«Секретный агент S-25, или Обреченная любовь»

Секретный агент S-25, или Обреченная любовь (fb2) - Секретный агент S-25, или Обреченная любовь (Гений сыска Соколов - 6) 5197K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валентин Викторович Лавров

Валентин Лавров Секретный агент S-25, или Обреченная любовь

Я еще не видел такого человека, который понимал бы русский народ.

Великий князь Александр Михайлович

В основу этой книги положена подлинная история. Она произошла в конце Первой мировой войны. О ней тогда с восторгом говорили и друзья, и враги России.

Так, исследователь работы секретных служб Роберт Букар в 20-х годах писал о герое нашей книги: «Агент S-25 был человеком колоссального роста, храбрый и исключительно энергичный. S-25 обладал выдающимися знаниями языков. Когда он с доброй улыбкой протягивал свою здоровенную ладонь и заявлял: „Я попытаюсь справиться с этим делом!“ — сомнений не было: его усилия увенчаются блестящим успехом. Этого великана не пугали никакие опасности. Он лишь говорил: „Если я не вернусь, позаботьтесь о моих жене и ребенке!“ Эту фразу он произнес и тогда, когда под видом изменника родины и дезертира должен был проникнуть в логово врага…»

Исследователь признался, что ему неизвестно подлинное имя агента S-25. Что ж, нам повезло больше! Он наш земляк, он герой многих наших книг. Более того, нам известен и тот замечательный человек, который присвоил герою это агентурное имя — S-25.

Книга первая Агентурное имя

Тайна государя

Линия судьбы

Если в этом мире есть что-нибудь удивительное, так это сцепление случайностей, которые, подобно волшебной шестеренке, таинственным образом поворачивают наши судьбы самым неожиданным, даже мистическим образом.

23 декабря 1916 года, Царское Село. В это солнечное морозное утро началась одна из самых потрясающих историй времен мировой войны. Согласно обычаю, в девять часов государь со своей августейшей семьей и с несколькими приближенными в Розовой гостиной Александровского дворца завершил завтрак. Он направился в свой кабинет, дабы начать прием посетителей.

В те же дни в Петрограде находился знаменитый атлет-красавец граф Соколов. Как всегда, гений сыска остановился в роскошной «Астории». Теперь она кишела шпионами, контрразведчиками, дорогими проститутками, агентами наружной службы, крупными биржевыми спекулянтами и прочими романтическими личностями.

Того же 23 декабря граф Соколов, стоя в исподнем перед распахнутым окном, в которое клубами врывался морозный воздух, заканчивал утреннюю гимнастику. Атлет подбрасывал двухпудовку и мягко принимал ее на могучую спину — вполне цирковой номер. Было жалко, что нет восторженных свидетелей этого блестящего трюка.

И не ведал атлет, что именно в этот момент в царском дворце была решена его судьба.

* * *

Двумя днями раньше, 21 декабря, сразу после похорон несчастного Распутина, Соколов отправился в забитую просителями приемную Главного штаба. Соколов подал на имя военного министра Шуваева прошение о направлении его в действующую армию.

Не обладая даром терпения и зная проволочки российских бюрократов, Соколов уже на другое утро устроил набег в приемную министра.

— Как мое ходатайство?

Дежурный офицер по фамилии Воробьев, молодой человек из провинциалов с погонами поручика и пробором посредине, окруженный толпой просителей, раздраженно посмотрел на Соколова:

— Быстро скачут лошади пожар тушить! Извольте запастись терпением.

Соколова рассердил столь неучтивый ответ. Он удивленно поднял бровь.

— Любезный, как ты смеешь грубить? Какой такой «пожар»? — и, к веселью томившихся в приемной, стал трепать розовое, свежевымытое ухо поручика.

— А-а! — закричал поручик от боли, а еще больше от оскорбленного чувства достоинства. — От-пус-тите! Вы ответите… Я вызываю вас…

Соколов наконец освободил посрамленного юнца, пылавшего краской стыда, и назидательно произнес:

— Не мечтай! Стреляться с тобой не буду, ты еще недостоин! А еще раз дерзость услышу, так набью физиономию и попрошу министра отправить тебя в действующую армию. Бог даст, вернешься приличным человеком.

Соколов вдруг услыхал за спиной голос:

— Аполлинарий Николаевич, кого фронтом пугаете?..

Соколов оглянулся. Перед ним стоял невысокий, хорошо упитанный человек со звездами на генеральской форме, плотно сидевшей на квадратной фигуре. Человек сиял улыбкой и обширной лысиной. Соколов с легкой иронией произнес:

— Ба, сам дворцовый комендант Воейков! Персона влиятельная, важными делами заправляющая. А я, скромный проситель, униженно прошу меня в окопы отправить.

Воейков удивился:

— Что, правда? Впрочем, на вас такое безрассудство похоже. — Махнул рукой. — Ведь вы, граф, не на пост премьер-министра посягаете? А под пули — сколько угодно! — Нынче комендант спозаранку успел договориться о выгодной поставке двору массандровских вин, затем он дегустировал эти продукты и два ящика получил в подарок. По этим важным причинам Воейков находился в благодушном расположении духа. Винные пары размягчили душу царедворца. — Я вам буду протежировать. Где, граф, ваш рапорт?

Соколов кивнул на дежурного. Воейков повернул круглую голову.

— Поручик, дайте сюда рапорт. — Хмыкнул, хотел хлопнуть Соколова по плечу, но вовремя одумался. — Зачем вам к министру идти?

— А к кому? К дворнику, что тротуар чистит?

Воейков пропустил грубость мимо ушей. Он взял Соколова под руку, отвел в сторону и задышал в ухо.

— Помните, в ноябре министр неудачную речь в Государственной думе произнес? Так вот, государь им недоволен. На ниточке повис Шуваев. — Прижал палец ко рту. — Только, граф, вы об этом — ни-ни! — И далее уже громко, на всю приемную, торжественным тоном: — Господин полковник, о вашем благородном желании на передовой служить отечеству я доложу государю.

— Это мой долг! — ответил Соколов.

— Это хорошо, очень хорошо! — отвечал Воейков, одергивая генерал-майорский мундир. Он не верил в слова о долге перед родиной и считал их какой-то приправой к разговору, как, скажем, горчица к обеду. И, желая попасть в тон Соколову, грубовато пошутил: — Была бы шея, а кусок веревки с обмылком всегда найдутся. Ха-ха! Можете, граф, быть уверенным: без дела не останетесь. Как здоровье батюшки? Кланяйтесь ему. Не исключаю, вас еще до Нового года известят о назначении. О’ревуар! — Помахал короткой пухлой ручкой и скрылся в кабинете министра, в который был вхож без доклада.

Озарение

На другой день, в пятницу 23 декабря, сразу после завтрака, в девять часов пятнадцать минут утра Воейков был на аудиенции у государя.

Дворцовый комендант изложил круг вопросов, связанных с празднованием предстоящего Рождества. Государь высказал свои пожелания и выразительно посмотрел на большие напольные часы.

Воейков заторопился. Уже раскланиваясь, вдруг выпалил:

— Ваше императорское величество, — и неожиданно для самого себя довольно громко усмехнулся: — Известный вам Аполлинарий Соколов домогается отправки на фронт, словно здесь, в тылу, не осталось важных дел. Кругом шатание и непорядки. Одна история с убийством Распутина чего стоит! Вот его рапорт. — И Воейков почтительно протянул пакет. — Кстати, Соколов безобразничал в приемной Шуваева…

Рука Воейкова повисла в воздухе. Государь пакет не принял и недовольно нахмурился.

Всякое упоминание об убийстве старца ему было крайне неприятно, ибо в преступлении были замешаны члены царской фамилии — Феликс Юсупов и двоюродный брат самого Николая — великий князь Дмитрий Павлович. И еще он невольно испытывал чувство жалости и непонятной вины своей перед семьей Распутина. Подумал: «Надо сказать Ане Вырубовой, чтобы дочерей Григория на Рождество пригласила».

Воейков понял свою оплошность. Теперь, в ожидании разрешения покинуть кабинет, он покраснел и неловко переминался с ноги на ногу, при этом всячески ругал себя: «Ах, какой я неловкий, какую глупость сморозил! Зачем я связался с графом? Еще мой покойный батюшка вразумлял: хочешь нарваться на неприятности — сделай ненужному человеку доброе дело!»

Государь задумчиво смотрел на сереющее за окном утро. Он уже было собрался сказать: «Рапорт передайте в приемную военного министра!» — только при упоминании Соколова вдруг вспомнил важный разговор, случившийся тремя днями раньше. Государя озарила остроумная мысль. Он вдруг улыбнулся и оживленно сказал:

— Владимир Николаевич, спасибо, оставьте рапорт Соколова. Я обязательно сегодня же его рассмотрю.

Памятуя, что в одиннадцать следует принять Барка, управляющего Министерством финансов, протянул руку Воейкову:

— Я вас не задерживаю!

Дипломатические хитрости

Итак, тремя днями раньше, во вторник 20 декабря 1916 года, случился важный разговор. На утреннем приеме у государя был адъютант английского короля Георга полковник Берн. Среди прочих вопросов, которых коснулся англичанин, речь зашла о подводной войне. Король Георг желал, чтобы Россия активизировала свои силы в борьбе с германскими субмаринами. И теперь Берн начал хитрую игру. Он сказал:

— Германские хищники нападают на судовые госпитали, на торговые и пассажирские суда, вполне беззащитные. Так, с января пятнадцатого года по нынешний декабрь потоплено более пятисот британских судов.

— Господи! — воскликнул государь. — Более полутысячи судов! Воображение отказывается понять этот кошмар.

— Мой король уполномочил довести, государь, до вашего сведения следующее. Особенной жестокостью отличается подводная лодка нового типа UN-17 — «Стальная акула». Эта хищница — последнее слово техники. Она отличается небывалой надводной и подводной скоростями, сильным вооружением, большой автономностью плавания.

Государь, с особым интересом относившийся ко всему, что связано с флотом, слушал внимательно. Берн продолжал:

— Прежде «Стальная акула» пиратствовала в Средиземном море. Она напала без предупреждения и потопила наши госпитальные суда «Куин Элла» и «Гленарт», большой океанский пароход «Виктория» со всеми пассажирами, уничтожила несколько торговых судов. Когда терпящие бедствие садились в спасательные лодки или держались на плотиках, немцы безжалостно расстреливали их из пулеметов. Не жалеют ни детей, ни женщин.

Государь печально покачал головой:

— Сочувствую вам, это невиданная жестокость!

Опоздавший к началу встречи и вошедший минутой прежде военный министр Шуваев заметил:

— Фон Тирпиц именно Англии объявил неограниченную подводную войну! Но мы тоже успели пострадать. — И министр блеснул отличной памятью: — Пароход «Киев» был взорван в сентябре прошлого года, как и госпитальное судно «Вперед», потопленное девятого июля. Из радиоперехвата наши установили: это жертвы «Стальной акулы».

Берн согласно мотнул головой:

— Да, никаких принципов!

Государь задумчиво посмотрел на английского гостя:

— Что мешает уничтожению злосчастной «Стальной акулы»?

Берн вздохнул:

— Ваше императорское величество, мы устроили настоящую охоту за UN-17. Так, с большой точностью определяли район действия лодки, устраивали засады, забрасывали бомбами с гидросамолетов, но она, словно невидимка, уходит от погони. Ведь, по ходовым данным, по продолжительности пребывания под водой — это вершина в развитии субмарин. Радиус действия «Стальной акулы» около десяти тысяч миль. После уничтожения «Виктории» известный неустрашимостью капитан третьего ранга Гордон Кембл устроил судно-ловушку.

Государь заинтересовался:

— Что это такое?

— Специально переоборудованный для борьбы с подводными лодками пароход-угольщик. В начале декабря мы получили сведения, что UN-17 пиратствует возле острова Вальхерен. Судно-ловушка прибыло вовремя. Уже на второй день своего патрулирования она была вдруг атакована. Командир вовремя заметил торпеду, шедшую по направлению судна. Он в самый последний момент положил руля, и торпеда попала в кормовое отделение. Судно на две трети наполнилось водой. Команда изображала панику, часть ее пересела на шлюпки. Подводный хищник все еще находился в погруженном состоянии, метров с двухсот подозрительно наблюдая в перископ за происходящим. Затем, желая, видимо, удостовериться, что угольщик скоро пойдет ко дну, лодка направилась прямо на него и прошла совсем рядом, в каких-то саженях двадцати. — Берн все маневры, для большего впечатления, показывал руками. — Кембл прочитал на рубке название лодки — UN-17 и увидал множество белых крестов, изображенных краской, — победных знаков. Командир готов был ликовать, но, как скоро выяснилось, радость была преждевременной. Обогнав судно метров на сто, UN-17 стала всплывать. Ее задача была очевидна: спокойно расстрелять команду угольщика.

— И что дальше? — Глаза государя горели подлинным интересом.

Берн развел руками:

— Опытный Кембл на сей раз допустил промашку. Опасаясь, что немцы первыми откроют огонь, он не дал возможности отдраить люки на субмарине, что она наверняка сделала бы. Кембл приказал атаковать. Моментально взвился английский военный флаг, заградительные щиты упали, и пушки открыли стрельбу. Любая другая лодка тут же пошла бы ко дну, но корпус UN-17 оказался необыкновенно прочным. Стрельба, которая велась практически в упор, казалось, не причинила лодке ни малейших повреждений. Более того, «Стальная акула» в считаные секунды забрала балласт и спряталась в морских глубинах. Кембл провел бомбометание, но безуспешно.

Неосторожное обещание

Помолчали. Государь вопросительно взглянул на Берна:

— И что Англия намерена предпринять?

Тот неопределенно пожал плечами:

— Остается полагаться на счастливый случай: UN-17 или наткнется на боевые суда союзников, или подорвется на мине. — С притворным огорчением вздохнул: — Впрочем, у нас есть сведения печального рода. Как нам сообщили надежные информаторы, «Стальная акула» с наступлением весны должна перебазироваться в Северное море. Именно тут субмарина собирается вести активную охоту на союзнические суда, и в том числе на ваши, государь.

Маневр военного дипломата был прост: начав охоту за одной подводной лодкой, русские невольно активизируют тотальную войну на море. Этого англичане давно добивались.

Время визита закончилось.

Государь пожал Берну руку и, провожая его до дверей, заверил:

— Придет час, и мы рассчитаемся со «Стальной акулой».

Берн, словно ожидая этого обещания, воскликнул:

— Вы намерены в ближайшее время уничтожить UN-17? Я могу сообщить об этом королю Георгу?

— Есть намерение, а это уже немало! — уклонился от прямого ответа государь, уже жалея о нечаянно вырвавшейся фразе.

Берн бульдожьей хваткой уцепился за это обещание:

— Громадное вам спасибо, ваше императорское величество! Ваши моряки — мужественны и умелы. Им вполне по силам справиться с любым врагом. Король Георг и английское правительство будут признательны вам.

Государь испытал неловкость. У него не было конкретного плана по уничтожению подводной лодки. И до сегодняшнего дня он ничего не знал об этой проклятой субмарине. Однако заверил:

— Примем безотлагательные меры!

— Непременно, ваше императорское величество, сегодня же отправлю королю Георгу шифрованную телеграмму…

Царская честь

Хотя государь был сильно загружен делами, он то и дело возвращался мыслью к разговору с адъютантом английского короля. Человек долга, Николай понимал исполнение обещания как дело чести. После обеда он пригласил к себе вице-адмирала Рейценштейна — члена Адмиралтейского совета, и министра Шуваева. Государь хотел знать их мнение по поводу просьбы Берна. Мнение было единодушным: «На субмарине невозможно осуществить эффективную диверсию. Однако если у разведки есть к тому малейшая возможность, ее следует использовать».

Шуваев долго жал руку государю. В его глазах светилась надежда: «Может, пост министра за мной сохранят?» Нет, не сохранил. Зато после захвата большевиками власти Шуваев верой и правдой служил в Красной армии. Жизнь закончил обычным образом для того замечательного времени: в 1937 году, после издевательств и пыток, был расстрелян.

* * *

Вечером, закончив прием последнего посетителя — статс-секретаря, обер-гофмейстера Танеева, государь решил действовать. Он подошел к телефонному аппарату, покрутил рычаг, снял трубку, сказал:

— Барышня, соедините меня с полковником Батюшевым.

Через минуту услыхал знакомый голос и сказал:

— Иван Тимофеевич, я прошу вас прибыть ко мне в это воскресенье, двадцать пятого декабря, к девяти пятнадцати утра. И пригласите Аполлинария Соколова. Разговеемся, Рождество Христово — мой любимый праздник. Заодно поговорим о войне с вражескими подлодками.

— Есть, ваше императорское величество! — отвечал руководитель российской разведки. Он тут же отправился в морской отдел, дабы освежить в памяти все, что касается германских субмарин, и изучить последние агентурные сводки.

* * *

Точно в назначенное время государь принял Батюшева — крупного, полноватого господина с коротким бобриком рыжеватых волос, одетого в штатский костюм, и Соколова. Царь находился в приподнято-праздничном состоянии духа, поздравил гостей с Рождеством, выпил с ними по рюмке-другой крымского вина. Обратился к Соколову:

— Как здоровье вашего батюшки? И что ваш сынишка, растет в отца — богатырем?

Соколов отвечал кратко, ибо понимал: сегодня всех интересуют иные, более важные вопросы.

Наконец незаметно перешли к главной теме: созданию Германией подводного флота. Батюшев сказал:

— Ваше императорское величество! Немцы хранят в строжайшей тайне место строительства лодок. Известно лишь, что в начале девятьсот второго года некий д’Эквиле, человек неизвестной национальности — то ли француз, то ли испанец, по профессии инженер, одержимый страстью к субмаринам, приехал в Эссен. Никто не знает, где этот д’Эквиле учился, где он получил практические знания, где проводил эксперименты. Зато мы знаем, что он добился встречи с Фридрихом Круппом и сумел убедить главу грандиозной фирмы воспользоваться его научными изысканиями по постройке подводных лодок. В девятьсот втором году Крупп приобрел верфь «Германия» в Гаардене, это недалеко от Киля.

Государь недовольно поморщился:

— Иван Тимофеевич, все это очень интересно, однако мне давно известно. Могу добавить нечто курьезное: именно в девятьсот втором году на верфи «Германия» под большим секретом соорудили первую крупповскую лодку. И она во многом повторяла субмарину «Жимнот», построенную по проекту француза Гюстава Зедэ еще в 1888 году. И по своим ходовым качествам была крайне слабой. Ее радиус действия был чуть больше четырех миль при трех с половиной узлах скорости. Батюшев с восторгом воскликнул:

— Государь, я поражен: вы великолепно разбираетесь в этом вопросе! И какая изумительная память, помните мельчайшие детали.

Государь тоном лектора продолжал:

— Эта лодка в сентябре девятьсот третьего года провела демонстрационный пробег перед германским императором, и даже сам юный кронпринц Генрих Прусский, любитель опасных приключений, сделал на ней переход. Более того, в этом переходе участвовал наш дорогой Аполлинарий Николаевич. Помните ли, граф, об этом?

— Как не помнить, ваше величество! Поверьте, сильное ощущение — наблюдать изнутри морское царство. Кстати, на другой год мы приобрели у немцев эту лодку, она стала называться «Форель» и была направлена на театр боевых действий с Японией.

Государь с легкой усмешкой сказал:

— Мне припоминается русская поговорка: «На всякого мудреца довольно простоты». Именно мудрый адмирал Тирпиц первоначально противился развитию подводного флота. В начале века он как-то мне сказал: «Субмарины — это оружие оборонительное, а Германия по конфигурации своих берегов и по географическому расположению портов в подводных лодках не нуждается!» Эту же мысль Тирпиц повторил и в рейхстаге. Я не стал разубеждать этого морского волка, но позже он и сам понял свое заблуждение.

Батюшев согласно закивал:

— Да, государь, нынешняя война показала: подлодки — грозное оружие. Они открыли новые возможности ведения войны на море, значительно изменили все ее способы. Полагаю, ваше императорское величество, что в будущей войне подводная лодка, наряду с авиацией, явится наиболее действенным оружием в борьбе на водных просторах. Немцы наконец это поняли. На море они не уступают англичанам. Но наша промышленность тоже интенсивно развивает строительство субмарин. И разведка, государь, не стоит в стороне. Агентурные сведения дали немало ценных материалов.

— А разве я не указывал на необходимость развивать военный флот? Мы обязаны на море стать самыми сильными.

Батюшев закивал головой:

— Да-да, государь, вы говорили об этом давно, еще до войны с Японией. Но как быстро пролетело время…

Государь, медленно смакуя вино рубинового цвета, согласился:

— Да, время бежит стремительно! — и обратился к Батюшеву: — Давно ли, Иван Тимофеевич, мы наслаждались жизнью в Ялте, бороздили Черное море на «Штандарте», пили замечательные вина Массандры… Кажется, что это было в другой, счастливой жизни. Но минуло менее трех лет, то было весной четырнадцатого года! Впрочем, господа, сегодня я пригласил вас, чтобы обсудить важный вопрос, связанный с подводной войной и престижем России.

Хищница

Государь прошелся по кабинету, неслышно ступая мягкими сапогами по ковру, остановился против Батюшева:

— Известно ли нашей разведке, что у немцев есть лодка UN-17, которая превосходит все, что когда-либо существовало в подводном флоте?

— Конечно, ваше императорское величество! — Батюшев знал о любви царя к морскому флоту. Более того, министр Шуваев по-товарищески подсказал: «Речь пойдет о субмаринах!» Батюшев немедля отправился в морской отдел разведывательного ведомства. Там он узнал немало интересного: и об истории развития подводного флота, и о подводной войне, которая развернулась ныне повсюду — от Северного моря до Атлантического океана. Познакомился и с последними агентурными сводками.

Государь продолжал:

— Суда, в том числе и под российским флагом, стали жертвой этого подводного хищника! Англичане не могут уничтожить UN-17, они в панике. А если Германия создаст десятка три таких стальных акул?

Батюшев изобразил полнейшее внимание, уставился на переносицу государя и согласно кивал. Государь медленно, четко выговаривая каждое слово, произнес:

— Вы осознаете, чем это грозит России? В этом случае Германия станет царить на морских просторах. Это, скажу вам, поможет ей исправить то неблагоприятное положение на сухопутных фронтах, в котором сейчас она оказалась.

Батюшев вздохнул:

— Ваше императорское величество, сейчас, во время военных действий, разведке работать крайне трудно. Агентурная сеть терпит провал за провалом. Нарушены каналы связи. Но разведка делает все, что возможно…

Государь недовольно нахмурился:

— У нас какой-то дилетантский разговор: «судя по всему», «возможно», абы-кабы… Во всех делах я люблю точность и ясность. Что вам конкретно известно об этой субмарине?

Батюшев подготовился к разговору солидно, изучил документы, имевшиеся в архиве разведки. Он бодро начал:

— Название лодки — «Стальная акула». Это первая и пока последняя лодка новой серии. Российской разведке удалось добыть некоторые характеристики «Стальной акулы»: построена в доках Киля, спущена на воду в мае пятнадцатого года. Личный состав — сорок девять человек. Командир — знаменитый ас, капитан-лейтенант Отто фон Шпелинг, не человек — зверюга. Водоизмещение надводное — две тысячи сто тонн, подводное — две тысячи семьсот. Торпедно-минное вооружение: четыре носовых подводных аппарата, кормовые отсутствуют. Пятидесятисантиметровых торпед — девятнадцать. Исключительно высокая скорость: надводная — восемнадцать узлов, подводная — восемь с половиной. Два дизеля, каждый мощностью по три тысячи лошадиных сил, для подводного хода два электромотора мощностью по тысяче триста киловатт. Количество команды и офицеров нам неизвестно, как число и калибр орудий. По имеющимся сведениям, англичане полностью выяснили характеристики, но с нами своими разведданными делиться не торопятся.

Государь вздохнул.

— Увы, чем ближе к окончанию войны, тем союзники относятся к нам… — покрутил пальцем в воздухе, подыскивая мягкое выражение, — не всегда корректно. Зато мы ведем себя предельно честно.

Соколов подумал: «Уж куда честней! Если бы плюнули на обещание союзникам и заключили сепаратный договор с Германией, то нынче в государстве не было бы смут и шатания».

Государь задумчиво взглянул на Батюшева:

— Мощность моторов просто невероятна. Иван Тимофеевич, вы сказали, что «Стальная акула» — первая лодка новой серии? Значит, можно ожидать на водных просторах новых могучих хищниц?

— Так точно, ваше императорское величество! На верфях Киля начали строительство девяти подобных. Следующая из этой серии — U-142. У нее схожие характеристики.

— Да, таких лодок еще не было. Жаль, что англичане не смогли уничтожить UN-17. Теперь счастливый жребий выпал нам, — с грустной иронией заметил государь.

«За» и «против»

Государь вновь прошелся по кабинету, словно обдумывая, с чего начать разговор о главном. Наконец, четко и внушительно выговаривая каждое слово, произнес:

— Надо провести диверсионную операцию, уничтожить лодку или хотя бы вывести ее из строя. Это будет иметь большое политическое значение. Россия покажет союзникам: мы можем сделать то, что вам не под силу!

Соколов не произнес ни слова. Он, кажется, начал понимать, зачем его пригласили в Царское Село.

Батюшев со свойственной ему прямотой решительно возразил:

— Государь, таких примеров история разведки не знала! Лодка — большое, сложное сооружение. Не только совершить диверсию, проникнуть на вражескую лодку нашему агенту — задача неразрешимая, но, даже оказавшись на ее борту, существенный вред причинить лодке нельзя. Простите меня, ваше императорское величество, диверсия — это из области фантастики…

Государь, жаждавший утереть нос англичанам, протянул Батюшеву конверт с рапортом Соколова:

— Вот знаменитый силач и неустрашимый воин сидит в кресле, пьет вино и скучает без дела. Что, наша разведка не нуждается в сильных и преданных людях?

Батюшев втянул ноздрями воздух и ничего не ответил.

— Может, Иван Тимофеевич, поручим нашему графу провести такую операцию?

— Я всегда готов, ваше императорское величество! — живо откликнулся гений сыска.

Батюшев поморщился, как от зубной боли.

— Я скажу правду в глаза. Вы, Аполлинарий Николаевич, выдающийся сыщик, атлет, боксер, красавец, игрок, покоритель женских сердец, вы бесстрашны и преданы государю и России. Все достоинства в вас! Но не обижайтесь на меня, Аполлинарий Николаевич, наше дело требует качеств иных. Одно неосторожное движение — и неминуем провал с самыми тяжелыми последствиями. — Повернувшись к императору, продолжал: — Увы, граф никак не подойдет для этой диверсии.

Государь с неудовольствием посмотрел на Батюшева:

— Почему?

— Потому что, — жестко сказал Батюшев, — наш славный граф своим гигантским ростом, барскими манерами, несдержанностью, фрондерством сразу обратил бы на себя внимание врага. — Повернулся к Соколову: — Ведь стоит нечаянно коснуться вас, как вы, Аполлинарий Николаевич, виновному снесете голову. Так?

— Оскорбление стерпеть — выше моих сил, — согласился Соколов.

— А настоящий разведчик должен помнить только о деле, а не о своей родовой фанаберии! И еще, он должен сливаться с толпой, быть внешне скучным, как стертая монета. — Вновь обратился к государю: — Но главное, ваше величество, граф не имеет должной технической подготовки.

Соколов иронически изломал губы, а государь возразил:

— Иван Тимофеевич, а у меня иная точка зрения. Что из того, что граф неподготовлен? Так подготовьте! — Улыбнулся Соколову: — Я уверен: Аполлинарий Николаевич с блеском справится с этой задачей. Не так ли?

Соколов вытянулся в струнку, глаза у него смеялись. Он с восторгом воскликнул:

— Так точно, ваше императорское величество! Коли прикажете, я разнесу на заклепки и «Акулу», и весь германский флот вместе с гросс-адмиралом Тирпицем.

Государь ласково улыбнулся:

— Альфреда фон Тирпица пока оставим в покое, но провести диверсию на UN-17 было бы замечательно. Дело действительно опасное, поэтому не приказываю — прошу…

Соколов, предчувствуя интересную работу, счастливо блестел глазами.

— Только скорейшее уничтожение «Стальной акулы» может заставить немцев задержать выпуск новой серии лодок. Когда враги увидят, что и эти мощные субмарины могут гибнуть, как обычные, они станут совершенствовать их конструкцию. Так уйдет время, закончится война.

— В ваших словах, граф, много истины! — согласился государь. — Я надеюсь на вас…

— Я готов приступить к исполнению диверсионной операции! — воскликнул Соколов.

Батюшев схватился за виски.

— Как, уже? Быстро, однако! — И серьезным тоном настойчиво повторил: — История подводного флота таких примеров не знает.

Государь возразил:

— Зато истории известно другое: российские разведчики не раз творили чудеса… Вспомните операцию с той же фрейлиной Васильчиковой, в которой отличился наш граф.

Батюшев причмокнул губами, вспоминая среди сотен операций именно эту:

— С какой Васильчиковой?

Соколов невозмутимо ответил:

— Вы, господин полковник, обязаны по роду своей службы знать с «какой»! Да, да, с той самой, что была агентом Германии, засыпала государя предложениями сепаратного мира и которую я соблазнил в Глогнитце. Признаюсь, сделал это с большим удовольствием. Никогда не думал, что шпионка в кровати ничем не отличается от патриотки!

Батюшев от неожиданности на мгновение лишился дара речи, а государь тихо рассмеялся, прикрывая ладонью рот. (Ему неудачно вставили фарфоровые зубы, и по этой причине он порой делал вид, что поглаживает усы или почесывает нос.)

Соколов состроил каменную физиономию:

— Но я пошел на роман исключительно по оперативной необходимости!

Батюшев понял: царя не переубедить, тот уже все решил. С неудовольствием подумал: «Чем меньше человек разбирается в разведке, тем легкомысленней к ней относится. Вот и царь полагает, что тут игрушки. Это ведь не карманников в Москве отлавливать, Соколов себе шею в два счета сломает!» Вслух же почтительно произнес:

— Вы убедили меня, государь! Игра стоит свеч. Я свяжусь с нашими морскими специалистами. Для начала необходимо выяснить, в каком порту базируется эта субмарина. А это задача нелегкая. Эффективность нового оружия зависит от неожиданности его применения — немцы это понимают. Вы, граф, должны знать: оружие опасно лишь тогда, когда его тайна не разгадана противной стороной.

Государь строго посмотрел в глаза начальнику разведки:

— Разработайте план операции, подготовьте нашего графа…

— Обязательно! Не только Аполлинария Николаевича, но создадим и подготовим группу, которую он возглавит. И тогда начнем действовать.

Соколов возмутился:

— Какую еще группу? Какой план? Государь, умоляю вас, избавьте меня от этих кабинетных вояк. Они погубят ваш прекрасный замысел, они операцию будут готовить до второго пришествия. Мне не надо симпатических чернил, не желаю ни связников, ни шпионских тайников. Я хочу знать лишь одно: в каком порту я найду «Стальную акулу»?

Батюшев не удержал раздражения:

— Вам не нужны ни агентурная связь, ни документы, ни деньги? Что, пойдете в Берлине банк грабить?

— А почему не ограбить банк, если он вражеский? — удивился Соколов. — Ваше императорское величество, мой план прост…

Государь бросил взгляд на напольные часы и заторопился:

— Простите, господа, я скоро отправляюсь на обедню и хотел бы перед этим немного прогуляться. Вы можете проводить меня. На свежем воздухе закончим беседу.

Смелый план

Уже минут через пять государь, взяв под руку Соколова, шел по зимнему парку. Под сапогами громко хрустел снег. Государь спросил:

— Граф, каким образом вы намерены совершить диверсию на «Стальной акуле»?

— Я должен оказаться в прифронтовой полосе. Отсюда я сбегу к врагам. Затем я намерен внедриться в их разведку и буду искать возможности проникновения на «Стальную акулу». Оказавшись на субмарине, совершу взрыв, который надолго выведет ее из строя.

Батюшев скептически покачал головой:

— В вашем, граф, плане исполнимо все, кроме последнего пункта. Пусть германцы полюбят вас как национального героя, но это вовсе не означает, что вам удастся пробраться на сверхсекретную лодку. Впрочем, внедриться во вражескую разведку — это уже хорошо. Но и тут не обойтись вам без «почтового ящика» — агента, иначе все пойдет прахом.

— Передо мной стоит другая задача, — возразил Соколов. — Взорвать лодку… И хорошо бы бежать под чужой фамилией. Свое имя я не хочу позорить.

Батюшев, не скрывая возмущения, сказал:

— Как для религиозного фанатика есть только одно — воля Божья, так для разведчика есть только одна цель — выполнение задания. О каких таких «позоре» и «чести» вы говорите? С такими мыслями, граф, оставайтесь лучше дома, вылавливайте карманников…

Соколов, изображая гнев, раздул щеки.

— Государь, вы слыхали, как этот тип меня оскорбил? — Он вдруг сграбастал Батюшева и бросил его в громадный сугроб, нанесенный под елью, да так, что наружу торчали лишь сапоги.

Государь не удержался, засмеялся. Он пожал руку Соколову:

— Аполлинарий Николаевич, прислушивайтесь к ведомству полковника Батюшева: разведчики — гордость нации, самые отважные, умные и хладнокровные люди.

Соколов веско заметил:

— Ваше императорское величество, исход операции, понятно, важен. Но еще важнее, что есть человек, готовый умереть за своего государя и отечество. Пусть грядущие поколения берут пример с нас, любящих Россию и своего государя сильнее самой жизни.

Государь растроганно произнес:

— Спасибо, мой друг! Сегодня следует поздравить конвой с Рождеством. И еще, господа, приглашаю вас на ужин. Аня Вырубова позвала дочерей несчастного Распутина, вместе будем трапезовать.

Государь, необыкновенно печальный, пошел прочь, и его одинокая фигура долго виднелась на пустынной дорожке, утопленной среди глубокого снега.

* * *

Ритмично и громко под ногами государя скрипел сухой снег. Он размышлял: «Да, именно так: не гоняться по морям-океанам, а взорвать в германском порту эту UN-17 — прекрасная мысль! Это произвело бы сильный эффект, главным образом на союзников. У них не вышло уничтожить, а мы — пожалуйста! Покажем, на что способен русский человек, да-с! К сожалению, Батюшев прав: задание для одного человека, даже для такого, как Соколов, вряд ли выполнимо. Я просто принесу Молоху войны еще одну жертву. А почему бы нет? Граф сам просится на передовую, все равно ежедневно станет рисковать жизнью. И куда благородней погибнуть, выполняя опасное задание, чем нарваться на случайную пулю-дуру».

Предвестник окаянных дней

Петербург, который с началом войны велено было называть Петроградом (что впредь и мы будем делать в нашем повествовании), празднично преобразился. Храмы наполнились молящимися. С высоких колоколен слетали и торжественно таяли в морозном воздухе медовые звуки.

Хотя в магазины мало завезли продуктов, но каждый чем-то раздобылся, столы пустыми не стояли. В домах наряжали елки. Дети мастерили игрушки и красили серебром грецкие орешки. Даже война не могла отнять у людей радость христианского праздника.

Но в мир, орошенный человеческой кровью, пришло нечто страшное. Словно в предчувствии какой-то небывалой и непоправимой беды, повсюду гуляли с каким-то неистовством: с безудержным пьянством, с горькой отчаянностью, с битьем посуды и физиономий.

В ресторанах летели вверх пробки шампанского, в трактирах реками текли вино и водка.

Полицейская команда ежедневно собирала на тротуарах богатый урожай — упившихся до бесчувствия, а порой и замерзших насмерть.

И в эти праздничные дни как никогда много, на каждом шагу, попадались люди в военных шинелях, немало было увечных — безруких и безногих. Появилось много беженцев и нищих. Все ругали войну и с нетерпением ожидали ее исхода — любого. Порой можно было услыхать словно невзначай брошенное словечко:

— А что немцы? Чай, не глупей нас, дураков. Коли бы Расею завоевали, хуже бы не стало, потому как хужее некуда… Кормить, может, станут. А так — ни хлеба, ни мяса! Даже постираться нечем, где оно, мыло-то? Скоро все обвшивим. Склады, что ль, грабить идтить? Там, небось, буржуи всего невпроворот набили…

Толпу словно объяло безумие. Множество людей подпало под психоз разрушения. Газеты были наполнены извещениями об убийствах и самоубийствах. Разврат, пьянство, наркомания, гнусные извращения стали не только обычным делом тех, кто опустился на дно, но проникли и в высший класс.

Одни оргии сменялись другими. На Васильевском острове накрыли притон, в котором жены высокопоставленных чиновников отдавались за деньги. Скандал поспешили замять.

Женщины требовали какой-то «эмансипации», хотя никто толком не понимал, что это такое. Некоторые представительницы прекрасного пола поняли это как необходимость сравниться в пороках с мужчинами и в амурных делах забыть всякую стыдливость. Теперь дамы из общества, уподобляясь дешевым проституткам, уже не стеснялись курить на людях, а в сумочках таскали кокаин. Ногти вдруг стали покрывать зеленым лаком. В обычай вошла и другая дикая мода: самыми красивыми решили считать тех дам, чье лицо было поражено болезненной бледностью. Для этого смертного колера несчастные модницы пили… уксус. Многие навсегда испортили себе желудок и печень, некоторые отравились и умерли в жутких мучениях.

Журналисты, писатели и подрывные элементы (последние чаще всего действовали на германские деньги) изо дня в день внушали толпе ненависть к «эксплуататорам и буржуазии». Интеллигенция упорно долдонила о необходимости «демократических свобод», хотя свободы было с избытком. Если чего не хватало, так это благоразумия и выдержки.

Шатание

Злобой дня оставалось недавнее убийство старца Григория Распутина.

Те, что были умом попроще, а душой почище, ругали убийц — члена Государственной думы Пуришкевича, доктора Лизаверта и гомосексуалистов Феликса Юсупова и великого князя Дмитрия.

Зато люди утонченные, с университетскими значками на лацканах — завсегдатаи светских салонов и те, кто причислял себя к «прогрессивной интеллигенции», — открыто восхищались убийцами. В честь злодеев поднимали бокалы и произносили выспренние тосты, журналисты славили их на газетных полосах.

То, что прежде было презренным пороком и преступлением, теперь сделалось не только обычаем, но даже приобрело вид героический.

И все же солдаты на передовой честно выполняли свой долг. Зато те, кто находился в тылу, с радостью поддавались на агитацию платных агентов — большевиков — и требовали: «Войну прекратить!» Они открыто заявляли о необходимости бросить оружие и разбежаться по домам. Предводитель большевиков Ульянов-Ленин открыто ратовал за поражение России.

Крестьяне, подстрекаемые агитаторами, все чаще захватывали землю у помещиков, жгли их усадьбы. Среди членов Государственной думы и журналистов находилось немало таких, кто предлагал: «Раздать землю всем желающим!» Крупнейшие предприятия и железные дороги лихорадило от забастовок.

В стране было достаточно продуктов, но чья-то злая сила задерживала поставки в Петроград, Москву и другие крупные города. Возле магазинов в последние месяцы возникло небывалое прежде зрелище — длиннющие очереди, которые кто-то с печальным остроумием назвал «хвостами».

Газеты и журналы рекламировали небывалые книжки: «Как заменить мясо?», «Как обходиться без сахара?», «Средство от истощения». Или для детей — «Штурм. Военная игра для малышей».

Война надоела всем. Даже ура-патриоты растратили пыл и все реже и неубедительней призывали «сражаться до победного конца».

Ежедневно Соколов с ужасом наблюдал, как рушилась великая империя. На улицах все чаще попадались дезертиры, направлявшиеся через столицу в родные деревни. Они лузгали семечки и ругали государя:

— Ишь, пугало сидит на троне! Одна сплошная експлутация. Скинуть Николку с трона да в Неве утопить! Хватит, попили нашей кровушки. Тут один умный человек говорил, что теперя должно быть для всех одинаковое равенство…

И все, включая аристократов, богатых помещиков и государственных чиновников, соглашались с мыслью: монархия изжила себя. Всю полноту власти необходимо передать Учредительному собранию.

* * *

Соколов, верный давней привычке, любил побродить по городу. Однажды он был поражен: по Невскому тянулась вереница подвод, груженных испорченными мясными тушами. В воздухе разносился тошнотворный запах гнили.

Народ, часами простаивавший в очередях, чтобы хоть что-нибудь купить съестного, собирался на тротуарах толпами, громко возмущался:

— Что творится! Наши дети пухнут с голода, а тут мясо гниет, везут его на мыловаренный завод. А в газетах опять пишут: в Сибири на станциях лежат битые туши. Запас в полмиллиона пудов, так-то! И не отправляют, дескать, потому, что нет паровозов. А первая оттепель наступит, и все пуды стухнут. Ей-богу! Заставить Николку сожрать эту тухлятину, тогда он знал бы. Своего наследника, поди, эклерами пичкает, а нашим деткам корки черствой уже не стало. Гнать метлой такого царя!

Гнев нарастал, трон и вековые государственные устои шатались.

И все же еще была возможность подавить, утихомирить распоясавшуюся вольницу. Надо было проявить волю и приложить к делу твердую руку.

Однако государь, погруженный в дела военные, больше думал о врагах внешних, нежели о внутренних, хотя последние стали опасней первых. А количество дезертиров и смутьянов прибывало с каждым днем.

Рождество в Царском Селе

Батюшев и Соколов, прогулявшись по парку Царского Села, отправились в полупустой офицерский буфет. Тут они пропустили под холодец перцовки, а теперь пили чай и деятельно что-то обсуждали.

Неслышно вошел дежурный офицер. Он увидал любопытную картину: Соколов и Батюшев сидели за столом у самовара и жарко спорили. Впрочем, больше говорил Соколов. Он был весьма увлечен, а Батюшев удивленно покачивал головой, не соглашаясь. До слуха дежурного донеслось:

— Нет, это вы, Аполлинарий Николаевич, через край хватили! Слишком риска много. Да-с… Нет, это невероятно.

— Вся сила — в необычности приема! — горячился Соколов.

— Без нашей помощи в нынешних военных условиях вам никогда до линии фронта не добраться…

— Помощники — ненужные свидетели.

— Это люди проверенные, надежные.

Дежурный, желая обратить на себя внимание, кашлянул и торжественно произнес:

— Господа полковники, их императорские величества приглашают вас в манеж, на царскую елку для конвоя.

* * *

Когда Соколов вошел в манеж, он ощутил знакомый запах конского пота, седельной кожи, навоза и еще чего-то неопределенного.

Но теперь к этому прибавлялся аромат свежей хвои. Все стены до потолка были забраны елями. В правом углу манежа высилась густая ель. Она была украшена электрическими лампами, множеством игрушек, весело блестевших при ярком свете. На особом столике — стеклянный ящик. В нем лежали билетики, которые царская стража будет вынимать «на счастье!». Во всех билетиках царскими детьми были написаны номера. И тут же, на полках, под соответствующими номерами расположились коробки и красивые упаковки — это подарки.

Полы были застланы коврами разных размеров и расцветок.

Вдоль стен выстроился в ожидании государя батальон собственного его величества Сводного пехотного полка, для которого и были припасены подарки. Напротив елки поставили мягкие стулья и диван с низкой спинкой, все явно из дворцового гарнитура.

Немного левее, против елки, на таких же стульях сели восемь балалаечников, а впереди всех — с мандолиной — известный виртуоз унтер-офицер Ткачев.

За стульями — песенники. За ними встали нижние чины железнодорожного батальона и чины дворцовой полиции. Все были в парадной форме, с тем особо торжественным и напряженным выражением лица, которое бывает лишь на праздничных собраниях.

На особых местах, рядом с небольшой эстрадой, воздвигнутых из оструганных досок, разместились офицеры и несколько гостей, знаменитых артистов. И тут же на стульях, возле Анны Вырубовой, сидели облаченные в траурные платья дочери Распутина — Варя и Мария.

Соколов всем поклонился и опустил могучее тело в кресло.

* * *

И вот на обе створки распахнулись двери.

Медленным, торжественным шагом вошли государь с наследником, с четырьмя дочерьми и супругой. Рядом шли великая княгиня Ольга Александровна, сестра царя, а также великий князь Михаил Александрович. Все поднялись. Августейшая семья прошла к креслам.

Государь был в белой форме лейб-гвардейского 4-го стрелкового батальона. Ясным, чистым голосом он произнес:

— Всех поздравляю с Рождеством Христовым. Желаю радостей душевных, а людям военным — отличной службы.

По залу прокатилось могучее троекратное:

— Ура! Ура! Ура-а!

Ткачев взмахнул рукой, музыканты заиграли и стройно запели «Боже, царя храни».

Национальный гимн с воодушевлением подхватили песенники, а также батальон в составе двух рот.

Пели стоя, с воодушевлением: и государь, и наследник — этот особенно старался. Даже генерал Комаров залихватски крутанул вверх усы и начал старательно подтягивать неожиданно высоким голосом.

Соколов, напротив, норовил сдерживать свой густой баритон, старался не выделяться. В своем кругу за мощность звука гения сыска с доброй улыбкой называли «Федором Шаляпиным», но сам граф о своих певческих талантах был самого скромного мнения и не желал вносить диссонанс в общую стройную ноту.

Концерт никто не вел. Конферанс, как таковой, совсем недавно появился на эстраде в лице ядовито-остроумного петербуржца Алексея Алексеева и Никиты Валиева из московской «Летучей мыши», но в царский дворец конферансье дороги еще не нашли.

Так что на помост без объявления поднялась женщина в крестьянском костюме и с самым простонародным скуластым, округлым лицом. Присутствующие восторженно задышали:

— Вот она, Надежда Плевицкая!

Знаменитая певица еще не успела полностью избавиться от потрясения, которое она испытала в дни пребывания на фронте: кровь, трупы, страдания вызвали у нее нервную болезнь.

Плевицкая спела что-то из народного репертуара — «Иванушка», «За морем синичка» и другие. В заключение исполнила романс «Умер бедняга в больнице». Рядовые чины, не имея привычки, неловко хлопали в ладоши.

Затем на помост легко выбежала другая знаменитость — мужчина-красавец с копной темно-каштановых волос, с крупными чертами лица на выразительном лице — любимец публики и особенно дам, артист киевского Театра оперетты Михаил Вавич. Под гром аплодисментов он бархатным баритоном спел романс «Время изменится», а на бис — «Очи черные».

Вновь наступила очередь хора. Красиво выводили любимую государем, трогательную своей наивностью солдатскую песенку «Любезный друг, уведомляю». Когда дошли до слов:

Признаться, скучно быть зарытым Далеко от родной земли! Умри я лома — нал убитым Друзья поплакать бы могли. Прощай, не плачь, Я умираю, тебя мне больше не видать! В полку, куда я поступаю, Нельзя уж отпуска достать, —

на глазах государя заблестели слезы, и он полез за платком.

Соколов подумал: «Какое чувствительное сердце у царя! А праздник, однако, почему-то грустный. И небывалое дело — даже хористы все трезвы. Двор поражен убийством Распутина. А Григорий в случае своей смерти предрек августейшей семье погибель…»

Будильник

Но вот подошла минута, которую всякий раз с удовольствием ждут участники дворцового праздника, особенно солдатушки, — началась раздача подарков.

Конвойные подходили к ящичку, доставали фант, на котором был написан номер. Фант переходил к генералу Комарову. Тот громко, словно при игре в лото, выкликал номер. Великий князь Михаил Александрович и великая княгиня Татьяна Николаевна снимали с полки коробку и передавали гостю.

Государь ласково улыбнулся:

— Аполлинарий Николаевич, не побрезгуйте царским подношением. Пожалуйста, вытащите из ящичка номер. Какой у вас? Тринадцатый!

Наследник Алексей Николаевич, давно обожавший Соколова, сорвался с кресла. Он опередил сестру, сам снял с полки коробку, на которой было написано «№ 13». Протянул гению сыска:

— С Рождеством Христовым, Аполлинарий Николаевич!

Соколов заговорщицки шепнул:

— Откроем вместе!

Наследник и сыщик отошли в сторону, встали у елки.

— Ваше высочество, открывайте!

Алексей Николаевич воскликнул:

— Вам, Аполлинарий Николаевич, повезло! Смотрите, будильник. Ой, какой замечательный! Давайте закрутим пружину, пусть позвенит! А это что? Шоколад фигурный фабрики Эйнема. Вкусный, наверное?

— А что еще?

— Пустяки сущие! Серебряные чарка и чайная ложка. Могли бы что-нибудь интересней положить.

— Например?

— Еще один будильник.

Соколов улыбнулся, подумал: «Цесаревич еще совсем ребенок». Вслух произнес:

— Алексей Николаевич, прошу вас, разделим: мне чарка с ложкой, а вам шоколад и будильник.

Наследник сделал кислое лицо:

— Доктор Боткин сладости мне не позволяет, а будильник… Разве вам он не нужен? Вот спасибо! Он мне нравится: желтенький, с эмалевым циферблатом! У меня такого не было. Я буду будильник заводить, а когда он станет звенеть, всегда стану вспоминать вас, Аполлинарий Николаевич!

Соколов не удержался, подхватил на руки замечательного мальчугана, поднял его высоко вверх. Алексей Николаевич захохотал:

— Еще, еще выше! Подбросьте к потолку, я не боюсь… А я иногда с гантельками занимаюсь, как вы меня учили. Помните, когда я еще маленьким был, в позапрошлом году?

Не знали друзья — царственный мальчуган и русский богатырь: они видятся последний раз в жизни. Более того, с именем цесаревича Алексея для Соколова будет связан, пожалуй, самый страшный эпизод его жизни.

…Раздача подарков окончилась. Солдаты оживленно обсуждали доставшиеся им трофеи. Государь поднялся со своего места:

— Благодарю вас всех за службу, храни вас Господь! А теперь всех приглашаем в столовую нижних чинов. К сожалению, я вынужден покинуть вас. — Он посмотрел на Батюшева: — Иван Тимофеевич, следуйте за мной!

Соколов вместе с наследником направился в столовую.

* * *

Солдатская столовая представляла громадных размеров двухсветный вытянутый зал. С обеих сторон возле окон расположились столы, сбитые из массивных, тщательно оструганных и покрытых лаком досок. По случаю праздника их накрыли белоснежными скатертями.

Стены украсили бархатными портьерами, в простенках висели портреты русских царей.

Ужин был нехитрым и вкусным: соленые грибки и капуста, маринованные огурцы и помидоры, селедка с картошкой, отварной судак, куриные котлеты, а на десерт — лесные орешки и моченые яблоки.

В серебряные чарки — их в подарок от государя нынче получили все — налили янтарную водку «Сухарничек». Выпили за Рождество Христово и за здравие царской семьи. За последнее Рождество монархической России…

Отчаянный шаг

Через полчаса в столовую вошел офицер в шинели. Он отыскал глазами Соколова, приблизился к нему, негромко произнес:

— Господин полковник, государь прогуливаются по парку, приказали вам срочно прибыть!

Соколов вышел на воздух.

Мороз усилился. Время от времени в тихой ночи раздавался сухой и громкий звук треснувшего дерева. Млечно-фосфорная луна с темнеющим пятном посредине повисла низко над дальним черным лесом. Зато мелкие звезды, не затуманенные облаками, в великом множестве, словно бриллианты, рассыпались по небосклону.

Узкая, но хорошо пробитая тропинка вела к Александровскому дворцу.

Государь и Батюшев, что-то заинтересованно обсуждая, прогуливались около главного входа.

Увидав Соколова, появившегося из темноты, государь зябко поежился, поднял воротник довольно легкой шинели и сказал:

— Морозит, однако! Милый граф, вы меня несколько удивили…

Он шел на шаг впереди спутников, пяткой сапога надавливая на крепко хрустевший снег. Остановился, поднял голову, словно тщательно разглядывая беспредельность, уходившую в черную провальность неба, и глухим голосом произнес:

— Мне часто приходят на память сцены «Войны и мира». Помните слова умирающего князя Андрея? «Ничего нет в жизни, кроме ничтожества всего понятного мне и величия чего-то непонятного, но важнейшего…» Господи, это надо так точно сказать! Все это сознают. Но так коротко и понятно еще никто не выразился: «Величие непонятного, но важнейшего!» Нет, сам человек не в силах так сказать, надо, чтобы сила самого Создателя заговорила в художнике.

Помолчали. Государь ласково произнес:

— Впрочем, милый граф, вернемся к нашей теме. Мне Иван Тимофеевич вкратце поведал о плане, который вы предложили. Очень необычный и рискованный план. Поверят ли нам немцы?

Соколов позволил себе почтительно не согласиться:

— Государь, для того-то я и предлагаю этот необычный ход, чтобы нам поверили.

Батюшев вставил слово:

— Аполлинарий Николаевич, вы рискуете не только своей головой, но главное — всей операцией и нашими ценнейшими агентами.

— Я рискую больше, чем головой…

Государь посочувствовал:

— Да, пострадает ваше честное имя, ваша репутация. — Остановился, положил руку в перчатке на грудь Соколова. — Мы понимаем: для ваших близких уготованы переживания тяжкие.

— Да, государь! Боюсь, что эта история убьет отца. Он давно болеет, совсем ослаб. И жена… моя Мари. Представляю, что они станут думать обо мне! Но интересы отечества дороже моей чести.

Батюшев, не скрывая в голосе удовлетворения, произнес:

— Я понял, что вы не посвятите семейных в наш план?

— Конечно нет! Ведь если они хотят вновь увидать меня живым, то я обязан молчать. Секреты, выпущенные на волю, имеют особенность разлетаться далеко.

Государь согласился:

— Вы правы! Старая истина: пока ты один владеешь тайной, она твоя раба. Как только тайна стала достоянием двоих, ты делаешься ее рабом.

«Рубидор»

Соколов, чувствуя, что он сейчас обязан сказать самое главное, во что свято верит, остановился против государя и, глядя ему в глаза, произнес:

— Как бы сильно ни любили мы своих близких, дело, которому мы служим, наша великая Россия и царский престол — превыше всего. Я только так понимаю свой долг. Слово офицера: жизни не пожалею, но выполню, государь, ваш приказ!

Государь стянул мягкую кожаную перчатку, протянул руку:

— Я горжусь, что среди моих подданных есть подлинные герои.

Батюшев поспешил предложить:

— Может, дадим Аполлинарию Николаевичу эту агентурную кличку — Герой?

Соколов поморщился:

— Это нескромно, похоже на насмешку. Представьте: я подписываю донесение: Герой. Смех, да и только!

Государь заметил:

— Если не возражаете, господа, пусть кличкой станет S-25. — Окинул взглядом собеседников. — Кто из вас сумеет расшифровать?

Батюшев задумчиво уставился в небо, а Соколов ответил:

— Полагаю, что S — первая буква моей фамилии в латинском написании. Но что означает двадцать пять?

— То, что это агентурное имя вы, Аполлинарий Николаевич, получили в замечательный рождественский день — двадцать пятого декабря.

— Да, очень удачно. Поздравляю с крещением. Будете новым именем подписывать свои сообщения, — сказал Батюшев.

Государь сделал шаг к Соколову, встал так близко, что ясно ощутился тонкий аромат изысканного цветочного одеколона «Рубидор». Государь вдруг понизил голос, словно кто-то мог в этой беспредельной ночной пустыне услыхать:

— Если, Аполлинарий Николаевич, не приведи Господи, с вами случится самое плохое, обещаю: я самолично расскажу о подвиге вашему батюшке и вашей супруге.

— Спасибо, государь. У меня единственная просьба: позаботьтесь о супруге Мари и моем сыне Иване. Ему еще нет трех лет.

— Я сделаю все, что будет в моих силах, — заверил государь. — Простите, я должен немного погулять в одиночестве. Утром мне делает доклад морской министр Григорович. Речь, кстати, пойдет и о подводной войне. — Выпустив клуб морозного пара, с горечью произнес: — Ах, проклятая война! Приходится жертвовать… — быстро поправился, — рисковать самыми лучшими людьми. Я буду молиться за вас, граф.

И государь, странно одинокий в этом обширном заснеженном пространстве, зашагал в темноту, а вскоре смешался со страшно чернеющими на снежном пространстве деревьями.

Соколов долго глядел вслед государю, и от тяжелого предчувствия сжалось сердце: «Увижу ли еще раз?»

Лунный свет

Государь вернулся в уютное тепло Александровского дворца. Пройдя в кабинет, подошел к высокому окну, открыл его. В лицо ударил острый морозный воздух, заслезился правый глаз, который в последнее время быстро уставал, и его порой сводила резкая боль.

В мире царила небывалая тишина. Снег около дворца был ярко освещен светом, шедшим из окон. На дороге снег был изрезан полозьями, зато в парке лежал пушистым, нетронутым покрывалом, изумрудно искрился под луною. Горьковато тянуло дымом.

Около подъезда, поскрипывая по снегу валенками, расхаживал с винтовкой караульный. Государь узнал в нем старослужащего рядового Лаврова. Тот на звук открываемой рамы поднял голову, поглядел на своего царя и, как показалось тому, улыбнулся доброй улыбкой. И опять часовой продолжил топать по отведенной для этого линии.

Государь почему-то умилился всей этой зимней картиной, этому солдату из деревенских, который покинул семью и кров, чтобы охранять своего царя. Невольно вспомнились стихи наделенного божественным поэтическим даром великого князя Константина Романова. Глубоко вдыхая ледяной воздух, государь тихонько, чуть шевеля губами, прочитал:

О, зимней ночи жуть и нагота! Зловещий ворон в белизне хрустальной. И лунный свет, и глушь, и немота…

На душе, измученной многими неурядицами, стало как в далеком детстве — сладостно и покойно, хотелось в молитвах благодарить Создателя за свою жизнь, за чарующую красоту мира. Государь перекрестился: «Да будет, Господи, воля Твоя, а не моя». По лицу скатилась слеза…

Ошеломляющее известие

После убийства Распутина царская семья пребывала в мрачном унынии. Все помнили страшное предсказание старца: «Пока я жив, с монархом ничего не случится, а погибни я — рухнет трон и династия».

Даже рождественская елка и праздники не разогнали зловещего сплина.

Зима бежала в обычных хлопотах, заботах и радостях.

К радостям относилось новое развлечение.

В солнечный воскресный день 15 января 1917 года решили устроить катание. Было тихо и безветренно. Дымы поднимались в голубое морозное небо прямыми столбами.

После завтрака государь и все августейшие дети были в церкви на обедне, а в два часа пополудни уселись на снеговые сани с мотором — на передних колесах автомобиля укрепили две широкие лыжины, а на задние колеса — гусеницы. Этот агрегат мог бегать по снежной целине и не застревать даже в глубоких оврагах.

В санях нашлось местечко и сорокавосьмилетнему генерал-квартирмейстеру штаба Верховного главнокомандующего Лукомскому.

Сани неслись по полям и замерзшим болотам вдоль Гатчинского шоссе, лихо спускались с гор, ныряли в крутые овраги. У цесаревича замирал дух, но глаза светились редким счастьем. Он вскрикивал:

— Дяденька Филимонов, пожалуйста, подымитесь во-он на тот холм!

Шофер, в чине капитана, добродушно улыбался в густые пшеничные усы:

— Крутенько, ваше императорское высочество! Мотор, опасаюсь, не осилит.

Цесаревич, вцепившись вязаными варежками в поручень, умолял:

— Иван Владимирович, вы попробуйте!

Мотор стучал, кашлял, задыхался, но справлялся: сани вползали из последних сил на крутой бугор. Сверху открывался прелестный, словно на картине живописца Клевера, вид: темного изумруда елочки, утонувшие в глубоком снежном ковре, смолистые хвои, темные на эмалевом фоне неба, а на взгорке — избушка лесника с ярко освещенными окнами и по-зимнему низкой, толстой от снега крышей.

Подкатили к Пулково. Лавируя между сосен, еще раз взобрались на высокую гору и на сумасшедшей скорости скатились вниз. Алексей уселся рядом с водителем, надел шоферский шлем и натянул на глаза очки, которые из-за несоответствия размера постоянно сваливались на нос.

Снега стояли высокие, но сани нигде не застряли, лишь однажды на резком повороте чуть не перевернулись. Государь приказал водителю:

— Не надо столь быстро, Иван Владимирович, поезжайте осторожно!

Вернулись через Баболово на закате, когда апельсиновый, в морозном мареве диск солнца спускался за зеленовато-серый вал стылого леса. Все были веселы, румяны, очень голодны.

Государь, утомленно улыбаясь, заметил:

— Какая необычная поездка! Сколько радости на свете, и все это идет мимо нас… Обидно!

— Еще бы, — рассмеялась великая княжна Ольга. — Ведь не каждый день российского самодержца едва в сугроб не переворачивают.

Государь распорядился:

— Десять минут на переодевание, все идем гулять в сад, и затем — обед. — Лукаво взглянул на супругу: — Сегодня ты, Алике, не станешь жаловаться на отсутствие аппетита?

— Сегодня я голодна, как серый волк!

Государь тут же ответил:

— Полагаю, не тот, который жаждал съесть графа Соколова. В прошлый раз хищник кончил плохо: его шкура теперь лежит у графа под роялью.

Императрица спросила:

— Неужели граф голыми руками задавил волка?

— Именно так, Алике! — отвечал государь. — Вообще в старину на Руси было много силачей. Даже среди известных лиц, скажем, капитан Лукин, двухметровый гигант Александр Суворов — сын полководца, герой двенадцатого года генерал Василий Костенецкий, поэт Лермонтов. Даже мой папа, государь Александр, сдавливал в кулаке большое антоновское яблоко так, что из него сок капал. Или у нас в библиотеке хранится серебряный рубль, который мой папа скрутил в рожок.

Цесаревич взял отцовскую руку, заглянул ему в лицо и весело сказал:

— Я очень люблю читать «Русскую старину». В одном из старых номеров написано про крестьянку Тверской губернии. Она была невероятно сильна: гнула подковы, зараз вбивала ладонью большой гвоздь в стену. Однажды ей надоедал знаменитый моряк-богатырь Тимашов. Она сгребла его в охапку и швырнула с такой силой на пол, что тот долго приходил в себя. Я, папа, горжусь, что я русский.

Все вновь улыбнулись. Цесаревич мечтательно произнес:

— Эх, как я хочу быть таким сильным, как наш граф Соколов! Папа, почему бы не пригласить Аполлинария Николаевича? Вот он ловко покатал бы нас на снегоходе! Уж у него никогда мы не перевернулись бы…

Генерал Лукомский откашлялся и сказал:

— С полковником Соколовым произошла неприятная история. Он физически оскорбил дежурного офицера военного министра.

У императрицы вытянулось лицо.

— Что такое?

— Граф в манеже выбросил дежурного через окно на улицу — вместе с рамой. Военный суд разжаловал его, и Соколов в звании рядового будет отправлен на фронт.

Императрица с удивлением взглянула на Лукомского:

— Что значит «разжалован до рядового»? Почему так строго?

— Ему припомнили много прежних грехов. Эта выходка в манеже далеко не первая, — спокойным тоном произнес Лукомский, который в силу своей должности был посвящен в операцию на «Стальной акуле».

Наследник крикнул:

— Это жестоко! Аполлинарий Николаевич — герой войны, у него есть ранения и Георгиевское золотое оружие. А его — солдатом на передовую… — Голос Алексея сорвался, а глаза наполнились слезами.

Лукомский, желая смягчить положение, торопливо заговорил:

— Алексей Николаевич, не переживайте! Граф Соколов быстро отличится на войне, и ему вернут звание полковника, да еще наградят за храбрость Георгием.

— Правда? — Лицо наследника просветлело.

Государь заверил:

— Я лично не сомневаюсь в отличных качествах графа. — Он не сказал о том, что знал: Соколов уже проходит науку в школе разведчиков.

«Кукушка»

Ежедневно ровно в половине восьмого утра Соколов появлялся в большом доме под номером 22 по улице Гоголя, по соседству с редакцией любимого всей Россией журнала «Нива». Здесь размещалась «кукушка» — конспиративная квартира российской разведки.

Занятия на курсах проходили индивидуально. Преподаватели, сменяя один другого, знакомили Соколова с основами психологии немцев, с организацией германской армии, со способами распознавания различных родов войск, учили определять по внешнему виду типы судов и боевых кораблей. Особое внимание уделялось устройству подводных лодок и возможной на них диверсии. Соколов с особым интересом отнесся к дисциплине «Подрывное дело». Кроме того, инструктировали, как держать себя при возможном задержании.

* * *

На дверях конспиративной квартиры, что на четвертом этаже, висела позолоченная табличка: «Елизавета Иосифовна Пушкина-Бачинская». Это была корпулентная дама с неохватным бюстом и могучим голосом. Она содержала «кукушку»: встречала гостей из военной разведки, поила их чаем, а порой, по желанию гостей, ставила на стол обед и запотелый графинчик. В этих редких случаях заводили граммофон и слушали пластинки с записями Вяльцевой, Шаляпина, Вавича, Морфесси и казацкого хора Колотилина.

За всю эту полезную деятельность дама ежемесячно получала жалованье в разведке. Причем по неизвестной причине жалованье постоянно колебалось. В конце концов Елизавета Иосифовна сама запуталась и точно не знала, какие деньги ей ожидать в следующий раз.

Впрочем, сама разведка в своих делах порой запутывается так, что разобраться не умеет, где уж даме судить о замыслах этой уважаемой организации.

Квартира была обычной и состояла из четырех комнат. И мебель была как у всех достаточных людей: в столовой под фарфоровой люстрой буфет с наборными стеклами, большой дубовый стол с резными ножками, двенадцать мягких, обитых полосатой материей тяжеленных стульев вокруг стола и еще шесть — вдоль стен. В гостиной, как и положено, в углу под редко снимаемым чехлом — рояль, рядом — невысокий столик с упоминавшимся граммофоном и двумя ящиками для пластинок, далее — кожаный диван с высокой резной спинкой, два громадных и тоже кожаных кресла. Вдоль торцовой стены красовался шкаф с русскими, французскими и немецкими книгами и журналами эпохи Николая Павловича, а на стенах повсюду — в рамках фотографии, фотографии…

Еще был небольшой кабинет за плотными дубовыми дверями. На стене, в простенке между окон, висел в бронзовой раме совершенно замечательный своей аляповатостью шедевр неизвестного маэстро — «Лебеди летят». Дальняя комната была отведена под спальню. Тут половину пространства занимали две большие кровати, а еще был бархатный пуфик, трюмо, козетка, ковры.

Как во всех домах той прекрасной эпохи, были два выхода — парадный и черный. И был еще ход — на чердак. Когда хозяйка открывала двери Соколову и тот начинал снимать шинель, навстречу из гостиной непременно выходил начальник разведывательной школы по фамилии Нестеров, фигура настолько примечательная, что заслуживает особого внимания.

Бдительный Нестеров

Капитан Нестеров работал в российской разведке еще со времен Александра Александровича. Это был непримечательный человек неопределенного возраста, с бесцветными глазками, в стоптанных башмаках, с обширной плешью и торчащими седыми клоками возле ушей волосами. Сотни людей с подобной внешностью сидят за конторками банков или за восемьдесят рубликов протирают штаны счетоводами.

Нестеров обладал одной особенностью: в каждом встречном видел шпиона, по крайней мере потенциального, будь то официант ресторана, молочница с бидоном или даже любимая жена. Хотя его доброжелательная улыбка, готовая каждое мгновение появиться на устах, ровное, дружелюбное отношение ко всем, с кем приходилось сталкиваться, никак не выдавали эту подозрительность.

Начальство Нестерова ценило. И не случайно. Именно он в 1910 году сыграл одну из первых ролей в деле разоблачения шпионского гнезда в Ковне. Произошло это почти случайно.

Нестеров по служебным делам прибыл в пограничный городок Ковна. И тут у него заболела печень. Он заглянул в ближайшую от гостиницы «Савой» аптеку. Фармацевт по фамилии Зальцман встретил его как родного папу:

— Ах, у нас тоскует печень? Как это неприятно! Моя Циля на прошлой неделе съела жирного поросенка, так у нее разыгралась печень, и она была готова лезть от боли на стену. Вы, простите, откуда к нам прибыли? Ах, из самого Петербурга! В вашем большом городе есть всего. И это хорошо. Вы, я сужу по выправке, военный? Вот видите, я угадал. И при ходьбе левую руку к бедру прижимаете. Это знаете почему? Потому что привыкли шашку придерживать, хи-хи! Ваш чин, простите, большой? А у нас место тихое, хорошее лекарство тоже имеем, но с большим трудом. На вашу радость, только что получил по большому знакомству волшебные таблетки — кератином. Платите каких-то три рубля, запиваете водой и через десять минут можете идти наслаждаться жизнью или, что гораздо хуже, на совещание. Впрочем, вы, наверное, приехали в гости? Фузельские — это, случаем, не ваши родственники? Ихний мальчик очень похож на вас, господин… Простите, хочу быть вежливым, называть по имени-отчеству, вас как зовут? Борис Николаевич? У нас директор мужской гимназии тоже Борис Николаевич. Представляю, как скучно молодому человеку вечерами в нашей дыре. Будьте так любезны, Борис Николаевич, приходите сегодня ужинать, моя Циля прекрасно готовит бараньи ноги. Можете не думать об том, что выпить и чем закусить… А в карты господин офицер любит играть? Под маленький интерес можем партию раскинуть. — Игриво подмигнул. — А у меня как раз гостит племянница Софа, ах, чудная ягодка. — И он поцеловал кончики своих пальцев. — Составит нам компанию…

Вот такой веселый и милый фармацевт! Только подозрительному Нестерову что-то в этом человеке не понравилось. Больше того, уже после пяти минут знакомства он готов был дать руку на отсечение, что этот фармацевт — шпион.

* * *

За домом установили наружное наблюдение. Выяснилось, что фармацевта регулярно посещает писарь саперной бригады унтер-офицер Воронов. И с некоторых пор живет этот Воронов на широкую ногу. Год назад из казармы перешел на частную квартиру, много проигрывает в карты, тратится на ресторан и проституток.

Вскоре Воронову подсунули дезу — план оборонительных сооружений фронта, потом еще раза два клали сфабрикованные документы. Но пришел день, и последовал приказ начальства: «Арестовать!»

Когда Воронов в очередной раз пришел к фармацевту, их накрыли. На столе лежали копии секретных документов, оттиск мастичной гербовой печати Виленского военного округа и прочее. Начался обыск.

Фармацевт возмущался:

— Чего есть в моем доме? Ничего нет, только сушеных мышей по углам. Чтоб мне сдохнуть на этом месте! Разве я шпион? Не смейте об том заикаться.

Но контрразведчики не зря вели визуальное наблюдение. Подняли доску подоконника, вынули оттуда громадную сумму — около пятнадцати тысяч рублей золотом.

Фармацевт в первый день после ареста, как положено, все бурно отрицал, клялся и божился, что чист, яко библейский голубь перед Авраамом. На второй день сидения в камере затосковал и рассказал, что все сведения, «которые навязал» ему писарь Воронов, он уже два года передает некоему доктору Смысловскому, местному светиле по венерическим заболеваниям.

Этого Смысловского дома не оказалось. Но не зря человечество изобрело телеграф. В тот же вечер рыхлого, рыжего человека с паспортом на имя Смысловского задержали при попытке выехать за границу в городе Владиславле. Под рубахой (!) обнаружили много такого, что доставило бы радость германской разведке, в том числе фортификационную карту и важные мобилизационные документы.

Смысловский героически молчал — целых три дня. Он лишь плакал и вздымал к потолку пухлые ручки:

— Страшное недоразумение! Не виноват!

— Как — не виноват? — удивлялся нахальству следователь. — У вас нашли под рубахой секретные документы…

— Ну и что? — Венеролог грыз ноготь и делал идиотское лицо. — Это не я виноват, это какой-то тип в котелке пришел ко мне домой, заплатил сто рублей и попросил отвести эти гнусные бумаги, чтобы все они сгорели, в Кёнигсберг.

— И кому отдать? — любопытствовал следователь.

Венеролог пожимал плечами, выпучивал глаза:

— Понятия не имею! Тип в котелке сказал, что ко мне подойдет человек, поздоровается за руку — позвольте вашу пожать, вот так, — даст мне еще двести рублей, а я отдам ему эти, тьфу на них, бумажки. Все!

Следователь давил на психологию:

— Смысловский, не роняйте собственное достоинство! Вы прекрасный доктор, все равно что певец Карузо на сцене. Вас все уважают. Умейте проигрывать с честью. Секретные документы вы, сударь, получали у фармацевта Зальцмана. И знаем, сколько денег вы ему платили… Мы все знаем, но хотим правду услыхать из ваших уст. Это облегчит вашу участь на суде, поможет вам…

Венеролог кривил рот:

— Поклеп! Сговор! Не знаю ни Зальцмана, ни Фельдмана! Вскрою себе вены, объявлю голодовку, помру, безвинный. У-у!..

Следователь чертыхался, грозился, но ничего добиться не мог.

На четвертый день приехал скромный Нестеров. Он тихим, ровным голосом, почти шепотом, беседовал с венерологом полчаса. Затем водил венеролога в подвал и стрелял поверх головы холостыми патронами. В результате этой стрельбы появился протокол допроса. Сейчас я держу его в руках. Крупными корявыми буквами Смысловский сообщает: «Я не желаю быть расстрелянным без суда и следствия в подвале контрразведки, поэтому честно и без принуждения расскажу правду, что знаю за это дело». И далее следовал рассказ о том, как и кто его завербовал в августе 1909 года, как он привлек к сбору сведений фармацевта. Не забыл и о германском полковнике-разведчике Иоганне Брауне из Кёнигсберга. Шпион назвал гостиницу, в которой останавливался и встречался с Брауном, — роскошная «Дейтчесхауз».

Фармацевт и венеролог получили по семь лет тюрьмы, а Нестеров был отправлен советником в российское посольство в Берлине. И уже через полгода один из сотрудников германской разведки похитил и передал Нестерову важные документы о дислокации германской армии, а также списки высших начальников разведки.

Скандал получился крупным. Нестерова объявили нежелательной персоной. Пришлось в двадцать четыре часа покинуть замечательный город Берлин с его Унтер-ден-Аинденом, Бранденбургскими воротами и дворцом императора Вильгельма I. Но важнейшие документы уже находились в Петербурге.

Теперь Нестеров стал начальником разведшколы, наряду с другими инструкторами занимался подготовкой российских разведчиков — группами или поодиночке. Он преподавал самую сложную и важную дисциплину — методы и способы добычи агентурной информации. Другие инструкторы обучали способам связи и конспирации, тайниковым операциям, фотографии, тайнописи, определения наружного наблюдения и отрыва от него, страноведению — науке об обычаях интересующей страны, о религии, законах, обычаях и прочее, прочее.

Бриллиант в каблуке

Нестеров вошел в спальню, сдвинул «Лебедей». Там оказалась неприметная крышка вделанного в толстую стену сейфа. Начальник шпионской школы открыл сейф и вынул пухлую папку, на которой химическим карандашом было написано: «Регистрационная книга агентов». В папке находились формуляры и характеристики нынешних учеников, которых для агентурной работы в ближайшее время должны были отправить в тыл врага.

Нестеров дернул прочные, изрядно замусоленные завязки и вынул тоненькое дело: «Соколов Аполлинарий Николаевич». Остальное вновь положил в сейф, на прежнее место повесил картину.

Нестеров смахнул ладонью со стола крошки, опустился в тяжелое кресло. Он еще раз внимательно проглядывал записи в стандартной анкете: фамилия, и. о.; кличка или номер; возраст; национальность; подданство; местожительство и род занятий; где и когда отбывал воинскую повинность; справка о судимости; семейное положение, место нахождения семьи; где и какое получил образование; знание языков и степень грамотности; какие знает города, какие имеет связи и знакомства в этих городах; кем рекомендован и завербован; где прежде служил по агентуре; ус-ловил вознаграждения; краткая характеристика агента и причины, побудившие работать по агентуре.

Все графы были тщательно заполнены, кроме одной: кем рекомендован.

Брови Нестерова на каменно-спокойном лице поползли наверх. Он подумал: «Какое головотяпство! Имя рекомендующего всегда крайне важно, а тут — пробел. А если агент S-25 переметнется на сторону врага? С кого спрашивать, с кого взыскивать? Надо выяснить, почему допустили пропуск. Вдруг эта оплошность не случайна? Что, если за ней прячется преступное вражеское намерение, желание замести следы?»

Каминные часы пробили половину восьмого. И тут же зазвонил дверной звонок. Соколов, как обычно, пришел веселый, пышущий здоровьем и сразу же словно заполнил все пространство. Загремел:

— Вот оно что, бесценный начальник подрывает здоровье заморскими напитками!

— Если бы мы здоровье не подрывали, так жили бы лет по двести. — И далее следовал один тот же вопрос: — Кофе, сударь, желаете? — И, получив столь же неизменный отказ, вздохнул: — А я, грешник, пристрастился к этой вредной привычке — пить с утра кофе. — Устало улыбался. — В конце концов, должны быть у человека какие-то недостатки? А я, заметьте, вино не пью, в карты не играю, на бега не хожу и жене, — он поднял указательный палец, — ни-ког-да не изменяю. А кофе пить брошу… как только кончится война.

Каждый раз Нестеров внушал Соколову какие-нибудь нехитрые, но необходимые разведчику истины. Делал это ненавязчиво, и потому гения сыска эти уроки не раздражали. Вот и теперь инструктор сказал:

— Даже самый надежный и честный агент не сумеет выполнить свою задачу, если он не знает, что и как надо наблюдать. Чем интеллигентней агент, чем задача серьезней, тем он лучше должен быть подготовлен. Согласны?

Соколов развел руки:

— Разумеется, дорогой Борис Николаевич! Попробовал бы я не согласиться с вами — последствия для меня были бы самыми ужасными, меня оставили бы в тылу пить, простите, пить кофе. Но вы говорите истинную правду, и по этой причине я соглашаюсь, не кривя душой. И к вашим словам могу добавить: один разведчик иной раз может принести пользу большую, нежели целая дивизия. Привести пример?

Нестеров с интересом разглядывал самого высокородного из своих учеников:

— Любопытно!

— Разумеется. Скажем, в первой декаде октября четырнадцатого года наши войска нанесли сокрушительный удар противнику под Варшавой. В темное время суток обессиленная армия Гинденбурга начала отходить с позиций. Разведка момент отхода не уловила. За ночь немцы скорым маршем отошли на значительное расстояние, оказались за рекой Равкой. В районе Крейцбурга германцы организованно и четко произвели посадку на железной дороге. Разведка вновь проморгала. Лишь когда вся погрузка и переброска большей части вражеской армии была закончена, поступили первые сведения от агента-ходока. Таким образом, русские войска упустили подведенными и вполне готовыми резервами нанести врагу смертельный удар. Если бы не эта и другие промахи разведки (перепороть бы их всех!) во время варшавских боев, весь ход кампании принял бы совершенно другой оборот.

— Вы привели прекрасный пример фронтовой разведки, а теперь поговорим о разведке агентурной в тылу врага…

Учеба, похожая на собеседование, продолжалась.

* * *

Занятия шли к завершению. Нестеров перешел к созданию легенды. Он сказал:

— Легенда тем лучше, чем ближе к реалиям. Отныне вы — бывший полковник-преображенец, разжалованный в рядовые за избиение родственника военного министра Шуваева — дежурного офицера Воробьева. Соответствующая запись сделана в вашем солдатском билете. Естественно, что вы раздражены и озлоблены суровым решением суда. Именно это станет причиной вашего бегства к врагам.

— И еще тем, что меня затирали по службе, не отмечали моих успехов.

— Верно! С этой легендой вы доберетесь до Западного фронта, которым командует генерал Деникин. Добейтесь встречи с начальником разведки капитаном Стрешневым. Тот предупрежден.

— Борис Николаевич, вы не боитесь, что немцам покажется странным: полковник — и вдруг разжалован до рядового?

— Такие случаи известны, а тут — оскорблен родственник самого министра. Уверен, они поверят той легенде, которую мы им преподнесем. Ведь еще ни один агент вашего ранга не переходил на сторону врага таким образом. Но приготовьтесь: немцы будут проверять вас очень жестко. — Вперил взгляд в Соколова. — Вас это не пугает?

— Пугливость — чувство нерациональное.

Нестеров постучал карандашом по столу, с расстановкой произнес:

— Если немцы не поверят вам, то последствия могут быть самыми печальными. Вас, граф, выручит только твердость при допросах. Стойте на своем — и точка!

— Да, мы все детали уже обсудили, но думаю, что импровизация может иметь место. Не так ли, Борис Николаевич?

— Разумеется! Работа в тылу врага — это сплошная, хорошо подготовленная импровизация. Нам трудно предполагать, как немцы захотят использовать вас. Есть новость: с начала апреля субмарина должна прибыть в Киль для профилактического ремонта. Но вряд ли это поможет нам, диверсия — очень тонкое место во всей нашей операции…

Соколов рассмеялся негромко, но почему-то задрожали висюльки люстры.

— Вот уж чего нам хватает, так этих самых «тонких мест»!

— Это так, — вздохнул Нестеров. — С какой стати немцы, которые с нового агента глаз не будут спускать, вдруг командируют вас на «Стальную акулу»?

— Но я буду искать такую возможность, понадобится — пойду на риск.

— Когда стоишь на эшафоте, не надо торопить палача! Нам трудно судить, как немцы захотят использовать вас. Не исключаю, что вы тут можете найти свой шанс. Но повторяю: такой важный агент нам в любом случае необходим. До передовой добираться как намерены: в офицерском вагоне или вместе с новыми боевыми друзьями — в «телячьем»? — Сощуренный глаз Нестерова глядел хитро.

— Разумеется, в солдатском! Зачем ненужный риск?

Нестеров ласково улыбнулся:

— Согласен. Работа разведчика сложна как раз тем, что трудности и неожиданные сюрпризы поджидают там, где их, кажется, и быть не должно. И сколько бы мы тут ни гадали, все равно случится нечто нежданное и нежелательное. Вот почему разведчик должен в любой обстановке сохранять хладнокровие и быть находчивым.

— Буду стараться!

— Вы отказались взять с собой золотые червонцы…

— Да, это опасно, немцы их найдут. Но мне пригодится хороший бриллиант. Подобный тому, с каким я ездил к фрейлине Васильчиковой в Глогнитц.

— Полагаю, вам не откажут. И в каблук сапога заделают.

Рекомендатель

Нестеров вдруг что-то вспомнил, оживился:

— Кстати, о золотых червонцах. В пятнадцатом году, в районе Торна, мы завербовали в германском штабе армии майора. Три месяца он пересылал нам важнейшие сводки, но вдруг исчез. Потом из германских газет мы узнали: наш майор расстрелян, как шпион. И провалился агент совершенно по-глупому: когда выходил из пивнушки, где гулял с приятелями-офицерами, у него лопнул пояс с золотыми монетами — нашими гонорарами. Офицеры помогли подобрать этот золотой урожай — более полусотни монет, но сообщили о конфузе штабиста в контрразведку. Там допрашивать умеют, с ущемлением детородных органов и прочее… Финал вам известен.

Соколов усмехнулся:

— Зачем было таскать опасный груз! Привязал бы к себе авиационную бомбу — не так опасно.

— Но без значительных сумм вам не обойтись. Мы сообщим вам имена резидентов, которые в случае необходимости субсидируют вас… Но еще на нашей земле вас поджидают многие трудности. Солдаты российской армии ездят или в товарных вагонах, или — в лучшем случае — в общем, то есть третьего класса. Вам это непривычно. Но каждый шаг, повторяю, необходимо пройти самому. Терпите!

— У меня есть боевой опыт. И без горячей пищи неделями на передовой сидел, и в окопах спал, накрывшись шинелью, и в полевом лазарете лежал.

Нестеров доверительным тоном негромко произнес:

— Вот противники наши — немцы, австрийцы, венгры — ездят в вагонах с туалетом. Что туалет! Вагоны для рядового состава имеют теплый душ. — Уперся взглядом в Соколова. — Вы понимаете: теплый душ! На передовой едят не как мы — из жестяных котелков, а из фаянсовых тарелок. Для супа — глубокая, для куриной котлетки — мелкая тарелка. Не фронт — ресторан «Континенталь» в Берлине. Если бы немецких солдат отправили умирать на фронт в «телячьем» вагоне с парашей, они подняли бы бунт. Так-то, сударь мой! — И он вздохнул, спрятал хитрый взгляд в служебных бумажках.

Соколов возразил:

— Умение стойко переносить невзгоды является достоинством воина. Идти в атаку я предпочел бы с русскими солдатами, а не с германцами или турками.

Беседа, как всегда, затянулась до позднего вечера. Когда Соколов уже прощался с инструктором, тот спросил:

— Простите, я запамятовал, кто вас рекомендовал для агентурной работы?

Соколов с недоумением посмотрел на своего учителя:

— Неужели вы не знаете?

Нестеров уклончиво ответил:

— Знал, да как-то нынче заработался, подзабыл. А этому усердному человеку, открывшему вас для разведывательной работы, надо было еще к Рождеству сделать приятное — отправить дополнительное вознаграждение. У нас так принято.

Соколов развеселился:

— Обязательно отправьте! Он будет счастлив получить за мою персону сто или двести рублей.

Нестеров макнул ручку в чернильницу, приготовился записывать.

— Так кто рекомендатель?

— Государь наш, Николай Александрович!

С пера скатилась большая капля и оставила жирную кляксу.

Женское томление

Приятная гостья

Поздним вечером Соколов возвращался в «Асторию». Он мечтал о том, чтобы растянуться на широченной кровати по диагонали (иначе не умещался!) и забыться глубоким сном до шести утра.

Однако графа ждал сюрприз. Когда он хотел взять у портье ключи, тот, распушая бороду-веник и потупляя виновато взор, пробормотал:

— Ваше высокоблагородие! Вы, конечно, извиняйте, в вашей люксе дама изволят дожидаться, племянница-с.

— Что такое? — поднял бровь Соколов. — Какая еще племянница?

— Из себя смазливые будут, роскошная шуба и прочее. Сказали: «Я графу племянница родная! Стало быть, ждать в прохожем вестибюле мне презрительно». Ну, я и дал ключик-с. А как не дать? Вдруг вы, ваше превосходительство, осерчаете и изволите по моей морде наложить-с! У меня в практике случаи бывали-с.

Портье упустил в своем рассказе такую мелкую деталь, как червонец, который получил от дамы.

* * *

Соколов, испытывая приятное любопытство, поднялся по зеленой ковровой дорожке, устилавшей мраморную лестницу, распахнул дверь, шагнул в гостиную. Вдруг послышался шорох платья, и кто-то выскочил из-за тяжелой бархатной портьеры. Узкие прохладные ладошки опустились ему на глаза. Нежный голосок проворковал:

— Отгадай, кто я?

Перед Соколовым стояла полная очарования, сиявшая дразнящей красотой и лукавыми смородинными глазами Вера фон Лауниц — жена одного из руководителей германской разведки. Красавица страстно целовала лицо графа, наклоняя его голову и встав на носки.

Мой читатель помнит: эта красавица ради любви к Соколову перед войной старательно снабжала российские спецслужбы важными документами, почерпнутыми на время из сейфа мужа. На гостье было надето шелковое платье, которое туго обтягивало ее фигуру, подчеркивая соблазнительные прелести.

Гений сыска искренне удивился:

— Вот это сюрприз! Каким образом ты здесь?

Вера Аркадьевна рассмеялась:

— Ишь какой хитрый! Тебе все расскажешь, ты к девушке сразу интерес потеряешь…

— Заблуждаетесь, сударыня! К такой красивой девушке у меня всегда интерес жгучий.

Вера Аркадьевна прильнула к уху сыщика, дыхнула:

— У тебя, конечно, прослушивают?

Соколов согласно кивнул:

— Надеюсь!

Она подумала, махнула рукой:

— Пусть знают, все равно завтра-послезавтра меня сцапают.

— Ты опять что-нибудь натворила?

— Ничего плохого! Наоборот, я сделала много хорошего для российской разведки. Жизнью рисковала — ты знаешь о моих приключениях в Глогнитце, когда в гостинице «Адлер» я укокошила предателя Гершау…

— Как не помнить! Только счастливый случай помог тебе избежать суда и расстрела.

— Вот теперь имею от российской разведки «благодарность»!

— Что случилось, Вера? Ведь бежав из Австро-Венгрии, ты оказалась в Берлине?

— Я и прибыла к тебе из этого величественного, но мрачного города.

И дальше гений сыска услыхал потрясающую историю.

В бегах

Вера Аркадьевна простодушно рассказывала:

— Я очень хотела обнять тебя, мой богатырь! Пойми, я очень-очень о тебе страдала! — На глазах блеснули слезинки. — Я от долгой разлуки могла даже умереть. Не понимаешь, пупсик? Да, вы, мужчины, очень умные, как сами о себе думаете. Но есть хоть один, кто разгадал тайну женского сердечка: почему мы готовы положить свою жизнь за возлюбленного? Отвечаю: потому что мы умеем любить по-настоящему.

— Как ты из враждебного Берлина проникла в Россию? — удивился Соколов.

— Помог мой любящий муженек, которому я сказала: «Соскучилась по родственникам! Если не поможешь съездить, то уйду от тебя к Альфреду Тирпицу — адмирал давно за мной ухлестывает!» — «Он старый!» — «Настоящая женщина из любого старика может сделать доброго молодца!»

— Твой Лауниц напугался угрозы?

— Еще как! Мужчина только тогда дорожит женщиной, когда боится ее потерять! Я попала на территорию Российской империи с паспортом гражданки Швейцарии Софьи Бланк. Моя заветная мечта сбылась — я с тобой! Но за мной охотятся…

Соколов улыбнулся:

— Чую, у тебя были потрясающие приключения?

Она покрутила хорошенькой головкой, проворковала:

— Еще какие! Жаль, что ты книги не пишешь, такой роман накатал бы — другим не снилось. Я приехала в Москву — тебя не застала. По телефону горничная Лушка сказала: «Барин в Петербурге!» У меня в Москве были разные дела. Остановилась в гостинице Гунста, что в доме номер пять по Хрущевскому переулку. Два дня жила тихо и мирно, навещала своих бедных и бестолковых родственничков, ходила по магазинам.

— В охранное отделение к Мартынову не заглянула?

— Нет, и это было моей роковой ошибкой. Качу в саночках с Солянки, где свою тетку навестила, к Театральной площади. И замечаю: за мной сани как привязанные болтаются, в ней наружник ковриком прикрывается. Подкатила к «Мюр и Мерилизу», кое-что из галантереи купить. В Берлине магазины опустели, а я не могу к возлюбленному в застиранном исподнем появиться! Купила пустяков разных: кружева, ленточки, в отдел белья на втором этаже заглянула. Ну конечно, шляпку взяла — с перьями, очень модная в нынешнем сезоне. Хожу по магазину — филер тут как тут. Думаю: плохи дела! То ли случайно привязался, то ли от гостиницы следит — не понять.

У Соколова весельем искрились глаза.

— И что сделала ты, опытная разведчица?

— Решила от филера соскочить. Я в толпу затесалась, пробежала несколько залов и выскочила на Неглинку. Не пошла к своему извозчику, а села в сани к другому, поехала на Арбат. Ну, думаю, слава богу, освободилась от хвоста! На Арбате юркнула в Торговый дом Кандырина, накупила себе панталон: для каждого дня — мадаполамовые и нансуковые, для выхода — батистовые с шитьем и кружевами. Вот, погляди! — Задрала подол платья, показала удивительно стройные ноги и роскошные панталоны. — Нравятся?

— Очень!

— Знаю вас, мужиков! То, что под панталонами, нравится еще больше. Вышла из отдела дамского белья, гляжу — наискосок, саженях в десяти, знаешь, возле мужского трикотажа, опять наружник, теперь другой. И делает вид, что газету читает, а сам ее кверху ногами держит. Нырнула я в обувной отдел — это на первом этаже, там выход на хозяйственный двор. Я прошла по всем служебным помещениям, никто не остановил меня, выскочила в Староконюшенный переулок и в гостиницу бегом. Радуюсь: избавилась от слежки!

Соколов не пропускал ни слова.

— И что случилось дальше?

— Вечером в ресторан спустилась — в углу, недалеко от буфета, морда штампованная сидит, делает вид, что в стену глаза пялит, а я уже знаю, кто ему интересен. Думаю: надо в гостинице переночевать, а утром десятичасовым поездом бежать в Питер!

Вдруг в девять утра долбят в дверь: «Откройте!» На пороге два молодца в котелках и в одинаковых английских пальто. Сразу догадалась, что за воробьи под мою застреху попали. Говорю: «Молодые люди! Вы что, из одного сиротского приюта?» Они вежливость изображают, расшаркиваются: «Простите, мадам, наш ранний визит. Полковник Мартынов очень будет рад сейчас же вас видеть! Авто внизу». Ну, думаю, не спится начальнику охранного отделения! Авто повезло меня на Тверской бульвар, а молодцы остались. — Вера Аркадьевна вытаращила глазищи на Соколова. — Как думаешь, что эти балбесы стали делать?

— Негласный обыск?

— Именно! Эти поганцы рылись в моих вещах и даже не сумели положить толком на место парфюмерию. Итак, приехала в охранное отделение…

— И что Мартынов?

— Этот гнусный тип вскочил с кресла, бегает вокруг меня и ругается: «У нас, Вера Аркадьевна, сложились с вами доверительные отношения, мы вам премии выплачивали, а вы наплевали на свои обязательства. Как вы посмели тайком нарушить государственную границу? И ни словом не информировали нас об этом. Вы кто, германская шпионка? При нынешнем военном положении — суд и к стенке! Фон Лауниц наш злейший враг! А вы — его супруга. Муж и жена — одна сатана. В лучшем случае вы будете объявлены персоной нон грата и выдворены из пределов Российской империи!» И приказал: «Никуда не выходите из гостиницы! Вы, сударыня, под домашним арестом. И не думайте бежать. Тут же — в Лефортовскую военную тюрьму, на нары! Распишитесь, вот постановление о невыезде. Завтра утром увидимся, у меня есть к вам вопросы». Поставила я закорючку и плюнула в глаза Мартынову: «Вот тебе, козел с пробором! Отблагодарил за верную службу!»

— Но как тебе удалось бежать из Москвы?

Вера Аркадьевна махнула рукой:

— Из Берлина бежала, а тут — тьфу, одно веселье! Двух стражников посадили прямо в моем номере. Я занималась своими делами: читала, рисовала, на пианино одним пальцем Баха играла, делала гимнастику, спала после обеда, блюда за казенный счет по карте в номер приносили. Когда было часов девять вечера, я даю деньги одному из стражников: «Сделайте, сударь, для дамы одолжение: принесите из „Праги" ужин на троих, вместе вкушать будем, и две-три бутылки дорогих вин. Нынче я угощаю». Он только за порог, я стала переодеваться — все на глазах своего сторожа. Парнишка как увидал меня раздетой, так затрясся, сам молоденький, нецелованный. А я все продумала, не таких вокруг пальца обводила. Говорю: «Ну, дурачок, иди скорей в ванную комнату, напусти теплой воды, приведи себя в порядок!

Прямо в воде любовью побалую тебя. Не пробовал? Зря! Торопись, пока твой товарищ не пришел!» Он только разделся да в воду залез, я дверь в ванную комнату снаружи на задвижку, а одежду его в окно вышвырнула. Он долбит в дверь, орет, да никто его не слышит. Сама манто накинула, схватила баул да деру. На углу — извозчик. Он довез меня до вокзала… и я прикатила сюда. Давай скорей ляжем в постель, пока меня опять не арестовали.

Хочешь — аюбишь!..

Соколов задумался: «Что делать, как помочь Вере?» Для начала успокоил:

— Не бойся, я тебя никому не уступлю. Ты мне самому нужна.

Вера Аркадьевна вздохнула:

— Хоть на одну ночь, но нужна. Жаль, что не на всю жизнь.

— И что твой муженек? В Берлине награды получает?

Вера Аркадьевна застонала:

— Ах, умоляю, не упоминай об этом чудовище!

— Согласен, рогатые мужья — тема скучная. — Он нежно поцеловал ее влажные губы.

Она, испытывая томление, закрыла глаза, провела рукой по его сокровенному месту, все плотнее и плотнее прижимаясь к атлету. Задушевно прошептала:

— Мой мускулистый друг, я все время тебя вспоминала. Ведь ты спас меня от верной гибели летом пятнадцатого года. Помнишь, толпа устроила погром на Сретенке?

— Да, несчастного Шредера приняли за немца, а ты, как на грех, к нему заглянула.

— Аполлинарий Николаевич, ты такой умный, скажи: почему люди, в отдельности пусть хорошие, когда сбиваются в кучу, всегда делаются глупы, как бараны, и злы, как сорвавшиеся с цепи бешеные псы?

— В толпу сбиваются люди слабые духом, дабы в своей совокупности ощутить силу. Они уподобляются не баранам, но бурлакам, этим несчастным, задерганным жизнью людям, собравшимся в кучу и только благодаря стадности способным тащить тяжеленную баржу. Человек в толпе собственную слабость подменяет понятием общей силы и торопится сделать безрассудство, пока толпа не распалась и он, человек, вновь не стал жалкой букашкой.

Вера Аркадьевна вздохнула:

— Милый, как ты красиво говоришь! Для меня главное — отчаянная смелость и громадная сила, благодаря которым ты спас меня во время погрома.

— Да и ты не оплошала, стрельбу по нападавшим открыла, как воробья, какого-то мазурика подстрелила. Ну, как ты без меня жила?

— Чем возлюбленные меньше знают о девичьих проказах, тем спокойней для них самих. Помнишь, дружок, в Экклезиасте: «Многие знания умножают печали». Это как раз о женских шалостях, которые почему-то огорчают тех, кому позволяем владеть собой. Согласись, ведь это глупо! Сейчас, мой сладкий дружок, я с тобой, и я счастлива. — Она ладошками несколько раз с нежностью провела по его лицу. — Мой миленький, единственно любимый! Скажи, ты хочешь, чтобы я умерла ради тебя?

— Дурашка, ты должна жить очень долго — сто лет, чтобы всем рассказать о том, какие люди были в России, как они ценили дружбу и больше самой жизни любили великую, счастливую Россию…

— Россию, если послушать, любят все. Ты для начала полюби меня. И прикажи, чтобы ужин в номер принесли. Помнишь, как мы гуляли в «Яре»? Цыганка Стеша пела:

Хочешь — любишь, хочешь — нет, Ни копейки денег нет.

— Мой голод больше твоего. Ведь мы, Вера, не виделись полтора года. Иди сюда…

Ужин по-русски

Спустя часа полтора Соколов нажал звонок. Тут же вбежал коридорный, шустрый мужичок из ярославских:

— Чего прикажете, ваше превосходительство?

— Пришли ресторанного лакея, хочу ужин в номер.

Пузом вперед в люкс вкатился метрдотель. За ним длинноногий официант держал на пальцах поднос. Метрдотель пророкотал:

— Ваше превосходительство! Позвольте нашему хозяину выразить вам полное почтение и сердечное разгонное подношение — графин смирновской перцовочки под черную икорку с горячим калачиком-с! А что касательно стола, ваше превосходительство, чем изволите себя побаловать-с? Ежели иметь в виду мою компетенцию, то настоятельно рекомендую-с грибки соленые разнообразные — вещь исключительная под водочку! С ними осмелюсь сравнить только угорь копченый, на куски разделанный. Наисвежайший, подлец, и жирный, как теща губернатора! Из самого необходимого рекомендую: сельдь залом — извольте знать, толщиной с человеческую ногу в нешироком месте, редьку кружками поструганную, семгу малосольную, дичь с овощами под соусом, язык говяжий заливной…

— Неси, любезный, все, что назвал. Да, из горячих закусок не забудь крабы в раковом соусе на сливках!

— Непременно, ваше сиятельство! Доставим-с осетрину по-царски в винном соусе под семужной икрой-с, фондю из куриных потрошков, спаржу и прочее. А какое ваше расположение насчет супа черепахового?

— Не надо. Желаем солянку рыбную, по-суворовски…

— То бишь классическую? Будет-с, собственной персоной в лучшем виде-с… На горячее второе удовлетворение вам составит севрюга запеченная?

— Пусть! Только присовокупи деваляй из дичи под белым соусом, финляндскую форель натурель, полдюжины маленьких цыплят, артишоки в горшочке…

Перечень блюд был обширным. Желаю и моим читателям так иногда гулять-с.

* * *

Не прошло и получаса, как большой стол в гостиной был заставлен бутылками, тарелками, серебряными приборами. Ароматно пахло осетриной и раками. Выпили по первой — за государя-батюшку. Вторую — за Русь великую и победу над супостатами.

Соколов сказал лакеям, статуями стоявшим вдоль стен:

— Оставьте нас и без вызова не входите!

Знаменитый гость

Едва остались вдвоем, как вдруг в дверь громко постучали. Вера Аркадьевна вся сжалась:

— Уже за мной? Арестовывать?

На пороге показался высокого роста, несколько сутулый, рыжеватый господин лет пятидесяти. На господине был дорогой костюм, и он внимательно рассматривал уклончивыми зелеными глазами обильную трапезу.

Соколов широко улыбнулся, пошел навстречу:

— Какой приятный сюрприз! Сам «властитель дум» Алексей Максимович…

Глухо откашлявшись, Горький проокал:

— Понимаете, под вашими дверями ресторанные официанты дежурят. От них узнаю: ожидают распоряжений графа Соколова. А я остановился в соседнем номере. Соображаю: надо посетить старого знакомца. Ну, граф, здравствуйте! — И он большими, мягкими руками долго жал кисть Соколова. — Позвольте вас облобызать. Ведь вы, граф, чудное явление русской жизни, полная противоположность ее сытой глупости. А с вами, граф, поди, уже с год не виделись?

— Почти два.

Горький покачал головой.

— Вот оно, время стремительное, словно песок золотой промеж пальцев утекающий! — Вздохнул. — Однако это не время, это сама жизнь бежит — на следующий год мне уже пятьдесят, подумать страшно. Да, припоминаю: во время последней встречи мы стали свидетелями безобразий Григория Распутина. — Горький уставился на Веру Аркадьевну. — Понимаете, он в московском «Яре» устроил похороны русалки: голую девушку в гроб положил и шампанским поливал. Это придумать надо! Очень весело гулял старец, конец свой предчувствовал. Простите, сударыня, мои фривольные воспоминания. Позвольте, сударыня, поцеловать вашу руку. Доложу вам, у графа очень хороший вкус… Он хоть и сыщик, но в женской красоте толк понимает! Впрочем, припоминаю, мы уже встречались, ваше красивое лицо мне знакомо.

Вера Аркадьевна, нисколько не тушуясь двусмысленностью положения, просто сказала:

— Я с вами, Алексей Максимович, встречалась в начале июля четырнадцатого года в Царском Селе. Тогда был большой прием французского президента Пуанкаре…

Горький, как крыльями, взмахнул руками:

— Конечно, конечно! Это когда пришвартовалась французская эскадра, отлично помню.

— Вы в тот день долго беседовали с моим мужем фон Лауницем…

Соколов деликатно прервал воспоминания:

— Алексей Максимович, сделайте одолжение, поужинайте с нами!

Горький втянул воздух большими ноздрями утиного носа, поплевал на пальцы, погладил рыжие усы.

— Согласен, если, конечно, не помешаю. — Тряхнул волосами, прядями упавшими на лицо. — Понимаете, стол ваш — творение рук талантливых, очень заманчив, как, скажем, красота женская. — Огляделся. — И в номере очень уютно, вполне по-домашнему. Но, право, я вам не помешал? Спасибо, спасибо… А в ресторанный зал мне лучше не выходить: бросают есть и зенки уставляют на меня, будто я чудище озорно и стозевно. Противно, право, от ненужного и праздного внимания к моей персоне.

Меткий стрелок

Горький, верный привычке, пил дорогие красные вина из Франции, угощал Веру Аркадьевну, поднимал бокал.

— Природа столь хитро создала женщин, что нет возможности не попасть в их плен — сладкий, дурманящий. Но и любят они бешено, самозабвенно, до исступления. — Прикрыл веки. — Боже, что за существа удивительные… Много несуразного и глупого делаем ради женщин. Вера, позвольте поднять бокал за вас — прекрасную представительницу лучшей половины рода человеческого.

Выпили.

Горький продолжал:

— Впрочем, люди вообще существа несуразные. Вчера поздним вечером вернулся в «Асторию». Пустынно, постояльцы, стало быть, спят. Поднялся я на второй этаж, гляжу: известный ученый, преподаватель Московского университета, меня не замечая, идет по коридору, пританцовывая, ногами кренделя выделывает. Или вот гостил когда-то у Чехова в Ялте. Утро раннее, все еще в подушки сопят, а я вышел на крыльцо. Смотрю, что такое? Антон Павлович ловит шляпой солнечного зайчика. Поймав, пытается оного вместе со шляпой на голову надеть. И очень сердился, что не получается. Умора!

— Это к чему разговор клоните? — спросил Соколов.

— А к тому, что люди — с большими отклонениями в мозгах. Вот, к примеру, кому нужна нынешняя война? Кому принесет пользу? Да никому! Понимаете, оторвали молодых хороших мужиков от дома, от жен, посадили в окопы, научили убивать. Ожесточатся они, больными душой вернутся в семьи. И не работники, и не отцы будут — хлам человеческий, да и только. Доложу вам, голубчики, — в бездну глубокую катимся.

Вера Аркадьевна усмехнулась:

— Что-то мрачно смотрите на мир, Алексей Максимович!

Горький решительно отозвался:

— Мрачно? Конечно! А как по-другому? Чувствую тревогу и мучительный стыд за Русь, за русского головотяпа, который в трудный день жизни непременно ищет врага своего где-то вне себя, а искать его надо в бездне собственной глупости. У русского вообще все виноваты, особенно евреи. — Горький откашлялся и с вдохновением продолжал: — Я убежден, я знаю, что в массе своей евреи — к изумлению моему — обнаруживают любви к России больше, чем многие русские. Да-с! Слишком много на Руси несуразных людей, а война их число увеличит. Еду в поезде, на станции Волхов влез в вагон солдат. На груди — Георгий. У нас в купе уже сидело шесть человек. Он внимательно осмотрел нас, сосчитал: «Шестеро, правильно! Однако герою место следует предоставить!» — и растолкал коленом пассажиров, втиснулся на скамейку. Разговор возник. Солдат всячески войну расхваливает: от нее, дескать, оживление жизни и во все стороны свободный ход. Про себя солдат говорит: «Очень удивляюсь подвигу моему. Мне от Бога утешение — меткий глаз и верная рука. Сижу в окопчике и в перископ за немцами наблюдаю. Зрю — вражеская фигура, прицеливаюсь из винтовки, щелк — готов еще один. Прямо сознаюсь: я немцев столько укокошил, сколько иной охотник за всю жизнь зайцев не настрелял. Один раз в день я восемь штук уложил. Так-то! Война — это очень полезно!» Герой с чувством собственного достоинства сплюнул на пол, глаза у него глядели спокойно и уверенно.

Вера Аркадьевна вздохнула:

— Кончится война, этот стрелок что будет делать?

— Землю не станет пахать! — замахал руками Горький. — При таком своеобразном таланте путь один — снова идти и убивать. Войны тем плохи, что людей портят. — Горький назидательно поднял палец. — Вот убивает этот стрелок ради русского царя, народа своего не знающего, и ради жирного попа, волос прямым пробором расчесывающего. А стоят ли царь и поп того, чтобы ради них убивали? — Помолчал, опустил кулак на стол. — Не стоят они того!

Соколов резко возразил:

— Понятия такие есть: народ, нация, государство! А государь и православная церковь — стержень, на котором все держится. Сломайте стержень — все прахом пойдет, все рассыплется.

Горький взмахнул рукой, уронил на пол нож, зеленоватые глаза яростно заблестели. Он пробасил:

— Ан нет! Почему народ должен рассыпаться? Не понимаю! Останется русский человек, новые формы отношений создаст, новую мораль — без поклонения монарху, без церковного дурмана, — поднял вверх палец, — без эксплуатации. Разбудит народ свою энергию скрытую, освободится от мещанской сытости и векового благодушия…

— И создаст новую религию и новых богов, — иронически усмехнулся Соколов. — Как говорят в Москве: тот же вид, но только сбоку.

Вера Аркадьевна весело рассмеялась, а Горький вдруг улыбнулся:

— Народ наш, во всяком случае, как пил водку, так и будет пить. Не остановится! Давайте и мы выпьем вина.

Выпили.

Размолвка

Вдруг у Горького сошла улыбка с лица, он свирепо нахмурился, опустил тяжелый взгляд к полу. Вытер желтыми от курения пальцами рыжеватые усы, твердо и назидательно произнес:

— При всех общественных переменах останется страшная болезнь. Вы спросите: о чем это я? А говорю я об отношениях между национальностями. Знаменитый бактериолог, европейская знаменитость, днями поведал мне: «В присутствии некоего генерала, человека вроде бы серьезного, я сказал, что хорошо бы достать несколько обезьян для моих опытов. Генерал серьезно спросил: „А жиды не подойдут? У меня, кажется, есть несколько жидов-шпионов, их все равно вешать, а вам — на пользу науки и просвещения!“ И приказал дежурному офицеру: „Сбегайте, подпоручик, выясните, сколько осталось жидов не по-вешенных“». Поручик убежал.

Стал ученый доказывать: «Для моих опытов люди не годятся…» Генерал вытаращил глаза: «Как — не годятся? Он, хоть и жид, все-таки умнее обезьяны. Если вы ему впрыснете яд, он вам скажет, что чувствует, а обезьяна — нет! Берите жидов, пока даю!»

Вернулся подпоручик, докладывает: «Среди арестованных евреев не осталось, зато есть цыгане. Доставить?» Генерал спрашивает: «Цыгане не годятся? Ах, жаль!» Это генерал так рассуждает, а что говорить о простых людях? Хотя я ничего плохого не сделал людям этой изумительно стойкой расы, а все-таки стыдно за себя, за свое родство с изуверской сектой антисемитов и свою ответственность за идиотизм соплеменников.

Вошли два официанта. На большом серебряном подносе внесли жареного поросенка. Он был покрыт нежно-розовой корочкой и испускал дразнящий аппетит запах.

Официант склонился к Горькому:

— Желаете?

— Обязательно! И белый соус не забудь… — Продолжил свою мысль: — Я внимательно прочитал кучу книг, в которых обвиняют евреев во всех смертных грехах. Это отвратительная обязанность — читать книги, созданные с целью опорочить целый народ. В этих книгах мало смысла, но много моральной безграмотности, злого визга, звериного рычания и завистливого скрежета зубовного.

Слушатели приступили к крабам. Горький поднял бокал:

— Предлагаю выпить за Русь обновленную, без монархического произвола, но с демократическим строем, с Учредительным собранием и с равноправием для всех народов!

Соколов отрицательно покачал головой. Твердо глядя в глаза Горькому, сказал:

— От добра добра не ищут. Русь процветает и развивается во всех отношениях, а мои предки с незапамятных времен российским царям верой и правдой служили. Того и своим потомкам желаю.

— Это ваше дело, — усмехнулся Горький, — а мои предки пили горькую, жен, даже беременных, с изуверской жестокостью до полусмерти били. В отличие от вас, граф, мне такое положение вещей в этом мире не нравится. — И он, смакуя, выпил вино.

Соколов иронически усмехнулся:

— Конечно, русские цари виноваты в изуверстве ваших предков!..

Горький посмотрел куда-то вбок и сквозь зубы выдавил:

— Ну, вы-то всегда были монархистом! — Он неприязненно замолчал, и эта пауза сделалась тяжелой. Казалось, знаменитый на весь мир писатель сейчас поднимется и уйдет не попрощавшись.

Но, знать, судьбе была нужна эта короткая размолвка, ибо, как ни странно, она дала нашей истории новый ход.

Цыгане из Курска

Горький, не желая продолжать спор с Соколовым, обратился к Вере Аркадьевне с дежурным вопросом:

— Скажите, сударыня, как поживает ваш муж?

Вера Аркадьевна спокойно отозвалась:

— Муж сейчас мало бывает в Берлине. Война требует его присутствия в передовых частях. Знаю, что в конце февраля — начале марта он прибудет на позиции генерала Бом-Ермоли. Когда Ермоли был у нас в гостях, они с мужем это обсуждали. А мне возвращаться в Германию совершенно не хочется. Там, в преддверии военного краха, стало как-то неуютно.

Соколов, услыхав о командировке фон Лауница, внутренне встрепенулся. Ему пришла блестящая мысль. Он стал нетерпеливо дожидаться ухода гостя.

Но в это время в дверь громко постучали. Вновь появился метрдотель, сладко проворковал:

— Дорогие гости, для вас хотят сплясать и спеть хор цыганов из города Курска!

И тут же с криками и возгласами влетела разноцветная цыганская толпа. Она закружилась в гостиной, под гитарные переборы задорно выкрикивая:

Не будите молоду Ранним часом поутру.

Горький словно помолодел, морщины на его грубом лице разгладились, глаза смотрели весело, даже озорно. Он с улыбкой слушал цыган, прихлопывая в ладоши и негромко подпевая.

Песенно-плясовая вакханалия продолжалась почти полчаса. Соколов дал цыганам денег, и они, прихлопывая и притопывая, двинулись из гостиничного номера восвояси.

Горький с восхищением произнес:

— Цыгане и итальянцы — самые музыкальные на свете люди. Сколько в них какой-то первобытной непосредственности и прекрасного озорства. Ну, впрочем, и мне пора. — Он поднялся, вполне дружески протянул Соколову руку, прогудел в нос: — Конечно, по-разному мы мыслим. Такое в порядке вещей. Но кто исторически окажется прав? Это покажет время. Спасибо, друзья, за прекрасный ужин. Устал нынче. Пойду в номер и буду долго спать.

Вера Аркадьевна капризно надула губки:

— Алексей Максимович, почему вы нас к себе в Сорренто не зовете? Вы хотя писатель пролетарский, а дворец, говорят, у вас там царский?

— Наветы все, наветы, барышня! Никогда не слушайте речи лукавые. А когда попаду в Сорренто — сам того не ведаю, ибо в мире бушует жестокая война. Теперь же спешу возлечь на ложе. Я ведь приказал никого к себе не впускать, а то ведь и ночью почитательницы могут вломиться. Выпьют вина и про все приличия забудут, голову потеряют. Вот и дежурит у моих дверей гостиничный служка, за порядком наблюдает. До свидания!

Изменение маршрута

Уже лежа в постели и нежно поглаживая громадной теплой ладонью упругие груди Веры Аркадьевны, губами лаская соски, Соколов как бы невзначай спросил:

— Неужели твой муж такой отчаянный, что не боится по фронтам ездить? Или он в тыловых войсках только бывает?

Вера Аркадьевна резво отозвалась:

— А чего бояться? Мой муженек говорил, что, пока дороги не подсохнут, никаких активных военных действий не будет.

Соколов продолжал выпытывать:

— Ты знаешь, где конкретно фон Лауниц будет на фронте?

— Как не знать! Я сказала: поедет в армию к генералу Бом-Ермоли. У мужа в кабинете большая карта военных действий на стене висит, он там красным карандашом и флажками все тщательно отмечает. Когда достал мне швейцарский паспорт, то подвел к карте, ткнул пальцем в Москву, сказал: «Ты вот где будешь, а я недалеко от Карпатских гор…»

— А он место назвал, куда командируется?

— Где штаб Бом-Ермоли? Как же, они за столом раз двадцать его название повторили — на высоком берегу Быстрицы, против городка Богородчаны. Да тебе, милый, зачем это?

— Хочу навестить его и привет от тебя передать! — весело произнес Соколов и рукой придвинул к себе Веру Аркадьевну. — Ну, лягушечка, ты еще в состоянии принимать мужские ласки?

— Твои — хоть до изнеможения. С грустью мыслю, что миг сей сладостный быстро пройдет и я останусь опять без тебя. Печальна доля женская!

* * *

Утром Соколов направился к начальнику российской разведки Батюшеву и настаивал на изменении плана.

Батюшев внимательно выслушал, что-то записал в свой блокнот и сказал:

— Мне надо кое с кем посоветоваться. Изменение плана в последний час — такое не любят. Но я понимаю: возникли новые обстоятельства, и постараюсь убедить руководство. Приходите на «кукушку» в шесть вечера.

— И другое. — Соколов напряженно посмотрел в лицо полковника. — Сейчас Мартынов гоняется за известной вам Верой фон Лауниц, которая нелегально проникла в Россию с паспортом Софьи Бланк, подданной Швейцарии. Эта женщина оказала российской разведке большие услуги.

Батюшев насторожился:

— С какой целью проникла?

Соколов невозмутимо отвечал:

— Чтобы увидать меня.

— И все? — На физиономии Батюшева отразилась непередаваемая гамма чувств — от удивления до зависти. Махнул рукой. — Впрочем, влюбленная женщина может выкинуть такой фортель. И что вы хотите?

— Чтобы наша разведка оказала своему проверенному сотруднику Вере фон Лауниц необходимую поддержку.

— Хорошо, сделаю все от меня зависящее. Приходите на «кукушку» в шесть вечера.

Когда в указанное время Соколов появился на конспиративной квартире, Батюшев уже поджидал его. Он сказал:

— Наш новый план одобрен. Отправляетесь завтра из Москвы военным эшелоном по маршруту Москв — Смоленск — Орша — Минск. В Минске будет сформирован отряд, в который войдете и вы, — об этом мы побеспокоились. С отрядом по железной дороге двинетесь далее — в штаб армии Юго-Западного фронта, которым командует генерал Гутор. Вас припишут к разведывательному полку. Вот вам новое предписание. О вашей миссии, как вы настояли, знает лишь самый ограниченный круг лиц. — Батюшев долго глядел в лицо Соколова, пожал ему руку. — Удачи вам, Аполлинарий Николаевич! Я верю в вас…

— А что с Верой?

— Ее оставят в покое.

Батюшев умолчал о сюрпризе, который он приготовил для гения сыска. Читатель своевременно узнает о нем.

В тот же вечер десятичасовым поездом Соколов отбыл в Москву. Он хотел хоть краткое время побыть с женой Мари и сыном Иваном.

Долгий взгляд

В субботу 28 января 1917 года Соколов прибыл в Москву на Николаевский вокзал. Как обычно, он был одет в полковничью шинель, по перрону ступал широко и стремительно, левая рука, по гвардейской привычке придерживать шашку, была словно привязана к бедру.

Носильщик, едва поспевая, тащил за Соколовым большой кожаный чемодан. Москва, древняя, громадная и людная, с множеством колясок и тяжелогруженых возов, с пестрой толпой прохожих, была засыпана свежим обильным снегом и казалась городом волшебной красоты из детской сказки.

Дворники деревянными лопатами собирали снег возле тротуара в большие кучи. Городовые, придерживая шашку, прохаживались возле своих будок, разглядывая бесконечную череду пешеходов, готовые в любой момент задержать подозрительное лицо. Разрезая пополам вокзальную площадь, несся трамвай, и пешеходы суетливо перебегали через рельсы. Испуская резкие звуки клаксоном, из вокзальных ворот выезжал санитарный автомобиль, и на льду пробуксовывали колеса с металлическими спицами.

Чемодан был положен в небольшие саночки. Извозчик, молодой парень на деревяшке вместо ноги, забрался на облучок, дернул вожжи. Саночки выехали на Каланчевку, оставили справа старинную и узкую, как пожарная кишка, Домниковскую улицу, прокатили мимо гостиницы «Петербург». Невысокая, крепкая лошадка с лоснящимися боками стучала подковами по наезженной дороге, и порой снег срывался с задних копыт и летел в седоков. Наконец сбавив ход, лошадка стала подниматься в гору.

И вот предстало в своей древней красе великолепное творение Дмитрия Ухтомского — Красные ворота с трубящим архангелом на шпиле. Повернули направо, мимо трехэтажного дома с угловыми балконами — здесь осенью 1814 года родился поэт Лермонтов.

Открылся дом под номером 19 по Большой Спасской, с громадной рекламой шоколадной фабрики Эйнема, занимавшей почти всю торцовую стену.

Старый знакомец, дворник Платон, старательно царапал скребком по тротуару, испуская отвратительные звуки и не обращая внимания на сыщика. Соколов не упустил случая подтрунить над Платоном. Он дал ему под зад пинка, страшным голосом крикнул:

— Чего, старый пень, тишину нарушаешь?

Подслеповатый Платон, оскорбленный в чувствах, не сразу разглядев гения сыска, прогундосил:

— Зачем деретесь? Если каждый прохожий под зад пинать станет… Вот свистну сейчас городового. — И вдруг узнал Соколова, торопливо сдернул с ушей баранью шапку и выкрикнул фистулой: — Здравия желаю, ваше сиятельство. Аполлинарий Николаевич! Простите, не сразу признал вас. Дозвольте чемоданчик поднести…

Три года назад, в декабре 1913-го, проведав о доносе дворника, Соколов засунул Платона головой в унитаз. По необъяснимой логике, с той поры барина с шестого этажа дворник полюбил еще сильней.

* * *

Как всегда после долгой разлуки, в доме начался переполох.

Мари, счастливо улыбаясь, ласково провела теплой ладошкой по щеке мужа:

— Вас, Аполлинарий Николаевич, узнать трудно… В вашем облике появилось что-то новое. Вы стали похожи на античного героя.

Соколов обратил внимание на новое лицо, скромно стоявшее в коридоре, — полноватую, с пышным бюстом девицу в скромном темном платье, лет девятнадцати. Она с любопытством поглядывала на атлета и удерживала за руку вырывавшегося сына, строго выговаривая:

— Иван Аполлинарьевич, ведите себя прилично!

Мари представила:

— Это воспитательница Вани — Елена Гавриловна. Она учит русскому и французскому языкам, а также игре на фортепьяно и хорошим манерам.

Девица сделала изящный книксен, а Ваня воспользовался заминкой, вырвался, бросился к отцу и в мгновение ока, не без папашиной помощи, вскарабкался ему на плечи. Он гладил лицо и целовал отцовскую щеку, приговаривая:

— Ой, папочка, как я о тебе скучал, даже плакал один раз.

— Сынок, нам плакать не пристало, пусть плачут наши враги. Но почему Лукерья сейчас слезы льет?

Горничная прижалась лицом к плечу гения сыска:

— Наконец-то сокол наш ясный объявился! Разве дело — дом без хозяина? Это все равно что лампадка без фитиля. Но теперь заживем по-человечески…

— Эх, Луша, Россия не то место на земле, где можно нынче жить по-человечески. Душ включи да обед скорее на стол ставьте.

— Чёй-то душ? — удивилась Лушка. — Дорожному человеку, поди, теплую ванну принять полезней…

— Нет времени лежать в ванне.

Лушка побежала зажигать колонку и готовить барину свежее белье.

Мари округлила глаза:

— Как, опять уезжаете?

— У меня всего два свободных часа.

— Но почему?

Соколов развел руками и сказал лишь одно слово:

— Служба!

Мари от досады аж застонала, повела мужа в гостиную:

— А я размечталась: любимый приехал навсегда… Господи, когда кончится эта война?

— Скоро, дорогая! Но начнется другая — с уголовными преступниками. После войн их всегда много разводится. Веришь, я часто скучаю по своей службе в уголовном сыске. Какие там замечательные были ребята — покойный друг Коля Жеребцов, Юра Ирошников, Кошко, Гриша Павловский.

Мари вздохнула:

— Даже не верится, что заживем мы, как прежде: каждый день будем видеть вас, милый папа и любимый муж.

Соколов взял жену за руку, поцеловал ее ладонь:

— Милая Мари! Пожалуйста, присядем на минуту.

Мари удивленно взглянула на супруга: слишком необычным тоном он обратился к ней.

Они сели на кожаный диван с высокой спинкой. Соколов, не выпуская руку супруги, произнес:

— Тебя, мой друг, уже в ближайшие дни ждет тяжелое испытание.

Она чуть побледнела:

— Что-то случится с вами?

— Да, со мной. Увы, я тебе не могу ничего объяснить, ни слова. Все, что я могу сделать, — посмотреть в твои глаза. Мне очень хочется, чтобы ты все поняла без слов…

Он долго глядел в ее темные, бездонные, словно загадочное ночное небо, глаза, полные какой-то вековой женской тайны.

Сдавленным голосом она сказала:

— Храни вас Бог, а мое сердце навсегда отдано вам…

В дверь постучала Лушка, улыбнулась во весь рот:

— Барин, я колонку зажгла, душ пустила, полотенца приготовила…

Никогда так время стремительно не бежит, как в родном доме перед отправкой на фронт.

Прощай, любимый город

Веселая поездка

В Москве задувала метель. Ветер неистово мел по мостовой, подымая и яростно бросая в лицо снежную крупу. Пешеходы зябко втягивали шею и спешили укрыться в тепле.

Москва на четвертом году войны изрядно изменилась. Мужское население призывного возраста прорубало туннели в глубоких снегах под Краковом и Львовом, ходило в контрнаступления на Австро-Венгерском фронте, форсировало ледяной Дунаец в Галиции, отчаянно било врага на Румынском фронте возле Серета и у Фокшан, теснило противника на Риго-Двинском фронте, а трупы молодых и сильных мужиков ложились в землю на всем громадном пространстве от Балтийского до Черного моря.

Зато в старую столицу нахлынуло много нового люда, преимущественно восточного типа. И каждый находил в Москве уютное место.

* * *

Чтобы внести свою лепту в общее дело битвы за великую Россию, этим хмурым днем, обрядившись в новенькую солдатскую шинель, забросив за широкую спину вещевой мешок, покинул родной кров неустрашимый воин Аполлинарий Соколов. Стремительным шагом он вышел из подъезда громадного дома у Красных ворот.

На углу Орликова переулка в роскошных, расписных лаком ковровых саночках зябко оправлял синего цвета зипун, крепко перепоясанный толстым шнурком, лихач.

Лихач не обращал внимания на солдата. Соколов, не спрашивая позволения, с хозяйской властностью швырнул в сани видавший виды вещевой мешок. Затем уселся и сам, набросив на колени медвежью полость.

Лихач, возивший особ значительных, капитальных, с презрением сплюнул через губу:

— Угорел, что ль, служивый?

Солдат уставил в лихача стальной взгляд:

— Вези на Брест-Литовский вокзал.

Лихач рассмеялся, с чувством превосходства заговорил:

— Ну ты, солдат, дурак дураком! Сразу видно: в деревне лаптями шти хлебал. С солдатским кошельком на драной собаке верхом ездить, а не в лакированных саночках наслаждаться. Посидел, солдатик, в роскоши, а теперь сползай на сторону!

Соколов первый экзамен на смирение выдержал. Вместо того чтобы кулаком поучить по наглой морде извозчика, Соколов снял вязаную варежку, запустил ручищу в карман, протянул рубль:

— Кстати, а почему ты не в действующей армии? Харчи, видать, дешевы стали, что морду себе сростил, а?

Лихач, уставший от долгого ожидания седока, с удовольствием спрятал целковый в кожаный кошелек, весело сказал:

— Коли уплачено, весело понесем, ветер не догонит! А не в царской службе потому, что я единственный сын у законных родителев, кормилец то есть.

— Гони, кобылий командир! Да не под хвост гляди, а на дорогу.

Сани полетели по наезженному снежному насту Садового кольца, тряслись и весело подпрыгивали на ухабах.

…На вокзальной площади было суетно. То и дело раскатывали автомобили — легковые, с офицерами и порученцами, с крытым верхом и красным крестом на боку — санитарные, перевозившие раненых, ломовые извозчики с тяжело груженными санями. Извозчик нахально заканючил:

— Солдат, добавить бы надо!

Городовой засвистел:

— Проезжай! Не загораживай…

Соколов, взвалив на плечо вещевой мешок, ухватил задок саней. Лихач, не замечая этого маневра и опасаясь штрафа, торопливо дернул вожжи:

— Н-но, пошли, паразиты!

Саночки — ни с места.

Городовой принялся ругаться сильней, огрел лихача кулаком по спине. Лихач хлестал коней, но те упирались, били копытами, скользили по наезженной мостовой — коляска ни с места.

— Что за черт! — Лихач удивленно выкатил глаза. — Как к месту прирос!

Вмиг собравшаяся толпа разглядела маневр солдата и умирала со смеху. Наконец Соколов отпустил задок. Сани рванули вперед, а лихач от толчка едва не вывалился на снег, густо усыпанный конскими лепешками.

Толпа восторженно выдохнула:

— Ну и богатырь! Двух коней солдат одной рукой удерживал. Куда уж германцу с таким справиться…

Соколов направился к вокзальному помещению.

Солдатская доля

Агент S-25, прибыв на вокзал, как и следовало, направился к военному коменданту. Возле кабинета с громадными филенчатыми дверями скучало десятка три людей в военной форме. В основном это были солдаты-отпускники, возвращавшиеся в свои части, зауряд-прапорщики из вольноопределяющихся, урядник с солдатским Георгием на бурке, два фельдфебеля, еще кто-то в казачьей папахе.

Соколов встал в конце очереди, приготовившись к мучительной для него процедуре — терпеливому ожиданию. Минут через пятьдесят подошла его очередь. За столом сидел комендант в чине капитана. По всему его измученному виду было заметно: он смертельно устал. Равнодушным тоном произнес:

— Что у тебя, рядовой?

Соколов протянул воинское требование на билет и солдатскую книжку. Комендант, не читая документы, сделал помету на воинском требовании, сказал:

— Иди к дежурному, он выдаст тебе билет в вагон третьего класса.

Дежурный долго, скрупулезно изучал солдатскую книжку, испещренную пометками о проступках и наказаниях, разглядывал печати. Хмыкнул и с любопытством уставился на Соколова, прочитав, что тот разжалован в рядовые из полковника. Со злобой пролетария к аристократу ткнул пальцем:

— А почему здесь подпись неясная? И печать смазана?

Соколов холодно парировал:

— Потому что неясно расписался писарь. Наверное, в гимназии неусерден был в каллиграфии. А когда печать прикладывал, руки после пьянки тряслись.

Дежурный заругался:

— Шутить будете в другом месте! — и, брызгая чернилами, нацарапал на билете фамилию и звание Соколова, сунул в окошко.

— Литерный поезд номер сто семнадцать до Минска уже подан на первый перрон.

Соколов, не выходя на улицу, через боковую дверь пошел в зал ожидания, чтобы выйти к платформам. Когда-то в мирное время, направляясь в Европу, он прежде бывал там множество раз.

Едва Соколов появился в малолюдном зале, как его кто-то толкнул в спину и грубо окрикнул:

— Рядовой, куда прешься?

Соколов увидал маленького роста, с узким прыщеватым лицом и глубоко утопленными глазками прапорщика. Соколова удивила непонятная ненависть, с какой этот некрасивый и тщедушный юнец глядел ему в глаза. Смиряя себя, Соколов стал объяснять:

— У меня железнодорожный билет, я иду на платформу.

Прапорщик, распаляясь все больше и, видимо, сам наслаждаясь своим гневом, громко закричал:

— Молчать! Почему, спрашиваю, прешься в зал для офицеров? Не знаешь своего места? Дезертир, шпион? — Он резко, словно галка, повертел головой, махнул рукой: — Патруль, проверь документы у этого…

К Соколову тут же подошел подпрапорщик в новенькой с блестящими пуговицами шинели. На тонком сухом носу поблескивало пенсне. Соколов подумал: «Похож на недоучившегося правоведа».

Подпрапорщик потянул Соколова за рукав:

— Отойди от прохода! Куда направляешься?

— Читать умеешь? Тут нацарапано: в Московский разведывательный батальон, литерным поездом номер сто семнадцать.

— Почему старшего по званию называешь на «ты»?

Соколов прожег прапорщика взглядом:

— Потому что старший по званию — хам, который не знает устава!

Подпрапорщик выкатил глаза.

— Во-от оно что! — Задумчиво почмокал губами, напустил на юную физиономию важность. — Может, и впрямь ты шпион? Так-с! Предъявите солдатскую книжку.

— Держите!

Подпрапорщик тонкими, хрупкими пальцами стал перелистывать документы.

— Тэк-с, солдатский билет: Аполлинарий Николаевич Соколов, православный, уроженец Москвы. Из дворян? Хм! Мобилизован 21 июля 1914 года в триста одиннадцатую пешую Московскую дружину в чине полковника… — Взглянул с удивлением: — Как так — полковника? А почему на вас форма рядового?

Соколов ткнул пальцем:

— Тут написано: 15 января 1917 года военно-полевым судом разжалован.

— За какую провинность? За трусость в бою?

Соколов язвительно усмехнулся.

— Никак нет, ваше благородие! — Заглянул в глаза очкарика. — Я физически — понял? — физически оскорбил штабного офицера. Сделал ему очень больно. Он посмел грубо со мной разговаривать. А я хамов не люблю.

Подпрапорщик хмыкнул, достал платок и вытер каплю с носа. Допрос продолжил уже вежливым тоном:

— Так, корешок воинского требования на железнодорожный билет, сам билет. Все правильно! А это что? Выписка из госпиталя. — Поднял глаза на Соколова. — Куда были ранены?

Соколов начал раздражаться:

— Господин подпрапорщик, в справке все указано: два штыковых ранения — в плечо и вот, в щеку, сами можете видеть. И сквозное пулевое ранение в правую часть груди.

— Больше в зал для офицерского состава ходить не советую. Народ нынче нервный, измотанный. Германские шпионы и революционные агитаторы повсюду налезли. Сейчас выйдете на улицу, справа проход на перрон. Счастливо воевать! — приложил руку к папахе, лихо сдвинутой на правое ухо.

Соколов направился по указанному направлению. Он размышлял: «Надо быть осторожней. И следует скорее входить в новую роль. Теперь на себе испытал, каково жить в солдатской шкуре. Не сладко, право!»

Очередь на фронт

Возле входа на перрон, у высокой решетчатой ограды, стояла большая толпа. Это были солдаты в серых шинелях, с вещевыми мешками на плечах, с темными, замученными лицами, на которых озлобленность мешалась с глубокой печалью.

Попадались и люди в штатском, несколько женщин в крестьянских тулупах, с шалями, завязанными на спине крест-накрест.

Строем приблизились два отряда, человек по тридцать. Их сопровождал ротмистр в высокой каракулевой папахе серого цвета. Он зычно гаркнул:

— Рас-ступись! Кавалеристы идут.

Знатоки неодобрительно загалдели:

— Это из резервного батальона. Ишь, завсегда прут без очереди, будто мы не такие же защитники престола…

Тем временем на вокзале шла обычная суета. С санитарного поезда сгружали раненых. Одни, опираясь костылями в заплеванный пол, тихо тащились к зданию вокзала. Другим, подставляя плечи, помогали санитары. Тяжелораненых на носилках тащили волонтеры.

По перрону возчик вел лошадь на тощих ногах, с шорами на глазах. Она была впряжена в телегу. Хотя телега была высоко гружена, а лошадь худа, она тащила без особых усилий. Сверху груза был наброшен громадный брезент. С одного угла он сполз, и сыщик увидал голые ноги: это везли трупы раненых, умерших по дороге с фронта.

Солдаты-артиллеристы на тележках подвозили к грузовому вагону ящики. По двое брались за ящик, тяжело сопя, передавали тем, кто стоял на платформе.

«Снаряды», — догадался Соколов.

Невысокий мужичок в ладно пригнанной и плотно перепоясанной ремнем шинели посмотрел на Соколова маленькими смеющимися глазками:

— Служивый, не знаешь, когда нас в вагоны запустят? — и добродушно улыбнулся, и в этой улыбке было что-то детское, неиспорченное, так что Соколов сразу почувствовал к солдату симпатию.

— Коли состав подали, стало быть, ждать недолго.

— Это конечно, живую силу скорее надо, к летнему наступлению. Только у ворот второй час томят, ноги уже застыли. И погулять до трактира не позволяют, и в вагон не пускают. Вы самостоятельно едете?

— Так точно!

— И я тоже, после ранения возвращаюсь, но домой, до Смоленска. Меня зовут Семен Бочкарев, сапер. Могу взорвать, могу построить. Русский солдат на все горазд! — Расхохотался, показав мелкие, как кедровые орешки, зубы. — В третий вагон приказали топать. Всех туда собрали, кто после ранений или, к примеру, побывок. — Потер замерзшую щеку.

Соколов отозвался:

— Так и я из третьего вагона.

— Вот и хорошо, будем друг дружки держаться.

Сергей Шлапак

В это время из главного вокзального здания вышла группа старших офицеров — в хороших шинелях, в каракулевых папахах, с шашками на боку.

Голоса зашелестели:

— Хорошо тому, кто с золотыми погонами! Гляди, свободно идут, ручки свои не утруждают. Чемоданы — как на дачу — денщики тащат.

Младший унтер-офицер, высокий узкоплечий мужик с двумя лычками на погонах, с крупным лицом, изъеденным оспой, криво усмехнулся:

— Ясно, старшие офицеры — в свой штабной вагон. У них там жизнь приятная, во всем довольстве. Даже кухня есть, в вагоне-то. Котлетки из курей жарят, на масле. Поварихи по ночам постель им греют. А нам на станциях за кипятком в очередях стоять. Когда настанет свобода и равноправие, все в равных условиях будем содержаться. Нам, солдатскому сословию, сахар по три кусочка на день выдали, а старшие офицеры чай будут пить с шоколадом и кофе со сливками.

Рослый, крепкого сложения прапорщик с мужественным лицом, с глубокими морщинами возле рта, делавшими его похожим на Цезаря, стоявший у проходных ворот, крикнул:

— Кто разговоры разводит? Это ты, унтер?

— Чего еще?..

Прапорщик сдвинул лохматые брови:

— Представься, как по уставу положено.

— Младший унтер-офицер Фотий Фрязев!

— Зачем, Фрязев, солдат смущаешь?

— Никак нет, — побледнел Фотий. — Я так, к слову прилунилось.

Прапорщик сунул Фотию под нос шишковидный кулачище:

— Чем пахнет?

— Могилой!

— Правильно! Так что пропаганду не разводить!

— Слушаюсь, господин прапорщик! Я совсем наоборот, патриот своей державы, против евреев и тому подобное.

Прапорщик строго оглядел солдат и громко представился:

— Я сопровождаю тех, кто едет в третьем вагоне. Зовут меня Сергей Витальевич Шлапак. Направляюсь, как и вы, на передовую. Можете обращаться, но только при крайней необходимости. Скажем, заметили шпиона или агитатора, то вяжите и волоком ко мне. Разумеете, герои?

Унтер, назвавшийся Фрязевым, заискивающе улыбнулся:

— Так точно, господин командир! А обо мне плохого не думайте. Я ведь не какой-нибудь жид пархатый вроде этого, — ткнул пальцем в сторону невысокого мужичка с большими печальными глазами и в шинели. — Я не развожу антимонию. Я за веру и престол, за созыв Думы, как об том в газетах нынче пишут.

Шлапак строго сказал:

— В газетах?! Ты читаешь газеты? Ты кто? Профессор кислых щей? Или — тьфу! — бакалавр? Ты есть русский солдат. И у тебя в мозгах должна быть только служба, а не дрянь, которую газеты вбивают в пустые головы. Понял? Увижу с газетой — всю грамоту, как мусор, из твоей башки вытрясу. Эту гадость разрешаю брать только в одно место. Ну, скажи, в какое?

Фрязев бессмысленно вытаращил глаза:

— Не могу знать, ваше высокоблагородие!

— Газеты, унтер, можешь употреблять только в гальюне.

Солдаты рассмеялись:

— И то правильно! Однако, господин прапорщик, холодно. Скоро начнут пущать?

Шлапак ответил:

— В окопы боитесь опоздать? Поезд без вас не пойдет.

Начальник контрольного поста крикнул:

— Первыми идут казаки резервного батальона. Попарно ста-ановись!

Несколько патрульных бегло просматривали предписания и проверяли билеты. Ругань сделалась громче.

Бочкарев протиснулся вперед, миновал контроль и помахал Соколову рукой:

— Жду! — и побежал в сторону состава.

Толпа стала пробиваться к воротам.

Шлапак строго прорычал:

— Не напирать, ограда трещит! — Заметив Соколова, широко улыбнулся: — Смутьяны говорят, что солдат воевать не хочет. А он приступом вокзал берет, лишь бы скорей на фронт попасть.

Соколов, не влезая в толпу, спокойно ждал.

Боевая командировка

Внимание Соколова привлек высокий человек в хорошем драповом пальто и котиковой шапке. Его лошадиное лицо порой передергивала нервная улыбка, обнажая желтые зубы. Он вынул из кармана блокнот. Прислушиваясь к разговорам в толпе, начал что-то быстро записывать.

Сыщик не сдержал улыбки: он узнал этого человека, с которым его связала забавная история. Человек в котиковой шапке был известным петербургским журналистом, сочинявшим бойкие фельетоны во все крупные газеты и журналы. Его фамилия была Шатуновский, а статьи он подписывал выразительным псевдонимом Беспощадный.

Шатуновский-Беспощадный обладал своеобразным даром: о самых невинных предметах и событиях он умел писать с ядовитой усмешкой и убийственным сарказмом. Когда-то Антон Чехов хвалился, что может сочинить рассказ о чернильнице. Дар Шатуновского был сильнее. При желании он мог с такой презрительной иронией заклеймить чернильницу, что читатель остался бы в убеждении: все самое гнусное в мире: войны, разбои, убийства, железнодорожные катастрофы, неурожаи и землетрясения — совершается исключительно по вине этой канцелярской принадлежности.

Особенно острое удовольствие журналисту доставляло писать гадости про людей знаменитых, известных своей непорочной репутацией. Правда, герои фельетонов порой оскорбляли журналиста по лицу, но он сносил все унижения и плевки ради славы, пусть и скандальной.

Когда-то, незадолго до начала войны, Шатуновский написал в газетке бойкий фельетон «Аристократические забавы — убийства и мордобой». Главным персонажем этого пасквиля был граф Соколов.

Гений сыска отправился в редакцию и затолкал в рот онемевшему от ужаса журналисту газетку с его писаниной. Когда началась война, журналист не спешил на передовую. Он был человеком осторожным и нервным. Начальство, учитывая далекий от храбрости дух Шатуновского, солидный возраст и геморрой, на фронт его не командировало.

Но в конце января 1917 года произошло нечто неожиданное. Редактор журнала «Русская мысль» Светлов, грузный, хорошо ухоженный человек в безукоризненном костюме, с тщательно завинченной вверх жесткой полоской усов, пахнувший хорошим коньяком и дорогой сигарой, пригласил к себе Шатуновского.

Развалившись в глубоком кресле, Светлов по новой моде положил ноги в дорогих лакированных штиблетах на стол. Он сосал толстенную сигару и ею ткнул на кресло.

— Милости прошу, Илья Самуилович! Рюмку коньяку? Как дети? Как здоровье супруги? — Испытующе поглядел на журналистскую знаменитость. — На фронтах близится мощное весеннее наступление. Но в окопах не все благополучно. Усиливается революционная агитация, катастрофически растет число дезертиров. Вражеская авиация разбрасывает над нашими позициями враждебные листовки. Эти листовки находят читателей. Возмутительны участившиеся случаи братания. Этому мутному потоку лжи необходимо противопоставить острое журналистское перо. Илья Самуилович, я направляю вас собственным корреспондентом в действующую армию, на Юго-Западный фронт. Поздравляю!

Шатуновский покраснел, растерянно забормотал:

— Это оно конечно… Александр Николаевич, но разве нет кого-нибудь моложе?

Редактор лягнул ногой.

— Что значит — моложе? Разумеется, есть! — Многозначительно поднял палец. — Талантливей — нет. Вы знаете, мой дорогой, в какое ужасное положение попал наш журнал? Народ беднеет, тиражи падают. Объявили подписку на приложения к журналу — Герцен, Беранже, Горький. Творческой деятельности Горького только что исполнилось четверть века — юбилей замечательный! За четырнадцать томов и годовую подписку на «Русскую мысль» всего тридцать шесть рублей! И что же? Из рук вон плохо идет подписка.

Шатуновский вздохнул:

— Сочувствую!

— Так помогите поднять интерес к журналу! О вас мы уже сообщили в штаб армии генерала Гутора. Пишите смелее и острее, глубже, так сказать, поднимайте проблемы. Наблюдайте, обличайте, записывайте и чаще посылайте материалы. Наиболее злободневное сообщайте в редакцию по телефону или телеграфом. Построчную оплату на время командировки увеличиваю в три раза. Полагаю, Илья Самуилович, вы не откажетесь ехать в вагоне третьего класса? Нет, мы на вас не экономим. Это позволит вам лучше понять душу простого русского солдата, проникнуть в его героическую сущность.

Шатуновский был все-таки настоящим журналистом. Природная робость сменилась желанием понюхать запах пороха. Он согласился:

— Именно так — в вагоне третьего класса, бок о бок с героями моих очерков, с этими беззаветными патриотами, в сердцах которых ярким пламенем горят святые слова — Государь, Православие, Отечество.

Редактор снял ноги со стола, оторвал от кресла грузный зад и пожал руку Шатуновского:

— Успехов вам! В кассе получите командировочные, а вот, держите, ваши военные документы…

Проводив журналиста, налил коньяку и с наслаждением пропустил рюмку.

Сюрприз судьбы

Теперь, готовя начальную статью в «Русскую мысль», Шатуновский записывал то, что удавалось подслушать в толпе, ехавшей на фронт. Однако разговоры солдат носили до неприличия обыденный характер. Вместо горячих слов о беззаветной любви к матушке-родине солдаты, матюгаясь, говорили о том, что собака-интендант отказался выдать новые шинели, об уменьшении приварочных денег, о том, как бы успеть сбегать в лавочку да купить там табачку и водки. И много врали о боевых и любовных победах.

Шатуновский исповедовал принцип: важен не факт, а его подача. Эти бесхитростные разговоры он решил понимать как проявление особой скромности, присущей всем героям. Он домысливал несказанное, в шутке или анекдоте видел несгибаемую волю, красоту и силу народного гнева. Стоя в толпе, он делал в блокноте записи: «Наша героическая эпоха отделила зерна от плевел, героев — от предателей. Патриотизм — слово вовсе не забытое, оно горит священным огнем в сердцах миллионов простых русских людей, которые на наших глазах созидают историю…»

Шатуновский уже придумал и заголовок, который ему показался удачным: «Дорожные тайны будущих героев».

Записав очередную ценную мысль, журналист поднял глаза и остолбенел: в нескольких шагах от него горой высился солдат, в котором легко узнавался граф Соколов. Как у охотника сильнее начинает биться сердце при виде крупного зверя, так ловкий борзописец почувствовал острую тему для фельетона. Быстрые мысли закрутились в его курчавой голове:

«Вот это удача! Разжалованный граф едет на передовую. Какой острый сюжет для фельетона: „Взлет и падение русского аристократа“. Шатуновский продвинулся вперед, близоруко прищурился: точно ли, тот ли самый Соколов, который когда-то приходил скандалить в редакцию? И хотя граф был в солдатской шинели, но осанка, властные манеры, красивый раскатистый голос — все это журналиста убедило: да, это тот, кого молва окрестила «гением сыска»!

Приятное соседство

Словно пчелы улей, железнодорожный состав густо облепили люди в потрепанных, серых, грязных шинелях. В вагоны пускали лишь через одну дверь, возле которой стояли двое патрульных. Они теперь уже тщательней, чем у ворот, просматривали документы и билеты.

Соколов степенно шел вдоль поезда, размышляя: «Кому нужна такая дотошная проверка? Солдаты едут умирать, а их проверяют, словно они с казенными средствами ищут сбежать в Монте-Карло».

Вдруг среди гама и криков послышался отчаянный стук в оконное стекло, потом окно с грохотом опустилось. В его проем высунулось веселое круглое лицо знакомого солдата — Бочкарева. Он орал так, словно с него сдирали кожу:

— Эй, земляк! Ходи сюда. Я тебе место держу. Давай мешок. Сало есть? Кто Богом не забыт, тот всегда бывает сыт.

Соколов направился к толпе, липшей к вагонным ступенькам, встал в очередь. У Шатуновского закралось сомнение: «Нет, это не Соколов! Тот не будет дожидаться, тот — нахал, всех оттолкнет и залезет первым».

Чтобы развеять свои сомнения, он громко позвал:

— Господин Соколов!

Солдат повернул голову, удивился:

— Доблестный Шатуновский? Никак в поход собрался?

Журналист согласился:

— В поход! — Притворно вздохнул. — Но воевать буду не оружием, а всего лишь пером.

Соколов с убийственной иронией отвечал:

— Ваше перо, сударь, страшнее пистолета. И какой фронт осчастливите своим присутствием?

— Юго-Западный, армия Гутора.

— Мы едем общим маршрутом. А я порой читаю ваши ядовитые фельетоны: «Аристократическая плесень», «Сенаторы с большой дороги», «Звездная пыль». Очень боевые фельетоны. К соотечественникам вы беспощадней, чем прокурор к рецидивистам. Прошу! — Соколов вежливо пропустил вперед себя озадаченного журналиста. — Там мой товарищ занял место. И хотя у вас широкий таз — это говорит о мужской недостаточности, — для вас найдем место.

— Спасибо, очень признателен.

Шатуновский, поднимаясь по ступенькам в вагон, размышлял: «Для публикации тема прекрасная: „Граф в солдатской шинели, или Горькая доля падшего аристократа! “»

Жизненное пространство

Едва Соколов вошел в вагон, в нос шибанула отвратительная смесь запахов: человеческого пота, водочного перегара, грязи и застоявшегося табачного дыма.

Окопное мясо в поношенных, залатанных шинелях изрядно набило вагон. Солдаты заняли все лавки, включая багажные.

Задымили десятки вонючих папирос и «козьих ножек». В воздухе повис кислый дым. Все были удивительно спокойны, а некоторые даже куражно радостны. Семен Бочкарев размахивал рукой и орал на весь вагон:

— Господин солдат, прошу сюда! Тут ваш плацкарт…

Соколов сбросил на жесткий диван шинель, а сам отошел к окну, вглядываясь в морозную даль.

Теперь в проходе появился унтер Фрязев. Он шел с тяжелым мешком за спиной. Его походка была какой-то особенной, вихляющей. Он с презрительным недоумением смотрел на солдат, успевших занять места. Вдруг он прищурил глаз, разглядел свободное место, которое Бочкарев предназначил для Соколова. Унтер швырнул на диван мешок, облегченно вздохнул, но Бочкарев остановил его:

— Унтер, твоих тут нет! Уже занято…

— Кому занято, а кому нет, — отвечал Фрязев, усаживаясь на диван. — Ты что, билет покупал?

— Во-во, покупал! Кыш отседова!

— Чего? — удивился рослый Фрязев, оценивающим взглядом меряя жидкого Бочкарева.

Тот напирал:

— Не окусывайся, здесь не подают. Оглох, что ль, а то прочищу ухи и на затылке завяжу!

Фотий Фрязев изумился такой отчаянности. Он уцепился за грудки Бочкарева:

— Эх, проучу-ка тебя…

Бочкарев весело отвечал:

— Иди на водокачку руки помой, а то сортиром пахнут!

Солдаты рассмеялись. Фрязев еще крепче уцепился за шинель Бочкарева, желая повалить солдата на пол. Тот ловко отбивался ногами. Начиналась драка, и Соколов вмешался в потасовку. Он сзади ухватил Фрязева за ворот и так рванул на себя, что Фрязев охнул, выпустил Бочкарева. Обиженно загундосил:

— Ты чего безобразишь, рядовой?

Соколов строго произнес:

— Кто позволил руки распускать? Я тебе такого леща отвешу, что будешь лететь, свистеть и радоваться.

Солдаты опять грохнули веселым смехом, а Фрязев перед видом громадного мужчины с властными манерами счел за благо отступить. Он лишь зло сверкнул маленькими поросячьими глазками:

— Еще ответишь за безобразие! — и внимательно оглядел соседний диван. И, вновь переходя на уверенный тон, прищурился и строго сказал: — Потеснитесь, не в театр пришли!

— Куда же тесниться? — заворчал Шатуновский. — У нас уже комплект, шесть человек…

— Вот ты, кучерявый, и потеснись! — зло отвечал Фрязев. — Для фронтовика обязан потесниться. Я за тебя кровь свою проливал, я экзамен на унтера сдал, а ты места уступать не желаешь. — И, просунув колено, отжал Шатуновского и затем втиснулся на скамейку.

Ударил колокол. Вдруг вагон вздрогнул, гонгом лязгнули буфера, колеса пришли в движение.

Все радостно загалдели:

— Поехали, слава богу! — и полезли в мешки доставать провизию, чекушки и полбутылки. Российская традиция свято соблюдалась — выпивать и жевать немедленно, едва паровоз даст третий гудок.

Поезд потащился мимо станционных построек.

* * *

Соколов глядел в мутное окно. Мимо плыла черная земля, по которой шли люди в промасленных костюмах — сцепщики, кондуктор с красным фонарем, тащилась с тяжеленным мешком за плечами краснолицая баба в пестром платке, осторожно вышагивал по шпалам мужчина в шапке пирожком и с кожаным портфелем.

Вагон миновал угольный склад, водокачку с громадной лужей — здесь заливали паровозные баки, — оставили позади платформы, груженные пушками, силуэты которых явственно проступали под грязным брезентом. Вот началась городская окраина: небольшие домишки с веселыми дымами, подымавшимися из труб, большие склады вдоль линии со стаями бездомных собак.

Соколов мысленно произнес: «Прощай, любимый город! Увижу ли еще тебя, пройдусь ли по твоим булыжным мостовым?» На сердце не было обычной легкости, душа томилась страшными предчувствиями.

И впрямь, впереди графа ждали смертельные испытания. И гений сыска не уклонился от опасностей, ибо понимал: великая Россия и государь ждут от него подвига.

…В это время в проходе появилась еще одна фигура, которой в нашей истории суждено играть некоторую роль.

Рядовой Факторович

Недоуменно озираясь, в проходе стоял тот самый человек с висячим носом и большими грустными глазами, на которого Фотий Фрязев прежде указывал Шлапаку. На грязный пол он явно садиться не желал, а места свободного не было. Кто-то из солдат предложил:

— Давай засуну тебя в ящик для фонарей, все равно пустой стоит.

Еврей меланхолично отвечал:

— От этого ужаса, что некуда деться, полезешь, как таракан, хоть в половую щель.

Солдат приподнял еврея, тот делал мучительные попытки, но забраться в ящик, расположенный под потолком, оказалось невозможным.

Солдаты наблюдали эту картину и зубоскалили:

— Эй, жидок, хочешь в ящике от немца спрятаться? Все равно найдет.

Соколову стало жалко человека — уж слишком несчастный вид был у него. Он пригласил:

— Идите сюда, мы потеснимся.

Еврей поклонился и вежливо сказал:

— Меня зовут Лейба Факторович. Спасибо за место, здесь, вижу, сидят приличные люди. Дай Бог вам каждый день кушать цимес, а вашим врагам пусть будет базедова болезнь. А то, что здесь тесно, так скажите мне, где теперь просторно? Этого не знает никто, даже ребе Пфефферминц.

— Кто? — удивился Бочкарев.

— Как, вы не знаете ребе Пфефферминца? — удивленно округлил рот Факторович. — Это знаменитый знаток Талмуда. Он развелся с молодой, красивой женой. Евреи возмутились: «Как это можно поступать? Такая замечательная жена!» Мудрый ребе поднял ногу: «Видите мой новый башмак? Чудно сшит, не так ли? Есть ли среди вас умный, что скажет: где башмак мне жмет, да так, что мои глаза на лоб выпирают? Вы молчите, потому что не знаете. Вот и с женой, вы не скажете, где мне жмет нестерпимо…»

Все рассмеялись, а Шатуновский стал лихорадочно царапать карандашом.

* * *

Бочкарев заботливо посмотрел на Соколова:

— Ваше благородие, Аполлинарий Николаевич! Хлебушка с колбаской желаете? Колбаска свежая, от самого Григорьева. Или сальца отрезать? Зашел на базар — шматок изрядный купил. Я жалованье за последний месяц не стал домой отправлять, сберег. Прикинул, дескать, самому понадобятся денежки. Так оно и вышло. А на станции сбегаю, кипяточку принесу…

— Ay меня шоколад и заварка из магазина Перлова, что на Мясницкой. Вот и перекусим. И в мешке тоже кое-что припасено… — отозвался Соколов.

Бочкарев расхохотался, весело потер короткие, почти квадратные ладошки:

— Эх, хорошо живем! Как народ говорит? Хлеб на стол, так и стол престол.

Шатуновский улыбнулся, обнажив длинные зубы:

— Простите, рядовой, я записываю народные выражения. Эта поговорка про хлеб — прекрасна. Вы где ее почерпнули?

— Не почерпнул, а дома так говорили.

— А вы какой губернии?

— Смоленской.

— Благодарю! — И Шатуновский стал быстро черкать в блокноте.

Солдаты, успевшие принять водочки, с интересом глядели на журналиста. Соколов сделал жест, как шпрех-шталмейстер в цирке, когда объявляет заезжую знаменитость:

— Герои фронта, вы имеете счастье лицезреть знаменитого на всю Европу и ее окрестности журналиста Шатуновского-Беспощадного. Он напишет о вас в газете, заметку прочтут в ваших деревнях и селах и месяц будут пить за здоровье героя. Поняли?

Солдаты весело зашумели:

— Как не понять? Эй, Беспощадный, про нас нацарапай, а мы тебе водочки нальем и разные происшествия расскажем.

Факторович, сидевший по соседству с Шатуновским, с интересом посмотрел на него:

— Шалом! Скажите, а вы чего-нибудь заплатите, если я вам случай расскажу, совершенно исключительный.

Шатуновский замялся:

— Ну, если очень интересный, тогда копеек десять…

Факторович вздохнул:

— С этого, конечно, дом не построишь, но это лучше, чем кирпич на голову. Так будьте известны, что в пассажирском купе сидит приличный господин и смотрит: пожилая крестьянка держит ребенка и все хочет засунуть ему в рот титьку. Господин видит это женское обвислое хозяйство, и его едва не тошнит. А тетка стращает ребенка: «Бери титьку, дрянь ты этакая! Ведь ты хочешь жрать? Ну смотри, я сейчас дяде дам — он это любит, все сожрет и тебе ни крошки не оставит».

Солдаты вновь рассмеялись. Факторович всем пришелся по душе. Улыбнулся и Шатуновский, пошарил в кармане, достал пятачок.

— Остальное за мной! — и тщательно записал анекдот.

Факторович был доволен собой. Тоном благодетеля произнес:

— Уверяю вам, что могу рассказать тысяч на двадцать ассигнациями, только, господин журналист, не забудьте ваш долг пять копеек вернуть, — ткнул пальцем в сторону клозета: — Уже очередь, сразу видно, что народ обвалился — воевать едет.

И снова солдаты прыснули смехом:

— Хоть евреец, а мужик свойский!..

Факторович принял серьезный вид:

— Во-первых, для своей беды я крещен в православной вере, поэтому отправили воевать. Во-вторых, если мне собирать с каждого из вас хоть по три копейки, так я радовался бы жизни с моею Ривой.

— Почему? — удивился Фрязев.

— Я бы сунул кому надо, и мне дали бы белый билет. А вот теперь еду как самый последний.

— Это ты, жидовская морда, срамно рассуждаешь. Долг каждого — не жалеть живота и все такое прочее, — строго произнес Фрязев.

— Факторович, вы такой остроумный, что вас обязательно направят служить писарем при штабе, — сказал Бочкарев.

— Об таком счастье можно только мечтать. А теперь еще один случай и для вас совершенно задаром. К врачу приходит еврей, которого замучили понос и отрыжка, но стесняется сказать прямо. Он говорит: «Господин доктор, у меня отрыгается и спереди и сзади!»

Солдаты заходились хохотом, Шатуновский без передыху царапал карандашиком, а Бочкарев мечтательно произнес:

— Вот скоро кончится война. Приеду домой, затоплю баню, пропарюсь, за стол сяду, жена моя Алена щей с бараниной поставит да пироги из печи вынет. Эх, хорошо! И никакой отрыжки.

Соколов подумал: «Какой славный русский человек. Совсем немного ему для счастья надо».

Головка сахара

В это время в проходе, перешагивая через солдатские ноги, появился прапорщик Шлапак. Из-под распахнутой шинели на гимнастерке поблескивал Георгий. Прапорщик, заглушая шум, произнес:

— Все разместились? Извещаю: горячую пищу получите в Смоленске. Претензии, просьбы, обращения есть? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Желаю счастливого пути и боевых подвигов.

Вдруг прапорщик обратил внимание на Соколова. Раздвинул в улыбке рот и показал тридцать два крепких, как у молодого тигра, зуба, радушно протянул руку:

— В одном вагоне едем? Очень приятно! Я вас еще на вокзале приметил. Я моряк, в японскую воевал на крейсере «Богатырь». А в эту войну меня сделали сухопутным…

Соколов спросил:

— Небось по ночам снятся бушприты, кливер-шкоты, кран-балки?

Шлапак расцвел в улыбке:

— А вы тоже «полосатый»?

— Нет, вот мой пращур Сергей Богатырев, так тот при Петре Великом на море погиб. А я когда-то яхту держал, был членом Петербургского речного клуба, да и на субмарине короткий переход сделал.

— Надо же, родственную душу встретил! А я тоскую по воде. Моряки народ особенный, соленой волной промытый, ураганами обвеянный, — надежные люди. Прошусь обратно на флот. Я уже два рапорта посылал, да ответа не получил.

— Вы теперь после ранения?

— Никак нет, начальство за геройский поступок предоставило десять дней отпуска. Матушку Галину Васильевну навестил, в Сокольниках живет. А теперь в Московский разведполк возвращаюсь.

— У меня тоже предписание в Московский разведполк. Стало быть, однополчане.

Шлапак весь расцвел.

— Надо же, удача какая! Ротный у нас, Семенов, из себя, — показал рукой, — от горшка два вершка, а в деле горячий: бесстрашный, хитрый…

Соколов одобрил:

— Вот это по-нашему, по-русски!

* * *

Бочкарев заботливо опекал Соколова. В Вязьме он сбегал за кипятком, заварил чай, угощал Соколова и соседей.

Факторович достал большую головку сахара. Вздохнул:

— Что вы скажете на это несчастье? Сахар есть, щипцов нет. А это такой сахар, его кувалдой не разобьешь.

Соколов успокоил:

— Обойдемся без щипцов!

Он взял в кулак сахар. Все перестали жевать и разговаривать, уставились на богатыря. В вагоне наступила удивительная тишина, нарушаемая только стуком колес.

Соколов сжал сахар в громадном кулачище, и тот, к восторгу зрителей, с громким хрустом рассыпался в пудру. Факторович ужаснулся:

— Боже, это уже не сила. Это кошмар… Вы слыхали этот жуткий хруст, будто грешнику черти в аду кости крушат? У меня заложило в ушах. Но зачем много сладкой пудры просыпалось на пол? — Вздохнул. — Но пусть вас не волнует этих глупостей, выпивайте с тем, что в кулаке, — и стал дуть крепкий чай из жестяной кружки.

Жареный петух

Шлапак, привалившись плечом к верхней полке, с легкой усмешкой обратился к Шатуновскому:

— Про войну нынче врут много, какую газету ни открой: «Ах, наши доблестные солдатики! Наши геройские защитники!..» И никто, ни одной строкой, не обмолвится, что нынешняя война — сплошная неразбериха. В штабе полка дают приказ: «Наступать!» Ну, пошли, в открытом поле. Германцы нас как на ладони видят, из всех видов оружия пальбу открыли, разве что из рогаток не стреляют. Мы, понятно, залегли. Германцы шрапнелью садят. А тут команда: «Вперед!» Таким маневром многих наших покосило, зато вражескую позицию почти полностью заняли. А из штаба фронта приказ, уже противоположный: «Отступать!» И тем же порядком опять в свои окопы, на исходные рубежи, только уже меньшим числом. Спрашивается: зачем же наступать, если надо тут же отступать?

Шатуновский недоверчиво покрутил головой:

— Это, скажем, как исключение и ваш пример неудачен.

Шлапак продолжал:

— Хорошо, вот другое. Из нашей роты ходили языка брать. Ну, офицера схватили, через реку переволокли его, значит, на наш берег. А тут передовое охранение по нашим же с испугу из пулеметов как шандарахнет. Пяти разведчиков как не было. В живых только двое остались — раненый ефрейтор да австрийский офицер, за которым ходили.

Шатуновский задумчиво проговорил:

— В любом деле огрехи случаются, а война — дело сложное…

Шлапак огрызнулся:

— Огрехи не орехи! Это пока вас не коснулось, легко рассуждать. А как в задницу жареный петух клюнет, так не то заголосите. Или, скажем, в прошлом году на передовую пригнали роту новичков. Немец тут как тут, атакует на нашем фланге. А новеньким ружья не дают, нету, дескать, где-то на железной дороге застряли. Обзаводитесь, мол, сами. Так половину новичков германец и положил. Или, помню, под Варшавой немцы прут, а у нас на каждый артиллерийский расчет по три снаряда: не подвезли! А кто, скажите, за безобразия отвечать будет? Когда в войну ввязывались, об этом подумали?

— Чем так воевать, лучше дома баб своих шлифовать, — буркнул Фрязев.

Полет в ночи

Свежий ветер

За оконным стеклом плыли бескрайние и до скуки однообразные зимние просторы. Соколов видел засыпанные снегом поля, церковные купола на взгорке, деревушки с избами под соломой, крытые железом кирпичные дома, ометы соломы, обнажившиеся деревья садов за палисадами, чахлые деревца, бесконечной чередой тянущиеся вдоль железнодорожного полотна, телегу, поставленную на колеса и запряженную одром, терпеливо ждущим на переезде.

Поезд почти без остановок и задержек несся к тому страшному месту, которое называется фронт. Туда, где с необыкновенной легкостью обрывают самое ценное и важное — человеческую жизнь.

Бочкарев заботливо обратился к Соколову:

— Вечереет, однако! Давайте, Аполлинарий Николаевич, уложу вас, отдохните малость. Я здесь, с краю, пока прилягу, а ночь придет — спать валетом будем. Так теплей, ночью в вагоне наверняка собачий холод.

Гений сыска с наслаждением вытянулся на лавке, только сапоги далеко выперли в проход, перегородив его.

Бочкарев пристроился рядом, веселым голосом сообщил:

— Гляньте, как на багажной полке набились, что кильки астраханские в жестяной банке! Ни согнуться, ни разогнуться. И воздуха там нет, в нос одна спираль шибает. А вот у нас на нижней — прохладней, одно наслаждение. Почти как в губернском постоялом дворе: простор и никакой помехи.

Соколов прикрыл веки. Он размышлял: «Сегодня я был не безупречен. На вокзале по оплошности в скандал попал. А это лишь начало. Что ждет меня впереди? Бог весть. Главное — теперь без приключений доеду до своего полка. Это уже хорошо!»

Жизнь показала: гений сыска радовался рано.

* * *

За окном стемнело. В вагоне голоса стали тише. Одни, истомленные дневными хлопотами, дремали. Другие рассказывали героические истории из собственной боевой жизни, и солдаты слушали с интересом.

Возле Соколова четверо солдат азартно резались в карты. За игрой с любопытством наблюдал Факторович. Унтер Фрязев, уже отстоявший очередь в уборную, лениво спросил:

— Почем банк?

— Пять копеек! — ответили игроки.

Фрязев рассмеялся:

— Ну прямо малые дети! Вы еще на щелчки сыграйте.

Игроки сердито отвечали:

— Надо — и сыграем, тебя, жердявый, не спросим!

Фрязев уселся рядом, лениво наблюдая за игрой. Потом один солдат вышел из игры. Вместо него сел Фрязев. Минут через тридцать Фрязев загреб выигрыш, смиренным тоном произнес:

— Копеечки эти себе на лекарство и детишкам на молоко, — и весело зареготал, поглядев на Факторовича: — Ну что, еврей, сыграем?

— Зарок дал — не играть!

— Зарок — не тещин порог, всегда на него плюнуть можно! Давай играть, а то уши оторву…

Факторович сказал:

— Кстати, скажу об ушах. У нас в Мелитополе есть парикмахер Саул. Однажды он стриг городового и от волнения отрезал ему ножницами кусочек уха. Тот вскочил, ругается: «Стричь не умеешь? Одно ухо короче другого!» Саул спрашивает: «Прикажете подравнять?»

Шатуновский расхохотался, а Фрязев со злобой сказал:

— Это ты зачем мне об этом рассказал?

Факторович невозмутимо отвечал:

— Если не можешь, чего желаешь, так желай то, что можешь.

— Жид проклятый, ты меня запутываешь? — Фрязев отложил карты, готовый броситься на тщедушного Факторовича.

— Никак нет, господин унтер! Это сказал поэт Гибирол, а жил он тысячу лет назад. Что касается вашего проклятия, то пришлите мне его по почте, я повешу на стену в рамке и буду любоваться.

Соколов рассмеялся.

Фрязев окрысился на гения сыска:

— Чего ощеряешься? Званием не вышел, чтобы зубы скалить. Попадешь ко мне во взвод, так научу тебя пузом землю шлифовать.

Улыбка сошла с лица Соколова, он резанул холодным взглядом унтера, но вновь сдержался, не ответил. Кровь кипела, многое он отдал бы, чтобы рассчитаться с этим ничтожеством, но сыщик себя сдержал.

Тут выступил Бочкарев. Он крикнул на Фотия:

— Ты чего грозишься? Аполлинарий Николаевич русский дворянин, а ты — грязь дорожная. И звание твое не шибко высокое, — и тут же умиротворяюще добавил: — Давайте чайку попьем, и ты, унтер, подставляй кружку.

Скандал затих. Увы, как показала дальнейшая жизнь, затих, чтобы вновь вспыхнуть с ужасной силой.

Плохое воспитание

Убийцы и вообще жестокие люди обычно происходят из семей, где царит атмосфера беспорядка и насилия. Если вы хотите воспитать младшего в семье ребенка злым и жестоким, для этого следует всегда вставать на сторону младшего, когда он ссорится со старшими братьями и сестрами.

Фотий Фрязев был четвертым, младшим сыном в семье унтер-офицера, болтавшегося по дальним гарнизонам и в конце концов вдребезги спившегося. Обосновалась семья Фрязевых в Душанбе. Отец целые дни пропадал по духанам, где пропивал и проигрывал в нарды и в карты свою изрядную пенсию.

Когда отец пьяный и без денег возвращался домой, жена устраивала истерики, переходившие в драки. Дети склонны подражать родителям. Свои игры они, как правило, завершали скандалами и мордобитием.

Заслышав рев Фотия, отец врывался в комнату к детям. Не жалея бранных слов, раздавал старшим тумаки, наводил порядок. Назло старшим детям порой давал Фотию одну-две копейки: «Твои братья — негодяи, а ты — хороший. Они тебя обижают, а я тебя награждаю. Купи ирисок, только с этими подлецами не делись!»

Младший, зная, что отец и мать всегда примут его сторону, без колебаний вступал в конфликт — во вред братьям, себе на пользу. Он нарочно задирал старших, чтобы отец в очередной раз навешал братьям оплеух, а его, несчастного, одарил монеткой. Естественно, что братья ненавидели Фотия и боялись.

Вот в такой обстановке и вырос этот несчастный парень.

Бежали годы. Грянула война. В декабре девятьсот четырнадцатого Фотия призвали в армию. Первое время он служил в тылу. Служил усердно, то есть доносил начальству обо всем, что творится в его взводе и роте, кто что сказал, кто собирается в отлучку, кто пил водку. Уже через полгода усердие было вознаграждено: молодой солдат навесил две лычки — стал младшим унтер-офицером.

Но дальше в благополучной судьбе Фотия произошел сбой. Фотий любил книжки, читал их без разбора, все, что под руку попадет: «Приключения Ника Картера» или «Жизнь насекомых».

В казарме все на виду. Но невесть откуда стала проникать в казарму крамола. То под подушкой, то на подоконнике в сортире, то еще где начали попадаться брошюрки социалистов. Бумага была тонкая, в солдатском обиходе полезная. Вначале даже думали, что это нарочно кладут — для подтирки или скрутить «козью ножку».

Как ни странно, но начальство об этом узнало не сразу. Лишь когда Фотий, желая сделать приятное, принес ротному «в подарок» «Программу партии социалистов-революционеров», «Манифест анархистов-коммунистов» и еще какую-то подрывную дребедень, в казарме начался переполох.

Ротный в тот же день написал и отнес рапорт кому надо. Явились подтянутые люди в фуражках с голубыми околышами и для начала всех обыскали. Затем на скорую руку произвели следствие. Найти того, кто подбрасывал литературу, не удалось. Рота была выстроена в полном составе. Неизвестный солдатам полковник негромко, но очень внятно произнес:

— Наше отечество уже третий год ведет кровопролитную войну с ненавистным кайзером Вильгельмом. На фронтах сражений ваши отцы и братья льют кровь, — свирепо посмотрел на строй. — В это время вы, ведя сытый и спокойный образ жизни в тылу, читаете жидовские сочинения. Более того, имеются некоторые враждебные элементы, как младший унтер-офицер Фрязев. Этот пособник жидов держал у себя в тумбочке гнусный пасквиль социалиста Мартова, настоящая фамилия которого, — полковник заглянул в бумажку, — тьфу, сказать отвратительно — Цедербаум. И эта гнусность называется «Простые речи о внутренних врагах». Желая сбить в социализм ротного, Фрязев предлагал и ему разлагающую литературу. Суд достойно накажет изменника родины, пособника врагов и жидомасонов, дабы другим неповадно было. Что касается роты, она в полном составе в ближайшее время будет направлена на передовую.

Фрязев был этапирован в военную тюрьму, что в Лефортове. Здесь он попал в камеру на втором этаже, где уже сидели двое офицеров, обвиненных в шпионаже. Через два дня ранним утром офицеров увели на суд, который происходил в этом же здании на Лефортовском валу. Вернулись они через час-другой. Их приговорили к высшей мере — расстрелу.

Фотий глядел на несчастных с ужасом. Он ясно представлял, как в сопровождении священника их отведут во внутренний дворик, скрутят за спиной руки, завяжут глаза и дежурная команда из шести человек пальнет осужденным в голову. Черепа и мозги разлетятся мелкими брызгами. Все, что минутой прежде жило, дышало, мечтало, соберут в ящик и куда-то отвезут.

Фотий вдруг страстно уверовал в Бога. Те две недели, что он провел в камере до суда, он беспрестанно пребывал в молитвах, прерывая их лишь на сон. Он обещал Господу вести жизнь трезвую и праведную, если эту жизнь ему сохранят. Фотий готов был к самому тяжкому каторжному труду, лишь бы его не расстреливали.

Один раз его водили к следователю — молодому равнодушному человеку. Следователь задал несколько вопросов, дал расписаться в протоколе.

И вот судный день настал. В комнатушке, куда его ввели, стоял длинный стол без скатерти. За ним сидел генерал-майор, видимо председательствующий, два подполковника и два капитана. С торца расположился писарь, который торопливо макал ручку в чернила и все время что-то без остановки писал.

Генерал равнодушным голосом произнес:

— Ты, Фрязев, обвиняешься в хранении и распространении противоправительственных брошюр с целью ослабления и ниспровержения. Признаешь себя виновным?

Фотий неожиданно для самого себя и судей громко и четко — по-уставному! — отвечал:

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Это смутьяны подложили, а я счел обязанностью передать начальству.

— Ты читал эти брошюры в одиночестве или вслух? Давал читать другим?

— Так точно, сам читал, для себя! Но ничего не понял. Там мудрено написано. А другим не давал.

Судьи улыбнулись. В душе Фотия шевельнулась робкая надежда. Генерал опять спросил:

— Стало быть, ты агитировал только своего ротного?

Фотий, видя, как судьям нравятся четкие ответы, в том же духе продолжал:

— Никак нет, ваше превосходительство, я не агитировал! Я отнес эту жидовскую мерзость нашему ротному, чтоб разобрался, потому как он есть облеченный властью. Я от начальства имею две лычки, — и, совсем воспрянув духом, бодро, молодецки взглянул на генерала. — Прошу направить меня для борьбы с врагом внешним, потому как я за государя и веру нашу православную жизни не пожалею. Я страсть какой отчаянный: или грудь в крестах, или голова в кустах!

Генерал перекинулся несколькими словами с другими членами суда. Выносить оправдательные приговоры в военном суде не практиковалось. Фотий уловил фразу: «Полковник Снежко любит дрова ломать». Генерал торжественно произнес:

— Тебя, как изменника родины, надо бы приговорить к высшей мере, но, поскольку промашка у тебя вышла впервые и ты жаждешь боевыми делами загладить вину, суд постановил: освободить тебя из-под стражи и отправить в действующую армию.

Фотий не поверил ушам. Его даже не лишили унтер-офицерского звания. Через два дня, оформив необходимые документы, он тащился на Брест-Литовский вокзал.

Вот с этим несуразным человеком столкнула судьба Соколова.

Трофейный чайник

Фотий не унимался. Он опять сказал Факторовичу:

— Эй, как тебя? Я тебе нынче удовольствию сделать желаю.

— То есть?

— Хочешь, чайник проиграю?

— Не желаю! — Факторович, видать, был азартным: его отказ звучал не очень решительно.

— Испугался? Смотри, какой чайник замечательный. На войне — дело необходимое. Давай я за двугривенный поставлю. Задаром совсем. Проиграешь — не жалко, а выиграешь — удовольствие получишь. Чайник почти новый.

— Где вы видите новый чайник? Бок промят!

— Все равно, чайник — первый сорт!

Факторович не знал, что делать. Он подумал, подумал, почесал нос и решил: «Двугривенный продуть не жалко, а вдруг моя возьмет?»

— Играем чайник за гривенник!

За окном давно стемнело. Зажгли толстую свечу, поставив ее в жестяную банку из-под консервов. Фрязев полез куда-то за пазуху, достал засаленную колоду, какими играют в тюрьмах и казармах, перетасовал, держа руки высоко над столом. Протянул колоду, не выпуская из рук:

— Снимай, служивый!

Вскрыли карты. Фрязев с деланым ужасом завопил:

— Не везет сегодня сироте! Ну, служивый, у тебя небось тузы одни?

Факторович с трудом скрывал удовольствие. Он деликатно сказал:

— Я — пас.

— Тогда себе прикуплю, — сказал Фрязев, осторожно снимая с колоды верхнюю карту, заглянул в нее и с деланым отчаянием произнес: — Хоть стреляйся — перебор! Ну, служивый, твоя взяла! Эх, не везет мне в карты, сто раз зарок давал: не играть! Опять бес за ребро зацепил. Твое счастье, служивый, забирай мое добро, чайник замечательный. Пей чай до седьмого пота, вспоминай доброго Фотия Фрязева. — Он достал из вещевого мешка чайник и протянул Факторовичу.

Тот, откровенно счастливый, тут же спрятал выигрыш в свой мешок, крепко завязал бечевку.

Фотий продолжал стонать:

— Раздел догола, у нищего последние портянки забрал! Не очко меня сгубило, а к одиннадцати — туз!

Соколов, игрок опытный, понял: так причитают бывалые шулеры. Подумал: «Сейчас предложит сыграть еще партию, а за чайник предложит рубль!» Стал внимательней следить за игрой.

И точно, Фотий прогундосил:

— Эй, служивый, жаль мне чайника…

Факторович, довольный собой, насмешливо отвечал:

— Зачем же вы играли?

Фотий запричитал:

— Не хотела коза в лес ходить, да волк ее туда за ребро сволок! Эх, залью свое горе-злосчастье! — Полез в мешок, достал поллитровку водки с красной сургучной головкой, с привычной ловкостью постучал по краю стола. Сургуч осыпался, Фотий сдул пылинки и толстым ногтем откупорил пробку. Он налил себе в стакан и вопросительно посмотрел на Факторовича: — Ну, счастливчик, налить тебе полкубышечки?

Тот отрицательно помотал головой:

— В рот не беру.

— Дело хозяйское! — Фотий коротко вздохнул и, почти не задержав стакан у губ, с маху опрокинул содержимое в нутро.

Солдаты засмеялись:

— Вот дает! Ну, ундер, ты питок!

Журналист Шатуновский, чуть не полностью исписавший толстый блокнот, восхитился:

— Орел!

Фотий самодовольно хохотнул, откусил крепкими желтыми зубами половину большой луковицы и начал хрустко жевать. Словно артист «на бис», вновь налил водки в стакан, молодецки огляделся, откинул туловище назад и с еще большей ловкостью, чем в первый раз, хлестанул водку в горло. Вдруг кулаками и локтями выбил по столу замысловатую дробь и залихватски, ломая слова на слоги, заголосил:

— Здравствуйте, мои рюмочки, привет, стаканчики! Знать, по мне соскучились, по мне стосковались, эхма! — Посмотрел на Факторовича, брыластый рот растянул в приторной улыбке. — Еврей, ты закон знаешь? С выигрышем уходить нельзя. Я желаю тебе весь свой капитал оставить.

— Зачем?

— А затем, что охота пуще неволи. Два рубля против чайника ставлю.

Факторовича бороли страсти: и сыграть хотелось, и боялся продуться.

Фрязев крикнул:

— Не рви сердце! Так и быть, брошу на кон зелененькую!

Соколов громко, на весь вагон сказал:

— Унтер, хочешь со мной сыграть?

Фрязев зло рявкнул:

— Двое играют, третий не лезь!

Соколов сказал:

— Факторович, не играй! Унтер тебя нарочно в игру втравливает.

Факторович, неожиданно раздражаясь, отрезал:

— Вы думаете, что я погорю? Но я тоже умею немного играть. — Резко повернулся к Фотию: — Согласен, унтер, ставьте три рубля!

Фрязев стал тусовать колоду.

— Э-эх, два козыря на руках, а один в колоде! Снимайте, господин еврей. Еще дать? Еще? Неужто перебор? Какая жалость, об вас плакать хочется. Чайничек снова мой. Второй раз в жизни повезло!

Факторович спросил:

— А когда первый?

— Когда тебя встретил, га-га! Я и колоду толком держать не умею.

Теперь уже Факторович предложил:

— Давайте, унтер, сыграем на чайник и три рубля?

Фрязев притворно вздохнул:

— Делать нечего, с выигрышем только подлецы сбегают! А я с хорошим человеком до последнего гроша из-за стола не встану, — сделал рукой шестерку и снял колоду.

Факторович нервно чесал нос, брал прикуп, швырял с досадой карты, говорил:

— Боже мой! Прямо натуральное несчастье… — и выкладывал проигранные деньги. — Это жалко смотреть.

Соколов пристально наблюдал за руками Фрязева. Тот даже с замусоленной колодой обращался с изрядной ловкостью человека, часто занимающегося картежным промыслом.

Факторович вновь проиграл. Ставки делались все выше. Через минут пятнадцать Факторович проигрывал больше ста рублей.

Фрязев, не дожидаясь конца игры, стал собирать и рассовывать в карман мятые деньги. Затем перетасовал колоду и начал сдавать.

Соколов вдруг произнес:

— Стыдно, унтер!

— Чего такое? — вскинулся Фрязев.

— Играешь не чисто.

Тот после выпитой водки почувствовал прилив храбрости. Он уставился на Соколова, и черный глаз глядел нагло и отчаянно. Сквозь зубы процедил:

— Ты, разжалованный, в чужую игру нос не суй. А то я живо тебе нос-то перекушу, будешь, ге-ге, как с дурной болезнью…

Соколов и на этот раз сдержал себя. Вдруг весело сказал:

— Унтер, а почему ты в рукав карту спрятал?

Все затаили дыхание, а журналист Шатуновский даже наклонился, заглядывая в рукав.

Фрязев сердито сдвинул брови, начал кипятиться:

— Чего врешь? У тебя в глазах струя, ты не видишь ни нуля! Ну, про какой рукав буровишь? — и замахал рукавами шинели.

Солдат с оспинами на лице крикнул:

— Унтер, чего ты карту на пол швырнул? А теперь сапогом придавил. Ногу-то прими!

Шатуновский наклонился, поднял карту. Соколов ухватил за грудки Фрязева:

— А ну, сукин сын, верни товарищу деньги!

Фрязев скривил физиономию:

— Языком мели, а руками не разводи! Я не с тобой, разжалованный, играю, ты и не лезь.

Соколов заглянул в глаза Фрязева:

— Что ж, унтер, ты и впрямь шулер первой руки! Последний раз говорю: отдай чужие деньги. Не испытывай мое терпение…

Скрипнули тормоза — раз, другой. Поезд перед поворотом начал сбавлять ход.

Заячий крик

Бочкарев бросился между спорщиками. Он желал отвлечь от скандала, произнес:

— Смоленск скоро. Бывали в нем? Большой город, старинный…

Шатуновский добавил:

— Смоленск — древнейший русский город, лет на триста старше Москвы. Успенский собор — красавец, на высокой горе стоит. Подымешься — дух замрет, весь город лежит перед тобой как на ладони.

Факторович печально качнул курчавой головой.

— То, что говорите вы, как человек ученый, конечно, очень интересно. Но уверяю вам, этого никто понять не в состоянии. Вы видели, кто понимает, что такое триста лет? Я уже совсем не говорю об тысячу лет. Вы спросите меня: «Факторович, когда ты последний раз спал со своей Ривой?» И я вам отвечу: я спал в одной постели со своею Ривой каких-то несчастных три недели назад. И тогда даже не знал, что я самый счастливый человек на свете. — Глубоко вздохнул. — Зато теперь на моей душе полное впечатление, что это было триста лет назад. Или даже вовсе не было, просто все приснилось. Но самое нехорошее, что могут убить. Я читал в «Ниве», что у немцев очень большие пушки, называются «Берта». Эта «Берта», пусть ее разорвет, стреляет очень далеко — на пятнадцать верст. Вы только себе представьте: вы спокойно пьете чай, кругом тишина и никакого фронта.

И вот вам с неба на голову падает сюрприз — целый снаряд. Очень жаль, но вы даже не успеете ни о чем плохом подумать, как от вас останется одна мелкая крошка.

Проводник появился в проходе, громко крикнул:

— Стоянка в Смоленске два часа! На станции — кипяток, буфет, ресторан.

— Если в тупик не поставят! — предположил солдат с оспинами. — Коли повезет, так и неделю на путях погужу емся.

— Все лучше, чем в окопе гнить, — тряхнул головой Фрязев. Подмигнул Соколову: — Так, разжалованный? — Фрязев решил: надо тянуть время до прибытия в Смоленск, а там надо забраться в другой вагон, авось не ссадят.

Соколов, понимая, что скандал ему совершенно не нужен, сдерживал свою порывистую натуру и поэтому довольно миролюбиво, но твердо еще раз повторил:

— Верни солдату деньги! Ведь ты его обобрал.

Фрязев нагло ощерился:

— Дураков учить надо! — Показал Соколову фигу: — Вот тебе, а не деньги!

Соколов гневно раздул ноздри, тихо произнес:

— То-то со мной играть отказался, потому что твои шулерские приемы насквозь вижу.

— Перестаньте спорить! — волновался Бочкарев.

Фрязев совершенно окрысился:

— Чего привязался, телеграфный столб! Морду набью, узнаешь.

Соколов решил: «Малость поучить наглеца сам Бог велел!»

Он поднялся с дивана, выпрямился во весь рост. Бочкарев встал между спорщиками:

— Хватит, уймитесь!

Соколов потянулся к обидчику. Бочкарев уцепился за руку Соколова:

— Оставьте его, Аполлинарий Николаевич. Ну кто Факторовича заставлял? Он сам виноват…

Водка уже вовсю действовала на Фрязева. Ему хотелось драки. Он резво боднул Соколова головой в лицо — тюремный прием!

Соколов от гнева побледнел. Он забыл все мудрые наставления учителей из разведшколы. Опрокинув попавшегося на пути Бочкарева, рванул оконную раму вниз. Она с грохотом опустилась, в вагон ворвались клубы морозного воздуха. Богатырь схватил поперек талии Фотия и, к всеобщему ужасу, со страшной силой протолкнул в раскрытое окно.

Издав заячий крик, Фотий полетел в убегающую темноту ночи.

Все в ужасе замерли — такого еще никто не видел. Факторович выглянул в окно:

— По-ле-тел!

Финальная сцена произошла столь быстро, что свидетели расправы не сумели или не захотели вмешаться. Соколов как ни в чем не бывало оттеснил Бочкарева и закрыл окно:

— Дует, однако!

Бегство

Шатуновский с ужасом посмотрел на Соколова:

— Что же теперь будет, а?

Соколов с поразительным спокойствием отвечал:

— А что должно быть? Ничего не будет.

— Да вы его, поди, убили? С откоса головой, шутка ли…

Бочкарев сказал:

— Останется живой! Снега глубокие, да и поезд притормаживает…

Факторович, смертельно перепугавшийся, робко предположил:

— Если, страшно говорить, головой не об рельсу.

Солдат с оспинами деловито стал рассуждать:

— Нет, об рельсу кумполом не должен. Тут как раз однопутный разъезд, а вот, скажем, угодить в телеграфный столб — это, конечно, неприятно.

Шатуновский решительно поднялся:

— Господа, вы как знаете, но нужно телеграфно сообщить, чтобы несчастного подобрали. Если он даже остался живым после падения, то обязательно замерзнет. Это наш гражданский долг — сказать начальнику поезда, да-с!

И, гневно сверкнув на Соколова стеклышками золотого пенсне, решительно направился в сторону штабного вагона.

Бочкарев молчал, лишь меланхолично покусывал кончик уса. Факторович вздохнул:

— Карты до добра не доводят. Когда я посватался за свою Риву, она мне сказала: «Лейба, я тебя обожаю, но если будешь играть на бегах или в карты, я вернусь к своей маме». И вот вам результат!

Прапорщик Шлапак, появившийся по зову Шатуновского, покрутил головой.

— Допускаю, что унтер подлец отпетый. Но швырять в окна… это перебор. Придется, господин Соколов, вас арестовать, — и удалился по проходу, видимо за конвоем.

Паровоз, на переездах подавая короткие гудки, стремительно пожирал черноту пространства.

Соколов опустился на нижнюю лавку. Солдаты смотрели на него с удивлением и тайным восхищением. Все напряженно молчали, словно ждали от этого громадного солдата каких-то новых необычных действий.

Гений сыска решил взять стратегическую инициативу в свои руки. Он стремительно поднялся, потуже затянул на шинели широкий кожаный пояс, набросил на себя вещевой мешок.

Бочкарев внимательно следил за новым другом.

Тем временем Соколов, снарядившись, протянул ему руку.

— Семен, будь здоров! Ты хороший человек, и Бог тебе пошлет счастья. — После этого краткого, но выразительного прощания Соколов двинулся к дверям.

Гений сыска оказался в тамбуре, набитом солдатами, курившими «козьи ножки» и дешевые папиросы. В этот момент за спиной он услыхал тяжелое сопение. Оглянулся, увидал, что это Бочкарев. Соколов поинтересовался:

— Чего тебе?

— Останьтесь!

— Забыл тебя спросить!

Бочкарев весело отвечал:

— Тогда куда ниточка, туда иголочка.

— Не дури, — сурово насупил брови сыщик, какой-то железякой пытаясь открыть дверной замок. — Вернись в вагон.

Гений сыска нажал на ручку, в тамбур ворвался резвый, веселый ветер. Соколов выглянул наружу. Поезд шел по однопутке. Впереди на горизонте слабо светили огни большого города. Мимо, выделяясь на снежном фоне, быстро мелькали телеграфные столбы. Беглец спустился двумя ступеньками ниже.

Выждав нужное мгновение, Соколов прыгнул в черную пустоту. Жестко ударился о снежный наст, закрутился, заскользил вниз.

И тут же, не разбирая полета и рискуя проломить себе череп, за ним сиганул Бочкарев.

В ту ночь гения сыска ждали совершенно кошмарные приключения. Знай о них, он, наверное, предпочел бы остаться в теплом вагоне.

Третий лишний

Соколов, смахивая снег с лица, вылез из сугроба. Поезд, мелькнув освещенными окнами, показал, словно фигу, красный фонарь последнего вагона. Казалось, что путь его в направлении губернского города Смоленска неотвратим, как судьба.

Но вдруг великое безмолвие синей морозной ночи было нарушено противным скрипом тормозов. Буфера литерного поезда лязгнули — раз, другой, третий. Колеса, враз прекратившие движение вращательное, сохраняли движение поступательное — из-под них красивым фейерверком летели огненные искры. И вот литерный поезд, в последний раз лязгнув буферами, окончательно остановился среди лесов и глубоких снегов.

Воцарилась могильная тишина. До остановившегося поезда было саженей двести.

Соколов спрятался за нанесенный сугроб снега и замер.

Недолго постояв, паровоз дал длинный гудок отправления. Вновь лязгнули тарелки буферов. Поезд, шипя паром и набирая скорость, вновь трудолюбиво потащил состав.

Над головой раскинулась глубокая таинственная небесная провальность, усыпанная крошечными хрусталиками звезд. Душа Соколова на мгновение замерла, словно перед прыжком с высоты, а потом восхитилась этим величием непонятной беспредельности.

Из этого восторженного и совершенно в данном случае неуместного состояния сыщика вывело чье-то сопение. Мелькнула мысль: «Медведь-шатун?» Только тут, к некоторому удивлению, сыщик заметил, что в этой снежной пустыни он не один. Шагах в тридцати впереди на белом снегу копошилось, пытаясь выбраться из глубокого сугроба, какое-то живое существо. При ближайшем рассмотрении существо оказалось рядовым Семеном Бочкаревым.

Когда, преодолев глубокие снега, они встретились, Соколов строго спросил:

— Ты, раб Божий, что путаешься у меня под ногами?

Бочкарев, счастливый, что не сломал себе кости и что стоит рядом с Соколовым, бодро отвечал:

— Как же я оставлю вас без присмотра? Вот вы один, в лесу…

— Ну и что? Я, может быть, вышел подышать свежим воздухом. Я люблю одинокие ночные прогулки в смоленских лесах. Тебя, нахала, с собой не приглашал.

Бочкарев рассмеялся:

— Теперь можно признаться. Я в российской разведке получил приказ негласно сопровождать вас, быть чем-то вроде вашего денщика. — (Это был сюрприз, который приготовил Нестеров.) Вдруг Бочкарев насторожился, показал рукой в направлении, где совсем недавно останавливался поезд, сдавленным полушепотом сказал: — Гляньте, Аполлинарий Николаевич, кто-то живой…

Соколов при лунном свете разглядел: едва различимая человеческая фигурка вскарабкалась на насыпь рельсового пути и двинулась навстречу беглецам.

Бочкарев перекрестился:

— Господи, кого несет сюда? Что делать будем?

— Отпразднуем встречу!

Соколов разглядел, что движущаяся фигурка одета в длиннополую шинель. Еще через минуту-другую он так расхохотался, что, казалось, дрогнули верхушки вековых сосен:

— Боже мой, какая радость! Военный поезд, набитый живой силой, останавливается среди ночи лишь для того, чтобы высадить надежную опору империи Лейбу Факторовича. Шалом, славный сын избранного народа!

— Почтение и вам, господа! А я уже боялся, что вы ушли и мне придется до самого утра одному ходить в этой кромешной темноте.

— Нет, сын Давидов, до утра вы ходить не будете. Уверен, что эти живописные окрестности кишат голодными хищниками — волками, как номер провинциальной гостиницы клопами. И если у вас нет с собой хотя бы ружья, а лучше пулемета, то скоро проголодавшиеся зверушки с аппетитом скушают вас.

Факторович очень расстроился, в его голосе звучали слезы.

— Для чего вы говорите мне эти ужасы? Я и без них очень здесь боюсь.

— Но я что-то не припомню, чтобы приглашал, сударь, вас на эту прогулку. Господин Бочкарев, может, вы пригласили?

Факторович застонал:

— Боже, если я еврей, то вам надо издеваться? Да, меня никто не приглашал…

Соколов продолжал веселиться:

— Когда вы увидали, что мы покинули вагон, то ясно поняли: вам не хочется на фронт. Так?

— Разве вы встречали идиота, кому хочется? Вы можете мне не верить, но мне тоже не хочется. Мне вся эта война нужна, как геморрой в правом ухе.

Соколов строго сказал:

— Так-с, этот дезертир примазывается к нам? Господин Бочкарев, что будем делать? Позволим идти с нами или оставим в пищу голодающим зверям Смоленской губернии?

Бочкарев добродушно рассмеялся:

— Давайте до утра оставим, а там пустим на все четыре стороны!

Соколов согласился:

— Хотя это вольнодумство и укрывательство преступника — статья сто семьдесят три Уголовного уложения, но вы меня уговорили, пусть пока живет рядом с нами, — и уже деловито предложил: — Надо поскорее уходить от железной дороги, боюсь, что есть добрые люди из жандармерии, которые мечтают о встрече с нами. Топаем вперед до хибарки какого-нибудь лесника или хотя бы до ближайшей тропинки и свернем на нее.

Бочкарев согласился:

— Это оно конечно! Куда-нибудь приведет, раз тропинка…

Соколов расхохотался, и снова звук его голоса далеко прокатился по безмолвному пространству.

— К медвежьей берлоге! Ты, Семен, умеешь взять медведя без ружья?

— Ну, ежели вилами да с двух сторон… — мечтательно произнес Бочкарев.

— А почему тогда не прихватили с собой вилы? Безобразие! Другой раз чтобы вилы были непременно. Думаю, не пропадем, если не замерзнем. Ишь, ветерок резвый задувает.

Факторович заметил:

— Это к перемене погоды!

— Да, нам теперь только метели не хватало. Хорошо, что ветер в спину дует, несет, как на парусах. Не отставать, дезертиры!

Соколов зашагал, попадая шагом через шпалу.

Ему в затылок семенили, короткими ножками наступая на каждую шпалу, Факторович и Бочкарев. Вскоре Факторович стал жаловаться:

— Кому пришла в голову глупая мысль, так неудобно расположить шпалы? По ним совершенно неудобно ходить. Не дожить мне до радости, если я еще хоть один раз пойду по шпалам!

Бочкарев рассмеялся:

— Не скажи, Факторович! К своей Риве не пошел бы — пополз по шпалам.

— Ах, моя Ривочка, почему я тебе изменил в Ницце? — Голос стал мечтательным. — Случился мой позор в десятом году. Боже мой, уж сколько лет совесть терзает меня.

Соколов сказал:

— Пусть, сударь, вас терзает совесть по более серьезному поводу. Отчизне нужен такой бравый защитник, как вы, отчизна на вас рассчитывала, а вы пытаетесь улизнуть от своего гражданского долга…

Факторович застонал:

— Для чего вы разбиваете мое сердце? Я очень обидчивый.

Соколов с притворным испугом охнул:

— Ох, виноват-с, ваше превосходительство! Я просто скромно хотел заметить: сбежав из поезда, вы обрекли себя на военно-полевой суд, который, боюсь, не сочувствует дезертирам. И еще судить вас будут за нарушение графика езды военного поезда. С помощью Вестингауза вы остановили состав стратегического назначения.

— Ложь! — воскликнул Факторович. — Я не знаю никакого Вестингауза.

— Я имею в виду Джорджа Вестингауза, американца, который лет пятьдесят тому назад изобрел пневматический железнодорожный тормоз. Вы потянули без всякой нужды ручку тормоза…

— А у меня как раз была нужда! — нашелся Факторович. — Пока я ее справлял, поезд уехал без меня. Я не виноват. Вы думаете, что я плохой, а вы хорошие? И во всем виноваты только вы оба. Не прыгали бы с поезда, так я в вокзальном буфете сейчас выпивал бы рюмку водки под бутерброд с сыром. — И вдруг его голос осекся. Факторович остановился так резко, что на него налетел Бочкарев. — Осторожней, черт возьми! Глядите сюда, — показал рукой, — это что за огоньки в кустах?

Соколов еще минутой прежде заметил двух больших волков, глаза которых хищно горели то сквозным фосфорическим блеском, то вдруг начинали светиться рубиновым светом. Чтобы не пугать несчастных путников, он молчал, обдумывая, что предпринять. Как сейчас пришлась бы впору какая-нибудь избушка, но слева и справа лишь стеной стоял мрачный, темный лес, верхушки которого шелестели под порывами ветра, и еще светились в темноте эти зеленые блестящие точки.

Бочкарев подошел вплотную к Соколову, шепотом спросил:

— Что делать будем?

— Да, да! Что вы решили делать? — подхватил Факторович.

Соколов, приняв самый угрюмый вид, погребальным тоном произнес:

— Средство известно давно. Если хищники нападают на людей, они перережут всех, никого не оставят. Следует опередить хищников…

— Вот-вот, именно опередить! — подхватил Факторович. — Давайте скорей опережать! Я верю в Бога, который вывел евреев из Египта. Что Ему стоит вывести нас из этого леса?..

Соколов продолжал мрачно веселиться:

— Есть только одно средство спасения. Надо выбрать одного из нас, и пусть он сам пойдет к волкам.

Факторович в ужасе прошептал:

— Зачем?

— Этого одного они съедят, насытятся и остальных не тронут.

— Этот «один», вы, конечно, решили, что я? Вот вы, господин Соколов, гораздо крупнее нас, мужчина-красавец, лучше вам идти. Или господин Бочкарев — невысокий, но очень свежий. А я больной, нервный. Волки сожрут меня и за вас примутся, вот сами увидите. Факторович никогда не врет. Ой-ой, эти хищники еще ближе подобрались… Кыш, пошли отсюда, зверюги!

И впрямь волки обнаглели. Они подобрались уже к насыпи. Соколов даже не заметил, как к двум присоединился еще один — видно, самый молодой и самый наглый. Они спокойно и голодно сверкали глазами, разглядывая вкусный ужин.

Соколов сказал:

— Не вздумайте бежать или повертываться спиной — тут же бросятся, повалят, загрызут.

Молодому явно не терпелось. Не спуская светящего взора с людей, он медленно, шаг за шагом поднимался на насыпь.

Факторович спрятался за спину Соколова, Бочкарев встал с боку, словно собрался защищать товарища.

Соколов подумал: «Как хорошо, что я нарушил инструкцию своих наставников и взял с собой «дрейзе». Признаться, когда его нет в кобуре под мышкой, я чувствую себя так, словно забыл дома брюки. Ну, лишь бы луна не спряталась за тучи. С Богом!»

Чуть усмехнувшись, он медленно расстегнул шинель и вытянул мощный полицейский револьвер американской работы. «Дрейзе» был заряжен шестью патронами.

Молодой волк как раз выбрался на насыпь. Охотник милостью Божией, он стал заходить за спину Соколова, осторожно переступая сильными кривыми ногами через рельсы.

В этот момент на верх насыпи выбрались еще два зверя. Одновременно, как по команде, они оскалили пасти, показав могучие клыки, и присели на задние лапы, чтобы через мгновение прыгнуть на людей.

Соколов, почти не целясь, в миг единый произвел три выстрела. Три черепа были раздроблены. Факторович плакал от радости, Бочкарев снял шапку и часто крестился.

— Ребятки, вперед! — поторопил спутников Соколов. — У нас есть три пули и стаи зверья в окружающих лесах. Не будем медлить, шагайте шустрей — на поиски жилья. А здесь через десять минут начнется трапеза — хищники кровь чуют издалека. Придут волки и сожрут собратьев.

Покуситель

Еще минут тридцать ходьбы по шпалам, и вдруг все услыхали вой.

Факторович застонал:

— Вы это слышите? Мне страшно! Опять волки… Соколов поднял руку:

— Тихо!

Вой донесся еще явственней — откуда-то слева, совсем рядом.

Соколов улыбнулся:

— Факторович, ужин для зверушек пока отменяется. Вы временно будете жить.

— Что такое? Почему временно?

— Хорошо, живите вечно, я буду радоваться за вас, вечный Факторович. Но сейчас вы слышите вой собаки. Значит, рядом жилье, горячий самовар и, надеюсь, даже рюмка водки.

Бочкарев повел носом:

— Э, дымком попахивает! Хороший дух. Глядите, друзья, впереди переезд, а слева добрая избушка…

Соколов в тени высоченных сосен разглядел небольшой домик.

— Вот и наш дворец! Свет горит, дым из трубы идет, знать, хозяин гостей очень ждет.

Он подошел к окну, громко постучал по раме. Почти тут же из дома послышался испуганный голос:

— Кого тут носит?

— Открыть, быстро! Военный патруль, проверка.

— Сей миг… — Послышался звук откинутого крючка, дверь чуть приоткрылась, и наружу высунулась борода. — Кто такие? Чего хотите?

Соколов отодвинул мужичка, властно крикнул товарищам:

— Проходите! Дед, дай веник патрулю, пусть снег с себя смахнут. И засвети лампу.

Хозяин воспламенил фитиль керосиновой лампы-линейки, затем протянул Бочкареву веник:

— На крыльце, на крыльце, говорю, снег с себя трясите…

Рядом, весело махая хвостом, крутилась дворняга.

При свете лампы «дед» оказался худощавым мужиком лет тридцати с густыми рыжими волосами, подстриженными под скобку, с торчавшей вперед остренькой бородкой, с бегающими карими глазками, подозрительно выглядывавшими из-под жидких светлых бровей, сросшихся на переносице. На нем было замусоленное исподнее белье с завязками на кальсонах.

Изба была просторная, перегороженная на три части, но какая-то мрачная, неухоженная. Нехитрые вещи и мужицкая одежда валялись где придется. Воздух стоял тяжелый, непроветриваемый, пахло квашеной капустой, тулупом и печкой. И резким контрастом всей неприглядной обстановки была высокая этажерка, заваленная книгами. Возле дверей висел телефонный аппарат.

Хозяин недовольно пробурчал:

— Вы какой такой патруль? В наших диких местах, кроме зверья, никого не водится.

Соколов произнес:

— Ищем беглых солдат, с поезда нынче сбежали.

Хозяин удивился:

— Надо же! И много убежало?

— Почти целый эшелон.

Хозяин удивился еще больше:

— Уже эшелонами бегают! Это в знак протеста против самодержавного строя. Ко мне беглые не заходили. Может, к стрелочнику Сереге Разумову, в четырех верстах отсюда. Шли бы лучше туда, может, и поймаете, кого надо. У него просторней, там и телеграфист сидит, а у меня лишь телефон.

Соколов полюбопытствовал:

— А зачем тут телефон нужен?

— А как же! Прогресс, без этого нынче никак. Положим, обнаружил я дефект рельсы. Что делать, куда бросаться? К телефону! Сообщил начальнику дистанции, те меры незамедлительно примут. А как иначе? А тут — пустыня, леса кругом, из дома не выйдешь: волки задавят. Развелось их нынче — пропасть. К дому не только по ночам — днем притаскиваются. А вы издалека идете? Прямо удивительно, как же вы прошли.

Соколов подозрительно прищурился:

— «Что» да «почему»! Хозяин, а ты, часом, не шпион?

Тот надул губы:

— Что такое себе позволяете! Какой я шпион?

— А зачем военную тайну выпытываешь? — Оглянулся на Бочкарева: — Проверь паспорт.

Бочкарев успел снять с себя шинель, зацепил ее на гвоздь в прихожей. Дружелюбно посмотрел на хозяина:

— Милок, удостоверь свою личность.

Хозяин засопел, полез за висевшую на стене картину, на которой была изображена дебелая девица, лишенная покровов и забравшаяся верхом на белого лебедя. Лебедь, как и положено водоплавающему, скользил по пруду, оставляя за собой тщательно выписанную дрожащую зеленую волну. Мужик вытянул тряпицу, сдул с нее пыль, развернул и предъявил паспортную книжку.

Бочкарев бойко, по-уставному прочитал:

— «Паспортная книжка, бессрочная. Выдана канцелярией Смоленского отделения железной дороги 1913 года, января месяца 21 дня Рытову Евсею Мартыновичу. Звание: мещанин, служит в должности обходчика, прикомандирован к Брест-Литовской железной дороге. Возраст: 37 лет от роду. Вероисповедание: православное…» Ну, дальше тут место постоянного проживания, состоит ли в браке — холостой, отношение к отбыванию воинской повинности — льгота второго разряда. Печати и подписи — все на месте.

Соколов вопросительно поднял бровь:

— Слушай, Евсей, почему тебе выдали паспортную книжку, а не паспорт?

Евсей досадливо поморщился, свел брови:

— Не все ли равно?

— Разница большая! В Уставе о паспортах девятьсот третьего года в примечании к статье сорок шесть записано… — Соколов на мгновение замолк, вспоминая это самое примечание, и вдруг как по писаному произнес: «Бессрочные паспортные книжки выдаются: 1) призреваемым в богадельнях; 2) отставным нижним чинам, получающим из казны денежное пособие; 3) женам и вдовам сих нижних чинов». Может, ты отставной нижний чин?

Евсей злобно прищурился:

— Может, и нижний чин.

Соколов улыбнулся.

— Но я не назвал последний, четвертый пункт: горнозаводским людям… Зачем гадать, когда сейчас мы узнаем. — Взглянул на Бочкарева: — Почему пропустил графу номер восемь: «Документы, на основании которых выдана паспортная книжка»?

Бочкарев недоуменно стал перелистывать пухлый документ. Воскликнул:

— Виноват, здесь страницы слиплись. Так-с, эге, читаю: «Выдана на основании справки об отбытии шестилетних каторжных работ на Акатуйских горных рудниках».

Соколов протянул:

— Во-от оно что! И за какие заслуги тебя укатали на Акатуй?

Евсей с неожиданной гордостью воскликнул:

— Вместе с Каляевым готовил покушение на великого князя Сергея Александровича, но участие в убийстве не принимал.

— Что же так? — усмехнулся Соколов.

— Подхватил воспаление легких и провалялся в больнице для железнодорожных рабочих, что за Калужской заставой. — Вдруг Евсей окрысился: — А какое, товарищи солдаты, вам дело до моей славной биографии? Вы кого-то ищите и ищите себе на здоровье.

Бочкарев спросил:

— Аполлинарий Николаевич, прикажете вернуть паспортную книжку?

— Верни! — милостиво разрешил Соколов. — Ты, Евсей, на нас не сердись. Считай, что у нас такая служба, а ты человек подозрительный. Теперь бы следовало осмотреть избу и конюшню: не прячется какой дезертир или другой злоумышленник? Должен понимать: война, шпионы, беглые люди. Ну да ладно, мы тебе поверили на слово… Евсей, накорми и напои нас, мы люди дорожные.

Евсей, склонный к быстрым переменам в настроении, начал скрести в затылке:

— Прямо и не знаю, что на стол ставить, подвелся нынче… Хлеба осталась коврижка, хотите?

Соколов достал портмоне, высыпал себе на ладонь несколько золотых монет, выбрал пятирублевку, кинул хозяину:

— Скупость — грех! Держи, Евсей. На эти деньги можно пир закатить, накорми троих защитников отечества.

Евсей с жадностью впился взором в рыжие монеты, облизал враз ставшими сухими губы и вдруг, что-то решив, расцвел, преобразился, стал воплощенной любезностью.

— Единый миг, господа военные! По случаю такой встречи и оказания помоществования доблестным воинам, поскольку следует… Что тут у меня в погребке завалялось?

Убежал на кухню. Скоро вернулся с куском сала, квашеной капустой в деревянной миске и солеными огурцами. Растянул в улыбке рот.

— Ши с кислой капусткой и картошку на плиту поставил, пару полешек брошу — быстро подогреется. — Хлопнул себя ладонью по лбу. — Ах, паразит я окаянный, дело-то главное забыл.

Вернулся на кухню, вынес две бутылки водки.

— Отдыхайте, господа защитники наши… Вот вам стаканчики, ложечки.

— Разливай, Семен! — приказал Соколов. — Ты, Евсей, с нами примешь?

Евсей зажмурился, манерно вздохнул:

— Коли на то ваша воля будет… Можно половину стакашки успокоить. — Рассмеялся.

Выпили за государя-батюшку.

Факторович сразу захмелел, сделался еще более разговорчивым. Рукой, в которой держал кусок сала, толкнул в локоть Соколова:

— Аполлинарий Николаевич, хотите анекдот? Его мне Рива рассказала, когда к ее родственникам в Вильну ездили. Значит, бедный старый еврей из мелкой семьи отхватил-таки себе богатую невесту. Приятели стали спрашивать еврея: «Почему тебе, Абрам, повезло? Может, она старая?» — «Молодая, восемнадцать лет ей». — «Некрасивая?» — «Красавица!» — «Больная, кривобокая?» — «Здоровьем пышет!» — «Ну так в чем же дело?» — «Пхе, самый пустяк — она чуточку беременная!»

Бочкарев и сам Факторович громко хохотали. Евсей заботливо подливал всем водки. Выпили еще раз. Вдруг Бочкарев проявил знания русской драматургии. Он весело посмотрел на Соколова:

— Аполлинарий Николаевич, вы знаете, что женщина как бы носит в себе названия трех пьес Островского.

— Каких?

— «Лес», «Где тонко, там и рвется», «Доходное место».

Соколов улыбнулся, двое других, изрядно осоловевших, ничего не поняли.

Железный человек

Каторжник, друг Каляева

Поздний ужин в дебрях смоленских лесов затянулся. Гений сыска посмотрел на Евсея:

— Вы с Каляевым были хорошо знакомы?

— С Иваном Платоновичем я был дружен. — В голосе Евсея вновь зазвучали нотки гордости. Заговорив о печально знаменитом террористе, этот человек аж весь преобразился, а речь стала возвышенной. Он как по писаному произносил давно вызубренные и ничего не означавшие фразы. — Это был святой человек, который ради счастья других людей положил себя на жертвенник революции и сгорел на нем…

Соколов вставил:

— Сгорел вонючим жупелом!

Евсей строго погрозил пальцем:

— Попр-рошу про этого святого человека плохих слов не произносить!

Соколову не хотелось дебатов, ему хотелось спать, но он с грустью взглянул на спорщика и с иронией спросил:

— Кого этот «святой» сделал счастливей? Убитого? Или вдову с детьми? Освободившееся место занял Джунковский, которого боготворит народ, а революционеры его ненавидят сильнее, чем Сергея Александровича.

— Есть закон: чем личность полезней для монархистской России, тем она отвратительней силам прогрессивным. Наглядный пример — Столыпин, цементировавший фундамент самодержавного строя. Так что дело вовсе не в личностях, дело в принципе.

Соколов улыбнулся:

— Я давно заметил: если человеку нечего сказать конкретно, он тут же начинает говорить о «принципах». Дурными делами нельзя достигнуть добрых целей.

Евсей зелеными точками злых глаз уставился на Соколова:

— Скажите, почему вы рядовой солдат? Я ведь вижу, что вы человек образованный.

Соколов спокойно отвечал:

— Я ударил военного чиновника.

Евсей иронично покачал головой:

— Ах, ударили! Значит, он унижал ваше достоинство или еще какую-нибудь гадость делал. А вам, любезный, надо было не ударить — убить его.

— Зачем, чтобы меня расстреляли?

— Вот-вот, за свою шкуру дрожите! — Евсей злорадно потер ладони. — А Иван Платонович не задумываясь снес бы башку вашему военному. И тогда другие подобные «чиновники» всех званий задумались бы, прежде чем унижать в других человеческое достоинство.

— Однако, находясь в тюрьме, ваш любимец Каляев раскаялся в своем преступлении.

— Может, и была минутная слабость, но перед лицом насильственной смерти она простительна.

— Настоящий пример христианской доброты показала великая княгиня Елизавета Федоровна, вдова убитого. Она пришла к убийце в камеру с прощением и передала иконку…

Евсей бросил кусок мяса под стол — дворняге — и злобно перебил:

— Да, Каляев унижался, целуя у этой женщины руку. Это отвратительно, тьфу! — Он смачно плюнул на пол, растер ногой, обутой в валенок. — И еще стихи написал: «От траура веяло скорбью могил, / В слезах ее чудилась рана, / И я не отринул ее — пощадил…» Это всего лишь минутная слабость железного человека.

— А вы полагаете, что «железный человек» лучше человека, преисполненного доброты и сострадания?

— Конечно! Доброта — предрассудок, я ее презираю. Но все равно каждый год четвертого февраля отмечаю тризну — очередную годовщину кровавого преступления самодержавия, повесившего в Шлиссельбургской крепости этого героя.

Евсей хотел налить водки Соколову, но тот пресек этот порыв:

— Хватит! Рано утром нам отправляться в поход — преследовать дезертиров, которые разбежались по проселочным дорогам.

Евсей встрепенулся:

— Вот видите, люди не хотят убивать себе подобных, а вы, считающий себя образованным человеком, жаждете их поймать и принудить к убийству, пусть и на войне.

Соколов спокойно возражал:

— Я воин, я выполняю свой долг. Вы рассуждаете как большевики, которые разлагают армию, занимаются вредительством в тылу. Но они за свою деятельность деньги от германцев получают.

Евсей живо начал возражать:

— Россия погрязла в мещанском довольстве, ее надо всколыхнуть…

Соколов поморщился:

— Я сейчас не в том расположении духа, чтобы спорить. Лучше скажите, где можно купить пару лошадей.

— Вам ведь надо в полном комплекте — с санями и упряжью?

— Так точно!

В этот момент подал голос несколько пришедший в себя Факторович. Он потребовал:

— Рассолу, жажду!

Не скрывая презрения, Евсей протянул ему деревянный ковшик. Факторович с наслаждением осушил его и, запинаясь, спросил:

— Вы, друзья, ик, об чем рассуждаете, об лошадях? Не отказывайтесь, я все слыхал. Анекдот хотите про лошадей? На улице встретились две гимназистки. Начали, как водится, шушукаться об своих любовных приключениях. А рядом на мостовой стоит тележка, в нее мерин — ик! — впряжен. И что вы думаете? Этот подлец мерин захотел справить естественную надобность и выкатил плоть. Гимназистка ахнула, покраснела: «Посмотри, это наглое животное подслушивает наши разговоры!» Ха-ха! — И рассказчик вновь захрапел.

* * *

Евсей внимательно и долго глядел на Соколова, явно что-то обдумывая.

— Вы сказали, что вам надо двух хороших лошадей?

— Именно так!

— А у вас денег-то хватит? Нынче лошади в цене: одних на фронт забрали, других к весне берегут — для крестьянской необходимости.

— Деньги есть, нам казенные в достатке выдали!

Евсей как-то странно засуетился, в волнении поднялся с лавки, походил, опять сел. Жуткая мысль черным ураганом пронеслась в его голове. Решение он принял мгновенно и сразу все расчел. Он закивал давно не стриженной, свалявшейся шевелюрой.

— Для душевного человека найду двух хороших животных, с ветерком понесут. И пошевни легкие отдам. — Подозрительно прищурился. — А денег хватит?

— Еще останется!

— Это хорошо, хорошо… Ну, теперь — спать!

Для начала следовало положить гостей порознь — так для задуманного удобней. Он взял за плечи Факторовича:

— Ну, служивый, ползи на кухню! Давай, давай, помогу… Вот так! Ложись между печкой и стеной, ногами туда, голову сюда, наружу, — чтоб течение воздуха было. Молодец, будешь спать крепко! И долго. Тут кашей пахнет, а жиды вкусно поесть уважают! Этого, коротенького, в сени — там прохлада для упившегося полезная. Ишь нажрался, словно свинья, лыка не вяжет. Сюда, сюда, не стукнете его макушкой, а то проснется, черт с хреном. Эх-хе-хе, солдат спит, служба бежит. Вам, господин разжалованный, — иронично поклонился Соколову, — самое удобное место уступаю — вот тут в горнице, на кровати возле стола, под окошком. Ноги у вас продолговатые, табуреточку под них, вот так-то, и туловищу простор замечательный. Позвольте налить еще, отходную, для крепости сна, а то вас совершенно выпивка не берет, даже удивительно…

Плоды воспитания

Каждая эпоха рождает свои заблуждения. С отменой крепостного права на Руси размножились в большом количестве типы, которые, во-первых, глубоко презирали свой народ, а во-вторых, ставили своей целью сделать этот презираемый ими народ «свободным и счастливым».

Если родители ненавидят своего ребенка, то из такого дитя может вырасти достойный человек лишь вопреки усилиям этих самых родителей. Но гораздо чаще вырастают циничные негодяи, способные на самые гнусные преступления.

Евсей Рытов родился в Смоленске и стал типичным порождением своей эпохи. Его отец был довольно образованным человеком. В свое время он закончил три курса юридического факультета в Петербурге, но учеба ему наскучила, и он стал в качестве посредника торговать мукой.

У него были свои принципы: он никогда не обвешивал, не обманывал, всегда рассчитывался правильно и вовремя. В купеческой среде это вызывало уважение, но не сделало Рытова-старшего ни богаче, ни счастливей.

В семье отец был страшным деспотом. Жена и трое детей не только не могли в его присутствии заявить свое мнение, они не имели права иметь это мнение. Случалось, отец начинал заниматься с детьми-гимназистами, и наперед было известно: спустя несколько минут отец будет орать на непонятливого ребенка, а закончится урок побоями. Причем отец бил детей свирепо, кулаками, норовя заехать больней. И это лишь потому, что сам был учителем плохим, не умел толково объяснять, а вопросы детей воспринимал как личную обиду.

Отец, видя, что Евсей не желает учиться, забрал его из третьего класса гимназии и поставил в свою лавку — мальчиком на побегушках.

То ли это уродливое воспитание, то ли тяжелая наследственность (а вероятней, и то и другое) годам к восемнадцати воспитали из Евсея человека безжалостного, ненавидевшего всех: богатых — за богатство, бедных — за неумение работать и жить.

Именно из таких типов, как Евсей, нередко выходили те, кого называли «революционерами». И подобно им, Евсей горел желанием перестроить этот ненавистный для него мир. Каким образом? Этого он не знал, но что переделывать мир надо путем насильственным — это для него было ясно, потому что подавляющее число людей были довольны тем порядком вещей, который сложился веками и который для них был добрым и уютным домом.

(Не зря на сходках партийные типы горланили свой гимн: «Весь мир насильно мы разрушим…» И только после захвата большевиками власти изменили одно слово: «мир насилья…».)

Евсею надоела жестокость отца, а еще больше хотелось перемены обстановки.

Однажды осенью девятьсот третьего года, похитив из домашней кассы несколько сотен рублей, Евсей от отца бежал. Вначале он оказался в Москве, затем прибыл в столицу — Петербург. Что он делал в этих городах, с кем встречался, осталось неизвестным. Но когда Каляева арестовали, начали следствие и допросы многих эсеров, не успевших сбежать на европейские курорты, то тут и всплыло имя Евсея. Выяснилось, что еще в декабре третьего года он два раза и еще один раз в четвертом году по договоренности с членами партии эсеров перевозил взрывчатку. При обыске квартиры эсеровского казначея, среди прочих бумаг, обнаружили расписки Евсея: за каждый вояж он получал деньги — от двухсот до пятисот рублей, всего одну тысячу двадцать пять рублей.

Когда Евсея арестовали, он никого не назвал. Был суд, вызвавший большой интерес. Сам Евсей никогда не участвовал ни в террористических актах, ни в грабежах, которые подрывные элементы называли элегантно «экспроприациями». Адвокат предсказывал: «Думаю, дело ограничится поселением».

Но на суде, красуясь перед публикой и товарищами по партии, большинство из которых он впервые увидал лишь на процессе, Евсей повел себя нагло. На вопрос председательствующего: «Вы понимали, что эта взрывчатка предназначалась для уничтожения людей?» — Евсей с отцовским прямодушием отвечал: «И что из этого? Я не считаю убийство ни преступлением, ни пороком. На свете живут сотни миллионов совершенно бесполезных людей, и если одним или двумя миллионами станет меньше, то человечество этой потери даже не заметит. И потом, люди — это такая жадная и нечистоплотная мерзость, что их следует уничтожать, как тифозных бактерий».

В таком тоне Евсей отвечал на все вопросы, и председательствующему пришлось несколько раз прерывать человеконенавистнические разглагольствования эсера. Эти циничные высказывания вызвали у присутствовавших столбняк. Подобные откровения повлияли на приговор суда. Евсею пришлось на шесть лет отправиться этапом в рудники Акатуя на каторжные работы — наказание мягкое по советским нормам, а по тем временам — небывало суровое.

Карьера доносчика

На каторге он познал ужас тяжкого принудительного и совершенно бесцельного труда. Для себя он решил: надо стать сотрудником охранки. Некий Фельдман готовил побег, ему помогали друзья с воли. Об этих приготовлениях узнал Евсей. Без размышлений и сомнений он сообщил полицейскому начальству о готовящемся побеге, о его времени и способе.

Полиция устроила в названный день засаду. Когда Фельдман уже, как ему казалось, улизнул из Нерчинска, его самого и двоих помощников поймали, жестоко избили и отправили во Владимирский централ, откуда никто не бегал.

Евсей получил от полиции сто рублей наличными, а спустя полтора месяца занял тихое и даже приятное место библиотекаря. Каторжным друзьям он объяснил перемену в своей жизни просто, как научил его полицейский начальник: дескать, дал взятку кому надо.

Этому поверили. В те глухие времена взятки брали все, кому их предлагали. К тому же революционная репутация Евсея была высокой, товарищи ему верили.

Так началась карьера доносчика.

Евсей, словно хищник на охоте, был предельно осторожен. Он знал, что в заключении, где каждый человек на виду, почти всегда имена предателей становятся известны. Далеко не все, что знал, докладывал начальству.

И это помогло сохранить в тайне от партийных друзей свою доносительскую деятельность.

За примерное поведение летом 1910 года каторгу заменили поселением в славном городке Киренске, что на берегу реки Лены. Отправили туда Евсея не случайно, ибо там была уготована встреча с легендарной и весьма тронутой рассудком Брешко-Брешковской. Молодой человек седовласой бабушке очень понравился. Она часами читала ему, как она выражалась, «проповеди», которыми поддерживала в нем революционный дух. Понятно, что Евсей сообщал охранке суть этих подстрекательских бесед.

Срок заключения подошел к концу. Евсей был отблагодарен: за усердие от охранки ему отвалили двести рублей (большие деньги) — «на первое обзаведение». И рекомендовали ехать в Петербург. Несгибаемая Брешко-Брешковская выдавила из глаза революционную слезу, а затем передала Евсею «секретнейшее послание» Виктору Чернову — лидеру партии эсеров, которое собственноручно зашила освобождающемуся в подкладку пальто. В письме сообщались имена и адреса богатых людей, которые ради уважения к Брешко-Брешковской готовы были жертвовать большие деньги на «святое дело революции».

Содержание письма, понятно, охранке тут же стало известно. По адресам пошли агенты охранки, собрали революционную дань и передали ее в казну. Жертвователи были взяты на полицейский учет.

И вот Евсей оказался на хладных финских берегах. Тут произошла встреча Евсея с сотрудником охранки. Случилось это на конспиративной квартире, что на Николаевской, возле Литературно-артистического общества.

Беседа была задушевной и длилась почти три часа. Выпили бутылку «Сливовой» и разработали детальный план. По этому плану Евсей должен был топать с письмом Брешко-Брешковской к Чернову и внедриться в ряды партии эсеров. Можно представить физиономии жертвователей, когда к ним явились за деньгами вторично, но скандала, насколько известно, не произошло.

Виктор Чернов, этот породистый барин-красавец с коротко подстриженной бородкой, привлек Евсея к активной партийной работе. Через своих людей в полиции за некоторую мзду Чернов добился разрешения мещанину Рытову жить в Петербурге под гласным надзором. И не ведал главный эсер, что это разрешение санкционировала сама охранка.

Чернов приказал Евсею:

— Поручаю, дорогой товарищ, архиважное дело — организацию доставки нелегальной литературы и взрывчатки через Вильну.

Евсей горячо принялся за дело. Первые опыты, с позволения охранки, удались блестяще: и подрывная литература, и подрывной динамит пошли с западной границы во внутренние губернии с потрясающей регулярностью.

Чернов на партийном совещании назвал Евсея «замечательным сыном русской революции» и приказал:

— Выдать из партийной кассы вознаграждение — триста рублей.

Охранка, со своей стороны, тоже не пожелала показывать свою скаредность и единовременно передала замечательному провокатору четыреста двадцать пять рублей.

Крушение

Евсей завел двух любовниц, которых поселил в одной квартире. Его сил хватало и на посещение публичных домов, и на ресторанные загулы.

Жизнь началась замечательная. Евсею Рытову перспективы открывались самые заманчивые. Казалось, что он переплюнет знаменитого провокатора Азефа, уже разоблаченного Бурцевым и скрывшегося от карающего меча революции в неизвестном направлении.

Но вдруг начались провалы тех квартир, куда через посредство Евсея доставлялась взрывчатка.

Пораскинув мозгами, революционеры подвергли анализу победы и провалы партии, сопоставили доходы и расходы сына революции, игру евсеевских мыслей и слов — подозрение стало серьезным. Но еще оставались такие (и среди них Виктор Чернов), которые верили в непогрешимость недавнего каторжника. За ним стали следить. Подкупили девушку с телефонной станции. Та подслушала и записала два разговора Евсея с охранкой. Более того, проследили визиты Евсея на полицейскую конспиративную квартиру.

Собратья по партии пришли к удручающему открытию: Евсей — подлец и враг заклятый. Собственно, в этом не было ничего удивительного: доносчиками все революционные партии кишели, как выгребные ямы червями. В революцию чаще всего шли безнравственные авантюристы, жадные до легких денег.

Партия эсеров постановила: без суда и следствия свершить пролетарский беспощадный суд. Разработали план ликвидации ренегата, назначили бескорыстного исполнителя за пятьдесят рублей.

Но Евсею вновь повезло. Телефонную барышню грызла совесть. Она побежала в полицию и сделала чистосердечное признание. К чести охранного отделения, оно не бросило своего негласного сотрудника. Евсея вовремя предупредили и нашли глухое и тихое местечко обходчика в смоленских чащобах.

На известный читателю полустанок он и был направлен с самой большой скоростью. И устроился там в тишине, на лоне природы. Под щебетание птичек он читал революционных мечтателей — Кропоткина, Новомирского, Ленина, какого-то Ривкина, Владимира Бурцева, Плеханова и прочих, учивших ненавидеть реальную жизнь, и предавался человеконенавистническим планам разрушения сложившегося мира.

Террористы только щелкнули зубами воздух, негодуя и кляня беглеца, скрывшегося в неизвестном направлении.

* * *

Годы шли, но они не смягчали сердце этого человека. Евсей спрятался в смоленских лесных дебрях, проклиная человечество и довольно исправно выполняя обязанности обходчика путей.

Но были две тяготы, разъедавшие сердце провокатора. Первое — оторванность от мира, наслаждения которого он так любил! И второе — нехватка денег, ибо от железной дороги жалованье шло маленькое. Охранка деньги платить давно перестала, да и не за что платить было: нет дел — нет и вознаграждения.

И если руководители разных подрывных партий имели возможность годами жить на мировых курортах, играть в Монте-Карло, заводить красивых любовниц, то бедному Евсею хватало денег лишь на дешевых шлюх, которых он посещал в домах терпимости, ежемесячно заезжая раз-другой в Смоленск.

Хотелось чаще, но кошелек не позволял.

Страшный замысел

И вот морозной ночью, когда три гостя в солдатских шинелях вошли к нему в дом, Евсей понял: судьба посылает шанс.

Евсей рассуждал: «Если эти солдаты ищут купить лошадей, стало быть, у них есть с собой хорошие деньги. И эти деньги можно забрать с необычной легкостью. Для этого лишь надо ликвидировать всех троих. Трупы я выброшу на съедение хищникам. Уже через день зверье даже кости растащит по норам, стало быть, эту экспроприацию никто никогда не раскроет».

Преступнику, как бы низко он ни пал, всегда нужны моральные основания, которые будут его оправдывать в собственных глазах. Вот почему, сбившись в революционные партии (проще говоря, в банды), вожди этих партий ищут моральных утешений в различных утопических писаниях. И здесь в ход шли бредни совершенно различных по развитию и нравственным устоям сочинителей: от фантастических рассуждений Маркса до якобы научных изысканий Элизе Реклю. И все эти «учения» находили своих последователей, как любой, пусть самый страшный порок находит приверженцев.

Евсей выпил водки, закусывать не стал, а глубоко задумался, уставившись на облитое светом полной луны окно: «Я обязан совершить этот акт возмездия, это долг перед моей совестью, перед угнетенным пролетарием всего мира. А главное, этот террор направлен против ненавистного самодержавия: чем меньше у России останется защитников, тем быстрее рухнет вековой деспотизм».

Теперь Евсей стал, как ему казалось, гораздо умней и опытней. Если даже обнаружат в лесу обглоданные человеческие кости, то доказать его вину будет невозможно. Евсей станет утверждать, что к нему никто не заходил, и противное ни один дознаватель не докажет. Ведь Евсей не виноват, что волков развелось столь много, что они каждую зиму загрызают нескольких окрестных крестьян. Вот так-то! И точка, стоять на своем.

Замечательный план, и выполнить его совсем легко. Евсей полагал себя глубокомысленным человеком. (Но ума этого явно не хватало, чтобы понять: если революционеры придут к власти, то Евсею, как провокатору, в числе главных врагов революции оторвут голову.)

Евсей знал правило: ликвидацию врагов всегда следует начинать с сильнейшего.

Сильнейшим, понятно, был гигант, которого приятели называли почтительно по имени-отчеству — Аполлинарий Николаевич.

Так что если во времена Тайной палаты первый кнут был доносчику, то теперь первый топор — этому гиганту с повадками барина.

В успехе своего дела Евсей не сомневался, но руки все же почему-то тряслись, и на душе было паскудно, как после изрядной пьянки.

Евсей Рытов совершил немало гнусных дел.

По его доносам бросали в каменные тюремные мешки, добавляли каторжные сроки, вешали. Но все это Евсей делал чужими руками, и это было не только легко, это было приятно, ибо давало ощущение собственной силы и значимости.

Но убить вот так, стукнуть по голове топором — страшно до омерзения.

Евсей прошел на кухню, снова выпил водки. Алкоголь его не брал. Убийца бросил косой взгляд на топор, стоявший в сенях. Подумал: «Эх, жаль, с утра не наточил! А уж теперь делать это как-то неудобно, еще подумают чего плохое».

Но думать уже было некому, потому как солдаты — эта вкусная кормежка для хищников — после напряженного перехода и обильного застолья крепко спала. Особенно громко, с присвистом, спал разжалованный офицер.

* * *

Давно не веривший в Бога, но веривший в революцию, Евсей Рытов встал на колени и впервые с ранних детских лет начал молить Создателя:

— Господи, прости мои дурные помыслы! Но у меня нет другого выхода, а тут соблазн разжиться деньгами так велик. В конце концов, ведь это ты, Господи, создал меня таким, какой я есть. И я не виноват, что загнан этой паскудной жизнью в самый угол, что нет у меня ни выхода, ни выбора. Да, Господи, Ты сам ведаешь, как мне страшно и противно, но я решил и теперь уже от своего не отступлю. Я должен сделать это, и я это сделаю. Помоги мне и укрепи!

Евсей все перепутал: с такими просьбами следует обращаться не к Творцу всего светлого, напоенного любовью и самоотречением, а к нечистому.

Евсей долго раздумывал, как расправиться с пособниками царского трона: застрелить, благо семизарядный «бульдог» всегда лежит в кармане, или топором по голове — раз, и брызнет красный квас! Решил: нельзя оставлять на теле жертв пулевые отверстия. Надо бить обушком по голове, желательно по лбу — дело в таком случае обойдется без большой крови, никакая экспертиза не разберется.

Евсей поднялся с колен, глубоко вздохнул и уцепился за рукоять топорища, деловито поплевал на ладонь. Убийца, с трудом сдерживая дыхание, чувствуя в висках пульсирующую кровь, направился в спальню, где безмятежным глубоким сном забылся Соколов.

В слабом лунном свете Евсей разглядел гиганта. Тот безмятежно спал, лежа навзничь и широко раскинув руки. Евсей стал прикидывать, с какой стороны бить сподручней.

В окно глядела круглая луна, ярким мертвенным светом заливая комнату.

Евсей глубоко вздохнул, медленно занес над головой топор, нацелился. Подумал: «Надо бить точно в лоб, с первого удара прикончить. С теми я легко управлюсь».

За окнами в морозной тишине жутко выли волки.

Газетная сенсация

Шатуновский-Беспощадный, трясясь в набитом солдатами вагоне, стал свидетелем совершенно потрясающих событий. Почему-то прежде самые сенсационные события происходили на глазах других журналистов. И вот впервые сам Шатуновский стал очевидцем нечто невероятного.

Люди из вагона исчезали в кромешной темноте один за другим. Унтер-офицер Фрязев, знаменитый граф Соколов, веселый человек Семен Бочкарев — все они словно уносились каким-то фантастическим ураганом.

В конце концов Шатуновский был и вовсе ошарашен. Рассказчик смешных анекдотов Факторович крикнул журналисту:

— Зай гезунд!

— Вы куда, Лейба? — удивился любопытный Шатуновский.

— Туда! — И, схватив свой вещевой мешок, понесся в тамбур.

Страшно заскрежетали тормоза, кто-то грохнулся с полки. Шатуновский понял: это умный Факторович воспользовался изобретением американца Вестенгауза.

Прибежавший на место происшествия начальник поезда в форменной шапке строго приказал:

— Закрыть все вагонные двери и тамбуры, и чтобы впредь в этих тамбурах никто не находился.

Поезд вновь покатил по рельсам.

До прибытия в Смоленск оставалось минут двадцать.

Шатуновский торопливо начал строчить экстренную статью. Он подумал: «Сегодня передам, утром уже все ахнут: знаменитый Соколов — убийца, дезертир и, возможно, переодетый шпион!»

* * *

Едва поезд остановился на дальних путях Смоленского железнодорожного узла, как Шатуновский понесся в вокзальное помещение. Его напористость дело сделала: помощник начальника вокзала предоставил для разговора с Петроградом свой телефон. Минут тридцать, восторгаясь собственной талантливостью, Шатуновский выкрикивал в металлическую трубку:

— Барышня, срочно стенографируйте! Диктую заголовок: «О, гнусные времена! О, постыдные нравы!» Готово? Даю текст: «В 1611 году простой русский человек, земский новгородский староста Козьма Минин, воспламененный любовью к отечеству, призывал: „Захотим помочь государству Московскому, так его ради спасения ничего жалеть не станем: имения и дворы продавать, жен и детей закладывать.

Шли века, менялись нравы. И менялись не в лучшую сторону. Если прежде высокое чувство патриотизма было свойственно всем русским людям, то теперь некоторые из числа высокородных считают его признаком серости и средневековой глупости. Если прежде ради спасения отечества имений и жен своих не жалели, то теперь многие ищут возможности урвать от несчастной родины, ведущей кровавую войну с коварным врагом. В ход идет все: шпионаж, предательство, откровенное вредительство. Как не вспомнить Шамфора: „То, что прежде было постыдным, теперь стало обычаем". И этот нравственный позор в первую очередь падает на головы тех, кто еще совсем недавно считался солью земли, кто был отечеством обласкан наградами и почестями.

В подтверждение своих слов расскажу историю, свидетелем которой я только что стал. И не только я, но целый пассажирский вагон третьего класса, набитый людьми в солдатских шинелях, этих незаметных героев, направляющихся на фронт громить ненавистного врага.

Впрочем, по порядку. Кому не знакомо скандальное имя Аполлинария Соколова? Да, именно того, лет десять — пятнадцать назад сбежавшего из гвардии в полицию. Общество было шокировано, никто не умел понять столь необычного поступка. Но позже этот странный вольт нашел свое объяснение: порочная душа светского вертопраха жаждала окунуться в мир преступных похождений. Закапывание людей живьем в землю, копчение несчастных на костре, убийства в тюремной камере — все это стало буднями знатного пройдохи, которого почему-то окрестили гением сыска.

Но именно аристократическое происхождение, несметные богатства и связи отца, бывшего члена Государственного совета, помогали уходить этому преступнику от наказания.

Мне, уважаемый читатель, уже приходилось писать о том ответственном решении, которое я принял: отправиться на передовую и здесь под зловещий свист пуль и громовые взрывы бомб и смертоносных снарядов писать очерки о героях войны.

Не далее как в минувший четверг с Брест-Литовского вокзала я отправился на фронт. Желая разделить участь моих героев, я разместился вместе с солдатами в вагоне третьего класса. Вагон был забит до предела, и, как выразился замечательный писатель Достоевский в своей книге „В мертвом доме“, воздух был мифетическим, то есть гнилостным.

Замечу, что настроение солдатушек бравое. Они с улыбкой переносят тяготы положения, поют народные и военные песни, любят государя-батюшку, ненавидят тевтонов и всей душой рвутся в бой.

Признаюсь, еще на вокзале мое внимание обратил человек в солдатской шинели, но офицерской выправки, с речью интеллигента. Более того, голос его мне показался знакомым. Заинтересовавшись, я заглянул в его лицо и остолбенел. Передо мной стоял… граф Соколов. Удивление мое было велико. Да, я встретил в звании рядового известного сыщика». Барышня, вы успеваете? Пишите скорей, а то тут аппарат нужен. Диктую дальше…

Дальше Шатуновский довольно правдиво описал сцену вылета в окно унтера Фрязева и побег Соколова и еще двоих солдат… Кончался фельетон призывом: «Во что бы то ни стало задержать дезертиров и шпионов, во главе с их предводителем графом Соколовым».

На другой день фельетон появился на первой полосе под жирной шапкой «Похождения бравого шпиона Аполлинария Соколова» и вызвал сенсацию. Враги торжествовали, друзья были смущены, старый граф Соколов слег в постель и никого не принимал. В Москве горькие слезы лила графиня Мари, которая твердила: «Нет, мой муж не может быть предателем!»

Железнодорожная жандармерия получила приказ: «Изловить двух (?!) опасных дезертиров-убийц, предать военно-полевому суду, при сопротивлении уничтожить».

Началась охота на Аполлинария Соколова.

Покушение

На сей раз интуиция Соколову изменила. Он никак не мог предположить, что этот невзрачный человечишка Евсей Рытов, несмотря на каторжное прошлое, осмелится покуситься на его, русского графа, жизнь.

И все же в силу многолетней привычки Соколов засунул под подушку свой американский «дрейзе». И сделал правильно.

Изрядно утомившегося от переживаний Соколова разморило в теплом лесном доме, и он забылся беспробудным сном.

Прошло минут пятнадцать. Евсею Рытову не терпелось. Он решил действовать. Прикрутив фитиль, убийца засветил лампу-линейку. Она скудным светом озарила его лачугу. Осторожно ступая по половицам, Евсей обошел дом. Как он и рассчитывал, все нетрезвые гости, утомленные к тому же ночным переходом, беспробудно дрыхли.

Евсей, как ему казалось, со всех сторон тщательно обдумал дельце. Убивать он решил обушком большого топора — дело могло обойтись даже без следов крови. И он знал закон убийц: если жертв несколько, всегда надо начинать с самого сильного. Так что первым к смерти был приговорен Соколов.

* * *

И вот пришел страшный миг. Вокруг царила ночь. Глубокую тишину нарушал лишь жуткий волчий вой, проникавший сквозь двойные рамы.

Евсей Рытов, неслышно ступая босыми ногами, затаив дыхание, с бешено колотящимся сердцем подкрался к спящему гению сыска.

Соколов лежал на спине, безмятежно вкушая сон. Широкая грудь мерно и высоко вздымалась. Чтобы освободить себе руки, убийца поставил на стол лампу. Он вдруг ощутил необыкновенно сильное и острое чувство — власть над жизнью человека. Вот почему однажды убивший непременно ищет случай еще и еще раз лишить людей жизни.

Убийца не спешил. Примеряясь, он медленно поднял топор. Глубоко вздохнул, чтобы в следующее мгновение с выдохом размозжить голову графа.

И вдруг кто-то повис на его руке. Убийца от неожиданности выпустил топор, и тот с глухим стуком грохнулся на пол.

Соколов, вмиг пробудившись, вскочил с постели. Пред ним предстала невероятная картина: Бочкарев держал за плечи Евсея Рытова. Тот отчаянно крутанулся, вырвался из объятий, схватил топор и пошел на Бочкарева.

Но еще быстрей Соколов выхватил «дрейзе» и, почти не целясь, выстрелил. Евсей Рытов охнул, выпустил топор. Теперь он беспомощно положил руку на правое плечо. Между пальцев струилась кровь. Судя по всему, у него была перебита лопатка.

— Что такое? — вскричал Соколов. — Почему этот хорек вонючий хотел тебя зарубить? Почему ты не спал? Ведь ты упился до полусмерти…

Бочкарев усмехнулся:

— Нет, вам это показалось! Водка почти вся попала в кадку с фикусом, который стоит у граммофона. Я выполнял долг, возложенный на меня Нестеровым из разведки. — Кивнул на корчившегося на полу от боли Евсея: — Дрянной тип — сразу было видно! Усни я, и мы минутой прежде могли бы узнать, есть ли жизнь за гробом.

Соколов посмотрел на Евсея, усмехнулся:

— Ах, Евсей! Какой же ты негостеприимный, стыдно!

— Сами виноваты, зачем смущали деньгами, сказали, что у вас есть их на покупку лошадей…

— Ну, недорого ты нас ценишь, даже обидно.

— Ох, больно! Перевяжите…

Бочкарев спросил:

— Что делать с этим подлецом?

— Ничего делать не будем. Оставим на волю Божью.

— Позвольте я его к лавке приторачу. А то ведь здоровой рукой за топор опять схватится, этот народ уголовный бедовый. Ишь, дружок Каляева!..

Возмездие

Бочкарев снял на кухне веревку для сушки белья и прикрутил убийцу к лавке. Евсей скрипел от обиды и боли зубами. Просил:

— Помилуйте, меня бес попутал…

Появился Факторович. Вид у него был весьма помятый. Заметив Евсея, привязанного к широкой лавке и в окровавленной рубахе, удивился:

— Таки это у вас на самом деле был шум? А я думал, что это все мерещится мне в нетрезвом сне.

Бочкарев поклонился, в тон ответил:

— Гутен морген! Таки у нас был шум. Лейба, собери в мешок еду, какую найдешь.

— Всякое дело надо делать по порядку! — сказал Факторович, нахлобучил на уши шапку, подошел к стене, которая, по его мнению, была восточной, и стал бормотать утреннюю молитву с прибавлениями.

За окном начало светать. Соколов распорядился:

— Господа соратники, пойдите взгляните, на самом деле у этого пройдохи есть лошади?

Соратники взяли лампу и, гремя связкой ключей, которую сняли с гвоздя в сенях, налегке отправились во двор. Минут через пять вернулись изрядно промерзшие.

Факторович задумчиво уставил выразительные глаза на Соколова:

— Месье, вы когда-нибудь слышали синодальный хор Цибульского в двойном составе? Так знайте, что хор Цибульского в самых сильных местах берет слабее, чем сейчас вокруг нас воют волки. Думаю, что они собрались сюда со всего света, потому что на одном месте так много их не бывает.

Соколов сказал:

— Господин Факторович, но вас они не съели, и меня это радует. Я еще не теряю надежды отправить вас на фронт. Когда кайзер Вильгельм узнает, что вы с ружьем, он тут же со страху наделает в брюки и капитулирует.

— Вы можете смеяться с меня, но я не хочу оставаться здесь, как человек не хочет смерти! Тем более что в сарае стоят две хорошие лошадки.

— А еще саночки и кожаная упряжь с бубенцами, — добавил Бочкарев.

— Ну, бубенцы так бубенцы, веселей покатим, а остальное заберем в качестве трофея. Семен, сколько убийце денег за лошадь и сани оставить?

Факторович удивился:

— Зачем оставлять? Теперь ему нужны наши деньги, как жениху триппер!

— Но мы не жулики, — сказал Соколов. — Нам чужого бесплатно не надо. — И швырнул на стол несколько золотых монет.

— Что будем с покусителем делать? — спросил Бочкарев. Он наклонился, полез под лавку и вытащил желтую стреляную гильзу. Выйдя на порог, зашвырнул гильзу далеко в снег.

— С собой заберем и сдадим в полицию, — сказал Факторович.

Соколов возразил:

— Да, в полиции будет большой праздник, когда мы сами туда припремся. Надо дружка Каляева тут оставить.

Евсей подал плаксивый голос:

— Люди добрые, оставьте меня тут. Вам самим будет лучше. Снега глубокие, лошадь утомится. К тому же саночки незначительные, вчетвером не поместимся… не дойдут лошади, падут. И вы погибнете, и я. Зачем я вам нужен? Ну, ослепление было, простите меня, неразумного, я еще исправлюсь.

— Горбатого могила исправит, — мудро заметил Бочкарев и многозначительно посмотрел на Соколова. — Пусть отдыхает на лавке, только надо свежего воздуха пустить… — И он распахнул двери в сенях и на улицу, подложив под них поленца.

В избу ворвался морозный воздух.

— А если в гости волки придут, мы не виноваты, — обрадовался Факторович.

* * *

Соколов напоследок вошел в избу. Факторович деловито снял со стены ковер и потащил из дома:

— Ковер в санях пригодится, уверяю вам, на дворе уже не сентябрь.

Евсей заверещал:

— Я замерзну, в двери дует!

Бочкарев укоризненно произнес:

— Тебе ли, каторжник, жаловаться? Ты нас всех хотел убить, а мы тебе за это ничего не сделали. Почти ничего…

Соколов приказал:

— Факторович, накрой убийцу ковром, тем, который висел в гостиной.

— Таки я уже унес его в сани.

— Принеси обратно.

— Нет, я похож на идиота — понесу ковер обратно? — возмутился Факторович. — Этому злодею ковер не поможет. — Он снял с гвоздя полушубок и набросил его на Евсея. — Лежи, грейся.

Рытов, увидав, что несостоявшиеся жертвы уходят, заголосил:

— Господа солдатики, закройте двери, сто рублей отдам, под половой доской припрятаны…

Соколов укоризненно покачал головой.

— Ай-ай-ай! Деньги преступника нам не нужны, а что касается волков, они на запах крови сбегутся быстро. Впрочем, Евсей Рытов, ты сам вроде матерого волка! За дурные дела обязательно приходится расплачиваться, и не только на том, но и на этом свете. — Повернулся к Бочкареву: — Иди запрягай.

Тем временем Факторович забрался на кухню и торопливо набивал мешок консервами, сушеными грибами и крупами, которые он обнаружил в закромах Рытова.

Соколов сказал:

— Факторович, на фронте нам крупа не понадобится. Оставь все на месте.

— Никогда! — В голосе Факторовича звучала непреклонная воля.

Генеральное направление

В остром морозном воздухе гасли высокие звезды. За лесом вставало громадное солнце.

Соколов взял ременные вожжи, уселся поудобней в передке саней, дернул:

— Родимые, спасай, вывози!

Мелкие, но крепкие, откормленные лошадки ноздрями весело пускали в стылый воздух пар, солнце в оранжевом ореоле все ярче проглядывало между деревьев и ярко искрилось на снегу. Где-то вдалеке шел поезд, и по окрестностям прокатился гудок паровоза.

Соколов размышлял: «Нас наверняка уже ищут на железной дороге. В Смоленске нам, конечно, появляться никак нельзя. Если нас арестуют, то придется себя раскрыть, требовать встречи с представителем ведомства Батюшева. При нашей бюрократической неразберихе я могу просидеть под арестом недели две и тогда упущу не только время, но и руководителей германской разведки Шульца и фон Лауница. Как быть? Эх, жаль, что нету географической карты. Мы выкатимся… Господи, — Соколов рукавицей потер лоб, — мы сейчас держим путь на юг. Так, где ближайшая железнодорожная магистраль? — Соколов стал будить в памяти географические познания. — Во всяком случае, надо держаться южного направления, выбраться, скажем, в Починок. Отсюда, думаю, это верст около шестидесяти. А там пересядем на поезд — до Каменец-Подольского рукой подать. Не думаю, чтобы в военное время слух о наших приключениях докатился так далеко. Так дня за два пути я попаду на Юго-Западный фронт, в армию генерала Тутора. Прекрасно!»

Бочкарев, словно уловив мысли графа, сказал:

— Ведь о нас по телеграфу и телефону, поди, сообщили повсюду. Дескать, разыскиваются и прочее.

— Возможно!

— Вот нам надо избегать большаков, а держаться лесных дорог, подальше от крупных сел, где есть телеграфы-телефоны.

Соколов согласился:

— Что ж, мы прокатимся по лесочку на санях, с бубенцами. Вдали, так сказать, от шума городского.

Факторович, наконец осознавший серьезность положения, робко сказал:

— Вы, месье, не забыли об волках? Боюсь, нас ждет в лесу такое, что это просто неслыханно.

Соколов, который, как всегда, был преисполнен бодрости, весело отвечал:

— Есть старинный способ охоты на волков. Представьте голодного поросенка, который громко и отвратительно верещит. Ему связывают ноги, кладут в сани и пускают лошадь по лесной дороге. Сани несутся, поросенок верещит, волчья стая, томимая голодом, бросается на бедное животное. Тут охотники, которые едут сзади, отстреливают хищников. Остроумно? Но у нас поросенка нет, поэтому волки вряд ли на нас днем нападут.

— А ночью?..

— Ночью мы влезем на деревья и заночуем на ветках, как африканские шимпанзе. Вы, Факторович, никогда на ветках не ночевали?

— Вы можете удивляться, но не приходилось.

— Но надо же когда-нибудь начинать! Представьте, вы сидите на ветке. Над вами — шатер бархатного бездонного неба, усыпанный бриллиантами звезд, словно витрина ювелирного магазина Маршака драгоценностями, — от восторга захватывает дух. Зато под вами, на снежном ковре, переливающимся под светом луны мириадами изумрудных точек, стаи волков. И эти несчастные голодные создания смотрят на вас с надеждой и вожделением, как нищий жених на богатую невесту. И при этом, задрав головы, стая грустно и на высоких нотах воет. А вы чувствуете себя Икаром, парящим над всем миром! Ах, счастливец…

Факторович воскликнул, и в его голосе было много отчаяния:

— Это довольно интересно — я ночую на ветке, но лошадей куда вы, неразумный человек, денете? Лошади, насколько мне известно, по деревьям не лазят, да-с!

Соколов задумчиво посмотрел на Факторовича:

— Вы полагаете, что не лазят? Но вы, сударь, пессимист. Я полагаю: захочешь жить — не на ель, на баобаб залезешь.

Бочкарев, слушая этот диалог, умирал со смеху.

Соколов вдруг сменил тон, стал серьезным:

— Ну, гордость иудейского народа, отвечайте: что мне с вами теперь делать?

— Вы со мной сделали уже все, что нельзя. Мое сердце переполнено безмерной печалью. С вашей помощью я принес себе столько вреда, сколько не принесли мне лютые враги.

Бочкарев рассмеялся:

— Лейба, если Рытов замерзнет или его съедят волки, тебе за это уже ничего не будет. Еще прежде тебя расстреляют как дезертира, ты сразу избавишься от всех бед, даже от зубной боли.

Так, с шутками, они катили по зимней дороге.

Лошадки тянули старательно. Дорога вновь пошла в гору. Соколов приказал:

— Слезай все с саней! Пешая прогулка для хорошего аппетита — дело замечательное.

Сани покатили веселей среди леса. На солнечной стороне снег покрылся тонким настом, и тут сани скользили легко, как гимназистка на катке Чистых прудов. Снег вдоль дороги был усеян следами зверья. Время от времени попадались шкурка разорванного волком зайца или тетерев, порванный лисой.

Теперь все трое двигались рядом, держась за саночки, а порой, когда лошадки усиливали ход, бежали, утопая сапогами в мягком снежном ковре. Солнце поднялось уже высоко, отбрасывая тени от черных деревьев. Потеплело. От беглецов валил пар.

Они снова прыгали в сани, и лошади, мерно тряся крупом и выбрасывая назад хлопья снега, бодро уносили беглецов вперед.

Они ни разу не остановились на отдых, хотя двигались часа три. Встречный ледяной ветер обжигал щеки, трепал Соколову усы. То тут, то там мелькали деревушки с ометами, с высокими дымами из труб, но гений сыска, не останавливаясь, гнал лошадей. Он твердо решил держаться лесного пути и никуда с него не сворачивать.

Ключи от сердца

Как писал в 1885 году молодой Лев Николаевич Толстой, служивший в 14-й бригаде под Севастополем, «гладко писано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!». Наших беглецов ожидали большие сюрпризы разного толка.

Но пока все было замечательно. Лошадки хоть и устали, но старательно бежали по узкой лесной дороге. Слева и справа виднелись следы зверья, в основном зайцев и волков, попадались кабаньи дорожки с их шерстью от брюха на снегу и лосиные. Порой, мягко роняя на землю снег, с ветки тяжело поднимался тетерев. Повсюду весело перелетали с ветку на ветку, с дерева на дерево резвые белки. Вдруг в ельнике что-то тяжело зашевелилось, и на прогалину выскочил матерый сохатый.

Соколов загляделся на природу, забыл об усталости, с горькой печалью подумал: «Куда меня понесло? Ведь мог бы сейчас в своей мытищинской усадьбе гулять на природе, читать в первых изданиях Державина и Пушкина, целовать малютку-сына… Но нет, словно кто-то толкает в ребро: „Иди, ищи смертельные приключения!“

Впрочем, это был приказ государя, а я его верный слуга и солдат! Прочь сомнения!»

Еще часа через полтора лошадки стали больше раздувать бока, дышать тяжелей. И в этот момент, как по заказу, на взгорке показались дымы, идущие прямо в небо. Через несколько минут въехали в небольшую, домишек на двадцать, деревушку.

Уже возле первого дома, стоявшего на околице, — добротного, из новых, еще светлых бревен — увидали крепкого мужика, густо поросшего бородой. Своей дремучей крепостью, сильными уверенными движениями он напоминал медведя-шатуна, по ошибке среди зимы вылезшего из берлоги. Мужик большой деревянной лопатой чистил возле ворот снег, наметенный с вечера. Ему помогал мальчонка лет восьми, старательно пыхтевший с небольшой лопаткой.

Соколов остановил лошадь, весело сказал:

— Бог в помощь, хозяин!

Мужик ничего не ответил, лишь сердито зыркнул маленькими глазками из-под нависших бровей, оглядел солдат, затем подозрительно долго рассматривал лошадей. Те радостно вдруг заржали и потянулись к нему мягкими в сосульках губами. Мужик осторожно снял сосульки, ладонью похлопал лошадей по мордам.

Соколов с улыбкой продолжал:

— Это какая деревня?

Мужик баском прохрипел:

— Ну, Вешки! Да тебе, солдат, что?

— Что-то ты нынче, гляжу, не в духе.

— А это не твоего ума дело.

— Да нам бы чайку попить, погреться да лошадкам овса задать.

— У меня не постоялый двор.

— А где постоялый двор?

Мужик неопределенно махнул рукой:

— Ну, в Староселье есть.

— А сколько верст до него?

— Не знаю, не мерил.

— А у кого можно остановиться? Мы едем по казенной надобности, деньги нам выданы, не сомневайся. Заплатим хорошо, не обидим.

Соколов, как всякий оторванный от жизни простых людей, плохо разбирался в том, сколько и чего стоит. Он уже хотел сказать, что даст золотой червонец, но в разговор вмешался бывалый Бочкарев. Он подошел к мужику:

— Держи рублевик. Мы люди хорошие, никого не обидим, а напротив: мирно отдохнем, про положение жизни и про войну расскажем. А за выпивку и обед еще денежку добавим.

Мужик взял деньги, долго внимательно рассматривал их, вздохнул и, наконец, засунул куда-то глубоко под дубленый полушубок. После этого сказал:

— Заводи лошадей во двор! — и отправился вынимать большой толстый брус, открывать ворота. Малец и тут бросился помогать деду.

Душевный разговор

Двор был просторным, со множеством хозяйственных построек. Большая конюшня, сарай, амбар, коптильня, поветь, под которой лежало сено, — все было добротно, крепко, на века. На отшибе, саженях в тридцати, на берегу небольшого замерзшего пруда, стояла баня, из трубы которой курился легкий дым.

Гости, взойдя на высокое резное крыльцо с навесом, рукавицами хлопали себя, смахивали снег. Хозяин открыл тяжелую и черную от времени дубовую дверь. Они вошли в длинные сумрачные сени, заставленные кадушками с соленьями, с какими-то рогожами в углу, со старыми зипунами, висевшими на гвоздях, вбитых в стену. В просторной избе было тепло и сухо, пахло свежими хлебами, медом и упревшей пшенной кашей. Чугунная заслонка большой печи гудела и дрожала от жаркого пламени.

В горнице Соколов прежде всего троекратно перекрестился на иконостас, завешенный бархатным застенком с золотыми кружевами, и только потом поздоровался с женщинами, занятыми хозяйством. Одна, лет пятидесяти, с полным круглым лицом, толстыми короткими руками, орудовала возле печи: мешала в горшках, вынимала из печи хлебы, которые распространяли вкусный запах. Это была хозяйка, жена бородатого.

Другая, молодая, худощавая, с черными задумчивыми глазами и красивым лицом, подоткнув в порты домотканую юбку и соблазнительно наклонившись, мыла дощатые полы. При виде гостей она зарделась, торопливо оправила юбку и продолжила дело.

Третья, плотная, краснощекая баба, одетая в яркое цветастое платье, сидела на лавке, пряла пряжу и качала ногой детскую люльку.

Горница была с полатями, с длинным столом, с часами-кукушкой, с живописной картиной «Девятый вал» и с портретом какого-то бородатого купца времен Елизаветы Петровны. У стены стоял большой сундук, застланный пестрым одеялом. На отдельном столике — граммофон. Чисто вымытый пол был застлан домоткаными ковровыми дорожками, на которых катались пушистые рыжие котята.

Хозяин прогудел в нос:

— Нежданный гость лучше жданных двух. Обед подошел?

— Как же не подойти, уже пора! — отвечала хозяйка, молча кланяясь гостям. — И каша упревает…

В простенке между окнами были прибиты рамки с фотографиями. Соколов обратил внимание на одну: летчик лет двадцати пяти, в кожаной куртке с двумя рядами блестящих пуговиц, с лихо закрученными усами, в фуражке с лаковым козырьком, заломленной набок, с погонами старшего унтер-офицера и двумя Георгиями на груди высовывался из кабины аэроплана.

Соколов спросил:

— Этот герой твой сын, хозяин?

Мужик откашлялся, с гордостью произнес:

— Мы, Хребтовы, отчаянные. Гляди, вот сынок мой, Петр! Правильно говоришь, солдат, он герой. В небе высоко на аэроплане летает. Об ем в газетах печатали. Ну, солдат, если ты вникаешь, я тебе газету покажу. Его сам императорское высочество великий князь Александр Михайлович награждал. — Повернул голову, приказал востроглазой молодайке, закончившей мытье полов и прислушивавшейся к разговору: — Дай-ка, Матрена, газету!

Та, на ходу вытирая о юбку руки, мелкими шагами босых ног с толстыми пятками подошла к комоду, приподняла вязаное покрывало и, осторожно взяв затрепанную донельзя газету, протянула бородатому:

— Пожалуйте, батенька! — и вожделенно впилась взглядом в Соколова.

Старик Хребтов пояснил:

— Сноха моя, Матрена, жена Петруши, — повернул голову к молодайке, качавшей младенца. — Девки, ставьте на стол, обедать будем. — Обращаясь исключительно к Соколову, пояснил: — Это другая сноха — Фроська, за младшеньким, родила мальчика под Новый год. — Повернулся: — Слышь, Фрось, редьку потоньше порежь, маслом полей, а уксусом не надо, организм не воспринимает. — Опять к Соколову: — Всего у меня с бабкой трое сыновей.

Соколов поинтересовался:

— И где, хозяин, двое других сыновей?

Хребтов охотно отвечал:

— Ну, средний который, он летчик, воюет — это я тебе газету показывал, а те двое — зимой в извозе, на своих тройках в Москве гоняют.

Соколов понимающе кивнул:

— Небось хорошо за зиму вырабатывают, отцу помогают?

Хребтов махнул рукой.

— Где там! Корма дорогие, за постой — плати, полиции — штрафы и взятки, в трактире пообедать — без двугривенного за стол не садись. — Раскрыл красную пасть, изобразив улыбку. — В Москве только воздух пока бесплатный, остальное все за деньги. Так-то! Себя и лошадей содержат, и то слава Тебе, Господи.

Наваристые щи

Хребтов тяжело опустился на лавку, посадил на колено вертевшегося рядом мальца. Посмотрел на Соколова:

— А ты, солдат, откеля в наши края забрался?

Соколов улыбнулся:

— Как раз из Москвы.

— Ну, тогда чего рассказываю, сам, поди, знаешь! А чего не на войне?

— Начальство приказало дезертиров искать, вот ищем. У вас тут не пробегали?

Хребтов задумался, пожал широкими плечами, отчего едва не лопнула цветастая сатиновая рубаха.

— Кто их знает! Земля большая, народ разный мимо шмыгает, не поймешь зачем.

Бабы тем временем застлали на стол чистую клеенку, поставили большую бутыль самогонки, нарезанное тонкими ломтиками свиное сало, соленые грибы, помидоры и капусту, положили несколько головок чеснока. Хребтов разлил по граненым стаканам белесоватого цвета, испускавшую резкий запах самогонку. Старуха хозяйка и обе молодайки уселись за стол с края, налили себе в рюмки что-то тягучее, малинового цвета, наверное, наливку. Мальчика посадили рядом.

Хребтов поднял стакан:

— Пьем, ну, за гостей и, так сказать, здоровье!

Выпили. Хребтов щепотью загреб капусту, засунул ее в рот, громко стал хрустеть крепкими зубами. Прожевав, повернул лохматую голову к Соколову:

— Когда войне конец будет, не слыхал? У младшего сыночка хоть белый билет, а старшего вполне загрести могут, он рождения девяносто третьего года. Что такое? Газеты почитаешь, так мы германца бьем, бьем, а он все воюет и воюет, а?

Соколов заверил:

— Союзники и Россия большие силы припасают к весеннему наступлению. К следующей зиме должны окончательно разбить и германцев, и турок, и австро-венгров.

— Ну, тогда надоть выпить за скорую победу!

Хозяйка поставила на стол большую сковородку с жареной свининой и тушеной капустой.

— Эх, запах аппетитный! — Соколов улыбнулся хозяину. — Женщины у тебя хорошо готовят.

— У их служба такая! — довольный похвалой, изрек Хребтов. — Каждый должен справно свое дело делать. Баба — готовить и дом в чистоте содержать, мужик — землю обрабатывать, солдат — воевать, царь — народами повелевать. Когда каждый дело станет делать, а не болтаться, как причиндалы в мотне, тогда во всем станет довольствие и успокоение.

Соколов поднял стакан:

— Пьем за гостеприимных хозяев, чтобы дом всегда был полной чашей, а геройский Петр Хребтов, украшенный орденами и крестами, домой скорей вернулся целым и невредимым.

Старая хозяйка от умиления аж всхлипнула, прижав к глазам передник, Хребтов удовлетворенно хмыкнул, и все дружно выпили.

Хозяин с гордостью сказал:

— У нас род Хребтовых такой: или грудь в крестах, или голова в кустах. Всегда государям служили верой-правдой. Мой отец из турецкого похода вернулся с деревяшкой вместо ноги, гляди, вот его фото, зато солдатским Егорием отмечен. Так-то!

Бочкарев полез было в карман за кисетом, чтобы закурить самокрутку, но Хребтов строго посмотрел на него:

— В доме у меня не курят, тут малые дети. Иди на улицу, там простора много.

Наконец подал голос давно молчавший Факторович. Он рассмеялся и сказал:

— Когда я был маленький, мне мамочка моя рассказывала разговор двух курильщиков, которые встретились на базаре: «Эй, Хайм!» — «Ты чего?» — «Исаака не встречал?» — «А зачем тебе его?» — «Табак у него!» — «На, понюхай моего!» — «У меня таки много своего!» Ха-ха-ха! Смешно, правда?

Унизительная цена

Хребтов слушал в половину уха. Ему что-то хотелось спросить у гостей, но он, видно, размышлял, с какого бока зайти. Наконец подозрительно уставился взглядом в Соколова:

— А мне любопытно, это ты на чьих лошадях приехал?

— Разжился у одного.

— Никак, у Рытова одолжил?

Соколов взгляд выдержал, ровным голосом объяснил:

— Нет, не одолжил, а купил.

Хребтов подозрительно покачал головой.

— Ну прямо удивительно! Евсей полгода за мной ходил, все уговаривал: продай да продай пару каурых трехлеток. Ну, я ему со своего двора отдал. — Прищурил хитрый взгляд. — И очень любопытно знать, сколько вы, бравые ребятушки, денег ему отвалили?

Поскольку для Соколова вопрос был трудный, в разговор поспешил вмешаться Бочкарев:

— Сто пять рубликов, собака, сгреб! Да четыре червонца с полтиной за саночки и упряжь.

Хозяин недоверчиво покачал бородой:

— По нынешним временам цена совершенно унизительная! Год-другой назад цена красная была бы, а нынче — тьфу, а не деньги. А в деньгах главный рычаг жизни. Евсей вообще-то прижимистый, а тут продешевил… Лошадки больно хорошие.

Соколов нашелся:

— Понимай — военная нужда. По разрешению начальства могли бы вовсе бесплатно конфисковать, а мы ему золотыми червонцами отсчитали.

Хребтов вроде бы понимающе покачал головой, хотя по глазам было видно — не верит.

— Червонцами оно, конечно, не ассигнациями, это приятней для кармана. Евсей-то к нам на прошлой неделе навещался, соседи поросенка для него закололи. Не говорил ни слова, что продать лошадок хочет. Как же он сам теперь обойдется? Непонятно даже. А вам, солдатам, зачем лошадки?

Бочкарев ответил:

— А у нас казенная надобность — беглых солдат ловить. Так и деньги выдали. По средствам приобретаем. Нам бы еще пристяжную…

Хребтов согласился:

— Это точно, по нашей дороге с пристяжной гораздо сподручней. Ночью морозит, а днем с крыш каплет — солнце весеннее. Лошадку одну пристяжной при беге впрячь — милое дело. Лишней у меня нет, а то уступил бы. Да на деревне найдете, ну, к примеру, у Силаевых, они продавать, кажись, думают. У них лошадь в упряжи какой год ходит, но еще свежая, побегает. Что-то не выпиваем? — Разлил всем по полстакана. — А этот чернявенький с вами, никак еврейчик? Ты, братец, не осоловел? Га-га, носом уже клюешь в капусту.

Соколов пояснил:

— С мороза разморило. Ты, хозяин, положил бы нас куда, вздремнуть надо часик-другой да ехать, пока светло.

Хребтов охотно согласился:

— И то, кто больше спит, тот меньше грешит. Только куда нынче поедете? Скоро стемнеет, волков в лесах нынче, как летом комаров на гнилом болоте: сожрут! А что-то ружей у вас не вижу? Аль не положено? Как же вы дезельтиров арестовывать станете? Они вас не испужаются, га-га, самих арестуют.

Соколов объяснил:

— Приказано за содействием к местным властям обращаться. А ружья нынче все на фронт отправили, к наступлению подготовка идет.

— Знать, там недостача, — усмехнулся Хребтов. Потом понимающе кивнул: — Ясно, еврейчику ружье не доверили. А я слыхал, что ихнего брата вовсе в русскую армию не принимают, потому как они не воюют, а агитацию распространяют.

— Нет, наш приятель надежный солдат, — заверил Соколов. — Слуга царю, отец… и все такое прочее.

С легким паром!

Хребтов зевнул, перекрестил рот и сказал:

— А меня после обеда завсегда сон охмуряет. Привычка натуральная. Глаза, как медом мазанные, слепляются. Вы тоже сонную привычку имеете?

— Обязательно! — Факторович с усилием поднял лицо, с которого капал капустный рассол, и мутными глазами обвел сидящих за столом. Остановил напряженный взгляд на Хребтове, икнул, а затем строго спросил: — Вы знали Брутмана с Кирпичной улицы? Однажды я встретил Брутмана на базаре и ради приличия спрашиваю: «Как выглядит твоя жена Сара?» — «Лейба, — отвечает Брутман ровным голосом, — я ничего не знаю об том, как выглядит Сара. Я ее не видел целых два года». — «Но почему?» — «Потому что два года назад она умерла».

Хребтов укоризненно покачал головой, Бочкарев разразился хохотом. Зато Факторович, видать, истощил свою энергию окончательно. Его голова снова упала в тарелку с капустой, и он громко захрапел.

Хребтов скосил в сторону хитрый глаз и сказал:

— Господа солдаты! В доме беспокойно, шумно — ребятенок по ночам кричит. Гораздо тише в баньке, там как раз протоплено. С утра нынче бабы с детьми мылись, вот и вы, сердечные, косточки с устатку попарите. Спать ложитесь в раздевальне или в парильне на полках: пахнет березовым веником, квасом, истинно рай. Одеял, извиняйте, в доме лишних не держим. Шинельками своими прикроетесь. Вечером поужинаете, переночуете, а утром — с Богом, в путь! И за лошадок не тревожьтесь. Им овса уже в ясли задали…

Выпили по последней, по отходной. Соколов благодарил за вкусный обед, а Бочкарев протянул бородатому еще полтинник:

— За апетиктный обед наше сердечное подношение!

Хребтов с достоинством произнес:

— Премного благодарны! Ну пойдемте, провожу в баньку. Жбан с квасом с собой возьмите, пригодится. И этого, Брутмана, не забудьте… — ткнул пальцем в Факторовича.

Банька оказалась чистой, сухой и просторной. Хребтов радушно ворковал:

— Во-он, в печке-то, еще уголья тлеют. Мы на них сухих березовых поленцев подбросим. Ух, как вспыхнуло, что тебе порох! Вот ковш, вот бочка — на каменку бросайте. Да не стойте, раздевайтесь, радуйтесь жизни. С легким паром! — И он, плотно прикрыв за собой дверь, ушел.

Бочкарев и Факторович скинули одежду, скрылись в парилке, откуда доносились их веселые голоса и хлестанье веников.

У Соколова было тяжелое предчувствие. Ему хотелось сесть скорее в сани и гнать от этого слишком уютного места. Но куда денешь этих двоих? Соколов рассуждал: «Ради пользы дела их следует оставить, они — как гири на моих ногах. Завтра, пожалуй, пожму им руки, и пусть дальше идут без меня, ребятки большие».

Соколов перекрестился и быстро скинул одежду. «Дрейзе» подсунул под печь. Зато сапог, тот самый, в каблуке которого был спрятан бриллиант, бросил под лавку.

Потроха для волков

Хребтов-старший, человек бывалый и трезвый, был немало удивлен, увидав знакомых лошадок. Он понимал: Рытову без лошадей не прожить. Но Евсея, как любого человека, можно было прельстить большими деньгами. Однако когда солдаты назвали смехотворные по нынешним военным обстоятельствам деньги, за которые якобы Евсей продал лошадей, стало ясно: тут не все чисто, должно быть, лошадки ворованные.

Дело было в том, что сам Евсей заплатил за этих лошадей Хребтову сто восемьдесят один рубль. И это не было шибко дорого. В мирное время хорошего коня можно было купить за четвертной, а нынче лошадей призвали на войну. Так цены на них росли с каждым месяцем, а Бочкарев, видать, этого не знал. Вот почему он назвал совершенно глупую сумму, за которую нынче можно наити лишь одров, которых только и останется, как отдать на живодерню. Так что дело тут пахло воровством.

* * *

Хребтов поспешил к уряднику Свистунову. Урядник был человеком решительным и свирепым, долго не думал и выражался кратко. Жил Свистунов в доме смазливой, округлой во всех местах и весьма разбитной вдовы Фроськи.

Свистунов сидел за столом, обедал. Возле него стоял большой запотелый графин. Закуской служила селедка с горячей картошкой, от которой шел пар.

На столике в нижней его части, упакованные в конверты, стояли на ребрах тяжелые черные диски. Это были музыкальные пластинки, а на столике стоял ящик с ручкой и громадным раструбом — граммофон.

Свистунов, не переставая жевать, приказал:

— «Охр-ранника»!

Фроська поморщилась:

— Егорий Кузьмич, так только что ее слушали! Уж куда приятней «Взор твоих ясных очей».

— Сказал — «Охр-ранника»!

Фроська поменяла в мембране иголку, рукавом платья смахнула с диска пыль, положила на круг, закрутила ручку. В избу ворвался озорной голос знаменитого Сокольского:

В одной знакомой улице

Я помню старый дом.

С высокой темной горницей,

С завешенным окном.

Кто в доме жид? Почтеннейший!

Его не знал никто.

Ходил в очках он дымчатых,

В гороховом пальто…

Увидав на пороге взволнованного гостя, Свистунов рыкнул:

— Р-раздевайсь!

Хребтов сбросил валенки. В шерстяных онучах вошел в светлую горницу, троекратно с поклонами помолился на лики святых. Свистунов скомандовал:

— Присядь! — и ткнул пальцем на скамейку, стоявшую с другой стороны стола. Гаркнул: — Фр-роська!

Та выплыла навстречу, сладким голосом пропела:

— Наше вам, Хфедор Петрович!

Свистунов приказал:

— Фр-роська, р-распор-рядись!

Фроська быстро поставила на стол чистую тарелку, заполнила до краев чарку.

Минут десять мужики пили молча: Свистунов читал «Губернские вести», Хребтов глядел на него, закусывал и не смел отвлечь внимание лица начальственного. Фроська крутила ручку граммофона и меняла пластинки. На этикетках был изображен пухленький амур, пишущий гусиным пером на пластинке.

Чтение наконец было окончено. Свистунов выдохнул с шумом воздух, аккуратно сложил газету и поднял глаза на гостя:

— Р-рассказывай!

Хребтов был мужиком не робкого десятка, случалось, медведя из берлоги поднимал, но в присутствии краткого Свистунова как-то терялся. Он, невольно впадая в манеру урядника, в самом сжатом виде поведал про таинственное приобретение лошади солдатами и про самих солдат.

Свистунов перестал жевать и молча выслушал. Задумчиво подолбил заскорузлым пальцем стол.

— Укр-рали лошадей Р-рытова? Пр-роисшестие! Р-ра-зузнаю! — и без дальних расспросов снял трубку, покрутил рычаг — вызвал барышню — и сказал: — Дай обходчика Р-рытова!

Барышня отвечала:

— Рытова все утро спрашивают из Смоленска, он не отвечает. Видать, пошел на охоту или куда поехал.

Урядник повесил трубку, начал задумчиво ковырять спичкой под ногтями. Наконец пророкотал:

— Стр-ранно! — Поглядел на Хребтова: — Надо пр-риставу Вязалкину р-рапортовать.

И едва Свистунов потянулся к телефону, как тот затрещал. Урядник снял трубку и услыхал голос… пристава Вязалкина. Тот орал так, что даже Хребтов отчетливо различал его выразительную речь:

— Ты, мать твою, чего делаешь? Водку небось жрешь? А тем временем обходчика Рытова волки в его же доме сожрали.

Свистунов выкатил глазищи:

— Ка-ак сожрали?

— А так, вместе с потрохами. Как в прошлом годе скушали почтальона Максимова. Ну тот хоть пьяный в лес поперся, а этого прямо на дому… Ну, не в том дело, обходчик не наша забота. Нового заведут. — Понизил голос. — Тут из Смоленска приказ поступил: отловить двух беглых солдат, ихние фамилии — Соколов и Факторович. Не проходили? Они где-то в твоих местах шастают.

— Господин пристав, может, тр-рое? Трое в бане парятся…

— Какая в… баня?! По-русски не понимаешь, дубина стоеросовая? Повторяю — двое дезертиров, а может, и трое. Нынче швандается всякого сброда — не перечесть! Приказываю: обнаружить и задержать.

Свистунов заверил:

— Так точно, ар-рестовать! — Разговор был окончен, трубка брякнулась на рычаг. Свистунов вопросительно посмотрел на собеседника: — Как фамилии тех, кто у тебя остановился?

— Не могу знать, не спрашивал…

— Р-растяпа!

Элементы

Хребтов, ласково глядя на урядника, сказал:

— Егор Кузьмич, эти трос сами как раз ищут беглых. Они мне так и доложили: ищем, дескать. А оружия при них нет.

— Пр-ровсрил документы?

— Никак нет, Егор Кузьмич.

— А пр-ринимаешь! Вр-ремя сур-ровое. Говор-ришь, пар-рятся? Это хор-рошо. — Решился. — Задер-ржим, допр-рошу. Не пр-ричинны — отпустим, ух, р-ракальи!

— Надо, Егор Кузьмич, покумекать, с какого бока к ним подобраться… Может, они какие элементы?..

— Р-размыслим!

— Я думаю так, что надо забрать ихние сапоги. Тогда они у нас в руках будут…

— P-разумно! Без сапог далеко не р-разбегутся, у-хо-хо-хо!

И тут же наши стратеги составили коварный и очень остроумный план захвата подозрительных солдат — сам Соколов одобрил бы, если бы план не его касался.

* * *

Хребтов потянул дверь в баньку. Она была изнутри закрыта на щеколду. Хребтов просунул в щель загодя припасенный столовый нож и откинул щеколду, дверь, чуть скрипнув, открылась.

Солдаты как раз находились в парилке. Соколов, страстный любитель русской бани, заставил приятелей хлестать себя без устали. Хребтов услыхал его разомлевший голос:

— Поддай! Еще, крепче! Бей, не жалей, ругаться не буду! Так…

Хребтов собрал солдатские сапоги. На миг задумался, схватил заодно и шинели и выскочил на двор. На петли навесил тяжелый замок, ощерился.

— Теперь никуда не сбежите, элементы подозрительные! — и заспешил в избу.

Ловушка

Соколов, обнаружив пропажу, задумчиво произнес:

— Хм, босым и без шинели далеко не уйдешь — на дворе зима все-таки. Гляди, Семен, и двери снаружи замкнули. Ну, прохвосты, придумали нам ловушку… — Запустил руку под печку, вытащил оттуда «дрейзе». — Ну, слава Богу, хоть это осталось.

Бочкарев озабоченно шепнул Соколову:

— У меня зашиты в шинели бланки нужных документов. Хотел написать, да не успел. Вот незадача!

Соколов предположил:

— Коли нас босыми оставили, стало быть, придут в плен брать.

Он, понятно, промолчал, что в его левом сапоге под каблуком спрятан большой бриллиант.

Факторович осторожно спросил:

— Вы предполагаете, что нас расстреляют обязательно?

— Вовсе нет! — обнадежил Соколов. — Могут и повесить!

У собеседника глаза наполнились ужасом. Бочкарев задумчиво смотрел на Соколова:

— Что делать будем?

— Вытираться, одеваться. Да и неплохо бы малость вздремнуть, пока за нами явится почетный караул с ружьями наперевес.

Беглецы испили квасу, облачились в галифе и гимнастерки. Затем положили под головы сладко пахнущие березовые веники, накрылись сухими простынями и закрутили фитиль керосиновой лампы.

Наступила темнота.

Не прошло и полминуты, как Соколов погрузился в блаженный сон. И снился ему трактир Егорова, верный сподвижник Коля Жеребцов, товарищ министра Джунковский, а Горький возвышался над накрытым столом, морщил лоб, хмурил рыжие брови и грозил пальцем: «Неуклюжий вы народ! Русь вся в брожении и безумстве. Ух, наслать бы на вас революцию, а во главе ее — царя сердитого, крови не боящегося, — Ивана Грозного…»

* * *

Где-то под утро на пороге бани застучали ноги, послышались голоса, замок снаружи отомкнули.

Соколов моментально проснулся, весело сказал:

— Милости просим!

Дверь широко распахнулась. На пороге, окутанный морозным паром, стоял короткий широкоплечий человек в форменной шинели черного цвета, с кокардой на барашковой шапке. Это был Свистунов. Левой рукой он придерживал шашку. За ним виднелись двое в солдатских шинелях без погон, с охотничьими ружьями, а еще — сам гостеприимный Хребтов.

Соколов расхохотался:

— Эх, дурьи ваши башки! Неужто с такими слабыми и плохо вооруженными силами вы мечтаете меня в плен взять? Да топни я ногой, вы в порты со страху навалите…

Свистунов стал наливаться кровью — верный признак перед гневным взрывом. События начались нешуточные.

Ночная гостья

Триумфатор

После того как Шатуновский передал по телефону сенсационную новость о безобразиях разжалованного гения сыска и его побеге из поезда, редактор отбил журналисту срочную телеграмму: «Поздравляю! Успех грандиозный. Тираж растет. Следите за развитием событий».

Вот почему, пустив в прозрачное морозное небо гудок, литерный поезд укатил на запад без известного борзописца.

* * *

Смоленская жандармерия получила из Петрограда начальническое указание: «Всячески помогать журналисту Шатуновскому». Российская разведка, в которой во все времена служили умнейшие люди, в свою очередь оценив ситуацию, приняла мудрое решение: в дело не вмешиваться. Было ясно: шумиха, поднятая газетами вокруг Соколова, становилась достоянием разведки германской и, стало быть, в конце концов шла на пользу проводимой операции. Расчет был замечательный.

Шатуновский без дела не сидел. Пока следов Соколова отыскано не было, он, дабы время попусту не терять, прибыл на полустанок, где произошла трагедия выдающегося провокатора Евсея Рытова.

У Шатуновского потемнело в глазах, когда он вошел в дом: залитые кровью полы, обрызганные стены, повсюду разбросаны начисто обглоданные хищниками кости, голова с остатками волос и с жутким оскалом челюстей, с пустыми, выгрызенными глазницами. Здесь же валялись окровавленный коврик, обрывки веревки и была повалена окровавленная лавка. На полу лежал семизарядный «бульдог», барабан был полон.

Шатуновский поднял револьвер, задумчиво произнес: — Но почему пострадавший не защищался? Он не произвел по волкам ни единого выстрела? Боже, а это что, на столе рассыпаны золотые червонцы! — Торопливо сделал в блокноте заметку: «В сельской лачуге — золотые монеты!» — Удивительно!

Одновременно с журналистом прибыли на место происшествия следователь Фофанов и начинающий медик Крылов, университетский выпускник.

Зверский аппетит

Следователь Фофанов был очень самоуверенным, щеголеватым человеком и тоже выпускником, но юридического факультета. Для изящности он приобрел монокль, который от непривычки к употреблению время от времени падал и повисал на шнурке, раскачиваясь, словно маятник.

Следователь делал вид, что нарочно монокль отпустил. Он вынимал из саквояжа большое увеличительное стекло, в которое с самым задумчивым видом разглядывал окружающие предметы.

Сие усердие понятно — это был первый самостоятельный выезд следователя Фофанова на место происшествия. Мудрое начальство сочло дело о съедении хищниками путевого обходчика Рытова лишенным криминала. Вот по этой причине и был командирован Фофанов с моноклем и судебным экспертом.

Кутаясь в шубу с воротником шалью, следователь деловито распорядился:

— Тэк-с! Осторожно, следы возле дома не затаптывать! Тэк-с, здесь очень много следов звериных, очевидно, тут была большая стая волков. Писарь, занесите в протокол: в прихожей — кожаный ошейник, собака отсутствует.

Шатуновский усмехнулся:

— Собака присутствует в качестве вот этих костей, куска шкуры и обглоданного черепа.

Медик шутку подхватил:

— Лошадей нет ни в каком виде — ни в живом, ни в качестве обглоданных скелетов.

Следователь Фофанов игнорировал неуместные шуточки и продолжал диктовать:

— Тэк-с! Ворота конюшни, прилегающей к жилому дому, растворены. Лошади в конюшне отсутствуют, но имеются следы лошадиного пребывания — навоз свежего происхождения. В яслях заданы овес и сено. Возле конюшни видны следы санок, которые идут к проезжей дороге. Следы явно прижизненного происхождения, ибо во многих местах затоптаны волками. — Понял, что сказал глупость, поперхнулся, сердито глянул на пожилого писаря в потертой бобровой шубе. — Успеваете? Диктую дальше. Тэк-с! Многочисленные волчьи следы ведут к жилищу пострадавшего обходчика Рытова. Преступники, то есть волки, проникли через двери, которые, видимо, по оплошности оказались открытыми. Тэк-с! На крыльце разбросаны фрагменты одежды, кости, судя по всему, человеческие. — Оглянулся на медика: — Господин Крылов, это кости человеческие?

— Безусловно! Возле вашего ботинка — большая берцовая. Обратите внимание на человеческие следы у конюшни.

Следователь поморщился:

— Это старые следы, нам они неинтересны. Тэк-с, продолжаю! Снег затоптан волками, имеются многочисленные следы крови. Тэк-с, господин фотограф, сделайте снимки общего и частного вида: крыльцо с распахнутой дверью и окружающая местность. И запечатлите отдельно, крупным планом — кости, разбросанные на крыльце и возле крыльца.

Медик Крылов, в противоположность следователю, во всем сомневался, и в первую очередь в самом себе. Вот теперь он пытался решить задачу: с чего начать осмотр? Как учили в альма-матер и согласно «Правилам работы эксперта в области судебной медицины», осмотр места происшествия следовало начать с мертвого тела. Эксперт обязан выявить признаки, позволяющие судить о времени наступления смерти, характере и механизме возникновения повреждений, приведших к летальному исходу, градусником измерить температуру мертвого тела.

Увы, трупа, как такового, не было. И это сбивало с толку.

Крылов был выпускником-отличником. Именно по этой причине он вспомнил, что также следует изучить следы человека. К этому параграфу относилось: следы ног, следы пальцев рук, следы ногтей, семенные пятна и экскременты. Следы ног и даже экскременты возле печки наблюдались, но все они были явно зоологического происхождения. Медик вздохнул и застыл в нерешительности:

— Надо бы отпечатки пальцев пострадавшего снять…

Шатуновский мрачно пошутил:

— Пальцев, как таковых, нет, потому что у зверей зверский аппетит: все обглодано.

Но дело медику все же нашлось.

Секрет открытых дверей

Когда на месте происшествия оказываются люди несведущие, им всегда хочется блеснуть своими необыкновенными способностями. Шатуновский-Беспощадный ползал по полу, заметая следы и мешая осмотру. На сей раз ему повезло. Со смешанным чувством ужаса и восторга Шатуновский заорал:

— Господа, тут, под печкой, хорошо сохранившаяся кисть человека!

Следователь поймал со второй попытки стеклышко, заправил его в глаз и проговорил:

— Где, где кисть? Тэк-с! Да, в наличии значительные механические повреждения. Но большой и указательный пальцы прекрасно сохранились. — Кивнул медику: — Сделайте, господин Крылов, одолжение: откатайте пальчики. Надо будет идентифицировать.

Медик испытал чувство сродни тому, какое испытывает дремавший человек, пока у него под ухом не раздастся оглушительный гудок паровоза. Медик встрепенулся, торопливо вынул из кожаного саквояжа все необходимое и снял отпечатки пальцев.

Но главный подвиг поджидал медика впереди.

* * *

Шатуновский, вооружившись блокнотом и вечной ручкой, спросил:

— Господин Фофанов, интересно ваше квалифицированное мнение: как произошло несчастье?

Следователь важно покачал блестевшей бриолином головой:

— Картина ясна: голодные волки ворвались в дом пострадавшего. Тот пытался сопротивляться, но силы оказались не равны. Семизарядный револьвер типа «бульдог», калибра восемь миллиметров, хищниками был выбит из руки.

Любознательный Шатуновский поинтересовался:

— Но почему скамейка сильно запачкана засохшей кровью?

Следователь криво усмехнулся:

— Разве не ясно? Пострадавший пытался скамейкой отбиваться от наседавших зверей и ранил одного-двух волков. Это их кровь, вот и клок шерсти… Во всяком случае, невероятно, чтобы пострадавший сидел на скамейке и ждал, пока волки начнут терзать его.

Медик Крылов скептически усмехнулся:

— Коллега, поглядите, рядом со скамейкой валяются окровавленные обрывки веревки. Каково их происхождение?

Следователь со снисходительной улыбкой отвечал:

— Ах, веревки… Тэк-с! В крестьянской избе много чего валяется по углам. К примеру, во-он чугунки стоят, но из этого не следует, что хищники из пострадавшего суп варили. — Довольный собственным остроумием, произнес: — И вообще будет лучше, господа, если каждый из нас станет заниматься своим делом.

Раздосадованный невежливым ответом, медик всей своей натурой ощутил: час торжества близится! Он сказал:

— Господин Фофанов, я обязан провести экспертизу на видовое происхождение крови. Благодаря «реакции Чистовича» мы лишний раз убедимся в правоте вашей версии: кровь на скамейке — волчья. Вытяжки крови пострадавшего я уже произвел вот из этого кусочка мышцы, оставшегося на бедренной кости. — И эксперт, поставив скамейку на стол — для удобства, — начал делать вытяжки из исследуемых пятен, помещая затем их в специальные пробирки с тонким концом.

Золотые монеты

Тут следует сделать небольшое отступление. Всякому специалисту хорошо знакомо имя славных российских ученых-медиков Чистовичей. Яков Алексеевич стал одним из первых российских судебных медиков и выдающимся гигиенистом. В 1870 году в Петербурге вышли его весьма любопытные «Очерки из истории русских медицинских учреждений XVIII столетия». Его сын Николай Яковлевич стал выдающимся клиницистом инфекционных заболеваний.

Но нам интересней другой Чистович — Федор Яковлевич. Патологоанатом и судебный медик, он в 1899 году открыл преципитиновую пробу — установление вида крови. Это открытие произвело переворот в судебно-медицинской практике.

Как водится, российское изобретение тут же перетянули на Запад, и по сей день заслуги Чистовича приписывают заграничному Уленгуту.

Ну да Бог с ними, нам в этой истории любопытней другое. Ведь именно открытие Чистовича в конце концов даст нашему делу новый поворот.

* * *

Совершив необходимые манипуляции, медик Крылов с любопытством спросил:

— Откуда эти золотые монеты на столе?

Следователь вновь усмехнулся и с чувством превосходства отвечал:

— Во всяком случае, не потому, что пострадавший хотел откупиться от хищников. Тэк-с! Наличие золотых монет на поверхности стола говорит о том, что в смерти обходчика люди не замешаны.

— Но почему?

— Да потому, что злодеи забрали бы деньги. Вы, господин журналист, против логики спорить не станете?

— Как можно? — Шатуновский с опасливой брезгливостью осматривал человеческие кости, валявшиеся на полу.

Медик Крылов спросил следователя:

— Но куда исчезли лошади? Ведь ясно, что их похитили.

Фофанов тут же возразил:

— По какой причине «ясно»?

— Но лошадиных трупов нет!

Следователь назидательно произнес:

— Если бы вы, господин Крылов, были внимательней, то заметили бы: волчьи следы расположены сверху следов санок и следов лошадиных копыт. Стало быть, когда здесь разыгралась трагедия, лошади были далеко. Да и несъедобные санки тоже отсутствуют. Скажем, хозяин сдал лошадей кому-то из окрестных крестьян в аренду или просто позволил совершить поездку. В крестьянстве это бывает нередко. Тэк-с!

Медик пожал плечами:

— Согласен, это возможно!

Шатуновский давно хотел сделать хитрый вопрос. Он прищурил глаз:

— Пусть, пусть все это так, как вы говорите, пусть виноваты волки. — Растянул рот в ехидной улыбке. — Но, сударь, сделайте одолжение, объясните мне: почему открытые двери приперты поленьями? Или вы желаете сказать, что кровавые хищники — хи-хи — подложили деревяшки?

Следователь нахмурился. Ему дотошность журналиста не понравилась. (Кстати, вы встречали следователя, которому нравились бы вопросы журналистов?) Но начальство приказало посвящать Шатуновского-Беспощадного во все подробности дела, по этой причине следователь терпел глупые вопросы, которые все время шли вразрез с его версией. Впрочем, последний вопрос не поставил следователя в тупик. Он снисходительно объяснил:

— Тэк-с, вспомним, что стоит в печи пострадавшего. Чугунки с кашей пшенной, щи с мясом говяжьим. Это косвенно указывает на то, что в роковой для него день пострадавший топил печь. Вероятно, дом наполнился угарным воздухом. Это нередко случается и у самих крестьян, а обходчик, как я выяснил, приехал из столицы, стало быть, сельский труд знал плохо. Тэк-с! Желая перед сном проветрить помещение, пострадавший неосторожно оставил двери открытыми, для чего подложил под них поленца. Хищники, бродившие вокруг жилья, не преминули воспользоваться этой оплошностью и ворвались в помещение.

Шатуновский с восторгом глядел на следователя:

— Вы, мой друг, гений! Вы — Нат Пинкертон.

Следователь вдруг заявил:

— Нет, мой идеал — гений сыска граф Соколов.

Шатуновский так и разинул рот.

Впрочем, у Соколова в начале прошлого века было много почитателей.

* * *

Уже вскоре журналист диктовал очередной шедевр под заголовком «Волчьи аппетиты».

Логика следователя убедила Шатуновского: обходчика сожрали хищники, но обличать обитателей леса было неинтересно — они газет не читают. Журналист писал, что где-то в смоленских лесах скрывается разжалованный полковник Соколов — личность вооруженная и крайне опасная. И намекал: вполне возможно, что к ужасной трагедии «честного труженика железной дороги» каким-то образом причастен беглый Соколов, которого повсюду разыскивают. Сообщение появилось в экстренном выпуске, и вся громадная страна с напряжением следила за новыми похождениями знаменитого графа.

Что касается дам, то они все поголовно Соколову сочувствовали и желали, чтобы его не поймали.

И лишь прыткий Шатуновский-Беспощадный предсказывал: «Уверен, что наших читателей ждет впереди захватывающая история». И на этот раз автор хлестких фельетонов оказался прав.

Действительно, события приняли невероятный оборот.

Прижигание

Урядник Свистунов зло посмотрел на задержанных, стоявших перед ним без сапог, рявкнул:

— Ор-ружие — на стол!

Соколов укоризненно взглянул на него:

— Глухих тут нет, можно не орать. Прикажи, чтобы шинели и сапоги принесли. Тогда предъявим документы. И двери прикрой, раб Божий! Не лето на дворе.

Урядник аж захлебнулся от злости. Размахивая плеткой-треххвосткой, он прыгнул к Соколову, зарычал:

— Р-ракалья, р-разорву!

Но, остановленный стальным взглядом сыщика, не разорвал, а сквозь зубы сказал:

— Умный какой!

Соколов, а затем и его товарищи уселись за стол и стали допивать квас, оставшийся с вечера. Факторович, напуганный появлением урядника, теперь пришел в себя и обрел дар речи. Вежливо предложил:

— Господин урядник, вы, наверное, квасу желаете? При вашей должности хорошо утром освежиться…

Урядник, оскорбленный намеком, рассвирепел:

— Р-растерзаю, жидовская мор-рда!

Факторович добродушно продолжал:

— Не сердитесь, господин урядник! У вас самого такой замечательный, выдающийся нос, что любой еврей за него не пожалел бы триста рублей или даже больше. Кстати, у нас в местечке был случай. Богатый Рабинович купил попугая. Собрались гости. И вдруг попугай кричит: «Противные жиды! Противные жиды!» Хозяин удивился: «Надо же, не думал, что с таким большим носом можно быть антисемитом!» Кстати, как вы сказали? Вам фамилия Свистунович? У нас был фактор Сруль Свистунович. Не ваш, извиняюсь, родственник? Однажды…

Урядник прервал этот замечательный рассказ — он заехал кулаком в ухо Факторовича. Соколов свирепо заглянул в лицо обидчика:

— Ты что безобразничаешь, пьяная морда! — и, схватив Свистунова под микитки, оторвал его от пола и с силой вогнал в бочку, залитую почти с верхом водой, только брызги полетели в стороны, а шашка задралась вверх, как перископ у подводной лодки.

Хребтов не выдержал, громко расхохотался.

Свистунов размахивал руками, изгибался всем телом, но в бочку он был забит с такой могучей основательностью, что сумел выбраться лишь с помощью солдат.

Поскольку одежда на задней части туловища была насквозь промочена и выливалась из портков ручьями, то тут не выдержали все присутствовавшие, включая солдат, — громко расхохотались.

Свистунов вновь пожелал приобрести воинственный вид, заорал:

— Сопрротивление? Р-растерзаю… — и схватился было за шашку. — Р-разрублю!..

Соколов возмутился:

— Какой ты змий неприязненный! Меня германцы разрубить хотели — не сумели, а тут прыщ надутый… Самый раз твои портки подсушить. Поджарься, братец, малость, пока дым не пойдет, — и, вновь оторвав от пола Свистунова, прижал его к раскаленной печной дверце. Тут же зашипело, пар пошел вверх.

Урядник ошалел от ужаса и боли. Он заорал так, что стекла в окошках едва не полопались:

— Ка-ра-ул! Гор-рим!..

Соколов поставил урядника на пол. Тот, согнувшись, держался за ягодицы, имел жалкий вид и от него пахло шашлыком.

Хребтов решил заступиться за товарища. Он выдернул из кабуры револьвер.

— Р-руки вверх!

Факторович смертельно побледнел, его губы прошептали:

— Что теперь нам с этого будет?

Один из солдат, у которого из-под шапки торчал грязный бинт, с ненавистью произнес:

— Правильно, прижать к ногтю, а то развелось всяких…

Свистунов сердито смотрел на Соколова.

— Р-расстрелять бы вас всех! — Ткнул пальцем в сторону Факторовича. — А тебя, иудей, как Искариота, на осине бы вздернуть. А то развелось вашего брата, как вшей в солдатской шинели.

Хребтов одобрил:

— Правильно, расстрелять!

Солдат поддакнул:

— Вот-вот! Много их нынче, с пейсами, в лапсердаках… Давай пущу их в распыл, а?

Урядник Свистунов помотал головой:

— Пр-риказано в Смоленск отправить. Солдат, завяжи ихние руки. Умеешь? Вяжи покрепче.

Солдат хвастливо заверил:

— Морским узлом. У меня брательник, значит, моряк, у него я научился. Развязать невозможно — только топором рубить! Вместе с руками, га-га!

Соколов опустился на лавку, с неудовольствием сказал:

— Урядник, прикажи, чтобы наши шинели и сапоги вернули. Иначе тебя предадут суду за хищение казенной собственности по статье девяносто Уложения… И ответишь за самоуправство, за нападение на патруль.

— Ишь, гр-рамотный! — Урядник повернулся к Хребтову: — Пр-ринеси…

* * *

Спустя пять минут вернули арестованные вещи. Соколов испытал большое облегчение, увидав, что каблук не тронут, стало быть, бриллиант на месте.

Наших арестантов, уже одетых в шинели, галифе и сапоги, под конвоем вели к волостному правлению. Впереди, обнажив шашку, вышагивал Свистунов.

Внимание было всеобщим. Народ повыскакивал из домов, с любопытством глядел на это шествие. Женская часть зрителей открыто восхищалась Соколовым:

— Глянь-ка, какой красавец! Ну прямо нарисована картина. И лицом, и статью — настоящий граф! Ой, а что с нашим урядником? Девки, гляньте, у Свистунова порты с дырами на заднице, да еще намокшие! Обделался, чай?.. Ха-ха-ха!

Из толпы неслись веселые голоса:

— Свистунов, со страху, что ль? Кто ж тебя, сердечного, так перепугал? Смотри, сосульки повисли, не отморозь причиндалы… Ох-хо-хо!

Соколов кричал толпе:

— Девки, это у него для сквозняка — чтоб не протухло!

Зрители умирали со смеху.

Урядник не выдержал, заорал:

— Р-разойдись, р-ракальи! — Оглянулся на Соколова: — Ну, дезертир, р-разор-рю.

Арестантов отвели в волостное правление и замкнули в холодное подвальное помещение без окон и с крепкой кованой дверью. Снаружи поставили двух солдат со штыками.

…Уже через пятнадцать минут Соколов, сделав усилие, освободился от веревок и развязал своих товарищей.

Допрос

К вечеру в село Пеструхино прибыл пристав Вязалкин. Он раскраснелся с мороза, нос и щеки были обветрены, ноги от долгой езды занемели.

Как положено на Руси, полицейское начальство встречали с таким восторгом, с каким католики припадают к ногам папы римского.

Урядник Свистунов и его греховодная Фроська снарядили барского повара Евстигнея Герасимовича, и тот так устроил стол, что впору принимать губернатора. Язык заливной, ветчина, сыры, мясо копченое, колбасы десяти сортов, икра черная зернистая, икра красная малосольная, стерлядь копченая, белуга, осетрина, белорыбица, фазан фаршированный, барашек жареный — все, что душу радует.

О графинах, графинчиках, бутылках и прочем алкогольном ассортименте говорить не приходится. Старинный дубовый стол под этой прекрасной тяжестью едва не прогибался.

Пристав, успевший малость отогреться, изволил пошутить:

— Ефросинья, ты подтаскиваешь к столу бутылки, как, хе-хе, заряжающий снаряды к пушке.

Фроська дышала полной грудью и счастливо улыбалась:

— Кушайте, ваше благородие, утешьте свою душеньку! Вот, восхититесь перцовкой, ее с мороза доктора пить приказывают.

Свистунов, изрядно принявший мозельского, стал разговорчивым. Он с преданным восторгом смотрел в глаза начальника, поднимал лафитник и душевно рычал:

— Ваше здр-равие! Наскр-розь имперрию пр-ройди, другого пр-ристава такого не обнар-ружишь! За ваше др-рагоценное!

— Я, Кузьмич, твоим столом восхищаюсь. Везде меня, ик, встречают с почетом и уважением, а ты, ик, всех превозмог!

— Р-рад стар-раться!

— Ты не чинись, не вскакивай. Я, к примеру, когда выпью, каждого наскрозь проникаю, потому как у меня глаз острый. И тебя, Кузьмич, как облупленного наблюдаю: прекрасный ты человек-с! Пьем, ик, за твое, Кузьмич, благополучие.

— Пр-ремного благодаррен!

— Нынче упадок во всем заметен. Супротив прежнего, мирного времени обстоятельства политики совершенно переменились. Прежде идешь по улице — кругом песни играют, бабы хороводы водят, дети с горки катаются, на колокольне бьют: все чинно, благонравно. А уж ежели ресторация или дом с фонариками — так там стон стоял, для всякого гуляющего по его капиталу торжество было. Случалось, неделю благословлялись без просыпу. Иной раз поутру трупы раздувшиеся вывозили, потому как праздник, ежели его со всей силой принимать, не всякий организм выдержит.

В этот момент с подносом подкатила Фроська. Она игриво посмотрела на гостя и смело сказала:

— Коли вам не затруднительно, салат отодвиньте, место расчистите…

— А что на подносе такое?

— Поросенок жареный с гречневой кашей.

— Ох ты! И сама хороша, и угощаешь душевно…

— А вот вы, господин пристав, изволили справедливо о раздувшихся трупах выразиться. У нас в Пеструхине коновал есть, очень умный. Так он рассказывал: не всякий организм — лошадиный или человеческий — умеет еду переварить. Про лошадей не помню, а про людей он так выразился: если, к примеру, человек мозгами шевелит много или книжки читает, того за столом так распучит, так разнесет, что глаза выскочат, а сам посреди живота лопнет-с — пф-ф!

Пристав Вязалкин слыл человеком ученым. Он важно покачал головой:

— Подобные случаи медицине известны. Но это чаще в старое время происходило, когда народ был проще. А теперь — тьфу! Слизняки, воры и дезертиры. Ну ты, Кузьмич, молодец, захватил двоих субчиков.

— Троих!

— Разве? А приказывали двоих ловить.

— Примазался жид — третий!

— Поздравляю, Кузьмич, отличился! К награде представлю.

Фроська заботливо суетилась возле пристава:

— Уж как хотите, но пироги скоро поспеют, местечко в организме для них оставьте.

Пристав тяжело выдохнул, икнул, помолчал, выковыривая вилкой из зубов мясо, и сказал:

— Прогуляться сейчас необходимо, перед пирогами-то. Пусть в организме пища осядет, погрузится глубже, к выходу…

Фроська сладко вздохнула:

— Ах, пироги — объедение! Уж сделайте одолжение, протряситесь основательней…

Пристав приказал:

— Пошли на воздух, Кузьмич. Заодно злодеев посмотрим.

Урядник подхватился:

— Ар-рестантов? Ух, шкур-ры!..

Фроську давно подмывало спросить. Теперь она решилась:

— Господин пристав, на деревне слух пущен, будто обходчика Рытова съели вовсе не волки.

Пристав удивился:

— А кто?

— Сказывают, что он на ночь приютил каких-то дезертиров, а они, Господи, прости, с голода набросились и обходчика сожрали. Наголодались, по лесам шастая, да мозгами помутились.

— В нынешнее время и не таких чудес ждать можно! Народ вовсе испортился. Ну да ладно лясы точить, мы быстро вернемся: пирог что женщина — хорош, пока горячий… Ха-ха!

Фроська забеспокоилась:

— Вы, пожалуйста, не задерживайтесь…

Пристав согласно кивнул:

— И то, такую красавицу уважать надо! Потопали, Кузьмич. Воздух для аппетита что рюмка для обеда.

— Пр-равильно, мудр-ро!

Через десять минут они подходили к волостному правлению.

История села Пеструхино

Село Пеструхино некогда стояло на почтовом тракте. Было оно богатым, с церковью, с торговыми лабазами, постоялыми дворами, тремя школами, пятью трактирами, двумя чайными и почти с тысячью жителей.

Крах, как и для многих других сел и деревень, наступил с проведением железной дороги. Ветка ее прошла в стороне от Пеструхина. И теперь жизнь шумная и богатая сама собой исчезла, как исчезают капли дождя после жарких летних дней. Теперь мимо Пеструхина не тряслись пассажиры в колясках, бричках, ландо, фаэтонах, каретах, кабриолетах, дрогах, телегах в Смоленск, Царство Польское и другие западные земли, не оставляли дорожные люди пеструхинцам рубли и червонцы из своих кошельков.

Волостное правление было построено в годы пестру-хинского расцвета: кирпичное здание об одном этаже с полуподвалом. Но то ли строители чего плохо посчитали, то ли за семь десятков лет здание в землю просело, но только полуподвал превратился в подвал. Чтобы из бывшего окошка, полностью оказавшегося в земле, в помещение не струились водяные потоки, его замуровали камнями и замазали портланд-цементом. И теперь уже в подвале получилась прекрасная тюрьма: без окон, зато с единственной дверью, в которой понизу были проделаны круглые отверстия размером в два пальца — для тока воздуха.

Летом здесь даже в самые жаркие дни было так прохладно, что не портилось молоко, а зимой и вовсе царил лютый холод.

Вот в этот тюремный подвал, имевший единственные нары, роль которых исполняла старинная дубовая кровать с резными спинками и не покрытая даже одеялом, спустили наших героев.

Урядник Свистунов хотел своевременно распорядиться о питании для несчастных, но в суматохе собственного застолья забыл об этом пустяке. И вот теперь узники сидели в лютом холоде и неприятном голоде.

Впрочем, времени узники попусту не тратили.

Фальшивые документы

Семен Бочкарев, убедившись, что за ними стражники в дверной глазок не наблюдают, снял шинель, отслоил подкладку и вытащил крошечного размера вечное перо и бланк начальника Московского военного округа с круглой печатью и затейливой подписью генерала Николая Яковлевича Гарденина. В бланке на «ремингтоне» было напечатано, что такой-то (пропуск) выполняет важное секретное задание охранки и начальники всех рангов обязаны оказывать всяческое содействие. Тут же стояла круглая печать с орлом.

Расправив бланки, довольно красивым, каллиграфическим почерком Бочкарев вписал фамилии Бабушкина и Сидорука. Протянул документы новым владельцам.

— Теперь на законном основании вы можете гоняться за дезертирами и шпионами, а также иметь при себе оружие. Поздравляю вас!

Факторович расцвел от счастья:

— Моя Рива всегда мне говорила: Лейба, тебе обязательно повезет. И вот такое счастье, я больше не дезертир, а как бы даже немного начальник. Пусть временно меня зовут Сидорук, это даже приятно.

* * *

Когда стражник со штыком на винтовке пропустил начальство, а урядник Свистунов, погремев связкой ключей, открыл дверь в тюремный подвал, все трое арестантов лежали на кровати и даже не соизволили подняться при виде высокого начальства.

Возмущенный урядник Свистунов, перепутав команды, заорал:

— Стр-ройся!

Но троица продолжала лежать. Пристав Вязалкин, озадаченный таким поведением арестантов, гневно заорал:

— Встать, собаки!

Соколов строго поглядел на пристава:

— Молчать!

Пристав несколько секунд размышлял, как поступить в подобном случае. На всякий случай для начала решил употребить легкое средство — взять на испуг. Он заорал:

— Встать, дезертиры! Когда родина напрягает все силы в борьбе, они бегут с фронта. Утром отправлю вас в Смоленск. Там всех вас ждет военно-полевой суд и расстрел. Негодяи, смутьяны!

Урядник согласно кивнул, погрозил кровати кулаком:

— Архар-ровцы!

Соколов вдруг вскочил на ноги и сделал это столь неожиданно, что пристав побледнел, а урядник невольно шарахнулся к дверям. Гений сыска, буравя Вязалкина своим знаменитым парализующим взглядом, медленно наступая, произнес:

— Что, устав не уважаешь? Для начала ты, раб Божий, что должен сделать? Ну, говори! Ах, не знаешь? Ты обязан представиться. Ну?

Пристав был поражен властностью тона, громадной фигурой солдата, его аристократичной внешностью. Он, опешив, произнес:

— Участковый пристав Вязалкин! Соколов удовлетворенно хмыкнул:

— То-то!

Полезные знакомства

Соколов прошелся по камере, бросая строгие взгляды на пристава. Наконец важно произнес:

— Парле ву франсе? Ах, французского языка не знаете. Хорошо, будем говорить на природном. Прошлой осенью, когда я гостил в Царском Селе у нашего государя, великий князь Александр Михайлович мне сказал: «Я еще не встречал ни одного человека, который понимал бы русский народ!»

У пристава открылся рот, глаза урядника полезли из орбит. В один голос они выдохнули:

— У кого?

— У государя. А слова великого князя я вспомнил, глядя на вас, оглоедов. Вы бросили в этот жалкий подвал трех защитников отечества и государя-батюшки, даже не расспросив нас, не проверив документы. Но вместо извинений за свое беззаконие вы грубо обращаетесь с нами. — Театрально поднял палец вверх. — А мы выполняем важную миссию. Запомните, я — секретный агент Бабушкин. И вот этот, — ткнул перстом в сторону Свистунова, — обращался с нами неподобающим образом: грубил, документов не спросил. Нет, я вас не понимаю. И великий князь не понял бы.

Изумленный пристав Вязалкин, с трудом приходя в себя, обернулся к уряднику:

— Кузьмич, ты документы не проверил?

Урядник вытянулся в струнку, выдавил:

— Так точно, нет-с!

Соколов напористо продолжал:

— Может, Свистунов — германский шпион? Может, он нарочно нас здесь удерживает? Это проверить придется. Мы командированы генералом Гардениным, вот наши документы. — Достал бумагу. — Читайте!

Факторович с явной гордостью протянул и свою бумагу.

Пристав Вязалкин начал читать, урядник сунул бороду через его плечо. Изменившись в лице, пристав произнес:

— Виноваты, исправимся! Только, простите, тут две фамилии указаны, а вас, кажется, трое…

— А я солдат демобилизованный, — широко улыбнулся Бочкарев. — Вот, прошу, мое демобилизационное предписание. Тут все указано, а добираюсь я до своей волости и своей деревни, только по делам мне в ваши края потребовалось.

— Это оно конечно. — Пристав задумчиво почесал затылок. — Права имеете…

Бочкарев продолжал:

— Нас тут голодом морят…

Урядник пошевелил усищами:

— Вр-ранье!

Факторович, быстро приходивший от состояния растерянности в приятно-возбужденное, подал голос:

— Вы себе можете представить? Нас тут хотят уморить. Мы, конечно, скажем об этом безобразии своему начальству. И я скорблю, господин Свистунович, когда думаю, что вам теперь такое будет.

Соколов подтвердил:

— Да, обращение скверное. Придется на вас доносить рапортом.

Пристав Вязалкин бросил взгляд на урядника. Тот торопливо сказал:

— Пр-ростите, виноват…

Пристав помахал кулаком перед носом урядника и, приблизившись к его уху, что-то прошептал. Свистунов согласно мотнул головой и вылетел наружу — исполнять приказ.

Пристав Вязалкин преданно заглянул в глаза Соколова:

— Не извольте серчать, сейчас время военное. К тому же сообщили о побеге двух солдат, как раз совпадает…

Факторович иронически протянул:

— Ваш урядник, конечно, не умеет считать до трех.

Соколов погрозил пальцем:

— Да, это дело нельзя оставлять.

Пристав решительно махнул рукой:

— Я строго накажу урядника Свистунова!

Соколов, грозно нахмурив брови, рявкнул:

— Правильно! Отправить его на фронт.

Факторович посоветовал:

— Расстрелять его, подлеца!

— Так точно! — машинально ответил пристав. И ласково произнес: — Зачем жаловаться? Лучше извольте с нами поужинать, чем Бог послал. Вы, пожалуйста, тоже, — взглянул на Факторовича. — Лошади, наверное, уже у крыльца.

— Что ж, так и быть, на первый раз прощаю! — заявил Соколов. — Поехали ужинать.

…Тройка понесла тюремных сидельцев на другой конец Пеструхина в дом урядника Свистунова.

Вечернее небо томилось розовым чистым закатом. Северный ледяной ветер приятно трепал усы, жег щеки. Соколов негромко, словно лишь для самого себя, сказал:

— Как прекрасна эта жизнь! Только жаль, что коротка.

Смазливая Фроська

Фроська, как настоящая русская женщина, да к тому же деревенская, отличалась исключительным гостеприимством. Устроить праздничный стол, накормить дорогих гостей — это для нее было, как говаривал Гоголь, праздником сердца. Свистунов, который сообщил хозяйке о скором прибытии гостей, подбрасывал полешки в жарко полыхавшую печь.

Соколова удивила необыкновенная чистота и прибранность избы. Закатное солнце осветило широкий стол под домотканой скатертью, вышитой фантастическими цветами. В красном углу, под иконами, висел цветастый рушник. На полках, что тянулись по стене возле печи, стояло множество жестяных и стеклянных банок, бутылок и аптечных бутылочек. Под полатями ровнехонько были развешаны пучки заячьей капусты, корешки бодяги, иван-чая, зверобоя, наполнявшие воздух летними ароматами.

На столе фыркал паром блестящий медью самовар. Тут же стояли графинчики, соленые грибки, моченые яблоки, соленый арбуз, разделанная селедка с картофелем, квашенная кочаном капуста.

Остановив на Соколове распутно-томный взор, Фроська повертела задом и ласково промурлыкала:

— Садитесь за стол, герои вы наши, безвинно претерпевшие. Дайте своей натуре полную отвагу, скушайте под водочку холодца с чесноком. — Протянула Соколову тарелку. — А вот пирожки с печенкой, а эти с вязигой — с пылу-жару. Потрафите себе, не томите душеньку!

Соколов медленно, с наслаждением выпил водку, закусил пирожком, поклонился хозяйке:

— Как говорят московские купцы, сплошной восторг души! Спасибо вам, Ефросинья Матвеевна. Поварской талант у вас необыкновенный, я даже в Париже таких не встречал. И ни в каких поваренных книгах таких кулинарных секретов не отыскать.

Фроська от счастья аж взомлела, опустила томный взор.

— Чего уж там, я женщина бесхитростная. Книг, слава Господу, отродясь не читала и ни о чем таком в мыслях не содержала. Готовлю, как матушка с бабушкой учили. Извольте, ваше степенство, откушать ветчины с горошком! Или, того лучше, осетрины с хреном. Как съедите, так с восторгом замрете, потому как мы к вам со всем почтением-с…

— Спасибо, красавица!

Пристав пытался вместить в себя пирог, но с огорчением вздохнул:

— Уже ничего не лезет, уф! Дыхание спирает, а пот аж спину пробивает!

Свистунов, пошатываясь, закрутил пружину на граммофоне. Из широкой трубы полился сладкий баритон Михаила Вавича:

Время изменится, горе развеется.

Сердце усталое счастье узнает вновь…

Пристав Вязалкин тоже старательно ухаживал за Соколовым, норовил подлить ему вина. Фроська сбегала на кухню, поставила перед Соколовым жареного поросенка в розовой корочке, сладко улыбнулась:

— Кушайте во славу Божью, коли у вас апектит замечательный.

Пристав, успевший принять солидную порцию горячительного, отстранил Фроську, ласково объяснял Соколову:

— Ваше благородие, мы люди без хитрости, на нас не серчайте. Загляните в наши души, простые мы, каждому человеку рады, даже вот этому, — ткнул пальцем в Факторовича. — Хотя, если разобраться, какой он человек? Так, что-то вроде воробья с перьями. Выпьем за вас, сердечного…

Гулянка длилась до полуночи. Фроська старательно подливала уряднику. Мысль у нее была коварная.

Любовное томление

Урядник Свистунов напился до позеленения в лике, и пристав утащил его спать в дальнюю клетушку.

Пристав Вязалкин надел шинель:

— Я всегда у себя ночую. Спасибо за приятную компанию. Чем могу быть полезен?

Соколов сказал:

— Волков в лесу — пропасть! Хорошо бы нам малость вооружиться, хотя бы одним-двумя охотничьими ружьями.

Пристав поковырял доску пола каблуком сапога, подумал, сказал:

— Ружья-то охотничьи?

— Конечно! Вот из казенных средств, господин Вязалкин, аванс возьмите… И заряды к ним не забудьте, пожалуйста.

— Полсотенный билет? Утром в лучшем виде будет! — Пристав старательно засунул в карман деньги. Он хлопнул дверью, впустив клубы морозного пара.

* * *

Фроська сходила на кухню, взглянула на урядника: крепко ли спит? Вернулась, притворно вздохнула:

— Ну как Свистунов себя не жалеет, напился ужасно, аж лик весь исказился и на сторону переехал.

Рядом с урядником Фроська постелила на широких лавках постели Бочкареву и Факторовичу. Те отправились спать.

Фроська вплотную подошла к Соколову, заговорщицки подмигнула:

— Чего вам на кухоньке тесниться? Со своим удовольствием ложитесь в спаленку. Перина пуховая, клопы у меня отродясь не водились. — Нахально улыбнулась. — Да я зайду посмотрю, все ли вам будет ладно.

Соколов перекрестился и улегся на широченную городскую кровать с металлическими шишечками на спинках. И тут же богатырский сон сморил гения российского сыска.

* * *

Среди ночи Соколов проснулся оттого, что кто-то навалился на него и жарко задышал в лицо:

— Это я, Фроська. Поди, скучно вам одному? Только не шумите, не дай бог, мой ирод проснется, убьет. Ночь прошла в приятных хлопотах.

Приключения иного рода и с новой силой начались на другой день.

У самовара

Срочная телеграмма

Медик Крылов хотя был неопытен, но в деле весьма усерден.

Забрав кровь для анализа, он вместе со всей группой на дрезине вернулся в Смоленск. С вокзала следователь Фофанов, писарь и фотограф разбежались по домам, а медик Крылов отправился в полицейское управление. Здесь, уединившись в лаборатории, провел, научно выражаясь, реакцию преципитации, то есть определил, кому принадлежит кровь, обнаруженная на лавке, — волку или человеку.

Экспертиза дала результат: на скамейке кровь человека, причем той же третьей группы, как и у растерзанного хищниками Евсея Рытова.

Но это было еще не все. Эксперт по баллистике дал решительное заключение:

— На лопатке пострадавшего сквозная огнестрельная рана, предположительно от пули восьмого калибра.

Часы пробили ровно два ночи. Счастливый медик протелефонировал следователю Фофанову:

— Такая любопытная новость! В пострадавшего, прежде чем его сожрали хищники, стреляли. Если бы мы внимательней осмотрели место преступления, то наверняка обнаружили бы застрявшую в стене или в утвари пулю и, возможно, обнаружили бы на полу и гильзу!..

Следователь, поднятый с постели, недовольным голосом пробурчал:

— Что, поедем сейчас обратно искать пулю?

Медик, не обращая внимания на иронию, вдохновенно изрекал:

— Это не все. На скамейке кровь пострадавшего. — Улыбнулся. — Смешно представить: Рытов воевал тяжеленной скамейкой и до крови зашиб волков! Это, говорят, гениальный сыщик Соколов руками волков душит, а тут речь идет про человека обычных возможностей.

Следователь зевнул, пробормотал:

— Не пойму, какая спешность в вашем звонке? Право, сумасшедший дом…

Медик Крылов с увлечением продолжал:

— Обходчик путей, возможно, был убит и после этого положен окровавленным на лавку. Уже мертвого его начали терзать волки. Тем более что на полу, возле поваленной лавки, валялись обрывки веревки, тоже перемазанные кровью, и о которых даже не упомянули в протоколе. Ведь на фото эти обрывки видны отчетливо. Сами взгляните!

Фофанов, окончательно пробуждаясь, гневно заорал:

— Коллега, вы в своем уме? Какую ахинею вы несете? При чем тут обрывки веревки? Если обходчик был убит, то за каким… его привязывать? Разве от мертвого тела может быть обильное кровотечение? Перечитайте курс судебной медицины, освежите познания. Раневое отверстие в лопатке? А вы не допускаете, что это ранение старое? — Теперь рушилась вся система доказательств, и получалось, что надо начинать все с начала: искать пулю, гильзы, тех, кто стрелял и ранил жертву. При странных обстоятельствах погиб какой-то обходчик, не губернатор же! Вместо того чтобы составить протокол и мирно разъехаться по домам, этот молокосос Крылов устроил бучу. Если всерьез заниматься каждым преступлением, то не хватит и лошадиного здоровья.

Занудный медик Крылов настырно настаивал:

— И вес же дело закрывать никак нельзя: пулевое ранение самое свежее. К тому же необходимо выяснить, куда делись лошади пострадавшего.

Следователь Фофанов вздохнул:

— Хорошо, я дам телеграммы становым приставам, чтобы задержали подозрительных лиц, которые могут появиться на проселочных дорогах губернии. Что вам, сударь, еще от меня надо?

— Пусть посмотрят за подозрительными типами на базаре. Возможно, убийцы попытаются сбыть лошадей с саночками! — добавил медик.

Фофанов со злобой швырнул трубку, но дал указание, и телеграммы были тотчас разосланы.

Счастливая новость

Гений сыска, оставаясь верным военной привычке, на другое утро проснулся спозаранку.

Солнце еще не успело подняться, но восточный край неба слегка розовел, подкрашивая волшебным цветом подкладку легких высоких облаков. В приятно морозном воздухе плавал горьковатый запах растапливаемых печей. По дворам раздавался звон пустых ведер и натужливое мычание коров, томившихся несдоенным молоком.

Скрипя сапогами по затвердевшему снегу, в одном исподнем Соколов вышел во двор. Он с наслаждением вдохнул острый морозный воздух. Тело жаждало движений. Соколов стал делать гимнастику: круги руками, наклоны туловища влево-вправо, вперед-назад, приседания, бой с тенью, отжимания — душа пела, хотелось всех любить, обнять весь — по сути дела, небольшой — земной шар с его бурными реками, ледниками, дремучими лесами.

Затем он решительно сдернул с широченных плеч рубаху, начал энергично тереть себя снегом — грудь, под мышками, шею, голову. От его мускулистого тела пошел горячий пар.

В это же время в село Пеструхино въехала казенная лошадь, впряженная в пошевни. В них, шевеля вожжами, развалился замечательный борзописец Шатуновский. Он ночевал в соседней деревушке Фокино, где еще вчера услыхал о поимке дезертиров в Пеструхине. Вот почему с утра пораньше он приказал хозяину постоялого двора запрячь выданную по казенной надобности лошадь и отправился посмотреть на задержанных, задать несколько убийственных вопросов самому Соколову и срочно отправить в Петроград сенсационный материал. Пусть редактор «Русской мысли» Светлов знает, что его корреспондент хлеб задаром не ест.

Увидав на околице бабу, гремевшую пустыми ведрами у колодца, Шатуновский вежливо обратился:

— Вы, сударыня, случаем, не слышали, где содержат арестованных вчера дезертиров?

Баба на городское слово «сударыня» хихикнула в варежку и охотно отвечала:

— Обязательно содержат! Вчера наш урядник Свистунов под ружьем повел. Один, значит, арестант невзрачный, низкого роста. Другой и вовсе жиденок, а вот третий — высоченный, из себя ну прямо генерал!

Шатуновский так оживился, так обрадовался, что от избытка чувств полез в карман и нанес себе расточительный денежный ущерб.

— Держи полтину. Купи, красавица, себе пряников!

Молодайка бойко отвечала:

— От пряников задница слипнется, лучше куплю бутылку красного. Коли в гости придете, так — хи-хи — вместе выпьем.

— А где, говоришь, вашего урядника найти?

— Свистунова? Во-он его крыша под шифером. Он порядок в селе наблюдает и обо всем тебе укажет.

Шатуновский совсем забыл о примете, в которую еще покойный поэт Пушкин верил: бабу встретить с пустыми ведрами — к неприятностям. И сия примета оправдала себя незамедлительно. Как часто бывает в жизни, блестящие надежды обернулись полным крахом.

Ошибка зрения

Когда прыткий журналист открыл калитку и появился во дворе урядникова дома, он увидал какого-то рослого мужчину, который самозабвенно тер свои рельефные мышцы снегом. По ошибке зрения Шатуновский решил: «Вот, должно быть, сам урядник. Здоров, однако!» Подойдя со спины, вежливо спросил:

— Здравствуйте, господин урядник! Простите за беспокойство, дезертира Соколова, случайно, не задерживали?

Соколов повернул голову и от приятного сюрприза расцвел в улыбке:

— Совершенно верно, сцапали, зажарили и съели. И тебе, борзописец, косточку пососать оставили. Ах ты, мой ненаглядный, как я о тебе соскучился…

Журналист, близоруко щурясь, вгляделся в обнаженного атлета, от которого шел густой пар, узнал сыщика, и беднягу едва не хватил удар. У Шатуновского потемнело в глазах, он зашатался, на какое-то время даже потерял дар речи. Немного придя в себя, пробормотал:

— Ка-ак? Вы… вы, господин Соколов, уже здесь?

— Я таки уже здесь! — Соколов, усердно растирал себя махровым полотенцем. — И ты, пряник мой медовый, тут как тут. Вот уж гора с горой не сходится, а знаменитый Шатуновский с рядовым дезертиром Соколовым — обязательно!

Шатуновский, испытывая жуткую неловкость, промямлил:

— А вам, господин Соколов, — кивнул на обнаженный торс богатыря, — не холодно?

— Нет, мне хорошо! Но, мой бесценный преследователь, пройдем в теплое место, вон в ту баньку. Там нежной беседе никто не помешает.

Шатуновский все еще пребывал в прострации. Вяло переставляя ноги и поддерживаемый под локоть Соколовым, он покорно побрел в дальний угол сада.

— Но… почему, граф, вы здесь?

— Назначили местным губернатором, — приняв важный вид, сказал Соколов. — Срочно сообщите это замечательное известие в ваш листок.

— А где, простите за нескромный вопрос, Факторович?

Соколов равнодушно махнул рукой:

— Расстреляли! У нас с этим моментально — чик-чик! — и готово. Чтобы свидетелей было меньше.

Шатуновский вытаращил глаза:

— Ка-ак, уже?.. Впрочем, он заслужил суровой кары. Криминалисты установили: обходчик Евсей Рытов был застрелен из пистолета. А защитник отечества младший унтер-офицер Фрязев, который… того… выпал на насыпь… остался жив, его нашли целым и почти невредимым.

— Ну, ну! Гений пера, ты не преуменьшай моих заслуг. Это не столько Фрязев выпал, сколько я его выбросил. И где он, этот воробей летучий?

— Уже отправлен на Юго-Западный фронт.

— Замечательно! — Соколов открыл дверь в баню, пропустил вперед журналиста. В лицо тепло пахнуло березовыми и можжевеловыми вениками.

— Итак, что интересует нашего рыцаря пера и чернил? Ну? — Соколов так улыбнулся, что у Шатуновского колени подкосились и он опустился на скамейку. Нервно подергав ногой, заискивающе улыбнулся.

— Наших читателей очень заинтересовала ваша, граф, эпопея. — Бросил на Соколова робкий взгляд. — Вы не читали мои заметки в «Русской мысли»?

— Нет, недосуг все было.

Шатуновский облегченно вздохнул. Соколов продолжал:

— Опять какую-нибудь мерзость про меня написал?

Журналист засуетился, скосил взгляд в сторону, уклончиво ответил:

— Как выразиться?.. Стараюсь, так сказать, ближе к истине… Но тем не менее…

Соколов улыбнулся.

— Я хорошо помню, как засунул газету с лживой писаниной в твою глотку. — Вздохнул. — Но урок — увы! — кажется, впрок не пошел. Небось опять обо мне всякую чушь калякаешь? Для вас, газетчиков, ведь важна не истина, а лишь успех, пусть и скандальный. Поэтому вы напоминаете мне воробья, сидящего на конском яблоке, и готового исклевать все дерьмо.

Шатуновский слушал как загипнотизированный и не в силах был рта разинуть. Но темперамент репортера взял вверх. Мелькнула мысль: «Если останусь живой, какой прекрасный материал для фельетона!» Выдавил из себя:

— Но поймите, у меня служба такая…

Соколов снова улыбнулся:

— Как говорила девица из дома терпимости: «Не ради удовольствия, а ради продовольствия!» Итак, что вас, господин писака, интересует? Обещаю, что сегодня буду отвечать на вопросы откровенно и, быть может, бить вас не буду.

Шатуновский после этого приятного обещания сразу осмелел и даже обрел дар речи:

— У меня казенная лошадь, выданная для служебных надобностей, стоит перед воротами…

— Постоит! Ее я у вас одолжу на сегодня. Завтра заберете ее у коменданта Рославля. И щедро оплачу аренду. — Полез в брючный карман. — Синенькой хватит? Держите!

Шатуновский вздохнул, весь вид его говорил: подчиняюсь насилию! — но пять рублей спрятал в портмоне. Пересилив природную робость, спросил:

— Вы, господин Соколов, человек знатного происхождения, граф, имеете перед Россией несомненные и большие заслуги. И вдруг приговор военного суда — вы разжалованы до рядового. Ведь для вас было бы суровым наказанием, если бы вас разжаловали до поручика или даже до штабс-капитана. А тут — сразу рядовой, отправка на театр военных действий, вагон третьего класса!.. Признайтесь, вы сильно обижены?

Соколов налил в кружки квас Шатуновскому и себе, опустился на лавку. Гений сыска усмехнулся, с удовольствием подумал: «Ведь эта писанина будет на днях опубликована и перепечатана на страницах многих газет, и она должна работать на мою легенду. Какое счастье, что этот писака по воле случая попал в вагон, в котором ехал я!» И вдруг мелькнула догадка: «Точно ли по воле случая? А что, если нет? Господи, как же мне сразу не пришло в голову: может, это проделка контрразведки? Тот же Батюшев отлично понимает: чем больше шума вызовет мое «предательство», тем легче мне будет внедриться к немцам. Вот контрразведка и подсадила Шатуновского в вагон ко мне. Ловко!» Пронзительно глядя в глаза собеседника, горько вздохнул:

— Я наивно полагал, что мои некоторые заслуги перед Российской империей дают мне право защищать собственную честь. Но мой обидчик оказался родственником министра…

— Бывшего министра! — поправил Шатуновский.

— Тем более! Вот почему я оказался в солдатской шинели. Это тяжелейшее оскорбление. Я отомщу, и месть моя будет страшной.

— Вы желаете отличиться в бою и заслужить прощение?

Соколов удивился:

— Какое прощение? Разве я в чем-нибудь провинился? — Наклонился к журналисту и таинственно произнес: — Обещайте никому не говорить, и я открою вам страшную тайну.

У журналиста загорелись глаза.

— Клянусь!

Медленно, с особой торжественностью Соколов произнес:

— В знак протеста против бесчеловечного приговора я при первом удобном случае перебегу к врагам.

Шатуновский никак не ожидал такого признания. Он даже подпрыгнул на лавке.

— Не может быть!

— Скоро убедитесь! Да, я разуверился в наших генералах, я оскорблен тем, что меня постоянно затирали по службе. Я хотел стать министром МВД, а на это место ставили разных бездарей, вроде очкастого хлюпика Макарова или музыканта Протопопова. И вот ради любви к России я решил перейти на сторону врага. Немцы — замечательная нация. Они умеют ценить талантливых людей.

— Позволите записать ваши прекрасные мысли? — Шатуновский лихорадочно пошарил за пазухой, достал замусоленный блокнот, начал торопливо в нем строчить: «Соколов самонадеянно считает, что его мало ценили». Вопросительно посмотрел на собеседника: — Переход на сторону врага станет — это ясно! — тяжелым ударом для ваших близких! Вы думали об этом?

— Разумеется, я обдумал дело со всех сторон. Но мое самолюбие уязвлено столь глубоко, что иного выбора у меня нет.

Шатуновский стал сыпать вопросами:

— Можно ли ждать успеха от готовящегося весеннего наступления по всему фронту? Что вы думаете об исходе войны? Какая послевоенная судьба ожидает Россию? Почему Франция так плохо воюет? Получит ли Россия Дарданеллы?

Соколов на вопросы отвечал подробно, ни на миг не выходя из роли «предателя». Наконец Шатуновский сказал:

— И в заключение, господин Соколов, последнее: чем вы намерены заняться в Германии?

— Если германское командование мне поверит, буду добросовестным борцом за русские национальные интересы. Как хозяин чувствует себя владыкой в собственном доме, так каждый русский человек должен чувствовать себя хозяином в Российской империи, а не метать бисер перед чухонцами всех пришлых национальностей! — вот мой лозунг.

Когда вопросы у Шатуновского иссякли, Соколов с сочувствием произнес:

— Господин журналист, теперь вы слишком много знаете! Так что вам придется некоторое время побыть в этом теплом уютном помещении. Не вздумайте орать, стучать и вообще безобразничать. Это моветон. Вы меня поняли?

Шатуновский помотал головой, но мысли в этой голове уже были заняты творчеством, он обдумывал фельетон.

— Угу!

— Достаньте ваши документы, дайте сюда. Нет, деньги оставьте себе.

— Зачем вам, граф, мое предписание?

— Это делается во имя государственных интересов. — Полез в обшлаг своей шинели, извлек из тайника предписание «рядового Соколова». — Уберите себе.

Шатуновский удивленно поднял брови, но безропотно спрятал бумагу в карман.

Соколов сказал:

— Простите, буду вынужден связать вас! — Он снял веревку, сбросив с нее сушившиеся веники. — Сделайте одолжение, лягте на живот. Вот так, спасибо! Я руки привяжу к ногам. Так называемые «салазки».

— Ой, как неудобно!

— Зато надежно. Истинный журналист не тот, кто думает об удобствах и гонораре, а тот, кто ради своей подписи в газете готов терпеть мучения на благо родного органа. Я имею в виду печатного органа. Не волнуйтесь, вас найдут. Пишите обо мне больше. И не бойтесь сочинять, на сей раз взыскивать с вас не стану. Так сказать, клевещите с выдумкой и размахом… — Соколов ловким движением сунул в карман пальто журналиста свой «дрейзе». Подумал: «Жаль расставаться с тобой, верный друг, да дело того требует».

Шатуновский взмолился:

— Но зачем вы связали меня?

— Затем, что теперь вы слишком много знаете! Обычно таких убивают. Но я гуманист, живите долго, если вас не заест совесть до смерти. И, простите, вынужден засунуть вам кляп в рот. — Соколов вышел наружу и закрыл дверь на замок.

Несмотря на неудобное положение, Шатуновский был счастлив как никогда: «Такая прекрасная тема!» Он обдумывал фельетон и уже сочинил заголовок: «Измена — новая болезнь аристократов, или Откровения графа-предателя». О себе подумал с удовольствием: «Везет только талантам! Мне сказочное счастье ныне привалило — такой роскошный материал. Надо у главного редактора прибавку к жалованью попросить».

Бабья радость

Соколов вошел в избу.

Фроська, за ночь словно помолодевшая и похорошевшая, — это всегда случается с женщиной, когда она в очередной раз влюбляется, — воскликнула:

— Где же вы такой голый ходите? Ох, сердечный мой, как бы не простудиться! — Громко восхищалась:

— Ну и спинища у вас — широченная! Дайте-ка разотру. Вот какая вся розовая, огнем горит, право! — Перешла на шепот: — Ох, барин, вы очень здоровый и большой, — хитро подмигнула, — и все остальное у вас соответственное, хи-хи! — Вздохнула. — Скучать об вас стану. Наши все спят, да пора завтракать, я уже все приготовила. И самовар — утеха всех православных — пыхтит, вас, мой сердечный, крепеньким чайком погрею, сердцу радость сообщу.

* * *

Минут через десять, впустив в прихожую клубы морозного воздуха, с улицы ввалился урядник Свистунов. Мутными глазами посмотрел на Соколова.

— Ну, вчера хорошо посидели! Фрося, дай чего-нибудь попить, внутри огонь горит. — Он жадно прильнул к большому ковшу с капустным рассолом. Напившись, облегченно вздохнул и перекрестился. — Уф, снова стал человеком!

Заспанный, пошатываясь, появился Факторович. Лицо у него приняло синеватый оттенок. Он промямлил:

— Об чем мечтает еврей после хорошей выпивки? Он мечтает об том, чтобы похмелиться и никогда уже не брать в рот. Но мечты не сбываются…

— Выпей р-рассолу! — посоветовал урядник. — Сразу оттянет.

Факторович согласился:

— Это как дважды два. — Он попил из ковша, и струйки текли по его чахоточной волосатой груди. Воскликнул: — Поглядите, кто проснулся — сам герой фронта Семен Бочкарев. Скажите, вы тоже имеете свои неприятности? Тогда примите рассолу…

Фроська суетилась у печки. Она вытащила громадную, шипящую маслом сковороду. На ней румянились не менее полдюжины цыплят. Заботливо проворковала:

— Вот, защитники, вам в дорогу! И самовар гудит…

Когда заканчивали трапезу, появился пристав Вязалкин — румяный, с большим мясистым носом, торчавшим поверх громадных черных усищ. За его плечом торчали два охотничьих ружья. Протянул Соколову:

— Ловите дезертиров! Патроны принес тоже… А что за лошадь стоит у ворот?

— Это трофей, — сказал Соколов. — Теперь она моя. Пошли посмотрим…

Вышли на крыльцо. Молодая кобылка, впряженная в низкие пошевни, нетерпеливо перебирала копытами. Увидав людей, радостно заржала.

Урядник Свистунов одобрительно мотнул головой:

— Хорошая лошадка! — и почему-то заглянул ей под хвост.

В Соколове заговорила кровь бывшего кавалериста. Он спрыгнул с крыльца. Утопая каблуками в снегу, походкой уверенного в себе человека подошел к кобыле с головы. С полминуты он молча глядел кобыле в морду. Зрители с любопытством следили за этой сценой. Кобыла опасливо косила на сыщика лиловым глазом и, почувствовав тревогу, стала нервно бить передним копытом.

Соколов дунул кобыле в морду и вдруг, ухватив ее за уши, рывком пригнул с такой силой, что кобыла открыла рот и выпустила какой-то шипящий жалкий звук, даже отдаленно не похожий на ржание. Соколов посмотрел в рот, с удовольствием поцокал языком и отпустил. Отряхивая ладони, удовлетворенно произнес:

— Клыки целы, да и чашки полные, точно, молодая кобылка. Судя по стати, и на ходу хороша. — Подмигнул Бочкареву: — На двух санях покатим! И с ружьями никакие звери нам не страшны.

Пристав деловито потер руки:

— Ну, идем в избу, обновку надо обмыть! Это обычай на Руси такой.

Соколов решительно сказал:

— Нет, нам пора дальше! Спасибо за гостеприимство. Фроська молча безотрывно глядела на Соколова. Тот туго подпоясал широким солдатским ремнем шинель, посмотрел бабе в глаза:

— Спасибо тебе, русская красавица Ефросинья, замечательная ты женщина! — И поцеловал в уста.

Фроська разревелась:

— Еще приезжайте, ждать буду! Только чует сердце, ни в жисть нам больше не встретиться, — и, всхлипывая, тряся полными плечами, спрятала лицо в цветастый передник.

Долго баба ждет радости, да счастье ее коротко.

Последняя пуля

Бегство

Сани неслись по хорошо набитой дороге, то и дело взлетая на буграх или вдруг ухая в колдобину.

Отдохнувшие лошадки обходчика Рытова резво бежали по накатанной дороге, мерно трясли дугой. Пристяжная весело дробила копытами, порой срываясь с наезженной дороги и проваливаясь в сугроб, но быстро справлялась и снова несла по набитой дороге, крепко рвала валек.

На передних, запряженных коренником и пристяжной, сидели Соколов и Бочкарев, на задних, арендованных у журналиста, — Факторович.

Соколов размышлял: «Слава богу, каким-то чудом удалось выбраться из этой деревушки. Теперь до железной дороги совсем недалеко. Через часа полтора будем в Могилеве. А там ищи-свищи!»

Все летело, спешило, мелькало, и только уже по-весеннему прозрачное и синеющее небо, выглядывавшее из-за черных ветвей деревьев, стояло на месте.

Слева и справа от дороги мелькнули села и деревни, но Соколов продолжал погонять лошадок:

— Ну давайте, милые, с бугра ловко ехать, да и ветер нам в спину повернул, все вам, красавицы, облегчение.

Лошади будто понимали добрые слова и старались на славу.

Раза два-три видели волков. Однажды большая стая — с десяток голодных зверей — вышла на дорогу впереди, перегородив ее. Лошади начали храпеть, резко сбавили ход, норовя свернуть с дороги, провалиться в целине и перевернуть сани. Это было бы смертельно для седоков.

Когда до стаи, которая двинулась им навстречу, оставалось саженей десять — двенадцать, Соколов и Бочкарев, поднявшись в санях, одновременно дали по волкам залп из четырех стволов. Стая бросилась в лес. На снегу остались лежать два зверя, третий, волоча ногу и заливая снег кровью, потащился с обочины прочь.

Бочкарев опустился в сани, снял папаху, облегченно перекрестился:

— Слава Тебе, Господи! Пронесло… на этот раз.

По долгу службы

После двух часов беспрерывной езды Бочкарев сказал:

— Как бы нам лошадок не загнать, морды в пене и дышат тяжело. Отдых дать им… Как раз большое село — Починок. От него до Могилева верст двадцать пять. Считай, благополучно добрались…

— И то! — легко согласился Соколов. Он подумал: «Надо освободить из заточения Шатуновского. Вдруг дня два не придут в баню, его крысы живьем сгрызут».

Сыщик направил лошадей к большому деревянному строению в центре села под манящей вывеской «Трактир». Возле входа по обеим сторонам висели ярко намалеванные на деревянных щитах картины. На одной были изображены бутылки и кренделя, а на другой — улыбающийся зубастый мужик в расшитой рубахе, держащий в руке наполненный неизвестным напитком стакан.

Лошадей распрягать не стали, лишь набросили на них попоны и с соответствующими приказами передали их трактирному слуге.

Соколов сказал:

— Герои, идите перекусите и обогрейтесь, а я загляну на почту. Благо она в двух шагах…

Герои, жаждая пропустить под борщ по рюмке водки, направились в трактир.

* * *

Соколов открыл дверь и увидал за барьером человека лет сорока, с узким красным лицом и торчащими прозрачными ушами, в кителе телеграфиста. На его столе, кроме телеграфного аппарата, стоял еще телефон. Соколов наклонился через барьер и таинственным голосом сказал:

— Я секретный сотрудник охранки. Соедините меня с Вешками. Нужен пристав. Срочно!

— Слушаюсь! — Телеграфист стал нервно крутить ручку вызова, назвал номер абонента барышне на станции и передал трубку Соколову. — Готово!

Сыщик услыхал:

— Пристав Вязалкин слушает!

— Это говорит секретный агент Бабушкин. Я преследую беглых дезертиров, сижу у них на пятках. Но главаря уже задержал. Это тот самый Соколов… германский шпион.

Пристав счастливо выдохнул:

— Поздравляю!

— Я его связал и замкнул в бане Свистунова. Это очень опасный преступник. Обыщи его и немедля отправь под строгим конвоем в Смоленск. Под расписку сдашь в охранное отделение. Пусть они в запломбированном купе переправят его в Москву, передадут полковнику Мартынову — начальнику столичной охранки.

— Так точно!

— Будь предельно осторожен. Этот Соколов владеет приемами японской борьбы — джиу-джитсу. Будет закручивать тебе мозги: дескать, он совсем другой человек, якобы не Соколов. Склонен выдавать себя за какого-то журналиста по фамилии Шатуновский. На обман не поддавайся. Понял?

— Так точно, не обдурит нас, не глупей его, кикиморы. Позвольте вопрос: а почему вы нам раньше не сказали?

— Тебе, Вязалкин, знать этого не положено, потому как государственная тайна. Действуй, пристав! Привет Ефросинье. — И дал отбой. Уперся взглядом в лицо телеграфиста, поднес палец ко рту: — Тсс!.. Напиши расписку: я, такой-то, клятвенно обещаю хранить в глубокой тайне государственный секрет — телефонный разговор на доверительные темы… Проболтаешься — расстрел на месте. Понял?

Телеграфист, человек и без того робкий, до потери сознания боявшийся всякого начальства, услыхав, что перед ним секретный агент, от почтительного ужаса весь обмер. Хотел ответить по-военному, но вышло подобострастное бормотание:

— Так точно… ни-ни… ваше благородие!

В это время застрекотал телеграфный аппарат и медленно поползла лента. Соколов строго свел брови:

— Извещение о беглых солдатах поступало?

Телеграфист схватил ленту, близоруко прищурился, радостно сообщил:

— Как раз сейчас печатается… для жандармерии Починка… Вот-вот! «Строго секретно. Принять меры к задержанию дезертиров. Подозреваются в убийстве обходчика Рытова. Приметы и фамилии сообщим дополнительно. Начальник охранного отделения Смоленской губернии Дубинин».

Соколов оторвал ленту, засунул себе в карман, заверил:

— Я сам передам жандармам. Честь имею! — и отправился на противоположную сторону улицы, в трактир.

Погулять, однако, не довелось. В отсутствие Соколова его герои явно оплошали.

Рецидивист

Вернемся, однако, в покинутое Соколовым сельцо Пеструхино.

Получив известие об опасном преступнике, пристав Вязалкин вооружился револьвером и позвал на подмогу урядника Свистунова. Они открыли дверь бани, и взорам их предстало замечательное зрелище: на широкой скамейке лежал связанный «салазками» человек в штатском пальто. Лицо его налилось кровью, он остервенело вращал крупными выразительными глазами.

Пристав вытащил из глотки несчастного кляп. Тот, малость отдышавшись, отчаянно заорал:

— Я журналист! Освободите меня!

Пристав наклонился к лицу:

— Ты шпион? Твоя фамилия Соколов?

— Не-ет!..

— Понятно, ты сейчас начнешь прикидываться газетным писакой Шатуновским?

— То есть? Да я на самом деле… я Шатуновский! Знаменитый Шатуновский из «Русской мысли»!

— Ох-хо-хо! Видал наглецов, сам наглец, но такого впервые вижу!

— Требую — немедленно развяжите!

— Оружие есть?

— Откуда? Я и стрелять не умею. Развяжите, или я напишу в газете о ваших бесчинствах!

Пристав кивнул уряднику Свистунову:

— Обыщи.

Шатуновский решительно потребовал:

— Требую немедленно развязать!

— Р-развязать? — рявкнул Свистунов. — А хочешь в р-рыло! — И ткнул кулаком в зубы журналиста. Вдруг он заметил, что из кармана Шатуновского торчит рукоять револьвера. Выдернул, это оказался мощный полицейский «дрейзе». — Ух, р-рожа, р-рас-терзаю! — И потряс в воздухе оружием. — А вр-рал — «нету»!

— Ты его обыщи, — сказал довольный собой пристав Вязалкин.

Свистунов стал шарить по карманам Шатуновского, вытащил из пальто бумаги. Протянул приставу:

— Р-разыскал!

Пристав подошел к окошку, в его свете прочитал и радостно крикнул:

— Ах, какой фрукт нам попался: солдатский билет и предписание на имя рядового Соколова.

Урядник Свистунов снова ткнул кулаком в лицо Шатуновского:

— У, р-ракалья!

Шатуновский взмолился:

— Господа, послушайте! Это сам Соколов мне отдал, сказал: убери, дескать, к себе. Это он подстроил.

Пристав ехидно улыбнулся:

— Ты думал, что мы дураки? Поумнее тебя будем, морда протокольная.

Урядник Свистунов с ненавистью глядел на журналиста:

— Ух, бумагомарратель…

Шатуновский взмолился:

— Господа, поверьте, это недоразумение… Я в газетах пишу.

Урядник Свистунов пошевелил усищами:

— «Р-разыскивается пр-реступник!» Так пр-ро тебя пишут? Пар-разит! Р-разорю!

Пристав Вязалкин распорядился:

— Этого субчика срочно отправь в Смоленск. Там — начальство, пусть они выясняют, что к чему.

Урядник Свистунов согласно кивнул головой:

— Пр-равильно, р-разберутся!

Шатуновский пытался еще что-то доказывать, громко.

Урядник рассердился:

— Не ор-ри! Прекр-рати! — и шваркнул пятерней по уху несчастного. Старинное полицейское средство подействовало мгновенно: Шатуновский вскрикнул и замолчал.

…Через час журналиста погрузили в сани (его теперь связали гуманней — «солдатиком», по рукам и ногам) и под конвоем отправили в Смоленск.

Пристав Вязалкин наставлял Свистунова:

— Глаз с арестанта не спускай! Это опасный тип, про него в газетах пишут. Сам признался.

Урядник согласно кивнул головой:

— P-рецидивист и уголовная хр-роника! Шатуновский отправился в долгое путешествие, кляня несчастные обстоятельства своей горемычной жизни.

Воинственный Кузя

Пока Соколов стращал почтмейстера, его двое сподвижников, имея самые мирные цели, вошли в трактир.

Он был полон табачного дыма, оживленного шума и посетителей.

Но гомон моментально стих, и все головы повернулись в сторону нежданных гостей. Весть о том, что два беглых солдата с голоду сожрали обходчика Рытова, со скоростью эха прокатилась по земле Смоленской.

И вот теперь глазам почтенных обывателей Починка предстали два солдата в шинелях и почему-то с охотничьими ружьями за спинами. Солдаты вели себя настороженно. Они сели за стол, подозвали полового и заказали обед на троих и приказали:

— Только быстро!

Далее они не сняли шинелей — это еще куда ни шло, но совсем удивительно — не расстались с ружьями, продолжая держать их за плечом.

Все перестали не только есть, но даже пить. Зал смотрел с любопытством на незнакомых солдат.

Вдруг, пошатываясь и цепляясь за столики, к солдатам направился кузнец Кузя Бабкин. Это был вернувшийся с войны после контузии блондин с роскошной шевелюрой, красавец, местный гармонист, балагур. И хотя после контузии с головой Кузи не всегда было в порядке, по красавцу сохли многие девичьи сердца, которые менее всего обращают внимание на умственные способности избранника, но более всего на внешнюю привлекательность.

Но главным достоинством кузнеца была меткая стрельба и его охотничьи трофеи. С войны Кузя Бабкин привез замечательную вещь — немецкое охотничье ружье фирмы «Гек». Это ружье крупного калибра, оно предназначалось для охоты на тигров, слонов, львов.

Поскольку с тиграми в Смоленской губернии было негусто, Бабкин ходил с «геком» на медведя, и всегда с прекрасным результатом. Вся округа завидовала Кузиным талантам, и особенно ружью.

Обычно Кузя был тихим и работящим. Однако когда выпивал, контузия незамедлительно давала себя знать, и кузнеца тянуло на разные подвиги.

Сегодня изрядно приняв горькой, он хотел веселить публику, а заодно поговорить по душам со служивыми. Подойдя к солдатам, шутливый Кузя напустил на себя строгость и крикнул:

— Встать! Руки вверх! Оружие сдать! Дезельтиров под арест!

Бочкарев собрался отшутиться, пригласить блондина за стол, налить ему чарку, но не успел. Факторович, замученный приключениями последних дней, принял Кузины слова всерьез. Он, не соображая, что творит, вскочил из-за стола, толкнул в грудь Кузю и, не разбирая дороги, опрокидывая по пути людей и столики, бросился на улицу.

Бочкареву ничего не оставалось, как броситься за ним.

В дверях беглецов было схватил лакей, но Бочкарев сделал ему подсечку, тот грохнулся на пол, и они выскочили на улицу. За беглецами уже неслись из трактира выпивохи, горланя:

— Хватай! Шпионов лови! Ату их!

Именно в этот момент к трактиру подходил Соколов. Его могучий ум моментально оценил обстановку. Слуга добросовестно ухаживал за лошадьми. Сейчас слуга осторожно снимал сосульки с лошадиных морд. Бочкарев и Факторович кубарем скатились со ступенек. Зато толпа, устроив в дверях пробку, на мгновение застряла в дверях. Гений сыска крикнул соратникам:

— В задние сани! — и впрыгнул в передние, запряженные парой. — Гони! — Он широко улыбнулся, словно радуясь предстоящей опасности, и дико крикнул: — И-эх! Пошли, красавицы! Отдохнули — и в путь. — Он вожжами хлопнул бока коренника, достал кнутом пристяжную, и те рванули по наезженной дороге, лишь местами уже запорошенной начинающейся метелью.

Снег завизжал под полозьями. Соколов обернулся, крикнул:

— Не отставать! — и так по-разбойничьи свистнул — фьють! — что лошади от страха было присели, но справились и, словно ошалев, с новой силой рванули вперед.

Колокольчики весело загремели. Лошади рвали постромки, ломили изо всех сил. Две зазевавшиеся собаки взвизгнули, но не успели выскочить из-под копыт. Старухи, вышедшие из проулка, испуганно крестились. Сани пронеслись мимо церкви, из которой после службы тянулись прихожане. Мелькнули последние домишки.

— Вперед, вперед!

Бешеная гонка

Сразу за околицей начался густой лес. Деревья замелькали черными бесплотными тенями, словно на экране синематографа. Бешеная скачка продолжалась без малого полчаса.

Лошади, будто понимая важность происходящего, неслись как на призовых рысистых состязаниях. Они пластались в струнку, с их морд срывалась пена, бока широко ходили.

Однако начался затяжной — на версту — крутой подъем. Лошади резко сбавили, перешли на шаг.

Соколов оглянулся: задние сани уже заметно отставали. Сыщик стал притормаживать, дабы подождать товарищей. Когда задние сани, которыми правил Бочкарев, подъехали, Соколов спешился, подошел к друзьям:

— Герои, за нами обязательно устроят погоню. Я бы с радостью этим нетрезвым мужичкам задал бы жару, но слишком важно мое дело. Запомните, друзья: долг превыше всего на свете, он даже важнее наших жизней. Я уеду вперед. Задержите погоню любыми способами, но по возможности в людей не стреляйте. Государь ждет моей работы. Я должен сегодня же сесть на поезд.

Факторович вдруг заскулил:

— Что за ужасная жизнь! Одни сплошные неприятности, даже некогда руками развести или, к примеру, вздохнуть. Почему я не слушал свою умную Риву, которая говорила: «Лейба, брось этих глупостей, опасайся играть в карты, как сыпного тифа!» А теперь уже мое сердце говорит: «Факторович, ты погибнешь через этот картеж!»

Соколов поморщился:

— Лейба, перестаньте скулить! Благодарите еврейского Бога, что в вашей равномерной и полной скуки жизни появились развлечения настоящего мужчины.

Факторович воздел руки к небу, но лицо повернул к Бочкареву:

— Семен, вы слышите эту речь? От мыслей об этих развлечений у меня мозги в голове встают дыбом! И я все время думаю: зачем я крестился в православной вере? Будь я, как положено нормальному еврею, иудеем, пил бы сейчас чай со своей красивой и умной Ривой.

Бочкарев посоветовал:

— Лейба, останься здесь, вернись в село.

— И что мне с того будет — расстрел?

— Уверен, что нет. Это менее опасно, чем бежать от погони. Сделаю все, чтобы помочь тебе.

— Нет, вы слышите, о чем заикается этот человек, за которым бегает вся российская полиция? Он, видите ли, будет помогать, когда военно-полевой суд потащит меня к стенке, как кошерную овцу к праздничному столу.

Соколов поднял голову: небо сделалось мутным и казалось очень низким. Снег еще не падал, но сбоку сильно задувало, шевеля гривы и хвосты лошадей.

Сыщик сказал:

— Метель, кажется, начинается.

— В лесу с дороги не собьемся! — уверил Бочкарев. — Пойдем просекой, засветло до железки доберемся. Как говорит Брусилов: «Вперед, остался последний победоносный бросок на Запад!»

Соколов обнял друзей:

— В путь, моя гвардия.

Едва сани тронулись и стали набирать ход, как Факторович, все время беспокойно крутивший головой, крикнул:

— Смотрите, погоня! С ружьями… Это просто какие-то аферисты.

Действительно, в низине на четырех пошевнях, запряженных тройками, десятка полтора из числа охотников, ощетинившись разнокалиберными ружьями, неслись по дороге.

Соколов подумал: «Наши лошадки посвежее, а у погони небось уже все в мыле. Вперед!»

Бешеная гонка продолжалась.

Погоня

Соколов поднял руку. Знак сей означал: внимание, сейчас буду останавливаться! И точно, увидав за очередным поворотом упавшее возле дороги громадное дерево с вывороченными корнями, на которых еще была видна засохшая земля, он придержал лошадей.

— Проезжайте сюда! Тпру-у! — и набросил вожжи на валявшийся вяз.

— Вы что? — тревожно крикнул Бочкарев. — Сейчас достанут, скачем дальше!..

— Успеем, этот вяз поперек дороги надо положить! Лошади с поворота налетят, всю упряжь спутают и порвут, — веселым басом сказал Соколов, куражное состояние духа которого никогда, кажется, не покидало. И чем опаснее было положение, тем бодрость этого человека увеличивалась.

Факторович, ужасно трусивший, фальцетом крикнул:

— Поперек дороги лучше меня положите! Что вы желаете с этого дерева? Сорок бурлаков его не повернут.

Соколов вылез из саней и, хрустя сапогами по снегу, шагнул с дороги на обочину и тут же почти по пояс провалился в снег. Сыщик поднырнул под дерево, упиравшееся в землю толстыми ветвями, поддел его плечом, но вяз лишь чуть поддался.

— Я же вам говорю: скорее убираемся прочь! — стонал Факторович. — Господи, за какие грехи мне эти страшные переживания? Что я видел в этой жизни? Я видел пару пустяков, и не больше. А теперь я вижу ужас…

Соколов крикнул Бочкареву:

— Семен, брось сюда вожжи! Ну давай же! Молодец! Придержи лошадок, пристяжную хватай за узду. Да держи крепче! — Он ловким движением обвязал вожжи вокруг ствола, крикнул: — Веди лошадей! Да куда ты, дубина стоеросовая!.. Левей забирай, вот, еще, еще, пошло, двинулось! Молодец, Семен…

Громадный вяз, влекомый парой лошадей, лег поперек дороги, преградил ее: ни проехать, ни пройти.

— А в обход — по уши увязнут! — улыбнулся Факторович. — Буду рассказывать своей Риве, она со смеху умрет.

Бочкарев согласился:

— Эту баррикаду и английским тонком не преодолеть! (Он сказал «тонком» — именно так произносили в те времена название нового изобретения англичан.)

Соколов скомандовал, выбираясь на дорогу и смахивая с себя снег:

— По саням!

В отот момент из-за крутого поворота послышался серебряный звук колокольцев: то неслась многолюдная погоня.

Соколов покачал головой:

— Ну сейчас тут начнется нечто веселое!

И точно, из-за поворота вылетела тройка. Лошади с разбега налетели на толстенный вяз, попадали, а сани с охотниками перевернулись. В эту кучу свалилась и следующая тройка и с таким же уроном: лошади растянулись на дороге, рвали постромки и запутывались в них, а охотники кубарем летели в снежные сугробы.

Хохот гения сыска раскатился по всему лесу:

— Ну, Аники-воины, уморили! О-хо-хо-хо!

А сверху и сбоку уже вовсю валил снег. Мощные порывы ветра, не останавливаемые лесом, раскачивали ветви, а снег закручивали спиралью, засыпали землю и деревья.

Соколов прыгнул в сани, крикнул:

— Э-эх, прокатимся себе в удовольствие!

Лошади потянули, быстро набирая ход. И в этот момент сзади захлопали ружейные выстрелы. В воздухе засвистели пули. Соколов приподнялся и показал кулак:

— Ох, задать бы вам трепку!

Ехавший на задних санях Бочкарев что-то крикнул, но ветер задул его слова, и Соколов, не любивший оглядываться, понесся вперед. Так он никогда и не узнал, что пуля крупного калибра, выпущенная меткой рукой Кузи Бабкина, разнесла голову бедного Факторовича и его окровавленные мозги испачкали сани и брызнули на снег.

Не узнал гений сыска и того, что саженей через двести, за очередным поворотом, Бочкарев притормозил лошадей и поперек дороги поставил сани. Затем он дернул супонь, освободил хомуты, распряг лошадей и пустил их на волю Божию. Лошади затрусили вперед по дороге.

После этого он приготовил оба ружья, перекрестился сам и перекрестил мертвого Факторовича. Он стал ждать погони.

Подвиг разведчика

За погоней дело не стало. Уже минуты через три славный российский разведчик Бочкарев услыхал стук копыт и звон колокольчиков. После понесенного урона погоня снарядила лишь одни сани. В них набились человек семь воинственных людей, предпочитавших стрелять не на фронте, а в тылу. Впереди саней, неловко подпрыгивая, с ружьями на спинах, скакали верховые, забравшиеся без седел на потные спины выпряженных лошадей.

Бочкарев помнил приказ полковника Соколова: «Погоню задержать любой ценой!»

Когда приблизилась передняя лошадь, Бочкарев плавно, не спеша нажал на спуск.

Выстрел оказался удачным. Пуля попала лошади в голову. Кувыркаясь через голову и сминая всадника, она грохнулась на снег. Следующей лошади пуля перебила на шее вену. Кобыла, заливая снег кровью, пролетела вперед саженей десять и упала на бок, громко хрипя и судорожно перебирая ногами. Третья лошадь была убита со второго выстрела. Четвертая встала на дыбы, и всадник грохнулся на дорогу.

Бочкарев быстро перезарядил в двух ружьях все четыре ствола.

И в это время подлетели сани с вооруженными охотниками, остановились саженях в десяти. Бочкарев снова стрелял, точно попал в голову коренной лошади. Пятый всадник развернулся и поскакал обратно.

Бочкарев облегченно вздохнул, перекрестился, подумал: «Приказ Соколова я честно выполнил, погоню сорвал, в людей не стрелял. Теперь вряд ли что помешает Аполлинарию Николаевичу добраться до железной дороги. Пора сдаваться. В охранке дело разъяснится, и я отправлюсь к супруге и трем своим любимым детишкам».

Однако дело повернулось по-своему, и повернулось плохо.

Белый саван

Бочкарев лег на спину, и губы его зашевелились: «Господи, спаси, сохрани и помилуй…» Загремели выстрелы, пули засвистели над самой головой.

Стрельба продолжалась минуту или две. Затем, видя, что беглец не отвечает, охотники, держа ружья наготове, стали заходить с двух сторон.

Бочкарев услыхал рядом с собою громкий хруст снега. Он вдруг увидал ствол ружья, направленный ему в голову. Бочкарев негромко, чтобы не испугать, сказал:

— Не надо стрелять… Я на службе.

Последнее, что видел Бочкарев, — это крестьянское лицо парня с копной густых соломенного цвета волос, с шальными, нетрезвыми глазами, в упор глядевшими на него. Парень, держа наперевес ружье редкой и дорогой марки «Гек», зачем-то навел его на голову Бочкарева и нажал спуск. Кровь разлетелась далеко в стороны, забрызгав светлый тулуп парня. Тот с досады матюгнулся.

С неба вовсю валил густой снег. Он укутывал белым саваном трупы людей и лошадей.

Охотники пожалели убитых лошадей, поздравили белобрысого парня с добычей, посмеялись над струсившим товарищем. Бросив в телегу два трупа, они накрыли их лошадиной попоной и потащились обратно в село, мечтая о награде от начальства и о хорошей выпивке в честь славной победы.

Вечерело.

Книга вторая Сети шпионажа

«Германия — превыше всего!»

Агония

В начале 1917 года на всем громадном протяжении фронта — от Балтийского до Черного моря — наступило затишье. Россия и союзники готовились к решающему весеннему наступлению. Германская армия была изрядно потрепана, плохо экипирована, вооружения и снарядов не хватало. Людские и материальные ресурсы были на исходе. Стало ясно: подрываемая изнутри недовольством народа, а снаружи — цепочкой военных поражений и страшных людских потерь, Германия удара не выдержит, рухнет.

В ожидании массированного наступления она замерла, словно в предсмертной тоске.

И вдруг на Румынском фронте, словно агонизирующий труп, враг стал проявлять активность. Немцы, подойдя к реке Серет, сделали несколько отчаянных попыток форсировать ее. Однако и у Галаца, и у Фокшан, и у Немолосы противник был отбит и, как писали газеты, «с потерями отступил на свои первоначальные рубежи».

У офицеров, сидевших в штабах, эта самая германская активность поначалу вызывала недоумение. И лишь потом эти судорожные потуги нашли объяснение.

Германское правительство обратилось с очередным предложением мира, а такая дипломатическая позиция всегда обязана подкрепляться военными успехами. Понятно, эти предложения были дружно отвергнуты. Стратеги понимали: Германия стремительно катится к своему поражению.

Последняя черта

Соколов добрался наконец до места своей командировки — в расположение армии генерала Гутора, находившейся на Румынском фронте. Разведывательный полк, к которому приписали гения сыска, дислоцировался южнее Богородчан, в направлении Золотвина, стоявшего в отрогах Карпатских гор.

Выгрузились почему-то на станции Лисец, в тринадцати верстах от расположения полка. Соколов, в составе взвода, пешим порядком добирался до места службы.

Наступившую было сильную солнечную оттепель сменило ненастье. Сверху то и дело срывался сырой снег вперемешку с мокрой капелью. Соколов шел, подняв воротник насквозь промокшей тяжелой шинели, с трудом выдирая ноги из грязи раскисшей грунтовой дороги. Санитарные авто, городские экипажи, в которых сидели офицеры, запряженные лошадьми фуры, возы с соломой, телеги, покрытые брезентом, скрипя и покачиваясь, обгоняли растянувшихся вдоль дороги солдат.

Солдаты дымили «козьими ножками», матюгались, когда из-под колес вылетала грязь, и с неторопливой покорностью продолжали свой путь.

Ближе к полудню подъехала кухня, и мордатые мужики в белых халатах и с бритыми лицами черпаком на длинной ручке раздали горячую пищу: гороховый суп с мясом и пшенную кашу.

Ели под дождем, и капли падали в котелки. Укрыться было негде.

И чем было ближе к Богородчанам, тем сильнее мелел солдатский поток, согласно предписаниям растекался по ротам и полкам. Живая сила находила свое место в блиндажах и окопных щелях, где спала не раздеваясь, давила вшей, ругала войну, испражнялась, врала о бабах и вслух мечтала о том хорошем дне, когда наконец закончится нынешняя якобы героическая война и можно будет вернуться домой.

* * *

Небо совсем померкло. Где-то впереди, за недалеким горизонтом, словно раскаты могучего грома, перекатывались звуки пушечной стрельбы. И тогда на черном небе, словно на гигантском экране, отчетливо были видны дальние пожарища, и время от времени красивыми рассыпающимися звездами расчерчивали небосвод ракеты.

Палка в колесо

Полк, к которому был приписан Соколов, располагался на выгодной стратегической позиции — на горе, поросшей буком, сосной и кустарником, надежно маскировавшими окопы. Внизу несла мутные воды стремительная Быстрица. Река, как это нередко случается на войне, стала границей, разделом двух воюющих сторон.

На другом берегу находились вражеские окопы. В бинокль была отчетливо видна чужая жизнь: из землянок торчали невысокие трубы, из них валил дым, фигурки в военной форме, как муравьи, сновали туда-сюда.

То, что в масштабах фронтов называется затишьем, конкретно на месте дислокации полков, рот и взводов вовсе затишьем не выглядит. Почти каждую ночь устраивались вылазки на вражескую территорию, несколько раз в сутки наши начинали обстреливать вражеские позиции из пушек. Те незамедлительно отвечали, и тогда со странным, воющим звуком падали на склоне горы снаряды, сухо лопались и разлетались с тонким свистом шрапнельные гранаты. Ответная стрельба успеха не имела и русским ущерба не наносила.

И уже по частоте стрельбы было понятно: враги экономят боеприпасы, а наши стреляли много и часто.

Все ожидали приказа к наступлению, но штаб такого приказа пока не давал. Лишь все чаще требовали взять языков, желательно офицеров. Разведчики не без труда преодолевали бурную речушку, обратно возвращались не всегда — или принимали геройскую смерть, или сами становились вражеской добычей.

Соколов, пройдя изрытый снарядными взрывами холм, вместе с другими прибывшими отыскал штаб.

Тот находился под тройным накатом, глубоко в земле. На новичков вышел посмотреть начальник штаба Соловьев, невысокого роста круглолицый, улыбчивый капитан, поднялся по крутой земляной лесенке наверх. Обходя строй, с изумлением, словно увидал нечто диковинное, замер возле Соколова. Затем почмокал губами и с восторженным удивлением произнес:

— Ну и вымахал! Во что экипировать тебя, богатырь, прикажешь? Таких размеров амуниции не поставляют, — и, словно прочитав мысли Соколова, сказал: — Небось в разведывательную роту жаждешь?

— Так точно, жажду!

— Плавать умеешь?

— Так точно, умею!

— Пуль не боишься?

— Обязательно боюсь.

— Как же так?

— Пуль только дураки не боятся.

Начальник штаба расхохотался, дружелюбно хлопнул Соколова по плечу и приказал:

— Приписываю к разведывательной роте!

У Соколова радостно забилось сердце. Именно это приближало его к выполнению задачи, поставленной еще в Петрограде: перебраться к врагу. Весело спросил:

— Когда прикажете за языком идти?

Начальник штаба восхитился:

— Вот это молодец! Характер у тебя, солдат, боевой. Покажи себя в деле, а за царем служба никогда не пропадет. — Заглянул в документы Соколова, прочитал о разжаловании в рядовые из полковников, задумчиво почмокал губами и сразу перешел на «вы», тон сменил на более сухой: — Кстати, почему вы прибыли в часть позже, чем предписано?

— Виноват, господин капитан. Готов написать объяснительную записку.

Соловьев отвечал:

— Канцелярию разводить не будем. Если с дамой развлекались, то причина уважительная. — Сам Соловьев был бабником, и это увлечение в других оправдывал. — Ну да ладно, удачно сходите за языком — прощу. Поживете, с обстановкой ознакомитесь и пойдете.

— Чего обживаться? Я по делу скучаю, хоть сегодня, господин капитан, готов за германцем идти…

— Вот как? — Соловьев с любопытством поглядел на новичка. — Рвение похвальное. Одобряю. — Отвел Соколова в сторону. — Есть сведения, что из Берлина залетели на наш фронт две важные птицы — генералы.

— Кто? — с любопытством спросил Соколов, знавший «кто», но хотевший утвердиться в своих предположениях.

Соловьев удивился:

— Какая вам разница кто? Все равно их имена вам ничего не скажут, как, впрочем, и мне. Если разведывательные данные не врут, берлинские инспекторы знакомятся с позициями генерала Бом-Ермоли. Необходимо выяснить, почему возник этот интерес. Для этого надо приволочь кого-нибудь из офицеров.

Соколов согласно кивнул:

— Наверное, с предстоящим наступлением наших войск.

Начальник штаба кивнул:

— Разумеется! — Еще более понизил голос. — За что вас разжаловали?

— Поучил молодого петушка, который думал, что больно клюется. А он племянник теперь уже бывшего военного министра Шуваева.

Начштаба поскреб пятерней небритую щеку.

— То-то из полковника гвардейского низвели до рядового. — Пожал руку. — Хорошо, сейчас отдыхайте с дороги, а позже обсудим вылазку.

— Господин капитан, я готов.

— Дай-то Бог. — И начальник штаба, восхищенный бывшим полковником, пожал громадную ручищу атлету. — Я прикажу ротному Семенову, он даст вам хорошего напарника, скажем, рядового Шлапака. Отличный разведчик, отважный и везучий.

Соколов насторожился:

— Господин капитан, разрешите спросить?

— Обращайтесь.

— Шлапак — это какой, Сергей?

— Верно, Сергей. Что, знакомы?

— Так точно, в одном вагоне на фронт ехали. Все о море мечтает…

— Да, он и мне уже рапорт подал, я его передал по инстанции. Уверен, что он и разведчиком будет отличным.

Соколов расстроился. Попутчик мог только помешать перебежать к врагу. Он сказал:

— Господин капитан, мне не надо напарника, я привык в одиночку…

— Не мечтайте, в одиночку не управитесь. Условия сложные — переправа, тот берег немцы охраняют усиленно. А вот коли на двоих одного вражеского офицера притащите, так я про вашу задержку забуду.

Соколов подумал, решил изменить план действий. Он заверил:

— Так точно, притащим! — С горечью подумал: «Какие замечательные люди, какой открытый и прекрасный капитан Соловьев, и вот придется заставить страдать своей мнимой изменой! Господи, как противно! Впрочем, кто виноват? Сам придумал такой план, даже государь удивлялся мне. А „Стальная акула“ от меня все еще столь же далека, как Юпитер».

Начштаба напутствовал новичка:

— Желаю успехов, вас проводит в роту младший унтер-офицер. — Он повернулся к штабному домику, зычно крикнул: — Эй, Фрязев!

И тут же на крыльцо выскочила знакомая долговязая фигура, на ходу застегивая шинель и что-то торопливо дожевывая.

Начштаба приказал:

— Фрязев, проводи вновь прибывшего в разведроту к Семенову.

Фрязев, сделав решительное усилие, заглотил недожеванное, вытянулся, отчеканил:

— Есть солдата проводить в роту Семенова. — И в этот момент встретился с насмешливым взглядом Соколова, узнал его и так страшно побледнел, что даже начштаба удивился, но истолковал по-своему:

— Вот какие богатыри на Русской земле еще есть! Видишь, даже ты, Фрязев, глаза вытаращил.

Они пошли по изрытому окопами косогору. То и дело попадались срезанные как бритвой деревья и воронки от бомб. Соколов не без ехидства произнес:

— Ну, Фотий, как служба твоя идет? При штабе заваркой чая заведуешь?

Фрязев ничего не ответил, лишь ожесточенно сплюнул себе под сапог и еще шибче засопел, продолжая подниматься в гору.

Приятное знакомство

Разведрота, как все подобные роты на свете, вбирала в себя самое лучшее и отчаянное, самое рисковое и куражное. И положение разведчиков было более выгодным, чем других. Пищевое довольствие получали лучшее, всегда в роте можно было найти бутылку спирта или пачку чая.

Именно разведчики быстрей других украшали свои геройские груди Георгиями. Но и потери среди разведчиков были самые значительные.

Соколов увидал большой, тщательно выложенный тройной накат — защита от вражеских снарядов. Вслед за Фотием он спустился вниз по крутым ступеням. Землянка была вырыта глубоко, стены забраны необструганными бревнами, нары покрыты одеялами. Освещалась землянка стеариновыми свечами, вставленными в кружки. Жарко топились две печки-«буржуйки». На печках что-то шипело в сковородках и бурлило в кастрюлях. В дальнем углу Соколов разглядел икону Смоленской Божией Матери, под которой розово светилась лампадка.

Все с любопытством повернулись к вошедшему. Соколов упирался в низкий потолок головой, и ему приходилось сильно сгибаться, чтобы поместиться в блиндаже.

Он молча перекрестился на икону, лишь затем со всеми поздоровался.

Разведчики занимались делами: читали газеты, штопали одежду, пришивали пуговицы, что-то стирали в тазу, над печкой сушились портянки и рубахи, над печкой прожаривали нательное белье, из жестяной кружки пили крепко заваренный чай.

Ротный, маленький чернявый прапорщик со сросшимися на переносице лохматыми бровями, нарочито сердитым голосом сказал:

— Фрязев, ты к нам еще слона привел бы! Как же такой богатырь в нашей хибарке поместится, а? — К Соколову: — Солдат, осторожней, головой накат не проломи.

Разведчики — острословы, не лезшие в карман за шуткой, — раскатились в хохоте. Ротный пожал новичку руку:

— Ваши нары вот эти, возле стола.

Соколов отозвался:

— Удобно, не надо далеко обедать ходить.

Разведчики, расположенные доброжелательно, снова загоготали. Ротный продолжал:

— Как фамилия? Уже успели пороху понюхать? Вижу, вижу, отметина вражеского штыка на щеке, а эта — от пули. Где воевали?

— У Брусилова разведчиком штаба!

— Очень хорошо! Небось соскучились, к врагу в гости прогуляться желаете? Дня два отдохните, обживитесь, а там и службу предложим нескучную, — сощурил глаз, испытующе глянул на новобранца.

— Чего ждать? — откликнулся Соколов. — Начштаба обещал, что сегодня же пойду за языком.

Разведчики одобрительно зашумели:

— Это по-нашему!

Ротный согласно кивнул:

— Что ж, получить боевое крещение — дело милое…

В это время в блиндаж ввалился сухощавый, крепкий и какой-то удивительно ловкий в движениях человек лет тридцати пяти. Продолговатое лицо, как у Цезаря, было разрезано глубокими складками, мясистый нос придавал этому лицу особую выразительность. Он уставился на Соколова щелями серых глаз. Вдруг рот его расплылся в широкой улыбке до ушей, обнажив крепкие белые зубы. Он бросился к Соколову, заключил в крепкие объятия:

— Вот это встреча! А мне сказали — разжалованный Соколов, ну, счастье-то какое… — Шепнул: — Как выпутался, когда из вагона выскочил среди ночи? Там небось волки голодные стаями бродят?

— Да, бродят! На тот берег хочешь?

Шлапак подхватил:

— Какое уж тут хотение? Тут нужда, и никаких гвоздей. Впрочем, в такой компании — с нашим удовольствием. На том берегу уютно…

Соколов добавил:

— Только одна беда: вместо красивых девушек — противные немцы.

Все дружелюбно улыбались, Соколов был принят в сообщество отважных. С «буржуйки» сняли громадную сковороду с жареной свининой и картошкой.

Ротный Семенов предложил:

— Ну, за нашего нового товарища выпить не грех…

Соколов властно остановил:

— Нет, перед вылазкой никогда не пью. В тыл врага, как в храм, идти надо с трезвым глазом и прозрачной душой.

Ротный Семенов многозначительным взглядом обвел боевых товарищей, поднял вверх палец, словно утверждая: а я вам что говорю!

Сюрприз

После ужина ротный Семенов кивнул Соколову и Шлапаку:

— Пойдем на воздух, поговорим о нашем деле!

Они минут сорок гуляли в лесочке, перешагивая через деревья, срезанные снарядами, об ходя воронки, разглядывая местность: разведчики обсуждали план операции.

Ротный вопросительно поглядел на Соколова:

— Вам следует учесть, что течение реки стремительное. Нынче полнолуние, небо безоблачное. На тот берег перебраться незамеченным будет ох как сложно. К тому же германцы ракетами местность освещают.

Шлапак широко улыбнулся:

— Прекрасно, легче знаки различия увидать, чтобы птицу жирнее поймать.

Ротный задумчиво сказал:

— Если вас заметят, ведь живьем не выпустят. Может, на подмогу еще троих-четверых ребят дать?

Соколов слушал ротного вполуха. Он размышлял: «Как обидно, если подстрелят во время форсирования этой лужи!»

Ротный протянул руку, сказал:

— Видите Лысую гору? Во-от за этой самой лощиной она, в версте от берега. У германцев на западной стороне Лысой горы как раз штабной блиндаж. Охраняют пуще своего глаза. Из пушек стреляй не стреляй, толку мало: или в верхушку горы, или перелет. Действуйте, друзья, как договорились — по обстановке. Будет случай взять офицера — расстарайтесь, а рядового состава не троньте, не беспокойте немцев попусту.

— Как это — не беспокойте? — недовольным тоном пробурчал Шлапак, обожавший опасные приключения. В Соколове он с первого взгляда почувствовал родственную душу, смотрел на него с восторгом и особенно хотелось выказать себя в его присутствии.

Ротный назидательно сказал:

— Начштаба лучше тебя, шустрого, знает, что делать… Понял?

Шлапак кивнул:

— Уразумел!

Ротный душевным тоном произнес:

— В штабе очень на вас надеются! Язык-офицер вот как нужен, — провел ребром ладони по шее.

Соколов хмыкнул, подумал: «А мне-то как быть? И офицера захватить, и одновременно в плен сдаться — это невозможно!» И вдруг остроумная идея пришла в голову, он даже не сдержал довольную улыбку, а вслух проговорил: — Уже порядочно стемнело! Пошли выпьем крепкого чая да на ту сторону, с Богом…

Прощай, родимый Берег!

С немецкой стороны время от времени пускали ракеты. Взлетев в небо, они на короткое мгновение застывали, отражаясь в черной воде, и потом рассыпались яркой пылью, медленно падая вниз. Ракеты освещали нейтральную полосу — речку и мертвую, израненную беспощадной войной землю.

Соколов усмехнулся:

— На ту сторону перебраться опасно, но можно. Гораздо труднее захватить живьем офицера, желательно штабного да с полным портфелем секретных бумаг. И уж почти невероятно притащить его на этот берег живым. Так, может, я один буду рисковать?

— Ни в коем случае, — решительно возразил ротный. — Вдвоем отпускаю вас лишь потому…

Соколов со смехом перебил:

— Потому что Серега Шлапак троих стоит. Морская душа жаждет водной стихии. Пусть будет так. Идем в блиндаж, раскинем карту и вместе подумаем…

* * *

Соколов, изучив карту и выяснив обстановку, предложил свой план захвата немецкого офицера. Ротный, поначалу упрямившийся, наконец сдался:

— Очень риск велик, но нужда велика… Действуйте!

План был прост: пробраться к штабу, устроить там пожар и, пользуясь паникой, захватить кого-нибудь из офицеров.

Шлапак задумку поддержал, широко улыбнулся:

— Они от пожара очумеют, разбегутся, как тараканы!

— Побежа-али! — иронически протянул ротный. — Ты вначале реку преодолей, потом — береговую охрану, потом посты минуй да в лес далеко не суйся — там есть заминированные участки. Если все благополучно преодолеешь, то, возможно, подберешься к штабному блиндажу. А он охраняется крепко! А кого захватишь, то до берега доволочь надо. Доволочешь — умудрись переправиться, чтобы немцы не подстрелили…

— Завел музыку! — поморщился Соколов. — Тебя, ротный, послушать, так лучше дома у жены под юбкой сидеть. В войне без смертельных опасностей не бывает.

Шлапак сказал:

— Не думаю, чтобы охрана штаба была большой! Немцам в голову не придет, что русские настолько обнаглели, что могут преодолеть все кордоны.

— Пусть станется по-вашему, — вздохнул ротный. — Но потерять таких богатырей мне будет больно. Поужинайте да за дело!

* * *

Соколов нашел большой гвоздь. К всеобщему восхищению, с размаху вогнал его в стену и повесил на него шинель. На себя он натянул брезентовую робу с капюшоном, в которой рыбаки ходят на промысел и которая графу была до колен и не сходилась в груди. Оглянулся:

— Где бутылка?

— Вот она! — Шлапак протянул посудину темного стекла с надписью «Трехгорное пиво» и заткнутую пробкой. Это была зажигательная смесь.

Соколов сунул бутылку в большой нашитый карман.

Шлапак уже нарядился в немецкую шинель. Теперь он набивал карманы веретьем и паклей.

— Серега, спички не забыл?

— Никак нет, провощенные, тут они! — Шлапак хлопнул по нагрудному карману.

— С Богом!

Разведчики перекрестились на икону Смоленской Божией Матери и, напутствуемые товарищами, вышли на улицу. Провожать их отправились ротный и двое разведчиков.

Над головой стояла синяя чернота ночи. Возле полной луны, заливавшей землю ясным спокойным светом, тихо плыли легкие прозрачные облака. Стрельбы не было. Казалось, все застыло в сладостной дремоте, лишь сосны покачивались над обрывом да неумолчно ворчала и плескалась по большим камням горная речушка. С вражеской стороны даже перестали пускать осветительные ракеты — и так все видно как на ладони.

Ротный негромко вздохнул:

— Хуже ночки не придумать: и тихо, и светло.

Шлапак прошептал:

— Погано, да дело делать надо.

Соколов, умевший и в дурном находить хорошие стороны, оптимистично возразил:

— Самая замечательная ночь: враги и не представляют, что в такую светлынь к ним гости нагрянут. Дозорные, небось, шнапс потягивают да о любовницах своих врут.

Ротный сделал предупреждающий жест.

— Тсс! Сейчас далеко слышно. — В последний раз напомнил: — Главное, чтобы вас не вынесло на стремнину. Вынесет — немцы заметят и расстреляют. Зато в тени высокого берега вам легче остаться незамеченными.

Шлапак, горячая натура которого жаждала опасного дела, торопливо согласился:

— Знаю, знаю! Нам следует причалить к подмытому берегу, где густой ивняк. Там что-то вроде небольшой пещеры — прекрасное укрытие. В нем оставим лодку, а сами выкарабкаемся на берег. Что об одном и том же рассусоливать?

* * *

Прошли по косогору саженей сто. Здесь речка круто изгибалась и была наиболее узка. Ротный только указал в густых зарослях ольхи приготовленную плоскодонку. Соколов и Шлапак перешагнули в нее с берега, и плоскодонка зыбко закачалась, едва бортами не хватая воду. Мелькая в лунном свете голыми задницами (сапоги и все остальное предусмотрительно сняли), разведчики-помощники вошли по пояс в воду. Они с силой вытолкнули плоскодонку на глубокую воду.

За веслами сидел Соколов. Речушка беспрерывно шумела, и это заглушало плеск воды от весел. Атлет греб ритмично и сильно, и поначалу все шло успешно. Но затем стало заметно, что лодку неудержимо сносит мимо намеченного места на открытую, ярко освещенную луной воду.

Ротный, прислонившись спиной к могучему дубу, до крови закусил палец, простонал:

— Ну что они мешкают? Еще, еще чуть-чуть…

Соколов и сам понимал опасность положения. Он прилагал невероятные усилия, весла прогибались, спина вспотела. Наконец лодка, преодолев стремнину, стала приближаться к спасительному берегу.

Как раз в тот момент, когда, казалось, можно торжествовать успех, весло не выдержало, переломилось. Лодка, словно птица, вырвавшаяся из клетки, понеслась вниз по течению, с каждым мгновением удаляясь от близкого берега.

И тогда Соколов сдернул с себя робу. Держась за борт лодки, спрыгнул в воду. К своей радости, под ногами он ощутил каменистое дно. Неимоверно напрягаясь, стал шаг за шагом отвоевывать расстояние у берега.

Шлапак смекнул, выдернул весло из уключины и начал подгребать, несколько облегчая труд Соколова. Дело пошло веселее. Дно повысилось, и вода атлету вначале была по грудь, а потом и вовсе по пояс. Соколов втащил лодку в укрытие под размытый берег, привязал к торчавшему из воды какому-то куску железа.

Ротный, наблюдавший сцену с другого берега, облегченно вытер ладонью лоб, перекрестился:

— Уф, слава Тебе…

Первая жертва

Разведчики выбрались на берег. Соколов разделся догола, выжал намокшую одежду, снова надел ее, а сверху набросил брезентовую робу с капюшоном.

Шлапак шепотом спросил:

— Холодно?

Соколов обнадежил:

— Скоро будет жарко!

Вокруг царила тишина, пахло рекой и далекими дымами. Где-то хрипло заливалась собака, кто-то громко разговаривал, кто-то под пиликанье губной гармошки тоскливым голосом выводил немецкую песенку «Мой милый Августин». Шлапак шепнул:

— Вон Лысая гора, где штаб…

Часто останавливаясь и чутко прислушиваясь, они отправились по узкой лесной тропинке, которая тащилась вверх. Здесь, на вражеском берегу, больше, чем на нашей стороне, земля была изрыта снарядными воронками, поваленными деревьями.

Так они двигались затылок в затылок довольно долго. Два-три раза останавливались и прятались за деревья, когда на дороге раздавалась немецкая речь. К счастью, враги поодиночке не ходили, и громкие разговоры и смех загодя выдавали их присутствие. Немцы вновь стали запускать ракеты, на несколько мгновений освещая реку и свой берег. В этих случаях разведчики пластались на землю и оставались недвижимыми.

Так они прошли почти километр. Начался подъем на Лысую гору.

Вдруг Шлапак, шедший впереди, поднял руку, замер. Он поманил Соколова, шепнул:

— Караульные! — и потянул от тропинки.

Они спрятались за толстым деревом.

Вскоре послышалась немецкая речь. Вверх с громким шипением взлетела осветительная ракета, на мгновение замерла в высокой точке, залив пространство мертвенным светом, и рассыпалась огненной пылью.

На тропинке показались трое в шинелях и с ружьями. Они спускались с горы и весело о чем-то болтали. Соколов прислушался. Немец рассказывал о военных подвигах:

— Вижу, он в угол окопа забился, руки поднял, чего-то по-русски лепечет: сдается, значит…

— И ты чего?

— А я не растерялся, шагнул к нему и, как на учениях, с шагом ноги вперед выпад — раз, штыком его в грудь! Так костяшки и хрустнули, штык как в масло вошел. Весь штык в крови, а он, не поверите, живой! За винтовку руками ухватился, а сам что-то так жалобно, словно ребенок, лепечет. — И рассказчик весело загоготал, словно речь шла о чем-то забавном.

— Ты прав, Роберт! До чего же русские, эти собаки, живучие, просто удивительно! — согласился другой. — В начале войны, когда мы на Париж наступали и совсем близко подошли, был случай…

Тот, кто рассказывал про свой подвиг в окопе, крикнул:

— Отто, иди, я догоню!

Роберт, странным образом не замечая Соколова, остановился напротив, в шаге-двух, расстегнул шинель, затем долго шарил в мотне и, наконец справившись с одеждой, начал мочиться на тропинку.

Шлапак, боявшийся шумно дышать, раскрыл от изумления рот: Соколов вдруг появился перед солдатом и негромко на чистом немецком языке сказал:

— Доброй ночи!

Солдат, продолжавший заниматься своим делом, словно загипнотизированный, тоже тихо ответил:

— Доброй!

Он раскрыл рот, видимо хотел о чем-то спросить, но Соколов вдруг обеими руками схватил его за голову и так резко рванул вниз и в сторону, что у немца не выдержали позвонки и он, широко разинув рот, свалился на снег.

— Надо с него шинель снять, — глухо сказал Соколов.

Шлапак выскочил из укрытия, вытряхнул бесчувственного немца из шинели на снег. Соколов сбросил с себя брезентовую робу, натянул шинель. Она была явно мала и на груди не сходилась.

Тем временем Шлапак выхватил из-за пояса широкий нож с зазубренным лезвием и хотел с размаху провести им по горлу немца. Соколов остановил:

— Это лишнее!

Шлапак недоуменно выдохнул:

— Как — лишнее?

Соколов ничего не ответил. Схватив немца за руки и за ноги, он оттащили его на несколько шагов от дороги и швырнули в тень толстого бука.

Откуда-то сверху, с горы, послышался голос:

— Роберт, ты где? Не заблудился? Ау!

Соколов по-немецки хрипло выдавил:

— Дай желудок опорожнить! (Фразу эту, заметим, он сказал гораздо грубей.)

На горе захохотали. Рассказчики обсуждали что-то очень уморительное, и голоса их постепенно затихали.

Шлапак не сдержал восторга, молча обнял товарища и потянул его в лес, но Соколов отрицательно помахал рукой и указал на взбиравшуюся винтом горную тропинку.

Не спеша они начали взбираться вверх.

Военная хитрость

Разведчики неторопливо подымались в гору. Вдруг они отчетливо, совсем поблизости, шагах в тридцати, за поворотом, услыхали голоса немецкого караула: видно, те вышли из-за горы. Шлапак вновь потянул за рукав Соколова, но тот повернулся и поднес кулак к носу товарища, громким шепотом сказал:

— Серега, успокойся!

И вновь опытный разведчик покорился, хотя на сей раз его бесстрашная натура, бывавшая в самых опасных переделках, испытала смущение.

Тем временем расстояние до караула совсем сократилось. Дорожка находилась в тени хвойных деревьев, лунный свет, пробиваясь сквозь голые ветви, светил разведчикам в спину. Караульные с удивлением воскликнули:

— Роберт, кого ты ведешь нам в гости?

Соколов с веселой беззаботностью отвечал:

— Твой Роберт внизу всю дорогу дерьмом обделал. Теперь там английский тэнк застрянет. Чего он сегодня, на ужин аусбайна нажрался?

Один из немцев отозвался:

— Аусбайн мне по ночам снится! Нет, свиных голеней на войне не дают. Но кто вы?

Караульные были явно удивлены. Соколов прибавил шагу, сближаясь с немцами, и громко расхохотался:

— Отто, ты меня не узнаешь? На Париж в одном полку наступали…

Отто растерянно отвечал:

— Голос знакомый, да разве в темноте разглядишь. Это ты, Альфред?

— Ну наконец-то, наконец-то узнал!

— Да ты каким-то длинным стал. Когда ты прибыл?

— Только что. Иду для представления в штаб.

— Долго ждать будешь, там только что совещание началось. Из Берлина сам фон Лауниц прибыл, а с ним еще какой-то берлинский генерал-старикашка.

— Фон Лауниц? Не может быть! — изобразил изумление Соколов. — Мы с ним старинные знакомые.

— Будет шутить! Ты не можешь быть приятелем столь важной персоны… Это большая птица, с ним охраны — целый взвод.

Соколов, словно забывшись, вновь громко расхохотался:

— Да, ты, Отто, прав! Я гораздо ближе знаком с его красавицей супругой Верой фон Лауниц. Замечательная женщина! Ну да ладно. Лучше взгляните, что я нашел на дороге — золотые часы. Не вы, друзья, их потеряли?

— Покажи, покажи…

Соколов протянул руку, немцы с любопытством склонились. Соколов вдруг сграбастал их за шкирки и со страшной силой стукнул головами. Что-то хрястнуло в немецких черепах, и они замертво свалились на землю.

Шлапак быстрыми, привычными движениями обшарил карманы, вынул солдатские книжки, письма, фото, какие-то ключи и записки. Затем оба тела оттащили от дороги.

Соколов приказал:

— Вперед!

До штаба оставалось не более полсотни саженей.

Человек с ружьем

Возле штабных дверей, под навесом на толстенном бревне, с ружьем, поставленным между колен, сидел молоденький немец в очках — постовой. В трех шагах от входа ярко горел костер, освещая окружающее пространство, — мышка не проскользнет!

Архитектура штаба была проста. Со стороны реки был устроен двойной накат из толстых бревен, засыпанных для маскировки слоем земли. Торцовые стены были глухими. Зато со стороны главного фасада, который охранял очкарик, кроме двери, было небольшое зарешеченное окно.

Мы говорим об этих мелочах, поскольку они оказались для операции важными.

Но пока позволим себе о человеке с ружьем. Его фамилия была Раух, и по мирной профессии он был фармацевтом, вместе с отцом содержал аптеку в славном и древнем Кёнигсберге. От рождения очкарик был неудачником, все шишки валились на него.

Но однажды очкарику сказочно повезло — на новогоднем балу в ратуше он танцевал с дочерью самого бургомистра, которая после вальса «Порхающие бабочки» вдруг воспылала к несчастному Рауху страстью. Они встречались тайком целых две недели. И Анхен, девица, как все немки, практичная, сказала: «Мой Роберт, иди срочно к папе, проси моей руки! Я люблю тебя одного».

Очкарик страшно побледнел: «Он убьет меня!»

Анхен заверила: «Не убьет!» — и оказалась права.

Папаша не только не убил жениха, но благословил молодых.

Еще через три недели сыграли шумную свадьбу. Две сотни гостей пили, ели, недоумевали: «Какой мезальянс!» Они не могли знать: Анхен уже на четвертом месяце беременности, и причиной этого происшествия был какой-то мелькнувший метеоритом гауптман-кавалерист.

На второй день после свадьбы папу-бургомистра вызвали в Берлин. Тот нежно поцеловал детей и сел в спальный вагон.

Фармацевт Раух был наверху блаженства, но, как всегда, неприятность уже поджидала его. Дело в том, что был у бургомистра жуткий недоброжелатель — местный военный комиссар: тощий как щепка, с саблей и ишиасом. Между комиссаром и бургомистром давно шла война, каждый пакостил недругу везде, где мог.

Враги время от времени встречались в ратуше, когда провожали на фронт новобранцев. Бургомистр прославился своими зажигательными речами, в которых он горячо восхвалял патриотизм, любовь к отечеству и почетную необходимость — доблестно воевать за фатерланд.

Еще не совсем замолк гудок паровоза, который повез бургомистра в Берлин, как его зятек был призван в армию. И более того — отправлен на передовую. Это была жестокая проделка комиссара.

На недоуменные вопросы окружающих комиссар усмехался в закрученные вверх усы:

— Наш бургомистр такой патриот, что испытает лишь прилив гордости за своего зятя! — и со злорадством и неприятным чувством страха ожидал возвращения из Берлина заклятого врага.

Впрочем, интерес к этому делу испытывал весь замечательный город, родина Канта и колдунов.

Все были уверены: бургомистр, вернувшись домой, убьет комиссара. Однако произошло нечто невероятное. Бургомистр, узнав новость, расцвел от счастья и при очередной отправке новобранцев воскликнул:

— Я счастлив и горд, что мой горячо любимый зять добровольцем отправился под вражеские пули, брачное ложе поменял на сырой окоп, могучей грудью встал на защиту великой Германии. Хох, друзья! И я сейчас хочу сказать сердечное спасибо нашему мудрому комиссару, не отказавшему в просьбе отважного юноши, хотя тот был освобожден по недостатку зрения! — и пожал своему ишиасному врагу руку.

Мудрый бургомистр рассуждал просто: «Если этого несчастного очкарика убьют, то беды большой не случится, скорее наоборот. Зато Анхен родит ребенка от героя войны. И в любом случае пусть все видят, что я для блага великой Германии даже близкого человека не пожалею».

Как бы то ни было, от этой замечательной речи и полной неожиданности вредного комиссара хватил апоплексический удар: прямо в ратуше он скончался. Все решили: от избытка патриотических чувств! — и похоронили с военным оркестром и всеми необходимыми ритуальными почестями за счет города.

Что касается губернатора, то горожане боготворили его, поставили памятник на гранитном постаменте, назвали его именем улицу, а в аптеке повесили портрет фармацевта-героя. Кроме того, сочинили гимн своего города — бодрый марш: «Бургомистр — наше знамя боевое, мощи германской надежный оплот!»

Дерзкий маневр

Фармацевт наивно надеялся на помощь влиятельного родственника. Но благодетелем и, кто знает, возможно, спасителем неожиданно стал совершенно другой человек — русский полковник граф Соколов.

Разведчики, прятавшиеся шагах в двадцати от входа в штаб, хорошо видели постового. Фармацевт, сидя на толстом бревне, подбрасывал сухие сучья в полыхающий костер. Когда огонь ярко вспыхнул, он стал добросовестно мерить шагами пространство возле входа.

Штаб был освещен, как сцена Королевской оперы в Берлине во время тысячного спектакля оперы Рихарда Вагнера «Золото Рейна».

Шлапак едва слышно шепнул:

— Поговорите с ним, отвлеките, а я сзади зайду и…

В этот момент из-за угла появились двое патрульных, перекинулись несколькими словами с очкариком и продолжили свою вахту.

Соколов, не теряя времени, вышел из укрытия. Опытным взглядом определил: на посту новичок. Фармацевт, видя идущего прямо на него человека гигантского роста, несколько растерялся. Он нерешительно спросил:

— Простите, кто вы? — и дрожащими ручками направил винтовку на гения сыска.

Соколов добродушно улыбнулся:

— Ты, братец, спятил? Своих не узнаешь?

Фармацевт подслеповато щурился. Правильная немецкая речь его успокоила.

— Как-то не узнал сразу.

— Совещание идет?

— Уже третий час, скоро, думаю, закончат. Сегодня новый фильм привезли — «Полицейский № 111», а тут, как назло, на часах стоять.

Соколов подхватил:

— Гарри Пиль в главной роли, я уже видел. Такие приключения — дух захватывает. Я в четырнадцатом году в Берлине пять раз смотрел с Гарри Пилем «Маню-турчанку» и «Чужой в гареме».

Очкарик внимательней пригляделся к незнакомцу и подозрительно спросил:

— Простите, вы из какой роты?

Соколов расхохотался:

— Не знаешь, чудак? Из роты капитана Соловьева.

У очкарика округлились глаза.

— Какого капитана?..

В это время с другой стороны блиндажа стремительно появился Шлапак. Словно кошка, ступая быстро и мягко, он приближался сзади к жертве. Разведчик уже занес над головой большой охотничий нож, готовый всадить его по самую рукоять в спину очкарика.

Но тут Соколов сделал нечто неожиданное. Вот так по-человечески перекинувшись несколькими словами с немцем, заглянув в его глаза, он вдруг увидал не просто врага, но маленького, несчастного человека, ощутил к нему жалость. Ради сострадания богатырь нанес по челюсти фармацевта Рауха страшный боковой справа. Очки фармацевта мелькнули стеклышками, а сам он рухнул как подкошенный, лицом вниз.

Шлапак в недоумении опустил тесак:

— Вот тебе и на!

Соколов с восхищением сказал:

— Взгляни, ружье из рук не выпустил, молодец очкарик! Так и лежит в обнимку, как с любимой фрейлейн.

Дальше события развивались стремительно.

Совместными усилиями разведчики толстенным бревном — местом отдыха постового — привалили дверь, облили ее бензином и подожгли. Пламя заплясало высоко и весело.

Затем Соколов спросил:

— Серега, пакля?

Шлапак уже накрутил на палку веретье и паклю, живо отозвался:

— Готова, профессор!

— Бензинчиком освежил?

— Так точно!

— Поджигай! — скомандовал Соколов и, уцепившись за металлическую решетку, напрягся и вырвал ее вместе с оконной коробкой. В лицо пахнуло кислым надышанным воздухом. — Швыряй!

Шлапак метнул в светлый проем огненную палку, а затем туда же отправил бутылку с остатками бензина. Из дома донеслись крики ужаса:

— Файер, файер!

Из окна тут же рванул дым, дверь под напором ошалевших врагов тряслась, но не поддавалась. Наконец жертвы русской удали стали искать спасение в окошке.

Соколов сказал:

— Немцы — народ дисциплинированный! Первыми выпустят высшее начальство…

И тут же, словно оправдывая эти слова, в проеме окна показался человек с золотыми погонами и лицом, перемазанным сажей. Его подтолкнули в спину, и он пулей вылетел на улицу, закувыркался по земле. Соколов радостно крикнул:

— Вот он, сердечный! — По-немецки: — Добрый вечер, господин генерал. Вы-то и нужны нам. — Повернулся к Шлапаку, по-русски: — Серега, это фон Лауниц! Кончен бал, не мешкай. Тут сейчас такое начнется…

Но боевой друг Соколова не удержался. Он уже подхватил под мышки выпрыгнувшего в окошко еще одного господина в генеральском мундире:

— Гутен таг! Стоять на месте, а то пристрелю! — Обернулся к окну. — А ты куда? — Запихнул обратно какого-то лейтенантишку и лишь потом швырнул в окно гранату. Крикнул: — Ложись! — и повалил своего пленника.

Бросились на землю, и Соколов чуть не раздавил фон Лауница.

И в тот же миг в избе что-то страшно ухнуло, крыша словно поднялась в воздух, застыла на месте, а затем обрушилась вниз. Теперь дом полыхал, как коробок шведских спичек, брошенных в костер.

— Скорей, скорей уходим! — заторопил Шлапак.

Соколов согласился:

— Сейчас здесь будет слишком много шума. Вперед! — Надвинул на голову капюшон, подтолкнул револьвером фон Лауница. — Быстро!

Ошалевшие от страха, дыхнувшие огненного воздуха пленники неслись со склона вниз словно угорелые. Разведчикам не было нужды их погонять. Попавший навстречу патруль пришлось пристрелить.

Спустя несколько минут Соколов, сбросив с себя одежду, плыл в ледяной воде, подталкивая рукой лодку. С другого борта веслом действовал бесстрашный Шлапак.

Но даже с одним веслом дорога к родному берегу на этот раз была короче, чем к чужому.

Весь немецкий полк, занимавший правый берег, бросился на пожар, запоздало пытаясь затушить его. О врагах и об охране берега они как-то забыли: на это Соколов и рассчитывал.

Минуло всего полчаса, как оба пленных генерала, до смерти перепуганные, в российском штабе давали чистосердечные показания.

Немцы, взбешенные диверсией, открыли по нашему берегу беспорядочную и бессмысленную артиллерийскую и ружейную стрельбу.

Соколову пришла в голову очередная остроумная мысль, и, надо признать, блестящая.

Народный кумир

Что стало с нокаутированным фармацевтом Раухом? Впопыхах его приняли за мертвого и сложили с обгорелыми трупами в сарай. Однако ночью контуженный пришел в себя. В окно ясно и спокойно лила широкий мертвенный свет луна. Увидав возле себя обезображенные трупы, пахнувшие жареной бараниной, фармацевт начал дико вопить:

— Помогите!

Дверь открыли и очень удивились, что покойник ожил.

То ли от страшного удара русского разведчика, то ли от пережитого ужаса, но только с той поры голова фармацевта начала дергаться вверх и вправо — нервный тик.

За доблесть, проявленную в смертельной схватке, фармацевт Раух был награжден боевым крестом на левую грудь и ближайшим эшелоном отправлен домой, в славный Кёнигсберг.

Здесь героя встречал весь город: бодрые марши в громком исполнении оркестра пожарных, цветы от благодарных горожан, улыбки девушек, выспренние речи.

Фармацевт Раух стал желанным гостем на разных собраниях. Дергая головой, он рассказывал о своих боевых подвигах и вдохновлял молодежь. Так продолжалось до начала Второй мировой войны. Осенью 1939 года героический Раух был отправлен для поднятия боевого духа на передовую. Домой он почему-то не вернулся, и следы его затерялись.

Бегство

Добыча разведчиков была сказочной! Как выяснилось, вместе с фон Лауницем был захвачен генерал-контрразведчик из Берлина знаменитый Фридрих Шульц.

Имя этого человека знатокам скажет многое. Именно этот Шульц долгие годы был правой рукой Эриха Людендорфа, с шестнадцатого года командовавшего всеми вооруженными силами великой Германии. Славный Людендорф стал автором концепции «тотальной войны» и ближайшим сподвижником Гитлера.

На российском берегу уже успели заметить пожар. Пушки, радостно отрыгаясь огнем, в ответ на немецкую стрельбу выпустили по чужому берегу с полсотни снарядов.

Разведчиков встречали как настоящих героев. Их обнимали, тискали. Тут же на берегу налили по доброй чарке. Сам начштаба Соловьев сказал:

— Повышаю вас в звании и представлю к награде. Истинно молодцы! Ну, ваше здравие!

В российском штабе царил праздник. Серега Шлапак, уже изрядно отметивший победу, сидел в своем блиндаже, улыбался во весь зубастый рот и в сотый раз, привирая все больше и больше, живописал о походе на тот берег. Ему уже самому казалось, что вдвоем с Соколовым они нынче разгромили не иначе как дивизию.

Разведчики слушали, разинув рты и немного завидуя героям.

Но главный сюрприз — ошеломляющий! — был впереди.

* * *

Когда Соколов помогал фон Лауницу выбраться из лодки на берег, он ему дыхнул в ухо:

— Постараюсь освободить вас… Только не злите русских, больше рассказывайте им. Если они придут в бешенство, то могут пристрелить. Варвары!

Пораженный пленник недоверчиво взглянул на Соколова, благодарно кивнул:

— Да, конечно… Спасибо!

Теперь на пару с Фридрихом Шульцем, который был предупрежден о заговоре, пленники спешили подробней ответить на все вопросы. Жажда жизни оказалась превыше воинского долга.

На другой день Соколов сказал Шлапаку:

— Серега, надо новое весло сделать, да покрепче!

Тот охотно отозвался:

— Во второй роте есть курский умелец, его фамилия Бугров. Плотник от Бога!

— Так идем во вторую роту! Только прихватим уцелевшее весло — для образца.

…На солнечном пригреве, усевшись на срезанную снарядом ель, разведчики отыскали солдатика маленького роста с круглым добродушным лицом. С необыкновенной ловкостью действуя коротеньким ножом, он что-то резал из чурбака. Глаза Бугрова источали беспредельную жизнерадостность и расположение ко всему, что по земле ходит и ползает. Увидав гостей, улыбнулся, не прекращая работы, быстро выстреливая слова, заговорил:

— Ой, сами герои ко мне пришли! Ну, ребята вы фартовые, теперя по Егорию на грудь получите — от начальства! А от деда Бугрова — по ложке. Придется для вас без всякой очереди вырезать. Деревянная ложка не в пример железной никогда рот не обожжет! Мне даже дивизионный каптенармус заказывал, резал с его вензелями.

Соколов сказал:

— Бугров, ложки у нас есть, не хлопочи. А вот заказ у нас важный, военный.

Бугров прекратил работу, с любопытством уставился на Соколова:

— То есть?

— Сделай весло. Вот образец. Срочно надо.

Бугров покрутил в руках образец, поморщился и с презрением положил на землю.

— Это разве образец? Тьфу, да и только! Одна видимость. — Поднялся с бревна, взял Соколова за отворот шинели. Строго глядя атлету в глаза, наставительно сказал: — Чтобы весло было стоящее, надо разные древесные породы подобрать. Затем отмочить, сделать клееный шпон, пропитать смолой и канифолью — чтоб оно, дерево, гнили и разбуханию не поддавалось. И с учетом роста и веса гребца подогнать. Вот, скажем, милок, под тебя эта доска обструганная, — ткнул пальцем в весло, — мала и тонка. За три дня оба весла для тебя выполню, хоть на свадьбу греби.

Соколов возразил:

— Ну, дед, ты размахнулся! Нам срочно надо.

— Ну, ежели срочно, то выберу осину, вымочу…

Соколов уточнил:

— Мне сегодня вечером грести на чужой берег.

— Тогда нужна ель. Топориком попотею, постучу, готова после ужина будет… Изящества не ждите, а прочность обещаю.

Возвращаясь к себе в блиндаж, Шлапак полюбопытствовал:

— Что, и нынче впрямь на чужой берег пойдешь?

Соколов отвечал туманно:

— Поступлю согласно интересам отчизны.

Шлапак удивленно развел руками.

— Опасно, весьма! Немцы-то взбудоражены…

Запоздалое сожаление

И вот подошел решительный момент.

Еще после ужина дед Бугров принес новое весло и получил за усердие пачку папирос «Катык».

Соколов ушел в блиндаж. Не раздеваясь, улегся поверх одеяла на деревянные нары, накрылся шинелью и тут же погрузился в сон.

Проснулся среди ночи. Розово светилась под образом лампадка. Солдаты дрыхли так крепко, как умеют дрыхнуть только разведчики. Гений сыска тихо вышел из блиндажа.

Еще днем он видел, что пленных генералов замкнули в клетушку, примыкавшую к штабному блиндажу. Соколов сумел узнать, что назавтра их хотят отправить в Петроград. Для осуществления плана у Соколова оставалась лишь одна ночь.

В темноте возле закрытых на замок дверей разглядел постового с ружьем. Постовой удобно развалился на лохматых сучьях упавшей толстенной сосны. Постовой окрикнул:

— Кто идет?

Соколов узнал голос младшего унтера Фрязева. Гений сыска рассмеялся, и его могучий голос раскатился далеко по берегу.

— Фотий, меня судьба словно нарочно сводит с тобой. Расскажи, удачно приземлился прошлый раз, верстовой столб головой не снес?

Фрязев возмущенно засопел, мозги тяжело заворочались в его большеразмерной голове: «Я думал, что Соколова расстреляют как шпиона, а оказалось наоборот: он теперь в фаворе у начальства. Как себя вести с этим наглецом? Опасный тип! Ну да ладно: в первом же бою ему в спину пулю выпущу, никто не догадается, от чьей руки он сдохнет». Смирил неприязнь, равнодушным тоном произнес:

— Проходите мимо, здесь нельзя находиться!

— Смешной ты человек, Фотий. Я поймал генералов, которых ты охраняешь, и я теперь не имею права даже пройти мимо.

— Вот идите своей дорогой!

В голосе Соколова появились металлические нотки.

— Ты, Фотий, опять грубишь мне? — Громко вздохнул. — Почему ты меня так не любишь? Ладно, давай помиримся. Папироску желаешь? Угощайся…

— За папироску спасибо, не откажусь, но только на посту разговаривать по уставу не положено. Вы уж сделайте одолжение, уйдите от греха подальше.

Соколов отозвался:

— Фотий, ты в точку попал: мне пора идти своей дорогой — дальней и трудной. На, бери всю пачку, я все равно не курю, ношу для угощения, — и протянул папиросы.

Довольный Фотий засунул пачку в карман, а Соколов вдруг ухватил его за шею и мгновенно хорошо отработанным приемом крутанул сначала вправо и тут же — сильно и резко — влево, повалил на землю, слегка надавил локтем на горло. Фрязев захрипел:

— A-а, больно!

— Цыц, козявка! Если пикнешь — задавлю. — Вытащил из кармана веревку, надежно связал по рукам и ногам, положил, словно куклу, на ветви ели. — Видишь, как я о тебе пекусь, на ветках не замерзнешь. Теперь открой свою хищную пасть, пошире! Вот какая — белая акула позавидует. Это тебе из веретья кляп. Поспи часик-другой, придет сменный караульщик и освободит. И постарайся больше мне не попадаться. Ты мне не нравишься. А я с немецкими генералами уйду на ту сторону, победа будет за ними.

Фотий аж застонал: ему до слез было обидно, что самому не пришла прекрасная мысль — сбежать с пленниками к немцам. Вот бы награду они отвалили, деньжат не пожалели бы. А теперь все достанется этому ненавистному Соколову!

Огненный шатер

Соколов подошел к дверям каземата, уцепился за висячий замок, рванул — он вылетел вместе с петлями. Открыл низкую дверцу, в лицо потянуло промозглой сыростью. По-немецки произнес:

— Господа генералы, быстро, быстро на выход! Не мешкайте, давайте руку…

Фон Лауниц с недоверием прошептал:

— Вы кто?

— Я пришел выручить вас…

Фон Лауниц внимательно рассматривал Соколова.

— Господин избавитель, почему вы прекрасно говорите по-немецки? Я уверен, что мы где-то уже встречались. Ваши лицо и голос мне кажутся знакомыми.

— Вы правы, герр генерал, мы с вами хорошо знакомы: я — граф Аполлинарий Соколов…

Фон Лауниц воскликнул:

— Невероятно!

— Господа генералы, как говорил Гейне, «мой друг, мгновение порой дарит нам жизнь, спасает нашу участь». Вперед!

Генералы с большим удовольствием покинули свою тюрьму и уже минут через пять сидели в той самой плоскодонке, на которой вчера переправлялись на русский берег.

Соколов греб энергично. Уже минут через десять все трое прибились к немецкому берегу, к той бухте, где накануне высаживался наш десант.

Соколов начал торжественную речь:

— Поздравляю, господа генералы, вы избавлены от плена… — Он не успел окончить фразу, как немцы, сдуру решившие, что это вновь приплыли русские разведчики, открыли бешеную стрельбу. Соколов едва успел увлечь генералов в защищенное место — под обрывом. Пули свистели рядом, вспенивали воду.

Фон Лауниц в сердцах воскликнул:

— Какие идиоты!

Соколов успокоил:

— Пустяки, лишь бы не швырнули гранату.

И словно глупые немцы услыхали совет умного русского: при свете ракет беглецы увидали, как на желтый песок, в двух-трех шагах от их укрытия, шлепнулась граната. Соколов, словно голкипер английского футбола, мгновенно прыгнул за ней и швырнул обратно, на берег. И тут же раздался страшный лопающийся звук — это разорвалась граната. Послышались проклятия раненых немцев.

Шульц взволнованно заорал:

— Болваны! Всех поставлю к стенке! Прекратить стрельбу!

До немцев, видать, долетел начальнический окрик, они стрелять перестали. Но теперь русские открыли пальбу из всех видов оружия — от пистолетов до пушек. Били они, к счастью, не по берегу, где засели беглецы, а по пристрелянным прежде целям — окопам и блиндажам.

Немцы ответили мощной артиллерийской канонадой.

Земля дрожала, вода, взбаламученная разрывами, отражала изломанный свет ракет, по реке пополз кислый пороховой дым, а уши заложило.

Шульц, человек кабинетный, с ужасом заорал:

— Это огненный ад! Мы погибли…

Соколов расхохотался:

— В плену уютней было? Пожалуйста, желающих готов переправить обратно. Господа генералы, на сей раз русские вас встретят с особым радушием.

Стрельба неожиданно стихла.

Фон Лауниц, проявивший удивительное спокойствие, отозвался:

— Не обращайте внимания на Фридриха, у него вывих ума. В таком укрытии мы спокойно переждем этот идиотский фейерверк: жгут попусту боеприпасы. Скажите, граф, как вы оказались здесь? Я читал в газетах — и в русских, и в немецких, — что вас за какой-то скандал разжаловали?

— Да, и отправили на передовую. Я днем узнал, что вы — пленник, и решил бежать вместе с вами.

Шульц пробасил:

— Молодец, Германия своих героев не забудет.

Бу-ух! — прокатилось по воде. Это мощный снаряд упал в реку, подняв столб воды и грязи. Берег словно качнулся, на голову просыпалась земля. Шульц хрипло выдавил:

— Настоящий ужас!

Соколов успокоил:

— Еще минут десять постреляют и успокоятся.

Фон Лауниц хмыкнул:

— Хм, если, конечно, нас прежде свои же не перебьют… Но гранатами, надеюсь, больше швыряться не будут.

— Да, славно вы их проучили, граф! — одобрил Шульц.

Соколов оказался прав: вскоре стрельба закончилась. Воцарилась та особенная тишина, которая бывает лишь после ожесточенной перестрелки.

Соколов высунул голову из укрытия. Он огласил немецкую оборонительную линию страшными ругательствами, употребляя бесподобную лексику берлинских грузчиков. В мягком переводе это звучит так:

— Вы не солдаты — вы собачий кал! Вам только туалеты драить. С вами не станут спать самые грязные вокзальные потаскухи. Как посмели стрелять в своих генералов?

Фон Лауниц поддержал своего спасителя. Он бесстрашно вылез из укрытия и интеллигентным голосом пообещал:

— Всех негодяев предам военному суду!

В ответ откуда-то сверху послышался командный голос:

— К встрече генералов — становись!

Здоровый дух

Вскоре генералы и Соколов были в новом штабном блиндаже, переоборудованном из крестьянской избы. Сюда же собрались все старшие офицеры.

Соколов обратил внимание на пожилого, полного достоинства генерала с очень худым породистым лицом, с моноклем в глазу. Соколов мучительно напряг память, генерал был явно ему знаком. И его озарило: портрет этого генерала много раз появлялся в русских газетах, это был командующий фронтом Венинг. Тот самый Венинг, с мнением которого считался сам фельдмаршал Гинденбург и который теперь был гостем генерала Бом-Ермоли — невысокого человека с обширной блестящей лысиной.

Со всех сторон неслись горячие приветствия фон Лауницу и Шульцу. Их поздравляли с необычным избавлением от гнусных русских. Праздничный стол был готов в мгновение ока. Чистота, порядок, хорошая мебель, дорогой фарфор — непривычное в боевых условиях для русского взгляда зрелище.

Соколов подумал: «Вот молодцы, немецкая нация! Даже воюют с удобствами».

На столе, застланном белоснежной скатертью, появилась целая батарея изысканных вин: мозельские в бутылках зеленого стекла, рейнские — коричневого. Венинг предпочитал утонченный айсвайн, Соколов — не менее великолепное бееренауслезе с богатым запахом и вкусом.

Фон Лауниц, успевший побриться и переодеться в чис тый мундир, с энтузиазмом произнес:

— Господа, это просто невероятно — среди нас знаменитый на всю Россию, нет, на всю Европу гений сыска граф Соколов. Вот кто наш избавитель! Как же, мой друг, отлично помню вас в Петербурге. У вас отец — высокопоставленный чиновник, сенатор…

— Когда я понял, что вы и Фридрих — пленники, я решил вас освободить, чего бы мне это ни стоило. Тем более что я всегда восхищался великим германским народом.

Шульц протянул руку, поросшую рыжим волосом:

— Спасибо, дорогой граф! Друзья, первый тост — за нашего избавителя. Прозит!

Выпили. Шульц продолжил свою мысль:

— Вы не только потеряли свое положение в России, вы рисковали, граф, своей жизнью.

— Я привык это делать — рисковать. Я — монархист и вижу, как нынче толпы смутьянов измываются над государем, делают все возможное, чтобы лишить его трона. И первый помощник революционеров — слабая разумом и телом русская интеллигенция. Эти хлюпики мечтают о каком-то несбыточном «демократическом рае», не понимая, что погибнут первыми, не умея приспосабливаться к новым условиям.

Венинг с интересом следил за Соколовым. Он негромко, но внушительно произнес, и все вокруг смолкли:

— Поверьте, граф, что немецкий сброд, именуемый интеллигенцией, нисколько не лучше. Это вырождающиеся слюнтяи, слабовольные, вечно всем недовольные неврастеники.

Соколов охотно согласился:

— Прекрасно сказано, господин генерал! Неврастеник с гниющим телом не может быть гордостью нации, хотя бы он был семи пядей во лбу. Долой дегенератов! — Соколов поднял бокал. — Пьем за мужчин, у которых богатырское здоровье, доблестный дух и которые преданы своим вождям. Хох!

Венинг одобрительно качнул седовласой головой с пробором ниточкой:

— Замечательные слова! И вы, граф, сами являете блестящий образец человеческой породы. Даже в Германии нелегко найти такой выдающийся экземпляр. — Поднял бокал. — Пью за ваши успехи на новой родине — Германии!

Офицеры дружно крикнули:

— Прозит! — и стоя выпили.

Настала очередь Шульца. Руководитель германской разведки поднял бокал, вкрадчивым голосом произнес:

— Это хорошо, граф, что вы с нами. Вы чувствуете ветер истории. Он дует в наши паруса. Россия — могущественный противник. Ваши солдаты — доблестны, офицеры преданы монарху. Вам теперь можно открыть тайну: Россия не сегодня завтра рухнет изнутри. Власть захватят продажные демагоги и гомосексуалисты-демократы. Уверен: уже в этом году с Россией будет заключен сепаратный мир. Германский богатырь все эти годы главные силы держал на востоке, но после заключения с вами мира мы перебросим войска на запад и вдребезги разобьем чванливых англичан и гнусных французских лягушатников… Германия и Россия впредь должны создать могучий блок, который будет противостоять мировому еврейскому сообществу, воплощенному в мировой буржуазии.

Раздались одобрительные возгласы:

— Прекрасно сказано! Замечательно…

Бом-Ермоли, успевший захмелеть, качнул бокалом, и вино слегка плеснулось на скатерть.

— Пьем за скорую победу! Германия — превыше всего. Хох!

— Хох! — как единая глотка, отозвались офицеры.

Едва бокалы осушались, как их заполняли снова.

Соколов подумал: «Говорят, на Руси много пьют. Нет, немцы от нас не отстают».

Фон Лауниц откашлялся, обращая внимание на себя, четко, словно чеканя каждое слово, произнес:

— Император Вильгельм всегда говорил: «Наши истинные враги — Англия и Франция, и только их происками удалось переманить на свою сторону Россию». Мы еще раз убедились: среди русских есть порядочные люди, мыслящие здраво. Со знаменитым на всю Европу сыщиком графом Соколовым я был знаком еще со времен своей деятельности в Петербурге. Там он пользовался всеобщим поклонением. Мне, в силу своей профессии, известно: русский царь любил проводить время в обществе нашего графа. И вот здесь, где смертоносным огнем громыхают орудия, я повстречал настоящего друга великой Германии. Дорогой граф, своим подвигом вы вписали яркую страницу в героическую историю нашего государства. Славный Венинг прав: только союз Германии и России в будущем оградит наши великие народы от еврейской экспансии. Выпьем, господа, за нашего друга, знаменитого русского графа. Он будет представлен к высокой награде — Железному кресту первой степени.

Все дружно крикнули:

— Хох!

Соколов благодарственно прижал к груди ладонь размером со сковородку, на которой жарят яичницу на целый взвод.

Соколов удивился: немцы отлично наслышаны о его подвигах и приключениях. К всеобщему удовольствию, фон Лауниц рассказал о тайном проникновении Соколова в Глогнитц.

— Господа, — продолжал фон Лауниц, — русская красавица по уши втюрилась в нашего графа.

— Какая женщина устоит против такого богатыря! — поддакнул Шульц.

Фон Лауниц продолжал:

— При первом же подходящем случае она бежала за графом в Россию. Таким образом, граф, — рассказчик повернулся к Соколову, — по вашей милости мы лишились важного агента влияния — фрейлины.

— Зато в подарок получили ее роскошную виллу, — улыбнулся Соколов.

Способ Иоанна Васильевича

Матерые генералы

Застолье длилось уже третий час. Было много выпито. По немецким понятиям стол ломился от кулинарных изысков. Соколов считал, что по сравнению с русской кухней — это сплошное убожество, но свое мнение мудро хранил при себе. И еще он был уверен, что немцы не могут доверять ему безоглядно и что еще не раз устроят проверки, зададут каверзные вопросы.

И гений сыска оказался прав.

Начальник контрразведки Шульц вдруг подозрительно прищурил глаз:

— Граф, знайте, мы внимательно следим за русской прессой, читаем ваши газеты. Нам много доставили удовольствия фельетоны этого… ну, со странной фамилией…

— Чатуновски, — блеснул памятью фон Лауниц. — И если хоть пятая часть из того, что он о вас писал, правда, вы — настоящий герой. Ликвидация врагов, головокружительные побеги, слова любви к Германии — все это потрясает воображение. — Фон Лауниц повернулся к Венингу: — Генерал, наш граф выбросил в окно мчавшегося на всем ходу экспресса какого-то хама. Ай да молодец! И все же не совсем понятно, как вам удалось усыпить бдительность вражеской разведки? Там служат прекрасные специалисты. Я знаком с Батюшевым.

Шульц впился испытующим взглядом в Соколова:

— Вам, граф, такое имя, разумеется, ничего не говорит — Ба-тю-шев?

Соколов охотно откликнулся:

— Полковника я встречал на различных приемах, в том числе и в Царском Селе.

Фон Лауниц уточнил:

— Не полковника, а генерала — недавно, в феврале, он стал, как говорят на Руси, вашим превосходительством.

Венинг усмехнулся:

— Еще бы, командовать всей государственной разведкой — должность генеральская!

Фон Лауниц продолжал, внимательно наблюдая за выражением лица Соколова:

— Но я говорю о другом знакомстве — профессиональном. — Он помахал перед своим носом пальцем, ехидно улыбнулся. — Мы все знаем о вас, дорогой друг!

— Это очень трогательно! — На лице Соколова не дрогнул ни один мускул.

— Крайне любопытно знать о вашем профессиональном сотрудничестве. — Фон Лауниц продолжал ехидно улыбаться. — Или вы будете отрицать такое?

Все перестали есть, с напряженным вниманием уставившись на Соколова.

Гений сыска взял со стола нож, разрезал большое яблоко и с хрустом откусил от него. Офицеры, наоборот, перестали жевать: они с крайним любопытством следили за русским. И тот спокойно начал фантазировать:

— Операция с фрейлиной Васильчиковой разрабатывалась при участии Батюшева.

Шульц, нетрезво покачиваясь, подошел вплотную к Соколову, навалился на него.

— Полковник, вы очень умны. Вы сделали правильную ставку — Германия победит. Одно лишь то, что вы перешли на нашу сторону, — это крупный козырь для нашей пропаганды! Если знаменитый граф понял бесполезность сопротивления, стало быть, остальным пора складывать оружие. Завтра мы определимся с вашей дальнейшей судьбой. — Задышал в ухо. — Но мы — воробьи стреляные, наша агентура работает отлично. Мы знаем, вы действуете по заданию русской разведки. Признайтесь, и вы будете прощены.

Соколов довольно грубо оттолкнул Шульца, да так, что тот сдвинул стол и на пол покатились разноцветные бутылки. Сквозь зубы презрительно выдавил:

— Чушь! Вы пьяны, Шульц!

Тот что-то смахнул со светлого мундира, пробормотал:

— Вы держите себя неприлично… Не забывайтесь!

Соколов вплотную подошел к Шульцу, возвышаясь над генералом на полголовы. Жестко произнес:

— Я понимаю: работа всякой контрразведки зиждется на недоверии к своим сотрудникам, к их информации. Но у этого недоверия есть границы, иначе оно из качества положительного переходит в отрицательное. Русские шутят: всякое хорошее дело должно быть наказуемо. Я спас вас от расстрела и теперь за это должен терпеть ваши оскорбления? Но предупреждаю, герр Шульц: я вспыльчив и не позволю себя оскорблять!

Венинг что-то шепнул Лауницу, и тот бросился между скандалистами:

— Шульц, не горячитесь, не опережайте события! А вы, граф, не обижайтесь. Генерал перенес тяжелые испытания, да и выпил малость лишнего. Вы должны быть снисходительней. Теперь, граф, идите отдыхайте. Вас проводит начальник полковой разведки гауптман Клюге. Вы поступаете под его контроль.

Клюге был еще молодым человеком, белобрысым, с совершенно бесцветными бровями и прозрачными глазами убийцы. Он сказал:

— Герр Соколов! Вам дадут чистую одежду на ночь, а вашу к утру приведут в полный порядок: вычистят и выгладят. Спокойной ночи.

Соколов понял: «Одежду будут обыскивать! Какие простаки!»

Арест

Соколова разместили в небольшой и относительно удобной клетушке, примыкавшей к задней стене штаба. Под самым потолком было окошко, забранное прочной металлической решеткой. В углу источала жар железная печь, и труба от нее шла в это самое окно. Рядом аккуратной стопкой были сложены березовые поленья. На маленьком самодельном столе на возвышении стояла ярко горевшая лампа-линейка. На столе лежал изящно переплетенный том стихов Гейне. И довершали убранство клетушки небольшие нары со старым волосяным матрасом, застланным чистым бельем.

Соколов усмехнулся: «Полный комфорт!»

Явился гауптфельдфебель, поставил на стол бутылку рислинга, а унес шинель, гимнастерку, галифе и сапоги.

Дверь заскрипела, загремел закрываемый висячий замок.

Сыщик усмехнулся:

— Вот я и под арестом!

Соколов руководствовался правилом, которое поставил для себя еще молодой Толстой: делай, что должно, и пусть будет, что будет! Улыбнулся, подумал: «Здесь тепло, уютно, есть вино и божественный Гейне. А главное, я все делаю, как должно, и совесть моя перед самим собой чиста, словно крылья ангела. Жизнь прекрасна!»

Соколов рухнул на нары, по привычке перекрестился и успел подумать: «Спасибо Тебе, Создатель! Пока все идет как нельзя лучше». И беспробудно уснул — до утра.

Сладкие грезы

На рассвете появился все тот же гауптфельдфебель. Он принес вычищенную и тщательно отутюженную одежду.

Соколов сделал гимнастику: шестьдесят раз отжался от пола, полсотни приседаний. Настроение поднялось.

Раскрыл том Гейне. Почти все стихи помнил по-немецки наизусть. Читать надоело. Стал мерить шагами клетушку. Четыре шага — туда-сюда.

Вновь заскрежетал открываемый замок, дверь открылась, и гауптфельдфебель появился с подносом. Это был завтрак: рислинг, картофельное пюре, кусок колбасы, два куриных яйца, кусочек дешевого сыра и отвратительный кофе.

Соколов сказал:

— Мне нужно ведро воды, чтобы ополоснуться на воздухе.

Гауптфельдфебель сдержанно кивнул:

— Доложу!

Минут через пять он открыл дверь:

— Вода ждет вас! Выходите на воздух.

Соколов обнажил торс, вышел из своей клетушки, и гауптфельдфебель полил на него ледяной водой. Соколов с наслаждением фырчал:

— Уф, хорошо! Теперь и в тюрьме приятно посидеть.

Затем гений сыска съел паршивый немецкий завтрак, но вместо кофе с содроганием выпил стакан кислого рислинга.

Он чувствовал себя совершенно спокойным, был готов к подобному повороту событий, все развивалось без неожиданностей. Теперь он ждал допроса. Немцам необходимо узнать от него все военные сведения, которыми он владеет. Разумеется, у них должны быть сомнения: не русский ли он шпион? Они будут допытываться о причинах, толкнувших его на измену, о маршруте, которым он следовал, станут добиваться имен тех, кто посвящен в план его побега.

И благодаря смелому необычному плану внедрения к противнику Соколов был готов отвечать на любые вопросы.

* * *

Бесконечно долго тянулся день, но на допрос почему-то не вызывали. Солнце заглянуло в верхнее оконце, упало золотым пятном на деревянную стену и скользило по ней, пока не истончилось вовсе.

Тот же гауптфельдфебель принес обед. Соколов съел мясную похлебку, заправленную мукой, крошечную рыбку с гречневой кашей и компот.

Он вновь немного походил по клетушке, затем лежа читал Гейне, затем спал, затем снова ходил и читал.

Об отчаянной бездельной тоске тюрьмы представление могут иметь только те, кто сам сидел в одиночке. (Хотя Соколов, как всякий интеллигент, одиночку предпочитал общей камере.)

Солнце наконец спряталось, начало смеркаться. Вновь появился гауптфельдфебель с подносом. Он зажег керосиновую лампу, поставил на стол картофельное пюре с большим куском вареной рыбы и новую бутылку ординарного рислинга.

Соколов съел ужин. За окошком свет померк окончательно.

Гений сыска вытянулся на нарах, подумал: «Если попался в лапы следователя, то всегда необходимо делать то, что идет вразрез его интересам. Немцы хотят, чтобы я начал томиться заключением. Стало быть, мне необходимо запастись терпением, оставаться совершенно спокойным и даже извлечь пользу из заключения: хорошо отоспаться».

Он тут же забылся глубоким сном. Ему снилась Москва в весеннем цветении и сладкий, обволакивающий душу звон церковных колоколов.

Странный допрос

Среди ночи Соколов был разбужен какими-то голосами. Дверь распахнулась, и раздался крик на плохом русском языке:

— Шпион, виходить! Бистро!

Соколов не шелохнулся. Крик повторился. В землянку ворвался ясноглазый Клюге. Он заорал:

— Встать! Я тебе, рюсски шпион, приказать бистро виходить.

Соколов по манере произносить согласные звуки определил местечковое произношение Клюге. Он лениво отвечал на немецком языке:

— Заткнись, эльзасский придурок. Ты приказывал шпиону, а здесь нет шпионов. Здесь есть лишь патриот великой Германии.

Узколобый Клюге задохнулся от неожиданности — он и впрямь был рожден на берегах Рейна, некогда французских, но в 1871 году отошедших к Германии. Он тут же сбавил тон, хриплым голосом произнес:

— На допрос!

— Добавь слово «пожалуйста»!

— Пожалуйста!

— Вот это иное дело! Пошли, недомерок.

Соколова поджидали трое конвойных, и лишь для того, чтобы пройти десяток шагов и войти в дом с другой стороны.

Соколова усадили на табурет возле дальней стены, допрашивал сам Клюге.

— Имя, год и место рождения, вероисповедание, родители, место службы?

Соколов отвечал точно. Он сразу понял: вопросы носили формальный характер. Затем Клюге печально покачал головой и, глядя, словно галка, куда-то в сторону, повторил:

— Мы навели справки и выяснили: вы — шпион. Наши данные неопровержимы. Что скажете?

Соколов усмехнулся:

— У нас есть поговорка: «Мели, Емеля, твоя неделя». Русский граф с риском для жизни освобождает двух важных немецких генералов, переходит на сторону врага, и у тебя хватает ума назвать его шпионом? Тупость удивительная.

…Подобный беспредметный разговор продолжался с полчаса. Вдруг вошел какой-то фельдфебель, молча кивнул начальнику полковой разведки, словно подал знак, и Клюге угрожающим тоном закончил:

— Все ясно! Завтра — военно-полевой суд, и вы, господин шпион, будете расстреляны. — Стукнул кулаком по столу. — Завтра же! А сегодня, как положено смертнику, вам передадут бутылку рислинга. На том свете скажите всем привет.

Соколова снова доставили в тюремную клетушку.

* * *

Соколов недоумевал: для чего нужна была эта комедия?

Он зажег лампу. В ее желтом свете заметил на одеяле, которым были прикрыты нары, крошки сухой замазки и клочок пакли, которую забивают в оконные коробки как утеплитель. Поднял голову. Наверху находилось окошко с толстой металлической решеткой. Он усмехнулся: «Верно, укрепляли решетку, чтобы смертник не сбежал».

И ошибся — все было наоборот.

Читатель, впрочем, об этом скоро узнает.

На ночь Соколов помолился, благодарил Царицу Небесную за прошедший день и ничего не просил, кроме того, чтобы силы небесные не покидали его.

Совесть русского разведчика была чиста, дух не замутнен: он все делал, как надо, а это главное в жизни каждого из нас.

Сомневающийся Шульц

Шульц, как и положено генералу-разведчику, подобно петроградскому Нестерову, во всем сомневался и всех на свете считал изменниками: или уже завербованными врагом, или ищущими такого случая.

Теперь он доказывал фон Лауницу:

— Вы много знаете примеров, когда русские офицеры добровольно переходили к нам? Ноль! Солдаты, случается, перебегают, предпочитая плен войне. А тут — знаменитый полковник! И не забывайте: в России остались его жена с сыном и отец-царедворец.

Фон Лауниц возражал:

— Но газеты пишут, что Соколов избрал невероятно сложный способ побега, что его двое сообщников погибли в перестрелке. Более того, какого-то унтера он вышвырнул на полном ходу из поезда. Шпионы так не делают. Вот, глядите, свежие русские газеты, здесь продолжают с возмущением писать о «графе-преда-теле».

Шульц задумчиво барабанил пальцами по столу.

— Да, разведчики не любят шума вокруг себя, и все же…

Фон Лауниц продолжал:

— А главное, мой дорогой Фридрих, — серия фельетонов в «Русской мысли». Тут надо учитывать психологию русского человека. Знатный дворянин может сделать много глупостей: сбежать с любовницей, проиграть имение в карты, стреляться на дуэли, но никогда не обречет себя и близких на позор.

— Тем более ради службы в разведке. Но что могло толкнуть его на побег?

— В сознании русского общества произошли большие изменения. Очень многие недовольны ходом войны и мягкотелостью русского царя. А здесь еще и страшное личное оскорбление: героя войны, заслуженного полковника предали военному суду и разжаловали до рядового. Тут любой сбежит…

Шульц вытянул бокал вина и задумчиво дергал себя за кончик усов. Потом решительно хлопнул ладонью по крышке стола:

— В ваших словах, дорогой друг, есть логика, но этому графу необходимо устроить настоящую проверку… Слишком ответственно дело, которое мы хотим ему поручить.

— Фридрих, я вполне согласен с вами. Довериться представителю враждующей стороны в столь важном деле очень опасно, но мы не знаем никого другого, кто столь удачно подходил бы для выполнения этой важной миссии.

Шульц закивал головой:

— Да, да, этот Соколов — фигура неординарная. Его следует использовать, но без проверки я не стану вербовать его для столь важной операции. Если она сорвется, нам обоим оторвут голову.

— Мой друг! Как говорил Иоганн Вольфганг Гёте, «вся мудрость жизни в том: не опоздай покинуть горящий дом». Если мы опоздаем, то тогда обязательно нам оторвут и голову, и все остальное.

Старый знакомый

Соколов начал засыпать, но вдруг стукнула дверь. На пол сначала полетел матрас, а затем послышались грубые ругательства и обещание:

— Рюсски швайн, утро вас двух будем пиф-паф!

В помещение грубо втолкнули какого-то человека в шинели. Человек упал на пол, медленно поднялся, отряхнул руки и по-русски произнес:

— Здравствуйте, товарищ!

Соколов вгляделся в гостя и, не выдержав, расхохотался:

— Тю-тю, мое почтение, Фотий Фрязев! Чего ты тут делаешь, медный лоб? И почему на твоей нахальной морде свежие синяки?

— Потому что меня жестоко били! — В голосе звучала слеза.

— Как ты сюда попал?

— Причиной тому — вы сами…

* * *

Фотий не мог сказать всю правду, а заключалась она в следующем. Когда Соколов переметнулся к немцам, Фотий, лежа привязанным к дереву, размышлял над своей печальной участью: «По моей вине бежали два немецких генерала. За такое страшное преступление меня вновь отдадут под военный суд и теперь наверняка расстреляют. Что делать? Выход один — развязаться, вплавь перебраться на вражеский берег и там сдаться на милость немцев. Они учтут мою заслугу в освобождении ихних генералов, могут даже деньжат подбросить и отправят с почетом куда-нибудь в тыл. Хорошо!»

Как всякий ограниченный человек, он обдумывал проблему только с одной, хорошей стороны, упуская из виду сторону другую — отрицательную.

Ужас перед грядущим возмездием придал Фотию силы. Он таки сумел освободиться от пут, разделся до исподнего, гимнастерку и прочее, кроме сапог, которые пожалел и оставил на ногах, бросил в реку и поплыл на вражеский берег. Немцы его заметили, когда он был в воде. Едва сошел на чужой берег, ему приказали:

— Хенде хох!

Фотий стал объясняться:

— Я нарочно к вам… Я сдаюсь! Рус капут!

Фотия повалили лицом на грязную землю, за спиной скрутили руки и отволокли в контрразведку.

Пока Соколов праздновал с генералами их избавление из плена, Фотия уже допрашивали. Начальник полковой контрразведки — здоровый немец с прыщеватым лицом по фамилии Клюге — для устрашения и большей убедительности несколько раз больно стукнул Фотия по лицу. Затем через переводчика предупредил:

— Говори только правду: один раз соврешь — один раз расстреляем, — и весело загоготал.

Фотий добросовестно рассказывал все, что знал: назвал имена командиров, начертил на листе бумаги расположение складов с фуражом и боеприпасами, доложил о готовящемся наступлении, о том, что беспрестанно подвозят снаряды, пушки, лошадей, что полки пополняются, а русские солдаты наивно верят в свою победу.

— А ты знаешь русского, который выручил немецких пленных генералов? — спросил Клюге.

— Еще бы мне не знать этого мерзавца! — усмехнулся Фотий. — Я генералов охранял, а граф Соколов совершил на меня нападение…

— А почему Соколов тебя не прикончил? Для его безопасности это было бы лучше.

— А кто его знает? — честно отвечал Фотий. — Этот граф человек шальной…

— А как ты думаешь, зачем он освободил генералов?

— Чужая душа потемки. Наверное, рассчитывал с вас деньжат сорвать.

Фотий подписал протокол допроса, и его отвели в подвал дома, где находилась разведка.

Предательство

Начальник полковой разведки Клюге доложил о поимке перебежчика, назвавшегося русским унтер-офицером Фотием Фрязевым.

Шульц на мгновение задумался. Спросил:

— И какое на вас он произвел впечатление?

Клюге отвечал:

— Хорошее! Он был часовым, охранявшим тюрьму, где, простите, генерал, вас содержали вместе с фон Лауницем. Соколов связал его и вместе с вами бежал к нам. Этот унтер сумел развязаться и, боясь возмездия, тоже переплыл реку, где мы его и взяли.

Шульц надолго задумался. Вдруг щелкнул пальцами, воскликнул:

— Прекрасная комбинация! Доставьте сюда этого унтер-офицера.

Привели Фотия. На голое тело ему дали накинуть немецкую солдатскую шинель. Фотий стоял у двери. Он с собачьей преданностью смотрел в рот генерала, сидевшего за столом и пившего бокал за бокалом красное вино. Клюге уселся на кожаный диван.

Генерал спросил:

— Ты жить хочешь?

Переводчик из штаба повторил этот вопрос по-русски.

— Так точно, ваше превосходительство, очень жажду.

— Даю шанс! Нам известно: граф Соколов — русский шпион. Скажи ему: «Тебя немцы повесят!» И после этого склони к побегу. И беги вместе с графом. Понял?

Фотий побледнел, переступил с ноги на ногу:

— Никак нет, ваше превосходительство, не понял. Я не хочу к русским, они меня расстреляют. Я себе не враг…

— Пусть тебя ничто не беспокоит. Стражу мы снимем. Ты подведи графа к реке, там, где ты причалил, — это прямо по дороге, а там будет наша засада. Понял?

— Так точно!

Замысел генерала был прост: если Соколов — русский шпион, то клюнет на приманку, не желая себе смерти, захочет бежать. Если останется в тюрьме — значит, ему нельзя возвращаться к русским, где его за измену ждет военный суд. В таком случае ему можно верить.

А верить Соколову немцы очень хотели.

Начальник полковой разведки Клюге когда-то служил механиком на машиностроительном заводе «Франц Крулль» в Ревеле, а заодно занимался шпионажем. Так что он говорил по-русски. Теперь Клюге дыхнул в лицо Фотия перегаром:

— Если ты есть золдат умный, тебя наградить боевой крест и много деньги. Если нет — значит, ти есть шпион. И тебе будут делать капут — повесит. Ферштеен?

Фотий вытянулся в струнку и четко отвечал:

— Так точно, капут и ферштеен! Я этого Соколова люто ненавижу, я бы его у-у!..

— Тогда слюшай! — И Клюге научил изменника, как тому вести себя в камере.

Фотию дали поесть, выдали ношеное нательное белье, немецкую старую шинель без погон и отправили к арестанту Соколову — наседкой.

Тюремная наседка

Чем легенда тюремной наседки ближе к его реальной биографии, тем она правдоподобней. На вопрос Соколова, как Фотий попал к немцам, тот плаксиво затянул:

— А что мне делать? Вы с генералами немецкими убегли, стало быть, виноват я, меня за нерадение обязательно расстреляли бы.

Соколов громко зевнул:

— Ну и что? Кому, Фотий, твоя паршивая жизнь нужна?

— Ишь как поете. Вам, поди, жить хочется, вот и мне надо бы еще водочки попить да девкам подолы позагибать. Я молоденький, моложе вас. — Повесил голову. — Синяки, говорите? Так били меня нещадно. — И со еле-зой в голосе протянул: — И все вы причиной… А теперь получается, что немцы меня повесят. Ах, какой я несчастный. Зачем покинул матушку-родину!..

Соколов одобрил:

— Это хорошо, Фотий, тебя обязательно надо повесить. Я сам немцев об этом попрошу. Ты давно созрел, чтобы болтаться в петле.

Фотий окрысился:

— Так и вас обязательно вздернут. Еще первей, чем меня. Немцы мне прямо сказали: дескать, этот русский Соколов шпион натуральный и мы об ем всю правду ведаем. Так что вам долго радоваться на мою смертушку не придется. — Заметался по землянке, тихонько заскулил: — Что же мне, бедному, делать? Как участи несчастной избежать?

Актерские способности младшего унтер-офицера были замечательными. Ему бы к Станиславскому. Но на Соколова эта театральщина впечатления не произвела.

* * *

Сделаем маленькое отступление. Тюремную наседку практически всегда разоблачить легко. Надо знать лишь некоторые признаки.

Подсаженный агент поначалу не задает никаких вопросов по существу дела. Его первая цель — войти в доверие. Он сочувствует товарищу по несчастью, ругает следователей, говорит о беззаконии. Через день-два он начинает прощупывать сокамерника: задает разного рода вопросы, не относящиеся к следствию. Его цель — разговорить собеседника. Наседку (если в камере нет микрофонов) часто вызывают к следователю. Нередко он тут получает хороший обед. И, вернувшись в камеру, отказывается от еды, ссылаясь на то, что ему «аппетит испортили».

Впрочем, есть десятки мелких признаков, по которым наседку всегда легко раскусить. Но показывать виду не следует. Наседку следует использовать в своих целях, сообщая ему ту информацию, в которой хотелось бы убедить следователя. Гений сыска знал все это до тонкостей.

* * *

Соколов если и сомневался в добросовестности Фотия, то после его последних фраз и завываний понял: «Сейчас этот тип предложит устроить побег!»

И точно, минули полчаса, Фотий выпил кружку рислинга и снова застонал, ухватился за голову, запричитал:

— Что я наделал? Теперь нас обоих повесят! — Он вдруг остановился возле окошка под потолком, стал приглядываться к нему, словно только что разглядел. Вдруг схватил табуретку, стоявшую возле стола, просительно сказал: — Позвольте на вашу кровать поставить?

Соколов глядел на него с любопытством, иронически усмехнулся:

— Ставь, подлый предатель!

Фотий поднялся на табуретку, натужился, закряхтел, потряс толстую решетку. Вместе с оконной коробкой она ходуном заходила. Весело оглянулся, шепнул:

— Сейчас решетка соскочит. Рвем когти? Кругом тишина, караула нет.

— Не врешь?

— Век свободы не видать! Сдохнуть мне на этом месте.

Ошибка провокатора

Соколов усмехнулся: «Вот оно что, вот для чего меня таскали на допрос! Немцам коробку оконную надо было ослабить, дабы этот негодяй меня подбил на побег! Нет, не для того я с большими трудами пробрался в логово врага, чтобы теперь поддаться на эту дешевую приманку».

Фотий спрыгнул на пол, шепотом повторил:

— Ну, бежим? Путь открыт!

Соколов округлил глаза, сделал испуганный вид:

— А если немцы рассердятся?

Фотий беззаботно махнул рукой:

— Да черт с ними, пусть сердятся! Никто мне указывать не может! — Перешел на доверительное «ты». — Соображай: не убежим, так в петле болтаться. Чего хорошего? Речку переплывем, а там — свои. Скажем, что нас немцы в плен брали, а мы сбегли от них, ась?

Соколов сокрушенно вздохнул:

— Ты, Фотий, парень отчаянный, а я робею, видишь, ноги под коленками трясутся?

Фотий укоризненно замычал:

— Ну, чего вспотел? Через полчаса у своих будем.

Соколов соображал: как проучить Фотия? Мастер на выходки, он и на этот раз придумал забавное. Сказал:

— Вперед, неустрашимый выдумщик!

Фотий промямлил:

— Окошко узкое… Шинель, что ль, снять?

— Я ее вслед за тобой в окно выброшу, — заверил Соколов.

— А как вылезать? Головой вперед? Так ведь грохнусь, шею сломаю…

Соколов засмеялся, озорно подмигнул:

— Вылезай способом Иоанна Васильевича! Сейчас тебя налажу…

— А кто такой Васильевич?

— Скоро узнаешь! — Сдернул с матраса простыню, располосовал ее вдоль на две части, сделал веревки. — Ложись, беглец, на нары носом вниз.

— Зачем? — удивился Фотий, но послушно улегся.

Соколов завел его руки назад и вмиг крепко связал. Фотий повернул лицо, сморщился:

— Чего ты делаешь? Больно ведь…

— Сам же просил показать способ Ивана Грозного. Теперь к рукам привязываю этот конец, и сейчас я тебя нежно опущу за окошко.

До Фотия, кажется, дошло, что от приемов Иоанна Васильевича ждать приятного трудно. Он заорал, завертелся:

— Не надо, не желаю!..

Соколов потянул голову Фотия за волосы, заглянул в его лицо, ласково произнес:

— Ах, какой ты редкий экземпляр подлости, дважды изменник родины! Прощай, отрыжка рода человеческого!

— Не надо!

— Надо, Фотий, обязательно надо! — Соколов выдернул решетку вместе с оконной коробкой. На нары посыпались гвозди. Свежий ночной воздух ворвался в клетушку. Соколов взял самый большой гвоздь, надавил на него, и тот вошел в бревно на стене. Привязал к гвоздю конец веревки, сделанной из простыни. Затем, словно большую куклу, подхватил Фотия Фрязева, головой вперед просунул в окно. Мгновение — и Фотий испустил страшный крик, разорвавший ночную тишину:

— Караул! Убивают! По-мо-гите!..

Соколов выглянул в окно. Фотий висел, словно на дыбе, с вывернутыми руками. Выждав паузу между воплей, объяснил:

— Это и есть любимый способ Иоанна Грозного! Упражнение называется «виска на дыбе». И, как обещал, бросаю в окно твою шинель.

— Сними! — хрипел Фотий, и в его тоне звучала нахальная требовательность. — Больно же…

Соколов громким, далеко слышным голосом нравоучительно произнес:

— Сказал: снять нельзя, надо повесить! Как же ты, мерзавец своей жизни, смеешь изменять новой родине — фатерланду? Стыдно, однако! Сколько я потратил времени и сил на твое, Фотий, воспитание — и все напрасно! Ты, право, какой-то закоснелый.

Соколов с наслаждением втянул свежий воздух. В небе стыла зловеще-туманная луна, мимо нее неслись пепельно-серые облака. Дико пахло сырой землей и пороховым дымом. Болью отозвалось в сердце: «Господи, как прекрасна жизнь! Может, и впрямь улучить момент и бежать к своим? Пойти к генералу Гутору, объяснить все, вернуться в Москву и зажить, наслаждаясь семейным счастьем? Как я устал от приключений! Впрочем, легко сказать: бежать! А слово, данное государю? А кровавая «Стальная акула», которая посылает ко дну людей, русских людей? Нет, сражусь в одиночку с субмариной, и вот тогда — победителем домой, к любимой Мари, к маленькому Ивану. И отца заберу к себе из Питера».

Соколов захлопнул раму, опустил шпингалеты и приладил на прежнее место решетку, ладонью вгоняя в гнезда строительные гвозди. За окном раздавались жуткие вопли.

Немецкая засада, спрятавшаяся в ближайшем ельнике, надрывалась от смеха. Генерал Шульц уже спал, и поэтому решили доложить ему обстановку утром, а перебежчика до той поры оставить висеть.

* * *

Дрова в печке почти догорели, лампа-линейка пахла керосином и светила теперь тускло. С чувством выполненного долга Соколов вымыл над умывальником руки, завернул фитиль лампы и второй раз за нынешнюю ночь улегся спать, теперь до утра и беспробудно.

Остроумный Клюге

Если ведешь дурной образ жизни, пьянствуешь, обжираешься, куришь, обманываешь родину и друзей, то тебя неминуемо ждет расплата.

Генерал, узнав о шутке Соколова с наседкой Фрязевым, приказал доставить к себе пострадавшего. Слушая его рассказ, Шульц пил коньяк и громко хохотал, показывая желтые, лошадиные зубы. Затем Шульц отправился в штаб, где рассказал о происшествии фон Лауницу. Тот улыбнулся, повертел большими пальцами сцепленных рук.

— Хорошо, очень хорошо! Видите, Фридрих, я был прав: этому Соколову доверять можно.

Явился Клюге, вопросительно посмотрел на генералов:

— Что прикажете делать с русским унтер-офицером?

Шульц махнул рукой:

— Это отработанный шлак, делай что хочешь! — И, оставшись с глазу на глаз с фон Лауницем, добавил: — Главное — мы убедились в искренности русского графа. Какой отважный и преданный фатерланду офицер!

* * *

Остроумный Клюге некоторое время размышлял: «Может, монетку бросить — унтера повесить или расстрелять?» И вдруг его осенила веселая мысль. Клюге, который гордился своим знанием русского языка, что-то нацарапал на листке бумаги.

С Фотия сдернули портки, привязали к лодке и под дикие вопли унтера к причинному месту прикололи булавкой записку. Немцы зашлись от хохота, когда лодку оттолкнули от берега и та стремительно понеслась по течению.

На нашем берегу лодку увидели, разглядели и Фотия, но на стремнину среди белого дня желающих лезть не находилось. Но вот лодка, болтаясь и раскачиваясь на сильной волне, зацепилась за упавшую с берега громадную сосну.

И тут охотник нашелся. Серега Шлапак сбросил с себя одежду, перекрестился и прыгнул в свинцовую воду. Немцы стрелять не стали, они, как и русские, с любопытством наблюдали за храбрецом.

Шлапак, ударяя руками по воде, словно пароходное колесо, лодку настиг. Он прочитал написанное немцами: «Этот рюсски золдат-предател бежал к нам!» Шлапак немного подумал и протолкнул лодку вперед. Она вновь стремительно понеслась по течению.

На одном из речных порогов лодка перевернулась, и Фотий вместе с запиской утонул. Предатели всегда кончают плохо.

Важное задание

Начальник германской разведки Шульц сообщил агенту S-25: «Французы, да накажет их Бог, арестовали как простого шпиона принца Генриха Прусского. Он теперь в тюрьме под именем Отто Циммерман. Его величество кайзер просит освободить молодого принца. Поезжайте срочно в Париж. Принца нужно спасти». S-25 без промедления принялся за выполнение задачи. Он отправился в тюрьму, где содержался принц. Чтобы избежать излишних свидетелей, было решено организовать побег собственными силами. (По материалам Р. Букара.)

Шульц был в приподнятом состоянии духа. Он пожал руку фон Лауницу, еще раз с чувством повторил:

— Вы, мой друг, были правы: русский граф вполне предан нам. Теперь его следует использовать на благо фатерланда.

Фон Лауниц согласился:

— Да, это самая подходящая фигура по вызволению из плена нашего несчастного принца Генриха Прусского, командующего 7-й армией…

Дело в том, что любитель аэропланов и смертельного риска принц залетел на французскую территорию, мотор его аппарата забарахлил недалеко от Парижа, и Генрих с большим трудом сумел приземлиться и чудом не погиб сам.

Высшие чины Германии решили: граф Соколов именно та фигура, которой можно поручить ответственное дело.

* * *

Соколова срочно освободили из заточения, проводили в баню и выдали новую офицерскую форму без погон, и форма очень шла сыщику.

Шульц пригласил Соколова к обеду.

На столе стояли в замшелых бутылках коллекционные вина, в серебряной вазе — фрукты. Шульц растянул рот в улыбке.

— Сегодня у нас обед на двоих. Угощайтесь, граф! Я терпеть не могу французские вина. Лягушатники ничего не умеют делать толком, даже детей. Вот поэтому у них и родятся французики. Ха-ха! Вот позвольте вам бокал трокенбееренауслезе. Вы знаете это вино?

— Это вино прекрасно.

— И это, граф, сказано слабо — вино несравненное! Много совпадений надо, чтобы появился этот чудный напиток: особые виноградники, осень с теплыми туманными ночами и сухими солнечными днями. Этот божественный напиток может жить сотни лет. Генрих Гюнтер, кронпринц фон Пруссен, угощал меня трокеном, изготовленным в 1777 году. Представляете? И вино не было прокисшим.

— Я имею честь быть знакомым с кронпринцем. Более того, в сентябре 1903 года Генрих, этот красавец блондин, тогда прекрасный шестнадцатилетний юноша, пригласил меня на подводную лодку «Форель».

Лицо Шульца вытянулось от удивления.

— Вот как? Да, да, какой-то русский здоровяк был вместе с принцем… Теперь я вспомнил: это были именно вы. Какой счастливый случай!

— Принц любит острые ощущения и передовую технику. В тот раз специально для императора Вильгельма мы совершили в Гаардене, это близ Киля, демонстрационный пробег в надводном и погруженном состояниях. Более того, на полном ходу произвели два выстрела минами по движущейся мишени. Первым стрелял Генрих, а вторым… вторым ваш покорный слуга. — Улыбнулся. — Одна мина щит разнесла в щепки.

Шульц блаженствовал. Было ощущение, что Соколов сообщил ему самую замечательную новость на свете. Гений сыска недоумевал: «Почему этот хитрец расцвел от счастья, будто кайзер сватает за него любимую дочь?»

Шульц что-то напряженно обдумывал, он переменил тему разговора. Генерал спрашивал о новинках военной техники, о моральном состоянии русских войск, о настроениях при дворе и обществе, об очередях за продовольствием и забастовках, об отношении общества к убийству Григория Распутина.

Высокое доверие

Накрыли стол. Шульц был воплощенной любезностью. Он то и дело подливал вино в бокал гостя. После приветствий, внимательно глядя в лицо собеседника, загадочно произнес:

— Милый граф, скажите, вы хотели бы еще раз встретиться с принцем Генрихом?

— Об этом, мой генерал, можно только мечтать.

— Я, признаюсь, тоже мечтаю, чтобы вы встретились с принцем. Но сделать это нынче будет очень сложно, боюсь, почти невозможно. — Шульц задумчиво выбил пальцами по столу дробь. — Граф, мы полностью вам доверяем. На днях произошло печальное, я сказал бы, весьма трагичное событие для всей Германии и особенно для императорского дома. — Замолчал, вновь погрузился в раздумья.

Соколов, выдержав приличную паузу, любезно спросил:

— Какое событие?

Шульц тяжело вздохнул:

— Вы правильно заметили: обожаемый народом принц обладает бесстрашным характером и любит острые ощущения. На прошлой неделе случилась страшная беда. Генрих летел на аэроплане к Парижу. Цель была разведывательной, но принц приказал снабдить аэроплан шестью бомбами. На пути к Парижу аэроплан то ли испортился, то ли его подбили. Как удалось выяснить, Генрих приземлился и был взят в плен. Это тяжелейший удар для Прусской династии и всей Германии. — Шульц страшно разволновался, он долго сморкался в большой носовой платок, и его лоб покрылся потом.

Соколов сказал:

— Генриха надо или выкупить, или поменять на французских пленных.

— Германия готова отдать сотни, тысячи военнопленных за одного принца. Но, — Шульц пощелкал пальцами, — в этом деле есть некоторый нюанс. Генрих не назвал себя. Его арестовали как простого шпиона. Он содержится в парижской военной тюрьме под именем Отто Циммерман.

Соколов задумчиво качнул головой:

— Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что принца легче будет выкрасть, ибо у него общий с другими заключенными тюремный режим. Плохо, ибо содержат принца в скверных тюремных условиях и в любой момент могут расстрелять. С летчиками французы не церемонятся.

Шульца за твердость характера называли Железным. Однако на сей раз на его глазах заблестели слезы. Он забормотал:

— Именно так! Вы, граф, рассуждаете верно. Когда я думаю, что проклятые «красные штаны» — французы могут в любой момент представителя Прусской династии, принца Генриха, расстрелять как бродячую собаку, у меня от ужаса холодеет кровь. Император Вильгельм прислал мне срочную секретную депешу: принца необходимо у французов выкрасть, и как можно скорее. Вы получите денег столько, сколько захотите. Вы готовы совершить на благо великой Германии этот героический подвиг?

— Это дело в моем вкусе. Если будет малейшая возможность выполнить ваше задание, я его выполню. Надо войти в курс дела, и тогда будем решать задачу. Приказывайте, генерал.

Шульц облапил пухлыми ручками русского богатыря.

— Прекрасно сказано! Вина еще хотите? — Он снова сел за стол, вынул из кармана брюк сложенную вчетверо бумагу, достал вечное перо, протянул Соколову. — Это формальность, но нам без нее не обойтись. Вы, граф, знаете, как мы, немцы, любим порядок. Граф, пожалуйста, ознакомьтесь с этим документом и подпишите его.

Соколов прочитал отпечатанный на «ремингтоне» текст: «Я даю слово всеми моими силами служить Германии, которая, начиная с этого дня, будет моим единственным отечеством. Я обещаю сохранять конспирацию, быть осторожным и мужественным при выполнении возложенных на меня поручений. В этом клянусь перед Богом!»

Соколов усмехнулся:

— Замечательный документ! Только с вашего позволения, генерал, исправлю две грамматические ошибки, да и вот эту запятую поставлю на ее законное место, тэк-с! Чем не «Фауст» Гёте! А вот и моя подпись — по-немецки.

Шульц убрал документ в стоявший в углу громадный сейф, задушевно произнес:

— Поздравляю, мой славный друг! Пойдемте к столу, отметим это замечательное событие. На вашей, граф, новой родине — Германии вас ждет великое будущее. После нашей победы — она, поверьте, близка — вы будете наместником всей России. Пьем за успех нашего дела!

Они прошли в соседнюю комнату. Здесь уже был накрыт стол на двоих. Выпили дюппель-кюмеля, закусили баварскими сосисками и стали обсуждать различные варианты операции.

Трудная задача

Немного погодя Шульц вернулся в свой кабинет, открыл сейф, вынул оттуда пачку новеньких банкнот, перетянутых печатной банковской лентой, протянул Соколову:

— Здесь пять тысяч марок. Это вам на первые расходы. В любой момент вы получите столько, сколько вам потребуется.

Соколов почувствовал в душе ликование, восторг при мысли, что стечение всех этих обстоятельств — удача необыкновенная. В его голове моментально созрел план действий. Он отодвинул деньги и с укоризной произнес:

— Как вы можете думать, генерал, что я польщусь на деньги?

Шульц воскликнул:

— Но эти пять тысяч на подкуп тюремщиков!

— Неужели, генерал, мы должны довериться лягушатникам? Есть ли гарантия, что они не окажутся вдвойне продажными и не выдадут меня властям?

— Надо выбрать подходящую фигуру, которая служит в военной тюрьме, и предложить много денег. Тогда эта фигура окажет нам содействие.

— Вам известен такой тюремщик?

— Нет, конечно.

— Чтобы навести соответствующие справки, уйдет уйма времени. Да и тюремщик может предать нас. Тогда принцу вряд ли уже кто поможет.

Шульц нервно забегал по кабинету, потирая розовое темя.

— Да, граф, согласен. Это страшный риск. Но что делать? Напасть на конвой, когда Генриха повезут в суд?

Соколов отрицательно покачал головой:

— Нет, в перестрелке может пострадать сам принц. Но главное, Генриха никуда не повезут. Вы, мой генерал, забыли, что военные суды, как правило, проводят сессии прямо в тюрьме? И вершат там скорую расправу. Французы после оглашения приговора расстреливают наших патриотов иногда в течение часа.

Шульц, карьера которого зависела от спасения принца, замычал:

— Боже, где же выход? Я готов сам пойти под расстрел, лишь бы выручить наследника престола! Он мне дороже родного сына…

— Ваше желание, генерал, мне понятно. Мы все ради отечества готовы отдать свою жизнь и отдадим в свой час. Но дело требует совсем другого.

Шульц тяжело вздохнул, с надеждой взглянул на Соколова:

— Вы, граф, можете что-нибудь предложить?

— Вам известно имя начальника тюрьмы и его характеристика?

— Еще нет…

— Срочно доставить его досье. Я должен знать изъяны его биографии, увлечения и пороки, достоинства и слабые стороны. Не менее того нам интересна его супруга: возраст, любовники, отношения в семье и прочее…

— Думаю, что в архивах контрразведки мы найдем интересующие вас материалы. Сегодня же телеграфом пошлем шифрованный запрос. А теперь, мой замечательный друг, идите отдыхайте, набирайтесь сил. — Задержал на мгновение руку Соколова. — И еще раз прошу: не сердитесь на нас, мой друг. Обещаю, теперь никаких проверок вашей лояльности не будет. Мы полностью доверяем вам.

* * *

Ранним утром в блиндаже, где разместился Соколов, показался ординарец Шульца — высокий, белобрысый парень с бесцветными глазами навыкате по имени Фриц. Он громко, словно только что вышел из-под артиллерийской канонады, крикнул:

— Генерал приказал явиться!

На этот раз на столе Шульца стояли бутылки с дорогим марочным вином. Шульц, судя по румянцу, выступившему на щеках и лбу, уже изрядно утешился продукцией германских виноделов. Однако веселья ему это не придало. Он был мрачнее тучи. Подойдя к письменному столу, вынул из ящика лист бумаги.

— Вот, граф, расшифрованный ответ на вчерашний запрос относительно Шарля Лорена, начальника тюрьмы. Слушайте: бескорыстен, в азартные игры не играет, на скачки не ходит, редкие книги и почтовые марки не коллекционирует, старинный фарфор и картины не собирает, вино не пьет, публичные дома не посещает, любовниц не содержит, отличный семьянин… Тьфу, гадость какая-то, а не человек!

Соколов пробежал глазами текст, удовлетворенно хмыкнул:

— И все же здесь есть нечто обнадеживающее…

Шульц вытаращил глаза:

— Вот как? И что такое вы отыскали?..

Соколов начал читать:

— «Майор Шарль Лорен, родился в Грасе (департамент Приморские Альпы) в 1871 году. Отец парфюмер.

В 1896 году Лорен с отличием закончил военное училище в Реймсе, майор французской армии. Воевал с сентября 1914 года. В начале февраля 1916 года под Верденом ранен в правое бедро, хромает…» Так, тут о лечении в госпиталях, о наградах. Это к делу не относится. Вот, генерал, слушайте, наиболее занимательное: «В мае 1916 года назначен начальником Центральной военной тюрьмы Парижа. Проживает на улице Риволи, рядом с отелем „Ваграм“. Обожает родителей, часто гостит у них в Грасе на вилле „Натали“. Вступил в брак в мае 1914 года, когда ему исполнилось сорок три года. Жена Маргарита, урожденная Сюжан, дочь богатого винодела в Провансе, на девятнадцать лет моложе мужа, красивая шатенка, два года училась в Сорбонне на философском факультете, любит играть на скрипке. Обожает цветы, с целью их приобретения регулярно посещает крупнейший цветочный рынок Парижа, что на площади Мадлен. До замужества имела прочную любовную связь с ювелиром Александром Громовым, выходцем из России, погиб на Австро-Венгерском фронте в 1914 году. После венчания в изменах мужу замечена не была. Лорен страстно влюблен в супругу, порой закатывает сцены ревности, возможно, беспричинные». — Соколов улыбнулся. — Вот где слабое место начальника тюрьмы — его супруга.

Шульц в сомнении покачал головой:

— Не вижу повода для оптимизма. Вы сами, граф, читали, Маргарита не изменяет мужу.

— Пока не изменяет. Но есть верное наблюдение: если у женщины муж — первый мужчина, то она может состариться, ни разу не изменив ему. Но если женщина до замужества имела любовный опыт, то она рано или поздно мужу изменит.

— Против этого спорить не приходится, — согласился Шульц. — У вас уже возник план операции?

— Разумеется!

И Соколов поделился своим замыслом.

Шульц удивленно покачал головой:

— Однако!.. Вы, граф, рискуете своей головой.

— Дело привычное…

Шульц покрутил пальцами хрустальный бокал, щелкнул ногтем по ободку, азартно произнес:

— Мне ваша идея по душе. — Он разлил по бокалам вино, провозгласил: — За то, чтобы наш план удался. Прозит! — Медленно, смакуя каждый глоток, выпил. — Пойдемте к Лауницу…

Фон Лауниц выслушал и с восторгом воскликнул:

— Замечательная мысль! В Париже вам будет помогать наш старый агент. Он пьяница, но выбора сейчас нет. Обращайтесь по всем вопросам к нему, он обязан помочь. Полагаю, это самый короткий путь к освобождению принца. И никто, граф, лучше вас не справится с этой задачей. Граф, вас сам Бог послал великой Германии. Уверен, вы станете нашим национальным героем, вам будут поклоняться не только современники — отдаленные потомки. Вам будут ставить бронзовые памятники — мужественный богатырь высотою с трехэтажный дом. Рассчитывайте на необходимое содействие. — И с чувством пожал Соколову руку. — Удачи!

Канун трагедии

Воскресенье 26 февраля 1917 года. Император Николай II находился в Могилеве. Здесь размещалась Ставка. Профессор и сенатор Трегубов, консультант Ставки по военно-судебным делам, прибывший накануне из столицы, взволнованно говорил:

— Государь, четыре дня назад, как только вы отбыли из Царского Села, в Петрограде начались безобразия. Бесчинствующая толпа грабит магазины, громит полицейские участки, врывается в частные дома. И кто зачинщик? Трудно поверить — расквартированные солдаты из запасных батальонов.

Случившийся тут же любимец государя, флаг-капитан адмирал Нилов, сказал:

— Запасные слишком засиделись в тылу. Чтобы не идти воевать, они готовы на любую мерзость.

Трегубов продолжал:

— Разумеется, к ним тут же примкнула разная сволочь — профессиональные преступники и алчная до чужого добра чернь. — Руки профессора от волнения заметно тряслись.

У государя нехорошо заломило спину — в последнее время это стало случаться при дурных известиях. Он с удивлением глядел на Трегубова.

— А какие причины беспорядков?

— Якобы нехватка муки и хлеба.

— Как же так? Вся Сибирь завалена продовольствием. Хороши столичные власти, почему не обеспечили подвоз провизии? Это назло мне?

Нилов подергал себя за бороду, закрутил завиток на палец и спокойно возразил:

— Это от российского разгильдяйства.

Государь продолжал возмущаться:

— Но чем занимается министр внутренних дел Протопопов? Он мне постоянно твердил: «Делаем все необходимое для снабжения населения и поддержания порядка. У нас проблем не будет!» Теперь ясно: это была ложь. Почему не наведут порядок? И почему от меня скрывают истинное положение дел?

Трегубов протянул пачку газет, опустил взгляд в пол и глухо произнес:

— Ваше императорское величество, я вам скажу правду: повсюду измена, в том числе и в армии. С кем ни начнешь говорить, все заявляют: «Монархия себя изжила! Нам нужна свобода, нам нужно Учредительное собрание, которое выберет коалиционное правительство из представителей различных партий!»

Государь тяжело дышал, лицо его смертельно побледнело. Он выдавил:

— Видит Бог, я никогда не дорожил властью. Я хотел только добра России. Почему меня так ненавидят?

Нилов легко ответил:

— На Руси жалуют лишь деспотов. Кто любимые цари? Иван Грозный да Петр Алексеевич, которые уничтожали своих рабов десятками тысяч. Про кого рассказывают скабрезные анекдоты? Про Елизавету Петровну, первой в Европе прекратившей смертные казни, про Екатерину Великую, которая была воплощенным милосердием и много сделала для приращения могущества империи. Государь, вы были слишком великодушны. Указом от семнадцатого октября пятого года вы дали людям полную свободу, отменили цензуру. Вы создали Государственную думу, которая тут же «отблагодарила» — стала сборищем негодяев и оппозиционеров. Вы прощаете тогда, когда следует казнить. За все доброе газеты и журналы вас величают, простите, «кровавым деспотом».

Государь показал взглядом на пакет с газетами:

— А что пишут о бесчинствующих преступниках?

— Журналисты именуют их «доблестными борцами за свободу».

Государь взял наугад одну из газет, стал читать вслух:

— «В 1905 году самодержавие получило грозное историческое предупреждение. Политическое движение охватило все слои населения. Оно показало: русский народ перерос формы своего государственного строя. Власть была напугана и пошла на уступки. Но едва революция отступила, как самодержавие перешло в контрнаступление. Все, что было живого в стране, подверглось гонению. Цензура взяла печать в ежовые рукавицы. Россия раскололась на две части. Внизу — огромная масса народа, скованная железными цепями полицейского произвола. Наверху — жалкая кучка политических аферистов и проходимцев. Эти последние, опираясь на громадную власть царя, занимаются устройством своих личных делишек. Россия их интересует лишь в той мере, в какой она может приносить им доход. Последний час проклятого царизма близок!» — Государь брезгливо отбросил газету. — Ничего не понимаю. Ведь Россия процветала…

Трегубов сказал:

— Остальные газеты полны такой же лживой демагогии. Все жаждут как манны небесной политических перемен, то есть демократизации страны.

Государь пожал плечами:

— Куда же больше демократии, чем нынче?

Нилов иронически улыбнулся:

— Чем больше свобод, тем наглее и требовательней делаются те, кто жаждет ослабить государственную машину. Это у нас особенности национального характера.

Государь поднялся с места, подошел к окну, и солнце широкой полосой облило его красивое бледное лицо. Он словно застыл, обдумывая нечто очень серьезное. Потом резко повернулся, обжег страшным взглядом собеседников, медленно произнес:

— Если так… если все против меня… — Он не договорил. С горечью выдохнул: — И все это в канун решающих боев на фронте, в канун нашей победы!

Нилов сказал:

— Представляю, сколько сейчас радости у Вильгельма! Он бросил миллионы на подрыв России изнутри, и эти деньги не пропали даром…

Николай прошелся по кабинету, нервно хрустнул пальцами:

— Что ж это за народ такой! Нет, я ничего не понимаю.

— Русский народ никто не понимает, — усмехнулся Нилов.

Государь задумчиво покачал головой:

— Дезертиры и смутьяны — разве это народ? Это отребье. А народ пашет землю, кормит хлебом и себя, и всю Европу.

— И любит царя-батюшку, — вставил Нилов.

Государь сморщился, как от зубной боли, вновь стал мерить шагами обширный кабинет, и ковер заглушал его шаги. Он думал: «Что станет теперь с Россией? Конечно, можно ввести в столицу армию, разогнать демонстрантов, выявить и предать военному суду зачинщиков. Но этим я лишь загоню болезнь внутрь, но не излечу ее. Надо что-то делать решительное. Но что? Что? Я не держусь за власть, меня беспокоит лишь одно: судьба миллионов людей, составляющих империю. Если моя отставка поможет навести порядок, я покину трон».

— Ваше императорское величество, — проговорил Трегубов, — я могу быть свободен? — Он накинул на плечи пальто, нахлобучил шляпу, схватил трость и поспешил прочь, уже сожалея о своей откровенности. Профессору до слез было жаль государя, но, если говорить откровенно, ему, как и другим, тоже хотелось демократических перемен.

Нилов, желая отвлечь государя от мрачных мыслей, сказал:

— Государь, вы слыхали о новых похождениях красавчика Соколова?

Государь недоуменно поднял взор, переспросил:

— Что-что?

— Батюшев рассказал мне: Аполлинарий Соколов освободил плененных немцев — начальника германской разведки Шульца и известного вам фон Лауница — и бежал с ними за линию фронта. Какой прохвост! Представляю, что чувствует его отец, этот заслуженный человек…

Нилов ничего не знал о миссии Соколова. Государь промолчал, но его лицо просветлело. Он подумал: «Вот, кажется, кто никогда престолу не изменит — граф Соколов. Но неужели все остальные, все обласканные мною чины окажутся предателями? Не могу поверить в это». Увы, на Руси случается такое, что разумом не понять.

Слезы наследника

В тот же день за обеденным столом в Царском Селе собралась августейшая семья. На обед были приглашены генералы Лукомский и Комаров, дежурный полковник флигель-адъютант Линевич.

Линевич был молчаливый человек лет сорока, с большими залысинами и тщательно набриолиненными жидкими волосами. Когда-то Соколов спас его от крупной неприятности. Случилось это в 1913 году. Флигель-адъютант устроил пьяный дебош с мордобитием и порчей имущества в петербургском ресторане «Вена». Владелец ресторана отправился с жалобой в полицию. Соколов был знаком с Линевичем. Он снизошел к его просьбам и замолвил слово перед товарищем министра МВД Джунковским. Тот своей властью не дал делу ход.

Линевич и Комаров водили между собой дружбу.

Нынче государыня заметила, что Комаров чем-то озабочен. Внесли десерт — ананасовое желе. Государыня пригубила токайского и обратилась к Комарову:

— Владимир Александрович, у вас какие-то неприятности? Вы, кажется, грустны…

Тот глубоко вздохнул, нахмурился еще больше. Затем, глядя на царицу печальным взглядом, могильным тоном произнес:

— Ваше императорское величество, я не смел портить вам аппетит, у меня очень неприятное известие. Но вы спросили… и я вынужден сообщить…

Все с любопытством воззрились на Комарова. Тот в очередной раз глубоко вздохнул, словно перед прыжком в глубокую воду:

— Известный всем полковник Аполлинарий Соколов… бежал к врагам.

Императрица вздрогнула, кусочек желе упал на скатерть.

— Что значит — бежал?

Линевич удивился:

— Откуда такие сведения?

Комаров, глядя на государыню, продолжал:

— Ваше императорское величество, прямо перед обедом фельдъегерь доставил германские газеты. Я успел бегло просмотреть их: везде аршинными заголовками напечатано: «Знаменитый русский граф полковник Аполлинарий Соколов спасается из гибнущей России в Германии».

Государыня, пораженная неприятным известием, замолкла. Великая княгиня Ольга, тайно питавшая глубокую симпатию к атлету-красавцу, громко прошептала:

— Нет, это невозможно!

Комаров, всегда завидовавший удали знаменитого графа, печально покачал головой:

— Этот бретер действительно оказался изменником.

Линевич зло проговорил:

— Граф был ловок жуликов ловить, а на фронте трусом оказался.

Цесаревич вскочил, да так резко, что повалил тяжелый стул, крикнул:

— Это ложь, это неправда! — и с громким плачем бросился из столовой.

Императрица устремилась за ним. Обед на этом прервался.

До отречения Николая Александровича оставалось три дня.

Секреты женской души

На берегах Сены

Вечно веселый и беззаботный Париж осенью 1914 года едва не пал под могучими ударами германской армии. Передовые немецкие части, ведомые кронпринцем Генрихом Прусским, не дошли до французской столицы каких-то верст двадцать. И только помощь России спасла Францию от поражения.

К весне семнадцатого линия фронта была значительно отодвинута и проходила по Пиру, Суасону, Реймсу, Вердену, Сен-Миелю.

Довоенный Париж привлекал к себе тысячи людей. Художники и литераторы искали здесь вдохновения, богачи находили тут веселье, красотки со всех концов света съезжались сюда для любовных приключений, и почти никто не разочаровался в своих надеждах.

Позже пришла эпоха «салонов». Сначала были салоны искусства, затем их затмили весенние автосалоны, но вскоре на смену им пришли декабрьские воздухоплавательные выставки.

Соколов до войны много раз бывал в этой «столице мира». И уже на второй-третий день после приезда начинал скучать о булыжных московских мостовых, о трактире Егорова в Охотном Ряду, о букинистических лавчонках на Лубянской площади или Сухаревском рынке.

И вот в середине февраля 1917 года гений сыска вновь оказался на парижской брусчатке. 7-ю армию германцев, которую до своего пленения возглавлял кронпринц Прусский, теперь отделяли от Парижа уже почти двести верст.

Соколов был поражен: тяжелое военное положение Франции мало отразилось на быте парижан. Зеркальные витрины и чисто вымытые стекла магазинов отражали роскошные товары. Женские и мужские туалеты, нижнее белье и готовое платье, фильдеперсовые женские чулки и мужские подтяжки, дорогие шляпки и модные котелки, одеколон и лосьоны соседствовали с изысканными духами и коробочками пудры, бриллиантовыми ожерельями и крупными изумрудами, дорогим столовым фарфором — все это было можно видеть за широкими стеклами витрин.

Как в мирное время, шлифуя асфальт, отчаянно жестикулируя и громко разговаривая, неслась бесконечная пестрая толпа.

Появилось много инвалидов на костылях или с пустыми рукавами. Были и вовсе безногие, на тележках, толкавшие себя деревянными «копытцами». Но людей в военной форме здесь было гораздо меньше, чем в Москве или Петрограде. Соколов знал: французы не любят военную форму и снимают ее при первом удобном случае.

На мостовой фыркали выхлопными газами авто, катили на резиновых шинах легковые коляски, лохматые лошади-тяжеловозы усердно тянули громадные возы и фуры, велосипедисты неслись с риском сломать себе шею. И весь этот сумасшедший поток регулировали на перекрестках артистичные ажаны — полицейские.

Громко орали газетчики:

— Новости с фронта! Немцы хотят нарушить нейтралитет Швейцарии! Армия Штранца атакует французские позиции у Вердена! Америка вступит в войну на стороне Антанты! В России ширятся забастовки, растут очереди за продовольствием! Знаменитый граф Соколов бежал к немцам! Читайте газеты!

Соколов взял «Пари суар». На первой полосе нашел свое карикатурное изображение: господин во фраке и с цветком в петлице бросается в объятия Вильгельма. И совершенно глупая подпись: «Вилли, завоюй Россию!» Сыщик скомкал газету и бросил ее в мусорную урну. Он отправился на площадь Вогезов, к русскому агенту.

Под бой часов

Соколов еще издали увидал слева от моста Нотр-Дам старинный двухэтажный домишко. Внизу красовалась облупленная вывеска «Ремонт часов», и над входом висела круглой формы железяка с намалеванными цифрами — будильник.

Войдя в узкую дверь, он, щурясь после яркого солнечного света, увидал невысокого, очень чистенького человечка в белоснежной рубахе и черной строгой жилетке. В глазу у него было большое увеличительное стекло, в которое он рассматривал часовой механизм. Соколов улыбнулся, сказал пароль:

— Карманные часы марки «Павел Буре» чините?

Человечек отозвался:

— Золото какой пробы?

— Семьдесят второй.

— Знаю такие, с репетицией и секундомером. Починим непременно! — Протянул руку. — Рад видеть вас, меня зовут Мерсье.

Мастер закрыл лавку на задвижку, повесил табличку «Обед», достал вино и сыр. Беседовали почти час.

Мерсье задумчиво сказал:

— Деньги я вам дам — русскими золотыми червонцами, они здесь отлично ходят. — Почесал кончик носа, с сомнением покачал головой. — А вот с аэропланом сложней.

— Да, аэроплан нужен с полной заправкой, зато без охраны, чтобы ее не пришлось уничтожать.

— Этого я не могу обещать. Вы опоздали ровно на неделю. В воздушном бою погиб человек, который мог достать аэроплан. Но я изготовлю фальшивые документы, по которым вам, возможно, предоставят место в аэроплане. На аэродром в Рамбуйе с фальшивкой лучше прибыть ночью, когда французы по телефону не сумеют убедиться в Генштабе, что вы — это не вы. Приходите, сударь, завтра в это же время, я, думаю, смогу для вас изготовить фальшивые документы.

Соколов внушительно сказал:

— Сделайте, Мерсье, документы тщательней. И вот, перешлите для Прохора пакетец.

Прохор — это был агентурный псевдоним Батюшева. Соколов отправил ему шифрованную докладную записку. В ней он извещал о своем проникновении в германскую разведку и о важном задании, которое от нее получил.

Часы почти в разных уголках мастерской и не одновременно начали отбивать время — три пополудни.

Теперь путь гения сыска лежал к агенту германскому.

Череп Черного Жака

Соколов отправился на Монмартрский холм. На самом верху, прицепившись к краю крутого обрыва, расположилось знаменитое кабаре с громадной вывеской «Проворный кролик». Сюда собирались пьяницы, курильщики табака, кокаинисты и прочая шваль. Кабаре почему-то считалось знаменитым прибежищем непризнанных поэтов и художников.

В дверях Соколов столкнулся с пузатым господином, обладателем лохматой, похожей на веник бороды, веселыми нетрезвыми глазками и широким, проломленным носом. На большой круглой голове сидела немыслимая фетровая шляпа, какие носили волжские бурлаки и Сухаревские типы. Грудь обтягивала замызганная вязаная фуфайка времен Наполеона Бонапарта, а еще на господине болтались бесподобные бархатные штаны фиолетового цвета.

Соколов по описанию узнал того, кто ему был нужен — германского агента, француза по национальности Антуана. Гений сыска произнес пароль:

— Вы не скажете, как найти местного сторожа?

Пузатый удивленно вытаращил глаза, обдал Соколова винными парами.

— Тут есть несколько сторожей. Какого вам, месье, надо?

— Его зовут Антуан. Я привез ему известия с фронта от его двоюродного брата Шарля.

Обладатель бархатных штанов бросился на Соколова с распростертыми объятиями. Заорал:

— Какое счастье, наконец-то вы тут, мой друг! А я уж боялся, что вас где-нибудь на границе загребли, — сделал жест, — и вздернули. О-хо-хо! — Спохватился. — Я от радости забыл пароль сказать. — Завел глаза вверх, вспоминая. — Значит, «Шарль — это золотой человек и большой любимец дам». — Раззявил розовую щель щербатого рта, заорал: — Ну, дружище, я ничего не перепутал? Все верно сказал?

Соколов кивнул:

— Так!

Антуан снял шляпу, нетрезво шатаясь, помахал ею в воздухе, сообщил:

— Я и есть Антуан. Наконец-то, мой друг, вы появились. Мне резидент говорил, что вы привезете деньги. — Уставился на гостя по-детски наивными глазами. — Неужели привезли? Вот это прекрасно! Тогда — угощаю. Пройдем ко мне, пропустим бутылочку-другую и обсудим наши дела. — Заговорщицки подмигнул: — Нам ведь есть о чем поболтать, не так ли?

Соколов был неприятно удивлен столь странным поведением секретного агента, но все, видимо, объяснялось его французским характером, которому свойственна эмоциональная возбудимость.

Они нырнули в узкую низкую дверь и оказались в помещении, освещенном весенним солнцем, бившим в широкие цветные витражи. Большой буфет за толстым, с красивыми гранями стеклом был уставлен бутылками с яркими этикетками, фужерами и рюмками всех калибров. Стены были увешаны живописью и акварелями Тирэ-Бунье, Мартена, Пикассо, Бенара и других.

В дальнем углу топилась громадная печь, украшенная изразцами, на которых были изображены ужасные хвостатые демоны и несчастные голые грешники. В печь был вделан настоящий череп, с выбитыми, видимо при жизни, передними зубами — верхними и нижними.

— Это — Черный Жак. — Антуан ткнул грязным пальцем в желтую лобную кость и весело продолжал: — В начале прошлого века этот парнишка зарезал, хе-хе, десятка три старух. Он отсекал бабкам головы и вываривал их в котле. Из полученного отвара делал с чесноком и перцем холодец и запивал вином. — Хлопнул Соколова по плечу, зашелся в смехе. — Э-хе-хе-хе! Мой друг, скажите-ка, из чего этот славный выдумщик устраивал себе чаши для вина?

Соколов сухо отвечал:

— Не могу знать.

— А я знаю. — Антуан снова зашелся в хриплом хохоте, сплюнул на пол и словно нечто самое забавное сообщил: — Он отдирал верхнюю часть черепа, э-хе-хе-хе! — Протянул руку к Соколову. — Давай покажу, это вот тут. Каков сукин сын, а! Ведь это придумать надо. Из черепа он пил дорогие вина сам и угощал своих подружек, шлюх с блошиного рынка. Вот такой дегустатор!

Но пришел печальный дождливый день, и славного парня Черного Жака притащили на помост, дали испить чарку. После этого Жак положил голову на гильотину, и — чик! — в голосе рассказчика послышались слезы, — голова замечательного разбойника скатилась в корзину. Тогдашний хозяин «Кабаре убийц» (так некогда назывался наш «Кролик»!) купил у палача голову Жака, приказал ее выварить и потом навечно поместил сюда череп самого разбойника. — И Антуан щелкнул пальцем по лбу Жака. — Ну, друг, давай гулять, — сделал широкий жест рукой, зачем-то низко присел и едва не грохнулся на пол.

На длинной скамье, стоявшей у деревянного стола, в самых живописных позах развалились с десяток странных, обросших волосом молодых людей с румяными от пьянства лицами, в бархатных куртках, в беретах. У некоторых из них на коленях сидели девицы, с которыми они целовались. Личности были изрядно пьяны, курили вонючие папиросы, говорили одновременно, стараясь перекричать друг друга. Кто-то горланил студенческую песню.

Появись в этом вертепе Соколов голым, то и тогда никто не обратил бы на него внимания. Соколов подумал: «Париж этим любопытен, что тут никто не обращает друг на друга внимания».

Антуан с презрительной улыбкой произнес:

— Этих оборванцев надо бы на войну отправить, сразу бы поумнели! Идем ко мне. — Он взял с полки бутылку какого-то вина, крикнул буфетчику: — Ив, запиши! Сегодня расплачусь с тобой. Сегодня я стану богачом, всех угощу, — и увлек Соколова в маленькую каморку, в которой стояла узкая койка, похожая на походную солдатскую кровать, этажерка, а в стене было прорезано крошечное оконное отверстие.

Соколов, упираясь головой в потолок, оглянулся, ища место, на которое можно было бы опуститься.

Антуан поймал этот взгляд и сказал:

— Садись на кровать, стул сюда не помещается. Меньше моей каморки бывает лишь гроб, зато тут, как в могиле, — тишина и покой.

Он разлил по бокалам красное божеле, медленно, с наслаждением выпил, вопросительно глядя на гостя.

— Говори, друг, зачем тебя ко мне занесло?

— Слушай, Антуан, внимательней, дело серьезное…

Лицо Антуана тут же переменилось, он словно протрезвел, слушал сосредоточенно, согласно кивая головой. Иногда подавал реплики, вполне толковые. Наконец, почесал в ухе и спросил:

— Когда все это надо — и фото, и авто?

— Дорог каждый миг.

— С авто проблем не будет. А вот фото этой Маргариты Лорен… — Почесал кадык. (Соколов заметил, что германский агент все время чего-нибудь чешет.) — Пожалуй, и это не проблема…

— Интересно, как ты хочешь достать ее фото?

— Самый легкий способ — влезть в квартиру, когда в ней никого не будет, взять и фото, и все, что захочется.

— Нет, надо попробовать для начала более легкий способ. — И Соколов подсказал, что надо делать.

Антуан согласился:

— Что ж, пусть будет по-вашему. Займусь сегодня же.

— Когда я получу необходимое?

Антуан, накручивая на палец длинный ус, задумчиво смотрел на Соколова:

— Деньги где?

— Золотые монеты подойдут?

— Еще как — полетят! Сейчас это лучшее, что бывает: бумажки — тьфу! — им никто не верит, боятся: вдруг опять немцы попрут, а? Говорят, Россия вот-вот с ними пойдет на мировую, изменит Франции. Не слыхали? Тогда Антанте — пф-ф! — И он издал непристойный звук.

Соколов вынул из кармана кожаный мешочек, отсчитал из него пять червонцев.

— Остальное — когда дело сделаешь.

Антуан с вожделением глядел на золото. Он подбросил на ладони несколько монет, прислушался, сладко улыбнулся:

— Звон золотых монет делает людей счастливыми. Расписку писать?

— Не надо.

— Ну все, бегу дело делать.

— Антуан, здесь встречаться нам удобно?

Тот уверенно тряхнул маслянистыми волосами:

— Еще б, куда безопасней, чем во французской контрразведке или у вас в роскошном отеле. Однако удобней возле Оперы. Завтра ровно в шесть вечера, там в это время густая толпа. Проходите, не останавливаясь, мимо фонаря, который слева, ближе к улице Обер, напротив автобусной остановки. Я прослежу, нет ли за вами хвоста, и догоню. Только идите спокойно, не оглядывайтесь.

Соколов усмехнулся, подумав: «Учи батьку детей делать!» — но ничего не ответил.

Он снова миновал дымный и еще более забитый пьяницами и наркоманами зал и направился к себе в фешенебельной отель «Континенталь», что на правом берегу Сены.

Ателье Шнейдера

Тихим и теплым вечером следующего дня Соколов загодя вышел из своего отеля, поколесил по улицам, проехал на трамвае и, окончательно убедившись, что за ним не следят, без пяти шесть появился на площади, раскинувшейся перед Оперой. В этот час здесь было многолюдно. Из кафе и ресторанчиков, расположившихся по обе стороны площади, выходили нарядные дамы и мужчины, явно красуясь собой и с любопытством наблюдая других.

Соколов подошел к высоченному, достававшему высокий второй этаж театра, фонарю, убедился, что Антуана нет, и медленно направился прочь. Он свернул в боковой проезд, прошел с полсотни шагов, как сзади кто-то взял его за локоть.

Соколов увидал Антуана. От него пахло вином, он был бодр, общителен и громок. Широко улыбаясь, начал кричать так, что было слышно на соседней улице Галеви:

— С ума сойти можно! Нам с вами нужно фото этой Маргариты, правильно? Вы сказали, где может фотографироваться интересующая нас дама? Как можно ближе к дому! Вчера мне пришлось крепко выпить, но сегодня уже в восемь утра пришел на улицу Риволи, где живет фигурант. Зашел в ближайшее фото Шнейдера. Это старый, глухой еврей. Поверьте мне, месье, я глупей никого не встречал. Даже мой попугай Жако, который в клетке, гораздо умней. Я ему конспиративно шепчу в ухо: «Дело есть! Мой дядя страстно влюблен в одну даму-красавицу, жаждет иметь ее фото, чтобы носить у сердца». Он орет мне в ответ, так что едва я не оглох: «Таки пусть себе носит хоть ниже спины!» Отвечаю: «Дело в том, что дама не дает фото, боится, что узнает ревнивый муж. Мой дядя хочет приватно получить фото от вас лично!» — «Зачем вы мне такое говорите? Я пожилой человек, хожу в синагогу и теперь должен для него себя фотографировать? Ваш дядя, тьфу на него, извращенец!» — «Вовсе нет! Мы вас, месье Шнейдер, уважаем, и ваше фото нам не надо. А нужно нам фото Маргариты Лорен, она снималась у вас на карточку, потому что живет рядом. Вы найдите ее негативы, сделайте по отпечатку и тогда получите кучу золота — два российских червонца!» И тут произошло медицинское чудо. Едва я сказал о золоте, этот старый пень сразу стал прекрасно слышать, видеть и соображать. Он мне говорит: «Так что вы мне морочите голову? Сразу бы сказали. Мадам Лорен? Когда приходила в ателье? Ах, вы и это не знаете? Кошмар с вами! А скажите, четыре червонца можно? Мне надо платить налоги, а у меня подагра. Зато я вам сделаю шесть копий на лучшей бромосеребряной шероховатой бумаге. Вы меня слышите? Ваш дядя будет иметь будуарного формата четырнадцать на двадцать два и любоваться себе на здоровье. Ах, надо один отпечаток. Тогда давайте три червонца, вот держите книгу заказов и ищите свою даму!» Я листал десятки страниц, испортил себе зрение, и я нашел — май прошлого года, профиль и анфас, как в полицейском участке! Только, хе-хе, нет отпечатков пальцев. Держите да не потеряйте.

Соколов взглянул на фото, и дух его замер: с фото глядело необыкновенно прекрасное женское лицо, словно подернутое светлой печалью, с тонкими благородными чертами. Сыщик подумал: «И эта прелесть стала супругой тюремщика! Чего только не случается на этом свете».

Он спросил:

— Вы выяснили, по каким дням работает цветочный рынок на площади Мадлен?

— Конечно! По вторникам и пятницам.

— Что с автомобилем?

— Скажите, куда и когда его пригнать, и авто будет на месте с залитым под пробку баком и еще две канистры про запас.

Полезное знакомство

На другой день Соколов направился на площадь Мадлен, прямиком к цветочницам. На многочисленных тележках, аккуратно укрытых одеялами, раскрывавшимися лишь тогда, когда подходили покупатели, цветы, выращенные в парниках или доставленные из южных департаментов, лежали в громадном количестве. Покупателей, в основном дам, пока было мало, но они с каждой минутой прибывали.

Соколов, приглядываясь к лицам молодых женщин, надеясь узнать среди них Маргариту Лорен, прошелся по рынку. Поиски были тщетными, рынок заполнялся покупателями, и все труднее было отыскать в густевшей толпе нужное лицо.

Сыщик направился к молоденькой продавщице — голубоглазой блондинке с широким крестьянским лицом и большим улыбчивым ртом. Увидав перед собой высоченного красавца, девица оживилась:

— Месье, купите цветочки! Самые свежие. Отдам недорого.

Соколов улыбнулся:

— Сделай одолжение, составь букет, как для себя.

Девица вопросительно взглянула на Соколова:

— На какие деньги вы рассчитываете?

— Я рассчитываю не на деньги, а на цветы.

Девица, то и дело кокетливо поглядывая на красавца, составила букет из гвоздик, украсила декоративными травами, завязала шелковой лентой и протянула:

— Пожалуйста, месье! Это стоит двенадцать франков.

Соколов отдал деньги, а затем галантно протянул букет девице:

— Ты, красавица, многим украшаешь жизнь, так пусть раз ее украсят тебе. Прими подарок!

Девушка зарделась, это подношение она поняла по-своему, по-французски.

— Право, неудобно! У меня жених есть, он каждый раз приходит к концу торговли, к двум часам, и мы вместе увозим тележку. — Исподлобья задумчиво взглянула на атлета. — Разве что сейчас поручить посмотреть за тележкой соседкам? Вы, месье, можете сейчас? Управимся за часик?

Соколов подыграл цветочнице:

— Ах, какая жалость — жених! Ну не будем огорчать этого счастливца. И часа мне мало, надо весь день, и ночь, и еще неделю. А ты, красавица, можешь сделать для меня доброе дело?

— Конечно, конечно!

— Скажи, ты вот эту даму здесь встречаешь?

Девица едва бросила взгляд на фото, как со вздохом произнесла:

— Это мадам Лорен. Она покупает только розы, причем предпочитает «царицу Савскую» — роскошный и дорогой сорт.

— И у кого она предпочитает покупать?

— Ей делают большую уступку в «Лаванде», и она заходит туда.

— А где эта «Лаванда»?

— Да вон там, за фонтаном, видите большую вывеску?

— Будь счастлива, красавица!

— Спасибо за цветы, месье! Вы очень добры…

Парижская Лаура

Соколов направился к «Лаванде», продолжая приглядываться к молодым лицам. И его вдруг словно током дернуло: прямо на него, неспешно ступая, шла стройная барышня с высокой прической каштановых волос. Она подняла на Соколова большие светло-серые, подернутые печалью глаза, и сердце сыщика забилось чаще: «Боже, это Маргарита! Как она прекрасна!»

Соколов, пронзая взглядом красавицу, направился навстречу. Не доходя шага три, галантно снял шляпу, поклонился:

— Доброе утро, мадам! Позвольте побеспокоить вас вопросом?

Маргарита с интересом глядела на атлета. Ответила чистым голосом с прованским произношением:

— Я слушаю вас, месье.

— Мне надо купить для дамы — богатой, знатной и очень красивой, ну, скажем, такой, как вы, — букет пурпурных роз «царица Савская». У кого из цветочниц вы рекомендуете сделать такое приобретение? А то они все хвалят свой товар, правду узнать невозможно.

— В магазинчике «Лаванда», вот он. Пожалуй, больше нигде настоящий сорт «царицы» вы не найдете. — И после паузы добавила: — Я очень люблю этот прекрасный сорт: сочный цвет, тонкий аромат.

Соколов философски заметил:

— Розы вянут — это не страшно, можно каждый день в вазу свежие ставить. Но вся наша жизнь пробегает столь стремительно, что спохватишься, а уже на висках серебрится седина.

— Вам, мужчинам, это не так страшно, как нам: хочется быть молодой, привлекательной, а время неумолимо…

Соколов жарко запротестовал:

— Вам, мадам, еще долгие годы предстоит наслаждаться и красотой, и молодостью, и всеобщим поклонением. Позвольте узнать, как вас зовут?

— Маргарита.

— А меня — Аполлинарий. Я русский.

Маргарита удивилась:

— Вот как? Я была в Москве и Петербурге, мне очень понравился ваш народ — радушный и веселый. И мужчины, в отличие от наших, щедры и умеют красиво ухаживать. — Глубоко вздохнула. — У меня был русский друг, но, увы, он погиб на фронте.

— Я соболезную вам.

— Аполлинарий, я как раз иду в «Лаванду» и помогу выбрать для вашей дамы букет. Признайтесь, она хорошенькая?

— Божественная! Тонкие черты благородного лица, громадные серые глаза, прекрасные волосы, ниспадающие до плеч, во всем облике разлиты вкус, ум, сострадание к ближнему. Я, признаюсь, влюбился в нее с первого взгляда.

— Вы воспели свою Лауру так, что вам позавидовал бы сам Франческо Петрарка.

— Я более счастлив, чем поэт, не сумевший пережить смерть своей возлюбленной. Моя Лаура полна молодой прелести, и я жажду поднести ей розы.

Маргарита с печальной улыбкой заглянула в глаза атлета:

— Что ж делать! Пусть будет счастлива ваша избранница.

Соколов коснулся руки собеседницы:

— Лучше пожелайте удачи мне.

Они вошли в «Лаванду», заставленную букетами в вазах, корзинами цветов и деревцами в горшках.

Букет на память

Навстречу гостям бросился маленький, верткий человечек в жилетке, из кармашка которого вываливалась толстая цепь поддельного золота. Человечек затараторил:

— О, мадам Лорен! Мое вам нижайшее почтение. Как ваши успехи? Как поживает ваш замечательный муж? Вы, мадам, не забываете передавать ему мои поклоны? Очень прошу, передавайте. С таким важным господином лучше загодя иметь добрые отношения, чем пытаться это сделать, когда пищу, как зверям в зоопарке, будут подавать через маленькое окошко.

Соколов заметил, как Маргарита при упоминании ее мужа нахмурилась: ей это было не совсем приятно.

Человечек продолжал выстреливать слова:

— Как раз сегодня доставили совершенно изумительные экземпляры темно-красных роз «царицы Савской». Прямиком из Граса. Уверяю, господа, такие вы могли видеть только во сне, наяву их не бывает. — Посмотрел на Маргариту: — Вам, как всегда, одну розу?

Соколов строго свел брови:

— Не трещи, любезный, уши от тебя заложило. Составь букет из двадцати пяти самых лучших роз, в середину помести розу махровую черную, но выложи тремя белыми.

Человечек расплылся в улыбке:

— Это будет стоить… очень дорого… но для вас готов себе в убыток…

— Не надо в убыток! Я жду.

Человечек призвал на помощь продавщицу и ее совсем еще юную дочь, красавицу Катрин. Минут за десять они составили громадный букет, обвязали шелковой лентой. Человечек поклонился:

— Вот, извольте любопытствовать — услада любящего сердца!

Юная Катрин протянула корзину:

— Пусть, мадам, эти цветы принесут вам любовь и радость.

У Маргариты вырвалось:

— Какой прекрасный букет! А черная махровая роза — таинственная, словно южный небосвод, нежная, как душа восточной красавицы!

Соколов улыбнулся самой обворожительной улыбкой:

— Какая у вас поэтическая душа, сколь остро воспринимаете вы красоту!

— Но это не делает человека более счастливым, скорее наоборот…

— Да, нежная душа более открыта ударам судьбы.

Человечек сладко улыбнулся:

— С вас, месье, двести пятьдесят франков.

Соколов швырнул на прилавок триста франков.

— Сдачи не надо!

— О, вы, месье, очень щедры. Нынче это в редкость, мужчины пошли скупые. Обязательно приходите опять…

Паутина обольщения

Соколов, взяв под локоть Маргариту, вышел на площадь.

Она с восхищением заглянула в глаза Соколова, белозубо улыбнулась:

— Очень повезло какой-то девушке.

— Вы любите, мадам, цветы?

— Я выросла в Провансе, у нас в доме круглый год на столе стояли свежие розы. Когда я вижу их на своем столе, они напоминают мне мое счастливое детство…

— А разве теперь вы не совсем счастливы?

— Ах, месье, кто нынче доволен своей судьбой? Из детства, как бы оно трудно ни было, мы уносим во взрослую жизнь все лучшие чувства. Они, словно мягкий свет, освещают нам дорогу жизни. В детские годы остры были ощущения, а душу переполняли мечты…

Соколов нежно пожал ее руку.

— Тогда наши родители были молоды, а впереди была долгая и счастливая жизнь. У вас, Маргарита, прекрасная душа. Вы достойны того, чтобы вас боготворили.

— Об этом мечтает каждая девушка, но, увы, этого почти никогда не происходит…

Соколов пронзил влюбленным взглядом Маргариту и протянул ей корзину с розами:

— Они ваши!

Маргарита зарделась:

— Нет, я не могу принять… Да я и не донесу корзину до дому, букет такой пышный!

— Это пустяки, я сам отнесу его к вам.

— Нет, нет! Хотя мужа еще два дня не будет в Париже, но злые языки обязательно сообщат ему. Муж очень ревнивый. Он уехал к родителям. Кстати, эти цветы с его родины, из Граса.

Соколов улыбнулся:

— Если костер ревности сжигает мужчину, то, значит, женщина разожгла этот дьявольский пламень.

Маргарита вздохнула:

— Сказано красиво, я ваши слова непременно запишу в свой альбом, но по отношению ко мне несправедливо. Я пока не давала своему супругу поводов.

Соколов расхохотался:

— Ваша оговорка прекрасна: пока! Скажите, Маргарита, разве это справедливо, когда муж мучается ревностью без всякого повода?

— Вы хотите сказать, — Маргарита чуть улыбнулась, — этот повод следует дать?

— Безусловно! А вот и посыльный. Иди сюда, номер двести восемьдесят девять. Отнесешь букет по адресу…

— Улица Риволи, дом…

Посыльный протянул Соколову крошечный листик со своим номером и подписью и понесся выполнять поручение.

Соколов галантно произнес:

— Маргарита, позволите предложить вам руку? Я нынче проснулся с ощущением, что меня ждет какое-то необыкновенное счастье.

— И что же?

— Сон оказался превратным: я испытываю жуткие муки влюбленного, который обречен до конца дней своих томиться несбывшимся желанием.

— И велико ваше желание?

— Очень! Оно необъятно, как сферы небесные. Я хотел бы, Маргарита, пообедать с вами.

Маргарита усмехнулась:

— И только?

Соколов горячо возразил:

— Это не так мало, как вам по скромности кажется. Провести рядом с вами, божественная, час-другой — блаженство, с которым ничто не сравнится. После этого можно спокойно умереть.

— Вы, однако, весьма умеренны в своих желаниях. Даже Клеопатра в обмен за жизнь давала целую ночь любви, а вы — только обед! Я могу не поверить вашей искренности.

— Маргарита, вы не знаете себе цену.

— А вы, мой дружок, возможно, переоцениваете вашу проницательность. У нас в Провансе говорят: «Нет ничего трудней, чем распознать хороший арбуз и восхитительную женщину».

— Это поговорка для тех, кто не разбирается ни в женщинах, ни в арбузах. — Повернулся к проезжавшему авто. — Эй, такси! Отель «Континенталь». — Подсадил Маргариту на кожаное сиденье, опустился рядом, коснувшись ее плотного бедра. — Наша встреча — знак судьбы.

Она шепнула ему в ухо:

— Но, дорогой друг, я боюсь идти в ресторан «Континенталь», меня могут узнать и донести мужу.

— Божественная, ваша честь мне дороже собственной жизни! Мы, конечно, не пойдем на публику. Мы пообедаем у меня в номере.

Маргарита задумчиво стала стягивать с узкой ладони шелковую перчатку, дотронулась до руки Соколова. Она молчала.

Если женщина молчит, значит, она согласна на все.

Путеводитель предупреждает…

Соколов, по обычаю, занимал громадный люкс из пяти комнат. Убранство напоминало петербургскую «Асторию» или московский «Метрополь», только все было обставлено еще более безвкусно: тяжелые портьеры, бесполезные пуфики и козетки, обитые цветастым бархатом диваны и неуклюжие кресла, цветы в фаянсовых горшках и деревья в кадках. Эту дешевую роскошь дополняли картины посредственных художников на стенах.

На инкрустированном столике стояли бутылки с вином и ваза с фруктами.

Соколов нажал кнопку звонка. Никто в номере не появился. Соколов снова нажал и держал кнопку до тех пор, пока в номер не ввалился без стука гарсон, молодой парень с нагловатой рожей. Выпуклыми, водянистыми глазами он уставился на Соколова:

— Чего трезвоните? Пожар, что ли?

Соколов в ответ на столь наглый тон удивленно поднял бровь.

Маргарита вежливо заметила:

— Мы долго вызывали, никто не шел…

Гарсон презрительно скривил рот:

— И подождете, с вами ничего не случится. Не одни тут…

Соколов побледнел от гнева. Ему была известна наглость парижских гарсонов, но такого он не ожидал. Он вскочил с кресла, подошел к гарсону и вдруг, обхватив его поперек талии, перевернул головой вниз и стал трясти.

Маргарита ахнула, а гарсон что-то лепетал, извивался, размахивал руками, пытался вырваться, но тщетно. Из его карманов посыпались на ковер монетки, расческа, какие-то таблетки, карандаш и прочий мусор. Соколов наконец отпустил несчастного, и тот головой брякнулся об пол, стал ползать по ковру, собирая свои сокровища. Наконец поднялся на ноги, весь взлохмаченный, раскрасневшийся.

Соколов сказал:

— Пошел, собака, вон отсюда. Другой раз полетишь из окна головою вниз… Позови старшего гарсона. Бегом! — И для убедительности дал лакею пинка под зад.

Повернулся к Маргарите: — В Париже исключительно наглая и вороватая прислуга. Не случайно наши путеводители предупреждают: «В Париже прислуга отличается развязностью и нечиста на руку. На ночь обязательно следует закрывать изнутри на ключ свой номер, иначе гарсоны могут вас обворовать».

— Зато любят пурбуары — чаевые, — улыбнулась Маргарита, которая была восхищена необычной силой ее нового друга.

В дверь тихо постучали. Вошел пожилой гарсон, вежливо поклонился:

— Чем могу, месье, служить?

— Подай, братец, коллекционное вино «Марго», да хорошего урожая, сыр камбоцолу и две дюжины устриц, да смотри, чтобы свежими были.

— Позволю себе заметить, месье, «Марго» можно найти единственную бутылку благословенного 1858 года, но она будет стоить не меньше пяти сотен франков.

— Я спрашивал, любезный, вино, а не цену.

Гарсон еще раз поклонился, на этот раз с особенным подобострастием.

— Слушаюсь, сейчас все будет исполнено, — и спиной попятился из номера, бесшумно закрыл за собой дверь.

Маргарита с восхищением глядела на Соколова:

— Какой вы властный, как укротили этих распоясавшихся слуг…

Теперь явились уже два гарсона, начали накрывать стол.

Короткое счастье

Соколов, взяв за плечи Маргариту, подвел ее к окну. Внизу, залитые желтым весенним солнцем, виднелись разноцветные крыши и шпили сказочного города. Ясным золотом в солнечных лучах плавился купол Пантеона. Внизу, по гранитной набережной, букашками шевелились люди, катились бесслышно коляски и экипажи, выбрасывая синий дым, гнал автомобиль.

Соколов взял ее узкую кисть, прижал к губам и долго не опускал.

Маргарита привалилась к его плечу головой. Ее плечи вдруг дернулись, еще и еще раз. Соколов поднял подбородок Маргариты, заглянул в глаза: они набухли слезами. Соколов, едва касаясь губами, целовал ее лицо, шею. Ласково спросил:

— Почему эти слезы?

Она сильно втянула воздух, дернулась и, не спуская с него взгляда, тихо выдохнула:

— Я с ужасом думаю… вас скоро не будет, я опять останусь одна.

— Но разве вы не замужем?

— Кто-то сказал: хочешь быть одиноким — вступи в супружеский брак. Муж вроде бы есть, но лучше было оставаться незамужней.

Соколов с искренним сочувствием смотрел на красавицу.

— Вам не нравится ваша супружеская жизнь?

— Я ненавижу такую жизнь. Раннее утро, хочется спать, но я вынуждена заменять кухарку, которая появится лишь к десяти утра, — так дешевле, а муж любит экономить франки. Я бегу по лестнице, беру у консьержки свежие газеты и несу мужу в спальню. Он, видите ли, должен начинать день с газет, еще лежа в постели. Затем я спешу на кухню, готовлю завтрак. Муж, его зовут Шарль, в это время уже изволил подняться и на балконе делает гимнастику — раз-два, три-четыре! Дыхание глубокое — пыф-пыф, пузо колеблется из стороны в сторону. Затем Шарль принимает душ, а я махровым полотенцем должна по рекомендации врача тереть до покраснения его спину и грудь.

Соколов вновь прикоснулся губами к ладони Маргариты:

— Как мне жаль вас!

Маргарита, у которой в душе накопилась горечь обид, словно самому близкому человеку, продолжала изливать душу:

— Это еще не все! Далее замечательное явление народу: побритый, пахнущий на всю квартиру дешевым одеколоном муж вплывает брюхом вперед в столовую. Именно в этот момент я обязана ставить на стол жареные хлебцы, масло, яичницу и кофе. Он тщательно жует фарфоровыми зубами и снова читает газеты. Понятно, что меня не замечает вовсе. После завтрака он разваливается в кресле с вонючей сигарой, а я в это время нюхаю табачный дым, который не переношу, и тру мочалкой посуду. Затем я бегаю по лавкам и рынкам, ищу для него провизию к обеду и ужину, а он уходит к своим надзирателям и тюремным корпусным.

Соколов изобразил удивление:

— Каким надзирателям?

Маргарита легко сказала:

— Шарль — начальник военной тюрьмы. Если порой он опускается до разговора со мной, то никогда не выходит из круга своих тюремных интересов: с азартом говорит о том, что надзиратель такой-то напился во время ночного дежурства, заключенный такой-то хотел перерезать себе вены или повеситься в камере. А то и вовсе романтическая сцена: живописует, как приговоренный к высшей мере наказания, когда приговор приводили в исполнение, от ужаса испачкал нижнее белье. Я мечтаю сходить в Оперу, а вместо театра муж предлагал мне потрясающее зрелище — через окошко тайком поглядеть, как шпиона станут вешать. Это, дескать, «и познавательно, и занимательно, особенно когда начинаются конвульсии». Для него нет ни Шарля Гуно, ни Эмиля Золя, ни Льва Толстого. Для него существуют своеобразные развлечения — карцеры, приговоры, нормы питания, исполнение наказания.

Соколову было искренне жаль эту милую женщину, но чувство сострадания не помешало мысли: «Кажется, есть надежда выполнить свою миссию — освободить принца!» Он погладил ее плечи и руки, ободряюще улыбнулся:

— Но раз он женился на вас, Маргарита, стало быть, вы все-таки ему нужны?

Маргарита с горечью отвечала:

— Я бываю ему нужна лишь два раза в неделю, как по расписанию: утром, перед завтраком, во вторник и пятницу. Так прописал его персональный доктор, понятно, тоже тюремный. И даже тут он деловит, неразговорчив и тороплив. Вот и вся моя жизнь. Я для Шарля — как резиновая кукла для матросов. Он во мне не видит человека. Ему со своими надзирателями интересней, чем со мной.

— Может, его на войну заберут? Повоюет, переменится к лучшему.

— Никогда на фронт он не попадет! Он после ранения сильно хромает. Господи, хоть кто-нибудь из его подопечных устроил бы побег! Вот тогда его накажут — отрешат от службы…

— А что, разве из тюрьмы можно сбежать?

— К сожалению, нет. Еще никто не бегал.

Соколов прикоснулся губами к ее плечу, погладил ногу под коленом.

— А почему вы не заведете себе любовника?

— Признаюсь, попыталась однажды. Но оказалось, что это как с мужем, только еще противней. Физическая близость хороша только тогда, когда наслаждаются не только твоим телом, но и интересуются твоей душой, искренне переживают твои радости и беды. Чувства женщины не сложны: внимание и ласка, это почти все, что нам надо от мужчины. Вот вы проявили ко мне интерес, и я, стыдно сказать, готова бежать за вами, как собачка. — Глубоко вздохнула, с тоской произнесла: — Порою мне хочется Шарля зарезать.

— Бог с вами! Создателю всякие люди нужны, и такие, как мы с вами, и такие, как Шарль. Главное, что сейчас мы вместе. И надеюсь, славно проведем нынешний денек, да так, что будем вспоминать его до конца жизни.

* * *

Они надолго замолчали, каждый думая о своем. Маргарита провела рукой по щеке Соколова.

— Когда я сегодня на площади Мадлен встретилась с вами глазами, то поняла: вот моя судьба. И никуда мне от нее не деться. Когда я была маленькой девочкой, я несколько раз видела вас в своих сновидениях.

Соколов очень серьезно и искренне сказал:

— Вы, Маргарита, мне очень нужны. Выпьем на брудершафт.

Они переплели руки, выпили и застыли в долгом, будоражащем душу и тело поцелуе.

Потом Соколов гладил ее затылок, и копна шелковистых волос приятно скользила по его руке. Она задышала часто, спустила руку ниже его пояса, начала нежно гладить ладонью. Ахнула:

— Это что-то невероятное! Вы, мой друг, будите женское любопытство. — Она приподнялась на носках, снова всем телом потянулась к Соколову, прикрыла веки, приникла к его губам. — Ради вас, любимый, я пойду на любое безрассудство.

— Что ж! Начнем это безрассудство?

— Где ванна? — И она величественно удалилась.

Соколов услыхал шум воды и подумал: «Когда совпадают интересы личные и государственные, то дело всегда удается на славу!»

Мужская устремленность

Тихая весенняя ночь глядела в широко открытое окно.

Они лежали рядом, блаженно отдыхая от бурной страсти. Маргарита с нежностью глядела на возлюбленного. Она приоткрыла пухлый влажный ротик, словно вновь готова была принять этого атлета-красавца.

Соколов опять стал ласкать ее тело, едва прикасаясь губами к плечам и грудям. Маргарита, закрыв в истоме глаза, чуть слышно рассказывала о своем счастливом детстве в солнечном Провансе, о любящей матери, о трудолюбивом и трезвом отце.

Соколов долго слушал, ни разу не перебив ее. Потом будто невзначай спросил:

— А вам, моя любовь, доводилось бывать в тюрьме?

— Конечно, — она рассмеялась, — но только в качестве жены начальника тюрьмы.

— Я вам немножко завидую. Мне очень хочется видеть, как содержат несчастных в камерах, что они думают и что говорят.

Маргарита промурлыкала:

— Для вас — с удовольствием. Только ничего там интересного нет: жуткий воздух, так что бежать вон хочется, несчастные люди за железными дверями да отхлопывающиеся окошки — для подачи скверной пищи.

Соколов ответил:

— Чтобы ценить свободу, ее следует сравнить с неволей. Когда покажете несчастных сидельцев?

Маргарита приподнялась на локте, посмотрела ему в глаза:

— Это вы серьезно?

— Вполне!

Она привалилась головой на плечо гения сыска, нежно провела пальчиком по его губам и сказала:

— Вы меня, дорогой, обманываете. Вы что-то задумали, да? — Снова заглянула в его лицо. — Ну признайтесь, вам надо кого-то видеть? Сообщить что-нибудь?

Соколов взял ее ладонь, погладил ее, прижался к ней губами и вздохнул:

— Славная вы девочка, Маргарита! От вас ничего не скроешь. Признаюсь, у меня сидит в этой тюрьме родственник. Его обвиняют, кажется, в шпионаже и могут расстрелять…

Маргарита удивилась:

— Вот как? — Помолчала, горестно вздохнула. — У нас с этим быстро. Порой расправляются даже без суда и следствия. Муж бубнит: «Сейчас война, миндальничать нельзя!» Кстати, как фамилия вашего родственника?

— У него были при себе документы на имя Отто Циммермана.

— Как же, знаю! — воскликнула Маргарита. — Муж досадовал: «Этот наглый Циммерман держится так, будто он принц наследный, не желает ни с кем разговаривать, глядит на всех с презрением!» Его должны расстрелять дня через два-три, тут же, как вернется муж.

— Какой ужас! — вырвалось у Соколова.

Маргарита сочувственно простонала:

— Ах, если бы спасти вашего родственника!

— Разве такое возможно?

— К сожалению, нет.

— А если подкупить стражу? У меня есть деньги, много денег…

— За взятки надзиратели покупают для заключенных на рынке продукты, даже вино в камеры носят, хотя это запрещено. Муж поймал на прошлой неделе надзирателя Бруно, он в тридцать седьмую камеру принес копченых угрей. Да что там угри! В комнате свиданий надзиратели за деньги устраивают встречи с женщинами.

— Муж знает?

— Конечно, но так было во все времена. Ведь заключенные, как правило, люди молодые, здоровые, как же можно обойтись без женской ласки? С ума могут сойти.

— Вы правы, Маргарита. И все же, неужели нельзя никого соблазнить деньгами, чтобы вырвать из клетки моего родственника?

— Слишком многих надо подкупать: это и дежурный офицер, и дежурный надзиратель, надзиратель по этажу, это и злой цербер — корпусной, у которого хранятся все ключи от камер. И наконец, многочисленная стража у ворот, которая подобрана с особой тщательностью и которая постоянно меняется. Даже если каждого соблазнить мешком золота, хотя бы один в силу характера обязательно донесет.

Заговор

Соколов лег ничком, охватил голову руками:

— Боже мой, что делать? Мой славный племянник Отто погибнет во цвете лет… Его несчастная невеста Изольда умрет с горя.

Маргарита прильнула к Соколову, стала языком ласкать его ухо. Наконец с сочувствием произнесла:

— Милый, не убивайтесь так! Вы разрываете мое сердце…

— Что же делать? Может, устроить побег через окно?

— Нет, это отпадает. С трех сторон тюрьма обнесена высоченной оградой, на ней провод, через который пропущено электричество. Наш Циммерман, если не ошибаюсь, в отсеке смертников, в одиночной камере — это со стороны набережной. Там ограды хотя нет, но бежать невозможно. Окна камеры расположены на громадной высоте, окошки узкие, а решетки металлические, толстые.

Соколов печально вздохнул:

— Если нельзя бежать, то хотя бы посетить дорогого человека перед расстрелом, утешить его…

Маргарита горестно задумалась, мучительно сцепила руки. Вдруг она воскликнула:

— Кажется, придумала! Муж говорил: сейчас в прокуратуру пришел служить новый чиновник, надзирающий за местами исполнения приговоров. Я позвоню дежурному офицеру и скажу: «Уезжая к родителям, муж приказал: „Если прибудет из министерства новый прокурор, быть с ним предельно вежливым и проводить по камерам“». Так что, мой дорогой, вы будете иметь возможность заходить в камеры и общаться с заключенными. Тем более что завтра воскресенье, прокуратура не работает, справиться нельзя.

— Разве не потребуют какого-нибудь разрешения или документа?

— Если я позвоню, то могут и не спросить. Но тут много будет зависеть от вашего поведения. Некоторые прокуроры ведут себя с хамским высокомерием, считая тюремщиков людьми второго сорта, хотя сами ничем не лучше.

— А что будет потом, когда выяснится, что вы обманули?

Маргарита сделала удивленное лицо:

— А я при чем? Телефонировали из прокуратуры, спросили мужа, его в Париже не оказалось, тогда мне было заявлено: «Жаль, что ваш муж не на служебном месте». — «Что случилось?» — «Наш сотрудник едет с проверкой!» Я так и сообщу, якобы по секрету, дежурному офицеру.

Соколов поцеловал пухлый ротик Маргариты:

— Вы — прекрасная актриса и к тому же доблестная и умная женщина. Когда приступим к нашей операции?

Она обвила сыщика руками:

— Сейчас мы приступим к самому важному на свете делу, а все остальные пустяки — с утра пораньше. Идите сюда, великолепный экземпляр человеческой породы!

* * *

Утром все развивалось по плану, какой придумала Маргарита. Сначала они прошлись мимо тюрьмы, и Маргарита показала на пугающей высоте маленькое окошко.

— Там ваш родственник…

Соколов прикинул: «Это четвертый этаж, каждый из них по четыре метра, всего метров шестнадцать. Да, если упасть — костей не собрать! Потом, пролезет ли принц в узкое окошко? Я, к примеру, застрял бы обязательно — плечи широки. Впрочем, припоминаю, что, когда мы виделись много лет назад, Генрих был весьма субтильным. Его счастье, коли не растолстел. Зато улочка здесь тихая, днем никого нет, а ночью мимо тюрьмы, как мимо кладбища, стараются ходить реже. Впрочем, выбора нет, будем рисковать!»

Соколов взял за руку Маргариту:

— Сейчас мы расстанемся до часу дня. Я буду ждать вас в гостинице. Встретимся и все решим окончательно…

На этом последовало нежное прощание. Началась подготовка к опаснейшему делу…

Камера № 401

Тюремный напор

Соколов отправился на ближайший рынок. Здесь для начала зашел в лавочку хозяйственных товаров. Среди ящиков с гвоздями, мотков веревок, грабель, топоров и лопат разглядел плутоватую физиономию торговца.

— Мне нужно тридцать метров самой прочной и легкой веревки. Хочу вязать сеть на акул.

Торговец покосился вороватым глазом куда-то в темный угол и сказал:

— Мне понятно, что вам нужна шелковая веревка! Это ценная вещь, она стоит полтора франка за метр.

Соколов швырнул на прилавок деньги. Торговец долго сопел, отмеряя веревку, наконец отрезал от мотка и тщательно завернул в бумагу.

— Приятной, месье, ловли! — И снова скосил глаза куда-то вбок.

Торговец всегда обвешивал и обмеривал. И на сей раз обманул покупателя на шесть метров. Это грозило серьезными осложнениями. Копеечная добыча торговца-жулика могла стоить жизни принцу Генриху. Но Соколов про обман пока ничего знать не мог.

Выйдя из лавки, гений сыска отправился в ножевой ряд. Здесь приобрел три стальные пилки, по иронии судьбы изготовленные в Золингене, что в германской земле Северный Рейн-Вестфалия. Пилки, как покажет жизнь, были превосходными!

Королевская роскошь

После этого Соколов поднялся на Монмартрский холм, в кабаре «Проворный кролик», в тот самый, где в печь был вделан череп страшного убийцы Черного Жака и где нашел приют нетрезвый весельчак и германский агент Антуан. Этот пузатый тип, щеголявший немыслимыми брюками, на этот раз был относительно трезв и очень деловит.

— Я сделал все, как вы просили. Идем на соседнюю улицу. Там вас ждет роскошное авто «делоне-бельвиль».

Спускаясь по крутой лестнице со сточенными от времени ступенями, изрядно задыхаясь, Антуан на ходу объяснял:

— Месье, я побеспокоился о вас: под задним сиденьем две канистры с бензином. Машина отличная… Да-с, только не советую ездить на ней в Тулон… В этом городе ее может опознать бывший хозяин и устроить эксцесс.

— В Тулон не поеду, — успокоил Соколов.

— Если вас задержат с авто, то меня не вмешивайте. Я вам ничего не продавал и вас в глаза не видал.

Соколов усмехнулся:

— Обязательно сегодня же дам знать о вас в полицию. Что побледнели, Антуан? Это я пошутил.

Зашли в какие-то покосившиеся древние ворота. Возле деревянного сарая на стуле дремал пожилой одноглазый человек. Увидав гостей, он без слов побежал к сараю, распахнул ворота и выехал оттуда на роскошном сооружении из металла и кожи. Цвет авто был почему-то огненно-красным.

* * *

Через минуту, испытывая истинное наслаждение, Соколов несся по улицам Парижа. Его путь лежал на улицу Риволи, к возлюбленной.

Маргарита уже ждала его, прогуливаясь возле гостиницы. Соколов лихо подрулил к подъезду. Тут же стала собираться толпа любопытных, с восторгом и завистью разглядывая чудо техники.

Маргарита ахнула:

— Это королевская роскошь! Я на автомобиле ездила однажды, в тринадцатом году… Идемте скорее в люкс! Я уже звонила дежурному офицеру.

— И что?

— Нагнала на них страху, они там сейчас моют, трут и досыта кормят заключенных, чтобы меньше было жалоб.

Влюбленные вошли в гостиничный номер. Маргарита жарко поцеловала Соколова:

— Целых три часа я не видела вас! Изнемогаю вся от страсти, — и, сдернув с себя одежды, прыгнула в постель. — Скорее, скорее, мое божество, мой кумир…

Копченые угри

Дежурный офицер старший лейтенант Пенчик, пятидесятилетний человек с каменным лицом, на котором не отражалась даже малейшая игра чувств, замер перед высокопоставленным гостем. Тут же в ряд застыли два десятка надзирателей и трое корпусных — весь дежурный состав тюремного штата, не считая военную охрану, которая относилась к военному ведомству и на этом параде не присутствовала.

Соколов обошел строй, внимательно и строго пронзая стальным взглядом надзирателей. Затем рявкнул так, что замигала электрическая лампа, висевшая под потолком:

— Я — новый прокурор, наблюдающий места лишения свободы! Вчера назначен. Поняли? — Резко развернулся на каблуках, зарычал в лицо дежурному офицеру: — Где майор Шарль Лорен? Почему начальник тюрьмы отсутствует? Срочно, сюда!..

Дежурный офицер не любил вздорного Лорена и даже мечтал занять его место. Теперь он злорадно подумал: «Все, пропал этот бездельник!» Он сделал шаг вперед, щелкнул каблуками и, преданно глядя в глаза Соколова, рапортовал:

— Майор Шарль Лорен отбыл в неизвестном направлении, но обещал завтра прибыть.

— Завтра? — Соколов свел брови, взмахнул кулаком так, что едва дежурному офицеру не вышиб глаз. — Завтра этот дезертир и предатель будет отдан под военный трибунал! Понял?

— Так точно! — с плохо скрываемой радостью отвечал дежурный офицер.

— Представьтесь!

— Старший лейтенант Пенчик!

Соколов милостиво кивнул:

— Дежурный Пенчик, назначаю тебя исполнять обязанности начальника тюрьмы.

— Благодарю вас, господин прокурор!

— Встань на место! — Обвел суровым взглядом жидкий строй, с пугающей расстановкой сквозь зубы выдавил: — Поступили агентурные сведения, что у вас тут с вражескими шпионами завязываются прямо братские отношения: за деньги в камеры доставляют вино и деликатесы. Спрашиваю: это так? Молчите? Может, шлюх им водите, а? — Пронзил страшным взглядом долговязого надзирателя лет сорока с длинным красным носом, уныло свесившимся над узкой щелью рта. Рявкнул: — Надзиратель Бруно, шаг вперед!

Недоуменно озираясь на товарищей, Бруно вперевалку вышел вперед. Соколов сквозь стиснутые зубы зловеще выдавил:

— Какую взятку ты, сукин сын, получил от заключенного, находящегося в камере номер тридцать семь? Отвечай, предатель!

Бруно потупился, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, пролепетал:

— Я ничего не брал.

— Молчать, гнусный лжец! Стало быть, ты бесплатно таскаешь в камеру деликатесы, когда французские дети пухнут с голоду?

— Это… доктор все… предписание дал… для желудка…

— Где доктор?

Дежурный офицер вновь браво щелкнул каблуками, бодро отвечал:

— Доктор де Брасси сегодня выходной!

— Нынешней ночью мы арестуем его и начнем следствие. Этого, — презрительно ткнул пальцем в сторону Бруно, — сейчас же обыскать и посадить в подвал, в карцер. Есть основания полагать, что он, как и доктор де Брасси, германский шпион. Арестовать!

— Так точно! — Дежурный офицер приложил руку к козырьку, кивнул надзирателям. — Обыскать и в карцер Б, пищу до особого распоряжения не давать. — Подумал, добавил: — И освободить карцер А для доктора де Брасси. Шпионам и предателям собачья смерть!

Соколов подошел к дежурному офицеру, положил ему руку на плечо:

— Пенчик, вы настоящий французский патриот! Завтра же напишу министру рапорт. Вы, Пенчик, будете повышены в звании, и я распоряжусь о прибавке вам жалованья.

Дежурный офицер в преданническом экстазе выкатил глаза:

— Служу Французской Республике!

Соколов протянул для пожатия два пальца.

Надзиратели потащили под мышки то и дело терявшего сознание Бруно.

Соколов приказал:

— Господин Пенчик, возьмите ключи, проверим несколько камер с особо опасными злодеями. Остальные надзиратели могут выполнять обычные обязанности.

…Они пошли по узкому коридору, и шаги их гулко отдавались под высокими сводами.

Смерть Циммерману!

Соколов заглянул в глазки нескольких камер, для вида приказал открыть две-три двери, задал вопросы их несчастным обитателям, потом спросил:

— А кто сидит у нас на четвертом этаже?

— Там содержатся приговоренные к высшей мере наказания, они дожидаются исполнения приговора. Сейчас в камере номер четыреста один лишь германский летчик.

— Кто он?

— Господин прокурор, — Пенчик перешел на доверительный тон, — следователь мой приятель, мы соседи. Он мне кое-что поведал по секрету об этом типе. При летчике найдены документы на имя авиатора Отто Циммермана. Под этим именем он у нас и числится. Аппарат «фоккер», который пилотировал Циммерман, получил пробоины в крыльях и в баке с горючим. Случилось это в десяти километрах на юго-запад от Реймса. Циммерман совершил вынужденную посадку. Поблизости оказались наши саперы. Они хотели захватить «фоккер», он изготовлен в Дессау, прекрасная добыча! Но Циммерман успел облить кабину бензином, поджег, и «фоккер» взлетел на воздух. Впрочем, об этом и в газетах писали. Вы, господин прокурор, читали?

— Нет, я только недавно с передовой.

— Аэроплан был наверняка снабжен бомбами. Он рванул так, что земля закачалась. Сам авиатор чудом спасся, зато пять наших славных саперов погибли на месте. Вот какой негодяй этот бош!

— И что, суд над преступником уже был?

— Никак нет, господин прокурор! Ему без суда санкционировали смертную казнь. Как вам известно, с вражескими летчиками никаких церемоний!

— И правильно! Смерть Циммерману!

— Тем более что Циммерман не желает давать показаний.

— Пленника известили о предстоящем расстреле?

— Так точно, господин прокурор, известили. Циммерман очень спокойно выслушал приговор и сказал на хорошем французском языке: «Благодарю вас, господа!» — Дежурный Пенчик понизил голос, доверительно добавил: — Этот враг Франции вызывает у начальника и надзирателей преступную симпатию. Так, майор Лорен приказал отыскать в библиотеке Библию на немецком языке и лично передал ее приговоренному.

— Безобразие!

— Так точно-с, господин прокурор, форменное безобразие!

— Бежать этот авиатор не сможет? Охрана надежная?

— Не убежит! Он находится в «крысятнике», то есть в корпусе специального режима. Ни один надзиратель туда попасть не может, только в сопровождении начальника тюрьмы Лорена или меня. Даже пищу в корпус смертников подают в нашем присутствии.

— Вы говорите по-немецки?

— Никак нет, господин прокурор! Я закончил офицерскую школу в Льеже, там больше уделяли внимание физической и строевой подготовке.

— Это правильно. А то много умников развелось, а служить в армии некому. Проводите меня к этому летчику, я обязан проверить режим его содержания.

Дежурный Пенчик заколебался. Ему вдруг пришла в голову простая мысль: он первый раз в жизни видит этого прокурора и даже не спросил у него письменное разрешение на посещение тюрьмы. Вдруг раздался строгий голос:

— Вас, месье, что-то смущает? В камере смертника находится кто-то из посторонних?

Дежурный Пенчик заторопился:

— Ну что вы, господин прокурор! Как можно? Режим у Циммермана, согласно инструкции, самый суровый. Извольте подняться по этой лесенке. Осторожно, господин прокурор, голову не стукните.

Металлические ступени гулко отозвались под могучим телом Соколова.

Царственный узник

Они вошли в слабо освещенный верхний ярус. Дежурный офицер остановился перед заградительной решеткой, погремел ключами. Сначала он открыл тяжеленный висячий замок, затем внутренний. Шепнул:

— Отсюда, господин прокурор, клоп не проскользнет, не то что осужденный…

Кругом — ни души. Тишина поразительная. Воздух сырой, напоенный безысходным горем. Соколов подумал: «Словно царство мертвых. Впрочем, так оно и есть».

Дежурный офицер Пенчик остановился перед дверями, на которых по трафарету коричневой краской было написано «№ 401». Он отодвинул тяжелую щеколду, предварительно сняв с нее замок. С наигранной шутливостью шепотом произнес:

— Вот и наш субчик!

Соколов сказал:

— Господин исполняющий обязанности начальника тюрьмы! Я желаю с глазу на глаз поговорить с этим преступником. Теперь, перед лицом смерти, он, возможно, расскажет мне больше, чем следователю.

Дежурный заколебался. Он наизусть знал инструкцию, по которой никого не разрешалось оставлять наедине с приговоренным к смерти. Робея, пролепетал:

— Простите, господин прокурор! Мы руководствуемся инструкцией… Входить к приговоренному позволяется лишь священнику, да и то лишь для последней исповеди…

Соколов раздул ноздри:

— Молчать! Ты с кем, сукин сын, смеешь так разговаривать? — и добавил чуть мягче: — Считай, что я священник.

Гений сыска шагнул в узкую камеру и прикрыл за собой тяжеленную дверь.

* * *

Генрих, наследный принц династии Гогенцоллернов, сын Вильгельма, с самых ранних лет воспитывался в строгих, почти казарменных условиях. Он спал на жесткой постели и круглый год при открытых окнах, вставал по сигналу ровно в шесть утра. Молитва, гимнастика, холодный душ, простой завтрак — никаких излишеств. Весь день был заполнен занятиями, в том числе физическими. Ровно в десять вечера — молитва и отход ко сну.

Генрих полагал, что каждый мужчина обязан подчиняться железной дисциплине, много работать на пользу Германии и вести абсолютно здоровый образ жизни. Сам он никогда не курил, не пил, не прелюбодействовал, то есть был вполне нормальным человеком. (Ненормальные те, кто угнетает природу человеческую гнусными пороками.)

Он знал, что окружающие люди считают его необыкновенно мужественным. И хотя Генрих, как все люди, порой испытывал и страх, и неуверенность в своих силах, он никогда не показывал эти слабости. И, постепенно войдя в роль бесстрашного героя, он из нее уже никогда не выходил.

И вот теперь, ожидая своего последнего часа, он нисколько не раскисал, а, напротив, держал себя необыкновенно спокойно и мужественно и даже шутил с начальником тюрьмы, когда тот заходил к нему в камеру. Надзиратели, будучи наслышаны о замечательном заключенном, невольно испытывали к нему и любопытство, и симпатию.

Сохранять бодрость духа помогала вера в свою счастливую звезду. Принц даже не допускал мысли, что его жизнь может оборваться на тридцать первом году, ибо он еще ничего не успел сделать для осуществления главной цели, для которой, по его глубокому убеждению, он был рожден, — служения на благо великой Германии.

В тот памятный вечер он услыхал в коридоре, на металлическом переходе, гулкие звуки шагов. Сердце забилось чаще: «Неужели за мной? Все, конец? Господи, не оставь меня, всели в меня мужество и прими с миром душу мою».

В камере, загородив дверной проем широченной спиной, появился какой-то необыкновенный здоровяк с очень красивым мужественным лицом. Длинные баки почти сливались с чуть загнутыми вверх пышными усами, синие глаза смотрели весело и дерзко. Облик атлета словно говорил: «Весь этот мир принадлежит мне! Я — большой и сильный, а вы — мелкие букашки, ползающие у меня под ногами».

Принцу этот человек показался знакомым. Он напрягал память и не мог вспомнить обстоятельства, где с ним встречался. Но он вдруг твердо почувствовал: «Вот тот, кто пришел избавить меня от смерти!»

Соколов с интересом разглядывал царственного узника.

Футбольный пас

Спустя четырнадцать лет после совместного плавания на подводной лодке Соколов вновь увидал кронпринца Генриха, наследника прусского престола. Тогда это был шестнадцатилетний юноша с копной белокурых волос, ниспадавших на плечи, безрассудно смелый, едва входивший в жизнь.

Теперь Соколов увидал чрезвычайно прямого тридцатилетнего человека, среднего роста, с очень спокойным лицом, не сломленного несчастьями. Наследный принц сидел на тщательно застеленной металлической койке (точные копии которых, замечу, позже появились в бывшей военной тюрьме — Лефортовском изоляторе для политических заключенных в Москве) и с удивлением рассматривал вошедшего к нему великана. Принц вежливо спросил:

— Вы пришли за мной? Меня сегодня расстреляют?

Соколов весело подмигнул и вдруг нарушил тюремную тишину криком:

— Встать, бош проклятый, кровопивец германский! Убийца французских малюток — смир-рно! — И тут же шепнул по-немецки: — Ваше высочество, я по приказу Шульца! Ровно в четыре утра жду внизу, — многозначительно посмотрел на окно. Затем Соколов, загораживая широченной спиной дверной глазок, просунул руку под полковничью шинель, освободил узел, и на каменный пол мягко упал моток шелковой веревки, а еще чехол с пилами прекрасной немецкой стали «Золинген». Туда же, в чехол, предусмотрительно были положены нарочно купленные и тщательно запакованные часы.

Словно заправский футболист, Соколов мягким ударом ноги загнал под нары свой драгоценный подарок. И снова заорал:

— Убью, расстреляю, растерзаю! Смерть Циммерману! — показал четыре пальца и снова по-немецки повторил: — Сегодня ночью!

Мужественный принц Генрих сухо сглотнул, на этот раз он не смог скрыть радостного волнения.

Соколов вышел из камеры, в которой пробыл не более одной минуты. Строго посмотрел на притихшего Пенчика.

— Этот наглый бош не изволил подняться при моем появлении. Наглец!

— Да, он никогда не встает при появлении администрации.

— Приказываю лишить обеда, ужина и завтрака. Даже воду не давать. К преступникам — никакой жалости!

— Слушаюсь и передам по смене: не кормить до завтрашнего обеда.

— Благодарю за службу! Представлю, Пенчик, вас к званию майора.

* * *

Через три минуты Соколов в сопровождении дежурного офицера прошел мимо стражи и полной грудью вдохнул воздух свободы.

Он вспрыгнул в автомобиль и погнал в гостиницу, где в люксе томилась страстью красавица Маргарита.

Дежурный офицер Пенчик смотрел вслед авто и думал с почтительным восхищением: «Не человек — зверюга! Побольше бы таких, навели бы в стране порядок, а то ишь, демократию развели, распустили!»

Соколов, в свою очередь, размышлял о Пенчике: «Прекрасный тюремщик, исполнительный! К Генриху никто не появится до завтрашнего вечера. Теперь все будет зависеть от принца и… удачи!»

Прощальный поцелуй

Маргарита бросилась на шею Соколова:

— Я заждалась вас, но сердцем чувствовала: с вами все хорошо! — С улыбкой заглянула ему в глаза. — Правда?

Соколов сдержанно ответил:

— Правда! — Поцеловал ей нос, щеки, глаза.

Маргарита зашлась в истоме, тяжело задышала:

— Милый, я не представляю, как останусь одна! Я не могу понять, как прежде жила без вас! Позовите меня хоть на край света, хоть в пустыню Сахара…

Он искренне отозвался:

— Если бы, Маргарита, вы знали, как стали мне дороги! Я люблю сильных, благородных и решительных людей. Такие даже среди мужчин — большая редкость. А вы — настоящая героиня. Быть с вами — великое счастье. Вы очень помогли мне…

— Пожалуйста, расскажите, умоляю, какому делу помогла?

— Мой сладкий друг, несмотря на ваши превосходные достоинства, я вижу: вы любопытны, как все женщины на свете. И это хорошо. Но сегодня не могу вам открыть секрета. Пройдет сколько-то времени, может, десятилетия, и вы прочтете об этом в самых лучших, самых захватывающих книгах. Сегодня мы с вами творим историю. Мы — избранные. Если я вам дорог, не спрашивайте меня ни о чем.

Она опустила голову, нахмурила бровки, надула пухлый ротик. Вдруг подняла на него глаза:

— Пусть так, но скажите правду: мы с вами еще когда-нибудь увидимся?

Соколов сказал:

— После войны я обязательно приеду к вам… если буду жив.

Маргарита поникла головой, застонала:

— Если я могла бы отдать свою жизнь вам! Это было бы для меня великим счастьем.

— Верю! Женщины вообще гораздо жертвенней нас, мужчин, и ради любви идут на удивительные подвиги. — Взглянул на каминные часы. — Но у нас так мало времени, всего часа полтора-два. Отринем грустные разговоры и предадимся самой главной радости, какую Создатель послал людям, — любви. Сегодня, сейчас, Маргарита, я люблю вас со всей силой души. — Соколов притянул к себе эту необычную женщину.

Восторг любви

Он стал со сдержанной неторопливостью снимать с нее одежды — юбку, шелковую кофту, нижнюю рубашку с кружевами. Она медленно поворачивалась, поддавалась ему с какой-то потрясающей душу покорностью и грациозностью, которая пленяет благородные мужские сердца.

И вот на ковер упало последнее — легкие кружевные панталончики.

Соколов глядел на Маргариту с тем первобытным вожделением самца, которое делает отношения мужчины и женщины пламенной страстью и не дает угаснуть роду человеческому.

Не отрывая от женского обнаженного тела вожделенного взгляда, Соколов приподнял Маргариту от пола, прижал к мускулистой груди и понес в спальню. Он мягко опустил ее на громадную кровать, провел рукой снизу вверх, надолго задержался на том волшебном месте, из-за которого люди веками страдают, теряют состояния, вызывают на дуэли, ведут войны, становятся предателями или героями.

Она ощутила испепеляющий огонь его желания, не сдержалась, коснулась его великолепного естества. Прошептала:

— Ты не человек, ты древний бог любви…

— Зато природа не создала существа более совершенного, чем ты, Маргарита! — Он губами чуть коснулся ее бархатного рта. Затем страстно и жадно гладил хорошо развитые груди с вздувшимися от возбуждения сосцами, круглый пупок, неглубоко утопленный в мягкий розовый живот, узкую линию талии, переходившую в плотные округлости бедер, выступающий лобок с коротко подбритыми светлыми волосиками, удивительно стройные ноги с тонкой гладкой кожей.

Маргарита видела жажду его ненасытной страсти, и это желание льстило ей, было бесконечно приятным. Она притянула лицо атлета к себе, надолго приникла приоткрытым ртом к его губам. Она с радостью почувствовала, как его могучее тело прижалось к ней, ощутила во всех волнующих подробностях. Ей показалось, что она исчезла, растворилась в нем без остатка. И она сразу обмякла, остро желая полного слияния с этим героем. Пламенея от возбуждения, с сладострастием юной пантеры она стала тереться о его тело.

Он властно и нежно, легким движением руки раздвинул ее ноги. Он чувствовал себя туго натянутой тетивой упругого лука и теперь выпустил могучую стрелу, с сумасшедшим упоением погрузился в тот невероятно сладостный мир, который зовется великой женской таинственностью.

Она бесконечно долго заходилась в любовной истерии, вскрикивала, плотнее и плотнее прижимаясь к нему, грудь ее вздымалась выше и выше. Ей казалось, что весь мир опрокинулся на нее, закружил в каком-то сумасшедшем вихре, который никогда не кончится и который заставлял содрогаться не только ее тело, но и самою душу.

И вот наконец что-то одновременно взорвало их, погрузило в неземное блаженство. Они вместе содрогнулись, не удержали счастливо-тревожного крика, растаяли в объятиях, а слившиеся души словно обрели крылья и воспарили в небесные сферы.

Бриллиант на прощание

Она отказалась от предложения подвезти ее на автомобиле. Маргарите, чтобы пережить эту ни с чем не сравнимую встречу, хотелось остаться одной.

— Прощай, милый, — сказала она.

— Возьми! — Соколов протянул ей шестикаратный бриллиант, тот самый, который в Петрограде получил от начальника разведки Батюшева.

Маргарита удивилась:

— Что это? Бриллиант? — У нее задрожали губы. — Драгоценные камни дарят, когда хотят соблазнить или… навсегда проститься.

— А я дарю на память.

— Нет, я поняла: никогда вас не увижу. И если буду еще жить, так только для того, чтобы вспоминать этот волшебный день любви. Но бриллиант не возьму, он стоит целого состояния. Настоящую любовь деньги портят, как вода хорошее вино…

Соколов, видя эти колебания, опустил чудовищный бриллиант в разрез ее лифа.

* * *

Чуть пошатываясь, Маргарита вышла из ярко освещенного вестибюля гостиницы в сладкую прохладу парижской ночи. В бездонной пустыне звездного неба одинокая печальная звезда роняла на землю золотую слезу.

На набережной Маргарите попалась молодая крестьянка с младенцем на руках. Крестьянка протянула руку: — Я из Монмеди, бежала от германцев. Весь день ничего не ела, в грудях молока не стало. На ночлег, умоляю… подайте…

Маргарита вдруг что-то вспомнила, полезла в лиф и протянула бриллиант крестьянке:

— Возьми!..

* * *

Она медленно брела вдоль набережной Сены. Потом остановилась у парапета, привалилась на него локтями. Маргарита прижала ладони к лицу и долго беззвучно сотрясалась от плача, словно похоронила самого дорогого человека, ради которого появилась в этом безумном и прекрасном мире.

Бегство наследного принца

Ненужные свидетели

Невероятное событие, о котором его свидетели вспоминали долгие годы, произошло, как все истинно великое, по-будничному просто.

Ночью, без пяти минут четыре, Соколов подъехал к тюрьме. Все окна с торцовой стены, где находилась камера принца, были темными. (Манера жечь свет в камерах по ночам родилась позже, и не во Франции, а в России.)

Гений сыска поставил авто как раз под нужной стеной.

И в это мгновение он уловил где-то наверху едва слышный скрежет, который возникает, когда металлом проводят по стеклу, и звук которого у нервных людей вызывает неприятные ощущения.

У Соколова этот скрежещущий звук разбудил чувство небывалой радости: «Принц молодец, сумел-таки перепилить решетку, а теперь вынул ее. Ну где он там, сейчас самый бесценный для меня человек?»

Несколькими мгновениями позже гений сыска счастливо улыбнулся. Он увидал замечательное зрелище: из окна вылетела веревка. И сердце тут же тревожно забилось, он с ужасом подумал: «Что такое? Конец веревки не достает до земли! Упав с такой высоты, принц наверняка поломает себе ноги. Что делать?»

Наступила некоторая пауза, которая Соколову показалась вечностью.

Но вот в оконном отверстии показались ноги, и они долго болтались на громадной высоте. Соколов ахнул: «Неужто не может пролезть?» И к ужасу сыщика, ноги опять скрылись в оконном проеме. Соколов закусил большой палец, он еще никогда так не нервничал.

Кругом царила кладбищенская тишина. Ни одной живой души вокруг не было. Лишь где-то на соседней улице несколько нетрезвых глоток распевали студенческую песенку «Когда к тебе приду, Лаура…».

Секунды бежали. Принц в окне не появлялся.

Зато из-за угла вывалились те самые нетрезвые студио-зиусы, которые теперь пели что-то совершенно неприличное. Медленно покачиваясь, они приближались к автомобилю. Теперь они были от Соколова всего метрах в десяти.

И в этот момент снова в окне мелькнули ноги, тут же появилось туловище, голова, и вот уже принц, раздевшийся до нижнего белья, быстро и ловко скользил вниз.

Соколов выскочил из авто. Его моментально окружили студенты — их было человек шесть или семь и еще три девицы. Они с веселыми криками стали указывать на заключенного:

— Глядите, глядите! Узник замка Иф покидает место заточения! Ура! Да здравствует беглец! Эй, беглец, пошли вместе пить вино! Отпразднуем твою свободу… — Обратились к Соколову: — Это что, и впрямь побег?

Соколов укоризненно сказал:

— Конечно! Но если вы, дурьи башки, будете продолжать орать, то несчастного узника снова поймают ажаны.

Студенты сразу притихли. Французы почему-то своих полицейских недолюбливают. Одна из девиц кокетливо спросила Соколова:

— А он хорошенький?

— Красавец! Гарри Пиль ему в подметки не годится.

— Если надо, — предложила девица, — я спрячу красавчика у себя. Он ведь соскучился по женской ласке? Ха-ха!

Тем временем принц, малость раскачиваясь, повис довольно высоко над землей.

Соколов громко прошептал:

— Ваше высочество, подождите мгновение!

Студенты, услыхав «высочество», расхохотались:

— Все как у Дюма!

Соколов приказал:

— Быстро, молодежь, в круг!

Сообразительные студенты в момент образовали плотный круг, протянули руки. Соколов выждал момент, сдавленным голосом произнес:

— Прыгайте!

Генрих, оттолкнувшись от стены, отпустил веревку и через мгновение мягко упал на подставленные руки. Соколов сказал:

— В авто, быстро! — Улыбнулся студентам: — Спасибо, друзья. Можете вспоминать до самой могилы, что спасли жизнь принцу. — Пошарил в кармане, достал пригоршню франков. — Гуляйте, друзья! И пожалуйста, молчок!

— Месье, мы будущие правоведы и знаем, как следует вести себя: будем молчать как рыбы!

— Вы — настоящие французы! — бросил реплику Генрих.

Роскошное авто, обитое красной кожей, окованное бронзой, рвануло с места.

Проверки на дорогах

Соколов нажимал и нажимал на газ. До половины шестого необходимо было поспеть на аэродром в Рамбуйе. Машина, подпрыгивая на булыжной мостовой, неслась как бешеная. Казалось, она вот-вот врежется в фонарь или угол дома. Принц, ошеломленный произошедшей переменой в жизни, сидел сзади, вцепившись в сиденье. Соколов спросил:

— Ваше высочество, я увидал в тюремном окне ваши ноги, но вы почему-то вернулись в камеру.

— Я не мог пролезть в своем летчицком костюме, пришлось раздеться до исподнего…

— Ваше высочество, будет неплохо, если вы изволите одеться! Патрули в любой момент могут нас остановить.

— Где одежда?

— В чемодане, около вас на заднем сиденье! Там форма и документы полковника Оноре Вивьена, адъютанта генерала Генштаба Фердинанда Фоша. Вы, ваше высочество, поняли?

Машина подпрыгнула на ухабе, а Генрих рассмеялся:

— Я лично был знаком и с Вивьеном, и с Фошем, милые, воспитанные люди. А теперь мы прикрываемся их именами. Удивительно! — Поднес руку поближе к глазам. — У меня правая ладонь в крови. Я из простыни сделал себе накладки, что-то вроде варежек, а с правой руки при движении вниз по веревке ее сорвало.

Соколов едва не врезался в оставленную кем-то на дороге бочку, резко вырулил и понесся на сумасшедшей скорости дальше. Он резко ответил:

— Ваше высочество, я не доктор, помочь не могу. Пожалуйста, переодевайтесь, и быстро! Иначе будет поздно, нас в любой момент могут остановить патрули. Я еду по самому короткому пути к Рамбуйе — там наш аппарат, на котором следует пролететь сто верст до Бримона.

Сообразительный Генрих обмотал руку какой-то тряпкой, открыл чемодан и лихорадочно стал натягивать на себя красные полковничьи галифе.

— Бримон — это в пяти километрах северо-западнее Реймса, там был отличный аэродром, если проклятые лягушатники его не разбомбили. Китель сшит, как на меня. Буду беречь его до самой смерти. И показывать внукам!

— Да, ваше высочество, вам к лицу даже французский мундир. А вот и господа патрульные!

Впереди, метрах в пятидесяти, на крошечной, узкой улочке Моцарта поперек дороги лежала дорожка с шипами, а рядом размахивал красным фонарем военный. Тут же стояли еще четверо патрульных с ружьями.

Соколов лихо затормозил у самого заграждения, весело крикнул:

— Доброй ночи доблестному патрулю!

Пожилой лейтенант с двумя крестами на шинели приказал усталым голосом:

— Документы!

Соколов повелительно сказал:

— В машине полковник Оноре Вивьен, адъютант начальника Генштаба генерала Фердинанда Фоша. Везем секретный пакет на передовую.

Генрих, лихорадочно ощупывая карманы кителя и шинели, бросил вопросительный взгляд на Соколова, который означал единственное и жизненно важное: где?

Соколов негромко сказал:

— Китель, в левом верхнем!

Генрих поднялся на заднем сиденье, строго произнес:

— Вот мои документы, лейтенант! Но своих высших начальников вы обязаны знать в лицо.

Лейтенант извиняющимся тоном пролепетал:

— Вы, господин полковник, назвали Фоша генералом, а он не генерал.

Генрих возмущенно спросил:

— Лейтенант, вы в своем уме?

— Еще вчера в газетах напечатано: он стал маршалом…

Соколов гневно произнес:

— Это ложь газетчиков! Сегодня же доложу генералу Фердинанду Фошу, что его дискредитируют жалкие бульварные писаки.

Лейтенант взял под козырек:

— Так точно, жалкие писаки — лгуны! Их всех отправить бы на фронт.

Соколов крикнул:

— Мы их расстреляем! Быстро освободить дорогу!

Авто понеслось дальше — к аэродрому.

…Принц Генрих позже вспоминал: их останавливали три или четыре раза. Но роскошный автомобиль, уверенное поведение Соколова и полковничья форма действовали неотразимо.

(Заметим: газетное извещение о маршальстве Фоша и впрямь, как ни удивительно, оказалось преждевременным. Маршалом и верховным главнокомандующим союзными войсками он стал только на следующий год — в апреле восемнадцатого.)

* * *

Наконец выскочив из леса, они оказались перед обширным и тщательно охраняемым летным полем. Соколов увидал приземистое здание. Он сказал:

— Ваше высочество, сильно подозреваю, что это контрольно-пропускной пункт. Придется еще раз испытать свое счастье… Надеюсь, что в последний раз.

Но Соколов ошибся. Нынешняя ночь явно решила быть щедрой на опасные сюрпризы. В этом они скоро убедились.

Майор де Ренье

Аэродром в этот ранний час кипел напряженной жизнью. Одни аппараты взлетали бомбить вражеские позиции, другие приземлялись. В ярко освещенном прожекторами ангаре и около него полным ходом шел ремонт пострадавших аэропланов.

Возле ворот, обтянутых колючей проволокой, Соколова вновь остановил караул:

— Документы!

Соколов ответил:

— Мы из Генштаба. Доложите дежурному: со срочным приказом прибыл полковник Оноре Вивьен.

Охранник ушел в будку, долго говорил с кем-то по телефону, наконец вышел к авто, сказал:

— Предъявите документы!

Соколов принял удостоверение личности у Генриха, который оставался царственно надменным, что вполне соответствовало его роли, приложил свое и протянул охраннику. Все эти бумажки изготовил часовщик, российский агент Мерсье.

Охранник, поднявшись по ступеням, встал у окошка сторожевой будки, откуда пробивался слабый свет, тщательно изучал бумаги.

Соколову каждая секунда казалась вечностью, он чувствовал, что какая-то жилка от волнения бьется у него на виске.

Со всех сторон изучив документы, охранник снял телефонную трубку, вновь долго о чем-то переговаривался. Наконец с видом благодетеля спустился вниз, вернул владельцам документы, открыл ворота и вяло приложил руку к козырьку фуражки:

— Проезжайте! — Ткнул пальцем в сторону слабо освещенного одноэтажного домика. — Майор де Ренье ждет вас!

* * *

Майор де Ренье в ту ночь был дежурным.

Соколов увидал худощавого человека с обветренным мужественным лицом, тонкими узловатыми пальцами. Майор поднял усталые глаза на посетителей.

— Да-давайте п-приказ! — Оказалось, что де Ренье еще и заикается.

«Совсем как Уточкин», — усмехнулся Соколов. Он протянул оба удостоверения и деловым, исключающим возражения тоном произнес:

— Господин майор, у нас важное задание начальника Генштаба генерала Фоша. Мы должны срочно доставить пакет в Реймс командующему Восточной армии де Виньи.

Майор задумчиво подергал коротенькие усики, задумчиво произнес:

— В-в Реймсе нет для посадки п-подходящего п-поля.

— Как — нет? — изумился Генрих. — Я сам его видел во время полета.

— П-проклятые г-германцы разбомбили.

Соколов сказал:

— Для нас это не помеха. Отечество в опасности, нам необходимо лететь.

Де Ренье тяжело вздохнул:

— У м-меня нет свободного а-авиатора, да и с г-горю-чим совсем плохо…

Соколов рявкнул:

— Как вы смеете искать отговорки, майор? Вы занимаетесь саботажем! Вы желаете сорвать наступление нашей армии? За это — военно-полевой суд и расстрел.

Де Ренье поморщился.

— То-только не надо меня с-стращать. М-меня к-каж-дый день по десять раз ра-расстреливают, а-арестовыва-ют, грозят военно-полевым судом, и все чего-нибудь т-требуют. — Наконец поняв, что этот громадного роста полковник от него не отстанет, сдался, сказал: — Да-давайте ваше п-предписание. Отдам вам мощный «фарман», — и протянул руку.

Соколов не знал, что на прошлой неделе вышел приказ того же Генштаба: для всех вылетающих по разведывательной или оперативной надобности необходимо иметь предписания, подписанные начальником не ниже полкового. Об этом не знал и русский агент Мерсье, снабдивший фальшивыми документами беглецов.

Принц Генрих надменно произнес:

— Вы что, майор, прикажете мне самому себе выписывать предписания?

Де Ренье обрадовался:

— М-месье, у вас нет п-предписания? Очень х-хоро-шо! Аэроплан не п-получите. Все свободны, не мешайте ра-работать. И не надо, полковник, де-делать страшные глаза: я выполняю приказ вашего начальника генерала Фердинанда Фоша. Д-до свидания!

Соколов почувствовал, что весь его громадный и опасный труд сейчас может рухнуть. Он подскочил к де Ренье, приставил дуло револьвера к его животу, сквозь зубы выдавил:

— Если сейчас же не отведешь нас к готовому аэроплану, я тебя пристрелю как изменника Франции. И не вздумай шалить, я этого недолюбливаю. Вперед!

Спотыкаясь на каждом шагу, чувствуя за своей спиной наведенное оружие, де Ренье вышел на воздух.

— Садитесь в авто, прокатимся! — сказал Соколов. — Вот сюда, на переднее сиденье… — Кивнул Генриху: — Ваше высочество, извольте сесть за этим саботажником. Пожалуйста, в случае чего стреляйте в этого типа без предупреждения.

Услыхав столь высокое обращение, Ренье вовсе был обескуражен. Он промямлил:

— Н-на вторую взлетную п-полосу! У меня з-заправлен только один аппарат — «фарман» с мотором «рено» в сто д-двадцать лошадиных сил, он сейчас д-должен лететь на передовую, к Бримону. Пока не с-совсем рассвело, следует разбросать над вражеской п-позицией листовки. Д-днем летать опасней, эти негодяи н-немцы наловчились стрелять по аэропланам.

Соколов проникновенно обещал:

— Не волнуйтесь, майор, листовки я сам сброшу.

— С-спасибо, — вяло сказал де Ренье. Вдруг он встрепенулся: — Т-тихо! С-слышите? М-мотор! Д-да, пропеллер вращается, «фарман» п-пошел н-на р-разгон. — Он улыбнулся. — Г-господа, вы опоздали. Кстати, ведет аппарат з-знаменитый авиатор-рекордсмен С-сегю.

Соколову это имя было хорошо знакомо. Он вгляделся в сырую мгу. В полуверсте, на фоне чуть посветлевшего неба, на разгонную дорожку выруливал аэроплан. Соколов прикинул: если гнать вдогонку по утрамбованной полосе, то автомобиль окажется за хвостом аэроплана и тогда остановить пилота не удастся. Принял смелое решение: встать перед аэропланом, преградить полосу разгона. Он крикнул:

— Держитесь, господа, крепче! — и, крутанув руль, свернул на поле.

Гонки

На рыхлой, сырой почве авто забуксовало. Соколов дал газ до предела. Отвратительно взвыли шестерни, машина, словно дикое животное, вырвалась из полужидкой грязи, понеслась вперед. Де Ренье и принц больно ударились спиной о сиденья, головы неприятно мотнулись назад-вперед. Авто, дико рыча, пожирало пространство, пытаясь перехватить аэроплан, заставить авиатора остановиться.

Поле было неровным, кочкастым. Авто подпрыгивало на каждой сажени. Однажды машина едва не перевернулась, и Генрих с трудом поймал де Ренье, опасно взлетевшего вверх и почти вывалившегося на землю.

Соколов скосил глаз, зло прорычал:

— Держитесь, вам сказано!

И вот в тот момент, когда до набравшего значительную скорость аэроплана оставалось всего саженей пятьдесят, авто выскочило перед ним на дорожку. Соколов резко вывернул руль и, постепенно замедляя ход, покатил перед аэропланом.

Авиатор, к счастью, еще прежде успел заметить опасный маневр автомобиля. Он резко сбросил скорость, выключил мотор, нажал на тормоза. Аэроплан затрясся словно в лихорадке. Показалось: вот-вот рассыплется на составные части.

Но все обошлось: и знаменитый французский авиатор, и Соколов остановились на краю взлетной полосы. Причем нос «фармана» навис над открытым сиденьем авто. К счастью, на этой модели вращающийся четырехлопастный пропеллер размещался сзади, иначе разрубил бы на куски пассажиров.

Из кабины высунулся черный кожаный шлем. Авиатор размахивал кулаком в перчатке и рассерженно оглашал воздух отборными ругательствами.

Гений сыска мощно и с облегчением выдохнул, счастливо улыбнулся.

— Сегодня судьба нас крепко испытывала, дай Бог, чтобы хоть теперь она смилостивилась… — Повернулся к де Ренье: — Майор, прикажите, чтобы пилот покинул кабину и помог развернуть аппарат в противоположную сторону.

Де Ренье крикнул:

— Сегю, в-вылезай, приехал!

Сегю спрыгнул на полосу разгона. Он был облачен в теплую кожаную куртку, подбитую мехом, и в широкие штаны светлого цвета. Не останавливаясь, продолжал орать:

— Вы что, с ума спятили? Моя машина стоит безумных денег, а вы ее едва не погубили!

Соколов вежливо обратился к авиатору:

— Месье Сегю, весь мир вас знает как неустрашимого рекордсмена. Пусть ваша мужественность будет соответствовать рассудительности. А вы ругаетесь, словно пьяный клошар из Марселя. Мы из Генерального штаба. Выполняем срочное секретное задание. Пожалуйста, помогите развернуть аппарат на сто восемьдесят градусов!

Де Ренье пытался возражать:

— Разве можно эту м-махину развернуть в-вчетвером? Мы аппарат лишь столкнем с дорожки в полевую грязь…

Соколов заверил:

— Вы плохо знаете мои возможности!

Сегю, переставший ругаться, деловито сказал:

— Месье, под правое колесо надо что-то положить, да хоть вот это запасное колесо с авто.

Соколов снял запасную резину и ногой забил ее под правое колесо аппарата. Крикнул:

— Толкаем влево, ну, еще, еще! Вы, месье, похожи на русских бурлаков. Жаль, нет под рукой художника Ильи Репина, он создал бы живописное полотно: «Бурлаки на Рамбуйе». — Повернулся к летчику: — Спасибо, доблестный Сегю, вы можете быть свободны, листовки мы разбросаем сами.

Сегю возмутился:

— Как — свободен?! Это мой аппарат! Вы знаете, сколько он стоит? А если вас собьют? Мой аэроплан пропадет. Никому не позволю!..

Де Ренье сказал Соколову:

— П-пусть летит с вами, у него есть карта маршрута. — Обратился к Сегю: — Дружок, придется чуть изменить маршрут. Н-надо этих господ из Генерального штаба доставить в Реймс.

Сегю, как капризная примадонна, начал возмущаться:

— Какой Реймс? У меня приказ — сбросить листовки над Бримоном!..

Де Ренье, убедивший себя, что эти двое — важные птицы, настойчиво повторил:

— Да, да, в Реймс! Это очень важно. И п-потом, это ведь рядом.

Сегю сердито посмотрел на Соколова, помахал пальцем:

— Но учтите, я вначале слетаю к Бримону, а там нас будут обстреливать. Никто в штаны не наделает?

Соколов цыкнул:

— Цыц, пилот! Что вы себе позволяете? Я сегодня узнаю, кто чего в небе стоит.

Сегю нахально расхохотался и ничего не ответил. Принц обратился к Сегю:

— Простите, ваш аппарат троих подымет?

Тот не смог скрыть гордость, отвечал:

— Да, военный «Генри Фарман» — аппарат новейшей конструкции, мощнейший. Он поднимает двести семьдесят пять килограммов. — Кивнул на Соколова: — Правда, этот господин, думаю, весит все сто тридцать.

— Угадали! — Соколов ловко залез на крыло, заглянул в кабину, покачал головой. — Бог мой, тут, за вашей спиной, навалены тюки листовок на полтора центнера. Да еще тяжеленный пулемет. И далеко мы улетим?

Сегю вздернул подбородок:

— Месье, я вас не приглашал, вы сами нахально пожелали лететь со мной. Аэроплан вообще-то трехместный, но листовки я должен разбросать над вражеской территорией. Это боевое задание, и я его выполню. Что касается пулемета, то можно было бы рискнуть лететь без него, но снимать очень долго, а уже начало светать. Летим без промедления!

В черной пустоте

«Фарман» над облаками

Соколов, желая сделать приятное пилоту, сказал:

— А я помню, Сегю, вашу прекрасную победу в перелете Париж — Брюссель, когда вы завоевали Гран-при. Это было в одиннадцатом году. И еще вы установили рекорд, пролетев в ноябре тринадцатого года дистанцию одна тысяча сорок два километра.

Знаменитый авиатор приятно удивился, весело сказал:

— Спасибо, что еще кто-то помнит эти победы. Залезайте, господа, в кабину. Садитесь сзади меня, держитесь крепче. В прошлом месяце с этого же сиденья выпал наш бомбометатель. Бомбили укрепления бошей под Мецем. Жак поднял бомбу, размахнулся, швырнул со всей силой, да не удержался и улетел вместе с бомбой. Так некоторое время и падали рядом. Рвануло крепко!

Соколов подумал: «Мог бы и помолчать, не пугать принца!» Он подсадил Генриха на крыло, точнее, без особых усилий оторвал от земли и поставил на крыло возле кабины, а потом залез и сам.

Здесь один за другим расположились два крошечных, обитых кожей сиденья с небольшой спинкой, очень похожих на велосипедные седла. Соколов уцепился за какую-то жердочку, которая в любой момент в могучих руках атлета могла сломаться, а под ногами и вовсе не было надежного упора.

Гений сыска — редкий случай! — почувствовал себя совершенно неуверенным. И это было понятно: он привык полагаться на свои силы, на самого себя. Теперь же все зависело от разных случайностей: настроения авиатора, силы бокового ветра, который мог в воздухе перевернуть эту «стрекозу», этих непрочных жердочек, качества и количества топлива в баке, меткости стрелков, сидевших в окопах и любивших с успехом упражняться в стрельбе по аэропланам, порой, увы, даже своим.

Сегю слегка повернул голову, лениво спросил:

— Готовы?

Соколову показалось, что голос авиатора звучит недоброжелательно, даже угрожающе. Он кратко ответил:

— Вполне! — и подумал: «Господи, мне это не нравится: очень неустойчиво, да сделать я ничего не могу! Впрочем, дело не во мне, главное — каково принцу?» Оглянулся: тот держался молодцом и даже улыбнулся.

Сегю высунул голову из кабины, попросил:

— Эй, майор, крутаните пропеллер.

Де Ренье, смирившийся с судьбой, пошел в хвост аэроплана и стал раскручивать пропеллер.

Разогретый мотор взялся хорошо. «Фарман», подпрыгивая, скрипя и раскачиваясь, словно готовый в любое мгновение развалиться, снова побежал по дорожке, но теперь в обратном направлении. Мотор чихал, рычал, испускал адский шум. С каждым мгновением аэроплан набирал все большую скорость. Тело отчаянно тряслось, словно в предсмертной лихорадке, голова безвольно болталась, а Соколову стало казаться, что вот-вот от толчка он вылетит из кабины и разобьется в лепешку.

«Фарман» наконец набрал необходимую скорость. Сегю плавно надавил на руль, и аппарат, задрав нос и прижав к сиденью пассажиров, повис в воздухе, а земля с ее освещенной электрическими лампами дорожкой быстро уходила вниз.

В лицо бил ветер, он резал глаза и уши. Фуражку принца мигом сорвало с головы и унесло в черную мглу. Соколов подумал: «Хорошо, что не попала в мотор, а то кувырком полетели бы на землю!» Свою фуражку он загодя перевернул козырьком назад и надвинул поглубже.

Это было странное и жутковатое ощущение: полет в черной пустоте. Соколов улыбнулся: «Лечу, словно средневековая ведьма на метле! Какое счастье, что авиатор напросился в нашу компанию. В такой темноте принц вряд ли справился бы с аппаратом: не поймешь, где небо, где земля». В правое колено больно упирались тюки с листовками. Соколов взял тюк, швырнул его за борт, потом другой, третий.

Сегю, заметивший этот маневр, возмущенно заорал, и воздушный поток не смог заглушить его отчаянного крика:

— Вы что сделали?

Соколов прижался к его шлему, расхохотался в ответ:

— Я обещал сбросить листовки, вот и сбросил… Впрочем, тут еще остался этот мусор. Летим по намеченному маршруту. — Стремительный ветер пытался сорвать одежду, выдувал все тепло. Соколов стал коченеть. Он пригнулся, прячась за спину авиатора, натянул на голову шинель. Теплее не стало.

Аэроплан набрал высоту. На шум мотора желтый луч прожектора, словно бедняк в поисках гроша в рваных карманах, отчаянно шарил по темному небу.

Справа край неба светлел все больше, а земля оставалась в таинственной темной дымке. Над Марной курился легкий туман. Край солнца выглянул из-за горизонта. Внизу мелькали ровные квадраты полей, красные крыши домов, извилистые реки и зеркала озер. Красота!

Впрочем, радоваться было еще рано.

* * *

Сегю наслаждался полетом и, как всегда, напевал. На этот раз это была модная песенка «Твои глаза так много обещают». Вдруг Сегю подумал: «Если листовки выброшены, зачем я попрусь за линию фронта? Для дозаправки сяду в Реймсе и высажу этих штабистов. Конечно, хорошо бы прокатить их над вражеской позицией, хе-хе, проверить характеры на прочность. Ну да ладно, сегодня я добрый, помилую! Интересно, они уже сейчас небось трясутся от страха?» Оглянулся. Сидевший за его спиной атлет бодро подмигнул:

— Не робей, ас!

Сегю фыркнул: «Нахал, меня подбадривает!»

Впереди показалась полоса, от горизонта до горизонта изрытая окопами. Это была линия фронта, та черта, которая разделяла французов и немцев, одинаково уставших от окопной жизни, от разрывов снарядов и хождения в разведку, от героических подвигов якобы во имя отчизны и страшно соскучившихся по родным домам, по смеху детей и ласкам жен.

А вот и шпили готического Реймского собора, того самого, в котором до 1825 года короновались на трон французские короли. Сегю увидал знакомый лужок с довольно ровной и твердой поверхностью, поставил аэроплан на левое крыло, стал заходить на посадку.

Точка возврата

Но желание знаменитого аса приземлиться на французской стороне не разделял Соколов. Ему было надо перелететь линию фронта — не важно где, а если выбирать, то лучше всего у городка Бримон, занятого доблестной 7-й армией кронпринца Генриха Прусского. Тем более что сам принц сейчас находился на полуверстовой высоте над полями и рощами, над виноградниками и старинными замками, над реками и озерами.

Соколов постучал ладонью по спине Сегю, крикнул:

— Куда несет? Летим за линию фронта.

Сегю удивился:

— Зачем?

— Над Бримоном разбросаем оставшиеся листовки.

Сегю презрительно скривил губы, ответил что-то неприязненное и продолжал заходить на луг, тянувшийся вдоль канала, соединенного с рекой Марна.

Тогда крайне осторожно, боясь делать резкие движения, Соколов погрузил руку в боковой карман и вытащил револьвер. Он дулом довольно сильно постучал по шлему Сегю. Тот, вытаращив от возмущения глаза, крикнул:

— Вы что, с ума спятили?

Соколов прижал дуло к затылку Сегю, крикнул:

— Веди к Бримону, иначе высажу мозги!

Гений сыска видел: авиатор колеблется. Соколов решил привести сильное доказательство своих серьезных намерений: он ухватил Сегю за бока и оторвал от сиденья, словно собираясь швырнуть аса на землю. Авиатор, бросив штурвал, вцепился в руки силача, пытаясь оторваться от него. Аэроплан завалился набок, задрожал, грозя свалиться вниз. Сегю повернул к Соколову лицо, искаженное злобой, широко разинул в крике рот:

— Прекратите!

Соколов отпустил Сегю. Тот приник к штурвалу. «Фарман» пошел ввысь и на север, через линию фронта. Авиатор хотел забираться вверх, дабы скрыться в облаках от вражеского обстрела. Но небо под лучами взошедшего весеннего неба быстро расчистилось, и теперь они вдруг оказались в полной видимости.

Немцы, к своей великой радости, увидали француза, который по ошибке или глупости залетел к ним. Солдаты из всех видов оружия открыли по аэроплану пальбу. Пули свистели совсем рядом. Немцы продырявили в нескольких местах обшивку крыльев и фюзеляж.

Соколов, высунув голову из кабины, поливал глупых вояк вычурной бранью берлинских грузчиков, а всегда мужественный принц Генрих на этот раз закрыл бледные веки, молился Богу, прощался с жизнью и прусским троном, на который он так и не вступил.

Сегю крикнул:

— Бросайте листовки!

Соколов отрицательно покачал головой:

— Мы вручим их немцам в руки! Приземляйтесь! — и показал рукой вниз.

— Зачем?! — опять возмутился авиатор.

— Так надо! — жестко произнес Соколов и опять перед носом аса помахал револьвером. — Не трепещите, даю слово офицера: сегодня же, Сегю, вы поведете ваш «фарман» домой.

— Нас собьют, прежде чем мы сядем.

— А вы постарайтесь!

Не зря Сегю был одним из лучших мировых авиаторов. Он поправил очки, потянул на себя руль управления и по крутой спирали пошел вниз. Теперь «фарман» летел на бреющем полете над лесистой местностью, попасть в него из ружья было очень трудно, зато бак уже был пробит и керосин убегал стремительной струйкой.

Сегю еще с высоты заметил дорожку для посадки. Там стояло несколько германских летательных аппаратов, сверху очень похожих на стрекоз. И вот с чихающим мотором, готовым в любой миг заглохнуть, французский ас ткнулся колесами в землю и покатил вперед, пока не подрулил к самому ангару.

К «фарману» со всех сторон сбегались немцы, в основном механики и летчики. Они палили в воздух и победно орали:

— Попались, лягушатники! Смерть французам! Соколов вылез на крыло и вдруг гаркнул:

— Молчать! Смирно! Его высочество командующий 7-й армией кронпринц Генрих!

Толпа вмиг утихла. И, разглядев всеобщего любимца, кронпринца Генриха Прусского, заорала:

— Хох! Хох!

Генрих встал на крыло рядом с Соколовым и взял под козырек.

Железный крест

Пленение принца Генриха держалось в строжайшей тайне. О том, что наследник престола попал в лапы французов, знали только высшие чины Генерального штаба, начальник всех вооруженных сил Германии Эрих Людендорф да члены королевской семьи. Вот почему появление принца на вражеском аэроплане, который могли по ошибке сбить свои же, да в сопровождении гиганта Соколова ошеломило всех немцев — от рядовых до старших офицеров.

Приземлившиеся тут же были посажены в авто, которое покатило их на северо-запад в сторону полноводной Уазы, где в густых лесах расположился штаб армии. Людендорфу была отправлена открытая (без шифра) радиограмма: «Дорогой Эрих! Я прибыл в расположение своей армии. Генрих».

По полевому телефону был отдан приказ: «Готовить пышную встречу!»

Спустя два часа в штабном блиндаже шло застолье. Кронпринц Генрих произнес в честь своего спасителя прочувствованный тост, который закончил словами:

— Знаменитый на всю Европу своими военными подвигами граф Аполлинарий Соколов спас мне честь и жизнь. Клянусь, что навсегда сохраню признательность этому удивительному и мужественному человеку, который словно сошел со страниц рыцарских романов, чтобы творить необыкновенные подвиги. Древний германский герой Гильденбрант позавидовал бы хладнокровию и мужеству нашего богатыря. Пьем во славу Соколова!

— Хох! — закричали седые генералы, и полковники, украшенные орденами и боевыми шрамами, стукнулись серебряными чарками и осушили их.

В это время в воздухе послышался шум авиамотора.

В дом вбежал запыхавшийся адъютант. Доложил:

— Аэроплан генерала Людендорфа!

Генрих распорядился:

— Пошли встретим славного Эриха!

…По лужку, поросшему густой травой, возле штабного дома, уже рулил небольшой двухместный аэроплан фирмы «Дорнье». Едва он остановился, из кабины вылез рослый, грузный человек лет пятидесяти. На нем была форма пехотного генерала.

Он жарко обнял принца Генриха, на глазах его показались слезы. Он взволнованно сказал:

— Ваше императорское высочество, если бы вы знали, как я страдал! Уже и не думал видеть вас. — И боевой генерал откровенно заплакал, вытирая большим платком глаза.

Принц Генрих растроганно отвечал:

— Рад видеть вас, мой дорогой Эрих! Когда вы узнаете о моих приключениях, о том, как я сидел в тюремной камере для смертников и ожидал, что за мной вот-вот явится палач, вы будете поражены. Но явился мой избавитель — русский граф Соколов, и он спас меня.

Людендорф долго тряс Соколову руку.

— Громадное спасибо, великая Германия не забудет ваш подвиг.

Генрих предложил:

— Пойдемте, друзья, продолжим наше застолье.

— Это хорошо, — согласился Людендорф, — я даже не успел позавтракать.

Теперь пили за Людендорфа, а тот полез в полевую сумку, которая была надета на нем, вынул из нее роскошный футляр, переливавшийся золотой отделкой и бриллиантами. Людендорф особым, задушевным тоном сказал, глядя в лицо Соколова:

— Мой друг! Знайте, что Германия всегда высоко ценила своих героев. Именем императора Вильгельма за проявленную доблесть во время избавления из вражеского плена наследника прусского престола его императорского высочества Генриха награждаю вас, граф Соколов, Железным крестом первой степени.

Под гром аплодисментов Людендорф укрепил награду под верхнюю пуговицу штатского костюма Соколова. Улыбнулся:

— Эту боевую награду уместно носить на мундире.

Генрих вставил:

— Сегодня же пришлю портного, он снимет с вас мерку и сошьет полковничий мундир военно-воздушных сил Германии. По старинному германскому обычаю, обмоем награду!

Соколов снял орден и опустил его в объемистый бокал, который услужливый ординарец тут же заполнил шнапсом до краев.

Генрих предупредительно сказал:

— Дорогой граф, при желании вы можете отказаться и не злоупотреблять таким количеством алкоголя.

Соколов отвечал:

— Я чту традиции замечательных германских воинов!

Все с ужасом и любопытством следили за русским богатырем, когда тот без всяких усилий, словно пил легкий рислинг, осушил бокал водки и победным жестом поднял вверх Железный крест.

Обратный путь

И лишь Сегю, который только теперь прозрел и понял всю хитрую игру, в которую он был вовлечен, не пил, не ел и хмуро посматривал по сторонам.

Соколов добродушно хлопнул ручищей по его спине:

— Не унывайте, дружище! Поверьте, вы сделали прекрасное дело, доставив нас сюда с кронпринцем Генрихом. Скоро наступит мир, и до своих последних дней вы будете с удовольствием вспоминать, как помогали вписать в мировую историю замечательные страницы. — Поднял бокал. — Мои друзья, давайте выпьем за знаменитого авиатора Сегю. Только его смелость и умение пилотировать спасли жизнь нашего Генриха от германских пуль. Прозит!

Все рассмеялись и дружно выпили.

Сегю подозрительно прищурил глаз:

— Но вы, граф, дали мне слово офицера, что я сегодня же сумею отправиться на своем «Фармане» домой!

— Уверен, так и будет! — Обернулся к Генриху: — Ваше императорское высочество, вы подтверждаете справедливость моих слов?

— Разумеется! И больше того: я очень признателен замечательному асу. И если бы это не выглядело двусмысленным, с удовольствием наградил бы вас, Сегю, Железным крестом второй степени.

Сегю иронично хмыкнул:

— Тогда меня точно расстреляли бы свои! Я и теперь не знаю, как они обойдутся со мной. Мы, французы, народ терпимый, многое прощаем и себе, и другим, но совершенно не переносим предательство.

Генрих сказал:

— Я готов предложить вам место в рядах нашей боевой авиации.

Сегю гордо вскинул нос.

— Никогда изменником не буду! — не презрительной многозначительностью посмотрел на Соколова.

— Хорошо! — согласился Генрих. — Я уже дал указание залатать пулевые пробоины в вашем аппарате, залить полный бак горючим. Так что в любое время можете возвращаться во Францию.

— Хочу сейчас!

— Ваше право! Но, может, закусите на дорогу?

Сегю отрезал:

— Никогда!

Принц отдал распоряжение своему адъютанту, поклонился асу, и тот, не оглядываясь, направился к авто, которое рвануло к аэродрому в Бримоне.

Соколов стоял на пороге штабного дома и с легкой улыбкой следил за автомобилем, который увозил знаменитого аса.

* * *

Пока Сегю летел над территорией, занятой немцами, не раздалось ни единого выстрела. В тот же день, перед самым обедом, который, как известно, бывает у французов ровно в четыре часа, Сегю приземлился на аэродроме под Парижем. В задней кабине осталась забытая всеми пачка прокламаций на немецком языке.

Доблестный авиатор погибнет в октябре семнадцатого года. В роковой для него день он вылетит бомбить передовые немецкие укрепления и с задания не вернется. На войне как на войне — эту глуповатую фразу говорят сами французы.

Крушение империи

Наступил март семнадцатого года. В Европе он выдался теплым и солнечным. Принц Генрих не расставался со своим новым другом — обаятельным графом Соколовым.

Русский атлет демонстрировал чудеса силы: поднимал за задний мост автомобиль, носил на плечах лошадь, ладонью вгонял в бревно строительный гвоздь.

Генрих в свою очередь обучал Соколова вождению аэроплана. Ежедневно, в любую погоду, они садились в двухместный «Дорнье» и летали над территорией, занятой немцами.

Третьего марта Соколов совершил первый самостоятельный полет. Он пробыл в воздухе чуть более получаса и благополучно сел на военный аэродром.

Принц Генрих с волнением наблюдал с земли за русским другом и теперь поздравил с успехом. Они направились в столовую, чтобы позавтракать. Соколов делился своими ощущениями от полета, принц Генрих этот полет хвалил, но делал некоторые замечания.

Вдруг они увидали адъютанта принца, который, размахивая какой-то бумагой, бежал к ним через лужок, покрытый свежим зеленым ковром травы. За несколько метров до принца адъютант перешел на строевой шаг, приложил руку к козырьку и, не в силах сдержать счастливую улыбку, доложил:

— В радиотелеграфном отделении получена депеша… Русский император Николай отрекся от престола, сложил с себя верховную власть… Великий князь Михаил Александрович только что отказался от восприятия власти… В России создано «народное правительство»… Ваше императорское высочество, видимо, Россия прекратит военные действия и заключит с нами сепаратный мир…

Принц Генрих из уважения к русскому спутнику сдержал чувство радости.

— Дайте депешу! — Пробежал ее глазами, покачал головой и удивленно сказал: — Можно было ожидать чего угодно, только не этого. Отрекся от престола… Почему? С какой стати? Толпы бездельников того требовали? Продажные писаки будоражили общество? Но если неразумный ребенок лезет в огонь, разве мы не должны пресечь его опасную затею? Поплачет, успокоится, а когда поумнеет, то и спасибо скажет. Вот, граф, прочтите и примите мои соболезнования: вы ведь монархист?

Соколов взял в руки бланк радиотелеграммы. После заголовка шел невероятный текст:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить Нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новые тяжкие испытания. Начавшиеся внутри народа народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской Нашей армии, благо народа, все будущее дорогого Нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напряг последние усилия, и уже близок час, когда доблестная армия Наша совместно со славными Нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил для дальнейшего достижения победы и в согласии с Государственной думой признали Мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передали наследие Наше брату Нашему Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского… Подписал: Николай. 2 марта 1917 года, 15 часов, город Псков».

Соколов еще раз перечитал последнюю фразу. Лицо его оставалось совершенно каменным, но скрытое волнение было столь великим, что он совершенно явственно испытал небывалое до того ощущение: казалось, душа отделилась от тела и он, Соколов, словно со стороны наблюдает за собой. Соколов видел, что его пальцы шевелят бумагу со страшным текстом, что вот он поднял недоуменный взгляд на сиявшего счастьем кронпринца, задумчиво почесал левую бровь, но все это совершал не он сам, а какая-то непонятная и таинственная сила. Не было ни страха, ни отчаяния, была полная опустошенность и ощущение собственной ненужности. Сколько он помнил себя, всегда его целью было служение государю, которому он присягал и который олицетворял собой великую Россию, всю мощь ее.

Принц Генрих деликатно молчал. Соколов спросил:

— И что же государь? Его наследник? Чем они теперь будут заниматься?

— Ничего пока не известно. Наверное, будут жить в Царском Селе как частные люди.

Соколов с горечью выдохнул:

— Что ж, враги государя могут торжествовать: вся эта думская чернь, революционеры, газетные писаки, худшая часть интеллигенции вроде Максима Горького. А где народ? Почему Православная церковь, оплот монархии, не бьет в набат? И как все это произошло? Кто вынудил государя отречься? Ничего не знаю… — Произнес глухим голосом: — Простите, ваше высочество, позвольте мне остаться одному… — и набитой тропинкой пошел в сторону редкого, не успевшего укрыться зеленью леса.

В кустах заливались птахи, радуясь приходу тепла.

Исполнение желания

Из Берлина на оккупированную территорию Франции, в район дислокации 7-й армии, прибыли фон Лауниц и генерал Шульц. Настроение у них было великолепным, ибо новости, которые доходили из России, не могли не радовать ее врагов. Могучий противник рушился на глазах, в Российской империи шел разброд. Вместо отлаженной веками системы управления государством было создано «народное правительство», в которое пролезли разные анекдотические личности вроде многословного Милюкова или кривляки Керенского.

Принц Генрих, сидя в своем кабинете, рассказывал гостям из Берлина удивительную историю своего освобождения. Гости восторгались. Фон Лауниц сказал:

— Его величество кайзер счастлив, что операция по вашему освобождению, ваше высочество, прошла столь успешно.

— Это заслуга русского графа Соколова. Он сотворил просто чудо, сумев накануне казни вызволить меня из тюрьмы. Признаться, господа генералы, я уже простился с жизнью.

Шульц, имевший надежду на награду, самодовольно подкрутил усы.

— Мы знали, кого послать, ваше высочество, вам на выручку. Мы не смеем равнять наши жизни с вашей, выдающейся, но Соколов, как вам известно, спас и меня, и фон Лауница из плена. Теперь мы хотим направить Соколова в Сан-Себастьян в наш разведывательный центр, где намерены использовать русского беглеца как инструктора для подготовки агентов.

— Соколов знает о вашем намерении?

— Никак нет.

— Тогда оставьте русского графа, пусть он постоянно находится при мне.

— Как прикажете, ваше высочество!

— Я еще не придумал ему занятий, но такой замечательный человек без дела сидеть долго не будет. Как бы плохо граф ни относился к российской правительственной камарилье, он все же монархист и тяжело переживает отречение Николая. Теперь он с большей ненавистью станет сражаться против тех, кто заставил Николая отречься от престола.

Фон Лауниц согласился:

— Несомненно, это так!

— Пока что он развлекается полетами на аэроплане. Уже совершил самостоятельный вылет, очень способный человек!

Фон Лауниц заметил:

— Ваше высочество, с вашего позволения, завтра по делам службы мы собираемся навестить 2-ю армию под командой принца Баварского.

— Я знаю, моего отца беспокоит передняя линия обороны Второй армии: и укрепления не везде надежны, и с боевыми припасами не все ладно.

Шульц вставил:

— Император Вильгельм прав: французы планируют весеннее наступление, и мы должны предусмотреть все мелочи и задать лягушатникам горячую баню. Мы обследуем всю переднюю линию: от Реймса через Суасон до Перона — это сто тридцать километров.

Принц Генрих отозвался:

— Я тоже еду с вами. Тем более что и Эрих Людендорф собирался обсудить план весенней кампании с моим баварским братцем. У братца и пообедаем, у него превосходный повар из Дрездена. Быть может, нам пригласить русского графа с собой? Все немного развеется…

— Мысль превосходная, ваше высочество!

Буйный темперамент

Сырая утренняя мга еще лежала на холмах и виноградниках, кое-где пораженных, словно трупными пятнами, воронками от бомб и снарядов. В высоких берегах немолчно шумела мутная, разбухшая от весенних дождей река Эн. Небо плотной шапкой закрывали низкие облака.

В этот ранний час из штабного дома, выпив утренний кофе, вышел принц Генрих. Принца сопровождали командующий Эрих Людендорф, а также оба штабных генерала и граф Соколов. На нем уже была форма летчика.

Сверху донесся странный звук, словно часто лаяла простуженная собака: чх, чх, чх. Принц поднял палец:

— Слышите, господа? «Фарман» прилетел! Куда занесло этого летуна! — Вопросительно посмотрел на Соколова. — Развлечемся, мой славный богатырь? Я — за штурвалом, вы постреляете из пулемета. Мы отлично проучим этого лягушатника. Не возражаете?

Соколов согласился:

— Мой принц, я готов! Наш аэроплан заправлен?

Генрих вопросительно взглянул на Людендорфа — он все-таки был самым старшим и по рангу, вежливо спросил:

— Эрих, вы подождете нас с полчаса? Утро всегда приятно начинать со сбитого француза.

— Проще в мутной Эн руками поймать пескаря, чем в этом облачном небе обнаружить быстроходный «фарман». И потом, Генрих, зачем золотой королевской печатью колоть орехи?..

— Что вы, Эрих, желаете сказать?

Голос Людендорфа зазвучал сурово-наставительно:

— Наследный принц не имеет права на рискованные развлечения. Можете быть уверенным, что в кабине «фармана» сидят не шалуны-гимназисты, а настоящие асы. Так что ваши шансы равны, а это уже плохо.

Шульц поддержал командующего:

— Только что, ваше высочество, вы были на краю пропасти, дайте некоторую передышку вашему героическому темпераменту.

Генрих поднял руки, рассмеялся.

— Полковник должен подчиняться диктату генералов. — Повернул смеющееся лицо к Соколову. — Граф, теперь вы убедились, в каких кошмарных условиях я существую?

Соколов улыбнулся:

— Тяжкое положение принца обязывает вести себя примерно.

Гений сыска подумал: «Насколько здесь отношение к представителю королевской крови проще, человечней, чем у нас, — царедворцы откровенно пресмыкались перед царем и его близкими».

Пока грузный Людендорф рассаживался в авто, Генрих перемахнул в открытый, приятно пахнущий кожей шестицилиндровый «бенц», включил зажигание, крикнул Соколову:

— Граф, экспресс отходит! Займите свое место согласно купленному билету.

Соколов опустился на сиденье рядом с принцем.

Взревев мощным мотором, авто полетело по хорошей дороге. Впереди ждали небывалые приключения.

Книга третья «Стальная акула»

Герой фатерланда

Капрал Адольф Гитлер

Жизнь преподносит такие удивительные сюрпризы, перед которыми бледнеют самые смелые вымыслы. Так, в марте 1917 года гений русского сыска по воле случая встретился с будущим фюрером.

Впрочем, все по порядку.

* * *

Соколов, одетый в мундир полковника-летчика, выделялся громадным ростом и богатырской статью среди пехотных и штабных генералов, приехавших в 16-й Баварский полк. Весь наличный состав, свободный от дежурств, построили на плацу.

Смотр прошел благополучно.

Людендорф обходил строй, похлопывая себя по блестящим голенищам сапога хлыстиком. Он одобрительно кивнул спутникам:

— Солдаты выглядят отлично: сыты, подтянуты, бодры. А как у них с боевым духом? — Командующий вооруженными силами Германии остановился напротив рослого, узкоплечего капрала в форме пехотинца, замершего по стойке «смирно». Грудь капрала украшал Железный крест 2-й степени, и он с нескрываемым любопытством ел глазами начальство.

Людендорф спросил:

— Как зовут?

Капрал выступил из строя, четко выкрикнул:

— Адольф Гитлер, вольноопределяющийся! В Баварском полку с осени четырнадцатого года. После излечения в госпитале вновь прибыл позавчера.

— За что получили награду?

— В декабре четырнадцатого года захватил в плен четырех рядовых французов и лейтенанта.

Кронпринц Баварский, брат Генриха и командующий 7-й армией, одобрительно заметил:

— Прекрасный солдат, бесстрашный! Он у нас связной, доставляет приказы из штаба полка на передовую. Так и лезет в самое пекло. — Повернулся к Соколову, сказал по-французски: — Заметьте, граф, Гитлер смотрит на вас с восторгом.

Соколов похлопал по плечу капрала:

— Адольф Гитлер, почему вы так уставились на меня? Разве мы встречались прежде?

Гитлер, еще более вытягиваясь в струнку, бойко отчеканил:

— Никак нет, господин полковник, не встречались! Вы восхищаете меня, ибо вижу в вас идеал мужчины и солдата, — и без остановки, пользуясь возможностью выговориться, выкрикнул: — Я считаю, все люди должны быть сильными. Только в сильном теле здоровый дух. Атлет с твердым, решительным характером гораздо ценнее десяти хлюпиков с университетским образованием. Гниющее тело отвратительно, хотя бы в нем и жил поэтический дух. Германия процветет лишь тогда, когда ее населят герои с богатырским телом, благородной душой и широким полетом ума.

Людендорф добродушно улыбнулся:

— Сказано прекрасно, да что прикажете делать с теми, кто не отвечает вашим требованиям?

Гитлер решительно отвечал:

— Курильщиков, пьяниц, извращенцев и прочих, кто не успел встать на путь истинный, отправлять в резервации. Там необходимо заставить их примерно работать и отвыкать от пороков.

И вдруг все посмотрели на генерала Шульца. Тот с наслаждением затягивался папиросой «Валькирия», да осекся. Все рассмеялись, но Гитлер не смутился. Он поправился:

— Мы каждому дадим время на исправление.

Шульц хмыкнул:

— Спасибо, капрал, что не сразу поставите меня к стенке!

Людендорф с явным интересом смотрел на необычного капрала, спросил:

— Но у порочных людей ослаблена сила воли, и не всем удастся освободиться от недостатков…

Гитлер не дал командующему закончить фразу, заорал:

— Уничтожать подонков! — Глаза его фанатично загорелись, ритмично рубя рукой воздух, он жарко продолжал: — Пусть погибнет несколько тысяч выродков! Это гораздо лучше, чем в конце концов нравственные и физические уроды заполонят всю землю. Выродки — это бич нации. Они слабы и ленивы и по этой причине плохо работают на пользу государства. Каждый человек обязан трудиться на своем месте изо всех сил, и в первую очередь на благо нации. Вырожденцы склонны к разным порокам, включая наркоманию, сутенерство и педерастию. У выродков дети рождаются с ослабленным здоровьем, склонные к самым кровавым преступлениям.

Соколова удивило: обычно чванливые генералы с удовольствием слушали капрала.

Гитлер с жаром продолжал:

— Порочный круг необходимо разорвать. Смерть выродкам! Для этого необходимы железная воля и твердая рука благородного деспота. Гнилые демократы распустят слюни: «Ах, как можно, это бесчеловечно!» Но всякий здравомыслящий немец твердо обязан заявить: «Идеалы арийской нации — могучий, хладнокровный мужчина-воин и крепкая женщина, способная рожать здоровых детей!» В германскую армию должны приходить бесстрашные духом и богатырские телом, как стоящий среди нас полковник. — И Гитлер простер руку в сторону Соколова. — И каждый мужчина должен заниматься боксом.

Соколов сказал:

— Капрал, вы говорите замечательные слова. Но это из сентенций типа: «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и туберкулезным». Если призывать в армию людей исключительно двухметрового роста, способных скрутить спиралью вот такой лом, — показал рукой, — тогда, увы, вся Германия не даст и одного полка.

Гитлер с любопытством спросил:

— Господин полковник, а вы действительно можете скрутить эту железяку для колки льда?

Соколов с непринужденным видом взял в руки толстенный лом. Он положил его на колено, натужился и меньше чем за полминуты согнул пополам. Раздался гром аплодисментов. С восторгом хлопали в ладоши и оба принца, и штабные генералы, и выстроенные в три ряда воины — шутце, ефрейторы, фельдфебели и офицеры.

Гитлер удивленно покачал головой:

— Вот это сила! Да, господин полковник, вы настоящий ариец.

Соколов возразил:

— Вовсе нет, я природный славянин — русский. Однако, капрал, не думайте, что вам первому пришла мысль об оздоровлении человечества. Англичанин Гальтон уже сорок лет изучает проблемы улучшения человеческой породы. Эту науку он назвал евгеникой. В некоторых странах, как, к примеру, в Американских Штатах, запрещают иметь детей пьяницам, наркоманам, туберкулезникам, страдающим психическими болезнями, тупоумием, идиотизмом. Преступившим запрет грозит тюремное заключение до трех лет и оскопление. И это самый гуманный закон, ибо дети неполноценных родителей чаще всего бывают преступниками, — об этом говорит статистика. Так что пусть каждый укрепляет свое физическое и психическое здоровье, занимается спортом и любимым вами боксом.

Принц Баварский лукаво улыбнулся:

— Капрал Гитлер, вы стали бы состязаться с нашим полковником в боксе?

Гитлер находчиво отвечал:

— У нас разные весовые категории. Я легче килограммов на тридцать.

Принц Баварский продолжал:

— А вы, капрал, доложите гостям, какую «педагогику» проводите в своей роте?

Гитлер, ободренный доброжелательным тоном, с достоинством отвечал:

— Да, ваши императорские высочества и господа офицеры! Я знаю по личному опыту, что иной раз поколотить человека — значит прибавить ему ума и тем самым оказать добрую услугу. Немецкие мальчики должны с ранних лет учиться переносить побои — это укрепит их волю. К сожалению, некоторые офицеры, воспитанные в аристократической, изнеженной обстановке, не понимают этого.

Фон Лауниц удивился:

— Вот как? Расскажите, капрал, правду о ваших офицерах.

Гитлер, поколебавшись лишь мгновение, выпалил:

— Да вот, к примеру, есть у нас в полку оберст-фельдфебель Хрубеш. До войны он выступал в призовом боксе. Я уговорил его обучать солдат боксу. Я большой патриот этого спорта. С большим трудом мы раздобыли восьмиунцовые перчатки — шесть пар. На занятия явились многие. Однако, — Гитлер протянул вперед руку, — вот он, оберст Бруно Вальдек, да, впрочем, и некоторые другие офицеры, категорически возражают: «Зачем развивать звериные инстинкты и проповедовать мордобой?» И занятия запретили. Это в армии-то!

Генералы расхохотались, ибо оберст Бруно Вальдек, когда-то учившийся в Берлинской консерватории, покраснел как рак. Он был весьма шокирован бесстрашным капралом.

Принц Генрих был сам большим любителем английского бокса. Более того, он несколько раз инкогнито принимал участие в состязаниях. Теперь с улыбкой сказал:

— Так вам, капрал Гитлер, надо было привлечь Вальдека к занятиям, и он, может, стал бы таким же страстным поклонником бокса, как и вы.

Гитлер пренебрежительно махнул рукой.

— Я уговаривал оберста, но мои доводы оказались бесполезными. Оно и понятно: оберст Вальдек, — Гитлер комично сморщил нос, — играет на фортепьяно и носит очки. Речь идет о другом. — Он обратился к Генриху: — Скажите, ваше императорское высочество, чем бокс плох? Мы не знаем никакого другого вида спорта, который в такой мере вырабатывал бы способность молниеносно принимать решения, умение преодолевать страх и даже в трудном положении перейти в контрнаступление. Бокс помогает безжалостно громить противника и стойко переносить удары самому. Ведь вся наша жизнь — сплошной, с короткими передышками между раундов, бокс.

Принц Баварский удивился:

— Вы, Гитлер, настоящий философ.

— Ваше императорское высочество! Я много читал немецких философов, многому самостоятельно учился. Что касается бокса, так его следует преподавать в школах. Бокс имеет большое практическое значение. Скажем, человек подвергся нападению. Боксер не заробеет, не станет беспомощно взывать: «Шуцман, шуцман!» Он сам задаст агрессорам трепку, наваляет тумаков. Правильно? — Гитлер размахивал руками, глаза его лихорадочно блестели, он все больше впадал в транс, словно выкрикивал с трибуны речь перед многотысячной толпой. — Спорт — суровая необходимость! Школа обременяет детей балластом ненужных знаний. Зачем малышу учить английский или — тьфу! — французский язык? Ребенку в первую очередь нужны физкультурные занятия и военные игры, бокс, туризм, закаливание. Нынче школа растит хлюпиков, неврастеников, онанистов. Это преступление перед нацией! Наш идеал — герои ушедших эпох. Мы обязаны закалять наших детей, воспитывать из них сильных и смелых атлетов, бесстрашных защитников великой Германии!

Людендорф с наслаждением выслушал пламенную речь Гитлера, протянул ему руку.

— Капрал, вполне разделяю ваши мысли. — Повернулся к сопровождающим. — Я полагаю, что мои штабные и сиятельные друзья не будут возражать, если я приглашу капрала Гитлера к столу? Приходите, Гитлер, в штабную столовую на ужин, продолжим беседу.

Капрал выкрикнул:

— Так точно, господин генерал, прибыть к ужину!

— Вольно!

И генералы отправились дальше.

Стоявшие в строю солдаты с восхищением глядели на своего товарища:

— Ну, Адик, ты молодец! Ловко вкрутил мозги командующему! То-то все умные книжки читаешь…

Трудное детство

К несчастью человечества, есть категория одержимых людей, которые, однажды вдохновившись идеей, благородной или безумной, — не важно! — идут к ней напролом.

Капрал 16-го Баварского полка Адольф Гитлер относился к таким безумцам. Впрочем, были у него и другие качества, которые делают его личность незаурядной и весьма любопытной.

Родился он в апреле 1889 года в небольшом городке Браунау на реке Инн, на границе Германии и Австрии. Детство и молодость у Адика были кошмарными. Отец Алоиз, таможенный служащий, был пьяным садистом, скорым на расправу с маленьким Адиком. Позже Гитлер напишет в «Майн кампф»: «Наш здоровый мальчик должен с ранних лет научиться переносить побои. Пусть наши умники по этому поводу подымут крик…»

Целительность побоев так и осталась для истории секретом.

Добрая мама-крестьянка Клара хотела видеть своего ребенка священником. Она отдала его в монастырскую школу, но Адольфа застали курящим. За это жуткое преступление он был выпровожен за монастырские стены с напутствием: «Нам греховодники не нужны!» Потом учеба продолжилась в других школах, но про большинство учителей Гитлер выражался кратко: «У них что-то не в порядке с головой!»

Возможно, так оно и было. Но еще был и Леопольд Петч — любимый преподаватель истории. Именно он внушил мысль своему способному ученику Гитлеру: «Германия — великая нация! Ее историческая миссия — освободить мир от жидов и марксистов-интернационалистов!»

Потом Гитлер отправился в Вену, чтобы учиться в Академии художеств, но на экзаменах будущий фюрер провалился. Последовали пять лет венской жизни, про которые Гитлер вспоминал с ужасом: голод, нищета, унижения, полная ненужность. Во взрослую жизнь будущий фюрер вошел озлобленным, умеющим ненавидеть, свято верящим в национальную идею, а еще больше в принцип: «Прав тот, кто бьет больнее!»

Грянула Первая мировая. Гитлер отправился воевать добровольцем. Надо быть справедливым: Гитлер оказался храбрым и умелым воином. Среди порохового дыма, трупов и смертельных опасностей он чувствовал себя как рыба в воде.

Начальство отличало капрала.

Озарение

Соколову наскучило таскаться по ротам и взводам. Он обратился к принцу Генриху:

— Ваше высочество, позвольте мне побродить по окрестностям?

— Конечно! — охотно согласился принц.

Соколов углубился в лес. Небо нахмурилось. Рванул по верхушкам деревьев резвый ветерок. Мягко застучали капли по прошлогодней листве, ковром покрывавшей землю, и по молодым, липким и едва разлапушившимся листьям. Запахло прелью и грибами. Только что голосившие птахи куда-то попрятались, замолчали. Лишь дятел, словно каторжник на цепи, монотонно и беспрерывно продолжал свою работу — тук, тук, тук.

Соколов шел по узкой, едва заметной тропинке, петлявшей среди вязов и берез. Он предался печальным размышлениям: «Я давал присягу на верность государю и слово офицера. Николай Александрович совершил необъяснимый, непонятный для меня поступок — оставил престол. В России теперь правят какие-то подонки вроде князя Львова и какого-то припадочного Керенского. Что должен делать я? Служить Львову, Керенскому, Милюкову, «народному правительству» и прочей швали? Нет, этого никогда не будет. Как быть? Может, и впрямь принять приглашение Генриха и тихо дождаться окончания войны в его родовом замке? Закончится война, вернусь в Россию, прижму к груди своего маленького Ивана, поцелую Мари… Или навсегда остаться в Германии, среди ее прекрасного народа? Как быть? Господи, вразуми меня!»

* * *

За ужином генералы делились своим мнением о готовности солдат к весенним боям, обсуждали поставки боевой техники и снарядов, фуража, лошадей и прочее. Пили много вина, и лишь Гитлер скромно помалкивал и к спиртному не притрагивался.

— Почему не пьете, дорогой капрал? — весело обратился к Гитлеру явно симпатизировавший ему Людендорф.

Гитлер отвечал:

— Ваше превосходительство! Я не употребляю алкоголя и не ем мяса. Поедать трупы животных и затуманивать разум алкоголем — это отвратительно! Немцы предназначены для великой миссии — избавить мир от марксистов, масонов, евреев, всех умственно и физически неполноценных особей. И тогда люди всей земли ощутят благотворное влияние германской доброты, ибо земля расцветет и для американца, и для русского казака, и для алеута.

Фон Лауниц полюбопытствовал:

— И кто будет осуществлять эти замечательные идеи?

— Необходимо найти героя, о котором говорил еще великий Рихард Вагнер, который восстанет против разрушения арийской расы. — Гитлер воздел к потолку руки. — Зигфрид, новый Зигфрид явится германскому народу, поведет его за собой к всемирному торжеству. Каждый будет обещать вождю верность, и никто не посмеет изменить своему слову, ибо погибнуть за вождя, за Германию — великое счастье!

Соколова вдруг осенило, он нашел для себя единственно верное решение. Он поднялся с бокалом в руке, воскликнул:

— Именно так! Пьем за верность вождям, за верность своей родине, за верность присяге. Всех прошу встать!

Все дружно поднялись и выпили за великие идеалы.

В этот миг Соколов принял окончательное решение: «Пусть государя принудили отречься от престола, но именно он — соль земли Русской, ему я давал присягу и теперь сделаю все, чтобы выполнить свой долг — или погибну, или уничтожу „Стальную акулу“!»

Застолье шумело почти до полуночи. Все с энтузиазмом праздновали счастливое избавление принца Генриха от неминуемой беды.

Капрал Гитлер попросил разрешения произнести краткий спич, поднял бокал:

— Война — несчастье для слабых рабов, война — радость для истинных героев. Пьем за то, чтобы героическая Германия всегда повергала в прах своих врагов.

— Хох!

Принцы и генералы выпили стоя.

Потом Людендорф, как равного, взял под руку Адольфа Гитлера, и они, усевшись в углу за чашечками кофе, вели между собой оживленную беседу.

* * *

Пройдет шесть лет, и эти двое возглавят в Мюнхене «пивной путч». Людендорф, украсив грудь боевыми наградами и высоко подняв голову, прошагает через кордоны полиции, и никто не посмеет выстрелить в героя минувшей войны. На скамье подсудимых он окажется рядом с Гитлером, и суд его оправдает. Позже он отойдет от политической деятельности. Умрет Людендорф 20 декабря 1937 года в Баварии, окруженный почетом и уважением.

Взлет и падение Адольфа Гитлера известны хорошо, и нет нужды писать о них.

* * *

Соколов, не дожидаясь окончания пира, отправился в штаб. Он хотел просмотреть газеты. Фронтовые новости его мало интересовали — тут продолжался зитц криег — сидячая война, — но больше всего он хотел знать, что теперь происходит в России?

В любезном отечестве, в отличие от фронтовых, события внутренние развивались бурно и страшно.

Ядовитые семена

По приказу принца Генриха, куда бы Соколов теперь ни последовал, ему должны были срочно доставлять русскую периодику.

Дежурный по штабу гауптман Зукель — старый одноглазый человек, с желтым, изъеденным оспой лицом — не желал себе демобилизации, поскольку его жену и дочь потопили англичане, когда те плыли к родственникам в Португалию, и теперь Зукелю было ехать не к кому. Он протянул Соколову газеты и журналы:

— Тут и немецкие, и русские! Не знаю, что пишут в России, а наши — лучше не читать, одно бахвальство… Впрочем, искренняя радость — падение русского царя и грядущий выход самого сильного врага из войны.

Пройдя к себе в комнату, расположившуюся в том же штабном доме, Соколов из пачки немецких газет выудил три экземпляра «Нивы». Один номер был старый, за 4 февраля. О надвигающейся катастрофе — отречении государя — ни слова, ни намека. Зато было множество репродукции с последней выставки передвижников, сказки Надежды Тэффи, реклама воды «Куваки из радиоактивных источников» и средства «для выведения угрей и прыщей бесследно», несколько повестей с продолжением, «новейшие моды» с картинками. И лишь, как бы неинтересное для публики приложение, на последних страницах он обнаружил «Дневник военных действий».

Особое внимание гения сыска обратили строки: «Германское и австрийское правительства ведут ничем не ограниченную тотальную подводную войну всем вражеским и нейтральным судам на море, включая суда санитарные, с мирными гражданами, с продовольственным грузом». И еще, что «германский народ поддерживает такие беспощадные действия».

Соколов подумал: «Подводная акула UN-17, которая так беспокоила государя Николая Александровича, в этот момент пускает на дно ни в чем не повинных людей, и среди них раненые и дети. Что ж! Я объявил когда-то этой UN-17 войну и постараюсь сделать все возможное, чтобы пустить эту ядовитую гадюку на дно морское!»

Испытывая тревогу, раскрыл совсем свежий, за начало марта 1917 года, экземпляр «Нивы». И опять «лучший российский журнал», как считалось в обществе, на первой полосе печатал рекламы: папирос «Сэр», «„Пат-Ниппон“ — шедевр косметики для лица», «„Спермин-Пель“ — вытяжки из семенных желез против старческой дряхлости». Затем шел рассказик никому не ведомого Волина, были напечатаны стих какого-то Головачевского, продолжение повести генерала Петра Краснова, картинки с 36-й выставки «Общества русских акварелистов», искусствоведческие заметки, стихотворение молодого Есенина «Лисица». И только потом, как бы второстепенные, вполне скучные, на малой журнальной площади были напечатаны материалы, которым было суждено на столетие вперед определить лицо великой империи.

(Замечу, о большевистском перевороте 25 октября 1917 года «лучший журнал» напечатал лишь крошечную заметку, как о событии второстепенном, малозначительном.)

Предательство

Итак, под заголовком «Великая хартия свободы» были опубликованы «Акт об отречении императора Николая II» и «Акт об отказе великого князя Михаила Александровича от восприятия верховной власти». С брезгливым любопытством Соколов рассматривал портреты министров «Первого общественного кабинета» — все старые знакомые. И еще групповой портрет Временного правительства — от Родзянко до Керенского: все сытые, хорошо одетые, очень самодовольные, полагающие, что править громадной и непредсказуемой Россией все равно что пульку раскинуть.

Соколов не удержал восклицания:

— А это что такое? «Декларация Союза русских писателей»… Ну только этих не хватало, все сделали, чтобы народ развратить!

Стал читать, и от гнева заиграли желваки на скулах: «Революционная Россия осуществила на деле то, что проповедуется русскою литературою уже более ста лет… И могут ли в эти великие дни не быть переполнены радостью безмерной и энтузиазмом безграничным сердца писателей русских при виде величайшего торжества свободы, при созерцании чудеснейшего из всех известных всемирной истории переворотов?.. С чувством сладостнейшего душевного удовлетворения взирает русское литературное сознание на происходящее, и радостно ему видеть, что пышно взошли теперь семена, впервые брошенные именно русскою литературною мыслию…»

— Тьфу, какая мерзость! — воскликнул Соколов. — Но не все ведь изменили государю, наверняка есть много преданных ему людей, тех, на ком держалась и процветала монархическая Россия?

И сколько ни листал газеты и журналы, гений сыска не нашел ни единого голоса в защиту государя, по своей воле оставившего трон. Зато в той же «Ниве» прочитал нечто постыдное:

«Временное правительство на своем заседании № 10 заслушало вопрос о лишении свободы отрекшегося императора Николая II и его супруги. Постановили: признать Николая II и его супругу лишенными свободы… Поручить генералу Алексееву предоставить для охраны царя наряд». И далее: «Главнокомандующий генерал Лавр Корнилов взял на себя обязанность сообщить о решении Временного правительства об аресте императора и его жены».

Соколов отшвырнул от себя глупую писанину, застонал:

— Разрушители великой России! Где ваш стыд, где совесть? Жизнь коротка, зачем пятнать ее позором? Ведь вас проклянут потомки. Не ведаете, что творите… Со слезами на глазах будете вспоминать о счастливой жизни, против которой бунтовали, да поздно станет. Господи, да что ж это за страна, где сытые мятутся, голодные не хотят работать, генералы забывают о присяге и все довольны собой, но недовольны властью? Нет, невозможно понять движения русской души…

Прошелся по комнате, устланной толстым ковром, с усмешкой подумал: «А разве меня, природного русского, поймет кто-нибудь? Ведь могу спокойно жить в Померании, со временем забрать к себе семью и отца. Ан нет, иду сознательно на смертельный риск — пытаюсь уничтожить подводную лодку. И все это лишь потому, что дал слово офицера государю. Все отреклись от него. Кстати, и это сделано по-русски, без уважения к царской персоне. Ведь самодержец сам лишил себя трона, а империю — монархии! Ум нормального человека всего этого не вместит. Россия!..»

Соколов выключил электрическую лампу, открыл настежь окно, улегся на узкую кровать. На память пришли строки Беранже о «революционной свободе», которые тот написал, сидя в тюрьме Святой Пелагии в Париже: «Ее дары едва ли нам пользу принесли, мы скипетр потеряли и палку обрели».

Спустя несколько мгновений он уже спал. Последней мыслью было: «Завтра перейду к решительным действиям. Господи, не оставь меня…»

Подозрительная просьба

На другое утро, встретившись в офицерской столовой за завтраком с Генрихом, Соколов решительно произнес:

— Ваше императорское высочество, я здесь кисну от безделья…

— Граф, я уже предлагал вам: поезжайте в мой замок в Померании. Будете охотиться, читать книги — у меня прекрасная библиотека, пользоваться хорошим винным погребом, сидеть у камина. Юные горничные сочтут за честь удовлетворять все желания героя… Что еще для счастья надо?

— Нет, пока идет война, мне не до отдыха.

— Хорошо, дам вам лучший аэроплан, воюйте с французами. Можно кидать в них бомбами, можно резвиться в воздушных боях — я посажу с вами лучшего пулеметчика.

— Нет, мне хочется другого…

Принц оживился:

— Интересно, интересно, чем хочет себя развлечь мой русский друг?

— Я навсегда запомнил наш переход на подводной лодке «Форель»…

— Да, уже четырнадцать лет с той поры прошло!.. Я тогда был совсем юным. Но «Форели» у меня нет давно, ее купил ваш самодержец, и полагаю, что не без вашего совета.

— Да, вы понимаете, что на субмарину я тогда попал не случайно, а именно с целью посмотреть ее. Так хотел государь Николай Александрович, который и просил вашего отца, императора Вильгельма, устроить меня на «Форель». Хотя, признаться, я в лодках почти ничего не смыслю.

Принц весело улыбнулся:

— Мой друг хочет поплавать? Прекрасно! Выбирайте себе любое место — от Бискайского залива до Йоркширского побережья. Я готов доверить вашу жизнь легендарному Арно де ля Пьеру, командиру U-139, у которого потопленный тоннаж давно перевалил за триста тысяч тонн. Или замечательному человеку и бесстрашному командиру Валантинеру, ставшему грозой Северного моря, отправившему на дно множество врагов. Или передам в надежные руки аса Клауса Рюккера, плавающего на U-103. Клаус доказал свои блестящие способности, когда еще командовал U-34 в Средиземном море.

Соколов вздохнул:

— Ваше императорское высочество, я столько наслышан о прекрасных победах «Стальной акулы» — UN-17! Мне очень хочется попасть на эту лодку, стать свидетелем ее героических подвигов.

— Желаете к Отто фон Шпелингу? — Принц Генрих удивленно покачал головой и глубоко задумался. Командир «Стальной акулы» фон Шпелинг славился предельной жесткостью, и не хотелось бы, чтобы о его позорных «победах» над санитарными и торговыми судами кто-либо знал.

Принцу Генриху желание Соколова показалось странным. Удивительным было уже то, что он знает название этой лодки. Откуда? Но Генрих не стал расспрашивать. Он задумчиво проговорил:

— Видите ли, мой друг, на этой субмарине командир — прекрасный знаток своего дела, но у него отвратительный характер. С ним ужиться трудно, а вам, русскому графу, привыкшему к общему поклонению и вниманию, почти невозможно. Тем более что вы окажетесь на лодке в качестве любопытного туриста, а это будет постоянно приводить командира в бешенство.

Соколов махнул рукой:

— У талантливых людей нередко случаются дефекты характера, это их личное несчастье. И нет нигде такого равенства, как на субмарине. Полезное занятие, уверен, на лодке для меня найдется. Ведь я многое умею. Готов быть комендором, из пушки стрелять, и рядовой матрос из меня получится неплохой! Готов помогать торпедистам — принимать, крепить торпеды и заряжать. Но главное, ваше императорское высочество, я пробуду на лодке недолго — лишь один боевой выход. А потом до конца войны стану оправдывать свой мундир пилота — летать на боевом аэроплане, бомбить проклятых лягушатников, мстить за то, что чуть не лишили жизни любимого народом принца.

Генриху слова гостя пришлись по сердцу, он добродушно сказал:

— Хорошо, я командирую вас на UN-17 и лично буду рекомендовать командиру. Впрочем, никто не отрицает его бесстрашия и прекрасных командирских качеств.

Соколов улыбнулся:

— Мой принц, обещаю рукоприкладством не заниматься, и командиру не придется замазывать под глазами синяки. Я найду с ним общие интересы.

Принц Генрих закончил тяжелый для него разговор:

— Я выясню, где и когда вы взойдете на борт…

* * *

Вечером принц Генрих пришел к Соколову. На столе горою валялись немецкие газеты, и гений сыска был хмур, как дождливое осеннее утро. Принц с порога полюбопытствовал:

— Что случилось, почему мой русский друг так мрачен?

— Если верить берлинским газетам, то России уже в ближайшие месяцы грозит полный крах. По всей стране забастовки, массовое дезертирство, на фронте братание…

Принц деликатно согласился:

— Отказ Николая от власти не пошел на пользу России. Но, мой друг, я подыму вам настроение. UN-17 сейчас находится в доках Киля. Как мне телеграфно сообщили, экипажу предоставили трехнедельный отпуск: на ремонт лодки, пьянство и посещение публичных домов. «Стальная акула» готовится выйти в поход, а фон Шпелинг отправляется на свободную охоту в Балтийское море. Этому асу я напишу письмо и попрошу, чтобы он предоставил вам возможность совершить боевой переход. Вам, граф, следует торопиться — ремонт идет к концу, «Стальная акула» скоро отправится в плавание…

Соколов пожал руку Генриха:

— Если бы, мой принц, вы знали, какую услугу мне оказали!

— Пустяки, граф! Я ваш должник.

…За ужином в офицерской столовой была изрядная пьянка — неустрашимого русского графа провожали на флот. Принц Генрих сказал:

— Я немало встречал людей неустрашимых, несгибаемой воли, богатырской силы. Но, признаюсь, наш русский друг всех превосходит своей удалью. Я, граф, всегда с любовью и благодарностью буду вспоминать вас…

И эти два замечательных человека сердечно обнялись.

Для Соколова начиналось самое интересное и самое опасное приключение.

UN-17

Император Вильгельм в декабре 1916 года удостоил личным приемом командира «Стальной акулы» Отто фон Шпелинга. На этом приеме командир из рук императора получил Железный крест 1-й степени и был назван «героем нации с бесстрашным сердцем».

Прибывшему в Киль графу Соколову надо было отыскать субмарину и фон Шпелинга. С этой целью, взяв кожаный саквояж, он отправился на морскую базу. Саквояж был набит до отказа: несколько пар носков, чистые сорочки и носовые платки, бритва, одеколон и прочее. Но в саквояже было второе дно, и там лежала бомба с часовым заводом весом шесть фунтов. Из материалов дела не ясно, где граф запасся саквояжем и бомбой. Так что на этот счет можно строить разного рода предположения, хотя в дни войны, имея деньги, достать взрывчатку — дело пустяковое.

Еще в разведывательной школе Соколову убедительно разъяснили: эти фунты навредят лодке не больше, чем слону дробинка в мягкую часть. Но если устроить взрыв в боевом отсеке, набитом торпедами, «Стальная акула», вероятнее всего, потеряет плавучесть.

Соколов, оказавшись в Киле накануне отплытия субмарины вечером, сразу отправился на военно-морскую базу.

* * *

Дежурный офицер, сидевший в контрольно-пропускном пункте, долго изучал предписание. Прочитав подпись «Кронпринц Прусский Генрих», смутился, пробормотал:

— Вот, пожалуйста, пропуск для вас! — Повернулся к открытой во внутреннее помещение двери, крикнул: — Эй, юнга, проводи господина полковника на третий причал!

Прибежал подросток с живыми глазами, одетый во все новенькое. Он с улыбкой взглянул на Соколова:

— Прошу вас, господин полковник, сюда! — и быстрым шагом пошел впереди.

Они миновали железнодорожные пути, угольную гавань, ремонтный завод. Потом пошли какие-то пакгаузы, снова попались железнодорожные рельсы, по которым, весело шипя паром и подавая короткие гудки, прокатил паровоз.

Минут через пятнадцать они подошли к третьему причалу. Их остановил патруль, который тщательно проверил пропуск.

Наконец Соколов оказался возле «Стальной акулы». Здесь в строгом ожидании замерла металлическая громада, окрашенная в глухой черный цвет длиною не менее тридцати саженей. На командирской рубке в свете прожекторов можно было прочитать — UN-17.

У Соколова при виде этой красавицы замер дух. Он подумал: «Как жаль, что такое прекрасное творение рук человеческих должно погибнуть, опуститься на морское дно, обрасти ракушками, дать в отсеках приют рыбам…»

Возле субмарины на причале стояли два санитарных грузовика с брезентовыми верхами и красными крестами на дверцах. Из грузовиков на лодку моряки споро перегружали бумажные мешки. Впереди UN-17 было ошвартовано водоналивное судно, с которого на субмарину подавали пресную воду.

Возле трапа торчал вахтенный. Соколов кивнул, дружеским тоном сказал:

— Меня к вам командировали…

Вахтенный оказался неразговорчивым. Он строго посмотрел на Соколова:

— Документы предъявите!

Соколов бодрым тоном заверил:

— Так точно! — и протянул бумагу. — Мне нужен фон Шпелинг.

Вахтенный бумагу смотреть не стал. Он сказал:

— Я позвоню дежурному офицеру. Подождите минуту.

И уже через несколько мгновений по трапу сбежал офицер лет тридцати, сухощавый, с короткими усиками, в шинели черного цвета. Он козырнул:

— Дежурный офицер Готфрид Дейч!

Соколов сказал:

— У меня предписание на ваш борт.

Готфрид Дейч принял предписание и пропуск, осветил их ручным фонарем, быстро прочитал, уважительно ответил:

— Командир мне говорил, что получил приказ принять вас на борт. Вы, господин полковник, можете пройти в свою каюту. Только ведь команда живет, как всегда во время ремонтных работ, на берегу.

— Я тоже заночую в гостинице. Завтра в какой час прикажете явиться?

— Лодка отваливает в ноль восемь. — Дежурный хотел еще что-то сказать, но поколебался. Однако шинель полковника-летчика и подпись на предписании самого кронпринца сделали Дейча разговорчивым. — Командир соблюдает морскую традицию — перед выходом в море прощается с сушей. Отправился в «Похотливую обезьяну», это рядом со старинной крепостью. Если он вам нужен, можете фон Шпелинга отыскать именно там.

— Буду действовать по обстановке, — неопределенно сказал Соколов.

— Вы можете оставить ваш саквояж в каюте, — любезно предложил дежурный офицер.

— Спасибо, Готфрид! В саквояже бритвенные принадлежности и чистые сорочки, утром в гостинице пригодятся, — нашелся Соколов, подозревавший, что в саквояже начнут копаться. — Приятного отплытия! Впрочем, уйдем в море вместе…

— Военные моряки говорят: отплыть легко, вернуться обратно трудно… Нынче целый день аврал был. Горючим накачали нас до пробки, боевой комплект пополнили, торпеды загнали в аппараты. Так что уходим завтра в полном порядке. Видите, «пакеты спасения» грузим.

— А что это?

Дежурный офицер расхохотался:

— Вы что, никогда на боевой подлодке не ходили?

— Нет.

— Сразу видно! Это мешки, заряженные воздухом и всякой дрянью, какая на борту бывает: мазутом, обрывками газет, тряпками и даже консервированным человеческим дерьмом… Если случится бой и придется залечь на дно, выстрелим этими самыми мешками, как торпедами. Мазут и мусор всплывут на поверхность, враги подумают, что нам капут, и отвяжутся… Так спаслась в прошлом году в Гибралтаре U-30, когда ее забросал глубинными бомбами английский миноносец. Военная хитрость!

Соколов отправился в кабачок.

Негостеприимный фон Шпелинг

Кабачок «Похотливая обезьяна» был похож на все приморские питейные места мира — от мыса Гори до Архангельска. В зале расположилось множество столиков, заставленных закусками и бутылками. В воздухе плавали клубы густого табачного дыма. Пьяные крики сливались с песнями, порой возникали потасовки, которые заканчивались общей выпивкой. И конечно, не обходилось без девиц, разрисованных, словно петрушки на ярмарке. Они сидели на коленях невзыскательных моряков. Несколько пар топталось перед эстрадой и в проходах, и это называлось танцем.

Буфетчик, низкорослый, полный и лысый человек, шаром катался возле широкого барьера, манипулируя бутылками, заполняя стаканы и получая деньги.

На крошечной сцене старуха еврейка лет сорока пяти в облезшем черном платье, обшитом стеклярусом и с неприличным вырезом, мучила старенькую скрипку. Когда скрипачка, извиваясь телом, наклонялась вперед, из выреза противно выглядывали грушки высохших грудей.

За раздрызганным пианино, беспощадно долбя клавиши подагрическими узловатыми пальцами, согнулся пианист, еще более старый и более облезлый, чем его партнерша. Играли модную песенку «Прощай, Лени», и в зале горланили грустные слова: «Прекрасная Лени, подари прощальный поцелуй, я ухожу туда, где горизонт сливается с небом и где в последний миг я вспомню о тебе…»

Моряки лихорадочно, словно в предвестии урагана, укрепляя такелаж, торопились промотать все, до последнего пфеннига. Они уйдут в штормовое море, напичканное минами, заградительными сетями, глубинными бомбами, вражескими миноносцами. И сегодняшний женский поцелуй стоимостью в двадцать марок, возможно, станет последним в жизни.

* * *

Вышибала, верзила с необъятным чревом и глубокой вмятиной на лбу (похоже, след бутылки), с интересом уставился на громадного атлета в форме полковника-летчика. Полковник сказал:

— Мне нужен фон Шпелинг.

Вышибала растянул брыластую пасть:

— А мне нужна английская принцесса, переспать… Соколов подумал: «Дать бы тебе в наглую морду», но вздохнул, щедрой рукой вынул из желтой кожи бумажника десять марок и засунул вышибале за ворот рубахи. Сказал:

— Повторяю для глухих: мне нужен фон Шпелинг, командир «Стальной акулы».

Вышибала встрепенулся.

— Вон гордость нации, вторую бутылку коньяка осушает! — и взглядом указал на столик в углу, возле пальмы в большой кадке. — Отто — тот, который в середке, к нам лицом, рыжий.

— А кто двое рядом?

— Слева — командир торпедного отсека Георг Лутц, справа — старпом Вальтер…

Соколов, лавируя между столиками и танцующими парами, оказался перед плотным, низкорослым человеком лет тридцати с нашивками капитан-лейтенанта, с двумя крестами на широкой груди. Шея у человека отсутствовала, голова росла прямо из туловища. Красное, крепкое лицо, словно вырезанное из мореного дерева, глубоко изрезали морщины, примятый большой нос навис над узкой щелью рта. Взгляд, водянистый и странный, как холодная океанская пучина, уперся в гиганта, облаченного в полковничью шинель, и остановившегося перед столиком. Недоброжелательно буркнул:

— Чего надо? — Было очевидно, что командир, как и его собутыльники, был изрядно пьян.

— Простите, вы капитан-лейтенант фон Шпелинг?

— И что дальше?

— У меня письмо для вас.

Фон Шпелинг, который не чурался рядовой публики, вынул из брючного кармана носовой платок, тщательно вытер короткие жесткие усы, лениво спросил:

— Письмо? От кого?

— От его императорского высочества кронпринца Генриха. — Соколов протянул плотный конверт.

Собеседники переглянулись, а фон Шпелинг не выказал никакого удивления. Он осмотрел белую сургучную печать с гербом, взял со стола нож и осторожно распорол им плотный конверт. Затем надолго вперился взглядом в содержимое, хотя в письме всего было пять-шесть строк.

Соколов держал в руке саквояж и терпеливо ожидал.

Наконец фон Шпелинг закончил чтение. Плеснул в граненый стакан коньяку и медленно, смакуя каждую каплю, выпил. Взял лимон — целиком. Вцепился в него, словно бульдог, желтыми квадратными зубами, оторвал кусок и начал хрустко жевать. С кислой миной взглянул на Соколова.

— О вашем прибытии, граф, мне известно из радиограммы. Но почему, позвольте узнать, для ваших увеселений вы выбрали именно «Стальную акулу», о существовании которой вам и знать не положено?

— Желание естественное: это, кажется, лучшая современная субмарина, а имя ее командира окутано славой.

Фон Шпелинг недоверчиво усмехнулся, показал письмо старпому.

— Послушай, Вальтер, я очень уважаю принца Генриха. Однако я, видать, так поглупел, что перестал его понимать. Принц приказывает принять на борт русского. Послушай: «Русский граф по фамилии Соколов — большой патриот Германии, оказал ей неоценимые услуги. Граф желает совершить именно на вашей героической субмарине выход в море в любом качестве — вспомогательной силы или туриста — это на ваш взгляд». — Поднял глаза на Соколова. — Мне неизвестно, что вы сделали для фатерланда. Наверное, были нашим шпионом. — Фон Шпелинг сузил зрачки. — Но признаюсь: русских я люто ненавижу. Нет, не потому, что мы сейчас воюем, а потому, что это расслабленная, ленивая порода вырождающихся людей. Русские, словно дикари, руководствуются своими чувствами, а не разумом. Хуже русских только французы. — Повернулся к старпому: — Скажи, Вальтер, что ты думаешь?

Вальтер, блондин с узким лицом и мутным взглядом рыбьих глаз, с торчащими ушами и гладко зализанными на лоб жидкими волосами, сиплым голосом произнес:

— Ha UN-17 — русский? — И хрипло расхохотался, откашлялся, плюнул в кадку с пальмой. — А почему нам еще француза не прислали? И англичанина? Мы пошли бы на погружение, а этих туристов забыли бы на верхней палубе, ха-ха! У-хо-хо!

Соколов спокойно стоял у стола, разглядывая командира и его потешающихся спутников. И думал: «Мой час придет, когда я буду веселиться…»

Фон Шпелинг сказал:

— Непонятно, что вы, господин полковник, нашли хорошего в субмарине, в этой вонючей трубе?

Соколов со спокойной невозмутимостью отвечал:

— Я с давних пор интересуюсь подводными лодками. Еще в 1903 году с кронпринцем Генрихом мы в Киле совершили небольшой переход на «Форели».

Фон Шпелинг был трезвее своих откровенно пьяных товарищей. Он вздохнул, согласно кивнул рыжей головой.

— Приказ принца Генриха я, разумеется, выполню. Можете проделать с нами один поход, это больше девяти тысяч миль. — Просверлил страшным взглядом переносицу Соколова. — Но помните: это очень опасно, есть немалый риск погибнуть. Для нас, подводников, каждое возвращение на берег — милость Божья.

Соколов отвечал:

— На брусчатке Берлина ежедневно погибают или получают увечья от авто и лошадей более десяти человек. Но это не означает, что в Берлине нельзя жить.

Фон Шпелинг оценил находчивость русского. Он понял, что отделаться от этого полковника невозможно, и повернулся всем туловищем к командиру торпедного отсека, чуть насмешливо спросил:

— Георг, может, этот русский тебе сгодится? Здоровый как бык, пусть торпеды помогает грузить, какими топить русские посудины будем. О-го-го-го! — и громко зареготал.

Старпом Вальтер недобро усмехнулся, отозвался старой баварской пословицей:

— Летал, орел, высоко, да приземлился на дерьмо.

Первое знакомство с начальством «Стальной акулы» ничего хорошего не предвещало. Соколов начал размышлять: «Что сделать, чтобы расположить к себе этих обормотов?»

И тут насмешники сами пришли на помощь.

Потасовка

Фон Шпелинг поднял глаза на Соколова, кивнул на свободное место:

— Садитесь, граф! Выпейте с нами и считайте себя членом нашей команды. Завтра вам надо прибыть на «Стальную акулу» в ноль шесть утра. А сегодня гуляйте!

Соколов поставил на пол саквояж, снял шинель и повесил на стоявшую у столика вешалку. Он подошел к указанному месту и начал опускаться. В этот момент Вальтер резким ударом ноги вышиб стул из-под гостя. Соколов в последний миг сумел удержаться, не упал. Стул с грохотом закувыркался в проходе.

— О-хо-хо-хо! — Вальтер дико веселился собственной шутке, хохотал так, что на соседних столиках, сдвинутых вместе, за которыми сидели пролетарии моря — офицеры и матросы с тральщиков, вечные антагонисты аристократов-подводников, — повернулись в их сторону:

— Чего ржете, как почтовые лошади?

И тут весь зал стал свидетелем замечательного зрелища, о котором, сидя за кружкой пива в ганноверских кабачках или кёльнских кафе, очевидцы долгие годы рассказывали собутыльникам.

Соколов выпрямился во весь гигантский рост. В зале мгновенно наступила тишина. Русский богатырь спокойно, с каменным выражением лица шагнул к Вальтеру, склонился к нему и вдруг… оторвал его от пола вместе со стулом. Затем поднял несчастного над головой и, малость размахнувшись, швырнул старпома под высокий потолок.

Вальтер, беспомощно размахивая руками, со звоном и грохотом упал головой на стол соседей. Покатились на пол бутылки, разливая крепчайший ром. Старпом барахтался среди тарелок с закусками, колбасками и прочим.

Пахари моря, давно искавшие случая наложить тумаков подводникам, которым в рацион входили шоколад и красное вино, и не надо было дышать черной пылью, когда бросаешь в трюмы каменный уголь, обрушили на Вальтера град ударов.

— Зачем стол испортил? Вот тебе, камбала придонная, получай!

Командир торпедного отсека бросился на выручку, но тут же получил в глаз. Драка завязалась не шуточная, но силы были неравны, и подводники явно терпели сокрушительное поражение.

Фон Шпелинг равнодушно сосал сигару. За баталией он наблюдал лишь краем глаза. Других подводников, которые заступились бы за своих, в кабачке не оказалось.

Между тем командира торпедного отсека Георга, вместе со скатертью и тарелками, стащили на пол и теперь нещадно валтузили кулаками.

Фон Шпелинг с печалью взглянул на Соколова, укоризненно покачал головой:

— Видишь, русский, что ты наделал? Моих моряков бьют… Как же ты собираешься с нами в море идти? Неужели тебе не страшно?

— А зачем же они сдачи не дают? — искренне удивился Соколов. — Противников всего человек восемь, да и драться они не умеют, кулаками, словно торговки рыбного ряда, бессмысленно машут. — Он аккуратно снял с себя китель, отстегнул наградной крест, неспешно спрятал его в карман, перекрестился и вступил в сражение.

Атлет, вспомнив славные победы на боксерском ринге, шел вперед, с какой-то изящной легкостью наносил молниеносные удары: снизу или сбоку, в зависимости от обстановки.

Пусть ведает читатель: Соколов бил не в полную силу. Он не желал покалечить славных пахарей моря. Громадными кулаками, размером с добрый кочан капусты, с кажущейся легкостью он щелкал по их челюстям. Когда кто-то бросался на него, Соколов опережал атаку встречным прямым ударом.

Не прошло и минуты, как команда тральщиков в полном составе пришла в негодность: одни пребывали в нокаутах, тараща бессмысленные взоры в потолок, другие, морщась от боли, держались за челюсти, третьи выплевывали кровь вместе с зубами. Впрочем, для моряков всех широт драка — дело обычное и даже беззлобное, что-то вроде азартного перетягивания каната. И то, умение терпеть боль и давать сдачу — дело самое мужское, моряцкое.

Соколов помог и Вальтеру, и Георгу подняться с пола, усадил их на стулья. Те вытерли кровь с лиц, положили холодные примочки на ушибленные места. Выпили за знакомство, налили еще…

Тем временем поверженные соперники пришли в себя. Соколов подсел к ним. Поманил официанта:

— Битая посуда — за мой счет! И тащи выпить и закусить — за всех плачу!

* * *

Через пять минут, объединенные морем, смертельными опасностями и выпитым ромом, подводники «Стальной акулы» и моряки-тральщики сдвинули свои столы и громко распевали песню германских маринеров «Ходили мы походами, громили англичан…».

Громче всех пел граф Соколов.

Политические разногласия

В огромном небе бледнели звезды. Воздух пахнул весной.

Соколов, свежевыбритый, подтянутый и бодрый, с саквояжем в руках, появился на причале, где готовилась к отплытию «Стальная акула». Как и вчера, прежде чем он попал на причал, у него несколько раз проверили пропуск. Соколов усмехнулся: «Надо же, с какой секретной тщательностью охраняется субмарина!»

И вот перед гением сыска лежала громадная черная красавица, уже только своей изящной законченной формой вызывавшая уважение. Вахтенный матрос был, видимо, предупрежден: он приложил руку к форменной шапке.

— Здравия желаю!

— Вызови дежурного офицера: прибыл полковник Соколов!

Спустя полминуты на трапе раздалась дробь шагов дежурного офицера. Он радушно произнес:

— Командир ждет вас, господин полковник. Позвольте проводить, давайте ваш сак…

Фон Шпелинг сидел в крошечной каюте, напоминавшей гроб, поставленный стоймя. На откидном столике лежала кипа газет, перевязанных бечевкой, какие-то телеграммы, карты, документы, предусмотрительно перевернутые лицевой стороной вниз. Но Соколов сумел прочитать шапку бумаги, которую держал в руках фон Шпелинг: «Главный штаб военно-морских сил Германии. Разведсводка».

Заметив зоркий взгляд Соколова, фон Шпелинг перевернул и эту бумагу.

Боксерское выступление русского графа в кабачке «Похотливая обезьяна» произвело на командира должное впечатление. Командир был поражен фантастической силой русского богатыря.

Фон Шпелинг несколько смягчил тон, однако манера общения с русским осталась прежней. Пожав руку Соколову, он привычно отрывистым тоном сказал:

— Снимайте шинель, ставьте сюда, в угол, саквояж. Садитесь, выпейте кофе. У нас есть пятнадцать свободных минут. Вот примите пакет с русскими газетами и журналами, штабной посыльный доставил. Догадываюсь, это о вас принц Генрих заботится. Вам кофе со сливками или коньяком? Вы вчера на меня обиделись, когда я неодобрительно отозвался о русских. Но скажите, почему все, поголовно все отвернулись от вашего царя, едва он добровольно покинул трон?

Соколов понимал: фон Шпелинг говорит правду, и правду обидную. Но он возразил:

— Я все новости узнаю лишь из газет, а этот источник недобросовестный.

— И все же газетчики пишут правду: ни одного — слышите, сударь? — ни одного голоса не раздалось в защиту вашего императора! Куда делись те, кого он облагодетельствовал? Да и сам царь — стыдно за него! — малодушно отказался от власти, по своей воле.

— Не совсем так. Бунтовала чернь, общество было недовольно…

— Вы позволите мне называть вас графом? Ах, граф, вы лучше меня знаете, что толпу разогнать может единственный выстрел из пушки, а тех, кто набирается наглости называть себя «обществом», следовало, как злейших врагов государства, отправить в кандалах на каторгу. Но, к счастью для Германии, этого не произошло. Ваш Николай проявил малодушие, бросив Россию в самый трудный и важный момент. И теперь мы разгромим ее!

Соколов решительно возразил:

— Для государя всегда были дороги не собственные интересы, а интересы России. Ведь его фактически свергли с трона. Мы были свидетелями, как со всех сторон, включая царское окружение, неслись дикие вопли: «Отрекись! Отрекись!» И государь отрекся, лишь бы не вызвать гражданскую войну, — и, подумав, добавил: — Командир, я уверен, что есть русские люди, которые ради государя и России жизни не пожалеют!

Фон Шпелинг подозрительно уставился на гостя:

— Если ваш царь такой хороший, то почему вы покинули его?

Соколов твердо отвечал:

— Дело вовсе не в государе, а в оголтелых царедворцах, которые разрушают Россию, допускают революционную крамолу, не умеют победить в войне. — После паузы, погребальным тоном: — И всячески затирали меня, лишали заслуженных наград и чинов.

Фон Шпелинг улыбнулся во весь рот:

— Вот с этого и надо начинать! Пусть рухнет империя, лишь бы наши интересы не ущемляли. Мне это знакомо. Вам отведена небольшая, но отдельная каюта. Своей нечеловеческой силой вы вчера пленили Георга — командира торпедного отсека.

— Рад слышать!

— Будете в его распоряжении. Выполняйте все, что он прикажет. Через две недели, когда вернемся на базу, мы простимся. Русские газеты заберите с собой. Объявлена готовность номер один. Отходим в ноль восемь.

— Спасибо, командир!

Фон Шпелинг надолго остановил тяжелый взгляд на лице Соколова, негромко произнес:

— Я рад, что вы знакомы с принцем Прусским. Вам будет оказано уважение и достойный прием. Думаю, вы получите сильные впечатления: жизнь подводников невероятно опасна и трудна. При самом богатом воображении вы, граф, не в состоянии представить ощущения, когда вы маневрируете в лодке на глубине пятидесяти метров, а сверху сыплются бомбы, и после каждого взрыва кажется: все, лодка разваливается. И в эти мгновения вы ничего не можете делать для своего спасения, разве только молить Бога, чтобы через мгновение не лопнула эта стальная труба. Достаточно пережить одну бомбовую атаку, чтобы уже ничего не бояться на суше и на море.

Дежурный офицер принес кофе и неслышно вышел. Фон Шпелинг продолжал:

— На борту мы все братья. Иной раз я могу кулаком проучить матроса за нерадивость, но никто никогда не обижается. Знаете почему? Потому что я дорожу его жизнью не меньше, чем своей. Да, на «Стальной акуле» я император и Господь Бог. У меня на борту дисциплина железная, и не рекомендую нарушать ее. Вся команда — исключительно добровольцы, ребята отпетые. Вам придется забыть о вашем высоком происхождении и звании. В случае необходимости будете исполнять самую трудную и грязную работу. У нас особый мир и особая ответственность.

— Вас понял, командир! — отвечал Соколов, добродушно улыбаясь. — Я не боюсь труда. — Он был счастлив, ибо в саквояже ему удалось пронести на борт увесистую динамитную бомбу и взрыватель с часовым механизмом.

— А, вот и ваш непосредственный командир Георг Лутц! Георг, получай новобранца. Представь графа команде и покажи лодку.

Нутро хищницы

Они вышли из командирской каюты.

Левый глаз Георга, подбитый во вчерашней драке, расплылся зелено-синим пятном и почти не открывался.

В отличие от командира Георг был очень уважителен. Он с некоторым подобострастием протянул руку Соколову. Уставился в переносицу Соколова единственным оком, предложил:

— Ну что, начнем с носовых отсеков?

Соколов заботливо произнес:

— Георг, надо порошок буры растереть в подсолнечном масле и этой кашицей мазать вот это, — показал пальцем. — Тогда синяк быстро пройдет.

— Если бура есть у врача, то воспользуюсь вашим советом. Но деретесь вы, полковник, замечательно. Научите?

Повсюду, занятые делом, пыхтели матросы. Каждый знал свой маневр, и никто никому, как показалось Соколову, никаких команд не отдавал — все действовали согласно расписанию.

— Уф! — прокряхтел Соколов, протискиваясь в люк между отсеками.

Георг бросал короткие реплики:

— В корме торпедных аппаратов нет — отличие нашей лодки. А там, в корме, электромоторный отсек и дизельный. Центральный пост. Справа — офицерские каюты, слева — кают-компания, справа — радиорубка, сюда не вздумайте ходить. Аккуратней, не стукнитесь, пролезайте сюда, в этот люк. Это наше царство, торпедный отсек.

Очередное мучительное пролезание, и Соколов оказался в вожделенном месте — боевом отсеке. На металлических стеллажах, закрепленных в оплетенные бугели, в два ряда лежали торпеды. Трое матросов осматривали аппараты, проверяли крепления торпед на стеллажах.

При виде Георга подчиненные вытянулись, с любопытством разглядывая гостя.

— Это летчик, полковник граф Соколов, он совершит с нами боевой поход. — Георг махнул рукой. — Продолжайте! — Повернул улыбающееся лицо к Соколову: — Как полагаете, где я провожу время между вахтами? — Похлопал по стальному боку торпеды. — Как раз на ней, на этом стеллаже. — Рассмеялся. — Кто спит с женщиной, а я с торпедой. Вот такая наша жизнь, привыкайте!

Соколов отозвался:

— Я сам выбрал себе это приключение. И я не желаю быть балластом, хочу какие-нибудь занятия… Тело требует движений.

— Если так, баталер выдаст вам все необходимое: робу — рабочую одежду, бушлат, «гнидник» — куртку с капюшоном и все, что положено. И покажет вашу каюту. Садитесь, граф, на рундук. Тесно? Согласен, в платяном шкафу просторней.

— Зато каюта отдельная.

Георг сказал извиняющимся тоном:

— Не сердитесь за вчерашнее. После нашей собачьей службы как не покуражиться на берегу? Это, сами понимаете, обычай, от прадедов идет.

— Нет, это вы должны извинить меня. Рукопашный бой случился по моей вине. — Он подумал: «Как странно устроена жизнь! Этого симпатичного парня и еще четыре десятка таких же, по сути дела, хороших людей мне придется пустить ко дну. Господи, вот это и есть самое страшное в службе разведчика: губить тех, к кому питаешь симпатию! Впрочем, о чем это я? Эти „хорошие люди“ без зазрения совести топят пассажирские и санитарные суда. Так что мы квиты!» Соколов многозначительно добавил: — Дорогой Георг, у нас у всех служба собачья. А что мужчина без военной службы? Так, фертик!

— Это верно! Война на море с обеих сторон теперь неограниченная, то есть без всяких правил. Сейчас выходим на свободную охоту в Балтийское море, там у нас вдоволь будет возможностей демонстрировать мужской характер, особенно когда в рубке находится… — Георг поморщился, не договорил.

— Мой друг, отметим выход в боевой поход! — предложил Соколов. — У меня есть ямайский ром…

— Замечательно — наслаждаться ромом, находясь под водой. Тем более после хорошей пьянки.

— Я почти не пью.

Георг зашелся в хохоте:

— О-хо-хо-хо! Вчера вы употребляли коньяк словно зельтерскую…

— Дорогой друг, для русского человека бутылка коньяку, что капля в море.

Георг согласно кивнул:

— Да, я бывал в Архангельском порту, погулял на берегу. Русские принимали такие дозы шнапса, какие для любого представителя цивилизованной нации стали бы, ха-ха, смертельными. Но выпьем, когда выйдем в море.

Дурные вести

Баталер разместил Соколова в каюте — в крошечном застенке с рундуком и койкой-гамаком.

Гений сыска достал из пакета русские газеты и с острым любопытством стал просматривать их.

Судя по всему, на несчастной родине творились дела немыслимые, самые дурные. Забастовки на заводах и железных дорогах ширились, в Петрограде не хватало продовольствия, массовое дезертирство возрастало. Газеты с непонятным сладострастием писали о неподчинении солдат офицерам и даже убийствах последних. С ухмылкой повествовалось о широко вошедших в практику обысках — своего рода открытых грабежах, когда под видом народной милиции в богатые дома вламывались бандиты, насиловали служанок и хозяек, собирали и уносили все самое ценное.

Читал Соколов и о разграбленных и сожженных помещичьих усадьбах, об очередях за продовольствием, мылом, керосином и дровами. О демонстрациях, о необходимости «построить новую жизнь на демократических основаниях».

И фото, фото: толпы людей на площадях Петрограда — в солдатских шинелях и с ружьями за плечами, безусые курсанты из школы прапорщиков, штатские с флагами и лозунгами: «Долой монархию!», «Да здравствует свобода!», «Вся власть Учредительному собранию!», грузовики, набитые людьми в папахах и ощетинившиеся штыками… Везде бунтующие, не признающие законов и власти толпы.

На обложке «Нивы» за первое апреля репродукция картины художника Василия Сварога «Не уйдут! Ловля полицейских по чердакам». Какие-то оборванцы, перевязанные пулеметными лентами и в солдатских шинелях, ломятся на чердак. Желание их очевидно: пристрелить стражей порядка, которые пытаются спастись от оборванцев. И было ясно: сейчас выломают двери, застанут на крыше и чердаке загнанных несчастных полицейских и совершат пролетарский суд: перестреляют, а трупы сбросят с крыши.

(В советское время Сварог станет знаменитым, будет ласкаться к власти. В 1939 году на шести квадратных метрах холста он воспоет великого вождя, напишет шедевр — «И.В. Сталин и члены Политбюро ЦК ВКП(б) в Центральном парке культуры и отдыха имени Максима Горького в Москве». Картину закупит Третьяковка, эскиз — Музей революции, ее размножат в открытках, а живописец получит Сталинскую премию. У блюдолизов жизнь сытая!)

Соколов с ужасом думал: «За что убивают полицейских? Ведь они добросовестно, даже самоотверженно служили простым людям, были надежной основой порядка? Впрочем, убивают ведь не люди, а уголовники. А эти всегда ненавидят тех, кто с ними борется. Но для чего воспевать преступников, создавать о гнусных „подвигах“ картины и печатать в уважаемом журнале? И что стало теперь с моими товарищами по сыскной службе: с начальником Аркадием Кошко, фотографом Ирошниковым, с судебным экспертом Павловским? Их тоже отлавливают? А как без меня в Петрограде обходится больной отец? Он бывший член Государственного совета, стало быть, „буржуй и кровосос". А супруга Мари с маленьким сыном? Пока я, желая принести пользу России, гоняюсь за лодкой-убийцей, разнузданная чернь унижает и уничтожает моих близких? Несчастная Россия! Понять тебя не могу».

Гений сыска не мог знать, что неверная судьба уже вынесла приговор его близким.

Варвары

Отлаженное усилиями миллионов российских людей государственное устройство сначала дало сбой, а потом и вовсе сломалось. Так ломаются часы тонкой работы и точного хода, когда неразумный варвар, который не знает цифр и не умеет определять время, разбивает часы камнем, и в стороны разлетаются колесики и пружинки.

То же самое произошло с одним из богатейших и величайших государств мира. Дикий варвар в лице самых дурных, испорченных завистью и жаждой власти неврастеников, при слабом противодействии власти, сломал сложную государственную машину, и теперь наступил хаос, полная разруха, разгул дурных страстей.

* * *

Старый граф, бывший член Государственного совета и приближенный двух последних российских императоров Николай Александрович Соколов мрачно сидел в громадной зале, в которой размещалась фамильная библиотека. Еще вчера вечером за стеклами шкафов заманчиво поблескивали золотым тиснением тысячи прекрасных томов на французском и русском языках.

Эти книги собирались предками графа с незапамятных времен Петра Великого и матушки Елизаветы Петровны: «Арифметика» Магницкого и «Езда в остров любви» Тредиаковского, «Симболы и эмблематы» и «Собрание од и фейерверков», первые издания Державина и Пушкина, Лермонтова и Гоголя — то, что было гордостью русской культуры.

И вот теперь все это великолепие горами мусора с оторванными обложками, с порванными страницами валялось на паркете.

Случилось это следующим образом. Ночью, где-то около двух часов, в дубовые двери со стороны Садовой кто-то начал громко ломиться. Хриплые, пропитые глотки нарушили ночную тишину:

— Открывай, буржуазия! Разнесем дверь, мать твою!..

Старый граф вышел в одном халате и ночных туфлях на балкон и увидал матросов, которые прикладами разбивали двери.

Он хотел позвонить в полицию, но телефон не работал. Насмерть испуганным слугам граф ровным голосом сказал:

— Откройте! — Сам оставался поразительно спокойным.

Человек двадцать сильно выпивших людей в моряцких бушлатах, словно стая саранчи, ворвались к нему в спальню. Эти люди крепко пахли перегаром, табачным дымом и давно не мытыми телами. Ими предводительствовал невысокого роста матрос монгольского типа, широкоскулый, с черными, слегка косящими глазами, с глубоким шрамом на щеке. Наступая на старого графа, он заорал:

— Отдавай, буржуазная сволочь, награбленные у простого народа золото и бриллианты! Где, шкура, прячешь? Именем революции все подлежит экспроприации, вот наш мандат, — и размахивал перед его лицом какой-то бумажкой розового цвета.

В старом графе заговорила кровь воинственных предков. В ответ он грозно произнес:

— Вон из дома, каторжники! Несчастные рабы…

Матросы посмеялись и занялись своим делом — разлетелись по комнатам. Они рылись в вещах, пытаясь отыскать деньги, золото и бриллианты, били хрусталь и фарфор, вытряхивали комодные ящики, из платяных шкафов выбрасывали носильные вещи.

Матросы особенно привязались почему-то к библиотеке. Они с лютой злобой, какая только может быть у пролетариев к интеллигенции, швыряли с высоких стеллажей книги, и массивные кожаные переплеты отскакивали от блоков.

Монголец с перекошенным от злобы лицом сдернул со стены два портрета работы Кипренского — отец и мать старого графа, — швырнул их на пол. Он со злобой топтал их сапогами, приговаривая:

— Вот вам, эксплуататорам! Вот вам, кровососам!..

Старый граф стоял рядом, скрестив руки на груди и с презрением глядя на вандала. Тот, подскочив к газетному инкрустированному перламутром столику, схватил его за ножки и с размаху разбил о мраморную колонну.

Со столика упали газеты и корреспонденция. Монголец наклонился, поднял письмо, прочитал по складам:

— «Графу Соколову…» — Оглянулся на товарищей, искавших чужое добро. — Да ведь этот буржуй — граф Соколов, отец изменника и шпиона! Вырастил змееныша…

Старый граф с удивительной легкостью метнулся к стене, сорвал висевшую там старинную саблю и, багровея, гневно крикнул:

— Получи, мерзавец! — и бросился на монгольца. Тот не успел увернуться от удара, и сабля глубоко рассекла ему плечо.

Монголец дико взвыл от боли и испуга, а его приятели навалились на графа и с веселым смехом отобрали у него саблю, а самого оттащили в темную комнату — кладовую, закрыв снаружи на замок. Монгольца перевязали, посадили в глубокое кожаное кресло и для поправления организма принесли из буфета большую бутылку французского коньяка. Старому графу пообещали:

— Мы тебя возьмем с собой и для общей наглядности вздернем на рее!

Прислуга завыла.

Матросы набили несколько мешков добром, включая носильные вещи, и выгребли столовое серебро. В буфетной комнате выпили весь запас спиртного. Горланя «Сегодня сильно била нас волна…», покинули графский дом, забыв о его хозяине и напившемся в лоск монгольце, отвратительно храпевшем в кресле.

Прислуга освободила из заточения старого графа, спросила:

— Барин, что делать с этим? — показывая на пьяного.

Старый граф задумался, потом сказал:

— Выбросите его с балкона!

— Но мы на высоком втором этаже, разобьется…

— Жаль, что не на пятом. Но мерзавцу и этого достаточно. Давайте помогу!

Монгольца вынесли на широкий балкон. Он продолжал противно храпеть, распространяя вокруг себя алкогольный запах. Его положили на широкий парапет, и верный слуга Лука столкнул жертву дурных страстей вниз. Монголец стукнулся головой о булыжную мостовую и затих. Здесь он валялся до утра, пока милиционеры не отвезли труп в морг. Причины смерти не доискивались.

Поздним вечером к дому графа Соколова вновь приперлись матросы. Когда они принялись ломиться в прочные дубовые двери, старый граф вышел на балкон с дробовиком и пальнул в грабителей из обоих стволов.

Окрестности огласились дикими ругательствами, началась пальба из револьверов по балкону, кто-то швырнул в окно булыжник, и стекла, жалобно звякнув, просыпались на тротуар.

Старый граф величественно удалился в комнаты. Сухопутные матросы, посылая проклятия и обещая сжечь дом со всеми обитателями, пошли грабить кого-то другого, кто не палит из двустволки.

Старый граф сказал себе:

— Все, с меня хватит! С этими революционными скотами не желаю дышать одним воздухом.

Бегство

Утром старый граф Соколов направился в дом под номером 6, что на Дворцовой площади. Здесь размещалось Министерство иностранных дел. Он отыскал своего старого знакомого, многолетнего члена Совета министров фон Клема. Это был высокий, прямой и все еще полный энергии человек лет семидесяти, с тщательным пробором сбоку. Сильно грассируя, фон Клем произнес:

— Радостный сюрприз — сам граф Николай Александрович! Какими судьбами, мой старый друг?

— Вильям Оскарович, отправь меня куда-нибудь, хоть к черту на рога, но в нынешней России жить не вижу для себя возможным. Со мною должны выехать жена сына Мари, ее сын Иван и слуги, хотя бы двое-трое.

Фон Клем побарабанил пальцами по столу, посмотрел на большие напольные часы, поправил бумаги на столе, тяжело вздохнул. Последнее время он был завален подобными просьбами и рад был бы служить старому графу, с которым он даже находился в каком-то дальнем родстве. Но…

Фон Клем давно знал: из щекотливых положений лучше всего выкрутиться, сказав правду. Он так и поступил, с задумчивой миной глядя на старого графа:

— Мой дорогой! Хотя ты уже в таком возрасте, когда отправляют не на дипломатическую службу…

— А на кладбище!

— Зачем так мрачно? Меня тревожит другое: история с твоим сыном. Я, конечно, газетам не верю, но дыма без огня не бывает…

— А при чем тут я и моя сноха с малышом?

— Оно так, но теперь другие времена. — Махнул рукой. — Ну да ладно, я посоветуюсь кое с кем. Поверь, по старой памяти сделаю все возможное. — Протянул руку. — Прости, мой друг, сейчас у меня совещание.

* * *

После этого неприятного разговора прошло не больше недели, как по телефону позвонил фон Клем. Он приятно протрассировал:

— Мой друг! Тебя устроят Американские Соединенные Штаты?

— Вполне!

— Есть вакансия исполняющего обязанности генерального консула в Чикаго, штат Иллинойс. Районы деятельности широки: Мичиган, Индиана, Висконсин, Айова, Северная Дакота, Оклахома…

— Не утруждай себя. Я уже сказал: да!

— Вместе с тобой могут выехать два лица: супруга твоего сына и ее ребенок.

— А как же прислуга?

— Прости, это невозможно.

Старый граф, в отличие от сына-спартанца, не умел представить жизнь без слуг и хорошего повара, но он вздохнул и возражать не стал. Фон Клем продолжал:

— Мы срочно оформим твои документы. Океанский пароход «Цесаревич Алексей» отходит в следующий четверг. Тебе надо торопиться!..

— От новой свободной жизни готов спасаться хоть в ночных туфлях!

…Солнечным апрельским утром действительный тайный советник Николай Соколов взошел на борт «Цесаревича Алексея». Его сопровождала графиня Мари. На руках она держала сына Ивана, которому не успело исполниться и трех лет. Они заняли тесную каюту на верхней, четвертой палубе.

Мари вопросительно посмотрела на старого графа:

— Ведь к осени мы вернемся, не правда ли?

Тот ничего не ответил, лишь принял на руки счастливо улыбавшегося Ивана, поразительно схожего со своим знаменитым отцом, и поцеловал его нос.

— Расти большой, у Аполлинария сын должен быть замечательным. Ты, Ванюшка, надежда великой России.

То, что за месяц-другой в России все успокоится и можно будет вернуться к прежней нормальной жизни, — в это наивно верили все.

Боевой курс

Деликатное поручение

Фон Шпелинг замер на ходовом мостике. Как обычно перед походом, он молился, испрашивая у Господа удачи и спасения. Но на душе на этот раз было отвратительно, как после тяжелого перепоя. Фон Шпелинг перекрестился, глубоко вздохнул, приказал:

— Отдать швартовы!

Услыхал в ответ:

— Швартовы на борту!

— Оба мотора — малый вперед, руль вправо!

Лодка медленно, разворачиваясь носом, потянулась от причала.

Миновали боновое заграждение. Включили дизеля. «Стальная акула» завибрировала, приятно задрожала. Дизеля в машинном отсеке все больше набирали обороты.

Георг объяснил Соколову:

— Теперь пойдем на дизелях. Люк открыт — свежий воздух веселит сердце, перед едой — красное вино, наверху можно покурить — чем не Баден-Баден. Только девочек нету! И будем идти в надводном положении, пока нет риска с вражескими эсминцами столкнуться. Тогда нас примут морские глубины, и тут сладко не покажется. В отсеках сделается как в консервной банке: воздух станет тяжелым, постели пропитаются конденсационной влагой, простыни хоть выжимай, курить — ни-ни. — Сочувственно положил руку на плечо Соколова. — И не сердитесь на командира, у него погибла вся семья. Русские пустили пассажирский пароход ко дну. Вот он озлобился, слегка головой и помутился… Но зато как он знает свое дело — ас! Не зря император назвал его «лучшим моряком Германии».

— Герой нации. Симпатичный человек! — слукавил Соколов.

Георг согласно кивнул:

— Чем воин более жесток с врагами, тем громче слава его. Команда боготворит командира.

* * *

Про фон Шпелинга рассказывали страшные вещи. Он внушал команде:

— Мои небритые друзья! Пустим ко дну все, что движется на поверхности и что не под флагом Германии — боевые корабли, рыболовные, санитарные, пассажирские и торговые суда. Нейтральная посудина? Это не причина, чтобы увильнуть от наших хрюшек. Прав только победитель!

И фон Шпелинг пускал ко дну все, что двигалось на поверхности. Однажды, по ошибке, торпедировал собственный миноносец. При разборе в штабе военно-морских сил он остался невозмутимым, а заодно провел небольшую лекцию по истории гибели германских подводных лодок.

— Ошибся, ну и что? В январе пятнадцатого года кто подорвал лодку Кенига U-7? Торпедировали ее не британцы, не русские, а наши славные соотечественники с U-22. Или U-20, помните? Вместе со своим бесстрашным командиром Швигером влетели на мель у Ютландского острова. Тут их и взяли русские голыми руками. А Кирхнера с UC-13 забыли? Этот командир в ноябре пятнадцатого года в Черном море выбросился на берег, а русский эсминец расстрелял его, как мишень в тире. Или у Сэндерленда — UC-20 с умником Брейером вообще взорвалась на собственных минах. — И нравоучительно закончил: — У нас работа такая, судовой паспорт врага проверять нет времени, дай бог успеть засадить в него заряд. Иначе он в тебя засадит.

В штабе не дураки, там фон Шпелинга поняли. Если человек в своем деле ас, то ему прощается многое.

И тот продолжал войну по варварским правилам.

…«Стальная акула» начала очередной героический поход.

БЗО

Соколов снова появился в торпедном отсеке — с саквояжем. Сверху лежали две большие, темного цвета бутылки превосходного рома и несколько лимонов. Под ними — завернутая в черную тряпку динамитная бомба с взрывателем и часовым механизмом.

После осмотра «Стальной акулы» гений сыска еще раз убедился: «Такую махину шестью фунтами динамита не уничтожить! Но если рвануть торпеды, то… посмотрим, что получится». Что получится, гений сыска толком не представлял. Но в разведывательной школе рекомендовали попробовать — единственно реальный шанс вывести лодку из строя.

Командир вызвал Георга на центральный пост, два торпедиста отправились на мостик покурить. Еще двое возились и громко спорили около торпедных аппаратов.

Гений сыска мелко перекрестился и приступил к делу.

* * *

Еще в разведшколе мудрые учителя объясняли: в носовой части торпеды находится БЗО — боевое зарядное отделение. В верхней части БЗО есть два отверстия днаметром по три с половиной вершка — для установки торпедных взрывателей. Отверстия закрыты металлическими заглушками, которые крепятся двумя винтами.

Задача: отвернуть заглушки, опустить в довольно обширную нишу динамитную бомбу. На бомбовом взрывателе следует поставить на циферблате стрелки — время взрыва, — закрутить пружину и бежать как можно дальше от этого нехорошего места. От взрыва бомбы обязательно сдетонирует торпеда, за ней все остальные, находящиеся на стеллажах, боевой отсек будет разнесен в клочки, и что станет с «Акулой» — единому Богу известно.

Гений сыска на мгновение прикрыл веки. Он решил: «Если меня накроют, произвожу немедленный взрыв!» Рискуя в любой момент быть разоблаченным, подошел к защелке, вынул специальный накидной ключ. Затем присел на корточки и ловким, хорошо натренированным еще в разведывательной школе движением отвинтил заглушку нижней торпеды. В нишу он опустил бомбу. Часовой механизм пока не заводил. Он решил: «Придет подходящий момент, и тогда произведу взрыв».

* * *

UN-17, по имени «Стальная акула», потрясающим надводным ходом — семнадцать узлов — пролетела на дизелях Кильскую бухту, пролив Фемарн-Бельт и взяла курс на мыс Аркона.

Ночью, продолжая идти в надводном положении, еще раз подзарядили аккумуляторы. В Арконе пробыли сутки. Здесь пополнили запасы продуктов и питьевой воды. После этого на дизелях пошлепали в открытое Балтийское море — на свободную охоту.

Еще в Арконе фон Шпелинг вызвал к себе боцмана:

— Где сейчас этот русский?

— В торпедном отсеке.

Доверительным тоном командир сказал:

— Понимаешь, есть у меня к тебе задание… деликатное. Улучи минуту, проверь, что в саквояже русского. Хоть он и протеже принца, но не лежит у меня к нему душа. Бежал из России? Нет, такие не бегают…

— Так точно, командир, устрою шмон.

Вечером боцман доложил:

— Саквояж осмотрел — все чисто! В нем обнаружил флакон немецкого одеколона «Бриз», бритвенный прибор фирмы «Золинген», кусок туалетного мыла, бутылку французского коньяка, три лимона, бумажные салфетки, серебряную чарку с надписью на русском языке, полдюжины носовых платков, носки, чистые рубашки. В каюте? Тоже ничего интересного.

Фон Шпелинг проворчал:

— Хорошо, но все же поглядывай за ним.

— Слушаюсь, командир!

Глубинная атака

Погода, поначалу тихая, к девяти утра испортилась: небо заволокли низкие тучи, прыснул мелкий дождь, по ожившей волне пополз туман.

«Стальная акула» продолжала идти в позиционном положении, выставив наружу обтекаемую скошенную рубку. Фон Шпелинг, часами не покидавший мостик, до рези в глазах разглядывал в мощную цейсовскую оптику мутную даль, ворчал:

— Ну и видимость — сплошная каша! Как бы нам не налететь… — Вдруг осекся, изменившимся голосом сказал старпому: — Взгляни, братец, справа шестьдесят градусов по курсу, что это дымит?

Старпом ойкнул:

— Миноносец под русским флагом? Совсем под боком… Прет курсом на нас! Откуда он взялся?

Фон Шпелинг задохнулся матерной руганью, рявкнул, багровея:

— Эй, сигнальщик, такой-сякой, ты спишь? Глаза разуй, мать твою… Почему не слышу доклада?

— До миноносца пять кабельтовых… — сдавленным голосом прохрипел сигнальщик. — Название — «Стремительный».

Командир гаркнул:

— Все вниз! Срочное погружение! — Привычным движением крутанул кремальеру, задраивая верхний рубочный люк. Отбив по металлическому трапу дробь тщательно вычищенными башмаками, последним в центральный пост спустился фон Шпелинг. Лицо оставалось непроницаемым. Только почему-то показалось, что его жесткие ржавые волосы встали ежиком. Ровным голосом отдал команду:

— Ныряем на глубину пятьдесят метров! Право руля, курс сто тридцать градусов… Оба мотора — средний вперед!

Лодка, шумно забирая балласт, стремительно уходила в черную глубину. Старпом докладывал:

— Погружение десять метров, пятнадцать, двадцать… тридцать.

— Быстрее! Оба мотора — полный вперед. Есть опасность бомбовой атаки.

Боцман, вцепившийся в манипулятор горизонтальных рулей, крикнул:

— Угол погружения девять градусов!

Из моторного отсека по переговорной трубе раздался вопль электрика:

— Большой дифферент на нос! Электролит выплескивается!..

Фон Шпелинг повернул голову к старпому:

— Вальтер, как думаешь, они засекли нас?

— Трудно сказать! Туман все-таки густой, тяжелый… Могли не заметить.

— Увеличивай угол погружения! Уходим на шестьдесят метров!

Старпом застонал:

— О дно сейчас ударимся, нельзя далее погружаться!

— Но если мы не погрузимся, русские глубинными бомбами навеки погрузят нас.

— Есть! — смиренно вздохнул старпом.

Фон Шпелинг до крови закусил губу.

— Штурман, какая тут глубина?

— Не глубже шестидесяти, хотя…

Вдруг раздался оглушающий взрыв.

Соколову показалось, что по его голове долбанули кувалдой, колени подогнулись. Уши заложило.

Лодка подпрыгнула, корпус заскрежетал, словно разваливаясь. Свет замигал и погас. Наступила полная темнота. Сверху на голову полилась вода. Кто-то вскрикнул, кто-то громко читал молитву, кто-то отчаянно ругался.

Соколов подумал: «Все, конец? Столько раз рисковал на суше, неужто смерть встречу под водой? Господи, спаси и сохрани…»

Засветились аварийные лампы. Соколов огляделся.

Ужас исковеркал лица, сделал их мертвенно-бледными. Фон Шпелинг застыл с остекленевшими глазами. Соколов ему озорно подмигнул, фон Шпелинг дернул головой, пошевелил рыжими бровями, пришел в себя и прорычал:

— Оба мотора — самый полный вперед. Штурман, курс — на выход из района. — В переговорную трубу сквозь зубы выдавил: — Георг, заряжай торпедный аппарат «мешками спасения»! Быстрее! Мы русских обманем. Увидят на поверхности дерьмо, щепки и тряпки, решат, что нас разбомбили, глядишь — отвяжутся… Да шевелитесь вы, мать вашу!

И снова над головой раздался страшный удар, лодку тряхнуло, металл заскрежетал, вода захлюпала, засочилась сильнее. Аварийная лампа замигала, потухла, но снова зажглась, теперь лишь вполнакала.

Соколов подумал: «Еще взрыв — и лодка развалится…»

Немцы застыли с полуразинутыми ртами, с ужасом и страхом дожидаясь гибельного конца. С потолка между заклепок струйками сбегала вода. Томительно тянулись секунды. Но почему-то атака не повторялась.

Фон Шпелинг сдавленным голосом прохрипел в трубу:

— Осмотреться в отсеках!

Из отсеков понеслись голоса:

— В дизельном течь по правому борту! Кормовые горизонтальные рули вышли из строя! Сорвано аварийное крепление с подвесных трубопроводов четвертого отсека!

Старпом прошептал:

— Русские, верно, ждут, когда мы проявим себя…

Шпелинг кисло усмехнулся.

— Пусть ждут! В погруженном состоянии уйдем отсюда на электромоторах. Всплывем после обеда. Если, конечно, обстановка позволит. — Посмотрел на Соколова: — Вы, граф, во время бомбежки напомнили мне памятник Вильгельму Первому, что на Замковом мосту Берлина, — столь же каменным было ваше лицо.

Соколов ответил любезностью:

— Да и вы, командир, надеюсь, в портки не наделали.

— Мы, немцы, боимся Бога, а больше никого на свете!

— Прекрасные слова, их произнес Бисмарк.

— А я повторяю их, как повторяет всякий немец. Но признаюсь, мне очень не нравятся эти дурацкие изобретения — гидрофоны и глубинные бомбы. Еще года два назад мы не имели о них ни малейшего понятия…

Соколов вновь блеснул познаниями:

— Не имели по простой причине — этих бомб не существовало. Но в апреле пятнадцатого года в районе острова Вальхерена произошла трагедия. На ушедшую под воду U-13 с британского дрифтера сбросили серию глубинных бомб — гнусную новинку.

— Вам и это известно?

— Не только! Запомните дату — двадцать третьего апреля шестнадцатого года. Минный заградитель фландрской флотилии UC-3 запутался в минированных сетях у буя Спар, что в районе побережья Норфолка. И вот ирония судьбы! При помощи слухача обнаружило и забросало глубинными бомбами UC-3 вооруженное английское рыбачье судно «Чиро».

— Не травите душу, граф! Командиром UC-3 был мой родственник и друг Рихард Крейзерн. Погибнуть так нелепо — от ловцов селедки! Вот, граф, еще одна причина того, что я веду войну неограниченную… — Фон Шпелинг задумчиво почесал бороду. — Не пойму, почему русские прекратили бомбежку?

Старпом махнул рукой:

— Увидали тряпье на поверхности и побежали праздновать победу — пить водку.

— Может, и так! А может, иначе… Нет, не понимаю! Давай примем по рюмке коньяку…

Морской пират фон Шпелинг был близок к истине: вовсе не тряпки на поверхности заставили русских прекратить гибельную для немцев бомбардировку. Впрочем, о причине везения немцев читатель скоро узнает.

Жертва

Под водой шли до двух часов пополудни. Воздух в «Стальной акуле» сделался тяжелым.

— Уже спичка не загорается — кислорода нет. — Старпом приказал: — Перемешать воздух между отсеками!

Соколов ушел в каюту, улегся в койку и сосал лимон.

Фон Шпелинг, которому отчаянно хотелось курить, приказал горизонтальщику:

— Фриц, отработай рулями на подвсплытие, повисни на «спарже»!

— Есть всплыть на перископную глубину!

— Держи десять метров. Вот так, отлично!

Фон Шпелинг долго разглядывал в перископ водную пустыню, залитую солнцем.

— Погода опять переменилась. Кругом — чисто, как в кирхе перед воскресной службой. К всплытию!

Механик отозвался:

— Продуть балласт!

Из пугающих морских глубин выползло страшное черное чудовище — «Стальная акула». Фон Шпелинг выскочил на мокрый мостик.

* * *

«Стальная акула» под дизелями шла в надводном положении минут сорок. Свободные от вахты выстроились в очередь на мостик — выкурить трубку и подышать воздухом.

Сигнальщик, стоявший на возвышении в рубке, крикнул:

— Справа тридцать — дым на горизонте!

Фон Шпелинг вскинул бинокль. И вдруг внутри его что-то дрогнуло: на горизонте он увидал легкий дымок, разглядел контуры мачт гражданского судна. Он вгляделся в открывшуюся картину, скривил рот:

— Вальтер, погляди, кажется, этот клиент ждет наших услуг?

Старпом поднял бинокль, долго пристально вглядывался в очертания корабля. Наконец уверенно произнес:

— Это большой гражданский транспорт! Идет противолодочным зигзагом.

— Наивные увертки! Когда атакует «Стальная акула», это не помогает. Под каким флагом?

— Кэп, вы лучше прикажите мне разглядеть бородавку на носу их боцмана… Далеко довольно.

Фон Шпелинг вновь уперся лбом в окуляры, до рези в глазах вглядываясь в корабль. Он сказал:

— Сигнальщик, что ты молчишь? Какой флаг?

— Командир, это, кажется, русский флаг. Плохо видно…

— А ты, Герман, протри глаза.

Минуту спустя:

— Командир, точно, это русский флаг. Сопровождения не вижу.

Фон Шпелинг растянул большой рот, показал квадратные зубы.

— Это хорошо — без сопровождения. Я отдал бы бутылку виски, чтобы узнать: о чем они думают, когда в море выходят?

Старпом засмеялся:

— Они думают о различных конвенциях о ненападении, сочиненных чиновниками для дураков. Война на море не должна знать пощады!..

— Вальтер, взгляни, это большое грузопассажирское судно под российским флагом, семь тысяч тонн, не меньше. Чудесная история! — Пригнулся к переговорной трубе, негромко, но внушительно прорычал: — Вижу судно противника! — И задышал в трубу, выплевывая роковые слова: — Боевая тревога! Торпедная атака! Четыре аппарата к выстрелу готовь! Курс на сближение — сто пять градусов. Скорость — семнадцать узлов.

Хох Германия!

«Стальная акула» легла на боевой курс и начала стремительное сближение с целью.

В пересечении линий фон Шпелинг теперь совершенно отчетливо видел четырехпалубное пассажирское судно. На корме весело отражали солнце надраенные бронзовые буквы — «Цесаревич Алексей». Фон Шпелинг вытер платком уставшие и отчаянно чесавшиеся глаза. Облизал языком шершавые, обветренные губы.

— Мой Бог, этот красавец сам «Цесаревич Алексей»! Ах, золотая ты моя рыбка, засажу сейчас тебе под жабры — четыре сигары, четыреста килограммов взрывчатки. И этого с тебя хватит! Ведь я точно угадал, твой тоннаж, рыбка, шесть тысяч восемьсот тонн! — Сказал сигнальщику: — Герман, когда вернемся в Киль, я тебя отведу в аптеку и подарю очки, чтобы лучше впредь видел.

— Спасибо, командир!

Снова в трубу:

— Георг, ты меня слышишь?

— Да, командир!

— Пусть русский граф поднимется на мостик. Я хочу теперь на его невозмутимую физиономию посмотреть, когда сделаем дырку русской красавице.

Появился Соколов. Фон Шпелинг поманил его пальцем:

— Взгляните, граф, на «Цесаревича Алексея»! Кроме рыб, скоро его никто не увидит. — Прильнул к трубе. — В носовом, слушай: дадим из всех четырех в примус. Торпедные аппараты, товсь! — Фон Шпелинг произнес короткое слово, ставшее для семи сотен людей роковым: — Пли!

UN-17 на залпе вздрогнула — вышли торпеды. Стремительно вращая винтами, торпеды пустились в смертоносный путь.

Все как загипнотизированные замерли. Томительно тянулись мгновения. И вдруг — один за другим — вверх взметнулись два громадных столба воды и пламени. Фон Шпелинг заорал:

— Мы торпедировали «Цесаревича Алексея» первым залпом! Хох! Смерть врагам!

В отсеках ликовали. И донеслись по металлическим трубам из душных отсеков сдавленные голоса:

— Хох Германия! Хох командир!

Фон Шпелинг с садистским восторгом притянул за рукав Соколова:

— Граф, порадуйтесь победе германского оружия! Тонущий враг — прекрасная картина!

В кормовом отсеке «Цесаревича» бушевало пламя. Громадные клубы дыма, смешанные с горячим паром, гигантским столбом поднимались в небо.

Губы Соколова сжались, желваки на скулах заиграли. На сердце стало так отвратительно, как еще ни разу в жизни не было. Словно оно, сердце, знало, что сейчас, здесь рядом, мучительно гибнут самые близкие люди — сын Иван, жена Мари, старый граф-отец.

Соколов встал возле поручня. Никогда и нигде он не видел более страшного зрелища — гибель сотен детей и женщин, гибель мучительную, несправедливую. И эта трагедия наполняла его сердце решимостью к свершению акта возмездия.

Фон Шпелинг бросал взгляды на Соколова, но лицо русского богатыря оставалось неподвижным, словно оно и впрямь было вылито из бронзы.

Агония

Торпеда попала в машинное отделение. Рвануло мрачное пламя, начался пожар. Команда «Цесаревича Алексея» торопливо спускала на крепких талях шлюпки, набитые детьми и женщинами. Другая торпеда продырявила корпус ближе к носу, и оттуда все гуще валил черный дым.

Наслаждавшийся зрелищем фон Шпелинг с удовольствием заметил:

— Эта красота больше двадцати минут на поверхности не продержится. Воду хорошо хлебает… Какой дифферент на нос начался, любо-дорого смотреть!

Вальтер хлопнул в ладони:

— Врезали под самый примус, точнее некуда! Ай да кэп!

Лодка подошла так близко к «Цесаревичу Алексею», что были слышны отчаянные мольбы о помощи, можно было разглядеть искаженные страхом лица, качавшиеся на сильной волне.

Дико кричали от ужаса матери. Некоторые из них колебались в утлых лодках, другие судорожно вцепились в плотики, окрашенные ярко-красным цветом. Они боялись не за себя, они хотели одного: спасти детей, своих крошек. Увидав «Стальную акулу», наивные матери испытали облегчение.

— Слава богу, командир возьмет нас или хотя бы наших малышей…

Фон Шпелинг щурился от солнечных бликов и с наслаждением втягивал дым дорогой гаванской сигары. В левой руке он держал матовую темную бутылку — шотландское виски — и с интересом разглядывал барахтавшихся в ледяной воде людей, детские зашедшиеся в отчаянном крике личики. Он счастливо улыбнулся, повернул лицо к Соколову:

— Граф, вас радует картина торжества германского оружия? Но, признаюсь, мне жаль несчастных. Вода ледяная, зачем ненужные мучения? Эти страдания надо облегчить. Вы согласны? Пулеметчика, живо наверх!

Задыхаясь от быстрого движения, появился пулеметчик — костлявый молодой человек в кожаной куртке. Несмотря на холодную погоду, он кокетливо сменил зимнюю шапку на пилотку. В руках у него был большой ручной пулемет.

Не выпуская из зубов сигару, фон Шпелинг выдавил:

— Эрих, отправь это мясо на корм рыбам!

— Слушаюсь, командир! — И, опустив пулемет на металлическое ограждение, прижался бледной щекой к деревянному, гладко отполированному ложу. Дуло малость пошарило по воздуху, выбирая цель. И вот весело полетели пустые гильзы, звонко цокая о металлическую палубу, а в воздухе приятно запахло порохом.

Тра-та-та-та! Тра-та-та-та!

Фон Шпелинг, обнажив желтые зубы, с удовольствием наблюдал за ловкой работой пулеметчика. Свинец дырявил лодки и плотики. Те испускали воздух и шли ко дну. На поверхности оставались барахтающиеся люди.

Тра-та-та-та! Та-та!

Эрих, войдя во вкус, с упоением напевал какую-то песенку и выискивал самые трудные, дальние цели. Он делал паузу, дожидаясь момента, когда жертва взметнется на гребне волны, и, на мгновение опережая, посылал короткую очередь свинца.

Тра-та-та!

Радостно кричал:

— Есть, сразу двух русских свиней укокошил!

Фон Шпелинг одобрительно покачал головой.

— Молодец, Эрих! — Насмешливо посмотрел на Соколова: — Построчить, граф, по соотечественникам желаете? Если робеете, могу вас угостить выпивкой — для поднятия боевого духа. Ну, волком не глядите на меня. Это война! — Сделал большой глоток из бутылки. — Ликвидируя сейчас русских детей, я не только мщу за свою жену и сына Пауля. Я думаю о будущем великой Германии. Ведь дети вырастают быстро. Они становятся солдатами. Только беспощадный воин — хороший воин. Мягкосердечный солдат — никудышный солдат. — Хлопнул по затылку пулеметчика. — Дай я погреюсь. — И фон Шпелинг, прижимаясь щекой к ложу ручного пулемета, нажал на гашетку.

Тра-та-та! Тра-та-та!

И снова пустые гильзы весело заплясали на металлическом полу.

Тра-та-та!

Вода окрасилась кровью. Продырявленные шлюпки заполнялись водой и со всем живым содержимым шли ко дну. Дети, широко беззвучно открывая рты и прижимаясь к матерям, навсегда скрывались под водой, и еще некоторое время их тельца были видны в болтающейся студености волн.

— Ха-ха-ха! — Старпом Вальтер надрывался от хохота. — Вы ловкий стрелок, кэп! Эрих, оттопырь шире уши, прищурь косые глаза и учись у командира!

Фон Шпелинг оторвался от стрельбы, приказал пулеметчику:

— Эрих, доделай остальных, свидетелей не должно быть. — С сожалением посмотрел на Соколова. — Вам не понять, граф! Я облегчаю их участь. Зачем продлевать агонию? Ведь я не зверь какой. — Помотал головой, с подозрением в тоне произнес: — А вам не верю! Вы проявили преступную жалость к врагам. Принц Генрих ошибается: вы вовсе не патриот Германии…

Соколов резанул фон Шпелинга презрительным взглядом.

— Просто я не имею привычку охотиться на детей.

Тот ничего не ответил, повернул дубленое лицо к Вальтеру.

— Я вижу, ты из револьвера постреливаешь по жертвам, как по воробьям? Ну-ну, тренируй руку! Победу запиши в вахтенный журнал. Пусть это будет новым подарком Германии и кайзеру Вильгельму. — И вдруг переменившимся, каким-то восторженным тоном, каким обычно говорят о прекрасной музыке, произнес: — Глядите, как красиво «Цесаревич Алексей» уходит носом… Сколько мощи, какое ускорение, дьявольски прекрасно!

Стальной гроб

«Цесаревич Алексей» все быстрее погружался под воду, под волнами уже скрылись дымовые трубы. Из пробоины в последний раз рванули языки яркого пламени, и, пуская клубы белого пара, огонь затух. Сигнальщик прочел флажное сообщение, которое умудрились передать с «Цесаревича Алексея»:

— «Спасите детей, женщин и раненых».

Фон Шпелинг усмехнулся:

— Они что, слепые? Разве не видно, что я помогаю несчастным… скорей пойти на дно? — И снова громко расхохотался, выплюнул за борт сигарный окурок и сделал еще глоток-другой виски.

Соколов подумал: «Строит из себя героя, а сам, чтобы затуманить мозги и заглушить совесть, хлещет алкоголь. Редкий негодяй!» Однако свою ненависть гений сыска никак не проявил. Решение он уже принял и теперь лишь размышлял: «Как приступить к возмездию?» И вот с добродушной улыбкой обратился к командиру:

— Я докажу вам, Отто фон Шпелинг, что больше всего я ценю воинскую честь. Любовь к отчизне для русского звук вовсе не пустой. Эй, юноша, — он брезгливо, как прокаженного, лишь пальцем тронул пулеметчика, продолжавшего осыпать раскаленным свинцом тонущих, — мне тоже пострелять хочется.

Фон Шпелинг одобрил:

— Давно бы так! Война — несчастье для трусливых рабов, но счастье для истинных героев. Будьте, граф, героем…

Соколов напряг память: эту фразу он уже где-то слышал. И вдруг вспомнил: когда он был в Баварском полку, эти слова произнес капрал Адольф Гитлер.

Между тем стрелок, разгоряченный видом чужой крови, продолжал азартно поливать из пулемета.

Тра-та-та! Та-та!

Трупы цветными пятнами усыпали водную поверхность. Одни тонули, но почему-то шли ко дну очень медленно, оставляя за собой в прозрачной ледяной воде узкие кровавые полоски, тянувшиеся вверх. Другие, вцепившись в пробковые круги или одетые в спасательные жилеты, продолжали качаться на волнах, словно желая продлить свое пребывание под голубым небом.

Фон Шпелинг хлопнул ладонью стрелка по спине:

— Остынь, охотник за человечиной! Дай графу потешиться.

Стрелок неохотно отвалился от пулемета, проворчал, изображая из себя бывалого злодея:

— Уже всех перебил, пусть рыбу кормят!

Соколов принял пулемет. Он держал эту тяжеленную махину с непринужденной легкостью, словно это было охотничье ружье. Гений сыска уставил прожигающий взгляд на фон Шпелинга. Неспешно навел на него пулемет. Неожиданно улыбнулся:

— Гроза морей и океанов, согласитесь: герой должен умирать по-геройски. Не так ли?

Командир, хитрющая крыса, нутром почувствовал неладное, залился смертельной бледностью. Соколов медленно, словно желая продлить этот ужас, приставил пулемет к его груди. Окружающие, пораженные страхом, словно окаменели.

Фон Шпелинг ухватился за дуло, тщетно пытаясь сдвинуть смертоносное жерло в сторону, сдавленным голосом прохрипел:

— Зачем? Ты что делаешь?..

Соколов нажал на гашетку. Пулемет бешено затрясся, выплевывая раскаленный свинец. Фон Шпелинг грохнулся головой о рубочный люк, заливая его кровью.

Немцы бросились к спасительному люку, но где там! Русский богатырь скосил всех, кто был наверху: вахтенного сигнальщика, пулеметчика, трюмного машиниста, который решил, на свою беду, выкурить наверху трубку.

Началось самое трудное, то, ради чего были принесены жертвы: попытка в одиночку уничтожить кровавую субмарину. Такого история военного флота еще не знала.

Огненный миг

Соколов лихорадочно размышлял: «Что делать дальше? В любой момент на мостик могут подняться». И он принял решение. Не мешкая, вышвырнул за борт трупы и пулемет. О последнем, впрочем, тут же запоздало пожалел.

Сказал в переговорную трубу:

— Боевой отсек, примите гостя! Отпразднуем победу.

Услыхал веселый голос Георга:

— Граф, мы всегда вам рады!

Соколов по трапу спустился в центральный пост. Дизели гремели так, что выстрелов здесь не было слышно. Повсюду шло ликование, и о бунте на «Стальной акуле» никто понятия не имел.

Соколов, сильно согнувшись, пролез в торпедный отсек. Торпедисты, повернувшись спиной к гостю, стояли у аппаратов. Георг что-то горячо объяснял им. Он махнул рукой Соколову:

— Подождите, граф, минуту! Сейчас перезарядим аппараты и поговорим по душам…

Соколов, удивляясь собственному спокойствию и как бы наблюдая за собой со стороны, подошел к левому стеллажу. Отыскал торпеду, на которой прежде сделал небольшую отметину мелом. Вынул из защелки накидной ключ, снял заглушку. Его рука нащупала динамитную бомбу. Осталось главное — взвести взрыватель.

Гений сыска верил в правило: если не хочешь привлечь к себе внимание, то делай дело спокойно, не таясь. Соколов достал из кармана часовой ключ и вставил его во взрыватель. Теперь он медленно, с каким-то душевным восторгом закручивал пружину часового механизма. В трех-четырех шагах от Соколова торпедисты с немецкой тщательностью продолжали перезаряжать аппараты.

У Соколова что-то не заладилось, ключ срывался с заводного устройства. Стиснув зубы, он на ощупь вновь стал искать гнездо, которое, словно назло, ускользало. Немцы в любое мгновение могли обратить на него внимание.

Соколов мысленно повторил давно принятое решение: «Если немцы сейчас разоблачат меня, произведу мгновенный взрыв. Погибну? Зато во имя великой России и государя императора! Не пускать же на ветер весь затраченный труд».

И тут же ключ вставился в гнездо. Соколов закрутил его до конца. Стрелку на циферблате с десяти минут перевел на цифру пять. Заглушку ставить не стал.

Оперся на верхнюю торпеду, прикрыл веки: «Неужели я завершил свой труд? Спасибо, Господи…» В висках, вдруг засеребрившихся обильной сединой, стучало: «Осталось чуть больше четырех минут, четырех минут, четырех минут…»

Соколов взял Георга за локоть, настойчиво потянул за собой:

— Идем наверх, срочно!

— Что случилось? — удивился Георг. — Я нужен здесь. Надо срочно перезарядить нижние аппараты, дело это хлопотное.

— Я тебе говорю — немедленно наверх!

— Хорошо, — вздохнул Георг, — через полчаса я поднимусь.

Соколов закусил губу, мысли лихорадочно неслись в голове: «До взрыва осталось чуть больше трех минут. Весь торпедный отсек разнесет вдребезги. Кстати, не следует задраивать люк второго отсека, тогда там начнется пожар. Может, оставить Георга здесь? Нет, он хотя и враг моего государства, но мы с ним друзья, и я его спасу!» Гений сыска с силой сжал локоть приятеля, полоснул его разъяренным взглядом и повелительно сказал:

— Вперед, не задерживайся! Ну, бегом!

— Что случилось? — недоумевал Георг, увлекаемый Соколовым. — Я обязан быть тут… Граф, вы забыли задраить кремальеру люка!

— Я ничего не забыл!

В тот момент, когда они взлетели на мостик, раздались два чудовищных взрыва — один за другим. Лодка прыгнула вверх-вниз. Соколов и Георг рухнули на металлический пол, и лишь ограждение спасло их от падения за борт.

Из носовой части рвануло пламя. В брешь с жутким шипением хлынула забортная вода, со свистом изошло облако пара. Во втором отсеке бушевал пожар. Субмарина приподняла корму, зато носовая часть скрылась с поверхности. Обнажились кормовые рули и винты. Боевая рубка и мостик оказались почти вровень с морской поверхностью, и набегающие волны перехлестывали через них.

Соколов перекрестился, счастливо подумал: «Слава Тебе, Господи, свой долг перед родиной и государем выполнил!»

Разоблачение

На мостик выскочил вахтенный офицер Готфрид Дейч. Рядом с ним были старший механик, штурман и второй сигнальщик, который спустился вниз за минуту-другую до взрыва.

Дейч прильнул к переговорной трубе, крикнул:

— Всем оставаться на своих местах! Доложить о состоянии отсеков!

Из центрального поста в переговорном устройстве послышался голос:

— Произошел взрыв в первом отсеке, рухнула межотсечная переборка. Второй отсек затоплен! Лодка раздиф-ферентована, в аварийном состоянии, хода не имеет, но остается на плаву.

Дейч уставился на Георга:

— Ты живой? Взрыв в твоем отсеке?

— Так точно!

— Почему вышел из строя второй отсек?

— Не знаю. Мы с графом выскочили столь стремительно, что не успели даже задраить на кремальеру люк.

Дейч удивленно покачал головой, переводя взгляд с Георга на Соколова:

— Значит, есть причина, по которой вы торопились на мостик? Поделитесь секретом, очень хочется знать его.

Георг пожал плечами:

— Не знаю! Меня русский вытащил почти силой…

Соколов с видом невинного младенца развел руками:

— Я увидал, что под торпедными стеллажами вдруг вспыхнул сильный огонь, понял, что сейчас рванет. Позвал с собой Георга, и мы побежали.

— А почему, — Дейч подозрительно прищурился, — вы не стали, как положено, тушить пожар?

Соколов усмехнулся:

— Я не знаю ваших инструкций!

— А я не видел огня, — признался Георг.

— А может, огня и вовсе не было? — со злобой произнес Дейч. — Лодка потеряла управление, в двух отсеках погибли наши товарищи, да и нам, видно, идти ко дну, если случайно сюда не забредет германское судно, которое возьмет на борт. И во всем виноваты вы оба. — Он ткнул пальцем в Соколова и Георга. — Вы оба — шпионы. Это вы устроили взрыв. И вы получите по заслугам. — Огляделся. — Кстати, где наш командир? Он во время взрыва должен был находиться на мостике.

— Его взрывной волной сбросило за борт! — заявил Соколов.

Дейч усмехнулся:

— А почему вы остались невредимым?

Сигнальщик сказал:

— Господин лейтенант, поглядите под ноги, на мостике повсюду следы крови.

Штурман, вынувший на всякий случай револьвер и не сводивший глаз с Соколова, добавил:

— Тут, на палубе, тоже кровь. И у русского рукав перемазан…

Дейч тоже вынул револьвер, наставил на Соколова, покачал головой:

— Понимаю, сначала вы убили командира и членов команды, а потом устроили взрыв. Так?

Георг возмутился таким предположением, а Соколов подумал: «Как жаль, что выбросил за борт пулемет! Сейчас бы он очень пригодился». Вслух произнес:

— Господа, вы хорошие воины, да и я, кажется, был неплохим. Я не желаю, чтобы невинный Георг погибал с клеймом изменника. Действительно, я русский разведчик, я устранил вашего кровавого командира, я один устроил взрыв. Я дело сделал и готов умирать с чистой совестью, ибо выполнил приказ своего государя Николая Александровича.

Дейч иронически скривил рот:

— Вы, граф, выполнили приказ бывшего государя.

Соколов твердо возразил:

— Пока государь Николай Александрович жив, он для меня не бывший. Я ему присягал, а офицер дважды присягу не дает. Команда вашей субмарины пролила много невинной крови, и ей больше не ходить по морям. Ее участь — лежать на дне.

Приговор

Радист, взлетев на мостик, захлебываясь словами, крикнул:

— Перед самым взрывом я перехватил радиограмму с «Цесаревича Алексея». В ответ на SOS отозвался русский миноносец «Стремительный»…

— А, тот самый, что нас бомбил? — забеспокоился Дейч.

— Именно так! Он болтается где-то неподалеку. Может, нас снимут?

Готфрид Дейч грустно усмехнулся:

— Да, снимут, чтобы тут же расстрелять. Я всегда говорил кэпу: не надо топить пассажирские суда, это не красит военного моряка. Кстати, международная комиссия признала фон Шпелинга врагом человечества, военным преступником. Но его уже не повесят, эта участь ждет нас, ибо мы добросовестно выполняли преступные приказы.

В этот момент «Цесаревич Алексей», задрав к небу корму, стал быстро погружаться в воду. Он увлекал в черную морскую пропасть тех, кто еще держался рядом на поверхности. Из трюмов, глухо урча, вырывались громадные воздушные пузыри и шумно лопались на поверхности.

Вдруг сигнальщик, разглядывавший в бинокль горизонт, заорал:

— Русский миноносец курсом на нас!

Все увидали, как, разорвав туманную пелену, прямо на «Стальную акулу» шел миноносец.

Сигнальщик крикнул:

— Они предлагают нам сдаться!

Готфрид Дейч усмехнулся. Он был убежден: «Меня, как офицера „Стальной акулы“, за военные преступления все равно расстреляют. Так что всей командой уходить на тот свет веселей». Приказал сигнальщику:

— Передай: «Поцелуйте нас в задницу».

Моряки помрачнели, бросали на Готфрида Дейча сердитые взгляды, но железная дисциплина приучила молчать.

Сигнальщик прожектором передал ответ. Радист спросил:

— А что делать с графом?

— Утопить его, утопить!.. — загалдели немцы.

Георг прервал этот озлобленный хор:

— На палубе есть старший, ему и принимать решение.

Дейч поднял руку:

— Этот человек — наш враг. Он погубил и замечательную субмарину UN-17, и нашего командира. Но у меня этот русский вызывает большое уважение. Он поступил как настоящий воин. Я хотел бы, чтобы оба мои сына, которые теперь сами ходят под боевыми стягами Германии, были бы такими же мужественными. — Шагнул к Соколову. — Вы доблестно воевали, и не хотелось бы пачкать руки в вашей крови.

Соколов хохотнул:

— Тут ничем вам помочь не могу.

Офицерская честь

Солнце играло тысячами бликов на поверхности моря. Теперь уже без бинокля был отчетливо виден русский миноносец и даже его оснастка.

Дейч бросал косые взгляды на виновника гибели «Стальной акулы». Наконец сквозь зубы выдавил:

— Скоро здесь будет вражеский миноносец. Я не могу допустить, чтобы русский шпион остался жив. — Он повернулся к Соколову: — Полковник, немедленно покиньте субмарину.

Команда уставилась на Соколова, всех интересовало, что сделает русский. Дейч придумал мудро: за бортом ледяная вода и сильное ветровое течение. Продержаться можно лишь считаные минуты. Это будет мучительная смерть.

Соколов оставался возмутительно бодрым и даже нахально усмехнулся:

— Очень жаль расставаться с таким героическим экипажем. Не всякий воин может похвастаться убийством детей.

Дейч гаркнул:

— Мы не желаем слушать ваши проповеди. Немедленно покиньте лодку! Или…

— Стремлюсь к морской глади! Плавать в ледяной воде — мое любимое занятие. — Соколов с энтузиазмом сдернул с ног ботинки, застегнул верхнюю пуговицу робы. Под взглядами германских подводников русский богатырь перекрестился и без раздумий прыгнул за борт, оказался в ледяной пучине. Он перевернулся на спину, помахал рукой, широко улыбнулся и счастливо крикнул:

— Я победил! Знайте, русскому офицеру слово чести дороже жизни…

Неспешно загребая руками, русский герой поплыл по направлению к миноносцу. Готфрид Дейч с легким злорадством произнес:

— Через пять минут его одежда обледенеет, он насквозь промерзнет и пойдет ко дну. Вода совершенно ледяная. Но будь вода теплой, как в тропиках, русский все равно не спасся бы: сегодня сильный ветер, его быстро относит прочь.

В судьбе русского гения пробил роковой час.

Несгибаемый граф

Ледяная купель

Когда Соколов оказался в воде, ему показалось, что он в котле с кипятком. Тело обожгли тысячи ледяных иголок, дыхание словно остановилось, сердце бешено стучало.

Но граф знал твердо: самое главное — не терять присутствия духа. Только ненарушаемое спокойствие дает надежду сохранить жизнь. Подумал: «Если и утону, то с улыбкой на устах!» И тут же невольно улыбнулся.

Он мерно взмахивал руками, ноги работали ритмично. Одежда набухла, но она все-таки в какой-то степени сохраняла тепло. Соколова вдруг пронзила предательская мысль: «Надо честно смотреть правде в глаза: спастись невозможно!» И тут же на себя рассердился: «Что такое — невозможно? Для меня все возможно! Я проплыву хоть сто верст… Я спасусь. Я обязан вернуться на мою страждущую родину… Я буду стирать в пыль всякую мерзость, захватившую власть в России, всех этих керенских, Милюковых, всю эту революционную рвань… Я нужен России!»

Он ожесточенно загребал руками. Волны то мягко его поднимали на гребень, то опускали глубоко вниз, так что замирало дыхание. Соколов проплыл еще саженей сто, оказался над тем местом, где несколько минут назад пошел ко дну «Цесаревич Алексей». На воде колыхались трупы, пятна масла, какие-то щепки, деревяшки и прочий мусор.

Соколов опустил голову в воду, вгляделся в сумрачную глубину. И вдруг впервые в жизни испытал настоящий ужас: ему показалось, что в толще воды он ясно видит громаду корабля, словно остановившего свое движение ко дну.

Сильная вода взметнула тело Соколова вверх, и гений сыска заметил саженях в десяти от себя колеблющийся на волнах пробковый спасательный круг. Соколов подумал: «Надо уцепиться за круг! Тогда никак не утону. Пусть обмороженный, едва живой, но попаду к своим. Они меня отходят, не дадут пропасть…»

Соколов сделал усилие, поплыл быстрей. Теперь не надо было беречь силы, теперь ничто не могло помешать спасению.

Он поднял голову, чтобы уцепиться за круг, но, к своему удивлению, увидел: круг почти не приблизился. «В чем же дело? — спрашивал себя Соколов. — Какое-то наваждение!..»

Он стал загребать руками еще чаще, рискуя израсходовать остаток сил. Но круг нисколько не приблизился. Стало ясно: виной всему — сильный ветер. Этот ветер сносил его с курса русского миноносца.

И теперь, напрягая изнеможенное тело, то проваливаясь в зеленую пучину, то взлетая высоко вверх, он совершал сверхчеловеческие усилия, и расстояние до красного круга стало сокращаться.

Набежала волна, накрыла Соколова с головой. Он не рассчитал, сделал вдох прежде, чем выплыл, отчаянно закашлялся, казалось, выворачивает все внутренности. Одежда тяжело набухла, тянула вниз. Но Соколов, напрягая могучее тело, плыл вперед и вперед. Он уже не пытался разглядывать миноносец, ибо не хватало сил поднять голову. Он уже не чувствовал холода. Тело как бы омертвело. Только от постоянной качки на волнах, от страшного напряжения наступила полная усталость.

Но когда в очередной раз волна взметнула его вверх, он изловчился, ухватился обеими руками за жесткий пробковый круг, глубоко просунул в отверстие руки, положил на круг голову, прикрыл усталые веки и наслаждался совершенным покоем: «Как хорошо! И как хочется спать…»

Соколов сквозь дремоту, вдруг не вовремя навалившуюся на него, размышлял: «Надо продержаться не больше получаса. Ведь это такой пустяк — полчаса, если, скажем, сидеть, как в старые годы, в трактире Егорова, что в Охотном Ряду. Господи, какое счастливое время было: наивный богатырь — „дитя природы“ Коля Жеребцов, неунывающий фотограф и язвительный балагур Юра Ирошников, широкоплечий судебный эксперт Гриша Павловский! Или честнейший человек — взломщик сейфов Буня Бронштейн. Славные, верные друзья. Уж никогда не собраться нам на втором этаже трактира, чарку водки не закусывать соленым грибком и паровой стерлядкой, не слушать оркестр балалаечников, не сидеть за одним столом с Шаляпиным. Как быстро тогда летело время, как мало ценили ту прекрасную жизнь! Почему прозреваем так поздно? Но если не удастся спастись, то совесть моя чиста: свое дело на земле делал честно и волю государя исполнил!»

Соколов выждал очередной взлет волны, посмотрел на российский миноносец «Стремительный»: «Не спускают ли шлюпку, чтобы забрать тонущих людей?» Нет, шлюпку почему-то не спускали. И это было странно.

Родные мотивы

Сергей Шлапак своего добился: после третьего рапорта его из разведполка направили по специальности и сердечной привязанности — торпедистом на родной миноносец «Стремительный», бороздивший Балтику, ставивший минные заграждения, сбрасывавший на субмарины глубинные бомбы.

Сильный и ловкий, Сергей отлично справлялся со службой, не падал духом даже в самых сложных ситуациях, был отчаянно смел, никогда не перекладывал свою службу на других, то есть был отличным моряком. И за все это был любим товарищами и уважаем начальством.

В тот апрельский день 1917 года экипаж «Стремительного» после похода возвращался домой. Он израсходовал весь запас торпед, оставались лишь четыре глубинные бомбы и небольшой артиллерийский боекомплект.

Жизнь военных моряков полна неожиданностей. В девять ноль три в каких-то двух-трех кабельтовых прямо перед ними всплыла германская субмарина. На ее верхней рубке читалась надпись: UN-17.

Это было невероятной удачей. Командир приказал таранить «Стальную акулу». Та с непостижимой скоростью успела нырнуть под воду. Со «Стремительного» сбросили на нее глубинные бомбы, взамен получили на поверхности какие-то тряпки и пятна мазута.

Поскольку продолжать глубинную атаку было нечем, командир решил патрулировать в этом районе, дабы расстрелять из пушек всплывшую UN-17. Однако на субмарине командир не был наивным, он на электромоторах ушел под водой.

«Стремительный» вновь лег на прежний курс.

И тут радист принял с пассажирского парохода «Цесаревич Алексей» радиограмму SOS: «Торпедированы германской субмариной. Всем судам поблизости срочно оказать помощь. Координаты: широта…»

Командир «Стремительного», гордость российского флота и любимец бывшего главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, капитан-лейтенант Анатолий Михайлов полетел на помощь.

Через полчаса со смотровой площадки сигнальщик доложил:

— По курсу слева норд двадцать градусов на поверхности следы кораблекрушения — плотики, тряпки, пятна мазута. «Цесаревич Алексей» пошел ко дну. И там же, в непосредственной близости, в позиционном положении субмарина… UN-17! Она без хода, большой дифферент…

Михайлов прижался к мощной стереотрубе, хрипло выдавил:

— Невероятно — опять «Стальная акула»!

Сигнальщик продолжал докладывать:

— У субмарины дифферент на нос не менее двадцати градусов. На мостике люди… Видно, авария.

Шлапак растянул рот в широкой улыбке:

— Неужели потеряла ход? Расстреляем из орудий?

Михайлов ничего не ответил. Он лихорадочно соображал: «Что случилось с субмариной? Или ничего не случилось, и она хочет заманить нас в ловушку? Скорость погружения „Стальной акулы“ тридцать секунд. Снарядов осталось мало. Пока пристреляемся, субмарина уйдет под воду и сама продырявит нас, как штопор сыр голландский. И как под угрозой атаки спасать терпящих бедствие потопленного „Цесаревича“, если такие еще остались на поверхности? Что же делать?»

Старпом с горечью произнес:

— Если бы прошлый раз пустили мы «Стальную акулу» на дно, так она не торпедировала бы «Цесаревича».

Шлапак сказал:

— Я уверен, «Акула» в аварийном состоянии. Хорошо бы протаранить ее.

Михайлов продолжал хранить молчание, а осторожный старпом с сомнением покачал головой:

— Вряд ли она потеряла ход. Если бы какое-то судно расстреляло субмарину, так оно и потопило бы ее. Да тут никого нет, кроме нас…

— Ты что, дифферент не замечаешь? Ясно, что носовой отсек затоплен.

— Может, это мы все-таки повредили ее? — предположил оптимистичный Шлапак.

Михайлов понимал: командир не имеет права колебаться, надо принимать решение. Но ситуация была необычной.

Сигнальщик крикнул:

— С субмарины в воду бросился человек!

— Чего он забыл в ледяной воде? — промычал Шлапак, разглядывая в стереотрубу странную картину. — Немец пытается плыть в нашу сторону, но его сносит ветром. Через пять минут он замерзнет и пойдет ко дну. Сегодня много непонятного…

Тем временем расстояние до субмарины сокращалось. Михайлов решился. Он приказал сигнальщику:

— Передай: «Предлагаю сдаться, жизнь гарантирую!»

Сигнальщик выполнил приказ. Вскоре доложил:

— Ответили: «Поцелуй меня в задницу!»

— Немецкий юмор? — удивился Михайлов. — Наглые, однако. — Он уже принял решение. — Выходим на боевой курс! Тараним «Стальную акулу», бьем в правый борт! Сигнальщик, тяни «Э оборотное» до места!

Сигнальщик с особым удовольствием выполнил команду, поднял флаг на полную высоту — знак атаки.

«Стремительный» полетел навстречу кровавой субмарине.

Заговоренный

«Стальная акула» пребывала в недвижимости. Лишь моряк, спустившийся в воду, уцепился за спасательный круг и пытался плыть навстречу «Стремительному». Сергей Шлапак с восхищением воскликнул:

— Какой немец упорный! Его течением сносит, а он хочет удержаться поближе к нашему курсу. А я-то думал, что он в Германию решил идти своим ходом. Ли нет! Анатолий Петрович, примем его на борт, а? Может, у него судовые документы? Хорошо бы хоть одного домой доставить — доказательство нашей победы.

Михайлов дернул головой:

— Какая победа, Серега? Вначале надо субмарину ко дну пустить, тогда и поговорим о победе. А что касается пленных… Что-то, Серега, ты нынче жалостливым стал. Тебя не трогают детские трупики? И еще несколько сотен погубленных жизней? — Командир был в ярости. — Эй, на турели, выпусти очередь по немцу.

Шлапак поморщился:

— Зачем патроны тратить? Во-он куда его отнесло. Он сам по себе замерзнет и пойдет ко дну.

— А вот сейчас мы его погреем! — азартно захохотал пулеметчик, молоденький калужский парнишка, которого на миноносце звали коротко Гоша. Он прижался к прицелу спаренных пулеметов и нажал на гашетку. Пули вспенили воду, казалось, прошили отважного пловца. Все прильнули к оптике, словно забыли о том, что идут на опасный таран с грозной «Стальной акулой».

— И что? — удивился командир. — Немец-то жив-здоров? О-хо-хо! Кулаком, паразит, грозит! Ай да молодец! Такого бы в свою команду принял. Эй, Гоша калуцкий, у тебя сегодня косоглазие? Столько патронов сжег — попасть по мишени не можешь.

Гоша извиняющимся тоном пробурчал:

— Мы на скорости, а его на волне качает… Еще попробую!

Пулеметы выпустили очередную порцию свинца, по металлу палубы вновь зацокали пустые гильзы. Казалось, вся команда, свободная от вахты, наблюдает за этим поединком: миноносец «Стремительный» против беззащитного человека.

Тра-та-та! Тра-та-та!

Пулеметчик Гоша был на хорошем счету, всегда стрелял точно. Но теперь он не мог поразить пловца, который продолжал отчаянно сопротивляться течению, не обращая внимания на обстрел.

Гоша выпустил еще две-три очереди, перекрестился и с ужасом прошептал:

— Да он просто от пуль заговоренный!

* * *

Расстояние до «Стальной акулы» сокращалось с каждым мгновением. Казалось, что теперь можно прочитать знаки отличия на кожаных куртках германских подводников.

Командир со спокойствием, которым так любят бравировать моряки в опасную минуту, негромко сказал в трубу:

— Сбросить обороты! Приготовились, тараним!..

Форштевень врезался в металлическое нутро «Стальной акулы». Раздался отвратительный скрежещущий звук. Удар был такой силы, что «Стремительный» пропорол лодку, загнул металлические листы наружной обшивки. «Стальная акула» стала стремительно забирать воду, на глазах погружаться в пучину, выпуская громадные, лопающиеся на поверхности пузыри.

Немецкие моряки полетели в воду. Одни тут же погибли от таранного удара, других засосала воронка пошедшей на дно субмарины. На поверхности остались двое — тот, кто первым прыгнул в воду, и еще один.

Итак, кровавая UN-17 существовать перестала.

К сожалению, с погибшего «Цесаревича Алексея» спасти уже никого не удалось.

* * *

«Стремительный» развернулся, лег на обратный курс — домой. Команда ликовала: победа была замечательной!

Шлапак снова подошел к командиру:

— Анатолий Петрович, ну как же без трофея? Нехорошо, право…

Командир, находившийся в приподнятом состоянии духа, ласково спросил:

— Серега, ты о чем?

— Хоть одного пленника следует домой доставить. Всегда так делается…

Михайлов вздохнул:

— Ты прав! Кто из них командир?

— Это неизвестно.

— Подымем хотя бы этого, который поближе, бултыхается слева по борту. Эй, Гоша, брось ему спасательный круг…

Через минуту-другую вытащили на борт мокрого, дрожавшего от холода немецкого моряка. Сбросили с германца мокрую одежду, завернули в простыни и хотели вести к доктору, но немец упирался, брыкался, что-то лепетал на своем языке.

Шлапак зачем-то орал пленнику на ухо:

— Где твой командир? Где есть судовой документ? Ферштеен? До-ку-мент!

Пленник показал рукой вниз, издал звук:

— Буль-буль! — Затем тянул руку к горизонту, трясся всем телом от холода и что-то пытался объяснить.

Михайлов удивился:

— О чем он хлопочет?

Шлапак, знавший какие-то слова по-немецки, пожал плечами:

— Говорит, что он — командир торпедного отсека Георг Лутц. И просит, чтобы спасли какого-то графа. Это, кажется, тот, кто первым спрыгнул в воду. Анатолий Петрович, ну, который от пуль заговоренный. Может, и впрямь у него судовой журнал?

— Разве он еще живой? Он в ледяной воде почти час мерзнет.

— Посмотрите, Анатолий Петрович! Во-он по левому борту, кабельтовых полтора отсюда, уцепился за спасательный круг! Вот, паразит, живучий! Его относит быстро…

Михайлов согласился:

— Да, кажется, еще барахтается, просто чудеса! Ты, Серега, прав, такого надо на борт поднять, достоин. Тем более немецкого графа. Подойдем к нему поближе. — В переговорную трубу: — Малый вперед. Приготовить штормтрап. А этого, — кивнул на Георга, — к доктору Рошковскому.

Миноносец начал маневр.

Профессор Рошковскии

Команда высыпала на палубу, с удивлением и восторгом наблюдая, как «немецкого графа» поднимают на палубу. Он оказался очень тяжелым. Весело поругиваясь, матросы, тем не менее, справились.

Спасенный так вцепился в пробковый круг, что его с трудом вырвали из закоченевших рук богатыря. Вода ручейками стекала с одежды графа, скапливалась под ним лужей. Спасенный возвышался горой над окружающими, был он необыкновенно широкоплеч, и даже долгая ледяная ванна не мешала стоять прямо, как на параде. Ради истины, впрочем, заметим, что спасенного слегка покачивало. К нему с двух сторон бросились было матросы, дабы поддержать, но богатырь оттолкнул их от себя.

Богатырь вдруг округлил глаза и сердито зыркнул на командира.

Михайлов удивленно произнес:

— Ишь, немец-то характерный! Мы его спасли, а он на нас зверем косится. Ну порода! Сразу видно — граф!

Богатырь сбросил с себя на палубу сырую кожаную куртку, шапку.

Шлапак жадным взором глядел на богатыря, с удивлением покачал головой:

— Как он похож на графа Соколова… Поразительно!

— Кстати, судовые документы не у этого ли немца? Посмотри, Гоша!

Пулеметчик шагнул к богатырю, протянул руки, чтобы обшарить, как тот вдруг, слегка колеблясь телом, на чистом русском языке рявкнул:

— Это ты, сукин сын, мать вашу, поливал меня из турели?

Потрясение было всеобщим. Гоша, недоуменно тараща глаза на неубиваемого пловца, в замешательстве промямлил:

— Я стрелял… А что?

— А то! — И богатырь вдруг облапил ручищами пулеметчика, словно пушинку, оторвал его от палубы. Все в ужасе застыли. Соколов размахнулся и швырнул Гошу за борт, только в воздухе ноги мелькнули. Гоша испустил леденящий душу крик:

— A-а, тону! По-мо-гите! — И свинцовая вода сомкнулась над его головой.

Богатырь грудью пошел на толпу, остановил страшный взгляд на Михайлове, прорычал:

— Спрашиваю: кто командир? Ты?

Михайлов неожиданно заробел, ничего не ответил.

На всех словно накатил столбняк. Вдруг Шлапак заорал:

— Братцы, узнал! Это сам граф Соколов, который гений сыска! Здравствуй, дорогой Аполлинарий Николаевич! Не швыряй командира в море, он родине еще нужен.

В это время Гоша выплыл на поверхность, стал подавать голос:

— Спа-си-те! Замерзаю!

Бросили пробковый круг, привязанный к веревке, и пулеметчика выволокли на борт. Он чихал, кашлял, трясся всем телом.

Михайлов успел прийти в себя. Он подчеркнуто спокойным, металлическим голосом сказал в переговорную трубу:

— Профессор Рошковский, будьте любезны, поднимитесь на палубу, тут два пациента вас дожидаются. Виктор Михайлович, меня беспокоит особенно один, он жаждет всю команду вышвырнуть за борт.

Явился судовой доктор — двухметровый Рошковский, любимый ученик знаменитого Склифосовского. До войны Рошковский был профессором Московского университета.

Красавец мужчина, весельчак, гурман, гулена, широкая натура, любимец дам и вообще прекрасный человек — таким знали современники этого доктора. Авторитет профессора был великим, его имя гремело на всю Россию, и даже государь через своего лечащего врача Боткина несколько раз лично просил Рошковского прибыть к нему для консультирования.

Рошковский призыву не подлежал. Однако он добился направления его на флот. Теперь талантливый доктор лечил все болезни — от простуды до зубного нытья, и все у него выходило здорово. Командир к Рошковскому всегда обращался с неуставным уважительным «профессор».

— Господин профессор, Виктор Михайлович, вы такой человеческий экземпляр когда-нибудь видели? — Он кивнул на Соколова.

Рошковский с большим интересом уставился на гения сыска, фыркнул:

— Да он здоровее всех нас! Его надо напоить горячим морсом и уложить спать, и этот богатырь доживет до ста лет. А этого, — ткнул пальцем на лежавшего на палубе и отчаянно стонавшего Гошу, — энергично разотрите простынями и ко мне в лазарет — срочно. Парень в тяжелом шоковом состоянии.

Исторический факт — для размышления медиков: Соколов ничего себе не отморозил и не простудил, а после теплой ванны и обильного питья горячего морса с медом беспробудно спал почти сутки[1].

Зато калуцкий Гоша месяц провалялся с воспалением легких.

Разгул черни

Когда Соколов, прекрасно выспавшийся, голодный, как смоленский волк, на другой день появился на ужин в кают-компании, он тут же был окружен офицерами.

Жарко обсуждали последние события. Печалились по поводу гибели «Цесаревича Алексея», торжествовали победу над «Стальной акулой» и горячо поздравляли Соколова со славной победой. И без конца сыпались вопросы: как попал на борт субмарины, что произошло на ее борту, почему гений сыска оказался в воде?

Соколов о своем подвиге много не распространялся. Его больше интересовало другое.

— Как поживает государь и его августейшая семья?

Серега Шлапак вмиг погрустнел:

— Плохие дела! Государь и его семья находятся под арестом, встречаться друг с другом могут только в присутствии тюремщиков, разговаривать обязали их исключительно по-русски.

Соколов сжал кулаки:

— Какие негодяи! Ух, эта распоясавшаяся чернь!

Командир Михайлов добавил:

— Наши милые соотечественники словно обезумели. Государя предали все: министры, чиновники, помещики, рабочие. Его всячески норовят унизить. В Царском Селе с благословения властей устроили массовый погром: пьяные солдаты бесчинствовали, грабили магазины, открыли стрельбу — друг в друга. Несколько человек были убиты. Этих погромщиков выдали за «жертв самодержавия». Устроили шествие с красными тряпками, с гневными речами против «проклятого царизма». Гробы кощунственно закопали перед окнами Александровского дворца, как раз напротив кабинета императрицы. Страшно сказать, Аполлинарий Николаевич, некогда гордая и великая Россия разваливается на глазах.

У Соколова на скулах заиграли желваки.

— Лучше бы мне погибнуть, чем знать, что отечество идет ко дну. Как это произошло? Кто виноват? Ведь до нашей победы в войне оставался один шаг. Подлые шпионы лишили Россию плодов этой виктории, наплевали на память тех, кто ради России проливал свою кровь.

Михайлов задумчиво покачал головой:

— И как трагически был прав Григорий Распутин, предсказавший крушение трона в случае своей смерти…

Все подавленно молчали.

Соколов горько выдохнул:

— Велика Россия, а спросить не с кого. Мудра Россия, а наших глупостей на все земли хватит.

Рошковский, наливая в бокал вино, задумчиво произнес:

— Помните, в двенадцатом году Кутузов говорил: «Потеря Москвы не есть потеря России»? Так и теперь скажем: «Потеря монархии не есть потеря великой России». А нынешний разгул черни — болезнь страшная, тяжелая, отвратительная, но преодолимая. Пьем за выздоровление нашего отечества.

Потом пришла очередь Соколова. Он поднялся с бокалом, помолчал, словно обдумывая что-то самое важное, и своим басистым голосом с твердой уверенностью произнес:

— Друзья, верю, Россия не может погибнуть оттого, что кучка жуликов и аферистов захватила власть. Чует сердце, многие беды и испытания нас ожидают впереди, но придет светлый день, когда Россия, увлекаемая доблестным и мудрым вождем, поднимется в новой, небывалой силе, и весь мир затрепещет при этом грандиозном воскрешении. Пьем, друзья, за наше великое отечество, за его великое будущее. Ура!

Миноносец «Стремительный» несся к родным берегам. Рошковский и Соколов подружились и досуг проводили за прекрасными грузинскими винами, любителями которых были оба, и за бесконечными разговорами.

Эпилог

В октябре — ноябре 1917 года при неограниченной материальной поддержке Германии власть в России захватил В.И. Ульянов-Ленин, возглавлявший малочисленную партию большевиков. Дальше происходило то, что похоже на скверный анекдот. 3 марта 1918 года Ленин капитулировал перед Германией, которая уже находилась в агонизирующем состоянии. Тем не менее Ленин передал Германии Польшу, Прибалтику, громадные территории Белоруссии и Закавказья, а также шесть миллиардов (!) марок золотом. Но эти вливания уже не могли помочь кайзеру.

В ноябре того же восемнадцатого года Германия признала свое поражение. Ее сателлиты — Турция, Болгария, Австро-Венгрия — тоже были разгромлены коалицией. Все плоды победы достались бывшим союзникам России.

Георг Лутц еще крепче сдружился с Соколовым. Именно от него, еще находясь на борту «Стремительного», Георг узнал всю правду о диверсии на «Стальной акуле». Георг Лутц вернулся на родину, в Германию, в мае 1918 года. В морском ведомстве он поведал историю гибели знаменитой субмарины и ее команды.

В свою очередь, принц Генрих сделал заявление журналисту, который брал у него интервью: «Русский граф Соколов в свое время спас мне жизнь, и я умею ценить доблесть и мужество даже у врагов. Хотя, признаюсь, русский характер мне непонятен. Как можно идти на смертельный риск ради слова, данного несуществующему императору и ради несуществующей империи? Уму непостижимо. Но, повторяю, для меня граф Соколов — это выдающийся воин и человек. Такими, Бог даст, люди станут лет через сто или двести».

Строительство девяти грозных подводных лодок серии U-142 — U-150, как написано в справочниках, немцы «не закончили». Не гибель ли «Стальной акулы» тому причиной?

Что касается графа Соколова и его нового друга Рошковского, то их ожидали потрясающие приключения. Об этом читайте в моем историческом романе «Царские сокровища».

Примечания

1

Пример доблестного А.Н. Соколова, вероятно, вдохновил ученых. Московский центр «Адаптация человека в экстремальных условиях волной среды» и его президент Владимир Лютов много лет на практике исследуют проблему выживания после крушений или стихийных бедствий тех, кто длительное время находился в холодной воле (2–4 градуса). Участники опытной группы совершали в деляной воле эстафетные заплывы через озеро Байкал (45 км за 17 часов), через Берингов пролив (42 км за 14 часов) и многие другие эксперименты. По мнению В.А. Лютова, обнаженный человек может продержаться в воле при температуре до 5 градусов не менее 2,5 часа, в олежле — до 5 часов, «хотя пределы выносливости организма еще не изучены». Проблемами длительного воздействия холодной волы на организм человека и выживания в ней также занимаются и зарубежные исследователи — профессор У.Р. Китинг (Лондонский университет), доктор П. Хуттанен из Финляндии и другие. Так что часовое пребывание в деляной воле мужественного А.Н. Соколова вовсе не является чудом.

(обратно)

Оглавление

Книга первая Агентурное имя

  Тайна государя

    Линия судьбы

    Озарение

    Дипломатические хитрости

    Неосторожное обещание

    Царская честь

    Хищница

    Смелый план

    Предвестник окаянных дней

    Шатание

    Рождество в Царском Селе

    Будильник

    Отчаянный шаг

    «Рубидор»

    Лунный свет

    Ошеломляющее известие

    «Кукушка»

    Бдительный Нестеров

    Бриллиант в каблуке

    Рекомендатель

  Женское томление

    Приятная гостья

    В бегах

    Ужин по-русски

    Знаменитый гость

    Меткий стрелок

    Размолвка

    Цыгане из Курска

    Изменение маршрута

    Долгий взгляд

  Прощай, любимый город

    Веселая поездка

    Солдатская доля

    Очередь на фронт

    Сергей Шлапак

    Боевая командировка

    Сюрприз судьбы

    Приятное соседство

    Жизненное пространство

    Рядовой Факторович

    Головка сахара

    Жареный петух

  Полет в ночи

    Свежий ветер

    Плохое воспитание

    Трофейный чайник

    Заячий крик

    Бегство

    Третий лишний

    Покуситель

  Железный человек

    Каторжник, друг Каляева

    Плоды воспитания

    Карьера доносчика

    Крушение

    Страшный замысел

    Газетная сенсация

    Покушение

    Возмездие

    Генеральное направление

    Ключи от сердца

    Душевный разговор

    Наваристые щи

    Унизительная цена

    С легким паром!

    Потроха для волков

    Элементы

    Ловушка

  Ночная гостья

    Триумфатор

    Зверский аппетит

    Секрет открытых дверей

    Золотые монеты

    Прижигание

    Допрос

    История села Пеструхино

    Фальшивые документы

    Полезные знакомства

    Смазливая Фроська

    Любовное томление

  У самовара

    Срочная телеграмма

    Счастливая новость

    Ошибка зрения

    Бабья радость

  Последняя пуля

    Бегство

    По долгу службы

    Рецидивист

    Воинственный Кузя

    Бешеная гонка

    Погоня

    Подвиг разведчика

    Белый саван

Книга вторая Сети шпионажа

  «Германия — превыше всего!»

    Агония

    Последняя черта

    Палка в колесо

    Приятное знакомство

    Сюрприз

    Прощай, родимый Берег!

    Первая жертва

    Военная хитрость

    Человек с ружьем

    Дерзкий маневр

    Народный кумир

    Бегство

    Запоздалое сожаление

    Огненный шатер

    Здоровый дух

  Способ Иоанна Васильевича

    Матерые генералы

    Арест

    Сладкие грезы

    Странный допрос

    Сомневающийся Шульц

    Старый знакомый

    Предательство

    Тюремная наседка

    Ошибка провокатора

    Остроумный Клюге

    Важное задание

    Высокое доверие

    Трудная задача

    Канун трагедии

    Слезы наследника

  Секреты женской души

    На берегах Сены

    Под бой часов

    Череп Черного Жака

    Ателье Шнейдера

    Полезное знакомство

    Парижская Лаура

    Букет на память

    Паутина обольщения

    Путеводитель предупреждает…

    Короткое счастье

    Мужская устремленность

    Заговор

  Камера № 401

    Тюремный напор

    Королевская роскошь

    Копченые угри

    Смерть Циммерману!

    Царственный узник

    Футбольный пас

    Прощальный поцелуй

    Восторг любви

    Бриллиант на прощание

  Бегство наследного принца

    Ненужные свидетели

    Проверки на дорогах

    Майор де Ренье

    Гонки

  В черной пустоте

    «Фарман» над облаками

    Точка возврата

    Железный крест

    Обратный путь

    Крушение империи

    Исполнение желания

    Буйный темперамент

Книга третья «Стальная акула»

  Герой фатерланда

    Капрал Адольф Гитлер

    Трудное детство

    Озарение

    Ядовитые семена

    Предательство

    Подозрительная просьба

    UN-17

    Негостеприимный фон Шпелинг

    Потасовка

    Политические разногласия

    Нутро хищницы

    Дурные вести

    Варвары

    Бегство

  Боевой курс

    Деликатное поручение

    БЗО

    Глубинная атака

    Жертва

    Хох Германия!

    Агония

    Стальной гроб

    Огненный миг

    Разоблачение

    Приговор

    Офицерская честь

  Несгибаемый граф

    Ледяная купель

    Родные мотивы

    Заговоренный

    Профессор Рошковскии

    Разгул черни

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg