«Сыскная одиссея»

Сыскная одиссея (fb2) - Сыскная одиссея (Сыскная одиссея Осипа Тараканова - 1) 903K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Погонин

Иван Погонин Сыскная одиссея

Сыскная одиссея

Кашира — уездный город Тульской губернии, на правом берегу реки Оки, на границе с Московской губернией, в 106 верстах от Тулы. Жителей в 1894 г. 5574 душ обоего пола (2762 мужчины и 2812 женщин). Каменных домов 70, деревянных 412. Церквей 7. Три врача, две акушерки. Больница на 18 кроватей. Училища мужское двухклассное, женское и епархиальное. Ярмарок 5. Фабрик и заводов, обрабатывающих животные продукты, — 2, на сумму 550 руб.; растительные — 2, на сумму 750 руб.; ископаемые — 3, на 3040 руб. (кирпичные). Городские расходы за 1892 г. составили 16 242 руб. Каширский уезд — самый северный уезд в Тульской губернии. Границею с Московской губернией служит река Ока, имеющая здесь направление с запада на восток (от Серпухова до Спиридонова). Фигура уезда представляет собой неправильный ромб, или параллелограмм. Лесных площадей значительных нет. Озер значительной площади нет. Почва в уезде преимущественно глинистая; вдоль реки Оки — песчаная. В общем уезд принадлежит к числу наименее плодородных в губернии; поэтому количество населения, уходящего на посторонние заработки, здесь особенно значительно — 17 603 чел., что составляет по отношению ко всему населению (без города) — 20,9 % (наихудшее во всей губернии). Большое влияние на уход на заработки имеет также близкое соседство промышленных округов Московской губернии. Плохое состояние уезда выражается и в санитарных условиях его. Отношение числа родившихся к 100 умершим составляет для Каширского уезда 120, число, наименьшее во всей губернии. На каждую душу крестьянского населения приходится лишь по 1,7 десятины плохой глинистой земли. Недоимок на населении Каширского уезда числилось в 1890 г., т. е. еще раньше неурожайных годов, более 222 тыс. руб., причем за три предшествовавшие года они увеличились на 80 тыс. руб. Торговое движение главным образом по реке Оке. Ближайшие железные дороги — Московско-Курская в северо-западном углу уезда, в 45 верстах от города Каширы, и Московско-Рязанская, близ города. (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона)

Часть I Провинция Декабрь 1906 года

1

— Батюшка мой, царствие ему небесное, при крепостном праве родился и крепостным быть перестал, когда год ему исполнился. Только реформы государя-освободителя дедову семью богаче не сделали. Надел у них уменьшился, а подати возросли — в батюшкиной родной деревне по выкупным платежам всегда большие недоимки были. Тяжело жилось, урожаи-то в нашем нечерноземье какие? Редко когда выращенного до нового сентября хватало, обычно уже к Пасхе все подъедали. Недаром у нас полдеревни Таракановы. Такие фамилии у людей не от хорошей жизни. Да интересно ли вам меня слушать? Молодой человек посмотрел на попутчика. Разговор происходил во втором классе пассажирского поезда «Москва — Кашира». Рассказывал юноша в шинели Министерства внутренних дел с петлицами не имеющего чина, слушал средних лет господин в бобровой шубе, с ухоженной бородкой и роскошной шевелюрой каштановых волос. Других пассажиров в их секции вагона не было.

Оба сели в Москве, познакомились. Молодой представился канцелярским служителем Осипом Григорьевичем Таракановым, обладатель бобровой шубы назвался Лукой Ивановичем Тарасовым, коммерсантом. В Коломенском Тарасов достал из саквояжа серебряную фляжку и завернутые в бумагу бутерброды с осетриной и предложил чиновнику пропустить по маленькой. Тараканов отказываться не стал, внеся свою лепту пирожками с сигом. После Герасимово попутчики завели дорожный разговор, который обычно бывает весьма откровенным. Впрочем, говорил один Тараканов, коммерсант только внимательно слушал.

— Рассказывайте, рассказывайте, очень интересно, да и путь неблизкий. Рассказывайте, прошу вас!

— Ну так вот-с. От великих реформ отец мой все-таки попользовался. У нас, почитай, вся деревня отходничеством занимается, до Москвы-то сто верст всего. Вот и решил дед отца тоже в ученье отдать. С нашей волости обычно по кабакам да трактирам мужики служат, занятие прибыльное. Дед с одним таким земляком, который в московском трактире до буфетчика дослужился, сговорился, и, когда отцу десять стукнуло, стал в дорогу его собирать. Да только бабка запротивилась — любила она очень тятеньку, последыш он у нее. Выпросила у деда разрешения отцу дома до двенадцати лет побыть, мол, школу пусть окончит, грамотному всегда легче. Ну и стал тятенька учиться. И тут талант у него обнаружился: писал он красиво и грамотно, никогда ни одной ошибки не делал, ни в орфографии, ни в пунктуации. Врожденная грамотность. Мне этот талант, кстати, по наследству не передался. Учитель о таланте тятином на каком-то кутеже нашей сельской аристократии рассказал. Услыхал про этот дар волостной старшина, проверил батюшку да и взял его в волостное правление писарем, прежний незадолго до этого замерз по пьяной лавочке. Положил старшина отцу трешницу в месяц, а он рад-радешенек — такие деньги в деревне богатство, тем более для паренька двенадцатилетнего. Дед об отправке отца в Москву и думать перестал — волостной писарь в деревне в то время был фигурой чуть только пониже рангом, чем Государь Император и становой. Ну и пошел батюшка в гору. До службы в армии в деревне на хлебном месте сидел, а после службы поступил писцом в полицейское управление и за труды и заслуги канцелярского служителя выслужил. Женился удачно, дед по материнской линии за мамашей пятьсот рублей приданого дал, а после его смерти мать моя дом унаследовала. Дом хороший, с горницей, теплый. А поскольку батюшка понимал, что своей хорошей жизнью образованию обязан, он и на мое образование ни сил, ни денег не жалел и с младых ногтей любовь и уважение к наукам мне привил. Я городское училище окончил и в реальное поступать собирался, но тут несчастие у нас произошло — умер папаша. Хватанул после баньки кваску холодненького, простудился да и умер. Схоронили мы с матушкой кормильца нашего и остались, как пушкинский старик, у разбитого корыта. Жил-то отец не скупясь, не кутил, не роскошествовал, но и в черном теле себя и нас не держал. Поэтому денег и не скопил.

Пошла матушка к нашему исправнику, в ноги ему бросилась. Пожалел меня Сергей Павлович и взял на службу, на батюшкино место. Три года я в полицейском управлении прослужил. А как смута началась, так моя карьера вверх устремилась. У нас все становые в отставку вышли по прошениям — боялись, что застрелят их анархисты-коммунисты или мужички на вилы поднимут. А нынешним летом в квартиру нашего полицейского надзирателя кто-то ночью из охотничьего ружья стрельнул. Надзиратель утра не дождался — из города убежал, а прошение об отставке по почте выслал, из Киева. Исправник меня на его место и поставил. Я пока должность исправляю, но жду приказа об утверждении.

— Стало быть, не боитесь?

— Боюсь, еще как боюсь. А куда деваться? Не мне такими предложениями разбрасываться. Я двести рублей в год получал, а теперь, с наградными и праздничными, почти семьсот!

— Да, — сказал коммерсант, едва заметно усмехнувшись, — деньги немалые.

— Ну, для столицы, может быть, и небольшие, а для нашей провинции хорошие. Кроме того, матушка коров держит, молоком торгует.

— И к рукам, небось, чего-нибудь прилипает?

Тараканов насупился:

— Если я вам сейчас скажу, что мзду не беру, вы, наверное, не поверите?

— Прошу прощения, но нет, не поверю.

— Что ж, переубеждать не буду. Только вот что хочу вам сказать. У нас в городе и шести тысяч душ не наберется. Каждая собака тебя знает. Каждый друг другу — кум, сват и брат. Возьми я сегодня утром рубль, в обед исправник будет знать, на что я его потратил.

— То есть не берете, потому что начальства боитесь?

— Не только и не столько. Просто так ведь никто не даст, дадут за услуги. А как в пословице говорится, «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Да и царева жалования мне хватает. Я холост, потребности невелики, за квартиру платить не надо, слава богу, свой дом имею. А на щи и кашу мы с матушкой зарабатываем.

— А не обрыдли ли щи с кашей? Не хочется ли пулярочки да икорки?

— Ну, икоркой мы с матушкой себя по праздникам балуем. Вот, кстати, купил в Москве дешево, по случаю. — Чиновник вынул из стоявшей на соседнем сиденье корзины полуфунтовую банку осетровой икры. — По мне, главное, чтобы совесть чистой была, чтобы спать не мешала. А крепкий сон человека с чистой совестью ни за какие деньги не купишь.

— Браво! — Коммерсант захлопал в ладоши. — Если в России в полиции служат такие юноши, то не все еще потеряно. Только кажется мне, что таких, как вы, меньшинство. Или я опять ошибаюсь?

Тараканов покраснел:

— Позвольте мне на ваш вопрос не отвечать.

— Да воля ваша, не отвечайте. Тут и без вашего ответа все ясно.

Оба пассажира надолго замолчали.

В темном окне поезда замелькали металлические конструкции.

— Мост проезжаем, через пять минут прибудем, можно и на выход собираться. — Тараканов встал, застегнул шинель, нахлобучил на голову шапку и стал повязывать башлык. — Вы в наши палестины, я извиняюсь, по какой надобности? В гости к кому или по делам?

— По делам, к купцу одному вашему, условие заключать.

— А что на ночь-то глядя? Сейчас шесть с половиной, пока прибудем, пока до города доберемся — восьмой час, найдете купца-то? А то у нас улицы не освещаются.

— В гостинице переночую, с утра дела сделаю, да и обратно, — ответил, вставая и надевая котиковую шапку, коммерсант.

Паровоз, подъезжая к станции, дал пронзительный гудок, зашипел, сбрасывая пар, и остановился. Кондуктор открыл дверь вагона. На улице шел снег. Немногочисленные пассажиры вышли на платформу и разошлись по привокзальной площади: шубы и шинели стали кликать извозчиков, тулупы и сибирки, перекинув через плечи мешки, побрели пешком.

— Может быть, в буфет, пропустим по рюмочке? Мой черед угощать. — Тараканов указал рукой на два светящихся окна вокзала.

— Я бы с удовольствием, но не могу. Завтра дело важное, надо быть со свежей головой.

Тараканов явно обрадовался:

— Понимаю. Ну что ж, не буду настаивать. У меня, признаться, время тоже ограничено — дежурю сегодня, к восьми на службу. Но в буфет я все-таки зайду, буфетчику кой-чего в Москве купил по его просьбе, надобно отдать. Прощайте, благодарю за компанию.

— И вам удачного дежурства. Честь имею.

Тараканов хотел зайти в буфет и для другой цели.

Его матушка питие хмельной жидкости, мягко говоря, не приветствовала, и обнаружение ею от сына запаха коньяка сулило исправляющему должность полицейского надзирателя множество неприятных разговоров. А в буфете можно было и щец похлебать, и чайку с баранками напиться, не осталось бы от запаха и следа.

Случайные попутчики пожали друг другу руки и разошлись.

2

Хорошего дежурства не получилось. Тихий обычно городок в эту ночь буквально сошел с ума. В трактире купца Голохвостова случилась драка с поножовщиной, на Большой Посадской загорелся дом, а в поле у подгородней деревни Козловка жена нашла хладное тело мужа-выпивохи. Тараканов за всю ночь так и не присел и не притронулся к заботливо собранному матерью узелку с ужином. На рапорте у исправника он едва стоял на ногах. Но быстро домой уйти не удалось. Порезанный в трактире Голохвостова мещанин Иванов скончался в городской больнице, и исправник потребовал сегодня же передать дознание и задержанного за это преступление крестьянина Богатищевской волости Ивлева судебному следователю. Написанный ночью на скорую руку протокол исправнику не понравился, и он заставил Тараканова его переделывать. Пока Тараканов писал протокол, акт дознания и сопроводительные письма, исправник куда-то уехал, вернулся только через два часа, потом долго проверял собранный надзирателем материал. Лишь в три часа дня Тараканов получил благоволение начальства убыть домой. Он так устал, что даже не стал обедать, разделся, рухнул на кровать и уснул прежде, чем его голова коснулась подушки.

— Вставай, Осип Григорьич, вставай!

Тараканову показалось, что спал он не более трех минут.

— А? Что?

— Вставай, ваше благородие, беда у нас стряслась, исправник срочно требует.

Обычно красное и довольное, лицо старшего городового Гладышева было до того бледным, что Тараканов сразу понял — беда настоящая.

— Что такое?

— Почту ограбили, Осип Григорьич, Ваську Богачева, стражника, прибили.

После назначения Тараканова на классную должность городовые, которые до этого с канцелярским служителем были запросто, стали называть новоиспеченного «их благородие» на «вы». Тараканов этому не препятствовал.

Получив первый раз свое новое, многократно увеличившееся жалование, Тараканов в ресторане отметил назначение на должность с классными чинами, а на следующий день велел Гладышеву собрать всех свободных городовых и прибыть вместе с ними к нему домой.

К приходу сослуживцев мать накрыла стол, главным украшением которого служила четвертная бутылка водки.

Когда гости расселись и налили рюмки, Тараканов поднялся и сказал:

— Я с вами, ребята, три года прослужил и надеюсь прослужить еще долго. А поскольку ничего плохого, окромя хорошего, я ни от кого от здесь присутствующих не видел, то должностью своей кичиться не намерен. Хоть я теперь и ваш начальник, но во фрунт передо мной становиться не надо. Если, конечно, рядом исправника нет. Поэтому давайте договоримся: когда мы на службе, то я вам — «вы» и «ваше благородие», а когда вне службы и не на публике, то — «ты» и Осип.

И другим, кого сегодня нет, об этом разговоре передайте. Договорились?

Городовые одобрительно загудели, угостились, но и после этого называть Тараканова по имени-отчеству не перестали, да и честь ему отдавали, как положено. И только некоторые из них, самые старые, позволяли себе в отсутствие обывателей и начальства обращаться к Тараканову на «ты».

Тараканов вскочил. Судя по темноте за окном, поспать ему удалось гораздо больше трех минут. Висевшие на стене ходики показывали половину седьмого.

— А кто грабил, много ли унесли?

— Не знаю я почти ничего. Я с поста сменился, шел в управление подчасить, прихожу, а там нет никого. Один писец Андрюшка сидит. Я у него спрашиваю, где народ. Ну ты Андрюшку-то знаешь, он и в нормальном состоянии двух слов связать не может, а тут совсем растерялся. Еле я от него добился, что почту ограбили и все наши там. Я бегом туда. Прибежал, народу — уйма. Кудревич из почты вышел, велел нашим толпу подальше отогнать, меня увидел и приказал за тобой бежать. Скажи, говорит, Тараканову, что разбойное нападение учинено, Богачев убит. Я и побег. Более ничего не знаю.

Слушая городового, Тараканов лихорадочно искал свой сюртук и не находил его.

— Мама, вы куда сюртук дели?

В комнату, вытирая полотенцем руки, зашла нестарая еще женщина.

— Я его прачке отдала, постирать. Она обещала завтра с утра принести, тебе же сегодня на службу не надо.

— Мама! Сколько раз я говорил, что могут быть экстренные случаи, что надо прежде спрашивать! В чем же мне теперь идти?

— Так надень спинжак папкин.

— «Спинжак»! Вы в своем ли уме? Где вы видели полицейского в «спинжаке»?

— Ты как же это с матерью разговариваешь, мерзавец? — Женщина уже было замахнулась на сына полотенцем, но в последнюю минуту, вспомнив про городового, одумалась. — Надевай спинжак. Под шинелью не увидит никто.

— А если снимать где шинель-то?

— А ты не сымай, так сиди, авось не упреешь.

Сказав это, женщина развернулась и ушла.

Надзиратель и городовой переглянулись.

— Вы и вправду пиджачок наденьте, Осип Григорьич, — переходя на «вы», сказал городовой. — Мамаша ваша права, под шинелью незаметно.

Центральная — Большая Московская улица, — делила город на две неравные части. Начиналась она у Оки, шла по городу более версты и затем плавно перетекала в Стрелецкую слободу, которая, в свою очередь, превращалась в Веневский тракт. Все уездные присутственные места, в том числе и почта, располагались на Большой Московской. От дома Тараканова до почтово-телеграфной конторы было не более трехсот саженей, но улица здесь так круто поднималась в горку, что, когда надзиратель и городовой остановились у почты, пот лил с них градом.

Несмотря на то что трое городовых то и дело «честью просили» народ разойтись, толпа у конторы меньше не становилась. Тараканов с трудом протиснулся сквозь ряды людей и открыл тяжелую дубовую дверь почты. Все имевшиеся в конторе лампы и свечи были снесены в большую операционную залу первого этажа и зажжены. Труп стражника лежал около решетки, отделявшей залу от помещения, занимаемого служащими. Стражник лежал вверх залитым кровью лицом, рядом валялись опрокинутый табурет и винтовка. Следователь Воротников диктовал письмоводителю протокол осмотра места происшествия, уже окончивший свою работу городской врач Смирнов сидел на стуле и с задумчивым видом курил сигару. Исправник ходил из угла в угол и вытирал обширную лысину огромным фуляровым платком. Увидев Тараканова, он бросился к нему.

— Осип Григорьевич, где вас черти носят!

— Так я же после дежурства, ваше высокоблагородие, вы же сами разрешили сегодня на службу не являться.

— Помолчите, пожалуйста, ради бога, вы разве не видите, что творится? Как можно на службу не являться, когда во вверенном вам городе людей убивают!

— Виноват! Я как узнал — бегом сюда.

— Мне ваши извинения ни к чему, принимайтесь работать.

— Слушаюсь.

Тараканов поднял прилавок перегородки и прошел на служебную половину залы. Там сидели несколько почтовых чиновников и помощник исправника Кудревич.

— Здравствуйте, Витольд Константинович.

— Здравствуйте, Осип Григорьевич. Давайте выйдем на воздух, покурим.

Полицейские вышли на задний двор конторы. Кудревич закурил.

— Вообще-то не я, а вы мне должны докладывать, но коль я сюда раньше вас явился, то я субординацию нарушу и вам про происшествие расскажу. Со слов господ почтовых служителей, картина выясняется следующая: присутствие, как вам, наверное, известно, у них после обеда начинается с пяти вечера. Сразу же после перерыва, в пять — десять минут шестого, в зал влетело четверо грабителей, все в надвинутых на глаза шапках и с бородами, а один еще и в очках с синими стеклами. В стражника выстрелили с порога, он только что и успел — с табуретки подняться. После этого один из грабителей поднял над головой бомбу и приказал чиновникам собрать все деньги в одну почтовую сумку и перекинуть ее через решетку. В случае сопротивления грозился бомбу взорвать. Но сопротивляться никто и не думал. Приказ был выполнен наилучшим образом — деньги собраны, сумка перекинута. Бомбист положил свою бомбу на прилавок и приказал никому не двигаться, заявив, что в случае ослушания бомба взорвется. После этого все разбойники покинули контору. Ограбление длилось не более пяти минут. Унесли же около пятидесяти тысяч. Взяли только деньги, ценные бумаги не трогали.

— А какие были купюры?

— В основном крупные. Но был мешок с трехрублевками, на четыре с половиной тысячи. После таких решительных действий у чиновников оснований не доверять словам бандитов не было, поэтому они и просидели не двигаясь минут двадцать, пока в контору по каким-то своим делам не зашла купеческая дочь Подпругина. Дверь в почту на блоке, а Подпругина дверь не придержала. Дверь так сильно хлопнула, что бомба упала с прилавка. Чиновники тоже попадали на пол. Но ничего не произошло. Я эту бомбу вам сейчас покажу.

Помощник исправника достал из кармана обрезок трехдюймовой медной трубы, оба конца которого были закрыты плотно прилегавшими деревянными кругляшками. В одной из деревяшек было отверстие, в которое была вставлена обструганная палка. Вся конструкция была выкрашена суриком в черный цвет.

— Ну-с, как думаете ловить бандитов? — спросил Кудревич.

Тараканов с недоумением посмотрел на помощника исправника.

— А вы как думали, батенька? — усмехнулся тот. — Го род в вашей юрисдикции, вам бандитов и ловить. И в случае неудачи большая часть ответственности тоже ляжет на вас. Уж во всяком случае, на должность, если это дело не откроете, не назначат. Это я вам не со злобы говорю, нет. Вы меня в качестве главы городской полиции вполне устраиваете. Я вас по-дружески предупреждаю. Дело такое выдающееся, что тут или грудь в крестах, или голова в кустах. Откроете хищников — будет вам почет и слава, а не откроете… Еще раз прошу простить, но на роль козла отпущения вы из нас троих больше всех подходите. Хотя и Сергею Павловичу вряд ли поздоровится. Тем более он за прошлогодние события уже был предупрежден о неполном своем служебном соответствии. Так что ищите, батенька Осип Григорьевич, ищите. А я вам помогать буду чем могу.

— Дайте для начала папироску.

— Вы же не курите!

— Дайте, они, говорят, нервы успокаивают.

— Угощайтесь. — Помощник исправника открыл серебряный портсигар, а после того, как Тараканов сунул папиросу в рот, чиркнул спичкой.

Вдохнув дыма, Тараканов закашлялся и выбросил папиросу. Засунув руки в карманы шинели, он несколько раз прошел из угла в угол маленького заднего крыльца, а потом беспомощно посмотрел на помощника исправника.

— Витольд Константинович, что делать-то?

— Что делать? Привыкайте, батенька, мыслить самостоятельно. Хорошо, на первый раз я вам помогу. Итак, нам надо установить что?

— Что?

— Подумайте.

— Установить, кто ограбил почту?

— И?

— И… куда дели награбленное.

— Правильно! Нам надо ответить на три вопроса: кто ограбил, где награбленное и где грабители. Если мы ответим на последний вопрос, ответим и на два первых. Правильно?

— Правильно, только как же узнать, где они?

— Давайте подумаем. Как вы считаете, наши местные грабили или пришлые?

Полицейский надзиратель задумался.

— У нас вроде способных на это нет. Своровать или даже убить по пьяной лавочке наши мужики могут, а вот почту ограбить… Вряд ли. Если только здесь не поли тика.

— Верно мыслите, коллега. Это наверняка экс[1]. Получается, что в любом случае грабили люди пришлые: серьезных мазуриков в городе нет, а «товарищей» наших доморощенных мы с Сергей Палычем прошлым летом хорошо поприжали. Кто на каторге, кто в бегах… А раз пришлые тут замешаны, то не будут они в нашем городе сидеть, побегут. Точнее, уже побежали. А как они из города выберутся?

Надзиратель оживился.

— Путей несколько: на машине[2] со станции в Москву или в Венев, раз. Этот путь можно сразу отбросить — поездов сегодня после пяти вечера нет и не предвидится. Но жандарму на станции телефонировать все-таки следует, вдруг они расписание не изучали. Далее. Ехать на лошадях. Тут тоже несколько путей — на Тулу — или через Венев, или через Лаптево.

— И на Москву. Через речку путь давно открыт.

— Или на Москву. А еще на Серпухов. Лошади у них, конечно, могли быть свои. Но, скорее всего, они наших мужиков подрядили. Своих лошадей сюда гнать — больно много мороки — корм им нужен, хлев. Да и заметны чужие господа на лошадях. Поэтому надо обойти всех обывателей, которые имеют лошадей, и узнать, не подряжали ли их какие-нибудь нездешние.

— Отлично, коллега, отлично! Я в вас не ошибся. Пойдемте, изложим наши соображения исправнику.

Через полчаса в полицейском управлении собрались все наличные силы. Здесь была вся чертова дюжина полагавшихся по штату городовых, живший в городе урядник Харламов и десять человек стражников первого отряда уездной конной полицейской стражи.

Исправник разбил все имеющиеся силы на тройки, во главе каждой из которых встал либо классный чин, либо урядник, либо старший стражник или старший городовой. Каждой такой группе был поручен свой район города. Перед этим составили список всех известных полиции горожан, занимающихся извозом и вообще имеющих лошадей и закладки. Задача была поставлена несложная: обойти свой район и узнать, не уехал ли кто-нибудь из лошадевладельцев в дальнее путешествие.

Тараканову досталась центральная часть города. Прежде всего он со своими городовыми обошел всех имеющих бирки извозчиков. Промысел этот в городе большого дохода не приносил, горожане предпочитали передвигаться на своих двоих, поэтому извозчиков, имеющих бирки, было всего пятеро. Все они дежурили на станции, а после прибытия последнего поезда перемещались в центр города и стояли возле трактиров и единственной в городе гостиницы. Все извозчики были в наличии, все они были расспрошены, но ничего ценного никто из них не сообщил.

Стали обходить обывателей. Удача улыбнулась на Рыбацкой. Некто Игнатьев, хитрый мужичонка, которого летом Тараканов привлекал за браконьерство, дома отсутствовал. Со слов жены, накануне муж пришел домой довольный, принес трешку задатка и рассказал, что на сегодня, на пять часов, его подрядили в дальнюю поездку, за которую обещали красненькую. Но куда именно поедет, не сказал. Седоков муж должен был забрать в Пушкинском детском саду. Сад этот располагался аккурат напротив почтовой конторы, на параллельной Большой Московской Пушкинской улице. Боясь потерять выгодных клиентов, Игнатьев еще в половине пятого запряг свою кобылу и уехал в сад. До сей поры не возвращался. Послав одного из городовых с докладом к исправнику, Тараканов остался дожидаться возчика.

3

В избе было жарко натоплено, Тараканов изнемогал от жары, а шинели снять не мог, чем вызывал удивленные взгляды сослуживцев. Посланный к исправнику городовой вернулся и передал приказ начальника — ждать. Другой городовой принес от матушки Тараканова ужин, который был давно съеден. Дети Игнатьева уже спали на полатях русской печки, его баба возилась в кухне, бурча что-то себе под нос: беспутного мужа все еще не было. Чтобы не лишиться чувств от жары, Тараканов беспрерывно выходил на двор и поэтому первым заметил вернувшегося хозяина. Сначала за воротами раздалось лошадиное ржание, а когда полицейский надзиратель выскочил на улицу, то увидел запряженные низкорослой лошадкой сани, в которых лежало завернутое в тулуп тело, не подававшее никаких признаков жизни. «Убили. Следы заметают», — мелькнуло в голове у Тараканова. Он осторожно отвернул полу тулупа. Запах густого перегара чуть не сшиб его с ног. Игнатьев был жив, но толку от этого никакого не было. Чего они только с ним не делали, пытаясь разбудить. Городовые терли ему уши, сыпали за шиворот снег, награждали увесистыми тумаками, все было напрасно.

Жена возчика стояла у ворот.

— Оставьте его, ваше благородие, все одно не разбудите. Его, ирода, теперь сам черт не разбудит. Часа через три сам проснется, начнет похмеляться искать и меня с детями по избе гонять, чтоб его нелегкая взяла. Лошадка у нас умная, всегда к дому придет, если бы не она, давно бы замерз муженек мой непутевый. Помогите лучше его в дом втащить.

— Нет. Мы его с собой заберем. Мне необходимо с ним побеседовать сразу после пробуждения, да и вам спокойней будет.

Баба заголосила:

— За что ж вы меня сиротой делаете! Как же я с детями малыми жить-то буду! Пошто кормильца лишаете! Что он сделал такого? Я на вас жаловаться буду! Я завтра к прокурору пойду!

— Идите к кому хотите, ваше право. А мужа я все равно заберу. И не пугайтесь вы так, он у нас свидетелем числится. Мы его на вашей лошади до управления довезем, вы садитесь в сани и правьте, лошадь потом домой пригоните.

— Никуда я не поеду.

— Как хотите. Я тогда ее у крыльца привяжу, утром хозяин проспится и заберет.

— Тьфу на вас. Обождите, я оденусь.

В управлении были только дежурный городовой и дремавший на стуле Кудревич. Прибывшие с Таракановым полицейские волоком протащили Игнатьева в арестантскую и, не церемонясь, бросили на пол. Кудревич подошел к доставленному, нагнулся над ним, но тут же отстранился, брезгливо морща нос.

— Совсем никакой?

— Даже «мама» сказать не может. Но баба его говорит, через пару часиков оклемается.

— Тогда я подожду. Вы со мной?

— Да. А где остальные?

— Исправник распустил всех по домам до утра, завтра в семь велено прочесать Пушкинский парк, вдруг найдем чего. Сергей Павлович тоже спать ушел. Антипов, поставь-ка, братец, самовар, надзирателю будет полезно чайку с морозца, — обратился к дежурному городовому Кудревич.

— Благодарю, Витольд Константинович, действительно, чайку не мешает. Я своих городовых отпущу? — сказал Тараканов.

— Отпускайте, втроем справимся. Еще Харламов должен подойти, я ему приказал к трем явиться, меня сменить, я же не знал, когда вы прибудете.

Пробуждения возчика ждали более часа. Наконец Кудревич не вытерпел и приказал городовому и уже прибывшему уряднику повторить процедуру реанимации. Нижние чины восприняли приказ с надлежащим рвением, прошли в арестантскую, откуда вскоре послышалась возня, а потом рев задержанного: «Ухи, ухи отпустите!» Помощник исправника и надзиратель вскочили со своих мест. Харламов и Антипов выволокли Игнатьева из камеры и бросили на пол дежурки.

Игнатьев сел на пол, скрестил ноги и, держась за уши, стал раскачиваться из стороны в сторону. Потом заорал: «Глашка! Глашка, шкура барабанная! Квасу дай скорее!» Возчик обвел помещение ничего не соображающими глазами, зацепился взглядом за золото погон Кудревича, и взгляд его тут же стал осмысленным.

— В часть попал! Ой, грехи, грехи. Ваше превосходительство, нет ли у вас квасу?

— А за сороковкой послать не прикажешь ли? — спросил Тараканов.

— А можно? У меня деньги есть, не сумлевайтесь. — Игнатьев попытался засунуть руки в карманы тулупа, но сидя это сделать было крайне затруднительно. Тогда он лег на пол и достал из кармана несколько мятых зеленых бумажек и горстку медяков. — Вот-с, — сказал он и попробовал подняться. — Пошлите вон ту морду, да пусть штоф возьмет, я всех угощу.

— Я тебе дам «морду»! — Антипов, к которому относились слова задержанного, замахнулся на Игнатьева кулаком.

— Тихо, Антипов, тихо, остынь. — Кудревич взял Игнатьева под руку и помог ему встать, затем, поддерживая, провел к стоявшей у стены деревянной скамейке для посетителей и посадил на нее. — Налью я тебе водочки, и посылать никого не надо, у меня есть. Ты только скажи, откуда у тебя эти деньги?

— Не воровал, ваше превосходительство, вот вам крест! Я не вор. Я честно эти деньги заработал.

— Как заработал?

— Отвез двух бар в Мокрый Корь и заработал.

— Сколько же они тебе дали?

— Уговорились на красненькую, да баре больно хорошие, не сквалыжники! Дали на чаек. Три рубли задатку да двенадцать под расчет. Пятнадцать рублей заработал! — Игнатьев внимательно посмотрел на деньги в руках. — Три Глашке отдал, девять с мелочью при мне… Так я меньше трех рублей пропил! — Эта арифметика явно обрадовала задержанного. — Эх, ваше благородие, вели четверть купить, кутнем! Только прям сейчас поднеси хоть чарочку, а то в голове наковальня.

Кудревич молча прошел в свой кабинет, вернулся оттуда с полбутылкой коньяка, взял со стола стакан с недопитым чаем, вылил чай в стоявший на подоконнике горшок с фикусом, налил полстакана и передал задержанному.

Тот, держа стакан двумя руками, поднес его ко рту и залпом выпил.

— Век за вас Бога буду молить, ваше превосходительство! Какой вы прекрасной души человек. А некоторые еще про полицию плохо говорят. А я скажу, наша полиция лучше всех!

Задержанный говорил без умолку, в конце концов язык его начал заплетаться.

Кудревич приступил к допросу. Допрос продвигался медленно, мысль задержанного то и дело уходила в сторону, он сообщал массу ненужных подробностей, при этом забывая говорить про то, о чем его спрашивали. Через пятнадцать минут картина прояснилась.

День для Фрола Игнатьева начался на редкость удачно. В шесть утра они со старшим сыном вытянули сеть, которую накануне поставили между двух лунок, и набрали более пуда рыбы. Да какой! Среди лещей и налимов в сети бились три стерлядки, каждая более аршина. Завернув успевшую замерзнуть рыбу в рогожу, Игнатьев отвез ее в гостиницу, где находился единственный в городе ресторан, и продал повару всех лещей и налимов за полтора рубля, а стерлядку по два двугривенных за штуку. Затем он отправился на находившийся недалеко постоялый двор, где в кабаке заказал себе чайную пару и чарку водки, а деткам — связку баранок.

Он уже выпил и чай, и водку и раздумывал, не взять ли еще одну чарочку, когда за его столик подсел одетый барином мужчина. По описанию Игнатьева, это был молодой человек невысокого роста, белобрысый, лет двадцати пяти, в пальто на вате и шляпе котелком.

— А не твоя ли лошадь, любезный, во дворе стоит?

— Моя, мил человек, только тебе это зачем?

— Да надобно нам с приятелем в Серпухов попасть. Не мог бы ты нас отвезти?

— С большим нашим удовольствием, если в цене сойдемся.

— Двадцати рублей хватит?

У Игнатьева так дух и захватило. Но виду он не подал.

— На чаек бы добавить, ваша милость.

— Разве этого недостаточно? Я справлялся, мне сказали, что такая сумма более чем хороша.

Боясь потерять выгодного клиента, Игнатьев сразу же пошел на попятную:

— Да бог с ним, с чаем, поедем и за двадцать. Где друг ваш?

— Пойдем на улицу, он недалеко отсюда нас ждет.

По Больничной они проехали до Малой Посадской, где на углу стоял мужчина лет сорока, в бобровой шубе и котиковой шапке.

Услышав про бобра и котика, Тараканов перебил возчика:

— Постой, постой. Опиши-ка мне этого господина.

— Чего сделать?

— Ну расскажи, как он выглядел.

— Как? Известно как — как барин. Шуба хорошая.

— На лицо он какой?

— Как какой? Как все — ни косой, ни кривой, голова, два уха, третий нос. — Игнатьев громко рассмеялся своей шутке.

— Блондин он, брюнет?

— Ась?

— Ну светлый, черный у него волос?

— Волос темный, шантен!

— Кто?

— Ну как бы рыжий, но не рыжий. Шантен вроде называется? Или нет?

— Шатен?

— Точно, шатен! На Московской в цирюльне на окне парики стоят, я слышал, как одна барыня такой цвет «шантеном» называла. Слово хорошее уж больно, запомнил.

— Дальше, дальше.

— А дальше барин в шубе стал ругать моего барина, мол, лошадь плоха, не доехать на ней до Серпухова. Я уж испужался, что без денег останусь, и рассказал про шурина.

Оказалось, что у Игнатьева в селе Мокрый Корь, которое стоит на пути в Серпухов, в пятнадцати верстах от города жил шурин, который держал постоялый двор и имел тройку.

— У него не кони — звери! У него коней один генерал хотел купить, да шуряк не продал! Долетите до Серпухова и не заметите.

Наниматели задумались.

Чтобы они побыстрее приняли решение, Игнатьев предложил:

— А коль я вас только до Коря довезу, так давайте мне половину от обговоренного, а остальное шуряку.

Господин в бобрах сказал другому нанимателю:

— Смена лошадей, пожалуй, будет полезна. Да и тройка… Здесь мы тройку вряд ли найдем. Ну что ж, — повернулся он к Игнатьеву, — ваши условия нас устраивают. Вот вам три рубля задатка. Приезжайте к пяти часам в Пушкинский парк — да встаньте не со стороны Дворянской, а с противоположной, мы с другом подойдем. Да только не опоздайте! Запомните: опоздаете хоть на минуту или встанете не в том месте, мы с вами никуда не поедем и никаких денег вы не получите. Да, и сено в санях новое постелите, а то запах от него какой-то странный.

Игнатьев в этот день больше коня не утруждал, засыпал ему полную мерку овса. Бабе о том, что поедет к шурину, не сказал, она могла в попутчицы напроситься, братца повидать, а какая с ней поездка? Ни закусить, ни выпить. Недаром говорят: баба с воза, кобыле легче. В парк он приехал в половине пятого, пассажиры пришли в пять с четвертью, когда он уже начал волноваться. Обладатель шубы на этот раз был одет, как и его друг, в ватное пальто и котелок, в руках нес холщовый солдатский мешок. Они быстро вскочили в санки и велели спешить. Весь путь пассажиры ехали молча. По хорошей, подмерзшей дороге отдохнувшая и сытая лошадь бежала резво, и до Мокрого Коря доехали быстро — за полтора часа. С братом Глафиры договорились за пять минут. Сначала он ехать не хотел, но, когда приезжие посулили четвертной билет, велел работнику запрягать, сказав, что отвезет дорогих гостей самолично.

— Дали они мне двенадцать рублей, я у брата на постоялом дворе сороковочку выкушал, да, на беду, земляка встретил — Андрюху Сторублевцева из Тарасково. Он с Тулы шел, с заработков домой, на Рождество. Выпили мы с ним за встречу. Андрюха и упросил меня его до дома подвезти. Приехали в Тарасково, а у него к празднику четверть припасена. Как за стол садились, помню, а более — ничего. Нельзя ли еще напитку вашего, ваше высокоблагородие?

— Хватит с тебя. Иди в холодную, посиди. Антипов, отведи его.

После того как понурившийся Игнатьев, все-таки получивший в печень от Антипова, был удален, классные чины разбудили исправника и начали экстренное совещание. Тараканов рассказал начальству о своем случайном попутчике, очень похожем на одного из грабителей.

Исправник, покусывая кончик уса, сказал:

— На тройке они до Серпухова за час-полтора домчались. А оттуда можно в любую сторону, по железке. Если уехали они из Каширы в четверть шестого, то в Коре были не позже чем без четверти восемь. Пока тройку запрягали, пока собирались — половина девятого. В половине десятого, в десять — они в Серпухове. Есть оттуда об эту пору поезда?

— Надо телефонировать на нашу станцию, у дежурного чиновника должно быть расписание, — предложил Кудревич.

Позвонив, исправник заметно повеселел.

— После десяти вечера ни одного поезда в расписании не имеется. Первый, проходящий, из Курска — в шесть утра. Я дам телеграмму в московское сыскное, в охрану, сообщу приметы, их встретят. Да и в Серпухов телеграфирую, может быть, прямо там их перехватить удастся.

— Я бы не спешил, Сергей Павлович.

Исправник недоуменно посмотрел на сказавшего эти слова помощника.

— Почему?

— Ну как же. В Кашире почту обнесли, местная полиция бессильна, а серпуховская — герои, задержали грабителей! Им награды, а нам — взыскания. У вас и так предупреждение о неполном соответствии… Мне под вашим началом неплохо служится, и я другого начальства не желаю.

— А что же делать? Не сообщим никуда, так вообще злодеев упустим.

— Почему же не сообщим? И в Москву телеграфируем, и в Серпухов. Только не сейчас, а после шести, когда поезд уйдет. И сами в погоню отправимся. Я знаю, от нас есть поезд в пять часов, проходящий, из Козлова, я на нем от тещи неоднократно возвращался. Через три часа, то есть в восемь, будем в Москве, на извозчике с Павелецкого вокзала до Курского — пятнадцать — двадцать минут. А серпуховский поезд прибудет часов в девять. Так что успеем принять голубчиков в лучшем виде! Исправник задумался. Идея помощника ему казалась здравой. Вот только кого послать? Самому лезть под пули не хотелось. Отправить Кудревича? Хоть и клялся тот в горячей к нему любви, но не доверял Сергей Павлович Витольду Константиновичу, не доверял. Чудилось исправнику, что поляк так и метит на его место. И фокус этот придумал, чтобы самому выслужиться, лично задержать грабителей.

— Осип Григорьевич, вы поедете.

Кудревич вскочил.

— Разрешите мне, ваше высокоблагородие!

— Нет, Витольд Константинович, вы мне здесь понадобитесь. Из Тулы к нам уже выехал помощник начальника ГЖУ, мне одному его встречать прикажете? Кроме того, весьма вероятно, что одного из разбойников Осип Григорьевич знает в лицо. Второго громилу, кроме этого кучера-пропойцы, никто не видел, так что Игнатьева тоже придется в Москву везти. Кто из нижних чинов налицо?

— Антипов и Харламов.

— Харламов? Как нельзя лучше, храбрый полицейский, его берите. У вас револьвер исправен? — обратился исправник к Тараканову.

— У меня его вовсе нет. Не обзавелся.

— Возьмите мой, заряжен, смазан, бьет точно, я каждую неделю упражняюсь. Все, поторапливайтесь, до поезда сорок минут. Антипов! Беги на Московскую, найди извозчика или любого мужика с лошадью. Бегом беги, пять минут у тебя есть! Так, ничего не забыли? Да. Если что-то изменится, я вам телеграфирую. Справляйтесь о телеграммах на станциях и на вокзале. Вопросы?

— Ваше высокоблагородие! Я не при деньгах, даже на один билет нет…

— Вот, возьмите. — Исправник вытащил из бумажника десять рублей и передал Тараканову. — Билеты только не выбрасывайте, потом попробуем возместить из сыскных расходов. Урядника с Игнатьевым — в третий класс.

— В этом поезде нет третьего класса, — пробурчал Кудревич.

— Тогда мне десяти рублей в оба конца не хватит… — сказал Тараканов.

Исправник вновь достал бумажник.

— Вот вам еще пять. Ну где там Антипов!

4

Еле успели. Извозчик, зная, что от полиции ему ничего не очистится, лошадь сильно не утруждал и, несмотря на грозные окрики урядника, больше делал вид, чем по-настоящему хлестал свою кормилицу. Хорошо, что исправник догадался по телефону попросить кассира встретить Тараканова и Ко с билетами на платформе. Они запрыгнули в уже тронувшийся вагон. Расселись, тяжело дыша, урядник и Игнатьев сразу же скинули верхнюю одежду. Сидевший в их секции интеллигентного вида пассажир пробурчал что-то про запах и про то, что «мол, дали волю», после чего пересел в другое отделение.

Игнатьев никак не мог отдышаться:

— Ваше благородие, а водочкой здесь никто не торгует? Невмоготу мне совсем, опохмелиться бы!

— Потерпи, дело сделаем — куплю тебе.

— Да я сам куплю, деньги есть.

Исправник изъял у Игнатьева трехрублевки и мелочь в качестве вещественного доказательства, но хитрый мужик, видимо, имел в каком-то потаенном месте своей одежды денежный запас.

— Ну, сам так сам. Ты мне лучше поподробнее опиши пассажиров своих. Рост какой у них, телосложение и так далее.

Игнатьев стал перечислять приметы.

— А еще, ваше благородие, у старшого взгляд такой, особенный.

— Какой такой особенный?

— А такой, нехороший. Мурашки по коже от этого взгляда.

— А раньше никого из них не видел?

— Того, который в бобрах был, не видал, а вот того, кто помоложе, — видел где-то, а вот где — не припомню.

— Постарайся, пожалуйста. В Кашире, в Туле, в Москве, где?

— Ну уж не в Туле и не в Москве, это точно. Я там годов десять не был. В городе у нас видел, а где — не помню. Эх, сейчас бы чарочку, память освежить.

Урядник достал из-за голенища маленькую медную фляжку и протянул Игнатьеву.

— Все не пей, мне оставь.

Игнатьев схватил фляжку и присосался к ней, да так крепко, что урядник еле вырвал ее у него из рук.

— Кому расскажешь, не поверят, какие чудесные у нас полицейские, второй раз угощают! С меня причитается! Я уж в долгу не останусь, так угощу, что долго помнить будете, да и рыбки свеженькой всегда доставлю.

— Рыбка — это хорошо, — сказал урядник. — Мозги то у тебя заработали? Вспомнил, где громилу видел?

Мужик задумался. По нему было видно, что он и вправду пытается вспомнить, где видел своего пассажира.

— Нет, не вспоминается. Вот если бы еще!

— Будет с тебя.

Тараканов прислонился к окну и стал дремать.

Когда они вышли на площадь перед Павелецким вокзалом и стали рядиться с извозчиками, Тараканов почувствовал, что его знобит. Сразу вдруг начало першить в горле, из носа потекло. В санках симптомы простуды усилились, и, входя в жандармское помещение вокзала, Тараканов понял, что заболел.

Их ждали двое. Один представился полицейским надзирателем охранного отделения Поликарповым, а напарника представил агентом Георгадзе.

— Вы вдвоем?

— А вы хотели, чтобы весь жандармский дивизион на вокзал прислали? Это у вас в деревне экс — событие, а в Москве их по два-три в неделю. Я уж и не помню, когда дома был. А вы почему по форме? Неужели не могли сообразить в партикулярное переодеться?

— Да времени совсем не было.

— Как же нам быть? Ну, вы, ладно, то, что в чиновничьей шинели, в принципе даже лучше, на ней же не написано, что вы по полиции служите. А вот как быть с урядником? Если они увидят урядника на московском вокзале, то сразу догадаются, зачем он здесь. Господин старший унтер-офицер, — обратился Поликарпов к жандарму, — не распорядитесь ли вызвать сюда какого-нибудь городового схожей с урядником комплекции? Пусть они с ним шинелями и шапками поменяются, и пока мы не закончим, городовой у вас чайку попьет.

— Сделаем!

— Спасибо. — Надзиратель охранки повернулся к Тараканову: — Рассказывайте!

Поликарпов внимательно выслушал надзирателя, поговорил с Игнатьевым, уточняя приметы налетчиков.

— Значит, так сделаем. Игнатьев и вы встанете у начала платформы, на которую прибудет поезд, урядник, переодетый городовым, пусть идет в ее конец и смотрит, не пойдет ли кто-нибудь в обратную от вокзала сторону. Мы с Георгадзе — посредине. Если кто-нибудь из вас заметит разыскиваемых, пусть даст нам сигнал. Ну, скажем, достанет платок, снимет шапку и оботрет лоб. Мы подходим, идем за заподозренными, доводим их до площади, где толпа пассажиров поредеет, и скопом на них бросаемся. Никаких «вы арестованы», «будьте любезны пройти», ни в коем случае! Люди серьезные и вооруженные. Палить начнут, никому мало не покажется. Всем все понятно?

— А мне тоже? — Игнатьев сжимал в руке шапку.

— Что тоже?

— Тоже бросаться скопом?

— Нет, ты господину полицейскому надзирателю на пассажиров своих укажешь и отходи от него подальше, чтобы они тебя не увидели. Ясно?

— Ясно, — с облегчением проговорил Игнатьев.

Все бы могло пройти как по маслу, если бы поезд не задержался на полчаса. Тараканов, голова которого гудела как котел, и не заметил, как Игнатьев исчез, а когда он его увидел, было поздно. Мужик успел сбегать в казенную винную лавку, купить там полбутылки водки и выпить ее прямо из горла. Он подошел к надзирателю, улыбнулся, полез целоваться, но свалился и уснул у его ног. Опознавать грабителей стало некому.

Подбежал красный как рак Поликарпов. Он кинул на Тараканова уничтожающий взгляд, достал папиросу, закурил. Подошли Георгадзе и урядник.

— Дислокацию не меняем. Этого урода — на извозчика и в ближайший участок, вытрезвляться. Приметы все помнят? Внимательно разглядываем прибывших с поездом, и если увидим схожих по приметам, то даем условный знак. Потом, эх, делать нечего, подходим скопом, представляемся и просим показать документы. Просите вы, милостивый государь, а мы вас страхуем. Все ясно?

— Ясно. — Тараканов то краснел, то бледнел и не знал, куда деться от стыда.

Наконец прибыл поезд. Тараканов глядел во все глаза, но никакой похожей по приметам парочки не находил. С поезда выходили или одиночные пассажиры, или целые компании, в основном мещан и крестьян, или кавалеры с дамами.

Один из пассажиров — молодой мужчина в нагольном тулупе, проходя мимо, нечаянно задел его плечом.

— Пардон.

— Ничего страшного.

Мужчина пошел к вокзалу.

Пардон? Откуда нагольный тулуп знает слово «пардон»? Лицо бритое, странно для крестьянина. Лицо. Он где-то видел это лицо. Бритое лицо. Стоп. «Дворянин Тульской губернии Лев Филиппов Волков, двадцати пяти лет, рост два аршина семь с половиной вершков, волосы русые, бороду и усы бреет. Разыскивается уездным членом Тульского окружного суда по Каширскому уезду за преступление, предусмотренное статьей 39-4 “Устава о наказаниях”».

Ну как же! Он в мае этого года раз пятьдесят писал эти слова. И карточку Льва Филипповича Волкова на бумагу приклеивал!

Дворянин Волков появился в их уезде в конце апреля и стал приходить на все разрешенные собрания, которые тогда случались почти каждый день. В паровозном депо собирались железнодорожники, в зале Дворянского собрания — интеллигенция, в библиотеке — мещане-разночинцы. И везде этот Волков начинал агитировать, призывать к беспорядкам. Тогда полиция плохо понимала, что можно народу, что нельзя. В газетах одно писали, начальство другое говорило, а прокурорский надзор — третье. Исправник классных чинов на собрания посылал, они все внимательно слушали, а потом рапорта писали, но приказа меры принимать от исправника не следовало. Потом в ГЖУ эти рапорта прочитали и губернатору о них доложили. Тот Батурина сразу хотел уволить, но пожалел — человек два года до полной пенсии не выслужил, жену больную имел, да и с вице-губернатором в родстве состоял. Оставил, но с тем условием, чтобы смутьян Волков был пойман и строго наказан. Исправник лично явился его арестовывать в номера потомственного почетного гражданина Добронравова. Только Льва Филипповича к этому времени и след простыл. Исправник рвал и метал, всю полицию на ноги поднял, Тараканов с другими писцами полночи объявления о розыске писали, а единственный городской фотограф получил срочный заказ карточку Волкова переснять и десять дюжин размножить. Карточка в ГЖУ имелась, Волков в тамошней картотеке давно числился. Следующую половину ночи Тараканов с Андрюшкой клей мешали и фотографии на объявления клеили. Их по всему городу развесили, всем урядникам и городовым раздали, но только это не помогло. Исчез Волков. Уездный член завел дело по статье 39-4 «Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями» и выписал полиции постановление о приводе обвиняемого.

Исправника на службе все-таки оставили, но на каждом совещании губернатор ему Волкова вспоминал.

«Эх, хоть не с пустыми руками, не попался лещ, так хоть с ершом. Сергей Павловичу все поприятнее будет». — Тараканов быстрым шагом пошел за уже отошедшим на значительное расстояние Волковым.

«А вдруг не он? Сейчас покажет паспорт на другое имя, и что мне делать? Надо его проверить». Предполагаемый преступник в это время уже начал рядиться с извозчиком.

— Лев Филиппович! — крикнул стоявшему к нему спиной тулупу Тараканов.

Волков на секунду замер, не оборачиваясь, снял с плеча котомку, бросил ее на снег, сунул руку в карман тулупа и быстро развернулся. В руке у него был револьвер.

Полицейский надзиратель остановился как вкопанный. «Мама!» — не сказал, а только подумал он. Раздался гром выстрела. Волкова отбросило назад, спиной на санки, лошадь шарахнулась в сторону. Тараканов обернулся. Сзади с дымящимся револьвером в руках стоял Георгадзе. И только сейчас Тараканов с удивлением сообразил, что за все время их знакомства Георгадзе не проронил ни слова.

5

Волков был убит наповал. В его котомке полицейские нашли сорок тысяч рублей. Труп экспроприатора отправили в прозекторскую ближайшей больницы, Поликарпов вручил Тараканову под расписку деньги, пожелал удачи и был таков. Урядник и надзиратель поехали домой.

В поезде Тараканов начал бредить, в Кашире Харламову пришлось просить носильщика помочь довести надзирателя до извозчика. Увидев сына, матушка всплеснула руками. Прибывший через полчаса городской врач диагностировал тиф и прописал на семь рублей лекарств.

К счастью, диагноз эскулапа не подтвердился, ночь Тараканов провел в бреду, а утром ему полегчало. Частнопрактикующий немец-врач Штольц констатировал тяжелую простуду.

Молодой организм скоро взял свое, и меньше чем через неделю Тараканов был практически здоров.

Первым визит к выздоравливающему нанес исправник.

— Лежите, лежите, — сказал он и даже попридержал за плечо пытавшегося встать с кровати Тараканова. — Вот, пришел вас проведать, гостинчиков принес. — Исправник выложил на тумбочку у кровати большой апельсин. — И поздравить. Вот-с. — Батурин достал из кармана сложенную вчетверо газету, водрузил на нос пенсне и с выражением прочел: — «Высочайший приказ. О чинах гражданских. Производятся… так-с… Вот: в коллежские регистраторы — так, так, так… исправляющий должность полицейского надзирателя города Каширы Тараканов, с утверждением в указанной должности». Успели чин дать к Рождеству. А все я! Как только октябрьский манифест вышел, так я документы в губернию и отправил.

— Спасибо, Сергей Павлович! — Тараканов опять попытался встать.

— Лежите, лежите. Поздравляю и от себя лично говорю «спасибо». — Исправник понизил голос: — Вы меня очень выручили, голубчик. Не разыщи вы денег, я бы уже неделю себе место искал. Жандармский ротмистр Кожин, что сюда приехал дознавать этот разбой, мне так и сказал: если бы, говорит, Сергей Павлович, ваш надзиратель денег так быстро не разыскал бы, не сносить вам головы. Еще раз — крепкое мое спасибо. Услугу вашу никогда не забуду.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!

Посидев еще минут десять и отказавшись от предложенного матушкой чая, исправник сослался на неотложные дела и удалился.

Через полчаса в комнату зашел потомственный почетный гражданин Добронравов. Он переложил внушительных размеров узелок из правой руки в левую, перекрестился на образа и поклонился вскочившему с постели надзирателю.

— Как здоровье, Осип Григорьевич, ваше благородие?

— Спасибо, уже почти здоров.

— Слава тебе, господи! — Добронравов опять перекрестился. — А я вот выбран нашим городским купечеством поздравить вас с великим праздником Рождества Христова и передать самые наилучшие пожелания. Мы еще в канун праздника собрались, да матушка ваша не пустила, плохи вы еще в ту пору были. Позвольте передать вам наши скромные дары — тут-с гусек, стерлядочка (это от меня лично), ну и другие разные деликатесы.

— Спасибо большое, но я, право, не могу…

— А еще к светлому празднику уполномочило меня наше городское купечество, во исполнение многолетней традиции, преподнести вам конвертик со сторублевочкой, чтобы имели вы возможность приобрести себе чего пожелаете.

— А вот от этого увольте. Денег я с вас тем более взять не могу.

— Это как? — В голосе купца слышалось неподдельное удивление.

— Не могу и все. Я мзду не беру.

— Какая же это мзда? Ежели вы, например, матушке своей на праздник платок подарили, это разве мздой называется?

— То мать родная, а не посторонние люди.

— Господи! Какие же мы посторонние? Вы нам теперь как отец родной, и даже лучше, потому государем нашим поставлены блюсти покой и охранять барахлишко наше, неустанными трудами нажитое. Предместник ваш брал, не брезговал, его предместник тоже.

Добронравов был поповским сыном, год отучился в семинарии и потому изъяснялся несколько витиевато.

— Сказал не возьму, значит — не возьму, и не просите. А обязанности свои я без всяких даров исполнять буду, как положено.

Поуговаривав надзирателя еще минут десять, Добронравов досадливо махнул рукой и пошел на выход, оставив узелок на столе.

Заметив это, Тараканов ринулся было догонять купца, но остановился.

«Пожалуй, гуся-то можно оставить. Да и стерлядку. Мать ушицы приготовит. А то ведь я праздник и не отметил. А как поправлюсь, пойду в номера к Добронравову и отдам ему деньгами чего следует».

— Мама!

— Чего, сынок?

— Там на столе провизия. Не сделаете ли вы ушицы?

— Конечно сделаю. И уху сварю, и гуся пожарю! Радость-то какая! Эх, отец не дожил, а то как бы был рад, сам-то и не мечтал о таком почете!

Мать села на табуретку у кровати и заплакала.

— Мама, мне мундир надо пошить и шинель, форма-то другая у надзирателя. Есть ли деньги?

— Ради такого дела поищем, перехватим у кого. Дорого ли?

— За все рублей сто придется отдать.

Мать аж ахнула.

— Сто! Уж очень дорого.

— Старую шинель можно продать. Да и форменную сюртучную пару. Я даже знаю кому. Никодимова в канцелярские служители произвели, а мы с ним одной комплекции. Я думаю, рублей двадцать пять он даст.

— Все равно дорого!

Когда из кухни начали раздаваться соблазнительные запахи, в комнату к больному зашел Кудревич. Из одного кармана шинели он вынул бутылку «Фин-шампаня», из другого — огромное антоновское яблоко.

— Я хоть и не доктор, но лекарство вам принес, — весело сказал он, садясь на табурет. — Есть ли нож у вас и штопор?

— Матушка спиртное не приветствует…

— Не пьянства ради, а здоровья для можно. Екатерина Сафоновна! — крикнул Кудревич в кухню. — Можно вашему сыну рюмочку коньячку для здоровья? Врачи рекомендуют.

— Ну коль врачи, то можно. Но только одну. Да вы погодите, я на стол соберу. — Мать зашла в комнату, вытирая руки о передник.

— Не утруждайте себя, я ненадолго, мне сегодня дежурить и через полчаса надо быть на рапорте у исправника. А вот за приборы буду признателен.

Мать принесла рюмки, нож, штопор и блюдечко с тонко нарезанным салом.

— Уж не обессудьте, на скорую руку.

— Прошу и вас с нами.

— Что вы, что вы, я совсем не пью. Ну а вы не стесняйтесь. Может, самоварчик?

— С радостью, но недосуг.

Мать ушла, а Кудревич налил две рюмки. Коллеги чокнулись. Коньяк оказался превосходным.

— Вот я что вам скажу, коллега. Неправильно вы службу начинаете.

Тараканов повесил голову.

— Я сам все время об этом думаю. Сказал же мне охранник знак подать, а я… Ведь очевидно же все было, а я не связал появление на платформе Волкова и «экс».

— Вы, простите, сейчас о чем?

— Как же? О задержании.

— А… Ну об этом отдельно поговорим, завтра я с утра свободен и специально к вам приду. А сейчас я про другое. Вы зачем хороших людей обижаете?

— Кого?

— Да всех купцов города. Люди от чистого сердца с праздником вас хотели поздравить. А вы? Гордыня — смертный грех.

— Да при чем здесь гордыня? Брать деньги с обывателей — противузаконно. За это статья есть в Уложении.

— Господи! Какая статья? Вы юрист? Статьи у нас есть за мздоимство и за лихоимство, а за получение подарков статьи нету!

— Это не подарок.

— А что?

— Витольд Константинович! Неужели вы не понимаете? Ну, хорошо, возьму я деньги. А дальше что? Пойду я через месяц к Добронравову с проверкой соблюдения обязательного постановления о времени закрытия ресторана. А он после часу ночи открыт. Нарушение? Нарушение! Я на него протокол, а он мне про сто рублей напомнит.

— Ну, во-первых, это уж и не такое большое нарушение. Подумаешь, ресторан не вовремя закрыл! А если гости закутили? Если они веселиться хотят? И при этом ведут себя благородно, морды и посуду не бьют, голыми на улицу не выскакивают, никому не мешают, никто на них не жалуется? Что будет плохого, если люди лишний часик винца попьют, а Добронравов лишнюю синенькую заработает?

— Но закон, обязательное постановление!

— Осип Григорьевич, не в упрек вам будет сказано. Молоды вы. Опыта у вас нет. И потом — кто сказал, что Добронравов вам про сегодняшнюю «катю» напомнит? Это — традиция, обычай, сродни, ну я не знаю… Сродни купанию на Крещение в проруби. Идет из глубины веков! Вам известно, что Николай Первый каждое Рождество и Пасху квартальному надзирателю того квартала, где Зимний находится, по триста рублей высылал? Император!

— Да это анекдот.

— Никакой это не анекдот, а исторический факт. А не будете соблюдать традицию — не наладите с людьми отношений. А купечество — наша надежда и опора. Тот же Добронравов — гласный городской думы, благотворитель известный. Он и полицейскому управлению помогает — вот, в прошлом году кредита казенного не хватило, так он на канцелярию двести рублей выделил. В этом году машинку печатную обещал купить. А вы ему — от ворот поворот. В общем, вот. — Помощник исправника достал из кармана сюртука уже виденный Таракановым конверт. — Вот вам сотня, и не смейте отказываться.

— Возьми, сынок, — мать стояла на пороге комнаты, — как раз на обмундировку. А то денег-то у нас совсем нет. Все, что было накоплено, на дохторов ушло да на лекарства.

6

На следующее утро Тараканов чувствовал себя уже совсем хорошо. Штольц его внимательно выслушал, посмотрел язык, измерил температуру.

— Здоров. Вот только на службу выходить я бы не торопился. Побудьте дома еще пару дней, чтобы избежать возвращения болезни. Простуда чревата осложнениями, если ее не долечить.

Решено было приступить к исполнению обязанностей с понедельника.

В час пришел Кудревич.

Тараканов уже не лежал в постели, а сидел в халате в гостиной и читал газету.

— Ну вот теперь вижу, что молодец, совсем молодец. — Помощник исправника принес с собой в дом морозную свежесть. Щеки у него были красные, усы заиндевевшие. Глядя на него, хотелось выйти на улицу, взять санки и покататься с горки, как в детстве.

В этот раз Кудревич от обеда не отказался, с аппетитом откушал щей, съел большую тарелку каши с говядиной, выпил компоту из сушеной малины и сделал маменьке такой заковыристый комплимент, что та зарделась, махнула на гостя рукой и ушла в кухню.

— Вы как, Осип Григорьевич, после обеда спите?

— Нет. У нас в семье не заведено это почему-то.

— А я, признаться, люблю в эту пору часок-другой Морфею посвятить. Но сегодня свой обычай нарушу. Давайте о деле поговорим.

— Я только и жду этого разговора.

— Опять я вам о деле докладываю в нарушение субординации, какая-то тенденция нездоровая, не находите? Шучу, шучу, вы не обижайтесь, у меня бывают шутки такие, своеобразные… В общем, слушайте. После вашего отъезда в Москву, часа через два, прибыл жандармский ротмистр Кожин с несколькими нижними чинами. За дело они взялись рьяно, передопросили всех почтарей, вместе с нами обыскали Пушкинский парк. Не безрезультатно. У входа, со стороны Дворянской, нашли пустую почтовую сумку. Затем мы с Кожиным повторили весь путь злоумышленников. Съездили в Мокрый Корь, побеседовали с шурином Игнатьева, неким Нефедьевым, на его тройке домчались до Серпухова. Седоков он высадил не на вокзале, а на центральной площади. Оттуда у них дорог было — бесконечное количество. Там же, на площади, — извозчичья биржа. Мы к серпуховскому исправнику пошли, попросили помощи. Он дал пару городовых да помощника городского пристава. Некто Юдзинский, мой соплеменник, напыщенный хлыщ. Интереса в этом деле у серпуховских никакого, у них своих происшествий хватает, поэтому и к службе они относились спустя рукава, лишь бы от них отстали. Обошли мы всех извозчиков, съездили на вокзал. Никто нам ничего хорошего не сказал. То ли не запомнили на самом деле никого, то ли говорить не хотели. В кассу сунулись, в тот день билетов в третий класс интересующего нас поезда было продано пятьдесят шесть штук. Естественно, кассир ничего путного тоже не сказал. Мы как раз с ним разговаривали, когда жандарм станционный прибежал и телеграмму от исправника принес о ваших успехах. Кожин сразу домой засобирался, строго-настрого приказав мне всех причастных отыскать и задержать, и на ближайшем поезде в Тулу и укатил. А мы на лихой тройке в Каширу поехали. Третьего дня меня в Тулу вызывали, к Кожину, дело ему от нас передали. Он-то мне и сказал, что о нашем разбое отрапортовали как о раскрытом. Формулировочка такова: «Девятнадцатого сего декабря в городе Кашира совершено разбойное нападение на почтово-телеграфную контору, убит стражник. Принятыми к розыску мерами преступники обнаружены, один убит, большая часть похищенных денег разыскана и возвращена в казну. Розыски других членов шайки продолжаются». Получается, что все довольны — губернатор ловко отчитался, исправник место сохранил, жандармы и охрана свою роль в раскрытии самыми яркими красками расписали, они это умеют.

— И вы довольны?

— А я вот нет. И знаете почему?

— Ну как же — преступники-то на свободе!

— Мало ли на свободе преступников, Осип Григорьевич! Если обо всех беспокоиться — никаких душевных сил не хватит, извините за цинизм. У меня тут личные мотивы.

— Какие, если не секрет?

— Стражник Богачев — сын бывшей няньки моих дочерей. Я и не знал. Я его видел-то мальчонкой, потом его в Москву в учение отдали, а после службы он на родину вернулся и в полицию поступил. Марфуша, нянька, очень уж убивается, сынок-то у нее единственный. И дочки мои переживают, любят они Марфу, она их с пеленок воспитывала. А еще покойник моей супруги крестник. Вот я и обещал жене с дочками отыскать всех, кто к смерти стражника причастен. Будете мне помогать?

— Разумеется!

— Другого ответа я и не ожидал. Тогда давайте думать. Из трех вопросов, которые я вам давеча на крыльце почты задал, на один вы ответили, большую часть денег нашли. Частично ответили и на второй, нашли одного из хищников. Осталось нам узнать, кто остальные и где они? Какие будут мысли?

— Мыслей много, Витольд Константинович, я об этом деле думаю не переставая.

— Так давайте, делитесь.

— Смотрите: как вам известно, банков у нас в городе нет и все казенные деньги возят с почтой, такая есть договоренность между Министерством финансов и почтовым ведомством. Такая большая сумма понятно как накопилась: конец года, а наши обыватели любят налоги в последний момент платить, да и недоимок много насобирали. Я лично почти тысячу в этом месяце собрал. Насколько я помню, деньги в губернское казначейство отправляют не так уж часто?

— Именно! По мере накопления. Обычно после того, как накопится тысяч десять. Почтмейстер за день до отправки сносится с исправником, тот выделяет команду конных стражников, почтари организуют сани. По нынешним лихим временам, с денежной посылкой отправляем в Тулу весь наличный состав отряда, десять человек.

— Что же получается? С двух до пяти почта, как обычно, была закрыта для посетителей. Дверь там хорошая, и запоры крепкие. Поэтому грабили в пять, после перерыва. В пять с небольшим произошло ограбление, а в половине шестого на почте должно было появиться десять полицейских, которые дали бы экспроприаторам хороший отпор. Но ведь стражники могли и раньше прибыть! То есть все решали минуты! Получается, что бандиты должны были непосредственно перед нападением зайти на почту, проверить, не прибыли ли стражники.

— Молодец! Мне эта мысль тоже пришла в голову. Я побеседовал со служащими. В пять часов заходил молодой человек. Не наш, не каширский. Отправил телеграмму в Тулу, при этом заполненный бланк принес с собой. Был на почте не более пяти минут. А непосредственно после его ухода — ворвалась банда.

— Был ли он среди нападавших?

— Чиновники сказать ничего на этот счет не могут.

Все ворвавшиеся в почту были с бородами, видимо наклеенными, и в нахлобученных на глаза шапках. Все — в пальто.

— А адрес, по которому телеграмма отправлена?

— Нет такого адреса в городе Туле. Улица есть, а дома на ней под таким нумером нет. Вот, пожалуй, и весь мой доклад. Какие будут выводы?

— Подводчик был!

— Абсолютно согласен! О дате отправления посылки никто, кроме почтовых и исправника, до последнего момента не знал. Даже я. Стражники у нас, как вы знаете, размещены казарменно, и о предстоящей командировке исправник уведомил их ровно в пять часов. Не успевали они сообщить никому. Я всех опросил: когда они узнали о том, что в Тулу поедут, все стали собираться, лошадей запрягать, никто никуда не отлучался.

— А Богачев?

— Богачева исправник отправил на почту пешком, тот должен был посидеть до прибытия отряда, а потом в казарму вернуться. В Тулу он не должен был ехать. Отпросился у исправника, дела у него какие-то были… Да-с. Судьба… Ну так вот. Получается, что о посылке сообщить «товарищам» мог только кто-то из почтовых. Остается узнать кто?

— На почте не так много народу служит.

— Много не много, а шесть человек классных чинов, включая начальника. Еще сторож и два городских почтальона. Кожин по моей просьбе проверил их всех по картотеке ГЖУ. Ни за кем ничего предосудительного не значится. Надо каждого проверять — с кем общается, как досуг проводит. На это много времени может уйти.

— Витольд Константинович, а бомба?

— Что бомба? Муляж.

— Муляж. Сделана из медной трубы. А трубы у нас по городу не валяются! Надо найти место, где преступники могли взять эту трубу. С собой привезли?

Кудревич задумался.

— Осип Григорьевич, да вы настоящий Лекок! Вы знаете, чем больше я размышляю над этим делом, тем больше склоняюсь к тому, что без наших, доморощенных, экспроприаторов здесь не обошлось, а сейчас вы меня в этом окончательно убедили. Во-первых, подводчик — этот точно наш, каширский. Во-вторых, попутчик ваш в поезде был в бобрах, а на «эксе» — в пальто. А багажа вы при нем не видели.

— Не видел — так, маленький саквояж, в который пальто бы не поместилось.

— Вот! Да и в сани он садился с одним сидором, шуба бы туда тоже не поместилась. Ну не выбросил же он ее! У знакомых, выходит, оставил. Я, кстати, к Добронравову заглянул, не было у него такого постояльца. Стало быть, не всю заразу мы с Сергеем Павловичем вывели, не всю. А помните, за что исправник «неполное служебное» получил?

— Ну как же — допустил участие наших деповских рабочих в прошлогодних декабрьских беспорядках.

— Деповских рабочих! Слесарей в основном, которые в Москву на баррикады явились с самодельными бомбами, изготовленными из труб!

Они проговорили еще около часа, обсудили все шаги предстоящего расследования, договорились о том, кто из них чем будет заниматься.

Кудревич на прощанье крепко пожал Тараканову руку.

— Кстати, зачем вы мать напугали?

— Я? Чем же?

— Зачем вы ей сказали, что построить форму в сто рублей станет? Сходите к Абрамсону, он вам все в лучшем виде из своего материала за пятьдесят рублей сделает, я с ним договорился.

— Да там одного материала рублей на пятьдесят уйдет: пальто, мундир, шаровары!

— Абрамсону виднее, сколько чего стоит, он всю жизнь портняжит. Сделает из сэкономленного. Вот только прибор[3] придется покупать, я бы вам дал из своих запасов, но у меня прибор золотой, а вам положен серебряный.

Проводив гостя, Тараканов долго смотрел в темное окно на улицу.

7

Кудревичу очень хотелось стать исправником. Должность эта открывала огромные перспективы. Дурак Батурин и десятой части своих возможностей не использовал. Сам не использовал и ему не давал. На самой заре карьеры в Кашире у Кудревича с начальником состоялся крупный разговор на тему «Не по чину берешь!», после которого и затаил Кудревич на Сергея Павловича обиду.

Когда Империя с ума стала сходить и народ безобразничать начал, Кудревич сразу понял, чем это может обернуться. А опыт борьбы с политическими у него пусть небольшой, но был. Довелось ему в свое время послужить в московском Отделении по охранению общественной безопасности и порядка, да под началом самого Зубатова! А тот подчиненным крепко-накрепко в головы вбил, что внутренняя агентура — гораздо эффективнее, чем наружная. Поэтому Кудревич, когда на новое место службы поступил, первым делом завел себе агентуру. Но агентов нашел он среди «блатных», кто же знал, что революция до их богоспасаемого городка доберется! В прошлом году этот недочет пришлось срочно исправлять. Почти весь пролетариат их уезда был со средоточен в паровозном депо станции Кашира. Именно там затевались разные сборища, именно оттуда, по слухам, в городе появлялась всякая крамольная литература. Агента искать следовало именно здесь.

Съездил он на станцию, поговорил со станционным жандармом, с буфетчиком Щукиным и узнал от них, что слесарь Городушкин повадился каждое воскресенье в Москву ездить. А самый дешевый билет в один конец полтора рубля стоит! Не по средствам для слесаря.

Кудревич надел партикулярное, взял с собой новенького, еще не успевшего в народе примелькаться городового в штатском и поехал в Москву в одном поезде с Городушкиным. Городового в третий класс отправил, поближе к слесарю, а сам сел во второй. На вокзале Городушкин стал аккуратно проверяться, и, чтобы не испортить все дело, решил Кудревич за ним не следить — все равно обратно на поезде возвращаться будет. Прождали они слесаря недолго — три часа не прошло, как он на вокзал вернулся, неся большой заплечный мешок. Сели в поезд. В Домодедово, где поезд десять минут стоял, Кудревич послал городового к жандармам и с их помощью Городушкина арестовал. Осмотрели мешок, а там — всякая разная пропагандистская гадость! Листовочки, газетки. Губерния тогда на положении усиленной охраны была, и светило слесарю нешуточное наказание. Долго с ним Кудревич беседовал, пока не уговорил сотрудничать. Как ни странно, больше всего слесаря прельстило казенное жалование.

Потом Кудревич съездил в Тулу, в ГЖУ, договорился с ротмистром Кожиным, тот агента Городушкина зарегистрировал как своего личного, под псевдонимом «Дерзкий», и стал Городушкин исправно поставлять интересные полиции и жандармерии сведения. Часть информации помощник исправника реализовывал, а часть попридерживал, чтобы Батурин не прослыл в глазах начальства особенно удачливым борцом с революционной заразой. Не сообщил он исправнику и о том, что 10 декабря 1905 года вооруженная дружина деповских рабочих выезжает в Москву поддержать товарищей на баррикадах. Да не просто выезжает, а на угнанном паровозе! Восстание разгромили, слесарей каширских кого убили, кого поймали, а исправник за ротозейство, а особенно за паровоз, едва службы не лишился. Только родственные связи с вице-губернатором и помогли.

После того как в «Тульских губернских ведомостях» был пропечатан приказ губернатора об объявлении Батурину всего лишь предупреждения о его неполном по службе соответствии, Кудревич выхлопотал трехдневный отпуск, уехал на свою дачку в Лиды и два дня там пропьянствовал. Третий день отходил — отпивался квасом, парился в бане, купался в проруби.

После «экса» Кудревич думал, ну все, кончилась у Сергей Павловича казенная служба, ан нет, опять выкрутился. Кто ж знал, что новоиспеченный надзиратель таким везунчиком окажется! Исправника не только в отставку не отправили, но даже поощрили за столь быстрый розыск. И в отпуск разрешили уволиться — у исправника тетушка в Орловской губернии умерла, экономию ему завещала, он туда и укатил вчера на целый месяц — в наследство вступать, дела в порядок приводить.

И пока Батурина в городе не было, нужно было, кровь из носу, самому поймать неразысканных разбойников. А уж когда поймает, он такой рапорт составит, что держись, исправник! Да и есть в губернском правлении люди, которые помогут этот рапорт в нужном ракурсе губернатору доложить. «Совсем о службе Батурин не печется, ваше превосходительство! Основная часть банды на свободе, а он из города укатил свои дела решать. Ставит личные интересы выше служебных! А может, он и в казенном жаловании не нуждается, коли такой богатый наследник?»

Найдет Кудревич банду — будет у него вторая петлица на воротнике[4], а уж после этого реализует он все свои нереализованные возможности!

А Тараканова можно взять помощником. Парень неглупый, исполнительный, а дурь юношеская пройдет у него быстро. Да уже проходит — и сто рублей у купцов взял, и к Абрамсону мундир шить пойдет. Если начнет артачиться, об этом всегда можно напомнить.

Настроение у помощника исправника после таких размышлений было прекрасным. Он дал извозчику двугривенный, чему тот несказанно удивился, слез с саней и проследовал на городскую елку, устроенную на Хлебной площади. Народу на площади было много. У елки прогуливалась и простая, и интеллигентная публика. По случаю воскресенья простой народ был пьяненьким, играло сразу две гармошки, а за лавками купца Нестерова затевалась драка. Дав постовому городовому распоряжение пресечь безобразие, помощник исправника прошел мимо Введенской церкви вниз по Большой Московской, у номеров Добронравова повернул налево и по Монастырской дошел до городского кладбища. Оглядевшись по сторонам, Кудревич юркнул на погост и подошел к заброшенной могиле в его дальнем углу. Там уже стоял, переминаясь от холода с ноги на ногу, Городушкин.

— Господину надворному советнику мое почтение!

— Здравствуй, здравствуй, Городушкин. Как настроение?

— Хорошее, новогоднее. К Рождеству общество дороги нас наградило, можно и погулять.

— Гулять — это хорошо. Только кончится твое гулянье скоро.

— Это почему же? Деньги есть.

— А потому, что в казенном доме с вином тяжело. А уж я со смотрителем договорюсь, чтобы тебе оно и вовсе не доставалось.

— Изволите шутить, ваше высокоблагородие? За что меня в казенный дом? Я верой и правдой!

Кудревич коротко размахнулся и ударил осведомителя в левую скулу. Тот упал на могилу.

— За что?

— А ты прав, Городушкин. Нечего тебе делать в казенном доме. Не буду я тебя туда отправлять. Я лучше по-другому сделаю. Вызову кого-нибудь из «товарищей» на беседу, сам из кабинета выйду, а на столе забуду твою расписку о сотрудничестве. Тогда никакая тюрьма тебе не светит. Тебя где-нибудь здесь и похоронят. Без панихиды и покаяния.

Городушкина начало трясти.

— Чего я сделал-то?

— Вот именно, что ничего! Ты почему, пес, не сообщил мне о готовящемся эксе?

— Вы про почту? Дык не знал я ничего! Не наши там были, не деповские!

— А кто?

— Не знаю, ей-богу, не знаю, вот вам крест святой! — Городушкин часто-часто закрестился на купола Никитского монастыря.

— Следы к вам ведут.

— Какие следы?

Помощник исправника достал из кармана муляж бомбы.

— Скажи, есть у вас в депо такие трубы?

Городушкин внимательно осмотрел «бомбу».

— Труба обыкновенная. Трехдюймовка, таких везде полно.

— Где — везде? Где у нас в городе, кроме вашего депо, есть такие трубы? Назовешь хоть одно место, и я покаюсь в том, что тебе в зубы дал.

Городушкин молчал, опустив голову.

— Наша труба, ваше высокоблагородие. Но я знать не знал.

— Чего ты знать не знал?

— Что это для бомбы.

— Ну-ка, ну-ка, рассказывай!

— С месяц назад подошел ко мне Филька Трубицын — письмоводитель со станции. Росли мы вместе. Попросил он меня дать ему кусок трубы. Я спросил зачем, а он сказал — племяннице хочет игрушечное ведро сделать. А у Фильки, ваше высокоблагородие, руки из одного места растут, с самого детства. Ну, я кусок трубы отпилил, две дырки в нем просверлил, под ручку. Вот они, видите. — Городушкин показал на два отверстия. — Проволоки кусок нашел, ручку сделал. Из полешка кругляш выпилил и заместо дна вставил. Филька еще один такой же попросил, мол, на замену, вдруг один потеряется. Потом он в благодарность в буфет меня повел…

— А мне почему ничего не сказал?

— Про что? Про то, как Филькиной племяшке ведро делал?

— Ладно, Городушкин, не сердись на меня. Это я сгоряча. Поможет мне твой сегодняшний рассказ — вознагражу за скулу сторицей. Иди давай, встреча на этом же месте через неделю. Кто про скулу спросит, скажи, на Хлебной, за амбарами, подрался. Ступай!

За время болезни дел накопилось — немерено, по одному настольному реестру бумаг свыше сотни набралось. До обеда Тараканов исполнял бумаги и бегал по городу, занимаясь разными мелкими делами, потом обедал, надевал папкин старый тулуп, наклеивал бороду, которую Кудревич добыл в драматическом кружке при каширской библиотеке, и шел на станцию. Время подгадывал так, чтобы попадать к закрытию присутствия в станционной конторе. Три дня он, проявляя чудеса конспирации, провожал письмоводителя Трубицына до дома. Жил Филипп Иванович в пристанционном поселке, снимал комнату у вдовы Верхоглядовой.

На четвертый день Трубицын после службы домой не пошел, а сел на извозчика и направился в Каширу. Тараканов подбежал к другому «ваньке».

— В город!

Извозчик недоверчиво посмотрел на рваный тулуп Тараканова.

— А есть ли у тебя деньги, мил человек? До города двугривенный с пятачком.

— Есть, не сомневайся. — Тараканов достал из-за пазухи узелок, развязал его и показал «ваньке» рубль.

— Куда в городе изволите?

— На Московскую!

— Московская большая.

— Вези, там покажу.

Пока разговаривали, санки с Трубицыным успели отъехать сажен на пятьдесят. Но потом расстояние между преследуемым и преследователем не менялось: оба извозчика своих лошадей не насиловали, и они бежали небыстрой рысцой. У Успенского собора санки Трубицына остановились, он соскочил и пошел в сторону городского училища. Тараканов похлопал своего «ваньку» по спине.

— Здеся!

Пока Тараканов ждал сдачу, Трубицын успел скрыться внутри помещения. Окна училища были темны, и только в одном, во втором этаже, горел свет.

Тараканов зашел за ограду собора и встал в тени его крыльца. Через полчаса ему сделалось холодно. Он стал прыгать и хлопать себя по бокам, пытаясь согреться. Из школы никто не выходил часа два. Наконец, когда Тараканов окончательно замерз, дверь училища открылась. Первым вышел Трубицын и встал, держа дверь. Из школы одна за другой вышли две барышни, потом два молодых человека. Они пожали друг другу руки, Трубицын и один из молодых людей двинулись вверх по улице, а третий молодой человек и обе барышни пошли вниз.

Тараканов постоял еще пять минут и пошел в управление полиции. Следить за вышедшими из школы не было никакой необходимости, всех этих людей полицейский надзиратель прекрасно знал. Барышни — учительницы Назарова и Медведева, их провожатый — брат Медведевой Василий. Но интереснее всех была личность ушедшего с Трубицыным. Это был коллежский регистратор Нелюбов, почтово-телеграфный чиновник шестого разряда.

8

Производить обыск имел право только классный чин полиции, а таковых налицо было всего два, обыскать же предполагалось по крайней мере четыре жилища.

Организацией обысков занимался Кудревич. Он подрядил двух извозчиков, на которых они с Таракановым и тремя городовыми приехали к Верхоглядовой среди бела дня, в то время, когда Трубицын был на службе. Письмоводитель занимал комнатенку в одно окно, в которой из мебели были только кровать и трехногий табурет. Ничего предосудительного у письмоводителя найдено не было. Оставив в квартире Трубицына одного городового, которому было строго-настрого наказано вдову из квартиры не выпускать, а явившегося со службы письмоводителя арестовать и препроводить в управление полиции, помощник исправника и полицейский надзиратель поехали на квартиру Нелюбова. Тот жил один, даже без прислуги, в собственном доме, доставшемся в наследство от родителей. Приглашенный понятым дворник из соседнего многоквартирного дома с видимым удовольствием сломал дверь. В жилище почтового чиновника результаты обыска были более ощутимы. Кроме разной революционной макулатуры, лежавшей открыто и на шкапе, и на этажерке, в кровати Нелюбова, под матрасом, был найден сверток с трехрублевками на сумму в 900 рублей без малого. Входную дверь заколотили, опечатали, съездили за Нелюбовым в почтово-телеграфную контору и отвезли в полицейское управление. После этого классные чины разделились: помощник исправника, взяв двух городовых, поехал к дворянке Назаровой, а полицейский надзиратель со старшим городовым Гладышевым и занимающимся в полицейском управлении отставным зауряд-прапорщиком Перегудовым выдвинулись к народной учительнице, крестьянке Ямско-Слободской волости Каширского уезда Тульской губернии Медведевой.

В девичей комнатке учительницы полицейский надзиратель, кроме томика Маркса, испещренного карандашными пометами на полях, ничего не нашел. Брата Василия дома не оказалось.

Когда Тараканов подъехал к полицейскому управлению, то увидел у крыльца Кудревича, который, галантно подав руку, помогал госпоже Назаровой выбираться из санок. В другой руке помощник исправника держал бобровую шубу.

Арестантское помещение при полицейском управлении состояло из двух камер — маленькой дворянской и большой общей, поэтому задержанных сразу же после составления постановлений об аресте отправили в городскую тюрьму. Вскоре туда же был препровожден и Трубицын. При полицейском управлении остался только Нелюбов. Именно он показался Кудревичу наиболее подходящей фигурой для первого допроса. Да и похищенное было найдено именно у него.

Однако почтовый чиновник оказался крепким орешком. Провозились с ним половину новогодней ночи, даже по чарке за новый, 1907 год не пропустили, и все — без толку. Сначала Нелюбов выкручивался, говорил про большой выигрыш в карты, про то, что литературу нашел на улице. Когда же понял, что окончательно заврался и запутался, то просто замолчал.

Потом допрашивали барышень. Медведева заявила, что в стране наступила свобода, цензура отменена и что читать и хранить можно любую литературу. Про ограбление почты она, разумеется, слышала, но кто его совершил, разумеется, не знает и считает весьма странным, почему именно ей задают вопросы по этому поводу. В школе они действительно по вечерам собирались со знакомыми, потому что посиделки дома неудобны. Они пили чай, играли в карты, читали газеты. Проводили время тихо и интеллигентно. Какие к ним по этому поводу могут быть претензии?

Коротко стриженная Назарова, войдя в кабинет, сразу потребовала папиросу, а закурив, сообщила, что она уже составила жалобу на незаконный арест на имя губернатора и отправила ее по инстанции.

Шуба? Да, была у нее бобровая шуба. Откуда у нее мужская шуба? За такие вопросы, милостивый государь, можно получить пощечину. Но она не ханжа, женщина прогрессивных взглядов и поэтому ответит: любовник оставил. Он был у нее в гостях, тут пришел другой ее любовник, первый испугался, выпрыгнул в окно в одном сюртуке и убежал. Нет, фамилий она называть не будет, оба люди семейные, зачем портить им жизнь? И вообще она надеется, что оба господина офицера скоро лишатся своих тепленьких мест. Она все для этого сделает, Государю напишет, она — столбовая дворянка!

За Назарову и правда уже начали хлопотать.

На следующий день в Каширу прибыл извещенный телеграммой ротмистр Кожин.

Жандарм, которого каширские сыщики оторвали от новогоднего стола, был зол как черт.

Распекать каширских стражей порядка он начал, едва поздоровавшись.

— Зачем же было так спешить с арестами? Понаблюдали бы за подозреваемыми, выяснили бы все их связи.

Кудревич резонно возразил:

— А кто бы наблюдать стал? Городовые? Да они так понаблюдали бы, что мы потом вообще бы ничего не нашли!

— Со мной снеслись бы, я бы прислал специалистов.

— В прошлом году я к вам обращался по аналогичному поводу, господин ротмистр. Никаких специалистов так и не дождался.

— Ну, вспомнили прошлый год! Тогда какое время-то было горячее. А сейчас все стихать стало, появились свободные люди. Ну ладно, теперь уж поздно об этом рассуждать. Давайте думать, как нам из созданного вами положения выйти. Почему до сих пор не допрошен Трубицын?

— А ему нам вообще нечего предъявить.

— Да, бомбу ему не предъявишь — придется раскрывать агента, а это последнее дело.

Когда у Кудревича от напряжения разболелась голова, он вышел на крыльцо управления покурить. К крыльцу в это время подошел городовой Дедюлин, однофамилец бывшего столичного градоначальника, ведший под руку невзрачного полупьяного мужичонку в драном тулупе.

— Златоустов! Сколько лет, сколько зим, — поприветствовал задержанного помощник исправника. — Ты чего же, дрянь, в суд не являешься? Только не ври, что повесток не получал.

— Врать не буду, ваше высокоблагородие. Матушка говорила про повестки. Только я решил погулять малость перед отсидкой. Ведь за вторую кражу год корячиться! Когда еще придется винишка попить?

Кудревич на секунду задумался.

— Златоустов, а ведь тебя мне сам Бог послал! Или дьявол. Дедюлин, отпусти-ка его. Пойдем, любезный, потолкуем.

После разговора с помощником исправника Златоустова поместили в холодную.

Вечером этого же дня арестант Трубицын из привилегированной дворянской был переведен в общую камеру Каширского тюремного замка. На робкие протесты заключенного дежурный надзиратель сообщил, что Трубицын содержался в дворянской по ошибке, так как, во-первых, ни дворянином, ни чиновником не является (занятие в конторе частного железнодорожного общества не в счет), а во-вторых, после Манифеста 5 октября сего года все граждане империи равны.

Утром, в то время когда сидельцы разыгрывали между собой в трынку сюртучную пару письмоводителя, в камеру завели Златоустова.

Златоустов со всеми поздоровался, а с двумя-тремя знакомцами и поручкался, попил предложенного чаю и тоже сел играть в карты. Увидев на пуговицах поставленного на кон форменного сюртука надпись: «Рязанс. Уральс. ЖД», Златоустов удивился:

— А чей это сюртучок, бродяги?

— Был вон того фраерка, — сказал один из игравших, рябой, лысый арестант, ткнув пальцем в забившегося в угол Трубицына, — а таперича мой.

— А железнодорожник-то за что сюда попал?

— А за почту.

— Иди ты! Этот фраерок такой гранд смастырил? Эй, мил человек, подойди-ка сюда.

Трубицын несмело приблизился.

— Тебя за почту замели?

— Обвиняют. Но я к этому делу непричастен.

— Причастен, непричастен, а плохи твои дела, землячок. Подельщик-то твой, чиновник-почтарь, что в полиции на киче сидит, капнул на вас всех.

— Простите, что сделал?

— Экий ты несмышленый. Я же русским языком говорю, что он всю ночь про ваши дела ментам рассказывал. Я с ним в одной хате сидел, его как вечером увели, так под утро только обратно и возвратили. И привел его не городовой, а целый жандармский ротмистр и у порога сказал, что будет ему самое большое от начальства снисхождение.

— А что конкретно этот чиновник полиции говорил?

— Я почем знаю, не слыхал. А только с допроса он пришел довольный, видать, обо всем с духами договорился.

— С кем договорился?

— Тьфу ты, совсем бестолковый. С полицией, говорю. Слышь, братва, давай вернем фраерку этому ейный макинтош. Пусть поносит напоследок, а то в хате холодно.

Лысый долго взвешивал на руке сюртук письмоводителя. Расставаться ему с вещами было жалко. Наконец он бросил сюртук и брюки Трубицыну.

— Бери. Грех великий обижать без пяти минут покойника.

— В… в… вы что имеете в виду?

— А ты и впрямь блаженный. На почте же стражника сложили. А по нонешним временам за это веревочка на шею полагается или маслина в голову.

Всю ночь Трубицын не сомкнул глаз. А утром его вызвали на допрос.

Допрашивал какой-то незнакомый офицер в голубом жандармском мундире.

— Филипп Иванович, извольте рассказать мне все, что вам известно об ограблении Каширской почтово-телеграфной конторы, имевшем место девятнадцатого минувшего декабря.

— Мне об этом ничего не известно. Я вообще не по…

— Филипп Иванович, меньше слов. Извините, я тороплюсь, мне засветло хотелось бы в Тулу попасть, я по вашей милости ни одного новогоднего визита еще не сделал. Поэтому разглагольствования о вашей непричастности мне слушать недосуг. Я, с вашего позволения, так и запишу в протоколе: «К разбойному нападению на почту непричастен, кто его совершил, мне неизвестно, более пояснить нечего». Верно?

— Верно, но я хотел рассказать, что я действительно ничего не знаю…

— Так я же так и записал. Вот здесь извольте расписаться, так-с, благодарю. До свидания, я надеюсь, до скорого.

Трубицына отвели в холодную. Он в недоумении сел на нары. Через несколько минут он услышал разговор, доносившийся с улицы через маленькое окошко под потолком камеры.

— Этого завтра тоже присылайте в Тулу. Я думаю до конца недели дознание по этому делу закончить. Показаний Нелюбова и изъятых вещей военному суду за глаза хватит.

Молодой голос спросил:

— Скажите, ваше высокоблагородие, их расстреляют?

— Нет, к Станиславу представят! Расстреляют, конечно, юноша. Ну, дам, скорее всего, нет. Нелюбова, разумеется, тоже, он же с нами сотрудничал. Я обещал ему поговорить с судьями, а обещания свои я всегда выполняю. Я думаю, Нелюбов отделается ссылкой, тем более что непосредственного участия в налете он не принимал. А вот Трубицына шлепнут непременно. Ведь именно он убил стражника. Вы знаете, он хоть и убийца, а мне его жалко, молодой совсем мальчик.

Трубицын бросился на дверь, стал долбить в нее кулаками и кричать: «Я не убивал, я не убивал! Откройте, я не убивал!» С ним сделалась истерика.

— Филипп Иванович, я из-за вас домой, к любимой жене, сегодня не попаду, а вы мне чушь какую-то мелете. Вот вы говорите, что не убивали стражника. А Нелюбов утверждает обратное. А ему я больше верю. Он с самого начала дал признательные показания, рассказал, что это именно он сообщил остальным соучастникам о времени отправки денежной посылки, расписал роль каждого. А вы запирались и продолжаете запираться. И вы хотите, чтобы я верил вам, а не Нелюбову?

— Ваше высокоблагородие, меня даже в почте не было, да я и стрелять не умею!

— А где же вы были?

— В Пушкинском парке. Смотрел за возчиком.

— Значит, так, Трубицын. От смертной казни вас может спасти только полное и чистосердечное признание. Чистосердечное! Идущее от сердца. Поэтому вы прямо сейчас в мельчайших подробностях должны рассказать мне все, что вам известно относительно этого дела. Все! А я буду сверять ваши показания с показаниями Нелюбова, в искренности которого я не сомневаюсь. И если я увижу, что вы пытаетесь меня обмануть, плохо вам придется. Ну а если я, напротив, почувствую, что вы и впрямь каетесь, даю вам слово: сделаю все для того, чтобы вы получили минимум наказания. Будете говорить?

— Буду!

Через два дня Златоустова доставили к каширскому городскому судье. Несмотря на то что Златоустов судился за кражу второй раз, судья был к нему на редкость снисходительным и назначил минимально возможное наказание — тюремное заключение на три месяца. Приговором Златоустов остался доволен.

Никогда Филя Трубицын не думал, что будет сидеть за политику. Нет, ему как человеку полированному, со средним образованием, были весьма близки идеи всеобщего равенства и братства, он даже кое-что почитывал на эту тему. Но не более того. И надо было Ваське Нелюбову, однокашнику, застать его с одной из таких брошюрок в руках. С этого проклятого дня все и началось.

— А ты что же, Филипп, интересуешься?

Захотелось покрасоваться.

— Конечно. Мне кажется, сейчас все настоящие люди должны этим интересоваться. Время-то какое!

— Ты правильно мыслишь. А хочешь, я тебя познакомлю с такими настоящими людьми?

Филя струхнул, хотел отказаться, но товарищ так пристально посмотрел ему в глаза, что он не посмел.

В этот же вечер пошли в городское училище. Там он и встретил Олечку.

Все время, пока пили чай, она стреляла в него глазками, а после попросила помочь ей помыть чашки. Когда проходили темным коридором на кухню, Олечка неожиданно остановилась, повернулась к нему лицом и… схватив своими пальчиками за мужское достоинство, жадно стала его ощупывать. Результатом барышня, видимо, осталась довольна, потому что после чаепития велела проводить ее до дома.

А дома! Олечка вытворяла такое… Ему и в голову никогда не могло прийти, что мужчина и женщина могут любить друг друга такими причудливыми способами. Правда, и опыт-то был минимальный.

С того дня он был готов на все, лишь бы только видеть Олечку.

Компания обычно собиралась одна и та же: Олечка, ее коллега и зазноба Нелюбова Шурочка Медведева, Шурочкин братец Васька, ну и сам Нелюбов, будь он неладен! Пили чай, играли в карты, говорили пламенные речи. В середине осени в их компании появились новые лица: московские знакомые Нелюбова «товарищ Степан», рабочий одного из многочисленных столичных заводов, и пожилой (лет сорок ему с лишком, ваше высокоблагородие!) мужчина, которого все звали «товарищ Андрей». Несмотря на возраст москвича, Олечка, которой Трубицын к этому времени уже совершенно надоел, сразу же переключилась на товарища Андрея, но с ним у нее почему-то не заладилось. Вывод такой Филька сделал, видя, как страдает его подруга. Она могла наговорить товарищу Андрею дерзостей, а через пять минут — сесть рядом, собственноручно налить ему чаю, положить самый лучший кусок пирога и тут же опять начать дерзить. Пару раз Филька даже видел, как Олечка плакала в темной кухне. К Трубицыну она совершенно охладела и приказала дома у нее не появляться.

Страдал и сам Филипп. Правда, недолго. Его крестьянский ум подсказывал, что не пара ему такая баба, не будет с ней никакой жизни, а беды не оберешься. Филька хоть и был молод, но уму своему уже больше доверял, чем сердцу. Но иногда, преимущественно по ночам, почему-то тяжело вздыхал, ворочаясь на своей постели.

Об «эксе» заговорили московские, заговорили не сразу, а вначале вскользь, издалека. Мол, много товарищей сидит по царским тюрьмам, им помощь нужна — и покушать купить, и сатрапам царским денег дать, чтобы не слишком зверствовали. А тем товарищам, которые на свободе, еще больше нужно — оружие, типографии, динамит, все денег стоит. А где эти деньги взять? Не отбирать же последнюю копеечку у трудового народа! А из казны — грех не забрать, все равно все казенные деньги разворовываются. Вот, к примеру, налоги. Собирают их, дерут с крестьянина и мещанина три шкуры, а как соберут, отошлют в губернию или в столицу, то там они словно в воздухе растворяются. Только не в воздухе, а в карманах воров высокопоставленных.

У компании не было никаких возражений относительно справедливости вышеназванных тезисов. А Нелюбов обмолвился, что через его почту огромные деньги проходят, особенно в конце года. После этого разговор стал совсем конкретным.

Распределили роли. Непосредственно экспроприировать должны были люди опытные, знакомые с оружием, в число коих Трубицын не входил. Порешили, что на почту пойдут товарищ Андрей, товарищ Степан и Васька Медведев. На вопрос последнего о том, не мало ли народа, товарищ Андрей ответил, что в подкрепление прибудут и другие товарищи. Нелюбов должен был узнать день, в который в Тулу увозили денежную посылку, и сообщить товарищу Андрею. Поскольку жить москвичу в Кашире было неудобно — слишком на виду, Нелюбов получил задание, узнав про посылку, сразу же сообщить о ней Трубицыну, а тот со станционного телеграфа должен был отбить телеграмму следующего содержания: «Бабушка приезжает такого-то числа в такое-то время, встречайте». Телеграмма адресовалась в Москву, на главную телеграфную станцию, на имя Луки Ивановича Тарасова. Самому Нелюбову с почты такую телеграмму отправить нельзя было, стали бы потом жандармы проверять, вмиг бы догадались!

«А вот здесь мы оплошали. Ничего не проверили», — с досадой подумал Кожин.

Трубицыну же товарищ Андрей приказал изготовить из полена муляж бомбы.

— Я сначала сам хотел, но после того, как топором чуть палец себе не отрубил, пошел на поклон к дружку — Гаврюхе Городушкину. Он в депо слесарит. Попросил я Городушкина из отрезка трубы сделать ведро детское, якобы для племяшки, ну он и сделал, за угощение. Я потом это ведро до ума довел: сверху заткнул да покрасил. Но про почту Городушкин ничего не знал, честное слово!

— Проверим мы этого Городушкина, если невиновен, ничего ему не будет, не беспокойтесь. Дальше рассказывайте.

Восемнадцатого Нелюбов прилетел к нему на извозчике в час дня. «Быстрее, говорит, Филипп, отбивай телеграмму. Завтра в полшестого будет посылка, я подслушал разговор почтмейстера с исправником». Трубицын телеграмму отбил, а вечером прибыл в школу на совещание. Там все уже были в сборе. Был и незнакомец — белобрысый такой господин, на вид из интеллигентных.

— Я его, кстати, ваше высокоблагородие, у нас в депо весной несколько раз встречал.

Кожин порылся в папке с дознанием и достал фотографию Волкова.

— Он?

Трубицын близоруко прищурился.

— Он, ваше высокоблагородие!

— Дальше, дальше, Трубицын.

— На совещании каждый получил свое задание. Как и договаривались, экспроприировать должны были товарищ Андрей, Степан, Медведев и белобрысый. За пять минут до нападения Степан под предлогом отправки телеграммы должен был зайти на почту и убедиться, что из полиции там один стражник. Бомбу доверили белобрысому. Товарищ Андрей, кстати, меня за бомбу похвалил. — Трубицын спохватился, что сказал лишнее, но потом махнул рукой и продолжал рассказ.

Ему поручили идти в половине пятого в Пушкинский сквер и прохаживаться там возле елочки. После приезда туда саней Трубицын должен был проверить, не привел ли возчик с собой полиции, по Дворянской пройти к почте и дать нападавшим знак о прибытии возчика, потом вернуться в парк и продолжать наблюдать за санками до прихода туда товарища Андрея.

Перед нападением всем следовало загримироваться и нацепить накладные бороды. Медведеву, единственному из компании, которого могли узнать почтари, кроме того, товарищ Андрей выдал очки с синими стеклами.

Товарищ Степан разъяснил всем важность момента.

— Деньги завтра же должны быть в Москве. Нам удалось договориться о побеге нескольких наших товарищей, приговоренных к смертной казни. Но для этого не позже чем завтра мы должны передать деньги их тюремщикам. Опоздаем — наших товарищей ждет смерть. На каждом из нас лежит ответственность за их жизни! Никто не должен подвести.

— Мы так поздно получили телеграмму, что я даже не успел заехать домой, переодеться, — сказал товарищ Андрей. — Прибыл сюда вот в этом одеянии. Шуба у меня теплая и красивая, но уж больно неудобно в ней почты грабить. А не дай бог, убегать придется или через заборы лазать? Нет ли у кого-нибудь из вас, товарищи, во что переодеться?

— У меня есть, — сказала Олечка, — очень хорошее пальто на вате. Один знакомый торопился и забыл его у меня. Как раз на вашу фигуру, товарищ Андрей.

— Но я не смогу скоро его вернуть.

— Ничего, знакомый о нем не вспоминает. Только вам придется за пальто ко мне сходить.

— Ну что ж, спасибо, Ольга Петровна. Я завтра утром к вам непременно зайду.

— Зачем же до утра откладывать, можно и сегодня! — Ольга даже облизнула губы.

— Покорнейше прошу меня простить, но сегодня никак не могу, у нас с товарищами, — москвич кивнул на белобрысого, — еще много дел.

— Минут пятнадцать шестого товарищ Андрей и белобрысый прибежали в парк. Спрятались мы в малой беседке. У товарища Андрея в руках сидор солдатский был. Он из него вынул почтовую сумку, оттуда достал деньги, крупные переложил в сидор, а пачку трехрублевок разделил — меньшую часть мне сунул, а большую они с белобрысым по карманам рассовали. Деньги товарищ Андрей велел передать Нелюбову, мол, тот знает, что с ними делать. Потом они сели в санки и уехали. Я сумку почтовую прям там в парке в снег закопал и домой. На следующий день после работы встретился с Нелюбовым и отдал ему все деньги. Все. Меня не расстреляют?

— Если и дальше будете так же откровенны, то нет. Даю слово офицера. Но только в том случае, если вы все вами рассказанное запишете собственноручно и потом подтвердите в суде.

— Мне деваться некуда.

— Весьма разумное суждение. И еще. Где нам найти этих Андрея и Степана?

— Я не знаю. Честное слово, не знаю. Степан — фабричный, но с какой фабрики, он никогда не говорил, во всяком случае, мне. А про товарища Андрея мне вообще ничего не известно.

— Ладно, на эту тему мы с вами еще побеседуем. А сейчас — пишите.

— А потом? Потом мне куда?

— Поймите, Филипп Иванович, не могу я вас отпустить. Вам придется посидеть в тюрьме.

— Я понимаю. Скажите, а нельзя меня устроить в дворянскую камеру?

— А вас что, содержат в общей? Безобразие!

На следующий день Нелюбову дали прочитать показания Трубицына. Коллежский регистратор только посмеялся: вашим умельцам почерк подделать — раз плюнуть!

Тогда между арестованными устроили очную ставку. Трубицын, опустив глаза в пол, тихо и монотонно, но складно повторил свои показания. Посредине его монолога Нелюбов встал, схватил табуретку и запустил в Фильку. Тот едва увернулся, недоуменно посмотрел на бывшего товарища, а когда понял, что его обманули, заплакал. Очную ставку пришлось прервать почти на час. После беседы с Кожиным Трубицын перестал плакать и еще раз так же тихо и монотонно все рассказал. Нелюбова в это время двое городовых держали за плечи.

Когда Кожин и почтовый чиновник остались один на один, Нелюбов, смело посмотрев в глаза жандарму, проговорил:

— Ничего я вам не скажу, хоть пытайте меня, хоть режьте!

— Ну что вы, Василий Семенович! Никто вас пытать не собирается. Пытки не наш метод. Не будете говорить — не надо. У нас доказательств на всю вашу гопкомпанию хватает. Деньги, у вас изъятые, это раз. Показания Трубицына — два. Шуба и литература, у вас и у ваших дам найденные, — три.

— Деньги — мои сбережения. На них что, написано, что они с почты украдены? Это раз. Трубицын — оговаривает меня, так как я с ним поссорился. И я думаю, что в нем скоро проснется совесть и он от своих лживых показаний откажется. Это два. Про шубу я вообще молчу. Ольга — дама любвеобильная, какой-то хахаль, наверное, оставил. Это три. Ну а литература — это вообще смешно. Вы, господин ротмистр, изволили забыть, что Государь объявил свободу слова?

— Ничего я не забыл. Только, несмотря на ваши раз-два-три-четыре-пять, сидеть вам всем. Во всяком случае, до суда. А суд нескоро состоится, я уж об этом позабочусь. И даже если он вас оправдает, в чем я лично сомневаюсь, вашим дамам будет очень тяжело. Вы мужчина, вы тюрьму перенесете. А что будет с Шурой? В кого она превратится через год, проведенный в тюрьме? Вы, наверное, успели заметить, что тюрьма — не санатория? Там чахотку подхватить — как стакан воды выпить. Да и общество в камере не из Смольного института. А барышня ваша хрупка. Выдержит ли она год в тюрьме? А если ее не оправдают, выдержит ли она каторгу? Вы о себе не думаете, так хоть о ней позаботьтесь!

Нелюбов заскрежетал зубами. Помолчав минут пять, он выдавил из себя:

— Хорошо. Предположим, только предположим, что я признаюсь. Какие у меня будут гарантии, что Шурочку отпустят?

— Я так понимаю, мое слово офицера вас не устроит?

— Правильно понимаете.

— Вот протокол допроса Трубицына, вот протокол обыска у вашего предмета. Оба этих протокола мы переписываем. Трубицын дает показания, что про экс вы никогда в присутствии Александры Матвеевны не говорили, а в протоколе обыска напишем, что ничего предосудительного у госпожи Медведевой обнаружено не было. Новые протоколы составим в вашем присутствии. После того как вы дадите правдивые показания, старые протоколы — порвем и сожжем. Ну? Да, и мое слово — оно тоже чего-то стоит. Решайтесь.

— Переписывайте протоколы и зовите Трубицына.

В социал-демократическую партию Нелюбов вступил во время обучения на курсах телеграфистов в Москве. На службу в Каширу он уже ехал с конкретным заданием — организовать в городе марксистский кружок. Кружок получился немногочисленным, Нелюбов за количеством не гнался, предпочитая ему качество. Кроме того, деповские рабочие уже имели свою организацию. Всего набралось пять человек: он, брат и сестра Медведевы, Назарова и иуда, как оказалось, Трубицын. В ноябре в Каширу приехал товарищ Степан — Степан Шумилов, руководитель их партийной ячейки. Он рассказал о необходимости совершить экс. Нелюбов не раздумывая согласился. После этого в город прибыл товарищ Андрей. Втроем они обработали других членов кружка и заручились их поддержкой.

— Давайте, Василий Семенович, запишем так: заручились поддержкой Медведева и Трубицына. Мы же условились, что дамы ни о чем не знали.

— Да, да, конечно. С-скажите, а после того, как вы арестуете других, что будет? Ведь они могут рассказать про участие Шурочки и Ольги.

— Не думаю. Медведев на сестру показания вряд ли даст, ну а москвичи вообще молчать будут, я эту публику знаю.

— Это хорошо, это очень хорошо.

Практически ничего нового к тому, что рассказал о нападении на почту Трубицын, Нелюбов не добавил. 18 декабря он увидел, что на почту пришел исправник и прошел в кабинет почтмейстера. Подслушав разговор, в обед помчался к Трубицыну, давать телеграмму. В семь часов вечера к нему заявились Шумилов, товарищ Андрей и Лев Волков — представитель тульской ячейки. Они сразу же пошли в школу и провели совещание. Гости переночевали у него, потом действовали по плану.

— Скажите, а кто стрелял в стражника?

Ни один из очевидцев экса не мог ответить на вопрос, кто конкретно из нападавших стрелял. Вход в почтовую залу был через небольшой тамбур, внутренние двери которого в присутственные часы были открыты внутрь помещения, и выстрел раздался именно из тамбура, так что видел убийцу только стражник, у которого ничего не спросишь.

Нелюбов отвернулся.

— Я не видел.

— Василий Семенович! Ну мы же уговорились! Вы и так почти ничего, ранее нам неизвестного, не говорите. Я могу сейчас же этот протокол порвать, но тогда и договоренности наши будут разорваны.

— Стрелял Шумилов.

— Вот и славно. Давайте дальше.

— А дальше и рассказывать нечего. После экса Шумилов должен был со мной связаться.

— Кстати, а кто он, этот Шумилов?

— Степан работает на фабрике товарищества Российско-Американской резиновой мануфактуры и живет в фабричной квартире.

— А товарищ Андрей?

— А вот про него я решительно ничего не знаю. Нас познакомил Степа… Вы знаете, мне кажется, что он не из наших.

— В каком смысле?

— Не революционер он, не идейный.

— А кто же тогда?

— Не знаю.

— Ладно. Давайте теперь о других связях, и поподробнее. Называйте адреса, пароли, явки.

— Я мало кого знаю. Связь с центром я держал через Степана. Есть пара адресов: один — на Сретенке, другой — на Якиманке.

В задержании Шумилова каширские полицейские участия не принимали. Арестовывали «товарища Степана» чины Тульского жандармского управления и московской охраны. Шумилов, застигнутый в своей квартире, стал отстреливаться, легко ранил полицейского надзирателя Георгадзе, а когда понял, что уйти не удастся, пустил себе пулю в лоб.

Названные Нелюбовым адреса тоже были проверены, но задержать там никого не удалось.

Никакого Луки Ивановича Тарасова в Москве прописано не было. На Главном почтамте объяснили, что ежедневно у них получается до полусотни писем и телеграмм до востребования, и упомнить всех получателей нет никакой возможности. Товарищ Андрей как сквозь землю провалился.

Васька Медведев пустился в бега, но был случайно задержан в Смоленской губернии и этапом отправлен в Тулу. Он ни в чем так и не сознался.

Кожин сдержал свое слово: обе учительницы были им из тюрьмы выпущены.

Узнав, что Шурочка на свободе, Нелюбов повесился в камере.

Составленный Кудревичем рапорт, преподнесенный губернатору в нужном ракурсе, возымел свое действие, начальник губернии разгневался на каширского исправника, вызвал его из отпуска и предложил немедленно подать в отставку. Батурин, конечно, расстроился, но не сильно: тетушкино наследство оказалось значительно больше, чем он предполагал. Батурин сдал Кудревичу дела и укатил в Орловскую губернию, земледельствовать.

Кудревич был счастлив.

Часть II Две столицы Январь — февраль 1907 года

1

— Ну как?

— Прекрасно, Лазарь Моисеевич. Сюртук просто великолепен.

— Всегда рад услужить.

— Сколько я вам должен?

— Вы знаете, меньше чем за тридцать пять рублей ну никак не могу уступить. Уж я за работу с вас не беру, мне бы за материал свои вернуть.

— Позвольте! А почему вы не берете за работу?

— Это подарок. Что работа! Поработаю я лишний час-другой, от меня не убудет. А вот материал приходится покупать за свои…

Тараканов внимательно посмотрел на еврея-портного.

— А сколько же стоил материал на ту форму, которую вы делали для меня раньше?

— Шестьдесят пять рублей…

— Лазарь Моисеевич, тридцать пять на сюртук я приготовил, приготовил даже сорок. Вот-с, потрудитесь получить. Пятнадцать — остаток за материал, что пошел на кафтан и шинель, я пришлю сегодня же, с кухаркой. А вы составьте счет на работу. Сразу, конечно, я весь долг погасить не смогу, но в два месяца непременно отдам. Договорились?

— Не надо, не надо! Господи, язык мой — враг мой. Я ничего такого не имел в виду… Витольд Константинович…

— Ваши отношения с Витольдом Константиновичем меня не касаются. А по своим счетам я привык платить. Так что присылайте счет сегодня же, с моей кухаркой. Сюртук упакуйте, я его заберу.

Жалование полицейского надзирателя позволяло им с матерью, привыкшим жить на куда меньшие деньги, делать сбережения. После Нового года они наняли прислугу. Тараканов перестал лично колоть дрова и носить домой воду, перепоручив это за небольшую мзду соседскому дворнику. Мясо на столе появлялось теперь не только в праздники, но и всякий скоромный день. И не только во щах, кухарка превосходно жарила «коклекты». Лавочники перестали обсчитывать мать, и при заказе ею фунта чего-либо клали в корзинку полтора за те же деньги. В общем, жили теперь Таракановы припеваючи.

Каждый вторник и четверг в городе в конце Московской, напротив тюрьмы, устраивался базар. Тараканов обязан был посещать его по долгу службы. Ходил он туда с кем-то из городовых, обычно с Гладышевым. Еще летом, сразу после того, как его назначили исправлять должность, во время первого посещения базара в новом качестве к нему подошел солидного вида мужик с окладистой седой бородой — базарный староста Нил Сафронов.

— Здравию желаю, ваше благородие!

— Здравствуйте, Нил Поликарпович.

— Торговлишку пришли проверить?

— Долг службы требует.

— С торговлей у нас все в порядке, ваше благородие. Товар доброкачественный, гирьки клейменые.

— Это очень хорошо, но я все же посмотрю для порядку.

— Перед осмотром не изволите ли зайти в мой лабаз, кваску холодненького испить?

На улице было жарко, и после упоминания о квасе Тараканов сразу почувствовал жажду.

— Отчего же не зайти.

Они зашли в крошечную лавку старосты, тот замкнул дверь.

— Осип Григорьевич, вы как предпочитаете? Как предместник ваш — деньгами или товаром прикажете?

Тараканов насупился:

— А никак. Я никаких поборов устраивать не буду.

Если на торговцах никакой вины нет, то и деньги брать не за что, ну а если провинились в чем, то буду составлять протокол и виновный будет платить штраф.

— Как же это так, Осип Григорьич? Зачем нам протокол, мы люди безграмотные, на медные деньги ученые, мы и не понимаем, что в ентих протоколах написано. Нам читать труд, а вам — писать труд. А штраф мы платить не отказываемся, я поэтому и спрашиваю как — натурой или бумажками?

— Позвольте, как же я с вас могу взять штраф, если не нашел нарушений?

— А зачем их искать? Жарко нонче, упаритесь, пока рынок обойдете.

— За квас спасибо, и считаю наш разговор оконченным. Еще раз его заведете — каждый базарный день буду проводить самую тщательную проверку. Сколько я вам должен?

— Копеечку.

— Вот получите.

Выйдя на улицу, Тараканов надел фуражку, обернулся к старосте и сказал:

— Я, Нил Поликарпович, здесь родился и вырос и вас знаю с самых моих младых ногтей. Не обижайте меня, а я вас обижать не буду. И жизнь торговую я самую малость понимаю, мамаша моя молоком уж двадцать лет торгует. Поэтому на мелочь всякую глаза закрою. Но если будете гнилятину продавать или с фунта полфунта недовешивать, без протокола, при всем моем к вам уважении, не обойдемся.

Когда Сафронов передал слова надзирателя собравшимся на экстренное совещание торговцам, те подумали и решили пока к Тараканову с этим вопросом не приставать — его еще могут и не утвердить в должности. А там видно будет.

Тараканов все делал так, как и сказал старосте: на мелкие грехи закрывал глаза, а крупные никому не прощал. Постепенно с рынка исчезла тухлятина, гири стали практически соответствовать тому весу, который был указан на их клеймах, деревянные аршины были заменены на железные. Торговцы прикинули расходы и доходы и поняли, что при новом надзирателе они, пожалуй, и в барыше остались, ну а если в убытке, так в небольшом. А матушку Осипа Григорьевича стали уважать еще больше.

Войдя в избу, Тараканов отряхнул с сапог снег и прошел на кухню. Несмотря на наличие в доме прислуги, мать иногда сама готовила, любила она это дело.

— Мамаша, здравствуйте. Дайте пятнадцать рублей.

— Ты обедать пришел, сынок? Садись за стол, все уже готово.

— Мне пятнадцать рублей требуется.

— На кой ляд? Зазнобе своей чего купить? Так больно много просишь. Или ангел у нее?

— Нет. Мне надо долг отдать.

Мать опустилась на лавку.

— В карты начал играть! Ох, ирод! Ну да, как же, мы теперь чиновники! Коллежский лихистратор! Нам в карты играть и кутить положено! Ты что же, нас хочешь по миру пустить? Только жить начали…

Мать заплакала.

— Успокойтесь, мамаша, не плачьте. Карт я в руки не беру.

— Так откуда же у тебя долги?

Тараканов рассказал про портного.

Мать помолчала, а потом, встав, пошла к плите.

— Садись за стол. Дам я тебе денег. Всякий рабочий человек за свой труд получать должен. В том числе и Лазарь этот, хоть он и жидовского племени.

— Он крещеный.

— Жид крещеный — что вор прощеный. Но денег я тебе дам.

А зазноба у Тараканова появилась так: в середине января вызвал его к себе Кудревич.

— Осип Григорьевич, мне от Кожина телеграмма пришла. Просит допросить купеческую дочь Подпругину. Видать, он дознание по нашему эксу оканчивает и дело прокурору передает, а про Подпругину забыл. Торопит нас, господин ротмистр, не ранее как послезавтра просит протокол допроса Подпругиной ему представить. Сходите, не сочтите за труд, к Подпругину, допросите эту, как бишь ее… — Кудревич порылся в записях. — Надо же, а у меня и имя ее нигде не записано. Впрочем, это неудивительно, не до этого мне тогда было.

— Слушаюсь, господин исправник.

Имя барышни он знал — Варвара, Варенька. Дочку владельца лесного склада купца второй гильдии Антона Вавиловича Подпругина он часто видел в городе. Батюшка у нее был взглядов прогрессивных, взаперти дочь не держал — барышня заканчивала гимназию. Встречал ее Тараканов и когда она шла на занятия вместе с подругами, и во время гуляний по Большой Московской с родителями, и на базаре с горничной. А вот заговорить никогда и не пытался. Дело в том, что девушка была не обыкновенно хороша. Льняная коса до пят, васильковые глаза, румяное, всегда смеющееся личико, курносый носик. Разве такая станет смотреть на какого-то коллежского регистратора? «Он был титулярный советник, она — генеральская дочь!» Папаша у Вареньки, конечно, не был генералом, но и он — даже не титулярный советник.

А тут такая оказия! Познакомиться с барышней он теперь не только имел право, но и был обязан. Выйдя из управления, Тараканов кликнул извозчика. До дома Подпругиных было бегом под горку не более десяти минут, но, во-первых, начальнику городской полиции бегать по городу не пристало, а во-вторых, уж очень ему не терпелось исполнить поручение.

Лесной склад находился на берегу реки, у пристани, а дом его хозяина — неподалеку. Разбогатев на торговле лесом, Подпругин сломал старую избу и на ее месте возвел великолепные хоромы — подклет каменный, второй этаж — деревянный, окна украшены резными наличниками, крыша крыта железом. Дом купца был обнесен забором в сажень вышиной, из-за забора раздавалось злобное рычание огромной, судя по голосу, собаки.

Тараканов подошел к воротам и позвонил. Калитка открылась минут через пять. На пороге стоял детина в грязном дворницком переднике. Он молча уставился на Тараканова.

— Доложи хозяину: полицейский надзиратель Тараканов, по казенной надобности.

Ни слова не говоря, детина развернулся и пошел в глубь двора. Надзиратель стоял у открытой калитки, не решаясь войти — уж очень была здорова бегавшая по двору на длинной цепи собака.

Возвращался дворник бегом.

— Прощения просим, ждут-с вас хозяин. Цыц, Полкан!

Дворник провел гостя по крутой наружной лестнице на второй этаж, открыл дверь и почтительно отошел в сторону. Тараканов перешагнул через порог и очутился в темной прихожей, в конце которой была видна большая двустворчатая дверь, ведущая в залу. Обе створки двери были отворены, на пороге залы стоял хозяин.

— Милости просим, господин коллежский регистратор! Ноги об половик оботрите и проходите в светелочку. Вот на кушеточку извольте присесть. Чайку-с? Самовар только поспел.

— Благодарю.

— Благодарю — значит да? Акулина, — крикнул купец в глубь помещения, — тащи самовар. Да вареньица принеси, вишневого. — Подпругин повернулся к гостю. — Чем могу служить?

— Да я, собственно говоря, к вашей дочери.

— К Варваре? Это какая такая казенная к ней у вас надобность?

Тараканов рассказал суть дела.

— Не дам! Не дам я Варьку беспокоить! Она после этого случая неделю болела. Только успокаиваться начала, а вы опять у ней в душе все разбередите. Не дам!

— Мое дело маленькое, Антон Вавилович. А только допросить дочь вашу придется.

— Как же вы ее допросите без моего благословения? Она у меня несовершеннолетняя.

— Я ее допрашиваю по поручению жандармского ротмистра Кожина из Тульского жандармского управления, и если сейчас вы согласия на допрос дочери не дадите, то вас с ней пригласят в Тулу, на Николаевскую. Не поедете — на первый раз штраф 50 рублей, а на второй — жандармов за вами пошлют. Это вам надо?

Купец встал и повысил голос:

— А вот пугать меня, молодой человек, не следует!

Тараканов тоже поднялся:

— Я вас, уважаемый Антон Вавилович, пугать ни в коем случае не собирался. Я вам только закон разъяснил.

В это время в комнату зашла Варенька. С любопытством поглядев на полицейского, она обратилась к отцу:

— Что за шум, папенька?

— Вот, явился господин полицейский тебя допрашивать. Жандармами грозится!

— Меня допрашивать? Как интересно! Ну что ж. — Барышня села рядом с отцом. — Допрашивайте!

Тараканов вытащил из портфеля бланк протокола допроса и карандаш.

— Вначале мне необходимо записать сведения о вашей личности. Фамилию изволите носить папенькину?

— Я девица, — не смутившись, ответила Варвара.

— Так-с, Подпругина Варвара Антоновна.

— Не правда ли, не совсем благозвучная для дамы фамилия?

— Ты что же, дочка, отца позоришь! — взъерепенился купец. — Когда же ты это прекратишь? Фамилия ей моя не нравится! А приданое твое тебе нравится? Или нет? Может, и папка тебе не мил?

— Ну что вы, батюшка. Я за вас Бога молю каждый день. Я не про вас, а про себя — Варвара Подпругина. Ну как с такой фамилией в благородном обществе?

— А по-моему, вполне себе фамилия, — сказал надзиратель. — Не хуже, чем другие. Вот у меня, например, Тараканов.

— Как? Тараканов? — Девушка громко засмеялась. И хотя смеялись над его фамилией, Тараканов наслаждался этим смехом, похожим на звон серебряного колокольчика. — Ну, тогда я за вас замуж не пойду.

— Почему?

— Вы, молодой человек, забываетесь! — крикнул купец.

— Прошу прощения, это я так…

— А вы сами подумайте. — Варя вновь засмеялась. — Была Подпругина, а стала Тараканова!

— Молодой человек! Вы не на вечере барышень развлекаете! Допрашивайте ее поскорее, коль она согласилась, и милости прошу. У меня еще много дел.

— Да, да. Еще раз прошу простить. Лета ваши, Варвара Антоновна?

— Семнадцать ей, — ответил за дочь купец. — Вот поэтому мозгов в голове еще мало.

— Papa! — теперь вспыхнула барышня. — Разве можно так при молодом человеке?

Допрос занял не более получаса. Варвара Антоновна поведала следствию, что 19-го минувшего декабря она после занятий в гимназии зашла на почту, чтобы отправить поздравительную открытку любимой тетушке. Как-то так получилось, что дверь громко хлопнула, она немножко испугалась, а почтовые служащие, так те и вовсе попадали на пол. Сейчас-то она понимает, что это они из-за бомбы, а тогда ей такое поведение взрослых мужчин показалось смешным. И когда кто-то из них предложил и ей упасть, она смеха сдержать не смогла. Разумеется, падать она не стала: во-первых, не считала нужным, а во-вторых, — пол на почте давно не метен был, а на ней новая шубка. И тут она увидела на этом самом полу стражника, лужу крови, вытекшей из его головы, и лишилась чувств. Очнулась от запаха какой-то дряни и обнаружила, что сидит на стуле, а новая шубка — вся в грязи. Потом городовой довел ее до извозчика, и она поехала домой. Шубу стараниями горничной удалось спасти.

— Вот здесь извольте расписаться.

— Скажите, — расписываясь, спросила Варя, — а правда, народ говорит, что среди экспроприаторов были дамы?

— Нет-с. Дам не было.

— Жаль. А я хотела ехать на суд, посмотреть на этих женщин.

— Какой суд! И не мечтай! — Подпругин демонстративно достал из жилетного кармана золотые часы и посмотрел на них.

О том, что Подпругину, возможно, на суд вызовут, надзиратель говорить не стал, опасался.

— Не смею больше отнимать вашего времени, честь имею откланяться.

— А вас как зовут? Я так и не узнала! Что за моветон спрашивать у дамы имя, самому не представившись?

— Пардон. Осип. Осип Григорьевич.

— Осип Григорьевич, прощайте!

В управление Тараканов брел пешком, хотя идти надо было в крутую горку, а привезший его извозчик дожидал пассажира у самого дома купца, рассчитывая получить с надзирателя и за обратный конец.

«Это ж надо так! Служба проклятая! Подпругин меня сразу невзлюбил! Да и я хорош. А она? Фамилия ей моя не нравится! При чем здесь фамилия? Замуж не пойдет!» — В его голове блуждали только какие-то обрывки мыслей.

Вернувшись на службу и доложив исправнику об исполненном поручении, Тараканов взялся было за бумаги, но не мог исполнить ни одной, читал одни и те же строки по нескольку раз и никак не мог понять их смысл. Около девяти вечера, когда все уже собирались по домам, в полицейское управление зашел мальчишка лет десяти.

Он снял шапку, поклонился и спросил:

— А который из вас будет Жуков?

— Тебе чего? — Тараканов смотрел на мальчика.

— Жуков мне нужен, погон с одной звездочкой.

Полицейский надзиратель сообразил.

— Может, Тараканов?

— Точно, Тараканов! Вы будете Тараканов?

— Я.

— Давай, барин, двугривенный, тебе письмо.

— Я тебе дам сейчас двугривенный! — Подошедший во время разговора к пареньку Гладышев схватил его за ухо.

— Гладышев! Отпусти. — Тараканов порылся в кармане и протянул мальчишке пятиалтынный. — Вот, больше нету.

— Ну и это сойдет. — Парень схватил монетку и, вытащив из-за пазухи конверт, передал Тараканову.

Надзиратель развернул письмо. На розовой бумаге округлым каллиграфическим почерком было написано: «Приходите в воскресенье к поздней обедне к Николе Ратному. Я там буду без папеньки. Ваша В.». В самом низу листа бумаги было нарисовано сердечко.

— А кто?.. — Тараканов оторвался от письма, ища глазами мальчишку. Но того и след простыл.

Гладышев улыбался в усы.

2

Пару недель встречались тайком. Да и что это были за встречи! Ну постоят рядышком в церкви, ну перекинутся парой фраз, и все! Наконец Тараканов решился и встретил Вареньку, когда она возвращалась из гимназии. Поняв интимность момента, подружки распрощались и убежали, а Тараканов с Варварой пошли к ее дому, который располагался не далее как в 150 саженях. Благо улица здесь делала крутой поворот и из окон дома Подпругиных парочку не было видно. Но каждую минуту можно было наткнуться либо на самого купца, либо на кого-нибудь из знакомых. Тараканов решил, что в этом случае соврет, будто бы у следствия появились новые вопросы к свидетельнице.

— Вот-с, презент. — Он вытащил из кармана шинели небольшую бонбоньерку шоколадных конфет и протянул Варе.

— Господи! «Ризе и Пиотровский», мои любимые! Откуда вы узнали?

— Сердце подсказало, Варвара Антоновна!

— Ах, не врите! Наверное, у горничной спросили. Только домой мне их нести нельзя. Что я отцу скажу? Придется все съесть на улице. Вы мне обязаны помочь, я одна не управлюсь.

15 февраля Подпругин прислал полицейскому надзирателю приглашение на субботний обед, в восемь часов вечера. Тараканов всю голову изломал, по какой причине Антон Вавилович сменил гнев на милость, но так и не смог догадаться.

В пятницу он отпросился у Кудревича с вечерних субботних занятий, в субботу ушел со службы в час дня и стал готовиться к званому обеду. Он побрился, надел новое белье, начистил сапоги до зеркального блеска, попросил кухарку нагреть утюг и лично принялся гладить сюртук. На подкладке сюртука он обнаружил бирку, на которую раньше не обращал внимания. На бирке была выштампована надпись «Мастерская мужских вещей Л. М. Абрамсона. Существуем с 1870-го года. Заказы выполняем скоро и аккуратно».

«Вот интересно, здесь эту бирку Абрамсон сделал или еще когда в Москве работал? Хотя зачем ему здесь бирка, его и без всяких бирок у нас каждый знает. А вот в Москве! Там конкуренция и без рекламы не обойдешься. Хоть, наверное, на такие бирки и велик расход, а московские портные их на все вещи ставят. На все вещи! На все! И на шубы…»

Надев недоглаженный сюртук, Тараканов бросился к исправнику.

— Осип Григорьевич, так вы же отпросились!

— Витольд Константинович! В деле об эксе новая ниточка появилась!

— Какая, к чертям, ниточка! Вы сегодняшнюю газету читали?

— Нет.

— Так вот, извольте.

Исправник передал Тараканову свежие «Тульские губернские ведомости».

Заметка, рассказывающая о каширском эксе, заканчивалась так: «Военно-окружной суд признал Медведева и Трубицына виновными в разбое, причем Медведева, кроме того, как сообщника в нападении на должностное лицо, находившееся при исполнении служебных обязанностей, сопровождающемся убийством этого лица, и Трубицына, как сообщника, присутствие которого не было необходимым, и приговорил по лишении всех прав состояния Медведева к смертной казни через повешение, Трубицына — к ссылке в каторжные работы на пять лет. При этом суд ходатайствовал перед Государем Императором о смягчении в отношении Трубицына приговора. Защита Медведева осталась приговором недовольна и готовит на него жалобу. Трубицын приговором остался доволен».

— Все! Дело закрыто, преступники осуждены. А вы про какие-то ниточки.

— Витольд Константинович, ведь не все деньги были найдены, десять тысяч недоставало. И «товарищ Андрей» не разыскан. А мне вот какая мысль пришла в голову.

Тараканов рассказал про бирку.

— Шуба же хранится при уголовном деле, можно осмотреть бирку, установить портного, который строил шубу, и расспросить о ее хозяине.

Чтобы скрыть свою растерянность, исправник встал и подошел к окну. Дело было в том, что шуба ни при каком деле не хранилась, а висела у него дома, в шкапе, заботливо обработанная нафталином от моли.

Когда Кожин договорился с Нелюбовым, он приказал Кудревичу переписать не только протокол обыска у Медведевой, но и протокол, составленный в квартире Назаровой.

— Одну барышню отпустим — другая завидовать будет. А от зависти женщины что угодно могут сделать, и о себе они при этом не заботятся, у них принцип такой:

«Пусть мне будет плохо, зато подруге еще хуже». Начнет Назарова против Медведевой показания давать — нам придется Медведеву опять сажать, а это значит, что я нарушу слово, данное Нелюбову. А я своих слов никогда не нарушал. Пишите и про Назарову, что у нее ничего не нашли.

Этот приказ жандармского ротмистра помощник исправника выполнил с большим удовольствием. Шуба «товарища Андрея» была новой и стоила не менее ста рублей. Сам в ней, конечно, ходить не станешь, но шубу можно отвезти к теще, в Козлов, и там сдать в ломбард. Сделать это Кудревич решил ближе к лету, когда дело разрешится и все про шубу забудут. И вот на тебе, пожалуйста! Лекок хренов, вспомнил.

— Осип Григорьевич, про шубу никому ничего говорить нельзя.

— Почему? — Тараканов смотрел на исправника по-детски удивленными глазами.

— Я вам объяснил, почему мы отпустили барышень?

— Да, это была сделка. Вы мне еще говорили, что иначе нельзя.

— Я и сейчас вам это говорю. Вы всего полгода надзирателем, а я по полиции пятнадцать лет прослужил. Поверьте старому полицианту, иногда без компромиссов, без сделок с законом преступления не открыть. До сего дня я вас считал очень способным полицейским, не разочаровывайте меня, попробуйте догадаться сами, почему про шубу никто не должен знать.

Тараканов задумался.

— Шубу изъяли у Назаровой. Но Назарову пришлось отпустить. Если вспомнить про шубу, то судебные власти спросят, откуда она у нас взялась. Тогда надо говорить про Назарову и отвечать на вопрос, почему она на свободе. А прокурорский надзор считает всякие сделки с преступниками противузаконными.

— Ох, все больше я убеждаюсь, что вы перспективный молодой человек! Кстати, пил я тут на днях водку с одним купцом, нашим общим знакомцем, и обмолвился, что хлопочу о предоставлении вам места моего помощника.

— Витольд Константинович! Да я за вас век Богу буду молиться! Да я за вас…

— Ну, ну, ну. Отслужить успеете. Полагаю, что вопрос с шубой исчерпан?

— Конечно.

— Тогда более вас не задерживаю. Антону Вавиловичу мой поклон. Да, и я надеюсь, что объяснять про то, что сегодняшний разговор далее этой комнаты выйти не должен, вам не надо?

С обеда Тараканов возвращался ночью, пьяным и абсолютно счастливым. На небе ярко сияла полная луна, в свете которой искрился и переливался снег. Ветра не было, морозец — градусов десять, не более, вертикальные столбы дыма из труб, тишина, нарушаемая далеким лаем собаки… Рай земной! Хотелось петь, хотелось обнять всю землю. Шагая быстро, он догнал какую-то сутулую старушку во всем черном.

— Бабушка, проводить не надо ли, а то ночь на дворе? Старуха остановилась и обернулась. Тут Тараканов увидел, что вовсе никакая это не старуха, а разом постаревшая учительница Медведева.

— Радуетесь? Васек моих убили и радуетесь? Ничего, недолго вам радоваться осталось, скоро кровью все умоетесь.

Весь хмель из головы полицейского вылетел.

— Так Нелюбов сам со своей жизнью покончил. А осуждению к смерти вашего брата, Александра Матвеевна, я не радуюсь. И потом, приговор еще не вступил в силу, я читал, что на него подана жалоба. Да и Государь наш милостив. Вам надобно хлопотать… И, Александра Матвеевна, на почте тоже человека убили, и брат ваш к этому причастный.

— Васька не убивал!

— Я знаю, убивал Шумилов, но его уже Божий суд судит.

— Рыжий в стражника стрелял! Рыжий!

— Откуда вы это знаете?

— Вася рассказал. Не думал он, что Андрей с порога палить начнет, уговору такого не было. А когда они с почты вышли, он у рыжего спросил, зачем, мол, человека убил, можно было бы и не стрелять. А Андрей этот знаете что ему сказал? «Мент — не человек, а пес бешеный».

— Ведь есть же у вас, у русских, такая пословица: «Не делай добра, не получишь зла». Я вот, поляк, ее знаю, а вы, русский, — нет. Господи! Я ему все блага земные, а он меня под суд хочет упечь!

— Витольд Константинович, я вам был, есть и буду по гроб жизни благодарен за все, что вы для меня сделали. И ни под какой суд я вас отдавать не хочу. Но вы подумайте — этот Андрей не только разбойник, он убийца! Он крестника жены вашей убил и сына няньки ваших дочек. Неужели не хочется его поймать?

— И вместе с ним за решетку отправиться? Жену и дочек по миру пустить? У меня имений нет, живем всей семьей на одно мое жалование.

— Избави вас Бог в тюрьму садиться! Можно же все сделать и по-тихому.

— Это как?

— Неофициально. Частным порядком. И про шубу никому ничего не говорить. Вы мне только дайте ее осмотреть. И если есть там адресок портного, я по-тихому к нему съезжу и расспрошу.

Исправник посмотрел в глаза своему подчиненному. «Нет, этот от своего не отступится. Вон как глаза горят! Не разреши я ему, так он до губернатора дойдет, а тогда греха не оберешься. Да и поймать такую крупную рыбу, как «товарищ Андрей», — перспектива весьма заманчивая, за это можно и Аннушку на шею получить. А это поболе ста рублей стоит. Уж лучше пусть он под моим контролем дела свои делает. Получится — славу разделим, а не получится — вся ответственность на нем».

— Вот что, Тараканов. Я чувствую, вы от меня не отстанете. Давайте так сделаем: пишите рапорт об увольнении в отпуск на месяц. Я постараюсь, чтобы рапорт ваш прошел все инстанции за неделю. А в отпуску вы вольны делать все что вам заблагорассудится: хочется вам — вино пейте, хочется — преступников ищите. Но давайте сразу договоримся: за месяц не найдете — забываем про это дело раз и навсегда. Согласны?

— Конечно согласен. Только сначала бы шубу посмотреть, вдруг нет на ней никакой бирки, тогда и отпуск мне ни к чему.

— Есть там бирка. Я вчера посмотрел. Пишите рапорт. Шубу вам придется в Москву свозить, в ателье показать, любому портному намного легче свою работу в натуре опознать, чем по бирке и описанию. Как шубу покажете — сразу мне верните, нечего на нее кому попало пялиться. Вот только как? Городового с вами послать? Нет, болтать будет. Вот что! Из мастерской идите сразу на почту и отправляйте шубу мне посылкой. В деревянный ящик только упакуйте, а то эти черти почтовые всю ее порвут! — Исправник спохватился. — Вдруг мне за нее отчитываться придется, мало ли. И еще, совсем забыл вам сказать. За быстрое открытие всего дела и возвращение казенных денег начальник губернии, по представлению военного прокурора, изволил нас с вами наградить. Идите к секретарю, получите сто рублей. Это вам будет вместо командировочных.

Получив деньги, Тараканов зашел в канцелярию участка, открыл свой стол и, вытащив оттуда кипу бумаг, стал в ней рыться. Наконец он нашел то, что искал.

Передав дознание по обвинению Трубицына и Медведева в военно-окружной суд, Кожин выделил дело в отношении «товарища Андрея» в отдельное производство и, как того требовал закон, послал в каширскую полицию требование о принятии мер к установлению личности скрывшегося преступника и его задержанию. В углу этого документа красовалась резолюция исправника: «Тараканову. Г-н полицейский надзиратель, прошу исполнить в кратчайшие сроки и доложить». Далее стояли дата и размашистая подпись.

Тараканов аккуратно сложил лист вчетверо и положил в карман сюртука. На всякий случай.

3

Торговый дом «Чурин и Ко» размещался на углу Воздвиженки и Крестовоздвиженского переулка.

Услышав звонок дверного колокольчика, франтоватый приказчик бросился было к двери, но, осмотрев вошедшего, тут же остановился.

— Скупкой не занимаемся, любезный, — сказал он молодому человеку в потертом пальто, шапке из поддельного барашка и с большим узлом в руке. — Тут через два дома ломбард, туда несите.

Не обращая внимания на слова приказчика, посетитель прошел к прилавку, водрузил на него свою ношу, снял шапку и вытер рукой потный лоб.

— Мне бы хозяина повидать, мил человек.

— Хозяин занят. Да и по какой он вам надобности?

— По казенной. Вот-с, извольте ознакомиться. — Тараканов полез за отворот пальто, достал оттуда новенький бумажник из мягкой кожи (подарок маменьки на Рождество), а из бумажника — свою полицейскую карточку.

Приказчик водрузил на нос золоченое пенсне и внимательно изучил документ.

— Это где же такое село Кашира, в какой губернии?

— Я думаю, не особо далеко от твоей деревни. Хозяина позови, пока я сам не пошел его искать.

— Мишутка! — кликнул приказчик лавочного мальчишку. — Сбегай к хозяину, скажи, что к нему из полиции пришли.

Мальчишка со всех ног бросился вверх по лестнице. Через минуту он скатился обратно.

— Просют.

Господин Чурин оказался добродушным на вид толстяком. Он сидел в кресле в небольшом, заваленном связками мехов кабинете, считал на счетах и записывал что-то в огромную конторскую книгу. Когда Тараканов поднялся в кабинет, занятия своего Чурин не прекратил.

— Здравствуйте, господин Чурин. Разрешите представиться: коллежский регистратор Тараканов, полицейский надзиратель города Каширы Тульской губернии.

— Здравствуйте, здравствуйте, чем обязан? Только поскорее, голубчик, прошу вас, а то мне некогда.

Полицейский надзиратель оценил обстановку и решил не церемониться.

— Господин Чурин! Я по поручению начальника Тульского губернского жандармского управления расследую разбойничий налет на почтово-телеграфную контору, в результате которого погиб стражник. Часть бандитов мы уже поймали, и недавно их по приговору суда повесили. Соучастников и укрывателей приговорили к бессрочной каторге. Но не все злодеи обезврежены. На свободе также и соучастники. Мы их усиленно ищем и скоро найдем. Не сомневайтесь.

На протяжении всей этой тирады Чурин сидел с застывшей над счетами рукой, а когда Тараканов закончил, поднялся с кресла.

— Я, собственно говоря, не сомневаюсь. Но только вот ума не приложу, я здесь при чем?

— Следы ведут к вам.

— Ко мне?!

— Дело в том, что один из нападавших щеголял в вашей шубе.

— В моей?!

— В шубе, изготовленной вашей мастерской.

— Господи! Ну нельзя же так пугать. — Чурин плюхнулся на кресло. — Молодой человек, я, слава богу, на дела свои не жалуюсь, в моих мехах много народу ходит.

— Стало быть, вы не намерены укрывать государственного преступника?

— Избави бог!

— Замечательно. Я привез с собой шубу. Мне надобно знать, кому вы ее продали.

— Позвольте взглянуть.

Полицейский надзиратель развязал узел и разложил шубу прямо на полу.

Чурин подошел к ней и первым делом посмотрел на этикетку у ворота.

— Да-с, товар мой. Сделан в этом сезоне. Мы такие бирки только в сентябре закупили. Понимаете, молодой человек, мы не весь товар на заказ шьем, некоторые шубы продаем готовыми. Поэтому если ее из магазина купили, то сказать, кто покупал, я не смогу. А вот если мастер на заказ делал, тогда поищем.

— Мастера в этом помещении у вас работают?

— Да, в подвале.

— Так давайте им шубу и покажем.

— Прошу вас.

Хозяин и гость спустились в торговую залу, через неприметную дверь прошли на черную лестницу, по которой спустились в полуподвал. В плохо освещаемом помещении трудилось человек пять мастеров и двое мальчишек.

— Эй, молодцы! — хозяину пришлось напрячь голос, чтобы перекричать шум швейных машинок. В помещении сразу стало тихо.

Чурин отобрал у Тараканова шубу, расстелил ее на ближайшем верстаке и сказал:

— Подойдите-ка все сюда и скажите, кто эту шубу строил?

Мастера сгрудились у верстака.

— Я делал, хозяин, — сказал небольшого росточка портной, через шею которого был перекинут тряпичный сантиметр.

— Давно?

— Осенью еще. В октябре.

— А кому?

— Барин важный. Один раз я с него мерку снимал и два раза шубу примеривал, так он мне каждый раз по полтинничку давал. А как шуба была готова, он мне трешницу в награду прислал.

— А с кем прислал? — спросил Тараканов.

— С кем? Дык с Мишкой. Он шубу в адрес носил, а оттуда счет оплаченный принес и мне зеленую. А от меня за это двугривенный на пряники получил.

Тараканов повернулся к хозяину.

— Где этот Мишка?

— Так он вас ко мне и провожал, когда вы изволили прийти. Давайте вернемся в мой кабинет, я записи посмотрю.

— Одну минутку. Скажите, — Тараканов вновь обратился к меховых дел мастеру, — а как заказчик выглядел?

— Рост метр семьдесят пять сантиметров, плотный, лицом красив, бородка клином, волосы каштановые, хорошие, густые.

— Метр семьдесят пять сантиметров — это сколько?

— Примерно два аршина семь вершков.

По дороге в кабинет Чурин прихватил Мишку.

В кабинете мехоторговец стал рыться в своих записях, а Тараканов обратился к мальчишке:

— Скажи-ка, братец, куда ты эту шубу носил?

Паренек внимательно осмотрел шубу.

— А тут недалече, на Знаменку. Барин дюже хороший, и барыня у него хорошая. Барин мне гривенник дал, а барыня — вот такое яблоко. — Мишка двумя руками изобразил огромный шар.

— Малый Знаменский, дом 6, — сказал Чурин, глядя в свои записи. — Зундштрем Андрей Карлович.

— Во втором этаже, дверь направо, — добавил Мишка.

4

Первой мыслью было — броситься на Знаменку, Тараканов даже извозчика стал звать, но потом отдумал. Приедет он к нужному дому, позвонит в квартиру. Откроет ему этот самый Зундштрем — Тарасов — «товарищ Андрей», а дальше что? Вдруг он с порога палить начнет, как на почте? Или сходка у него других товарищей? Затащат в квартиру, допросят с пристрастием и порешат. А умирать не хочется. Надобно подмогу искать. Вот только кого позвать на помощь? Нет у него тут знакомых. Впрочем… Надзиратель Поликарпов, из охраны! Надо с ним поговорить, авось не откажется помочь.

Вот только узел этот! Во-первых, мешает, а во-вторых, в охранное с шубой не поедешь. Прежде чем за помощью обращаться, надо было шубу в Каширу отправить.

Москву Тараканов знал плохо — бывал в Первопрестольной раз пять, не более, и все время в центральной части. Боясь заплутать и даже примерно не представляя расстояний, он кликнул извозчика:

— На Мясницкую, а потом на Большой Гнездниковский.

— Три двугривенных положите?

— А за полтинник?

— Эх, мил человек, только для тебя, поехали.

Отправив посылку с шубой в Каширу с Главного почтамта, Тараканов поехал в Охранное отделение. Он показал дежурному надзирателю свою карточку и спросил, где ему можно увидеть Поликарпова. На его счастье, тот был на месте.

— А, туляк! Здравия желаю, — сказал Поликарпов, протягивая Тараканову руку. — Чем обязан?

— Здравствуйте. Мне бы приватно с вами побеседовать.

— Приватно? Ну пойдем в агентскую, там сейчас нет никого.

В большой, саженей шесть квадратных, комнате действительно никого не было.

— Ну, рассказывайте. Хотя давайте сначала познакомимся, в прошлую нашу встречу мы так друг другу по-человечески и не представились. Меня звать Вениамин Васильевич, а вас?

— Осип. Осип Григорьевич.

— Замечательно. А вот теперь слушаю.

— Вениамин Васильевич, вам известно, что один из напавших на нашу почту не разыскан?

— Да. Я же его установлением и занимался, вместе с вашими жандармами.

— По добытым нами сведениям, сбежавший не только организатор всего налета, но и непосредственный убийца стражника. Мне удалось узнать его предположительное местожительство в Москве. А один я его задержать не смогу.

— Да, зверь, по всей видимости, крупный. То, что горячку пороть не стали и к нам пришли — за это хвалю. А откуда, позвольте спросить, вам стал адрес известен?

Тараканов замялся.

— Я не ради праздного любопытства спрашиваю, мне хочется узнать, надежен ли источник ваших сведений?

— Вполне надежен.

— Понимаю. Агент сообщил. За то, что про агента молчите, тоже хвалю. Я вам помогу. Какой адрес?

Тараканов назвал.

— Тэк-с. Это у нас первый участок Тверской части, земля Власова. Это очень хорошо. С Власовым мы приятельствуем. Пойдем к нему.

— Я могу извозчика.

— Не надо, тут близко.

В участке Тараканов и Поликарпов пробыли недолго. Власов, внимательно выслушав коллегу, первым делом сходил к заведующему паспортной частью и от него узнал, что саратовский потомственный почетный гражданин Зундштрем выписан еще 21 декабря. В листке убытия значилась Финляндия. Вместе с ним в квартире были прописаны три дамы: две крестьянки — псковская Матрена Митрофанова Сафронова, двадцати четырех лет, ярославская Мария Иванова Бубнова, тридцати восьми лет, и петербургская мещанка Степанида Никифорова, сорока одного года. Все дамы тоже значились убывшими в Гельсингфорс.

Потом втроем поехали на Малый Знаменский. Старший дворник дома № 6 рассказал, что Зундштрем проживал в квартире вдвоем с невенчаной женой, лет на двадцать его моложе, держал кухарку и горничную. Поселились они с год назад, хозяин назвался инженером. Супруги жили тихо, никого не принимали, но сами вечерами часто уезжали из дома, приезжали поздно и навеселе, видно, любили покутить. Квартиросъемщиком инженер был великолепным, не сквалыжничал, за носку дров давал по три рубля в месяц. Иногда он на несколько дней пропадал, уезжал в командировки. А когда из последней вернулся, велел его срочно выписать.

— Это надоть, перед самым Рождеством уехал! Я думал, мне красненькая от него на праздник очистится, а он уехал! — причитал дворник. — Сказал, дела срочные у него объявились, и дня ждать не стал.

— А обстановка?

— Всю продал управляющему. За копейки. Там мебель — как у генералов, а он за все про все три сотни получил. Наш управляющий от такой сделки весь светился. Через три дня новые жильцы заселились, так он им эту обстановку за полторы тысячи всучил, и те рады были, потому она дороже стоит.

— Значит, в квартире новые жильцы живут? Пойдем, я с ними познакомлюсь, — сказал Власов.

Они поднялись на второй этаж и позвонили в правую дверь. Открыла курносая горничная в белом переднике.

— Барина нет, господа.

— А барыня?

— Барыня дома.

— Доложите, что к ней из полиции пришли.

Горничная ушла в глубь квартиры, через минуту вернулась и пригласила в гостиную. Там их уже ждала миловидная женщина лет двадцати пяти.

— Чем обязана, господа?

— Губернский секретарь Власов, из первого участка Тверской части. Это мои коллеги. Мы разыскиваем прежних жильцов этой квартиры.

— Тогда вы обратились не по адресу. Я прежних жильцов не знала. Квартиру мы с мужем сняли по объявлению.

— Скажите, а не осталось ли от прежних жильцов каких-нибудь вещей?

— Все, что вы видите вокруг. Мы поженились недавно, собственной мебелью обзавестись не успели, а тут такое удачное предложение — отличная квартира и прекрасная мебель за весьма умеренную плату.

— Я имел в виду личные вещи: документы, письма, фотографии.

— Нет, не было ничего.

— Была карточка, барыня.

Все обернулись к стоявшей у порога горничной.

— Помните, вы мне шкап велели передвинуть на новое место? Вон, дворник мне помогал.

Дворник кивнул в знак согласия.

— Шкап сдвинули, я из-за него сор стала подметать, гляжу — карточка. А на ней барыня изображена.

— Куда же ты ее, Глаша, дела? — спросила хозяйка.

— А на свой сундук приклеила, уж больно на барыне платье красивое.

Власов подошел к горничной.

— А ты не могла бы нам эту карточку показать, милая?

— Так вы ее заберете?

— Заберем. А взамен я тебе дамский журнал пришлю.

— Ух ты! А не обманете?

— Зачем мне тебя обманывать? Мне дамский журнал по случаю достался, и он мне ни к чему.

Горничная сходила на кухню и вернулась с фотографией.

На ней была изображена красивая девушка лет двадцати. Она сидела вполоборота к фотографу, в отведенной в сторону правой руке держала папиросу в длинном мундштуке, а в левой — бокал, очевидно с вином. Девушка призывно улыбалась. Внизу карточки было напечатано: «Кабинет-портрет. Фотография Янсона Г. А. Фонтанка, 71. Негативы хранятся». Власов перевернул фотографию. На обороте красивым женским почерком была сделана надпись: «Папке от Матильды».

— Знакома тебе сия персона? — спросил Власов у дворника.

— Дык это жена хозяина прежнего, Матильда Митрофановна. По пачпорту-то она Матрена, но все ее звали Матильдой.

Полицейские вышли на улицу. Власов попрощался, сел на извозчика и укатил. Поликарпов предложил Тараканову пройтись.

По дороге каширянин рассказал москвичу все ему известное о «товарище Андрее», но про то, как узнал его адрес, по-прежнему не проронил ни слова.

— Знаете что? Отведу-ка я вас к одному нашему сотруднику. Он в нашей епархии заведует эсдеками. Вам будет полезно у него проконсультироваться. Обращайтесь к нему «ваше высокоблагородие».

Когда пришли в охранное, Поликарпов подвел его к одной из дверей и велел ждать, а сам постучался и зашел в кабинет. Минут через пять он пригласил туда Тараканова.

В кабинете за заваленным бумагами письменным столом сидел пожилой уже мужчина в прекрасно сшитом английской шерсти костюме.

— Присаживайтесь, господин Тараканов. Вениамин Васильевич, — обратился хозяин кабинета к надзирателю, — распорядитесь насчет чаю.

«Его высокоблагородие», представившийся Василием Григорьевичем, долго и обстоятельно расспрашивал Тараканова, несколько раз уточнял приметы «товарища Андрея», потом надолго задумался.

— Ни на кого из крупных эсдеков ваш товарищ Андрей не похож. И это его «мент не человек, а пес» не из лексикона «товарищей». Вы знаете, я почти уверен, что это не революционер, а уголовный. «Товарищи» в последнее время навострились привлекать к «эксам» уголовных в качестве «сведущих людей», выплачивая им известный процент от награбленного. Отсутствие части похищенных денег у убитого Волкова — лишнее тому подтверждение. Я бы вам советовал в сыскное обратиться, оно рядом с нами располагается. Я вам сейчас напишу записку их начальнику.

В сыскном отделении к визиту тульского полицейского отнеслись с прохладцей. Дежурный надзиратель отвел его к дежурному чиновнику, тот, внимательно изучив полицейскую карточку Тараканова, отдельное требование Кожина и записку Василия Григорьевича (она так и была подписана — «В. Г.»), вызвал к себе заведующего столом приводов и перепоручил Тараканова ему. Чиновник в мундире с петлицами губернского секретаря отвел каширянина в какой-то кабинет, заставленный стеллажами с папками, нашел среди них нужные и положил их на стол.

— Вот-с, знакомьтесь. Здесь карточки всех нам известных громил и гайменников.

Тараканов листал папки долго. От усталости в глазах стало рябить, лица рассматриваемых преступников начали сливаться. Он отложил очередную папку, закрыл глаза и просидел так минут пять, потом возобновил поиски. Наконец он перелистнул последний лист последней папки. Никого похожего на «товарища Андрея» на фотографиях он так и не увидел.

Он поднялся и стал искать чиновника.

Когда Тараканов вышел на улицу, было уже темно. В животе урчало от голода. Он пересек оживленную Тверскую и пошел по бульвару. У постового городового поинтересовался, где можно поужинать, и был направлен в кухмистерскую, располагавшуюся в ближайшем переулке. Ужин он съел моментально, потом попросил чайную пару и французскую булку. Попивая чаек, Тараканов стал думать о дальнейших своих действиях.

«Ничего не остается, как в столицу ехать. Сожительница Зундштрема там снимала кабинет-портрет. Наверное, там и жила. Коли фотограф хранит негативы, есть надежда найти и адрес заказчицы. Да и женщина она красивая, фотограф мог ее запомнить. В любом случае больше искать негде. Надо ехать».

Тараканову опять пришлось раскошелиться на извозчика. Сначала они съездили на Павелецкий вокзал, где он забрал из камеры хранения свой чемодан со сменой белья и заботливо собранной матушкой в дорогу снедью, а потом поехали на Николаевский.

Ему повезло, пассажирский поезд до Санкт-Петербурга отправлялся через полчаса — ровно в девять вечера. Тараканов взял за шесть рублей билет в третий класс, разместился между двумя какими-то пьяненькими нагольными тулупами, крепко зажал чемодан между ног и под гомон голосов в вагоне, пиликанье гармошки и плач ребенка задремал.

5

В Бологое поезд пришел ровно в 9 утра и должен был простоять полчаса. Тараканов вышел на платформу глотнуть свежего воздуха и размять затекшие на деревянной лавке члены. Через пять минут прогулки он почувствовал, что голоден, и пошел в буфет попить чаю. Ни одного свободного столика не оказалось — все были заняты пассажирами двух поездов — питерского и встречного, московского.

Тараканов взял стакан с чаем, вытащил из чемодана пирожок с ливером и хотел примоститься на подоконнике. Увидевший это немолодой мужчина, сидевший за своим столиком в гордом одиночестве, призывно замахал рукой.

— Молодой человек, присаживайтесь!

— Покорнейше благодарю.

— В столицу?

— Да-с, в командировку.

— Вот как! А я, наоборот, из командировки. По какому ведомству изволите служить?

— По МВД.

— А я в Министерстве финансов. Надолго в столицу?

— Пока не знаю.

— А вы в каком вагоне едете? Я во втором вагоне второго класса, переходите ко мне, рядом со мной место есть, побеседуем.

— Благодарю, но у меня билет в третий. Не было второго класса в кассе, — соврал Тараканов.

— Странно. В моем вагоне от самой Москвы полно мест. Вечно эти кассиры что-нибудь путают. Но это не беда. Вы найдите обер-кондуктора, дайте ему полтинник, и он вас с превеликим удовольствием разместит во втором классе. В третьем-то намучились небось?

— Спину до сих пор разогнуть не могу.

— Вот! А мы только полдороги проехали! Перебирайтесь ко мне.

Тараканов последовал совету опытного пассажира и через полчаса наслаждался мягким диваном второго класса.

Попутчик, коллежский асессор Иван Петрович Виноградов, всю дорогу болтал. Тараканову приходилось не только слушать, но и поддерживать разговор, так что поспать не удалось. Но была в болтовне попутчика и полезная сторона. Он рассказал про Петербург много интересного.

— Первой вашей заботой по приезду в столицу станет найти соответствующее вашим требованиям и средствам пристанище. Как только с поезда сойдете, к вам подбежит толпа комиссионеров гостиниц и меблированных комнат, они станут буквально рвать вас на части.

— А дороги ли гостиницы?

— Смотря какие. Первоклассные — от пяти рублей в сутки.

— Пять рублей! Господи, помилуй, да неужели так дорого?

— Ну это, говорю же вам, в первоклассном отеле, кроме того, в эту цену входит и завтрак, и обед.

— А нельзя ли найти что-нибудь попроще? Я несколько стеснен в средствах.

— Тогда вам в меблированные комнаты. Цена в них — рубль за номер, почти как во второразрядных гостиницах, но за эту цену вы будете иметь и завтрак, и самовар в любое время, и освещение без ограничений. Поверьте, если вы остановитесь в третьеразрядной гостинице за полтинник, в итоге потратите больше, там за любой шаг прислуги вам придется дополнительно платить.

— Ну, рубль в день при таких условиях я могу себе позволить.

— Тогда ищите комиссионера из «Пале-Рояль». Это меблированный дом на Пушкинской, рядом с вокзалом и Невским. Там за рубль в день отличные условия. В каждом нумере — электрическое освещение!

— Ух ты! А до Фонтанки далеко?

— Фонтанка большая, дом какой вам нужен?

— Семьдесят первый.

— Пешком — минут двадцать. А на извозчике за пять минут долетите. Больше тридцати копеек за такой конец не давайте.

— Скажите, а в баньку где сподручнее сходить?

— А там же, на Пушкинской, Мальцевские бани есть, весьма недурны. И стоят гривенник. Обедать вам удобнее в кухмистерских, они все неплохие, кроме греческих. Если вы своему здоровью не враг, в греческие не ходите. А лучше всего сходите в Гостиный двор, там внутри — прекрасная столовая. За сорок копеек накормят до отвала полным обедом.

В столицу прибыли точно по расписанию, в девять часов вечера. Иван Петрович высмотрел в толпе комиссионеров представителя «Пале-Рояля», передал в его цепкие руки Тараканова, просил заходить к нему на Галерную, но точного адреса не сказал, наверное, по забывчивости.

Тараканов расположился в гостиничной карете вместе с каким-то семейством, состоящим из супругов и двух маленьких сыновей. Ехали не более пяти минут. Ему пришлось сесть между мальчиками, которые прилипли к окнам, так что города из кареты он не увидел.

Остановились перед высоченным, аж в пять этажей, красивым зданием.

Комнату ему отвели на последнем, пятом этаже. Она была небольшой, но чистой и состояла из двух частей: гостиной и отделенной от нее альковом крохотной спаленки, в которой умещалась только кровать. Тараканов доел матушкины пирожки, первый раз в жизни вымылся в ванной, получил от коридорного замечание за то, что попытался прямо в ванной комнате постирать исподнее, сконфузился, ретировался в номер и завалился спать.

Утром Тараканов отправился на Фонтанку. «Пешком пройдусь, раз недалеко, тридцать копеек не лишние».

Он спросил дорогу у прохожего. Молодой человек в студенческой шинели и башлыке долго объяснял короткий путь, потом сам запутался в бесконечных «направо» и «налево», плюнул и показал самую легкообъяснимую дорогу:

— Сейчас идете на Невский, поворачиваете налево, идете до первой реки, где мост со статуями коней, потом… Вам какой дом?

— Семьдесят первый нумер.

— Так… Переходите мост и сразу налево. Около версты идти. Да и до моста с версту… Послушайте, возьмите извозчика!

Тараканов поблагодарил студента, но планы свои менять не стал.

Невский его оглушил. Такого великолепия он никогда не видел. Разглядывая фасады, Тараканов крутил задранной головой. Прохожим его приходилось обходить, многие по этому поводу вслух высказывали свое неудовольствие, а некоторые из этих многих — в весьма крепкой форме. Тараканов поминутно извинялся, но все равно на дорогу не смотрел, предпочитая наслаждаться столичной архитектурой. Он дошел до Аничкова моста, полюбовался скульптурами Клодта, пересек скованную ледяным панцирем реку и пошел по набережной. Сразу сделалось холоднее.

Хозяин фотомастерской Густав Антонович Янсон, ревельский немец, смотрел на фотографию Матильды всего лишь несколько секунд, гораздо меньше, чем до этого изучал полицейский билет Тараканова.

— Та, мне исвестен этот барышень. Она печаталь сразу дюшина карточки, а потом еще просил топечатать. Тоже дюшина. Это очень ретко кто делает. Я запоминаль.

— Давно это было?

— Не так тавно. Тва года насат.

— Скажите, а она сама за допечаткой приходила, или вы ей на дом носили?

— Сама она ходиль только когда я снималь этот портрет. Потом нет, приходиль горнишная с сапиской. А я посылаль мальшик, тот носил снимки.

— Стало быть, и адрес знаете?

— Та. Айн минут. — Фотограф достал из-под выручки большую книгу и стал ее листать. — Вот. Манешни переулок, том тесять, квартира шесть. Што этот барышень натвориль, если не есть секрет?

— От мужа сбежала.

— Я так и потумать.

Риск встретить в Манежном Зундштрема был минимальным, да и в квартиру он соваться не собирался, пошел сразу к старшему дворнику. Представившись, показал ему карточку.

— Живет у вас эта барышня?

— Матильда-то? Эко вы хватились! Съехала, год назад еще съехала.

— А куда?

— Куда — можно в домовой книге посмотреть.

— А из-за чего уехала, не знаете?

— Дык знаю, почему нет. Она, ваше благородие, на содержании здесь годов пять жила. А то, может, и поболее. Генерал один ее сюда привез, девочкой еще совсем. Года два она с ним прожила, и даже у них ребеночек родился. Только генерал ейный его не увидел — умер, не дождавшись рождения. Потом к ней много народу разного ездило, каких я тут закладок только не видел! А год назад один из ее ухажеров всех других отвадил.

— Это как же?

— А вот так: приедет кто к Матильде, он дождется его в подворотне и просит по-хорошему больше сюда не ездить. Вроде и не угрожал никому, не бил, а только все его послушались, все ездить перестали.

— Такой страшный?

— Страшный. Взгляд у него такой, в глаза иной раз посмотрит — до костей пробирает. Но барин хороший, на чаек от его милости я всегда получал. Ну так вот, походил он к Матильде с месяц, а потом увез ее. Куда — не ведаю.

Посмотрели домовую книгу. Крестьянка Матрена Митрофанова Иванова числилась выбывшей в Гельсингфорс.

«Зря только ездил. Все, ниточка оборвалась. Положим, имя здесь указано настоящее. Только сколько таких Матрен Ивановых в Империи? Миллион, наверное».

— А вы, если хотите поболее узнать, так у Надьки про нее спросите.

— У какой Надьки?

— Да у горничной ее бывшей. Она и посейчас в нашем доме служит, у других господ, в восьмом нумере.

На Надежду — хорошенькую девушку лет двадцати пяти — полицейский билет Тараканова не произвел никакого впечатления.

— Ой, неграмотная я, что у вас там написано, не знаю. А только если вы хотите от меня узнать что-нибудь антиресное, то не с того боку заходите.

— А с какого, Надежда? Скажите, дайте надежду!

— А вот с такого: винцом бы барышню попотчевали, сладеньким угостили, была бы вам надежда.

— Так это не вопрос! Где тут у вас ближайший винный погреб?

Тараканов купил бутылку мадеры, большую грушу дюшес и вновь позвонил в восьмую квартиру. Увидев угощение, барышня оживилась.

— Милости прошу на кухню.

— А господа не заругают?

— Господа в отъезде, кухарка ушла со двора, я одна хозяйничаю.

Выпили, закусили, еще выпили. Надежда раскраснелась, расстегнула ворот блузки и подвинулась поближе к Тараканову.

— Вот теперь видно, что вы кавалер. Теперь спрашивайте.

— Вы у Матильды долго служили?

— У Матрешки-то? Семь годов. Как ейный воздыхатель, генерал Свистунов, ее в этот дом привез, так я у ней и стала служить. Ей тогда только шестнадцать годков было. Она в «Аркадии» в русском хоре пела и оченно генералу понравилась. Влюбился он в нее и сманил сюда. Жила она не тужила, на полном его содержании. Генерал денег не жалел: и квартира, и обстановка, и наряды, и выезд от извозчика — за все платил! А когда Мотя понесла, решил ее замуж выдать, чтобы грех прикрыть. Нашел одного чиновника, договорились они обо всем, генерал ему задаток дал и должность выхлопотал хорошую в провинции. Чтобы, значится, он туда уехал и им с Мотькой не мешал. Чиновник деньги взял, а на венчанье не пришел. Потом узнали — на новую должность и уехал! Генерал у Мотьки посаженым отцом был, ждали они его в церкви, ждали, да не дождались. С генералом — удар от такого бесчестия, три дня пролежал, да и помер. Мотя от бремени разрешилась раньше времени, ребеночек хиленький такой родился, думали — помрет, а он нет, ничего, выжил. Пока Мотя болела, пока ребенок при ней был — деньги генераловы почти все и вышли. Домохозяин ругается, грозит с квартиры погнать, извозчик кричит, деньги за выезд требует. И нам, прислугам, кругом она была должна. Я-то терпела, уж очень мы с Мотей дружили, а вот кухарка расчет потребовала. Ну Мотя и начала деньги зарабатывать так, как умела. Мальчонку сваво в хорошие руки отдала, а сама стала мужчинам головы кружить. Сначала хозяина охмурила, да так, что он ей квартирную плату на год вперед простил, потом извозчика. И пошло-поехало. Ухажеров у нее стала — тьма-тьмущая, один другого богаче. И опять у Моти и деньги, и наряды, и рысаки. А год тому Андрей Карлыч объявился. И возникла промеж них любовь. Мотька всех кавалеров побросала, никто ей более был не нужен, кроме Андрей Карлыча. А потом они уехать решили — Мотя говорила, что в Москву переберется, где ее никто не знает и никто попрекать прошлым не будет ни в глаза, ни за глаза. А меня Мотька в Москву не взяла. Так мне и сказала: «Извини, Надежда, но больно уж ты хороша да вертлява. Боюсь, не начнет ли мой Андрей на тебя глядеть. Ни к чему мне это. Вот тебе сотенная в зубы, а место я тебе нашла». Я на нее спервоначалу обиделась, но потом поостыла. Место она мне нашла хорошее, хозяевами я довольна, жалованием тоже. Ну а Мотька права была. Ведь хороша я, а?

— Хороши, Наденька.

— Да и вы, ваше благородие, не облизьян какой. Налей-ка нам еще по рюмочке и давай с тобой на брудиршаф выпьем?

Щеки у Тараканова горели, да и в груди клокотал огонь. Рядом сидела и призывно смотрела на него своими черными с поволокой глазами красивая девушка, он был пьян… Не устоял полицейский надзиратель.

— Когда теперь придешь, Ося?

— Ой, Наденька, не знаю, свидимся ли или нет.

— Вот вы все такие, мужчины, антриганы коварные, сначала соблазните девушку, а потом: «Не знаю, свидимся, не свидимся». Тогда давай красненькую за поруганную мою честь.

Тараканов аж рот раскрыл.

— А ты как думал, попользовался барышней и на бутылке мадеры отъехал?

Тараканов достал бумажник и положил перед горничной десятирублевый кредитный билет. Та ловко спрятала его на груди.

— Ты заходи еще, коли надумаешь, я тебе всегда буду рада, мне с тобой пондравилось.

Уши у полицейского надзирателя горели. Он лихорадочно одевался и никак не мог попасть пуговицей в петлю пиджака.

— Хороший ты, Ося, мужчина оказался, потому скажу я тебе то, чего не хотела говорить. Мотька сваво мальца отдала одной молочнице, на Малую Охту. И ездила к нему часто, проведывать, ну и я с ней иногда каталась. Нужон тебе ейный адрес?

6

На конке до Калашниковской набережной Тараканов доехал за десять минут.

На Неве он увидел странное транспортное средство: к ножкам крепко сбитого деревянного двухместного кресла были приделаны деревянные же полозья. На кресло усаживалось два седока, перевозчик, мужик на коньках, хватался за спинку и гнал кресло на другой берег. Просили за такое удовольствие пять копеек с человека. «На манер китайских рикш действуют», — подумал Тараканов, доставая из кошелька пятачок и подходя к грубо сколоченной будке-кассе.

Дюжий конькобежец доставил его и какого-то чиновника на другой берег со скоростью рысака.

Улица Весенняя своему названию соответствовала мало. Два ряда абсолютно деревенских изб, огороженных высокими заборами, никаких ассоциаций с пробуждающейся природой не вызвали. Практически из каждого двора раздавался собачий лай. Описанный Надеждой дом находился в самом дальнем от реки конце улицы, почти у Малого проспекта. Найдя на калитке ворот большое железное кольцо, Тараканов принялся стучать.

Калитку открыли нескоро.

— Чего тебе? — Пятидесятилетняя женщина в накинутом на плечи тулупе смотрела подозрительно.

— Матильда Митрофановна Иванова здесь изволит проживать?

— А вам она на кой?

— Я уполномоченный одного ее знакомого, ныне, к сожалению, уже ушедшего в мир иной. Мне необходимо переговорить с Матильдой Митрофановной об открывшемся после его смерти наследстве.

— Погоди, барин, плохо я тебя понимаю. Капитал, что ли, какой Мотьке причитается?

— Причитается. А чтобы подтвердить свои полномочия, я покажу вам карточку Матильды Митрофановны, подаренную ею собственноручно моему покойному доверителю. Тараканов достал карточку и показал женщине.

— Ой, чегой-то мы на пороге разговариваем? Иди-ка в избу.

В небольшой, но чистой избе было жарко от огромной печки. С полатей на Тараканова внимательно смотрели большой рыжий кот и белобрысый мальчишка лет пяти.

— Садись, барин, чайку выпей, самовар горячий.

— Спасибо, не откажусь.

После уличного мороза стакан приятно грел руки.

— Еле я вас разыскал. Позвольте представиться: Осип Григорьевич Петров, помощник присяжного поверенного тульского окружного суда Любимова. Действую на основании духовного завещания одного лица, имя которого разглашать не вправе. Покойный несколько лет назад был коротко знаком с Матильдой Митрофановной, но знакомство это против его воли прервалось. Получив назначение в нашу губернию на одну высокую должность, он убыл к новому месту службы, даже не успев попрощаться с госпожой Ивановой. Человек он был весьма состоятельный и, находясь на смертном одре, составил завещание, по которому оставил Матильде Митрофановне Ивановой пять тысяч рублей, кои она может получить в любое время, после того как вступит в права наследства. Духовное судом уже утверждено, споров по нему не имеется.

— Пять тыщ! Вот Мотя обрадуется-то. Только не живет она здесь и не жила никогда. Я ейного мальчонку воспитываю.

— А где же ее найти, вы не скажете?

— Где она сейчас, я не знаю. Деньги-то на мальца она мне всегда посылала аккуратно, из Москвы, и я ей туда писала, на Главный почтамт, до востребования, о Ванюшкиной жизни рассказывала. А в декабре получила от нее сто рублей и письмецо, где пишет она, что, мол, вынуждена уехать и адрес свой не может сообщить, потому как еще сама не знает. И вот почитай два месяца никаких известиев от нее не было. Только на прошлой неделе пришло письмо и перевод на пятьдесят рублев.

— Откуда?

— Город так чудно называется, никак не запомню. Сейчас.

Женщина подошла к стоявшему у окна комоду, выдвинула верхний ящик и достала оттуда перевязанную красной лентой пачку писем. Она подошла к столу, развязала ленточку, отделила от пачки верхнее письмо и подала его Тараканову, который от нетерпения едва не прыгал на стуле, виду, впрочем, не показывая.

«Таврическая губерния, город Ялта. До востребования Матрене Митрофановой Ивановой».

Кончик ниточки нашелся!

— Так ты как же ей деньги отдашь, к ней поедешь?

— Нет. Я напишу ей письмо и укажу адрес нашей конторы, пусть она к нам сама приезжает.

— Скажи-ка, барин, а нельзя ли из ейного капитала мне рубликов двадцать сейчас выдать? А то Ванюшке пальтишко новое справить надо, из старого он совсем вырос.

— Я не уполномочен. Да и капитал ее в Туле. Спасибо вам большое за угощение, вынужден раскланяться, мне надо на поезд поспеть.

— Ну тогда я сама ей напишу, про тебя расскажу, может, она на радостях меня и отблагодарит. Сегодня напишу и сегодня же на почту снесу! Сейчас в лавку, лавочник мне за гривенник письмо напишет, а потом на почту.

— Это дело ваше. Спасибо за чай, и всего вам хорошего.

К перевозу Тараканов бежал вприпрыжку. «Иванова в Ялте! Найти там ее будет нетрудно. Организовать засаду на почте и сцапать, когда она за письмом явится. Нет, лучше проследить, а то как Зундштрема-то потом искать? Проследить ее до дому, а там схватить вместе с «товарищем Андреем». Интересно, как часто она справляется на почте о письмах? Раз в неделю, наверное. Хорошо бы сегодняшнее письмо от воспитательницы ее ребеночка попридержать до моего приезда, а то Иванова письмо получит и на почту долго потом ходить не будет, мне тогда никаких денег не хватит ее там караулить. Господи! Билет еще покупать, рублей, наверное, тридцать. Да и дорог Крым, как газеты пишут. Хотя сейчас и не сезон, публики мало, может быть, еще не дорого. Нет, одному все равно не справиться. Просить помощи у Кудревича? Сам он в Крым не поедет, уезд не бросит, а кого пошлет? Харламова или Гладышева? Толку от них будет мало. Да и будет ли он кого посылать? Я вообще — в отпуску, можно сказать, частным сыском занимаюсь. Нет, Кудревич — это не выход. Тогда кто? В сыскное надо идти! Если «товарищ Андрей» не политический, а блатной, как в московской охране думают, то в столичной сыскной про него могут что-нибудь знать. Да и письмо перехватить помогут».

На конке он доехал до Михайловского сада, прошел до Невского, там городовой ему подробно рассказал, как добраться до Офицерской, 28. По дороге еще два раза справлялся у прохожих. Наконец он оказался у съезжего дома Казанской части.

— Значит, говорите, шатен?

— Да, ваше высокоблагородие.

— Ну ни к чему это, ни к чему. Не люблю я титулований. Зовите меня Мечислав Николаевич.

— Слушаюсь. Шатен.

— Интересно, очень интересно. Вы посидите, я сейчас.

Кунцевич вышел из кабинета и, вернувшись минут через пятнадцать, положил перед Таракановым фотографическую карточку.

— Этот?

Тараканов внимательно изучил фотографию, а потом уверенно сказал:

— Он!

— Милый вы мой! Вы даже не знаете, как вы мне помогли! Это известный в Варшаве налетчик Идель Гершков Спектор. В прошлом году он убил моего лучшего агента. И я на него за это очень зол.

Часть III Февраль — март 1907 года Крым

1

— В том, что вы не нашли фотографии Спектора в картотеке московской сыскной, нет ничего удивительного. В этом виновато несовершенство нашей системы регистрации. Единой общеимперской картотеки преступников до сих пор не существует. В каждом сыскном отделении свой учет. Скажу вам больше: карточка Спектора появилась у нас почти случайно. Он несколько раз судился в Варшаве и, естественно, находился на учете в тамошнем сыскном. А в прошлом году в составе шайки учинил налет, при этом убил двух чинов земской стражи. Наши варшавские коллеги принялись его искать, следы привели в столицу. Варшавяне приехали сюда и попросили у моего начальства помощи. Филиппов поручил розыски Спектора мне. Вот тогда-то у меня и появилась его фотография. Я выяснил, что Идель Гершков готовит налет на меняльную лавку на Васильевском острове. Мы организовали там засаду. Спектор начал отстреливаться, убил одного варшавянина и моего надзирателя, а сам скрылся. С тех пор его ищет не только варшавская, но и питерская полиция, а теперь, выходит дело, и тульская. Ну и кроме того, он стал моим личным должником. А долги я привык взыскивать. Поэтому я в самое ближайшее время планирую прокатиться в Ялту. Вы со мной, надеюсь?

— Конечно, Мечислав Николаевич!

— Замечательно.

Кунцевич встал из-за стола, подошел к стоявшему в углу кабинета шкафу из красного дерева и достал оттуда новенький том «Всего Петербурга».

— Тэк-с. Ближайшее к Весенней почтово-телеграфное отделение на Алексеевской, 17. Вы во сколько ушли от няньки?

— В восьмом часу.

— Это хорошо. Значит, старухино письмо сегодня пределов столицы покинуть не успеет. Если бы она опустила его в ящик до шести с половиной вечера, оно сейчас уже бы мчалось на курьерском поезде в Тавриду. А теперь уедет только завтра. Я постараюсь его задержать. Давайте договоримся так: мне надобно будет поработать, подготовиться к нашей командировке, вы пока идите в гостиницу. Вы где, кстати, стоять изволите?

— В «Пале-Рояле».

— Прекрасное место. Приют богемы. Мой вам совет, не пользуйтесь услугами тамошних charmante femme du demi-monde[5], у них через одну дурные болезни.

Тараканов покраснел. «А у этой Наденьки нет ли какой болезни? Уж больно она к мужчинам ласкова». — У полицейского надзирателя в душе похолодело.

— Ну, ну, ну. Это я так… Я вижу, что вы серьезный молодой человек и глупостями заниматься не будете. Так вот. Ступайте в свое временное пристанище, а завтра поутру, часам эдак к одиннадцати, приходите ко мне. Договорились?

— Слушаюсь.

Тараканов поужинал в той же столовой в Гостином дворе, где действительно хорошо кормили, и побрел в гостиницу. «Зачем же я поддался? Вдруг и правда она больна? Значит, и я заболею? А если эта болезнь неизлечима? Тогда о свадьбе и думать нельзя! Что же Варенька? Неужели я ее потерял? Надо немедленно к доктору! Господи! Как же я ему объясню… Нет, я не смогу. Надо самому все разузнать…»

Ночью он почти не спал.

На следующий день ровно в одиннадцать он был у Кунцевича. Тот сразу отвел его к начальнику сыскной. Филиппов внимательно выслушал Тараканова, задал несколько уточняющих вопросов, потом откинулся на спинку кресла и, сложив ладони в замок, разместил руки на своем обширном животе.

— А вы, юноша, молодец. Ловко себя повели. Может быть, ко мне на службу поступите?

— Я как-то не думал о перемене места…

— А вы подумайте. Условия у нас неплохие. На младшем окладе около семисот рублей в год будете получать. Вы у себя в провинции сколько получаете?

— Если с наградными, то столько же.

— Вот! А у меня семьсот — это без наградных. И это только на третьем разряде. Потом — больше. Кроме того, за успешные розыски у нас денежные поощрения полагаются, да и от обывателей наградные получать не возбраняется, с разрешения начальства, разумеется. Передам я вас в надежные руки Мечислава Николаевича, он ваш талант отшлифует, а там, глядишь, чиновником для поручений станете! А это и чин, и жалование совсем другое. А?

— Я подумаю.

— Подумайте. Здесь столица, перспективы. А что вы в своей Кашире делать будете? Киснуть? Ну ладно, давайте к делу. Все формальности мы с Мечиславом Николаевичем утрясли. Выезжаете сегодня вечером. Я вам приказывать не имею права, поэтому только рекомендую: господина Кунцевича во всем слушайте. И дело не в том, что он и чинами и летами вас старше. Он сыском двадцать лет без малого занимается, и о таком наставнике только мечтать можно.

Когда они вышли из кабинета Филиппова, Кунцевич, усмехаясь, сказал:

— На правах старшего летами и чинами даю вам первое поручение: езжайте в городскую контору казенных железных дорог, извозчику скажете — на угол Большой Конюшенной и Невского, и возьмите два билета на сегодняшний курьерский до Симферополя. Берите в спальный вагон, во второй класс. В первом дороговато.

— А сколько во втором?

— Рублей тридцать — тридцать пять.

У Тараканова денег осталось около 80 рублей. «Как же я домой доберусь?» — Печальные мысли так явственно отразились на лице юноши, что Кунцевич их мигом прочитал.

— Уж не собрались ли вы в Крым по служебным делам на свой счет путешествовать? Вы не переживайте, поедем за казенный.

— Я же в питерской полиции не служу, кто же мне эту командировку оплатит?

— Казна и оплатит. Дело-то одно делаем. Я в рапорте указал, что прошу командировку себе и полицейскому надзирателю Тараканову. А у нас в сыскной более семидесяти надзирателей. Градоначальник уже подписал распоряжение выдать мне аванс в триста рублей, под отчет. Этих денег нам с вами должно хватить.

— А как отчитываться будете?

— Как-как. Честно. Но только обратно с меня денег уже никто не вытребует. Да и победителей не судят. Вот вам «катенька»[6]. Сдачу вернете.

— А если мы не найдем Спектора? — спросил Тараканов, принимая деньги.

— Должны найти.

2

В спальных вагонах Тараканову до этого ездить не приходилось. Он, стараясь не показать своего восхищения, шел за Кунцевичем по коридору, в который выходил ряд лакированных, красного дерева дверей купе с ярко начищенными медными замками и ручками. Таким же деревом, на медных винтах, было отделано все купе, кроме верхней части стен, которые были обтянуты зеленым бархатом. Постели на верхних полках уже были расстелены и белели прохладными простынями.

Потертое ватное пальто Тараканова резко дисгармонировало со всей этой роскошью. Находившийся под пальто отцовский «спинджак» дисгармонировал еще резче. Разглядывая прекрасно сшитые костюмы Кунцевича и двух других попутчиков, полицейский надзиратель чувствовал себя крайне неловко. Однако Кунцевич этой неловкости, видимо, не замечал. Он познакомился с попутчиками, представил им своего спутника и, как только поезд тронулся, достал из своего саквояжа оплетенную лозой штофную бутыль и предложил всем выпить за знакомство. Отказов не последовало.

Находившийся в бутыли напиток был весьма приятен на вкус и весьма коварен. После четвертой рюмки Тараканов был пьян совершенно. Он напрочь забыл о всех своих невзгодах и ночных переживаниях, объявил всем находившимся в купе, что они лучшие на земле люди, не отказался от предложения повинтить, хотя даже не знал правил, очень быстро был разоблачен и отправлен спать на верхнюю полку. Когда он проснулся, за окном светало. Как ни странно, никаких признаков похмелья его организм не проявлял. Кунцевич лежал на нижней полке с книгой в руках.

— Пробудились? Идите умывайтесь, до Москвы полчаса. Да, и сделайте милость, прикажите проводнику подать чаю.

Сгорая со стыда, Тараканов слез с полки и поспешил в ватерклозет.

Расстояние в 1976 верст курьерский поезд нумер 1С «Санкт-Петербург — Севастополь» должен был преодолеть за 38 часов. Поэтому останавливался этот поезд только на крупных станциях и не более чем на 10 минут.

— Я, знаете ли, люблю в жизни комфорт, — философствовал Кунцевич, попивая чай. — Очень уж долго мне его недоставало. Поэтому предпочитаю путешествовать скоро и удобно. Нам с вами можно было посквалыжничать и взять билеты не на этот поезд, а на пассажирский, также можно было бы и не платить за спальные места. Вот только велика ли была бы экономия? Давайте сочтем: за удовольствие ехать в таком поезде каждый из нас заплатил лишних пятнадцать рублей. Казалось бы — много. Но это только на первый взгляд. А если посмотреть глубже? Пассажирский вез бы нас до места не полутора суток, а все трое. Так? Так. Кушать три дня надо? Надо. В пассажирском ресторана нет, а в станционных буфетах цены кусаются, в здешнем вагоне-ресторане они погуманнее. За три дня на еду у нас бы ушло рублей бы на пять больше. Далее. Три дня такой дороги требуют хотя бы суток отдыха. А это лишняя ночь в гостинице и, как следствие, лишние расходы и на ночлег, и на табльдот. Это еще минимум зеленая. Сколько получается? Восемь рублей. То есть за комфорт мы переплачиваем не пятнадцать рубликов, а всего лишь семь. Зато спим на белоснежных простынях, пьем дармовой чай и менее чем через двенадцать часов прибудем к месту назначения, а более раннее наше прибытие и для дела полезней. Что вы на это скажете, Осип Григорьевич?

— Я с вами полностью согласен, тем более что путешествуем мы за казенный счет.

— Да, государство наше не оскудеет, если его слуги позволят себе чуточку побарствовать. Поэтому и в Ялту поедем не на извозчике, а на автобусе.

— На чем, простите?

— От Симферополя до Ялты ходит самодвижущийся экипаж. Я телеграммой забронировал нам с вами в нем два места. Если верить рекламе, встретить нас должны с самого поезда.

Реклама не обманула. Комиссионер автомобильного общества «Наследников А. Я. Иоффе и инженера Рабиновича» встретил их у самого вагона, подхватил нетяжелый багаж и повел к стоявшему на пристанционной площади автобусу, бойко рассказывая о всех прелестях предстоящего путешествия. Получив от Кунцевича 8 руб лей за два билета и двугривенный — за рассказ, провожатый усадил их на деревянные скамейки автобуса и, раскланявшись, удалился.

На дворе было только 1 марта, а погода Тараканову показалась совершенно майской. Он снял пальто и ослабил узелок галстука. Путешествовать в таких самодвижущихся экипажах полицейскому надзирателю еще не приходилось. Он с любопытством разглядывал салон автобуса, потом не удержался и подошел к шоферу.

Франтоватый усач уже запустил свою адскую машину и, поудобнее усаживаясь в своем кресле, готовился к долгому пути.

— Прошу присесть на лавку. Стоящих провозить не велено, городовой увидит, неприятностей не оберешься.

Тараканов быстро ретировался на свое место.

Всю дорогу до Алушты Тараканов любовался видами, буквально раскрыв рот. Автобус несся по прекрасному шоссе с огромной скоростью — верст двадцать пять в час, и до почтовой станции Алушта доехал чуть больше чем за два часа. Дорога то поднималась в гору, то стремительно спускалась вниз, извиваясь самым причудливым образом. С одной стороны дороги возвышались поросшие живописным, уже совсем зеленым лесом скалы, а с другой стороны манили бездной пропасти. На дне их, в долинах, виднелись окруженные зеленью деревеньки. Дорога сделала очередной изгиб, и Тараканов увидел море. Он даже сначала не сообразил, что это за синева перед ним, почему вдруг небо опрокинулось на землю. А потом только на море и смотрел.

Автобус проскочил несколько татарских деревушек, проехал по тенистой тополиной аллее, перескочил по мосту узенькую речушку — ручеек, проехал мимо великолепных дачных домов — усадеб и наконец въехал в Алушту.

Здесь путешественники перекусили в буфете, взяли извозчика, спустились к морю и там после получасового ожидания сели на пароходик, который через четыре часа доставил их в Ялту. На пароходе Тараканову пришлось надеть и пальто, и шапку: остывшее за зиму море давало о себе знать.

Несмотря на то что с точки зрения курортных достоинств многие местности Южного берега не только не уступали Ялте, но во многих отношениях превосходили ее, именно в Ялту устремлялось огромное большинство направляющейся в Крым курортной публики. Этот город обладал особой притягательной силой, тайна которой заключалась в том, что в Крым, и в частности в Ялту ехали далеко не всегда исключительно с целью лечения. Огромный процент наезжающей сюда публики не столько ждал исцеления от тяжких недугов и болезней, сколько видел в Ялте просто привлекательное место, где можно было отдохнуть, развлечься, пофлиртовать и найти не очень больных, но весьма скучающих россиян, которые могли составить веселое общество. И надо сказать правду, в этом отношении Ялта, по крайней мере, среди крымских курортов занимала первое место, давно установив за собою репутацию «русской Ниццы». Правда, сейчас был не сезон и жуировавшей публики в городе было мало. Основной контингент составляли действительно больные люди из мелких чиновников и студенчества, которые надеялись посредством здешнего климата поправить свое здоровье. Основную массу гостей город ждал только через месяц. Поэтому борьба за каждого приезжающего начиналась прямо у трапа парохода.

Город встретил полициантов солнцем и полным безветрием. Кунцевич решительно отбился от набежавших со всех сторон агентов гостиниц, кликнул извозчика и велел везти их в какой-то «Дарсан» на Дворянской улице.

«Дарсаном» оказались весьма уютные chambres garnies[7], где путешественники за два рубля в день получили полный пансион и каждый по сухой солнечной комнате с балконом, с которого открывался великолепный вид на море. Самолично встречавший гостей хозяин утверждал, что стол у него домашний, кухня находится под его личным наблюдением, первые блюда готовятся на мясном бульоне, а вторые — на сливочном масле.

— Я вас уверяю, господа, у меня вам понравится. Завтрак с восьми до десяти утра, обязательно два горячих блюда, чай и кофе на выбор, белый хлеб. Обед с трех до пяти пополудни, три горячих блюда, вечером — чай. В любое время вы можете заказать самовар. В стоимость входит два самовара ежедневно. Прислуга у меня вышколенная, исполнит любое ваше желание.

— Вот поэтому мы у вас и останавливаемся. Мой коллега был у вас в прошлом году, и ему понравилось. Так что я к вам по рекомендации.

— Милости просим, и по возвращении поблагодарите коллегу за лестные отзывы. Не желаете ли с дороги помыться? У меня на каждом этаже ванная комната, с дождем. Если желаете, я сейчас же распоряжусь затопить.

— Чудесно, велите!

3

Через два часа полицейские, свежие, сытые и довольные, сидели на балконе, пили прекрасный кофе по-турецки и обсуждали предстоящую операцию.

— Письмо вашей знакомой няньки прибудет на здешнюю почтовую станцию послезавтра. Завтра утром я проведу рекогносцировку. А послезавтра приступим.

— А мне что завтра делать? — спросил Тараканов.

— Отдыхать с дороги. Дышать морским воздухом и наслаждаться видами. Но только с балкона. В город я вам выходить запрещаю. Я специально нанял нам жилье подальше от центра. Народу сейчас на курорте немного, и гуляет он в основном в одном месте — на набережной. Вы можете случайно столкнуться со Спектором, и он вас может опознать. Последствия будут весьма плачевными. Поэтому кушайте щи на мясном бульоне и кашу на сливочном масле, читайте газеты и дожидайтесь меня.

— Так вас Спектор тоже видел!

— С чего вы взяли?

— Ну как же, вы же говорили мне о засаде в Питере.

— Я, молодой человек, уже давно не боец, а исключительно кабинетный работник. Должность и чин, слава богу, позволяют. В засадах с тысяча девятисотого года не участвую. Слишком я ценный кадр, чтобы мной рисковать. К здешнему начальству я не пойду. Во всяком случае, пока. Главноначальствующий, генерал Думбадзе, узнав о том, что в городе живет убийца полицейских, может наломать дров и испортить нам всю охоту. Он из старательных дураков, посчитает, что Спектор представляет угрозу монаршей семье, и затеет для его поимки войсковую операцию, с него станется. К исправнику идти тоже смысла нет, тот непременно доложит обо всем по начальству. Поэтому устанавливать местожительство наших клиентов мы будем самостоятельно. А как установим, так сразу генерал-майору и сообщим, пусть привлекает пехоту и кавалерию.

Кунцевич вернулся с рекогносцировки как раз к обеду. Прервав пытавшегося задать сразу несколько вопросов Тараканова, он предложил отдать должное хозяйской кухне и только потом обсудить дела.

Обсуждали опять на балконе за кофе с ликером, это уже становилось традицией.

— А повар у нашего хозяина и правда превосходный. Жаль, что больше нам его стряпню отведать не придется.

— Почему?

— Сегодня же переезжаем. Придется пренебречь конспирацией. Почтово-телеграфная контора находится практически на набережной, в Глухом переулке. А в доме напротив расположена гостиница «Франция», и окна одного из номеров, во втором этаже, выходят как раз на двери почты. Правда, просят за этот номер два рубля в день без стола, но что же делать. Кушать будем в ресторанах, их в округе полным-полно, да и при гостинице первоклассный.

— А нельзя расположиться внутри конторы? Договорится с почтмейстером…

— Не хочется лишиться здешних обедов на сливочном масле? Мне тоже, но нет-с, не получится. Я и на почте побывал. Там такая маленькая зала и так мало посетителей, что всякий наблюдатель сразу привлечет к себе внимание. Кроме того, Матрена может явиться на почту со Спектором. Тот вас опознает, начнет палить, и будет вам вторая Кашира. Да и еще есть кой-какие смутные подозрения. Нет, наблюдение будем вести издалека.

Жилье в гостинице было гораздо хуже. Номер состоял из одной комнаты, которая по площади была значительно меньше, чем в «Дарсане». Оказалось, что Кунцевич нещадно храпел, и Тараканов изрядно измучился. Избалованная клиентами в высокий сезон, прислуга была так ленива и нерасторопна, что самовара приходилось ждать по часу. Зато вид из окна с точки зрения целей и задач их операции был потрясающим: вход в почтово-телеграфную контору находился не далее как в трех саженях, и всех выходивших из нее посетителей было видно прекрасно. Заступали на пост в восемь утра — в час открытия конторы. С двух до пяти почтовики отдыхали, и у полицейских тоже появлялась возможность отобедать. Кунцевич спускался в ресторан, а Тараканову, который сказался больным, обед присылали прямо в номер, горячим, в судках. В пять вечера снова заступали на пост и прекращали наблюдение в семь, когда почта закрывалась. Правда, в основном наблюдал Тараканов, Кунцевич если и менял своего молодого коллегу, то нечасто и ненадолго. Большую часть времени он проводил в городе и занимался отнюдь не служебными делами — часто возвращался пьяным, а один раз не пришел ночевать. Через три дня Тараканов запросился на улицу.

— Мне бы в баньку сходить.

— Зачем вам в баню? В гостинице прекрасная ванная!

— Мне бы бельишко постирать, а в ванной неудобно. Кунцевич расхохотался.

— Господи! Отдайте в прачечную, вам все выстирают, погладят и в номер принесут. Впрочем, прогуляться вам действительно не мешает. А то цвет лица испортится. Но для этого нам необходимо соблюсти некоторые предосторожности.

Вернувшись вечером домой, Кунцевич достал из кармана пальто небольшой пузырек.

— Я купил вам средство для окраски волос. Приказчик клялся, что это лучшее французское средство. Превратим вас из русака в жгучего брюнета.

Из саквояжа Кунцевич достал сверток.

— А вот это — фальшивая борода, сделанная из натуральных волос реквизитором Александринского императорского театра. Клеить бороду я вас научу.

— Я умею.

Кунцевич удивленно посмотрел на Тараканова.

— Тем лучше. Распорядитесь подать горячей воды, будем вас красить, ну а бороду станете клеить всякий раз, выходя из дому. А с баней придется денек подождать, пусть краска впитается в волосы.

На следующий день Кунцевич милостиво разрешил Тараканову выйти на прогулку.

— Три часа вам хватит. Сходите в городской сад, прогуляйтесь по набережной, пообедайте в ресторане. Посмотрите город, и к пяти — назад.

Кожа под приклеенной бородой постоянно чесалась, а от пронзительного мартовского ветра не спасало даже ватное пальто. Да и солнце давно уже не показывалось. Но Тараканов не обращал на это никакого внимания. Он дышал морским воздухом, любовался морем, окружающими Ялту горами, бродил по тротуарам под сводом тополей и кипарисов. Но первым делом он зашел в аптеку и купил себе беруши.

За неделю наблюдения Матильда так на почту и не пришла.

— Вариантов несколько: либо она уехала из города, либо письмо за нее получил кто-то другой. Либо мы ее попросту проглядели.

— Не могли, Мечислав Николаевич! Она такую наружность имеет, что ее не проглядишь. Да вы сами посмотрите: когда человек на почту заходит, его лицо действительно разглядеть сложно. Зато когда выходит — видите, вот господин как раз вышел из конторы. Прекрасно все черты лица видно.

— Да, вы правы. Тогда я склоняюсь ко второму варианту. А чтобы это узнать наверное, мне придется посетить здешнего почтмейстера и сообщить ему о наших розысках. Вечером я нанесу ему домашний визит. Представлюсь чиновником столичной охраны, разыскивающим политических.

Начальник почтово-телеграфной конторы, обрусевший немец по фамилии фон Фик, сотрудничать согласился неохотно и только после того, как получил гарантии личной безопасности. Вечером следующего дня он сообщил, что письмо из Санкт-Петербурга госпоже Ивановой выдано еще третьего дня, о чем в книге выдачи писем имеется ее собственноручная роспись.

4

— Юноша, больше некому. Наверняка сам отнес письмо. И книгу взял, чтобы Матильда расписалась.

— Какой юноша?

— Я про чиновника, заведующего выдачей заказных писем. Он мне сразу же не понравился, в первый мой визит на почту. Безусый юнец с романтическим взглядом. Госпожа Сафронова-Иванова — дама с изюминкой, при том чадолюбивая, посему наверняка справляется о весточке про любимого ребенка довольно часто. И, следовательно, часто с этим чиновником общается. А такие юноши склонны влюбляться в эдаких femme fatale[8]. Видимо, она успела вскружить ему голову, и он доставил письмо прямо ей на дом.

— Что же нам теперь делать?

Кунцевич сел и задумался.

— Да-с, положение хреновое. Как бы нам их не упустить. Вы знаете, я же времени даром не терял. Я за эту неделю посетил все злачные места города. Стал своим в курзале, отужинал по очереди во всех первоклассных ресторанах, набережную вдоль и поперек исходил. Но ни Матильды, ни Спектора не встретил. Либо они затаились, либо вовсе из города уехали. Может, почуяли чего?

— Да что они могли почуять! Мы же никому…

— Может, из содержания нянькиного письма чего углядели. Спектор — калач тертый… Подождите! Нянька им написала, что к ней явился какой-то человек и хотел вручить Матильде пять тысяч рублей от неизвестного поклонника. И наверняка написала, что сообщила этому человеку адрес Матильды. Так? Так. А если бы это было на самом деле, то что должен сделать присяжный поверенный?

— Написать Матильде письмо!

— Правильно. Сейчас мы его с вами и напишем. Потом с помощью фон Фика поместим на почту и уж будем смотреть за почтовым юношей в четыре глаза! Попросите у коридорного бумагу и чернила.

— Мечислав Николаевич, письмо-то мы напишем, вот только штемпель на конверте там должен стоять тульский.

Кунцевич аж сел.

— Верно! На штемпель и чиновник, и Спектор обязательно обратят внимание! Да-с, незадача. Были бы мы в Питере, я бы нашел умельца, он бы быстро такое письмо состряпал. Но здесь… — Чиновник поник. Потом встрепенулся. — Надобно порасспрашивать коридорных, горничных, пообещать им награду. В гостиницу ведь много писем приходит, могли и из Тулы поступать. Пусть в мусоре конверты поищут. А адрес я вытравлю и новый напишу, это я и сам сделать сумею.

— Мечислав Николаевич! Разрешите мне на почту сходить.

— Зачем?

— Я перед нашим отправлением из Питера матушке отписал, что в Ялту еду по службе. Она мне ответить должна на почтово-телеграфную станцию, до востребования.

— Господи! У нас все дело рушится, а он про матушкино письмо вспомнил!

— Матушка у меня сейчас в гостях у своей сестры, в Туле, уехала, потому что одной дома скучно. Корову на кухарку оставила и уехала. Так что ответ она мне из Тулы прислать должна. Мать у меня малограмотная, и письмо наверняка тетка писала. А у той почерк каллиграфический, не хуже, чем в конторе присяжного поверенного. Нам останется только имя переделать.

— Так бегите скорее!

Тараканов из Питера отправил два письма, одно в Тулу — матери, а другое — в Каширу, Варваре Антоновне Подпругиной, и получить надеялся два ответа. Но на почте его ждал только один конверт — от маменьки. Он внимательно посмотрел на выдававшего письмо чиновника, но ничего романтического в своем ровеснике в сюртуке с петлицами не имеющего чина не увидел. Получив письмо, Тараканов бросился в гостиницу.

Кунцевич написал список химикатов и послал его в аптеку. Когда Тараканов вернулся, Кунцевич включил настольную электрическую лампу и приступил к алхимическим опытам. Вскоре в комнате нестерпимо завоняло, и, несмотря на дождь на дворе, пришлось открыть окна. Через полчаса письмо высохло. На том месте, где раньше было написано «его благородию коллежскому регистратору Осипу Григорьевичу, г-ну Тараканову», от букв не осталось и следа.

Проветрив как следует комнату, Кунцевич позвонил, потребовал у явившегося на вызов коридорного перо и бумагу и принялся писать.

— Ну как? Могу я векселя подделывать?

На матушкином конверте появилась новая надпись: «Матрене Митрофановне, м-ль Ивановой, до востребования». Отправителем значился присяжный поверенный Тульского окружного суда господин Любимов.

— Можете, Мечислав Николаевич.

— Пусть письмо сохнет, а вечером я снесу его фон Фику.

Ровно в два часа дня в понедельник, 12 марта 1907 года, коллежский регистратор Тараканов в партикулярном пальто на вате и с приклеенной бородой сидел на скамейке на набережной и пялился на входную дверь почтово-телеграфной конторы. В пять минут третьего из дверей вышла группа из трех почтовых служащих и пошла вверх по Глухому переулку. Один из служащих, почтовый чиновник Рассохин, держал в руках толстую конторскую книгу. Тараканов поднялся и двинулся вслед за ними.

На Садовой Рассохин отделился от товарищей и свернул направо. Он прошел мимо храма Александра Невского, миновал еще два дома, вошел в калитку в ограде третьего и пошел через роскошный парк, в глубине которого скрывалась великолепная белая дача. У калитки была прибита табличка: «вилла “Ванда”, комнаты и пансион по весьма умеренным ценам». Пробыл на вилле чиновник не более десяти минут. Вышел он довольным и, насвистывая какой-то популярный мотивчик, чуть не бегом бросился в обратный путь. Тараканов пошел за ним. Шли они минут пятнадцать, все время поднимаясь вверх, и наконец очутились в Старом городе, кривые и узкие улочки которого с невзрачными домишками резко контрастировали с великолепием Нового города. Рассохин толкнул одну из калиток и закричал: «Мамаша, я пришел, накрывайте на стол!» Тараканов развернулся и, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, пошел в гостиницу.

5

— А револьвер-то у вас есть? — спросил у Тараканова ялтинский уездный исправник Гвоздевич.

— Есть. — В доказательство он достал из-за пояса револьвер, который так и не вернул Батурину.

— Это хорошо. А стрелять доводилось?

— Нет.

— Это плохо. Но хоть как это делается, представление имеете?

— Надо прицелиться и нажать на курок.

— Курок надо взводить. А нажимать нужно на спусковой крючок. Смотрите. — Гвоздевич ловко выщелкнул из барабана своего нагана все патроны и показал Тараканову, как взводить курок и как нажимать на спуск. — Взвести нужно один раз, желательно заранее. Потом он будет стрелять самовзводом. Когда взведете, держите в руках стволом вверх, не вздумайте в таком положении совать за пояс, а то отстрелите себе чего-нибудь, не дай бог. А у вас, Мечислав Николаевич, оружие имеется?

— Избави меня бог! Мне начальник наказал ни в коем случае не рисковать, уж очень он ценит мою голову. Посему я в сторонке постою, я целиком и полностью на вас надеюсь. Да и зачем вам славу поимки такого опасного преступника с пришлым делить?

Последний аргумент возымел на исправника решающее действие.

Проследив за Рассохиным, Тараканов доложил Кунцевичу. Тот надел сюртук и поехал к главноначальствующему. Думбадзе, узнав про Спектора, вызвал исправника и велел доложить ему о задержании убийцы в течение двух часов.

Предложение Кунцевича подождать, пока Спектор выйдет из дачи, и взять его на улице было с гневом отвергнуто.

— Вы, милостивый государь, не понимаете, в каком городе находитесь? Ялта — летняя резиденция Государя и монаршей семьи! И я не потерплю в городе экспроприаторов. Ни одной лишней минуты не потерплю! Быть может, он вовсе из дому не станет выходить? Прикажете его месяц ждать, пока Государь не приедет? Немедленно арестовать и доложить!

После того как Кунцевич рассказал ялтинским полицейским о «подвигах» Спектора, Гвоздевич решил задействовать в операции все наличные силы полиции. План у исправника был простой, точнее, его вовсе не было: он хотел всем отрядом идти на приступ виллы через сад, а там — как бог на душу положит. Кунцевич с этим планом не согласился.

— Вы знаете, что в питерских квартирах двери везде двойные и весьма прочные? Если бы мы всякий раз, задерживая очередного гайменника, брали бы квартиры приступом, то не успевали бы хоронить наших агентов. Для таких операций мы прибегаем к простому, но удобному трюку: засаду прячем в парадном подъезде и на черной лестнице, а к квартире посылаем какого-нибудь прикормленного мазурика. Тот звонит и на вопрос хозяина: «Кто?» — кричит: «Шухер, фараоны за тобой выехали, вот-вот будут, беги!» Преступник выскакивает из квартиры, а мы его в подъезде и хватаем.

— Что же вы предлагаете?

В пять часов десять минут вечера к почтово-телеграфной конторе подъехали две пролетки. В первой сидели исправник и его помощник, а во второй — двое городовых.

Полицейские вихрем ворвались в почту, попросили публику покинуть залу и на глазах всех служащих стали требовать у почтмейстера выдать им корреспонденцию на имя Марфы Митрофановой Ивановой, которая, по их словам, обвиняется в нескольких тяжких государственных преступлениях.

Почтмейстер натиску не поддался и в свою очередь попросил предъявить ему постановление окружного суда о разрешении выемки почтово-телеграфной корреспонденции, в противном же случае выдавать чего-либо господам полицейским отказывался. Те покричали, погрозили немцу всяческими карами и удалились.

Через пять минут после отъезда чинов полиции почтовый чиновник Рассохин сослался на расстройство желудка и отпросился домой. Домой однако же он не пошел, а что было сил припустил к вилле «Ванда».

Тараканова, как самого неопытного, поставили на самый безопасный участок — к заднему забору виллы. Ялта расположена на холмах и застроена террасами. Поэтому забор виллы, с уличной стороны не превышавший полутора аршин, с задней стороны достигал почти двух саженей, и вероятность того, что Спектор будет скрываться именно этим путем, равнялась нулю. Остальные полицейские окружили виллу с других сторон, сосредоточив основные силы в кустах у калитки. Дело в том, что через минуту после того, как виллу покинул Рассохин, оттуда выбежал хозяйский мальчишка и побежал к располагавшейся неподалеку извозчичьей бирже. Возвращался пацан, важно развалившись в кресле фаэтона. Фаэтон остановился у калитки, а паренек побежал к дому докладывать об удачном найме. Гвоздевич резонно решил, что уходить Спектор будет на извозчике.

Но Идель Гершкович полицейские хитрости знал прекрасно. Да и к возможным неприятностям он подготовился сразу же, как снял виллу. Он стал для хозяйского пацаненка лучшим другом, и тот показал ему потайной ход, позволявший уходить со двора без спросу матери. Для этой цели паренек спрятал в саду, у забора, собственноручно сколоченную лестницу. Узнав о предстоящем визите полиции, Спектор отослал мальчишку за фаэтоном, поцеловав Матильду и велев ей ничего не бояться и действовать по уговору, приставил к забору лестницу, вмиг по ней поднялся и был таков.

Если бы Спектор не споткнулся и не упал бы, Тараканов его бы упустил — надзиратель в это время смотрел совсем в другую сторону. Обернувшись на шум, он увидел давнишнего случайного попутчика сидящим на земле.

— Не вставайте! Сидите на месте! — Тараканов направил на налетчика револьвер.

Спектор посмотрел на полицейского, и у того по спине побежали мурашки.

Но тут бандит узнал надзирателя.

— Ба! Старый знакомый! А почернели-то как! Видать, не от хорошей жизни. Что, мзду по-прежнему не берете? Знаете, а мне вас жаль. Вот никого жаль не было, а вас почему-то стало. В чем дело — не пойму. Видно, с возрастом я становлюсь сенти…

Тараканов так и не смог понять, откуда в руке у Спектора появилось оружие. Оно будто бы из воздуха материализовалось. Налетчик, не прекращая говорить, выстрелил. Точнее, хотел выстрелить, но пистолет дал осечку. Идель Гершкович от крымского воздуха, моря и вина расслабился, перестал следить за оружием, и оно подвело. Спектор лихорадочно нажимал на спусковой крючок, но пистолет никак на это не реагировал.

Офицерский наган бывшего кавалериста Батурина тоже не был в идеальном состоянии, его новый владелец и вовсе за ним не следил. Однако продукт тульских оружейников создавался именно для российских условий, с некоторым запасом надежности, учитывающим в том числе и потенциальное раздолбайство его хозяев. Поэтому револьвер не подвел. Правда, первая трехлинейная пуля полетела совсем не в том направлении, которое хотел ей придать Тараканов, и разбила глиняный горшок, висевший на заборе соседнего дома. Зато вторая и третья попали в цель — одна неопасно ранила Спектора в левую руку, а другая прострелила ему печень. Когда Гвоздевич со своими подчиненными прибежали на выстрелы, Спектор был уже мертв.

От казенных трех сотен осталась какая-то мелочь, поэтому обратно ехали на пассажирском, хоть и вторым классом, но без мест для спанья.

— Вот вы, милостивый государь, молоды и поэтому еще не думаете об экономии. А я, батюшка мой, пожил. И сызмальства трудом своим копеечку зарабатываю. Поэтому каждую копеечку и ценю. Можно было бы, конечно, спать на белых простынях, роскошествовать, обедать в ресторанах! Ну и к чему бы это привело? Приехали бы домой без копейки денег! У вас получка жалования двадцатого?

— Да.

— Вам повезло. А у меня — первого, мне еще полмесяца ждать. Нет, надо быть экономным, откладывать по возможности, не в богадельню же в старости идти!

Прощались на перроне Николаевского вокзала в Москве.

Кунцевич крепко пожал Тараканову руку.

— Завидую я вам! Пол под ногами у вас больше ходить не будет! Спать скоро станете на маменькиной пуховой перине, а мне еще почти сутки сиднем сидеть. Спина болит ужасно. Ну, прощайте, прощайте!

Когда Тараканов отошел на несколько шагов, Кунцевич его окликнул:

— Осип Григорьевич! Постойте. — Кунцевич подошел. — Вы мне понравились. Филиппов вам предлагал службу, и я к его предложению присоединяюсь. Перебирайтесь в Питер, а?

— Вы знаете, Мечислав Николаевич, я об этом думал. Но вынужден от вашего предложения отказаться. Кто я буду в Питере? Полицейский надзиратель сыскного отделения приравнен к околоточному, а это практически нижний чин, тем более в столице. А у себя дома я начальство, полицией города руковожу, да и Кудревич мне место своего помощника обещал. Кроме того, мать у меня, дом свой. «И невеста», — подумал он, но вслух не сказал.

— Так фамилия вашего исправника Кудревич? Уж не Витольд ли Константинович?

— Да. А вы его знаете?

— Знаю. Еще по варшавской гимназии. Да и потом по службе приходилось сталкиваться. Гнида редкостная. Кстати, можете это ему передать. Ну да ладно, была бы честь предложена. Я надеюсь, когда-нибудь свидимся. Прощайте!

Эпилог

В апреле командующий округом объявил большие маневры, и в город вошел 10-й пехотный Новоингерманландский полк, квартировавший в Туле. Военные должны были простоять в городе неделю. Дворянское собрание заблестело золотом эполет, каширские дамы буквально требовали ежедневно устраивать танцевальные вечера. Через неделю ингерманландцы ушли в Москву, а еще через два дня исчезла Варенька.

Купец Подпругин пригласил к себе полицейского надзирателя, поставил на стол полуштоф водки и передал ему письмо от дочери.

Варенька просила у отца прощения и благословения, сообщала, что влюблена безумно, и заявляла, что в любом случае до свадьбы домой не вернется. Несколько последних строчек были написаны крупным мужским почерком. Поручик Ермолаев-Молодцов тоже извинялся и просил руки дочери «глубокоуважаемого Антона Вавиловича».

— Как же она меня опозорила-то! И с кем сбежала — с офицером! У него жалование сорок рублей! На что они жить будут? Да и как жить? Кругом народ бунтует, война только кончилась, того гляди, новая начнется! Разве такую партию я для дочери желал? Не видать ей моего благословения, не видать!

— Зато они любят друг друга. Да и фамилия у подпоручика — не чета моей. Давайте выпьем, Антон Вавилович!

Домой Тараканов вернулся в совершенно бессознательном состоянии, и в избу его занес кучер Подпругина. Но, вопреки опасениям, на следующее утро мать его не упрекнула ни одним словом, отпаивала капустным рассолом, а сама потихоньку плакала.

Успех таракановской командировки обернулся надзирателю боком. Кудревич так грамотно составил рапорт на имя губернатора, что к лету был назначен тульским полицмейстером. Тараканову губернатор выдал очередную сотню и свое «спасибо» в приказе по полиции. С собой Кудревич Тараканова звать не стал.

Новый исправник, назначенный в город откуда-то из Малороссии, без обиняков заявил, что на ключевых постах в уезде и в городе хочет видеть своих людей.

Исправник стал придираться к каждой мелочи и сделал службу Тараканова невозможной.

На улице было тихо и безветренно. Они с матерью сидели на лавочке во дворе, слушали доносившиеся издалека девичьи песни и грызли зерна подсолнуха.

— А ведь меня, мамаша, в столицу звали служить!

— Кто звал?

— Начальник сыскной полиции.

— Генерал он али кто?

— Статский советник, почти что генерал.

— И что же ты, дурья башка, не пошел?

— А вы думаете, стоило идти?

— Нет, век в болоте нашем сидеть! Конечно, надо было идти!

— А как же вы?

— А что я? Али я неспособная какая? Мне только сорок пять годов, и здоровьем Господь не обидел, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Не все тебе со мной сидеть. Корова, опять же, у меня. Да и ты про мать не забыл бы, посылал бы, небось, из столицы денежки-то, а?

Утром, едва дождавшись открытия почтовой конторы, Тараканов отправил в Питер телеграмму:

«Санкт-Петербург зпт Офицерская зпт полицейский дом Казанской части зпт сыскная полиция зпт Кунцевичу тчк Возможно ли еще получить место впр Тараканов».

На следующий день почтальон принес ответ. Он состоял из одного слова: «Приезжайте».

Убийство на Миллионной По мотивам уголовных романов

Часть I Петербург и окрестности Июнь 1907 — сентябрь 1908 г.

1

Денег не хватало катастрофически. Первого числа каждого месяца Тараканов получал 54 рубля. 15 рублей он отдавал за комнату, 10 отсылал матери. На провизию, керосин, свечи, баню, парикмахерскую и на всякие разные мелочи уходило еще 15 рублей. Привыкший к скромной провинциальной жизни Тараканов мог бы и откладывать, если бы не Анечка…

Познакомились они в начале осени. Анна Никитична служила в модном магазине на Морской и в один прекрасный, как потом оказалось, день была послана с заказом на Галерную. Заказчица долго примеривала принесенное платье, и, когда Аня вышла на улицу, было уже темно. Тараканов возвращался в участок из какого-то притона и залюбовался стройной женской фигуркой. Он прибавил шагу, обогнал девушку и взглянул на ее лицо. Лицо фигуре соответствовало, и коллежский регистратор решился заговорить. К его удивлению, барышня разговор поддержала, более того, разрешила ее проводить и от предложения встретиться в воскресенье не отказалась.

С той поры долги коллежского регистратора росли в геометрической прогрессии, хотя Анна Никитична от него ничего особенного не требовала, да и он ее по «Дононам» и «Кюба» не водил. Но не вечно же гулять по улицам! А на острова ни один извозчик меньше чем за полтинник ехать не соглашался. Ну не на конке же, в самом деле, барышню везти? Полтинник извозчику, рубль на двоих за вход, вино, фрукты, цветы, конфекты… Хорошо, когда только одной синенькой бумажкой в вечер отделывался… В ноябре Анюта обмолвилась, что в пальто своем стареньком мерзнет. Полушубок с куньим воротником не только съел все его мизерные сбережения, но и заставил кредитоваться. Но грустил он по этому поводу недолго. Примерив обновку, Нюра так его отблагодарила, что он готов был ей после этого каждую неделю по полушубку покупать. Правда, самому пришлось занять пятьдесят рублей у Кунцевича, чтобы вызволить из ломбарда свое зимнее пальто, сданное туда еще в сентябре. На уплату этого долга пошли все рождественские наградные. А весной Анне Никитичне понадобились новые сапожки…

Тараканов перестал обедать в кухмистерской, утром ограничивался чаем с ситным, вечером ел селедку с картошкой. Но такая экономия помогала не сильно. Он исхудал, пообносился, уже в середине марта снова отнес зимнее пальто в ломбард. Он изломал всю голову, стараясь придумать законный способ получить прибавку к своему жалованью, но так ничего и не придумал. Ремеслами он никакими не владел, давать уроки и заниматься перепиской бумаг у него не было возможности — Аня и так стала упрекать его, что из-за своей проклятой службы он уделяет ей слишком мало времени.

Наконец ему повезло: в располагавшемся в его участке банкирском доме Гинзбурга неизвестный мошенник по поддельной квитанции получил на сто тысяч рублей четырехпроцентных бумаг государственной ренты, принадлежавших купеческой вдове Куприяновой.

Сам факт хищения обнаружили только через месяц после его совершения.

1 мая 1908 года Ефросия Псоевна Куприянова лично явилась в банк и потребовала выдать ей десять тысяч. Деньги вдова собиралась отправить своему беспутному сыну, который, находясь на французских курортах, запутался и засыпал горячо любимую матушку телеграммами со слезными просьбами о незамедлительной финансовой помощи.

Каково же было удивление коммерции советницы, когда от служащего банка она узнала, что никаких бумаг ей выдано быть не может, поскольку все они были получены ее поверенным еще до Пасхи. Вдова возмутилась, стала требовать управляющего. Случился скандал, послали за полицией.

Первоначальным дознанием было установлено следующее:

В понедельник, 24 марта, в канун Благовещения, около одиннадцати часов утра, в контору явился некий помощник присяжного поверенного по фамилии Рудаков, высокий брюнет лет тридцати пяти, предъявил прописанную в меблированных комнатах господина Смирнова паспортную книжку, подлинник квитанции на вклад госпожи Куприяновой, доверенность от ее имени и потребовал выдать ему все принадлежащие вдове бумаги. По существующим в банке правилам выдача процентных бумаг была назначена через два часа после обращения клиента. За это время конторщик снял с принесенных Рудаковым документов копии и распорядился вынуть из хранилища вклад Куприяновой. В час дня Рудаков вновь приехал в банк, расписался в услужливо поданных конторщиком бумагах, сложил ценности купчихи в новенький кожаный портфель, на котором золотом были вытеснены его имя и звание, да и был таков.

Поговорив с управляющим и конторщиком, Кунцевич позвал Тараканова на улицу.

— Дело, Осип Григорьевич, интересное. Я бы сам им с удовольствием занялся, но именно сегодня не могу-с. Обещал к пяти вечера быть в одном месте. Так что целиком и полностью полагаюсь на вас. Плохо, что у них нет описи процентных бумаг. Они ее составляют только по желанию клиента, а купчиха не пожелала. Жаль, могли бы проверить по банкирским конторам, хотя на деньги эти ценные бумаги, скорее всего, поменяли в день получения. Но все равно поискать есть где. Прежде всего обратите внимание на квитанцию. Управляющий меня уверяет, что бланк не поддельный. В этом направлении и копайте. Сегодня я с вечерних занятий у начальника отпросился, так что о результатах доложите мне завтра.

Пожелав удачи, Кунцевич удалился.

Когда Тараканов возвращался в банк, в дверях он чуть не столкнулся с конторщиком, выдавшим вклад Куприяновой.

— Прошу прощения, вы будете это дело расследовать?

— Да.

— Тогда извольте пройти к управляющему, они вас очень ждут-с.

Банкир усадил Тараканова в мягкое кресло в своем кабинете и предложил коньяку и гавану. Ни от того, ни от другого надзиратель не отказался.

— Разрешите отрекомендоваться: Мейдельберг Генрих Карлович. А вас как звать прикажете?

— Коллежский регистратор Тараканов.

— А по имени-отчеству?

— Осип Григорьевич.

— Очень приятно. Осип Григорьевич! Моя судьба целиком теперь в ваших руках. Понимаете ли, дела у нас в последнее время и так идут неважно, а тут сто тысяч украли! Мы должны госпоже Куприяновой все компенсировать, и эта компенсация очень больно по нам ударит. Так что, голубчик, выручайте! Найдите деньги, а мы в долгу не останемся. Один процент от суммы разысканного вас устроит?

— А нельзя ли два?

— Давайте сойдемся на полутора, чтобы никому не было обидно.

— Договорились. Только нашу сделку я прошу не афишировать.

— Само собой разумеется. Так вы найдете?

— Я постараюсь, с вашей помощью.

— Я весь ваш. Наверняка потребуются деньги на расходы?

— И это тоже, но я сейчас не про деньги. Мне начальство сообщило, что квитанция, по которой мошенником были получены процентные бумаги, не поддельная?

— Нет, самая настоящая.

— А заполнена она кем?

— Процентные бумаги Куприяновой в прошлом году принимал конторщик Николаев. Он заполнял приходный ордер, стало быть, он же и выписывал квитанцию.

— Почерк на квитанции, предъявленной мошенником, Николаев признал за свой?

— К сожалению, Николаев в январе умер от туберкулеза. Но почерк похож, весьма похож.

— Скажите, а та квитанция, которую сегодня принесла Куприянова, тоже настоящая?

— В том-то и дело, что да!

— То есть мы имеем две подлинные квитанции на один вклад. Как такое возможно?

— Ума не приложу!

— У вас квитанции номерные?

— Разумеется!

— Номер ставится типографским способом или пишется от руки?

— От руки. Видите ли… практически всегда для совершения операций по вкладам одновременно обращается несколько человек, и, чтобы клиентам было удобно, мы держим несколько приходных книг. Есть еще журнал, куда вписываются все вклады. Так вот, конторщик, приняв вклад, выписывает ордер, квитанцию, потом заносит краткую запись в журнал, указав в нем номер приходной книги, а порядковый номер записи в журнале проставляет в ордере и квитанции. Это делается для того, чтобы потом не искать запись о вкладе по всем приходным книгам, — когда вкладчик предъявляет квитанцию, конторщик по ее номеру и дате сверяется с журналом и находит номер соответствующей приходной книги. Понятно я объяснил?

— То есть в самих приходных книгах номера ордеров идут не по порядку?

— Да-с.

— Ну, теперь все понятно. Мошенник вырезал из одной из ваших приходных книг чистую квитанцию, подделав почерк, заполнил ее на вклад Куприяновой, поставил соответствующий номер и дату и предъявил квитанцию к выдаче.

— Боже мой! Выходит, это может быть не первое и не последнее мошенничество!

— Да, система записи вкладов у вас порочна. Но такую аферу можно провернуть лишь в том случае, если в самом банке у афериста есть сообщник. Ведь посторонние доступа к приходным книгам не имеют?

— Нет конечно.

— Значит, установить номер квитанции, по которой Куприянова сдала свои процентные бумаги, а также номера самих бумаг и дату их приема мог только свой в банке человек. Этот же человек и вырезал из одной из ваших книг пустой бланк квитанции. Кроме того, он или сам подделал почерк Николаева, или предъявил образец почерка своему сообщнику, искушенному в подделках. Кстати, все книги надо проверить.

— Я немедленно распоряжусь. — Управляющий потянулся к звонку.

— Подождите, распорядиться вы теперь успеете. Давайте лучше еще побеседуем. Так вот, я уверен, что афера не могла быть реализована без участия служащих вашего банка. Скажите, а не обратил ли кто-нибудь из них на себя внимания чем-нибудь особенным за время, прошедшее после выдачи вклада Куприяновой?

— Ничего не замечал, — ответил разводя руками и как-то растерянно управляющий.

— Никто не манкировал особенно службой? Никто не делал бросающихся в глаза расходов?

— Никто… ничего не видел…

— А за это время из банка много народу уволилось?

— Нет-с. Я, впрочем, точно не знаю, я распоряжусь, сейчас подготовят справку.

На этот раз Тараканов управляющего останавливать не стал.

— Будьте любезны.

Управляющий позвонил и потребовал у явившегося артельщика позвать какого-то Аркадия Митрофановича, пояснив надзирателю, что этот человек буквально кладезь нужных сведений.

Через пять минут явился сутулый человек лет пятидесяти в заношенном сюртуке. Управляющий представил его помощником главного бухгалтера.

— Аркадий Митрофанович, скажите, много ли народу получило у нас расчет за последние два месяца?

— Если брать во внимание нижних служителей, то семь человек.

— А без нижних служителей? — спросил Тараканов.

— Четверо. Все конторщики.

— А каковы причины увольнения?

— У всех разные. Ильин запьянствовал, Смирницкий выгодно женился и теперь служит у своего тестя, Свирин получил наследство, а Лантайс уехал на родину, в Ревель.

Тараканов задумался. Все четверо на роль помощника афериста подходили одинаково. Придется проверить всех.

— Давайте поговорим о них поподробнее. Итак, Ильин. Всегда был склонен к пьянству?

— Всегда. Он к нам поступил по протекции и держался на месте до тех пор, пока была в силе его рука. Как только эта рука из банка убралась, мы его уволили. Говорят, что он сейчас на излечении в больнице, на Пряжке.

— Понятно. Скажите, а как алкоголик мог работать в банке? Вы не боялись, что он начнет воровать?

— Знаете, Ильин, при всех его недостатках, был патологически честен. На службу мог неделю не являться, когда у него запой случался, это да, ходил в каких-то обносках, но никогда ни одной копейки из кассы не позаимствовал. Да и дядюшка ему всегда деньгами помогал.

— Хорошо-с. А Смирницкий?

— Этот молодой человек обладает такой примечательной внешностью, что может позволить себе вообще не служить. Он из альфонсов. Всегда возле него цветник из дам. Ему оставалось только выбирать. Вот он и выбрал дочку купца-миллионщика. Об их свадьбе даже газеты писали, до того роскошна была. Папаша-то невестин вначале ни в какую не хотел дочку за нашего Андрюшку выдавать. Но та пригрозила уксус выпить, пришлось купцу уступить. Видел я Андрея Львовича недавно в «Аркадии». Прикатил с целой ватагой прихлебателей на собственном авто, заняли они отдельный кабинет, а потом туда хористок пригласили. И заметьте, без молодой жены был!

— С этим тоже все более-менее ясно. Пойдем далее. Свирин. Вам известно, от кого ему досталось наследство?

И управляющий, и Аркадий Митрофанович покачали головами.

— Нет, он ничего не говорил, — признался Генрих Карлович, а Аркадий Митрофанович добавил:

— Он сказал мне и другим сослуживцам просто, что вот, мол, я получил наследство и служить более не намерен.

— А не говорил он вам или не слышали ли вы от других, как велика сумма доставшегося ему состояния?

Генрих Карлович опять отрицательно помотал головой, а помощник главного бухгалтера ответил:

— Сто тысяч.

— Это вы слышали от него самого?

— Да, он сам говорил, что получил сто тысяч.

— Это вы помните положительно?

— Положительно, господин полицейский.

— А когда Свирин заговорил о наследстве, задолго ли до его получения?

Аркадий Митрофанович задумался.

— А вы знаете, это обстоятельство, признаться, сейчас меня самого стало несколько удивлять.

— Почему же?

— Изволите ли видеть: Свирин, на мой взгляд, вообще человек слабохарактерный. Жил он всегда выше своих средств, всегда и почти у всех здесь в отделении состоял в неоплатном долгу. Странно, что о наследстве своем человек такой заговорил только дней за пять до его получения…

— To есть вы полагаете, что его характеру было бы свойственнее, скорее, все разболтать, похвастать?

— Да, во-первых, похвастать, а во-вторых, постараться поднять свой крайне расшатанный кредит. Кроме того, есть еще одно обстоятельство, которое меня теперь ужасно поражает.

— Какое?

— Одно маленькое совпадение.

— А именно?

— Я сейчас узнал, что вклад был выдан в понедельник, в канун Благовещения. В Благовещение мы закрыты, по воскресеньям тоже. Так вот, Александр Петрович Свирин, как я сейчас припоминаю, отпросился от службы для получения причитающихся ему по наследству денег в субботу, двадцать второго марта, и просил отпустить его на три дня. Так как из этих трех дней присутственным был только понедельник, я о его просьбе по начальству докладывать не стал и отпустил своею властью. А двадцать шестого он явился и сразу же заявил о своей отставке. Но… я не знаю, это, может быть, одно только совпадение…

— Мы это обязательно проверим. Теперь о последнем. — Тараканов заглянул в свою записную книжку. — Лантайс.

— Отто Федорович прослужил в нашем банке более тридцати лет. К сожалению, выше должности помощника бухгалтера подняться не смог, может быть, по этому поводу и был обижен, не знаю, во всяком случае, на службе это никак не сказывалось, работал он безупречно. А в конце апреля Лантайсу предложили место бухгалтера-инспектора в банкирской конторе в Ревеле. Он не раздумывая согласился. Он и родом оттуда.

2

Записав адреса и полные данные всех заподозренных и получив от управляющего банком на расходы кредитный билет с изображением государя Николая I, Тараканов поехал на Литейный, в меблирашки Смирнова.

Смирнов, справившись с книгами, стоявшего у него в марте помощника присяжного поверенного припомнил.

— Да, жил такой господин, восемнадцатого марта прибыл из Москвы, двадцать четвертого марта в Москву же убыл. Жилец был тихий, скромный, не кутил, барышень не водил, внес задаток, а когда выезжал, рассчитался сполна.

Коридорный о Павле Петровиче Рудакове дал самые лестные отзывы.

— Постоялец постояльцу рознь, бывает и такой, что ему не то чтобы угодить, а еще, насупротив того, назло всячески стараешься сделать. Займет такой комнату, и, конечно, с первого раза ты к нему всей душой. И «что прикажете-с», и «слушаю-с», и «сию минуту». Одним словом, все как быть должно. Чуть даст звонок, сейчас к нему бежишь, а он тебе все рыло ворочает аль либо еще того хуже: «болван», да «осел», да «холуй», от него иного слова не услышишь. Ну, и обида разберет. И больше всего шумит да кричит тот, кто хуже всех на чай дает. Это у нас уж верно примечено. Нет хуже оголтелого постояльца. Его бедность-то раздражает, и все ему кажется, будто к нему, из-за бедности-то этой, недостаточное уважение питают.

— А Рудаков не из бедных?

— А бедность али богатство тут ни при чем. Я вам вот как доложу: дайте свинье миллион, все равно толку ни для кого не выйдет. А настоящего господина и при безденежье распознаешь. Бывает, что такой господин у нашего же брата номерного по пятерке на обед занимает, только для него ни трудов, ни денег не жалко-с, потому доподлинно известно, что никогда не пропадут. Вот Павел Петрович из таких был. И мы все к нему как к отцу родному за это относились. И воздалось нам всем сторицей. Наследство они изволили получить, тетушка у них скончалась. Сколько денег было, не знаю, не считал, а только утром он уехал, а вечером привез с собой целый джутовый полосатый мешок денег. Достал из него сотенную, дает мне и говорит: «Сбегай, Гаврила, разменяй, хочу я вас всех, кто мне прислуживал, отблагодарить по-человечески. Да найди лихача, и чтоб непременно коляска на резиновом ходу». Вот какой человек!

— Ну и как, отблагодарил?

— А то! Мне так четвертной билет обломился, швейцару — красненькая. Мальчишка у нас есть, Яшка, так ему и то зеленая бумажка досталась. Павел Петрович шутить еще изволили: «Это тебе, говорит, как моему тезке».

— Постойте. Мальчишка ваш Яков, вы говорите, а постояльца Павлом звали. Какой же он ему тезка?

Коридорный от удивления выпучил глаза.

— И то верно! Может, перепутал Павел Петрович? Яшка — Пашка. Недослышал?

— Может быть. Ну да ладно. Нашли вы ему лихача?

— А то как же! Наша служба в том и состоит, чтобы господам угождать и все их желания исполнять. Нашел, да и наилучшего. Коляска у него новенькая, лаком покрыта, рысак — зверюга, шины дутые. На таком лихаче и генералу не зазорно проехать.

— Где же вы его отыскали?

— Дык у Департамента уделов. Там биржа у них.

— Знакомый, небось, лихач?

— Знакомый. Ванька Щегол.

— Щегол — это фамилия его, что ли?

— Не знаю, фамилия или прозвище, но все зовут его Щегол.

Присутствие в департаменте на сегодня кончилось, поэтому у парадного подъезда Пашкова дома дремал только один извозчик. Тараканов еле его растолкал.

— Куда прикажете, барин?

— Сколько до Офицерской?

— А дом какой?

— Двадцать восемь.

— В часть, что ли? Сорок копеек, меньше невозможно.

— Я тебе полтинник дам и ехать никуда не надо будет, если ты мне на несколько вопросов ответишь.

— Это смотря на какие вопросы.

— Чегой-то ты один здесь, ни одного лихача нет?

Извозчик сплюнул.

— Про иродов этих, господин полицейский, я вам и без денег все расскажу.

— Отчего так?

— Вот они у нас, у извозчиков, где. — «Ванька» схватил себя за горло. — Житья от них никакого. Вот есть у меня знакомец, мы с ним земляки, он в восьми верстах от нас. Вместе в Питер приехали, вместе извозом стали промышлять, а только вышел он в лихачи. И что? В енерала превратился. Стал хуже самого паскудного барина. Одни насмешки да усмешки: и сиволапый я, и деревня. — Мужик опять сплюнул. — Как будто у самого кровь голубая в жилах течет, а не простая, мужицкая.

— Значит, зазнаются?

— Еще как.

— А Ваньку Щегла знаешь?

— Знаю.

— Чей он будет?

— Афанасьевский.

— А где у них двор?

— Известно где, на Предтеченской. Только сейчас туда ехать смыслу нет. Гоняет Ванька сейчас по городу, деньгу зарабатывает. Поезжай ты, барин, туда завтра, часам к восьми утра. Ваньку сонного как раз и застанешь. Это мы ни свет ни заря поднимаемся, а лихачи до полудня спят. Их время — ночь.

— А отвези-ка ты меня, братец, все-таки на Офицерскую, а впрочем, нет — давай на Пряжку. Без ряды.

До конца дня, пожертвовав обедом, Тараканов успел многое. Во-первых, посетил больницу Святого Николая Чудотворца, где узнал, что состояние пациента Ильина совершенно безнадежно и шансов на его выздоровление нет. Во-вторых, съездил на Разъезжую и поговорил со старшим дворником дома, где проживала чета Смирницких. Там он узнал, что жизнь у новоженов не задалась по причине склонности барина к различного рода развлечениям, предаваться которым он предпочитал без супруги, и что молодая две недели назад уехала к родителям, а недавно «ейный батюшка приходил к барину договариваться об отдельном для дочери виде».

— Ну и как, договорились?

— Договорились. Горничная ихняя мне рассказывала, что барин после ухода жены грустил сильно, вечерами все дома сидел и друзьям жаловался, что купеческих денег теперь не увидит, а опосля того, как купец к нему визит сделал, повеселел да и укатил вечером в ресторан. А вчерась от господина Пузынина, тестя его, значит, молодец приходил, паспортную книжку мне принес, чтобы я Пузынинскую дочку от нас выписал.

Дворник дома № 10 по Ново-Исаакиевской сообщил, что сын личного почетного гражданина Александр Петрович Свирин больше в их доме не живет, выписался еще в марте.

Бывшая квартирная хозяйка Свирина эти сведения подтвердила, присовокупив, что Александр Петрович прожил у нее более года, жизнь вел разгульную, часто приходил домой пьяным, за комнату всегда платил неаккуратно, был должен в их доме всем и каждому.

— Я уж опасалась, что он сбежит, голубчик, не рассчитавшись. Стерегла его каждый день. А тут он ко мне сам явился, заплатил все долги да красненькую сверху. Наследство, говорит, получил.

— А от кого, не сообщал?

— Нет, не говорил.

— А когда это было?

— Дай бог памяти… Так в канун Благовещенья и было! Он на службу в тот день не ходил, дома сидел, я уж подумала, что выгнали его. А потом явился к нему посыльный с запиской, он куда-то ушел и пропадал до вечера. А вечером приехал пьяный, но не сильно, рассчитался, велел его выписать, а паспорт и вещи переправить в гостиницу «Франция», на Морской. Я все в точности и исполнила.

— Скажите, а кто к нему ходил? Были у него друзья-приятели?

— Никто не ходил. Он, знаете ли, из тех, кто пыль любит людям в глаза пустить. Одевался всегда как граф какой, часы золотые имел, цепочку. А ужинал одной селедкой. Да и в комнате, кроме кровати и стула колченогого, нет ничего. Поэтому и не водил к себе никого. Правда, в последние дни ходил к нему один присяжный поверенный.

— Присяжный? А почему вы так решили?

— Так у него было написано.

— На лбу?

— Молодой человек, не след вам смеяться над дамой.

— Прошу прощения, это я пошутил неудачно. Так где было написано?

— Портфель у него был большой, так вот на нем золотом и было написано.

— А что конкретно?

— Я же говорю: «Присяжный поверенный».

— А имя было?

— Было, но только я запамятовала.

— Не Рудаков?

— Может, и Рудаков, не припомню.

— Сколько раз он к вашему жильцу приходил?

— Да раза два-три и был всего.

— А в день о… в канун Благовещения был?

— Дай Бог памяти… Был! Был утром, часов в десять. Вот тогда-то он портфель и принес! Я же вам говорила, что боялась, что Александр Петрович сбежит, не заплатив. Ну и поглядывала за его дверью с кухни, думала, если будет уходить с вещами, не пущу — кричать начну, дворника позову, а не пущу, пока не рассчитается. Так вот, сижу я на кухне, часов в десять — звонок. Кухарка моя в лавку пошла, пришлось мне самой идти дверь открывать. Только Александр Петрович меня опередил, сам впустил этого адвоката. Они к нему в комнату по шли, посидели там с полчаса, потом вышли. Тут я надпись на портфеле и увидела. Адвокат его все время стороной, где надпись, к себе прижимал, а как пальто стал надевать, так дал портфель подержать Александру Петровичу, тот его и перевернул надписью в мою сторону. Попрощались они душевно, как родственники: Александр Петрович адвоката даже расцеловал и перекрестил.

Во «Франции» проверили книги и сообщили, что господин Свирин гостил у них с 24 марта, а 28-го выписался за границу. Прислуга им была довольна — барин кутил в ресторане, заказывал все самое дорогое, чаевых не жалел. Время он проводил с дамой, и прехорошенькой.

Вечером Тараканов заглянул на Офицерскую. Он попросил машиниста напечатать два запроса: в градоначальство, по поводу выдачи заграничного паспорта Свирину, и, для очистки совести, в Ревель, по поводу Лантайса, и, получив свежеотпечатанные листки бумаги, пошел было визировать их к Кунцевичу но, вспомнив, что начальника вечером на службе не будет, решил тоже не перетруждаться и помчался к Нюре.

3

Над воротами, ведущими в извозчичий двор Афанасия Афанасьевича Афанасьева, красовалась вывеска, на которой были изображены четверка лошадей с форейтором и золоченая свадебная карета. Надпись на вывеске гласила:

«Всякий екипаш и на Сватьбу».

Тараканов велел извозчику остановиться у ворот и вошел в обширный, глубокий и длинный двор. Под навесами стояли «всякие екипаши». Посреди двора запрягали в пролетку красивого, серого в яблоках коня. Рабочие торопились, а в стороне стоял высокий старик с широкою седою бородою. Уже одетый кучер, с белыми перчатками за поясом, стоял тут же, в ожидании времени сесть на козлы.

— Вы здесь хозяин? — спросил Тараканов, обращаясь к старику.

— Что прикажете? — спросил тот, слегка приподнимая картуз.

— Такой Ванька Щегол служит у вас?

Старик смерил его внимательным взглядом.

— А на кой он вам? Натворил чаво?

— Свидетелем.

— В деревню я его отпустил, на побывку.

— Давно?

— Вчерась уехал.

— Тьфу ты! А где у него деревня?

— Тульские мы.

— Тульские? Стало быть, земляки. Какого уезда?

— Ефремовского.

— А я Каширского.

— И правда земляки. А что нужно от Ваньки-то?

— Да возил он в свое время одного мазурика, хотел про него порасспрашивать.

— Давно это было?

— На Благовещенье.

— Тю! Ванька мазуриков кажный день возит, да не по одному. Разе честный человек на лихача деньги имеет? Всех мазуриков не упомнишь.

— Все равно я хотел с ним побеседовать, вдруг чем-нибудь тот мазурик ему запомнился. Когда обратно Иван собирается?

— Месяц я ему дал отпуску. Летом у нас работы поменьше, господа все на дачах. А Ванька пять лет дома не был.

— Да, не повезло мне.

Записав название волости и деревни Щегла и узнав, что Щегол — это вовсе не фамилия, а прозвище, а настоящая фамилия у лихача — Никодимов, Тараканов двинулся в управление сыскной полиции.

Несмотря на то что до начала присутствия оставался еще целый час, Кунцевич уже был в своем кабинете. Он внимательно выслушал доклад Тараканова, задумался, побарабанив пальцами по столу.

— Прикажете в Ефремов ехать, Мечислав Николаевич?

— Зачем? Только время потеряем. Свирин деньги украл, даже думать нечего. Надо плотно браться за него. Езжайте в банк, поговорите с конторщиками, узнайте, с кем он был особенно дружен, расспросите про его дам знакомых… да что я вас учу, вы все сами знаете. Давайте мне запрос в градоначальство, я постараюсь ускорить его исполнение.

— Вот-с.

— Так. А это что? В Ревель? Ну пусть. Я сам все отправлю, ступайте.

— Мечислав Николаевич, я в своем участке два дня не был. Пристав…

— Я телефонирую Ивану Самуиловичу, не переживайте.

Дальнейшие события понеслись с головокружительной быстротой. Конторщики сообщили, что 26 марта Свирин устроил ужин по поводу своего наследства и увольнения и пригласил туда некоторых сослуживцев.

Сначала кутили в чисто мужской компании, потом виновнику торжества захотелось общения с дамами. Свирин рассчитался за ужин, попросил у гостей прощения за то, что вынужден их покинуть, наказал веселиться без него, а сам, взяв с собой конторщиков Вяземского и Оглоблина, с которыми был особенно близок, на лихаче укатил на Фурштатскую.

— Я бы не поехал, — оправдывался Вяземский, — но пьян был сильно. Приехали на Фурштатскую, там поднялись в квартиру, где проживала знакомая Александра Петровича, Марией Васильевной он ее представил. Хоть и поздно было, но Мария Васильевна ничего, не рассердилась на нас. Быстренько собралась, и мы поехали к Палкину. Там заняли отдельный кабинет, потом появились еще какие-то барышни, как я понял, знакомые Марии Васильевны. Дальнейшее помню смутно. Очнулся дома, жена сказала, что меня дворник в квартиру притащил. Она потом со мной месяц не разговаривала.

— А где именно на Фурштатской эта Мария Васильевна проживает, помните?

— Помню-с. Дом, во всяком случае.

Вяземский показал дом, старший дворник этого дома — нужную квартиру, сообщив, что фамилия жилички — мадам Прелье. Тараканов доложил Кунцевичу, тот написал рапорт на имя следователя, занимавшегося этим делом. Следователь выписал постановление об обыске, и они втроем отправились к Марии Васильевне. Старшего дворника и привезшего их извозчика пригласили понятыми.

Как показалось Тараканову, Прелье их визиту больше удивилась, чем испугалась. Сначала Тараканов думал, что она хорошо разыгрывает это удивление, но потом понял, что Мария Васильевна вполне искренна.

Судебный следователь Головня это тоже заметил.

— Сударыня, я готов вам поверить, что ничего решительно о совершенном преступлении вам не было известно до настоящей минуты. Вы могли точно так же, как и многие другие, поверить выдумке о наследстве. Но вы должны доказать ваше незнание, так как вы ближе, нежели кто-либо, стояли к Свирину. Расскажите же по всей откровенности и по всей правде, что вообще вам о нем известно. Помните, что всякая ложь может вас погубить, а правда — спасти.

— Но вы так мне и не сказали: в чем именно он обвиняется?

— В краже значительной суммы из банка, где он занимал скромную должность конторщика.

— Значит, наследства он никакого не получал?

— Это вымысел.

Прелье закусила губу.

— Уезжая, Александр Петрович сказал мне, что его внезапно вызывают по какому-то делу и что вскоре он сообщит мне письмом или телеграммой, куда к нему приехать. Он мне оставил большой сверток, который велел никому не показывать. Он говорил, что есть спор по поводу наследства и другие родственники покойного делают ему процесс.

— Что за сверток? Нельзя ли взглянуть? — вмешался в разговор доселе молчавший Кунцевич.

— Сейчас покажу.

Прелье достала из зеркального шкафа довольно тяжелую и объемистую кипу, крепко перетянутую бечевкой.

Кунцевич вынул из кармана раскладной немецкий нож, разрезал бечевку и развернул сверток. Из него на пол посыпались пачки радужных кредитных билетов.

Прелье аж вскрикнула.

— Я и не знала, что он мне доверил столько денег! В ее голосе явно слышалось сожаление. Потом Мария Васильевна спохватилась:

— Он с ума сошел, на это есть банки! Мало ли что может случиться! Вдруг пожар…

Судебный следователь сказал:

— Присядьте и подождите, пока мы сочтем эти деньги, а потом мы перейдем к более подробному допросу. Ваши показания чрезвычайно ценны.

В кипе оказалось восемьдесят тысяч рублей кредитными билетами сторублевого достоинства. Составили протокол, и следователь стал допрашивать барышню.

На улице следователь достал портсигар и предложил Кунцевичу и Тараканову папиросы. Чиновник для поручений отказался, а полицейский надзиратель закурил.

— Как вы думаете, Мечислав Николаевич, сдержит она слово?

— Думаю, да, Петр Модестович. Только на одну мадам Прелье надеяться не надо. Ведь возможно же получить разрешение окружного суда на перлюстрацию адресованной ей корреспонденции? Тогда мы будем знать наверняка.

— Сегодня же подготовлю соответствующее ходатайство.

Мария Васильевна свое обещание незамедлительно сообщить о любых вестях от Свирина сдержала. Телеграмма от него пришла 15 мая. Прелье явилась к следователю в этот же день, около часу дня. Головни на месте не было, и она безропотно прождала его два часа, а когда дождалась — вручила написанную на французском депешу следующего содержания:

«Выезжай немедленно зпт возьми сверток зпт береги его всю дорогу зпт ожидаю Женева зпт гостиница Националь зпт под фамилией Александра Петрова тчк». В тот же день в отель «Националь» полетел ответ: «Будь спокоен и жди». В женевскую же полицию было отправлено срочное послание совсем другого рода.

С почтамта копию телеграммы Свирина следователю принесли только на следующий день, к вечеру.

Следователь возбудил процедуру экстрадиции, а Кунцевич стал готовиться к очередной заграничной командировке.

Поехал он с надзирателем Абакумовым, Тараканова Филиппов в Женеву не отпустил, уж больно много накопилось дел в его участке.

4

В начале года градоначальник издал приказ, предписывающий иметь в каждом полицейском участке Свод законов, дабы чины полиции всегда могли проверить, верно ли они применяют на практике действующее законодательство. Но так как денег отпущено на это новшество было в недостаточном количестве, купить в каждый участок по полному комплекту Свода не получалось. Полицмейстеры посовещались и решили поступить следующим образом: купить 10 комплектов Свода, каждый из которых состоял из пяти толстых книг, и выдать в каждый из 47 столичных и пригородных участков по одной книге. Второму участку Адмиралтейской части, сыском в котором заведовал Тараканов, досталась третья книга, содержащая тома с восьмого по одиннадцатый. А поскольку в этих томах никаких законов, прямо или косвенно относящихся к уголовному розыску, не содержалось, книгу чины участка использовали только с одной целью: ею было очень удобно выбивать из задержанных показания.

Вот и сейчас околоточный надзиратель Некрылов, которому надоело слушать гнусавого Ваську Шныря, битый час утверждавшего, что к краже золотых часов у крестьянина Митрофанова в трактире Серебряникова он никоим боком не причастен, подошел к Ваське сзади и со всей силы шарахнул его книжкой по голове. Васька свалился с табуретки и так дико закричал, что в надзирательскую забежал дежурный помощник пристава Баранов.

— Пррекрааатить! — гаркнул он на Некрылова, плотно закрыл за собой дверь и стал ругаться свистящим шепотом: — Вы совсем одурели? Присутствие идет, народу полный участок! Под суд захотели?! Вечером, что ли, нельзя дознавать, когда народу нет? Кстати, Тараканов, следователь Головня телефонировал, ждет вас у себя к часу.

На улице было невыносимо душно. Идущие сплошным потоком телеги ломовиков с различным строительным материалом поднимали столбы пыли, дышать было нечем. Тараканов, вертя головой во все стороны, чтобы не попасть под пролетку или ломовую лошадь, дошел до угла Благовещенской и Морской, сел на конку, доехал до Садовой, там пересел на трамвай, который довез его до Инженерной, а оттуда на Литейный пошел уже пешком, чтобы не тратить лишний пятачок.

К следователю он шел с радостью — вызвал тот его, скорее всего, для допроса перед направлением дела в суд, а это значило, что через месяц-другой он наконец-то станет обладателем капитала в тысячу двести рублей.

Когда у Прелье нашли и изъяли деньги, он сразу же побежал в банк за обещанным вознаграждением. Но управляющий его пыл остудил.

— Осип Григорьевич! Вы должны меня понять правильно. Сто тысяч мы Куприяновой уже отдали, а обратно еще ни копейки не получили. Вот найдут этого негодяя, осудят, удовлетворят наш гражданский иск, обратят изъятые у него деньги в нашу пользу — вот тогда милости прошу, наш банк от своих обещаний никогда не отказывается. А пока — извините. Вдруг Свирин докажет, что это его деньги?

Тараканов только усмехнулся, но спорить не стал, бесполезно, да и чревато — испортишь отношения с банкирами, и не только денег не получишь, но и неприятностей не оберешься.

Ответив на все вопросы Головни и подписав протокол, Тараканов осмелился спросить:

— А суд скоро ли?

— А суда не будет, во всяком случае, пока. Пока мы настоящего преступника не поймаем.

Тараканов чуть не подпрыгнул на стуле.

— Какого настоящего, а Свирин что, не настоящий?

— Нет. Я собрал убедительные доказательства его непричастности к этому делу. Прокурор уже подготовил свое заключение и в ближайшее время направит его в окружной суд. Думаю, что через неделю, много — две, Свирина выпустят из-под стражи и дело в отношении него будет прекращено. А ваш допрос — простая формальность, для чистоты, так сказать, дела.

Тараканов не мог вымолвить ни слова.

Головня достал портсигар.

— Вы, кажется, курите?

— Да-с. Благодарю-с. — Тараканов взял предложенную папиросу, прикурил своими спичками.

— Вы временем располагаете?

— Да.

— Ну, тогда я вам расскажу. — Следователь откинулся на спинку кресла и выпустил в потолок папиросный дым. — Видите ли, Осип Григорьевич, Свирин оказался графских кровей! Да, да, не удивляйтесь. Его покойный отец, имя которого по известным причинам я не произношу, титуловался «сиятельством». А Александр Петрович — плод его порочной связи с одной из прислуг. В молодости граф был легкомыслен, но к старости помудрел, подобрел, разыскал своего сына и завещал ему большую часть своего состояния. Речь шла о сумме, близкой к миллиону. Свирин об этом ничего не знал до самой смерти графа. Не знали и близкие родственники покойного. А после того как завещание было оглашено, за наследство графа началась самая настоящая война. Обиженные графом лица обратились в суд, пригласив одного из самых известных наших адвокатов. Свирину тоже пришлось нанимать поверенного. При самом составлении духовной были допущены какие-то нарушения, да и родственники графа имели хорошие связи — в общем, перспективы дела были непонятны. Поэтому-то Свирин и молчал о наследстве, боялся прослыть среди коллег пустобрехом. Взвесив все за и против, Свирин решил со своими родственниками договориться, те согласились. Стороны сошлись на ста тысячах отступного. И надо же так совпасть: мировое соглашение было заключено и деньги Свириным были получены именно двадцать четвертого марта! Только один из законных сыновей графа был против передачи байстрюку даже такой, относительно малой суммы. Свирин боялся этого человека, который, занимая высокое положение в нашей администрации, действительно мог ему сильно навредить, и поэтому предпочел уехать за границу. А поскольку он опасался погони, то из доставшихся ему денег взял с собой лишь десять тысяч, оставив остальные на хранение Прелье.

— Мы же нашли у нее только восемьдесят тысяч?

— Десять взял за свои услуги адвокат.

— Вот те на! Хорошая работенка у присяжных поверенных.

— Неплохая. Я сам думаю в скором времени перейти на их сторону. Но мы отвлеклись. Свирин обосновался в Швейцарии, а когда получил от адвоката известие, что все успокоилось, то телеграфировал Прелье. Вот, собственно, и все. Пятого июня его ко мне доставили, еще неделю я проверял его рассказ. Я допросил и его поверенного, и родственников графа. Все подтвердилось. Свирин невиновен.

— Это что же, дознание по новой?

— Да. Я уже подготовил отдельное требование о розыске неизвестных лиц, мошенническим путем похитивших процентные бумаги. Вам, как говорится, все карты в руки.

С Литейного Тараканов поехал к Кунцевичу. Начальник сидел за столом и внимательно изучал какие-то бумаги.

— Здравствуйте, Тараканов, с чем пожаловали?

— Вы про Свирина знаете, Мечислав Николаевич?

— Знаю, Головня еще вчера обрадовал.

— Что же теперь делать?

— Искать, Осип Григорьевич, искать. Что такой кислый? Наградные уходят?

— Кккакие наградные?

— Я думаю, вы с банкирами процента на два договорились? Нет?

Тараканов густо покраснел.

Кунцевич улыбался.

— Я такие сделки с самолюбием не осуждаю. Сам грешен, чего скрывать. Только на будущее: с начальством надо делиться. Оно и прикроет, когда надо, и совет дельный даст.

— Я все понял, Мечислав Николаевич.

— Это радует. А раз поняли, вот вам первый совет: зайдите с другого боку. Мы сосредоточились на Свирине и совсем забыли про присяжного поверенного. Навестите-ка своего земляка. Он, наверное, уже вернулся с побывки.

— А что мы, ваше благородие, посреди двора стоим? — Щегол улыбался. — Пойдем в портерную, тут рядом. У них летом в садике подают — прохладно и пиво отменное.

— Я не при деньгах.

— Да что же, разве я земляка не угощу?

В портерной Щегол потребовал полдюжины пива и соленых закусок. Пиво и правда было очень неплохим.

— Пассажира ентого я помню. Запомнился он мне потому, что по виду — чиновник мелкий, а заплатил как купец первой гильдии. Я еще подумал — украл, не иначе. Да и катал я его долго. Сначала поехали в «Малый Ярославец», он велел дожидаться, побыл там немного, потом мы на Петербургскую понеслись. Там забрали в каком-то доме дамочку и с ней катались. В каком-то заведении они ужинали, в каком, уже не припомню, но в первоклассном, то ли у «Кюба», то ли во «Франции». — Щегол задумался. — Нет, не вспомнить. А ближе к полуночи повез я его на Балтийский вокзал. Там он с дамочкой попрощался, дал мне цельных пятьдесят рублев, наказал ее домой отвезти и ушел.

— Даму отвезли?

— Отвез, только не домой, велела она ее доставить обратно, в тот ресторан, где они ужинали.

— А где она живет, помнишь?

— Нет, ваше благородие. То, что на Петербургской стороне, помню точно, а вот где? — Щегол опять задумался. — А может, и не на Петербургской, а на Ваське[9]? Много времени-то прошло! А сколько я народу за это время перевозил… Не вспомню, нет. Зато куда этот барин поехал, я знаю.

— Откуда?

— А они об энтом с дамой беседовали. Он ей сказал, что дельце на сто тыщ провернул и ему надо ехать в Эстляндию, чтобы рассчитаться с другом. А как сочтется, то тут же к ней.

— Что ж, они разговаривали и тебя не стеснялись?

— Так они по-немецки говорили, думали, что я не пойму.

— А ты что, по-немецки понимаешь?

— Да как по-русски. Я с восьми лет у немца-лавочника, у нас в Ефремове, в мальчиках состоял. Его мадам со скуки меня даже читать по-немецки выучила. Эх, хорошая была барыня! Царство ей небесное.

Побеседовав с лихачом еще с полчаса, больше для того, чтобы иметь возможность допить пиво, Тараканов записал подробные приметы его пассажиров и откланялся.

Полицейский надзиратель запрыгнул в полупустой вагон конки и сел на лавку.

«Где его там искать, в Эстляндии? Эстляндия. Какой хоть там губернский город-то?»

У Николаевского вокзала он пересел на трамвай. Напротив сел молодой человек в студенческой фуражке.

— Прошу прощения, милостивый государь. Недостаток образования не дает мне припомнить название губернского города Эстляндской губернии. Вы не подскажете? Мне очень надо.

— Рига! Ой, нет, Рига — это Лифляндия… Или Курляндия? Я, видите ли, в Технологическом учусь, у нас географии нет, а гимназический курс подзабылся… Нет, Рига, точно Рига.

5

— Да, видать, плакали наши денежки, — сказал Кунцевич. — Эстляндия не столь велика, но искать там этого поддельного присяжного поверенного все равно что искать иголку в стоге сена. Да и нет там его давно, он же мадам обещал вернуться. А ее нам тоже не найти…

Тараканов, которого немного покоробило слово «наши» по отношению к обещанной ему награде, нахмурился.

— Может быть, хотя бы запрос в Ригу отправим?

— В Ригу? А зачем нам Рига?

— Ну как же! В Риге есть сыскное отделение, Аркадий Францевич там служил, попросим коллег проверить присяжного по их картотеке, может, кто его вспомнит. Эх, жаль, Аркадий Францевич в Москву ушел, его бы можно было попросить помочь, бывшие сослуживцы ему бы не отказали.

— Осип Григорьевич, я осмелюсь повторить свой вопрос: каким боком к нашему делу относится Рига?

Тараканов смотрел на начальника с недоумением.

— Постойте! Вы считаете, что Рига — губернский город Эстляндской губернии? У вас по географии что было? — спросил Кунцевич.

— «Удовлетворительно». Я, признаться, ее совсем позабыл, но мне один студент сказал…

— Дурак ваш студент. Да и вы… Кхм. Простите. Рига — это Лифляндия. А Эстляндия — это Ревель. Р-е-в-е-ль! Кунцевич внезапно замолчал. — Осип Григорьевич, кто из нас дурак, так это я. Обер-дурак! Напомните-ка мне, куда уехал один из уволившихся из банка конторщиков?

Тараканов вытащил из кармана пиджака записную книжку и принялся ее лихорадочно листать.

— В Ревель…

— Оказывается, у меня, старика, еще есть память. Мы, помнится, туда и запрос отправляли?

— Да-с. Ответ давным-давно должен был прийти.

— Да, был ответ, вот только куда я его положил?.. — Кунцевич порылся в столе, потом подошел к шкафу и стал доставать оттуда какие-то папки.

— Вот он, нашел. Я его, признаться, даже и не читал, некогда было, ответ пришел, когда я в Швейцарию собирался. Мы же запрос для очистки совести посылали.

Кунцевич достал из конверта лист бумаги и подошел к окну.

— Вот те на! Лантайса-то сложили в Ревеле!

— Как сложили?

— А так, навсегда. Тамошний полицмейстер пишет, что тридцатого апреля тысяча девятьсот восьмого года труп ревельского мещанина Отто Фридрихова Лантайса был обнаружен в саду его дома. Причина смерти — пулевое ранение в голову. Слушайте, Осип Григорьевич, вы, когда в Ревель поедете, обязательно возьмите с собою револьвер.

В Ревель Филиппов отпустил его неохотно. Повсюду в городе шли строительные работы, столицу наводнили мастеровые из разных губерний. А среди них народ был разный, в том числе и до чужого добра охочий. «Чистая» же публика, наоборот, семьями переехала на дачи. Да еще и окна своих пустующих квартир бумагой заклеивала, чтобы мебель от солнца не выгорала. Словно сигнал ворам подавали: мол, нет дома никого, милости просим! Квартирные кражи и пьяные драки с поножовщиной случались каждый день. Надзиратели сутками пропадали на службе. Хищение же из банка — дело давнее и по всем отчетам проходившее как раскрытое. Но за подчиненного вступился Кунцевич. Последней каплей, склонившей чашу весов в пользу Тараканова, было то обстоятельство, что ехать он собирался не на казенный счет — банк оплачивал все путевые издержки. Это позволяло не сообщать о командировке в градоначальство, следовательно, и не нужно было докладывать о том, что раскрытое стотысячное мошенничество оказывается вроде как и не открытым.

Пассажирский поезд «Петербург — Ревель» отправлялся с Балтийского вокзала в 11 часов 55 минут ночи и имел в своем составе вагоны всех трех классов. Тараканов купил билет во второй. Специальных мест для спанья в поезде не было, но два соседних сиденья были свободны, и он прекрасно выспался. Ровно в 10 утра поезд остановился у перрона Ревельского вокзала. Отказавшись от услуг носильщика, Тараканов перехватил свой потертый чемоданчик и направился к стоянке извозчиков.

— Сколько до Никольской?

— Пятнасать копеек.

— А за гривенник не поедем? — удивленный такой низкой ценой, Тараканов стал торговаться только по питерской привычке — в столице при езде без ряды на извозчиках можно было разориться.

— Нет. Плата по таксе, а такса пятнасать копеек.

— Вот те на! Извозчик и про таксу вспомнил. И карточка с таксой у тебя есть?

— Есть. Имет карточка положен каштий исвосщик. — Возница указал Тараканову на прибитую к экипажу жестянку.

— Ого! Ну коли так, то поедем за пятиалтынный.

Полицмейстер его отправил к своему помощнику, тот к приставу третьей части, на территории которой произошло убийство, ну а пристав пригласил к себе своего помощника, не имеющего чина Якобсона, и перепоручил Тараканова его заботам.

Помощник пристава — маленького росточка белобрысый немец — провел столичного гостя в свой кабинет и предложил чаю. Тараканов не отказался и, отхлебнув ароматного напитка, попросил:

— Расскажите, пожалуйста, все, что знаете по этому делу.

— Знаю я немного. Покойный, здешний уроженец, последние лет тридцать жил в столице и приехал в наш город всего пару месяцев назад. Ему тут место предложили, в Балтийском торгово-промышленном банке, инспектором. Приехал он с женой, сын у него уже взрослый, учится в Петербурге, в университете. Должность у Лантайса была хорошо оплачиваемая, поэтому они сняли домик на Песочной. Небольшой, в три комнаты с кухней, но зато со своим садиком. Там-то Лантайса и убили. Он любил после службы посидеть в саду, в беседке, выкурить трубочку. Случилось это тридцатого апреля, около восьми часов вечера. Жена с прислугой услышали выстрел в то время, когда хлопотали на кухне. Сначала они и не поняли, что произошло, — ну хлопок и хлопок. Потом жена стала мужа ужинать звать, звала-звала, а он все не идет. Она к беседке подошла — а муж лежит в луже крови. Мадам Лантайс в обморок. Кухарка ждала господ, ждала — не дождалась, решила проверить, чем они занимаются, вышла в сад и обомлела. Но в обморок не упала, покрепче хозяйки оказалась. Вызвали нас. Мы с околоточным всю округу прочесали, ничего не нашли. Жена утверждает, что врагов у ее мужа не было, в банке тоже так говорят. Он вообще человек в городе новый, просто не успел бы врагов завести.

— А может, растрата?

— Он доступа к деньгам не имел, он сам ревизиями занимался, растратчиков ловил.

— Так, может, поймал кого?

— За все время службы в Ревеле Лантайс успел провести только одну ревизию: в Гапсальском отделении банка. Сразу же после его убийства там провели повторную ревизию, самую тщательную. Никаких нарушений не обнаружили. Я склоняюсь к версии убийства по неосторожности. Может быть, кто-то револьвером баловался, выстрелил нечаянно.

— А с вдовой можно поговорить?

— Можно. Только она в том доме больше не живет, не по карману он ей стал. Она на Гоахимтальскую перебралась, на самую окраину. Бедная женщина…

Такса до дома вдовы от полицейского управления составляла шестьдесят копеек. Извозчик попался русский, поэтому Тараканову удалось сторговаться за рубль в оба конца, с ожиданием.

На вдову было страшно смотреть. Его встретила седая, переставшая за собой следить женщина. От разговора она не уклонялась, но на вопросы отвечала как-то механически, так, как будто твердила вызубренный, но непонятый урок.

Ничего нового она сыщику не сказала.

В конце беседы женщина все-таки не выдержала и разрыдалась:

— Господи! Ведь только жить начали! На родину вернулись, вместо клетки на четвертом этаже — домик с садиком. Обновок накупили, сыну послали… Как же так, господи!

Тараканову было так неуютно, что захотелось скорее уйти. Он взял картуз и поднялся.

— Ну, я пойду.

Вдова на эти слова никак не отреагировала.

Уже на пороге Тараканов обернулся:

— Скажите, а все-таки за что его могли убить?

Вдова подняла на него заплаканные глаза:

— Я все время об этом думаю. Отто был очень хорошим человеком. У него нигде не было врагов, ни в Питере, ни тем более здесь. Он со всеми всегда ладил, любой конфликт гасил в зародыше. В денежных делах муж тоже был всегда аккуратен, в карты не играл, любовницы не имел. Мы всегда с ним были вместе. Представляете, за двадцать три года брака мы не ночевали вместе только пару ночей — совсем недавно, когда муж ездил в командировку, в Гапсаль. Я ума не приложу, за что его могли убить. Скорее всего, его действительно убили без злого умысла, кто-то сделал неосторожный выстрел. Но мне кажется, что муж смерть свою предчувствовал.

— Почему вы так решили?

— Муж у меня человек был нрава веселого, жизнь любил. А вот когда из командировки вернулся, его словно подменили. Чудной он какой-то стал, задумчивый, грустный. Сначала на мои расспросы все отнекивался, но как-то все же сказал: «Я, Марта, живой труп встретил». Но больше ничего не говорил, я порасспрашивала, порасспрашивала да перестала.

Тараканов курил, сидя в пролетке, и думал про Лантайса и его странные слова.

Когда прибыл в город, мысль о том, что он ухватился за ниточку, засела в его голове очень прочно.

По полицейскому телеграфу Тараканов отправил срочную депешу Кунцевичу. Ответить просил не менее срочно.

Больше по службе делать было нечего, и полицейский надзиратель, оставив чемодан в присоветованных Якобсоном рублевых меблирашках, пошел гулять. На Ратушной площади к нему обратился бедно, но чисто одетый седобородый старичок и предложил за полтинник провести экскурсию по старому городу. Тараканов немного подумал и согласился.

Ждать пришлось два дня, а на третий, уже почти в 11 вечера, к нему в меблирашки явился Якобсон и вручил письмо от Кунцевича.

«Милостивый государь, Осип Григорьевич! Задание Ваше мною выполнено, о чем спешу Вас известить. Если серьезно, коллега, то Вы молодец! Не зря я Вас на свет Божий вытащил. Но буду краток.

Головня проводил экспертизу почерка на квитанциях. Три уважаемых эксперта в один голос утверждают, что на обеих почерк одинаков и принадлежит руке Арсения Парфеновича Николаева. Они сравнили почерк на квитанциях с почерком на других хранящихся в банке бумагах, составленных Николаевым, и нашли его везде абсолютно идентичным. Головня сказал мне, что посчитал, что эксперты ошибаются, что это очень искусная имитация и что у него в практике когда-то был аналогичный случай!

В банке я раздобыл карточку Николаева и высылаю ее Вам с этим письмом. Оказывается, он умер не в Петербурге, а в благословенной Ялте (помните этот чудесный город?), куда уехал в отпуск лечить свою чахотку. Кстати, до этого года он ни на какие болезни не жаловался. Жил он бобылем и был похоронен в Ялте же. Его трупа никто из сослуживцев не видел. Я уже отправил телеграмму Гвоздевичу и его ответ перешлю Вам незамедлительно. Также я лично побеседовал с теми из банковских служащих, с которыми Николаев был наиболее близок. Так вот, у него был мечта: поселиться на берегу моря в своем собственном домике. Ищите у моря, коллега! Да, и смажьте револьвер, обязательно смажьте!»

— Гуго Модестович, а в Гапсале есть море?

— Конечно! Это же морской курорт.

— А как туда удобнее добраться?

— Завтра у нас что? Суббота?

— Суббота.

— Тогда вам повезло, завтра в девять утра туда идет пароход, будете на месте после обеда. И стоит недорого, рубля два во втором классе.

Исправляющий должность гапсальского уездного начальника коллежский асессор Оффенберг опознал Николаева по карточке практически сразу.

— Конечно знаю. Это господин Протасов, Аристарх Филиппович. Он у нас в городе совершенно недавно, но уже успел стать душой нашего маленького общества. Человек состоятельный, умный, красивый, интеллигентный. По приезде сделал всем визиты и сразу сообщил, что прибыл не на курорт, а на постоянное место жительства. Дал прекрасный вечер в честь своего переезда, церкви пятьсот рублей пожертвовал. — Начальник уезда оглянулся на притворенную дверь и понизил голос: — Мне управляющий банком сказал по секрету, что Аристарх Филиппович на свой текущий счет чуть не сто тысяч рублей положил! А вы по какому поводу им интересуетесь?

— Им не я, им господин Филиппов интересуется, Владимир Гаврилович, начальник столичной сыскной полиции. И его превосходительство санкт-петербургский градоначальник.

— Да что вы говорите!

— Да-с. Он очень серьезным людям в столице дорогу перешел, при этом денег похитил сто тысяч и человека убил.

— Не может быть!

— Доказательства его вины — самые неопровержимые. Вы посмотрите на оборот фотографии, видите, что там написано?

— «Конторщик Николаев А. П.». Кто этот Николаев?

— Николаев — это тот человек, которого вы знаете как Протасова. Беглый банковский служащий, — ответил Тараканов.

— Господи! Никогда бы не поверил! И что же мне теперь прикажете делать?

— А нельзя ли его прямо сейчас арестовать?

— Сейчас нельзя. Давайте завтра утром. Часов в шесть утра мы к нему нагрянем, арестуем и тут же отвезем на пароход. А если арестуем сегодня, то я всю ночь буду принимать ходатаев. Видите ли… он знаком с одной дамой, у которой в уезде очень обширные связи. И вот еще что. Нельзя ли официальную бумагу из Петербурга получить с приказом о его задержании? Чтобы я мог на нее сослаться. Телеграф в вашем распоряжении.

В 9 вечера начальник уезда получил телеграмму от судебного следователя санкт-петербургского окружного суда Головни, предписывающую ему оказать содействие чинам столичной полиции в производстве ареста Аристарха Филиппова Протасова, подозреваемого в совершении нескольких тяжких преступлений.

6

Николаева-Протасова задержали у его дома, когда он направлялся в церковь. Оффенберг подошел к нему, поздоровался за руку попросил извинения и сообщил, что он арестован. Николаев не сопротивлялся. Он подставил руки под малые ручные кандалы, безропотно сел в пролетку, погрузился на пароход, а в каюте растянулся на кровати и несколько часов молчал.

Когда, уже после Ревеля, Тараканов поинтересовался, желает ли он отобедать, Николаев отрицательно помотал головой:

— Вот водицы бы испил.

Тараканов распорядился.

Николаев выпил принесенной матросом воды, поблагодарил своего тюремщика и задал ему вопрос:

— Скажите, молодой человек, а каково ваше жалование?

Тараканов вопросу удивился:

— А вы с какой целью интересуетесь?

— Исповедаться вам хочу. Ведь выслушивать исповеди преступников входит в круг ваших служебных обязанностей?

— Входит, только при чем здесь мое жалование?

— Но все же.

— Семьсот рублей в год. С наградными поболе.

— Вы из крестьян?

— Да.

— Вы знаете, вам будет проще меня понять. Нет, я оправдываться не намерен, моим поступкам нет оправдания. Я только хочу рассказать о причинах, побудивших меня сделать все то, что я сделал. Ну и о том, как все мною содеянное отразилось на моей душе. Позвольте закурить? Благодарю. Так вот. Я тоже из крестьян. Я долго и упорно пробивал себе дорогу в жизни. На военной службе выучился грамоте, после увольнения в запас стал заниматься самообразованием, сдал экзамен за курс уездного училища. Поступил в артель и начал службу с должности сторожа в конторе Гинзбурга. Снимал шубы и калоши у знатных посетителей, гривенники за это получал. Да не в кабак их нес, а книжки покупал, учился. Начальство меня заметило, и я получил место конторщика. Всего себя банку отдавал, ни одного дня службы не пропустил, в отпуску никогда не был. Раньше всех приходил, позже всех уходил. И чего я добился за пятнадцать лет беспорочной службы? Шестидесятирублевого жалования? Комнатенки в мезонине, обедов в кухмистерской? Лет десять назад я полюбил и даже делал предложение, которое было со смехом отвергнуто. Действительно, может ли человек моего положения достойно содержать семью, удовлетворять самые необходимые, самые минимальные потребности интеллигентной супруги? Нет конечно. Больше попыток жениться я не предпринимал. А мне хотелось. Хотелось домашнего уюта и детишек, а не хозяйского, еле теплого, самовара и проституток раз в месяц, после получки жалования.

Николаев стал искать, обо что потушить папиросу, ничего не нашел, подошел к иллюминатору и выбросил окурок в море. Потом обернулся к Тараканову.

— Вы, милостивый государь, в Бога веруете?

— Да. В церковь хожу по воскресеньям.

— Я не про обряды, я про душу. У меня, знаете ли, вера-то со временем пропала. Смотрел я на себя, на людей вокруг, слушал рассказы приезжавших в Питер земляков о жизни в деревне, о частом голоде, о нужде постоянной. Смотрел и думал: если Бог есть, всемогущий и справедливый, то почему он все это допускает? Почему всех людей не облагодетельствует? И подумал я тогда: а ведь Бога-то нет! А раз Бога нет, то все дозволено! И решил я, что не буду ждать ничьей милости, сам себя облагодетельствую. И тут, как мне тогда показалось, на мое счастье, встретил я Беса. Только не счастье это было, это дьявол ворожил, проведав про мои помыслы.

— Беса?

— Яшка Бесберг, служили мы с ним вместе, в казарме койки наши рядом стояли. Через полгода службы взял Беса наш ротный к себе денщиком, Бес пожил у него с недельку, а потом убег, прихватив все, что в квартире ротного ценного было. Нашли его через полгода и судили, прямо в расположении полка, выездным судом, нам, значит, солдатам чтобы неповадно было. Отправили его в места не столь отдаленные, и больше я его до прошлого года не видал. А тут встретил в одном веселом доме. Обнялись и расцеловались, как братья родные, потребовали водки, посидели, поговорили. Стали встречаться, выпивать. Ну и надумали мы банк мой родной обнести. Все до мелочей продумали, обо всем договорились. Я чистую квитанцию из книги вырезал, заполнил ее по образцу настоящей. Потом вытребовал отпуск, сославшись на плохое здоровье, и уехал в Ялту. По дороге познакомился с одним чахоточным, их туда много едет, я нашел самого по внешнему виду доходящего. Познакомился, проявил сочувствие, помог квартиру найти и устроиться, кредит небольшой выдал и взялся паспорт его в участок на прописку снести. Только прописал я Аристарха Филипповича Протасова, царствие ему небесное, в той квартире по своему паспорту, а его паспорт себе взял. Ждал я недолго, скончался Протасов менее чем через месяц. Я разыграл безутешного друга, отправил в банк телеграмму о его кончине. Протасова похоронили под моим именем, и конторщик Николаев прекратил свое земное существование. После этого я телеграфировал Бесу в Питер, а сам уехал в Ревель, как между нами и было заранее обговорено. Бес со своей частью задания справился блестяще. Получив процентные бумаги, он тут же поменял их в банкирской конторе Юнкера на рубли. Я знал, что описи бумагам Куприяновой у нас в банке не делалось, но решил подстраховаться, купчиха могла держать такую опись дома, а по номерам серий нас могли легко вычислить.

— А где Бесберг?

— Прошу вас, не перебивайте меня, я все расскажу, все своим чередом. В Благовещение мы с Бесом встретились на Ревельском вокзале, пошли в мой номер и разделили деньги. Поменял он процентные бумаги чуть ниже рыночного курса, еще процент за обмен заплатил, вышло в общем девяносто шесть тысяч — по сорок восемь тысяч на брата. И мне этого показалось мало! Я как рассуждал: на восемь тысяч куплю дом у моря, я непременно хотел у моря, я воинскую повинность отбывал в Севастополе и с тех пор мечтал поселиться на берегу. Так вот, куплю дом, и останется у меня сорок тысяч. К коммерции я способностей не имею, поэтому единственный способ сохранить этот капитал — купить на него процентные бумаги и стричь купоны. При четырех процентах это составило бы тысячу шестьсот рублей в год, то есть всего в два раза больше, чем я получал у Гинзбурга. И стоило из-за этого огород городить? А имея все деньги, я бы мог рассчитывать уже на три с половиной тысячи в год, что намного лучше, не правда ли? Ну и кроме того, Бес долго бы на свободе не задержался, при его образе жизни. Он за сутки, что прошли с момента изъятия денег до приезда его в Ревель, тысячу успел прокутить! Представляете?! Его бы непременно нашли бы и привлекли к суду, а за ним бы и я в тюрьме очутился, Бесу про меня молчать никакого резону не было. И задумал я Беса порешить. Он порывался в этот же день в Петербург возвращаться, дама его там ждала. Но я предложил отметить удачное завершение операции. Бесберг согласился. Сначала мы послали коридорного за бутылкой, выпили, решили продолжить в ресторане, ну и кутили там до утра. Впрочем, я пил мало, больше вид делал. Засветло вернулись в номера, Бесберг завалился спать. Я же поехал на извозчичий двор, нанял экипаж, накупил водок и закусок. Потом поехал в ближний к городу лес и приметил там местечко — чтобы и от дороги недалеко, и от глаз посторонних скрыто. Там я выкопал яму. Копалось хорошо, почва песчаная, а лопату мне продали острую, стальную, немецкую. С хозяйкой меблированных комнат я заранее рассчитался и сказал, что мы вечером съедем. Проснулся Бес только в шестом часу вечера. Я его опохмелил и предложил ехать к барышням, отказа не последовало. Мы сели в экипаж, я за кучера, взяли в дорогу вина, Бес все прикладывался, прикладывался и наконец уснул. Заехали мы в лес. Там я его и удавил… — Николаев замолчал, достал новую папиросу, закурил, глубоко затянулся. — Веревку пару раз вокруг шеи обернул и затянул со всей силы. Так ловко у меня получилось! Он захрипел, за веревку схватился, ногами засучил, но через минуту кончился. У меня кошка в комнате жила, она с марта по сентябрь три раза успевала окотиться. Так я не мог ни одного котенка утопить, дворника просил… А здесь — ничего, справился, ведь все ж дозволено! Сбросил я его в яму, засыпал песком, вернулся в город, экипаж вернул и уехал в Гапсаль. И вы знаете, про все мной учиненное не вспоминал. Совесть меня вовсе не мучила. Я купил дом, обзавелся знакомствами и стал вести праздную жизнь рантье. Я хорошо кушал, хорошо одевался, играл в винт, охотился, катался, общался с дамами. Правда, пришлось начать тратить основной капитал, на одни проценты так широко жить невозможно… Я рассчитывал освоиться и затеять все-таки какое-нибудь коммерческое предприятие, чтобы не остаться на старости лет без гроша, а пока периодически снимал деньги с текущего счета. И надо же было такому случиться, что мой сослуживец по банку Лантайс перевелся в Ревель, более того — в тот банк, отделение которого, заметьте, единственное банковское отделение на весь город, находится в Гапсале! И чтобы Лантайса послали на ревизию непременно в это отделение! И чтобы я зашел в банк в тот момент, когда он находился около решетки и смог меня увидеть! Представляете, сколько случилось совпадений? Я его узнал сразу, а вот в том, узнал ли он меня, я спервоначалу сомневался. Но вечером мои сомнения рассеялись: в окно своего дома я увидел Лантайса, беседующего с нашим дворником. На следующий день он уехал, а я потерял покой. Промучился я два дня и решил действовать. Поехал в Ревель, купил в оружейном магазине револьвер, к концу присутствия встал у банка, проследил Лантайса до дома, спрятался в саду, дождался, когда он выйдет в беседку, и выстрелил. Я в полку брал приз за отличную стрельбу.

Я вернулся домой. И с той поры Отто Федорович приходил ко мне каждую ночь. Каждую ночь он упрекал меня. Не грозил, не страшил, нет. Он своим тягучим голосом рассказывал про жену, про сына-студента, про то, как им без него будет непросто жить. Спрашивал, чем он передо мной провинился. Я просыпался в холодном поту и не мог уснуть до утра. И так изо дня в день, изо дня в день. Я пробовал бороться. Я перестал спать ночью. Я начал несколько любовных связей, я кутил, я возвращался домой только под утро. Но это не помогало. Стоило мне закрыть глаза, и Лантайс вставал предо мною. Тогда я попробовал действовать по-другому. Я стал ходить в церковь. Я не пропускал ни одной обедни. Я клал земные поклоны, я лоб себе расшиб! Но и это не помогало. Я по-прежнему не мог уснуть. И тогда я все понял! Я понял, как глубоко я ошибался. Бог-то есть! Есть, молодой человек, не сомневайтесь! Вы давно Библию открывали?

— Давно.

— Зря, зря, молодой человек. Ведь в Библии вы найдете ответы на все вопросы. Я обратился к ней и сразу ответ на свой вопрос нашел. Во первых строках, в книге Бытия. Что там сказано? «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его». Понимаете? По образу Своему! То есть все мы боги. Только маленькие, несмышленые. Сколько человечеству лет? Десять, двадцать тысяч? Мы как двухгодовалый ребенок. Ходить уже научились, а думать — нет. Когда нам чего-то хочется, мы начинаем отнимать, а если отнять не получается, то начинаем плакать. Вы меня понимаете?

— Признаться, не совсем.

— Ну как же! Это же очевидно, это же все объясняет! Вы видели избалованных детей, родители которых им ни в чем не отказывали? В кого они в большинстве своем превращаются, когда вырастут? В саврасов, неспособных делать ничего, кроме долгов. А ученые, предприниматели, купцы-миллионщики получаются из тех, кто с самых что ни есть младых ногтей понимал, что в жизни все достается только трудом.

— Многие миллионщики свои миллионы получили от папенек, да и не наживешь палат каменных трудом праведным.

— Все так, все так, может быть, пример не совсем удачен. Я хотел сказать, что род человеческий для того Господом из рая изгнан, чтобы люди развивались. Понимаете? Если бы Адам и Ева и их потомки жили бы в раю, они бы до сих пор ходили бы без одежды, не знали бы вкуса блюд, приготовленных на огне, не видели бы дальних стран, не написали бы чудесных книг, пароход бы вот этот, в конце концов, не придумали бы!

— Так Господь сразу мог бы дать им пароход.

— Пароход младенцу? Человечество за двадцать веков цивилизации только-только начало понимать, что есть добро, что зло, только-только перестало питаться себе подобными, да и то не везде! Господин Нобель, изобретая динамит, надеялся на то, что в мире прекратятся войны, ибо люди побоятся применять столь разрушительное средство. И что мы видим? Ровно наоборот, динамит вовсю используется для умерщвления. Мало еще умом человечество, очень мало. Со временем оно, конечно, поумнеет, и тогда на земле наступит рай. Но человечество состоит из человеков, и для того, чтобы наступил рай земной, ангелом должен стать каждый. Кто-то из людей до этого доходит умом, кто-то сердцем, но большинство пока думает, что Царствие Небесное само собой наступит и что заповеди для этого соблюдать не обязательно. Жалко, конечно, что все, что я вам сейчас говорю, сам я понял слишком поздно. Слишком. — Николаев дернулся — окурок папиросы обжег ему губы.

Тараканов подумал, что лучшего момента для того, чтобы получить письменную повинную, не будет.

— Арсений Парфенович, так облегчите душу чистосердечным сознанием, запишите все вами сказанное на бумагу. Можно без философствований, только факты.

Николаев посмотрел на него с недоумением. Потом усмехнулся и сказал:

— Конечно. Велите подать письменные принадлежности. Я все напишу. И без всякой философии.

В столицу прибыли поздно вечером. С вокзала Тараканов телефонировал в сыскную, и за ними прислали дежурный экипаж. Прочитав явку с повинной Николаева и рапорт Тараканова, Филиппов поднялся из-за стола, крепко пожал подчиненному руку и сказал:

— Буду ходатайствовать перед его превосходительством о вашем награждении.

7

Через неделю они с Николаевым опять были в Ревеле. Бывший конторщик показывал следователю место, где зарыл труп Бесберга. Потом поехали в Гапсаль. Там обвиняемый выдал револьвер, из которого был застрелен Лантайс, а также перевел все восемьдесят шесть тысяч, хранившиеся на его счету в Гапсальском отделении Балтийского торгово-промышленного банка, в банкирскую контору Гинзбурга, в счет возмещения причиненного этому банку ущерба. Ход с переводом посоветовал Кунцевич.

Свои 1300 рублей Тараканов получил через два дня. Положив тринадцать радужных купюр в бумажник, он поехал к Кунцевичу.

— По справедливости, деньги эти надобно поделить пополам, — сказал начальник. — Но, учитывая ваши заслуги в деле розыска и мое в настоящее время финансовое благополучие, я предлагаю поступить следующим образом: вам тысяча, мне триста. Идет?

— Идет.

— Вот и ладненько. Давайте денежки и доложите, что у вас по розыску вещей, похищенных из императорской библиотеки?

В сентябре Тараканов получил неожиданное письмо от Кудревича.

«Уважаемый Осип Григорьевич! Из столичных газет узнал о ваших успехах на сыскном поприще, с которыми и поздравляю.

У меня есть деловое предложение: как вам, наверное, известно, в Туле создано сыскное отделение. Туда нужен толковый начальник. Я предложил губернатору вашу кандидатуру, рассказав ему о вашей роли в деле раскрытия прошлогоднего экса, а также о ваших успехах в столице. Его превосходительство вашу кандидатуру одобрил. Согласен с вашим назначением и господин прокурор окружного суда.

Условия весьма неплохие: жалования с разъездными 1750 рублей, плюс 2700 на сыскные расходы и тысячу на канцелярию. Казенная квартира из трех комнат с кухней, с отоплением и освещением. В вашем подчинении будет три надзирателя и шесть городовых. Работа, конечно, есть, но ее не непочатый край. Прошу до пятнадцатого сего сентября телеграфировать свой отказ или согласие. Надеюсь на последнее. Искренне ваш, Кудревич».

До пятнадцатого оставалось четыре дня.

Тараканов встал с постели, поднял с пола брюки, вытащил из кармана портсигар, достал папиросу, прикурил и глубоко затянулся.

— Меня в Тулу переводят, начальником сыскного отделения. Жалование почти две тысячи, квартира казенная. Поедешь со мной?

— Нет.

Он резко обернулся.

— Почему?

— Не затем я, Ося, в Питер из деревни десять лет назад приехала, чтобы в деревню же и возвращаться.

— Тула — не деревня. Это губернский город, там сто тысяч населения. Конка есть.

— А трамвая нет?

— Нет, но планируют.

— А я уже не могу жить без трамвая, привыкла за год. Без Летнего сада не могу, без Крестовского острова, без театров императорских. Понимаешь? Да и потом, в качестве кого я туда поеду?

— В качестве моей невесты. Там и обвенчаемся.

— Господи! Я что, тебе разве не говорила, что я уже венчаная?

Тараканов так и сел.

— Надо же, забыла. Девчонкой меня в деревне окрутили с одним. Федором зовут. Его потом в солдаты забрали, а меня тесть с тещей в город отправили, чтобы я им деньги отсюда посылала. Так что венчаться я с тобой не могу. А к лицу ли будет полицейскому начальнику жить с чужой женой? Да и старше я тебя на шесть лет! Матушка твоя что скажет?

— Ничего она не скажет, — ответил Тараканов, но как-то неуверенно.

— Скажет, скажет, а как начнет говорить, так и не остановится. Не поеду я, Ося. А ты езжай. Карьеру сделаешь, может, в генералы выйдешь. Меня только вспоминай иногда. Иди, я тебя приголублю, чтобы не забыл раньше времени.

Часть II Тула, 1909 год

1

В воскресенье, 7 июня 1909 года, в восемь утра, в то время, когда начальник тульского сыскного отделения губернский секретарь Тараканов завтракал в гостиной своей казенной квартиры, в дверь коротко позвонили.

Кухарка, накладывавшая в тарелку пшенную кашу, закончила свое занятие и, переваливаясь на больных стариковских ногах, как утка, пошла открывать.

В квартиру зашел сыскной городовой Семипудов.

— Убийство, ваше благородие.

— Где?

— В Заречье, на Миллионной.

— Кого?

— Господина Тименева.

Тараканов выругался.

— А я рапорт об отпуске написал. Кликни извозчика и поедем. Кто-нибудь на службу уже явился?

— Господин Маслов и домой не уходили. Мы по вчерашней краже из магазина Розенцвайга всю ночь занимались.

— Успешно?

— Успешно. — Семипудов посмотрел на свои кулаки. — Нашли мазуриков и довели до полного сознания.

— Чулковские?

— Не, нонче зареченские. Сейчас хотели ехать вещи уворованные изымать, так что извозчика уже подрядили. И господин Жемчужников за этим на службу пришел.

Тараканов на секунду задумался.

— Вот что, вы с Жемчужниковым кражей занимайтесь, мы с Масловым вдвоем справимся. На одного извозчика мы все равно не поместимся, так ты, будь другом, себе другого кликни. Да, и пошли кого-нибудь, мальчишку какого, что ли, за фотографом.

Губернский город Тула в полицейском отношении был разделен на четыре части, которые соответствовали историческим районам города. Две центральные части — первая и вторая — находились на левом берегу Упы. Их границей служила главная улица города — Киевская. Третья часть — Зареченская и четвертая — Чулково располагались на правом берегу Упы и разделялись между собой другой рекой — Тулицей. В обеих заречных частях располагались многочисленные тульские предприятия — Императорский оружейный завод, самоварные, гармонные, пряничные фабрики. Чулково, заселенное преимущественно пролетариатом, было самым неблагополучным в криминальном отношении районом города. В Заречье же селились не только рабочие, но и состоятельные горожане — фабриканты, купцы, богатые чиновники. Их красивые каменные дома располагались по преимуществу на центральной улице этой части города — Миллионной. Улица эта была хорошо вымощена и освещалась электричеством.

Когда подъехали к дому Тименева, Маслов сунул извозчику гривенник. Извозчик обиженно посмотрел на полицейского.

— Чего зыркаешь? И этому должен быть рад. Полиция может пользоваться извозчиками бесплатно.

— Для перевозки пьяных, арестованных и мертвых тел. — Извозчик проявил неожиданную эрудицию.

Маслов разозлился:

— Хочешь, чтобы все как положено было? Хорошо. Вот в этом доме мертвое тело. Тебе его в земскую больницу и везти. Только спервоначалу подождать придется. Пока доктор его осмотрит, а следователь протокол напишет. Часа три-четыре.

Тараканов порылся в кармане, вынул гривенник и дал его извозчику.

— На тебе еще и езжай. Больше нету.

Напуганный перспективой потерять без толку несколько часов, «ванька» так хлестанул свою лошаденку, что она понесла с места в карьер. Маслов свистнул ему вслед, и полицейские направились к дому.

По веселому, свежему виду этого хотя небольшого, но красивого одноэтажного здания сразу было заметно, что дом недавно выстроен или, по крайней мере, заново отделан. У ведущих во двор ворот с калиткой приютилась будка дворника.

Обстановка комнат показывала, что Тименев — человек со средствами и любит комфорт, но не тот изысканный, аристократический комфорт, который встречается у людей со вкусом, а бросающийся в глаза и бьющий на эффект комфорт нувориша. Расположение комнат было весьма удобно. На улицу, начиная от ворот, выходили в ряд окна кабинета хозяина, залы, парадной, или, как говорят, чистой прихожей, гостиной и будуара молодой жены Тименева, Веры Аркадьевны. На двор выходили окна спальни хозяина, столовой, прихожей черного хода, комнаты Антонины Аркадьевны — младшей сестры хозяйки, уборной. В углу дома располагалась спальня хозяйки. Единственное окно этой комнаты выходило не на двор, а на пустынный, глухой переулок.

Подобные переулки часто встречаются в губернских городах рядом с большими, красивыми улицами. Этим закоулкам не известны ни мостовые, ни тротуары, ни фонари. По сторонам их украшают исключительно заборы, местами обвалившиеся и полуразрушенные. Если путник, не знающий города, случайно забирается в такой переулок, то в тот момент, когда ему удастся выбраться из него на большую улицу, он весело приободряется, чувствуя в сердце приятное облегчение, как человек, успешно перебравшийся в утлой ладье через бурную реку.

Высокий забор, украшенный большими иглами для обеспечения от посетителей, имеющих дурное обыкновение являться недозволенными способами и в недозволенное время, окружал небольшой двор дома, на котором находились всего три постройки: в одной располагалась кухня с людскими, в другой — сараи, конюшня и погреб, а в третьей, летнем флигеле, была устроена квартира для гостей. Таким образом, со двора дома был единственный выход — через калитку в воротах, на Миллионную.

Труп убитого обнаружил его камердинер Григорий. Сегодня он проснулся, по своему обыкновению, около семи часов утра, вышел на двор, умылся у кадки с водой, стоявшей у двери кухни, вернулся в людскую, тщательно причесался, надел сюртук, пошел через двор к господскому дому, вынул из кармана ключ, отворил дверь черного хода и, пройдя тихонько прихожую, чтобы не обеспокоить Антонину Аркадьевну, вошел в залу.

Здесь он постоял несколько минут посреди комнаты, почесал затылок, потом подошел к окну и заглянул на пустынную еще улицу. Исполнив это важное дело, он отправился в кабинет.

Отворив дверь, Григорий остановился. На полу у двери в спальню в луже крови лежал Тименев, с закинутой назад головой и страшно вытаращенными глазами.

Пораженный камердинер некоторое время стоял неподвижно. Потом, опомнившись, подошел медленным, нетвердым шагом к барину и со страхом дотронулся до его руки. Тименев был мертв, и, по-видимому, уже несколько часов: труп был совсем холодный.

Григорий отшатнулся и несколько секунд не мог прийти в себя, потом развернулся и побежал так быстро, как только позволяла его объемная фигура. Выбежав на двор, он стал звать дворника таким дрожащим, испуганным голосом, что высыпала вся прислуга. Из женской людской выбежали горничная Катя, кухарка и прачка, а в дверях мужской появился кучер.

— Тимоха! Тимоха! — кричал растерявшийся камердинер. — Беги в полицию! Барина убили!

В первую минуту прислуги остолбенели, а потом бросились толпой в дом.

Женщины остановились в дверях кабинета, не смея войти, глядели на мертвого с любопытным страхом, крестились, охали и причитали. Мужчины же решились переступить порог и робко подошли к трупу, стараясь не пачкать обувь кровью, распространявшей тяжелый, удушливый запах.

— Что же вы стоите? Тимоха! Чего ждешь? Беги же скорее в полицию!

— Поднять бы, — проговорил дворник.

— Баран! Разве можно? Тут полицию надо. Говорят тебе — беги! И к Павлу Аркадьевичу беги. Скорее!

Дворник кинулся на улицу.

Вдруг Катя вскрикнула, всплеснула руками и побежала в спальню барыни, а остальная прислуга отправилась к дверям комнаты Антонины Аркадьевны.

Григорий постучался. Сначала ничего не было слышно, потом слабый, тихий голос спросил:

— Кто там? Что нужно?

— Барышня! Отворите, Христа ради!

— Сейчас.

Через несколько минут дверь отворилась и на пороге показалась Антонина в белом пеньюаре. На прислугу с беспокойством смотрели большие серые глаза.

Увидя испуганные, растерянные лица, девушка отступила на шаг.

— Что случилось? — пробормотала она. — Сестра?

— Никак нет…

— Барина убили! — брякнул кучер Парфен.

Антонина побледнела и бросилась было вперед, но вдруг остановилась. Глаза ее широко открылись и устремились в пространство на какой-то невидимый предмет. Она зашаталась и упала без чувств на руки бросившихся к ней людей.

В эту минуту прибежала Катя.

— Григорий Иванович! — кричала она. — К барыне не могу достучаться! Дверь заперта на ключ. Стучала, стучала, не подает голоса… Что это с барышней-то? Ах господи!

— Что ты городишь, дурища? Пойдем.

Григорий побежал в уборную.

— Да отсюда заперто, барыня ведь вчера сама заперла! — заявила Катя. — Я слышала, как щелкнул замок.

Не слушая возражений горничной, Григорий начал стучаться в спальню сначала тихо, потом все сильнее и сильнее. Но никто не отзывался, там была мертвая тишина.

— Ох ты господи. Неужто и с ней что случилось? Пойдем, поглядим в окно.

Сопровождаемый Катей, камердинер быстро направился назад. В прихожей он встретил городового.

2

Почти одновременно с пролеткой, на которой приехали сыщики, к дому подъехал другой экипаж. Из него стремительно выскочил высокий молодой человек весьма приятной для дам наружности, одетый в прекрасную чесучовую пару. Он принял у сидящего в экипаже мужчины кожаный портфель и подал руку. Опираясь на руку юноши, на землю спустился тучный господин в полосатых брюках и линялом бумажном пиджаке. Он достал из кармана огромных размеров фуляровый платок, снял с большого красного носа золотые очки и вытер лицо.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — поприветствовал толстяка Тараканов.

— Какое тут с вами здравие, — пробурчал мужчина, подавая Тараканову руку. — Дом осмотрели?

— Только что прибыли-с. Не успели.

— Тогда пойдем смотреть вместе.

Тучный мужчина, судебный следователь первого участка города Тулы Иван Ильич Недовесов, служить начал еще в царствование Александра Освободителя и в ближайшее время должен был выслужить пенсию. Он постоянно жаловался, что устал от службы — от осмотров, обысков, выемок, допросов подозреваемых, плача потерпевших и составления бесконечных протоколов следственных действий. Иван Ильич говорил, что хочет только одного: получить усиленную пенсию, а к ней чин статского, уехать в деревню под Веневом, пить там парное молоко и ходить на Осетр рыбачить.

Тем не менее службой он не манкировал и, получив дело, прилагал все усилия и способности, которыми обижен не был, к тому, чтобы открыть преступника.

Приехавший же с ним молодой человек, его письмоводитель Слепнев, младший кандидат на судебные должности, был полной противоположностью своего патрона. Юноша только в прошлом году окончил курс в университете, жаждал славы и успеха на избранном им поприще, поэтому за любое порученное ему дело брался с таким жаром, что Ивану Ильичу очень часто приходилось охлаждать его пыл.

Сыщики и судебные власти проследовали в прихожую. У двери в кабинет дежурил городовой. В зале находился камердинер и пристав третьей части Руднев.

Слепнев, который был вхож в этот дом, поинтересовался:

— Что у вас тут случилось, Григорий? С барином несчастье?

— Уж какое несчастье-то, сударь, господи упаси! — поклонился камердинер. — Барина убили, просто насмерть убили! — покачал он головой.

— Где убили? Как убили? Поймали ли преступника? — торопливо спросил Слепнев.

— Убили-то сегодня ночью в кабинете, а кто убил — Господь ведает! И откуда он, душегубец, влез? Вхожу я это…

Следователь перебил камердинера:

— Постой! Постой! Что же — неужели ни малейших признаков жизни?

— Какое там! Уж совсем похолодели…

— Как же барыня, барышня? Очень испугались? Что с ними?

— Барышня, сударь, узнавши, лишились чувств… Так и грохнулись! Только теперь, кажись, очнулись. Катерина при них… А к барыне достучаться не можем.

— Как достучаться не можете? — удивился следователь.

— Да никак не можем! Наперво из будвара стучались и звали их, а потом через уборную пробовали, да толку нет. Отовсюду изнутри заперлись, не откликаются… Просто господь знает что такое! — развел руками Григорий.

Следователь повернулся к приставу.

— И я стучался, Иван Ильич, — отозвался тот. — Молчат, не отзываются.

— Вы за доктором послали?

— Да-с, я ему телефонировал. В доме есть телефон.

В это время в залу вошел околоточный с двумя понятыми и слесарем. Иван Ильич, прежде чем разрешить ломать замок, решил лично удостовериться, что и другая дверь заперта.

— Помилуйте, ваше высокоблагородие! Ведь туда надо идти через комнату барышни! А они больны, совсем больны, — сказал камердинер. — Ведь мы же стучались…

— Вы не обеспокоите Тоню.

Все обернулись на голос. На пороге комнаты стоял Павел Аркадьевич Неверов — брат хозяйки. Лицо его было бледнее, чем надетая на нем крахмальная сорочка. — Ее кровать за ширмами. Ради бога — пойдемте поскорее!

Когда вся процессия подошла к двери комнаты Антонины Аркадьевны, следователь приложил палец к губам, пропустил вперед себя Павла, а остальным сделал знак рукой, чтобы они оставались на месте. В комнате Антонины было совершенно тихо. Из-за ширмы на них с любопытством глядела Катя. Недовесов поманил ее к себе и вопросительно указал глазами в сторону кровати барышни.

— Как будто поспокойнее! — прошептала горничная. — Лежат с закрытыми глазами.

— Плакала?

Катя отрицательно покачала головой:

— Точно еще не понимают, в себя не пришли… А что барыня?

— Сейчас узнаем.

Следователь прошел через уборную к спальне хозяйки. Дверь в эту комнату действительно была заперта изнутри, и ключ находился в замке. Следователь и Павел Аркадьевич через будуар проследовали к другой двери спальни, где Иван Ильич велел сломать замок.

В спальне был полумрак от тяжелых опущенных занавесок. Вера лежала на постели на спине, как-то странно, неестественно вытянувшись. Голова и верхняя часть груди были покрыты подушкой.

Слепнев бросился к кровати, поднял подушку, и все увидали мертвенно-бледное лицо с открытыми глазами. Молодая женщина была задушена.

Павел схватил сестру за плечи и принялся трясти. Его еле оторвали.

Тараканов внимательно обвел глазами комнату и, взяв следователя за кончик рукава пиджака, указал ему на стол, стоявший около двери в будуар. На столе лежал большой кавказский кинжал. Лезвие кинжала было в крови.

— Неужели она сама? — пробормотал увидевший нож Слепнев.

— Сама что, задушила себя? — слабо усмехнулся Иван Ильич.

— Задушила? А разве?.. Да как же, двери-то заперты… Тараканов подошел к окну, распахнул занавески и внимательно оглядел раму. И верхняя, и нижняя задвижки были открыты.

— Вот она — дорога, — сказал он.

Место происшествия осматривали несколько часов. Фотограф сыскного отделения, явившийся с фотографическим аппаратом Бертильона новейшей конструкции, продемонстрировал собравшимся чудеса техники, запечатлев убитых в лежачем положении. Слепнев, изучивший несколько научных трудов и множество газетных публикаций о дактилоскопии, мазал все попадавшиеся ему под руку предметы сажей, которую по его указанию камердинер принес в бумажном кульке из кухонной плиты. Толку от применения новой науки неопытным ее адептом не было долго: кандидат на судебные должности вымазал руки и лицо, заляпал сажей свой дорогой костюм, но ни одного пригодного для идентификации пальцевого отпечатка не добыл. В конце концов следователю эти эксперименты надоели, и он заставил молодого человека писать протокол.

— Сейчас Иван Ильич, окно только проверю.

Письмоводитель стал мазать сажей деревянную раму.

На гладкой крашеной поверхности отчетливо проступили отпечатки пальцев.

— Иван Ильич! — радостно закричал письмоводитель.

Все сгрудились у окна, Слепнев тем временем мазал раму другой створки. Там тоже проявлялись папиллярные узоры.

— Теперь надобно все сфотографировать, а затем распечатать в натуральный размер, для чего положить рядом линейку. Есть у кого линейка?

— Разрешите! — К окну протискивался фотограф. — Сейчас все сделаем в лучшем виде.

— Иван Ильич! Я сниму отпечатки у прислуги, на раме могут быть и их следы. — Слепнев от возбуждения не мог устоять на месте.

— Снимайте, Михаил Алексеевич, снимайте. Только… кхм… надо и у убитой… да и у хозяина покойного…

Слепнев смутился и опустил глаза. Его выручил фотограф:

— Разрешите мне, ваше высокоблагородие, нас обучали.

Тараканов и Маслов, внимательно осмотревшие комнаты, теперь беседовали с прислугой.

Приехали два доктора. Один — вызванный приставом частный[10], другой — приглашенный Павлом семейный врач Тименевых. Брат очень беспокоился за здоровье младшей сестры, находившейся все время в странном, как бы бесчувственном состоянии. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами и как будто ничего не слышала.

При осмотре трупов было установлено, что Тименев убит ударом колюще-режущего предмета, каковым вполне мог быть и кинжал, в спину, несколько ниже шеи. По мнению врача, удар был нанесен так верно и такою сильною рукою, что Тименев умер, даже не успев вскрикнуть. Кроме этой раны у него было найдено еще две в левой передней части груди, но, по всей вероятности, он был уже мертв, когда их нанесли. Смерть Веры произошла от удушения. Постель покойной была в большом беспорядке, что говорило о том, что между убийцей и жертвой произошла борьба и убийца должен был обладать большой физической силой, раз смог удушить сильную молодую женщину, не дав ей закричать и позвать на помощь. Ран на ее теле не было.

Окровавленный кинжал, найденный на столе в спальне Веры, был хорошо известен всем домашним: он принадлежал хозяину дома, достался ему еще от отца и висел на стене в его кабинете. Вещи как в кабинете, так и в спальне Веры были все налицо. Часы, перстни и другие ценные предметы оказались нетронутыми. На письменном столе Тименева лежали ключи от его ящиков. В том ящике, где он хранил деньги и документы, нашли различных акций, облигаций, билетов и векселей более чем на восемьдесят тысяч и, кроме того, деньгами две тысячи четыреста пятьдесят два рубля. Сколько именно было у Тименева в доме наличных денег, никто не знал, так как покойный вел дела всегда сам, откровенностью относительно своих денежных оборотов не отличался, а проверка счетных книг, которые лежали в этом же столе, требовала времени. Таким образом, преступник, по-видимому, ничем не воспользовался, хотя имел к тому полную возможность. На краю письменного стола в кабинете покойного, на полу прихожей, залы и у дверей из будуара в спальню Веры Аркадьевны были найдены следы капель крови, причем на хозяйском столе и на досках пола у дверей спальни хозяйки эти капли образовали небольшие лужицы.

Тараканов, рассудив, что до прихода хозяина преступник где-то должен был прятаться, стал искать в кабинете и спальне Тименева укромное место. Посредине спальни стояла обширная кровать, покрытая свисающим до пола покрывалом. Тараканов лег на пол и поднял покрывало.

— Эй, кто-нибудь, лампу дайте!

Григорий зажег керосиновую лампу и протянул ее сыщику. Тот посветил под кровать. Потом удовлетворенно крякнул, встал и стал отряхивать колени.

Закончили только к полудню. Иван Ильич и Тараканов вышли на крыльцо. Сыщик угостил судебную власть папиросой:

— Осип Григорьевич, вы во сколько обычно обедаете?

— Обычно я не обедаю. Во время обеда я обычно по городу рыскаю.

— Это очень вредно для желудка. Вы это, милостивый государь, бросьте. Ну, раз у вас нет специально предназначенного для утоления своего чрева времени, позвольте мне вас пригласить на обед сегодня в три часа пополудни. Я холостякую, семейство в имении, но кухарку я с ними не отпустил, в деревне местные бабы им готовят. А моя кухарка насчет кулинарии просто волшебница. Приходите, заодно и дела наши грешные обсудим. Сегодня я формально допрошу брата убиенной, перепишу набело протокол осмотра и этим, пожалуй, ограничусь, так что к трем буду совершенно свободен. Придете?

— Непременно.

Тараканов вышел на Миллионную, поглядел по сторонам, заметил в собравшейся у дома толпе сутулую фигуру человека в картузе со сломанным козырьком и взмахом руки подозвал его к себе.

— Ты Ивана Ермолаича хлопец?

— Не знаю я никакого Ивана Ермолаича.

— Попроси его через полчасика в «Хиву» прийти, скажи, Тараканов чайком желает попотчевать.

Сказав это, Тараканов развернулся и пошел по направлению трактира «Хива», располагавшегося в двух кварталах от дома Тименевых. Субъект в поврежденном временем картузе посмотрел ему вслед и со всех ног бросился на другой конец улицы.

В «Хиве» Тараканов прошел на чистую половину, заказал чайную пару, полфунта тульского пряника и стал с наслаждением пить чай.

Ровно через тридцать минут за его столик сел благообразный мужчина лет пятидесяти, одетый в добротный костюм-тройку, красную косоворотку и польские сапоги-бутылки. От верхней пуговицы жилетки к карману шла золотая часовая цепочка в палец толщиной.

Увидев гостя, Тараканов привстал:

— Наше вам, Иван Ермолаич!

— И вам не хворать, господин начальник. Это не мои.

— А чьи?

— И вовсе не фартовые. Это бары промеж собой разбираются. Почто Сережке Рябому два зуба выбили?

— А он без зубов лучше говорит. Что тебе Сережка?

— Да так спросил. Коли не может кулаков ваших выдержать, мне такой товарищ не нужон. Сегодня про пустяки рассказал, завтра, глядишь, про что сурьезное.

— Про убийство Тименева, например.

— Не мои, говорю, ваше благородие! Ведь не пропало с фатеры ничего? А? Не пропало? Не пропало. А зачем честному вору «мокрое» без барыша?

— А может, был барыш, может, кто попросил дело сделать за золотишко? Тот, кто сам не может?

— Нет. Обчеству это не выгодно. Вы ж начнете шухер наводить теперь?

— А куда деваться? У убиенного сам губернатор давеча в гостях был! Начнем.

— Вот я и говорю, невыгодно. Я таких делов у себя на земле не позволяю. А против воли моей тут никто идти не может. Так что, господин начальник, наводи шухер — не наводи, а не мои. Может, не надо шухера?

— Ты же знаешь, Иван Ермолаич, я бесполезную работу делать не люблю. Мне тоже кажется, что это не блат. Но коли начальство прикажет, извини, начнем шерстить. Да и не бывают повальные облавы совсем уж бесполезные, кого-нибудь да зацепим. Ну а уж если дознаюсь, что это все-таки кто из твоих, то… жизнь попорчу, ты меня знаешь.

Тараканов вышел на улицу и пошел было к остановке конки. Но вдруг остановился, развернулся и быстрым шагом направился к дому Тименевых.

3

После действительно прекрасного обеда судейский и полицейский сидели в садике у дома Ивана Ильича, курили сигары и потягивали великолепный «Бенедиктин».

— Что узнали от прислуги, Осип Григорьевич? — спросил Недовесов.

Тараканов достал из кармана записную книжку:

— Накануне у Тименевых обедали гости — брат покойной Павел Аркадьевич Неверов с товарищем-студентом, неким Алинским. После обеда все поехали в электротеатр в Петровском парке. Проводивши господ, камердинер с горничной убрались в столовой и приготовили хозяевам постели. Оказывается, вскоре после свадьбы супруги стали спать врозь. Настояла на этом покойная, доказывая, что в порядочных домах всегда так живут. Тименев было поспорил, но скоро уступил, тем более что вставал он рано, а барыня покоилась часов до одиннадцати, а то и позже, ну и не хотел, значит, ее беспокоить. Вообще, по рассказам прислуги, супруги жили дружно, но дней за десять до происшедшего между ними как будто пробежала черная кошка. Барин ни с того ни с сего запьянствовал, а барыня все время у себя в комнате плакала. Они с неделю даже не разговаривали друг с другом, но потом вроде бы помирились.

— Ну, подобное случается в каждой семье. Тем более в такой молодой. Милые бранятся — только тешатся. Продолжайте, пожалуйста, — кивнул Иван Ильич.

— Так вот. Приехав из синематографа, господа пили в столовой чай, причем барыня жаловалась на нездоровье и головную боль. Разошлись скоро. Новой ссоры между супругами никто из прислуги в этот вечер не слышал. После чаю камердинер помог барину раздеться в кабинете. Надев халат, барин его отпустил. Уходя, камердинер проверил, хорошо ли заперта парадная дверь, которая обыкновенно замыкалась на ключ и, кроме того, на крючок, затем вышел черным ходом и запер его на ключ. Другой ключ от этого хода всегда висит на гвозде в черной прихожей. Мы с вами его обнаружили на указанном месте.

— Прошу прощения, но в дом мы с вами входили через парадную дверь, и она была открыта!

— В момент обнаружения убийства она была заперта и на ключ, и на крючок. Ее пристав отворял, — сказал Тараканов.

— Каков! А мне ничего не сказал. Надобно это будет отразить в протоколе. Извините, что все время вас перебиваю.

— Да будет вам. Идем далее. — Тараканов перелистнул страницу записной книжки. — Дворник утверждает, что после отъезда хозяев неотлучно сидел в своей будке, правда, ходил в людскую ужинать. Горничная и камердинер тоже ужинали в людской и сидели там до возвращения господ. Кухарка и прачка из людской вовсе не отлучались. Горничная показывает, что в то время, как помогала барыне раздеваться, та на головную боль уже не жаловалась, но была молчалива, беспокойна и, как ей показалось, недовольна, что барин так торопится с отъездом в деревню. Они чуть ли не завтра хотели уезжать в имение, на Оку, в Алексинский уезд. Когда Катя вышла из спальни в уборную, барыня заперла за нею дверь на ключ, горничная слышала, как щелкнул замок. Затем горничная пошла к барышне и помогала раздеваться ей. Потом она ушла в людскую.

— Скажите, а ворота после отъезда хозяев запирались? — спросил Недовесов.

— Нет, Иван Ильич. Поленился дворник. Он пытался оправдаться тем, что все время был при воротах, в будке, но тут же сообщил, что и ужинать ходил, и вздремнул малость. Ворота он запер только по приезде хозяев.

— Значит, за время отсутствия хозяев в дом мог пробраться кто угодно?

— Выходит, так.

— Получается, что, пока прислуга ужинала, убийца зашел на двор, проник в дом через черный ход и спрятался в укромном месте — под кроватью хозяина. Вы там обнаружили большое пятно свежевытертой пыли. Итак, обстановка, предшествовавшая убийству, нами восстановлена довольно подробно. Теперь попытаемся восстановить картину убийства. Начинайте.

— Я думаю, что дело было так: когда Тименев вошел в спальню и собрался лечь спать, убийца сзади ударил его ножом в шею. Потом для верности нанес еще два удара. Нож он брал хозяйский, из чего следует две версии. Первая: убийство было без ранее обдуманного намерения. Мне в эту версию верится мало. Убийца прокрался в дом, спрятался, да и удар нанес не в ходе ссоры, в борьбе, а по-предательски, сзади. Нет, очевидно, что в дом он пришел убивать. А орудия убийства не взял. Почему? Он мог быть застигнут прислугой в доме до совершения убийства. В этом случае отсутствие при нем ножа дает больше шансов оправдать его появление там. Получается, что убийца надеялся найти орудие на месте. Из этого следует вторая версия: убийца бывал в кабинете Тименева и знал, что там на стене висит нож. Вывод: он из знакомых жертвы.

— Браво! Далее.

— Далее. Преступник берет с собой нож и идет в спальню второй жертвы.

— Погодите. Погодите мчаться в спальню хозяйки. Мы еще у хозяина не все разобрали. Вот-с протокол осмотра места убийства. Читаем. Тэк-с… Вот. На письменном столе в кабинете — лужа крови продолговатой формы, шириной в вершок и длиной три вершка с четвертью. Откуда? Что вы скажете насчет путешествия убийцы к письменному столу?

Тараканов замешкался.

— Не знаю. Может быть, он все-таки что-то искал в столе?

— Я думаю, да, а иначе зачем же ему было класть кинжал? Ведь именно от кинжала остался кровавый след, это видно по его форме.

— Но зачем же он лазал в стол, если ничего не взял?

— А почем мы знаем, что он ничего не взял? Он мог взять только то, что ему было нужно, например какое-нибудь письмо или вексель… Наконец, даже деньги. Мы же не знаем наверно, сколько было в столе денег. Может, там были десятки тысяч! Сто тысяч взял, а две оставил, чтобы мы думали, что ограбления не было, и в этом направлении не искали. А?

Тараканов задумался.

— Надо счетные книги проверить.

— Уже. Я дал Слепневу поручение найти сведущего человека. Он поехал в казенную палату, обещал привезти знакомого бухгалтера. Давайте дальше. Теперь можно переходить в спальню хозяйки.

— Тут тоже интересно. У порога в спальню — лужица крови. Выходит, преступник, прежде чем войти, у двери постоял, иначе бы столько крови с ножа не натекло. Ни дверь, ни замок в спальню повреждений не имеют. Получается, что хозяйка либо дверь не замкнула, либо открыла ее убийце сама!

— Опять молодец. Послушайте, а вы ведь служили под начальством известного Кунцевича?

— Да-с.

— Видно школу. Значит, хозяйка открыла дверь сама… Ждала?

— Выходит, ждала. По показаниям горничной, дверь в уборную Вера Аркадьевна закрыла на ключ сразу же после ухода прислуги. То есть от сестры, которая могла пройти к ней из своей комнаты через уборную, она закрылась.

— Не хотела иметь случайного свидетеля своего тайного свидания?

— Выходит, так.

Следователь задумался:

— Послушайте, а ведь показания прислуги тайное свидание подтверждают! Камердинер показывает, что она в столовой, при муже, жаловалась на нездоровье и головную боль, горничная же говорит, что в спальне барыня о своей больной голове ни разу не упомянула. Это ненатурально. Я немного знаком с Верой Аркадьевной. Это избалованная и изнеженная барыня, упокой господи ее душу. Если бы у нее трещала голова, то она об этом рассказывала бы всем и каждому. Ясно, что голова тут ни при чем — она просто хотела избавиться от мужа. Не хотела этой ночью видеть законного супруга у себя в спальне. С другим о встрече договорилась? Если так, то получается, что убийца — воздыхатель Веры Аркадьевны. Дошел до точки в своей страсти, устранил соперника, явился доложить об этом его жене, а когда та отреагировала на это для него неожиданным образом — не бросилась к нему на шею, а, наоборот, была возмущена, — посчитал это за предательство его любви и убил и ее. Да-с. Шекспиром попахивает. Но, как говорил классик, весь мир театр, и в жизни случаи встречаются похлеще, чем в романах. Вот, к примеру, лет десять назад за Московской заставой мужик на почве неразделенной любви сжег предмет своей страсти вместе с избой и всем семейством. А тут публика интеллигентная, тонкая, нервная. По-моему, мы с вами верно обстоятельства дела восстановили?

Тараканов ответил не сразу:

— Иван Ильич. Если все было так, как вы говорите, то между убийцей и жертвой должен был состояться разговор, и крупный. Ведь так? После сообщения об убийстве мужа Вера Аркадьевна больше таиться бы не стала.

— Продолжайте, продолжайте.

— Я после вашего отъезда к Тименевым возвращался. И провел эксперимент. Антонина Аркадьевна так и не оправилась от потрясения. С утра она не проронила ни слова. Брат приказал перенести ее, прямо вместе с кроватью, в дворовый флигель.

— Я знаю, он у меня был с час назад.

— Ну, я этим и воспользовался. Мы с камердинером и горничной прошли в спальню хозяйки, я попросил их начать между собой разговор, а сам зашел в уборную и прикрыл дверь. Я просил слуг говорить сначала громко, потом тихо и повторить так несколько раз. Из уборной я прошел в спальню барышни и тоже закрыл дверь. Так вот, когда слуги разговаривали громко, разговор был слышен и при двух закрытых дверях, правда, в этом случае слов уже было не разобрать. А если слушать через дверь из уборной в спальню хозяйки, то при громком разговоре можно разобрать и слова!

— Выходит дело, Антонина Аркадьевна должна была слышать?

— Если только не спала как убитая.

Следователь встал, заложил руки за спину и прошелся туда-сюда перед продолжавшим сидеть Таракановым.

— А вы знаете, Осип Григорьевич, я думаю, что она слышала разговор. Более того, она узнала голос собеседника своей сестры.

— С чего вы это взяли?

— Как вы думаете, натурально ли, что она упала вдруг без чувств, узнав о смерти зятя? В этих случаях, насколько мне известно, женское горе выражается больше плачем, рыданиями. Но лишиться чувств, то есть совсем, знаете, в полном смысле этого слова? И заметьте, как долго она не могла прийти в себя.

— Я с барышней незнаком. Видимо, она сама по себе натура нервная, впечатлительная. Сильное потрясение, вызванное сообщением о смерти близкого человека…

— А был ли ей так близок ее зять, которого она знала всего год с небольшим, чтобы, узнав о его смерти, грохнуться на пол? Скажите, пожалуйста, возможное ли дело, чтобы, придя после этого в себя, девушка могла пролежать почти неподвижно, с закрытыми глазами в течение нескольких часов? Ведь она не открыла глаз и не проронила ни слова даже тогда, когда ее переносили во флигель! Это уже, согласитесь, факт из ряда вон выходящий! И главное — не задала за это время никому ни единого вопроса о случившемся. Может, тут совсем другая причина? Может быть, ночью она услышала разговор между сестрой и известным ей лицом, утром узнала о произошедшем в доме убийстве и упала в обморок из-за того, что поняла, что убийца именно это, известное ей лицо!

— Иван Ильич, мне кажется, вы сами себе противоречите. Зять не был так близок, чтобы падать из-за него в обморок, а из-за любовника сестры упала?

— А может быть, он не только любовник сестры, а и ее любовник? Или не любовник, а любовь?

— Так тогда она должна была нам сразу сообщить, кто убил ее сестру, коли она его узнала!

Иван Ильич посмотрел на Тараканова.

— Осип Григорьевич, при всем к вам уважении… Простите меня покорно, но вам не хватает опыта. Такого опыта, которому ни один Кунцевич не научит. Опыта общения с прекрасным полом. Этому искусству мы обречены учиться всю нашу жизнь, но ученье это у большинства из нас движется так плохо, что к преклонным годам мы способны понимать только самые азы этого искусства. Но тут и азов хватит. Итак: Антонина Аркадьевна ночью идет, извините, в уборную и слышит из комнаты сестры голоса. Она узнает голос любимого ею человека. Девушка настолько благородна, что подслушивать не может, она бежит дальше от этого голоса и, видимо, всю ночь мучается на своей постели. Узнав об убийстве, она понимает, что тот человек, который был у Веры, убил перед этим Тименева. Любимый ею человек — убийца! От этого известия она падает без чувств. Когда она приходит в себя, то не в состояния видеть никого, ни с кем говорить, она думает. Ей нужно решиться. Открыть ли убийцу или нет? Она лежит молча, с закрытыми глазами, думает, долго думает и, наконец, решается молчать. И тут она вспоминает о сестре. Ведь Вера утром тоже узнала о совершенном преступлении, узнала, что человек, бывший у нее, убил ее мужа. Что сделала Вера? Как она поступила? Павел Аркадьевич рассказал мне, что сестра позвала его к себе и буквально начала пытать, спрашивая про Веру. Я думаю, ее в большей мере интересовала не судьба сестры, а то, открыт ли сестрою убийца. Как только Павел Аркадьевич сказал Антонине Аркадьевне о смерти Веры, у нее началась горячка. Она поняла, что ее предмет убил не только зятя, но и ее родную сестру! От такого известия любой нормальный человек с ума сойти может. Доктор нашел состояние Антонины Аркадьевны весьма опасным — стоит угроза воспаления мозга. — Следователь тяжело вздохнул. — В общем так, Осип Григорьевич, узнаем мы, кто был предметом Антонины Аркадьевны, откроем убийцу. Простите за вопрос, но мне обязательно надо знать. Вы в обществе приняты? — Нет. Но помощник мой принят.

4

За время, прошедшее с момента отправки Кудревичу телеграммы о согласии занять должность главного тульского сыщика до назначения на эту самую должность, произошло множество разных событий.

Во-первых, уволили от службы самого Кудревича. Он по незнанию обобрал какого-то купца, имевшего то ли родственника, то ли друга детства в Сенате, купец пожаловался и из столицы прибыла ревизия, которая нашла в деятельности тульского полицмейстера столько нарушений, что того впору было отправлять соболей ловить. Чтобы этого не произошло, Кудревичу пришлось снять со счета в банке все свои сбережения. Он уехал к теще в Козлов и подвизался там в акцизном управлении.

Во-вторых, сменился начальник губернии. 7 октября 1908 года Государь Император подписал указ об увольнении в отставку по прошению тульского губернатора Михаила Арцимовича и переводе казанского вице-губернатора Дмитрия Кобеко на вышестоящую должность в Тулу.

В Петербурге долго не решались назначить Тараканова на должность — роль сыграла и отставка ходатайствовавшего за него Кудревича, и возраст претендента — Тараканову в ту пору только исполнился 21 год. «Как его в градоначальство-то могли на службу принять? Ведь для столичной полиции возрастной ценз в 25 лет установлен!» — возмущались бюрократы из департамента полиции.

Решающую роль в назначении Тараканова сыграл новый тульский губернатор. Ознакомившись с личным делом кандидата на должность, Кобеко узнал про активное участие Тараканова в борьбе против врагов существующего строя, учинивших в 1906 году экспроприацию в Кашире. А революционеров губернатор ненавидел не только по долгу службы, но и по личным причинам: 25 сентября 1906 года в Кобеко, проезжавшего из губернаторского дворца в Казанский кремль для приема посетителей, революционерами были брошены две бомбы, одна из них взорвалась, в результате чего вице-губернатор получил опасное ранение.

Перед вступлением в должность всех новых начальников сыскных отделений направили на краткосрочные курсы, которые длились полтора месяца, так что к своим непосредственным обязанностям глава тульской сыскной полиции смог приступить только после Рождества. В первый же день службы Тараканова срочно вызвали к прокурору окружного суда. В приемной он увидел исправляющего должность полицмейстера коллежского асессора Голунского.

— У меня к вам, господин губернский секретарь, просьба будет. Видите ли, прокурор нас вызвал по поводу одной кражи, сейчас будет спрашивать, скоро ли мы ее откроем, так вы пообещайте в ближайшее время.

— Как я могу обещать, ежели мне вообще ни про какую кражу ничего не известно?

— Вчера вечером во второй части у вдовы Гречихиной пол-обстановки вынесли. Я всю полицию на ноги поднял, и вы сейчас же, как отсюда выйдем, начинайте заниматься.

— Слушаюсь.

Прокурор встретил чинов полиции очень холодно.

— Это что же творится! Практически среди бела дня, почти в самом центре города обывателей обворовывают, а полиция и в ус не дует. Постового городового допросили?

— Так точно, ваше высокоблагородие. Не только допросили, но уже и уволили от службы за нерадение. А в чайную он, видите ли, зашел чайком погреться!

— Негодяй! Проведите дознание, надобно посмотреть, нет ли в его действиях состава преступления, это же пренебрежение службой! А это что за юноша?

— Это наш новоиспеченный начальник сыскного отделения губернский секретарь Тараканов.

— Вам сколько лет, милостивый государь?

— Двадцать два. Будет. Летом.

— Господи! А ведь я лично согласовывал вашу кандидатуру, как я мог не обратить внимания на возраст! Постойте, я вспомнил, вы же из столичной сыскной к нам прибыли?

— Да-с. Сыскной опыт имеется.

— Опыт — это хорошо. Вы уж, молодой человек, постарайтесь. А я не забуду.

На улице Тараканов спросил у полицмейстера:

— Ваше высокоблагородие, а что прокурор так за каждого обокраденного обывателя переживает?

Голунский скривился.

— Дама сердца это его. И говорят, что он полностью под ее каблуком. Видимо, досталось. И нам достанется, если не найдем вещичек мадам Гречихиной. Едем ко мне, я вам передам дознание.

Так получилось, что кражу Тараканов раскрыл в этот же день. Обедать он пошел к своей тетушке — кухаркой обзавестись еще не успел. А у той была соседка, которая в нарушение государственной монополии торговала у себя на дому водкой, распивочно и навынос. Плату принимала не только деньгами, но и вещами. Купив какую-нибудь вещь за сороковку водки, предпринимательница тут же несла ее к состоятельным соседям и продавала за половину ее настоящей стоимости. Вот и в этот день шинкарка пришла к тетке и в присутствии Тараканова, о месте службы которого она ничего не знала, стала предлагать купить бронзовую статуэтку мальчика, вынимающего занозу. А статуэтка эта входила в список похищенного у госпожи Гречихиной, с которым Тараканов уже успел самым внимательным образом ознакомиться. Начальник сыскной представился тетушкиной соседке и потребовал незамедлительно сообщить ему, кто принес статуэтку, а также выдать другие предметы, принесенные этим лицом. В случае отказа Тараканов пригрозил закрыть шинок, а саму соседку привлечь за скупку заведомо краденого. На счастье Тараканова, личность продавца шинкарке оказалась знакомой. Остальное было делом техники. Задержав обоих воров и изъяв львиную часть похищенного, губернский секретарь на извозчике привез добычу к зданию окружного суда. Наказав «ваньке» ждать, он поднялся в кабинет прокурора. Тот сначала не поверил, выбежал на улицу, даже не накинув пальто, а увидев узлы с вещами, долго жал Тараканову руку и обещал свои преференции.

Так что служба задалась с самого начала. Правда, помещение под сыскное городские власти выделили самое что ни на есть неподходящее — сняли у хозяина полуразвалившийся дом в Заречье, кое-как его подлатали, завезли три сажени сырых осиновых дров и посчитали свою обязанность перед МВД выполненной. Тараканову пришлось долго хлопотать, прежде чем сыскной предоставили приемлемое помещение — принадлежащий городу дом на Ново-Павшинской, недалеко от центра и управления полиции.

Еще хуже дела обстояли с заполнением штата. Первый месяц Тараканов трудился с одним только надзирателем — бывшим чулковским околоточным Моисеевым. Это был сорокалетний отец многодетного семейства, единственной заботой которого было накормить свою ораву. По полиции он стал служить сразу после ухода в запас с военной службы, от крестьянского труда отвык, никакому ремеслу обучен не был, поэтому местом дорожил и обязанности свои исполнял старательно. Особым умом и смекалкой Моисеев не отличался, зато за пятнадцатилетнюю службу в Чулкове изучил всех тамошних обитателей, склонных к совершению преступлений, поэтому некоторые преступления открывал еще до того, как потерпевшие успевали сообщить о них в полицию. В первую неделю службы они с Таракановым выехали на кражу из казенной винной лавки в Чулкове. В лавку пробрались в то время, когда сиделец поехал с отчетом в акцизное управление. Воры сломали заднюю дверь и вынесли четыре ведерных бутыли водки. Моисеев покрутился около лавки, подошел к Тараканову и сказал:

— Подмога нужна, ваше благородие, двоим нам к Маруське соваться опасно, там сейчас вся местная хевра собралась.

— К какой Маруське?

— Машке-Промокашке, фамилию ее не помню, живет на Безымянной, у кладбища.

— А с чего ты решил, что там надо искать?

— А вот, изволите видеть — след от калоши. — Моисеев показал на едва заметный след. — А посередке шов. Эти калоши Гундосый носит, а он сейчас у Машки живет. Пьют они уже четвертый день, видно, деньги кончились, вот и решили бесплатно угоститься.

В указанном Моисеевым доме была и хевра, и Гундосый в характерных калошах, и уже ополовиненные бутыли.

В марте Тараканов получил в подчинение второго сотрудника — тульский мещанин Маслов служил сыскным надзирателем в Москве и перевелся в Тулу по семейным обстоятельством: за год у него умерли оба родителя, и на его попечении остался тринадцатилетний брат. Жить вдвоем с братом в Москве было накладно, а в Туле родители оставили братьям в наследство дом на Коммерческой.

Двадцатисемилетний Маслов был уже опытным сыщиком, поэтому именно ему Тараканов поручил организацию стола приводов и антропометрического бюро. Обучив искусству криминальной регистрации двоих вольнонаемных писцов и фотографа, Маслов стал заниматься непосредственно сыском. Надзиратель и начальник вскоре подружились. Не на людях Маслов по настоянию Тараканова стал обращаться к нему на «ты».

В марте же в сыскном появилось и трое городовых. Один из них, Семипудов, был переведен в сыскное в качестве наказания — обматерил кучера экипажа, а когда сидевший в экипаже старичок сделал ему замечание, обматерил и его. Откуда Семипудов мог знать, что старичок этот — статский советник? Ведь был старик в партикулярном, а на лице то у него не написано! Двое других городовых были вчерашними солдатами, уволенными в запас. Использовать всех троих можно было только в качестве грубой физической силы.

Самой интересной фигурой в сыскном отделении был помощник начальника — коллежский регистратор Петр Александрович Жемчужников.

Единственный сын одного из столпов города, Петя от родителей ни в чем не знал отказа. Выйдя из гимназии, он пожелал немного отдохнуть от учения, поэтому в университет поступать не стал. Прочитав в длинные зимние вечера множество пятикопеечных книжек с окровавленными кинжалами на обложках, Петя заявил родителям, что желает служить по полиции.

— Совсем с ума сошел! — кричал отец. — Я все твои книжки велю сжечь, тебя высеку и отправлю в Петербург, в университет!

Пришлось Петеньке закрыться в своей комнате и три дня из нее не выходить, отказываясь от пищи. Только после этого papa поддался уговорам maman и поехал к губернатору хлопотать сыну о месте.

Тараканова, что называется, поставили перед фактом.

Он спорить с начальством не стал и решил извести новоявленного Лекока, на месте которого он видел Маслова, измором. Узнав от своего помощника, что родители профессиональный выбор сына, мягко говоря, не одобряют, Тараканов съездил к отцу Петеньки, заручился его поддержкой и стал претворять в жизнь свой план возвращения блудного сына в лоно семьи. Индивидуальных поручений Жемчужникову он не давал, но с другими надзирателями ездить заставлял на каждое происшествие, ставил на ночные дежурства через сутки, просил Моисеева и Маслова водить его по самым жутким притонам. К тому же помощнику начальника, как самому образованному, было поручено составлять все протоколы и рапорта, так что Петя очень часто, днем набегавшись по городу, не шел домой, а оставался в сыскном скрипеть пером. Петя исхудал, почернел лицом, но пока держался.

Чины сыскной полиции, впрочем, как и всей полиции Империи, праздничного отдыха не знали и на службу должны были являться и в неприсутственные дни. Но, несмотря на значительные нагрузки, новая служба Тараканову очень нравилась. Нравилось ему и его материальное положение. Кроме казенного жалования имел губернский секретарь и еще один, весьма полноводный источник дохода. Его тетка, родная сестра матери Пелагея Сафоновна, владела мясной лавкой на Пятницкой улице. Дела у тетушки шли хорошо, и она подумывала открыть еще одну лавочку и уже присмотрела помещение на Посольской. Когда племянник рассказал, что обзавелся капиталом в тысячу рублей, тетушка посоветовала капитал этот попусту не тратить, а пустить в оборот и вложить на паях в ее новую лавку. Тараканов подумал, подумал и согласился, оформив дело на мамашу, так как чинам полиции участвовать в торговых заведениях не дозволялось. У опытной мясной торговки и в новой лавке дела пошли хорошо, так что к своим ста с лишним рублям жалования Тараканов ежемесячно прибавлял еще по пятьдесят рублей.

5

Приехав в сыскное, Тараканов вызвал к себе Жемчужникова.

— Петр Александрович, что у нас по краже у Розенцвайга?

— Изъяли почти все похищенное, похитители во всем сознались, я заканчиваю акт дознания, через час будет готов, можно передавать дело по подследственности. Да, Розенцвайг принес четвертную.

— Берите.

— Мне не надо.

— Так отдайте Маслову. И пусть он с Семипудовым поделится, что, тот попусту кулаки отбивал? Ну а вам, коли денег вам не надо, я объявляю от своего имени благодарность. И обязательно упомяну о вас в еженедельном рапорте на имя начальника губернии.

Жемчужников просиял.

— Спасибо большое, Осип Григорьевич!

— Как только акт составите, приходите, у меня для вас будет особое, весьма секретное поручение.

Жемчужников буквально светился:

— Через пятнадцать минут будет готов!

— Сильно спешить все же не надо, а то ошибок наделаете или кляксу поставите, не торопитесь, задание от вас никуда не убежит. Я его только вам одному могу поручить.

Помощник справился за полчаса. Он принес аккуратную папочку с материалами дознания и положил ее на краешек стола начальника.

— Вот-с.

— Отлично. Я потом почитаю, а теперь садитесь и слушайте. Вы уже знаете про убийство Тименевых?

— Только в общих чертах.

— Сегодняшней ночью неизвестный злоумышленник лишил их жизни в собственном доме. Для открытия преступника нам необходимо определить круг знакомств покойной Веры Аркадьевны и ее сестры Антонины Аркадьевны.

— Они весь город у себя принимали…

— Скажу конкретнее: необходимо определить круг интимных знакомств этих барышень. Установить их тайных воздыхателей. Вы меня поняли?

Жемчужников хлопал глазами.

— Так ведь Вера Аркадьевна замужем… Была.

— Петр Александрович! Ну что вы, право, как ребенок. — Со стороны, наверное, это выглядело комично: двадцатидвухлетний начальник учит жизни двадцатилетнего помощника. — Когда и кого это останавливало? В общем, так. Сейчас об этом ужасном происшествии весь город начнет судачить. Вас во многих домах принимают, потолкайтесь по салонам, по журфиксам, послушайте сплетни. Надо узнать не только тех, кто ходил в любовниках у сестер, но и тех, по ком они, что называется, «сохли», о ком мечтали, если даже этот предмет мечтаний им не отвечал взаимностью. Вы меня понимаете?

Жемчужников задумался.

— А не будет ли это?..

— Неблагородно? Ну сыск сам по себе дело неблагородное. Это во-первых. А во-вторых, разве может быть неблагородным занятием поиск убийцы? Кроме того, все, что вы узнаете, мы в газетах печатать не будем, тайны сестер Неверовых мы попытаемся сохранить, если это, конечно, будет возможно. Начинайте сегодня же и докладывайте мне о результатах каждый день, скажем, в три часа дня. Я в это время теперь всегда буду обедать, поэтому вы меня сможете застать или на квартире, или в этом кабинете.

Но правильно питаться не получилось. На следующий день, едва Тараканов уселся за обеденный стол и поднес ко рту ложку со щами, в дверь позвонили. Он чертыхнулся, крикнул кухарке, чтобы не отвлекалась от готовки второго блюда, и сам пошел открывать. На пороге стоял Маслов.

— Прошу прощения. Недовесов телефонировал. Срочно просит вас прибыть к нему, со всеми чинами вверенного вам отделения.

— Какая муха его укусила?

— Не знаю, но их высокоблагородие очень просили поторопиться.

— Кто у нас налицо?

— Жемчужникова с утра не было, Моисеев по грабежу на Веневской работает с Илларионовым, а остальные здесь.

— Пусть Семипудов остается дежурить, а вы с Петрухиным — со мной.

Окружной суд располагался в двухэтажном здании на Киевской, рядом с городским полицейским управлением. От сыскной до суда можно было добраться на конке, поэтому извозчика брать не стали, справедливо рассудив, что лишние десять минут следователь подождет.

Камера следователя находилась в западном крыле здания, в полуподвальном этаже. Велев Петрухину ждать в коридоре, Тараканов с Масловым прошли в кабинет. Недовесов поднялся из-за стола и поздоровался с полицейскими за руку. Сидевший за своим столом Слепнев что-то быстро писал и сыскным только кивнул.

— Как розыск по убийству продвигается, Осип Григорьевич? — лукаво улыбаясь, спросил Недовесов.

— Ищем, Иван Ильич.

— То, что ищете, это хорошо. Мы с Михаилом Алексеевичем тоже ищем и, кажется мне, кое-что нашли.

Тараканов недоверчиво посмотрел на следователя.

— Да-с. Да вы садитесь. Михаил Алексеевич! Бросьте вы писать, успеете, подите сюда, расскажите господам полицейским о ваших успехах.

Слепнев довольно улыбнулся.

— Видите ли, господа, я был вхож к Тименевым, скажу более, я был другом их дома. С Неверовыми же и вовсе знаком еще до замужества Веры Аркадьевны и неоднократно бывал у них в деревне. И вот вчера, после того как Иван Ильич рассказал мне о своей версии произошедшего, я стал прикидывать, в кого могла влюбиться Антонина Аркадьевна. А надо вам сказать, что сия барышня всю свою жизнь, вплоть до нынешней зимы, почти безотлучно провела в деревне, выезжала разве что в уезд, с маман за покупками, поэтому круг ее общения с противоположным полом был весьма и весьма ограничен. Конечно, их экономию посещали молодые люди — друзья Павла Аркадьевича. Я, например, ну и еще несколько человек. Но в кандидаты на должность предмета страсти Антонины Аркадьевны мы не годились, так как визиты наши были не часты и скоротечны, и у барышни просто не хватило бы времени, чтобы кого-нибудь из нас полюбить. Бывает, конечно, любовь с первого взгляда, но… В общем, единственным кандидатом на роль предмета Антонины Аркадьевны я избрал господина Алинского. Ее домашнего учителя. Это юноша из бедной семьи, только в этом году кончил курс в университете. Он рано остался без отца, и его мать, на руках которой еще малолетняя сестра Алинского, сильно нуждалась. Они с дочерью были вынуждены заняться работой — стали шить, а Алинский все вакации колесил по городу, вдалбливая в деревянные головенки детишек нашего купечества гимназический курс. В университете Алинский сошелся с Павлом Неверовым. Неверовы, люди со средствами и добрые, стали помогать Алинским, доставляя им работу, которую щедро оплачивали. Кроме того, они приглашали всю семью каждое лето гостить к ним в имение, так что четыре месяца в году, а иногда и больше Алинские жили на всем готовом. Чтобы не задевать самолюбие Всеволода Андреевича, так зовут Алинского, Неверов-отец предложил ему давать уроки своей младшей дочери. Вот и получилось так, что все свободное время Антонина Аркадьевна проводила со Всеволодом Андреевичем. Ну и как им было не полюбить друг друга? Вскоре их взаимная симпатия стала видна невооруженным глазом. Мы с приятелями еще спорили, что серая мышка Тоня выскочит замуж вперед старшей сестры-красавицы. Но этого не происходило, Всеволод Андреевич почему-то тянул и до сих пор тянет с предложением. Очевидно, стесняется своей бедности. Кстати, он до сих пор не нашел места… И вот вчера, выслушав Ивана Ильича и наверное зная личность предмета сердца Антонины Аркадьевны, я, право, усомнился в правильности его версии, уж вы меня, Иван Ильич, за это извините. Я не стал рассказывать о своих догадках начальству и решил сначала все проверить самостоятельно, за что сегодня получил справедливый нагоняй.

— Чего уж там, — махнул рукой следователь. — Победителей не судят.

— Благодарю. Так вот-с. Первым делом я справился в адресном столе, где живут Алинские. Оказалось, что на Прямой улице, это у Киевской заставы. А от дома Тименевых до жилья Алинского путь неблизкий. Если Алинский убийца, то, совершив свое злодеяние, он должен был вернуться домой не иначе как в экипаже, в противном случае ему пришлось бы идти до рассвета. А где ночью найти экипаж на Миллионной?

— Только у «Хивы». Как же я так опростоволосился! — Тараканов с досады стукнул кулаком по столу.

— Верно. Убийство, исходя из заключения доктора, произошло не раньше чем за четыре часа до обнаружения трупа. Тименевых прислуга видела живыми около часу ночи. Получается промежуток с часу до трех-четырех утра. А в эту пору конка уже не ходит. Да и извозчики по городу не рыскают, спят по трактирам да постоялым дворам. Но в «Хиве» их найти можно в любое время суток. Остальное — просто. Я пошел к Павлу Аркадьевичу, раздобыл у него групповой студенческий снимок, на котором запечатлен и Алинский, и с ним пошел в «Хиву». Пришел я туда уже ближе к полуночи, показал карточку всем «ванькам», и один из них уверенно опознал среди изображенных Всеволода Андреевича. Вчера ночью он его вез на Прямую. Барин всю дорогу нервничал, просил гнать как можно быстрее, разговаривал сам с собой. Извозчик уже нами формально допрошен и заявил, что готов повторить свои показания под присягой.

— Михаил Алексеевич, а идите ко мне, в сыскную, должность надзирателя у меня вакантна. Впрочем, вам и моя должность подойдет, а я… Эх. Ведь это же на поверхности было! — в сердцах сказал Тараканов.

— Да. Преподал нам Михаил Алексеевич урок, и я, старый дурак, не догадался, — следователь вздохнул. — Но все же он мой ученик! В общем, Михаил Алексеевич сейчас допишет постановление о производстве обыска, получайте его и дуйте со своими орлами на Прямую. Посмотрите там все хорошенько! Даже если ничего не найдете, Алинского все равно доставьте ко мне.

— Иван Ильич, а мне можно с сыскными? — умоляюще попросил Слепнев.

— Конечно.

Алинские жили в одной из отдаленных, пустынных улиц на самом краю города. Дома в ней были деревянные, одноэтажные, большею частью очень ветхие, отделявшиеся один от другого длинными заборами. На улицу выходила дверь только одного дома — мелочной лавочки. Эта дверь была щедро украшена яркими рекламными объявлениями, преимущественно табачных фабрик. Двери же в остальные дома находились в глубине дворов, и на улицу из этих домов можно было попасть только через ворота. Появление извозчика на этой улице считалось событием довольно редким, а собственный экипаж, случайно туда забравшийся, производил всеобщую сенсацию. Весной и осенью, когда вообще все улицы российских городов, не только скромные и отдаленные, но большие и людные, покрываются обильной, непролазной грязью, кварталы Прямой превращались в неприступные крепости, окруженные непреодолимыми преградами в виде болот грязи и бесконечных луж — целых морей в миниатюре. Пробраться благополучно в дом или выбраться из него представлялось трудной, часто невозможною задачей. Нечего и говорить, что улица была девственна относительно мостовой.

Семья Алинских располагалась на дворе одного из домов, в старом деревянном флигеле, состоявшем из трех маленьких комнат и кухни.

Вся семья пила чай в гостиной. Прислугу Алинские не держали, поэтому дверь правоохранителям открыла дочка хозяйки, Елизавета. Тараканов и Маслов вошли в гостиную.

— Добрый день, господа, — поздоровалась Надежда Ивановна. — Чем обязана?

Тараканов откашлялся и оглянулся на дверь. «Где он там застрял!» — выругал он про себя Слепнева.

— Гм. Вынуждены произвести обыск.

— Что? Что случилось?

В гостиную наконец-то зашел Слепнев. Он поздоровался с матерью Алинского, вынул из новенького, прекрасной кожи портфеля постановление об обыске и протянул его вдове:

— Вынуждены обыскать ваш дом, Надежда Ивановна.

— Но почему? В чем я провинилась?

— Вы прочтите, в постановлении все указано.

Вдова нацепила на нос очки в металлической оправе и начала читать, безмолвно шевеля губами.

— Господи! Это какой-то бред. При чем здесь убийство Тименевых?

Сидевший за столом и все это время молчавший Алинский смертельно побледнел.

— Не могу знать. Приказ начальства произвести обыск. Желаете кого-нибудь пригласить понятыми, или нам самим искать? — сказал Слепнев.

Надежда Ивановна опустилась в кресло. Ей сделалось дурно. Елизавета поспешила налить из стоявшего на столе графина воды и подала стакан матери. Ее руки тоже тряслись.

— Господа, что вы собираетесь искать? — наконец-то подал голос Алинский.

— Тут указано: предметы, добытые преступным путем или имеющие на себе следы преступления. Окровавленную одежду, например, деньги и тому подобное, — пояснил Слепнев.

Алинский буквально затрясся:

— С чего вы взяли, что все это можно найти в нашем доме?

— Всеволод Андреевич, не горячитесь, — попытался Слепнев успокоить Алинского. — Я же сказал: мы мало чего знаем. Господин судебный следователь мне приказал, я с чинами полиции исполняю. У вас будет возможность с ним объясниться. А пока извольте соблюдать предусмотренные законом формальности. Добровольно выдать ничего не желаете?

— У нас ничего из того, что вы ищете, нет.

— Значит, не желаете. Тогда вынужден приступить к обыску. Осип Григорьевич, распорядитесь насчет понятых.

Искали недолго. В стоявшей в сенях корзине с грязным бельем, приготовленным для прачки, городовой Петрухин нашел манишку с бурыми пятнами, похожими на кровь.

— Ваша? — спросил Слепнев, предъявив находку Алинскому.

— Нет, не моя.

— А откуда же она здесь взялась?

— Понятия не имею. У меня другие манишки. Не так давно я купил две, одну действительно вчера бросил в грязное белье, а вторая должна быть на месте. Мама!

— Да, да. — Надежда Ивановна подошла к стоявшему в спальне сына комоду и выдвинула второй сверху ящик. Вот. — Она достала манишку.

Тараканов кивнул Петрухину. Тот прошел в сени, принес корзину в гостиную и вывалил ее содержимое на пол. Среди сорочек и другого нижнего белья нашлась и вторая манишка.

— Разберемся, — сказал Слепнев. — Всеволод Андреевич, вам надобно одеться и проехать с нами.

Вразумительного ответа о том, откуда у него окровавленная манишка, Алинский дать так и не смог. Извозчик его и вживую уверенно опознал. Когда следователь спросил Всеволода Андреевича о том, что он делал глубокой ночью на Миллионной, Алинский заявил, что более ни на какие вопросы отвечать не будет. Покачав головой, Иван Ильич выписал постановление об избрании в отношении потомственного дворянина Тульской губернии Всеволода Андреевича Алинского, двадцати пяти лет, меры пресечения способов уклонения от следствия и суда в виде взятия под стражу. Алинского отправили в тюремный замок. Иван Ильич поздравил себя, Слепнева и чинов сыскной полиции с успешным открытием дела. Для Михаила Алексеевича он обязался испрашивать награду. Слепнев зарделся.

6

Надзиратель Моисеев опоздал к началу вечерних занятий, а когда пришел, сразу же проследовал в кабинет начальника.

— Беда, ваше благородие. Митрошка Веневский со своей кодлой гранд учинить вздумали.

— Где?

— Да рядом с нами, на Технической, на галантерейную лавку Бредихина налететь хотят.

— А когда?

— В том-то и дело, что прямо сейчас. Мне верный человек сообщил.

— Зови всех ко мне!

Если Чулково было самым бандитским районом города, то Веневский тракт — самой бандитской улицей Чулково. Здешние обитатели держали в страхе всю округу. На этой улице чужому прохожему появляться было опасно даже днем. Сюда боялся сунуться и местный пристав. Когда какой-нибудь неосторожный пешеход забредал на тракт, его непременно останавливали и требовали «подорожную». Если человек платил, его отпускали, если ерепенился — не только раздевали до исподнего, но еще и награждали увесистыми тумаками. Все веневские мужчины от пяти до девяноста пяти лет были связаны между собой круговой порукой и стояли друг за друга горой. Как-то хозяин одного из чулковских трактиров дал подзатыльник за нерадение своему ученику — веневскому мальчишке. Вечером в трактир явилось человек двадцать взрослых парней с кольями и цепями, разгромили все заведение, побили, не разбирая, всех, кто там находился, и обязали хозяина выплатить мальчишке штраф за притеснения.

Глубокой осенью, когда все Чулково утопало в грязи и темени и молодежь не могла до самых заморозков ходить в город гулять: далеко, темно, холодно и грязно, — местные обитатели веселились дома. В домах устраивались вечеринки, к тому же осень была свадебным сезоном. Гармошка, пляски, игра в фанты, карты, водка, удар от нее в голову и прижимка девиц в темных сенях. Через неделю, глядишь, новая свадьба. Маленькая изба, дешевый свадебный обед, водка, молодые под образами, молодцы и барышни вдоль стен, у двери потный гармонист, посередине комнаты танцующие. Веневцы эти мероприятия старались не пропускать. Они вламывались в дома, били и разгоняли гостей, сжирали и выпивали все приготовленное и, напившись, наевшись, уходили. Чулковские обыватели стонали под веневским игом так, как их предки под татаро-монгольским.

Продолжалось все это до одна тысяча девятисотого года, когда в Чулково назначили нового пристава — отставного штабс-ротмистра Лаврова. Первую неделю своей службы Лавров осматривал свои новые владения, беседовал с жителями, крутил свои кавалерийские усы и разрабатывал диспозицию. Со второй начал действовать.

Кроме жалования Лавров имел солидный собственный капитал, поэтому от подношений местного купечества зависел мало. Первым делом он обязал околоточных строго следить за соблюдением домовладельцами и содержателями заведений требований обязательных постановлений. Служба у околоточных теперь начиналась в шесть утра — с проверки добротности очистки выгребных ям и поливки улиц. Трактиры и прочие питейные заведения теперь должны были открываться и закрываться в строго установленные часы, за этим тоже следили околоточные. Если пристав, совершая внезапную ночную инспекцию, обнаруживал открытым трактир или ренсковый погреб, то на его владельца тут же составлялся протокол, а околоточный подвергался взысканию, а при повторении подобного — увольнялся. Ночные проверки стали ежедневными. Пристав сманил к себе на службу городовыми нескольких уволенных в запас унтер-офицеров-кавалеристов, отличавшихся могучей силой и огромным ростом, на свой счет купил им лошадей и носился с ними по всей части, нещадно стегая плетками всякого показавшегося на улице в не урочное время обывателя. Особенно он усердствовал на Веневском тракте. Узнав об обычае веневцев приходить непрошеными гостями на свадьбы, пристав поступил следующим образом: он обязал всех настоятелей чулковских церквей докладывать ему о предстоящих бракосочетаниях. Выждав пару часов от начала свадебного пира, пристав являлся на торжество вместе со своими «опричниками», и если заставал в избе веневцев, то учинял над ними самую жестокую расправу. Иной раз доходило и до сломанных ребер, а уж носы ломались без счета. Но странное дело, никто из пострадавших на пристава не жаловался. Через год Чулково преобразилось. Веневцы приутихли, на свадьбах народ стал веселиться безбоязненно. Питейные заведения больше по ночам не торговали, помойные ямы опорожнялись исправно, воздух в части сделался чище. На улицах загорелись фонари, некоторые из улиц даже замостили. Количество преступлений, особенно «пьяных», в части резко сократилось. Народ вздохнул с облегчением.

В 1905 году Лаврова убили выстрелом из-за угла. За четыре минувших года вся проделанная им работа пошла прахом. По части опять стало страшно ходить. Веневцы опять стали терроризировать население, сбиваясь в большие шайки. Одной из таких шаек верховодил мещанин города Тулы Митрофан Венедиктов Константинов, 25 лет от роду, по кличке Митрошка Веневский. Его Тараканов сейчас и ехал брать.

Техническая располагалась перпендикулярно Ново-Павшинской, лавка колониальных товаров Бредихина была от здания сыскного отделения всего в паре кварталов. Совещаться и вырабатывать план было некогда, роли распределили на бегу. Тараканов с Моисеевым и Семипудовым должны были заскочить в лавку с парадного входа, а Маслов с Петрухиным — с черного. Если в лавке налетчиков не окажется, то все должны были спрятаться в лавке и ждать их появления.

Тараканов спрыгнул с пролетки, доставая из-за пояса револьвер. Когда он заскочил в лавку, то увидел, что веневцы уже здесь. Один приказчик лежал на полу, другой стоял за прилавком, вытянув вверх руки.

Рыжий парень в залихватском картузе обернулся на шум и сразу же выстрелил. Все вокруг завертелось, пол и потолок поменялись местами, а потом все стало черным.

На службу Тараканов вышел аккурат в свой день рождения — 30 июля. Доктор строго-настрого приказал не перетруждаться, не бегать, не прыгать, ходить медленно, ну и ни в коем случае не волноваться, а для укрепления сил рекомендовал коньяк. Из всех этих предписаний доктора вскоре стало удаваться выполнять только последнее…

С места происшествия Тараканова каретой «Скорой помощи» доставили в Ваныкинскую больницу, где приглашенный военный врач сделал ему операцию и вынул пулю, а когда начальнику сыскной полегчало, его перевезли в тетушкин дом и поручили заботливому уходу тетки и матери. Через две недели, когда мать поняла, что здоровью сына больше ничего не угрожает, она уехала в Каширу — дома оставались три коровы. За ними, конечно, приглядывали, но разве чужой глаз с хозяйским может сравниться!

Сослуживцы, у которых дел было по горло, его визитами не баловали, а когда приходили, о службе старались ничего не говорить. Тараканов и не настаивал, ему тоже хотелось отдохнуть от дел.

Подробно он расспросил только о перестрелке. Как оказалось, ему еще повезло, Семипудову один из налетчиков попал точно между глаз, и городового схоронили на Всехсвятском кладбище. Вдове выдали пособие в 25 рублей, в губернском правлении вроде хлопочут о пенсии. Более из чинов сыскного никто не пострадал. Налетчиков перебили всех, не зря Маслов в 1905 году учился стрелять на Пресне. Тараканова губернатор наградил сотней, надзирателям выделили по 15 рублей, Петрухину досталась пятерка. Еще одну «катю» чинам сыскного пожаловал владелец лавки. Все наградные деньги единогласно постановили передать вдове Семипудова.

Пока начальник лечился, исправлять его обязанности был назначен Жемчужников. Петр Александрович, однако, сразу же признал авторитет Маслова.

— Как я вами буду руководить, Иван Владимирович, если мне у вас учиться и учиться? Вы уж командуйте, а я буду бумажки подписывать.

В общем, подчиненные без Тараканова справлялись, и у того даже мелькнула мысль: а не зря ли он ест казенный хлеб?

Взамен убитого Семипудова дали нового городового, кроме того, в сыскном наконец-то была заполнена вакансия надзирателя: Маслов сманил из Москвы своего приятеля — околоточного Грекова.

Тараканов сел за стол и посмотрел на стоявших у дверей подчиненных.

— Ну-с, господа, сдавайте дела, хватит, покомандовали — и будет.

Маслов долго вводил начальника в текучку, а Жемчужников подсовывал на подпись накопившиеся бумаги.

— Кстати, что там с убийством Тименева?

— Дык что? Убийца сидит в тюремном замке, суда дожидается. Как только вакации у судей кончатся, так его, голубчика, и оприходуют.

— Много против него накопали?

— Много, как раз на бессрочную каторгу. Слепнев какой все-таки умница! Можно сказать, один убийцу нашел, да и большинство доказательств тоже. Во-первых, пальцевые отпечатки: Слепнев в Москве сведущего человека нашел, тот сравнил фотографии с оконной рамы и пальчики Алинского и признал их абсолютно тождественными! Мне Иван Ильич заключение показывал — оно чуть не в сто листов, да с фотографическими карточками, да с рисунками. Читается как роман какой. Даже мне, с моим городским училищем, стало понятно, почему эксперт установил, что следы именно Алинским оставлены. Надеюсь, присяжные тоже поймут. Если эта улика в суде пройдет — первыми в России будем! Но она не главная и не единственная. На манишке кровь. Слепнев опять же нашел специалиста, и тот научно доказал, что кровь эта человеческая, а не, скажем, бычья. Это заключение я тоже пытался читать, но вот здесь ничего не понял. Дальше. Матушка с сестрой, по простоте своей душевной, дали показания, что Алинский домой в ту ночь под утро явился. Извозчик, опять же. Ну и мы постарались. Я что подумал? Алинский был у убиенных в гостях, потом они всей компанией поехали в электротеатр, в новый, в Петровском парке. После сеанса распрощались, супруги Тименевы уехали домой в своем экипаже, Павел Аркадьевич взял извозчика, а Алинский решил прогуляться, ему от парка до дома — всего ничего. Это все со слов Неверова. Сеанс кончился что-то около половины двенадцатого ночи. Вот я и подумал, что Алинский мог на Миллионную извозчика не брать, а на конке доехать, конки в эту пору до полуночи ходят. А при его материальном положении это экономия. Короче, нашел я кондуктора с возницей, которые Алинского узнали. Он же, как на обед к Тименевым во фраке явился, так и не переодевался, а в конке во фраках не часто ездят, вот его и запомнили. Это еще два свидетеля. В общем, обложили мы его со всех сторон.

— А сам он что?

— Молчит. Как мы ни старались, слова от него добиться не можем. Самое глупое решение в его положении. Если и дальше будет молчать, то упекут его соболей гонять на веки вечные.

Тараканов задумался.

— Да-с. Все-таки много в этом деле странного. Ну да ладно, суд разберется. Что у нас там еще?

Покончив с делами, подчиненные ушли. Минут через пять Жемчужников вернулся.

— Осип Григорьевич. Я решил подать в отставку.

— Что так? Вы меня вполне устраиваете.

— Не для меня такая служба. И дело не в опасности, не в грязи, не в тех субъектах, с которыми нам приходится общаться, не в них. Нам надобно в душу к людям лезть, сплетни о них всякие собирать. А это не по мне.

— Постойте! Это о ком же вы собирали сплетни?

— Вы же сами мне и поручили. О Тименевых… Пока вы болели, о моей отставке, конечно, не могло быть и речи, я же не мог бросить службу в такое время, но, коль вы выздоровели и приступили к обязанностям, я считаю себя вправе…

— Вам решать, Петр Александрович, удерживать вас я не могу. Но еще раз хочу повторить, что как мой помощник вы меня вполне устраиваете. Если на новую службу вам понадобятся рекомендации, они с моей стороны будут самыми лестными.

— Спасибо, в скором времени не понадобятся. Я решил продолжить учение. В университет поеду. Там экзамены уже кончились, но papa обещал договориться.

— Ну что ж, пишите прошение. Желаю вам всяческих успехов.

Жемчужников поднялся, попрощался и направился к выходу. Тараканов его остановил.

— Кстати, а что вы все-таки узнали о сестрах Неверовых?

— Позвольте не говорить. Давайте я вам сообщу имена лиц, от которых все узнал, и они вам сами все расскажут, а меня увольте.

Тараканов возвысил голос:

— Петр Александрович, я вас, конечно, уволю, но, пока вы на службе, извольте подчиняться. Доложите все, что вам стало известно!

Жемчужников вернулся и без приглашения сел за стол.

— Осип Григорьевич, вы жениться не собираетесь?

— Пока нет. А какое отношение это имеет к нашему разговору?

— Вот и я нет. И наверное, никогда не женюсь. На дурнушке не хочется, а на красавице, как я понял, себе дороже.

— Все с вами ясно. Что, Вера Аркадьевна ветрена была?

— Не то слово. Весь город о ее романах судачил, один только господин Тименев ничего не знал. Вот так-с.

Помощник начальника тяжело вздохнул.

— Ну и кто же у нее в поклонниках ходил?

— Баринов из губернского правления, помещик Лискутов, этот вообще старик, ему за сорок, и чего только она в нем нашла? А последний ее предмет — наш Слепнев.

— Слепнев! Вы это наверно узнали?

— Ну да. Есть у нас в городе такие сестры Авдиевы. Олимпиада Семеновна и Пелагея Семеновна. Обе дамы, несмотря на солидные уже лета, незамужние. У них по четвергам дни. Папенька мой ходит туда иногда, ну я с ним после вашего задания увязался. А там весь вечер разговор был только об убийстве и об убиенных. Ох уж они им кости мыли! Я еле-еле полчаса высидел, больше не смог, ушел по-английски. Но про роман Веры Аркадьевны и Слепнева все говорили как об общеизвестном факте.

7

Утром следующего дня Тараканов съездил на Прямую улицу и побеседовал там с матерью и сестрой Алинского. Потом он поехал на Киевскую, в магазин Доброхотова, где имел непродолжительную беседу с приказчиком.

Вечером Тараканов разбирал многочисленную корреспонденцию. Резолюции он ставил почти машинально, не особенно вдумываясь в смысл прочитанного. Его мысли были заняты совершенно другим. Около восьми вечера он решительно отложил перо, взял фуражку и поехал к Недовесову.

— Проходите, проходите! Вот не ожидал вас увидеть. Рад, очень рад. Как здоровье?

— Благодарю, Иван Ильич, здоровье в полном порядке. Я к вам по делу.

— Ну разумеется! Слушаю вас внимательно.

— Иван Ильич, я думаю, Алинский не виноват в убийстве.

— Вот те раз! Я, следователь, который вел это дело от начала и до конца, в вине Алинского уверен, прокурор, написавший обвинительный акт, — тоже, а вы, милостивый государь, вдруг приходите и заявляете, что он не виноват. С какой стати?

— Разрешите объяснить?

— Прошу вас. Присаживайтесь. Может, чаю? Или коньячку?

— Благодарю.

— Значит, коньячку. — Следователь достал из шкапа две рюмки, а из письменного стола — серебряную фляжку. — Всегда имею запасец. Жена, знаете ли, иной раз не позволяет, поэтому и таюсь.

Хозяин и гость выпили.

— Нектар у вас, а не коньяк, Иван Ильич, прямо нектар. Кунцевич меня точно таким потчевал иногда. Не из Эриванской ли губернии?

— Оттуда. На мой вкус — лучше французского. — Польщенный хозяин заулыбался. — Ну-с, и какие вас терзают сомнения?

— Меня прежде всего смутило вот что: как установлено в ходе следствия, в роковой вечер Тименевы и их гости — Павел Неверов и Алинский — поехали смотреть фильму. Расстались они около половины двенадцатого, после чего Тименевы уехали домой на своем экипаже, а Алинский проследовал на Миллионную на конке. Так?

— Да. И вагоновожатый, и кондуктор его уверенно опознали! Пассажиров в то позднее время было мало, а Алинский к тому же одет был во фрак. Такого пассажира они нескоро забыли бы.

— Вот-с! А как Алинский тогда попал в дом Тименевых? Что делать с нашим первоначальным предположением о том, что преступник пробрался в дом в отсутствие хозяев и прятался в спальне Тименева под кроватью, оставив там следы своего пребывания?

— Осип Григорьевич, вы только что сами сказали, что это было наше с вами предположение, сделанное в первый день производства следствия, то есть в то время, когда у нас не было никаких данных против преступника. Мало ли подобных предположений, которые на нашем юридическом языке именуются версиями, в ходе следствия возникает? И мало ли из них затем отбрасывается? И это предположение мною было отброшено. Вы полагаете, я над этим обстоятельством не думал? Думал, еще как думал! Очевидно, что у Алинского и Веры Аркадьевны, которая, как мы установили, не особенно была верна мужу, было в ту пору назначено свидание. Секретное свидание, кстати, мы с вами предполагали с самого начала, и этому есть подтверждение: помните показания прислуги о жалобах хозяйки мужу на головную боль и отсутствие этих жалоб горничной в спальне? Тименева впустила Алинского, меж ними возникла ссора, он ее удушил, потом прошел к хозяину, взял кинжал, убил его, вернулся в спальню хозяйки, вылез в окно — и был таков. Кстати, такая последовательность убийств объясняет то, что хозяйка была задушена, а хозяин убит ножом. Алинский пришел на свидание без оружия, поэтому хозяйку задушил, а с хозяином, как с более сильным, решил расправиться при помощи кинжала.

— Позвольте, позвольте. А как же положение трупа? Почему мы его обнаружили не в постели, а на пороге кабинета? Он что — спать не ложился, Алинского дожидался? Постель была не смята, следов крови на ней мы не обнаружили, а раневой канал свидетельствует о том, что удар в спину был нанесен в тот момент, когда Тименев не лежал, а стоял. Ведь так в заключении врача написано?

— Ну и что, что написано? И всему этому есть объяснение: в тот момент, когда Алинский зашел в кабинет хозяина дома и снимал со стены кинжал, Тименев, который спать ложиться только собирался и даже халата не снял, услышал шум и вышел из спальни в кабинет. Увидев в темноте фигуру мужчины, он испугался, бросился в спальню, но убежать не успел — преступник свалил его точным ударом.

— Что же это он так долго спать не ложился?

— Откуда мне знать? Бумаги какие-нибудь просматривал, счета, мало ли у коммерсанта занятий.

— Ну хорошо, а следы?

— Следы пальцев рук на окне?

— Нет, я про другие — следы крови на столе и у двери спальни Тименевой и след под кроватью хозяина.

— Ну и как эти следы обеспечивают алиби Алинского? Как? Да никак! Он действительно что-то искал в столе, ну и что, он после этого не может быть убийцей? И у дверей Тименевой он немного постоял — может быть, его насторожили какие-то звуки на улице или в доме и он на некоторое время затаился? Ну а отсутствие пыли под кроватью тоже объяснимо: может, у Тименева запонка туда закатилась и он лазал ее отыскивать?

Тараканов растерянно молчал.

— Ну что, Осип Григорьевич, уделал я вас?

— Хорошо. А как быть с манишкой? Я сегодня говорил с матерью Алинского, и она утверждает, что изъятая нами манишка сыну не принадлежит, и обе из имевшихся у него манишек — налицо. Я был в магазине, где Алинский их покупал, приказчик сверился по книгам — именно две штуки Алинскому и продали, не более. Он, кстати, так до сих пор и не рассчитался.

— Осип Григорьевич! Вы же опытный сыщик! Какая мать станет свидетельствовать против сына? Были у него одни манишки, поизносились, пообтрепались от стирки, он купил другие, а в тот вечер надел старую. Кровь с нее вы куда денете? А отпечатки пальцев? Давайте подытожим: показания и опознания кондуктора и вагоновожатого конки — раз, то есть даже два, показания и опознания извозчика — три, показания семейства Алинских о том, что он вернулся поздно, — четыре, отпечатки его пальцев на месте убийства — пять, кровь человека на манишке — шесть, сама манишка, найденная в его жилище, — семь! Манишка в доме Алинских как появилась? Вы же сами ее нашли.

— Не я, мой городовой.

— Какая разница! Вы же не приказывали ему ее туда подбросить? Ну и любовь! Любовь Антонины Аркадьевны к Всеволоду Андреевичу, которую она не умела скрыть, и о которой многие поэтому знали, и из-за которой она до сих пор ничего путного нам не говорит! Или вы думаете, что у этой наивной, романтической барышни, почти дитя, были чувства сразу к нескольким мужчинам?

— А что, Антонина Аркадьевна отказывается давать показания?

— Ну почему же! Я ее допросил, и она сказала, что в просонье слышала шум в комнате сестры, которому не придала значения, и более ничего не знает. Но вам надобно было видеть ее лицо во время допроса! Я по ее лицу как по открытой книге читал. Там прямо было написано: знает она того, кто был у сестры в ту роковую ночь, ни малейших сомнений, знает. Да вы сами в этом убедитесь, если на суде ее послушаете. Ну? Вы и теперь убеждены, что Алинский не виноват?

Тараканов совершенно бестактно ответил вопросом на вопрос:

— А что же Алинский любил одну сестру, а крутил с другой?

— Господи, боже мой! По-вашему, такого не бывает? Вы просто Веру Аркадьевну живьем не видели. Против ее чар вряд ли бы кто устоял. Даже я, старый грешник, когда с ней в обществе встречался, старался живот поглубже втянуть и распрямиться. Красива она была, словами не описать! Да-с. Через эту красоту и погибла. Убедил я вас?

— Да, но позвольте, все же еще вопросик. Вы говорили, что поручали проверить счетные книги Тименева, проверили?

— Вижу, что все еще сомневаетесь. Но ничего, на суде побудете, послушаете, все сомнения ваши рассеются. А что касается счетных книг, то да, проверил. Бухгалтер свел баланс и утверждает, что все ценные бумаги и векселя покойного находятся на месте. Тименев был аккуратен в денежных делах и вел подробнейшие записи. Что же касается до наличности, то здесь наш эксперт точной суммы назвать не может, но клянется, что в столе были найдены либо все имевшиеся у хозяина наличные деньги, либо не более чем на несколько тысяч меньше. Да! Раз уж вы ко мне явились, сослужите службу! Я записную книжку Тименева домой брал изучать и позабыл в камеру отнести. Дело у прокурора, он книжку у меня истребовал, а она дома. Я завтра поутру в деревню уезжаю, начальство отпуск мне разрешило, и уже хотел книжку с дворником прокурору послать, а тут вы! Вы не возьмете, не передадите Владимиру Алексеевичу?

— Почту за честь.

Несмотря на ночь и начинавшийся август, на улице и в доме было душно. Распахнутое настежь окно не помогало. Да еще дежуривший в ночь Моисеев притащил какого-то пьяного, который ревел, ругался и никак не мог успокоиться.

Тараканов встал с кровати, прошлепал босыми ногами на кухню, налил из кадки ковш воды, выпил, вернулся в комнату, зажег лампу, достал из кармана пиджака записную книжку Тименева и стал ее внимательно читать.

На одной из страниц он обнаружил следующую запись, судя по дате, сделанную за неделю до свадьбы Тименева: «П. С. — 3000 руб. Взыщу с приданого».

Заснул он только под утро.

8

Утром Тараканов поехал к Павлу Неверову.

Тот принял его нелюбезно, но гнать не стал и даже предложил чаю.

Пока кухарка разливала чай, за столом стояло неловкое молчание. Первым его нарушил хозяин:

— Так чем я все-таки обязан? Следствие, как мне сказали, окончено.

— Окончено, дело передают в суд.

— Тогда я не понимаю цели вашего визита.

— Павел Аркадьевич, я бы хотел поговорить с вами об Алинском. Он же был вашим приятелем?

— Нет, он моим приятелем не был. Он был и остается мне самым лучшим и верным другом.

— Даже несмотря на то, что его обвиняют в убийстве вашей сестры?

— Его могут обвинять в чем угодно. Я знаю, что Всеволод этого не делал.

— Почему вы это знаете?

— Я пять лет знаком со Всеволодом. Этот человек ни на какую гнусность не способен. Ни на какую! А вы мне говорите, что он мог убить Веру! Нет и еще раз нет!

— То есть вы отрицаете возможность убийства Алинским вашей сестры, исходя из его нравственных качеств, которые вы успели изучить за пять лет знакомства?

— Уверяю вас, если бы вы знали Всеволода хотя бы пару месяцев, вы целиком разделили бы мою уверенность. Этот человек никогда бы не поднял руки на женщину, никогда! Он скорее бы наложил на себя руки. Ну а с мужчиной он мог меряться силой только в честном поединке. Я в этом уверен так же, как в том, что теперь белый день. Понимаете?

— А как же улики?

— А что улики? Иван Ильич рассказал мне про улики. Да, они весомы, не спорю. Но они доказывают только одно: Всеволод был в доме зятя в ночь убийства. Более ничего.

— А манишка с кровью?

— Иван Ильич мне ее показал. Это не манишка Алинского, у него такой никогда не было.

— Почем вы знаете?

— Да я знаю, сколько у него было пар носков! Мы пять лет прожили со Всеволодом в одной комнате в Петербурге. Он человек, крайне ограниченный в средствах, и приобретение нового носового платка для него — событие вынужденное и наступает только в том случае, если старый уже совсем невозможен. Вы понимаете? Фрак появился у него только этой весной, он пошил его в столице, к балу в честь окончания университета, заложив зимнее пальто. А манишки вместе с фраком купить уже средства не позволяли. На бал он брал мою. А собственные приобрел только в Туле. При мне купил две, обе они на месте.

— Откуда же у него дома чужая манишка?

— Я не знаю. Откуда угодно. Например, кто-то подложил.

— Кто же? Кроме следственных властей и чинов полиции, этого сделать было некому.

— Я вас за язык не тянул.

— Полагаете, что кто-то из нас? Зачем?

— Не знаю. Чтобы скрыть истинного преступника. За вознаграждение, например.

Тараканов поднялся. Неверов тоже.

— Простите, я позабыл, как вас звать.

— Губернский секретарь Тараканов, к вашим услугам.

— Господин Тараканов, прошу понять меня правильно. Мне это дело не дает спокойно спать. Всеволоду я верю как самому себе и знаю, что он не убивал, он не мог убить. Между тем эта проклятая манишка положительно его губит.

— Его губит не только манишка, но и молчание…

— Его молчание меня совсем не удивляет, наоборот, а вот манишка… Господин Тараканов, вы же проводили обыск, расскажите, как вы отыскали эту тряпку.

— Мой городовой нашел ее в корзине с грязным бель ем. В сенях. Павел Аркадьевич, давайте говорить начистоту. У меня тоже есть сомнения в виновности вашего друга. Я пока не могу рассказать, на чем они основываются. Если вы хотите помочь Алинскому, то должны быть со мной откровенны.

Неверов внимательно посмотрел на Тараканова.

— Вы мне не верите? Что ж, можете ничего не говорить. Только прежде, чем отказываться со мной общаться, подумайте: дело уже у прокурора, полиция по нему более расследования не проводит, улик против вашего приятеля предостаточно, так что, отвечая на мои вопросы, вы хуже ему не сделаете. А вот лучше можете.

— А какой у вас интерес?

— Такой же, как у вас: я хочу найти истинного убийцу и освободить от обвинений невиновного.

— Зачем?

— Служба у меня такая, Павел Аркадьевич. Как это ни пафосно звучит. Сплю я плохо через это дело. Понимаете?

Неверов сел за стол, жестом пригласил сесть Тараканова, достал из кармана папиросу, предложил сыщику. Они закурили.

— Спрашивайте.

— Вопросы вам не понравятся, Павел Аркадьевич, и весьма не понравятся. Но от ответов на них много чего зависит.

— Спрашивайте же! Не тяните быка за рога. Я готов ответить на все ваши вопросы.

— Речь пойдет об интимной стороне жизни вашей сестры.

Неверов поморщился:

— Спрашивайте…

— Скажите, с кем она была… эээ… дружна до замужества?

— Вере я уже ничем не помогу. А вот Севе помочь еще можно. Поэтому я отвечу на все ваши вопросы, несмотря на то что мне придется рассказать много гадостей о родной сестре. Разумеется, я буду отвечать только в том случае, если вы мне дадите слово, что о всем мною рассказанном никто не узнает. Даете слово?

— Слово.

— Хорошо. Скажите, вы Веру живой видели?

— Нет.

— Красавица была, каких редко встретишь. До позапрошлого лета она воспитывалась в частном пансионе, в Москве, и приезжала домой только на вакации. На время каникул она могла рассчитывать на поклонников только из числа моих друзей, которых я привозил в наше имение. Соседи у нас все старики, городского дома у нашей семьи нет, поэтому родители круглый год жили в деревне и практически никуда не выезжали, в уезд разве что, за покупками.

— А много ли у вас гостило друзей?

— Немного. Я в дружбе разборчив. Алинский с матерью и младшей сестрой гостят у нас вот уже третье лето подряд, да Слепнев иногда наезжал.

— Давно вы знакомы со Слепневым?

— Несколько лет. Он учился на курс старше меня. Вышел из университета в прошлом году. Он же тульский, вот мы и сошлись в столице на почве землячества. Конечно, не так близко, как с Алинским, но были дружны, весьма дружны.

— Вы сказали: были? А сейчас что, поссорились?

— Поссорились. Дозвольте все рассказать по порядку. Как я уже сказал, гостей у меня было мало, а сестрам моим, которые находились как раз в таком возрасте, когда все мысли у барышень исключительно о принцах, да на белых конях, выбирать приходилось исключительно из них. Вот они и выбрали. Причем обе выбрали одного. Знаете, Всеволод был весьма самолюбив и не позволял нашей семье оказывать ему бескорыстную денежную помощь. Он у меня даже в долг никогда не брал! Вот мы с родителями и придумали — пригласить его в деревню в качестве домашнего учителя для Тони. Польза была двойная: и Севе, не ущемляя его самолюбия, помогали, и Тоня образование получала, кстати, учитель из Севы вышел великолепный. Вот во время этих уроков они друг друга полюбили. Причем таились! И от нас, и друг от друга. Всеволод, опять же, из-за самолюбия — его материальное положение не позволяло сделать моей сестре формального предложения. Видимо, он рассчитывал сначала устроиться, получить хорошее место и только потом обзаводиться семьей. Ну а сестра — не знаю, из-за девичьей скромности, наверное. Но со стороны-то все было прекрасно видно!

Окончив курс, Вера поселилась у родителей. Красавица, привыкшая ко всеобщему мужскому восхищению и вниманию, кокетничала со всеми подряд, я думаю, что на подсознательном уровне. И тут барышня обратила внимание на одного молодого человека, абсолютно равнодушного к ее чарам. Сначала это ее удивляло, а потом начало раздражать. Она стала искать причину этого равнодушия и нашла. Оказывается, у равнодушного молодого человека уже есть идеал. И кто? Ее младшая сестра, которую Вера считала едва ли не за дурнушку! Вы представляете, что стало твориться у нее в душе? Какие бури там гремели? «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…» Прав был поэт, абсолютно прав! У сестры возникла цель: во что бы то ни стало влюбить в себя Севу, и она стала делать все для достижения этой цели. Но ничего не помогало. Сначала Всеволод принимал все проявления ее чувств к нему за обыкновенное кокетство, когда же увидел, что это не так, он уехал от нас. И Вера сразу же успокоилась. Ей он не достался, это, конечно, плохо, но и сестра осталась с носом, а вот это — очень хорошо!

— Вы говорите так, будто бы сама Вера Аркадьевна вам все это рассказала!

— Рассказала. Все узнаете, я же просил — потерпите. Так вот. Как я уже вам говорил, я был близок со Слепневым. Этот молодой человек внешностью не обделен и, несмотря на молодость, привык к дамскому вниманию. Он из весьма небогатой семьи, родители не могли оказывать ему во время ученья никакой помощи, так Михаил Алексеевич приспособился жить на счет столичных купеческих вдовушек. Жил, надо сказать, припеваючи, одет был всегда по последней моде, кутил в дорогих ресторанах, нас с Алинским иногда там угощал. И явился он к Вере как раз в разгар ее страданий по Алинскому. Вера вздумала вызвать у Севы ревность, ну и стала оказывать Слепневу знаки внимания. Тот это воспринял как должное. Но скоро Вера поняла, что ее вниманию к Слепневу Алинский только рад, и тут же к Мише охладела. Я думаю, что пушкинские строки подходят и для мужчин — нам тоже больше нравятся неприступные дамы. У Миши взыграло самолюбие, он стал добиваться Веры. Тут Алинский уехал, и Вера стала играть со Слепневым как кошка с мышкой. То приблизит, то прогонит. Парень весь извелся, побледнел, похудел. Я уж стал делать на этот счет сестре замечания, а она только смеялась. «Не все, — говорит, — вам, мужчинам, над беззащитными женщинами издеваться».

Осенью прошлого года родители стали вывозить сестер в свет, пора было им думать о замужестве. Вера сразу заблистала! Вокруг нее вились целые мужские стаи, а наши губернские барыни и барышни могли только злобно шипеть. И Вера принялась искать себе партию. Понимаете? Она не искала себе суженого, с которым «и в печали, и в радости, пока смерть не разлучит», ну и так далее. Нет, она начала искать выгодного жениха. Когда она в конце осени объявила, что выходит за Тименева, я был обескуражен, да что я, даже мои родители были слегка удивлены, хотя с материальной точки зрения лучшей кандидатуры, чем покойный Петр Сергеевич, найти было трудно. Но он же старый и лысый! Я завел с сестрой осторожный разговор, и она мне обо всем рассказала — и о своем отношении к Севе, и о своих взглядах на брак. «Я, — сказала она мне, — считаю, что замужество — это путь к свободе, которая так необходима современной женщине. Уж не думаешь ли ты, Павлуша, что я посвящу остаток своей еще только начавшейся жизни служению домашнему очагу, воспитанию детей и уходу за Петром Сергеевичем? Вовсе нет. У меня совершенно иные планы. Выйдя замуж, я избавлюсь от родительской опеки, я приобрету определенные средства, которые я уже выторговала у Тименева. Кроме того, он дал мне честное слово, что по первому моему требованию выдаст мне отдельный вид. Ну а с деньгами и паспортом передо мной будут все дороги открыты!» Представляете, каково мне было это услышать от родной сестры? Мы крепко тогда поругались.

После замужества сестра свои планы тут же стала претворять в жизнь. О ее любовных похождениях судачило все общество. Только один Петр Сергеевич, как это обычно и бывает, до поры до времени ничего не знал! Пока не застал сестру с Мишей Слепневым. Миша-то в конце концов своего добился.

— Давно это было?

— За неделю до… Кхм. Простите. Ровно за неделю до убийства. Зять, беря Веру замуж, конечно, понимал, что выходит она за него не от большой любви. Но ему казалось, что своей добротой и лаской он сможет так ее привязать к себе, что она в конце концов его полюбит. Вы бы видели, как он к ней относился! Буквально пылинки сдувал! А ее это раздражало, и, когда он проявлял свои чувства на людях, она ему делала замечания! И вот в один прекрасный день зять получает анонимное письмо, в котором сообщается, что его жена находится в одной из гостиниц с мужчиной. Петр Сергеевич мчится туда и застает парочку в самый что ни на есть интересный момент. Увидев Тименева, Слепнев выпрыгнул в окно в чем был, а Вера только рассмеялась. «Я говорила вам о том, что в случае, если мы не сойдемся характерами, вы мне выдадите отдельный вид? Так вот, это время наступило. Вы мне давали слово, и я прошу его исполнить!» Зять развернулся и ушел из номера с таким чувством, будто его окатили помоями. Он поехал в ресторан, закутил, с кем-то схватился, поломал мебель — в общем, попал в часть. Дали знать мне, я за ним приехал. Покуда я вез его домой, Петр Сергеевич мне все рассказал. Рассказал он и про Мишу Слепнева.

Дело в том, что Тименев дал Мише крупную сумму денег. Задумав жениться на сестре, Петр Сергеевич, как человек основательный, прежде всего обратил внимание на конкурентов. На первом плане он тотчас заметил Мишу. Тименев вовсе не был убежден, что Вера предпочтет его капиталы молодости и красоте Слепнева, вот он и решил откупиться. Он дал Слепневу три тысячи рублей, под условием, что тот отказывается от своих притязаний к Вере. И Слепнев согласился. Он продал мою сестру Тименеву! Когда пьяный Петр Сергеевич жаловался мне, что мошенник Слепнев нарушил заключенное между ними условие, я хотел выкинуть зятя из экипажа. Еле удержался. Потом я его простил — любящий человек и не на такое способен. А вот Слепневу я с той поры не подавал руки. Ну вот, я перед вами всю душу излил… Скажите, мой рассказ поможет Севе?

— А почему он молчит? Боится задеть честь вашей покойной сестры?

— Ну конечно! В этом весь Сева. Он готов на все, лишь бы не поступиться своей честью.

— Выходит, он у нее был в ночь убийства? Зачем, не знаете?

— Наверно не знаю. Могу только предполагать: в тот вечер сестра увидела Алинского впервые после почти годовалой разлуки. Видимо, дремавшие в ее душе чувства вспыхнули вновь, а она уже отвыкла в чем-то себе отказывать. Я думаю, был поставлен ультиматум: ты приходишь ко мне, или я устраиваю скандал и порочу не только свое имя, но и имя Антонины. Вера это могла устроить, поэтому у Всеволода не было другого выхода. Скорее всего, ультиматум был поставлен в электротеатре, и с Алинского, видимо, было взято слово явиться. Вывод такой я сделал, исходя из поведения моего друга: до сеанса он был весел, а после стал мрачнее тучи.

Обо всем этом я и Тоне рассказал. Она, меня выслушав, повеселела, стала есть, с кровати поднялась, в общем, опять жить захотела. И Севе в тюрьму передачку собрала. Мы с ней об адвокате для него хлопочем. Правда, денег собственных у нас кот наплакал, но надеемся что-нибудь придумать.

Тараканов долго сидел, не говоря ни слова. Потом надел фуражку, поднялся и стал прощаться.

— Что? Уходите?

— Ухожу. Я постараюсь помочь Всеволоду Сергеевичу. Павел Аркадьевич, последний вопрос, уже не как к другу Алинского, а как к юристу. Скажите, какие существуют долговые обязательства и чем они отличаются?

— Ну, во-первых, вексель — он составляется на особой бумаге, и в нем указывается срок, когда должник должен возвратить кредитору деньги. Вексель — своего рода ценная бумага, имеет хождение, и даже в случае отказа должника оплатить вексель за него можно получить деньги, уступив третьему лицу. Во-вторых, расписка. Она обычно пишется от руки, на простом листе, но и взыскать по ней можно только по суду. Есть еще сохранная расписка, эту обычно составляют тогда, когда срок востребования денег неизвестен. Ее должен обязательно заверить нотариус.

— С последней не совсем понятно. Если срок возврата неизвестен, то когда можно требовать назад свои деньги?

— А в любое время. Понимаете, по сохранной расписке вы даете деньги не в долг, а на сохранение. Человек просто хранит ваши деньги у себя и обязан их вернуть при первом вашем требовании.

— А если не вернет?

— Тогда получается, что он совершил растрату. А за это уже статья в Уложении есть.

— Спасибо. А у какого нотариуса ваш покойный зять предпочитал вести дела?

— Да у того, у которого ведут дела все наши толстосумы, — у Василия Ивановича Соловьева.

9

Старший нотариус Василий Иванович Соловьев проживал в собственном доме на Воронежской улице. Там же помещалась и его контора.

Тараканов безропотно просидел три четверти часа в очереди, прежде чем попал в кабинет Василия Ивановича.

Тот его внимательно выслушал и сказал:

— Я рад помочь, всей душой рад. Но не имею права. Нотариальная тайна-с. И тайну эту чинам полиции я могу разгласить только по письменному разрешению председателя окружного суда. Есть у вас такое разрешение?

— Нет, Василий Иванович.

— Вот-с. Поэтому помочь вам не могу. Этим делом Иван Ильич занимается? Отчего же он сам ко мне не наведался? По его постановлению я бы ему все бумаги и выдал бы.

— В отпуску-с.

— Вот выйдет из отпуска, придет ко мне с постановлением, я ему все требуемое и предоставлю. Ну или вам, если вы от него такое постановление принесете.

— Хорошо. Бумаги вы можете выдать только по разрешению суда или постановлению следователя. А просто сказать можете? Я же не для своей корысти интересуюсь, для дела. Ведь Тименев, как мне сказали, не только вашим клиентом был, но и другом. Про расписку я только сегодня узнал, а Иван Ильич в деревню уехал. Мне надо будет его беспокоить, ему придется отпуск, едва начавшийся, прервать, в город возвращаться, постановление составлять. А вдруг все это попусту?

— Не попусту. Была такая расписка. И на имя именно того человека, о котором вы мне сказали. Так что можете смело беспокоить Ивана Ильича.

— Премного вам благодарен.

Тараканов вышел от нотариуса и вскочил в проезжавший мимо вагон конки. Отдав кондуктору пятачок, он сел на лавку и задумался.

«Слепнев. Это был Слепнев. Побоялся, что Тименев потребует назад три тысячи, которые отдавать было нечем, а после отказа вернуть деньги возбудит дело. Прощай тогда слепневская судейская карьера! Он решил разом избавиться и от кредитора, и от конкурента в сердечных делах. Пробрался в дом во время отсутствия хозяев, взял в кабинете Тименева нож, спрятался под кроватью, напал на отходящего ко сну хозяина, выкрал из стола свою сохранную расписку, а потом бросился докладывать Вере Аркадьевне о том, что она наконец свободна. У дверей услышал ее разговор с Алинским. Возможно, она в это время как раз признавалась в любви. Слепнев вскипел — он ради Веры пошел на преступление, а она, оказывается, к нему равнодушна! Он дождался, пока Алинский уйдет, и удушил Тименеву. На следующий день именно Слепнев обнаружил на окне отпечатки пальцев — знал же, что Алинский вышел через окно. Поведение Тони и выводы Недовесова сыграли Слепневу на руку: он «вспомнил» о чувствах Тони к Алинскому, а потом сам напросился на обыск. А ведь когда мы зашли в дом Алинских, Слепнев в сенях застрял — мы в комнате как дураки стояли, пока его дожидались. Видимо, в это время он и подложил в корзину с бельем окровавленную манишку. Его это манишка, и испачкал он ее, когда убивал Тименева. Он же нашел и извозчика, отвозившего Алинского домой, догадаться о том, что Алинский будет брать извозчика, было несложно. Слепнев, точно Слепнев! Только вот как доказать, что это он убивал? Ну, уговорю я Ивана Ильича изъять копию расписки, и что? Слепнев признает долг, но скажет, что отдал его еще зимой. Манишка? Обойти все мануфактурные лавки города с карточкой Слепнева? Лавок у нас много, покупателей там еще больше, вряд ли его узнают. Манишки — товар не штучный, их на фабриках делают и дюжинами в лавки завозят, установить по ярлыкам, кому именно они продавались, невозможно. Да и купить ее он мог не в Туле. Но все равно, надо это поручить надзирателям. Что еще? Надо узнать, как провел Слепнев ту ночь, есть ли у него инобытие. Самое плохое во всем этом деле то, что Слепнев служит у Недовесова. Судейские своего в обиду давать не станут. Да и обвиняемого они уже нашли и под стражу заключили. Признавать Алинского невиновным — значит признавать свои ошибки. А прокурор уже написал обвинительный акт. Получается, из-за моих умозаключений он должен будет признать, что ошибался и невиновного в тюрьме держал. Как это будет выглядеть?

“Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Я губернский секретарь Тараканов, и мне кажется, что Тименевых убил не Алинский, а письмоводитель следователя Недовесова Слепнев.

— Неужели! А почему вам так кажется?

— Так он был должен покойному три тысячи, находился в связи с его женой, мог во время обыска подложить манишку.

— Господин губернский секретарь! Я сам покойному пять тысяч был должен, а с его женой в связи полгорода находилось. И что, всех нас прикажете на каторгу? И какая, к чертям, манишка? Извольте пойти вон!”

Да-с, перспектива… Остается только одно: довести Михаила Алексеевича до сознания. Вот только как?»

Из конки пришлось выпрыгивать на ходу — пока Тараканов думал, он пропустил свою остановку.

Инобытия у Слепнева не было, это установили довольно быстро. Тараканов хотел поручить выяснить это Жемчужникову, который должен был отслужить еще неделю. Но тот сразу же вспомнил, что в субботу, 6 июня, был вечер в Дворянском собрании.

— Мы ведь, Осип Григорьевич, в тот день с Масловым договорились, что я утром воскресенья на службу приду, по краже работать, а из собрания я поздно вернулся и всю ночь не спал, боялся проспать. Поэтому и запомнил. И то, что Слепнев на вечере был, я тоже прекрасно помню, он еще мне предлагал бросать полицию и переходить в судебное ведомство.

— В чем он был одет?

— Как и все мужчины на вечере — во фраке. На вечера в Дворянское собрание иначе не пускают.

— А во сколько вечер кончился?

— Да уж в третьем часу. Я же говорю, проспать боялся.

— Слепнев до конца оставался?

— Не знаю, людей было много, за всеми не углядишь, да и не интересовался я им.

— Значит, мог уйти незаметно?

— Вполне.

От проверки манишки Тараканову пришлось отказаться. Она, как и другие вещественные доказательства по делу, хранилась у помощника прокурора Стрельникова, составлявшего обвинительный акт, а идти к нему и просить манишку означало воплотить в реальность придуманный в конке разговор. Тараканов изломал всю голову, но ничего, способного склонить Слепнева к признанию, выдумать не мог.

Вечером он позвал к себе в кабинет Маслова.

— Иван Владимирович, сдается мне, что Тименевых Слепнев сложил.

— Это как? Слепнев? Письмоводитель?

— Он.

— Ты уверен?

— Да. Вот только о причинах своей уверенности я даже тебе все сказать не могу. Но можешь мне на слово поверить.

— Тогда поедем, заберем Михаила Алексеевича.

— А нет у меня ничего весомого против него. Если сам не сознается, ничего я не смогу доказать.

Маслов внимательно посмотрел в глаза начальнику.

— Осип Григорьевич, а ты точно уверен, что это он?

— Уверен, тебе говорят!

— Ну тогда вот что я тебе расскажу. В тысяча девятьсот шестом году взяли мы в Москве по наводке одного гайменника. Он извозом промышлял, седоков денежных убивал и грабил, а трупы прятал. То, что по нему бессрочная каторга плачет, ни у кого из нас сомнений не вызывало. Но доказать мы ничего не могли. А он сиделец опытный, признаваться ни в чем не хотел, как мы ни старались. Знал, что коли признается, то сам себе приговор и подпишет, ну а выдюжит — на волю пойдет. Все кулаки мы об него отбили, но ничего не добились. Тогда Дмитрий Петрович, начальник мой, интересную штуку придумал. Посадили мы этого гайменника в пролетку, отвезли на Лосиный остров. Там Мойсеенко соорудил петлю из веревки и велел мне залезть на березку да привязать ее к суку покрепче. А когда я это исполнил, он убивцу-то и говорит:

«Ты, извини, но брат одного из купцов, тобой убиенных, деньги нам большие дал, чтобы мы тебя порешили. Узнал он, что нет против тебя у нас ничего и что нам тебя выпускать придется, вот и расщедрился. Коли, говорит, правосудие мне помочь не в силах, сам я правосудием стану, хоть это и грех великий. Такие вот дела… Начальству я доложу, что тебя выпустил, оставив в сильном подозрении. А когда найдут тебя, все решат, что ты сам с жизнью счеты свел, грехов своих не выдержал. Ну, не поминай лихом на том свете».

Смотрю я — гайменник-то задергался: «Не сделаешь ты этого», — говорит. А Дмитрий Петрович спрашивает: «Отчего не сделать? Не в первый раз, чай. Да и деньги я люблю, вся Москва об этом знает. Вешай его, Иван!» Гайменник стал вырываться, но только ребята его крепкие держали. Подвели мы его к веревке, надели петлю на шею, я за другой конец схватился, потянул, тут он в штаны и наделал. Заорал, что во всем сознается, кого из убитых где похоронил, покажет, вещи уворованные выдаст. Мойсеенко еще и вид делал, что думает, стоит ли его миловать или нет.

Тараканов уставился на Маслова:

— Ты что, Иван Владимирович, предлагаешь мне кандидата на судебные должности повесить?

— Нет конечно. Но мыслить надо в этом направлении.

Тараканов зашагал по кабинету. Потом остановился:

— Да-с, без провокации здесь не обойдешься. Но, конечно, не такой, о которой ты сейчас рассказал. Иван, кто у нас из городовых самый смышленый?

В половине седьмого вечера Слепнев вышел из окружного суда, попрощался с коллегами и пошел к остановке конки.

— Ваше благородие!

Кандидат на судебные должности обернулся.

Перед ним стоял городовой в белоснежном кителе.

— Вы мне?

— Прощенья просим, ваше благородие, господин Слепнев. Разговор один до вас у меня имеется.

— Если недолго, то я вас слушаю.

— Позвольте в скверик пройти, здесь неудобно.

— Послушайте, милейший, я тороплюсь.

— Да я всего на пять минут вас и задержу. Этот разговор убийства Тименевых касается.

— Тименевых? Я действительно вел это дело, но оно уже у прокурора. Вам надобно к нему.

— Извиняйте, ваше благородие, но мне надо именно к вам.

— Вот как? Интересно. Ну что ж, пять минут у меня есть. Пойдемте.

В сквере Слепнев уселся на скамейку и жестом предложил городовому сесть рядом.

Тот, однако, не сел, а, с опаской оглянувшись вокруг, приблизил свое лицо к лицу письмоводителя и, дыхнув на него смесью чеснока и водочного перегара, сказал:

— Видал я вас в ту ночь, то, как вы из окошка вылезали. Так что с вас две тыщи рублев причитается.

— Из какого окошка, какие две тысячи, что ты несешь?! Очумел?!

— Вы, ваше благородие, не кричите. Я все вам сейчас объясню. Пост у меня на Миллионной, пост подвижный, я, значит, должон вдоль по улице ходить. Вот я и ходил. Услыхал шум в переулке, думал — воры. Притаился, гляжу — из окна барин лезет, в одеже, в которой по театрам господа ходют. И дамочка ему вслед чегой-то говорит. Сказала и окно закрыла. Барин на улицу и к «Хиве» пошел. Я поулыбался, думаю — полюбовник у госпожи Тименевой был. Прошелся я до конца улицы, развернулся и пошел обратно. А тут мне, извините, по нужде приспичило. Я в проулочек то и зашел. Не успел свое дело сделать — глядь, окно опять открывается и оттуда второй барин, то есть вы, значит, вылезаете. Вас-то я хорошо рассмотрел! Лунно было, да и стоял я близко.

— Ты меня видел, а я тебя, стало быть, нет?

— Так как вы могли меня увидать, если я за угол зашел? Там уголок есть укромный, я иной раз туда хожу, когда приспичит. В общем, извольте две тысячи. А то завтра же пойду по начальству и обо всем как есть расскажу.

— А как же ты меня нашел?

— Дык доводилось мне вас ранее видеть, когда вы со следователем прошлой осенью на труп утопленника выезжали, помните? Я там был поставлен любопытных разгонять, ну вас и запомнил. На лица у меня память хорошая.

— А чего же ты только что объявился?

— Потому и объявился, что дело закончено, другой, спаси его господи, за вас в тюрьме сидит, и теперь только от меня одного зависит, чтобы вы с ним местами не поменялись.

Слепнев задумался:

— Хорошо. Приходи завтра в это же время на Всехсвятское кладбище. По центральной аллее в глубь кладбища иди, там у склепа коллежского асессора Дубкевича я тебя буду ждать. Не опаздывай!

— Не извольте беспокоиться, не опоздаю!

Они ждали Слепнева два с половиной часа. В половине восьмого зарядил мелкий, но уже совсем по осеннему холодный дождь. Маслов ничего не говорил, но периодически поглядывал на начальника. Когда пиджак окончательно промок, Тараканов приказал сниматься. Возвращались уже в темноте. Городовой Ефремов шел впереди, они с Масловым поотстали.

— Иван, а тебе не кажется, что уж очень он быстро согласился?

— А куда ему было деваться?

— Чего же не пришел?

— А черт его знает.

Внезапно Ефремов остановился и вытянулся во фрунт.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — проорал он.

Тараканов посмотрел вперед и увидел полицмейстера, помощника прокурора Чистякова и какого-то чиновника, имени которого он не знал, но которого часто видел в губернском правлении.

— Ну что, Тараканов? — грозно сказал полицмейстер. — Доигрался? Разбогатеть решил? Это надо же было удумать! Судейского чиновника шантажировать! У тебя совсем головы нет?

Первым отпустили Ефремова. Тот честно рассказал, что получил от своего начальства задание, которое и выполнил. Начальство говорило, что так нужно для розысков, а он вопросов не задавал, так как ему вопросов задавать не полагается.

Их с Масловым допрашивали до утра. Тараканов мог рассказать только про след под кроватью, про сохранную расписку и про манишку. Про отношения между Слепневым и Тименевой и про то, что Тименев застукал Слепнева со своей женой, он рассказать не мог.

Особенно полицмейстера разозлила манишка.

— Лекок хренов! Куда тебя понесло! Преступление открыто, дело в суд передано, все — полиции по нему делать нечего. А он, вместо того чтобы другими делами заниматься, занимается разной… ерундой! Да, Тараканов, погорячились мы, вас начальником назначая. Вы в казаки-разбойники не наигрались. Это же надо удумать!

Губернатору уже доложили, он рвет и мечет, хочет вас по этапу на поселение отправить в административном порядке!

Судьбу Тараканова губернатор и прокурор решали в отдельном кабинете загородного клуба, между стерляжьей ухой и заливным поросенком.

— Владимир Августович, я велю поторопиться с дознанием и на следующей неделе передам его вам для возбуждения дела.

— Да-с, учудил ваш Тараканов, учудил. Но вы знаете, Дмитрий Дмитриевич, мне его жалко. Я уверен, что им не корысть руководила, а превратное понятие о служебном долге. Переоценил он себя как сыщика, нафантазировал черт-те чего. Стоит ли ему из-за этого жизнь ломать? Все-таки Тараканов неплохим начальником был, в сыске толк знал, много дел открыл. Я думаю, ваше высокородие, что дело возбуждать не стоит, можно ограничиться мерами дисциплинарного характера. Он, по-моему, не туляк?

— Каширский.

— Может быть, его просто уволить от службы и пусть едет в свою Каширу, с глаз наших долой?

— Признаться, и мне не хотелось так круто с парнем обходиться. До этого случая он службу нес безупречно. С революционерами боролся, от грабителей пулю схлопотал. Пожалуй, я последую вашему совету. А двух этих олухов вообще трогать не буду, они люди подневольные, таракановские приказы выполняли. Пущай служат!

Эпилог

Элинского судили в конце сентября. Присяжные признали его виновным в совершении убийства с обдуманным заранее намерением, хоть и без увеличивающих вину обстоятельств, но не заслуживающим снисхождения, и он был приговорен к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на пятнадцать лет. В суде Алинский не проронил ни слова.

Антонина Аркадьевна последовала за Алинским на каторгу. Там они венчались.

Слепнев получил место судебного следователя в Привисленском крае и укатил к новому месту службы.

Тараканов сдал дела становому приставу Крапивенского уезда Разумовскому и уехал в Каширу. Тетка ежемесячно пересылала ему его часть дохода от лавки, мать торговала молоком, поэтому Тараканов места себе не искал, целыми днями лежал на печи, а вечерами ходил в кабак и напивался там до беспамятства. Его даже один раз притащили в полицию и заперли в холодной до вытрезвления. После этого Осип Григорьевич взялся за ум, поступил к купцу Подпругину учетчиком и пить стал меньше.

В начале ноября 1910 года он пришел со службы слегка навеселе.

— Опять! — Мать безнадежно всплеснула руками.

— Дык под лед провалился, слава богу, что у берега. Всего-то соточку и употребил, для сугреву.

— Соточку! Доведут меня твои соточки до могилы! Помрет мать, будет тебе стыдно! Да уж, наверное, и не будет, у вас, пьяниц, стыда-то нет вовсе. Садись есть, щи стынут! На вот, почтальон тебе письмо принес.

— Письмо? От кого?

— Мне почем знать! Меня, в отличие от тебя, грамоте не учили. Господи! Вот отец-то был бы жив, от стыда бы умер!

Тараканов вертел в руках конверт. На нем стоял штамп Тульской почтово-телеграфной конторы и корявым масловским почерком было выведено: «Кашира, улица Малая Посадская, собственный дом, отставному губернскому секретарю, его благородию господину Тараканову».

Осип вскрыл конверт. В нем оказался еще один конверт и осьмушка листа бумаги.

«Здравия желаю, Осип Григорьевич! Как жизнь твоя, не хвораешь ли? У нас все по-старому, ловим жуликов. Третьего дня пришло к нам в сыскную письмо на твое имя, я его не распечатывал и тебе пересылаю. Не болей, приезжай в гости! Иван Маслов».

Тараканов разорвал второй конверт.

«Я думаю, вы ужасно удивились, получив это письмо. Ведь удивились же? Я прав? Прав! Я всегда прав. А как ловко у меня получилось переложить вину на другого! Как вы ни старались, а вину мою вам доказать не удалось. И никому бы не удалось, не захоти я этого сам. Я убил двоих, а вместо меня на каторгу поехал другой. Я же отправился в прекрасную Варшаву на полуторатысячное жалование. Не правда ли, я умен? Чертовски умен. Я всегда получал то, что хотел. Вот только здоровья я себе приобрести не смог. Не под силу мне это оказалось. Я заболел, и очень тяжело. И только благодаря этому обстоятельству вы читаете эти строки. Здешние доктора, в отличие от наших, говорят пациентам правду. Мне осталось не более месяца. Да и сам я чувствую, что дни мои сочтены. Вот я и решил исповедаться. В Бога я не верую, поэтому своим духовником выбрал вас. Вас и прокурора. Ему я тоже отправлю свое признание. Надеюсь, эти листки бумаги помогут вернуть Алинского, неплохого, в сущности, парня, с каторги. Да и Антонине Аркадьевне в Сибири делать нечего.

Но хватит предисловий!

Я, тульский потомственный дворянин Михаил Алексеев Слепнев, сим заявляю, что в ночь с 6 на 7 июня минувшего 1909 года собственноручно лишил жизни дворянина Тименева Петра Сергеевича и его жену Тименеву (урожденную Неверову) Веру Аркадьевну, с которой находился в прелюбодейской связи. Преступление я совершил при следующих обстоятельствах…»

Слепнев был красив, но беден. Сколько он себя помнил, вокруг него всегда вились женщины. Когда был совсем маленьким, его ангельским личиком восхищались подруги матери, когда стал повзрослее — стал получать многочисленные знаки внимания от соседских барышень. Ну а когда на верхней губе появился пушок, ему буквально перестали давать проход жены и вдовы знакомых отца. Слепнев быстро понял, что при помощи своей красоты можно весьма недурно поправить свое материальное положение. Когда был ребенком, получал от маменькиных кумушек яблоки и засахаренные орешки, а когда стал студентом столичного университета, стал получать от дам сытные обеды, перчатки, трости, коробки дорогих сигар и уже потом, когда совсем повзрослел и оперился, — наличные деньги. В общем, последние несколько лет своей жизни Слепнев жил за счет знакомых женщин. Ну и относился к ним соответственно — много требовал и мало давал. А если какая-то воздыхательница пробовала возмущаться — тут же расставался с ней, без всякого сожаления. Женщины для студента Слепнева были источником материальных благ и наслаждений, не более.

Так же он пробовал вести себя и с Верой Аркадьевной. И сначала ему казалось, что и эта барышня не устояла перед его чарами. Но внезапно ее отношение изменилось. Вера Аркадьевна стала с ним холодна и начала всячески избегать его общества. Со Слепневым по отношению к Вере случилось ровно то же, что с нею по отношению к Алинскому. Он сначала удивился холодности барышни, потом возмутился, потом возненавидел Веру, а потом его охватила страсть. С той поры у него была единственная цель в жизни — одержать победу над неприступной красавицей. Он отказался от хорошего места в столице, которое мог получить по протекции одной знакомой графини, и попросил назначения в Тулу. Он старался как можно чаще бывать у Неверовых, сделался абсолютно равнодушным к другим женщинам и пресекал их малейшие поползновения сблизиться. И в результате остался без денег. Младшему кандидату на судебные должности жалования не полагалось, а других источников дохода Слепнев не имел. Иван Ильич, конечно, подкидывал своему секретарю крохи из своего жалования, но их хватало только на хлеб. Слепнев начал было подумывать о приискании места в конторе какого-нибудь завода, когда на горизонте появился Тименев.

Он выслушал предложение миллионщика, обдумал и принял его. Слепнев уже знал, что Вера согласилась выйти замуж за купца, и понимал, что убедить ее не делать этого ему не удастся. Но держать данное Тименеву слово Слепнев тоже не собирался. Наоборот, первая мысль, которая пришла ему в голову после предложения Тименева, была о том, что с деньгами шансы покорить сердце Веры Аркадьевны увеличатся.

Слепнев оказался прав. Вера Аркадьевна под напором шоколадных конфект, тайных роскошных букетов, голландских кружев и французской парфюмерии сдалась через пару месяцев после свадьбы.

Одержав победу, Слепнев принялся возвращать потраченный в ходе компании капитал. Поняв, что имеет дело с альфонсом, Тименева сначала разгневалась, а потом рассмеялась. В конце концов, деньги она тратила не свои, да и траты того стоили. Уж очень хорош был Михаил Алексеевич на ложе любви!

Слепнев стал снова кататься как сыр в масле — обедал в хороших ресторанах, одевался у лучших портных, посещал сады и театры, нанял экипаж у извозчика[11]. К Вере он после победы охладел, стал заводить другие интрижки. Он уже жалел, что ради этой, обыкновенной в общем-то женщины отказался от такого перспективного места. Он выхлопотал отпуск, навестил покинутую им графиню, которая перебралась в это время в Варшаву. Графиня так была рада обретению, казалось, уже навеки потерянного Мишеньки, что тут же принялась хлопотать о еще более лучшем для него месте, но уже не в столице, а подле себя. В общем, жизнь была прекрасной. Идиллия длилась до того момента, пока одна из новеньких Мишиных пассий, оказавшаяся не в меру ревнивой, не узнала о его свидании с Тименевой и не поспешила доложить об этом ее мужу. Из гостиницы ему пришлось бежать в одном нижнем белье.

С Верой Аркадьевной он смог встретиться только через три дня. Она сообщила, что вынуждена свести на нет свои расходы по его содержанию, так как муж лишил ее доступа к деньгам и пригрозил в случае повторения подобного и вовсе оставить без средств и без наследства. Отдельный же вид на жительство Тименев выдать категорически отказался, заявив, что раз жена нарушала священную клятву, которую давала у алтаря, то и он считает себя вполне свободным от данного ей слова. Слепнева же супруг Веры Аркадьевны обещал стереть в порошок, говоря, что у него есть все средства к этому. Услышав про это обещание, Слепнев сразу же понял, что при предъявлении Тименевым сохранной расписки, во-первых, будет поставлен жирный крест на его так успешно начавшейся карьере юриста, а во-вторых, он и сам может оказаться там, куда они с Иваном Ильичом периодически отправляли своих клиентов, — в тульском тюремном замке.

В субботу Слепнев отправился на вечер в Дворянском собрании. Ему надо было все время быть среди людей, в одиночестве он не находил себе места — в голову лезла всякая чушь про кандалы, этап и каторжную тюрьму где-нибудь под Тобольском.

В буфете Слепнев присоединился к знакомой компании и стал накачивать себя коньяком. Кто-то из мужчин обратил внимание на отсутствие на вечере Веры Аркадьевны.

Молодой человек, имени которого Слепнев не помнил, внес ясность:

— А она предпочла наше общество другому. Я к ним заезжал, хотел звать сюда, но прислуга сказала, что Тименевы уехали в электротеатр, знаете, новый, в Петровском парке.

Коньяк сделал свое черное дело, Слепнев решил действовать. Кучера он не держал — зачем лишние глаза и уши при таком образе жизни? Незаметно уйдя с бала, кандидат на судебные должности кружным путем приехал в Заречье, оставил лошадь у Арсенала, через открытые ворота проник в дом Тименевых, снял со стены кинжал и спрятался под кроватью в спальне хозяина. Через час хмель, а вместе с ним пыл стали проходить, он уже хотел вылезти и убежать, но не успел — семейство возвратилось. Но как только он услышал голос своего врага, разговаривающего с камердинером, ненависть к Тименеву закипела с удвоенной силой. Слепнев вылез из-под кровати и спрятался за дверью. Когда Петр Сергеевич зашел в спальню, он набросился на него сзади и ударил ножом. Соперник упал как подкошенный. Помощник следователя наклонился к нему и стал вспоминать уроки судебной медицины. Однако наверно определить, расстался ли господин Тименев с жизнью или нет, не удавалось, поэтому Слепнев нанес еще два удара. Как ни странно, чувствовал он себя при этом абсолютно спокойно. Он подошел к столу, положил кинжал, порылся в ящиках, нашел расписку, сунул ее в карман и поспешил доложить Тименевой о том, что она теперь свободна. Ему казалось, что она обрадуется.

Он уже хотел постучать, когда услышал доносившийся из ее комнаты разговор.

— Послушай! Ты не понимаешь того счастья, которое нас ожидает. Скоро я стану свободна, чтобы принадлежать только тебе. Я буду всем, чем хочешь! Я буду ловить каждый твой взгляд, каждое твое желание, как раба, и телом, и сердцем, и всем существом буду принадлежать тебе до самой смерти, пока во мне останется искра жизни! Возьми меня! Без тебя для меня нет ни счастья, ни покоя, ни спасенья! Понимаешь ли, я готова для тебя на все, на все! Прикажи, я все исполню! Мы уедем, уедем далеко! Ты меня полюбишь, я в этом уверена — клянусь! Когда ты увидишь, когда ты поймешь, как я люблю тебя, ты меня полюбишь!

Слепнев стоял оглушенный. Очнулся он только после того, как услышал звук запираемого окна.

Вера Аркадьевна выругалась как извозчик. Потом он услышал шуршание постельного белья, свет в комнате погас. Хотя сердце готово было выпрыгнуть из его груди, Слепнев заставил себя успокоиться. Он вернулся в кабинет, взял кинжал, подошел к двери Тименевой. Для верности (вдруг Алинский передумает и вернется?) он постоял у двери еще минут пять, потом тихонько постучал. Вера открыла почти сразу…

«Вы можете себе представить? Оказывается, о шалостях Веры Аркадьевны во всей Туле не знали только двое — ее законный супруг и я. Обоим нам казалось, что любит она только нас. Уже после убийства я, прикрываясь долгом службы, стал расспрашивать знакомых про Веру. Они мне такого порассказывали!

…Вера открыла дверь, увидела меня, вскрикнула и отшатнулась к кровати. Тут я понял, что ударить ее ножом не смогу. Одно дело — ударить ненавистного тебе человека сзади, со спины, другое — вонзить нож в тело любимой женщины тогда, когда она смотрит тебе в глаза. Я положил кинжал на столик, подошел к постели и взял подушку…

…Я хотел инсценировать ограбление — связать Веру, забрать деньги, бумаги, что-то из вещей. Веру я бы научил рассказать властям про каких-нибудь бородатых громил саженного роста. Ценности я хотел взять только после разговора с ней, чтобы она не подумала, что я пришел их грабить…

Теперь приходилось все переигрывать. Мысль навести подозрения на Алинского пришла мне в голову еще в тот момент, когда я стоял у двери спальни Веры. Ну а реализовать свой план мне не составило никакого труда. Дом Тименевых находится в участке Недовесова, поэтому он и должен был расследовать их убийство. Стало быть, мне предстояло оказаться на месте преступления одним из первых. Я предположил, что следы рук Алинского останутся на оконной раме — она туго открывается, приходится на раму давить, я это знал, сам много раз в это окно лазал. Поэтому теперь, вылезая, я открывал и закрывал окно весьма аккуратно, а на следующее утро лично пальцы Алинского и обнаружил. Догадаться, что Алинский наймет в «Хиве» извозчика, тоже было нетрудно. Да и Иван Ильич невольно пришел мне на помощь — ведь именно он выдвинул предположение, что убийцей был сердечный друг Антонины Аркадьевны. Услыхав эту версию, я сразу же «вспомнил» про ее чувства к Алинскому. Я напросился на обыск и подложил свою манишку, которая была испачкана в крови Тименева, в корзину с грязным бельем в квартире Алинских.

Ну вот, пожалуй, и все. Раскаиваюсь ли я? Нет. Да и кого я убил? Похотливого богача и распутную девку. Стоит ли их жалеть? Вот вы с Алинским — другое дело. Он благородный человек, ставший жертвой обстоятельств, вы — талантливый криминалист, пострадавший только из-за того, что честно исполняли свой долг. Если бы не вы двое, то истины в этом деле никто бы никогда не узнал.

Отомстить мне у вас не получится, ибо письмо это вы сможете прочесть только после моей смерти, об этом я сделаю соответствующие распоряжения. Засим прощайте и не поминайте лихом! На том свете свидимся».

Тараканов опустил руку с письмом, прислонился к стене и заплакал.

Примечания

1

Эксами (от слова «экспроприация») в период первой русской революции называли разбойные нападения, доход от которых шел (или должен был идти) на революционные нужды.

(обратно)

2

Машиной раньше называли поезд.

(обратно)

3

Прибор — элементы форменного обмундирования: пуговицы, погоны, звездочки на них, герб губернии на фуражке или шапке.

(обратно)

4

Исправнику на воротник мундира полагалось две петлицы, его помощнику — одна.

(обратно)

5

Дама полусвета.

(обратно)

6

«Катенька» — 100 рублей.

(обратно)

7

Меблированные комнаты (фр.).

(обратно)

8

Роковых женщин (фр.).

(обратно)

9

Васильевский остров. — Примеч. авт.

(обратно)

10

Здесь — полицейский врач третьей части.

(обратно)

11

Извозчик здесь — хозяин извозчичьего двора.

(обратно)

Оглавление

Сыскная одиссея

  Часть I Провинция Декабрь 1906 года

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Часть II Две столицы Январь — февраль 1907 года

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Часть III Февраль — март 1907 года Крым

    1

    2

    3

    4

    5

    Эпилог

Убийство на Миллионной По мотивам уголовных романов

  Часть I Петербург и окрестности Июнь 1907 — сентябрь 1908 г.

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Часть II Тула, 1909 год

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg