«Мёртвая рука капитана Санчес»

Мёртвая рука капитана Санчес (fb2) - Мёртвая рука капитана Санчес [publisher: SelfPub.ru] (Достояние Англии - 2) 2223K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нина Запольская - Серж Запольский

Достояние Англии

Книга 2

Глава 1. Мнимые флибустьеры, или Ночная интрига

«Пенитель морей» лежал на воде с обнажённым днищем, как огромный кит, выбросившийся на берег.

Корабль был наклонён для килевания за привязанные к мачтам канаты, прочно закреплённые другим своим концом за стволы больших деревьев. Мистер Трелони и боцман Джонс, лёжа на животе, смотрели с обрыва в зрительные трубы, как пираты сновали вокруг корабля. Потом они увидели, как из дальней палатки вышел доктор Легг, постоял, оглядываясь кругом, потоптался, безвольно склонив голову, и неожиданно сел тут же, как в бессилии. У мистера Трелони заныло сердце.

Когда они вернулись на корабль, мистер Трелони сказал штурману Пендайсу:

– Надо ждать ночи.

– Почему ночи? Почему не напасть сейчас? Теперь! Мы их сомнём! – воскликнул штурман. – Чем скорее мы освободим доктора, тем быстрее он вылечит капитана.

– У меня есть план, – солидно ответил мистер Трелони, растянул губы в улыбке и добавил: – И это ночная интрига. Со мной идёт Платон, боцман Джонс, ну и, выберите сами четверых матросов. Пусть оденутся во всё тёмное… Ждём ночи!

Но ночь сегодня что-то никак не хотела наступать.

Уже и мистер Трелони с остальными давно пришли в бухту и залегли на обрыве, уже и солнце давно готово было сесть за ближайший выступ скалы, и густая тень от деревьев, стоящих на берегу, медленно наползла на стоянку пиратов, окрашивая синим всё вокруг, а ночь всё не приходила. В лагере пиратов было шумно и пьяно, пираты сидели, стояли и сновали вокруг двух костров, на которых что-то варилось.

Скоро мистер Трелони понял, что они попали к флибустьерам на совет: те решали, на какой следующий город Кубы им лучше совершить набег, потому что Сантьяго, Баямо и Санто-Эспириту уже разграбили капитаны Байер и Красавчик Джон. Потом пираты заспорили: сколько тысяч пиастров и голов скота получили эти капитаны за то, что оставили поселения в сохранности. Спорили они долго и яростно. А поскольку постоянными флибустьерами была большая часть экипажа «Пенителя морей», а гораздо меньшей частью были кабальные слуги, разорившиеся фермеры и беглые рабы, то бывалые разбойники брали верх. На берегу стоял густой матерный рёв. В вечерней тишине голоса пиратов разносились далеко. Пламя костров бросало грозные, багровые отсветы на парусину палаток. Скоро из одной палатки появился доктор Легг: его позвали обедать за стол к капитану.

– Надеюсь, они хорошо кормят нашего доктора, – тихо, одними губами пробормотал сквайр Платону, лежащему рядом с ним.

Платон улыбнулся и передал в свою очередь эту фразу боцману Джонсу. Боцман крякнул, поправил мощной волосатой рукой свою шляпу на голове и перевернулся на спину. Мистер Трелони скосил глаза в другую сторону: некоторые матросы тоже лежали на спине, отдыхая перед делом. Докучливое солнце, наконец-то, село за горизонт, и на землю упала тьма, слегка прорезаемая светом узкого рогатого месяца.

Можно было немного расслабиться в ожидании предрассветного часа: всем давно известно, что перед рассветом тьма становится гуще, и это лучшее время для вылазки. Цикады вокруг голосили и трещали так, что скоро пиратов на берегу не стало слышно. И когда Платон предложил мистеру Трелони поспать, обещая разбудить его в нужное время, тот тоже перевернулся на спину и принялся вспоминать, что Гомер сказал в своей «Илиаде» про цикад…

Но как только Платон тронул его за плечо, мистер Трелони тут же открыл глаза, словно бы и не спал совсем. Они спустились вниз по козьей тропе, тщательно осмотренной в подзорные трубы ещё вечером. Здесь, в зарослях, матросы затаились, а мистер Трелони, Платон и боцман, закутанные в чёрные плащи, бесшумно ступая через спящих пиратов, лежащих вповалку тут и там, окружили палатку доктора, как три неясные ночные тени.

И боцман, которому мистер Трелони в этой интриге с самого начала отводил главную роль из-за его колоритной внешности, подойдя осторожно к часовому, который, конечно же, спал, сказал ему в самое ухо на своём хорошем испанском языке:

– Доктора к капитану Барранкилья!

– М-мн? – промычал часовой вопросительно.

– Доктора к капитану Барранкилья, – повторил боцман громче и добавил с угрозой: – Пошевеливайся.

– Да-да! – сказал часовой, он открыл глаза, посмотрел на боцмана, потом закрыл и перевернулся на другой бок.

Боцман с ножом в руке замер над спящим. Мистер Трелони нагнулся и ползком проскользнул в палатку доктора Легга. Доктор уже проснулся.

– Что опять стряслось? – спросил он недовольно в темноте палатки хриплым со сна голосом.

– Настоятельно нужна ваша помощь, Джеймс, – ответил ему мистер Трелони, как можно тихо, но внятно. – Наш капитан серьёзно болен.

Доктор Легг придушенно охнул.

****

– Так как же вы меня нашли, черти? – спросил капитан, глядя ласковыми глазами на сквайра, доктора Легга, Платона, боцмана Джонса и штурмана Пендайса.

Капитан уже стал вставать и подниматься на квартердек, объясняя недовольному доктору, что капитанский мостик для моряка – лучшее лекарство. Доктор ворчал, грозился капитана наказать, но добрые глаза его светились тихой радостью.

– Так ведь, признаться, сэр, почти что случайно, – стал рассказывать штурман Пендайс, поглаживая щетину на своей могучей челюсти. – Если бы не трактирщик Уайт.

– Как хорошо, что вы его не повесили, сэр! – воскликнул мистер Трелони, не выдержав.

– А что? Собирались повесить? – спросил капитан с интересом.

– Да было дело. Чуть не повесил, – тихо ответил штурман, криво усмехаясь и пряча глаза.

– Так что трактирщик? – опять спросил капитан.

– Так трактирщик пришёл на третий день и сказал, что местный нищий-«авраам», который столовался у него в таверне уже давно, третий день берёт провиант ещё и с собой на дом… Ну, трактирщик и заложил галс к матросам, которых я у него оставил…

– Вы оставили?

– Ну да, чтобы за ним, значит, приглядывать. Я же ведь, грешным делом, подумал, что этот Уайт и есть тут самый главный.

– Значит, не случайно вы меня нашли. Продолжайте, мистер Пендайс.

– Ну, так вот, значит. Раньше «авраам» харчился в таверне, а теперь и домой кормёжку брать стал. Это при его-то жадности… Подозрительно очень мне стало. Ну, и решили мы к этому «аврааму» нагрянуть… А там такие дела.

Все замолчали, вспоминая недавние обстоятельства.

– А ведь я думал, что это вы, доктор, – сказал вдруг капитан. – Сидите ко мне спиной, закутанный в испанский плащ, и молчите, когда меня пытать собираются.

– Я?.. Почему – я? – всполошился доктор, лицо его покраснело, он занервничал и по привычке вцепился в свой рыжий бакенбард.

– Да уж так вы не вовремя пропали из-за стола, – капитан посмотрел на доктора искоса, насмешливо, чуть наклонив голову.

– Ой, да я даже пикнуть не успел, так быстро меня скрутили… Они меня чуть не задушили, честное слово, – пролепетал совсем смущённый доктор.

– А трактирщик получил хорошую премию, – продолжал рассказывать штурман Пендайс. – Теперь мы у него – желанные и дорогие гости.

Штурман Пендайс замолчал и, покосившись на доктора Легга, добавил:

– Только вот нашему доктору лучше на берегу не появляться. «Пенитель морей» может скоро вернуться в Бастер, а на его борту по-прежнему требуется доктор.

– Я могу переодеться и больше не говорить, что я врач! – воскликнул доктор встревоженно.

И все заулыбались.

Вечером капитан, когда они остались наедине со сквайром, спросил:

– Мистер Трелони, а что вы узнали про Амаранту Трелони?

– Я ничего не успел узнать, Дэниэл. Я пошёл к шлюхам, – начал рассказывать сквайр.

– Как вы сказали, сэр? – перебил его капитан, он заулыбался, а белёсые брови его поползли вверх.

– Я поднялся к шлюхам по совету трактирщика Уайта, – продолжил, как ни в чем не бывало, сквайр. – Нашёл там Марию, как он мне рекомендовал. И тут прибежала какая-то девица и стала кричать, что… Ну, сами знаете.

– Нда, – проговорил капитан и потрогал свою голову. – Знаю.

Джентльмены замолчали, размышляя каждый о своём.

– Так значит, моего бедного брата убил корабельный плотник, – с горечью проговорил сквайр.

– На это очень похоже, мистер Трелони… По крайней мере, он так говорил. На совести этого негодяя много смертей, только, знаете, что? – сказал капитан и замолчал, в мрачной задумчивости покусывая ноготь большого пальца. – Только кажется мне, что плотник был в этом деле не главный… Ну, как он мог узнать про сокровища Диего де Альмагро? Ваш покойный брат не стал бы откровенничать с каким-то там плотником. Нет, я думаю, что есть «тут магнит попритягательней»*. И «магнит» этот находится в Бристоле… Среди ваших хороших знакомых.

****

Шхуна вернулась в бухту Тортуги и опять бросила якорь рядом с «Принцессой», на которой всё это время находилась часть команды с «Архистар».

Тут же на борт шхуны поднялось несколько пиратов с брига «Гордый». Капитан рассказал им об обстоятельствах смерти коммодора Гранта, объясняя, что он, капитан Веласко, хоть и считает полакр «Принцесса» в связи с этими обстоятельствами своим заслуженным трофеем, но не будет против продать его, а деньги и груз поделить с капитаном «Гордого», как только экипаж брига соблаговолит выбрать себе нового капитана.

– А до тех пор вооружённая до зубов команда с «Архистар» будет по-прежнему находиться на борту полакра неотлучно, днём и ночью, – добавил капитан весомо.

Пираты переглянулись, но промолчали, видимо, им было сейчас не до полакра. Бриг «Гордый» стоял в бухте рядом с «Принцессой» и «Архистар», а крики, доносящиеся с него порой, и выстрелы, раздающиеся на берегу, говорили о том, что на бриге идут очень даже непростые выборы нового капитана.

Удручённый мистер Трелони опять решил сходить в таверну и ещё раз попытаться разузнать об Амаранте Трелони, судьба которой не давала ему покоя. К тому же у неё он надеялся узнать что-либо о доставшихся покойному брату Генри в наследство приметах клада. Доктор Легг, в надвинутой до самых бровей широкополой шляпе, и капитан, сопровождаемый Платоном, пошли с ним.

Трактирщик Уайт принял их, как дорогих гостей, посадил на самые спокойные места у стены и предложил лучшего своего вина. Людей в таверне сейчас было не много, и, может быть, поэтому трактирщик позвал девицу Марию вниз, в зал.

У девицы Марии на испитом лице была написана профессия, которой та занималась у Уайта, да и была она явно навеселе. Марии предложили сесть на стоявший возле стола табурет и налили вина. Девица была уже не молода, простоволоса, но, как ни странно, не отвратительна, даже синяк под глазом, которого она, впрочем, не стеснялась, не портил её. Она оглядела джентльменов разудалыми глазами, задержалась взглядом на капитане и спросила сиплым голосом, ухмыльнувшись каким-то своим мыслям:

– Чего господам будет угодно?

И тут стало заметно, что у Марии недостаёт двух передних зубов.

Доктор Легг, боготворящий женщин, тяжело вздохнул и насупился. Мистер Трелони в каком-то раздражённом нетерпении, но с кривой брезгливой миной, спросил:

– Скажите, милая, а не знаете ли вы испанку, некую Амаранту Трелони? Ваш хозяин говорит, что вы всех на острове знаете.

– Ну, не всех, сэр, а многих знаю, – ответила Мария. – Да и как мне Амаранту не знать, когда она у нас здесь была.

– Как была? Где? – проговорил мистер Трелони почти в тревоге, противный холодок окатил ему спину, усмешка пропала с его губ, как её и не было – до него вдруг дошёл весь стыдный смысл слов этой девицы.

– Где? – переспросила Мария, опять ухмыляясь. – Известно где… А где ещё может быть вдова с ребёнком на руках, когда у неё кончились деньги на жизнь?

– С ребёнком? С каким ребёнком? – всполошенно вскричал сквайр, поднимая руки к голове.

И тут капитан тихо сказал:

– Мистер Трелони, вы привлекаете к себе внимание. Давайте спрашивать буду я.

И очень скоро капитан выяснил, что вдова Генри Трелони, Амаранта Трелони, помыкавшись на Тортуге с трехлетним мальчиком-сыном, которого в честь английского дяди назвали Джоном, в конце концов уехала с острова с каким-то моряком, как она сказала, в порт Сантьяго, что на Кубе.

Услышав всё это, мистер Трелони сгорбился, обхватил голову руками и застонал:

– Господи, твоя воля! В нашей семье – шлюха!

Тут к ним подскочил трактирщик Уайт и, косясь на девицу Марию свирепым взглядом, спросил:

– Всем ли господа довольны?

Не дождавшись ответа, он предложил:

– А не угодно ли господам отведать жаркое из кабана? Сегодня днём мне привезли с Эспаньолы великолепного кабана, ах, какого дивного кабана!

Капитан покосился на сквайра, который сидел неподвижно, в той же позе, почти упав грудью на стол, и сказал, что угодно.

Трактирщик просиял и крикнул девице Марии, которая уже отошла от стола и смотрела от стойки на джентльменов:

– Позови Дэни́з! Пусть тотчас спускается сюда с гитарой, слышишь? И поживее! Шевели задницей!

И трактирщик бросился на кухню. Проводив его взглядом, капитан вдруг тихо сказал мистеру Трелони:

– Можно подумать, Джордж, что вы не знаете, в каком оплёванном, захарканном мире мы живём. Каждый день в этом мире что-то происходит. Каждую минуту кого-то убивают. Где-то в это мгновенье кто-то жертвует собой, чтобы спасти другого, а где-то заталкивают в прорубь старуху. Пьяная мать роняет в канал младенца, а кто-то находит свою любовь, первую в жизни. Тысячи людей голодают, умирают без врачебной помощи и чудом избегают верной смерти.

Капитан остановился и разлил по кружкам вино – мистеру Трелони, который так и сидел, сгорбившись, притихшему доктору и Платону, потом он поставил кувшин на стол, опять посмотрел на сквайра и сказал неожиданно азартно:

– Но жизнь – хороша! Она хороша, несмотря ни на что, а может, как раз, и поэтому! Жизнь – хороша! Я повторяю это себе каждый день… Жизнь – хороша! Я в этом более чем уверен и готов вызвать на поединок каждого, кто хоть на миг усомнится в этом!

– Присоединяюсь, – сказал доктор Легг и потянулся своей кружкой к капитану.

– Они назвали сына в честь брата Джона, – прошептал мистер Трелони, отрывая руки от помертвелого лица. – А я ничего не знал.

– Да, мистер Трелони! – сказал капитан и поднял свою кружку. – И это – жизнь.

– Тогда выпьем за жизнь, – предложил сквайр и виновато улыбнулся.

Он чокнулся с капитаном и доктором, потом с Платоном и выпил до дна. Выпив вина, мужчины поставили на стол кружки, и вдруг услышали голос трактирщика, который заорал у своей стойки:

– Чёртова тварь! Где тебя только носит! Я же сказал – сейчас же!

И трактирщик с размаху отвесил пощёчину девушке, подошедшей к нему с гитарой.

Голова девушки дёрнулась, она пошатнулась. Капитан и мистер Трелони, сидящие ближе к стойке, стали подниматься со своих мест. Трактирщик на согнутых ногах подбежал к гостям, чтобы успокоить их, он неловко, испуганно улыбался.

– Эта – Дэниз, самая моя дрянная девка, – стал оправдываться он. – Она своим мерзким лицом только всех посетителей распугивает. Держу её лишь потому, что на гитаре играет. А то бы давно прогнал!

Круглое, лоснящееся лицо трактирщика светилось желанием услужить господам, он машинально вытирал руки о передник, перегнувшись пополам от усердия. Потом он обернулся и зло крикнул:

– Иди сюда, мерзавка! Садись и играй! Ввела меня в гнев перед господами, шкура…

Девушка медленно, опустив глаза к полу, подошла к табурету и села. Джентльмены разом поклонились ей, но пока она шла, они поняли, о чём только что говорил трактирщик. Дэниз шла молча, без слёз, но словно спрятав в себе такое, отчего, казалось, даже самый распьяный пират, глянув на неё ненароком, тут же и протрезвел бы. Это была страшно худая и невысокая девушка, с красивыми ещё тёмными волосами и правильными чертами бледного лица. Устроившись с гитарой на табурете, она глянула на наших мужчин: глаза её, огромные на исхудалом лице, блестели, как в лихорадке, пощёчина горела на левой щеке.

Трактирщик принёс и поставил на стол жаркое, к которому никто не прикоснулся. Все ждали, что будет дальше, даже пьяные разговоры за соседними столами смолкли, и курить, кажется, стали меньше.

Девушка заиграла, сначала неловко, сбиваясь и путаясь дрожащими пальцами, но скоро она поймала ритм и заиграла спокойно и, словно, забывшись. Песня была явно испанская, из тех, которые распевают простые парни под окнами своих возлюбленных.

– О, кажется, я знаю этот романсеро, – вдруг воскликнул капитан и в следующую минуту, к немалому изумлению своих спутников, запел по-испански.

Девушка глянула на него, запнувшись, но капитан улыбнулся ей ободряюще и подхватил следующий куплет. Голос у капитана был хоть и небольшой, но приятный, бархатный. Мистер Трелони некоторое время смотрел на него потрясённо, потом налил себе вина и выпил. Доктор Легг тоже налил вина себе и Платону и начал есть, тут же подозвал рукой трактирщика, и попросил его принести ещё вина и тарелку жаркого.

Жаркое было моментально принесено, и доктор прервал девушку.

– Дорогая мисс, – сказал он. – Отложите в сторону вашу гитару, присядьте за наш стол и отдайте должное этому блюду – оно великолепно, и вам обязательно понравится… Потом мы с удовольствием послушаем вашу игру дальше – играете вы просто чудесно.

Девушка испуганно обернулась в сторону трактирщика, который не спускал с неё глаз.

– Ваш хозяин не будет сердиться, я уверен, – громко, на весь зал, сказал капитан.

Трактирщик из-за стойки заискивающе заулыбался. Капитан взял гитару из рук девушки, мистер Трелони подвинул к столу табурет. Дэниз села и принялась за еду, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее, на щеках её появился румянец, который очень шёл ей. От вина она отказалась. Джентльмены, чтобы не смущать её, тихо заговорили о своём, быстро перебрасываясь скупыми фразами, но было заметно, что сквайр всё ещё не в себе.

– Мистер Трелони, – тихо сказал капитан сквайру. – Мне кажется, мы что-то сможем сделать по розыску вашей родственницы.

– Что? – с надеждой спросил сквайр.

– Мы можем отправить в Сантьяго письмо с каким-нибудь верным человеком.

– Да, – согласился сквайр. – Это будет правильно, я об этом не подумал… Надо поговорить с Чарли Беленьким.

– С Чарли или ещё с кем-нибудь, – уточнил капитан.

Тем временем Дэниз закончила есть и отодвинула тарелку. Потом она ещё играла, джентльмены слушали её, пили вино неспешными глотками, беседуя о чём-то между собой, потом расплатились с хозяином, и все вместе пошли на выход. И тут, совсем у двери, капитан вдруг услышал за своей спиной голос Дэниз.

– Вы капитан «Архистар», сэр? – спросила она едва слышно.

Капитан оглянулся, и хмельная улыбка его тотчас погасла – девушка стояла перед ним и умоляюще смотрела на него глубокими, отчаянными глазами. Гитары уже не было в её руках.

– Да, дорогая мисс, – ответил капитан, приветливо улыбнувшись.

– А куда вы потом плывёте? После Тортуги? – спросила она: её стала бить заметная дрожь.

– В Южную Каролину, – сказал капитан и посмотрел на девушку вопросительно.

На бледном лице той вдруг разом загорелась надежда. Стиснув умоляюще руки, она прошептала:

– О, сэр, возьмите меня туда.

Белёсые брови капитана поползли удивлённо вверх. Словно пытаясь опередить его отказ, девушка вытащила из кармана платья белый тряпичный комочек платка, показала его капитану и тут же начала лихорадочно распутывать дрожащими пальцами на нём узелки. Узелки не распутывались, Дэниз торопилась, теребила их, повторяя почти бессвязно:

– Это письмо от моей сестры. Она живёт в Чарльстоне. Она замужем и зовёт меня к себе…

Наконец, она справилась с узелками платочка, и вытащила письмо: исписанная, сложенная во много раз бумага была совсем затёрта, засалена, словно Дэниз раз за разом доставала её из платка, разворачивая и сворачивая снова и снова. Она протянула письмо капитану.

– Вот, посмотрите, – сказала она, жалко заглядывая ему в глаза. – Меня зовёт сестра. Она ждёт меня в Южной Каролине. Посмотрите!

Мистера Трелони обдало жаром. Он на одну минуту только представил себе, как эта девушка каждый раз просит заезжих капитанов отвезти её к своей сестре, и каждый раз те ей отказывают, а может быть, смеются над ней или даже обманывают, выманивая сладкими обещаниями её ласки, как она снова и снова ищет способ уехать с Тортуги, а кораблей всё нет, или они приходят, но путь их лежит не туда, не в Чарльстон … Безысходность опять охватила его, он глянул на капитана – тот смотрел на девушку с обречённо опущенными руками, на его лице было написано отчаяние. Потом капитан пробормотал:

– Милая девушка, но «Архистар» – торговый корабль. Мы не берём пассажиров.

И бросился вон.

Остальные последовали за ним. До причала мужчины шли молча. В шлюпке они тоже молчали, не глядя по сторонам. И только на палубе шхуны они посмотрели друг на друга и встали у борта.

– Я готов уступить ей свою каюту, – сказал доктор Легг решительно, его славное лицо набычилось и потемнело под загаром, что было заметно даже в сумерках.

– О, господи. Да поймите же, доктор, – сказал капитан устало и словно бы больше для самого себя. – Мы не можем брать на борт никаких пассажиров. Физически… Мы и сами не знаем, дойдём ли целы до Южной Каролины. К тому же – женщина на борту, в рейсе… Вы же старый моряк, вы же прекрасно знаете, чем это обычно кончается.

– А чем это обычно кончается? Бунтом? – спросил мистер Трелони тихо.

Он стоял и стегал себя по ноге прутиком, подобранным на берегу.

– Если бы бунтом, сэр. Хотя и тут хорошего мало, – неумолимо ответил капитан. – В океане это обычно кончается штормом, страшным штормом, сэр.

Не дослушав капитана, доктор резко развернулся на каблуках и стал смотреть в море. Мистер Трелони сломал свой прутик раз и ещё раз, и ещё один раз, потом обломки, сложенные вместе, перестали переламываться, и сквайр швырнул их за борт.

– Спокойной ночи, джентльмены, – пробормотал он невнятно, поклонился и, ни на кого больше не глянув, пошёл к себе.

****

На следующий день основательно вооружённые джентльмены на шасс-маре Чарли Беленького отправились вокруг Тортуги на поиски сокровищ Диего де Альмагро.

«Тортуга – очень странный остров», – думал мистер Трелони, стоя на палубе с подзорной трубой, чтобы рассматривать скалы, мимо которых они будут проплывать… Причудливые устои, порождённые вулканами на севере, тёплый, нагретый солнцем песок на юге. Там – неприступная крутизна и вздыбленные скалы, здесь – покатая равнина с грядой волнистых холмов, зажатая, как в тиски, теми же скалами. И везде, откуда ни посмотри – зелёное покрывало моря, собранного в складки ветром, и мятущаяся бахрома морской пены вокруг.

Сквайр обернулся и вгляделся в могучую скалу, прикрывающую вход в залив. Скалу венчал совершенно отвесный уступ, высотою где-то в тридцать футов, и на самом этом уступе мистер Трелони рассмотрел остатки каменной площадки с полуразрушенными зубцами бойниц – ствол бронзовой пушки сиротливо торчал из бойницы, нацеленный прямо в небо.

Чарли Беленький, увидев, куда направлена труба мистера Трелони, сказал:

– А-а… Это наш «El Palomar». Развалины нашей «Голубятни». Этот форт, по образу и подобию французских замков, построил французский губернатор Левассер… В казарме форта могли разместиться до четырёхсот человек – огромный гарнизон по тем временам. Видите вырубленные в скале ступеньки?.. Они ведут к подножию уступа. А на сам уступ можно было забраться только по железной лестнице, которую при опасности втаскивали наверх. Пушки защищали подходы с моря, а со стороны суши там крутые обрывы. А в пещере наверху устроили склады – продовольствия и боеприпасов…

– В пещере? Там есть пещера? – Сквайр был неприятно поражён и опустил трубу в растерянности.

– Да, есть пещера, – ответил Чарли Беленький. – Сам я там не был, но мне рассказывали. Тортуга обросла такими рассказами.

– А вода в гарнизоне была? – спросил капитан, опустив взгляд.

– Да, там был вырыт колодец, который снабжался родниковой водой.

– Родниковой или водой из водопада?

– Легенда говорит «родниковой». Но сказать наверняка что-либо сложно. Лет прошло много.

Чарли Беленький был явно озадачен расспросами.

Джентльмены переглянулись, а потом с усиленным пылом стали вглядываться в разрушенный форт. Капитан Беленький отдал штурвал рулевому и, помолчав немного, вдруг заговорил:

– Видите ли, наша Тортуга с острова Эспаньолы или, как Эспаньолу именуют в последнее время – с Санто-Доминго, выглядит совсем, как черепаха. И сначала Тортуге никто не придавал значения – так, маленький гористый островочек…

Но потом на Эспаньолу, уже занятую испанцами, пришли французы и увидели там несметное количество одичавших коров, быков, лошадей и свиней. И французы-первопроходцы, поняли, что, продавая мясо кораблям, следующим в Европу, они могут здорово заработать… Французы вскоре заполонили всю западную часть Эспаньолы и стали «буканьерить» – заготавливать впрок мясо животных и рыбу…

И всё было хорошо, кроме одного – нехватка на Эспаньоле удобных мест для швартовки больших кораблей. Вот тут-то они и обратили внимание на близкую Тортугу с её прекрасной гаванью. И скоро почти все корабли, курсирующие между Испанией и Вест-Индией начали следовать через Тортугу. Остров превратился в огромную коптильню мяса. Но сами буканьеры постоянно пополняли ряды пиратов.             А потом земли Тортуги окончательно пришли в упадок, и в 1692 году всё французское население острова было перевезено на побережье Эспаньолы… То, что вы видите у нас сейчас – это остатки колонистов и последние из пиратов, правда, самые отчаянные.

Мистер Трелони, слушая очень грамотную и правильную речь Чарли Беленького, продолжал неустанно исследовать красно-бурые скалы Тортуги. И перед глазами его непрерывно вставали видения, неясные образы, словно скалы нарочно старались его одурачить, завлечь, наслав ослепляющий морок.

Скалы всё время преображались: собирали в складки каменные плащи, тянули тонкие пальцы, выползали на вершины изъязвлёнными толстыми жабами, заламывали руки и тут же поворачивались, меняя облик, и тогда сквайр видел только бесформенные береговые утёсы, но в новом повороте ему опять чудилось скопище жалких лачуг или осыпавшихся стен обветшалых замков. Кое-где на скалах виднелась зелень, порой даже довольно густая, и тут же каменная плешь вместе с жарким слепящим солнцем подбиралась к ней, душила, подминая под себя и заставляя зачахнуть.

– Посмотрите, какая странная скала стоит в море. Её отвесная стена внизу обросла кораллом чёрного цвета, – произнёс капитан.

Мистер Трелони, всегда такой жадный до новых впечатлений, даже не повернулся в ту сторону. Капитан покосился на него, но ничего больше не сказал.

Они изучали остров с моря почти до вечера, но ничего похожего на две горы с водопадом, – левая более низкая, а правая более высокая, – они так и не обнаружили.

– Мистер Трелони, вы очень расстроены, что мы ничего не нашли? – спросил капитан сквайра, когда они, сделав вокруг острова круг, опять входили в бухту.

– Как вам сказать, капитан, – ответил тот и задумался. – Мне почему-то кажется, что от этих сокровищ зависит главнейшая часть моей жизни. Что когда я найду их, то у меня сразу что-то прибудет в жизни важное. Словно я стану вдруг не столько богаче, сколько красивее, моложе, умнее и даже, может быть, выше ростом.

Сквайр грустно улыбнулся и добавил:

– Хотя, конечно, умом я понимаю, что это не так.

– Ну, что-то вы совсем закуксились, сэр, – сказал доктор и ободряюще улыбнулся сквайру.

– А может, наше сокровище было в той пещере на утёсе, которую приспособили под форт? А может, его уже давно нашли? – воскликнул мистер Трелони отчаянно. – Рядом с утёсом как раз располагается такая же по высоте гора.

– Нет, я не думаю, – поспешил его успокоить капитан. – Наши горы совсем не похожи на эти утёсы. Совсем не похожи. Эти утёсы тупые какие-то. Наши горы на гобелене – остроконечные.

– Но родник или водопад, или водопад, который со временем превратился в родник? Так всё сходится. И если строители форта обнаружили в пещере сокровища, они просто не стали бы кричать об этом! – Сквайр, казалось, был неутешен.

Немного помолчав, он добавил:

– А потом, за столько времени наши горы могли обвалиться, а с ними могло пропасть и сокровище.

– Не будем отчаиваться, мистер Трелони. Завтра же мы устроим экспедицию со стороны суши. Возьмём с собой Платона, пару матросов для охраны и устроим вылазку, – сказал ему капитан мягко, но весомо и уверенно.

Сквайр ничего не ответил. Он отвернулся, посмотрел на пустынный песчаный берег причала и вдруг увидел базарный день посёлка Бастер, находящегося в самом своём расцвете…

Здесь прямо на песке у моря грудами продавали рыбу, черепах, ламантинов, лангустов и копчёное мясо «букан», лежали вороха шкур – бычьи стопки отдельно и козьи отдельно, овощи красочными горами расцвечивали тут и там одноцветье морских даров, истошно кричали куры и гуси, а рядом, тут же, шёл солидный торг золотой и серебряной посудой, морским жемчугом, инкрустированной перламутром мебелью, парчовой одеждой и церковной утварью, и вокруг этих ворохов и развалов немыслимых вещей и всевозможных припасов ходили ростовщики и негоцианты, как мухи слетевшиеся сюда из Европы, и местные колонисты в широкополых шляпах, и буканьеры совсем без шляп, и оборванные, грязные пираты, и франтоватые пираты, разодетые в шёлк и бархат, и почти голые чёрные рабы в обнимку с пьяными индейцами, и все они вопили и шептали, угрожали и льстили, тянули на себя и бросали оземь – в общем, вели себя так, как на любом другом базаре мира…

Джентльмены поднялись на палубу «Архистар» на закате. На шхуне был полный порядок, а штурман Пендайс, сидя возле квартердека, чистил мелом свои серебряные серьги. Серьги были потемневшие, совсем чёрные, штурман тёр их тряпицей с мелом, осматривал со всех сторон на убывающий солнечный свет и сосредоточенно улыбался. Чувствовалось, что это занятие доставляет ему удовольствие.

– Хорошо прогулялись, господа? – спросил он, вставая.

– Тортуга – совсем маленький остров, – сказал уклончиво капитан и добавил: – Пойду на «Принцессу». Посмотрю – как там дела…

На следующий день капитан назначил островную экспедицию.

****

Едва показался красный диск солнца, а над морем пробежала светлая яркая полоса, едва лёгкая дымка предрассветного тумана рассеялась, и всё вокруг налилось сочными, звучными красками капитан разбудил мистера Трелони и доктора Легга. День обещал быть жарким.

Нынешнего проводника рекомендовал капитану трактирщик Уайт. Звали проводника Анджело, был он невысокого роста, широкоплечий, и в отличие от сурового и неулыбчивого Чарли Беленького, он всё время улыбался. Улыбка так и жила, как приклеенная, на его смуглом лице, а в уголках насмешливых глаз светлой сеточкой проступали тонкие морщины. Улыбались и его губы, и изрытое оспой лицо, и корявые, но проворные пальцы, и даже собака, принадлежащая ему, которую он называл по-английски Дог, казалось, смеялась с разинутой пастью. И эти двое, проводник и его собака, как-то сразу понравились джентльменам.

Они вышли за посёлок и пошли по дорожке, по обе стороны которой то тут, то там небольшими пятнами виднелись плантации табака и сахарного тростника. На плантациях уже работали люди, в основном женщины.

– Сейчас август – время уборки и тростника, и табака, – сказал улыбчивый Анджело. – Люди встали ещё затемно. А вот когда взойдёт солнце, тогда можно делать всё, что угодно, но только не рубить тростник… Многие теряют сознание.

Мистер Трелони заинтересовался и подошёл к одному такому полю, за ним потянулись и остальные. Зелёные листья тростника шевелились под лёгким ветром, стебли, казалось, даже на глаз были переполнены сладким соком, пепельного цвета султанчики стрелок высились над этим зелёным сочным изобилием.

С одной стороны участка, почти не разгибаясь и не поднимая головы, двигались согнутые фигуры, и один за другим следовали резкие взмахи чуть-чуть загнутых на конце широких и длинных ножей. Тростник срезался у самой земли, очищался от листьев, ствол отбрасывался влево, всё прочее – вправо. Прошло пять, потом десять минут – всё те же размеренные быстрые движения, ни одной остановки, ни одного слова… «Как горек сахар для этих людей», – подумал мистер Трелони.

– Они торопятся успеть до жары… Нам тоже надо торопиться, – сказал Анджело и пошёл к дороге вразвалочку, походкой человека, привыкшего много ходить.

На развилке он свистнул своей собаке, которая свернула вправо.

Собака обернулась, засмеялась, замахала пушистым хвостом и побежала к хозяину. По этому ответвлению дороги шли две негритянки с мальчиком лет двенадцати. На головах негритянки несли большие охапки тростника, и издалека их ноша показалась мистеру Трелони невесомой, а шаги лёгкими и грациозными, и только поравнявшись с женщинами, он заметил, что тела их мокры от пота, а лица скованы тягостным напряжением. Мальчишка, который тоже нёс маленькую охапку тростника, пройдя мимо джентльменов, вдруг оглянулся и скорчил сквайру гримаску.

Скоро дорога пропала, незаметно истаяв, и они пошли по слегка вытоптанной сухой траве. Тут и там высились пальмы, но ровный участок земли, заметно поднявшись, скоро кончился, и начались утёсы, поросшие мелким кустарником и редкими деревьями.

– Вот по этим утёсам надо лазить с оглядкой, – сказал проводник, останавливаясь. – Можно загреметь с обрыва… Здесь, на дне расщелин, лежит много костей зазевавшихся охотников.

– А как с водой на острове? – спросил капитан. – Реки есть? Или водопады?

– Нам хотелось бы увидеть водопад, – сказал мистер Трелони и с надеждой.

– Не-е, – протянул тот. – Водопадов тут нету… Ни единого. Это вам надо на Эспаньолу – там и реки есть, и водопады…

Мистер Трелони переглянулся с капитаном. И тут Анджело наткнулся на разрыхлённую землю – след работы дикой свиньи или кабана и сказал радостно:

– Смотрите-ка, опять появились. Надо будет сказать ребятам из посёлка.

– На охоту пойдёте? – заинтересовался капитан.

– Не-е, – опять протянул Анджело. – Мы промеж собой сговорились их пока не бить. Мало очень их осталось.

Солнце уже пекло отчаянно.

Над головами с дерева на дерево перелетали пёстрые попугаи, хлопая крыльями совсем в неподходящие моменты: когда, нащупывая путь палками, джентльмены прыгали, как горные козы, когда из-под их ног летели камни, когда они тянули друг друга за руки в особо опасных местах. Время от времени сквайр, капитан и доктор останавливались и смотрели в свои трубы на открывающиеся перед ними горы. Горы были красивые, но они совсем не напоминали горы с рисунка Томаса Чиппендейла, сделанного им со старинного гобелена. Наконец, их проводник остановился и сказал, улыбаясь:

– Уже давно был полдень, а потому нам вовсе не возбраняется малость перевести дух. Посидим, да вот хоть тут в тенёчке, и подзакусим… И хряпнем маленько из наших фляг.

Отряд остановился на привал. Платон стал выкладывать из своего заплечного мешка провизию для джентльменов, матросы чуть в отдалении готовили еду для себя и для него, проводник Анджело пошёл посмотреть, что растёт под дальним кустом – его рубашка на спине и подмышками была совсем мокрой от пота. Доктор Легг вытянул ноги и закрыл глаза, привалившись спиной к горячему камню. Мистер Трелони отошёл в сторону ото всех, призывно глянул на капитана, а когда тот неспешно приблизился к нему, тихо сказал, едва шевеля губами:

– Маловероятно, что наши древние испанцы потащились бы так далеко от побережья с тяжёлым кладом.

– Я тоже так думаю… Но мы хоть остров посмотрим, на всякий случай, – ответил капитан, наклоняясь, словно рассматривая что-то у себя под ногами. – Главное, чтобы нас здесь не подстрелили.

– А что? – вскинулся сквайр. – Такое возможно?

– Такое всегда возможно, – ответил капитан. – Тортуга всё-таки.

– И как же быть? – спросил сквайр уже в напряжении.

– Следить за собакой, – ответил капитан. – Пока она спокойна… Значит поблизости никого нет.

Обед прошёл тихо и сковано. Мистер Трелони всё время поглядывал на собаку Дога, которая пристроилась спать, растянувшись длинным пушистым телом в тени дерева. Капитан начал расспрашивать Анджело про охоту на острове. Тот отвечал сначала охотно, что охота плохая, что за свежим мясом проходится ездить на Эспаньолу, что на Тортуге остались только змеи, скорпионы и черепахи, но вскоре он замолчал, поддавшись сонному оцепенению полдня.

Солнце пекло немилосердно, вокруг летали какие-то местные, островные, огромные шмели, они бросались время от времени всем своим телом на маленькие синие цветочки, что росли на земле, так яростно, словно хотели их растерзать. Где-то невдалеке стрекотало. У доктора, который лежал и дремал, видимо, заныла в сапоге нога, потому что он внезапно пробормотал, поднимаясь:

– Натёр, что ли?

Доктор отвернулся от всех и начал быстро стягивать сапог.

– Сейчас мы повернём, пройдём вдоль восточных скал – и назад, – сказал проводник, он словно бы почувствовал общее сонное настроение и добавил. – Идти надо с опаской… Тут такие скалы – рот-то не разевай…

Капитан устало поднялся на колени и стал собирать остатки провизии. Платон, толкнув спящих матросов, подошёл к капитану, чтобы помочь ему. Доктор Легг справился, наконец, со своим сапогом и повернулся ко всем лицом… «Хорошо-то как, – подумал сквайр, – а главное, что никто не стреляет». Он, в последний раз оглядев окрестные горы в подзорную трубу, вздохнул, сложил её и посмотрел на капитана, ожидая его команду.

– Ну, пойдёмте, – просто сказал капитан, и отряд снялся с места.

Собака Дог опять побежала впереди всех, она выспалась и бодро махала хвостом, перескакивая с камня на камень, как коза. Опять потянулись новые и новые горные пейзажи, и опять джентльмены тщательно вглядывались в них. Горы были неприветливы. На них упорно карабкались деревья, не понятно за что цепляющиеся корнями. Между горами встречались небольшие площадки, поросшие кустарником и редким лесом, в котором тут и там попадались следы вырубок.

Ближе к посёлку опять пошли плантации, но какие-то уж очень древние, запущенные: невысокий сахарный тростник рос сплошным диким полем пополам с травой и кактусами, коричневые табачные листья, то сухие, то клейкие, с жёлтыми пятнами, виднелись в зарослях дикого винограда тут и там.

– Почему его не убирают? – спросил мистер Трелони у Анджело, показывая на табак.

– Совсем старый табак, некуда не годный… Здесь землица уже совсем стала худая…

Возле посёлка капитан расплатился с Анджело и пожелал ему доброго здоровья. Когда проводник пригласил капитана и его спутников зайти в таверну к Уайту пропустить рюмочку-другую, капитан, покосившись на доктора Легга, отказался, сославшись на то, что они торопятся на корабль.

Приблизившись к своей шлюпке, джентльмены увидели матросов с пиратского брига – те как-то уж очень азартно беседовали с матросами с «Архистар», оставленными караулить шлюпку. Капитан поздоровался с пиратами, которые ответили неохотно, исподлобья поглядывая на джентльменов.

– Как продвигаются выборы нового капитана? – любезно спросил мистер Трелони у ближайшего пирата. – Ещё не выбрали?

– Не-а, – ответил тот односложно и почесал свой нос.

Под их угрюмыми взглядами джентльмены сели в шлюпку и отвалили от берега. Когда они поднялись на борт шхуны, капитан пригласил мистера Трелони подняться на квартердек, на котором как раз находился штурман Пендайс.

– Я пригласил вас, господа, чтобы обсудить наше положение… А оно неутешительное, – сказал капитан и, помолчав, добавил: – Мы с вами являемся как бы заложниками пиратов. Сейчас они заняты своими распрями, но когда они выберут капитана, то первое, что он им предложит – это взять с боем «Принцессу», а заодно и нашу шхуну. А мы не можем защищать сразу два корабля… Я думаю, что «Принцессой» придётся пожертвовать.

Штурман Пендайс скривился и засопел, как обиженный медведь. Потом он сказал горько:

– Да-а, сохранить «Принцессу» не получится… Я уж и так, и эдак прикидывал. С половиной команды на двух кораблях мы не удерём.

– Мистер Трелони, вы понимаете, что нам надо с Тортуги уходить? Медлить нельзя – время играет против нас и краплёными картами, – сказал капитан и посмотрел на сквайра.

– Да, с Тортуги надо уходить… С мистером Беленьким я договорюсь, он отвезёт письмо в Сантьяго. А раз так, – тихо, словно самому себе, сказал сквайр и добавил вдруг решительно и громко: – А раз так – поднять паруса!

– Этого я от вас и ждал, сэр! Завтра утром мы покинем этот негостеприимный остров! – воскликнул капитан и добавил значительным шёпотом: – И спокойно осмотрим северо-западное побережье острова Эспаньола, ту часть, которая Гаити – со стороны Наветренного пролива…

– Мистер Пендайс, – уже громко сказал капитан. – Передайте от меня боцману Джонсу, чтобы он, не трогая груза с «Принцессы», все вещи из каюты коммодора Гранта, как мой боевой трофей, перетащил ко мне в каюту. Как можно тише… Ночью… Вместе с рундуком коммодора, разумеется.

****

На рассвете следующего дня, когда на шхуне тихо, без суеты и обычных криков, стали поднимать якорь, доктор Легг, стоявший на квартердеке, первым заметил на берегу женщину. Доктор поспешно раскрыл свою зрительную трубу и влип в неё глазом.

– Это Дэниз, – сказал он дрогнувшим голосом, опуская трубу.

– Ну и что? – буркнул капитан сквозь зубы, он был напряжён и ни на кого сейчас не смотрел.

– Она стоит на причале. Вот, посмотрите, дружище, – Доктор передал трубу мистеру Трелони.

Тот быстро навёл трубу на берег. Капитан смотрел в другую сторону, не оборачиваясь.

– Она стоит на причале и плачет, – произнёс в свою очередь сквайр. – Боже мой, какое у неё лицо!

Доктор тихо застонал, выхватил трубу у сквайра и застыл, тоже вглядываясь. Какое-то время капитан молчал, отвернувшись, потом вдруг взорвался:

– Чёрт! Чёрт! Чёрт!.. В бога, в душу, в дьявола! Платон!

Платон подлетел к нему.

– Спускайте скорее шлюпку и – за ней, на берег! – закричал капитан. – Берите Дэниз и сразу назад! Слышишь? Скорее, мы упустим ветер!

Штурман Пендайс неодобрительно покосился на капитана, но ничего не сказал. Он посмотрел на небо, потянул воздух носом, шевельнув волосатыми ноздрями, словно пытаясь определить по запаху, не подведёт ли их ветер, крякнул негромко и потупил голову. Насколько он понял со слов капитана, тот собирался привезти на шхуну бабу… «Господи святы, сподобились, дожили, да ещё в такой момент, что же теперь будет-то», – подумал штурман Пендайс и посмотрел в трубу на бриг «Гордый».

Какое-то время он молча рассматривал бриг, потом сказал тихо, но с явным недовольством в голосе:

– На бриге, кажется, что-то почуяли и спускают на воду шлюпку, сэр.

Сквайр глянул на доктора и закусил губу: доктор смотрел по-прежнему на берег, на Дэниз. Штурман Пендайс отнял свою трубу от глаза и, чуть скосившись в сторону капитана, сказал уже громче:

– От брига отвалила шлюпка с десятью гребцами, сэр.

Посмотрев в трубу ещё какое-то время, штурман опять доложил:

– Идут к «Принцессе», вот дерьмо!

Капитан молчал, держась за поручни обеими руками, он уставился тяжёлым взглядом в море.

– Причалили к «Принцессе», – тяжко вздохнув, сказал штурман спустя несколько минут.

Тут доктор, ни слова не говоря, бросился с квартердека. Мистер Трелони оглянулся на капитана, помедлил и кинулся вслед за доктором. В эту минуту штурман опять сказал про шлюпку с «Гордого» – он неотрывно следил за ней всё это время:

– Ага, причалили. Лезут на борт… Дьявол! Они бросились сразу почему-то на корму!

Капитан обернулся, быстро снял свою трубу с плеча, раскрыл её и, приставив к глазу, стал жадно смотреть на палубу «Принцессы».

– Что-то они долго не выходят на палубу, – продолжал докладывать штурман, хотя капитан и сам теперь следил за пиратами на «Принцессе».

– Платон по моему приказу заклинил дверь капитанской каюты, – объяснил ему капитан и криво ухмыльнулся.

– Ага, появились, собаки. Забегали, – сказал штурман задумчиво и спустя какое-то время добавил: – А вот теперь они полезли в трюм, в рот им ноги. Вылезли, висельники шкафутные. Совещаются… Смотрят в нашу сторону, чтоб им пусто было.

И тут у квартердека раздался крик доктора:

– Дэниз на борту!

И капитан словно ожил, словно развернулся, как сжатая пружина, которую долго сдерживали, томили в бездействии и теперь вдруг отпустили.

– С якоря сниматься! – закричал он. – Поднять все паруса!

На палубе забегали – все только этого и ждали.  Нужные действия стали выполняться одно за другим – с поразительной быстротой, молча и почти бесшумно. Капитан повернулся к доктору и отчеканил:

– Доктор, ведите даму в свою каюту, сидите там с ней и не высовывайтесь… Предоставьте ей все удобства, развлекайте её, хоть соловьём свистите, но на палубе ей делать нечего.

Доктор утвердительно затряс головой и кинулся прочь. Мистер Трелони поднялся на квартердек и стал следить за капитаном: тот неотрывно смотрел в трубу на «Принцессу». И тут штурман Пендайс поспешил опять сообщить:

– От «Принцессы» отвалила шлюпка и помчалась назад к бригу…

Но паруса «Архистар», один за другим, уже наполнились ветром. Бушприт шхуны указывал в сторону моря, словно она сама рвалась на волю, и вскоре она двинулась вперёд, всё убыстряя и убыстряя свой ход.

И тут грянул пушечный выстрел.

Борт «Гордого» затянулся дымом, а вдоль левого борта «Архистар», с большим недолётом, просвистело ядро и ударило в воду, подняв фонтан брызг. И следом раздался ещё один предупредительный выстрел из второй пушки, которую, видимо, за это время успели повернуть на вертлюге. От брига опять отвалила шлюпка с десятью гребцами: налегая на вёсла, они помчались за «Архистар» вдогонку.

– Кажется, они требуют, чтобы мы остановились, сэр, – пробормотал штурман Пендайс.

Капитан скривился и ответил:

– Чёрт, мы не успели… Что же, делать нечего, посмотрим, чего они хотят от нас.

Капитан отдал приказ лечь в дрейф. Грот, кливер и стаксель были вынесены на ветер, фор-марсель поднят. Шхуна постепенно сбавляла скорость, а потом и совсем встала на месте, и лишь отлив слегка сносил её. Когда шлюпка приблизилась, один пират поднялся в ней на ноги и принялся махать своей шляпой. Скоро пиратская шлюпка сошлась с «Архистар» бок о бок с подветренной стороны и, зацепившись багром за ванты грот-мачты, причалила.

– Что вам надо? – гаркнул боцман Джонс в шлюпку, перегнувшись через борт.

– Переговоры! Мы требуем переговоры! – закричали из шлюпки. – Или мы разнесём вашу шхуну из пушек!

Боцман обернулся на капитана. Капитан медленно подходил к нему, показывая указательный палец.

– Хорошо, один человек может подняться! – опять прокричал боцман в шлюпку.

Со шхуны сбросили верёвочную лестницу, по которой тут же быстро и сноровисто стал взбираться какой-то пират.

Он спрыгнул на палубу «Архистар», отыскал тревожными глазами капитана, скомкано поклонился ему и сказал со всей решительностью:

– Капитан Веласко! Отдайте нам Руку нашего капитана!

****

Глава 2. Чёрт бы побрал это золото!

– Ещё раз повторите, что вам от меня надо, – сказал капитан, глядя на пирата застывшим взглядом.

– Вы взяли с полакра рундук коммодора Гранта. А в нём лежит Рука. Коммодор отрезал Руку у капитана Санчес, чтобы засушить её, – ответил пират, и у него был вид человека, который уверен в своих словах.

За спиной капитана потрясённо всхлипнул боцман Джонс. Капитан оторопело выговорил:

– Я разделяю ваше негодование.

– Чего? – коротко переспросил пират.

Он непонимающе уставился на капитана, глаза его были пусты, потом он, наконец, словно понял что-то и сказал неловко:

– Да чего там. Да мы и сами хотели. Для удачи… Коммодор нас просто опередил! Ничего нет вернее для удачи, чем правая рука удачливого капитана. Капитан Санчес таким и был… Отдайте нам Руку!

Капитан потрясённо молчал, не зная, что и сказать. Пират по-своему расценил это молчание.

– Мы готовы вам за неё вернуть обратно «Принцессу», – вскричал он, делая неопределённый, но решительный жест за спину.

– Давайте сначала посмотрим, на месте ли тот предмет, о котором мы сейчас с вами беседуем, – наконец, нашёлся капитан и попросил. – Подождите меня.

И он быстрым шагом направился в свою каюту, по дороге стараясь собраться с мыслями. В каюте он бросился к рундуку коммодора, открыл замок ключом, поднял крышку… Белёсые брови капитана поползли на лоб: поверх всех вещей коммодора лежал продолговатый предмет, завёрнутый в просмоленную парусину. Капитан взял свёрток в руки и стал его разматывать.

В нос ему ударил резкий запах дёгтя, соли и ещё чего-то острого, незнакомого. Наконец, под последним слоем парусины капитан увидел что-то, замотанное в бурые липкие тряпки, покрытые крупицами соли. Из просвета сбившихся в одном месте тряпок выглядывал сморщенный человеческий мизинец. Капитан резко выдохнул, быстро завернул предмет обратно в парусину и растерянными глазами обвёл свою каюту…

Когда капитан со свёртком в руках вышел из каюты, на губах его мерцала неясная улыбка. Он приблизился к пирату. Матросы, стоявшие рядом, попятились, со страхом глядя на узкий, длинный свёрток в руках капитана.

– Рука у меня, – сказал капитан и добавил веско: – И она дорогого стоит.

– Что вы хотите за неё? – воскликнул пират.

– Чтобы вы на бриге проводили «Архистар» и «Принцессу» до Флориды. Там я отдам вам руку, и мы расстанемся… Идёт?

Пират думал не долго.

– Идёт. Я согласен… Команда, я думаю, меня поддержит, – быстро сказал он и пояснил: – Теперь я капитан на «Гордом». Меня зовут капитан Авила.

И капитаны договорились о своих совместных действиях. Новый капитан «Гордого» был видный, высокий мужчина с тёмными волосами. Загорелое, мужественное лицо его обрамляли пушистые бакенбарды, тёмные глаза были умные, трезвые и, как тотчас же почему-то подумал капитан, честные.

Когда пиратская лодка отчалила, к капитану, стоящему со штурманом на квартердеке, подошёл взволнованный мистер Трелони и спросил, покосившись на свёрток в руках капитана:

– Капитан, что происходит?

Капитан ухмыльнулся.

– Происходит то, что коммодор Грант хранил у себя в рундуке мёртвую руку капитана Санчес, – сказал он и опустил глаза вниз, показывая ими на свёрток.

– Господи, а зачем? – изумился сквайр, он опять посмотрел на свёрток и брезгливо кривился.

– С её помощью он надеялся подчинить себе экипаж брига и держать его в повиновении, – быстро и уверенно ответил капитан. – А ещё руку можно перед боем выставлять на страх врагу… Очень действенный амулет.

Капитан поднял свёрток вертикально и потряс им у себя над головой. Штурман Пендайс не спускал со свёртка цепких глаз.

– У меня нет слов… И что же теперь будет? – спросил сквайр.

– О, всё складывается просто великолепно… Теперь мы до Флориды пойдём с эскортом! – Капитан опять ухмыльнулся.

– А вы думаете, флибустьеры из-за этой Руки будут нас защищать? – Сквайр не отставал от капитана.

– Как знать, как знать, – ответил тот. – У меня на это есть определённая надежда.

Мистер Трелони посмотрел удивлённо на капитана. Спросил скептически:

– Вы так верите в эту Руку, капитан?

– Я – нет, а вот простые пираты верят, – капитан хитро улыбнулся. – О, сэр… Пираты – это же совсем другое дело. Таким отчаянным парням нужен такой же отчаянный амулет. Да и наши матросы, посмотрите на них, тоже верят… И потом, даже если пираты не будут за нас драться: к двум кораблям мало кто сунется – это вам не одинокая шхуна в морском просторе. Мы и бриг – это уже маленькая армада. Мы сами теперь можем напасть на кого угодно.

– Надеюсь, что вы шутите, – проговорил потрясённый мистер Трелони.

Капитан глянул на него, чуть прикрыв красивые глаза, и не сказал ни слова. Постояв некоторое время как бы в задумчивости, он вдруг заговорил, и в голосе его чуткий сквайр сразу почувствовал озабоченность и даже тревогу:

– Вы не на те моменты обращаете внимание, мистер Трелони. Вы бы лучше вот о чём побеспокоились, сэр.

Сквайр вопросительно глянул на капитана. И тогда капитан объяснил ему, глядя глаза в глаза:

– Как потом, отдав пиратам Руку, уйти от них подобру-поздорову? Живыми… Без боя.

Мистер Трелони округлил глаза, застыв на месте. Какое-то время все потрясённо молчали, а капитан крикнул боцмана и приказал ему отправить часть команды назад на «Принцессу».

Когда боцман ушёл, штурман Пендайс пробормотал:

– А капитан Авила мало похож на пирата.

– В пираты попадают самые разные люди самыми разными путями, – уклончиво ответил капитан и, помолчав, сказал вдруг: – Мистер Пендайс, вы уже поняли, что у нас на борту пассажирка?

Штурман невольно поморщился.

– Да, сэр, – кисло промямлил он.

– Я думаю, она нам не доставит хлопот – наш доктор обязался лично проследить за этим, да и Платон ему поможет, – сказал капитан веско.

– И я тоже, капитан, – воскликнул сквайр.

Капитан положил свой страшный свёрток на палубу, повернулся к сквайру и, заложив большие пальцы за пояс, сказал:

– Тогда, мистер Трелони, вот и займитесь этим… Передайте от меня коку, что у нас теперь на борту пассажирка, пусть придумает приготовить ей что-нибудь такое…

Капитан замялся и растерянно пошевелил пальцами в воздухе.

– Я не знаю, что-нибудь эдакое… Пусть сообразит, – закончил он. – Для доктора в трюме надо сделать выгородку – должен же он где-то спать? Платон у нас теперь за плотника, вот пусть Платон что-нибудь и соорудит. И гальюн. И помыться.

Тут капитан взорвался.

– Чёрт, да я вообще не должен думать об этом! – вскричал он. – Пусть этим займётся доктор! Он же доктор, в конце концов!

У него было такое возмущённое и, в то же время, беспомощное лицо, что мистер Трелони невольно улыбнулся.

– Я обо всём позабочусь, капитан, – произнёс мистер Трелони поспешно и, поклонившись, чтобы скрыть улыбку, быстро сошёл с квартердека, лихо перебирая ногами на узких и крутых ступенях.

Проводив его взглядом, капитан сказал:

– Не сердитесь, Пендайс, наша пассажирка хорошо заплатила. Я не мог отказать.

– Да я ничего… Да я так, – пробормотал штурман, лицо которого, впрочем, сразу же смягчилось, и он спросил удовлетворённо: – Что? Идём в бухту Зачатия, сэр?

– Нет, в бухту святого Николая. Взять провианта и воды, – ответил ему капитан.

И они одновременно, как по команде, оглянулись назад, где за кормой виднелся шедший за ними пиратский бриг «Гордый».

– Вроде, как отстают, – сказал штурман, сощурившись оценивающе.

– Нет, не отстают. Это мы торопимся. Сейчас их надо пропустить вперёд и подождать «Принцессу»… Командуйте, мистер Пендайс, – ответил капитан.

Он нагнулся, взял свёрток с Рукою и пошёл, было, с квартердека, как штурман Пендайс остановил его вопросом в спину.

– А скажите, сэр, – спросил штурман и кашлянул неловко. – А вы уже знаете, как нам отвязаться без боя от пиратов с «Гордого»?

Услышав это, рулевой Скайнес, не поднимавший до этого глаз и ничем не обозначавший своего присутствия на квартердеке, вдруг насторожился и с надеждой глянул капитану в спину.

Капитан замер на месте, коротко выдохнул, и растерянность на его лице моментально сменилась уверенностью. Он обернулся к штурману и сказал резко:

– Конечно, знаю! Зачем вы спрашиваете, мистер Пендайс?

– Да я так, сэр, – пробормотал штурман, смутившись. – Так это я…

Капитан поспешно отвернулся от штурмана и, ничего не ответив ему, кубарем скатился вниз.

****

Он направился в свою каюту в совершенной растерянности, но с определённым желанием: наконец-то перетрясти, как ему этого и не хотелось, всё в рундуке у коммодора Гранта. Что у него там вообще лежит, кроме этой долбанной Руки, чёрт возьми?..

Закрыв за собою дверь каюты, капитан подошёл к рундуку, встал перед ним на колени, положив сбоку свёрток с Рукой, распахнул крышку и принялся выкладывать вещи коммодора, особо их не разглядывая.

В основном в рундуке была одежда. Наконец капитан дошёл почти до самого дна и вытащил просмоленный плащ, отбросив его в сторону. Когда под плащом среди всяких мелких предметов капитан увидел несколько свёртков размером с человеческую голову, он даже не удивился, он и ожидал увидеть сейчас нечто подобное. Он поднял один свёрток и поразился его тяжести. Положив свёрток на свободное место на полу, капитан принялся развязывать стягивающий его узел.

Первый предмет, который он увидел в свёртке, его удивил и опечалил, потому что это был шило-нож цыгана Сальвадора. Капитан взял в руки нож и подумал, что цыган по доброй воле ни за что бы не расстался со своим оружием, которым он владел в таком совершенстве и с которым он составлял буквально одно целое. Это было странно, что теперь цыган остался без него. Капитан тряхнул рукой с зажатым в нём ножом от себя, и узкое лезвие, легко выскочив, замерцало своей страшной, погибельной красотой. Капитан полюбовался мертвенным блеском клинка, в котором было что-то завораживающее, и со вздохом спрятал его.

Отложив нож в сторону, он взял в руки свиток, закрученный в клеёнку и перевязанный затёртой лентой, развязал её и мельком просмотрел бумагу. Это был патент на каперство капитана Санчес, за которым охотился командор Грант, и в присутствии этого документа среди вещей коммодора не было ничего неожиданного. А ещё капитан обнаружил здесь замотанную в тряпку золотую табакерку с испанского галеона. Ну конечно, а где же ей ещё быть?

А вот потом пошли интересные вещи. Вместо денег, которые, судя по тяжести, капитан предполагал найти в свёртке, он обнаружил золото – золотые самородки, большие и не очень, и множество золотой крупы и песка, насыпанных в маленькие мешочки. И капитан сразу же понял все те намёки, взгляды и недомолвки, которыми обменивались между собой коммодор Грант и капитан Санчес.

«Чёрт, чёрт, чёрт!» – суматошно подумал капитан, совершенно оглушённый, уничтоженный этим открытием… Это же контрабандное испанское золото! Нам только не хватало проблем с испанским законом! И потом… Своё пропавшее золото будут искать сами контрабандисты – а вот это даже будет пострашнее мести короля!

Капитан мгновенно вспотел, мокрыми руками связал опять всё в один узел, с тяжёлым стуком уложил узел на дно рундука и потрогал все остальные свёртки – в них наощупь опять были самородки, чёрт бы их побрал! Он захлопнул крышку рундука, тщательно закрыл его на ключ и пошёл разыскивать мистера Трелони, чтобы поставить его в известность.

****

Скалы северного побережья острова Эспаньола молчаливо смотрели на проходящую мимо «Архистар» и ехидно скалились. Не хотели они отдавать никому свою тайну.

Мистер Трелони и доктор Легг с большой тщательностью осматривали эти скалы в свои зрительные трубы, разыскивая нужные им очертания гор с гобелена, но через несколько часов им уже стало понятно, что все их труды тщетны. К тому же поднялся ветер, который с каждым часом свежел. На идущем впереди «Гордом» взяли рифы*. То же приказал сделать и капитан. Он стоял у штурвала и чувствовал дрожь «Архистар», которая передавалась ему через перо руля, слышал её взволнованный «голос» – всевозможные поскрипывания, гул корпуса и звон такелажа. Вскоре «Гордый» стал держаться мористее. Шхуна пошла за ним.

– Капитан, мы уходим от берега? – крикнул сквайр, он сложил трубу о живот и подошёл ближе.

– Здесь по всему побережью тянутся рифовые отмели, они подходят близко к берегу… Сейчас идти вдоль берега становится опасно, – ответил капитан, стараясь перекричать ветер.

Он неотрывно следил за бригом, который как-то уж очень резво шёл в открытое море.

– Но и совсем уходить на север я бы не стал! – прокричал капитан. – Нас может вынести на банки*…

– Куда? – не расслышал мистер Трелони.

– В двухстах милях к северо-востоку от Тортуги находится знаменитая Банка-Силвер. Банка состоит из двух крупных рифов и множества отмелей. И нам туда совсем не надо… Вокруг Тортуги и так лежит целое кладбище затонувших кораблей: сотни галеонов, фрегатов, шлюпов с грузом золота и серебра, погибших на пути в Испанию из Нового Света, – стал рассказывать капитан.

У штурвала его уже сменил рулевой. Капитан рассказывал, прерываясь и выкрикивая приказы, и повинуясь этим приказам, матросы бежали по палубе, лезли на верх, карабкались, спускались и снова лезли. Ветер и волнение усиливались.

Через какое-то время мистер Трелони прокричал:

– Капитан! Это шторм?

– Нет! Это просто шквалистый ветер! – крикнул капитан в ответ, глаза его светились азартом. – Идите вниз, к доктору!

– Он пошёл к Дэниз! Успокоить её! – Сквайр изо всех сил вцепился в поручни.

– Вот и вы идите! Сейчас ещё можно! Я приказываю! – голос капитана звенел яростью, он был непреклонен.

Мистер Трелони ушёл.

Скоро волны, свирепея, превратились в белопенные холмы, а на океан обрушились потоки дождя. Молнии с треском, с яростным озлоблением рвали мрачные тучи на части, казалось, всё небо клубилось от вспышек далёкого огня. Ветер завывал, закручивая и прессуя воздух в упругие густые потоки. И среди этой бешеной стихии, качаясь и почти черпая бортами волны, шли «Архистар» и «Принцесса».

«Гордый» уже давно скрылся из глаз в туманном морском просторе.

****

На следующее утро ветер стих. Небо очистилось от туч. В полдень капитан определил местонахождение шхуны – они были недалеко от мыса Святого Николая. «Принцесса» маячила неподалёку. «Гордого» нигде не было видно, но он, если его не унесло на банки Мушуар и Силвер, должен был подойти к мысу – так было договорено на случай, если корабли потеряют друг друга.

Когда с левого борта шхуны показалась суша, к капитану подошёл кок Пиррет и попросился на берег – наловить кокосовых крабов для пассажирки.

– Да, мистер Пиррет? – воскликнул удивлённый капитан. – Для меня вы крабов никогда не ловили!

– Так, видите ли, сэр! – Кок жалобно скривился, прижав руки к груди от смущения.

– Да ладно… Садитесь в шлюпку, – капитан махнул рукой. – И возьмите себе, кого вам надо, на подмогу.

Скоро по всему берегу бегали матросы с палками – они гонялись за крабами, которые со всех ног улепётывали от них. Угнаться за кокосовым крабом было довольно трудно, и даже страшновато, потому что краб стремительно бежал, держа наверху две свои раскрытые могучие клешни. А всем известно, что этими клешнями «кокосовый вор» запросто разгрызает кокосовый орех, чтобы съесть его мякоть: кокосовые крабы дышат с помощью лёгких, и не могут жить в воде, но они хорошо приспособились лазить по пальмам и срезать кокосы, которыми питаются.

Только кок Пиррет за крабами не бегал. Он, самый старый и самый ушлый, сидел возле крабьей норы и ждал. Как только краб выползал на поверхность, кок палкой оглушал его. Нор на берегу было множество, крабы были не пуганы, и скоро кок и матросы набили их целую гору. Иные крабы оживали и норовили уползти из кучи, тогда их били палкой снова.

Брига всё не было, и Пиррет попросил разрешения капитана наловить лангустов и омаров. Капитан фыркнул, но разрешил. Матросы охотно засели за изготовление ловушек из полосок пальмовых листьев на каркасе из гибких веток – длинных коробок с двумя входами, куда внутрь кладут куски протухшей рыбы или мяса. На морском дне в такую ловушку за ночь обычно заползает по нескольку особей этих огромных десятиногих ракообразных, и к утру кок обещал пополнить рацион команды обоих кораблей вкуснейшим мясом…

Западная часть острова Эспаньола, как уже рассказывалось, дорогой читатель, принадлежала в то время Франции.

Сейчас это Республика Гаити, и в состав этого государства также входят близлежащие острова Гонав, Тортю (Тортуга), Ваш, Кайемитес, Ла-Гранде-Кайе, Навассе и несколько мелких островов и рифов. И эта западная часть Эспаньолы представляет собой гористую возвышенность, сильно расчленённую крупными полуостровами. Да и само название Гаити произошло от слова «хайити», что на языке индейцев таино означает «гористая земля».

В отличие от многих других островов этого региона Гаити не испытывает недостатка в пресной воде – с гор здесь стекают многочисленные водотоки. До прихода европейцев остров был практически полностью покрыт густыми дождевыми лесами, причём на севере преобладали листопадные тропические леса, а на юге – вечнозелёная растительность. Сейчас на Гаити сохранилось лишь несколько лесных массивов, всё остальное отдано под сельскохозяйственные угодья, и в связи с исчезновением лесов Республика Гаити сильно страдает от опустынивания и эрозии почвы. А от смываемой с суши почвы страдают прибрежные рифы, которые находятся здесь близко к побережью.

Климат Гаити тропический пассатный, с жаркий и влажный летом, причём температура воздуха сильнее изменяется в течение дня, чем от сезона к сезону. Периоды дождей: апрель – июнь, сентябрь – ноябрь. Здесь часто бывают разрушительные тропические ураганы, в основном в период с июня по сентябрь – октябрь. Также нередки и засухи…

****

Бриг «Гордый» пришёл на мыс Святого Николая к вечеру следующего дня – его только чудом не выбросило на банки у северо-востока Тортуги. Капитаны обговорил новый маршрут – кубинское побережье в районе Рио де Марес. И капитан приказал штурману Пендайсу рассчитать новый курс.

Остров Куба, на который сейчас направлялась «Архистар», лежит на севере Карибского моря западнее острова Эспаньола и входит в состав Больших Антильских островов. От Северной Америки остров Куба отделен Флоридским проливом на севере и Юкатанским проливом на западе.

В октябре 1492 года три каравеллы адмирала Христофора Колумба «Санта Мария», «Пинта» и «Нинья», на борту которых было всего 90 человек, впервые достигли острова в бухте Байа де Бариай (Bahia de Bariay), что находится на северо-восточном побережье нынешней провинции Ольгин (Holguín). Именно здесь, вступив на берег, адмирал произнёс свои знаменитые слова о земле, прекраснее которой не видели человеческие глаза.

Упрямый Колумб был хорошо знаком с трудами Марко Поло и до конца своих дней был уверен, что открыл новый, западный путь в Индию. Поэтому адмирал присвоил этой области наименование Манго или Маго, сходное с тем, которым у Марко Поло обозначалась страна, сопредельная с Китаем. Все эти земли Колумб хотел сначала назвать Хуаной, но, в конце концов, оставил за ними первоначальное название, близкое к туземному, и назвал – Куба…

И вот, следуя за «Гордым», «Архистар» и «Принцесса» приблизились к прекрасному зелёному берегу и бросили якорь на полагающемся расстоянии от пиратского брига. На «Гордом» стали спускать шлюпку. На «Архистар» тоже зашевелились.

Капитан наблюдал за приготовлениями к спуску шлюпки, когда к нему подошёл доктор Легг и встал рядом, заложив руки за спину. Некоторое время они стояли молча, потом капитан сказал, скосив на доктора глаза:

– Ну, говорите, доктор, что вы от меня хотите.

Доктор Легг смутился и пробормотал:

– Капитан, как вы догадались?..

– Зная вас, это было не трудно… К тому же, с вами нет мистера Трелони, а значит он где-то прячется, выжидая, что я вам отвечу, чтобы потом выйти самому, – ответил капитан и улыбнулся. – Ну, говорите, говорите… Я уже догадался, что вы хотите сообщить мне о нашей пассажирке.

– Да, капитан, – отозвался доктор замирающим голосом. – Я хочу попросить. То есть, я, конечно, знаю, что команда на берег не сходит… Но, может быть… В виде исключения… Дэниз уже столько времени никуда не выходит. Если бы ей хоть чуть-чуть постоять на берегу. Если возможно…

Доктор в конец сбился, покраснел и умолк.

– Ну что вы такое говорите, доктор? – спросил капитан беззлобно. – Мало того, что наши матросы знают, что на борту женщина – ходят, ухмыляются… Так вы ещё хотите, чтобы про это узнали и пираты?

– Так они не узнают! – вскричал доктор. – Не догадаются! Мы Дэниз переодели!

– Во что? – удивился капитан.

– В мою одежду. А мистер Трелони одолжит ей свои сапоги и треуголку!

Доктор с надеждой смотрел на капитана во все глаза. Некоторое время капитан молча глядел на доктора, потом произнёс неожиданное:

– Лучше шляпу… С широкими полями.

Доктор почти что подскочил и прокричал радостно:

– Так значит можно?

– Пусть садится в шлюпку пассажиром, – ответил капитан и спросил у доктора Легга. – Доктор, а вы грести умеете?

– Конечно, капитан, – ответил доктор и с обидой добавил. – Я же не мальчик.

– Тогда садитесь тоже – будете следить за пассажиркой. Скорее, – поторопил его капитан.

Доктор Легг опрометью побежал в свою каюту. Вернулся он уже с Дэниз, которая действительно была одета в мужскую одежду и неловко шла за доктором в натянутой на самые брови широкополой шляпе. Одежда доктора сидела на ней несколько мешковато и полностью скрывала фигуру. Волосы девушки были убраны в кожаный кошель, на её ногах капитан заметил сапоги мистера Трелони. Сам сквайр шёл за доктором и Дэниз следом и поглядывал на капитана из-за их спин. Когда они подошли к капитану, тот спросил у мистера Трелони:

– Это вы всё придумали, сэр?

Сквайр поморгал, не зная, что ответить, и сказал односложно:

– Да.

– Я так и думал, – ответил капитан. – За это, сэр, я поручаю вам вахту возле двери моей каюты. Будете охранять драгоценную Руку. Берите все пистолеты, какие только найдёте. Я пошёл… Все уже сидят.

Он перелез через фальшборт и спрыгнул в шлюпку.

****

…каждая салага знает, что подход к берегу во время прибоя – один из самых трудных манёвров при управлении шлюпкой, и он должен производиться хорошо обученными гребцами под командованием офицера. А прибой, как известно, бывает при ветре с моря, но может возникнуть и при штилевой погоде от зыби. И тут самое неприятное то, что волны прибоя выше и круче волн открытого моря, и на них шлюпка зарывается, резко теряет ход, плохо слушается руля, заливается с кормы водой или, что самое опасное, развёртывается бортом (в морской терминологии именуемой «лаг») к волне и может вообще опрокинуться.

Каждая салага знает, что подходить к берегу во время прибоя следует только в случае крайней необходимости и в светлое время суток, выбирая пологий песчаный берег…

Сейчас прибоя почти не было. Берег, как прикинул капитан опытным глазом, был пологий, и зона прибоя ширилась большой полосой: светло-зелёная вода мерно кипела белой пеной у кромки песка странного оранжевого цвета. Это было даже красиво.

Шлюпка мчалась, рассекая воду, вёсла скрипели в руках гребцов, которые мерно ухали в такт. Капитан покосился на доктора Легга. Доктор не сбивался с общего ритма, стараясь изо всех сил. Он сидел на банке правильно: чуть согнутые ноги упирались в упорки, кисти согнутых в локтях рук находились на весле – одна на рукояти, другая на вальке. Лопасть его вёсла двигалась по воздуху, как и все остальные вёсла, на высоте планширя, развёрнутая параллельно поверхности воды, а вводилась в воду быстро, энергично и без удара.

У капитана потеплело в груди… «Завтра у доктора будут болеть все мышцы», подумал он, посмотрел на берег и вполголоса скомандовал:

– Табань!

Спустя несколько секунд они врезались в рыжий песок.

Не успела шлюпка остановиться, как капитан, доктор и матросы выскочили в воду и вытащили шлюпку на берег. В шлюпке осталась одна Дэниз. Она не знала, что ей делать, и в полной растерянности прижималась к борту шлюпки, вцепившись в планширь руками и сжавшись среди мушкетов и бочонков для воды, которыми загрузили шлюпку. Но Дэниз никто ничего не успел сказать, как капитан подошёл к ней, нагнулся и рывком взял на руки.

Дэниз ахнула, схватилась за плечо и шею капитана, и вгляделась в его глаза. Капитан смотрел на неё всего лишь мгновение, потом вынес её на берег, поставил на песок и сказал сурово в сторону доктора:

– Доктор Легг, занимайтесь.

И не глядя ни на кого, размашисто пошёл прочь, чувствуя всей спиной потрясённый взгляд Дэниз. Капитан подошёл к камню, на котором сидел капитан Авила, поджидавший его – шлюпка с «Гордого» причалила к берегу несколько ранее, и её гребцы уже ушли за водой.

Капитан Авила встал навстречу капитану, снял шляпу, быстро поклонился и насмешливо спросил:

– Носите своих матросов, капитан Веласко?

– Это пассажир. Мальчишка. Мне надо доставить его во Флориду, к родным, – ответил капитан и, уводя разговор в сторону от опасного предмета, спросил:

– А что это за бухта, капитан Авила?

Капитан Авила словно не заметил увёртки капитана и ответил охотно:

– Это бухта в окрестностях Рио де Марес. Я называю её «Апельсиновой». И не потому, что здесь растут апельсины, а потому, что здесь песок необыкновенный, из оранжевых кораллов… Вы заметили?

– Да, обратил внимание, – сощурился капитан, оглядывая берег, и спросил. – А вода здесь, значит, выше по берегу?

– Да, там, в пальмовой роще есть небольшой ручеёк среди кустов хиба, – капитан Авила показал рукой направление.

Капитан повернулся к своим матросам и махнул им в сторону рощи. Матросы разобрали бочонки и мушкеты и пошли вглубь берега. Стройная длинноногая фигура доктора и бесформенная фигура Дэниз чётко выделялись на фоне рыжего песка: Дэниз пыталась ходить, её качало, и доктор, наконец, помог ей сесть и сел на песок рядом. Он что-то рассказывал девушке.

– Я хотел с вами поговорить, капитан Веласко … Пока наши команды заняты, – тихо произнёс капитан Авила.

Капитан посмотрел на него.

– Я всё думаю о наших совместных делах, капитан Веласко, – продолжил капитан Авила. – Мы с вами, два наших корабля – это же сила… Мы можем обогатиться до конца своих дней… Если придумать какой-нибудь поход, а вы, я чувствую это, мастер придумывать всякие штуки… Если подкараулить и напасть на какого-нибудь негоцианта, с трюмом, набитым товаром. Мы можем здорово обогатиться! Что вы мне скажете?

Капитан, который слушал капитана Авила, не перебивая, но и не поддерживая ничем, опять поднял на него глаза и ответил уклончиво:

– Мы можем разбогатеть. А можем сыграть в рундук Дэви Джонса*. А я не могу сейчас подвергать риску мой корабль…

Капитан смолк. Не дождавшись продолжения, капитан Авила вдруг спросил:

– А скажите, капитан Веласко! А вы – правда, флибустьер, как о вас говорил капитан Санчес?

Капитан молчал – он не знал, что ответить этому пирату, но и обманывать его почему-то тоже не хотелось. А пиратский капитан залихватски улыбнулся и заговорил сам.

– На «Гордом» очень неспокойно, – сообщил он. – Никто ничего не хочет делать. Все считают себя свободными людьми – зачем им драить палубу и чистить гальюн? Порядок держится только на чёрных, бывших рабах – они ещё что-то делают, а остальные… Особенно квартирмейстер Дарк. Я ему говорю: это сделать – надо. А он, ухмыляясь, отвечает мне, что – не надо. И делает это нарочно, назло, он сам метит в капитаны! Я его когда-нибудь пристрелю!

И он опять залихватски улыбнулся, потом зло сплюнул на песок, по-простому утёр губы рукой, посмотрел на капитана тревожными глазами и, приблизившись, зашептал почти на ухо, доверительно:

– А вот когда меня сместят – вам станет, ой, как худо… Я уже сейчас с трудом объясняю своим парням, почему им не стоит напасть на вас прямо сейчас и с боем захватить Руку, «Принцессу» и вашу шхуну.

Капитана пробил озноб от этого тревожного, горячечного бормотания, но на лице его не дрогнул ни один мускул. Он небрежно ответить:

– Скажите им, что Рука надёжно охраняется и при малейшей опасности для шхуны сразу пойдёт на дно, к рыбам.

– Вот что-то такое я им и говорю, – пират сделал шаг назад и заговорил громко, прежним ухарским тоном. – Что не такой дурак капитан Веласко, чтобы всё не предусмотреть. Что надо ждать. Но с каждым днём мне всё труднее выполнять наше с вами соглашение.

И он улыбнулся невозможно горько, с видимым сожалением.

– Капитан Авила! – с жаром воскликнул капитан. – Я чувствую, что жизнь пирата – она не для вас. Переходите на мой корабль, я приму вас в свой экипаж!

– Кем? Простым матросом? – Капитан Авила презрительно скривился и исподлобья посмотрел на капитана.

– Да. Простым матросом, – ответил капитан, уже осознавая, что его предложение будет отвергнуто.

Пиратский капитан, казалось, задумался, но лишь на ничтожную долю мгновения, потом тряхнул головой, опять лихо ухмыльнулся и сказал:

– Нет! Я уже побыл матросом, хлебнул лиха. Уж лучше я пока покапитанствую. А там – будь, что будет.

Он напряжённо посмотрел на капитана, губы которого невольно растянулись в кривую улыбку.

– О, не думайте обо мне плохо! – вдруг вскричал пират, хватая капитана за руку и тут же отпуская. – Я нападаю на богатых и граблю у них то, что эти негодяи отняли у бедняков, прикрываясь своим мошенническим законом! Проклятие и кровь – на богатстве этих мерзавцев! Я…

Тут он запнулся, словно наткнувшись на что-то с разбегу, и замолчал, и стоял так, отвернувшись, какое-то время. Капитан не знал, что ответить этому пирату и огляделся по сторонам.

На берег уже потянулись первые матросы со шхуны с бочонками воды, они стали грузить их в шлюпку. Капитан подошёл к ним и приказал:

– Отвезёте воду – и назад. Дик – старшиной шлюпки.

Капитан и доктор Легг оттолкнули тяжёлую шлюпку от берега, и капитан ещё раз удивился необычному цвету здешнего песка, и ему вдруг на мгновение захотелось стянусь с себя мокрые сапоги и походить босиком по прибою, но вместо этого, скользнув взглядом по сидящей Дэниз и предостерегающе глянув на доктора, он опять пошёл к капитану Авила.

Вечером капитан, штурман Пендайс, мистер Трелони и доктор Легг стояли на квартердеке и неспешно разговаривали. Доктор был удивительно задумчив, в беседе участия почти не принимал, а всё больше отворачивался и смотрел в море. Потом, улучив паузу в разговоре, он повернулся и сказал неожиданно и, как показалось штурману Пендайсу, совсем не к месту:

– Женщины – это божественное чудо, джентльмены.

Вздохнув и прикрыв на миг мечтательно глаза, доктор продолжил с прежним пылом:

– Я более чем уверен, что когда-нибудь, в будущем, врачами будет установлен какой-нибудь замечательный факт… Ну, вроде того, что мужчины решают творческие задачи только одним полушарием мозга, а женщины – сразу двумя… Я даже более чем уверен в этом.

Доктор замолчал, и ему никто не посмел возразить.

****

На заре капитана разбудили звуки аврала, и он выбежал на палубу босой, на ходу заправляя рубашку.

– Парус на горизонте… В вестовом направлении, – доложил боцман Джонс и протянул ему подзорную трубу.

Но капитан не смотрел на парус.

– Где «Гордый»? – спросил он тревожно.

– С подветренного борта. Два-три румба от траверза*, – ответил боцман.

Капитан, отыскав «Гордый», стал следить за ним.

– «Гордый» помчался за парусом! – произнёс капитан через некоторое время.

– А мы, сэр? – спросил боцман.

– А мы и «Принцесса» должны идти за ним, на два узла медленнее, но не выпуская его из виду, – ответил капитан и добавил: – Просигнальте штурману на «Принцессу».

И «Архистар», до этого словно замершая в тяжёлом молчании, вдруг ожила: раздались пронзительные крики боцмана, матросы бросились по своим местам, поднялся гвалт. И до самого вечера «Архистар» и «Принцесса» догоняли пиратский бриг, преследовавший неизвестный парус, а капитан думал, что он не знает, чего больше ему хочется сейчас – чтобы бриг капитана Авила вернулся с добычей, захватив неизвестный корабль, или чтобы этого не случилось.

Когда стемнело, и на шхуне зажгли бортовые огни, капитан угрюмо сказал мистеру Трелони, поднявшемуся на квартердек:

– Если пираты упустят этот корабль – они будут злые.

– Не слышно, чтобы они его догнали, – ответил мистер Трелони.

Он поднял свою трубу, посмотрел в неё в сторону бортовых огней «Гордого» и опустил, уже ничего не увидев из-за темноты. Всю ночь вахтенный следил за огнями «Гордого», который вернулся к «Архистар» и «Принцессе». Все корабли легли в дрейф*.

На утро с пиратского брига причалила шлюпка, и на борт шхуны поднялся хмурый и словно бы сонный пират. Боцман Джонс проводил его к капитану.

Приблизившись и как-то нехотя поклонившись капитану после секундного замешательства, пират пробормотал, с трудом подбирая слова:

– Эта… Капитан Авила зовёт… Вас на борт.

– Сеньор, – с нажимом подсказал боцман пирату.

Пират оглянулся на боцмана, облизал губы и повторил с неохотой, снова кланяясь капитану:

– Зовёт вас на борт, сеньор.

– Зачем? – спросил капитан.

Пират нагнулся, почесал ногу, зевнул во весь рот и, не выпрямляясь и не переставая чесать ногу, сказал:

– Эта… Он выбрал вас, эта… Исполнителем своей казни… Сегодня днём его казнят…

****

Поднявшись к пиратам на палубу «Гордого», капитан ещё раз повторил:

– Если я и мои матросы не вернёмся на шхуну через два часа – ваша Рука сразу пойдёт за борт… Что с капитаном Авила? Зачем он меня зовёт?

Пираты тяжело молчали. Они окружили капитана и Платона плотной толпой, почти прижав к борту. Среди них было много чернокожих и оливково-смуглых людей. И все они были вооружены и глядели озлобленно. Тут один из пиратов – здоровенный детина, возвышающийся за спинами остальных, сказал веско:

– Кодекс Робертса… Он нарушил кодекс Робертса, запрещающий драки на борту! На берегу стреляй – сколько влезет, но не на борту. А капитан Авила застрелил нашего квартирмейстера Дарка. За это ему полагается – смерть.

И он повернулся к грот-мачте. Пираты расступились, и капитан увидел капитана Авила, привязанного к колонне мачты. Кто-то маленький, оборванный и донельзя грязный, скаля в довольной улыбке редкие зубы, возился перед ним на карачках с верёвкой в руках по заплёванной, мусоренной палубе.

«Завязывает ему ноги потуже», – понял капитан и шагнул ближе. Тут он встретился с капитаном Авила глазами и не узнал его.

Глаза осуждённого капитана горели лихорадочным огнём, но сквозь это возбуждение уже проглядывало бессилие. Губы его кривились, словно он пытался, как всегда, залихватски улыбнуться, и в этой недоконченной улыбке капитану чудилось что-то жалкое, судорожное. Словно почувствовав, какое он сейчас производит впечатление, капитан Авила низко склонил голову и, не в силах закрыть лицо связанными руками, отвернул его в сторону.

Капитан, испугавшийся и этого взгляда, и этой улыбки, а главное – той перемене, которая произошла с капитаном Авила, сглотнул и спросил у него быстро:

– Что я могу для вас сделать?

Капитан Авила поднял голову, посмотрел на капитана, – что-то безумное словно сверкнуло в этом взгляде, – и отрицательно покачал головой. Капитан перевёл дыхание.

– Может быть, что-то передать вашим родным? Хотите написать им письмо? – не отставал он.

И вдруг у капитана Авила задёргался подбородок, лицо исказилось, и он зарыдал громко, навзрыд, словно в истерике. Это длилось всего лишь мгновение, и в следующий миг судорога уже перестала кривить его лицо, только глаза, полные непролитых слёз, смотрели просительно и жадно.

– Да-да, – заговорил он тревожно и несколько бессвязно. – Письмо лежит в моем рундуке… В рундуке. И адрес. Я знаю, вы сделаете это. Возьмите рундук прямо сейчас в моей каюте, прошу вас! Всё – моим родным! Отдайте, умоляю!

Два пирата, увешанные оружием и разодетые, как светские щёголи, тотчас же бросились в капитанскую каюту. Скоро они вынесли на палубу обитый медью рундук, и один из них закричал:

– А вот мы сперва глянем – а вдруг там денежки, а?

И ухмыльнулся нагло, сыто, отвратительно. Остальные, потрясая оружием, одобрительно засвистели и заулюлюкали.

– Там нет денег, посмотрите, – сказал капитан Авила и потянулся к ним шеей и головой. – Вот ключ! Возьмите на груди! В рундуке только письмо. Капитан Веласко – прочитайте его, вам можно. Прошу! Вы всё поймёте, вы благородный человек!

Какой-то пират, молчаливо и неподвижно стоящий до этого в орущей, беснующейся толпе, подскочил вдруг к капитану Авила и, жадно обшарив ворот его рубашки, распахнул её. На шее капитана Авила, на просмоленной верёвке, которую «молчаливый» пират, недолго думая, перерезал своим ножом, висел ключ.

Пираты раскрыли рундук и стали жадно в нём рыться. Наверх полетела какая-то одежда, треуголка с золотым галуном, обломок богатой шпаги, два квадранта*, совсем новый шлюпочный плащ, простая бобриковая шляпа – денег в рундуке не было, был только какой-то свиток, закрученный в клеёнку и прошитый по краю суровыми чёрными нитками. Пираты, на лицах которых было написано разочарование, недоумённо передавали свиток из рук в руки.

Увидев это, капитан Авила застонал и с отчаянием глянул на капитана.

– Отдайте письмо, – сказал капитан жёстко и сделал шаг вперёд.

Пираты отскочили, бросив свиток в растерзанный и раскрытый, как страшная пасть убитого зверя, рундук. Капитан подошёл к рундуку, нагнулся и взял свиток. Он убрал его к себе за пазуху и снова встал рядом с капитаном Авила.

Потом капитан слушал, как пираты долго и сладострастно выбирали своему предводителю вид казни. Все предлагали разное, сообразно своим наклонностям и влечениям, горячась и безбожно ругаясь. Они спорили, кричали, пытаясь перекричать один другого, и только пара человек были за то, чтобы просто повесить осуждённого капитана за шею на рее.

Особенно старался «молчаливый» пират.

– Залить ему глотку кипящей смолою! – кричал и кричал он в минуты относительной тишины, которые неожиданно наступали на палубе «Гордого», когда остальные вдруг умолкали, устав от крика.

У капитана по спине прошёл озноб. С трудом оторвавшись от озверелого в страшном азарте лица «молчаливого» пирата, капитан посмотрел на осуждённого. Капитан Авила облизал пересохшие губы. По лбу его градом тёк пот. Одна капля, большая и мутная, скатилась и повисла на кончике носа. И тут взгляд капитана Авила стал молящим. И такая мука, такое немое отчаяние было в этом взгляде, что капитан выхватил пистолет, приставил его к виску пиратского капитана и нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел. И сразу наступила тишина, и в этой тишине капитан сказал вмиг охрипшим голосом:

– Ему достаточно одной пули.

Пираты застыли, глядя на обмякшее, повисшее на верёвках, обезображенное тело своего бывшего вожака. Капитан достал второй пистолет, убрал за пояс разряженный и заговорил громко и властно, чтобы не дать пиратам опомниться:

– Я прошу выслать ко мне на «Принцессу» парламентёров для обсуждения условий передачи вам Руки! Дальше я пойду сам, без «Гордого»!

Он развернулся и шагнул с пистолетом прямо на толпу пиратов. Те шарахнулись от неожиданности в стороны, пропуская его.

Чувствуя спиной и затылком их взгляды, капитан на негнущихся ногах, – всё в нём сейчас словно одеревенело, и тело, и чувства, и мысли, – дошёл до Платона, стоящего у борта со своими пистолетами в руках. Так же деревянно капитан спустился в шлюпку и до самой «Архистар» не произнёс ни слова. Он только тёр и тёр свою руку о штаны, а глаза его были пустые, мёртвые, незрячие.

Но поднявшись на квартердек, он сразу же вызвал к себе штурмана Пендайса, боцмана Джонса и Бена Ганна и о чём-то тихо стал договариваться с ними, кидая взгляды то на «Принцессу», то на бриг «Гордый». И по мере его слов лицо штурмана Пендайса становилось всё мрачнее и мрачнее. В конце тот страшно нахмурился, даже побледнел под загаром, а его рука яростно затеребила серьгу в ухе.

****

Парламентёры причалили к «Принцессе» часа через два. Капитан их на борт не пустил и разговаривал с палубы.

– Я новый капитан «Гордого»! – крикнул ему кто-то из шлюпки, придерживая на голове широкополую шляпу, хотя за подветренным бортом полакра сильного ветра не было.

– Надолго ли? – пробормотал капитан и уже громко спроси: – Что скажете?

– Вы отдадите нам Руку завтра на рассвете, – крикнул пират.

– Нет! – прокричал ему капитан в ответ и отчеканил. – Я вручу её вам сегодня вечером. В шлюпке. При свежем ветре, который, не переставая, дует пока все последние дни… Это моё единственное, оно же и последнее для вас, условие.

Лицо пирата, который назвался новым капитаном, застыло, было видно, что он мучительно соображает и прикидывает что-то своё, хитрое. Наконец, он плотоядно осклабился и проговорил, как прокаркал, веско и угрожающе:

– Договорились!

– Отваливай, – скомандовал капитан.

Пираты в шлюпке оттолкнулись от борта «Принцессы» вёслами и багром, которым они цеплялись за неё, их рулевой с началом движения положил руль в сторону от борта корабля, и шлюпка отчалила.

– Сигнал к началу – закат солнца! – прокричал им вслед капитан.

Новый флибустьерский капитан взмахнул рукой в знак того, что он всё понял, и отвернулся.

Подождав, пока шлюпка отойдёт подальше, капитан повернулся к Платону и Бену Ганну и сказал:

– А теперь давайте продолжим – времени нет совсем.

****

Как только солнце стало садиться в море, Бен Ганн, стоявший у борта «Принцессы», закричал:

– Капитан, от «Гордого» отвалила шлюпка!

Из кормовой надстройки появился Платон, сзади него с факелом в руках шёл капитан. Подойдя к борту и бросив факел в воду, капитан посмотрел с тревогой на «Архистар» и приказал всем спускаться в шлюпку. Сам он откинул люк трюма и достал Руку, по-прежнему замотанную в просмоленную парусину и привязанную теперь, без всякого почтения, к шлюпочному багру. Протянув багор с Рукой вниз, капитан спустился в шлюпку сам и приказал грести навстречу пиратам.

Шлюпки встретились на полпути между тремя кораблями – «Принцессой», «Гордым» и «Архистар», на которой, почему-то, стали тут же поднимать якорь: голоса матросов и шум от работы шпиля донеслись до обеих шлюпок, несмотря на ветер. Бен Ганн и Платон сложили вёсла в шлюпку, развернулись на банках* лицом к пиратской шлюпке, достали пистолеты и направили их на пиратов. Капитан зацепился за пиратскую шлюпку багром с привязанной к нему Рукой, и шлюпки на мгновение встали нос к носу. Они бились друг о друга на волне, но тут пиратский капитан вцепился в Руку и потащил багор к себе. Капитан выпустил багор с Рукой. Шлюпки тут же начали отдаляться, качаясь.

– Вот вам ваша Рука, – сказал капитан и, бросив настороженный взгляд в сторону «Принцессы», добавил едко: – Проверьте, всё ли с нею в порядке.

Пират, явно ошеломлённый, стал быстро отвязывать свёрток с Рукой от багра, разматывать парусину, и скоро в нос капитану ударил знакомый тошнотворный запах, не спасало даже расстояние между шлюпками, которое медленно увеличивалось.

– И последнее! – закричал капитан и опять посмотрел на «Принцессу». – Я оставляю вам «Принцессу» с грузом – а это отличный корабль!

Тут все пираты, как по команде, повернули головы к полакру, на палубе которого происходило странное: от его кормы на нос ползли какие-то огненные всполохи и блики, ясно видные в наступающих сумерках.

– Это небольшой пожар! – крикнул капитан. – Но если вы поторопитесь, то успеете его потушить и сгорит совсем немного, только у фок-мачты. И даже груз будет цел.

А затем произошла ещё одна странность: шлюпка с «Архистар» вдруг резко дёрнулась и стала плавно, словно сама собою, поворачиваться вокруг своей оси. Из-под воды показался привязанный к носу шлюпки канат, усеянный грузами, который скоро натянулся, роняя капли воды, и шлюпка всё быстрее, колыхаясь на волнах, пошла за шхуной на этом буксире, который с каждой секундой всё укорачивался. Капитан, Платон и матрос Ганн в это время, по одному и медленно, стараясь не перевернуть шлюпку и не выпустить из-под прицела пиратов, стали пересаживаться на своих банках спиной к движению. Шлюпку неудержимо тащило к «Архистар», но и сама «Архистар», на которой за это время успели поднять паруса, неудержимо стремилась прочь от «Гордого».

Лицо флибустьерского капитана вытянулось, рот чёрной щелью приоткрылся в отчаянии. С «Гордого» вдогонку «Архистар» ударила пушка. Ядро, не долетев до шхуны, упало в воду, подняв фонтан брызг.

– Куда, болваны! – заорал вскочивший со скамьи пиратский капитан и в ярости затряс кулаками. – Шлюпку спускайте, сволочи! Шлюпку! Скорей на «Принцессу»! Висельники!

Он стал указывать руками в сторону «Принцессы», но скоро понял, что на «Гордом» его никто не слышит, и приказал своим гребцам идти на «Принцессу», а на той продолжал разгораться пожар, но как-то медленно, словно нехотя. На бриге тоже, по всей видимости, что-то сообразили, потому что вскоре там спустили на воду вторую шлюпку, которая тоже устремилась к «Принцессе».

Когда капитан спрыгнул на палубу «Архистар», взволнованные сквайр и доктор Легг уже спешили к нему.

– Багор пропал! – в бешенстве крикнул им капитан и быстро прошёл мимо них на квартердек.

Мистер Трелони и доктор, открыв рты, посмотрели ему в спину, а потом растерянно повернулись к Платону и Бену Гану, которым матросы помогали подняться на борт.

Скоро «Архистар», на которой в эту ночь не зажигали огней, поменяла курс и навсегда скрылась от «Гордого» в ночной темноте.

****

Глава 3. Любовь нельзя понять

Капитан очнулся на крошеве снега, красном от своей крови, чувствуя запёкшиеся её сгустки во рту и горле, и посмотрел кругом – вокруг был снег, один только снег.

Он попробовал ползти, и это ему удалось, хотя дышать было нечем, темнело в глазах, и что-то внутри у него рвалось при движении, но он полз, сплёвывая на снег кровавые ошмётки, потому что твёрдо знал, что дальше ему обязательно встретится трава. И когда он дополз до травы, ещё свежей, зелёной, но уже источающей сладостный запах осенних яблок, горькой мокрой коры, багряных листьев, то лёг на неё щекой, закрыл глаза и заплакал…

Капитан проснулся, сел и огляделся в каюте, отдуваясь, моргая и вытирая обеими руками слёзы на лице. Ему было душно, нечисто и сумрачно настолько, что даже сердце щемило, а может, это просто ныла душа его, размозжённая… Через силу он встал и пошёл проверить вахтенных.

На утро капитан рассказывал штурману, как всё прошло вчера. В конце, криво ухмыльнувшись, он добавил:

– Теперь вы понимаете, мистер Пендайс… Руку капитана Санчес, как вы просили, спасти не удалось… Её пришлось отдать пиратам.

Штурман сдавленно застонал и по-бабьи всплеснул мощными ручищами.

– Ах, сэр, – пробормотал он огорчённо, зажмурившись, как кот, у которого улизнула из-под носа мышь. – Эта Рука нам бы самим так пригодилась. Когда нам ещё удастся раздобыть такую Руку.

Капитан посмотрел на штурмана и, ничего не ответив, опустил глаза. Штурман постоял ещё мгновение, моргая и расстроенно глядя на капитана, и отошёл.

– Ах, какая была Рука, Амиго, – говорил он потом боцману Билли Джонсу, удручённо качая большой головой. – Чудо была, а не Рука… Её осталось только провялить на солнышке – и всех делов-то.

И боцман, который слушал штурмана, уставившись от внимания в пустоту и вытянув свои полные красные губы в беззвучном свисте, согласился с ним и горестно завздыхал:

– Да, шлюпки-на-волнах!.. Рука была, что надо, Джон.

А капитан в конце дня всё-таки заставил себя найти момент, который он так оттягивал и которого всеми силами своей души хотел избежать, и достал письмо капитана Авила. Стиснув зубы, он взял нож и стал вспарывать им нитки, стягивающие клеёнку. Раскрутив клеёнку, капитан взял письмо, разгладил его и стал читать… И не поверил своим глазам: в письме капитана Авила к своим родным ясно указывались координаты места, где тот зарыл все свои деньги, добытые разбойным промыслом за пять лет. А в конце были имена и адрес его родителей – старинный испанский город Авила недалеко от Мадрида.

– И какие координаты клада? Какого места? – спросил мистер Трелони, когда капитан рассказал ему про письмо.

– Гавана… Недалеко от Гаваны на северо-западном побережье Кубы, – ответил капитан, вздохнув.

– Это по нашему курсу?

– В общем-то – да. Мы отклонимся совсем немного.

– Но прямо в лапы к испанцам.

– Место не в самой Гаванской бухте, а поблизости… Мы быстро – только туда и обратно, – сказал капитан и добавил, помолчав: – Мне кажется, я просто обязан это сделать для него.

Мистер Трелони глянул на капитана, отвёл глаза и согласился:

– Ну что же, я думаю, надо выполнить волю покойного, тем более, что отклонимся мы совсем на немного.

****

Город Гавана, дорогой читатель, находится на северо-западе острова Куба, на берегу Мексиканского залива, в живописном месте вблизи бухты Гавана и Сан-Лисаро. Когда Христофор Колумб открыл эти земли, перед его глазами расстилались слегка всхолмлённые, покрытые девственными лесами равнины, высились вершины карстовых гор, поросшие тропической зеленью, над головой носились диковинные птицы, а вокруг благоухали цветы. И мореплаватель со всем основанием назвал открытую сушу земным раем.

Испанские поселенцы основали Гавану в 1515 году в устье реки Альмендарес, потом город был немного перенесён по побережью. В конце ХVI века Гавана уже стала административным центром испанской колонии острова Куба, получившему к тому времени статус генерал-капитанства. Через этот город в Испанию было переправлено золота, серебра и драгоценных камней на общую сумму в 200 миллионов дукатов. И город рос, несмотря на рейды всевозможных морских разбойников, бороздивших воды Карибского моря в поисках испанских галеонов.

Чтобы противостоять пиратскому террору и обезопасить порт от нападения, в городе был введён комендантский час, после наступления которого судам запрещалось покидать порт. Также были оснащены сторожевые корабли, мужчин обязывали носить оружие в любое время суток, и полным ходом шло строительство фортификационных сооружений.

Так что город к середине ХVIII века превратился в мощный бастион: замок и две крепости охраняли вход в порт, и любой вражеский корабль оказывался под перекрёстным огнём крепостных пушек. Между двумя крепостями по дну пролива проходила тяжёлая цепь, которая на ночь натягивалась, а выстрел из пушки в 21 час означал, что городские ворота закрыты.

Помощь пиратам каралась смертью.

****

Вместе с мистером Трелони капитан ещё раз перечитал письмо капитана Авила к своим родным: клад был спрятан в пещере, путь к ней был хорошо описан, бухточку по описанию капитан тоже рассчитывал найти без труда – совсем простое дело. И капитан сказал, что в пещеру он намерен идти один, взяв с собой только Платона.

– Я очень быстро, – объяснил он своё решение. – А осложнений никаких не предвидится. Мне гораздо важнее, чтобы все оставались на корабле и были готовы в минуту опасности сразу уйти отсюда.

Все стояли уже на палубе, когда штурман Пендайс попытался остановить капитана.

– Сэр… Что-то мне не нравится сегодняшняя погода, – начал, было, говорить он.

– Я – быстро, мистер Пендайс, – перебил его капитан.

Он нетерпеливо посматривал на берег и старался не встречаться ни с кем глазами, словно какая-то стыдная мысль терзала его. Всегда чуткий мистер Трелони понял, что капитан мучается после смерти капитана Авила, и у него заныло сердце от того, что он ничем не может капитану помочь.

– Дэниэл, возьмите хотя бы свой испанский плащ. В пещере может быть холодно, – с мягкой настойчивостью произнёс сквайр.

Капитан скривился. С некоторых пор ему перестала нравиться испанская одежда, но посмотрев в беспокойные глаза сквайра, он согласно кивнул. Платон сбегал за плащом, который капитан бросил на дно шлюпки.

На вёслах они с Платоном добрались до берега, пологого и низкого, выбрались на него без происшествий, затащили шлюпку дальше от воды и, перевернув, спрятали в кустах. Пещеру они нашли тоже без труда, как и было описано в письме – сразу над сухим руслом подземного стока, вытекающего из-под скалы во время обильных тропических дождей.

Перед входом в пещеру Платон достал из-за пояса огниво, и капитан через минуту зажёг небольшой факел. Нагнувшись, они один за другим протиснулись в лаз, пролезли в постепенно расширяющийся ход и обомлели – перед их глазами открылся вход в зал, уставленный причудливыми известковыми колоннами. Они свисали сверху, как длинные тонкие сосульки, и вырастали снизу, как острые зубы огромного чудовища, некоторые срастались в середине, колонн было много, и дальние терялись в темноте.

Подняв высоко факел, капитан осмотрелся, потом посветил себе под ноги и, взяв Платона за руку, повёл его, вспоминая неровные строчки в письме капитана Авила. Он обходил колонны, светя вверх и вниз, поворачивал в какие-то ходы – он знал из письма, что идти им недалеко. Потом Платон вскрикнул, капитан обернулся – и ахнул тоже.

Позади них, там, где они только что проходили, все колонны светились, и ясно был виден купол пещеры. Светилось всё вокруг – и своды, и стены, и верхние сосульки, и нижние – всё было окутано сверкающим зеленовато-серебристым неярким светом. Сияло всё, но только одно мгновение, и тут же сияние расплывалось, таяло и гасло на глазах.

Капитан пошёл дальше и вошёл в ещё один высокий зал. Он был с красными стенами, и эти стены были самой природой украшены причудливой окаменевшей растительной резьбой, то грубой и неуклюжей, то изящной и тонкой, а справа темнела пропасть, впереди виднелась гора каких-то сверкающих кристаллов, и где-то шумела вода. Только рундука капитана Авила не было видно. Факел в руках капитана стал прогорать. Повозившись с огнивом, они зажгли новый факел.

И тогда капитан сказал:

– Кажется, мы заблудились.

Он бросился назад, уже не глядя по сторонам. Платон двинулся за ним. Скоро капитан остановился и оглянулся на Платона в оторопи.

– Когда мы вошли, то первый раз свернули направо, – пробормотал он, вспоминая.

– Нет, мы свернули налево, – поправил его Платон.

– Направо, – настаивая, сказал капитан. – Нам надо было свернуть направо. Я не мог ошибиться.

Он бросился дальше.

– Мы свернули налево, – сказал Платон ему в спину. – А направо мы свернули потом.

– А потом? – спросил капитан. – Куда мы потом свернули?

Он остановился, опустил факел, и посмотрел на Платона. Тот молча, с недоумением глядел на него: казалось, Платон что-то не понимал сейчас. Было тихо, где-то шумела вода, потрескивал факел, который тоже начинал прогорать.

– Я не знаю, куда идти, – вдруг бессильно выговорил капитан. – Я не знаю, где выход.

– Выход там, – ответил Платон удивлённо.

Он взял факел из рук капитана и быстро пошёл в том направлении, которое сейчас показал. Скоро они пришли в зал со светящимися колоннами. Подведя капитана к отверстию наружу, – у капитана всё опустилось внутри от облегчения, – Платон сказал:

– Выход – здесь.

Капитан стал холодными пальцами зажигать новый факел.

Теперь впереди шёл Платон, капитан пробирался за ним, говоря ему строчки из письма капитана Авила. Идти, и правда, было не далеко. Рундук стоял совсем рядом со входом – небольшой, обитый медными листами, основательный матросский рундук. Капитан открыл его – рундук был не заперт – и присвистнул. Внутри лежали перемешанные монеты самых разных размеров, чеканок и государств: дублоны, луидоры, гинеи и пиастры и ещё какие-то монеты, принадлежность и стоимость которых капитан не мог сейчас определить. В основном – серебро, золота было меньше.

Капитан захлопнул крышку рундука и сказал:

– А теперь – пойдём скорее. Не останусь я в этой пещере больше ни на минуту.

Они подняли рундук за ручки и понесли к выходу. Потом Платон понёс рундук один – среди колонн так было удобнее.

Когда капитан вылез из пещеры, в лицо ему с силой ударил режущий ветер.

– Да тут буря! – крикнул он вылезающему с рундуком Платону. – Мы слишком долго блуждали по пещере! Затаскивай рундук назад.

Платон опять скрылся в дыре. Капитан огляделся: море, ещё недавно тихое и спокойное, теперь катило валами, взмётывая целые горы воды и кидая их на берег ревущими стремнинами. Самое странное во всём этом было то, что в небе не было той мрачности, которой обычно сопровождается буря: шапки немыслимо белой, сверкающей пены летели над водой в солнечном блеске, и над этим мятущимся морем и трепещущей листьями сушей с невероятным напором и гулом нёсся и нёсся ветер. И нигде не было видно «Архистар», сколько капитан не вглядывался в горизонт.

«Вот и бери женщин на борт в следующий раз», – мрачно подумал он и опять полез в пещеру. Там он сел на рундук и, поглядывая на светлый лаз наружу, стал думать. Думал он недолго, скоро ухмыльнулся и сказал возмущённо:

– Сидим голодные на рундуке с деньгами!

И помолчав, добавил:

– Надеюсь, что Пендайс благополучно увёл шхуну от бури и скоро за нами вернётся. Что же? Надо идти в город. Поедим чего-нибудь… И посмотрим заодно.

– К испанцам? – спросил Платон.

– Ну, а мы сейчас сами с тобой испанцами сделаемся, – ответил ему капитан и поправился. – То есть, я – испанцем, а ты – со мной.

Он встал, зачерпнул из рундука горсть денег, выбрал из них испанские, бросив назад остальные, заложил деньги в пояс, золотые отдельно от серебра, и поманил Платона за собой.

Снаружи буря вроде даже усилилась: с высоких королевских пальм на берегу рвало, дёргало и тянуло листву ещё яростнее. Пригибаясь под ветром, капитан и Платон стали разыскивать свою шлюпку среди беснующихся кустов. Найдя её и перевернув, капитан взял свой чёрный испанский плащ, постоял, задумчиво глядя на шлюпку, потом пошарил в ней и вытащил свёрток. Развернув его, он обрадованно сказал:

– Ага, отлично! Платок нашего боцмана… То есть, теперь уже пиратский флаг с линями*. Боцман, наверняка, тут спрятал его с глаз долой. Лучше бы он еды положил.

Затем капитан в относительно спокойном месте за камнями обрезал ножом лини, туго, по самые белёсые брови, повязал платок боцмана, тщательно спрятал под него светлые волосы, натянул плотнее на голову шляпу Платона и накинул на себя плащ, придерживая его на рвущемся ветру.

– Вот теперь я в шляпе, в платке, а под плащом не видно пистолетов… Такой смуглый моряк с седой щетиной.

Он улыбнулся. Платон, который всё это время внимательно смотрел на капитана, вдруг сказал коротко:

– Глаза.

Капитан даже крякнул от огорчения, скривился и задумался.

– А я буду испанцем с голубыми глазами! – нашёлся он тут же. – Бывают же голубоглазые и светлые испанцы? Ну, там из Наварры, например.

Платон молча смотрел на капитана.

– Да, ты прав, – тут же согласился тот, помрачнев. – Тогда мне всем придётся объяснять, как в Пуэрто-Плата, что я наваррец.

Он задумался и опять воскликнул:

– А я буду слепым испанцем!

Капитан, явно обрадованный этой идеей, несколько раз закрыл и открыл глаза, по-разному надевая шляпу, натягивая платок и откидывая голову с закрытыми глазами назад.

– Если вот так откидывать голову и чуть приоткрывать веки, то можно что-нибудь увидеть, – сказал он. – Теперь мне надо выломать палку.

Когда палка была выломана, капитан несколько раз взмахнул ею, примериваясь.

– Ну вот. Слепой испанец с поводырём-рабом пришёл в город, – сказал капитан.

Тут он замолчал, с сомнением уставился на Платона и сказал озабоченно:

– Только вот ты у меня.

– А что – я? – отозвался Платон и улыбнулся.

– А то, что ты у меня уж слишком великолепен. И высок, и силён, да ещё и лицо умное. Такой раб любому нужен. Как бы мне из-за тебя не пришлось драться.

Капитан, задумчиво склонив голову набок, оглядел Платона внимательно и, наконец, спросил:

– Ты не мог бы ссутулиться и сделать лицо поглупее?

– Что? – удивлённо переспросил тот.

– Вот-вот, именно так. Как будто ты чего-то не понимаешь всё время, – подтвердил капитан и добавил: – И не смей улыбаться, не на прогулку идём. Ох, чую, будут у меня из-за тебя неприятности.

Потом капитан сорвал с рвущихся на ветру веток пучок листьев и написал на скамейке шлюпки большое зелёное слово «ждите». Перевернув с Платоном шлюпку опять вверх дном и затолкав её в кусты, он сказал со вздохом:

– Пошли, Платон, буря не скоро кончится. Главное, чтобы нас не приняли за лазутчиков-пиратов, а то вздёрнут на месте. Видишь ли, почему-то пиратами становятся, как нарочно, в основном одни англичане.

Капитан встал рядом с Платоном и взялся за его правый локоть, и они пошли, пригибаясь под ревущим ветром, стараясь приноровиться к шагу друг друга, и скоро это у них получилось, и они наткнулись на дорогу в город, и всё время, пока они шли, капитан учил Платона испанским словам, которые Платон повторял и повторял за ним, грустно вспоминая недавние уроки английского языка доктора Легга.

****

Скоро на дороге им стали попадаться другие путники, верховые и повозки, которые тоже стремились в город в поисках заработка, наживы или по другим каким делам. На дороге стало шумно и людно, и это было хорошо, потому что капитан и Платон быстро затерялись в толпе таких же моряков, крестьян и бродяг, увечных и нищих, спешащих укрыться от ветра за стенами города.

Въезд и вход в Гавану со стороны суши охранялся не так тщательно, как с моря. В скором времени капитан и Платон прошли через заставу, и звучное многоголосие большого города, его говора, пения, смеха, особо непривычное после палубного однообразия, охватило их, впитало в себя и поглотило без остатка.

Пройдя немного, Платон, как было с ним договорено, остановился перед кем-то из местных жителей, и капитан произнёс страдальческим голосом свою давно уже заготовленную фразу:

– Друзья, скажите несчастному испанскому матросу, потерявшему свои иллюминаторы в битве с эскадрой проклятого англичанина контр-адмирала Дэвида Митчела… Где он может потратить свою последнюю монету, чтобы поесть?

– Это женщины, – шепнул Платон, нагнувшись к самому его уху.

Капитан неловко поклонился, поводил головой из стороны в сторону и, постучав палкой по земле, сказал:

– О, простите сеньоры, а может быть, сеньориты! Где мы можем найти таверну?

Женщины наперебой стали объяснять Платону, куда надо идти: все показывали разные направления. Они заспорили между собой, размахивая руками, потом стали отталкивать друг друга в плечи и опять показывать в разные стороны. Платон, потянув за собой капитана, медленно пошёл прочь, оглядываясь по сторонам. Через пару шагов он обернулся на женщин, которые продолжали что-то яростно кричать друг другу, и прошептал:

– Одна сеньорита идёт за нами.

«Чёрт, что ей надо?» – подумал капитан и застучал палкой быстрее, прибавив шаг, у него даже пальцы руки, держащейся за локоть Платона, свело судорогой. Но девушка всё же обогнала их и вдруг сунула монету в правую руку капитана между его пальцами, зажавшими палку.

– Возьмите вот. Прошу вас, – сказала она.

От неожиданности выронив палку, капитан сжал монету и быстро стал стаскивать шляпу. Прижав шляпу к груди, он сковано поклонился и сказал тихо и медленно, чтобы не сбиться ненароком на английский:

– О, сеньорита, вы очень добры.

И тут же сам понял, что получилось слишком уж жалко, словно он совсем умирает от голода.

Девушка произнесла дрогнувшим голосом:

– Я покажу вам, где ближайшая таверна, сеньор. Там вы со своим рабом сможете недорого поесть.

Платон поднял палку, отдал капитану и повёл его за девушкой.

Таверна оказалась действительно недалеко. Капитан, который время от времени откидывал назад голову, чтобы посмотреть кругом, прочитал вывеску. Таверна называлась «Добрый Франциск», и перед её входом была ступенька. Капитан опять опустил глаза, нащупал палкой ступеньку и приготовился, было, взойти за Платоном, как девушка подскочила к нему и, взяв двумя руками под локоть, бережно ввела его в таверну. Платон, несколько оторопев, пошёл сзади.

В этой таверне, как и во всякой другой таверне любой точки мира в это время суток, было полно мужчин, которые сидели за столами, шумно разговаривали между собой под стук игральных костей, пили, курили и ели. На Платона и капитана пахнуло густым запахом мужских тел, сладкого рома и, конечно же, гаванского табака. Курили многие, если не все – откусывали кончик своей «табакос» зубами, сплёвывали его на пол и раскуривали сигару на свече, стоявшей на каждом столе.

Платон поискал глазами самый неприметный уголок зала, но девушка быстро повела капитана через зал. Пройдя патио*, где по случаю бури никого не было, и где ветер продолжал рвать верхушки пальм, она привела их в комнату, похожую на сарай. А впрочем, тут стоял стол и две лавки, и были окна, сейчас закрытые ставнями.

– Это – задняя комната, – сказала девушка. – Здесь вы можете спокойно поесть, и вашего раба не прогонят. Хозяин таверны – мой дядя. Сейчас я вам принесу лучшую его еду.

Капитан снял шляпу, оставив плащ на себе, и осмотрелся, как мог, через полуприкрытые веки. Их окружали стены, сложенные из известняковых блоков, в углу он заметил гору сваленного лука, да тут и пахло луком, и какие-то смутные воспоминания, расплывчатые образы стали тут же возникать, тесниться в его голове.

Девушка принесла им воды для умывания, ветчины, варёного петуха с рисом и обилием красного перца, потом гаспачо – салат из перца и, конечно же, хлеба. Капитан и Платон стали есть: Платон подкладывал капитану в руку лучшие куски и наливал ему вина. Все кушанья были очень острые, и, если бы не бурдюк с монтильским вином, которое оказалось превосходным, капитану с непривычки пришлось бы худо.

– У вас очень вкусный хлеб, сеньорита, – сказал капитан, когда девушка опять приблизилась к столу. – Очень ароматный.

– Это наш касаве – деревенский хлеб, он выпекается с добавлением юкки, который напоминает по вкусу картофель, – ответила девушка охотно и опять отошла.

Спустя какое-то время капитан сказал, склонившись к столу:

– Мы здесь как в ловушке… Мы не успеем прочесть «pater» и «ave»*, как нас сцапают.

– Что делать? – спросил Платон, почти не двигая губами.

– Удирать. Где она?

– Сидит возле входа.

– Что делает?

– Смотрит на вас во все глаза, – ответил Платон.

При этих словах капитан выронил кружку с вином. От неловкости он заулыбался, отдёрнул руку и опустил её под стол.

– А теперь она смотрит на вас и плачет, – сказал Платон.

– Чёрт! Чёрт! – зашипел капитан одними губами.

– Тихо, она идёт сюда, – остановил его Платон.

Девушка подошла и стала тряпкой вытирать вино на столе, поглядывая на капитана. Тот сидел, не смея шевельнуться, и улыбался тихой, кроткой улыбкой. Потом сказал:

– О, сеньорита, не отведёте ли вы меня в лавку?

– Охотно, сеньор, – ответила девушка и заулыбалась. – А что вам надо купить, сеньор?

– Мне надо купить подарок моей невесте, – сказал он и опустил голову.

Какое-то время девушка молчала, потом спросила сдавленно, уже без улыбки:

– Что вы хотите ей купить?

– Серебряный образок и… Может быть, мантилью? – ответил капитан и попросил: – Помогите мне выбрать.

– Самые лучшие кружевные мантильи продаются у лавочника Эскудеро, – сказала девушка безжизненным голосом, потом она снова стала вытирать вино, хотя стол был давно чист.

Капитан, с напряжением подглядывая за её рукой, готов был сквозь землю провалиться, но он поднялся и стал шарить по лавке в поисках своей шляпы. Платон подал ему её. Девушка вышла из комнаты. Капитан надел шляпу, достал из-за пояса немного серебра и положил на стол. Чувство бесконечного отвращения к себе уже начинало давить и мучить его, он не знал, куда деваться от стыда и готов был сбежать немедленно, но ощущение опасности удерживало его.

На улице темнело, но лавки ещё были не заперты, и скоро они пришли в лавочку Эскудеро. Девушка, поговорив с хозяином, выбрала для капитана образок с девой Марией, а ещё мантилью из чёрных кружев и черепаховый гребень. Завернув всё это в простое полотно, она подала узел Платону. На капитана она не глядела. Капитан расплатился с лавочником, достал ещё монету и протянул её перед собой со словами:

– А это вам, милая сеньорита. Вы мне очень помогли.

Девушка, не глядя, зажала монету в руке и ушла, быстро простившись.

Спустя минуту, из дверей вышли и капитан с Платоном. Капитан узнал у хозяина лавки, где находится недорогая приличная вента*, и они пошли искать её. Из какого-то подвала на их пути, видимо из таверны, потому что снизу доносились звуки дудки, барабана и маракасов, выходили двое пьяных, они, ругаясь друг на друга и держась в обнимку, стали выбираться по лестнице на улицу. Капитан и Платон подождали, когда пьяные уйдут с дороги. На улице скоро совсем стемнело, прохожих было мало, и капитан открыл глаза, не забывая держаться за руку Платона и стучать палкой.

Только через десяток шагов он перестал стучать и начал прислушиваться: ему показалось, что за ними кто-то идёт. Капитан предупреждающе сжал руку Платона и остановился. Платон тоже замер на месте.

«Ну, конечно, идут, двое», – подумал капитан и рванул с места, быстро потянув за собой Платона, а когда увидел переулок, он впихнул туда Платона и прижался вместе с ним к стене.

Скоро мимо них в темноте узкой улочки пробежали два человека. Платон с капитаном быстро пошли дальше по вонючему и скользкому переулку, намереваясь скрыться от преследователей на соседней улице, но переулок только сужался и темнел, путаясь и кривляясь, а выхода из него всё не было. Наконец, переулок, словно в насмешку, сделал поворот, и капитан с Платоном чуть ли не носом уткнулись в стену – ровную стену из больших каменных блоков.

– Да чтоб тебя!.. Надо выбираться отсюда, – зло зашипел капитан и повернул назад.

Они опять дошли до выхода на узкую улочку, и капитан осторожно высунул голову за угол. Он увидел в свете неясной луны две тёмные фигуры, которые, возвращаясь, быстро приближались к ним. Бежать было поздно. Капитан положил свою палку на землю, достал нож, раскрыл его и посмотрел на Платона – Платон уже стоял с ножом в руке. Капитан сделал шаг из темноты узкого переулка. Идущий первым мужчина сказал ему:

– А… Слепец. Так это ты морочишь головы глупеньким девушкам?

– Я здесь… Иди ко мне, – сказал капитан и попятился по улице, выманивая своего противника на себя, чтобы оставить место для манёвра Платону.

Когда противник капитана бросился к нему, из переулка вышел Платон и преградил дорогу второму нападающему. И тут капитан весь сосредоточился на своём противнике.

Противник его, рослый гибкий испанец, согнулся пополам, как хищник, готовый броситься на свою добычу. В левой руке он держал шляпу, чтобы отражать удары, в правой руке был зажат нож, выставленный вперёд андалузским приёмом. Капитан встал лицом к нему: левая рука кверху, левая нога вперёд, нож у правого бедра. Сердце его, заколотившееся сначала, теперь замерло, успокоилось. Он почувствовал себя сильнее самого могучего великана. Нападающий бросился на него.

Капитан повернулся на левой ноге и резко шагнул в сторону, и испанец наткнулся на пустоту и на нож капитана, который вошёл ему в подбородок. Капитан повернул нож и, выдернув его, отпрыгнул. Из раны испанца бурно хлынула кровь свистящим, чёрным потоком. Он рухнул и больше уже не двигался. С ним было кончено. Капитан обернулся.

Платон в это время уклонялся от быстрых ударов, но его противник, увидев, что против него теперь двое, отпрыгнул назад и метнулся бежать. Капитан и Платон его не преследовали. Наоборот, они побежали в противоположный конец улицы, не забыв спрятать ножи и взять с земли палку. Добежав до давешней таверны с дудками и маракасами, они, переждав немного, чтобы утихло сбитое дыхание, вошли туда, и спросили у хозяина дорогу к ближайшей недорогой венте. В ней они и заночевали, обессиленные и оглушённые, на каких-то шкурах, сваленных на каменном полу, мучимые тревожными мыслями и клопами…

Под утро капитану приснился сон: он, одетый в красный жилет поверх кирасы, тяжело бежал к открытым воротам алжирской крепости в первых рядах таких же воинов в чёрных плащах с белым крестом на левом плече. Ливень бил его, ослепляя, холодными струями по лицу, злой северный ветер сыпал градом и мешал бежать, путая его мокрый, липкий плащ в усталых ногах. Мушкет свой с промокшим в нём порохом он давно уже бросил в палатке, которую тут же смело ураганом, и сейчас в его руках был меч, простой и надёжный.

Он бежал из последних сил почему-то уже один, спотыкался, падал, вставал, задыхаясь: бежать было трудно, ноги скользили в страшном месиве грязи. У него не было слёз – их смыл ливень, и не было мыслей – все мысли исчезли, осталось только отчаяние, а мощные створки ворот уже стали сходиться медленно, неотвратимо, и он понимал, видел, чувствовал всем сердцем, всей душою, что в город ему не попасть. Он яростно вскрикнул, рванулся вперёд и всадил в уже запертые ворота наваху, зажатую в правой руке. Потом застонал, сполз по воротам в бессилии и проснулся…

На следующее утро уже ничего, казалось, не напоминало им о ночном бое. Буря стихала и к вечеру могла совсем успокоиться. Вставало солнце, и они осмотрели одежду друг друга – пятен крови не было видно. Осталось купить съестного, побродить по городу и идти быстрее в обратный путь, хотя и смущала мысль о вчерашнем нападающем, который сумел удрать.

Капитан надел свою шляпу, приготовил палку и взялся за локоть Платона. Они выбрались на крыльцо, и тут Платон, застыв на месте, прошептал ему:

– Нас поджидает вчерашняя мисс.

****

– Вы ошиблись, – сказала девушка жалобно. – Вы мне дали вчера золотой в два пиастра. Это очень много.

– Как вы нашли нас? – спросил капитан, мысленно проклиная себя за опасную чувствительность.

– Я спросила у дяди, – ответила девушка. – Дядя Пепе знает всё, что происходит в Гаване.

Капитан про себя чертыхнулся… «Бежать, бежать, – подумал он. – В пещере спокойнее!»

– Да, милая сеньорита, я ошибся, – сказал он тихо. – Но пусть этот золотой останется у вас, на память.

– Куда вы сейчас пойдёте? – спросила она, в её голосе слышалось страдание.

– В любую съестную лавку, купить что-нибудь в дорогу, – ответил капитан и стал нащупывать палкой ступеньку внизу.

– Вы не выберетесь из города, – сказала она вдруг.

Капитан замер, как вкопанный.

Вчерашняя буря почти улеглась. На улице уже начиналось движение: крестьяне везли на рыночную площадь съестные припасы на тележках, тут и там раздавались взрывы их громкого говора, смеха, в доме напротив со стуком распахивались ставни одни за другими, слышались голоса – это соседи из своих окон здоровались друг с другом. Всё это капитан осознал в одну секунду. Столько же понадобилось ему на то, чтобы спросить:

– Почему?

– Потому что дон Гарсия, отец убитого этой ночью Антонио, караулит убийцу своего сына на старой заставе у городских ворот. Алехандро, который вчера убежал, говорит, что убийц было двое, и он сумеет их опознать, – быстро проговорила девушка.

Капитан молчал, глаза его были закрыты, несмотря на тот холод и трепет, которым пронзило всё тело. Тут откуда-то резко запахло апельсинами. Через мгновение он услышал стук колёс… «Апельсины повезли на рынок», – почему-то с горечью подумал капитан и сделал шаг вниз со ступеньки. Руки девушки подхватили его под локоть.

– Я помогу вам бежать, сеньор, – горячо зашептала она и тут же добавила. – Клянусь Пресвятой Девой!..

И поцеловала свой палец, а любой испанец знает, как это увеличивает силу клятвы. Только капитан этого не видел. Он опустил голову в мучительном раздумье.

– Они первые напали на нас, – выговорил он, наконец. – Мы – только защищались.

– Я знаю. Алехандро рассказал про это, – ответила девушка, и капитану показалось, что то, кто на кого напал первым, ей было совершенно безразлично.

Она бережно потянула его за собой. Платон пошёл следом.

****

Перед порогом, прежде чем войти, она сбросила туфли и ввела капитана за собой. Платон шагнул в комнату следом за ними.

– Посидите здесь, – сказала она. – Дядя Пепе вот-вот приедет с рынка. А я пока соберу вам поесть в дорогу, а ещё…

И она заметалась по комнате в поисках чего-то важного, так необходимого ей в эту минуту. Охнула, словно вспомнив, всплеснула руками и выбежала. Звуки её босых ног раздались по каменным плитам пола в галерее и стихли. Капитан и Платон сидели и прислушивались, не глядя друг на друга. Скоро девушка вернулась с узелком в руках и приблизилась к капитану. Он встал.

Тут к ним вошёл мужчина.

– Что, дядя? – спросила она, оборачиваясь к двери.

– Сейчас мы отправимся. Пока через заставу проходит много народа, нам легче затеряться! – обнадёжил он капитана, с напряжением глянул на девушку и вышел.

Она опять повернулась к капитану. Он чувствовал её волнение, оно передалось его беспокойной, страдающей душе. Где-то в доме хлопали двери, звучали голоса. Начинался день, и в таверну пришли повара и слуги, они разговаривали, окликали друг друга, здороваясь и вознося хвалу Всевышнему за новый день.

«Возвращаться – плохая примета», – почему-то с горечью подумал капитан, и неясные воспоминания стали опять всплывать в его сознании. Какие-то перезрелые, почти коричневые вишни качались под ветром среди зелени листьев, и в их беспокойном качании казалось что-то невыносимо обречённое, словно он ясно понимал, что вишням неизбежно суждено осыпаться, и в этой невыносимой утрате стыла безнадёжность тёмного речного омута. Воспоминания захлёстывали его, они путались в голове, как любопытное домашнее животное под ногами, которое мешается не ко времени и на которое страшно наступить ненароком, и он, тряхнув головой, отогнал их, как совсем ненужные сейчас.

– Я тебя никогда не забуду, – вдруг выговорила она.

– Вы меня никогда больше не увидите, сеньорита! – напомнил он, хотел улыбнуться, но улыбка скомкалась на его губах.

– Детка, выходите! Нам надо торопиться! – Раздалось со двора через открытое окно.

– Мы уже идём, дядя! – крикнула она в ответ и бросилась к туфлям: в её голосе капитану послышались слёзы.

Туфли оказались раскиданы по полу. Она схватила ближний, стала лихорадочно надевать его, морщась от нетерпения и поглядывая в окно. На босую ногу туфель надевался плохо.

– Детка, становится опасно! – опять позвали со двора.

– Мы идём! – крикнула она, отшвырнула ногой бесполезный туфель, подхватила узелок и выговорила капитану с отчаянием: – Пойдёмте!

Она первая пошла по галерее, не оборачиваясь, и босая вышла на замусоренный задний двор. Здесь уже вовсю работали рабы и слуги, чернокожие женщины, стоя под лохматой пальмой, толкли что-то высокими и тяжёлыми пестами. Многие заинтересованно оглядывались на них. Девушка протянула узелок Платону и покосилась на повозку с возницей. Возница не глядел в их сторону, но вожжи были у него в руках, он нетерпеливо перебирал ими, готовый отъехать. И тогда она бросилась к капитану. Платон шагнул к ним и отвернулся, загородив этих двоих от всего мира своей широкой спиной.

Девушка положила ладони капитану на грудь. Тот снял шляпу и откинул голову, по-прежнему всматриваясь в её лицо сквозь густые ресницы.

– Я тебя никогда не забуду, – повторила она опять, как заклинание.

– Я буду вас помнить, сеньорита, – отозвался он.

Она встала на носки и потянулась к нему губами для поцелуя. И капитан нагнулся, обнял её, одной рукой прижимая к себе, и поцеловал. Где-то на улице нетерпеливо заржала лошадь. Молодой мужской голос стал успокаивать её.

Когда капитан и Платон разместились в повозке и отъехали, босая и плачущая девушка какое-то время шла рядом. Отстала она только после того, как возница тихо сказал ей, что она привлекает к ним внимание всей улицы.

****

Дядя Пепе,      хозяин таверны «Добрый Франциск», вывез капитана и Платона из Гаваны на своей повозке.

Остановившись на дороге в безлюдном месте, он выпустил своих «пассажиров» из тайника и угостил капитана сигарой, а в Испании, как в Старом Свете, так и в Новом, угощение сигарой устанавливает между людьми особые отношения товарищества и гостеприимства, подобно предложению хлеба и соли на Востоке.

Когда дядя Пепе стал отъезжать, капитан крикнул ему, сняв шляпу и чуть приоткрыв веки, чтобы видеть:

– Как зовут вашу племянницу!

– Аврора, – бросил тот через плечо.

Капитан улыбнулся. Потом улыбка его медленно погасла. Он вскинулся, придушенно вскрикнул, открыл удивительно встревоженные глаза и бросился догонять повозку. Дядя Пепе остановил волов и вопросительно посмотрел на капитана. Казалось, что он нисколько не удивлён превращением слепого моряка в зрячего. Несколько секунд капитан молчал, словно собираясь с мыслями, потом спросил:

– А скажите, сеньор, вы ничего не слышали про «золотой груз», который должен был прийти в Гавану? Груз с приисков Сан-Доминго?

Дядя Пепе ответил не сразу, потом сдвинул на затылок свою шляпу и медленно проговорил:

– Да, три корабля коммодора Гранта. Груз с приисков Сан-Доминго, где управляющим – дон Франсиско Барреро. Груз должен был прийти в Гавану несколько дней назад… Но не пришёл.

– А вы не знаете названия кораблей? – спросил капитан и затаил дыхание, ожидая ответа.

– «Принцесса», «Гордый» и «Архистар», – сказал дядя Пепе и шевельнул вожжами.

Повозка опять тронулась, и он бросил через плечо:

– И я не советовал бы этим кораблям появляться в испанских владениях.

Капитан долго стоял и смотрел вслед повозке, собираясь с мыслями.

Он думал о том, что любовь, особенно любовь с первого взгляда, нельзя понять и измерить, ещё ему вспоминалось, как больно было смотреть из повозки на необутые ноги сеньориты Авроры, торопливо бредущей за ними по уличной грязи. Ещё он думал, что «Архистар» надо скорее уводить из испанских вод. Но ему даже во сне представиться не могло, что из-за этого контрабандного золота они все попадут в такую переделку, что избежать смерти им поможет только чудо, посланное с небес на землю.

Потом он и Платон, который нёс небольшую поклажу с едой, заботливо собранную сеньоритой Авророй в дорогу, добрели до пещеры и спрятались в ней. Ждали они до вечера, а вечером, когда буря совсем улеглась, капитан, который беспрестанно, томимый нетерпением, выходил на берег, увидел в море «Архистар». В шлюпке, в которой стоял теперь рундук с деньгами капитана Авила, они добрались до шхуны.

Доктор Легг и мистер Трелони встречали капитана и Платона на палубе. Капитан был хмур и чем-то расстроен, и его голубые глаза превратились в серые, неприметные. Платон молчал и совсем не улыбался, что было на него не похоже. Когда на борт поставили рундук капитана Авила, перевязанный линями, капитан приказал отнести его к себе в каюту и попросил сквайра самого доставить деньги в Испанию родным капитана Авила. Мистер Трелони согласился. Потом капитан взял у Платона его поклажу, достал из неё полотняный узелок и протянул его, не глядя, доктору Леггу.

– Передайте от меня Дэниз, – сказал капитан и пошёл вдоль борта.

Доктор взял узелок и спросил:

– Что это?

– Серебряный образок, мантилья… Какой-то там гребень, – голос капитана из-за плеча был невнятен.

– Мантилья? Откуда? – спросил удивлённый доктор и посмотрел на мистера Трелони, который тоже ничего не понимал и делал круглые глаза, двигаясь следом за доктором.

– Из лавки в Гаване, – замедляя шаг, ответил капитан, чувствовалось, что ему сейчас не хочется разговаривать.

– В Гаване? – доктор был поражён, он остановился и спросил от неожиданности первое, что пришло ему в голову: – Вы были в Гаване? Ну, и как вам город?

– Я его не видел, – коротко бросил капитан через плечо и скрылся за дверью своей каюты.

****

Утром капитан приказал штурману Пендайсу составить новый маршрут – сразу до Южной Каролины, в английский порт Чарльстон, минуя полуостров Флорида, который в ХVIII веке принадлежал Испании.

И опять у экипажа «Архистар» потекла череда буден, наполненных тяжёлой, изнуряющей работой. Шхуна вышла из Флоридского пролива и понеслась через Атлантический океан мимо Флориды. Дни были похожи один на другой и отличались только направлением и силой ветра, либо его полным отсутствием.

Потом пожаловали две акулы. Стоило коку Пиррету выплеснуть из ведра помои за борт, как акулы уж были тут как тут, возле «Архистар».

– Жрут, проклятые! – плюнул кок с досады в очередной раз и пошёл на квартердек к капитану жаловаться на акул. – И ведь никак не отстанут, чтоб им пусто было!

Капитан, сощурившись, посмотрел на акульи плавники, прикинул скорость шхуны, понимая, что она для ловли на крючок великовата, и покачал головой. Кок снова чертыхнулся и пошёл к себе, раздосадованный до невозможности.

На следующий день повторялось всё в точности. Матросы смотрели на кока, на капитана, на акул и вздыхали. Но утром третьего дня, когда ход «Архистар» был самый малый, капитан приказал принести большой акулий крюк на недлинной цепи и кусок солонины из камбуза. На палубу, как по команде, высыпали матросы, вылезли даже те, кто отдыхал от вахты. Капитан стоял на квартердеке в ожидании.

– Будем ловить акулу, капитан? – спросил у него заинтересованный сквайр и оглянулся на доктора Легга.

Тот стоял за его спиной и снисходительно ухмылялся. Капитан улыбнулся и молча кивнул, потом сказал подошедшему к ним штурману:

– Мистер Пендайс, несите мушкеты. Вы же любите пострелять.

– Да, сэр, сейчас принесу два, – сказал штурман обрадованно и скрылся.

Через некоторое время он появился на палубе и протянул мистеру Трелони один из мушкетов со словами:

– Не желаете ли поохотиться, сэр?

– С большим удовольствием, мистер Пендайс. Что надо делать? – живо откликнулся сквайр, принимая мушкет.

– Стрелять по моей команде, – рявкнул штурман и приказал матросам кинуть с правого борта линь с крюком и приманкой.

Возбуждённые матросы быстро исполнили приказание. Ими руководил не менее взволнованный боцман Джонс – он беспрестанно поглядывал в море, сосредоточенно хмурился и вытягивал губы в беззвучном свисте. Штурман, сквайр и доктор Легг встали рядом. Капитан прошёл вдоль борта и встал так, чтобы никому не мешать, сзади него остановился Платон.

Едва наживка упала в воду, как оба серых плавника взяли курс прямо на неё. С палубы хорошо было видно: когда одна акула, обогнав соперницу, приблизилась к крюку, обе её рыбы-лоцман сделали вокруг приманки петлю и вернулись на своё место к хозяйке.

– Сейчас они говорят нашей акуле, какое аппетитное мясо находится у неё перед носом, – сказал доктор.

– Доктор Легг, вы мешаете, – неодобрительно проворчал штурман Пендайс, он не спускал глаз с происходящего в море, сжимая в руках мушкет.

Все увидели, как акула медленно поплыла к наживке, но тут её решительно и дерзко обогнала вторая. Бросок – и прочный канат натянулся, как струна, а вода возле шхуны вскипела от ударов хвоста чудовищной рыбы, вцепившейся в крюк.

– Тяни – крепи! Тяни – крепи! Держись, ребята! – заорал боцман Джонс матросам что есть мочи.

Всякий раз, когда акула двигалась к шхуне, и канат получал слабину, четверо матросов быстро его выбирали. Они упирались ногами, их мотало, дёргало – четвёрка здоровых парней не могла справиться с одной морской рыбой. И всё же им удалось вытянуть из воды её голову.

Штурман Пендайс замер, прицеливаясь, и выстрелил. Море окрасилось кровью, по светлой воде пошла багровая полоса, и мистеру Трелони показалось, что подстреленная акула вдруг глянула на него безумным и невозможно злым глазом. Она снова заметалась, но только слабее, а потом замерла, её спинной плавник упал на бок. И тут к ней бросилась другая акула. Все увидели её страшную пасть, когда она вонзала зубы в тело той, что угодила на крючок.

– Кровь почуяла, зараза! – заорал штурман. – Сэр, стреляйте!

Мистер Трелони выстрелил. Его выстрел оказался точным – вторая акула дёрнулась и завалилась на бок. На шхуне все завопили от восторга.

– Отличный выстрел, сэр! – закричал сквайру штурман Пендайс, его глаза сияли. – Отличный выстрел!

Он потрясал мушкетом. Капитан и Платон улыбались, переглядываясь. Ликующий доктор хлопал по плечу зардевшегося от удовольствия мистера Трелони и поздравлял его от души. Матросы кричали «ура».

Скоро пойманную акулу подняли на палубу – даже мёртвая она внушала ужас. Серое чудовище длиной больше пятнадцати футов всё ещё вздрагивало всем телом в конвульсиях, с неё стекала кровь и вода. На палубе акуле отрубили хвостовой плавник плотницким топором, а потом вырубили из пасти крюк с приманкой.

Над акулой склонился кок Пиррет и сказал зловеще:

– Попалась, разбойница, на отбивные…

Матросы торжествовали, предвкушая добрый ужин. Они, а с ними и Платон, занялись разделкой акулы. Доктор Легг и мистер Трелони стояли поодаль и посматривали в их сторону время от времени.

– Не хотите ли рассмотреть поближе, что у акулы в брюхе? – спросил доктор у мистера Трелони. – Занятное, скажу я вам, зрелище. И чего там только не попадается.

– Фу… Ну что там может быть занятного? – ответил сквайр, брезгливо передёрнув плечами.

– Да говорят, иногда даже бутылки находят с записками потерпевших кораблекрушение капитанов, – сказал доктор.

– Да глупости всё это, доктор, – отмахнулся сквайр. – Какие бутылки с записками? И вы в это верите?

Но бутылки в желудке акулы всё-таки были, вот только бутылки пустые, а ещё там нашли пару собак, кошку, коровье копыто, оленьи рога, разные вонючие тряпки, покорёженные ботинки, мешок угля, жестянки из-под сигар, картофель, кожаный кошель и многие другие уже почти переваренные вещи. И оба джентльмена, насмотревшись на все эти прелести, поспешили уйти к себе.

Потом была стоянка в английском порту Чарльстон, куда так стремилась попасть Дэниз.

Мистер Трелони и доктор Легг взялись проводить Дэниз: они уже навели справки и знали, где живёт её сестра. Когда девушка покидала корабль, капитан низко поклонился ей, сняв шляпу, и пожелал от всей души всего самого доброго. Дэниз простилась с капитаном – слёзы текли по её лицу, она их не вытирала, а лицо у неё было такое, что от вида его протрезвел бы даже самый распьяный моряк.

****

Глава 4. Норма Джин из Йорка

Капитан стоял перед стойкой бара и пил ром, который неизвестно откуда появлялся перед ним во всевозможных стаканах, кубках, рюмках, чарах, братинах и бокалах и который почему-то был всё время разный. Он пил крепкий колумбийский ром, обжигающий и заставляющий сдерживать дыхание, он пил лёгкий мексиканский, выдержанный в дубовых бочках только восемь месяцев, он пил венесуэльский ром, хранящийся в подвалах, сухих и тёмных, по два года, он пил семилетний кубинский «золотой» и кубинский «тёмный» со вкусом специй и карамели.

Он пил ром и чувствовал, как теряет голову, но не мог, да и не хотел остановиться. Он мешал аргентинский белый ром с золотым, запивал барбадосским темным ромом и светлым пуэрториканским с мягким, но насыщенным вкусом. Потом шёл ром с Ямайки, янтарный, густой, со вкусом солнечной патоки и кофе, а за ним – ром с Мартиники, который так долго сохраняет свой исходный тростниковый вкус. Вершиной удовольствия была кашаса, производимая на бразильских фазендах по древним рецептам – она имела цвет чая с лимоном, и ей совсем не уступал ром панамский, настоянный на анисе и разбавленный тростниковым соком.

Он пил ром, и вкус этого рома нёс его, лёгкого и сильного, поднимая над землёю всё выше и выше. Он быстро плыл, он парил по воздуху и ощущал, как это волшебное состояние опьянения отделяет его от всех остальных людей, присутствие которых он чувствовал и которых ему почему-то было жалко. В голове стоял гул бешено мчащейся крови, в висках оглушительно стучало, в глазах бушевал огонь, он забыл кто он, где он и откуда он…

А потом он стал камнем падать вниз, понял, что умирает, и проснулся…

****

Шхуна шла вдоль американского побережья на север, туда, где предположительно находились координаты 4 – «Море у побережья Нью-Йорка». Утро было обычное, а вот днём ветер посвежел.

– Хорошо идём, сэр, – сказал капитану штурман Пендайс, поднявшийся на мостик. – Такое чувство, что нас гонит буря.

Капитан присмотрелся к штурману и спросил:

– Вы мне хотите что-то сказать, мистер Пендайс?

– Да я, сэр… Я хочу сказать, сэр, что нам настоятельно нужна новая грот-мачта. Нам нужен ремонт в Бостоне, – ответил Пендайс и замолчал, на капитана он не смотрел, старательно отводя глаза в сторону. Чувствовалось, что ему как-то неловко от этого разговора.

– Мы встанем на ремонт в Нью-Йорке, мистер Пендайс… Не волнуйтесь, – ответил ему капитан.

– Но, сэр! В Нью-Йорке нет такой верфи, – поспешно проговорил штурман, он приложил ручищи к груди, и лицо его при этом приняло просительное выражение.

Капитан посмотрел на штурмана Пендайса с лёгким удивлением, но через пару секунд произнёс:

– А, кажется, понимаю, мистер Пендайс. Припоминается мне, что у вас в Бостоне кто-то живёт, кажется, какая-то родственница.

– О, совсем дальняя, сэр, – штурман выглядел донельзя сконфуженным, его руки затеребили полы жюстокора.

Капитан широко улыбнулся.

– Ну, что же, тогда идём в бостонскую верфь, а я потом в компании мистера Трелони и доктора вернусь в Нью-Йорк на каком-нибудь небольшом боте, – сказал он и добавил. – Надеюсь, что к моему возвращению «Архистар» будет готова.

Штурман Пендайс опять прижал обе руки к груди, уже улыбаясь.

– О, сэр, безусловно, совершенно готова, – заверил он капитана.

Когда капитан поделился новыми планами с мистером Трелони, тот моментально согласился с тем, что исследовать берег в окрестностях Нью-Йорка лучше, конечно же, на маленьком корабле. Всё складывалось, как нельзя лучше: пока на «Архистар» будут менять мачту, они спокойно займутся поисками сокровищ Диего де Альмагро.

Скоро «Архистар» вошла в Бостонскую бухту – крупную бухту в западной части залива Массачусетс, на берегах которой расположен порт города Бостон.

****

Археологические раскопки на территории современного Бостона, дорогой читатель, обнаружили свидетельства того, что древние люди проживали на этих землях уже семь тысяч лет назад.

А вот европейские поселенцы появились здесь в начале XVII века и основали Плимутскую колонию. Это были английские пуританские колонисты, ищущие религиозную свободу и недовольные тем, что господствующая в Англии Англиканская церковь склоняется к идеям католицизма. Пуритане искали земли с целью создания идеального общества, свободного от пороков Старого Света. 17 сентября 1630 года возле удобной бухты в устье реки Чарльз, ставшей позднее гаванью Бостонского порта, ими был основан город Бостон, названный так в честь небольшого английского городка. Так возникла Новая Англия – оплот торговли, предпринимательства и культуры в этих суровых краях.

Уже через несколько лет в поселении была основана первая в Америке англоязычная школа, а в местечке Кембридж, жители которого гордились своим типографским прессом, в 1636 году открылся первый колледж – Гарвард.

В 1667 году в Бостоне открылась фабрика по перегонке рома, и спустя какое-то время производство рома стало крупнейшей и наиболее процветающей отраслью промышленности в Новой Англии. Ром из Новой Англии считался лучшим в мире большую часть ХVIII века и некоторое время в Европе использовался для взаиморасчётов наравне с золотом. Пили рома много. По некоторым оценкам потребления рома в колониях Америки в конце ХVIII века на каждого мужчину, женщину и даже ребёнка приходилось 13,5 литров рома в год.

Выгодное географическое положение обусловило быстрый рост и развитие нового города. Бостон, застроенный верфями и товарными складами, стал столицей Новой Англии и самым оживлённым глубоководным портом в колонии Массачусетского залива. Отсюда увозили, конечно же, ром, а также соль, пшеницу и табак. Первая верфь была построена уже в 1710 году. Растянувшись на 610 м по берегу Бостонской гавани, она стала безопасной и удобной швартовкой для больших кораблей того времени…

****

      В порту Бостона капитан и нанял палубный бот – небольшое одномачтовое судно водоизмещением шестьдесят тонн, вооружённое восемью пушками малого калибра. Командовал ботом капитан Дункан Мюр – почтенного вида старый моряк, шотландец. Он уже не ходил в дальние рейсы, но с радостью согласился провести капитана по здешним водам на своём «Нептуне» – так гордо именовался этот бот.

Джентльмены поднялись на борт, Платон нёс за ними вещи. На палубе «Нептуна» царила предрейсовая суета.

Капитан Мюр сам помог своим пассажирам разместиться в крохотных каютках. Он был невысок ростом, плотно сбит, лицо его, загорелое до черноты, было усеяно веснушками и изрыто оспой. Глаза капитана Мюра, поразительно светлые на загорелом лице, смотрели с открытым, славным выражением: в них плясали лукавые черти, и это в старом шотландце располагало с первого взгляда.

– Прикажите сниматься с якоря, капитан Линч? – спросил он у капитана. – Ветер попутный, вот-вот начнётся отлив.

– Можете сниматься, капитан Мюр. Командуйте, я всего лишь ваш пассажир, – весело отозвался капитан, которому явно доставляла удовольствие вся эта ситуация.

Капитан Мюр пошёл на палубу. Джентльмены немного посидели в своих каютах, потом постепенно, один за другим, вышли на палубу: они понимали, что будут мешать, но сидеть в духоте кают было невыносимо.

Капитан поднялся на кокпит, где стояли рулевой и капитан Мюр. Опытным взглядом он окинул палубу, потом поднял голову и посмотрел на мачту. Её венчал изящный шток, на котором был поднят на рейке длинный трёхцветный капитанский вымпел. Капитан улыбнулся: этот бот ему определённо нравился.

– Мне кажется, что ваш бот хорошо управляется, капитан Мюр, – сказал капитан, которому явно хотелось поговорить со старым шотландцем.

Капитан Мюр охотно откликнулся.

– Он управляется отлично, хотя, конечно, во время шторма к штурвалу приходится ставить двоих рулевых, – сказал он и вдруг выпалил: – Но освежуйте меня от носа до кормы, если я променяю свой «Нептун» на шхуну или бриг!.. Клянусь овсяной лепёшкой!

Тут старый шотландец запнулся и смущённо выговорил:

– Не в обиду будь вам сказано, капитан Линч.

– О, зовите меня просто Дэниэл, капитан Мюр, – смеясь, отозвался тот.

Капитан Мюр кивнул и охотно продолжил:

– И не сосчитать, Дэниэл, сколько раз случалось мне стоять на вахте где-нибудь в Южном океане, когда ночь озарена звезда́ми… Стоишь себе, значит, и определяешься по пеленгам в рассуждении своей жизни. И до того дорассуждаешься, что кажется, что ничего на белом свете краше нет, чем ходить на маленьком боте вдоль одного берега. Вам, молодым, этого не понять… Клянусь овсяной лепёшкой!

– Ну, от чего же, – пробормотал капитан невнятно, потому что просто не знал, что на это сказать.

Капитан Мюр словно бы уловил эту неопределённость.

– Да? А вот скажите, чьё положение безопаснее в штормовую погоду – у бота или у большого парусного корабля? – спросил он напористо.

– Ну, конечно, у бота, капитан Мюр, что тут говорить, – согласился капитан.

– Вот, то-то. Большие волны не в силах справиться с ботом. Они, шипя, прокатываются мимо, а ты только крякаешь от удивления, – сказал старый капитан довольно.

– И давно вы плаваете в здешних водах, капитан Мюр? – спросил капитан, улыбаясь.

– Да, почитай, годков пятнадцать будет, – капитан Мюр словно был рад сменить тему. – И надо вам сказать, что только на борту «Нептуна» я не опасаюсь за свою шевелюру и благодарю Господа, что кровожадные индейские дикари не знают искусства большого кораблестроения… На всём побережье Атлантического океана от Йорка до Бостона не сыскать, поди, человека, не опасающегося за целость своего скальпа. Вот так вечером ляжешь спать, а утром, глядь – проснёшься без своих волос!

К беседующим капитанам подошли мистер Трелони и доктор. И мистер Трелони, который живого индейца ещё не видел ни одного, спросил любезно:

– И что, капитан Мюр? Неужели все индейцы так безжалостны? И у них, правда, красная кожа?

Капитан Мюр весело засмеялся: светлые глаза его сузились, заискрились лукаво, и, глядя на него, рассмеялись и наши мужчины – так это у него заразительно получилось.

– Да нет! К снятию скальпов, говорят, их пристрастили первые колонисты – голландцы и, не во гнев вам будет сказано, вы, англичане… А красная кожа – это у них мазь, краска такая. Они ею обмазываются от солнца да от насекомых, а ещё в торжественные моменты. А вообще-то кожа у них самая что ни на есть жёлто-коричневая. Да вы сами в Йорке увидите!

Тут капитан сказал:

– Нам надо увидеть местное побережье, как можно ближе к береговой линии… Мы ищем две скалы и небольшой водопад поблизости от Нью-Йорка.

– Э, такого добра, как скалы, тут нет вовсе, да и водопада я что-то не припомню, если только подальше, в лесах, – ответил капитан Мюр. – Местность тут в основном низменная, ровная. Но мы поищем, поищем… И надо посмотреть на севере острова Лонг-Айленд – там что-то есть похожее на камни, а вот на юге острова, как и везде на побережье – песок.

При слове «песок» мистер Трелони напрягся и проговорил поспешно:

– Песок давайте тоже посмотрим.

Капитан Мюр глянул на него удивлённо, но ничего не сказал. И, вообще, он не приставал к своим пассажирам с расспросами, молчаливо и с видимой охотой исполняя указания. В общем, вёл себя, как джентльмен.

И наши мужчины, вооружившись подзорными трубами, каждый день, иногда все вместе, а когда и сменяя друг друга, стали методично обшаривать взглядами прибрежные берега, мимо которых они медленно проходили, благо погода и ветер тому благоприятствовали.

В основном берега залива Лонг-Айленд были пологие, поросшие лесом. Лес изобиловал дичью, в чём они неоднократно убеждались, сходя на берег: охота в этих местах была отменная, а залив был богат устрицами и рыбой.

Потом они повернули вдоль северного побережья острова Лонг-Айленд и прошли вдоль его берегов, где иногда встречались россыпи камней и редкие скалы, ничего общего, впрочем, не имеющие с рисунком гобелена. Тогда они опять вышли в открытый океан и двинулись к Нью-Йорку вдоль песчаного берега.

– Не будем унывать, мистер Трелони, – сказал капитан. – Да, мы опять ничего не нашли. Но мы и не надеялись. Зато Нью-Йорк посмотрим. Представляете, вдруг он через какое-то время станет большим и известным городом? А мы там уже с вами были, а?

– Местность могла сильно измениться со временем, и это самое страшное, – с горечью ответил сквайр, опуская зрительную трубу. – Если наши скалы были сложены из известняков, как здешние, то вода за много-много лет проточила в них выбоины. И вот уже одну скалу вода свалила, другую изломала, и нет теперь ни водопада, ни гор, ни сокровищ.

Капитан не знал, что на это возразить, чтобы утешить мистера Трелони.

****

К порту колонии Нью-Йорк «Нептун» подошёл в середине дня.

…каждый житель Нью-Йорка знает, что первым европейцем, увидевшим эти земли, стал в 1524 году итальянец Джованни да Веррадзано. Он состоял на службе у французского короля и искал пути в Китай. Позднее в устье реки Гудзон голландцы основали поселение Новый Амстердам, получившее статус города в 1653 году. Хорошо укреплённый город с крепостью-фортом на южной оконечности острова Манхэттен призван был обеспечить безопасность речного прохода судам Ост-Индской компании, торговавшей в верховьях реки пушниной с местными индейскими племенами.

Каждый житель Нью-Йорка знает, что скоро Новый Амстердам вырос в самое крупное поселение в провинции Новых Нидерландов. И с самого начала колонизации голландцы ввозили чернокожих рабов. Это было нормальным явлением – торговля «живым товаром» на пространствах между Западной Африкой, Бразилией, Карибами и Западной Европой была налажена отлично. Чернокожие выполняли самую тяжёлую работу: они рубили деревья, возводили стены, расширяли гавань, работали на плантациях и по дому.

Но не надо обходить молчанием факт, что первыми рабами в этих местах были рабы белые – так называемые, кабальные слуги. В эту категорию попадали осуждённые, а также английская или ирландская беднота, которая хотела переехать в Америку, но не имела на это денег. Эти люди, разорённые крестьяне и ремесленники, подписывали с предпринимателем контракт на возмещение его издержек по перевозке себя за океан с обязательством отработать на предпринимателя пять лет. Их привозили в Америку и продавали с аукциона. Зачастую, вследствие новой задолженности, кабальный слуга оставался в рабстве на второй и третий срок. Осуждённых в Европе преступников тоже продавали, только они должны были отработать уже семь лет. Регулярная торговля законтрактованными слугами велась в течении XVII–XVIII веков и постепенно потеряла значение только с развитием работорговли африканцами.

В XVIII веке провинция Нью-Йорк росла и развивалась, а основными занятиями колонистов по-прежнему, как и встарь, оставались заготовка леса и сельское хозяйство в долине реки Гудзон и на острове Лонг-Айленд. Историки сообщают, что в 1703 году почти на каждую вторую нью-йоркскую семью работал хотя бы один раб. При этом в 1720 году количество чернокожих рабов доходило до 16% всего населения: в Нью-Йорке было больше рабов, чем где-либо севернее.

После восстания чернокожих рабов в 1741 году в Нью-Йорке стало набирать силу аболиционистское движение, и в 1827 году рабство было окончательно отменено. Но и в 1850 году рабы Нью-Йорка всё ещё трудились на своих хозяев: даже в годы Гражданской войны город оставался главным коммерческим портом для рабовладельческого Юга – «Чёрным портом».

А сейчас капитан Мюр, как гостеприимный хозяин, рассказывал своим пассажирам о славном городе Йорке, к которому подходил «Нептун»:

– Вон на юго-западе – остров Статен, мы его почти прошли… А сам Йорк лежит на острове Манхэттен… Его купил у индейцев буквально за связку бус голландский колонист Петер Минёйт. Сейчас это считают большой прозорливостью, а я так скажу – обмишулили дикарей, а те уши-то и развесили… Клянусь овсяной лепёшкой! Делавары, которые тогда тут жили, называли свой остров «манна-хатта» – «холмистый остров». Остров узкий и длинный, что твой корабль, с левого борта его омывает река Гудзон, а с правого – река Ист-Ривер. А вокруг Манхэттена – фермы, махонькие посёлки и появился даже на Лонг-Айленде ещё один городишко – Бруклэнд, аккурат на месте голландской деревни Брейкелен. А что? Дистанции тут огромные, и люди охотно бросают якорь.

Войдя в реку Гудзон, джентльмены увидели дымные костры на западном берегу.

– Это индейские костры вокруг вигвамов на побережье Нью-Джерси, – сказал капитан Мюр. – А вигвамы их лепятся поближе к берегу. Хоть у краснокожих и есть множество потаённых троп в лесу, а всё одно, по большей части они передвигаются по воде, на пирогах или, по-другому, на каноэ. И эти лодки, выдолбленные из цельного ствола дерева или сделанные из каркаса и берёзовой коры, бывает, вмещают в себя до дюжины смельчаков. И несутся они себе в бурных речных стремнинах – даром, что вода пресная. Ну, пойдёмте собираться, я с вами вместе ошвартуюсь сегодня на берегу.

И капитан Мюр привёл джентльменов в гостиницу «Золотая корона».

****

Капитан стоял перед конторкой гостиницы и ждал хозяина, которого всё не было.

Перед глазами капитана, на стене, висели плохонькие картинки – это неизбежное украшение постоялых дворов всего мира, эта неизъяснимая услада для глаз любого скучающего путешественника, желающего хоть как-то скоротать время. На здешних картинках, наивных и дурно сделанных, были изображены скачки с препятствиями, и капитан подумал, что их гостиницу содержал англичанин.

От нечего делать он облокотился на конторку всем телом, лёг на неё локтями и грудью, постоял там некоторое время в задумчивости, потом почесал правое ухо, зевнул и непонятно почему обернулся. К своему удивлению капитан заметил, как резко за его спиной запахнулась дверь, ведущая куда-то в глубину дома. Дверь запахнулась, но не до конца – осталась небольшая тёмная щель, из которой на него смотрели чьи-то глаза. И капитан почему-то сразу решил, что за этой дверью, в темноте, стоит женщина, и что она молода и хороша собой.

Он улыбнулся, как мог обворожительнее, поклонился и сказал:

– Я жду хозяина, мадам. Вы не знаете, где я его могу найти?

Тут дверь закрылась окончательно, и он остался один, недоумённо рассмеялся и пожал плечами. Спустя некоторое время пришёл хозяин.

Он был невысок и приземист настолько, что голова его, казалось, сливалась с плечами, к тому же она сидела на его теле несколько боком, вроде как тот постоянно прислушивался к чему-то. Черты лица хозяина были оплывшие, рот узенький, и только маленькие настороженные глазки выдавали силу и твёрдость его характера.

Весь лучась привычной улыбкой, хозяин спросил у капитана, чем он может ему служить.

– Мы с друзьями хотели бы посидеть и выпить где-нибудь вечером, – объяснил капитан и спросил. – Не знаете ли вы в городе какое-нибудь приятное место? С музыкой.

– Единственное в городе приятное место с музыкой – это заведение напротив, – ответил хозяин. – И там сегодня как раз поёт несравненная Норма Джин. Очень рекомендую.

– Несравненная? Вот как? – капитан поднял брови и пошутил: – Имя у неё, по крайней мере, привлекательное.

Он поблагодарил хозяина и прошёл в таверну. Спустя некоторое время он опять вошёл в гостиницу и поднялся наверх.

– Господа моряки, – сказал он доктору и мистеру Трелони. – Мы сегодня вечером идём в таверну напротив слушать несравненную, так её здесь все называют, Норму Джин. Она певица.

– Я согласен! – крикнул доктор со своей кровати. – Очень приятное имя!

– Давайте сходим, конечно, – отозвался мистер Трелони из кресла в углу. – Но думаю, после чернокожей Молли нам уже никто не сможет понравиться…

По лицу капитана скользнула тень. Он помрачнел и остаток дня был молчалив.

****

Зал той таверны, куда вечером пришли джентльмены, был довольно большой, ясно освещённый толстыми свечами, которые потрескивали в кованых потолочных светильниках.

Здесь царил запах рома, топлёного жира, жареной оленины и, конечно же, рыбы. В середине зала, у стены, была сколочена дощатая сцена, или даже не сцена, а низкие подмостки. Вокруг них стояли столы, за которыми сидели, в основном, мужчины, – иные даже в париках, – женщин было мало. Мужчины громко разговаривали, много курили, по залу сновали слуги. Потом на сцену вышли музыканты. Разговоры смолкли, все повернулись к сцене.

Заиграла мандолина, нежно и чувственно, её страстный призыв подхватила скрипка. На подмостках появилась певица в голубом платье. Она почему-то сразу посмотрела на капитана, быстро отыскав его взглядом. Она запела, и все в зале тотчас подумали, что певица поёт сейчас для кого-то одного.

Норма Джин была невысока ростом, хорошо сложена, с пепельными, поднятыми вверх волосами и гордым детским ртом. Капитан ощутил мелодию всей кожей: в этом пении ему чудились обрывки давних грёз, старательно забытое сверкание переливчатой парчи, белая пена кружев, заломленные женские руки.

У певицы был странный голос – мятежный и ужасно печальный, а может быть, это просто песни были такие. Она пела о полевой ромашке, сорванной и брошенной безжалостной рукой, о мокрой мостовой, над которой завывает ветер, о холодном тумане, о пьяных глазах, жалких монетах и бездушных слезах. От этих песен хотелось услышать чей-то зов и откликнуться, но каждый в зале с горечью понимал, что никто его не позовёт, потому что рядом нет никого.

В трепетном свете множества свечей лицо певицы казалось очень бледным, и капитану казалось, что он сразу узнал это лицо, словно оно состояло из многих-многих знакомых ему женских лиц, очень важных когда-то, но потом забытых до стёртого, бесцветного воспоминания. И вот опять это лицо возникло перед ним, но сейчас оно было озарено какой-то волнующей и погибельной красотой… «Зыбкое лицо, – подумалось капитану, – зыбкое, как море: чуть переменится ветер, и его выражение станет иным». Это лицо уже дурманило его, как начало лёгкого опьянения, и он уже чувствовал, уже понимал, потому что не мог не понимать, что будет дальше.

Джентльмены, замерев, смотрели на сцену, и вдруг доктор Легг услышал севший голос капитана, который, не отводя глаз от певицы, сказал:

– Джеймс, найди мне цветы… Где хочешь, но найди.

Доктор удивлённо глянул на капитана: тот смотрел на подмостки заворожённым взглядом, весь подавшись вперёд, весь поглощённый тем, что там происходило – кажется, он даже уже и не помнил, что сказал только что. Доктор встретился взглядом с мистером Трелони и опять посмотрел на капитана, – у того на высоком лбу от напряжения налилась жила, – и встал со стула. Тут песня закончилась, в зале захлопали, и в этом шуме доктор вышел из зала. Капитан, казалось, его ухода даже не заметил.

Доктор Легг перешёл улицу и в вестибюле своей гостиницы, – будем так, на французский манер называть нижний зал «Золотой короны», – подошёл к хозяину и спросил:

–А скажите, любезнейший, где я у вас в городе могу купить цветы?

– Цветы? Купить? – На изумлённом лице хозяина была написана мысль, что он никогда в жизни не слышал ничего глупее.

– Да, купить цветы, – повторил доктор, совсем не смутившись, и добавил: – Очень надо.

– Так цветы у нас выращивает только миссис Аэртон, – речь хозяина звучала как-то странно, тот уже оправился от изумления, но какая-то новая мысль словно засверкала в его маленьких, заплывших глазках. – А вот продаст ли она их вам?

– Ну что же. Спросить ведь можно? – настаивал доктор. – Где я могу её найти?

Хозяин заулыбался, он уже даже не скрывал своего удовольствия.

– Миссис Аэртон живёт в доме своего супруга, мистера Аэртона, – насмешливо сказал он. – Это самый большой дом по центральной улице возле ратуши, не доходя до митингхауса… Вам каждый покажет, если спросите.

Доктор учтиво поклонился и направился к выходу.

Хозяин проводил настойчивого постояльца ядовитым взглядом… «Скажите на милость, – подумал он. – Цветы ему подавай, да ещё цветы самой миссис Аэртон!» От этих приезжих всего можно ожидать!

****

      Уже стемнело, но поздно для визита не было, и доктор Легг решил попытать счастья. Отыскав взглядом Платона, который сидел среди рабов, ожидающих своих хозяев, он кивком подозвал его и объяснил, что им надо найти дом миссис Аэртон.

Платон вернулся к рабам. Те дружно стали показывать ему на конец улицы, освещаемый луной, масляными фонарями и неярким светом из окон домов. Доктор и Платон пошли по улице и вскоре, в самом деле, увидели большой и красивый дом, в окнах первого этажа которого сквозь ставни пробивался свет. Этот дом действительно выделялся среди остальных таких же фахверковых построек – домов с деревянным, обшитым тёсом каркасом и высокими щипцами крутой крыши.

Доктор постучал дверным молотком. Дверь открыл чернокожий слуга. Доктор объяснил ему вкратце суть своей просьбы. Слуга ушёл, потом вернулся и впустил его в прихожую. Вскоре там появился явно заинтригованный хозяин дома.

Хозяин дома, мистер Аэртон, высокий мужчина лет сорока с надменным и властным лицом имел тёмные, стянутые сзади в хвост волосы… «Красивый мужчина, – подумал доктор, – вот только рот подкачал». Рот у мистера Аэртона был узкий, язвительный, этакий слизняк, а не рот. Он, казалось, дёргался, извивался и существовал на этом холёном, красивом лице своей собственной жизнью, рот выдавал мистера Аэртона, не подчиняясь, не слушаясь его.

Доктор поклонился и произнёс, как можно учтивее:

– Я прошу меня извинить, сэр, если невольно потревожил вас. Меня зовут Джеймс Легг, я врач с торгового судна «Архистар». Мы проездом в вашем городе. Но, видите ли, в чём дело… Мне нужны цветы… Цветы для моего друга, а во всём городе, как мне сказали, цветы есть только в вашем доме. Вот я и осмелился побеспокоить вас. Не продадите ли вы мне что-нибудь?

Под пронзительным взглядом хозяина доктор совсем смешался и умолк. Наконец, глаза хозяина смягчились, и он сказал с улыбкой, от которой рот его опять дёрнулся куда-то на сторону:

– А, так это вам надо спросить у миссис Аэртон. Я думаю, ей будет даже интересно. Пройдите в парлор, сэр…

Хозяин сделал приглашающий жест, и доктор проследовал за ним в гостиную, которая была обставлена пышной позолоченной мебелью, явно французской. На стенах висели портреты в старомодной английской манере. Доктор заметил мельком, что в лицах особ, изображённых на портретах, проглядывало явное сходство с чертами лица хозяина.

Вскоре к ним вошла бледная, бесцветная женщина с усталым и добрым лицом. У неё были беспокойные тёмные глаза, которые с напряжением застыли на лице доктора Легга, пока тот ещё раз высказывал свою просьбу. Наконец, хозяйка словно успокоилась и сказала почему-то с облегчением:

– Да, во всём городе только я выращиваю цветы. Остальные считают это пустой тратой времени. Садитесь, пожалуйста… Откуда, вы сказали, вы прибыли?

Она улыбнулась доктору – у неё была хорошая, домашняя, от которой доктор Легг немного приободрился.

– Мы пришли из Бристоля, – сказал он. – Наша шхуна осталась на ремонте в Бостоне. А здесь мы остановились в «Золотой короне». И…

Тут доктор запнулся, внутренне ахнув: при упоминании о «Золотой короне» словно тень страшной тревоги прошла по невыразительному до этого лицу миссис Аэртон. Она быстро глянула в сторону мужа и тут же отвела взгляд. Доктор тоже невольно посмотрел на хозяина дома: тот сидел совершенно свободно нога на ногу, в расслабленной позе, и только рот его опять норовил скривиться в тонкую злую нить.

Миссис Аэртон оправилась от замешательства и поспешила спросить:

– Так какие цветы вам нужны?

– О! Я, право, не знаю, – смутился доктор. – Это цветы для нашего капитана. А вот какие – я почему-то не спросил…

– Сейчас самый сезон роз, – ответила хозяйка. – Я попрошу садовника срезать вам розы. Денег мне не надо – я всегда рада оказать любезность соотечественнику.

Доктор Легг встал и поклонился.

– Не хотите ли чаю? – спросила миссис Аэртон, она тоже встала.

Доктор Легг отказался, опять учтиво поклонившись. Миссис Аэртон вышла, но вскоре вернулась в своё кресло.

Заговорили о погоде, и миссис Аэртон сказала, что лето в Нью-Йорке влажное и жаркое, а зимы холодные. Потом она замолчала, задумавшись, играя сложенным веером, который она в рассеянности взяла в руки. Беседа не клеилась до тех пор, пока доктор не догадался спросить у неё о цветах. Хозяйка, словно обрадовавшись, заговорила с воодушевлением о своём увлечении. Мистер Аэртон за всё это время не произнёс ни слова. Он сидел, покачивая ногой, казалось, что беседа жены и позднего гостя его чем-то забавляет.

Наконец, вошёл чернокожий садовник с большим букетом белых и красных роз, и по гостиной поплыл сладостный аромат. Доктор поспешно принял букет и стал горячо благодарить хозяев, потом раскланялся и вышел, провожаемый слугой.

Когда дверь за доктором Леггом закрылась, миссис Аэртон швырнула веер на столик, повернулась к мужу и воскликнула с сердцем:

– Ах, как же я вас ненавижу!

****

Доктор Легг и Платон поспешили с букетом к таверне. Они успели вовремя – к последней песне. Раздались аплодисменты, и в этом шуме и грохоте сдвигаемых стульев капитан подошёл к Норме Джин с розами. Она посмотрела на него прозрачными русалочьими глазами, взяла цветы и сказала:

– Я живу в «Золотой короне» в пятнадцатом номере. Жду вас у себя через полчаса.

Капитан вернулся за столик к доктору и сквайру и сообщил, что он сейчас уйдёт и вернётся ли ночевать – не знает. Джентльмены многозначительно заулыбались.

Певица ждала капитана, стоя у своей двери в полумраке коридора. За её спиной из комнаты лился золотистый свет от нескольких свечей, горящих в канделябре. Капитан видел только её силуэт: в следующий миг она спиной прислонилась к проёму и склонила голову. Капитан подходил и перебирал в уме слова, которые хотел бы сказать ей, но слова были немы, затасканы и стёрты. Не в силах произнести ничего, не в силах даже разжать зубов, капитан наклонился к руке Нормы и прижался к ней губами и лицом. Потом она взяла его за руку, и они шагнули в номер. Здесь пахло розами.

Норма крепко прижала ладони к груди капитана, и тут же села на диванчик, откинулась на спинку и посмотрела на него. В её глазах почему-то была мольба и невыплаканные слёзы. Потом она сказала тихо:

– Я влюбилась в тебя с первого взгляда. Ты стоял ко мне задом. Там, перед конторкой.

– О! – удивился капитан и поднял брови. – Это была ты.

– Ты стоял ко мне задом, – повторила она, словно не слушая его, и добавила: – У тебя божественный зад.

– Глупышка, – ответил капитан, смутившись. – У бога нет зада.

Она первый раз за всё время улыбнулась. Улыбка вышла скомканная, недоконченная, потом она сказала:

– А у тебя есть. И он божественный. Я поняла это сразу, и с тех пор меня словно ослепляет весенний ливень. Струи хлещут в лицо… Я не могу дышать. Я вот-вот умру или покроюсь цветами.

Капитан смотрел на неё из-под ресниц совершенно хмельным взглядом: она была откровенна, говорила, не стесняясь, то, что думала, что чувствовала. Капитан показался себе рядом с нею сухим, грубым и жалким. Он нагнулся, притянул её к себе, чувствуя лёгкое головокружение сродни дурману опьянения, и тут же понял, что боится её раздавить. Она была хрупка, как китайская фарфоровая статуэтка – он видел такие ещё мальчишкой.

– Обними меня, – попросила она, и её плечи и грудь качнулись к нему.

Он ощутил её дыхание, – приливы и отливы её тела, – и глянул в её запрокинутое лицо. Она улыбнулась одними губами и прижалась к нему.

Капитан успел подумать, что всё в ней было тайной и волнующим призывом.

И тут, словно какая-то сила потянула его куда-то вверх. Кровь забилась, запульсировала у него в жилах, и скоро затопила его всего, всего с головой, и вот уже мятущийся, бурлящий поток понёс его всё выше и выше, и он отдался этому потоку, опять став первобытным, диким охотником в ту древнюю тёмную пору, когда на земле ещё не было ничего – ни счастья, ни мук, а было лишь одно таинство стенающей плоти.

****

Под утро их разбудил громкий стук в дверь.

Капитан быстро повернулся, сунул руку под подушку – пистолетов там не было. Он вспомнил, где находится, и глянул на Норму. У той на лице было написано смятение и неподдельный испуг. Она вскочила с кровати, накинув на себя халат, и подбежала к двери. За дверью сказали, что это полиция. Норма ответила, что сейчас оденется, и посмотрела на капитана. Тонкими хрупкими пальцами она держалась за полы халата, судорожно стискивая его на груди, в расширенных её зрачках полыхала тревога.

– Я не знаю, что это, – прошептала она. – Поверь!

– Я верю, – сказал он и стал быстро одеваться, поглядывая на окно.

– Беги, – повторила она. – Я не знаю, что это, но беги…

Дверь уже ломали. Капитан подошёл к окну и выглянул: этаж был первый, но высокий, внизу он увидел крыши каких-то пристроек, сараев, всё это терялось в густой зелени тёмной ещё улицы – уйти по этим крышам было легко.

Норма бросилась к двери, раскинув руки, словно хотела закрыть её своим телом, но створка внезапно распахнулась, вырвав щеколду. В комнату ворвался мужчина и отпихнул Норму с дороги. Капитан, который уже сидел на подоконнике, свесившись наружу, услышал шум падения девушки, нахмурился и повернул обратно. Он спрыгнул с подоконника и шагнул в комнату, кулаки его были сжаты. Его тут же окружили вооружённые люди, выкрутили ему руки, и мужчина, который ворвался первым, стоя перед ним и глядя в лицо с высоты своего роста, произнёс:

– Констебль, арестуйте этого человека! Он убийца и пират.

– Слушаюсь, мистер Аэртон, – отозвался неприметный господин, он подошёл к капитану и сказал механически, как-бы нехотя: – Мистер, не знаю, как вас там… Вы арестованы.

Мистер Аэртон повернулся к Норме, которая уже поднялась и стояла, спиной привалившись к стене.

– Тварь! Низкая продажная тварь! Я вытащил тебя из-под матросов, – зашипел он, и рот его зазмеился на перекошенном лице. – Я отмыл тебя и поднял до себя!

Он хотел ещё что-то сказать, но захлебнулся ненавистью и закашлялся. Сглотнув мешающий комок в горле, он растянул губы, пытаясь изобразить улыбку, и как мог спокойнее продолжил:

– Ты сама приползёшь ко мне на коленях, умоляя, чтобы я взял тебя обратно. А я ещё посмотрю.

Тут он увидел на столе вазу с розами, опрокинул её на пол, ударив наотмашь рукой, и принялся топтать цветы ногами. Послышался звон, хруст стекла и сдавленный крик Нормы.

Капитан посмотрел на девушку: она была бледна, рассыпавшиеся по плечам волосы в предрассветном сумраке были темны, руки её, придерживающие халат, дрожали, белея у горла.

– Уведите этого! – приказал Аэртон.

Капитана толкнули и повели. Когда он проходил мимо Нормы, она схватила его за рукав и вскричала:

– Я люблю тебя! Поверь! Только тебя!

Мистер Аэртон за спиной капитана дико захохотал.

****

Утром на юго-востоке залива началось сильное волнение, а в небе на всех высотах с северо-востока стали надвигаться грозовые тучи.

Капитан Мюр сказал сквайру и доктору Леггу, что эти зловещие признаки свидетельствуют о приближающемся с востока урагане. Он спешно отправился на свой «Нептун», чтобы отвести его как можно выше по течению Гудзона. Вскоре штормовой ветер уже валил старые деревья. Ветер бушевал в кронах, рвал с них листья и гнал по улицам вместе с пылью, песком, мусором и створками устричных раковин. Горожане спешно закрывали ставнями окна.

О том, что капитана арестовали и увели в местную тюрьму, мистеру Трелони и доктору Леггу ближе к обеду сообщил хозяин гостиницы. Джентльмены бросились разыскивать Норму. Её нигде не было, дверь в её номер была открыта, а довольный хозяин словоохотливо поведал джентльменам, что мисс Джин ещё на рассвете отбыла куда-то, оставив в гостинице все свои вещи. Джентльмены побежали в городскую тюрьму по мрачным улицам, сгибаясь под порывами ветра.

Они нашли констебля в маленькой комнатке, где он сидел за столом и пил чай, и засыпали его градом вопросов. То есть, спрашивал один только доктор Легг.

– Что совершил капитан Линч? В чём его обвиняют? – спрашивал он. – Почему его сюда препроводили? Нельзя ли его увидеть?

Мистер Трелони ничего не спрашивал. Он молча положил на стол перед констеблем несколько монет. Констебль тут же лихо смахнул их со стола куда-то, словно бы их и не было. Потом сказал с солидной неспешностью:

– Я ничего не могу сделать, джентльмены. Мистер Аэртон здесь самый важный господин, он что-то вроде губернатора, если не главнее. И если он сказал, что ваш капитан – преступник, значит, так оно и есть. Я думаю, что все доказательства и свидетелей он предъявит на первой же сессии нашего выездного суда. Но вы можете нанять адвоката… Самый известный у нас – мистер Эндрю Гамильтон, тот, что защищал нашего городского издателя мистера Зенгера. Вы, наверняка, слыхали… Громкое было дело – вызвало громадный интерес во всех колониях.

– Н-нет, не слышали, – запинаясь, ответил ошеломлённый доктор, который ничего сейчас не понимал. – А когда будет сессия?

– Так кто ж его теперь знает. Сами видите, какая стихия разыгралась, – ответил констебль и выжидающе посмотрел на мистера Трелони.

Сквайр положил на стол ещё несколько монет, и констебль опять удивительно ловко смахнул монеты быстрым движением загорелой руки.

– Но по закону, вы можете внести за своего друга залог для освобождения до суда, – наконец, сообщил он.

– Много? – почти одновременно выкрикнули мистер Трелони и доктор.

Констебль нарочито горестно вздохнул и закрутил головой. Платон от двери вглядывался в его лицо и в напряжённые спины мистера Трелони и доктора Легга, ничего не понимая, но волнуясь всё больше и больше.

– В том-то всё и дело, что много, – сказал констебль. – Более не бывает. Так много, что, я же говорю, ничего сделать нельзя.

– Сколько? – перебил его сквайр нетерпеливо.

– Семьсот английских фунтов, – выговорил констебль.

У джентльменов вытянулись лица: это действительно были большие деньги, и эти деньги у них были – но только на «Архистар».

– Нам можно увидеться с капитаном Линчем, сэр? – спросил доктор Легг.

Констебль согласно кивнул и проводил всех троих к заключённому. Он оставил их в проходе перед камерой, огороженной решёткой, и вышел.

Увидев джентльменов, капитан подошёл к решётке и взялся за прутья руками. Он был растерзан и возбуждён, словно какая-то мысль взвинчивала его всё это время.

– Джордж, вы не видели Норму? – спросил он у сквайра.

– Нет, нам сказали, что её нет в городе, – ответил мистер Трелони непослушными губами: сообщая это, он почему-то остро почувствовал свою вину.

Капитан опустил голову, и исподлобья глянул на сквайра глазами, полными муки. Потом губы его дрогнули, словно силясь улыбнуться, он торопливо отвернулся, отошёл от решётки и, не говоря ни слова, упал на топчан. И застыл там, не двигаясь и отвернувшись к стене.

У мистера Трелони защемило в груди, а доктор тяжело вздохнул и проговорил жалобно:

– Дэниэл, мы что-нибудь придумаем.

****

Доктор Легг и мистер Трелони вместе с Платоном сидели вокруг стола у себя в номере и обсуждали ситуацию – ситуация была катастрофическая.

– Итак, джентльмены, нам нужны деньги, и в кротчайшие сроки, – подвёл неутешительный итог мистер Трелони. – Послать корабль в Бостон на «Архистар» за деньгами, как вы понимаете, мы не можем – шторм… Где мы их возьмём?

– Меня можно продать, – сказал Платон решительно.

– Ты что? – доктор посмотрел на него, как на сумасшедшего.

– Меня можно продать, и я убегу, – объяснил тот.

– Это исключено, – отрезал сквайр.

– И потом, за тебя не дадут так много, – добавил доктор.

– А потом меня ещё раз продать, – не унимался Платон.

– Это не совсем честно, – ответил мистер Трелони, изящным жестом оправляя манжеты: манжеты были потрёпаны и явно нуждались в стирке. – К тому же это долго.

– Но… Нужны деньги, – Платон был неутешен.

В комнате наступило тяжёлое молчание. Они сидели так довольно долго, потом мистер Трелони сказал, потирая в задумчивости шрам на щеке:

– А что, если нам устроить лотерею?

– Устроить что? – Доктор ещё ничего не понимал.

– Лотерею, Джеймс! Как королева Елизавета I, – пояснил сквайр.

– А это честно? – с подозрением в голосе спросил доктор Легг.

– Ну-у… Как вам сказать, дружище – протянул мистер Трелони, поднимая брови и откидываясь в задумчивости на стуле.

Он некоторое время смотрел в потолок, а потом как-то воспрянул, и словно какая-то мысль засверкала у него в глазах.

– Конечно, честно! – воскликнул он, наконец. – Мы же устроим ещё и боксёрский поединок! И ещё будем раздавать бесплатную выпивку.

Зелёные глаза доктора Легга заинтригованно засверкали.

– А что мы будем разыгрывать? – спросил он, вскакивая на ноги.

Мистер Трелони как-то сразу сник и покосился на Платона. Некоторое время сквайр молчал.

– Придётся сделать вид, что мы разыгрываем Платона, – наконец, неловко ответил он и поспешил объяснить больше, кажется, для самого Платона: – Во-первых, Платон – чернокожий, во-вторых, он самый привлекательный приз из всех нас.

Платон сидел молча, время от времени поводя глазами то на одного, то на другого джентльмена: кажется, он ничего ещё не понял, потому что не знал, что такое лотерея.

– Отлично! – сосредоточенно сказал доктор, он опять сел, уже явно обдумывая что-то. – А потом, когда Платон умрёт…

– Как умрёт? – перебил доктора мистер Трелони оторопело.

– Обязательно, старина! Это я устрою, – скороговоркой ответил доктор, он лихорадочно затеребил свой рыжий бакенбард, потом спросил с вызовом: – Вы же не хотите оставить его в рабстве?

Сквайр отрицательно замотал головой, он был ошеломлён и во все глаза смотрел на доктора.

– Платон умрёт обязательно, – пообещал доктор, потирая руки от удовольствия, и добавил: – Правда, не по-настоящему.

– О!.. Но как же тот бедняга, который его выиграет? – ошарашенно спросил сквайр.

– Ерунда! – отмахнулся доктор: он уже всё решил, и с каждой минутой ему нравилось предложение сквайра всё больше и больше. – Этому бедняге мы вернём его деньги. И он ещё и выпьет за наш счёт.

Тут доктор посмотрел на сквайра обрадованно и воскликнул:

– Ха! Да я уверен, что он будет просто счастлив!

– Прекрасно! Теперь нам нужны билеты, боксёры и ринг, – мистер Трелони хлопнул в ладоши, а потом проговорил как-то в некоторой растерянности. – Всего ничего.

– Вот мои часы и цепь, – произнёс доктор. – У меня ещё и кое-какие монеты есть.

Он решительным жестом достал из кармана свои золотые часы, положил их на стол, потом снял с шеи цепь.

– А вот – мои, – поспешно сказал мистер Трелони, производя те же манипуляции.

И джентльмены стали обсуждать план своих дальнейших действий.

****

Глава 5. Как Платона разыгрывали в лотерее

Официальная история лотереи, дорогой читатель, началась в 1466 году, когда вдова фламандского художника Яна ван Эйка в бельгийском городе Брюгге смогла таким образом распродать картины покойного мужа. Вырученные деньги пошли на финансовую поддержку малоимущих горожан. Так рассказывает История, хотя История, как вы сами знаете, дама противоречивая: сегодня она говорит одно, завтра – совершенно другое.

Может это кому и неудобно, зато очень по-женски…

Да что там История, если даже современные лингвисты так и не договорятся до сих пор между собой, откуда и как произошло слово «лотерея». Кто говорит, что это франкское слово «жребий», которое со временем трансформировалось в английское слово «доля», а кто утверждает, что слово голландское или даже итальянское. Скорее всего, правы и те, и другие, ведь слово зародилось давно и, наверное, во всех странах сразу, поскольку испытывать свою судьбу человечество стало ещё на заре цивилизации.

Так что идея лотереи, предложенная мистером Трелони, не была чем-то таким исключительным и из ряда вон выходящим.

Поэтому на следующий день, несмотря на гнетуще дующий ветер, на самой широкой тогда улице города Нью-Йорка, которая называлась Бродвей, появилась процессия…

…каждый американец знает, что Бродвей возник ещё до того, как на Манхэттен ступила нога бледнолицего. По словам археологов, нынешние очертания знаменитого проспекта повторяют исконную индейскую тропу, которая связывала южную и северную части острова: путникам, идущим по холмистому ландшафту, приходилось держаться узкой лощины.

Каждый американец знает, что когда сюда пришли голландцы, то значение дороги «север-юг» сразу возросло. Она соединила два первых европейских поселения на острове – Новый Амстердам и Гарлем. Потом туземное название Виквасгек заменили на название «Господская улица» (Heere Straat), видимо, как более приемлемое. А после того, как Новый Амстердам стал Новым Йорком, на карте и появилось нынешнее громкое имя – «Широкая дорога»…

Итак, на Бродвее появилась процессия. Впереди процессии шёл литаврист со своими котлообразными литаврами. Он с большим искусством бил палочками в литавры одиночными ударами совершенно умопомрачительный, не иначе как, африканский ритм, периодически вставляя в него тремоло огромной частоты, напоминающее раскаты грома. Эти звуки достигали градаций от едва слышных до оглушительных и будили в крови древние забытые человеческие инстинкты.

За литавристом торжественным шагом выступал глашатай, который в перерывах между громом литавр начинал выкрикивать текст объявления, говорящего, что через два дня в городе состоится боксёрский поединок, билеты на который будут участвовать в розыгрыше лотереи, причём во время поединка публике будут предлагаться крепкие напитки, а все боксёры, желающие принять участие в поединке, будут пропускаться бесплатно, и что разыгрываться в лотерее будет непревзойдённый маг и боксёр с Мавританского берега Слоновой Кости.

Главное действующее лицо, – до пояса обнажённый, несмотря на плохую погоду, Платон, в руках которого было деревянное копьё, увешанное какими-то погремушками, – шёл позади глашатого и то, что он вытворял, совершенно не поддаётся описанию, хотя попробовать можно.

Платон стал ещё выше ростом и ещё чернее кожей, Платон гордо раздувал широкие ноздри, Платон сверкал белками глаз и ослепительно сиял зубами, Платон строил устрашающие рожи окрестным кумушкам, которые высыпали на улицу при первых звуках литавр, а перед их мужьями он напрягал могучие бицепсы и поворачивался направо и налево, показывая товар лицом.

Более того, Платон неожиданно начинал подпрыгивать, потрясая копьём и улюлюкая, причём подпрыгивал он неустанно, взлетая чуть ли не над головами окружающих, с лёгкостью, которую трудно было предположить в таком мощном теле. Ещё Платон время от времени, откинувшись назад всем телом, выкрикивал в воздух что-то протяжное и ужасно мелодичное на своём непонятном языке – и эти звуки завораживали и потрясали. В них чувствовалась сакральная истина и вековая мощь давно вымерших и утраченных цивилизаций.

За Платоном шли доктор Легг и мистер Трелони, которые, придерживая от ветра треуголки, раскланивались с потенциальной публикой самым галантным образом. За ними за всеми бежали мальчишки, иногда выскакивающие вперёд: мальчишки свистели, вопили, а те, у кого были шляпы, подбрасывали их вверх, чтобы потом ловить их, унесённые ветром, толкаясь, внося смятение и разброд в ряды любопытствующих горожан, стоящих по обе стороны улицы и глазеющих на процессию.

Между тем, погода стремительно портилась. Вскоре Гудзон и Ист-Ривер вышли из берегов: тёмная вода в них поднялась и хлынула на близлежащие улицы. Но дождя, как ни странно, не было. В воздухе висело тягостное, гнетущее напряжение, и всем в Йорке казалось, что если бы грянул ливень – шторм сразу бы стих.

К вечеру билеты, сделанные вручную из листов бумаги с написанными на них номерами, стали активно раскупаться. Наши джентльмены подсчитывали количество мест в зале таверны, арендованной у хозяина на один вечер. За ужином, который расторопная служанка подала им в номер, мистер Трелони, побарабанив в задумчивости пальцами по столу, вдруг спросил у доктора Легга с подозрением:

– Доктор, кстати… А вы боксировать-то умеете? А ну, как к нам на состязание не придут местные боксёры?

Доктор Легг невнятно покривился.

– Да, умею немножко, – ответил он и спросил с надеждой: – А вы умеете?

Сквайр помолчал, вздохнул и проговорил смято:

– Если я выйду на ринг с Платоном, публика сначала умрёт от хохота, а потом разбежится – я вдвое меньше Платона…

Доктор Легг опешил.

– Ну, не вдвое, – запротестовал он, смущённый от такой откровенности мистера Трелони. – Зачем вы преувеличиваете, дружище?

– Не успокаивайте меня, старина, я знаю, что вдвое, – сказал мистер Трелони. – Пожалуй, на вас одна надежда.

Он помолчал и добавил уже с энтузиазмом:

– Но зато я могу вас обоих натаскать! Я кое-что смыслю в боксе. Самое страшное, что у Платона совсем нет опыта, а кто его знает, какие бойцы ему попадутся.

– А у меня опыта ещё меньше. Поэтому у меня одно желание – чтобы Платон не убил меня сразу, – сказал доктор, потеребил рыжий бакенбард и, покосившись на Платона, спросил: – Ведь ты не убьёшь меня, нет?

Платон зловеще улыбнулся, широкие ноздри его раздулись, но ответил он обнадеживающе:

– Не убью. Надо придумать какую-нибудь вегетацию*.

И он улыбнулся во весь рот и опять стал походить на мальчишку. Сквайр укоризненно посмотрел на доктора. Доктор несколько смутился и пробормотал:

– Да это – так… Медицинский термин.

– Кстати, Платон, а что это ты выкрикивал давеча, когда мы шли в процессии? Такое протяжное? – спросил мистер Трелони, который опять принялся потирать свой шрам: у него, похоже, появилась новая привычка, которая делала его удивительным образом значительнее. – Это заклинание?

– Нет, сэр. «Тейатейаненга» – это название одного места. Оно называется «Место быстрых песков», – ответил Платон.

– Очень сильные слова, – одобрительно отозвался сквайр. – Научишь меня потом как-нибудь.

После ужина они стали боксировать. Мистер Трелони, который, и правда, рядом с Платоном выглядел крайне тщедушно и нелепо, что-то объяснял и показывал доктору и Платону, горячась по своему обыкновению. Те повторяли за ним движения – они вырабатывали план действий.

– Эх, – с горечью сказал мистер Трелони спустя какое-то время. – Ну, хоть бы кто-нибудь придумал ввести в бокс различия по весу, или что-нибудь такое… Я бы тогда показал, чего я стою…

…каждый боксёр знает, что английский бокс стоит несколько особняком в ряду боевых систем Европы: только в Англии сложился тот вид рукопашного боя, в котором борцовские приёмы служили дополнением к ударам, а не наоборот. Идейная и техническая база кулачного боя совершенствовалась в королевстве в течение всего XVII века, а началом его принято считать те потасовки и драки, которые происходили на одном из любимейших народных зрелищ – на конных скачках.

Каждый боксёр знает, что постепенно драки, чтобы не мешать скачкам, перешли на специально организованные места, которые назывались «box» или «ring». Во избежание тяжёлых последствий на эти площадки запрещалось проносить не только оружие, но и палки или трости, и запрет этот действительно соблюдался. Бои эти, слившись с идеей самообороны без оружия, приобрели популярность не меньшую, чем сами скачки, а представители мелкого дворянства привнесли в них навыки, технику и тактические приёмы фехтования.

Из такой идейной смеси состоял тогдашний бокс, который не имел чётких правил, и в котором допускались удушение, удары ногами, захваты, подножки, уходы с перекатом и даже добивание упавшего противника, – в прыжке на него, – крестцом или обоими коленями. Настоящие правила появились гораздо позже, но даже в конце ХIХ века бокс считался не очень достойным видом спорта…

На следующий день ветер не стих, погода не улучшилась, правда, ливень так и не разразился, и по городу ещё раз прошли литаврист и глашатай, на этот раз без Платона и джентльменов. После чего билеты на поединок-лотерею стали раскупаться даже охотнее, а главное – начали записываться местные боксёры, желающие сразиться с Платоном.

Доктор Легг и мистер Трелони вздохнули с облегчением.

****

В назначенное время в таверне стала собираться публика.

Столы из зала убрали, поставив наскоро сколоченные лавки, а помост, на котором обычно выступала Норма, увеличили до нужного размера. Норма в городе по-прежнему не появилась (как и мистер Аэртон), капитан о ней больше не спрашивал, но мрачный мистер Трелони, увидев подмостки, вспомнил о девушке. Вспомнил и тяжело вздохнул.

Перед началом он ещё раз пересчитал что-то на бумажке, помрачнел ещё больше и, отведя доктора в сторону, сказал ему, старательно пряча глаза:

– Джеймс, сейчас полученной выручки едва дотягивает по трёх четвертей той суммы, которую нам надо уплатить за капитана. Нам этих денег по любому не хватит.

Он жалко растянул губы в улыбке и поднял глаза на доктора. Доктор не смотрел на него. Он смотрел в зал, улыбался кому-то любезно, приветственно с кем-то раскланивался, поедая взглядом. Потом доктор сказал краешком губ, не поворачивая головы:

– Отменять что-либо поздно, Джордж. Они нас растерзают. Пойдём до конца, а там что-нибудь придумаем. И потом, три четверти суммы всё же лучше, чем совсем ничего. Готовьтесь, мы скоро начинаем!

Единодушным решением всех собравшихся в таверне судьёй поединка был выбран колонист очень почтенной наружности. Доктор Легг тут же принялся обсуждать с ним правила. После того, как все детали боя были обговорены, судья поединка, а правильнее будет называть его рефери, поднялся на подмостки и сказал громко, чтобы все слышали:

– Бой длится до победы или до тех пор, пока кто-нибудь не признает себя побеждённым. Правила такие: допускаются все удары руками, – голыми кулаками, – и удары ногами без обуви, удары локтем, головой, а также подсечки, захваты и удушения… Добивать упавшего противника запрещено любым способом. Победивший боксёр получает билет лотереи.

По залу покатился одобрительный ропот. Доктор Легг подошёл к Платону, глянул ему в глаза и сказал шёпотом:

– Если ты почувствуешь, что тебе худо, сразу ложись и признавай поражение… Нам совсем не нужно, чтобы тебя изувечили. Дадим им лишний билет – сквернее уже не будет.

Платон улыбнулся одними губами, чёрные глаза его заблестели и тут же прикрылись веками. Доктор Легг ударил в колокол, прокашлялся в наступившей тишине, неловко потёр переносицу и объявил начало поединка.

Когда Платон снял с себя рубашку, оставшись в одних коротких матросских штанах, по залу пронёсся восторженный гул. Тело у него было великолепное – гибкое, мощное, оно дышало здоровьем и первобытной силой. Грация воина и упругость зверя словно были воплощены в нём. Кожа, чёрная и гладкая, атласно сияла, рельефные мышцы перекатывались под ней. Платон поиграл мускулами спины, разогреваясь, вышел на середину подмостков и хищно улыбнулся залу, дотронувшись до своего амулета, висевшего на груди. Зал застонал, как один человек.

И тут на подмостки поднялся местный боксёр. Он был в рубашке и штанах, но тоже босой. При его появлении в зале захлопали, а кто-то из первого ряда сказал:

– Дик, дружище, задай этому черномазому Магу трёпку, вроде той, что ты устроил мне в прошлом году. Разрешаю.

В зале дружно засмеялись, словно только ждали повода. А дружище-Дик, а это был высокого роста крепкий плечистый мужчина с бородой, осклабился и повернулся к Платону. Раздался удар колокола, и дружище-Дик бросился к противнику.

Он почти одним прыжком покрыл всё расстояние, отделяющее его от Платона. На его лице было такое свирепое выражение, словно он намеревался съесть Платона тут же со всеми потрохами. Потом он обрушил на него не один, не два, а целый вихрь сокрушительных ураганных ударов. Платон был смят, Платон исчез, Платон стал невидим. Платон был погребён под бешеной лавиной этих кулачных ударов, наносимых ему опытным бойцом.

Мистер Трелони застонал и поднял руки к голове, словно намереваясь стащить с себя парик, которого на нём не было. Доктор закусил губу и весь подался вперёд, готовый сорваться с места и бежать к рингу. То, что они видели, нельзя было назвать боем. Это было избиение. Дружище-Дик показал всем, на что он был способен. Единственное, что с удивлением отмечали джентльмены, так это то, что Платон каким-то чудом всё ещё оставался на ногах.

А затем случилось нечто поразительное. Никто ничего не понял, потому что никто ничего не успел заметить. Только шквал немыслимых ударов почему-то вдруг прекратился, а грозный дружище-Дик оказался лежащим на спине. Причём он не пошатнулся, не осел на пол медленно и постепенно, а грохнулся навзничь сразу, и большое плотное тело его замерло на выщербленных подмостках бородой вверх.

Платон, из носа и рассечённой губы которого текла кровь, застыл над поверженным противников, а потом вдруг подпрыгнул, – как всем показалось, чуть ли не до потолка, – и закричал что-то пронзительно, гортанно, вскидывая руки над головой. Зал взревел, а какой-то колонист из заднего ряда вскочил со своего места, вспрыгнул на лавку и заорал в азарте:

– Я хочу купить ещё один билет!

– И я! И мне тоже! – закричал кто-то с другого конца таверны.

– А мне дайте ещё два! – завопил толстый фермер, что было мочи, стараясь перекричать остальных, потому что в зале поднялся невообразимый шум.

Часть зрителей бросилась со своих мест к мистеру Трелони. Остальные поднялись, бурно переговариваясь с соседями и жестикулируя. Кто-то выбежал из зала на улицу. Мистер Трелони стал считать протягиваемые ему деньги, засовывать их трясущимися руками в сумку доктора и раздавать билеты. Его со всех сторон обступили зрители.

– Сэр, я требую сделать перерыв! – решительно заявил сквайру солидный джентльмен, лихо отпихивающий стоящих рядом с ним горожан быстрыми движениями мощного зада. – Я должен сходить домой за деньгами!

– Я прошу вас о том же, сэр, – из-за спины солидного джентльмена раздался ещё один голос.

Мистер Трелони растерянно заморгал глазами и посмотрел на доктора.

– Перерыв! – тут же закричал доктор Легг изо всех сил.

Он обернулся к стене и ударил несколько раз в колокол. Дождавшись, когда шум голосов немного стихнет, он ударил в колокол ещё раз и громко крикнул в наступившей тишине:

– Объявляю перерыв для подготовки боксёров! Зрителям сейчас будут предложены напитки!

Раздались радостные крики, свист и хлопки. Зрители разделились: кто-то, смеясь, возвращался на своё место, кто-то бросился вон из зала за деньгами. Платон, сидящий на стуле, держался за кровоточащий нос и провожал уходящих напряжённым взглядом. Доктор Легг посмотрел на сквайра значительно и побежал к Платону с полотенцем и ведром воды. Мистер Трелони с сумкой доктора в руках пошёл к хозяину таверны, который уже пробирался к нему навстречу сквозь людские потоки: надо было заплатить за новую выпивку.

Доктор стал хлопотать над Платоном: прижигать чем-то рассечённую губу, останавливать кровь из носа тампонами. Вдруг к нему подошли два колониста: они хотели осмотреть зубы раба. Доктор обмер, залился краской и посмотрел растерянно на Платона. Тот ответил ему понимающим взглядом и открыл рот. Колонисты заглянули Платону в рот, потрогали его бицепсы, переговариваясь о чём-то междометиями. Видимо, осмотром они остались довольны, потому что тут же направились к мистеру Трелони за новыми билетами.

Через некоторое время, когда зал заполнился вновь, доктор, вопросительно посмотрев на рефери, снова ударил в колокол. Платон и его новый противник вышли на ринг. На этот раз Платон должен был драться с невысоким фермером с перебитым носом. У фермера была широкая грудная клетка, длинные руки и мосластые узловатые кулаки.

– Чарли, не тушуйся, – раздался хриплый голос из зала. – Если ты не справишься с Магом, мы тебе поможем…

Раздались смех и хлопки. После звона колокола, противники сошлись в центре ринга.

Мистер Трелони сразу почувствовал, что фермер Чарли – это старый, многоопытный боец. С первых минут поединка он только маневрировал, финтил, нанося Платону быстрые и точные джебы. По рингу он двигался новым для мистера Трелони способом, перемещаясь на полусогнутых коленях вперёд-назад и влево-вправо. Он словно старался выиграть время или выведать технику противника, а может быть, методически изматывал его. Так продолжалось довольно долго.

Потом Чарли неожиданно поменял тактику и стал отвечать на каждый удар Платона тремя своими ударами. И мистер Трелони понял, что вся опасность этой тактики заключается в сумме ударов. Но тут вдруг очередной такой тройной удар Платон отбил левой рукой, нанеся правой фермеру короткий боковой удар.

– Чарли, осторожнее, – закричал кто-то из зала. – Маг одинаково владеет обеими руками!

Чарли смутился, на секунду помедлил, а Платон левым кулаком, повёрнутым на себя, рубанул его по подбородку снизу вверх. Тело Чарли взлетело на воздух – он свалился с ног. Зал взревел, рефери кинулся к поверженному, но тот уже поднимался.

Чарли, с окровавленным подбородком, медленно пошёл к Платону. Платон встал боком и закрыл свой подбородок кулаками, ожидая удар. И удар разразился, и это был удар бешено лягающейся лошади: Чарли сделал разворот на одной ноге, поднял вторую, стремительно разогнул её в колене и ударил Платона пяткой в живот.

Платон пошатнулся назад и осел на одно колено. Зал ахнул, как один человек, все привстали, а Платон почти с пола вдруг подпрыгнул и пнул своего противника, который в это время делал новый разворот вокруг себя, ступнёй в спину. Чарли улетел с ринга в зал. Там он несколько секунд лежал в ногах у орущих зрителей первого ряда, потом поднялся и вновь бросился на Платона.

То, что происходило далее описывать, право, затруднительно… Бойцы на ринге прыгали, наносили друг другу немыслимые удары ногами, руками, коленями и локтями. Они только что не кусали друг друга за уши. Зал ревел от восторга, все явно наслаждались зрелищем. Только в какой-то момент противник Платона упал, не смог встать и признал поражение.

Публика бушевала и требовала выпивки. Платон, держась за живот, уселся на стул.

– Глядите, – крикнул кто-то из зала. – А у Мага-то грудь даже не поднимается! И он едва вспотел!

К мистеру Трелони подошёл зритель и взял ещё билет. Потом подошёл ещё один.

Следующий бой прошёл ужасно быстро. Когда раздался звон колокола, и на ринг вышел очередной боксёр, кто-то из зала ему сказал в полнейшей тишине:

– Не попорти нам товар, Билли!

Никто из зрителей даже не засмеялся: они сидели, грозно насупившись, широко расставив колени, основательно, по-хозяйски, они даже курить бросили. И доктор Легг понял, что все уже примеряют на Платона свои оковы – каждый уже считает его своей собственностью. А ещё он с ужасом осознал, что настроение горожан стало резко меняться, к тому же они много выпили. У доктора пошёл холодок по спине: он вдруг впервые за все эти дни по-настоящему испугался. Он глянул на мистера Трелони – тот сидел, вцепившись руками, казалось, намертво в сумку с деньгами, глаза его были полуприкрыты. Доктор, стараясь унять противную дрожь в руках, повернулся к стене и ударил в колокол. Противники на ринге стали сходиться.

Против Платона выступал сутулый худой горожанин с унылыми вислыми усами и редкими волосами. Он был сильно пьян, на ногах держался просто чудом, но воинственно вскидывал голову, стараясь отвести со лба то и дело падающую на глаза жидкую прядь волос. Тем не менее, он резво начал бой: неожиданно угрожающе огляделся по сторонам, перенёс вес тела с одной ноги на другую, замахнулся с диким рёвом и нанёс Платону страшный боковой удар. Платон подставил под удар локоть согнутой левой руки. И тут вислоусый завопил, схватился за кисть и присел на корточки. К нему подскочил рефери, потом подошёл доктор Легг. Платон стоял растерянно.

Зрители загомонили и стали вскакивать со своих мест. Через несколько минут рефери объявил, что противник Платона выбил себе большой палец и поэтому бой прекращается. Ещё через некоторое время, посовещавшись о чём-то с двумя-тремя зрителями солидной наружности, рефери объявил, что боксёрские поединки закончились, и они приступают к лотерее. В зале одобрительно зашумели.

Когда мистер Трелони взглянул на доктора, он увидел в его зелёных прозрачных глазах то же тягостное ожидание чего-то страшного, которое чувствовал и он сам. Потом доктор прикрыл глаза на мгновение, а когда открыл, то страх ожидания в его глазах померк, как бы стёртый, и в следующий миг глаза доктора опять заискрились всегдашней кошачьей хитрецой. Доктор вышел на край помоста и сказал в глубокой тишине:

– Джентльмены, ваши билеты состоят из двух половин, на которых написан один и тот же номер… Сейчас вы оторвёте одну половину билета с номером и бросите в этот мешок. Вторую половину вы оставите себе для сличения с результатом. Сейчас мы начнём…

Произнеся это, доктор Легг поднял глаза и вгляделся в зал… Перед ним сидели кузнецы, фермеры, лесорубы, журналисты, адвокаты, галантерейщики, плантаторы, столяры, торговцы и моряки. Они попали в Нью-Йорк из Англии разными путями. Они жили в этом городе: ели, спали, женились, заводили детей, подсчитывали барыши, ссорились и мирились, плакали ночами в своих постелях или скрипели в них от злости зубами. Они были глупы и умны, пассивны и деятельны, образованы и невежественны. Они были разные, но всех их объединяло одно всепоглощающее, раздирающее внутренности чувство – они хотели владеть рабами. Они хотели, чтобы на них кто-то работал и приносил им деньги, много денег… Это при том, что когда-то в Англии они почти все поголовно сами были на положении рабов и знали не понаслышке, что это такое.

И теперь они сидели в полной тишине, разрывали пополам свои билеты и бросали половинки в мешок, который рефери носил вдоль рядов по залу таверны. Когда он обошёл всех, доктор Легг ударил в колокол три раза. Рефери завязал мешок и стал перетряхивать его содержимое. Все затаили дыхание.

Мистер Трелони посмотрел на Платона… Тот стоял рядом с ним, и такая мука была написана на его лице, такое тихое, безысходное отчаяние, что у мистера Трелони тошно заныло под ложечкой, и он открыл рот и подался всем телом к доктору, чтобы закричать на весь зал, чтобы остановить, чтобы прекратить то, что сейчас здесь должно было произойти. Но тут, словно почувствовав это, к нему вплотную шагнул Платон и стиснул его руку так, что затрещали суставы пальцев.

Мистер Трелони замер от боли, глотая воздух ртом и постепенно приходя в себя…

****

Платона выиграл мордастый потный лавочник в тесном и не по росту жюстокоре: казалось, что он взял эту одежду у кого-то взаймы специально для этого вечера. Услышав о своей радости, он вскочил с места и подбежал к доктору Леггу и мистеру Трелони. От него тяжело несло пивом и луком. Глаза его ошеломлённо бегали, он отдувался от счастья и от распиравшего его изнутри жара, обмахиваясь заскорузлой шляпой. Сидящие горожане проводили его в спину взглядами, полными лютой ненависти, и тоже начали вставать. Некоторые потянулись из зала вон, другие, наоборот, подходили поближе к подмосткам. И все, переглядываясь друг с другом, что-то говорили. В зале стало шумно.

Мистер Трелони, как и было заранее договорено, заговорил с мордастым лавочником о Платоне, а доктор Легг, как мог незаметно, протянул Платону светлую облатку неправильной формы и тихо сказал:

– Глотай и задержи дыхание…

Платон так и сделал. Спустя короткое время он вдруг упал, грохнувшись на пол с высоты своего могучего роста. Все замерли. Мистер Трелони, который испугался шумного падения Платона, хоть и был предупреждён доктором, обернулся и воскликнул потрясённо в наступившей вдруг тишине:

– Боже мой!

– Чего это с ним? – воскликнул мордастый лавочник, бросаясь на колени перед Платоном.

Он тормошил Платона, дёргал его за руку, потом лёг ему на грудь ухом, слушая сердце.

– Сердце не бьётся! – закричал лавочник обиженно: толстое лицо его исказилось, как от боли. – Как же так?

Горожане, тяжело дыша, стали подходить ближе, сжимая кольцо. На их лицах было написано сладострастное ожидание расправы – весёлой потехи, когда всем вместе можно увечить, молотить кулаками куда попало, надсадно ухая, а потом топтать сапогами поверженное тело.

– Назад, – холодно сказал доктор Легг, доставая пистолет.

К нему быстро шагнул мистер Трелони и встал рядом: в левой руке он сжимал сумку с деньгами, а в правой – свою шпагу. Доктор свободной рукой рывком двинул на себя стол и поставил его между мистером Трелони и горожанами. Мистер Трелони со своей сумкой шагнул ближе и загородился столом. Горожане попятились и заворчали.

– Позвольте мне, я врач, – вдруг громко сказал из-за их спин какой-то господин и стал пробираться вперёд.

Это был невысокий мужчина лет тридцати пяти, бритый, светловолосый, с умными печальными глазами. К нему оборачивались, тянули головы, а «счастливый обладатель» Платона спросил у него с надеждой:

– Доктор Терри, скажите, он чего? Вправду умер?

Доктор Терри наклонился над Платоном, приподнял ему веко, послушал пульс на шее, – руки у него были чуткие, с длинными пальцами, – выпрямился и сказал в наступившей гробовой тишине:

– Да, он умер. Вероятно, апоплексический удар – нарушение кровообращение в повреждённых тканях мозга. Причём произойти это могло от любого удара в голову… Что-либо определённое я смог бы сказать только после вскрытия…

Мордастый лавочник почти что заплакал. Горожане угрожающе зашумели, но на их лицах, лицах всех поголовно, было написано злорадное удовлетворение.

Доктор Терри произнёс властным голосом:

– Тело надо отнести в морг госпиталя. Не оставлять же его здесь… Чьи рабы мне помогут?

И сквайр, и доктор с облегчением увидели, как окружающая их толпа стала быстро редеть. Вскоре возле них остался только мордастый лавочник, доктор Терри, и ещё некто в сером, который сказал, что он гробовщик и хочет снять мерку с покойного.

Мистер Трелони машинально кивнул гробовщику, и тот принялся за работу, ползая на коленях вокруг Платона и что-то бормоча себе под нос. Потом гробовщик поднялся и спросил, гроб какой категории господа желают приобрести для своего раба. Господа ответили, что желают гроб, разумеется, самый простой и тут же дали деньги. Гробовщик сказал, что похоронить раба можно к северу от города на специальном кладбище для черномазых, но только днём, и ушёл страшно довольный, обещая завтра же подвезти гроб к моргу.

– Я заплатил свои деньги, – тут же стал канючить мордастый лавочник. – Я выиграл приз.

– Разумеется, мы вернём вам ваши деньги, сэр, – сказал доктор Легг, грудь которого бурно вздымалась.

Он подошёл к мистеру Трелони, взял у него сумку и отсчитал причитающуюся сумму горожанину. Тот нахлобучил шляпу, схватил монеты и поспешно выскочил из зала. Доктор Легг присел возле Платона, осматривая его.

И тут доктор Терри тихо спросил:

– Что вы дали проглотить вашему рабу? По виду он совсем, как мёртвый…

Мистер Трелони с испугом посмотрел на него, потом быстро оглядел зал. По залу, приводя его в порядок, ходили только чернокожие слуги. Они с опаской посматривали на лежащего Платона, но близко не приближались.

– Платон – не раб, – ответил поднявшийся с колен доктор Легг. – Он – свободный человек и наш матрос.

– То-то я удивился, что вы покраснели, когда ему смотрели зубы, – Доктор Терри скупо улыбнулся. – Тогда зачем вы затеяли всё это?

– Чтобы заплатить залог за нашего капитана, – ответил за доктора мистер Трелони едва слышно, но твёрдо.

– Так-так… Это за того капитана, которого схватили по указу мистера Аэртона? – слово «мистера» доктор Терри выделил с особым сарказмом, резавшим слух.

– Да, – подтвердил сквайр.

– Аэртон всегда так поступает со своими врагами и теми, кто ему неугоден, – сказал доктор Терри. – Вам надо быстрее уезжать отсюда.

– Мы это и собираемся сделать, как только выкупим нашего капитана, – пояснил мистер Трелони.

Доктор Терри посмотрел на доктора Легга.

– А когда и как ваш матрос придёт в себя, коллега? – спросил он с интересом. – По всем признакам он мёртв. Вы расскажете мне? Чисто профессиональное любопытство.

– Да, конечно, расскажу, – быстро ответил доктор Легг, в его словах слышалась мольба. – Только помогите нам, доктор Терри.

– Я уже помогаю, – сказал тот. – Я – аболиционист* и противник рабства.

Доктор Терри обернулся в сторону слуг таверны и сказал громко:

– А сейчас нам нужна скатерть…

Скоро джентльмены вместе с доктором Терри и одним слугой из таверны уже несли Платона на скатерти в госпиталь. Идти было недалеко, да здесь всё было близко. Платон был тяжёлый, а улица – мрачная и почти пустая, лишь редкие прохожие им встречались по дороге. Шквалистый нескончаемый ветер разогнал праздношатающуюся и любопытствующую публику, и джентльмены с радостью отметили, что город потерял к ним всякий интерес.

Они втащили Платона в подвал, где находился морг городского госпиталя, и осторожно положили на пол. Доктор Терри отпустил слугу. После этого доктор Легг достал из своей сумки маленький пузырёк и капнул несколько капель Платону в рот. Спустя некоторое время веки Платона затрепетали, доктор склонился над ним и стал тереть его уши. Платон открыл глаза, увидел над собою доктора и с усилием улыбнулся.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил доктор с беспокойством. – Голова не кружится?

– Да, – ответил Платон. – И хочется пить.

Ему дали воды и посадили на стул. Доктор Терри с интересом следил, как джентльмены заботливо растирают Платону запястья, руки, плечи и шею. Потом доктор Легг повернулся к доктору Терри и сказал:

– Мы не можем сейчас уехать. Завтра привезут гроб, увидят, что тела нет, и у вас будут неприятности, а нас бросятся разыскивать.

– Ваш матрос может до завтра побыть здесь. Завтра вы его увезёте, – успокоил джентльменов доктор Терри.

Оставив Платона в морге городского госпиталя, сквайр и доктор Легг ушли. Вернувшись в гостиницу, они сразу же вывалили деньги на стол и принялись их подсчитывать.

Монет было много. Все они были разного достоинства, и, хотя бумажные деньги в Англии получили широкое распространение уже при Вильгельме III (1689 – 1702), а в североамериканских колониях Англии были выпущены даже раньше, чем в европейских странах, сейчас на столе у джентльменов лежали исключительно монеты. Сквайр и доктор Легг долго и тщательно их считали.

      Потом они молча сидели за столом напротив друг друга оглушённые и уничтоженные: денег, собранных лотереей для выкупа, им не хватало. И достать больше их было неоткуда.

Доктор Легг задумчиво потеребил свой рыжий бакенбард, протянул руку и взял с кровати один из пистолетов капитана.

– Мистер Трелони, сэр, – позвал он. – Я хочу вам задать любимый вопрос нашего капитана. Хорошо ли вы владеете пистолетом?

Потом доктор Легг посмотрел на сквайра шальными, просто безумными глазами и добавил:

– Потому что нам с вами ничего больше не остаётся делать, как напасть на тюрьму Нью-Йорка.

****

Тут дверь в их номер неожиданно распахнулась, и в проёме появилась Норма Джин.

– Я прошу меня простить, джентльмены, за моё отсутствие, но мне пришлось срочно съездить в Филадельфию, – сказала она, входя в комнату. – И я привезла вам деньги.

Она была в запылённом мужском костюме, который удивительно шёл её хрупкой фигуре. На голове, закрывая волосы, плотно сидела треуголка. Мужчины смотрели на неё зачарованно, как на потустороннее видение, а она энергично вытащила из заплечной сумки мешок и положила его на стол рядом с уже лежащими там монетами. Мешок покосился на бок, глухо стукнув о столешницу. Джентльмены ошеломлённо посмотрели на мешок, потом перевели взгляд на Норму.

На лице девушки читалась усталость, под глазами пролегли тени, и стало вдруг заметно, что она не так уж молода – вокруг её гордого детского рта обозначились заметные ниточки горьких морщинок.

– Ну что же вы сидите? – вскричала вдруг она. – Нельзя терять ни минуты! Он и так уже слишком долго ждёт!..

– Да-да, пойдёмте, мисс Джин! Дэниэл спрашивал про вас, – в тон ей воскликнул мистер Трелони.

Он вскочил и стал торопливо сгребать со стола монеты. Доктор Легг помогал ему.

– Сколько у вас денег, мисс Джин? – не поднимая головы, спросил мистер Трелони.

Он поднял глаза и замер от удивления: Норма вдруг осела на стул, с которого только что встал доктор, как будто силы внезапно оставили её, а ноги отказались держать, и такая безысходность была в её поникшей маленькой фигуре, что у мистера Трелони заныло сердце.

– Я не пойду к нему, – сказала Норма глухим голосом, будто говорила сквозь зубы.

– Но почему? – удивлённо спросил сквайр.

Она судорожно стиснула маленькие кулачки, прижала их к груди и сказала:

– Как вы не понимаете? Я не достойна его. Я ведь бесчестная, уличная.

Последние слова она уже шептала, словно, себе самой. Взгляд её остановился и помертвел. Потом она очнулась, вскинула на мужчин отчаянные глаза, полные слёз, готовых уже сорваться с её ресниц, и с надрывом вскричала:

– Да идите же скорее! Не мучайте меня!

От этого крика джентльмены отпрянули и поспешно выскочили за дверь.

Они со всех ног бросились в тюрьму, моля бога, чтобы констебль оказался на месте. Редкие прохожие провожали их удивлёнными взглядами, а когда кто-то выругался им вслед, доктор и сквайр опомнились и перешли на шаг.

Констебль оказался на месте, и он, после каких-то формальностей, во время соблюдения которых джентльмены стояли, как на иголках, открыл камеру. Капитан вышел, сдержанный и серьёзный, и сквайр поспешно, едва сдерживаясь, чтобы не начать кричать, проговорил ему:

– Нам надо, как можно быстрее, уплывать отсюда.

Потом доктор Легг почему-то добавил:

– Нам помогла выкупить вас мисс Джин…

При этих словах капитан застыл, как вкопанный, и выговорил:

– Я должен с нею увидеться!

Всмотревшись в испуганные, недоумевающие лица мистера Трелони и доктора, он повторил жёстко:

– Я должен с нею поговорить.

Они быстро пошли в гостиницу. По дороге сквайр и доктор рассказывали о состоянии их дел. Капитан слушал молча, не перебивая, только лоб у него собрался мелкими морщинами, а вокруг рта залегла хищная складка.

В номере он опоясался своей саблей, засунул за пояс пистолеты, глянул безумным взглядом на сквайра, – тот смотрел на него обречённо, словно предчувствуя, чем всё это закончится, – и выскочил вон, крикнув на ходу:

– Собирайте вещи, я – скоро! Потом за Платоном – и в порт!

****

Капитан влетел в номер к Норме, совершенно уверенный, что она там, и замер, наткнувшись на её неподвижный взгляд.

Норма поднималась с колен, в руках у неё были поникшие розы, белые и красные. Прижав их к груди, словно загораживаясь ими, она сказала тихо:

– Прости меня. До тебя я была другой.

– Я знаю, – ответил капитан, губы его задрожали. – До тебя я сам был другим.

– До тебя я словно не жила. Или это была не я, – повторила она.

Капитан подошёл к ней и обнял. Между ними были засохшие розы. Они щемяще пахли, неясно источая аромат, который совсем недавно был таким упоительным, таким пьянящим.

– Я уезжаю, – сказал он. – Мне нельзя здесь оставаться.

Она улыбнулась ему неживой, механической улыбкой, лишённой всякого чувства и тихо произнесла:

– Я понимаю.

– И ты должна уехать со мной, – сказал он, нагнулся и поцеловал её.

Розы снова кружили ему голову, но холодные губы Нормы ему не ответили. Он вгляделся в её лицо.

– Я не могу, – прошептала она чуть слышно.

– Хорошо, тогда я тоже остаюсь, – сказал он и сделал шаг назад.

– Нет! Он убьёт тебя! – она ахнула, выронив розы, бросилась к нему и прижалась всем телом.

В коридоре послышался нарастающий звук шагов. Капитан обернулся к распахнутой двери, загородил Норму собой и выхватил пистолет. Шум становился всё громче – по коридору шли люди, они явно спешили. Капитан взвёл курок и приготовился стрелять. Снаружи послышался голос доктора Легга:

– Капитан, не стреляйте! Это – мы!

В номер вбежали взволнованный доктор, сквайр, на котором лица не было, и незнакомая женщина в тёмном платье. Грудь её бурно вздымалась от быстрой ходьбы. Она оглядывала номер с нескрываемым презрением.

– Миссис Аэртон! – вскрикнула Норма, задрожала и спрятала лицо за спиной капитана.

Миссис Аэртон вышла вперёд.

– Я пришла вас предупредить! Муж устроил на вас засаду в порту, – сказала она, чётко выговаривая слова и глядя прямо в зрачки капитана. – Вам нельзя идти в порт. Они будут стрелять! Я подслушала их разговор. Они упустили… Мисс Джин, и теперь не хотят упустить вас!

В комнате повисло молчание. Все стояли, оцепенев, словно не желая принимать этих слов.

Норма вышла из-за спины капитана, краска заливала её лицо.

– Если Боб Стамп ещё не уехал из города, он нам поможет, – сказала она. – Мы с ним вернулись из Филадельфии, и он ещё может сидеть в таверне. Идёмте!

Все бросились вон, проходя в двери по одному.

Догнав в коридоре миссис Аэртон, Норма взяла её за руку и, замедляя шаг, прошептала моляще:

– Простите. О, простите меня! За всё!

Миссис Аэртон тоже остановилась.

– Уезжайте! Да уезжайте же, бога ради! – с надрывом вскричала она и, окинув Норму недобрым взглядом, брезгливо выдернула руку. – Вам лучше уехать отсюда!

Она отвернулась и двинулась за всеми дальше. Лицо Нормы с закушенными губами стало белее полотна. Капитан оглянулся и протянул ей руку.

Так, друг за другом, они пробежали мимо хозяина гостиницы, который проводил их, а особенно миссис Аэртон, ошеломлённым взглядом. Выбежав на улицу, миссис Аэртон остановилась, огляделась по сторонам, подхватила шляпку, сбитую ветром, и уже степенно придерживая юбки, двинулась по тротуару. Хозяин вышел из-за конторки и, не переставая смотреть ей вслед, движением пальцев поманил слугу.

Прошептав ему что-то на ухо, хозяин сразу повеселел и опять вернулся за конторку. Слуга выскользнул на улицу.

****

Боб Стамп – высокий, жилистый старик с загорелым, обветренным лицом –сидел в таверне за одним из столов лицом к входной двери и сразу увидел подходившую к нему Норму.

– Что у тебя опять стряслось, малышка? – тихо спросил он, оглядывая окружающих Норму мужчин.

Его острые глаза перебегали от одного джентльмена к другому, ощупывая их цепким взглядом, который, наконец, остановился на капитане. Потом Боб Стамп повторил уже для всех:

– Так что у вас тут стряслось?

– Боб, мне опять нужна твоя помощь, – сказала Норма. – Нам нужно уехать из Йорка, как можно скорее. А в порту нас ждёт засада Аэртона!

Боб Стамп помолчал, что-то обдумывая или ожидая, пока все рассядутся вокруг стола, и сказал размеренным хриплым голосом:

– Слушайте меня внимательно. На пристани реки Ист-Ривер вас будет ждать индеец Белое Облако с пирогой. Ему вы покажите мой вампум – и он всё сделает.

Боб Стамп снял с себя расшитый бисером пояс, отдал его капитану и продолжил:

– Вы поднимитесь на его пироге до условленного места, а там я вас встречу с лошадьми. И сам провожу в Бостон. А сейчас идите и собирайтесь.

Он встал, оставил на столе монету и, не глядя ни на кого, прошёл к выходу. Джентльмены проводили его потрясёнными взглядами. Потом капитан спросил у Нормы:

– Ты хочешь взять свои вещи?

– Нет, – просто ответила та. – Писем у меня нет – я сирота. Ценности… Всё ценное я уже продала… А платья – платья пусть остаются.

– Я куплю тебе другие, – произнёс капитан, и глаза его опять стали пьянеть.

– Мы пошли собираться, – сказал мистер Трелони, он поднялся со стула и толкнул доктора в плечо.

Доктор поспешно вскочил, и они со сквайром вышли из таверны.

В вестибюле гостиницы доктор расплатился с хозяином, попросил у него бумагу и перо и стал лихорадочно писать. Спустя какое-то время к нему подошёл сквайр, нагруженный саквояжами. Они вышли в двери, ощущая спинами сверлящий взгляд хозяина гостиницы. Предвечернее рыжее солнце сделало их удаляющиеся силуэты совсем чёрными.

Как можно незаметнее они постарались добраться до госпиталя, хотя как можно не заметить троих мужчин с саквояжами и женщину в мужском платье, спешащих по улицам Нью-Йорка. Доктор Терри впустил их в морг. Платон лежал на одном из столов со скрещенными на груди руками, изображая мертвеца.

– Платон, вставай, хватит притворяться – мы улепётываем! – как можно беспечнее вскричал доктор Легг, хотя его бледное перекошенное лицо говорило об обратном. – И мы привели к тебе твоего капитана!

Платон открыл глаза, рывком поднялся, и все удивились, каким светом вдруг озарилось его лицо. Платон спрыгнул со стола, широко заулыбался, подскочил к капитану и выхватил у него из рук сумку, готовый тут же идти, куда его поведут.

– Мистер Трелони, – сказал капитан, тоже улыбаясь. – Мне кажется, нашего Платона надо переодеть.

– Да-да, я всё придумал, – отозвался сквайр. – Вот его жюстокор и мой парик.

Платон стал переодеваться: белый кудрявый парик мистера Трелони сделал его странным.

Доктор Легг подошёл к доктору Терри и сказал:

– Здесь рецепт, мистер Терри, как я и обещал. Берегите этот секрет. Он не должен попасть в бесчестные руки. Это будет страшно. Он достался мне от деда. У нас в роду все были прекрасные лекари, и, слава богу, никто не лечил отсечённой рукой мертвеца, как некоторые теперешние шарлатаны.

И он пожал руку доктору Терри, к которому уже подошли все остальные для прощания. Норма, стоя у двери, не спускала глаз с капитана.

****

Глава 6. Погоня

Пирога ждала их у причала – низкого пологого берега со спуском к воде.

В ней сидели гребцы-индейцы. Их кожаную одежду и мокасины покрывала вышивка крашеными иглами иглошерста с бисером – симметричный узор из прямых линий и спиралей. Индейцы были живописны, но нашим героям было сейчас не до их одежд. Они торопливо сели в пирогу, и та отчалила: высокий краснокожий кормчий, стоя прямо, словно под ногами у него была палуба большого корабля, а не утлый чёлн из древесной коры, упёрся шестом в чёрный камень и вытолкнул пирогу на середину реки.

Путешествие по реке прошло быстро и без происшествий. Белое Облако причалил в условленном месте, где их уже дожидался Боб Стамп с лошадьми. Англичане простились с индейцами, сели на коней и поспешили за проводником. Тот вывел их на почтовую дорогу.

Погоню они заметили не сразу: Боб Стамп придержал коня, резко обернулся назад и увидел позади густой поток пыли, который взвихривался к небу и, вмиг изгибаясь, стелился к земле чуть в стороне. Поток был широкий и быстро перемещался. Это могла быть только погоня – обычные верховые так быстро не ездили. Стамп вскрикнул и хлестнул своего коня. Место, по которому сейчас проходила дорога, было открытое и низинное, но впереди виднелся лес, хвойный лес с густым смешанным подлеском. Он манил к себе, звал, обещая безопасность.

Отряд помчался к лесу. Капитан с беспокойством посматривал на Норму: та не отставала, держась с мужчинами наравне, только губы её вытянулись в одну напряжённую нить. Капитан понимал, что они поднимают на дороге такую же густую пыль, и что их тоже хорошо видно издали. Доскакав до опушки, они резко свернули на обочину и въехали в лес друг за другом.

– Если с Аэртоном индейцы, они нас быстро отыщут, – крикнул доктор Легг, натягивая поводья.

– Конечно с ним индейцы, а кто же ещё, – ответил капитан, спешиваясь. – Индейцы и белые охотники-следопыты.

Он хотел взять лошадь Нормы под уздцы, чтобы повести её в лесу в поводу, но девушка посмотрела на капитана и решительно ударила хлыстом свою лошадь. Раздвинув ветки, она первая двинулась за лошадью Боба Стампа. Капитан поспешил опять сесть на коня. Какое-то время они двигались друг за другом по еле заметной тропе, которая вскоре пропала. Кони пошли медленнее. Мистер Трелони сломал ветку и помахивал ею, прогоняя назойливых насекомых. Завершал кавалькаду Платон, который уже снял свой кудрявый парик.

– Боб, а мы сможем потом опять выйти на дорогу? – сказала Норма в спину проводнику.

Тот придержал коня, обернулся назад и бросил коротко:

– Я сначала потеряю зрение, малышка, а только потом заблужусь.

Солнце стало садиться, но с другой стороны неба уже появилась луна. Эти два небесных светила словно соперничали друг с другом в красоте, которую сейчас никто не замечал. Все просто обрадовались, что хоть что-то видно вокруг и можно продолжать двигаться дальше. Отряд долгое время медленно пробирался за Бобом Стампом по лесу, а потом тот взял в сторону, и они опять выехали на дорогу в Бостон. Здесь ехать стало гораздо светлее. Капитан всё время держался рядом с Нормой, лошадь которой явно устала и начала отставать.

Вдруг они услышали позади протяжный крик:

– Сто-о-ой!

Стамп стегнул своего коня, и все бросились за ним вперёд. Томительные секунды они слышали только удары копыт своих лошадей, потом сзади вспышки огня пронзили наступающую темноту, и громом ударил раскатистый залп. Капитан услышал свист пуль и лихорадочно глянул на Норму.

Норма валилась набок, запрокидываясь, натягивая поводья, правая рука её цеплялась за гриву коня. Капитан едва успел подхватить её, иначе она бы упала. Мертвея от ужаса, понимая, что случилось самое страшное, он хрипло вскричал:

– Умоляю, скажи, что с тобой? Господи, не молчи!.. Скажи же хоть слово!

Но Норма молчала, и только с каждой минутой всё больше наваливалась на руку капитана. Так они скакали бок о бок следом за первыми всадниками, пока те не спустились в лощину. Тут Стамп резко натянул поводья, и за ним, как по команде, остановились остальные.

Доктор спрыгнул с коня и бросился к капитану, чтобы помочь ему снять Норму с седла. Голова девушки висела у капитана на плече безвольно, как подрубленная. Он слышал её свистящее дыхание и чувствовал, как тёплая кровь из её рта, булькая в горле, льётся к нему на грудь. Вдвоём с доктором они положили Норму на траву. Платон подал доктору его сумку и тут же начал разводить огонь, отыскав сучья. Боб Стамп быстро и молча ему помогал, бросая кругом настороженные взгляды.

Доктор рывком вывалил содержимое сумки на землю, нашёл перевязочный материал. Капитан приподнял девушку, срывая с неё жюстокор. Доктор почти ощупью отыскал рану: у Нормы была раздроблена левая лопатка и правая ключица, через которую наискось вышла пуля. Он стал перевязывать рану, пытаясь унять кровь, но бинт и корпия намокали, быстро чернея, и расползались у него в руках. Мистер Трелони снял с себя рубашку и, скомкав, протянул доктору…

****

Норма умерла на руках капитана перед рассветом, в сознание она так и не пришла.

– Она умерла, – сказал доктор, вставая с колен: всё это время он сидел рядом капитаном, который держал Норму в объятиях.

– Нет!.. Ты ничего не понимаешь! Посмотри! Посмотри ещё! – крикнул капитан, поднимая к нему искажённое, страшное лицо, залитое слезами.

– Дэниэл, она умерла! – закричал доктор, кулаки его были стиснуты. – Я ничего не могу сделать! Всё кончено…

Последние слова доктор прорычал сквозь зубы. Он стал вытирать свои руки, красные и липкие от крови, о листья кустарника. Он рвал с озлоблением эти несчастные листья и тёр ими руки, потом отбрасывал в сторону, снова рвал, снова тёр и не мог остановиться. Мистер Трелони и Боб Стамп угрюмо молчали. Платон упал на колени и закрыл лицо руками.

Затеплился рассвет. Где-то наверху пискнула первая птица, ей другим голосом ответила вторая. И скоро птицы загомонили вовсю: им не было никакого дела до того, что случилось внизу у этих людей, сидящих на земле.

– Её надо похоронить. Здесь, – сказал сквайр.

– Я убью его, – отозвался капитан едва слышно.

– Кого? – устало отозвался сквайр.

– Я убью этого Аэртона, – уже громче сказал капитан.

– Мы не знаем, кто стрелял, – ответил сквайр. – Мы даже не знаем, кто за нами гнался… А если это не он?.. И потом, не надо забывать, Дэниэл. Вас разыскивает полиция.

– Нас всех разыскивает полиция, – сказал доктор. – И нам всем надо убираться отсюда подобру-поздорову.

Он подошёл к капитану, взял Норму из его рук и положил на землю. Капитан молчал, глядя прямо перед собой. Потом, не вставая с колен, он вытянул из ножен лежащую рядом саблю и стал ею рыть могилу. Джентльмены ему помогали.

Земля была влажная и рыхлая, хорошая мягкая лесная земля. Она пахла прелыми листьями и тленом. Они, торопясь, не отдыхая ни минуты и вычерпывая землю своими треуголками и шляпами, вырыли могилу глубиной по пояс, опустили туда Норму, и капитан накрыл её своим камзолом, тщательно укутав им лицо девушки. Ему почему-то было невыносимо, что к ней на лицо попадёт земля. Боб Стамп, сбиваясь и путаясь, прочитал молитву. Все вместе они засыпали могилу и тщательно примяли холмик ладонями.

Солнце уже взошло. Наступал новый день.

****

В Бостонском порту джентльмены простились с Бобом Стампом и сели в шлюпку с «Архистар».

Стамп, который не взял денег, несмотря на настойчивые просьбы, проводил их тусклым собачьим взглядом и махнул на прощанье рукой. Ему надо было идти продавать лошадей – он неожиданно для себя решил налегке вернуться в Йорк, тихо собрать свои вещи, какие остались, и уйти на Святое озеро. Там строился военный форт Уильям-Генри, и туда его давно настойчиво приглашал сержант Мунро – проводником. Боб Стамп хотел начать новую жизнь… «Это в который уже раз», – подумал он, надевая шляпу.

Когда капитан и джентльмены, оборванные и грязные, поднялись на корабль, штурман Пендайс даже не удивился: мало ли что могло произойти в наше неспокойное время. Он доложил капитану о состоянии дел на борту. Капитан был серьёзен, спокоен и казался смертельно усталым. Он приказал штурману немедленно заканчивать дела, собирать команду и сниматься с якоря, что было штурманом быстро исполнено – вскоре они вышли из Бостонской бухты.

Капитан ушёл в свою каюту и больше в тот день не показывался.

А кок Пиррет, когда принёс обед в каюту доктора Легга, застал того сидящим за столом раздетым по пояс и пьяным в стельку. От неожиданности кок обомлел, чуть не выронил поднос с обедом и, совершенно не к месту, спросил доктора:

– Чего изволите приказать?

Доктор задумался над ответом и вдруг, медленно выговаривая слова, спросил у кока:

– А вы знаете, мистер Пиррет, что человеческое существо – это мешок из тонкой кожи, наполненный костями и кровью?

Увидев, что кок отчаянно затряс головою, доктор продолжил, страшно ухмыляясь:

– И этот мешок очень легко разорвать. Раз!.. Зор!.. Вать!

Тут в каюту без стука вошёл сквайр, чистый, свежий, переодетый во всё новое, и движением руки отпустил кока – тот опрометью бросился вон из каюты со своим подносом. Увидев сквайра, доктор поднял над столом бутылку рома и воскликнул пьяным голосом:

– Мистер Трелони, дружище! Давайте выпьем!

– Вам уже достаточно, Джеймс, – сказал сквайр, подходя к доктору и отбирая бутылку и стакан из его рук. – Вам надо переодеться, помыться и спать.

– А я уже начал переодеваться, – пробормотал доктор Легг.

Он уронил голову на свою голую белую грудь, поросшую пушистым рыжим волосом, и рывком оглядел свои обнажённые руки – слева направо.

– Тогда – спать, – приказал мистер Трелони, поднимая доктора за локоть со стула.

Доктор приподнялся и, навалившись на сквайра всей тяжестью тела, вдруг зашептал ему горячечно, обжигая ухо пьяным дыханием, с каждым словом всё повышая и повышая голос:

– А вы знаете, что у каждого врача есть своё личное кладбище? Знаете?.. А знаете, какое моё уже большое? Очень большое! Огромное!

– Конечно, большое, Джеймс. Ведь вы же военный доктор. И хороший доктор, поверьте… Но вы же не чародей, – ответил ему мистер Трелони.

– Верю, – согласился доктор Легг и медленно закивал. – Я хороший доктор. И я не чародей.

Продолжая повторять «я не чародей», он растянулся на койке. И тут по всему кораблю раздались мощные и тоскливые звуки охотничьего рожка.

– О-о!.. Это – капитан! – вскрикнул доктор, приподнимаясь на локте. – Ах, как божественно он играет. Вы только послушайте, Джордж!

– Я слышу, – ответил мистер Трелони, глотая комок, подступивший к горлу.

У него на глаза навернулись слёзы, он заморгал, стараясь их прогнать.

– Сейчас мы пойдём к нему, – сказал доктор Легг решительно, спуская ноги с постели и порываясь встать.

– Лежите! – остановил его сквайр. – С ним Платон. А я посижу с вами, пока вы не уснёте.

– Да… Посидите со мною, Джордж, – пробормотал доктор жалобно, опять опускаясь на постель и закрывая глаза. – Иногда нам, врачам, так хочется, чтобы с нами кто-нибудь посидел.

Сквайр пристроился в ногах у доктора, неудобно привалившись плечом к переборке, откинул голову и закрыл глаза. Какое-то время он слушал звуки рожка, пока те не смолкли. Когда доктор уснул, он вышел и тихо закрыл за собой дверь.

****

Капитан стоял посреди большой Бедфордширской пустоши и держал в руках китайскую фарфоровую статуэтку. Черепок статуэтки отличался редкостной белизной и тонкостью. Он просвечивал на солнце и был из тех фарфоров, которые принято именовать «яичная скорлупа».

Роспись статуэтки синим кобальтом называлась «Цветы сливы на фоне ломающегося льда». В ней причудливой формы медальоны сочетались с гибкой, каллиграфической линией рисунка. Капитан очень дорожил статуэткой. Так сильно дорожил, так боялся её уронить, что стискивал в руках всё сильнее и сильнее. Наконец, хрупкий фарфор не выдержал и распался в ладонях на маленькие осколки, и он зарыдал громко, навзрыд, как в детстве, немыслимо далёком детстве ему плакалось мальчишкой.

Потом земля стала проваливаться под ногами, словно ноги его утекали зыбучим песком на глубину. Мертвенным холодом веяло от этой глубины, могильной тяжестью давила она на тело. Когда капитан погрузился в песок по шею, то понял, что погибает, и проснулся…

Он лежал на спине с мокрым от слёз лицом, сжимая в руках рожок.

Потом поднялся с трудом и, чувствуя боль в голове и в теле, шагнул из каюты – как был, с рожком. Напротив двери, привалившись спиной к переборке, спал Платон. Его длинные ноги перегородили узкий проход. Капитан перебрался через них и вышел на палубу.

Было раннее утро, вставало солнце. Ветра не было, и «Архистар» едва тащилась на небольшой пологой волне. У капитана вдруг заложило уши – он перестал слышать плеск волн, хлопанье парусов и скрип снастей, те звуки, которые всегда есть на корабле. В уши словно давило. Он потряс головою и поискал глазами кого-то, чтобы заговорить и услышать ответ. Мимо него пробежал боцман Джонс с лицом, перекошенным, как от боли, перебросил через борт ноги, рывками, одну за другой, и беззвучно свалился в воду. И вслед за боцманом, так же беззвучно, мешком, повалился за борт Джон Скайнес.

И сразу в мозгу капитана с лихорадочной быстротой пронеслось: «голос моря», «мы пропали», «никто не узнает», а следом, одно за другим – названия кораблей, имена пропавших на них людей, которых он знал когда-то, любил и помнил, и вереница этих имён была так тяжела, так нестерпима, что он набрал воздуху в грудь и дунул что было сил в рожок. Звук рожка оглушил его, но боль в ушах прошла. Он захлебнулся, всхлипнул и дунул снова.

Он дул и дул, не переставая, с остервенением, исступлённо, он не играл, а именно дул, и скоро увидел страшные глаза Платона, потом белые лица матросов – к нему бежали, размахивали руками, смотрели в ужасе. И тогда он бросился к правому борту, перевесился вниз, не переставая дуть в рожок.

Там в волнах, уже отставая, барахтался боцман. Он как-то странно, рывками, плыл за кормой, уходил под воду и снова всплывал, а рядом с ним бился в воде рулевой, взмахивая руками и поднимая брызги. Мелькнула фигура Платона – он прыгнул в воду, поплыл. Уже спускали паруса, шлюпку, штурман что-то кричал, доктор метался с искажённым лицом – а капитан всё дул в свой рожок.

Потом боцман Джонс и рулевой Скайнес ничего не могли вспомнить. Они говорили, что очнулись в воде, слыша звуки рожка. То же самое твердила команда – все слышали только рожок и ничего больше.

– «Голос моря», – сказал капитан, он оглядел команду, вглядываясь в лица матросов. – Я один слышал «голос моря», теперь я знаю, какой он.

«Голос моря» сплотил и без того сплочённый экипаж – команда выполняла приказы капитана моментально, она только что их не угадывала. Особенно старался боцман Джонс. Тот пожирал капитана глазами, летал по палубе вместе с матросами – и его можно было понять.

До Бристоля шхуна дошла почти без приключений. Хотя приключения, конечно же, были, но рассказывать о них здесь не представляется возможным: к поискам сокровищ Диего де Альмагро они не имеют никакого отношения. В Бристоль «Архистар» прибыла несколько месяцев спустя, в ноябре – в самое противное время года, если судить по погоде.

Только этого никто не заметил, потому что все стремились домой.

****

Глава 7. Весь мир – театр, в нём женщины, мужчины…

И вот однажды утром, извещённые мальчишками о прибытии шхуны, миссис Трелони с дочерью поспешила в порт.

На пристани была обычная давка, сновали мальчишки, матросы и разные непонятные люди. Сквозь толпу к миссис Трелони просеменил старичок Папаша и, задорно посверкивая глазками, поздравил с благополучным возвращением корабля. Миссис Трелони на радостях дала ему монетку и отыскала взглядом шлюпку, идущую от шхуны.

Она жадно всмотрелась в лицо подплывающего на шлюпке деверя. Он был дочерна загорелый, похудевший, без парика, с длинными волосами, стянутыми в хвост, с обветренным лицом, жёстким ртом и свежим шрамом на левой щеке. И этот шрам поразил её до бесконечности – сердце у неё болезненно сжалось и пропустило удар, в глазах потемнело, в них выступили слёзы. Между тем моряки стали высаживаться из шлюпки и подходить к встречающим.

Джордж Трелони склонился к руке миссис Трелони, которая уже не скрывала слёз. Он поцеловал кончики её пальцев, а потом прижал эту руку к своей щеке, и долго стоял так, пока миссис Трелони не сказала глубоким от переживаний голосом:

– Джордж, ты больше никуда не поедешь! Слышишь? Я тебя больше никуда не отпущу!

Мистер Трелони поднял лицо, – у него были странно повлажневшие глаза, – и тихо ответил:

– Конечно, Труда, как скажешь…

– Капитан Линч! – сказала та уже капитану и протянула ему руку, которую он поцеловал. – Я жду вас с Джорджем на обед сегодня. Мы ждём ваших рассказов…

Капитан опять поклонился, показывая ей, что принимает приглашение. Потом он ни без трепета вгляделся в лицо Сильвии.

Юная мисс похорошела ещё сильнее, хотя кажется – куда же более. На неё опять было невыносимо смотреть – её тёмные манящие глаза поглощали и порабощали его с каждой минутой, и всё же он не мог отвести взгляда от этого белого лица. Ему казалось, что больше такого с ним уже не случится, но вот он увидел её вновь – и сердце вновь заколотилось, наполняясь до краёв тягостным восторгом. Это было мучительно и сладостно одновременно. Казавшееся мёртвым и забытым чувство оживало в нём с каждым вздохом, с каждым ударом сердца. Он почувствовал, что опять тонет в тёмной пучине её глаз.

Сильвия отметила, какое впечатление она произвела на капитана, и поняла, что он ослеплён её видом настолько, что даже слова не может вымолвить, и, надо сказать, что отметила это она с неизъяснимым удовлетворением.

****

Вечером, в доме миссис Трелони, после тихого обеда, во время которого говорили сплошь о делах, связанных с морской торговлей, сквайр, помолчав, сказал:

– Мы ничего не нашли, Труда… Ничего. Никаких сокровищ, ни намёка.

– Да, я уже поняла это, – эхом отозвалась миссис Трелони.

С минуту все молчали, слушая треск дров в камине, и вспоминая всё то, что произошло за это время с ними. Раздался бой часов, отбивающих положенное время, им эхом ответили часы в других комнатах. И вдруг…

– Но как же так? – вдруг вскричал капитан, вскакивая на ноги. – Я ничего не понимаю! Миссис Трелони! Нельзя ли нам посмотреть опять те самые «дурацкие вещи»? Может быть, мы что-то в них пропустили?

И тут все встали, зашевелились, заговорили друг с другом о чём-то, что-то друг другу объясняя и доказывая, кажется, одно и то же, но всё громче, беспорядочнее и настойчивее, а свечи вдруг разом мигнули, поколебались прибито и загорелись вновь, и даже гораздо ярче, чем прежде. Только этого никто не заметил, потому что все бросились из гостиной в потайную комнату, и уже потом дворецкий Диллон, непостижимый в своём величии, тихо и важно внёс туда канделябры.

Только этого опять никто не заметил, потому что все принялись доставать из заветного сундука те самые достопамятные предметы.

Мистер Трелони тут же стал опять проглядывать манускрипты. Потом он оставил их и опустился на корточки перед сундуком. Он осматривал его, ощупывал, нажимая на всякие выпуклости, но ничего нового не обнаружил. Он огляделся по сторонам, и его потеплевший взгляд остановился на миссис Трелони, которая помогала капитану.

Капитан за это время составил на столе установку «волшебного фонаря». Ему принесли таз с водой, подали табак, – в общем, всё было подготовлено.

– Давайте посмотрим ещё раз внимательно, – сказал он в напряжённой тишине.

И вот опять погашены канделябры, опять тяжёлый и душный дым стелется над столом. Опять возникает феерическое видение то ли замков, то ли гор, то ли замков в горах, опять наши герои смотрят в подзорную трубу.

Всё как прежде. Нет только Томаса Чиппендейла. Его место заняла Сильвия, которой капитан передаёт зрительную трубу, когда приходит её черёд смотреть фата-моргану. Их руки встречаются – случайно ли? Капитан заходит к ней со спины, чтобы показать, куда надо смотреть. Он почти обнимает её. Сердце стучит на всю комнату… Его сердце или её? В сумраке его глаза таинственны и прикрыты ресницами, а её бездонны. Взгляд опущен. Потом смотрит в упор. Опять опущен… Чей-то короткий вздох – его или её?

– Вы видите птицу? – спросил капитан Сильвию.

– Нет, я вижу водопад, – ответила она эхом.

Свечи мерцают, прогорая. Тени становятся гуще, насыщеннее, и видение замка Морганы исчезает.

– Знаете, господа, мне кажется, нам надо позвать доктора Легга, – сказал капитан, когда зажгли канделябры.

– Да! Верно! И Платона, – быстро ответил тот и добавил, обращаясь к миссис Трелони: – Труда, тебе непременно надо с ними познакомиться!

За Платоном и доктором тут же послали слугу, а пока мистер Трелони стал рассказывать дамам удивительную историю африканца, которую мы уже знаем. Миссис Трелони ахала и поглядывала на капитана искоса. Потом она спросила его с неясной улыбкой, грациозно склонив голову набок:

– Ах, Дэниэл! Как вы только не побоялись спуститься в трюм? Какой вы храбрец!

– Это было не страшно, мадам. Со мной были мои пистолеты, – ответил капитан и галантно поклонился.

Всё это время Сильвия переводила глаза с капитана на мать и тоже улыбалась, но улыбка её скорее напоминала трагическую карнавальную маску, застывшую, холодную, картонную.

И вдруг она громко произнесла, обращаясь к капитану:

– Капитан Линч, вы обзавелись рабом? Очень в духе времени…

И столько насмешки и даже, как капитану показалось, презрения было в голосе девушки, что он побледнел, у него дрогнули губы… «А вот этого я от Сильвии не ожидал», – подумал капитан, мрачнея.

– Ну почему сразу рабом? – поспешил заступиться за капитана сквайр. – Наш Платон…

– Платон – мой матрос, мисс Сильвия! – ответил капитан: он не нуждался в защитниках ни перед кем, особенно перед женщинами.

– Сильвия! Как ты разговариваешь с нашим гостем? – вскричала миссис Трелони: она ничего не понимала.

Мистер Трелони посмотрел на Сильвию, на капитана и опять на Сильвию: он, кажется, начинал кое-что понимать.

– О, простите капитан Линч! У меня что-то голова разболелась. Видно от табака! – проговорила Сильвия, вся вспыхнув до корней волос.

– Ах, дорогая! Да ты вроде, как в лихорадке! – воскликнула миссис Трелони, только тут заметив состояние дочери.

– Мама, я пойду к себе. Мне надо дописать письмо лорду Грею, – сказала Сильвия и, опалив капитана гордым взглядом тёмных глаз, встала и пошла к выходу.

Юбки её грозно зашелестели.

Капитан поднялся и склонился в низком поклоне. Мистер Трелони, проводив Сильвию до двери, посмотрел на неё внимательно.

****

Вскоре пришли доктор Легг с Платоном.

Миссис Трелони приветствовала новых гостей: доктора – приветливо и заинтересованно, а Платона – явно в замешательстве и чуть ли не брезгливо. Чувствовалось, что она не знает, как себя с ним вести, с матросом, да ещё чёрным. Она с напряжением обернулась на мистера Трелони. Тот, пытаясь сгладить неловкость, сразу пригласил гостей посмотреть фантасмагорию. Все прошли в потайную комнату. Капитан был молчалив, сосредоточен, две резкие складки пролегли у него на переносице.

Вновь зажгли подсвечники-горгульи, и капитан, на правах творца идеи, показал доктору и Платону волшебную фата-моргану, попутно поясняя отдельные детали. Доктор посмотрел в трубу и сказал, что он потрясён реализмом изображённого водопада и деревьев внизу.

– Что же! – вскричал мистер Трелони с обидой. – Только я один вижу песок и птицу?

Дали трубу Платону. Тот посмотрел и сказал:

– Я вижу две птицы.

– Как две? – вскричал мистер Трелони, вскакивая со своего места.

– Я вижу две птицы, и это – мугуба, – повторил Платон и, увидев недоуменные глаза, устремлённые на него со всех сторон, пояснил: – Это птицы из Африки…

– Как из Африки? Почему? Не может быть! – все вскочили и бросились к Платону – все, кроме доктора Легга, который не понимал из сказанного ни слова.

От резких движений фантасмагория заколебалась и погасла. Зажгли канделябры. Открыли окна. Оттуда потянуло ноябрьским ветром – сырым и промозглым, он пронизывал до костей, но никто словно не замечал этого.

– Я должен их увидеть. Этих птиц, – заявил мистер Трелони.

Капитан задумался, на него глядя. Произнёс:

– Надо принести книги, много книг, чтобы встать на них, подкладывая по высоте. Тогда мы все посмотрим то, что видит Платон с высоты своего роста.

– Ах! Как это верно! – воскликнула миссис Трелони. – Можно взять книги из кабинета Джона!

И она, подобрав юбки, решительно направилась к дверям. Платон, стоявший у неё на дороге, сделал шаг в сторону и согнулся в низком поклоне. Миссис Трелони в удивлении подняла брови и склонила голову в ответ. Доктор Легг удовлетворённо хмыкнул, капитан и мистер Трелони, в особенности, заулыбались. Все вышли из комнаты друг за другом, а Платон, пропустив всех, захватил со стола один из горящих канделябров.

В кабинете покойного Джона Трелони, в котором ничего не изменилось, потому что туда никто не ходил с тех самых пор, все взяли по несколько книг, а Платон сгрёб целую охапку. Канделябр несла теперь миссис Трелони. В полном молчании процессия двинулась обратно в потайную комнату.

И здесь: окна закрыли, в камин подбросили дров, капитан расстелил мокрые полотенца, книги поставили на полу в стопку друг на друга. Первой смотрела фантасмагорию, конечно же, миссис Трелони. Она тоже, как и Платон, увидела двух птиц, которые парили в бесконечно бездонном небе над двумя невысокими скалами. Вокруг скал было всё ровно и гладко. Ту же картину наблюдали потом и доктор Легг с капитаном.

Потом добавили книг в стопку и помогли на них влезть мистеру Трелони. Тот вгляделся и воскликнул:

– Боже мой! Я же всегда говорил, что вокруг скал – песок!

Тут он взмахнул руками и, не удержавшись на каблуках, – довольно высоких, между прочим, – стал опрокидываться навзничь. Платон, который стоял рядом, вмиг схватил мистера Трелони за руку, не позволяя ему упасть. Раздался шум рассыпавшихся книг, а из рук сквайра по широкой дуге вылетела старинная зрительная труба. Все ахнули и раскрыли в судороге рты, и в ту же секунду выдохнули, потому что увидели, что всё обошлось: капитан подхватил трубу почти что в прыжке.

Слава богу!.. Зажгли канделябры и стали собирать книги, отдуваясь и приходя в себя от остроты пережитого момента.

И тут раздался потрясённый голос миссис Трелони.

– Библия! – вскричала она. – Кто-то из вас подложил под ноги библию!.. И она порвалась!

Мужчины стали переглядываться, а Платон смутился и сказал:

– Это я положил… Такая толстая книга.

К миссис Трелони подошёл виноватый сквайр, взял у неё из рук библию, у которой оказалась оторванной обтянутая кожей верхняя доска, и пробормотал скороговоркой:

– Да! Папашина библия!.. Ах, Труда, не сердись! Платон же не знал! Это всё очень легко поправить!

Платон умоляюще сложил руки: он ничего не понимал, но чувствовал, что ужасно огорчил эту красивую, важную леди, которая так сердечно приняла его.

Мистер Трелони стал крутить библию, раскрывая и закрывая обложку, которая держалась теперь только на коже переплёта. Как вдруг из верхней доски, из-под кожи, старой, потёртой, вылетело нечто и с тихим стуком упало на пол. Все оцепенели и воскликнули в один голос:

– О!..

Капитан быстро подобрал это нечто с пола. Все ринулись к нему с воплем:

– Капитан!.. Что это?

А тот поднял над головой металлический предмет, ни на что не похожий. Все уставились на предмет, а мистер Трелони решительно взял его в руки. Это был плоский кованый, длиной около десяти дюймов, штырь с бороздками и впадинками по бокам и петлёй на одном конце явно для пальцев. Мистер Трелони пропустил пыльцы в петлю, повертел штырь и спросил у капитана ошарашенно:

– Да что же это такое?

– Это? – повторил за ним капитан, глядя на штырь. – Это, я думаю, ключ.

– Ключ!.. Какой ключ! От чего ключ? – опять закричали все.

– А это надо у вас спросить, мистер Трелони, – ответил капитан строго и тут же, улыбнувшись, добавил: – Точнее, у вашего покойного батюшки.

Все выдохнули и заговорили во весь голос, а миссис Трелони воскликнула:

– Джордж!.. Вспоминай сейчас же!

Мистер Трелони забегал по комнате, потирая в замешательстве шрам на щеке:

– Ну, я не знаю, – бормотал он, уставившись в пол. – Скорее всего в папашиной комнате и лежала в тот день библия.

– Джордж! – опять вскрикнула миссис Трелони, заламывая руки.

– Да не помню я, Труда! – Мистер Трелони остановился. – Ну, кто обращает внимание на библию! Лежит себе и лежит! Она всегда лежит! Она и у Джона лежала в кабинете, и если бы её не взял Платон…

Все обернулись к Платону, который тихо стоял у зашторенного окна и улыбался им, ничего не понимая. И всем подумалось, что он страшно похож на портового мальчишку, только на мальчишку большого и чёрного. И тут все успокоились, приободрились и принялись разглядывать ключ.

Вскоре гости откланялись – давно уже была ночь.

Проводив их, миссис Трелони постучала в комнату Сильвии, чтобы рассказать ей о находке, но та ей не открыла, заявив с явными слезами в голосе, что уже спит.

«Скучает по жениху, бедняжка», – подумала миссис Трелони: корабль лорда Грея находился в это время с какой-то миссией на Средиземном море.

Миссис Трелони вздохнула и направилась проверить дом перед сном.

****

На следующий день пришедший с визитом доктор Легг застал в гостиной сквайра и миссис Трелони, которая вытирала заплаканные глаза. Извинившись, она вышла. Мистер Трелони пояснил:

– Я рассказал Гертруде про плотника и брата Джона.

Он смолк и опустил печальные глаза, потом спросил:

– А где капитан?

– Они с Платоном сейчас подойдут, – ответил доктор, туманно улыбаясь.

И в самом деле, вскоре в прихожей раздались голоса, и в гостиную вошли Платон и капитан. Капитан был в новых, с иголочки, жюстокоре и камзоле гридеперлевого (жемчужно-серого) цвета и завитой: всегда прямые светлые волосы его были тщательно уложены локонами с боков и стянуты сзади в хвост чёрной, на флотский манер, лентой. Вновь прибывшие поздоровались и сели: капитан – в кресло рядом с доктором, Платон – на почтительном отдалении, почти у стены.

Сквайр и доктор Легг держались так невозмутимо, словно видели капитана завитым каждый день.

– Итак, капитан, почему вы думаете, что давешний штырь является ключом? – спросил сквайр.

Капитан посмотрел на дверь и ответил:

– Трудно сказать. У меня такое ощущение, что это ключ. И ещё кажется мне, что ключ этот открывает не сундук, а дверь.

– А почему дверь? – воскликнул доктор.

– Потому что, судя по описи сокровища в манускрипте, сундуков должно быть много. В один сундук сокровище просто не поместится. Оно большое.

Миссис Трелони, которая вошла в гостиную, услышала последние слова и воскликнула нервически:

– Ах, капитан! Вы просто рвёте мне сердце!

Джентльмены поспешно встали и поклонились хозяйке. Все вместе они представляли очень изысканную живописную композицию в духе рококо: прекрасная дама в пышных юбках на кринолине, а вокруг неё склонённые в низком поклоне галантные кавалеры в чулках, туфлях, жюстокорах и камзолах. А всё вместе: кружева, обшлага, банты, пряжки, каблуки, манжеты, круглые оловянные и серебряные пуговицы.

– Но что получается? – воскликнула миссис Трелони, отводя заплаканные глаза в сторону. – У нас в руках оказывается всё больше и больше нитей, ведущих к поиску сокровищ.

– И эти нити ведут в Африку! – вскричал мистер Трелони, вскидывая руку к потолку, при этом пышные кружевные манжеты его изящно опали вниз.

– Ну, – протянул капитан и опять посмотрел на дверь. – Я бы не стал утверждать так категорично.

– Но Платон же говорит, что это птица из Африки! – заспорил сквайр.

– Платон может и ошибаться, – стал почему-то упорствовать капитан и опять посмотрел на дверь, белёсые брови его нахмурились.

Платон молчал, поводя чёрными глазами с одного на другого – когда вошла миссис Трелони, он встал и больше уже не садился.

И тут доктор спросил:

– Миссис Трелони, а нельзя ли мне посмотреть вашу пенковую трубку?

Все удивились, а сквайр так даже привстал со своего кресла и пробормотал:

– Джеймс, вы что-то заметили?

Славное лицо доктора покраснело от всеобщего внимания.

– Не знаю, Джордж, – проговорил он. – Мне могло вчера показаться издалека. Но я всю ночь думал…

– Так что же мы сидим? – Миссис Трелони встала и направилась к выходу.

В потайной комнате пенковая трубка была незамедлительно извлечена из сундука и вручена доктору. Тот взял трубку, покрутил и сказал, ухмыляясь:

– Ну, вот… Я так и думал.

– Что?.. Что такое?.. Говорите же, доктор! – закричали все.

– Я никогда бы не заметил, если бы не привык к виду старинных анатомических атласов, – начал рассказывать доктор. – Анатомические рисунки раньше делались, да и сейчас тоже делаются, очень хорошими художниками и блестящими рисовальщиками. А на них и дьявол стоит между хирургическими инструментами, и ангел, и травка нарисована, и розы… В общем, всё очень декоративно и затейливо.

– Ну и что, доктор?.. Что? Да говорите же, умоляем! – Никто ничего не понимал, и все сгорали от нетерпения.

– Не знаю, относится ли это к делу… Только на вашей пенковой трубке, с двух сторон, вырезано изображение тонкого кишечника, – сказал доктор, довольно ухмыльнулся и передавал трубку мистеру Трелони.

– Как тонкого кишечника? – вскричали все в голос. – Не может быть! А мы думали, что это причудливая арабеска*!

– Да вот уж нет! В центре – скопление тонких кишок. Правда уложены они очень декоративно. А слева, видите? Восходящая кишка – фрагментарно… Сверху, намёком – поперечно-ободочная, справа – нисходящая, а потом – сигмовидная и прямая… Они словно обнимают тонкий кишечник рамочкой! – Довольный доктор продолжал улыбаться и только что руки не потирал. – Я вам завтра атлас принесу, сами посмотрите.

– Да мы верим вам, доктор, верим, – сказал сквайр растерянно. – Только мы теперь уж точно ничего не понимаем.

Доктор перестал улыбаться и проговорил виновато:

– Ну, а я уж и подавно не понимаю здесь ничего…

Капитан, который сидел всё это время, задумчиво потирая переносицу, встал и сказал:

– Это, мне кажется, какое-то зашифрованное послание. Доктор, как будет по-латыни «тонкий кишечник»?

– “Intestinum tenue”, – не задумываясь ни на секунду, ответил доктор.

– По звучанию слов это никому ничего не напоминает? – спросил капитан с надеждой.

Все молчали, посматривая друг на друга.

– Но у тонкого кишечника ещё есть разные отделы. И у всех есть свои названия, – сказал доктор. – Двенадцатиперстная, тощая и подвздошная…

– Боже мой! Так много? И зачем столько? – сердито вскричал сквайр и забегал по комнате, потом остановился и спросил: – А они как называются?

– «Duodenum». «Jejunum». «Ileum», – сказал доктор и потупился.

Сквайр опять забегал по комнате, бормоча себе под нос:

– Нет, скажите пожалуйста!.. «Дуоденум»! «Еюнум»! «Илеум»!

Все заволновались, повторяя латинские слова.

– Отставить панику! – скомандовал капитан. – В конце концов, это только три слова. И лично мне слово «илеум» очень нравится. Им вполне можно было назвать какое-нибудь географическое место. Например – остров Илеум. Или – гора Илеум… Или – водопад Илеум…

– Водопад, а где? В каком месте? – сквайр остановился и с надеждой посмотрел на капитана.

– Этого я не знаю, мистер Трелони, – Вздохнул тот и сказал, как бы, нехотя: – С названиями надо разбираться на месте.

– Да, капитан! – вскричал сквайр. – Ах, как вы это верно сказали! Конечно на месте! И надо идти в Африку!

Тут сквайр обернулся на миссис Трелони и точно запнулся – от былого его восторга не осталось и следа.

На миссис Трелони лица не было, то есть, конечно, было, но нарисованное – румяна, белила и прочее. Настоящее её лицо словно пропало, а сама она почему-то принялась обмахиваться веером, отвернулась к стене и спросила сдавленным голосом:

– Джордж, почему в Африку?

– Потому что в других местах мы уже были, – машинально ответил сквайр голосом, лишённым всяких интонаций.

В комнате наступила тишина. Через секунду миссис Трелони справилась с волнением, повернулась к гостям и сказала с натянутой улыбкой:

– Я приглашаю всех обедать… Сейчас я узнаю, накрыли ли на стол.

И она прошла, шелестя юбками и пряча лицо от мужчин, к выходу.

Через некоторое время в комнату пришёл дворецкий Диллон и пригласил гостей к столу. Сквайр вздохнул, убрал пенковую трубку в сундук, закрыл его на ключ. Джентльмены прошествовали в столовую.

Обед был подан по-домашнему, поэтому китайский фарфор и начищенное столовое серебро особенно эффектно выделялось на тёмной поверхности большого стола из состаренного дуба. Вот только за столом было очень невесело.

Во-первых, усаживаясь за стол, миссис Трелони сказала, что Сильвия со вчерашнего дня себя неважно чувствует и если и выйдет к столу – то позднее. А во-вторых, сама она была тоже явно не в себе: глаз от тарелки не поднимала, в разговоре участия не принимала, предоставив деверю развлекать гостей. Так что, говорили только мистер Трелони и доктор. Капитан тоже молчал, изредка хмуро поглядывал на двери в столовую. Платон, которого также пригласили за стол, молчал тем более.

Сильвия к гостям так и не вышла, а впрочем, те скоро откланялись. Их проводили до дверей хозяйка и сквайр, который решил ещё задержаться.

Первым в двери вышел Платон и встал в отдалении. Капитан поцеловал хозяйке руку и двинулся в двери. И тут он был схвачен за рукав доктором Леггом.

– А вы все заметили, как наш Платон держал себя сейчас за столом? – спросил доктор шёпотом. – Как лучший отпрыск знатного рода. Словно бы он всю жизнь только и делал, что сидел за светским обедом.

– Да, я обратил внимание, – ответил мистер Трелони тоже шёпотом. – Тут явно есть какая-то тайна.

– Я всегда это говорил, – сказал доктор со значением.

Он отпустил рукав капитана и вышел.

****

Первое, что сделал капитан в своём номере – он сорвал с себя жюстокор, яростно швырнул его на пол и стал топтать ногами. Потом взял со стола кувшин и вылил из него себе на голову всю воду.

– Больше никогда в жизни! – воскликнул он с сердцем, и мокрое лицо его скривилось, как в дурном зеркале.

Капитан был в бешенстве: с этими завитыми волосами он вёл себя, как последний мальчишка! А между тем, Сильвия к ним за целый день так и не вышла!.. Ах, какой же он был идиот! Как она, наверное, веселилась!

Ночью капитану приснился сон, что шёл он по широкому горному склону, отвесно обрывающемуся в воды какой-то бухты, с посохом и маленьким узелком со всеми своими пожитками. Слева громоздились утёсы, на которых корёжился под снегом чахлый стланник, мужественный и упрямый, как все северные деревья. Было зябко, ветер пронизывал до костей, а ног своих он не чуял, едва двигая их в мокрых горских башмаках из оленьей кожи.

«Вот сейчас за этим поворотом я лягу в снег, накроюсь плащом и, наконец-то, усну», – подумал он. Тут, повернув за гору, он увидел заросли вереска: до самого горизонта из-под снега щетинились розовые, белые и лиловые кусты.

И тогда он вспомнил, уже просыпаясь, что верески всегда в цвету, не смотря на любые морозы, потому что никогда не сдаются.

****

Спустя какое-то время они объявили о своей помолвке – Джордж Трелони сделал миссис Гертруде Трелони, вдове своего брата, предложение руки и сердца, которое было с радостью принято. И все их поздравили от всего сердца, хотя несколько недоумённо, и было от чего.

…каждый англичанин знает, что раньше в Англии брак мужчины на вдове своего покойного брата считался действительным, и такие браки встречались довольно часто, но он считался действительным только до тех пор, пока кто-нибудь из супругов или из их родственников, или даже совершенно постороннее лицо не требовал этот брак аннулировать.

Каждый англичанин знает, что угроза внезапного расторжения таких браков дамокловым мечом висела до 1835 года, когда на подобные родственные браки всё-таки был введён категорический запрет, который сохранялся до 1921 года…

Но всё же, несмотря на это, новобрачные были счастливы. Вскоре в интимной беседе с миссис Уинлоу, своей приятельницей, миссис Трелони сказала:

– Ты представляешь, Сара, оказывается, Джордж любил меня все эти годы, любил и молча скрывал это. И он такой нежный.

Здесь сорокалетняя Гертруда Трелони покраснела и многозначительно умолкла. Сара Уинлоу взяла её за руки, посмотрела в её глаза своими расширившимися тёмными зрачками и сказала, слегка пришепётывая от волнения:

– Ах, дорогая, как это романтично! Я от души желаю тебе счастья!

Подруги стали пить чай, потому что настало время «five o'clock» («файф-о-клок»). Этим термином, который вошёл даже в языки других стран и который означает пятичасовой чай, англичане называют чаепитие между ланчем (вторым, более плотным завтраком) и обедом, который в середине XVIII века происходил в 2 часа дня, но потом всё более и более отодвигался на вечернее время.

И сейчас дамы чинно пили чай, и тишину в гостиной не нарушало даже малейшее позвякивание ложечки. В этой тишине миссис Уинлоу подумала в который раз, что безумно завидует подруге, и, если сейчас назвать вам причину этой зависти, вы очень удивитесь, а может быть, и не удивитесь – всё зависит от ваших жизненных обстоятельств.

****

Дело в том, что Сара Уинлоу, прекрасная женщина сорока пяти лет, добрая христианка и примерная прихожанка церкви страшно завидовала своей подруге потому, что у той давно умерли её родители.

Давнее замужество миссис Уинлоу закончилось быстро – муж её, очень хороший, между прочим, человек, умер рано, и ей ничего не оставалось делать, как вернуться в отчий дом. Вскоре умер и её отец, а замуж она больше уже не вышла, и получилось так, что миссис Уинлоу всю свою жизнь прожила с матерью – женщиной властной, самолюбивой и эгоистичной. Эгоизм той выражался в следующем: матушка миссис Уинлоу всё делала ради любимой дочери, но интересы этой дочери она определяла сама, начиная от выбора платьев и причёсок и заканчивая подругами и теми мужчинами, которые сначала ещё ухаживали за молодой вдовой.

Нельзя сказать, что Сара Уинлоу была совсем уж бесхарактерной женщиной, нет. Когда её мать выражала очередное недовольство поклонником миссис Уинлоу, которых, надо признаться, водилось не так уж и много, молодая Сара выражала бурный протест. У них с матерью дело доходило даже до крика, после которого старшая миссис Уинлоу приглашала доктора, а потом сидела целыми днями в гостиной, пила капли и громко стонала на весь дом, а если и ложилась в постель, то оставляла дверь в свою комнату открытой и опять громко стонала. Когда очередной знакомый Сары Уинлоу сам собой куда-то испарялся, всё шло по-прежнему.

И теперь, когда мать миссис Уинлоу превратилась в маленькую и горбатенькую старушку, у которой слезились подслеповатые глазки, а во рту не было ни одного зуба, миссис Уинлоу сама как-то незаметно состарилась, и вопрос об очередном знакомом навсегда отпал. К тому же старая леди, как это часто бывает со стариками, совсем потеряла память и нуждалась в постоянном присмотре.

Старушка потеряла память, но не потеряла характер: она по-прежнему сидела в своём кресле и по-прежнему пила капли, всем своим видом выражая скорбь по поводу того, что дочь поздно вернулась от единственной подруги, или что прислуга ей нагрубила.

Если реальных поводов не было, то их находил старческий склероз: через определённые промежутки времени, как по ритуалу, но всегда неожиданно, старшая миссис Уинлоу предъявляла дочери очередную претензию. Она громко и гневно выговаривала дочери своё возмущение и уходила, хлопнув дверью, предоставляя ей выбор – бежать по коридору за матерью, пытаясь объясниться, или остаться в комнате и плакать.

Главное, что мать миссис Уинлоу не была «синим чулком». По молодости у неё водились поклонники даже при жизни мужа, потому что женщина она была яркая, натура артистичная, характер имела весёлый и к посторонним – добрый и снисходительный. Только не по отношению к дочери: маленькая, а потом и взрослая Сара своей строгой матери всегда что-то была должна.

И сейчас, когда миссис Уинлоу чувствовала, что к ней самой подступает старость, а то и смерть, она думала: «Неужели я так никогда и не поживу одна в своём доме?» А ещё она хотела – и об этом не принято говорить и, конечно, писать в романах, – чтобы её мать поскорее умерла. Да-да, и не надо в ужасе воздевать руки и закатывать к небу глаза! Может человек хоть в конце жизни пожить своей жизнью?.. Сара Уинлоу просто устала подчиняться.

Но самочувствие пожилой леди было отменное, а Сара Уинлоу за здоровьем и прихотями матери следила тщательно. Поэтому она с ужасом думала, что в своём доме ей никогда не придётся расставить мебель сообразно своим наклонностям. «Ах, как счастлива Гертруда, что ей некому указывать, как жить», – думала миссис Уинлоу, потому что такие мысли невозможно было выговорить вслух даже близкой подруге.

А останься она одна, то тут же, не раздумывая ни на минуту, переехала бы жить в колонию к тёплому морю. Но на робкие предложения дочери переехать старая леди заявляла, что она хочет умереть в своём собственном доме. Ну что тут поделаешь?.. Поэтому заходя утром в комнату матери, чтобы поздороваться, миссис Уинлоу надеялась, что вместо старушки найдёт её хладное тело, надеялась, хоть и ужасно страшилась этого. А между тем всё оставалось по-прежнему: время шло, и Саре Уинлоу казалось, что с ним утекает и её несчастная жизнь.

По капле…

****

Утром следующего дня капитан сам зашёл в почтовое отделение и взял письма, которые всё это время дожидались его по бристольскому адресу. Вернувшись к себе в гостиничный номер, он сел и стал жадно, одно за другим, эти письма читать.

Если, уподобляясь великому Уильяму Шекспиру, считать всю нашу жизнь театром, то можно сказать со всей определённостью, что один опрометчивый поступок в жизни так же мало делает человека подлецом, как и одна дурная роль, сыгранная хорошим актёром на сцене, не делает его сразу плохим актёром. Ведь в жизни наши низменные или возвышенные страсти, – эти неумолимые театральные режиссёры, – подчас поручают нам роли, не спрашивая нашего согласия и не предоставляя нам, увы, никакого выбора. И человек в жизни может осудить свои скверные поступки так же ясно, как хороший актёр может оценить и осудить свою плохую игру на сцене. Поэтому не будем обрушиваться с гневом на несчастного, едва он в жизни, или на сцене, дал слабину, а постараемся вникнуть в его подоплёку и понять его.

Теперь вы спросите, дорогой читатель, к чему это вам так долго рассказывается?.. А дело в том, что у капитана Дэниэла Джозефа Линча в его такой короткой жизни была одна тайна. Тайна, которой он стыдился, о которой нигде не упоминал и о которой старался забыть сам, насколько это возможно.

Дело в том, что наш капитан был женат.

Женился он лет восемнадцати. В ту пору он плавал простым матросом и находился как раз в своей третьей жизненной роли по Шекспиру. Те, кто не помнит эти изумительные строки из комедии «Как вам это понравится», за которые, – даже если бы Шекспир не написал в своей жизни больше ни строчки, – его всё равно можно было бы признать гением, те немедленно должны вбить в поисковой строке слова: «Весь мир – театр».

Так вот, наш капитан женился на женщине намного старше себя, причём по всему полагающемуся церковному обряду и к огромной радости своих тогдашних собутыльников. Женился он по пылкой страсти, ибо избранница его была дивно хороша собою, а, уж, зачем это понадобилось женщине – одному богу известно. Супруги провели вместе месяц или два и вскоре расстались. Да это и не удивительно было при профессии Дэниэла Линча. Но главное, что, расставшись, встречи друг с другом они уже более не искали.

Капитан постарался вычеркнуть этот эпизод из своей жизни, особенно потому, что жениться он больше не собирался решительно ни на ком: он не представлял себя почтенным мужем, окружённым оравой розовощёких сорванцов.

Но тут в его устойчивой мужской жизни появилось это опасное «но» – он встретил Сильвию Трелони, и понял, что его затягивает в такой водоворот её прекрасных глаз, что о женитьбе ему начинает грезиться. И если вы вспомните предыдущие события, то поймёте, что те письма, которые капитан сам отнёс на почту ещё весной, не доверяя портовым мальчишкам, были очень важными для него письмами. Капитан писал всем своим знакомым, чтобы те помогли ему разыскать жену. Для того, чтобы с нею развестись, разумеется. Хотя в то время разводы в Англии были делом весьма и весьма непростым. И всё же у капитана был шанс стать мужчиной, свободным от супруги, только надо было эту супругу сначала найти.

Поэтому он нетерпеливо читал письма, пришедшие на его имя в почтовое отделение за то время, пока он был в плаванье. Известия были неутешительные. Капитана совсем уж охватило отчаяние, когда в самом последнем, как нарочно, письме он прочитал, что нужную даму видели в порту русского города Санкт-Петербург.

«А ведь это реальная ниточка, за которую можно потянуть», – подумал капитан. И у него в голове тут же созрел план, согласно которому «Архистар» следующим рейсом лучше бы было идти в Санкт-Петербург за железом.

Теперь следовало убедить владелицу в коммерческой целесообразности послать шхуну в Санкт-Петербург, а уж капитан мог быть чрезвычайно убедительным, когда требовалось. К тому же вопрос им ставился просто: или – или… Или шхуна идёт в Санкт-Петербург, или его отпускают с корабля совсем. Вариант, по которому и его с корабля не отпускают, и «Архистар» не посылают в Россию, был не приемлем.

Как два тела не могут в физической природе занимать одно и то же место, так и две сверх идеи не могут существовать вместе в ментальном мире человека. Мысль о поиске жены не выходила из головы капитана, не давала ему покоя, колотилась в его сердце, шевелилась у него на губах и вскоре заслонила в его воображении все остальные предметы. Капитан Дэниэл Линч сделался сам не свой: Санкт-Петербург был единственным городом на свете, куда неудержимо рвалась его душа.

А тут, как будто специально, также властно и стремительно на наших героев навалился Новый год.

****

Глава 8. Рождественская сказка о любви

В самом конце декабря 1738 года над всей Англией с нескончаемым упорством шёл снег. Хлопья были большие и липкие, порывами налетал холодный ветер, резавший лёгкие, и бедняки, у которых не осталось денег на дрова, утешали себя тем, что это на небе линяют святые ангелы. Природа словно хотела наверстать упущенное и усыпать всё королевство к празднику.

Город Бристоль получил свою порцию снега. Шквалистый ветер пронесся над Ирландским морем, от Ньюпорта до причальных стенок порта, завывая в оснастке стоящих на якоре кораблей и осыпая их палубы зимним покровом. В узких портовых переулках сырость по-прежнему пробирала до костей, но туман, обычный в это время года, постепенно рассеялся.

Высоко над землёй снег ложился на рельефы башен церкви Сент-Мэри-Редклифф, окутывая белыми шапками её ажурные каменные плетения и наглухо заваливая ниши – на резьбе оконных переплётов наросли сбившиеся на сторону снеговые подушки, и карнизы вмиг потеряли свою обычную прямолинейность. К Рождеству все дома в городе оказались благолепно укутаны на зиму, улицы стали белы и чисты, как новорожденные, а деревья застыли в торжественном и важном сияющем уборе.

С раннего утра кое-кто из горожан вышел разгребать снег перед своей дверью. Соседи перекликались друг с другом, и в голосах их чувствовалось предпраздничное нетерпение. Все, казалось, чего-то ждали, но непременно чего-то радостного, и такого, для чего бы стоило жить дальше.

****

В Сочельник из Лондона к капитану приехал Томас Чиппендейл, всё такой же тихий, со своей обычной странной улыбкой на полных красных губах.

Разговорам двух старых друзей не было конца: капитан умел рассказывать, а Томас умел слушать, но самое главное – он никогда не лез с расспросами, когда чувствовал, что Дэниэлу это неприятно. Вот и сейчас при рассказе о Нью-Йорке Томас понял, – по тембру изменившегося голоса друга, по его повлажневшим, отведённым в сторону глазам, – что тот не договаривает. Он только спросил:

– Как её зовут?

– Её звали Норма, – ответил Дэниэл. – Она погибла, когда мы уходили от погони.

И Томас стал рассказывать Дэниэлу о своей лондонской жизни. Собственно говоря, рассказывать было особенно нечего: он работал резчиком на небольшую мастерскую, выпускавшую мебельные детали для крупных фирм – ножки столов, подлокотники кресел, изголовья кроватей. Так что Томас больше слушал рассказы своего друга о Тортуге, о пещере в Гаване, о водопаде Эль-Лимон, будоражащие его воображение. Им удалось уснуть только за полночь. На завтрашний день, на Рождество, они были приглашены в дом к миссис Трелони.

****

После рождественской службы у миссис Трелони собрались гости, вместе с хозяевами их было девять человек.

Дамы принесли с собой в подарок свечи, празднично украшенные золотой фольгой, яркими лентами и цветной бумагой, и обсуждали их. Джентльмены, сидя на диванах и креслах, посматривали на дам и тихо улыбались. От зажжённых свечей всем стало светло и радостно.

Миссис Трелони обратилась к гостям:

– Мы отпустили слуг на сегодня… Но к столу всё уже готово. К тому же нас так много, женщин. Неужели мы не накроем на стол?

– Безусловно, дорогая, – сказал мистер Трелони, вставая. – Тем более что мы, кавалеры, вам поможем.

И они направились в столовую. Здесь оказалось холодно, хотя комната была освещена – на столе, убранном богатой белой скатертью, горели канделябры.

Миссис Трелони всплеснула руками и обратилась к мужу.

– И никто из слуг не растопил камин! Джордж, ты посмотри только! – в голосе её слышалась неподдельная досада.

– Ах, Труда, какие пустяки, не изволь беспокоиться… Сейчас мы всё устроим! – воскликнул мистер Трелони.

Он подлетел к камину, заглянул в него и закрутился вокруг себя в поисках дров. Дров не было. Тогда он мило улыбнулся супруге и сказал:

– Вы, леди, идите на кухню, а мы займёмся дровами.

Миссис Трелони с миссис Уинлоу и юной Мэри, подхватив юбки, пошли из столовой. Сильвия двинулась следом за всеми, как вдруг мистер Трелони окликнул её в спину:

– Сильвия, дорогая, а где можно взять дрова?.. Покажи нам.

Девушка остановилась и обернулась на дядю – на капитана она за всё это время не посмотрела ни разу, разговаривая только с Томасом и доктором Леггом.

– Конечно, пойдёмте, дядя, – сказала она и направилась из столовой.

– Капитан, – почему-то позвал мистер Трелони. – Помогите мне… А остальные пусть принесут и расставят стулья.

Платон тут же охотно вышел из своего угла, улыбаясь. За дровами ушли. Доктор Легг задумчиво сосчитал стулья – стульев было ровно по количеству гостей и хозяев. Доктор недоумённо хмыкнул, пожал плечами и махнул рукой Платону и Томасу, останавливая их.

Спустя какое-то время в коридоре раздались шаги. Первым в столовую ввалился мистер Трелони, задом распахнув двери для капитана и Сильвии: капитан нёс корзину с дровами, а Сильвия шла рядом с ним, придерживая одно полено на самом верху. Это полено, положенное сквайром в последнюю минуту, почему-то никак не хотело держаться наверху и всё норовило вывалиться из корзины.

Когда капитан и Сильвия стали проходить в распахнутые двери, мистер Трелони всплеснул руками и вскричал:

– Ах, как интересно получилось!.. Вы несёте дрова и остановились как раз под гирляндой из омелы! А по старинному обычаю, паре, остановившейся на Рождество под омелой, надлежит целоваться – иначе счастье никогда не придёт в этот дом в новом году!

Все подняли головы и посмотрели на верх дверного проёма. Там, украшая наличник, висела гирлянда из веток вечнозелёной омелы, перевитая красными лентами, колокольчиками и сосновыми шишками. На ветках среди узких зелёных листиков виднелись россыпи голубовато-белых ягод, из-за своего цвета кажущихся прозрачными.

Между тем мистер Трелони продолжил с воодушевлением:

– Омелу друиды считали священным растением и символом вечной жизни… Ведь правда же, доктор Легг?

Доктор, который не понимал ещё ничего, моментально откликнулся и с необычайным энтузиазмом.

– Совершеннейшая правда, мистер Трелони! – воскликнул он. – А древние римляне ценили омелу, как символ мира!.. Так что – целоваться обязательно!

Тут Сильвия покраснела до самых корней волос и выпустила несчастное полено, которое со страшным грохотом всё же рухнуло на пол столовой. Капитан побледнел, поставил корзину в сторону и повернулся к девушке. Томас, стоящий у окна с тихой своей улыбкой, захлопал в ладоши. Мистер Трелони и доктор Легг наперебой заговорили о Благовещенье, о трёх мудрецах Востока, о рождественском бревне, о святом Георгии и кровожадном драконе – ни капитан, ни Сильвия их уже не слышали.

Капитан шагнул к девушке, взял её руки в свои, словно бы для того, чтобы удержать её, если та вздумает вдруг убежать, и потянулся к ней губами. Сильвия закрыла глаза и слегка откинула голову в сторону. Сердце её замерло и перестало биться, зато в голове забились сладкие недавние воспоминания… Вы видите птицу? Нет, я вижу водопад! Водопад… Водопад.

Поцелуй был долог. В столовой наступила такая тишина, что, когда с ветки омелы упала оторвавшаяся ягода, это показалось всем раскатом грома, и тут словно оцепенение спало, все шумно зашевелились, захлопали и стали поздравлять друг друга с Рождеством. Сильвия ахнула, вырвалась из объятий капитана и бросилась из столовой вон, в дверях столкнувшись с миссис Уинлоу, которая инстинктом, присущим исключительно всем женщинам, сразу уловила всеобщее замешательство.

– Что здесь происходит? – с улыбкой спросила она, и глаза её стали вдруг чёрными и бездонными, а верхняя губка приподнялась, как от нетерпения.

– Ничего особенного, Сара, – ответил мистер Трелони, галантно целуя её руку. – Просто мы принесли дрова и сейчас затопим камин. С Рождеством тебя!

И все опять принялись шумно поздравлять друг друга. Капитан сидел у камина ко всем спиной и укладывал на решётку крест-накрест тонкие сосновые ветки и прутья для растопки. И только Томас, который не спускал с друга своих тёмных пристальных глаз, заметил, что у капитана дрожат руки.

Вскоре огонь в камине разгорелся, весело и уютно потрескивая, а гости и хозяева, вместе с вернувшейся в столовую Сильвией, сели за стол.

****

Некоторые источники сообщают, дорогой читатель, что раньше на Рождество в старинных домах Англии принято было подавать запечённую свиную или кабанью голову.

Что-то это очень сомнительно… Вы когда-нибудь свиную голову видели?.. И что там прикажете есть? Пяточек? Это сколько порций?.. Хотя кто-то и считает, что в свиной голове заключены сплошные деликатесы: язык, мозги, щековина, а для любителей хрящики пожевать – уши.

Бр-рр! Даже подумать страшно, если всей еды здесь – три-четыре сантиметра от жирной кожи до кости, причём еду эту, чтобы сразу не остыла, надо ещё постепенно срезать маленьким острым ножичком. Нет, скорее всего, в этом блюде главным считалась та каша, в которой эта голова запекалась. Её, покрытую остывающим свиным жиром, наверное, и ели древние англы. Фу!..

Так что, давайте, мы с вами лучше рассмотрим рождественского гуся – вот это птица, так птица, хотя современные англичане почему-то предпочитают к Рождеству запекать индейку.

Согласно одной красивой легенде на Рождество 1588 года английская королева Елизавета I как раз наслаждалась жареным гусем, когда ей сообщили о гибели Непобедимой Армады – самого мощного по тем временам флота мира, принадлежащего королю Филиппу II Испанскому. Окрылённая этим известием, королева сочла жареного гуся благоприятной приметой и повелела на Рождество подавать ей всегда жареного гуся – на счастье.

И совсем не важно, что Гравелинское сражение английского и испанского флота в Ла-Манше произошло 8 августа по григорианскому календарю. А, может быть, легенда перепутала Рождество и день святого Михаила. Главное, что с тех пор на Рождество в английских семьях стало принято готовить гуся, а позднее эта традиция охватила всю Европу. А может, всё было совсем наоборот, и традиция из Европы перекочевала на острова.

В общем, это совершеннейшие пустяки и совсем неважно!

Так вот, о гусе… Упитанный, но не жирный, зажаренный до румяной корочки, блестящей от мёда, которым он смазан для придания аппетитности, украшенный корнишонами, печёными яблоками и мочёными ягодами, под соусом из красной смородины рождественский гусь – это подлинное украшение стола, на которое все-все без исключения смотрят с чувством, по силе своей приближающимся к экстазу!

Ах, какие дивные краски, какое звучное сочетание янтарно-золотистых, медово-карамельных и молочно-сливочных оттенков! Какая насыщенная гармония контраста с тёмно-синими сливами, коричневато-зелёными оливками и нежными листьями свежего салата, выложенными на блюдо! Боже мой!.. А если и дальше продолжить колористические изыски, то можно со всей определённостью сказать, что ко всему этому красочному пиршеству на художественное полотно под названием «Рождественский стол» просится красное бургундское вино в «старом стиле», высокотанинное и крепкое. А в заключении любой художник вам охотно пояснит, что для полного великолепия эта картина настоятельно требует звучных завершающих коньячных мазков!

В старину в Англии к гусю подавали отварной лук-порей с уксусно-масляной подливкой, маринованные артишоки, а после открытия Америки сюда добавился запечённый картофель. И испокон века в этот день пеклись пироги с гусиными потрохами, пироги из баранины с луком, пироги с телятиной и пироги с курицей. И, представьте себе, ещё и пироги с голубятиной: слоёная начинка из яблок, бекона, лука, баранины и, конечно же, рубленного мяса молодых голубей. И в центре этой румяной со всех боков роскоши – огромный золотистый гусь. Ах!.. Ах!.. Ах!

Вот приблизительно такой гусь стоял сейчас на столе в столовой. Разрезать гуся полагалось хозяину дома, что мистер Трелони и проделал, причём с исключительным искусством. Сначала он отрезал крылья и ножки, ведя острым ножом вокруг них – кожица гуся захрустела, на блюдо потёк сок, а по столовой поплыл густой, насыщенный аромат. Потом он разрезал грудку по центру от одного конца к другому, прорезая до кости, затем отделил сочное мясо ножом от костей, проведя от центра вправо и влево, и нарезал его порционными кусками. Первый кусок он галантно положил на тарелку супруге.

И если у вас при чтении этих строк не потекли слюнки, дорогой читатель, то, значит, рассказ этот никуда не годится!

Все смотрели на разделку гуся, не отрываясь, поэтому никто не заметил робкого и нежного взгляда юной Мэри Уинлоу, которым та глядела на капитана. В этом взгляде была грусть одиночества и терпеливое ожидание всепрощающего, глубоко запрятанного чувства…

Обед, безусловно, удался. А в завершении был подан ещё плам-пудинг – одно из самых излюбленных блюд английского рождественского стола.

…каждый англичанин знает, что настоящий рождественский пудинг должен быть приготовлен за несколько недель до праздника и лежать на холоде. Говорят, что чем дольше пудинг выдерживается, тем вкуснее потом бывает. И сегодня осталось ещё в обычае прятать в рождественском пудинге мелкие серебряные монеты и украшения.

Каждый англичанин верит, что кольцо, попавшееся в рождественском пудинге, означает скорую свадьбу, монета – грядущее богатство, а подковка – удачу в новом году.

Кое-какие источники утверждают, что найденная в рождественском плам-пудинге пуговица предзнаменовала бедность. Не верьте! Ну, какой человек, будь он даже самый эксцентричный англичанин, в здравом уме будет портить себе и другим светлый праздник такими мрачными пророчествами. Нет, нет! Все, конечно же, понимают, что пуговица была к обновкам и не иначе!

Вот такой рождественский пудинг внёс сейчас Платон вместе с мисс Сильвией. В столовой погасили почти все свечи, облили пудинг ромом и зажгли, и он горел синим пламенем, пока весь ром не выгорел, и пока у пудинга не появился своеобразный, неповторимый вкус и аромат. А потом пудинг разрезали.

И конечно, вам интересно знать, кому досталось кольцо из пудинга?

А попало оно, по чистой случайности, между двумя кусками, которые отдали двум молодым леди – Мэри и Сильвии. Монета досталась Томасу Чиппендейлу, чему он немало удивился, серебряная подковка – мистеру Трелони, и он галантно передал её жене. А пуговицу обнаружила миссис Уинлоу, и она звонко смеялась, закидывая назад голову с высоко взбитой причёской. При этом её короткая верхняя губка приоткрыла ряд мелких жемчужных зубок, и мистер Трелони, ненароком, заметил, как зачарованно смотрел на молодую женщину доктор Легг.

Капитан Линч, которому никогда ничего не доставалось в лотереях, сказал, что он и не рассчитывал, а Платон счастливо улыбался, как мальчишка, глядя на всех. А главный тост за праздничным столом был, конечно же, «Your good health!» – «За ваше здоровье!»

Потом гости стали расходиться.

– Как сегодня холодно, вы не находите? – сказал в прихожей доктор Легг, приближаясь к миссис Уинлоу с её плащом в руках, подбитым пушистым мехом.

Миссис Уинлоу посмотрела на него расширенными зрачками, лицо её испуганно дрогнуло, она опустила глаза и ничего не ответила. Отвернувшись неловко к миссис Трелони и улыбаясь натянутой улыбкой, миссис Уинлоу стала торопливо закутываться в шаль.

– Позвольте мне проводить вас, – продолжал доктор тихо, стоя перед нею с жалко опущенными руками, на нём лица не было.

– Да-да, дорогая, – поддержала доктора хозяйка. – Пусть доктор Легг тебя с Мэри проводит!..

– Ах, не стоит беспокоиться, сэр! – вскричала миссис Уинлоу. – Мы и сами дойдём прекрасно. Тут недалеко, и все улицы сегодня хорошо освещены. До завтра!

И она, схватив дочь за руку, бросилась в двери.

Когда джентльмены вышли от Трелони, доктор сказал капитану с обречённой улыбкой:

– Женщины меня не любят…

– Перестаньте выдумывать, доктор, – ответил капитан.

Он натянул поглубже бобриковую* шляпу с заломленным полем и обернулся из-за плеча на Платона и Томаса: идут ли они?

– Я уверен, что она это сказала, не подумав, просто от неожиданности, – продолжил капитан. – Так бывает, я по себе знаю… Ведь и мы, мужчины, тоже, впопыхах сказанём что-нибудь, а потом и сами удивляемся. Я уверен, что она уже сейчас раскаивается и сама не рада, что так вам ответила.

– Нет, не успокаивайте меня, капитан! – заспорил доктор с твёрдым убеждением в голосе. – Я чувствовал это всегда! Женщины меня не любят!

– Несусветная чушь, сэр! – вскричал капитан. – Просто мы, английские мужчины, не завзятые сердцееды, мы не велеречивы, и не больно-то обходительны. Для нас ухаживание за дамой, – словно хитрая игра, главная цель которой избежать оскорбления и неловкости для себя. Вот почему вы не настояли сейчас на своём?

– Ну! – доктор заметно опешил. – Я подумал, что это не куртуазно по отношению к даме.

– Вздор! Вы должны были настоять на своём, причём сделать это куртуазно! – воскликнул капитан. – У вас бездна обаяния, Джеймс! Так что же вы им не пользуетесь?

Он внезапно остановился прямо посреди тёмной улицы и взял руку доктора в свои, при этом ничего не подозревающие Томас и Платон чуть не налетели на них сзади. Только те этого не заметили, потому что капитан прижал руку опешившего доктора к своей груди и сказал ему низким голосом, глядя на него из-под опущенных ресниц:

– Дорогая, зачем вы так говорите? Ведь если с вами что случится, я никогда себе не прощу, что не проводил вас… Вы хотите, чтобы я умер, мучаясь жестоким раскаянием?

И столько ласки было у него в глазах, причём ласки призывной и всё понимающей, что у доктора кольнуло сердце.

– Вот как вы должны были ей сказать, – продолжал капитан уже обычным своим голосом, отпуская руку доктора.

И они снова пошли по улице: двое – впереди, двое – сзади. Снег хрустел у них под ногами, ветер развевал полы одежд и скрипящие вывески мелких лавочек, встречающиеся по пути.

Какое-то время капитан и доктор шли молча.

– Она вам очень понравилась? Миссис Уинлоу? – вдруг спросил капитан, поводя плечами и кутаясь плотнее в плащ.

– Да… Очень, – глухо ответил нахохлившийся доктор в воротник своего плаща.

Он почему-то вдруг ужасно забеспокоился о том, как миссис Уинлоу с дочерью добралась до дома.

Тут капитан сказал:

– А холодно сегодня, однако, господа. Хорошо, что мы уже пришли!

И первым взбежал на крыльцо.

****

На утро следующего дня Сильвия написала письмо лорду Грею.

В нём она писала, что он прекрасный человек и достойная партия для любой женщины, но она просит её простить, если только это возможно, потому что ей никак нельзя выйти за него замуж – это просто не в её силах.

Письмо получилось не совсем гладким, сумбурным, но у неё уже не было сил его править. Не доверяя слугам, Сильвия сама отнесла письмо в почтовое отделение. А поскольку то было закрыто по случаю праздников, то она не пожалела времени и отнесла письмо, к немалому удивлению почтмейстера, к нему домой, только чтобы оно с первыми же днями нового года ушло по адресу.

В этот второй день Рождества по всей Англии справляли «Boxing Day» – буквально, «день коробки или ящика» – и ящика не простого, а с подарками, конечно. По традиции в этот день, день святого Стефана, в церквях открывали копилки-коробки с пожертвованиями, и их содержимое священник раздавал бедным.

О пожертвованиях и начала говорить миссис Уинлоу, когда пришла к своей старой подруге Гертруде Трелони. И уже потом миссис Трелони спросила у неё, пытливо заглядывая в глаза:

– Скажи, Сара, почему ты вчера не приняла приглашение доктора Легга проводить тебя? Джордж отзывается о нём, как об очень достойном господине… Он тебе не понравился?

Миссис Уинлоу заметалась глазами, потом уставилась в одну точку и, наконец, пролепетала:

– Ах, Труда, совсем не в этом дело.

– Да в чём же, дорогая? Скажи! – не отставала та.

– Я не знаю… Я почему-то так испугалась! – прошептала миссис Уинлоу. – Наверное, я уже отвыкла от мужчин.

Проговорив это, смущённая миссис Уинлоу подняла глаза и посмотрела на подругу огромными зрачками затравленной лани. Миссис Трелони облегчённо заулыбалась и сказала:

– Ну, если дело только в этом… А к мужчинам легко привыкаешь, поверь!

– Нет, дело не только в этом, – вдруг твёрдо произнесла оправившаяся от смущения Сара Уинлоу, и веер быстро забился в её руке. – Мужчины всегда пропадают. Вот ещё вчера он ходил возле тебя, вздыхал и делал тебе комплементы, а завтра… После того, как ты отдала ему самое дорогое, что в тебе есть – тело, а главное, душу… Глядишь – а его уж нет! Исчез, испарился, оставив тебя страдать и надеяться, что он ещё появится. Я так устала от этих надежд и ожиданий… Лучше быть одной.

Миссис Трелони застыла, не зная, что на это ответить. Тут ей доложили о приходе новых гостей, и она, участливо обняв подругу, ушла их встречать.

В этот день у супругов Трелони капитан опять был в жюстокоре гридеперлевого цвета, и этот серо-жемчужный тон удивительно шёл его голубым глазам и светлым прямым волосам, стянутым в хвост. Это отметили впоследствии даже кавалеры, про себя конечно, а уж дамы… О, дамы поняли сразу, с первого взгляда! А общество в доме Трелони собралось в этот день исключительно достойное.

Кроме наших старых знакомых (капитана, Томаса и доктора Легга, который не отходил от миссис Уинлоу ни на шаг) на боксинг-дей к гостеприимным хозяевам пожаловали: лорд Чарльз Бриффилд, крупный землевладелец (с супругой и выводком детей); мистер Уильям Ньюком, негоциант и судовладелец (с супругой); мистер Генри Лилберн, судовладелец (с супругой и двумя дочерьми-девицами); мистер Джон Мэтьюс, помещик-сквайр (с супругой и сыном-юношей) и ещё два-три морских капитана (с супругами и без оных), имён которых сейчас уж не припомнить, не взыщите.

После чая, который прошёл исключительно весело (Томас потом говорил, что никогда в жизни так много не смеялся), а всё благодаря капитану, которого избрали «лордом беспорядка», гости прошли в гостиную, расселись и стали между собой разговаривать.

А надо вам сказать, дорогой читатель, что атмосфера той изысканной эпохи, которую впоследствии назвали эпохой «рококо», наложила отпечаток не только на облик мебели и предметов интерьера, такие как картины, гобелены, ткани… Нет, дух той эпохи, проникнутый преклонением перед женщиной, распространялся буквально на всё, начиная от музыки и заканчивая тем, как проходили званые вечера, когда у кого-то собирались гости. Даже мебель теперь принято было расставлять по-другому: посередине гостиных стояло несколько изящных столиков, вокруг которых, как вокруг неких «центров тяготения», рассаживались гости на стулья или на кресла, а между ними передвигалась хозяйка, направляя и поддерживая беседу гостей…

Вот такая же приблизительно обстановка и сложилась сейчас в доме Трелони – гости беседовали на разные темы вокруг своих «центров тяготения». И тут на середину комнаты вышел капитан. В руках у него был жезл (черенок от лопаты) увитый лентами и увенчанный еловыми ветками. Он стукнул этим жезлом в пол три раза и воскликнул в наступившей тишине:

– А сейчас я, на правах «лорда беспорядка», объявляю, что мы будем петь!

Голубые глаза его сияли так, что на них, кажется, больно было смотреть долго, не моргая, как на солнце.

– Петь?.. Как петь?.. Мы не умеем! – принялись отнекиваться гости, поглядывая друг на друга с улыбками, уже предвкушая очередную шутку капитана.

– Да, петь… Но не песню, не пугайтесь, а одну распевку, которой меня научил один русский моряк, когда мы… – тут капитан запнулся, но, тряхнув головой, продолжил: – Ну, да это совсем не важно! А вот распевка дивная, просто чудо, как хороша! И поскольку она многоголосая, то потому нам следует разделиться по голосам.

Он обвёл собравшихся смеющимися глазами, охватывая всех. Встретившись взглядом с Сильвией и уже не в силах отвезти от неё глаз, он сказал:

– Для исполнения первой партии нам нужны мужчины с низкими голосами. Они будут петь всего одно русское слово, но басом: «Блин-н! Блин-н! Блин-н!»

– О-о!.. Что такое по-русски будет «блинн»? – спросил со своего места мистер Мэтьюс.

– Я точно не знаю, сэр, – ответил ему капитан. – По-моему, это то, что у нас тоже есть – жидкое тесто, тонко печёное на сковороде, круглое такое… Да не в этом суть!

Он тряхнул головой и продолжил:

– Мужчины с более высокими голосами будут петь тоже одно слово, но повыше: «Пол-блин-на! Пол-блин-на! Пол-блин-на!» Доктор Легг, попробуйте!

– А это слово что означает? – опять спросил мистер Мэтьюс: он, казалось, был неутомим в своей тяге к познанию иностранных языков.

Этот его новый вопрос общество встретило весёлым смехом, потому что готово было сейчас смеяться всему, что только не скажи.

– Это то самое круглое, только половина, сэр, – объяснил капитан почтенному сквайру и продолжил. – Ну-ка, баритоны, попробуйте!

Несколько гостей и доктор Легг, сделав серьёзные лица, запели, старательно выговаривая непонятное русское слово.

Мэри Уинлоу смотрела на капитана распахнутыми глазами, и сердце её замирало от нежности. Впрочем, этого опять никто не заметил, потому что на капитана все женщины сегодня так смотрели, и её взгляд потонул среди моря таких же взглядов.

– Отлично, джентльмены! – Капитан с воодушевлением похвалил баритоны. – А теперь дамы с голосами сопрано поют повыше, чем мужчины: «Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! Чет-верть-блина!»

Тут он покосился на мистера Мэтьюса и добавил:

– «Четвертьблина» – это одна четвертая часть того самого круглого и целого «блина».

Дамы ни в чём не смогли бы теперь отказать капитану, а уж тут, предчувствуя веселье, они были само послушание.

– И наконец, самые высокие, девичьи голоса звонко выводят: «Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики!» – провозгласил капитан громко, обращаясь к молодым леди. – «Блинчики» – это я уже не знаю, что такое, но очень вкусно, наверняка!

Он опять взглянул на Сильвию и увидел её глаза, которые, казалось, говорили ему, ему одному «Люблю! Люблю тебя!»

– А теперь все вместе! Начинают басы! – Капитан взмахнул руками и первый запел, низко протягивая букву «н», так гудит самый большой монастырский колокол: – Блин-н!

– Блин-н! Блин-н! Блин-н! – подхватили за ним басы.

– Пол-блин-на! Пол-блин-на! Пол-блин-на! – следом, по мановению руки капитана, вступили баритоны.

– Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! Чет-верть-блина! – запели дамы, в смущении поглядывая друг на друга.

– Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики! Блин-чики! – залились девушки звонко и на все лады, но зато от чистого сердца.

И целую минуту в гостиной «стоял колокольный звон», многоголосый, шумный, радостный, а потом кто-то первый сбился, и вот уже кто-то из гостей захохотал, упав в объятия соседа или соседки, кто-то всплеснул руками, округлив глаза и зажав себе рот, кто-то, отдуваясь, стал обмахиваться кружевным платочком, оглядываясь в беснующемся море вееров, высоких дамских причёсок и мужских париков, а дети в восторге визжали и прыгали по комнатам, потому что когда же и не попрыгать ещё, как в то время, когда взрослые, сами уподобившись детям, на тебя внимания не обращают?

Ну, сущий Бедлам, да и только!

И среди этого Бедлама – лихорадочные глаза Сильвии, которые безмолвно твердили капитану, ему одному: «Люблю! Люблю тебя!»

И тут, в самый разгар этой суматохи, чинно и важно вошёл дворецкий Диллон и доложил миссис Трелони, отыскав её глазами, что к ней с визитом пришёл банкир мистер Саввинлоу с супругой и детьми.

Миссис Трелони заметно изменилась в лице и произнесла с обречённостью в голосе, вставая:

– Пригласите их сюда.

Новые гости вошли. Сначала – дети, мальчик и девочка, которые держались за руки, потом – миссис Саввинлоу, а уже за нею, прикрываясь супругой словно щитом, показался банкир. Он раскланялся, сладко улыбаясь, и, пройдя вперёд, поцеловал руку хозяйке, которая стояла перед ним неподвижно и мёртво, с приклеенной улыбкой на лице. Тут как раз доложили, что «кушать подано», и миссис Трелони пригласила всех к столу.

За столом банкир говорил беспрестанно, а миссис Трелони молчала и всё поглядывала на миссис Саввинлоу, и чем больше она на неё смотрела, тем отчётливее понимала, что с деньгами, исчезнувшими со счетов покойного мужа, было что-то нечисто. Миссис Саввинлоу ни на кого не глядела, она сидела напряжённо, а когда всё-таки поднимала глаза на миссис Трелони, та видела в них такой стыд, такое замешательство, словно глаза эти молили: «О, простите!.. Простите его!»

Праздничный обед был испорчен. Остальные гости чуяли неладное и бросали друг на друга недоуменные взгляды. Общая беседа не клеилась, и только дети не чувствовали общей сумятицы – они бегали вокруг взрослых и веселились, а ещё банкир Саввинлоу всё говорил-говорил о чём-то, обращаясь то к одному, то к другому приглашённому.

После обеда гости стали быстро расходиться. Прощаясь с хозяевами, лорд Бриффилд пригласил всех приехать к нему в имение через два дня для охоты на лис.

Поехать к лорду Бриффилду собрались хозяева дома, а ещё миссис Уинлоу с дочерью Мэри, доктор Легг с Томасом и капитан в сопровождении Платона в качестве слуги.

****

…каждый охотник знает, что парфорсная охота на лис, на лошадях с гончими собаками – это старинная английская забава, которая испокон века регулировала на островах поголовье этого хищника, представлявшего подчас большую угрозу домашней птице и молочным ягнятам.

Каждый охотник знает, что парфорсная охота на красных лис включает в себя выслеживание, преследование и иногда добычу зверя группой конных охотников без ружей, при помощи стаи специально тренированных собак – фоксхаундов, которых специальный распорядитель охоты наводит на свежий след. Когда собаки берут след, охотники начинают скачку верхом за стаей, стараясь срезать углы, несмотря на препятствия. В задачу гончих, как известно, не входит поимка зверя, они лишь должны не дать ему уйти незамеченным…

В парфорсной охоте лорда Бриффилда было всё – и быстрые конные скачки с препятствиями, и неутомимые изящные гончие, летящие по снежному полю, как выпущенные из луков стрелы. А стая лорда Бриффилда насчитывала около семидесяти собак. Вы сами можете представить себе, какое это было великолепное зрелище.

Доктор Легг и Томас потом всё подробно рассказали капитану и Сильвии, которые, как на грех, отстали от всех остальных охотников в самом начале, сразу после того, как все только-только осушили традиционную чарку виски с имбирным элем. Лошадь Сильвии неожиданно понесла – капитан поскакал за девушкой, и молодые люди какое-то время блуждали по зимнему лесу.

И только вам, дорогой читатель, можно рассказать по секрету, что в этом зимнем лесу капитан и Сильвия целовались под каждым деревом, на котором вверху, среди голых ветвей, круглой шапкой росла вечнозелёная омела… Ну, разве они виноваты, что лес был большой, и что таких деревьев было в том лесу – и не сосчитать.

****

Новый год наши герои остались встречать в поместье лорда Бриффилда.

Дом Бриффилда был огромный, старинный, тёмный, средневековый. Один только камень его заметённого теперь снегом двора, истоптанный, затёртый ногами многих поколений людей, по нему ходивших, выглядел старым и мудрым, как философский фолиант. Так и представлялось, что круглые высокие башни по углам замка возводились ещё для астрологов, и что сейчас там непременно бродят привидения, а загадочные ниши, полускрытые в цоколе, казались замурованными пыточными камерами. Но штат слуг был большой и хорошо вышколенный, а весело трещавший огонь в каминах гостевых комнат удивительным образом поднимал упавшее, было, настроение.

Наступал 1739 год этого поистине галантного ХVIII века. И слово «галантный» – наиболее употребляемое слово в это время. Оно характеризовало, прежде всего, отношения между мужчиной и женщиной из аристократической среды, и означало не только изысканную вежливость и чрезвычайную обходительность с дамой, но и преклонение перед её красотой. Другим же излюбленным словом эпохи было слово «игра».

Все в эпоху рококо словно бы не жили, а непрерывно играли, стремясь избежать скуки будней, уйти от реальности, спрятаться от обыденности: играли во флирт, часто не переходящий рамок приличия, играли в «язык» вееров, «язык» цветов, «язык» мушек на лице. Отсюда страсть к маскарадам и умопомрачительным переодеваниям и в жизни, и на театральной сцене, когда женщина облачалась в мужчину, мужчина – в женщину, слуга – в господина, а госпожа – в служанку.

Нежелание «взрослеть», стремление к необременительным наслаждениям, к перманентному празднику жизни породили культ «вечной молодости», и, в результате обильного использования декоративной косметики и корсетов, все казались примерно одного возраста и одинаковой внешности.

Красота придворной дамы должна была напоминать красоту изящной статуэтки, в ней всё должно было быть эротично, миниатюрно, округло и румяно. В арсенале придворного кавалера тех времён – яркая косметика, пудреный парик, банты, высокие каблуки и обилие кружев, и подчас мужской костюм превосходил по своей роскоши и стоимости женский. Мускулы, загар, грубые черты лица – всё это было не приемлемо для мужчины, потому что это были признаки презираемого труженика, ну, и ещё моряка.

Поэтому, когда друзья и соседи лорда Бриффилда только увидели обветренных и загорелых капитана и доктора Легга, а ещё мистера Трелони с его шрамом на щеке, они были несколько шокированы, особенно дамы. Но уже через какое-то время общения с нашими джентльменами, а больше, конечно, под действием обаяния капитана Линча, мнение их изменилось.

Скоро вокруг капитана уже неустанно кружили дамы и кавалеры. Вот и сейчас, как бы невзначай, возле него остановилась обворожительная миссис Честерфилд.

– О! Эти моряки, эти герои! – провозгласила она. – Ведь вы же герой, капитан! Как вы не боитесь морской стихии? Это же так страшно! У меня даже руки холодеют.

И миссис Честерфилд, закатив глаза и откинув головку, протянула капитану свои прелестные ручки, которые тот, как галантный мужчина, не преминул поцеловать. Это, конечно же, не ускользнуло от внимания Сильвии, которая всё слышала. Через четверть часа та же сцена, но только с иными словами, повторилась с другой дамой, и потом Сильвия уже знала: если дама подошла к капитану и протягивает ему обе руки, значит, во-первых, она вся холодна и дрожит от ужаса, а во-вторых, она восхищена этими отважными моряками.

И вот, в последний день уходящего старого года, в замок лорда Бриффилда приехали музыканты, и все в доме тотчас же поняли, что вечером будет бал. Джентльмены принялись загадочно улыбаться, а дамы бросились к своим горничным, чтобы пересмотреть с ними в который раз наряды.

****

Сильвия в сопровождении матери вошла в бальную залу, огляделась и сразу же увидела Томаса. Он сидел в самом дальнем углу, и она поняла: пришёл пораньше, опередив остальных гостей, чтобы не привлекать к себе внимание.

По залу разносилась музыка и равномерный, как из улья, шорох движения. Сильвия улыбнулась, она чувствовала, что сегодня вечером необычайно хороша, хороша, как никогда. И всё в ней было хорошо: и это сложное тюлевое платье на розовом панье*, розетки которого нигде не смялись и не оторвались, и затейливая причёска, унизанная многочисленными цветочными головками, и даже высокая нитка жемчуга на шее не жала и не стесняла дыхание.

Вслед за матерью она остановилась у колонны и поискала глазами капитана. Не найдя его, она покосилась на своё отражение в недалеко стоящем зеркале… «Да, хороша, чудо, как хороша», – говорило ей отражение. Глаза блестят, а нежному румянцу щёк удивительно идёт перламутровая пудра светящихся волос. Что она хороша, говорили ей и восторженные глаза Томаса. Она улыбнулась ему, потом подошла и, подобрав и разложив юбки, села рядом в модное французское кресло.

Мимо них мерным шагом прохаживались остальные гости, и Сильвия невольно, краем уха, слушала их разговоры.

– А где наш капитан? Где этот отчаянный храбрец? – вопрошала впорхнувшая в залу миссис Честерфилд, овевая себя веером.

– Простите, сударыня! У меня было трудное детство, – с тонкой насмешкой в голосе уверял юную мисс разодетый в пух и прах щёголь в жюстокоре золотистого цвета.

– И для участия в аукционе претенденты обязаны внести задаток в размере цены лота, – говорил один солидный господин другому.

– Ты мог бы при желании поехать в Дрезден к сэру Чарльзу, – двое проходящих мимо кавалеров с интересом посмотрели на Сильвию и, остановившись, поклонились ей.

– У неё худые щёки… И чтобы сделать их округлыми, она кладёт за щёки шарики. Представляешь? – Мимо Сильвии прошли мелким шагом две подружки.

– Тогда я ему говорю… Милорд, но пики уже вышли! – Пожилые леди проплыли мимо, высматривая место, где можно присесть.

– А шаг аукциона на повышение – пять процентов от первоначальной цены, – услышала она снова.

Сильвия наморщила нос и сказала Томасу:

– Ну, всегда и везде англичане говорят только про деньги!

Томас улыбнулся в ответ.

Наконец, в залу вошли доктор Легг и капитан, который сразу же отыскал Сильвию взглядом. И тут лорд и леди Бриффилд объявили начало бала.

Музыканты заиграли торжественный и величавый менуэт. Общество быстро разбилось на пары. Хозяин с хозяйкой раскланялись друг другу, начиная танец. И вот уже дамы кружатся с высоко поднятыми головами, меняются местами, кавалеры галантно смотрят на них – руки согнуты в локтях, кисти рук изящно приподняты, размеренные маленькие шаги чередуются с приседаниями и чопорными реверансами.

Капитан первый менуэт танцевал с Сильвией. Он ласкал её глазами из-под их поднятых рук, и они плавно скользили, отступали и наступали друг на друга, уходили и опять встречались, и везде, в каждом жесте, в каждом повороте танца на капитана смотрели сияющие глаза Сильвии, которые безмолвно твердили ему: «Люблю! Люблю тебя!».

А потом последовала череда всевозможных танцевальных тем – французских, немецких, английских. И в радостной суматохе бала никто из гостей, занятых танцами или беседой, не замечал мисс Мэри Уинлоу, безысходно сидящую у колонны. У неё были закрыты глаза, и только нервное трепетание веера говорило о том, что она не спит, а всё чувствует и понимает, и если кто-нибудь из высоколобых и важных мужчин заглянул бы сейчас в её головку, то он поразился бы горечи мыслей маленькой Мэри.

«Эффекта Золушки не бывает», – думала девушка, а веер в её руке ходил всё сильнее и сильнее. Не бывает! Не бывает! Всё это выдумали сказочники, чтобы заморочить нам голову… Вот я стою на балу в красивом платье, с причёской, а на меня никто не смотрит! И он не смотрит… А потому, что новое платье – не главное, а главное то – что я осталась прежней, испуганной и робкой, и стою сейчас, замирая от ужаса, как будто платье на мне старое, и причёска старая, и ничего тут не поделаешь, меня не сделает новой ни одна фея в мире! Ни одна! Ни одна!

У Мэри были закрыты глаза, поэтому она не видела, как в перерыве между танцами к капитану подошла её мать, и капитан оглянулся на Мэри и направился к ней, пробираясь среди гостей. И скоро она услышала самый прекрасный для неё голос на свете, голос капитана Дэниэла Линча, который произнёс:

– Разрешите пригласить вас на следующий танец, мисс Мэри.

И она открыла глаза, уже полные слёз, ахнула и протянула капитану руку.

Бал разгорался, после танца с капитаном Мэри стали приглашать другие кавалеры, а капитан танцевал с другими дамами, как истинный моряк ловко лавируя в волнах кружев, пене тюля, море бантов и лент. Из наших героев не танцевали только Томас Чиппендейл и доктор Легг. Доктор стоял в углу за колонной, не спускал глаз с миссис Уинлоу и твердил, что танцевать ему совсем не хочется.

Когда капитан между танцами подходил к Томасу, то всегда оказывалось, что тот увлечённо и самозабвенно разговаривает или с пожилой леди, или с солидным джентльменом. Тема разговора была всегда одна и та же – новая, модная французская мебель на тонких, изящных ножках.

– И как эта мебель только стоит – я не понимаю, – одышливо говорил солидный джентльмен Томасу. – Ведь у неё ножки внизу ничем не стянуты? То ли дело в мебели предыдущего Людовика – и пышно, и кудряво, и золота много, и стяжки есть… А сейчас что? Кабриоль* – одно слово!

Томас отвечал собеседнику, по своему обыкновению, всё более и более горячась, и капитан, улыбаясь, отходил, не смея мешать этим разговорам.

Но вот заиграли гавот, и Сильвия, только потому, что не спускала с капитана глаз, увидела, как тот настойчиво стал подталкивать доктора Легга в сторону миссис Уинлоу. И когда, наконец, доктор с миссис Уинлоу заскользили в танце, капитан увлёк Сильвию за самую дальнюю колонну и там, всего на одно мгновение, притянул к себе и поцеловал.

И тут, словно сговорившись, все часы в доме зазвонили полночь, и это была только середина бала.

****

На следующее утро капитан и мистер Трелони пришли в комнату к доктору Леггу. Тот уже оделся и сидел на своей высокой кровати, безвольно свесив ноги.

– Итак, доктор… Вы с нею объяснились? С миссис Уинлоу? – спросил капитан, и голос его был строг.

– Ну-у… Вообще-то, нет, – протянул нахохлившийся доктор.

– Всё, доктор, приготовьтесь! Сегодня ночью вы штурмом будете брать прекрасную миссис Уинлоу, – сказал капитан, и голубые глаза его азартно засверкали.

– Но, если она меня не любит? – пролепетал покрасневший доктор, он окончательно сконфузился и не поднимал глаз.

– Любит-любит… Ещё как любит, – не отставал капитан и обратился к сквайру за поддержкой: – Мистер Трелони, скажите!

– Что? О, да… Жена мне говорила – любит, страдает, – моментально поддакнул сквайр, он принялся тереть свой шрам на щеке и добавил успокаивающе: – Кучу снега под окна слуги уже навалили.

– Какую кучу снега? Под какие окна? Господа, что вы затеяли? – прошептал доктор отчаянно, на нём лица не было.

– Не мы затеяли, доктор, а вы. А кучу снега – под окна комнаты миссис Уинлоу, потому что вы сегодня ночью полезете к ней в окошко, – лихо произнёс капитан.

– Я? – вскричал потрясённый доктор.

– Да, вы, – отрезал капитан. – А мы вам поможем! Верёвочная лестница к ночи будет готова! Моряк вы, в конце концов, или не моряк?

– Я? – опять воскликнул доктор и приосанился. – Конечно, моряк!

– А если моряк, так берите перо, садитесь и пишите, – сказал капитан.

– Что писать? – пролепетал доктор, окончательно растерявшись.

– Письмо. Любовное. Миссис Уинлоу, – скомандовал капитан и пояснил: – Нельзя же заставать даму врасплох? Пишите.

Доктор неловко спустился с кровати, сел, запинаясь, за стол, взял перо и придвинул к себе лист бумаги.

– Пишите, – настойчиво повторил капитан, он задумался на мгновение, поднял выгоревшие брови и стал диктовать: – Влюблён отчаянно, не сплю, ревную… Так не должно быть… Нам надо объясниться… Сегодня в полночь я буду у вас или умру!

Доктор стал старательно писать, наморщив лоб и склонив голову набок. Славное, доброе лицо его выражало сосредоточенность.

– Написали? – спросил его капитан. – Ставьте подпись.

Мистер Трелони быстро подошёл к столу и протянул руку за письмом.

– Давайте письмо, Джеймс, – сказал он. – Я его подложу в комнату к миссис Уинлоу.

Доктор нетвёрдой рукой передал ему лист. Мистер Трелони глянул в текст и помахал бумагой в воздухе, чтобы чернила просохли. Затем он сложил листок в несколько раз и сунул его за обшлаг рукава жюстокора.

– Я пошёл, – сказал он и быстро вышел.

– Боже мой, – пробормотал доктор, хватаясь за голову.

– Не «боже мой», а, чёрт побери! – сказал капитан, хлопая доктора ладонью по спине. – А теперь пойдёмте, посмотрим нашу верёвочную лестницу.

И джентльмены вышли вон.

А мистер Трелони нашёл супругу, сидящую в гостиной с остальными гостями, и незаметно от всех передал ей письмо доктора, которое миссис Трелони, прикрывшись веером, спрятала за корсаж платья.

Интрига завертелась.

****

Днём гости лорда Бриффилда, сами хозяева с домочадцами и их общие многочисленные слуги и служанки весёлой гурьбою пошли к речке кататься с горки, и там был смех, игра в снежки и перевёрнутые нарочно санки, горячий портвейн и холодные закуски, многочисленные озорные и томные взоры, нарочитые капризы дам и ревнивое соперничество кавалеров.

А по возвращении в дом они пели, свистели птицами, решали шарады и переодевались в старинную, оставшуюся ещё от дедушки лорда Бриффилда, одежду, которую слуги принесли с чердака. Они играли в «А что это у покойника» и «Я садовником родился», они опять много шутили и смеялись, а капитан Линч, который был в этот вечер особенно в ударе, опять перетанцевал со всеми дамами подряд. Он пел, он свистел, он смеялся громче всех, но горящие глаза его при этом неотрывно следили за Сильвией Трелони, отмечая каждый её шаг, каждый её жест.

Под вечер разошедшийся капитан показал всем, что такое матросская жига – музыканты для этого взяли старинные скрипки, прозванные «жигой»-окороком за необычайно выпуклую форму. Доктор Легг не смог удержаться и составил ему пару, и они вдвоём очень лихо подпрыгивали, выбрасывали ноги в стороны, били ими друг о друга и стучали каблуками так, что столетние дубовые полы в зале гудели и ходили ходуном к особому восторгу детворы.

Ближе к полуночи все, утомлённые весельем, отправились спать. Все, кроме доктора, Томаса и мистера Трелони, которых капитан пригласил к себе обсудить кое-какие вопросы. Но в комнате капитана джентльмены повели себя довольно странно.

Они подняли створку окна – снаружи пахнуло морозом. Холодный воздух, рванув со двора, быстро наполнял спальню. Капитан сбросил свободный конец верёвочной лестницы вниз и решительным жестом подтолкнул доктора к зияющему темнотой проёму.

– А если у неё окно не поднимется? – спросил побледневший доктор.

Он уже перекинул ногу и сидел на подоконнике верхом, морозный воздух клубами обтекал его ладную, длинноногую фигуру.

– Поднимется, – отрезал мистер Трелони и добавил: – Я уже всё проверил: окно в её комнате очень легко поднимается.

– Ну, Джеймс, вперёд! Время! – сказал капитан. – Мы вас держим!

Доктор перехватился руками с подоконника на выбленки верёвочной лестницы, лихо перекинул тело и, переставляя по-матросски ноги, стал спускаться в темноту.

Капитан перегнулся из окна наружу и глянул вниз: непокрытая голова доктора опускалась всё ниже и ниже. Наконец, тот остановился и, раскачиваясь, стал стучать в окно нижнего этажа, и звук этот оглушительно разнёсся по всему двору. Некоторое время капитан видел только доктора. Потом створка окна в комнате миссис Уинлоу, видимо, поднялась, потому что раздался испуганный женский вскрик, доктора обхватили, взметнув ворох кружевных манжет, две белые ручки, и тот весьма ловко, словно бы только тем и занимался, что лазил в окошки к понравившимся дамам, проник внутрь. Окно тут же закрылось.

Сквайр и капитан с облегчением выдохнули и посмотрели друг на друга. Платон втянул лестницу в комнату и опустил створку окна. Томас сделал к ним шаг.

На следующее утро, за завтраком, доктор Легг и миссис Уинлоу сидели рядом. Миссис Уинлоу краснела время от времени и косилась на доктора глазами подстреленной лани. Доктор Легг неотрывно смотрел на неё, он не пил, не ел, а только предлагал миссис Уинлоу разные кушанья, приборы и напитки.

Миссис Трелони со своего места поглядывала на них с видом удовлетворённой королевы-матери. Девушки Мэри и Сильвия улыбались, ничего не понимая. Капитан, Томас и мистер Трелони не поднимали от стола глаз, а потом они и вовсе ушли в кабинет хозяина обсуждать с ним политическое положение страны и курить сигары, которые лорду Бриффилду третьего дня доставили из Вест-Индии.

****

После новогодних праздников, когда Томас Чиппендейл уехал в Лондон, а остальные вернулись в Бристоль, мистер Трелони объявил родным, что отправляет «Архистар» в Московию.

Услышав это, Сильвия побледнела и зажала руками рот – крик готов был вырваться из её груди, страшный крик отчаяния. Она чувствовала себя обманутой капитаном и брошенной. Сама не своя она ушла к себе в комнату, легла на постель и лежала так, дрожа, пока быстроглазая горничная Глэдис не принесла ей письмо от капитана. Сильвия воспрянула, розовея и приходя в себя – жизнь возвращалась к ней. Она отпустила горничную и бросилась читать: капитан Дэниэл Линч просил у неё встречи, чтобы объясниться. Сильвия тотчас же написала в ответ, что согласна, и послала ему ключ от двери под лестницей.

И поздно ночью, когда уже все спали, у капитана и Сильвии состоялось свидание.

Капитан открыл дверь присланным ключом. Сильвией уже давно стояла напротив двери и ждала его, и сердце её колотилось, а в голове неустанно крутились слова, которые она будет говорить домашним, если кто-то из них проснётся и увидит её здесь. Она даже бросила под лестницу брошку, с тем, чтобы начать её искать для того, чтобы объяснить своё присутствие в этом месте… Она вся трепетала от ужаса.

Но вот появился капитан, впустив с собой облако холодного воздуха – она лихорадочно вгляделась в него и бросилась к нему в объятия. Их поцелуй был долог и пылок. Наконец, они оторвались друг от друга, и капитан сделал шаг назад.

– Я просил вас об этой встрече, чтобы объясниться, – начал он дрогнувшим голосом и замолчал.

Ему трудно было справиться с нахлынувшим на него внезапно волнением: всю дорогу, составляя свою речь, он был красноречив, но сейчас, увидев Сильвию…

Он провёл рукою по пылающему лбу и начал снова:

– Я просил мистера Трелони об этом рейсе в Московию.

– Но почему? Зачем вам уплывать так скоро? – перебила его Сильвия и заломила руки.

– О, будьте милосердны! Не спрашивайте меня сейчас! Я не могу вам ответить. Но поверьте! Я делаю это для нас, для нас обоих, – капитан опять замолчал и страшно побледнел, что стало заметно даже в неярком свете свечи, казалось, что вся кровь внезапно отхлынула от его смуглого лица.

Сильвия смотрела на него, не в силах вымолвить ни слова, словно ужас сковал её. Наконец, капитан справился с волнением.

– Я прошу вашей руки, – начал он опять и тут же запнулся и уже побагровел под загаром. – То есть, не прошу! Не могу просить! Ах, чёрт, что я говорю!

Тут он совсем смешался и прошептал умоляюще, обречённо прижимая ладони к своей груди:

– О, пощадите… Ради всего святого!

Сильвия стояла, помертвев, не зная, что и думать. Наконец, капитан опять собрался с силами и проговорил:

– Я люблю вас. Боже, как я вас люблю!

На его глазах заблестели слёзы. Сильвия бросилась к нему, капитан сжал её в объятиях и поцеловал.

– Ты будешь меня ждать? – спросил он у девушки, оторвавшись от неё на мгновение.

– Да, да, да! – шептала она ему, открывая глаза и вглядываясь в его лицо.

И опять поцелуи, опять трепетание двух тел, слитых воедино.

– Я быстро вернусь, вот увидишь, – шептал капитан Сильвии на ухо, не в силах от неё оторваться.

– Я буду тебя ждать хоть всю свою жизнь, – отвечала она: дыханье капитана обжигало её, пронзая всё тело томлением.

Они не смотрели по сторонам, для них перестал существовать весь мир и само время, а между тем под лестницей, в полутьме, лежали забытые всеми с Нового года гирлянды из омелы. Но влюблённые их не видели, потому что они целовались и целовались, пока не погасла свеча, и пока не настало то время, когда должна была проснуться прислуга.

Может быть омела, у которой нет запаха, источает ещё что-то, дурманящее головы мужчин и женщин, кто знает? Но чудесная традиция украшать дом к Рождеству и Новому году вечнозелёными ветками плюща и остролиста сохранилась в Англии и по сей день, как и обычай, подвешивать над входной дверью ветви омелы. И раз в году, на Рождество, у мужчин есть право поцеловать любую женщину, остановившуюся под украшением из этого растения. И это прекрасный обычай.

Через какое-то время капитан ушёл в рейс, и с ним вместе уплыли Платон и доктор Легг.

Не стоит утомлять читателя, рассказывая здесь о всех перипетиях и каверзах Фортуны, которые пришлось испытать на себе капитану во время плаванья в Санкт-Петербург и обратно. Тем более, что путешествие это никак не связано с поиском сокровищ Диего де Альмагро. Скорее наоборот, оно связано с поиском совсем других сокровищ, и возможно когда-нибудь вы узнаете историю о «Русских миллионах Петра Алексеевича, царя Московии».

****

Глава 9. Счастье на вольном просторе

Прошло три года.

А время летит быстро, и вы это знаете, читатель: вот совсем недавно вы радовались наступающему лету, а скоро уже Новый год. А у сына усы растут… Да что тут говорить! Жить некогда – так летит время. И за эти три года в жизни наших героев произошло много событий.

В начале 1739 года Сильвия Трелони получила известие о том, что её жених лорд Джон Грей погиб в Средиземном море, где находилась в то время эскадра вице-адмирала Джона Рука, от ранения ядром в голову. Прочитав письмо, она рухнула без чувств на пол к ужасу родных.

Сильвия долго болела, а потом всё время думала, успел прочитать лорд Грей её письмо или оно пришло к нему уже после его гибели? И вопрос этот долгое время не давал ей спать ночами. Она представляла умирающего жениха, шепчущего её имя с кровавой пеной на губах. Имя её состояло из трёх багровых пузырей: «Силь-ви-я». Это было ужасно!

Осенью 1739 года война с Испанией (1739–1748), как и предчувствовали многие умные люди, всё-таки началась. В Англии эта война получила название «война из-за уха Дженкинса». В Испании её называли более корректно – «война за асьенто», указывая истинные причины столкновения двух крупнейших морских держав, а именно, война за торговое господство в Новом Свете. И путешествие в испанскую Вест-Индию стало особенно опасным: военные действия велись как раз в тех водах.

А между декабрём 1739 года и сентябрём 1740 года, после десятилетия относительно мягких зим, в Ирландии, да и в остальной Европе, ударил «Великий мороз» («Great Frost»), во время которого замёрзли многие реки и озера, и в них погибла рыба. В сельской местности вымерзли посевы картофеля и овса – двух основных продуктов питания самой бедной части ирландского населения. Ирландские порты, через которые доставлялись различные товары, и в том числе, уголь для отопления домов, были блокированы льдом – поставки практически прекратились. Когда в конце января 1740 года движение через Ирландский залив было восстановлено, цены на уголь взлетели до небес. Мороз остановил работу всех предприятий, в которых использовалась водяная тяга, а самое страшное – прекратили работу мукомольные фабрики.

Мистер Трелони был в это время в Дублине и видел, как доведённые до отчаяния люди ломали деревянные ограды, вырубали сады и любые деревья, чтобы добыть дрова. Однажды вечером он шёл со слугой, который нёс перед ним факелы: мороз гасил даже масляные фонари, что освещали улицы Дублина, и вечерами город погружался во мрак. И вдруг слуга споткнулся и упал, и тут же отполз, чертыхаясь. Сквайр вгляделся: из кучи тряпья под его ногами слышался то ли плач, то ли скулёж. Оказалось – это плакали дети, лежащие на трупе замёрзшей матери. В Бристоль сквайр вернулся с двумя крохотными девочками, худенькими и измождёнными, при виде которых миссис Трелони разрыдалась и тут же дала им имена Стелла и Ванесса. Они стали приёмными детьми супругов Трелони.

Весной температура воздуха чуть повысилась, но не было дождя, и продолжали бушевать холодные ветры. Оскудели пастбища, пал скот, особенно овцы, снова пропали посевы картофеля и овса. Запасов зерна оставалось так мало, что католическая церковь разрешила католикам есть мясо во время Великого поста. К июню 1740 года множество нищих и голодающих из сельской местности потянулось в города: они выстраивались вдоль дорог, умоляя о милостыне. Беспорядки из-за отсутствия продовольствия и высоких цен на него вспыхивали постоянно. Голодные люди громили хлебные лавки, считая, что пекари намеренно утаивают хлеб. Скудный урожай 1740 года немного понизил цены, но холод продолжался, и к декабрю стало ясно, что Ирландию накрывает повальный голод – Голодомор. Начались эпидемии – тифа, оспы, дизентерии.

Ирландская и английская знать делала очень многое для того, чтобы спасти голодающих и больных. Архиепископ Болтер организовал программу питания для бедных жителей Дублина, финансируя её из собственных средств. Лорд-мэр Дублина Сэмюэль Кук, лорд Дин Джонатан Свифт, епископ Джордж Беркли и другие дворяне и представители духовенства объединились для сбора средств, для подсчёта имеющегося в Ирландии зерна и распределения его по всей стране. Просто удивительно количество частных мер по борьбе с голодом. Состоятельные люди на свои деньги закупали продовольствие и раздавали собственные запасы для спасения голодающих в самое тяжёлое время «чёрной весны» 1741 года.

Среди них были и жители Бристоля: мужчины объединились под руководством лорда Чарльза Бриффилда, а женщин Бристоля сплотила миссис Батлер, супруга преподобного Уильяма Батлера. Всю зиму дамы собирали по домам города и пригородов тёплую одежду и перовые одеяла для ирландцев.

К лету 1741 года погода улучшилась. В Ирландию прибыла помощь с американского континента и других мест, в том числе и корабли с зерном. Среди них была и шхуна, которую мистер Трелони купил специально: он назвал её «Гертруда». Постепенно продовольственный кризис закончился, но восстановление рухнувшей экономики продолжалось несколько последующих лет. Сильнее Ирландии, где погибло от 20 до 38% всего населения, пострадала Норвегия. В России во время небывалых морозов 1739–1740 года по приказу царствующей императрицы Анны Иоанновны была создана особая «маскарадная комиссия» и построен знаменитый «Ледяной дом» для свадьбы придворных шута и шутихи.

И, начиная с 1740 года, всю Европу раздирала вражда – началась война за Австрийское наследство, которая закончилась только в 1748 году. Франция, Пруссия, Бавария, Саксония, Испания, Пьемонт и Неаполитанское королевство с одной стороны, против Австрии, поддержанной Англией, Голландией и Россией – с другой.

И, наконец, в 1742 году на шхуне «Архистар» вернулся из своих странствий капитан Дэниэл Линч, похудевший, бледный, с тёмными бровями, из-под которых весело смотрели ослепительно голубые глаза. На вопросы друзей, почему он так долго странствовал, капитан, опустив взгляд к полу, сказал, улыбаясь, что русские только водку пьют быстро, а всё остальное делают медленно. Вскоре они с Сильвией поженились на радость доктора Легга, мистера Трелони и Томаса, но к большому недоумению миссис Трелони.

– Ты можешь себе представить, Сара? – спрашивала она в интимной беседе свою подругу, а потом добавляла, как-то уж совсем, по мнению миссис Уинлоу, не к месту: – Бедный, бедный лорд Грей!

Миссис Уинлоу на это только опускала глаза. У неё был радостный период в жизни – на «Архистар» вернулся доктор Легг, и он стал часто бывать в её доме.

После русского путешествия у капитана Линча появилась привычка вставлять в свою речь строчки из русских песен, и иногда это было удивительно кстати. Ещё он стал ругаться по-русски, впрочем, так же, как и доктор Легг.

Доктор стал очень сильно ругаться, но говорил, что все русские – отличные мужики, вот только царство у них – не очень. Один Платон не ругался, но он становился очень грустным, когда речь заходила о Руси. Платон остался жить на правах то ли вестового, то ли друга в доме, который капитан снял для своей молодой жены недалеко от бристольского порта.

****

Но однажды, когда капитан и Сильвия пришли с визитом в дом Трелони, они застали хозяина (хозяйка занималась в это время с девочками) – где бы вы думали? Ну, да, в потайной комнате. Сквайр разбирал там все три части манускрипта с лупой в руках. Перед ним на столе лежали бумаги для записей. Капитан сел за стол напротив, откинулся на спинку стула и заложил ногу на ногу.

Через какое-то время мистер Трелони поднял глаза, глянул на капитана и сказал жалобно:

– Бабы, Дэниэл. В доме одни бабы.

– Да, сэр, – участливо согласился с ним капитан.

Мистер Трелони поморщился страдальчески и опять уткнулся в записи. Капитан ждал, предчувствуя: что-то обязательно будет дальше.

Предчувствие его не обмануло. Мистер Трелони оторвался от бумаг, – при этом лицо у него сделалось удивительно отчаянное, – и сказал официальным голосом:

– Капитан Линч!

– Да, сэр? – ответил тот вопросом, выпрямляясь на стуле.

– Капитан Линч, я принял решение организовать экспедицию в Африку, – сказал сквайр. – Вы намерены меня сопровождать в качестве капитана корабля и руководителя экспедиционного отряда?

На лице капитана промелькнуло замешательство, вполне естественное для только женившегося мужчины. Впрочем, колебался капитан недолго. Он встал и ответил мистеру Трелони тоже совершенно официально:

– Да, сэр.

Сквайр поднялся со стула и с чувством произнёс:

– Что же, дружище? Скажем: «Удача, ступай за мной!» И попытаем счастья на вольном просторе!

И они пожали друг другу руки через стол, на котором лежали: пенковая трубка, гобелен с пейзажем, моток кружев с золотной нитью, зеркало в оловянной раме, два оловянных подсвечника с горгульями, кованый ключ от сундука, горсть гальки, шкатулка с выпавшим камнем, зрительная труба и ключ от таинственной двери.

И, конечно, три части древних рукописей, тексты которых, как мы с вами уже знаем, дорогой читатель, никакой водой не размывает.

****

Дамы были шокированы: за ланчем им сообщили, что «Архистар» отправляется в рейс, и мистер Трелони отплывает с капитаном Линчем.

У Сильвии, которая всё последнее время постоянно улыбалась, при этом известии на правой щеке, только на этой одной, пропала её дивная ямочка. Миссис Трелони глянула на мужа глазами, в которых было написано: «Ты испортил мне жизнь».

Женщины смолкли. Кавалеры попытались скрасить разговорами конец ужина, который был безнадежно испорчен. Не помогло даже внезапное красноречие Платона, который очень интересно рассказывал дамам о бомбардировках неаполитанского побережья британским флотом: пусть неаполитанский король знает, как встревать в войну за Австрийское наследство! Сквайр дополнил его рассказ не менее любопытными фактами о растущих ценах на слоновую кость европейских и американских рынков. Один капитан молчал, уткнувшись в тарелку, и только желваки ходили на его бледных скулах.

– Что же ты хочешь, дорогая? – говорила потом заплаканная миссис Трелони заплаканной дочери. – Капитан Линч – не из тех мужчин, что держатся за юбку жены!

Тут она закатила глаза к потолку и, заломив руки, простонала с надрывом:

– Но Джордж! Джордж!.. Боже мой!

Из глаз её опять потекли слёзы. Она их даже не вытирала, предоставляя им течь, как заблагорассудится – это было настоящее горе.

Через месяц, после стремительных сборов, шхуна «Архистар» покинула бристольскую гавань.

По традиции на пристани при большом стечении народа прощальный парад принимал Капитан Флинт, и все очень смеялись проделкам пингвина штурмана Пендайса.

И у Сильвии от улыбки на правой нарумяненной щёчке, только на ней одной, вновь появилась пикантная ямочка, с которой её молодой супруг не спускал восхищённых глаз.

****

Глава 10. «Магриб» – по-арабски «запад»

«Архистар» пристала к африканскому берегу в марте месяце 1742 года, в конце зимнего сезона.

На шхуне бросили якорь в гавани острова Арген, отсалютовали из пушки по всем предписанным правилам и стали ждать лодку от пристани. Мистер Трелони и доктор Легг, стоя на палубе, оглядывали берег в подзорные трубы. На острове располагался торговый форт, основанный ещё португальцами и названный ими форт Энрике.

Матросы на палубе запели: кто-то первый начал ритмичную шанти – остальные подхватили.

– О, доктор! – воскликнул мистер Трелони, вникнув в слова шанти. – Правильно ли я понял? Они поют об Африке?

– Да, сэр, о Западной Африке с её пугающим климатом, – ответил доктор угрюмо. – Они поют «о кошмарном заливе Бенин, куда девять войдут, а выплывет только один».

– Боже, неужели всё так страшно? – спросил сквайр.

– А что вы хотите, дружище? – вопросом на вопрос ответил доктор. – На сегодняшний день мы, европейцы, имеем весьма отвлечённые представления о тропической медицине с её дизентерией, малярией и многими другими болезнями, от которых у нас нет ни лекарств, ни приобретённого иммунитета. Мы с вами плывём в неведомое… И Платон – наш единственный компас.

– А Бенин – это где? – стал допытываться сквайр.

– Это не здесь, слава богу… Это южнее, – пробурчал доктор и вдруг вскричал с сердцем: – Но какая, мать его, разница?

Наконец, представители властей форта прибыли, и капитан вступил с ними в переговоры. Потом на «Архистар» спустили две шлюпки, и они наперегонки помчались к берегу. Капитан с Платоном, высадившись, быстро ушли в форт по каким-то делам, причём капитан сам, не доверяя Платону, нёс небольшой ящичек-шкатулку. Мистер Трелони и доктор Легг остались на берегу с матросами и боцманом.

Солнце палило. С залива дул ветер, принося некоторую свежесть, но всё же было ужасно жарко.

–Уже так печёт, а что же будет дальше? Летом, например? – протянул мистер Трелони.

От нечего делать      он и доктор побродили по пологому песчаному берегу и побросали с него камешки в воду.

– Мистер Трелони, а вы знаете, почему на морском берегу никогда не бывает завалов водорослей? – спросил доктор: он стоял и любовно глядел на рокочущий прибой, заложив руки за спину.

– Нет… А почему? Уносит опять в море?

– Не уносит, я и сам думал в начале, что уносит. А потом как-то пошёл по берегу наутро после бури… А травы накануне нанесло – ужас… Вот я иду по кромке прибоя, травы уже нигде нет, а ноги мои в песок, мягко так, проваливаются. Я копнул, а там в песке водоросли… Море их в песок закопало волнами. Подмыло прибоем и песочку сверху насыпало… Там внизу трава сгниёт, и опять чисто на берегу… Я иногда думаю, что океан – это живой организм. А мы копошимся у него на поверхности… Мешаемся зачем-то.

– Да-а… – протянул потрясённый сквайр.

Так, неспешно разговаривая, они обогнули остров и теперь с интересом поглядывали на близкую Африку: она манила зелёной прохладой, зелень была совсем близко, и над этой свежей, чарующей зеленью сновали стаи птиц.

– А охота здесь, наверное, отменная, – сказал мистер Трелони мечтательно.

– Отличная охота, – подтвердил доктор и добавил: – Вот только никто не охотится.

Увидев удивлённо глядящие на него круглые глаза сквайра, доктор пояснил:

– Это же мангры – заросли таких деревьев… Растут они себе на побережье прямо в морской воде, и неплохо растут, надо сказать, создавая болота, заводи, островки… Сумасшедшие заросли, просто чащи – вот увидите… Целый мир особенный! И кого там только нет: морские черепахи, и крабы, губки, моллюски. Рыбы– пропасть. Туда пастись антилопы приходят, газели… А уж птиц слетается: тысячи аистов, ибисов, цапель, пеликанов. Аисты и цапли – наши, между прочим. На зиму сюда прилетают из Англии, и отлично себя чувствуют. С пеликанами дерутся за место ночлега, представляете?

– Не представляю! – азартно выговорил мистер Трелони.

– И не представите, сэр, – выдохнул доктор, он мрачнел на глазах.

– Почему, Джеймс? – мистер Трелони был ошарашен.

– Потому, что туда никто не суётся, – тут доктор перешёл на зловещий шёпот, а вглядевшись в лицо сквайра, добавил ещё более устрашающе. – Крокодилы, Джордж… Видели когда-нибудь?

– Крокодилов? – переспросил сквайр и замотал головой. – Живых не видел. Только маленькое чучело.

– Крокодилы, Джордж – это такие зубастые твари! Просто отродья!.. Тьфу! – стал рассказывать доктор. – Футов двадцать, а то и больше… Вот такой крокодил на моих глазах утащил юнгу Хиггинса. Как кричал бедный мальчик! Его вопли до сих пор у меня в ушах стоят.

– А стрелять? – вскричал сквайр. – Вы пробовали стрелять, доктор?

– Куда стрелять, сэр? – спросил доктор. – Вода мутная, взбаламучена так, что…

Он замолчал, потом убито выговорил:

– Да стреляли, конечно… Только больше с перепугу.

Мистер Трелони потрясённо притих, застыв без движения.

– Да если бы только крокодилы, – начал опять доктор.

– А кто?.. Змеи?.. Львы?.. Какие-то чудовища? – стал расспрашивать сквайр.

– Да что там змеи… Хотя и их предостаточно, тьфу на них, – ответил доктор и пояснил, наконец: – Малярия, Джордж… Малярия, жёлтая лихорадка и другие не менее опасные тропические болезни, о которых мы ещё толком не знаем… Вот что подстерегает ничего не подозревающего моряка в мангровых лесах. Если бы чудовища!

– Ну, вы уж, доктор, скажете, – возразил ему мистер Трелони, потом помолчал и добавил: – Хотя погибнуть от дизентерии я, например, не хотел бы… Уж как-то очень не героически: умереть от кровавого поноса.

– Вот от дизентерии я вам умереть не дам, – оживился доктор. – Вся команда и офицеры по моему настоятельному требованию с сегодняшнего дня приступают к усиленному поеданию чеснока… Вы видели, сколько у кока Пиррета его лежит в трюме?.. А в Португалии мы запаслись лимонами.

– А я думал – на продажу, – удивился сквайр.

– И на продажу тоже, – ответил доктор, качнув головой для верности.

Они повернули обратно, шли уже в глубоком молчании, глядя себе под ноги, и вскоре вышли к своим шлюпкам.

****

Настало четыре часа пополудни, и к берегу стали приплывать рыбацкие лодки. Это было красивое зрелище – цветные, очень живописные и даже расписные лодки. Из лодок спрыгивали в воду, чтобы затащить их на берег, такие же цветные живописные мужчины: и докрасна загорелые, и чернокожие, очень усталые, в заскорузлой от соли и рыбьей чешуи одежде.

Они выгружали рыбу, иную тут же рубили огромными ножами, выбрасывая внутренности на песок и вытирая окровавленные руки о штаны. Скоро из рыбацкой деревни встречать мужчин, вернувшихся с уловом, пришли женщины в широких накидках. Над ними кружили и кричали птицы, они кидались вниз и дрались за каждую рыбину, отброшенную рыбаками, как негодную.

Доктор заметил, что у одной лодки было совсем невесело. Рыбаки, пришедшие на ней, угрюмо сгружали рыбу и с тоской посматривали в сторону деревни. Слушая мистера Трелони, который начал беспечно болтать о чём-то, доктор искоса поглядывал по сторонам. Кок Пиррет накупил рыбы, и матросы грузили её в шлюпку. Было жарко, шумно, но доктору вдруг показалось, что гул голосов стал стихать.

По берегу медленно разливалась напряжённая тишина: все повернулись по направлению к деревне и глядели на молодую светлокожую женщину, спускающуюся по тропинке. Ветер играл с её золотистыми неприкрытыми волосами и широким подолом юбки, открывая взглядам загорелые ноги. Она быстро шла, всматриваясь в рыбаков, словно искала кого-то, окликала их, но те отвечали ей скупо, пряча глаза.

– О, господи… Неужто утонул кто-то? – воскликнул кок Пиррет.

Он перестал суетиться с рыбой и, приблизившись к джентльменам, смотрел на рыбацкие лодки из-под руки. Боцман Амиго также напрягся и сдвинул со лба на затылок свой чёрный платок. Он поднял кустистые брови и, глядя на рыбачку, уже приготовился вытянуть вперёд пухлые губы, как всегда с ним случалось в минуты глубокой задумчивости. Мистер Трелони, сощурившись от яркого солнца, смотрел в ту же сторону.

Женщина подошла к крайнему баркасу и заговорила с рыбаком, и вдруг закричала, завыла, упав ничком на песчаный берег под ноги окружающих. Она заколотила по бесчувственному песку руками, заходясь в крике, словно хотела добиться от него сочувствия, но песок был нем, а стоявшие вокруг рыбаки мало чем могли её утешить – у них самих была такая же доля. И ещё неизвестно, чья участь лучше: у погибшего рыбака, который нашёл покой в море, или у них, оставшихся жить на этой жестокой проклятой земле.

Рыбачку окружили женщины, подняли её с земли и увели. Расстроенный добряк-доктор, боготворящий женщин, смотрел на них до тех пор, пока не потерял из виду. А прибой рокотал и шумел неустанно, как и тысячу лет назад.

Скоро к доктору и сквайру подошёл капитан.

– Тут была женщина, её муж утонул… Для неё надо что-то сделать, – сказал доктор, на нём лица не было. – У неё могут быть дети.

– Двое, я уже узнал, – ответил капитан. – Бедняжку зовут Марианна. Я послал Платона передать ей денег, не беспокойтесь, джентльмены.

Мистер Трелони растерянно заспорил:

– Но мы и сами хотели бы с доктором Леггом…

– Я дал много, джентльмены, всё в порядке, – ответил капитан. – Мы больше ничем не можем ей помочь. Да тут ничем и не поможешь… Пойдёмте в гостиницу, я уже снял для нас комнаты.

Джентльмены пошли за капитаном.

Вечером на борт вернулась команда, и матрос Ганн рассказал боцману Амиго, что по рыбацкой деревне пошёл слух: на шхуне «Архистар» приплыл очень богатый чернокожий принц, а с ним светловолосый очень красивый слуга с голубыми глазами, вооружённый саблей и пистолетами. Боцман рассказал об этом сквайру, а тот – доктору.

Когда эту новость услышал капитан, он расхохотался и сказал:

– Ну, то, что Платон – «богатый принц», в это ещё можно поверить. И одежда у него не бедная… И вообще – похож! И что я слуга – тоже ладно, пускай. Но почему они говорят, что я «очень красивый»? Вот это вопрос!

Он почесал за ухом и склонил голову на грудь, продолжая посмеиваться – казалось, что эта новость его изрядно развеселила. Мистер Трелони подумал, что у капитана – совершенно непредсказуемый характер, никогда не знаешь, что его может удивить, а на что он совсем не обратит внимание.

Вслух мистер Трелони сказал только:

– Да, Платон здесь стал совсем молодцом… Вы заметили, как он величественно держится?

– Вот что значит вернуться на родину, – заметил капитан.

– И ещё он, как только бросили якорь, свой нагрудный амулет распутал от бечёвок. Вы видели, капитан? – спросил мистер Трелони. – И амулет, спрятанный под пёрышками, оказался сделан из какого-то светлого металла. Здорово он его замаскировал. А что это за амулет у него?

– Молчит, мистер Трелони, ничего не говорит… Вы же его знаете, – ответил капитан и добавил: – Как любит повторять наш доктор: тут явно скрыта какая-то тайна.

И поговорив ещё с капитаном о завтрашних планах, мистер Трелони пошёл к себе.

Спал он в эту ночь плохо и уснул поздно: стояла жара, конечно, смягчаемая прохладным ветром с океана, который дул через открытые оконные ставни, но на новом месте ему всегда плохо спалось. К тому же у него в ушах стоял крик рыбачки. Он вспомнил свою жену, своих дочек, повздыхал, перевернулся на другой бок, расслабил лицевые мускулы и только тогда уснул.

****

Африка всегда имела дурную славу. Сахара, эта самая большая в мире пустыня, являлась для путешественников устрашающим препятствием в освоении «Чёрного» континента, поэтому о нём было известно ужасающе мало. А там, где не хватает географических фактов, воображение всегда создаёт пугающие подробности. Поэтому Африку представляли в виде огромной воющей пустоши, заполненной песком и пригодной только для жизни диких зверей и некоторых диковинных человеческих племён.

Вслед за греческими купцами римляне наладили с жителями африканского континента гарамантами (туарегами) устойчивые торговые связи. Африка давала Риму слоновую кость и овец, свинец и жёлтый мрамор, финики, горы пшеницы, стекло и папирус. Гараманты снабжали римские цирки зверями, которыми в то время была так богата Сахара, и, конечно же, рабами. Добычу гарамантов – львов с леопардами и местных чернокожих жителей – тысячами доставляли на кораблях в Рим, и ко времени падения Рима представители фауны когда-то изобильной Африки уже встали на путь вымирания. Однако римские войска, как это зачастую и бывает с завоевателями, затронули только край этого континента: Рим удивительно мало знал о самой Африке.

После падения Римской империи интерес европейцев к внутренним районам Африки надолго угас: римские акведуки высохли, поля и города опустели. Настало время арабских завоеваний – ведь европейская повозка, движимая волами, не преодолевала и четверти того расстояния, которое за день проходил арабский верблюд.

В Средние века арабские купцы имели тесные контакты с племенами и государствами Западной и Восточной Африки, и там быстро распространился ислам. Поэтому для европейцев-христиан исследования внутренних районов континента были сильно затруднены: воинственные кочевые племена грабили их караваны, а самих христиан убивали. Европеец мог пересечь Сахару только с согласия крайне подозрительных и религиозно-фанатичных погонщиков верблюдов. И оказалось, что в середине ХVIII века учёные европейские сообщества были более осведомлены о ледяных просторах арктической Канады, чем о Магрибе – землях Северной Африки, лежащих к западу от Египта.

«Ал-Магриб» – так называли эти земли арабские народы, что в переводе с арабского означает «страна, где заходит солнце», то есть, «запад».

****

Проснулся мистер Трелони поздно, явно пропустив общий завтрак.

Он тут же вскочил с кровати и стал одеваться, надеясь всё же, что остальные проснулись не раньше. Но спустившись во двор гостиницы, он застал там капитана, доктора и матросов с корабля, которые под присмотром Платона таскали туда-сюда паланкин.

– Что здесь происходит, доктор? – спросил мистер Трелони.

– Готовимся к походу… Платон учит команду носить паланкин, – безучастно ответил доктор Легг.

Ему было жарко и липко. Он помахал растопыренной пятернёй на лицо, как веером.

– А зачем нам паланкин, доктор? – не отставал сквайр.

– Капитан сказал, что там будет лежать наше оружие. Он сказал: «Глупо отправляться в поход невооружёнными».

– О, отличная мысль! Наш капитан прозорлив, как всегда! – согласился сквайр и спросил: – Но что? Мы так и потащим оружие в паланкине через банды берберов?

– Ну-у, нет, конечно, – ответил доктор, оживляясь. – Мы потащим паланкин с…

Тут он почему-то осёкся, заметался глазами и с надеждой посмотрел на капитана, который подходил к ним.

– В этом паланкине поедите вы, сэр! – с воодушевлением ответил тот, потом тоже замялся и добавил: – Я придумал некую тактику, и согласно этой тактике, придётся вас переодеть женщиной.

Капитан склонил голову и выжидающе поглядел на мистера Трелони.

Тот почувствовал, что его сейчас хватит удар.

– Меня? Женщиной?.. Да никогда в жизни! – воскликнул он, вспыхнув и сжав кулаки. – Ни за что!

Капитан поскучнел и сказал:

– Мистер Трелони, никто не сомневается в вашей мужественности. Просто вы из нас всех самого невысокого роста… Никого другого матросы просто не поднимут… А ведь нам в паланкине надо ещё и оружие спрятать.

– Ну, если оружие, – замялся мистер Трелони: он уже колебался, подозрительно поглядывая вокруг себя – не смеётся ли кто.

Из-за спины капитана выглянул доктор.

– Ну, конечно, оружие, Джордж, – воскликнул он, у него был вид, как у кота, выпрашивающего кормёжку, так что на него нельзя было смотреть без улыбки.

И мистер Трелони улыбнулся и примиряюще спросил:

– А шпагой мне можно будет вооружиться?

– Конечно! – обрадовался капитан. – Хоть двумя!.. Под юбками всё равно не видно!

– Под юбками? – вскричал мистер Трелони: он чуть не захлебнулся от возмущения. – Под юбками?

Так он стоял какое-то время, беззвучно раскрывая и закрывая рот, и, наконец, выкрикнул:

– Да ни за что!

Капитан опять поскучнел, насупился и забормотал себе под нос что-то неразборчивое. Какое-то время он молчал, обречённо глядя на сквайра.

– Доктор, – наконец, позвал капитан. – Придётся одеть прекрасной госпожой вас.

– Да я не против, – согласился тот.

– Тогда садитесь, – приказал капитан.

Доктор Легг забрался в паланкин, неловко ступая длинными ногами с непривычки. Матросы подняли его. Платон бегал вокруг и показывал, как должно получаться. Получалось пока скверно: носилки тряслись, дёргались и норовили опрокинуться.

Мистер Трелони стоял поодаль, смотрел на них исподлобья и потирал шрам на щеке. Наконец, он не выдержал и проворчал:

– Ну, ладно, доктор, вылезайте… Я, всё-таки, меньше вас вешу… Возьмём ещё пару мушкетов.

– Ну, конечно! – воскликнул доктор и мигом вывалился из паланкина с криком: – Мушкеты никогда лишними не бывают!

Тут мистер Трелони произнёс капризным голосом:

– Только пусть Платон как следует вымуштрует команду! Не хватало ещё, чтобы меня опрокинули насмерть… Я тогда всех поубиваю!

Матросы засмеялись, а мистер Трелони ловко сел в паланкин, словно бы он всю жизнь только этим и занимался. Матросы подняли его и пронесли вперёд. На их лицах читалось довольное облегчение. Когда сквайр вылез из паланкина, он посмотрел на капитана и доктора, явно ожидая похвал.

Капитан одобрительно кивнул и опять стал объяснять:

– Платон вас оденет в… Ну, в общем, оденет, как надо!

– Если увижу у кого хоть малейшую ухмылку, отрежу уши, – пообещал мистер Трелони жёстко.

Тут доктор воскликнул с сердцем:

– Да какая, к чёрту, ухмылка, Джордж! Мы не на пикник собираемся!.. Хорошо, если половина из нас вернётся обратно живыми!

Он помолчал и добавил мрачно, словно через силу:

– У меня нехорошее предчувствие.

Мистер Трелони глянул на него оторопело и проговорил севшим голосом:

– Да что вы, доктор? Это на вас не похоже…

Доктор ничего не ответил. Капитан смотрел на них молча, задумчиво покусывая ноготь большого пальца. Сказал:

– И последнее, мистер Трелони… Только не сердитесь и сразу не кричите.

Сквайр весь напрягся, повернулся к капитану и вскричал:

– Ну, не тяните же, Дэниэл! В чём дело?

– Вы будете женой Платона, то есть, принца, – выговорил капитан и аффектированно округлил глаза и поднял брови.

Мистер Трелони с выражение обиды и обречённости посмотрел на капитана. Наконец, переспросил с тоской:

– Женой?

– Ну, как будто женой! – В голосе капитана звучало напряжение. – Ну, не может же принц возвратиться из дальних странствий домой без красавицы-жены? Это такая тактика.

– Мушкеты, Джордж, мушкеты, – прошипел доктор, выглядывая из-за спины капитана.

Мистер Трелони сердито глянул на доктора, отвёл взгляд с досадой и сказал:

– Хорошо. Это – тактика, пусть. А нельзя ли мне узнать вашу стратегию, капитан?

– Пока нет, – ответил тот поспешно и объяснил: – Стратегия ещё в разработке!

– Ах, какие вы злые собаки! – воскликнул мистер Трелони и отвернулся: он решил пойти с горя позавтракать.

Матросы остались учиться носить паланкин, иногда пустой, а иногда в него садился кто-то, и с каждым разом движения их становились всё увереннее. Вот что значит британский матрос, ничем его не испугаешь!

****

Спустя какое-то время к столу мистера Трелони, установленному во дворе гостиницы в тени ветвистого дерева, пришли капитан и доктор. К ним подлетела служанка, и капитан попросил у неё вина. Девушка принесла кувшин и глиняные стаканы, разлила вино, посмотрела на капитана нежными глазами и удалилась. Доктор проводил служанку долгим взглядом, покосился на капитана и многозначительно хмыкнул.

Капитан молчал, задумчиво барабаня ногтями по столешнице какой-то маршик. Подошёл Платон, улыбнулся и сел на свободный стул. Служанка, мигом подскочив, подала ему стакан, но не глиняный как всем, а стеклянный. Капитан хмыкнул и налил в этот стакан вина.

– Принц, – насмешливо произнёс он и подал стакан Платону с церемонным поклоном.

Платон взял стакан и сделал глоток. Капитан сказал:

– Господа, мы пойдём по совершенно неизведанным землям вглубь материка… Португальцы дальше острова Арген особо не суются – грузы и рабов туземцы им доставляют сюда, на остров. Деньги здесь почти не входу. Ими пользуется только местная знать. Простые кочевники всё меняют на вещи и скот и друг с другом воюют, за земли, за скот, за рабов. Границы земель условны, все племена считают эти земли своими… Туда-то и лежит наш путь. Через земли Иншири в эмират Адрар, в котором и находятся интересующие нас земли Атар…

– Я ничего не запомнил, – вдруг сказал мистер Трелони.

– Доктор, а вы? – спросил капитан.

– А я не люблю баранину, – сообщил доктор.

Капитан вздохнул. Платон молча поднёс к губам стакан с вином. Капитан продолжил:

– Значит сделаем так. Мы присоединимся к каравану и под видом слуг чернокожего принца, вернувшегося из дальних странствий, пройдём в глубь страны. Вы, наверное, уже поняли, что принцем будет Платон – он здесь родился и знает местные языки. Кроме того, мистер Трелони сыграет роль жены принца… Это позволит нам беспрепятственно в его паланкине провезти оружие, боеприпасы и медикаменты: к женщинам тут отношение особое…

Сквайр молчал, скорбно поджав губы. Доктор Легг спросил:

– Капитан, а что наш возвратившийся из дальних странствий принц делал в дальних странствиях?

– Ну, что там обычно делают принцы? – переспросил капитан и, неуверенно, явно сочиняя на ходу, добавил: – Скрываются, конечно. От гнева отца скрываются.

– А зачем отцу принца гневаться на принца? – не отставал доктор.

Капитан опять задумался:

– А наш принц… Ну… Он, например, нарушил волю отца и ночью проник в его гарем.

Капитан пикантно заулыбался.

– Капитан, вы явно начитались сказок «Тысяча и одной ночи», – подал голос сквайр.

– Это каких сказок, мистер Трелони? – спросил доктор.

– А вы, доктор, не читали? – удивился тот.

– Ну, видите ли, – смутился доктор. – Я больше своё читаю, медицинское… Что за сказки?

– Ах, доктор, – сказал капитан. – Средневековые арабские сказки. Ими вся Европа зачитывается. Их рассказывала хитроумная Шахразада своему грозному повелителю и супругу царю Шахрияру. У меня есть списки сказок в английском переводе. Я вам дам почитать, когда мы вернёмся… Уверен, вам понравится.

Джентльмены так были поглощены беседой, что не заметили состояния Платона, даже обычно чуткий ко всему сквайр не заметил. Платон давно уже сидел серый, на нём лица не было, а взгляд его застыл на столешнице.

– А как зовут моего мужа? – спросил мистер Трелони.

– Платон, как тут зовут принцев? – спросил капитан. – Только кратко, чтобы мы смогли запомнить.

Платон ничего не отвечал. Наконец, он поднял глаза на капитана и произнёс:

– Принца зовут Мугаф… Мугаффаль Абу-л-Фарах… Абу-л-Фарах по-арабски значит «Обладатель радости», то есть, «Радостный».

– Что же? Очень на тебя похоже, – согласился сквайр.

Капитан подытожил, вставая:

– Сейчас мы с Платоном пойдём по местным лавкам и купим для вас женскую одежду, Джордж. И вообще, нам всем надо переодеться. А вы с доктором пойдёте на корабль и начнёте собираться. За дело, господа!

Тут он улыбнулся и вдруг произнёс по-русски, оглядывая всех ласковыми, прижмуренными и невозможно лихими глазами:

– Пошёл котик на торжок, купил котик пирожок… Потом пошёл на улочку, купил себе булочку.

За капитаном, как по команде, поднялись все остальные. От последних, русских, слов капитана на душе у всех потеплело. Они приступили к сборам: оружие, боеприпасы, медикаменты, продовольствие, личные вещи.

Вечером мистера Трелони для пробы замотали купленными шалями, и джентльмены удивились, до чего же красивые оказались у него глаза – ясные, серые, переливчатые, как перламутр. Никто этого раньше не замечал. А может, просто Платон насурьмил сквайру глаза, или цвет накидки из муслина так шёл ему – ну, вылитая дамочка. Да ещё какая пикантная!

Капитан уже хотел отпустить сквайру не вполне пристойный комплимент, но вовремя сдержался, закрыв рот.

Вместо этого он подошёл к доктору Леггу и сказал:

– Доктор, я хочу вручить вам залповый пистолет. Вы же знаете, что это такое?

– Конечно, сэр, я же не мальчик! – ответил доктор, он взял пистолет из рук капитана и стал его осматривать. – Это «утиная лапа», многозарядный пистолет наших английских мастеров. Может производить выстрел из всех стволов сразу одновременно… А благодаря тому, что стволы в конструкции расходятся под небольшими углами, при выстреле из «утиной лапы» вылетает целый веер пуль. Такие пистолеты спасли жизнь не одному капитану во время бунта команды.

– Отлично, доктор, – сказал капитан и добавил: – Только помните, что стрелять из него надо в противника, сбившегося в кучу. И берегите выстрел. Заряжать этот пистолет одно мучение. И ещё…

Капитан оценивающе посмотрел на доктора и выдал:

– Нам с вами придётся покрасить волосы и брови.

Увидев потрясённое лицо доктора, капитан поспешил добавить:

– Это не обсуждается. Это – приказ.

– Да я что? – ответил доктор, поёжившись. – Приказ – значит приказ.

И на следующий день Платон покрасил волосы матросам, доктору и капитану в чёрный цвет. Потом все очень смеялись: рыжий доктор потерял своеобразие и стал выглядеть старше, а лицо капитана сделалось строже и суше, на нём почему-то ещё сильнее обозначились его резкие носогубные складки. Но самое удивительное, что его голубые глаза почему-то потеряли свою насыщенность, словно выгорели. Мистер Трелони, один не подвергнутый процедуре покраски, сказал, ухмыляясь, что начинает находить в бытие женщины некоторые положительные стороны.

– И где Платон только этому научился? – говорил он потом доктору. – Знает женскую одежду и притирания всякие с красками.

– Тут есть какая-то тайна, – ответил доктор таинственным шёпотом.

– Капитан с ним завтра идёт покупать верблюдов, – сказал мистер Трелони. – Через мангровы.

– Вот видите, дружище! Он ещё и в верблюдах разбирается, – воскликнул доктор, и его кошачьи зелёные глаза засверкали под чёрными бровями.

– Доктор, а чего в верблюдах разбираться? – спросил сквайр. – Верблюд – он… И в Африке верблюд!

– Ну, не скажите, сэр, – заспорил доктор. – Помнится, на Занзибаре* мы видели верблюдов на маслобойне у султана. Так эти дромедары худо переносили тамошний климат, и были так себе… Тяжёлые и неуклюжие. А вот в пустынях верблюды представляют собой стройное, высокое и длинноногое существо. Сами увидите.

– А в повозке верблюды ходят? – поинтересовался мистер Трелони.

– Не знаю, – сознался доктор. – Вот верхом на верблюдах ездили уже в Древнем Риме: римляне держали в египетских Фивах три алы всадников на верблюдах… А зачем вам повозка?

Доктор вопросительно поднял чёрные брови.

– Я вот думаю, что через пустыню матросам будет тяжело нести паланкин. А мне помнится, что девятилетний Чингисхан, как гласят древние источники, ездил на телеге, запряжённой верблюдом. Надо спросить у Платона про повозку.

И мистер Трелони поспешил отыскать капитана и Платона и напроситься идти с ними за верблюдами. Доктор Легг, узнав об этом, скептически хмыкнул и пожелал сквайру хорошего времяпрепровождения.

****

Капитан, Платон и мистер Трелони встали до рассвета и на шлюпке с «Архистар» доплыли до линии мангровых зарослей, которая тянулась в океан с африканского побережья.

С началом отлива они вместе с туземцами из форта Арген поспешили через мангровы по скользкому узкому настилу, связанному из жердей. Надо было торопиться. Зазевавшихся прилив мог застать в самом неподходящем месте – на клочке суши, на дереве, а то и в воде… «И тогда – сами знаете что», – подумал мистер Трелони, на ходу подозрительно вглядываясь в мангровые деревья.

Мангры стояли, опираясь на свои корни, будто на многочисленные толстенные паучьи лапы. Их длинные отростки-побеги, напоминающие стручки гигантской фасоли, висели на ветвях, как странноватые украшения. Время от времени какой-нибудь побег срывался и с чавканьем, дротиком, вонзался в ил. Листья мангров были небольшие, блестящие, зелёные, а у других деревьев – белые, словно посыпанные солью. Среди мангров виднелись маленькие пальмы и ещё что-то с большими овальными листьями. Повсюду из бурой грязи торчали воздушные корни, они оплетали и, как казалось сквайру, душили и давили всё вокруг. Было жарко, душно, за вереницей людей летели тучи москитов.

Идущий впереди сквайра чернокожий мальчишка вдруг обернулся и, выразительно сложив свои светлые ладошки вместе, похлопал ими несколько раз перед его носом, изображая страшные челюсти. Мистеру Трелони всё стало понятно без всяких слов.

Он прибавил ходу, стараясь не поскользнуться на мокром настиле, и шагал, почти не глядя по сторонам, по жердям, которые опасно прогибались под ним. За спиной ему слышалось громкое дыхание матроса с «Архистар». К этому времени вода уже совсем сошла, и болотом завоняло отчётливей. По чёрному илу, под ногами мистера Трелони, забегали, закопошились и судорожно заползали болотные твари – крабы, улитки и черви.

Но как он не торопился, спины идущих впереди него аборигенов вскоре пропали, мелькнув последний раз в зарослях за очередным поворотом настила. Потом откуда-то потянуло то ли паром, то ли туманом, густым, совсем лондонским, только белым. Дорогу заволокло, стало ничего не видно, и мистер Трелони остановился.

– А я думал, в Африке туманов не бывает, – оторопело сказал он матросу, ткнувшемуся с разбега в его спину.

Матрос ничего не ответил. Они стояли, беспомощно озираясь. К ним подтягивались остальные, подошли и капитан с Платоном. Туманными клубами закачало ближние тростники. Они зашелестели, нашёптывая страшноватые фантазии. Откуда-то глухо, словно из ваты, доносились придушенные вопли лягушек и чмоканье болотной грязи совсем уже непонятного происхождения. Капитан и Платон протиснулись вперёд и остановились рядом со сквайром. Капитан потянул носом вонь, отчётливо идущую откуда-то из-под настила, поморщился и сказал по-русски:

– Разнечистая сила!

Потом он посмотрел на Платона и добавил:

– Надо идти вперёд. И быстрее. Пойдём и дальше по настилу

Капитан пошёл, нащупывая жерди ногами.

Все двинулись за ним. Только настил вскоре кончился, постепенно войдя под воду, и капитан очутился по щиколотку в воде. Он постоял, огляделся кругом и пошёл дальше. Неожиданно откуда-то сбоку потянуло свежим ветром, и туман стал рассеиваться. Капитан опять остановился. Все тоже заозирались.

Они стояли по пояс в воде посреди мангровой чащи с оружием в руках. Куда надо было идти теперь – никто не понимал, потому что настила нигде не было. Со всех сторон их окружали одинаковые неширокие протоки и одинаковые мангровые деревья, покрытые мхом и белёсым птичьим помётом. Вода в этих протоках, мутная и вонючая, явно прибывала, в ней хлюпало и хрустело. Вдруг рядом что-то огромное с шумом хлопнуло по воде… «Хвостом», – подумал мистер Трелони и закрутился на месте, шаря глазами по пенистой поверхности воды, затянутой кое-где зелёной слизью. Он силился уловить в этой мутной, мерзкой толще, булькающей пузырьками гнилостных газов, хоть малейшее движение. Запахов и духоты он почему-то больше не чувствовал.

И тут раздался крик. Мистер Трелони повернул голову: в зарослях боковой протоки давешний мальчишка махал им, подзывая к себе. За спиной мальчишки стоял высокий чернокожий мужчина с палкой, напоминающей копьё.

Отряд рванул к ним, с трудом вытаскивая ноги из илистого дна. Мальчишка закричал отчаяннее. Он торопил их, манил и звал за собой руками. Все побежали быстрее, а увидев выходящий из воды настил, стали взбираться на него. Скоро они окружили чернокожего охотника, который стоял и пристально смотрел на воду.

И вдруг, словно что-то почуяв, охотник размахнулся и с силой метнул копьё в муть воды недалеко от настила. Копьё вонзилось во что-то, встав колом, и вода вспенилась от движения мощного тела. Из грязной пены показался крокодил, который разинул узкую длинную пасть и заревел: из его черепа, из одной глазницы, торчало копьё.

Капитан и Платон вскинули мушкеты. И тут охотник закричал и замахал руками.

– Не стреляйте! – перевёл Платон, опуская мушкет. – Это не крокодил! Это наш колдун!

Платон явно был удивлён и даже встревожен. Все смотрели на охотника – тот застыл с предостерегающе поднятой рукой и напряжённо глядел на воду, держась за верёвки, к которым было привязано копьё. Потом он чуть потянул на себя верёвки от копья… И ещё чуть потянул. И тут огромная туша крокодила снова пришла в движение, забившись в конвульсиях и обдав всех грязью.

Охотник опять закричал. Платон повторил за ним, поднимая мушкет:

– Стреляйте! Стреляйте! Это не наш колдун! Это чужой колдун!

Капитан поднял свой мушкет и спросил у Платона:

– Куда надо целиться в колдунов?

Тут охотник опять завопил. Платон перевёл скороговоркой, опуская мушкет в недоумении:

– Стойте, стойте, это не чужой колдун, это наш колдун…

– Так стрелять или не стрелять? – спросил капитан, тоже опуская мушкет.

Платон стал что-то выяснять у охотника, который с отчаянным лицом напряжённо всматривался в мутную воду. Наконец, охотник опять потянул за верёвки, и крокодил взвился всем телом вверх, подняв фонтан мутных брызг. Охотник закричал.

– Что ему теперь надо? – выдавил капитан, чувствовалось, что он уже потерял терпение.

– Он говорит: «Стреляйте!» Он говорит, что это не колдун, а простой крокодил! – выдохнул Платон.

Прогремело два выстрела. Капитан и Платон всадили по пуле в раскрытую крокодилью пасть. Крокодил дёрнулся и больше не шевелился. Охотник спрыгнул в воду и, выхватив из-за пояса нож, сделал шаг к крокодилу, а левой рукой потянул на себя верёвки. Капитан и Платон, а следом и мистер Трелони тоже спрыгнули в воду и двинулись к крокодилу, который не подавал признаков жизни. Охотник убрал нож и с трудом стал выбирать на себя верёвку. Из мутной воды показалась голова огромного крокодила, и охотник опутал верёвками ему пасть.

Только после этого все вместе они выволокли тушу на мелководье, где смогли рассмотреть её. У крокодила было очень узкое, заострённое и выгнутое сверху рыло. На голенях – гребешки из чешуек, оканчивающихся большими зубцами. Туловище и хвост были тёмно-зелёные с большими чёрными пятнами.

«Очень страшная тварь», – подумал мистер Трелони и скривился.

Охотника звали Бонтондо. Это узнал Платон, который сказал, что сынишка этого Бонтондо прибежал в деревню и сообщил, как белые слуги чернокожего принца и сам принц отстали от них у самой Протоки.

Поэтому он, Бонтондо, бросив все дела, поспешил за сыном сюда… Тут самое крокодилье место, они отсюда нападают на путников… Потому и настил разрушен… Поднять его и огородить у жителей деревни всё руки не доходят. Но всё же хорошо закончилось? Теперь Бонтондо приглашает всех в деревню на пир – вечером они будут есть крокодила.

Тут на мистера Трелони опять навалились все мерзкие запахи болота. Он вдруг понял, какая сейчас жара, снял треуголку и вытер запаренный лоб, и ему сразу стало ужасно неприятно, гадко, противно: в сапогах его хлюпала грязь, а к коленям уже прилипали подсыхающие штаны. Он брезгливо отёр руки о полы жюстокора и посмотрел на капитана. Тот, словно ничего не чувствую, ни грязи, ни вони, ни мошкары, увлечённо беседовал с охотником с помощью Платона.

«Помыться бы», – с тоской подумал мистер Трелони и посмотрел на мальчугана. Тот поманил его за собой, а потом подёргал за одежду матросов. Мистер Трелони растерянно обернулся на капитана, и тот понимающе кивнул, разрешая.

Все сошли с тропы и направились через заросли. Поверхность земли поднималась, мангры явно заканчивались, появилась травка, и они вышли на небольшой луг. Посреди луга оказалось маленькое озерцо, берега которого поросли высоким тростником, а на поверхности воды виднелись белые цветы. На лугу, на той стороне озера, паслось стадо антилоп.

Мальчишка рассмеялся и захлопал в ладоши, и антилопы, стремглав, убежали. Мистер Трелони стоял, как зачарованный, а мальчишка, подёргав его за рукав, потянул за собой в воду. За ними двинулись и матросы, снимая на ходу одежду. На берегу, у самой воды, сквайр сел и стал стаскивать с себя мокрые сапоги, морщась и любуясь камешками под прозрачной гладью воды.

«А эта Африка, пожалуй, ничего», – подумал он, входя в озеро, и счастливо улыбнулся.

****

Глава 11. Город Атар или Тейатейаненга – «Место быстрых песков»

Базар, на котором капитан намеревался купить верблюдов, был большой и шумный.

Он представлял собою узкие грязные улочки среди хижин, клубящиеся тучи пыли, вереницы людей и стада животных. Здесь собирались жители всех окрестных селений и приходили караваны из близлежащих и дальних земель, конечным пунктом пути которых был португальский форт. На базар англичан отвёл сынишка Бонтондо. По лицу мальчугана было видно, что он этим очень гордится.

Капитан и Платон тоже помылись в озере и кое-как привели свою одежду в порядок, и она прямо на них быстро высохла и даже производила достойное впечатление. На базаре Платон сразу же купил феску с длинным куском тонкого шёлка и быстро и уверенно повязал себе тюрбан: он надел феску, покрыл голову шёлковой тканью, а затем перекрестил её концы на затылке и на лбу, затянув потуже.

– Получилось даже красиво, – одобрительно сказал мистер Трелони, рассматривая смущённо улыбающегося Платона.

– Нам всем тоже надо купить такое, – согласился капитан.

– Вам всем надо купить другое, сэр. Оно вам подойдёт лучше, – ответил Платон и уверенно пошёл вперёд.

Верблюдов на базаре было много. Они были чёрные и рыжие, коричневые и белые. Они топтались у привязей, отпихивая друг друга, издавали низкие гортанные крики, похожие на крики роженицы, мочились, крутя хвостом и разбрызгивая вокруг себя едко пахнущую мочу, а рядом с ними ходили по базару, азартно торговались, зазывно кричали, сидели на тюках, жарили требуху на жаровнях и даже спали, накрыв голову полой, разноцветные, разномастные люди.

Шум стоял невероятный, и вскоре у мистера Трелони от этого горячего, вонючего, ревущего хаоса голова пошла кругом. Но ему было интересно и весело только до той поры, пока они не попали в ту часть базара, где продавались невольники.

Чернокожих, выставленных на продажу, было много, даже больше, чем верблюдов, овец, коз, ослов и других животных вместе взятых, и возле них было не шумно, словно какой-то невидимый колпак или завеса отгородили их от базара и всего остального мира. Чернокожие невольники, по большей части молодые сильные мужчины, сидели на земле и негромко переговаривались между собой. Напуганные дети жались к матерям, тоже молодым и сильным. Невольницы, предназначенные для гарема, помещались отдельно.

Возле загона с рабами стояли покупатели, люди солидные и достойные, и каждый, сообразно своим вкусам и склонностям, в ожидании начала торгов или курил, или жевал табак, поплёвывая направо и налево, или беседовал с соседом. Товар они уже осмотрели: пощупали мускулы, глянули в зубы.

Сквайр остановился, как вкопанный, не в силах отвести глаз от этого моря невольников. Потом он посмотрел на Платона. Тот, возвышаясь почти над всеми окружающими людьми, беспомощно вглядывался в эти плотные завалы полуголых чёрных тел, словно хотел среди них отыскать кого-то.

Капитан стоял, заложив руки за пояс, мерно покачиваясь с носков на пятки, и смотрел на рабов и их покупателей внешне спокойно, и только желваки от крепко стиснутых его челюстей ходили под тонкой кожей. Потом он сжал кулаки, лихо тряхнул головой и сделал шаг, приближаясь к работорговцу. Тот стоял к ним почти спиной, увлечённо беседуя и сплёвывая время от времени в сторону табачную жвачку, по виду очень похожую на содержимое коровьего желудка.

У мистера Трелони зашлось сердце. Он уже понял, что произойдёт в следующую минуту: во время очередного плевка капитан, нетерпимый к любым проявлениям рабства, нарочно появится из-за плеча работорговца, плевок попадёт в капитана, и он с яростной улыбкой схватит работорговца за одежду и рывком повернёт к себе. Дальнейшее будет зависеть только от степени бешенства капитана – или мордобой, или стрельба. Ни то, ни другое им сейчас было не нужно…

«Африканский базар – дивное местечко, надо друзьям посоветовать», – подумал сквайр, сделал шаг за капитаном и крепко схватил его за локоть.

– Дэниэл, нам надо купить верблюдов, – зашептал он ему в спину. – Не забывайте – мы в Африке… А здесь на верблюдах ездят.

Капитан оглянулся и посмотрел пустыми глазами. Потом лицо его расслабилось, и он ответил:

– Да, мистер Трелони, простите. Не сдержался.

И они купили Платону, как принцу, молодого белого дромедара, а для мистера Трелони – белого дромедара и ещё лёгкую двухколёсную колесницу с большими колёсами. На неё предполагалось поставить паланкин, затянутый полупрозрачными завесами. Для капитана, доктора Легга и пятерых матросов взяли верблюдов попроще – рыжих, чёрных, коричневых. Сынишка Бонтондо тут же стал показывать матросам, как надо обращаться с верблюдами.

Ещё всем купили одежды: простой, но солидной для слуг и дорогой для принца Мугаффаля Абул-л-Фараха и его жены. Купили так же одежду для переходов по пустыне: «чалму-тагельмуст» – длинное-предлинное полотнище, чтобы закрывать голову, шею и плечи, оставляя узкие щели для глаз; накидку-«аббу» из верблюжьей шерсти, которая могла служить также и вьючным мешком; простые и удобные длинные штаны-«ширваль» со складками, ниспадающими с талии, которые перепоясывались кушаком несколько раз и распашное мужское платье с разрезами по бокам, называемое «гумбаз».

– Платон, я тоже купил бы тюрбан, – сказал мистер Трелони. – Не всё же время я буду «прекрасной госпожой».

– Вам всем нельзя тюрбаны, – ответил Платон. – Я покрасил вам волосы и брови в чёрных цвет, но как я буду красить вам бороды каждый день? А в тагельмуст вы замотаетесь – и ваших бород не будет видно. Да к тому же, в тагельмустах удобнее путешествовать по пустыне. Я себе тоже купил на случай пыльных бурь.

Близился вечер, и шумное торжище подходило к концу. Матросы, сопровождаемые сынишкой Бонтондо, повели купленных верблюдов на африканский постоялый двор, где нашим путникам предоставили ночлег, а верблюдам отвели стойло. Устроившись в комнатах (матросы – в своей, джентльмены – в своей), капитан, мистер Трелони и Платон пошли в деревню Бонтондо на пир по случаю охоты на крокодила.

****

      Днём охотник Бонтондо пришёл к капитану с ответным визитом на постоялый двор. И тут он впервые попробовал кофе. И Бонтондо очень понравился кофе, который он до этого никогда-никогда не пил.

– Это мокко? – удивился он, увидев кружку с кофе, и белки его глаз выкатились из орбит, а широкие ноздри раздулись, впитывая запах. – Я о нём очень много слышал… Много-много!

Он выпил кружку чёрного кофе с медовыми финиками и попросил вторую. Выпив вторую, он сказал:

– Хвала Аллаху!.. Вот теперь я попробовал мокко и могу сказать… Люди не врут!

И Бонтондо стал приходить каждый день: он пил кофе и что-нибудь рассказывал.

Через день капитан сказал джентльменам:

– Хорошо, если с нами в пустыню пойдёт Бонтондо: он знает местные языки, обычаи и вообще – он охотник… Но я зову его, а он говорит, что ему достаточно его крокодилов, а львы пустыни ему ни к чему.

У доктора Легга округлились глаза.

– Львы? – воскликнул он.

– Ну да, доктор, львы. Они тут водятся… Хотите поохотиться?

– Конечно, капитан! Ведь вы же знаете – я страстный охотник!

– Да я и сам люблю охоту. Но Бонтондо не идёт с нами ни на крокодилов, ни на львов. И я не могу его уговорить…

– А я смогу… Хотите пари?

– А на что? – спросил капитан с улыбкой.

– На льва, – не задумываясь, выпалил доктор. – Первый же встреченный нами лев, чур, будет мой!

И доктор протянул капитану руку.

– Отлично… Я согласен, – ответил тот.

Доктор достал из сумки чехол и, позвав Платона, как переводчика, пошёл на поиски Бонтондо.

Бонтондо лежал на спине под навесом возле хижины, лениво покачивал босой ногой, положенной на колено другой ноги, и изучал небо через щели в навесе. Чувствовалось, что лежит он так давно и будет лежать так и дальше, потому, что занятие это ему очень нравится. А ещё потому, что жена его сейчас работала в поле, и дома без неё делать было совершенно нечего.

– Бонтондо, я пришёл звать тебя с нами в пески, – сказал доктор Легг вкрадчиво.

– Зачем мне пески? – удивлённо спросил Бонтондо, поднимая голову.

– Затем, что потом я подарю тебе зажигательное стекло, и ты будешь повелителем огня в своей деревне, – ответил доктор.

– А что такое зажигательное стекло? – спросил Бонтондо, ногой он качать перестал, глаза его цепко уставились на доктора.

– Увидишь – тебе сразу понравится… Пойдём, я покажу, – сказал доктор и замахал рукой, как краб, приманивающий к себе самку.

Бонтондо встал и пошёл за доктором. Доктор достал из чехла лупу, присел на корточки и направил лупу на сухую траву. Вскоре он поймал солнечный луч в фокус лупы. Когда вспыхнул огонь, доктор встал и затоптал его. За ним поднялся и Бонтондо. Он не спускал глаз с лупы, чувствовалось, что лупа ему очень понравилась.

Доктор повторил, а Платон перевёл:

– Если ты пойдёшь с нами, я отдам тебе стекло, как только мы вернёмся обратно.

– Нет, ты меня обманешь, – сказал Бонтондо.

– Нет, не обману, – заспорил доктор.

– Нет, обманешь, все белые люди обманщики, – повторил Бонтондо с таким убеждённым и горьким видом, словно он каждый день только и делал, что обманывался на лупах.

Бонтондо по-прежнему смотрел на лупу, которую доктор стал засовывать в чехол.

– А я не обманщик! – Доктор густо покраснел, потому что стал сердиться. – Платон, скажи ему: как я могу быть обманщиком, когда я джентльмен?

– Как мне перевести слово «джентльмен»? – спросил Платон.

– Хорошо воспитанный и порядочный господин, – начал объяснять доктор, потом поморщился. – А, чёрт, никак не переводи! Так и скажи: «Джентль-мен».

Платон так и сказал. Потом по просьбе Бонтондо сказал ещё раз, глядя в потрясённые, опушённые густыми ресницами глаза охотника на крокодилов.

– Джентль-мен, – попытался выговорить тот.

С первого раза у него ничего не получилось, но, что удивительно, именно это слово убедило его совершенно. Он тут же дал своё согласие пойти через пески. Впоследствии все часто слышали, как Бонтондо повторял себе под нос покорившее его слово:

– Джентль-мен… Джентль-мен…

Но как он его себе представлял – никто даже представить не мог.

А на следующий день пришёл караван, с которым отряд отправился в Сахару.

****

Сначала под ногами верблюдов была трава, мёртвая, сухая, успевшая, несмотря на весну, пожелтеть под раскалённым солнцем.

Капитан, который всё не мог привыкнуть к тряскому верблюжьему ходу, шёл рядом с верблюдом, ведя его в поводу. Он ощущал подошвами сапог траву, то колючую и скрипящую, то мягкую, зелёную и зыбкую, среди которой высились полузасохшие стебли каких-то цветов. В первое время деревьев им встречалось много, и они были покрыты листьями, но по мере того, как караван отходил от побережья, деревья стали переходить в кустарники, а кустарники из раскидистых превращались в извилистые, скрюченные у самой земли экземпляры, почти лишённые листьев.

Капитан передал Платону повод, остановился и посмотрел из-под руки на солнце… «Аллах подарил нам сегодня жаркий день», – подумал он и обернулся на колесницу, в которой колыхался в разные стороны паланкин. Он догнал колесницу и, подойдя к ней сбоку, сказал в кисейные завесы тихо и нежно:

– Дорогая, это – я!

Белая кисея паланкина отодвинулась, и капитан быстро залез внутрь. И тут же почувствовал боком жёсткое дуло пистолета.

– Капитан, я же просил – не ёрничать, – бешено, сквозь зубы, зашептал мистер Трелони. – Я же могу и выстрелить от перегревания.

– Да что вы, Джордж?.. Шуток не понимаете? – пробормотал капитан виновато. – И потом, у вас тут не так уж и жарко. Душно – да, но на воздухе ещё хуже.

– Всё равно, – капризно проговорил мистер Трелони, убирая пистолет. – У меня затекли ноги… Передайте моему мужу, что я хочу гулять.

– Есть, сэр, – отчеканил капитан и стал выбираться из колесницы.

Почти бегом он догнал Платона, и сказал ему снизу вверх:

– Господин, госпожа желает размять ноги.

Платон небрежно бросил капитану оба повода. Верблюд Платона стал садиться: сначала на передние ноги, и Платон резко качнулся вперёд, потом на ноги задние. Платон слез и широким уверенным шагом пошёл к колеснице. Приказав матросу-погонщику остановиться, он приблизился к паланкину и тихо проговорил в кисею занавесок:

– Да, сэр.

В складках полога показалась маленькая кисть мистера Трелони, унизанная перстнями. Платон сжал её в своей руке и, помогая мистеру Трелони, буквально вынул его из паланкина и поставил на землю.

Маленькая, изящная фигурка, замотанная в многочисленные накидки до самых глаз, огляделась по сторонам и размашисто зашагала прочь от каравана.

– Не так быстро, сэр, – прошипел Платон, догоняя фигурку.

Фигурка сбилась с широкого шага и, потоптавшись немного на месте, по-женски засеменила дальше. Платон, приноравливаясь к походке сквайра, пошёл рядом. Проезжающие мимо под мерный звук бубенцов караванщики лениво, заморено проводили их взглядами и отвернулись. Капитан, стоящий сбоку от каравана, вгляделся в их лица: выражение лиц караванщиков в щели накидок-тагельмустов было непонятно.

Он опять перевёл взгляд: Платон с поднятой к небу рукой показывал мистеру Трелони на что-то. Капитан всмотрелся и увидел двух птиц, которые вольно и мощно раскинули крылья в знойном синем небе.

– Мугуба! – прошептал потрясённый капитан. – Это же мугуба!

И он потянул за собой верблюдов, торопясь показать на птиц доктору Леггу.

****

      Скоро потянулись пески, плотные, утрамбованные низовыми ветрами до состояния наста, только над этим настом опять струился песок, летящий по ветру. Потом удобный песок кончился, и начались барханы – жёлтые бока пустыни, и караван обходил их кругом, насколько это возможно. Но над барханами летел всё тот же песок.

А потом разразилась буря. Это дул из центра пустыни, из самого её чрева, горячий ветер самум. Дул яростно, поднимая массы песка и мелких камней. Сразу стало нестерпимо душно, еле возможно дышать – казалось, что в воздухе не хватало самого воздуха. Тот словно поднялся к небу и улетел, оставив вместо себя красноватую бурую мглу, уже совершенно затмившую горизонт. Люди легли на песок, покрытые с головой накидками.

Самум дул пару часов, убивая своим ядом людей и верблюдов, и так же внезапно кончился, оставив после себя тучи песка. И тогда над пустыней повисла туманная муть, заползающая колючими пальцами в прорехи одежды, и люди кутались в покрывала, стараясь запахнуться плотнее.

Пустыня была неодинакова. Местами песок исчезал, и тогда на поверхность земли выходил мелкий щебень или даже камень, а когда им встречалась галька, перемешанная, опять же, с песком, то казалось, что земля движется под ногами верблюдов, ползёт, змеится куда-то, тянется невыносимо, чтобы дотянуться до солончаков и пропасть в них без следа. А потом – новый бархан или новая песчаная, укатанная бурями, пустошь. Изредка этот пейзаж оживлял только силуэт зелёного зизифуса* с раскидистыми ветвями.

Вот вокруг одного такого дерева и расположился на ночлег караван в один из дней своего пути. Караванщики пришли к принцу Магаффалю, приглашая его со своими людьми разместиться лагерем вокруг зизифуса. Это было самое почётное место ночлега. С древнейших времён зизифус, или унаби, особо почитался всеми жителями пустынь за святость.

Но Платон, покосившись на паланкин со сквайром, отказался. Почётное место у священного дерева он скромно передал самому старейшему из караванщиков, чем заслужил их безмерное уважение. Один только Бонтондо недоумевал.

– Дерева унаби из-за его святости избегают демоны, – сказал он принцу Мугаффалю со значением.

– Ну, так и что же? Я не боюсь демонов, – ответил тот.

Бонтондо потоптался в нерешительности и добавил:

– Дерева унаби из-за его святости избегают змеи.

– Ну, так и что же? Я не боюсь змей.

– Ты очень необычный принц… Очень-очень.

– А сколько принцев в своей жизни ты видел? – спросил Платон, улыбнувшись.

Бонтондо тоже заулыбался и ответил:

– Ни одного… Ну, так и что же? И смерть Гаунаби я не встречал никогда, но знаю, что ходит она по земле и собирает щедрую жатву.

Тут уже Платон не знал, что ответить. Он предложил Бонтондо самому выбрать себе место ночлега, но тот сказал, что он останется с «хакимом»-доктором. Бонтондо не отходил от доктора Легга и каждую свободную минуту просил показать ему зажигательное стекло.

За ужином выяснилось страшное – они в суматохе сборов забыли кофейные зерна. Об этом доктор Легг и сообщил Бонтондо – тот уже давно поглядывал на котелок-даллу, сиротливо и пусто стоящий у костра.

– Бонтондо!.. Мы забыли кофе, – сказал доктор с виноватым видом.

Платон перевёл.

– Как забыли кофе! – вскричал Бонтондо, широко раскрывая круглые глаза. – Совсем забыли?.. Совсем-совсем?

У него выступили слёзы. Он был искренне огорчён. Так огорчён, что все подумали, что он пошёл с ними в пески не только из-за зажигательного стекла. Впрочем, расстраивался Бонтондо не долго. Быстро поужинав, он ушёл по своим делам. Скоро до англичан из разных мест лагеря доносился его весёлый смех.

Потом невдалеке отзвучал вечерний намаз. Всё предвещало спокойную ночь, и вот она пала на землю. Низкое чёрное небо было так близко, что, казалось, до него можно было дотянуться рукой. Звёзды, круглые и яркие, наоборот, сияли так высоко, как нигде на земле. Было слышно, как невдалеке катаются по песку верблюды, как они, звеня бубенцами, чешутся ногами. И даже многоголосый вой шакалов не вызывал особого трепета.

Доктор Легг, капитан и Платон ушли к костру старшего караванщика по его приглашению. Мистер Трелони, расположившись в шатре один, быстро снял ненавистную женскую одежду и подставил открытое тело ветерку, дующему в щель полога. Это было прекрасно…

У костра старшего караванщика наши герои застали множество людей, которые неспешно разговаривали и попивали чай из глиняных чаш. Налили чая и принцу, и его спутникам. Потом все обменялись приличествующими месту и времени речами. И уже после этого Платон задал караванщикам главный вопрос.

– Дуоденум… Еюнум… Илеум… Никто не слышал таких названий? – произнёс Платон латинские названия отделов кишечника.

Караванщики задумались и закачали головами.

– А три скалы здесь где-нибудь есть?.. Чтобы стояли рядом и в песках? – опять спросил Платон.

– Горы есть в Траб-эль-Хаджра… И высокие, – раздались голоса, а потом все замолчали, размышляя и перебирая воспоминания.

– А три скалы рядом есть за Гуэль-эр-Ришат, – наконец, сказал один почтенный седой караванщик.

– А вы нам покажете это место? – быстро спросил Платон, поймав вопрошающий взгляд капитана.

– Нет… Я уже очень стар и не дойду туда, да и не доеду… Найдите себе проводника из чернокожих охотников… Или из темнокожих кочевников.

И он, как мог, объяснил Платону, как найти эти скалы.

Когда Платон, капитан и доктор Легг вернулись на место своей стоянки, все уже легли, кроме вахтенного. Даже Бонтондо угомонился и сладко посапывал, завернувшись в свою рыжую аббу. Платон отдал распоряжения на завтра. Скоро у английского костра все уснули и спали до самого утреннего намаза.

Ночью капитану приснился сон: чёрный матовый диск солнца ослепительно сиял у него над головой. Дэниэл стоял на песке и смотрел на казнь.

Осуждённых было много. Они, со связанными за спиной руками угрюмо и безропотно сидели на песке в ожидании своей участи. Вот двое лихих молодцов – Дэниэл знал почему-то, что это подручные палача – схватили ближайшего связанного человека и потащили к палачу. Палач, могучий молодчик с обнажённым торсом и замотанным тагельмустом лицом, стоял, ожидая, широко расставив ноги. Сложенные по-хозяйски, похожие на два прокопчённых окорока, сильные его руки мощно покоились на его груди.

Осуждённый, полностью утратив волю, вяло переставлял ноги, казалось, его тело двигается само по себе, покорно и механически. Палач дал знак, его подручные бросили осуждённого на колени и отошли. И тогда палач размахнулся и ударил осуждённого кулаком в левый висок. Тот упал на землю, а палач, перевернув осуждённого на спину, вытащил из-за пояса короткий меч и одним ударом рассёк ему горло. Потом вспрыгнул казнённому на живот и начал топтать его.

При каждом прыжке палача из шеи казнённого била струя крови, и скоро её натекло очень много вокруг гладкого, почти круглого и плоского камня, возле которого всё и свершилось. Крови было так много, что Дэниэлу показалось, что это весеннее половодье окружило плоский камень, и что скоро эта чёрная бархатная вода подхватит камень, и его, и всех остальных, и понесёт прочь…

В ужасе он закричал и проснулся.

****

В следующие три дня пути караван настиг злой ветер хамсин. А началось всё сказочно прекрасно…

Около полудня, когда все путники притаился в тени шатров, пережидая бесконечные часы дневного зноя, в раскалённом воздухе пустыни раздались чарующие звуки. Звуки были высокие, певучие, с сильным металлическим оттенком. Сама пустыня была безмолвна, а звуки летели и таяли в её раскалённой тиши, они, раздаваясь словно бы ниоткуда в полной неподвижности воздуха, возникали где-то вверху и пропадали в жёлтом песке, и мистеру Трелони скоро стало казаться, что это джинны пустыни поют разными голосами, то нежными и радостными, то резкими и тоскливыми. Он никогда в жизни не слышал ничего подобного, но люди в караване заволновались и забегали.

На лицах караванщиков, рабов-погонщиков и торговцев была написана паника. Погонщик без левой руки, единственный из всех, одинаково замотанных до самых глаз, кого доктор ещё как-то различал, что-то закричал ему.

– Пески поют, – повторил Платон его слова. – Пески поют и зовут ветер… И с ним прилетит и смерть Гуанаби.

В раскалённом воздухе уже слышалось приближение чего-то нового и ужасного. Платон вместе с Бонтондо забегали по лагерю, раздавая указания.

В первый день ветер был едва заметным, и караван ещё упрямо шёл куда-то почти без стоянок. На второй день ветер стал сильнее. В воздухе понеслась едва заметная глазу, тонкая, едкая пыль, проникающая во все поры кожи. Караван стал готовиться к страшному.

И подул хамсин воздухом сухим и горячим, как из печи. Уже через час доктор Легг понял, что у него наступило нервное напряжение: ему нестерпимо хотелось вскочить и куда-то бежать, что-то делать, размахивая руками, сейчас же, немедленно, а потом надрывно кричать, трясти кого-то и тащить за собой. Когда он краем уха услышал шум, и, приподняв накидку, увидел, как кто-то из караванщиков побежал, как его догнали и потащили назад, и впихнули в общую кучу, лицом вниз, остервенело, не глядя куда, лишь бы побыстрее – доктор Легг понял, что нервное напряжение охватило и других.

Потом у него пересохло во рту, началась головная боль, а следом пришло головокружение. Доктор почувствовал, что он теряет сознание, но тут его затрясли чьи-то руки, кто-то подлез к нему под накидку и голосом капитана прохрипел в самое ухо:

– Ну, как вы здесь, доктор?

И ко рту доктора, стукнув его по зубам, приникло горлышко бутылки. Доктор хлебнул, едва не выпустив накидку и с радостью понял, что в бутылке находится ром.

– Я проверяю всех наших, – прохрипел капитан невнятно. – Платон говорит, хамсин будет дуть ещё день. Этот ветер дует только три дня и только в ближайшие пятьдесят дней от весеннего равноденствия… Так что нам особенно повезло.

И они пролежали, уткнувшись в верблюжьи бока, ещё целый день, а когда буря стихла, и люди встали, на песке осталось лежать несколько бездыханных тел. Это были местные жители – англичане все были живы. Похоронив погибших, караван снова пошёл вперёд.

Вечером опять все встали на ночлег, опять стали готовить ужин, а ближе к ночи у костра началось самое интересное – вечерние разговоры: матросы спрашивали у Бонтондо про джиннов, а Платон переводил.

– Всемогущий Аллах создал кель-эс-суф, – «людей пустоты», джиннов, – из огня без дыма, из знойного дыхания пустыни. Джинны-демоны похожи на нас, – рассказывал Бонтондо, величаво разводя длинными руками. – Они смертны, хотя и могут жить многие сотни лет… Они нуждаются в пище… Они даже могут сочетаться браком – друг с другом или с людьми. Но во многом, однако, они превосходят человека: джинны способны летать, проникать глубоко под землю и под воду, они могут становиться невидимыми, оборачиваться в различных людей, животных и даже в растения.

– А они добрые или злые? – спросил Дик-Брусок, нескладный, но сильный матрос с очень длинными руками и вытянутым плоским лицом, за что он и получил своё прозвище.

Платон перевёл его слова.

– Джинны могут быть и добрые, и злые, – терпеливо пояснял Бонтондо. – Добрые джинны приняли ислам, а злые… Тьфу-тьфу!.. Злые остались неверными, однако человеку следует опасаться коварства и тех, и других… Джинны подстерегают человека на каждом шагу и готовы напакостить ему всегда-всегда.

Голос Бонтондо был тих и торжественен, чувствовалось, что это тема ему самому чрезвычайно интересна. В свете костра чёрное выразительное лицо его то хмурилось, то таращилось, то улыбалось, то испуганно поводило глазами. Вскоре к костру подсели все, кроме мистера Трелони, конечно. Он разделся у себя в шатре и лёг, но ему было всё слышно.

– Самых свирепых шайтанов называют маридами, их следует остерегаться особо, – продолжал Бонтондо. – Кроме них очень кровожадные и зловредные – демоны-ифриты. Это то ли злые духи, то ли призраки умерших… Тьфу-тьфу!.. А на кладбищах и в других заброшенных пустынных местах обитают волосатые оборотни гули. Вот эти завсегда готовы сожрать одинокого путника… Так что прежде, чем зажечь огонь в очаге или достать воду из колодца, следует попросить у Аллаха защиту.

Бонтондо рассказывал ещё много чего. Оказалось, что путники в пустыне часто слышат голоса, мужские и женские, эти голоса сбивают их с праведного пути и соблазняют на греховные пакости. Иногда же голоса предсказывают будущее или зовут в место, где спрятано сокровище. Иногда неведомые силы обещают привести путника к кладу, а на самом деле заманивают несчастного в бесконечные пески, откуда нет возврата. Некоторым путникам доводилось ночью посещать древние города, где они набивали себе карманы и сумки драгоценностями, спеша вернуться назад, а утром с отчаянием вытряхивали из карманов и заплечных мешков песок или камни. Но иногда джинны, как ни странно, показывали путешественникам путь к спасению.

В «час золотого света», на исходе дня, когда воздух в песках дрожит от жары, духи пустыни, по мнению Бонтондо, становятся особенно буйными. В призрачном мелькании угасающего дня, в чередовании теней и света джинны заводят свои бесовские пляски… Тьфу-тьфу!.. А вот вечером идти в пустыню совсем-совсем нельзя: пробил «час джиннов», а это верная смерть.

Тем же, кто хочет встретиться с джиннами, сообщил дальше Бонтондо, надо идти в пустыню перед рассветом, когда бледнеют звёзды, и встать там на открытом всем ветрам месте с поднятыми просительно руками. Перед восходом солнца в дюнах всё стихает, и наступает полная неподвижная тишь. В это время дьявольская злоба джиннов слабеет, а ночные опасности уходят прочь. Тогда у джиннов можно просить, чего хочешь – в этот момент могут сбыться самые заветные желания.

Тема была благодатная, так что у костра сидели долго, пока капитан не скомандовал отбой.

****

Утром восьмого дня пути на стоянку англичан пришёл араб и спросил Бонтондо – знаменитого гадальщика на кофейной гуще.

Араб был великолепный – смуглый молодой мужчина с удивительно добрыми глазами в длинном арабском платье с расшитым оплечьем. Он принёс с собой увесистый мешочек с кофе и сам сварил в узкогорлом котелке-далле всем по чашке. Для себя он достал специальную чашку и блюдце из настоящего белого китайского фарфора.

Пока готовился кофе, все наслаждались неспешной беседой, а потом в тишине воздали должное тонкому напитку. С последним глотком араб покрутил свою чашку и перевернул её на блюдце движением к себе. И подал с поклоном блюдце с чашкой Бонтондо, подсев к нему поближе с мешочком кофейных зёрен.

Сначала араб напряжённо глядел, как Бонтондо, рассматривая чашку, водит глазами и морщит лоб, потом спросил, не выдержав:

– Скажи, уважаемый Бонтондо… Всё ли хорошо в моём великолепном доме?

– О, твой великолепный дом по-прежнему великолепен, – ответил Бонтондо, продолжая глубокомысленно крутить чашку перед глазами.

– А скажи, уважаемый Бонтондо… Всё ли в порядке с моей любимой кобылой? Она должна была принести потомство.

– О! Твоя кобыла ожеребилась, и у тебя появился маленький скакун.

– Хвала Аллаху!

Араб зарделся от удовольствия и стал подползать вместе с мешком к Бонтондо. Тот бросил на мешок быстрый взгляд.

Араб спросил:

– А скажи, достопочтенный… Всё ли в порядке с моей любимой и единственной женой?.. Она должна мне вот-вот подарить первенца.

Бонтондо воскликнул:

– О! Ты любим Аллахом! Твоя единственная жена разрешилась от бремени, и у тебя родился сын!

Араб просиял. Он рывками стал подниматься с подстилки, а схватив мешок с кофе, прокричал в восторге:

– Ты воистину самый прекрасный гадальщик на свете! Воистину, что о тебе идёт молва, опережая твоё появление!.. Ты сделал меня счастливейшим из смертных! Я дарю тебе свою любимую чашку!

И араб вместе с мешком развернулся, чтобы уйти. Бонтондо заволновался.

– Подожди! – вскрикнул он, хватая араба за платье. – Это случилось вчера! Теперь тебе надо узнать, что случилось сегодня утром!

Ошарашенный гость сел опять на ковёр, не спуская с Бонтондо встревоженных глаз.

Бонтондо глянул в чашку, посмотрел печально на араба и быстро заговорил:

– Сегодня утром твоя кобыла пала. Конюший, не досмотревший за нею, наложил на себя руки… Качаясь в петле, он опрокинул светильник, и конюшня загорелась. Огонь перекинулся на дом! Твоя жена, спасая ребёнка, погибла в огне! И теперь некому ухаживать за твоим сыном! И если ты не поторопишься…

Конец фразы араб не дослушал. С отчаянным воплем он бросился прочь, забыв о мешочке с кофе. Как потом узнал Платон, араб в тот же час снялся с лагеря и помчался вперёд.

– Бонтондо, а ведь ты обманул этого человека, – с упрёком сказал доктор Легг охотнику на крокодилов.

– Да, хаким. Обманул, – согласился Бонтондо, горестно вздохнул и мелко-мелко покивал, соглашаясь.

Мешочек с кофе он прижимал к себе, не выпуская ни на минуту. Потом склонил голову набок, растянул губы в широкой улыбке, закрыл левый глаз – при этом его правый глаз остался смотреть радостно и простодушно – и добавил:

– Но как он обрадуется, узнав дома, что все живы!

****

Все последние дни путь каравана поднимался крупными, известково-песчаными уступами к востоку.

Мистер Трелони жадно осматривал окрестности: то справа, то слева в щель в завесах паланкина выглядывала его зрительная труба. Он искал две скалы рядом и одну напротив, но ничего подобного ему не попадалось. В полдень, зафиксированный сразу по всем часам джентльменов, капитан определил координаты, которые были, конечно, очень приблизительными. Но точные координаты им и не требовались, ведь координаты испанского манускрипта тоже были весьма условны. Главное, что караван был в окрестностях нужного места. Только горы, этот очень заметный ориентир, нашим героям что-то не попадались.

Через несколько дней караван подошёл к оазису Атар – довольно большому городу и конечному пункту всех караванных путей.

Здесь располагалась столица молодого эмирата Адрар, и жил эмир, его придворные и его подданные: ткачи, кузнецы, ювелиры, кожевники, красильщики, торговцы и музыканты. И здесь капитана ждала неожиданность, предсказать которую было совсем нетрудно.

В толпе, запрудившей окраинную площадь Атара, он увидел знакомого араба. Он осунулся, похудел за эти дни, но держался со спокойным достоинством. Только глаза его с беспокойством скользили по фигурам караванщиков, и, казалось, плакали без слёз.

Вторым заметил араба Бонтондо. Он придушенно ойкнул, бросил поводья доктору Леггу, и, не дожидаясь пока его верблюд сядет, свалился с него на землю и притаился за колесницей. Араб увидел Платона и стал спешиваться. Платон, быстро глянув на капитана, тоже сошёл с верблюда, вышел арабу навстречу и произнёс:

– О, достойнейший… Скажи мне, чего ты хочешь? Я – Мугаффаль Абул-л-Фарах готов ответить перед тобою за действия своих людей.

Лицо араба исказилось судорогой, но он справился с собой, и скоро только плачущие глаза выдавали его чувства. Он ответил:

– Я ищу гадальщика на кофейной гуще достопочтенного Бонтондо. Где этот прекрасный человек? Я хочу поблагодарить его за спасение моего сына.

На чёрном красивом лице Платона не дрогнул ни единый мускул.

****

Араба звали Иусуф ибн Хамдис. И у него дома, во время его отсутствия, умерла родами жена Ясмин, единственная и горячо любимая, а ещё, как и предсказывал Бонтондо, пала кобыла, а конюший покончил с собой. Только дом не сгорел. Дом был цел, но то, что Ибн Хамдис поторопился со своим приездом в город, спасло его новорожденного ребёнка, который остался один и с которым перепуганная, растерянная челядь не знала, что делать.

И вот теперь благодарный араб нашёл Бонтондо, который ехал в свите принца Абул-л-Фараха, и пригласил принца и его супругу пожить в своём доме, обещая окружить их домашней заботой. Что и говорить, это заманчивое предложение нашими измученными путешественниками было с благодарностью принято.

И конечно, домашняя забота наличествовала, причём забота по-восточному гиперболическая. Баня, бассейн, тенистый сад, великолепные лошади, прекрасный стол – всё было к услугам джентльменов. Многочисленная челядь буквально ловила каждое их желание. «Прекрасной госпоже» Молли и принцу Мугаффалю отвели отдельные покои. Капитан с доктором Леггом жили в своей комнате, матросы во главе с Беном Ганном – в своей. Дом, а точнее комплекс помещений достойного Ибн Хамдиса, был самым типичным домом, входящим в понятие архитектура арабского Магриба…

…каждый магрибинец знает, что этот регион в первые века нашей эры входил в состав Римской империи, оставившей после себя в Северной Африке целые города с великолепными общественными сооружениями, украшенными скульптурой и богатым каменным, живописным и мозаичным декором. Потом, после непродолжительного господства германцев-вандалов, Магриб становится частью Византийской империи, что нашло отражение в многочисленных памятниках раннехристианского искусства – базиликах и баптистериях с их каменной резьбой, мозаикой и живописными росписями.

Каждый магрибинец знает, что арабские завоевания VII века создали в этом регионе прекрасную возможность для влияний культуры Сирии и Месопотамии, Ирана и Средней Азии. Но уже в первые века господства ислама Магриб, с его основным берберским населением, обособился от Халифата, а борьба с арабским угнетением приняла здесь форму, основанную на строжайшем исполнении всех норм ислама. С IХ века берберские династии объединили страны Магриба в единое государство, и, несмотря на фанатизм и невежество «воинов ислама», искусство в этих регионах всё-таки развивалось, становясь богаче и сложнее.

Особенно расцвела культура, когда завязались интенсивные связи с христианской Европой и арабской Испанией (Андалусией). В Магрибе арабская художественная культура продолжала стоять на высоком уровне вплоть до конца ХIV – начала ХV века. Но с ХVI века арабские страны Северной Африки (кроме Марокко) попадают в зависимость от турецких султанов, а затем от западноевропейских стран…

Вот такие сложные напластования противоречивых культур на каждом шагу встречали наши джентльмены во внутреннем убранстве дома Ибн Хамдиса. Так что дом был всем хорош… Только спустя какое-то время они стали замечать, что хозяин этого великолепного дома всё время лежит в саду, окружённый кувшинами с разнообразными напитками и кальянами, под действием которых он постоянно и пребывает.

– Наш хозяин скоро сопьётся, – первым проявил свою озабоченность капитан.

– Ведь ислам запрещает мусульманам пить, – ответил ему доктор Легг недоумённо.

– Коран и освобождение рабов рассматривает, как гуманный и желательный для благочестивого мусульманина поступок, – сказал капитан и нахмурился. – Однако на протяжении всего Средневековья количество рабов в мусульманских странах почти не сокращалось… Работорговля и сейчас – один из самых ходовых товаров на восточных рынках.

– Надо что-то делать… Я тоже считаю, что наш хозяин сопьётся, – сказал мистер Трелони и посмотрел на Платона.

И вот, после очередной трапезы, когда хозяин дома, как всегда, позвал своих музыкантов и танцовщицу, джентльмены, возлежа вместе с ним на изумительных резных диванах из душистого кедра, повели такие речи.

– Вы, арабы – очень древний и просвещённый народ, – сказал капитан хозяину. – Весь мир пользуется вашими арабскими цифрами.

Капитан замолчал и перевёл глаза на танцовщицу, которая под аккомпанемент нежной мелодии, исполняемой каким-то инструментом на подобии пятиструнной лютни, скользила среди них. Руки танцовщицы беспрестанно двигались, извивались, тонкий стан, затянутый во что-то сияющее, мерно поворачивался, повинуясь едва слышному звуку квадратного плоского бубна.

Ибн Хамдис поднял на капитана миндалевидные глаза. Эти глаза плакали без слёз, взор их был тусклым, погасшим и одурманенным. У доктора Легга от жалости сжалось сердце. Он с надеждой посмотрел на Платона, который стал переводить слова капитана.

Музыка в саду неожиданно сменила ритм, и рабыня резко качнула пышными бёдрами. Все мужчины, как один, и даже «прекрасная госпожа» Молли повернули головы в сторону рабыни, которая неожиданно закрутилась на месте. Сияющие золотом чешуйки, нашитые на её одежду с помощью тонких нитей, встрепенулись, поднялись в воздух и заколыхались в ритме танца, открывая взорам едва прикрытые прозрачной кисеёй ноги.

Доктор Легг быстро опустил глаза и стал рассматривать ковёр.

– А великий математик и поэт Омар Хайям написал «Алгебру» – выдающееся сочинение, – опять произнёс капитан. – А ещё он ввёл календарь, более точный, чем наш григорианский.

Иусуф ибн Хамдис рассеянно покивал головой и потянулся за кальяном, широким жестом приглашая гостей последовать его примеру. Капитан переглянулся с Платоном, дождался его перевода и сказал опять:

– Ещё в древности арабские мореплаватели изучили побережья Персидского залива, Аравийского и Красного морей… Они составляли прекрасные лоции Восточной Африки, Западной и Восточной Индии, островов Сокотра, Ява и Цейлон.

Темп музыки нарастал, но она оставалась такой же негромкой, ненавязчивой, словно боялась помешать беседе хозяина дома и его гостей. От качающихся и сверкающих бёдер танцовщицы невозможно было оторвать глаз.

Иусуф ибн Хамдис задумчиво потянулся за сосудом с араком* и разлил напиток по чашам. Выпив свою чашу, он, не глядя, взял с низкого столика первое, что попало под руку (это оказалась розовая пастила) и отправил в рот.

Танцовщица, подойдя к хозяину совсем близко, ритмично водила бёдрами из стороны в сторону, золотые чешуйки взлетали и опадали, они завораживали, манили, звали, притягивая взоры.

– Вы, арабы, были превосходными астрономами, – сказал капитан, когда все пригубили напиток. – В период раннего Средневековья, когда у нас в Европе интерес к астрономии угас, арабский мир продолжал активно поддерживать эти знания.

Капитан пытливо вгляделся в хозяина. Ибн Хамдис поднял красивые брови с изломом, показывая тем самым, что он внимает речам гостей. На танцовщицу он не смотрел, устремив застывший, тоскующий взгляд куда-то в пространство. Музыка в саду изнывала в любовном томлении, становясь временами совсем неслышной, и от этого хотелось прислушиваться к ней снова и снова, чтобы не пропустить ни единого звука.

– А ваша средневековая арабская поэзия? – вдруг выпалил доктор Легг, словно не выдержав.

Тут он в конец смутился, но всё-таки произнёс, хоть и сковано:

– О, сколько вас, подобно мне, израненных, убитых

Девичьей шеи белизной, румянцем на ланитах.

И блеском этих глаз, больших, как у степных коров, –

Вконец измучен, из-за них погибнуть я готов.*

Капитан и «прекрасная госпожа»-мистер Трелони удивлённо посмотрели на доктора. Платон запнулся, а потом перевёл слова доктора, который покраснел и опустил глаза. Один только Иусуф ибн Хамдис не заметил всеобщего замешательства. Он, почему-то, наоборот, словно загорелся изнутри и сказал даже с воодушевлением:

– Ах, друзья мои, какие любовные газели я писал в юности, подражая аль-Мутанабби!

И тут он неожиданно стал что-то ритмично проговаривать нараспев. Платон, помолчав немного, медленно стал переводить:

– В разлуке давно мы…

Из глаз моих слёзы рекою текут…

Я ночи не сплю, умирая…

Когда мы расстались – я с сердцем простился…

И вот я один, без надежд и без сердца…

И длится тоска.

Присутствующие молчали, поражённые.

– Трудно сказать, кто из вас больший поэт: наш достопочтенный хозяин или принц Мугаффаль. Перевести стихи на другой язык – это значит написать их заново, – провозгласил капитан.

Выслушав перевод слов капитана, Ибн Хамдис опять заговорил с пылом, раздражённо махнув танцовщице рукой, прогоняя её прочь вместе с музыкантами:

– Вот, что я сделаю!.. Я воспою свою любовь к умершей Ясмин в стихах!

– Очень достойное проявление вашего горя, уважаемый Ибн Хамдис, – сказал капитан.

– И необычайно сложное… Воистину это подвиг любви, – добавил доктор Легг.

И даже закутанная фигура «прекрасной госпожи» склонила голову, словно выражая своё восхищение перед решением хозяина дома.

С этого дня Ибн Хамдис стал писать стихи. Он выходил из своих покоев только к трапезе, но он выходил теперь трезвый, с лихорадочно горящими глазами – чувствовалось, что он был упоён.

Успокоенные джентльмены пару раз посетили город, который поразил их низкими домами без окон, сложенными на сухую из плитного камня, невысокой, квадратной в плане мечетью, стоящей у неширокой реки, и обилием зелени. В городе имелось много мелких колодцев, наполненных неплохой, чуть солоноватой водой, и много садов, перемежающихся финиковыми пальмами. Всё это орошалось речной водой посредством черпальных колёс, которые приводились в движение животными или рабами. Была весна, и узкие улочки Атара заросли травой, и в этой траве, прямо на улицах, паслись козы, верблюды и овцы.

Бонтондо и матросы весело проводили целые дни в городе, возвращались они поздно. Но когда как-то раз Ибн Хамдис попросил Бонтондо погадать ему снова, тот с большим достоинством ответил, что после того, как он, Бонтондо, предсказал ему, Иусуфу ибн Хамдису, такие несчастья, он, Бонтондо, оставил искусство гадания на кофейной гуще и больше не вернётся к этому занятию впредь… Никогда-никогда…

И все вздохнули с облегчением и успокоились, было, как вдруг…

Как вдруг на закате третьего дня пребывания наших героев под гостеприимным кровом Ибн Хамдиса, у ворот этого крова раздался грозный стук. Выбежавшие за ворота слуги вернулись назад с посланником от самого адрарского эмира.

Посланник провозгласил:

– Эмир Сиди Ахмед Тадж-аль-Мулук, да продлит Аллах к нему навсегда свою милость, спрашивает у принца Мугаффаля Абул-л-Фараха: «Не отдохнул ли уже принц с дороги и не посетит ли он дворец эмира завтра пополудни?»

От себя же посланник, прежде чем удалился, бросил коротко:

– Это приказ!

Капитан увидел, что Платон посерел лицом.

****

Глава 12. Мушкеты лишними не бывают

Увидев замешательство гостей, Ибн Хамдис величественно поднял левую бровь и произнёс:

– Если вам надо бежать, друзья мои, то мои самые быстроногие верблюды к вашим услугам.

Доктор Легг и капитан быстро переглянулись, потом вопросительно посмотрели на Платона.

– Нет, – сказал Платон. – Я и сам хотел встречи с эмиром…

– Тогда тебе нельзя являться к нему без подношения, – быстро сказал хозяин. – Только вот я не знаю, что придётся нашему эмиру по сердцу.

Платон перевёл их диалог, и все замолчали в раздумьях, а Платон вновь заговорил, а потом вновь перевёл на английский свои слова:

– Эмир Сиди Ахмед Тадж-аль-Мулук собирает коллекцию предметов из слоновой кости…

Хозяин, нисколько не удивившись посвященности гостя в такие подробности, воскликнул:

– Тогда у меня для него есть прекрасное подношение – кинжал испаханской работы, очень старинный, достойный самих царей… Он из тех вещей, что легки по весу, но тяжелы по цене. Сейчас я его принесу…

И хозяин вышел из сада.

– А может нам лучше уехать? – спросил капитан у Платона.

– Мы не сможем, – ответил Платон. – Мы и дня не проедем по эмирату без разрешения эмира.

– А тебе не опасно являться к эмиру? – спросил доктор Легг. – Кажется, он тебя знает…

Платон ничего не ответил. Наступило тягостное молчание. Вскоре пришёл Ибн Хамдис с кинжалом, который действительно был великолепен по любым меркам.

– Да будут благословенны твои дни, – сказал Платон хозяину. – Скажи, сколько ты хочешь за этот прекрасный кинжал?..

– Этот кинжал не продаётся, – ответил Ибн Хамдис, и его глаза залучились от доброй улыбки. – Он только дарится от одного достойного человека к другому. И этот кинжал – твой, достопочтенный Абу-л-Фарах.

Джентльмены поблагодарили великодушного хозяина и ушли в свои покои. И в покоях капитан крикнул Платону:

– Тебе нельзя туда идти одному! Это может быть опасно!..

– Мне нельзя туда идти ни с кем – это может быть опасно вдвойне, – туманно ответил Платон и улыбнулся, опять из гордого принца превратившись в мальчишку, большого и чёрного.

Капитан зло фыркнул.

– Господа, господа, я предлагаю что-нибудь придумать, – сказал примирительно доктор Легг.

– Нечего придумывать! – воскликнул мистер Трелони. – Надо живо брать у хозяина его быстроногих верблюдов… Это будет не первый город, из которого мы бежали…

Капитан нахмурился, открыл было рот, потом закрыл и отвернулся, резко повернувшись на каблуках. Все остальное время он был молчалив, а перед сном ни с кем не простился.

На следующее утро Платон стал готовиться к визиту во дворец, а перед уходом сказал капитану, мистеру Трелони и доктору Леггу, которые обречённо смотрели на него:

– Я укрепил свою решимость и отвагу, я успокоил своё сердце…

Тут Платон остановился и, улыбнувшись как-то совсем беспомощно, добавил:

– Я иду во дворец… Пешком… И без оружия… С одним испаханским кинжалом в подарок, завёрнутым в драгоценную ткань.

Капитан молчал. Он стоял, заложив пальцы рук за кушак, и покачивался с пяток на носки.

– Надеюсь, ты понимаешь, что мы все – против? – спросил доктор Легг у Платона.

– Да, понимаю, но только так я могу решить вопрос, который мучает меня очень давно, – ответил Платон и глянул на капитана.

Капитан молчал, а потом, вообще, повернулся и быстро ушёл. Удручённый Платон проводил его взглядом и вышел из покоев. Он направился к эмиру Сиди Ахмед Тадж-аль-Мулуку и скоро подошёл к его дворцу.

****

Не надо думать, что дворец эмира Сиди Ахмед Тадж-аль-Мулука был зданием, по красоте подобным беломраморному Тадж-Махалу, а по роскоши и благоустройству – дворцам халифов и вельмож сказочного Багдада аббасидского времени.

Нет, эмир молодого адрарского государства жил в своём старом доме, но, правда, за крепостной стеной и рвом. И Платон знал, что внутри в доме есть внутренний купол с богатейшей ажурной резьбой, колонны с пышными коринфскими капителями и покрытые тончайшей резьбой и позолотой стрельчатые мраморные арки. Потому что, как было принято в Магрибе, вся красота этого дворца заключалась в его внутреннем убранстве.

Перед воротами во дворец Платон, – или будем сейчас называть Платона его настоящим именем, – Мугаффаль Абу-л-Фарах остановился и, не говоря ни слова, посмотрел на стражу. И тут же дворцовые ворота открылись перед ним. Его никто не сопровождал, но принц знал, куда надо идти, потому что ходил здесь и прежде.

Он толкнул двери в тронный зал, шагнул и в растерянности замер на месте. Он боялся увидеть зал, полный придворных, окруживших своего великолепного чернобородого повелителя. Он страшился, что его бросят ниц, готовился, что его схватят и уведут к палачам – ничего этого не было. Зал был пуст, а под высоким шатром, украшенным жемчугом и драгоценными камнями, на мраморном троне, стоящем на четырёх слоновьих бивнях, сидел эмир – седой смуглый старик. И ударила в сердце принца острая жалость, и ноги его сами собой подкосились, и упал он на колени, склонив голову и положив своё подношение рядом.

Вскоре эмир заговорил, и голос его был твёрд и властен:

– Дошло до меня, о, прекрасный принц, что ты под своим именем вот уже неделю находишься в моей стране.

– О, великий эмир! – выговорил принц и смолк.

– Дошло до меня, о, прекрасный принц, что ты вот уже три дня находишься в моём городе. И ты до сих пор не пришёл ко мне, – голос эмира звенел в гулком просторе зала.

– Я не смел… Но мечтал об этой встрече, – ответил принц.

Его голос стих, и под куполом повисла тишина.

– Ты стал взрослым и сильным, – сказал эмир чуть слышно.

– Да, великий эмир, – как эхо, ответил принц.

– Ты стал высоким и красивым, – сказал эмир.

– Да, великий эмир, – так же чуть слышно ответил принц.

– И раньше ты говорил мне: «Отец!» – Голос эмира окреп, но в словах сквозила горечь.

Принц не ответил, но посмотрел на эмира глазами, полными слёз.

– Я относился к тебе, как к сыну.

– Да, отец.

– Я сделал тебя настоящим воином – стойким, терпеливым, готовым к любым невзгодам.

– Да, отец.

– Я научил тебя великодушию, щедрости, доблести и верности данному слову…

– Да, отец.

– И так ты отблагодарил меня? – Голос эмира взлетел до высот и тут же упал до шёпота, когда он добавил: – Я казнил ту изменницу…

– Но, отец! Между нами не было ничего, – голос принца был тих, но твёрд.

– Ты лжёшь! – воскликнул эмир, вставая. – Прошло много времени, и обида моя утихла, и не жжёт уже сердце калёным железом. Не отпирайся же хоть теперь!.. Васим* видел вас не единожды.

– Ах, мой красивый брат видел нас! – В голосе принца зазвучал сарказм. – Так он сказал? И вы поверили? Как я поверил ему, что он вам всё объяснит, и скрылся в каменоломне… Но меня там схватили и продали в рабство!

Губы эмира дрогнули. Он медленно опустился на трон.

– Мне тяжело это слышать. И трудно в это поверить. Но я счастлив видеть тебя, – прошептал он, снова встал и простёр руки к принцу. – Иди же и обними меня!

И принц разрыдался, и бросился к приёмному отцу, и они обнялись, и долго стояли так, пока их слёзы не смешались. Потом в зал, мягко ступая, вошёл вельможа и кашлянул. Принц Мугаф отошёл, а вельможа приблизился к эмиру и зашептал ему что-то на ухо.

Эмир улыбнулся и объяснил:

– Мой начальник стражи докладывает, что перед воротами дворца стоят вооружённые люди, которые принесли паланкин с женщиной. Эти люди говорят, что ожидают принца Абу-л-Фараха и не уйдут без него, а если принца долго не будет, они силой войдут во дворец и не оставят от него камня на камне… Это твоя свита?

– Да, отец! – ответил принц растерянно. – Но я не знал…

Эмир остановил его властным жестом.

– Эта женщина – твоя жена? – спросил он, тонко улыбаясь.

Принц не ответил. Эмир сказал:

– Понимаю, тут какая-то тайна… Выйди к ним, успокой и отведи в сад, где их примут достойно. Не хочу, чтобы твои молодцы разнесли тот дом, в котором ты вырос. А потом возвращайся ко мне, нам надо о многом поговорить.

Тут эмир улыбнулся и показал рукой на свёрток, сиротливо лежащий на полу рядом с принцем. Сказал лукаво:

– А я пока посмотрю, что ты принёс мне в подарок. Ведь это мне?

– Да, отец, – ответил принц и поднял с пола и подал эмиру с поклоном завёрнутый в драгоценный покров кинжал.

А потом принц вышел из тронного зала, и летел, как на крыльях, опять по аркаде с византийской мозаикой, через стрельчатую арку, мимо колонн с пышными коринфскими капителями, доставленными сюда не иначе, как из римских сооружений.

Стража открыла перед ним ворота, и принц выбежал на площадь и увидел капитана, доктора Легга, паланкин с мистером Трелони, Бена Ганна и четырёх матросов, которые принесли сюда этот паланкин. Он бросился к ним, постепенно сбавляя шаг.

Потом капитан и его спутники сидели в тенистом саду, слушая сладостные звуки фонтанов и наслаждаясь прекрасной трапезой, а когда наступил вечер, и слуги внесли многоцветные эмалевые светильники, к ним вышел принц, и сам эмир почтил их своим присутствием и ласковыми речами, и посадил капитана рядом с собою, и улыбнулся гостям, искоса поглядывая на завесы паланкина. И они просидели так до самой поздней ночи, а в небе над их головами страстно сверкали звёзды миллионами синих, зелёных и кровавых огней.

Не знаю, о чём говорили наедине Платон со своим приёмным отцом, а только когда пришла пора всем прощаться, то вся свита принца и, в том числе, «прекрасная госпожа» Молли, получили одинаковые подарки – великолепные кинжалы. Возможно, придворный ошибся, не так уяснив приказанье эмира о подарках гостям… Об этом трудно судить сейчас – ведь прошло столько лет.

Уходящие гости отказались от сопровождения стражи, но взяли горящие факелы. Один понёс капитан – они с Платоном пошли впереди паланкина, указывая дорогу, второй взял Бен Ганн – он и доктор Легг замыкали шествие.

****

Они шли по узким улочкам города медленно, приноравливаясь к тяжёлому ходу матросов, несущих паланкин, и молчали – впечатления переполняли их.

Как вдруг на перекрёстке двух улиц перед процессией из ночной тени выступили фигуры людей с лицами, закрытыми покрывалами-тагельмустами.

– Аврал! – скомандовал капитан. – Суши вёсла.

Матросы тут же поставили паланкин и взялись за оружие. Но их уже окружили со всех сторон незнакомцы, человек двадцать. В руках они сжимали кривые мечи и сабли, и намерения их были очевидны.

– Вы интересуетесь нашими кошельками? – спросил Платон по-арабски.

– Нет, принц, – с издёвкой ответил ближайший к нему злодей. – Нам нужны ваши факелы… Эта ночь хоть и лунная, но нам темно и страшно.

Был он высок и плечист, и заметно выделялся своей осанкой, а когда заговорил, Платон напрягся и впился в него глазами – голос разбойника был хрипловат и лишён интонаций.

Платон вытащил саблю. Сказал веско, спокойно:

– За нами идёт стража эмира. Спросите факелы у них, а нам дайте пройти.

– Никак не можем, – просипел хрипатый издевательски. – Нам страшно, к тому же охота увидеть, во что твоя Молли одета.

– Вот этого я вам не советую, – ответил Платон. – Вам может не понравиться фасон её чепчика. К тому же она у меня жуткая уродка.

Платон обернулся к паланкину и позвал уже по-английски:

– Моя дорогая!

– Да, повелитель? – пропищал мистер Трелони, который уже давно смотрел на происходящее в щель завесы.

– Моя дорогая, тут сорок разбойников интересуются, во что вы одеты? – сказал Платон, он ухмыльнулся и покрутил своей саблей, разминая кисть.

– Пусть подходят, но только по одному… Я очень застенчива, – пропищал мистер Трелони через завесы и стал снимать лицевое покрывало.

– Моя жена говорит, что вы ей все очень нравитесь, – не переставая крутить саблей, сказал Платон разбойникам и ухмыльнулся.

Всё время, пока Платон разговаривал, англичане готовились к нападению. Доктор Легг вытащил «утиную лапу» и вопросительно глянул на капитана.

– Нет, – остановил его капитан. – Попугайте их, но выстрелы – на крайний случай. Шум нам ни к чему… Они тоже без пистолетов!

И, улыбаясь одними губами, он с лихим видом проверил, легко ли его сабля выходит из ножен. Доктор Легг вытащил свою саблю. Бен Ганн и матросы тоже обнажили клинки. Они настороженно смотрели на нападающих.

Те стояли молча, похоже было, что они готовились совсем к другому. Капитан, который бросал быстрые взгляды вокруг, заметил, что разбойники искоса поглядывают на хрипатого, ожидая его команды… «Вожак», – подумал капитан и сделал в сторону хрипатого шаг.

– Капитан, этого я возьму на себя, – сказал Платон. – Мне кажется, я его знаю.

Тут хрипатый подал команду, и разбойники кинулись на англичан. В минуту всё смешалось. Факелы, брошенные капитаном и Бен Ганном в лицо первым атакующим, чтобы остановить их, погасли, и теперь только ясная луна освещала злополучный перекрёсток.

На каждого англичанина приходилось по два разбойника, но капитан знал, кого брать с собой в поход – все матросы были отчаянные рубаки. Когда к ним бросились разбойники, матросы ринулись вперёд, оставляя позади себя место для манёвра.

За мистера Трелони и Платона капитан тоже не беспокоился, а вот доктор… Добряк-доктор тревожил капитана. Капитан ощутил холод внутри и застонал от острой жалости, от чувства неотвратимо надвигающегося рока: доктор со своей саблей был скован, доктор был неумел, и двигался он косолапо, неуклюже, словно ему было неудобно или даже неловко драться с этими людьми, и капитан в мгновение решил, отражая нападение двух своих противников и успевая бросать быстрые взгляды на доктора, что, если они выйдут живыми из этой передряги… Доктор у него пофехтует… Ха!.. Доктор у него поучится… Пусть! Хоть! Совсем забросит свою медицину!

– Ха! – выдохнул капитан и пронзил своего противника.

Потом он отскочил в сторону, перебросил саблю в левую руку и ударил в бок разбойника, наседающего на доктора Легга.

И тут из паланкина вылез мистер Трелони и выкрикнул голосом чужим и пронзительным:

– А вот и я!

Мистер Трелони был без покрывала, без платья, без нательной рубашки, но в атласных шальварах. Он прыгнул вперёд и принялся вращать шпагой с такой быстротой, что нападающие, стоявшие вокруг него, попятились.

– Так это ты наряжал меня в бабское платье? – зарычал он по-английски и сделал быстрый выпад.

Его оторопевший противник попятился, скоро пропустил удар и упал, пронзённый быстрой рукой. Мистер Трелони прыгнул ко второму.

– Так это ты кормил меня через занавеску? – выкрикнул он, отражая выпад второго противника и обратным ударом разрубая ему голову.

Отскочив и быстро оглядевшись, мистер Трелони бросился к третьему разбойнику.

– Это ты не давал мне мочиться стоя? – заорал он в бешенстве.

Мистер Трелони был разъярён, но это была холодная ярость. Искры сыпались во все стороны от его шпаги, когда она скрещивалась с оружием противника. Словно страшный косарь он вращал свою шпагу в воздухе и с размаху опускал её на разбойников, которые в ужасе отступали от него. С молниеносной быстротой он действовал кистью, сжимавшей шпагу, и каждым рубящим ударом раскраивал кому-нибудь голову, а каждым колющим – пронзал тело насквозь. Время от времени сквайр отскакивал и делал плие, как виртуозный танцор.

Платон в это время насмерть рубился с вожаком, который напал на него с большим ожесточением. Платон с первых выпадов своего хрипатого противника понял, с каким искусным клинком имеет дело и, отразив подряд три или четыре удара, нацеленные на него с неописуемой ловкостью, яростью, силой и злобой, сам перешёл в наступление. Очередной выпад Платона достиг цели – пронзённый хрипатый рухнул на землю, а Платон, присев и захватив с земли левой рукой горсть дорожной пыли пополам с песком, швырнул её в лицо двум разбойникам, что рванули к нему. Те вскрикнули и схватились за глаза. Платон прыгнул к ближайшему и пронзил его клинком.

И тут грянул выстрел. Это выстрелил капитан – он увидел, что кто-то готовиться кинуть в Платона кинжал. Следом, как по команде, выстрелили все матросы. Их выстрелы прозвучали одновременно со вторым выстрелом капитана. Часть нападающих упала, остальные попятились.

– Джеймс, стреляйте! – крикнул капитан доктору и бросился к мистеру Трелони, который уже доставал из паланкина один из спрятанных там мушкетов.

В ту же секунду доктор выстрелил из «утиной лапы» в толпу, что теснила его. Четверо нападающих рухнуло на землю, а звук выстрела был такой гулкий и страшный, что остальные развернулись и побежали.

– Вот теперь мы разбудили весь город, – пробормотал капитан и кинулся осматривать поле боя: глаза его сверкали, грудь вздымалась, руки сжимали мушкет.

Доктор Легг с опущенным пистолетом растерянно стоял на своей сабле, втоптанной в песок, и смотрел на убитых, лицо его подёргивалось. Матросы обшаривали неподвижные тела в поисках добычи. Всё найденное они бросали в одну кучу. Мистер Трелони прятал в паланкин мушкет, который он успел достать.

Платон сидел на корточках перед мёртвым хрипатым и разматывал ему тагельмуст, чтобы посмотреть лицо, но, посмотрев, он остался спокоен и перешёл к другому убитому.

– Ты никого не узнаешь? – спросил его капитан.

Платон покачал головою и ответил:

– Я не знаю их лиц, но голос вожака мне, кажется, знаком. Это он продал меня в рабство.

Капитан подошёл к доктору, который продолжал неподвижно стоять с опущенным пистолетом, и хлопнул его по плечу.

– Вы молодчина, Джеймс! Отличный выстрел! Вы нас всех спасли, – сказал капитан и спросил уже у всех: – И вы заметили, джентльмены?..

– Что? – отозвался доктор, который после похвалы капитана явно повеселел.

– Они нас ждали… Здесь, – ответил капитан.

– И они знали про принца и Молли, – добавил Платон.

Тут капитан пробормотал мистеру Трелони:

– Сэр, вам пора одеваться… Сейчас может прибежать стража.

Сквайр чертыхнулся, полез в паланкин за своей женской одеждой, и скоро кисея паланкина задёрнулась.

Стража действительно прибежала, и с ней разговаривал Платон. Остальные стояли в стороне и наблюдали за тем, как стражники осматривают убитых. Из жителей на звуки побоища никто не вышел: стены домов без окон на улицу стояли глухие, тёмные, они освещались лишь луной. Пороховой дым уже рассеялся, но ещё чувствовался в воздухе.

Среди англичан оказались раненые: Бенджамина Ганна ранили в руку – его трясло, и он стучал зубами, а матросу Малышу проткнули бедро, он истекал кровью, и доктор Легг, с которого сразу сошла оторопь, стал их перевязывать. Вскоре, захватив с собой убитых, стражники удалились. Где-то мелодично пропел муэдзин, призывая на молитву. Англичане пошли домой, посадив в паланкин матроса Малыша – мистер Трелони семенил рядом. Паланкин помогал нести капитан. Шли они тяжело, тихонько переговариваясь, горячка боя постепенно их отпускала.

Возле дома Ибн Хамдиса они встретили своего гостеприимного хозяина с челядью – те, полуодетые, собирались бежать на звуки выстрелов.

Утром мистер Трелони объявил капитану, что ему осточертела женская одежда. Он требовал немедленно идти дальше в глубь Сахры, «оставив» прекрасную супругу Платона в Атаре.

– Не для того я приплыл в Африку, чёрт побери, чтобы изображать тут бабу! – решительно выкрикнул он и добавил жалобно: – Ну, сколько можно?

Капитан решил устроить совет, как только вернётся Платон – тот пошёл во дворец успокоить эмира. Платон вернулся к вечеру. И на совете капитан, выслушав всех (говорил, в основном, мистер Трелони) постановил выходить сразу, как только заживут раны матросов.

– Самое лучшее лекарство от ран – это песок пустыни, – сказал Платон. – Все мавры так лечатся – посыпают раны песком. Он сухой, прокалённый на солнце, он всё исцеляет.

– Я против лечения прокалённым песком, – возразил доктор Легг. – Неизвестно, какие могут быть осложнения от такой методы… А что они будут – я более, чем уверен.

– Джентльмены, я уже всё сказал… Мы ждём выздоровления раненых, – ещё раз повторил капитан, посуровев лицом, потом он посмотрел на сквайра и добавил: – К тому же нам есть, чем заняться… Мы ещё не осматривали окрестности в поисках наших трёх гор. И надо найти проводников в дорогу… Я думаю, наш хозяин нам в этом поможет.

И в самом деле, Иусуф ибн Хамдис помог им найти проводников. Это были кочевники из племени кидаль. Их община проживала сейчас за городом – несколько больших семей, которые вели общее хозяйство, имели общих данников и промышляли разведением скота. Часть молодых мужчин, числом около десяти, согласились проводить наших героев в Шингетти и даже дальше, в глубь Сахры. Конечно, капитан обошёлся бы и одним проводником, но Ибн Хамдис объяснил, что с большим отрядом проводников в песках будет безопаснее. И капитан согласился с доводами Ибн Хамдиса: пусть будет десять проводников, лишь бы Бонтондо понимал их язык и мог с ними объясниться.

На следующий день капитан, Бонтондо и Платон встретились со старшим проводником. Звали его Шешонк. Был он приземист, коренаст, замотан в накидки и тагельмуст, из глубины которого на капитана глядели настороженные паучьи глазки. Сразу сговорились о цене: один верблюд сразу, один – по возвращении в город.

И наконец, на заре одного прекрасного дня, англичане с кочевниками покинули Атар и двинулись в оазис Шингетти с тем, чтобы оттуда дойти до Гуэль-эр-Ришата, потому что в окрестностях Тейатейаненги, несмотря на все их многодневные поиски, ничего похожего на горы с гобелена, им найти так и не удалось.

****

Оазис Атар со всех сторон окружала пустыня, она подступала к городу, угрожая однажды поглотить его, сравняв с землёю, то есть, с песком.

Путь каравана, состоящего из двух десятков всадников на верблюдах и нескольких вьючных верблюдов, пролегал теперь в другой город – Шингетти. И путь этот проходил на восток сначала по движущимся барханам, не оставляющим на себе никакого следа…

Основанный ещё в 777 году Шингетти, дорогой читатель, к ХI веку стал большим берберским пунктом транссахарской торговли, а к ХIII веку седьмым по значимости святым городом ислама. Это был первый остановочный пункт паломников, направляющихся из Магриба в Мекку, и ещё долго сама Мавритания в арабском мире была известна, как «земля Шингетти». Здесь располагались многочисленные библиотеки, мечети и медресе, где учеников учили риторике, астрономии, математике, медицине и правоведению. Здесь был центр изучения Корана, а слава учёных, населявших этот город, распространилась далеко по всему Судану и арабским странам Северной Африки.

Но всё это осталось в прошлом. Город умер, лишившись воды: реки, питавшие его, иссякли. Только немногочисленные племена, состоящие из нескольких семей, ещё ютились в окрестностях города, хотя и они уходили из него в засушливый период в поисках пастбищ для своего скота. Но путь караванов по многовековой привычке всё ещё проходил через мёртвый Шингетти.

К вечеру второго дня пути барханы кончились, и караван подошёл к каменистому плато. Плоские уступы гор, лишённые верха, высились перед ними, как огромные зубцы крепостных стен, и красное заходящее солнце освещало эти изрезанные временем стены. От жалких кривоватых деревьев к этим горам тянулись длинные синие тени. Жара спала. Нескончаемый дневной ветер, несущий зной и песок, грозил вскоре смениться ветром, несущим песок и ночной леденящий холод. Караван встал на ночёвку. Каждый занялся своим делом.

Мистер Трелони вместе с доктором Леггом, Беном Ганном и матросом Малышом, прозванным так за свой высокий рост и могучую силу, ставили шатры. Мистер Трелони находился в своём мужском обличье, чему он был неописуемо рад, и что весьма благоприятно сказалось на его характере. Отправляясь в этот поход, джентльмены сообщили Бонтондо, что «прекрасная госпожа» Молли остаётся во дворце эмира Сиди Ахмед Тадж-аль-Мулука. И Бонтондо ничего не спросил, даже когда караван при выходе из города нагнали принц Мугаффаль и незнакомый всадник, оба на белых верблюдах.

Сейчас, на этом привале, Бонтондо бегал от костра англичан к костру проводников, посматривая в их котлы. Он шутил с теми и другими, что-то и тем, и другим беспрестанно рассказывая. Платон переводил его слова – матросы смеялись. Потом, видимо решив для себя что-то окончательно, Бонтондо остался у костра англичан, выразительно посматривая на котелок для мокко хитрыми круглыми глазами.

Капитан сидел невдалеке и делал записи в путевой журнал, как вдруг к нему подошёл проводник Шешонк, ни слова не говоря, присел перед ним на корточки и стал рассматривать его обувь. Башмаки у капитана были шотландские, горские, из светлой буйволиной кожи, с виду грубые, на толстой подошве, но надёжные и удобные, если только к ним притерпеться и их разносить. Шешонк погладил подошву башмаков смуглыми пальцами.

Капитан поднял глаза на Шешонка и спросил по-английски, в упор:

– Что?

Видимо, только это слово и взгляд холодных голубых глаз капитана многое сказали проводнику, потому что он поспешно вскочил, и маленькие настороженные глазки его залучились, защурились в щели белого тагельмуста. Он заквохтал, подобострастно хихикая, и отошёл, пятясь и трясясь всем своим крепким телом. И дальше уже всё пошло своим заведённым порядком.

После ужина, перед отбоем, у английского костра, как всегда, начались разговоры: сегодня обсуждали весьма интересную тему – Бонтондо рассказывал о хуриях. И рассказывал так занимательно, что к английскому костру, у которого сидели и курили, попыхивая трубками, матросы, постепенно перебрались все туземные проводники, притянутые рассказом, как магнитом.

– Черноокие девы хурии вместе с праведниками населяют джанну – мусульманский рай, – улыбаясь, переводил Платон за Бонтондо. – Они лишены всех-всех недостатков… Сравнимые красотой с яхонтами и жемчугами, они сокрыты в шатрах и дворцах и всегда остаются девственницами. Они принадлежат праведникам и готовы в любую минуту доставлять им все мыслимые наслаждения… Всегда-всегда.

– О, я готов смыться в этот рай от своей старухи! – вскричал кто-то из матросов, остальные засмеялись.

– Совсем смыться не получится, – возразил Платон. – Жены праведников тоже живут в раю.

– Ну, что это за рай за такой! – воскликнул кто-то ещё.

Все опять засмеялись.

– Но жены праведников попадают в рай, если только вели праведную жизнь, – сказал Бонтондо.

– Тогда другое дело… Тогда моей старухе точно там не бывать, – успокоено сказал первый матрос и поинтересовался: – Так что там хурии-то?

– Прекрасные хурии созданы из шафрана, мускуса, амбры и камфары, а губы их – как цветок миндаля. Гурии почти прозрачны, нежны и благоуханны и украшены драгоценностями. На груди у каждой написано имя Аллаха и имя её праведника-супруга, – продолжал переводить Платон.

– Татуировки на женщинах я видел в Америке… Занятная, скажу я вам, штука, – заметил матрос Бен Ганн.

– Гурии белокожи, словно яичная скорлупа, – продолжал Бонтондо.

Проводники заахали. Когда Платон перевёл эту фразу, заахали и матросы. Джентльмены сидели, слушали и улыбались.

– Они большеглазые, а их подведённые веки – словно чёрные крылья птицы, – сказал Бонтондо.

Проводники застонали. Когда Платон перевёл эту фразу, застонали и матросы. И так до самой ночи в лагере стояли ахи, охи, смех и стоны, пока все, кроме вахтенного, не легли спать, но и тогда в наступившей тишине в матросском шатре кто-то мечтательно произнёс:

– А у меня в Ливерпуле тоже была одна такая. Вся такая белая! И сладкая! Как из муки, молока и мёда.

– Хватит врать, Генри! С твоей-то рожей, – ответили ему.

– Честное слово, была, – возразил рассказчик, он, казалось, совсем не обиделся. – А чего ей моя рожа – платил бы деньги!

Из матросского шатра грянул хохот: матросы гомонили и возились до тех пор, пока капитан не рявкнул, что сейчас всех повесит к чёртовой матери.

И тогда окончательно наступила ночь.

****

На рассвете, когда в небе с восточной стороны появилась белая полоса в виде лисьего хвоста, наступило время утреннего намаза. После завтрака англичане стали собираться в путь. В утренних хлопотах никто уже не помышлял о хуриях, было не до них, и только сквайр, поглядывая на матросов, мечтательно улыбался.

Неожиданно к доктору Леггу подошёл Шешонк и принялся мять пальцами его шерстяную накидку. Добряк-доктор только улыбнулся. Платон стал поднимать плеть, но тут к Шешонку бросился Бонтондо.

– Клянусь Аллахом и его Пророком, клянусь головой моего отца, что я убью тебя, если ты сделаешь что-то дурное хакиму! – крикнул он.

Платон машинально перевёл. Шешонк, кланяясь, заспешил к своим людям.

– Ой, что-то мне это не нравится, – сказал сквайр, хорошее настроение которого мгновенно улетучилось.

Капитан промолчал, хищно сощурившись.

– Ну, что вы хотите от туземцев? – ответил доктор примиряюще. – Они же, как дети: что думают, то и делают.

– Вот именно, дружище, – сказал сквайр и оглянулся на своего верблюда.

Тот чесался то передними, то задними ногами – уздечка его ритмично звенела бубенцами.

Спустя какое-то время караван тронулся в путь. Тропа теперь проходила по известковому плато. Она спускалась и поднималась, извиваясь в потемневших от солнца камнях, шла по песчаным барханам, задерживалась возле солончаковых озёр, обходила трещины и уступы. Им потребовалась неделя, чтобы добраться до небольшого оазиса, и в знойном блеске каждого полдня, когда даже верблюды стремились укрыться в тени голых скал, им казалось, что они попали в один из кругов ада.

В этом оазисе, спрятанном в ущелье, было относительно не жарко.

– Траб-эль-Хаджра, – сказал Бонтондо, оглядывая окрестные скалы.

– Страна камня, – перевёл его слова Платон, останавливая своего верблюда.

Все стали спешиваться.

Стреноженные верблюды сразу принялись что-то щипать, а люди двинулись к источнику. Невысокая ломкая трава шуршала и хрустела под их башмаками, колючие семена впивались в полы накидок. С зудящим звоном прилетела откуда-то мошкара, потолкалась над их головами и отстала. Источник был мал, но приятен. Сначала напились англичане, проводники терпеливо ждали своей очереди. На ночь решили остаться здесь же, в оазисе.

Вечер принёс с собою прохладу, расписал окрестные скалы странными красками, наложил глубокие тени на траву и деревья. Проводники, Платон и Бонтондо совершили вечернюю молитву, повернувшись в сторону священной Каабы. А следом наступило самое интересное время – время бесед у костра после ужина, но сегодня у английского костра никто не разговаривал – то ли все устали, то ли неясные предчувствия их томили. Никто даже не улыбнулся, когда мистер Трелони, обращаясь к Бонтондо, спросил:

– Ну, и что нам сегодня поведает наша Шахразада?

Платон перевёл эту фразу, но Бонтондо был занят с увеличительным стеклом доктора – он то подносил лупу к указательному пальцу, то отдалял. Дело было увлекательное. Бонтондо в азарте на все лады повторял новое английское слово, которое выучил сегодня.

– О!.. О!.. О! – то глухо, то звонко, то удивлённо твердил он.

– Тогда, видимо, придётся мне рассказывать о сказках тысяча и одной ночи, – сказал сквайр и посмотрел на капитана. – Вы мне поможете, Дэниэл?

– Конечно. Чем смогу, – односложно ответил тот.

Капитан лежал с упором на локоть, повернувшись так, чтобы видеть проводников, и смотрел на них исподлобья. Во рту у него была трубка. Тагельмуст свой он снял: его светлая отросшая щетина казалась седою, и делала лицо старше, хотя несколько скрадывала резкие складки у рта. Платон и доктор Легг придвинулись поближе и приготовились слушать.

Мистер Трелони погладил шрам на щеке и начал рассказывать:

– В одни давние времена и минувшие века и столетия жил на островах Индии и Китая царь из царей рода Сасана, повелитель своих войск, челяди и слуг… И было у него два сына – старший и младший. Оба витязя были храбрецами, но старший сын, царь Шахрияр, превосходил младшего, царя Шахземана, доблестью. Оба они царствовали в своих землях, и каждый был справедливым судьёй своих подданных в течение вот уже двадцати лет…

Он остановился, ожидая, когда Платон переведёт для Бонтондо начало повествования.

– Это же повезло какому-то народу на справедливых и умных правителей, – сказал матрос Воробей.

Другие матросы на него зашикали, чтобы не мешал слушать:

– Придурок доверчивый! Таких правителей не бывает!.. Это ж сказка!

Вскоре к костру стали подтягиваться и проводники. И Бонтондо, округлив глаза, начал рассказывать им, со слов Платона, про несчастье братьев, узнавших, что жены им не верны.

Услышав такое, проводники стали поднимать руки и качать головами, а среди матросов послышались очень нехорошие, бранные слова. Когда шум утих, сквайр продолжил:

– Царь Шахрияр приказал убить неверную жену. А затем в течение трёх лет он брал в жены девушек, чтобы на утро их казнить. И так продолжалось бы долго, если бы однажды хитроумная Шахразада, дочь визиря, не согласилась стать женою царя Шахрияра.

Тут все мужчины, и мусульмане, и христиане, пришли к обоюдному мнению, что хитрее женщины нет существа на белом свете, особенно если она чего задумала и хочет добиться своего.

Потом капитан скомандовал отбой, и рассказ мистера Трелони прервался на самом интересном месте.

****

Утром все опять двинулись в путь, с сожалением расставшись с приветливым оазисом.

К вечеру караван вышел на старое русло высохшей реки, засыпанное песком. И они двигались по нему, пока не наткнулись на развалы камней. Здесь, по-видимому, когда-то был каменный мост. Теперь мост россыпью своих устоев лежал в русле реки, и смотреть на него было мучительно, словно он был в чём-то виноват, словно он один отвечал за ту древнюю цивилизацию, которой здесь больше не было.

На берегу этой реки начинался и город Шингетти – низкие домики из красного колотого песчаника шли до самой мечети, квадратный минарет которой с зубцами по углам, сложенный из такого же песчаника и утопающий, как и всё здесь, в песке, являл собою величественное и грустное зрелище. Дома все были с внутренними дворами, и в один такой крайний дом джентльмены вместе с капитаном и Платоном зашли и встали посреди комнаты, оглядываясь в стенах, ещё покрытых кое-где росписью. И чудился им пьянящий аромат мускуса и розового масла, и благоухание чеканной жаровни, в которой горят кедровые угли, и терпкий запах кориандра и горящего перца. Но сам дом молчал. Англичане вышли, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Интересно, что здесь почти везде сохранились двери, – сказал доктор Легг.

– Акация – очень крепкое дерево, сэр, – ответил ему Платон.

– Да я про то, что их до сих пор не сожгли, – пояснил доктор.

– Наверно, некому жечь, – ответил Платон. – А может, боятся…

Капитан и мистер Трелони молча отвязывали от остова сухого дерева своих верблюдов.

Мистер Трелони посмотрел на пустынную улицу, и ему стало безумно жаль его жителей. Он смотрел на эту узкую улицу и почему-то видел и понимал, как умирал этот город…

Сначала из города уехали богачи, вся знать со своими рабами и челядью, опахалами, жёнами и наложницами, уехали медленно, постепенно, не сразу, но один за другим. Один за другим дома знати пустели, пустели их кухни, сады, их конюшни, зверинцы и спальни. По опустевшим домам какое-то время бродили оставленные сторожа, распугивая трещотками ночных злодеев, потом сторожа пропали, а с ними пропали ночные воры, за ними ушли мудрецы со своими учениками, исчезли поэты со своими почитателями, сгинули, как их и не было, учёные-астрологи со своими инструментами и слугами, и только потом, не сразу, а словно осознав неожиданно что-то или отчаявшись ждать, с насиженных мест поднялась беднота: торговцы, кожевники, водовозы, подметальщики улиц, глашатаи, портные, хранители колодцев – они встали разом и все вместе ушли, гоня пред собою усталые тощие стада и отары.

«Да, так это и было», – думал сквайр… Впереди – стада, потом – мужчины, а следом за ними – женщины, замотанные в многочисленные покрывала, с детьми на руках и с детьми, ведомыми за руку, и шли эти женщины медленно, непременно в пыли и под жгучим солнцем, и непременно нагруженные разным скарбом, а дети кричали и падали оземь, и не хотели идти. И уже под конец, последними, этот город покинули нищие. Сначала они радовались вещам, забытым или оставленным ушедшими горожанами, радовались, надеясь на чудо, но дождь всё не шёл, и тогда в одночасье исчезли из города и они, унося с собой всё, что было возможно…

Мистер Трелони почувствовал рядом движение и обернулся: один из проводников, тихо подкравшийся к ним сзади, осматривал зубы его верблюда.

– Да разразит тебя Аллах! – крикнул Платон.

Капитан красноречиво положил руку на пистолет за поясом и сказал:

– Платон, скажи проводникам: нам нужны две или три скалы в Гуэль-эр-Ришат.

И Платон снова повторил Шешонку приметы места с тремя скалами, про которое они узнали от старого караванщика. Шешонк стал утвердительно мотать головой и кланяться, а потом произнёс что-то.

– Он говорит, что надо заночевать здесь, – перевёл Платон следом за Бонтондо.

– Хорошо, – кивнул капитан. – Сегодня ночуем здесь.

И они нашли себе место для привала на узкой и кривой улочке, где даже росло несколько финиковых пальм. Верблюды сели на песок и их развьючили. В домах никто ночевать не решился, как-то было неуютно, неловко перед ушедшими жителями, и матросы опять разбили шатры. Они выломали несколько дверей из проёмов и развели костёр – сухое дерево загорелось сразу. Пока готовился ужин, мистер Трелони и доктор пошли побродить по окрестным улицам, за ними увязался Бонтондо, а за Бонтондо – какой-то проводник. И они пошли по улице – двое впереди, двое сзади.

– Далеко не уходите, – напутствовал их капитан. – И возьмите с собой Платона… Для охраны, на всякий случай.

Он, как обычно в вечернее время, сел писать путевой журнал. Проводника он проводил цепким, оценивающим взглядом.

****

Улица была средневековая, узкая, засыпанная песком.

Низкие дома не имели окон, выходящих на улицу. Закрытые двери всех домов стояли чуть ли не до половины засыпанные песком, и, чтобы открыть их, нужно было копать, а никому делать этого не хотелось. Наконец, они нашли дом, дверь которого была распахнута настежь, вошли и огляделись.

В первом помещении не было перекрытий, перекрытия или провалились внутрь, или были разобраны на дрова. Пол давно и безнадёжно засыпан чистым песком, в нём не было ни мусора, ни камней, ни веток. Дальше по проходу начиналась тьма. Смотреть было, собственно, не на что. Платон, покосившись в дальнюю темноту, почему-то достал пистолет и взвёл курок.

Все уже повернули на выход, как доктор вдруг удивлённо хмыкнул, шагнул в сторону, присел и воскликнул:

– Смотрите!

И тут что-то плотное с гнусным свистом пронеслось рядом с лицом Платона, и он упал, выстрелив в темноту прохода. Бонтондо вскрикнул и рухнул на доктора, повалив того на песок. Сквайр тоже упал, выстрелил наугад, сразу же выхватил второй пистолет, откатился к стене и встал на колено, прислушиваясь. Кругом было тихо – ни шороха, ни крика, ни ответных выстрелов. Тут доктор Легг придушенно замычал. Бонтондо стал слезать с него, ощупывая себя и испуганно озираясь в пороховом дыму. Платон подошёл к ним.

– Доктор, вы живы? – спросил сквайр.

– Кажется, жив, – ответил доктор, он начал отплёвываться от песка и отдуваться.

На песке остался лежать туземный проводник – из спины его торчала рукоять ножа. Доктор бросился к проводнику.

– Убит? – спросил он, повернул проводника на бок, глянул в его мёртвое лицо и сказал уже утвердительно: – Убит.

Он закрыл глаза мертвецу. Мистер Трелони стал вытаскивать из дверного полотна ещё один нож, тот прочно сидел в дереве.

– Бонтондо, поищи ещё ножи у этой стены – их должно быть три, – сказал он, забыв в эту минуту, что чёрный охотник не понимает по-английски.

Платон перевёл, и все начали рыться в песке.

Снаружи послышался голос капитана. Сквайр выглянул в дверной проём и крикнул:

– Дэниэл, мы здесь!

Капитан ворвался в дом с мушкетом в руках.

– Вы живы? – воскликнул он.

– Мы-то – да, – ответил доктор. – Чего не скажешь об этом бедняге.

Он показал на убитого.

– Возвращаемся в лагерь, быстро… Наши там держат оборону, – сказал капитан и настороженно глянул в темноту дальнего конца дома. – Своего мертвяка проводники пусть уносят сами!

– Подождите, – попросил доктор.

Он вернулся на то место, где лежал под Бонтондо только что, присел на корточки, порылся в песке и вытащил подсвечник.

– Подсвечник, – недоумённо сказал доктор. – И, похоже, серебряный…Вот только, как он здесь оказался?

– Платон, посмотри-ка, – сказал капитан, он опять глянул в темноту дома и добавил: – Я думаю, это тебе знакомо…

Платон взял подсвечник в руки, посмотрел и не сказал ни слова. Мистер Трелони протянул капитану нож, вытащенный из дверного полотна. Капитан глянул и кивнул. Тут к нему подошёл Бонтондо с другим ножом. Капитан покосился на нож так, словно всё для себя уже понял.

– Бен!.. Мы выходим! – крикнул он на улицу, опять цепко посмотрел в темную глубину дома, пропустил всех вперёд и вышел.

В лагере их встретили приветственными криками: люди лежали на песке, окружив себя верблюдами, зная, что в Адраре никто в верблюдов стрелять не будет, Но костры не погасли, и еда в котлах не остыла и не пригорела. Это сразу отметил Бонтондо, заглянувший туда и туда. Потом он очень эмоционально, размахивая руками, приседая и поворачиваясь спиной, рассказал проводникам про нападение. Те пошли за телом и похоронили убитого в том же злополучном доме, во внутреннем дворе, торопясь успеть до захода солнца.

Ужин прошёл в полной темноте, невесело, хотя особой скорби никто не выказывал. Потом наступило время ежевечерних разговоров у костра, и проводники подсели к англичанам.

– Так что там прекрасная Шахразада? – спросил Бонтондо, косясь на мистера Трелони круглым глазом.

И тот стал рассказывать, как Шахразада хитрой уловкой заставила слушать царя Шахрияра свой первый рассказ, прервав его утром на самом интригующем месте. Потом капитан скомандовал отбой, и все легли спать, кроме двоих вахтенных и капитана. Доктор перед сном попросил Платона перевести Бонтондо, что он ему благодарен за то, что тот закрыл его своим телом и что Бонтондо настоящий джентльмен.

– Джентль-мен, – сказал Бонтондо и улыбнулся толстогубым ртом.

****

Англичане проснулись на рассвете, как всегда разбуженные утренней молитвой проводников, и после завтрака стали собираться в путь. Капитан, доктор, сквайр и Платон пошли в сторону злополучного дома, разговаривая по дороге.

– Итак, джентльмены, вы, наверное, все узнали кинжалы, которым чуть не убили вас вчера, – сказал капитан.

– Да. Такие кинжалы нам всем подарили во дворце эмира Тадж-аль-Мулука, – ответил сквайр.

– Это не мог сделать эмир! Он не мог подослать к нам убийц! – вспыхнул Платон, останавливаясь посреди улицы.

– Никто этого не говорит, – сказал доктор и сжал ему локоть. – Людей во дворце много.

– Платон, а подсвечник тебе не знаком? – спросил капитан и пошёл дальше.

– Да, – ответил Платон ему в спину. – Такие подсвечники были во дворце.

– По крайней мере, это вещь новая, её не могли забыть жители города – тогда были масляные светильники, – сказал капитан.

– Да, волшебные лампы Ала ад-Дина! – Мистер Трелони потёр свой шрам.

– Вам всё сказочки, сэр, а дело серьёзное – нас чуть не убили, – возмущённо выговорил доктор Легг.

– Именно, – сказал капитан. – Я думаю, все понимают, что этот подсвечник был подброшен в дом нарочно.

Он шёл по улице, внимательно оглядывая дома, стоящие справа и слева.

– Да. И наши выстрелы их отогнали, – подтвердил сквайр.

Они какое-то время шли молча. Потом сквайр спросил:

– Капитан, зачем мы сейчас туда идём?

– Во-первых, чтобы поговорить без свидетелей, а во-вторых… Вы не хотите осмотреть этот дом, как следует? – ответил капитан.

Они вошли в дверь, которая по-прежнему была распахнута. Капитан отвязал от пояса огниво, кремень и трут и зажёг факел, который держал Платон. С этим факелом капитан двинулся в темноту, укрывающую дальнюю часть дома. Остальные пошли за ним, но он поднял руку, показывая, чтобы все отошли и не мешали.

Капитан двинулся дальше, осматривая песок на полу, потом хмыкнул и что-то поднял. Мистер Трелони, не выдержав, бросился к нему и удивлённо вскричал:

– Это же чётки! Только, похоже, не христианские!

– Осторожнее, Джордж. Они в засохшей крови, – проговорил капитан, протягивая чётки сквайру.

Тот взял связку бусин за чистое место и передал Платону.

– Да. Это мисбаха. Мусульманские чётки, – проговорил тот с заметным волнением. – Из очень редкого вида нефрита – голубого. Я, кажется, узнаю эти чётки.

Он достал из-за кушака платок, встряхнул его и, завернув в него чётки, положил за кушак. Капитан спросил:

– Вы слышали вскрик после выстрела?

– Какое?.. Выстрелы нас оглушили, – ответил сквайр.

– А меня оглушил Бонтондо, – добавил доктор.

– Ну, а уж Бонтондо точно ничего не слышал, – капитан хмыкнул. – Хотя спросить не помешает. Платон, поговори потом с ним.

– Капитан, а что там дальше в доме? – спросил доктор.

– Анфилада комнат, проломы в стенах и в перекрытиях, а на песке не видно следов, – ответил капитан, оглядывая стены. – Пойдёмте, джентльмены, мы уже и так задержались.

Когда они вышли на улицу, он спросил у Платона:

– Ну, что ты нам скажешь на это? У тебя ведь есть предположение?

– Да, капитан, – сказал Платон, не поднимая глаз. – Это чётки моего брата Васима. И они всегда при нём. И он прекрасно бросает ножи.

Платон замолчал. Все смотрели на него и тоже молчали.

– А кто здесь их плохо бросает? Покажите мне такого воина? – вскинулся вдруг Платон, но тут же продолжил, понизив голос: – Но я предполагаю, что это Васим, меня продал в рабство.

– Итак, джентльмены, подведём итоги, – Капитан остановился и задумчиво посмотрел в начало улицы, на которой разгорался новый день.

Постояв так недолго, он продолжил:

– Нам здесь устроили засаду. Дверь дома специально была откопана. Один человек, предположительно, брат Платона, сам ножи не метал, а стоял рядом. Иначе в его руках не было бы чёток. Выстрел мистера Трелони случайно ранил или даже убил этого человека с чётками – остальные оттащили тело. И это хорошо, потому что теперь, когда наши плохие парни занялись раненым, им, может быть, будет не до нас… Ведь вы понимаете, что мы сейчас совершенно беззащитны: если они нас захотят убить – то убьют обязательно. Теперь – о том, что плохо. Проводники видели наши мушкеты и запасы пороха, ничего не поделаешь – так получилось… И мы теперь для них – очень ценный приз, вместе с нашими верблюдами, накидками и ботинками.

– А что же нам делать? – воскликнул доктор.

– Делать нечего, как идти дальше, – сказал капитан, поднимая на доктора шальные глаза. – Но я настоятельно прошу вас, господа, всё время быть начеку.

Капитан стоял и, заложив большие пальцы рук за пояс, покачивался с пяток на носки. На песке это делать было не очень-то ловко, но он словно не замечал этого и улыбался с какой-то разудалой лихостью. Глаза его поражали голубизной.

Скоро караван пошёл опять, стараясь до полуденного зноя уйти как можно дальше, а когда солнце поднялось высоко, когда оно нестерпимо нагрело землю, песок и скалы настолько, что всё живое спряталось в свои тёмные норы, и спрятались даже москиты в свои щели, люди встали на стоянку.

Спустя какое-то время они опять поднялись и шли уже до самого вечера.

****

Так одинаково прошло несколько дней, не считая того, что скалы постепенно кончились, и опять потянулась пустыня – камни, песок, барханы и опять россыпи камней, опять утрамбованный ветрами песок и опять движущиеся барханы. Наши герои были настороже, но разбойники больше не давали о себе знать, и капитан стал думать, что человек с чётками был всё же ранен, и сейчас, видимо, его старались поскорее доставить во дворец.

И всё это одинаковое время скрашивали, разнообразили как-то, лишь поздние посиделки у костра, когда мистер Трелони рассказывал всем арабские сказки так, как он их помнил. Он дошёл уже до рассказа о непутёвом Ала ад-Дине, злом магрибском колдуне и волшебной лампе.

И вот на утро после этой сказки, когда все в караване проснулись и стали собираться в путь, произошло событие, очень повлиявшее на весь дальнейший ход нашей истории и которое, уж верно, давно ожидает иной проницательный читатель.

Коварные проводники, как это обычно и бывает с проводниками, взбунтовались: то ли Шешонк наступил на ногу Бенджамину Ганну, то ли тот ненароком толкнул старшего проводника – выяснить подробности впоследствии так и не удалось. Но возле костра поднялись крики, возня, и напряжение, так долго копившееся в караване, стало стремительно расходиться по лагерю подобно кругам от брошенного в воду камня.

В минуту все смешались и тут же разошлись на две почти равные группы: капитан, Платон, доктор Легг, сквайр и пятеро матросов – с одной стороны, и проводники, доставшие из ножен свои устрашающего вида мечи – с другой.

****

Глава 13. Вмятина шайтана

Совсем не замешкавшись, к группе англичан присоединился и Бонтондо. Он встал рядом с капитаном и своё охотничье копьё сжимал твёрдо. Проводники ворчали и шипели, Шешонк что-то злобно выкрикивал.

– Проводники не хотят идти дальше! – сообщил Бонтондо, а Платон перевёл.

– Почему? – спокойно спросил капитан, не сводя глаз от проводников.

– Они говорят, что дальше находится Гуэль-эр-Ришат, – перевёл Платон следом за Бонтондо.

– Ну, так и что же? – спросил капитан.

– Они говорят, что это вмятина шайтана, – перевёл Платон. – Они говорят: никто не знает, что тебя там ждёт. Или ты попадёшь к прекрасным женщинам. Или в голодную пустыню… Очень много-много лет назад там были цветущие земли, а потом произошло что-то. Они говорят: Небо упало на землю… Только теперь вокруг Гуэль-эр-Ришата – пустыня Сахра.

– Боже, какая дикость! – вспылил доктор.

– Ещё какая, – согласился капитан.

– Дать им побольше денег! – решительно заявил мистер Трелони.

– Зачем им деньги, когда они тут всё меняют на соль, верблюдов и рабов? – не согласился капитан.

– Тогда одного пристрелить – остальные пойдут, как миленькие, – проговорил мистер Трелони нерешительно, чувствовалось, что он не слишком уверен в своих словах.

Капитан задумчиво потёр заросший подбородок, – тагельмуст свой он уже размотал, – и сказал:

– Это на крайний случай… Никогда не понимал полководцев, которые нападали на чужих солдат, рискуя своими.

Потом спросил у доктора:

– А нет ли у вас в сумке инструмента поужаснее видом?

– Для меня все мои инструменты нормальные, – ответил доктор и потянулся рукой к бакенбарду под тагельмустом: он начинал нервничать. – Ничего в них ужасного нет.

Капитан прикусил губу, потом сказал:

– Тогда давайте свою деревянную трубку!

– А-а… Аускультат, – протянул доктор. – Я им выслушиваю лёгкие пациента.

– А сердце им можно выслушать? – спросил капитан.

– И сердце можно, – подтвердил доктор.

Капитан глянул на Платона и спросил:

– Ты сможешь опять остановить своё сердце?

Платон кивнул.

– Капитан, что вы затеяли? – вскричал мистер Трелони.

– Сейчас я буду колдовать, мать вашу, – ответил тот без улыбки, совершенно серьёзно. – Доктор, давайте эту трубку, как её там?

Доктор поспешно достал деревянную трубку. Капитан попросил Платона:

– Переведи им, что я могучий магрибский белый колдун и умею останавливать сердце с помощью этой трубки… А если они не пойдут с нами дальше, я им всем остановлю их заячьи сердца… Всем, до единого!

Капитан грозно помахал трубкой доктора в воздухе, приставил её к груди Платона и крикнул:

– Пусть самый смелый из них подойдёт и послушает сердце принца!

У капитана на лице было написано то великолепное превосходство, с которым древние полководцы с одним хлыстом в руке усмиряли взбунтовавшиеся армии. Платон стал переводить, за ним заговорил Бонтондо. Кочевники притихли, но они не выпускали оружие из рук, и сквозь щели тагельмустов смотрели упрямо. Наконец, вперёд, ухмыляясь, вышел проводник Шешонк. Его чёрные маленькие глазки, в которых было больше коварства, чем ума, глядели на белых людей с нескрываемым торжеством

Мистер Трелони ахнул, бешенство стало охватывать его… А ведь этот Шешонк уверен, что они в его власти! Ведь этот Шешонк уже видит, как приказывает им раздеться, как пронзает их мечом, как оставляет тела лежать на песке, как уносит одежду и уводит верблюдов… У мистера Трелони потемнело в глазах, так сильно он стиснул зубы.

Шешонк что-то произнёс. Его голос был настырен и визглив. Бонтондо перевёл:

– Он говорит… Что плевал на белых людей. Он говорит, что у них сердца ящериц – они убегают, оставив у врага свой хвост.

– Ну, если он плевал, то пусть подойдёт, и мы поплюем вместе, – ответил капитан и поманил Шешонка пальцами, потом усмехнулся и добавил по-русски: – Ишь, чёрт нерусский…

Кочевник подошёл. Капитан, не выпуская трубки из рук, показал, как надо слушать. Шешонк, размотав тагельмуст, прильнул ухом к трубке. Потом глаза его округлились, тёмное лицо побледнело, и он отскочил от Платона. И тут Платон грохнулся на землю. Точнее грохнулся бы, если бы капитан не подхватил его.

Шешонк попятился, неотрывно глядя на капитана, который склонился над Платоном. Доктор тоже бросился к Платону, а мистер Трелони встал рядом со своими пистолетами. Матросы всё это время не спускали с кочевников мушкеты.

Но те и не думали сопротивляться: они попадали на пыльную землю, побросав свои мечи и кожаные щиты, и лежали так до тех пор, пока их ногами не растолкал Платон.

Скоро все собрались и двинулись дальше.

****

Капитан ощутил смутное беспокойство.

Он первым понял, а за ним почувствовали и матросы, что уровень земли стал чуть-чуть понижаться. С виду было всё, как и прежде – камни, песок, барханы, и снова барханы, и снова камни, всё было, как всегда, и всё-таки поверхность земли уходила из-под ног с небольшим креном… «Начинается Гуэль-эр-Ришат. Вмятина шайтана», – подумал капитан, но особо рассуждать было недосуг: день близился к вечеру.

Он сам, не доверяя теперь проводникам, выбрал место лагеря для ночлега и приказал «отдать якорь». Верблюдов разгрузили и стреножили, матросы стали готовить ужин. Кочевники со своим котлом суетиться больше всех, изображая полную безмятежность после своего утреннего бунта.

За ними исподтишка следил доктор Легг.

– Проголодались? Крольдики сумчатые! – проворчал он злорадно.

– Что такое «крольдики сумчатые»? – спросил у Платона Бонтондо, заинтересованный новым английским словом.

Платон спросил у доктора. Тот смутился и ответил:

– Скажи ему, что это наше английское хищное животное. Да, так и скажи – очень страшный хищник… Вроде их льва или крокодила.

Доктор густо покраснел и глянул, смущённо моргая, на мистера Трелони.

Тот в это время снял башмаки и с ужасом рассматривал ноги. Ноги были красные. Ботондо улыбнулся и протянул ему мешочек. Мистер Трелони взял мешочек и развязал. Пробормотал недоумённо:

– Зола какая-то.

– Что, Ботондо? Зола от помёта молодого крокодила? – спросил капитан, улыбаясь, он сидел на земле и писал путевой журнал.

Платон перевёл.

– Нет! – ответил Ботондо, по нему было видно, что он искренне огорчён дремучестью белых людей, он даже улыбаться перестал и округлил глаза. – Нет, это зола от корней зизифуса! Надо сыпать на ноги.

И он пошёл прочь, улыбаясь и повторяя себе под нос слово, которое его покорило:

– Джентль-мен… Джентль-мен.

После ужина совсем стемнело. Англичане устали, держались настороже и шатры сегодня решили не разбивать, хотя резко похолодало. Стреноженные верблюды мерным звуком своих бубенцов навевали успокоение. Назначив вахтенных на ночь, капитан лёг и накрылся с головою шерстистой аббой. Она пахла чем-то деревенским, ласковым, а ещё знойным песком и какой-то горькой травою. И сразу измученное за день тело разнежилось душно-душистой истомой, убаюкалось в сладкой дрёме.

Спят усталые путники. Только посвистами заливается сухой холодный ветер, метёт африканской мутью, сыпет песчинки вахтенному в рукава, в лицо, за шиворот. Ёжится вахтенный и набрасывает на себя аббу, и сразу становится тепло стылому телу, перестаёт колоть ледяными иголками, только глаза сами собой слипаются.

Ночью капитан по старой, выработанной годами привычке, просыпался точно к смене вахтенных, но к утру крепко заснул и ему приснился сон.

Он шёл по улице. Было раннее утро, рассветало, и на этой широкой, просторной и пустынной улице стояла предрассветная синяя мгла. Вокруг него ходили люди, только их было не много. Он ощущал их присутствие и видел их, как бы боковым зрением видел, но рядом с ним, вместе с ним, в одну сторону с ним никто не двигался. Дэниэл шёл по улице и с ужасом понимал, что не знает ни какой сегодня месяц, ни какой сегодня день, ни сколько сейчас времени. Ну, не спрашивать же у людей, подумал он и поправил рукой правую грудь, выскочившую в вырез одежды. Грудь была большая, белая, женская. Вокруг соска чернел пучок длинных, шелковистых и мягких волос… «И почему мы не купались в море все последние дни», – подумал он… Надо сходить на море хоть сегодня, до отплытия…

Он подошёл к мужчине, сидящему на каком-то витиеватом кресле у стены высокого дома, и спросил:

– Который сейчас час?

– Девять часов, – ответил мужчина, почему-то поднеся левую руку к лицу и посмотрев на наружную сторону запястья, туда, где у всех моряков обычно болтается обтрёпанная от долгих скитаний чёрная перевязь.

Потом он поднял глаза на Дэниэла и добавил:

– Наше время отстаёт от реального на целый час.

И тут капитан проснулся – его разбудили отчаянные крики Бена Ганна. Капитан тут же сгруппировался и сел, хватаясь за пистолет и озираясь по сторонам.

Ему сразу стало всё ясно без объяснений – кочевники сбежали.

– Где верблюды? – кричал Бен Ганн, охаживая вахтенного ногами по чему придётся. – Верблюды где, твою мать? Спать?.. Спать на вахте? Убью, зараза! Задавлю! Как же мы теперь пойдём?.. Ведь сдохнем же в этих песках! Сдохнем же, понимаешь? Ты же первый сам и сдохнешь! И мы из-за тебя, криворылой скотины!

Вахтенный не сопротивлялся. Он только закрывал голову руками. На лицах команды была обречённость: у них не осталось ни воды, ни продовольствия, ни мушкетов. Увидев капитана, Ганн перестал кричать, тяжело переводя дух.

– Всё-таки сбежали… Ети их в душу! – пробормотал капитан по-русски и, поморщился, как от зубной боли. – А надо было всё же вчера одного пристрелить.

Он огляделся. Вокруг, сколько хватало глаз, в ясном свете нарождающегося дня виднелся один песок.

– Не помогло бы… Уж очень вы их напугали волшебной трубкой нашего доктора, – буркнул мистер Трелони.

Капитан глянул на него жёстко.

– Хорошо хоть не убили. И мешки наши оставили, что под головами были, – ответил он и тут же скосил глазами в сторону вахтенного. – Макнуть бы тебя башкой в смоляную бочку!

Капитан пошёл по следам верблюдов. Платон двинулся, было, за ним, но тот, сердито отмахнувшись рукой и пройдя ещё немного, повернул обратно.

– Догонять их теперь бесполезно. Они уже чёрт знает куда ушли, – проговорил он. – Будем идти вперёд по компасу. Нам до места осталось немного. По дороге мы можем кого-нибудь встретить. Позади – уж точно нет ни единой души…

По мере того, как он говорил, его голос становился решительнее, в нём уже слышалось упрямство, но потом капитан запнулся и проговорил:

– Но Бонтондо… Бонтондо тоже удрал. Не понятно.

– А чего тут понимать? Смылся наш Бонтондо! – воскликнул доктор. – Без зажигательного стекла смылся… Я уже посмотрел в своём мешке – лупа на месте.

– Нет, здесь что-то не так… Не мог он смыться, я знаю, – ответил капитан.

И они пошли по пустыне: капитан впереди, за ним – все остальные. Идти по песку было легко, надо было только ставить ногу на всю ступню сразу и не идти след в след – на поверхности песка, утрамбованной, уплотнённой постоянными ветрами образовалась плотная корка, наподобие снежного наста. Но если кто сбивался на привычный шаг, то сразу проваливался по щиколотку. Вскоре они пошли через высохшее солёной озеро, и под их ногами и далеко впереди, сколько хватало глаз, искрилась соль.

«Матерь божья!» – ахнул про себя доктор, так эта соль ему напомнила лёд.

Он шёл по сияющему белому льду под обжигающим солнцем Африки. Это было красиво, только очень хотелось пить, и ещё солнцем, отражённым от солончака, слепило глаза. О еде он даже не думал, понимая, что к голоду можно притерпеться, но запотевшую кружечку холодного эля из погреба… Доктор потряс головой, отгоняя от себя бесполезные мысли.

– Что, доктор? Эля хочется? – спросил капитан, он остановился, пропуская вперёд матросов, и пошёл рядом с доктором.

– Да, – ошарашенно отозвался тот. – А как вы узнали, капитан?

– Это было легко! – Капитан хрипло засмеялся. – Сейчас всем эля хочется. И непременно в большой запотевшей кружке… Но вот там, впереди, как мне кажется, будет вода. А почему мне так кажется – я уже не знаю.

И он прибавил шаг, бормоча по-русски:

– Как на тоненький ледок выпал беленький снежок…

****

Скоро солёное озеро кончилось, и потянулись каменистые россыпи.

Спустя какое-то время капитан почему-то остановился, поглядел вперёд в свою подзорную трубу, постоял немного, как бы в задумчивости, и взял право руля. Скоро они увидели впереди огромное нагромождение камней, и тут же все, словно охваченные надеждой, прибавили ходу и скоро уже лазили по этим камням. Все, кроме капитана, который спокойно стоял перед каким-то большим и гладким, почти круглым и плоским камнем, заваленным другими камнями поменьше. Когда к нему подошёл Платон, а потом подтянулись и все остальные, капитан сказал, указывая подбородком на круглый камень:

– Здесь должна быть вода… Вот в этом месте.

– Тут не видно воды… Даже не растёт ничего, – ответил сквайр с усилием.

– Вода есть, только немного, – отозвался капитан и попросил. – Платон, помоги мне.

Он встал на колени и стал отбрасывать мелкие булыжники от круглого камня, в который он потом упёрся руками. Платон пристроился рядом. Большой плоский камень сдвинулся.

– Тры-ты-ты! – потрясённо ахнул Ганн и бросился помогать им.

Все мигом поняли, что здесь находится колодец и засуетились. Капитан стоял и смотрел, уперев руки в бока, но было заметно, что он удивлён не меньше остальных.

Колодец был довольно широкий, фута три шириной. Ганн притащил ведро из парусины, привязал его к верёвке и начал осторожно спускать вниз. Все от напряжения раскрыли рты, в которых окончательно пересохло. Ганн вытащил ведро – оно оказалось до краёв наполнено мутноватой водой. И хотя они очень хотели пить, но первым пить никто не решался, все только поглядывали друг на друга.

– Что же… Видно придётся первому попробовать воду мне, – обречённо сказал капитан.

– Капитан, я вам запрещаю! – решительно крикнул мистер Трелони.

– Да-да, капитан… Может, как-нибудь по-другому? – Доктор Легг был встревожен.

– Капитан, дайте лучше я, – сказал Платон, протягивая руки к ведру.

– Надо бросить жребий, сэр – прохрипел Ганн.

– На моем корабле не бросают жребиев, – капитан глянул на Ганна по-волчьи, в голосе его зазвенел металл. – Линька захотел?

Ганн опустил глаза. Капитан сделал первый глоток – все смотрели на него, затаив дыхание. Капитан закрыл глаза и сделал второй тяжёлый глоток. После третьего он мучительно застонал и покачнулся, почти выронив из рук злополучное ведро.

– Капитан! Сэр! Дэниэл! – закричали отчаянно матросы и джентльмены в один голос.

Платон бросился к капитану и подхватил его за руки. Но тот выправился, отвёл от Платона свои руки, всё ещё сжимавшие ведро с водой, и опять припал к нему губами. А потом все увидели его смеющиеся глаза. Он пил воду из ведра и смеялся.

– Ах, ты! Через коромысло! – прорычал по-русски доктор Легг.

И тут грохнул хохот. Все смеялись так, словно забыли и про свою усталость, и про голод, и про жажду, и про то, что они в Африке, а не у себя на корабле, а капитан передал ведро доктору Леггу со словами:

– Не сердитесь, доктор. Лучше пейте… Вода совсем не плоха.

Доктор взял ведро и, сделав глоток, передал его мистеру Трелони. Тот глотнул и отдал ведро Платону, стоящему рядом. Так все по очереди напились и опустили ведро в колодец ещё и ещё раз. Потом в последний раз наполнили ведро водой, укутали его тагельмустом, снова закрыли колодец камнем и пошли дальше. Платон осторожно нёс ведро – весь запас воды отряда. Капитан опять шёл впереди.

Скоро мистер Трелони нагнал капитана и, приноравливаясь к его шагу, спросил:

– Скажите, капитан, а как вы узнали, где здесь есть вода?

– Не знаю, мистер Трелони, – ответил капитан. – И не спрашивайте меня…

– Может, вы видели во сне? – продолжал допытываться сквайр.

– Нет, – удивился капитан. – В каком ещё сне? Ну что вы такое говорите?

– Тогда откуда? – не отставал сквайр.

– Не знаю, – ответил капитан. – Я как-то сразу подумал, что здесь, возле этого камня, раньше было половодье, была вода.

Мистер Трелони ошарашенно замолчал.

– А откуда вы узнали, что вода в ведре хорошая, не отравлена, не гнилая и её можно пить? – спросил он, видимо, намереваясь докопаться до истины.

Какое-то время капитан шёл молча, а потом выговорил:

– Вы не поверите, Джордж!

– Поверю… Говорите! – отозвался тот с азартом.

Капитан остановился, покосился на него и ответил:

– Я не знал… Ну, как я мог это знать?

Он опять пошёл вперёд, а сквайр потрясённо застыл на месте и стоял так до тех пор, пока мимо него не прошёл последний матрос.

****

К вечеру, словно нарочно, отряд начал спускаться в лощину – вытянутое узкое понижение на каменистом склоне, и капитан подумал: «Хорошее место для засады. Я расположил бы людей с мушкетами там, там и вот, пожалуй, там».

Он прошёл ещё немного и остановился, как вкопанный, предостерегающе подняв руку. За ним встали и остальные, а доктор Легг, уткнувшись в спину капитана, спросил замученно:

– Ну что там?

Капитан не отвечал, быстро ощупывая взглядом склоны. Из-за спины доктора вывернулся, как всегда вперёд, встревоженный мистер Трелони, и тут же замер, потому что увидел лежащего на песке человека. И не просто человека. Лежащий неподвижно в расслабленной позе худой чернокожий мужчина был Бонтондо. И сразу было видно, что он мёртв.

– Боже мой! – вскричал сквайр и, уклонившись от рук капитана, побежал к телу.

Под головой охотника на крокодилов лежала белоснежная абба, в которой явно было что-то завёрнуто, и мистер Трелони весь сосредоточился на этой аббе, не сводя с неё глаз. Потому что ниже смотреть было невозможно, ниже смотреть было нельзя. Не стоило ниже смотреть. Ниже всё тело Бонтондо было покрыто кровавыми колотыми ранами. И больше всего ран было на животе, словно кто-то раз за разом бросал в охотника нож, целясь в живот, промахивался и опять бросал, радуясь, что теперь попал точно.

– Что же это они с ним сотворили? – прошептал доктор Легг.

– И как он попал сюда? – сказал капитан. – Ведь он же удрал с кочевниками.

– А может, мы сбились с курса? – спросил сквайр, он всё ещё не сводил застывших глаз с аббы.

– Нет, не сбились, – эхом отозвался капитан.

– А может это не Бонтондо? – сказал доктор.

– Бонтондо… Это его амулет из зубов крокодила на левой руке, – ответил капитан и присел рядом с телом на корточки.

Он перерезал на шее Бонтондо бечёвку от лежащего на груди мешочка и, заглянув внутрь, молча протянул его доктору Леггу. Тот вытащил оттуда половинку разбитой лупы. Прошептал ошеломлённо:

– Матери твоей дрань. Я готов поклясться, что это моя лупа…

Он полез в свой мешок и достал из него такую же лупу, только не разбитую.

Капитан вытер руки об одежду и осторожно потянул из-под головы Бонтондо аббу – он словно боялся того разбудить. Голова мёртвого охотника мягко упала на песок.

В аббе капитан нашёл плоский стеклянный бутыль. Бутыль был наполнен янтарного цвета жидкостью, при виде которой и у матросов, и у джентльменов глаза полезли на лоб.

– Только не говорите мне, что я перегрелся на солнце и свихнулся от жары! – воскликнул доктор Легг. – Мне нравится моё состояние, потому что я вижу ром!

– Тогда я тоже свихнулся, – сказал сквайр. – Я тоже вижу ром!

Капитан осторожно вытащил пробку, понюхал горлышко бутыли и добавил:

– И я свихнулся вконец, потому что я ром ещё и чую… А тот, кто не свихнулся, рома не получит!

Матросы дружно загалдели, что они уже давно свихнутые, причём основательно и бесповоротно.

И все, после капитана, приложились к бутыли, а остатки вылили в ведро с последней водой и тоже выпили. И похоронили Бонтондо на закате дня.

Потом матросы, полазив окрест, нашли ветки для костра. Те лежали вместе, кучей. Веток было немного, но все им очень обрадовались – как-то неуютно было ложиться спать в темноте в незнакомом месте, да ещё рядом с могилой. И когда наступили сумерки, они разожгли костёр. Какое-то время все молчали.

– Жалко Бонтондо, – сказал вдруг доктор то, о чём все думали сейчас, и зябко протянул руки к костру. – Хороший он был мужик.

– Значит, в лампадке маслице кончилось, – сказал капитан, горько улыбаясь.

– Что кончилось? – не понял сквайр.

– Русские так говорят, мистер Трелони, – пояснил капитан. – Они считают, что каждому человеку при рождении на небесах наливают масло в лампаду. И сколько кому на роду отмерено масла в лампаде – тот столько и проживёт. Иной раз случается, что младенец только родился, а его уже и схоронили. Про таких говорят: совсем маслица в лампадку на небе не налили…

И тут где-то вблизи, в темноте, позади капитана раздался плачь ребёнка.

– Матерь божья! – испуганно проговорил сквайр и вскочил на ноги. – Что это?

Все замерли, прислушиваясь. Плачь продолжался, и был он нудный, муторный, выматывающий душу. Ребёнок ныл на одной ноте, горько и безысходно и, казалось, что он ноет так уже давно, и хотелось встать и отшлёпать его, чтобы он замолчал, прекратил немедленно, сейчас же. Ну, сколько можно, сил же уже нет!

– Может это птица или зверь так кричит? – сказал мистер Трелони.

Платон покачал головой. Ответил:

– Я не знаю такой птицы. И зверя не знаю…

– А вот я сейчас выстрелю: мы сразу и узнаем, – неожиданно для всех произнёс доктор и вытащил пистолет

Это было так необычно для добряка-доктора, что капитан не смог сдержать улыбку.

– Подождите доктор, не стреляйте! Жалко заряд «утиной лапы», – сказал он и, взяв из костра горящую ветку, пошёл в темноту.

Все напряжённо смотрели капитану вслед, а Платон встал, чтобы пойти за ним. Но капитан быстро вернулся и воскликнул:

– А здесь – опять плачь!.. А там плача нет. Он слышен только на месте нашего привала. Так что, я пошёл спать подальше от костра. Всё равно он сейчас прогорит.

И капитан, взяв свои вещи, ушёл. Следом за ним потянулись и остальные. Только вахтенный матрос остался на месте. Доктор Легг вытащил из костра горящую ветку, чтобы выбрать себе место.

– Интересно, а змеи здесь есть? – спросил он, нагнувшись к земле и опасливо оглядываясь кругом.

– Лучше змеи, чем плачь, – сказал капитан.

Улеглись спать молча, но через некоторое время в темноте раздался голос сквайра:

– Интересно всё-таки, что это за плачь?

– Ну, плач и плач, мало ли какой ребёнок плачет, – проговорил капитан уже сонно.

– Нет, а всё-таки? Прямо мистика какая-то, – Мистер Трелони был явно под впечатлением.

Капитан приподнялся на локте и посмотрел в темноте в его сторону.

– Ну почему сразу мистика? Может это мало изученное физическое явление?

– А какое явление? – заговорил со своего места доктор, он тоже не мог уснуть.

– Ну, откуда я знаю? Может это слуховой мираж, например, – Капитан опять лёг и стал вертеться, устраиваясь удобнее на жёсткой земле.

– А такие бывают? – спросил доктор.

– Наверное, бывают. Оптические же бывают, – пробормотал капитан. – Спите, господа. Матросы вон уже спят. Их никаким плачем не испугаешь. А вообще-то, странное это место – Гуэль-эр-Ришат. Одно слово – Африка…

И наступила тишина.

****

Ночью капитан просыпался к смене вахтенных и моментально засыпал снова, как отключившись, и ему снились разные сны, которые, проснувшись на секунду, он ещё помнил и старался их осознать, потому что ночью он почему-то понимал, как это важно, как это жизненно необходимо, но утлая паутина сна сразу же рушилась, рвалась, словно под неосторожными пальцами, и он снова проваливался в сон, и только под утро один сюжет, совсем короткий, испугав его, заставил проснуться окончательно.

Снился ему жестокий шторм, и снился ему испанский галеон, который, видимо, наскочил на риф. Причём капитан знал, что, повредив себе корпус, галеон не затонул, а некоторое время дрейфовал по ветру, постепенно разваливаясь в волнах и теряя свой груз, а потом рухнула грот-мачта, медленно и беззвучно, вода хлынула в пробоины, и галеон стремительно ушёл под воду, и в следующий миг капитан увидел совсем близко, как три испанских моряка и два чернокожих раба, намертво вцепившись в обломок грот-мачты, болтались на нём в беснующихся волнах.

И уже просыпаясь, он видел морское дно, на которое падали и падали продолговатые золотые слитки…

Утром они собрались и пошли дальше, повернувшись к могиле Бонтондо спиной. Есть им почему-то не хотелось, только немного хотелось пить, да и то – совсем немного. Иногда их путь пересекали вади – извилистые русла высохших рек. Это были или древние реки, и тогда их русла отличались от окружающих развалов камней и растрескавшейся глины только более светлым цветом и ровным рельефом, или реки молодые, но в это время года пересохшие. В таких руслах росли небольшие акации, зизифусы, какие-то колючки, зеленела редкая трава. Только воды нигде не было.

Потом начались россыпи мелких синих камней. Ну, просто совсем синих, как ляпис-лазурь. Они лежали, засыпанные жёлтым песком, разных размеров и разных мягких очертаний, с растрескавшимися боками и с боками абсолютно гладкими. Рядом с ними находились такие же с виду камни, но только обычного, бурого цвета, а потом опять шли синие, и это было феерически красиво. Матросы тут же принялись набивать свои мешки синими камнями.

Доктор Легг остановился и поднял один такой камень.

– Что же это за чепуха такая, капитан? – спросил он.

Тот пожал плечами и ответил:

– Да кто его знает…Синий цвет, возможно, связан с окисными плёнками на поверхности бурых камней… Видите, на бурых камнях синие вкрапления… Я не думаю, что это ценные камни.

Он посмотрел на матросов.

– Надорвётесь, братцы, – сказал он им разморено и повернулся к Бену Ганну. – Бен, когда ты рухнешь под своим мешком и размажешься по песку, я тебя отлеплять не буду… Не дури.

Бен Ганн остановился и стал выбрасывать камни из своего мешка. Остальные всё же поплелись дальше за капитаном с мешками, доверху набитыми камнями. Капитан шёл впереди и выбирал дорогу. Потом он увидел что-то на горизонте и устремился туда.

По мере того, как отряд подходил ближе к этому чему-то, скорость движения его явно увеличилась, и скоро все чуть ли не бежали вперёд. А когда подбежали – не поверили своим глазам, потому что увидели лежащий на боку остов парусного корабля. Они замерли, жмурясь от палящих лучей солнца и переводя дыхание.

– Час… От часу не легче, – высказал общее мнение запыхавшийся мистер Трелони. – Что… Это такое?

Капитан обходил остов кругом, заглядывал в пробоины, мерял длину шагами, потом он, наконец, сказал:

– Я думаю, что это знаменитый испанский галеон «Нуэстра Сеньора де Аточа».

– А чем же он так знаменит? – спросил сквайр.

– На него была погружена основная часть мексиканского серебра и золота… И этот огромный корабль унёс с собой двести шестьдесят четыре человеческие жизни… Команда судна составляла сто тридцать три человека… На борту также находились солдаты, гражданские лица и рабы. Спастись удалось лишь пятерым, – капитан говорил медленно, каждое слово ему давалось с трудом. – Говорят, что из расколотого трюма этого галеона высыпалось безумное количество золотых и серебряных монет и слитков… Они усеяли морское дно… На пятьдесят миль.

Он вошёл в тень корабля, снял свой заплечный мешок и улёгся на песок. Его окружили остальные. Галеон был огромный, тень от него была большая, плотная, синяя, кое-где она нестерпимо зияла солнечными прорехами – в этих местах корпус корабля был пробит насквозь.

– Это стало настоящей катастрофой для королевской казны, – продолжал капитан. – Шла война, Испания была вынуждена увеличить внешние займы, но тщетно… Постепенно она потеряла контроль… Над карибскими владениями.

Голос его, и так негромкий, упал до едва слышного шёпота. Вскоре капитан уснул. За ним уснули и остальные. Они спали весь жаркий период, а когда солнце перевалило свою самую высокую точку на небе, начали просыпаться. Проснувшись, они не нашли капитана на месте. Скоро он вылез из корпуса судна. В его руках был судовой колокол.

Все сразу бросились рассматривать эту находку – ведь на колоколе обязательно должно было стоять имя корабля. И оно было – длинное, полустёртое, однако последнее слово в названии читалось весьма явственно.

– Аточа! – в один голос крикнули доктор и мистер Трелони.

– Да, похоже, что это всё-таки «Аточа»… Вот только, как он сюда попал, чёрт возьми, – сказал капитан, смутно улыбаясь.

Глянул на Платона, добавил:

– Вместе с Малышом – марш за мной… Там ещё сундук есть.

Капитан двинулся к пробоине галеона. За ним азартно потянулись и остальные, но он, подняв руку, остановил всех и первым влез в пробоину. За ним туда всунулись Платон и Малыш. Вскоре они тяжело вынесли простой небольшой сундук.

Матрос Ганн восхищённо выругался непонятно о ком. Кто-то присвистнул от удивления, но свист вышел плохо. Сундук поставили на песок и не сразу открыли чьим-то ключом. Наконец, крышку подняли – в сундуке лежали монеты.

– Пресвятая богородица! – ахнул Ганн. – Да это же пиастры*!

Сундук опрокинули на аббу, и в монетах, хлынувших серебряным потоком, нашли ещё десять больших золотых слитков.

– Что мы будем делать с сундуком? – спросил мистер Трелони.

– Поделим на должные части согласно судовому кодексу, – сказал капитан. – А сейчас его надо спрятать. Не таскать же сундук по пустыне туда и сюда?

– Мы его закопаем здесь? – спросил доктор.

– Нет, нужен надёжный ориентир, чтобы он не разрушился, пока нас не будет, – ответил капитан. – Например, скала.

– Или две горы, – подсказал мистер Трелони, искоса поглядывая на него.

– Или две горы, а третья поблизости, – подхватил доктор намёк сквайра.

– И хорошо, если бы там был водопад, чтобы мы смогли напиться! – Капитан в конец развеселился.

– Чёрт! Никогда ещё не закапывал кладов! – Доктор Легг почесал в затылке.

– И не выкапывал, кстати сказать, тоже! – воскликнул мистер Трелони.

Джентльмены засмеялись. Вокруг них стояли матросы, они вяло улыбались, мало что понимая из этих слов.

– А пока возьмём немного пиастров, хоть по дюжине, на счастье, – сказал капитан и первый взял из сундука монеты.

И уже после него все принялись отсчитывать себе деньги, которые тут же были запрятаны в мешки.

Потом они снова пошли по пустыне, только теперь двое, сменяясь, несли сундук, который был не из лёгких. Скоро на них навалилась такая усталость, что все мечтали бросить сундук с пиастрами поскорее к чёртовой матери. Наконец, впереди показались скалы, так сказал капитан, посмотрев в зрительную трубу.

И все кинулись к этим скалам, то есть им чудилось, что они кинулись. На самом деле они плелись точно также, вот только жара стала терзать их с удесятерённой силой. Под ногами было ослепительно сверкавшее белое каменное крошево, к тому же дул нескончаемый горячий ветер, и хотелось лечь и не двигаться, чтобы не расходовать ту влагу, которая ещё оставалась в теле.

«Никогда не знал, даже представить себе не мог, – думал мистер Трелони, – что пустыня – это когда всё вокруг раскалено добела, и мутит от зноя, а кожа саднит под одеждой, – полопалась она там, что ли? – а всё тело пытается докричаться до сознания сквозь раскалённую муть, застилающую ссохшийся разум, умоляя об отдыхе, о глотке воды, о благоуханной прохладе».

Воспоминания и какие-то образы, затёртые до неузнаваемости, громоздились в его сознании, сплетаясь и переворачиваясь. Они захлёстывали друг друга, ввинчивались в тот белый знойный мир, который лез и лез на него через щель его тагельмуста. Он пробовал вмешаться в этот мысленный хаос, силясь выдавить из своих воспоминаний, из самых глубин своей памяти какой-нибудь сладкий мираж о замёрзшей речке, о скрипящем снеге, о бодрящем бристольском утре, но все воспоминания растекались, уродовались, словно горячей смолой, искажаясь в гиблом мареве отёкшего от жары мозга, и превращались в струящиеся под ветром потоки песка, и ему казалось, что кроме пустыни в его жизни никогда и ничего больше не было.

А впереди, действительно, высились скалы, и они добрели до них и нашли в них ущелье, по которому они вскоре пошли, сразу же бросив сундук. Ущелье прорезали расщелины, и наши путники спускались, лезли через них, обрываясь и чертыхаясь, томимые жаждой, а ещё более терзаемые надеждой, что вот там, за поворотом, внезапно, когда кажется, что это последний твой шаг, вдруг кто-нибудь рядом скажет тебе: «Смотрите – вода!»

– Смотрите – вода! – прохрипел капитан, и все словно бы ожили и устремились за ним.

Это был совсем маленький, неглубокий водоёмчик – вода потрясающего изумрудного цвета притягивала к себе живительной влагой. И все они упали на колени, побросали со своих плеч мешки и, прильнув к камням тут и там, свесившись с них и чуть ли не падая с них, напились. Они пили так, словно не пили несколько лет и словно хотели выпить весь этот водоём, который плавно переходил в бурлящий ручей, а потом с высоты пяти-шести футов падал вниз и лениво растекался по земле, прокладывая себе путь дальше. А дальше шли пальмы и разные пышные деревья, которые манили под свою сень, обещая прохладу. Оазис – теперь это слово прочувствовали все.

Они собрали брошенные второпях вещи, сложили их в тени и снова напились и умылись, а потом рухнули под деревьями и застыли блаженно. Потом капитан послал двоих за сундуком. Сундук принесли и поставили, и Бенджамин Ганн пошутил, что он отсюда никуда больше не пойдёт – здесь есть вода и деньги.

– Не мешало бы ещё что-нибудь добыть на ужин, – сказал капитан и посмотрел на Платона.

Платон встал и пошёл куда-то в камни. Матросам капитан разрешил искупаться в водопаде, но соблюдая бдительность, а потом приказал поискать хвороста и сучьев на костёр.

– А мы, джентльмены, побродим здесь и оглядимся. Вдруг в этом месте есть ещё один водопад, – и капитан многозначительно посмотрел на мистера Трелони.

И они опять вернулись к входу в ущелье, выбрались на каменное крошево, которое к вечеру не так уже неудержимо сверкало в глазах, и прошлись по нему сначала вправо оазиса, потом влево – оазис был невелик.

– Завтра с утра мы обойдём его кругом, – сказал капитан, останавливаясь.

– А почему не поискать внутри? – спросил доктор.

– Ну, если вы помните, в фата-моргане, в варианте мистера Трелони, внизу гор было всё ровное – или море, или песок, – сказал капитан.

– Да, но в варианте Гертруды – трава, камни, деревья! – воскликнул мистер Трелони.

– Значит мы посмотрим и внутри тоже… Лишь бы Платон подстрелил или поймал кого-нибудь, – ответил капитан и вдруг спросил. – Вам не хочется есть, джентльмены?

– Ну, хочется, конечно, только не так сильно, как я себе представлял, – ответил мистер Трелони.

– Вот и мне тоже не сильно… А это весьма странно: уж я-то с детства знаю, не понаслышке, что такое голод, – горько сказал капитан и, ссутулившись, пошёл дальше.

Доктор Легг посмотрел капитану в спину встревоженными глазами и начал вдруг, ни с того ни с сего, рассказывать что-то бодрым голосом, догоняя его:

– Однажды один французский врач пришёл с визитом к английскому пациенту по приглашению его родных …

Мистер Трелони ещё раз осмотрел в свою зрительную трубу скалы, возле которых они остановились, и тоже пошёл догонять капитана.

В этот день они не нашли никаких гор, похожих на горы с гобелена.

Вечером было жареное на раскалённых камнях мясо. Когда Платон пытался объяснить джентльменам, кого он изловил здесь с помощью силков, доктор Легг, слушавший его поначалу очень внимательно, вдруг сказал, с досадой отмахнувшись рукой:

– Ах, да какая разница!.. Хорошо, что у матросов в мешках нашлась соль…

И они поужинали кем-то, кто по вкусу оказался совсем не плох, и легли у маленького костра. Только всем почему-то не спалось. Первым тишину нарушил мистер Трелони. Он спросил у Платона, что чёрные думают об умерших.

– Мёртвые для нас – всё равно, что живые, и они обладают даже большей властью, чем обладали при жизни, – ответил Платон, помолчав. – Мы верим в то, что мир создан предками, которые могут этот мир погубить, и всех погубить, не дав урожай… Всё от них зависит – мёртвые предки могущественнее живых людей и важнее их. Предки даже важнее богов: те сотворили мир и больше не вмешиваются в наши дела, поэтому нечего и беспокоить их своими молитвами. А вот предки… Предкам принадлежит земля, на которой мы работаем и собираем урожай… А ныне живущие только владеют землёй, временно, как доверенные лица… Для нас продать кусок земли, всё равно, что продать свою руку или ногу. Ведь мёртвые, владевшие раньше этой землёй, не умирают – они становятся духами, а это ещё главнее…

– Это как же? – спросил Бен Ганн.

– Мир предков – это мир всеобщего блага, – продолжал Платон. – Там такие же деревни, такие же кварталы ремесленников, такие же вожди и короли, но связь с этим миром недоступна… Лишь некоторые колдуны способны подниматься туда, где живут предки. А вот предки постоянно живут среди людей, помогая или мешая им… Вот и дух Бонтондо бродит сейчас вокруг нас, но я думаю, что он нам будет только помогать…

Платон заулыбался, и опять стал похож на мальчишку, только большого и чёрного. Костёр догорал, это был даже уже не костёр, а красные угли. И пора было спать, но спать никому теперь не хотелось, на душе у всех было смутно, муторно, и каждый думал сейчас о себе, о своих близких, о своих детях и о тех детях, которые у него могли бы быть.

****

Было раннее утро, и он только-только проснулся и ещё лежал с закрытыми глазами, чувствуя вкусный табачный запах, который плыл по землянке.

То, что это нелепое сооружение, которое они соорудили всего на одну ночь, называлось землянка, он знал совершенно точно. А ещё Дэниэл знал, что он был боец на жестокой и страшной войне, и что всё своё курево он сменял у сержанта на маскхалат.

И тогда он поспешно попросил он хриплым со сна голосом:

– Друг, оставь покурить!

И тут же открыл глаза, потому что с ужасом осознал, что его друг не вернулся вчера из боя. Холодея, Дэниэл сразу же вспомнил, даже увидел отчётливым внутренним зрением, как тот неподвижно лежит в разодранной на груди шинели, без пилотки, с раскинутыми ногами и обсыпанной землёй стриженой головой. И сразу же чувство невыносимой вины, тягостная острая жалость навалилась на Дэниэла, а потолок закачался перед глазами, поплыл огненными кругами, и он бросился наружу, в лес.

Наверх из землянки вело пять ступенек, он сам их делал. И вот он полз по этим ступенькам и думал, что теперь всё будет не так, как всегда, а так, как всегда, уже никогда не будет, хотя и лес, и воздух, и даже вода остались такими, как раньше. Он зачем-то сейчас вспомнил, даже с какой-то горечью вспомнил, что его друг смеялся всегда не к месту и молчал невпопад, или начинал говорить про другое. Но, боже мой, думал Дэниэл, карабкаясь по земляным нескончаемым ступенькам, как же мне его не хватает сейчас – словно ветром костёр задуло, словно это меня убило…

Дэниэл лез по ступенькам и всё никак не мог выбраться наружу. Лестница под ним выросла до бесконечности, и он всё полз по ней, полз, и на ногах его размотались портянки, они волочились за ним, он в них путался, запинался, давясь и захлёбываясь слезами, но всё никак не мог вылезти на поверхность. Он цеплялся за землю окровавленными руками, впивался в неё ломкими ногтями, и ему было больно, нестерпимо больно, хотя он точно знал, что это не его кровь и не его ногти…

Наконец, он застонал, вываливаясь в проём, завешанный плащ-палаткой, и увидел перед собой деревья… Они стояли голубые, словно само небо, бесконечно пустое небо отразилось в них перед тем, как пропасть…

Мистер Трелони тряс капитана, тряс, чтобы разбудить, и, наконец, тот распахнул сумасшедшие мокрые глаза и негромко выговорил:

– Что?

Мистер Трелони сказал оторопело:

– Капитан, вы очень сильно кричали… Во сне.

– Мне снился кошмар, Джордж, – объяснил капитан, он поднялся на локте, отдуваясь и с трудом приходя в себя. – Мне в последнее время снятся очень странные сны… Странные и страшные. Чудное это место – Гуэль-эр-Ришат.

– Да? А я сплю отменно, как убитый, – сказал доктор со своего места: крики капитана разбудили и его.

– Вот именно… Как убитый, – пробормотал капитан, и взгляд его снова остекленел.

****

Ночь прошла без происшествий, их никто не побеспокоил – ни мёртвые, ни живые, и утром им ничего не напоминало уже о давешнем.

Джентльмены опять искупались в водоёме, а потом принялись бродить по оазису и вокруг него. Они осматривали скалы, но опять ничего не нашли похожего на горы, вытканные на гобелене, рисунок которого у них уже просто в глазах стоял.

Мистер Трелони заметно погрустнел.

– Скажите, капитан, – спросил он. – Вот мы опять ничего не нашли, а вам словно бы всё равно… Неужели вам не обидно?

– Обидно, конечно, – ответил ему капитан, поправляя свой тагельмуст, и тут же добавил: – Но не сильно… Я давно уже понял, что нахожусь под мощным белым крылом своего Ангела-хранителя, а уж он сам выбирает, как и чем меня наградить…

– Да-а, – протянул потрясённо доктор, глянув на капитана. – Если судить по сундуку с «Аточа», то награждает неплохо.

Перед уходом из оазиса они поставили сундук с «Аточа» в расщелину, забросали его камнями со всех сторон и даже песком присыпали.

– Господа, это знаменательное событие, – сказал мистер Трелони, улыбаясь и отряхивая руки. – Наш доктор впервые в жизни закопал клад.

– Мы все впервые в жизни закопали клад, – ответил доктор Легг, улыбаясь ему в ответ.

Платон быстро глянул на капитана и встретил его застывший взгляд.

– Я уже закапывал клады, – сказал капитан с каким-то вынужденным смехом. – В Московии.

– Капитан, вы нам почти ничего не рассказывали о своих русских приключениях, – проговорил мистер Трелони. – А из Платона лишнего слова не вытянешь. И доктор молчит.

– Да чего там рассказывать? Русские… – начал, было, говорить капитан и остановился.

Помолчав немного, словно собираясь с силами, но, видимо, так и не собравшись, капитан произнёс:

– Русские наши мушкеты называют фузеями… Во как!

И капитан подошёл к своему мешку, взвалил его на плечи и пошёл, не оглядываясь, словно намекая всем, что сейчас не до разговоров.

Все поспешно двинулись за ним.

Они вышли из оазиса и двинулись через барханы. Ветер дул им в лицо, и идти по песку было трудно. Они поднимались по гряде на её вершину, поросшую редкой взлохмаченной растительностью, и спускались в ложбину, срываясь и падая, и тогда над их головами величественно и даже вызывающе грозно высились бело-жёлтые бока пустыни, а потом новый подъём и новый спуск по негорячему ещё песку. Но скоро солнце раскалилось, и бездонное синее небо стало казаться им тёмно-серым. И вокруг было так тихо, что они слышали, как шелестит уносимый ветром песок, как он отчаянно цепляется за стебли пустынной травы, рисующей на барханах под ветром правильные полуокружности.

Потом барханы кончились и потянулись каменные россыпи. Время от времени капитан останавливался и смотрел на окрестности в подзорную трубу. Потом, словно решив для себя что-то, он убирал трубу, поднимал свой мешок, взваливал его себе на плечи шёл дальше. К концу дня, когда все смертельно устали, капитан сказал, что впереди он видит лес. Они выпили из ведра, что нёс Платон, остатки воды, и из последних сил двинулись к этому лесу.

Лес, стеснительный и редкий вначале, понемногу смелел, надвигаясь на людей неровными скачками. Скоро они оказались у ручья среди невысоких тропических деревьев с довольно густым подлеском, и когда все напились, Платон с двумя матросами спешно пошёл искать всем добычу на ужин, а остальные занялись костром. День стремительно катился к вечеру.

****

Темнота навалилась на лес сразу, безоговорочно, словно рухнув с горы.

Они едва успели развести костёр и разделать тушу пойманного кого-то, как тьма упала им на голову, на плечи, придавив всех ближе к огню, и мясо на прутья они нанизывали уже в темноте.

Сначала костёр разогнал эту тьму, но едва тлевшие угли, на которых жарилось мясо, сделали её ещё гуще, пронзительнее, и, как только мясо зажарилось, мистер Трелони поспешил разжечь костёр снова, благо веток собрали много, на всю ночь. Платон, которому надо было сменить капитана на вахте, улёгся спать, рядом с ним завалились Бен Ганн и остальные. Капитан, сквайр и доктор Легг сидели у костра и говорили неспешно, устало о чём-то своём, казалось бы, важном, но в следующую минуту уже забытом, как и всё преходящее.

Вокруг них в темноте леса бегало, ухало, стрекотало, шумно копошилось, чавкало, гналось друг за другом что-то. Вокруг шла какая-то своя, насыщенная страстями жизнь, и хорошо, если носителям этой жизни не было никакого дела до тех, кто сидел сейчас у костра и прислушивался. Капитан вдруг почувствовал, что на него из тьмы этого редкого леса смотрит кто-то, так остро почувствовал, что повёл плечами и поменял позу, просто так, только чтобы пошевелиться. Потом он опять прислушался к разговору.

Доктор подбросил в костёр ветку и сказал, наверное, отвечая на вопрос сквайра:

– Я не пессимист, дорогой сэр. Я – пессимистичный оптимист.

– Это как же? – удивился сквайр.

– А я считаю, что даже если на Земле случиться какая-нибудь страшная, разрушительная катастрофа, то две обезьянки всё равно как-нибудь выживут… И одна из них буду я, – сказал доктор и ухмыльнулся.

В свете костра его светящееся бронзой лицо странно исказилось. Капитан негромко засмеялся и устало прикрыл глаза. Произнёс:

– Ну, тогда я – пусть буду та вторая обезьянка.

– Господа, господа! – поспешил мистер Трелони. – Давайте обезьянок будет три, ладно?

Все трое тихо засмеялись. В костре оглушительно треснула ветка, посыпались искры. Они замолчали, и только нескончаемый стрёкот древесных лягушек пронизывал тишину.

– А ведь они поют о любви, – вдруг сказал доктор.

– Кто? – Не понял мистер Трелони.

– Да эти лягушки… Они поют о любви, и ведь кто-то им откликается в ночи и приходит на их призыв, – пояснил мечтательно доктор.

Сквайр посмотрел за плечо в темноту и сказал:

– У меня уже несколько минут такое чувство, будто кто-то смотрит мне в спину.

– Да перестаньте, мистер Трелони, – ответил доктор беспечно. – Кому здесь смотреть, кроме зверей?.. А они бояться огня. Берите пример с Платона и матросов – те давно уже спят. Только мы предаёмся мечта…

Доктор вдруг замолчал на полуслове, вскочил и схватился за шею, выговорив испуганно:

– Ой!.. Меня что-то ужа…

Не договорив, он свалился мешком рядом с костром, над которым взметнулись искры.

– Джордж, ложись! – крикнул капитан сквайру, рывком подползая к доктору и оттаскивая его из огня.

Но мистер Трелони уже вскочил, глядя на доктора испуганными глазами, и тут же упал рядом с ним, схватившись за щёку. Капитан голыми руками сбил с доктора пламя, откатился в темноту, выхватывая пистолеты, и яростно закричал:

– Аврал! Свистать всех наверх!

После яркого света костра он какое-то время ничего не различал, хоть и ожесточённо озирался по сторонам. Поэтому он не видел, как вскакивали с земли матросы, как они падали замертво, один за другим. Он только слышал их короткие вскрики. Не видел он и то, как сзади, со спины, к нему скользнула тёмная фигура. Он почувствовал только чьё-то прикосновение, жалящую боль в щеке и холод во всём теле.

Дальше он ничего не помнил.

****

Глава 14. Держащая Небо

Очнулся капитан на полу.

Он не мог пошевелиться. Казалось, что тупая боль неспешно течёт через всё его тело и утекает в пятки. Скосив глаза, он увидел лежащих доктора и сквайра. Больше никого не было видно. Капитан посмотрел на потолок, освещаемый из узкого окна-щели под самой кровлей – по деревянной его поверхности плыли в вышине птицы, празднично развернув крылья. Раздался стон.

– Это вы, доктор? – спросил капитан.

Губы были, как ватные, он несколько раз открыл и закрыл рот.

– Да, я… Где мы? – спросил доктор Легг: голос у него был хриплый и недовольный, как будто он не выспался и сердился от этого.

– Ещё не знаю, – ответил капитан и пошевелил ступнями.

– Кажется… Мы попали! – Застонал доктор.

– А что сквайр?

– Не шевелится… Он же меньше… Ему тяжелее.

– Нас усыпили… Каким-то ядом.

– Хорошо, не убили.

– Значит, мы им нужны.

– Надо шевелиться… Чтобы кровь расходилась, – сказал доктор.

Он стал двигать ногами, руками, крутить головой. Капитан тоже завозился, стараясь подползти к сквайру, наконец, ухватил его за край одежды и стал трясти. Сквайр застонал, открыл глаза и спросил:

– Я умер?

– Ещё нет. Но вам надо двигаться, – ответил капитан.

Он начал дёргать и тянуть мистера Трелони во все стороны. Скоро к ним подполз доктор, он взял руку сквайра и пощупал пульс. Сообщил:

– У меня пропал мой хронометр, но… Пульс слабый и редкий. И нам сейчас нужно… Молоко…

– Где остальные? И где Платон? – спросил капитан, переворачивая сквайра на бок – тот застонал и вяло дёрнул ногой.

Капитан отпустил сквайра и пополз на четвереньках по комнате, осматриваясь. Дополз до ковра на стене и отогнул его краешек – за ковром открылся проём.

– Эх, мать твою, – сказал он удивлённо

– Что? – Доктор перестал трясти мистера Трелони, который уже сам тёр свои руки и ноги.

– По-французски это называется «сортир», – ответил капитана. – Комнаты для исправления нужд и омовения… В Версале такие есть.

Тут загремел замок, дверь растворилась, и Платон с подносом в руках шагнул внутрь.

Дверь за ним закрылась. Джентльмены заговорили разом:

– Платон, где мы? И где команда? Нас взяли в плен?

– Сначала – молоко, – ответил тот, опуская поднос на пол.

На подносе стоял кувшин и чаши. Платон разлил молоко и раздал всем. Сказал:

– Мы попали в страну Зо… Я и сам мало что понимаю, но я говорю на их языке… Наши сидят в другом месте. Все живы… Я был с ними, потом сказал, что нужен здесь. Языку зо меня научила мать.

– Что за страна? – спросил капитан, возвращая чашу на поднос.

– О ней никто ничего не знает. Это же Гуэль-эр-Ришат…

От молока всем стало лучше. Капитан почти пришёл в себя и внимательно осматривался кругом. Он с удовлетворением отметил по убранству, что это «покои», а не «тюремная камера», хотя единственное окно, узкое и протяжённое, было забрано витиеватой решёткой. Потом капитан попытался придвинуть к окну то ли низкий стол, то ли высокое сидение, и с помощью Платона ему это удалось. Он залез на стол и, ухватившись руками за решётку, выглянул наружу.

– Ну, что там? – спросил сквайр с надеждой.

– Внутренний двор… Сад с водоёмом, – сказал капитан.

На стол взгромоздился доктор, тоже поглядел и сказал удручённо:

– Кажется, мы попали.

– Они тут, часом, людей не едят? – спросил мистер Трелони, в его голосе слышалась тревога.

Платон не ответил. Он сел на корточки у двери, положил локти рук на колени и безвольно повесил голову. Потом вытащил из-за пазухи свой амулет, посмотрел на него и снова убрал под рубашку. Мистер Трелони увидел ковёр на полу, опустился на него и устало вытянул ноги, прислонившись спиной к стене.

– Есть хочется, – сказал он. – Я не отказался бы сейчас закусить…

И тут загремел замок, и дверь распахнулась. Вошли чернокожие воины – высокие, мускулистые люди с короткими копьями. За ними появились две женщины, они, не глядя на пленников, расставили на ковре подносы с едой и вышли. Когда дверь закрылась, некоторое время стояла тишина, а потом капитан сказал:

– Эти копья наносят тяжёлые раны. Ножами воины не вооружены…

– Их женщины носят широкие накидки, – вторил ему доктор.

– Еды ужасно мало, – заметил мистер Трелони.

Еды, и правда, было мало – только фрукты, лепёшки, но все придвинулись к подносам и стали есть, словно не ели тысячу лет. Когда с едой было покончено, капитан сказал, поднимаясь:

– Пойду, посмотрю их сортир, мать его.

Он подошёл к ковру, отогнул краешек, просунул голову и вошёл внутрь.

Через некоторое время он вышел босой, в одних штанах, мокрые волосы его были распущены. Растирая воду по заросшему подбородку, капитан сообщил всем, улыбаясь:

– Там есть вода. Я помылся.

– Как помылся? – вскричали сквайр и доктор.

– Как в древних Помпеях… Я читал об этом в «Философских записках», – сказал капитан, он сел на ковёр, с удовольствием вытянув босые ноги. – Давайте я вам объясню.

– Не надо, – остановил его доктор. – Что же мы, сами не разберёмся? Или мы хуже ваших древних помпейцев?

Сквайр, доктор и Платон пошли в комнату за ковром.

Какое-то время капитан сидел и прислушивался. Потом раздался приглушенный вопль, ковёр на стене откинулся и в покои влетел доктор. Он был мокрый, по рыжим волосам и бакенбардам его стекала вода.

– Капитан! Почему вы нас не предупредили? – вскричал он обиженно и затряс руками, разбрызгивая воду.

– Я же хотел рассказать, – засмеялся капитан, его голубые глаза сияли. – Но ничего страшного, доктор, сейчас жарко, раздевайтесь, всё мигом обсохнет.

В покои входил Платон, со своей обычной улыбкой мальчишки.

– Мистер Трелони моется, – сообщил он. – Доктор Легг, не изволите раздеться?

– Какого чёрта они там понастроили? – проворчал доктор, стаскивая с помощью Платона мокрую одежду.

– Простейший «automatos», доктор, – ответил капитан. – Как в античном Риме. Встаёшь на плиту в полу, под тяжестью тела приходит в движение устройство, и из трубы сверху течёт вода… Сходишь с плиты – вода течь перестаёт. Всё просто!

– Как же, просто!.. Что же у нас в Англии такого нет? – вскричал доктор.

– Может быть, и есть где-нибудь, – сказал капитан. – Или было, а потом забылось… Всё на свете забывается, а секреты теряются…

– Интересно, а у наших… – доктор замолчал, он никак не мог найти нужное слово, наконец, вскричал, разозлившись: – А мыло у них тут есть? И вообще!.. Пусть вернут наши вещи!.. Мне надо переодеться, в конце концов!

В это время в покои вернулся сквайр, довольный и посвежевший.

– Идите мыться, доктор, – сказал он с улыбкой. – Как вода начинает течь, вы уже знаете.

И уже подсаживаясь к капитану, он спросил:

– Так что за сортиры у этих проклятых французов в Версале, капитан? Вы обещали рассказать. Начинайте, времени у нас, кажется, предостаточно…

Сердитый доктор пошёл в туалетную комнату.

****

К вечеру за ними пришли и повели куда-то. Платон заговорил с одним из воинов и сообщил капитану с облегчением:

– Нас ведут к повелительнице.

Зал, куда их ввели, был большой и хорошо освещённый масляными светильниками. Они почти не дымили, и воздух здесь был свежий и душистый, напоенный ароматами сада, долетающими со двора. Перед ними на возвышении сидела чернокожая женщина.

Она только-только переступила порог весенней юности и вступала в ту пору, когда женское тело, кажется, раскрывается изобильному солнцу. Рост повелительницы нельзя было угадать, но её сильные плечи венчала красивая голова на длинной шее, поэтому она могла быть и высокого роста.

Так капитан решил уже потом, а сначала во всём её облике его внимание приковали к себе глаза. «Волоокие» – почему-то подумал он. Большие, тёмные, словно подёрнутые дымкой поволоки, в обрамлении пушистых ресниц, эти глаза, казалось, заглядывали в душу. Похожие на чёрный мох волосы повелительницы, стянутые на затылке, рассыпались по спине пушистой пеной. На голове мерцала диадема, напоминающая золотую – символ царственной власти. Наконец, она заговорила и глянула на Платона.

Тот перевёл:

– Повелительница, которую зовут Ойяшакур, Держащая Небо, спрашивает – кто мы такие, и кто у нас главный?

Капитан сделал шаг вперёд и низко поклонился, и доктор Легг, Платон и сквайр так же склонились в поклоне. Капитан ответил:

– Мы приплыли из Англии с целью осмотреть ваши земли и никому не хотим вреда. Когда вы нас отпустите, мы сядем на свой корабль, чтобы уплыть домой.

Платон перевёл. Повелительница молчала, глядя на капитана. Наконец, она подняла руку. Тут же воины, стоящие за спиной пленников, расступились, впуская в зал чернокожих женщин с подносами. Они расставили блюда на массивные столы, стоящие вдоль стен зала, и удалились. Потом в зале появилась толпа чернокожих мужчин и женщин. Весело разговаривая между собою, они кланялись повелительнице и рассаживались за столами, не глядя на пленников.

Повелительница встала и спустилась с возвышения, показав рукой на пустовавший стол. Капитан, а за ним остальные джентльмены, прошли и сели. И тут в зале опять появились женщины с блюдами, и до джентльменов донёсся запах жареного мяса.

– Эх! – прошептал доктор капитану на ухо. – Кажется, нас пригласили на пир.

Перед ними поставили блюдо, на котором румянились крупные куски. Мистер Трелони сглотнул, закинул ногу на ногу и светски улыбнулся. Доктор и Платон смотрели на капитана. Капитан растянул губы в улыбке и сказал:

– Платон, спроси у повелительницы, что стало с нашими матросами?

Платон спросил. Держащая Небо ответила. Платон перевёл:

– С матросами всё в порядке.

– А можно мне с ними увидеться? – спросил капитан, он встал и склонился перед повелительницей в изысканном поклоне.

Повелительница кивнула, отдала приказание, и к капитану от дверей подошли два воина. Капитан потянул со стола блюдо с мясом. Мистер Трелони посмотрел на уплывающее мясо, издал горловой звук и заёрзал на табурете. Доктор Легг светски улыбнулся.

Капитан с усилием поднял блюдо и направился к двери, бросив Платону через плечо:

– Будь здесь.

Когда капитан вернулся, в пиршественном зале танцевала женщина. Под мерные звуки барабана и тихие трели флейты (музыкантов не было видно) она плавно изгибалась перед пирующими. Чернокожая танцовщица была хорошо сложена и почти не одета. Капитан застыл у дверей и стоял бы так долго, но его подтолкнули копьём.

Он подошёл к столу: теперь на нём красовалось два блюда с мясом, но никто ничего не ел. Он глянул на повелительницу – та ответила ему твёрдым взглядом, улыбнулась и жестом пригласила садиться. Капитан поклонился и сел.

– Ну, как наши? – спросили доктор и сквайр в голос.

– Едят, – ответил он и повернулся к повелительнице с любезной улыбкой.

Та что-то сказала, и Платон перевёл:

– Приятно видеть, что чужестранец заботится о своих людях. Но теперь он и сам может воздать должное кушаньям.

Капитан опять поклонился, за ним склонились и все остальные. «Ну, прямо Сент-Джеймсский дворец*, такие церемонии», – подумал капитан и потянулся за мясом.

Джентльмены принялись за еду, и на несколько минут перекрёстные взгляды за столом прекратились. Повелительница тоже ела. Служанки подходили к столу с кувшинами и разливали по чашам что-то лёгкое и пьянящее. Ритм музыки сменился. Танцовщица быстро закружилась по залу с вуалью в руках. Доктор Легг не спускал с неё глаз.

Вдруг музыка смолкла. Драпировки возле тронного возвышения поднялись, и в залу величаво вошёл маленький человечек, старый-старый африканец. За ним шли два могучих воина с копьями, и их мощная стать ещё больше подчёркивала хрупкость человечка. Все встали, даже повелительница. Англичане тоже поспешили подняться.

Человечек подошёл к столу повелительницы, сел на её сидение, мельком оглядел англичан, странным образом задержав взгляд на Платоне. Потом его глаза остановились на капитане. Тот тоже всмотрелся: человечек был стар, лицо его, словно когда-то давным-давно вылепленное из чёрной глины, теперь иссохло, стало серым и растрескалось, готовое рассыпаться, но глаза ещё жили, жили молодо и пронзительно, и от их взгляда капитану стало не по себе, его даже передёрнуло. А человечек, словно рассмотрев всё, что ему было надо, удалился.

Все сели. Снова зазвучала музыка, и повелительница сказала:

– Его имя – Тот-который-знает-всё. Он великий мудрец. Он помогает мне держать Небо.

– Небо? – переспросил капитан. – Зачем держать небо?

Повелительница посмотрела на него жалостно, как на неразумное дитя и что-то произнесла, достойно и величественно. Платон перевёл:

– Ты чужеземец, путник, и потому не знаешь, что я держу Небо, чтобы оно не упало на мой народ, на мою землю, потому что тогда случится страшное несчастье. Небо обрушится на землю, и настанет вечная ночь, а день не наступит никогда. Погибнут посевы, реки выйдут из берегов, а люди, звери и птицы погибнут. Так было уже однажды много-много ночей назад. Так писали в Великой книге наши мудрецы… С тех пор небо держали все мои прародительницы – моя мать, моя бабка, моя прабабка и прабабка моей прабабки… И пока я держу Небо – ты можешь спать спокойно.

«Но это же дикость, ужасная дикость, неужели они не понимают», – подумал капитан и заспорил:

– Небо не может упасть на землю. Это никогда не случиться.

– Конечно, нет! – Платон округлил глаза. – Ведь его держат Держащие Небо… И они будут держать его всегда, поэтому так важно, чтобы их род не угас… Поэтому дочерей должно рождаться много.

Повелительница опять заговорила. Платон перевёл:

– Только у нынешней повелительницы совсем не рождаются девочки… А когда это происходит много ночей подряд, Тот-который-знает-всё даёт Держащей Небо выпить чашу, и она перестаёт дышать. И вместо неё на трон, чтобы держать Небо, восходит её сестра.

– Но это же убийство! – вскричал сквайр.

– Нет, – ответил Платон. – Так надо. Так написано в книге.

– Ну и что же… Мало ли что можно написать в книге? – пробормотал доктор Легг потрясённо.

– Но ведь кто-то должен держать Небо? – спросил Платон.

Капитан опять хотел сказать, что небо не упадёт никогда, но понял, что это бесполезно: людей, которые верят в книгу, не переубедить. Он посмотрел на повелительницу. Та следила за их спором, как снисходительная мать смотрит на игры своих несмышлёных детей.

И капитан понял, наконец, что прочитал в её глазах с самого начала: это было грустное понимание того, что ничего нельзя изменить и всё идёт так, как надо. Такие глаза он видел у коров, которых ведут на убой… «У волов», – поправил он себя и растянул губы в грустной усмешке.

Держащая Небо посмотрела на него и сказала негромко:

– Сегодня, чужеземец, я взойду с тобой на ложе. И у меня родиться дочь. Я выбрала тебя.

Платон перевёл. Капитан вспыхнул, прошептал:

– Почему меня? У меня жена есть. Я не могу.

– Нет, ты можешь. У тебя глаза цвета Неба. Ты нужен мне, – сказала она.

– А если от меня не родится девочка? – в упор спросил он.

Но ему уже было понятно, что в этой схватке чувственности и долга, в этой борьбе между приличиями и соблазном, победа соблазна предрешена.

– Родится, – ответила повелительница и добавила: – Так сказал Тот-который-знает-всё. И я сама это знаю… Но если родится мальчик – тогда мне принесут чашу, и я её выпью.

Капитан глянул на мистера Трелони, но тот, опустив глаза, говорил что-то доктору или делал вид, что говорил. На капитана никто не смотрел. Повелительница встала, и музыка заиграла громче, и все тоже встали. И она пошла из зала, и её воины повели капитана следом.

«Ведут, как быка, – подумал он. – Ладно, посмотрим, получится ли у них что». Капитан подавил усмешку, вошёл за повелительницей в двери и ахнул в душе, увидев в покоях придворного мудреца, стоящего с чашей на подносе.

Тот-который-знает-всё протянул ему чашу и показал, что из неё надо выпить. Капитан вспомнил о чаше, после которой перестают дышать, и глянул на Держащую Небо. Та успокаивающе кивнула.

«Ну, не отравят же они меня вот так сразу, в первый же день», – подумал капитан и взял чашу. Вкус жидкости был горький и сладкий одновременно.

Он допил и почему-то вспомнил об Эми – своей первой любви…

****

Эми, Эми Уиттин, красотка-Эми жила в небольшом домике с отцом и матерью в тупике возле рыночной площади.

Её родители были зеленщиками, и Эми, конечно же, им помогала на рынке. А они, мальчишки со всего города, как только могли, шли на рынок. И не только мальчишки, но и ребята постарше, и даже взрослые парни – все, кто был без ума от Эми, а таких водилось в избытке. Он думал об этом, когда его тётка, у которой он жил после смерти родителей, с горькими причитаниями лечила его раны, синяки и шишки. Он получал их из-за Эми, Эми Уиттин, красотки-Эми, потому что из-за неё всегда случались драки.

Когда она шла по своим делам, ловко переступая ножками, улица замирала и смотрела ей в след. От неё было трудно оторвать взгляд, вот он и смотрел, прислонившись спиною к стене: руки в карманах отцовских укороченных штанов, рубаха нараспашку и нарочито небрежный взгляд. Эми было видно даже в темноте – она излучала свой собственный свет, и от неё пахло пряной зеленью и ещё чем-то женским, нежным и беленьким. Это он чувствовал, когда подбирался поближе, отпугнув волчьим взглядом других претендентов.

Он шёл за ней обычно сбоку и видел каждый её прищур, каждую хитрую улыбочку, которую она посылала, увы, не ему. Вот здесь она поправила чепчик – рука белая, круглая, а тут засмеялась – удивительно выше самого звонкого мальчишеского смеха. А здесь она тряхнула головой и оглянулась на него – он ни у кого не видел таких огромных серых глаз. А тут налетел ветер, и юбки её взлетели, и открылись лодыжки.

– Ло-дыж-ки! Ло-дыж-ки! – твердил он потом неделю на все лады.

Лодыжки – какое упоительное слово! Лодыжки Эми, Эми Уиттин, красотки-Эми.

А как-то раз, – он опять провожал её так же сзади, – она чуть повернула головку и глянула с хитрым прищуром уже на него, и пошла, и пошла вниз по улице. Скоро кончились последние дома: они, невзрачные и приземистые, вильнули к развалинам мельницы и пропали. А он и она всё шли – она впереди, а он так же сзади и сбоку. Потом она опять на него оглянулась и быстро сбежала с дороги вниз.

Солнце садилось, вечерело, и в серых развалинах мельницы уже вовсю хозяйничали сумерки. И в этом полумраке она повернулась к нему и словно бы удивилась, что увидела рядом: глаза её стали чёрные и слепые, а губы жадно раскрылись. И у него вдруг пересохло во рту, безнадёжно и, кажется, навсегда. Он шагнул к ней, боясь, что она отпрянет, но она не шелохнулась. Тут у него затряслись руки и ноги, и тело. Наверное, у него всё затряслось. Она стиснула его дрожащие руки и, замирая, прошептала:

– Не надо, не надо… Это нехорошо!

Он обнял её и хотел ей ответить, что всё хорошо, всё просто отлично, но не мог, так во рту пересохло, он только стискивал её тело сильнее и яростнее, вжимаясь в неё, в её груди и бёдра, в нём всё напряглось, всё горело, всё колотилось. Он всхлебнул её запах где-то сбоку у шеи, там, где из-под чепчика выбилась прядка волос, и у него вдруг пропало дыхание, и так он стоял, задыхаясь, не зная, что делать со всем этим дальше, хотя ему объясняли, да и видел он у собак… Но тут она потянула его вниз, на землю и на себя.

Потом он припомнил и белые коленки, и ворох юбок, и своё потрясение от её жадно раскрытых бёдер, а тогда он совсем потерялся и в своих чувствах, и в своих мыслях, а звёзды задрожали на небе, кинулись в сторону и вместе с сердцем вылетели из груди… Очнулся он на спине, увидев у своего лица, близко-близко, розовый сосок Эми, Эми Уиттин, красотки-Эми…

Капитан лежал на ложе рядом с Держащей Небо и смотрел сквозь дымку своих ресниц на её чёрную грудь, которая бурно вздымалась. У него колотилось сердце, он был весь мокрый и ничего не помнил. Она протянула руку и погладила его плечо. Он скатился с постели и сел на пол, привалившись к ложу спиной. Так он сидел какое-то время, приходя в себя. Камень пола приятно холодил тело, вот только душа его ныла, как размозжённая. Капитан встал, собрал с пола свою одежду и, как был, направился к дверям.

Повелительница что-то сказала, и он обернулся. Она смотрела на него, приподнявшись на локте. Капитан вернулся к ней, прикрываясь комком одежды, нагнулся и поцеловал, куда придётся – поцелуй пришёлся на краешек губ. Она засмеялась и снова легла. Он открыл двери и вышел.

Снаружи стояли караульные, их чёрные лица неясно освещал огонь маленьких плошек.

– А не пошли бы вы, – сказал им капитан по-английски и направился через сад, как был, белея всем телом и чувствуя спиной, что караульный идёт следом.

****

Проснулся капитан бодрым, только ему было трудно смотреть в глаза мистеру Трелони и доктору, хотя те вели себя так, словно ничего не произошло, и разговаривали о чём-то своём. Наконец, он не выдержал и вскричал:

– Мне её жалко! Понимаете?.. Жалко! Можете смеяться и осуждать меня сколько угодно!

– Смеяться? Осуждать? – вскричал сквайр. – Дэниэл, друг сердечный!.. Да вы что? Не представляете себе, какая опасность нам всем угрожает?

Он вскочил и забегал по комнате, отчаянно жестикулируя. Выпалил, весь ощетинившись:

– Оторвитесь в другой раз от созерцания лика прекрасной повелительницы и посмотрите на её придворного колдуна! Он стоит справа от трона, прячется в драпировках! Вы увидите, какими глазами он на нас смотрит!.. У меня идёт мороз по коже, словно он уже примеривается, как получше с меня эту кожу содрать!

И помолчав, сквайр добавил:

– И я даже знаю, с кого он начнёт!

– С кого? – Оторопел капитан.

– Особенно ему нравятся ноги нашего доктора. Он с них глаз не спускает, – прошептал сквайр, на нём лица не было.

– Мои ноги! – заорал доктор, вскакивая. – Но почему, вдруг, мои?

– Не знаю, Джеймс… Я тоже об этом думал всю ночь, – ответил сквайр.

Он опять забегал по комнате. Доктор Легг застыл с разведёнными в стороны руками, уставившись на свои ноги. Потом он бессильно опустился на низкий чёрный стол, задумчиво потёр колени и произнёс:

– Кажется, мы попали…

Тут мистер Трелони решил поменять тему и произнёс:

– Но эта их вера… И эта их книга.

Он покосился на капитана. Тот молчал, глядя настойчиво в пол, потом ответил с усмешкой:

– Это не единственный случай, когда люди верят в книгу…

– А повелительница похожа на богиню всех богинь волоокую Геру, – продолжил сквайр.

– Да, я тоже обратил внимание, что глаза у неё грустные и большие, как у коровы, – отозвался доктор.

– Не у коровы, доктор, а у вола, – поправил его сквайр. – Говорите «как у вола» – так красивее… И женщинам так больше нравится.

– Ну да, я же и говорю, – смутился доктор. – Красивые глаза.

– И у той мисс, что с вас глаз не спускала, тоже красивые, – добавил сквайр. – И такие же волоокие.

– У какой мисс? – спросил доктор и напряжённо замер. – Кто глаз не спускала?

– Ну, что же вы, доктор?.. Всё просмотрели? – сквайр недоумённо посмотрел на доктора. – Хорошенькая девушка, пухленькие губки… Ну, они, конечно, у них тут у всех пухленькие.

Он покосился на Платона и вошёл в туалетную комнату, скрытую за ковром. Доктор, на подвижном лице которого вдруг появилось гневное возмущение, вскричал:

– Платон, да где мои вещи, чёрт побери! Мне надо побриться! И я не могу без зеркала!.. Я не видел своего лица уже, бог знает, сколько времени!

– Да нормальное у вас лицо, доктор. Только обиженное, – отозвался капитан и потрогал свой подбородок. – А побриться нам всем бы не помешало. Кстати, они здесь сами все без бород…

Остаток дня они почти не говорили, да и Платон куда-то ушёл, подгоняемый стражей. Разговоры джентльменов сами собой иссякли.

Когда Платон вернулся, то рассказал, что с ним говорила повелительница, и с ней было много царедворцев.

– А что ты им говорил? – спросил мистер Трелони.

– Я сказал им всю правду… Что белые люди – большие колдуны. Что у них много воды и есть снег. Что снег, это такой мелкий и белый песок, который в руках превращается в воду. Только рукам становится очень больно, и они превращаются в камень, – сказал Платон. – И что такого песка падает с неба очень много… А иногда он валится птичьим пухом, но этот пух в руках тоже превращается в воду, а рукам тоже становится больно… Что реки белых людей могут превращаться в прозрачный камень. Он скользкий, как масло, но по нему можно идти с одного берега на другой.

– И что они ответили? – спросил капитан.

– Они ответили, что этого не может быть… И что самый большой колдун – это Тот-который-знает-всё, но и он не умеет из песка делать воду.

– А они не сказали, когда они нас отпустят? – спросил доктор, подёргивая свой бакенбард.

Платон покачал головой и опустил глаза.

– Но они же не могут держать нас здесь бесконечно! – вскричал доктор Легг.

– Конечно, не могут, Джеймс… И не будут… Чего уж тут спрашивать, – с тоской в голосе ответил мистер Трелони

Он отошёл к стене с окном и, подняв голову, пристально посмотрел на решётку.

Капитан сказал ему в спину:

– Эти решётки вмазаны в стену… А стена из необожжённой глины, но высушена солнцем насмерть… Я сразу рассмотрел, ещё в первый день…

****

Глава 15. Бритьё по-африкански

Через некоторое время к ним в комнату принесли их дорожные мешки и докторскую сумку, но бритв там не оказалось, также как и скальпелей, лупы, зеркал и пиастров. И только в капитанском мешке в неприкосновенности лежали его вещи, инструменты, лупа и пиастры, то есть, лежало всё, кроме бритвы.

– Капитан, к вам явно здесь кто-то благоволит, – сказал доктор Легг. – И я даже догадываюсь – кто… В наших мешках денег нет, я уже не говорю про всё колющее и режущее.

Капитан поморщился, встал и постучал в дверь. Когда дверь открылась, и к ним вошёл воин, капитан выразительно потрогал свой подбородок. Воин удалился, через некоторое время дверь снова открылась, и воин передал Платону глиняную плошку с каким-то чёрным месивом. Показав руками на лицо и что-то объяснив, воин вышел.

– Я так понял, что это средство для ампутации волос на лице, – объяснил Платон.

– Ампу… Чего? – переспросил мистер Трелони и поспешно выговорил: – Нет уж, спасибо! Мне и так неплохо.

– А мне плохо! – воскликнул доктор и решительно добавил: – Платон, пошли! Будешь мне ассистировать!

Он взял у Платона плошку и пошёл в комнату за ковром. Платон двинулся следом со словами:

– Доктор Легг, я вам сейчас всё объясню.

– Доктор! Я после вас! – крикнул капитан, он уже лежал на полу и смеялся.

– Доктор, вы просто, как ребёнок, – вскричал сквайр, но ковёр, загораживающий вход в туалетную, уже опустился.

– Что же мы не спросили насчёт мыла? – Капитан поскрёб свою щетину на подбородке.

Но тут заскрежетал замок, дверь в покои открылась, и им поставили на пол ещё одну плошку. Мистер Трелони поднял её, понюхал серое содержимое, потыкал в него пальцем.

– Ну, это явно не еда. Я думаю, что это… – протянул он задумчиво и вскрикнул: – Это же мыло, чёрт побери! Надо спросить у Платона.

Он подошёл к ковру на стене, всунул голову в сортир, постоял в безмолвии, вглядываясь в то, что происходило там, и шагнул внутрь. Ковёр за ним опустился.

Капитан лежал и думал о чём-то своём, неясном, но важном и щемящем, он чуть ли не задремал: в туалетной стояла тишина, оттуда никто не выходил. И вдруг эту ленивую тишину прорезал вопль. Капитан вскочил и ринулся за ковёр.

Первое, что он увидел: мистер Трелони кричит, а его подбородок чёрный, как вымазанный сажей. Капитан всхлебнул воздуха, и тут к нему повернулся доктор, рот которого тоже был распялен в крике, а нижняя часть лица была абсолютно чёрной. И не только: у доктора была чёрной вся грудь от шеи до пояса.

Капитан выдохнул в бешеном хохоте. Он смеялся и не мог перестать, он упал на колени, а из глаз его потекли слёзы, скоро он стал захлёбываться слюной, сглатывать и снова смеяться, задыхаясь.

– Дэниэл, как вы можете? – с негодованием выкрикнул доктор. – Я же вам жизнь спасал! И не раз!

Доктор стал что-то выговаривать капитану, очень бурно и взволнованно.

– Ха! Ха-ха!.. Гы-гы! – смеялся капитан, корчась на полу и хватаясь за живот, и вдруг он стал мычать: – Мы! Мы-х!.. Мы!

– Подождите, доктор! – Сквайр пристально глядел на капитана. – Кажется, он нам хочет что-то сказать.

Доктор затих, а капитан, справившись с конвульсиями, протянул руку и ткнул ею в пол. Тут его опять скрючило от хохота, и он опять замычал.

– Мыло! – вскричал сквайр. – Да мыло же, Джеймс! Мы спасены!

И он бросился к плошке, сиротливо стоящей на полу. Зачерпнув пригоршней серую массу, сквайр стал яростно натирать ею свой подбородок. К нему подлетел доктор и тоже загрёб месиво из плошки, и также энергично нанёс себе на лицо и на шею. Тут к доктору ринулся Платон, до этого сидевший в углу и смотревший оттуда на джентльменов страшными глазами, и стал тереть мылом грудь доктора. Скоро серая масса начала пениться чёрной пеной.

– Вода! – выдохнул капитан, отдуваясь. – Быстрее.

Сквайр с доктором одновременно шагнули под трубу, как были, в штанах. Капитан пополз в дальний угол, куда не долетали грязные брызги, и сел там. Потом поднялся и в изнеможении вывалился наружу.

Вскоре в покоях появились мистер Трелони и доктор, сердитые, красные, но умиротворённые. За ними шёл понурый Платон.

– Я не дурак, – стал рассказывать доктор капитану про то, как всё случилось. – Я не дурак и сначала опробовал всё на Платоне. Ведь негодяй говорил, что их племена используют пасту для удаления бород. И он попробовал!.. Отличный результат, скажу я вам – кожа здоровая, гладкая и никакой тебе щетины. И без порезов!

Тут доктор остановился и грозно повёл глазами на Платона, тот сидел на корточках у двери и виновато смотрел глазами нашкодившего щенка.

– Но он же чёрный! – Доктор опять захлебнулся негодованием. – На нём же ни черта не видно!

– А я тоже смотрю на Платона, – продолжил сквайр. – Ни тебе порезов, ни раздражения, ни царапин… Дай, думаю, намажусь и я тоже.

Тут он покосился на доктора и сказал с усмешкой:

– Только я, в отличие от нашего доктора, не стал ампутировать себе волосы на груди.

– Имели бы вы, сэр, на груди такие волосы, как у меня, тоже бы намазались! – выкрикнул доктор сердито.

– Не ссорьтесь, джентльмены, – сказал капитан. – И простите меня, что я так смеялся… Но вы бы на себя посмотрели!

Тут он опять рассмеялся и, поднимаясь с ковра, сказал:

– Пойдём, Платон, намажешь и меня тоже. Что же я, один буду такой неухоженный?

И, покосившись в сторону доктора и мистера Трелони, добавил:

– И белый.

****

Когда стало темнеть, их снова увели к повелительнице.

Опять зал заполнили придворные. Словно соблюдая какой-то ритуал, они легко и небрежно разговаривали друг с другом, перемещаясь по залу, но их глаза время от времени обращались на повелительницу, и была в них ласка и нежность. Зазвучала музыка, только танцевали сегодня мужчины – сильные, рослые воины.

Повелительница посадила капитана и Платона рядом с собой и сразу сказала, что мясо матросы уже получили. У капитана изумлённо взлетели вверх чёрные брови. Он сказал Платону:

– Спроси у повелительницы, как велика её земля?

– Два дня пути, – ответила та. – Сейчас только два дня – нас становится меньше. Пустыня наступает, реки мелеют, редеют леса, и меньше остаётся плодородной земли. Для моего народа наступают нехорошие времена. Я плохо стараюсь.

И глаза её стали ещё тоскливее. Доктор Легг побагровел и возмутился:

– Но климат не зависит от чьих-то стараний!

Ойяшакур снисходительно улыбнулась и произнесла:

– Ты просто не знаешь, чужеземец. Дождь может вызывать Тот-который-знает-всё, но это нельзя делать часто… Тот-который-знает-всё сам выбирает день обряда. Посреди засыхающего поля он зажигает высокий костёр из дерева ябо и бросает туда золу кукуичи. Он поёт и молится целый день, и целую ночь, и опять целый день и всё время бросает в костёр из дерева ябо золу кукуичи, пока с Неба не пойдёт дождь. Это очень тяжёлый обряд.

– А как небо падает на землю? – спросил капитан.

И та ответила:

– В нашей книге написано, что, падая, Небо начинает течь на землю одной ослепительной голубой струёй. Небо падает струёй, а края его у самого горизонта темнеют, как самая тёмная ночь, но без звёзд. Эта ночь становится всё шире и гуще, а по земле растекаются огромные голубые круги. Круги делаются всё шире, потом уходят за горизонт, а Небо превращается в маленькую сияющую точку наверху… Потом эта точка гаснет, и наступает долгая ночь… А голубая земля долго темнеет, застывая, превращаясь в камень, и делая мёртвым всё вокруг до самого горизонта. Вот так небо падает на землю.

Капитан, криво усмехнувшись, насмешливо произнёс:

– А кто-то, значит, это наблюдал в сторонке.

Ойяшакур ответила:

– Великий мудрец, написавший книгу, сидел на скале рядом. Потом он долго ждал, пока Небо на земле застынет, чуть не умер от жажды, а потом слез и записал это в книге, чтобы мы помнили.

За столом замолчали. Чёрные воины в зале плясали, и барабан бил, и пронзительно звучала флейта. Повелительница поднялась и пошла через зал. К капитану приблизились воины.

Он встал и, не глядя ни на кого, ушёл с ними.

****

Капитана привели в покои Ойяшакур. И тут же появился Тот-который-знает-всё с подносом в руках. На подносе стояло две чаши. Колдун жестом показал, что их надо выпить.

«Теперь две чаши, многовато что-то для яда», – подумал капитан с усмешкой. Он протянул руку и взял одну из чаш, а потом посмотрел на Держащую Небо – та улыбнулась ему ободряюще и села на ложе.

С последним безвкусным глотком из второй чаши капитан вспомнил свою вторую женщину…

Она была женой торговца шерстью – он приносил в их дом дрова, которые обычно сгружал внизу, под лестницей. Но в тот день ей вздумалось попросить его занести дрова наверх, чтобы протопить спальню в ясный июльский день.

– Если тебе не трудно, – сказала она.

Ему было не трудно, юному, сильному, быстрому. Ему даже было не трудно внести по лестнице и её саму вместе с дровами. Так он ей и сказал с улыбкой, отрывая глаза от пола.

– Ах, вот как? – воскликнула она и вдруг прижалась к нему тёплой грудью.

И тогда он вспомнил белеющую коленку, ворох юбок, запах женского пота и что-то ещё неясное, потом смешки, темноту и движение вниз, борьбу, поцелуи, лихорадочный шёпот, слова «нет», «не надо», «нельзя» и отталкивание рук… И сердце его зашлось от желания, и это желание набухало в нём, ширилось и росло. Он обнял её и сжал, что есть силы. Она засмеялась, странно и глухо, и они взбежали по лестнице в спальню. И потом случилось то, от чего бы его не смогли оторвать даже воскресшие вдруг и вошедшие в спальню родители.

Потом он лежал и смотрел на её белые ноги в нежной венозной сеточке, и восторг в нём горел, он обожал каждый её волосок на белой руке, каждую родинку на бёдрах, каждый изгиб этого тела. «Красавица моя», – повторял он себе почему-то, а сердце всё колотилось, успокаиваясь и возвращаясь на место, и когда оно совсем вернулось, его расплывчатый взгляд наткнулся на забытое кем-то на стуле блюдце с куманикой…

Капитан лежал на ложе рядом с Ойяшакур и глядел на блюдо, полное фруктов. Было ли это блюдо здесь с самого начала, он не помнил. Сейчас оно стояло совсем рядом, стоило протянуть руку, но сил у него на это не было, силы иссякли, они утекли куда-то, и ему было от этого даже радостно… «Как прекрасно, как замечательно быть без сил, а я и не знал», – подумал он и перевернулся.

Держащая Небо лежала и смотрела на него, благодарно и бессильно улыбаясь. Губы её были приоткрыты, она горячо и часто дышала, словно выталкивая из тела скопившийся там жар. Тут капитану самому стало жарко и мокро.

Он протянул руку и поднял к ним на ложе блюдо с плодами.

****

Утром капитан проснулся оттого, что доктор Легг и мистер Трелони дискутировали на тему вчерашнего рассказа повелительницы. Доктор приводил сквайру массу доводов, из которых следовало, что обряд вызывания дождя – полная чушь, противоречащая всем законам природы и элементарной логики. Сквайр выражал сомнения.

– Но не может же такого быть, чтобы все вековые рассказы о колдунах и магах были выдумкой?.. Вы не находите, что это несколько странно, дружище? – отчаянным криком сомневался мистер Трелони, стоя в шаге от доктора.

– Боюсь, что дикость ваши вековые рассказы, сэр, дикость и больше ничего, – отводил его аргументы доктор, сверкая зелёными глазами.

– Нет, что-то в этом определённо есть, дорогой доктор! – попытался урезонить оппонента мистер Трелони и подёргал его за рубашку.

– Мне очень жаль, но в этом есть мракобесие!.. И всё тут! Извините, старина! – непоколебимо отвергал доктор все резоны сквайра.

Платон молчал, сидя на корточках возле двери и заинтересованно глядя на дискутирующих джентльменов.

– Доброе утро, господа, – проговорил капитан хриплым со сна голосом.

– Капитан, скажите ему! – почти в унисон прокричали мистер Трелони и доктор.

– Я считаю, что мы ещё очень многого не знаем о природе вещей, – ответил капитан. – В будущем, возможно, «вызывание дождя» или, наоборот, «прекращение дождя» сумеют объяснить и даже использовать себе на благо…

Голос его был скучен и невыразителен. Он продолжал лежать, глядя в потолок.

Джентльмены поняли, что капитан нынче не в духе, и почему-то сразу успокоились, виновато поглядывая друг на друга.

Капитан проснулся, и правда, не в духе, более того – сразу после пробуждения его обожгло острой волной стыда… «Этот старый вонючий хорёк, эта коровья морда опоил меня своим зельем и выведал, уж не знаю как, мои тайны», – думал он, постепенно приходя в бешенство… Все эти чаши и воспоминания – уж точно не просто так. Только это мои воспоминания, мои тайны и мои женщины, и никто не имеет право залезать ко мне в мозг и ко мне в память. Да, конечно, я был молод и глуп, и неопытен, а, может быть, даже смешон, чёрт побери. Но это моё! И я любил и люблю этих женщин, хоть до меня у них было много других мужчин.

Он лежал на ковре, стиснув зубы, не смея подняться и посмотреть вокруг, чувствуя, что всё внутри него одеревенело от ненависти… Между тем, им принесли завтрак – день начинался, ленивый жаркий африканский день. Из сада слышалось щебетанье, узорные тени качались и скользили по деревянному потолку, по которому плыли птицы, парадно и мощно развернув свои крылья.

Джентльмены, сидя у подносов, на которых были, как всегда, фрукты и лепёшки, посматривали на капитана озабоченно. Тот лежал, глядя в пространство, казалось, остекленелым взглядом, потом взор его переместился на дверь и побуравил её некоторое время. Потом капитан вдруг громко и решительно произнёс:

– Ну, всё. Хватит!

Он быстро встал и прошёл в туалетную. Платон проводил его в спину встревоженным взглядом. Вернулся капитан бодрым и даже повеселевшим. У джентльменов отлегло от сердца, а Платон так просто засверкал белозубой улыбкой. Позавтракали все в прекрасном расположении духа, при этом капитан шутил, что-то рассказывая. Потом они ещё о чём-то поговорили, кажется о сёстрах повелительницы и ещё о каких-то женщинах. Потом помолчали. Делать было, собственно, нечего. И капитан сказал:

– Я настоятельно рекомендую вам поспать, джентльмены.

И он первым лёг на ковёр, за ним прилегли и остальные. День обещал быть длинным и жарким. Вскоре на всех навалилась дремота и смежила им веки.

****

Проспали они почти до вечера. Капитан проснулся первым и разбудил всех словами:

– Вставайте, господа… Солнце уже низко, наступает вечерний час.

Они поднялись и начали приводить себя в порядок в туалетной комнате. Вскоре за ними, и в самом деле, пришли.

Тронный зал был, как всегда, хорошо освещён масляными светильниками, укреплёнными на стенах. Как всегда, джентльмены сели за стол, как всегда, к ним подсела повелительница, а капитан, попросив разрешения, вышел проведать команду. Вернувшись, он услышал пение: пела чернокожая полная женщина в сопровождении флейты и барабана, который неясно, тихо и удивительно нежно отбивал ритм песни. То, что песня была о любви, капитан понял сразу.

Он подошёл к столу Ойяшакур и молча опустился на табурет. В саду уже зажгли треножники, и темнота в их свете с каждой минутой становилась насыщеннее и синее. От бликов огня лицо Держащей Небо бронзовело, она глянула на него, и он прочёл в её глазах ту нежность, что разливалась сейчас вокруг. Придворные молчали, они, казалось, погрузились в то сладкое забытьё, что дарила им песня, которая была так длинна, что скорее напоминала балладу.

В этой балладе чудился рассказ о доле человека, рождённого женщиной: здесь были печали его и радости, и тихая горькая жалоба, и слёзная просьба, и отчаяние, и любовное томление, муки пожирающей ревности и боевой гимн, и даже погребальная песня. Когда последние звуки смолкли, придворные одобрительно зашевелились: они опять принялись переговариваться между собой, некоторые о чём-то шутили с певицей, которая тихо улыбалась в ответ.

Держащая Небо обратилась к исполнительнице, и музыка сменила ритм, в ней зазвучало лукавство и какая-то лихость. И мимика певицы изменилась, и её круглое чёрное лицо было так выразительно, что мистер Трелони невольно залюбовался, а когда Платон от души засмеялся, он спросил:

– О чём она поёт?

– Сейчас она поёт о том, почему у зайца короткий хвост и длинные уши, – ответил Платон.

– А до этого? – спросил доктор.

Тут Держащая Небо посмотрела на капитана зовуще и направилась к выходу. Капитан поднялся и пошёл за нею. Никто на них не смотрел, потому что певица в это время тоже встала и, комично прихрамывая, закружилась вокруг своего места. Среди придворных раздался смех.

Колдун уже стоял в покоях и ждал капитана, и три чаши стояли и ждали его на подносе, мертвенно мерцая в полумраке.

«Что? Опять? Так он и будет у меня душу выматывать», – зверея, подумал капитан и сделал шаг к колдуну. Тот попятился, ухмыльнулся и скрылся со своим подносом в углу за драпировкой. Капитан подошёл и приподнял её – за драпировкой была дверь. Он саданул в неё ногой – дверь оказалась заперта.

Ойяшакур призывно засмеялась и подошла к нему.

****

Когда капитан вернулся от Держащей Небо, мистер Трелони и доктор Легг сидели на ковре и тихо разговаривали. Капитан, не снимая ботинок, подсел к ним и спросил:

– Почему не спим?

– Выспались днём, – буркнул в ответ доктор.

– Это хорошо, – заметил капитан. – Я на это как раз и надеялся.

Доктор Легг покосился на него. Мистер Трелони настороженно поднял брови и тихо произнёс:

– Дэниэл, мне кажется, у вас есть к нам предложение.

Капитан многозначительно рассмеялся и выдавил, поднимаясь:

– Ну… Я, конечно, не знаменитый лондонский Джек Шеперд, многократно бежавший из самой ньюгейтской тюрьмы, но…

Он снял с себя жюстокор, поднёс уголок правой полы к зубам и резко потянул. Раздался треск разрываемой нитки. Капитан просунул два пальца под подкладку и извлёк оттуда нечто длинное и тонкое, сияющее знакомым блеском и загнутое с одного конца в виде крюка.

Мистер Трелони воскликнул:

– Капитан, а я думал, что полы вашего жюстокора прошиты китовым усом, как и у всех!

– Нет, мистер Трелони, – ответил тот и направился к двери. – Ещё в тюрьме Нью-Йорка я понял, что мне надо постоянно носить с собой отмычки. Мне не понравилось сидеть в тюрьме… И это в некотором роде отмычка, хоть и золотая.

– А я-то подумал, каким вы франтом собрались в пустыню, – хмыкнул доктор и тоже встал. – А почему отмычка золотая?

– Для подкупа, – ответил капитан. – Чтобы, если не удастся выйти самому… То была бы возможность… Подкупа… Да и вообще… В дороге… Всегда… Пригодится.

Доктор вытянул шею и смотрел на капитана во все глаза, потому что, отвечая ему, тот крутил своей отмычкой в замочной скважине. Наконец, в замке что-то сдвинулось, капитан выпрямился и тихо пояснил:

– Правда, золота здесь немного… Мне не хотелось терять жёсткость отмычки.

Он поднял с пола свой дорожный мешок.

– Так что же вы раньше-то? – вскричал доктор придушенно.

Он тоже схватил свою сумку и мешок и на цыпочках подбежал к выходу.

– Раньше Платон не знал, где здесь кухня, – ответил капитан, медленно и осторожно распахивая дверь.

– А зачем нам знать, где здесь кухня? – спросил мистер Трелони.

Он также подхватил свой мешок и, стиснув его двумя руками, стал проскальзывать в зияющий чернотой дверной проём.

– Чтобы взять ножи, – ответил капитан и схватил сквайра за локоть.

Мистер Трелони испуганно замер. Капитан коротко кивнул Платону. Платон прошёл первым в двери, за ним отправился и мистер Трелони. Доктор Легг, заранее пригибаясь, шагнул следом. Последним вышел капитан, бесшумно прикрыв за собой дверь. Так, цепочкой, они заскользили в сумраке за Платоном, озираясь и прислушиваясь.

Платон крался по проходу как-то странно: он согнулся и почти бежал, перекрещивая на бегу ступни ног, его тело развернулось боком, вперёд плечом. При этом, несмотря на быстроту, он двигался удивительно бесшумно. Мистер Трелони пожалел, что не снял свои ботинки. Он постарался слиться со стеной и ставить ноги, как можно мягче… «Надо бы мне тоже так научиться бегать, очень, оказывается, полезная штука», – пронеслось у него в голове. Он тут же решил, что научится обязательно – только бы выбраться отсюда, только бы увидеть дочек.

И тут они очутились во дворе, и на него пахнула жаркая ночь. В саду пели цикады, воздух был напоён сладостными ароматами, и мистер Трелони, делая глубокий вдох, подумал, что в такую ночь надо не бегать в смертельной опасности, а возлежать на ложе, окружённом прекрасными прелестницами. Платон махнул рукой, показывая, что надо лечь и затаиться, и бесшумно скользнул вдоль стены. Все бросились на землю, выбирая места потемнее.

Спустя время Платон вернулся и раздал всем ножи.

– А теперь за мной, – сказал капитан.

Пригибаясь, они заскользили через сад и скоро оказались у высокой стены, сложенной из каменных блоков.

«А дальше как же», – растерянно подумал мистер Трелони. Но Платон уже присел и подставил капитану сложенные ладони – миг, и капитан оказался на стене.

– Давайте, мистер Трелони, теперь – вы… На «раз-два-три», – прошептал доктор. – Я помогу Платону.

Он тоже положил нож на землю, присел и подставил ладони. Мистер Трелони ступил одной ногой, потом другой на сложенные ладони, а на счёт «три» оттолкнулся, стараясь подпрыгнуть, как можно выше. Он ни за что не допрыгнул бы до самого верха, если бы его не ухватил и не втянул на стену капитан.

– А теперь тащим доктора, – сказал капитан и опять свесился вниз.

Услышав внизу «раз-два-три», сквайр вцепился в появившуюся перед ним руку доктора и, напрягаясь изо всех сил, стал тянуть его наверх.

Доктор Легг был тяжёлый. Он судорожно шуршал ногами по стене, стараясь нащупать шов, а мистер Трелони с капитаном изо всех сил тянул и тянул его к себе. Наверное, доктор всё же нашёл трещину в кладке, потому что он, наконец, подмяв мистера Трелони под себя, перебросил своё тело на стену.

Потом сквайр спрыгнул наружу, где его поймало множество рук.

В темноте по голосам, по чему-то неопределённому, но знакомому и, чёрт возьми, даже по запаху он понял, что это – их команда. Какое счастье!.. Следом за ним спустился доктор, а потом капитан сбросил им ножи и вещи.

– А теперь пошли, – сказал матрос Ганн.

– А как же капитан и Платон? – придушенно вскричал мистер Трелони и застыл, как вкопанный.

– Капитан просил подождать их поблизости, – успокоил его Ганн. – Нам приказано затаиться.

****

Глава 16. Погони не будет

Капитан опять спрыгнул со стены во внутренний двор, и они с Платоном неслышно побежали через сад.

Уже наступил тот час, когда ночь, одетая в чёрное, теряет определённость, готовая вот-вот посветлеть, стать невесомее и утратить свою бесформенность. Возле покоев Держащей Небо они, как и надеялись, нашли крепко спящих часовых и, осторожно перешагнув через них, бесшумно раскрыли двери. Покои были освещены неясным светом. Ойяшакур спала – на постели темнел смутный силуэт. Капитан тихо позвал её.

Она мгновенно села, ахнула, подбежала к нему и замерла, глядя испуганно в его зрачки, и, хотя Платон, стоя рядом, переводил капитану и Ойяшакур каждое слово, это, казалось, было лишним сейчас – им всё было понятно без всяких слов.

– Бежим со мной, – шептал капитан, стиснув кисти безвольно опущенных рук женщины так, словно хотел закрыть, спрятать её в себе.

– Нет, я не могу, – шептала она ему в ответ, пытаясь вжаться в его тело.

– Они же убьют тебя… Бежим!

Капитан уже тянул её к двери.

– Нет, я не оставлю своих людей… Они без меня погибнут.

Она напряглась и не сдвинулась ни на шаг. Во всём её сильном теле чувствовалась непреклонность.

– С твоими людьми ничего не случится, потому что небо не рухнет никогда, – заспорил капитан.

Его уже опять стало охватывать бешенство, он с безысходностью понимал, что все его слова напрасны и ни к чему не приведут.

– Нет, ты просто ничего не знаешь, – отвечала она, лаская его руки трепетными пальцами.

Платон первым оглянулся на шелест, который послышался от драпировок в углублении. За ним оглянулся и капитан – в покои медленно входил Тот-который-знает-всё. Позади него высились два воина.

Капитан выругался и сделал шаг к колдуну, пытаясь поймать взгляд его бегающих глазок.

Колдун что-то выкрикнул, указывая пальцем на капитана, и его крик, который тоже не требовал перевода, словно разрубил сонную тишину дворца.

– Платон, к двери! – коротко приказал капитан и шагнул к стражникам, встречая их копья.

– Нет! Не трогайте его! – закричала Ойяшакур, загораживая капитана собой.

Но капитан выдвинулся вперёд, отстраняя её.

Движения его были невероятны и стремительны: не страх, а расчёт овладели им. Он двигался, как во сне, не понимая, что делает, и даже, кажется, не осознавая того, что происходит – тело само принимало решения.

Капитан рванул в сторону, вниз и вперёд, и в тот же миг обернулся на копья, которые пронзили воздух там, где он стоял только что. И вот уже один воин рухнул, сбитый подножкой, а его копьё сверкнуло в руках капитана. Выпад – и оно пронзило шею рухнувшего воина, и тут же, изменив своё движение, вошло острием в грудь воина второго – тот словно бы напоролся на это копьё. Миг – и капитан уже подходил к колдуну – тот, закрыв глаза, вжимался в стену и непрерывно вопил своё:

– Стража! Убейте его!

– Нет! – закричала Ойяшакур.

Но было поздно – копьё вошло в живот колдуна и осталось там, замерев. Колдун распахнул глаза: они, казалось, не видели ничего вокруг, а смотрели в себя, в эту немыслимую, неимоверно страшную глубину. Потом тело его сползло по стене и упало на бок. Ойяшакур подошла ближе, словно не веря, словно желая рассмотреть то пятно крови, которое растекалось сейчас на полу. Её трясло.

– Капитан! – отчаянно крикнул Платон. – Сюда бегут!

Он стоял возле дверей. В его руках тоже было копьё, у ног лежали тела часовых.

Капитан не двинулся с места. Он неотрывно смотрел на Держащую Небо и не мог отвести от неё взгляда. Она с усилием выдернула копьё из тела колдуна и древком вперёд, не глядя на капитана, протянула ему. Он принял копьё и бросился к Платону, к двери.

Они выбежали из покоев и понеслись к тому месту, где перелезали через стену раньше. За ними летели крики, и стрелы разрезали воздух вокруг свистящим шелестом. У стены Платон присел, согнув спину и уперев своё копьё остриём в землю, а древком – в камни стены. Капитан с разбегу взлетел ему на плечи, швырнул своё копьё через стену и, оттолкнувшись от плеч Платона, когда тот стремительно выпрямился, прыгнул на стену. Потом Платон встал на наклонное древко своего копья, подпрыгнул тоже, стараясь опередить хруст древка, и вцепился в гребень стены. Капитан втянул его наверх за одежду. Потом они перевалили наружу и, – на миг повиснув на руках над землёй, – рухнули вниз.

Внизу они посидели, приходя в себя и проверяя, всё ли у них цело. Потом капитан наощупь стал искать в траве копьё. К нему на четвереньках подполз Платон. Спросил, заглядывая в глаза:

– Что? Нет копья?

Капитан молчал.

– Мы должны его найти, у нас всего одно копьё, – сказал Платон

Он тоже начал шарить ладонями в невысокой траве, не переставая вглядываться в капитана, но тот смотрел в землю.

Потом капитан встал и глянул на светлеющую часть неба. Сказал глухо:

– Сейчас взойдёт солнце.

Платон не спускал с него глаз. Капитан опять стал шарить по земле. Наконец, копьё нашлось – оно откатилось в сторону.

Платон приготовился сорваться и бежать.

– За нами будет погоня, – напомнил он капитану.

Тот молчал, словно обдумывая или вспоминая что-то, потом ответил нехотя, как через силу:

– Нет, за нами не будет погони.

И, опять посмотрев на розовеющее небо, добавил с тоской:

– Погони не будет.

Они пошли к лесу и скоро нашли своих. И все вместе бросились прочь.

****

Ночью капитан остался на вахте у костра.

Доктор Легг и сквайр повертелись, укладываясь спать, и скоро затихли. Платон из темноты спросил капитана о чём-то завтрашнем. Тот бросил в костёр ветку, не ответив ничего. Ветка занялась – листья на ней скорчились, как от боли, и задымились. Какое-то время тишина нарушалась только треском костра.

– Я убил его, – вдруг сказал капитан.

– Кого? – спросил доктор, он поднял голову и всмотрелся в лицо капитана, освещаемое костром.

– Я убил колдуна… Копьём, – пояснил капитан.

Он сидел неподвижно, ссутулившись, и сверлил взглядом огонь, словно стараясь добраться до самой его природной сути. Затем хищно осклабился и добавил:

– Но зато ей теперь не принесут чашу. Некому приносить.

Носогубные складки на его лице проступили ещё резче. Потом он повернулся к доктору и растерянно произнёс:

– Только я теперь всё думаю… Кто же им будет вызывать дождь?

– Да как-нибудь вызовут, – успокаивающе проговорил доктор. – В рецепте же ясно сказано – жечь дерево… Там какое-то. И сыпать золу кукуичи.

– Но великий колдун ещё и пел, – напомнил капитан.

Доктор, привстав на локте, поморщился, как от боли, потом сел, вцепился в свой бакенбард и пробормотал:

– Ну, я думаю, что всё это – мелочи… И мракобесие. Главное в рецепте, как мне кажется, сыпать нужную золу подольше, несколько дней… Я бы так и сделал.

– И я бы тоже, – вдруг заговорил сквайр со своего места. – Я бы так же сыпал золу и жёг дерево ябо.

Он тоже сел и добавил:

– Не мучьте себя, капитан… Вы сделали всё правильно, единственно возможное на тот момент.

Капитан смято улыбнулся и пробормотал:

– Да. Представляю вас колдунами, джентльмены… Давайте ложитесь спать. Завтра рано подниматься.

Он опять повернулся к костру и прикрыл глаза, и сидел на вахте всю ночь, и только под утро разбудил Платона, чтобы тот сменил его.

И не успел капитан уснуть, как ему приснился сон…

Он пришёл в суд со своей покойной матерью. Она умерла молодой, но сейчас он видел её маленькой сгорбленной старушкой. Они сели за совсем простой стол перед судьёй, который был почему-то женщиной, чего не могло быть никогда – женщиной в кудрявом парике, с добрым лицом и в мантии с белым воротником. Судья стала тихо и жалостно расспрашивать его.

Рядом с судьёй не было ни письмоводителя, ни книги законов, но он всё равно знал, что это суд и что судили его. На стульях в зале сидели истцы с надутыми лицами – господин средних лет со своею супругой, дамой почтенной наружности. Собственно, к ответу капитана призвала эта дама. Только он не знал, кто она, и даже лица её не помнил, и сейчас мучительно копался в своих воспоминаниях, стараясь понять, когда и чем он мог обидеть её настолько, чтобы та подала на него в суд. В голову ему ничего не приходило, поэтому он ужасно боялся и этого суда, и саму даму, и её надутого мужа. Сердце капитана болело и сжималось в трепете.

Судья назвала имя истцов. «Да кто это, чёрт возьми?» – подумал он и в следующий миг оказался в туалете суда и, испугавшись этого, опрометью бросился назад, задыхаясь от страха и тягостных предчувствий. И тут он увидел Томаса Чиппендейла. Тот стоял и смотрел на него строгими, мокрыми от слёз глазами…

Капитан проснулся. На душе было гадко.

****

Утром отряд снова быстро пошёл.

Лес кончился, и опять началась пустыня – камни, песок, барханы и опять камни. В знакомом оазисе они откопали из-под завалов камней сундук с «Аточа», отдохнули недолго и снова пошли, но уже с сундуком. И дул нескончаемый ветер, и мучила жара, и не было воды и еды. Потом капитан объявил, что хочет пройти через ту стоянку, где коварные проводники бросили их. Когда они ближе к вечеру подошли к тому месту, то увидели разбитый шатёр.

Перед шатром, в своей любимой позе на спине, закинув правую ногу на колено левой и покачивая правой голой ступней, лежал охотник на крокодилов Бонтондо.

Англичане застыли на месте: джентльмены схватились за ножи, Платон поднял копьё, а матросы стали креститься и шептать молитвы. Бонтондо, словно почувствовав или услышав что-то, поднял голову и посмотрел в их сторону. И сейчас же черты его чёрного подвижного лица озарились радостью, и он закричал, уже начиная подниматься, все английские слова подряд, которые только знал:

– Да!.. Джентль-мен!.. О! Нет!

Тут от поспешности он подавился, закашлялся, заколотил себя кулаком в грудь, как горилла в лесу, и подбежал к англичанам.

Матросы попятились. Джентльмены остались стоять на месте.

– Бонтондо! Это ты? – спросил у него Платон.

– Конечно – я! – крикнул Бонтондо, приседая на худых ногах и всплёскивая длинными руками, потом он опять заколотил себя в грудь. – Я это! Я!.. Бонтондо!

Грудь его глухо застучала, он опять поперхнулся и закашлялся.

– Мы же его похоронили, – пробормотал потрясённый доктор Легг.

– Сдаётся мне, что мы похоронили не Бонтондо… И привидения не кашляют, – сказал капитан и протянул охотник руку.

Бонтондо схватил её и затряс, повторяя радостно и так быстро, что Платон едва успевал переводить:

– Я знал, что вы обратно пойдёте тут!.. Я сказал проводникам, что лучше вас подождать на этом месте!

– Проводники здесь? – удивился капитан.

– Здесь-здесь! Совсем рядом! В оазисе! И верблюды здесь! И ваши мушкеты здесь тоже! И ваши шатры… Только Шешонка уже нет с нами!

И Бонтондо рассказал, что в ту роковую ночь проводники схватили его сонного, заткнули рот и утащили с собой. Потом он только и делал, что ругал проводников последними словами, обещая им, что магрибский колдун-муаллим принца Мугаффаля непременно остановит им сердца, а уж тот, наверняка, это умеет делать на расстоянии, потому что для настоящего колдуна расстояние – ничто, а уж ему, Бонтондо, об этом деле всё известно. И так он твердил, пока власть у караванщиков не сменилась в результате поединка, в котором Шешонк был заколот.

Это Бонтондо рассказывал очень сдержанно. Потом без всякого перехода он вдруг присел, взмахнул руками и закричал, напористо обращаясь к доктору:

– Хаким! А ты не потерял моё зажигательное стекло?

Джентльмены онемели, а Бонтондо, закрыв один глаз, склонил голову набок и хитро, широко улыбнулся. Потом доверительно сообщил:

– Я все ваши вещи сохранил в неприкосновенности… И кофе без вас не пил.

Тут он опасливо покосился на капитана, втянул голову в плечи и, округлив глаза, произнёс тихо, одними губами:

– Ну… Почти не пил.

Вечером у костра, когда все отведали кофе, сквайр стал рассказывать сказку о первом путешествии Синдбада-морехода. Бонтондо переводил сказку проводникам. Он вскрикивал, хохотал, хлопал себя по худым коленям, вращал глазами и говорил порой таким замогильным шёпотом, что мистеру Трелони вскоре стало понятно: охотник на крокодилов изрядно добавляет к сказке что-то и от себя.

Уж очень проводники пугались.

****

На рассвете они стали собираться в путь: проводники торопились покинуть Гуэль-эр-Ришат.

Бонтондо помогал англичанам собираться, спрашивая обо всем подряд, бегал от одного к другому, путаясь под ногами и размахивая руками.

– Какая красивая абба, – сказал он, когда увидел, как капитан разматывает из белоснежной аббы бутыль, чтобы налить в неё воды из родника. – А моя абба совсем прохудилась.

Тут он горестно вздохнул, поморгал глазами и пытливо посмотрел на Платона. Когда Платон перевёл эти слова джентльменам, те переглянулись, вспомнив, при каких обстоятельствах белоснежная абба попала к ним.

– Это моя абба, – сказал Платон и вопросительно посмотрел на капитана, а когда тот кивнул, добавил: – А тебе я подарю другую, только чёрную.

Бонтондо просиял, всплеснул длинными руками и сказал, осматривая уже бутыль:

– Какая красивая бутыль… У меня в жизни никогда такой не было… Вот бы жена обрадовалась. И, похоже, в ней раньше был ром.

– Может и был, но теперь мы держим в ней воду, – ответил капитан, и чтобы отвлечь Бонтондо от бутыли, полез в свой мешок, достал из него свою лупу и протянул Бонтондо. – Вот, возьми… Эта лупа больше и лучше, чем лупа хакима.

Доктор и мистер Трелони стояли рядом и с улыбкой наблюдали за Бонтондо.

– Бонтондо, а свою лупу я потерял, – объяснил доктор.

– Как потерял?.. Совсем потерял? Совсем-совсем? – вскричал Бонтондо, и лицо его вытянулось от огорчения.

Казалось, что он был неутешен. Он сел на корточки, согнувшись к худым коленям, и прижал обе ладони к лицу.

– Ну, вот так получилось, – сказал доктор виновато. – Но зато, смотри, какая лупа тебе сейчас досталась: весьма большая и даже складывается.

Бонтондо отнял одну ладонь от лица и посмотрел круглым чёрным глазом на лупу, которую капитан всё ещё протягивал ему. Видимо, осмотром он остался доволен, потому что тут же отнял вторую ладонь от лица. Вскочив, он выдернул из рук капитана лупу и убежал с нею куда-то. Какое-то время его не было слышно, потом он появился рядом с джентльменами вновь. На его шее болтался кожаный мешочек с лупой, который он радостно демонстрировал всем матросам.

Путешественники стали садиться в седла. Доктор Легг подошёл к своему верблюду и со вздохом сказал:

– Ну и страшен же ты, братец, и воняет от тебя, как от матроса в последние дни рейса.

Капитан рассмеялся и приказал трогаться в путь.

Караван покинул оазис и пошёл по пустыне – через песок, камни, барханы и опять песок, и опять камни. К полудню поднялась буря, и булыжники величиной с куриное яйцо катились под ногами верблюдов, как рассыпанный мелкий горох. Что за ветер дул в этот раз, – сирокко, шерги, хамсин, харматтан или самум, – англичане уже не спрашивали, но проводники старались как можно скорее увести людей и верблюдов из местности с камнями.

Только в песках во время бури было ничуть не лучше.

****

Когда англичане вернулись в Атар, они опять остановились у Иусуфа ибн Хамдиса, а следом в дом араба прибыла и «прекрасная госпожа» Молли в паланкине. Всех разместили в прежних покоях.

Скоро Платон, цепенея от тягостного предчувствия, пошёл во дворец. Эмир Тадж-аль-Мулук встретил принца Мугаффаля в малых покоях, по-домашнему, и принца в самое сердце резанула та перемена, которая произошла с его приёмным отцом за это время.

Эмир ещё больше осунулся, постарел и поседел, глаза его ввалились, он сгорбился, словно невыносимая тяжесть навалилась на него, не позволяя поднять голову. Увидев Платона, эмир встал и протянул к нему руки. Они обнялись и долго стояли так, не разжимая объятий. Наконец, эмир заговорил, и голос его по-прежнему был властен.

– Я рад, что ты вернулся живой и здоровый, мой сын, – сказал он, замолчал и повернулся, неловко, по-стариковски, возвращаясь в своё кресло.

Потом жестом попросил Платона сесть рядом в другое кресло.

– Как ваше путешествие в Гуэль-эр-Ришат? Вы нашли то, что искали? – спросил эмир, глаза его лучились любовью.

Платон стал рассказывать, сначала медленно, подбирая слова, потом речь его потекла, не прерываясь. Когда он заговорил о стране Зо, эмир оживился.

– Ты же знаешь, что твоя мать была из страны Зо? – спросил он. – Она была царицей и дочерью царицы, и бежала, когда у неё родился мальчик… Родился ты. Она была гордая и сильная и не хотела пить чашу. И прошла через пустыню сразу после родов с тобой на руках… Мы нашли её возле Атара уже без сил и принесли во дворец. И я сделал её своей женой. Самой любимой женой… Ты очень похож на неё, такой же красивый.

Платон молчал. Потом вздохнул, достал из-за пояса свёрток и протянул эмиру. Тот глянул на Платона затравленными глазами, развернул платок и достал голубые чётки: на окровавленных бусинах кое-где всё ещё виднелся налипший песок. Какое-то время эмир сидел молча, потом проговорил:

– Что-то такое я ожидал, когда Васим вернулся с охоты с простреленной рукой… Сказал, что поранил себя, заряжая пистолет.

Он опять завернул чётки, положил их к себе на колени и молча, с закрытыми глазами откинулся на спинку кресла.

– Я скоро уеду, отец, – сказал Платон. – Скажи ему это.

Эмир открыл глаза, – они сияли от непролитых слёз, – и произнёс:

– Я хотел оставить тебе трон.

– Я не хочу этого.

– Я знаю… Но я уже стар… И хотел передать тебе государство.

– Я не хочу этого. Эта ноша тяжела для меня.

Они замолчали. Эмир не спускал глаз с Платона, но тот смотрел в пол.

– Ты был бы хорошим правителем для моего народа, – сказал эмир, наконец, и добавил горько: – Про своего сына Васима я такого не скажу.

– Прости, отец, – выговорил Платон.

– Тебе так нравится в твоём новом мире? – эмир усмехнулся.

– Он просто другой, отец, – Платон поднял глаза, ответил и опять понурился.

Эмир молчал. Казалось, он ищет слова, подбирает самые нужные, веские, чтобы сказать их Платону, чтобы переубедить его. Видимо, не отыскав таких слов, эмир опять спросил:

– Но ты понимаешь, что пока я жив, ты можешь всегда вернуться?

– Да, знаю… Спасибо, отец, – ответил Платон и, вытянув за бечёвку свой амулет, спросил: – Скажи, что ты знаешь об этом амулете?

– Ничего, сын. Мне известно только, что это амулет твоей матери, – ответил тот. – Пойдём, выпьем чаю… И посидим в саду. В саду сейчас хорошо.

В дом Ибн Хамдиса принц вернулся под утро, когда в доме все давно спали. Его проводила дворцовая стража.

****

Караван вышел из Атара на заре, а спустя несколько часов стало уже жарко.

Скалы уступами спускались к западу, они быстро нагрелись, отражая своими боками неумолимый жар солнца, но мистер Трелони через щель в завесе своего паланкина не переставал изучать окрестности в зрительную трубу. Капитан, доктор Легг и Платон также беспрестанно подносили к глазам свои трубы, но они опять не нашли ничего похожего на две горы со старинного гобелена.

Через несколько дней горы кончились, и пейзаж неузнаваемо поменялся – появились дюны, и даже воздух стал пахнуть по-особому. Он сделался острым, душным, словно песок пустыни поджаривали на огромной дьявольской сковородке, и в этом воздухе обжигающий ветер нёс мельчайшую пыль.

«Эта пустыня похожа на море», – думал сквайр, глядя на дюны. Здесь есть «море в штиль», есть «мелкая зыбь», а есть «штормовые валы», и всё это песчаное «море» движется незаметно глазу. И как бы не были искусны проводники, и как бы не были выносливы верблюды, ни одному каравану не под силу пересечь Сахару сразу из одного её конца в другой. Все торговые маршруты разбиваются на этапы, где погонщики перегружают товары на свежих верблюдов. И всё равно тут и там на караванном пути попадаются останки павших верблюдов.

«Эта пустыня – как замкнутый мир», – думал сквайр. Здесь нередко дороги, проложенные кочевниками, выводят к тому же месту, откуда и начали своё движение. Кружат по сахарскому безбрежью караванные тропы, кружат, и скольких путешественников увлёк и погубил этот круговорот – не сосчитать. Тут и там на караванном пути попадаются могилы безвестных скитальцев.

Но вот жёлтые волны пустыни остались позади, и караван пошёл по каменистой, словно выложенной серо-коричневой плиткой местности, но всё равно на каждом шагу им встречались проплешины слежавшегося песка.

А потом, под конец пути, вдруг вздыбился ветер. Он гнал, нарастая с каждой минутой, по каменной плитке песчаную позёмку, и от этого поднятого песка наступил мрак. Небо из голубого превратилось в пепельно-серое, и вместо солнца на этом мутном небосклоне тускло светилось размытое маленькое пятно. Караван встал и спешился, верблюдов положили на землю, и люди кучками легли лицом вниз, накрывшись палатками. Сразу стало невыносимо душно. Внезапно послышался нарастающий гул, и он креп, становясь яростней и пронзительнее, а потом вдруг загудел глухим басом.

– Дазиф, – зашептал жалобно Бонтондо, он оказался лежащим рядом с капитаном. – Джинны пустыни подают голоса…

– Не бойся, Бонтондо, – прохрипел капитан. – Это просто песок движется.

Охотник на крокодилов не понимал ни слова, он только твердил «дазиф» и жарко вжимался под бок капитана, словно надеясь спрятаться там, схорониться от недобрых джиннов пустыни, а гул ширился, нарастая, становился особенно злобным, неистовым, а потом резко оборвался. Часа через два ураган стал стихать, и караван снова двинулся в путь, хотя небо до самой ночи оставалось затянуто мутной пеленой.

Когда они, наконец-то, вышли на берег океана к форту Энрике, то на караванной площади с изумлением увидели матросов с «Архистар». Те сидели на рундуках и яростно ругались. Заметив капитана, обрадованные матросы вскочили и наперебой стали рассказывать, что не более двух часов назад боцман Амиго и часть команды, в основном новички, подняли на шхуне бунт, захватили её и ушли в неизвестном направлении.

Командование мятежной шхуной взял на себя штурман Джон Пендайс.

****

Конец второй книги

* «El Palomar» (исп. «Эль Паломар») – «Голубятня».

*Шкафут – часть верхней палубы вдоль борта, между средними мачтами.

*Гине́я (англ. guinea) – английская золотая монета, имевшая хождение с 1663 по 1813 год.

* Килевание – наклон судна на борт для проведения работ по очистке подводной части судна от обрастаний ракушками и прочим.

*«Нет, матушка, тут магнит попритягательней» – из трагедии У. Шекспира «Гамлет».

*Взять рифы – уменьшить площадь паруса: свёртывая его снизу и подвязывая свёрнутую часть риф-штертами (короткими тросами) у косых и шлюпочных парусов; подбирая парус кверху и прихватывая его риф-сезнями к лееру на рее у прямых парусов.

*Банка – здесь: всякое возвышение морского дна; в тесном же значении банками называются только те возвышения, на которых глубина воды 30 футов и менее.

*Рунду́к Дэ́ви Джо́нса (англ. Davy Jones’ Locker) – идиома, на сленге британских моряков от ХVIII в. до наших дней – иносказательное название могилы моряков. Дэви Джонс считается злым духом, живущим в море, а его рундук – это океан, принимающий мёртвых моряков.

*Траверз – направление на какой-либо предмет, перпендикулярное курсу корабля или к его диаметральной плоскости. В зависимости от положения предмета относительно корабля (с правого или левого борта) различают правый и левый траверз.

*Лечь в дрейф – расположить паруса таким образом, чтобы от действия ветра на один из них судно шло вперёд, а от действия его на другие – пятилось назад, вследствие чего судно держится почти на месте.

*Квадрант – прибор для измерения высоты небесных тел.

*Банки на шлюпке – перекладина, доска для сидения гребцов и пассажиров, а также для скрепления бортов, то же, что на судах бимсы.

*Линь – тонкий трос, выделанный, как правило, из особо качественной пеньки.

*Патио (исп.) – внутренний двор здания и Испании и в других испаноговорящих странах.

*«Pater» и «Ave» – католические молитвы «Отче наш» и «Богородица».

*Вента – постоялый двор, гостиница.

*Вегетация (мед.) – разрастание какой-либо ткани.

*Аболициони́зм (англ. abolitionism, от лат. abolitio «отмена») – движение за отмену рабства и освобождение рабов.

*Арабеска (итал. arabesco – арабский) – европейское название сложного восточного средневекового орнамента, состоящего из геометрических и растительных элементов.

*Бобрик – ворсовая грубосуконная шерстяная ткань с густым, поднятым и подстриженным начёсанным ворсом на лицевой стороне.

*Бедлам – Бетлемская королевская психиатрическая больница в Лондоне.

*Панье – (фр. panier – «корзина») – специальный каркас под женское платье из ивовых прутьев, стали или китового уса.

*Кабриоль – (франц. cabriole – «вставший на дыбы, пружинящий» от «cabri» – «козлёнок») – изогнутая в форме буквы «S» деталь мебели стиля рококо, в частности, ножки столов, стульев, кресел.

*Сахель (от арабского са́хель – берег, граница) – представляет собой тропическую саванну, которая протянулась от Атлантического океана на западе Африки до Красного моря на востоке. Этот регион, своеобразный пояс между северной Сахарой и плодородными землями южной Африки, охватывает территории таких стран, как Сенегал, Мавритания, Мали, Буркина Фасо, Нигер, Нигерия, Чад, Судан и Эритрея.

*Муаллим – капитан-наставник.

*Арак – ароматизированный анисом крепкий алкогольный напиток, распространённый на Ближнем Востоке и Центральной Азии.

*Арабский поэт Х века Абу-т-Тайиб Ахмед ибн аль-Хусейн, прозванный аль-Мутанабби, что в переводе с арабского означает «выдающий себя за пророка».

*Васим – имя (араб. «красивый»)

*Пиастры – название испанского талера (песо), серебряной монеты весом около 25 граммов.

*Сент-Джеймсский дворец – один из старейших в Лондоне, с 1698 г. по 1809 г. Сент-Джеймсский дворец был основным местопребыванием английского королевского двора.

****

Другие книги Нины Запольской

В современном любовном романе «Офисное кресло и вуду-жаба» 18+ вас ждут весёлые и правдивые истории восьми браков, шести способов выйти замуж и одного побега со свадьбы. А ещё: мистические приключения, романтическое колдовство, страстная любовь и красивая эротика.

Бухгалтеру Верочке (тридцать лет, не замужем) сначала не повезло, но оказалось, что судьба нарочно приготовила ей офисное кресло, чтобы отвезти на нём к будущему мужу.

-zapolskaya-11145840/ofisnoe-kreslo-i-vudu-zhaba/

****

Внеземные миры – в книге Нины Запольской «Амулет plus Любовь» 18+

Марианна – сумасбродная авантюристка, способная из-за любви потерять голову и сбежать из-под венца к человеку в земной мир. Но очень трудно бороться за свою любовь, когда против тебя самый сильный верстальщик Вселенной. Когда твой любимый думает, что ты приходишь к нему во сне. Когда твои дети болеют, у тебя кончаются деньги, а вокруг – заговоры, интриги и тайны. Когда бывший жених разыскивает тебя по всему миру. И очень трудно остаться в живых, когда Земле грозит катастрофа из космоса.

-zapolskaya-11145840/amulet-plus-lubov/

****

Нина Запольская публикует книги по дизайну интерьеров из серии «Сделай сам» под собственным именем (Нина Софиева). В книгах рассказывается обо всех популярных сегодня стилях интерьера и самом модном – стиле фьюжн. Ведь человек ХХI века не хочет ограничивать себя рамками одного стиля.

«Наша квартира. Планировка. Дизайн. Сантехника»

-sofieva-11700591/nasha-kvartira-planirovka-dizayn-santehnika/

«Только английский стиль»

-sofieva-11700591/tolko-angliyskiy-stil/

«Дизайн по-французски»

-sofieva-11700591/dizayn-po-francuzski/

****

Оглавление

Глава 1. Мнимые флибустьеры, или Ночная интрига

Глава 2. Чёрт бы побрал это золото!

Глава 3. Любовь нельзя понять

Глава 4. Норма Джин из Йорка

Глава 5. Как Платона разыгрывали в лотерее

Глава 6. Погоня

Глава 7. Весь мир – театр, в нём женщины, мужчины…

Глава 8. Рождественская сказка о любви

Глава 9. Счастье на вольном просторе

Глава 10. «Магриб» – по-арабски «запад»

Глава 11. Город Атар или Тейатейаненга – «Место быстрых песков»

Глава 12. Мушкеты лишними не бывают

Глава 13. Вмятина шайтана

Глава 14. Держащая Небо

Глава 15. Бритьё по-африкански

Глава 16. Погони не будет

Конец второй книги

Другие книги Нины Запольской Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg