«Парк Горького»

Парк Горького (fb2) - Парк Горького [litres] (Иван Опалин - 4) 1706K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерия Вербинина

Валерия Вербинина Парк Горького

© Вербинина В., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Данный роман является вымыслом. Любое сходство с реальными людьми или событиями непреднамеренно и случайно.

Глава 1. Знакомство

Розовые лица. Рево́львер     желт. Моя     милиция Меня бережет. В. Маяковский, «Хорошо!»

Новичок выглядел нелепо. Его серая рубаха явно была рассчитана на кого-то ниже ростом и вдобавок наделенного не такими длинными руками, так что манжеты оказались значительно выше запястья, швы врезались в подмышки, а на груди ткань слишком тесно прилегала к телу. Брюки тоже подкачали – их шили на куда более упитанного мужчину, и нынешний их стройный обладатель в них попросту тонул. Потертый коричневый ремень, которым он был перетянут, не слишком спасал положение. Из-под темной фуражки с зелеными кантами лихо торчали непокорные темные волосы, которые, похоже, давно не стригли. На воротнике рубахи красовались зеленые петлицы, и человек, сидящий в кабинете, уставился на них с некоторым изумлением.

– Товарищ Опалин, – с широкой улыбкой выпалил нескладно одетый малый, обращаясь к сидящему за столом, – вот… так сказать… прибыл в ваше распоряжение… Я Юра Казачинский.

И, вспомнив что-то, он залез в один нагрудный карман, потом в другой, после чего стал рыться в кармане брюк. Не переставая улыбаться, Юра достал какую-то сложенную бумагу, напечатанную на машинке и снабженную несколькими подписями, развернул ее и положил на стол перед собеседником.

– Рад знакомству, Иван Георгиевич, – прибавил Казачинский все с той же открытой подкупающей улыбкой.

Следует, впрочем, отметить одну странную и даже настораживающую деталь – чем шире он улыбался, тем мрачнее становился немолодой человек, сидящий за столом. Услышав отчество, он едва заметно поморщился. Глуховатым баском поправил:

– Григорьевич, – и стал растирать висок, словно тот почему-то вдруг заныл. – Вы, простите, к нам в угрозыск по комсомольской линии попали?

– Н-нет, – после легкой заминки ответил Юра, перестав улыбаться. – Я… э…

Дверь без стука распахнулась, и в кабинет вошел молодой брюнет в штатском, коротко стриженный и со шрамом на виске. Из угла его рта свисала папироса. Походка стремительная, шаги твердые, взгляд в какие-то ничтожные доли секунды взвесил, оценил, рассмотрел незнакомца – и, похоже, вынес ему окончательный вердикт, не подлежащий обжалованию.

– Товарищ Опалин, – сказал немолодой подчеркнуто официальным голосом, поднимаясь с места и обмениваясь с вновь прибывшим крепким рукопожатием, – вот, полюбуйтесь. Подкрепление нам прислали – опять. Печется о нас начальство…

В последнюю фразу, вроде бы невинную по форме, он ухитрился вложить столько ядовитого сарказма, что Казачинский даже растерялся. Немолодой передал Опалину бумагу, которую тот тщательно прочитал, изредка бросая не слишком приветливые взгляды на нелепую фигуру нового сотрудника.

«Да он ненамного старше меня… – сообразил Юра, таращась на своего будущего непосредственного начальника. – Конечно, лет двадцать пять ему… ну, или двадцать семь… А старик тогда кто?»

Хотя стояло лето и в кабинете было жарко, «старик» – которому на вид казалось чуть больше сорока – был застегнут на все пуговицы. Его серая фуражка с красным кантом лежала на столе, и, покосившись на нее, Казачинский машинально отметил, что она не слишком похожа на ту, которую ему не далее как вчера выдали на складе.

– Где Яша? – спросил Опалин, обращаясь исключительно к старику и напрочь игнорируя нового сотрудника.

– Дома.

– Дома? – Опалин неодобрительно вздернул ломаные брови, его шрам шевельнулся.

– Мать его звонила, сказала, он отлеживается после вчерашнего. Сегодня не придет.

– Прекрасно, просто замечательно, – свирепо одобрил Опалин, – конечно, угрозыск – это такое место, куда каждый приходит, когда хочет. Подумаешь, работа! Подумаешь, дело надо делать! – Он бросил бумагу на второй стол, стоящий в кабинете, круто повернулся к Казачинскому, вытащил изо рта папиросу и повысил голос. – А всего-то увидел труп человека, которому перерезали горло. Надеюсь, вы не собираетесь падать в обморок, если нам попадется зарезанный?

– Ну, я… – пробормотал Юра, лихорадочно ломая голову, как себя вести и что вообще сказать, чтобы не восстановить против себя вспыльчивого и непредсказуемого собеседника.

– Почему петлицы зеленые? – требовательно спросил Опалин, кивая на его воротник.

– Я… Мне такую форму выдали. Сказали, другой нет…

Иван смерил своего нового подчиненного хмурым взглядом.

– Сто лет уже не носят зеленые петлицы, – проворчал он, остывая. – И фуражку такую – тоже… Черт знает что!

Не зная, что делать, Казачинский поспешно снял фуражку – и тут же позорным образом выронил, после чего ему пришлось нагибаться и подбирать ее с пола. Пока он проделывал все эти манипуляции, его коллеги обменялись взглядами, которые были куда красноречивее любых слов. Взгляд Опалина выражал искреннее недоумение, что этот недотепа собирается делать у них в угрозыске; взгляд старика был полон сочувствия и призывал набраться терпения. Сделав раздраженный жест, Иван сунул в рот папиросу, заложил руки в карманы, подошел к окну и стал к собеседникам спиной.

– Скажи, чем ты вообще занимался до того, как к нам попал? – дружелюбно спросил старик у Казачинского.

– Ну, много чем, – оживился Юра.

– Школу-то хоть окончил?

– Да. Семилетку.

– А после школы что?

– Работал.

– Где?

– Да по-разному. И на заводе, и на зубного техника учился, и лошадей, бывало, объезжал.

– Лошадей? – уже безнадежно спросил старик.

– Ну… да. А еще в кино трюки делал. Я трюкач.

– А почему не актер? Внешность у тебя вроде подходящая, – хмыкнул собеседник.

Юра насупился. Нет, к своей внешности этот красивый брюнет с ямочкой на подбородке не имел никаких претензий. Но…

– Да пробовал я поступить в актерский техникум, – признался он в порыве откровенности. – И меня даже хвалили… Но потом экзаменатор мне говорит – молодой человек, я, конечно, могу вас взять, но подумайте сами: кого вы будете играть? Эпоха, говорит, требует пролетарских типажей, а какой из вас пролетарий? – Казачинский конфузливо хихикнул. – Смешно, да? У меня в роду все крестьяне да рабочие, а мне говорят – не похож я на пролетария. А для белогвардейцев и всякой такой нечисти, сказал мне экзаменатор, у вас лицо слишком положительное…

– Положительное, значит? – вздохнул старик.

– Ага, – подтвердил Юра, лучась улыбкой.

Судя по всему, собеседник Казачинского собирался продолжить свой допрос, но тут, к счастью, их прервал телефонный звонок. Стоящий на столе Опалина аппарат разразился сиплым треском, и – Юра так и не понял, как именно это случилось, но уже в следующее мгновение Иван оказался возле телефона, хотя только что стоял у окна в другом конце кабинета.

– Уполномоченный Опалин слушает. Да… хорошо… понял.

Он повесил трубку и повернулся к остальным.

– С оружием дело иметь приходилось? – спросил Иван у Казачинского.

– Нет, Иван Георгиевич, – пробормотал тот.

– Григорьевич, – сухо поправил его Опалин, и Юра с опозданием сообразил, что сегодня уже не первый раз путает отчество собеседника.

Все было ему внове, все казалось загадочным, странным и необычным, и больше всего – люди, с которыми он столкнулся в кабинете знаменитого здания на Петровке. Они были такие же, как все, и в то же время чувствовалось в них что-то, что отличало их от обыкновенных граждан, которые ходили по улице и не имели допуска в этот приземистый дом в три этажа, считая и цокольный. «Смотрит, а глаза как… забыл… ну, лучи, которые видят человека насквозь… Рентген, во! Или я придумываю, потому что нервничаю? Да нет, ничего я не придумываю…»

– На оружие и кобуру нужно отдельное разрешение, – негромко напомнил старик.

– Ладно, – сказал Иван, – с этим мы потом разберемся… Все равно, пока стрелять не научишься, оружия я тебе не дам. Поехали.

– Куда? – вырвалось у Казачинского. Он прикусил язык, но было уже поздно.

– Как куда? На выезд. Убийство у нас. – Опалин одним движением расплющил окурок папиросы в пепельнице. – Ты же не думал, я надеюсь, что мы тут в бирюльки играем? – Юра молча потряс головой, машинально комкая в руках фуражку. Он чувствовал себя донельзя глупо и с отчаянием думал, что никогда не станет в кругу этих решительных, бесстрашных, проницательных людей своим. – Нет? Ну и хорошо. Петрович, зови наших. Кто сегодня шофер – Харулин? Это хорошо: он вмиг нас домчит!

Глава 2. Коллеги

Легковые автомобили и мотоциклы при движении по городу должны быть снабжены двумя номерными знаками, а также сигнальным аппаратом, подающим явственно слышные сигналы. Предельная скорость не должна превышать 25 километров в час.

«Правила движения по городу Москве», 1927

В сущности, все оказалось не так страшно.

Группа, выехавшая на место преступления, состояла из пяти человек, если не считать шофера. В нее входили Опалин, старик, которого, как оказалось, звали Карпом Петровичем Логиновым, фотограф Спиридонов с громоздким фотоаппаратом на сложенном штативе, судмедэксперт Владимир Митрофанович Шаповалов и, собственно, сам Казачинский.

Его немного разочаровало, что им выделили не новенький автобус, а обычную старую машину, и вдобавок ко всему – открытую, что при переменчивости московской погоды представляло немалые неудобства. Но июльское солнце светило ярко, ветер бил в лицо, и Юра повеселел. Он решил, что ехать в машине, пусть и толкаясь локтями на тесном сиденье, было даже лучше, чем задыхаться от жары в просторном автобусе.

Подробности его биографии недолго были секретом для окружающих, и едва машина выехала за ворота, к Казачинскому как-то сама собой прилепилась кличка «трюкач».

– А ты в «Чапаеве»[1] снимался? – спросил Спиридонов, щуря свои маленькие, но необыкновенно внимательные глаза.

Юра признался, что нет, не снимался, но знает ребят, которые там были заняты в массовке.

– Слушай, трюкач, а ты к нам надолго или так? – спросил Шаповалов.

– Как получится, – уклончиво ответил Юра. Он увидел устремленные на него взгляды, в которых читалось что угодно, кроме одобрения, и тотчас пожалел о своей уклончивости, но было уже поздно.

– Ты, главное, в обморок при виде крови не падай, – добродушно посоветовал Шаповалов, блестя очками. – А то мне приходится бросать труп и оказывать помощь сотруднику. На что это похоже?

Все заулыбались.

– А что, труп претензии какие-то предъявляет? – выпалил Казачинский, и его импровизированная шутка, отдающая черным юмором, немного разрядила обстановку. Сидящие в машине засмеялись.

– Форма у тебя, конечно, это что-то, – заметил Спиридонов, разглядывая устаревшие петлицы на воротнике Казачинского. – Надули они тебя на складе. Знаешь что, ты лучше в штатском пока ходи – у Вани в группе это разрешается. Вот если начальство пожалует – не наше, а откуда-нибудь сверху, – тогда да, могут быть неприятности. Хотя ты всегда можешь сослаться на то, что только что поступил в угрозыск.

Казачинский слушал и кивал. Значит, для них человек со шрамом был просто Ваня. Старик, как он успел заметить, фигурировал в дружеских разговорах как Петрович, но как-то подспудно ощущалось, что Ване оказывают больше уважения и к нему обращаются с большим почтением. «Такой жуткий шрам, – думал Казачинский, поглядывая на рубец возле виска Опалина, – конечно, достался ему в каком-то деле… Наверное, чуть не убили его. Опасная у них работа… Но я ведь знал, на что иду. Знал? И в любом случае…»

– Ваня, а это правда, что у нас звания введут, как в Красной армии? – спросил Логинов у Опалина.

– Кто сказал? – Иван нахмурился.

– Да слухи ходят.

– Ну раз Петрович говорит, значит, дело верное, – засмеялся фотограф.

– Захотят и введут, нас не спросят, – усмехнулся Опалин. – И будем все капитаны и лейтенанты. – Возвращение к системе званий расценивалось современниками неоднозначно; многим казалось, что это шаг назад, который не может принести ничего хорошего.

– Не-не, я меньше чем на полковника не согласен, – встрепенулся Шаповалов.

Он был молодой – чуть старше тридцати – жизнерадостный круглолицый весельчак, и ничто в его манерах не напоминало о его непростой профессии.

– Мы тебя генералом сделаем, – пообещал Петрович, ухмыляясь. – Генерал Шаповалов, на которого никогда не жаловались пациенты…

– Ха-ха-ха!

– Генерал с собственным кладбищем! Чего не о каждом можно сказать! – с пафосом объявил Спиридонов.

– Да, это признак настоящего генерала, – заметил Опалин, улыбаясь.

– Заслужил, товарищи! Заслужил! Днем и ночью трудился без устали! – прокричал Шаповалов, важно поднимая указательный палец, и все захохотали так, что на них стали оглядываться из соседних машин.

Голова у Казачинского шла кругом. «Ведь где-то убили человека. Может быть, тело еще не остыло… а мы едем туда – и смеемся. – В тесной гимнастерке было жарко, лучи солнца слепили, он надел фуражку, которую держал на коленях, и поправил козырек. – Но, с другой стороны, солнце ведь светит, несмотря на то, что кто-то умер. И жизнь как-то продолжается…»

Пока они стояли на перекрестке, общий разговор принял совсем неожиданное направление. Кто-то упомянул Ромена Роллана, который как раз в эти дни гостил в Советском Союзе, и выяснилось, что Петрович и доктор читали его книги и имели о них собственное мнение, отличающееся от газетных панегириков.

– Неплохо пишет, – сказал Шаповалов. – Но – французисто.

– Это как? – спросил Опалин с любопытством.

– Ну, понимаешь, человек старается, и вроде бы герои у него есть, и события разные он умеет подать, а глубины нет. Вроде как тебе обещали описать море, а присмотришься – это не море, а лужа.

– Нет, – решительно объявил Петрович, – ты не прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но море – не его тема. У него цель другая. Кто-то описывает море, а кто-то – парус.

– А еще кто-то – ракушку на берегу. А если мне неинтересны ракушки? И вообще, все французские писатели одинаковые: блеска много, а копнешь – кроме него, ничего-то и нету. Куда им до наших…

– Угу, до Алексея Максимыча, например, – ехидно ввернул фотограф.

– Я не о современных. Впрочем, я ничего против Горького не имею…

От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал – может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой – настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини[2] и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального таланта и масштаба раздуваемой вокруг Горького шумихи уже тогда бросалось в глаза и не на шутку задевало тех, кто любил и ценил настоящую литературу. В сущности, он был хитрый мужик, который сидел на одной лавочке с Толстым и Чеховым и сначала, при царском режиме, умело эксплуатировал свой образ человека из народа и гонимого борца за справедливость, а после революции благосклонно внимал всем преувеличенным хвалам в свой адрес. Распознать его человеческое лицо под масками, которые он носил и исподволь навязывал окружающим, было нелегко, потому что весь он, начиная с хлесткого псевдонима, состоял из эффектов, из игры, то тонкой, то топорной, одним словом – из мнимостей. Как колобок, он долгое время ускользал от всех и свои выдуманные или истинные неприятности всегда оборачивал в свою пользу, что является признаком манипулятора высочайшей пробы, но – как и в сказке – однажды неминуемо должен был нарваться на лису или, вернее, на лиса, который таких манипуляторов заглатывал пачками. Внешне, впрочем, все выглядело вполне пристойно: товарищ Горький больше не мог лечить свой туберкулез на фашистском Капри и вернулся в СССР, где ему создали наилучшие условия для работы – оттяпали прекрасный особняк Рябушинского у учреждения, которое порядочно его загадило, сделали ремонт, завезли мебель, приставили секретарей – ну и охрану, само собой, потому что писателя обидеть может каждый, а ему этого вовсе не нужно. И сейчас, летом 1935 года, Горький продолжал сочинять «Жизнь Клима Самгина» – последний роман, который подводил под его творчеством черту, роман многословный, обширный – и слишком умственный для настоящего произведения искусства; роман, в котором вроде бы есть все и в то же время чего-то мучительно не хватает.

– Приехали! – крикнул Харулин.

Он затормозил так резко, что сотрудников отбросило назад на сиденья, а Спиридонов едва не уронил фотоаппарат, хоть и держал его всю дорогу бережно, как новоиспеченный папаша – своего младенца.

Весельчак Шаповалов выругался столь заковыристо, словно являлся человеком, который в жизни не прочел ни единой книги и все свободное время проводил в бандитских притонах. Казачинскому было не привыкать к нецензурной брани, но тут он, надо признаться, малость опешил. По его мысли, шофер ни в чем не был виноват – какой-то человек кинулся наперерез их автомобилю, и если бы Харулин не затормозил, то сбил бы его.

Меж тем незнакомец подскочил к их машине и, хотя его никто об этом не просил, стал судорожно дергать ручку дверцы, которую в конце концов сумел-таки открыть.

– Иван Григорьевич, – взволнованно выпалил он, – я от дежурного узнал, куда вы направляетесь… какая удача, что я живу неподалеку! Тело в переулке, я не стал к нему подходить, там милиционер, ну и дворник с ним… Я тут кое с кем уже успел потолковать, убитую уже узнали, проблем с опознанием у вас не будет…

– Яша, – сказал Опалин после паузы, – ты же вроде дома должен быть, нет?

Незнакомец засопел, оставил ручку в покое и стал наливаться розовой краской. На вид ему было лет двадцать. Невысокий, тщедушный, черные волосы вьются мелким бесом, на длинном тонком носу с горбинкой – очки, из-под которых блестят умные, пытливые темные глаза. Тонкая шея с выпирающим кадыком, рот, пожалуй, крупноват и уши торчат, как у школьника. Впрочем, сейчас он и в самом деле чем-то напоминал школьника, который наткнулся на строгого учителя. На лацкане ладно скроенного светло-серого пиджака Яши пламенел комсомольский значок.

– Иван Григорьевич, честное комсомольское, вчерашнее не повторится… Я с непривычки… и эта рана у него на горле, как второй рот… – Яша содрогнулся при одном воспоминании о вчерашнем убитом. – Не могу же я сидеть дома, когда вы работаете… А что это за товарищ? – спросил он, кивая на Казачинского, и уставился на Юру с нескрываемым подозрением.

– Укротитель диких животных, трюкач и зубной техник, – проворчал Спиридонов, выбираясь из автомобиля в обнимку с фотоаппаратом. – Все зубы выдрал, всех зверей укротил, в «Чапаеве» снялся, теперь вот подался в уголовный розыск.

Тот, о котором он говорил, открыл было рот, чтобы напомнить, что он не снимался в «Чапаеве» и не был укротителем диких зверей, но что-то – может быть, инстинкт – подсказало ему, что спорить бесполезно, и он предпочел просто улыбнуться.

– Юра Казачинский – Яша Кауфман, – коротко представил сотрудников друг другу Опалин. – Пошли, посмотрим, в чем там дело…

– А почему петлицы зеленые, а не синие? – заикнулся было Яша, от которого не укрылся несообразный наряд нового коллеги, но никто не стал ему отвечать. Казачинский воинственно поправил фуражку и двинулся следом за Опалиным.

Глава 3. Пропажа

Улик настоящих нет, а все какая-то философия…

А. Чехов, «Шведская спичка»

Она лежала возле стены, на боку, вытянув вперед одну руку, и если бы не странная застывшая поза – знак смерти, которая кладет конец всякому движению и ставит в жизни точку, – можно было бы подумать, что светловолосая девушка в темно-синем платье в мелкий цветочек просто потеряла сознание. Возле трупа переминались с ноги на ногу бородатый старик в дворницком фартуке и милиционер, крепко сбитый веснушчатый малый лет тридцати, который курил, пуская дым. Завидев Опалина, милиционер поспешно бросил папиросу и сделал шаг ему навстречу.

– Ларионов? – полувопросительно-полуутвердительно уронил Иван, поглядев ему в лицо. Милиционер, просияв, козырнул.

– Доброе утро, Иван Григорьич… Хотя какое оно доброе, конечно, – он оглянулся на труп и смущенно кашлянул.

– Ты окурок-то подбери, а то еще в улики попадет, объясняться придется, – негромко заметил Опалин. Ларионов поспешно нагнулся и, взяв окурок, отбросил его подальше. – Ну, что тут у нас?

Иван присел на корточки возле тела, поглядел на рану на груди – небольшое пулевое отверстие, из которого вытекло совсем немного крови. Это был один из тихих и ничем не примечательных полупереулков-полуподворотен, которые в изобилии водились в Москве до ее перепланировки. Издалека доносились шум большой улицы, гудение моторов и трамвайные звонки. Опалин поднял голову и обвел взглядом высокую обшарпанную стену, когда-то ограждавшую что-то вроде сада, старый сарай и пыльные липы с другой стороны и в конце переулка – глубокую лужу, в которой плескались воробьи. Время от времени кто-то из воробьев встряхивался и взлетал с задорным чириканьем.

– Застрелили, – сказал милиционер, зачем-то поясняя то, что и так было понятно. – Тело не трогал, осмотрелся на месте, подозрительных следов и оружия не заметил. Иных улик тоже не наблюдается…

– Шаповалов! – крикнул Опалин, поднимаясь на ноги.

Судмедэксперт подошел, наклонился над убитой. Фотограф тем временем устанавливал свой аппарат.

– Кто нашел тело? – спросил Иван.

– Дворник. – Милиционер указал на старика.

– Я ничего не трогал, – поспешно сказал тот. – Иду, гляжу – лежит и не шеволится. Подошел поближе – батюшки-светы! И вас сразу же вызвал. Мне неприятностей на надоть…

– Как зовут? – вмешался Петрович.

– Меня-то? – на всякий случай уточнил дворник. – Анисимов я, Макар Петрович. Сорок лет тут дворником служу. И при царе, и, значицца, без царя. – Он скромно кашлянул в кулак.

– Убитую знаете? – спросил Опалин.

– Как не знать, знаем, конечно. Зоя ее зовут. Зоя Ходоровская. Мы с ней в одном доме живем, – и он махнул рукой, указывая направление.

– Отчество Зои помните?

Дворник наморщил лоб.

– Васильевна, – сказал он наконец. – Да, точно. Васильевна.

– Раз уж вы жили с ней в одном доме, расскажите, что вы о ней знаете, – попросил Опалин, внимательно глядя на дворника. Тот задумчиво поскреб бороду.

– Ну… Хорошая девушка. Веселая, приветливая… То есть была, пока мать не умерла.

– Вот как? А мать у нее кто?

– Врать не буду, точно не знаю. Они вместе в этой… как ее… «Жиркости» работали. – «Жиркостью» назывался трест по производству косметики, который объединял несколько фабрик. – Пахло от них всегда приятно – одеколоны разные, мыло. А потом мать какой-то ржавой скрепкой укололась, ну, случайно. Внимания не обратила, а у нее заражение крови началось… В общем, померла она.

– А отец Зои чем занимается? – спросил Петрович.

– Чем он может заниматься? – пожал плечами дворник. – Умер он давно. Хворый он был, все на сердце жаловался. К врачам ходил, да только не помогли они ему. И главное, не от сердца умер, а от воспаления легких. Тогда зима суровая была…

– Братья-сестры у Зои есть? – поинтересовался Опалин.

– Нет. Она одна осталась.

– Поклонники?

– Были, – оживился Макар. – Она девушка видная, ну… Ходил к ней сначала один с фабрики, потом другой.

– А конкретнее?

– Вам имена нужны? Первого Васей звали, второго – Никитой. Да, верно: Никитой. Вася блондин, а Никита совсем даже наоборот. Он пиво уважает, ну а Вася больше водочку.

– Откуда такие сведения? – не удержался Казачинский.

– Так я слышал ее разговоры с ними, – ответил дворник, с недоумением косясь на его зеленые петлицы. – Ни-ни, не подслушивал, конечно, просто так получилось. Она с Васей из-за того и рассталась, что он излишне водочку уважает. Никита-то ей больше подходил, конечно.

– Ссорилась? – деловито спросил Петрович.

– Кто?

– Зоя с кем-нибудь из них ссорилась?

– Я не слышал. Не знаю.

– Ну а вообще? – спросил Опалин. – Может, она с кем-то ругалась? Или не поделила что-нибудь? Или кто-то ругался с ней? – добавил он, видя, как Макар морщит лоб. – Соседи, знакомые, не знаю, подруги какие-нибудь?

– Нет, – решительно ответил дворник после паузы и головой потряс. – Она приличная девушка была. Ее с матерью все уважали.

– Почему она оказалась здесь? – спросил Петрович, хмурясь. – Именно в этом месте?

Макар Анисимов поглядел на него с удивлением.

– Так это, она чуть ли не каждый день тут ходила. От дома до остановки трамвая – самый короткий путь. Ну или мимо аптеки идти, тоже быстро дойдешь. Кому как удобно…

– То есть она собиралась поехать на работу? – уточнил Опалин.

– Ну так.

– Без вещей, без документов? Платье-то без карманов.

Казачинский затрепетал от восторга. Вот, значит, как работают настоящие сыщики. Подбираются, задают вроде бы незначительные вопросы, прощупывают обстановку и хоп – документы-то где? А деньги? Не бесплатно же она на трамвае ездила…

– А ведь верно! – с удивлением воскликнул дворник. – То-то я думаю: чего-то не хватает… У нее же сумочка была. А сумочки-то и нет…

– Опишите, как сумочка выглядела, – велел Петрович.

– Как выглядела? Ну… черная, обыкновенная, сверху желтая защелка…

– Металлическая? – уточнил Опалин.

– Вот, вот!

– Сумочка какая по форме – круглая, квадратная?

– Длинная. Не круглая…

– На ремешке?

– Да.

– Ремешок короткий, длинный?

– Хороший такой, чтобы через плечо носить. Красивая сумочка была, я вам скажу. Так что, Зою из-за нее…

Милиционер, который изнывал от желания вставить слово, наконец учуял возможность – и вмешался.

– Ну, из-за нее или не из-за нее – товарищи из угрозыска разберутся… Ты ничего от нас не утаил?

– А что мне таить? – обиделся Макар. – Я человек маленький, что знаю – то и говорю. А чего не знаю, того уж, простите, не скажу…

– Володя! – окликнул Опалин судмедэксперта, и Шаповалов тотчас подошел к нему.

– Мертва около часа, – доложил врач, – убита практически в упор. На одежде вокруг раны частицы пороха… Но ты и сам наверняка заметил. Она шла, убийца двигался навстречу, выстрелил в нее, забрал сумочку и скрылся. Вот и все… – И он повторил, оглянувшись на тело: – Вот и все.

– Слышал ли кто-то выстрел, вот в чем вопрос, – буркнул Опалин. – Макар Петрович! Час назад или около того – вы не слышали какой-то странный шум? Похожий на выстрел?

Но Анисимов объявил, что он ничего такого не помнит, потому что возился дома с метлой, которую надо было починить, и окно у него выходит на другую сторону.

– Неужели действительно из-за сумочки? – пробормотал себе под нос Петрович, хмурясь. – Скажи, а что, Зоя носила при себе большие суммы денег? – спросил он у дворника, повышая голос.

– Да почем мне знать? – пожал тот плечами. – Странные вы вопросы задаете, молодые люди…

– Но кто-то же мог знать, – буркнул Опалин, насупившись. – Или…

– Тебя что-то смущает? – спросил Петрович без обиняков.

– Время. Если бы ее убили ночью…

Он оглянулся на воробьев, которые плескались в луже, и мрачно о чем-то задумался.

– О ночи и речи быть не может, – объявил Шаповалов. Он заложил руки за спину, вскинул подбородок и глазами сверкнул, как рассерженный кот.

– Володя, да разве я говорил, что сомневаюсь, – усмехнулся Опалин. И судмедэксперт сразу же успокоился, лицо его расслабилось.

В конце переулка показалась простоволосая женщина, увидела белую фигуру милиционера в суконном шлеме с красной звездой, группу людей возле тела, охнула и исчезла. Через минуту она вернулась с еще двумя, взволнованно толкуя о чем-то и размахивая руками, как мельница. Спутницы охали, ахали, ужасались и проявляли живейший интерес.

– Сюда нельзя! – на всякий случай прокричал Ларионов, приосанившись. – Тут место преступления… Нельзя, кому говорят! – прикрикнул милиционер, когда одна из женщин захотела подойти поближе.

– Не может быть, чтобы она ни с кем не ссорилась, – пробормотал Петрович, глядя на убитую. – У всякого живого человека есть враги. Да и у мертвых, бывает…

– Два поклонника, – напомнил фотограф со значением. Поглядывая на солнце, которому именно теперь взбрело в голову поиграть в прятки с немногими облаками, он готовился заснять тело.

– Поклонники? – рассеянно переспросил Опалин, который ходил вокруг тела, что-то изучал на асфальте, оглядывался и что-то прикидывал. – Да… конечно…

Казачинский почувствовал, что его дергают за рукав, и, обернувшись, увидел Яшу Кауфмана, о котором, по правде говоря, успел уже забыть.

– Крови много? – спросил Яша с мученическим видом.

– Да нет, – пожал плечами Казачинский. Его собеседник покосился в сторону трупа и на глазах стал бледнеть. Чертыхнувшись про себя, Юра подхватил своего незадачливого коллегу под локоть, оттащил его в сторону и встал так, чтобы заслонить от него убитую.

– Со мной все в порядке, – пробормотал Яша, снимая очки и нервным движением протирая их. – Я… я ничего. Все в порядке…

– Слушай, – не удержался Казачинский, – если ты вида крови боишься, что ты вообще делаешь в угрозыске?

– Ну не всем же так повезло, как тебе! – рассердился Яша, надевая очки и заправляя дужки за уши.

– Повезло? В чем?

– В том, что ты… А! – Яша безнадежно махнул рукой. – Скажи, только честно: ты ведь не снимался в «Чапаеве»?

– Нет, – признался Казачинский.

– Так я и знал! Я сразу же понял, что они шутят. Конечно, у тебя побольше опыта, чем у меня. – Юра открыл рот. – Но я исправлюсь! Я же понимаю, что выходит нелепо. Не должен сотрудник угрозыска бояться крови. Но пока – это сильнее меня. Не знаю как, почему, но едва вижу кровь, у меня в глазах темнеет, и вообще… – Он передернул плечами. – Скажи, я не кажусь тебе смешным? Только честно. Я считаю, что человек должен уметь преодолевать себя. Свои страхи. Мы живем в эпоху великих свершений, а между тем – нас тормозят такие глупости…

Он сыпал словами, лихорадочно перескакивая с предмета на предмет. Юра глядел на него с удивлением. Тень накрыла переулок, и вытянутая рука молодой женщины стала казаться неестественно белой. Спиридонов, устав ждать, когда солнце вернется, возился с магниевой вспышкой.

– Чего стоим? – сурово спросил Петрович, обращаясь к новичкам. – У нас еще прорва работы, между прочим. Осмотреть комнату убитой, допросить соседей… Яша! И ты, трюкач… Не отставать и никуда не встревать, ясно? Вы пока только учитесь…

– Ваня, я тебе больше не нужен? – спросил Шаповалов у Опалина. – Тогда я к Харулину.

Он удалился. Милиционер поглядел ему вслед и вздохнул.

– Пиво пить небось будут, – неизвестно кому меланхолически сообщил Ларионов. Он снял свой суконный шлем, вытер рукавом пот со лба и вернул головной убор на место.

Усилием воли отогнав соблазнительное видение, представшее перед его внутренним взором, – кружку прохладного пива, увенчанную толстой шапкой пены, – Казачинский двинулся следом за Опалиным. Яша семенил рядом, на ходу приноравливаясь к широким шагам своего нового товарища. Когда они покинули переулок, из-за облаков показалось солнце, и Спиридонов, не рассчитав момент, полыхнул вспышкой. Он сдавленно ругнулся, поняв, что пожег магний зря, и стал переустанавливать фотоаппарат, чтобы – как требовалось тогдашними правилами криминалистики – переснять труп с противоположной точки.

Глава 4. Рутина

Государственная кондитерская фабрика «Марат» производит высокого качества драже. Орех, бобы мокко, вишня, миндаль, грильяж в шоколаде. Халва шоколадная, ванильная, ореховая. Пектус прохладительный. Язычки, «октябрята», «морские камни», барбарис желейный.

Рекламное объявление

– Ах, какая неприятность, товарищи! Какая неприятность!

Управдом Петр Иванович Минускин не понравился Казачинскому сразу и бесповоротно. Этакий советский буржуа – в костюмчике, который шел ему как корове седло, и ботинках на толстой подошве. Сам весь округлый, плечи покатые, волос на голове три штуки, и из них две протянуты поперек ранней лысины в тщетной надежде хоть как-нибудь ее замаскировать. Физиономия лоснящаяся и хитрая, ни малейшего доверия не внушающая, интонации лизоблюдские, а в глубине глаз – тревога. Как бы чего не вышло – для Минускина, само собой; на остальных ему, разумеется, наплевать.

– Бедная Зоя… Какая неприятность, однако!

Черт возьми, с мрачной злостью помыслил Казачинский, неужели нельзя было как-нибудь устроить, чтобы вместо бедной девушки ухлопали вот этого мелкого паразита, который чужую смерть упорно именовал «неприятностью».

– Вы хорошо знали Зою Ходоровскую? – спросил Опалин у управдома.

– Ну, не то чтобы хорошо, товарищ, но по долгу службы, так сказать, приходилось сталкиваться… Дом у нас большой, вы же сами понимаете, сколько хлопот, сколько обязанностей…

– Где она жила?

– В коммуналке на третьем этаже.

– Соседи? – отрывисто бросил Опалин, которому, похоже, Минускин тоже не внушал особой симпатии.

– Соседи… – Минускин наморщил лоб, – всего в квартире четыре семьи в шести… нет, в пяти комнатах. Лучины, Герчиковы, Карасики и Ходоровские. – Чувствуя, что от него ждут продолжения, управдом прочистил горло и бодро зачастил: – Герчиковы занимают две комнаты, отец служит в «Экспортльне» на ответственной должности, супруга – там же, секретаршей числится. Сын и дочь учатся в университете… Лучины – муж работает на фабрике звукозаписи, жена – учительница, дети – школьники. Карасик – сторож на фабрике Марата. Ну, той, которая сладости выпускает…

– Зоя дружила с кем-нибудь из соседей?

– Мгм… Ну, может быть, с женой Лучина. Или с сестрой Карасика…

– Что за сестра?

– Обыкновенная, родная, – ответил Минускин с готовностью. – После пожара с детьми к брату переехала. Пожар – в смысле, сгорело их жилье, вчистую. Неприятно, конечно…

И опять это кошмарное словечко. Неужели он не чувствует, насколько оно неуместно?

– Скажите, а с кем-нибудь из соседей Зоя ссорилась? – спросил Петрович. – Было такое?

– Мне ничего об этом не известно, – подумав, ответил управдом. И добавил, судя по всему, вполне искренне: – Вообще она, знаете, хорошая девушка была… И совсем не склочная.

Насупившись, Юра слушал, как Опалин расспрашивает управдома насчет ключей и говорит, что ему необходимо осмотреть комнату убитой и поговорить с соседями.

– А из соседей-то никого сейчас и нет, наверное, – шепотом заметил Яша, обращаясь к Казачинскому. – Все на работе или учатся… Вообще, конечно, бандита надо искать, аналогичные дела поднимать.

– Какие-какие? – нервно переспросил Юра.

– Аналогичные. Ну, где кого-нибудь тоже застрелили на улице и ценности забрали. Начать с этого района… Затем соседние. Не исключено, что убийца – местный… Проверить всех рецидивистов в округе. Ну, вы понимаете…

Юра ровным счетом ничего не понимал, но смутно чувствовал, что у Опалина какая-то своя система, которой он придерживается, что он кусочек за кусочком выстраивает общую картину, как некую сложную головоломку, и что все эти вопросы – о конфликтах, о соседях, об окружении убитой – служат одной и той же цели: найти преступника.

– Скажите, а вы видели ее поклонников? – спросил Иван у управдома.

– Пару раз. Знаком не был. Ира о них говорила…

– Что за Ира?

– Ах, простите, я не сказал… Моя жена.

Судя по лицу Минускина, он уже раскаивался в том, что упомянул ее при представителях власти. Но Опалин, к удивлению Казачинского, расщедрился на обаятельнейшую улыбку, которая совершенно преобразила его замкнутое лицо с крупноватыми приятными чертами.

– Ваша супруга, наверное, была в курсе всех сердечных дел жильцов… Ну же, Петр Иванович! Мы в угрозыске давно привыкли, что жены управдомов знают все… Что она вам сказала об этих молодых людях?

– Понимаете, товарищ, – пробормотал Минускин, – я сплетен не люблю, и вообще никогда не прислушиваюсь… Мне в моей работе сплетни ни к чему. Но строго между нами… – Он даже понизил голос, словно речь шла о сведениях государственной важности, и у Юры невольно мелькнула мысль, что супруга-то держит своего благоверного на коротком поводке. – Ира думала, что Зоя может найти себе кого получше. Нет, и Копылов, и Судейкин – прекрасные ребята, комсомольцы… Но один с окраины, другой ютится где-то в общежитии… Я, конечно, говорил Ире, что это не наше дело…

– Копылов – это Никита, что ли? – прищурился Опалин.

– Он!

– А Судейкина не Василием зовут?

– Я вижу, вы все уже знаете, – вырвалось у пораженного управдома. – Вы… простите, вы кого-нибудь из них подозреваете?

– Этого я вам не могу сказать, – загадочно ответил Опалин.

Казачинский напряженно размышлял. Так… теперь, конечно, все более-менее проясняется. Любовный треугольник, имена и фамилии подозреваемых Опалин уже установил, теперь, наверное, они поедут на завод «Жиркости», будут… как это называется… производить арест…

Но пока что пришлось покинуть кабинет управдома с чахлым фикусом на окне, подняться по лестнице и под стук сапог вторгнуться в чужое пространство – небольшую (по московским меркам) коммуналку с общей вешалкой возле входа, на которой обмяк чей-то плащ и топорщился старый сложенный зонт со сломанной спицей. На стене висел древний телефонный аппарат – с наушником, который надо прикладывать к уху, и трубкой микрофона, вмонтированной в корпус.

Дверь комнаты Зои Ходоровской была, разумеется, заперта. Опалин и Петрович стали совещаться, и прозвучало новое и непонятное для Казачинского слово «понятые».

– Я приведу дворника, – вызвался Яша и убежал.

Опалин достал коробку папирос, поделился с Петровичем и закурил. Юра от предложенной папиросы отказался и теперь мучился вопросом, не совершил ли он ошибку. «Может быть, лучше было согласиться… чтобы, так сказать, быть с ними на одной волне…» В дверь сунулась молодая веснушчатая баба – одна из тех, которую Казачинский недавно видел в переулке.

– Ой, че деется, че деется, – проговорила она нараспев. – А Зойку и правда того? Ой, ну никогда бы не подумала…

– Вы, гражданочка, кто? – спросил Петрович таким добрым голосом, что собеседница слегка переменилась в лице и даже отступила на шаг, но тотчас опомнилась и перешла в атаку – состояние для нее куда более привычное.

– Да я внизу живу… Ивановы наше фамилиё! Слыхали небось? – задорно спросила она. – Известное фамилиё, что уж там! Куда ни пойдешь, обязательно Иванова встретишь… А Зойку жалко, ой, жалко-то как! Сил нет как жалко. Она у меня недавно хотела пять рублей занять, хорошо, что я ей не дала. Дала бы – и с кого теперь спросишь?

Минускин сделал страшные глаза и отчаянно махнул на болтушку рукой. Иванова засмеялась и, повторив: «Ой, че деется!», исчезла.

– Это кто? – спросил Опалин.

– Наталья Иванова, – ответил управдом. – Из пятой квартиры…

– Служит?

– Приходящая домработница она. Вы только не подумайте чего…

– Да я ничего и не думаю, – перебил его Опалин, – а скажите-ка мне вот что: среди ваших жильцов числятся бывшие уголовные?

Минускин вытаращил глаза.

– Что вы! Да если б кто был, я бы сразу же вам сказал… Разве ж я не понимаю? Я прекрасно понимаю… подозрительный, так сказать, элемент…

Казачинскому опротивел этот червяк. Все вдруг стало казаться каким-то чудовищно пошлым – и лоснящаяся рожа Минускина, и одинокие волосины на его лысине, и тошнотворная соседка снизу, которая радовалась тому, что не одолжила убитой денег, и то, что Опалин зачем-то тянул время и хотел взглянуть на комнату жертвы, вместо того чтобы действовать. Юра вспомнил удивленное личико Зои, ее глаза, в которых застыла боль, и ему стало не по себе. У кого-то хватило духу отнять ее молодую, прекрасную жизнь – а те, кому положено искать убийцу, равнодушно дымят и, пожалуйста, теперь обсуждают с управдомом предстоящую отмену продовольственных карточек. Хорошо это будет или плохо и не пойдут ли опять цены вверх.

Сердясь на весь свет, Казачинский прогулялся до конца коридора и заглянул в кухню, где стояли примусы, четыре разнокалиберных стола и прочая мебель. Он попытался определить, за каким столом сидела Зоя, хорошенько сам не понимая, почему это так для него важно. Герчиков служит в «Экспортльне», в семье четыре человека. Лучин с фабрики звукозаписи, жена учительница, в семье тоже не меньше четырех человек, потому что управдом сказал «дети» во множественном числе, а это как минимум двое. Сторож Карасик живет с сестрой и племянниками, а у Зои была только мать. Значит, два стула или два табурета; значит, вон тот чистенький стол у окна. Никогда больше Зоя за него не сядет. Растравив себя вконец, Казачинский вышел из кухни – и обнаружил, что в коридоре больше никого нет. Пока он отсутствовал, Яша привел второго понятого (первым, по неписаной традиции, был управдом), и сыщики занялись осмотром жилья жертвы. Чертыхнувшись, Юра подбежал к двери, с силой толкнул ее – и неожиданно оказался в сильно захламленной комнате, перегороженной ширмами, шкафами и набитой мебелью так, что невозможно было ступить и трех шагов, не споткнувшись о детскую кровать, об угол стола или койку. Ни сыщиков, ни управдома, ни дворника с Яшей тут не было, зато имелся расплывшийся усатый гражданин лет сорока с мешками под глазами, небритый, в штанах и грязной майке. Лицо мясистое, веки набрякшие, волосы всклокочены, как после сна, но вовсе не это обстоятельство озадачило Казачинского.

В руке незнакомец держал дамскую сумочку на ремешке, снабженную желтой защелкой.

Юра уставился на нее, пораженный до глубины души. Сумочка – чья? – зачем? – и почему она так похожа на ту, которая была с Зоей Ходоровской, когда ее…

Он наконец-то оторвал взгляд от сумочки и догадался посмотреть на лицо человека, который ее держал. Что-то бесконечно нелепое, растерянное, почти детское было в выражении незнакомца; он явно был захвачен врасплох и не знал, что делать и как себя вести. Облизнув губы, обладатель сумочки попытался выжать из себя что-то вроде подобострастной улыбки, которая, впрочем, получилась больше похожей на гримасу. Но едва Юра, опомнившись, сделал шаг назад, стоящий напротив проворно сунул свободную руку в какой-то ящик и достал оттуда тускло блеснувший маузер.

Дуло пистолета повернулось в сторону Казачинского, круглое, как чей-то недобрый зрачок, и он вдруг всем существом осознал, что на него смотрит его смерть и что – все, конец, финальная остановка, а между тем он столько в жизни не успел, ничего толком не добился, не…

– Убью… с-сука… твари… убью… – бормотал незнакомец, дергая ртом и все сильнее взвинчивая себя. И тут с Юрой произошло нечто дикое, нечто совершенно непонятное. Он словно приклеился к месту, заиндевел, впал в ступор. Он просто стоял, как последний болван, и таращился на пистолет, который ходил ходуном в пухлой, заросшей черными волосами руке с грязными ногтями. Какая-то часть Казачинского, которая еще была способна размышлять, подсказывала, что он ошибся дверью и попал в чужую комнату, что шум выстрела наверняка привлечет Опалина и остальных, которые находятся где-то поблизости, и что смерть, которая еще час назад казалась такой далекой, почти немыслимой, почти…

– Бросай оружие!

Бах! Что-то грохнуло, в ноздри ударил резкий запах пороха. «Я умираю», – успел обреченно подумать Юра, но в следующее мгновение увидел, что его противник повалился – рухнул грудой на какую-то детскую пищащую игрушку, которая издала протяжный жалобный звук, и ноги его стали как-то странно подергиваться. Петрович, опрокинув по пути стул, добрался до лежащего и выхватил у него из руки маузер. Обладатель пистолета не сопротивлялся – он, словно давясь, водил нижней челюстью, и ноги его по-прежнему дергались. Игрушка больше не пищала.

– Нападение на сотрудника угрозыска, нападающий ранен! Яша! Тащи сюда Шаповалова, а сам не входи! – рявкнул Петрович, пряча свое оружие и оборачиваясь к двери. И Казачинскому: – Цел?

– У него сумочка, – пробормотал Юра, едва осознавая, о чем его спрашивают. Петрович поглядел ему в лицо, выругался и заставил его сесть. Казачинский повиновался. Он по-прежнему пребывал в каком-то тягостном, ни на что не похожем оцепенении и очнулся лишь тогда, когда услышал рядом с собой голос Опалина.

– Было же сказано: никуда не отходить. Петрович, ты что, не предупредил его?

– Предупредил.

– Так какого черта ты сюда сунулся? – сердито спросил Иван, обращаясь к Казачинскому.

– Я двери перепутал, – механически ответил тот. – Вошел, а он… сумочка у него… Хотел вас позвать, а он за револьвер…

– Пистолет, – поправил Петрович, насупившись.

– Я не разбира…

– Ну и какого черта ты приперся тогда в угрозыск, раз элементарных вещей не знаешь? У пистолета – обойма, у револьвера – барабан! Полным идиотом надо быть, чтобы их перепутать…

Опалин взглядом призвал Логинова к порядку.

– Хорошо, я заметил, что ты куда-то делся, – сказал Иван Казачинскому, – и послал Петровича тебя найти. А если бы он запоздал хоть на пять секунд? Ты вообще соображаешь, что творишь? Правила угрозыска, к твоему сведению, написаны кровью. Кровью наших товарищей, которые ими пренебрегали… Если тебе говорят – не заниматься самодеятельностью и никуда не отходить, – будь добр, исполняй в точности!

Юра молчал. С того места, где он находился, были видны ноги застреленного, и сейчас они уже не двигались.

– На парне лица нет, – буркнул Петрович, немного смягчившись. – Может, тебе принести что-нибудь выпить?

– Я не пью, – ответил Казачинский хрипло. – Кто он? – спросил Юра, кивая на ноги.

– Сергей Карасик, девяносто девятого года рождения, беспартийный, сторож фабрики «Марат», – ответил Опалин. – Часто работает в ночную смену. Женат, двое детей, а недавно ему как снег на голову свалилась сестра со своими тремя детьми.

– Я не знал, что он женат, – вырвалось у Юры. – Ему деньги были нужны? Поэтому он Зою убил?

– Да не в деньгах дело, а в жилплощади. После смерти матери Зоя осталась в комнате одна. Ты что, не понимаешь, что ли? Убийства из-за жилплощади – самые распространенные в Москве после бытовых. За комнату в коммуналке некоторые на что угодно пойдут… Освободилась бы комната, и Карасик бы наверняка ее получил. Пять детей – это не шутки…

Но тут вернулся Яша, который привел судмедэксперта, и Опалину пришлось прерваться.

Глава 5. Протокол

Духи, продажная цена за десяток. «Дивная сирень», «Дивный ландыш» – 46 руб. «Кармен» – 77 руб. «Новая заря», «Сада-Якко» – 135 руб. 50 коп. «Красная Москва» – 300 руб.

«Прейскурант на парфюмерно-косметические изделия», 1935

В мутноватом зеркале ванной комнаты отражалось бледное, напряженное лицо. Казачинский плескал в него воду, чтобы прийти в себя – не потому, что верил в действенность этого средства, а потому, что когда позже явился фотограф со своим громоздким штативом, в комнате Карасика стало слишком тесно, и Петрович выставил Юру, сказав ему:

– Ты это, под ногами не путайся пока. Пойди, умойся холодной водичкой, что ли… Приедет следователь – тебя позовут.

Скрипнула дверь, и Казачинский рефлекторно дернулся. Но это оказался всего лишь Яша. Он покосился на Юру, вздохнул, снял очки и стал их протирать платком, который вытащил из кармана.

– Двадцать шесть рублей и три гривенника, – сообщил Яша, подышав на стекла.

– Что? – Казачинский решил, что ослышался.

– В сумочке у нее с собой было.

– Ее не из-за денег убили. – Юра насупился.

– Конечно, но еще в сумочке был ключ от комнаты, и Карасик не устоял перед соблазном. Иван Григорьевич думает, что он обшарил жилье убитой и кое-что присвоил.

– Деньги?

– Ну, деньги доказать будет трудно – жена и сестра сторожа, конечно, покажут, что это ихнее. Зоя Ходоровская работала в «Жиркости», у нее в шкафчике дорогое мыло лежало, духи хорошие. И коробочка от «Красной Москвы» стоит, но пустая, а флакон почему-то в комнате Карасика нашелся. Ну и разные другие мелочи.

Духи «Красная Москва» стоили недешево – в ту эпоху они делались из лучших компонентов и славились великолепным ароматом, но Казачинскому, по правде говоря, было не до таких тонкостей.

– А сторож? – спросил он больным голосом.

– Что – сторож? – Яша водрузил очки обратно на нос и посмотрел на собеседника с удивлением.

– Он умер?

– Ну а куда ему деваться? Умер, конечно.

– А… – Казачинский собрался с мыслями, – а у Петровича не будет из-за этого неприятностей?

– Зависит от следователя, – ответил Яша серьезно, подумав.

– Я думал, следователи – мы, – пробормотал Казачинский и тотчас же об этом пожалел. Юный коллега вытаращился на него так, словно Юра сморозил величайшую глупость на свете.

– Ты что? Следователи работают в прокуратуре, а мы – уголовный розыск. Они в кабинетах сидят в основном, бумажки заполняют, но считают, что главнее их нет никого не свете. Мы же занимаемся дознанием, и основная работа лежит именно на нас… Да ты смеешься, что ли, надо мной? – Яша начал сердиться. – Быть такого не может, чтобы ты пришел в угрозыск и не знал, чем здесь занимаются!

«Ничего я не знал, – вяло подумал Казачинский. – Просто мне надо было… Не важно. Главное, испугался я или нет, когда он наставил на меня пистолет? – Проанализировав свои недавние ощущения, он мысленно подытожил: – Нет, не испугался. Но это пакостное ощущение… что смерть где-то совсем близко и что тебя от нее отделяет даже не волосок, а меньше…»

– Ты фуражку уронил, – сказал Яша.

Фуражка лежала на полу. Словно насмехаясь над мечтой Казачинского – стать своим в угрозыске, – в последние полчаса она то и дело падала. И в комнате Карасика в присутствии коллег, и позже, в коридоре, и в ванной. Поборов раздражение, Юра наклонился, поднял фуражку и стал ее отряхивать. Яша с удивлением смотрел, как его коллега несколько минут кряду приводит головной убор в порядок, машинально повторяя одни и те же нервные жесты и, по-видимому, не сознавая, что уже давно пора остановиться.

В коридоре затрещал телефон. Он надрывался некоторое время, но потом умолк. Надевать фуражку Казачинский не стал. Сам себе он неожиданно стал казаться нелепым, совершенно неподходящим для работы, на которой оказался, и в конечном итоге – абсолютно ненужным.

– Ничего, вот поучимся у Леопольда стрелять, и Опалин даст нам оружие, – сказал Яша, чтобы его подбодрить.

– Кто такой Леопольд? – тускло спросил Юра.

Яша оживился и рассказал, что Леопольд Сигизмундович – поляк, старый знакомый Дзержинского еще по каторге. Чекиста из него не получилось, и в конце концов он определился на работу в ведомственный тир. Но дело с Леопольдом иметь трудно, и с новичков он дерет три шкуры.

– Ты давно знаешь Опалина? – спросил Яша.

Выслушав ответ, что Казачинский только сегодня его увидел, Яша оживился и одним махом выложил собеседнику всю подноготную их начальника.

– Я даже не знаю, учился он хотя бы четыре класса… Он и в угрозыск-то попал случайно! Знаешь, я слышал, что с таким же успехом он мог и среди бандитов оказаться… Конечно, это только слухи, и кто поручится, что все так и было, но – тогда угрозыску пришлось бы несладко…

– Я, наверное, все испортил, – пробормотал Казачинский, думая о своем.

– Что испортил? Ничего ты не испортил. Никто не имеет права угрожать сотруднику угрозыска. Есть оружие, сделают баллистическую экспертизу. Если окажется, что из него же застрелили Зину Ходоровскую, – тогда вообще говорить не о чем, дело закроют, и все.

– Ее Зоей звали, – напомнил Юра, насупившись.

– Зоя, Зина – да какая разница? – Яша всмотрелся в лицо собеседника. – Ты из-за нее расстроился, что ли? Но это же непрофессионально. Нельзя переживать, иначе с ума сойдешь. Да, симпатичная девушка была, жить, как говорится, и жить, но что ж теперь поделаешь, если так получилось?

Он был совершенно прав – но именно эта правота отчего-то глубоко возмущала Казачинского. До сегодняшнего дня он жил, не забивая голову извечными вопросами бытия, и переход от беспечного и бездумного существования к осознанию, что смерть, оказывается, всегда находится где-то поблизости, получился слишком резким. Она может стоять за дверью, которую ты случайно открыл, а может принять облик соседа, польстившегося на твои квадратные метры. «Просто улучил момент, взял и застрелил… И сумочку стибрить не забыл. А ведь Зоя общалась с его сестрой, управдом сказал, что они, может быть, дружили…»

– Тук-тук!

В ванную комнату заглянул Шаповалов. Судмедэксперт находился в благодушном настроении, глаза его за стеклами очков блестели, и Казачинский невольно подумал, что врач таки успел тяпнуть пивка на пару с Харулиным.

– Никому не нужно вскрытие вне очереди? – весело спросил Шаповалов. – Юра, да ты и впрямь трюкач! Опалин только разбирался, что случилось, а ты уже убийцу ему на блюдечке поднес…

– Очень смешно, – насупился Казачинский.

– При чем тут смех, я серьезно! Надо же тебе было вломиться к Карасику именно тогда, когда он перепрятывал сумочку убитой или пытался от нее избавиться… Не зря же говорят, что новичкам везет!

– Какое везение, – вспылил Юра, – он убить меня хотел!

– Вот именно! Хотел, да не убил! Кругом тебе повезло, считай. Сейчас Соколов приедет, бумаги заполнит, и все – дело с плеч долой.

– Соколов – это следователь? – быстро спросил Яша. – Который дружит с Опалиным?

– Как много ты знаешь, Яша, – сказал судмедэксперт после паузы. – Скажем так: из всех народных следователей Соколов для нас сейчас – самый лучший вариант, потому что он на нашей стороне. А то, знаешь ли, бывают и такие, которые за применение оружия не при задержании закопать готовы.

Но когда Соколов наконец явился, Казачинский испытал живейшее разочарование. Следователь оказался самым обыкновенным малым с простоватым лицом, которое при желании можно было счесть даже глупым, но неприятно поразило Юру даже не это, а то, что представитель прокуратуры выглядел как человек, который только недавно вышел из длительного запоя. Он, очевидно, прилагал колоссальные усилия для того, чтобы держаться в рамках приличий, но красные глаза, дрожанье рук и речь выдавали его. От Юры не укрылось, что Опалин, заметив состояние своего приятеля, неодобрительно нахмурился, но остальные сотрудники как один сделали вид, что все в порядке. Впрочем, когда дошло до дела, Соколов действительно сумел сосредоточиться и, устроившись за столом в комнате Карасика, петляющим, напряженным почерком стал заполнять многочисленные документы. В дверь поминутно кто-то совался, в коридоре сипло и противно трезвонил телефон, управдом приводил то одного, то другого свидетеля, которых требовали обстоятельства. Составили протокол осмотра места происшествия, сумочку Зои официально опознали и приобщили к уликам, управдом, Опалин и Петрович дали свои показания, и Соколов достал из портфеля новый бланк.

– Так, кто теперь… – Он страдальчески наморщил лоб.

– Юрий Казачинский, – подсказал Опалин. Он сидел за одним столом со следователем и то ли заполнял, то ли делал вид, что заполняет какую-то бумагу, а на самом деле контролировал и, если надо, аккуратно направлял действия своего приятеля.

– Он на испытательном сроке у вас? – спросил Соколов.

– С сегодняшнего дня.

– Ну-ну, – пробормотал следователь, почесывая голову. Но его отвлекли люди, которые прибыли забирать тело. В заставленной мебелью комнате им пришлось несладко – даже носилки удалось развернуть не с первого раза. Наконец труп Карасика унесли, и Казачинского поразило, что на полу даже не осталось крови, словно все происшедшее ему приснилось, словно сторожа фабрики «Марат» вообще никогда не было на свете. Поглядев на следователя, Юра увидел, как Соколов, сопя, жирной чертой вычеркивает слово «потерпевшего» в заголовке бланка, который гласил: «Протокол допроса свидетеля/потерпевшего». Дальше следовало вписать дату, и следователь страдальчески скривился, припоминая.

– 1935-го года июля месяца 12-го дня, – вполголоса подсказал Опалин, от которого, похоже, ничто не ускользало.

– Фамилия, имя, отчество, возраст, – скороговоркой пробубнил Соколов, бросив на Казачинского равнодушный взгляд. – Статью 95-ю УК знаете? Об ответственности за ложные показания?

Юра впервые слышал о существовании такой статьи, но тем не менее сказал, что знает, чтобы не грузить знакомого Опалина лишними подробностями. В последующие несколько минут Казачинскому пришлось ответить на стандартные вопросы о происхождении, местожительстве, профессии, месте службы, образовании, партийности, прежней судимости – если таковая имеется – и отношении к участвующим в деле лицам, причем под происхождением, как оказалось, подразумевалось место рождения. Затем Соколов стал задавать вопросы по существу, и некоторые из них ставили Казачинского в тупик. Следователь словно задался целью выпытать мельчайшие подробности того, каким образом Юра оказался в комнате сторожа, в то время как само убийство, похоже, его не слишком интересовало.

– Зачем вы ушли от товарищей? – спросил Соколов.

– В смысле?

– Что побудило вас идти на кухню? Вот чего я понять не могу. – Следователь залез в один карман, в другой, наконец нашел пачку папирос, и Опалин зажег спичку.

– Я просто отошел, – пробормотал Юра. Он и сам едва помнил теперь, почему его потянуло на кухню. Кажется, его в какой-то момент стало раздражать общество коллег, но даже если так, нельзя же упоминать об этом при Опалине.

– И что, мне так и написать в протоколе? – весьма иронически осведомился Соколов, пуская дым.

– А какое это имеет значение? – Казачинский по-прежнему ничего не понимал.

– Большое, потому что вы отходите, потом возвращаетесь, заходите не в ту комнату – а там сторож с сумочкой жертвы. – Следователь постучал по бланку протокола согнутым пальцем. – Вы знаете, что покойный Карасик был кандидатом в партию?

– Я знаю, что он убил человека, – огрызнулся Юра, в котором взыграл дух противоречия.

– А это мы еще должны установить, – ласково ответил Соколов.

И тут Казачинский растерялся.

– Как это? Но ведь сумочка Зои… и он угрожал мне…

– Подобрал сумочку в переулке, когда девушка была уже мертва, – ответил следователь, желчно щурясь. – И то, что он угрожал вам, не обязательно значит, что именно он ее убил. Может, он угрожал вам, потому что испугался, что вы приняли его за убийцу. Вот когда выяснится, что девушку застрелили из оружия Карасика – тогда да, все вопросы снимаются.

– Вы что, смеетесь надо мной? – не выдержал Юра. – Он ее убил, он! Если бы вы видели, какое у него было лицо, когда он понял, что я узнал ее сумочку…

– Милый юноша, – с бесконечным презрением ответил Соколов, хотя сам был ненамного старше собеседника, – вы, простите, несете редкостную чушь. Выражение лица к делу не подошьешь и суду не предъявишь, ясно? Нужны доказательства. Железные. Неопровержимые! Факты нужны, подтвержденные свидетелями. К примеру, факт первый – Карасик ходил к управдому узнавать насчет улучшения жилищных условий и выяснил, что свободных комнат нет, но если вдруг появятся – он первый кандидат в очереди. – Следователь начал загибать пальцы. – Факт второй – у Зои недавно умерла мать, и девушка осталась в комнате одна. Факт третий – Зоя могла выйти замуж и прописать у себя мужа, так что тому, кто хотел завладеть ее жилплощадью, надо было торопиться. Факт четвертый – Карасик был ее соседом, знал, когда она выходит из дому, и легко мог проследить, каким именно путем она идет. И так далее. Факты подтверждаются уликами – сумочка, револьвер, вещи девушки, найденные в комнате сторожа. Все должно быть логично и доказуемо, а то вдруг товарищи, которые выдвигали Карасика в члены партии, начнут строчить кляузы и требовать наши головы…

Он поперхнулся дымом и бурно закашлялся.

– У нас уязвимое место, – продолжал Соколов после того, как откашлялся. Он говорил, понизив голос, хотя они и так находились в комнате втроем и никого больше поблизости не было. – То, что ты вдруг отошел, а потом вернулся и вломился в чужую закрытую комнату.

– Я не вламывался, я… – Юра даже не заметил, что его собеседник перешел на «ты». – Почему в закрытую? – удивился он вслух.

– Потому что я видел замок, – ответил следователь с торжеством. – Он, конечно, дрянь и потому поддался, когда ты сильно толкнул дверь.

Юра сидел, открыв рот, и чувствовал себя последним дураком. Он только сейчас осознал, что дверь, которую он перепутал с дверью комнаты Зои, была и в самом деле закрыта. Но тогда, в коридоре, он был так расстроен и унижен мыслью, что о нем забыли, что его фактически бросили, что…

– Я, конечно, напишу, что Карасик не запер дверь, чтобы вам не приписали незаконное проникновение, – спокойно добавил Соколов, докуривая папиросу. – Но неплохо бы все-таки обосновать, для чего ты ходил в кухню. Может, услышал подозрительный шум и решил проверить?

– Что за шум? – мрачно спросил Казачинский.

– Не знаю, тебе виднее. Ну, к примеру, птицы галдели под окном.

– А почему другие этот шум не слышали? – поинтересовался Опалин.

– Ну так он новичок. Ему вообще показалось.

И следователь очень внимательно посмотрел на Казачинского, причем в эти мгновения Соколов уже не производил впечатления пьяницы, который только что вышел из запоя. Даже его простоватое лицо стало казаться Юре вовсе не таким простым.

– Все так и было, – решился Казачинский.

– Услышал шум, отошел проверить, понял, что ошибся?

– Да. Именно так.

– Потом вернулся, перепутал двери и…

– Я действительно их перепутал, – вырвалось у Юры, которому не понравилась интонация Соколова.

– Не горячись, – добродушно ответил тот, заполняя протокол. Почерк его на глазах становился все ровнее и ровнее. – Теперь внимание, самый важный вопрос. – Казачинский напрягся, а следователь с хитрым видом спросил: – Почему у тебя петлицы зеленые?

– Потому что не синие, – выпалил Юра первое, что пришло в голову. Соколов переглянулся с Опалиным, и оба засмеялись.

– Наш человек, – подытожил следователь. Он протянул Казачинскому заполненный бланк и ручку. – Прочитай и подпиши после слов «Показание записано верно».

Юра криво расписался. Ему не давал покоя один вопрос, и, поколебавшись, он все же решил его задать.

– Послушайте, я… ну… Я совершенно уверен, что сторож убил Зою, но вы тут так убедительно рассуждали… Что, может быть, это и не он… Что он мог просто найти ее сумочку и испугался, когда я вломился…

– И по чистой случайности у него при себе оказался маузер, из которого недавно стреляли, – хмыкнул Соколов. – Брось, Юра. Я просто пытался тебе объяснить, что то, что кажется нам очевидным, другим надо разжевывать по пунктам, с подробностями. Чтобы никакой комар носу подточить не мог…

– А! – Казачинский с облегчением выдохнул. – Просто… ну… понимаете, если он убийца и получил по заслугам, то это… ну… только справедливо… А если не он ее убил, тогда нет.

– Уверен, Ваня с тобой согласится, – усмехнулся следователь. – Он тоже считает, что убийца должен быть там же, где и его жертвы… И вообще этот Карасик свалял большого дурака. Надо было ему первым делом избавиться от оружия, а про сумочку твердить, что он ее нашел, да испугался звать милицию. И тогда, если бы он не раскололся и если бы Ваня не нашел свидетелей, которые видели, как он убивал девушку, – а таких свидетелей, судя по всему, нет, – мы могли бы ему предъявить только кражу.

– А кража – это… – начал ошеломленный Юра.

– Статья 162-я. Три месяца максимум, – подал голос Опалин. – Да и то, принимая во внимание его прошлое и отсутствие судимостей, суд бы почти наверняка проявил снисходительность…

– И часто такое бывает? – спросил Казачинский после паузы.

– Случается, – коротко ответил Опалин, и шрам на его виске дернулся.

– Всякое бывает, – со вздохом подытожил Соколов и полез в карман за новой папиросой. – Но не в этом деле. Сторож полез на рожон, стал тебе угрожать, и Петрович его застрелил. Теперь у гражданина Карасика не будет никаких проблем с жилплощадью – на кладбище хватит места для всех. – И, довольный своей собственной шуткой, следователь весело рассмеялся.

Глава 6. Дом номер 38

Барышня занятая – пишущая машинка.

«Словарь жаргона преступников», 1927

Как только группа муровцев вернулась на Петровку, выяснилось, что у новичка до сих пор нет своего места. Сам Казачинский, конечно, предпочел бы сидеть в кабинете Опалина, но там помещались всего два стола, и оба уже были заняты Иваном и Петровичем. Яша сходил на разведку и, вернувшись, доложил, что – как обычно – свободных мест нет, но в кабинете, в котором сидит он сам, временно пустует один стол – сотрудник с приступом язвы загремел в больницу. Так Юра оказался в довольно большом, но неуютном помещении с видом на внутреннюю тюрьму и портретом Сталина на стене. Помимо Яши в кабинете сидели еще двое сотрудников, и появление Казачинского, который к тому же занял чужой стол, они восприняли без всякого энтузиазма.

– Трюкач, мать твою за ноги, – проворчал один из новоявленных коллег. – Только клоунов нам тут не хватало…

Юра видел, что его окружают жесткие, битые жизнью люди, которые чего только не насмотрелись за время своей работы, и его угнетало, что он ничего не мог противопоставить их опыту. На его столе высилась черная пишущая машинка с раздолбанными клавишами, и хотя это был всего лишь неодушевленный предмет, вещь, Юре казалось, что даже она настроена по отношению к нему скептически.

– Ты печатать умеешь? – спросил Яша. – Нет? Ну тогда отодвинь машинку. Она же тебе мешать будет…

– Не трожь машинку, она не твоя, – тотчас неприязненно подал голос кто-то из сидящих в кабинете. И Юра увял. Впрочем, он отчасти отыгрался, положив на машинку свою фуражку.

К счастью, Яша немного отвлек его своей болтовней. Юный сотрудник угрозыска был чрезвычайно словоохотлив. Он перепрыгивал с предмета на предмет, но при всем при том не производил впечатления легковесности, и Юра поймал себя на мысли, что слушает его с удовольствием. О чем бы Яша ни говорил – будь то работа, международная политика, пьесы, которые он видел, или книги, которые прочитал, – чувствовалось, что все это ему по-настоящему интересно, и именно поэтому он испытывает потребность делиться своими мыслями.

– Ты часто бываешь в ТИМе? Ну, в театре имени Мейерхольда? Как тебе «Дама с камелиями»? Я четыре раза ходил. МХАТ – ну что МХАТ? Пыльный академический театр, управляют твердолобые старики. Актеры, правда, у них прекрасные. Я был в филиале на «Пиквикском клубе» – очень запомнился судья, не знаю, кто это был. В «Сатире» случаются хорошие спектакли. Правда, Шкваркин[3] сдал – раньше у него пьесы были смешнее… Ты на парад физкультурников ходил? Я ходил. – Парад, который имел в виду Яша, состоялся 30 июня и собрал большое количество зрителей. – Видел на мавзолее Сталина, Горького и Ромена Роллана. Ты знаешь, что жена Роллана – русская? И даже вдова белого офицера, так, по крайней мере, говорят. Парад был грандиозный, но мне больше всего понравилось, когда полетели самолеты, выстроившись в слово «Сталин». Очень впечатляюще вышло, хотя некоторые в толпе ворчали, что самолеты не совсем ровно идут. Но это с земли говорить легко, а посмотрел бы я на них в небе…

– Я тоже был в тот день на Красной площади, – признался Юра. – По-моему, нормально самолеты летели…

От парада Яша свернул на тему литературы, упомянул «Петра Первого» Алексея Толстого и спросил, не собирается ли Казачинский участвовать в съемках фильма по роману.

– Я слышал, намечается что-то грандиозное, – добавил Яша. – Это правда?

– Ну я тоже слышал, – протянул Юра, – но экранизацией занимается «Ленфильм», а я к ним отношения не имею.

– А что, московские и ленинградские кинофабрики в контрах? – с любопытством спросил его собеседник.

За то сравнительно недолгое время, что Казачинский проработал в кино, он усвоил, что там все в контрах и грызутся друг с другом, но ему не хотелось развивать эту тему, тем более что он видел, что сидящие в кабинете сотрудники угрозыска прислушиваются к тому, о чем беседуют новички.

– Нет, просто там разные люди работают, – уклончиво ответил Юра.

Однако Яша надолго оседлал тему кино и, не обращая внимания на иронические взгляды коллег, выложил собеседнику все, что думал о современном кинематографе, включая Эйзенштейна, Козинцева и актрису Орлову[4].

– А лет через 50 все фильмы будут не только звуковые, но и цветные, – добавил Яша с увлечением. – И газеты будут выходить с цветной печатью, а не как сейчас. Кстати, ты не читаешь «Литературную газету»? Ты тоже думаешь о ремаркизме, что он вреден?

От сестры Лизы, которая любила книги, Юра слышал, что есть такой писатель Ремарк и он немец, но романов его не читал и уж тем более не знал, что существует такое, по-видимому, вредное явление, как ремаркизм. Поняв, что собеседник совершенно не в курсе, Яша оживился и прочел ему целую лекцию, чем окончательно запутал Казачинского.

От углубления в дебри современной европейской литературы Юру спас Опалин, который заглянул в кабинет незадолго до обеда. Иван поинтересовался у коллег, не съели ли его новичков, отпустил еще пару шуток и немного разрядил атмосферу.

– Яша, – спросил он у Кауфмана, – книжки все еще у тебя? Вот что: дай-ка ты Юре для начала УК[5], УПК[6], «Криминалистику»… что еще? А, ну да, словарь тоже.

– Может, «Юрминимум» или Громова добавить? – с надеждой предложил Яша, роясь в залежах томов на своем столе.

– Не. – Опалин мотнул головой. – Пусть сначала вызубрит УК и учебник прочитает. Да, и словарь тоже учить – наизусть.

– Что за словарь? – робко поинтересовался Юра, когда Опалин скрылся за дверью, а Яша плюхнул ему на стол стопку зачитанных до дыр книжек.

– Уголовный жаргон, – коротко ответил Яша.

Смирившись, Казачинский открыл словарь и увидел на титульном листе надпись: «Народный комиссариат внутренних дел. Не подлежит оглашению». Полистав несколько страниц, Юра выяснил, что балалайкой у преступников зовется револьвер, бакланом – неопытный человек (как аккуратно выразился составитель словаря), граммофоном – собака, а гостиницей – тюрьма, после чего ему как-то расхотелось читать дальше. Закрыв словарь жаргона, он взялся за Уголовный кодекс и, наугад раскрыв его, уперся взглядом в 101-ю статью, которая гласила, что «приготовление с целью сбыта вин, водок и вообще спиртных напитков и спиртосодержащих веществ без надлежащего разрешения или свыше установленной законом крепости, а равно самый сбыт или незаконное хранение с целью сбыта таких напитков или веществ» влечет за собой последствия в виде лишения свободы на срок до одного года с конфискацией части имущества или без таковой.

Тут, как назло, Юра вспомнил некоторых своих знакомых, которые прямо-таки напрашивались на лишение свободы с конфискацией части имущества (или без таковой), и стал нервно чесать шею. Швы слишком узко пошитой рубахи жали под мышками, пот градом катился по груди. Потом в кабинете появилась дама в светлой шляпке и кремовом платье – не гражданка, прошу заметить, а именно дама и вдобавок ко всему – натуральная блондинка. С горя Казачинский чуть не влюбился в нее, но увидел маленькие злобные хориные глазки и тотчас передумал. Одной рукой придерживая дорогую сумочку, а в наманикюренных пальцах другой сжимая листок пропуска для посетителей, дама осведомилась, кто из присутствующих Буковшин.

– Это я вас вызывал, – ответил мрачный человек с обритой наголо головой, смерив вновь прибывшую быстрым взглядом. – Садитесь, Клара Ивановна.

Дама села возле его стола, достала платочек и попыталась сделать плаксивое лицо, отчего ее глаза стали еще более злыми. Из последовавших вслед за этим вопросов бритоголового Буковшина Казачинский уяснил, что дама устроила в своей квартире нечто вроде дома свиданий. Однако Клара Ивановна яростно протестовала против обвинений: да, она разрешала некоторым знакомым пользоваться квартирой, когда сама куда-то уходила, но не сводила их с девушками и денег не брала, а если кто-то утверждает обратное, то он лжет, лжет, лжет…

– А не сходить ли нам пообедать? – спросил Яша у Казачинского. – Тут в здании есть столовая для сотрудников…

Юра, который один на один сражался с учебником криминалистики и только что узнал, что при расследовании убийства труп является «центральным вещественным объектом», возражать не стал. Обед, хоть и вполне ординарный, показался ему необычайно вкусным и отчасти примирил его с новой профессией, вхождение в которую никак ему не давалось. Возвращаясь из столовой, новоиспеченные сыщики возле дверей кабинета столкнулись с Петровичем.

– Где шляемся? – спросил тот без всяких околичностей.

– Карп Петрович, мы на обеде были, – ответил Яша с достоинством, поправляя очки.

– Дуй в архив и подними там все данные о семье гражданина Тагильцева Александра Ильича, – распорядился Петрович, – год рождения 1881-й, убит неизвестным или неизвестными в мае на Ухтомской улице. А ты, Юра, иди-ка в НТО и попроси у Виноградова заключение по Грацианскому.

– Куда я должен идти? – нервно переспросил Казачинский.

– В НТО! – Петрович сверкнул глазами. – Научно-технический отдел! Там эксперты сидят… В цокольном этаже!

– Хорошо. Тут это… словом… Карп Петрович, я до сих пор не выразил вам мою благодарность за то, что вы меня спасли… Понимаете, я…

– Еще раз назовешь меня Карпом – башку оторву, – свирепо оборвал его Петрович и удалился стремительным шагом, оставив Казачинского стоять с открытым ртом.

– Он не любит свое имя, – объяснил Яша, пряча улыбку. – Потому, собственно, его и зовут Петровичем…

– А-а, – протянул Юра, начиная понимать. – Слушай, но если ему не нравится имя, чего ж он его не сменит?

– Ну, наверное, потому что тогда ему не на что будет жаловаться, – загадочно ответил Яша. – Ладно, я в архив, а ты вот по этой лесенке спустись до самого низу и там спроси, где Виноградов сидит. На дверях все равно ни черта не написано.

Юра последовал указаниям своего товарища и оказался в темноватом коридоре, где преобладали иные запахи, чем наверху. Там пахло дымом крепких папирос, человеческим потом, возле столовой – свежеиспеченным хлебом и жареным мясом; здесь же в спертом воздухе ощущались какие-то больничные нотки, которые смутно беспокоили Казачинского. У попавшегося навстречу коротышки с перевязанной рукой Юра спросил, где можно найти Виноградова, и, выслушав ответ, толкнул ближайшую дверь. За нею обнаружилось помещение с крошечным оконцем, почти не пропускающим свет, зато электричество здесь горело так ярко, что Казачинский от неожиданности даже зажмурился. За солидным столом буржуйского вида, которым до революции явно пользовался какой-то крупный чин, стоял узкоплечий блондин в докторском халате и изучал что-то под микроскопом, меняя резкость и рассеянно насвистывая себе под нос. Сбоку у него не хватало части зуба.

– Вы Виноградов? – спросил Юра, подходя ближе. – Меня к вам Карп… то есть Петрович послал. Ему, то есть Ивану Георг… тьфу, Григорьевичу, нужно заключение…

Тут память позорным образом забуксовала и вместо фамилии гражданина, о котором требовалось заключение, показала живописную фигу. Казачинский позеленел. Блондин в докторском халате поднял голову, и Юра увидел острое умное лицо, изборожденное преждевременными морщинами. Если бы не они, обладателю лица можно было дать лет 30, а так он тянул на все 45. В серых глазах мелькнули иронические огоньки.

– По Грацианскому, как пить дать, – сказал блондин приятным баритоном.

– Да-да, по Грацианскому! – обрадованно вскричал Юра. Наученный горьким опытом, он быстро прибавил: – Не обращайте внимания на петлицы, меня на складе надули.

– Сволочи они там, – вздохнул Виноградов и достал папиросы. – Будешь?

Казачинский хотел было отказаться, но тут ему бросилось в глаза, что в одной из банок, которые стояли на столе, частично прикрытые чем-то вроде салфетки, бултыхаются чьи-то мозги. Он отвел глаза и поспешно объявил, что не курит.

– А ты, значит, Юра? – спросил Виноградов, щурясь на собеседника сквозь дым. – Который раньше в кино работал? Меня Аркадием зовут.

– Да я не то чтобы много там работал… – промямлил Казачинский, удивленный той стремительностью, с которой о нем стало известно работающим на Петровке людям. – Слушай, а что обо мне говорят? – выпалил он.

– Кто говорит?

– Ну вообще. Все.

– Да ничего особенного, – пожал плечами Виноградов. – Опалину в группу было нужно пополнение, он его и получил. Ты первый день сегодня?

– Ага.

– Ничего, все наладится.

– Думаешь?

– Конечно. Все когда-то начинали. А насчет Грацианского, – эксперт усмехнулся, – можешь передать Ване, что он оказался прав. Сулема.

– Это что? – на всякий случай спросил Казачинский.

– Ну, яд такой. Отравили его, короче.

– Кто?

– Да жена с любовником. Обычное дело. Знаешь, смешно: они же его кремировали, а дело возбудили уже после кремации, когда мать Грацианского подала заявление.

– И как же ты узнал, что его отравили? – спросил Казачинский с внезапно пробудившимся любопытством.

– Ну, я-то узнал, – хмыкнул Виноградов, и по блеску его глаз Юра понял, что его собеседник гордится собой и, вероятно, имеет на это право. – Понимаешь, при отравлении сулемой человека обычно выворачивает наизнанку. Грацианского вырвало на матрас, потом они матрас почистили, но кое-какие следы рвоты все же остались. По ним я и установил, что его отравили.

Юра не знал, что на это можно сказать, и только почтительно таращился на доктора. Криминалистика, которая только недавно представлялась Казачинскому непроходимыми дебрями рассуждений о трупах – вещественных объектах, внезапно обрела смысл и назначение. Убийца оставляет следы; убийца совершает ошибки, и потому его возможно вычислить – и покарать. Что бы ни твердили голоса дикторов из репродукторов, газетные передовицы и излучающие дубовый оптимизм партийные выдвиженцы, Юра всегда остро ощущал, что жизнь несправедлива, беспощадна и бессмысленна. И вдруг оказалось, что справедливость существует и что смысл именно в этом – возвращать все на свои места. Жертва не должна остаться неотомщенной, убийца не должен уйти безнаказанным. И внезапно он осознал, что больше всего поразило его в этой истории.

– Слушай, – начал Казачинский нерешительно, – ты говоришь, сулема, следы, то, се… Но ты так выразился, словно Опалин все знал еще до того, как ты… ну… установил, что это именно она…

– Конечно, он все знал, – подтвердил Виноградов спокойно, – в смысле, догадался, потому что один из убийц имел доступ к сулеме. Жена Грацианского работала в лаборатории, а сулему используют, чтобы консервировать ткани…

– Ух ты, – пробормотал Юра. – То есть Опалин… он… ну, в своем деле мастер? Извини, если я глупо выразился, я тут только первый день…

– Он один из лучших в этом здании, – усмехнулся Виноградов. – Может, и лучший. Так что можешь считать, что тебе повезло.

Он залез в ящик стола и достал оттуда лист, исписанный типично врачебным иероглифическим почерком.

– Вот заключение по Грацианскому, так что Опалин может закрывать дело. – Висящий на стене телефон, который Казачинский ранее не заметил, заверещал как резаный. От неожиданности Юра дернулся и едва не снес со стола одну из банок. – А вот этого не надо. Мне еще с этим желудком работать и работать…

– Ты еще скажи – жить и жить, – проворчал Юра, поправляя злосчастную банку. Виноградов усмехнулся, подошел к аппарату и снял трубку.

– Аркадий Виноградов слушает… Да, он здесь. Хорошо. Понял…

Повесив трубку, он повернулся к Казачинскому.

– Опалин тебя требует, срочно… Поспеши, он не любит ждать.

И прежде, чем за Юрой закрылась дверь, Виноградов вернулся к столу и углубился в изучение таинственного среза под микроскопом. Лицо его поражало сосредоточенностью, брови хмурились, но тем не менее он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Прислушавшись, Казачинский сообразил, что это популярная песенка «Моя лилипуточка» из недавнего фильма «Новый Гулливер».

Глава 7. Маки

Аттракционы (работают с 15 до 23 часов): «парашютная вышка» – Автоаллея, полет 1 руб., «воздушная дорога» – Аллея пионеров, Малый пруд, плата 40 коп., «параболоид чудес» – Автоаллея, плата 50 коп.

«Вся Москва», 1936

– У нас новый вызов, – сказал Опалин. Заключение по Грацианскому он даже не стал читать, а сразу же бросил его в верхний ящик стола, который запер на ключ. – Парк Горького.

От Казачинского не укрылось, что Логинов озадаченно нахмурился.

– За парк отвечает 4-е отделение милиции, – напомнил Петрович. – Что там стряслось – очередной пьяница залез на вышку и сиганул оттуда без парашюта?

35-метровая парашютная вышка, выстроенная в виде сужающейся спирали, считалась одним из главных украшений парка. В архитектурном смысле она выглядела чрезвычайно эффектно и привлекала множество посетителей, но время от времени становилась причиной происшествий вроде того, которое только что описал Логинов.

– Вышка тут ни при чем, зверски убита женщина, – буркнул Опалин. – Яша где?

– Я его в архив отослал.

– Очень хорошо, пусть там и остается. Едем! – скомандовал Опалин, поворачиваясь к двери, но она распахнулась прежде, чем он до нее дошел. На пороге стоял Яша, держа в руке блокнот.

– Я переписал всех членов семьи Тагильцева, как вы просили… Куда это вы?

– В парк Горького, – ответил Петрович. – Ты остаешься на телефоне.

– Для связи есть дежурный! – оскорбился Яша, поправляя очки. – Иван Григорьевич, я как полноправный сотрудник уголовного розыска…

– Нет, – отрубил Опалин. – Ты – остаешься.

После таких слов у Казачинского пропала бы всякая охота спорить, но Яша рассердился не на шутку. Он стал сыпать словами, возмущаться, что его не уважают, и в конце концов прозрачно намекнул на то, что пожалуется куда-то наверх, какому-то Твердовскому, что его зажимают и не дают ему возможности проявить себя.

– Ну хорошо, – сказал Опалин, которому, видно, прискучил этот бесцельный спор, – можешь ехать с нами, но предупреждаю: свалишься в обморок – Володя с тобой возиться не станет, и никто из нас не станет. Ясно?

– Ясно, – с готовностью подтвердил Яша. – Может быть, вас это уже не интересует, но я навел справки о Тагильцеве. У него две дочери, одна живет в Ленинграде, другая – здесь. Замужем за гражданином Шарковым, работает в акционерном обществе «Тепло и сила» в Милютинском переулке. Дочь, которая в Ленинграде…

– А Шарков где работает? – прервал его Опалин.

– Шарков… – Яша достал блокнот, заглянул в него, – в конторе по перевозке мебели.

– Только не говори мне, что у Махлина, – неожиданно вырвалось у Ивана. Яша поглядел на него с удивлением.

– Точно, у Махлина. А…

– Сразу надо было Шаркова колоть, – заворчал Опалин, оборачиваясь к Петровичу, – умники! От кого к нам дело Тагильцева попало, помнишь?

– От Румянцева. Ваня, он же алиби Шаркова проверил первым делом. Я материалы читал…

– Алиби, алиби, – передразнил Петровича Опалин, который, очевидно, находился не в духе, – да у Махлина отборная сволочь работает, половина с уголовным прошлым. Договорился Шарков с кем надо и избавился от тестя…

– А дочь? Думаешь, она в курсе?

– Откуда мне знать? Сначала я на нее посмотреть должен, понять, что она за человек… Тагильцева убили в мае, два месяца прошло. Возиться теперь…

Во дворе они сели в ту же машину, что и утром, и опять за рулем оказался уже знакомый Казачинскому Харулин, но теперь на сиденьях разместилось шесть человек – Опалин, Петрович, оба новичка, судмедэксперт и фотограф – и было еще теснее, чем в прошлый раз.

У главного входа в парк, который в то время располагался со стороны Крымского Вала, их ждал нервничающий молодой милиционер.

– Куда ехать-то? – спросил Харулин.

– Я покажу, – ответил милиционер и, став на подножку, принялся давать объяснения. Провожаемая удивленными взглядами посетителей машина с гулом катила по парку, мимо пролетали аттракционы, деревья, цветочные клумбы, статуи, скамейки, киоски и кафетерии. «Как же хорошо жить», – внезапно мелькнуло в голове у Казачинского. Солнце ласкало его лицо, белый купол парашюта парил рядом с вышкой – кто-то только что прыгнул оттуда. На спортивной площадке увлеченно играли в волейбол, стайка пионеров в красных галстуках шла по дорожке следом за вожатым. Все это жизнь, а между тем где-то рядом притаилась смерть – ведь вовсе не ради статуй, новых фонтанов и прогулок по Ландышевой аллее они прибыли сюда…

– Дальше пешком, – сказал милиционер через несколько минут, когда они миновали Зеленый театр и углубились в Нескучный сад. Машина остановилась, сопровождающий соскочил с подножки. Казачинский огляделся. Они находились в уголке парка, которому больше всего подошел бы полузабытый эпитет «идиллический». Впрочем, идиллия, похоже, сломалась – впереди, у кустов, маячили две фигуры милиционеров.

– Сюда, – сказал молодой милиционер, который сопровождал группу муровцев от входа. – Она здесь.

– Кто нашел тело? – спросил Опалин.

– Я. – Собеседник тяжело вздохнул. Вид у него был виноватый, и мысленно Казачинский приготовился к худшему.

…Она лежала за кустами, среди раскидистых лопухов, которые вымахали выше колена, и первое, что разглядел Юра, было светлое платье с рисунком в виде красных цветов, отдаленно напоминающих маки. Ткань заляпана бурыми пятнами крови, вместо лица – какое-то месиво, а руки…

Яша как-то сдавленно охнул, покачнулся и осел в лопухи. Судмедэксперт оглянулся на него и укоризненно покачал головой.

– Ваня!

– Нашатырь, – бросил Опалин, даже не поворачивая головы. – Потом. Сейчас мне надо знать точное время смерти. – Он повернулся к милиционеру, который их привел. – Как вы ее обнаружили? С дорожки за кустами и листьями лопухов ее совсем не видно.

– Вороны галдели, – ответил милиционер, поежившись. – Я хочу сказать, я услышал, как они тут орут, и мне это показалось странным. Я забрался сюда, ну и…

– Тело трогали?

Милиционер мотнул головой.

– Я в курсе, что на месте преступления ничего трогать нельзя. И так было понятно, что девушка мертва. – Он вздохнул и горестно прибавил: – У нас никогда не было ничего подобного…

– Никаких вещей поблизости не было? Ну там, дамской сумки, например…

– Нет.

– Карманы проверяли?

– Я… я не стал до нее дотрагиваться. Я же вам говорил…

– Володя! – крикнул Опалин. – Посмотри, нет ли в карманах документов…

– Ничего нет, – доложил судмедэксперт через минуту. – И это странно.

– Почему?

– Потому что карманы довольно большие, а не маленькие, как иногда шьют сейчас… И еще: один из карманов частично вывернут.

– Кто-то ее обыскал и все забрал?

– Скорее всего.

Пока Шаповалов осматривал труп, Опалин вместе с Петровичем изучали территорию вокруг него, а фотограф расчехлил свой аппарат и принялся устанавливать штатив.

– Да она мертва со вчерашнего дня, – недовольно сказал судмедэксперт, обращаясь главным образом к Опалину.

– А точнее?

– Не меньше двенадцати часов, но не больше суток.

– Володя, дай мне нашатырь, – попросил Петрович, поглядывая на лежащего без сознания Яшу. Шаповалов достал пузырек, протянул его Логинову и вернулся к осмотру тела.

– Задушена, – уверенно объявил судмедэксперт через некоторое время.

– Точно? – протянул Опалин.

– Ну да.

– А потом ей искромсали лицо и отрубили кисти рук?

– Угу.

– Вот тут ветки поломаны, – объявил Опалин, указывая на них. – Получается, он удавил ее на дорожке, потом затащил тело сюда и изувечил.

– Топором, скорее всего, – подал голос Шаповалов.

– Интересный человек, – буркнул Опалин, потирая подбородок. – И удавка у него при себе, и топор…

Позади послышался тихий стон. Яша пришел в себя, и Петрович помог ему сесть и прислониться спиной к стволу березы.

– Она… она…

– Сделай одолжение, не смотри в ту сторону, – сухо попросил Петрович. Он вернул пузырек с нашатырем Шаповалову и отошел к Опалину. Казачинский стоял, не зная, куда деть руки и как вообще себя вести. Ничего похожего на потрясение он не ощущал – только что-то вроде удивления, что, оказывается, человеческое тело можно так изуродовать. И еще – он почему-то ни мгновения не сомневался, что сейчас Опалин сделает или скажет что-нибудь такое, что поможет установить преступника.

– Интересный – не то слово, – рассеянно промолвил судмедэксперт в ответ на слова Опалина, разглядывая следы на шее жертвы. – Удавил ее он очень профессионально. Чувствуется большой опыт, чтоб его…

– Чем именно удавил, можешь сказать?

– Ну… это не веревка, а что-то потоньше. Он находился сзади, она его не видела. Если я прав и этот человек раньше убивал, она даже не успела закричать.

– А потом достал топор, изуродовал лицо и отрубил руки? – сердито спросил Опалин. – Кровь должна была хлестать ручьем и наверняка попала на его одежду. И что? Никто ничего не видел? Никто не обратил внимания на человека в пятнах крови? Черт знает что такое!

– Зачем вообще нужно отрубать руки? – не удержался Казачинский.

– Чтобы нельзя было снять отпечатки пальцев, – ответил Петрович. – А лицо изувечили, чтобы жертву нельзя было опознать. И документы из кармана вытащили… Все сходится.

– А еще она лежит тут со вчерашнего дня, – в сердцах добавил Опалин. – Убийца, само собой, давно скрылся, свидетелей днем с огнем не сыщешь…

– Почему со вчерашнего дня? – слабо подал голос Яша. – Это странно…

– Что в этом странного? – вскинулся Шаповалов, учуяв покушение на свой авторитет. – Ее убили не сегодня, я могу легко это доказать, все подробности напишу в отчете…

– Нет, нет, вы не понимаете, – забормотал Яша, – Ромен Роллан… он же сейчас находится в Советском Союзе! Как раз вчера он был в парке Горького! Приходил сюда… в газетах сообщали… осматривал тут все…

Ответом ему было напряженное молчание. Было только слышно, как ветер раскачивает ветви деревьев да где-то на реке гудит, проходя, баржа или теплоход.

– Дополнительную охрану вчера выставляли? – наконец спросил Опалин больным голосом у милиционера.

Не сводя с говорящего глаз, тот кивнул.

– А посетители? Что с ними?

– Ну нельзя же совсем без посетителей… – пробормотал милиционер и угас. – Пускали, конечно… Сначала хотели закрыть парк, но подумали, что гостю покажется странным… Как же так – такой объект, и никого нет…

И вот, не угодно ли, аккурат в день визита известного французского писателя в парк Горького там убивают женщину. Казачинский видел, что Опалин очень хочет сказать что-то резкое, но сдерживается – из последних сил.

– Когда нашли тело, видели возле него какие-нибудь следы? – спросил Иван.

– Нет.

– Нет – вы уверены, что их не было, или нет – вы не приглядывались?

– Я забыл, – признался милиционер, краснея.

– Ну а теперь, конечно, тут все уже затоптали ваши коллеги, которые подходили посмотреть на труп, – усмехнулся Петрович.

– Ночью был дождь, – не удержался Казачинский. – Думаете, если бы они тут не ходили, следы убийцы бы сохранились?

Милиционер, нашедший тело, посмотрел на него с благодарностью.

– Ладно, – буркнул Опалин, морщась. – Что у нас в сухом остатке? Женщина убита в парке Горького, тело обнаружено минимум через 12 часов, рук нет, лицо изуродовано. Возможно, преступница, убийца – профессионал с крепкими нервами: не побоялся напасть в таком месте да еще сумел уйти. – Он недовольно покачал головой. – Володя, ты не в курсе, доктор Бергман сейчас в отпуске или как?

– Ты мне не доверяешь? – мрачно спросил Шаповалов. Он дернул шеей, затем поправил очки. Все веселье судмедэксперта куда-то улетучилось, и Казачинский невольно подумал, что тот, должно быть, очень самолюбивый человек.

– Я тебе доверяю, – спокойно ответил Опалин, – но мне надо, чтобы он осмотрел труп – то, что от него осталось, – и сказал, чем покойная занималась при жизни. Это нам здорово облегчит ее поиски… Сам понимаешь, тут вряд ли можно рассчитывать на то, что родственники обратятся в милицию с заявлением о пропаже. Хотя этого тоже нельзя исключать…

– Ваня, нам понадобятся еще люди, – вмешался Петрович. – Придется опрашивать персонал парка и тех, кто дежурил вчера. У нее довольно заметное платье, может быть, кто-то его запомнил…

– Да, этим тоже придется заняться, – хмуро ответил Опалин. – О, а вот и Саша…

Казачинскому стало интересно, кого он назвал Сашей, но им оказался уже знакомый Юре следователь Соколов. Сейчас он выглядел куда приличнее, чем утром, и, приблизившись, обменялся с Опалиным крепким рукопожатием.

– Я тут пообщался с комендантом парка, – сообщил Соколов, причмокнув так, словно его беспокоил больной зуб. – Он рвет и мечет. Уже звонил наверх и требовал бросить на дело следователя по важнейшим делам. Их и так было двое, а теперь один остался и работой завален по уши… Что это вообще такое, по-твоему? – Он кивком головы указал на труп.

– Пока не знаю, но на первый взгляд – чистая уголовка, – отозвался Опалин и стал излагать свои соображения. Соколов слушал его, щурясь, и изредка чесал шею, укушенную комаром.

– Бергман еще не ушел в отпуск, – сказал следователь, когда Опалин умолк, – и да, хорошо бы он сказал свое мнение. Что касается свидетелей – если твои люди начнут опрашивать всех подряд, на это уйдет несколько месяцев. На убитой красивое платье, так что я сомневаюсь, что она собиралась прыгать с парашютом или заниматься греблей. Может быть, она ходила в кинотеатр. Может, была в ресторане или кафе. У Зеленого театра есть ресторан, потом этот, как его, «Шестигранник» в Аллее пионеров, тут, в Нескучном саду, «Поплавок» и «Золотая рыбка», с них и можно начать.

– Еще есть ресторан на пароходе, – напомнил Казачинский. – Который возле набережной стоит.

– Как приятно встретить знатока, – хмыкнул Соколов. – Точно, про пароход-то я забыл.

«И про «Бар» возле пруда, и про кафе, где подают лучшее в Москве мороженое, и про буфеты», – хотел добавить Юра, но поглядел на хмурое лицо следователя – и прикусил язык. Ни к чему сейчас было настраивать против себя человека, который несколько часов назад помогал разгрести последствия его же опрометчивости.

– Я все-таки не могу понять, – неожиданно проговорил Соколов, глядя на труп, над которым вились мухи, – зачем было так рисковать. Почему нельзя было избавиться от нее в другом месте…

– Может быть, кто-то сильно торопился, – заметил Опалин. – Или больше нигде не мог ее подстеречь.

– Не нравится мне все это, – пробормотал следователь, растирая лоб, – и то, что ее убили вчера, тоже не нравится… Ты своим людям скажи, чтобы держали язык за зубами, ладно? Если иностранная пресса пронюхает, что в парке Горького в день визита Роллана случилось такое… – Он не стал договаривать, а лишь сокрушенно покачал головой.

Опалин заверил его, что муровцы будут молчать как рыбы, и, подозвав фотографа, велел ему сделать как можно больше снимков места преступления.

– Понял, – кивнул Спиридонов и, вернувшись к своему фотоаппарату, принялся за дело. Над кустами вилась белая бабочка, но она улетела, прежде чем он сделал первую фотографию.

Глава 8. Лиза

Как хорошо за книгой дома!

М. Цветаева, «Книги в красном переплете»

Признав разумным совет следователя по поводу ресторанов, Опалин разделил свой маленький отряд и отправил его опрашивать персонал. Петровичу с Казачинским было поручено заняться «Золотой рыбкой» и «Шестигранником», а себе с Яшей Иван оставил «Поплавок» и заведение возле Зеленого театра. Не удержавшись, Юра указал начальству на то, что этот список вовсе не исчерпывает всех заведений парка и что по-хорошему надо еще проверить кинотеатр и самые крупные аттракционы.

– Всему свое время, – заметил Петрович, усмехаясь. – Поверь, на сегодня тебе хватит…

Юра не поверил ему, и зря. Последующие несколько часов они с Петровичем провели, опрашивая персонал двух – всего лишь двух – ресторанов и пытаясь выявить постоянных посетителей, которые могли что-то заметить. И если «Золотая рыбка» оказалась сравнительно скромным заведением, в знаменитом «Шестиграннике» муровцам пришлось туго. Здесь завтракали, обедали и ужинали целые коллективы приезжих, отдыхающие, а кроме них те из посетителей, кто озаботился купить специальные абонементы на аттракционы с правом ужина в ресторане. Шум стоял невообразимый, между столами метались официанты, которые крайне неохотно отрывались от работы, чтобы ответить на несколько вопросов. Вчера – женщина в платье с маками – да тут сотни женщин проходят за сутки, товарищ! Разве ж мыслимо запомнить их всех?

В начале шестого Петрович сдался и, поглядев на часы, объявил, что новичкам пора позаниматься с Леопольдом. Харулин доставил Казачинского и Яшу в ведомственный тир, а Опалина с Петровичем повез на Петровку. Фотограф и судмедэксперт уехали туда еще раньше.

Знаменитый Леопольд Сигизмундович, гроза новых сотрудников МУРа, оказался немолодым здоровяком с мощными ручищами и широким лицом, которое могло бы показаться добродушным, если бы не цепкий взгляд светлых глаз. Обладатель их был почти лыс и говорил по-русски с небольшим акцентом, который, впрочем, придавал его речи особую выразительность.

– А! Так вы к нам из кино? Что ж, очень приятно. Раньше я видел разных, – плавный жест рукой, заменяющий слова, – но кино, трюки – это что-то новенькое!

Казачинский думал, что им с Яшей выдадут оружие и после краткого объяснения, как им пользоваться, отправят палить по мишеням, но он заблуждался. С ловкостью фокусника Леопольд Сигизмундович извлек откуда-то два громадных черных нагана, при виде которых душа Юры ушла в пятки.

– Чтобы хорошо владеть оружием, – назидательно объяснил поляк, – надо его знать и любить!

И своими толстыми, совершенно неартистическими пальцами он за какие-то доли секунды раскрутил наганы на запчасти.

– А теперь соберите, – ласково промолвил Леопольд Сигизмундович, подвигая к онемевшим новичкам две бесформенные груды деталек.

Сосредоточившись, Юра, хоть и не с первого раза, все же сумел собрать наган правильно. Яша, напряженно хмуря лоб, пытался последовать его примеру, но у него ничего не получалось.

– Ну это же совсем просто, вот, смотрите, – пожал плечами Леопольд Сигизмундович и за несколько секунд с непостижимой ловкостью собрал револьвер, после чего прочитал притихшим новичкам небольшую лекцию о том, чем револьверы отличаются от пистолетов и каковы преимущества и недостатки каждого типа. Мало того, он объяснил, как оружие можно использовать, не стреляя – например, одним точным ударом оглушить противника.

– А еще, – задушевно молвил Леопольд Сигизмундович, потирая мочку уха, – дулом можно снимать крышки с бутылок, но лично я делать этого не советую – оружие такие вещи не любит…

Затем он достал патроны, зарядил наган Казачинского, разрядил его и повторил процедуру с оружием Яши.

– Заряжайте, – велел Леопольд Сигизмундович.

Казачинский справился с задачей очень быстро, потому что на этот раз внимательно следил за всеми манипуляциями наставника, но Яше вновь не повезло. Возясь со своим оружием, он не удержался и проворчал:

– Вы знаете, Леопольд Сигизмундович, а наган уже сейчас считается устаревшим. Между прочим…

Бах! Револьвер подпрыгнул в его руках и выстрелил в Казачинского. В ужасе Яша выронил оружие, которое со стуком упало на стол, а Юра, не веря своей удаче, дрожащими руками ощупал себя и убедился, что не ранен.

– Ты, …, ты совсем …? – заорал Казачинский, отбросив всякие церемонии.

Потому что, простите, одно дело, если вас на работе убьет бандит, и совсем другое – если по дурости застрелит собственный товарищ.

– Юра, я нечаянно… – лепетал Яша. – Я не хотел! Не понимаю, как он выстрелил…

Леопольд Сигизмундович громко кашлянул.

– Я русским языком объяснил про предохранитель, – промолвил он скучающим тоном. – Три раза повторил… Но вы меня не слушаете, вы никогда меня не слушаете.

– Я вас слушал! – взвился Яша. – Но…

– Если бы я не дал вам холостые патроны, – безжалостно оборвал его поляк, – ваш товарищ сейчас валялся бы мертвый, а не он, так я. Вы не умеете обращаться с оружием, вам этого просто не дано.

– Я научусь! – запальчиво воскликнул Яша. – Дайте мне время…

– Я уже достаточно за вами наблюдаю. Вы не можете выполнить простейшие действия…

– А я вам говорю, если вы дадите мне нормальное оружие…

– Это и есть нормальное, но дам я вам маузер, браунинг или винтовку – все равно ничего не изменится. Идите лучше играйте на скрипочке…

Яша побагровел.

– Вы антисемит! – выкрикнул он срывающимся голосом.

– В жизни не страдал такой глупостью, – ответил Леопольд Сигизмундович с презрением.

– Я буду на вас жаловаться! Вы не имеете права…

– Вы уже чуть ли не шестидневку собираете наган и никак не можете собрать, – безжалостно напомнил поляк. – Каждый день я напоминаю вам про предохранитель, но нет – вы всегда о нем забываете!

– Потому что вы меня сбиваете!

– Ах, значит, это я виноват? – уронил Леопольд Сигизмундович с совершенно непередаваемой интонацией. – Раз так, ищите себе другого учителя, товарищ Кауфман. Посмотрим, как скоро вы прострелите себе ногу или убьете кого-нибудь, кто находится рядом…

– А-а, да идите вы!.. – выкрикнул Яша и метнулся к выходу. Через секунду до Казачинского долетел грохот с силой захлопнутой двери.

– Сказал «идите» и сам ушел, – хладнокровно заметил поляк, оборачиваясь к Казачинскому, и тот понял, что этого обстоятельного, любящего и ценящего оружие человека вообще ничем не проймешь. – Может быть, вам тоже что-то не нравится?

– Мне все нравится, – поспешно ответил Юра и даже выдавил из себя улыбку.

– Тогда продолжим, – смилостивился Леопольд Сигизмундович и вывалил на стол несколько разных моделей оружия.

…Шел уже девятый час, когда высокий брюнет в форме с зелеными петлицами сошел с автобуса и зашагал по привычной дороге к дому. Впрочем, слово «дом» здесь не вполне уместно, так как речь шла о сущей развалюхе, которая тем не менее была плотно заселена несколькими десятками семей. Казачинским не повезло – они ютились в полуподвальном помещении, из окон которого можно было любоваться на ноги мимо ходящих людей.

Округа жила обычной жизнью: где-то наяривали на гармошке, толстая баба деревенского вида снимала белье с веревок, одновременно ругаясь с другой бабой, которая высовывалась из окна. На втором этаже самозабвенно ссорились муж и жена, и до Юры доносились их вопли, из которых он понял, что жена требовала купить новый примус, потому что старый в любой момент мог взорваться, а муж был согласен только оплатить починку. Слово за слово, и жена припомнила мужу некую Люсю в каком-то клубе, с которой он танцевал несколько месяцев назад, а также его мать, которая при всей своей худобе ела за троих. Муж в долгу не остался и высказал все, что думал о стряпне своей половины и о ее старшем сыне, прижитом неизвестно от кого. Судя по градусу взаимных оскорблений, дело вот-вот должно было дойти до рукоприкладства, но Юра отлично помнил, что соседи так ругались изо дня в день, из месяца в месяц, использовали для перебранки любой повод и всегда расходились без драки, а тот, кому удавалось в ссоре одержать верх, выглядел чуть ли не счастливым. Но тут Казачинский заметил на скамейке возле дома знакомую фигуру и поспешил к ней, выбросив склочных соседей из головы.

Сидя на фоне кустов шиповника, девушка лет шестнадцати читала книгу в пестрой обложке. Если присмотреться, можно было заметить, что юбка незнакомки перешита из школьного платья, а блузка сделана из дешевого ситчика. Однако Юра никогда не обращал внимания на такие детали, когда речь шла о близких людях.

– Привет, Лиза, – сказал он, подходя к девушке. – А ты что здесь?

– К отцу сослуживцы пришли. Отмечают встречу.

– Это там гармошка?.. – Юра поморщился.

– Ага.

Он сел на скамейку, собираясь с мыслями. Баба, собиравшая белье, зыркнула в его сторону и, на мгновение отвлекшись, уронила простыню. Ругаясь, как дюжина пьяных возчиков, она подобрала испачканную простыню с земли и удалилась в дом.

– Что читаешь? – спросил Казачинский.

– «Золотой теленок».

– Это что-то о колхозах? – спросил он несмело. Сестра читала гораздо больше, чем он, и Юра не поспевал за ее вкусами.

– Нет, там нет колхозов, – серьезно ответила Лиза. – И герой такой… странный. Я читала раньше другую книжку о нем, там в конце его убили, а тут он опять жив и здоров.

– Меня сегодня тоже чуть не убили, – невпопад брякнул Казачинский. Лиза не сказала ни слова, но глаза у нее стали в пол-лица, и он пожалел, что вообще затронул эту тему.

– Ладно, забудь, – поспешно прибавил он, пытаясь сгладить впечатление. – Ничего не стряслось, меня даже не ранили.

– Какой ужас, – проговорила Лиза сдавленным голосом. – Послушай, может быть, тебе поговорить с Раей? Объясни ей…

– Что объяснить?

– Что там опасно! Юра, как так можно? Ладно ты никого не боишься, это ты уже говорил, но у вас же отношения серьезные… А если что-нибудь случится?

– Ничего не случится.

– Юра!

– Лиза, перестань… Я обещал ей, что не буду бегать от серьезной работы. Что мне теперь – говорить, что я не смог? Что она обо мне думать будет?

– А если тебя убьют, что она будет думать?

– Никто меня не убьет.

– Ты же сам говоришь: в первый день тебя чуть не убили! Что же будет дальше?

– Зато я помог поймать преступника, – сказал Казачинский, благоразумно решив не уточнять, каким образом. – Все наладится! И Рая на меня рассчитывает… Я не могу ее подвести, понимаешь, не могу!

Лиза растерянно молчала. В их большой, работящей и с виду вполне дружной семье она по большому счету не любила никого, кроме брата. Мать погрязла в быту, отец выпивал, остальные ничем не выделялись среди малокультурного, примитивного, убогого окружения, и только Юра с Лизой пытались противостоять ему и ускользнуть от его влияния. Юра не пил, не курил, пытался найти достойную профессию и даже забрался в кино; Лиза спасалась книгами, которые читала без всякой системы, но со смутным ощущением, что они поднимают ее над миром, сотканным из серой советской нищеты, омерзительных свар и безнадеги. В глубине души она чувствовала, что всегда может положиться на брата, только на него одного, и мысль, что она может его лишиться, привела ее в ужас. Она не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы бороться со средой в одиночку, и боялась, что та в конце концов одолеет ее и подчинит, превратит в злобное, задавленное нуждой существо с беспросветной жизнью – такое же, как Лизины соседки, которых она инстинктивно сторонилась.

– Я все-таки считаю, что тебе лучше посоветоваться с Раей, – сказала Лиза, нервным жестом заводя за ухо прядь волос. В отличие от брата, она не являлась красавицей, но выразительные глаза и высокий лоб были у них общие, и когда Лиза с Юрой сидели рядом, сразу чувствовалось, что они родственники.

– Лиза, нет. – По лицу брата она поняла, что он начал сердиться. – Она решит, что я испугался трудностей, пошел на попятный. Да и что со мной может случиться? Ребята в угрозыске хорошие, пропасть мне не дадут…

– Как сегодня, когда тебя чуть не убили?

– Вот именно, как сегодня. Лиза, хватит! У меня был тяжелый день. И девушка эта убитая, и та, которая в парке Горького… – Он неожиданно вспомнил, что их просили не болтать об изуродованном трупе, и прикусил язык. – Ничего, Опалин во всем разберется, я уверен.

– Опалин?

– Да, Иван Григорьевич.

– Какой он – старый? Сердитый?

– Да какой старый – ему, наверное, столько же, сколько и мне. Шрам у него вот такой, – Казачинский сделал неопределенный жест, так что могло показаться, что у Опалина шрам на пол-лица. – Это он с бандитами, значит, дрался. Помощник у него – Петрович, тоже хороший человек. Его так зовут – Петрович – а вообще его фамилия Логинов. И он постарше, но не главный.

Лиза попыталась представить себе молодого Опалина, который дрался с бандитами и заполучил жуткий шрам, но воображение услужливо подсунуло ей образ страхолюдного здоровяка, наводящего ужас на любого, кто столкнулся бы с ним на улице, и она содрогнулась.

– Еще есть Яша Кауфман, но он для угрозыска совсем не годится. Вида крови не выносит, в обморок падает. А мне, знаешь, ничего не делается. Вот сегодня… – Он снова едва не проговорился об убитой в парке, но вовремя спохватился. – Ладно, тебе это незачем знать…

– Юра, ты там береги себя, – не выдержала Лиза. – Пожалуйста.

И он пообещал ей, что будет себя беречь, а потом вспомнил, что ему надо поговорить по телефону, и направился в дом, где занял аппарат аж на двадцать пять минут. Чем, разумеется, вызвал неудовольствие жильцов, и в особенности тех, кто сам был не прочь говорить по телефону часами.

Глава 9. Дети хаоса

Продолжается подписка на журнал «Коммунальное хозяйство». Годовые и полугодовые подписчики получают в виде бесплатного приложения любые два издания из следующего списка: «Большая Москва», «Трамвай как средство сообщения в больших городах», «Метрополитен» и «Кремация».

Рекламное объявление, 1927

– С Мехлиным будут проблемы, – сказал Опалин.

– Еще самоназначенная вдова, – напомнил Петрович, насупившись.

– Какая-какая вдова? – отважился спросить Казачинский. В кабинете Опалина шло нечто вроде утреннего совещания, и он не поспевал за быстрыми репликами Ивана и его заместителя. Сегодня Юра явился на работу в привычной для него одежде, и хотя он считал ее удобной, его не покидало ощущение, что ему чего-то не хватает. С другой стороны, ходил же Опалин в штатском – но держал он себя совсем иначе, и не было похоже на то, чтобы наличие или отсутствие формы как-то влияло на его самооценку.

– Ну Грацианская же, – проворчал Яша в ответ на реплику Казачинского. – Сама мужа отравила, сама себя вдовой назначила.

Значит, Опалин думал об особе, которая извела мужа сулемой, и о Тагильцеве, которого, возможно, убил один из работников Мехлина по заказу зятя. А как же парк Горького? Убитая незнакомка? Казачинский ничего не понимал. Ему казалось, что ее дело важнее прочих и его будут обсуждать прежде всего, но Опалин, похоже, так не думал.

– А по поводу вчерашнего, – говоря, Иван поморщился так, словно не ждал от нового дела ничего, кроме неприятностей. – Вот что: Ромен Роллан нам поможет.

Юра вытаращил глаза. Яша лучше владел собой, но, судя по его лицу, он тоже пребывал в недоумении.

– Если он приезжал в парк, – продолжал Опалин, – его должны были сопровождать фотографы. А раз так, есть надежда, что где-то на фото попала и наша гражданка в платье с маками. О чем говорит 167-я статья Уголовного кодекса? – неожиданно спросил он совершенно другим тоном, повернувшись к Казачинскому.

Застигнутый врасплох, Юра смог только промямлить:

– 167-я статья… э… убийство?

– Яша! – рявкнул Опалин.

– Статья 167-я говорит о разбое, то есть об открытом нападении с целью завладения чужим имуществом, – с готовностью затараторил Яша. – Предусматривает лишение свободы на срок до пяти лет. Если разбой случился повторно или повлек за собой смерть потерпевшего, тогда срок увеличивается до десяти лет. За вооруженный разбой срок до десяти лет, а при отягчающих обстоятельствах – расстрел.

– Я кому сказал учить Уголовный кодекс? – спросил Опалин и прищурился так неприязненно, что у Юры, к которому он обращался, по спине поползли мурашки.

– Я вчера не успел, – пробормотал он. – Меня Леопольд задержал.

– Для тебя он Леопольд Сигизмундович, – поставил собеседника на место Опалин. – И занятия с ним не освобождают тебя от изучения кодексов, учебника криминалистики и словаря. Кстати, Ира на жаргоне – кто?

– Не знаю, – ответил Казачинский несчастным голосом.

– Ира означает уголовный розыск, – подал голос Яша и, гордо приосанившись, поправил очки.

– А кадет?

– Неопытный сыщик, – усмехнулся Петрович. – Сейчас уже редко употребляется, но от старых воров иногда услышишь.

– Так вот что, кадеты, – объявил Опалин, – садитесь-ка вы оба на телефоны. Первое: кто были сопровождающие Роллана с нашей стороны. Второе: узнаете у них, кто из фотографов находился позавчера в парке. Третье: составите список фотографов, никого не пропустив, и принесете его мне. Все ясно? Выяснять начнете вот с этого номера, – и он подал Яше клочок бумаги с крупно начертанными на нем цифрами и словами: «тов. Богомолов». – О визите к нам гражданина Роллана он знает все… ну или почти все. Действуйте!

Новоиспеченные «кадеты» вернулись в свой кабинет и под хмурым взглядом висящего на стене Иосифа Виссарионовича принялись за дело. Товарищ Богомолов ответил на телефонный звонок не сразу, зато из разговора с ним моментально стало понятно, что по поводу сопровождающих Роллана можно не беспокоиться. Фотографов, допущенных до съемок столь выдающейся особы, товарищ Богомолов знал назубок и тут же продиктовал Яше их список.

– Да, вот что, – добавил товарищ Богомолов, – когда Ромен Роллан приехал в парк Горького, за группой сопровождающих увязался еще один человек с фотоаппаратом. Его там не должно было быть, и ему это поставили на вид, на что он ответил, что на совершенно законных основаниях представляет свою газету и вообще не понимает, почему ему нельзя снимать то, что хочется. – Товарищ Богомолов возмущенно фыркнул. – Старик, то есть я хочу сказать Ромен Роллан, услышал шум и стал спрашивать, что происходит. Короче говоря, пришлось чужого фотографа оставить в покое, и он тоже сделал несколько снимков.

– Вы не помните, как его зовут? – спросил Яша.

– Он работает в «Красном спорте», – ледяным тоном ответил товарищ Богомолов, давая понять, что у него нет времени запоминать фамилию какого-то рядового фотографа. – Думаю, там вы его и найдете.

Закончив разговор с Богомоловым, Яша взял со стола телефонный справочник и стал искать в нем номер «Красного спорта».

– Дай я позвоню, – не утерпел Казачинский.

– Нет, – ответил Яша коротко. – Звонить буду я.

Юра понял, что коллега задет его вчерашними успехами в тире и решил отыграться.

– 4-42-20, – пробормотал Яша себе под нос. Но на том конце провода оказалась бестолковая секретарша, которую взяли на это место непонятно зачем. Она путалась, несла чепуху, ссылалась на то, что недавно работает, и с большим трудом удалось от нее добиться, что фотографа, который снимал Роллана, зовут Верзилов, а может быть, Гудим, если не Корнеев.

– Надо позвонить в редакцию по другому номеру, – предложил Юра, когда Яша повесил трубку. Но в справочнике оказался только один телефон.

Начинающие сыщики вместе со списком поднялись в кабинет Опалина, и Яша доложил о выполнении поручения.

– Только один фотограф со стороны не установлен… То ли Верзилов, то ли Гудим, то ли Корнеев. Из «Красного спорта»…

– Мне нужен список целиком, – заявил Опалин. – Вот что… Юра! Отправляйся в редакцию, узнай, как фамилия фотографа, который снимал Роллана, узнай его адрес и прочее… Как узнаешь, позвони из редакции и доложи. Все понял?

– Понял, – ответил Казачинский. – А где находится редакция?

– В справочнике посмотри, – проворчал Яша.

И Юра убежал, радуясь тому, что для него наконец-то нашлось настоящее дело. Яша нахохлился, и, заметив это, Опалин нашел нужные слова, чтобы поблагодарить его за то, что он так быстро управился и продвинул расследование вперед.

– А теперь мне что делать? – спросил Яша.

– Работать, – усмехнулся Опалин. – Обзвони отделения милиции и спроси, нет ли заявлений о женщинах, которые исчезли 11 июля и могли в этот день оказаться в парке Горького. Рост средний, волосы русые, телосложение обыкновенное, возраст от 20 до 30, но это приблизительно. В описании должно фигурировать платье с маками.

Когда Яша скрылся за дверью, Петрович покосился на Опалина и негромко напомнил:

– Мы ведь вроде бы договорились, чтобы из милиции позвонили нам, если сыщется кто-то, похожий на нашу жертву.

– Ничего, – ответил Опалин. – Пусть учится. Ему полезно. Вот с этим что делать… – Он постучал пальцами по списку, который принес Яша. – Там фотографы из «Правды», из «Известий», и ладно бы только наши – еще и несколько иностранцев.

– Я думаю, – осторожно заметил Петрович, – прежде чем действовать дальше, надо посоветоваться с Николаем Леонтьевичем. Вряд ли в «Правде» сильно обрадуются, если мы начнем изымать их пленки, а ссориться с ними – себе дороже.

– Это само собой, – буркнул Опалин и, взяв со стола список, засобирался к начальству.

Пока он разговаривал с Петровичем, Юра Казачинский уже ехал в Большой Черкасский переулок, где помещалась редакция газеты «Красный спорт». При желании от Петровки туда можно было добраться пешком, но Юра предпочел воспользоваться общественным транспортом. Только вчера он сделал открытие, что удостоверение агента угрозыска позволяет ездить бесплатно и вдобавок проходить в трамваи с передней площадки, не стоя в очереди к заднему входу, и наслаждался невиданной доселе свободой. Сам себе Юра казался в эти минуты очень важной персоной и, конечно, обиделся бы на всякого, кто указал бы ему, что он чуточку – а то и не чуточку – смешон. К счастью, никому и в голову не приходило делать ему замечаний подобного рода. Спрыгнув с трамвая, Юра стал обдумывать, какой тактики ему придерживаться в редакции, и вполне логично пришел к выводу, что надо быть как Опалин – задавать вопросы по существу, держаться сухо, но корректно. Однако все планы новоиспеченного агента угрозыска разбились о реальность, которая практически лоб в лоб столкнула его с проворным рыжеватым гражданином, только что выбежавшим из кабинета в коридор. Гражданин ойкнул, отскочил на шаг, всмотрелся в лицо посетителя и всплеснул руками.

– Глазам своим не верю! Казачинский, верно? Здорово, старик! Ну как дела, как жизнь молодая, как всё?

Юра сразу узнал в говорившем Семена Рожкова и вслед за этим вспомнил, что на дух его не переносит. Рожков принадлежал к числу тех людей – довольно многочисленных, – которые отираются возле кино, питаясь главным образом сплетнями и не на шутку гордясь своей причастностью к нему, хоть и мнимой. Он не был ни актером, ни режиссером, но его можно было повстречать дома у актеров и режиссеров – тех, что помельче, потому что крупные до знакомства с ним не снисходили. Казачинский слышал, что Рожков где-то что-то пишет, но где и что – он так и не разобрался: Семен, казавшийся человеком открытым, с душой нараспашку, с непостижимой ловкостью избегал разговора об этом. Он с легкостью занимал деньги у всех подряд, так же легко забывая их возвращать, но излучал такое добродушие, такое обаяние, что только совершенно бесчувственные души могли отказать ему в повторном кредите. Если ему что-то было нужно, он вцеплялся в человека мертвой хваткой, и мало кому удавалось отделаться от Рожкова – но тем быстрее он забывал о тех, кто выпадал из сферы его внимания или становился ему не нужен. При случайной встрече, хоть через год, хоть через десять, он вел себя так, словно расстался с вами только вчера, жал руку, сердечнейшим образом улыбался и непринужденно перечислял все, что вас объединяло когда-то. Из-за этого Рожкова считали недалеким, но приятным человеком, который неспособен оцарапать ничье самолюбие и ни на что не претендует, – одним словом, самое оно, чтобы посидеть вместе, душевно выпить пивка и обсудить последние слухи. Тем не менее Казачинский не любил его, потому что, когда он привел Лизу на кинофабрику в надежде пристроить ее в массовку, Рожков посмотрел на нее и объявил, что она нефотогенична и что никто ее не возьмет. Так в итоге и вышло, и хотя Юра знал, что лично Семен не имел никакого отношения к отказу киношников работать с Лизой, он заточил на Рожкова зуб. Не страдая особой злопамятностью, Казачинский тем не менее тяжело переносил обиды, нанесенные близким людям, и потому на приветствие Семена ответил без особого энтузиазма.

– А что ты тут делаешь? – спросил Юра.

– Здрасте! Я тут работаю, между прочим!

– В «Красном спорте»?

– Ну так! – самодовольно подтвердил Семен.

– Слушай, а кто из ваших позавчера снимал Ромена Роллана в парке Горького? Я ищу этого фотографа. Как его зовут – Корнеев? Гудим?

– Да они не фотографы совсем, – воскликнул Рожков, – что ты! Роллана снимал Леша Бобырев… Леша! Леша! Иди сюда, дело есть…

И под треск пишущих машинок, доносящихся из кабинетов, перед Казачинским предстал маленький щуплый брюнет, самой примечательной чертой которого был внушающий зависть идеальный пробор, которым его обладатель, видимо, очень гордился.

– Леша Бобырев – Юра Казачинский, – представил друг другу новых знакомых Рожков. – Леше поручили снять спортсменов в парке Горького, он все отнекивался, потом пошел туда – а там Роллан! – Семен залился счастливым смехом.

– Скажите, а вы много фотографий сделали в парке? – быстро спросил Казачинский у фотографа.

– Порядочно, – ответил Бобырев осторожно, – а вы, простите, какое издание представляете?

– Я не издание, я из угрозыска, – ответил Юра. Семен вытаращил глаза, разинул рот – и неожиданно разразился хохотом.

– Старик, старик! Ну удружил! Из угрозыска он… Шутник! Я его по кино знаю, его в массовке иногда занимают, – пояснил он фотографу.

При упоминании о массовке, в которой он будто бы подвизался, да еще нечасто, терпение Юры лопнуло. Он достал удостоверение и воинственно помахал им в воздухе.

– Я действительно работаю в угрозыске, – сказал он официальным тоном, подражая интонациям Опалина, – и если я приехал сюда и расспрашиваю вас, то делаю это вовсе не для своего удовольствия, а потому, что мы с товарищами расследуем преступление…

И тут Рожков как-то посмурнел, его смех внезапно оборвался, улыбка увяла, глаза забегали. «Черт возьми, – сообразил Казачинский, – да у него совесть нечиста… Он испугался! Интересно, что такого он мог натворить? Сколько я его помню, он не дурак поесть-выпить за чужой счет да стрельнуть несколько рублей без отдачи, но все это слишком несерьезно. Что ж он так напрягся тогда?»

– Да, Юра, – пробормотал Семен, качая головой, – удивил ты меня… Не ждал я от тебя такого! Значит, вчера ты трюкач, позавчера – эстрадный конферансье и в гонках автомобильных участвовал, мне кто-то говорил… а сейчас, получается, в угрозыске, да? Говорят, там платят хорошо, и вообще…

– Я только начал работать, – сказал Юра. Рожков скользнул взглядом по его лицу.

– Ладно, мне надо идти, статью писать, – делано спохватился он.

– Иди, конечно. Я ж тебя не задерживаю…

Семен поплелся прочь, засунув руки глубоко в карманы, и, глядя на его согбенную спину, Юра вновь подумал, что тут что-то нечисто. (Он даже не заметил, какой двусмысленной получилась его фраза.)

– А вы здорово его напугали, – не удержался фотограф. – Слушайте, а вы можете повлиять на него, чтобы он мне сорок рублей вернул? Занял и уже которую неделю не отдает.

– Попробую, – осторожно ответил Юра. Он хотел добавить, что вообще-то не может добиться, чтобы Рожков вернул ему то, что давно брал в долг, но сообразил, что создаст о себе невыгодное впечатление, и решил вернуться к тому, что его больше всего интересовало. – Слушайте, я могу как-то увидеть все фотографии, которые вы сделали в парке Горького 11-го числа?

– Вы имеете в виду, что вам нужны все кадры? – спросил Бобырев, прищурившись. – Далеко не каждый идет в обработку, а уж в газету и подавно попадают единицы. Может быть, вам тогда стоит просмотреть негативы?

– Давайте негативы, – смирился Казачинский.

– Хорошо. Э… А можно узнать, что вы ищете?

Спохватившись, Юра объяснил, что именно ему нужно.

– Я так понял, вы были в парке довольно долго в тот день и снимали не только Роллана, но и спортсменов? Тогда есть шанс, что нужная нам женщина где-то попала в кадр… может быть, на заднем плане, не знаю…

– Да не припоминаю я никакой женщины в платье с маками, – проворчал фотограф, пожимая плечами. – И в Нескучном саду я не снимал, но раз вы настаиваете…

Затем произошло нечто странное, а именно – редакция «Красного спорта» превратилась в черную дыру и поглотила наших героев. Когда Юра очнулся, шел уже третий час дня, и пальцы, в которых он держал лупу, начали ныть. Казачинский даже представить себе не мог, что изучение негативов окажется настолько трудоемким делом. Отложив лупу, он стал разминать пальцы и в который раз подивился причудливому характеру окружающей его обстановки. Подобно большинству редакционных кабинетов, уголок, в котором сидел Бобырев, представлял из себя нечто среднее между свалкой и – в миниатюре – миром после наступления апокалипсиса и торжества первобытного хаоса. Если хорошенько покопаться в окружающих завалах, там можно было найти бальную книжку позапрошлого века, деталь от пулемета, вставную челюсть бабушки Тутанхамона и Ноев ковчег. Вдобавок фотограф, судя по всему, пользовался среди сослуживцев популярностью – то его хотел видеть редактор, то коллега спрашивал, нет ли у него лишнего сахару, то приходил другой коллега, чтобы рассказать свежий анекдот, который успел надоесть Казачинскому еще три года назад. Потом явилась миловидная кудрявая барышня, загадочно поглядела на гостя и, хихикнув, спросила, собирается ли он арестовать Рожкова.

– За что же его арестовывать? – спросил Казачинский, напустив на себя непроницаемый вид.

Барышня – оказавшаяся той самой непонятливой секретаршей, с которой общался по телефону Яша, – томно захлопала ресницами, объявила, что ей ничего не известно, а вообще сплетням нельзя верить, но некоторым все-таки можно, потому что дыма без огня не бывает. После чего под большим секретом поведала Казачинскому, что Семен крутил шашни с девицами, которые мечтают попасть в кино, причем обещал им золотые горы и чуть ли не главные роли в новых фильмах. Ну-с, и все сходило ему с рук, пока он не соблазнил несовершеннолетнюю, и родители ее теперь грозят устроить ему большие неприятности. Что дальше будет, пока неизвестно, но Рожков – парень юркий, может, и отобьется, а может, и нет, но вообще Казачинскому его перспективы должны быть известны лучше, чем кому-либо другому. Произнеся последние слова, барышня с надеждой уставилась на него.

– Боюсь, я ничего не могу вам сказать, – заметил Юра, кашлянув. Кудрявая барышня смотрела на него, обиженно хлопая глазами. – А почему вы непременно хотите, чтобы его арестовали?

– Я? Да я ничего такого не хочу! – воскликнула секретарша и тут же, опровергая сама себя, рассказала душераздирающую историю о том, как Семен подло ее обманул, тоже много чего посулив, и даже водил ее на кинофабрику, а потом сделал вид, что ничего не было и вообще они едва знакомы. Казачинский слушал, кивал и вежливо сочувствовал.

Вернувшись вечером на Петровку, Юра открыл дверь кабинета и, как на стену, натолкнулся на неодобрительный взгляд Опалина.

– Я жду объяснений, – сухо сказал Иван.

– Объяснений?

– Утром ушел и пропал. С концами. – Опалин откинулся на спинку стула. – Что я, по-твоему, должен был думать?

– Я в редакции был, – пробормотал Юра.

– Весь день?

– Да, я негативы смотрел. Ну и… разговоры слушал… разные…

– Какие еще разговоры? – спросил Петрович. Он стоял посреди кабинета и, докурив папиросу, сунул ее в пепельницу на столе Опалина. Весь день они возились с делами убитого Тагильцева и отравленного Грацианского, в то время как от новичков что-то не было заметно никакой пользы.

Казачинский сбивчиво заговорил о секретарше редакции, о фотографе Бобыреве, который – слово за слово – рассказал ему чуть ли не всю свою жизнь, пока они просматривали негативы. Алексей мечтал работать в каком-нибудь солидном, крупном издании, но вечно его заносило то в «Железнодорожный пролетарий», то в какое-нибудь «Коммунальное хозяйство», то в «Красный спорт» – при том что спорт он вообще терпеть не мог. Но деваться некуда, жена болеет, нужны деньги, он отправил ее на юг – одну, – и теперь ему лезут в голову мысли, не закрутит ли она там, на юге, курортный роман. И вроде бы повода ревновать она ему никогда не подавала, но вот ревнует он, и вообще…

– Какое отношение вся эта чушь имеет к нашему расследованию? – прервал собеседника Опалин.

– Никакого. – Казачинский внезапно рассердился. – Но я же не могу сказать человеку – мне нужен только кадр с жертвой, а твои дела меня не интересуют и вообще катись куда подальше. Пришлось слушать, что он говорит, поддерживать беседу, ну и… сами понимаете…

Он шагнул вперед и положил на стол Опалина небольшой конверт.

– Я ее проглядел, она на заднем плане стояла. Бобырев ее и обнаружил. Тут два снимка – весь кадр и увеличенная часть, где она стоит. Я так задержался, потому что ждал, пока фотографии высохнут. Если нужен негатив, он у Бобырева. Просто пленка не его, она редакционная, он не мог ее мне отдать. Но он и так мне помог, и я не стал настаивать…

Опалин поглядел на него, открыл конверт, высыпал из него на стол фотографии и принялся их изучать. Петрович стоял с невозмутимым видом, словно происходящее ничуть его не касалось, но от Юры не укрылось, что «старик» нет-нет да поглядывает то на черно-белые снимки, то на лицо начальника.

– Я еще в парке Горького успел побывать, – добавил Юра. – Мне показалось, что место, где она находится… ну… оттуда, короче, ближе всего до парохода возле набережной, на котором находится ресторан. Я хочу сказать, из всех заведений он ближе всего… Платье нарядное, почему бы ей в ресторан не сходить? Ну и стал я расспрашивать служащих. И вы знаете, одна официантка ее вспомнила.

– Фамилия официантки? – быстро спросил Петрович.

– Находкина. Ну, она меня немного знает, потому что… – Юра смутился, – я раньше там бывал, в ресторане этом. И она рассказала, что да, была эта гражданка 11-го числа. Но почти ничего не ела и, видно, ждала кого-то. А потом ушла, но перед этим попросила рубль разменять, на гривенники.

– На гривенники – получается, собиралась звонить кому-то? – заинтересовался Опалин.

– Может быть. Но Находкина не видела, чтобы она звонила.

– Ну что, – вздохнул Опалин, возвращая фотографии в конверт, – поздравляю, Юра. Молодец. Но на будущее – все-таки звони, предупреждай, где ты и что ты. Понятно?

– Да, Иван Григорьевич. Я… мне куда теперь? В тир?

– Нет, не стоит. Сегодня ты и так хорошо поработал. Иди домой.

– Я вам точно не нужен? – на всякий случай спросил Казачинский.

– Да иди уже! – проворчал Петрович, махнув рукой.

И, когда дверь за Юрой закрылась, прибавил, обращаясь к Опалину:

– Видишь, а ты говорил, что от новичков никакого толку не будет… Ведь он нас выручил. Начальство же запретило беспокоить правдинских фотографов… а к иностранцам вообще велело не подходить.

– Нет, Николай Леонтьевич сказал, что с «Правдой» попробует договориться по своим каналам, – ответил Опалин. – Как раньше договорился насчет Богомолова, чтобы он дал нам всю информацию. Но теперь у нас есть фото жертвы, так что можно обойтись без… Без ненужных унижений.

Он передал снимки Петровичу.

– Посмотри хорошенько, она тебе никого не напоминает? Конечно, это фрагмент заднего плана, но все-таки лицо худо-бедно можно видеть…

– Нет, я ее не знаю, – сказал после паузы Петрович, качая головой. – Но если у нее есть криминальное прошлое, спецы ее опознают. Считай, полдела сделано. Как только установим личность, поймем, в каком направлении рыть.

– Да уже примерно понятно, в чем там дело, – усмехнулся Опалин. – Гражданка с криминальным прошлым приходит в людное место и ждет кого-то в ресторане, потом, очевидно, звонит по телефону. Людное место выбрано не просто так, а как гарантия, что с ней ничего не случится. Тем не менее ее убивают и делают все, чтобы затруднить опознание… Жаль, на фото видно, что она сама по себе. Вот если бы с ней рядом был кто-то или она с кем-то разговаривала…

– Угу, – кивнул Петрович. – Тогда бы нам вообще дела было – всего ничего. – Он вернул фотографии Опалину, который положил их в конверт и запер в ящик стола.

– Завтра съездишь за негативом и возьмешь у фотографа и Находкиной показания по всей форме, – распорядился Иван. – Трюкач наш – торопыга… Уверен, он до сих пор даже УК не прочитал.

– Да ладно, – проворчал Петрович, ощутив потребность взять новичка под свою защиту. – Ты-то сам помнишь, какой был?

– Помню, – буркнул Опалин, насупившись. – Тощий и голодный… Ладно, все это ерунда, лирика. Хорошо бы пробить, кто из уголовных сейчас в Москве – я имею в виду, таких, которые способны удавить женщину и тут же отрубить ей руки. Не исключено, что тут действовал убийца по заказу…

– Думаешь?

– Уверен. Во-первых, дерзость немыслимая. Во-вторых, отрубленные руки, изуродованное лицо – скорее всего, условия заказчика. Но что же это за важная птица такая, что ее не поленились убить таким образом… Чего-то мы не знаем, Петрович. Чего-то очень важного…

– Не знаем, так узнаем. Работа такая, – усмехнулся его собеседник. – Не переживай, Ваня. Тот, кто ее убил, от нас не уйдет.

Глава 10. Особняк

Извозчик остановился у каменного двухэтажного особняка с приличным подъездом, с окнами, закрытыми сплошь ставнями.

А. Куприн, «Штабс-капитан Рыбников»

После того, как он практически в одиночку провел всю работу по выявлению фото жертвы, Юра Казачинский был уверен, что до разгадки рукой подать. Однако он не учел, что каждый оперативник ведет одновременно несколько дознаний и к ним прибавляются все новые и новые. Следующий день, 14 июля, ознаменовался тем, что опербригаду Опалина в экстренном порядке вызвали на место преступления. Петровича Иван с утра отправил доделывать бумажную работу по моментам, которые выяснил Юра, но вместо Логинова к муровцам присоединился эксперт Горюнов, и в уже знакомом Казачинскому дребезжащем кабриолете группа выехала на место.

Желтый двухэтажный особнячок в районе Пречистенки пленил Юру своим видом и до сих пор ощущающейся в здании купеческой основательностью. Здесь не было ничего вычурного, никаких архитектурных излишеств. Крыльцо удобное, окна не большие и не маленькие, крыша прочная, все водосточные трубы на месте и явно в исправном состоянии. Дом был небольшой, и Казачинский подумал, что внутри всего несколько коммунальных квартир. Однако действительность оказалась куда интереснее.

– Здесь живет профессор Елистратов, то есть жил, – уныло пробубнил дворник. Он был немолод, носил коротенькие усики под Чарли Чаплина и, судя по богатому колориту лица, сверх меры уважал алкогольные напитки. – Профессор умер в прошлом ноябре… нет, в октябре. Вместе с ним в доме жили его сыновья с семьями. Роман Александрович и Дмитрий Александрович их звали… У Романа Александровича дочь, у Дмитрия Александровича близнецы. Вот…

– А кто еще здесь живет? – спросил Опалин. Дворник засопел, глядя на него исподлобья.

– Я же вам говорю, товарищ, это дом профессора… Тут только члены его семьи. Посторонних не было… Ну, домработница еще жила, нянька к близнецам приходила. И все…

– Ну а убили-то кого? – не удержавшись, встрял Казачинский. – Кто жертва?

– Да всех их убили. И Романа Александровича, и Дмитрия Александровича, и супружниц ихних, и детей… И домработницу…

– Вас как зовут?

– Яхонтов я. Иван Савельич…

– И где ж вы были, Иван Савельич, пока всех в доме убивали? – прищурился Опалин.

Дворник насупился.

– У себя, наверное… Не знаю… Скверное дело. Я тут с двадцатого… нет, с двадцать первого служу. Жена от меня ушла, – с обидой добавил он. – Каши, говорит, с тобой не сваришь, дворником ты родился, дворником и помрешь. Обидно, знаете ли.

– Когда жена-то ушла?

– Да при нэпе еще, – ответил Яхонтов с отвращением. – Что ж? Я дворник. Почему мне надо этого стыдиться? А кто господ убил, я не знаю. Знал бы – сказал…

– Сейчас господ нет, – не удержался Казачинский.

– Это вы так думаете, господа всегда есть и никуда не деваются, – парировал дворник. Но тотчас же прикусил язык и глаза опустил.

– Яша, останься тут, проследи, чтобы гражданин никуда не ушел, – распорядился Опалин, кивая на Яхонтова. Найдя таким образом применение для сотрудника, который не выносил вида крови, Иван в сопровождении остальных муровцев двинулся к особняку. Харулин остался в машине.

В доме толкалось приличное количество народу – милиционеры, еще одна группа из угрозыска, которая первой приехала на место, и благодушного вида старичок-следователь, который допрашивал всхлипывающую молодую женщину – как выяснилось, дочь домработницы. Мать вчера вечером должна была позвонить, но не позвонила, дочь сама набрала номер – никто не отвечал, потом позвонила с утра – к телефону никто не подошел. Забеспокоившись, дочь явилась проведать мать и обнаружила, что входная дверь не заперта, а в столовой…

– У них тут и столовая имеется? – пробормотал Казачинский, изумленно озираясь.

Ах, непрост был, непрост профессор Елистратов, ухитрившийся в эпоху революций, социальных потрясений и уплотнений сохранить типично буржуазный уклад и отстоять свои квадратные аршины от посягательств победителей. Да что там какие-то жалкие аршины – целый особняк отбил могучий старик, чей писанный маслом громадный портрет висел на стене, неприязненно щурясь сквозь стальное пенсне на незваных гостей.

– А, Ванечка! – обрадовался Опалину старый следователь. – Эти товарищи, ваши милые коллеги, стали перемещать трупы, уронили пару стульев и разбили тарелку, поэтому я позвонил и попросил прислать вас. Они в соседней комнате – разумею трупы. Судя по всему, за столом сидели все обитатели дома, кроме домработницы и близнецов. Домработнице перерезали горло, детей… ну, сами увидите. Владимир Митрофанович, будьте аккуратнее с едой и напитками, голубчик…

Судмедэксперт посерьезнел и двинулся к дверям, которые, судя по всему, вели в столовую. Опалин вошел за ним, молча оглядел обстановку, буркнул: «М-да…» и повернулся к Горюнову.

– Отпечатки…

– Да понял я, – хмуро откликнулся эксперт.

Шесть трупов с искаженными лицами. Мужчина, женщина, еще один мужчина, две женщины и девочка-подросток. Девочка лежала на диване, остальные были разложены на ковре, и Казачинскому на мгновение почудилось, что перед ним сломанные куклы. Он тотчас устыдился своей мысли, но она засела где-то в подсознании и не давала ему покоя.

– Они сидели за столом? – недовольно спросил Опалин у брюнета лет тридцати в форме с синими петлицами, который у окна рассматривал содержимое одной из чашек. – Не надо было их трогать до фотографирования…

– Как скажете, Иван Григорьевич, вы же у нас главный, – с плохо скрываемым раздражением ответил коллега. Тут Шаповалов изумил Казачинского: судмедэксперт стал на колени и принялся обнюхивать губы убитых, как собака.

– Ка-це-эн, – уверенно объявил Владимир Митрофанович через некоторое время, поднимаясь на ноги.

– Цианистый калий, – перевел Опалин для Казачинского, который, впрочем, понял только то, что речь идет о каком-то яде. – Здесь три женщины, а у профессора вроде было только два женатых сына. Кто третья? Неужели вдова старика?

– Третья – Надежда Новикова, сестра жены Романа Елистратова, пришла в гости, – сухо сказал коллега Опалина. – Кто-то отравил еду, предположительно – чай и кофе, который пили в конце ужина. Дети Дмитрия Елистратова еще маленькие, находились в детской, их задушили подушкой. Домработницу зарезали, она на кухне, смотри не поскользнись – там лужа крови. Действовал явно не один человек. Да, на втором этаже вскрыты стены двух комнат, и оттуда что-то изъято. Вещи в шкафах и секретерах перерыты, на полках пустые места, ценностей и денег тоже не наблюдается. Я вызвал двоюродную сестру профессора, Алевтину Бунак, которая бывала в доме, собирался выяснить, что именно пропало… но тут ты являешься на готовенькое.

– Ладно тебе, Румянцев, – добродушно сказал Опалин. – Мы же в одной лодке. Дворник что говорит?

– Что говорит, что говорит… Ничего не знаю, ничего не видел. У него пристройка с отдельным входом, я проверял – из окна и впрямь не видно, кто входит в дом. Я, говорит, им не прислуга, у них домработница была, чтобы двери открывать. Черт его знает… Может, и навел. А может, и нет. У домработницы дружок какой-то был, который к ней ходил…

– Что за дружок?

– Да не знаю я, – озлился Румянцев. – Твое дело, ты им и занимайся теперь, а я тогда пойду вместе с моими ребятами…

Он поставил чашку на тарелку вместо блюдца и ушел, громко топая сапогами в знак протеста. Было слышно, как он в прихожей скликает своих подчиненных, чтобы ехать.

– Болван, – в сердцах проворчал Горюнов, глядя на чашку. – Опять улики руками лапал… а на них могли остаться отпечатки убийц…

– Я на кухню, – объявил Опалин и повернулся к фотографу: – Слушай, картина преступления нарушена, но ты все равно сфотографируй, что можно… И стол не забудь.

Казачинский покорной тенью проследовал за Опалиным в кухню, а после кухни, где в луже засохшей крови лежала зарезанная женщина, также вместе с Опалиным проследовал на второй этаж.

– А дворника они не убили, – пробормотал Иван, разглядывая дыру в стене. – При том что позаботились избавиться от всех, кто находился в доме. Это значит что? Либо он с ними заодно, либо они были уверены, что живой он им не помешает. То есть обстановку в доме они изучили очень хорошо, а это опять-таки говорит о наводчике… Ладно, пойдем теперь взглянем на детскую.

Они прошли в детскую, и, увидев мертвых детей, Юра вдруг осознал, что если бы ему сейчас попался тот, кто это сделал, он убил бы мерзавца голыми руками. А ведь Опалину и его людям наверняка приходилось иметь дело и с более страшными преступлениями, такими, которые в народе именуют не иначе как злодеяниями. «Как же он тогда… Как же они… Ведь с ума же можно сойти, когда сталкиваешься… сталкиваешься с таким вот… И зря я смеялся над Яшей, то есть не смеялся, но готов был смеяться… Маленькие дети, года по три-четыре им было. За что?»

– Ну что, не раздумал еще у нас работать? – спросил Опалин, когда они спустились по лестнице на первый этаж и Иван остановился, чтобы закурить.

– Нет, не раздумал, – хрипло ответил Юра. – Можно мне папиросу?

Они закурили, а потом подошел Шаповалов и стал излагать свои соображения по поводу времени преступления. Его сменил старичок-следователь, который перекинулся с Опалиным несколькими фразами и засеменил к выходу. Завертелась карусель дознания – новый и сложный для Казачинского механизм, который он пока постигал лишь чисто интуитивно. Опалин побеседовал с дочерью домработницы Кошиц и выяснил, что у последней был сердечный друг, пожарный, которого звали Федор Пермяков. Он иногда захаживал в гости к домработнице, но лично дочь его не видела и не знала, как он выглядит. Кроме того, несколько месяцев в доме проработала молодая нянька по фамилии Резникова, которой не было среди убитых.

Отпустив свидетельницу, Иван сделал пару звонков и отправился опрашивать тех, кто жил в близлежащих домах и мог что-то заметить. Когда после обеда прибыл Петрович, Опалин отправил его с Яшей на поиски няньки, а сам занялся Алевтиной Бунак – сухонькой старушкой старорежимного (как про себя определил Юра) типа, которая ахала, охала, сморкалась в платочек и периодически порывалась упасть в обморок. Тем не менее от Казачинского не укрылось, что старушка оказалась весьма непроста и как бы между прочим норовила задать Опалину больше вопросов, чем он ей. О ценностях, имеющихся в доме, она доложила, что профессор зарабатывал очень хорошо, его сыновья – весьма прилично, но их уровень жизни предполагал определенные траты, и нельзя сказать, чтобы в доме водились немыслимые богатства. Украшения у женщин, положим, были, но, знаете ли, молодой человек – простите, товарищ, – это были очень, очень скромные украшения, так, пустячки, чтобы себя побаловать. Но любопытнее всего было наблюдать за гражданкой Бунак тогда, когда Опалин задал вопрос по поводу тайника в стене. Алевтина Сергеевна всплеснула сухонькими ручками и стала уверять, что ничего не знает, понятия не имеет и вообще в толк не может взять, что собеседник имеет в виду. Тон ее в эти мгновения напоминал интонации старой актрисы, которая пытается вернуться на подмостки после долгого перерыва: вроде бы убедительно, но тем не менее не веришь ни единому слову.

Пока Опалин пытался разобраться в страшной драме, разыгравшейся на Пречистенке, Юра пребывал в почетном, но обидном статусе золотой рыбки на посылках. Его посылали позвонить по телефону, найти понятых для обыска у дворника, поймать Горюнова и узнать у него нужные сведения, сгонять за бутербродами для товарищей, смотаться в профсоюз пожарных – и так далее до бесконечности. Будь на месте Казачинского человек более самолюбивый или более взбалмошный, он бы непременно взбрыкнул, но Опалин ухитрялся как-то так распоряжаться, что Юра был только рад выполнять его поручения. Кроме того, он чувствовал, что на его глазах из крохотных кусочков словно выстраивается мозаичная картинка, и когда она будет готова, все элементы сложатся в имя преступника. Но когда ближе к вечеру муровцы вернулись на Петровку, чувствовалось, что до финала расследования еще очень далеко.

– Судя по количеству инструмента, использованного для вскрытия стен, в банде три или четыре человека, – буркнул Опалин, растирая пальцами веки. Он устал больше всех, но старался не показывать виду. – Дворник вспомнил, что вчера вечером в особняке непривычно громко включили радио. Чтобы заглушить шум, конечно… Теперь насчет стен. Исходя из размеров пустот, в тайниках было что-то вроде небольших сундучков. Знать бы, что в них… Гражданка Бунак явно знает – или подозревает, – но говорить упорно не хочет.

– А откуда они знали, что тайники расположены именно там? – не утерпел Казачинский.

– Простукали стены, – ответил за Опалина Петрович. – А вот как они узнали, что в доме вообще есть тайники, большой вопрос. Ваня, нам придется под микроскопом изучить семью профессора Елистратова. Там же явно какие-то материальные ценности, и серьезные, раз из-за них ухлопали столько человек.

– Ну это мы разъясним, что за ценности и откуда они взялись, – усмехнулся Опалин. – Плохо, конечно, что никакого Федора Пермякова среди пожарных не числится. Но если он подсыпал яд, конечно, он и не стал бы светить свое настоящее имя.

– Почему именно любовник домработницы? – спросил Юра.

– Посторонний человек на кухне, чье присутствие не кажется странным. Она возле плиты хлопотала, а он небось еще и говорил, как по ней соскучился, прямо жить без нее не может. Пока Кошиц бегала туда-сюда, отравил еду.

– Ну она могла и дворника впустить, – протянул Яша. – И он тоже мог придумать какой-нибудь разговор для отвода глаз. Или нянька Варвара Резникова могла прийти в кухню и тоже чем-нибудь отвлечь.

– Именно поэтому я и распорядился задержать и ее, и дворника, – хмыкнул Опалин. – Хотя при обыске ничего подозрительного в их вещах не нашли… Ладно, перерыв полчаса. Сгоняйте в столовую, а потом… потом посмотрим.

– А ты разве не хочешь есть? – спросил Петрович.

– Нет, – коротко ответил Опалин, – что-то не хочется.

Отчасти последовав его примеру, Яша не стал спускаться в столовую, а направился в свой кабинет, где сделал несколько звонков. Выслушав последнее сообщение, он с сияющим лицом поспешил к Опалину.

– Иван Григорьевич! Кажется, нашлась – ну, та, которую убили в парке Горького! Левашова Софья Дмитриевна, 1916 года рождения, студентка… Платье совпадает, и она вроде бы собиралась пойти в парк в тот день…

– Что у нее с прошлым? – быстро спросил Опалин. – Арестовывалась за что?

– Сведений об этом нет, – ответил Яша. – Заявление о пропаже подала ее мать Елена Константиновна Смирнова, которая живет на Трифоновской улице.

– Трифоновская улица – это возле Ржевского вокзала[7], – заметил Петрович. – Далековато от парка Горького.

– Не говоря уже о том, что там под боком парк Бубнова[8], – хмыкнул Опалин. – Не проще ли было отправиться туда? Конечно, любой гражданин имеет право гулять по парку Горького независимо от места жительства, но все же… Когда мать подала заявление?

– Сегодня.

– Почему не раньше? – Иван нахмурился. – Ладно, это мы выясним. Диктуй адрес матери. И почему у матери с дочерью фамилии разные?

– Я не знаю, – ответил Яша с несчастным видом.

Опалин записал адрес на каком-то обрывке бумаги и велел подчиненному сходить в столовую и как следует подкрепиться.

– Тебя это тоже касается, – добавил Иван, обращаясь к Петровичу.

– Я в парке поел, – сдержанно ответил Петрович. Он не любил столовые, которые советская власть насаждала, чтобы избавить женщин от того, что считалось домашним рабством. Ясли и детские сады должны были снять с женских плеч заботу о маленьких детях, а столовые – избавить от необходимости тратить время на готовку еды. Но жена Петровича стряпала так, что пальчики оближешь, энергично презирала любую пищу, приготовленную не своими руками, и ее отношение отчасти передалось и мужу.

– Ты с Бергманом говорил? – добавил Петрович. – По поводу вскрытия. Или у него до сих пор руки не дошли?

Опалин снял трубку аппарата. Разговор получился довольно длинным, с упоминанием разных медицинских тонкостей, с одной стороны, и обстоятельными вопросами – с другой.

– Возраст совпадает, – буркнул Иван наконец, повесив трубку. – Жертва жила половой жизнью, но на проститутку не похожа. Кроме того, вскрытие показало беременность – второй месяц.

– То есть жертва о ней знала и могла обрадовать этой вестью отца ребенка, – заметил Петрович. – А у него жена, или он просто не желает никакой ответственности. Ларчик-то просто открывается, похоже. За самыми жестокими преступлениями чаще всего стоят страх и малодушие. Впрочем, кого я учу…

Когда Яша и Юра вернулись из столовой, Опалин напомнил им, что на сегодня у них еще запланированы занятия в тире, а сам отправился на Трифоновскую улицу. Он чувствовал, что ему предстоит нелегкий разговор.

Глава 11. Спичечная коробка

Несмотря на то, что принятыми за последние три года мерами в ряде крупных промышленных центров достигнуто некоторое улучшение жилищного положения рабочих, состояние жилищного дела на всей территории СССР продолжает оставаться тяжелым.

«О жилищной политике», 1928 г.

По долгу службы Опалин побывал во многих коммуналках, но та, в которой жила Елена Смирнова, с первого же взгляда производила удручающее впечатление. Она была грязна, обшарпана до крайней степени и вдобавок пропитана запахами дешевого алкоголя, грязных пеленок и адовой безнадежности. Звонок не работал, и пришлось как следует постучать, чтобы входную дверь отворили. Из трех человек, которые попались Опалину в коридоре, один носил тюремные наколки, а еще один, юнец с бегающими глазками, смахивал на мелкого воришку. Узнав, что гость явился из угрозыска, оба моментально скрылись в своих комнатах. Женщина с изможденным лицом, открывшая Опалину дверь, указала ему комнату Елены Смирновой.

– Тут Ленка, тут она! Муж ейный не вернулся ишшо, но он позже бывает. А что она натворила-то?

– Ну а вы как думаете? – вопросом на вопрос ответил Опалин. Ему было интересно, какую реакцию вызовут его слова.

– Ну не знаю я, не знаю, – оживилась соседка. – Или вы насчет дочки ейной пришли, Соньки?

– А вы хорошо ее знаете?

– Ну, хорошо не хорошо, но соседи ж были, пока она к своему хахалю не сбежала. Гордячка! – со смаком проговорила соседка. – Как учиться стала, все ей не то и все не так. Ну молодежь, – она сделала ударение на первом слоге, – нынче вся такая, что не разберешь…

Опалин был не прочь и дальше пообщаться со словоохотливой соседкой, но они стояли уже у двери Смирновой. Он собирался постучать, но дверь распахнулась, когда он только занес руку.

– Уполномоченный Опалин, московский уголовный розыск. Я по поводу вашего заявления о пропаже дочери, Софьи Левашовой.

– Вы ее нашли? – вырвалось у женщины, стоявшей на пороге. – Что с ней?

– Вы Елена Смирнова, мать Софьи?

– Да, я мать, мать! – с истерическим надрывом вскрикнула женщина. Она была худая, со светло-русыми волосами и мелкими, правильными чертами лица; длинная шея, должно быть, в молодости казалась гораздо красивее, а сейчас уже не производила прежнего впечатления. – Говорила ей – сто раз говорила – ничего хорошего из этого не выйдет! Поматросит он тебя и бросит…

– Простите, он – кто именно? – спросил Опалин и шагнул в комнату, вынудив таким образом собеседницу отодвинуться. Дверь за собой он тщательно прикрыл, не сомневаясь, впрочем, что если соседка захочет подслушать, то наверняка не станет стесняться.

– Ну Евгений его зовут, Евгений Богдановский, – с некоторым раздражением ответила Смирнова. – Познакомились они в автобусе, и он ей всю голову задурил. Надо получать высшее образование, надо то, надо се… Какое образование, вон на заводе нашем работницы нужны и зарабатывают неплохо. Но Сонька упорная, поступила в этот… пединститут имени Бубнова…

Опалин осмотрелся. Сомнений больше не оставалось – он попал в спичечный коробок, кем-то когда-то превращенный в человеческое жилище. В комнате не было и 16 аршин, положенных по закону на человека, но судя по тому, что в эти аршины были втиснуты аж целых три кровати, тут обитали как минимум трое.

– Книжки она читать стала! – выдала Елена таким тоном, словно ей лично нанесли тяжкое оскорбление. – Сцены мне делать! Вы, говорит, отребье, и все соседи – отребье, видеть вас не могу… Ну, среди соседей разные бывают, вон Николай Иваныч отсидел, но человек же хороший, просто оговорили его…

– А за что отсидел-то?

– Да за кражу. Три года дали…

Опалин знал, что за кражу – то есть тайное похищение имущества – в Советском Союзе три года не дают и что хорошему человеку Николаю Иванычу могли влепить такой срок только за грабеж – похищение открытое и сопряженное как минимум с угрозой обладателю имущества, причем совершенное не в первый раз. Но в его намерения не входило просвещать мать жертвы по поводу тонкостей уголовного законодательства.

– Я прошу вас описать подробно, что случилось перед исчезновением вашей дочери, – сказал Опалин. – Прежде всего, Софья с вами живет?

– Да не живет уже, – ответила Елена Смирнова, шмыгая носом. – Сбежала к Женечке своему. У него на Гоголевском бульваре комната…

– Отдельная?

– Нет, он там с теткой, а тетка, бесстыдница, на шестом десятке себе жениха нашла. Ну и съехала к нему, – с отвращением промолвила Елена. – Есть же такие, которые могут…

Она наконец села, сложив на коленях красные натруженные руки. Опалин пристроился на краешке кровати.

– Когда вы в последний раз видели свою дочь?

– Когда? Да шестого числа, наверное. Она приехала кое-какие вещи забрать. Сказала, что женит его на себе и не будет больше сидеть у нас на шее. А я ей – смотри не промахнись. Тереться-то под воротами все горазды, а как жениться, так в кусты. Позавчера прихожу с работы, Степан – это муж мой – говорит, что Женька звонил, спрашивал, не вернулась ли к нам Сонька. Вчера опять звонил, на этот раз я с ним разговаривала. У него вечером был какой-то литературный кружок – умеют же люди дурью маяться! – они с Сонькой договорились потом в парке Горького встретиться, у них там свое место любимое. Ну он пришел, а ее нет. Вернулся домой, а она неизвестно где. И все нет ее и нет. А сегодня я подумала – да чего я жду? Милиция на что? Пусть ищет Соньку, может, она под машину попала или что еще. Николай Иваныч меня отговаривал, ох как отговаривал, – прибавила Елена, качая головой. – Но я не стала его слушать. Где она, что с ней?

– У Сони есть отец? – спросил Опалин.

– Был, – неприязненно ответила Елена, кривя тонкие губы. – Убили его на империалистической войне, как раз когда наши Львов взяли. Сейчас-то у меня другой муж, Степан.

– И ребенок? – рискнул предположить Опалин, глядя на детскую кровать.

– Ну так. Костя, сынок. Балбес ужасный, целыми днями в кинотеатре пропадает, фильмы смотрит. Его там уже все билетерши знают. Он под креслами прячется, чтобы один и тот же фильм целый день смотреть, а они его гоняют.

Опалин поглядел на убогую обстановку, вспомнил физиономии, попавшиеся ему в коридоре, и подумал, что отсюда можно было бежать либо в страну фильмов, как Костя, либо просто бросить все и перебраться к любовнику, как сделала Соня. Младшее поколение уже понимало, что так жить нельзя; старшее, судя по всему, притерпелось настолько, что любой бунт против привычного для них уклада глубоко их возмущал.

– Если вы утверждаете, что последний раз видели дочь 6-го числа, как так получается, что вы в своем заявлении точно описали одежду, в которой она была в парке Горького 11 июля? – будничным тоном спросил он.

Елена поглядела на него с удивлением.

– Ну так мне Женька сказал, что платья дома нет. У нее только одно платье было, с маками. Значит, она его и надела.

Ну вот и объяснение, собственно.

– Вам известен точный адрес Евгения Богдановского? – осведомился Опалин.

– Нет. Сонька его не дала, может, боялась, что я скандалить буду. Только раз упомянула, что он на Гоголевском бульваре живет… А телефон у меня есть.

– Давайте телефон.

Он осмотрелся в поисках стола, но его не было, и пришлось придвинуть поближе свободный стул с деревянным сиденьем. На спинке его висели чьи-то подтяжки и драные кальсоны. Достав чистый лист бумаги и ручку, Опалин начал заполнять протокол.

– Можно взглянуть на ваши документы?

Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге возник мужчина средних лет с тяжелой нижней челюстью. Почти весь он состоял из прямых линий – прямые плечи, почти квадратное лицо, фигура без ярко выраженной талии. Выражение глаз Опалину не понравилось – нет ничего хуже, чем заиметь такого типа себе врагом.

– Степа, это товарищ из угрозыска, насчет Соньки, – поспешно проговорила Елена, поднимаясь со стула навстречу вновь прибывшему. – Мой муж, я вам о нем говорила…

– Мне нужно записать ваши данные в протокол, – сказал Опалин. И Степе: – Добрый вечер.

Несколько мгновений тот буравил его и свою жену недоверчивым взглядом. «Черт возьми, – сообразил Опалин, – да он ревнует… И еще как! Любопытная, однако, семейка…»

– Я так смотрю, вечер не слишком добрый, раз вы здесь, – буркнул Степа, наклоняя свою крупную голову. – Что с Сонькой-то стряслось?

– Боюсь, ничего хорошего.

Елена тихо ахнула и поднесла руки ко рту.

– Она жива? Что ж вы сразу не сказали? Она жива? – Опалин покачал головой. – Нет, нет, нет! Боже мой…

Она бросилась к мужу, прижалась к нему, и он стал неловко гладить ее по плечам.

– Он ее убил, он убил ее! – выкрикнула Елена сквозь слезы.

– Кто?

– Да Женька же! Если бы это просто был несчастный случай… разве ж угрозыск бы занимался… Ее убили, да? Он убил?

– Мы ищем кто, – ответил Опалин. – У вашей дочери были на теле какие-то особые приметы? Шрамы, родинки?

– Родинка, большая, вот тут, с горошину величиной, – Елена стала показывать на себе, тыча пальцем куда-то в район ребер сбоку, и снова зарыдала. Опалин молчал. Теперь он был совершенно уверен, что они не ошиблись и что убитая в парке девушка действительно являлась Софьей Левашовой – о родинке ему сообщил доктор Бергман во время телефонного разговора.

– Лена, Леночка, золотая моя, – бормотал Степан, – ты не плачь, что уж тут теперь… Слезами горю не поможешь…

Опалин объяснил, что Елене Смирновой придется официально опознать тело, и вернулся к протоколу. Плача, хозяйка комнаты подала ему свой паспорт, и он переписал нужные данные, в которых, впрочем, не было ничего особенного. Затем Опалин на всякий случай стал допрашивать Степана, а Елена, спохватившись, пошла на кухню готовить ужин.

– Я вас очень прошу сопровождать жену на опознание, – сказал Опалин Степану, глядя ему в глаза. – Тело изуродовано, и Елене Константиновне придется нелегко.

– Да кто ж мог… – сдавленно начал Степан и умолк.

– Скажите, вы знали Евгения Богдановского?

– Видел, – хмуро ответил собеседник. – Чистый, гладкий, сытый сукин сын.

– Это после одной встречи у вас сложилось такое впечатление? – доброжелательно осведомился Опалин.

– Мне хватило, – не без вызова ответил Степан. – Да по нему сразу видно, что он за птица. Бабы от него без ума. – Он тяжело вздохнул. – Зря Сонька с ним связалась. Мы с матерью, может, не сахар, но с этим парнем каши не сваришь.

– Вам известно, где он учится?

– В этом… как его… институте народного хозяйства. Нынче же все грамотные стали, о какой-то новой жизни талдычат. А по-моему, жизнь такая же, как и раньше. При царе я жил в конуре, сейчас в конуре… В ней и подохну.

Он достал папиросы, закурил одну и бурно закашлялся.

– Вам бы лучше не курить, – буркнул Опалин, которому не понравился кашель его нового знакомого.

– А! – Степан безнадежно махнул рукой. – Без курева вообще не жизнь.

Через несколько минут вернулась Елена и, нерешительно покосившись на Опалина, спросила, не останется ли он на ужин. Она выглядела спокойнее, и он сообразил, что, должно быть, она излила соседкам на кухне душу и ей стало легче.

– Прочтите, пожалуйста, протокол и подпишите, – сказал Иван, обращаясь к Степану, и повернулся к хозяйке: – На ужин я остаться не могу, но у меня есть одна просьба. Можете дать мне какую-нибудь карточку Софьи, желательно такую, которую сняли недавно? Я постараюсь потом ее вернуть.

Елена вздохнула и, подойдя к единственному в комнате шкафу, принялась рыться в ящичках. Степан, не читая, подмахнул протокол и задымил папиросой как паровоз.

– Вот, – сказала Елена, протягивая Опалину карточку. – Полгода назад ходила сниматься. Позже ничего нет…

Иван взял фотографию, и его словно ударило электрическим током. Девушка, чье лицо он видел на снимке, не слишком походила на гражданку в платье, которая 11 июля в парке Горького попала в объектив фотографа «Красного спорта». Что-то общее, безусловно, просматривалось, но при сравнении двух фотографий становилось ясно, что это совершенно разные люди.

– Я попрошу вас хорошенько рассмотреть этот снимок, – решился Опалин, протягивая Елене карточку, которую раздобыл Казачинский. – Есть ли тут ваша дочь?

Елена взяла снимок, вгляделась в него – и затрясла головой.

– Нет. Нет!

– А женщина в платье с маками, вот тут, на заднем плане…

– Да вы что, – воскликнула Елена, – на ней другое платье! Ну то есть похожее, но другое… У Сони вот тут, – она показала на себе, – воланчики были в три ряда, а тут только в два… И рукав сшит по-другому… Нет, нет, это не она!

– Вы уверены?

– Совершенно уверена! Ну и лицо… тут его не очень видно, но у Сони никогда не было такого выражения!

Опалин дернул щекой, взял протокол Елены и стал вписывать туда дополнение. В коридоре бодро протопали чьи-то шаги, и на пороге показался мальчик лет десяти.

– Костя, это товарищ из угрозыска, – сказал Степан. – Насчет смерти Сони… – Он понял, что сказал лишнее, и сконфузился, но было уже поздно.

– Соня умерла? – недоверчиво спросил ребенок своим звонким голоском, переводя взгляд с матери на гостя. – Почему? Она же не старая совсем…

– Да, было бы хорошо, если бы все умирали только от старости, – заметил Опалин и обратился к Елене: – Подпишите, пожалуйста. Возможно, мне еще придется вызывать вас на Петровку… Или я кого-нибудь к вам пришлю, если надо будет что-то уточнить.

– Да я не против, – вздохнула Елена, возвращая ему протокол и ручку. – Вы, главное, только найдите его…

– Вы же были уверены, что это Богдановский, – не удержался Опалин, поднимаясь с места. Елена безнадежно махнула рукой.

– Ах, теперь я ничего не знаю, ничего… А вдруг это не он? И потом, зачем ему? Все-таки Соня ему нравилась, очень…

Она проводила Опалина до выхода и сама заперла за ним дверь. Когда Иван ушел, Николай Иваныч вышел из своей комнаты и вразвалочку направился к телефонному аппарату, висевшему на стене.

Примерно через полчаса Николай Иваныч, надвинув на глаза кепку и бодро посвистывая, вышел из дома и зашагал в неизвестном направлении. Он шел с независимым видом, как человек, который привык по вечерам делать моцион, и, конечно, чистым совпадением было то, что попадающиеся ему навстречу граждане из числа местной шпаны (которой тогда водилось в Сокольниках довольно много) почтительно с ним здоровались и даже уступали дорогу. Прогуливаясь таким образом, Николай Иваныч дошел до укромной рощицы возле Сокольнического парка, где под деревом стоял и курил человек в белом парусиновом костюме. Такую одежду, и то нечасто, можно встретить где-нибудь на юге, но гражданин в белом костюме, судя по всему, носил его в Москве, не испытывая решительно никакого неудобства. Вдобавок ко всему он курил не какую-то там папиросу и уж тем более не самокрутку, а настоящую сигару, источавшую душистый дым.

– Мусор сегодня явился, – доложил Николай Иваныч после краткого обмена приветствиями. – Мамаша вчера говорила по телефону, верещала как резаная, а сегодня побежала в милицию. Я пытался ее отговорить, да куда там!

– Тебя не просили ее отговаривать, – оборвал собеседника человек в белом костюме. – Что за мусор, как зовут?

– Как зовут? – Николай Иваныч стал напряженно морщить лоб. – Палкин, кажись. Да, точно Палкин…

– В МУРе нет такого, – скучающим тоном промолвил человек в белом.

– Да точно Палкин! – на беду себе стал настаивать Николай Иваныч, и тут человек в белом костюме ударил его. Всего один раз, но так, что ударенный посерел и стал ловить ртом воздух.

– Вспоминай, как его зовут, мусора этого, – бешеным шепотом посоветовал человек в белом. – Какие приметы у него, ну?

– Шрам! – простонал Николай Иванович, на всякий случай отклонившись подальше от своего опасного собеседника. – Здоровенный, вот тут… – Он указал на правый висок.

– Тогда это Опалин, – объявил незнакомец. – Что он сказал?

– Что сказал? Ну, что Соньку убили. Про хахаля ее расспрашивал. Все как обычно.

– Еще что-нибудь было?

– Вроде нет. Мамаша поплакала и пошла ужин готовить. А Степану все равно. Он Соньку особо не любил никогда. Знамо дело, падчерица – не родная дочь.

– Ладно, – сказал человек в белом костюме. – Можешь идти. И это… Продолжай следить. Если что, звони. Понял?

Николай Иваныч просиял, стал клясться, что собеседник может на него положиться, что он всегда, что не подведет… Потом отступил и, поминутно оборачиваясь и выражая всем своим видом готовность услужить, быстро удалился.

Стоявший под деревом человек докурил сигару, бросил окурок и тщательно растер его ногой.

– Значит, Опалин, – пробормотал незнакомец, щуря светлые глаза. – Ну-ну…

После чего без остатка растворился в лабиринтах московских улочек, исчез, сгинул, и город стер следы его шагов.

Глава 12. Нянька

Начался серьезный допрос.

Ф. Достоевский, «Бесы»

Казачинский ждал следующего дня с нетерпением. Отчего-то он был уверен, что одно из двух недавних расследований движется к завершению и что Опалин вот-вот назовет имя убийцы. Однако утром, едва Юра явился в угрозыск, его ждало разочарование: Петрович вручил ему новехонький ордер на получение летнего обмундирования установленного образца и велел катиться прямиком на склад.

– Да я потом могу… – начал Казачинский.

– Не потом, а прямо сейчас, – отрубил Петрович. – И если они опять будут пытаться всучить тебе старье или не тот размер, пригрози, что будешь жаловаться. Все ясно? Шагом марш! И вот еще что: заверни на обратном пути в парикмахерскую и скажи, чтобы тебя подстригли. А то ходишь весь обросший, смотреть тошно. Угрозыск, положим, не армия, но у нас тоже есть кое-какие правила насчет внешнего вида…

Бунтуя в душе, Казачинский все же догадался заглянуть в кабинет, где сидел Яша, и тот посвятил его в подробности расследований.

– С убийством в парке Горького заминка, – сообщил Яша. – Выяснились непредвиденные обстоятельства.

– А Опалин где?

– С утра допрашивал дворника Яхонтова – ну, того, который с Пречистенки, а сейчас со спецами внизу ругается.

– Почему?

– Ну, они бабу с твоей фотографии опознать не могут, а он уверен, что она должна быть в картотеке. Требует Михалыча вызвать, а он в отпуске сейчас.

– Что за Михалыч? – заинтересовался Казачинский.

– Светоч, – без намека на иронию ответил Яша. – Всех преступников помнит в лицо, и дела их, и биографии. Уникальный человек. Одна беда – ему за семьдесят уже.

– А-а, – протянул Казачинский. Уголовный розыск завораживал его, как сложный, странный механизм, сулящий встречи с необычными людьми, которые в своем роде компенсировали необходимость возиться с преступниками и доказывать их вину. – А дворника отпустили?

– Кто ж его отпустит? – изумился Яша. – Не, ну, по его словам, он пьет и вроде как с утра еще ничего, а вечером напивается и засыпает. Но это же не алиби.

– Али… что?

– Это когда в момент совершения преступления ты совершенно точно находился в другом месте, – объяснил Яша. – Слушай, ты чего книги-то не читаешь?

– Я читаю, – оскорбленно ответил Казачинский. – Знаешь, а я бы поверил, что, когда дом профессора грабили, дворник спал без задних ног. Это объясняет, почему бандиты его не убили.

– Ну да, детей убили, а дворника пожалели. Жалостливые какие, – фыркнул Яша. – Не, Яхонтов подозрителен. Просто так его не отпустят.

– А пожарного этого, Федора Пермякова, который к домработнице ходил, Яхонтов не помнит? Я помню, что он не пожарный вовсе, но нам ведь придется его искать?

– Что ты меня спрашиваешь, ты у Опалина спроси, – проворчал Яша, поправляя очки. – Только он тебе не ответит. Он всегда сообщает ровно столько, сколько считает нужным.

Смирившись, Казачинский отбыл на склад – выбивать себе форму, а Яшу Опалин вскоре вызвал к себе и поручил ему сопровождать Петровича, который должен был найти и допросить Евгения Богдановского – любовника убитой в парке студентки Левашовой.

– Какая у нас версия? – спросил Петрович напрямик. – Девушку убили, приняв ее за другую? Или что?

– Никаких версий, – отрубил Опалин, насупившись. – Все версии – только после фактов. Ты говоришь с Богдановским, потом едешь в парк Горького, идешь в ресторан на пароходе, предъявляешь фотографии официантке Находкиной и выясняешь, кого именно из двух женщин она видела 11 июля. Яша идет с тобой и учится на практике. Всё!

После ухода коллег Опалин закурил папиросу, приоткрыл окно, чтобы выветрился дым, перечитал показания дворника Яхонтова и, позвонив по телефону, велел доставить на допрос Варвару Резникову, няньку убитых близнецов.

Когда конвойные милиционеры привели Варвару и удалились, Опалин предложил ей сесть. Она с сомнением поглядела на казенный жесткий стул, но после некоторого колебания осторожно присела на его краешек. Раздавливая в пепельнице окурок, Иван не переставал исподволь следить за нянькой. Из всех эпитетов к ней больше всего, наверное, подходило слово «заморенная». Он знал, что ей двадцать с небольшим, но Варвара казалась старше своих лет. Худая, тонкогубая, лишенная ярких красок, она чем-то напоминала стертую картинку, сутулилась и смотрела настороженно, как человек, не ожидающий от жизни ничего хорошего.

– Как у вас тут… – пробормотала Варя, скользнув взглядом по большим, массивным, темным шкафам, еще дореволюционным, которые при последнем царе числились за московским сыском, а потом кочевали с угрозыском по нескольким адресам, пока не очутились в кабинете Опалина на Петровке. В шкафах хранилась часть дореволюционных архивов, и порой Иван открывал дверцу, вынимал из пахнущей пылью стопки какую-нибудь папку и просматривал ее содержимое. Ничего уникального там не было, обычные полицейские дела, и, читая их, Опалин все больше убеждался, что люди не меняются, что они убивают, грабят, мошенничают по одним и тем же причинам, какие бы времена ни стояли на дворе и чьи бы портреты ни красовались в казенных кабинетах.

«Интересно, что она собиралась сказать? – подумал он. – Как у вас тут тесно? Как у вас тут мрачно? Или – что?» Но Варя уже собралась и словно ушла в свою раковину, как улитка.

– Я допрашиваю вас как свидетеля, пока – как свидетеля, – начал Опалин, – и должен вас предупредить, что по статье 95 ложные показания могут повлечь за собой срок до трех месяцев, а в особо серьезных случаях и до двух лет. Вчера я уже говорил вам об этом, но вы, по-моему, меня не слушали.

– Нет, почему же, – вяло возразила Варя. – А мне можно будет позвонить?

– Кому?

– Ну, у вас телефон на столе, а мне надо предупредить маму… и сестер… сколько времени меня не будет. Или вы собираетесь долго меня тут держать? – Резникова повела своими узкими плечами. – Но я ничего не сделала…

– Вот об этом давайте и поговорим – легко согласился Опалин. – Алевтина Бунак уверяет, что вас взяли нянькой к детям на полный день и вы никогда не уходили раньше восьми. Мало того, вам случалось даже оставаться на ночь, если того требовали обстоятельства. Но в день убийства Елистратовых ваши соседи почему-то видели вас дома, часов около четырех. Затем вы ушли, вернулись поздно – после десяти вечера – и сказали матери, что ходили в кино. Вчера вы не смогли вспомнить название фильма и кинотеатр, не говоря уже о том, чтобы представить билет. Но вам все-таки придется сказать мне, где вы были и что делали. Если вы действительно непричастны к убийству восьми человек, вам будет легко все объяснить.

Варвара молчала. Когда она сглотнула, ее шея нервно дернулась.

– Надо было занять денег и поехать в Крым, – пробормотала она. – Просто уехать, когда меня позвали знакомые. Но я всю жизнь не могу себе ничего позволить. Ничего. У меня три сестры, я младшая. Всегда донашиваю обноски…

– Как вы попали к Елистратовым? – спросил Опалин.

Варвара вяло пожала плечами.

– Какие-то друзья сказали Лиде – это моя старшая сестра, – что приличная семья ищет няньку для двух детей. Платят, правда, немного… Ну, я и пошла. Тем более что кормежку тоже обещали…

– И сколько вы там проработали?

– Месяца три. Или четыре? – Резникова вздохнула. – Начала я… да, в марте. – Она говорила так, словно март, который она имела в виду, был сто лет тому назад.

– Вам нравилось у Елистратовых? – рискнул задать вопрос Опалин.

– Нравилось? – как-то неопределенно переспросила Варвара. – Ну… когда хозяйка говорит: «Не надо для нее готовить, объедками обойдется», такое может понравиться? И ведь она знала, что я ее слышу, – прибавила девушка с ожесточением.

– Хозяйка – кого именно вы имеете в виду?

– Да Екатерину Сергеевну. Жену Дмитрия Александровича… Он младший из братьев, но его жена все равно вела себя как хозяйка.

– В самом деле?

– Конечно. Важничала ужасно – у нее же мальчики, близнецы, а у Романа Александровича только дочь и жена все время болеет. А может, не болеет, – прибавила Варя задумчиво, – может, она притворялась только, чтобы муж о ней беспокоился и по бабам не бегал. Даша думала, что она все притворяется, а так-то здоровая как бык.

– Даша – это Дарья Кошиц, домработница?

– Да. Она второй год у них служила. Так-то у них мало кто задерживался. При старом профессоре, да когда еще жена его была жива, восемь человек прислуги было. И швейцар, и повар, и садовник. Не то что сейчас. Даша и готовила, и стирала, и убирала.

– А вы, значит, за детьми следили?

– Следила. Гулять с ними было хорошо, а вот дома они капризничали. Я им пыталась сказки читать, но хозяйка мне говорила, чтобы я книги не брала. Что она думала, я их украду? – Варя возмущенно покривила рот.

– А Надежду Новикову вы знали? – спросил Опалин.

– Видела, конечно, и не раз. Она сестра болезной… ну, жены Романа Александровича, но той до нее далеко. Высматривала себе женатых поклонников с деньгами и жила за их счет. Все говорила, что брак не для нее и что она свободная женщина. У нее отдельная квартира, а к сестре она приходила иногда на обед или ужин, чтобы похвастаться своими успехами.

Если раньше Опалин довольно смутно представлял себе обитателей пречистенского особняка, теперь благодаря Варе он видел их, выражаясь современным языком, в трех измерениях. Конечно, от него не укрылось, что нянька относилась к Елистратовым без особой приязни – ну так прислуга редко позволяет себе заблуждаться по поводу тех, кого имеет возможность ежедневно наблюдать в домашней обстановке.

– А что вы скажете о сыновьях профессора? – спросил Опалин с любопытством.

Варя метнула на него хмурый взгляд.

– Да что о них можно сказать… Контрреволюционеры они паршивые.

– Неужели?

– Конечно, контрреволюционеры. Не те, которые, знаете, в открытую гадят, а мелкие. Никогда не упускали случая сказать гадость о нашей стране, а как удача какая-нибудь, так сразу кисли. И ведь жили – не тужили, как сыр в масле катались. Но все их печалило, что теперь они вровень с народом, а не над ним. Они и надо мной измывались, потому что я вроде как из народа. Иногда так со мной обращались, как будто я ни читать, ни писать не умею… Как-то я стихи Лермонтова наизусть прочитала, так у них такие были лица, словно их собака человеческим языком заговорила.

– Варя, если вам было так сложно, почему вы не ушли оттуда? – спросил Опалин и с интересом стал ждать ответа.

– Почему? – Варя как-то беспомощно, криво усмехнулась. – Знаете, в моей жизни никогда еще не было перемен к лучшему. Когда я пыталась что-то изменить, всегда выходило только хуже… понимаете? Я все время думала о том, что меня там ничего не ждет и что надо уходить. Но я боялась, что пройдет время и там, где я окажусь, я пожалею о своем решении… Потом, Даша хорошо ко мне относилась, подбадривала, подкармливала втихомолку. Благодаря ей я как-то держалась. Она вообще хорошая женщина была…

– Скажите, Варя, что вам известно о ее поклоннике, Федоре Пермякове?

– Он мне не нравился, – без обиняков заявила Варя.

– Почему?

– Не знаю. Я его спросила, где он служил в армии. А он сказал, что нигде.

– И что?

– Да выправка у него военная. Не мог он нигде не служить.

Однако. Вот тебе и нянька, зацикленная на своих неприятностях, одежде с чужого плеча и своей несчастливой жизни.

– Может быть, вы заметили еще какие-то странности? – осторожно спросил Опалин.

– Да я мало с ним дела имела. Мне показалось, что Даше не нравится, когда я с ним говорю. Ей же за сорок было, а я в два раза моложе. Ну я и старалась с ним не пересекаться, чтобы ее не волновать. Она, по-моему, думала, что у него намерения серьезные. Прежний-то муж ее бил смертным боем и пил, пока не умер. А Пермяков на пьяницу не походил и вообще производил положительное впечатление…

– Сколько ему лет?

– Послушайте, ну я его документы не видела… Где-то сорок, наверное.

– Рост?

– Обычный.

– Телосложение?

– В смысле, худой или толстый? Ну поджарый такой. Волосы темные, усы. Глаза тоже темные.

– Черные или карие?

– Карие.

– А что насчет особых примет? Шрамы, родинки…

Варя задумалась.

– Шрамы на теле считаются? У него остался шрам после операции аппендицита. – И, предваряя вопрос Опалина: – То есть мне Даша говорила, что у него такой шрам…

– А Даша не упоминала, старый шрам или свежий?

– Послушайте, ну я не расспрашивала ее о таких подробностях…

Для себя Опалин записал на листке список примет человека, называющего себя Федором Пермяковым. Бывший военный, лет сорока, брюнет, с усами – ну, их он может и сбрить, шрам после аппендицита… Так себе особая примета, прямо скажем, хотя в 30-е годы операция аппендицита проводилась гораздо реже, чем в наши дни.

– Вам было известно, что в доме хранятся материальные ценности? – спросил Опалин.

– Я как-то об этом не думала, – сказала Варя, пожимая плечами. – Так-то Елистратовы над каждой копейкой тряслись и нам с Дашей не переплачивали. Но для себя, конечно, они ничего не жалели.

– Вы знали о тайниках в стене?

– Нет.

– Но, может быть, подозреваете, что там могло быть?

– Да какие подозрения, – уже сердито ответила Варя, – там, наверное, то, из-за чего Романа Александровича из Ленинграда выкинули. Он же проворовался, по-моему, даже дело на него завели…

Ай да нянька. Не нянька, а чистый клад.

– Что значит проворовался? – спросил Иван.

– Ну, он там что-то оценивал для аукционов. Имущество из бывших царских дворцов, из княжеских дворцов… Мне Даша объясняла, но я не очень слушала.

Опалин ощутил небывалый подъем. Вот, значит, из-за чего все случилось и из-за чего были убиты восемь человек; и если Варя не напутала, речь могла идти о колоссальных деньгах. Многое, должно быть, прилипло к рукам покойного Романа Александровича, когда он еще не был покойным и имел дело с имуществом царской семьи и беглых аристократов. И если он настолько потерял стыд, что на него даже завели дело… Тут, признаться, радость Опалина слегка угасла, потому что шансы без проволочек заполучить это дело из Северной столицы были невелики. Причина в том, что отношения между Ленинградом и Москвой, равно как и между аналогичными их структурами, были не то чтобы неприязненными, но, во всяком случае, натянутыми. Каждый новый ленинградский властитель, обжившись на месте, норовил устроить для себя нечто вроде автономии от центра и вел себя как большевистский царек. Москва на такие поползновения смотрела косо и при случае не стеснялась – если речь шла о важных делах – посылать в Ленинград своих следователей и агентов угрозыска. Конечно, Опалин мог запросить дело Романа Елистратова, но по опыту он знал, что ему будут отвечать: «Да, вот-вот», «Да, конечно», «Да, уже высылаем», а в действительности тянуть до последнего. «Или, может, мне добиться командировки в Ленинград и ознакомиться с делом на месте? – лихорадочно соображал он. – Или…»

Но пока перед ним сидела Варя, сложив руки на коленях, как школьница, и он успел задать ей не больше половины вопросов, которые собирался задать.

– Давайте вернемся к позавчерашнему дню, – сказал Опалин. – Почему вы ушли из особняка?

Варя вздохнула. Он видел, что она не торопится отвечать, но люди могут тянуть с ответом по разным причинам.

– Мне все надоело, – сказала Варя наконец. Она печально глядела на собеседника, словно была совершенно уверена, что он ей не поверит.

– Так-таки все? – переспросил Опалин, вертя в руках ручку.

– Дети вопили, бегали по комнатам и разбили вазу. Их мать накричала на меня. А я… – по лицу Вари скользнула тень, – я просто стояла и слушала, как она выливает на меня ушат помоев. И за детьми я уследить не могу, и одета плохо, и еще что-то… В конце она велела мне убрать осколки. А я на них посмотрела и поняла, что мне все надоело, что я не хочу их убирать, и вообще, если бы у меня была хоть капля смелости, я вцепилась бы ей в волосы и оттаскала ее как следует… В общем, я ушла. Убежала, – поправилась девушка, – потому что боялась, что, если задержусь, стану себя уговаривать, что это ничего, что можно и потерпеть… Убрать осколки, быть терпеливой нянькой с детьми, которые в грош тебя не ставят…

– Что было дальше?

– Я поехала домой, но уже в трамвае стала думать, что мне не заплатят за полмесяца, что я зря так поступила, что могла бы уйти после того, как мне все выплатят… В общем, я начала жалеть и… чувствовала, что я сглупила. Дома мне не сиделось, я решила вернуться, потребовать расчета, по дороге разозлилась на себя… Сошла с трамвая, стала ходить туда-сюда, купила лимонаду, потом еще мороженое съела. И знаете, мне было так хорошо с самой собой… Пошла, поглядела, как Дворец Советов строят, почитала газеты за стеклом на улице… – Она имела в виду газеты, которые вывешивали для всеобщего обозрения в специальных стеклянных ящиках. – Думала, может, мне еще в кино пойти, но фильмы – такое дело: когда нравится, когда нет, а если фильм плохой, это впустую потраченные деньги. Так что я купила еще одно мороженое, погуляла немного и вернулась к себе.

– Давайте по порядку, – попросил Опалин, пристально глядя на нее. – Как выглядел мороженщик, как выглядел продавец лимонада, где именно они стоят? Где вы читали газеты? Может быть, вы встречали знакомых во время прогулки?

Он задал еще несколько десятков подобных вопросов о времени, о трамваях, о вагоновожатых, о погоде, о том, что попалось Варе на глаза, когда она решила не возвращаться на Пречистенку. Его собеседница терпеливо отвечала.

– Про кинотеатр зачем вчера соврали? – спросил Иван.

– Я испугалась, ну и… Сказала первое, что в голову пришло. Отказаться от своих слов было нельзя, пришлось придумывать подробности. Знаете, как это бывает – соврешь в одном, потом начинают требовать подтверждений, и… маленькая ложь растет как снежный ком…

Она улыбнулась, и Опалин подумал, что у нее очень приятная улыбка. Да и вообще, если бы она лучше одевалась, а не в унылую блузку и обыкновеннейшую, скучнейшую черную юбку, не исключено, что жизнь повернулась бы к ней другой стороной.

– Что вы скажете о дворнике Яхонтове?

– О дворнике?

– Ну да. Вы ведь знали его?

– Это тот, который у Елистратовых, что ли? Просто я не слышала раньше его фамилию. А что с ним такое?

– Не важно. Он заходил в дом?

– Я даже не знаю, как вам это сказать, – пробормотала Варя после паузы, – но хозяева… они… они старались как бы держать дистанцию… Какого черта, – выпалила она в раздражении и заговорила громче: – Слушайте, для них дворник был не человек, и они не желали видеть его в доме! Им очень надо было… ради ощущения собственного величия… чтобы кто-то был как пыль под ногами, как грязь… Меня Дарья предупредила, чтобы я не смела хорошо одеваться, а то хозяйка начнет придираться или обвинит, что я что-то украла…

– То есть Яхонтов в дом не заходил?

– Ну бывал иногда на кухне, ему Даша поесть давала или опохмелиться. И то – тайком, чтобы хозяева не знали.

– А Пермяков часто заходил?

– Он через черный ход ходил, и только к Даше. Они расписаться собирались, если ее дочка будет не против. Даша со мной советовалась, я сказала – распишитесь, а там и дочка узнает. Я вообще не понимаю, почему свои личные дела надо ставить в зависимость от того, что скажут близкие…

– Скажите, Варвара, если вы снова увидите человека, который называл себя Федором Пермяковым, вы узнаете его?

– Да. Конечно.

Покончив с допросом, Опалин придвинул к себе чистый лист и стал заполнять протокол, внося в него лишь самые существенные моменты, после чего попросил Варвару подписать каждую страницу.

– Сейчас я вызову одного из наших сотрудников, и вы вместе с ним будете просматривать карточки, – сказал Иван. – Возможно, вам удастся опознать Федора Пермякова, то есть человека, который так себя называет. Это бы нам очень помогло.

Он мимолетно улыбнулся Варе и снял трубку телефона.

Глава 13. Начдив

Новые имена: Авангард, Аврора, Баррикада, Бастилия, Борьба, Гармония, Гигант, Доброслава, Колос, Красномир, Майя, Марксина, Маркс, Молот, Мятежник, Океан, Октябрина, Победа, Поэма, Пурпур, Совет, Солнцедар, Спартак, Энгелина.

«Справочник рабочего», бесплатное приложение к «Рабочей газете», 1924 г.

– Садись, – сказал Николай Леонтьевич Твердовский. – Разговор есть.

Кабинет начальства мало чем отличался от кабинетов рядовых сотрудников, разве что стол здесь был посолиднее да портрет Сталина глядел со стены в упор, как недреманное око. Крупный, плечистый Твердовский сидел к портрету спиной, уверенно заполняя собой пространство. Среди подчиненных Николай Леонтьевич считался неплохим начальником. О нем знали, что он обожает собак, не дает своих в обиду и не карабкается наверх по чужим головам. Сейчас, впрочем, от Опалина не укрылось, что Твердовский чем-то встревожен.

– Ваня, с меня требуют немедленных результатов по убийству в парке Горького, – сказал Николай Леонтьевич. Он сидел, сцепив толстые пальцы, и внимательно следил за выражением лица собеседника. – Что тебе удалось узнать на сегодняшний день?

Опалин рассказал все, что ему было известно, добавив, что дело осложняется тем, что могла быть убита не та женщина и что студентка Левашова стала случайной жертвой.

– Кое-кто наверху, – заговорил Твердовский, тщательно подбирая слова, – думает, что убийство – провокация, спланированная для того, чтобы опорочить Советский Союз. Пока информация никуда не просочилась, и зарубежная пресса вроде бы молчит, но если им попадется такой повод извалять нас в грязи, они уж точно используют его по полной. Вот, мол, каков порядок в СССР – в центральном парке режут людей, да еще в день визита французского писателя. – Твердовский прищурился. – Скажи честно, у тебя нет ощущения, что нас пытаются таким образом… подставить?

В другой раз Опалин ответил бы, что не привык полагаться на свои ощущения, а верит фактам, но сейчас он не стал заострять на этом внимание и честно ответил, что пока у него мало данных, чтобы делать какие бы то ни было выводы.

– А что с Соколовым? – спросил Николай Леонтьевич, неожиданно меняя тему.

– В смысле? – насторожился Иван.

– Ну, вы же с ним дружите, тебе должно быть лучше известно, чем мне, – довольно сухо ответил Твердовский. – В прокуратуре уже были готовы заменить его на следователя по особо важным – я имею в виду, на расследовании убийства в парке. Говорят, что Соколов спивается, что он человек конченый, что он не может заниматься следствием. К счастью, у них с особо важными сейчас напряженка – один завален работой, а второй… кхм…

Опалин знал, что «второй», на которого только что намекнул Твердовский, был послан в Ленинград расследовать убийство Кирова – и, вероятно, не справился с работой, потому что неожиданно для многих загремел в лагерь. Вслух об этом предпочитали не упоминать, и даже работники прокуратуры конфузливо бормотали, что их коллега отправлен «в отпуск». Так или иначе, Иван предпочел бы, чтобы их с Соколовым оставили в покое. Александр предоставлял ему полную свободу действий, что Опалин очень ценил; они понимали друг друга с полуслова, и каждый из них знал, что может вполне на другого положиться.

– Я поговорю с Соколовым, – решился Опалин.

Твердовский промолчал, но его мысли были написаны на его лице, и Иван был готов поклясться чем угодно, что Николай Леонтьевич собирался сказать: «Думаешь, этого будет достаточно? Думаешь, ты скажешь алкоголику, чтобы он не пил, и он просто послушается? Ха!»

– Гха-кхм! – Твердовский громко прочистил горло. – Хорошо. Попробуй на него повлиять… если получится. У тебя же еще убийство семьи на Пречистенке, верно? Если будет сильно мешать, дай знать, я передам дело Манухину. Парк Горького для нас сейчас важнее всего…

– Не надо никому ничего передавать, Николай Леонтьевич, – упрямо проговорил Опалин, и шрам на его виске дернулся. Иван терпеть не мог Манухина – тот был костоломом и пользовался среди коллег не самой лучшей славой.

– Людей тебе хватает? – спросил Твердовский. Замечание подчиненного он предпочел пропустить мимо ушей.

– Более или менее, – ответил Опалин.

– Значит, нет.

– Ну я бы не отказался от подкрепления. А то – сами знаете: старые кадры почти все вычистили, а кто пришел на их место?

– Ваня, это политика, – отрезал Николай Леонтьевич, насупившись. – Ты знаешь, что тут я ничего не могу поделать. Кого смогли, того отстояли. Кстати, как твой новичок? Не тот, который по комсомольской линии, а – другой?

Перед словом «другой» Твердовский почему-то выдержал многозначительную паузу.

– Ничего, – сказал Опалин. – Работает.

– Ты, Ваня, будь с ним поосторожнее, – неожиданно посоветовал Николай Леонтьевич. – Я тебя предупредил, кто его сюда направил. Черт его знает, что за этим стоит. Может, он осмотрится да и того… Кхм! Может, он по наши души пришел. – Говоря, Твердовский понизил голос. – С виду-то он простачок, да только сильно я сомневаюсь, что он на самом деле такой. Я серьезно, Ваня: следи за собой. Не говори и не делай ничего такого, что могли бы использовать против тебя. Ты меня понял?

– Так точно, Николай Леонтьевич.

– Осторожность в наше время не повредит, – неизвестно к чему заключил Твердовский. – Осторожность вообще никогда не повредит… Ну а комсомолец этот, Кауфман? О нем что скажешь? Он мне уже надоел своими жалобами, честное слово. И всерьез его не воспринимают, и Леопольд Сигизмундович с ним нелюбезен… на тебя, правда, не жаловался пока.

– Яша хороший человек, – сказал Опалин твердо. – Но пока у него мало задатков для нашей работы. Иногда он полезен, это да. Жаль, что его нельзя отправить в архив, чтобы он сидел там и перекладывал бумажки. Он слишком много читал, и книги… – Иван поморщился, – они стоят стеной между ним и жизнью. И знает он вроде бы много, но все эти знания не годятся для агента угрозыска.

– А что насчет второго? – спросил Николай Леонтьевич. – Ты не сказал, что о нем думаешь.

– Схватывает все на лету, учится быстро. Ну, и везет ему, конечно, – добавил Опалин с улыбкой. – Я не думал, что он придет на работу после того, как в первый день его чуть не убили. А он даже не вспоминает об этом. Ну… в обморок не падает, тоже хорошо. Опыта не хватает ему, это да. Но опыт дело наживное.

– Ну, это-то да, но я думаю, этот ферт у нас надолго не задержится, и комсомолец тоже. Ладно, Ваня, иди. И не забывай мне дважды в день докладывать, как продвигается расследование убийства в парке. А то я знаю тебя – молчишь, молчишь, а потом парой фраз отделаешься – взяли такого-то, жертву убил из ревности, переходим к следующему делу. Ты мне подробно рапортуй, что да как. Не исключено, что мне на самом верху, – Николай Леонтьевич выразительно указал глазами куда-то на потолок, – придется объяснения давать. И раз уж мы об этом заговорили, ты побольше бумаг составляй. Проведен обыск – приложение на трех листах, допрос – разъяснение на пяти листах. Это не для того, чтобы бюрократию разводить, а… сам понимаешь, лишняя бумажка в нашем деле не повредит. Логинова привлеки, у него почерк – загляденье. Одно удовольствие его отчеты читать…

Опалин покинул кабинет начальника со смутным ощущением, что мир не то чтобы сошел с ума, но как-то незаметно сдвинулся с оси здравого смысла и мало-помалу сползает в океан абсурда. Как можно больше бумажек – на случай, как бы чего не вышло, – загрузить Петровича – и тут Ивану неодолимо захотелось закурить. Остановившись возле окна, он полез за папиросами и машинально бросил взгляд наружу. То, что он там увидел, заставило его забыть о куреве и направиться к лестнице. Легким летящим шагом он преодолел ступени, ведущие вниз, и вышел из здания. К счастью, человек, который заинтересовал Ивана, никуда не делся. Он стоял, засунув руки в карманы, и изо всех сил изображал, что он тут просто так и вообще проходил мимо; но в силу возраста это у него плохо получалось.

– Здорово, большой человек, – выпалил Опалин первое, что пришло в голову.

Костя (потому что это был брат Софьи Левашовой) внимательно поглядел на него снизу вверх, сморщив свой маленький нос.

– Чего дразнисси? – спросил мальчик, насупившись. – Маленьких дразнить нехорошо, – назидательно добавил он.

– Ну извини, – примирительно сказал Опалин. – А ты разве не станешь большим человеком, когда вырастешь?

– Я начдивом стану, – важно ответил Костя. – Как Чапаев.

Он подал Опалину руку, как взрослый, и объявил:

– Я Костя.

– Я помню, – ответил Опалин, осторожно пожав маленькие пальцы. – В честь дедушки, да?

– Ага, – обрадованно подтвердил мальчик. – Вообще, когда я родился, знакомые советовали маме назвать меня Красномиром или Гигантом. Но она почему-то выбрала имя дедушки.

– Ну, Костя – тоже хорошо. Скажи, начдив, как ты насчет мороженого? Только чур, я угощаю.

– Ладно, – объявил Костя, поразмыслив. – Куда пойдем?

– В «Эрмитаж», тут рядом.

Они купили у мороженщицы два эскимо и устроились на нагретой солнцем скамье. Афиши театров, дававших представления в саду, завлекали на оперетту «Фиалка Монмартра», всевозможные пьесы и выступление некой Клео Доротти, которая анонсировалась как «единственная в СССР женщина-иллюзионист». Впрочем, если присмотреться, можно было заметить, что афиши Клео старые и что выступление уже состоялось.

– Ты почему не в форме? – спросил Костя, облизывая эскимо. На носу у него белело пятнышко мороженого.

– А мне так удобно, – честно ответил Опалин. – Ты почему не в школе?

– А мы летом не учимся. Ты что, не знаешь?

– Да я забыл, – признался Опалин. Костя вздохнул.

– Скажи, почему люди умирают? – требовательно спросил он.

– Э-э… – протянул Иван, чувствуя, что ступает на шаткую почву. – Видишь ли… У жизни есть начало и есть конец. Конец – это смерть.

Костя поглядел на него исподлобья.

– Но ведь это же плохо. Как так – был человек и вдруг исчез? Куда? А если я не хочу? Вот Соня – если ее больше нет, получается, я никогда ее не увижу? Совсем никогда?

– Боюсь, что так.

Надо было соврать, подумал Опалин; подобрать такие слова, которые затуманили бы истину и смягчили удар. Но он никогда не был мастером подобных комбинаций; более того, во всех жизненных ситуациях он предпочитал правду, как бы горька она ни была.

– Ты его найдешь? – спросил Костя.

– Найду, – пообещал Опалин. Он понял, что мальчик имеет в виду человека, который убил его сестру.

– А ты уже многих нашел? – осведомился мальчик, пытливо глядя на него.

– Да порядочно, – усмехнулся Опалин.

– И как же ты их ловишь?

– Люди помогают.

– Люди?

– Ну да. Свидетели рассказывают то, что им известно, эксперты проводят разные исследования. Конечно, есть и такие, которые пытаются запутать – друзья преступника, например. Поэтому все всегда надо проверять, чтобы никому не навредить…

Костя поглядел на палочку, которая одна только и осталась от его эскимо. «Он что-то знает, – подумал Иван, – иначе не пришел бы сюда. Тут не просто детское любопытство… Но если его спросить напрямую, он почти наверняка закроется. Сложно, ох, сложно иметь дело с детьми…»

– Я со вчерашнего дня все думал, и думал, и думал, – пробормотал Костя, вертя палочку от мороженого. – Мне бы очень хотелось помочь. Правда. Но я так мало знаю… Папа и мама вечером все зудели про Женьку, мог он или не мог убить Соню. Мама плакала, папа расстроился… Про какого-то ребенка говорили, что, может быть, из-за него… Я, правда, не понял, о чем это они…

Тэк-с. Стало быть, Елена Константиновна знала, что ее дочь беременна. Знала – но Опалину не сказала. Почему? Стыдилась, что Соня собиралась завести ребенка вне брака? Или хотела избежать объяснения, что будущий ребенок должен был служить для давления на его отца?

– А ты Женьку видел? – спросил Опалин. Ему было интересно, что мальчик думал об ухажере своей сестры.

– Зануда он, – с отвращением ответил Костя. – Как такого зануду вообще можно любить? Он Китона с Чаплином путает! И Гарри Пиль ему не нравится…

Судя по всему, собеседник Опалина к людям подходил со своей меркой, но Иван поспешно погасил улыбку.

– Я тебе лучше все расскажу, – добавил Костя, решившись. – Может быть, это глупо, но ты же взрослый, разберешься. Живет у нас в квартире такой Малыгин, Николай Иваныч. Он в тюрьме сидел, потом вышел. С мамой не здоровался, а папа его всегда избегал и мне сказал с ним дел не иметь. А недавно я заметил, что Николай Иваныч вдруг стал Соней интересоваться. Спрашивал, как она учится, как у нее с Женькой. Стал таким, знаешь, противно-любезным. А вчера, когда ты ушел, он позвонил по телефону, наговорил каких-то непонятных слов и убежал. И мне все это не нравится. Он постоянно говорит с папой и мамой о Соне, и… это странно, потому что Николай Иваныч твердит, как он нам сочувствует, а глаза у него недобрые при этом. Я ему не верю, – закончил мальчик.

Опалин задумался. Он отлично знал, что маленькие дети любят приврать и прихвастнуть – но иной раз бывают и неоценимыми свидетелями, которые замечают такое, на что взрослые нипочем не обратят внимания. Так или иначе информация, которую сообщил брат жертвы, требовала осмысления.

– Послушай, – осторожно начал Иван, – я вижу, ты многое замечаешь, поэтому буду говорить с тобой, как со взрослым. Этот Николай Иваныч, он… ну… когда-нибудь подкатывал к твоей сестре?

Костя молча мотнул головой.

– Нет. Знаешь, он на нее даже внимания не обращал. Только после того, как она переехала к Женьке, стал зачем-то о ней вопросы задавать.

– Какие именно?

– Ну я же тебе сказал. Как она учится, как ее отношения с Женькой, собираются они пожениться и все такое.

Стало быть, гражданин в наколках, отсидевший за грабеж, вел с родителями будущей жертвы светские беседы. Вопрос: зачем? Какую цель он при этом преследовал? Чем его могла заинтересовать Соня? И кому, наконец, Малыгин мог звонить после того, как Опалин покинул коммуналку на Трифоновской улице?

«Уж не собирался ли он с подельниками втянуть девушку в свои грязные дела? – хмуро подумал Опалин. – Каким образом? И не является ли ее страшная смерть следствием того, что ее соседом оказался этот мерзавец?».

– Ты случайно не знаешь, чем он сейчас занимается? – спросил Иван. – Он вообще где-нибудь работает?

– Он говорил, что на ипподроме, – ответил Костя, подумав. – Я слышал, что он там в ресторане кто-то вроде грузчика.

Однако неплохо устроился бывший уголовник. Наверняка отлично кормится, при случае ворует продукты, а еще – через ресторан – имеет доступ к массе народу. Но тут Опалин опомнился.

– Послушай, начдив, – начал он серьезно, – я не буду спрашивать, веришь ли ты мне, потому что раз пришел, то веришь. Все, что ты сказал, может быть очень важно, но теперь тебе придется еще кое-что сделать. Ты никому не должен говорить, что беседовал со мной, ясно? И еще: держись подальше от Малыгина. Я не прошу, а приказываю, Костя. Такие люди, как он, бывают очень опасны, а ты теперь у мамы один, ты должен ее поддерживать. Ты меня понял? Ты любишь кино, наверняка смотрел фильмы про сыщиков, но жизнь, знаешь ли, это совсем другое. В жизни одна ошибка… – Он спохватился, что говорит с ребенком уже как со взрослым, и замолчал.

– Ладно, – сказал Костя. – Я все понял, командир. Не надо за меня беспокоиться – может, я маленький, но не глупый… – Он вздохнул, разглядывая палочку от эскимо, и наконец решился. – Слушай, а можно мне еще одно мороженое?

Глава 14. Призрак

Он ничего не знает. Только как будто подозревает…

А. Аверченко, «Веселый старик»

Яша испытывал неподдельные страдания.

По его мнению, Петрович самым позорным образом проваливал дело. Они нашли Евгения Богдановского, любовника убитой девушки, опросили его и еще несколько студентов, которые были в курсе отношений молодого человека и Сони Левашовой либо видели его вечером 11 июля. Картина в итоге складывалась самая неутешительная – по крайней мере, с точки зрения Яши.

Женечка оказался очаровательным юношей с ямочками на щеках. Он был обаятелен, улыбчив и ничем не походил на потенциального убийцу. Стало быть, его имело смысл подозревать вдвойне.

Девушки в один голос характеризовали Женечку как повесу. Он явно пользовался успехом у женского пола, но ничто не указывало на то, что он собирался хоть одни отношения зарегистрировать законным порядком в загсе. В общем, он морально разлагался и, судя по всему, собирался разлагаться и дальше лет этак до сорока, а может, и до конца своих дней. Дети как продукт любви его не интересовали, и не было похоже на то, чтобы он с энтузиазмом отнесся к идее стать отцом.

– У меня совсем маленькая комната, – признался он в порыве откровенности. – Тетку в ее новом браке поедом ест родня мужа, она в любой момент может вернуться. Куда мне заводить детей?

Но тугодум Петрович проявил удивительную нерасторопность. Вместо того, чтобы тонко выпытать, где Женечка взял топор и куда дел отрубленные руки жертвы, Логинов расспрашивал о сущих пустяках – например, о том, как проходит обучение на литературных курсах, которые посещал Богдановский, какие стихи он написал для стенгазеты, как он подбирает рифмы, и так далее, и тому подобное.

Яша изнывал от нетерпения. Ему казалось, что на его глазах терпит крушение «Титаник», а сам он ничего поделать не может. Пару раз, впрочем, он не выдержал и пытался вмешаться в допрос, но Петрович одергивал его – даже не словами, а всего лишь взглядом, и Яша оскорбленно умолкал.

Затем наши сыщики отправились в парк Горького, где на пароходе-ресторане отыскали официантку Находкину и предъявили ей фотографии жертвы и гражданки в схожем платье. Ответ официантки был категоричен – она обслуживала не студентку, а номер второй.

В ресторане Петрович разжился кульком черешни и, когда они вернулись в парк, устроился на скамейке и стал с аппетитом поедать ягоды, выплевывая косточки в свободную ладонь. Яша молчал и оскорбленно буравил его взглядом, но под конец все же не выдержал.

– Карп Петрович, – объявил он, – по-моему, все очевидно!

Услышав, что к нему обращаются по имени, которое он с детства не любил, Петрович едва не поперхнулся, но все-таки нашел в себе силы спросить:

– Что именно тебе очевидно, голова?

Яша надулся.

– Да ведь все же сходится! Нас просто запутала эта вторая баба. Ее же нет в муровской картотеке? Никто не может ее опознать? А знаете почему? Потому что она не имеет никакого отношения к уголовному миру! Обыкновенная советская гражданка! И тогда у нас остается убийство студентки Левашовой, ее беременность… и ее любовник, который в тот вечер был в парке! И не просто был, заметьте, а сам же назначил ей там встречу! Мотив есть? Есть! Возможность? Есть! Надо брать ордер на арест, ордер на обыск, выяснять, где он купил топор…

– Угу. А еще – удавку, которой задушили жертву.

– Ну, это будет труднее, то есть мне так кажется. Топор отследить легче.

– Вечером, когда Богдановский уходил с курсов, при нем была только тетрадка, – тоном зануды напомнил Петрович. – И это говорит не только он, но и люди, которые его там видели.

– Хорошо, значит, топор он купил по дороге и спрятал под одежду, – тотчас нашелся Яша.

– Попробуй походить летом с топором под одеждой, я на тебя посмотрю, – усмехнулся Петрович. – Я не говорю, что это невозможно, но для этого требуются… ну, скажем так, определенные навыки. На курсах стихи Евгения раскритиковали, по дороге в парк он ломал голову над новыми строчками и подбирал другие рифмы. Все это он нам пересказал, и его слова выглядят вполне убедительно. Если бы он замыслил убийство, он только о нем и думал бы, и никакие стихи не лезли бы ему в голову.

– Как сказал бы Иван Григорьевич, «это не улика», – с вызовом ответил Яша. – Мы не можем знать, что и когда он думал. Он вполне мог потом изобрести сотню подробностей, чтобы преподнести их нам.

– Яша!

– Ну вот вы говорите – топор, не было у него топора. Он же вполне мог сделать тайник в парке и загодя положить туда все, что ему нужно. Пришел будто бы с пустыми руками, взял из тайника удавку и топор и убил Соню. Ведь именно он назначил ей свидание в парке! Он знал, что она там будет! Значит, мог все подготовить, чтобы избавиться от нее… И он нервничал, когда вы его допрашивали, я заметил!

– Конечно, нервничал – любой станет нервничать, когда его допрашивает сотрудник угрозыска, – усмехнулся Петрович. – Вот когда человек слишком спокоен, тогда стоит задуматься, что с ним не так.

– Но он же противоречил себе! Сначала говорил, что любил Соню, потом – что комната у него маленькая и что детей ему рано…

– Все всегда противоречат, – отрезал Петрович, сверкнув глазами, – и врут, и стараются показать себя лучше, чем они есть на самом деле. Да! Это неизбежно, и с этим надо смириться. А вот чего не надо: зачислять человека в убийцы только потому, что он тебе не нравится. Это непрофессионально…

– Да, Богдановский мне не нравится, – признался Яша. – Но против него факты! – упрямо добавил он. – Вы говорите, он не мог убить девушку, потому что сочинял стихи. Простите, но это же глупо!

– Яша, – сказал Петрович после паузы, – пойми, у каждого преступления есть своя логика. Логика этого убийства такова, что за ним с большой долей вероятности просматривается опытный и дерзкий преступник. Не студент, который посещает литературный кружок, а человек, который убивал уже не раз. Поэтому Евгений Богдановский нам не подходит…

– Ну хорошо. – Яша сделал вид, что смирился. – Но объясните мне: зачем опытному убийце студентка Софья Левашова? Что она ему сделала?

– А вот тут мы упираемся в личность неизвестной гражданки в похожем платье, которая сидела в ресторане и звонила по телефону. Надо узнать, кто она такая. Потому что, если настоящей жертвой должна была оказаться другая, все, что касается Софьи Левашовой, уже не имеет значения. Она просто оказалась не в том месте не в то время, вот и все.

Когда сыщики вернулись на Петровку, они застали Опалина в расположении духа, которое Логинов про себя именовал «смурным». «Что-то не ладится, – подумал старый сыщик, скользнув взглядом по напряженному лицу Ивана, – чем-то он недоволен».

– Где трюкач? – спросил Петрович.

– Где-то, – коротко ответил Опалин. – Еще не вернулся.

Петрович передал ему протоколы и изложил их суть, задерживаясь на моментах, которые представлялись ему наиболее важными. После него изложил свою точку зрения Яша, и, к удивлению Логинова, Опалин выслушал их молодого сотрудника не перебивая.

– Я отправил Харулина за Михалычем, – сказал Иван. – Если даже он не опознает нашу незнакомку, моя версия о том, что убили не ту женщину, рушится. Не исключено, что придется и впрямь арестовать Богдановского.

– Чтобы начальство не волновалось? – прищурился Петрович.

Опалин не стал отвечать. Вместо этого он сказал:

– Меня Резникова беспокоит.

– Нянька с Пречистенки? Думаешь, она в сговоре с бандитами?

– Не знаю. Но я пока не стал ее отпускать. Она с Горюновым сейчас.

– А при чем тут эксперт? – вырвалось у Яши.

– Рисует он хорошо, а нам нужен портрет человека, называющего себя Федором Пермяковым. – До изобретения фоторобота оперативникам приходилось изворачиваться, и побочный талант Горюнова оказался очень даже к месту.

– Постой, постой, – заворчал Петрович, – она что, не опознала Пермякова по фотографиям, которые ей показывали? Но ведь действовали явно бывалые бандиты. Не может их наводчик быть простачком со стороны…

– Ну, в теории-то да, а на практике… Военная выправка, ха! Тут, знаешь ли, разные варианты возможны… Но меня даже не это беспокоит. – Опалин поморщился. – Понимаешь, ведь Варвару тоже должны были убить, вместе с остальными. Она спаслась тем, что ушла, потому что хозяева ей надоели и вообще все надоело. Ну а что, если…

– Если бандиты придут за ней? – быстро спросил Петрович.

– Вот что меня тревожит.

– Предлагаешь приставить к ней охрану?

– Какой смысл бандитам ее убивать? – не удержался Яша. – Они же должны понимать, что она уже сказала нам все, что знает.

– Э, Яша, плохо ты знаешь уголовников, – усмехнулся Петрович. – Никогда нельзя быть уверенным, что им в голову взбредет…

– А если она с ними заодно и именно поэтому не опознала Федора Пермякова? И вообще наврала с три короба. Такое может быть? – спросил Яша. – Конечно, то, что она ушла из дома именно в день убийства, может быть случайным совпадением, но… не знаю, не знаю, лично я не стал бы ей доверять…

Петрович поглядел на Опалина и понял, что тот тоже об этом думал. Так или иначе, выпускать из поля зрения Варвару Резникову было нельзя.

– Ваня, у нас не хватает людей, – негромко напомнил Логинов. – Чтобы охранять ее или следить за ней, кто-то должен находиться поблизости круглосуточно. А что с дворником, кстати? Он будто был пьян и спал, но при этом слышал, что в доме громко включили радио…

– Сквозь сон это вполне можно услышать, – авторитетно заявил Яша. – Например, лично я, когда наш сосед сверху включает радио, тоже сквозь сон его слышу…

Опалин шевельнулся.

– В показаниях дворника и няньки есть нестыковки, – сказал он будничным тоном. – То есть не то чтобы нестыковки, а…

– Кто-то из них врет? – быстро спросил Петрович.

– Не знаю. – Опалин нахмурился. – Яхонтов сказал, что Резникова стерва и что она заигрывала с убитым Романом Елистратовым, которому надоело, что его жена вечно болеет. Резникова уверяет, что Яхонтов бывал на кухне, то есть теоретически вполне мог отравить еду. И еще: по словам дворника, в день убийства нянька заняла у Дарьи 200 рублей. Об этом ему сказала сама домработница.

– И что? – напряженно спросил Яша.

– Ничего. Помнишь Зою Ходоровскую? Там соседка еще радовалась, что не дала ей в долг.

– Но тут же совсем другая ситуация, – удивленно заметил Петрович.

– Абсолютно, это-то и интересно. Что, если Резникова взяла в долг такую приличную сумму, заранее зная, что не придется ее отдавать? Мне-то она ни слова об этом не сказала, кстати.

– А если ее спросить?

– А я не хочу, – усмехнулся Опалин. – Хватит того, что она об этом умолчала.

– Или забыла. Может такое быть?

– Может. Вполне.

– И что ты собираешься делать?

– Собирался, – поправил его Иван. – В общем, я хочу отпустить и ее, и дворника и понаблюдать, что будет. Но – у Твердовского я уже побывал. Он согласен дать нам сотрудников только для одной слежки. Со второй – либо мы справляемся своими силами, либо…

– Либо не отпускаем, – закончил за него Петрович.

– Отпустить ее, а дворника оставить здесь, – предложил Яша. – Или наоборот.

– Конечно, наоборот, – подхватил Петрович и повернулся к Опалину: – Как хочешь, Ваня, но Яхонтову я не верю. Посмотри на Резникову как следует – какая из нее соблазнительница? Пугливая серая мышь. Так что организуем слежку за дворником, а Резникова пусть посидит под замком, пока мы во всем не разберемся. Объясни ей, что это для ее же безопасности.

– У нас тут не санаторий, – мрачно ответил Опалин. – Если нянька ни в чем не виновата, она не заслужила сидеть.

– А если ты ее отпустишь и ее зарежут? Ты же потом будешь себя корить.

– Восемь человек уже убиты, но двое почему-то уцелели. – Глаза Опалина потемнели, желваки заходили ходуном. – Мне нужны – оба – на свободе. И обоих нельзя упускать из виду. Резникова живет в коммуналке у Покровских ворот, там есть кто-нибудь из наших?

Петрович вздохнул. Он слишком хорошо знал Опалина и видел, что тот уже все решил. Мышеловка, а вместо наживки в ней человек. Явятся ли мыши? Засуетится ли кусочек сыра и выдаст ли своих подельников?

– Ну Позняков там живет, – пробурчал Петрович, – только какой в этом смысл? Он в отпуске сейчас. И вообще…

Дверь распахнулась без стука, и в кабинет, топая подагрическими ногами в резиновых сапогах, вошел совершенно седой старик с пушистыми кавалерийскими усами вразлет. Толстовка и потертые штаны с пузырями на коленях колоритно дополняли его внешний облик. В правой руке посетитель нес удочку и хмуро прищурился, завидев Опалина, который поспешно поднялся с места ему навстречу.

– Василий Михайлович, вот, пришлось вас побеспокоить… слишком уж важное дело…

– Важное, важное, да они все важные, – скрипучим голосом объявил старик. – Важное дело, Ваня, это щука… Такая хитрая бестия – второй день ловлю и никак поймать не могу. Все приманки обкусывает и уходит, зараза… – Он вздохнул. – Ладно, показывай, чего там у тебя…

– Да вы присаживайтесь, Василий Михайлович, – засуетился Логинов, освобождая свое место, хотя в кабинете имелся еще один свободный стул.

Яша сквозь очки изумленно взирал на кутерьму вокруг старого рыбака, который решительно отказался садиться и, взяв увеличенное фото с изображением загадочной незнакомки, которое ему дал Опалин, принялся его рассматривать.

– И ради этого вы выдернули меня в Москву? – пробрюзжал старик, возвращая снимок.

– Вы ее знаете, Василий Михайлович? – нетерпеливо спросил Петрович.

– Ну так, – усмехнулся тот. – Марья Груздева, она же Василиса Невзорова, она же Марья Петровская, она же Манька Балалайка. Личность известная, налетчица… впрочем, ее подвиги можно перечислять долго. Зачем она вам?

– А почему ее нет в картотеке? – спросил Опалин сердито.

– С какой стати ей там находиться? – пожал плечами старик. – Она же всё, тю-тю, амба. Расстреляли ее, Ваня. В городе Орле в 1932 году.

Глава 15. План действий

– Вам нужно мертвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.

Н. Гоголь, «Мертвые души»

– Не может быть! – вырвалось у Опалина.

Яша весь обратился в слух и застыл на месте, вытаращив глаза. Что касается Петровича, то он лучше владел собой, но тоже, очевидно, пребывал в замешательстве.

– Что значит – не может быть? – сухо спросил Михалыч. Он поднес снимок ближе к глазам и всмотрелся в него. – Да она это, совершенно точно. И платьице цветастое, все как она любила. Мне ж однажды ее арестовывать пришлось, – добавил он, усмехнувшись. – Но тогда она вывернулась: юность, тяжелое влияние царского режима, все дела. Только я никогда не сомневался, что она не остановится и рано или поздно получит свое.

Тут Опалину пришлось объяснить, что, если гражданку Марью Груздеву – и так далее – расстреляли в 1932-м, она никак не могла разгуливать по Москве в 1935-м. Потому что иначе, товарищи, получается какая-то чертовщина, мистика и вообще лютая чепуха. Попутно он изложил гостю все обстоятельства дела. Василий Михайлович внимательно выслушал своего молодого коллегу и задумался.

– Любопытный поворот, – проговорил старик с расстановкой. – Теперь я даже не жалею, что не поймаю сегодня мою щуку…

– А за что Груздеву расстреляли? – спросил Яша. – У нас же не применяют высшую меру к женщинам, ну, я имею в виду, почти…

– Я же сказал – налетчица она была, людей убивала на раз-два, – ответил Василий Михайлович. – И такая артистка, любого могла разжалобить на суде. Видная баба и очень опасная. Получается, ей удалось спастись? – Он покачал головой и вернул карточку Опалину. – Интересно, как она это устроила…

– А как вы считаете, она могла?.. – осторожно спросил Петрович.

– В том, что могла, я даже не сомневаюсь, – последовал ответ.

Опалин поднялся с места, нервно провел рукой по волосам (что, как знал Петрович, служило у его коллеги признаком сильного волнения) и, попросив Василия Михайловича никуда пока не отлучаться, отправился к Твердовскому. После его ухода старик вздохнул, приставил удочку к стене, достал папиросу и закурил.

– Значит, налетчица, – пробормотал Яша, морщась. – Слушайте, а не могла она иметь отношение к тому, что произошло на Пречистенке?

– Это как? – заинтересовался Петрович.

– Ну, не знаю. Но смотрите: Марья Груздева – или как ее теперь зовут – объявляется в городе, и почти тотчас же убивают целую семью. Что у нас, каждый день такое происходит? Это же исключительное происшествие! И хотя вы мне ничего не говорите, – добавил Яша с обидой, – я знаю, что вы по поручению Ивана Григорьевича встречаетесь с осведомителями и выясняете у них, что болтают об убийстве на Пречистенке и кому его приписывают…

– Яша, – сказал Петрович после паузы, – работа с осведомителями – особая часть нашей службы. И ты уж извини, но для безопасности и этих людей, и нас самих она максимально засекречена. Ясно? Отчитываюсь я только Ване, а больше никому ничего говорить не должен.

– Вы мне не доверяете, – упрямо проговорил Яша. Его скулы налились розовым цветом.

– Опять двадцать пять, – проворчал Петрович. – Когда ты, наконец, прекратишь носиться со своими обидками, которые сам же выдумываешь? На ровном месте!

– Я вам не нравлюсь, потому что я еврей! – выпалил Яша. – Вы к Казачинскому и то относитесь лучше, потому что он не еврей… не жид, как вы все говорите!

– Когда я это говорил, интересно? – Петрович начал заводиться.

– Ну, не говорил, так думал! Какая разница…

– А ты, получается, у нас мысли читаешь?

Логинов понимал, что не стоило продолжать этот разговор, но его раздражала зацикленность Кауфмана на национальной теме. В московском угрозыске работали и русские, и евреи, и украинцы, и грузины, и немцы, и кого там только не было, и все ощущали себя как часовые, которые поставлены оберегать покой мирных граждан от прущей из всех щелей разномастной швали. Да, конфликты случались, и, прямо скажем, в учреждении, где работает столько человек, они были неизбежны, но причиной почти всегда являлись личные качества, а не национальный вопрос.

Когда Опалин, переговорив с Твердовским, возвращался к себе, навстречу ему, как ошпаренный, вылетел Яша и, ничего не видя перед собой, помчался к лестнице. Опалин поглядел ему вслед и покачал головой.

– Что случилось? – спросил Иван у Логинова и Василия Михайловича, войдя в кабинет и прикрыв за собой дверь.

– Ничего, – сухо ответил Петрович. – Я, оказывается, недостаточно уважаю товарища Кауфмана, потому что я антисемит. Докладывать я ему должен, с кем из осведомителей встречался и что они говорят. – Он тяжело вздохнул. – Был у Твердовского? Что он сказал?

– Что надо искать Марию Груздеву. Из архива поднимут ее дело и передадут нам.

– Дела, – поправил его Василий Михайлович. – Там несколько томов. И на расстрел она набегала вовсе не по одному эпизоду, если что.

– А что насчет орловских? Ведь разобраться надо, как это ее там расстреляли, что она по Москве теперь шастает. – Петрович сердито нахмурился.

– Нет. Пока – никаких контактов с Орлом. Найти Груздеву, живую или мертвую, и дальше – по обстоятельствам. Придется прошерстить всех ее московских знакомых, – промолвил Опалин, качая головой. – Где-то же она должна жить, столоваться… Документы, опять же…

Василий Михайлович кашлянул.

– Насколько я помню, в Москве жил ее муж, – заметил он. Головы присутствующих тотчас повернулись к говорящему.

– Муж? Что за муж? – быстро спросил Опалин.

– Невенчанный, – усмехнулся старик. – Она тогда еще молодая была. Вообще Марья Москву не жаловала. Вот Ростов, Батум, Одесса – это да, там она умела развернуться.

– Как мужа-то звали, не помните? – не утерпел Петрович.

– Сейчас скажу. – Старик сморщил лоб. – Лучин его фамилия. Да: Лучин Михаил Витальевич… нет, Филиппович. Что интересно, никакого отношения к уголовному миру он не имел. Просто был красивый молодой человек, которому Марья вскружила голову. А уж она умела это делать… Он все планы строил, как они будут жить вместе, детей заведут. Ну, Марья ему какое-то время потакала, а потом, наверное, ей наскучило честную-то изображать.

Лучин, думал Опалин. Где-то я совсем недавно слышал эту фамилию… Ну да, конечно. Что сказал управдом Минускин? Соседями убитой Зои Ходоровской были Лучины, Герчиковы и Карасики. Лучин работает на фабрике звукозаписи, у него жена и двое детей… Да нет, совпадение, конечно. Мало ли в Москве может быть Лучиных…

На столе Опалина затрещал телефон. Иван ответил и после короткого разговора повесил трубку.

– Значит, так, – объявил Опалин, воинственно ероша волосы. – У нас два дела: парк Горького и Пречистенка. По поводу убийства в парке: как я мыслю, Марья Груздева каким-то образом избежала расстрела и залегла на дно. Теперь вот всплыла и где-то как-то пересеклась с кем-то из своих бывших подельников или знакомых.

– Ее подельников всех расстреляли, – вставил Василий Михайлович.

– Так же, как Груздеву? – Иван дернул щекой. – Дело у нас странное, поэтому мы ничего не можем утверждать. Предположительно для кого-то Груздева стала слишком опасна, он выманил ее на свидание в парк Горького и поручил неизвестному лицу убить ее и сделать так, чтобы труп нельзя было опознать. Убийца ошибся и вместо Груздевой задушил и изувечил ни в чем не повинную студентку. Нигде в газетах об убийстве не сообщалось, и догадалась ли Груздева, что хотели убить ее саму, большой вопрос. Попробуем для начала отыскать Михаила Филипповича Лучина и… дальше поглядим, что да как. Петрович…

– Я совсем недавно слышал фамилию Лучин, – не удержался Петрович, делая для себя пометку в записной книжечке, которую он всегда носил с собой.

– Я тоже, – коротко ответил Опалин. – Теперь насчет убийцы. Круг людей, которые могут выполнить такую работу, не так уж велик. Надо понять, кто из них был в Москве 11-го числа, и копать дальше. Сложно, но осуществимо. Возможно, осведомители…

– Не тратьте время зря, – перебил его Василий Михайлович скрипучим голосом. – По почерку – это может быть Карташевский, Перель, Богатенко или Мазур. Лайкевич тоже мог бы провернуть нечто подобное, но он умер в прошлом году от туберкулеза. Важника убили в Ростове вместе с сожительницей – кто-то свел с ним счеты. Кочарьян был застрелен при попытке перейти границу. Бобинский сидит, Павша сидит, Хомяков сидит. Шор отошел от дел, но он всегда был умнее прочих. Кого я забыл? – спросил старик сам себя и сам же ответил: – Кажется, никого. Возьмите в разработку тех четверых, которых я вам назвал, но будьте осторожны. Они не только удавкой и топором орудуют, но при случае могут и зарезать, и застрелить.

– Василий Михайлович, – искренне проговорил Опалин, – я не знаю, что бы мы без вас делали… Я только про Карташевского и Мазура подумал, а вы сразу остальных назвали.

– А вы учитесь, пока я жив, – спокойно ответил старик. – Тут, понимаете, такое дело: чем больше вы знаете, тем меньше вам приходится гадать и полагаться на случайных людей. Сами понимаете, осведомители далеко не всегда бывают надежными, а врут в этой среде, как дышат.

– Значит, займемся нашей четверкой кандидатов, – подытожил Опалин. – Придется, конечно, постараться, чтобы их найти, но… И вот еще что: Петрович, наведи-ка справки еще об одном человечке. Зовут Николай Иванович Малыгин, сидел предположительно за грабеж, сейчас работает в ресторане на ипподроме. Он живет в одной квартире с родными Левашовой и проявлял к Софье необъяснимый интерес. Хочу знать, с чем это связано.

– Если мы считаем, что хотели убить именно Груздеву, то Левашова нам вроде как ни к чему, – осторожно заметил Петрович. – Или ты все же думаешь…

– Ничего я не думаю, просто проверь его, ясно? Теперь насчет Пречистенки. Тут придется плотно поработать с осведомителями. Нельзя провернуть дело такого уровня, чтобы никто ничего не заметил. Места скупки краденого тоже держать в поле зрения, вдруг что всплывет.

– Мы до сих пор не знаем, что именно было в тайниках, – заметил Петрович.

– Да, но Алевтина Бунак смогла вспомнить и описать кое-что из украденных ценностей, которые лежали в комнатах. Будем пока ориентироваться на них. Всех Федоров Пермяковых, какие найдутся в Москве, надо проверить – на всякий случай. Горюнов только что звонил мне, сказал, что закончил портрет со слов Варвары Резниковой. Договоришься со Спиридоновым, чтобы размножить фотографии рисунка и разослать милиции, плюс по копии каждому из нас. Да, насчет содержимого тайников. Убитый Роман Елистратов, похоже, занимался хищением ценностей, но все материалы по его делу в Ленинграде. Я попробую их заполучить, но – не уверен, что выйдет быстро.

– Ваня, ты забыл про отпечатки пальцев, – напомнил Петрович. – Там же были инструменты и прочее… Что с пальчиками-то?

– Ничего я не забыл, – буркнул Опалин. – Инструменты чисто протерты. На дверных ручках – отпечатки Румянцева и его людей, что наводит на мысль, что ручки тоже протерли до их появления. На секретерах и шкафах, из которых выгребали ценные вещи, либо нет отпечатков, либо пальцы Румянцева и его подчиненных. Горюнов очень старается, но пока почти все, что он нашел, – либо наши же коллеги, либо отпечатки убитых членов семьи, домработницы и няньки. Да, есть несколько неопознанных отпечатков, но в нашей картотеке их нет. Может, это вообще какие-нибудь друзья дома оставили…

– Сколько человек в банде? – деловито спросил Василий Михайлович.

– Как минимум три, но я думаю – четыре. Включая наводчика.

– Может быть, гастролеры? – предположил старик. – Тем более если спрятанные в стене ценности были родом из Ленинграда. На вашем месте, Ваня, я бы искал аналогичные дела.

– В Ленинграде?

– Везде. Четыре человека, которые переворачивают вверх дном целый дом и не оставляют отпечатков, – на моей памяти это что-то исключительное. У них должен быть очень опасный главарь, – добавил старик задумчиво. – Преступников вообще крайне трудно приучить к дисциплине, а тут такое…

– Яша недавно предположил, что они могут быть как-то связаны с Марьей Груздевой, – заметил Петрович.

– На основании чего? – спросил Опалин.

– Ну, просто 11-го ее должны были убить, а 13-го ограбили дом на Пречистенке. Так себе сближение, прямо скажем…

– Я бы принял это как одну из возможных гипотез, – сказал Иван, подумав. – В конце концов, чего только не бывает – например, мы недавно услышали тут фамилию, которая прозвучала в совершенно другом деле. – Он повернулся к старику: – Василий Михайлович, пока вы здесь, я хотел бы показать вам рисунок Горюнова. Может быть, вы сумеете узнать этого загадочного лже-Пермякова…

Он сходил за рисунком, который изображал лицо волевого мужчины с небольшими глазами и плотно сжатыми губами. Но Василий Михайлович, изучив его, вынужден был объявить, что этого человека он видит впервые.

Глава 16. Двое

Мгновенно, как тот вихрь, налетела на него любовь.

И. Тургенев, «Вешние воды»

Пока на Петровке Василий Михайлович учил уму-разуму несознательную молодежь, на складе Юра Казачинский выиграл битву без единого выстрела. Тот же флегматичный толстяк с честными глазами, который в прошлый раз уверял его, будто никакой формы, кроме как с зелеными петлицами, достать невозможно, сегодня молча принес рубаху с синими петлицами, брюки, новенький ремень, летний суконный шлем (который сотрудники угрозыска не любили и старались надевать как можно реже) и фуражку, причем самое интересное – все это село на Юру как влитое.

– А сапоги? – спросил Юра добрым голосом. – У меня 43-й размер, если что.

Толстяк мрачно поглядел на него, вышел и вскоре вернулся с парой хромовых сапог. Когда Юра сел и стал переобуваться, на лице толстяка выразилось форменное страдание. У свидетеля этой маленькой сценки могло даже сложиться превратное впечатление, что за сапоги толстяк когда-то отдал содержимое своего черепа в Институт мозга, а теперь Юра обманом отнял их и лишил бедолагу последнего смысла существования.

– Еще плащ должен быть, – молвил Юра задушевно, потирая подбородок.

Толстяк позеленел, его щеки обвисли. Паника читалась на его круглом лице, состоявшем преимущественно из разнонаправленных жировых складок, к которым прилагались небольшие глаза, пухлогубый рот, нос образца «картошка обыкновенная» и что-то вроде намека на брови, совсем, впрочем, коротенькие. Взором толстяк молил Казачинского о пощаде, но тот был тверд, как кремень, и безжалостен, как судьба. Сгорбившись, толстяк удалился, но через некоторое время вернулся, ступая, как сомнамбула. В руках его болтался прорезиненный плащ.

– Спасибо, товарищ, – сказал Юра. Примерив плащ и убедившись, что тот ему впору, Казачинский сердечнейшим образом улыбнулся. – Где тут расписаться в получении?

Черкнув в ордере лихую закорючку, Юра скрутил свою старую одежду в узел и решил заскочить домой, чтобы не мельтешить с тряпьем перед глазами коллег. Когда он уходил, толстяк смотрел ему вслед так, как смотрел бы Прометей на орла, который мало того что выклевал ему всю печень, но еще и предъявил претензии за то, что она должным образом не посолена, не поперчена и вообще застревает в горле.

Оставив дома штатскую одежду, шлем и плащ, нужды в котором не предвиделось, потому что день был ясный, Казачинский вспомнил наказ Петровича и отправился в парикмахерскую. После того как его приличнейшим образом подстригли, причесали и вообще привели в пристойный вид, перед высоким, во всю стену, зеркалом Юра испытал натуральное потрясение.

Из зеркала глядел лихой статный красавец в темно-серой гимнастерке с синими, точнее, бирюзовыми петлицами, серых же брюках полугалифе и хромовых сапогах. Звезда на фуражке сияла как солнце. Казачинский вздернул подбородок и прошелся перед зеркалом походкой принца. Ему неудержимо захотелось отдать честь самому себе. Старичок-парикмахер в белом халате наблюдал за ним с понимающей улыбкой.

– Прекрасно выглядите, молодой человек, – сказал он.

Но дело было не во внешности, точнее, не только в ней. Юра внезапно ощутил, что его скитания завершились и он наконец-то нащупал свое место в жизни. Раньше он метался из одной профессии в другую, пробовал себя то в одном, то в другом качестве вовсе не потому, что его привлекало существование перекати-поля. В действительности он был глубоко недоволен собой, потому что все жизненные пути, по которым он пытался следовать, неминуемо приводили его в тупик. Или он начинал чувствовать, что растрачивает свои силы попусту, или понимал, что среда заедает его и он начнет скатываться, или попросту скучал и не видел в своем положении никаких перспектив. А ему страстно хотелось стать частью какой-то общности людей, с которыми ему было бы комфортно. Он не ждал от своей профессии каких-то особенных доходов, не предъявлял немыслимых требований. Честолюбие, которое у других людей похоже на собаку, постоянно кусающую их за пятки, у Казачинского скорее напоминало котика, который свернулся клубочком и большую часть времени мирно спит. Юра не отказался бы от славы, если бы она постучалась в дверь, но в любом ином случае совершенно спокойно бы без нее обошелся. Когда он попал в кино, ему казалось, что наконец-то он обрел интересную профессию, которая придаст жизни смысл. Колоритные перебранки оператора с осветителями, капризы актрис, перипетии съемок казались ему настолько увлекательными, что дома он мог рассказывать о них часами. Однако Юра недолго обольщался внешним блеском кинематографа и быстро понял, что в этом мире иллюзий, которые правят реальностью, если ты не режиссер с именем, не директор кинофабрики и не признанная звезда, ты – никто. А Казачинский не настолько любил кино, чтобы согласиться до бесконечности прислуживать ему на правах человека, который даже не попадает в титры.

А потом его судьба выкинула фокус, и он обнаружил себя в Московском уголовном розыске. И вроде бы складывалось все не слишком удачно, и в первый же день его чуть не убили, но – ему нравилось работать бок о бок с такими людьми, как Опалин и Логинов, нравилось приходить в здание на Петровке и ощущать себя там своим, нравилось вносить посильный вклад в общее дело. Может быть, свою роль сыграло и то, что из мира, где все иллюзорно, он попал в мир, начисто иллюзий лишенный. Люди здесь были жесткие, заскорузлые и, в отличие от кино, не рисовались друг перед другом – но интуитивно Казачинский чувствовал, что может на них положиться, что именно им можно доверять и, может быть, даже пойти на жертвы ради них. Жизнь не баловала его друзьями; у него имелось большое количество знакомых, приятелей и всяких личностей, которых он помнил только по имени, без фамилии, – а вот с Опалиным ему хотелось бы подружиться. «Конечно, сейчас я для него только безмозглый новичок… Но, может быть, потом…»

Казачинский расплатился с парикмахером, долго тряс ему руку, от души пожелал ему много клиентов, здоровья, хорошего дня и хорошую жену в придачу, на что тот скромно заметил, что у него уже все имеется и от добра добра лучше не искать, а то можно получить черт знает что. Гривенник со сдачи Юра использовал для звонка с телефона-автомата.

– Я ужасно по тебе скучаю, – сказал он в бездушную черную трубку.

– А где ты сейчас? – спросил женский голос.

– Недалеко от твоего дома.

– У тебя есть время? Или тебе опять надо бежать на работу?

Женский голос рассмеялся. Юра чувствовал себя так, словно сердце его превращается в малиновое варенье – и глупо, и сладко, и счастливо.

– Для тебя у меня всегда найдется время, – объявил он.

– Тогда подожди, я сейчас выйду.

– Рая… – Он взволновался, вспомнив, сколько времени перед выходом она прихорашивается, красится и взбивает кудри.

– Я все равно собиралась сейчас идти, – жизнерадостно ответила его собеседница. – Еще минута, и ты бы меня не застал… Ты можешь подойти прямо к дому?

– Уже иду, – объявил он и повесил трубку.

…Она выпорхнула из подъезда в прелестном платье, деталей которого, впрочем, Казачинский все равно не разглядел. Она была самая лучшая, а платье – оно просто имело честь облекать ее гибкий стан. Светлые глаза и капризные губы смеялись, подвитые каштановые волосы падали на плечи. В руке она несла светлый зонтик от солнца.

– Ух, какой ты сегодня! – сказала Рая, поглядев на него.

И от сознания того, что все было не зря и что девушка, ради которой, в сущности, все и затевалось, его одобряет, душа Юры воспарила на крыльях. Он засмеялся и сделал попытку поднять Раю в воздух.

– Ну перестань, перестань, Ниловна из окна увидит! – запротестовала Рая. – Юра! Ты мне платье помнешь… Ну Юра!

Прохожие, шедшие мимо по своим будничным, скучным и прозаическим делам, расцвели улыбками, глядя на эту гармоничную молодую пару.

– Да что Ниловна, плевать я на нее хотел, – беспечно ответил Казачинский, бережно ставя девушку на ноги. – Еще не хватало, чтобы я какой-то домработницы боялся…

– Она не просто домработница, она папина дальняя родственница и почти член семьи, – строго ответила Рая, поправляя туфлю, которая чуть не слетела, пока ее обладательницу держали в воздухе. – И он, знаешь, ее слушает…

– Что, и в государственных делах тоже? – необдуманно ляпнул Юра.

Рая поглядела на него с укором.

– Что за глупости ты говоришь! Ниловна следит за домом. А что касается государственных дел, так папа еще не нарком, хоть и занимает высокий пост… Пойдем, купим лимонаду, ты мне расскажешь, как у тебя дела. По телефону я ничего понять не могу! И кто этот Опалин, про которого ты постоянно говоришь?

Казачинский забыл обо всем и принялся увлеченно рассказывать, перескакивая с одного дела на другое. Продавец в деревянной будочке, состоящей из прилавка с навесом на четырех столбиках, налил молодым людям два стакана лимонада, и Юра заплатил за оба, не обращая внимания на протесты Раи.

– В общем, я так понимаю, тебе там хорошо, – сказала девушка. Допив лимонад, она раскрыла зонтик от солнца и изучающе смотрела из-под него на Казачинского.

– Да, там отличные ребята! – ответил он искренне. – И тому, что я с ними познакомился, я обязан твоему отцу. Это же он сказал, что я должен заняться настоящим делом, доказать, что я серьезный человек… ну и рекомендовал меня…

– А я почему-то думала, что тебе будет тяжело, – заметила Рая. Она взяла Юру под руку, и они медленно двинулись по улице.

– Почему?

– Ну, ты же только что был в кино, а тут – угрозыск… Не боишься?

– Может быть, немножко, – признался Юра, помедлив. – Когда разрешат носить оружие, буду чувствовать себя увереннее.

– Какой-то Твардовский или Твердовский доложил папе, что твой начальник тобой очень доволен. – Рая засмеялась. – Нет, ну я не верю: неужели ты будешь задерживать бандитов? Как такое вообще может нравиться? Особенно после фильмов…

Казачинский немного растерялся. Он чувствовал в ее словах какую-то подоплеку, которую не понимал и которая смутно его беспокоила. «Почему она говорит о кино? Она что, теперь жалеет, что я больше не снимаюсь? Но ведь трюкач – даже не актер, у него вообще никаких прав нет. Можно выполнить фантастический трюк, но публика все равно будет верить, что его делал другой человек…»

– Я еще никого не задерживал, – признался он. – Я вообще только учусь у Опалина… и других… Форму вот получил сегодня нормальную…

– И это все ради меня? – протянула Рая так, словно сомневалась. Она улыбалась, но Юра заметил не улыбку, а именно сомнение и обеспокоился.

– Конечно! А ты думала, я не смогу?

– Ничего я не думала. По-моему, в угрозыске должно быть скучнее, чем в кино. Тебе не кажется?

– Почему – скучнее?

– Ну, не знаю… Все эти истории про убийства… отравление сулемой… зарезанную студентку… Фу! – Рая аж содрогнулась. – Об этом даже в книгах читать неинтересно, а в жизни это должно быть в тысячу раз ужаснее.

Ах вот почему она волнуется, сообразил Казачинский. Ее коробит от подробностей всех этих грустных и гнусных дел. Конечно, ведь она такая воздушная, такая чистая девушка, а он не удержался, расписал ей все зачем-то…

– Да… в жизни… – пробормотал он, поправляя фуражку и лихорадочно думая, как бы сменить тему. Рая вертела ручку зонтика, пристально глядя на своего спутника, и наконец он нашелся. – А твой отец – как он? Что он? В Кремле бывает?

– Бывает, – подтвердила девушка многозначительно.

– Неужели и с самим… – Юра не договорил.

– Ну да. Общаются. По работе, ты же понимаешь. – Рая вздохнула. – Слушай, я уезжаю завтра на дачу… Опять мама меня зовет, я думала, что останусь в Москве, но тут так жарко… – Последнее слово она очаровательно растянула так, словно в нем было по меньшей мере пять «а».

Юра происходил из мира, дач не знавшего, и не понимал, в чем вообще сложность – остаться на лето в Москве; но Рая-то была из совсем другой вселенной, и он уважал ее желания и желания ее близких.

– А ты не останешься? – все-таки спросил он. – У меня выходной должен быть… через пару дней… Провели бы его вместе…

– Я дней через десять приеду, – пообещала Рая, наклонив голову к плечу. Казачинский находил эту ее манеру особенно милой и потому стал на глазах таять, как мороженое. – Ну, или в августе, как получится… Когда мы с мамой окончательно наскучим друг другу…

– А что твоя мама говорит обо мне? – отважился спросить Юра.

– Ну что она может говорить? – пожала плечами Рая. – Она тебя видела только два раза, когда я тебя домой приводила.

– Мне кажется, я ей не нравлюсь, – признался Казачинский.

– Как это ты можешь не нравиться? Перестань.

– Она на меня так смотрела за столом, когда я вилку в правой руке держал, – Юра насупился. – А я просто привык. Мы без ножей дома едим…

– Юра, ну сейчас не то время, когда кто-то станет обращать внимание на такие глупости, – отозвалась Рая. – Ты себе вбил в голову… невесть что вбил. Маме нравится все, что нравится мне. Даже если она что-то скажет против тебя, ты что, думаешь, я не смогу тебя защитить? Знаешь, это как-то даже обидно…

– Я тебя очень люблю, – скороговоркой шепнул Юра и быстро поцеловал Раю куда-то в щеку возле уха. Зонтик дернулся и задел его по голове. Фуражка упала, и он со смехом подобрал ее.

– Рая, это ужасно, но мне пора идти, – сказал Казачинский, посерьезнев.

– Ты там береги себя…

– Да, конечно. Ты… ты тоже береги себя на даче, ладно? А то там комары, мухи, мама…

– Фу, Юра, – засмеялась Рая, – это неделикатно! Ну что ты имеешь против моей мамы… Смотри, вот трамвай идет! Поспеши, не то опоздаешь…

Он пожал ее свободную руку (посреди улицы и не попрощаешься толком) и побежал на остановку. Рая проводила его взглядом и направилась дальше, в библиотеку, в которой брала старые книги, которые почему-то были куда интереснее, чем последние книжные новинки.

Глава 17. Следователь

Пьяницы говорят: «Первая рюмка колом, вторая соколом, третья мелкими пташечками».

М. Салтыков-Щедрин, «Глуповское распутство»

Явившись после обеда на Петровку, Казачинский узнал, что Опалин решил взять на вооружение тактику большевиков, а проще говоря – поставить террор на повестку дня.

– Где пропадал? – осведомился у Юры Петрович таким благожелательным тоном, что тот сразу же заподозрил неладное.

– Я форму получал…

– Тебе утром ее выдали, Петрович звонил на склад, – отрезал Опалин, шагая по кабинету и поворачиваясь к Казачинскому. Бешеным жестом Иван затушил окурок в пепельнице, и мысленно Юра приготовился к худшему. – Вот что: мне все это осточертело. Или служите, как полагается, или – скатертью дорожка! Оба! На первый раз – устный выговор! На второй – вышвыриваю ко всем чертям! Ясно? Яша где?

Казачинский только руками развел.

– Дома его нет, – сказал Петрович, – я звонил.

В дверь постучали.

– Да! – рявкнул Опалин таким голосом, что стучавший по-хорошему должен был провалиться под землю, выкопать там надежный бункер и затаиться на несколько месяцев. Но он оказался не робкого десятка и вскоре просунулся в дверь.

– А, Яша! – хищно обрадовался Иван. – Заходи! Выговор тебе, пока – устный. За ячество и склоки! – Богатым словом «ячество» тогда назывался эгоизм, мешающий работать в коллективе. – Второй выговор – проследуешь на выход! И последний раз говорю: в угрозыске есть правила! Часы работы надо соблюдать, отпрашиваться – по любому поводу, кроме посещения туалета, – только у меня лично, а в случае моего отсутствия – у Петровича! И для новичков напоминаю особо: никаких следственных действий без моего разрешения! Никаких встреч, допросов и вообще самодеятельности без моего ведома, ясно? – Он сверкнул глазами на Казачинского. – Кстати, 136-я статья УК – о чем у нас?

– Статья 136, – Юра вздохнул, – убийство. С отягчающими обстоятельствами. До десяти лет.

– А как насчет убийства по неосторожности или убийства из-за превышения пределов необходимой обороны? – прищурился Петрович.

– Это 139-я. Лишение свободы на срок до трех лет или исправительно-трудовые работы до года.

– Молодец, – смягчился Опалин. – Теперь по Пречистенке. Я отпускаю дворника Яхонтова и няньку Резникову. Расклад такой: либо они в деле и это проявится, либо замешан один из них, и мы это опять же установим, либо – что для нас хуже всего – они оба ни при чем. Хуже всего – потому что в таком случае вся наша работа будет зря. Я вам сразу же все это говорю, чтобы у вас не было никаких иллюзий. Также возможен вариант, что бандиты могут попытаться избавиться от Яхонтова или Резниковой – особенно от нее, потому что она видела Федора Пермякова и должна была находиться в доме, но ушла и таким образом избежала гибели. Нам будут помогать наши товарищи – Антон Рейс и Володя Смолов. Яша, ты работаешь в паре с Рейсом. Юра, ты – вместе со Смоловым. Как осуществлять наблюдение, Володя и Антон вам расскажут. Мы с Петровичем будем периодически вас подменять – когда сможем. Рейс под предлогом необходимости сохранить архивы покойного профессора Елистратова поселится в доме на Пречистенке, и ты, Яша, – вместе с ним. С Резниковой оказалось сложнее, но нам повезло: наш коллега Позняков живет в доме напротив. Он с женой уехал в отпуск, и мы договорились с его родителями, что два человека пока поживут у них. То есть ты, Юра, и Смолов. Соседям по коммуналке скажете, что вы приехали из провинции и готовитесь к экзаменам в… короче, сами придумаете.

– А форму не надо? – спросил Юра.

Опалин испепелил его взглядом.

– Какая форма? Ты поступаешь в институт… или техникум… или не знаю куда! Ты не должен привлекать внимания, ясно?

– Нет, постойте, постойте, – заволновался Яша. – Вы хотите, чтобы я поселился в доме, где убили восемь человек? Но там же комнаты опечатаны!

– Не все, – ответил Опалин. – В запечатанные комнаты вы заходить не будете. Если ты боишься привидений, должен тебя разочаровать: их не существует. Телефон в особняке исправен, в случае чего – звоните.

– Иван Григорьевич, но ведь дворник меня видел и почти наверняка запомнил! Как я буду за ним следить?

– Никак. Ты помогаешь Антону и учишься у него. Официально – ты сопровождаешь его, чтобы проследить за сохранностью архива. Если Яхонтов с тобой заговорит, можешь сказать правду – что тебя тошнит от одной мысли об особняке, но тебя заставили. Вообще лучше придерживаться истины, если это не вредит делу… Юра!

– А? – Казачинский подпрыгнул на месте.

– У тебя тоже какие-то сомнения? Поделись с нами.

– Я правильно понял, – смущенно начал Юра, – что мы со Смоловым должны жить в чужой комнате, делать вид, что мы свои, и наблюдать за Резниковой?

– Совершенно верно. Родители Познякова делают нам большое одолжение. И раз уж у меня такие сотрудники, которым все надо разжевывать, поясню очевидное: веди себя прилично, чужими вещами не пользуйся и вообще помни, что Позняков наш ростом под два метра и с пудовыми кулачищами. Если ты у него дома разобьешь хоть чашечку, он заставит тебя сожрать осколки и попросить добавки. Со слезами радости на глазах. Все понятно?

Не смея больше задавать вопросов, Казачинский кивнул.

– Для поддержания своей легенды можешь захватить с собой чемоданчик с вещами. Ну там, зубная щетка, зубной порошок, чашка, тарелка… что еще? Сам сообразишь. Для связи – телефон в коммуналке есть. Имя используешь свое. Ведешь себя естественно. Ты и Смолов приехали из области, будущие студенты, если повезет. Яша! Необходимый набор вещей тоже захвати с собой. Антон на месте тебе все объяснит.

– Можно вопрос? – Яша поднял руку, как школьник. – Когда нам начинать?

– Когда? Сегодня. Вот прямо сейчас и начинайте. Домой за вещами, Юра – тебе еще переодеться, и возвращайтесь сюда. Часам к четырем, я думаю? – Опалин повернулся к Петровичу.

– Годится, – кивнул тот. – К четырем как раз Рейс и Смолов подойдут.

– Вот и хорошо. Познакомятся, потом Харулин их развезет. После этого отпускаешь Резникову и Яхонтова, и пусть Харулин их тоже доставит обратно. Как только он их привозит, приступаете к слежке. Все!

– А ты сам-то куда? – спросил Петрович.

– Мне к следователю надо, – коротко ответил Опалин. – Слушай, я забыл проинструктировать их насчет дневника наблюдений. Тогда давай ты, а я пошел. Дело срочное!

Он скрылся за дверью, а Петрович присел на край своего стола и принялся объяснять, как записывать передвижения объекта слежки и в каком виде вносить их в отчет.

С утра Опалин не мог дозвониться Соколову и решил заехать к нему на работу. Но там он узнал, что следователь появлялся на полчаса и затем отбыл в неизвестном направлении, туманно намекнув на какие-то архиважные дела. Доподлинно неизвестно, какие выводы сделал из этого Опалин, но он только молвил: «Ага», и через некоторое время его можно было видеть в звенящем трамвае, который мчался по Садовому кольцу. На одной из остановок трамвай выплюнул нашего героя, загремел колесами и укатил, а Иван вошел в полутемный, пахнущий кошками подъезд. Потолки здесь были огромные, лестницы – высокие, но Опалин неустанно карабкался по ступеням вверх. Между четвертым и пятым этажами он остановился, завидев девочку с косичками, которая сидела на подоконнике, болтая ногами. На коленях у нее была разложена тетрадка, в которой она рисовала карандашом кусок двора, видный из окна. Возле девочки лежала маленькая белая собачка, которая глядела на нее с умилением.

– Света, а почему ты здесь? – вырвалось у Опалина. – Здорово, смешная собака…

Он погладил собачку, которая завиляла хвостом и тоненько тявкнула.

– Ты к папе пришел? – спросила Света, глядя на Опалина снизу вверх.

– Ага.

– Он не очень сейчас, – признался ребенок после небольшого колебания.

– А ты почему не посидишь у кого-нибудь из соседей?

– Не хочу. – Света вздохнула. – Они нас не любят. И боятся.

Опалин открыл рот, чтобы сказать множество правильных вещей – что маленькие дети не должны сидеть на подоконнике, что Свете лучше пойти погулять с собакой, поиграть с другими детьми, развлечься – но он с детства ненавидел все, что отдавало лицемерием, а правильные, хорошие и глубокомысленные фразы, которыми он собирался сотрясти воздух, как раз лицемерием и пахли. Белая собачка зевнула и положила голову на вытянутые лапы.

– А где мама? – спросил Опалин и тотчас пожалел об этом. Света быстро вскинула на него глаза.

– Где-то, – она повела худеньким плечом, потом опустила голову и вдвое старательнее стала чертить в своей тетрадке. Опалин молча погладил девочку по голове и шагнул к лестнице.

– Подожди, – сказала Света ему вслед, снимая с шеи два ключа на коричневом шнурке. – Возьми. Он заперся. Тот, который поменьше, – ключ от комнаты.

Опалин взял ключи, поглядел девочке в лицо, буркнул: «Я сейчас» и неожиданно побежал по лестнице вниз. Через несколько минут он вернулся, неся увесистую банку с маринованными огурцами в рассоле.

– Лучше бы пиво, – безразлично заметила Света, вернувшись к рисованию. Собачка тихонько тявкнула и согласно завиляла хвостом.

Опалин открыл дверь в коммунальную квартиру, которая, судя по всему, была хорошо ему знакома, и вошел. Где-то бодро хрипело радио, в другом конце играл граммофон, но неожиданно стал запинаться, повторяя по кругу один и тот же музыкальный кусок. Из ванной комнаты вышла молодая гражданка в халате, который едва скрывал ее обильные прелести. На голове ее тюрбаном возвышалось закрученное вокруг мокрых волос полотенце. Гражданка поглядела на Опалина и хихикнула.

– А, вот и угрозыск пожаловал, – уверенно объявила она, хотя Иван был в штатском. – Вовремя вы! – Она покосилась на банку огурцов, снова хихикнула и, напевая себе под нос, скрылась в своей комнате.

Иван подошел к двери следователя и негромко постучал. Никакого ответа. Решившись, Опалин вторым ключом отомкнул замок и осторожно приоткрыл дверь.

Следователь Соколов, пьяный, расхристанный и всклокоченный, спал на диване. На столе валялись пустые бутылки и остатки немудреной закуски. Александр храпел, лежа на спине, рот его был приоткрыт, ворот расстегнут, одна рука свешивалась до пола, как у мертвеца. В комнате несло перегаром. За кисейными занавесками о стекло с негромким жужжанием билась муха.

Опалин поставил на стол банку с огурцами, открыл окно и выгнал муху. Соколов всхрапнул, тяжело повернулся, с хрустом почесал грудь под рубашкой. Заметив на столе рядом с вскрытой банкой килек консервный нож, Опалин взял его и стал возиться с банкой, которую принес. Когда он снял крышку, то инстинктивно почувствовал, что на него смотрят, и поднял голову. Взгляд Соколова уперся в него, как острие ножа.

– В-ва… Ва-ня! – по складам проговорил Александр и засмеялся.

– Тебя с работы выгонят, – сказал Опалин сокрушенно.

– Ну и …с ней, – тотчас ответил следователь. – Рра… бота… В гробу я видал… такую работу…

Тем не менее он сделал попытку подняться и, завозившись на диване, кое-как сел.

– Дай…

Опалин хотел налить рассол в стакан, но Соколов потянулся к банке, вцепился в нее и стал прямо оттуда глотать жидкость.

– Друг, – промычал он, оторвавшись от банки и переводя дух. – Знал, чем порадовать…

Иван помог вернуть банку на стол, поддерживая ее, чтобы Александр невзначай ее не разбил. Следователь шмыгнул носом, вытащил из банки огурец и стал мрачно его жевать.

– Только. Не надо… – пробормотал он с набитым ртом.

– Чего не надо? – на всякий случай спросил Опалин.

– Говорить. Сам. Знаю все. – Соколов ставил интонацией знаки препинания как попало. Соображать ему еще было трудно. – Не надо.

Он сидел, всклокоченный, жалкий, похожий на обломок крушения. Иван все искал слова, которыми можно было повлиять на собеседника, достучаться до его разума, – и не находил.

– Как башка трещит, а? – простонал следователь, хватаясь за голову.

– Если ты все знаешь, – не выдержал Опалин, – как ты можешь так поступать с собой, со Светкой, со всеми? Ты посмотри на себя…

– Все… Какие все? – усмехнулся Соколов. – Если я сдохну, никто и не заметит… А она так вообще обрадуется.

– Ты о жене? – спросил Опалин после паузы. Честно говоря, он не любил касаться этой темы.

– Все было хорошо, – забормотал Александр, откидываясь на спинку дивана и полузакрыв глаза. – Понимаешь, все! Мне казалось, она перебесилась… Светка у нас родилась… как солнечный лучик… Какого рожна? Я мало зарабатываю, что ли? Ну, квартиру не смог обеспечить… отдельную… Но, может, переведусь в старшие следователи, раскрою… головоломное что-нибудь… Дадут! Все будет… И тут… сука эта… Фриновский… Коллега, тоже мне…

Иван молчал.

– Ненавижу его, – проговорил Соколов, дернув щекой, и тяжелая, лютая злоба зазвенела в его голосе. – Тварь улыбчивая… Пришел и… всю жизнь мою разрушил… Всю жизнь! Моя-то, как ты думаешь, сейчас где? А? В магазине, что ли? Трется с этим уродом! Ты же знаешь меня, Ваня, столько лет знаешь… Ну скажи, разве я заслужил такое? Корячусь на работе, пашу как вол…

Опалин знал жену Соколова – как знал и то, что она не относится к тем женщинам, с которыми можно построить счастливую семейную жизнь. Эта невысокая брюнетка с глазами чуть навыкате и слишком громким смехом не считалась красавицей, но было, было в ней нечто такое, от чего мужчины теряли головы, и любовников она меняла как перчатки. Соколов оказался единственным, кто решил на ней жениться, – и, по мысли Опалина, сейчас расплачивался за это. Но не говорить же человеку, которого считаешь своим другом, что он сам, приняв одно лишь неверное решение, пустил свою жизнь под откос.

– Убью его, – злобно прохрипел Александр. – И ее тоже! Убью, а потом пусть делают, что хотят…

Он попытался подняться с дивана, словно прямо сейчас собирался идти убивать жену и соперника. Опалин коротко толкнул Соколова в грудь, и тот повалился обратно.

– Пусти! – заорал следователь.

– Если ты убьешь жену и Фриновского, – заговорил Опалин, – любой желторотый юнец, которого поставят на это дело, сразу сообразит, что к чему… Тебя вычислят в два счета! И ты сядешь по 136-й… чистое убийство из ревности… и даже недели не отсидишь! Тебя сразу же в тюрьме грохнут, потому что ты следователь…

– Я его убью! – твердил Соколов. – Я не знаю, чего мне это будет стоить, но я доберусь до него… И ее тоже! За все…

– Светлану отправят в детдом, – громко сказал Опалин. Александр открыл рот. – Мне ее не отдадут, я не родственник. За что ей это? Ты хочешь лишить ее и матери, и отца? Но так же нельзя…

Багровый, всклокоченный, Соколов молча смотрел на Ивана, который добавил:

– Ей будут говорить со всех сторон, что ее отец – убийца, а ее мать…

Он прикусил язык, но следователь усмехнулся и закончил за него:

– Шлюха.

– Ты понимаешь, во что превратишь ее жизнь? – гнул свою линию Опалин. – У тебя нет права так поступать. Просто нет права.

– Отвяжись, – вяло попросил Соколов. – Ты это… Ты мне еще рассола дай.

Иван налил ему рассол в стакан. За окнами прогрохотал трамвай. Александр сделал пару глотков и сидел, тяжело дыша, но Опалин видел, что его товарищ мало-помалу приходит в себя.

– Меня и правда хотят уволить? – спросил наконец Соколов, исподлобья глядя на собеседника.

– А ты как думал? Они же видят, что с тобой творится. Пока делают вид, что верят твоим отлучкам. Но ты же знаешь: всякое «пока» когда-нибудь кончается.

– Ладно, успокойся, – хмыкнул Александр. – Убивать я никого не буду. – Он улыбнулся так, что Опалин похолодел, и добавил: – Но Фриновского я на чем-нибудь поймаю. И расстреляю. Говорят, он взятки берет…

– За взятки не расстреливают, – машинально поправил собеседника Опалин. – Максимум – сажают с конфискацией имущества.

– То-то и оно, – удрученно отозвался Соколов.

Опалин знал, что следователь Фриновский – чрезвычайно умный, ловкий и изворотливый тип и что, если дойдет до дела, то скорее уж он поставит к стенке их с Соколовым, а затем спляшет на их могиле. Не за Фриновского Иван волновался, а за Сашу, за его дочь и за трогательную белую собачку, которая преданно смотрела на Свету, пока она рисовала в своей тетрадке.

– Ты, Ваня, молодец, – пробормотал следователь. – Не женишься – и правильно делаешь. Свяжешься, потом не развяжешься… – Он вздохнул. – Ну, давай, говори, зачем пришел. Я же вижу, у тебя что-то на уме.

– Не стоит, Саша. В другой раз поговорим.

– Нет. Щас. Ты думаешь, я не соображаю ни черта? Я все соображаю. – Соколов тяжело наклонился вперед, отломил кусок от булки, лежащей на столе, и стал жевать ее, едва ворочая челюстями.

Опалин рассказал, как привлек к делу Василия Михайловича, как выяснил, что украденные с Пречистенки ценности могли быть ранее похищены Романом Елистратовым, и спросил, что Соколов обо всем этом думает.

– Если он жил в Москве, не тужил и никто его не трогал, значит, дело закрыли, – проворчал Соколов, ероша волосы обеими руками. – Материалы из Ленинграда я для тебя добуду. А эта банда, о которой ты говоришь…

Он задумался.

– Понимаешь, какая штука, – медленно продолжал Соколов, – то, что ты мне рассказал… втерлись в доверие, всех перебили, забрали ценности и растворились… где-то я уже встречал такое. Бывший нэпман… как же его… в Одессе? Ну да, в Одессе… По фамилии Гольц. На даче его убили вместе с семьей. Это Фриновский мне рассказывал, – добавил он мрачно. – И там тоже взяли какие-то сокровища, которые нэпман припрятал до лучших времен.

– Когда это случилось? – быстро спросил Опалин.

– Несколько лет назад. Ты у гаденыша… у Фриновского лучше спроси. – Александр беспокойно шевельнулся. – Слушай, я понимаю, Пречистенка, то, се… но все же это не мое дело. А вот убийство в парке Горького – мое, я за него отвечаю. У тебя что-то есть?

– Кое-что, – ответил Опалин и принялся рассказывать.

Когда он закончил, Соколов какое-то время молчал, растирая лоб.

– Значит, Марья Груздева каким-то образом избежала расстрела… Ты уже узнал, кто этот Михаил Лучин, с которым она жила в Москве?

– Представляешь, он сосед убитой девушки, Зои Ходоровской. Ну, той, которую другой сосед из-за комнаты застрелил, помнишь?

– И что на него есть? Я про Лучина, само собой.

– Самое поразительное, что ничего. Работает на фабрике звукозаписи «Граммпласттреста» на Кузнецком Мосту. Жена Лариса – учительница начальной школы. Двое детей.

– Жена, дети, работа, – Соколов прищурился. – Слушай, а когда он пересекался с Груздевой?

– В двадцать третьем году. Тогда же ее Василий Михалыч арестовал. А Лучина он допрашивал как ее сожителя. Лучин уверял, что ничего не знал о ее делах, и Груздева это подтвердила. Он был совершенно обескуражен, когда узнал о ней правду.

– Двенадцать лет назад, – подытожил следователь. – Ваня, конечно, допроси Лучина, но вообще – во-первых, срок. Во-вторых, этот Лучин выглядит нормальным человеком, а нормальному человеку обычно хватает один раз попасть на допрос в угрозыск, чтобы сделать правильные выводы. Я считаю, что надо искать другие контакты Груздевой в Москве, и именно криминальные. Ведь захотел же кто-то от нее избавиться… В 32-м она вроде как расстреляна, но на самом деле исчезает. В 1935-м выясняется, что она жива… Где она была эти годы? На какие средства жила и под каким именем? Хорошо бы все это как-то прояснить, понимаешь?

– Приложим все старания, товарищ следователь. – Опалин поднялся с места. – А теперь давай все тут уберем, пока не вернулась Света.

Глава 18. Лучин

Отвечайте, ничего не скрывая, не старайтесь замять какое-нибудь обстоятельство.

А. Грин, «Дорога никуда»

Покинув дом, в котором жил следователь, Опалин поглядел на наручные часы и прикинул, что сегодня он успеет съездить еще в одно место. Москва плавилась от жары, при взгляде на золотые купола церквей становилось больно глазам, трамваи ползли еле-еле. Все окна в вагоне были открыты, и все же было душно, было нестерпимо, казалось, что воздух в легких превращается в головешки – и внезапно налетела сизобрюхая туча, загремела, заворчала начальственно, съела жару и пролилась теплым дождем.

Покинув трамвай, Опалин шагал через переулок, в котором несколько дней назад лежало тело Зои Ходоровской. Лужа, в которой плескались воробьи, пересохла, но теперь от дождя наполнялась на глазах.

«Зайти сначала к управдому Минускину или…»

Или – инстинктивно почувствовал он и легко взбежал по лестнице. Список жильцов возле звонка, и фамилия «Ходоровские» вычеркнута жирной чертой.

«Лучины – 4 звонка».

Опалин позвонил. Никто не открывал дверь. «А может быть, Лучин еще не пришел с работы… Но если жена – учительница, она должна быть дома. Хотя… что ему мешало взять отпуск и поехать с семьей, положим, в Крым? Хор-рошее дело…»

Загремел отпираемый замок – кто-то возился очень долго, но наконец дверь приоткрылась, и с другой ее стороны оказался мальчонка лет семи. Он серьезно поглядел на Опалина.

– Я тебя не знаю, – объявил ребенок. – Ты кто?

– Я Ваня, – честно ответил Опалин. – А папа дома?

Мальчик окинул его взглядом с головы до ног и безапелляционно заявил:

– Нет. Ты не можешь быть Ваня. Ты большой.

– Ну я когда-то тоже был маленький, – заметил Опалин. Ребенок насупился.

– Но сейчас-то ты не маленький. Значит, ты не Ваня, а Иван.

– Санечка, кто там? – прозвенел женский голос, и в коридоре показалась стройная улыбчивая женщина в фартуке. Судя по муке на ее руках, она месила тесто.

Опалин достал удостоверение.

– Уполномоченный угрозыска Опалин. Мне нужно поговорить с Михаилом Лучиным. Это ваш муж?

Женщина застыла на месте, но в следующее мгновение ее лицо прояснилось.

– А, вы, наверное, по поводу этого ужасного происшествия… Проходите. Миша дома, он железную дорогу чинит.

Части последней фразы плохо стыковались между собой, но Опалин решил повременить с вопросами и правильно сделал. Комната Лучиных была последней по коридору, и, войдя, Иван мысленно решил, что с хозяйкой ей повезло. Ни пылинки, ни соринки, нигде не валяются драные чулки или носки, на старом кресле что-то вроде вязаного чехла из разноцветных ниток, покрывала на кроватях украшены вышивкой, на которую наверняка ушел не один день. Подоконник заставлен цветами, за которыми явно хорошо ухаживают, потому что они прут из горшков во все стороны; на стенах висят рисунки и фотографии в рамках. Возле небольшого стола, на котором возвышалась самодельная игрушечная железная дорога, стоял худощавый брюнет и сокрушенно рассматривал сломанный паровоз.

– Миша, это из угрозыска, насчет Зои, – сказала Лариса, которая осталась стоять в дверях. Она удержала сынишку, который хотел войти в комнату. – Пойдем, Санечка, поможешь мне делать начинку для пирожков.

Брюнет поднял голову. Обыкновенный выцветший гражданин средних лет, подумал Иван, и почему Василий Михайлович назвал его красавцем? Лариса меж тем уже удалилась вместе с сыном, аккуратно прикрыв дверь.

– Можно взглянуть на ваши документы? – попросил Опалин.

Лучин положил разбитый паровоз на стол и полез в ящик комода. Иван тем временем рассматривал фотографии на стенах. Да, в юности хозяин действительно был хорош собой и излучал сплошное очарование. Позже юношеская припухлость лица ушла вместе со свежестью, кожа стала обтягивать скулы, лоб сделался выше из-за того, что волосы начали отступать, губы истончились, и от былого обаяния не осталось и следа. «Нет, – поправил себя Опалин, внимательно поглядев на Михаила Лучина, – тут не только пропорции лица нарушились, но и выражение глаз стало другое. Не очень-то жизнь его баловала, похоже».

– Вот, – сказал Лучин, протягивая гостю паспорт в серой обложке. Опалин быстро просмотрел его. Отношение к воинской службе… Социальное положение… Ничего особенного. Хотя что такого он рассчитывал увидеть в официальном документе?

– Ужасно, что Зою убили, – пробормотал Михаил, проводя рукой по лицу. У него были красивые, артистические пальцы, и Опалин подумал, что Лучин, вероятно, и нарисовал те картинки, которые красовались на стенах. – Я, конечно, знал ее… как соседку… и Карасика знал… Никогда бы не подумал, что он решится на такое…

– Я здесь не по поводу убитой Зои Ходоровской, – сказал Опалин, возвращая хозяину паспорт и следя за выражением лица собеседника. – Скажите, вам известна некая Марья Груздева?

Лучин растерялся. Он стоял и смотрел на Опалина, как кролик на удава. Кадык на шее хозяина комнаты судорожно дернулся.

– Вы ее, кажется, знали под другим именем – Ольга Замятина, – добавил Опалин. – И даже собирались с ней расписаться, насколько я помню.

– Послушайте, ну когда это было… – заговорил Михаил. Он начал приходить в себя. – Я… так вы из-за нее пришли?

– Именно.

– Ничего не понимаю, – вырвалось у Лучина. – Она же… – Он не стал заканчивать фразу. – Я в газетах читал, что она… что ее…

– Приговорили к расстрелу, – пришел ему на помощь Опалин. – Но, похоже, не расстреляли. Каким образом это произошло, мы еще будем выяснять. По нашим сведениям, Марья Груздева находится в Москве, а вы – один из ее знакомых.

– И вы решили, что найдете ее здесь? – изумился Михаил. – Боже…

Он рухнул в кресло, машинально сжимая в руке паспорт, который не вернул в ящик комода.

– Я решил, что она могла обратиться к вам за помощью, – сказал Опалин.

– Ко мне? А чем я мог ей помочь? – Лучин смотрел на собеседника во все глаза. – У меня другая жизнь, поймите! Уже давно… Если бы я знал, к чему приведет знакомство с ней…

Он умолк, потом поглядел на паспорт, поднялся с кресла и положил документ на прежнее место.

– А где вы с ней познакомились? – спросил Опалин.

– Возле казино на Солянке, – ответил Михаил. – Я вбил себе в голову, что могу выиграть деньги, пошел туда – ну и, само собой, все проиграл. Вышел расстроенный. Она тоже вышла из казино, сказала мне какие-то ободряющие слова – вроде того, что не всем везет, – и спросила, не провожу ли я ее. Мол, она боится одна ехать на извозчике, вдруг ограбит. Ну, я ее и проводил.

Лицо его смягчилось, он теперь почти походил на себя прежнего – молодого и красивого.

– Где она тогда жила?

– В Старом Монетном переулке, у какой-то старухи. Почему вы в угрозыске всегда задаете одинаковые вопросы? – неожиданно спросил Лучин.

– Потому, наверное, что нас интересует одно и то же, – усмехнулся Опалин. Он подошел к столу и стал рассматривать железную дорогу, рельсы, сделанные, судя по всему, из спичек, домик стрелочника, искусно разрисованные деревья. – Фамилия старухи была Шульц, верно?

– Кажется, да. Я не помню уже…

– Шульц, она же Бирман, – пробормотал Иван себе под нос. – А паровоз почему разбился? Ваш сын его уронил?

– Нет, Саня ни при чем. Это я… Рукой случайно махнул.

– Послушайте, Михаил Филиппович, – заговорил Опалин, решив больше не отвлекаться на железную дорогу, которая занимала его так, словно он был маленьким, – дело серьезное, потому я буду с вами откровенен. Я правильно вас понимаю, что последние годы вы ничего не слышали о Марье Груздевой, она не звонила вам, не писала писем, не просила помощи… словом, ничего?

– Ну если бы мне стала звонить женщина, которую уже три года как расстреляли, я бы, наверное, запомнил, – колюче ответил Михаил.

– Хорошо. Если она объявится или как-то выйдет на связь, я убедительно прошу вас дать нам знать. Просто позвоните в МУР и оставьте мне сообщение. Вы человек взрослый и должны понимать, что это в ваших же интересах. Если вы обманываете сотрудника угрозыска, укрываете преступницу или каким-то образом помогаете ей, вы пойдете как соучастник. И тогда, Михаил Филиппович, одной беседой на Петровке вы не отделаетесь.

– Вы только зря тратите свое и мое время, – мрачно ответил Лучин. – Олю… то есть Марью Груздеву, я уже давно не видел. И, честно говоря, очень этому рад. Есть же люди, которые не приносят ничего, кроме…

Он не стал договаривать, но Опалин и так понял, что собеседник хотел сказать.

Когда через несколько минут Лариса заглянула в дверь, она увидела, что гость, сидя на стуле, пишет протокол, причем вместо стола использует ее старую поваренную книгу.

– Я поставила пирожки, – сообщила она. Лучин закусил губы и взглядом взмолился: «Уйди!», выразительно указав на дверь, но Лариса покачала головой и обратилась к Опалину.

– Соседка Нюта Свиркина прознала, что вы здесь. Думаю, вам надо знать, что она обещает глаза вам выцарапать. Это же вы ее брата застрелили?

– Нет, – спокойно ответил Опалин. – Мой сотрудник.

– Она все бегала и грозилась, что управу на вас найдет. А Лена – это вдова сторожа – хочет ее выписать вместе с детьми. Лена думает, что это Нюта подбила Сергея убить Зою и из-за этого он пропал. Нюта воет, не хочет выписываться. Ходила к управдому, умоляла войти в ее положение. Ей же деваться некуда…

– Она же работает где-то? – спросил Опалин.

– Нет. Иждивенка.

– Пусть идет работать и заселяется в общежитие. Нельзя до бесконечности сидеть на шее у других. – И Михаилу: – Прочитайте, пожалуйста, и распишитесь.

Он передал ему протокол вместе с книгой, на которой его писал. Лучин подмахнул текст, не читая, и концом пера второпях даже прорвал бумагу.

– Как у вас все просто… – вырвалось у Ларисы.

– Вам что-то не нравится? – очень вежливо спросил Опалин.

– У человека сгорели дом, вещи… Мужа нет. Лена ее поедом ест. А вы говорите – общежитие, работа…

– А у Зои Ходоровской нет ни дома, ни вещей, ни жизни, вообще ничего, – ответил Опалин, – потому что за ее счет кто-то решил улучшить свое положение. Почему вы не говорите о ней? Почему никто никогда не сочувствует жертвам? Вот чего я понять не могу… Кстати, вам знакомо имя – Марья Груздева?

Лариса явно удивилась.

– А Ольга Замятина? Слышали о ней? – продолжал Иван.

– В нашем доме таких нет, – пробормотала молодая женщина. – И вообще мне не встречалось…

Опалин пристально посмотрел на нее, спрятал протокол в карман, убрал ручку и поднялся с места.

– Всего доброго, Михаил Филиппович.

Потому что, если вы говорите людям «до свиданья», это может быть неверно воспринято, ну а сказать «прощай» – мало ли, вдруг вам опять понадобится этот свидетель, так зачем с ним расставаться, словно вы больше не встретитесь?

В коридоре Опалин увидел растрепанную бабу в дешевом платьице, мелкую, худую и плоскую как доска. Она воинственно топталась на месте, глаза ее блестели, щеки раскраснелись от алкоголя. Завидев Опалина, она сделала шаг ему навстречу.

– Я это… Того…

Опалин поглядел на нее так, что она застыла на месте. Из двери Карасиков выглянула хохочущая соседка снизу – та, которая не так давно говорила муровцам, что фамилия Иванов встречается в каждом доме.

– Брось, Нютка, а то он и тебя стрельнет! – весело взвизгнула она и втянула растрепанную бабу в комнату. Дверь захлопнулась.

Значит, дом сгорел, сама пьет, трое детей, мужа нет и вообще никого нет, кроме собутыльников. Из этого уравнения Опалин сделал однозначный вывод: покатится по наклонной плоскости и пропадет. «Интересно, правда ли, что она науськала брата убить Зою… Но как ее уличить? На допросе она будет все отрицать…» Он досадливо сморщился и отправился к управдому, выбросив из головы Нюту, ее трагедию и вообще все, что не относилось к его расследованию.

Минускин ужинал вместе с женой Ириной, которую поспешно представил гостю. Она абсолютно не походила на мужа – особенно в части волос, которые были у нее густыми и пышными, – и все же, общаясь с нею, Опалин пришел к выводу, что имеет дело с кем-то вроде двойника управдома. Интонации, манера судить о людях и оценивать их поступки у Минускина и его жены были совершенно одинаковые. Для Опалина, впрочем, имело значение только то, что ни управдом, ни его супруга не видели Лучина с Марьей Груздевой и вообще не замечали возле дома никого, похожего на нее.

Тем временем наверху, в комнате Лучиных, глава семейства мрачно разглядывал испорченный игрушечный паровоз – и неожиданно, широко размахнувшись, швырнул его в стену.

– Миша! – ахнула жена.

– Зачем ты сказала ему о Нюте? – напустился на нее муж. – Они же вцепятся в нее, будут ее терзать. Зачем?

– Я ничего не…

– Ты понимаешь, что ты ее обвинила?

– Но это Лена так думает… Я ничего не сказала… – лепетала совершенно растерявшаяся жена. – Послушай, может, предложить Нюте пожить у твоего дяди, пока он отдыхает на юге? У него же комната отдельная… и все равно кто-то должен поливать там цветы…

– Да, прекрасная идея – впустить пьянчужку с тремя детьми к дяде-аккуратисту, который помешан на чистоте… Вот он обрадуется, когда приедет! Черт возьми, я же забыл полить там цветы…

– Ты сегодня уже туда ходил. Миша…

– Ах, оставь, оставь меня! – крикнул он с раздражением. Вынул из кармана кошелек, пересчитал мелочь. – Съезжу туда и вернусь…

– Миша! Зачем ты разбил паровоз? Ты же так над ним трудился… Миша!

Все ее вопросы повисли в воздухе, потому что Лучин выбежал за дверь, не слушая ее.

Через сорок минут он был на месте и, отперев дверь своим ключом, вошел. Комната, в которой он оказался, напоминала оранжерею. Треть ее, если не больше, была заполнена цветами, причем не какими-то геранями или кактусами, а довольно редкими растениями, которые, похоже, привозили из всех уголков Советского Союза. За маленьким круглым столом сидела женщина в платье с маками и курила, держа папиросу левой рукой, потому что в правой у нее был маленький тупорылый револьвер. Она наставила оружие на Лучина, когда он вошел, но, убедившись, что гость явился один, расслабилась и положила оружие на стол.

– Ты бы не дымила здесь, – не удержался Михаил, открывая форточку. – Соседи могут заметить и сообразить, что в комнате кто-то есть.

Слушая его, женщина в платье с маками укоризненно покачала головой. Марью Груздеву нельзя было назвать красавицей, но было в ней что-то такое, что обратило бы на себя внимание в любой толпе.

– До чего же она тебя довела, – проговорила она со вздохом, втыкая окурок в горшок с какой-то орхидеей. – С лица весь сошел! Сам на себя не похож стал!

– У меня хорошая семья, – пробормотал Лучин после паузы и рукой стал выгонять дым в форточку. – Послушай, ну ты же обещала об этом не говорить…

– А ты все еще веришь моим обещаниям? – задорно спросила Марья, подходя к нему. – Ничему-то ты так и не научился. – И, обвив его шею руками, она страстно поцеловала его в губы.

Глава 19. Две мышеловки

Нисходит ночь на мир прекрасный, Кругом все дышит тишиной.

А. К. Толстой, «Дон-Жуан»

Вечером этого насыщенного событиями дня Яша Кауфман начал постигать премудрости слежки в компании Антона Рейса – плечистого шатена лет тридцати с носом, свернутым набок в какой-то драке. Если не считать этой детали, Антон казался скучным, как стена, и разговорчивым ровно настолько, чтобы поддерживать самую примитивную беседу. По крайней мере, так казалось Яше до тех пор, пока он не поймал себя на том, что уже выболтал новому знакомому подробности своего детства и юности, а в настоящий момент делится с ним соображениями по поводу знакомой девушки – хохотушки по имени Настя, которая очень нравится Кауфману, причем раньше он о ней не говорил даже родной матери.

«Как! – молнией мелькнуло в Яшиной голове. – Как так может быть, что я знаю его меньше часа, а уже рассказал ему о школе, о комсомоле, о Насте… О Насте! Ой, ой, ой…»

– Как это вы так делаете, Антон? – не удержался он. – Вы же… я же… Я же все, можно сказать, добровольно вам выложил! Хотя вы даже не спрашивали!

Антон усмехнулся, потирая мочку уха.

– Это, как говорит Ваня, талант, – важно объявил он и поглядел за окно. – О, а наш объект, интересно, куда намылился?

Возможно, среди нескольких миллионов москвичей Иван Савельевич Яхонтов оказался самым удобным объектом для слежки. Общался он исключительно с дворниками и домработницами соседних домов, отлучался в пивную по соседству и реже – в магазин, а все остальное время находился во дворе или у себя в пристройке, где активно злоупотреблял спиртными напитками, не отвлекаясь на чай и тому подобные глупости.

– Ты не расслабляйся, – посоветовал Антон Яше, видя, как тот мечется из угла в угол. – Мы все равно будем за ним следить. А то иногда бывает тоже – с виду одуванчик, а потом выясняется, что он в сговоре с бандитами.

С точки зрения Яши, Яхонтов ни в коей мере не походил на одуванчик, но вовсе не это выводило его из себя.

– Антон, вам не кажется, что это не жизнь?

– В смысле?

– Ну взрослый человек, неповторимая, уникальная личность, а на что тратит время, которое ему отпущено? Вот чего я не могу понять! Болтает со знакомыми, пьет, спит, поднимает пыль метлой – и все! Дома ни одной книги, даже газет нет… Я понимаю, его задело, когда от него ушла жена, но все-таки – зачем так опускаться?

Антон, потирая пальцем висок, с любопытством смотрел на Яшу. Рейсу импонировала горячность собеседника, но он не был склонен ее разделять.

– Яша, скажу тебе честно – ничего, что на ты? – Яша заверил его, что ничего. – Меня не интересует, на что человек тратит свою жизнь, если его действия не подпадают под статьи Уголовного кодекса. Мы здесь не для того, чтобы исправлять Яхонтова, а для того, чтобы понять, заодно он с бандой или нет. Предлагаю на этом и сосредоточиться.

Само собой, Яша возмутился и произнес пылкую речь о том, что человек должен быть сознательным, и не только потому, что жизнь у него одна, но и потому, что он является частью общества. Кауфман сыпал метафорами, смело обобщал и как-то незаметно пришел к выводу, что такие, как Яхонтов, тормозят развитие государства, подают дурной пример и вообще…

– Ты на митингах не выступаешь? – хладнокровно поинтересовался Антон. – Ну я так и думал, что выступаешь… Слушай, Яхонтова уже час не видно. Сходи к нему, проведай, а то мало ли что…

Яша вышел из дома, заглянул к дворнику в окошко и убедился, что тот храпит на постели в одежде и даже не сняв сапог.

– Я все-таки не понимаю, почему его не убили, – заметил Яша, вернувшись в дом. – Если он был пьян и спал, легче легкого было с ним разделаться.

– А если не был? Если спрятался и видел бандитов, но нам сказать побоялся? Вот то-то же…

Условились, что Антон будет дежурить до 11 вечера, а затем, до пяти утра, – Яша. Сумерки окутали дом, в небе над Пречистенкой повисла одинокая звезда. Где-то вдали завыла собака. Антон спал на диване, а его напарник сидел возле окна, из которого было видно пристройку дворника. Прежде Яша отчаянно боялся, что уснет на посту, но сна не было ни в одном глазу. Стенные часы с кукушкой, которые некому теперь было заводить, молчали, и весь старинный купеческий особняк вдруг стал напоминать парящий в ночи корабль «Летучий Голландец», населенный зловещими призраками. Нервы Яши были натянуты, ему стало казаться, что кто-то ходит по дому, где-то скрипят половицы… Не выдержав, он разбудил Антона, который спросонья недовольно поглядел на него.

– Антон… Ты слышишь?

Собака завыла ближе, и Яша почувствовал, как волосы на его голове вот-вот встанут дыбом от ужаса. Антон прислушался, вынул из кобуры оружие, как-то нехорошо дернул шеей и бесшумной походкой, неожиданной для малого его комплекции, скользнул к дверям.

– Мне пойти с тобой? – прошептал Яша.

– Нет. Оставайся у телефона.

…Само собой, он не послушался и двинулся следом за Антоном, зачем-то прихватив с собой пресс-папье покойного профессора. Слева тьма, справа тьма, тьма спереди, и из нее вдруг выплывает четырехугольник портрета. Позолоченную раму ласкают лунные лучи, и кажется, что Елистратов величественно и презрительно улыбается с полотна.

– Ступени скрипят, – лепечет Яша, заиндевев от ужаса.

– Да тише ты! – шипит Антон и крадется к выключателям. – Стой, стрелять буду! – неожиданно орет он и врубает свет на полную мощность.

Визг, топот, что-то падает и с грохотом катится по ступенькам.

– Московский угрозыск! Стоять, я кому сказал!

Бах! бах!

– Не убивайте нас! – завывает женский голос. – Родненький, не убивайте! Мы случайно зашли…

Через пять минут в ближайшее отделение милиции и на Петровку прилетают два телефонных звонка.

– Говорит уполномоченный МУРа Рейс. Мы с товарищем поймали воров… Да обычное дело… Влезли в дом, где убили Елистратовых, рассчитывали поживиться… Одного из воров я ранил в ногу.

И словно мало было ночного приключения, утром в особняк заявилась Алевтина Бунак в сопровождении своего великовозрастного сына. Старушка уже считала себя полноправной наследницей всего имущества профессорской семьи и горела желанием немедленно вступить в права наследства, а если получится, то и прописаться на жилплощади Елистратовых.

Ночное появление мародеров ее крайне обеспокоило.

– Если из дома пропадет хоть что-то, я буду жаловаться! – горячилась она.

Бородатый великовозрастный сын кивал, мычал какие-то невнятные фразы, которые должны были обозначить его полное согласие с маменькой, и мрачно посверкивал глазами в сторону Яши с Антоном, которые держали круговую оборону и в конце концов все-таки выставили гостей, объявив, что эксперты еще не закончили работу и до того момента никаких разговоров о наследстве не может быть в принципе.

– Решительная гражданка, – заметил Антон, глядя, как Алевтина удаляется от дома, опираясь на руку своего сына. – Странно, что Ваня не включил ее в число подозреваемых, – она же имеет шансы сорвать приличный куш…

На фоне приключений, которые выпали на долю Яши с напарником, Казачинскому было совершенно нечем похвастаться. Володя Смолов, на пару с которым они должны были следить за Варварой Резниковой, оказался тем самым коротышкой с перевязанной рукой, с которым Юра не так давно пересекся в цокольном этаже здания на Петровке. Смолов все время что-то жевал и крутил роман с замужней гражданкой, который занимал все его мысли. Он прихватил с собой мощный бинокль, в который разглядывал обитателей квартиры Резниковой, и поражал Казачинского своим умением читать по губам.

– О, мамаша опять ее в булочную послала… Ладно, я пошел, послежу за нянькой, а ты оставайся.

Через два дня Казачинский был готов лезть на стену от тоски. Варвара жила самой обычной жизнью: ходила по магазинам, общалась со знакомыми, ссорилась с сестрами и мирилась с ними, шила на тарахтящей швейной машинке, звуки которой из дома напротив при открытом окне долетали до сыщиков. Вокруг Резниковой не крутились подозрительные типы, ей не поступали странные телефонные звонки, и никто не пытался ее убить. Жизнь ее была прозрачна, как вода, и незатейлива, как популярная песенка.

На третий день, поглядев в зеркало, Юра увидел в нем благородную физиономию каторжника Монте-Кристо, сплошь заросшую щетиной. Собирая дома наспех чемодан с вещами, он забыл бритву и теперь страдал. Володя, рассматривая в бинокль манипуляции Варвары с куском ткани, резюмировал:

– Ну все, она будет шить платье… Неужели сейчас? Ну да, она освобождает стол, чтобы удобнее было кроить.

– А почему именно платье? – не удержался Казачинский.

– Для юбки или блузки кусок слишком большой, – объяснил Смолов. – Остается платье. Значит, следующие как минимум два-три часа она будет торчать дома…

Он смотался позвонить кому-то и вернулся, оживленно потирая руки.

– Юра! Слушай, друг, у меня одно дело… Короче, я сейчас ненадолго отлучусь, ладно? Все равно нянька будет шить и вряд ли куда-то пойдет – я хорошо ее изучил…

– Ладно, иди к своей бабе, – проворчал Казачинский.

– Какая еще баба? – засмеялся Володя. – Дело у меня, я же сказал тебе! Серьезное!

– Угу, и зовут его Танька, – ехидно заметил Юра. Смолов расхохотался, объявил, что от напарника ничего не скроешь, надушился для форсу одеколоном хозяев (не спросив, между прочим, их разрешения) и был таков.

Юра взял бинокль, поглядел, как Резникова в доме напротив старательно размечает ткань, по сто раз проверяя все линии и вытачки, и тихо вздохнул. Ему неожиданно пришла в голову одна мысль, и он, не удержавшись, вышел в коридор, к телефону.

– Алло… Лиза! Слушай, ты сейчас ничем не занята? Привези мне мой бритвенный прибор, ладно? Очень нужно… Адрес я тебе скажу. Два коротких звонка…

…Она появилась даже быстрее, чем он рассчитывал. Едва пробормотав слова благодарности, Юра схватил бритву и метнулся в ванную.

Когда, чисто выбритый и умиротворенный, он вернулся в комнату, Лиза стояла у окна, озадаченно глядя на бинокль, лежавший на подоконнике.

– Это чтобы следить, когда она дома, – поторопился объяснить Юра.

– Кто – она?

– А вон, видишь… Во втором этаже. Комната, где синие занавески.

Он помог Лизе настроить бинокль и показал ей Варвару.

– Что же она такого сделала? – спросила Лиза с любопытством.

– Не знаем. Может, она в сговоре с бандитами была. Подозрительно, что она ушла из дома в день, когда там всех убили.

– Это что такое? – прозвенел от дверей голос Опалина.

Юра не то чтобы закоченел от ужаса, но почувствовал себя крайне неудобно. В голове вихрем пронеслись какие-то неприятные мысли о втором выговоре, после которого его должны были отчислить, о Рае и о том, что он не оправдает ее надежд и доверие ее отца, если его выставят за дверь. Лицо у Казачинского, когда он повернулся к Ивану, было как у приговоренного.

– Это… ну… моя сестра Лиза. Она в школе учится… Лиза, это уполномоченный Опалин… Иван Григорьевич…

Ничего умнее он придумать не мог.

– И что она тут делает? У нас, между прочим, не школа, – сказал Опалин, буравя Лизу взглядом.

– Я принесла ему бритву, – объявила девушка. Она воинственно выпятила подбородок и чем-то походила в этот момент на маленькую упрямую птичку, которая хочет показать, что она никого не боится.

– Что? – удивился Иван.

– Я бритву дома забыл, – объяснил Казачинский несчастным голосом. – Позвонил сестре…

Опалин прошелся по комнате, остановился возле стола, постукивая пальцами по поверхности.

– Слежка – это секретная операция, – напомнил он устало. – Посвящать в нее посторонних запрещено. Тем более гражданских лиц… Смолов где?

Казачинский открыл было рот, чтобы соврать, что тот отошел поесть, но почувствовал, что ничего у него не получится, что Опалин тотчас же выведет его на чистую воду, и вообще любая ложь только усугубит ситуацию.

– У бабы своей, конечно, – проворчал Иван, правильно истолковав колебания Юры. – Р-работнички…

– Да она все равно шьет, – жалобно сказал Юра. – Платье…

– И что, ничего?.. – Опалин не договорил, но собеседник и так понял, что он имеет в виду.

– Абсолютно ничего подозрительного. Никаких угроз…

Опалин поморщился. Лиза не сводила глаз с его лица.

– У нас осложнения, – буркнул он.

– Какие? – Юра весь обратился в слух.

– Евгения Богдановского выкинули из окна вниз головой, – нехотя ответил Опалин. – Ну и… не только это, в общем. Если в ближайшие три-четыре дня слежка не даст результатов, придется ее снимать. У нас людей не хватает, понимаешь?

Казачинский лихорадочно соображал. Богдановский – любовник убитой студентки, которую в полумраке Нескучного сада перепутали с Марьей Груздевой. Опалин считал, что Софью Левашову убили по ошибке. Но если так, почему погиб Евгений? Юра ничего не понимал. Или убить все же хотели Софью? Но при чем тогда Груздева?

– Ладно, я пошел, – сказал Опалин. – А Смолову передай, что когда-нибудь за его шашни ему что-нибудь оторвут. Взрослый человек, должен понимать.

Он удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Это и есть тот самый?.. – начала Лиза, покосившись на брата. – О котором ты говорил?

Юра кивнул.

– Какой неприятный человек, – сокрушенно проговорила девушка.

– На нем большая ответственность, – сказал Казачинский. – Слушай, Лиза, спасибо за бритву и… иди-ка ты домой. Мне работать надо. Нет, ну правда…

Лиза поглядела на него серьезно, потом легонько поцеловала его в щеку и проследовала к выходу.

– У тебя не будет неприятностей? – спросила она, уже взявшись за ручку двери.

– Думаю, нет. Пока.

И он снова занял свой наблюдательный пост, следя из-за занавески, как девушка в доме напротив шьет себе платье из голубого ситца в мелкий горох.

Глава 20. След

Кинотеатр «Форум». Первым экраном лучшие звуковые фильмы советского и заграничного производства. В мраморном фойе ежедневно днем – выступление артистов Госэстрады, вечером – джаз-ревю. При театре – кафе-ресторан.

Рекламное объявление

– Ну, что скажешь, Володя? – спросил уполномоченный Румянцев.

Мертвец сидел в одном из передних рядов кинозала. Яркий свет ламп отражался в его невидящих глазах, из угла рта стекала тонкая струйка крови. Военная форма, на петлицах три квадрата – командир роты, стало быть. Фуражка свалилась с головы и лежала на полу.

– Два часа максимум, – буркнул судмедэксперт Шаповалов, осмотрев труп. – Похоже на то, что его закололи шилом.

– Когда закончился сеанс? – спросил Румянцев у молодой испуганной билетерши, которая обнаружила тело.

– Сорок минут назад, – ответила она и заплакала.

Шаповалов огляделся. По долгу службы ему приходилось бывать в самых разных местах, но он впервые видел убитого в кинотеатре. Знаменитый «Форум» на Садовой-Сухаревской, 1360 мест, билеты дешевле рубля сюда не достать. И вот, пожалуйста – убит командир Советской армии, зарезан, как кролик, и никто ничего не заметил, пока фильм не закончился и зрители не стали покидать зал.

– Гражданка, прекратите рыдать! – заорал на билетершу Румянцев, неожиданно обозлившись на весь свет. – Отойдите куда-нибудь, только недалеко – потому что я с вами еще буду говорить…

Бормоча себе под нос ругательства, он стал ощупывать карманы убитого – и напрягся, найдя в одном из них туго набитый кошелек.

– 1750 рублей, – озадаченно пробормотал Румянцев, пересчитав деньги. – Но если его не ограбить хотели, тогда что?

– Что-то многовато денег для военного, – усомнился молодой оперативник Потапенко. – И вообще…

– На волосы его посмотри, – неожиданно подал голос Шаповалов.

– При чем тут волосы? – хмуро спросил Румянцев.

– При том. Стрижка короткая, но пробор, бриолин… Военные так не ходят. Ряженый это. И, по-моему, я даже знаю кто.

– Ты его узнал?

– Ваня Опалин недавно фото показывал. Кажется, этот зарезанный – Ларион Карташевский. Ну, тот, о котором говорили, что он за деньги может убить любого… То есть мог.

– Стоп, – потребовал Румянцев. – Почему Опалин показывал тебе какие-то фото? Для чего?

– Ну, короче, ему для дознания надо было найти четырех человек. Двое – Богатенко и Мазур – уже нашлись в виде трупов. Этот – третий. Кстати, Мазура тоже того… закололи шилом.

– Зовем сюда Опалина? – предложил Потапенко.

У Румянцева сделалось такое лицо, словно он разом переживал острый приступ желтухи, зубной боли и почечных колик. Судмедэксперт Шаповалов на своем веку видел разное, но тут он все же предпочел отвести глаза.

– Никакого Опалина, – придушенным голосом ответил Румянцев и дернул щекой. – Спиридонов! Где этот чертов фотограф… Давай, снимай, чего ты там копаешься!

Сочтя свою работу законченной, Шаповалов отправился в туалетную комнату, где вымыл руки, а затем прошел в фойе, где музыканты джазового оркестра, готовясь к выступлению, настраивали свои инструменты. К доктору подошли несколько служащих, которые прослышали об убийстве в зале и были не прочь узнать подробности.

– Товарищи, я только судмедэксперт, – отмахнулся Владимир Митрофанович. – Свидетельствую, что труп есть и он не оживет. Все вопросы – к товарищу Румянцеву.

«Позвонить Ване или не позвонить? – подумал он. Оркестр начал играть, и мелодия медом лилась в душу доктора. – А, к черту! Все равно вернемся на Петровку, я его увижу и тогда скажу…»

Меж тем на Петровке Опалин изучал материалы дела о хищении, которые следователь Соколов выцарапал для него из Ленинграда. Судя по документам, Роман Елистратов участвовал в оценке драгоценностей одной балерины, которая специализировалась на любви к великим князьям – разумеется, бескорыстной, потому что люди искусства, как всем известно, собой не торгуют. Итогом многочисленных любовей стало некоторое количество абортов, для следствия интереса не представляющих, пара передающихся половым путем заболеваний – аналогично и значительные материальные ценности, которые перекочевали к бескорыстной из карманов щедрых любовников. В их числе – бриллианты, сапфиры, рубины, изумруды, кольца, ожерелья, диадемы, парюры[9]… И все было прекрасно, пока не наступил февраль 1917-го, а затем – теплый октябрь, удививший всех температурами выше обычного… да, впрочем, и не только ими.

В октябре окончательно растаяла монархия, растаяли князья, великие и не очень, и для обслуживающего их персонала, включая любительниц выделывать ногами кренделя, наступили суровые времена. Балерина, впрочем, успела сбежать в какую-то невнятную страну, отколовшуюся осколком от Австро-Венгерской империи, и попыталась начать жизнь сначала, но как-то быстро выяснилось, что танцевать она не особо умеет, и вообще в силу возраста ей на сцене уже делать нечего. Из своих драгоценностей она успела вывезти только малую часть – прочее застряло на родине и несколько лет спустя сложными путями попало на оценку к Роману Елистратову.

Вытащив из ящика лупу, Опалин принялся рассматривать приложенные к делу фотографии драгоценностей, которые в большом количестве были разложены на столах. На снимках чья-то рука решительно обвела кружками те ценности, которые, по мнению следствия, увел Роман Александрович. Но так как речь идет о черно-белых фотографиях и все планы были общими, разглядеть детали украшений было нелегко. Словесные описания также не могли похвастаться точностью; так, к примеру, выражение «кольцо женское с большим прозрачным бриллиантом» несло в себе слишком мало информации для опознания конкретного предмета, тем более что слово «бриллиант» было написано с одной буквой «л».

В дверь постучали, и, повинуясь выработанной годами привычке, Опалин тотчас захлопнул дело, чтобы никто посторонний не увидел, чем он занимается. На пороге стоял Аркадий Виноградов.

– Ты мое заключение получил? По Пречистенке. Там, короче, ничего нового. Шаповалов был прав – цианистый калий, без шансов. – Эксперт вздохнул. – Грацианскую-то расколол?

– Расколол. – Опалин поморщился. – Заодно услышал, как ей тяжело жилось с мужем, который не покупал ей шубы. И кошку он не хотел заводить, и еще чем-то провинился. Вроде образованная женщина, а непонятно, как ей объяснить, что из-за такого людей убивать нельзя.

– А с Тагильцевым что делать будешь?

– Да ничего. Слишком много времени прошло, непонятно, как доказать вину. Так-то я знаю, что там произошло. Зять денег ему был должен, ну и… подговорил кого-то из сослуживцев.

– Это же отличный повод для шантажа, – хмыкнул Виноградов. – Подожди, может, зятю самому придется замараться, чтобы избавиться от шантажиста.

– Да, только на это и надежда. Но ты же сам знаешь: такое бывает не каждый раз… Слушай, ты в столовую идешь? Пошли вместе.

Вернувшись из столовой, Опалин вновь засел за изучение документов. Через некоторое время появился Петрович, и Иван сразу же отметил, что его напарник чем-то смущен или неприятно удивлен. Логинов вошел в кабинет и тщательно прикрыл за собой дверь.

– Успешно? – спросил Опалин. – Узнал что-нибудь?

Петрович общался с осведомителями, которые проходили у него по категории «ребята с ипподрома». Он открыл рот, чтобы ответить, но его прервал телефонный звонок. Быстро закончив разговор, Опалин повесил трубку.

– Спиридонов звонил, – объяснил он. – Минус один. Карташевского убили в «Форуме».

– Та-ак. – Петрович нахмурился. – Кто у нас остался – Перель? И то я не уверен, что он долго пробегает. Ваня, что происходит? Им затыкают рот, чтобы никто из них не мог нам проболтаться? Это связано с убийством в парке Горького или нет? Но если ты прав и там был заказчик, зачем ему избавляться от всех разом? Он же знает, кто именно должен был убить Марью Груздеву, а вместо нее убил студентку. Не могли же поручить убийство сразу четырем…

– Слишком много вопросов, – вздохнул Опалин, качая головой. – А ответ у меня один – не знаю! Скажи лучше, ты узнал насчет Малыгина? На кого он работает? Почему он вдруг стал интересоваться Софьей Левашовой, на которую раньше даже внимания не обращал?

– Ваня, не торопись, – попросил Петрович. – Я говорил с людьми, самыми разными. Короче, Малыгин – темная лошадка. Никто о нем ничего толком не знает, но кое-кто вспомнил, что видел его с Бароном.

Опалин откинулся на спинку стула.

– Вот те раз!

– Ну, люди удивились, потому что Барон… – Петрович кашлянул, – в общем, не по чину ему общаться с Малыгиным. Ты же знаешь, что о нем говорят…

Опалин знал, что человек, которого никто не называл по имени или фамилии, а только по прозвищу, являлся одним из постоянных посетителей бегов – и, пожалуй, это была единственная точная информация, известная о нем. Прошлое его было покрыто густейшим мраком. Ходили слухи, что во время Гражданской войны он командовал отрядом и чуть ли не заживо закапывал красных, а потом оказался на стороне красных и с удвоенным рвением принялся истреблять белых. Впрочем, находились и такие, кто утверждал, будто Барон и мысли не имел участвовать в войне на какой бы то ни было стороне и благополучно отсиделся дома, запасшись необходимыми справками от врачей. Теория о мирном характере Барона, однако, плохо стыковалась с тем фактом, что этого человека остерегались окружающие и, как хорошо было известно, боялись даже преступники, при том что сам он – по крайней мере официально – никогда ни в чем замешан не был. Также о нем говорили, что едва ли не единственным нынешним его интересом являются лошади и что на этой почве он якобы имеет доступ даже к самому Буденному. Он ходил на скачки, делал ставки, порой выигрывал или проигрывал крупные суммы, и все – с одинаковой невозмутимостью. Его хорошо знали коннозаводчики и специалисты из мира, который вращается вокруг всего, что связано с лошадьми, причем не просто обменивались с ним мнениями, но и прислушивались к его замечаниям. Одевался Барон как денди или европейский франт, и никто никогда не видел его в толстовке или какой-нибудь кургузой кепке. Дворянином он не был и никакого титула не имел, но, глядя на него, большинство почему-то не сомневалось, что именно так должны выглядеть настоящие дворяне. Некоторые люди, гордящиеся своей проницательностью, предсказывали, что столь заметный и весьма выделяющийся среди советских сограждан человек непременно плохо кончит, но время шло, кое-кто из предсказателей загремел в тюрьму или в ссылку, а Барон как ни в чем не бывало посещал бега, разговаривал с теми, кого считал достойными беседы с собой, и разъезжал в наемном экипаже, кучер которого так и звался – «баронов лихач». Автомобилями Барон по неизвестной причине пренебрегал, а про трамваи или автобусы даже не стоит говорить: в его мире их не существовало. В каком-то смысле он был легендой, но легендой опасной или, по крайней мере, не сулящей ничего хорошего. Неосмотрительные личности, которые в прошлом пытались тем или иным способом ему напакостить, быстро обращались в совершенное ничто, и Опалин достаточно слышал об их бесславной судьбе, чтобы понимать, с каким противником ему приходится иметь дело.

– Это интересно… – протянул Иван, осмысляя то, что ему сказал Петрович. – Зачем Барону Софья Левашова?

– Действительно, – с подозрительной легкостью согласился напарник. – Зачем мужчине может понадобиться женщина?

Несколько минут Опалин обдумывал реплику Петровича.

– Нет, – объявил Иван наконец, тряхнув головой. – Если бы Софья была любовницей Барона… извини, но Богдановский вылетел бы из окна гораздо раньше. Слушай, ты хорошо знаешь историю империалистической войны?

В ответ его собеседник выкинул фокус: он стал по стойке «смирно» и отдал Опалину честь.

– Вольноопределяющийся Логинов к вашим услугам, – объявил Петрович, по-военному четко артикулируя каждое слово.

– Вольноопределяющийся? То есть ты добровольцем пошел? Не знал. – Опалин потер подбородок. – Слушай, когда русская армия взяла Львов?

– В начале войны, в 14-м году, – удивленно ответил Петрович. – В августе, по-моему. Слушай, к чему ты это спросил?

– Да так, – загадочно ответил Иван и стал рыться в бумагах на своем столе. Достав дело об убийстве в парке Горького, он открыл его и перечитал один из протоколов.

– Вот что, – объявил Опалин, убрав бумаги обратно в папку и хлопнув по ней ладонью. – Устрой-ка мне встречу с Бароном.

Петрович помрачнел. Честно говоря, этого он опасался больше всего.

– Ваня, нет.

– Петрович!

– Даже не проси. Тебе нужно что-то у него узнать? Тогда пойду я. Ты не пойдешь. Нет, Ваня! Я же знаю тебя: ты перво-наперво с ним разругаешься, а Барон… ты никогда не имел дела с такими, как он. Заполучить такого врага – это хуже смертного приговора, уж извини, что говорю как есть. Скажи, что тебе нужно, и я постараюсь помочь.

– С какой стати я должен его бояться? – проговорил Опалин после паузы.

– Дело не в том, чтобы бояться, а в том, чтобы не терять головы. Я когда-нибудь давал тебе плохой совет?

Опалин не был злопамятен, но мог легко ответить «да» и припомнить массу случаев, когда Петрович оказывался не прав; но что-то – может быть, уважение к старому товарищу – удержало его.

– Так вот, Ваня, – продолжал Логинов, – очень тебя прошу: не приближайся к нему. Хочешь что-то узнать у него – не вопрос, давай я займусь этим.

– Ну хорошо, раз ты настаиваешь, – проворчал Опалин и, потерев руки, стал излагать свою версию.

Когда он умолк, ошеломленный Петрович полез за папиросами, но затем передумал и сунул пачку обратно в карман.

– Но если то, что ты говоришь, правда… Это означает четыре убийства.

– Пять, – поправил его Опалин. – Не знаю, где сейчас прячется Перель, но я ему не завидую. Первым был Евгений Богдановский – не потому, что жил с Софьей, а потому, что именно из-за него она оказалась в парке, где ее убили. Затем Барон пошел по списку тех, кто мог ее убить и изувечить тело. Заметь, он даже не стал утруждать себя выяснением, кто именно из них виновен.

– Это вполне в его духе, – усмехнулся Петрович. – На войне он тоже убивал всех без разбору. Что именно я должен у него узнать?

Опалин объяснил.

– Сошлись на меня, и вообще – ему должно быть известно, что я расследую убийство Софьи. Можешь быть с ним настолько откровенным, насколько сочтешь нужным.

– Хорошо, – кивнул Петрович. – А что насчет убийства на Пречистенке? Удалось узнать что-то новое?

– Есть кое-какие соображения, – ответил Опалин. – Я поговорил со следователем Фриновским и сделал пару запросов. Похоже, что у нас необычная банда, и это очень плохо.

– В каком плане необычная? – осторожно спросил Логинов. – И как банда вообще может быть необычной?

– Они не уголовники. Именно поэтому все твои информаторы ничего не смогли сказать по поводу Пречистенки. Если верить Фриновскому, то же самое было в одесском деле, когда убили бывшего нэпмана с семьей. И там тоже было что-то вроде спрятанного клада. – Опалин прищурился. – Те, кого мы ищем, действуют очень своеобразно. Они не размениваются на мелочи, а упорно выискивают… как бы сказать… крупную добычу. Затем выбирают время, убивают всех, кто находится в доме, забирают ценности и исчезают.

– Постой, постой, – живо возразил Петрович, – но ты забываешь, что мало убить, ограбить и скрыться. Извини, но награбленное надо где-то сбывать, иначе вся затея не имеет никакого смысла.

– И тут у нас новая проблема, – усмехнулся Опалин. – Смотри: ни одна похищенная в Одессе вещь нигде не всплыла. С Пречистенкой – то же самое, а это значит что? Либо они умело переплавляют и переделывают украшения, либо у них есть выход на заграницу. То есть имеется либо хороший ювелир, либо кто-то, кто все это вывозит.

– Ну, допустим, ты прав, – пробормотал Петрович, хмуря брови. – Но все же… Ты говоришь, они не уголовники, но то, как они убивают людей… и детей… Слушай, а может быть, они бывшие военные? Помнишь, нянька говорила про военную выправку…

– Я ей не верю, – сказал Иван, и шрам на его виске дернулся.

– Почему?

– Не знаю. Не верю, и все. Чего-то она темнит.

Меж тем в другой части Москвы гражданка, о которой шла речь, надела новое платье – голубое в мелкий горох, – повертелась перед зеркалом, повязывая поясок, и сказала матери, что пойдет купить себе берет.

– Чаю захвати, а то у нас чай кончился! – крикнула мать ей вслед.

В доме напротив Володя Смолов тяжело вздохнул. Он недавно плотно поел, и ему не улыбалась мысль таскаться за объектом по магазинам и делать вид, что он тоже стоит в очереди или собирается что-то купить.

– Давай я за ней прослежу, – предложил Казачинский.

– Нет, – коротко ответил Смолов. – Тебе оружие не положено, а мало ли какая может быть ситуация…

Он воинственно надвинул кепку на лоб и вышел из комнаты. Через несколько минут Казачинский увидел, как его напарник с независимым видом идет по улице следом за Варварой, которая двигалась к трамвайной остановке.

Девушка стала в хвост очереди граждан, ожидающих трамвая (как было тогда принято). Смолов занервничал. Транспорт переживал час пик. Володя представил себе переполненный вагон, смачные перебранки между пассажирами и рефлекторно втянул живот, чтобы занимать меньше места.

Трамвай двадцать второго маршрута подъехал буквально через пару минут, и первые по очереди пассажиры стали проходить через заднюю дверь. Смолова оттерли какие-то здоровяки, и оттого он не сразу заметил, что находчивая Варвара вцепилась в какую-то мамашу с младенцем на руках и заботливо помогает ей подняться в вагон через переднюю дверь, в которую имели право садиться льготные категории пассажиров, включая тех, что с маленькими детьми.

Раскусив маневр Резниковой, Смолов рванулся вперед, но было уже поздно. Двери захлопнулись, отсекая няньку в вагоне от ее филера. Трамвай покатился по рельсам, набирая ход. Смолов бросился бежать за ним, но споткнулся и упал.

– Куды, куды, дурак! – возмутились пассажиры на остановке. – Другой трамвай придет! Не глупи, парень!

В трамвае Варвара поглядела в заднее окно, убедилась, что коротышка в кепке остался с носом и, не удержавшись, рассмеялась. Вагон занесло на повороте, и Варвару бросило на соседку – невзрачную девушку в коричневой юбке. Соседка Резниковой сдавленно ойкнула.

– Ну вы держитесь за что-нибудь, – недовольно сказала девушка, оборачиваясь к Варваре.

– Извините, – ответила та, напустив на себя смиренный вид. В других обстоятельствах она, может быть, не удержалась бы от искушения поругаться, но сейчас от осознания, что она провела муровского сыщика, ей было слишком хорошо, и она решила не портить момент. Трамвай ехал, делая остановки в отведенных для этого местах, и, когда он прибыл к парку Горького, Варвара вышла из вагона. Достав из сумочки пудреницу, она прошлась по лицу пуховкой, затем подкрасила губы, расправила плечи и решительно двинулась к главному входу в парк.

Глава 21. У фонтана

Скульптор А. Д. Шадр заканчивает большую монументальную композицию «Девушка с веслом», которая будет установлена в центре фонтана на главной магистрали парка им. Горького.

«Советское искусство», 17 июля 1935 г.

В парке Варвара почувствовала себя свободнее. Вокруг было полно народу, там и сям виднелись милиционеры, которые зорко следили за тем, чтобы порядок не нарушался. «Ничего со мной не случится, – подумала девушка, – мне нечего бояться». Ей было неприятно думать, что она трусит; ладони у нее вспотели, а она терпеть не могла, когда они становились мокрыми. Несколько раз она оглядывалась и, убедившись, что никто за ней не следит, шла дальше.

Возле кинотеатра она прочитала афиши и обратилась к немолодому кассиру:

– Скажите, пожалуйста, а шестичасовой фильм уже начался?

– Да, гражданочка, опоздали вы, – вздохнул тот. – Следующий сеанс в семь тридцать. Будете брать билетик?

Варвара сделала вид, что колеблется.

– А сколько сейчас времени?

– Шесть часов двадцать пять минут.

– Тогда я успею еще погулять, – объявила девушка с улыбкой. – Спасибо!

Значит, в запасе у нее чуть больше получаса, – и с этой мыслью неторопливым прогулочным шагом она двинулась дальше. Фонтаны в парке начали устанавливать недавно, и Варвара обратила на них меньше внимания, чем на раскинувшиеся вокруг роскошные цветники.

«Может быть, он пригласит меня в ресторан…» Но она тут же опомнилась. Сначала он должен понять, что ей можно доверять. Его условия она исполнила в точности: избавилась от соглядатая и пришла в парк к центральному фонтану даже раньше назначенного времени.

Она села на скамейку, но ожидание тянулось бесконечно. Чтобы размять ноги, Варвара прогулялась до тумбы с объявлениями и от нечего делать прочитала их все, включая объявление о наборе курсов парного танца. Всего за 35 рублей можно было выучиться танцевать фокстрот, а еще за 35 – танго, бостон и румбу. Запись на занятия производится в канцеля…

Солнце зашло за тучу, с реки потянуло прохладным ветром. «Только дождя мне сегодня не хватало», – в сердцах подумала девушка. Она не взяла с собой зонтик и теперь жалела об этом.

Что, если из-за дождя встреча сорвется? Варвара посмотрела на небо и перевела взгляд на объявление, которое не успела дочитать.

«Справки по телефону В 3–22–98».

«А я могла бы станцевать с ним фокстрот, – неожиданно подумала она, – и даже без всяких курсов. Вот танго…»

– Скажите, девушка, вы не знаете – «Мертвая петля» интересный аттракцион?

Варвара остолбенела. Он вышел из-за тумбы – в белой, ослепительно-белой форме постового милиционера, которая, надо признать, была ему чертовски к лицу. Серо-голубые глаза впились в ее лицо.

– «Мертвая петля»… – пробормотала она, едва сознавая, что говорит, – это… ну… как полет в самолете… довольно короткий… – И, заметив, что ее собеседник бросает на окружающих изучающие взгляды, поспешно добавила: – Все в порядке, за мной никто не шел. Я одна.

– Прогуляемся? – предложил человек в форме милиционера.

– Как хотите. – Варвара заставила себя улыбнуться. – Только предупреждаю: вокруг должны быть люди. Ни в какое уединенное место я с вами не пойду.

– Боитесь, что я могу вас убить? – усмехнулся ее собеседник.

На вид ему было лет тридцать, лицо, пожалуй, красивое, но жесткое, а может быть, просто чрезмерно напряженное. Волосы темные, черты правильные, но руки крестьянские, с короткими широкими пальцами, а когда незнакомец улыбается, поднимается только правый угол рта.

– Ну после всего, что было, – как мне вас не бояться? – в тон собеседнику ответила Варвара.

Она взяла его под руку, и они пошли по аллее. Просто одна из гуляющих пар, товарищи, пришла после насыщенного трудового дня в парк имени пролетарского писателя, дабы насладиться заслуженным отдыхом. Да, товарищи! Каждый трудящийся в советской стране…

– Почему милиционер? – не удержалась девушка, кивком головы указывая на костюм спутника.

– Удобно – в трамвае бесплатно ездить, и вообще. Вас что-то не устраивает?

– Нет, – ответила Варвара после небольшой паузы. – Меня все устраивает. Пока.

– Должен признаться, Варя, – шепнул лжемилиционер, и его глаза блеснули, – вы меня удивляете.

– Чем?

– И вы еще спрашиваете? Ловкая вы девушка, Варя. Откуда вы узнали мой телефон?

Варвара усмехнулась.

– Вы с самого начала показались мне странным, – объявила она.

– Вот как?

– Конечно. Чтобы такой симпатичный молодой человек – и вдруг ни с того ни с сего увлекся Дашкой, которая умеет только готовить и жаловаться на жизнь? Я уж молчу, что она была уже не в том возрасте, когда в женщину станут влюбляться.

– Ах вот как! И вы стали меня подозревать?

– Конечно, Митя. Можно я буду так вас звать? Вас же Дмитрием зовут. И фамилия у вас – звучная, советская.

Лжемилиционер закоченел.

– Вы… Но как вы…

– Понимаете, это Дашке вы наплели с три короба, она уши и развесила. Я – другое дело. Мне стало интересно, и я… словом, я однажды проследила за вами, когда вы из особняка возвращались к себе. Митя, да не нервничайте вы так, на вас прямо лица нет. Может, вас лучше по старой памяти Федей называть? Или Феденькой, как Дашка. – Варвара прищурилась. – Нет, кажется, это плохая идея. Будете Митей, а то эти вымышленные имена меня сбивают с толку.

– Хорошо, что вы не работаете в угрозыске, – пробормотал фальшивый милиционер, дернув щекой. Они обошли фонтан, и солнце брызнуло из-за туч, отражаясь во взлетающих струях воды. – Кстати, что вы им наплели?

– Можете не волноваться, ваше имя я им не назвала. Я объяснила, что вы – брюнет лет сорока, у вас военная выправка, шрам от аппендицита, усы… кстати, хорошо, что вы их сбрили. Они вас не красили. В общем, мне пришлось помучиться с вашим описанием, потому что я думала, что дворник мог вас видеть. Нехорошо, если бы он сказал, что вы брюнет, а я – что вы блондин.

– Он меня не видел. Я старался не попадаться ему на глаза.

– О, Яхонтов – тот еще тип, – протянула Варвара. – Никогда нельзя точно знать, что он видел, а чего не видел. Почему вы его не убили?

– В смысле?

– Ну вы же прикончили всех, кто оказался в доме. И братьев, и их мерзких жен, и пищащих детишек. Почему дворника не убили? Вот чего я не могу понять.

– Иногда полезно оставить в живых свидетеля, который ничего не знает, – усмехнулся человек по имени Митя. – Чтобы угрозыск ломал себе голову, был он сообщником или нет.

– А меня вы бы тоже убили? – поинтересовалась Варя с очаровательной улыбкой.

– Это не мне решать, – отрезал лжемилиционер. – Слушайте, чего вы хотите?

– Чего я хочу, – протянула девушка задумчиво. – Вы танцуете фокстрот?

– Что? – Ее собеседник растерялся.

– Фокстрот танцуете?

– Ну… да. Немного.

– 35 рублей за курс, – вздохнула Варя, склонив голову к плечу. – Все в жизни упирается в деньги. Сколько там было, в том тайнике?

– Много.

– На мою долю хватит?

– А во сколько вы определяете вашу долю?

– Ну, допустим, десять тысяч рублей.

– Де…

Он не договорил, словно задохнувшись. Дальше они некоторое время шли молча.

– Послушайте, Варя, – проговорил Митя наконец, поворачиваясь к своей спутнице, – это несерьезно.

– Почему?

– Потому что… там, черт возьми, не купюры. Это все надо… словом, требуется время, чтобы превратить украшения в чистые деньги. Вы даже не представляете, на какой риск приходится идти…

– Митя, простите, но мне все это неинтересно, – призналась Варя, безмятежно улыбаясь. – Смотрите: я не стала рассказывать угрозыску то, что узнала. Мне было очень легко привести их на Большую Пироговскую, после чего ваша песенка – и ваших подельников, кстати – была бы спета. – Митя побледнел. – Я готова все забыть – за десять тысяч. Сами знаете, память девичья короткая, но если я не получу эти деньги, я буду помнить, а если я буду помнить – как знать, как все обернется? Неудобно может выйти. Я не собираюсь вам угрожать – пока вы не угрожаете мне, – но вы должны понимать, что, раз я здесь, я приняла кое-какие меры. Вы ничего не сможете сделать мне, зато я много чего могу сделать вам. Давайте не будем вредить друг другу и… попробуем договориться. Если десять тысяч совсем для вас неподъемная сумма, докажите мне это, и я, может быть, соглашусь ее уменьшить.

Она остановилась и сняла свою руку с локтя спутника, с ясной улыбкой глядя ему в лицо. Митя потрясенно молчал.

– Знаете, – вырвалось у него, – до сих пор все шло хорошо, но… я всегда чувствовал, что когда-нибудь нас выведут на чистую воду. Сколько веревочке ни виться… и все такое. Но, Варя, простите – даже в самом страшном сне я не мог предположить, что это будете вы.

– Почему? – холодно спросила девушка.

– Потому что… – Он посмотрел ей в лицо и понял, что ступает на опасную почву. – Понимаете… вы казались такой… такой безобидной… Обыкновенная девушка, сутулая… голосочек тоненький… Кстати, сейчас вы уже не сутулитесь… И платье вам это очень к лицу.

– Платье дрянь, – усмехнулась Варвара. – Я его шила, чтобы себя занять… И чтобы подергать тех, кто за мной следил. Не люблю, когда кто-то считает себя хитрее и лучше, чем я. Таких людей как раз и приятно оставить в дураках.

Митя снял фуражку, растерянно провел рукой по волосам и вернул головной убор на место. «Могла бы и не краситься, – мелькнуло в голове у Вари. – И не надевать новое платье. Он же просто смазливое ничтожество, слизняк на побегушках… А я им чуть не увлеклась, хотя уж, казалось бы, пример Дашки был перед глазами. Нет уж, обойдется…»

– Ну, что вы решили? – спросила она вслух.

– Я ничего не решаю, – поспешно ответил Митя. – Решает… словом, другой человек.

– Тот, который зарезал Дашку? – небрежно поинтересовалась девушка.

– Нет, он не… – Митя осекся. – Не важно. Короче, вы хотите за молчание десять тысяч, но готовы обсудить условия?

– Угу. И еще – две тысячи должны быть у меня завтра же.

– Послушайте, Варя…

– Варвара Андреевна, пожалуйста. Мне так больше нравится. Две тысячи в качестве задатка – по-моему, вполне разумная сумма. Остальные восемь я могу подождать, но две тысячи нужны мне сейчас. Только не разочаровывайте меня, не говорите, что такие люди, как вы, и две тысячи раздобыть не в состоянии, не то я расстроюсь. А я не люблю расстраиваться, Митя. Ну? Скажите мне что-нибудь хорошее, не смотрите на меня так.

– А что я могу сказать? – пробормотал лжемилиционер. – Я… я доложу главному, достану деньги и перезвоню вам.

– Когда? – требовательно спросила Варя.

– Завтра. Если повезет, то сегодня же вечером.

– Хорошо иметь с вами дело, Митя, – заметила девушка. – Ладно. Попытаетесь обмануть – пеняйте на себя. Я обмана терпеть не стану… Впрочем, я, кажется, уже это говорила.

– Может быть, съедим по мороженому? – предложил молодой человек, явно желая переменить тему разговора. – Как вы на это смотрите, Варя… Варвара Андреевна?

– Отрицательно, – вздохнула его собеседница. – Видите ли, Митя, я не ем с отравителями. Это плохая привычка. Будьте здоровы и не забудьте о моих деньгах. Я-то о них точно не забуду.

Она насмешливо поглядела на него и двинулась прочь. Стоя на месте, Митя смотрел, как она уходит, и чувствовал себя глупейшим образом. Прежде он считал себя необыкновенно ловким и везучим малым, и ощущение, что его сделала ничем не примечательная нянька, было для него внове. Он снял фуражку, вытер пот со лба. Двое маленьких детей с хохотом стали бегать вокруг него.

– Не догонишь, не догонишь! – азартно кричала девочка мальчику.

Митя опомнился. Ни к чему торчать здесь, привлекая внимание. Быстрым шагом он двинулся к выходу из сада, на остановке с ловкостью ввинтился в трамвай за секунду до того, как захлопнулись двери, а через некоторое время пересел на автобус, который ехал в обратном направлении. Покружив таким образом по московским улицам, человек в форме милиционера пересел на еще один трамвай и благополучно прибыл на Никитский бульвар. Там он вошел в дом старинной постройки и совершенно загадочным образом исчез.

Глава 22. Разговоры

Государственный ипподром. 30 августа – новая встреча участников скакового дерби (2400 метров). Гитара (победительница дерби), Газель, Патент (победитель приза имени НКЗ СССР), Гений, Затор, Индустрия, Трактор.

Рекламное объявление, 1932

– Юра, как, по-твоему, будут жить советские люди через сто лет?

Задав этот животрепещущий вопрос, Яша поправил очки и воззрился на Казачинского, который обмяк на сиденье, как пустой мешок. Вчера, узнав, что горе-сыщики упустили Варвару Резникову, Опалин рассвирепел, превратился в огнедышащего дракона и словесно их испепелил, а сегодня, когда окончательно стало ясно, что нянька домой не вернулась, испепелил вторично. Он орал так, что тряслись стекла в рамах, и при одном воспоминании об этом Юре хотелось уползти куда-нибудь в укромное место и стать маленьким-маленьким, чтобы больше не мозолить глаза своим коллегам. А тут, не угодно ли – Яша со своим комсомольским оптимизмом, который вдобавок в кои-то веки удостоился от Опалина похвалы за то, что не спал на посту и помог поймать полуночников, которые наведались в особняк на Пречистенке, рассчитывая поживиться.

– Сто лет, сто лет, – пробурчал Казачинский, – да какая разница! Я к тому времени уже лопухами прорасту…

– Я так думаю, что у каждого будет своя комната в коммуналке, – с воодушевлением заговорил Яша, не слушая собеседника.

– И машина! – хмыкнул Казачинский, даже не скрывая иронии. Иметь машину в те годы было примерно как сейчас иметь миллион в приятной валюте на счету в банке.

– И мы полетим на Луну, а может быть, даже достигнем Марса. Говорят, это вполне возможно, если только преодолеть пространство, которое нас разделяет. Красный флаг на Красной планете – это красиво!

Казачинский молчал, глядя на пишущую машинку, которая возвышалась перед ним на столе. Вместо мыслей в голове булькал какой-то компот, ни на что не похожий. Резниковой, наверное, уже нет в живых. Либо она с самого начала была заодно с бандитами, либо затеяла какую-то свою игру, но не рассчитала сил. Глупо. Как глупо все…

– Капиталисты будут против, – вяло возразил он Яше. – Они не пустят нас на Марс.

– Капитализм обречен, – объявил его собеседник с апломбом. – Он апеллирует к индивидуализму, к личному обогащению за счет всех остальных. Больше он ничего предложить не может. А человек, знаешь ли, это не только кошелек, но и более тонкая материя, которую раньше именовали душой. Для души у капитализма нет ни-че-го. И именно поэтому коммунизм в конечном счете победит… Юра!

– А? – Казачинский подпрыгнул на стуле.

– Юра, ну нельзя же так! Я понимаю, Опалин на тебя накричал, и тебе обидно. А мне, думаешь, не обидно, когда Леопольд мне говорил, что я ни на что не гожусь? Я так расстраивался, что даже… даже плакал потом у себя! Но он указывал на недостатки, которые надо изживать, и над этим надо работать, а обижаться – ну да, можно, только это путь в никуда. Чтобы хоть чего-то добиться, надо приложить усилия, надо… – Он заметил, что Юра, слушая его, мрачнеет все больше и больше, и решил сменить тему. – Вообще, по-хорошему, я считаю, что тебе не стоит себя терзать. Виноват не ты, а Володя, который упустил няньку. Представь, что она сбежала сегодня, когда слежку уже сняли и вернули нас на Петровку…

– Но она сбежала вчера, – угрюмо ответил Юра. – Не сегодня, а вчера! И Опалин прав, мы должны были сообразить, что она не просто так шила новое платье, а готовилась к какой-то важной встрече. Вообще, Яша, хватит меня утешать. Надоело!

– Пойдем лучше в столовую, – предложил собеседник, видя, что достучаться до пребывающего в жесточайшей хандре товарища не удается. – Говорят, там сегодня такие шанежки…

– Не хочу я никаких шанежек, – гордо ответил Казачинский. Но поскольку человек, как всем известно, существо последовательное и лишенное противоречий, через четверть часа он обнаружил, что сидит в столовой, ест шанежки за милую душу, запивает их компотом и мало-помалу приходит в себя.

Тем временем в кабинете Опалина клубился дым, как над полем Ватерлоо, – и хотя в данном случае он образовался оттого, что Петрович не выносил сквозняков и терпеть не мог открывать окна, остается только удивляться, как сидящие по соседству оперативники не вызвали пожарных. На двоих наши герои выкурили пачку папирос, попутно обсуждая перспективы пречистенского дела, и в конце концов даже Ивану стало невмоготу. Тут зазвонил телефон, Опалин ответил и передал трубку напарнику.

– Понял… Буду. Да, через час.

Логинов аккуратно приткнул трубку на рычажки.

– Пойду поговорю с Бароном, – сказал он, кашлянув.

– Где?

– На ипподроме через час.

– Харулин тебя подбросит.

– Не надо. Сам доберусь.

– Я сказал, подбросит, – говоря, Иван повысил голос. Почему-то последнее время все взяли моду ему перечить, и это обстоятельство, помноженное на неудачи в расследовании, выводило его из себя.

– Не помешаю? – В кабинет, коротко постучав в дверь, протиснулся Румянцев. – Ваня, это, того… Я тут думал, сказать тебе или нет, но ты должен знать. У меня еще один твой труп.

– Перель? – мрачно спросил Опалин, не обратив внимания на несуразицу в последней фразе собеседника.

– Угу.

– С ним-то что?

– Выпал из окна. Жену его помнишь? Раньше нам хамила и грозила неприятностями, теперь рыдает и требует найти убийцу.

– Плевать на нее. Утешится.

– Не-не, она за муженька своего готова была в огонь и воду, – живо возразил Румянцев.

– Такие быстрее всего утешаются. Словно горе свое ударными темпами исчерпали – и вперед, к новой жизни с новым мужиком. – Опалин поглядел на гору окурков в пепельнице и вздохнул. – Ты мне о ней сказать хотел?

– Нет. Ты забираешь себе Переля и Карташевского? Или я продолжаю копать дальше?

– Копай, конечно. Но учти – там, скорее всего, мало вероятности, что найдешь кого-то.

– Да это я уже понял. – Румянцев взялся за ручку двери. – Слушайте, накурено у вас – дышать невозможно. Вы бы окно открыли, что ли…

Он удалился, а еще через несколько минут ушел Петрович. Опалин распахнул окно. Дым уплыл, контуры предметов обнажились, старые массивные шкафы, таящие в себе секреты дореволюционных расследований, стояли, как маленькие крепости. Он подумал, что зря сорвал злость на Казачинском и Смолове. «Не надо было вообще отпускать няньку. Это моя ошибка. Но она казалась вполне искренней для человека, который что-то скрывает. Даже не пыталась соврать, что хозяева ей нравились… И в прошлом ее не нашлось ничего криминального. Ну, не сказала, что в долг взяла у домработницы… может, решила забыть об этом, чтобы наследнице ничего не отдавать…»

Зазвонил телефон. На том конце провода оказался старый следователь Ненароков, который занимался убийством на Пречистенке. Он хотел знать, что нового удалось обнаружить, и хотя Опалин ни мгновения не сомневался, что собеседнику уже все известно, он рассказал о том, как Варвара Резникова вчера сбежала из-под надзора и скрылась в неизвестном направлении.

– Ну, что поделаешь, Ванечка, – сбежала так сбежала, – благодушно промолвил следователь. В молодости он частенько бывал резок и нетерпим, совсем как его собеседник, но ближе к 60 годам накопил здравую дозу фатализма и стал куда более спокойно смотреть на вещи. – Во всяком случае, вы сделали все, чтобы этого избежать. Не ваша вина, что – гхм! – подчиненные оказались настолько нерасторопны… А я тут пообщался с коллегами и, кажется, еще одно дельце для вас нашел. Тоже неизвестные лица заявились в дом, всех убили, захватили ценности и скрылись, не оставив следов. Бывшая графская усадьба недалеко от Минска, ныне санаторий. Хозяин, когда сбежал, ценности припрятал в часовне и даже соорудил там фальшивую могилу своей жены. Грабители дождались, когда в санатории почти никого не будет, убили сторожей и членов их семей, вскрыли могилу и завладели добром. Местный угрозыск предполагал, что к делу может быть причастен бывший управляющий поместьем, позже – рядовой советский служащий, но его тоже нашли убитым. На этом расследование благополучно заглохло…

– Когда это было? – быстро спросил Опалин.

– В прошлом году.

– То есть нэпмана Гольца с семьей убивают в Одессе в 1933-м, в 1934-м – то дело в Минске, о котором вы рассказали, а в этом – Пречистенка?

– Именно так. Какие интересные люди, не правда ли? Я о наших бандитах. Методичные, дисциплинированные и хладнокровные. Раз в год проворачивают крупное дело и бесследно исчезают – до следующего раза.

– Послушайте, – заговорил Опалин, поразмыслив, – то, что они перемещаются, – это ладно, но как они узнают обо всех этих спрятанных кладах? Гольц же не кричал на всех углах, что именно он прячет у себя на даче. И граф с фальшивой могилой жены… нет, тут что-то не то. Как-то бандиты выясняют, где совершенно точно можно поживиться. На Пречистенку они перед ограблением отправили засланного казачка – этого Федора Пермякова. К управляющему, о котором вы говорили, – очевидно, тоже кого-то подослали. У Гольца была незамужняя сестра, которая приводила в дом какого-то знакомого, чуть ли не жениха, но его так и не нашли.

– Видите, какие интересные люди, – вздохнул Ненароков. – Хитрецы, психологи, следов не оставляют… И награбленное барахлишко где-то сбывают так, что оно не попадается нам на глаза. Я вас не поздравляю, Ванечка. Это очень неприятные противники. Вы знаете, я высокого мнения о ваших способностях, но тут у меня ощущение, что нам противостоят вовсе не уголовники, или, по крайней мере, не только они. Кто-то за всем этим стоит очень… очень непростой.

– И непростые тоже прокалываются, – буркнул Опалин, чтобы хоть что-то сказать.

– Все когда-нибудь прокалываются, Ванечка, – добродушно ответил следователь. – Не в одном, так в другом. – Но в том настроении, в котором находился Опалин, он воспринял эти слова не как ободрение, а как упрек. Ведь сам он тоже допустил ошибку.

Пока Иван беседовал с Ненароковым, Петрович трясся в служебной машине, ехавшей по направлению к московскому ипподрому. Скачек в этот день не было, трибуны пустовали, и только несколько жокеев на дорожках тренировались со своими лошадьми. Издалека Петрович сразу же узнал элегантную фигуру Барона в светло-сером костюме. Человек, с которым Логинов пришел побеседовать, сидел на одном из лучших мест. Положив руки на рукоять своей трости, он внимательно следил за лошадьми на дорожке. Шляпа с лентой, из кармашка выглядывает треугольничек накрахмаленного платочка, бутоньерка – франт, да и только. Петрович редко сталкивался с Бароном, но всякий раз сыщика не покидало ощущение, что вокруг того словно нарисован заколдованный круг, который надежно ограждает его от окружающей действительности, и перейти заговоренную черту, чтобы приблизиться к человеку с бутоньеркой, дано не каждому. Логинов и сам сейчас колебался перед тем, как подойти, и ему не нравилось, что в глубине души он некоторым образом трусит.

– Лошади – благородные животные, – неожиданно заговорил Барон, хотя Петрович находился в десятке шагов позади него и сидящий даже не поворачивал головы, то есть вроде бы не должен был его видеть. – Слышали?

– Слышал. – Петрович подошел ближе и сел, оставив между собой и собеседником одно пустое сиденье. Светлые глубоко посаженные глаза Барона повернулись в его сторону, взгляд изучающе скользнул по лицу. На вид собеседнику Логинова было лет сорок пять. Лицо широкое, и морщины ничуть его не портят, над верхней губой – тонкая полоска безупречно подстриженных усов. Хотя он был в шляпе, Петрович знал, что волосы у Барона русые с проседью, очень коротко стриженные, и под волосами слева – рубец от полученного когда-то на войне удара шашкой, который едва не стоил ему жизни.

– Вот, – продолжал Барон, усмехаясь, – лошадь – благородное животное, а про человека никто так не скажет. А все почему? Сволочь потому что человек, совершенно бесполезная скотина. Только на удобрение и годится, а больше ни на что.

У Петровича возникло скверное ощущение, что его пробуют на зуб. Поддакнешь собеседнику – выйдешь безвольной тряпкой и слабаком, собственного мнения не имеющим; полезешь в спор – выставишь себя на посмешище, и вовсе не потому, что Барон так уж прав, а потому, что в словесных передергиваниях ему нет равных. Истина не рождается в спорах; в спорах рождается репутация спорщиков.

– Значит, по-вашему, гражданин Перель годился только на удобрение? – ляпнул Петрович.

В лице Барона не дрогнул ни один мускул.

– Кто таков? Жокей? Бывший коннозаводчик? Впервые слышу. Мудрите вы там в угрозыске, чепухой какой-то занимаетесь. Вы пришли, чтобы зря тратить мое время, уважаемый?

Последняя фраза прозвучала почти как угроза, да, собственно, ею и была.

– Зря? Ну это как посмотреть. – Петрович заставил себя улыбнуться, чтобы Барон не думал, что собеседник его боится. – Хотел я вам одну историю рассказать. Об отцах и детях, некоторым образом. Жила-была одна женщина, простая, работящая, лет, как говорится, средних, и была у нее дочь, именем Софья. Отец ее погиб на империалистической войне, как раз когда русские войска взяли Львов. Только вот интересно выходит – взяли-то город в 14-м году, а дочь родилась в 16-м. Ну, никак не может быть, чтобы она оказалась дочерью того, на кого ее записали.

Барон вздохнул и стал смотреть на лошадей и жокеев на беговой дорожке. В лицо собеседнику он больше не глядел.

– Ну, время было сложное, записали дочь на погибшего солдата, потом революции – одна, вторая, и разные всякие события произошли. В том числе девочка Соня выросла и учиться пошла. А отец ее настоящий примерно тогда же вспомнил о ее существовании. Сами, наверное, знаете, как в жизни бывает – то не нужны дети да не нужны, а время проходит и оказывается, что очень даже нужны. Но лично сам папаша проявляться не хотел и поручил собрать сведения о дочери ее соседу. Как Соня живет, с кем живет и все такое. Соседа, кажется, Николаем звали, а может, и нет. – Петрович сделал вид, что колеблется. – Нет, точно Николаем. И фамилия у него начиналась на «М».

– Короче, – сухо попросил Барон.

– А немного осталось, потерпите уж. Девушку Соню убили – задушили в парке Горького, а труп изувечили, чтобы затруднить опознание. Но настоящий ее отец и меньшее не прощал, а тут – что уж говорить. И пустил он на удобрение и молодого человека Сони, который ей свидание в парке назначил, и всех, кто мог ее убить. Не сам, не своими руками, но – отомстил. Вопрос, собственно, такой: остановится ли на этом безутешный отец или он найдет еще кого-нибудь, кого можно наказать за то, что произошло?

Хотя Петрович был вовсе не робкого десятка, он все же осекся, увидев устремленные на него в упор злые серые глаза.

– Вольноопределяющийся Логинов, – проговорил Барон, чеканя каждое слово, – вам не кажется, что вы слишком много на себя берете?

– Соня Левашова умерла, ее больше нет. И ей все равно, сколько жертв, виноватых или безвинных, принесут в память о ней. Вам ясно? Это совершенно… бессмысленно. Надо было заботиться о ней, пока она была жива. Устроить ее матери жилье получше, может, работу хорошую найти. Баловать, черт возьми, подарками. Вниманием ее окружить, чтобы она знала, что у нее есть отец, на которого она может положиться. А сейчас-то что? Хоть пол-Москвы убейте, ее это не воскресит. Кончено все, кончено навсегда, и заботу вашу она не оценит.

– Пошел вон, – коротко сказал Барон. – Разговор окончен.

Петрович посмотрел на его лицо, на то, как задирается над ровными мелкими зубами верхняя губа с полоской усов, и понял, что разговор действительно окончен. «Что ж… По крайней мере, я его предупредил, чтобы он прекратил свои фокусы и не путался у нас под ногами. И я с самого начала понимал, что ничего он не скажет. Не такой он человек…»

Он поднялся, поправил фуражку и двинулся прочь, но остановился, услышав слова, брошенные ему вдогонку.

– Дурак ты, вольноопределяющийся. Какой из меня отец? Да и мамаша ее никогда мне нужна не была.

«Сам ты дурак, – неожиданно обозлился Петрович. – Дороже хорошей семьи ничего на свете нет, и никакие бега, никакие костюмы ее не заменят». Но он был слишком умен, чтобы произносить эти слова вслух, потому что все очевидные истины, высказанные громко, начинают казаться простоватыми и даже какими-то мещанскими.

Не прощаясь, он удалился и, завидев машину Харулина, стоявшую в теньке, забрался на сиденье. Шофер поглядел на его мрачное лицо, не стал задавать вопросов и включил зажигание.

Глава 23. Окно

А если произойдет катастрофа, мы тогда и доведем до сведения милиции на предмет составления протокола.

В. Маяковский, «Баня»

Опалин знал за собой одну особенность: когда что-то не ладилось, и не ладилось серьезно, он впадал не в депрессию – и не в ярость, – а погружался в состояние, похожее на тягостное оцепенение. Два крупных дела – убийство в парке Горького и Пречистенка – забуксовали, и все нити, которые оказались у него на руках, оборвались. Марью Груздеву нигде не могли обнаружить, поиски старухи, у которой она когда-то жила, лишь выявили то обстоятельство, что та давно переселилась на кладбище, а месть Барона лишила Опалина свидетелей, у которых можно было что-то разузнать. Что касается убийства на Пречистенке, то надо смотреть правде в глаза – его обвела вокруг пальца самонадеянная девчонка. Что-то она совершенно точно знала – и исчезла. И почему-то Опалин ни мгновения не сомневался, что больше не увидит ее в живых.

Положение осложнялось еще и тем, что сегодня его вызвал к себе Твердовский и сообщил, что, может быть, Опалину придется поехать в составе вневедомственной комиссии к черту на кулички, чтобы расследовать одно крайне хлопотное и неприятное дело. Иван хорошо изучил начальственные «может быть» и понимал, что в данном случае 19 шансов из 20, что ему придется в ближайшее время покинуть Москву на неизвестный срок. А раз так, и дела его передадут другому, и новичков, и вообще…

Прямоугольник окна зачернила мгла. Опалин давно отпустил всех и остался наедине с бумагами, из которых пытался выжать хоть какую-то зацепку, чтобы разрешить дела в ближайшее время, но тщетно. Он сидел, таращась в исписанный лист, и чувствовал себя как человек, которого мало-помалу засасывает болото. Ему не хотелось курить, не хотелось двигаться, не хотелось думать. Это означало тупик.

Время застыло, и он застыл на стуле. Он понимал, что ничего не может делать, что ему остается только тыкаться во все стороны, как слепому котенку, и уповать, что Петрович отыщет осведомителя, который что-то подскажет, или кто-нибудь из бандитов совершит роковую ошибку, или…

В коридоре возле двери зарокотал голос Казачинского, который к кому-то обращался. Опалин поглядел на часы. Какого черта ему надо?

Дверь хлопнула, и Юра вошел, блестя глазами и улыбаясь во весь рот. Он был в форме, но без фуражки и тащил за собой на буксире девушку в коричневой юбке, перешитой из школьной формы.

– Вот, Лиза, это Опалин, Иван Григорьевич, – объявил Казачинский. – А это Лиза, сестра моя…

– Мы уже знакомы, – буркнул Опалин, собираясь спросить, зачем новичок приволок свою сестру в неурочный час и не думает ли он, что ему тут музей, куда можно водить кого пожелаешь. Но Юра не дал ему даже начать следующую фразу.

– Она видела няньку, ну, Резникову! Ехала с ней в трамвае, когда та сбежала от Смолова. Потом нянька вышла и долго кого-то ждала! И он пришел! Представляете, Резникова встречалась с милиционером…

И тут Иван понял, что мироздание на его стороне. Только что он малодушно застыл в оцепенении, чтобы не сорваться в штопор отчаяния, и вот – пожалуйста – он уже знает, что делала беглянка.

– Я ничего не поняла… – пробормотала Лиза, глядя на Опалина во все глаза. – Я была уверена, что вы… ну… следите за ней… А тут она вдруг в трамвае, и лицо у нее… как у кошки, которая съела мышь… И какой-то коротышка пытался бежать за трамваем, но упал…

– Вы, пожалуйста, присаживайтесь, – попросил Опалин. – И давайте по порядку: вы видели Резникову? Где именно она вышла? Вы можете описать человека, с которым она встречалась?

Лиза села, но она слишком сильно волновалась, чтобы с ходу отделить то, что будет важно для ее собеседника, от незначительных деталей. Поэтому она засыпала Опалина горой ненужных подробностей, среди которых фигурировали пуговицы, которые надо было купить, какая-то болтливая одноклассница, которая встретилась на улице и отняла кучу времени, переполненный трамвай и вдруг – Варвара.

– Она чуть не упала на меня, когда трамвай поворачивал. Я обернулась и узнала ее. Юра же мне показывал, за кем они следят… Я не знала, что мне делать. Понимаете, мне стало немножко не по себе… и в то же время было любопытно, что она собирается… ну… предпринять… Она вышла у парка Горького…

– Опять парк Горького! – вырвалось у Казачинского. – Сговорились они все, что ли… Ты лучше про милиционера расскажи…

Словом, Лиза последовала за Резниковой в парк, и Варвара вела себя очень подозрительно – петляла, ходила туда-сюда, рассматривала афиши, читала объявления, и тут появился милиционер.

– Я подумала, он от вас, раз он в форме… Но они так странно говорили…

– Ну, ну, – подгонял ее брат, – о чем они говорили, о чем? Вспоминай, это может быть важно!

– Не ори на меня! – рассердилась Лиза. Она и так нервничала, а брат выводил ее из себя.

– Да я не ору! – удивленно ответил Казачинский. – Я разве ору?

– Я не все слышала, – сказала Лиза, обращаясь к Опалину, – я… понимаете, я не хотела, чтобы они меня заметили… Какое-то время мне удавалось прятаться за киосками и тумбами, но когда эта девушка и ее спутник углубились в парк, пришлось действовать иначе. В общем, я опередила их, достала книжку и стала делать вид, что ищу свободную скамейку… Но я немного не рассчитала, и через какое-то время они свернули в другую сторону. Пришлось их догонять, ну и… иногда отпускать и, к примеру, останавливаться возле мороженщицы… чтобы они не заметили, что я за ними слежу…

– Вы поступили совершенно правильно, – объявил Иван. – А теперь постарайтесь сосредоточиться. Я буду задавать вопросы, а вы, уж пожалуйста, вспоминайте все, что слышали, даже самые незначительные детали. Любая информация может быть для нас чрезвычайно важна…

И Опалин принялся по кусочкам вытаскивать из Лизы подробности беседы Варвары с неизвестным в милицейской одежде. Юра, который не мог усидеть на месте, бегал из угла в угол, кидался к окну, ерошил волосы, и иногда ему казалось, что перед ним опытный хирург, который проводит тонкую и важную операцию.

– Как она его называла… – бормотала Лиза, морща лоб, – постойте-ка… Она сказала: «Федя»… А потом почему-то «Митя», несколько раз… Или Митя был до Феди? Но имя Митя она употребляла чаще…

– А фамилия-то, фамилия у него какая?

– Вот она сказала что-то о фамилии… что-то непонятное…

И через минут двадцать, вспомнив:

– Она сказала: у вас такая звонкая фамилия… нет, звучная! – Лиза подскочила на месте и поглядела на Опалина. – Вот что она сказала! Звучная фамилия…

Она долго путалась, припоминая разговор Варвары и Мити о фокстроте, и внезапно ее озарило, что нянька же назвала улицу, где тот живет.

– Пироговская…

– Малая или Большая?

– Большая.

– Вы уверены?

– Если бы я не была уверена, я бы не говорила…

Значит, Митя со звучной фамилией живет где-то на Большой Пироговской, носит милицейскую форму, на вид – смазливый малый лет двадцати пяти, брюнет… И нет у него никакой военной выправки, да и шрама от аппендицита, наверное, нет тоже.

– Ладно если он милиционер, – горячился Казачинский, – тогда его можно найти. А если нет? Большая Пироговская – здоровенная улица…

Опалин поглядел на него и вздохнул.

– Будем проверять всех Дмитриев, которые там живут, – объявил он. – Вот прямо завтра и начнем. Будете обходить дома, допрашивать управдомов и смотреть списки жильцов.

– Послушайте, да ведь Лиза может его опознать! – вскричал Казачинский. – Возьмем ее с собой…

– Нет.

– Почему?

– Потому что я сказал. Во-первых, она несовершеннолетняя. Во-вторых, это может быть для нее опасно.

– Я никого не боюсь, – обиженно заметила Лиза, которой не понравилось, что в ее присутствии пытаются распоряжаться ее судьбой.

– И зря, – серьезно ответил Опалин. – Надо понимать, с кем вы имеете дело… – Он посмотрел на часы и поднялся с места. – Ладно, первый час ночи уже. Расходимся по домам, а завтра примемся за работу. – Он протянул Лизе руку. – И вот еще что… Огромное вам спасибо.

Девушка взяла его пальцы, и Опалина тряхнуло слабым электрическим разрядом. «Надо же, какая она забавная», – подумал он. Лиза же не заметила того, что между ними в буквальном смысле слова проскочила искра, но подумала, что у Опалина крепкая рука и что такому человеку можно доверять.

Когда наши герои втроем шли на остановку, рассчитывая сесть на один из последних трамваев, в другой части Москвы некий гражданин, достав из кармана отмычки, осторожно открыл дверь коммунальной квартиры. Затем он спрятал отмычки и сделал несколько шагов по полутемному коридору, держа в свободной руке коробку конфет, которую принес с собой.

– Тихо! – шепнули сумерки, и незваный гость ощутил, как ему в шею под ухом ткнулось холодное дуло револьвера.

– Я закричу, – также шепотом ответил владелец отмычек. – Маруся, ну так нельзя, ей-богу…

Женщина, державшая его на прицеле, грязно выругалась и, схватив собеседника за ворот пиджака, втолкнула его в темную комнату. Гость рухнул и врезался в какую-то пальму, а Марья Груздева, заперев дверь, зажгла свет.

– Надо же, и конфеты притащил, – сказала она с презрением, кивая на коробку конфет, которую незнакомец уронил при падении и которая теперь лежала на полу. – Отравленные?

– Обижаешь, – пробормотал гость, с изумлением глядя на орхидеи и тропические растения вокруг.

– А вот сейчас и проверим, – объявила Марья, наставив на него револьвер. – Ешь!

– Я тебе их принес… – начал гость, но, видя, что хозяйка не склонна шутить, открыл коробку, достал одну конфету и съел ее.

– Чай есть? Я без чая не люблю. – Но под дулом револьвера ему пришлось съесть еще три конфеты, причем их Груздева выбрала самолично.

– Чья комната? – спросил гость, изо всех сил пытаясь вести себя непринужденно.

– Чья надо. Выворачивай карманы.

Гость повиновался, после чего Марья не поленилась обыскать его сама.

– Вставай, – наконец сжалилась хозяйка. – Садись.

Он поднялся на ноги, отряхнул пиджак, наклонился за конфетами, положил коробку на стол и сел. Спокойствие возвращалось к нему – а может быть, вообще никогда его не покидало.

– Я бы все-таки выпил чаю, – проговорил он рассудительно, не сводя глаз с лица собеседницы. – Что на тебя нашло? Я бы понял, если бы ты подозревала кого-то другого, но – на случай, если ты забыла, – это я спас тебя от расстрела.

– Ты был вовсе мне не рад, – сдавленно проговорила Марья.

Тем не менее она убрала револьвер и села напротив гостя.

– Что значит – рад, не рад? Я не ожидал, что ты объявишься. Тебе же помогли перейти через границу, Сережа нашел людей, они все сделали. Зачем ты вернулась?

– Сукин ты сын, – сказала Марья, качая головой.

Она поставила чашки и начала разливать чай, но внезапно разозлилась и плеснула заваркой в лицо гостю. Он успел закрыться рукой, но вряд ли ему было приятно терпеть такое обращение.

– Думаешь, я не знаю, что ты украл мою идею? Я все знаю! Я встретила за границей твоего родственника… Помнишь, я говорила тебе, что устала от глупостей и хочу жить на широкую ногу? Трясти бывших нэпманов или тех, кто рассовал по карманам царские и княжеские ценности… Раз в год – большое дело! Товар сбывать за границей, всех свидетелей в расход… А ты меня обокрал!

– Маруся, не кричи, соседи услышат, – пробормотал гость.

– Да не кричу я, а нормально разговариваю. А ты считал, раз ты здесь, а я там, я ничего не узнаю? Как же! Держи карман шире… Какой у тебя голос стал по телефону, когда ты меня узнал! И вытащил меня… в парк этот дурацкий… «Увидимся, поговорим!» – злобно передразнила она. – Ты за кого меня держал, а?

– Слушай, у меня много работы было в тот день, я не смог прийти…

– Я тебе звонила, а ты не подходил к телефону. Испугался, да? Бабы испугался? И правильно! Знаешь же, на что я способна… Слушай, – Марья хищно оживилась, – а может, мне позвонить в угрозыск, а? И все про тебя рассказать… Ух, как они обрадуются!

– Маруся, давай не будем…

– Ты меня больше не любишь, – неожиданно проговорила Груздева, и по ее тону стало ясно, что она по-настоящему, глубоко задета. – Я тебе мешаю – и, наверное, не только тебе. Кто у вас в банде, а? Сережка, ты, Митька? Он же всегда мечтал о хорошей жизни… Ты зачем меня в парк прийти заставил? Может, ты убить меня хотел? А? А?

– Тебя убьешь, как же, – бледно усмехнулся гость. Он придвинул к себе чашку чая и стал пить его мелкими глотками. – Послушай, Маруся, ты меня обвиняешь в… черт знает в чем. И отравить я тебя хотел, и убить, брр! – Он передернул плечами и достал из коробки еще одну конфету. – Все гораздо проще, понимаешь? Все сейчас в отпусках, у меня больше работы, чем обычно, а просто так взять и отлучиться я не могу. Просто – не могу. С меня много требуют, ну и… Приходится соответствовать.

– Я тебе не верю, – мрачно сказала Марья.

– Ну конечно. Я тебя спас, всем из-за тебя рисковал, и я же – главный мерзавец. – Он вздохнул, допивая чай. – Ну хорошо, я позаимствовал твою идею. Довольна? Тебе же за границей никто не мешал заняться тем же самым. Зачем ты сюда-то вернулась?

– Участвовать хочу, – беззаботно ответила Груздева. – И долю.

– Сколько?

– Треть. На меньшее я не соглашусь.

– Нас и так четверо. Плюс мой родственник, который ездит за границу…

– Я все придумала. Без меня бы вообще ничего не было. Треть, я сказала.

Гость задумался. В коробке оставалось лишь три или четыре конфеты.

– Не хочешь? – спросил он, указывая на них.

– Нет. Я не идиотка, чтобы принимать от тебя еду. Что ты решил?

– Что я решил, что я решил… Ладно. Треть так треть. Но тебе придется много работать. За красивые глаза – прости, за идею – мы денег не даем. Мы, может, коммунисты, но не настолько.

– Сукин ты сын, – засмеялась Марья.

– Выпить бы сейчас чего-нибудь. – Гость улыбнулся. – За твое возвращение.

– У меня есть кое-что. Этот дурачок принес. Погоди…

Она отошла в другой угол комнаты за бутылкой, а гость, мгновенно согнав улыбку с лица, быстро приподнял ячейки от конфет. Под ними на внутреннюю сторону коробки двумя полосками бумаги была аккуратно приклеена тонкая длинная игла.

Марья вернулась, неся бутылку мандаринового ликера.

– Откроешь?

– Конечно, – ответил гость. И, поднявшись с места, ударил ее иглой в шею.

Груздева поняла, что ее убивают, и попыталась достать револьвер, но бутылка в руках помешала ей, а гость тем временем ударил Марью второй раз, рванув посильнее, чтобы рана была как можно больше. Из разодранной артерии хлынула кровь.

– Прощай, Маруся, – сказал убийца, проворно отступив, чтобы брызги не попали на его одежду.

Выронив бутылку, Груздева схватилась за горло, но кровь все хлестала и хлестала, вытекая вместе с жизнью. Стоя в дверях, убийца спокойно наблюдал, как его жертва умирает. Марья, хрипя, вцепилась в край комода, опрокинула несколько растений и добралась до открытого по случаю духоты окна. Прежде, чем гость успел сообразить, что именно она собирается сделать, она перевалилась через подоконник и выбросилась с четвертого этажа.

Глава 24. Все и ничего

Между тем надо было оканчивать дело: следовало неотложно перейти к допросу свидетелей.

Ф. Достоевский, «Братья Карамазовы»

Всю ночь Юре снились сны, в которых он за кем-то гонялся, но в итоге ловил то своего школьного учителя математики, который постоянно его срезал, то кота Лизы, который давным-давно от них сбежал. Когда же Казачинский явился на работу, выяснилось, что ночью из окна выпала женщина, которая была опознана как Марья Груздева, и поэтому Опалину срочно надо ехать на место.

– Петрович, берешь Рейса, Смолова, Казачинского и едешь прочесывать Большую Пироговскую. А я с Кауфманом, Спиридоновым и Горюновым выезжаю туда, где нашли Груздеву.

– Рейса и Смолова у нас забрали, – заметил Петрович. – А Горюнов сегодня в суде выступает свидетелем, вместо него Виноградов.

Опалин дернул щекой. Что делать, черт возьми? Большая Пироговская – огромная улица, вдвоем ее просто так не прочесать. С другой стороны, надо понять, каким образом Марья Груздева оказалась там, где оказалась…

– Ладно, тогда едешь с Казачинским, – сказал Иван. – Ищешь Дмитрия со звучной фамилией, возраст от 20 до 30, брюнет, без особых примет, рост средний. Возможно, работает в милиции, но это маловероятно, хотя – чем черт не шутит… Проверив один дом, звоните дежурному, оставляете для меня сообщение о результатах и переходите к следующему дому. Я приеду, как только освобожусь.

Однако быстро освободиться у Опалина не получилось, потому что на месте выяснилось, что комната, из окна которой выпала Марья Груздева, числится за гражданином по фамилии Лучин, племянник которого, по словам жильцов, регулярно наведывался, чтобы полить дядины растения.

– Дядя-то в отъезде сейчас, он всех предупредил, что вернется только в августе и что племянник будет приходить время от времени. Чем занимается? Он этот… как его… ботаник. Нет, он живет один, а племянник, может, и водил кого… Мы ничего не знаем, ничего не видели…

В комнате Спиридонов фотографировал обстановку, чашку на столе, пятна крови на полу. Яша, бледнея, старался на них не смотреть. Виноградов возился, ища отпечатки пальцев, и хмурился.

– Ваня, тут все чисто протерто… На чайнике есть отпечатки, но что-то мне подсказывает, что они принадлежат Груздевой.

– И вторую чашку он унес, – буркнул Опалин. – Видишь, как стоит стул? Тут наверняка был второй человек…

Яша наклонился, нырнул в гущу растений.

– Иван Григорьевич! Тут кусок конфеты… Шоколадной! Свежая, похоже…

– Молодец! – воскликнул Виноградов. – Давай ее сюда…

– Смотри не съешь, это улика, – сказал Опалин, усмехаясь. – Так… Придется арестовать Лучина. Пользуясь отсутствием дяди, поселил здесь Груздеву… а потом к ней пришел кто-то, кто ее убил.

– Вытолкнул из окна? – спросил Яша.

– Нет, доктор Бергман говорит, что в окно она выпала сама, и уже после того, как ее два раза ткнули в артерию острым предметом вроде длинной иглы. – Опалин подошел к окну и посмотрел вниз. – Интересно, она выбросилась, чтобы ее тело быстрее нашли? Должна же была она понимать, что умирает и шансов у нее нет. Если бы она осталась в комнате, ее бы нашли гораздо позже.

– А если бы убийца расчленил тело, вынес куски и затер следы крови? – спросил Яша с ученым видом. – Ведь тогда мы бы вообще ничего не узнали…

– Правильно мыслишь, – кивнул Опалин. – Но она выбросилась в окно и не дала ему такой возможности… Спиридонов, ты все тут заснял? Ладно, отдыхай пока. Аркадий, ты как?

– Слушай, ну я не могу летать, – обиделся эксперт. – Тебе же нужно как можно больше отпечатков? Жди!

– Мне нужен ордер на арест Лучина, вот что, – сказал Иван.

– А мне что делать, ехать на Большую Пироговскую? – спросил Яша.

– Да, наверное, – ответил Опалин. – Зря я сразу Лучина не арестовал. Он игрушечный паровоз разбил.

– И что? – изумился фотограф.

– Человек, у которого хватило терпения выстроить целую игрушечную железную дорогу с деревьями, фигурками, рельсами и вообще всем, мог сломать паровоз, только если в его жизни произошло что-то из ряда вон выходящее, – объяснил Иван. – Я должен был это понять, черт возьми, должен!

Когда Яша прибыл на Большую Пироговскую и присоединился к Петровичу и Казачинскому, которые изучали списки жильцов каждого дома, он рассказал, что Опалин «злой, как собака» и что он намерен как следует взяться за Лучина.

Но когда Опалин с ордером и двумя конвойными милиционерами поехал за Лучиным в машине, которую вел Харулин, на одном из перекрестков им пришлось остановиться и помочь постовому разогнать толпу, которая собралась вокруг грузовика, сбившего женщину. Уже в воздухе пахло кровью и чуть ли не судом Линча, когда вмешательство Ивана и его спутников худо-бедно образумило собравшихся.

– Да она сама бросилась под машину! – плакал водитель, белобрысый паренек в кепке. – Я даже затормозить не успел…

Опалин подошел посмотреть на тело, вернее, на то, что от него осталось, и когда он увидел ткань платья, измазанные кровью волосы и худую руку, его кольнуло предчувствие, что он может знать эту женщину.

– Знаете что, – сказал он милиционеру, – это может быть Нюта… тьфу, Анна Свиркина, девичья фамилия Карасик. Проживает или проживала…

Он продиктовал ее адрес, добавив:

– Гражданка Свиркина имела проблемы с алкоголем. После нее осталось трое детей…

Это происшествие заставило его вновь задуматься о том, о чем он нередко размышлял наедине с собой, – о дорогах, которые мы выбираем, о воздаянии за грехи и земной справедливости. Нюта подговорила брата убить Зою Ходоровскую, чтобы завладеть ее комнатой, и в итоге брат погиб, а сама она бросилась под машину. Было крайне соблазнительно подвести под ее жизнь и смерть теорию о том, что каждый получает то, что заслуживает. Однако на ум Опалину тотчас же пришло множество других граждан, которые попадались ему на жизненном пути, граждан, которые совершали омерзительные поступки – и уходили от правосудия, и не совершали самоубийств, а жили себе припеваючи и даже не вспоминали о тех, по чьим трупам они прошли или чьи судьбы исковеркали. И наоборот: сколько Опалин видел хороших, умных, талантливых людей, которые мучились, терпели одну неудачу за другой и умирали в полном одиночестве. А дети Нюты, которые ни в чем не виноваты, – разве не отразится на них теперь судьба матери?

Впрочем, Опалин, как человек практический, не стал задерживаться на этих размышлениях, а постарался сосредоточиться на том, что ему предстоит сделать.

Полтора часа спустя он был уже в своем кабинете на Петровке, а напротив сидел Лучин. Он был совершенно раздавлен вестью о смерти Марьи Груздевой, но это обстоятельство ничуть не облегчило Ивану допрос. Лучин плохо понимал, чем ему грозит укрывательство опасной преступницы, и его бросало из крайности в крайность. То он заявлял, что Марья вовсе не умерла и его хотят ввести в заблуждение, то плакал, вспоминая какие-то моменты их совместной жизни в прошлом, то кричал, что ее убили сотрудники угрозыска, и бросал в лицо Опалину нелепые обвинения.

– Вы же застрелили Карасика, что вам стоило расправиться с Марусей…

Иван смотрел на собеседника, припоминал лицо Груздевой, которое казалось ему грубоватым, ее хищные глаза и чувствовал что-то вроде удивления, что эта баба возбуждала такие сильные чувства, что из-за нее Лучин был готов все бросить. Не удержавшись, Опалин все же спросил:

– Вы понимаете, что из-за нее испортили себе жизнь?

– Э… – усмехнулся собеседник, – да какая это жизнь, простите…

Зазвонил телефон. На том конце провода оказался Яша, который сообщил, что на Большой Пироговской обнаружился Дмитрий Пушкин, который вроде бы подходит под описание человека, которого они ищут. Впрочем, есть еще такой момент, считать ли фамилию Пушкин звучной, но Петрович решил, что со счетов ее сбрасывать нельзя.

– Раздобудьте под любым предлогом фотографию Пушкина, – распорядился Опалин, – отдайте ее Юре, и пусть он предъявит свидетелю, он знает какому. О результатах доложите…

Он повесил трубку и повернулся к Лучину.

– Кто, кроме вас, знал о том, что Марья Груздева скрывается в комнате вашего дяди?

– Никто. Я никому не говорил. За кого вы меня принимаете…

– Тогда, выходит, она сама вызвала кого-то на встречу? Послушайте, Михаил Филиппович, в комнате явно находился еще один человек. Кто это мог быть?

Лучин долго молчал, но по лицу его Опалин угадывал, что силы допрашиваемого на исходе.

– Она говорила, что ее обманули, – наконец прошелестел допрашиваемый.

– Кто обманул?

– Не знаю. Не знаю! Она со мной не делилась…

– Она упоминала, кто помог ей избежать расстрела? Ну же, Михаил Филиппович. В жизни не поверю, что вы с ней об этом не говорили…

– Она не… – Кадык Лучина дернулся. – Ей не нравилось говорить об этом. Я только знаю, что вместо нее расстреляли другую… какую-то женщину из тюремной больницы.

– Да? И как же так вышло, что та женщина не сопротивлялась, не назвала свое настоящее имя?

– Я не очень понял, но, кажется, она была в беспамятстве… Она не понимала, что происходит.

Опалину захотелось закурить. Вот, значит, как Марья Груздева уходила от смерти – вольно или невольно подставляя вместо себя другого человека, и в случае с расстрелом, и в случае с парком Горького, где вместо нее убили студентку Левашову.

– А где Марья жила после того, как ее официально расстреляли?

– Я так понял, что за границей. Но ей там не нравилось.

– Почему?

– Она не говорила. По-моему, ей просто было… скучно.

Ну да, ну да, конечно. Тут ты – лихая налетчица Манька Балалайка, роковая женщина, а там… на что она могла там рассчитывать? В преступном мире чужаков не любят – даже если эти чужаки прежде хорошо зарекомендовали себя в другой стране.

– Ей казалось, что ее обманули, – продолжал Лучин. – Она придумала целый план, как выслеживать крупную добычу, раз в год проворачивать дело… без свидетелей… и бесследно исчезать…

Насторожившись, Опалин стал задавать уточняющие вопросы. Кого выслеживать? Почему без свидетелей? А куда девать награбленное? И по мере того как Лучин приводил все новые и новые детали, у Ивана крепло впечатление, что два дела, которые он расследует – убийство в парке Горького и убийство на Пречистенке – связаны между собой. Как, впрочем, раньше утверждал Яша, даже не имея достаточных доказательств…

Когда тот позвонил снова, Опалин похвалил его, объяснив, что его версия оказалась совершенно правильной, и спросил, какие новости.

– Свидетельница не опознала Дмитрия Пушкина, – сообщил Яша, – зато на Большой Пироговской мы нашли еще одного. Его зовут Дмитрий Калинин, фамилия, как видите, вполне звучная…

– Добываете у него дома фотографию, предъявляете свидетельнице, – сказал Опалин. – Действуйте!

Яша перезвонил через пять минут.

– Иван Григорьевич! Свидетельница опознала фото Калинина! Это он был в парке!

– Так быстро?

– Ну так Юра попросил сестру приехать… Она с нами тут, на Большой Пироговской.

– Я же просил не вмешивать ее напрямую! – вспылил Опалин. – Это опасные люди… Где Калинин сейчас?

– Неизвестно. Мать уверяет, что ушел.

– Соседей по коммуналке опросили?

– Соседей нет, у него отдельная квартира.

– Кто там живет, кроме него и матери? Отец? Братья, сестры? Домработница имеется?

– Нет, они живут вдвоем с матерью. Она не работает, он числится сотрудником журнала «Наши достижения»…

Опалину всегда казалось, что у судьбы странное чувство юмора, но бандит, который служит в «Наших достижениях», ошеломил даже его. Этот журнал под редакцией Горького выходил тиражом в 40 тысяч и предъявлял миру, если можно так выразиться, исключительно парадную сторону советского государства. Помимо всего прочего, сцепиться с «Нашими достижениями» из-за их сотрудника было ничуть не лучше, чем настроить против себя товарищей из «Правды».

– Я говорю «числится», – трещал меж тем Яша, – потому что, когда мы позвонили в журнал, чтобы навести о Калинине справки, выяснилось, что он уже давно там не работает… Так, изредка пишет какие-то заметочки, которые никто не ставит в номер…

– А удостоверение у него осталось? – каким-то странным голосом спросил Опалин.

Яша немного удивился, но ответил, что удостоверение есть и что мать недавно его видела.

– С удостоверением он мог передвигаться по всему СССР, без помех заселяться в лучшие гостиницы и задавать сколько угодно вопросов, – сказал Иван. – Это объясняет, почему банда действовала так широко… Нам нужен ордер на обыск и арест. Ждите меня на месте, если Калинин появится – задержите его.

Он повесил трубку, потом снял ее снова, чтобы вызвать конвойных.

– Имя Дмитрий Калинин вам что-нибудь говорит? – спросил Опалин напоследок у Лучина.

– Я слышал только о Калинине, который глава ЦИКа, – пробормотал тот, пожимая плечами. – Но его, как и меня, Михаилом зовут…

Конвойные увели Лучина, а Опалин отправился за ордерами.

О том, что произошло на Большой Пироговской, Иван позже вспоминать не любил, потому что мать Дмитрия Калинина устроила им форменный ад. Эта нестарая еще женщина, на вид ничем не примечательная, была, очевидно, ради своего сына готова на все, а появление сотрудников угрозыска и их расспросы она однозначно трактовала как угрозу своему ненаглядному Митеньке. Она лгала, сыпала оскорблениями, театрально падала в обморок, порывалась разбить камеру Спиридонова, угрожала звонить Горькому, писать наверх, кричала на весь дом, что ее убивают, и в следующую же минуту пыталась валяться в ногах у Казачинского, которого из-за новой формы и бравого вида ошибочно приняла за главного. Когда сотрудники угрозыска стали обыскивать комнату Дмитрия, она набросилась на них с кулаками, а нарвавшись на отпор, повалилась на диван и стала кричать, что умирает. Управдом и дворник, позванные в качестве понятых, стояли и в остолбенении созерцали разворачивающуюся перед ними драму. Ничего подобного они не ожидали, потому что Калинины слыли примерными жильцами, которые никогда…

– У Дмитрия были друзья? – спросил Опалин у управдома.

Морща лоб, тот стал припоминать. Девушки вокруг Дмитрия вертелись, это да, а вот насчет друзей…

– Дружба не дружба, а его родственника я иногда видел, когда он в гости заходил, – признался управдом.

На диване мать Калинина дрыгнула ногой и осыпала говорящего градом проклятий.

– Что за родственник? – спросил Опалин.

– Я, простите, фамилию не знаю, только имя: Сергей. Вроде как двоюродный он, что ли…

– Ищи записную книжку или адресную, где его знакомые значатся, – велел Опалин Петровичу, который осуществлял обыск.

Никакой записной книжки, впрочем, так и не нашлось, зато в столе был обнаружен обрывок бумаги, на котором было нацарапано: «Сергей 3-99-62. Перезвонить».

Опалин позвонил на Петровку и попросил установить адрес по номеру телефона. Как оказалось, данный номер относится к коммунальной квартире на Никитском бульваре.

– Юра, ты со мной на Никитский, – распорядился Опалин. – Петрович! Яша! Вы остаетесь здесь и продолжаете обыск.

Выйдя из квартиры, он столкнулся с Лизой, которая не участвовала в следственных мероприятиях и осталась на лестничной клетке. Девушка стояла, обхватив себя руками, и Опалин, поглядев ей в лицо, понял, что Лизе, с одной стороны, не по себе, а с другой – она впервые по-настоящему увидела сумеречную сторону человеческой натуры, с которой он сталкивался каждый день, и это зрелище в какой-то мере заворожило ее.

– Почему она так страшно кричала? – спросила Лиза, ни к кому конкретно не обращаясь. – Как будто ее бьют…

– Никто ее не бил, – обиделся Юра. – Это она на нас кидалась. Горьким угрожала, обещала, что он на нас найдет управу… Сатрапами нас обзывала! Иван Григорьевич, а что такое сатрап?

– Сволочь, наверное, – коротко ответил Опалин. – Лиза, давайте мы вас подвезем домой, а потом отправимся на Никитский.

Казачинского не покидало ощущение, что он сидит в локомотиве, который поначалу медленно пятился в тупик, а затем набрал ход, выехал из тупика и теперь мчится на всех парах. Еще вчера они не знали ни одного из членов банды, а сегодня от Дмитрия Калинина протянулась ниточка к Сергею Вожеватову, жившему на Никитском бульваре, а от него – к Ермолаю Беседину, лучшему другу Сергея, который спас ему жизнь на войне. Впрочем, пока муровцам приходилось довольствоваться беседами с третьими лицами – соседка Сергея вспомнила, что кто-то позвонил ему сегодня по телефону, он засуетился и через некоторое время покинул квартиру. Ермолая тоже не удалось обнаружить ни по его месту жительства, ни в кружке самодеятельности, где он играл положительных персонажей и время от времени исполнял со сцены революционные стихи. И он, и его друг числились инвалидами империалистической войны, хотя выглядели вполне здоровыми и по жизни нечасто жаловались на самочувствие. Кроме того, выяснилось, что Сергей несколько лет назад жил в Орле, но никогда не упоминал, чем именно там занимался, а Ермолай, как оказалось, был сыном дворника.

– Иван Григорьевич, – спросил Юра несмело, – а не может ли это быть причиной… ну… Того, что они не стали трогать Яхонтова… Он же тоже дворник…

– Все может быть, – коротко ответил Опалин.

Поздно вечером вернувшись домой, Казачинский сказал сестре:

– Сколько беготни, сколько усилий… но, кажется, все было не напрасно… Опалин думает, что Сергей Вожеватов работал в орловской тюрьме. Он влюбился в Груздеву и устроил так, чтобы вместо нее расстреляли другую женщину… Потом Груздева перебралась через границу, а он сколотил банду и стал грабить, воспользовавшись ее планом. Опалин сказал, мы еще долго будем выяснять детали, но в общих чертах все было примерно так. Возвращение Груздевой спутало все карты, они решили от нее избавиться, обратились к… ну, назовем его специалистом… Только он ошибся и убил не ту. И на Пречистенке они допустили ошибку, недооценили няньку, Варвару Резникову, которая их раскусила…

Лиза смотрела на него в изумлении, и Казачинский спохватился.

– Я, наверное, зря тебе это все рассказываю…

– Как же он мог ее убить, если любил? – печально спросила сестра.

– Ну, понимаешь, – смущенно пробормотал Юра, – у Опалина на этот счет своя теория… Что когда сталкиваются любовь к человеку и любовь к деньгам, человек очень редко одерживает верх… Не знаю, может быть, он и прав… Ты меня завтра пораньше разбуди, хорошо? Очень мне хочется увидеть, как он их всех поймает…

Но когда Казачинский на следующее утро явился на Петровку, дежурный, сидевший на входе, огорошил его вопросом:

– Это ты с Опалиным работаешь?

– Ну, – ответил Юра, не понимая, чего от него хотят.

– Ты это, поосторожнее с ним будь, – посоветовал дежурный. – Его ночью выдернули, как только труп вашего в «Эрмитаже» нашли. Ну и…

Казачинский похолодел.

– Нашего? Какого нашего? Петровича, что ли?

– Нет. Второго вашего новичка. Кауфмана, да? Убили его. Вот такие дела.

Глава 25. Четвертый

И наша жизнь стоит пред нами, Как призрак на краю земли.

Федор Тютчев

Казачинский топтался на лестнице, не решаясь подняться в кабинет Опалина. Мимо проходили другие муровцы, и ему казалось, что они смотрят на него с сочувствием, которого, вероятно, он не заслужил.

«Как же так? Я же только вчера видел его, разговаривал с ним… Почему? Почему?»

У него не укладывалось в голове, что Яша, который с таким энтузиазмом рассуждал о будущем, о полетах на Марс, излишне горячий, быть может, но хороший товарищ, стал просто трупом, куском плоти, над которым теперь колдует врач вроде доктора Бергмана, о котором упоминал Опалин.

– Ну, чего ты тут застрял?

К Юре подошел Петрович. Морщины на его лице обозначились резче, и седины в волосах словно прибавилось, но, завидев его, Казачинский почти обрадовался.

– Карп Петрович… – У него напрочь вылетело из головы, что Логинов не любит, когда его называют по имени. – Я не знаю, как… и вообще…

– Тебе Яша вчера говорил что-нибудь? – спросил Логинов вполголоса. Он привалился к подоконнику, достал папиросу и продул ее, прежде чем зажечь.

– Нет! Он же с вами остался, а мы поехали на Никитский…

– И потом ты его не видел?

Казачинский мотнул головой.

– Нет. Как его…

Он понял, что не сможет произнести слово «убили», и умолк.

– Заточкой ткнули, один раз. Насмерть.

– Это в «Эрмитаже»?

– Угу.

– И что, никто не…

– Он на скамейке сидел. Тот, кто его зарезал, сел с ним рядом, сделал свое дело и ушел. Только через несколько часов обнаружили, что Яша мертв. – Петрович выпустил густой клуб дыма и стал похож на старого отчаянного пирата, который не раз брал корабли на абордаж. – У Вани навязчивая идея, что с бандитами заодно кто-то из наших. Кто-то позвонил им и предупредил, как только мы вышли на их след. И еще Ваня говорит, что это объясняет, почему они стирали все отпечатки на месте преступления. Их кто-то специально обучал этому, и этот кто-то – либо милиционер, либо муровец, либо следователь.

– Но как… – вырвалось у Казачинского. – Как он мог?

– Как? Да за деньги. Не будь дураком, – усмехнулся Петрович. – Твердовский выделил нам в подмогу шестерых человек. Они прочесывают все места, где могут объявиться Калинин, Вожеватов и Беседин. А ты пока отдыхай.

– Но я… Я не могу!

– Юра, за дело взялись серьезные люди. Ты им ничем помочь не можешь. Сказано тебе – отдыхай, значит, отдыхай. Если неймется, поезжай в тир, возьми пару уроков у Леопольда, пригодится. К Опалину не лезь, понятно? Я его знаю давно, и то – уже огреб от него сегодня по полной. Не суйся к нему под горячую руку. Найдем мы этих подонков, – Петрович выразился куда более энергично, – разберемся с дружком, который их покрывает, и все наладится.

Чувствуя в душе смертельную тоску, Казачинский повиновался и поехал в тир. Леопольд Сигизмундович вскинул на него глаза, без малейшего усилия считал его душевное состояние и поманил Юру в кабинет.

– Выпьем, – просто предложил поляк, доставая бутылку со старкой. – Помянем, как говорится…

От старки у Казачинского перехватило дыхание и защипало в горле. Он взял кусок ржаного хлеба и стал жевать его, не чувствуя вкуса.

– Я себя ужасно чувствую, – пожаловался он. – Неужели нельзя было дать мне какое-нибудь поручение? Я бы его исполнил. Хотя бы в память о Яше! Вчера же я не был совсем уж бесполезным…

– Это Опалин, – усмехнулся Леопольд Сигизмундович. – С ним спорить… ну, можно… Только толку от этого не будет.

– Но я не могу просто сидеть и ждать! – вскинулся Юра.

– Что значит ждать? Сейчас посидим еще немножко и пойдем по мишеням стрелять.

Казачинский вытаращил глаза.

– Я же выпил!

– Ну и что? Тем более что выпил какой-то наперсток. Это не считается.

Юра насупился. От старки его мысли пришли в легкий беспорядок, но ему потребовалось бы выпить куда больше, чтобы забыть главное.

– А вы ведь не любили его, – не удержавшись, заметил он. – Вы считали, что он не подходит для этой работы.

– Нет, он бы научился, – ответил собеседник серьезно. – Просто ему на некоторые вещи нужно было больше времени, чем вам. Если бы он был совершенно непригоден, простите, Опалин его бы сразу же выставил за дверь.

После обеда Казачинский вернулся на Петровку и засел в своем кабинете, стараясь не глядеть на стол Яши. Механически, страница за страницей, он читал Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы, а также учебник криминалистики, изредка отвлекаясь на словарь жаргона. Несколько раз к нему подходили коллеги со скупыми словами соболезнования – скупыми, потому что тут было не принято разбрасываться речами. Заглянул Шаповалов, за ним Виноградов, заходил Спиридонов, Горюнов, Казачинский курил с ними, говорил с ними, и в его голове неотвязно крутился вопрос – кто, кто из окружающих мог переметнуться на другую сторону, кто лгал, вспоминая о том, какой Яша был славный, и кому на самом деле было ничуть его не жаль. Потом в кабинет сунулся Румянцев и сообщил, что Опалин уехал вместе со своими людьми, потому что на окраине Москвы обнаружены три тела с огнестрельными ранениями, и есть вероятность, что это Дмитрий Калинин, Сергей Вожеватов и Ермолай Беседин. Казачинский слушал Румянцева, нахохлившись, и чувствовал себя обездоленным и всеми забытым.

Опалин вернулся через несколько часов, мрачный как туча, раздал указания, послал несколько телеграмм-молний и засел у себя. Петрович отправился в столовую, и Казачинский, который тоже пошел перекусить, слышал, как тот громко рассказывает, что Ваня ищет четвертого члена шайки и что, если хорошенько покопаться в прошлом убитых, он рано или поздно найдется.

«Найдется, угу, – мрачно думал Юра, – пока он все время нас опережает… Троих подельников убил, Груздеву и Яшу… Как же Яша понял, что это он? Почему не предупредил… почему…»

Опалин сидел в своем кабинете, пока за окном не стемнело, и одну за другой курил папиросы, пока они не кончились. Вокруг него колыхались ленты сизого дыма, но он едва замечал их. Несколько раз звонил телефон, из морга сообщили, что нашли труп Варвары Резниковой – ее выловили из воды с перерезанным горлом. Иван молча выслушал это сообщение, задал для проформы пару вопросов и повесил трубку. Еще одна жертва, которой можно было бы избежать, если бы она не сочла себя умнее всех; но вовсе не ее судьба беспокоила Опалина в эти минуты. Наконец он промолвил сквозь зубы: «Ну ладно», поднялся, проверил оружие и сунул его в карман. Через несколько минут Иван уже был в машине, причем на шоферском месте – хотя раньше не упоминал о том, что умеет водить.

Он выехал за город и вскоре оказался у деревни Ромашково, где в то время располагались дачи – довольно скромные домики без всяких излишеств. Заглушив мотор, Опалин вылез из машины и стал красться в сумерках к небольшой даче, стоявшей на отшибе. Почти все окна ее были темны, и только за одним теплился желтоватый свет, указывая, что внутри кто-то есть.

– У-ху-ху-хо-хо!

Где-то в ветвях деревьев захохотал филин, и Иван весьма кстати вспомнил, что терпеть не может деревню и все, что с ней связано. Едва различимый в полутьме кот сверкнул янтарными глазами, сказал «мрряу» и сгинул, словно провалился в другое измерение.

Дверь дома была заперта изнутри, а за окном, которое единственное из всех оказалось открыто, был виден силуэт человека, который ходил по комнате, собирая вещи. Притаившись под окном, Опалин, наконец, дождался, когда человек поднимется наверх, и легким движением перемахнул через подоконник.

Чемодан с вещами, сверток с женскими шубами, а вот – не угодно ли – сундучок, доверху набитый украшениями и золотыми монетами. Опалин бросил на них только один быстрый взгляд и достал револьвер.

На лестнице послышались шаги, и Аркадий Виноградов спустился вниз, волоча еще один чемодан. Опалин выстрелил, и эксперт упал.

– А-а… – забормотал он, хватаясь за живот. – Больно…

Из раны вытекала черная кровь. Раненый тяжело дышал, бледнея на глазах.

– Десять минут, может быть, пятнадцать, – сказал Опалин. Он не выглядел ни довольным, ни торжествующим, и даже намека на злорадство не было в его голосе. – Скоро все кончится.

– И ты не позовешь на помощь? – Это было непостижимо: Виноградов понимал, что умирает, – и все же улыбался.

– Нет.

– Поговорим?

– Я не говорить с тобой пришел, а убить, – ответил Иван, и это было чистой правдой.

– Вот так просто, да? Без всякого суда? А как же допросы, чистосердечное признание, все такое? Я бы столько мог рассказать, Ваня.

– Неинтересно.

– Как так? Не хочешь знать, как мы находили жертвы, например?

– Да обыкновенно. Искали, кто мог хорошо нажиться при нэпе, а потом стал скромнее некуда. Небось Калинин ваш с журналистским удостоверением и выступал разведчиком, слушал, что люди болтают, и вопросы разные задавал, как бы между прочим. Богатых же никто не любит, сам знаешь. Так вы присматривали себе жертву, потом изучали ближний круг, что да как. Готовились как следует, чтобы осечек не было. Правильно? Я угадал? Конечно, угадал.

– В общих чертах – да, но узнавали мы разными путями. Про этих, с Пречистенки, я от одного товарища из Ленинграда услышал. Вообще нелегко нам приходилось, вот честно. На одну стоящую жертву дюжина мелочовки попадалась. – Виноградов засмеялся. – Бывает, изучаешь человечка, вроде перспективный и грохнуть его легко, а потом выясняешь, что он, подлец, уже давно на баб все спустил. Обидно, знаешь ли.

– Вот свезло-то человеку, а? С толком деньги потратил и вас с носом оставил. Орел, с какого боку ни глянь.

– Шутишь? Ну-ну. А хочешь узнать, как Яшка меня вычислил? – спросил Виноградов с усмешкой. – За что я его убил?

– Я и так знаю, – ответил Опалин. И, прыгнув вперед, вырвал у эксперта пистолет, который тот достал втихомолку, рассчитывая прихватить с собой на тот свет своего врага. – Все из-за конфеты, которую Яша нашел в комнате Груздевой. Ты хорошо вычистил за собой, но конфета закатилась за горшки, и ты ее не заметил. А на ней остался след твоих зубов, с характерным дефектом. Я расспросил ребят и понял, что Яша позже спускался в цокольный этаж. Наверное, хотел узнать, что нового, и среди улик увидел не ту конфету, которую он нашел. Ты ее подменил, Аркаша. Не знаю, что ты ему наплел и как уговорил его встретиться с тобой в саду «Эрмитаж», но… тебе не стоило трогать парня. И еще я думал, откуда тот, кто предупредил бандитов, знал о Большой Пироговской – так ведь Яша упомянул при тебе об этом. Оставалось только понять, где ты мог прятать ценности – вряд ли на квартире, а вот дача, на которую ты нас приглашал в прошлом году, – другое дело. Я немножко подтолкнул тебя – послал в Орел несколько телеграмм и через Петровича дал знать, что вот-вот доберусь до главаря. Через границу кто ценности возил?

– Я ничего тебе не скажу, – прошелестел Аркадий. – Ничего.

– Ну и не надо. Сами найдем.

– Отвези меня в больницу, – попросил Виноградов. – Бери все, я никому не скажу. Только отвези…

– После того, как ты зарезал Яшу, убил своих подельников и бабу? Ну, нет… А ты еще что тут забыл?

Последний вопрос был обращен к Казачинскому, который неожиданно возник за окном. В руке Юра держал увесистый камень.

– Я, это… – пробормотал Юра, – за Виноградовым пришел. Из-за Яши… Я на квартиру, там Аркадия не нашел, разговорился с дворником, он мне сказал насчет дачи… ну, я и приехал… на электричке… Только не знал, куда идти, заплутал немного…

– Ну, молодец, – сказал Опалин после паузы. – А как ты догадался, что это он?

– Пошел в отдел кадров и попросил дела. Искал, кто раньше был связан с Орлом.

– Петрович уже наводил справки в отделе кадров, – заметил Иван. – И ничего не обнаружил.

– Да, но у Виноградова из дела почему-то пропали полгода, которые он провел неизвестно где. И они совпадают с тем временем, когда Марья Груздева сидела в тюрьме в ожидании расстрела. Я и решил, что он, а не Сергей был тем, кто ее спас. В смысле Сергей помогал, а задумал все Виноградов… Наверное, он как-то был связан с тюремной больницей, потому что женщина, которую расстреляли вместо Груздевой, была тяжело больна. Врачу проще осуществить такую подмену… И на Пречистенке семью отравили цианистым калием. Это не тот яд, который можно легко достать, но если ты эксперт угрозыска – другое дело.

– А ты сообразительный, – усмехнулся Опалин. – Что ж, хвалю… Камень-то зачем прихватил?

– Ну так… У меня же оружия нет пока… – Казачинский смущенно поглядел на камень и бросил его. – Я и решил, на всякий случай…

– Ну, на всякий случай и камень сгодится, – хмыкнул Опалин.

Он заметил, что Виноградов больше не шевелится, подошел и потрогал его пульс, после чего закрыл убитому глаза.

– Он умер? – спросил Юра.

– Как видишь. Придется тебе сейчас пилить обратно на станцию Немчиновка, связываться с Москвой и вызывать наших. Тут серьезные ценности, и оставлять их нельзя, так что давай, Юра. Чем быстрее мы с этим развяжемся, тем быстрее вернемся домой.

Глава 26. Парашютная вышка

Я пережил и многое, и многих, И многому изведал цену я.

Петр Вяземский

Юра Казачинский устал. Мучило его вовсе не ощущение физической усталости, когда все мышцы ноют и силы остаются только на то, чтобы доползти до кровати, рухнуть на нее и забыться сном. Он устал, если можно так выразиться, морально. Смерть Яши, с которым он успел подружиться, сознание того, что человек, которого считаешь своим, может оказаться предателем, расправа, которую учинил Опалин, – все это произошло слишком стремительно и подействовало на него слишком сильно. Он чувствовал, что ему становится невмоготу. А ему хотелось чего-то светлого, хорошего, чистого. И он знал, в чьих силах его исцелить, – и стремился к этому человеку, как только Иван его отпустил.

«Пойду к Рае, – думал Юра, – посмотрю в ее милые глаза, положу голову ей на колени, и пусть она говорит что угодно, буду слушать ее чудесный голосок…» Но Рая была на даче и еще не возвращалась, он знал это, потому что звонил в квартиру ее родителей каждый день и выслушивал сухие ответы домработницы Ниловны, которая отчего-то его не жаловала. «А ведь я могу навестить ее на даче, теперь, когда все кончено, – мелькнуло у него в голове, и он вцепился в эту мысль, как утопающий в спасательный круг. – Не знаю, где их дача, спрошу у Ниловны… Но, может быть, Рая уже вернулась?»

Когда он добрался до ее дома, уже было довольно поздно, и вдоль московских улиц горели цепочки фонарей. Дверь открыла домработница. Это была дородная, плечистая, усатая баба неопределенного возраста, который, впрочем, был ближе к 50, чем к 30. Глазки-щелочки, волосы уложены в косу, несколько раз обернутую вокруг головы, число подбородков не поддается точному исчислению. Происходила она из глухой деревни и, попав в услужение к родителям Раи, занимавшим высокое положение, приобрела специфически развязные манеры, характерные для слуг важных хозяев.

– Ой, смотрите-ка, кто к нам пришел, – плаксиво промолвила Ниловна, хотя, кроме нее и Казачинского, вокруг никого не наблюдалось и смотреть было решительно некому. – Ну чего тебе?

– Рая дома? – пробормотал Юра, теряясь от этой агрессивной недоброжелательности, которую, как он чувствовал, он ничем не заслужил.

– Нету ее, нету, – решительно ответила Ниловна, – нету и не будет!

– Что ж она, на даче?

– Ну а где ж ей быть?

– А где у них дача?

– А зачем тебе знать-то?

– Затем, что хочу ее навестить. Адресок скажи, я туда съезжу.

Ниловна поглядела на него, качая головой.

– И не стыдно тебе!

– При чем тут стыд? – Казачинский знал, что нельзя злиться на эту говорящую шавку, состоящую при семье Раи, но все же начал раздражаться. – Я люблю Раю и хочу ее увидеть. Что тут такого?

– Любит он ее, как же! – закудахтала Ниловна. – Да все про тебя давно известно, можешь байки-то про любовь не рассказывать! Квартиру ты нашу любишь, вот что! Сам-то из подвала, живешь на окраине, вот и решил – на х… в семью пробраться! Ничегошеньки у тебя не выйдет, понял?

– Что вы несете? – растерялся Юра.

– Любовь-морковь! – презрительно сказала домработница. – Хватит уже рассусоливать-то! Тебе не Рая нужна, тебе жилплощадь наша нужна, связи ее отца! Ишь, хитренький какой! Думал, раз рожа смазливая, никто тебя не раскусит? И не таких раскусывали!

– Да ты спятила совсем, дура старая, – сказал Казачинский с отвращением. – Что ты несешь?

– Я спятила? – взвизгнула домработница. – Ничего я не спятила! Ишь ты какой! Ты что же, решил, я все это придумала? Ты ее отцу сразу же не понравился! Он сразу же сказал – не надо нам нищих, которые ни на одной работе не задерживаются! Живешь в своем подвале? Ну и живи! Наши хоромы тебе все равно не обломятся…

– Что ты мелешь, – возмутился Юра, – никогда ее отец такого не говорил! Я ему все рассказал, и кто я, и откуда, и он предложил мне поработать в его ведомстве, в угрозыске…

– Вот! – победно объявила Ниловна. – Этим ты себя и выдал! Мол, на все готов, лишь бы к вам пролезть! Да кто в угрозыск-то в здравом уме работать пойдет? Очень надо – бандитов всяких ловить, чтобы они тебя убили потом! Для порядочных людей есть порядочная работа… Если бы отец Раи захотел тебе помочь, он бы тебя в совсем другое место определил! Ты бы слышал, как он над тобой смеялся: «Ничего у него в угрозыске не выйдет, а если его пристрелят, еще проще – избавимся от него раз и навсегда…»

Казачинский похолодел. Нельзя сказать, чтобы он хорошо знал отца Раи, но, общаясь с ним, Юра заметил, что выражение «раз и навсегда» тот употребляет очень часто.

– Эх ты! – продолжала домработница, неверно истолковав выражение его лица. – Куда ты полез-то, дурья башка? Думаешь, Раю охмуришь, и дело в шляпе? Не для тебя красна девица росла! У нее уже другой есть жених, заместитель ее отца, человек серьезный, не то что ты! На дачу, видите ли, ты к ней собрался! – злобно передразнила Ниловна. – Да к ним на дачу сам товарищ Ягода ездит в гости, куда уж тебе, малахольному! Полез ты со свиным рылом в калашный ряд…

Казачинский стоял, испытывая ни с чем не сравнимое чувство унижения, которое было в тысячу раз хуже всего, что он пережил за последние дни. Он не знал за собой никакой вины, не строил никаких расчетов, но то, что его сначала разыграли в домино, чтобы от него избавиться, а теперь устами прислуги высказывали, что он недостоин их общества, – нет, это было слишком.

Он поднял глаза и в глубине квартиры увидел Раю. Она просто стояла и смотрела на него, но у него сердце оборвалось, когда он заметил этот взгляд.

– Рая! – крикнул он, не сдержавшись. – Рая!

Значит, Ниловна соврала и Рая была дома; а может быть, она даже не ездила на дачу; но почему… почему…

– Я же сказала, что выпровожу его, – проворчала Ниловна, обращаясь к девушке. – Я ему все высказала, честь по чести, чтобы он не думал, что тут дураки живут.

– Рая, это неправда! – возмутился Казачинский.

– Что неправда, Юра? – спросила Рая устало. – Папа прав: ты мне не пара. И… давай покончим на этом.

– Почему я тебе не пара? Я же на все был готов, чтобы ты… чтобы твой отец был мной доволен! Я… Рая! Посмотри на меня! Как ты могла поверить во все, что они… что они…

Он задыхался, ему не хватало слов. Рая поглядела на него и отвела глаза.

– Я думаю, Юра, тебе лучше уйти, – сказала она. – Мы не подходим друг другу. Ты хороший человек, но…

– Это правда, что у тебя есть другой? – перебил ее Казачинский.

– Это не важно.

– Не важно? Рая! Ты же знаешь меня, я всегда был с тобой честен! Я ничего никогда от тебя не скрывал… Почему, если ты меня разлюбила, ты просто не сказала мне… За что мне это все?

– Ты был такой настойчивый, – пробормотала Рая, – и вообще, знаешь, с тобой так трудно говорить…

– Рая, послушай, но это же неправда! То, что твой отец придумал обо мне… да он меня всего несколько раз видел! Как он может что-то знать обо мне…

– Юра, у меня болит голова, – пробормотала девушка, делая шаг назад. – И… хватит об этом, хорошо? Пожалуйста, уходи. Уходи и больше не возвращайся. И звонить мне не надо – я не буду отвечать.

Она скрылась в комнате, а Казачинский стоял, как пораженный громом, и опомнился только тогда, когда Ниловна с грохотом захлопнула дверь, прокричав на прощание:

– Нам тут примаков не надо!

Он не помнил, как вышел из дома. На улице его толкали – он даже не обращал внимания, шагал, как сомнамбула, наугад, плохо понимая, что происходит. Изничтожили, растерли – за что? Сколько раз говорили – и устно, и печатно, – что в Советском Союзе все равны, и вот, пожалуйста – он не подходит Рае, потому что беден, потому что ее отец принимает на даче Ягоду, а еще – имеет заместителя, который подходит дочери куда больше, чем бывший трюкач. Примак – в деревнях так называется нищий зять, который приходит жить к родителям невесты на все готовое. Примак… о-хо-хо… И само-то слово дрянное, а в устах такой, как Ниловна, и вовсе звучит как приговор.

Юра зашел в пивную, потом еще в одну, потом сел не в тот трамвай и оказался возле парка Горького. Доподлинно неизвестно, что он там делал, но вскоре после одиннадцати смотритель парашютной вышки вызвал милицию, пожаловавшись на то, что какой-то хулиган остался на верхней площадке после закрытия и, кажется, собирается оттуда спрыгнуть.

– Как же вы его пропустили? – мрачно спросил милиционер, которому вовсе не улыбалась мысль подниматься в темноте на высоту в 35 метров.

– Да на нем форма угрозыска была!

– Ну вот пусть угрозыск с ним и разбирается, – вынес соломоново решение милиционер и позвонил куда следует.

Освещенный парк сверху был виден как на ладони, и сбоку чернела лента Москвы-реки, а возле набережной стоял пароход-ресторан, все окна которого ярко горели. Оттуда до Казачинского доносились обрывки джазовой мелодии. «Дослушаю, а потом прыгну вниз», – решил он. Ветер шевелил его волосы. От выпитого пива он не опьянел, а скорее отяжелел и утвердился в своем намерении, что жить теперь ему незачем, а раз так, остается только умереть.

– Юра!

Он узнал голос Опалина и рефлекторно повернулся в ту сторону. И в самом деле, в нескольких шагах от него стоял Иван.

– Не надо ко мне подходить, – предупредил Казачинский. – Я все равно прыгну.

– Это ты из-за того, что я застрелил… – начал Опалин.

– Нет. – Юра мотнул головой. – Нет.

– Ты пьян? – на всякий случай спросил Иван.

– Пиво пил. Нет, я не пьян. Просто надоело все.

– Бросила, что ли?

– Кто?

– Ну, не знаю. Девушка твоя.

Казачинский вздохнул.

– Я в угрозыск пошел, потому что ее отец… в общем, он мне условие выставил. А сегодня оказалось, что он так от меня избавиться хотел.

– Как избавиться?

– Обыкновенно. Убили бы меня, как Яшу, то-то он был бы рад. И Рая тоже.

– Рая – это твоя девушка?

– Да. Мы познакомились, когда она на съемки пришла. Просто ей было любопытно, как фильм снимают. А я там трюк делал. Ну, стали встречаться… Я про ее отца тогда ничего не знал. Она мне потом рассказала. Да мне все равно было, понимаешь? Я же ее любил. Мне дела не было до ее родителей…

Опалин молчал.

– А ее отец – у, он величина. Фигура. Не сегодня завтра наркомом станет. С товарищем Сталиным в Кремле общается. Мне бы раньше понять, к чему все это мне говорилось. Мол, видишь, какие мы – советские господа. Правильно дворник на Пречистенке сказал: никуда господа не деваются. Ну, а из меня какой господин? Я всю жизнь товарищ. Не ровня я ей, короче. И выставили меня за дверь.

Иван видел, что его собеседник стоит у самого края, и лихорадочно соображал, чем его отвлечь. Сказать: так, мол, и так, твои переживания, дорогой товарищ, – чепуха на постном масле, выставила баба тебя за дверь – найди другую, было, мягко говоря, неумно. К тому же Опалин отлично помнил, каково это бывает, когда сердце рвется на части из-за того, что тебя не любят.

– Скажи, у тебя бывало такое, когда ты ни в чем не виноват, а тебя грязью облили с головы до ног? – неожиданно спросил Казачинский. – Рае про меня наговорили, что я хочу к ним в квартиру влезть, и карьеру сделать, и не знаю что еще. И она всему поверила! Зачем мне жить после такого, объясни?

– Жить надо для себя, а не для Раи, – упрямо сказал Опалин, – для работы, для своих близких, для друзей, которые тебя ценят. Жить, Юра, имеет смысл для тех, кому ты нужен, а не для всех остальных. Ну сиганешь ты отсюда, разобьешься насмерть, что твоя сестра делать будет? Рыдать у твоего гроба? А потом, если ей в жизни понадобится защита, кто ее защитит? Ты с того света не защитишь, для этого надо рядом находиться.

– Ну, Лиза… – пробормотал Казачинский растерянно. – Лиза-то да…

– И потом: Юра, ну чего ты добьешься, если убьешь себя? Близкие твои будут страдать, а эти, из-за кого ты тут оказался, – думаешь, им будет больно? Думаешь, они жалеть будут? Да они забудут о тебе на следующий же день. Даже раньше забудут! Пойми: ты же ни за что умрешь и плохо сделаешь только тем, кто тебя по-настоящему любит. Ты знаешь, что тебя Леопольд Сигизмундович хвалил? Это он-то, который никогда никого не хвалит… Курить не хочешь? – спросил Опалин внезапно. – А то говорю я тут с тобой, говорю…

– Ты, Ваня, хороший человек, – вздохнул Казачинский, который отлично понимал все хитрости собеседника. – Но…

Опалин, который только достал папиросы, застыл на месте.

– Хороший? Это я-то хороший? Я сегодня застрелил безоружного – и потерял товарища из-за того, что мало говорил ему, чтобы он не занимался самодеятельностью. Не вбил ему в голову, что этого – делать – нельзя! И он умер…

– Ты ни в чем не виноват, – сердито сказал Казачинский.

– Это ты так считаешь, а я считаю – виноват! И эта вина останется на моей совести и будет со мной, пока я не умру. Вместе с остальными, о которых я помню и которые себе не прощу, – но все же не стану из-за них бросаться с вышки. – Опалин достал коробку спичек и обнаружил, что все они кончились. – У тебя есть спички?

– Ну, есть, – буркнул Казачинский, подойдя к нему.

Потом они стояли и курили, глядя на иллюминацию на пароходе-ресторане.

– Веселится народ, – пробормотал Опалин, затушив папиросу. – Ну и правильно. Никто не знает, как жизнь повернется…

– Я не знаю, как мне жить теперь, – проговорил Юра. – Что мне делать? Из угрозыска же придется уйти…

– Это почему? Никуда ты не уходишь, все остается как было. Будешь в моей бригаде, а когда Леопольд решит, что тебе можно давать оружие, станешь полноправным сотрудником угрозыска, вот и все. Ну и УК учи, вместе с остальными книжками… Отец с сыновьями на жаргоне что значит?

– Револьвер с патронами, – проворчал Казачинский.

– А сидеть в бутылке?

– Сидеть в милиции.

– Видишь, сколько всего интересного ты у нас узнал, и это только начало, поверь мне. А что касается всего остального – знал бы я верный рецепт, как все исправить, сказал бы. Но в жизни случаются ситуации, когда остается только сжать зубы, терпеть и идти дальше. Это трудно, но ничего больше я тебе посоветовать не могу. – Опалин пытливо всмотрелся в лицо Казачинского. – Ну что, парашютист? Пошли, я тебя подвезу. Харулин внизу ждет в машине. Завтра опять на работу, между прочим…

– Я слышал, тебя куда-то посылают, – несмело заметил Казачинский, когда они шли к лестнице.

– Никто меня никуда не посылает, – проворчал Иван. – Под ноги себе смотри.

Внизу Опалин пожал руку милиционеру, который позвонил в угрозыск.

– Друга у него недавно убили, а еще девушка ушла… Психанул, в общем. Спасибо, что сразу дали нам знать.

Машина летела по вечерней Москве, вдоль бульваров, сияющих фонарями. Прохладный ветер бил Казачинскому в лицо, и он окончательно пришел в себя. Он старался не думать о Рае, которая засела в его сердце, как заноза, и лишь смутно надеялся, что однажды она выскользнет оттуда и перестанет его мучить. Как сказал Опалин, остается только ждать и идти дальше, невзирая ни на что. И потом, завтра будет новый день.

Примечания

1

«Чапаев» (1934) – знаменитый фильм однофамильцев Васильевых, пользовавшийся у зрителей (в отличие от большинства лент схожей тематики) колоссальным успехом.

(обратно)

2

Бенито Муссолини (1883–1945) – глава фашистской партии и фактический правитель Итальянского королевства, где долгое время жил Горький (на Капри, в Сорренто и в других местах).

(обратно)

3

Василий Шкваркин (1894–1967) – король комедии сталинской эпохи. В 30-е годы пьесы стали «менее смешными» из-за общего ужесточения цензурных требований со стороны Главреперткома.

(обратно)

4

Сергей Эйзенштейн (1898–1948) – режиссер, создатель главных пропагандистских фильмов сталинской эпохи. Григорий Козинцев (1905–1973) – режиссер. Любовь Орлова (1902–1975) – кинозвезда сталинской эпохи.

(обратно)

5

Уголовный кодекс.

(обратно)

6

Уголовно-процессуальный кодекс.

(обратно)

7

Сейчас это Рижский вокзал.

(обратно)

8

Имеются в виду Сокольники.

(обратно)

9

Парюра – набор украшений, исполненных в одном стиле.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Знакомство

Глава 2. Коллеги

Глава 3. Пропажа

Глава 4. Рутина

Глава 5. Протокол

Глава 6. Дом номер 38

Глава 7. Маки

Глава 8. Лиза

Глава 9. Дети хаоса

Глава 10. Особняк

Глава 11. Спичечная коробка

Глава 12. Нянька

Глава 13. Начдив

Глава 14. Призрак

Глава 15. План действий

Глава 16. Двое

Глава 17. Следователь

Глава 18. Лучин

Глава 19. Две мышеловки

Глава 20. След

Глава 21. У фонтана

Глава 22. Разговоры

Глава 23. Окно

Глава 24. Все и ничего

Глава 25. Четвертый

Глава 26. Парашютная вышка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg