«Телохранитель (СИ)»

Телохранитель (СИ) (fb2) - Телохранитель (СИ) 636K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Аполлинарий Христофорович Колдунов

АПОЛЛИНАРИЙ ХРИСТОФОРОВИЧ КОЛДУНОВ «ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ»

Хроника 1918 года

thanks to — Андрею и Виталию за терпение

thanks to — Александру за конструктивную критику

thanks to — Веронике за поддержку

thanks to — Emma Shapplin за подаренные мне песни к этой книге

«De L’albime au Rivage…» & «Reprendo Mai Piu…»

(«Carmine Meo»)

thanks to — Алексею за творческое участие в судьбе

thanks to — Сергею за понимание

саундтрек — группа «ЛЕД ЗА ПОЛЕМ» — «Ветер Поднял Полу Моего Плаща»

ПРОЛОГ

Капля дождя медленно скатилась по стеклу вниз. За окном — серые дома, глядящие на меня своими безумными окнами, серые люди, серые подъезды, серый воздух. Все серое. Весь мир.

Все вокруг стало глупым, унылым и ненужным. Одинокая слеза пытается выбраться из пустоты моего взгляда, чтобы промелькнуть в воздухе и упасть, рассыпавшись на тысячи осколков, которые превратятся в кровь при свете заката. Красное солнце сползает с неба, заливая весь горизонт кровью. А сверху стекает тьма, черная-черная, и смешивается с алой кровью внизу. И все это над безнадежным миром, в котором вдруг очутился я. День прошел. Еще один день без нее. Такой же, как вчера, такой же, как позавчера, такой же как…

Пустые, бессмысленные дни, от которых я спасаюсь лишь воспоминаниями. Я способен выжить без нее. Выжить, но жить. Жить полноценно и счастливо, наблюдая радугу, подаренную нам в знак прощения прошлых ошибок и грехов, искупленных чистой и светлой любовью.

Эта любовь вспыхнула во мне и продолжает пылать. А ее нет… Каким одиноким я себя чувствую. Это щемящее чувство одиночества заставляет сердце замирать и проваливаться в дышащую холодом пропасть, где уныло завывает ветер неизбывной тоски.

Мой мир перевернулся. Мой мир рухнул на меня. На меня сыпятся его острые холодные осколки, но мне все равно. Я прикрываю сердце руками. Осколки все падают и падают, рассекая мое тело в кровь…

Я медленно бреду по дорожке. Совсем недавно здесь цвел чудесный сад, росла зеленая трава. Раскидистые деревья и чудесные цветы, весело журчал родник, и пели птицы, летало множество бабочек… А теперь?

Теперь лишь сухая земля, в немом крике разверзшая множеством трещин, прикрытая кое-где мертвой травкой. Деревья тянут к небу свои голые сучья, словно люди руки, в такой же горькой и безответной мольбе. Что-то шуршит под ногами. Я опускаю глаза. Тысячи серых крыльев бабочек устилают дорожку. А ведь совсем недавно они, переливаясь перламутровой радугой цветов, порхали в воздухе…

Я подхожу к замку в глубине сада. Это замок моей души. Я никогда никого не пускал сюда. Так как же получилось, что она вошла сюда, легко открыв проржавевшую дверь.

Хриплый стон просочился сквозь зубы, расправил крылья и взмыл вверх, к потолку…

Везде тлен…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ГЕОРГИНЫ ДЛЯ ЛИДИИ»

28 января 1918 года

Петроград, здание ЧК

Сергей Стрижов толкнул дверь и в первый раз в жизни вошел в кабинет начальника специального отдела ВЧК — самого засекреченного подразделения этого грозного учреждения.

Сергей испытывал нечто среднее между тревогой (хотя ничего предосудительного за собой он предположить не мог, делу Революции он был предан всей душой, но в ЧК всегда чувствуешь себя неуверенно) и эмоциональным подъемом (ведь его все-таки вызвали не чаю попить, а пригласили для беседы).

И все же как-то необычно была сформулирована просьба — прибыть для собеседования. О чем? О чем — Сергею сказано не было. Раньше, за все время работы в Петроградском уголовном розыске, хоть и не продолжительное, таких просьб от начальства он не получал. Но было что-то в этом необычное и загадочное… В общем, Сергей чувствовал в груди стеснение, какую-то нарастающую неясную и безотчетную тревогу. Именно безотчетную. Он знал за собой это свойство: чувствовать, что близятся неприятности.

Но вот решительный шаг сделан и он в кабинете. За большим дубовым столом, расположенным слева от окна сидел начальник Спецотдела Глеб Бокий.

Глеб Иванович Бокий — 29 лет, родился в Тифлисе в семье интеллигентов. Партийная кличка «Кузьмич», в полицейском управлении проходил как «Горняк». Член РСДРП с 1900 года, неоднократно арестовывался. С 1904 года член Петербургского комитета РСДРП, в дальнейшем принимал активное участие в издание газеты «Правда». После Революции являлся начальником Особого отдела Восточного фронта в Туркестане. Прекрасный шифровальщик. Фанатично предан делу революции. Безжалостен к врагам.

— Проходите, — обратился Бокий к Сергею, даже не подняв головы от бумаг, в которых что-то решительно подчеркивал. Сергей присел на стул возле стола. Наконец Бокий отложил карандаш в сторону. Когда он поднял глаза и посмотрел на Сергея, тот увидел, что за стеклами очков скрывается холодный пронзительный взгляд серых водянистых глаз. «Как у змеи» — неожиданно подумалось Сергею, но он сразу выбросил эту мысль из головы. «Такой взгляд и должен быть у настоящего чекиста», - тут же подумал Сергей.

— Начну без предисловий. Вы работаете в угро, отличились при ликвидации бандитских группировок Лиговки, участвововали в раскрытии покушения на Владимира Ильича Ленина.

Сергей понял, что Бокий говорит о покушении на Ленина в январе. Тогда его вместе еще с несколькими работниками уголовного направили на охрану Совнаркома. Положение на фронтах было катастрофическим. Немцы рвались к Петрограду…

— И, наконец, главное. На ту работу, которую я собираюсь предложить, вас рекомендовала Владислава Воронцова. Вы ее знаете?

Сергей кивнул головой в знак согласия. Естественно он знал Владу. Они росли и жили по соседству, он даже пытался за ней ухаживать, но Влада сказала, что она вряд ли когда-то выйдет замуж и на то имелись свои причины.

— Так вот — Сергей Владимирович. Вы, безусловно, знаете, что наша молодая Советская Родина находится в блокаде, и враги пытаются задушить Революции не только сжимая кольцо внешней интервенции. Они еще постоянно ищут врагов внутри, пытаясь создать пятую колонну в лице шпионов и террористов.

Сергей еще раз утвердительно кивнул. Но к чему клонил Бокий, он пока понять не мог.

— Так вот, — снова повторил Бокий. — Мы хотим предложить вам работу в специально создаваемой группе по борьбе с террором. По нашим данным готовятся покушения на Ленина и ближайших соратников Ильича. Наших вождей. Этого нельзя допустить. Вам понятна задача?

Сергею оставалась только кивнуть в третий раз.

— Да, Глеб Иванович, задача ясна. Когда приступить к работе.

— Немедленно.

* * *

Комната на Васильевском острове, просторная, с высокими потолками — как черно-белый кадр из немого кино. Высокая, стройная героиня, курящая длинную тонкую сигарету. На столике рассыпан белый порошок, и женщина через некоторое время накланяется и вдыхает его через тонкую хрустальную трубочку. Патефон играет, поет божественный голос Вертинского.

Хозяйка квартиры Лидия Коноплева, всегда презирала мещанский уют. И вместе с тем очень любила свое жилище. Сейчас — в комнатах тихо. А еще год назад здесь было шумно и весело. У зеленой лампы собирались гимназисты, юнкера, реалисты, студенты. Проникновенно читали стихи. Лидия улыбнулась, откинула русую прядь. Подошла к овальному трюмо, отступила на шаг, расчесала пышные, цвета спеющей ржи волнистые волосы. Начала было заплетать косу, но энергично тряхнула головой. Волосы рассыпались по плечам.

Она была на редкость хороша, Лидия Коноплева — эсеровская активистка, человек сложной судьбы. Это неожиданную и незабываемую красоту сразу отметила Влада Воронцова. Именно Влада познакомила Лидию с Мариной Цветаевой. Правда, отношений у них не сложилось, слишком разные это были люди — Марина и Лида. Марина — тонкая, хрупкая, ранимая. И Лидия — решительная беспощадная в суждениях, могла бы, не колеблясь, застрелить политического противника, выполнить любое желание, даже самое кровавое задание партии. Именно при выполнении одного из поручений Центрального комитета и познакомились Влада и Лида.

Лида прекрасно знала, что такое смерть. Умела обращаться с оружием и взрывчаткой. Знала толк в бомбах, гранатах, различных детонаторах и взрывателях. Возня с оружием доставляла ей истинное наслаждение — нет, она не хранила у себя бомбы, но если ей случалось держать гранату, бомбу или револьвер, она вся буквально светилась. Ведь оружие может мгновенно повернуть ход событий, бесповоротно решить судьбу врагов партии…

Когда Петр Ефимов, бывший прапорщик, политкаторжанин, сидевший в Александровском централе вместе с Гоцем, познакомился с Коноплевой, он сразу вызвался научить ее стрелять. Ученицей она оказалась способной и вскоре превзошла учителя.

Позже Ефимов рассказывал об этом Гоцу.

— Подумайте, Абрам Рафаилович, ангел, а бьет в мишень с дьявольской точностью. Пулю в пулю всаживает.

— Ты, Петя, Лидию Васильевну недооцениваешь. Впрочем, не ты один. У твоего ангела хороший послужной список. Она руководила солдатским университетом, работала среди моряков на «Андрее Первозванном». Предельно логична, собрана, непреклонна. Она не промахнется ни в буквальном, ни в переносном смысле. Одна стоит десятка сильных и смелых мужчин. Вот таков твой ангелочек, Петюша…

Гоц впоследствии по секрету передал Коноплевой этот разговор. Тогда ему показалось, что Лидия Васильевна осталась недовольна. Абрам Рафаилович не ошибся. С некоторых пор Коноплева стала щепетильной, точнее — после знакомства и дружбы с Борисом Николаевичем Рабиновичем. Поначалу она относилась к нему, как и к прочим товарищам по организации, но постепенно он стал занимать ее воображение все больше и больше.

Гоц Абрам Рафаилович — 54 года, занимал видное место в партии эсеров, руководил военным отделом ЦК партии эсеров. Считался непререкаемым авторитетом в организации массового и индивидуального террора. Тщеславный, склонный к драматическим жестам, не останавливался перед крайностями.

Особоуполномоченный ЦК Рабинович начинал свою работу в Петрограде с большой неохотой. В столичном городе, не то, что в провинциальной Пензе, откуда он приехал, по вызову своего шурина Гоца. На каждом шагу — яма. У каждой стены — лестница. Каждый встречный — загадка. Ошибаться нельзя. Цена ошибки — голова. И потому Борис Николаевич старался быть предельно внимательным и осторожным в знакомствах и встречах, даже с членами партии. Исключение составляли два человека — Гоц и Коноплева. С Абрамом вместе учились, вместе росли. Не один пуд соли съели. Все рассчитано на много ходов вперед. Как в шахматах. С Лидой — совсем другое дело. Над разумом витали личные симпатии. В ее обществе — не закиснешь. Порывиста. До предела обнажена в мыслях народовольническая душа, восторженная и романтическая. Народовластию предана фанатична. В Пензе он таких не встречал. И к нему привязалась. Кажется, искренне. Явно выделяет его среди других. Приглашает запросто на квартиру. Музицирует. Поет. И не плохо. Без фальши. Талант. Ей бы в актрисы податься, а она — в террористы. И в организаторских способностях не откажешь. За что ни возьмется — доводит до конца. Побольше бы ей удачи, как всей партии эсеров.

С тех пор, как вернулся из эмиграции Ленин — сплошные катаклизмы. Провал за провалом. Катится партия вниз, со ступеньки на ступеньку. ЦК лихорадит. Один Сунгин чего стоит. Такую промашку дал Веденяпин. Помог Сунгину войти в «круг избранных», а тот категорически выступил против применения террора в борьбе с большевиками. Поднял в ЦК бунт. Пришлось вступить в борьбу Чернову. Да, после известной всему подполью Владиславы Воронцовой, которую называли не иначе как Крысоловом, и которая также решительно выступала против террора, трудно найти еще такого члена партии, открыто выступившего против ее курса. Хорошо, что Чернов успел принять соответствующие меры. Уступить Сунгину — значило создать прецедент для других. А таких в партии появляется все больше и больше. Некоторые расхрабрились до того, что предлагают сотрудничать с Советами против русской и иностранной реакции.

Коноплева ждала прихода Рабиновича с особым нетерпением. Наконец-то она решилась на индивидуальный террор против Ленина. Долго колебалась. Думала. И вот перешла рубикон. Расскажет обо всем Борису Николаевичу, а тот передаст Гоцу. Соратник Азефа знал толк в терроре. Принимал участие не в одном покушении. Прошел савинковскую школу. Пожимал дружески руки Каляеву и Созонову. Собственно, она не очень обременит заботами Абрама Рафаиловича. Нужны один-два помощника и оружие. Какое — она знает, и уже заказала его в Германии. Это будет нечто. Такого в истории русского террора еще не было.

Она прекрасно знает — Ленин выезжает из Смольного без охраны. Но редко садится в машину один. Всегда кого-нибудь и куда-нибудь подвозит. Приглашает с собой на митинги иностранных товарищей. И на заводах и в казармах — в окружении рабочих и солдат. Ни гранату, ни бомбу бросать нельзя. Применять можно только револьвер или браунинг… Только… Или не только… Да, у нее есть прекрасная мысль…

* * *

Сергей не знал, что в решении назначить его начальником особого отдела по борьбе с террором самую главную роль сыграл никто иной, как Ленин. Да, рекомендации Бокию дала Влада. Но…

Это произошло в январе 1918 года. Сергей находился в охране Совнаркома. К нему подошел молодой человек в студенческой форме.

— Извините, — обратился студент к Сергею, — вы не могли бы проводить меня к Ленину. Видите ли, я уже был у товарища Ленина с письмом от товарища Артем, и Владимир Ильич назначил мне встречу в семь вечера.

Сергей не знал, что и ответить. Четкой охраны правительственных учреждений налажено не было. Это очень удивляло его. Ведь получалось, что к Ленину и его соратникам мог пройти кто угодно, и последствия могли быть ужасными. Помнится, он еще поговорил об этом с Владой, и та, улыбаясь, сказала, что вот ему и поручать обеспечивать такую охрану. Не прошло и трех месяцев, а так и случилось.

Но тогда, в морозном январе 18-го Сергей еще просто охранял здание СНК и не мог представить себе всех последствий разговора с Владой…

Сергей еще раз внимательнее посмотрел на студента. Говорил тот быстро и путано. Глаза отводил в сторону. Производил он не самое лучшее впечатление. Но Сергей все же счел необходимым доложить о посетителе. Он позвонил Марии Николаевне Скрыпник, секретарю Ленина.

Та сказала, что спросит у Ленина.

Ленин в ответ на ее вопрос о неизвестном студенте лишь пожал плечами, и сказала:

— Я его не просил приходить… Действительно, он привез письмо от Артема.

Скрыпник собралась выходит, но Владимир Ильич остановил ее:

— Студент голодный. Устройте его на работу. Дайте пособие — рублей двадцать пять. Рекомендуйте в Наркомпрод.

Мария Николаевна перезвонила Сергею, объяснила ситуацию. Сергею все это очень не нравилось, студент внушал у него неясные подозрения.

Вскоре появилась Скрыпник. Судя по ее виду, молодой человек также не вызвал у нее симпатий. Она вручила ему рекомендательную записку и деньги.

От денег студент решительно отказался. Записку он взял. Но даже не развернул.

— Я пришел не затем, — голос его постепенно повышался и уже был готов сорваться на крик. Сергей и Скрыпник настороженно переглянулись. — Я плохо рассмотрел Ленина. Пропустите меня к нему.

Сергей сделал движение рукой, как будто хотел достать оружие.

— Уважаемый товарищ, — обратился он к студенту, — здесь не музей, товарищ Ленин занят и, по-моему, сделал для вас не мало.

Увидев движение Сергея, студент мгновенно сунул руку за пазуху пальто и выхватил револьвер. Но Сергей уже был готов к такому повороту событий и среагировал не менее проворно. С размаху он ударил студента по голове рукояткой своего пистолета. Тот упал на пол и потерял сознание. Мария Николаевна растерялась от увиденного, но быстро взяла себя в руки и позвала на помощь наряд латышских стрелков, выставленных в караул у входа в здание.

Через некоторое время, уже, после того как молодого человека препроводили в ЧК, Сергей и Скрыпкин сидели в кабинете у Ленина и подробно рассказывали ему о случившемся.

— На меня студент произвел тоже странное впечатление, — сказал Ленин, выслушав их рассказ. — Когда я говорил с ним, он вдруг встал, побледнел и зашатался. Я подумал, что он голоден, и предложил ему пособие и работу. Он дико на меня посмотрел и вышел. Мне и в голову не могло прийти, что тут что-то неладное… По-видимому, он в первый раз не решился в меня стрелять и пришел вторично…

В это время в кабинет вошла Влада.

— Я уже знаю о происшедшем, — с порога сказала она. — Так вот, Владимир Ильич, — обратилась она теперь уже непосредственно к Ленину. — Я сегодня же ставлю вопрос перед Дзержинским вопрос об организации вашей охраны.

— Если ты так ставишь вопрос, то уж позволь выбрать моего охранника лично…

Так решился вопрос о назначении Сергей на эту должность.

1 марта 1918 года

Михайловский манеж

Сергей только сегодня приступил к исполнению своих новых обязанностей и вот сразу такое… Ленин без предупреждения решил выступить на митинге перед отрядом, отправляющимся на фронт. У Сергея не было еще под рукой никого из охраны. Пришлось, взят несколько человек латышских стрелков, наскоро объяснить им их задачу и постараться расставить так, что бы сократить до предела угол обстрела. Сам же он решил встать перед Ленином, чтобы внимательно наблюдать за происходящим в зале и в случае необходимости прикрыть Владимира Ильича и вывести его из — под обстрела.

Митинг прошел спокойно. Владимир Ильич вышел в хорошем настроении. Рядом с ним была его сестра Мария.

— Машенька, — обратился к ней Ленин. — Кажется, все прошло просто прекрасно.

— Безусловно, — ответила Ульянова.

Однако Сергею было не до вслушивания в речи. Все время митинга он до боли в глазах всматривался в прокуренный, мало освещенный зал. И после митинга, когда Ленин попросил отвезти их в Смольный, вздохнул с облегчением. Казалось, самое трудное позади.

Сергею пришлось ехать неторопливо. Машину постоянно заносило. На дорогах был сильный гололед и большие снежные завалы. Кроме этого на город опустился туман. Давно такого не наблюдалось в Петрограде. Густой и тягучий он заполнил собой улицы, окутал дома и мосты, набережные, проспекты. Сергей хорошо знал город, и поэтому вел машину уверенно.

Подъезжая к мосту через Фонтанку, Сергей чуть сбавил скорость, и посигналил, чтобы никто из пешеходов не попал под колеса.

Владимир Ильич вместе с сестрой были веселы, шутили.

— Вы заметили, на улице похолодало, — отметил Ленин. Мороз пробрался в кабину.

— Не околеть бы до Смольного, — улыбаясь, проговорила Мария Ильинична, и поглубже закуталась в меховую горжетку.

Тем временем, Сергей повернул с Фонтанки на Семионовский мост.

Внезапно по кузову забарабанили пули. Сергей мгновенно среагировал и резко вывернул руль, пытаясь заскочить в переулок. Его глаза сузились, и он стал видеть даже не внешним зрением, а внутренним. В мгновение он заметил трех человек, расположившихся по обе стороны моста. Сергей сразу оценил ситуацию, отметив места огненных вспышек вырывающегося из дул огня.

— На пол, — закричал Сергей и решительно повалил Ленина свободной рукой.

Заскочив в проулок, Сергей прибавил газу.

Он не оглядывался, лишь коротко бросил взгляд в зеркало заднего вида, но рассмотреть там что-то было не возможно. И тут грохнул еще один выстрел. Обжигающим фейерверком распалось ветровое стекло.

— Да сколько же их!? — вскрикнул Сергей, успев при этом подумать — «А этот откуда стреляет?». Никаких фигур поблизости он не видел и вспышек огня тоже не заметил.

Но все размышления потом, сейчас основной задачей было убраться из этого района.

Подъехав к Смольному, Сергей откинулся на спинку сиденья. От напряжения затекла спина, и что-то кололо в руке.

Владимир Ильич быстро вышел из машины, обежал ее со стороны водителя и открыл дверь.

— Сергей, как вы? — заволновался Ленин.

— Все нормально, Владимир Ильич, — ответил Сергей, держась за руку и слегка морщась.

— Что у вас с рукой? — снова спросил Ленин.

Сергей стал осматривать рану, ему помогала Мария Ильинична, которая пыталась остановить кровь платком.

— Пустое, царапина.

— Да, — подтвердила Ульянова, аккуратно стирая кровь, — рана, похоже, не опасная, но к врачу все равно надо обратиться, — последнее она адресовала уже Сергею.

Пуля сорвала кожу с верхней части ладони, когда Сергей пригнул голову Ленина.

1 марта 1918 года

Собрались у Коноплевой. Лида хорошо знала этого высокого стройного красавца, сидевшего сейчас перед ней. Прапорщик Тягунов. Пользовался неизменным успехом у гимназисток. Великолепно танцевал мазурки и вальсы. Именно он и рассказывал два дня назад Лиде о предстоящем митинге в Михайловском манеже. Рядом сидели Капитан, черносотенец и приверженец старого порядка, представитель партии эсеров по кличке Старый Эсер, а также Валя Решетов, которому поручено кидать бомбу. «Хлипковат», - подумала Лида. Всех троих Лида знала, а вот человека, которого ей скромно представили как Технолога, она видела в первый раз. Кто это ей объяснять не стали, а Лида и не спрашивала.

Тягунов рассказал о плане покушения на Ленина. Этот план Лида уже знала и заранее провела разведку предстоящего места покушения. Ей в этой операции отводилась особая роль. Для ее выполнения Лиде необходимо было найти подходящее место. Суеты в подготовке Лида не любила, поэтому и сходила туда заранее. Однако долго крутиться на одном месте тоже было нельзя. Найдя подходящую точку, она тотчас уехала к себе.

— Так вот, господа, — сказал Капитан, — убьем, когда будет уезжать с митинга. Стараться из револьвера, чтобы не побить народ. Если не выйдет — бомбу…

На улице терпеливо ждали окончания митинга. Капитан нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Остальные тоже подпрыгивали, но, похоже, не от волнения, а от мороза. Только Решетов отрешенно стоял, прислонившись к перилам моста.

Наконец, появился автомобиль.

«Он, — подумал Решетов. — Туман, ночь, минуты — вечность…». Автомобиль вывернул… Решетов кинулся вперед — автомобиль медленно двигался. Решетов почти коснулся крыла и рассмотрел Ленина в автомобиле.

«Он смотрит, в темноте я вижу его — думал Решетов. — Бомбу! Но почему автомобиль уходит, а бомба в руках? Вот я вижу и знаю, что бомба в руках и автомобиль уходит, и что нужно кинуть, и чувствую ужас того, что не делаю этого и не могу сделать. Словно кто-то связал по рукам и ногам…

Вдруг выстрел. Стреляет Капитан. Капитан дает сигнал! Капитан не отпустит.

И сразу и ночь, и туман, и уходящий автомобиль… Господи, что же я делаю!!!!

И снова выстрел Капитана, пуля ударила по кузову автомобиля. Капитан снова стреляет.

Что я наделал, я не бросил бомбу!»

Решетов выхватил наган и, стреляя, побежал за автомобилем. Автомобиль притормозил. Решетов тоже остановился, он не поверил глазам, он думал, что автомобиль прибавит газу и начнет быстро уезжать, а вместо этого автомобиль тормозит. Решетов остановился и полез за гранатой. Но в этот момент автомобиль сорвался с места и рванул в переулок.

И тут же раздался еще один выстрел, но громче чем от револьвера и зазвенело развитое стекло.

«Странно, кто же стрелял?» — подумал Решетов. «А главное откуда?».

Автомобиль быстро уезжал…

ночь с 1 на 2 марта 1918 года

Смольный

Влада приехала минут через сорок после того, как машина Ленина подъехала к Смольному. Сергею уже забинтовали руку, и сейчас он осматривал машину.

— Привет, Сергей, — Влада подошла к машине. — Рассказывай, что у вас тут произошло.

— Привет, Влада, — ответил Сергей. — Не совсем тут, а на Симеоновском мосту. Посмотри, — Сергей показал на пробитый кузов и двери машины. — Стреляли, похоже, сбоку сзади. Вот, видишь, пули застряли в задних кронштейнах кареты.

Сергей аккуратно выковырял ножом застрявшие пули.

— Но, вот, что странно, — продолжал Сергей. — Одну пулю я извлек из обшивки авто, она прошила ветровое стекло. Так вот, эта пуля не пистолетная.

И он показал Владе пулю.

— Да, — согласилась с ним Влада. — Пуля действительно не пистолетная, калибр намного больше. А стрелка не заметил?

— Это еще одна странность, — ответил Сергей. — Судя по траектории, стреляли откуда-то сверху.

Влада поежилась.

— Дай мне эту пулю, посоветуюсь, может, что узнаю… — сказала она.

— Сколько людей знали о поездке на митинг? — спросила Влада по дороге к Смольному.

— Не много, но я уже подумал о том, что сообщить о поездке и маршруте движения могли из Смольного.

— Да, вот это главное.

* * *

В Балтийском море появился германский флот. На границе сосредотачивались контрреволюционные войска. Над Петроградом нависла угроза вражеского вторжения. Связь с другими районами и городами республики могла нарушиться в любой момент. Об этом заявил руководитель только что созданного Военного Совета Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич — старший брат Владимира Дмитриевича, один из первых русских генералов русской армии, добровольно перешедший на сторону Советской власти. Проект постановления об эвакуации Советского правительства в Москву Ленин написал еще 26 февраля 1918 года. Претворить его в жизнь тогда помешало наступление кайзеровских войск. Петрограду угрожала оккупация. ЦК РСДРП (б), Совнарком организовал оборону города, разгромили интервентов, и только после заключения Брестского мирного договора началась подготовка к переезду Совнаркома в Москву.

Организацию эвакуации Совнаркома в Москву Ленин возложил на В.Д.Бонч-Бруевича. В рабочую группу вошел также Сергей. Именно Сергей предложил Бонч-Бруевичу, в целях конспирации, сообщать представителям профсоюза железнодорожников, состоявшего в основном из меньшевиков и эсеров, что правительство месяца через полтора переместиться из Питера на Волгу. Профсоюзники не замедлили разнести новость по городу. ВЧК усилила наблюдение за правыми эсерами. Вся информация стекалась непосредственно к Сергею. Не упускали при этом из виду и левых. Это они пускали по городу провокационные слухи: «Большевики продали Питер немцам, а сами бегут в Москву».

Мало кто знал, что происходило на самом деле на Николаевской железной дороге, особенно на ее подъездных путях на юго-восточной окраине Петрограда. Сюда, за Обводной канал, куда обычно подавали товарные составы, подгоняли классные вагоны. Формировался экстренный правительственный поезд № 4001.

В курсе всей операции был только сам Бунч-Бруевич, комиссар Николаевского вокзала Лебит, представитель исполкома дороги Осипов и, как теперь за глаза называли, начальник охраны Ленина Сергей Стрижов. Для переезда Советского правительства они готовили три состава.

Неожиданно Сергей узнал, что на заседании Петроградского комитета партии социалистов-революционеров его председательница Брюллова-Шаскольская, заявила, что ей стало известно решение Совнаркома об эвакуации в Москву.

Откуда это стало известно? Оказалось, что сообщил Комков, один из работников Смольного. «Черт, — подумал Сергей. — Наберут всякого отродья».

Но помимо этого Сергей узнал и о дискуссии, разгоревшейся на заседании комитета. Было предложено взорвать поезд, ведь в нем поедут все народные комиссары.

Сергей немедленно сообщил о полученных сведениях Бонч-Бруевичу.

Тот решил еще более ужесточить режим секретности. Теперь все переговоры, совещания, консультации, встречи, касающиеся переезда правительства, велись не в Смольном, а на квартире Бонч-Бруевич. Причем, ответственные за то или иное дело приходили в разное время и друг друга не видели, не знали в лицо. На тихой платформе «Цветочная площадка», находившейся вдали от посторонних глаз, Бонч-Бруевич и Сергей бывали только ночью. Они знали, что днем вокзал и прилегающие к нему строения походили на крепости, осаждаемые с утра до вечера огромной вооруженной толпой. Матросы и солдаты старой армии, бросив свои корабли и окопы, разбегались с Западного и Северного фронтов по домам. Они самовольно захватывали поезда и катили, кому куда вздумается. Сергей на время усилил охрану вокзала революционными рабочими и кроншатдскими моряками.

О подготовке к отъезду правительства в Москву знали только левые эсеры Прошьян и Колегаев. Однажды они зашли в столовую Смольного.

— Товарищ Балтрукевич, — обратились они к буфетчице, — хотите услышать новость?

— Хочу, — ответила та. — Что за новость?

— Э, задаром такая новость не выкладывается, — улыбнулся Прошьян. — Есть что-нибудь вкусненькое?

— Найду, — также с улыбкой проговорила буфетчица.

Члены правительства и ответственные работники Смольного хорошо знали Анну Марковну Балтрукевич, а Владимир Ильич называл ее «товарищ Нюша». Простая прачка, в феврале 1917 года стала активной сторонницей большевиков, в мае вступила в члены партии большевиков и вскоре стала работать в Смольнинской столовой. Накормив Прошьяна и Колегаева, Балтрукевич спросила:

— Где же ваша новость?

— А вот — правительство скоро переедет в Москву. Может, желаете переселиться в новую столицу?

Буфетчица заволновалась: только устроилась на работу и — на тебе. А может, ее попросту разыграли? Анна Марковна спросила об этом Сергея, который, как она знала, охраняет Ленина.

— Ничего не знаю об этом, уважаемая Анна Марковна, — ответил Сергей, но сам подумал, откуда она может об этом знать?

Но Анна Марковна не поверила Сергею и решила поговорить с Лениным. Вечером она принесла Владимиру Ильичу в кабинет горячий чай и бутерброды.

— Владимир Ильич, — обратилась она к нему, — правда ли, что Совнарком переезжает в Москву?

— Кто вам об этом сказал?

— Прошьян и Колегаев.

Ленин с секунду подумал, а потом сказал:

— Правда, есть соответствующее решение. Но прошу вас, как члена партии, никому об этом не говорить.

Анна Марковна вышла из кабинета, а Ленин тут же вызвал Сергея.

— Сережа, — обратился он к своему телохранителю, которому за последнее время доверял все больше и больше, — Прошьян и Колегаев разболтали о переезде Совнаркома в Москву. Верх безответственности и легкомыслия! Пожалуйста, внуши этим болтунам!

Последние дни Бонч-Бруевич и Сергей почти не смыкали глаз. Легко ли переправить тихо и без эксцессов правительство из одного города в другой? Казалось, подгони приличный состав со спальными вагонами, садись и как говорится, езжай с богом… Но они не забывали об эсерах, меньшевиках, корниловцах, анархистах. Недавно Сергею сообщили, что возле Александро-Невской лавры задержали двух студентов. Они расклеивали антисоветские листовки. Когда разобрались, оказалось, что это не студенты, а переодетые корниловские офицеры.

Конспирация! Строжайшая! Сергей радовался: место формирования правительственного поезда выбрано удачно. Запасные пути. Тупик. Ни одна живая душа сюда не заглядывает. И сторожей нет. Зачем охранять потрепанные товарные вагоны? Даже воры в тупик не наведывались — нечем поживиться.

Для окончательной дезинформации тайных и явных врагов Советской власти Сергей решил использовать петроградскую прессу. Владимир Ильич, узнав об этом, рассмеялся и дал свое согласие.

В свежем выпуске «Известий» появилось сообщение о том, что Совет Народных Комиссаров предполагает выехать в Москву в понедельник, 11 марта, вечером. На само же деле поезд № 4001 должен был уйти 10 марта в 22 час. После того как были сформированы три состава, два из них подали на Николаевский вокзал. Здесь в открытую начались погрузка имущества комиссариатов и Управления делами Совнаркома. Этим Сергей отвлекал внимание от третьего поезда, ждавшего своего часа у платформы «Цветочная площадка». С нарочитым шумом он отправлял в Москву поезда с членами ВЦИК, обслуживающим персоналом. В первые вагоны, наиболее в перспективе опасные, поместил видных эсеров — в надежде, что все-таки, своих боевики взрывать поостерегутся. Председатель ВЦИК Свердлов приехал на вокзал в последние минуты. У всех на виду прошел через вокзал, сел, в первый поезд, а оттуда, уже не заметно перешел во второй.

10 марта 1918 года поезд № 4001 был сформирован. Маршрут от Смольного к «Цветочной площадке» разработал Сергей вместе с Бонч-Бруевичем. Сергей непосредственно накануне вручил народным комиссарам пакеты с грифом «секретно». Они извещались о том, что:

1. Отъезд в Москву состоится 10 марта с.г. в воскресенье, ровно в 10 часов вечера с «Цветочной площадки».

2. «Цветочная площадка» помещается за Московскими воротами. Надо свернуть по Заставской улице налево. Здесь близко от поворота находится платформа «Цветочная площадка», у которой стоит поезд.

Последний раз заседал Совнарком в Смольном. Рассматривались очередные хозяйственные дела: об обороне Петрограда, об ассигновании средств на охрану художественных ценностей, на нужды Института гражданских инженеров.

Спускались сумерки. На платформу прибыл караул латышских стрелков с пулеметами. Он принял охрану от рабочих-красногвардейцев. Начальник караула выставил часовых на тендере паровоза, в тамбурах вагонов, оцепил территорию платформы.

Сергей позвонил председателю исполкома Николаевской железной дороги Осипову. Сергей звонил долго, но никто не подходил. Наконец, трубку сняли.

— Осипова, — решительно потребовал Сергей.

— Нет его, — ответил снявший трубку.

— А с кем я разговариваю? — спросил Сергей.

— Сторож, — ответил голос с большой паузой.

— А где все? — уже мягче спросил Сергей.

— Все на митинге.

Сергей в бешенстве бросил трубку. Срывается рейс особого назначения, а председатель исполкома дороги на митинге! Идиот!

Следующее сообщение было не радостней.

Машинисты отказались ехать. Представитель эсеров на митинге сказал, что они взорвут паровозы.

Сергей срочно отправился в депо с вооруженной охраной и начал тщательно проверять весь состав экстренного поезда. Он обошел вагон за вагоном, перестукал оси, осмотрел буксы. Никто из рабочих-путейцев понятия не имел, зачем и для кого готовился состав у безлюдной «Цветочной площадки».

Затем Сергей срочно выехал в Смольный.

10 марта 1918 года 21.30

Смольный

Сергей вышел из подъезда первым. Он осмотрелся. Машина стояла почти вплотную, так он сам распорядился. Водитель вышел из машины и ждал дальнейших указаний. Сергей еще раз внимательно осмотрелся.

— Вы свободны, — сказал Сергей водителю. Шофер удивленно посмотрел на него. — Да, да. За руль я сяду сам.

Водитель еще раз удивленно пожал плечами и ушел. Только после этого Сергей открыл дверь подъезда и разрешил выйти Ленину. Вместе с ним была Крупская и Мария Ульянова. Все вместе они быстро сели в машину.

Сергей уверенно вывел машину из ворот Смольного и повернул к Таврическому дворцу. Ехали очень быстро — Загородный… Забалканский… Свернули к Обводному каналу. Показались железнодорожные пути. Кто-то, мигая карманным фонариком, их встречал. Оказалась что это Бонч-Бруевич.

— Как доехали? — спросил он Сергея, когда тот вышел из машины. Сидевшим в авто Сергей пока запретил выходит.

— Нормально, — коротко ответил Сергей. — Как у вас?

— Все идет по плану, — сказал Бонч-Бруевич.

Казалось, что все идет по плану, но на сердце у Сергея было тревожно. Что-то смущало его, и он никак не решался открыть дверцы машины и разрешить пассажирам пройти к вагонам. Еще раз он осмотрел окрестности.

— Здесь очень светло, — сказал он Бонч-Бруевичу. — Прикажите выключить электричество.

— Зачем? — удивленно спросил тот.

— Мне так будет спокойнее.

Бонч-Бруевич быстро зашагал к зданию станции и буквально через пять минут свет на всей территории прилегающей к станции погас.

— Почему погас свет? — спросил Ленин.

— Не волнуйтесь, Владимир Ильич, — ответил Сергей. — Я распорядился выключить на время электричество.

— Вы, Сергей, становитесь чрезвычайно подозрительным, — сказал в своей обычной манере Ленин. Сергей ничего не ответил, лишь слегка пожал плечами как бы говоря, — «мне поручена ваша охрана, и я буду охранять вас так, как считаю нужным». Вслух это говорить он, правда, не стал.

Пока ждали отключения света, Сергей сел обратно в машину. На улице к ночи заметно похолодало.

Лидия Коноплева заняла идеальную позицию. Она лежала на крыше здания почти напротив станции. Она прекрасно видела подъехавший автомобиль и сразу узнала нового охранника Ленина. Лида возликовала. Сейчас Ленин выйдет из машины и пойдет к вагону. Это как минимум две-три минуты. За это время можно спокойно прицелиться. Лида развернула холстину, в которой была завернута винтовка, для того чтобы не замерзла. Оружие было готово, а вот Лиде было здорово холодно. Лида подстелила полушубок, но это не спасало. Ноги окоченели, губы посинели. Но она не обращала на это внимание. Сейчас было главное разогреть пальцы, и она усиленно дышала на них.

Тем временем охранник Ленина о чем-то поговорил с Бонч-Бруевичем. Последнего Лида хорошо знала, и последний вдруг быстро направился к станционному зданию. Лида напряженно наблюдала эту картину. Что-то ее начало беспокоить. Почему Ленин не выходить из машины. Неужели он не приехал? Что еще придумал этот хитрый охранник?

И вдруг на всей станции погас свет. Лида вначале не поняла, что произошло. Только что машина с Лениным была у нее как на ладони и вдруг кромешная тьма. Лида подумала, что у нее пропало зрение, но через секунду она поняла. На станции выключили электричество! Проклятие! От досады она громко заскрежетала зубами. Этот охранник ее перехитрил! Дьявол!

Как только погас свет, Сергей повернулся к сидевшим и сказал:

— Товарищи, я убедительно прошу выйти из машины и, не задерживаясь сразу пройти к вагону.

Все согласно кивнули головой.

Усталая продрогшая Лида вернулась домой. Она была вне себя! Выпив горячего чая, она стала ждать Рабиновича. Он пришел уже за полночь. Обескураженный и расстроенный. Правительственный поезд № 4001 ускользнул из Петрограда с «Цветочной площадки»…

В поезде Сергей увидел Владу. Она о чем-то разговаривала с Бокием. Сергей не знал, удобно ли подойти, но тут она сама заметила его и замахала рукой.

— Сергей! — вскрикнула Влада. — Как добрались? Где Ильич?

— Все в порядке, — ответил Сергей.

— Молодец, — сказала Влада. — Со светом ты прекрасно придумал. Я очень переживала. У меня очень важные сведения.

Они прошли в купе, Сергей попросил принести ему чай. Замерз он основательно.

— Так что ты хотели мне рассказать? — спросил Сергей, когда немного отогрелся.

— Дело в том, что по своим источникам мне удалось кое-что выяснить про последние покушения на Ленина, — ответила Влада. — Дело в том, что почти все они организованы членами партии правых эсеров. На закрытом заседании ЦК партии они одобрили методы террора. Главные организаторы — Гоц, Иванов, Брюллова-Шаскольская. Но особенно опасен Борис Рабинович, все данные на него я передаю тебе, — Влада достала из сумки картонную папку и отдала Сергею. — Теперь главное — мы подозревали, что террористический акт будет либо взрыв, либо кто-то будет стрелять. Это почти подтвердилось…

— Почти? — удивленно спросил Сергей.

— Да, почти. — Влада быстро закурила и продолжила. — У эсеров есть стрелок. Снайпер.

— Снайпер? — Сергей такого слова не знал.

— Да, снайпер, — подтвердила Влада. — Впервые этот термин ввели в обращение англичане, которые воевали в Индии. Там была распространена забава — охота на бекасов, на них охотились только очень меткие охотники. Немцы пошли дальше. Их оптики разработали телескопический прибор, что-то наподобие подзорной трубы, только меньшего размера. Этот оптический прицел крепится на винтовку — обычно, карабин или примерно такого размера оружие. — Для наглядности Влада начала жестикулировать. — Таким образом, стрелок находится на приличном расстоянии от жертвы, а точность при этом только повышается.

Сергей представил себе, что такой стрелок вполне мог быть сейчас в окрестностях станции, на любой крыше. И если бы он не выключил свет на станции… От такой перспективы Сергей даже вспотел.

— Так вот, — продолжала Влада. — Снайпер — это очень меткий стрелок. Немцы впервые применили снайперов на Западном фронте год назад, когда шла позиционная борьба.

— А на этого снайпера у тебя что-нибудь есть? — спросил Сергей.

— Да, — Влада протянула Сергею еще одну папку. — Это Лидия Коноплева. Я знаю ее давно… — Влада немного помолчала, закурив еще одну папиросу. — Но это к делу отношения не имеет. Могу только сказать, что она фанатик. При этом очень ловкая, подвижная, хитрая. Довольно неразборчива в способах достижения цели. Более подробно прочитаешь в ее деле.

* * *

Коноплева решила ехать в Москву.

— Это не безопасно, — сказал Гоц.

— Не ваше дело, — ответила Лида. — Вопрос безопасности — это мой вопрос. Мне необходимым помощник, иначе я так и буду тыкаться как слепой котенок. Я узнала, что охраной Ленина сейчас занимается настоящий профессионал. И вполне возможно, что он уже догадался, что на Ленина охотится снайпер.

— Как? — удивленно спросил Гоц. — Кто ему мог об этом сказать?

— Есть у нас одна общая знакомая, — ответила Лида.

— Крысолов, — проговорил Гоц.

— Она, — задумчиво сказала Лида. — Но до нее доберемся потом. А сейчас надо ехать в Москву. Кого посоветуете взять с собой.

— Я советую вашего давешнего знакомого Петра Ефимова, лучше кандидатуры не вижу.

Коноплева и Ефимов ехали в Москву в разных вагонах и даже выходя на станциях купить что-нибудь съестное, не показывали виду, что знакомы.

Однако в Москве сразу начались неудачи. На вокзале их никто не встретил. Город они знали плохо и с трудом нашли нужный адрес.

Дверь им долго не открывали. Испуганный мужской голос пытливо расспрашивал, кто они и откуда. Долго щелкали задвижки и запоры. Наконец, дверь приоткрылась, и Рихтер буквально втащил их в полутемную прихожую.

— А вы как думали? В Москве сейчас кого только нет — и анархисты, и дезертиры, и налетчики.

— И все, конечно, наш пароль знают, — ядовито заметил Петр.

— Всякое бывает, — Рихтер хихикнул. — Береженного бог бережет.

— А не береженного конвой стережет, — продолжила устало Лида. От ходьбы у нее болели ноги, ныла спина, а ведь приходилось еще носит довольно тяжелый футляр из-под скрипки, в котором лежала винтовка.

Но тут Рихтер сказал, что оставить гостей у себя не может. Вот немного отдохнуть и надо будет ехать в другую квартиру, которую он специально снял для таких целей. Квартиру он снял подальше от себя, предосторожности ради, в Большом Успенском переулке, в доме девять…

— Ах, да, — театрально сказал он, — вы же впервые в Москве! Но мне провожать вас никак нельзя.

— Что же делать? — спросила Лида, которой уже начал надоедать этот разговор. Хотелось скорее отдохнуть в спокойной обстановке.

— Сделаем так, — сказал Рихтер. — Я найму вам извозчика, он доставит вас на Покровку, а там рукой подать.

Рихтер посадил Коноплеву и Ефимова на пролетку, посоветовал разыграть перед хозяйкой квартиры любящую супружескую пару, иначе она может что-нибудь заподозрить…

— У вас как с документами? — спросил он. — Под какими вы именами?

Петр Ефимов был под своим собственным именем, а Лида, поскольку была ответственной за террористический акт, значилась по документам Анной Петровной Степановой.

Наконец, устроились на Покровке.

— Не нравится мне Рихтер, — сказала Лида. — Почему он увильнул при встрече от делового разговора? Почему назначил встречу в каком-то Пименовском переулке. И глаза у него какие-то бегающие, уклончивые.

— Ладно, — ответил Ефимов. — Давай спать. Утро вечера мудренее.

Но на другой день в Пименовском, на конспиративной квартире, Рихтера не оказалось. Там они застали Веденяпина. Познакомились. Но и Веденяпин не сказал им толком ничего, а повез на свою квартиру на Новинский бульвар. Там их ждал Тимофеев.

Тимофеев был подчеркнуто любезен. Сказал, что Рихтер достал для Ефимова хороший испанский браунинг и разжился ядом кураре. Обстановка сложная. Удалось выяснить, что Ленин живет в Кремле. Где находится его кабинет — точно узнать не удалось. Очень строгий начальник охраны. Да, в город Ленин выезжает редко…

Прошла вторая неделя их пребывания в Москве. Удобный случай не предоставлялся. Коноплева начала нервничать и решила уехать на время обратно в Петроград.

* * *

Вернувшись из Москвы в Петроград, Лида была приятно удивлена: под руководством Григория Семенова ЦК ПСР в ударном порядке создавала глубоко законспирированный центральный боевой отряд для выполнения особо важных партийных поручений. Вербовали в него не всех, а только годами проверенных террористов. Естественно, Коноплева встретилась с Семеновым, и вопрос о ее членстве решился как бы сам собой. Григорию Ивановичу нужен был энергичный и надежный помощник, а Коноплева не нуждалась ни в рекомендациях, ни в согласованиях.

Лида уже пять дней не выходила из дома. Приболела — не то простудилась, не то ослабла. Все еще сказывались на самочувствии последствия московских передряг. В полдень позвонил Семенов. Спросил, можно ли собраться у нее на квартире, потолковать, попить чайку. Послушать музыку, ее любимого Вертинского.

— Буду ждать, угощу пирогами, — не раздумывая, ответила она.

Лида знала Семенова как человека стальных нервов. Он благополучно выходил из самых невероятных переделок. С 14-летнего возраста ходил с бомбой и с револьвером за пазухой.

Семенов Григорий Иванович — 27 лет, родился в городе Юрьеве Лифляндской губернии в семье чиновника. Первый раз попал в тюрьму в 1907 году. Несколько побегов, ссылка. Эмигрировал во Францию. В Петроград вернулся в феврале 1917 года. Занимался организацией боевых эсеровских дружин, производил экспроприации, расстреливал бывших жандармов, агитировал солдат за продолжение войны до победного конца. Тщеславен, не допускал мысли, что в партии ему есть равный боевик.

Раздался звонок. Лида открыла дверь и увидела, что пришел Федоров-Козлов, довольно известный террорист. Он отличился в дни Февральской революции. Опознал на улице закоренелого черносотенца Лаврова и тут же его убил.

— Первая ласточка, — улыбнулась Коноплева. — Входите, Филипп Федорович, не стесняйтесь.

— Благодарствуем, — Федоров-Козлов осторожно сел на краешек стула и сразу как бы слился со стеной. Он удивительно умел выбирать места. На партийных совещаниях и митингах всегда стоял в стороне. Не выделялся, не обращал на себя внимания. Коноплева подумала, что если бы ей пришлось описать внешность Федорова-Козлова, она просто не смогла бы сказать ни одного слова. Он какой-то безликий. И просто совершенно не похож на террориста. Филипп Федорович не любил распространяться о совершенных «подвигах», зато охотно говорил о цветах. Знал о них все досконально. Восторженно описывал их красоту, подробно объяснял, как выращивать рассаду, когда нужно ее пересаживать из горшков в почву. Голос боевика, тусклый и сиповатый, когда он говорил о цветах, становился мягким и бархатным.

Федоров-Козлов был фаталистом. Во всем и всегда он покорялся судьбе. Бояться смерти глупо. Она человека хоть под землей разыщет, коли пришел его час. А коли так, никакие опасения не страшны. Суждено человеку погибнуть, к примеру, сегодня в полночь, значит, приберет его смерть в указанное время. Доморощенная философия сделала Федорова-Козлова абсолютно невосприимчивым к вещам, которые его сообщникам казались губительными и страшными. «Садовник» был готов идти куда угодно и на что угодно. Ему безразлично, на каком расстоянии взрывать бомбу — вблизи или подальше от себя. Если не суждено умереть — в руках разорвется, и жив останешься, а написано на роду — не спасешься, хоть зашвырни за версту.

Накинув узорную шаль, Коноплева подошла к окну: лето, а она зябнет. Нервы?

Снова позвонили, пришли сразу трое — Зеленков, Иванова и Усов. Едва поздоровались, явился Семенов, а с ним щуплый, но очень подвижный, по виду мастеровой, боевик Сергеев. В прихожей Семенов, незаметно для спутника, коснулся руки Коноплевой. Лида зарделась. Григорий был скуп на ласки. Но и это мимолетное, едва ощутимое прикосновение значило для нее очень много…

— Все в сборе, Григорий Иванович.

— Очень хорошо. Начнем.

К террору Семенов пришел не сразу. Мысль о терроре против большевистских руководителей зрела постепенно, подспудно, и, наконец, оформилась в нечто конкретное. Большевики захватили власть насильственно. Правят против воли народа. Губят революцию, режут ее крылья, значит они — злейшие враги. Следовательно, большевиков надо уничтожить, в борьбе с ними хороши любые средства, в том числе и индивидуальный террор.

Мысль о терроре теснились в голове, мутили душу Семенова, и он решил поделиться ими с видным членом ЦК ПСР Дмитрием Дмитриевичем Донским. К этому его побудила Елена Иванова. Донской решительно поддержал индивидуальный террор. Семенов воспрял духом. Раньше ему казалось, что время террористов-одиночек, стреляющих в лидеров противника, безвозвратно миновало.

Не ограничившись разговором с Донским, Семенов нагрянул в издательство «Революционной мысли» к Гоцу. Правда, Абрам Рафаилович держался почему-то покровительственно и чрезвычайно официально, но когда речь зашла об индивидуальном терроре, Семенов снова увидел Гоца таким, каким он был всегда: решительным, жестким, неуступчивым. Потеплевшим голосом, доверительно сказал:

— Большинство членов ЦК — за террор.

— А Чернов?

— И Виктор Михайлович тоже.

Семенов помолчал и, считая вопрос решенным, спросил в упор:

— С кого начать?

— С Володарского. Он — душитель свободы слова и печати. К тому же превосходный оратор. После его выступления немало наших переметнулось к большевикам.

Итак — Володарский! Все без исключения противники Советской власти считали его последовательным проводником в жизнь ленинского Декрета о печати, принятого Совнаркомом на третий день Октябрьской революции 27 октября 1917 года.

«В тяжкий решительный час переворота и дней, непосредственно за ним следующих, — говорилось в Декрете, — Временный революционный комитет вынужден был предпринять целый ряд мер против контрреволюционной печати разных оттенков…»

Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая власть посягнула на свободу слова и печати. На сам же деле, Советское правительство обращало внимание трудящихся на то, что кадетская, меньшевистская и эсеровская пресса отравляет умы и вносит смуту в сознание народных масс.

Для проведения Декрета в жизнь создавались специальные комиссариаты по делам печати. В Петрограде комиссаром по делам печати, пропаганды и агитации стал член Петроградского совета В.Володарский.

Гольдштейн Моисей Маркович (В.Володарский) — 26 лет, проживал в США, в апреле 1917 года вернулся в России. Необычайно популярен, прекрасный оратор.

27 мая 1918 года

собрание по делу газету «Новый вечерний час»

— …Так вот, товарищи, — продолжал Володарский, — окопавшиеся в этой газете люди под видом опечаток распространяют лживые, провокационные слухи. Они создают нервное, агрессивное настроение. С помощью сенсаций пытаются поколебать умы, нанести удар в спину Октябрьской революции, подорвать основы Советской власти. В тяжелый момент, когда общественного спокойствия и так мало, когда жизнь каждую минуту хлещет трудящихся по нервам, красть это неустойчивое спокойствие, воровски подкладывать поленья в костер, на котором и без того достаточно жарко — колоссальное преступление.

Печать, товарищи, оружие огромной силы, и если вы сознательно им пользуетесь против Советской власти, мы вырвем его из ваших рук…

Последние слова потонули в шуме оваций. Многие встали со своих мест.

И никто, конечно, не обращал внимания на маляра Сергеева, который необычайно внимательно слушал комиссара Володарского. В закапанной красной куртке, он скромно сидел в сторонке, чтобы не испачкать соседей — видимо, прямо с работы. Лицо у него было круглое и добродушное. Курносый нос усеян рыжими конопушками…

В июне 1918 года Володарский стал часто бывать на митингах у рабочих Обуховского завода. Семенов установил за ним постоянную слежку. Наметил, где лучше стрелять; у часовни, на повороте дороги. Лида тоже хотела участвовать в акции, но Семенов строго запретил.

— Ты будешь нужна в не менее, а может и более важных операциях.

Выбранное место, пустырь, за ним — река. Лиде здесь спрятаться совершенно негде.

Чтобы остановить автомобиль, именно на этом месте, предполагалось набросать на дорогу гвоздей, битого стекла, в крайнем случае, бросить гранату.

Семенов обратился к Гоцу: считает ли ЦК ПСР возможным перейти к немедленным действиям? Гоц попросил Семенова еще и еще раз проверить, прорепетировать, рассчитать. Дело не шуточное. Володарский есть Володарский. Недопустима никакая кустарщина — слишком многое ставилось на карту.

Семенов решил, что непосредственным исполнителем должен быть только рабочий. Это вызовет определенный резонанс. Не студенты, не интеллигенты, а пролетарии стреляют в своих рабочих вождей!

Сергеев, как никто другой, подходил для исполнения воли ЦК ПСР. Конопатый маляр обрадовался: пришло время громко заявить о себе.

Путь в эсеровские боевики лежал у Сергеева через воскресную школу. Верховодили там восторженные девицы. Горячо проповедовали идеи народовластия. Сладкое слово «свобода» постоянно звучало в ушах маляра, отождествлялось со словами «самопожертвование», «подвиг», «подвижничество». Он мечтал, как сказано, было в одной из народовольческих книг «положить жизнь на алтарь Отечества»…

Несколько раз Сергеев присутствовал на занятиях в марксистском кружке. Не увлекало… Не захватило… Социал-демократы толковали про забастовки и стачки, призывали сокрушить царское самодержавие. А кого призывали? Народ. Массы. Толпу… А где же героическая личность? Марксисты показались Сергееву чрезмерно осторожными, лишенными личной отваги и мужества, уповающими на безликую коллективность. Такие не ринутся, очертя голову, на врага. Где же «безумство храбрых», воспетое Горьким?

Сергеев жил одиноко. Родственников не имел. Никто ему не помогал, да он и не нуждался в помощи, зарабатывал прилично, а перед войной и вовсе зажил неплохо. Однако не пил, не гулял, зато на книги тратиться не стеснялся. Букинисты его заприметили, кланялись и снабжали весьма редкими книгами.

После Февральской революции Сергеев сначала прибился к анархистам. Ему нравились бесшабашные речи, желание разрушить все старое до основания, полное пренебрежение к законам общества — уж там-то героическая личность может себя проверить. Делай, что хочешь во имя свободы. Анархия — мать порядка!

И все же Сергеев не прижился среди анархистов. Постепенно черные знамена с рахитичными костями и оскаленными мертвой улыбке черепами, пьяные дебоши, истерические завывания анархистках горлопанов набили оскомину мечтательному маляру. Он начисто разочаровался в недавних своих товарищах, на деле оказавшихся грабителями, насильниками, бандюгами и наркоманами… Долгими вечерами Сергеев слонялся и однажды забрел в шалый кабачок, где не только ели и пили, но и читали стихи, произносили «революционные» речи. Сергеев впервые увидел живых поэтов, писателей и глядел на них, как на иконы. Здесь он познакомился с Григорием Семеновым. Чутьем понял, что попал в компанию человека умного, понимающего слабости ближнего. Григорий Иванович не оказался барином, не белоручкой. Таким же, как и он, рабочим, жаждущим борьбы за народ. Пострадал за революцию. Хлебнул каторги и ссылки. Скитался по чужим углам в эмиграции. И главное: ценил в человеке личность, индивидуальность, неповторимую в другом. Личность может многое, вплоть до вступления в единоборство с любым правительством, в том числе и с большевиками. Повод к тому веский. И в самом деле, большевики разогнали ни с того ни с сего Учредительное собрание. И ничего, сошло с рук.

Сергеев соглашался со своим другом. Большевики зарвались. Придется с ними столкнуться в борьбе за Учредительное собрание — опоры свободы и демократии в России. Большевики думают, что они его прихлопнули, а оно возрождается на Волге, Урале и в Сибири. Любые способы борьбы за Учредительное собрание допустимы, вплоть до террора. Семенов и Сергеев симпатизировали друг другу. Они покинули кабачок и шли по набережной Невы. Часто останавливались, говорили, будто знали друг друга давным-давно. Восторженная душа Сергеева ликовала. Наконец-то он отыскал настоящего борца за свободу. Перед ним открывались широкие возможности проявления индивидуальных качеств героической личности.

Сергеев говорил и говорил. Семенов слушал, все больше убеждаясь в том, что отряд боевиков-террористов, которым он руководить, пополнился еще одним боевиком, готовым к самопожертвованию во имя партии социалистов-революционеров.

Маляр окончательно был покорен, когда Семенов рассказал ему о том, как убили Григория Распутина, царского фаворита и сибирского конокрада. Семенов особо подчеркнул, что убийцы Распутина — князь Юсупов и помещик Пуришкевич — настоящие герои, сильные личности, имена которых уже вошли в историю.

— Глава союза «Михаила Архангела» — Пуришкевич, — говорил Семенов, — подсыпал Распутину в фужер с вином цианистый калий…

— А дальше? Что было дальше? — тормошил Семенова Сергеев. — Выпил Распутин отравленное вино?

— Выпить-то выпил, но яд на него не подействовал, — ответил Семенов. — Здоровенный был мужик. И духом крепок. Одним словом — яркая личность. Но и те, кто решился его убрать, тоже выдающиеся индивиды. Не отступили — пошли ва-банк. Застрелили старца… пули оказались вернее яда…

— Григорий Иванович, — спросил Сергеев, — какую роль играет террор в революции?

— Террор, — просвещал Семенов, — радикальное средство борьбы. Но применять его надо с умом: он не терпит промашки. Террор, как горячие угли: схватишь голыми руками — обожжешься.

Семенов рассказывал, а Сергеев слушал. Он весь горел. Террор — лекарство от спячки. Революционеры обязаны его применять. Скажем, так же, как то или иное правительство применяет смертную казнь. Читал Семенов специальное исследование о смертной казни. Чего только не придумали люди для уничтожения самих себя! Виновных (а может и безвинных) четвертовали, колесовали, гильотинировали, отрубали им головы на плахе, варили живыми в кипятке, масле, в вине; сжигали на кострах и в паровозных топках; вздергивали на деревьях; закапывали в землю, подвешивали за ноги, засекали плетьми, батогами, шпицрутенами; сбрасывали в пропасть; травили газом, ядом, дымом; гноили в застенках; заливали глотки расплавленным металлом; вспарывали животы; замораживали; морили голодом, бессонницей; замуровывали в стену; сажали на кол…

— Разумеется, — продолжал Семенов, — все это подло, мерзко и гнусно. Врагов нужно уничтожать, не мучая, без пыток. Для этого и существует индивидуальный террор — благородная форма борьбы.

Довольные друг другом, Семенов и Сергеев расстались. Сергеев уходил полным надежд: наконец-то он встретил человека, за которым можно идти в революцию, не оглядываясь назад. Отныне он посвящает себя индивидуальному террору во имя свободы и народовластия. Отныне он эсер и член Центрального боевого отряда при ЦК ПСР.

Сергеев вступил в партию социалистов-революционеров и стал одним из самых активных членов боевого отряда. Семенов поручил ему наблюдение за Володарским. Маляр преуспел: изучил расписание рабочего дня, возможные маршруты поездок, выявил круг близких друзей Володарского. По крупице собрал ценную информацию, которая накапливалась в отряде. Сергееву, как могла, помогала Елена Иванова. Она несколько дней подряд прогуливалась возле Смольного. И однажды услышала, как Володарский приказал шоферу подготовить машину для поездки на Обуховский завод. Иванова тотчас же побежала к Семенову и доложила:

— Володарский собрался ехать на Обуховский завод. Слышала, как он об этом говорил шоферу.

— На Обуховский завод? — переспросил Семенов. — Если поедет по дороге мимо часовни, тут ему и крышка. Там сегодня дежурит боевик Сергеев.

* * *

Трудно себе представить окраину города, более безотрадную и унылую, чем та, которую облюбовал Сергеев для покушения. Заброшенность, безлюдье. Крутой поворот дороги. Часовня. Старые дома. Глухие заборы. Овраги, заболоченные берега речушки…

— Как поступить, — спросил Сергеев, отправляясь на задание, — если представиться удобный случай убить Володарского?

— В таком случае надо действовать, — ответил Семенов.

Петроград

20 июня 1918 года

Как обычно в четверть десятого утра шофер гаража № 6 Гуго Юргенс подал «Бенц» к подъезду гостиницы «Астория» на Большой Морской улице, где жили ответственные работники Петроградских партийных и советских учреждений. Володарский вышел из подъезда и сказал:

— Товарищ Гуго, сначала надо съездить в редакцию «Красной газеты».

Шофер согласно кинул головой. Доехали быстро, до Галерной, где располагалась редакция, было недалеко. Там Володарский провел примерно полчаса, и поехали в Смольный. Там Моисей Маркович пообедал в столовой. Потом отправились на Васильевский остров, в трамвайный парк, оттуда — на Средний проспект в районный Совет и снова в Смольный. Оттуда — на Николаевский вокзал, где проходил митинг. Страсти здесь бурлили во всю. После Володарского на трибуну один за другим поднимались железнодорожники. Какие-то явно подставные лица кричали: голодаем, жрать нечего, детишки пухнут от голода! Володарский успокаивал людей. Снова и снова объяснял, в чем загвоздка с хлебом. Слушать его не хотели. Было ясно, что от дальнейших разговоров проку не будет. Рабочие требовали, чтобы на митинг немедленно приехал председатель Петроградского Совета Зиновьев. Володарский пообещал. Пошел было к машине, но его не пропустили. Подоспел большевик-железнодорожник и вывел к машине черным ходом.

— Ни в коем случае Зиновьеву здесь выступать нельзя, — проговорил озабоченный Володарский.

— И то правда, — согласился шофер. — Осатанел народ.

— Зиновьева надо предупредить. Давай в Смольный…

В секретариате сказали, что Зиновьев на Обуховском заводе.

— Придется и мне туда ехать, — ответил Володарский.

По дороге заехали в Невский районный Совет. Там Володарский встретил Луначарского.

— Вы с Обуховского, Анатолий Васильевич? — спросил Володарский. — Нет ли там Зиновьева?

— Григорий Евсеевич сейчас выступает. Но торопитесь, можете не застать.

Луначарский уехал. Следом вышел Володарский и Зорина, работник Совета.

Машина рванулась вперед, но через несколько минут замедлила ход и остановилась.

— Вот незадача — кончился бензин, — обескуражено сказал шофер.

— О чем вы раньше думали? — сердито сказал Володарский. Шофер начал оправдываться: рассчитывал, что горючего хватит на целый день…

— Ладно, стой тут. Я пойду позвоню на Обуховский и в гараж, чтобы прислали горючее…

— Моисей Маркович! Я попробую зайти в этот домик. Кажется там какое-то учреждение. От них и позвоню. — Зорина быстро пошла в сторону домика. И тут услышала выстрелы.

В Прямом переулке, в доме № 13, квартировал некий обыватель с диковатой фамилией Пещеров. От нечего делать, с полудни баловался чайком. Чай у него был настоящий, дореволюционный, и к нему вишневое, без косточек, варенье, сдобные лепешки, испеченные соседкой. Павел Михайлович вдовствовал, а Мария Ивановна имела на него виды. Продукты же Пешеров добывал у спекулянтов в обмен на золотишко, которым запасся, когда сдуру (не иначе бес попутал) примкнул к банде анархистов. Страшновато было, зато выгодно. Анархистов прихлопнули. Пешеров уцелел. Прикинулся в ВЧК дурачком, подержали двое суток и выпустили.

Жил Пешеров в страхе. На всякий стук вздрагивал. Людей в дом не впускал. Хранил золотишко в старом валенке, завернутым в домотканые портянки. И частенько поглядывал в окошко — не отираются ли поблизости налетчики? Вдруг кто-нибудь из прежних собутыльников явится? Смотрел, смотрел и дождался: с полудня у часовни торчал парень, похоже, мастеровой. На вид — беззаботный простак. А может чекист? Нет, не похож, и чего чекисту тут болтаться? Не иначе ворюга, жулик, напарника дожидается…

Солнце припекало, тень от часовенки перемещалась, следом переходил и Сергеев. Скучно. «Ждать да догонять — самое муторное дело, размышлял он. — Если меня сцапают чекисты — финтить не стану. Гордо назову себя социалистом-революционером. Хотя Семенов почему-то делать этого не советовал. Террорист-одиночка. Сильная личность. За что боролся? За попранные идеи народовластия. И я не одинок. Греметь и греметь выстрелам в Петрограде. До тех пор, пока вы, большевики, не выкинете белый флаг!».

Хотелось пить. «Зря колбасы наелся, — подумал Сергеев, — она из конины и перепеченная сильно. В доме напротив окошко открылось. Самовар на столе поставили. Не чаю бы, а квасу стакан осушить. Может пойти, попросить хоть воды? Нет, оставить пост ни на минуту нельзя. Кажется, автомобиль гудит. Точно!».

Сергеев зашел за часовню, проверил браунинг, вставил в гранаты запалы… На всякий случай…

Он выглянул из-за часовни. Солнце слепило глаза. Но он все же разглядел автомобиль Володарского. Сам комиссар на переднем сиденье, рядом с шофером, а позади — женщина.

Машина остановилась недалеко от часовни. Шофер начал копаться в моторе. Володарский с наслаждением разминался, потирая онемевшую ногу. У него приятная, располагающая внешность. Правильные черты доброго лица. В черных, широко открытых глазах светился ум. Строго очерченный подбородок свидетельствует о твердом характере.

Сергеев несколько минут разглядывал Володарского. Затем вышел из-за часовни и направился к машине. Шофер все еще возился с мотором и Сергеева не видел.

Володарский, заметив незнакомца, направился к нему. Сергеев выхватил револьвер. Прогремел выстрел. Испуганно закричала женщина, кинулась к Володарскому. Не успела сделать несколько шагов, как раздались новые выстрелы. Отбросив портфель, Володарский сунул руку в карман, но выхватить револьвер не успел. У автомобиля ошеломленно застыл водитель.

Зорина бежала от домика и кричала:

— Держите его, держите!

Из окошка перепуганный Пешеров увидел, как террорист побежал вверх по Ивановской улице. За ним погнались случайные прохожие. Сергеев метнул в них гранату. Перелез через высокую ограду и кубарем скатился вниз, к реке. Привязанная к старой коряге лодка оказалась на месте. Облегченно вздохнув, Сергеев перерезал веревку и оттолкнулся от берега.

Зорина подбежала к Володарскому. Он лежал навзничь, широко раскинув руки. На груди явственно проступало кровавое пятно. Минут через пять подъехал Зиновьев. Склонился над Володарским. Тихо сказал Юргенсу, водителю:

— Возьмите у нас немного бензина. Труп немедленно отвезите в ближайшую больницу.

Труп! Юргенс и Зорина содрогнулись. Только сейчас они осознали происшедшее.

Сергеев бежал, задыхаясь, глухими переулками. Петлял как заяц. Путал следы, хотя погони за собой не слышал. Но, памятуя наставления Семенова, бежал из последних сил. Стремился, во что бы то ни стало оторваться от несуществующего «хвоста».

Не страх подгонял его. Бодрила, добавляла сил бившаяся в воспаленном мозгу мысль: сделано, сделано, совершен подвиг! Еще вчера он — маленький, никому не известный маляр, а теперь его имя узнают люди, и простая русская фамилия Сергеев запестрит в газетах всего мира!

Сергеев беспредельно гордился содеянным и спешил доложить своему кумиру, что особое задание выполнено. Он расскажет товарищам о своей невероятной удаче, о сказочном везении. Показалась Невская застава. Сергеев неплохо ориентировался в темноте. Удачно избегал патрулей. Прятался от милиции. А вот, наконец, и дом Федорова-Козлова. Еще с порога, срывая пересохшую глотку, Сергеев прохрипел:

— Срезал я его! Володарского! Наповал!

Козлов, весь вечер, беспокойно выглядывавший в окно, прислушиваясь к долетавшим с улицы звукам, вскочил, опрокинув табуретку, поспешно закрыл форточку. Сергеев тараторил без умолку:

— На ловца и зверь бежит! Автомобиль его остановился, испортилось что-то видать, а может, бензин кончился — мне-то один черт! Ну, вышел Володарский из машины и направился прямо ко мне! Как от такого фарта отказаться?!

Сергеев возбужденно сглотнул.

— Стрельнул я. Сколько раз — не помню. За мной погнались прохожие. Едва ушел. Нева помогла…

— Молодец, Никита, большое дело сделал. Пойдем к Семенову. Ему надо подробно доложить. Он у Морачевского.

Через час-полтора Сергеев негромко постучал в окно дома, где квартировал предводитель боевого отряда. На условный сигнал никто не отозвался. Постояли несколько минут посмотрели молча друг на друга. В доме кто-то был. Теперь постучал в окно Федоров-Козлов. Отодвинулась занавеска. Террористы увидели лицо Лидии Коноплевой. За ней стоял Семенов.

Утром Семенов отправился к Рабиновичу. Особоуполномоченный ЦК вставал на заре и сразу же принимался за работу. Спокойные утренние часы он отводил на составление различных писем, отчетов, партийных документов — голова свежая, пишется легко. Потом начинались всевозможные дела в городе, которые нередко затягивались до поздней ночи. Рабинович не любил, когда ему мешали в эти часы, но Семенов — не рядовой боевик и из-за пустяков беспокоить бы не стал.

— Ранняя пташка! Кто рано встает, тому бог подает. Не так ли, Григорий Иванович? — шутливо начал Рабинович, но посмотрев на усталого. Озабоченного Семенова, посерьезнел. — Что случилось, Гриша?

— Сергеев убил Володарского.

— Что?!! — закричал Рабинович. От волнения он даже начал заикаться. — Дд-а ты понимаешь, что вы там натворили!? Отдаешь отчет? Не могли подождать?

— Зачем? — устало спросил Семенов.

— Зачем, зачем… — раздраженно говорил Рабинович. — Нам в ЦК виднее, зачем! Заварили кашу, черт вас всех подери, а на носу выборы в Петроградский Совет. Ну, что теперь делать?

Рабинович быстро собрал со стола бумаги, запихнул их в папку, втиснул в ящик и запер его на ключ. Он куда-то очень заспешил, и Семенов вдруг почувствовал себя всего лишь маленьким винтиком в огромной партийной машине, а вернее пешкой, которая передвигается только по указанию свыше.

«Что-то сделали не так, — подумал Семенов, — спутали ЦК какие-то карты? Высокая политика, дипломаты. Будь они прокляты! Говорят одно, делают другое, а замышляют третье. Мы для них просто исполнители. Не более».

— Я тебя скоро разыщу, Григорий Иванович. Жди указаний. И никакой самодеятельности — головой отвечаешь! — давал последние указания Рабинович.

Москва, Кремль

Ленин вызвал Сергея рано утром. Сергей теперь все время жил в Кремле, рядом с Лениным. Но до этого, Ленин никогда не поднимал его в пять утра. Значит, что-то случилось.

Только-только начало рассветать. Владимир Ильич сидел в своем кабинете. Окна были задернуты гардинами, и в кабинете стоял полумрак. Но Сергей сумел разглядеть, что Ленин сидел за столом обхватив руками голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Ему даже показалось, что тот слегка постанывал.

— Что случилось, Владимир Ильич?

Ленин помолчал, потом жестом указал Сергею на стул.

— В Питере убили Володарского, — тихо проговорил он.

Сергей был поражен.

— За что?! — вдруг вскричал Ленин. — За что, Сережа? Что не так? Ведь мы хотели как лучше!

Сергей продолжал молчать. Он не знал, что ответить. А у Ленина, похоже, началась истерика.

— Скоро нас всех перестреляют! Ты это понимаешь? Володарский только начало! Кто? Кто? Неужели… — Ленин вскочил и тут же бессильно опустился в кресло, закрыв глаза рукой.

Последнее восклицание было Сергею не совсем понятно. Неужели Ленин имеет в виду кого-то конкретно? Но ведь и так понятно, кто хотел физического уничтожения руководителей Советского государства. Это эсеры. Или есть кто-то еще?

— Владимир Ильич… — начал было Сергей, но Ленин лишь махнул рукой, прерывая его.

— Все что можешь мне сказать, я знаю. — Ленин помолчал. — Я просто боюсь, Сергей.

Это признание как громом поразило Сергея. Ленин всегда был для него не просто человеком, а человеком равным богу — и вдруг такое простое человеческое признание. И тут Сергей взглянул на Ильича совершенно по-другому. Перед ним сидел старый усталый человек, который взвалил на свои плечи ношу, которая оказалось ему не по плечу.

— Сергей, мне надо съездить на Арбат, — сказал Ленин. — Попроси подготовить машину.

Сергей согласно кивнул головой. Он знал, зачем они едут на Волхонку.

Родителями очаровательных девочек Инессы и Рене были оперный певец Теодор Стеффен и актриса Натали Вильд. Инесса Елизавета, старшая, родилась 8 мая 1874 года в Париже. Отец умер, девочки чуть подросли и оказались у своей тетки в заснеженной Москве. Тетка зарабатывала на жизнь уроками музыки и иностранных языков, поэтому нет ничего удивительного в том, что Инесса и Рене свободно владели русским, французским, английским, да еще и музицировали. С детства обе сестры были вхожи в дом обрусевших французов Арманд. Торговый дом «Евгений Арманд с сыновьями» владел крупной фабрикой в Пушкино, на которой 1200 рабочих производили шерстяные ткани — на 900 тысяч рублей в год, огромная сумма по тем временам. Кроме того, почетный гражданин и мануфактур-советник Евгений Арманд имел на стороне еще несколько заработков. Так уж вышло, что обе сестры Стеффен стали носить его фамилию: Инесса в 19 лет вышла замуж за его сына Александра, Рене — за Николая. Невестки ни в чем не нуждались, но почему-то выбрали спорный путь революционной борьбы.

Инесса родила Александру Арманду четверых детей и вдруг ушла от этого эталона любви и заботливости к его брату Владимиру Арманду. Этих двоих объединила не только любовь, но и общее дело — социал-демократия. Однако Владимир был просто «продвинутым», но никак не борцом, поэтому Инесса работала за двоих — активно участвовала в собраниях, митингах, чтении и печатании нелегальной литературы и во всем остальном, что возбуждало в то время социал-демократов. За антигосударственную деятельность Инессу сослали в Мезень, откуда она в 1909 году сбежала к своему Владимиру, в Швейцарию. Однако счастье соединившийся пары было недолгим — смертельно больной Владимир скончался на ее руках.

С Лениным Инессу познакомила Влада в Париже в 1909 году на приеме. Ему было 39, ей — 35. К этому времени Инесса с головой ушла в революцию, став активным деятелем большевистской партии и международного коммунистического движения.

Все говорили, что не влюбиться в нее было невозможно. Казалось, что в этом человеке — неисчерпаемый источник. Это был горящий костер революции, и красные перья в ее шляпе являлись как бы языками пламени.

К французской писательнице у Ленина бурно вспыхнули еще не растраченные чувства. Надя Крупская, помимо бездетности, страдала еще и от базедовой болезни. И хотя Надя тяжело переживала появление в их жизни красавицы Инессы, они никогда не устраивала своему супругу сцен ревности. Надя однажды созналась Владе, что хотела уйти, спокойно, без истерик, предоставить своему супругу свободу, но Ленин ее удержал.

Владимир Ильич действительно очень сильно привязался к Инессе, но в то же время не хотел терять и Надежду, которая сала для него не только заботливой женой, но и верным товарищем…

Отношения в семейной жизни у Владимира и Надежды складывались непросто. Официальное церковное бракосочетание Надежды Константиновны с Владимиром Ильичем состоялось 30 августа 1898 года. Семейная жизнь двух марксистов не задалась сразу. Суть разлада, однако, никогда не имела прямого отношения к их идейным разногласиям, которые к тому же были минимальны. Размолвки новобрачных также лишь в незначительной степени восходили к конфликту Владимира с матерью своей жены, Елизаветой Васильевной Крупской. Хотя конфликт с тещей, которая жила в одной квартире с дочерью и зятем, был, и фразу — «Мама! Я же просила вас стучать, когда вы заходите в нашу спальню!» — Надежда Константиновна фиксирует в своем дневнике шесть раз только на протяжении 1898 года.

Причина ссор, наконец, никоим образом не была связана с сексуальной дисгармонией партнеров: оба они были весьма консервативны в сексе, и не требовали друг от друга больше, чем были в состоянии дать. Реальная же причина так и неизжитого конфликта супругов находилась далеко за пределами сплетен, гипотез и пошлых псевдоисторических анекдотов — в сфере литературы. Ленин, будучи с детства чрезвычайно тонким ценителем лирической поэзии, всю жизнь находился под впечатлением блоковских «Стихов о Прекрасной даме» и всех встреченных женщин соизмерял с поэтическим идеалом. «Отзывчивый товарищ Надежда» с этим идеалом не соотносилась даже внешне, только в 1909 году, в Париже, Ленин встречает Ее, кристально чистое воплощение блоковской женщины.

Пик близости Ленина и Инессы пришелся на 1912-13 годы. Все это время Инесса была рядом. Она переезжает вслед за семьей Ульяновых, всегда живет поблизости, часто встречается с Лениным и Крупской. К Инессе всем сердцем привязалась мать Крупской, которая любила поговорить и покурить вместе с «русской француженкой». Инессе, которая была матерью пяти детей, полюбила не только Ленина, но и всю семью Ульяновых. В 1912 году, когда Ленин и Крупская переехали в Краков, Инесса последовала за ними. Она стала тенью четы Ульяновых. Возможно единственной любовью Владимира Ильича и его злым роком…

Петроград

22 июня 1918 года

По прибытии в Питер Сергей немедленно отправился в ПетроЧК. К этому моменту ее возглавлял Урицкий. Обсудив с ним коротко сложившееся положение, Сергей попросил просмотреть собранные материалы. Результаты проведенного следствия пока не внушали оптимизма.

Сергей решил еще раз поговорить с очевидцами. Он допросил водителя Юргенса — но тот мало, что смог прояснить. Более интересным оказался разговор с Зориной.

— … Я услышала выстрелы — рассказывала Зорина, — и увидела человека, который держал в руке револьвер и стрелял в Володарского.

— Как он выглядел? — спросил Сергей.

— Он среднего роста, плотный, приземистый, в темно-сером полотняном костюме и темной кепке. — Зорина вспоминала очень старательно. При этом она водила руками в воздухе, как бы рисуя портрет убийцы. — Лицо у него было очень загорелое, скуластое, бритое. Ни усов, ни бороды. На вид лет тридцати. Кажется, глаза не черные, а стального цвета. Брюки, мне показались, были одинакового цвета с пиджаком. Навыпуск. Как только он увидел, что я на него гляжу, он моментально сделал поворот и побежал. Я закричала: «Держите!». Вскочила и побежала за ним по Ивановской улице. Услышала крик нашего шофера: «Караул!».

— А что было потом? — снова спросил Сергей.

— Ну, — задумавшись, продолжила Зорина, — я увидела впереди сначала двух, а потом нескольких, сколько уже не помню, человек. Я показала, куда надо бежать. Вот, как бы и все, люди побежали, а я вернулась к Володарскому. Уже подъехал Зиновьев…

* * *

Гоц вышел из ванной посвежевший, тщательно выбритый. Благоухал запахом дорогого одеколона. Настроение великолепное. Давно он не ощущал такого прилива сил. Да и ночь удалась. Возможно, он немного превысил свои полномочия как руководитель, но Елена Иванова того стоила. Да, она немного поломалась, но Абрам Рафаилович был уверен — только для вида.

Сейчас он стоял перед шифоньером и мечтал о Лиде Коноплевой. При этом он неторопливо перебирал галстуки. Темно-синий в белый горошек, показался ему наиболее подходящим. Гоц старался следить за собой. Питер — не сибирская каторжная тюрьма, где ходили в бесформенных балахонах из мешковины. В Питере больше встречают по одежке…

Хлопнула дверь, ввалился взлохмаченный, похожий на попа-расстригу, эсер Постников.

— Убили! Убили Володарского!

Свершилось! Гоц резко отвернулся к зеркалу. Долго и тщательно завязывал галстук и никак не проявлял свои чувства. Постников остановился в недоумении. А Гоц продолжал любоваться собой.

— А я только вчера столкнулся случайно с ним у Смольного! Вы что-нибудь понимаете, Абрам Рафаилович?

— Вам следует успокоиться, — сухо произнес Гоц. — Эмоции губительны. Относительно всей этой истории я достаточно осведомлен. Ничего из ряда вон выходящего, обыкновенный порыв страстей. Какой-то рабочий, да — состоящий в нашей партии — случайно встретил этого большевистского Цицерона. Не стерпел — как же, ведь перед ним узурпатор и насильник — и разрядил в него револьвер. Конечно, ужасно, но рабочий оказался исключительно нервным, чувствительным, — продолжал Гоц. — Безусловно, действовал в состоянии аффекта. Наверняка какой-нибудь исступленный правдоискатель…

— М-да. Прискорбно — отозвался Постников. — Тем более что на нашу партию может пасть подозрение.

— Партия к этому не имеет ровным счетом никакого отношения. Рабочий попросту одержим идеей террора, и действовал на свой страх и риск. — Гоц твердо чеканил слова, но руки его слегка дрожали.

Гоц, что называется, валял ваньку перед Постниковым.

«Неужели он не понимает, — думал Гоц, — что задавать такие вопросы официальному лицу, члену Центрального комитета неприлично».

Избегая пытливого взгляда Постникова, Гоц закончил мягко, стремясь убедить собеседника:

— Месть. Месть несознательного рабочего. Запутался в трех соснах, не разобрался.

Гоц тут же продиктовал Постникову заявление в газеты о непричастности ПСР к покушению на Володарского. Однако у Постникова осталось впечатление, что Гоц хитрит и, похоже, боится случившегося.

Раскрыв рано утром газеты, Семенов остолбенел: на первой полосе сообщение Петроградского бюро ЦК ПСР: ни одна из организаций партии к убийству комиссара по делам печати Володарского никакого отношения не имеет. Ярость захлестнула Семенова. Трусы! Негодяи! Бедный Никита, если его поймают… Осудят, как уголовника, а он выполнял решение ЦК, повиновался партийной дисциплине. Эх, Сергеев, Сергеев, как мечтал прославиться! Какие подлецы! Теперь парня надо спасать.

Коноплева лежала в постели. Вставать было лень. Семенов прибежал в ярости. Едва поздоровавшись, он протянул ей газету, мятую, порванную:

— Читала?! Экое паскудство! Эти чинуши открещиваются от нас!

Лида посмотрела газету и бегло пробежалась глазами по статье.

— Не горячись, Гриша. У ЦК свои планы. Мы о них, возможно, не знаем.

Семенов нервно ходил по комнате. В таком состоянии Лида его еще не видела. Она встала, подошла к нему, прижалась лицом к груди. Он обнял ее, кажется начал успокаиваться.

— Гриша, может надо сходить к Рабиновичу.

— Я уже виделся с ним! О чем еще говорить? Впрочем, я ему выкажу свое отношение к их писанине! Дать в газетах опровержение! Да еще от имени Петроградского бюро ПСР! Ну, разве это не подлость? Кто их уполномочивал?

Лида не стала еще слушать дальше. Она прильнула к нему в длинном поцелуе…

Питер бурлил, люди выхватывали у мальчишек-разносчиков газеты, толпились у витрин, возбужденно переговаривались. Семенов прислушался:

— Подкараулили, сволочи! Наверняка эсеры.

— Они! Кто же еще?

— Переловить да перестрелять как бешеных собак!

— Храм Божий не постеснялись осквернить. Кровопролитие у часовни устроили.

Глас народа — глас божий. Семенов усмехнулся. Но почему все так уверены, что это мы. Почерк… Да и вожди наши — идиоты, поспешили публично отречься. На воре шапка горит…

Рабинович прогуливался в сквере у памятника Екатерине Великой. Поздоровался холодно.

— Вам необходимо исчезнуть. Немедленно. Уезжайте в Москву.

— Что за спешка? Не вижу смысла… Нам ничто не угрожает.

— Позвольте об этом судить нам. — Рабинович начал заметно волноваться. — И давайте обойдемся без дискуссий. Вас Гоц предупреждал, что нужно подождать, не послушались, впредь придется вас за ручку водить.

— Обойдемся без поводырей, — огрызнулся Семенов. — А в Москву, пожалуй, отправим одного Сергеева.

— Вы стараетесь спасти одного боевика. А мы — любой ценой сохранить боевой отряд! Дискутировать не советую: это решение ЦК. Не подчинившись, вы поставите под удар нашу партию. Ясно?

— Яснее не бывает. А что я скажу боевикам? Что скажу Сергееву?

— Не мне вас учить, Григорий Иванович.

— Мы же погубим боевой отряд. Люди разбегутся. Кому захочется жить уголовником.

Рабинович не ожидал, что разговор перейдет в такую плоскость. В самом деле: боевики идут на самопожертвование, а партия от них открещивается. Но стоило ему вспомнить про разговор с Гоцем, как все колебания улетучились.

— В данный момент, — твердо сказал Борис Николаевич, — партия не может взять на себя ответственность за террористический акт против Володарского. Со временем — это возможно. Сергеев должен понять и набраться мужества. Ждать.

— Выходит, — тихо, как бы про себя, заметил Семенов, — каждый на этом свете не только судья, но и подсудимый.

— Выходит так. Понять надо — судьба партии на сломе, а вы о судьбе Сергеева заботитесь.

После встречи с Рабиновичем Семенов разбитым и подавленным вернулся на явочную квартиру, где скрывался Сергеев. Идеал вступил в противоречие практикой террора. Вернее — с жизнью. В разговоре с Сергеевым ему придется переступить через свою сволочную порядочность. Террор и мораль не стыкуются. Не вписываются в большевистскую революцию.

— Что же это, Григорий Иванович, что же это? — встретил Семенова растерянный Сергеев. — Отказались от меня наши вожди, сами благословляли. А теперь, хвост им в бок, я не я и лошадь не моя?

Бледный Сергеев трясся как голый на морозе — уничтоженный, раздавленный. Его можно было понять — человек мечтал о подвиге. Хотел прославить свое имя в веках, войти в историю и вдруг такой афронт! Глядя на едва не плакавшего Сергеева, Семенов сжал кулаки: до чего довели парня!

— Крепись, Никита, что поделаешь, коли перестраховщики сидят в ЦК? Настроение у них паническое, о своей шкуре пекутся.

— А я?! Что со мной будет?!

— Поедешь в Москву. Отряд выезжает завтра.

— Но я же теперь простой убийца. Уголовник! Можете вы это понять, Григорий Иванович?! Обманули! Поманили, посулили, а сами в сторону!

— Успокойся! — прикрикнул Семенов. — Возьми себя в руки, не будь бабой. В Москве начнем большое дело, и тебе найдется работа, поважнее, чем питерская… Сейчас не признали, потом признают. Я веру в это, Никита.

Сергеев по-мальчишески шмыгнул носом, на котором сразу проступили все веснушки, вытер глаза — в них засветилась надежда…

Хоронили Володарского на Марсовом поле, рядом с могилой жертв Февральской революции — рабочих и солдат. Шпалерами стояли революционные полки, матросские отряды, красногвардейцы. Венки и цветы одновременно легли на могилу — последнее подношение друзей и товарищей. На траурном митинге требовали возмездия убийцам — эсерам. Никто почему-то не сомневался, что гибель Володарского — дело их рук.

Такого же мнения был и Сергей, который стоял на траурном митинге рядом с Урицким.

— Что предполагаете делать дальше? — спросил его Урицкий.

— По моим данным, весь боевой отряд, вместе с убийцей, выехал из Петрограда. Так что вечером, я отправляюсь назад в Москву.

— Они уехали в Москву? — спросил Урицкий.

— Этого я пока не знаю, мой источник не настолько информирован…

26 июня 1918 года

из записки Ленина Зиновьеву

«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы «услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не лично Вы, а питерские чекисты) удержали! Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.

Привет! Ленин».

P.s. — Также Лашевичу и другим членам ЦК.

Ленин внимательно выслушала доклад Сергея о проделанной им работе в Питере.

— Так вы, Сергей, не сомневаетесь, что это убийство — дело рук правых эсеров? — задал вопрос Ленин.

— Да, Владимир Ильич, — твердо ответил Сергей. — Проведенной оперативно-агентурной работой твердо установлено — к убийству товарища Володарского причастны члены боевого отряда ЦК ПСР.

Ленин пожевал губами, как будто собирался что-то сказать, но вместе этого снял трубку телефона и позвонил Дзержинскому и попросил оказать Сергею всемирное содействие.

— Действуйте совместно с ЧК. А еще обратите внимание, нет ли среди нас провокаторов…

Второй раз Ленин говорил о том, что среди высших руководителей может оказаться предатель. Что это значит? Он подозревает кого-то конкретно? У Ленина об этом Сергей спросить не решился и подумал, что об этом стоит поговорить с чекистами.

Семенов уезжал в Москву один. Лида оставалась в Питере. Григорий и Лида стояли на вокзале, в сторонке, и совершенно не привлекали внимания. Мало ли молодых людей прощаются на вокзале.

— Лида, дело не в том доверяет нам ЦК или не доверяет, — говорил Семенов. — От Рабиновича я узнал, что в целом, они поддерживают идею террора и намечена новая цель.

— Урицкий? — скорее утвердительно сказала, чем спросила Лида.

— Да, — коротко ответил Семенов. — У меня просьба — проследи за ним и выясни все что возможно. Где живет, где бывает…

— Не волнуйся, Григорий. Обещаю.

Семенов обнял Лиду и поспешил к вагону. Настроение было скверное, хотя позицию ЦК он понимал и оправдывал. Памятное «опровержение» Бюро — просто хитрый тактический ход. По-человечески он сочувствовал Сергееву: парень все еще не оправился от полученного удара. Теперь вот приходится уезжать, не закончив дело с Урицким. Оставлять его Коноплевой. Спихнул ответственейшее поручение женщине! Впрочем, у ЦК найдутся и другие исполнители… Так хотелось в это верить, но Семенов понимал — Лида не отступится и, скорее всего само проведет операцию.

Лида принялась выполнят порученное ей с особым усердием. На конспиративной встрече она долго мучила боевика Зеймана, которому было поручено следить за Урицким — может, Урицкий, вообще не имеет квартиры, ночует в кабинете?

— Я тебе уже говорил, — отвечал Зейман, — я не раз видел, как его машина подъезжает к ЧК. Приезжает он все время в одно и тоже время.

— У ЧК крайне неудобное место, — задумчиво проговорила Лида. — А войти в здание, полной идиотизм. Придется самой искать его дом.

Звонок вырвал Лиду из сна, в котором она снова была с Гришей. Ей было хорошо, и она совершенно не хотела просыпаться. Но звонок не смолкал, и Лида с трудом оторвала голову от подушки.

— Алле, — сказала она.

— Спишь, подруга, — хрипло засмеялась Елена Иванова. — У меня для тебя сюрприз. — Лида услышала в трубку, как Иванова причмокнула. Закурила, догадалась Коноплева. Она знала, что Иванова курит почти беспрерывно, даже в постели…

— Возьми карандашик, Лидуша, и листок бумаги, — продолжала Иванова. — Пиши, девочка моя…

— Послание? — также шутливо осведомилась Коноплева. — Кому же?

— Адресок, душенька. Искомый. Долгожданный.

— Чей? — у Коноплевой перехватило дыхание, ее волнение передалось Ивановой.

— Его, Лидушенька, его. Твоего долгожданного, богоданного.

Петроград

8-я Линия Васильевского острова

Лида проверила номер дома по бумажке и вошла в подъезд. Она хотела лично убедиться, что Урицкий проживает именно здесь. Она уже осмотрела окрестности. Лучше места было не придумать. Со всех сторон высокие дома с глухими чердаками — идеально. Теперь — главное.

Вот и нужная квартира. Лида остановилась на площадке передохнуть. Когда откроют дверь — что-нибудь придется наговорить. Такое хорошо удается экспромтом. Конечно, не самое лучшее, что она пришла без предварительной разведки. Чем черт не шутит, когда бог спит? Вдруг сам Урицкий дверь откроет? Но она подготовилась: делась провинциальной барышней. Ищет старую тетушку. Лучшего не придумала.

На двери табличка: имя, отчество. Фамилия зубного врача. Может, не сюда? Нет. Номер тот. Коноплева решительно нажала кнопку звонка. Прошла минута. Щелкнул замок, звякнула цепочка и приоткрылась дверь. Средних лет дама любезно улыбнулась.

— Вы на прием? Проходите, пожалуйста…

Коноплева, снимая шляпу в прихожей, приметила: в квартире еще несколько больших комнат. Хозяйка стала протирать спиртом инструменты, развлекая пациентку беседой.

— Прекрасная погода. Давно не было дождей. Так жарко. Что даже герань приходится поливать дважды в день, а она все же сохнет…

— А у меня георгины, — бездумно ответила Коноплева, оглядывая зубной кабинет.

— О, у вас есть сад! Наверное. Ужасно трудно его содержать? Садовника теперь не наймешь. А георгины — это чудесно!

— Сада, к сожалению, у меня нет, — отвечала Коноплева и чувствовала, что перехлестывает. Но отступать было поздно. Вспомнился вдруг «садовник» — Федоров-Козлов. Она улыбнулась.

— Георгины я выращиваю в горшочках… Мой сад? Был да сплыл…

Коноплева осмелела: вовремя подвернулась эта гусыня, увешанная кольцами.

— Да, да, — тараторила та, — ужасное время. Так вас понимаю, милая. У меня тоже… Тсс! — хозяйка приложила палец к губам. Повела бровью в сторону прихожей. Дала понять, что она не одна живет в квартире. И что вести доверительный разговор крайне опасно.

— Ну-с, какой зуб у вас болит? Давайте-ка, посмотрим… Так. Так. Хм, хм… Великолепные зубы! Все в порядке.

«Вот так номер! Нужно уходить, а я еще ничего не выяснила», - соображала Коноплева. — Как же быть?!».

— Извините, Мария Лазаревна, — имя врачихи Коноплева прочитала на табличке. — Неудобно обращаться к вам с подобной просьбой, но…

— Ради бога! — всплеснула Мария Лазаревна толстенькими ручками. И снова — пальчик к губам…

— Вы как женщина поймете меня…

Ужас заплескался в выпуклых глазах Марии Лазоревны. Она пугливо оглянулась на дверь и трагически прошептала:

— Это не по моей части…

И снова метнула затравленный взгляд на одну из закрытых дверей…

— Нет, нет, — рассмеялась Коноплева. — Вы меня неправильно поняли. Видите этот зуб? Его надо… — Коноплева на мгновение задумалась и решительно закончила — вырвать!

Помертвевшая было Мария Лазоревна, ожила.

— Этот? Передний? Но зачем же?

— Видите ли, — с жаром импровизировала Коноплева. — Выдам вам тайну. У меня есть жених, мы помолвлены, но… он… ему не нравиться мой зуб! И ставит условие… словом, он готов выполнить свои обязательства лишь в том случае, если я расстанусь с этим зубом…

«Какую же ахинею я несу» — подумала Лида. Но Мария Лазоревна, похоже, не обратила внимания на ту чушь, которую говорила Лида. Она возмущенно сверкнула глазами, ни на минуту не усомнившись в услышанном:

— Какой негодяй! Какой мерзавец! Минуту смотреть возлюбленной в зубы — он, случайно, не цыган?

— Насколько мне известно, чисто русский человек. Дедушка его из Турции…

— Вот, вот… Мой бог, чего не сделаешь во имя любви! — Мария Лазоревна была покорена. Пока она, возбужденная, кипятила инструменты, Коноплева в детстве удалявшая зуб, поняла, что нужно торопиться: потом не поговоришь…

— Вам вероятно, трудно в такой тесноте, Мария Лазоревна. Врачу необходимы условия…

— Ах, как вы правы. Но что поделаешь, такой страшный век. Совсем недавно квартира принадлежала мне, а теперь приходится ютиться в этом закутке. Раньше здесь жила прислуга… Ее пришлось рассчитать — ушла управлять государством. Вы же понимаете!

— Ой! — Коноплева жеманно дернула плечиком, сморщила точеный носик. — Значит, вас уплотнили? И, конечно, какие-нибудь пролетарии?

— Если бы, — врачиха перешла на трагический шепот. — Среди них попадаются вполне приличные люди. Мне чинит бормашину Николенька, токарь, слесарь, я знаю кто он там? И поверьте — не пьет…

Выхватив пинцетом из никелированной ванночки дымящиеся щипцы, Мария Лазоревна размахивала ими, остужая.

Коноплева пошла ва-банк.

— Так кто же у вас поселился?

— Если бы вы знали! Чекист! — Мария Лазоревна повращала негритянскими белками. — Самый главный!

Коноплева едва не подскочила в кресле, удачно изобразив удивление, и тотчас превратилась в провинциалку:

— А, слышала, как же. Рыжебородый такой, Барташкевич…

— Барташкевич?! Урицкий его фамилия. Урицкий, чтоб мне так жить!

Коноплева в изнеможении откинулась в кресле. Мария Лазаревна склонилась над ней:

— Теперь вы понимаете, какое я имею соседство?

Коноплева слабо кивнула, шприцы замаячили перед глазами, и ей стало страшно по-настоящему…

Итак, адрес Урицкого известен. Но это частица того, что нужно узнать, прежде чем произвести выстрел. И Коноплева кропотливо собирала сведения, крупицу за крупицей. Для этого ей пришлось снова превратиться в скромную барышню и подыскать жилье по соседству с председателем Петроградской ЧК. Удалось снять комнату в малонаселенной квартире в доме напротив. Комната выходила окнами на подъезд. Коноплева завесила окно, укрывшись за портьерой, часами наблюдала за подъездом, отмечая шифром в блокноте. Когда приезжает и уезжает машина. Не смыкая глаз. Пока не услышит знакомый рокот мотора, не блеснут за темным окном автомобильные фары. Через три недели полетела в Москву зашифрованная телеграмма. Получила ее кассирша Ярославского вокзала Калашникова, подружка Ивановой. В тот же день телеграмма очутилась у Семенова.

Но вышло не так, как задумала Коноплева. Неожиданно в Петроград приехал Семенов и увез ее в Москву. Покушение на Урицкого отложили, но слежку за ним решили продолжить — ее поручили Зейману. Коноплева предупредила: от Зеймана толку не будет. Семенов не огорчился: исполнители найдутся — была бы жертва. Опыт по этой части у партии эсеров велик. Но малость подзабытый. Молодые партийные кадры, вступившие в ПСР после Февральской революции, сильно склонились к кабинетному, бумажному стилю работы, а бумагой, как известно, скорее усыпишь, нежели побудишь массы к действию. Следовательно, сетовал Семенов, стало игнорироваться первое правило эсера — идти в массы, будоражить их, поднимать на боевые дела.

Семенов считал, что террористическая работа требует от боевика чрезвычайной выдержки и самоотдачи. Ведь за несколько минут перед выстрелом боевик переживал целую жизнь, не похожую ни на какую другую. Душа боевика не должна быть замутнена обыденностью. Иначе он не сможет нести в народ правду очищения. Потеряет дистанцию загадочности своей личности. Утратит тайну волшебства террора. А тайна и волшебство должны пронизывать его во все времена. Только тогда революция станет подвижной, как ртуть: со страстью и порывом масс, и их эмоциями и желаниями, с их совестью и мечтой…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ «ФАННИ»

7 мая 1918 года в Москве начал работу Совет партии правых эсеров. С докладом выступал Евгений Михайлович Тимофеев. Филолог и журналист он умел увлечь аудиторию. В самом начале его речи в зал вошла скромно одетая женщина. Нерешительно осмотрелась. Отыскала свободное место и села. Стала слушать. Это была Фейна Хаимовна Каплан — Фанни Ефимовна, как она себя называла. Совсем недавно ей исполнилось 28 лет.

— Основными целями и задачами русской демократии, — говорил Тимофеев, — мы полагаем аннулирование Брестского мирного договора, возобновление войны против Германии. Для этого необходима ликвидация власти Совета Народных Комиссаров и возрождение в России подлинных органов народоуправления во главе с Учредительным собранием.

«Туманно», - подумал Семенов. Кто-то выкрикнул с места: «Просим уточнить!».

— А что собственно уточнять? — переспросил Тимофеев. — Я достаточно ясно выразился: необходимо решительно приступить к ликвидации так называемых Советов…

— Вы поняли Тимофеева? — спросил Семенов у рядом сидящего Сунгина.

— Чего тут не понять, — рассмеялся тот. — Тимофеев не хочет расставаться ни с кадетами, ни с Антантой. У кадетов — связи и кадры. У Антанты — деньги и оружие.

На трибуне Тимофеева сменил член ЦК ПСР Гендельман-Грабовский.

— Когда предыдущий оратор сказал, что мы отвергаем возможность какого бы то ни было объединения и даже косвенного сотрудничества с большевиками, из зала подали реплику — а как же быть с Советами?

Жизнь показала, что после Октябрьского переворота. После узурпации власти большевиками, Советы полностью утратили свой социалистический характер. Они переродились, едва успев появиться. Поэтому ближайшая цель — восстановление полноправного Учредительного собрания…

…О чем положено мечтать молоденькой девушке из бедного. Но добропорядочного еврейского семейства? О женихе, детишках здоровых, об уютном домике, где в пятницу вечером будут зажигать свечи, встречая Шаббат. А Фанни мечтала отправить на тот свет киевского генерал-губернатора. Тору пусть изучают ее многочисленные братья и сестры, коллеги-белошвейки пусть вышивают гладью, а она, убежденная анархистка, будет кроить историю по-своему. Даже бомбу раздобыли — она и еще парочка таких же бесшабашных авантюристов. Правда, с бомбой получилось нехорошо — она взорвалась прямо в номере гостиницы. Фанни была ранена в «правую руку, правую ягодицу и левую голень», как значилось в медицинском свидетельстве, оформленном перед отправкой Каплан по этапу.

Естественно, ее судили. Приговорили к смертной казни. Потом заменили каторжными работами. Отправили в Акатуй, на Нерченскую каторгу — самую страшную в России. Да не просто так, а в ручных и ножных кандалах. Девочка дерзка, с тем, откуда родом и где ее родственники, темнит, удерет с этапа — не поймаем. Она не удрала, с таким ранением особо не побегаешь. А на каторге стало совсем худо — почти полностью потеряла зрение. Терзали головные боли. Понятное дело, каторга — не курорт, но не да такой степени… Она не представляла себе. Что может быть ТАК тяжело. Тюремные власти сперва думали, что Фанни симулирует, затем — когда она от отчаяния наложила на себя руки — смягчились. Хотели даже отправить ее в монастырь, хоть как-нибудь пусть там доживет. Но вокруг, как назло, богадельни были только мужские. Каплан потихоньку привыкла к новой, незрячей, жизни, учила азбуку жестов, у нее появились подруги. И новые политические взгляды — она сменила анархию на движение правых эсеров. Так и вышла из Акатуя — после амнистии, объявленной Февральской революцией — убежденной эсеркой.

… В Москву. А куда же еще? Пока Фанни находилась в Акатуе, ее семья эмигрировала в Чикаго. Однажды в тюрьму пришло письмо от ее родителей, они умоляли администрацию тюрьмы ответить, как поживает их горячо любимая дочь. Администрация ответить разрешила — Фанни продиктовала ответ.

Сейчас адрес сохранился, выезд из России свободный, если постараются, родственники смогут оплатить дорогу до Америки. Может быть, действительно уехать? А революция, счастье народа?

Нет, в Москву! Фанни приютила Анечка Лигит, тоже бывшая политкаторжанка. Ее родственник владел в московской табачной фабрикой «Дукат», построил большой доходный дом на Большой Садовой. Там они и жили, в квартире 5. Фанни говорила, что в их квартире водятся черти (была права — Воланд с компанией потом жили именно там).

Временное правительство заботилась о жертвах царизма — открыло в Евпатории санаторий для бывших политкаторжан, туда летом 1917 года отправилась поправлять здоровье Фанни. Там же познакомилась с Дмитрием Ульяновым — она, между прочим, была очень красивая. Той красотой восточных женщин, которая, к сожалению, слишком быстро вянет, но пока горит — ослепляет, обжигает. Ульянов-младший дал ей направление в харьковскую глазную клинику доктора Гершвина. Каплан сделали удачную операцию — к ней частично вернулось зрение. Конечно, снова работать белошвейкой она не могла, но теперь она ориентировалась в пространстве.

Ну, а в политике она ориентировалась прекрасно, во всяком случае, ей так казалось. Она сразу поняла: большевики — предатели. Они используют власть для своего блага, предав идеалы революции. С ними снова нужно бороться — и любые методы хороши. На память почему-то вновь и вновь приходила отчаянная француженка Шарлотта Корде, зарезавшая Марата. Он ведь тоже утопил в крови Французскую революцию. Может быть, и ей нужно сделать свой самый главный шаг к настоящей революции. Убить русского Марата? Да, ее тоже убьют. Ну и что? Да что ее жизнь — она же полукалека — когда на карту поставлена судьба мира счастье рабочего народа?»…

Из постановления ВЦИК от 14 июня 1918 года

«Принимая во внимание, что Советская власть переживает исключительно трудный момент, выдерживая одновременно натиск, как международного империализма всех фронтов, так и его союзников внутри Российской Республики, не стесняющихся в своей борьбе против Рабоче-крестьянского правительства никакими средствами от самой бесстыдной клеветы до заговоров и вооруженных восстаний…, исключить из своего состава представителей партии социалистов-революционеров и меньшевиков и предложить всем Советам рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов удалить их из своей среды».

Германский посланник Мирбах был убит в Москве, в Денежном переулке, в одной из гостиных посольского здания, около 3-х дня 6 июня 1918 года. Убийство было совершено при посредстве револьвера и толовой бомбы бывшим членом ВЧК, членом партии левых эсеров Яковом Блюмкиным и фотографом подведомственного ему отдела ВЧК, также членом партии Л.С.Р. Николаем Андреевым.

6 июня 1918 года

2.15 пополудни

— Я ответственный сотрудник ВЧК, — надменно процедил Блюмкин, — а это, — указал на Андреева, — член революционного трибунала. Нам необходимо видеть посла по весьма важному делу.

Блюмкин и Андреев предъявили удостоверения, подписанные Председателем ВЧК Дзержинским и секретарем Ксенофонтовым. На удостоверениях стояли печати ВЧК.

— Я - доверительное лицо господина посла и уполномочен вести любые, в том числе и секретные переговоры, — заявил доктор Рицлер, вышедший по просьбе охраны посольства. Блюмкин упрямо качнул головой:

— Мы должны говорить с графом Мирбахом. Дело касается только его.

Граф Мирбах осторожничал. Долго советовался с помощниками. В конце концов, уступил: как-никак представители высоких государственных органов. Принял их в каминной. Здесь же находился лейтенант Мюллер и советник Рицлер.

— ВЧК недавно арестовало венгерского офицера Роберта Мирбаха, — сказал Блюмкин. — Вашего племянника, посол. Что вы думаете по этому поводу?

Мирбах удивленно поднял бровь:

— Не имею чести знать этого офицера, а родственников в России у меня нет.

— И все же это ваш племянник, — упрямо повторил Блюмкин.

Мирбах холодно произнес.

— Судьба этого человека меня не интересует.

— Полагаю, господин посол, хотел бы знать, какие меры мы примем, — произнес Блюмкин условную фразу.

Террористы выхватили револьверы. Загремели выстрелы. Лейтенант Мюллер схватился за плечо. Посол бросился к двери. Блюмкин за ним. Выстрелил послу в затылок, потом швырнул гранату и выпрыгнул из окна на улицу. Граф Мирбах был убит наповал. Мюллер и Рицлер ранены.

Кремль, 6 июня 1918 года, 14.32

Ленин срочно вызвал Сергея.

— Только что звонил Дзержинский. Убит германский посол Мирбах.

— Снова эсеры? — спросил Сергей.

— Похоже на то, но надо во всем детально разобраться, я прошу тебя съездить и посмотреть все на месте.

Когда Сергей приехал в Денежный переулок, Феликс Эдмундович уже был там. Он беседовал с лейтенантом Мюллером. Сергей тихонько отозвал Дзержинского в сторонку.

— Что скажите, Феликс Эдмундович? — спросил Сергей.

— Убийцы установлены, — ответил Дзержинский. — Провокация. Нас хотят поссорить с Германией. Одно плохо. У них наши мандаты, но они поддельные, подпись не моя.

Сергей покачал головой.

— Это сделано специально, — сказал он. — Специально оставили вещественное доказательство причастности к покушению ВЧК.

Вскоре приехали Ленин и Свердлов. Выразили сочувствие.

— Кто это сделал? — спросил Ленин.

— Яков Блюмкин, начальник секретного отдела ВЧК, Николай Андреев, наш фотограф, — ответил Дзержинский.

Сергей в это время куда-то звонил. Переговорив по телефону, он подошел к беседующим.

— Удалось узнать. Блюмкин сейчас в отряде Попова.

— Сможешь его арестовать? — спросил Сергея Ленин.

— Попробую, — ответил Сергей.

Но арест не состоялся…

В Москве начался левоэсеровский мятеж. Попов примкнул к мятежникам. Эсеровское руководство возлагало на его отряд особые надежды. Расквартированный у Покровских ворот и в районе Трехсвятительского переулка, он стал опорой ЦК левых эсеров, заседавшего в бывшем особняке Морозова: сюда приехал Сергей. Попов встретил его настороженно.

— Где Блюмкин? — спросил Сергей.

— Он… уехал в больницу… Повредил ногу.

— В какой он больнице? — снова поинтересовался Сергей.

— Не знаю…

Сергей нахмурился. Попов побледнел:

— Честное слово революционера…

— Проверим, что стоит твое слово революционера…

Сергей прошел в соседнюю комнату. Следом за ним — двое чекистов. Позади плелся Попов. В следующей комнате их встретили члены ЦК левых эсеров Прошьян и Карелин, окруженные десятком вооруженных до зубов матросов.

— Сергей, — сказал Карелин. Его Сергей знал довольно хорошо, часто встречались еще в Смольном. — Ты зря ищишь Блюмкина. Он убил Мирбаха по заданию нашего ЦК. Всю ответственность мы берем на себя.

— Спасибо, Владимир, что помог раскрыть тяжкое преступление, — ответил Сергей. — Но в таком случае ты и твои товарищи арестованы. — Сергей повернулся к Попову. — Попов! Взять их под арест. И если ты не выполнишь мой приказ — застрелю как предателя.

Попов растерялся. Он знал, что с Сергеем шутки плохи — особа приближенная к Ленину. Прошьян и Карелин незаметно вышли в соседнюю комнату. Там находились почти все члены левоэсеровского ЦК: Черепанов, Камков, Спиридонова, Александрович, Саблин.

Сергея тем временем окружили матросы.

— Отдай оружие, — потребовал Саблин.

— Сдай немного, а то поперхнешься, — спокойно ответил Сергей.

Саблин подошел почти вплотную. Матросы пока стояли спокойно. Они колебались — видимо представляли себе, что, арестовав и обезоружив Сергея, они объявляли войну Советской власти. А Саблин уже вошел в раж:

— Брестский мир сорван! Война с Германией неизбежна!

— Ты изменник, Саблин! — также спокойно произнес Сергей.

— Нет, это вы изменники! — крикнула Мария Спиридонова. Появилась она совершенно внезапно. — Вы, большевики, лакеи Мирбаха.

Сергей никак не отреагировал на это замечание.

— Здравствуй, Маша, — не повышая голоса, сказал Сергей. — Поклон тебе от Владиславы.

Спиридонова побледнела. Владу она знала очень хорошо еще по эмиграции.

— Прекратите… — задохнувшись, выпалила она.

— Так и передам, что ее близкая подруга, отказалась от нее…

Спиридонова выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

Сергея продержали еще часа два, потом отпустили. Правда, пистолет все же отобрали. К полуночи Сергей вернулся в Кремль. Ленин почти не отходил от телефона.

— Сергей, — сказал Ленин, — положение очень сложное. Эсеры захватили несколько административных зданий. Телефон и телеграф в их руках, а это прескверно. Я хочу поручить тебе охрану Кремля. Сможем продержаться до утра?

— Надо — продержимся, — уверенно ответил Сергей.

Не раздумывая, Сергей приступил к установлению постов, лично расставил людей, обходя, внимательно вслушивался в звуки ночного города. К утру в Москву вступили 1-й Латышский и Образцовый полки. Под руководством Сергея они отбросили эсеров в Трехсвятительский переулок. Сюда же подвезли артиллерийские орудия. Эсеры засели в особняке Морозова, но уже после нескольких выстрелов из пушек, они не выдержали и обратились в бегство.

Было дано указание о поимке повстанцев. На Курском вокзале поймали успевшего загримироваться Александровича. Кроме него были арестованы почти все члены ЦК левых эсеров.

В Кремль Сергей приехал ближе к вечеру. Мятеж практически был подавлен. У Сергея были важные сведения, но они требовали уточнения. Он собирался провести несколько допросов, в частности задержанного Александровича.

Он прошел в приемную Ленина. Там был Дзержинский.

— Феликс Эдмундович, мне надо побеседовать с задержанными, — обратился Сергей с просьбой к председателю ВЧК.

— Они все расстреляны, — спокойно ответил Дзержинский и вышел…

А тем временем из Питера в Москву приехали Федор Зубков и Елена Иванова, из Саратова — Константин Усов. Пополнился отряд и москвичами: Гвоздом, Зеленцовым, Новиковым, Корольковым и Киселевым.

На станции Удельная, в тридцати километрах от столицы, обосновался на конспиративной даче Гоц. С ним находился Рабинович.

Понимая, что боевому отряду предстоит самая сложная задача в их деятельности, Семенов старался сделать все, чтобы она завершилась удачно. Он долго искал конспиративную квартиру, наконец, выбрал дом, принадлежавший владельцу фотоателье, дальнему родственнику одного из террористов. Дом стоял на Долгоруковской улице между Садовым кольцом и Селезневкой. Рядом — угрюмое здание Бутырской тюрьмы. Однако, место подходящее; у фотографа постоянно толкучка, на посторонних не обратят внимания. Вокруг — приземистые деревянные домики, огражденные проломанными заборами. В случае необходимости можно легко скрыться.

Основная база размещалась в деревушке Хлыстово, прилепившейся к дачному поселку Томилино. Здесь тихо, удобно. Москва в двадцати пяти верстах от станции Томилино. До деревни — полчаса ходу. Кругом дачи — местные жители привыкли к чужим. Томилино — не глухая деревня, где приезжий возбуждает всеобщее любопытство.

Владелец дачи — мужик угрюмый, сильно пьющий, бессемейный. Ничем, кроме денег и выпивки, не интересовался. Перебрался в сарай, и там пил с утра до ночи. Дачу снял Михаил Александрович Давыдов, тридцативосьмилетний филолог — учитель Московской гимназии, прапорщик царской армии, член партии социалистов-революционеров. Ему, человеку в глазах Советской власти лояльному (он читал лекции на курсах агитаторов и инструкторов при ВЦИК), приказали разместить здесь группу террористов-подрывников из боевого отряда.

В группу входило несколько человек: Глебов, Штальберг, Жидков, Кочетков, Зобов, Гаврилов, Даненберг. Все они старые члены партии, проверенные, надежные. К началу августа на чердаке оборудовали склад оружия. Здесь под сеном хранились ручные гранаты английского производства, несколько запасных запалов, два сухих элемента и части для адской машинки, десятизарядный маузер в кожаной кобуре. Через французскую миссию приобрели бомбу, запалы, шнур, пироксилин. Все это зарыли в огороде, прикрыв сверху вялой картофельной ботвой.

В Томилино Лида Коноплева, блистала познаниями. Она читала лекции о яде кураре. Положив перед собой темно-бурые зернышки, она говорила:

— Кураре индейцы Южной Америки приготовляют из смеси соков растений. Смесь варится, выпаривается на солнце и только на солнце, ни в коем случае ни на очаге — и получается кусочки. Индейцы используют кураре для охоты на зверье и птиц, смазывают ядом стрелы. Если порошком посыпать ружейные и револьверные пули, предварительно сделав надрезы, яд окажет необходимое воздействие. Для человека смертельная доза — сотые доли грамма, пылинка… Смерть наступает мгновенно.

После Лиды слово взял Абрам Гоц.

— Итак, мы начинаем… Выходим на передний край борьбы с большевиками. Пускаем в ход наше грозное оружие…

Коноплева поморщилась: к чему патетика? Сейчас она просто выглядит фальшивой. К кому Гоц адресуется?

По выражению лица Лиды, Гоц угадал направление ее мыслей.

— Прошу всех запомнить непременное условие: если боевика задержат с поличным. Он не должен называться членом партии эсеров. Ни в коем случае! Он обязан твердо и решительно заявить советским органам власти, что действовал на свой страх и риск. За Центральным комитетом остается неоспоримое право — признать акцию партийной сразу после покушения или через некоторое время.

Тщеславный, склонный к театральным жестам, Абрам Гоц предпринимал отчаянные усилия к организации покушения на Ленина в марте 1918 года. И все же оно не состоялось. «Другое дело теперь, в августе, — думала Коноплева, — Руководит террористами не какой-нибудь слабонервный Рихтер, а испытанный боевик, член ЦК Григорий Семенов…»

Рабочий, эсер Константин Усов пришел в Алексеевский народный дом убить Ленина. Митинг еще не начался, но рабочих собралось полторы-две тысячи. Разгорелся жаркий спор об Учредительном собрании, в который встрял Усов. Инструкция запрещала боевику-исполнителю вступать в политические разговоры. Но Усов не стерпел и заступился за Учредительное собрание. Поддержки он почти не нашел. Все рабочие. С которыми он спорил, были за Советы.

И вдруг над головами зашумело:

— Ленин приехал! Товарищу Ленину — пролетарское ура!..

Радость и воодушевление охватило всех рабочих. Усов был ошеломлен. Ленин — кумир всех рабочих! Вырвать бога у миллионов масс, он не решился, и стрелять в Ленина не стал. Он слушал его речь, не проронив ни слова. Ленин говорил об Учредительном собрании и Советах. И говорил так, что впервые в понимании Усова Учредительное собрание поблекло.

Усов ушел с митинга и вернулся на явочную квартиру, бросил револьвер:

— Не мог. Рука не поднялась… Я, рабочий среди тысяч рабочих — и вдруг убить Ленина? Не мог…

Лида метнула враждебный взгляд на Усова.

— Тряпка, — пренебрежительно сказала она.

— Поймите, — почти взмолился Усов, — убить царского генерала или министра — это одно. Совсем другое — идти с отравленными пулями против Ленина! Здесь тебя ждет не благодарность. А проклятие всего мира. Не отрицаю — дрогнул… Дрогнул перед собственной рабочей совестью.

— Ты просто испугался, Костя, — вспыхнула Лида, — выветрился из тебя боевой эсеровский дух на большевистском митинге.

— Не перебивай, — огрызнулся Усов. — Нутром чую, что убийство Ленина — дело не святое… Раньше царских тиранов и деспотов убивали. А Ленин — разве он тиран? Он тоже социалист, как и мы, только по-иному Россию перекраивает. В интересах рабочего класса и трудового крестьянства.

— Ты и заговорил как Ленин, — вступила в разговор Каплан. Свет из окна упал на продолговатое лицо Фанни…

«Ну и страхолюдина», - подумала Лида — «И чего нашел Новиков в этой узкогрудой фанатичке? Таскается за ней по всей Москве».

Из статейного списка № 132, составленного в киевской губернской тюремной инспекции 30 июля 1907 года:

Имя, отчество, фамилия или прозвище и к какой категории ссыльных относится? — Фейга Хаимовна Каплан. Каторжанка.

Куда назначается для отбытия наказания? — Согласно отношения Главного Тюремного Управления от 19 июня 1097 года № 19641, назначена в ведение Военного Губернатора Забайкальской области для помещения в одной из тюрем Нерчинской каторги.

Следует ли в оковах или без оков? — В ручных и ножных кандалах.

Может ли следовать пешком? — Может.

Требует ли особо бдительного надзора и по каким основаниям? — Склонна к побегу.

Состав семейства ссыльного — Девица.

Рост — 2 аршина и 3,5 вершка.

Глаза — продолговатые, с опушенными вниз углами, карие.

Цвет и вид кожи — Бледный.

Волосы головы — Темно-русые.

Особые приметы — над правой бровью продольный рубец сант. 2 1|2 длины.

Возраст — по внешнему виду 20 лет.

Племя — еврейка.

Из какого звания происходит — по заявлению Фейни Каплан она происходит из мещан Речицкого еврейского общества, что по проверке, однако не подтвердилось.

Природный язык — еврейский.

Говорит ли по-русски? — говорит.

Каким судом осуждена — Военно-полевым судом от войск Киевского гарнизона.

К какому наказанию приговорена — к бессрочной каторге.

Когда приговор обращен к исполнению — 8 января 1907 года.

Фанни Каплан попала в отряд к Григорию Семенову не сразу, хотя всегда активно боролась за идеи партии социалистов-революционеров, попранные, по ее твердому убеждению, большевиками в октябре 1917 года. Еще на Совете ПСР она, преодолевая робость, с помощью старого эсера Алясова познакомилась с бывшим депутатом Учредительного собрания Вольским.

Она подошла. Назвалась каторжанкой из Акатуя. Попросила дать ей какое-нибудь стоящее дело. Пояснений для Вольского не требовалось: дело на языке эсеров, еще со времени их предшественников, обозначало никак не пропаганду, не агитацию, не организационную работу, а только террор. Вольский это понимал, и Каплан тоже понимала. Вольский предложил Каплан встретиться после окончания работы Совета. И снова Каплан пришлось преодолевать робость и еще раз подходить к понравившемуся ей Вольскому. И снова он высказался неопределенно, туманно. Сказал, что для громких дел не пришло еще время. Центральный комитет и он, Вольский, непременно вспомнят о ней, когда нужно будет послужить делу революции.

У Вольского хватило чуткости спросить, откуда она приехала в Москву, как устроена с жильем, где питается, на какие средства существует? Узнав, что она приехала из Симферополя и в Москве находится, что называется, на птичьих правах, определил ее на квартиру к юристу К.И.Рабиновичу. Константин Исаакович к делам Фанни да и к ней самой повышенного интереса не проявлял. Иногда, правда, заходил в ее комнату, они обменивались приветствиями, вели общие разговоры. Большую часть времени хозяин пропадал в юридической конторе, а дома отсиживался в своем кабинете за чтением судебных материалов.

Не сошлась близко Каплан и с хозяйкой квартиры. Старалась избегать с ней разговоров, не оставаться подолгу наедине, не задавать никаких вопросов и не разглагольствовать о своем прошлом. Вообще, не хотела быть для хозяев квартиры навязчивой и, тем более, обузой. Рабиновичи не обижались. Понимали — перед ними человек трудной судьбы. За плечами 11 лет каторги. Взяли ее на содержание. Оплатить это помощью по хозяйству Каплан не могла. Никогда им не занималась. Позавтракав на скорую руку, она уходила в город. Отдельные дни проводила в Сокольниках, спешила наверстать за долгие годы тюрем — вдоволь надышаться свежим воздухом и насладиться общением с природой.

Вспоминая осторожничание Вольского и других руководителей партии эсеров, с которыми она разговаривала в Москве, Каплан недоумевала: почему ей не дают задания, не привлекают к активной борьбе с большевиками? Не верят? В таком случае остается действовать самой. Слава богу, кроме эсеров, в Москве есть и другие патриоты…

Каплан трудно пережила разгром Учредительного собрания и горела желанием свершить возмездие. Убить Ленина. Поддержки в этом начинании она у Вольского не встретила и, обуреваемая жаждой действий, еще до встречи с Семеновым, создала в Москве свою террористическую группу. Завербовала старого каторжанина Павла Пелевина, бывшего матроса, без четких мыслей и прочных убеждений. Привлекла Владимира Рудзиевского, присяжного поверенного с белогвардейским оттенком и эсерствующую девицу Марусю, не знавшую своей подлинной фамилии, истинное дитя панели.

Представление о терроре у сподвижников Фанни было совершенно диким. Пелевин считал возможным отравить Ленина, вложив что-нибудь соответствующее в еду. По мнению Рудзиевского, к Ленину надо было подослать врача, который привил бы ему опасную болезнь. Маруся намеревалась убить Ленина кирпичом из-за угла. Конкретного плана покушения террористы не имели, но на всякий случай обзавелись бомбой. Хранилась она у Каплан. Позднее Фанни передала бомбу Семенову на явочной квартире в Сыромятниках…

Коноплева про себя отметила, что у Каплан одно плечо выше другого. Природа словно умышленно обошла вниманием эту женщину. Впрочем, когда она усталым движением бледной руки сняла косынку, на костлявые плечи упала тугая волнистая коса. Коноплева даже вздрогнула. Черная змеевидность косы еще резче подчеркнула отчужденность и замкнутость Фанни.

Пожизненную или как ее называли «вечную» каторгу Каплан отбывала с Марией Спиридоновой и Еленой Ивановой в Мальцевской тюрьме, а затем — в Акатуе. Здесь она окончательно порвала с анархистами и примкнула к эсерам. После Февральской революции получила амнистию. Жила некоторое время в Москве, потом уехала в Крым. Вернулась в Москву, повстречала немало знакомых — бывших политкаторжан. Ни с кем из них близко не сошлась, а включилась в террористическую работу. Вскоре выяснилось, что на этом поприще не оказалось ей равных.

В тусклых глазах Каплан — ни огонька, ни мысли. Почти не выпускает из тонких бескровных губ папиросу. Куда девалась ее былая живость? Понимала ли она опасность, навстречу которой шла? Безвестная, некрасивая, больная, она была нужна только партии. Кто убьет Ленина? Кто может остановить этого колосса? Только Каплан. Ее рука не дрогнет. Она не намерена спорить и обсуждать эту тему.

Каплан знала, что самым яростным противником Ленина является Абрам Гоц. От одной мысли, что Ленин стал Председателем Совета Народных Комиссаров, он приходил в бешенство. Малейший успех большевиков раздражал и мучил. Гоц принимал отчаянные попытки устранения Ленина от руководства революцией. Все они заканчивались провалами. И вдруг в отряде Семенова появилась Каплан. Находка для партии эсеров. Семенов твердо уверовал в новоявленную Шарлотту Кордэ и рассказал о ней Абраму Гоцу и Дмитрию Донскому.

По совету Гоца глава московских эсеров Донской решил встретиться с Фанни.

У Смоленского рынка, там, где за недостатком мест в торговых рядах еще недавно продавали прямо с возов разнообразную снедь, торговали вразнос бойкие лотошники, а сейчас примостилась барахолка. На бульварчике, покрытом тусклой пылью, усеянном шелухою от семечек, на облезлой лавочке сидели трое.

Никто не обращал внимания на этих людей, ничем не выделявшихся из тутошней публики. Один, это был Семенов — обликом похож на мастерового из удачливых — усики в ниточку, жесткий котелок на голове. При кожанке, а вместо манишки — сатиновая косоворотка. Ну и пусть, если ему так хочется. Другой — в офицерском френче, но, кажется, с чужого плеча. Не видно, чтобы спарывались погоны. Когда их спарывают, остается невыгоревший след. В офицерских ремнях с портупеями, в фуражке без кокарды, в безоправном пенсне, не «чеховском», с дужкой, а простом. И, наконец, то ли барышня, то ли дама, она близоруко щурилась и то и дело перекидывала с груди на спину черную длинную косу.

Лавка была простецкая, без спинки, изрезанная перочинными ножами. Семенов сел так, чтобы видеть бульвар и рынок. Прошел какой-то оборванец с тоскливой, чахоточной обезьянкой на руках. Спросил, не купят ли ее почтенные господа. Услыхав отказ, смачно выругался. «Чего только на Руси не увидишь», - сказал Семенов, лишь бы что-то сказать. Разговор не клеился. Все трое почему-то испытывали неловкость. Ее разрядил Донской. Он поправил портупею, чиркнул сделанной из винтовочной гильзы позеленелой зажигалкой — курил не махорку, папиросы — и кратко, повелительно приказал, чтобы Фанни Ефимовна рассказала о себе.

Готовая к этому неизбежному вопросу — уже довелось «исповедоваться» и Коноплевой, и Семенову — она потеребила тяжелую косу, моргнула близорукими глазами и с неожиданной откровенностью начала:

— Родилась в большой семье. Какая бывает семья у бедного еврейского учителя? Детей полна куча. Нужда — непролазная. Но отец — Каплан вдруг застенчиво улыбнулась — дал мне приличное домашнее образование.

Пристально посмотрела на Донского и со значением добавила:

— «Университет» я закончила на каторге.

И умолкла. Заметила нетерпеливое переглядывание Донского и Семенова. Поняла — надо сокращаться. И, разом переменив тон, сказала:

— В 1906 году вместе с Маней Школьник и Арей Шпайзман готовила покушение на киевского генерал-губернатора.

— На Клейгельса покушались, — перебил ее Донской. — Знаю, что струсили ваши коллеги.

— Вот уж нет, — возразила Каплан, — просто переменили почему-то план. Меня в свои намерения не посвятили. Вместо Клейгельса убили черниговского губернатора Хвостова.

— Не убили, а ранили, — поправил Семенов.

— Да, — согласилась Фанни. — Ранили. Аре и Мане дали по двадцать лет каторги.

Донской досадливо поморщился. Кажется, она намерена рассказывать всю историю эсеровского движения.

— Нельзя ли покороче, — мягко сказал Дмитрий Дмитриевич. — Поближе к сути…

— Хорошо, — ответила Каплан, сникая. — У меня получилось нелепо: в комнате, где я квартировала в Киеве, вдруг ни с того ни с сего взорвалась припрятанная бомба. Не знаю почему.

— Понятно почему, — сказал Семенов, — не иначе, как хранили со вставленным запалом, так?

— Так, — подтвердила Каплан.

— Кислота разъела оболочку запала, и случился взрыв, — пояснил Семенов, будто присутствовал при этом.

— Возможно, — согласилась Каплан.

— И? — спросил Донской.

— И - смертная казнь, — гордо сказала Каплан. — Заменили пожизненной. Отбывала в Нерчинске. А точнее — сперва в Мальцевской тюрьме. Ее знаете?

— Знаю, дальше…

— Дальше — перевели в Акатуй.

— Традиционная народническая тюрьма, — одобрительно сказал Семенов.

Каплан понравилась Донскому как боевик. Как человек с твердой волей и крепкими эсеровскими традициями. Донской понравился Каплан как энергичный, смелый руководитель и, прежде всего, как человек «дела». Он сумел оценить ее безоглядный героический порыв, с которым она выступила против Ленина. Каплан гордилась, что ее воодушевил и благословил на подвиг руководитель Московского бюро, член ЦК ПСР. Она шла на покушение от имени своей партии, от имени всех эсеров, защищавщих народовластие.

— Ваше имя, Фанни, станет знаменем свободы, — сказал Донской террористке на прощание. — Ваш подвиг отзовется в сердце каждого социалиста-революционера.

Кого убивать первым? Ленина или Троцкого? Мнения разошлись. Донской и Тимофеев предлагали убить Троцкого. Гоц — Ленина.

С убийственной иронией Абрам Гоц говорил о том, что Троцкий никогда не верил в социальную революцию рабочих и крестьян. Он — позер и охотно бы умер, сражаясь за Россию, при условии, однако, чтобы при его смерти присутствовала достаточно большая аудитория. И добавлял:

— Диктатура пролетариата с Троцким для эсеров лучше, чем без него. Прежде всего, надо убить Ленина и обезглавить Советскую власть.

Семенов возразил Гоцу.

— Политическая обстановка не созрела для подобных террористических актов. Покушение на Ленина надо производить при начинающемся развале Советов. Развала же пока не наблюдается. Большевики, особенно Ленин, пользуются огромной популярностью среди народных масс. Покушение необходимо отсрочить.

Гоц яростно обрушился на Семенова. Он начал доказывать, что для террора политический момент созрел. Убийство Ленина надо осуществить немедленно.

— Поймите, Семенов, — захлебывался Гоц. — сейчас август 1918 года. Что это значит? На Волге и на Урале — эсеры, меньшевики и Антанта. В Приуралье успешно действует Иванов и Герштейн. В районе Ижевского и Боткинского заводов прочно обосновался Тетеркин. Но — и это уже подтверждено жизнью — нашей гордостью является Среднее Поволжье. Здесь сосредоточены лучшие наши кадры: Климушкин, Брушвит, Фортунатов, Вольский, Нестеров, Маслов, Алмазов, Филипповский, Раков, Веденяпин, Абрамов, Лазарев. В меру сил им помогают испытанные бойцы народовластия Касимов, Жигалко, Подиков. В Поволжье у нас своя армия. Свое государство, свое правительство, свои законы и порядки.

— Что, верно, то верно, — согласился Семенов. — А как обстоят наши дела в Сибири, на Украине и других областях России?

— Лучше и желать нельзя! — воскликнул Гоц. — В Сибири — эсеры, кадеты и Антанта. На Украине — генерал Скоропадский, кадеты и Германия. На Кубани — генерал Алексеев, эсеры и Антанта. В Закавказье — эсеры, кадеты и Антанта. В Архангельске — эсеры, меньшевики и Антанта. Такого момента партия эсеров давно ждала…

28 августа 1918 года

Сыромятники

Начинало светать. Семенов подошел к окну, закурил. Террористы сидели молча, ждали указаний. Усов, Коноплева, Ефимов, Новиков, Королев, Пелевин, Федоров-Козлов, Сергеев, Каплан, Иванова…

Семенов хмурился — угрюмые лица товарищей не радовали. Он делал все от него зависящее, чтобы покушение на Ленина совершил рабочий. Гоц и Донской рассчитывали на грандиозный фурор. Нужен был такой рабочий, в котором не было бы ни единой крупинки мелкобуржуазного элемента. Семенов нашел такого рабочего в боевом отряде — Константина Усова, но пролетарий не оправдал доверия.

Сергеев после убийства Володарского ослаб духом и не был готов повторить террористический акт в Москве. Федоров-Козлов? Но какой из него рабочий, когда за каждым поворотом улицы видит свою деревню. Осталась одна надежда — Фанни Каплан.

— Григорий Иванович, — обратилась она к Семенову, — все в сборе…

— Прошу извинить, — встряхнулся Семенов. — Питер вспомнился.

— Питер — не Москва, — бросил реплику Зубков. — Питер был к нам добрее…

— Верно, — заметил Козлов. — Но в Питере мы «охотились» не за Лениным.

— Кончай разговоры, — строго отрезал Семенов. — Слушайте внимательно. Для глухих дважды повторять не буду.

Семенов помолчал. Потрогал чью-то фуражку, лежавшую на столе. Кивнул на дверь.

— Все в порядке, — ответил Сергеев. — В дозоре Новиков.

— Друзья! — начал Семенов. — Мы, боевики — исполнители воли нашей партии. Мы постоянно находимся на передовой линии фронта. Постоянно ведем бой с узурпаторами власти — большевиками. Член ЦК Абрам Рафаилович Гоц заверил, что на этот раз от нас не откажутся: партия признает террористический акт на Ленина. Гарантия — честное слово Гоца!

Все радостно загудели, а Семенов продолжал:

— В пятницу — 30 августа 1918 года Ленин будет выступать на митингах. Чтобы на этот раз не сорвалось — я раскинул сеть пошире. Помните, меткими выстрелами в Ленина, мы изменим ход исторических событий в России. Вернем их на путь народовластия.

Коноплева улыбнулась. Руководителем — единомышленником, боевиком без страха и сомнения, Семенов ей нравился больше. Семенов подробно проинструктировал террористов.

— Боевику Усову, — сказал в заключение Семенов, — проявившему малодушие, на заводах делать нечего.

Усов побледнел, молча положил на стол револьвер.

— Оружие оставь, — рявкнул Семенов. — Пойдешь дежурить в Петровский парк.

Разослав дежурных боевиков-разведчиков, Семенов оставил на явочной квартире только Лиду — с ней должен был состояться особый разговор…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «ЧЕРНЫЙ АВГУСТ»

утро 30 августа 1918 года

Петроград, Дворцовая площадь

По площади неторопливо катил велосипедист. Это был молодой человек в клетчатой кепи, кожаной куртке, бриджах и желтых щегольских крагах. В таких ходили разбогатевшие на войне интенданты царской армии. Он небрежно поставил велосипед у стены здания и уверенно вошел в подъезд Комиссариата внутренних дел. Леонид Канигессер вошел в подъезд той половины дворца Росси, которая идет от арки к Миллионой улице. Урицкий всегда приезжал на службу к этому подъезду.

— Товарищ Урицкий принимает? — спросил он швейцара.

— Еще не прибыли…

Канигиссер отошел к окну, выходящему на площадь. Сел на подоконник. Снял фуражку и положил рядом с собой. Долго глядел в окно. О чем он думал? О том, что еще не поздно отказаться от страшного дела? Еще можно вернуться на Саперный. Попить чаю с сестрой. Взять реванш в шахматы у отца. Продолжить чтение «Графа Монте-Кристо». О том, что жить осталось несколько минут, что он больше не увидит ни этого солнца, ни этой светлой площади, этого расстрелиевского дворца? О том, что пора снять затвор с предохранителя? О том, что швейцар начал странно коситься на него? Уж не заподозрил ли?

Леонид напряженно ждал. Люди проходили по площади, а Урицкий все не появлялся. И те двадцать минут его отсутствия показались Канегиссеру вечностью…

Председатель Петроградской ЧК медленно вошел в подъезд, приветливо кивнул швейцару, не спеша, пересек вестибюль и направился к лифту. Леонид встал с подоконника. Выхватил из-за пазухи кольт. И почти в упор выстрелил в затылок Урицкому. Комиссар упал. Сидевшие в вестибюле люди ахнули и, толкая друг друга, бросились к дверям. Вместе с ними выбежал на улицу и убийца. Если бы Канегиссер надел фуражку, положил в карман оружие и спокойно пошел пешком налево, он, вероятно, легко бы скрылся. Ему стоило свернуть под аркой на Морскую и затеряться в толпе Невского проспекта. Но он сел на велосипед и помчался, что есть силы. За преступником бросился комиссар Дыхвинский-Осипов. Он трижды выстрелил в велосипедиста из браунинга, но не попал. Преступник беспрепятственно удалялся.

В это время из-под арки Главного штаба выехала автомашина германского консульства. Дыхвинский не растерялся. Вместе с подоспевшими на помощь охранниками решительно преградил автомобилю путь.

— Временно машину конфискуем, — заявил он. Вскочил в кабину и приказал растерявшемуся шоферу догнать мелькавшего впереди велосипедиста. Тот уже поворачивал на Дворцовую набережную и мог скрыться из виду. Красноармеец, лежавший на крыле автомобиля, открыл огонь из винтовки. Велосипедист сделал несколько ответных выстрелов и свернул в Мошков переулок. Затем выехал на Миллионную улицу, бросил велосипед и вбежал в дом Северного английского общества. На помощь комиссару Дыхвинскому подоспели еще три автомобиля с сотрудниками Центральной комендатуры революционной охраны Петрограда во главе с ее комендантом Шатовым. Из бывших Преображенских казарм, тоже находившихся на Миллионой улице. Бежали поднятые по тревоге красноармейцы, по команде Шатова они быстро оцепили дом, в котором скрылся убийца. Шатов приказал прекратить стрельбу и преступника взять живым. Из окруженного красноармейцами и чекистами здания вышла женщина и сказала, что человек в кожаной куртке спрятался в одной из квартир верхнего этажа. Шатов и два его сотрудника вошли в дом. Чтобы избежать жертв, красноармейцы соорудили из шинели рядового Сангайло подобие чучела, поместили его в лифт и подняли наверх в расчете на то, что преступник через дверь лифта расстреляет все патроны, приняв чучело за солдата. Но провести Леонида не удалось. Он открыл дверь лифта, взял шинель и надел на себя. Спустился вниз по лестнице и попытался незаметно проскочить улицу. Чекистам, охранявшим подъезд, сказал:

— Тот, кого вы ищите, там. Наверху.

Казалось, что уловка сработала. Красноармейцы, было, кинулись вверх по лестнице. Но Сангайло опознал свою шинель. Преступника тут же схватили и обезоружили. Личность велосипедиста вскоре установили.

Двадцатидвухлетний студент 4-го курса Политехнического института. В недавнем прошлом — юнкер Михайловского артиллерийского училища. Член партии народных социалистов. В училище — председатель секции юнкеров-социалистов. Одно время был комендантом Выборгского района. Активно участвовал в заседании штаба эсеров за Невской заставой.

Итак, начало было положено…

30 августа 1918 года

Кремль, 14 часов 17 минут

Сергей вошел в столовую. Ленин, Крупская и Мария Ульянова сидели за столом. Обедали. Сергей подошел к Ленину и передал записку с сообщением о смерти Урицкого. Ленин спокойно прочитал, взглянул на часы и сказал:

— Сергей, готов авто. Поедем на Хлебную биржу.

— Что случилось, Володя? — спросила Мария.

— В Питере убили Моисея, — коротко ответил Ленин.

Крупская тяжело вздохнула.

— Может не надо сегодня ездить на митинг?

— Я поддерживаю Надежду Константиновну, — сказала Сергей, — это не безопасно.

— Что? Что? — вспыхнул Ленин. — И ты, Надя, хочешь прятать меня в коробочке, как буржуазного министра. Довольно с меня и одного телохранителя. — Ленин выразительно посмотрел на Сергея.

— И все же, Владимир Ильич, — Сергей решил не успокаиваться, — обстановка слишком тревожная. Я убедительно прошу не ездить сегодня на митинги…

— Сергей, ты много для меня делаешь, — Ленин после этих слов слегка замешкался. — Но, — продолжил он более решительно, — отказаться от выступлений на Хлебной бирже и на заводе Михельсона я не могу. Во-первых, потому, что обещал быть на собрании; во-вторых, считаю принципиально важным в настоящее время выступать на рабочих собраниях.

Сергей замолчал.

— Все-таки едешь? — тихо спросила Мария Ильинична.

— Бог не выдаст… — примирительно улыбнулся Ленин. — Да и Сергей рядом.

Замоскворечье. Серпуховская площадь

завод Михельсона

Председатель завкома Николай Иванов озабоченно посматривал на часы: пора открывать помещение для митинга. Рабочих приглашать не приходилось. Ждали Ильича. Митинги на заводе всегда проводились в Гранатном корпусе завода, немного похожим на сарай. На этот раз к заводчанам пришли не только жители окрестных улиц, многие притопали из Даниловской и Симоновской слобод. Увидеть Ленина и услышать его хотелось каждому. Рабочие искали у него ответы на самые тревожные и самые сложные вопросы жизни.

Председатель завкома распахнул двери, рабочие дружно хлынули в зал. Только заядлые курильщики остались у входа, и просил товарищей занять местечко поближе к трибуне, чтобы можно было получше рассмотреть Ленина.

Гранатный корпус завода Михельсона после октября 1917 года как единственное вместительное помещение в Замоскворечье было приспособлено для митингов и собраний самими рабочими. Они были здесь удивительно многолюдными тогда, когда приезжал Ленин.

Со двора в корпус вела довольно шаткая лесенка. Свет в зал проникал сверху — окна находились под потолком. Стулья и скамейки подступали к невысокому деревянному помосту, на котором стоял массивный стол президиума.

На помост бесцеремонно взобрался какой-то верзила в матросском бушлате и бескозырке. В развалку, вихляющей походкой подошел к столу. Взял графин с водой. Взболтнул, наполнил стакан и жадно выпил. Вытер рот рукавом и, спрыгнув с помоста, скрылся в толпе. Возле помоста шныряли ребятишки. Председатель завкома цыкнул на них — дети присмирели. И они терпеливо ждали приезда Ленина.

Внимание Иванова привлекла незнакомая женщина. «Не заводская, — подумал председатель завкома. — Может, из редакции?».

Незнакомка, читая газету, то и дело беспокойно поглядывала по сторонам. Прислушивалась к разговорам рабочих. Иванов хотел подойти, спросить, откуда она, но его окликнул старый слесарь, сосед по квартире.

— Не видать Ильича… Приедет ли?

— Обещал. Ждем с минуты на минуту.

Незнакомка встрепенулась, убрала газету в портфель и направилась к выходу. Верзиле — матросу, курившему у двери, шепнула:

— Должен приехать…

Люди все подходили и подходили. Корпус гудел. Людей набилось великое множество.

Митинг начался. Ораторы сменяли друг друга на трибуне.

Сергей сказал шоферу, чтобы тот притормозил сразу после ворот. Въехав во двор, машинально отметил, что их никто не встречает. Кроме этого боковым зрением осмотрел периметр площадки перед корпусом. Напротив довольно высокие жилые дома этажей в пять. Особое внимание.

Сергей вышел первым, не спеша, открыл дверь машины. Ленин тоже вышел, слегка распрямил затекшую спину, огляделся и быстро направился в Гранатный корпус. Сергей не отставал, прикрывая спину Ленина.

Шофер — Степан Гиль — развернул машину. К нему подошли какие-то женщины. Одна из них спросила:

— Кажется, товарищ Ленин приехал?

— Не знаю, — сухо ответил Гиль. Так отвечать его научил Сергей. Всех охранников и водителей он теперь инструктировал лично, не доверяя никому.

Женщина рассмеялась:

— Как же так? Шофер и не знаете, кого привезли?

Гиль нахмурился, но ответил сдержанно:

— Какой-то оратор. Сколько я их перевозил по заводам? Всех не упомнишь…

Женщина пожала плечами и решительно направилась к двери Гранатного корпуса, откуда доносился плеск аплодисментов. Шофер недоуменно посмотрел ей вслед: чего привязалась? Прилипла, как репей.

Лида неторопясь рассыпала кокаин по столику и приникла к нему, водя хрустальной трубочкой. После того, как вдохнула, на минуту прикрыла глаза, затем резко раскрыла и выдохнула. «Хорошо, — подумала она».

Винтовка была собрана и лежала рядом с подоконником. Вид на двор перед Гранатным корпусом завода в оптический прицел — как на ладони. Даже лучше, чем в прошлый раз на станции в Питере. Только теперь погасить свет у этого паршивца теперь не получится. День в разгаре.

Она видела, как машина Ленина въехала во двор завода. Как Ленин вышел из машины и быстро прошел в здание корпуса. Шел он быстро, но Лида все равно успела поймать его в перекрестие прицела. Но тут его прикрыл охранник.

Лида нахмурилась. «Опять он мешает, надо его тоже убирать. А то предан, как собака, вот и подохнет, как собака. Ну, ничего. Когда будут выходить. Он будет сзади, а Ленин передо мной — как на блюдечке. Вот тогда я и помогу Фанни».

Лида отложила винтовку в сторону и стала ждать…

Гиль вышел из машины. Походил по двору. Подумал: «Слишком любопытная дамочка. Впрочем, любопытных хоть пруд пруди. Куда не поедешь — лезут с расспросами. Возможно, он резковат, но что поделаешь — служба».

Рабочие встретили Ленина бурей восторженных аплодисментов. Поднявшись на помост, он на ходу снял пальто, присел на свободный стул в президиуме.

Председатель объявил:

— Слово предоставляется товарищу Владимиру Ильичу Ульянову — Ленину.

Овация стала еще сильнее. Сергей не любил такие митинги. Слишком шумно, слишком много народу. Ленин строго приказал не выставлять оцепление перед трибуной. А кто перед ней стоит? Хорошо еще если проверенные рабочие, а если террорист. Бросить бомбу с такого расстояния не представляет никакого труда. И поэтому Сергей постоянно занимал место именно перед трибуной. Благо в этот раз она была не слишком высокой.

Теперь только внимательно наблюдать за происходящим в зале…

Ленин тем временем вышел к трибуне:

— Нас, большевиков, постоянно обвиняют в отступлении от девизов равенства и братства. Объяснимся по этому поводу начистоту. Какая власть сменила царскую? Гучковско-милюковская, которая начала избирать в России Учредительное собрание. Что же в действительности скрывалась за этой работой?

Сергей напряженно вглядывался в зал. Вроде все нормально, но за последнее время у него выработалось просто-таки нечеловеческое чутье на опасность. Вдруг в зале он заметил женщину с черной длинной косой. «Стоп, — подумал Сергей, — где-то я ее видел. Где? И ведь это было связано с Лениным. Или не с ним… С его семьей?».

— Возьмем Америку, самую свободную и цивилизованную демократическую республику, — продолжал Ленин. — И что же? Там нагло господствует кучка миллиардеров, а народ — в рабстве и духовной неволе. Фабрики, заводы, банки и все богатства страны принадлежат капиталистам, а трудящимся — беспросветная нищета. Спрашивается, где тут хваленые равенство и братство? Нет их! Где господствуют демократы, там неприкрытый, подлинный грабеж. Мы знаем истинную природу так называемых демократий.

Раздались оглушительные аплодисменты. Сергей так настойчиво пытался вспомнить, где он мог видеть женщину из зала, что почти не слушал речь Ленина. И раздавшаяся овация, стал для неожиданной, он даже слегка вздрогнул. А вот вспомнить так и не мог.

…Согласитесь, кто трудится, имеет право пользоваться благами жизни. Тунеядцы, паразиты, высасывающие кровь из трудящегося народа, должны быть лишены этих благ. И мы провозглашаем: все рабочим, все трудящимся! — продолжал тем временем Ленин.

Каплан тревожно озиралась по сторонам. Ей стало жутко: она увидела охранника Ленина и узнала его. Они виделись однажды — в Кремле, она была там с Дмитрием Ульяновым. Неужели он ее запомнил?

Фанни стала быстро пробираться к выходу.

И тут Сергей вспомнил — во дворе Кремля. Он встретил Дмитрия Ильича Ульянова. Эта женщина была рядом с братом Ленина. А что она делает здесь? И кто-то еще рядом тогда был? Неважно, вспомнит позже. Похоже, Владимир Ильич собирался заканчивать. Сейчас начнется самое трудное. Надо постараться отсечь толпу людей от Ленина. Иначе его просто сомнут.

Вместе с председателем завкома и несколькими рабочими завода Сергей образовал коридор, по которому пошел Ленин.

Ленин вышел из здания корпуса, как к нему неожиданно подошла какая-то пожилая женщина. Она выкрикнула

— Владимир Ильич! Очень прошу! — Сергей постарался оттеснить ее, но Ленин перехватил ее руку и подтянул к себе.

— Что вы хотели?

— Я хочу пожаловаться на работников заградительных отрядов на железной дороге. Почему они отбирают хлеб, который люди везут из деревни от родственников? Ведь издан декрет, чтобы не отбирали…

— Заградотрядчики иногда поступают неправильно, — согласился Ленин. — Но эти явления — временные. Снабжение Москвы хлебом скоро улучшится.

Сергей начал волноваться. Слишком долгое время они стоят на открытом пространстве. Он огляделся вокруг, поднял голову и посмотрел на здание, стоявшее прямо напротив.

В одном из окон дернулась занавеска, и что-то сверкнуло на солнце, как будто ребенок выставил в окошко зеркальце и пускал зайчики.

Реакция Сергея была мгновенной. В доли секунды он понял, что это оптический прицел на винтовке, про которую говорила Влада.

Не говоря ни слова, Сергей резким рывком дернул Ленина за себя, сам, разворачиваясь к снайперу спиной и, пытаясь броском уйти в сторону.

Из помещения цеха высыпало довольно много народу. Лида слегка подышала на руки, устроилась поудобнее перед окном и припала глазом к окуляру прицела.

Через минуту вышел Ленин. Охранник, как она и предполагала, оказался сзади. Лида задержала дыхание и поймала Ленина в перекресте прицела. «Стреляем на счет три» — подумала она. Раз… Неожиданно к Ленину рванулась какая-та старуха. Охранник попытался ее отодвинуть, но Ленин притянул ее к себе. Она слегка загородила Лиде обзор, но уже через несколько секунд женщина сдвинулась в сторону, снова освобождая Лиде обзор. Два… Охранник заметно нервничал и беспрерывно оглядывался. Три… Палец мягко скользнул по спусковому крючку…

Раздался выстрел, он прозвучал как-то глухо и был похож на хлопок в ладоши. Пуля скользнула рядом с головой Сергея. Но почему выстрел раздался совершенно с другой стороны? Сергей резко развернулся, в тоже время, не давая Ленину приподняться.

Выстрелы продолжали греметь.

И вдруг он заметил, что рядом с машины стоит именно та женщина, которую он пытался вспомнить в зале, держит в руке пистолет и стреляет. Но стреляет почему-то вверх!

Все вокруг оцепенели. Ленин пошатнулся и стал медленно оседать на землю.

— Убили! Убили! — закричала в истерике какая-то женщина.

«Попала!» — с восторгом подумала Лида. Она отстреляла всю обойму и, как она предполагала, попала как минимум три раза. Лида стала быстро разбирать винтовку и укладывать ее в футляр из-под скрипки.

Сергей, который держал Ленина, почувствовал, как на его ладони появилось что-то теплое. Он посмотрел, и увидел кровь. Кто же ранен? Он? Но он ничего не чувствовал. Значит — Ленин?

— Где она? — закричал Сергей, — быстро за ней.

Женщина побежала на стрелку к трамваю. Сергей пытался затащить Ленина в машину.

— Степан! Быстро в больницу! — закричал он водителю.

Рядом оказался помощник военного комиссара Батулин. Хорошо, что Сергей все догадался предупредить военных о предстоящем митинге и попросить заранее поддержки. Батулин, крикнул на ходу:

— Я за ней!

В машине Сергей расстегнул Ленину пиджак.

— Куда вы ранены? — спросил Сергей. Он видел кровь на одежде, но не мог понять — где рана?

— В руку, — тихо ответил Ленин. Лицо у него побледнело, глаза полузакрылись.

Сергей ловко сдернул с Ленина пиджак, стараясь не причинять лишнюю боль. Наконец он увидел рану. Пуля попала под правую лопатку. «Странно, — подумал Сергей. — А ведь я точно слышал, как пуля пролетела рядом с моей головой».

Но размышлять было некогда. Сергей срочно начал перевязку, кровавое пятно на рубашке становилось все больше. Владимир Ильич начал кашлять и сплевывать кровью.

На полной скорости подъехали к Кремлю. Сергей сказал Гилю, чтобы тот постарался не задерживаться у ворот и потом, остановился, не у парадного подъезда, а остановился у боковых дверей.

Сергей помог Ленину выйти из машины. На предложение вынести его, Ленин категорически отказался.

Батулин бежал по Серпуховке, обгоняя перепуганных людей. У трамвайной стрелки увидел женщину с портфелем, прячущуюся за деревом.

— Зачем вы стреляли в товарища Ленина?

— А вам, зачем это знать? — зло спросила женщина, затравленно озираясь.

Интуиция не подвела Батулина. Подбежавшие рабочие опознали в задержанной террористку. Он еще раз спросил задержанную:

— Вы стреляли в товарища Ленина?

Женщина ответила утвердительно, но отказалась назвать свою фамилию и принадлежность к какой-либо партии.

Предупрежденная о случившимся, по лестнице, задыхаясь, поднималась Крупская. В квартире уже толпился народ, но Сергей никого близко, кроме врачей, к Ленину не подпускал. Надежда Константиновна побледнела: все кончено… Машинально вошла в спальню. Кровать, выдвинутая на середину комнаты. Виноватые глаза Володи. Лицо без кровинки… Забинтованная рука.

Увидев жену, Ленин невнятно проговорил:

— Ты приехала, устала…

Крупская вздрогнула: речь бессвязная, глаза затуманены. Она остановилась у дверей.

В это время приехал Владимир Николаевич Розанов — руководитель хирургического отделения Солдатенковской больницы.

Розанов подошел к лежащему Ленину, нащупал пульс. Ленин слабо пожал руку доктору.

— Ничего, зря врачи беспокоятся.

— Вам нельзя разговаривать, Владимир Ильич, — сказал Розанов. — Убедительно прошу молчать.

Ленин слабо улыбнулся.

Розанов приложил ухо к стетоскопу, нахмурился: сердце сдвинуто вправо, тоны отчетливые, но слабые. Сделал легкое выстукивание — вся левая половина груди давал тупой звук. Произошло кровоизлияние в левую плевральную полость. Кровь сместила сердце.

Розанов осторожно ощупал раненую руку Ленина. Обнаружил перелом плечевой кости. Выпрямился, многозначительно взглянул на стоявшего рядом Сергея и врача В.А.Обуха.

— Пожалуйста, Владимир Ильич, не двигайтесь и не разговаривайте.

Втроем вышли в прихожую.

— Тяжелое ранение, — сказал Розанов. — Очень тяжелое. Но организм у Владимира Ильича сильный. Будем надеяться на лучшее.

От этих слов Сергей похолодел. Ведь ответственность за жизнь Ленина была поручена ему. И что? Он ничего не смог сделать.

Врачи пришли к мнению, что пуля, к счастью, не задела больших сосудов шеи.

— Вы молодец, — сказал Розанов Сергею. — Мне немного рассказали о случившемся. Хорошо, что вы успели пригнуть Ильича. Пара сантиметров выше и мгновенная смерть.

— Сколько у него ранений? — спросил Сергей.

— Два, — ответил Розанов. — Вторая пуля пробила верхушку левого легкого слева направо и засела около грудно-ключичного сочленения. Да, еще пробит пиджак под мышкой, но этот выстрел не причинил ему вреда. Полагаю, — подытожил Розанов, — извлекать пули сейчас не будем.

— Пожалуй, повременим, — согласился Обух.

Все вернулись в комнату, где лежал Ленин. Возле него сидела Крупская. Увидев вошедших, Ленин хотел что-то сказать, но Розанов предупреждающе поднял руку.

— Нет, нет! Никаких вопросов!

Ленин слабо улыбнулся:

— Ничего, ничего. Это со всяким революционером может случиться. Доктор, — продолжал Ленин, — вы коммунист?

— Да, Владимир Ильич.

— Тогда скажите откровенно, скоро ли конец? Если да, то мне нужно кое с кем обязательно поговорить.

Розанов успокаивающе провел по руке.

— Нужно смотреть правде в глаза, — заметил Ленин, — какой бы горькой она ни была.

Правда действительно была горькой.

Каплан доставили в Замоскворецкий Военный Комиссариат. Первый допрос произвел председатель Московского трибунала Козловский. Когда приехал Сергей и спросил о первых результатах, Козловский ответил ему:

— Сергей, эта женщина произвела на меня крайне серое, ограниченное, нервно-возбужденное, почти истерическое впечатление. Держит себя растерянно. Говорит несвязно и находится в подавленном состоянии. Хотите услышать мое мнение по поводу происшедшего?

— Конечно, — сказал Сергей.

— Я считаю, это дело рук эсеров. И хотя Каплан отрицает это, и связь с петроградскими событиями, мне кажется четко прослеживается рука правых эсеров.

— Поживем — увидим, — ответил Сергей.

Москва, 30 августа 1918 года

23 часа 40 минут

помещение внутренней тюрьмы Замоскворецкого военного комиссариата

То, что женщина находится в состоянии глубокого психологического шока, Сергей понял сразу. Ему было достаточно взглянуть на Каплан. Речь ее порой становилась бессвязной, похожей на бред.

— …я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению.

Кроме Сергея в комнате для допросов присутствовал председатель Московского революционного трибунала Дьяконов. Кроме этого, что вызвало большое удивление Сергея, приехали сотрудник ВЧК Фридман и сам Яков Свердлов.

Свердлов начал допрос агрессивно:

— Кто вы? Фамилию свою назовите… — И тут же переход, — кто вам поручил совершить это неслыханное злодеяние?

Сергей почему-то подумал: «Как-то фальшиво звучит у Якова негодование. Странно».

Свердлов продолжал допрос. Он требовал от Фанни хоть каких-либо доказательств того, что стреляла действительно она. При этом Яков совершенно не хотел слушать Сергея, который пытался объяснить ему, что стрелков, по-видимому, было двое. Причем в Ленина попала не Фанни, а снайпер из дома напротив. Но Яков и слушать не хотел не про кого снайпера. Сергею он безапелляционно заявил, что слово такое слышать первый раз, а оптические прицелы — буржуазные выдумки.

Сергей понял, что доказать что-то Свердлову бесполезно. Но если сначала он списал все на волнение, то потом задумался — а так ли это?

Свердлов тем временем добился от Каплан признания в том, что стреляла она. Однако никаких подробностей покушения Фанни сообщить не могла: «Сколько раз я выстрелила — не помню». Сергей в это поверить мог. Он лично видел глаза этой больной женщины в момент выстрелов. Но ведь даже тогда, он не был уверен, что стреляла она. «Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить о подробностях».

«А вот в это поверит тяжело, — подумал Сергей. — Так может отвечать, либо действительно ничего не зная, либо скрывая сообщников, если, например, террористов было двое. А в этом я не сомневаюсь», - подумал Сергей. Сейчас это стало совершенно очевидным фактом.

«Я совершила покушение от себя лично», - продолжала Каплан.

Сергей уже внимательно прочитал протоколы допросов других свидетелей. По поводу снайпера никто ничего вразумительно сказать не мог. Но также никто не мог опознать Каплан как стрелявшую. А вот это было очень странно.

Чем больше Сергей слушал Каплан, тем более у него росла уверенность, что он не ошибся тогда, во дворе завода, снайпер был, несмотря на все возражения Свердлова. Все говорило в пользу этой версии. Но почему Яков так упорно от нее отказывается?

Неожиданно Каплан скривилась, как будто у нее что-то болело.

— Вам плохо? — спросил Сергей.

— Если можно, — тихо ответила Фанни, — дайте мне что-нибудь положить в ботинки в стельки. Там вылезли гвозди, ужасно натерло ноги.

Сергей оглянулся вокруг. Ничего подходящего под рукой не было. Он увидел несколько разорванных конвертов.

— Это подойдет? — спросил он, протягивая их Фанни.

— Да, спасибо, — тихо ответила она, развязывая шнуровку ботинок и кладя туда конверты. Что-то в ее облике заставило дрогнут сердце Сергея. Он взглянул на Свердлова, но на того, эта сцена не произвела никакого впечатления. Он что-то писал, потом поднял голову и обратился к Каплан:

— Я думаю, у вас есть еще много что сказать…

— Я сказала все.

— Я не ошибаюсь, — все также настойчиво продолжал Свердлов. — Вы утаиваете главное — сообщников и руководителей покушения…

Фанни заплакала. Ей сейчас хотелось только одного — чтобы все эти люди ушли и оставили ее в покое. Ведь на самом деле, она так до конца и не могла понять — стреляла она или нет? Но ведь она во всем созналась. Так почему же они не оставят ее в покое? Чего еще они добиваются?

На вопросы она отвечала машинально, что-то отрицала, что-то подтверждала. Что? Ее охватил ужас: не сказала ли чего лишнего? Нет… Нет… Буду говорить только о второстепенном… Только о себе… О главном молчать, молчать…

Она все еще плохо слышала. Только звон в ушах. Звуки выстрелов. Гул разъяренной толпы.

— Сколько вам лет? — услышала Фанни голос Сергея. Она вздрогнула как от пушечного выстрела. Разом слетело оцепенение.

Фанни прикрыла глаза. Перед ней пронеслись мгновенные видения: заводской двор, автомобиль с открытой дверцей. Ленин… И револьвер, бьющийся в ее ослабленной руке.

— Сколько вам лет? — повторил вопрос Сергей.

— Двадцать восемь, — наконец ответила Каплан.

— Яков, — позвал Сергей, — можно тебя на секунду.

Они вышли из камеры.

— Яков, давай прервемся и дадим ей отдохнуть, — сказал Сергей. — Всем надо отдохнуть.

Свердлов удивленно посмотрел на Сергея.

— Я не понимаю тебя, — ответил он, — ты хочешь прервать допрос убийцы Ленина?

— Да, — раздраженно сказал Сергей. — Именно этого я и хочу. Я уже пытался тебе объяснить, что она не убийца. Или не только она… Стреляли еще. Про снайпера, — при этих словах Свердлов досадливо поморщился, — да, да, Яков, именно про снайпера, я имею определенную информацию. А Каплан нам просто подставляют.

Эти слова удивили Свердлова, но, тем не менее, он согласился с мнением Сергея и сказал с неохотой:

— Хорошо. Я тебе верю. Давай остановимся на сегодня. Возможно, ты прав, нам надо отдохнуть.

Каплан задержали, а на ее сообщника — дежурного боевика Новикова никто не обратил внимания. Террорист загипнотизировал рабочих своей матросской формой и оказался вне подозрений. Он попытался подстраховать Каплан. Кинулся с револьвером к упавшему Ленину, но того уже прикрывал собой телохранитель. Новикову ничего не оставалось, как скрыться за воротами в толпе и воспользоваться пролеткой с рысаком, приготовленной им для них с Каплан.

ОФИЦИАЛЬНЫЙ БЮЛЛЕТЕНЬ № 1

30 АВГУСТА 1918 ГОДА 11 ЧАСОВ ВЕЧЕРА

«Констатировано 2 слепых огнестрельных ранения; одна пуля, войдя над левой лопаткой, проникла в грудную полость, повредила верхнюю долю легкого, вызвав кровоизлияние в плевру и застряла в правой стороне шеи, выше правой ключицы; другая пуля проникла в левой плечо, раздробила кость и застряла под кожей левой плечевой области, имеются налицо явления внутреннего кровоизлияния. Пульс 104. Больной в полном сознании. К лечению привлечены лучшие специалисты-хирурги».

1 сентября 1918 года

Свердлов долго думал, на кого он может положиться в столь трудном и ответственном деле. Наконец, свой выбор он остановил на Варламе Аванесове. Его-то он вызвал к себе.

— Варлам, — обратился к нему Свердлов, — немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной.

Аванесов вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав там Каплан, он привез ее в Кремль. И оставил в полуподвальной комнате под детской половиной большого дворца.

Еще раз Свердлов вызвал Аванесова ближе к вечеру.

— Вот тебе постановление ВЧК, — сказал Свердлов, протягивая Аванесову бумагу, — Каплан — расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.

— Когда? — коротко спросил Варлам.

— Сегодня, — ответил Свердлов, — немедленно. Да, — добавил он, — Варлам, уничтожь ее останки…

Если приказ о расстреле Каплан выглядел для Аванесова вполне естественным — ну, а что же еще могло быть с ней? — то уничтожение останков показалось даже ему, убежденному революционеру, чрезмерным.

— Зачем? — спросил Аванесов.

— Ничего не должно остаться от этой гадины! — вдруг истерично закричал Яков.

Варлам в нерешительности затих. Наконец, набрался смелости и произнес:

— Хорошо, Яков Михайлович, все будет сделано.

На квартире Ленина в Кремле находились врачи Минц, Вейсброд, Семашко, Баранов, Винокуров, Розанов, Обух. Они констатировали необычайно слабую деятельность сердца, холодный пот и плохое общее состояние. Это как-то не вязалось с кровоизлиянием, которое было не таким сильным, как ожидалось. Врачи высказали предположение: не вошел ли в организм Ленина вместе с пулями какой-либо яд. У больного появились признаки одышки. Поднялась температура, и Ленин впал в полузабытье, иногда произнося отдельные слова.

Ни один из врачей не уходил из здания Совнаркома. Они беспрерывно дежурили около комнаты Владимира Ильича. Ночью прошел кризис. И лишь к утру, врачи смогли вздохнуть свободнее. Непосредственная опасность жизни Ленина миновала.

ИЗ БИОГРАФИЧЕСКОЙ ХРОНИКИ В.И.ЛЕНИНА

1 СЕНТЯБРЯ 1918 ГОДА

«Я.М.Свердлов сообщает в 11 час. 45 мин. в Петроград, что состояние здоровья Ленина несколько улучшилось. Больной шутит, заявляет врачам, что они ему надоели, не хочет подчиняться дисциплине, шутя, подвергая врачей перекрестному допросу, вообще «бушует». Сегодня мы все окрылены надеждой».

Решающие дни по ходу болезни, однако, еще впереди.

Газета «Известия»

1 сентября 1918 года

«От ВЧК. Чрезвычайной Комиссией не обнаружен револьвер, из коего были произведены выстрелы в тов. Ленина. Комиссия просит лиц, коим известно что-либо о нахождении револьвера, немедленно сообщить о том комиссии».

2 сентября 1918 года

Новиков и Коноплева докладывал отряду о свершившемся покушении на Ленина. Их слушали, затаив дыхание.

Семенов недоумевал. Почему Каплан не вскочила в пролетку, которая стояла наготове? Растерялась? Сдали нервы? Хорошо еще, что Лида была как никогда хладнокровна.

Боевики недоумевали. Ленин остался жив. Каплан схвачена и водворена на Лубянку. Выдержит ли она поединок с ВЧК?

— А вдруг Фаня уже раскололась в ЧК? — буркнул Новиков.

Семенов от неожиданности вздрогнул.

Рядом вздохнул громоздкий, неповоротливый Королев. Хотел что-то сказать, но не решился.

— Выкладывай, что у тебя.

— Как бы не того, Григорий Иванович…

— Яснее!

— Как бы худо не вышло. Всешь-таки баба. Прижмут в ЧК…

— Что ты предлагаешь?

— Уходить надо, Григорий Иванович. Близковато от Москвы сидим. Если Фаня не выдержит — возьмут всех скопом.

Королева неожиданно поддержала Коноплева.

— Фаня — прежде всего женщина, а уж потом — боевик.

— Эта женщина выдержит все. И потом, Лида, ты иногда просто невыносима. Лучше сходи на станцию, узнай новости.

Семенова атаковал Козлов:

— Григорий Иванович! Ударим по Лубянке, отобьем Фаню. Ребята согласны…

— Верно, Григорий Иванович! Чекисты думают, что мы на дно ушли. Врасплох застанем…

Перебивая друг друга, террористы горячо доказывали реальность задуманного. Семенов заколебался: может и впрямь попытаться?

2 сентября 1918 года

Варлам Аванесов вызвал к себе коменданта Кремля Петра Малькова.

— Надо немедленно съездить на Лубянку и забрать Каплан. Поместите ее в Кремле под надежной охраной.

Мальков не стал интересоваться причиной такого неожиданного приказа. А просто выполнил указание Аванесова. Он перевез Каплан с Лубянки в Кремль. Поместил ее в полуподвальной комнате. Комната была с высоким потолком, гладкими стенами, с зарешеченным окном, которое находилось метрах в четырех от пола. Не заглянешь в него, не дотянешься рукой. Возле двери и на всякий случай у окна, Мальков поставил усиленные посты. Часовых проверял ежечасно. Не спускал глаз с заключенной. Больше всего Мальков боялся, как бы кто-нибудь из охраны не отправил террористку на тот свет раньше времени. Каплан вызывала у латышских стрелков брезгливость и ненависть.

Фаня отказалась от завтрака. Первые часы пребывания в камере она ни на минуту не останавливалась. Все ходила и ходила от стены к стене. Ее несколько раз вызывал Сергей, но она отказалась отвечать на вопросы. Когда перестали вызывать на допросы, затихла. Присела на табурет и уставилась в стену.

Глубокая поперечная морщина, прорезавшая лоб у переносицы, придавала лицу несвойственное выражение обреченности. Не было у нее раньше этой морщины и этой безысходной обреченности. Три дня и три ночи, проведенные в поединках с чекистами и наедине с собой, вытряхнули из нее что-то очень существенное и невосполнимое: безрассудное, необъяснимое, полное восприятие жизни, когда все — и неудачи, и беды, и сомнения, и огорчения были в радость.

Каплан прислушалась к себе. Ядовитым туманом заклубился внутри страх. Опалило сознание бессилия. Рок неудач преследовал ее, и после каторги. Сковывал волю. Сколько ей можно убегать, кого-то догонять, быть, в конечном счете, битой?

Она снова стала ходить по камере. С трудом переставляла ноги, но куда ни повернется — серая стена. Об нее тупо ломался взгляд. Будто она никогда не видела солнца, не кипела в половодье революции. Откуда эта серая стена? Какая дьявольская сила забросила ее в одно из подвальных помещений Кремля?

Каплан надеялась, что ее больше не будут вызывать на допросы. Она боялась встреч с Сергеем. Уцепиться за ниточку — размотает весь клубок. Она уже на пределе. Скорей бы конец. Взаимные прощупывания, пробные атаки и контратаки, истерики, уход в глухую защиту, обманные маневры поведения. С чем это сравнишь?

Память Каплан распахнула в минувшее одну из своих бесчисленных дверок, и она услышала голос Сергея:

— Я думаю, у вас есть много что сказать…

По спине пробежали мурашки.

— Я сказала все, — выдавила Каплан и отвернулась. Мутным, нехорошим взглядом уставилась в окно. В глазах бродило что-то этакое… Мысль? Воспоминание?

— Я не ошибаюсь, — сказал Сергей. — Вы утаиваете главное — сообщников и руководителей покушения… Вам предстоит очная ставка…

— С кем?

— С Верой Тарасовой.

— Зачем? Зачем эта канитель с очными ставками? Я подпишу все, о чем рассказала.

Сергей наклонился к ней ближе. Казалось, он хочет проникнуть взглядом в ее голову, понять и прочитать все ее мысли.

— Но мне нужна правда.

Вошла Вера Тарасова. Остановилась, собралась с силами.

— Послушай, Фаня, — голос Тарасовой прерывался, — как ты могла? Ну, почему?

Ответа не было.

— Трудилась бы как все, имела бы семью…

— Очевидно, я не такая, как все, — голос Каплан завибрировал от напряжения.

— Фаня, — с горечью сказала Тарасова, — ты сама себя загнала в угол. Разве об этом ты мечтала в Акатуе?

Каплан отшатнулась назад, будто ударенная, и впервые посмотрела в лицо Тарасовой — потерянно посмотрела. Слепо.

— Акатуй — совсем другая жизнь, — пробормотала Каплан. Осеклась от невозможности хоть что-то объяснить Тарасовой, искренне горюющей о ней. Махнула, обречено рукой.

— Эх, Верочка!

После ухода Тарасовой Каплан продемонстрировала один из резких скачков перемены настроения. Сергей ни разу не видел Каплан обмякшей и безоружной. И все же она ни в чем не раскаялась. Ни в чем существенном не призналась. Задумчиво стряхивала с правого плеча невидимую пушинку. Но та, вероятно, не исчезала. Тогда Каплан сняла ее пальцем, отвела в сторону и проследила. Как она медленно падала вниз…

Каплан подняла к Сергею лицо с грустными глазами.

— Я была на заводе Михельсона одна…

Сергей тяжело вздохнул. Чуя перемену, Каплан беспокойно всматривалась в Сергея, пока тот делал какие-то записи в протокол допроса. Ей, почему очень нравился этот человек. Если в такой ситуации применимы слова — «нравился». От этого веяло чем-то земным, обыденным.

— Где здравый рассудок? — едва слышно спросил Сергей. В его голосе зазвучало сочувствие. Не наигранное — настоящее. Откровенность не ему одному нужна. Ей самой.

Сергей провел рукой по горлу: нельзя запираться. И застыли два профиля против друг друга. Глаза в глаза. Сергей, упершись грудью о стол, подался вперед, словно притянутый. Признание, казалось ему, было у Каплан уже на языке…

— Я не скажу… Не могу…

Взгляд ее потух. Она сгорбилась. И сразу постарела на десяток лет…

Тусклое лицо. Бормочущий осевший голос. Маска, внешняя оболочка. Защитная окраска. Вроде бы все правильно. И, однако, Сергей чувствовал, что-то здесь не то, определенно не то. Что же должна чувствовать эта маска? Что такое сокровенное и тайное призвана она столь упорно защищать от следствия?

…Каплан все ходила и ходила по камере. Трудно сказать почему, но у нее было такое ощущение, что дело движется к развязке. Сознавая это, Каплан впервые со времени выхода на свободу с неподдельной теплотой подумала о каторге в Акатуе. Ведь там она, как это кажется, ни странно, умерла бы в кругу близких ей по духу товарищей. А здесь, в Москве, ей придется умирать в глухом остервенелом одиночестве. Память о себе ей помогут оставить выстрелы в Ленина, но ее самой-то уже не будет.

Ненадолго, всего на пять-шесть минут к Каплан зашел Сергей. Он ни о чем не спрашивал. Ничего не уточнял. Не записывал. Смотрел и о чем-то сосредоточенно думал…

Каплан так и осталась для него тайной за семью печатями со своей трагической судьбой и загадочной психологией.

Жизнь Фанни подходила к последней черте. Да и была ли у нее, в сущности, жизнь? Что она видела? Что познала? Кто ее любил? Кого она одарила своей любовью? Кому она поведала сокровенное? Кто ей открывал душу? Чье сердце она обогатила мечтой? Детство она почти не помнила. Юность ее растворилась и заглохла в обшарпанных стенах пересыльных тюрем, в кошмарных снах, горьких и беспросветных думах…

На каторге Каплан сгорала от внутренней сосредоточенности. Растворялась в бесплодных затереотизированных спорах, вера в торжество добра над злом. Ощущение тревоги не покидало ее ни на один день. А тут еще глаза… отказывались видеть белый свет — единственное, что ее радовало. Страдала ужасно, и если бы не Мария Спиридонова и Вера Тарасова — наверняка сошла бы с ума. Они не давали окончательно упасть духом, вселили надежду. Целых три года длилось тяжкое испытание, и она прозрела…

И, как удар грома, неожиданная свобода… Пока добиралась из Акатуя до Читы — отшумела бурями Февральская революция. И вдруг снова заболели глаза. Скиталась по госпиталям и больницам. Зрение то пропадало, то восстанавливалось. Случалось такое и раньше. Но тогда она не била тревоги. Не жаловалась на судьбу. Малая беда не заслоняла большую — вечную каторгу. Потерю зрения воспринимала, как еще один удар из-за угла. Тогда она пошла на риск. В Харькове ей сделали более или менее удачную операцию. Хоть и плохо, но все же стала видеть. Воспрянула духом. Вернулась в Москву. Партия эсеров находилась в бегах, на полулегальном положении. С ходу ринулась в бой. Не хотела выключаться из борьбы даже не короткое время.

Почему же она не убила Ленина? Ведь стреляла отравленными пулями. И ни одна из них не оказалась смертельной? Глаза… Всему виной глаза. На расстоянии трех шагов не попала…

Фигура Ленина почему-то расплывалась. Голова, в которую она целилась, ускользала в сторону. Бежали секунды…

Вот Сергей закрывает Ленина. И тогда она начала палить в спину Ленину…

Почти никто из боевиков не знал, какую операцию Каплан сделала в Харькове. Даже Семенову она не сказала, что стала плохо видеть. А ему она верила. У нее с ним одна точка отсчета — возмездие. Он один из немногих сумел глубоко заглянуть в ее противоречивую душу. Догадывался или нет, почему она под различными предлогами отказывалась одна ходить на ведение слежки? Ее постоянно сопровождали то Зубков, то Усов. Чаще всего — Новиков. Молча несла свой крест. Отчаянно торопилась встретить Ленина. И судьба, наконец-то, над ней смиловалась. В роковую пятницу — 30 августа 1918 года он приехал на завод Михельсона…

Странно. После выстрелов она смутно помнить, как Ленин медленно оседал на землю. Но почему-то она была уверена, что не попала в него. Да и выстрелов было больше, чем она успела сделать.

Вот это-то ее и поразило. Вот почему она растерялась и кинулась в толпу бегущих к воротам женщин. Забыла, что для ее побега в ближайшем переулке стоял наготове рысак с пролеткой. Забыла, как Новиков сказал ей:

— После выстрелов бегите к извозчику. Он вас быстро умчит отсюда.

Ей бы только свернуть в переулок… А она, ошеломленная, куда-то побежала. Потеряла ориентировку. Растерялась. Прислонилась к развесистому дереву. Перевела дух. Загнанная и затравленная, обратила на себя внимание какого-то военного комиссара… Так значит, стрелял еще кто-то?

Каплан не питала иллюзий на снисхождение Советской власти. Слишком велико и чудовищно было ее преступление, даже если не ее выстрелы достигли цели. Она знала — пощады не будет. Мучилась и казнилась только одним: могла ли она скрыться после покушения? Могла. Лихач — извозчик, нанятый по распоряжению Семенова дежурным боевиком, ждал ее наготове у завода в условленном месте. Но она придерживалась той точки зрения, что исполнитель после совершения террористического акта не должен бежать и скрываться. И она, помня об этом, сыграла свою роль до конца, создав впечатление, что эсеровские террористы по-прежнему, как и при царизме, — герои, рыцари без страха и упрека, без колебания жертвуют жизнью за святое дело…

И все же она пришла к выводу, что оказалась подсадной уткой, заранее обреченной на арест и смерть.

Ночь с 3 на 4 сентября 1918 года

Кремль

Аванесов вызвал Малькова поздно ночью.

— Я предъявляю вам постановление ВЦИК, — сказал Аванесов. — Каплан — расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно.

Мальков удивился такой поспешности, но спрашивать ничего не стал. Круто повернувшись, он вышел из кабинета и отправился в комендатуру. Там он вызвал несколько человек латышей, которых хорошо знал. Обстоятельно их проинструктировал, и они отправились за Каплан.

В замке заскрежетал ключ… Распахнулась дверь… Каплан вскинула голову. Перед ней стоял комендант Московского Кремля Мальков.

Мальков и рослые конвоиры с винтовками, смотрели на террористку враждебно. Шли молча длинными коридорами. Под высокими сводчатыми потолками гулко раздавались звуки солдатских сапог латышских стрелков.

— Стойте.

Каплан повернулась лицом к конвою. Мальков посмотрел на часы, а затем на Фанни:

— По Постановлению Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, — сказал он глухо, — вы приговорены к высшей мере наказания…

…Было 4 часа утра.

Труп завернули в брезент и быстро вынесли из здания. Почти бегом солдаты донесли его до одного из внутренних дворов, засунули в железную бочку, облили бензином и подожгли.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СНК

О КРАСНОМ ТЕРРОРЕ

Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской чрезвычайной комиссии и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их… что подлежит расстрелу все лица, причастные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.

Народный комиссар юстиции Курский

Народный комиссар внутренних дел Петровский

Секретарь Фотиева

Москва, Кремль, 5 сентября 1918 года

5 сентября 1918 года

Пятницкое кладбище

Он пришел сюда рано утром. Он не знал, правильно он делает, что решил похоронить ее прах здесь — на православном кладбище. Но больше этого сделать было негде. Яма была подготовлена заранее, и он бережно опустил туда урну. Взял лопату и засыпал сверху землю. Потом присел рядом на упавшее дерево. Посмотрел вверх и заплакал…

Я не хочу забывать своих слов, ощущений, эмоций. Это все, что у меня осталось. Или от меня. Здесь есть и новое, и то, что проходило вскользь когда-то.

День. Еще один день. ЕЩЕ один день. Не зря прожит. А, в сущности, день. Просто день. Как при знакомстве и пожимая ладонь в приветственном реверансе. Воздать руки к небу и зайтись молитвой, потому, что прожит, сменил горизонты, двинулся на запад, чтобы вновь родиться и явиться лучистым солнцем, птицей чайкой, несмелой, зеленью листа, нежными, улыбчивыми устами, сумбуром безмятежным, абсурдом берегов безбрежных. Какая цельная картинка. А для чего? Чтобы опять вздохнуть, сказать спасибо Небесам за еще один день.

Ау! Не чувствуете. Весь в бежевом. Снова в бежевом. Улыбается. Думает. Идет, зашиваясь в бесконечных далях. Вздыхает… быть проклятым и проклинать все вокруг. Какая песня!

Ау! Не отворачивайтесь. Не бейте в спину. Не затыкайте звенящую пропасть, что образовалась в вас. Смотрите в глаза и слушайте. Губы дрожат. Да или нет? Нет, вы мне ответьте, да или нет?

В моем дне шел дождь. Просто дождь. Солнце, будь! Я прошу. Это приказ. Просто будь и коснись своим простором моих чувств и погони взашей от них, чтоб аж пятки сверкали. Вдох — выдох, вдох-выдох, вдох… выстрел. Мир оказался прозрачен и нелеп. Я должен его изменить. Мир внутри. Или все-таки война? Энергия сгорает.

Золотые песчинки меланхолично сыпались сквозь мои пальцы, сыпались и сыпались. Золотой россыпью, соединяя все вокруг. Сыпались и журчали. Весь день я отдавался этому порыву. Я предавался этому наслаждению с таким блаженным видом, вмиг оказавшись точно уж не здесь. А песчинки сыпались, лились, бежали, плакали, струились так долго и с таким упорством… Наверное, вы все давно уснули.

Ты потерялась. Все остальное, происходившее в течение последних суток, я помню сквозь отражение твоих обоженных глаз. Дождливый город, размытые канавы, тепло — рука в руке, сумерки сгущались над городом, насмехаясь. Ночь…

Ночь. Вернее. Внезапно умерший закат. Еще точнее — плакучая морось, как ива наклоняясь. Я в доме, старом запущенном доме, забытом богом и людьми. Обсыпающаяся штукатурка, чернеющие глазницы стен, скрипящие лестницы, узкие проходы между пространствами, этими параллельными мирами, занимаемыми лишь мной. Приходя сюда и укрываясь тишиной и темнотой, моими единственными друзьями, я задумываюсь о том, что здесь явно водятся привидения невинно убиенных моей рукой.

Все это лицедейство высочайшей пробы. Как скользко. И черная волна, накрыв своим теплом, приносит облегчение от радости земного бытия. Я кроток перед ней и безотказен. Повиновение унесет в бездонный омут. Я верю, что когда-нибудь меня подхватит волной чистого прибоя. Да так, чтоб задохнуться на секунду от удивления и давно забытых ощущений.

А сейчас — вокруг лишь тлен…

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ГЕОРГИНЫ ДЛЯ ЛИДИИ»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ «ФАННИ»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «ЧЕРНЫЙ АВГУСТ» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg