Приезжайте.
— Куда?
— В Большой Гнездниковский, конечно. Хотите видеть, как мы работаем — да пожалуйста. Нам скрывать нечего.
— А когда?.. — заикнулся было писатель.
— Через час. Устроит?
"Лучше бы я поехал к Горькому", — подумал Басаргин, но пересилил себя и буркнул в расположенный на корпусе аппарата микрофон:
— Хорошо.
Он услышал сухой щелчок — на том конце провода повесили трубку. Странным образом писатель почувствовал прилив сил. "Кажется, он желает видеть меня еще меньше, чем я его… Но это не важно. Три очерка — триста строк — починим Варино зимнее пальто. Новое, конечно, купить не удастся — в магазинах черт знает что творится, а коммерческие цены мы не осилим…"
— Если меня будут искать, я на редакционном задании, Поликарп знает, — сказал Басаргин Глебову.
Снаружи сентябрьский день обернул его в тот особенный бархат ранней осени, когда еще не верится, что лето прошло, воздух чист и прозрачен, а листья едва золотятся. Но в трамвае, на который сел писатель, уже не было ни осени, ни бархата, ничего, кроме злобы, безнадежной, как прогорклое масло. Одна гражданка наступила другой на ногу, и они едва не вцепились друг другу в волосы. Потом в вагон влез гражданин с живым поросенком.
— Со свиньями нельзя, нельзя со свиньями! — заверещала вагоновожатая.
Но гражданин проявил чудеса изобретательности: он клялся, что ему проехать "совсем немножечко", совал всем своего поросенка, божился, что это не поросенок, а почти что человек, потому как не глупее некоторых двуногих, и даже выразил готовность заплатить за отдельный билет. Также гражданин сообщил вагоновожатой, что она ужас какая красавица и точь-в-точь похожа на девушку, в которую он был когда-то влюблен.
"Вот ведь люди, — подумал писатель, когда настырный гражданин добился-таки своего и остался в вагоне, — ему говорят, что нельзя, а он гнет свою линию и, хоть и действует самыми примитивными методами, оставляет всех в дураках… А может быть, так и надо? Идти напролом, даже если…"
Тут поросенок некстати вспомнил, что у него есть голос, и начал отчаянно визжать, молотя по воздуху розовыми копытцами. Публика, которая ранее была настроена скорее сочувственно, возмутилась и обрушилась на вагоновожатую. Зачем свинью пустили в вагон? Это безобразие! Куда только милиция смотрит? Есть же правила, которые запрещают перевозку животных в трамваях!
— Понаедут из деревни и ведут себя как дома! — негодовала соседка Басаргина. Сама она, кстати, выглядела как типичная деревня.
Писатель был почти счастлив, когда пришло время выходить. Он добрался до Большого Гнездниковского переулка, толкнул дверь, выкрашенную казенной коричневой краской, и через несколько шагов уперся в стол дежурного.
— Гражданин, вам кого? — спросил тот, смерив посетителя пристальным взглядом.
— Я из "Красного рабочего", — с достоинством ответил Басаргин, предъявляя удостоверение. — К товарищу Опалину.
— Обождите, — буркнул дежурный и стал кому-то звонить. — Терентий Иванович, тут репортер… Ага, ага…
"Нет, его не Терентий Иванович зовут, а Иван Григорьевич, — вспомнил Басаргин. — Интересно, а Терентий Иванович — кто?"
Но тут явился Опалин собственной персоной, необыкновенно сосредоточенный и одетый в полную форму угрозыска, то есть гимнастерку с зелеными петлицами, брюки галифе и сапоги. На голове у него была фуражка.
— Ваня, тебя гражданин дожидается, — сказал дежурный, глазами указывая на Опалина. — Из газеты.
— Вижу, — коротко ответил помощник агента угрозыска и бросил Басаргину: — Пошли.
— Куда? — необдуманно спросил Максим Александрович.
— Ну ты же хотел посмотреть, как мы работаем? Вот и увидишь.
Переход на "ты" Басаргину не понравился, но он пересилил себя и спросил:
— А где остальные?
— Кто?
— Ну, — протянул Максим Александрович, лихорадочно вспоминая все, что ему попадалось раньше о расследовании преступлений, — доктор, который устанавливает время смерти… дактилоскопист…
— У нас утопленник, — хмыкнул Опалин, — в морге будут делать вскрытие, все напишут в заключении, а отпечатки пальцев — не факт, что их получится снять с трупа. Неизвестно, сколько он в воде провел.
— Так что, вы один всем занимаетесь? — недоверчиво спросил Басаргин.
— Угу. Людей у нас не хватает, — пояснил собеседник, — текучка большая, плюс некоторые еще в отпусках.
— А почему текучка?
— Потому, — отрезал Опалин, и по тону стало понятно, что тема ему неприятна. — Ты об этом писать собираешься?
— Ну… да, наверное.
— Ну вот и напиши, что в угрозыске сверхурочные оплачивают со скрипом, а нам приходится сидеть в засадах, проводить облавы и вообще много чего. В милиции не лучше: платят еще меньше, а требуют больше, чуть что — под суд отдают, а если сволочь какая-нибудь милиционера ударит, ей за это ничего не будет, штраф три рубля заплатит, и все. Вот люди и уходят. Да, я спросить тебя забыл: ты мертвецов не боишься?
— Нет. Я на врача учился.
— Да? И где?
— В Киевском императорском университете, — необдуманно ответил Басаргин и тотчас же об этом пожалел. Вечно тянет его какой-то бес за язык, и сколько раз его Варя умоляла не дразнить гусей…
Но гусь Опалин даже ухом не повел. Он двинулся к выходу, и писатель волей-неволей последовал за ним.
— Нам к храму Христа Спасителя, недалеко от него тело выловили, — сказал помощник агента угрозыска. — Если никто из ребят не согласится отвезти, придется на трамвае ехать.
— У вас же машины есть, — несмело заметил Басаргин.
— Да, но мало. На всех не хватает.
Опалин отправился общаться с шоферами. Двое были заняты, третий ждал начальство, и только четвертый согласился подбросить их до храма.
— Залезай, доктор! — весело крикнул Иван, ловко запрыгивая в открытый автомобиль.
Басаргин сел и, не удержавшись, весьма юмористически стал рассказывать о том, как ехал сегодня в трамвае с гражданином, которого пустили в вагон с поросенком.
— Карманы проверил? — поинтересовался Опалин.
— При чем тут это? — удивился Максим Александрович.
— Да при том, что это мог быть отвлекающий маневр. Один лезет в вагон с поросенком, а другой в это время карманы обчищает, пока все смотрят на первого.
Изменившись в лице, Максим Александрович стал проверять, на месте ли его вещи, но вскоре успокоился, обнаружив, что ничего не пропало.
— Я смотрю, у тебя большой опыт, — заметил он, поглядывая на Опалина. Машина мчалась вдоль реки, шофер зорко следил за дорогой, ветер бил в лицо. — Часто приходится работать в одиночку?
— Я от работы не бегаю, — усмехнулся Иван.
Оставив храм позади, автомобиль затормозил возле небольшой толпы из дюжины зевак, которую сдерживал молодой милиционер в белой форме.
— Ваня, — сказал шофер, обернувшись, — ждать тебя я не смогу, так что сам понимаешь…
— Все нормально, — успокоил его Опалин и, не открывая дверцу, перепрыгнул через нее на тротуар. Басаргин чинно вышел со своей стороны.
— Где труп? — спросил Иван у милиционера после того, как представился и показал удостоверение. Вместо ответа тот кивнул на нечто, прикрытое грязной рогожей. В нескольких метрах от нее перекатывались серо-голубые волны Москвы-реки.
Опалин подошел к груде, откинул край. Басаргин приблизился и поглядел на то, что не так давно было человеком, а сейчас превратилось просто в мертвое тело. Парень, светлые волосы, мелкие черты лица, довольно приятные, на вздернутом носу веснушки, в воде пробыл недолго — не больше суток, подумал Максим Александрович. Шея была перерезана от уха до уха, рубашка густо заляпана пятнами крови, которые размыла вода, но следы все равно остались. Опалин поглядел на рану на шее и нахмурился.
— Знаете его? — зачем-то спросил писатель, машинально переходя на вы.
— Нет.
Опалин стал ощупывать карманы жертвы. Ничего, ни единой зацепки. Обуви на убитом не было. Иван стал возиться с пуговицами рубашки убитого, расстегнул ее, осмотрел грудную клетку и руки, потом перевернул труп, осмотрел спину и стал изучать голову. "Это он другие повреждения ищет, — сообразил писатель. — Били ли его до того, как перерезали горло, или нет… Вообще всем этим должен заниматься специальный медик. А фотографирование? Ведь место преступления надо сфотографировать, и жертву тоже. Поразительно, просто поразительно. Ни фотографа, ни врача, всем занимается один человек, которому, наверное, и двадцати нет. Как угрозыск кого-то может найти при таком уровне криминалистики?"
— Зарезали из-за сапог? — вслух предположил Басаргин.
— Может быть, — буркнул Иван. Выражение его лица ставило писателя в тупик, и мысленно Максим Александрович попытался расшифровать его. Нет, не отвращение и не скука от рутинного момента непростой работы. "Он пытается определить, — мелькнуло в голове у Басаргина, — кем может быть жертва, хотя бы приблизительно… Студент? Рабочий? На уголовника убитый не похож, а впрочем…"
— И как же вы будете устанавливать его личность? — спросил он.
— Как? Ну, во-первых, есть заявления о без вести пропавших. Во-вторых, можно дать описание трупа в вашей газете…
— Вам не кажется, что его убил профессионал? — рискнул спросить Максим Александрович.
— Кажется, доктор. Еще как кажется.
Обращение "доктор" Басаргину не слишком нравилось, но спорить он не стал. Писатель отошел на несколько шагов и закурил, а Опалин отправился к милиционеру и стал расспрашивать его об обстоятельствах, при которых нашли тело.
— Я его заметил, мне показалось, что еще живой… Я стал кричать: "Гражданин, что вы там делаете, вылезайте!" Лодка проплывала мимо, рыбаки помогли его вытащить… Это же ужасно, ему, наверное, столько же лет, сколько мне…
Опалин поглядел на взволнованное лицо собеседника — своего ровесника, волею судеб попавшего в ряды советской милиции — и подумал: можно ему сказать, чтобы взял себя в руки. Но врать Иван не любил, особенно тем, кто был на одной с ним стороне.
— На нашей работе, — проворчал он тоном умудренного старца, — еще и не такого наглядишься… Расходитесь, граждане! — добавил он, поворачиваясь к зевакам. — Ничего интересного вы тут не увидите…
Приехала машина — забрать тело, и Опалин, уточнив, что труп увезут в морг второго МГУ, вернулся к Басаргину, который ходил по берегу, дымя папиросой.
— И что теперь? — спросил писатель.
— В смысле?
— Ну, вот ваши действия. Нашли убитого, выясняете его личность, а дальше?
— Дальше? Как обычно. Где жил, с кем общался. Какие конфликты были.
— А если бандиты на улице напали, убили, сняли сапоги и вещи забрали? Ведь у него не только обуви нет, но и вообще ничего в карманах.
— Будем бандитов искать. — Опалин усмехнулся. — Непонятно только, зачем они его до реки дотащили. Обычно, если убивают прохожего на улице, там и оставляют. Труп с собой таскать — веселого мало вообще-то.
— А Колоскова так же искать будете? Где жил, с кем общался…
— Наверное, — спокойно ответил Опалин. — Но Колоскова мне не отдадут, этим делом другой займется, когда на работу выйдет. Меня просто послали народ у него на работе опросить, что да как.
Значит, Поликарп ошибся, решив, что помощник агента угрозыска будет расследовать исчезновение зама. Но из этой ошибки вырос заказ на три очерка по сто строк каждый, перспектива починки зимней одежды для Вари и вообще…
— Ладно, — сказал писатель, докурив папиросу и затоптав окурок. — Куда теперь?
Глава 7 Муза мести
На следующее утро Басаргин сидел за своим столом в кабинете сотрудников "Красного рабочего" и, растирая пальцами лоб, смотрел на лежащий перед ним белый лист.
Лист этот звал к свершениям, а точнее, соблазнял набросать хотя бы один очерк из трех, обещанных заведующему. Но дело не клеилось, и проблема заключалась вовсе не в том, что у Максима Александровича не было материала. Напротив, его-то как раз имелось с избытком, но умудренный горьким опытом писатель предчувствовал, что Поликарпу Игнатьевичу вряд ли придется по вкусу описание того, чему вчера Басаргин был свидетелем.
Взять хотя бы труп неизвестного с перерезанным горлом, вытащенный из реки. Убили, вероятно, бандиты, но пока ничего толком неизвестно.
"Простите, Максим Александрович, — почти наверняка скажет заведующий, — но читатели захотят узнать, кто он и как тело попало в реку. Вы посмотрите, как пишет свои очерки Беспалов: выпукло, сжато и так, что все ясно. А у вас…"
Разумеется, тут Басаргин мог сослаться на то, что расследование еще не закончено, — и вообще, после первого дела их вчера почти сразу же перебросили на второе. Здесь фигурировал труп новорожденного в мусорном ящике, причем Максим Александрович сразу же сказал Опалину, что ребенок родился здоровым, а потом его задушили.
Следует отдать молодому помощнику агента должное: он в рекордные сроки провел дознание и установил, кто был матерью младенца. Неграмотная деревенская деваха, явившаяся в Москву на заработки и устроившаяся в домработницы. Ну-с, то-се, закрутила роман со знакомым хозяев, и пожалуйста — ребенок. Аборт — дорого, будущий отец заявил, что знать ее не желает, а в деревне у нее жених. Хлюпая носом и утираясь рукавом, мать призналась в том, что тайно родила ребенка и тут же его придушила. Но в глазах у нее (Басаргин присутствовал при допросе) не было ни капли раскаяния, да что там — даже понимания, что она совершила нечто ужасное. И когда ее уводили милиционеры, она завыла, стала истерически трясти головой и рыдать словно по некой роли, которую полагалось играть на публике.
"Ну, опишу я эту историю, так Поликарп первый скажет — мрачно, вы сгущаете краски, Максим Александрович, по вашему тону чувствуется, что вы народ ненавидите. И буду я, чувствуя себя последним идиотом, объяснять ему, что ненавижу детоубийц, потому что есть вещи, которые прощать нельзя, а он станет меня поучать, что надо быть снисходительным к представителям масс, которых веками угнетали… Тьфу!"
Третьим делом, на которое вчера попал Басаргин, было еще одно убийство. В подворотне в луже крови нашли труп женщины. Дворник стал рассказывать Опалину, кто она и откуда, а жители соседних домов — возмущаться, что местные хулиганы совсем распоясались, и тут труп вопреки всем законам мироздания заворочался, приподнялся и стал заплетающимся языком крыть всех последними словами.
— Нет! — воскликнул Ракицкий, когда писатель полчаса назад рассказал ему эту историю. — Такого, простите, быть не может… Вы все выдумали!
— Да я видел это своими глазами! — горячился Басаргин. — Местная пьянчужка упала и ударилась, а может, ее ударили… Бутылка вина разбилась, и получилась кровавая лужа! И лежала она, как мертвая…
— И вы не заметили, что это не кровь, а вино? Не поняли, что гражданка на самом деле жива?
— Ну… Вокруг все трещали: "Убили, убили! Ах, ах!" Ну, мы и поверили…
Ракицкий качал головой, и в глазах его читалось недоверие:
— Максим Александрович, ну, это же анекдот… Они там, совсем недотепы, что ли, в этом угрозыске?
Но писатель вовсе не считал Опалина недотепой. "Конечно, молодой еще, но… Взять хотя бы дело об убитом ребенке: ведь сразу же догадался, что к чему, и стал искать именно в этом направлении… Надо будет в очерке похвалить его — как выражается Поликарп, подать в положительном ключе. Беда в том…"
Беда в том, что муза Басаргина, которой, очевидно, надоело вдохновлять его на творения для "Красного рабочего", сделала крылышками изящное движение — и улетела. Писатель гипнотизировал белый лист — и не мог выжать из себя ничего.
Пока на Солянке Басаргин переживал неподдельные муки, в тесном здании угрозыска в Большом Гнездниковском Опалин, подперев рукой щеку, изучал сводки без вести пропавших. Стол, за которым он работал, был втиснут в угол помещения. Стена слева, стена впереди, а справа — громадный шкаф с папками из дореволюционного полицейского архива, которые не успела сжечь толпа в феврале памятного 1917 года. Дверь ежеминутно хлопала, из неплотно прикрытого окна тянуло сквозняком, но Иван привык не обращать внимания на такие мелочи. На столе агента угрозыска Логинова, который сидел в лучшем месте кабинета, под портретом Карла Маркса, воинственно раздувшего ноздри, затрещал телефон.
— Агент Логинов слушает… Здесь. Сейчас спрошу… Ваня, — крикнул Логинов, оторвавшись от трубки, — тут какая-то гражданка Теплякова пришла. Говорит, дело у нее до тебя.
Опалин высунулся из-за шкафа:
— Дело? Ну ладно…
— Да, пропустить, — сказал Логинов в аппарат. — Она хоть симпатичная? — спросил он, повесив трубку.
— Раз увидишь — не забудешь, — хмыкнул Иван.
Она явилась через минуту, решительно сжимая сумочку и громко стуча каблуками. Маленькая, с кудрявыми волосами мышиного цвета и глазами немного навыкате, она действительно казалась оригинальной, но симпатичной ее никто бы не назвал. Разговор она начинала, как атаку, бросаясь вперед очертя голову и без всяких предисловий.
— Я должна вам сказать кое-что, — заявила Теплякова, усаживаясь на стул, который ей указал Опалин. — В редакции я не могла, а сейчас могу. — Она испустила сухой смешок, от которого у Логинова по спине поползли мурашки, но у Опалина, судя по всему, нервы были крепче, потому что он и бровью не повел. — Это касается бегства Колоскова. Вы будете записывать мои показания? — внезапно спросила она.
— Как хотите, — спокойно ответил Опалин.
Его ответ, очевидно, удовлетворил Теплякову — она несколько раз одобрительно кивнула.
— Я даже не знаю, как мне быть. — Она мигала часто-часто, и по лицу ее то и дело проходило что-то вроде судороги. — Я сомневалась. С одной стороны, я же там работаю. А с другой… — Она хихикнула, и тут Логинову захотелось поскорее уйти из кабинета, — я, наверное, подпишу. Да, я подпишу показания, потому что кто-то… кто-то должен положить этому конец. Как вы считаете?
Опалин видел, что его собеседница взвинчена до крайней степени, но старшие товарищи учили его: "Никогда не мешай свидетелю выговориться", и оттого он улыбнулся, чтобы не отвечать.
— Когда все откроется, они очень пожалеют, — мстительно добавила Теплякова. — А такие вещи скрывать нельзя.
— Вам что-то известно о том, почему исчез Колосков? — Опалин все-таки решил вернуть странную свидетельницу к тому, что его больше всего интересовало.
— Да. Нет! Да! — тотчас же ответила Теплякова, дергаясь сильнее обычного. — То есть я думаю, что… Деньги. Все дело в них. Кто-то заметил, что они пропадают. Не сходятся эти… эти… Баланс? Да, кажется, баланс. Стали считать — 55 тысяч как не бывало.
Опалин вытаращил глаза. Такого он, по правде говоря, не ожидал.
— Вы хотите сказать, что из редакции пропало 55 тысяч рублей?
— Да! — нервно выкрикнула Теплякова. Она задвигала ногами, то сплетая их, то расплетая, то убирая под себя, то шевеля носками туфель. Одновременно она стала ожесточенно чесать шею свободной рукой, потому что в занятой по-прежнему держала ручку сумочки. — 55 тысяч. Измайлов их украсть не мог. Они бы и хотели, может, свалить все на него, — прибавила гостья с кривой усмешкой, — но не на того напали. У него каждая копейка подсчитана и внесена в бумаги. Он очень внимательный. И он не заведовал рекламой. А Колосков — да. Теперь они боятся.
— Кто — они? — терпеливо спросил Опалин, решив во что бы то ни стало добиться толку от этой дерганой женщины, выражавшейся так путано.
— Оксюкович. Наш главред. И Федотов-Леонов. Заведующий. Я слышала их разговор. Не подумайте, что я подслушивала, — быстро добавила Теплякова. — Это случайно получилось. Я хотела попросить аванс, подошла к дверям, а они говорили в кабинете. У меня замечательная рубрика — "В мире домашней хозяйки". Но наша газета — о, это такая клоака!
— Когда именно вы слышали их разговор? — быстро спросил Опалин.
— Три дня назад.
— Можете точно передать, что именно они говорили?
— Оксюкович был в ужасе. Он говорил, что произошла какая-то ошибка. Поликарп Игнатьевич настаивал. Я запомнила его фразу: "55 тысяч не могут раствориться в пространстве! Куда они делись?" Потом Оксюкович сказал, что подозревать своих — чудовищно, ему нехорошо от одной мысли об этом. И заведующий назвал Колоскова. Он держал у себя деньги, полученные за рекламу, он так все устроил, что у него не спрашивали отчетность, и при нем рекламы стало гораздо больше, чем раньше. Главред сказал — нет, не может быть, наверное, 55 тысяч Измайлов украл. Но Поликарп Игнатьевич сказал, что через Измайлова такие суммы не проходили, он только выплачивал зарплату, авансы и ведомости у него в образцовом порядке. Потом Оксюкович сказал — надо разобраться, но без ГПУ и милиции, никто не должен знать.
— Почему? Он так боится за свое место?
— Конечно, боится, хотя сам еле дышит, легкие как решето, — с отвращением ответила Теплякова. — И курит! Видели бы вы, как он курит!
Но Опалин не был настроен обсуждать здоровье редактора "Красного рабочего".
— Вы считаете, что Колосков совершил растрату, украл 55 тысяч рублей и скрылся? — поставил он вопрос ребром.
— Да. Нет! — тотчас поправила себя гостья. — Поймите, у меня только подозрения. Но растрата точно была, раз о ней говорил Поликарп Игнатьевич. И Колосков очень вовремя исчез!
— А семья?
— Что — семья?
— Вы считаете, что он на это способен? Украсть деньги и сбежать, бросив семью?
— У него любовница молодая, — усмехнулась Теплякова. Она почти перестала дергаться и даже больше не расчесывала шею. — Зачем ему старая жена? Все любят свежее мясо. Все! — повторила она, явно вкладывая в это слово что-то личное, и глаза ее зажглись нехорошим огнем.
— Так вам известно, кто его любовница?
Но тут свидетельница не смогла сообщить ничего определенного. Видела она как-то Колоскова на улице с молодой особой. Брюнетка, лет двадцати, одета как куколка. И этот осел вокруг нее увивался, даже ручку норовил поцеловать, скотина. В такси с ней вместе сел, а всем известно, что поездка на такси — дорогое удовольствие, приличные люди вроде самой Тепляковой о таком только мечтают.
— Я заполню протокол с ваших слов, а вы его подпишете, — сказал Опалин, поняв, что ничего ценного из свидетельницы более не вытянет. — Даю вам слово, что, если мне придется вызывать главного редактора или кого-то еще, я постараюсь не упоминать вашего имени. Я прекрасно понимаю, чем вы рисковали, когда приняли решение прийти сюда. Поверьте, мы это очень ценим!
По правде говоря, он подозревал, что его собеседница ничем не рисковала и пришла, потому что в редакции ее как-то обидели, но старшие товарищи учили его быть вежливым со свидетелем, если обстоятельства не требуют иного.
Он составил протокол, и Теплякова без возражений поставила свою подпись. Гостья почти успокоилась и предвкушала, какой переполох начнется среди сотрудников, когда станет известно о растрате, да еще такой нешуточной. "Хотели от меня избавиться — так получите! — подумала она, мстительно прищурившись. — А я уйду в "Женский журнал", и пропадите вы все пропадом!"
Она удалилась, громко стуча каблуками, а Опалин вернулся к сводкам без вести пропавших, но уже без особой охоты. Колосков украл деньги и, судя по всему, сбежал вместе с молодой любовницей. Почему бы и нет — в конце концов, аналогичные истории происходят сплошь и рядом. Но то, что члены редколлегии уважаемой газеты замалчивают растрату, совсем нехорошо. И черт его знает, как все это может аукнуться не только им, но и угрозыску.
— Петрович, — спросил он у Логинова, который не любил свое имя Карп и предпочитал обращение по отчеству, — не знаешь, Терентий Иванович уже вернулся с совещания?
— Я его видел, здесь он, — ответил коллега.
Опалин поднялся с места.
— Тогда я пошел, — сообщил он.
И, захватив с собой протокол беседы с Тепляковой, направился к двери.
Глава 8 Филимонов
Некогда дом в Большом Гнездниковском принадлежал богатой невесте, которая вышла замуж за музыканта, и устраивали они в особняке вечера, на которых бывали композиторы и писатели. Но прошли те времена, и наследники — черт знает из каких соображений — продали дом полицейскому ведомству. Здесь устроились службы сыска — уголовного и политического, иначе именуемого охранкой, и тосковали лепные амуры под потолком, что больше не внимают музицированию хозяина и его гостей, а слышат речи казенные, порою матерные, но в любом случае от музыки далекие. Портреты царя Николая взирали со стен кабинетов, шелестели страницы секретных досье, но в феврале 1917-го всему этому пришел конец. Портреты сбросили, архивы разгромила и частично уничтожила толпа, наводнившая особняк, и вообще настало время всеобщей свободы, а при свободе, разумеется, никакая полиция не нужна.
"Отречемся от ста-а-рого ми-и-и-ра!"
Отреклись. И как-то незаметно вдруг стало ясно, что гражданин, получивший полную свободу, в том числе и от законов, быстро наглеет, звереет — словом, без охраны порядка нельзя никак. А уж кто этим занимается — полиция, милиция, — в принципе, не столь важно.
Терентий Иванович Филимонов принадлежал к старой гвардии московского сыска. Было бы преувеличением сказать, что он без малейших колебаний перешел на службу в советский угрозыск. Но он был человеком, который превыше всего ставил дело, и имел определенные заслуги, потому его ценили — и те, которые хорошо понимали его значение и мирились с ним, и другие, предпочитавшие без него обойтись. Опалину Терентий Иванович спуску не давал, и Иван не то чтобы трепетал перед ним, но, в общем, чувствовал себя в его присутствии не слишком уверенно. А общаться им приходилось постоянно, потому что Филимонов был его начальником.
При Советах Терентий Иванович ухитрился занять в особняке свой прежний кабинет, небольшой, но зато отдельный. Кабинет этот был некогда дамским будуаром, от тех времен остались в нем изящная люстра и обилие лепных амурчиков под потолком. Они почтительно поглядывали на строгого седого господина, очень прямо сидящего за столом, и кисло — на портрет Ленина за его спиной. Несколько лет назад за Филимонова крепко взялся товарищ в кожанке, который не расставался с портретом Троцкого и даже бородку стриг под него. Товарищ упорно копал под Терентия Ивановича, лелея мечту влезть в его отдельный кабинет и повесить портрет нового властителя России взамен старого, но что-то не срослось. Троцкий полетел кубарем, а товарищ, пропьянствовав три дня, вернулся на работу и первым делом выкинул портрет недавнего кумира, но это ему не помогло: вскоре соперника Филимонова услали на повышение куда-то к черту на рога, чуть ли не на Шпицберген. А Терентий Иванович остался.
Опалин постучал в дверь и, услышав изнутри короткое повелительное "Войдите", переступил порог. Он считал себя взрослым и вполне состоявшимся человеком, но всякий раз, когда приходилось беседовать с Филимоновым, ощущал себя школьником.
— Терентий Иванович, ко мне приходила свидетельница… По делу Колоскова. Дала показания… я решил, что это может быть интересно…
— Присаживайтесь, Иван Григорьевич.
Филимонов со всеми был на "вы" и всех называл по имени-отчеству — старой закалки человек, что поделаешь. Опалин подал ему бумагу, а сам сел и застыл, положив руки на колени.
— Как вам газетчик из "Красного рабочего"? — спросил Терентий Иванович, бросив на Ивана быстрый взгляд. — Сильно мешал?
— Он не репортер, он бывший доктор, — не удержавшись, буркнул Опалин.
— Бывших докторов не бывает, — тотчас парировал Филимонов. — Хотя, разумеется, это его личное дело, где работать… Спрашивал вас о Колоскове?
— Спрашивал.
— И?
— Я сказал, что это не мое дело.
— А он?
— По-моему, ему все равно. Конечно, его попросили узнать, что у нас есть, но сам он, кажется, никак не заинтересован.
— А вот и нет, — тотчас возразил Терентий Иванович. — Если бы он не был заинтересован, его бы нам не навязали. Будьте осторожны с первым впечатлением, Иван Григорьевич. Человек раскрывается не сразу, иногда его истинная сущность вылезает только спустя месяцы, а то и годы…
— Так точно, Терентий Иванович, — пробормотал Опалин, чтобы хоть что-то сказать. Филимонов скользнул по нему взглядом и углубился в чтение протокола.
— Как по-вашему, этой даме можно верить? — спросил он, постучав по бумаге согнутым пальцем.
— Думаю, да. У нее зуб на редакцию.
— Тогда нет.
— Терентий Иванович! Я бы не стал вас беспокоить, если бы решил, что она наврала с три короба… Я потому и пришел, что ее показания мне кажутся важными.
— Все, что она сказала, надо проверить, — объявил Филимонов. — И займетесь этим вы, Иван Григорьевич. Ввиду известных вам обстоятельств, — Терентий Иванович дернул щекой, — вам придется покамест действовать одному. Если Логинов освободится, я отправлю его к вам.
— Я сам справлюсь, — пробурчал Иван. Он был не слишком высокого мнения о способностях Логинова — хороший исполнитель, но самостоятельно раскрывает только более-менее простые дела, а сложные ставят его в тупик. Опалина почему-то не покидало ощущение, что исчезновение заместителя редактора как раз и является таким делом.
— Справитесь? — переспросил Филимонов, прищурившись. Он говорил без всякой иронии, но собеседнику, конечно, почудилось, что ему не доверяют, и он надулся.
— Постараюсь, — ответил он сдержанно.
— Что у вас сейчас — я имею в виду, кроме Колоскова?
— Вчерашний труп, который выловили из реки.
— Дактилоскопия?
— Сняли отпечатки. В нашей картотеке он не значится.
— Ваше впечатление?
— Ну… — Опалин нахмурился. — На уголовника он не похож. Шрамы и татуировки отсутствуют. Руки рабочего… Карманы обчистили и сапоги сняли. Я бы решил, что это грабеж, но больно уж профессионально ему горло перерезали. И труп сбросили в воду. Чистая случайность, что его так быстро нашли.
— В любом случае, Иван Григорьевич, надо сначала понять, кто это. Бывает, не сразу родственники заявляют о том, что человек пропал… Побеседуйте пока с женой Колоскова, постарайтесь расположить ее к себе. Установите личность его любовницы. Не обязательно же он ударился в бега с ней на пару — мог и один скрыться. Вопрос в том, куда именно, и его женщины должны что-то об этом знать.
— Меня смущает, что его вещи остались в квартире, — признался Опалин. — Не убили ли его?
— Уже искали среди неопознанных трупов?
— Искал, но пока нет никого похожего.
— Вещи могли быть на квартире любовницы, например, и потому чемоданы из квартиры жены он забирать не стал, — сказал Терентий Иванович, поразмыслив. — Или еще интереснее: он понимал, что его будут искать, и решил симулировать свое убийство. Если вдруг найдете труп, как следует проверьте, Колосков ли это. Когда человек крадет 55 тысяч, он вполне может придумать что-нибудь этакое, чтобы его никогда не нашли.
— Понял. А что мне делать с репортером? Ну, который доктор. Он сказал, что будет расспрашивать меня о наших методах… собирается сопровождать меня по работе… Правда, он, по-моему, был разочарован. Думал, что со мной целая группа: фотограф, проводник с собакой, шофер с машиной…
— Иван Григорьевич, я буду с вами откровенен, — заговорил Филимонов, и по лицу его Опалин понял, что эта тема не доставляет начальнику никакого удовольствия. — Мне не нравится, что возле вас крутится репортер, но воспрепятствовать этому я не могу. Постарайтесь с ним подружиться, то есть хотя бы расположить его к себе. Нам не нужны идиотские публикации в их газете, довольно и того, что мы даем им материал для хроники, который, кстати сказать, они обрабатывают крайне безграмотно. Проследите, чтобы этот пишущий доктор… гм… не-Чехов не тиснул об угрозыске такого, из-за чего у нас могут быть неприятности.
— Как я могу проследить…
— Обыкновенно. Прежде всего не говорите ничего, что может быть использовано против вас и ваших товарищей. Не надо, к примеру, рассказывать под видом анекдота, как бандит ударил чернильницей агента Шумейко, который его допрашивал: во-первых, это не смешно, во-вторых, подрывает доверие к угрозыску. Ваш доктор спрашивал о собаках — отлично, расскажите ему о них, упомяните пару ярких случаев, как Бер или Дези находили воров по следу. И еще: держите в уме, что вообще-то ваш знакомый является источником информации. В дружеской беседе постарайтесь его разговорить, только аккуратно. Не исключено: он знает то, что может быть для нас интересно.
— О Колоскове?
— И о нем, и о том, что вообще происходит в редакции. Простите меня, но невозможно украсть 55 тысяч так, чтобы никто ничего не заметил. Наворованное всегда жжет карманы — вы человек достаточно опытный и уже должны были это понять…
Опалин, услышав столь лестное признание своих способностей, расправил плечи, и его настроение разом улучшилось. Теперь он готов был не то что вытащить Колоскова из норы, в которой тот затаился, но и горы своротить.
— Кстати, то есть не кстати, а на всякий случай, — продолжал Филимонов. — Сверху мне спустили очередной циркуляр о том, что сотрудники угрозыска должны ходить в установленной форме. Из года в год одно и то же… притом что эти умельцы все время выдумывают новые типы обмундирования и никак не могут остановиться. Моя точка зрения вам известна: удобно — ходите в форме, считаете, что она привлекает излишнее внимание, — в штатском. Меня не форма интересует, а дело. Единственно, пока вы общаетесь с товарищем из газеты, имеет смысл носить форму. Но, как я вижу, вы тоже пришли к такому мнению, — добавил он, скользнув взглядом по гимнастерке Опалина.
— Я… ну, да… — пробормотал Иван. — Форма, как вы говорите, не всегда уместна… Увидит какой-нибудь бандит, лицо запомнит, а потом из-за этого операция сорвется…
Терентий Иванович помолчал. То, что он собирался спросить, шло вразрез с его принципами невмешательства в частную жизнь сотрудников, но он наблюдал Опалина уже некоторое время и решил говорить начистоту:
— Скажите, вы чем-нибудь занимаетесь в свободное время?
— В свободное? — переспросил Иван, не понимая.
— Вне работы. Потому что я вас вижу чаще остальных, и вы никогда ни от чего не отказываетесь. Слежка там, или засада, или поехать в губернию, найти и допросить свидетеля… Ну а для себя вы когда-нибудь живете?
— Ну… да… конечно… — ответил собеседник, но как-то не слишком уверенно.
— Прошу меня извинить, с моей стороны это был лишний вопрос, — чопорно промолвил Филимонов. Он и сам теперь не рад был, что затронул эту тему. — Можете идти.
Он вернул Опалину протокол, и юный сыщик отправился в свой кабинет, в закуток за шкафом. Там он перечитал материалы дела об исчезновении Колоскова, приобщил к бумагам донос Тепляковой, запер документы в несгораемый шкаф высотой в человеческий рост, нахлобучил на голову фуражку и покинул здание.
Глава 9 Конец романа
Он дошел до дома Моссовета, расположенного в том же Большом Гнездниковском переулке — самое высокое здание в Москве, прошу заметить, целых 11 этажей. На крыше небоскреба 1912 года постройки помещались кинотеатр, кафетерий и смотровая площадка. Опалин предпочел кафе. Правда, цены там были не так чтобы гуманные, в общем, кусались они, как советские критики, но у Ивана было некоторым образом привилегированное положение — в заведении работал человек, кое-чем ему обязанный.
Опалину освободили столик на свежем воздухе. Помощник агента угрозыска сел и снял фуражку. Москва расстилалась перед ним, плоская, как блин, кое-где дымили трубы заводов, вдали золотились купола храма Христа Спасителя. Иван собирался съесть пирожное и выпить кофе, но знакомый настоял на полноценном обеде, и Опалин внезапно понял, что ему не хочется возражать. Он питался кое-как, от случая к случаю, а сил ему требовалось много.
Две барышни с подведенными глазами за соседним столиком пошептались, косясь в его сторону, и ушли. Походка выдавала их ремесло даже больше, чем специфическое выражение лиц, присущее профессиональным проституткам. Опалин, казалось, не заметил их исчезновения — отвлекся на воробья, который прыгал по карнизу, задорно чирикая. На самом деле Иван, конечно, все видел, и такая реакция на его форму была одной из причин, почему он старался особо в ней не светиться.
Принесли суп, потом второе с настоящим мясом, которого не пожалели. Жизнь хорошела на глазах. Пирожное таяло во рту. Кофе явился прямиком из райских кущ. "И почему он спросил, живу ли я для себя? — мелькнуло в голове у Опалина. — Вот, пожалуйста: сижу в красивом месте, пью кофе, ем пирожное с кре-е-емом". Мысленно он растянул слово "крем", словно это могло продлить удовольствие, которое он испытывал. Знакомый посмотрел на его лицо и, обернувшись к официанту, вполголоса отдал распоряжение принести еще одно пирожное.
Счет оказался на 86 копеек — сумма, за которую любому другому посетителю позволили бы разве что подышать воздухом и полюбоваться видом. Опалин оставил на столе рубль, попрощался со своим знакомым и стал спускаться с небес.
Путь его лежал в Крестовоздвиженский переулок, где проживал бесследно исчезнувший Колосков вместе со своей семьей, покамест никуда не пропавшей. Агент угрозыска, который начал дело, уже беседовал с Ксенией Александровной Колосковой, и ее показания Опалин читал, но решил, что нелишне будет познакомиться с ней лично, а затем опросить соседей по коммуналке.
Дверь открыла домработница — обширная словоохотливая женщина лет 50. Тут же выяснилось, что Колосков проживал в отдельной квартире, и соседи отпадали.
"Так вот почему в деле ничего о них не было… Надо будет все-таки поговорить с жильцами дома. Но как же скверно, что он жил буржуем… Уж в коммуналке-то соседи выдали бы его подноготную вплоть до того, как именно он страдал от геморроя…"
Домработница проводила его в гостиную и удалилась быстрым шагом. Насупившись, Опалин разглядывал красивую французскую мебель с аппликациями и картины на стенах. Он ровным счетом ничего не понимал ни в мебели, ни в живописи, но инстинкт упорно нашептывал ему, что здесь все дореволюционное, непростое и с претензией. В то же время от него не укрылось, что кресла в комнате от другого гарнитура, рамы кричаще безвкусны и вообще вся эта роскошь выглядит неестественно, словно ею завладели граждане, только недавно выбившиеся в люди.
— Ксения Александровна сейчас будет, — доложила вернувшаяся домработница. — Она переодевается.
Опалин задумчиво посмотрел на нее.
— С вами мне тоже придется побеседовать, — уронил он. — Потом.
Но реакция домработницы оказалась не такой, на какую он рассчитывал.
— Ой, да пожалуйста! — фыркнула она, поводя плечом. — Мне скрывать нечего… Этот, который до вас приходил, тоже все расспрашивал, а толку-то?
Где-то хлопнула дверь. Твердые шаги — да, определенно поступь уверенного в себе человека. И через несколько мгновений перед Опалиным предстала хозяйка дома, крупная широколицая блондинка с маленьким подбородком и сочными губами. На вид — лет 40, но глаза испытующие, полные недоверия и добавляют возраста. Волосы короткие, тщательно подвиты, на шее — жемчужное ожерелье, платье же словно шили из чичиковского фрака — того самого, брусничного с искрой. Впрочем, так подумать может только завистник, потому что платье было на самом деле весьма пристойное и к лицу его обладательнице.
— Иван Григорьевич Опалин, из уголовного розыска… Меня прислали прояснить кое-какие детали.
— Я на кухню пойду, Ксения Александровна? — спросила домработница, переводя взгляд с гостя на хозяйку.
— Иди, Надя, иди. Понадобишься — позовем.
Надя удалилась, прикрыв за собой дверь. Колоскова предложила Опалину сесть, и он погрузился в одно из кресел. Оно оказалось такое мягкое, что ему сразу же расхотелось вставать. "А губы-то накрашены, — подумал он, изучая хозяйку дома. — И припудрилась… Ну и что это значит? Да ничего…"
Несмотря на молодость, Опалин служил в угрозыске не первый год и знал, что все свидетели похожи на длинный роман, интересные детали которого погребены под грузом бессодержательных, косноязычных страниц — добираться до того, что нужно читателю, приходится через тома ненужной информации. Было бы чудесно, если бы допрос можно было вести в таком стиле:
— Скажите, гражданка, а это правда, что ваш муж спер 55 тысяч казенных рублей?
— Правда, сущая правда!
— А правда ли, что он сбежал с любовницей?
— Конечно, сбежал, тварина! Вы уж найдите его, пожалуйста, а я позабочусь о том, чтобы оторвать ему голову… или еще какие-нибудь части тела…
Увы, вести разговор в подобном духе было решительно невозможно, и мысленно Иван приготовился к тому, что ему придется задавать десятки вопросов, прощупывать Колоскову так и этак, и не исключено, в итоге ему придется удалиться ни с чем. Он еще не обменялся с ней и десятком фраз, но отлично видел, что перед ним цепкая, неглупая баба, которая своего не упустит, — и подловить ее будет весьма непросто.
— Честно говоря, я удивлена медлительностью вашего угрозыска… — Колоскова не стала тратить времени зря, а сразу решила взять быка за рога. — Когда муж не приехал, я забила тревогу, прервала отдых, примчалась в Москву…
Ну, положим, ты не сразу примчалась, а через несколько дней, голубушка. Отдых-то денег стоит, и немаленьких.
— Скажите, у вас есть новости о моем муже? — требовательно спросила Ксения Александровна, подавшись вперед.
— Вы не все нам сказали. — Опалин решил перехватить инициативу, не дав свидетелю слишком широко развернуться в своих претензиях.
— То есть?
— Когда ваш муж исчез, — продолжал Иван, стараясь говорить очень спокойным, почти равнодушным тоном, — вы должны были сказать нам все, понимаете? И ничего от нас не скрывать.
— Постойте. Я не понимаю…
Опалин покачал головой. Хороший сыщик должен знать, когда надо говорить, а когда лучше промолчать — теперь он решил молчать и предоставил собеседнице самой заполнять паузу.
— Я ничего от вас не скрывала, — нервно сказала Ксения Александровна. — У меня горе… муж исчез. Разве я бы стала… Что вы, собственно, имеете в виду? Какие-нибудь слухи? — Она пыталась прочесть хоть что-то по лицу Опалина, но он сидел с невозмутимым видом, который — как он отлично видел — выводит ее из себя. — Послушайте, это неправда. Алексей занимал высокое положение, его постоянно пытались оболгать. Выдумали, что он продавал налево еду, когда заведовал столовой…
А-а, стало быть, товарищ еще во время своего заведования столовой отличался находчивостью. Отлично, просто отлично.
— Но это все вздор — кому нужна паршивая солонина, — злобно добавила Колоскова. — Да у него из-за этой столовой было столько неприятностей… Люди, которые придумывают сплетни, понятия не имеют, что значит возглавлять точку питания. Это бесконечные нервы, комиссии всякие, которые постоянно приходят проверять…
— Я не о столовой говорю, — сказал Опалин.
— Тогда о чем?
— Сами знаете.
— Откуда же мне знать? — Она оскалилась, имитируя улыбку и не переставая изучать лицо своего собеседника. — Послушайте, у меня такое впечатление, что вы меня в чем-то обвиняете. Я не имею никакого отношения к тому, что мой муж исчез…
— Может быть, — ответил Иван и, не давая Колосковой вклинить свою реплику, быстро добавил: — Но вы обязаны были сообщить нам, что в его жизни имеется другая женщина.
И по глазам он понял, что хозяйка дома все знала. Отчего же не сказала? Из самолюбия? Гнала от себя до последнего мысль, что муж мог удрать с другой?
— Ну вы и…
Она осеклась, не доведя фразу до какого-нибудь оскорбительного выражения, которое сделало бы дальнейший контакт затруднительным. Очень неглупая женщина, подумал Опалин. И какое самообладание — остановиться в последний момент, успев взвесить все последствия.
— Я закурю? — спросила Колоскова после паузы.
— Конечно. Вы у себя дома.
Она встала, принялась искать папиросы, задвигать и выдвигать ящики, но производила больше шума и движений, чем требуется, и Опалин понял, что она крайне напряжена. Ничего, закурит, расслабится и все расскажет.
— Глупо, конечно, — пробормотала Ксения Александровна, щелкая зажигалкой (не используя спичку, как подавляющее большинство курящих москвичей). — А вы умеете работать. — Она заставила себя улыбнуться. — Это хорошо, но вы не там ищете. Я совершенно точно знаю, что Ванда не уезжала из Москвы.
Значит, любовницу Колоскова зовут Ванда. Полячка, вероятно, хотя возможны варианты. Имя — только полдела, вот человек, который его носит, — это все.
— Вы были у нее дома?
— Нет, — холодно ответила хозяйка, возвращаясь на свое место. Дым папиросы причудливой сизой лентой волочился за ней по комнате. — Я звонила ей и бросала трубку. Но отвечала мне она, можете не сомневаться.
— Ее телефон?
— 3-99-47. Она живет в Дегтярном переулке. Второй дом.
— Откуда вы все это знаете? Строго между нами, не для протокола.
Ксения Александровна усмехнулась:
— Алеша считал себя очень умным.
Вот как. Только что он был Алексей и вот пожалуйста — уже Алеша.
— Но я слишком хорошо его знала, — резко закончила хозяйка дома. — Мы прожили вместе 22 года. Я вышла замуж в 17 лет… Но как бы хорошо вы ни жили, всегда найдется кто-то, кто захочет влезть между вами.
Она застыла с папиросой в руке и, кривя рот, добавила:
— Конечно, она моложе меня…
— Чем она занимается? — спросил Опалин.
Собеседница метнула взгляд, сверкнувший ненавистью — не к нему, а к предмету разговора, иначе, по правде говоря, гость почувствовал бы себя очень неуютно.
— Она шлюха, — резко сказала Ксения Александровна. — Чем она может заниматься? Лежит на спине и ноги раздвигает.
— Он ей платил?
— Так это смысл ее существования. Конечно, он тратил на нее деньги. Покупал ей мебель, украшения. В театры водил, в рестораны. На такси катал.
— Вы так и не сказали, откуда все это знаете. Вы за ним следили?
— Нет. Он бы заметил. Надя наводила справки — по моей просьбе.
— Ваша домработница?
— Она моя двоюродная сестра. Я стараюсь не пускать в дом посторонних. — Ксения Александровна сухо улыбнулась. — Если уж брать кого-то к себе, то только того, в ком ты уверен.
— А в Наде вы уверены?
— Да. Абсолютно.
Она ни секунды не колебалась с ответом. Опалин почесал подбородок. По показаниям домработницы, 15 августа она помогла хозяину уложить чемоданы и отправилась в кино. Когда она вернулась, чемоданы были в квартире, а Колосков исчез. Она решила, что он куда-то отлучился, но когда он не вернулся на следующий день — а поезд меж тем уже ушел, — дала хозяйке длинную телеграмму, которая, конечно, пришла в перевранном виде. Какое-то время ушло на обмен телеграммами, и, когда ситуация прояснилась, Ксения Александровна встревожилась и засобиралась в Москву, но возник вопрос, на кого оставлять детей. Решение этого вопроса заняло еще несколько часов, а между тем…
А между тем то обстоятельство, что домработница отправилась в кино именно тогда, когда исчез Колосков, представлялось чрезвычайно подозрительным.
"Допустим, верная Надя узнала, что он везет с собой украденные 55 тысяч… Соблазн слишком велик — она убила его, тело куда-то спрятала… куда? Деньги забрала, вещи не тронула… Может быть, она вдобавок ко всему сочувствовала сестре и верила, что делает благое дело, избавляя ее от мужа-изменника…"
— Не трогайте Надю, — неожиданно проговорила Колоскова. — Она ни при чем! Если вы арестуете ее, я буду жаловаться…
— За что мне ее арестовывать?
— Ну, так очевидно же. Алеша исчез, когда ее не было дома. Кто виноват? А давайте-ка повесим вину на нее. Но я вам говорю: Надя ни — при — чем!
Последние слова она отчеканила с расстановкой, подчеркивая голосом каждый слог.
— И оставьте ее в покое, — добавила Ксения Александровна уже с нескрываемым раздражением. — Я лично говорила с ней, и не раз. Если бы я заметила что-то… такое, я бы вам обязательно сказала…
— Мне все же придется с ней побеседовать, — буркнул Опалин, поднимаясь с места. Но тут его планы нарушило появление нового лица.
Глава 10 Маша и медведица
Она вошла, решительным движением забросила русые косы за спину и спросила:
— Мама, где мой учебник?
— К нам тут из угрозыска пришли, — проворчала хозяйка дома, кивком головы указывая на Ивана.
По тому, как потеплел ее голос, Опалин догадался, что дочь — любимая и, наверное, избалованная. Девушка повернулась в его сторону, сказала что-то вроде "Ах вот как!" и очень мило порозовела. У нее были длинные ресницы и ямочки на щеках — пленительные, самые замечательные ямочки на свете. Какими-то неуловимыми черточками она походила на мать, но в сильно облагороженном и омоложенном варианте, от отца (которого художник Окладский нарисовал как самодовольного борова на ножках) в ней не было почти ничего, кроме, может быть, формы ушей. Вообще про ее отца Опалин сейчас забыл, другое занимало его — ощущение, что его сердце словно смазали маслом. В его мучительно тяжелой жизни, когда постоянно приходилось соприкасаться со всевозможной грязью, он и ждал этого особенного сердцебиения и опасался его, потому что привык быть сам себе хозяином и ни от кого не зависеть, а чувство как раз означает, что ты больше не принадлежишь себе.
Но все же, несмотря на обстоятельства, он нашел в себе достаточно сил для того, чтобы откашляться и невнятно пробормотать "Здрассь". Во взгляде девушки вспыхнула тревога.
— О папе есть новости? — спросила она, обращаясь больше к матери, чем к гостю.
— Нет, — сказала Ксения Александровна.
— Нет, — эхом откликнулся Опалин, но тут профессиональный инстинкт пришел ему на выручку. — А вы… простите, вы не назвались…
— Это Маша, моя дочь, — сказала хозяйка дома. — Вы и с ней собираетесь говорить?
— Почему бы и нет? — довольно обидчиво ответил Опалин. Он учуял в тоне собеседницы нечто вроде снисхождения, которое ему не понравилось. — Я… э… должен себе уяснить все обстоятельства.
— Да какие обстоятельства — она была за сотни верст, когда он исчез, — напомнила Ксения Александровна, однако же не поколебала решимости гостя.
— Это ничего не значит, и вообще, тут речь не о подозрениях, а о том, что ваша дочь может что-то знать, — объявил он.
В переводе на человеческий язык это означало: Машу не подозревают в том, что она причастна к исчезновению своего отца, и не нужно так напирать на ее алиби, но тем не менее ей могут быть известны какие-то факты, которые Опалину было бы интересно услышать.
Маша посерьезнела.
— Я все время думаю, что могло случиться и почему папа… почему он так неожиданно пропал, — призналась она, и ее голос дрогнул.
— Неожиданно? — машинально переспросил гость.
— Конечно.
— Может быть, он упоминал о каких-то трудностях? Казался… ну… не таким, как обычно…
Маша покачала головой.
— Когда мы уезжали, он был такой же, как всегда… И проводил нас на вокзал. Обещал скоро приехать…
— Может быть, он кому-то мешал? Ему угрожали? У него были враги?
Девушка посмотрела на него с укоризной.
— Ну что вы, какие враги… Слово-то какое! — Не сдержавшись, она прыснула. — Враги — у папы…
— А с друзьями он не ссорился? — вырвалось у Опалина.
— С какими друзьями? — быстро спросила Ксения Александровна.
— Со Склянским, например.
Хозяйка дома нахмурилась.
— Вы задаете странные вопросы, товарищ…
— Опалин.
— Ссорился, не ссорился… — Она явно занервничала. — Послушайте, вам, может быть, лучше об этом у Склянского спросить? Но вообще, они с Алешей прекрасно ладили. Мой муж никогда не был скандалистом…
Маша, насупившись, исподлобья смотрела на Опалина.
— Вы ничего не знаете, — внезапно выпалила она.
— Маша! — Мать сделала страшные глаза.
— Ходите, задаете такие же глупые вопросы, как и этот… который был до вас… А мы все извелись! Мама измучилась… и Шура тоже…
С опозданием Опалин припомнил, что у Колоскова был сын по имени Александр, которому исполнилось 15 лет.
— Все больницы обзвонили и морги, — продолжала Маша с ожесточением, — и куда только не звонили. А вы ничего не говорите! Только "мы работаем" да "мы ищем"… Человек пропал, понимаете? Мы места себе не находим! Должно же быть… что-то… объяснение какое-то…
— Маша, вот твой учебник, — неожиданно проговорила Ксения Александровна, протягивая дочери потрепанную книжку. — Выйди, пожалуйста.
— Мама…
— Я сказала: выйди.
— Мы потом поговорим, — сказал Опалин девушке. — Попозже.
Он и сам хорошенько не знал, о чем собирается с ней говорить. Маша тяжело вздохнула, взяла книгу, откинула косы за спину и вышла.
После ее ухода комната стала скучной, пыльной и душной. Находящиеся в ней вещи давили — своим прошлым, несоответствием этому месту. Опалину захотелось уйти, но он пересилил себя и спросил:
— А где учится ваша дочь?
— В Первом МГУ, — ответила хозяйка дома. — На физико-математическом факультете.
И хотя она старалась говорить равнодушно, как о чем-то само собой разумеющемся, в ее голосе прорезались нотки гордости. Положительно, она даже начала нравиться Ивану.
— У вашего мужа были ценные вещи? — спросил он.
— Конечно.
— Вы их проверяли? Может быть, что-нибудь пропало?
— Только то, что было при нем: золотые часы, обручальное кольцо и еще одно, печатка. Послушайте, ну я уже говорила вашему коллеге… Номера часов не помню, но на внутренней крышке надпись "Алексею от Ксении, с любовью". Я сразу их узнаю, как только увижу…
А ведь все может быть очень просто, подумал Опалин — убили его из-за твоих часов, как вчерашнего беднягу из-за сапог и нескольких рублей, которые при нем были. Просто убили и ограбили, а ты, Иван Григорьевич, мечись, рой землю носом, дергай за ниточки — растрата? Другая баба? Неизвестные ненавистники? Сбежал или убит? Тайны мадридского двора, черт возьми. Как только найдут где-нибудь полусгнивший труп, все и прояснится…
— Несколько минут назад вы назвали сожительницу вашего мужа шлюхой, — начал он, понизив голос, чтобы Маша невзначай их не услышала. — Раз уж вы столько о ней знаете, ответьте на вопрос. Ваш муж был у этой Ванды единственным клиентом?
— С какой целью интересуетесь? — пробормотала хозяйка дома, меряя его неприязненным взглядом.
— С такой, что у нас нередки случаи, когда двое мужчин начинают драку из-за женщины и один из них становится трупом. Может, ваш муж зашел попрощаться к этой Ванде и застукал у нее другого?
— Алеша не был дураком, — холодно ответила Ксения Александровна. — Он бы не стал драться, а отомстил куда эффективнее — снял эту тварь с довольствия. Ясно?
У нее сделалось такое выражение лица, что Опалину совершенно расхотелось с ней общаться. Попрощавшись, он шагнул к дверям, но услышал голос хозяйки дома и остановился.
— Вы к Маше? Не надо ей о Ванде говорить. Она ничего не знает. Для нее отец — лучший на свете…
Маша нашлась в соседней комнате, где читала свой учебник, но по ее напряженному взгляду, по тому, как она обхватила себя руками, Опалин понял, что на самом деле ей не до чтения. Тени легли на ее лицо, серые глаза потемнели, и он подумал, что она просто милая девушка, а то ощущение, которое он испытал несколько минут назад — просто мираж, призрак, отражение его тоски по любви.
— Опять будете вопросы задавать? — спросила Маша.
— Ваш брат где сейчас? — Опалин не стал унижаться до разъяснений, что вопросы вообще-то — часть его работы и он делает ее как умеет.
— На футболе, наверное. — Маша вздохнула. — Вы и с ним будете говорить?
— Может быть. Вы Надю хорошо знаете?
— Домработницу? Ну да. Она у нас много лет.
— Она не ссорилась с вашим отцом?
— Зачем ей ссориться? Он ей жизнь спас. На работу ее в голодное время взял, паек хороший назначил. — Тут Маша не выдержала и все-таки решила задать вопрос, который жег ей губы: — Послушайте, сколько вам лет?
— Много, — проворчал собеседник, насупившись.
Маша поняла, что для него это больная тема, и не стала настаивать.
— Мама мне обещала бросить курить. Прихожу — а она курит. Вы ее расстроили. Я понимаю, у вас работа, но так же нельзя…
— А как можно? — спросил Опалин, в котором взыграл дух противоречия.
Девушка жалобно посмотрела на него, и ему стало стыдно из-за своей вспышки.
— Мне кажется, — несмело проговорила она, — вам бы стоило поверить, что никто из нас не имеет отношения к тому, что папа исчез. Ни домработница, ни мама… никто.
— С чего вы взяли, что я подозреваю вашу мать? — Как хороший сыщик, Опалин сразу же увидел, к чему можно прицепиться, — и не упустил своего.
— Ну, так это же очевидно, — пробормотала Маша, очевидно жалея о том, что проговорилась. — Другая женщина…
— Из Дегтярного переулка?
Маша рассеянно водила пальцем по странице. Опалин, устав стоять, сел. С противоположной стены на него хмуро взирал фотографический портрет гражданина средних лет с залысинами, умными глазами и недобрым тонким ртом. Это был Алексей Константинович Колосков собственной персоной. Иван поймал себя на мысли, что хозяин квартиры выглядит как человек, который вряд ли даст себя провести. И то, что о нем стало известно в последние дни — денежные махинации, тайный роман, умение дружить с нужными людьми, — тоже доказывало, что Колосков был весьма непрост.
— Мне Надя все рассказала, — неожиданно сказала Маша. — Ее Ванда зовут, но на самом деле она никакая не полячка, просто имя сменила. Так-то она обычная Люся.
— Думаете, она как-то связана с исчезновением вашего отца?
— Я не знаю. Не знаю, — повторила Маша, и вид у нее стал совсем потерянный. — Я вижу только, что своим поступком он испортил жизнь маме, всем нам. И, может быть, себе.
— Вы ее видели? — спросил Опалин.
Маша помотала головой, но он почему-то сразу же решил, что она лжет.
— Ваш отец много на нее тратил?
— Почему вы спрашиваете? — насторожилась девушка.
— Хочу понять.
У нее загорелись щеки, а на глазах выступили слезы. Опалин увидел это, и ему захотелось провалиться под землю.
— Мне надо заниматься, — проговорила Маша срывающимся голосом. — Вы… вы мне мешаете.
Она отвернулась и демонстративно уткнулась в книгу. "Вечно я всем мешаю", — подумал Опалин и, встав с места, отправился на поиски домработницы. Она резала мясо на кухне — очень хорошую говядину, вырезку, как сразу же понял гость.
— Садись. — Надя махнула в его сторону рукой с ножом. — Опять будешь спрашивать, как прежний, на какой фильм я ходила, да почему, да как все было? Могу повторить. Мне не сложно…
— Отличное мясо, — пробормотал Опалин словно про себя. — Много он получал?
Домработница фыркнула.
— На жизнь хватало. — Но собеседник молчал, и она пустилась в объяснения: — Конечно, а ты как думаешь? Алексей не из тех, кто станет за копеечку малую трудиться. Он всегда умел в жизни устроиться…
— Вспомни, может быть, он казался в последние дни взволнованным? Жаловался на кого-нибудь?
— Да не было ничего такого, — отозвалась собеседница Опалина. — Жаловался он на эту… как ее… курегию…
— Редколлегию? — догадался Опалин.
— Ну. Понимаешь, он хотел, чтобы каждую неделю выходило два номера по шесть страниц. А в курегии ему говорили, что бумаги и так в обрез и хорошо, если хоть иногда удается шесть страниц выпускать, а не четыре.
— Ясно, а с чем он приходил с работы? В чем бумаги приносил — ему же, наверное, приходилось с ними заниматься дома?
— Портфель у него был. Большой такой, коричневый. Хороший портфель. А зачем тебе? — запоздало спохватилась Надя. — Он 15 августа на работу не ездил, уже несколько дней как в отпуске был.
— Где его портфель сейчас? — спросил Опалин. — Мне надо на него взглянуть.
Домработница поглядела на него, включила воду, вымыла руки, вытерла их о фартук и сказала:
— Портфель в его комнате. Но без разрешения хозяйки я тебе его не дам. Жди здесь, я ей скажу.
Тут Ивану полагалось возмутиться, затопать ногами и напомнить, что он вообще-то должностное лицо, помощник агента МУУРа при исполнении и с ним нельзя так разговаривать. Однако факт остается фактом — Опалин, которому прежде случалось вспыхивать из-за меньшего, не стал протестовать. Домработница удалилась (она немного косолапила и вообще чем-то смахивала на медведицу), а он прошелся по кухне, разглядывая попадавшиеся там и сям ножи. А что, если Надя все же убила хозяина? Расчленила тело, раскидала куски в разных местах. Он только что видел, как она орудовала ножом, разделывая мясо, — любо-дорого поглядеть. И Ксения Александровна стала бы не первой, кто полагал, будто знает свою прислугу как облупленную, и жестоко в этом смысле просчитался.
— Идем. — Домработница уже вернулась и стояла на пороге. — Портфель посмотри, только ничего оттуда не бери. Она за него цепляется, как за память. Он все время с ним ходил.
Удивительно, но вспыльчивый Опалин проглотил и это. Они переместились в спальню хозяина (черт знает сколько комнат было в квартире у Колоскова, который жил как форменный буржуй). Вот, пожалуйста. Хороший кожаный портфель, малоношеный, для бумаг — самое оно.
"А 55 тысяч рублей сюда влезут? Похоже, что нет… Или он частями их переносил и где-то прятал? У любовницы в Дегтярном?"
Опалин стал разбирать бумаги в портфеле, почти сразу же запутался и растерялся. Их было слишком много. Какие-то счета, письма, проекты рекламы, черновик выступления, в котором Колосков предлагал поднять расценки для частных объявлений в "Красном рабочем"… Еще один черновик, или записка — понимай как знаешь. Опалин стал читать, и брови его поползли вверх.
В этой записке некий Максим Александрович Басаргин трактовался как "белогвардейское охвостье", абсолютно излишнее в столь пролетарской газете, как "Красный рабочий". Колосков предлагал уволить его, как только появится возможность, и клялся, что, редакция не заметит потери столь незначительного сотрудника, потому что, даже если на страницах после увольнения Басаргина освободится место, он, Колосков, обязуется незамедлительно заполнить его рекламой. Покопавшись в оставшихся бумагах, Опалин нашел еще два черновика, посвященных той же персоне. В них Колосков уже не напирал на рекламную сторону, а ультимативно требовал устроить чистку сотрудников с тем, чтобы выкинуть Басаргина, но ему надо было как-то замаскировать личную неприязнь, и он заодно прицепил Ракицкого, "работавшего до революции в кадетской газете", и Должанского, который ничем не провинился, но слишком часто общается с Басаргиным и вообще выглядит крайне подозрительно.
— Нашли что-то интересное?
Он так увлекся чтением, что даже не заметил, как вошла хозяйка дома. Ксения Александровна сделала знак домработнице, и та удалилась.
— Вы это видели? — спросил Опалин, показывая черновики.
— Видела.
— Ваш муж не говорил, за что так ненавидит Басаргина?
— Говорил. Тот позволял себе некрасивые выходки. Перед другими сотрудниками изображал моего мужа, передразнивал его. Смеялся над тем, что Алексей раньше не работал в прессе и…
— Продолжайте.
— Ну, говорил, что его навязал Склянский. А между прочим, мой муж повысил чистую прибыль газеты, потому что додумался давать больше рекламы. Конечно, всяким бездельникам это не нравится…
— Он всерьез собирался выставить Басаргина на улицу?
— Конечно. Алеша вообще был серьезный человек. Во всем.
Интересно, подумал Опалин, почему она так уверенно говорит сейчас о муже в прошедшем времени. Знает, что он мертв? Когда он пропал в Москве, она с детьми находилась в Пятигорске, что подтверждалось всеми свидетельствами. Стопроцентное алиби. А между тем…
Уж не договорилась ли она с верной Надей, чтобы та избавила ее от любимого мужа? Коварного изменника больше нет, 55 тысяч прибрала к рукам, поделилась с домработницей… Чем не вариант?
— Ваш муж заведовал рекламой, он часто приносил домой деньги с работы?
— Какие деньги?
Врет. По интонации сразу чувствуется — врет.
— Он зарплату получал, как все совслужащие. Приносил домой, да. До копеечки.
— Тогда что же он тратил на Ванду? — спросил Опалин, не удержавшись. И, увидев выражение лица собеседницы, тотчас же об этом пожалел.
— Спросите у нее, — посоветовала Ксения Александровна с таким смешком, что у Ивана, хоть он был и не робкого десятка, поползли мурашки. — Вы же все равно будете ее допрашивать, да? Только я вам вот что скажу: не верьте ни одному ее слову.
Опалин подумал, что на сегодня с него хватит, и поднялся с места.
— Бумаги оставьте, я их сама сложу, — сказала хозяйка дома нетерпеливо, протягивая руку за портфелем.
Но Иван не торопился.
— Здесь все? Вы ничего отсюда не брали?
— Нет, конечно.
Кажется, не врет. А впрочем, черт их разберет, этих буржуев, засевших в отдельной квартире.
Он положил портфель и бумаги на стол, забрал свою фуражку и двинулся к дверям, стараясь шагать не слишком быстро, чтобы его отступление не походило на бегство. Домработница закрыла за ним входную дверь.
— Ушел, — доложила Надя хозяйке, которая в комнате Колоскова собирала бумаги в портфель.
— Из вещей ничего с собой не прихватил? — подозрительно спросила Ксения Александровна.
— Я стояла, следила. Да он на вещи не смотрел даже.
Маша вошла, остановилась на пороге, услышав последние слова:
— Мама, ну нехорошо же…
— Что нехорошо? — вскинулась мать. — Ты на всем готовом живешь, Надя по хозяйству хлопочет, я из сил выбиваюсь… ты что, не видишь, как другие мыкаются? Да у большинства и сотой доли нет того, что у нас! Отец твой тяжелым трудом все это вырвал… ты-то маленькая была, не помнишь, как мы выкручивались, дрова не достанешь, сахарин за счастье, военный коммунизм, чтоб его… А еще угрозыск! Прислали… сопляка какого-то… вынюхивать… Что он мне звонил сегодня? На что намекал, скотина…
— Опалин тебе звонил? — удивилась Маша.
— Да не он, а редактор! Оксюкович! — Она бросила портфель на стол и заметалась по комнате. Надя отступила к дверям, из опыта зная, что вот-вот последует взрыв, последствия которого могут быть непредсказуемыми. — Что он все твердил о деньгах? Что ему нужно? Я ему сказала, что ничего не знаю, в дела мужа не вникала, пусть обращается к Склянскому, может, ему что-то известно…
— Мама, сядь, пожалуйста, — заговорила Маша, волнуясь. — Сядь… я должна тебе сказать…
— Меня словами с ног не свалишь, — отрезала мать. — Что случилось? Говори!
— Склянский застрелился. Я это знаю от его племянника, он у нас учится на другом курсе… Он… он еще жив, его в больницу отвезли, но врачи говорят… Говорят, ничего сделать нельзя.
Посерев лицом, Ксения Александровна медленно опустилась на кровать.
— А-а… Вот так, значит… А я говорила! Говорила, что зря он столько болтает! Ездил на охоту вместе с Троцким, хвастал на весь свет, мужу моему тоже все уши прожужжал! "Товарищ Троцкий, товарищ Троцкий", — злобно передразнила она, — ну и где он теперь?
— Говорят, там в растрате дело… — заикнулась Маша.
— И из-за этого Склянский застрелился? Да растрата — отсидел несколько месяцев и вышел по амнистии! Не о чем говорить! Можно подумать, он один такой, который ворует… Все воруют! Только умные не попадаются!
Ее лицо пошло красными пятнами, глаза сверкали. Маша смотрела на нее с внутренним трепетом. Ксения Александровна провела рукой по лицу и заговорила, стараясь сохранить спокойствие:
— Вот что: если нам будут вопросы задавать — или этот, из угрозыска, или в ГПУ вызовут насчет Склянского, что мы о нем знаем, что можем сказать, — ничего не знаем! Понятно? Отец с ним не дружил, а просто общался. И вообще, Склянский ему навязывался, считал себя важной шишкой, думал, что ему никто не может отказать, а отец не хотел конфликта. Вам все ясно? Никакой дружбы не было, и вообще… Не было ничего! Надя, если его вдова будет звонить, говори, что меня нет дома…
— Хорошо, — вздохнула домработница. — Да ты не переживай так. Все обойдется…
— Я не могу понять, куда Алексей пропал, — сказала Ксения Александровна, не слушая ее. — Вот что меня тревожит…
— Да все ясно — сбежал он, чтобы вас не втягивать, — грубовато ответила Надя. — Понял, что за Склянского взялись всерьез, а потом сюда придут, ну и… Решил пожертвовать собой, чтобы вас не затронуло. Он ведь только о вас и заботился. Ты вспомни, сколько он из-за этой квартиры унижался…
Ксения Александровна как-то странно взглянула на двоюродную сестру.
— Я помню, — ответила она, недобро кривя рот. — Но и Ванду помню тоже…
— А что Ванда? Дырка, она дырка и есть. Для того он и держал ее, а больше она ему ни для чего нужна не была. Не к ней же он сбежал…
— Ты уверена?
— Да конечно. Она же не делась никуда. Живет там же, изредка выходит, морда обескураженная стала. Еще бы — деньги-то небось вышли уже, а новый никто на содержание не берет.
С некоторым опозданием хозяйка дома вспомнила, что дочь находится здесь же, и повернулась к ней. Но, судя по лицу Маши, новость о наличии у отца любовницы вовсе не стала для нее сюрпризом. Правда, в глазах читалась странная растерянность, однако в тот момент мать не придала ей значения.
— Видишь, как жизнь устроена, — сказала Ксения Александровна со смешком. Но чувства дочери все же заботили ее меньше, чем дела мужа, и она снова обратилась к Наде: — Как же он вернется, когда все уляжется? Или не вернется? Как ты думаешь?
— Я думаю, он как-нибудь даст знать о себе, — уверенно ответила домработница и погладила ее по руке. — Весточку пришлет, а может, позвонит… Но не сразу. Сразу ему нельзя: найдут. Ты, главное, не переживай… Он человек умный, если решил исчезнуть, значит, у него другого выхода не было…
— Он должен был меня предупредить, — упрямо проговорила хозяйка дома. — Должен!
— И ты бы его отпустила? Нет, ну сама подумай. О Склянском ведь совсем недавно говорили, что он в Политбюро может попасть… А теперь видишь, как все обернулось…
В комнату ворвались нетерпеливые трели дверного звонка. Ксения Александровна вздохнула и двумя руками помассировала виски.
— Это Шура… Иди открой ему, — велела она своим обычным голосом.
И домработница, немного косолапя, направилась к двери, чтобы впустить младшего брата Маши.
Глава 11 Неутомимые борцы
Пока Опалин в Крестовоздвиженском общался с домочадцами Колоскова, Максим Александрович Басаргин во Дворце труда развил бурную деятельность. Он выкурил полпачки папирос, сходил в столовую, обсудил с Ракицким шансы лошадей, которые его совершенно не интересовали, выслушал от Лапина лекцию о международных событиях и даже успел повздорить с писателем Вениамином Летаевым, который явился в редакцию с претензией — почему на фото, которое сопровождало рубрику "Что я пишу", он вышел похожим на уголовника.
— Не удивлюсь, если милиционеры у меня документы спрашивать начнут, — обидчиво заметил Летаев.
— Я тоже, представьте, — поддел его Басаргин. — Скорее уж удивлюсь, если они не будут спрашивать документы…
Летаев был знаменит. Его пьеса шла в столичном театре, повесть опубликовал журнал "Красная новь", а сейчас он вовсю сочинял роман о Гражданской войне, о чем добросовестно отчитался читателям "Красного рабочего". Но с внешностью Летаеву не повезло, и если бы вы встретили его поздно вечером в темном переулке, то как минимум стали присматривать хороший кирпич, чтобы в случае чего отбиться. Как считал Басаргин, фото в газете вполне соответствовало оригиналу. С точки зрения Летаева, против него в газете состряпали заговор и нарочно так заретушировали фотографию, что…
— Поздравляю, — хладнокровно сказал Должанский, выслушав юмористический рассказ Басаргина о том, как он поставил Летаева на место. — Вы нажили себе еще одного врага.
Басаргин сделал несколько кругов по кабинету.
— Послушайте, Петр Яковлевич, но когда я вижу всех этих самозванцев, которые величают себя писателями и назначают в гении… Какого черта? — внезапно вспылил он. — Почему им непременно нужно примазаться к великой русской литературе? Они же просто бездари, косноязычные и зачастую просто малограмотные…
— Да, но их много, а вы один. Не думали о том, что ваше противостояние может плохо кончиться?
— Противостояние? — Плечи Басаргина поникли. — Я такая же бездарь, как и они. Битый час возился с очерком на сто строк — и даже первую фразу не смог придумать…
— Вы серьезно относитесь к литературе, — заметил Должанский, и в голосе его прозвучало нечто вроде уважения.
— А вы нет?
— Я? — Заведующий отделом поэзии усмехнулся. — То, что Летаев, или Глебов, или еще кто-нибудь написали, никак на мое самочувствие не влияет. Хочется людям считать себя поэтами, драматургами или еще кем-нибудь, мне совершенно безразлично. На этом свете есть вещи поважнее того, что пишут в книгах… и даже в газетах.
— Хотел бы я смотреть на вещи с вашей точки зрения, Петр Яковлевич, — сказал писатель серьезно. — Но не могу. Они же портят вкус, внушают уверенность: раз их бездарную галиматью печатают и хвалят, значит, так и надо, и любой, кто хочет чего-то добиться, должен равняться на них. Вот в чем ужас-то!
— Если люди считают галиматью шедеврами, значит, они заслужили таких писателей, как Глебов, — парировал Должанский.
Писатель притих и только машинально комкал в кармане пустую пачку от папирос. "А ведь он прав… Прав, черт возьми. Но мне-то что делать среди этого торжества червей на трупе русской литературы?"
— Ваш очерк — это вы про угрозыск пытались написать?
— Пытался, — вздохнул Басаргин и следом за этим выложил одним махом про Опалина, про вчерашний день, утопленника с перерезанным горлом, задушенного ребенка и тело, скрюченное в красной луже.
Выслушав его, Должанский почесал висок и задумался.
— Это же ад, — сказал Максим Александрович потерянно. — И он постоянно в этом аду находится. А ведь ему, наверное, и двадцати нет…
— Садитесь на мое место, — сказал Должанский, поднимаясь на ноги. — Продиктую я ваш очерк…
Басаргин удивился, но все же сел на стул собеседника и приготовился писать. Петр Яковлевич прошелся по комнате, поглядел зачем-то в окно и негромко начал диктовать:
— "Своевременное раскрытие преступлений является одной из важнейших задач общества. В Москве этим занимаются…" дальше перечислите, — перебил он себя. — Милиция, угрозыск, я просто не в курсе деталей… Теперь пишите: "В уголовном розыске работают неутомимые борцы с преступностью…"
— Петр Яковлевич, — Басаргин все-таки не сдержался, — вы что, смеетесь надо мной?
— Отнюдь, — серьезно ответил Должанский. — Вы сами подумайте: чего, собственно, Поликарп от вас хочет? Чтобы вы написали правду — о младенце, которого убили просто так, походя, потому что он мешал своей мамаше? О том, что в угрозыске опасно работать и им недоплачивают? Не нужно ему все это. Дайте ему набор газетных штампов, набейте ими сто строк, и он будет доволен. Обязательно напишите, что борьба с беспризорностью дает успешные плоды…
— Опалин ни слова не сказал о беспризорниках.
— Не важно. Главное — успешные плоды, преступность идет на спад…
— Что-то по нашей хронике это незаметно… Да и по материалам Беспалова из суда — тоже.
— Максим Александрович, писать надо не то, что есть на самом деле, а то, что от вас ждут. Угрозыск борется с бандитизмом, одерживает верх, проблемы есть, но они решаемые… в общем, в таком примерно ключе. Кстати, как ваш знакомый вообще оказался в угрозыске?
Писатель замер:
— Вы знаете, я… Я его не спрашивал.
— Ну вот видите, он вас совершенно не интересует, — не преминул подловить его Должанский. — А между тем им стоило бы поинтересоваться. Хотя бы потому, что он занимается исчезновением Колоскова.
— Он мне сказал, что это не его дело.
— И вы ему поверили? — Петр Яковлевич иронически прищурился. — Вы же взрослый человек. Ну сами подумайте: Колосков все-таки кое-что в этой жизни значил… Не могли же его поиски поручить совсем уж…
Остаток фразы съел пронзительный звонок телефона. Двое находящихся в кабинете мужчин глядели на аппарат — и ни один не сделал движения, чтобы снять трубку. На мгновение телефон замолчал, но словно с удвоенными силами стал трещать снова. Решившись, Басаргин протянул руку.
— Лефортовский морг, — хладнокровно сообщил он в микрофон. — А? Что? Какая редакция? Нет здесь никакой редакции. Пожалуйста, гражданин… Куда вы трупы-то тащите? Не надо их друг на друга складывать! — прокричал он, немного отодвинув трубку от уха.
Должанский усмехнулся, но тут дверь отворилась, и на пороге возник Глебов с трубкой в зубах.
— Капитан пришел, — сказал Басаргин. — Какие новости, капитан?
Глебов вынул изо рта трубку и поглядел на нее так, словно видел в первый раз.
— Вы никому не скажете? — спросил он неуверенно.
— Само собой, — ответил за писателя Должанский. — Что там? Колосков удрал?
— Похоже на то, — ответил Глебов, с изумлением косясь на него. — Но не один, а с деньгами редакции.
— И сколько он украл?
Глебов оглянулся на дверь и, тщательно притворив ее, зашептал:
— Никто не знает, но Оксюкович ходит с траурным лицом. Думаю, дело серьезное…
— Подождите, — вмешался Басаргин. — Если украл Колосков, то почему главред волнуется? Он всегда может сказать, что ничего не знал…
— Он же своего пасынка протолкнул в газету главным бухгалтером, — негромко напомнил Должанский. — Будь я ГПУ, у меня бы возникли вопросы…
— П-почему ГПУ? — нервно спросил Глебов.
— А почему нет? Если растрата большая, вполне могут заинтересоваться… Ну, Степа? Сколько в кассе не хватает? Только не говори, что ничего не знаешь, зря, что ли, ты к дочке главреда клинья подбиваешь…
— Да не знаю я! — рассердился Глебов. — Пойми, мне неудобно… Оксюкович хорошо ко мне относится. Я не могу расспрашивать его о таких вещах!
Дверь распахнулась. На пороге стоял Беспалов, и по тому, как блестели его глаза, писатель сразу понял, что репортера распирает от новостей, которыми он жаждет поделиться.
— Сплетничаем, значит, а меня не позвали? Нехорошо, товарищи! Безответственно поступаете! Безнравственно даже…
— Какие сплетни? — делано удивился Должанский. — Мы обсуждаем международное положение. Чем Штреземан отличается от Чемберлена[71]…
— Чем могут отличаться два буржуя? — в тон ему ответил Беспалов. — Поражаюсь я, товарищи, вашей политической близорукости! И потом: что нам до таких мелочей, когда товарищ Склянский застрелился?
— Это тот, который навязал нам Колоскова? — недоверчиво спросил Басаргин.
— Он самый. Давно уже ходили слухи, что он не удержится, но никто не думал, что он сам взведет курок.
— Странно, — заметил Должанский.
— Что именно? — обернулся к нему Степа.
— Да то, что такой ловкач взял и застрелился. — Петр Яковлевич прищурился. — Как-то это не вяжется с тем, что мне про него известно.
— От тебя, Петя, ничего не скроешь. — Беспалов пригладил лысину и улыбнулся. — Он, кажется, хотел себя только ранить — ну, чтобы разжалобить товарищей по партии и они от него отвязались. Но сынишка с воплем вбежал в комнату, папаша от неожиданности дернулся, нажимая на спуск — и пуля не просто пробила плечо, а прошла через легкое. Он еще и умер не сразу…
— А Колосков, значит, все предвидел и загодя сделал ноги, — подытожил Глебов. — Знаете, я всегда считал его умным человеком. Такой нигде не пропадет…
— Как раз умные люди обычно и пропадают, — заметил Басаргин. — В первую очередь… — Он и сам не знал, зачем сказал это — возможно, из духа противоречия, потому что Степа всегда его раздражал.
— Ну, Колосков-то не пропадет, — хмыкнул Должанский. — Вот мы — да, если из-за его растраты нам получку платить будет нечем…
Лицо у Глебова вытянулось.
— Пойду-ка я поговорю с Измайловым, — объявил Беспалов, шагнув к двери. — Он кассир, должен знать…
— Измайлов кремень, он тебе ничего не скажет, — отозвался Должанский. — Ты лучше Антона разговори. — Так звали пасынка Оксюковича, который заведовал финансами газеты. — Он моложе, точно проболтается, если надавить…
"Как это мило, — подумал писатель. — Украл деньги и исчез… и даже если я напишу этот проклятый очерк, не факт, что мне за него заплатят… Боже мой, да разве я в детстве думал, что у меня будет такая жизнь… На Рождество, под елкой… мечтал о будущем… Свечи горели, пахло хвоей, и звезда… ах… звезда на верхушке… Как пророчество… Звезда…"
Он вконец расклеился, но вспомнил о жене Варе, о том, что ей нужно новое пальто, забрал текст, который ему начал диктовать Должанский, и вернулся к себе. Там Максим Александрович долго сидел за столом, потирая подбородок, но потом решился и, стиснув зубы, с ожесточением погнал строку за строкой. Под его пером Опалин вырос в богатыря, который с легкостью распутывал сложнейшие дела (реальные обстоятельства детоубийства, которое расследовали у него на глазах, Басаргин затушевал, нагромоздив груды общих фраз). Также агент московского угрозыска О. (своей волей автор играючи повысил Опалина) самыми адскими штампами из лексикона советских газет обещал бороться с преступностью, искоренять бандитизм и уменьшать число беспризорников. В последних строках писатель сделал намек на скорое продолжение, перечитал текст, сделал несколько поправок и отправился к машинисткам.
— Недурно, недурно, — милостиво объявил Поликарп, пробежав глазами перепечатанный на машинке текст никчемного, убогого, беспомощного очерка. — Именно то, что нам нужно, Максим Александрович! А то я уж опасался, что вы опять начнете какие-нибудь опасные намеки ронять, как в ваших фельетонах…
Басаргин оскалился и, ненавидя себя, ответил:
— Что вы, Поликарп Игнатьевич! Разве я не понимаю… Одно дело — фельетон, а совсем другое — очерк о работе угрозыска…
— Вот, вот, — кивнул заведующий. — И вообще, — не надо вам фельетонов писать, Максим Александрович! И шутить тоже не стоит. Не удаются у вас шутки, они все какие-то… несвоевременные выходят… Вы только не обижайтесь, я вам по-дружески говорю, — прибавил он, видя, как собеседник изменился в лице.
Басаргин вышел от заведующего, чувствуя глубокое внутреннее унижение, хотя, казалось бы, ничего по-настоящему оскорбительного ему не сказали. "Так… кончено… Писать, что я хочу, не дадут… теперь и шутить нельзя. Очерки по сто строк об угрозыске… а дальше что? Вместе с Матюшиным на хронику поставят? Гражданин Сидоров попал под трамвай, гражданин Котелков "убит насмерть"… И ради этого я жил? Ради этого бросил медицину? Как унизительно, боже, как унизительно…"
Вспомнив, что у него закончились папиросы, он отправился на их поиски. Но Максим Александрович был так сверхъестественно устроен, что если он выходил за чаем, то в итоге покупал калоши, а если ему позарез нужны были калоши, приносил домой цветы для Вари или кошку, которую подобрал на улице. Самый памятный, впрочем, случай, когда он должен был взять билет на поезд, а в итоге пришел домой с купленными по случаю у знакомого стульями. Басаргин чувствовал, что мирозданию нравится над ним шутить, и, когда нужной ему марки папирос не нашлось, немедленно принял решение бросить курить.
"И экономия, — рассудил он, — и здоровье… а впрочем, какая разница…"
Но едва он направил свои стопы обратно к дому, его догнала миловидная моссельпромщица с лотком папирос:
— Товарищ! Это вы спрашивали у моей коллеги папиросы "Кино"? Сколько вам нужно?
— Одну пачку, — ответил Басаргин, дивясь прихотям провидения, и полез за деньгами.
Когда он вернулся в свой кабинет, зазвонил телефон, и Опалин сообщил: возможно, им удастся выяснить личность утопленника, потому что есть заявление и приметы вроде сходятся.
— Ты не раздумал меня сопровождать во время работы?
— Нет. Конечно, нет.
— Тогда дуй к нам, я тебя жду.
Басаргин сунул нераспечатанную пачку в карман и двинулся к выходу.
— Опять в угрозыск? — спросил Глебов. — И не надоело тебе?
— Дело есть дело, — сказал писатель, испытывая подъем духа при мысли, что через несколько минут он будет общаться только с Опалиным и не видеть здешние физиономии. Он только сейчас осознал, до чего они все — за редчайшими исключениями — ему антипатичны.
— А-а, — протянул Степа. Он сунул в рот трубку, подумал и изрек: — Смотри, чтобы тебя там не убили.
С этим напутствием Максим Александрович Басаргин и покинул трудовой дворец.
Глава 12 Пропавшая фотография
Небеса спохватились, что на дворе сентябрь, а погода все еще хорошая, и разразились слезливым выматывающим дождем. Опалин и Басаргин спрятались под деревом где-то в районе Мещанских улиц и ждали, когда с неба перестанет течь. Максим Александрович был не в духе — он не послушался Вари и не взял с собой утром зонтик, из-за чего сейчас порядочно промок. К тому же его городские ботинки не могли смириться с отсутствием тротуаров, а земля от дождя раскисла и покрылась лужами. Цивилизация еще не добралась до этих мест, где в деревянных домиках ютился в основном рабочий люд. В конце улицы стояла нетронутая церковь с высоким шпилем, Максим Александрович смотрел на нее и думал, будет ли она на прежнем месте лет через десять, а то и раньше. Опалин молчал, и понять, о чем он думает, было невозможно. Басаргин не любил излишне болтливых людей, но сейчас дождь и безмолвие спутника действовали ему на нервы.
— А почему мы к ним идем? — спросил он, чтобы завязать разговор.
— В смысле? — хмуро спросил Опалин.
— Я думал, вы просто вызываете на опознание тела в морг. И все.
— И как ты себе это рисуешь? Человек, может, ждет сына или брата, надеется, что он еще живой, а я сразу — в морг? Так нельзя. Надо сначала убедиться, что мы не ошиблись. Может, это чужой труп. Да мало ли что…
"Нет, тут не только деликатность, — подумал Басаргин, скользнув взглядом по лицу собеседника, — но и что-то еще. Как там говорил Беспалов — прежде всего проверяют ближний круг, поэтому большинство убийц, которые действовали по личным мотивам, ловят сразу? Ты просто хочешь посмотреть, что за обстановка в доме, не могли они сами его прикончить, и вообще…"
— Я тебе мешаю? — спросил он.
— Пока — не очень, — спокойно ответил Опалин.
Дождь кончился. Они выбрались из укрытия и зашагали по дороге. "Пропали ботинки, черт возьми, — с досадой думал Басаргин, — сапоги надо было надеть. Вон, идет же он в сапогах, и ему хоть бы что".
Дом, к которому они направлялись, имел вид совсем деревенский, и Басаргин сразу же понял, что в нем нет ни водопровода, ни канализации. Но от писателя также не укрылись кокетливо расшитые занавесочки и растения в горшках, которые в изобилии стояли на подоконниках.
Из-за угла вразвалку вышел бело-рыжий котище со встопорщенными усами, сверкнул глазами на Опалина и просочился в какую-то щель. Прислушавшись, Басаргин услышал курлыканье голубей на чердаке и подумал, что там, должно быть, находится голубятня.
В следующее мгновение из двери вылетела девушка с веником и с криком "Кыш! Брысь отсюда!" стала бегать возле щели, в которую пролез кот, и совать в нее веник. С протестующим воплем враг бежал. Миг — и он скрылся в зарослях лопуха, только листья закачались на стеблях.
— Вот ведь гад! — пожаловалась девушка невольным свидетелям этой сцены, отбрасывая со лба волосы. — Это соседский, чтоб его… Лезет на чердак, а потом голубей душит. Вам кого? — спохватилась она, разглядев петлицы на форме Ивана.
— Я Кирпичниковых ищу. Помощник агента угрозыска Опалин, это со мной. — Он кивнул на Басаргина.
— Вы его нашли? — спросила девушка после паузы.
— Вас как зовут, простите?
— Да Соня я… Софья Кирпичникова. Вы же насчет брата моего? Он домой не вернулся. Я в милиции заявление написала…
Она говорила быстро, постоянно делая какие-то жесты — то перекладывая веник из руки в руку, то поправляя волосы, то теребя одежду. Лицо некрасивое, глаза очень близко поставлены, подбородок срезанный, волосы русые, мысленно отметил Басаргин. На ней была ношеная пестрая кофточка и коричневая юбка, очевидно, домашняя.
— Кажется, опять польет, — проворчал Опалин, косясь на небо. — Давайте войдем в дом.
Они вошли, и тотчас же снаружи зашуршал, заструился дождь. В комнате было очень чисто, бедновато, но уютно. Пока писатель отвлекался на осмотр обстановки, Опалин застыл на месте, глядя на ружье, лежащее поперек стола.
— Это Колькино, — сказала Софья и, уверенной рукой взяв ружье, повесила его на гвоздь.
Бросив взгляд в окно, Басаргин увидел, что за домом расположен целый огород.
— Сколько человек тут живет? — спросил Опалин.
— Сами посчитайте, — не без вызова ответила девушка. — Я, Колька да бабушка с дедом. — Но она тут же спохватилась, что перегнула палку, и попыталась загладить свой промах. — Чаю хотите?
Басаргин покосился на Опалина и, угадав, что соглашаться по каким-то причинам нельзя, степенно произнес: "Нет, спасибо". Где-то поблизости скрипнули половицы.
— Это бабушка, — опередив вопрос гостей, сказала Софья. — Дед не ходит. Лежачий он.
— А огородом кто занимается? — не удержался писатель.
— Я и занимаюсь. А что? Иначе никак. До ближайшей кооперативной лавки знаете сколько тащиться…
— Соня, — сказал Опалин, — нам бы на фото вашего брата взглянуть… Описание его я читал, но нужно фото.
— А, хорошо, — протянула девушка и стала сражаться с ящиками шкафа. Басаргин видел, как двигаются под ситцем блузки ее худые ключицы, и ему стало ее жаль. "Пожалуйста, — думал он, — пожалуйста, пусть это будет не он".
— Вот, — объявила Соня, поворачиваясь к ним, — это его последняя фотография.
Опалин бросил на нее взгляд и понял, что это и впрямь последняя, на которой Николай Кирпичников предстал живым. Но Соня стояла и ждала, по-видимому, что он возьмет карточку. Он взял снимок и передал его Басаргину.
— Вы написали, что брат ушел из дома ближе к вечеру и с тех пор вы его не видели, — начал Опалин. — Верно?
— Да… да.
— Чем занимался ваш брат?
Соня поняла — и лицо ее разом побледнело, словно вся кровь отхлынула от него.
— Нет, — пробормотала она, тряся головой, — нет…
— Сядьте, — сказал Опалин.
Она едва слышала его слова, но он пододвинул стул, и машинально она опустилась на него. Не зная, куда девать снимок, Басаргин положил его на стол.
— Я кое-что читала про угрозыск, — заговорила Соня безжизненным голосом, — вы не занимаетесь несчастными случаями. Его убили?
Опалин не стал уточнять, что иногда им приходится заниматься и несчастными случаями тоже — это было несущественное и никому здесь не нужное уточнение, — и просто сказал "да".
— Как? — сдавленно спросила она, словно голос ей отказывал.
— Зарезали. — Иван благоразумно удержался от описания подробностей. — Вам или кому-то из близких придется приехать для опознания тела.
— Я знала, я знала, — забормотала Соня, раскачиваясь на стуле, — я знала, что она не доведет его до добра. Я ему говорила! — Она зарыдала. — А он меня не слушал! Он никогда меня не слушал…
Дверь заскрипела. Басаргин поднял глаза и увидел на пороге маленькую, совершенно седую и очень худую старушку. Дыханием вечности повеяло на него — как написал бы, наверное, будущий знаменитый писатель Степан Глебов. Да! В этом деревянном домике на московской окраине, который держался на одном честном слове, Максим Александрович по-настоящему почувствовал, что такое дыхание вечности, и, по правде говоря, даже немного опешил. Бесцветные глаза смотрели сквозь него, на желтоватой шее висел простой медный крест — в 1928 году, прямо скажем, не каждый отваживался носить его на виду.
— Бабушка, — бросилась к ней Соня, — его убили, убили! Его убили, бабушка…
— Ну, ну… — слабо бормотала старушка, гладя ее по голове сморщенной рукой, — эх… Я знала, что его больше нет, только тебе не стала говорить… Он мне ночью приснился… как, бывало, мать твоя снится…
— Я тоже поняла, — сквозь слезы ответила девушка, — его голуби ужасно волновались… Никогда они так не курлыкали…
Больше всего Басаргин боялся того, что Опалин заведет сейчас какую-нибудь неуместную речь в духе того, что суеверия — вздор и полагаться на них нельзя, или начнет с апломбом вещать о том, что животные ничего не чувствуют, а сны ничего не значат. Но как бы ни думал помощник агента угрозыска, мысли свои он оставил при себе и не мешал женщинам выплакаться. Остро чувствуя, что он тут совершенно лишний, Басаргин сделал несколько шагов по комнате. Он нет-нет да бросал взгляд в окно, за которым на грядке тосковали подсолнухи, свесив золотые головы. Бело-рыжий кот сидел, притаившись в траве, — очевидно, только и ждал удобного момента, когда можно будет прошмыгнуть в дом и забраться на чердак.
— Соня, чем занимался ваш брат? — спросил Опалин, когда девушка немного успокоилась, отлепилась от бабушки и стала искать платок.
— Чем он мог заниматься? Работал, — вздохнула Соня. — В слесарной мастерской.
Бабушка отряхнула пыль со стола и двинулась к двери, мелко переступая.
— Поставлю самовар, — сказала она и вышла.
— Ваш брат слесарь, значит, был?
— Ну да.
— А подробнее можно? Слесари ведь разные бывают.
— Он хороший был слесарь, — ответила Соня с несчастным видом. — Рукастый! Любую деталь мог выточить. На работе его хвалили… Все ручки в доме — его работа. И замки тоже…
— Замками он тоже занимался?
— Ага. Замки, ключи, все, что хотите. Я же говорю, он хороший был… — Она готова была снова заплакать, и Басаргин отвел глаза.
— Вы сказали: "Она не доведет его до добра", — негромко напомнил Опалин. — Вы имели в виду кого-то конкретного?
— Да. Ее Норой зовут, — ответила девушка с отвращением, вытирая платком щеки.
— А она кто?
— Не знаю. Шляпка у нее модная, в кольцах ходит. Я ее только один раз видела. Мы всегда все рассказывали друг другу, а о ней он мне ничего не говорил. И вел себя странно… Я чувствовала, что что-то не так. У него секреты от меня появились… Он ее карточку доставал и насмотреться не мог…
— Давайте сюда карточку, — сказал Опалин. — Или он ее с собой носил?
— Нет. Она в его вещах должна быть.
Соня сорвалась с места и метнулась в другую комнату. Волей-неволей Опалин и Басаргин последовали за ней. Стол с несколькими номерами "Красного рабочего", стул, кровать, перед ней вышитый половичок. Соня отчаянно стала рвать ящики из пазов — они не поддавались. Она сломала ноготь, но выдрала один ящик, затем другой, опрокинула на кровать и стала перебирать содержимое. Галстук, коробка от дорогих папирос, несколько фантиков, бритвенный прибор, зеркальце к нему, всякие мелочи. Никаких фотографий — ни одной. Изменившись в лице, Соня стала разворачивать и трясти газеты.
— Я же видела… — бормотала она. — Он в столе ее хранил!
— Может быть, взял фото с собой? — не выдержал Басаргин.
— Зачем? Оно довольно большое, его неудобно носить…
— Фамилия фотографа там стояла? — вмешался Опалин. Соня кивнула. — Как фотографа звали?
Но Соня не помнила. Она повалилась на кровать, закрыла лицо руками и зарыдала.
— Доктор, принесите воды, — распорядился Опалин. И Максим Александрович побежал за водой.
"Бедная девушка, бедные старики… Что же теперь с ними будет?"
Он принес воду, и Соня выпила ее, лязгая зубами о стакан. Она немного успокоилась, и к ней вернулась ясность мысли.
— Я не могу понять, куда делась фотография, — призналась она.
— У вас нет собаки? — спросил Опалин.
— Была, но ее сосед застрелил. Это его кот к нам шляться повадился.
Собеседник пожал плечами.
— Либо кто-то влез в дом и забрал ее, либо ваш брат унес ее с собой. Когда вы его видели в последний раз, что он говорил? Может быть, упоминал, куда собирается?
— Я же говорю, он от меня таился! — с отчаянием воскликнула Соня. — Если бы я знала, разве бы не сказала…
Но Опалин не отступал, и они стали перетряхивать обрывки воспоминаний, пытаясь зацепиться хоть за что-то.
— Сказал: вы меня не ждите, я у Никиты заночую… — вспоминала Соня.
— Что за Никита?
— Приятель его, Телегин… Он на Большой Садовой живет. Да не ночевал брат у Никиты, Коля просто так говорил, когда собирался у нее остаться…
— Допустим, но почему вы так уверены, что в ту ночь ваш брат у него не появлялся? Вы звонили Никите, спрашивали?
— Да какое звонили, тут до ближайшего телефона пока доберешься… — Соня тяжело вздохнула. — Нет, я прямо к нему поехала, на Большую Садовую. И с ним говорила, и с дворником ихним, и с соседом. Все мне сказали, что Коля не приходил… вот тут я испугалась…
Опалин заговорил о Норе, и опять стали вытаскивать из памяти обрывки, перебирать их, искать хоть какой-то след. Басаргин, не удержавшись, вышел покурить, тем более дождь уже кончился и снаружи можно было находиться без всякого ущерба для здоровья или одежды. "Какой терпеливый, въедливый ум… — размышлял писатель об Опалине. — И не жаль ему кружить, по сто раз задавать одни и те же вопросы, возвращаться к тому, что его интересует… Почему он так прицепился к этой пропавшей фотографии? Ведь можно же вообразить ситуацию, что убили из-за сапог, ну заодно и кошелек украли… И тогда получается, он просто зря тратит время со своими расспросами".
Бедность, царившая вокруг, стала давить ему на нервы. Но, к счастью, на крыльцо вышла бабушка и позвала пить чай.
Согласившись, писатель тотчас же ощутил укол совести — Кирпичниковы не производили впечатления людей с достатком, и навязываться за их стол в год обострившегося продовольственного дефицита было нехорошо. Но чай оказался хорош, как и поданные к нему выпечка и малиновое варенье. Басаргин с детства любил малину — и с тех же пор она от него ускользала, редко выпадала возможность полакомиться. "А у них малина под окнами растет… — неожиданно вспомнил он, глядя на Соню. — Почему, собственно, я их жалею? Не так уж плохо они живут…"
— Я с отцом Александром договорюсь, — сказала бабушка Соне, — мы Колечке хорошие похороны устроим. Никаких этих кремаций, человек не полено, чтобы его сжигать. И могилку сделаем как надо…
"Стержень, — думал Басаргин, — бабушка — стержень, на котором держится весь дом. И Соня ее слушается… может быть, если бы Коля тоже слушался, то остался бы жив". Он поглядел на Опалина, пытаясь понять, что тот думает обо всем происходящем, но помощник агента угрозыска самоустранился из общей беседы. После чаепития он занял угол стола, взял у Сони лист бумаги, ручку и принялся корябать протокол, который дал подписать девушке.
— А теперь куда? — спросил Басаргин, когда они покинули деревянный дом на одной из многочисленных Мещанских улиц.
— В мастерскую, на работу к убитому, — ответил Опалин. — Посмотрим, что его сослуживцы скажут… А потом поедем на Большую Садовую, потолкуем с Никитой Телегиным.
— Ваня, — внезапно спросил Басаргин, — вы не обидитесь, если я кое-что скажу? — Как он ни старался, общение на "ты" ему плохо удавалось, и он опять переходил на привычное "вы".
— Валяйте, — ответил Опалин без малейших признаков смущения.
— Вы, как приходите к свидетелю, спрашиваете бумагу, ручку, чернила… Может, вам завести портфель и носить все с собой? Ну и потом… вы же во время расследования делаете записи…
— Какие записи? — прищурился собеседник.
— Я не знаю. По делу. Как кого зовут, телефоны, адреса…
— Я и так все помню, — довольно сухо ответил Опалин. — А если забуду, есть протокол.
— Да, но это странное впечатление производит, когда вы бумагу спрашиваете. И вообще, у вас же бланки должны быть…
— Есть, — кивнул Опалин. — Но на всех их не хватает. Давай вот что, доктор: ты не будешь меня учить, как мне заниматься моим делом. А то я тебя тоже могу поучить, как оперировать или там статьи писать. Ничего хорошего из этого не выйдет.
"Поделом мне, — сердито подумал Басаргин. — Известно же, в какое место приводят благие намерения. Нечего было лезть с советами. Ясно же было с самого начала, что он хам неотесанный и более ничего".
Мимо проезжала телега, которую тащила крепкая гнедая лошаденка. На козлах сидел патриархального вида мужичок с бородой. Опалин спросил у него, далеко ли до слесарной мастерской, и, узнав, что мужичок как раз будет проезжать мимо, договорился, чтобы их с Басаргиным подвезли. Они сели в телегу и двинулись к месту своего назначения.
Глава 13 Жена
Варя стояла у зеркала и с отчаянием смотрела на правый висок, на котором среди темно-каштановых волос серебрились два седых. Она не признавала новой моды коротко стричься, но сейчас ей пришло в голову, что если дела будут так идти и дальше — а вчера она тоже выдернула седой волосок, — то лучше будет не позориться, а сходить в парикмахерскую. "И краска для волос все равно седину не скроет, — подумала она с ожесточением, — все они обещают бог знает что, а на самом деле…"
Закусив губу, она попыталась подцепить один из седых волосков, но ошиблась и вместо него выдернула каштановый. Со второй попытки Варя вырвала тот, от которого собиралась избавиться изначально, но внезапно запал прошел, и она застыла возле зеркала, глядя на свое отражение.
Дело не в седых волосах, а в том, что юбку надо перешить, а то — клетка, да еще с желтым фоном. Желтый цвет она никогда не любила, однако ж ходит в этой юбке уже несколько лет, чередуя ее с ярко-синей. И не перешивать старье надо, поправила она себя, а купить новую одежду, пальто, сапожки. Если бы у Максима приняли пьесу, многое можно было бы себе позволить. Есть же кооперативные квартиры, да и все остальное, когда имеются деньги.
Эта мысль мучила обоих. Устроить себе нормальную жизнь, подняться над адом переполненной коммуналки, в которой их еще и пытаются уплотнить. Когда они переехали в Москву, то после долгих мытарств обосновались в комнате двоюродного брата Вари, инженера. Он им не мешал, потому что то и дело пропадал в командировках, а три месяца назад его и вовсе послали в Германию, но добро, оставшееся от его родителей — шкафы, диваны, коллекция минералов, коллекция бабочек, рояль, — загромоздило бывшую гостиную 8-комнатной квартиры, единственную, которая осталась в его владении. Да еще Максим по случаю купил гарнитур мебели, обитой шелком в цветочек, и стало совсем негде повернуться.
— Как думаешь — не уплотнят? — спросил он, оглядывая их жилище, и в глазах его мелькнули иронические огоньки. — Если что, говори, что это добро Андрея и Лизы. — Лизой звали жену инженера, которая, впрочем, с ним давно разошлась.
— Хорошо вы живете, — пробубнил управдом, который явился к Басаргиным не далее как сегодня утром. — Широко живете…
Итак, дома — ад… хотя, впрочем, дома чистилище, настоящий ад — в очередях, в магазинах, где приходится давиться за предметами первой необходимости. Управдому, на худой конец, можно дать взятку, соседям, которые буянят — пригрозить милицией, а очереди, проблемы с продовольствием…
Варя села за стол, поставила на него локти и уткнулась подбородком в сжатые руки. Из еды в доме только буханка хлеба и три яйца. Есть еще немножко кофе и постного масла. Был суп, который она съела, а последнюю фрикадельку отдала кошке, которую Максим отобрал у хулиганов и притащил домой.
— Я не мог пройти мимо, когда при мне мучили живое существо! — возмущался он, когда Варя заикнулась, что они себя еле могут прокормить — куда им брать кошку.
Так они стали жить втроем. Но кошка, натерпевшаяся от людей, всех боялась, не давалась в руки, не мурлыкала даже и обыкновенно отсиживалась в самых темных углах либо с поразительной ловкостью забиралась на высокие шкафы, где до нее никто не мог дотянуться. Впрочем, несколько раз она ловила мышей и приносила их Варе как доказательство своей полезности. Варя пыталась кошку гладить, но та ускользала и опять забивалась куда-нибудь под мебель. Несколько попыток дать кошке какое-нибудь имя так и окончились ничем — Басаргины не смогли прийти к согласию, а животному, похоже, было совершенно все равно, как его кличут.
Варя опустила руки и сидела, бессильно глядя перед собой. Сегодня до нее окольными путями дошли слухи, что двоюродный брат решил остаться в Германии, куда его так опрометчиво командировали. Значит, их с Максимом уплотнят, и это еще не самое неприятное — не исключено, что их начнут таскать в ГПУ. Знали ли вы о намерениях товарища такого-то остаться за границей? А если знали, почему не предупредили соответствующие органы? Ах, вы уверяете, что не знали? А с какой стати мы должны вам доверять?
Старинные часы степенно откашлялись, загремели внутренностями и пробили шесть. Варя вздрогнула. Максим очень любил их и уверял, что это часы Коробочки из "Мертвых душ" — те самые, которые шипели, хрипели и издавали звуки, похожие на удары палкой по черепкам. Он вообще был большой выдумщик — качество, за которое жена когда-то его полюбила. Зацепившись за малюсенькую ниточку, его воображение плело восхитительные кружева. Но сейчас Варя чувствовала беспокойство.
"Где же он?"
Обычно он приходил домой в пять — старался не затягивать сдачу материала в завтрашний номер и ненавидел давиться в трамваях в час пик. Порою, когда в мире случалось нечто экстраординарное, Басаргину приходилось оставаться во Дворце труда и срочно писать материал, который уходил в типографию позже обычного. Но тогда он звонил домой и всегда предупреждал жену.
"Может быть, я пропустила звонок?"
Она вышла в коридор и, видя, что аппарат свободен, решилась и позвонила Должанскому.
— Он ушел днем с этим… как его… товарищем из угрозыска, — ответил Петр Яковлевич. — Его послали собирать материал, так сказать, на месте… Вы разве не знаете?
— Да-да, я знаю, — быстро ответила Варя. — Максим мне говорил. Большое спасибо, и… извините, что побеспокоила.
Если верить Максиму, Должанский был единственным по-настоящему приличным человеком во всей редакции, но отчего-то у Вари после общения с ним неизменно оставался какой-то осадок, природу которого она затруднялась определить. Петр Яковлевич всегда был с ней безукоризненно вежлив и ни разу не сказал о Максиме дурного слова, но инстинктивно она не доверяла заведующему отделом поэзии, и все тут. Сложно, знаете ли, верить человеку, который — по словам Басаргина — кое-что понимает в литературе, однако ж пропускает в печать следующие строки:
Стоит рабочий у станка, Стоит портной у верстака, Нас партия ведет вперед, И не дадим мы задний ход.И Петр Яковлевич, кротко переправив "портного" на "столяра" (автор стихов понятия не имел, что верстаки бывают только у столяров), отправил стихи в набор.
— Что они пишут, что они пишут! — восклицал в таких случаях Басаргин. — Немеет человеческий ум! И это печатают!
Да-с, этих печатали, а его зажимали, причем началось все еще в прошлом году, когда у него не взяли книжку рассказов. В этом — в газете перестали печатать его фельетоны, а из рассказов в "Красном рабочем" принимали только самые бледные и незначительные, изъяв из них всю его фирменную иронию, сатирические реплики и вообще все чисто басаргиновское.
И вот, когда он однажды пришел домой в отчаянии и бешенстве, потому что даже в его бледный рассказ Федотов-Леонов запустил свою длань и везде исправил "молодой человек" на "комсомолец", а "девушка" — на "комсомолка", Варя необдуманно сказала:
— Может быть, тебе плюнуть на них и попробовать попасть в театр? Если уж такие болваны, как Летаев с Глебовым…
Она осеклась. Муж глядел на нее больными глазами.
— Не надо равнять меня с этой сволочью, — тихо проговорил он, дернув челюстью. — Я знаю, в жизни я порядочно согрешил, но не настолько же, чтобы меня числили в одной… одной кодле с этими…
После ужина он снова вернулся к разговору, добавив:
— Вообще единственный театр, куда я хотел бы попасть, это Художественный… Но об этом можно только мечтать.
— В Москве есть и другие театры, — сказала Варя.
Басаргин нахохлился и заявил, что ничего не выйдет. Само собой, не прошло и недели, как он начал сочинять пьесу.
Вышла искрометная комедия с блестящими диалогами, массой комических ситуаций, немножко водевильная и в меру нравоучительная. В ней не было ни комсомольцев, ни трескучих лозунгов, просто люди, которые влюблялись, ссорились, мирились… И хотя Варя сознавала, что у ее мужа большой талант, она была совершенно очарована, прочитав пьесу.
— Если ее поставят на сцене, тебя ждет большой успех…
— Если поставят, — проворчал Басаргин, — а до того ей надо понравиться в театре… И Главрепертком не должен иметь к ней претензий…
Он отнес пьесу в Театр сатиры знакомому знакомого Должанского, потом Петр Яковлевич сказал, что заведующий литературной частью оттуда уволился и на его место пришел кто-то другой. Басаргин помрачнел.
— Позвони в театр, спроси у них напрямую, нужна им пьеса или нет, — предложила Варя.
— Зачем? Услышать, что она им не нужна? Была бы нужна, давно бы меня отыскали…
…Варя отвлеклась от своих мыслей, глянула на циферблат, который тонул в полумраке. Кошка сидела на рояле, сверкая оттуда желтоватыми глазами. Басаргина поднялась с места и включила свет.
Без четверти семь. Где же Максим?
Вдруг она с необыкновенной отчетливостью представила, что его больше нет, она осталась одна, и волны ужаса затопили ее с головой. Одной сражаться с этим безумным и бессмысленным миром, зная, что твой последний бастион пал и ты обречена — да, обречена, по поводу своей способности выживать у нее не было никаких иллюзий.
"Может быть, позвонить еще раз на работу? Но если он ушел, что они мне могут сказать…"
Глухо за дверью: бу-бу-бу. Голоса. Шаги. Знакомые шаги. О боже мой!
Варя метнулась к двери, впопыхах стукнулась о кресло с высокой спинкой, ойкнула, схватилась за колено. В замке поворачивается ключ. Пришел? Пришел! Какое счастье!
— А вот и мы! — сказал Басаргин, проходя в комнату, разгороженную шкафами и ширмами, и по его немного деланому тону Варя поняла, что он перед кем-то рисуется, скорее всего, перед угрюмым молодым человеком в форме с зелеными петлицами, который шагал за ним немного шаркающей походкой.
— Это Варвара, моя жена… А это Опалин. Иван Опалин, — уточнил писатель. — Из уголовного розыска…
— Очень приятно, — пробормотала Варя, подав руку спутнику мужа, и тот осторожно пожал ее, словно она была фарфоровая.
— Я пригласил его к нам на ужин, — сказал Басаргин.
Варя напряглась.
— Максим, — шепнула она, отводя мужа в сторону, — но у нас только хлеб… и несколько яиц…
— У меня ветчина есть, — подал голос гость. — И сыр. Даже два куска, но один лучше выкинуть — испортился он…
Опалин стал вынимать из карманов запакованные в бумагу свертки. Само собой, обожатель сыра Басаргин оказался возле них первым.
— Позвольте, позвольте, Иван Григорьевич… это почему же испортился? — озабоченно спросил он, нюхая сыр. — Ничего не испортился…
— Так плесень же на нем, — ответил Опалин с удивлением.
— Плесень? — переспросил Басаргин, не понимая. — Но… это же рокфор, ему полагается быть с плесенью…
Гость насупился.
— Вы надо мной смеетесь, — проворчал он. — Кто же с плесенью станет есть…
Вмешалась Варя, успокоила гостя, что сыр с плесенью действительно едят, и засуетилась возле буфета, доставая тарелки. Кошка удрала под диван и затаилась. Опалин снял фуражку, положил ее на столик и прошелся вдоль шкафов, разглядывая бабочек в стеклянных ящиках. Он ни о чем особенно не думал, просто фиксировал окружающее: тяжелые шторы на окнах, большой безмолвный рояль, заваленный всякой всячиной, картины в золоченых рамах, книги — много книг, они повсюду. Для интереса Иван взял одну из них, открыл наугад и прочел:
"— Командировать особого чиновника, — сказал он наконец, — в недра крокодила для особых поручений, по моему личному мнению, — нелепо-с. По штату не полагается…"[72]
Он положил книгу на место и повернулся к бюро странной формы, с закругленными углами. Когда-то давно, еще до наступления нового века, отец инженера притащил этот дивный стол в стиле ар-нуво из Парижа, заслужив среди своих знакомых славу чудака и фантазера. Но непрост был французский стол — он пережил две революции и растопку печей своими собратьями, все выдержал, и теперь за ним работал Максим Александрович, сочиняя вещи, наиболее дорогие его сердцу.
Над столом висело несколько газетных вырезок, пришпиленных к обоям старыми патефонными иголками и булавками. Бросался в глаза жирно подчеркнутый красным заголовок: "Куда уходят деньги?"
Ниже располагалось несколько коротких статей, одна из которых называлась "Омоложенные снегири", а другая — "Пересадка желез обезьяны двум больным".
Еще ниже красовалось длинное объявление, примерно на четверть газетной полосы, гласившее:
"Сегодня
в магазинах Госиздата
открывается дешевая продажа книг
Скидка до 70 %
Громадный выбор книг по всем отраслям знания
Книги для подарков
Книги для детей
Комплекты журналов
Книги для деревни
Агитпроп и социально-экономическая литература
Научные и научно-популярные книги
Медицина. Техника. Сельское хозяйство.
Справочники.
Альбомы. Портреты.
Романы. Повести. Стихи. Пьесы".
Дальше шло перечисление адресов магазинов, которое Опалин читать не стал.
Под объявлением был пришпилен портрет Басаргина, сделанный пастелью. Глаза у писателя на портрете были совершенно синие, выглядел он молодцом, и у Опалина мелькнула мысль, что рисовала Максима Александровича влюбленная в него дама.
— Скатерть возьми, — шептала меж тем Варя мужу в другом конце комнаты.
— Варя, ну зачем…
— У нас гость, а мы без скатерти?
— Варя, мы вообще можем на кухню пойти…
— О нет. Я тебя умоляю! Ах, боже мой, надо чайник на примус поставить…
Она убежала, на ходу руками поправляя волосы, и, глядя ей вслед, Басаргин зачем-то вспомнил, как при их первом знакомстве она хвасталась, что не стала в Петербурге танцевать с сыном какого-то вице-губернатора, который ей не понравился. "А теперь — пожалуйста, пришел гражданин с куском ветчины и двумя кусками сыра… Что жизнь делает с людьми, ах, что делает!"
— Вы присаживайтесь, — сказал Басаргин Опалину, видя, что тот стоит, — мы сейчас на стол накроем…
Иван опустился на краешек кресла и, очевидно, признав его достойным доверия, сел поглубже и прислонился к спинке.
— Удобно тут у вас, — сказал он.
— Ну, пока что, — ответил писатель, морщась. — Уплотнить нас хотят…
И, не удержавшись, он выложил спутнику все о кузене, который их подставил, о том, что управдом Шульгин — хам, взяточник и скотина, который испытывает особое удовольствие, отравляя им жизнь.
— Прицепился к Варе, что она нигде не работает. Мол, она врет и на самом деле шьет на дому, просто налоги платить не хочет. Еле отвязались, так он теперь то сам приходит, то братца своего засылает регулярно. Тот все аршины наши отнять хочет…
— Что за братец? — машинально спросил Иван.
— Савелий. Управдом наш всю свою родню из деревни в Москву перетащил и прописал. Главное, у Савелия этого и так больше жилплощади, чем у нас.
— Да, бывает, — пробормотал Иван. — Скажите, а портрет над столом кто рисовал?
— Ну, это не портрет — так, знаете ли, набросок. Оля Покровская рисовала, знакомая наша.
— Художница?
— Да, художница. То есть была, — поправился Басаргин, морщась.
— Почему была?
— От тифа она умерла, в прошлом году. Выпила стакан сырого молока — и вот…
— Чего у вас кошка такая пугливая? — спросил Опалин, меняя тему. — От всех шарахается…
— Я ее у хулиганов отнял. Они на нашей улице совсем обнаглели… Главное, я знаю, кто ими верховодит, — Митька Павленков, в нашем же доме живет. Отец у него — рабочий, трудится на АМО[73], хороший человек и непьющий. А Митька со своим братцем…
Он продолжал говорить, но слова его проплывали мимо сознания Опалина и словно уходили в вату. Кресло было мягкое, спинка — словно нарочно под него скроенная, так что веки опускались сами собой. Бу-бу-бу… хулиганы… крокодил… держи труп, я веревку буду резать… Опалин, не спи, держи, тебе говорят! Бу-бу-бу… Ко-ман-ди-ро-вать… чиновника особых поручений… Крокодил…
И он уснул.
Глава 14 Трое и кошка
— Максим, не трогай его, ты же видишь, он спит…
— Варя, ну это нелепо, ей-богу. Еще же не ночь…
— Да устал он. Ты что, не заметил, как он шел? Еле ноги передвигал…
— Варя, с чего бы? Мы с ним в мастерской были, потом свидетеля искали…
— Какого свидетеля?
— Да тело вытащили из реки, помнишь, я тебе рассказывал. Личность установили, теперь его ближайший круг проверяют. То есть Опалин проверяет… Знаешь, я всегда подозревал, что детективные романы — чепуха несусветная. Все эти гениальные озарения, дедукция…
— Пойдем отсюда, не будем ему мешать.
— Хорошо, пусть спит, я не против. О чем я говорил?
— О дедукции.
— Да. В общем, в жизни расследование преступлений — скучная, кропотливая работа. По сто раз повторять одни и те же вопросы, выпытывать подробности, уточнять, кто где находился в момент убийства, все перепроверять…
Они подошли к столу. Сыр, ветчина, чай, хлеб, сверкающие тарелки, расписные чашки, которые отец инженера тоже когда-то привез из Парижа, а может быть, из Вены. Как мало надо человеку для счастья — вернее, как легко понятие счастья сжимается в годы испытаний, словно шагреневая кожа. "Надо будет куда-нибудь вставить эту мысль, — мелькнуло в голове у Басаргина. — О шагреневой коже". Но он не записал ее в блокнот, который держал на столе как раз для разных идей, приходивших ему в голову, и потому почти тотчас же забыл.
— Мы что, не будем без него ужинать? — спросил писатель недовольно.
Варе не понравился этот вопрос. Она была чувствительна к любой неделикатности, а вопрос мужа был именно неделикатным. Она убавила свет, чтобы он не тревожил спящего, и села за стол. Максим Александрович отломил кусочек рокфора, и глаза писателя засияли. Варя разлила по чашкам чай, оставив третью, предназначавшуюся гостю, нетронутой. "Проснется, я снова поставлю чайник", — подумала она. Писатель энергично потер руки и принялся за хлеб с ветчиной. Кошка, заинтригованная происходящим, подошла к Варе, та дала ей кусочек и попыталась погладить. Ветчину кошка съела, но от руки увернулась.
— Там не опасно? — спросила Варя.
— В смысле? — не понял муж.
— Ну, где ты сопровождаешь этого юношу.
— А. Нет, не опасно, конечно. Разве я стал бы…
Он недоговорил, но Варя и так поняла, что он имеет в виду. Она отрезала себе кусочек второго сыра (который оказался чем-то вроде пармезана), отпила глоток чаю. Взгляд ее скользнул по окружающей обстановке, по безмолвному роялю, заваленному всяким хламом. "Кузен сказал перед отъездом: если что, мебель можете забирать. Надо было сразу же сообразить, что он уже тогда решил остаться в Германии…"
— Вообще удивительно видеть, как люди в присутствии представителя власти схлопываются, словно раковина, — заметил Басаргин, взяв себе еще рокфору. — Но вообще он молодец — я об Опалине. Умеет разговорить собеседника. Метода, конечно, у него нет никакого…
И он рассказал Варе, как его спутник сегодня опрашивал сослуживцев убитого, а потом его приятеля.
— Там еще женщина какая-то замешана. У Кирпичникова было ее фото, но оно исчезло. И вот что интересно: никто ничего об этой женщине не знает. Приятель после расспросов вспомнил, что Николай как-то сел к ней в такси.
— Она на такси ездит? — протянула Варя.
— Ну да. То есть Телегин ее видел в такси. Брюнетка, говорит, коротко стриженная, видная женщина.
— Исчерпывающее описание, — заметила она с улыбкой.
— Да. Опалин его и так и этак крутил: может, родинки какие у нее были? Шрамы? Но Телегин не настолько близко стоял, чтобы их разглядеть. Просто, говорит, видная баба, одета хорошо. Опалин больше часу с ним бился, и наконец тот вспомнил, что ему Николай сказал. Она, мол, живет в доме, где дамская парикмахерская, в витрине там головы, а на одной — парик из перьев. Опалин пробовал хотя бы район уточнить, чтобы эту парикмахерскую найти, но Телегин больше ничего сказать не смог.
— Этот убитый, Николай Кирпичников, он же столяр был? — спросила Варя, сделав себе бутерброд с ветчиной.
— Да.
— Зачем столяр понадобился хорошо одетой даме, которая ездит на такси? Я хочу сказать… он ведь не ее круга.
Басаргин с удивлением поглядел на жену.
— Варя, ты совсем как Опалин, — промолвил он полушутя-полусерьезно, качая головой. — Представь, когда мы вышли от Телегина, он то же самое сказал. Для чего Кирпичников ей понадобился? Я ему, конечно, ответил, что мало ли — влюбилась, например…
— Так влюбилась, что его из реки извлекли с перерезанным горлом? Так не бывает.
— Варя! Вот и он мне ответил примерно так же… Тебе в угрозыске надо работать, честное слово.
— Кстати, насчет работы. — Молодая женщина вздохнула. — Полине в шляпную мастерскую нужна модистка. Я подумала…
— И речи об этом быть не может, — отрезал Басаргин. Вся его веселость куда-то враз улетучилась.
— Если тебя выгонят из газеты, на что мы будем жить?
Она прикусила язык, но было уже поздно. Лицо писателя застыло.
— На что? Не знаю, Варя. Мебель продадим. В актеры пойду, в какой-нибудь театр бродячий, на окраинах играть буду.
— За мебель ничего не дадут — все комиссионки ею забиты, — ответила Варя рассудительно. — А в актеры тебя не пустят. Ты не член рабиса… — Так назывался профсоюз работников искусства. — Тебя даже на их бирже труда на учет не поставят. Почему я не могу работать у Полины?
— Потому что я не хочу, чтобы тебя оскорбляли эти нэпманские хамки, которые к ней ходят. Варя, эти деньги тебе дадутся ценой таких унижений, что ты меня проклянешь. Лучше уж ругай сейчас, что я тебя не пускаю.
— Ты из меня делаешь какое-то нежное растение, — сказала Варя обидчиво.
— Нет. Ты, Варя, не представляешь себе, чего мне стоит каждый день соприкасаться с этими людьми. Хамство невыносимо, а торжествующее хамство — вдвойне. — Он помрачнел и добавил: — А мне еще приходится сочинять, примеряясь к их… к их требованиям. Боже, ну почему я не какой-нибудь, черт возьми, стихоблуд, который гонит верстами рифмованную чушь про партию, комсомол и не знаю что еще… Как хорошо сейчас быть бездарностью, Варя! Никогда еще в русской литературе не было такого широкого поля для абсолютно бесталанных людей… И никогда еще они так не процветали, черт возьми!
Варя смотрела на него и думала, что эти речи она слышит каждый день, в разных вариациях. Максим зациклился на литературной теме, потому что она для него действительно очень важна, но есть же люди, которым еще труднее, и их проблемы — вовсе не скверные стихи в "Красном рабочем". Пережив революцию, Гражданскую войну и страшные годы военного коммунизма, она никак не могла избавиться от ощущения, что так убиваться из-за каких-то слов не то что глупо, но как-то… эгоистично. Должно быть, Максим Александрович почувствовал ее настрой — он поник, сгорбился и стал смотреть в окно.
— Я проживаю свою жизнь не так и не там, где следует, — сказал он устало. — И подумать только, что через сто лет настанет — если верить некоторым — всеобщее счастье, люди будут сидеть за кремовыми шторами в своих квартирах, а не давиться в коммуналках… И не будет им никакого дела до наших мучений. Интересно, какой тогда будет литература?
— Такой же ужасной, как сейчас, — не удержавшись, брякнула Варя. — Ты же сам говорил, что скверная литература может породить только такую же дрянь, как она сама. — Молодая женщина поднялась с места. — Пойду принесу еще чаю…
Она возилась на кухне с примусом, когда к ней с заискивающей физиономией подошел сосед Федор Петрович Пелевин, работник акционерного общества "Шерсть". Это был немолодой гражданин, который больше всего на свете любил обсуждать соседей и еще — судебные репортажи Беспалова в "Красном рабочем". Максим держал его за наушника и утверждал, что он обо всем доносит управдому, но Варя видела только старого человека, для которого сплетни остаются единственной доступной ему духовной пищей.
— Вы не так кладете щепки, дайте я вам покажу, как надо, — сказал он и действительно показал. — Это что ж, у Максима Александровича военный в гостях сейчас?
— Он не военный, а из угрозыска, — сказала Варя.
— Так, так. — Федор Петрович вздохнул. — Недурственно… Родственник, что же, его?
Работник акционерного общества обожал к месту и не к месту вставлять в речь словечки вроде "недурственно", "приятственно" и "беспременно". Было еще дивное слово "прельстительно", которое он, впрочем, берег для особых случаев и пускал в ход крайне редко.
— Нет, не родственник, — сказала Варя с некоторым удивлением. Для нее было очевидно, что трудно найти более непохожих людей, чем ее муж и сегодняшний гость. — Просто… — она замялась, — хороший знакомый.
Федор Петрович отчасти напоминал гриб — конечно, если бы грибу взбрела в голову фантазия сделаться человеком с непомерно крупной лысой головой и хилым тельцем. Но когда его бесцветные глазки испытующе скользнули по лицу Вари, она подумала, что муж все-таки прав и их сосед — гриб из породы ядовитых или, по меньшей мере, подозрительных.
— Интересные у Максима Александровича знакомые, — промолвил Пелевин с расстановкой, потирая подбородок. — Хорошую хоть ветчину принес?
Варя вытаращила глаза. Она не помнила, чтобы кому-то говорила о ветчине, равно как и о том, что их гость вообще что-то принес.
— От вас ветчиной пахнет, — тонко улыбнувшись, объявил старый плут.
— А сыром не пахнет? — с вызовом спросила Варя. Воспитание мешало ей вспылить и уж тем более — закатить скандал, но поставить на место соседа было все же необходимо.
— И сыр, значит, принес, — уважительно пробормотал себе под нос гриб, качая головой. — Хорошие друзья у вашего мужа. Я всегда говорил, что он не пропадет.
К счастью, в кухне появились соседки, и Федор Петрович отвлекся на них.
— Надоела эта фря, — сказала одна из соседок, когда Варя ушла. — Муж ейный ночами сидит, пишет чегой-то, а счетчик общий. Пожалуюсь опять на них управдому, пусть их приструнит. Неча лепестричество по ночам жечь. Баре!
— Я бы не стал жаловаться, — сказал Федор Петрович, деликатно кашлянув.
— А? Чё? — вскинулась соседка.
— Да у писателя нашего приятель в угрозыске завелся, а братец управдома был под судом.
— За что же? — заинтересовалась вторая соседка.
— Да так, мошенничество, ничего особенного. Его сразу же по амнистии выпустили, но… мало ли что, сами знаете.
Соседки ничего не знали, но насторожились.
— Да ладно, видела я этого из угрозыска, — хорохорилась первая соседка, чтобы не потерять лицо. — Мозгляк!
— Ну смотрите, я вас предупредил, — усмехнулся гриб. — МУУР — не та контора, с которой я стал бы ссориться. Беспременно!
Глава 15 Вечер в гостях
Опалин пробудился внезапно, словно его за ворот вытащили из сна. "Уснул… уснул? Но где я… И почему…"
"Нашел где спать, — буркнул внутренний голос. — А если бы тебя убили? И оружие забрали…"
Вмиг стряхнув с себя остатки сна, он стал судорожно ощупывать карманы и проверять, на месте ли его арсенал. Жизнь научила Ивана, что работнику угрозыска никогда нельзя пренебрегать средствами для защиты своей жизни, и даже огнестрельного оружия ему может оказаться недостаточно. Кроме "браунинга", Опалин носил с собой кастет, финский нож, а еще — крохотный револьверчик, стрелявший пулями мелкого калибра.
Все оказалось на месте, никто не покушался на его вещи, и Иван с облегчением перевел дух. Он наконец вспомнил, где находится: у Басаргина. Не то чтобы Опалин напросился в гости с задней мыслью, все получилось как-то само собой, но он был не прочь увидеть писателя в домашней обстановке, так сказать, без покровов. Дома человек чаще всего показывает свое истинное лицо — он дает себе волю и не стесняется условностями, которые в других местах вынуждают его держаться в рамках приличий. Но пока что Иван видел лишь отдельные детали домашней жизни Максима Александровича: причудливый письменный стол, статьи на стене, заморенную женщину лет 35 и книги. Много, много книг.
Опалин шевельнулся, но мягкое кресло не желало его отпускать, и он поймал себя на мысли, что вставать ему не очень-то и хочется. В углу, где он сидел, было довольно темно. Слева громоздились важные высокие шкафы, впереди громадой застыл рояль с наваленной на крышке всякой всячиной, а наверху этой горы сидела серая кошка и гипнотизировала Ивана мерцающими желтыми глазами.
— Кошка! — шепнул Опалин. — Иди сюда.
Она поглядела на него подозрительно, соскользнула со своего насеста и куда-то спряталась. Он встал, пригладил волосы и двинулся на свет, который шел из-за рояля. Там был накрыт стол, на скатерти стояли тарелки и чашки.
— А вот и вы! — воскликнул Басаргин. — Мы не стали вас будить. Варя мне не разрешила, человек, говорит, устал… Присаживайтесь, пожалуйста. Еду мы вам оставили, правда, не всю…
— Муж мне сказал, что вам приходится по ночам работать, — добавила Варя. — Давайте я налью вам чаю…
Он сел. Белая скатерть, красивые чашки, то, что за ним ухаживали, — все это сплеталось в дивное ощущение уюта, которое Иван в своей жизни испытывал крайне редко. В рояле что-то печально и протяжно прозвенело, словно мимо пробиралось привидение, когда-то привязанное к этому инструменту, и, не устояв перед искушением, нырнуло под крышку и нажало на одну из клавиш.
— Нет, я ночью не работал, — ответил Иван на слова хозяйки. — Я утром товарища из петли вытаскивал.
Басаргин, который провел с Опалиным полдня и отлично помнил, что тот даже не упоминал ни о чем подобном, уставился на него с изумлением.
— И что же… спасли? — спросил он.
— Какое спасли, — вяло отозвался Иван. — Он вторые сутки висел… окоченел уже. Это он начинал дознание по делу Колоскова…
Варя, отставив чашку, смотрела на говорящего с сочувствием.
— Вы дружили? — спросила она.
— Нет, друзьями мы не были, но знал я его хорошо. А сегодня мне пришлось держать его труп, пока… пока коллега веревку резал.
— Его убили? — спросил Басаргин.
— Похоже, что нет. Сам.
— Из-за чего же он… — начала Варя, но муж выразительно посмотрел на нее, покачал головой, и она умолкла.
— Семейные дела. Жена ушла, он напился, потом повесился. А мужик он был хороший и работник отличный, — сказал Опалин. — От трех бандитов отбился однажды и двух из них задержал… И вот так пропал. Из-за своей же бабы…
Как врач, хоть и бывший, Басаргин мог сказать много умного о том, сколько самоубийств совершается под воздействием паров спиртного и какую роль в этих самоубийствах играют самые близкие люди. Однако он был не только доктор, но и человек с большой буквы и понимал, что любые слова тут окажутся излишними.
— Ох, — встрепенулась Варя, — что ж вы ничего не едите? Может, вам кофе сварить? Или омлет сделать? Вы только скажите…
Она захлопотала, забросала Ивана словами. Он со смущением стал отказываться, беседа потекла по другому руслу, и никто за столом уже не упоминал о том, что произошло утром. "А она лучше, чем он, — мелькнуло в голове у Опалина, когда Варя удалилась за новой порцией заварки. — Да, лучше…" Он и сам не знал хорошенько, на чем основано его убеждение, но инстинктивно чувствовал, что прав. "Интересно, мог ли он убить Колоскова? Все-таки врач…"
В дверь просунулась кудрявая баба в пестром платьице, искательно улыбнулась и спросила, не найдется ли у гражданина Басаргина лишних спичек. Он дал ей коробок, который она вернула, оставив себе три спички.
— Нам лишнего не надоть, — умильно пела она, кося хитрым глазом в сторону зеленых петлиц опасного сопляка, сидящего за столом.
Когда она ушла, Басаргин спохватился, что свет, который Варя притушила, чтобы не тревожить спящего Ивана, горит еле-еле, и повернул выключатель. Стало так светло, что Опалин разглядел рисунок на дальней ширме — кувшинки — и увидел, что кошка забралась на самый высокий шкаф, с которого гордо взирала на всех, как Наполеон в изгнании.
— Ваня, вы где-то учитесь? — спросил Басаргин.
— Нет, — коротко ответил Опалин. — Зачем?
— Мне кажется, — заговорил писатель, тщательно подбирая слова, — что у вас есть определенные способности, а их следует развивать образованием.
— Образование — это хорошо, когда времени много, — тотчас поставил его на место Опалин, — а мне работать надо. Какой-нибудь Колосков сам себя не найдет.
Басаргин нахмурился.
— Знаете, Ваня, мне кажется, вам надо кое-что знать, — решился он. — У нас в редакции считают: он удрал, когда понял, что Склянскому конец. И еще ходят слухи, что он присвоил казенные деньги.
— Слухи к делу не пришьешь, — ответил Опалин, и по выражению его лица писатель понял, что услышанное вовсе не являлось для Ивана новостью. — Сколько украл, как именно украл, куда сбежал — вот в чем дело. Факты, понимаете? Опять же, если украл сто рублей — это одно, а если 55 тысяч…
Басаргин вертел в руках спичечный коробок и при этих словах собеседника чуть не уронил его.
— 55 тысяч? — Он вытаращил глаза. — Вы шутите, я надеюсь?
У Опалина была только ничтожная доля секунды, чтобы принять решение, и он его принял.
— Да я так сказал, к слову, — усмехнулся он. — А что? В редакции о других суммах говорят?
— Он рекламой занимался, — ответил Басаргин, подумав, — и… что-то там было мутное. Какую-то часть денег он, наверное, клал себе в карман. Но 55 тысяч… Это, простите, слишком грандиозная сумма. Такую растрату скрыть невозможно, а Алексей Константинович — человек умный. Он бы не стал рисковать. — Опалин молчал, и писатель стал развивать свою мысль: — Понимаете, Колосков из тех людей, которые действуют наверняка. У него… у него расчет идет впереди жадности, понимаете? — Опалин, услышав столь книжную фразу, поднял брови, но ничего не сказал. — Да, он бы украл, но только если бы совершенно точно знал, что ему ничего за это не будет.
— Ну, так он водился со Склянским, — неприятным голосом напомнил Иван. — Может, считал, что тот всегда его выручит? Как вы думаете, доктор?
Басаргин поглядел на него, морщась. "Какой я доктор… Такой же, как ты сыщик", — неприязненно помыслил он.
— Если Колосков действительно обокрал газету, — нервно проговорил писатель, — нам могут перестать платить. Это… это уже черт знает что, простите.
Вернулась Варя, и муж, не удержавшись, пересказал ей то, что услышал от Опалина.
— Конечно, совершил растрату и сбежал за границу, — уверенно заявила жена.
— С советскими рублями?
— Он золото на них купил, ценности какие-нибудь. То, что с собой можно унести.
— И бросил здесь семью? — спросил Опалин.
— А почему нет? С семьей сложно бегать через границу. Одному легче.
Что ж, накупил золота и каких-нибудь бриллиантов на 55 тысяч рублей… Возможно ли такое? Возможно. И не потому ли он бросил чемоданы в квартире, что границу лучше переходить налегке?
Где жена кассира Измайлова видела человека, похожего на Колоскова? В Ленинграде. А Ленинград — где? Правильно: оттуда до границы СССР всего 30 верст. Мог ли Колосков поехать из Москвы в Ленинград, рассчитывая там нелегально перейти границу? Конечно, мог. Еще как мог…
У Опалина заныло под ложечкой. Если имелись веские основания считать, что гражданин Колосков Алексей Константинович, 1886 года рождения, удрал из СССР, то Московский угрозыск больше не должен заниматься его поисками, и дело следовало передать ГПУ. Тем более при наличии сведений о крупной растрате, совершенной беглецом.
"Э, нет, — одернул себя Иван. — Сначала надо установить, действительно ли он удрал. Любовница — Ванда, которая прежде была Люськой, — уж точно должна знать. Тем более если он обещал ей что-то серьезное, а сам скрылся, у нее нет причин его покрывать. Скверно, что сегодня все так сложилось и я к ней не успел. Сначала с Колосковыми говорил, потом пытался опросить их соседей — без толку, потом ездил на Мещанскую. Ничего, тогда завтра… Завтра уж я точно наведаюсь в Дегтярный переулок и посмотрю, что она из себя представ- ляет".
— Пейте чай, пока он не остыл, — сказала Варя, обращаясь к мужчинам.
Опалин допил чай и, поглядев на часы, решил, что пора возвращаться к себе. Басаргин предупредил его, чтобы он был осторожен — в их районе много хулиганов. Но Иван сказал, что никого не боится, забрал свою фуражку, попрощался с хозяевами и ушел.
Глава 16 Угроза
Агент угрозыска Карп Петрович Логинов, которого коллеги звали просто Петровичем, навострив уши, слушал, как Опалин ругается по телефону. Закончив разговор, Иван так треснул трубкой по аппарату, что она подпрыгнула, а сам телефон протестующе звякнул.
— Ты чего лаешься-то? — спросил Петрович, сворачивая самокрутку. — Имущество вон крушишь казенное…
— Да обнаглели они совсем, — с возмущением ответил Опалин. (Вместо "обнаглели" он, впрочем, использовал куда более энергичное слово.)
— Кто обнаглел?
— Да эти, в морге 2-го МГУ… Мне нужен акт вскрытия Кирпичникова, чтобы к делу его приобщить, а вскрытие до сих пор не сделали. Сколько они его держать будут — пока он совсем не сгниет?
— Зря ты на них наорал, — заметил Петрович. — Теперь они твой труп передадут какому-нибудь Бергману, и привет. Сам рад не будешь.
Он и сам не заметил, как скаламбурил по поводу трупа, а взвинченный Опалин и вовсе не обратил никакого внимания на выражение коллеги.
— Почему это?
— Потому что Бергман — с норовом, — ответил Петрович, хлопая по карманам в поисках спичек. — У-у, это гусь. Один раз с ним столкнешься, сам увидишь…
— Мне надо свидетеля допросить, — вспомнил Опалин и стал надевать фуражку, но тут телефон зазвонил, и Петрович, положив самокрутку, взял трубку.
— Агент Логинов у аппарата… Здесь. Передам. Ваня, — крикнул он Опалину, который уже шагнул к двери, — тебя жаждут видеть какая-то Колоскова Мария и ее брат. Пустить их?
Опалин остановился:
— Колоскова?
— Ну да.
— Хорошо. Пусть заходят.
— Это родня того пропавшего? — деловито спросил Логинов, вешая трубку.
— Да. Дети его.
Петрович поднялся с места:
— Садись за мой стол. Удобнее будет разговаривать.
Опалин не привык, чтобы ему оказывали услуги, о которых он не просил, и немного растерялся:
— А ты?
— Пойду покурю.
Возражать было глупо: стол Ивана в закутке был, прямо скажем, не слишком рассчитан на доверительные беседы. Опалин прошел на место Петровича, сел и сразу же ощутил себя значительной персоной. Стол Логинова был царских еще времен и, наверное, мог бы рассказать немало интересного, обладай он даром речи. Он излучал ауру солидности и так крепко стоял на своих ножках, что при одном взгляде на него становилось ясно — именно тут находится центр вселенной, а если даже и нет, тем хуже для него. Опалин потрогал столешницу красного дерева и почувствовал, как вырос в своих собственных глазах.
"Пришла и брата привела… Интересно, что у них есть?"
Через минуту Маша нарисовалась на пороге, ведя за собой вихрастого подростка, чье лицо выражало сложную смесь протеста и покорности. Что касается самой Маши, то Опалин сразу же заметил — девушка нервничает.
— Здрасте… Вот, это он у нас был, — сказала Маша, поворачиваясь к брату и кивая на Опалина, который при ее появлении поднялся из-за стола. — Агент Опалин папу ищет… Это Шура, мой брат, — добавила она, спохватившись, что не представила своего спутника. — Мы к вам пришли… он не очень хотел, но я подумала, что вы, наверное, захотите его расспросить… Вот.
Она поглядела на Опалина, отчего-то покраснела, завела за ухо прядь волос и принялась копаться в сумочке. Иван раздобыл два стула и поставил их возле стола Логинова, а сам вернулся на место. Маша протянула ему сложенный лист бумаги.
— Это Шура нашел… Я подумала, что вы… что вам надо это увидеть…
Она сделалась необычайно серьезной, в глазах застыло трагическое выражение, и Опалин сразу же понял, что листок не заключает в себе ничего хорошего. Развернув его, Иван увидел выведенную корявыми печатными буквами фразу:
Ты здохнеш в муках
Больше на листке ничего не было.
— Так, — молвил Иван, почесав шею. — Ну… садитесь и рассказывайте, где вы это нашли.
— У папы в портфеле лежало, — сказал Шура ломким юношеским голосом.
— Стоп, — насторожился Опалин. — В каком портфеле?
— С которым он на работу ходил.
— А ты?
Подросток потупился:
— Я на мороженое деньги взять хотел. Ну и… увидел вот это.
— Когда это было?
— Мы только с юга вернулись. Ну, несколько дней назад. Точно не помню.
— Листок был в конверте?
— Не было там никакого конверта. Я все осмотрел.
— Просто листок с угрозой?
— Да.
Опалин отлично помнил: когда он лично осматривал портфель Колоскова, никаких листков с угрозами там не было. Сказать, что это обстоятельство его смущало, — значит ничего не сказать, но он решил прояснить все до конца:
— Значит, ты нашел листок и стал искать конверт. Конверта не нашел. Дальше что?
— Ну… Я забрал письмо.
— Зачем? — безжалостно спросил Опалин, прожигая собеседника взором насквозь.
— Не хотел, чтобы мама видела. Я знал, что она будет разбирать портфель. Увидит — совсем с ума сойдет. Она и так еле держалась…
На языке закона действия Шуры квалифицировались как сокрытие важных улик, но Опалин решил пока не углубляться в юридические дебри.
— В общем, ты забрал листок. Дальше что?
— Стал думать. Вы Шерлок Холмса читали?
Уже не в первый раз Опалин слышал об этом Шерлоке Холмсе, выдающемся, по-видимому, обитателе книжной вселенной, но жизнь Ивана складывалась так, что большую часть времени ему было не до книг. Тем не менее он не стал говорить ни да, ни нет, а только промычал нечто невнятное, что можно было истолковать как угодно.
— Можно ведь по этому письму узнать, кто его отправил, — продолжал развивать свою мысль Шура.
— Ну и к каким выводам ты пришел? — спросил Иван мрачно.
— Ну, очевидно же. Писал малограмотный человек — в слове "сдохнешь" две ошибки, видите? И буквы он выводил с усилием. Это с одной стороны. С другой — листок был в папином портфеле. Значит, письмо он получил на работе. Если бы оно пришло, когда он был дома, он бы не удержался и рассказал. Мама его обо всех получаемых письмах расспрашивала…
Опалин вздохнул.
— У тебя есть конкретные соображения по поводу того, кто написал это письмо? — спросил он напрямую.
Шура озадаченно моргнул:
— Я не знаю… Я с мамой пробовал поговорить, с Машкой… Машка на меня насела, и мне пришлось… ну… сознаться. Насчет письма…
— Если бы ты не играл в Шерлока Холмса, — сказал Опалин напряженным голосом, — а сразу же сообщил о том, что тебе известно, мы бы, может, даже отпечатки пальцев успели снять с листка. А теперь уже поздно, понимаешь? Не сохраняются следы на бумаге столько времени. Я уж не говорю о том, что ты его своими пальцами захватал…
Он был раздражен и даже не пытался этого скрыть, и в то же время какая-то часть его пребывала в сомнениях: "А что, если он просто все придумал? Для него это все игра, последствий которой он даже не понимает?"
— Видишь, дурак, что ты наделал? — сердито сказала Маша брату.
— Я не виноват, — уныло пробубнил Шура, пряча глаза. — Я как лучше хотел…
— Ну да, хотел!
— А ты думаешь, лучше было бы, если бы мама это нашла? Да она бы сошла с ума…
Тут вмешался Опалин, который начальственно хлопнул ладонью по столу и велел прекратить препираться, а также объявил, что ему придется записать показания по установленной форме, и ознакомил присутствующих с содержанием 95-й статьи Уголовного кодекса — об ответственности за дачу ложных показаний. Он щедро расписал, какие неприятности ждут тех, кто вздумает врать во время дознания, следствия или суда, и, говоря, внимательно следил за выражением лица Шуры — не дрогнет ли тот, не сознается, что сам придумал всю эту историю с запиской. Но ничего подобного Иван не заметил.
— Вашему отцу часто угрожали? — небрежно спросил Опалин у Маши, когда она перечитывала протокол перед тем, как его подписать.
— Никогда, — удивленно ответила девушка. Она покосилась на брата и прибавила: — Я вообще сначала решила, что он все это выдумал…
Логинов маячил в дверях, и Иван понял, что пришло время освобождать стол. Он забрал бумаги и запер их в несгораемый шкаф, а сам, повинуясь какому-то безотчетному порыву, решил проводить свидетелей до выхода.
— А у вас оружие есть? — спросил Шура, когда они спускались по лестнице.
— Есть, конечно, — ответил Опалин.
— И часто из него стреляете?
— Шура, не приставай, — шепнула Маша.
— Стреляем, когда иначе нельзя, — серьезно ответил Иван. Подросток остановился.
— А ты кого-нибудь убивал? — задал он вопрос, который, очевидно, интересовал его больше всего.
— Убивал.
— Шура! — Маша была готова рассердиться. — Извините моего брата. У него один ветер в голове…
Они вышли на улицу. По совести, теперь Опалин мог попрощаться и уйти, но отчего-то мешкал.
— Как у вас дома? — спросил он у девушки.
Она поняла, что он имеет в виду. Нижняя губа ее дрогнула.
— Да как может быть… Плохо. Мама говорит — лучше бы он с ней сбежал.
— С кем?
— С Вандой. — Маша шмыгнула носом. — Она звонила Лиде, ну, вдове Склянского… И та ей сказала, что папа — вор. Вы тоже думаете, что он вор?
Опалин поглядел на ее страдающее лицо, и ему стало неловко. Отвечать он не стал, но Маша не отступала.
— Я знаю, что о нем говорят, — продолжала она упрямо. — Что он растратил деньги и сбежал… Но он не мог этого сделать, поймите! Не мог он нас бросить…
— Маша, мы все выясним, — сказал Опалин серьезно. — Обязательно. Вы в кино ходите?
— Ну… хожу.
— Может, сходим как-нибудь вдвоем?
"Зачем я это сказал… Нелепо же вышло". Но он поглядел в блестящие глаза Маши, и все рассуждения о том, прилично или неприлично приглашать девушку в кино, вылетели у него из головы.
— Я сегодня не смогу, — сказала Маша. — У меня кружок… Но я что-нибудь придумаю. Может быть, потом…
— Ничего, — уныло ответил Опалин. — Все нормально…
Она махнула ему рукой и пошла прочь. Братец шел возле нее, как маленькая лодочка возле большой, потом отвлекся и на ходу стал пинать какой-то камешек, как мяч.
"Мне срочно надо поговорить с Вандой", — решил Опалин. Он договорился с водителем Харулиным, что тот подбросит его до Дегтярного переулка, и сел в машину.
Глава 17 Ванда
Дверь открыла худенькая, востроносая девушка с коротко стриженными светлыми волосами.
— Уголовный розыск, — пробурчал Опалин, сразу же проникнувшись к ней неприязнью, — а вы Ванда Богданова?
— Нет, я соседка ее, — ответила девушка, почтительно поглядывая на петлицы гостя. — Вы три раза позвонили, а надо два. Ванда! Угрозыск к тебе! — звонко прокричала она через плечо и сказала Опалину: — Идите по коридору, она дома. Третья дверь, там еще ручка медная.
Она ушла на кухню, а Иван подошел к указанной двери и постучал.
— Ванда Богданова? Уголовный розыск. Откройте.
— Я не одета! — панически пискнули из-за двери. — Подождите…
Иван стал ждать. За дверью кто-то бегал, хлопал дверцами шкафов, потом что-то мягко обрушилось — какие-то картонные коробки, подумал Опалин. Ему надоело ждать, и он постучал снова.
— Сейчас, сейчас! — нервно отозвались из-за двери, и снова за ней стали выдвигаться ящики и хлопать дверцы.
"Уж не собирается ли она удрать через окно?" — забеспокоился Иван, но вспомнил, что они находятся на третьем этаже. Впрочем, в его практике был случай, когда некоего гражданина пришлось снимать с карниза четвертого этажа, причем гражданин упорно не хотел слезать, а когда пожарные все же забрали его оттуда, стал плакать, заламывать руки и ссылаться на лунатизм, который причиняет ему массу хлопот. При обыске в карманах лунатика обнаружили золотой лом и камни, которые принадлежали проживавшему в том же доме ювелиру.
Дверь отворилась, когда Иван уже всерьез начал думать над тем, не вышибить ли ее. На пороге стояла темноволосая куколка с нежными чертами лица и длиннющими ресницами. Она надела яркое платье и подкрасилась. На ногах у нее были белые туфли на небольшом каблучке — последний писк моды, мечта многих женщин.
— Вы — Ванда? — спросил Опалин, взирая на нее сверху вниз с удивлением. Она была почти на голову ниже его.
— Ну, я, — промолвила девушка не без вызова. — Проходите, что ли.
Он вошел. Крошечная комната была завалена шляпными коробками, какими-то бумажными пакетами и тряпками. Чуть ли не треть помещения занимала большая двуспальная кровать. Шкафы были разномастные, очевидно, натасканные из комиссионок: громадный, как броненосец, гардероб и буфет со стеклянными дверцами, но вместо посуды в нем стояли фарфоровые фигурки.
— Вы меня арестуете? — спросила Ванда нервно. — Она мне все время звонит и грозит, что меня арестуют. А я ни в чем не виновата.
— Кто звонит?
— Да сука эта. Надька.
— Домработница Колосковых?
— Какая она домработница — собака, — с отвращением ответила девушка. — Цепная. Только и умеет, что лаять.
Опалин присел на кровать, потому что единственный стол, на котором можно было писать, находился возле нее. Он был немножко растерян — Ванда не очень походила на содержанок, которые попадались ему раньше, — но постарался собраться с мыслями.
— Давайте так, — предложил он, — я буду задавать вопросы, а вы будете отвечать, ничего не утаивая. Если вы ничего не скрываете, вас не арестуют. Это ясно?
— Ясно, — ответила Ванда. Она вздохнула, сняла туфли, поставила их возле двери, одернула платье и села на единственный стул, который имелся в комнате. — Слушайте, я ничего не собираюсь скрывать. Ну, встречалась я с Алексеем Константиновичем…
— Вы одна здесь живете? — спросил Опалин.
— Одна. Вам уже сказали, да? — Она заерзала на месте. — Ну, устроил он мне эту комнату. В прежней-то мы ютились… сколько? Семь человек? Я, отец, мать, брат с женой и ребенком, сестра с ребенком… — Говоря, она загибала пальцы. — Нет, восемь. Брат все пытался меня на жалость взять, как узнал, что Алексей мне комнату выхлопотал: мол, ему с семьей нужнее. Обойдется.
— А как именно Колосков выхлопотал комнату? Каким образом?
— Ну, я не знаю каким… Кажется, ему Склянский помог. Но это тот еще помощник. Наобещал с три короба, мол, вам будет удобно, комната просторная, соседи хорошие… Ага. Соседи — сволочи, ну а простор — сам видишь какой. Я, конечно, говорила Алексею — ведь так же нельзя. Надо отдельную квартиру иметь, чтобы никто нам не мешал. Он сначала ныл, что не сможет, я слишком многого хочу… Но потом сам загорелся, стал искать варианты. Я же многого не просила. Мне бы хоть крошечную квартирку, самую завалящую, но чтобы только моя была…
— И что же он надумал?
— Ну, если есть деньги, жилье можно купить. Но это дорого, а Алексей… он, конечно, себе на уме и хорошо получал, только дороже шубы он бы ничего мне покупать не стал. Будь он один, конечно, стал бы, — добавила Ванда, и в глазах ее появился металлический блеск. — Но у него семья, и он ею дорожит. Они в Гражданскую войну натерпелись, спаслись только тем, что он продукты воровал, а то бы сдохли от голода…
— Всем было тяжело, — сказал Опалин.
— Нет, не всем, — тотчас возразила Ванда. — Некоторые очень даже хорошо жили… Я что-то хотела сказать, ты меня сбил.
— Мы про квартиру начали, — напомнил Иван.
— А, ну да. — Ванда незаметно почесала одну ногу в чулке другой. Ножки у нее были на загляденье. — В общем, Алексей придумал, что устроит меня на работу, а там через газету выбьет мне квартиру. Я, знаешь, работать не особо рвалась…
"Ну кто бы сомневался".
— …но он уже все продумал. Хотел выставить одного белого, который у них служил…
— Какого белого? Басаргина?
— О, ты уже все знаешь. Да, его.
Черт возьми. Никак, ну никак нельзя было выключать Максима Александровича из числа подозреваемых.
— Короче, Алексей собирался уволить Басаргина, меня определить на его место, а потом, значит, сделать мне квартиру. Тут лето, отпуск, его жена стала приставать с отдыхом. Он не особо хотел ехать, но в конце концов согласился. Стал уговаривать меня, чтобы я тоже поехала — я ни в какую.
— Почему? — необдуманно спросил Опалин.
— Потому. Давиться в поезде, чтобы потом смотреть на какие-то горы, купаться в грязной воде и покупать фрукты втридорога? Мне и дома хорошо. Отдельная комната, целый месяц — сама себе хозяйка. Разве не красота?
Если до этого момента у Опалина имелись иллюзии, что Ванда могла питать к своему любовнику какие-то чувства, то сейчас они развеялись окончательно.
— В общем, я сказала ему, что у меня возникли осложнения и я не могу уезжать из Москвы. Вдруг врач понадобится. Только тут он отвязался.
— Какие осложнения?
— Да после аборта очередного, — ответила Ванда, исподлобья глядя на него. — Ты что думаешь — эта комната мне легко досталась? Ха! Ничего подобного. Еще как пришлось раскорячиться…
Опалин смотрел на нее, и, хотя он видел красивую девушку, которая, как он понимал, пыталась веками проверенным методом подняться из низов, его начало охватывать отвращение. Он был слишком правильным, слишком принципиальным, чтобы одобрять торговлю собой, с какой бы целью это ни делалось. Ванда была ему противна, и он ничего не мог с этим поделать.
— Ты часто с ним виделась?
— Ну, как часто… Несколько раз в неделю.
— Он свои дела с тобой обсуждал?
— Было такое.
— Кто ему угрожал?
— Да никто, по-моему. Он со всеми умел ладить. Один только раз получил писульку какую-то, она его встревожила.
— Что за писулька?
— Бумажка с угрозами.
— И как она к нему попала?
— В бумаги на столе сунули. Там он ее и нашел.
— На каком столе?
— Ну, стол у него на работе. Туда ему и положили эту бумажку, но не на видное место, а среди других. Я ж тебе толкую…
— Ты эту бумажку видела? Он ее тебе показывал?
— Показывал.
— И как она выглядела?
Ванда задумалась.
— Обыкновенная тонкая бумажка, сероватая такая. На ней слова, печатными буквами. Писали карандашом.
— Слова помнишь?
— Точно не помню. Что-то вроде того, что он сдохнет.
— Дальше что было?
— Да ничего. Кто-то из редакции на него зуб имел и решил его попугать. То есть я тогда так подумала. А сейчас уже не знаю. Он же пропал.
— Может, сбежал?
— Он хотел после отпуска меня взять на работу и квартиру выбить, — твердо ответила Ванда. — Не мог он сбежать. Да еще без семьи. Он бы их не бросил.
— Раз уж ты говоришь, что в курсе его дел… Какие у него отношения были со Склянским?
— Ну, они считались друзьями, а так-то Алексей не очень был к нему расположен.
— Почему?
— Я тебе не скажу. У меня неприятности могут быть.
— Нет. Склянский вчера застрелился.
— Застрелился? — удивилась Ванда. — Значит, я была права. Я всегда говорила Алексею, что тот плохо кончит, а он мне не верил.
— А почему ты решила, что он плохо кончит?
— Да он же пустое место. Только и умел, что щеки надувать. Мог час говорить без перерыва, потом пытаешься вспомнить — о чем говорил-то? Что хотел сказать? Ничего не вспомнишь. Трепло. Жена из него веревки вила. Кстати, ребенок, который будто его, на самом деле от шофера.
Тут, признаться, Опалин прикипел к месту:
— Это кто тебе сказал?
— Сама догадалась. Видела их как-то, всех вместе. Жена все головой в сторону шофера вертела, и ребенок на него похож. Удачно она овдовела, теперь этот дурак ей мешать не будет. Может даже снова замуж выйти. Везет же некоторым…
— А почему Колосков не любил Склянского?
— Потому. Склянский важничать любил. Сделает что-нибудь и потом ведет себя так, словно ты по гроб жизни ему должен. Вон, о комнатке моей так говорил, словно мне отдельный особняк выделили. А это же клетушка.
— Колосков много зарабатывал?
У Ванды вырвался смешок.
— Если бы мало, я бы в его сторону и не посмотрела.
— Он тебе признавался, сколько украл в газете?
— Он не крал. Ему сами деньги давали.
— За что?
— За многое. Ну, там, срочную рекламу вне очереди поставить или скидку выбить, если ее много. Еще он мог сделать рекламу получше, чтобы все побежали покупать, и похуже. За "получше" тоже приплачивали отдельно.
— И как это проводили по документам? У Колоскова наверняка был сообщник в редакции.
— Да нормально проводили. По бумагам все чисто. Платили-то ему лично, по договоренности.
— Он когда-нибудь обманывал заказчиков?
— Никогда. Потому ему и платили без проблем. Знали: если взялся, то обязательно сделает. Он еще смеялся — чтобы успешно взятки брать, надо иметь репутацию лучше, чем у какого-нибудь честного человека.
— То, чем он занимался, — не выдержал Опалин, — это мошенничество с использованием служебного положения.
— Правда? — Ванда колюче прищурилась. — А ты докажи. Только я сразу предупреждаю: если дойдет до суда, я от всех своих показаний откажусь.
— В семье знали о его делах?
— Конечно, знали. Он жене украшения покупал, дочку водил к Ламановой[74], платья шить. Сын тоже ни в чем не знал отказа. Хочешь в шахматы научиться — вот тебе шахматы, и учебники, и преподаватель. Всё они прекрасно понимали, только делали вид, что это их не касается. Они на нем ездили, привыкли, что он их обеспечивает. А он тоже, знаешь ли, человек, ему внимания хотелось…
И в поисках внимания он забрел к тебе в постель, мысленно договорил Опалин. Ну-ну.
— Когда ты узнала, что он исчез, что подумала?
— Я решила, что с ним несчастный случай произошел. Звонила в больницы, в милицию, даже к вам в угрозыск. Что с ним стало, не знаю, но мне кажется, что его нет в живых.
— У него был кто-то, кроме тебя?
— Ты за кого меня принимаешь? Конечно, не было. Мне и одной едва хватало. Стала бы я еще с кем-то делиться!
Ее рот недобро кривился, серые глаза потемнели. В мгновение ока она из очаровательной девушки преобразилась в торгующую собой хабалку, которая ни за что не упустит своей выгоды. Опалин смотрел на нее с сожалением.
Он задал еще несколько вопросов, спросил лист бумаги и стал на краю стола писать протокол допроса свидетеля.
— Слушай, я должен был сразу же об этом спросить: ты Ванда или все-таки Люська? Я имею в виду по документам.
— Ванда я, Ванда, даже не сомневайся, — ответила собеседница и в доказательство даже показала документ.
— Сама себя окрестила?
— А что, нельзя, что ли? А то Люська да Люська. Кругом каждая вторая — Люська. Надоело. Вот Ванда — совсем другое дело.
— Что же ты теперь будешь делать? — спросил Опалин.
— Для протокола интересуешься или просто так?
— Вообще.
— Ну, деньги у меня пока есть, а там начну потихоньку по театрам ходить, по ресторанам. Кого-нибудь найду.
— Смотри не прогадай, — не удержался Опалин.
— Не прогадаю, — твердо ответила собеседница.
Она расписалась со множеством затейливых завитушек, и гость ушел.
Глава 18 Зануда
Петр Яковлевич Должанский прочитал стихи молодого, но уже подающего (неизвестно кому) надежды поэта, привычно расставил недостающие знаки препинания, исправил орфографические ошибки, которые кишели в тексте, как тараканы на грязной кухне, заменил слова "пулемет клокотал" на "пулемет стрекотал" и отправился искать заведующего редакцией.
Однако Поликарпа на месте не оказалось, и никто не мог сказать, где он.
— Внизу он, — объявила наконец старшая машинистка Тетерникова, у которой было самое острое зрение. — В машине Оксюковича сидит. Вместе с редактором и его пасынком.
— А почему в машине? — удивился Должанский.
Тетерникова пожала плечами и застучала по клавишам. Она работала десятью пальцами, позволяя себе лишь минимальные остановки, и печатала со сверхъестественной скоростью, которая приводила ее коллег в трепет. Под треск "Ундервуда" Петр Яковлевич покинул кабинет и остановился в коридоре, задумчиво потирая подбородок.
Там его едва не сбил с ног Стенич, который писал для отдела о спорте. Стенич был круглым, как колобок, и на вид совершенно неспортивным, однако, когда того требовали обстоятельства, он мог перемещаться в пространстве еще быстрее, чем Тетерникова печатала на машинке.
— Спасайся кто может, Петров идет! — прокричал он, ловко ввинтился в один из кабинетов и запер дверь изнутри на двойной поворот ключа.
…Два или три месяца назад Матюшин необдуманно написал в хронике о полотере Петрове, который напился пьяным и пытался зарубить топором жену, однако ж не преуспел: жена мало того что отобрала топор, но еще и от души поколотила супруга. Через несколько дней в редакцию явился печальный человечек в толстовке, видавших виды штанах и растоптанных сапогах.
Он ходил из кабинета в кабинет и ныл, что ему испортили жизнь: на работе сочли, что он и есть тот Петров, который пьет и кидается на жену. А между тем произошла ошибка, граждане. Он другой, но тоже Петров и полотер. Однако не виноват ни в чем подобном.
— Хорошо, — сказал Поликарп Игнатьевич, выслушав бедолагу, — мы напечатаем особое прибавление, что тот Петров — не вы. Вас как зовут?
— Александр.
— И его тоже зовут Александр, — заметил Матюшин. — Где вы живете?
К счастью, выяснилось, что тезки проживают по совершенно разным адресам, и "Красный рабочий" опубликовал крохотное сообщение, что вот, мол, мы писали о полотере Петрове, который по пьяни пытался убить жену, но это не Петров из Проломного переулка, а Петров с Кропоткинской улицы, так что коллеги первого Петрова могут быть совершенно спокойны.
Через пару дней Петров вернулся в редакцию и стал жаловаться, что хронику, в которой его обвиняли, читали все, а сообщение, напечатанное мелким шрифтом внизу страницы, никто не заметил. Так вот, нельзя ли пропечатать его покрупнее, а то над ним все смеются, что он бросался на жену с топором, а она его отколошматила.
— Товарищ, — сказал Поликарп Игнатьевич, несколько утомленный оборотом, который принимало дело, — мы не печатаем опровержения по нескольку раз… Обратитесь в суд, если вы считаете, что ваши права были нарушены.
— Да что ж суд, разве ж у меня есть время судиться? — обиженно сказал Петров. — Я человек рабочий, мне некогда…
Секретарь редакции Эрманс предложил ему носить с собой экземпляр газеты и каждому, кто вздумает его в чем-то обвинять, показывать опровержение. То же самое посоветовали страдальцу Матюшин, Фарбман и даже завсегдатай бегов Ракицкий.
Когда Петров исчез, все вздохнули свободно. Но оказалось, что они рано радовались.
Петров стал допекать редакционных работников, используя для этого все свое свободное время — а его, как оказалось, у него было предостаточно. О нет, он никому не угрожал и не делал ничего противозаконного. Он просто приходил во Дворец труда, слонялся по кабинетам, задавал сотрудникам безобидные вопросы и не упускал случая напомнить, что они испортили ему репутацию, на работе на него смотрят косо и, если он теперь запьет и на кого-нибудь набросится, виноваты будут служащие "Красного рабочего".
Первой не выдержала Теплякова:
— Послушайте, Поликарп Игнатьевич, но это невыносимо! Ноет, сопит, слоняется из угла в угол, бубнит, несет всякую чушь! Невозможно при нем работать! Может, поставить при входе милиционера и сказать ему, чтобы он никого из посторонних не пускал?
Но это было невозможно. Во Дворец труда каждый день приходили сотни, а то и тысячи человек, и большинство являлось по делу, в отличие от Петрова. Кроме того, он не совершал ничего такого, за что его законным порядком можно было отлучить от редакции.
— Он к вам не приставал? — с затаенной надеждой спросил заведующий.
— Нет! — взвизгнула Теплякова.
"Все ясно — потому ты на него и взъелась", — подумал желчный заведующий. Но когда жалобы стали прилетать с разных сторон, он решил, что пора положить им конец, и уведомил Петрова, что газета согласна опубликовать опровержение достаточно крупным шрифтом, но только не на первой странице, которая зарезервирована для мировых новостей, и не на второй, потому что там идут новости с просторов СССР.
— Теперь уже поздно, — вздохнул невыносимый посетитель. — Все верят, что это сделал я. Им и жена моя говорила, что я ни при чем, а они все равно не верят.
Он продолжал терроризировать редакцию своими неожиданными появлениями. Избавиться от него было невозможно. Он не снисходил до оскорблений или рукоприкладства — он всего лишь приходил и зудел, ныл, канючил без конца. Излюбленных тем у него было две: путаница с Петровым-буяном и жестокосердие сотрудников "Красного рабочего". Последние запирались в кабинетах и бегали от него, но он все равно ухитрялся застигать их в самый неожиданный момент. Все знали историю о том, как он подстерег возле уборной пасынка Оксюковича, лощеного юношу, который числился в газете главным бухгалтером, и засыпал его своими жалобами, так что тому пришлось бежать в туалет на другой этаж.
Впрочем, не исключено, что сейчас пасынок предпочел бы вновь пережить тот унизительный момент, потому что разговор на повышенных тонах в машине редактора достиг, так сказать, точки кипения.
— Я не понимаю, чем ты думал! — кричал Оксюкович. На щеках у него проступили зловещие красноватые пятна, характерные для чахоточных больных. Неожиданно он бурно закашлялся и выхватил из кармана платок. Когда редактор отнял его от губ, Антон и заведующий увидели на ткани пятнышки крови.
— Мы не можем долго сидеть в машине, — вмешался Поликарп Игнатьевич. — Все видят, что шофера нет, а мы тут заняты черт знает чем. Пойдут слухи…
— Они уже идут! — отрубил редактор.
— Мы могли поговорить в кабинете, — заикнулся Антон. Заведующий бросил на него уничижительный взгляд.
— Там слишком много ушей, через пять минут вся редакция была бы в курсе наших проблем. Теперь вот что: сколько денег у вас осталось, Антон?
— Пять с половиной тысяч, — прошелестел тот.
— Что?! — болезненно вскрикнул Оксюкович.
— Костя, не горячись… — Заведующий повернулся к Антону. — Давайте так. Вы продаете все, что у вас есть. Украшения, мебель, ковры… не знаю, что еще. Сколько это даст, в сумме?
— Нисколько, — с вызовом ответил Антон. Судя по его виду, он еще хорохорился и не желал сдаваться без боя. — Я не буду ничего продавать.
— Тогда я звоню в ГПУ и обвиняю вас в растрате 55 тысяч. Выбирайте…
— Послушайте, — взмолился Антон, — но даже если я все продам, то не наскребу и десяти тысяч!
— Куда ты их спустил, скотина? — заревел редактор, не выдержав. — Такие деньги! Куда ты их просадил? На что? Я не понимаю! Многие люди на сто рублей в месяц живут… — Он зашелся в приступе кашля.
— Я ходил на бега… — пролепетал жалкий человечишка. — Рестораны… девушки… Черт возьми, я не аскет! И я не понимаю, почему мы не можем спихнуть все на этого дурака, Колоскова…
— Потому что на документах везде твои подписи, — оборвал его заведующий. — Колосков не лазил в общую кассу… Да, он мухлевал с рекламой, но делал это умно, надо отдать ему должное! Тебе еще у него учиться и учиться…
Антон отвернулся. "И когда уже они заткнутся и отпустят меня", — мелькнуло у него в голове. Разоблачения он не боялся и в глубине души был уверен, что никакое ГПУ ему не грозит. Оксюкович слишком порядочный человек, он сделает все, чтобы защитить семью. В том и беда с порядочными людьми, что они никогда не отступают, даже когда речь идет о защите таких, как он, Антон.
— Уйди, — попросил Оксюкович, обмякнув на сиденье и вытирая рот платком.
— Пошел вон, — сказал заведующий бухгалтеру.
Антон насупился, но проглотил оскорбление и кое-как вылез из машины. Он не закрыл дверцу, и Поликарп Игнатьевич захлопнул ее сам.
— Это конец, — сказал редактор убитым голосом. — Конец. Чем мы будем платить людям?
— Есть деньги за рекламу.
— Их хватит?
— Надеюсь, да. Кстати, мы можем повысить расценки…
— Нет, — тотчас же ответил Оксюкович, — без согласования наверху этого делать нельзя. Кроме того, это могут истолковать как подтверждение слухов… Какой позор, ах, какой позор! — Он горько покачал головой.
Заведующий немного подумал:
— Если Колосков не объявится, мы можем попытаться списать на него часть растраты, которую произвел Антон. Но не 55 тысяч…
— У меня дома есть четыре тысячи. Я их отдам.
— Ты в своем уме? — возмутился Поликарп Игнатьевич. — Так нельзя. Кроме того, четыре тысячи нам не помогут… Нам не хватает сорока, не меньше.
— И где же мы их возьмем?
— А что, если…
Заведующий замолчал.
— Что? — поторопил его редактор.
— Я думаю о Ракицком, — с расстановкой ответил Поликарп Игнатьевич. — Что, если он укажет нам верную лошадь?
— Ты с ума сошел, — сокрушенно проговорил Оксюкович. Он и Федотов-Леонов знали друг друга давно, еще с дореволюционных времен, потому позволяли себе не выбирать слов в критических ситуациях. — Какой Ракицкий? Ты что, предлагаешь поставить на лошадь, которую он укажет?
— Есть же верные лошади, — усмехнулся заведующий. — И он должен их знать. Я не хочу сказать, что результаты всех заездов известны заранее, но есть же случаи, когда победитель точно известен… Это выгодно и жокеям — они сговариваются, через знакомых ставят на верную лошадь — и… В общем, выгодно разным людям, — заключил он. — Главное — знать наверняка…
— Ты сошел с ума, — повторил Оксюкович, качая головой. — Это же обман, по сути! А если ничего не получится? Мы все потеряем, и тогда нам крышка.
— Нет. Но нам придется посвятить Ракицкого в наши дела. Ему самому невыгодно, чтобы редакцию начали трясти из-за растраты. Тогда много чего интересного может всплыть… в том числе о его братьях, которые воевали в армии Врангеля и бежали за границу. — Заведующий насторожился, вглядываясь в какого-то человека, который только что подошел к главному входу. — Хватит с нас и того, что этот олух из угрозыска ходит сюда как на работу.
— Как по-твоему, он знает? — спросил Оксюкович.
— Эта сука Теплякова хвасталась Кострицыной, что ходила в угрозыск и все им рассказала. Давно надо было закрыть ее ублюдочную рубрику и выставить эту тварь за порог…
Редактор промолчал.
— Неужели ты думаешь, что мы и правда можем поправить дела, поставив на лошадь? — вырвалось у него.
— Если выиграем, Костя. Только если выиграем.
— Нет, — решительно ответил Оксюкович, — мы не имеем права. Послушай, я прекрасно знаю, что умираю, но… я имею право сдохнуть с чистой совестью, черт возьми! — Он полез за трубкой, рассыпал табак. Руки у него дрожали, и заведующий отвел глаза. — Если бы со скачками дело обстояло так просто, как ты говоришь, сам Ракицкий давно бы купался в деньгах… Допустим даже, что он действительно узнает… ну… какая лошадь выиграет. А если она сломает на дорожке ногу? Что тогда? Мы все проиграем! Так что не спорь со мной: заберем остаток денег у Антона, заставим его все продать…
— Ты сказал, что у тебя есть четыре тысячи? — напомнил заведующий. — Вот их мы и пустим в дело, я от себя еще подкину. — Редактор притих, пораженно глядя на него. — Мы поставим свои деньги, только и всего. Выиграем — закроем дыру в финансах редакции, проиграем… — Он тяжело вздохнул.
Собеседники не видели человека, который, стоя возле окна лестничной клетки, внимательно смотрел то на машину, в которой они сидели, то на Опалина, входящего в трудовой дворец. Бросив графоманские вирши на подоконник, Петр Яковлевич Должанский чиркнул спичкой, зажег папиросу, с наслаждением затянулся и сощурил глаза, которые у него были, кстати сказать, стального цвета.
— Ну-ну… — буркнул он себе под нос и задумался.
Кто-то замешкался возле него.
— Спичечки не будет ли, гражданин? — спросил тихий, заискивающий голос.
Должанский резко повернулся и узнал Петрова:
— О! Давно вас не видели!
— Да я что ж — пришел, как только смог… — пробормотал тот, конфузясь и разводя руками.
— Скажите, зачем вы вообще сюда ходите? — поинтересовался Должанский, протягивая ему коробок.
Петров закурил и, возвращая спички собеседнику, ответил:
— Да я что ж… Нельзя, что ли? Некоторым все можно, а другим ничего нельзя… Жизнь портить можно. Покажи, говорят, как у тебя жена топор отбирала… А я человек смирный. Кого хотите спросите, смирный я человек…
Он покосился на бумагу, лежавшую на подоконнике:
— Это стихи? Ваши?
— Нет, — ответил Должанский и, усмехнувшись, прибавил: — Бог миловал.
— А стихи сложно писать?
— Понятия не имею. Я этим не занимаюсь.
Но Петров уже вцепился в него клещом и, когда Петр Яковлевич уходил, поплелся за ним, городя всякий вздор.
Надо сказать, что в редакции и так и этак гадали, не сумасшедший ли Петров и нельзя ли на этом основании как-нибудь от него избавиться. В качестве эксперта даже призвали Басаргина как бывшего врача, и Максим Александрович, пообщавшись с Петровым, вынес свой вердикт: тот не сумасшедший, но страдает чем-то вроде идеи фикс, а впрочем…
— А впрочем, товарищи, я не психиатр все-таки! Лучше вам спросить у кого-нибудь другого…
Шедший по коридору Лапин увидел, что навстречу ему движется Должанский в сопровождении надоевшего всем зануды, слегка переменился в лице и совершил военный маневр под названием "бегство", причем даже хромота не помешала ему набрать приличную скорость. Должанский попробовал сунуться к машинисткам, но они предусмотрительно заперлись. Тут в коридоре, на горе себе, показался Степа Глебов с неизменной трубкой в зубах. Он как раз собирался поделиться новостью о том, что Горький не снизошел до интервью Черняку и его секретарь ответил за своего патрона — пришлите, мол, вопросы в письменном виде и таким же порядком получите ответы, а беспокоить Алексея Максимовича личной встречей нужды нет. Степа считал такое отношение унизительным (Черняку, кстати, было совершенно наплевать, потому что поездка к Горькому заняла бы минимум полдня и отняла бы время, за которое он мог накропать еще что-нибудь). Но мнение других Глебова интересовало мало: он мерил всех по себе и всерьез полагал, что Черняк только делает хорошую мину при плохой игре, а на самом деле он, как Степа, был бы не прочь воспользоваться встречей с влиятельным писателем в своих собственных интересах.
— Здорово, старик! — кинулся Глебов к Должанскому. — Слышал, как Алексей Максимыч-то нашего интервьюера отшил? Хо-хо!
Но тут он узнал Петрова, и улыбка покинула его розовое щекастое лицо.
— Никто никого не уважает, — серьезно промолвил полотер, переключаясь на него, — вот, к примеру, пропечатали же вы меня…
Должанский улизнул. В кабинете заведующего сидел Опалин и, хмурясь, слушал его рассуждения о том, что после исчезновения Колоскова по редакции бродят странные слухи — о каких-то грандиозных растратах, например, но все это вранье, и вообще все авансы и прочие выплаты производятся своевременно.
— Стихи для завтрашнего номера, — коротко сказал Петр Яковлевич, протягивая заведующему листок.
Тот взял стихотворение, пробежал его глазами, вздохнул, вычеркнул сначала вторую строфу, затем третью, затем все остальные, кроме первой и последней.
— Отнесите Эрмансу и скажите, что пойдет в печать, если в последний момент не найдется что-нибудь получше… До пяти вечера еще есть время.
— Там Петров, — кашлянув, заметил Должанский.
— Мне уже сказали. — Заведующий поморщился и повернулся к Опалину. — Вот, кстати, Иван Георгиевич…
— Григорьевич.
— Да-да. Смотрите, какой казус: приходит в редакцию человек, городит чепуху, всем мешает, но не буйствует и вроде бы ничего незаконного не делает. Нельзя ли его как-нибудь выставить?
— Это не по моей части, — хладнокровно ответил Опалин. — Скажите, вам известно, что Колосков получал угрозы?
— Угрозы? Хм. Нет, он мне ничего не говорил…
Должанский ушел, а помощник агента угрозыска отправился к главному редактору. Покопавшись в памяти, Оксюкович вспомнил: действительно, Колосков как-то упоминал о том, что нашел у себя на столе какой-то странный листок. Но ни он, ни прочие сотрудники редакции, которым Опалин позже показывал послание с угрозой, понятия не имели, кому могут принадлежать эти каракули.
Глава 19 Приключения носа
Художник Окладский закончил набрасывать на листе бумаги профиль машинистки Лели. Девушка поглядывала на него весьма благосклонно, и он рассчитывал, что ему удастся завлечь ее сегодня в кино, а может быть, еще куда-нибудь.
Затем Окладский принялся рисовать портрет Тетерниковой и изобразил ее за пишущей машинкой. Подумав, он пририсовал Марье Дмитриевне лишнюю пару рук, которой она стучала по клавишам, а потом еще одну.
— Чай закончился, — объявила старшая машинистка. Они сидели в кабинете, как в осаде, и остерегались высунуть нос за дверь, зная, что где-то поблизости бродит страшный Петров.
Проходя мимо с заварочным чайником в руках, Тетерникова бросила поверх плеча Окладского взгляд на его рисунок. По правде говоря, она побаивалась, что он мог изобразить ее чересчур карикатурно, но увиденное ей польстило.
— Как вы думаете, это правда, что Алексею Константиновичу угрожали? — спросила Леля.
— Кому он нужен… — пробормотал Окладский себе под нос. — Спер деньги да и сбежал, а бумажку сам себе подкинул, чтобы следствие вокруг пальца обвести. Вон сколько Беспалов про разных растратчиков пишет, все они одинаковы: наворовать да удрать.
Его слова почему-то наполнили сердца присутствующих тревогой.
— Я спрашивала у Измайлова, есть ли деньги в кассе, — сказала Тетерникова. — Он заверил меня, что все в порядке.
— А что он мог сказать? — Окладский желчно усмехнулся. — Что замредактора все спер?
— Надо у Басаргина спросить, он же общается с этим… из угрозыска, — заметила одна из девушек-машинисток.
— Они сегодня втроем в машине сидели и что-то обсуждали, — гнул свою линию Окладский. — Главред, Поликарп и Антон. Наверняка совещались, как покрыть растрату… А как ее покроешь? Так что я уверен — скоро мы с вами все узнаем, — заключил он.
В дверь снаружи кто-то заколотил:
— Откройте, черт возьми! У меня репортаж горит…
Все узнали голос Беспалова, и Тетерникова поторопилась открыть дверь.
— Опять Петров? — спросил Беспалов, скользнув взглядом по лицам. — Когда же он наконец угомонится… Леля! Как бы вы озаглавили душераздирающую историю о том, как законная жена накинулась на любовницу мужа и откусила ей нос? Я понимаю, это неприлично, но — черт возьми! — как вспоминаю о сегодняшнем суде, начинаю смеяться и не могу остановиться…
Репортера немедленно окружили и засыпали вопросами о подробностях. Все оживились и стали наперебой предлагать свои варианты заголовка, один фантастичнее другого. А тем временем по коридорам Дворца труда бродила смерть, и Петр Яковлевич Должанский не мог отделаться от нехорошего предчувствия, что она пришла по его душу. Жизнь давно научила его не пренебрегать предчувствиями, даже самыми нелепыми.
Поболтав с Эрмансом, он вернулся к себе и достал из потрепанного портфеля книгу, изданную по старой орфографии не то в Берлине, не то в Париже. Раскрыв ее наугад, Петр Яковлевич про- читал:
"В девять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город…"[75]
Должанский поднял голову и посмотрел в окно. Не было ни утра, ни солнца, ни звона церквей, ничего — только убранное сереньким ситцем небо и набережная, по которой пробирались два трамвая. Дернув щекой, Петр Яковлевич сгорбился еще сильнее, чем обычно, и стал рыться в столе, но не нашел там нужного и полез в большой шкаф, стоявший в углу. Шкаф этот с двумя необыкновенно скрипучими дверцами при ближайшем рассмотрении оказался обычным гардеробом, но использовали его не по назначению. Когда-то Должанский завел привычку бросать туда самые безнадежные стихи, которые попадали к нему на стол, и теперь, когда он открыл одну из дверец, оказалось, внутри выросла такая груда, что вот-вот должна была перекоситься и вывалиться наружу. Недовольно крякнув, Петр Яковлевич стал ковыряться в этой горе бумажек и наконец откопал большой конверт, в котором, судя по его размерам, когда-то прислали поэму, в подробностях повествовавшую об истории мира с первых дней его существования. Должанский заглянул в конверт, убедился, что внутри тот чист, положил в него том Бунина и отправился на поиски Басаргина.
Максим Александрович нашелся в общем кабинете, где кроме него присутствовали также Глебов, Теплякова и Фарбман. Степа пытался ввернуть реплику о том, как секретарь Горького поставил на место Черняка, но Теплякова упорно гнула свою линию и не давала ему вставить ни слова. Она несколько минут назад услышала от Опалина о том, что Колосков получил по меньшей мере одно послание с угрозами, и теперь выдвигала версии одну весомее другой.
— Конечно, его прикончила жена, — заявила она своим неприятным высоким голосом. — Надоело ей терпеть…
— А при чем тут письмо? — спросил Фарбман, тонко улыбаясь.
— Предупреждение. — Но она учуяла, что ей не верят, и тотчас бросилась в атаку. — Вы думаете, не жена? Тогда кто? Кто-то из редакции?
— Ну, если ему положили эту цидульку на стол, то да.
— Положили? Да кто угодно мог это сделать. Взять хотя бы Петрова! Шатается не пойми кто, и никто ничего не может сделать!
Басаргин оглянулся, увидел Должанского и по тому, как тот едва заметно качнул головой в сторону выхода, догадался, что заведующий отделом поэзии хочет ему что-то сказать. Они вышли в коридор, и Петр Яковлевич молча протянул ему конверт.
— Как хорошо, что вы ее принесли! — обрадовался писатель, увидев книгу. — Сколько дней я могу держать ее у себя? Жена тоже наверняка захочет прочесть…
— Это подарок, — ответил Должанский.
— Нет, нет, — смутился Басаргин. — Сколько я вам должен?
— Ай, да бросьте, Максим Александрович, — другим тоном ответил Должанский и даже рукой махнул. — Только не говорите никому, и особенно — этому вашему приятелю из угрозыска.
— Он мне не приятель, — твердо ответил Басаргин. — Как только напишу очерки, которые от меня требует Поликарп, сразу же с ним распрощаюсь.
"Это он с тобой распрощается, когда сочтет нужным", — мелькнуло в голове у Должанского. Он кивнул писателю на прощание и удалился к себе. Возле двери его уже поджидали два стихотворца, жаждущие осчастливить мир своими творениями. Поэты нетерпеливо притоптывали, как застоявшиеся лошади, и ревниво поглядывали друг на друга.
Опросив всех сотрудников редакции — и даже полотера Петрова, у которого он не поленился спросить документы, — Опалин спустился в столовую и поел. Наедине с собой он не мог не признаться, что результаты обоих расследований, которые он вел, пока довольно-таки неутешительны. Никто не знал, кто мог угрожать Колоскову, и лишь тоненькая ниточка могла привести к женщине, которая предположительно имела отношение к убийству столяра.
Допив нежно-розовый кисель и вытерев губы, Опалин решительно нахлобучил фуражку и поднялся к Басаргину:
— У тебя есть справочник?
— Какой справочник?
— Да обычный, доктор. "Вся Москва".
Сотрудники "Красного рабочего" отлично знали, что для рабочих нужд в редакцию ежегодно привозили десятки экземпляров этого самого справочника, но они, очевидно, обладали какими-то паранормальными свойствами, потому что растворялись в пространстве, не оставив следа. Их теряли, роняли, на них ставили стаканы, из них выдирали листы с нужными адресами, а также ненужными — чтобы вытереть грязные калоши, заклеить раму или употребить вместо туалетной бумаги. Поиски справочника у Черняка, Фарбмана, Эрманса, Матюшина и машинисток не дали ничего. В конце концов, один экземпляр "Всей Москвы" нашелся у Лапина, который держал у себя немного вещей, но зато все в образцовом порядке.
— Что ты ищешь? — не удержался Басаргин, видя, как Опалин нетерпеливо листает страницы.
— Парикмахерские.
Найдя нужный ему раздел, он приуныл. Чертовы парикмахерские занимали больше четырех больших страниц, вдобавок по три столбца на каждой странице. С государственными парикмахерскими было просто — всего пять штук на всю Москву. Но дальше шли кооперативные — полтора столбца, а еще дальше в глазах рябило от обилия частных парикмахерских, где граждане могли подстричься и побриться, а гражданки — подстричься, покраситься, завиться, сделать маникюр, подбрить брови и покрасить их.
"Базиль". "Гигиена и красота". Кооперативная артель парикмахеров. Товарищество парикмахеров "Свой труд" — 22 отделения. Артель старых мастеров. "Фигаро". "Шедевр". Частные парикмахерские — по фамилиям владельцев. Делать нечего — Опалин стал читать их и заодно узнал, что существует на свете парикмахерская, которой совместно владеют Белов и Чернов. Другая колоритная пара владельцев, Зверев и Лебедев, не так его заинтересовала, как первая. "Интересно, как они ухитрились так подобрать фамилии? — думал Опалин. — Или просто встретились Белов с Черновым и решили открыть дело?" Он попытался сосчитать общее количество парикмахерских, но на второй сотне сдался. Было ясно одно — москвичи и москвички очень любят стричься и наводить красоту.
— Ты собираешься проверять все парикмахерские? — спросил Басаргин осторожно. — Ищешь витрину с париком из перьев? Но ведь можно же обзвонить и спросить…
Опалин посмотрел на него, как на младенца.
— В большинстве парикмахерских нет телефонов, — ответил он. — Если бы у меня был отряд людей, я бы разделил список на части, по районам, и каждый прочесывал бы свой. Но я один, а этих чертовых парикмахерских слишком много.
Басаргин задумался.
— А может быть, ты не там ищешь и женщина, с которой встречался Кирпичников, не имеет отношения к его гибели?
— Конечно, имеет, — ответил Опалин уверенно.
— Но почему?
— Да потому, что она исчезла. И фотография ее тоже. Она не знакомилась с его друзьями, не приходила к нему домой. Ей было важно, чтобы никто о ней не знал, и это неспроста.
— Но она может быть замужем. Ты об этом не думал? Она просто не хотела, чтобы об их отношениях кто-то узнал.
— Фотография исчезла, — упрямо повторил Опалин, и шрам на его виске дернулся. — Если люди скрывают, значит, им есть что скрывать. Какого черта ты со мной споришь?
— Но ты не можешь в одиночку осмотреть все московские парикмахерские, — сказал Басаргин, неприятно пораженный его тоном.
— Почему? Могу, но не сразу. — Опалин вздохнул. — Ладно. Сначала надо будет обзвонить те парикмахерские, в которых есть телефон. Отсюда неудобно звонить, и аппарат на стене. Мы можем сесть там, где есть отдельный телефон? Чтобы мы не мешали и нам не мешали.
— Сейчас что-нибудь придумаем, — пообещал писатель, поднимаясь с места.
Должанский был занят препирательством с немолодой особой, которая агрессивно доказывала ему, что ее стихи чудо как хороши, и требовала их напечатать. Своей очереди ожидали еще два стихотворца. К Тепляковой Басаргин даже не стал обращаться, у машинисток было слишком шумно. Эрманс не мог уступить свое место, потому что собирал материалы для номера. В конце концов, наши герои перебрались в уголок Кострицыной, заваленный всевозможными модными и хозяйственными журналами. Из-под одной груды выглядывал древний утюг, которым, судя по всему, гладили вещи еще в прошлом веке.
Опалин сел на телефон и стал обзванивать все парикмахерские, номера которых были указаны в справочнике. Басаргин вышел покурить, и Кострицына присоединилась к нему. Она была миниатюрная, светловолосая, храбрая и вспыльчивая. Память на наряды у нее была великолепная, и фильмы она запоминала не по сюжетам, а по платьям, которые носили героини.
— Какой у него голос командный, — сказала Кострицына, кивая на дверь. — В жизни-то, когда говорит, ничего особенного, а как начинает допрашивать… Зачем ему эти парикмахерские нужны?
— Ищет заведение с определенной витриной. — Басаргин вздохнул. — Строго между нами, Зина, я сильно сомневаюсь, что он что-то найдет.
— А Колоскова найдет? — спросила его собеседница.
Писатель пожал плечами. По правде говоря, больше всего он сейчас хотел отделаться от всех, лечь на диван и читать Бунина, упиваясь каждой фразой. Общение — с Зиной, с Опалиным, с любым из коллег, да вообще с кем угодно — стало его утомлять.
Когда он вернулся в кабинет, Опалин сказал ему, что обзвонил все парикмахерские, в которых имелись телефоны, но безрезультатно. Ни в одной не нашлось витрины, в которой красовалась голова манекена в парике из перьев.
Глава 20 Подозрительное место
— И что ты намерен предпринять? — спросил Басаргин.
— Думать. Видишь? — Опалин ткнул пальцем в страницу справочника.
"Замоскворецкое общество потребителей.
№ 1, Ильинка, 1. — Сл. 8
№ 2, Садовническая, 1. — Сл. 5"
— Это какая-то кооперативная парикмахерская, — сказал писатель, пожав плечами. — С двумя отделениями.
— Да я не об этом. "Сл. 8" — знаешь, что это такое? Количество служащих. А вот, к примеру, частная парикмахерская: "Авилов Павел Андреевич. Софийская набережная, Фалеевский переулок, 4. — Сл. 1". Он один в ней работает. Там максимум вывеска или вообще квартира, в которой он принимает. Голова в парике из перьев — значит, достаточно крупная парикмахерская. Там есть витрина, а у хозяев — деньги на такие странные штуки, как перья вместо обычного парика. Понимаешь, о чем я?
— Короче, ты будешь отсекать все мелкие парикмахерские, — сказал Басаргин. — И те, которые находятся в квартирах.
— Мы будем отсекать, — поправил его Опалин, блестя глазами. — А когда закончим, посмотрим, сколько у нас останется… Передай-ка мне карандаш.
И они пошли по списку, обсуждая каждое заведение. Все государственные парикмахерские Опалин уже обзвонил и выяснил, что к его делу они касательства не имеют. В кооперативных трудилось по 8—12 человек, но бывало, что и 3–4, и эти никак нельзя было пропускать. Частные попадались разные, но в основном там были указаны один-два служащих. Парикмахерские на квартирах Опалин вычеркивал сразу, но попадались и такие, которые ставили его в тупик: там не было обозначено количество работников, а из адреса непонятно, квартира это или нет. Вместе с писателем они дошли уже до буквы "К" ("Каменская Е.П., Б. Семеновская, 30, сл. 1"), когда в дверь сунулся Глебов.
— Товарищ Опалин… э… Там вам из угрозыска звонили.
— Кто именно звонил? — спросил Иван.
Глебов смутился.
— Я не запомнил, — признался он.
Вздохнув, Опалин отставил справочник и снял трубку. Степа повернулся к писателю и сообщил:
— А тебя жена по телефону искала. Сказала, что это очень важно и чтобы ты перезвонил домой.
Писатель встал, ощущая неприятное сердцебиение. Сообщения типа "очень важно" были совершенно не в духе Вари, и он стал мысленно перебирать, какие сюрпризы мироздание могло обрушить на их головы. Ее мать, которая переселилась в бывший город Петербург, ныне Ленинград, умерла или умирает; пришла повестка из ГПУ по поводу удравшего в Германию кузена; управдом всерьез нацелился выжить их из квартиры… что еще? Или, к примеру, из-за границы притащился старший брат Вари, эсер, которому пришла охота изобразить из себя Савинкова[76]. Вот уж мерзавец, подумал Максим Александрович с ожесточением, опасный болтун, от которого они вообще никогда не видели ничего, кроме неприятностей. "Система прогнила сверху донизу", "самодержавие должно исчезнуть" — ага, чтоб пришел красный самодержец и завел такие порядки, при которых только старое и вспомнишь добрым словом. Расшатывали, сволочи, империю, вот и дорасшатывались. И эсеры, и анархисты, и большевики с меньшевиками, и буржуи всякие, Милюковы с Набоковыми, и интеллигенты всех мастей, черт бы их всех подрал!
Он прошел в кабинет репортеров, снял трубку и продиктовал телефонистке домашний номер. "Еще кто-нибудь из соседей подойдет… Как же хочется иметь свою квартиру, свой телефон, свою ванную и вообще все свое!"
Ответила Варя:
— Максим, ты знаешь, со мной сегодня случилось странное…
— У тебя украли деньги? — перебил он жену.
— Нет! Я, понимаешь… я пошла насчет работы к Полине, но она сказала, что у нее уже нет для меня ничего, и отправила к знакомой шляпнице на Малую Никитскую… Алло! Максим, ты меня слышишь?
— Я тебя слышу, Варя. Говори.
— В общем, я иду по Малой Никитской и вижу парикмахерскую. Там витрина, а в витрине голова в парике из перьев. Ну, как та, которую твой знакомый ищет…
— Варя, — промолвил он после паузы, — ты не запомнила фамилию владельца?
— Запомнила. Владелица — некая Сизова. Мне стало любопытно, и я, знаешь, даже зашла, стала спрашивать насчет цен… Дорогая парикмахерская, кстати. Максим, ты передашь ему? Может быть, это то, что он ищет…
— Хорошо. Я… — Он хотел сказать, что Варя испугала его своим звонком и словами по поводу важности, но кругом были чужие уши, и он решил повременить. — Слушай, а управдом…
— Я его не видела, зато встретила его жену. Знаешь, человека как будто подменили. Раньше даже не здоровалась, а теперь улыбается, кланяется, расспрашивает… ну… насчет Опалина… Я ей сказала, что это твой знакомый и я его плохо знаю, но она, по-моему, мне не поверила.
— Хорошо. Варя, я… В общем, не знаю, когда приду сегодня… Может, придется задержаться… а впрочем, черт его знает…
Когда он вернулся в закуток Кострицыной, Опалин сидел, с хмурым видом постукивая карандашом по столу.
— Что-нибудь случилось? — осторожно спросил Басаргин.
— Пообщался с твоим коллегой, неким Бергманом. Он делал вскрытие Кирпичникова.
— И что?
— Ничего. Отказался мне раскрыть детали. Приезжайте, говорит, в морг, я по телефону справок не даю. Я говорю — там хоть есть что-нибудь важное? А он взял и повесил трубку. Предупреждали меня, чтобы я с ним не связывался, — горько прибавил Опалин. — Тот еще тип…
— А у меня хорошая новость, — объявил Басаргин. — Варя нашла твою парикмахерскую.
— Что? — опешил собеседник.
— Ну, ту, которая тебе нужна, где в витрине парик из перьев. Если хочешь, можем хоть сейчас туда ехать. — И он пересказал то, что узнал от жены.
— Ты что, — сказал Иван после паузы, — обсуждал с совершенно посторонним человеком детали расследования?
— Это не посторонний человек. Это моя жена.
— А парикмахерская — кофициальная информация.
— Конфиденциальная, — машинально поправил Басаргин и, увидев выражение лица собеседника, тотчас об этом пожалел.
— Какая разница! Нельзя это обсуждать со всеми встречными и поперечными, ясно?
— Я случайно при ней упомянул, а она запомнила. Сегодня искала адрес и увидела твою парикмахерскую. Все! — Писатель начал заводиться. — Ничего же не произошло! Наоборот, тебе же лучше, что не придется разъезжать по Москве, проверять десятки заведений…
— Мне лучше? Есть вещи, которые разглашать нельзя!
— Почему?
— Нельзя, и точка!
— Знаешь, — сказал Басаргин, которого стал утомлять этот бесплодный спор, — для человека, который не может выговорить слово "конфиденциальный", ты слишком много требуешь.
Опалин застыл на месте. Неизвестно, чем кончилась бы перепалка наших героев, если бы в это мгновение в дверь не просочился Петров.
— Вам что-то надо? — спросил у него Иван.
— Ничего, — ответил тот добродушно и, опустив голову, стал смотреть себе под ноги. — А паркетец-то хороший тут был, да не ухаживает за ним никто. Натирать его надо как следует. А то все шаркают, шаркают, грязь носят…
Пришла Кострицына, принесла с собой охапку выкроек и спросила, когда гости освободят ее стол.
— Мы уже уходим, — сказал Басаргин. — Спасибо, Зина.
Опалин прочитал в справочнике точный адрес парикмахерской Сизовой (пятеро служащих), захлопнул том, и они с Басаргиным отправились к Лапину — возвращать книгу. Всю дорогу Иван упорно молчал, и совесть (а она у писателя была довольно чувствительной) принялась нашептывать Максиму Александровичу, что он был не прав, перегнул палку и на ровном месте оскорбил человека, который, если вдуматься, ничего плохого ему не сделал.
— Послушай, — не выдержал Басаргин, когда они вышли от Лапина и стали спускаться по лестнице, причем Опалин по-прежнему хранил молчание, — я был не прав… погорячился… Извини.
Иван остановился, машинально натянул козырек фуражки на глаза и, глядя куда-то мимо собеседника, буркнул:
— Не было у меня времени учиться. Не получилось…
— Куда мы теперь — на Малую Никитскую? — спросил Басаргин, когда они вышли из здания.
С реки дул ветер, на трамвайной остановке топталось несколько пассажиров.
— Угу, — сказал Опалин, — надо с владелицей поговорить.
Басаргин удивился:
— О чем?
— Ну, что в том же доме живет некая гражданка, которая катается на такси… с деньгами, стало быть.
— А почему хозяйка парикмахерской должна знать всех жильцов дома?
— Потому. Что твоя жена сказала? Заведение не из дешевых. Ну и куда нашей гражданке ходить наводить красоту, маникюриться и прочее? Она с деньгами, а в том же доме — дорогая парикмахерская. Сечешь? Если бы парикмахерская была дешевой, тогда другое дело. Возможны варианты. Но в нашем случае велика вероятность, что наша гражданка ходит именно туда.
На Малой Никитской они прошли под растяжкой, призывавшей граждан покупать собрание сочинений Максима Горького. Их обогнала хорошо одетая дама в жакете поверх темного платья и в маленькой шляпке, по моде плотно прилегающей к голове. Из-под шляпки выбивались рыжеватые волосы, вьющиеся мелким бесом.
— Вот парикмахерская, — шепнул Басаргин, замедляя шаг, — она туда вошла.
Но тут Опалин повел себя странно.
— Не глазей в ее сторону, дубина! — зашипел он и, схватив спутника за локоть, потащил на противоположную сторону улицы, где очень кстати обнаружилась лавочка букиниста. Помощник агента угрозыска и его спутник вошли туда. Из-за прилавка вышел старичок продавец.
— Что-нибудь ищем, товарищи? — спросил он, с некоторым удивлением поглядывая на форму Опалина и его петлицы. Все-таки агенты угрозыска нечасто бывают завсегдатаями книжных магазинов.
— Словарь иностранных слов, — нашелся Басаргин. — Где можно найти выражения вроде "конфиденциальный"… и всякие сложные слова.
Опалин, став возле окна так, чтобы снаружи его нельзя было увидеть, изучал парикмахерскую на противоположной стороне. По улице проехал грузовик, за ним мотоцикл. Движение тут было не слишком оживленное — все маршруты общественного транспорта пролегали через соседнюю улицу Герцена, бывшую Большую Никитскую. Старик меж тем ушел куда-то и вернулся с томом, с которого, судя по его виду, только минуту назад сдули пыль.
— Дореволюционное издание, — пробормотал Басаргин, сделав вид, что листает книгу.
— Совсем как я, — учтиво заметил старичок.
— Сколько?
— Три рубля.
— Помилуйте!
— Два. Только для такого деликатного человека, как вы. Посмотрите, какой прекрасный переплет.
— Мне нужен не переплет, а содержание.
— Переплет никогда не помешает, молодой человек. Содержание, впрочем, тоже.
— Но два рубля…
— Полтора. Исключительно из уважения к вашим заслугам.
— У меня нет никаких заслуг, — не удержался Басаргин.
— Будут, — твердо ответил старичок. — Иначе просто не может быть.
Тут, конечно, писателю оставалось только полезть за кошельком. "В конце концов, — подумал он, — вчера Опалин принес нам сыр и ветчину. Надо его как-то отблагодарить".
Букинист спросил, завернуть ли книгу, но Максим Александрович отказался.
— Я купил словарь, — сообщил он, подходя к Опалину. — Ну? Мы идем?
— Куда?
— Туда. — Басаргин глазами указал на парикмахерскую.
— Ни в коем случае. Да еще я в форме… Как бы они не насторожились.
— Кто? — Писатель был совершенно сбит с толку.
— Ты что, не видел, кто нас на улице обогнал?
— Видел. Женщина, довольно молодая. Рыжая, а тебе нужна брюнетка.
— Рыжая, брюнетка, — передразнил его Опалин, — ты что, не замечаешь ничего? Морду ее уголовную не заметил, что ли? Ее наверняка задерживали, и не раз. Мошенничество, сводничество, что-то такое. Притоны. Вон она как работниц в парикмахерской распекала сейчас, командовала ими. Наверное, это хозяйка и есть. И ты мне предлагаешь туда идти? Там все что угодно может быть. Парикмахерская — люди приходят, уходят, никто внимания не обращает, а что за люди? Отличное ведь прикрытие для… да для чего угодно, на самом деле.
Басаргин смотрел на него, совершенно ошеломленный. Он помнил только хорошо одетую, довольно симпатичную и ярко накрашенную женщину, которая обогнала их и вошла в парикмахерскую. Ну, потасканное лицо, будем откровенны, но — уголовная морда? Как можно так говорить о женщине, о которой не знаешь вообще ничего?
— Пошли отсюда, — скомандовал Опалин. — На улице не оглядывайся на парикмахерскую и вообще веди себя естественно. Ясно? Я в этой форме как на ладони…
— Это тебе, — сказал писатель, когда они вышли на улицу, и сунул ему книгу, так что получилось очень даже естественно. Опалин раскрыл ее, полистал без особого интереса и захлопнул том.
— Куда теперь? — спросил Басаргин, когда они прошли под еще одной растяжкой, призывавшей покупать продукцию Моссельпрома, и парикмахерская осталась далеко позади.
— Я в Большой Гнездниковский, а ты — куда хочешь. На сегодня все.
— По-моему, — не удержался Басаргин, — ты знаешь, кто эта женщина.
Опалин покачал головой:
— Я ее впервые увидел. Слушай, вот что еще… Поблагодари от моего имени свою жену. Скажи, что она нам очень помогла… Ну и вообще.
— Может, скажешь ей это сам? — предложил писатель. — Приходи к нам сегодня вечером, когда освободишься.
На лицо Ивана набежала тень.
— Не знаю, буду ли я свободен. Это зависит от… короче, от многого зависит. Но… ладно. Приду, если смогу. И вот еще что: ничего в газете не пиши о Малой Никитской, парикмахерской, о том, что мы вообще что-то узнали. Ясно?
— Конечно. Полная конфиденциальность.
Опалин усмехнулся, зажал книгу под мышкой и зашагал прочь. Что касается Басаргина, то он решил воспользоваться случаем и посмотреть, что продается в ближайших магазинах.
Он так никогда и не узнал, что Иван некоторым образом его обманул. Помощник агента угрозыска не поехал в Большой Гнездниковский, а отправился в ближайшее отделение милиции и, затребовав телефон, сделал несколько звонков. В конце он отчитался Филимонову обо всем, что ему удалось узнать.
— Понятно, — коротко ответил старый сыщик, выслушав рапорт своего подчиненного. — А теперь?
— От репортера я избавился, теперь поеду в морг.
— Общаться с Бергманом? Запаситесь терпением. Где вы сейчас?
— В 9-м отделении милиции.
— Ждите там. Я пришлю за вами машину. И маленькая просьба: постарайтесь не очень восстановить против себя Бергмана. Я понимаю, это будет трудно, но все же.
— А-а, — протянул Опалин. — Так он хороший доктор?
— Сами увидите.
— Когда попаду к нему на стол, что ли? Уж лучше не надо.
— Все так говорят, но это ни на что не влияет. — Иван словно воочию увидел, как его собеседник усмехнулся. — Шофер подождет вас и потом доставит сюда. Жду вас для личного доклада. Всего доброго.
Опалин услышал щелчок и понял, что на том конце провода положили трубку. Вот ведь сухарь, подумал он с неудовольствием. И в то же время он чувствовал нечто вроде восхищения перед умением начальника вникнуть во все детали, предостеречь, дать в нужный момент совет и все это — четко, взвешенно и без панибратства.
"Эх, если бы я мог, как он… Да куда мне! Так и возился бы с этими парикмахерскими, если бы жена Басаргина не помогла. Везуха, чистая везуха. Надо будет обязательно ее поблагодарить…"
Он поглядел на настенные часы, вытер пот, выступивший на лбу под фуражкой, и стал ждать, когда приедет автомобиль.
Глава 21 Доктор Бергман
Он вошел в ад. Здесь царили инфернальные цвета — грязный желто-коричневый и сизо-серый, инфернальные запахи — лизола[77] и формалина, которые, однако же, не до конца заглушали вкрадчивый дух разлагающейся плоти. Дверь, оставшаяся позади, со скрежетом затворилась, отсекая его от мира живых. Потом он услышал прерывистый жалобный плач. Мимо прошла женщина лет тридцати, которую увлекал прочь, крепко держа под локоть, немолодой мужчина с перекошенным лицом, а она все поворачивалась и пыталась сказать что-то, но спазм сдавил горло, и она лишь плакала тоненько и беспомощно, как маленький ребенок.
Опалину захотелось уйти, но он пересилил себя и двинулся дальше по кругам ада. Сознание, что где-то рядом находятся тела тех, что еще недавно были людьми, не так задевало его, как зрелище чужого горя. Его неподдельно мучила невозможность помочь, исправить, повернуть время вспять. Он знал эту свою особенность и никому о ней не говорил, но, может быть, именно она в какой-то мере и придавала ему сил, когда опускались руки.
За поворотом коридора он натолкнулся на Харона. Дабы не шокировать советскую действительность, перевозчик умерших удачно преобразился в довольно высокого, плечистого гражданина примерно 50 лет и скучной, как у театрального швейцара, внешности. Опалин вспомнил, что этого служителя зовут Саввой и раньше он работал в доме для душевнобольных, откуда перебрался в морг со словами, что среди мертвых как-то спокойнее.
— Мне бы доктора Бергмана… — сказал Иван после того, как показал документ и объяснил цель своего визита.
— Он на вскрытии. Подождать придется, — сказал Савва.
— Ладно, — смирился Опалин. — А кто это сейчас ушел?
— Тело опознавали. Сын ее, мальчишка совсем. Под трамвай попал, вагон его еще по рельсам волок, прежде чем остановился. Сам понимаешь, как все это выглядит.
— Надо было одного отца вызвать для опознания, — не удержавшись, буркнул Иван.
— Так у него другая семья давно. Тот, кто с ней пришел, папаша ейный. — Савва подумал, как бы еще поддержать светский разговор, и прибег к универсальному средству: — Куришь?
Опалин не чувствовал потребности в папиросе, но все же кивнул. Хорошо ли курить в аду? Он бы предпочел выскочить на улицу, глотнуть свежего воздуха, добежать до автомобиля и больше никогда сюда не возвращаться. И в то же время его не отпускала мысль: если он совершит ошибку из разряда тех, которые стоят жизни, то не исключено, что попадет сюда и именно Савва будет везти его труп по коридорам на скрипучей каталке, а потом специальным фиолетовым карандашом писать номер на закоченевшей ступне.
— Что за книга? — спросил служитель после того, как они успели несколько раз затянуться.
Опалин совсем забыл про словарь, который держал под мышкой:
— А… Так. Нужно. Для дела…
В недрах ада что-то загромыхало, послышались недовольные голоса. Савва навострил уши.
— Студентик какой-нибудь в обморок упал, — пояснил он. — Который в первый раз на вскрытии… Еще небось инструментарий опрокинул. Охохонюшки…
Он удалился, но через несколько минут вернулся и пригласил Опалина пройти в кабинет Бергмана, который готов его принять. Там ад схлопнулся, уступив место средних размеров помещению с окнами, за которым рос боярышник и алели ягоды рябины. Вдоль стен стояли шкафы, заполненные пухлыми научными томами — в основном медицинскими пособиями на немецком языке. Поглядев на корешки, Иван вспомнил, что кое-какие из этих книг уже видел в комнате Басаргина.
Открылась противоположная дверь, и вошел доктор Бергман. Довольно молодой — не старше сорока, худощавый блондин с остроконечной бородкой, глаза неприятные, острые, как скальпель. Предки доктора были родом из Швеции, в Россию попали после неудачной прогулки в обществе Карла XII, и в облике их потомка до сих пор ощущалось нечто иностранное. Опалин сразу же его невзлюбил и почувствовал, что с доктором будет трудно.
— Меня зовут Иван Опалин, помощник агента МУУР, и я тут по поводу Николая Арсеньевича Кирпичникова, девятьсот шестого года рождения, — скороговоркой выпалил он. — Я вам звонил, но вы отказались со мной говорить.
— Конечно, отказался, — хладнокровно подтвердил Бергман, проходя за свой стол, — я не могу знать, кто мне на самом деле звонит, а в ваших уголовных делах… — Он передернул плечами, и на его лице показалось ироническое выражение. — Мало ли кто может интересоваться… Присаживайтесь, товарищ.
Товарищ сверкнул глазами на доктора, как рассерженный кот, но все же опустился на стул. Книга ему мешала, и он положил ее на колени, а на нее — фуражку. Доктор Бергман тем временем выдвинул ящик, уверенным жестом извлек оттуда несколько страниц, исписанных мелким стремительным почерком, усмехнулся чему-то и, развернувшись в кресле, стал возиться с замком небольшого сейфа, который стоял позади его стола. Опалин терпеливо ждал.
— Итак, — сказал доктор Бергман, разворачиваясь к столу, — тело находилось в сравнительно хорошем состоянии, возраст 20–23, причина смерти… — Тут он прервался и стал листать свои бумаги.
— Ему горло перерезали, — не удержался Опалин.
— Вас интересуют мои соображения по этому поводу? — колюче прищурился Бергман.
— Да, — честно ответил Иван. — За этим я и приехал.
Доктор Бергман вздохнул.
— В убийстве участвовало как минимум двое человек, — сообщил он. — Один, предположительно физически очень крепкий и высокий, схватил сзади жертву за руки. Второй перерезал горло. Все произошло очень быстро, Кирпичников не успел среагировать, иначе края раны не были бы такими ровными. И да, если вас интересует, второй — левша.
Опалин вытаращил глаза:
— А откуда…
— Я же сказал: тело хорошо сохранилось. По характеру некоторых повреждений, которые незаметны для невооруженного глаза, многое можно понять. На теле не было сапог, очевидно, их стаскивали в спешке — один разрезали. Питался Кирпичников в основном неважно, но при этом в желудке обнаружены остатки котлеты де-воляй. А еще я нашел там вот это.
И он положил на стол кольцо с бриллиантом, который сверкнул, словно подмигивая присутствующим.
— Это было в желудке? — пробормотал Опалин.
— Совершенно верно.
Иван потянулся за кольцом, покрутил его в руках. Женское, судя по размеру, и, конечно, дорогое. Бриллиант в нем кажется не таким уж большим, но как он играет, как завораживает… И тут помощник агента вспомнил кое-что и понял. Словно маленький кусочек мозаики встал на свое место — и Опалин увидел, точнее, угадал всю картину, хотя она была собрана менее чем наполовину.
— Доктор, — объявил он, чувствуя необыкновенное воодушевление, — вы… Это поразительно, честное слово. Вы… как это говорится… гений, да?
Мы все любим, когда нам отдают должное, и доктор Бергман не был исключением. День у него выдался непростой: студенты раздражали нелепыми вопросами, новый ассистент путал инструменты, и вообще ни черта не задалось — а тут, глядите-ка, явился сопляк из угрозыска, держа под мышкой словарь (доктор разглядел заголовок и даже узнал издание) и без всяких церемоний произвел его в гении. Но ошибкой было бы думать, что расположение такого человека, как Бергман, можно снискать лестью.
— В моей работе нет ничего гениального, — усмехнулся он. — Рад, что сумел вам помочь.
— Скажите, доктор, — начал Опалин, вспомнив кое-что еще, — а вы могли бы взглянуть еще на один труп?
— Взглянуть? — переспросил Бергман, вздернув брови. Он находил это слово неуместным в применении к своей работе, хотя ему случалось в силу опыта действительно называть точную причину смерти и время ее наступления по одним внешним признакам, еще до вскрытия.
— К вам вчера привезли одно тело…
— Их много сюда привозят. Кто именно?
— Мужик… гражданин, которого откопали на пустыре за заставой. При нем была вещь, довольно приметная. Для опознания вроде как удобно, но… мне надо знать наверняка, что это он. Может, он убил кого-то, подбросил свою вещь и сбежал. Понимаете, о чем я?
— А, кажется, я видел вашего покойника, — протянул Бергман, припоминая. — Тот, которого в ящике нашли?
— Он, он!
— Так просто его не опознать, он пролежал в земле не меньше трех недель. Приметы какие-то особые у вашего гражданина есть?
Опалин достал рисунки, которые сделал для него Окладский, и стал сбивчиво объяснять: 42 года… заместитель редактора… среднего роста, не сказать чтобы худой… Когда-то у него была сломана левая рука и еще, если верить свидетелям, ребра.
— Рука — какая кость, в каком именно месте? — спросил Бергман.
Собеседнику пришлось признаться, что точно он не знает. Но ему очень важно установить, что речь идет именно о том человеке, которого он ищет, потому что…
— Зачем вам словарь? — неожиданно спросил доктор.
Опалин удивился:
— Ну… это для меня…
— По работе?
— Нет. Просто я… я учусь.
— Боюсь, что он уже порядочно устарел, — сказал Бергман, поднимаясь на ноги. — Вы бы новое издание поискали… Подождите меня здесь. Да, и еще: напишите расписку, что кольцо, извлеченное из желудка убитого Кирпичникова, вы от меня получили. Бумага и чернила на столе.
— Да, доктор, — ответил окончательно сбитый с толку Опалин. Бергман скользнул по нему взглядом и вышел.
За окнами как-то по-особенному зашуршали ветвями деревья, и Иван догадался, что на Москву идет гроза. Но размышлять об этом ему было некогда: он придвинул стул поближе к докторскому бюро, взял чистый лист бумаги и стал усердно писать расписку о том, что вещественное доказательство (далее следовало описание) от гражданина Бергмана он получил и к делу приобщил. В дверь сунулся Савва, поглядел, чем занимается Опалин, и пропал. Потом вдруг стало темно — хлынул дождь. Книги, шкафы, кресло доктора — все попряталось, в полумраке белел только четырехугольник листа. Опалину стало неуютно. Он поднялся и зажег верхний свет. Проходя мимо одного из шкафов, Иван заметил за стеклом карточку, на которую поначалу не обратил внимания: человек средних лет, в плаще и шляпе сидел на лавочке около дома или дачи, возле него пристроилась такса. Выражение лица незнакомца живо напомнило Опалину Бергмана: та же смесь ума, интеллигентности и проницательности. "Отец его, что ли? — мелькнуло в голове у Ивана, но, присмотревшись, он решил: — Нет. Это кто-то другой". Он вернулся к столу и подумал, не позвонить ли ему в угрозыск, но решил повременить, пока не получит более точных сведений. "Допустим, Бергман скажет, что труп не принадлежит Колоскову. Тогда получается, что часы с надписью на внутренней крышке — "Алексею от Ксении с любовью" — подброшены… Значит, Колосков украл большие деньги, изобразил свое убийство и бежал. Убил человека — кого? — тело засунул в ящик, вывез его… вывез… Стоп, на чем же Колосков его вывез? На извозчике? Ой, мил человек, мне надо куда-нибудь в тихое местечко, где я его закопаю? Тогда он и лопату должен был с собой захватить. Тяжелый ящик и как минимум одна лопата. Допустим, Колосков все продумал, вызвал к себе какого-нибудь знакомого, домработницу услал в кино, знакомого убил, труп в ящик… ни о каком ящике дома она не упоминала. А почему именно дома? Возможно, Колосков убил жертву в другом месте. Потом ящик, извозчик… нет, что-то не так. У него был сообщник… Не мог он все это провернуть в одиночку. Одно дело — бандиты, которые убили Кирпичникова, тут все как на ладони. А Колосков, который таскает с собой ящик с телом… И почему он решил, что труп непременно найдут и примут за него? Ведь выкопали-то ящик по чистой случайности. Или Колосков собирался, к примеру, через пару месяцев написать анонимку, выдать местонахождение тела, если бы его не нашли раньше? Но главное: что ж это за знакомый такой, об исчезновении которого никто не упоминал?"
Опалин чувствовал, что запутался. Вопросов у него было больше, чем ответов, а Бергман все не шел. Спрятав кольцо, Иван забрал словарь, который купил ему писатель, и отправился на поиски. Но он плохо был знаком с расположением помещений и, наугад потыкавшись в разные двери, в конце концов попал в зал, в который приносили новые трупы. Обычно их регистрировали, раздевали и направляли в морг, но во время эпидемий (и не только) случалось, что мест не хватало, и тела оставались здесь, пока их не забирали родственники для кремации или погребения. От пола до потолка зал провонял смертью, и если Опалин не сбежал оттуда, то только потому, что увидел длинный ящик, лежащий за старым цинковым столом для вскрытий. Ящик был грубо сколочен и испачкан землей, крышка, которую с него сорвали, стояла рядом, прислоненная к стене. Вспомнив габариты Колоскова и сравнив их с размерами ящика, Иван решил, что это вполне может быть гроб для заместителя редактора, вернее, его двойника.
"Надо бы взглянуть на ящик поближе… — Ноги уже сами несли его туда. — Так и есть: топорная работа. Не мог замредактора сколотить хороший ящик… А это что еще?"
Он наклонился, разглядывая крышку, потом занервничал и вернулся к выключателю, чтобы прибавить свет. Иван забыл, что находится в аду, о невыносимом запахе, обо всем на свете. Он осторожно провел пальцами в воздухе, над какими-то следами на внутренней стороне крышки и распрямился, крайне озадаченный.
"Нет, этого не может быть… Не может быть… но если не может, как же…"
В таком положении его застал доктор Бергман, который вошел в зал, на ходу стаскивая заляпанный чем-то бурым халат.
— Я торопился, — сказал он, — но если судить по повреждениям костей, о которых вы упоминали, это ваш Колосков. Рука сломана давно, лет в семь-восемь, и довольно хорошо заросла. Ребра со следами давних травм. У меня есть версия, отчего умер ваш покойник, но…
Он хотел сказать, что ему нужно время ее проверить, но Опалин перебил его:
— Не важно, доктор: я уже знаю, от чего он умер. Его закопали заживо. Видите следы на крышке, внутри? Он бился в ящике, царапал крышку ногтями, колотил по ней… — Его лицо исказилось. — А, черт побери!
Он стоял, совершенно растерянный, и Бергман, взрослый, много чего перевидавший человек, не знал, что ему сказать. Наконец, доктор предложил вернуться в его кабинет, и Опалин последовал за ним.
Гроза кончилась, в комнате стало светлее. Доктор ушел вымыть руки, а когда вернулся, предложил Опалину свои папиросы. Иван закурил, нервно потирая лоб. Он ожидал чего угодно, но не был готов к тому, с чем ему пришлось столкнуться.
— Скажите, доктор, в вашей практике такое бывало?
— В моей — нет. Но такие случаи известны. — Бергман шевельнулся в кресле. — Я сделаю тщательное вскрытие и сообщу результаты. Надеюсь, они вам помогут.
— Хорошо, вы мне позвоните, и я приеду.
— Зачем? Я вполне могу по телефону сказать.
Опалин был слишком взвинчен, чтобы оценить эти слова по достоинству, и в тот момент даже не обратил на них внимания. Оглянувшись на книжные шкафы, он спросил:
— Скажите, а чья это карточка у вас за стеклом?
— Это Чехов, — ответил Бергман.
— Доктор?
— Доктор, да. И писатель.
Опалин хотел сказать, что знает еще одного пишущего врача, только тот уже не врач и всего лишь сочиняет очерки для "Красного рабочего", но что-то удержало его. "Чехов… Где-то я слышал это имя. Да, точно, Терентий Иванович о нем упоминал… Но что же мне сказать родным Колоскова? Надо посоветоваться с Терентием, обязательно…"
Он попрощался с Бергманом и ушел. Опалин бы не удивился, если бы водителю Харулину надоело его ждать и он бы уехал, но шофер был на месте и только поднял кожаный верх, чтобы защитить сиденья от дождя.
— Ты не промок? — спросил Иван, забираясь в машину. — Мог войти внутрь, пока гроза гремела…
Харулин метнул на него иронический взгляд и стал заводить мотор.
— Я-то когда-нибудь войду, — пообещал он. — Вперед ногами. Куда я денусь… Но, извини, при жизни буду держаться от этого дерьма подальше.
Опалин засмеялся, но по дороге в Большой Гнездниковский снова сделался серьезен. Убийство Кирпичникова, можно сказать, практически раскрыто, но Колосков? Что делать с его загадочным убийством и, главное, где искать того, кто его убил?
Глава 22 Романс
— Конечно, это колечко с того ограбления, — сказал Логинов, возвращая украшение Филимонову. — Комиссионный магазин Ройзмана, выломали стену, унесли сейф, деньги и ценные вещи. Ну, вот все и прояснилось…
В кабинете начальника шло оперативное совещание, и причиной его был Опалин, вернее, сведения, которые ему удалось раздобыть.
— Какая у нас рабочая версия? — спросил кто-то из агентов.
Терентий Иванович сделал жест в сторону Опалина, предоставляя ему слово.
— Есть банда, в ней как минимум трое: здоровяк, любитель резать глотки, он же левша, и брюнетка, — заговорил Иван, волнуясь. — Они заманили Кирпичникова. Он был слесарь, и хороший… Я думаю, им требовался кто-то, вскрыть сейф. Почему он проглотил кольцо, я не знаю. То ли хотел надуть подельников, то ли понял, что его все равно убьют, и решил оставить нам улику…
— Ваня, в твоей версии до черта дыр, — буркнул Логинов, насупившись. — Первое: слесарь не обязательно умеет открывать сейфы. Второе: если свой медвежатник по каким-то причинам отпадает, обычно ищут другого.
— Хорошо, тогда найди другое объяснение, — огрызнулся Опалин. Он терпеть не мог, когда его при своих пытались выставить дураком.
— Тихо, тихо, — вмешался Филимонов. — Держите себя в руках, молодой человек… Первое: у нас есть кольцо. Второе: труп человека, который был слесарем. Третье: мы вышли на парикмахерскую. Будем ее разрабатывать. Объект надо взять под круглосуточное наблюдение и установить личности тех, кто там бывает. Поэтому мы сделаем вот что…
Пока они оговаривали детали слежки и обсуждали, кто и в какое время будет ее вести, в другой части Москвы Варя Басаргина накрывала на стол с чувством, которое трудно было бы понять тому, кто никогда не переживал крушения своей страны. Она ощущала необыкновенный подъем, и в то же время ее не покидала убежденность, что все словно вернулось на свои места и она, как когда-то ее мать в большом доме, принимает гостей. И пусть вместо дома была комната в коммуналке, а продукты для ужина они с Максимом добыли не без труда, Варе все равно казалось, что жизнь наконец-то налаживается, а дальше будет только лучше. Кошка, устроившись на спинке кресла, с изумлением наблюдала за царящей в доме суетой, потом прищурилась, сладко потянулась и мягко перепрыгнула на рояль. Оттуда, впрочем, ей пришлось уйти — Варя вдруг решила, что груда вещей, наваленная на крышку, не самым лучшим образом характеризует хозяев дома, и принялась лихорадочно все разбирать.
— Варя! Ну зачем? Варя, ну честное слово, он не такой человек, который станет обращать внимание…
— Давно надо было выбросить всех этих мертвых бабочек, — бормотала Варя, мечась по комнате и рассовывая по углам застекленные коробки, — господи! Как же я их не люблю! Увижу бабочку на булавке — и прямо мороз по коже…
Басаргин взирал на нее с изумлением: он не помнил, чтобы она хоть раз упоминала об этом. Впрочем, пока они были скитальцами, смешно предъявлять к окружающему их пространству какие-то требования.
— Когда, он сказал, придет? — спросила Варя.
— Часов в восемь. По телефону буркнул, что у него какое-то собрание. Комсомольское, наверное…
— Ты ему говорил, чтобы он был осторожен? У нас тут хулиганье…
— Варя, он с оружием, что с ним может случиться?
— Вина не хватает, — пробормотала Варя, глядя на стол. — Сходи к управдомше, попроси у нее.
— Варя!
— Ты заметил, что с тех пор, как он тут появился, соседи стали как шелковые? — спросила Варя. — И все со мной здороваются… Сходи к ней за вином, я знаю, у нее есть.
Смирившись, Басаргин отправился в Каноссу[78], то есть он думал, что ему сейчас предстоит унижаться, выклянчивая лишнюю бутылочку у жены человека, которого он глубоко презирал. Но вышло совсем иначе: ему вручили аж две бутылки вина ("деньги отдадите потом"), объявили, что он прекрасно пишет ("я всегда читаю ваши очерки в газете") и пригласили заходить еще.
"А ведь Ваня всего лишь служит в угрозыске, — думал писатель, когда, нежно прижимая к себе бутылки, шел по коридору в свою комнату. — Будь он, к примеру, из ГПУ… ох, боюсь даже представить, как бы меня здесь зауважали…"
— Я принес вино, — сообщил он, входя в комнату и ставя на стол бутылки. — Ты где?
— Тут я, — донесся из-за ширм голос Вари. — Юбку подшиваю. Опять похудела, ну что ты будешь делать!
Тут, пожалуй, стоит сделать маленькое отступление и пояснить, что худоба считалась тогда признаком болезненности, как, впрочем, и излишний вес. Например, Кострицына свои выкройки для газеты рассчитывала на 48-й размер, который считался усредненным стандартом.
Когда Варя вышла из-за ширмы, Басаргин заметил, что она надела свою ярко-синюю юбку, которую обычно приберегала для более торжественных случаев, и надушилась. Флакон французских духов, купленный еще до всех революций, давно должен был разбиться, но благополучно пережил потрясения и стоял у Вари на столике, на самом видном месте, как напоминание о том, другом времени. Духов на дне оставалось немного, и жена писателя их берегла. Басаргин знал об этом, и его немного озадачила подобная расточительность.
— Варя, не вскружи ему голову, — сказал он то ли в шутку, то ли всерьез.
Варя обернулась и поглядела на мужа с неудовольствием.
— Ах, опять эти твои шуточки… — Она с досадой стала переставлять тарелки на столе. — Мне просто хочется показать ему, что есть другая жизнь. Он совершенно… — Она поискала слово, которое точнее всего описывало бы, что она чувствовала, и наконец нашла: — Неприкаянный. Это же ненормально — в его возрасте только и делать, что гоняться за бандитами.
— Ну, знаешь ли, он сам выбрал эту работу, — сказал Басаргин.
Он и сам не мог понять, почему его задевало, что Опалину вдруг стало уделяться столько внимания. "Уж не ревную ли я? До чего же глупо. Ей 35 лет, мог бы, кажется, не волноваться на этот счет. Болван!"
— Никто ничего не выбирает, — уже сердито ответила Варя. — Можно подумать, ты выбрал профессию репортера этой гнусной газетки. Или я — жизнь в этой комнате!
— Есть газеты и похуже. — Басаргин помрачнел, потому что не любил обсуждать свою работу. — О чем мы говорим? Ты же знаешь все мои обстоятельства. Не могу я врать, как Глебов, мне претит! Пробовал я писать роман, ты читала первые главы и сама мне сказала, что это никогда не напечатают. А сочинять, не надеясь даже, что тебя хоть кто-то прочтет, — это надо быть героем. Но я не герой. Роман бросил, написал комедию — тоже ничего не вышло… Теперь опять надо что-то придумать. И я придумаю! Только это не так легко, как кажется…
Опалин пришел в девятом часу, и Варя сразу же разглядела, что он чем-то удручен. Басаргин же ничего подобного не заметил. Его заинтересовало сообщение Ивана, что Кирпичникова убили бандиты, с которыми он каким-то образом был связан.
— Вы уже их арестовали?
— Нет.
— Почему? Они сбежали?
— Никуда они от нас не денутся, — усмехнулся Иван. — Сейчас надо понять, готовят ли они новое дело. Если да, то взять их с поличным.
— А почему так важно взять с поличным? — спросила Варя.
— Больше шансов, что их посадят надолго. А то они начнут изворачиваться, на происхождение ссылаться, выйдут по амнистии через несколько месяцев, и опять ищи их. С поличным все проще.
— Но ты считаешь, что раскрыл дело? — спросил Басаргин. — Мне просто надо будет в очерке написать…
— Да не я его раскрыл, а доктор, — отозвался Опалин. — Это он кольцо в желудке нашел. Я-то что? Можно сказать, ничего не сделал.
— Ну, нет, я не согласен! — воскликнул Басаргин, но тут выяснилось, что он забыл штопор и бутылки нечем открывать. Писатель отправился искать штопор и потому пропустил историческое, можно сказать, событие — безымянная кошка, подобранная на улице, покрутилась под столом, подошла к Опалину, потерлась о его ногу и проурчала: "Мя!"
Иван скосил на нее глаза, и кошка, решив, очевидно, что достаточно расщедрилась на ласку для большого двуногого существа, еще раз мяукнула и удрала под диван.
— Это поразительно… — пробормотала Варя, — вы — первый человек, к которому она подошла сама! И она мяукает… а мы-то думали, что она немая!
Опалин открыл было рот, чтобы сказать: сегодня он носил в кармане бутерброд с колбасой, о котором вспомнил только перед совещанием, от его одежды пахло едой, и поэтому кошка… но не стал. Он уже усвоил, что в его профессии есть маленькие секреты, о которых лучше молчать — так они попадают в ранг чуда и производят самое выгодное впечатление. В жизни этот принцип тоже не был лишним.
Где-то — сбоку или наверху — заспорили соседи, бранясь на чем свет стоит и портя Варе настроение. Не выдержав, она встала и пересела за рояль. Ей уже давно хотелось проверить, сильно ли он расстроен.
— Вы любите музыку? — спросила она у гостя.
Когда Басаргин наконец-то вернулся со штопором, он услышал, как Варя поет, аккомпанируя себе, известный романс на стихи Лермонтова:
Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха, пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит.У него заныло в груди. Он застыл на пороге, нелепо сжимая в руке штопор. Как же Максим Александрович любил этот романс! И ведь ни разу, ни разу за то время, что они жили в Москве, Варя не предлагала спеть его. А перед сопляком из угрозыска — пожалуйста! Да он небось и не знает, кто такой Лермонтов…
В небесах торжественно и чудно, Спит земля в сиянье голубом. Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем?Звуки рояля заполнили все пространство комнаты и унеслись дальше, за ее пределы. Адская квартира в изумлении стихла. Слушая голос жены, который лился, как серебро, Басаргин уже не боялся, что заплачет, услышав следующие строки:
Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть. Я ищу свободы и покоя, Я б хотел забыться и заснуть. Я б хотел забыться и заснуть…Боже, боже, ведь не осталось ничего, и некоторые из тех, с кем он учился в гимназии, убиты на войне с немцами, некоторые уничтожены большевиками, кто мог — бежал за границу, кто мог — осоветился, и сам он… Жалкий, жалкий человечишка, даже какую-то паршивую комедию не смог написать так, чтобы ее взяли в театр!
Он избегал смотреть на Опалина, боясь, что тот скажет или сделает что-то неуместное, после чего Басаргин окончательно его возненавидит. Но Иван, слушая романс, чувствовал только, что ад, в который он спускался сегодня, наконец-то отступает и отпускает его. Потому что настоящий ад — вовсе не переполненная коммуналка, а нечто, совсем другое, и он видел его сегодня вблизи.
Варя допела романс до последних слов:
Надо мной чтоб, вечно зеленя, Темный дуб склонялся и шумел, Темный дуб склонялся и шумел, —и умолкла. Она была взволнована не меньше остальных. Басаргин шагнул к столу и заставил себя улыбнуться.
— Предлагаю выпить за здоровье прекрасной певицы, — сказал он.
"Темный дуб… ах, ведь под дубом меня и контузило тогда. Никому об этом не говорил, даже Варе… Впрочем, нет, Должанскому сказал. Как-то случайно вышло, слово за слово… Думал потом, что разболтает, редакция, все общаются… Но он никому не сказал. Есть все-таки порядочные люди… Разболтал бы, моя откровенность дорого бы обошлась. Одно дело — бывший медик, хоть и из дворян, и совсем другое — врач в Добровольческой армии. Чертова пробка…"
— Дай мне, я открою, — неожиданно сказала Варя, видя, как он возится с бутылкой.
Ему стало неловко, но тут пробка поддалась, и вино полилось в бокалы. Пили за Варю, потом за ее голос, потом за успехи хозяина, потом за Опалина. Вообще гость произвел хорошее впечатление, потому что умел вести себя за столом и держал вилку в левой руке. А за стеной соседка Басаргиных, шмыгнув носом, сказала своему мужу:
— Вот гадюка… И разбередила же мне душу своим пением. Эх…
Но в ее тоне сквозила растерянность.
— Да она ж больше не поет, — ответил бесчувственный муж.
— Ничего ты не понимаешь, — ответила жена с досадой и, чтобы оставить за собой последнее слово, вышла. Как раз когда она проходила в коридоре мимо общего телефона, он зазвенел, и соседка сняла трубку:
— Алё!
Через минуту в дверь комнаты Басаргиных постучали.
— Товарищ угрозыск, — выпалила соседка, глядя на Опалина круглыми от изумления глазами, — тут это, того, звонят вам… Сказали — позвать вас к аппарату… Срочно!
Опалин посерьезнел, буркнул что-то вроде "Да, хорошо" и шагнул к выходу. С его исчезновением в комнате образовалась пустота. Кошка легла на свободное кресло, свернулась калачиком и задремала. Варя, поставив локти на стол и сцепив пальцы, рассеянно глядела перед собой.
— Варя… — шепнул Басаргин, легонько коснувшись ее руки.
— А?
— Как ты сегодня пела…
— Рояль немножко расстроен, — со вздохом отозвалась Варя после паузы. — Может, пригласить настройщика?
— У нас нет денег.
— Ну, у нас их никогда не будет, — усмехнулась жена. — Это я уже поняла.
Дверь скрипнула. Вошел Опалин. На лице его словно лежала большая темная тень. Он машинально поправил манжеты и взял фуражку.
— Извините, мне надо идти.
— Что случилось? — спросила Варя.
— Убийство. Во Дворце труда… И труп нашли в вашем крыле. — Он повернулся к Басаргину.
Писатель оторопел:
— То есть как? Но… Кто же это?
— Пока неизвестно, — ответил Опалин. Он надел фуражку и воинственно добавил: — Но мы обязательно узнаем. Да!
Глава 23 Банкрот и Вымысел
На следующее утро Петр Яковлевич Должанский сошел с трамвая, привычным жестом ощупал карманы, проверяя, не лишили ли его карманники честно нажитых копеек, и двинулся к Дворцу труда. Его сутулая фигура была практически незаметна в толпе служащих, и все же Басаргин разглядел его.
— Петр Яковлевич!
Должанский остановился, и писатель подошел к нему.
— Доброе утро, Максим Александрович.
— Какое, к черту, доброе, — перебил его Басаргин. — У нас убийство.
— У нас? — Тут, признаться, Петр Яковлевич поглядел на собеседника с некоторым недоверием. — В смысле, в редакции?
— В редакции, не в редакции, называйте это как хотите, — ответил писатель. — Один из ваших поэтов. Его нашли мертвым в чулане, где уборщики держат ведра, швабры… и прочее в том же роде.
— Так, — сказал Должанский с тяжелым вздохом. — И кто он?
— А черт его знает! Беспалову он назвался Карповым. Шура говорит: запомнил его только потому, что поэт был готов сменить фамилию на "Пушкин", лишь бы его печатали.
Должанский задумался.
— Честно говоря, никакого Карпова я не помню, — признался он. — А почему он обратился к Беспалову?
— Принял его за вас, — ответил взвинченный писатель и стал рассказывать, что Карпов появился во Дворце труда в тот же день, что и Опалин.
— А, ну да, ваш знакомый, — кивнул Должанский. — Который еще занял мой кабинет.
Именно так, а потом он вызвал на допрос Беспалова, и появился Карпов, который хотел пристроить свои стихи и искал Петра Яковлевича. И теперь Карпов мертв.
— Если вы думаете, что я убил его из-за стихов… — усмехнулся Должанский.
— Господи, о чем вы говорите! — вырвалось у Басаргина. — Я просто хотел вас предупредить, чтобы вы знали, в чем дело. Сейчас в редакции агенты угрозыска допрашивают всех, и я не знаю, как это на нас отразится, учитывая… ну… все обстоятельства. Колоскова ведь ищут до сих пор, и слухи ходят самые нехорошие. Вообще мне раньше казалось, что работники угрозыска… скажем так, звезд с неба не хватают. Но я тут понаблюдал за одним из них, вы знаете… Одно дело он раскрыл, не имея на руках практически ничего. И второе…
— Я надеюсь, вы не слишком с ним откровенничали?
— О чем? — спросил Басаргин с нескрываемой досадой.
— Обо всем. О жизни, например.
— Я ничего ему не говорил. И вообще, я общаюсь с ним только по необходимости.
— И поэтому устраиваете званые вечера? — с ироническим прищуром осведомился Должанский.
— Кто вам сказал? — вырвалось у пораженного Басаргина.
— Не важно. Допустим, домработница Ракицкого живет этажом выше вас, а у Ракицкого язык без костей.
— Никогда не замечал…
— А вы ничего не замечаете, Максим Александрович. Не понимаете, что вы рыба в прозрачном аквариуме и все ваши движения видны как на ладони. Да, да, в нашем тесном обществе вы — рыба. Будьте осторожны, — добавил Должанский другим тоном. — Не все из тех, кто наблюдает за аквариумом, безобидны.
— Вы говорите загадками, — проворчал писатель. — Черт возьми, Петр Яковлевич, что происходит?
— Понятия не имею. Спросите у вашего приятеля из угрозыска, он вам разъяснит. В конце концов, это его дело.
И, сухо улыбнувшись, Петр Яковлевич проследовал мимо писателя и отправился в свой кабинет.
По пути его несколько раз перехватывали взбудораженные коллеги, чтобы сообщить сенсационную новость, которую он уже знал.
— Это Петров убил! — горячилась Теплякова. — Я говорила, что нельзя его пускать в редакцию! Я всегда говорила, что он опасен!
— Зачем ему убивать какого-то поэта, которого даже не печатают? — спросил Черняк в изнеможении.
— Затем, что он ненормальный!
— Я вам верю, — заметил Фарбман с усмешкой, — вы, должно быть, специалистка в таких делах!
Но пытаться оскорбить Теплякову было бесполезно: она сама могла оскорбить любого, не гнушаясь никакими средствами:
— Литературный импотент! Идите сочиняйте ваши дурацкие шуточки о безбожниках! Все равно вы больше ни на что не способны!
— Не завидуйте, дорогая: хорошая шутка стоит романа!
— Я тебе не дорогая, паршивый урод!
— Спасибо, что просветили, дешевая моя! — ответил Фарбман, иронически кланяясь. Ответом ему был новый виток оскорблений, и Должанский ушел, не дожидаясь окончания этого ругательного поединка.
Едва он сел за стол и ответил на пару звонков, как к нему заявился агент угрозыска — не уже знакомый Петру Яковлевичу Опалин, а Логинов. Должанский ответил на вопросы и по просьбе агента взглянул на тело. Его вытащили из чулана и положили на пол, прикрыв каким-то покрывалом, которое сохранилось тут с тех пор, когда Дворец труда был Воспитательным домом. Петр Яковлевич посмотрел на труп и покачал головой:
— Нет, я его не видел.
— Вы уверены?
— Конечно. Если бы я не был уверен, я бы так и сказал.
Они вернулись в кабинет Должанского, и Логинов стал расспрашивать заведующего отделом поэзии о полотере Петрове:
— Вы его знали?
— Ну… как все. Он постоянно тут появлялся.
— Как по-вашему, он мог убить Карпова?
— За что? — изумился Петр Яковлевич.
— Вот и я тоже хотел бы знать. — Логинов вздохнул. — Один из свидетелей вспомнил, что вчера видел Карпова во дворце с довольно большой тетрадкой. Вероятно, это были его стихи — с такой же тетрадкой он приходил в редакцию в прошлый раз. Однако, когда вчера поздно вечером обнаружили труп, при нем не было ни бумаг, ни документов.
— Вы хотите сказать, — начал Должанский после паузы, — что Петров мог его убить из-за стихов?
— Петров или кто-то другой.
— Ну, случалось, что поэтов убивали… — пробормотал Петр Яковлевич в сильнейшем изумлении, почесывая щеку. — Вот Пушкина, к примеру… Но не из-за стихов же!
Когда Логинов ушел, Должанский стал разбирать бумаги, но не выдержал, чертыхнулся и, сняв трубку телефона, попросил ипподром.
— Погода хорошая, дорожка легкая, — сказал усталый женский голос.
— Заезды уже начались?
— Только что. А у вас разве не Ракицкий о бегах пишет?
— Он, просто мы поспорили. Ну, насчет победителя.
— У вас нет шансов выиграть у Ракицкого, — сказала женщина и засмеялась так молодо и очаровательно, что Должанскому захотелось слушать ее еще и еще. Но он отогнал от себя мысли, которые могли ему помешать, галантно поблагодарил собеседницу и повесил трубку.
Посетителей в то утро не было: угрозыск всех распугал, тем более что поэты — народ, как известно, чувствительный. (Фарбман в таких случаях добавлял: к гонорарам.)
Должанский разобрал почту и даже нашел хорошие стихи, но иное занимало его мысли, и он нет-нет да поглядывал на наручные часы. Наконец он решился и снял трубку.
— Алло! Третий заезд уже состоялся?
— Ах, это опять вы! — засмеялся голос. — На кого вы ставили?
— Я ни на кого не ставил. Я сказал, что Вымысел придет первым.
— Вымысел! Эх вы! Первым пришел Банкрот. Две минуты девятнадцать с половиной секунд. Можете записать, если хотите! А Вымысел — второй.
— Банкрот, значит? — вздохнул Должанский. — Теперь я должен Ракицкому пиво. Спасибо, прекрасная барышня. Хорошего вам дня!
— Тук-тук! — В дверь протиснулся Глебов, держа в руке трубку. — Что за разговоры о банкротах?
Петр Яковлевич холодно посмотрел на гостя. Но Степа был слишком толстокож, чтобы его можно было пронять взглядом.
— Только не говори мне, что написал стихи, — сказал Должанский. — Я этого не переживу.
Степа решил, что его собеседник удачно сострил, и весело засмеялся.
— Нет, я не про стихи. Басаргин клянется, что он ничего не знает, а он ведь водится с этим… Опалиным. Ты в курсе, что Колоскова вроде нашли?
— Правда?
— Да, и говорят, что его убили.
— А я-то думал, он удрал с деньгами, — протянул Должанский, почесывая бровь. — Это было бы умнее, чем стать трупом.
— Может, его Петров убил? — высказал предположение Глебов. Он сунул в рот трубку и выпустил клуб дыма.
— Почему Петров?
— Ну, не знаю. Убил же он твоего знакомого.
— Какого знакомого?
— Хитрец ты, Петя, — сказал Глебов и дружески ткнул Должанского кулаком в плечо. Тот отодвинулся и даже встал с места. — Я же видел, как он вчера из твоего кабинета выходил.
— Кто выходил?
— Ну Карпов этот! Ты что, забыл? Или сказал агентам, что его не видел, чтобы они тебя не заподозрили?
— А в чем меня можно заподозрить? — удивился Должанский. — Не приходил он ко мне…
— Как не приходил, когда я точно помню — он от тебя вышел, и вид у него был такой, словно он увидел привидение.
— Степа, — сказал Петр Яковлевич после паузы, чувствуя, как у него холодеет лицо, — не выдумывай.
— Да что я выдумываю? Говорю, что видел…
— Ничего ты не видел, — прошипел Должанский. Он взял какую-то папку со стола, притворился, что читает содержимое, и сделал несколько шагов по комнате.
— Ты меня с толку не сбивай, — важно сказал Глебов. — Я еще думал — сказать угрозыску, что он у тебя был, или нет. Потом подумал — какая разница, если его Петров убил? А теперь думаю: может, надо было сказать? Может…
Оказавшись за спиной Глебова, Должанский бросил папку, прыгнул на Степу и, захватив его горло локтем, стал душить. Глебов захрипел и стал вырываться, но противник держал его крепко. Спиной убийца привалился к двери, чтобы никто не вошел. Через несколько мгновений раздался едва различимый хруст — это Должанский, применив один из приемов своего обширного арсенала, сломал противнику шею. Отпустив Глебова, он дал тому упасть на пол, а сам запер дверь и быстро оглядел комнату. За долю секунды приняв решение, он распахнул дверцы шкафа, придвинул сбоку стул, а затем стал вытаскивать кипы лежащих внутри бумаг и перекладывать их на сиденье и под него. Освободив достаточно пространства, чтобы поместить туда человеческое тело, Должанский взял труп Глебова под мышки, подтащил его к шкафу, усадил внутри и закрыл дверцы. Подумав, он поставил перед шкафом еще один свободный стул и перегрузил часть бумаг на него, исключая вероятность того, что дверцы из-за старости или иных причин вдруг раскроются сами по себе. Затем Петр Яковлевич быстро осмотрел помещение, поднял брошенную папку, убедился, что нигде не осталось следов его преступления, достал из ящика стола расчесочку, причесал волосы, сам себе улыбнулся в зеркале и отпер дверь.
"Уйти прямо сейчас или… Конечно, его хватятся не сразу, но ведь хватятся же. Но главное не это. Главное — Банкрот… Спасибо Ракицкому, проболтался о том, что они затеяли. Тысяч тридцать могли взять, а может, и больше… Ведь остальные наверняка ставили на Вымысла. Банкрот… Я — полный банкрот, и меня спасет Банкрот, если я в конце все не испорчу. С такими деньгами… у, с такими деньгами я кое-что смогу сделать для себя. И это "кое-что" будет поинтереснее общения с безграмотными графоманами… и грамотными тоже".
— Петр Яковлевич! — В дверь просунулся Фарбман. — Вы не видели Глебова?
— Нет.
— Мне сказали, что он вроде шел сюда.
— Можете войти и проверить, здесь ли он, — ответил Должанский с тонкой усмешкой. Он тихо наслаждался собственным черным юмором, который мог понимать только он сам.
Фарбман вошел в кабинет и огляделся. Дверь за ним затворилась с легким скрипом.
— Агенты уже ушли? — небрежно спросил Петр Яковлевич.
— Что? — переспросил юморист. — Да, кажется, ушли и труп с собой забрали. А почему трубка Степы лежит под столом?
Опустив глаза, Должанский и впрямь увидел проклятую трубку, которая закатилась под стол и спряталась за ножку стола, поэтому он ее не заметил, когда заметал следы. Когда Петр Яковлевич поднял голову, с его лица словно сползла маска, и перед Фарбманом предстал настоящий Должанский. Стальные глаза были холодны как лед, он странным образом тотчас же перестал сутулиться. Юморист, инстинктивно сообразив, что дело нечисто, попятился к двери.
— Не подходите ко мне, я закричу, — пробормотал он. Должанский по-прежнему смотрел на него, как кошка на мышь, как хищник смотрит на пищу, не думая о том, что перед ним живое существо. — На по…
Их разделял стол, и сразу дотянуться до противника Петр Яковлевич не мог, поэтому принял единственно верное решение — схватил со стола тяжелую лампу и швырнул ее в Фарбмана. Тот взвизгнул и метнулся к двери, но, прежде чем он успел выскочить в коридор, Должанский настиг его и стал душить несчастного шнуром от лампы. Через несколько мгновений все было кончено, и Петр Яковлевич повторил процедуру: запер дверь, вытащил бумаги из шкафа, засунул туда второй труп и подпер дверцы снаружи. После этого он осмотрел ящики стола, забрал некоторые личные вещи вроде расчески, распихал их по карманам, вышел и запер дверь снаружи. Позже Зина Кострицына с содроганием вспоминала, что встретила Должанского возле лестницы и он сердечнейшим образом ей улыбнулся.
Что делал Петр Яковлевич в следующие четверть часа, неведомо, зато известно, что через пятнадцать минут к Дворцу труда подкатил автомобиль, в котором обычно ездил Оксюкович. Из него выбрались двое мужчин — Ракицкий и Антон, причем второй нес тяжелый портфель.
— Все, дальше я сам, — сказал Антон. — Можете идти и как следует отметить ваш выигрыш.
— Не так уж много я взял в отличие от некоторых, — проворчал Ракицкий, которого задел тон его собеседника. — Пойдемте.
— Вы что же, думаете, я удеру с этими деньгами? — Антон начал злиться.
— Товарищи, товарищи! — К ним с широкой улыбкой подошел Должанский. — Все в порядке, Антона уже ждут наверху, меня послали за ним. Не надо привлекать внимания посторонних… Идемте, Антон. Нет-нет, не через главный вход, а через черный. Через главный не надо… Идем!
Ракицкий пожал плечами и отправился в пивную, а Антон и его спутник двинулись к черному входу, который был расположен так неудобно, что почти никто им не пользовался. Бухгалтер, раздраженный выказанным ему недоверием, шел по лестнице, храня угрюмое молчание. Теперь отчим будет долго вещать о долге, о совести, распекать его, кашлять, дымить трубкой, которую ему пытались запретить все доктора, к которым он обращался. Умирающий будет поучать живого, который его переживет. И какого черта мать связалась с этим убожеством? Пока Оксюкович еще ходит, но чахотка — болезнь коварная, сляжет он, и что тогда? Матери придется с ним мучиться, потому что Натка, сводная сестра, вряд ли захочет с ним сидеть, ее куда больше интересуют другие ве…
Земля ушла у него из-под ног, он стал заваливаться набок, не понимая, что происходит, но чувствуя ужасную слабость. Все, о чем он думал, чем жил, потеряло всякое значение, он остался один, беспомощный, перед лицом чего-то непонятного и огромного, что должно поглотить его без остатка, и только с предпоследним вздохом понял: это смерть.
— Мама, — пролепетал Антон.
Взгляд его застыл. Должанский аккуратно вытер платком шило, которое вонзил своему спутнику в сердце, забрал портфель с деньгами и стал быстро спускаться по лестнице.
Глава 24 Осиное гнездо
Когда в передней затрещал звонок, Надя навострила уши, пытаясь угадать, кто стоит за дверью. "Для Шурки рано, и звонит он иначе, Машка дома, Ксения тоже…" Звонок нетерпеливо затрещал вновь.
— Иду, иду! — прокричала Надя, на ходу вытирая руки о фартук.
В глубине души она смутно надеялась на то, что, может быть, почтальон принес телеграмму, но, обнаружив на пороге мрачного Опалина, ни капли не удивилась. "Ишь зачастил… Небось подняться хочет. Алексей Константинович-то фигура, не то что всякая мелочь…"
— Ксения Александровна дома? — спросил Иван.
— Подожди, я скажу ей, — решительно объявила Надя и немного косолапой походкой двинулась к гостиной. Опалин не стал возражать. Через минуту Надя высунулась из двери и поманила его.
— Я так понимаю, есть новости? — проговорила Ксения Александровна, нервно улыбаясь.
— Есть, — сказал Опалин. — Присядьте, пожалуйста.
Она сразу посерьезнела и опустилась на краешек дивана, глядя на Опалина снизу вверх.
— Вы его нашли, — пробормотала она.
— Это его вещи? — спросил Опалин, выкладывая перед ней часы, обручальное кольцо и бумажник, заляпанный какими-то разводами. Он открыл крышку часов и продемонстрировал надпись внутри.
Ксения Александровна подняла на него потухший взор и тихо сказала:
— Тут не хватает печатки.
Печатка. Черт возьми! Опалин нахмурился. Не исключено, что ее спер кто-то из тех, кто обнаружил труп. Или тот, кто сопровождал ящик в морг. Или, наконец, кто-то из служащих морга. Хотя, конечно, мог взять и убийца, но тогда совершенно непонятно, почему он оставил куда более ценные часы.
— Мама? — Маша показалась в дверях. — Что происходит?
— Уйди, — попросила мать сдавленным голосом.
Но дочь никуда не стала уходить. Она подошла, увидела часы, все поняла и села рядом с матерью.
— Как он умер? — спросила Ксения Александровна.
— Его убили.
— Как?
— Его тело нашли в ящике, который закопали на пустыре. Мы… мы выясняем подробности.
— Его ограбили? — потерянно спросила Ксения Александровна.
— Часы и остальное было на трупе. Кроме печатки, ничего не пропало.
Теперь эта печатка будет путать им все карты. Ох, как нехорошо, как скверно!
— Вы узнаете его вещи? Я напишу протокол. Дайте мне лист бумаги, пожалуйста.
— Я принесу, — сказала Маша и побежала за бумагой.
— И чем писать, — сказал Опалин ей вслед.
— Мой муж не вор, — неожиданно сказала Ксения Александровна, гипнотизируя Опалина взглядом.
Он понял, что она держится из последних сил, и не стал спорить.
— Алеша не вор, — продолжала вдова настойчиво. — Он не вор…
Она закрыла лицо руками и заплакала, но когда Маша принесла вырванный из тетрадки лист и ручку, усилием воли взяла себя в руки. Домработница подала хозяйке платок, и женщина стала вытирать слезы.
Опалин написал, что Колоскова Ксения Александровна признала вещи, принадлежавшие ее супругу, перечислил их, задержавшись на основных приметах, и протянул лист вдове для подписи.
— Мне придется снова вас спросить, — сказал Иван. — Кто мог ненавидеть вашего мужа?
— Ненавидеть?
— Да, так, чтобы его убить самым жестоким образом. Вам ведь известно о записке, которую он получил? Так вот, тот, кто ее написал, выполнил свою угрозу. Ваш муж действительно умер в муках.
— Я не знаю… — пробормотала Ксения Александровна, теряясь.
Вообще-то ему надо было спросить собеседницу о Наде, о том, насколько она грамотна, о том, не случалось ли у нее конфликтов с Колосковым, о ее поведении в последнее время, но никак нельзя в присутствии медведицы, которая все время маячила где-то поблизости.
— Вы подумайте хорошенько, — сказал вдове Опалин, поднимаясь с места, — я не тороплю. Я вас вызову в Большой Гнездниковский, когда вы немного успокоитесь, и мы обо всем потолкуем. Хорошо? Вещи вам возвратят позже, а пока они проходят как улики.
Так он показал себя тактичным и понимающим сотрудником угрозыска, хотя на самом деле всего лишь не хотел, чтобы Надя услышала, как он копает под нее. Ксения Александровна прошептала:
— Спасибо вам за все.
Тут Опалин по-настоящему смутился и пробормотал, что он ничего особенного не сделал, но его собеседница упрямо продолжала:
— Нет ничего хуже, чем это ужасное неведение…
Она снова заплакала.
— Надя, останься с мамой, — неожиданно объявила Маша. — Я провожу товарища…
Опалин забрал вещественные доказательства, спрятал протокол и двинулся к двери. Он был недоволен собой, потому что утаил от вдовы часть правды о том, как умер ее муж, но добивать человека известием о том, что ее спутника жизни заколотили в импровизированный гроб и закопали заживо, Иван считал для себя невозможным.
— Вы на меня сердитесь? — спросила Маша.
— Я? Почему?
— Не знаю. Мы на "ты", или на "вы"?
— Можно на "ты", — легко согласился Иван.
— Ты хотел меня в кино пригласить. Я отказалась. А теперь я тебя приглашаю, — выпалила она и покраснела.
Опалин понял, как ей было непросто произнести эти слова, и его это тронуло.
— Куда? — спросил он, решив поддержать игру.
— В кино. В "Артес". Это возле сада "Эрмитаж". Придешь?
— А что за фильм?
— Не знаю. Немецкий какой-то, "Симфония большого города". Только в одном кинотеатре идет. Будешь?
— Когда?
— В семь вечера. Завтра, например.
Опалин вздохнул:
— Я не знаю, как у меня на работе сложится. Может быть, не смогу. Ни завтра, ни послезавтра. Не потому, что не хочу, а…
— А ты мне позвони и скажи заранее. У тебя же есть наш телефон?
— Ну, есть.
— Позвони. Ладно?
— Хорошо.
Маша открыла дверь. На пороге неожиданно обнаружилась женщина лет сорока пяти, которая тянула руку к звонку. У нее было унылое выражение лица, как у человека, на которого обрушились все козни мира, но шляпка выдавала желание жить и кокетничать, и платье, хоть и из неброской материи, было явно пошито на заказ.
— Ох, Зоя Егоровна, — выдохнула Маша, — я не уверена, что мама сможет вас принять, у нас горе…
— Да ты что, Машенька? — Гостья меж тем уже вошла. — Ай-ай-ай. Что же это с ней?
Маша кивнула на прощание Опалину и затворила дверь. Остаток разговора он не слышал. "Не использует ли она меня? — подумал он, спускаясь по лестнице. — А ведь насчет Нади я могу и у нее спросить, только осторожно. И что это за обороты такие — "мама сможет вас принять"? Ничего я не понимаю в этом семействе…"
Он вернулся в Большой Гнездниковский и увидел, как Логинов допрашивает задержанного полотера Петрова.
— Значит, Карпова ты не убивал?
— Нет. Нет!
— И вообще его не знаешь?
— Да не знаю я!
— Зачем вчера во Дворец труда приходил?
— А что, нельзя? Вон, меня в газете пропечатали… жизнь мне испортили… На работе надо мной смеются! Тебя, говорит, жена бьет… А мы люди мирные… Ну, ругаемся, бывает, но с топором никто ни на кого не кидается…
— Ваня! — сказал Логинов, поворачиваясь к Опалину. — Сходи-ка к Терентию… Дело у него до тебя есть.
Иван спрятал улики и бумагу в сейф и отправился к начальству. В кабинете у Филимонова он застал плечистого, широколицего, улыбчивого гражданина в кожаной куртке, галифе и военной гимнастерке. Фамилия у него была простая — Константинов — в отличие от должности. Он занимался самыми опасными бандитскими группами, которые орудовали в Москве и губернии.
— Садитесь, Иван Григорьевич, — сказал Филимонов, и Опалин, протянув руку Константинову, рукопожатие которого оказалось очень крепким, опустился на стул.
— Значит, это ты — Опалин? Ну, поздравляю. Разворошил ты, Ваня, осиное гнездо. — Константинов усмехнулся, показав широкие, крепкие, белые зубы. — Значится, так. — Он говорил не "значит", а "значится". — Сизова, которая по бумагам числится хозяйкой парикмахерской…
— Рыжая? — не удержался Опалин.
— Рыжая, да. Никакая она не Сизова, а Клейнерман, она же Лаптева, она же Сивицкая, она же… короче, перечислять можно долго. Жена бандита Тургеля из Одессы. Тургеля вывели в расход несколько лет назад, а она пропала, а теперь вот всплыла. Брюнетка, которая живет в том же доме, тоже из Одессы, зовут Элеонора Щуровская. За ней ничего не числится, если не считать того, что она четыре раза выходила замуж за стариков и все четыре раза оставалась вдовой. Пустячок, можно сказать! — Глаза Константинова зажглись. — Левша, который мастер резать глотки, — Бовэ, он же Скорняков, а по-простому Муля Флейшман. Здоровяк, который там должен отираться, — приятель Мули, некий Хмель, но пока он в парикмахерской не появлялся, и вообще на Малой Никитской его не видели. Еще у нас имеется гражданин Саккетти, который недавно вышел на свободу. В Москву ему путь заказан, но когда это им мешало… Пришел в парикмахерскую, постригся, побрился и долго говорил с хозяйкой. Не зря он там отирается, ох не зря…
— Саккетти, кажется, медвежатник? — спросил Опалин.
— Не кажется, товарищ, а есть. И благодаря тебе, Ваня, мы теперь знаем, что существует банда, в которой состоят как минимум пятеро. Судя по их активности, они нацелились грабануть отделение Мосгорбанка на Арбате. Щуровская уже три раза туда наведывалась.
— Вы хотите взять их с поличным во время ограбления? — спросил Опалин.
— Да. А что, есть возражения?
— Нет, — ответил Опалин.
Филимонов усмехнулся: он отлично знал, что Константинов действует так, как сочтет нужным, и ничье одобрение его не волнует.
— Саккетти вышел на свободу до того, как убили Кирпичникова, или после? — спросил Опалин.
— После. Ты был прав: Кирпичников им понадобился для того, чтобы вскрыть сейф. Щуровская ему задурила голову, он и поддался. А потом они его убили. Дурак он, короче.
Опалин вспомнил несчастное лицо Сони, бабушку, скромный, но уютный дом и не нашелся, что ответить.
— Если они опять вскроют стену и будут вытаскивать сейф, — сказал он вслух, — им нужен водитель. Кто у них водитель? Какая машина? Или у них извозчик?
— Выясняем. Какой он сообразительный, а? — заметил Константинов Терентию Ивановичу. — Прямо в корень смотрит, ух!
— А с репортером что будем делать? — спросил Опалин.
— С каким еще репортером? — насторожился человек в кожаной куртке.
— Ну, который из "Красного рабочего". Он очерки про угрозыск пишет и про Кирпичникова тоже написал. Он хотел знать, чем закончится дознание.
— Ты что, хочешь, чтобы мы взяли его на задержание? Там почти наверняка стрельба будет. Он в обморок свалится, очень нужно с ним возиться!
— Не свалится. Он бывший врач.
— Да? Ну хорошо, возьмем его с собой. Под твою ответственность. Только вот что: если я увижу, что он нам не подходит, он уберется. Ясно?
— Ясно, — буркнул Опалин.
Тут, постучав, в дверь просунулся сконфуженный Логинов и довел до сведения присутствующих, что во Дворце труда обнаружен еще один труп.
Глава 25 Погоня
В тот день Басаргин пришел домой поздно и, не отвечая на расспросы встревоженной Вари, лег на диван и попросил пирамидон[79].
Жена захлопотала с лекарством, принесла воды, чтобы запить его. Пришла кошка, села на стул, обернув хвостом лапки. Басаргин протянул руку, и она даже дала себя погладить — впрочем, только раз.
— Что произошло? — не выдержала Варя. Она инстинктивно чувствовала, что муж может остро отреагировать на расспросы, но мучиться в неведении было тоже несладко.
— Ничего, — вяло ответил писатель. — Ничего, — повторил он. — У нас на работе еще три трупа. И Должанский исчез.
Варя ахнула.
— Как же…
Максим Александрович приподнялся и сел на диване. Он был бледен и растерян.
— Варя, это он их убил… Глебова, Фарбмана и пасынка редактора. Господи! Как же я презирал Глебова, когда он был жив… И Фарбман с его шуточками про безбожников мне тоже действовал на нервы. А сегодня увидел, как их вытаскивали из шкафа…
— Какого шкафа?
— У Должанского был шкаф в кабинете. Он их убил и тела туда засунул… впрочем, не важно.
— За что? — очень тихо спросила Варя.
— Я не знаю. Не знаю. — Басаргин потрогал лоб, под которым пульсировала боль. — Там какая-то мутная история, Варя. Меня допрашивали, что я знаю о Должанском… Варя, если тебя тоже будут спрашивать, говори, что мы с ним были просто коллегами. Черт его знает, как теперь все повернется… Опалин думает, что дело может забрать ГПУ.
— Почему?
— Да потому что… Бывший типографский рабочий, как же! Трех человек убил средь бела дня, и никто ничего не заметил, только когда труп Антона на лестнице нашли, спохватились… И Карпова тоже Должанский, судя по всему… Опалин сказал, что и Карпова, и Антона убили одинаково, это сделал один и тот же человек… — Писатель лег, и жена машинально поправила подушку под его головой. — Варя, я тебя умоляю, если Петр Яковлевич вдруг объявится, беги звони в милицию, в угрозыск… Ни в коем случае не оставайся с ним одна. Слышишь?
— Ты знаешь, он мне не нравился, — негромко начала Варя. — Но думать, что Должанский мог убить четырех человек…
Басаргин скрипнул зубами:
— Варя, похоже на то, что он не Должанский.
— А кто?
— Не знаю. — Писатель заворочался на диване. — Может быть, он и Колоскова убил? Я уже не знаю, что думать. Ясно одно: он опасен! А я Бунина с ним обсуждал… — Он вздохнул. — У Оксюковича приступ случился, кровь горлом пошла… Его в больницу отвезли, Поликарп туда же помчался. Выпуск газеты отменить хотели, но Поликарп вернулся, всех призвал к порядку… Кое-как сверстали номер…
Тем временем в Большом Гнездниковском переулке, в кабинете, который некогда был будуаром и где под потолком до сих пор сидели лепные амуры, горела лампа и тек нелегкий, вязкий, как деготь, разговор.
— Терентий Иванович, — говорил большой, важный человек, который очень многое значил в угрозыске, — у нас большое число текущих дел в разработке, плюс банда, которая собирается ограбить Мосгорбанк. То, что произошло в "Красном рабочем" — это явная диверсия…
— Не уверен, — довольно сухо промолвил Филимонов.
— Послушайте, Терентий Иванович, у нас просто не хватает людей. Я предлагаю отдать это дело ГПУ. Пусть оно ищет, кто убил Колоскова и всех остальных. Признаки диверсии есть? Есть. Убиты замредактора, сотрудники газеты, посетитель. Все это указывает на определенный умысел, выходящий за пределы нашей компетенции…
Филимонов вздохнул, достал из стопки несколько листков и протянул их собеседнику.
— Что это? — удивился тот.
— Показания кассира Измайлова. Логинов его расколол.
Важный человек нахмурился, но протокол все же прочитал. У Измайлова сдали нервы, и, когда агент угрозыска пригрозил арестом, кассир рассказал все, что знал. А знал он, как выяснилось, многое: Колосков клал в карман часть доходов с рекламы; Антон крал тысячами и вел широкий образ жизни; Оксюкович с заведующим придумали какую-то схему, позволяющую выиграть на скачках, и провернули ее, чтобы скрыть растрату.
— Мои люди навели справки на ипподроме, — безжалостно продолжал Филимонов. — Человек, похожий по описанию на Антона Устинова, поставил огромную сумму на коня по кличке Банкрот, от которого никто ничего не ждал, и выиграл. Выигрыш Антон положил в большой портфель, на Солянку он приехал в сопровождении Ракицкого на автомобиле, который ему предоставил отчим. Потом Ракицкий пошел в пивную, причем никакого портфеля при нем не было. Антона нашли мертвым на лестнице, и тоже без портфеля. Вопрос: куда делись тридцать с лишним тысяч рублей? Полагаю, их унес человек, который по документам проходил как Должанский. Это не диверсия, понимаете? Обычное убийство из-за денег, а странным оно кажется из-за обстоятельств.
— Ну, допустим, раз вы говорите, что этот, как его, Антон… Но остальные-то тут каким боком?
— Выясняем. Колосков, скорее всего, вообще никак не связан с остальными убийствами. Ему угрожали и привели угрозу в исполнение.
— Я бы на вашем месте все же передал материалы ГПУ, — буркнул важный человек, поднимаясь с места. — Пусть они занимаются… Но раз вы так уверены… — Он пожал плечами.
Так как в Большом Гнездниковском все тайное очень быстро становилось явным, агенты вскоре узнали, что у них хотят забрать одно из дел, и Логинов явился за разъяснениями к начальству.
— Текущие дела передаете другим, себе оставляете только Дворец труда и слежку за парикмахерской, — сказал Филимонов. — К задержанию банды подключите Опалина, пусть он набирается опыта.
— Я собирался объединить убийства в редакции и смерть Колоскова в одно дело, — сказал Логинов.
— Нет, не нужно. Колоскова оставляете Опалину, это его. И вот что: выясните личность Должанского. Именно в ней ключ к его действиям.
— Мы пытаемся, но пока все глухо. Проверили отпечатки пальцев — ничего. Жил в обычной коммуналке, соседи о нем только хорошее говорят — и никто ни черта не знает! Никаких женщин, никаких следов, пусто! С работы к нему иногда коллега приходил, Басаргин. Говорит, что они книжки обсуждали. Я бы прижал Басаргина, но Ваня говорит, что смысла нет — он действительно книги любит. И я помню, какое у него было лицо, когда мы трупы из шкафа вытаскивали, — он совершенно растерялся. Получается, Должанский его надул, как и остальных.
— Сколько лет Должанский проработал в газете?
— Семь, кажется. А что?
— Семь лет таиться… — Филимонов задумался. — Или вокруг него все были очень беспечны, или… По документам он откуда?
— Из Сибири. Я послал запрос, но пока ответ придет… Да ворованные у него документы, конечно. Или поддельные…
— Продолжайте работать, о результатах доложите мне. Что с парикмахерской?
— Кажется, шофер появился. И грузовик у него. Тесленко Лавр Акимыч, девяносто второго года рождения, был судим еще при царском режиме. Заходил бриться и долго говорил с женщинами. Потом опять пришел, но не в парикмахерскую, а к Щуровской. У нее отдельная квартира, которая ей досталась от последнего мужа. Или предпоследнего, черт их разберет.
— Не пропустите момент, когда они начнут действовать.
— Константинов уверяет, что скоро. Саккетти каждый день в парикмахерскую заходит. Они детали оговаривают, доли распределяют, кому сколько достанется. Завтра у Тесленко на работе выходной. Константинов думает, что ночью все и случится.
— Сегодня ночью или завтра?
— Возможно, что уже сегодня.
— У вас все готово?
— Константинов уверяет, что все. — Логинов криво усмехнулся и добавил: — Главное, чтобы бандиты не передумали.
Так и получилось, что сентябрьской ночью Максим Александрович Басаргин оказался вместе с группой захвата в засаде на Арбате. Вторая группа агентов угрозыска находилась на Малой Никитской и наблюдала за движением в парикмахерской и квартире Щуровской.
Константинов распределил людей по разным точкам. Двое караулили путь отхода, еще один спрятался в машине в другом конце улицы, сам Константинов и еще двое человек засели в дворницкой дома напротив банка. Опалин сидел в коридоре коммуналки на первом этаже возле телефона и переговаривался по аппарату с группой на Малой Никитской.
Басаргин не находил себе места. Эта охота одних людей на других казалась ему чем-то сюрреалистическим, тем, чего в принципе не должно быть, однако это происходило и он сам был свидетелем. Он присел на старый сундук, стоявший недалеко от телефона, и, потирая переносицу, таращился в полутьму. Из экономии в коридоре была вкручена маломощная лампочка, которая то и дело моргала.
Он сидел на сундуке, пока у него не начали затекать ноги, потом встал и сделал несколько шагов по коридору. Снова зазвонил телефон, Опалин схватил трубку.
— Да. Да! — Он повернулся к Басаргину. — Едут! Я к Константинову.
Иван убежал, и Басаргин остался наедине со своими мыслями. "Только бы все кончилось поскорее… Только бы никто не пострадал". Не выдержав, он пошел следом за Опалиным и застал в дворницкой оживление. Агенты с сосредоточенным видом, поразившим Басаргина, проверяли оружие.
— А-а, бывший доктор, — усмехнулся Константинов. — Постарайтесь не путаться под ногами, когда начнется, хорошо?
Он стал сбоку от запыленного оконца и выглянул наружу. В конце улицы показался грузовичок. Он полз, рассекая фарами ночь, и казался совершенно мирным, безобидным. Писатель почувствовал, что по виску у него струится пот. Это поразило его — ночь выдалась вовсе не жаркой.
— Как же они будут выносить стену? — не утерпев, шепнул Басаргин Опалину.
Грузовик остановился, из него вышли три человека, один из которых даже в жидком свете тусклого фонаря, освещавшего эту часть улицы, казался гораздо выше и крупнее прочих. Водитель остался за рулем.
— А вот посмотри, — шепнул в ответ Опалин.
Грузовик развернулся, дал задний ход и въехал в витрину. С жалобным звоном посыпалось стекло, со скрежетом подались решетки. Грузовик отъехал, здоровяк взял из кузова огромную кувалду и стал крушить их остатки. Стоя возле Басаргина, Константинов давился от беззвучного смеха.
— Они прямо через витрину… Молодцы!
— А когда вы их задержите?
— Когда они с добычей пойдут. Иначе на суде скажут, что просто прогуливались ночью по улице…
Здоровяк, отшвырнув ошметки решеток, нырнул внутрь магазина, за ним полезли двое остальных, неся какие-то мотки. Через несколько минут они выволокли из отделения сейф, таща его на веревках, и стали заталкивать в кузов.
— Сейчас! — бешено крикнул Константинов и кинулся из дворницкой наружу. Лицо у него в это мгновение было вдохновенное и героическое, и выражение его поразило писателя. — Руки вверх, угрозыск! При сопротивлении будем стрелять!
Тах! Тах! Тах! Послышались выстрелы, мат, топот бегущих ног. Но бандиты оказались не лыком шиты и явно не собирались сдаваться.
— Гаси фонарь! — заорал здоровяк. Несмотря на то что вокруг него стреляли, он перевалил сейф в кузов грузовика и сам запрыгнул туда с резвостью, поразительной для человека такой комплекции. Следом за ним заскочил второй — молодой, судя по движениям, легкий и жилистый. Третий, который держал "наган" в левой руке, несколькими выстрелами привел в негодность фонарь, но его самого настигли пули, и он упал.
— Стреляйте по шинам! — кричал Константинов. — Уйдет!
Тах! Тах! Но пули ушли в никуда. Грузовик набрал ход.
— Агапов! — отчаянно кричал Константинов. — Задержи его! — Агапов был агентом, который должен был перегородить машиной путь отхода в том конце улицы, куда бандиты теперь мчались на грузовике.
— Логинов убит! — закричал кто-то сзади.
Услышав эти слова, Иван отпрянул и наступил на ногу Басаргину, но тот даже не почувствовал боли.
— Не видно ни…
Кто-то ругался в темноте. В конце улицы послышались выстрелы. Писатель увидел, как Опалин побежал в ту сторону, и кинулся за ним.
— Не ходи за мной, дурак! — крикнул Иван на бегу, но Максим Александрович не послушался его. Писатель споткнулся и едва не упал, но тут же припустил следом за Опалиным. Они добежали до машины, в которой находился Агапов. Тот лежал на сиденье и стонал. Стекла треснули, в них были видны звездчатые отверстия от пуль.
— Доктор! Садись!
— Ему помощь нужна! — крикнул Басаргин.
— Ты врач, сделай что-нибудь!
Опалин сел на водительское место, ручкой револьвера выбил остатки стекла перед собой. Писатель заскочил с другой стороны. Раненый Агапов оказался между ними. Его толстовка на груди была заляпана кровью. Машина сорвалась с места и помчалась в ночь. Их потряхивало и заносило на поворотах. Басаргин, разом вспомнив все, чему его учили, свою практику в качестве земского доктора (а позже — военного врача), стал рвать пиджак раненого — Агапов был в штатском — и перевязывать раны.
— Ваня, его в больницу надо! — не выдержав, крикнул Басаргин.
— Потом! — отмахнулся Опалин.
— Мы их не нагоним!
— Они с сейфом, он тяжелый! Нагоним!
"Какое-то безумие, — думал Максим Александрович. Его лихорадило, кровь бешено стучала в висках. — Куда мы едем? Зачем?" Ему вдруг показалось, что они стоят на месте, а Москва проносится мимо, со своими перекрестками, площадями и маковками церквей. На каком-то перекрестке вдруг наперерез им вылетел милиционер, отчаянно свистя. Чтобы не сбить его, Опалин заложил такой вираж, что Басаргин чуть не вылетел из машины и судорожно схватился за дверцу. Агапов время от времени стонал, его мотало из стороны в сторону, как мертвое тело.
— Вот они! — торжествующе заорал Опалин, указывая куда-то вперед. — Доктор! Возьми у Агапова оружие!
Не раздумывая, Басаргин подчинился. Левой рукой он поддерживал раненого, правой стиснул холодную рукоять "маузера". Ночной ветер овевал его лицо. "Это сон, — подумал он и тотчас же поправил себя: — Нет, это не сон". Грузовик с сейфом был уже совсем близко.
— Ваня, берегись!
Из кузова защелкали выстрелы. Опалин стал уводить машину в сторону, потом в другую, но стрельба не прекращалась. "Его же убьют, — внезапно понял Басаргин. — Они прячутся за сейфом, кузов у них выше, сейф бронированный… пули их не достанут. У них преимущество позиции…"
— Ваня, стреляй по колесам! — азартно закричал Максим Александрович. — За сейфом их не достать!
— Сам знаю! — огрызнулся Опалин. Он пытался вести левой, стрелять правой, но результаты, прямо скажем, оказались не блестящи. Грузовик стал набирать скорость. Басаргин несколько раз выстрелил по шинам, но тот не сбавил хода.
— А, была не была! — внезапно крикнул Опалин и стал на скорости уводить автомобиль в какой-то переулок.
— Ты ранен? — в тревоге крикнул писатель.
— Нет!
— У тебя кровь по руке течет!
— Осколок стекла царапнул… Плевать!
"Что он делает, что я делаю, — думал Басаргин в тревоге, — чем все это кончится?" Они вылетели из переулка на шоссе и поравнялись с грузовиком. Не мешкая и не колеблясь, Опалин выстрелил в шофера и прицелился в тех, кто находился в кузове, но патроны кончились, и раздались только сухие щелчки.
— Дай мне агаповский!
Басаргин сунул ему "маузер" и увидел, что грузовик стал вилять из стороны в сторону, но затем выровнялся.
— Осторожно!
Они въехали в узкую улицу, где двум машинам было не пройти, и грузовик снова ушел вперед. Но Опалин не отставал.
— Ваня, сейф! — отчаянно закричал Басаргин.
Очевидно, шофер был ранен, и один из тех, кто был в кузове, теперь перебирался в кабину. Здоровяк, оставшийся в кузове, решил избавиться от преследователей раз и навсегда: он сдвинул сейф с явным намерением сбросить его на автомобиль угрозыска, когда тот подойдет ближе.
— Ваня, он раздавит нас! — кричал Максим Александрович. — Тормози! Тормози!
— А, чтоб тебя…
Опалин ударил по тормозам. Все нутро автомобиля отозвалось протестующим скрежетом. Громадный сейф вывалился из кузова, тяжело ударился о мостовую и перевернулся, загораживая выезд из улочки. Иван выскочил из автомобиля и, побежав за грузовиком, стрелял, пока не закончились патроны. Тогда он вытащил последний, миниатюрный, игрушечный с виду револьвер, который у него оставался, и двинулся вперед.
— А-а-а, — простонал Агапов, приоткрыв глаза. — А-а…
Басаргин сидел в машине, обливаясь потом. "Очерки, так их растак… Очерки. Газета. Боже мой, ему и двадцати нет, наверное. Убьют… Их там трое. Убьют. Двое, если водитель ранен… Или они уже уехали?"
Впереди была тьма и неизвестность. Он завозился, выбираясь из машины, безоружный, растерянный, не понимая, что делать, куда идти. Но все-таки пошел.
"Позвать его? Или не стоит?"
— Ваня!
На маленькой пустынной площади никого не было. Фонари струили в ночь желтоватый свет. Писатель беспомощно огляделся и увидел впереди, в одной из улочек, сгусток тьмы, потом расслышал одышливое пыхтение мотора.
"Грузовик. Тот? Или другой?"
Максим Александрович побежал. Где-то в отдалении залаяла собака. Из-под ног метнулась какая-то птица.
— Ваня! — не выдержав, позвал Басаргин, подходя ближе к грузовику.
— Тут я. Не ори.
Опалин вышел из-за грузовика. В руках у него было несколько револьверов и пистолетов.
— Вот что, доктор: посмотри, что с ними. Да, и на всякий пожарный следи за их руками. Я оружие забрал, но черт знает, что у них там еще припрятано. Правда, сопротивляться они не особо могут, но все же…
Тут только Басаргин разглядел бесформенную груду в кузове и человека, который сидел на земле возле колеса, свесив голову на грудь. Максим Александрович проверил пульс у здоровяка в кузове, потом занялся шофером, который полулежал на водительском месте, не двигаясь.
— Этот мертв, — сказал бывший доктор, кивая на кузов. — И этот тоже.
Он подошел к сидящему. Тот поднял голову, и, хотя по характеру его ранений Басаргин сразу же увидел, что бандит умирает, тот все равно попытался улыбнуться.
— Слышь, Саккетти, — сказал Опалин, — Хмель и Тесленко того, приказали долго жить. А Флейшмана еще на Арбате шлепнули. Не повезло вам сегодня.
— Да, — спокойно подтвердил медвежатник, — не повезло.
Он был черноволосый, черноглазый, как и полагается потомку одесских итальянцев. Лицо его бледнело на глазах, и Басаргин понимал, что жить ему осталось совсем недолго.
— Ты подожди, мы щас "Скорую" вызовем, отвезем тебя в больничку, — сказал Опалин.
Саккетти усмехнулся и покачал головой.
— Нет. Не увижу я больше одесские лиманы…
Он закрыл глаза и стал медленно клониться на бок, потом опустился на мостовую и замер. Басаргин пощупал пульс, поглядел на Опалина и покачал головой.
— Надо Агапову вызвать "Скорую", — сказал Иван спокойно. — И это, за сейфом проследить, чтобы его никто не стырил ненароком… Пошли, доктор. У нас еще полно дел.
Глава 26 Око за око
Над Москвой вставал рассвет.
Все оказалось не так плохо: хотя кое-кто в угрозыске и начал поговаривать, что засада была выставлена неудовлетворительно, по итогам тем не менее удалось достичь нескольких целей. Банда была обезврежена, деньги — возвращены, и даже агент Логинов не убит, а только ранен. Его отвезли в больницу вместе с Агаповым. Двух женщин, состоявших при банде, арестовали и доставили в Большой Гнездниковский для допроса.
На краткое время Опалин оказался в центре всеобщего внимания. Ему жали руки, поздравляли товарищи, но, как заметил Басаргин, он вовсе не кичился свалившейся на него славой и вообще вел себя на редкость естественно.
"Герой скромно принимал похвалы, — мысленно плел нить будущего очерка писатель. После прилива возбуждения, который он испытал ночью, наступила реакция, и его клонило в сон. Он яростно потер глаза. — Должанский бы одобрил. Сто строк штампов… О-хо-хо. И между тем он рисковал жизнью, чего уж там… И я, взрослый, здравомыслящий вроде бы человек, пошел у него на поводу. Эх, Ваня, Ваня…"
Но Басаргин не мог отделаться от ощущения, что его словно покалывает какая-то иголочка, как будто он должен был сделать что-то, но забыл. Сообразив наконец, в чем дело, он попросил разрешения воспользоваться телефоном на столе Логинова и позвонил домой.
— Как ты там? — закричала Варя в трубку. И в голосе ее звенела такая тревога, что Басаргину сразу же расхотелось рассказывать ей о своих приключениях.
— Все хорошо, — сдержанно ответил он. — Я в угрозыске сейчас, думаю насчет очерка… Поликарп был прав: это очень хороший материал.
— Ты цел? Тебя не ранили? А Опалин? С ним все в порядке? О боже мой!
Басаргин сто раз, не меньше, повторил, что с ним все хорошо, а с Опалиным так вообще прекрасно, он герой, его все хвалят и, может быть, даже повысят. Или награду дадут…
— Я ужасно волновалась, — сказала Варя и заплакала. Кусая губы, Максим Александрович слушал ее всхлипывания и мрачно думал, что сам он — свинья и мерзавец. Как он мог забыть, что, кроме него, у нее никого нет… А если с ним что-нибудь случилось бы?
"Никогда, никогда больше — никаких приключений… Довольно!"
Пока он говорил по телефону с Варей в переполненном кабинете агентов угрозыска, в другом крыле здания амуры встревоженно поглядывали на петлицы высокого чина, который беседовал с Филимоновым, собранным и спокойным, как всегда.
— Засаду провалили, Константинов опозорился, двух агентов чуть не убили, если бы не ваш Опалин, бандиты бы просто ушли… Вы понимаете, Терентий Иванович, кому бы пришлось отвечать в случае провала? Константинов — хороший мужик, я не спорю. Но отвечать пришлось бы вам, а вы знаете, как некоторые наверху к вам относятся.
Филимонов усмехнулся.
— Да, для меня это не новость, — произнес он своим спокойным, рассудительным голосом.
— Поэтому я и предлагаю передать убийства в "Красном рабочем" ГПУ, пусть они разбираются. Иначе, если нас постигнет неудача — я не говорю, что она обязательно постигнет, а "если", вас опять попытаются выжить. Надо бросить им эту кость, пусть грызут ее сколько угодно, — и тогда у них уже не будет повода предъявлять нам какие-то претензии.
Филимонов подумал. Вздохнул.
— Делайте что хотите, — сказал он. — Теперь, когда Логинов в больнице… да, наверное, дело лучше отдать.
После ухода высокого чина он откинулся на спинку кресла, о чем-то размышляя, а потом снял трубку телефона и вызвал к себе Опалина.
Иван вошел немного шаркающей походкой, но под внимательным взглядом Терентия Ивановича сразу же собрался и сел на стул, на котором за несколько минут до этого сидел значительный чин.
— Я слышал о вашей роли в задержании банды, — сказал Филимонов. — Возможно, вы получите награду. Но я хочу, чтобы вы кое-что себе уяснили. Вы еще слишком молоды и порой ведете себя безответственно. Вы не имели никакого морального права — подчеркиваю: никакого — таскать с собой раненого товарища.
— Товарищ Филимонов… — начал Опалин. После того, как все его так хвалили, порицание от человека, которого он уважал и на которого равнялся, глубоко его задело.
— Вы должны были извлечь его из машины и уехать только после того, как убедились бы, что ему окажут первую помощь, — строго продолжал Филимонов. — Это раз. Два: я не давал вам разрешения привлекать к работе гражданских лиц. Вы не должны были брать с собой Басаргина. Более того, так как он врач, вы должны были оставить Агапова на его попечении, дождаться Константинова или других агентов и уже с ними мчаться преследовать бандитов. Это ясно?
— Да Басаргин сам за мной увязался… — заикнулся было Иван.
— Молодой человек, — сухо промолвил Терентий Иванович, — никогда не оправдывайтесь, особенно когда вы кругом не правы. Представьте себе, что Басаргина застрелили бы во время преследования, а Агапов истек бы кровью и умер. Кому бы пришлось за это отвечать? Кому, я спрашиваю?
— Мне, — буркнул Иван, насупившись и играя желваками.
— Совершенно верно. Вам, Иван Григорьевич, пора повзрослеть. Научитесь думать не только о себе, но и о других. Я понимаю: это сложно. Но необходимо, если вы хотите стать действительно полезным членом общества. — Филимонов вздохнул. — В каком состоянии у вас дело Колоскова?
— Я думал вернуться к нему, как только разберемся с бандой.
— Не надо. Тщательно проверьте, на месте ли все бумаги — протоколы и прочее. Готовьте дело к передаче. Наверху решено поручить дознание другим органам. Это все. — Филимонов кивнул собеседнику, показывая, что тот может идти. — Пока отдыхайте, потом я подключу вас к другим делам. И подумайте о том, что я вам сказал.
"И чего он на меня взъелся? — думал обиженный Опалин, возвращаясь в свой кабинет. Он надулся и удивительно походил сейчас на большого ребенка. — Ну, ранили Агапова, но в угрозыске никто от этого не застрахован. А Басаргин сам за мной пошел… Наверное, копают наверху под Терентия, все никак ему простить не могут, что он при царе служил. А куда ему было деться? Только работать мешают, сволочи…"
В кабинете он узнал, что Басаргин уже ушел. "Мог бы хоть попрощаться", — подумал Иван сердито. Но ему предстояло дело, которое он терпеть не мог, — сосчитать все бумажки, проверить, верно ли все заполнено, и подготовить опись дела перед сдачей. Опалин был человек действия, и необходимость фиксировать все движения на бумаге его удручала. Вздыхая, он принялся перечитывать документы, упаковал вещи, по которым опознали тело Колоскова. Ему пришлось несколько раз ходить через всю комнату к сейфу, который стоял в углу, пока один из агентов не предложил:
— Слушай, а чего ты в углу сидишь и бегаешь туда-сюда? Сядь пока за стол Логинова, его все равно недели две не будет…
— А он не обидится? — спросил Иван.
— Чего ему обижаться? Вернется — обратно пересядешь…
И Опалин сел за лучший стол в кабинете — большой, удобный, с телефонным аппаратом. Какой, казалось бы, пустяк, можно широко ставить локти при письме — а между тем от него многое зависит. Иван быстро закончил бумажную работу, еще раз просмотрел документы, сообразил, что не хватает акта вскрытия, и позвонил Бергману, смутно надеясь, что тот подскажет ему что-нибудь существенное, как было с Кирпичниковым. Но вместо Бергмана ответил Савва и посоветовал Опалину позвонить после трех, когда доктор будет свободен.
— Что ему передать-то? — спросил Савва.
— Ничего не нужно, я перезвоню, — ответил Опалин и повесил трубку.
Он убрал бумаги и улики в сейф, дождался, когда агенты пойдут обедать, и позвонил Маше.
— Твое приглашение все еще в силе?
— А ты сомневаешься? — засмеялась она. — Что, сегодня ты опять не сможешь?
— Сегодня смогу, мы банду поймали, — сказал Опалин. Маша ойкнула.
— А ты… как ты, словом? — спросила она осторожно.
— Я? Ничего. На какой сеанс идем?
Условились на семь тридцать вечера. Только повесив трубку, Опалин осознал, до чего он устал. Его клонило в сон, и он решил пойти к знакомому, который работал в кафе на крыше Моссовета, выпить хорошего кофе. Но внизу к Опалину бросилась некрасивая девушка в сером плащике и лихорадочно вцепилась в его рукав:
— Я им говорю, говорю, а они меня не пускают! Вы их нашли? Вы нашли их?
Она повторяла эту фразу на разные лады, заглядывая Ивану в глаза. Конечно, Соня Кирпичникова. Но ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить ее имя.
— Если вам нужно, чтобы я дала показания или кого-то опознала… — Она волновалась и все еще цепко держала его за руку. Иван осторожно снял ее пальцы.
— Соня, дело в том, что кое-что изменилось… Там теперь агент Константинов командует, это по его части… Пойдемте, я вас с ним познакомлю. Опознавать… это вряд ли… Их в морг увезли.
— Кого?
— Бандитов, которые убили вашего брата.
Он привел Соню в кабинет Константинова, который как раз допрашивал владелицу парикмахерской, известную как Сизову. Завидев ее, Соня вся подобралась и впилась взглядом в ее лицо, но тотчас же расслабилась.
— Ваня, не надо водить сюда посторонних, когда я работаю, — сказал Константинов довольно сухо. — Погеройствовал ты, грохнул бандитов, и будет с тебя.
— Это Соня, сестра убитого столяра, — сказал Опалин. Ему было неприятно видеть, что такой серьезный мужик, как Константинов, всерьез задет его успехом. — Я подумал, что вам надо познакомиться.
— Это вы их убили? — вскинулась Соня, поворачиваясь к Ивану. — Спасибо. Спасибо!
Сизова холодно усмехнулась.
— Имейте в виду, я ничего не знаю и никаких показаний вам не дам, — заявила она. — Чем Саккетти и остальные занимаются, я понятия не имела. — И закончила с нескрываемой издевкой: — Мне они всегда говорили, что исправились… образумились… и всякое такое.
— Да ну! — воскликнул Константинов. — Ладно, тогда я с подружкой твоей побеседую…
— Нора тоже ничего не знает. — Сизова явно наслаждалась моментом. — И ничего у вас на нас нет. Долго держать нас вы не сможете, я законы знаю. Предъявить вам нечего: раз вы всех поубивали, трупы показаний не дают.
— Она шутит? — несмело спросила Соня, оборачиваясь к Опалину. Но он не успел ответить, потому что помощник Константинова ввел Щуровскую. Хотя стояла теплая погода, эта красивая полноватая брюнетка была в эффектной соболиной шубке. Губы накрашены, на голове маленькая, но явно очень дорогая шляпка, на ногах — туфли на каблуке. Глаза — холодные и оценивающие. Она смерила взглядом Соню, задержавшись на ее заляпанных грязью сапогах, и едва заметно усмехнулась.
— Это она! — пролепетала бедная девушка, совершенно растерявшись. — Это она… та, которая завлекла моего брата!
Сизова шевельнулась на стуле и послала сообщнице предостерегающий взгляд.
— Вы решили мне устроить очную ставку с этой сумасшедшей? — брезгливо спросила Щуровская.
— Я не сумасшедшая! — вскрикнула Соня. — Помнишь Колю? Моего брата? Он погиб из-за тебя! Ты убила его…
— Я никого не убивала и никаких братьев в глаза не видела.
— Она врет! У него была ее фотография!
— Да? И где же она? — Щуровская иронически усмехнулась. Соня побагровела.
— Ваня, уведи ее, — распорядился Константинов. — Девушка, простите, нам надо работать. Вы нам мешаете.
— Что значит мешаю? Моего брата убили! Я имею право знать! Почему они так себя ведут? Почему рыжая сказала, что им ничего не будет? Что это значит?
— То и значит, что ничего нам не будет, — сказала Щуровская спокойно. — Нет доказательств, нет обвинения, а показания против себя я не дам.
— Это правда? — Соня совершенно растерялась. — Вы… вы что же, отпустите ее? Как вы можете…
— Гражданка, уйдите, — уже с раздражением повторил Константинов. — Когда вы нам понадобитесь, мы вас вызовем. Ваня!
— Соня, идемте, — вмешался Опалин.
Щуровская усмехнулась и села на свободный стул возле Сизовой.
— Я… да, сейчас, — пробормотала Соня.
Но она никуда не пошла. Вместо этого она внезапно извлекла из-под плаща обрез и, наставив его на Щуровскую, выстрелила в упор из обоих стволов.
На звук выстрела сбежались агенты из соседних кабинетов. Константинов орал и матерился. Иван вырвал у Сони обрез, но было уже слишком поздно. Роковая красавица лежала на полу с дырой в груди, а Сизова, которой в лицо попали кровавые ошметки и брызги, билась в неподдельном истерическом припадке.
— Бабушка права, — бормотала Соня, не сводя взгляда с женщины, которую она убила, — око за око, и это правильно. Око за око, зуб за зуб. Только так! — И с торжеством, поразившим Опалина до глубины души, она набрала слюны и плюнула на труп своего поверженного врага.
— Идиотка! — крикнул Константинов, подступив к ней вплотную. — Ты хоть понимаешь, что тебе придется за это отвечать?
— Не ори на нее! — рявкнул Опалин, встав между ними. Тут вмешались другие агенты, и их растащили.
— Так, — сказал Константинов, немного успокоившись, — сестрицу — под арест, а с тобой, Опалин, я еще поговорю!
— Да пошел ты…
Их снова растащили, и кто-то догадался послать за Филимоновым, чтобы он привел в чувство своих закусивших удила подчиненных.
Глава 27 "Симфония большого города"
"Сегодня в кино:
1-й Художественный (принадлежит кинофабрике "Совкино"). И. Мозжухин и Н. Лисенко в нашумевшей картине "Отец Сергий" ("Князь Касатский"). Производство 1917 г. Картину иллюстрирует симфонический оркестр под управлением Ф. Ф. Криш. При театре летнее фойе-сад. Сверх программы — "Совкино-журнал": подписание пакта Келлога в Париже. На дневные сеансы все места 50 копеек. Гардероб бесплатный".
Все понятно: столетний юбилей Толстого нагрянул неожиданно, кинофабрики не успели ни черта снять, поэтому из закромов достали фильм — ровесник революции, причем с эмигрантом Мозжухиным.
"Сокольнический круг" (принадлежит кинофабрике "Совкино"). Вход в сад 15 коп., в праздники 25 коп. Новая художественная драма "Светлый город". Оркестр духовой музыкальной школы…" — так, все ясно, дальше можно не читать.
"Уран". Новая американская трюковая комедия "Представьте меня". Картину иллюстрирует оркестр под управлением М. Ковальского". Она же идет в бывшем "Ша-нуаре" на Страстной.
"Гос. театр "Реалистический". "Ночной экспресс" с участием Гарри Пиля". Кино съело театр, и весь реализм.
"Клуб имени Рыкова. Новая художественная постановка "Знойный принц". Знаем, какие такие бывают принцы, да еще художественные. Название с потолка, чтобы публика купилась, а сам фильм наверняка дрянь несусветная.
"Ривьера". Новая художественная постановка по произведению Льва Толстого "Казаки". Значит, все-таки сняли один фильм к юбилею. Но публика все равно не пойдет, ей Гарри Пиля подавай и трюковые комедии.
"Артес" (принадлежит кинофабрике "Межрабпомфильм"). 4-я неделя! Монопольно! Прошедшая с колоссальным успехом за границей "Симфония большого города". Картину иллюстрирует оркестр под управлением"…
В саду "Эрмитаж" Опалин убивал время до вечернего сеанса, прилежно читая последний выпуск "Красного рабочего". Не то чтобы его интересовали программы кинотеатров, хроника, которую он знал гораздо лучше Матюшина, и многочисленные объявления — просто чтение отвлекало его от неприятных мыслей. Ночью он был молодцом и разобрался с бандитами, а потом допустил промах, который тотчас же попытались использовать против него. Константинов бушевал так, словно не Соня, а сам Опалин завалил из обреза четырехкратную вдову Щуровскую, которая завлекла Николая Кирпичникова и обрекла его на смерть. Следует, впрочем, отдать должное Филимонову: он выслушал все стороны, пообещал, что во всем разберется, и, когда Иван уже мысленно приготовился к худшему, отправил его отдыхать.
— Я виноват, — сокрушенно сказал Опалин, — надо было мне вспомнить, как уверенно она обращалась с ружьем у себя дома… может, обрез, с которым она пришла, — то самое ружье и есть…
— Мы разберемся, кто виноват и в чем, — отозвался Филимонов спокойно. — Ступайте лучше домой, Иван Григорьевич, и выспитесь хорошенько. Или… не знаю… книгу какую-нибудь почитайте. Одним словом, отвлекитесь от работы.
И Опалин отвлекался как мог.
"1-й Государственный цирк. Открытие сезона. Полет аэроплана с Эйфелевой башни. Первый раз в СССР. Небывалый трюк! Всемирно известные дрессировщики… Воздушный трамплин…"
Иван затосковал. "А может быть, она не придет, — сказал он себе. — Не придет, потому что передумала… или еще почему-нибудь". Он прочитал программу театров и перешел к частным объявлениям. Перевозка мебели. Продается пианино, 500 рублей. Продается парикмахерская (Опалин поморщился, вспомнив, с какой парикмахерской им пришлось разбираться). Продается роскошное пианино, заграничное, красного дерева. Малый рояль и пальто каракулевое с выхухолью (то ли вместе, то ли отдельно, не понять). Щенки. Опять парикмахерская. Столовая мореного дуба, редкой красоты, в мавританском стиле. За редкую красоту хотят 3500 рублей. Продается мотоцикл. Пролетка. Дальше — обмен комнат. Одна комната меняется на две. Комнату 10 кв. метров на отдельную квартиру, согласен оплатить ремонт… охо-хо. Это, конечно, не объявление, а крик отчаяния, только кричи не кричи, не поможет никто. Квартирный вопрос в Москве — самый сложный из всех вопросов бытия.
Меняю комнату 67 метров, перегородки фанерные, на отдельную квартиру. Две комнаты на одну. Меняю хорошую квартиру в 4 комнаты, 62 кв. метра, на аналогичную в другом районе. Если квартира и впрямь хорошая, какого черта ты ее меняешь? Соседи буйные? Или дом вот-вот рассыплется?
Дальше — поиски жилья. Сниму комнату, согласен платить до 40 руб. в месяц. Инженер снимет комнату, до 75 руб. в месяц. Две комнаты с кухней не дороже 100 руб. Муж и жена ищут комнату, плата помесячно до 50 руб. Ищу небольшую комнатку или угол в интеллигентной семье…
— Комнату присматриваешь?
Он и не заметил, как она подошла — в прелестном голубом платье с поясом, чуть накрашенная: все в меру, все к лицу. Иван покраснел и опустил газету. Маша смотрела на него смеющимися глазами.
— Я… нет. Просто читаю…
— Да что там читать? Одно и то же. Пойдем лучше билеты брать.
Она взяла его под руку, и они зашагали к выходу из сада. Кинотеатр располагался в месте с дивным названием Лихов переулок. То ли лихо, то ли лихие люди, понимай как хочешь, но Опалину, по правде говоря, было не до названий. Ему казалось, что он зря пришел в форме, что надо было явиться в штатском, что он не соответствует Маше. Он был высокий, симпатичный, ладно скроенный, то, что называется "все при нем", и все равно чувствовал себя каким-то ущербным. Но когда они вошли в фойе с расклеенными по стенам афишами и фотографиями актеров, он почти успокоился.
— А ты, значит, бандитов ловил сегодня? — спросила Маша.
— Ага.
— Много поймал?
— Троих.
Иван с отчаянием почувствовал, насколько он не силен в самом обычном разговоре. Просто проклятие какое-то — любого свидетеля мог разговорить, к каждому найти подход, а в жизни терялся. Но тут, к счастью, публику стали пускать в зал.
В сюжете фильма он ничего не понял, потому что все время отвлекался на Машу. Впрочем, сюжета как такового в картине не было, потому что это оказалась нарезка кадров из берлинской жизни — совершенно в духе 1920-х годов, когда вошли в моду эксперименты с монтажом. Но публики собралось довольно много, потому что все заграничное пользовалось успехом, и людям хотелось посмотреть на тамошнюю жизнь хоть в таком виде. В полутьме кинозала Маша стала загадочной и царственной, и то, как она была поглощена происходящим на экране, ужасно его трогало. Не удержавшись, он наклонился и быстро поцеловал ее в щеку.
— Перестань! — шепнула Маша сердито.
— Хорошо, — пообещал он, — я больше не буду.
И тут произошла катастрофа: пленка на экране запрыгала, потом изображение исчезло, но оркестр еще продолжал играть. Некоторые зрители (из числа наиболее нетерпеливых) начали свистеть. Наконец дирижер заметил, что творится неладное, и опустил палочку. Музыка развалилась на куски, как мозаика, которую уронили на пол, дольше всех солидно гудел гобой, но наконец и он умолк. Дали свет.
— Товарищи, небольшая техническая заминка, — твердили билетеры, появившиеся в проходах. — Сеанс возобновится через несколько минут.
Маша, вырванная из страны грез, казалась человеком, который только что проснулся и не может до конца определиться, спит он еще или уже включен в реальность. Она завозилась, доставая из сумочки зеркальце, и подумала, о чем бы еще спросить Опалина, пока фильм не возобновился.
— Скажи, а ты всегда ходишь с оружием?
— Всегда, — твердо ответил Опалин.
— И часто приходится стрелять?
Тут ее собеседник, который не далее как сегодня застрелил трех бандитов, почувствовал себя довольно неуютно.
— Ну… случается, — протянул он неопределенно. — А что?
— А бывшие преступники у вас работают?
Опалин знал как минимум один такой случай, но он проходил по совершенно особой статье. Кроме того, есть детали профессии, которые посторонним выдавать не станешь, и он сказал:
— Угрозыск вообще-то не заодно с преступниками, а против них.
— Ну, вот и я тоже так думала, — кивнула Маша. — Только тетю Зою не переубедишь.
— Что за тетя Зоя? — машинально спросил Опалин.
— Ты ее видел, когда уходил. Она к нам заглядывает иногда. Вообще она мне никакая не тетя, просто я привыкла ее так называть. Ее в угрозыске допрашивали по поводу убийства мужа. У нее создалось впечатление, что они ее подозревали. Она ужасно возмущалась.
— А кто был ее муж?
— Повар. Они с папой работали вместе.
— В столовой, что ли? — догадался Опалин.
— И в столовой, и раньше, в детском доме.
— В каком детском доме?
— Ну, папа заведовал детским домом. Правда, это давно было.
Билетеры уже приглашали зрителей вернуться на свои места, говоря, что сеанс вот-вот возобновится. Но Опалин не думал о фильме. Убийство в ближайшем окружении — черт возьми, почему Ксения Александровна ничего об этом не сказала?
— Как его звали? — не выдержав, шепотом спросил он.
— Кого?
— Повара. Мужа этой Зои.
— Зачем тебе?
— Нужно.
— Да Гребенюк его фамилия, а что? Дай фильм посмотреть.
— Почему вы не сказали, что его убили?
— В смысле?
— Когда я пришел расспрашивать про твоего отца, почему не вспомнили о том, что его друг тоже был убит?
— Друг? Ваня, он был просто повар. И папа с ним общался только по работе, а когда его перевели в газету, вообще о нем забыл. Это Зоя к нам притащилась с рассказом о своем горе, а у мамы не хватило духу ее выгнать. Она очень навязчивая.
— Маша, а как его убили?
— Кого?
— Гребенюка.
— Да на улице голову проломили. Хулиганы какие-то.
— Их нашли?
— Что? — Маша не отрывала зачарованного взора от экрана.
— Нашли тех, кто его убил?
— Не знаю. Нет, наверное. Иначе Зоя бы сказала.
Опалин напряженно размышлял. Повар и директор столовой. Повар и директор детдома… Это было давно, сказала Маша. Когда? Когда именно?
— Маша! — Она не отвечала, и он тронул ее за рукав. — Когда твой отец заведовал детдомом?
Она вспыхнула.
— Послушай, это странно…
— Почему?
— Ты меня сюда пригласил, чтобы вопросы задавать?
— Нет. Просто так вышло. Понимаешь, два человека работали в одном месте, и оба были убиты. Ты не знаешь, мужу Зои угрожали? Она что-нибудь такое упоминала?
— Почему тебе обязательно надо все испортить? — сказала Маша дрожащим голосом. — Я пришла посмотреть фильм, а ты все одно и то же: убит, убили, убийство… Ты что, не понимаешь, как мне тяжело это слышать? Ты ведь об отце моем говоришь…
Опалин замолчал и до конца фильма больше не проронил ни слова. Повар Гребенюк. В конце концов, это может быть и совпадение. Или нет? Столовая… Детский дом…
Когда они после фильма шли по улице, он не утерпел и вновь вернулся к этой теме:
— Маша, а чем твой отец занимался в детдоме?
— Он был директором. — В ее голосе вновь зазвенело раздражение.
— Это я уже понял, а обязанности у него какие были? Что он делал?
— То же, что и все директора. Ваня, ты опять за свое?
— Да. Послушай, а что, если убийство Гребенюка и гибель твоего отца как-то связаны? Я обязан проверить эту версию.
— Почему? Какая между ними связь? Что они когда-то работали вместе? Глупости ты говоришь.
— Почему?
— Потому что. Сравниваешь моего отца с каким-то поваром! Скажи уж лучше, что ты никого не нашел и не можешь найти…
— Маша!
— И ты позвал меня в кино хоть что-нибудь у меня выведать. Ах, как же мерзко! Правильно Надя сказала — не надо было идти с тобой на встречу…
— Маша, постой!
Он пытался удержать ее за руку, но она вывернулась и побежала к остановке автобуса.
— Не ходи за мной! И не звони мне больше, слышишь?
Маша исчезла, смешавшись с вечерней толпой прохожих. Опалин проводил ее тоскующим взглядом, сдавленно чертыхнулся и полез искать папиросы, но обнаружил в кармане только пустую пачку. Оглядевшись, он вспомнил, что неподалеку живут Басаргины, и решил зайти к писателю — посоветоваться.
Глава 28 Ссора
В тот вечер Басаргин пришел домой, чувствуя настоятельное желание выговориться. "Только бы Варя оказалась дома, а не бегала по лавкам…" Но входную дверь ему отворила одна из соседок, а дверь комнаты пришлось открыть своим ключом. Кошка мяукнула где-то в глубине и пропала.
— Варя! — машинально позвал он, включая свет.
Из-за ширмы, за которой стояла их кровать, послышался какой-то сдавленный всхлип. Басаргин насторожился, но услышал голос жены и тотчас успокоился.
— Я здесь. Извини, что не открыла…
— Варя, представляешь, я видел Должанского, — выпалил писатель, нервно ероша волосы. Он сделал круг по комнате, натыкаясь на мебель, и наконец повалился на стул возле рояля.
— Где видел? — глухо донесся голос из-за ширмы.
— Да на улице! Представляешь, иду я по тротуару, поднимаю голову — и вижу его на другой стороне… Меня словно током ударило! Варя, он совершенно не сутулился! И у него что-то вроде военной выправки… да, кажется, так… Одет хорошо, в костюме, с отличным чемоданом!
— И что ты сделал?
— Варя, в том-то и дело, что ничего! Я просто… просто обомлел! Потом между нами проехало несколько машин, и он исчез… Как сквозь землю провалился!
— Ты собираешься кому-то об этом рассказать? — спросила Варя после паузы.
— Нет, конечно, — сердито ответил Басаргин, поворачиваясь к ширме. — Только с тобой поделился… Варя! Брось твое вышивание, иди сюда…
— Я вовсе не шью, — ответила жена сконфуженно. — Я… Послушай, у меня такая неприятность случилась…
Она вышла из-за ширмы, и все мысли о Должанском и его странном преображении вмиг вылетели у писателя из головы. Под глазом Вари красовался синяк, губа была разбита. На ее руках Басаргин разглядел следы других синяков.
— Варя… Варя…
— Хулиганы напали, отобрали сумку, — сказала Варя и, закрыв лицо руками, заплакала. — Я пыталась не отдавать… там же все деньги… Они меня побили…
Она зарыдала в голос. Басаргин стоял, чувствуя ни с чем не сравнимое унижение, но профессиональный инстинкт врача пересилил — он бросился к жене и стал осматривать ушибы.
— Варя, какой же я идиот! Прости меня, пожалуйста… Надо что-то делать, в милицию идти, к Опалину… Это что, Митька был?
Варя несколько раз кивнула, плача.
— Все деньги, Максим…
— Плевать на деньги, придумаем что-нибудь, займем… Но, Варя, так нельзя! Надо жаловаться…
— Он мне грозил, что, если мы пожалуемся, они тебя подкараулят и зарежут, — простонала жена.
— Ах, скоты! Варя! Ну ты же понимаешь, что это вранье, они запугивают…
— Да, конечно, запугивают! Вон, в газете твоей то и дело пишут, как хулиганы кого-то убили… Максим, не надо ничего делать! Я тебя прошу… Они убьют тебя, и ничего им не будет! У них у всех пролетарское происхождение, к ним суд строг не будет…
— Варя, у тебя же нос сломан, — пробормотал Басаргин, дергая щекой. — Хорошо еще, что глаз не выбили… Господи! К черту происхождение, к черту суд…
Затрещал звонок.
— Ах, боже мой! — расстроилась Варя. — Как же я покажусь в таком виде?
Она опустилась в кресло, комкая платочек и вытирая слезы. Басаргин вышел и через минуту вернулся с Опалиным.
— Послушай, тут такие дела… — начал писатель. Но Иван уже все увидел, все понял, только выводы сделал неправильные.
— Это ты ее, что ли? — угрожающе спросил он, надвигаясь на Басаргина.
Варя вскочила на ноги и бросилась к ним.
— Нет, Ваня, что вы! Это хулиганы… на улице… Сумку отняли, с деньгами…
— Надо что-то делать, — сказал Басаргин. — Так дальше продолжаться не может! А она говорит, что они угрожали меня убить, если мы станем жаловаться…
— Они знают, где мы живем, — подала голос Варя. — Ими наш сосед сверху верховодит… Дмитрий Павленков… И у него ватага, человек пять…
— Как он выглядит? — спросил Опалин.
Варя стала объяснять:
— Ну… такой… лет 17 ему, но выглядит старше… Чуб торчит из-под кепки, спереди один зуб выбит… курит…
— Где они шляются обычно?
— Здесь или на соседних улицах, — подал голос писатель. — Рядом старый дом в стиле барокко, там подворотня, в ней они подстерегают прохожих.
— В каком-каком стиле? — переспросил Опалин, прищурившись.
— Серый дом, — пришла мужу на выручку Варя. — В три этажа…
— Да? — сказал Иван. — Ну ладно…
Он почесал щеку, бросил взгляд на Варю и, стиснув челюсти, двинулся к выходу.
— Ты в угрозыск будешь звонить? — спросил Басаргин, когда они вышли в коридор.
— Зачем? Сам справлюсь.
— Ваня, их много, и они опасны. Это мразь, понимаешь? Я с тобой пойду.
— Не надо, — ответил Опалин неприятным голосом, отстраняя писателя. — Твоя жена для меня пела, когда я… когда я совсем расклеился. Так что за мной должок.
Басаргин посмотрел, как помощник агента угрозыска уходит — стремительной, решительной походкой, которая не сулила его врагам ничего хорошего, — и медленно закрыл дверь. "Что он затеял? Прав ли я был, что все ему рассказал? А если с ним что-то случится? Ах, черт побери…"
Он вернулся в свою комнату. Варя смотрела на него, и глаза ее казались еще больше, чем обычно.
— Пошел с ними разбираться, — сказал Басаргин.
Кошка вылезла откуда-то, поглядела на двух молчаливых, расстроенных людей и забралась под стол.
— Завтра перехвачу аванс у Поликарпа, — сказал писатель, — мне хотят еще очерк заказать… А сегодня… даже не знаю.
— У меня риса немного осталось, — сказала Варя. Максим Александрович поморщился: рис он не любил. — Послушай, я совсем забыла тебе сказать… Я сегодня позвонила в Театр сатиры. Думала, надо забрать у них твою пьесу, раз она им не нужна…
— Варя, зачем ты это сделала? — проворчал Басаргин. — Не хранят они пьесы. Обычно то, что не подошло, просто выбрасывают…
— Нет, ты послушай! Они страшно обрадовались, что я позвонила! Им понравилась твоя комедия, но они потеряли первый листок, где твой телефон и адрес… Они и сами хотели нас найти, но не знали где! Максим, они хотят, чтобы ты обязательно к ним зашел! Заведующий литературной частью у них некий Поншарек, Леонид Ипполитович… Он очень настаивал, чтобы ты пришел! Максим, если Главрепертком пропустит пьесу, это же… это же будет очень для нас хорошо!
Ноги не держали Басаргина, и он медленно опустился на диван. Завлит. Комедия. Главрепертком… Он ощущал примерно то же, что чувствует бегун на длинной дистанции, когда ему уже сто раз хотелось сойти, но он все-таки каким-то чудом достиг финиша и даже оказался в группе победителей.
— Варя, ты пойми, это еще ничего не значит… — заговорил он взволнованно. — Мало ли к чему Главрепертком захочет придраться… у меня там действующие лица… в общем, не пролетарии они совсем… И шутки некоторые… они, конечно, против шерсти будут…
— А ты придумаешь другие шутки, — объявила Варя, и ее глаза заблестели, — сделаешь кого-нибудь пролетарием, так, для виду, чтобы они отвязались… Максим, это же наш шанс! Ты будешь писать пьесы для Сатиры, купим пишущую машинку, я буду печатать…
И тут ухо Басаргина уловило где-то в отдалении сухой треск, похожий на выстрел. Потом еще один. И еще несколько…
Варя побелела:
— Максим, стреляют…
— Нет, Варя. Должно быть, у какого-нибудь автомобиля шина лопнула…
— Да что ты говоришь! — закричала она в тревоге. — Я столько стрельбы слышала во время Гражданской — по-твоему, не узнаю звук выстрела? Господи, лишь бы с Опалиным ничего не случилось!
— Варя, сиди здесь, — скороговоркой распорядился Басаргин, бросившись к дверям. — Сиди здесь! Я пойду выяснять…
Варя осталась одна, если не считать бессловесного зверя, занятого ловлей мыши, которую кошка в конце концов поймала и принесла хозяйке. Часы поднатужились, погремели внутренностями и пробили девять, потом десять. Безрадостные мысли одна за другой текли в голове Вари, и сама она плыла по ним, как по волнам. Наконец в коридоре послышались знакомые шаги. Варя обеими руками вцепилась в подлокотник так, что побелели костяшки пальцев, но расслышала глухой голос Опалина и успокоилась. Вошел Басаргин, за ним — помощник агента угрозыска, и Варя сразу же увидела, что Опалин выглядит как обычно, а муж необыкновенно мрачен.
— Разобрался я с вашими хулиганами, — сказал Иван, кладя на стол ее сумочку. — Можете теперь ходить по улице спокойно.
— Они в вас стреляли? — спросила Варя с трепетом.
— Нет.
— А те звуки, которые…
Басаргин, засунув руки в карманы, подошел к окну.
— Варя, это он в них стрелял, — сказал он, стоя спиной.
Такая манера, нехарактерная для него, показалась Варе невежливой, но она решила не заострять на этом внимание.
— А. — Инстинктивно она поняла, что Максим взвинчен до крайности, и решила воздержаться от дальнейших расспросов. — Простите, я… Мне надо переодеться.
Она скрылась за ширмами. У окна писатель мрачно таращился в сентябрьские сумерки, и мало-помалу его начала разбирать злость.
— Надо вам как-то кошку назвать, — сказал Опалин, глядя на серого зверя, который деловито обследовал комнату, проверяя, не притаились ли еще где-нибудь мыши. — Смешная она у вас…
— Ты, наверное, доволен собой, а? — внезапно спросил Басаргин, оборачиваясь к нему.
— Ты о чем?
— Двух человек убил, двух ранил. Хорошо, а?
— Они на меня напасть хотели. Оружие отнять. Я дал предупредительный выстрел в воздух, как полагается, а потом стрелял на поражение. Что тебе не нравится?
— Я тебе не верю, — сказал писатель после паузы. — Ты… извини меня, слишком легко распоряжаешься чужими жизнями. Только за сегодняшний день ты убил пятерых.
— Да? А кто ночью кричал, когда мы ехали: "Стреляй, стреляй"? Забыл, что ли?
— Это были бандиты!
— А те, кто напал на твою жену, — одуванчики, что ли?
— Нет. Не одуванчики. Но ты же просто… Ты просто взял и убил их. И я не верю, что они пытались на тебя напасть. Младший брат Митьки все твердил подоспевшим милиционерам, что они ничего такого не хотели… Он штаны обмочил от ужаса! И я видел выражение его лица…
— И ты теперь решил его пожалеть? После того, как он был с теми, кто избил и ограбил твою жену? Твердил он чего-то — скажите, пожалуйста! Конечно, твердил, потому что они знают правила. Законы, ясно тебе? И никто никогда не будет давать показания себе во вред! Изворачиваться будут, врать до последнего, лишь бы вывернуться! А на суде будут говорить, что они невинные овечки, твою жену они не били, она сама упала и они только хотели помочь. Ты не понимаешь, что это за публика? Сам же мне сказал, что они — мразь. Ну, я и обошелся с ними так, как они того заслуживают. — Иван завелся не на шутку, его невозможно было остановить. — Что тебя не устраивает? Тебе так охота быть чистеньким? Сидеть в отдельной квартире, отгородившись шторками, а своими жизнями пусть другие рискуют? Пусть они хоть сдохнут, но тебе чтобы было комфортно и уютно? Так, что ли?
— Не надо со мной так разговаривать, — прошипел Басаргин, бледнея. — Ты — не имеешь — права!
— Не имею? Очень даже имею, бывший доктор! Я же помню твой взгляд, когда я осматривал труп Кирпичникова возле реки! Ты на меня глядел и думал — как он так работает? Да он не умеет ни черта! Не выйдет у него ничего! Ни дактилоскописта, ни проводника с собакой, ни экспертов — а без них он ноль!
— Это непра…
— Нет, правда! — Опалин даже не дал собеседнику договорить. — Ты живешь, как обыватель, и мыслишь, как обыватель, и тебе наплевать, что люди работают, делают свое дело, что они, может быть, жизни свои отдают… Вон Логинова ночью подстрелили — а если он калекой останется? Ты, что ли, его семью поддерживать будешь? Тебе же на всех плевать, кроме себя самого! У тебя жена в обносках ходит, я никогда не видел, чтобы у приличного мужика жена так одевалась! А она, между прочим, заслужила, чтобы с ней обращались лучше…
— Знаешь что, — сказал писатель, которому наскучило слушать этот поток обвинений в его адрес, — я не жалею, что мы с тобой познакомились, но… Мне кажется, после того, что ты тут высказал в мой адрес, нам лучше закончить общение. Я, наверное, и впрямь слишком старомоден… и да, может быть, сижу за шторами, хотя шторы вообще-то у многих есть. Но твое отношение к людям я никогда разделить не смогу. Слишком уж легко ты разделываешься с теми, кто тебе мешает.
— Значит, так, да? — сказал Опалин. Он воинственно поправил фуражку, подумал, чего бы еще такого сказать, чтобы припечатать собеседника, но поймал взгляд Вари, которая вышла из-за ширмы, и решил, что не стоит. — Да пошел ты к черту, в самом деле! Со всеми твоими мыслишками и дурацкими очерками, над которым хохочут все мои товарищи — ты даже не стоишь того, чтобы на тебя тратить время.
Он изобразил нечто вроде поклона в сторону хозяйки, показывая, что его резкие слова ее не касаются, и удалился.
— Прекрасное завершение завидной дружбы, — сказал Басаргин, стараясь сохранить лицо, потому что слова Опалина задели его за живое. — Ладно… Варя, я думаю, придется нам сегодня ужинать рисом. А со всем остальным разберемся уже завтра.
Глава 29 Две беседы
На следующий день Опалин явился на работу гораздо позже обычного и в коридоре столкнулся с Константиновым, общаться с которым у него не было никакой охоты. Однако агент угрозыска был настроен на редкость миролюбиво:
— Ваня, где ты шляешься? Срочно дуй к Филимонову, у него там гэпэушник сидит. Дело не забудь захватить, голова!
Опалин зашел к себе, достал из несгораемого шкафа вещдоки и документы и уже вместе с ними отправился к Терентию Ивановичу. Когда Иван, постучавшись, вошел, он увидел в кабинете невысокого лысоватого гражданина, с тяжелыми набрякшими веками и очень внимательными глазами. Гражданин пожал ему руку, назвал свою фамилию (Данкер или что-то вроде того) и даже сказал несколько слов по поводу того, какой Опалин молодец, что преследовал бандитов и сумел с ними разобраться.
— Далеко пойдете, юноша, — внушительно добавил гость, — все данные у вас для этого есть. — Он повернулся к Филимонову. — Хорошо, что вы успешно ловите бандитов. Нам, как вы знаете, приходится заниматься другими делами. — Он усмехнулся.
— Это вы, значит, будете Должанского искать? — не утерпев, вклинился Опалин.
— Уже ищем, — ответил человек из ГПУ. — Личность его мы установили. — Он достал из кармана групповой снимок офицеров царской армии, один человек на котором был обведен чернилами, и показал его Ивану. — Капитан Малинник Федор Николаевич, из контрразведки Колчака. Лично пытал и убивал красных. Ходили слухи, что он подался то ли в Китай, то ли в Японию. Но, как видите, он оказался гораздо ближе.
— Значит, Должанский — придуманная фамилия?
— Не совсем. — Гость едва заметно поморщился. — Типографский рабочий Должанский — один из тех, кто попался в лапы контрразведке. Малинник завладел документами им же убитого человека, понимаете? И целых семь лет служил в газете, прошел все проверки, чистки, и никто ничего даже не заметил. Выдающаяся, надо признать, личность. Но ничего, мы его найдем…
Опалин открыл рот. Эх, Лапин, Лапин! А ведь говорил же, что Должанский чуть ли не единственный приличный человек в редакции… Надул тебя капитан, как младенца! Но если уж Малинник обвел вокруг пальца даже Лапина, который почти всех видел насквозь, какие шансы у ГПУ поймать беглеца теперь? Да еще с его деньгами? Заляжет где-нибудь на дно, затаится, а там, глядишь, прикупит золотишка и айда через границу. И никто его не остановит.
— Почему он убил Карпова? — спросил Терентий Иванович.
— В свое время Карпов в Сибири гонялся за Колчаком. Мы думаем, что Карпов видел Малинника и признал его, когда оказался в Москве. Малинник его убил, а потом прикончил двух коллег, которые, возможно, догадались о его роли в убийстве Карпова. Затем он избавился от бухгалтера, похитил большую сумму денег и скрылся. Единственное, чего мы пока не знаем — почему Малинник начал с Колоскова.
— Он не начинал, — подал голос Опалин.
Филимонов нахмурился и послал помощнику агента предостерегающий взгляд.
— Что ты говоришь? — быстро спросил человек из ГПУ, поворачиваясь к Ивану.
— Я говорю, что Колоскова убил другой человек. Сегодня утром я разговаривал с Зоей Гребенюк, вдовой повара. Гребенюк служил в одной столовой с Колосковым, а до того они вместе работали в детдоме, которым тот заведовал. В 1918–1922 годах.
— Так, — протянул гость. Лицо его ровным счетом ничего не выражало. — И?
— Гребенюка несколько месяцев назад убили то ли хулиганы, то ли бандиты. Я просмотрел дело — его вещи при этом не тронули. То есть его даже не стали грабить. Убийцу или убийц не нашли. Я расспросил Зою Гребенюк, кто еще работал в том детдоме. Она назвала несколько человек, в том числе бывшего завхоза Млечникова. Я стал его искать и выяснил, что его тоже убили, еще в конце прошлого года. Тоже подстерегли на улице и не взяли вещи. Вы понимаете, — продолжал Иван, переводя взгляд с напряженного Филимонова на бесстрастное лицо человека из ГПУ, — кто-то убивает тех, кто работал в детдоме, одного за другим. Явно мстит им. Но если Гребенюка и Млечникова просто убили, то Колоскова решили еще и как следует помучить. Его похитили, засунули в ящик вроде гроба и закопали заживо. Представляете, как тот, кто это сделал, должен был ненавидеть Колоскова?
— Ты хочешь сказать… — начал человек из ГПУ.
— Я хочу сказать, что Колосков был вор. Везде, где бы он ни оказывался, он обтяпывал свои дела. Он воровал в газете, воровал в столовой — значит, воровал и тогда, когда возглавлял детдом. Вы ведь помните то время, как обстояло дело с продуктами. Я почти уверен, что еду, которую выделяли детдому, Колосков либо присваивал, либо продавал на сторону, либо и то и другое вместе. И я думаю, что от голода в его детдоме умерло немало детей. Но кто-то выжил и решил поквитаться.
— Это очень смелая гипотеза, Иван Григорьевич, — заметил Филимонов с подобием улыбки.
— Нет, это не гипотеза, я уверен, что все было именно так. Мы просто отвлеклись на редакцию "Красного рабочего", на склоки, которые там происходят. А редакция ни при чем. И этот, как его, капитан — тоже. Колоскова убил тот, кто подсунул ему записку с обещанием, что он умрет в муках. Это не Малинник, записка написана с ошибками, а Малинник, конечно, был грамотный. Это кто-то из детдома, который не простил ни Колоскова, ни его сообщников. Вырос, набрался сил — и отомстил. Единственным доступным ему способом.
— А ты смелый, — сказал гость, усмехнувшись. Он подумал, почесал щеку и объявил: — Ну допустим, что ты прав. И что ты собирался делать дальше?
— Искать его. Найти списки детей, которые находились в том детдоме, и проверить, что с ними стало. Я думаю, что убийца извозчик или кто-то вроде того. Это объясняет, почему он мог позволить себе возиться с тяжелым ящиком, вывозить его на пустырь и так далее.
— Интересная версия. — Человек из ГПУ вздохнул. — Но теперь это дело расследую я. Спасибо, конечно, за помощь, но…
Больше всего Терентий Иванович боялся, что Опалин сейчас вспылит и, не исключено, испортит себе жизнь надолго, если не навсегда. Но Иван только улыбнулся.
— Я точно знаю, что прав. Нутром чувствую. Слушайте, я достаточно для вас сделал и имею право просить об услуге. Покажите мне его, хорошо? Когда вы его найдете.
— Настырный парень, — усмехнулся гость. — А если ты все-таки не прав и Колоскова убил Малинник? Он же был мастер помучить людей. Почему бы ему не закопать Колоскова живьем — просто для разнообразия?
— Нет, это не он, — сказал Опалин, качая головой. — Вот увидите.
Он передал гостю дело о расследовании исчезновения Колоскова, которое обернулось убийством, и сверток с уликами:
— Здесь все. Захотите что-то уточнить — вы знаете, где меня найти.
Пока в здании угрозыска в Большом Гнездниковском Опалин разговаривал с человеком из ГПУ, во Дворце труда Басаргин разыграл целую сцену с больным зубом, который требовал немедленного вмешательства дантиста, и отпросился с работы. Путь писателя также лежал в Большой Гнездниковский, однако вовсе не в угрозыск, а в Театр сатиры.
Заведующий литературной частью Леонид Ипполитович Поншарек поразил Басаргина своим видом. Тот выглядел как актер из какого-нибудь французского фильма, был безупречно одет и ходил с элегантной тросточкой. Кроме того, сев за широкий стол, заваленный бумагами ("рукописи пьес", сообразил Максим Александрович), Поншарек принял еще более серьезный вид, чем раньше, и вдел в глаз монокль. Такое начало заставило писателя с нетерпением ждать, что же будет дальше.
— Так-с, стало быть, "Поклонники", комедия…
— В четырех актах, — напомнил Басаргин.
— Помним-с, помним-с… — Поншарек бросил на писателя быстрый взгляд и стал перебирать страницы машинописи. Со своего места Басаргин заметил, что в некоторых местах на полях поставлены загадочные отметки, а кое-где, возможно, в знак одобрения — восклицательные знаки. — А вы, похоже, не любите советскую власть!
— Помилуйте… — начал Максим Александрович, теряясь. — Из чего это следует, простите?
— Да так, — в высшей степени загадочно ответил Леонид Ипполитович, посверкивая моноклем. — Во-первых, вы написали почти что водевиль. Во-вторых, у вас, простите, нет ни одного советского слова. Ну, там, коммунизм, комсомольцы, смычка, пятилетка, опять же…
— У меня действие на даче происходит, — пробормотал Басаргин, ломая голову, к чему клонит его новый и, как он только что понял, весьма непростой знакомый. — Обыкновенная жизнь… без громких лозунгов… Или вы считаете, что по этой причине Главрепертком мою комедию не пропустит? — спросил он с беспокойством.
Леонид Ипполитович поглядел на него сквозь монокль и усмехнулся.
— Строго между нами, Максим Александрович. Главрепертком — он, знаете ли, разный бывает… Тут многое зависит от того, к кому попадешь. Мы, как вы знаете, ведем себя пристойно, в политику не суемся, развлекаем зрителя — и только. А развлекать, Максим Александрович, это самое трудное занятие. И совершенно зря некоторые думают, что это легко… — Завлит пробежал глазами строки пьесы. — Кстати, как вы относитесь к переделкам и поправкам?
Тут Басаргин произнес длинную и весьма путаную речь, смысл которой заключался в том, что он прекрасно понимает специфику театра и еще бывают разные актеры и разные режиссеры, ну и конечно, Главрепертком потребует изменений, и если только не понадобится переписывать пьесу целиком…
— Нет, целиком не нужно, — ответил Леонид Ипполитович. — "Я пережил революцию, переживу как-нибудь и твое замужество". Вы не против, если я эту реплику вычеркну? Понимаете, дразнить гусей — не самое благоразумное занятие, когда эти гуси могут тебя заклевать.
— Делайте что хотите, — сказал Басаргин, пожимая плечами.
— Потом у вас в пьесе речь заходит о французском комоде и несколько раз повторяется, что он французский. У нас сейчас неважные отношения с Францией…
— У нас со всеми неважные отношения, — не удержался Басаргин.
— Пусть так, но слово "французский" от греха подальше лучше убрать. Просто — комод.
Басаргин ответил, что у него нет никаких возражений, и комод остался в тексте без всякой национальности. Леонид Ипполитович перечислил еще несколько возможных поводов для будущих придирок, и всякий раз писатель соглашался на изменение или смягчение.
— Прекрасно, — заключил завлит, перевернув последний лист, — просто прекрасно. А теперь, по словам классика, поговорим о деле, то есть о деньгах.
— Кто же это сказал? — машинально спросил Басаргин.
— Пушкин Александр Сергеевич. — Леонид Ипполитович невозмутимо покосился на собеседника. — Весьма толковый был литератор, кстати.
Писатель не мог удержаться от улыбки.
— Но сначала скажите вот что. Вы написали пьесу — намерены ли вы на этом остановиться? Или собираетесь продолжать сочинять для театра?
Максим Александрович заверил завлита, что его мечта — стать профессиональным драматургом и он вовсе не собирается останавливаться на достигнутом, а как раз напротив, у него много идей для пьес, и вообще…
— Давайте так, — сказал Леонид Ипполитович, вынимая из глаза монокль. — Я похлопочу, чтобы вам дали повышенный аванс — больше того, что мы обычно даем начинающим авторам. Но вы сразу же, вот буквально сегодня, садитесь писать вторую пьесу. Захотите обсудить со мной какие-то моменты, которые могут не пройти цензуру, — звоните, я к вашим услугам. — Он улыбнулся. — Вы даже не представляете, до чего мне было приятно читать ваш текст. На фоне того, что мне обычно носят — всякой дряни в прозе и, прости господи, в стихах, с обличениями в духе Демьяна Бедного, — ваша комедия просто шедевр. Я думаю, публика оценит ее по достоинству, так что можете не ждать премьеру, а сразу же писать новую пьесу. Договорились?
Басаргин покидал театр окрыленный. "Деньги есть… Новую пьесу напишу. Квартира будет, купим… Варе новое пальто, сапожки… А жизнь-то налаживается! Налаживается, черт побери! Как только мое положение в театре упрочится, пошлю газету к черту… И Поликарпа, и всех остальных. Довольно я разменивался на пустяки, сколько лет мучился в этой дыре… Хватит страдать, пора жить! И жить как можно лучше! Да здравствует жизнь, свобода и творчество! Лучше этого нет ничего!"
И, не замечая, что говорит вслух, продекламировал:
— Сегодня и всегда — комедия Максима Басаргина "Поклонники" во всех театрах страны!
Глава 30 Никто, кроме меня
Иван Опалин сидел за столом Логинова в кабинете агентов угрозыска и, грызя яблоко, изучал материалы дела, которое на него спихнули. Наверху после его подвигов долго совещались, наградить ли или оторвать голову, или как-то совместить и, к примеру, сначала оторвать голову, а потом наградить. В итоге никто не стал ничего делать, и он как числился помощником агента угрозыска, так им и остался.
Что касается дела, которое перепоручили Ивану, оно принадлежало к любимой категории русских заданий "пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". В нем присутствовал порядочно разложившийся труп, найденный в лесном массиве около месяца назад. Причиной смерти стало то, что неизвестному проломили голову. Сам себе он такие увечья нанести не мог, значит, речь шла об убийстве. Больше ничего, достойного упоминания, в деле не имелось.
Опалин доел яблоко, выкинул огрызок, вытер руки платком и задумался. Телефон на его столе разразился звоном. Иван схватил трубку.
— Помощник агента Опалин у аппарата, — сказал он бодро.
— Иван Григорьевич?
Так и есть, Филимонов. Сейчас поинтересуется, какие действия он собирается предпринять по поводу неизвестного с проломленной головой. И точно, именно об этом Терентий Иванович и спросил.
— Его кремировали или закопали? — спросил Опалин.
— Похоронили. А что?
— Мне нужен ордер на эскумацию. Но сначала я с Бергманом поговорю.
— На эксгумацию, вы хотели сказать?
— Э-э… да.
— Вам мало тех сведений, которые есть?
— Да там ничего нет, — честно ответил Опалин. — Пусть Бергман на него взглянет. Может, и скажет что-нибудь… более определенное.
Пауза.
— Ну хорошо, — сказал наконец Терентий Иванович. — Как договоритесь с Бергманом, дайте знать.
Опалин повесил трубку и задумался. А что, если Бергман не захочет ему помогать? Можно подумать, у него мало дел. А что, если…
Вновь телефон.
— Помощник агента Опалин у аппарата.
— Иван Григорьевич, это доктор Бергман.
Вот так удача.
— Послушайте, доктор, — быстро начал Опалин, — я хотел с вами поговорить…
— Нет, это я должен вам кое-что сказать, — перебил его собеседник. — К нам в морг поступил труп молодой женщины, на вид — лет двадцати. Когда Савва раздевал ее, он нашел в кармане листок с вашим именем. Алло!
Слушая доктора, Опалин похолодел.
— Скажите, а она… она… Как она выглядит? — И тут его обожгла совсем другая мысль. — От чего она умерла?
— Ее убили. Иван Григорьевич…
— Доктор! Мне нужны подробности!
— Иван Григорьевич, это не телефонный разговор. Приезжайте сюда. Сейчас же.
— Ты куда? — окликнул Опалина один из агентов, видя, что он метнулся к двери, оставив бумаги на столе, что на него было вовсе не похоже.
— В морг. Я по делу.
"Нет, лишь бы не по делу, — мучительно думал он, трясясь в трамвае, — пусть… не знаю… совпадение какое-нибудь. Зачем Маше записывать мое имя? Зачем…"
Потом он вошел в ад, и Савва подвел его к цинковому столу, на котором лежало тело, прикрытое простыней. Из своеобразного уважения к Опалину Савва постарался выбрать простыню получше, но в тот момент Иван не оценил его деликатности.
Он откинул край, поглядел на нежное лицо, черты которого уже стали заостряться, на ранку на виске, которая казалась такой небольшой, но ее оказалось достаточно, чтобы жизнь через нее ушла навсегда.
— Она сумочку с собой носила, — сказал Иван срывающимся голосом.
Савва пожал плечами:
— Ты ж знаешь, как это бывает. Мертвецов часто обкрадывают. Не было при ней никакой сумки. Только бумажка с твоим именем в кармане.
Опалин услышал, что кто-то вошел и, не оборачиваясь, понял — это Бергман.
— Ее звали Маша Колоскова, — проговорил Иван. — Она… она дочка Колоскова, исчезновение которого я расследовал.
— Вы ее допрашивали? — спросил Бергман.
— Да. Я… — он сделал над собой усилие, — я даже в кино ее сводил. Думал, что в обычной обстановке…
Он понял, что они ему не верят, и замолчал.
— Причина смерти — выстрел в голову с близкого расстояния, — сказал Бергман. И добавил: — Если вам интересно. Убита не ранее двенадцати часов тому назад. Остальное — после вскрытия.
— Они его не взяли, — пробормотал Опалин, отворачиваясь от тела. — Этот… Данкер все за капитаном гоняется…
И, не выдержав, он стал ругаться и обложил человека из ГПУ последними словами. Савва был уверен, что после такого доктор выставит Опалина и запретит впредь его пускать — Бергман, как всем отлично было известно, не одобрял бранных выражений, да еще в таком количестве. Но, к удивлению служителя, доктор даже не стал делать взвинченному юнцу замечания.
— Простите, я… Мне надо идти.
У Опалина даже вылетело из головы, что он собирался попросить Бергмана об услуге, он вспомнил только на обратном пути. Но вовсе не это сейчас мучило его. "Что я наделал… Не стоило полагаться на других. Надо было предупредить ее… Как же я виноват!"
Он приехал на Лубянку и долго дожидался, когда его пропустят, но от него не укрылось, что Данкер встретил его с некоторым удивлением.
— Что, тебе уже передали? Оперативно… Представляешь, насчет убийцы Колоскова ты оказался прав. Мы его задержали…
— Когда? — вскрикнул Опалин.
— Да только что буквально. Час или полтора назад.
— А поторопиться не могли? Он вчера дочь Колоскова застрелил…
— Ваня, если ты думаешь, что это было так легко — разбираться с воспитанниками детдома, которых десятки, и искать их, а они черт знает где обретаются, и даже не обязательно в Москве… — Человек из ГПУ почувствовал, что начал оправдываться, а раз оправдывается, значит, виноват. — Ты не волнуйся, мы с ним разберемся. От наказания он не уйдет…
— Кто он такой? — спросил Опалин.
— Его зовут Андрей Ключик. Он действительно извозчик, но работает в конторе, которая занимается перевозкой мебели… Так что ты почти угадал. Пошли…
Он привел Ивана в один из кабинетов, где его подчиненный допрашивал молодого брюнета с высоким лбом и большими печальными глазами. Ключик мало походил на извозчика, скорее на служащего или даже студента: одежда чистая, обувь в полном порядке, одет не в толстовку, а в рубашку. Он казался застенчивым, скромным и безобидным, как улитка, и только присмотревшись, можно было заметить, что руки у него большие и сильные и с мускулатурой явно все в порядке. Подходя ближе, Опалин услышал, как подчиненный Данкера спрашивает у задержанного, знаком ли тот с неким капитаном Малинником.
— Боюсь, что нет, — ответил Ключик извиняющимся тоном. — Никогда не слышал.
Тут нервы у Опалина не выдержали.
— Ты за что Машу убил, скотина? — крикнул он.
Человек, который вел допрос, изумленно поднял голову и взглядом спросил у Данкера, как отнестись к столь вопиющему нарушению его прерогатив. Ключик повернулся в сторону Опалина, смерил его взглядом — и совершенно неожиданно хихикнул.
— За что? — переспросил он, гримасничая. — А за то, что она их съела. Родных моих съела… Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей… Семеро нас было — мы попали в детдом, когда наши родители умерли от тифа. Семеро, слышишь? Один я остался!
— Это все из-за Колоскова? — крикнул Опалин. — Он воровал еду?
— Да, воровал! И продавал! Но больше всего доставалось его детям! Все лучшее должно было принадлежать им, а нам — ничего! Нам запрещали играть с ними! Добрые люди присылали нам игрушки, но до нас ничего не доходило. Потому что детям Колоскова все было нужнее! — Говоря, Ключик возвысил голос, глаза его сверкали, в них стояли слезы. — И им всегда было мало! Мы бы прожили без игрушек, черт с ними! Но без еды не проживешь! Без еды можно только умереть…
Он скорчился на стуле и снова забормотал: "Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей… Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей…"
— Однако ты же выжил, — хмуро сказал Данкер. Ключик живо обернулся к нему.
— Да! Я — выжил! Потому что я самый младший, мне немного было нужно… Я кору жрал! Корни! Я не хотел умирать, понимаете? А вокруг меня все умирали. И в отчетности писали, что виновата дизентерия! Корь! Коклюш! А не голод! Колосков сотни, тысячи нас переморил, пока его не убрали куда-то…
— И за это ты закопал его? — спросил Опалин. Руки его сами собой сжимались в кулаки. — Живьем в землю?
— А что ж мне было делать? — совершенно искренне изумился Ключик. — Говорят же: бога нет! Значит, и справедливости тоже нет… Если ты ее не восстановишь. Никто, кроме меня, не мог этим заняться! Никто!
Видавшие виды сотрудники ГПУ смотрели на него, разинув рты.
— Он отнял у меня все и всех отнял, — горько продолжал Ключик. — Я остался один, один! Хорошо хоть, лошади меня любили, нашел кое-какую работу… Спал при конюшне. Я сначала не собирался никого убивать, — добавил он почти жалобно, — но как-то вышло, что мы перевозили мебель бывшего завхоза… Он тоже хорошо воровал, меньше, конечно, чем Колосков, но тот ему многое позволял… Мы умирали, а ему дела не было! Я подумал: зачем ему жить? Анна, Мария, Анастасия, Анфиса, Василий, Сергей умерли, почему же он должен жить? Это неправильно. Несправедливо! И я его убил. Это оказалось так просто! И я понял, что мне нужно. Всех их найти и отправить к моим. Вот как будет справедливо! Отыскать их было не так просто, но я не терял надежды. И точно — встретил как-то одного из наших…
— В смысле, бывшего детдомовца? — перебил его Данкер.
— Да. Да! Но он давно сбежал и бродяжничал. Он подсказал мне, где найти повара. Его я тоже убил. Второй наш повар умер несколько лет назад — повезло жирной скотине! Но я решил — ничего, найду Колоскова, отыграюсь. Его я не собирался убивать быстро, пусть, думал, помучается. Мечтал, как убью его разными способами, потому что никак не мог найти, он словно сквозь землю провалился. И как-то читаю в "Красном рабочем" заметку о назначении Колоскова А. К. в состав редколлегии. Что за диво, думаю, это, должно быть, однофамилец. Нечего моему Колоскову делать в газете. Потом не утерпел, выкроил время и отправился во Дворец труда посмотреть. Он, он! Такой же важный, уверенный в себе, сытый и гладкий. Стал за ним следить, узнал, где он живет. О нем много болтали в редакции: что он кого-то собрался выжить, любовница где-то есть, скоро в отпуск пойдет. Отлично, подумал я, устрою я ему отпуск, да такой, что он век его не забудет. Я предупреждение послал, что он умрет в муках. Пришел во дворец, дождался удобного случая и в бумаги положил. Мне было интересно, поймет ли он, догадается ли, за что я его приговорил, но он так ничего и не понял! — Ключик снова жутковато хихикнул, так что помощник Данкера даже переменился в лице. — Как он выл и кричал там, внизу, пока я забрасывал его гроб землей! Как сулил мне деньги, умолял его пощадить! А я ходил наверху, по его могиле, и курил папиросу. И мне было так хорошо! Жаль только, что он быстро перестал кричать…
— Хорошо, ты отомстил, — сказал Опалин больным голосом, сдерживаясь из последних сил. — Но Машу-то за что? Ее за что? Она не выбирала своих родителей! Сколько ей лет было в 1918-м — девять? Десять?
— Как за что? — изумился Ключик. — Я же тебе говорю: она их съела. Анну, Марию, Анастасию, Анфису, Василия, Сергея — всех моих братьев и сестер. Они умирали от голода, в адских мучениях, а она жрала наш шоколад, и рис, и галеты. Да еще и плевалась, если что-то не нравилось! Потому что Колосков, конечно, вор, но для своих детей он делал все. Потому и дочка у него вышла такая круглая, и гладкая, и довольная собой. Сын-то пожиже, но он тоже виновен, он тоже живет сейчас за счет тех, кто умер в том детдоме. Жаль, не успел я до него добраться — надо было и его отправить к моим… И Надьку, которая тогда жила у Колоскова! Она тоже за обе щеки лопала то, что предназначалось нам, и ей не было до нас никакого дела…
— Послушай, Маша была хорошая девушка, — сказал Опалин упрямо. — Колосков, завхоз, повар — черт с ними! Но Машу ты тронул зря…
— Нет, не зря, — сказал Ключик, улыбаясь. — Я все сделал правильно. Надо было и брата ее тоже пристрелить. Пусть бы их мать мучилась и думала, какая у нее могла быть семья. Мучился же я, когда остался один — и всем было наплевать!
— Да пошел ты, — бросил Опалин и шагнул к двери. Но он открылся чуть больше, чем следовало, и Ключик не преминул этим воспользоваться.
— А ты что ж, из-за Маши переживаешь? Зря. Вообще-то ты меня поблагодарить должен. Ведь теперь, когда она мертва, она тебя не съест…
Видя, как резко Опалин развернулся, и предчувствуя неприятности, Данкер попытался перехватить его, но тот увернулся, кинулся на Ключика и принялся бить его всем, что попадалось под руку, а также кулаками и ногами. На шум из соседних кабинетов сбежались сотрудники, и только объединенными усилиями Ивана удалось оторвать от его жертвы и оттащить к двери.
— Арестовать его? — спросил у Данкера растерянный помощник. Тот молча покачал головой.
— Нет. Не стоит. Ваня! — Он подошел к Опалину, который угрюмо стоял и отряхивал фуражку, пострадавшую в столкновении с сотрудниками лубянского ведомства. — У нас тут не принято, чтобы посторонние устраивали драки. Я, конечно, тоже виноват, что пустил тебя сюда, но я рассчитывал на твое благоразумие…
— Да все нормально, — буркнул Опалин, надевая фуражку и вытирая кровь, которая текла из носа. Он кивнул на Ключика. — Если бы я ему не врезал, я бы потом всю жизнь себя корил.
— А-а, — протянул Данкер, — понятно. — Он стал аккуратно теснить Опалина к двери. — Ты иди, иди. Мы тут без тебя разберемся. Отпускать его никто не собирается, на этот счет можешь не волноваться.
— Ладно, — буркнул Опалин. И, чтобы не портить отношения окончательно, добавил, хоть и не без вызова: — Спасибо за все.
Он вернулся на работу, позвонил доктору Бергману, договорился, что они будут сотрудничать в новом деле, которое поручили Ивану, и пошел выпить кофе к своему знакомому, который работал в кафе на крыше 11-этажного небоскреба.
— Бандиты? — несмело спросил знакомый, кивая на распухший нос Опалина и свежую ссадину на скуле.
— Вроде того, — усмехнулся Иван. — Только я сам виноват. Мог спасти хорошую девушку — и не спас.
Знакомый хотел напомнить, как Опалин спас жизнь ему самому, но внимательно поглядел на собеседника и понял, что разговоры о былых заслугах его вряд ли утешат. Поэтому знакомый просто отправился на кухню и велел подать гостю лучший обед, кофе и два пирожных.
Тучи сгущались над Москвой, холодный ветер закручивал в вихри песок и листья, посетители покинули террасу, и Опалин остался на ней один. Столица лежала перед ним как на ладони, но ее вид не радовал его сердце. Он думал о девушке, которую когда-то поцеловал в щеку, и терзался оттого, что ничего уже не может изменить — и никто на свете не может.
Последний золотой луч солнца наискось лег сквозь разрыв в тучах и коснулся куполов храма Христа Спасителя. Потом облака сомкнулись, и, прежде чем Опалин успел перебраться под навес, хлынул дождь.
1
Наркомат (народный комиссариат) — аналог министерства.
(обратно)2
Вероника (по прозвищу Нора) Полонская (1908–1994) — актриса, с которой у Маяковского был роман, закончившийся его самоубийством. "Три товарища" — фильм 1935 года с ее участием (одноименная книга Э. М. Ремарка не имеет к нему никакого отношения).
(обратно)3
роковая женщина (франц.).
(обратно)4
Соколов ошибся: Карклин — не дворянская фамилия, однако перемены имен после революции действительно имели место, причем по самым разным причинам.
(обратно)5
"Комаровское дело".
(обратно)6
Василий Шкваркин (1894–1967) — король комедии сталинской эпохи, автор пьес "Чужой ребенок", "Простая девушка", "Страшный суд" и др.
(обратно)7
Сахарин — заменитель сахара, распространенный в 20-е годы в СССР.
(обратно)8
Сейчас это станция "Кропоткинская".
(обратно)9
Автономное образование в составе СССР, существовавшее с 1923 по 1941 г.
(обратно)10
Модель грузовика ГАЗ-АА, самая распространенная в те времена; название "полуторка", так как в нее помещалось полторы тонны груза.
(обратно)11
На столе две чашки чая (франц.).
(обратно)12
То есть Троцкий и Каменев.
(обратно)13
Петр Лещенко (1898–1954) — певец, чрезвычайно популярный в СССР в 30-е и 40-е гг., несмотря на то, что песни его сюда проникали только на пластинках (он являлся гражданином Румынии и в основном выступал в Европе).
(обратно)14
Дуглас Фэрбенкс (1883–1939) — голливудская кинозвезда, наибольшую известность ему принесли приключенческие фильмы.
(обратно)15
Великая балерина Галина Уланова приезжала в Москву на гастроли в 1935 г.
(обратно)16
Пьеса М. Булгакова "Дни Турбиных" была запрещена в 1929-м, ее возобновление на сцене состоялось после сенсационного разрешения Сталина в 1932-м.
(обратно)17
"Дочь фараона" — балет Цезаря Пуни.
(обратно)18
Анна Павлова (1881–1931) — великая русская балерина.
(обратно)19
Ольга Спесивцева (1895–1991) — выдающаяся русская балерина.
(обратно)20
Вацлав Нижинский (1889–1950) — великий танцовщик и хореограф.
(обратно)21
То есть звезды.
(обратно)22
Щепкинский проезд — старое название переулка за Большим театром, выходящего на Петровку.
(обратно)23
Балетные термины.
(обратно)24
"Светлый ручей" — балет Д. Шостаковича (1935), разгромленный в статье "Правды" "Балетная фальшь".
(обратно)25
Лигнин — специальная салфетка для удаления грима.
(обратно)26
Мариус Петипа (1818–1910) — русский балетмейстер французского происхождения, прославившийся постановкой балетов Чайковского.
(обратно)27
"Пламя Парижа" — балет Б. Асафьева на тему Французской революции.
(обратно)28
В современных версиях этот персонаж чаще называется Злой гений. В балете "Лебединое озеро" он долгое время изображался в виде филина.
(обратно)29
НКВД.
(обратно)30
Разновидность балетного прыжка.
(обратно)31
Александр Горский (1871–1924) — выдающийся балетмейстер.
(обратно)32
Герой балета "Баядерка" Л. Минкуса.
(обратно)33
Случилось что-то ужасное (нем.).
(обратно)34
Кадр — в данном случае отрезок эпизода между двумя монтажными склейками.
(обратно)35
В 20-е годы слово "фильм" употреблялось почти исключительно в женском роде.
(обратно)36
Эти люди меня пугают (фр.).
(обратно)37
Сколько шума! Не понимаю, почему они все время повторяют одно и то же. А у девушки такое короткое платье (фр.).
(обратно)38
Зато ее маленькая белая шляпка довольно милая (фр.).
(обратно)39
Толстовка (в 20-е и 30-е годы) — тип носившейся навыпуск мужской однобортной рубашки, часто — с большими карманами на груди.
(обратно)40
Так тогда называли подробный конспект будущего сценария.
(обратно)41
"Кандид" (1758) — повесть французского писателя Вольтера (1694–1778), одно из самых известных его произведений.
(обратно)42
Ялтинская киностудия, созданная русским кинопромышленником А. А. Ханжонковым (1877–1945).
(обратно)43
Чарли Чаплин (1889–1977) — звезда кино, актер и режиссер.
(обратно)44
Бастер Китон (1895–1966) — комик, звезда немого кино.
(обратно)45
Прозвище И. В. Сталина.
(обратно)46
"Аэлита" — фильм Якова Протазанова (1925), первая фантастическая лента советского кино.
(обратно)47
Иван Антонович Думбадзе (1851–1916) — русский генерал, градоначальник Ялты.
(обратно)48
Около 50 граммов.
(обратно)49
Гарри Пиль (1892–1963) — немецкий актер, звезда боевиков.
(обратно)50
Жорж Фуке — французский ювелир. Созданные им украшения отличаются яркой индивидуальностью и принадлежат к стилю ар нуво (модерн).
(обратно)51
Крымкурсо — компания, которая в те годы занималась организацией туристических поездок по Крыму.
(обратно)52
Допр — тюрьма.
(обратно)53
Популярная в СССР пара датских комиков — один длинный и худой, другой маленький и полный.
(обратно)54
Репертком (сокращение от "репертуарный комитет") — орган, исполнявший роль цензурного ведомства.
(обратно)55
409 граммов. Хотя метрическая система была введена в СССР с 1925 года, еще некоторое время в быту пользовались привычными старыми единицами.
(обратно)56
Советский сатирический журнал.
(обратно)57
Тип длинного открытого многоместного экипажа.
(обратно)58
"Чапаев" (1934) — знаменитый фильм однофамильцев Васильевых, пользовавшийся у зрителей (в отличие от большинства лент схожей тематики) колоссальным успехом.
(обратно)59
Бенито Муссолини (1883–1945) — глава фашистской партии и фактический правитель Итальянского королевства, где долгое время жил Горький (на Капри, в Сорренто и в других местах).
(обратно)60
Василий Шкваркин (1894–1967) — король комедии сталинской эпохи. В 30-е годы пьесы стали "менее смешными" из-за общего ужесточения цензурных требований со стороны Главреперткома.
(обратно)61
Сергей Эйзенштейн (1898–1948) — режиссер, создатель главных пропагандистских фильмов сталинской эпохи. Григорий Козинцев (1905–1973) — режиссер. Любовь Орлова (1902–1975) — кинозвезда сталинской эпохи.
(обратно)62
Уголовный кодекс.
(обратно)63
Уголовно-процессуальный кодекс.
(обратно)64
Сейчас это Рижский вокзал.
(обратно)65
Имеются в виду Сокольники.
(обратно)66
Парюра — набор украшений, исполненных в одном стиле.
(обратно)67
Гарри Пиль (1892–1963) — звезда немецкого кино, актер трюковых фильмов, пользовавшийся в СССР большой популярностью.
(обратно)68
"Сатирикон" и "Новый Сатирикон" — дореволюционные юмористические журналы, пользовавшиеся огромной популярностью (главный редактор — Аркадий Аверченко).
(обратно)69
О нем рассказывается в романе "Ласточкино гнездо".
(обратно)70
Из оперы Чайковского "Евгений Онегин".
(обратно)71
Густав Штреземан (1878–1929) — немецкий политический деятель; Невилл Чемберлен (1869–1940) — премьер-министр Великобритании.
(обратно)72
Ф. М. Достоевский, "Крокодил".
(обратно)73
Полное название — Первый автомобильный завод "АМО" Автотреста, позже — Завод им. Сталина (ЗИС), затем Завод им. Ленина (ЗИЛ).
(обратно)74
Надежда Ламанова (1861–1941) — модельер, в то время официально числилась художницей по костюмам в Театре Вахтангова.
(обратно)75
И. Бунин, "Солнечный удар".
(обратно)76
Борис Савинков (1879–1925) — эсер, террорист (организатор убийства великого князя Сергея Александровича), посредственный литератор. После Октябрьской революции скрылся за границей, но не переставал активно действовать против советской власти. Спецслужбы заманили его на территорию СССР и предположительно убили в тюрьме.
(обратно)77
Дезинфицирующее вещество.
(обратно)78
Хождение в Каноссу — эпизод из средневековой истории, связанный с унижением императора Генриха IV перед папой римским.
(обратно)79
Порошок, который принимали от головной боли, от температуры и т. д.
(обратно)
Комментарии к книге «Иван Опалин», Валерия Вербинина
Всего 0 комментариев