«Тьма над Петроградом»

Тьма над Петроградом (fb2) - Тьма над Петроградом [litres] (Приключения поручика Ордынцева - 5) 1186K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Николаевна Александрова

Наталья Александрова Тьма над Петроградом

Памяти князя С. Е. Трубецкого, поручика Сергея Мамонтова, сестры милосердия Софьи Федорченко и многих других известных и безымянных участников и свидетелей описываемых событий, без чьих бесценных воспоминаний эта книга не могла бы появиться.

Глава 1

Не надо повторять — все врут календари. Хотя еще тепло, темнеет только в восемь, Над площадью Звезды, над садом Тюильри Медлительно плывет сиреневая осень…

Громыхая по торцовой мостовой, под окном протащилась крестьянская телега, запряженная парой медлительных сытых першеронов, — мужик откуда-нибудь из Оверни вез овощи на рынок. Париж просыпался. Наверху, в мансарде, известная всему кварталу Нинет скандалила со своим очередным возлюбленным. Мишель, хозяин булочной, позевывая, поднял штору на двери своей лавки, счистил с башмака какую-то гниль и послал вслед крестьянскому возу замысловатое ругательство.

— Луиза, принеси еще литр красного! — крикнул в темный дверной проем лощеный господин в черном галстуке и щегольском замшевом жилете, слишком лощеный господин для улицы Сен-Сабин, для раннего утра, для этой комнаты, освещенной тусклой керосиновой лампой. Слишком лощеный господин для того, чтобы его можно было принять за порядочного человека.

Хозяйка, вышедшая в тираж проститутка, приторговывающая краденым и не слишком разборчивая в знакомствах, внесла кувшин и неслышно удалилась.

— Пейте, Жорж, — проговорил лощеный господин, подливая своему собеседнику, худому седеющему мужчине в поношенном сюртуке, — пейте, у этой шлюхи довольно пристойное вино.

— Гадость, — отозвался Жорж, тем не менее припав к стакану, как умирающий от жажды. Его глаза были красны и печальны, как у старой собаки. Он и без того уже был изрядно пьян. — Гадость, — повторил он, — и вино ваше гадость, и Париж ваш гадость. И что это ты, галльская твоя морда, так меня обхаживаешь? Непременно ведь обманешь! Знаю я тебя, фармазона! Попался бы ты мне в Севастополе! К стенке — и весь разговор! А здесь — нет, здесь я с тобой как с человеком за одним столом сижу! Я, князь Тверской! И слишком много говорю, слишком много говорю…

Лощеный господин щелкнул пальцами, как будто подзывая официанта.

Тут же за спиной у Жоржа отворилась незаметная маленькая дверка, и оттуда выкатился совершенно уморительный человечек. Ростом он был едва с семилетнего ребенка, однако носил пышные усы и одет был совершенным щеголем — черный сюртучок, шелковый жилет, расшитый райскими птицами, лаковые штиблеты.

— Он твой, Гийом! — проговорил лощеный господин и поспешно отошел от стола.

Жорж полуобернулся, удивленно уставился на нарядного карлика и потянулся за пенсне, чтобы получше разглядеть его. Карлик, однако, повел себя более чем странно: он набычился, распушил усы, как кот, и, стремительно подскочив к князю, воткнул ему в грудь невесть откуда взявшееся в его руке длинное тонкое лезвие.

Князь удивленно ахнул, заквохтал, как зарезанная курица, откинулся на спинку стула и застыл. Глаза его остекленели, и только бесконечное удивление еще светилось в них.

На пороге комнаты появилась Луиза.

Вытирая большие руки о передник, она покачала головой и проговорила:

— Право, Жан, вы нисколько не меняетесь! Все тот же шалопай, что в двенадцатом году! Неужели нельзя было сделать это где-нибудь в другом месте! Ведь я только недавно вымыла пол!

— Отнюдь, — лощеный господин вернулся на свое место, спокойно уселся за стол напротив мертвого князя и поднес к губам свой недопитый стакан, — у тебя, дорогая, это особенно удобно. Сейчас мы с Гийомом отнесем этого господина в подвал, и ни одна живая душа никогда не вспомнит о нем. Он рассказал мне все, что знал, и больше нам не нужен. А вино у тебя и правда отвратительное.

Сизо-розовый Париж жил своей собственной жизнью. Утром его затягивал легкий кисейный голубой туман, и в этом тумане ворковали послевоенные голуби, и переговаривались букинисты на набережной, и служанки спешили на рынок, стреляя глазами из-под кокетливых соломенных шляпок. Ночью сверкали ртутными ослепительными фонарями Большие бульвары, отражаясь в мокром асфальте, проносились, шурша шинами, длинные лаковые автомобили, выпархивали из них сногсшибательные послевоенные женщины, одетые по последней моде — в черное и короткое. Моду диктовал еще великий Колло, но кое-кто уже говорил о восходящей звезде Шанель. Хозяева этих сногсшибательных женщин, толстые банкиры в шелковых цилиндрах, разбогатевшие на военных поставках, рассуждали о бошах, которые не торопятся выплачивать репарации, отчего прекрасная Франция несет неисчислимые убытки. Перед сияющими дверями ресторанов пучили глаза высокие негры в красных ливреях, а из-за их спин гремели синкопы шимми и фокстрота.

На тротуарах, среди праздной и нарядной толпы, часто попадались угрюмые сутулые люди — ветераны Соммы и Вердена. Они с холодной ненавистью смотрели на жирных поставщиков и вынашивали планы мести.

И куда реже в этой толпе попадались люди с опустошенными, потерянными лицами, с прозрачными безнадежными глазами, люди, не имеющие даже права на месть. Несколько лет прошло уже с тех пор, как они отступали по непролазной кубанской грязи, обороняли Перекоп и Юшунь, давились на палубе переполненных пароходов, жарились на беспощадном солнце Константинопольского карантина, умирали от тоски и голода в бараках Галиполи. Сносились их тужурки и френчи со споротыми офицерскими погонами, пропали в парижских ломбардах наградные часы с благодарственной надписью от Врангеля или Май-Маевского. Растаяли последние мечты о возвращении на родину. Кто-то из них смог преодолеть нужду, отбросить офицерское высокомерие, нашел приличную службу и выжег из речи позорный и унизительный русский акцент. Кто-то устроился гувернером к детям более удачливых соотечественников. Кто-то таскает мешки с углем и сверкает из угольной пыли бандитскими белками глаз — ходившему в атаку на махновские пулеметы легко решиться на ограбление ссудной кассы. Генерал Шкуро, кровью и огнем метивший путь своей Дикой дивизии, развлекает буржуа в цирке, демонстрируя чудеса конной вольтижировки, хватает на скаку с малинового ковра косматую казачью папаху и сверкает дикими калмыцкими глазами. Полковник Суходольский, прихвативший во время посадки на пароход в Ялте полковую кассу, открыл кредитный банк, ездит в длинном лаковом автомобиле и рассуждает с военными поставщиками о немецких репарациях.

Мосье Жано выглянул в зал и скорбно поджал губы. Опять мало народу! Дела идут скверно, что и говорить. Впрочем, ему еще грех жаловаться. Его ресторан под названием «Прекрасная булочница» находится на бойком месте. Ресторан небольшой, но кухня вполне приличная, мосье Жано совсем недавно прибавил повару жалованье. На поварах экономить не следует, хотя это и влетает в копеечку. Зато официантом пришлось взять мальчишку, которому и дела нет до работы. Вот и сейчас два посетителя ждут, пока их обслужат, а этот паршивец небось переглядывается с хорошенькой горничной из дома напротив. Девчонка, конечно, недурна — задорные глазки, высокая грудь, мосье Жано и сам поглядывает на нее с удовольствием. Но надо же ведь и совесть иметь.

— Гастон! — рявкнул хозяин в глубину кухни.

Мальчишка возник на пороге, не успев стереть с лица улыбку. Выглядел он обычно, как выглядят все официанты, — белая курточка, зализанные бриолином волосы. Гастон перекинул через руку салфетку и ринулся в зал.

В ресторане было малолюдно. Прошло время обеда, когда деловые люди торопливо поедали фаршированных цыплят, запивая их недорогим вином. Сидела в углу зала пожилая пара: он — с большим животом, который с трудом обтягивал жилет, она — в старомодной шляпке, с седыми буклями. Мосье Жано видел наметанным глазом, что эти двое из провинции, приехали навестить детей или просто проветриться. Хотя у кого после этой проклятой войны есть лишние деньги, чтобы просто приехать — погулять по Парижу? Ужасное время, старики болеют, молодежь зла и невоспитанна.

Господин Жано тяжко вздохнул, наблюдая, как мальчишка-официант чуть не споткнулся, подскочив к вновь пришедшим клиентам. Двое мужчин, один — прилично за пятьдесят, но по виду еще крепкий, держится с достоинством, неторопливые движения человека, уверенного в себе и в собственном бумажнике. Одет хорошо, но неброско, добротный костюм, пенсне на носу, похож на профессора.

Таких клиентов мосье Жано очень даже уважает. Его спутник гораздо моложе, в районе тридцати, и выглядит не так благополучно. Нет, конечно, костюм его в свое время был сшит у очень хорошего портного, но зоркий глаз мосье Жано отметил, что брюки обтрепались снизу, да и весь костюм слегка поношен. Молодой человек тщательно выбрит, и белая сорочка чиста, но не накрахмалена, уж не стирает ли он сам свои сорочки? Впрочем, мосье Жано ничему уже не удивляется в наше ужасное время… Вот, кстати, и башмаки у молодого, хоть и тщательно начищены, давно просят починки…

Двое за столиком сделали заказ и по уходе официанта продолжали прерванный разговор.

— Рад вас видеть, Борис Андреич, в добром здравии, — говорил пожилой, похожий на профессора, — однако вид у вас обеспокоенный. Похудели что-то со дня нашей последней встречи, побледнели…

Борис втянул носом упоительные запахи, доносившиеся из ресторанной кухни, и сжал зубы. Есть хотелось до головокружения, потому что с утра, кроме чашки кофе, у него не было во рту ни крошки.

Напротив него сидел его давний знакомец Аркадий Петрович Горецкий и улыбался мягкой необязательной улыбкой. Глаза его из-под пенсне смотрели на Бориса благодушно, и выглядел он этаким добрячком. Однако Борис Ордынцев прекрасно знал, что Аркадий Петрович Горецкий вовсе не такой добрый и мягкий, каким хочет казаться в данный момент.

Борис хорошо знал Аркадия Петровича. Они познакомились еще до революции, когда профессор Горецкий читал в Петербургском университете уголовное право, а Борис был студентом. Потом случилась одна революция, за ней вторая, началась Гражданская война, университет закрыли, всех знакомых разметало по миру, как осенние листья.

Отец Бориса профессор Ордынцев умер еще до мировой. Мать Борис похоронил страшной зимой восемнадцатого года, распродал остатки мебели, которые не сжег в печке, и подался на юг в поисках сестры Вари. Младшую его сестренку тетка увезла к себе в имение в Орловской губернии, потому что Варя была очень слаба после воспаления легких и не выжила бы в сыром и холодном Петербурге.

Борис болтался по стране почти год, пережил голод, сыпняк, бегал от бандитов и красных, чудом сумел перейти границу на Украине и очутился в Феодосии, где к тому времени базировались силы Добровольческой армии генерала Деникина. И там-то они и встретились с Аркадием Петровичем Горецким, который был теперь не профессором, а полковником, состоял при штабе Деникинской армии и выполнял особые поручения начальника штаба генерала Лукомского.

По подозрению в убийстве, которого он не совершал, Бориса забрали в контрразведку. Там-то и произошла встреча с Горецким. Далее на долю Бориса Ордынцева выпало столько опасных приключений, что хватило бы на десять человек. Борис сумел все преодолеть и даже оказался полезным Горецкому, за что тот и пригласил его работать на себя, мотивируя это тем, что, выполняя сложные секретные поручения, Борис принесет больше пользы Белому делу, чем если бы он сражался в окопе с винтовкой в руках.

Судьба хранила Бориса, его не зарубили махновцы в степях Украины, он нашел сестру Варю, которая спасла его от расстрела, их с верным другом Петром Алымовым не утопили красные в Новороссийской бухте. Но после отставки Деникина и панического бегства Белой армии из Новороссийска что-то сломалось в душе Бориса. Предательства генералов невозможно было простить, Борис разошелся в полковником Горецким и поступил в полк.

Они снова встретились только в Константинополе. Борису не изменило его всегдашнее везение, он не погиб в Крыму при штурме Перекопа, ему удалось сесть на пароход в Ялте. И вот уже великий город Константинополь встречает его своими куполами и минаретами.

Полковник Горецкий и тут не подвел. Он тщательно опекал Варю, которую Борис отправил в Константинополь. Он устроил в госпиталь Алымова и доставал ему лекарства. Он привлек Бориса к своей деятельности. Горецкий вышел в отставку и выполнял теперь дипломатические поручения для англичан. Англичане хорошо оплачивали такие услуги. Борис получил крупную сумму денег и отправил сестру с ее женихом Алымовым в Берлин. Там Петру должны были сделать хороший ножной протез. Они же с Горецким уехали в Париж — город, куда стекались русские эмигранты.

Борис устроился вольным слушателем в Сорбонну — Аркадий Петрович настоятельно рекомендовал ему закончить образование и получить диплом юриста. Деньги, привезенные из Константинополя, быстро таяли, Борис перебивался случайными заработками, да еще нужно было помогать сестре. Лечение у Петра оказалось сложным и долгим, деньги уходили, как в прорву…

Официант принес салат и булочки. Борис последним усилием воли сдержался и заставил себя медленно взять вилку и медленно разломить свежую воздушную булочку. Впрочем, глаза Горецкого слишком проницательно блестели из-под пенсне, и Борис знал, что Аркадий Петрович заметил и его поношенный костюм, и мятую сорочку… Борис рассердился.

Официант налил вина и отошел, пробормотав что-то.

— Русские! — сообщил он хозяину, пробегая мимо.

— А то я сам не вижу! — буркнул мосье Жано.

Русские редко посещали его ресторан. Кто побогаче, ходили в русские рестораны — там подавали черный хлеб, икру и водку, а также расстегаи и бараний бок с гречневой кашей. Подавали там русские официанты в красных шелковых косоворотках и пели русские певицы под балалайку. Обнищавшие же эмигранты толклись на Монмартре в кабаках самого низкого пошиба. Нет, русские редко посещали ресторан мосье Жано.

— Давненько мы с вами не встречались! — оживленно заговорил Горецкий, поднимая бокал и придирчиво разглядывая вино на свет. — Месяцев пять или больше…

И поскольку Борис ничего не ответил, он молча отпил из бокала.

— Перед отъездом я рекомендовал вас мэтру Ленуа, — снова начал Аркадий Петрович. — Вы работаете у него в конторе?

— Работал… некоторое время, — нехотя ответил Борис, — потом настали тяжелые времена, и мэтр уволил половину служащих.

— Куда же вы устроились?

— Так… немного пописываю в одну русскую газетку… платят мало и нерегулярно… еще у генеральши Зубовой… у генерала отнялись ноги, и я вожу его в кресле на прогулку… Да и то эта работа, кажется, скоро сойдет на нет…

— Что же случилось? — участливо осведомился Горецкий.

Борис допил вино из бокала и ответил, криво усмехаясь:

— Племянница генерала… она захотела брать у меня уроки музыки.

— Музыки? — От удивления Аркадий Петрович так сильно взмахнул руками, что у него слетело пенсне. — Музыки? Но ведь вы, насколько я помню по Константинополю, играете, конечно, на фортепиано, но не настолько хорошо, чтобы давать уроки. Или племяннице генерала все равно? — прищурился Горецкий. — Хоть фортепиано, хоть латынь, хоть греческий, хоть танцы?

— Вы угадали, — вздохнул Борис, — не смотрите так осуждающе, я сам себе противен. Здоровый, крепкий мужчина, пробавляюсь мелкими заработками, инвалида в кресле вожу…

— Вы обязательно должны закончить курс, — строго заговорил Горецкий, — иначе так и будете перебиваться…

— Да кто вам сказал, что, прослушав лекции в Сорбонне, я смогу найти себе работу? — Борис повысил голос: — В стране ужасное положение, хорошо живут только те, кто сумел нажиться на войне. Ветеранам-французам платят крошечную пенсию, простой народ озлоблен, а тут еще мы, русские, свалились им на голову со своими проблемами!

— Выпейте еще и успокойтесь, — примирительно заговорил Горецкий, — не все так плохо.

— Понимаете, выяснилось, что я совершенно ничего не умею делать в мирной жизни, — начал Борис более спокойно, — только воевать, выпутываться из опасностей, выживать…

— И соблазнять молоденьких девушек, — смеясь ввернул Горецкий. — Кстати, племянница генерала очень хорошенькая?

— Если бы вы ее видели, вы бы не спрашивали, — буркнул Борис, — и вообще, дело совершенно не в этом!

— Право, не нужно сердиться, Борис Андреич, думаю, что скоро для вас наступит хорошая полоса, — заговорил Горецкий, как только официант убрал пустые тарелки. — А я сейчас вас порадую. Только что я вернулся из Брюсселя, но до этого заезжал в Берлин.

— Вы видели Варвару? — встрепенулся Борис.

— Разумеется, и передал им с Петром подарок к свадьбе, — улыбнулся Аркадий Петрович.

Венчание сестры состоялось в Берлине три месяца назад. Борис не смог приехать, совершенно не было времени, но зато он послал сестре все деньги, что у него были, с наказом обязательно купить белое платье и фату, и чтобы все было по правилам…

— Я привез вам письмо от сестры и вот. — Горецкий положил на стол фотографию.

Борис схватил ее и впился глазами. Свадебный снимок. Варя в белом платье, все как полагается, Петька держится молодцом, крепко стоит на ногах, никто и не поймет, что у него протез.

— Кроме этого, Варвара Андреевна просила меня еще передать на словах, что она умоляет вас не присылать им больше денег. Она чувствует, что вы тут бедствуете, вам нужно устраивать свою жизнь, а у них как раз все более-менее наладилось. Она работает в клинике профессора Герхарда, мужу тоже обещали работу.

«Муж? — Непривычное слово резануло слух. — Какой муж? Ах да, Петька теперь Варин муж…»

— Они — моя семья, — сказал Борис, не отрывая глаз от фотографии, — кроме них, у меня никого больше нет…

Принесли заказанную пулярку. Борис спрятал непрочитанное письмо в карман и посмотрел на Горецкого в упор:

— Что ж, выкладывайте ваше предложение. Ведь не просто так вы кормите меня обедом. Откровенно говоря, я сейчас в таком положении, что соглашусь на все, что угодно.

Однако деловой разговор Аркадий Петрович начал только за кофе.

— Не скрою, Борис Андреевич, что имею на вас некоторые виды. Не скрою также, что дело, которое вам поручат, очень опасное. Однако прежде чем спрашивать вашего согласия, я должен хотя бы немного ввести вас в курс этого дела.

Горецкий незаметно огляделся по сторонам. Хозяин стоял довольно далеко и не мог слышать ни слова из их разговора. Официант снова куда-то испарился. Пожилая пара расплатилась и ушла, в зале не было ни души, кроме них двоих. Борис подумал, что Горецкий зря волнуется. Он прекрасно знал привычки бывшего полковника — не посещать рестораны, куда ходят русские, по возможности не жить в гостиницах, а снимать частное жилье, причем тоже в стороне от тех мест, где проживают соотечественники. Полковник Горецкий не любил быть на виду, и теперь, когда вышел в отставку, его привычки не изменились.

— Бросьте, господин Горецкий, ваши секреты! — вполголоса весело сказал Борис. — Мы здесь одни, потому что тот надутый тип, хозяин этого заведения, ни слова не понимает по-русски. Что нужно делать? Куда ехать? В Европу? Готов хоть в Америку!

— В Россию, — тихо сказал Горецкий.

— Что? — Борис поперхнулся кофе. — Я не ослышался? Вы предлагаете мне ехать в Россию? Неужели вы теперь работаете на РОВС[1]? Не вы ли в Константинополе твердо заверили меня, что ничего общего не будете иметь с этими спасителями России? Мы сражались с Советами в честном бою и проиграли, говорили вы, так что следует как можно скорее признать свое поражение и оставить надежду на возвращение в Россию. И не устраивать бандитских налетов на деревни и диверсий на заводах и фабриках, тем более что в Совдепии, насколько я знаю, больше восьмидесяти процентов промышленных предприятий не работает.

От непривычно сытного обеда и вина Борис слегка опьянел, поэтому и говорил так резко.

— Успокойтесь, Борис Андреевич, — строго сказал Горецкий, — не следует кричать.

— Я не узнаю вас, полковник! — сказал Борис тоном ниже.

— Я больше не полковник, — напомнил Горецкий, — и вы больше не поручик. Я беседую с вами сейчас как частное лицо. В данном случае я вообще выступаю только как посредник. Итак, вы позволите изложить вам суть?

Борис кивнул. Горецкий не спеша раскурил трубку и начал:

— Видите ли, голубчик, вы совершенно правы в своем удивлении. Должен вам сказать, что я от своих константинопольских слов не отступаюсь. И не имею никаких дел со всеми этими обществами по спасению России. Считаю, что все это одна говорильня, а что касается господ из общевойскового союза, то их борьба с ГПУ вряд ли закончится успехом. Теперь дальше. Уж простите великодушно, друг мой, но не всем так повезло, как вам. Я имею в виду, что двое близких вам людей находятся в Берлине в самом добром здравии. Вы сами только что сказали, что они — вся ваша семья. В России у вас никого не осталось.

— Точно, — подтвердил Борис, — двоюродный брат Юрий погиб в восемнадцатом, тетка тоже умерла.

— Вот-вот. Но представьте себе, что здесь, в Париже, проживает, к примеру, некий господин N. Он русский, эмигрант, бежал из России в девятнадцатом году и потерял там семью. Долгое время он не имеет от семьи никаких вестей, поскольку писать туда, сами понимаете, боится. Да и некому писать, он понятия не имеет, живы ли его жена и дочь и где они живут. И вот в один прекрасный день окольными путями, с оказией до него вдруг доходит весточка от семьи. Либо кто-то из знакомых, чудом вырвавшихся из Советской России, рассказывает ему, что жена его умерла от тифа, а дочка живет в городе Петрограде. Либо же, наоборот, дочка умерла от голода, а жена переехала в Москву или в Тверь. Согласитесь, существует мало надежды, что живы обе — и жена, и дочка.

— Да, пожалуй, — кивнул Борис, не понимая, к чему клонит Аркадий Петрович.

— Господин N — человек весьма состоятельный, — продолжал Горецкий, — в свое время ему удалось кое-что вывезти из России. Он готов потратить свои деньги для того, чтобы вернуть себе близких. Но как это сделать?

— Вот именно — как, — подхватил Борис.

— В Париже существует некая группа людей, которые могут взять на себя такое сложное дело. Их услуги стоят очень дорого, поэтому к ним обращаются нечасто.

— То есть вы хотите сказать, что за большие деньги эти люди находят в России нужного человека и переправляют его через границу? — недоверчиво переспросил Борис.

— Именно так. Только не за большие, а за очень большие деньги, — кивнул Горецкий. — Деятельность этой группы окружена тайной, сами понимаете, им ни к чему известность. Никакой политической идеи, чисто коммерческое предприятие. Никто не знает, сколько людей составляют группу, каково их прошлое, где они живут, есть ли у них семьи. Они ни к кому не обращаются за помощью — ну, если нужны документы, или канал связи, или «окно» на границе. ГПУ, знаете ли, не дремлет. Но пока Бог миловал, никого из группы не задержали. Возможно, это объясняется их обособленностью и, конечно, строгим соблюдением конспирации. Знаю, что агентов, засылаемых в Россию генералом Кутеповым, ГПУ ловит легко, как осенних мух.

— И что, у этой таинственной группы не бывает неудач? То есть они всегда выполняют то, за что берутся? — недоверчиво спросил Борис.

— Почти, — коротко ответил Горецкий, — в противном же случае они возвращают деньги, вычитают только расходы на дорогу. Но это бывает редко, в частности если особа, которую они берутся доставить, уже умерла либо же ее арестовало ГПУ. Но и в этом случае не все потеряно…

— Так-так. — Борис допил кофе и ложечкой доел сахар, оставшийся на дне чашки, несмотря на то что перехватил пренебрежительный взгляд хозяина ресторана. Поверх чашки он послал толстому французу такой ответный взгляд, что тот мигом отвел глаза и сложил губы в приветливую улыбку. — Так-так, — повторил Борис, — все это очень интересно, но возникает вопрос: при чем же здесь ваш покорный слуга? То есть я, разумеется, понимаю, что вы, Аркадий Петрович, ничего просто так не делаете, так вот какое же отношение я имею к вашим планам?

— Самое прямое, — со вздохом ответил Горецкий, — дело в том…

Тут открылась дверь, и в ресторан вошел посетитель — мужчина в сером сюртуке. Хотя он был в штатском, Борис без труда опознал в нем бывшего военного — прямая спина, твердая походка… Мужчина скользнул по ним равнодушным взглядом и сел за столик в углу. Явился встрепанный мальчишка-официант, очевидно, хозяин добрался до него и устроил выволочку на скорую руку. Он принял у нового посетителя заказ и убежал, на ходу приглаживая волосы и путаясь в длинном переднике. Посетитель углубился в чтение газеты.

— Так я вас слушаю, — напомнил Борис и махнул, чтобы принесли еще кофе.

— Вы нужны в этом деле, поскольку вас кое-кто очень хорошо знает… — сказал Горецкий вполголоса.

— Нельзя ли подробнее? — Борис откинулся на стуле. — Я пока что ничего не понимаю…

— Подробности могу сообщить, только заручившись вашим предварительным согласием, — твердо сказал Горецкий и снял пенсне.

Тотчас исчезла мягкость черт, и из рассеянного интеллигентного профессора Горецкий превратился в человека, способного повелевать. Борис нисколько не поразился такой метаморфозе, он прекрасно о ней знал.

— Вот таким вы мне больше нравитесь, — усмехнулся он, — говорите, Аркадий Петрович, не тяните…

Горецкий вдруг нагнулся к нему через стол и прошептал:

— Не надо имен! Тот человек понимает по-русски!

— Да бросьте вы! — Борис оглянулся через плечо. — Сами же говорили, что русские сюда не ходят. Уж соотечественника-то даже я сразу узнаю!

— Он прислушивается, поглядите, как напряжена его спина! — не уступал Горецкий.

— Спина как спина… — Борис подумал, что Аркадий Петрович перегибает палку. Уж слишком он подозрителен. Кого сейчас интересует его персона? Сам же сказал, что он бывший полковник, в данное время ничем важным не занят и в этом деле выступает только лишь как посредник.

Мосье Жано вынужден был сам принести кофе двум посетителям, потому что этот паршивец Гастон снова куда-то запропастился. Однако может, это и к лучшему, не получит чаевых!

— Пейте быстрее! — приказал Горецкий, и Борис не посмел возразить.

По выходе из ресторана они разошлись в разные стороны, условившись встретиться вечером.

Автомобиль остановился перед вполне импозантным домом на улице Риволи. Не успели Горецкий с Ордынцевым подняться по ступеням крыльца, как дверь распахнулась, и представительный старик, удивительно похожий на вареного рака огромными усами, выпученными преданными глазищами и красным лицом, пророкотал волжским басом:

— Пожалуйте, ваше превосходительство, ждут-с!

Борис, как всегда, незаметный в тени «превосходительства», вслед за Горецким прошел по чудесной мраморной лестнице и оказался в длинном, скудно освещенном помещении приемной с бархатными диванчиками вдоль стены. На одном из диванчиков находились три старые дамы, немедленно зашептавшиеся, косясь на новоприбывших, на другом маялся сухощавый старый генерал с завязанным черным шелком глазом.

Борис уселся, твердо глядя перед собой и нарочито не вдаваясь в местные подробности. Не успел он, однако, вполне сосредоточиться, как распахнулась высокая дверь, и в приемную вылетел небольшой энергичный человечек в золотом пенсне и аккуратной бородке. Потирая руки, человечек подкатился к Горецкому и Борису и провозгласил озабоченно и надменно:

— Прошу! Их императорское высочество ждут!

Три старые дамы зашептались пуще прежнего, одноглазый генерал недовольно поджал бледные узкие губы и сделал вид, что происходящее нисколько его не касается.

Борис с Горецким послушно проследовали за бородатым человечком и оказались в кабинете, обставленном и увешанном избыточным количеством всевозможных вещей. Среди этого пыльного изобилия сидел в глубоком и неудобном кресле с удивительно длинной спинкой очень сухой старик. Даже сидя, он был чрезвычайно высок.

Старик разглядывал сквозь монокль небольшую, сильно сношенную временем монету и что-то вполголоса бормотал. Заметив вошедших, он вскинул длинную холеную голову и высоким приветливым голосом воскликнул:

— А, вот и вы! Садитесь, полковник, садитесь! А с вами — тот самый молодой человек?

— Поручик Ордынцев, — отчеканил Борис, неожиданно почувствовавший себя уязвленным.

— Очень мило! — проговорил старик, указывая Борису на свободное кресло. — А меня вот племянница приютила, герцогиня д’Юзез. Много ли старику надо! — Он окинул кабинет рассеянным птичьим взглядом. — И долго ли еще мне осталось ее стеснять!

Борису показалось фальшивым это стариковское самоуничижение и показалось также унизительно сидеть здесь, в этом пыльном и захламленном обломками былой роскоши кабинете, но он обещал Горецкому и вынужден был сидеть, и молчать, и слушать.

— Хорошо хоть, Павел Петрович предан, не бросает старика! — продолжал хозяин, кивая на своего бородатого наперсника. — И есть еще несколько старых друзей, которые навещают меня время от времени. Но все равно это не жизнь, не жизнь, а только тень ее, жалкая тень!

Старик запрокинул свою длинную голову и горестно, со всхлипом вздохнул. Затем он встряхнулся, как проснувшаяся собака, и проговорил с бодрой старческой энергией:

— Вот для чего я, собственно, пригласил вас, господа! — Он взял со стола фотографию в серебряной рамке и протянул гостям: — Сашенька, дочь сестры моей, Ольги.

Горецкий вежливо рассмотрел снимок и передал его Борису. С фотографии на Ордынцева смотрела тоненькая девочка в легком летнем белоснежном платье, с таким весенним, безмятежным лицом, что сердце Бориса невольно защемило. Он возвратил фотографию старику и уставился на него со вниманием.

— Я был уверен, — продолжил хозяин с горьким надломом в голосе, — что Сашеньки нет больше, как и всех остальных… всех остальных. Но недавно через верного человека пришло сообщение, что ее видели там, в России… — он сделал такой неопределенный и странный жест, как будто очертил этим жестом добрую половину мира, — и вот… я хотел бы вас попросить…

Но вместо того чтобы закончить свою просьбу, сановный старик внезапно зашелся сиплым лающим кашлем. Он прижал сухие руки к груди, откинулся на спинку кресла и тяжело, со свистом дышал между приступами кашля. Маленький Павел Петрович подкатился к нему, накапал в синюю хрустальную рюмку чего-то пахучего, резкого, поднес к бескровным губам. Лицо старика быстро порозовело, кашель прекратился, дыхание выровнялось.

— Я хотел бы вас попросить, — продолжил он как ни в чем не бывало, — хотел бы попросить об огромном одолжении. Сашенька — все, что у меня осталось. И если сведения о том, что она жива, верны, то… я ничего не пожалею для ее спасения. Сестра давно умерла, а Сашенька так на нее похожа…

Борис невольно подумал о том, что у такого глубокого старика никак не может быть такой юной племянницы.

Старик склонил голову набок, прикрыл глаза утомленно и надолго затих. Борис почувствовал жалость и сильнейшее раздражение. Для чего полковник Горецкий притащил его в этот старый, пыльный, траченный молью мир, с которым у Бориса не может быть ничего общего? Эти старухи в прихожей, обломки старого режима, как говорят большевики в далекой России, одноглазый генерал… Старые, жалкие, нищие, не ждущие от жизни ничего хорошего… И этот полутруп в кресле…

Борис ощутил, как Аркадий Петрович сильно стиснул его локоть. Неужели он забылся и проговорил последние слова вслух?

Горецкий сердито блеснул пенсне и чуть заметно качнул головой в сторону. Борис перевел глаза на Павла Петровича, который неслышно манил их руками за собой. В углу комнаты оказалась маленькая дверца, задрапированная пыльной малиновой портьерой. Павел Петрович проскользнул в нее привычно легко, Борису же с Аркадием Петровичем пришлось нагнуться. Затворяя за собой дверь, Борис бросил последний взгляд на его высочество. Старик спал, откинув голову и приоткрыв рот.

Комнатка, куда они попали, ничем не походила на кабинет с его увядающей пышностью. Возле крошечного круглого окна стоял простой письменный стол, девственно-чистый — на нем не лежали ни бумаги, ни книги, ни газеты, даже письменного прибора не было. Единственным украшением стола была бронзовая лампа на тяжелой подставке из розового мрамора. Вокруг ножки обвилась виноградная лоза, к бронзовым гроздьям тянулась бронзовая же девушка в греческой тунике с тяжелым узлом волос на затылке. Она делала это с такой грацией, что Борис невольно вспомнил юную гречанку, которую встретил давно, в девятнадцатом году, в Феодосии. Такие же миндалевидные глаза и такой же красивый изгиб тела…

Он тут же поморщился и даже замотал головой. Что за нелепые несвоевременные видения? Наверное, это от сытного обеда, которым накормил его Горецкий. Небось когда сидел впроголодь, о женщинах и думать забыл!

В комнате, кроме стола, помещались еще два венских стула, банкетка и узенькая девичья кровать, полуприкрытая далеко не новой театральной ширмой, на которой Коломбина в маске отчаянно кокетничала с Арлекином в костюме из пестрых лоскутков, а на заднем плане бледный Пьеро воздевал к небу тонкие руки в немой тоске и печально смотрел на блестящие звезды.

Павел Петрович кивнул Горецкому на стул, Борису досталась жесткая банкетка.

— Итак, господа… — Павел Петрович внимательно оглядел своих гостей, и Борис невольно отметил, что голос его и все повадки разительно изменились. Исчезла некоторая нарочитая суетливость движений, а также беспокойство во взгляде. Теперь глаза смотрели прямо на собеседника, и даже из-за пенсне было видно, что Павел Петрович — человек с определенными мыслями в голове, мысли эти он держит при себе и высказывает только в случае крайней необходимости. Вот как сейчас. — Его высочество… — снова Борис отметил, что титул своего покровителя Павел Петрович произнес хоть и с почтением, но без придыхания, — его высочество высказал вам свою просьбу. Я со своей стороны уполномочен ввести вас в курс дела.

«Давно пора! — раздраженно подумал Борис, ощутив, как урчит в животе. — Черт, ведь обедал же сегодня!»

Но желудок, да и весь его молодой организм дал понять, что обед был давно, днем, а сейчас уже вечер и вообще обедать нужно каждый день и ужинать тоже.

Борис невольно заерзал на банкетке, так что Аркадий Петрович неодобрительно на него покосился. Ему показалось даже, что Горецкий насмешливо поднял брови. Борис сдержал порыв тут же встать и уйти. Нужно взять себя в руки, ему ли, который за прошлые годы повидал всякого, стесняться какого-то Павла Петровича, жалкого приживалы при богатом патроне.

Он тут же одернул себя. Хоть он и видел Павла Петровича впервые в жизни, ясно было, что тот вовсе не приживала, что служит несчастному одинокому старику он вовсе не из-за денег и что его высочество без своего наперсника совершенно беспомощен, как малый ребенок.

Павел Петрович вытащил из верхнего ящика стола коленкоровую папку, открыл ее и показал своим собеседникам фотографию.

Молодая женщина, сидя в кресле, держала на коленях младенца. Женщина была красива — тонкие черты лица, пышные волосы, забранные в высокую прическу. Скромное платье с высоким воротником, никаких драгоценностей, только обручальное кольцо на пальце правой руки. Женщина смотрела прямо перед собой, на губах ее бродила рассеянная улыбка. Ребенок таращил глаза в объектив, ожидая, надо полагать, когда вылетит птичка.

Под фотографией была дата — 1900 год, и стояло имя известного петербургского фотографа.

— Это сестра его высочества, Ольга Кирилловна, по мужу Сергеева, с дочерью Сашей. Она была моложе его высочества на двадцать лет — разные браки, знаете ли. Но несмотря на это, они были очень близки с его высочеством. В тысяча восемьсот девяносто седьмом году она вышла замуж за полковника Сергеева. Этот брак, несомненно, был мезальянсом, так что понадобилось высочайшее разрешение государя императора. Как вы сами понимаете, все родственники были против. Однако Ольга Кирилловна, несмотря на хрупкую внешность, обладала весьма твердым характером, она сама добилась приема у государя и сумела убедить его дать разрешение на брак.

«Для чего такое длинное вступление?» — подумал Борис, и Павел Петрович тотчас прервал свой экскурс в историю, словно прочитав его мысли.

— Я потому, господа, показал вам этот дагерротип, что Сашенька была очень похожа на свою мать, и сами понимаете, ее снимков во взрослом состоянии здесь быть никак не может. Сейчас ей двадцать четыре года, так что вполне возможно, что она выглядит так же.

Борис еще раз взглянул на фотографию и подумал, что вряд ли неизвестная Сашенька выглядит такой же счастливой и безмятежной, как ее матушка. В Советской России, надо думать, нет сейчас особенных причин для счастья.

— Уместно ли будет спросить, отчего Ольга Кирилловна с дочерью не сумели выехать из России? — поинтересовался Аркадий Петрович.

Снова он выглядел этаким рассеянным профессором, не от мира сего, Борису на миг показалось, что Горецкий переигрывает. Но зачем? Опасается этих людей? Вряд ли. Положение Аркадия Петровича здесь, в Париже, весьма прочно и независимо. Это Борис болтается неприкаянно и готов взяться за любую работу, чтобы не умереть с голоду, а Горецкий всегда найдет людей, которым будут нужны его знания и опыт. Возможно, это будут англичане, возможно — французы. В Константинополе, к примеру, Горецкий по договоренности сотрудничал с турецкой полицией[2]. Правда, он сказал, что сейчас временно не у дел, так Борис этому не поверил. Вид у Аркадия Петровича совсем не праздный. Но отчего же он так осторожен в разговоре с этим помощником его высочества?

Борис мысленно пожал плечами и решил, что он просто давно не видел Горецкого, оттого и кажется ему поведение бывшего полковника немного странным.

— Дело в том, — отвечал между тем Павел Петрович, — что муж Ольги Кирилловны в семнадцатом году находился на фронте, заболел там тяжело. Она, получив срочную депешу, решилась ехать к нему, оставив Сашу на попечение верной своей подруги Агнии Львовны Мезенцевой. Однако не доехала до Ставки, поскольку узнала, что мужа отправили в тыл. Пока она добиралась до него, поезд разграбили пьяные дезертиры, она осталась без вещей и без денег, с трудом добралась до Петрограда. Полковник Сергеев умер в пути, это последние верные сведения о семье. В восемнадцатом году, спасаясь от голода и террора, Ольга Кирилловна с дочерью выехали из Петрограда на юг.

«Все ясно, — Борис переглянулся с Аркадием Петровичем, — родные так и не смогли простить великой княжне мезальянса. Они терпеть не могли ее мужа — как же, простой полковник! — и ненавидели саму Ольгу за то, что проявила характер и решилась поступить против воли семьи. Она отдалилась от них и жила как обычные люди — муж служил, она воспитывала дочку. Все было бы прекрасно, если бы не случилась революция».

Он вспомнил ужасную зиму восемнадцатого года в Петрограде. Синие губы умирающей матери, ее задыхающийся шепот, темнота на улицах, еженощное бдение в ожидании, что придут, застучат сапогами в дверь, ворвутся пьяные матросы с обыском, отберут все, что еще не отобрали до них, и уведут с собой, в страшные подвалы Чрезвычайки. Голод и холод гнал людей на улицы, нужно было менять вещи на дрова и продукты. Днем на толкучке орудовали воры и мошенники, ночью обывателей подстерегал патруль и налетчики. Борис похоронил мать в феврале и к весне с трудом вырвался из этого ада.

— Их просто бросили на произвол судьбы, ведь так? — спросил Борис, в упор глядя на Павла Петровича.

— Не нужно так горячиться, — сказал Павел Петрович, не отводя глаз, — мне характеризовали вас как спокойного, уравновешенного, здравомыслящего человека.

Горецкий тронул Бориса за руку и бросил косой взгляд из-под пенсне. Взгляд был из репертуара не того добрячка-профессора, а полковника, который умел повелевать и допрашивать.

— По непроверенным данным, — продолжал Павел Петрович после некоторого молчания, — мать с дочерью видели осенью девятнадцатого года в Киеве, после чего след их потерялся.

Борис тяжело вздохнул. Он вспомнил выматывающие поиски пропавшей сестренки Вари, вспомнил, как он мотался по югу России, переходя от надежды к отчаянию, едва успевая уворачиваться от многочисленных опасностей.

— Его высочество не надеялся на встречу с сестрой и племянницей, он думал, что их нет в живых. И вот несколько недель назад до нас дошла весть, что Сашенька жива.

— Каким образом ей удалось спастись? — с интересом спросил Горецкий.

— Неизвестно, — на этот раз Павел Петрович опустил глаза, — я вам больше скажу, неизвестно, где она живет и с кем. Но Ольги Кирилловны нет в живых, это точно. Не стану скрывать, человек, что привез известие о Саше, сам ее не видел…

— Вот как? — Горецкий с недоверием поднял брови.

— Он имел беседу с неким лицом, которое утверждало, что знает о местонахождении Александры Николаевны и может снестись с ней в любое время. Человек этот в свое время был коротко знаком с его высочеством, — Павел Петрович кивнул на стену, что выходила в кабинет, — у нас нет причин ему не доверять. Он со своей стороны вынужден быть очень осторожным, вы понимаете почему. Поэтому он не дал посыльному ни письма, ни открытки, а только просил передать на словах, что Сашенька находится в крайне бедственном положении и нуждается в помощи. Он, разумеется, ничего ей не говорил, чтобы не вселять необоснованную надежду.

Горецкий согласно кивнул, показывая, что одобряет такое поведение.

— Мне неясно одно, — медленно проговорил Борис, — какое отношение ко всей этой истории имею я?

— Вот как раз сейчас я объясню! — обрадовался Павел Петрович. — Дело в том, что лицо, от которого мы получили сведения о племяннице, — это Ртищев Павел Аристархович, вам знакомо это имя?

— Ртищев! — воскликнул Борис. — Не может быть!

Профессор, искусствовед, старый друг его отца, Павел Аристархович Ртищев был знаком ему с детства. Он часто бывал у них дома — запросто, без приглашения, так как был накоротке со всем семейством. Он был холост и утверждал, что дети Ордынцевы заменяют ему племянников. Летом они снимали дачи рядом в Озерках, Павел Аристархович водил Бориса гулять на дальнее озеро — это называлось «пойти в поход», они устраивали привал и настоящий костер и даже иногда пекли в нем картошку. Маленькую Варю не брали на такие прогулки, и она дулась потом на Бориса целый вечер.

Зато дядя Па, как называла его Варя, научил ее стрелять из самодельного лука. Они втыкали в Варины волосы несколько вороньих перьев, раскрашивали лицо сажей и маминой губной помадой, дядя Па называл Варю настоящей индейской скво. Борис и сейчас видит перед собой чумазую мордашку с растрепанными льняными кудряшками.

Отец не принимал участия в их забавах, он терпеть не мог дачную жизнь, все эти пикники и катания на лодках.

«Что такое пикник? — посмеивался он, видя, как мама запаковывает корзинку с едой. — Это когда вот это яйцо надо обязательно съесть под вон той сосной! Почему чай с вареньем надо пить обязательно на террасе? Потому что только там вас искусают комары! А без комаров летом чаю не бывает!»

— Неужели Павел Аристархович жив? — удивился Борис. — Неужели он уцелел после голода, расстрелов и чисток?

— Представьте себе, — кивнул Павел Петрович. — Жизнь иногда бывает непредсказуема. Он имел беседу с нашим человеком и не скрыл, что не доверяет ему. По этой причине он не назвал ни своего местожительства, ни местонахождения Александры Николаевны. Он заявил, что может довериться только вам — про вас он точно знает, что вы в эмиграции и никак не можете быть агентом ГПУ.

Борис пожал плечами — похоже, старик малость тронулся там, в Петрограде, от страха и голода. Он тут же почувствовал, как щеки опалила краска стыда. Какое право он имеет так думать? Сколько мужества понадобилось несчастному Павлу Аристарховичу, чтобы выжить в голодном, холодном и враждебном городе! А ведь он далеко не молод, года на три старше отца…

— Итак, вашей задачей будет отыскать господина Ртищева и убедить его указать местонахождение Александры Николаевны, — заговорил Павел Петрович.

— Минуточку… — мягко прервал его Горецкий, — я бы хотел уточнить некоторые детали. Во-первых, откуда профессор Ртищев узнал, что Борис Андреевич находится в Париже?

— Он сказал, что слышал об этом от общих знакомых. Кто-то, дескать, получил письмо из Крыма в двадцатом году от племянника или двоюродного брата, где названы имена знакомых людей, которым удалось сесть на пароходы и отплыть в Константинополь.

— Это очень неосторожный поступок! — Пенсне Горецкого слетело и заболталось на шнурке.

— Согласен, — Павел Петрович наклонил голову, — однако это поможет нам в поисках Сашеньки.

— И второй вопрос, — настойчиво продолжал Горецкий, — известно ли хотя бы приблизительно, с кем живет Александра Николаевна и чем занимается? Возможно, она замужем или имеет сожителя… В таком случае могут быть непредвиденные осложнения…

Павел Петрович сморщился, как от зубной боли, и замахал руками:

— Она одинока и, кажется, больна. Во всяком случае, очень бедствует. Ее поддерживает подруга ее матери…

— Та самая Мезенцева Агния Львовна? — слегка оживился Горецкий.

— Кажется… Пока им удается скрывать Сашенькино происхождение, но, сами понимаете, в этой Совдепии сейчас идут бесконечные расследования. Большевики называют их чистками и говорят, что выметут поганой метлой всех социально чуждых элементов из советских учреждений.

Борису все не нравилось в этой истории. Этот доживающий последние дни старик, этот хлопотливый Павел Петрович, эти скудные сведения о племяннице. Никто ее не видел, никто не знает, где она сейчас. Да был ли мальчик-то? Единственное знакомое имя — Павел Аристархович Ртищев. В восемнадцатом году он был жив, Борис помнит, как он плакал после похорон матери, когда они вдвоем сидели в холодной квартире и пили спирт, который Борис достал у сапожника Михрютина, отдав ему последнее, что было в доме, — отцовские именные часы.

Если рассуждать здраво, то следовало немедленно отказаться от такого сомнительного предложения. В самом деле, получается ведь как в сказке: «Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что…» Да не просто пойди, а еще преодолей множество опасностей, рискни единственным, что у тебя осталось, — собственной жизнью. Не зря Горецкий задает Павлу Петровичу так много вопросов, ясно, что ему тоже не слишком нравится эта история.

Борис слегка подвинулся вместе с банкеткой, чтобы лучше видеть лицо Аркадия Петровича. Тот встретился с ним взглядом, но Борис ничего не смог прочитать в глазах бывшего полковника. Когда нужно, Горецкий хорошо умел скрывать свои мысли и чувства.

Борис рассердился на себя. Для чего он оглядывается на своего бывшего начальника? Теперь они не имеют друг к другу никакого отношения, оба вышли в отставку, Борис теперь не поручик, а Горецкий — не полковник. И в этом деле не имеет никакого своего интереса, он просто посредник. Привел Бориса на встречу — и все, больше от него ничего не требовалось. Борис сам должен решить, согласен ли он выполнить это поручение.

— Ну-с, милостивый государь, что вы можете мне сказать определенного? — напомнил о себе Павел Петрович, и глаза его блеснули чуть насмешливо, как у Арлекина на старой ширме.

Борис закусил губу и отвернулся. Если он откажется, что ждет его здесь, в Париже? Медленное умирание. Он ужасно, просто безумно устал от нищей, тоскливой, бесполезной жизни. Ему противны соотечественники — бедно одетые, с глазами, полными покорной униженности или лихорадочной заносчивости. Дамы, слезливо вспоминающие русские березки, мужчины, спорящие до хрипоты о политике, осуждающие Клемансо[3] или же расхваливающие лорда Керзона[4]. Уже никто не считает дни до падения большевистского режима, все давно потеряли надежду. Борису глубоко неприятна такая жизнь, он хотел бы забыть о прошлом и начать все заново. Но возможно ли это в его положении?

Куда он пойдет отсюда, если откажется? В темную комнатку на шестом этаже, узкую, как школьный пенал, где летом жарко, потому что накаляется крыша, а зимой холодно, потому что не работает дымоход и хозяйка, мадам Жирден, отказывается его чистить, потому что Борис задолжал ей за квартиру за много месяцев. В комнате всегда душно и пахнет персидским порошком от клопов. Она такая маленькая, что вмещает только узкую койку, стул и тумбочку. Горничная, подученная хозяйкой, никогда не приносит Борису горячей воды для бритья. Да и умывальника никакого в комнате нет, только колченогая табуретка, а на ней — треснутый фаянсовый таз и такой же кувшин вовсе без ручки. И за такой, с позволения сказать, комфорт, мадам дерет со своих постояльцев три шкуры.

Он будто наяву услышал жестяной шелест хозяйкиных юбок, ее визгливый голос, без труда преодолевающий шесть этажей и проникающий ему, Борису, прямо в мозг. И эта смесь французского с нижегородским! Мадам родом из Одессы, фамилия ее была Жирденко, и мадам офранцузила ее, убрав последний слог.

Воспоминание встало перед глазами так ярко, что Борис вздрогнул.

— Я жду ответа, — напомнил Павел Петрович.

— Я согласен, — ответил Борис и успел заметить в глазах Горецкого искорки интереса. Впрочем, Аркадий Петрович быстро опустил глаза, после чего надел пенсне и снова глядел бодрячком-профессором, милым и чудаковатым. Борис усмехнулся про себя и подумал, что Горецкий в своем репертуаре. Наверняка за эту услугу его высочеству он сумеет получить ответную услугу, либо же с ним поделятся важной информацией или сведут с нужным человеком. Аркадий Петрович Горецкий всегда умел обратить любой случай на пользу своим делам.

— Кстати, я желал бы знать, что мне причитается в случае успеха данного предприятия, — громко сказал Борис, вставая с ненавистной банкетки.

— Тише! — невольно вскинулся Павел Петрович. — Вы потревожите сон его высочества…

— Надеюсь, его высочество не всерьез сказал об одолжении? — Борис не стал понижать голос. — Мне говорили, что это — чисто коммерческое предприятие, стало быть, по окончании экспедиции всем участникам причитается награда. Я хотел бы узнать, сколько…

Павел Петрович укоризненно покачал головой и оглянулся на дверь.

— Вы свободны, господин Ордынцев, все остальное вам объяснит Аркадий Петрович.

С этими словами он раскрыл дверь в кабинет. Проходя мимо стола, Борис оглянулся. Старика в кресле уже не было.

Глава 2

Неси вино, хозяйка, Неси его скорей! И хлеба нам подай-ка, И мясо разогрей! Пуская твоя таверна — Дешевая дыра, Мы просидим, наверно, До самого утра…

Ордынцев проехал на поезде подземной дороги до названной ему станции, поднялся по движущейся лестнице на небольшую круглую площадь, освещенную несколькими тускло горящими газовыми фонарями. Через площадь, поглядывая по сторонам скучающими взглядами и негромко переговариваясь, прошли два полицейских в пальто с пелеринами. Сверху равнодушно смотрели неяркие звезды, приглушенные ядовитыми городскими испарениями. В окнах домов, обступивших площадь, как зеваки обступают павшую лошадь, светились кое-где керосиновые лампы.

Вдалеке слышался шум людных парижских улиц, мерцали отсветы электрических огней, но здесь было тихо и мрачно, как будто Борис оказался вовсе не в Париже, а в глухой провинции.

Борис зябко поежился, поднял воротник и вошел в кафе.

В зале было полутемно и почти пусто, только за цинковым прилавком скучал долговязый блондин в испачканном переднике, да вокруг одного из столиков, потемневших от пролитого вина и котлетного жира, негромко переговаривалась компания из четырех человек. Когда в кафе вошел Борис, один из этих четверых быстро оглянулся и начал привставать. Борис, как ему было велено, засвистел марш из «Аиды».

— Спокойно, господа! — довольно громко проговорил другой, сидевший лицом к двери. — Это тот человек, о котором нам говорили!

— Говорили!.. — протянула высокая худая женщина с неестественно бледным лицом. — Мне кажется, все вокруг слишком много говорят! Делом, господа, надо заниматься!

Она закурила тонкую папиросу в черепаховом мундштуке и смерила Бориса холодным, неприязненным взглядом.

Борис подошел к столу и оглядел присутствующих.

Человек, сидевший лицом к двери, был высок и широкоплеч, с густыми темными бровями и белесым сабельным шрамом, перечеркнувшим левую щеку. На вид ему было лет сорок, и в нем чувствовались внутренняя сила и решительность. Его впалые щеки были тщательно, до сизого отсвета, выбриты. Борис почувствовал в нем своего брата офицера, хотя одет он был во все штатское и держался нарочито расхлябанно, скрывая военную выправку.

Слева от него сидел очень худой человек небольшого роста, с оттопыренными ушами и подвижным, словно обезьяньим, лицом. Впрочем, в нем и вообще было что-то обезьянье. Одет он был по американской моде: клетчатый короткий пиджак с высокими плечами, остроносые башмаки, широкие штаны.

По правую руку от бывшего офицера сидела, зажав в зубах мундштук с папиросой, упомянутая уже бледная худая женщина. Женщина эта была породиста и, пожалуй, красива, но ее портила некоторая неправильность лица. Казалось, что нижняя его половина находится в вечной непримиримой ссоре с верхней, и все, что выражали узкие губы, подведенные кроваво-красной помадой, тут же оспаривали холодные, слегка раскосые глаза. Если глаза говорили «да», губы непременно произносили «нет».

Черные короткие волосы ее прилегали к голове на манер шапочки, и глаза смотрели на Бориса из-под челки сурово и непримиримо, губы же сложились в насмешливую ухмылку.

Наконец, тот человек, что сидел спиной к двери кафе, тот, который приподнялся при появлении Бориса, был плотный подвижный брюнет с коротко стриженными волосами и пышной щеткой усов. Если во внешности «американца» было что-то обезьянье, то в этом усатом господине можно было приметить сходство с сытым котом. Он смотрел на Ордынцева с какой-то привычной подозрительностью, как будто слышал от общих знакомых о его мелкой непорядочности.

— А позволь спросить, Серж… — обратился усатый брюнет к бывшему офицеру. Но тот не дал ему договорить, предупредительно поднял руку и коротко бросил:

— Не позволю!

Тут же он поднялся из-за стола и направился к прилавку.

Остальные собеседники, словно по безмолвной команде, тоже повставали с мест, шумно задвигали стульями и потянулись за своим несомненным предводителем. Борис замешкался было, но плотный брюнет подошел к нему вплотную и проговорил сквозь зубы, презрительно топорща усы, как брезгливый кот:

— Что же вы стоите, господин хороший? Идемте, коли уж заявились к нам! У нас, знаете ли, разговор короткий…

Борис хмыкнул, пожал плечами и двинулся вслед за новыми знакомыми. Усатый брюнет шел за ним следом, поглядывая в замызганный пол кафе, как будто искал на этом полу потерянные деньги.

Зайдя за прилавок, предводитель странной компании искоса взглянул на буфетчика. Тот, с прежним скучающим лицом и не переставая перетирать несвежим полотенцем бокалы, отступил несколько в сторону и нажал ногой на неприметную педаль под самой стойкой. Тут же в задней стенке приоткрылась незаметная дверка. Бывший офицер пригнулся и нырнул в скрытую за дверью темноту, за ним с чрезвычайной ловкостью проскользнул «американец» в клетчатом пиджаке. Женщина задержалась, слегка отступив в сторону, и брюнет, взявший Ордынцева под свое особое покровительство, подтолкнул Бориса к двери.

Борису все происходящее не очень нравилось, однако коли назвался груздем, так полезай в кузов, и он, наклонившись, проследовал в неизвестность.

За дверью оказались две крутые ступеньки, ведущие вниз, а затем — узкая доска, переброшенная через глубокую яму.

Борис невольно оценил осторожность своих новых знакомцев: стоило убрать доску — и проход за стойкой кафе становился почти непреодолимым, особенно с учетом темноты. Осторожно ступив на доску, он перешел по ней через яму, как переходят по шатким сходням на борт корабля.

При этом ему невольно вспомнилась страшная эвакуация из Новороссийска, крики пробивающихся к сходням людей, стоны раненых, ржание коней, неотвратимо приближающийся грозный гул артиллерии красных…

Левый висок привычно заломило, но Борис справился с мучительным воспоминанием, сделал последний шаг, ступив на твердую землю, и огляделся.

Он находился теперь в каком-то сарае. Чуть в стороне, пристально наблюдая за ним, стоял бывший офицер, держа в руке зажженную серную спичку. Немного дальше, возле двери сарая, «американец», потешно вывернувшись, счищал со своих широких штанов невидимую соринку. Сзади, вслед за Ордынцевым, шла по шаткой доске женщина с мундштуком в руке. Последний член сообщества, усатый брюнет, приглядывавший за Ордынцевым, стоял по другую сторону ямы с настороженным и выжидающим видом.

Борис невольно шагнул навстречу женщине, протянул руку, чтобы помочь ей сойти с доски.

Однако она, увидев его движение, отдернула руку, как будто боясь испачкаться, и зло зашипела на Бориса:

— Ты за кого меня принимаешь? Я тебе не барышня-курсистка! Еще раз руку подашь — горло перережу! Понял?

Раскосые ее глаза при этом полыхнули на Бориса ледяной ненавистью, но узкие губы искривились в насмешке, словно призывая не принимать эти слова всерьез.

— Я вовсе не хотел вас оскорбить… — процедил Борис, отступив в сторону и недоуменно пожав плечами. — Впрочем, сударыня, как вам будет угодно…

— Мари у нас такая! — насмешливо проговорил бывший офицер, наблюдавший за Борисом. — Может и горло перерезать. Так что, господин хороший, рекомендую вам поскорее избавиться от ваших манер. Тем более там, куда мы направляемся, эти манеры могут быть крайне опасны и выдадут сотрудникам ЧК ваше истинное происхождение. Впрочем, идемте дальше, мы и так задержались.

С этими словами он развернулся и толкнул дверь сарая.

Борис последовал за ним и снова оказался на улице, точнее — в темном, безлюдном переулке. Снова, как прежде, нависало над ним сизое ночное небо, редко утыканное неяркими городскими звездами. Только здесь уж не было и жалких газовых фонарей.

Ордынцев шагнул вперед, вглядываясь в темноту, и вдруг его что-то ударило по ногам. Споткнувшись, он потерял равновесие и упал лицом на замызганную брусчатку. Хотел было вскочить — но на него сверху навалилось что-то тяжелое, жаркое, раздраженно пыхтящее…

— Не рыпайся, господин хороший! — прошипел прямо в ухо голос усатого брюнета.

Сильные руки ловко обшарили одежду Бориса, затем невидимый противник отскочил. Ордынцев, зло выругавшись, вскочил на ноги, завертелся, оглядываясь по сторонам.

Новые знакомые стояли вокруг него на некотором расстоянии, обмениваясь взглядами и усмешками. Усатый тип находился возле стены только что покинутого сарая, потирал руки, отдувался.

— Чист, — проговорил он наконец, обращаясь к бывшему офицеру. — Оружия при нем нет.

— Это легкомысленно, — процедил офицер, оглядывая Бориса, как будто впервые его видел. — Ходить по ночному Парижу без «нагана» — удивительная глупость! Совершенно непростительная! В наше время здесь могут встретиться самые опасные личности…

— Вроде нас! — проговорил усатый брюнет с глумливой усмешкой и вдруг наставил на Ордынцева черное дуло револьвера, не поднимая оружие, держа его по-бандитски, возле бедра. — Что ж, господин хороший, приятно было познакомиться, но пора и честь знать…

В ту же секунду Борис вскинул левую руку, и из рукава вылетело тускло блеснувшее лезвие. Короткой стрелой промелькнув в сыром воздухе, нож проткнул рукав усатого и пришпилил его к дощатой стене сарая. Револьвер, глухо звякнув, покатился по брусчатке.

— Вот черт! — прошипел брюнет, перекосившись. — Сволочь краснозадая!

Борис подхватил выпавший револьвер, отскочил в сторону и настороженно оглядывался, ожидая нового подвоха.

— Браво! — бывший офицер захлопал в ладоши. — Браво, молодой человек! Где это вы такому трюку обучились?

— У греческих контрабандистов! — отозвался Ордынцев, медленно отступая. — В девятнадцатом году под Феодосией привелось с ними столкнуться…

— А ты, Ванечка, сам виноват, — офицер повернулся к злобно пыхтящему брюнету, — нужно было как следует обыскивать! И скажи спасибо нашему новому другу, что он обошелся с тобой по-джентльменски, только рукав проткнул. Я бы на его месте руки твоей не пожалел…

— Я же его досконально обшарил! — проныл брюнет, с трудом выдергивая нож из стены сарая и потирая ушибленную руку. — Вот черт большевистский, ловко ножом орудует!

— Насчет большевиков поосторожнее! — оборвал его Борис. — У меня с большевиками давние счеты!

— Не обижайтесь, друг мой! — Бывший офицер приблизился к Ордынцеву, положил руку ему на плечо. — Это у Ванечки привычка такая — большевиками всех костерит. Опасная, кстати, привычка. Как границу перейдем — он разом перестанет. А вас должны же мы были проверить — на серьезное дело идем, с кем попало нельзя связываться.

— Ну и как — проверили? — недовольно покосился на него Борис.

— Будем считать, что да. — Офицер протянул руку: — Вы «наган»-то отдайте, он вам не понадобится…

— Напрасно, Серж, ты ему поверил! — подала голос Мари. — Не нравится мне его физиономия!

— Перетерпишь! — отрезал офицер. — Так вот, друг мой, мы с вами теперь почти знакомы. С Мари у вас отношения явно не сложились. Ну да это не страшно. Стерпится — слюбится, как говорил мой двоюродный дядюшка. Покойник разводил породистых борзых. Ванечка — человек отходчивый, так что с ним проблем не будет. Ну, меня вам, можно считать, представила Мари… еще остается Луиджи. — Серж кивнул на «американца». — Удивительной ловкости человек. Просто как обезьяна! А как вас прикажете величать?

— О… — Борис хотел было назвать свою настоящую фамилию, но вдруг его словно что-то остановило.

— О?.. — переспросил Серж. — Вроде бы вы, друг мой, прежде не заикались!

Борис тут же сообразил, что его новые знакомые наверняка навели о нем справки и многое про него знают.

— Мнется, как гимназистка на большой перемене! — захихикал Ванечка.

— Меня зовут Борис. И вы прекрасно об этом знаете, — отчеканил Ордынцев.

— Что ж, — кивнул Серж, — пусть будет Борис. И на этом закончим. Не стоит забивать нам голову вашей фамилией, отчеством и рассказывать, какие пирожки пекла ваша няня. Про детство тоже не надо, у всех оно было, да не все его помнят… Ванечка для нас тоже только Ванечка, да и Мари — только Мари. Я уж не говорю о нас с Луиджи. Время у нас трудное, так что совершенно не нужно интересоваться личной жизнью друг друга.

— Вы весьма проницательны. — Борис с возрастающим интересом разглядывал Сержа. — А позвольте спросить — в каком полку служили?

— Не позволю. — Серж вдруг недобро взглянул на Ордынцева, в его взгляде загорелись зеленоватые волчьи огни, и на парижской улице словно дохнуло зимней ночной степью. — Что было — то прошло, и незачем ворошить прошлое! Мы с вами, кажется, договорились: вы — Борис, я — Серж, а прочее ни к чему. И никакого прошлого ни у кого из нас нет! Важно только, кто из нас к чему пригоден. Каждый из присутствующих имеет какую-то способность, так сказать, человек-инструмент. Вот Луиджи, например, ловок как черт, может в любую форточку пролезть, по карнизам ходит, как кошка. Этим и ценен, за то и держим его в нашем дружном сообществе.

— Кстати, я как раз прошлого своего не скрываю, — подал голос «американец». — Я в прежней жизни был известнейшим цирковым артистом. Было время, когда по всей России мои афиши красовались — «Луиджи Пиранелли, резиновый человек»! Не доводилось бывать на моих представлениях?

— Нет, — отрезал Борис. — Цирковые представления не посещал. Имелись другие интересы… А что же вы по прежней своей специальности не работаете? Цирковые артисты и в Париже нужны… вот даже генерал Шкуро, личность небезызвестная, в цирк устроился, конную вольтижировку французским буржуа демонстрирует…

— Не слушайте его, mon sher! — прервал Бориса Серж. — Луиджи скромничает, в его прошлом тоже много темных страниц, которые лучше не перечитывать, так что путь в обычную обывательскую жизнь для него заказан. Впрочем, он к ней и не стремится. Продолжим знакомство. Ванечка — редкий умелец, может практически голыми руками открыть любой самый хитроумный замок, может также починить любой механизм — от огнестрельного оружия до автомобиля. Совершенно незаменимый человек в нашем деле!

Ванечка безмолвно поклонился.

— С Мари, я надеюсь, вы со временем сумеете найти общий язык. Она в нашем деле так же необходима, как все прочие, поскольку, как вы, должно быть, заметили, принадлежит к прекрасной половине человечества…

— Серж, прекрати паясничать! — прошипела женщина, губы ее при этом презрительно сжались, глаза же, наоборот, заискрились в неверном свете свечи от какого-то приятного воспоминания.

— А очень часто быть женщиной весьма выгодно, — продолжал Серж, не обратив на ее слова ни малейшего внимания. — Зачастую женщину пропустят туда, куда мужчине вход заказан. Кроме того, Мари прекрасно стреляет, да и с холодным оружием управляется… гм… весьма недурно! — Он выразительно взглянул на нож Бориса. — Впрочем, думаю, что вас этим не удивишь.

— А вы? — проговорил Ордынцев, пристально разглядывая Сержа. — Вы также обладаете каким-то особым умением?

— Всего понемногу! — Серж сделал неопределенный жест рукой. — Всего понемногу. А главное — я командир этого маленького отряда, так что с меня некому спрашивать! — И он жизнерадостно рассмеялся, как будто находился не в грязном и опасном парижском переулке, а за обедом в роскошном ресторане на Елисейских полях.

— Лучше скажи, для чего нам нужен этот красавчик? — процедила Мари, повернувшись к Сержу. — Мы столько времени работаем вчетвером, и все пока проходило благополучно, потому что мы друг другу доверяем и знаем друг друга как облупленных. Теперь мы возьмем с собой этого молокососа, и дело наверняка провалится…

— Успокойся, Мари! — прервал ее Серж. — Наш новый друг — вовсе не молокосос, он только что доказал нам это. Кроме того, в наше время в России молокососов и вовсе не осталось, вымерли как мамонты за годы революции и войны. А главное — нам непременно нужно взять его в свой отряд, потому что только он знает того человека, к которому мы идем. А что еще важнее — только его знает тот человек, только ему он доверяет…

— А мне вообще не по душе эта операция! — не умолкала Мари. — У меня скверное предчувствие…

— Свои предчувствия оставь при себе! — грубо оборвал ее Серж. — Ты же сама любишь повторять, что ты не барышня-курсистка! А только эти изнеженные особы прислушиваются к приметам и предчувствиям! За эту операцию нам обещали очень хорошие деньги, так что мы ее выполним, наплевав на все твои предчувствия! Только представь себе — пятьдесят тысяч франков! Мы всегда делим доходы поровну, — обратился он к Борису, — таковы установленные правила. Так что, Мари, дорогая, с помощью этого молодого человека мы заработаем приличные деньги, и ради этого ты должна быть с ним поласковее…

— Поласковее? — переспросила Мари не своим, севшим, голосом. — Ты сказал — поласковее?

Губы ее искривились, как у обиженного ребенка, глаза же застыли, уставившись вдаль, словно там, за линией горизонта, она видела что-то ужасное. Вот она помотала головой, как будто стараясь избавиться от назойливого воспоминания, и закрыла лицо руками.

Серж одним прыжком оказался рядом, взял Мари за руки и заглянул в глаза. Очевидно, то, что он там увидел, ему очень не понравилось, потому что он притянул Мари к себе и забормотал что-то строго и вместе с тем нежно.

Борис не удержался и хмыкнул, за что получил удар в бок от Ванечки. Наконец черты лица Мари разгладились, она повернулась и окинула мужчин равнодушным взглядом, губы при этом попытались улыбнуться. Но при пустых глазах улыбка смотрелась как оскал гиены. Она достала папиросу дрожащей рукой.

Серж дал Мари прикурить и посмотрел на Бориса волком. Борис демонстративно пожал плечами.

— Стало быть, договорились, — твердо сказал Серж. — Вопрос дальнейшему обсуждению не подлежит. Мари с собой справится, верно, дорогая?

Мари промолчала.

— Итак, мы с вами познакомились, — подвел Серж итог разговора. — И сейчас разойдемся. О времени и месте следующей встречи вас своевременно предупредят…

Ордынцев хотел задать ему множество вопросов, но Серж неожиданно исчез, словно растворился в сыром промозглом воздухе парижской окраины. Борис удивленно завертел головой, но вокруг него не было ни души, как будто ему померещилась или приснилась встреча с этими странными и подозрительными людьми.

Он пошел вперед и через несколько минут оказался на той самой круглой площади, с которой началось его ночное приключение. По-прежнему тускло горели газовые фонари да светилось окошко кафе. Борис заглянул в него и увидел пустой маленький зал да все того же блондина за цинковым прилавком, меланхолично перетирающего несвежим полотенцем треснутые бокалы.

— Ну-с, Борис Андреевич, — мягким голосом проговорил Горецкий, — надеюсь, вы не в обиде за то, что я втравил вас в это сомнительное предприятие?

— Я сам принял решение, — уклончиво ответил Борис, — теперь назад пути нет. Тем более что за эту работу предлагают такие приличные деньги.

— Однако я чувствую некоторую ответственность… — Теперь голос Аркадия Петровича звучал нерешительно, что случалось достаточно редко, однако Борис не стал удивляться, его занимало сейчас другое.

Они выпили с Горецким кофе и теперь шли не спеша по набережной Сены мимо лотков букинистов. Дул легкий ветерок, пахло весенней водой и жареными каштанами.

— Вы, голубчик, представляете себе нынешнюю ситуацию в России? — спросил Горецкий и, не дождавшись ответа, продолжил: — К двадцать первому году в Советской России была полная разруха, причем по всей стране. В городах стояли фабрики и заводы из-за нехватки топлива, потому что рудники и шахты в Сибири были разрушены. Можете себе представить, что металла производили примерно столько, сколько выплавляли его в начале восемнадцатого века при Петре Первом!

Борис усмехнулся: профессор Горецкий в своем репертуаре, он обожает читать лекции. Ну да ладно, послушаем, всегда полезно узнать что-то новое…

— Рабочие были вынуждены покидать города и уезжать в деревню, чтобы не умереть с голоду, — продолжал Горецкий, — а в деревне тоже было не сладко. Вы слышали, надеюсь, о продразверстке? По всей провинции рыскали продотряды и отбирали подчистую у крестьянина весь хлеб. Крестьяне, возмущенные этими действиями, поднялись на вооруженную борьбу.

— Что ж они раньше не боролись? — угрюмо спросил Борис. — Когда грабить барские имения разрешали, им большевики нравились…

— Оставим это сейчас, — отмахнулся Горецкий, — я хочу обрисовать вам положение в России. Так вот, после восстаний на Украине, в Поволжье, на Кубани и в Сибири, а особенно под Тамбовом недовольство в армии вылилось в огромное восстание в Кронштадте. Оно шло под лозунгом «Советы без коммунистов!». Восстание подавили с большим трудом, часть участников расстреляли, остальные ушли по льду в Финляндию.

После этого большевики поняли, что при таких условиях власть им не удержать, и провозгласили НЭП — новую экономическую политику, то есть временную уступку частному сектору. Продразверстка была заменена продналогом, что позволило вздохнуть крестьянству, в городах расцвели пышным цветом всевозможные акционерные компании, тресты, появились частные магазины, мастерские и фабрики. Так что не удивляйтесь, вы найдете Россию совсем не такой, какой ее покидали.

У Бориса на языке вертелся вопрос, откуда же сам Горецкий все это знает, если не был в России больше двух лет, но он благоразумно промолчал.

Париж по ночам, кажется, совсем не спит. Ближе к утру только лихорадочнее блестят глаза женщин, болезненнее светят электрические фонари на оживленных улицах, живее разговаривают завсегдатаи ночных заведений, громче и развязнее смеются собственным не слишком умным шуткам.

В одно из таких заведений зашел во втором часу ночи плотный подвижный брюнет с густой щеткой усов на несколько кошачьем лице. Он устроился за столиком возле окна, который закрывала собой пыльная раскидистая пальма, хлопнул ладонью по мраморной столешнице.

Тут же возле него образовался гарсон — обычный парижский гарсон с прилизанными редкими волосами, густо смазанными бриолином, с кривым подозрительным носом, в несвежем белом фартуке.

— Мосье Жан! — проговорил гарсон, узнав посетителя. — Вы сегодня поздно! Вам как обычно?

Ванечка молча кивнул. Гарсон для виду повозил по столу тряпкой, удалился, через несколько минут вернулся с рюмкой кальвадоса и графином воды.

— Как дела? — вежливо осведомился гарсон, расставляя принесенное на столе.

— Нормально, — довольно кисло отозвался клиент и отвернулся к окну.

Гарсон пожал плечами и отошел к другому столу.

С этими русскими никогда не поймешь, как себя вести. Он хотел быть вежливым, завел разговор…

Ванечка пригубил кальвадос, окинул взглядом зал.

За пальмой он чувствовал себя в относительной безопасности и мог разглядывать немногочисленных посетителей заведения — траченных жизнью субъектов неопределенного возраста, вышедших в тираж проституток, воров с холеными руками музыкантов и бегающими, беспокойными глазами.

Вдруг дверь отворилась, и Ванечка увидел на пороге лицо, чрезвычайно хорошо ему знакомое. Он даже приподнялся было, чтобы приветливо помахать рукой и пригласить появившуюся особу за свой стол, но с удивлением заметил, что особа эта держится с неуместной настороженностью, попросту говоря — воровато. Это поведение показалось Ванечке весьма странным, и он не стал привлекать к себе внимания, напротив, спрятался за пальму и принялся наблюдать оттуда за происходящим.

Появившаяся в ночном кафе личность, подозрительно оглядев зал, устроилась за угловым столиком, заказала рюмку коньяку. Не прошло, однако, и пяти минут, как в кафе пришел еще один человек. Вновь пришедшего Ванечка также знал, и знал не с самой лучшей стороны, поэтому, когда тот подсел к знакомой Ванечке персоне, удивлению мосье Жана не было предела.

Двое переговорили, затем произошло то, что вызвало у Ванечки еще большее удивление: из рук вновь прибывшего в руки знакомой персоны перекочевал конверт.

Ванечка, он же мосье Жан, мог бы дать голову на отсечение, что в этом конверте были деньги. Да что там голову! Он дал бы на отсечение свои золотые руки, которые кормили его в самые трудные времена войн и революций!

— Вот так дела! — пробормотал Ванечка, усиленно моргая, чтобы ничего не пропустить. — Вот это номер!

Он подумал даже, что сие событие надо непременно обсудить кое с кем из знакомых.

Тут к нему подошел гарсон, чтобы предложить еще одну рюмку кальвадоса. Ванечка отказался, чем вызвал недоумение гарсона: обычно он выпивал не менее трех рюмок. Когда же разочарованный гарсон удалился и Ванечка вновь взглянул на угловой столик, за ним уже никого не было.

— Ну и дела! — повторил Ванечка, ни к кому особенно не обращаясь, положил на столик деньги и направился к выходу из заведения.

Он вышел на ночную улицу и огляделся по сторонам.

За время, проведенное им в заведении, погода испортилась, с неба сеял мелкий противный дождик, и темнота вокруг сгустилась до неприличия. Знакомые ему люди успели скрыться в неизвестном направлении, и искать их такой промозглой ночью было делом глупым и неблагодарным. Ванечка поднял воротник короткого пальто, засунул руки в карманы и пошел прочь. Он уже почти выкинул из головы странную встречу и думал о теплой постели, в которой дожидалась его Жанет, продавщица из цветочного магазина «Голубая маргаритка». У Жанет были немного кривые ноги, но этот небольшой недостаток вполне искупался ее бурным темпераментом. Ванечка сильно подозревал, что в жилах Жанет есть изрядная доля марокканской крови.

Он уже порядочно отошел от ночного кафе, и на улице стало еще темнее. Внезапно сквозь тихий шорох дождя Ванечка услышал за спиной звук шагов.

Ванечка остановился, чтобы прислушаться, — и шаги тут же затихли. Он пошел вперед — и шаги возобновились.

Такие странные шаги на ночной улице — вещь неприятная, они могут значить только одно: скорую встречу с уличными грабителями, которых в послевоенном Париже развелось немыслимое множество. Впрочем, Ванечка таких встреч не очень боялся: человеку, прошедшему через революцию и войну, повидавшему чекистов и махновцев, парижские головорезы кажутся безобидными, как мальчики из церковного хора. Кроме того, в кармане у Ванечки лежал его дорогой друг, тяжелый бельгийский револьвер системы «Наган».

Поэтому Ванечка не слишком испугался. Пройдя еще немного, он резко развернулся, чтобы разглядеть своего преследователя, оказаться с ним лицом к лицу.

И к немалому своему удивлению, увидел ту самую особу, встреча с которой так смутила его в кафе.

— Так это ты! — проговорил Ванечка, облегченно вздохнув. — А я было подумал, что мной заинтересовались молодчики Толстого Луи!

— Нет, Ванечка, это я!.. — прошелестел из темноты знакомый голос.

И что-то в этом голосе насторожило Ванечку.

— Pardon, — проговорил он, вглядываясь в знакомое лицо. — Кажется, я видел тебя в кафе… ты там встречался с…

— Тсс! — донеслось из темноты. — Не надо никаких имен! Как, однако, все это неудачно, в особенности для тебя! Знаешь, Ванечка, как бывает — оказываешься не в то время и не в том месте, и это приводит к скверным последствиям!

Знакомая особа сделала полшага вперед, и в темноте угрожающе блеснули белки глаз.

— Что ты хочешь сказать… — Ванечка нервно облизнул губы и на всякий случай нашарил в кармане ребристую рукоятку «нагана». Но в ту же секунду он услышал за своей спиной подозрительный шорох.

Ванечка резко обернулся, одновременно вытягивая из кармана револьвер, и увидел перед собой совершенно уморительного человечка. Ростом тот был с семилетнего ребенка, однако носил роскошные усы и одевался щегольски, совершенно неуместно для ночной улицы — черный сюртучок, шелковый жилет, расшитый удивительными тропическими цветами, лаковые штиблеты.

Ванечка удивленно уставился на нарядного карлика и потерял из-за этого драгоценную секунду. Карлик же грозно распушил усы, набычился и, с удивительным проворством подскочив к Ванечке, воткнул ему в грудь невесть откуда взявшееся в его руке длинное тонкое лезвие.

Ванечка покачнулся, выронил револьвер и рухнул на брусчатку, широко раскинув руки. Так падают снопы спелой пшеницы под безжалостным серпом жнеца, так падают кавалеристы посреди русской степи, скошенные свинцом из махновского пулемета.

Перед смертью в голове его разом промелькнуло несколько мыслей. Первая — что ему удивительно не повезло: пройти невредимым через две войны и две революции, вырваться из ада, каким стала Россия, несколько раз совершить опасные экспедиции в этот красный ад — и нелепо погибнуть на улице в Париже…

Тут же за первой мыслью пронеслась вторая: учитывая сегодняшнюю встречу, новая экспедиция его друзей вряд ли закончится благополучно, и еще неизвестно, кому больше повезло — ему или остальным. Он по крайней мере погибает без мучений, а что ждет их, одному Богу известно. Может быть, им суждена лютая смерть в подвалах ЧК или этой, новой, конторы — ОГПУ…

И наконец, на смену этим двум мыслям набежала третья: что ему не суждено более наслаждаться марокканским темпераментом маленькой Жанет, но вряд ли постель малютки будет долго пустовать.

Все эти мысли едва ли заняли более секунды, и Ванечка погрузился в беспросветный мрак.

Дождик тем временем кончился, облака разошлись, и в небе снова проступили редкие неяркие звезды, отразившиеся в широко открытых глазах мертвого человека.

Нарядный карлик подскочил к трупу, коснулся его шеи двумя пальцами, чтобы удостовериться в смерти, и, по-кошачьи заурчав, отскочил в темноту, где незадолго до того растворился третий участник короткого ночного происшествия.

Ордынцев отпустил извозчика, немного не доезжая до дачи, огляделся по сторонам. Вокруг не было ни души. Он подошел к калитке, постучал условным стуком — три удара, пауза, еще два удара. Калитка резко распахнулась, Бориса втащили внутрь. К шее его прижали дуло пистолета.

— Что за черт! — Борис извернулся, ударил по руке, выбив оружие, и только тогда узнал «американца» Луиджи.

Циркач окрысился на него, подобрал пистолет и прошипел:

— Ты, что ли? Я тебя поначалу не признал!

— Мы с вами на брудершафт не пили! — холодно процедил Ордынцев, смерив циркача взглядом. — Так-то вы гостей встречаете!

— Гости разные попадаются, а осторожность не помешает! Время у нас сами знаете какое! — проговорил Луиджи и подтолкнул Бориса к дому.

На веранде, кутаясь в черную шерстяную шаль, сидела Мари. Она, по обыкновению, курила тонкую турецкую папиросу в длинном мундштуке. Лицо ее было еще бледнее, чем прежде, на левом виске дергалась жилка. При виде Бориса губы Мари сложились в улыбку, но глаза холодно сверкнули.

— Наш джентльмен появился! — процедила она, окинув Ордынцева неприязненным взглядом. — Вот без кого я прекрасно прожила бы всю оставшуюся жизнь!

— Взаимно, сударыня! — Борис карикатурно поклонился. — Не надоела вам эта пикировка?

— Полно, Мари! — проговорил Луиджи. — Он ведь еще не знает…

— Чего я не знаю? — Борис переводил взгляд с циркача на женщину. Они молчали, и он задал другой вопрос: — А где наш предводитель? И где великий специалист по замкам и запорам?

— Серж с минуты на минуту должен появиться! — отозвался Луиджи, потирая руки. — А насчет Ванечки… — Он переглянулся с Мари. — Должен сообщить вам, милостивый государь, пренеприятное известие. Ванечка не придет. Ни сегодня, ни в будущем. Минувшей ночью Ванечку убили уличные грабители.

— Не верю! — выдохнула Мари, откинув руку с мундштуком. — Какого черта? Ванечка не носил с собой больших денег…

— Воля твоя, Мари, — перебил ее Луиджи. — Однако в наши дни люди чрезвычайно испортились. Это прежде парижские головорезы убивали только за большие деньги, а сейчас они могут прирезать человека и за медный грош!

— Ваня умел за себя постоять! — возразила Мари и снова раздраженно уставилась на Бориса: — Пока не появился этот хлыщ, у нас все было в порядке! Он принес нам несчастье, и на этом дело не кончится! Я чувствую кровь, чувствую!

Она запрокинула голову, словно к чему-то прислушиваясь. Нервные ноздри широко раздувались.

Борис увидел, что на шее женщины проступил тонкий красноватый рубец. Он хотел ответить, но в это время скрипнула калитка, и на дорожке показались два человека.

Впереди шел незнакомец — немного сутулый господин с густыми бакенбардами, в поношенном пальто и надвинутой на глаза мятой шляпе. Следом за ним, настороженно поглядывая по сторонам, шагал Серж, держа правую руку в кармане.

— А это еще кто? — процедила Мари.

Двое мужчин поднялись по крыльцу, вошли на веранду.

— Здравствуй, Мари! Здравствуйте, господа! — приветствовал присутствующих Серж. — Позвольте представить вам Николая. Он заменит в нашей группе покойного Ванечку.

— Господи! — воскликнула Мари, воздев глаза к потолку. — Где ты его подобрал? На церковной паперти? Нет, ты как хочешь, но я отказываюсь работать в таких обстоятельствах! У нас была отличная группа, мы знали друг друга как облупленных, прошли вместе огонь и воду, а теперь ты приводишь случайных людей… сначала этого, — она кивнула на Бориса, — теперь еще какого-то…

— Нам нужен человек вместо Вани, а Николая рекомендовали как опытного специалиста. Кроме того, он боевой офицер, а это говорит само за себя…

— Я не вижу офицера! — презрительно процедила Мари. — Я вижу проходимца!

— Я боевой офицер, мадам! — прервал ее Николай. — Я доброволец, участник Ледового похода! Я прошел всю войну, трижды был ранен и не позволю задевать свое честное имя… ваше счастье, что вы женщина!..

— В самом деле, Мари, как ты можешь! — недовольно произнес Серж.

Николай закашлялся, вытащил портсигар, достал из него папиросу и огляделся в поисках огня. Борис Ордынцев достал из кармана коробку спичек, бросил новому участнику группы. Тот протянул руку, но не сумел поймать коробок. Спички с сухим стуком покатились по полу. Борис наклонился, поднял спички и попросил Николая:

— Не угостите?

— Простите, господа, разволновался, позабыл о хороших манерах! — ответил тот, протягивая портсигар. — Угощайтесь!

Борис взял папиросу, Луиджи последовал его примеру. Доставая папиросу из портсигара, циркач придержал руку Николая.

— Что это у вас? — спросил он, указывая на татуировку.

На запястье Николая была выведена корона.

— Память о Ледовом походе! — ответил тот с детской улыбкой. — Наш ротный, Астахов, сделал такие всем желающим… орденов у нас не было, так вместо них осталась эта отметина!..

Ордынцев зажег спичку, протянул огонь циркачу, затем прикурил сам и только после этого подал горящую спичку новому знакомому.

Тот закурил, обвел взглядом присутствующих.

— Я прошел всю войну, господа! — повторил, выпустив кольцо дыма. — От первых до последних дней!

— В каком полку? — осведомился Ордынцев.

— В третьей конно-горной батарее второго добровольческого кавалерийского корпуса! — отчеканил Николай.

— Под командованием полковника Топоркова? — оживился Борис. — Прекрасный человек!

— Редкостной души! — подхватил Николай. — Как говорится, отец солдатам…

— Помню, во время эвакуации из Новороссийска он под угрозой оружия заставил взять на борт транспорта раненых офицеров…

— Совершенно верно! — с чувством воскликнул Николай. — Я был одним из этих раненых офицеров и никогда не забуду благородство полковника Топоркова! Я обязан ему жизнью!

Внезапно Борис отступил на шаг и наставил на Николая ствол револьвера.

— Поднимите руки! — приказал он.

— В чем дело?! — возмущенно выпалил Николай.

— Действительно, господин хороший, вы забываетесь! — холодно протянул Серж.

— Извините, Серж, — Борис повернулся к командиру группы, не опуская оружие, — этот человек вовсе не тот, за кого он себя выдает. Для боевого офицера он слишком неловок.

— Что вы себе позволяете, молодой человек? — вспыхнул Николай. — Я, как офицер, могу потребовать удовлетворения!..

— Помолчите! — оборвал его Ордынцев. — Это не все. Вы сами знаете, Серж, ни один человек, прошедший войну, не стал бы прикуривать третьим от одной спички. Все знают эту скверную фронтовую примету — третий на спичке не доживает до утра. А самое главное, господа, полковник Топорков погиб под Орлом во время осеннего наступления и никак не мог участвовать в новороссийской эвакуации.

— Наш молодой друг прав! — подал голос Луиджи. — Я, конечно, не офицер и не знаю ваших фронтовых порядков, но зато я знаю, что за татуировка на руке этого… Николая! К Ледовому походу она не имеет никакого отношения!

— Красный шпион! — взвизгнула Мари, подскочив к побледневшему Николаю. — Сволочь большевистская! Я тебя на узкие ремешки изрежу! Я тебе кишки выпущу!

Она была близка к тому, чтобы осуществить свое обещание. Во всяком случае, в руке у нее сверкнула бритва, и лезвие приблизилось к лицу Николая. Мужчина побледнел как полотно, на лбу у него выступили мелкие капли пота.

— Угомонись! — рявкнул Серж, схватив Мари за запястье. Но бешенство, горевшее в ее глазах, сделало Мари такой сильной, что бывший офицер едва удерживал руку с бритвой. Тогда он наклонился к ее уху и негромко, но внятно проговорил: — Белая Церковь!

Мари обмякла, как будто из нее выпустили воздух. Руки ее безвольно упали вдоль тела, лицо еще больше побледнело. Она затряслась, как от холода, и опустилась в подвернувшееся кресло.

— Дайте ей рюмку коньяку! — распорядился Серж.

Луиджи торопливо плеснул в рюмку спиртное, поднес к губам Мари. Она послушно выпила и постепенно успокоилась. Только в глазах ее все еще горело тусклое пламя.

— Видите, mon sher, как опасно нервировать Мари? — проговорил Серж, повернувшись к Николаю. — В следующий раз я могу не успеть. Так что для вас же лучше рассказать, кто вы такой и для чего хотели к нам присоединиться. Вы действительно агент ГПУ?

— Что вы, господа, что вы! — забормотал Николай, вытирая со лба холодный пот. Манеры его резко переменились, в нем не было больше офицерского апломба, а проступила суетливая простонародная закваска. — Я к ГПУ никакого касательства не имею, упаси Бог! Даже совсем напротив… господин офицер, — он кивнул на Бориса, — господин офицер прав, он меня в точности расколол… я в армии не служил… я с одним поручиком в ЧК сидел, вот от него слов всяких набрался, про Ледовый поход и прочее… и полковника Топоркова тот же поручик поминал, царство ему небесное…

— Кому — Топоркову? — переспросил Борис.

— Поручику! Расстреляли его утречком!

— А вас, значит, отпустили?

— А его отпустили как социально близкого! — вступил в разговор Луиджи. — Это ведь что за татуировочка у господина на руке? Это уголовная татуировочка, я такие видывал! Господин этот, судя по знаку, вор или грабитель, известный в уголовном сообществе.

— Мошенник! — с достоинством поправил циркача Николай. — Меня в Одессе и Екатеринославле каждая собака знает! Дело о фальшивом архиерее слышали?

— Не довелось, слава Богу! — поморщился Серж. — Я вот думаю, господа, что нам с этим фальшивым архиереем делать? Придушить его, что ли, и в погребе закопать?

— Глупые у вас шутки, господин офицер! — вскинулся Николай, опасливо глядя на Сержа.

— Какие шутки? — Серж пожал плечами. — У нас на шутки времени нету, мы люди занятые, серьезные!

— Как это можно! — пуще прежнего заволновался Николай. — Живую душу порешить, грех на себя взять? И в погребе хоронить — это никак не годится! Хоронить положено в освященной земле…

— У нас, может, погреб тоже освященный! — усмехнулся Серж. — Ладно, фальшивый архиерей, улепетывай отсюда, и чтобы я тебя больше слыхом не слыхал и видом не видал! Попадешься мне на глаза — пеняй на себя, пристрелю, не задумаюсь!

Николай стрелой вылетел с веранды и, как заяц, припустил к воротам.

— Зря ты его отпустил! — мертвым голосом проговорила Мари. — Надо было убить мерзавца.

— Из-за такой человеческой ветоши руки марать неохота! — отмахнулся Серж.

Борис уставился на него с подозрением. В прошлый раз только Серж произвел на него не то чтобы приятное, но серьезное впечатление. Несомненно, боевой офицер, много воевавший, тут Борис не мог ошибиться, они узнавали друг друга по особенному взгляду, по жестам и поворотам головы. Тогда еще Борис подумал, что Серж только с виду такой покладистый, много шутит. На самом деле он держит свою команду железной рукой, да иначе и нельзя, раз они уже несколько лет занимаются таким опасным делом.

И тут вдруг Серж проявляет такое легкомыслие, да что там — просто глупость! Ведь этот тип, Николай, виден насквозь! И если Борис сумел его разоблачить, то Сержу это сделать было гораздо легче! Глаз у него наметан… Ну, допустим, так случилось, что Борис лично знал полковника Топоркова, но ведь есть много других черточек, по которым узнается человек невоевавший… Не мог Серж, опытный командир, так безответственно подойти к выбору очередного члена команды, тем более после того как Ванечку убили при странных обстоятельствах…

Борис посмотрел Сержу в глаза, и тот вдруг едва заметно ему подмигнул. Борис даже головой покрутил — возможно, ему показалось, но тут же все понял.

Явление Сержа в сопровождении Николая было еще одной проверкой. Причем проверяли не только его, Бориса, но и всех остальных. Серж еще раз хотел узнать, как будет вести себя в сложной ситуации каждый член его команды. Борис, несомненно, проверку выдержал. Что касается остальных, то Луиджи тоже не подкачал, а вот Мари… Впрочем, судя по реакции Сержа, Мари тоже вела себя вполне предсказуемо, ничего нового он не увидел.

Неприятная дамочка… За что только Серж ее ценит, за какие качества. Ишь, как зыркает на Бориса глазами, чем он ей не угодил, хотелось бы знать. Губы кривит, как будто кислого наелась. Борис поймал себя на желании скорчить Мари страшную рожу и отвернулся, рассердившись на себя.

— Я, грешным делом, не о том думаю, — заговорил Серж. — Я думаю, где нам толкового человека вместо Ванечки найти. Нужен нам такой человек, чтобы с замками да запорами умел ладить…

— Кажется, я одного такого знаю, — проговорил неожиданно для всех Ордынцев.

— Он знает! — желчно рассмеялась Мари. — Да кто ты такой? Мы тебя-то самого не знаем! Я от тебя жду исключительно неприятностей…

— Угомонитесь, сударыня! — Борис повысил голос: — Я, между прочим, не меньше вас рискую жизнью. И если для вас такой риск привычен, если вы сделали его своей профессией, то я первый раз иду на такую операцию. И не пойду с вами, если вы не возьмете моего человека. Поскольку только ему доверяю полностью и бесповоротно. Не хотите — не надо, но только я свое решение принял.

Мари глубоко затянулась папиросой и хотела, надо думать, выпустить дым Борису в лицо, но подскочивший Серж схватил ее за плечи и развернул в сторону. От резкого движения Мари закашлялась, потом облокотилась на перила, повиснув на них, как будто внезапно ее оставили силы.

— До встречи, господа! — отрывисто сказал Серж и махнул рукой.

— Пойдем, — Луиджи потянул Бориса за собой, — покажу короткую дорогу…

На ходу Борис оглянулся. Сквозь открытые окна веранды было видно Мари, по-прежнему недвижно стоящую у перил, только теперь спина ее была неестественно прямая, и вся она казалась натянутой как струна. Вот Серж, на что-то решившись, шагнул было к ней, но спина ее была столь чужой и неприступной, что он махнул рукой и застыл на месте.

«Какие, однако, непростые отношения связывают этих двоих!» — подумал Борис.

Впереди раздался призывный свист Луиджи, и Борис заторопился следом.

— Ох и подлый же народ эти бретонцы! — проговорил крепенький, невысокого роста и слегка кривоногий господин, разглядывая лежащий на столе пучок зелени. — Так и норовят подсунуть какую-то дрянь! Глаз да глаз за ними нужен…

— Зря вы так, Поль! — возразила ему полная краснощекая мадам в нарядном переднике. — У мосье Маню всегда свежие овощи! А такой салат латук не купишь больше ни у одного торговца!

— «Салат латук!» — передразнил ее кривоногий господин. — Знала бы ты, Иветка, каковы бывают осенью помидоры под Астраханью! А какие кавуны вызревают! Это же не кавуны — это дирижабели! Ежели такой кавун на хату упадет — мокрое место останется!

— Кавуны? — переспросила румяная Иветт. — Что есть кавуны?

— Эх, Иветка, Иветка! — вздохнул господин. — Ничего-то ты не понимаешь! Кавуна настоящего в глаза не видела! И что ты меня все Полем дразнишь? Говорил же я тебе — Пантелеем меня зовут…

— Извините, Поль, — Иветт надулась, — но это ваше имя выговорить ни один приличный человек не в состоянии! Даже парикмахер Анри, а он очень начитанный человек…

Неизвестно, чем бы закончился этот содержательный разговор, но в это время в соседнем помещении звякнул дверной колокольчик.

— Клиент, Поль! — оживилась Иветт и подала своему грозному повелителю тщательно отглаженный жилет.

Господин Поль, он же Пантелей Григорьевич Саенко, с недовольной миной натянул жилет на свой заметный живот и пошел в мастерскую.

Клиент стоял к нему спиной, оглядывая расставленные и развешанные вокруг замки. Замки были самые разные — обыкновенные висячие, которые попросту называют амбарными, врезные французские, английские — похитрее и подороже, заковыристые немецкие и самые хитрые, самые дорогие — швейцарские, рассчитанные на требовательных и состоятельных покупателей.

— Чего изволите? — проговорил господин Поль, подходя к клиенту. — Для лавки замочек или, допустим, квартирку закрывать? Если для господской квартиры — тогда предпочтительнее английский замок, с хитрой сувалдой. Правда, стоят они дорого. Ох и подлый же народ эти англичане — за все норовят втридорога содрать…

— А ты, Саенко, нисколько не изменился! — проговорил посетитель по-русски, поворачиваясь к господину Полю и делая шаг ему навстречу, — Такой же славный ворчун!

— Ох ты! — Саенко всплеснул руками и попятился. — Никак Борис Андреич!

— Он самый! — Ордынцев обнял Саенко, оглядел его. — А ты, как я погляжу, настоящий француз! Мастерскую открыл!

— Так что ж? Кормиться-то чем-то надо! — Саенко смущенно развел руками. — Ох ты! Что же я стою! — Он обернулся к двери, ведущей в хозяйские комнаты, и крикнул: — Иветка, живо на стол накрывай! Борис Андреич, господин Ордынцев приехали!

Из двери выглянула краснощекая физиономия Иветт, недовольно фыркнула:

— Что значит — накрывай? У меня ничего не готово! И я ни на каких гостей не рассчитывала!

Однако Саенко так грозно взглянул на нее, что Иветт тут же ретировалась. Правда, прежде она все же успела разглядеть стройного и красивого гостя, и выражение ее лица сделалось намного приветливее.

— Женился? — осведомился Борис, оглядываясь.

— Ну не то чтобы женился. — Саенко потупился. — Приятная женщина, с понятием, однако нет того, чтобы настоящий борщ сварить или, к примеру, галушки состряпать. Я уж не говорю про вареники с вишнями.

Он провел Бориса во внутренние покои, точнее, в небольшую комнатку за мастерской, усадил его в кресло.

— Чтой-то, Борис Андреич, вы с прошлой нашей встречи с лица маленько спали, — сердобольно начал Саенко, — опять же пиджак на вас болтается как на вешалке.

— Зато ты у нас раздобрел, Пантелей Григорьевич, — рассмеялся Борис, — брюхо вон как у бегемота!

— Да что ж, — не смутился Саенко, — хорошего человека чем больше, тем лучше! Иветка — баба справная, все при ней. И кормит хорошо, только борща не варит…

Тут он сообразил, что насчет борща уже в разговоре упоминал и по вареникам сокрушался.

— Давно ты от Аркадия Петровича ушел? — спросил Борис, стараясь, чтобы в вопросе звучало только простое любопытство.

— Дак ведь как… — Саенко обиженно засопел и отвернулся. — Жизнь-то у нас изменилась. Живет он в пансионе французском на всем готовом. Там за ним убирают и стол накрывают два раза в день. Одежду опять же в прачечную сдает, обувь мальчишка чистит, я-то ему зачем? Тут он и говорит как-то: «Из армии я вышел, денщика мне теперь не положено, так что прощай, друг Саенко, не поминай лихом!» Я: «Да как же, ваше сковородие, без меня-то? Послать куда с поручением, отнести там письмо или записочку, на словах передать…»

— А он что? — заинтересовался Борис.

— А он говорит, что дела все его закончились и будет он теперь писать мемуары!

— Да что ты! — удивился Борис. — Надо же — мемуары!

— И чтобы «сковородием» я его теперь не величал, — бухтел обиженный Саенко, — потому как все это в прошлом осталось, и теперь он никакой не полковник, а частное лицо, и полагается обращаться к нему «мосье Горецкий»! Тьфу!

Борис помнил, что Саенко, как ребенок, обожал всяческие титулы и именовал Горецкого, как полагалось в табели о рангах, «ваше высокородие», но произносил слова скороговоркой, так что получалось «сковородие». Аркадий Петрович только посмеивался.

Что-то во всем этом было подозрительное. Чтобы полковник Горецкий оказался не у дел… нет, он определенно темнит. Но Борису нет до него сейчас никакой заботы, у него своя задача.

— А вообще-то я к тебе не просто так зашел, на обед, а по делу…

— По делу! — рассердился Саенко. — Какие у нас с вами теперь дела? Вот раньше, помните?

Еще бы Борис не помнил! Как в девятнадцатом в Феодосии брали банду похитителей бриллиантов. Как шли в рейд против батьки Махно, как Саенко учил его правильно ездить на лошади. Как Пантелей спас ему жизнь, подделав мандат ЧК, чтобы выручить из депо, где сидели смертники. Как Саенко спас его честь, когда Борису доверили нечто чрезвычайно важное и дорогое, а он по глупости поддался на уловки хитрой дамочки[5]. И еще много всего с ними было там, в далекой России.

— Слушай, Пантелей Григорьевич, — начал Борис, тщательно подбирая слова и понизив голос, хотя говорили они по-русски, так что он мог не опасаться любопытных ушей мадам Иветты, — а не хотел бы ты прогуляться со мной тут в одно место?

— Куда еще? — Саенко крутанулся на стуле, как раньше, словно не оброс он за последнее время жирком от паштетов и окороков, приготовленных своей дородной мадам.

Борис промолчал, только посмотрел со значением в хитрые глаза Пантелея. Тот сразу все понял, но, не веря себе, по-бабьи всплеснул короткими руками:

— Пресвятая Богородица! Да неужто в Россию?

Борис молча кивнул.

— Уж не в эти ли заделались, поджигатели или шпионы? — насупился Саенко.

— Да нет… Тут, понимаешь, такая история вышла занятная…

И Борис шепотом поведал своему давнему знакомцу о том, как Аркадий Петрович уговорил его принять участие в экспедиции в Россию, чтобы найти там племянницу великого князя, что Борис нужен был тем людям по причине своего короткого знакомства с профессором Ртищевым, а то бы его и не взяли.

— Скрывать не буду, — со вздохом сказал Борис, — люди эти мне подозрительны. Командует у них бывший офицер, это-то сразу видно. Однако что у человека в душе, ведь с налету не узнаешь?..

— Чужая душа — потемки, — задумчиво согласился Саенко.

— Остальные все со странностями. Женщина — злая очень, нервная, еще один — циркач бывший…

— Ну, эти-то все жулики — такой подлый народ! — оживился Саенко. — Знал я одного фокусника в Краснодаре… сапоги мог снять, так что нипочем не заметишь! А уж про часы я и не говорю…

— А еще одного грабители убили вот буквально вчера ночью…

— Тоже, конечно, бывает, — уклончиво пробормотал Саенко, — третьего дня вот у нас в доме напротив в одну квартиру влезли ночью, а там мадам Ларю. Приличная женщина и не бедная — деньги в рост давала, побрякушки золотые в залог брала. Но тихо все, скромно, без лишнего шума. Серьезная мадам, ни с кем в разговоры не вступала и кофий пить никого к себе не звала. Ну, влезли они ночью — окно открыто оказалось, служанка Линетт в кино ушла и забыла, видно, про окно-то. А мадам услыхала шум и проснулась. Вышла проверить — они ее лампой бронзовой насмерть… Взломали захоронку, да и ушли. Линетт возвращается — нате вам! Шум, визг, полиция… Мадам выносят, Линетт в обмороке лежит…

А только я наутро своей хозяйке сразу сказал, что не обошлось тут без этой егозы Линеттки. Потому как полюбовник у ней завелся — ну, красавец мужчина! Из себя видный, одни усы чего стоят. Уж на что ты, Борис Андреич, для женского полу очень личность притягательная, так тот и тебя за пояс заткнет.

— Ладно, ты на меня-то не переходи… — рассмеялся Борис. — Что там дальше было?

— Оно и верно, — пригорюнился Саенко, — нынче господин Ордынцев не в лучшем виде находится. Подкормить бы тебя, — он снова заговорил по-свойски, — да приодеть получше, ботинок вон каши просит…

Борис грозно сдвинул брови, и Саенко заговорил скороговоркой:

— А сама-то Линеттка девка незавидная. Откровенно говоря, смотреть не на что. Мордочка с кулачок, ноги кривые… Ну, полиция в этом деле быстро разобралась. Сбрызнули Линеттку водой, чтобы в себя пришла, подхватили под белы рученьки — да в участок. Там пугнули как следует, она и разлимонилась. Сговорено у нее было со своим Жоржиком все заранее, чтобы она в кино ушла, а сама окно закрыть вроде забыла. Только он ей обещал, что все дело тихо обстряпает, хозяйку не тронет. А тут вишь какой случай… Короче, взяли этого Жоржика на следующий день где-то под Парижем. Вот такая история… Я к чему разговор-то веду, — заторопился Саенко, — мадам хоть и крепкая женщина была, а все же в годах, опять же спросонья… А тут мужик…

— Здоровый, — поддакнул Борис, — руки как лопаты… Оружие всегда при себе… Думаешь, я сам не понимаю, что дело нечисто? Оттого к тебе и обратился, только тебе в этом городе доверяю. И профессия у тебя теперь подходящая, в замках разбираешься, любую дверь открыть сможешь, ежели что…

— Уж это завсегда… — солидно согласился Саенко, — нам без этого нельзя…

— Ну так что скажешь, Пантелей Григорьевич? — Борис испытующе поглядел в хитроватые глаза Саенко. — Какое у тебя мнение?

Саенко прислушался к звукам из соседней комнаты, потянул носом. На миг на лицо его набежало грустное облачко, но он тут же потряс головой и оживился:

— Едем, Борис Андреич! Засиделись мы с вами, заплесневели в Париже этом! Решили — так едем! Все, что надо, исполним и на Россию-матушку поглядим еще разочек! Эх, Борис Андреич, как же я по степи-то соскучился. Выйдешь, взором окинешь — ни конца ей нет, ни краю! А в селе-то у нас небось сейчас яблони цветут… Цветом белым, как пеной, все сады обсыпаны… Пчелы гудят, мед собирают… Эх, была жизнь!

— Ты не очень-то… — предостерег Борис, — не на прогулку едем, может, неласково нас встретят.

— Уж это как водится, — заметил Саенко, — провожали — не плакали и встречать будут — не обрадуются…

Серж выдал всем пятерым участникам экспедиции небольшой аванс — по двести франков на брата. Сжимая в кулаке деньги, Борис почувствовал себя богачом. Прежде всего он зашел в парикмахерскую на углу и отдал себя в умелые руки мосье Анри.

Парикмахер оглядел его с тихим ужасом и принялся стричь и брить, качая головой и приговаривая:

— Как можно так себя запускать? Красивый молодой господин, такой богатый волос, такая хорошая кожа — а выглядит как последний клошар!

Потом, порхая ласковыми руками и взбивая мыльную пену, он, по обыкновению всех парижских парикмахеров, перешел на внешнюю и внутреннюю политику, на биржевые котировки и повышение цен.

Под конец он сбрызнул Бориса кельнской водой и оглядел гордым взглядом художника:

— Ну вот, теперь совсем другое дело! Мосье, вы помолодели на двадцать лет! Да что там — на целую жизнь!

Борис и сам почувствовал себя обновленным и помолодевшим.

Выйдя из парикмахерской, он купил полдюжины новых рубашек и наконец заплатил квартирной хозяйке, неподражаемой мадам Жирден, весь свой долг да еще за месяц вперед. Мадам прослезилась.

Выполнив все эти неотложные дела, он отправился на встречу со своим новым командиром.

Серж поджидал его в знакомом кафе.

Увидев Бориса, он аж крякнул.

— Что же вы с собой сотворили, господин хороший?

— А что такое? — удивленно переспросил Ордынцев.

— Вы, милостивый государь, в России давно не были?

— Два года, — ответил Борис, помрачнев.

— Два года… — повторил Серж, опустив глаза. — Целую жизнь! За эти два года жизнь там удивительно переменилась. И люди переменились. Вы вот скажите, где бреетесь?

— Сегодня — у мосье Анри, а обычно — сам…

— Начнем с того… — профессорским тоном проговорил Серж, — начнем с того, что вы, по современным российским меркам, слишком чисто выбриты.

— Так что же — вовсе не бриться?

— Отчего же? Бриться надо, только плохо и неаккуратно, желательно тупой и ржавой бритвой. Чтобы кое-где недобритые места остались, а желательно еще следы от порезов… Дать вам тупую бритву?

— Найду! — буркнул Борис, вспомнив недавние дни своей нищеты. Правда, по интеллигентской привычке он и тупой бритвой старался выбриться чисто.

— Далее — запах! — продолжил Серж.

— Pardon? — удивленно переспросил Борис. — Я не ослышался?

— Ничуть! Вы что, думаете, в Совдепии женщины душатся духами «Виолет» от Коти, а мужчины — кельнской водой?

— Я об этом не подумал! — пробормотал Ордынцев, покраснев.

— А стоило бы! Вас с таким запахом первый же патруль остановит!

— А что же мне теперь делать?

— Мыться пореже, и исключительно дегтярным мылом. Кстати, очень полезно и от вшей помогает. Прическу, извините, желательно испортить. Растрепать, а для натуральности еще лампадным маслом пройтись. Вместо одеколона. В Совдепии парикмахерские, конечно, имеются, но тамошние мосье Анри, как и все прочие, работают из рук вон плохо, поскольку думают не о том, как будет выглядеть клиент, а о том, где достать дров и керосина, как прикрепиться к хорошему распределителю и отовариться жирами и мануфактурой. И как избежать уплотнения жилплощади…

— Из какого языка все эти слова? — ужаснулся Борис.

— Из русского, милостивый государь! — Серж криво усмехнулся. — Из того языка, на котором писали Пушкин и Гоголь, Толстой и Тургенев! Я вот думаю, кем вы у нас будете?

— Простите?

— Современные совдеповские обитатели делятся на несколько категорий. Рабочекрестьяне — на этих вы при всем желании не тянете, рылом, как говорится, не вышли… далее — партактив… ну, это тоже сложно, необходимо владеть особенным коммунистическим языком и пламенный взор выработать, это вы не успеете… еще, конечно, есть лишенцы…

— Кто?! — испуганно переспросил Борис.

— Представители бывших эксплуататорских классов, лишенные всех прав состояния. За лишенца вы, конечно, сойдете, но это опасно и неудобно. Могут и шлепнуть ненароком. Так что остается последняя категория — совслужащие. Будете вы у нас мелким совслужащим, находящимся в служебной командировке.

Серж порылся в своем пухлом потертом портфеле и протянул Борису сложенную вчетверо, вытертую на сгибах бумагу.

— Центрснабстатупр… — прочитал Борис оттиснутые в верхней части листа буквы. — Господи, что это за ахинея? Имя какого-нибудь финикийского божества?

— Не совсем! — усмехнулся командир. — Это всего лишь центральное управление снабжения и статистики. Впрочем, все эти совдеповские организации имеют нечто общее с финикийскими богами. По крайней мере они так же требуют человеческих жертв.

— «Центрснабстатупр удостоверяет, что податель сего Прохиндеев Пров Васильевич командирован в город Энск по служебной надобности, для чего ему надлежит оказывать всяческое содействие…» И что — такая бумага сойдет в России за документ?

— Еще как сойдет! — заверил Серж. — Отличная, между прочим, бумага! На подлинном бланке! Вы не представляете, чего нам стоило раздобыть такие бланки! Можете считать, что с этой бумагой для вас все двери открыты. Только и вам нужно соответствовать.

Серж снова придирчиво оглядел Ордынцева.

— Перечисленные мной категории совдеповских граждан, прямо-таки как касты в Индии, отличаются своими привычками и одеждой. С рабочекрестьянами все ясно — одеваются во что придется. Старая, поношенная шинель, обмотки, в случае большой жизненной удачи — сапоги… ну, это уж кому как повезет. Представители партактива — тамошнее дворянство. Эти носят полувоенную форму, некоторые, в духе революционного романтизма и для устрашения окружающих, — чекистские кожаные куртки. Особенно щеголеватые — из хрома, кто поскромнее — из опойковой кожи. Ну, лишенцы, понятно, донашивают старорежимную одежду — пальтецо суконное, лоснящееся на локтях и карманах, шляпа. Шубы не носят — в восемнадцатом у всех отобрали. Публика в трамвае увидит человека в шляпе и сразу знает, что это недорезанный буржуй и классовый враг. А скромные совслужащие, к каковым вы теперь относитесь, — тоже френч, только попроще, или пальто с отдаленным намеком на военный покрой. В общем, подберем вам что-нибудь… Про внешний вид мы уже поговорили, но важен еще и лексикон… вот, скажем, как вы обратитесь к случайному прохожему?

— Сударь… — произнес Ордынцев, неуверенно пожав плечами. — Или лучше «милостивый государь»…

— Ну, считайте, что ночевка в ГПУ вам обеспечена!

— Ах да! — спохватился Борис. — Они же сейчас все «товарищи»!

— И тоже пальцем в небо! «Товарищем» далеко не каждый может щеголять, и не к каждому можно таким манером обратиться! Это только представители партактива, которые с пламенным взором, — они, несомненно, товарищи, а всем прочим приходится довольствоваться званием «гражданин». Знаете, стихи такие есть:

Что сегодня, гражданин, на обед? Прикреплялись, гражданин, или нет? Я сегодня, гражданин, плохо спал, Душу я на керосин променял…

Серж закрыл свой портфель и подвел итог разговора:

— Пробираться в Россию будем двумя группами, так безопаснее. В одной группе — мы с Луиджи, в другой — вы с Мари и Пантелеем. Мари будет прикрепленной к вам стенографисткой, Пантелей — порученцем… мы с вами встретимся уже на месте…

— Одну минуточку! — остановил его Ордынцев. — Как же я пойду с Мари? Вы разве не замечали, с какой ненавистью эта мадам на меня взирает? При таком отношении недалеко до беды!

— Не беспокойтесь. Мари, конечно, дама на редкость нервная. Да ей через такое пройти пришлось — врагу не пожелаешь. Только вы не обольщайтесь на свой счет, она не только к вам, она к большинству мужчин, мягко говоря, плохо относится. Только для нас с Луиджи исключение делает. Ну, и для Ванечки покойного… Но в одном можете быть уверены: как только границу перейдем — во всем на нее можно будет положиться. Никаких дамских истерик не опасайтесь. Она женщина твердая, надежная и храбрая до безумия. И чувствует себя там, в Совдепии, как рыба в воде. Почему и посылаю ее с вами: в случае чего, прикроет и из любой передряги вытащит…

Борис выслушал командира с сомнением, но спорить не стал.

Глава 3

Эх, яблочко! Куда котишься, В Губчека попадешь — Не воротишься… Из песни

— Тут са мной прямо ходи, каспадин, — проговорил пожилой чухонец, повернувшись к Борису и опираясь на длинную слегу. — Тут в правая, левая сторона ступишь — и конес, с колофой в болото…

— С головой? — опасливо переспросил Борис, который и так шел за чухонцем след в след.

— Известное дело! — подал голос Саенко, не отстававший от Ордынцева. — Болото, оно и есть болото! Вот, помню, еще до мировой войны был у нас в селе кузнец, Василием звали…

— Вы бы помолчали, господин пролетарий! — оборвала его Мари, замыкающая группу. — Накличете чекистов…

— Как знаете, — обиженно пробормотал Саенко и тут же зашептал, чтобы его слышал только Борис: — Непременно этот чухонец в самую топь нас заведет! Как Сусанин поляков! Ох и подлый же народ эти чухонцы!

— Где ж это ты с чухонцами-то успел познакомиться? — усмехнувшись, спросил Борис. — Ты ведь вроде все больше по южным губерниям странствовал…

— Это вы точно заметить изволите — странствовать мне много пришлось, и кого я только не повидал! И с чухонцами тоже случалось, так что скажу вам…

— Тсс! — зашипел проводник, повернувшись в сторону.

Все замерли, прислушиваясь.

Действительно, слева от тропы раздались негромкие чавкающие шаги. Борис вытянул из голенища нож. Мари пригнулась, вглядываясь в кусты, подняла пистолет. Тут из-за чахлых кустов показалась лосиха, худая и голенастая, как девочка-подросток, удивленно уставилась на людей лиловыми испуганными глазами и, повернувшись, припустила прочь.

— Ишь, кто кого больше испугался! — проговорил Саенко, провожая лосиху взглядом.

Они на рассвете вышли из пограничного эстонского села, в тумане на околице их уже поджидал немногословный проводник — чухонец.

До этого пришлось ночевать в старом доме на окраине села. Дом зарос такими густыми кустами, что будь Борис на месте властей, он обязательно бы проверил, что в этом доме происходит. Однако никто их не побеспокоил, и после завтрака, состоявшего из куска домашнего хлеба и кружки парного молока, хозяйка принесла одежду.

Борису достались малоношеное коричневое полупальто и фуражка, в каких ходят железнодорожники. Из обуви нашлись только сапоги, чему сейчас Борис был несказанно рад. Саенко обрядился в ладный полушубок из овчины и чувствовал себя в нем, как всегда, уверенно — пар костей не ломит. Мари была одета в длинный жакет, весьма прилично перешитый из военного френча, длинную юбку и белую блузку с высоким воротником. В свое время Серж объяснил Борису, что именно так ходят советские пишбарышни. На ногах у Мари были высокие шнурованные ботинки. Черные гладкие волосы она зачесала со лба и заколола простой старушечьей гребенкой, так что из элегантной парижской прически получилось черт знает что.

Пригибаясь, пересекли поляну, залитую, как молоком, клубами густого тумана, углубились в сырой полусонный лес и с тех пор брели за неутомимым молчаливым проводником. После полудня проводник остановился, выбрал каждому по длинной слеге и предупредил, что дальше начнется глубокое болото, так что нужно идти за ним, никуда не сворачивая. Борис уже здорово выдохся, а чухонец все шел и шел впереди, не сбавляя темпа.

— Этта хорошая дорога… — проговорил проводник, выбравшись на высокую кочку. — Красный здесь не ходить, думать — болото, нет дорога… а здесь есть дорога, только не все ее знать…

— Далеко еще идти по этой хорошей дороге? — проговорил Борис, переведя дыхание.

— Не-ет, не далеко-о! — протянул чухонец и снова зашагал вперед как заведенный.

— Точно он в трясину нас заведет, леший! — зашептал Саенко, догнав Бориса и поравнявшись с ним. — Ох, чует мое сердце, заведет!

— Что-то ты, Пантелей Григорьич, нервный стал! — усмехнулся Борис. — Раньше тебя, насколько я помню, предчувствия не посещали! Не иначе как от паштетов мадам Иветт воображение разыгралось!

— Не знаю ни про какое обряжение, — недовольно пробурчал Саенко. — А только сердцем чую — будет что-то недоброе…

Ордынцев не успел ему ответить, потому что они вышли на опушку леса. Впереди лежало просторное поле, за ним виднелись сараи и приземистые домишки городской окраины.

— Все, каспада, дальше я не ходить! — вполголоса проговорил чухонец. — Этта есть город Энск. Пажалуйте деньги!

Мари передала проводнику сверток, и он исчез в зарослях.

— Ишь, как ходит, шельма! — проговорил вслед проводнику Саенко. — Веточка не треснет! Ох и подлый же народ…

— Повторяешься, Саенко! — оборвал его Борис. — Пошли дальше, тут задерживаться не след!

Путники торопливо пересекли поле, поравнялись с первыми городскими строениями. Из-за дощатого сарая доносился стук топора.

— Пробираемся к станции! — скомандовала Мари. — Там, среди людей, легче затеряться, здесь мы слишком на виду!

— Оно верно, — одобрил Саенко. — Среди людей завсегда сподручнее. Только где людей больше, там и патрули шляются.

— Не рассуждать! — резко оборвала его Мари. — В отсутствие Сержа я здесь командую!

Все трое цепочкой пробрались между сараями, миновали пустые, не вскопанные еще огороды и вскоре оказались возле пакгаузов, протянувшихся вдоль железнодорожных путей. Здесь действительно было людно — брели запуганные крестьяне с тощими мешками, бежал растрепанный пассажир с чайником, опоздавший на свой поезд, крутились какие-то подозрительные личности.

— Подождите меня здесь! — распорядилась Мари. — Я узнаю насчет поезда на Петроград.

Она скрылась в здании вокзала.

Ордынцев огляделся.

За время его отсутствия Россия чрезвычайно сильно изменилась. Впрочем, он помнил ее не только дореволюционной — нарядной, хлебосольной, праздничной, в колокольном звоне и радостном сиянии пасхальных свечей.

Помнил он и страшный восемнадцатый год, голод и холод, стрельбу на улицах Петрограда, пьяных матросов, колотящих прикладами в двери профессорских квартир. Помнил кровавую разруху Гражданской войны, махновские тачанки и звериные лица дезертиров…

Но даже тогда в этих злых разбойничьих лицах было что-то человеческое — было в них опьянение свободой, вседозволенностью, жуткое опьянение русского бунта — хоть день, да наш! Кто был ничем, тот станет всем!

Сейчас все было не такое.

На всех лицах, которые видел Борис, читались неуверенность и боязнь, как будто люди сомневались, дозволяется ли им жить на этом свете, можно ли дышать сырым тифозным воздухом и ходить по волглой глинистой земле, более подходящей для рытья могил, чем для пахоты. Неуверенность читалась на лицах крестьян, мечтающих попасть на поезд и продать или обменять хлеб на соль или мануфактуру. Неуверенность — на лицах горожан, которым нужно куда-то ехать по своим незначительным делам. Но такая же неуверенность была и на лице красноармейца, который курил самокрутку возле двери вокзала, и на лице вертлявого типчика, явно норовящего что-нибудь спереть…

— Дядя, дай копеечку! — раздался рядом с Борисом тонкий детский голос.

Рядом с ним крутился чумазый мальчишка-беспризорник. Стрельнув по сторонам цепким вороватым взглядом, он повторил, на этот раз наглым хрипловатым голосом:

— Дядя, дай лимон!

— Какой еще лимон? — удивленно переспросил Ордынцев. — Зачем тебе лимон?

— Известно зачем — на курево! — Мальчишка искоса посмотрел на Бориса, прищурив левый глаз.

— Лимон — на курево?

— Лимон не знаешь? Мильон рублей! — И мальчишка, кривляясь, запел: — «Ах, лимончики, мои червончики! Где вы растете и в каком саду?!»

Борис понял, что допустил непростительную ошибку: забыл, что в России лимонами называют миллионы обесценившихся рублей…

— Барин, дай лимон! — повторил беспризорник, понизив голос и глядя на Бориса с угрозой.

— Какой я тебе барин? — отозвался Борис, тоже невольно понизив голос.

— Известно какой! — процедил мальчишка, оттопырив губу. — Барин — белая кость, голубая задница! Ух, сколько мы таких в девятнадцатом порезали! Уж попили вы нашей кровушки, теперь нам очередь пришла! Дай лимон, а то заору!

— Что ты врешь? — зашипел Борис, пригнувшись и попытавшись схватить мальчишку за ухо. — Никакой я не барин, а командированный служащий!

— Это ты в чеке расскажешь, какой ты командированный! — выкрикнул мальчишка, ловко уворачиваясь. — А только я вижу, что ты есть барин и шпиён! Вон у тебя какие руки чистые, разве ж у пролетария такие бывают? Последний раз тебе говорю — дай лимон, а то патруля крикну!

— Патруля, говоришь? — спросил появившийся рядом Саенко, ухватив беспризорника за вихор и рванув на себя. — Я щас сам тебя, паразита, патрулям сдам! По тебе, гаденышу, детприемник давно плачет! Небось только что из колонии сбежал? Щас тебя быстро обратно оприходуем! Будешь знать, как к ответственному товарищу цепляться!

— Ой, дяденька, отпусти! — заверещал мальчишка прежним тоненьким, жалобным голоском. — Я больше не буду! Тамбовские мы, у нас там голодуха, папка на Гражданской голову сложил, мамка с голоду померла, вот и ищу, где бы хлебца перехватить!

В ту же секунду беспризорник рванулся, оставив в руке Саенко клок волос, поднырнул и скрылся в вокзальной толпе.

— Осторожненько надо, Борис Андреич! — опасливо пробормотал Саенко, переглянувшись с Борисом. — Ох и подлый же народ эти беспризорники! Просто житья от них нет! Как бы шкет этот неприятностей не накликал…

Саенко словно в воду глядел.

Не успел улепетнуть беспризорник, как на плечо Бориса легла тяжелая рука.

— Попрошу документы! — раздался за спиной у него суровый окрик.

Борис обернулся и увидел на перроне невысокого тщедушного мужичка с бесцветными пронзительными глазами, облаченного в потертую кожаную куртку. Позади него маячили два красноармейца с винтовками.

— В чем дело, товарищ? — отозвался Борис, стараясь сохранять хладнокровие.

— Это мы посмотрим, кто здесь товарищ, а кто чуждый элемент! — процедил человек в кожанке, цепко оглядывая Ордынцева. — Сказано — предъяви документы!

— Да это пожалуйста, это в любой момент. — Борис, стараясь не суетиться и держать себя в руках, достал командировочное удостоверение. — Вот, гражданин, можете ознакомиться…

— Это уж как водится… — Чекист развернул бумагу и медленно, с явным затруднением прочел: — «Центрснабстатупр…» Эка завернули! Сразу видать, серьезное учреждение!

В голосе его зазвучало невольное уважение, и он, покосившись на Ордынцева с другим выражением лица, продолжил вслух читать документ:

— «…удостоверяет, что податель сего… Пров Васильевич… по служебной надобности… оказывать содействие…» Извиняюсь, товарищ! — Чекист вернул Ордынцеву бумагу. — Со всем моим уважением, и ежели какое содействие — только скажите! А мы тут идем, слышим — шум, беспризорник верещит, ну и подумали — мало ли какая контра затесалась… а тут вижу — все в порядке… вижу — ответственный работник со всеми полными правами…

Борис облегченно перевел дыхание и проговорил солидным, начальственным голосом:

— Ничего, товарищ, все правильно! Ты свой революционный долг правильно понимаешь! Бдительность, товарищ, — это первое дело, без этого никуда… вокруг столько контры, что страшное дело… если бы я, товарищ, тебя, к примеру, увидел, находясь при исполнении, тоже бы документ потребовал, потому как бдительность первое дело…

— Верно, товарищ! — оживился чекист. — Контры вокруг — это просто смерть сколько! Изо всех щелей прут, ровно тараканы! Житья от этой контры никакого…

— Ты с кем это, товарищ Евдокимов, агитацию разводишь? — раздался вдруг новый голос, и из толпы пассажиров и примкнувшей к ним мелкой вокзальной шушеры выдвинулся человек в аккуратном френче. Человек этот был сутул и бледен, с нездоровым изможденным лицом и лихорадочно горящими глазами.

— Так вот, товарищ из центра… — рапортовал чекист, показав на Ордынцева. — По служебной надобности… приказано оказывать полное содействие…

Сердце Бориса остановилось на мгновение, после чего стремительно ухнуло вниз. Такого страха он не испытывал даже в восемнадцатом году, когда пьяный матрос в упор наставил на него заряженный «маузер». Он не испугался махновцев, грабящих поезд, едущий по степям Украины, потому что находился в полубреду от высокой температуры. Он не боялся, когда остался один на конно-горной артиллерийской батарее и конница красных неслась на него, сметая все на своем пути. Тогда просто некогда было бояться. Он не боялся, когда их с Алымовым в числе других захваченных в плен офицеров красные собрались топить в Новороссийской бухте. Тогда все чувства заменила глубокая всепоглощающая ненависть. Ненависть помогла ему выжить. Ненависть и его потрясающее везение.

Теперь, похоже, везение покинуло его, потому что Борис узнал человека во френче. Узнал умом, но душа его бурно протестовала, она никак не хотела примириться с неизбежным. По всему выходило, что экспедиция Бориса закончилась. Закончилась прямо здесь, в небольшом провинциальном городке, на этом грязном вонючем вокзале.

— Тебе, Евдокимов, изменило твое революционное чутье! — холодно и резко проговорил человек во френче. — Придется поставить вопрос ребром!

Борис в глубине души был согласен с такой постановкой вопроса. Потому что перед ним стоял сильно похудевший и постаревший Сергей Черкиз — его личный враг, человек, с которым они обоюдно и сильно ненавидели друг друга несколько лет, с тех пор как судьба столкнула их в девятнадцатом году в таком же провинциальном городе на юге России[6].

Черкиз был убежденный большевик, хотя благородного происхождения, из дворян. Борис считал, что такие люди опаснее и хуже всего. Революция и Гражданская война выявили во многих людях множество неожиданных и неприятных, можно даже сказать, отвратительных черт характера. Мало кто мог в то смутное и страшное время жить честно и по совести. За время своих скитаний Борис видел многое, и в эмиграции рассказывали разное.

Молодой человек из очень известной аристократической семьи стал агентом ЧК, выдавал своих бывших друзей и даже родственников. Причем совершенно мирных, ни в чем не повинных людей, которые вовсе не мечтали бороться с большевиками, а просто пытались выжить, скрывая свое происхождение. Отвратительно, конечно, но все понятно: так испугался на первом допросе за свою жизнь, что усиленно пытался заработать помилование.

Молодая девушка, едва успев снять передник гимназистки, влюбилась в большевика, бросила дом, родителей и ушла с ним. Тоже понятно, случаи в истории известны: в древнем Карфагене принцесса Саламбо полюбила дикого варвара, что и в те времена было делом неслыханным. Правда, комиссарша после смерти своего любовника стала сумасшедшей наркоманкой-садисткой, лично мучила пленных на допросах, особенно доставалось от нее почему-то женщинам.

Справные работящие крестьяне, честные и непьющие, заманивали путников, ехавших менять вещи на еду, убивали их, чтобы отобрать драгоценности и одежду. И тоже причины душегубства вполне понятны: жажда наживы. Ну, за эти преступления каждый будет держать ответ на том свете лично.

Но вот чего Борис совершенно не мог понять, так это позиции таких людей, как Черкиз. Он пришел в революцию сам, по доброй воле и свято следовал своим принципам. Он искренне считал, что революция имеет право взять у человека все — семью, дом, работу, даже жизнь. Мало того, тот, кто принял революцию всерьез, должен сам с радостью отдать все это. Или отобрать у других. Разумеется, во имя всемирной революции и торжества диктатуры пролетариата.

Они с Черкизом встретились совершенно случайно. Встретились как враги, находясь по разную сторону баррикад. Но было у них тогда одно общее чувство: они оба любили Варвару. Борис долго искал сестру и нашел ее наконец во время своего допроса в ЧК. Варя почти год жила с Черкизом, думая, что потеряла Бориса навсегда.

Бедная девочка, как она пыталась его спасти! Как умоляла своего мужа, этого кристального большевика, отпустить ее единственного брата! Отпустить случайно схваченного, просто подозрительного человека… Ради нее, ради всего хорошего, что между ними было. Борис знает, что сестра до сих пор не может вспомнить о том случае без содрогания. Потому что принципиальный Черкиз не только не отпустил Бориса, но и не дал ему отсидеть положенные пять дней в депо смертников. Сам подписал приказ о расстреле…

И ведь любил же Варвару, сволочь! И как бы он собирался жить с ней дальше? Да никак, потому что за год достаточно ее изучил. Да и какая нормальная женщина осталась бы с человеком, который собственноручно отдал приказ о расстреле ее единственного брата!

Вот кого Борис ненавидел! Такие, как Черкиз, прикрывали творимые ими ужасы и убийства идеологией. Дескать, революция требует… Что такое революция? Только слово, призрак, фантом… Самое отвратительное, что Черкиз был искренен. И принципиален до конца.

Тогда Бориса спас Саенко. Варя тоже не оплошала.

В следующий раз они встретились через год в Новороссийске. Черкиз собственноручно связал Борису руки перед тем, как его сбросили в Новороссийскую бухту. Впрочем, иного Борис от него и не ждал.

Он выжил и тогда. Выплыл в ледяной мартовской воде и вытащил раненого друга Алымова. Везение ему не изменило.

Но теперь… Воспоминания пронеслись в голове Бориса за долю секунды, он медленно поднял голову и столкнулся взглядом с черными, полными ненависти, лихорадочно блестящими глазами Черкиза.

Надо же было такому случиться! Первый же встречный оказался не просто знакомым, а единственным человеком, который его давно и глубоко ненавидел. Да еще и обладал властью для того, чтобы Бориса немедленно арестовать. И что его занесло в такую дыру?

— Стало быть, Прохиндеев Пров Васильевич… — протянул Черкиз, кривя губы, — следуете в Петроград?

— Так точно, — тихо ответил Борис, с непонятным злорадством наблюдая, как у Черкиза задергалась щека.

— Евдокимов! — рявкнул Черкиз, вернее, только хотел рявкнуть, голос его сорвался, и крик получился слабый и хриплый. — Этого — во Внутреннюю тюрьму! По дороге глаз не спускать, головой ответишь, если с ним что!

— Слушаюсь! — гаркнул, выпрямившись во весь свой небольшой рост, Евдокимов. — Будет исполнено сей же час, товарищ Черкиз!

Красноармейцы взяли винтовки на изготовку, Черкиз отвернулся и пошел прочь, раздвигая толпу плечом, как купающийся человек раздвигает волны, войдя в реку. Впрочем, толпа и сама отхлынула от него в страхе. В конце перрона ждал Черкиза черный автомобиль.

— Чего глядишь, контра? — заорал Евдокимов. — Слышал, что товарищ Черкиз сказал? Поворачивайся живее, время дорого…

— Успею… — процедил Борис, оглядываясь по сторонам. Как он и предполагал, Саенко рядом с ним не было. Неизвестно каким способом он успел раствориться в воздухе перед самым приходом Евдокимова с красноармейцами. Борис понадеялся, что Пантелей успел предупредить Мари.

— Топай! — Один из красноармейцев толкнул его в спину прикладом винтовки.

«Дежа-вю, — усмехнувшись про себя, подумал Борис, — такое со мной уже было…»

Чекисты отконвоировали Бориса до автомобиля — не такого черного и лакированного, как у Черкиза. Этот был большой и старый, сиденья продраны, а сзади вообще лежала доска.

— Слышь, дядя, — тихонько спросил Борис у более старшего красноармейца, — а кто этот Черкиз?

— Какой я тебе дядя, — заворчал было тот, но потом ответил с охотой: — Товарищ Черкиз — самый главный в нашем городе чекист. Начальник всего гепеу, вот не привыкну никак, что переименовали…

— Силантьев! — заорал Евдокимов, перекрывая шум кашляющего мотора. — Да ты какого… с этим контриком разговоры разговариваешь и секретную информацию ему выдаешь? Под арест захотел? Может, ты и сам с контрой снюхался?

Красноармеец пробормотал что-то испуганно и всю дорогу старательно отводил глаза от взгляда Бориса.

Автомобиль остановился перед очень странным особняком. Когда-то это было весьма нарядное здание, с розовым фасадом, обильно оснащенным колоннами и пышной купеческой лепниной. На фасаде просматривались замазанные буквы, извещающие о прежнем назначении особняка. Буквы явно пытались вывести всеми доступными способами, но они снова и снова проступали на стене с завидным упорством, как живучий сорняк на огороде, и эти буквы все еще можно было прочесть — «Гостиница „Ампир“».

Розовый цвет фасада за годы революции и войны сильно поблек и выгорел до оттенка, весьма напоминающего сильно застиранное дамское нижнее белье. Лепнина, видимо, была признана новыми обитателями «Ампира» буржуазным пережитком и частично отбита. Колонны уцелели, хотя их тоже покрывали многочисленные шрамы от пуль и снарядных осколков. Но больше всего изуродовали здание какие-то странные железные щиты, закрывавшие снаружи большую часть окон.

Перед входом в здание стоял расхлябанный красноармеец с винтовкой. При виде подъехавшего автомобиля он вытянулся и придал своему давно небритому лицу выражение революционной непреклонности и служебного рвения.

— Выходи, контрик! — приказал Евдокимов, с ненавистью взглянув на Бориса, и для большей убедительности ткнул ему в бок ствол «маузера».

Видимо, ему не давала покоя допущенная при проверке документов оплошность и проявленный недостаток революционной бдительности, так что теперь он проникся к арестованному особенно горячей классовой ненавистью.

Борис подошел к крыльцу бывшей гостиницы. По сторонам от него шагали красноармейцы, чуть впереди шел Евдокимов.

— Отворяй, контрика арестованного привезли! — Евдокимов ткнул в лицо часовому мандат. Тот моргнул, снял с плеча винтовку и посторонился.

Евдокимов вошел первым, следом красноармейцы втолкнули Бориса.

За дверью их встретили двое чекистов в непременных кожаных куртках, с недовольными и заспанными лицами простых крестьянских парней.

— Ты кого это привел, товарищ? — накинулся один из них на Евдокимова. — Не знаешь, что ли, порядок? Сперва на Конную положено, для установки личности и выяснения обстоятельствов, а потом уже к нам, во Внутреннюю тюрьму!

— Ничего не знаю, — отмахнулся Евдокимов. — Личный приказ товарища Черкиза!

— А, ну если товарища Черкиза, тогда конечно! — уважительно проговорил второй чекист. — Тогда у нас нет никаких возражениев. У него, у Черкиза, стопроцентное классовое чутье! Давай, товарищ, бумагу, я распишусь, что принял у тебя контрика. Махматулин, в одиннадцатую арестованного!

Тут же появился здоровенный красноармеец в высокой косматой папахе, с кривым и недовольным лицом, мрачно взглянул на Бориса и толкнул его в спину:

— А ну шагай, шайтан! Шевели ногами!

Борис двинулся вперед по широкому, плохо освещенному коридору бывшей гостиницы. Красноармеец Махматулин шел следом за ним, тяжело топая огромными сапогами и приговаривая:

— Чего тебя, шайтана, зазря водить? Чего зазря в камера держать? Чего зазря хлебом кормить? Все одно — в расход пойдешь, так чего на тебя зазря время тратить? Приколоть штыком — и конец! Пули на тебя и то жалко!

Однако он довел Ордынцева до места и втолкнул в камеру.

Несмотря на то что на улице стоял еще белый день, в камере было темно. Причиной этой темноты, как понял Борис, являлись те самые железные щиты, которые он видел с улицы. Щиты эти закрывали окна камер, пропуская внутрь самое малое количество света и воздуха. Кроме этих щитов, окна были заделаны изнутри железными решетками и замазаны белой краской.

Дверь захлопнулась за спиной Бориса.

Глаза его постепенно привыкли к скудному освещению камеры, и он разглядел три человеческие фигуры — своих сокамерников, которые тоже разглядывали его с понятным интересом. Один — невысокого роста, весь какой-то круглый, с короткой окладистой бородой — внезапно подскочил, подкатился шариком к Ордынцеву и забормотал:

— Никому здесь не верьте, господин хороший! Все мерзавцы! Все скоты! Что им скажете — все чекистам передадут! Одно слово — фармазоны! Креста на них нет! Только мне верьте, я человек верный! Хотите — крест поцелую! Если вам с кем на воле связаться надо — вы мне только скажите, я мигом все устрою!

— Как раз ему-то и не верь! — донесся из угла густой бас. — Самый он доносчик и есть! И ведь своей выгоды не соблюдает, собака — доносит исключительно из любви к искусству! Есть же такие скоты — хлебом не корми, только бы гадость ближнему сделать! Ему чекисты даже пайку за старание не добавили!

— Не слушайте его! — взвизгнул бородатый. — Врет, все врет! Исключительно из зависти…

Борис отодвинул разговорчивого типа, подошел к свободной койке и сел на нее.

Глаза его окончательно приноровились к темноте, и он смог как следует оглядеться.

Камера, куда он попал, несомненно, была когда-то обыкновенным гостиничным номером. На потолке отчасти сохранилась еще дореволюционная цветная роспись — из пышных облаков выглядывала толстомясая розовая нимфа. Там же, рядом с нимфой, какой-то грамотный гражданин, неведомым способом взобравшись под потолок, крупно нацарапал матерное слово, наиболее точно, на взгляд гражданина, выражающее сущность нимфы.

Из гостиничной обстановки в камере ничего не осталось. То, что Борис поначалу принял за койки, были самые обычные топчаны, то есть сколоченные из досок грубые помосты, установленные на деревянных чурбачках. Вместо матрасов имелись дерюжные мешки, кое-как набитые соломой, а точнее — какой-то перепрелой трухой. Причем мешки эти были сделаны не по росту взрослого человека, а по росту ребенка, так что у всех заключенных или голова, или ноги лежали на голых досках.

Впрочем, сейчас заключенные не лежали на своих койках, а сидели на них в мрачном молчании.

Один из них — тот кругленький бородач, что предлагал Ордынцеву свои сомнительные услуги, — обиженно глядя в угол, чесал в бороде и шевелил губами, как будто перечислял чужие грехи и собственные добродетели. Второй — крупный, представительный мужчина лет пятидесяти, который предостерег Бориса от доносчика, — придвинувшись к самому окну, штопал что-то из одежды. Третий же — молодой парень с выражением какой-то отчаянной лихости на красивом лице, — прикрыв глаза, раскачивался, словно в такт беззвучной мелодии.

Словно почувствовав на себе взгляд Ордынцева, он вдруг вскочил с койки, прошелся по камере пружинистой походкой и пропел низким, немного гнусавым голосом:

— «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько я карманов потрошил…» — Резко замолчав, он остановился напротив Бориса и проговорил: — Что молчишь, парень? По какому делу загремел?

— Вряд ли вас это касается! — холодно ответил ему Ордынцев. — Я не задаю вам никаких вопросов и на ваши отвечать не собираюсь!

— Скучно! — протянул парень, потягиваясь, как сытый кот. — Можешь и спросить, я отвечу, мне бояться нечего! Я честный вор, в политику не лезу! В карманы буржуйские — это да, это могу. Так уж такая у меня планида… А ты, по всему видать, политический или просто буржуй недорезанный, как этот… — Он кивнул на мужчину, занятого штопкой.

— Что молчишь, Соцкий?

«Недорезанный буржуй» поднял голову и скупо улыбнулся Борису — мол, не обращайте внимания, он и отстанет.

— Я здесь по ошибке, — ответил Борис уголовнику.

— Ну, это известное дело! — усмехнулся парень. — Это кого ни спроси — все по ошибке! Только легче от этого никому не будет, так по ошибке и в расход пустят! Ты вот, парень, не смотри на меня, как солдат на вошь. Здесь сидеть скушно, хочется с кем-то словом перемолвиться. С этими-то мне неинтересно, — он кивнул на остальных сокамерников, — а ты, по всему видать, парень бывалый. С тобой можно и об жизни потолковать, и в картишки перекинуться. Меня вот, к примеру, Васька Хорь зовут. А тебя?

Борис промолчал. Ему вовсе не хотелось ни откровенничать с уголовником, ни играть с ним в карты. Он прекрасно знал, что такие игры добром не кончаются.

— Ну, не хочешь, как хочешь. — Хорь сверкнул на него глазом. — Гордый, значит? Ну ладно, гордись дальше! Сейчас, кстати, обед принесут!

Действительно, дверь камеры со скрипом отворилась, и вошли два красноармейца — прежний Махматулин и еще один, пониже ростом и пошире в плечах.

Только теперь Борис почувствовал, как он проголодался. Ведь с самой границы во рту у него не было ни крошки…

Не говоря ни слова, Махматулин раздал заключенным ржавые миски с мутной серой водичкой, в которой болталось несколько гнилых картофелин и рыбьих костей.

— Что это?! — удивленно проговорил Ордынцев, разглядывая содержимое своей миски.

— Здешнее лакомство, — пояснил представительный мужчина, отложив штопку и зачерпывая полную ложку серой бурды. — Знаменитый рыбный суп под названием «Могила». Готовят его из рыбьих костей и мороженого картофеля. Конечно, не крем-дюбарри, но когда просидите здесь неделю-другую, добавки попросите!

— Хлеб! — объявил Махматулин и раздал обитателям камеры крошечные, по четверти фунта, кусочки сырого рассыпающегося хлеба.

— Это что — хлеб? — Борис поднес свою краюшку к губам и поморщился. — Он же облит керосином!

— Тсс! — зашипел на Бориса бородатый сокамерник. — Помолчите, господин хороший, а то отберут пайку, а взамен ничего не дадут!

— Но ведь это невозможно есть!

— Очень даже возможно, ежели с голодухи! Если не желаете кушать — позвольте, я себе возьму!

Васька Хорь достал из-под матраса солидную краюху хлеба и полкруга фиолетовой копченой колбасы. В камере одуряющее запахло чесноком.

— Так-то, дядя, — обратился он к Соцкому, — тебе вот передачи не положены, потому как ты — социально чуждый элемент, дармоед и эксплотатор простого народа…

— А ты, стало быть, социально близкий? — не выдержал Борис.

— Точно! — Васька обвел всех нахальным взглядом и впился в колбасу сахарными зубами.

— Какой я эксплуататор, — добродушно усмехнулся Соцкий, — у меня теперь всего имущества — что на себе, за душой ничегошеньки. Поместье было хорошее, дом каменный, просторный, сад большой, земли пятьсот десятин, пшеница родилась богато… Землю, понятное дело, отобрали, дом мужички разграбили, в суматохе кто-то его запалил, и выгорело все изнутри. Изредка хожу на развалины, вспоминаю, тут библиотека была, тут — кабинет… В этом месте, где чертополох растет, жена-покойница вышивать любила…

Борис случайно взглянул на бородатого доносчика и увидел, что тот слушает очень внимательно, приоткрыв рот, стараясь запомнить весь разговор, чтобы передать его потом кому следует.

— Савелий, так тебя и разэтак! — заорал Васька. — Опять ты за свое? Колбасы не дам!

— Да плюнь ты на него, — махнул рукой Соцкий, — ну что он там доложит? Меня в этом городе каждая собака знает, я тут всю жизнь прожил. Первый раз в восемнадцатом взяли, когда дом сгорел. Якобы имущество было национализировано, а я добро свое нарочно спалил, чтобы оно трудовому народу не досталось. Тогда еще тюрьма не здесь была, а в бараке, что возле путей. Ну, там, конечно, условия похуже были — камер никаких, вся толпа на полу земляном вповалку… Кормить вообще не кормили, воды и то не допросишься… Выпустили. Устроились мы с женой в городе у свояченицы. Потом их, как водится, уплотнили, муж свояченицы от тифа умер, сын без вести пропал… Только пришлось оттуда съехать, потому что через два дня на третий обыски! И меня, как социально чуждого, снова в каталажку! Потом гостиницу эту под тюрьму оборудовали, чека сюда въехала…

— Не чека, гепеу теперь, — лениво поправил Васька, — темный ты, дядя, даром что университеты кончал!

— Да какая разница? — Соцкий махнул рукой. — Порядки-то те же… Сейчас живу у сторожа своего бывшего в хибарке, рыбу ловлю, огородик завел. Сторож, Васильич, жену тоже на прошлую Пасху похоронил, так что остались мы с ним два бобыля. Он еще корзинки плетет, попросил меня в прошлое воскресенье помочь донести. Как пришли на базар — там облава, меня сразу сюда. Ну, теперь уж скоро разберутся и выпустят, вторая неделя на исходе…

— Прохиндеев, на допрос! — Дверь распахнулась с ужасающим скрипом. — Живее собирайся, недосуг тебя ждать!

В этот раз конвоир был другой — молодой парень с розовыми детскими щеками и курносым носом. Внешне он был гораздо аккуратнее всех виденных Борисом здесь красноармейцев, и пахло от него не потом и не махоркой, а дегтярным мылом.

— Руки за спину! — скомандовал парнишка солидным баском. — Глаза не поднимать и не оборачиваться! Пошел!

Борис не спеша побрел по длинному коридору, не слыша за собой шагов конвоира. Он скосил глаза и увидел, что тот обут в валенки. Вроде бы весна, и парень такой форсистый — волосы причесаны, руки относительно чистые… Тут Борис вспомнил, что у приведшего его в камеру Махматулина на ногах тоже были валенки. И Серж там, в Париже, говорил, что тюремная охрана в России носит теперь валенки по специальному приказу. Это чтобы шагов не было слышно.

«Наверняка допрос будет проводить сам Черкиз, — думал Борис на ходу, — уж не откажет он себе в удовольствии поиздеваться напоследок. А что потом? Расстрел… Что ж, я к этому готов. Сколько раз бежал от смерти, теперь должен суметь встретить ее лицом к лицу. Однако не хочется умирать… Да еще этот допрос… Пытают они теперь в своих застенках или нет? Черт меня понес в эту Россию… Сидел бы себе в Париже, бегал от мадам Жирден… Вот удружил мне Аркадий Петрович, вот помог-то! Век не забуду…»

Он тяжко вздохнул и остановился, слушая команду конвоира. Из-за поворота вывернули щегольские хромовые сапожки.

— Войтенко! — окликнул начальственный голос. — Ты куда этого, у следователей народу не протолкнуться…

— К товарищу Черкизу на допрос! — звонко ответил Войтенко. — По его особому распоряжению!

— Ведите! — как показалось Борису, с удивлением сказал голос.

Очевидно, товарищ Черкиз не занимался допросами. Он у них тут большой начальник, а начальнику положено руководить, а не возиться с арестованными. Вот если только попадется очень крупная рыба. Хотя откуда в этой дыре возьмутся крупные рыбы? Ну, бегут через границу мелкие спекулянты да разная шушера без документов, их и ловят исправно. А серьезная публика на вокзале не попадается, это только Борису посчастливилось.

Вот и пришли. Войтенко скомандовал стоять смирно и распахнул дверь кабинета.

Черкиз сидел напротив двери за письменным столом и что-то писал. Кивком головы он отпустил конвой и снова склонился над бумагами. Борис исподтишка огляделся по сторонам.

Кабинет раньше тоже был гостиничным номером, но не простым, а дорогим, двухкомнатным люксом или и того лучше. Однако дорогие штофные обои выцвели, поизорвались и свисали кое-где клочьями. Потолок был когда-то расписан сценами весьма фривольного содержания, однако кое-где облупился и был наскоро замазан дешевой серой побелкой. На обоях выделялись невыгоревшие прямоугольники, очевидно, раньше здесь висели картины, однако революционные массы успели растащить их году этак в восемнадцатом. Возможно, кое-что и сохранилось, но новый председатель ЧК распорядился вынести оставшиеся картины, чтобы у комнаты был более серьезный вид.

Аскет, усмехнулся Борис, ему ли не знать Черкиза.

Мебель в комнате была самая простая — письменный стол, конторские стулья, наверное, взяли из кабинета директора гостиницы. Еще несгораемый шкаф, выкрашенный унылой грязно-зеленой краской, и широкий кожаный диван, продранный в некоторых местах. О том, что раньше в здании была не тюрьма, а гостиница, напоминал только рояль, скромно приткнувшийся в углу. Комната была так велика, что Ордынцев не сразу его заметил. Очевидно, ни у кого не нашлось ни сил, ни времени вытаскивать из кабинета такую махину. Рояль был без крышки — видно, на дрова пустили, клавиши кое-где выломаны, так что клавиатура напоминала щербатый рот древней старухи.

Впрочем, одна картина в кабинете висела, но попала она туда совсем недавно вместе с новым хозяином. Это был портрет очень худого человека с длинным лицом и бородкой клинышком. Человек был во френче и смотрел с портрета на всех одинаково сурово. Борис догадался, что это председатель всероссийской ЧК Феликс Дзержинский. Догадаться было нетрудно, учитывая местонахождение самого Бориса.

В Париже Аркадий Петрович сообщил Борису некоторые сведения о государственном устройстве Советской России, назвал имена главных большевиков, приближенных к власти. Дзержинский был один из них. Именно ему принадлежит фраза насчет того, что у чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Борис еще тогда выразил сомнение. Холодная голова — куда ни шло, но вот чистые руки… Еще в восемнадцатом видел он при обысках, как хватали красноармейцы все, что понравится… Впрочем, этот Черкиз, конечно, честен до скрипа, умирать будет — не возьмет, принципиальный, гад…

— Садитесь, арестованный, — сказал Черкиз, поднимая голову.

Борис сел и посмотрел на своего врага более внимательно.

Черкиз выглядел неважно. Со времени последней их встречи прошло немногим более двух лет, а он постарел едва ли не на все десять. Он был бледен и болезненно худ, тонкая шея болталась в воротнике френча. И только черные глаза горели неистовым огнем, напоминая прежнего Сергея Черкиза.

Борис с удивлением ощутил, что он совершенно не боится этого человека. То есть он понимал, что находится полностью в его власти и вряд ли удастся ему выйти живым из этого застенка, но страх, овладевший им на вокзале, куда-то пропал. Теперь больше не нужно было изображать из себя скромного совслужащего, не нужно следить за своими манерами и речью. Сейчас, сидя в кабинете напротив Черкиза, Борис почувствовал себя гораздо увереннее.

В голове его всплыла мысль, что неспроста Черкиз не назвал его на вокзале настоящим именем. И конвойного неспроста выставил из кабинета. И если это допрос, то где тогда барышня с пишмашиной? Вон папок на столе сколько! И сам Черкиз сидит, пишет. Это все дела. У них в ЧК без дела не разговаривают, сразу протокол составляют и в картонную папочку подшивают.

Борис нарочно развалился на стуле и решил держаться вызывающе. Хозяин кабинета все сверлил его глазами, Борис уставился в ответ. Наконец Черкиз кашлянул в кулак и прошипел:

— Ж-жив… Ты, оказывается, жив…

— Жив, как видишь, — подтвердил Борис самым беззаботным тоном, — жив и здоров!

— Ну, это мы быстро поправим… — протянул Черкиз вполголоса, потом опомнился, оглядел кабинет и достал из ящика стола стопку чистых листов бумаги.

— Назовите свое подлинное имя, — скучным голосом предложил он, — а также расскажите, с какой целью и по каким каналам вы прибыли в Советскую Россию.

— А то ты имя мое не знаешь, — ухмыльнулся Борис, — а может, фамилию забыл? Вряд ли… Такая же у меня фамилия, как и у сестры моей, твоей бывшей жены Варвары…

Не стоило бы примешивать сюда Варю, в конце концов, это их личная вражда, чисто мужское дело, однако у Бориса появилась сумасшедшая надежда. Точнее, только малюсенький ее кончик.

Черкиз смотрел на него молча, кадык его перекатывался.

— Как ни крути, — глумливо продолжал Борис, — а по всему получается, что родственники мы с тобой, товарищ Черкиз.

— Прекратите паясничать, — устало произнес наконец Черкиз, — у меня мало времени. Назовите свое настоящее имя, иначе…

— Да пошел ты! — Борис перегнулся через стол и отчетливо выговорил некоторые слова, которым он научился в свое время у казачков, мотаясь с ними по степям Украины за бандами «зеленых».

— Ты… — Черкиз бросил перо, так что оно покатилось по столу, разбрызгивая чернила, — да я тебя сейчас в подвал, там у нас такой мастер есть… через двадцать минут запоешь, как курский соловей! Все из тебя выколотят — куда шел, с кем, все пароли-явки, даже вспомнишь, как в детстве за горничными подглядывал, ваше благородие! А потом я тебя самолично шлепну!

Он внезапно задышал бурно, с присвистом и разразился лающим кашлем. Борис отодвинул свой стул подальше и наблюдал, как Черкиз, более не пытаясь сдержать кашель, вытирает платком выступившие слезы. Щеки его покрылись лихорадочным румянцем. Кашель наводил Бориса на размышления.

Черкиз прижал платок ко рту, после чего посмотрел, что там, и Борис зоркими глазами успел заметить на платке два маленьких красных пятнышка. Тут же ему стали понятны и болезненная худоба, и бледность, и впалые щеки, и лихорадочно блестящие глаза.

— Чахотка, — констатировал он, — чахотка у тебя, Черкиз. Помрешь ты скоро, я хоть и не врач, а вижу. Да ты и сам знаешь…

Черкиз молчал, потому что не мог говорить. Не испытывая ни капли жалости, Борис продолжал:

— Грустный итог жизни, товарищ. Чего ты такого великого совершил? Сотню-другую безвинных людей на тот свет отправил? Прикрываясь своей революцией…

— Не смей революцию своим грязным языком марать… — прохрипел Черкиз.

— Да брось ты! — отмахнулся Борис. — Раз уж у нас с тобой разговор пошел откровенный, без свидетелей, то ответь, чего же тебя, истинного большевика, пламенного революционера, товарищи в такую дыру заслали? Ты революции — все, а она тебе — дулю! Председатель Чрезвычайки — да где? В захолустном городишке спекулянтов ловишь!

Черкиз ожег его взглядом, и Борис понял, что ударил по самому больному. Ощутив небывалое злорадство, он продолжал:

— Не доверяют, значит, товарищи. Когда в девятнадцатом на расстрел людей посылал да еще перед смертью душу выматывал — годился, а теперь, когда контру истребили, вспомнили большевички про твое дворянское происхождение. Не доверяют…

— Врешь! — Снова вместо крика слабые легкие Черкиза могли выдать лишь хрип. — Да я тебя сейчас… — Он трясущимися руками вытаскивал из ящика стола револьвер.

— Вот уж это вряд ли! — Борис совершенно не испугался, какая-то злая сила заставляла его дразнить своего врага, доводить его до исступления. — Кто же тебе позволит в собственном кабинете-то… У вас теперь революционная законность… вон этот распорядился… — Он кивнул на портрет Дзержинского. — Ты сначала дело мое расследуй, а потом уж… Не восемнадцатый год на дворе! Так что «наган» свой убери, а то вон руки трясутся, еще выстрелишь ненароком, потом не оправдаешься. На тебя и так косо смотрят…

И снова по взгляду Черкиза Борис понял, что прав.

— С делом промедления не будет, — криво усмехнулся Черкиз, — не хочешь тут говорить — в подвале допросим. Все расскажешь, а потом я тебя там же, в подвале…

— Допустим, расскажу, — согласился Борис, — методы ваши мне хоть неизвестны, но догадываюсь. Как-то в контрразведке Белой армии меня так хорошо обработали — не сказал только потому, что ничего не знал. Так и сейчас. Ну, допустим, назову я свое настоящее имя, так ты его и так знаешь. Знаешь, что пришел я из-за границы по фальшивым документам.

— Откуда бланки взял? — процедил Черкиз.

— Понятия не имею, — честно ответил Борис, — это не мое дело. Больше тебе скажу, те, с кем я шел, видели, что меня взяли, так что сейчас уже переменены все явки и пароли. Что бы я ни сказал — вы все равно никого не найдете. Я вообще там маленький человек, делаю, что прикажут.

Борис вовсе не собирался рассказывать Черкизу, что его присутствие в экспедиции очень нужно и что без него все дело сорвется.

— Так что, пожалуй, расскажу-ка я там в подвале, что шел я через границу исключительно к тебе, — протянул Борис, — что ты, Сергей Черкиз, давно уже завербован агентами генерала Кутепова, что сотрудничаешь ты с РОВСом по велению сердца, поскольку имеешь дворянское происхождение, а также потому, что в Париже живет твоя жена с ребенком.

— С ребенком? — ахнул Черкиз. — С каким ребенком? У Вари ребенок? — Голос его дрогнул. — Этого не может быть!

— Как это «не может»? — удивился даже Борис. — Вы когда расстались, она беременная была, второй месяц… Так что сам считай, сколько теперь твоему… не называю его пащенком, поскольку родной сестры сын. Ращу его как своего…

Все это было правдой лишь частично. Тогда в девятнадцатом, когда Варя сделала выбор между братом и Черкизом, с которым жила не по любви, а по стечению обстоятельств, она и вправду была беременна. Но потеряла ребенка, когда они летели через степь на конях, спасаясь от бандитов. Борис вспомнил, как они с Саенко под покровом ночи на руках тащили истекающую кровью сестру в село, где у Пантелея была родня. Варя едва выжила и утром сказала ему, что ни о чем не жалеет, что Черкиз — совсем не тот человек, от которого ей хотелось бы родить ребенка[7].

Черкиз провел рукой по лбу, как будто у него внезапно заболела голова. Он был совершенно раздавлен известием о ребенке. Очевидно, и вправду в свое время Варя была ему очень дорога.

«Так и вел бы себя тогда по-человечески, сукин сын», — зло подумал Борис.

Но зря он беспокоился. Человек, сидевший напротив него за столом, был чужд всяческой сентиментальности. Несмотря на ошеломляющее известие, Черкиз быстро пришел е себя.

— Так ты что думаешь, что я ради этого тебя отпущу? — процедил он с кривой улыбкой.

— Что ты! И в мыслях не было! — Борис махнул рукой. — Я-то знаю, что ты ради своих принципов и матери родной не пожалеешь! Сына на смерть пошлешь! Но ведь судьба-то все за нас решает! Вот помрешь ты от чахотки и предстанешь перед высшим судьей, какой есть. За революционные принципы там не спрячешься… Рано или поздно ведь отвечать придется. Вот и предъявят тебе списочек, а в нем сколько фамилий? Ты небось не всех и помнишь, которых на тот свет проводил…

— Я атеист, в Бога не верую, — процедил Черкиз, — нет никакой загробной жизни.

— Это ты на митингах своих народу темному говори, — сказал Борис, — я, может, тоже грешник великий, но твердо знаю, что высший суд есть.

Сейчас они разговаривали почти спокойно, не как враги.

— А ты сам-то не боишься, что придется ответ держать? — усмехнулся Черкиз. — Ты сам-то тоже не святой Николай-угодник!

— Я убивал в бою, — ответил Ордынцев, — или честно сражался с человеком один на один. Один раз я убил, чтобы отомстить за смерть женщины, еще раз — чтобы спасти лучшего друга. Я не посылал людей хладнокровно на смерть только потому, что они имели несчастье родиться в дворянском сословии и имели мужество не откреститься от своего происхождения.

— Какая разница… — Черкиз откинулся на спинку стула и вытер потный лоб.

— Большая, — серьезно ответил Борис, — и нечего тут мне револьвером грозить! Не сможешь ты меня шлепнуть, потому что никогда этого собственноручно не делал. Ты знаешь, как легко нож входит в живое тело, и как твой враг падает навзничь, и в мертвых глазах его отражаешься ты сам? Ты знаешь, как пулемет косит наступающих на тебя конных, и у тебя только одна мысль: успеть раньше, чтобы не быть раздавленным копытами, зарубленным шашкой? Ты можешь выстрелить в человека в упор и не содрогнуться, будучи забрызганным его кровью?

Нет, ты умеешь только бумажки подписывать, а кто там приговоры в исполнение приводит, ты и знать не знаешь. Такие, как ты, самые ужасные люди, форменные злодеи, нет и не будет вам прощения!

— Хватит! — резко сказал Черкиз. — Если не хочешь говорить здесь, допрос будет в подвале.

— Как только попаду в подвал, сразу расскажу все про тебя, — в таком же тоне ответил Борис. — Думаешь, не поверят? Я такие подробности приведу, что они задумаются. Тем более ты и так уже на подозрении.

По тому, как Черкиз дернулся, Борис понял, что снова попал в точку. Потерял товарищ Черкиз доверие партии большевиков, ох потерял…

— Я честно служил революции! — Снова в глазах Черкиза зажегся неукротимый огонь.

— Вот ты там, в подвале, про это и расскажешь, — одними губами усмехнулся Борис, — а потом вместе нас расстреляют. И зароют темной ночью где-нибудь на пустыре, как собак.

— Я смерти не боюсь, — с трудом произнес Черкиз, очевидно, его опять мучил кашель.

— Ты позора боишься, — протянул Борис, — обвинений в контрреволюции ты боишься. У тебя же за душой ничего нет, кроме верности революции. Если и это отберут — ты никто, пустое место. Поэтому давай, товарищ Черкиз, мы договоримся. Ты мне устраиваешь побег — и все, больше, надеюсь, мы с тобой никогда не встретимся. Со своей стороны могу сообщить, что явился в Совдепию не для террора. Не буду я сжигать сельсоветы и отравлять колодцы. Так что на этот счет можешь быть спокоен. Слово офицера.

Черкиз взглянул на него с такой злобой, что Борис всерьез засомневался, правильно ли он определил его характер. С таким взглядом можно и из «нагана» пальнуть через стол.

— Хорошо… — медленно и очень тихо процедил Черкиз, — договорились.

Он перегнулся через стол и шепотом поведал Борису, что ему надо сделать после того, как сегодняшней ночью его вызовут на допрос.

— Конвойный! — крикнул Черкиз, заканчивая этот утомивший обоих участников разговор. — Заберите арестованного!

Заложив руки за спину, Борис оглянулся через плечо и перехватил последний взгляд Черкиза. В нем не было неукротимого огня и сильной ненависти тоже не было. Черкиз смотрел спокойно и сосредоточенно, как человек, принявший трудное решение. Вопрос был — какое?

Перед самым отбоем Васька Хорь вышел на середину камеры, потянулся и пропел:

— «Собака лаяла на дядю-фраера…» — Затем он подмигнул Борису и, сказав вполголоса: — Учись, контрреволюция! — сунул себе что-то в рот.

— Ну, сейчас будет комедия! — поморщился Соцкий.

Хорь повалился на пол камеры, забился в судорогах. Изо рта у него побежала пена.

— Что это с ним? — удивленно спросил Ордынцев.

— Мыла кусок разжевал, — равнодушно ответил Соцкий, — в лазарет нацелился!

— Что волынку тянете? — проговорил Хорь нормальным голосом, приподняв голову. — Зовите охрану, дьяволы, а то всех порежу!

Бородатый доносчик по фамилии Шавкин подскочил к двери камеры и заколотил в нее кулаками.

— Ну что стучишь, что стучишь? — раздался за дверью раздраженный голос охранника. — Я тебе щас прикладом по голове постучу!

— Человек помирает! — крикнул Шавкин, подпустив в голос слезу. — Отходит уже! Припадочный, видать!

— Ты щас у меня сам припадочным станешь! — отозвался охранник, однако запоры заскрипели, и дверь открылась.

В камеру заглянули двое красноармейцев. Один, уже знакомый Борису Махматулин, как положено, остался у двери с винтовкой, второй вошел внутрь и наклонился над Хорем. Васька затрясся с особенным артистизмом, заколотил по полу головой.

— Никак и правда помирает! — проговорил охранник, распрямляясь.

— Хоть бы они, шайтаны, все передохли! — отозвался Махматулин. — Чего на них продукты переводить?

— Ты, Махматулин, неправильно рассуждаешь! — возразил второй. — У нас на лицо революционная законность. Ежели он шпиён или, к примеру, буржуй недорезанный — мы его, конечно, шлепнем, но исключительно по закону, а чтобы он просто так самовольно помирал, такого закона нету. Так что беги, Махматулин, за фершалом Мутузовым! Пускай он этого контрика в лазарет определяет!

Охранники вышли из камеры, но через несколько минут вернулись с фельдшером и носилками. Старательно трясущегося в судорогах Ваську положили на носилки и понесли прочь из камеры. Когда Хоря проносили мимо койки Ордынцева, тот встретился взглядом с Борисом и подмигнул ему.

— Зачем он устроил эту комедию? — спросил Борис Соцкого, когда дверь камеры закрылась.

— В лазарете условия получше, — пояснил тот, — койки с матрасом, а не нары деревянные, как здесь…

— Главное, паек там дают усиленный! — вмешался в разговор Шавкин. — Хлебная норма полуторная, и жиры положены…

— А вообще-то я сильно подозреваю, что Хорь замыслил побег, — продолжил Соцкий, понизив голос и опасливо покосившись на Савелия. — А из лазарета это гораздо удобнее!

— Вот как… — протянул Ордынцев.

В его планы тоже входил побег, причем не далее как этой ночью. Правда, все зависело от Черкиза, а от него Борис не ждал ничего хорошего, учитывая их обоюдную застарелую ненависть. В любом случае нужно быть готовым ко всему.

— Савелий, — Борис повернулся к Шавкину, — табачком не угостишь? На одну самокруточку!

— Табачком? — переспросил Шавкин, и глаза его хитро блеснули. — Табачок-то нынче дорог!

— Я же не даром! Завтра половину хлебной пайки отдам… очень уж курить охота!

— Всю пайку! — потребовал Шавкин.

— Не соглашайтесь! — подал голос Соцкий. — Это настоящий грабеж! Надо же — целую пайку за одну самокрутку! И табак-то у него дрянь, самосад!

— Отличный табачок! — обиделся Савелий. — А что горло дерет — так это даже пользительно, любую микробу враз убивает!

— Ладно, — согласился Борис, — отдам всю пайку. Все равно я этот хлеб есть не могу, душа не принимает…

Лампочка под потолком мигнула, предупреждая о скором отбое.

Трое оставшихся в камере заключенных расползлись по койкам. Борис, которого ждала беспокойная ночь, не стал раздеваться.

Свет погас, и вскоре из угла камеры понесся художественный храп Шавкина.

Ордынцев ворочался на нарах, вслушиваясь в доносящиеся из-за двери ночные звуки.

Вот в коридоре раздались негромкие прихрамывающие шаги — это какого-то несчастного ведут на допрос. Откуда-то сверху донесся заглушенный стенами крик, в котором звучали боль и отчаяние. Чуть позже снизу, из подвала, послышался револьверный выстрел… для кого-то все страдания закончились.

Заскрипели нары, и Шавкин захрапел в другой тональности.

Борис почувствовал, что усталость берет свое, и начал засыпать. Перед его внутренним взором поплыли какие-то бессвязные картины…

И тут скрипнула дверь камеры, вспыхнул свет.

— Который тут Прохиндеев? — раздался возле двери хриплый голос Махматулина.

— Я! — отозвался Борис, спрыгивая с нар и потирая кулаком слезящиеся глаза.

— Руки за спину! На допрос!

Ордынцев вышел из камеры, послушно заложив руки за спину, и побрел по гостиничному коридору. Махматулин, по обыкновению, недовольно бормотал позади:

— Чего тебя, шайтана, зазря водить? Чего ночь не спать? Чего хлеб кормить? Шлепнуть, как собака, и дело с концом!

Бориса мучил единственный вопрос: выполнит ли Черкиз свое обещание, или его сейчас отконвоируют в подвал тюрьмы и там действительно пристрелят как собаку? А что? Очень даже просто могут они наплевать на все приказы и на свою революционную законность… Эх, жаль, Варвару не повидал напоследок!

Они дошли до лестницы. Махматулин подтолкнул Бориса в спину:

— Шагай, шайтан!

Вперед. Не вниз по лестнице. Значит, не в подвал…

Да ничего это не значит! Может быть, в расстрельный подвал ведет другая лестница, до которой они еще не дошли…

Они свернули в боковой коридор. Справа по ходу показалась дверь бельевой. Если Черкиз не соврал, она должна быть открыта…

Борис собрался, задержал дыхание. Еще три шага… два… один…

Он резко повернулся, увидел полусонную физиономию Махматулина и швырнул в нее горсть табаку, который дал ему Шавкин. Охранник взвыл не своим голосом, схватился за лицо…

Не соврал Савелий, ядреный табачок. Только пайки хлеба за него Савелию не дождаться…

Ордынцев дернул дверь бельевой…

Она была открыта. Черкиз не обманул.

Борис с размаху ударил дверью чихающего, отплевывающегося Махматулина. Охранник отлетел к стене, сполз на пол… Борис бросился в бельевую, и вдруг его кто-то схватил за руку.

— А ведь я знал, парень, что ты сегодня отсюда рванешь! — выдохнули ему в самое ухо. Борис обернулся… и увидел Ваську Хоря.

— Бежим вместе, контрреволюция! — проговорил тот. — Или я тебя тут порешу, на этом самом месте! — И он показал Борису узкое лезвие самодельного ножа.

— Бежим! — Борис оглядел бельевую, увидел окошко, про которое говорил Черкиз, подскочил к нему, рванул на себя. За окошком темнел наклонный желоб, по которому в прежние времена сбрасывали белье в прачечную.

— Опаньки! — Хорь отодвинул Бориса, заглянул в окошко. — Это не зря я за тобой, контрик, увязался! Выходит, у тебя тоже дружки здесь имеются! Хорошую дорожку тебе показали. Только, парень, я по этой дорожке первый пойду. Очень мне, понимаешь, на волю охота, а эта дорожка — вдруг она только на одного рассчитана… — И Василий ловко нырнул в бельевой желоб.

Едва ноги уголовника скрылись в темноте, Борис последовал за ним.

В желобе было пыльно и душно — видимо, им уже давно не пользовались. Ордынцев скользил вниз, постепенно набирая скорость, и вспоминал детство, катание со снежных гор на Святках…

Где вся та жизнь — яркая, красивая, веселая? Растоптали ее тяжелые солдатские сапоги, скурили ее на самокрутки небритые дезертиры! Разорили ее идейные люди вроде Черкиза!

Путь в желобе продолжался недолго. Наклон его уменьшился, Борис приготовился затормозить, выпрыгнуть наружу… как вдруг впереди грохнул выстрел.

Должно быть, выстрел был негромким — стреляли, судя по звуку, из «браунинга», но в узком желобе этот звук раскатился, как гром в горном ущелье. Борис попытался затормозить локтями и коленями, но стенки желоба были слишком гладкими, и он вылетел из устья трубы в небольшое полутемное помещение.

Ему еще в полете представилась следующая картина. На полу лежал, пытаясь подняться, Васька Хорь с окровавленным плечом. Над ним наклонился незнакомый человек в потертой кожаной куртке. В руке незнакомца был «браунинг», и он целился в голову раненого Хоря, явно собираясь его добить. Но намерение это не осуществилось, поскольку внезапно вылетевший из трубы Борис с налета ударил чекиста руками и головой. Тот, не удержавшись на ногах, упал прямо на Хоря. Падая, чекист издал какой-то странный квакающий звук и замер, не подавая признаков жизни.

Борис схватил его за плечо, стащил с Хоря, перевернул на спину.

Глаза чекиста были открыты, на губах выступила розовая пена.

— Что это с ним? — прошептал Ордынцев, переведя взгляд на Ваську.

— На перо накололся, — ответил тот, облизнув губы. — Ну что, контрреволюция, беги, пока не поздно! Скоро сюда охрана понабежит…

— Вместе побежим! — ответил Ордынцев, помогая Хорю подняться.

— Я не сдюжу… — скривился уголовник. — Вишь, как он меня зацепил…

— Я тебе помогу! — Борис пригнулся, чтобы Хорь мог опереться на его плечо, и бросился к приоткрытой двери.

За дверью была ночь, за дверью была свобода.

Борис бежал по темной улице, поддерживая Хоря, и прислушивался — нет ли погони.

— А это ведь тебя дружок поджидал, — проговорил Хорь через несколько минут. — Стоял под самой трубой с «браунингом», как я вылетел — так и пальнул… хорошо, в плечо попал, а не в башку… в ловушку тебя, контрик, заманить хотели!

Борис и сам понимал, что Черкиз подстроил ему ловушку, решил избавиться от него раз и навсегда. Вот, значит, какие у них методы. Что ж, Борис ничуть не удивился, вспомнив прощальный взгляд Черкиза.

— А я, дурак, сам вперед сунулся! — продолжал Хорь. — Думал, первым идти — больше фарта! Кто сзади идет, того завсегда ловят…

— Молчи, — оборвал его Борис. — Кровью истечешь.

— Да не! — усмехнулся Хорь. — Я здоровый, меня, как кота, с одного раза не убьешь, а тут вообще пустяковая рана… а ты, контрик, молодец — не бросил меня!

— Как же можно раненого бросить… — пропыхтел Борис.

— Я бы тебя бросил, честно скажу!

— Ты замолчишь наконец?! — не выдержал Борис. — Мне тебя и так тащить тяжело, а тут еще болтовню твою слушать… Бросить тебя, как же… Чтобы ты потом меня на первом же допросе выдал!

Вдруг из переулка вывернула пролетка, запряженная сытым рыжим конем. Пролетка поравнялась с беглецами, с козел свесился кучер и бодрым тенорком выкрикнул:

— Садись, вашбродь! Довезу с ветерком!

Ордынцев притормозил, вгляделся в кучера… тулупчик с поднятым воротником, низко надвинутый на глаза картуз, а из-под него глядят хитрые хохляцкие глаза…

— Саенко?! — воскликнул Борис. — Ты, что ли, чертяка?

— А кто ж еще, Борис Андреич! — ответил Саенко своим натуральным голосом. — Залазьте в экипаж, времечко поджимает! — Он подал Борису руку. — А это кто ж с вами?

— Товарищ по несчастью! — Борис помог Хорю забраться в пролетку и только потом сам сел в нее.

Саенко хлестнул коня, и тот бодро припустил вперед.

— Это как же ты оказался здесь так своевременно? — спросил Борис у Саенко, отдышавшись.

— Да как, Борис Андреич? — Саенко пожал плечами. — Известное дело как. Ходил возле этой гостиницы, будь она неладна, да прикидывал — как бы к вам подобраться. Нашел уже мужичка одного знакомого, он здесь истопником служит…

— Ну, Саенко, ты даешь! У тебя где угодно знакомый найдется…

— Это само собой… как же без знакомых-то? Ну, обещал он подсобить, пристроить меня хоть дрова колоть, хоть при кухне котлы ворочать… ну, пришел я, значит, со знакомым своим поговорить, а тут, смотрю, вы бежите…

— Пришел, значит? — усмехнулся Борис. — Посреди ночи? А пролетка-то откуда? И коник этот?

— Пролеточка-то? — Саенко удовлетворенно оглядел экипаж. — Так это я с извозчиком одним познакомился, посидели, чайку попили, да он и заснул. А на пролеточке-то сподручнее, чем пешком… хорошая пролеточка, и коник справный! А пока тот извозчик проснется, я ему все аккурат ворочу!..

Саенко глядел молодцом. Борис давно уже восхищался этой его способностью мгновенно обживаться в любом месте, чувствовать себя свободно и легко при любых обстоятельствах. Вот и сейчас: словно и не было этих лет на чужбине, словно не держал Саенко небольшой магазинчик в Париже на улице Гренель, не пил по утрам со своей мадам Иветт кофе со сливками.

Все исчезло, как не было, снова перед Борисом расторопный хитроватый мужичок, мастер на все руки, глазастый и ухватистый. Даже живот куда-то пропал.

— Чайку, говоришь? — восхитился Борис. — Хороший, видать, был чаек!

— Ну, это уж как водится! — солидно кивнул Саенко — Вы вот мне лучше что скажите — куда этого вашего дружка девать? Куда мы с вами поедем, туда ему не положено!

— А вы, братцы, завезите меня на Водовозную улицу. Там возле кладбища домик такой имеется, об одном оконце. Там маруха моя обитается… она мне и плечо перебинтует, и все, что положено. Ей не впервой!

— А ты, парень, не из воров ли будешь? — пригляделся Саенко ко второму пассажиру.

— А тебе, дядя, не все ли равно? — окрысился Хорь.

— Да мне-то без разницы… только пролеточка чужая, так как бы чего не вышло!

— Ты, дядя, и сам, как я погляжу, тот еще ухарь! Здесь направо поверни…

Пролетка свернула в темный кривой переулок. Впереди замаячили кресты и деревья кладбища. Возле самой кладбищенской ограды виднелся приземистый домишко, в единственном окне которого теплился неяркий огонек.

— Тпру! — Саенко натянул вожжи, конь остановился. Борис помог Хорю слезть на землю, довел до двери домика. Тот, хоть и бодрился, явно держался из последних сил.

Борис постучал в дверь.

— Не! — Хорь мотнул головой. — Так она не откроет!

Он дотянулся до окошка и постучал в него каким-то особенным стуком. Тотчас дверь распахнулась, и на пороге появилась полная простоволосая женщина в накинутой поверх ночной сорочки плюшевой жакетке.

— Васенька, ты, что ли? — проговорила она, вглядываясь в темноту.

— Получите вашего героя. — Борис подвел к ней еле стоящего на ногах Хоря.

— Господи, Васенька! — Женщина всплеснула руками, подхватила Василия и повела его в избу, что-то жалостливо приговаривая на ходу.

Саенко аккуратно прикрыл дверь и потянул Бориса в пролетку.

— Слышь, ты… — бледное Васькино лицо показалось в оконце, — за спасение свое отслужу как-нибудь… Ежели чего надо будет — приходи в Питере на Лиговку в бывший дом Шмидта, скажешь — от Васьки Хоря из Энска…

— Будь здоров! — крикнул Борис, и пролетка понеслась по темным улицам.

Глава 4

Пускай про нас забыл заносчивый гарсон, Мы вспомним Петербург и выпьем без закуски… Нам снится всем один неповторимый сон, И голуби в траве воркуют по-французски.

В Париже свирепствовала весна. Исчезли без следа свинцовые тучи, проливающиеся на город холодным мрачным дождем, вместо них теперь в ярко-синем небе кудрявились крошечные кокетливые облачка, напоминающие пачки у балерин на картинах художника Дега. В парке Тюильри появилось множество гуляющих с детьми, в Люксембургском саду пышно расцветали каштаны.

Город мгновенно помолодел. Мужчины покупали у цветочниц на площадях крошечные букетики фиалок и вдевали их в петлицы сюртуков. Женщины удивительно похорошели. Юбки становились все короче, бретельки все тоньше, а шляпки все меньше.

Париж бурлил и пенился, как шампанское на праздничной вечеринке. Весна опьяняла всех: бедных и богатых, банкиров и разнорабочих, лавочников и студентов. Весна заставила на время забыть о нищете и унизительных поисках работы, о трудных поисках хлеба насущного, который так горек на чужбине. Весна примиряла врагов и еще больше сближала друзей.

Хорошо одетый господин неторопливо шел по весенней улице, с удовольствием поглядывая по сторонам. Господин был немолод — за пятьдесят, однако чрезвычайно крепок с виду, спина прямая, на трость с серебряным набалдашником опирается не всерьез, а по привычке и из щегольства. Взгляд из-под пенсне излучал мягкость, на губах бродила едва заметная улыбка.

Впрочем, если встречные прохожие и замечали ее, никто не удивлялся — в такое чудесное время улыбались многие.

Господин перешел улицу и открыл дверь небольшого ресторанчика. Хозяин встретил его у двери, как дорогого гостя, и с поклоном проводил на небольшую уютную террасу, уставленную кадками с пальмами и олеандрами.

Столик был расположен в самом удобном месте, и там ожидал уже господина представительный мужчина чуть моложе его с лохматыми бровями и непослушной седой гривой.

— Господин комиссар, — почтительно проговорил вновь прибывший, учтиво приподнимая шляпу.

— Мосье Горецки… — не менее почтительно ответил ожидающий и даже слегка привстал с места.

Аркадий Петрович Горецкий сел на услужливо придвинутый стул и с удовольствием посмотрел на комиссара полиции господина Леру, с которым свел короткое знакомство году этак в девятьсот одиннадцатом, когда был приглашен в Сорбонну, чтобы прочесть курс лекций по классическому римскому праву.

Аркадий Петрович Горецкий в мирное время был профессором Петербургского университета, однако по своему характеру, склонному к любопытству, интересовался не только римским правом, но и современной криминалистикой. В памяти его хранилась весьма полная коллекция всевозможных преступлений, Горецкий неустанно ее пополнял. Так что когда судьба свела его с комиссаром Леру, он постарался использовать это знакомство во благо.

Комиссар любил поесть, тугой воротник крахмальной сорочки скрывал второй подбородок, Аркадий Петрович пользовался этим без зазрения совести, искренне считая, что у самых достойных людей могут быть свои маленькие слабости.

Вчера за утренним кофе Аркадий Петрович раскрыл газету, любезно принесенную племянником хозяйки пансиона, и в удивлении поднял брови. На первой странице газета сообщала о несостоявшемся ограблении банка «Лионский кредит», отделение которого находится в четвертом округе. Преступная банда якобы рыла подкоп из подвала писчебумажного магазина, расположенного за несколько кварталов от банка. Злоумышленники работали два с половиной месяца, после чего туннель рухнул, причем в образовавшуюся яму провалился автомобиль, в котором ехал известный актер синематографа Люсьен Брезак. Доблестная полицейская бригада, прибывшая на место происшествия, арестовала хозяина помещения и главаря шайки грабителей. Полицейские действовали быстро и слаженно, были перекрыты все выходы, и в результате этих мероприятий в соседнем подвале было обнаружено несколько полуразложившихся трупов. Ведется расследование.

Прочитав эту заметку, Аркадий Петрович заинтересованно хмыкнул и дал мальчишке мелочи, чтобы он принес другую газету.

Если в той правительство всегда хвалили, то в этой всегда ругали.

Оказывается, под носом у властей работала крупная банда грабителей, сообщалось на первой странице. Полтора месяца рыли подкоп под самой улицей, и никто ничего не заметил. Хозяин писчебумажного магазина оказался связан с одним из грабителей родственными узами, злоумышленники выносили грунт из подвала едва ли не на глазах у полицейского! Ограбление банка «Лионский кредит» не состоялось только потому, что грабители оказались несведущими в подземных работах, не смогли укрепить туннель как следует, и все рухнуло, придавив собой одного из бандитов. Полицейские приехали только после того, как кто-то из жильцов сообщил, что посередине улицы образовалась огромная яма, из которой торчит задняя часть авто, откуда несутся стоны и проклятия.

Разумеется, ехидно подчеркивал автор заметки, за то время, которое понадобилось полицейским, чтобы проехать четыре квартала, все грабители за исключением одного бедолаги, придавленного камнями, успели разбежаться. Полиция арестовала хозяина писчебумажного магазина и отправила в больницу неудачливого бандита со сломанной ногой. Но когда попытались разобрать завал, рухнула стена соседнего подвала, и там обнаружилось множество полуразложившихся трупов. «Кто были эти люди? — вопрошал автор статьи. — Почему и за что их убили? Отчего никто не искал их в свое время? И самое главное: отчего полиция не дает никаких объяснений?»

«Действительно отчего?» — задумался Аркадий Петрович и послал мальчика за следующей газетой, на этот раз русской.

Русских газет он не читал, потому что заполнялись они исключительно сварами и склоками между многочисленными эмигрантскими союзами и обществами, по этой причине маловероятно было получить оттуда полезную информацию.

Отступив в этот раз от своих правил, Аркадий Петрович дал мальчишке еще мелочи, чему тот чрезвычайно обрадовался.

Русская газета тоже его разочаровала, да настолько, что он выпил всего одну чашку кофе и съел только один рогалик, к большому огорчению милейшей хозяйки пансиона.

Тогда Аркадий Петрович отправил все того же шустрого мальчишку с запиской к комиссару Леру. В записке содержалось предложение, точнее — вопрос, не согласится ли господин комиссар позавтракать с ним следующим утром в небольшом, но уютном ресторанчике в Латинском квартале. Горецкий сохранил об этой части Парижа самые теплые воспоминания, часто бывая в свое время в Сорбонне.

Комиссар прислал ответ с тем же посыльным — согласен, давно собирался встретиться с дорогим другом, да все дела, дела…

Сейчас господин комиссар с воодушевлением принял от хозяина меню и послал Горецкому приятную улыбку через стол.

Аркадий Петрович хотел бы порасспросить своего знакомца о нашумевшем деле об ограблении банка, особенно его заинтересовали неизвестные трупы в соседнем подвале. Однако следовало подождать подходящего момента, ибо господин полицейский комиссар очень трепетно относился к процессу выбора еды. Аркадий Петрович заказал омлет с зеленью и сыром, зная по опыту, что омлеты очень удавались здешнему повару, они получались нежные и легкие. Комиссар долго совещался с хозяином, после чего утомленно откинулся на спинку стула и отпил воды из стакана.

— Совершенно замучился с делами, — пожаловался он, — некогда передохнуть, работаю даже по выходным… Жена очень недовольна.

— Передайте мадам Леру мое глубочайшее почтение и наилучшие пожелания! — тут же ввернул Горецкий, после чего вступительная часть разговора считалась законченной и можно было приступать к осторожным расспросам.

Официант принес приборы и салфетки. Горецкий дождался его ухода и начал издалека:

— Как изменился Париж со дня нашей первой встречи!

— Не говорите. — Комиссар погрустнел и разломил пополам свежайшую булочку, в это время официант услужливо пододвинул ему нормандское масло.

— Какие раньше были преступления, — продолжал комиссар, любовно намазывая булочку желтым маслом, — ну, кражи, поножовщина в бедных северных кварталах, но людей же не убивали ночью на улицах за часы и кошелек!

— Ужасное время, — поддакнул Горецкий, — ужасные люди…

— Это все проклятая война, — комиссар с грустным вздохом откусил от булочки, — люди попробовали крови. Теперь никто ничего не боится — еще бы, чего можно бояться после Соммы и Вердена! Те, кто выжил тогда, считают себя несправедливо обойденными жизнью. Да еще множество иностранцев… Иногда мне кажется, что Париж больше не французский город…

— Знаю, что мои соотечественники доставляют вам множество хлопот, — самым смиренным голосом произнес Аркадий Петрович.

Комиссар спохватился, что допустил невольную бестактность, тут, к счастью, принесли Горецкому заказанный омлет, а комиссару — яйца пашот.

На некоторое время беседа за столом прекратилась — собеседники отдавали дань несомненным талантам повара. Комиссар управился быстрее, и тотчас перед ним появилось следующее блюдо — пармская ветчина с корнишонами.

— Читал вчера в газетах про неудавшееся ограбление… — рискнул Горецкий перейти к делу, которое его интересовало.

— Эти газеты!.. — Комиссар даже отбросил вилку. — Честное слово, мосье Горецки, будь моя воля — я бы закрыл все газеты! Оставил бы только журналы мод для дам!

— А еженедельное обозрение? — улыбаясь спросил Горецкий.

— Ни Боже мой! — Комиссар замахал руками так энергично, что уронил солонку. — Вы читали, что они там пишут про работу полиции? Ни слова правды!

— Вот поэтому я так ценю нашу дружбу, — сказал Аркадий Петрович совершенно искренне. — Общение с вами позволяет мне совершенно объективно оценить работу полиции. Вы, господин комиссар, разумеется, никогда ничего не приукрашиваете, если бы вы почаще давали интервью в газеты…

— Куда там! — Комиссар продолжал заниматься ветчиной. — Однако вы, мой друг, совершенно правы… Насчет газет я, конечно, погорячился, но меня можно понять, они набросились на это неудавшееся ограбление, как голодные собаки на кость.

— Что, действительно грабители рыли подкоп несколько месяцев? — поинтересовался Горецкий.

— Да какое там! — Комиссар снова энергично махнул рукой, но на этот раз официант был начеку и вовремя убрал солонку, соусник и пустую тарелку.

— Все это происходило недели три, на большее у них просто не хватило бы терпения. Скажу сразу, замысел был неплох — подобраться к подвалам банка с соседней улицы Сен-Сабин. Вы знаете, это такая тихая, запущенная улица, в основном по ней ездят крестьянские телеги, что везут продукты на рынок. Домишки там старые, народ соответственно бедный и разный. Сняли лавочку, открыли писчебумажный магазин — чтобы меньше народу ходило. Ну и стали рыть.

Комиссар оживился, когда ему принесли следующее блюдо — холодную телятину по-провансальски с зеленью и каперсами. Горецкий все сидел над омлетом.

— Если говорить честно, — комиссар понизил голос и наклонился через стол, — то у них могло бы получиться. Направление выбрали верно, и если бы хватило у ребят ума взять в компанию хоть какого-нибудь специалиста по рытью туннелей и шахт, дело вполне могло бы выгореть! Но… что тут сделаешь. Вместо нормальных креплений они подпирали свод обычными палками и жердями — и так, мол, сойдет. А телеги-то груженые! Вот и рухнуло все.

— А я читал, что в яму полностью провалился автомобиль известного актера…

— Ох, не говорите мне об этих актерах! — трагическим голосом сказал комиссар. — Эти ради рекламы готовы даже провалиться в преисподнюю!

Горецкий понимающе кивнул.

— Ну, этот хозяин магазина, конечно, перетрусил, рассказал все, что знал, — успокаиваясь, заговорил комиссар. — Мои мальчики уже сидят в засадах во всех местах, где могут появиться бандиты. Арестуем их непременно! — Комиссар с неослабевающим аппетитом принялся за телятину, обильно смазав ее горчицей.

Аркадий Петрович закончил со своим омлетом и сделал приглашающий знак официанту насчет кофе.

— А что там с соседним подвалом? — спросил он вроде бы невзначай.

— Ох, чуть не забыл! — Комиссар отставил тарелку и вытащил бумажник. Из бумажника появился неровно оторванный листок бумаги.

— Понимаете, — комиссар подождал, пока уберут тарелки, — дома там старые, но подвалы крепкие, очень глубокие. Сами знаете, наши прадеды умели строить… Чтобы как можно быстрее разобрать завал, наши специалисты решили применить динамит. Ну и… взрыв пошел в сторону, стена рухнула…

— Что, верно, там склеп?

— Найдено четыре трупа, — неохотно сообщил комиссар, — все полуразложившиеся, один посвежее, недельной давности. Хозяйка того дома — бывшая проститутка Луиза по кличке Коровья Задница. Прошу прощения за подробности, но кличка ей очень подходит. Сейчас Луиза уже не у дел, конечно, по причине возраста. Содержит лавочку со всякой всячиной, имеет разные сомнительные знакомства. Крепкая мадам, пока молчит насчет того, откуда взялись трупы. Но непременно скажет — она же не полная дура брать на себя четыре убийства. Однако этот последний… это мужчина, от сорока до пятидесяти лет, документов при нем никаких, естественно, не обнаружено, одежда сильно поношенная, но некогда шита хорошим портным. Они, видите ли, присыпали трупы негашеной известью, чтобы не было запаха, так что лицо узнать невозможно… Но вот что удалось рассмотреть на его белье. Старое, рваное, но с дворянской монограммой. И я подумал, что этот человек похож на русского…

— Действительно, кем еще может быть человек, обнищавший и опустившийся, но в дорогом когда-то белье, если не русским эмигрантом? — спокойно согласился Горецкий.

Комиссар бросил на него взгляд искоса, ожидая подвоха, но Горецкий мигом надел пенсне и превратился в милейшего профессора, образованнейшего человека, знатока французской истории, интереснейшего собеседника. К тому же знающего толк в отличной кухне и французских винах.

Комиссар тут же подумал, что в следующий раз неплохо бы с мосье Горецким пообедать и попробовать еще раз то чудесное «Шато Мутон Ротшильд»… На свете есть вещи, доставляющие несомненную радость, и отличное вино — одна из них…

Аркадий Петрович склонился над листочком. Торопливыми штрихами там была нарисована корона из стилизованных виноградных листьев. Под короной в самом центре располагалось красиво выписанное заглавное русское «Т».

— Ну что ж, — Горецкий поднял глаза и отодвинул листок, — корона, несомненно, герцогская, на графской зубцы были бы другого рисунка. В России европейскому титулу герцога соответствует князь. А заглавная буква «Т» — это скорее всего князья Тверские.

— Вы уверены? — спросил комиссар Леру и тут же пожалел о своем вопросе.

Разумеется, господин Горецкий уверен, в противном случае он бы не стал ничего утверждать категорически. Комиссар неоднократно имел случай убедиться в удивительных знаниях и большом опыте своего визави. И допущенная им сейчас оплошность могла быть объяснена только количеством съеденного.

Если быть честным с самим собой, подумал комиссар, то телятина по-провансальски была явно лишней. В следующий раз надо быть более умеренным.

С такими благими мыслями господин комиссар добавил в кофе двойную порцию сливок.

За кофе оба собеседника были удивительно молчаливы, Горецкий думал о чем-то серьезном, судя по нахмуренным бровям, комиссар же перебирал в голове текущие дела, хотя много раз давал себе слово не делать этого за едой.

Отставив пустую чашку, Аркадий Петрович в ответ на невысказанный вопрос комиссара сухо сообщил, что, судя по всему, мужской труп, найденный в подвале на улице Сен-Сабин, принадлежит князю Георгию Александровичу Тверскому, если, конечно, неизвестный не ограбил князя неделю назад и не раздел его до нитки. Если же предположить, что белье когда-то было заказано именно для этого человека, тело которого нашли в старом подвале, то есть покойник принадлежит к роду князей Тверских, то под описание подходит из всех живущих в Париже только Георгий Александрович.

Если бы на месте комиссара сидел сейчас Борис Ордынцев, он не преминул бы ехидно поинтересоваться, каким это образом Аркадий Петрович полностью в курсе всех проблем и передвижений своих соотечественников, если, по его же собственным словам, он не слишком любит иметь с ними дело. Он не ходит на всевозможные собрания различных эмигрантских обществ, не встречается с бывшими военными в клубе, не протирает брюки, сидя в приемных у высокопоставленных особ, но тем не менее почему-то всегда знает, чем дышат эти самые эмигрантские круги и какие события происходят у русских.

Но Борис Ордынцев был сейчас далеко, в России, и, вспомнив о нем, Горецкий еще больше нахмурил брови.

Господин комиссар, напротив, просиял и рассыпался в благодарностях за завтрак, а главное — за то, что Горецкий хоть и предположительно, но определил, кто же такой был найденный в подвале покойник. Комиссар, разумеется, проверит по своим каналам, так ли это на самом деле, и, убедившись, что князь Тверской действительно исчез примерно с неделю назад, с новыми силами примется за Луизу Коровью Задницу с целью выяснить, кто привел князя к ней в лавочку и за что его убили. Она скажет, рано или поздно, но скажет.

Горецкий сердечно простился с комиссаром, причем тот взял с него слово, что следующий раз он сам пригласит мосье Горецки на обед. Аркадий Петрович сделал вид, что поверил. Ему было прекрасно известно, что господин комиссар скуповат, как все французы. Но как уже говорилось, Горецкий уважал маленькие слабости великих людей.

Комиссара позвали к телефону, и Аркадий Петрович вышел на улицу один. Он не стал подзывать фиакр, а прошел пешком по улице Суффло до площади Святой Женевьевы, небесной покровительницы Парижа.

На уютной чистенькой площади стояла аккуратная небольшая церковь Сент-Этьен дю Мон. Аркадий Петрович поднялся по ступеням и потянул на себя тяжелую дверь.

Он не собрался молиться или преклонять колени перед серебряной ракой, в которой находятся мощи святой Женевьевы, тем более что знал наверное, что никаких мощей там нет и в помине. Во времена Великой французской революции народный гнев распространился не только на живых, но и на мертвых. Раку с мощами покровительницы Парижа революционные толпы вытащили из церкви и выбросили с холма. Чем революции помешала несчастная святая, осталось неизвестным. Впрочем, тут же усмехнулся про себя Аркадий Петрович, не им, русским, удивляться такому варварству, у них в России бывало и похуже.

Горецкий привычно удивился другому: вот ведь у них во Франции тоже были Робеспьер и Марат, восемнадцатое брюмера, и гильотина, работающая без перерыва, и полные корзины голов с шевелящимися губами… И разве можно в такое поверить?.. Ведь сумели французы преодолеть весь этот ужас, вышли из революции с колоссальными потерями, но вышли…

Тут Аркадий Петрович спохватился, что думает совершенно не о том, и слегка на себя рассердился. Он вообще был собой не то чтобы недоволен, но душу точил легкий червячок, какое-то старое воспоминание не давало ему покоя. Он и зашел-то в эту церковь, чтобы поразмыслить в тишине, а заодно взглянуть на хоры.

В церкви было пусто и тихо. Горецкий уселся на стул в центре, так чтобы видеть резные белокаменные хоры, изящной спиралью взлетавшие посреди центрального нефа. Эти хоры всегда его восхищали, и на ум приходило довольно избитое выражение, что архитектура — это застывшая музыка. Если идти дальше, то это каменное кружево он мог бы сравнить только с токкатой Баха.

Аркадий Петрович неохотно отвел взгляд и сосредоточился на воспоминаниях. Казалось бы, в этом последнем предприятии, куда он сосватал Бориса Ордынцева, он, Горецкий, выступал всего-навсего посредником. Ему изложили задачу, он охарактеризовал Бориса с наилучшей стороны, для этого, кстати, совершенно не пришлось кривить душой. Еще он сумел убедить Ордынцева, что стоит взяться за дело. Опасно, конечно, но молодому человеку полезно будет вспомнить былые навыки, а то совсем тут закис. Нищета, голод и полное отсутствие перспектив кого угодно доведут до уныния. Уже появился этакий затравленный взгляд, еще немного — и Борис почувствует себя полным неудачником.

И все, кажется, шло неплохо до тех пор, пока Горецкий не услышал в рассказе Павла Петровича фамилию Мезенцева. Агния Львовна Мезенцева, подруга матери разыскиваемой племянницы его высочества Сашеньки. Вполне вероятно, что они были настолько дружны, что после смерти Сашенькиной матери Агния Львовна взяла на себя заботу о дочери. Да и Павел Петрович хотя и неуверенно, но все же сказал, что они сейчас живут вместе.

Аркадий Петрович имел отличную память, в ней хранились сотни историй криминального характера. Пока годы над его памятью были не властны.

И он вспомнил, что фамилия Мезенцева встречалась ему как-то в газетах. Кажется, был какой-то большой скандал в высшем свете лет двадцать назад. Произошел он в одном очень высокопоставленном семействе. Нет, семейство-то было на высоте — никаких сбежавших с гусаром девиц и проигравшихся несовершеннолетних сыновей. Глава семьи граф С. не растратил состояние на актрис, мать семейства не увлеклась заезжим итальянским скрипачом, и даже двоюродная тетка не отписала свое состояние нищей компаньонке.

Аркадий Петрович откинулся на жестком стуле и прикрыл глаза. Да-да, теперь он точно вспомнил. Скандал произошел в поместье С. под Сиверской. Аркадий Петрович бывал там когда-то, еще до того происшествия. Он вспомнил большой дом в стиле ампир, построенный итальянским архитектором, специально выписанным из Флоренции, широкую каменную лестницу с бельведером, откуда открывался дивный вид на озеро. Был при доме огромный старинный парк, и мощеная дорога вела в ближнее село, к церкви.

Интересно, что сейчас со всем этим стало? В доме заседает какой-нибудь сельсовет. Или нет, пожалуй, дом-то больно хорош для сельсовета, не иначе какое-нибудь управление. А скорее всего нет уже никакого дома. Разграбили, разрушили, пожгли, разнесли по кусочкам… Долго еще хозяйственные мужички из окрестных деревень с развалин кирпичи для печей таскать будут… Хотя остались ли там в России хозяева-то, вот вопрос. Ничего, Борис вернется, расскажет…

Снова Аркадий Петрович нахмурился, вспомнив Ордынцева. Что-то ему не нравилось во всей этой истории. И здесь, в церкви, он понял, что именно.

Скандал в благородном семействе был самый банальный: семью обокрали. Неизвестный злоумышленник влез ночью по веревке в окно, сумел вскрыть сейф в кабинете главы семьи и выкрал оттуда крупную сумму денег и драгоценности жены. Вора удалось поймать тут же, в парке, егерь подстрелил его, да так неудачно, что вор умер на месте. Таким образом, украденное удалось вернуть, однако была там какая-то темная история. Кажется, что-то все же пропало. То ли грабитель успел спрятать это в лесу, то ли выронил где-то в доме, и подобрал кто-то из прислуги, нечистый на руку, но драгоценная вещь пропала. И вот в связи с этим делом и всплыла в голове Горецкого фамилия Мезенцева.

Семейство было очень хлебосольное, славившееся своим гостеприимством, а в тот день еще были именины хозяйки дома. Собралось множество гостей, был дан бал. Горецкий помнит огромную бальную залу — венецианские окна, бронзовые канделябры отражаются в зеркалах и навощенном паркете…

Агния Мезенцева была в числе гостей, кажется, она являлась близкой подругой дочери главы семейства. Как видно, у этой мадемуазель еще с юности был дар — заводить себе богатых и знатных подруг. Она, кстати, и сама была хорошего рода. В тот раз ее допрашивали, как и всех. Она сказала, что спала в своей комнате и проснулась, только когда услышала шум во дворе и выстрелы в парке.

Горецкий вспомнил, как он, молодой еще тогда человек, едва за тридцать, беседовал по этому поводу с сиверским приставом, который вел это дело. Занятный был человек Платон Егорыч, царствие ему небесное, успел умереть своей смертью еще до империалистической…

— Послушайте старика, драгоценнейший вы мой, — говорил пристав, — не обошлось тут без женского полу… Уж я на своем веку всякого повидал и точно знаю: если пропала какая побрякушка — cherchez la femme, как говорят французы, ищите женщину!

Драгоценность так и не нашли. У вора, несомненно, был помощник из числа обитателей дома, но со смертью вора ниточка оборвалась. Прислугу допрашивали с пристрастием, несмотря на то что хозяин характеризовал всех с самой положительной стороны.

— И то сказать, — разглагольствовал пристав, — все у него живут давно, ни в чем предосудительном не замешаны, лакеи да буфетчики поведения трезвого, горничных всех я лично допросил. Уж если что… правда наружу выплыла бы.

— И кого же вы подозреваете? — с любопытством спросил Горецкий.

— Тут такая история, драгоценнейший, что прямо не знаю, как и сказать, — вздохнул пристав. — А только дочка его превосходительства, — он кивнул головой в ту сторону, где начиналась мощеная дорога в имение, — барышня передовых взглядов. Дружбу водит не то чтобы уж с совсем пропащими, кои устои государственные потрясают и к свержению царя призывают, чего нет, того нет, упаси, упаси нас Боже! — Пристав истово перекрестился. — Но все же в приятелях у нее этакие юнцы длинноволосые, все отрицающие…

— Нигилисты? — улыбаясь спросил Горецкий.

— Вот-вот, они самые… Маменьку она в ежовых рукавицах держит, а папеньке некогда, он государственными делами занят. Но однако, как уразумел, что к чему, серьезное внушение барышне сделал. Всех дружков-приятелей от нее отвадил, остался один, постоянный воздыхатель. К этому вроде придраться нельзя — дворянского роду, хоть и бедный, как мышь церковная, одет-причесан прилично, в университете два курса кончил… В голове, правда, идеи витают всевозможные насчет свободы, равенства, братства…

— Платон Егорыч, дорогой, да откуда же вы столько знаете? — изумился Горецкий.

Пристав насупился.

— В моем деле, драгоценнейший, без этого нельзя… Кто предупрежден, тот вооружен, так древние говорили. А они, надо сказать, большой мудрости были люди… В общем, что тут долго рассказывать, — снова воодушевился пристав, — молодой человек этот, барышнин-то воздыхатель, на бал тоже приглашен был. Папенька отвлекся, она маменьку и уговорила ему приглашение послать. Маменька, конечно, женщина достойная, но ума небольшого, это говорю вам по секрету. Так что когда искали вещичку и не нашли, я в приватной беседе его превосходительству подозрение высказал. Так, мол, и так, господин N вроде приличный человек, однако связи у него сомнительные… И списочек прилагаю. Его превосходительство прочитал и за голову схватился: в моем доме, кричит, в моем доме! Но опомнился быстро, меня убедил ход делу не давать — позору, мол, не оберешься, а девушка молодая, еще замуж выдать нужно… Так порешили мы с ним, что барышня своему возлюбленному выболтала про вещицу-то драгоценную и он уговорил ее пожертвовать на дело свободы и так далее… Ну, что там в семействе было, какие разговоры, я знать не знаю, не моего ума это дело. Думаю, прямо-то обвинять господина N его превосходительство не стал, все же доказательств нету. Однако от дома отказал окончательно и бесповоротно. Дочери допрос, конечно, учинил, однако та ни в чем не призналась, оскорбилась сильно, с отцом неуважительно говорила. И тогда дочку…

— В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов? — улыбаясь спросил Горецкий.

— Точно вы угадали! — расцвел пристав. — Она-то, понятное дело, просилась с маменькой за границу на воды, но его превосходительство крут в гневе оказался. И услал ее к тетке в Саратовскую губернию. Так что еще раз вам напоминаю, драгоценнейший вы мой, cherchez la femme…

Аркадий Петрович воочию услышал дребезжащий смех пристава и очнулся от воспоминаний.

Дело на том и закончилось, газеты не писали, что кое-что все же пропало. Убитый вор оказался заезжим, никто его в Петербурге не знал. Аркадий Петрович отложил в памяти рассказ пристава и более к этому делу не возвращался.

Но сейчас у него перед глазами всплыл список свидетелей, который любезно показал ему тогда пристав. И в этом списке, кроме фамилии Мезенцева, было еще много фамилий. И в том числе князь Тверской. Вот именно, князь Георгий Тверской — молодой, подающий надежды блестящий офицер — гостил у своей дальней родственницы, матери того самого семейства.

Вот и все, больше Аркадий Петрович ничего вспомнить не мог. Теперь надлежало размышлять.

С князем он был знаком достаточно коротко, знал, что здесь, в Париже, князь живет бедно, страдает головными болями от давней контузии, в последнее время начал сильно пить.

Странное совпадение: как только Ордынцев с компанией отправился в далекую Россию, чтобы найти там племянницу его высочества, а равным образом увидеться и с Агнией Львовной Мезенцевой, поелику она живет вместе с Александрой Николаевной, тотчас же Горецкий узнает о смерти князя Тверского. Хотя убили-то князя раньше, раз тело пролежало в том подвале не меньше недели.

Аркадий Петрович не то чтобы не любил совпадений, по роду своей деятельности он эти совпадения просто не принимал. Тем более что князя не сбили автомобилем, не ограбили ночью на улице, а убили и спрятали тело. Стало быть, налицо злой умысел. И нет ли какой-либо более явной связи между смертью князя Тверского и опасной экспедицией в Россию, куда он, можно сказать, собственными руками впихнул Бориса Андреевича Ордынцева?

Аркадий Петрович снова поморщился, но поднялся, вышел из церкви и зашагал по улицам очень бодро, забывая даже опираться на трость с серебряным набалдашником.

* * *

Небогатые соотечественники Горецкого селились на улице Вожирар и прилегающих к ней переулках. Там были русские кафе, магазины, швейные и шляпные мастерские, которые содержали такие же русские эмигранты. Русские газеты и русские пансионы, даже русское варьете. В общем, настоящий русский уголок в Париже. Здешние жители так и говорили: «У нас на Вожираре…»

Путь Аркадия Петровича лежал совсем в другую сторону — на улицу Курсель, где на пересечении с бульваром Осман жила престарелая графиня Воронцова. Графиня занимала просторную квартиру из семи комнат на втором этаже красивого добротного дома с венецианскими балконами, Аркадия Петровича она привечала за то, что, по ее же собственному выражению, он не якшается со всякой шушерой. Она, как и Горецкий, сильно не любила эмигрантское общество, принимала мало, и только избранных, известно было, что навещает ее часто только князь Тверской. Георгий Александрович приходился ей дальней родней, графиня к нему благоволила и считала племянником.

Швейцар приветствовал Горецкого, по-военному прикоснувшись двумя пальцами к фуражке, как видно, наметанным глазом сразу определил в нем бывшего полковника.

Лифт был с зеркальными стенами, в холле стояли банкетки, обитые малиновым бархатом. Дверь открыла хорошенькая французская горничная в кокетливом кружевном передничке. Стрельнув на него любопытными глазами из-под крахмальной наколки, она спросила по-французски, как доложить о мосье. Горничная была новенькая, прежняя знала Горецкого в лицо и по имени.

Горецкий проследовал за горничной, явившейся быстро и с приветливой улыбкой, видно, велели просить скорее, из передней прямо в залу, как называла графиня светлую просторную комнату с большими окнами, выходившими на бульвар Осман. Сейчас шторы на окнах были подняты, и солнце заливало комнату с красивой мебелью красного дерева и картинами на стенах.

Графиня сидела в глубоком резном кресле возле чайного столика. Руки ее покоились на подлокотниках кресла, выполненных в виде свирепо рычащих львиных морд. Скрюченные артритом пальцы были унизаны перстнями. Графиня была очень стара, седые волосы причесаны по старинке, с буклями. На ней было простое черное платье из шерсти с глухим воротом. Однажды она сказала Горецкому в шутку, что нынешняя мода ее очень огорчает — дамы совершенно сошли с ума, грудь едва прикрыта, а спина и плечи вовсе голые. Оно-то хорошо на молоденьких да хорошеньких, а нам, старухам, обнажать нечего, вот и приходится одеваться по старинке.

— Чтой-то, батюшка, Аркадий Петрович, совсем забыл ты меня, грешную! — приветствовала графиня гостя, похоже, она и вправду обрадовалась.

Горецкий присел за столик и почтительно прикоснулся к высохшей руке графини. Он знал, что она не любит ни пожимания, ни целования рук, поскольку из-за артрита ей трудно даются сложные движения. Однако старуха ни за что не призналась бы ему в своей слабости, Горецкий выяснил это путем наблюдения.

— Сидим вот с Лизаветой Ивановной в четырех стенах, тоскуем, никто не заходит. — Графиня была слегка глуховата и говорила всегда чрезмерно громко.

Аркадий Петрович оглянулся и заметил возле окна женщину с испуганным исплаканным лицом. Это была компаньонка графини, прожившая с ней много лет. В который раз Горецкий устыдился, что совсем забыл о ее существовании. Впрочем, эта женщина умела быть совершенно незаметной.

— Лизавета Ивановна, голубушка, распорядись там насчет кофию! — крикнула графиня, раздраженно звоня в колокольчик. — Ну не дозовешься эту вертихвостку! Вот взяла на свое горе француженку в горничные, теперь мучаюсь! По-русски ни слова не разумеет, только щебечет по-своему: мадам да мадам! Ох, хвачу я с ней лиха!

Горецкий низко наклонил голову, чтобы спрятать улыбку. Старая графиня в свое время много лет жила во Франции и по-французски говорила едва ли не лучше, чем по-русски. И уклад в ее доме был всегда европейский, повара держала французского — надо сказать, большого мастера своего дела. Старуха была умна и дальновидна — живя в России, сохранила за собой и эту квартиру с картинами и мебелью, и солидный счет в парижском банке, несмотря на то что многие серьезные люди уговаривали ее перевести капитал в Россию — за ней, дескать, будущее, да и газеты до тринадцатого года вовсю кричали о русском экономическом чуде.

Вот тебе и чудо, старуха без малого девяноста лет умнее многих оказалась. Зато и живет теперь припеваючи…

— Или ты, Аркадий Петрович, чаю, может, хочешь? — громко спросила графиня.

Аркадий Петрович после отменного завтрака с комиссаром не хотел ни есть, ни пить, но отказаться от кофе — значило бы сильно обидеть графиню. Он прекрасно знал, что старуха из упрямства в последнее время тянется ко всему русскому — самовар даже завела, лакея русского где-то отыскала, обрядила его в косоворотку вышитую, хотела в прихожей чучело медведя поставить с серебряным подносом в лапах, искали по всему Парижу, да не нашли.

Так что ничего у графини не вышло. Повар Жак наотрез отказывался готовить расстегаи, кулебяку и бараний бок с гречневой кашей и даже пригрозил увольнением. Лакей оказался нечист на руку, его поймали на краже столового серебра, кое-что успел, мерзавец, снести к скупщику краденого на том же Вожираре. Самовар стоял без дела, да и ладно, поскольку ни русскую кухню, ни чай из самовара графиня терпеть не могла. Но считала своим долгом предложить гостю чаю.

— Благодарствую, матушка графиня, — смеясь ответил Аркадий Петрович, — дозвольте кофею откушать…

Графиня откинула породистую голову и расхохоталась от души.

— Надоело чудить, — сказала она, вытерев выступившие слезы, — от скуки все, никто не заходит, совсем старуху позабыли… Жорж и тот не показывался больше недели… Лизавета Ивановна! — крикнула она неожиданно. — Что ты, голубушка, разговоры слушаешь, пошла бы распорядилась там…

Лизавета Ивановна встала, жалостливо заморгала глазами и пошла к дверям.

— Как-то вы с ней… резковато… — не удержался Горецкий, — все же много лет она с вами…

— А, пустое все! — Графиня попыталась махнуть рукой, но вовремя вспомнила о своем артрите. — Бывают такие люди, знаешь, как каша манная размазня или кисель овсяный, вот и она такая же. Все сидит, все вздыхает, как ни назови — все стерпит! Да и Бог с ней совсем, и говорить-то о том не хочу! Ты скажи, батюшка, какие нынче новости?

Горецкий подумал, что если старуха сильно напоминает ему графиню из «Пиковой дамы», то ее компаньонка никоим образом не похожа на героиню повести Пушкина. Даже несмотря на то что зовут ее так же, Лизавета Ивановна. Та, помнится, была молода и хороша собой, этим и воспользовался Германн, чтобы проникнуть к старой графине и выпытать у нее тайну трех карт.

Кокетливая горничная под присмотром Лизаветы Ивановны внесла поднос с серебряным кофейником и чашками. Хоть графиня и признавала только французскую кухню, однако привычки пить кофе просто так, малюсенькими чашечками, не уважала. Графиня вообще была до кофе большая охотница, пила его очень крепким и очень сладким, а к кофе непременно подавали у нее в доме нежнейшие воздушные круассаны и сладкие булочки с марципаном, а также крендельки с маком и корицей. И еще много всего.

Лизавета Ивановна разлила кофе по чашкам, сама выпила свою быстро и булочку съела, деликатно отщипывая кусочки и отставляя при этом мизинец. Была она вся какая-то потертая, несвежая, как вещь, которая долгое время лежит в шкафу, никем не вспоминаемая и никому не нужная. Вроде бы и почти новая еще, а вот, поди ж ты, носить совсем не хочется. И лежит она себе, пока моль ее не съест или хозяйка не вздумает на другую квартиру переезжать. Разберет шкаф, подумает, да и отдаст ненужную вещь дворниковой дочке. И не жалко совсем: хоть и дорогая вещь была, а нелюбимая…

Вот именно, нелюбимая. Эту женщину никто и никогда не любил, вот в чем дело, сообразил Горецкий. Ну да что ему до нее? Тем более что Лизавета Ивановна за столом рассиживаться не стала, отошла к окну, где взялась за шитье.

Графиня между делом, как все старые люди, ударилась в воспоминания о прежних временах. Память у нее была отличная, и через некоторое время Аркадий Петрович, искусно направляя разговор в нужное русло, дошел до того самого скандала в благородном семействе. И до Агнии Мезенцевой.

— Большие надежды подавала девица, собой хороша очень была, — вспоминала графиня, — но характер был огонь! Сватались к ней много, только она всем отказывала. Они, Мезенцевы-то, хорошего роду, только обнищали к тому времени совсем. И Агния была бесприданница. Имелся там на примете двоюродный дядя одинокий и в годах, вроде бы обещал он племяннице приданое, но вдруг внезапно женился на какой-то молодой вдове из Варшавы. Говорили, что красавица, но мезальянс, конечно. Словом, дядя рассорился с семьей, и ни о каком приданом для Агнии не могло быть и речи…

И только было Аркадий Петрович хотел откланяться, сообразив, что вряд ли он что-то сможет узнать из этого потока воспоминаний, как графиня сказала:

— А потом за ней стал наш Жорж ухаживать. Долго эту крепость осаждал, а она ни в какую. Отец Жоржа был против этого брака — у них уже тогда дела расстроились, и Жоржу прочили в жены богатую наследницу. Но любовь… И вроде бы сладилось у них дело, мне Жюли сама потом рассказывала… Она их нарочно вместе на именины пригласила, все свести пыталась…

Где-то в глубине сознания у Горецкого мелькнула мысль, что Жюли звали ту самую мать семейства, в доме у которой случился скандал. Для старой графини все остались молоденькими девочками, которых можно звать по имени.

— Так что же случилось? Отчего она не вышла замуж за князя? — Горецкий постарался, чтобы в голосе его не прозвучала излишняя заинтересованность.

— А так никто и не узнал, что там между ними произошло, — вздохнула графиня, — то есть официального-то предложения он не делал, не успел. И — как отрезало, друг с дружкой с тех пор они не знались. Если на бал там или на прием какой — то все уж знали и старались их вместе не приглашать. Агния очень скрытная была, к ней с расспросами не подступишься, мать родная и то ничего не знала. А Жорж, конечно, душой всегда открыт, да только и он ничего не сказал. Ну, родные-то его только обрадовались, они этого брака не желали. Тут Жорж наследство получил от бабушки, надобность вступать в брак отпала. Служил он, да так и не женился. Ну да по нынешним временам так еще и лучше… Что-то давно он не был, я человека с запиской ему на квартиру посылала, да нет там никого. Ты бы, батюшка Аркадий Петрович, узнал бы через своих знакомых, не случилось ли чего… Сердце ноет…

Горецкий поспешно отвел глаза, однако графиня оказалась необычайно проницательной.

— Никак знаешь что про Жоржа? — ахнула она. — Вижу, что сидишь как на иголках… И то сказать: не для того ты пришел, чтобы кофии распивать и старухины бредни слушать!

— Уж и не знаю, как сказать… — замялся Горецкий, — новость-то уж больно нехорошая…

— Да говори уж! — крикнула графиня. — Чем душу тянуть…

— Похоже на то, что убили Георгия Александровича, — с маху высказался Аркадий Петрович, — вот что в газетах было… что трупы нашли в подвале…

Крак! — послышалось от окна, это со стуком упали ножницы. Лизавета Ивановна вскочила с места, руки ее дрожали, глаза едва не вылезали из орбит.

— Что это ты, голубушка, так рассиропилась? — неприязненно спросила графиня. — Приди в себя, дай человеку рассказать толком.

Лизавета Ивановна опомнилась от строгого окрика и села на стул, втянув голову в плечи. Горецкий, опуская подробности, рассказал то, что он узнал от комиссара.

— Как чувствовала я, что Жорж плохо кончит… — пригорюнилась графиня, — потерянный он какой-то был, пить стал нехорошо… Ну да, видно, судьба такая… Лизавета Ивановна, куда это ты?

— Я-я… Мне нужно на улицу… — прошептала Лизавета Ивановна дрожащим голосом.

— Зачем это? — удивилась графиня. — Выходной у тебя только послезавтра.

— Мне нехорошо… воздуха…

— Разве ж можно в таком виде на улицу идти? Да на тебе и правда лица нет. Вот возьми-ка…

Графиня по старинке от всех болезней лечилась нюхательной солью.

Лизавета Ивановна выглядела не блестяще, с ней что-то явно было не так. Горецкий подошел к окну и взял ее за руку. Пульс был частый, неровный, но рука не дрожала. И плоская грудь не вздымалась бурно, как раньше. Глаза смотрели спокойно, она настойчиво отняла у Аркадия Петровича свою руку.

— Так-то лучше, — сказала графиня, — а то ишь вздумала ахать и охать, как девица молоденькая…

Лизавета Ивановна молчала, но Горецкому удалось перехватить ее взгляд, брошенный на свою благодетельницу. Во взгляде этом было столько неприкрытой ненависти, что он мысленно ужаснулся. Он выразил графине соболезнование и откланялся, присовокупив, что разузнает все подробнее и непременно зайдет или телефонирует.

Собственно, в ненависти компаньонки к графине нет ничего удивительного, размышлял Аркадий Петрович, шагая по бульвару Осман. Графиня обращается с ней сурово, хуже того — безразлично, как с вещью, несчастная женщина не может ей ответить тем же. Но эта странная реакция на смерть Жоржа… Графиня-то держалась молодцом, что и говорить. Влюблена, что ли, была Лизавета Ивановна в князя?

Но что-то подсказывало Аркадию Петровичу, что все объясняется не так просто. Для чего-то понадобилось Лизавете Ивановне срочно выйти из дома, кому-то она хотела сообщить о смерти князя? Несомненно, она что-то знает, но поговорить с ней в присутствии графини будет весьма затруднительно.

Горецкому прекрасно были известны строгие порядки в доме старой графини. Как прислуга, так и компаньонка могли заниматься своими личными делами только в установленное хозяйкой время. Выходной раз в неделю — пожалуйста. А выходной день у Лизаветы Ивановны будет послезавтра.

Глава 5

На полночном вокзале, с мешком в изголовье, Опуская устало тяжелые веки, Повторяя сквозь сон: «Из России с любовью», Ты услышишь в ответ: «Из России навеки…»

— Вот тут мы с вами, Борис Андреич, пролеточку бросим, — сказал Саенко, — нам лишние приметы ни к чему…

— А говорил, что вернешь назад… — Борис подначивал Саенко просто по привычке, на самом деле ему было все равно, поскольку навалилась вдруг нечеловеческая усталость. Подумать только, еще суток не прошло с тех пор, как они с неразговорчивым проводником-чухонцем переходили границу, затем его тут же на вокзале взяли в ЧК, потом тяжелейший разговор с Черкизом и долгий день, проведенный Борисом в раздумьях: получится или не получится побег? Он был слишком доверчив, предлагая Черкизу альтернативу: либо тот устраивает Борису побег, либо Борис оговаривает его перед ГПУ. Черкиз выбрал третий путь: поручил своему человеку просто пристрелить Бориса в подвале при попытке бегства. И снова помогло выжить его, Бориса, фантастическое везение. Или кто-то молится за него неустанно?

Так или иначе, с Черкизом они больше не увидятся. Сейчас, разумеется, его ищут, но теперь Борис так просто не сдастся. Надо раздобыть оружие и стрелять, как только увидишь кожаные куртки. Лучше такая смерть, чем снова к Черкизу.

Борис споткнулся о камень и тихонько выругался.

— Уже скоро, — сказал Саенко.

— Куда мы? — Борис очнулся от дум. — Где Мари?

— Вот как раз к ней идем, — посерьезнел Саенко.

— Ты как с ней управляешься? — спросил Ордынцев, невольно поежившись.

— Ну что, дамочка, конечно, строгая, с характером, — уклончиво проговорил Саенко, — себя недоступно держит — ни тебе пошутить, ни тебе поговорить душевно. Опять же мужчину кормить-поить — это не по ее части.

Борис внезапно ощутил, что безумно, просто нечеловечески хочет есть. Сейчас уже глубокая ночь, а он с раннего утра не ел ничего, кроме краюхи хлеба и кружки молока. К тюремному обеду он, разумеется, не притронулся.

Саенко вышел на перекресток незнакомых Борису улиц, покрутил головой, осматриваясь, и свернул налево. Сквозь неясную дымку наступающего рассвета было видно, что дома тут огорожены высокими дощатыми заборами. Отсчитав третий дом, Саенко с ходу прочесал мимо добротных тесовых ворот, из-за которых раздалось звяканье цепи и негромкое рычание, как будто этот, за воротами, не рычал всерьез, а только примеривался.

Миновав забор, Саенко шустро юркнул в проулок между участками. С другой стороны забор был поплоше, очевидно, там жили не такие обстоятельные люди. Они спускались вниз, и, не доходя до реки, Саенко безошибочно отодвинул две доски в заборе и влез внутрь.

— Нам туда, в баньку, — прошептал он, указывая на темнеющее рядом приземистое строение, — там до утра перекантуемся. Хозяин — сквалыга, денег взял немерено за постой. И уговор такой: ежели что — он ни при чем. Знать, говорит, ничего не знаю и ведать не ведаю, какие прохиндеи в мою баню посреди ночи забрались. Еды даже никакой не дал, ну, я на рынке достал картошечки да лучку свеженького… Вы уж извиняйте, Борис Андреич, но пришлось дамочке все про вас рассказать, как вы с Черкизом столкнулись, и про Варвару Андреевну тоже. А то сильно она на вас злилась, словами всякими обзывала…

— Дура! — устало вздохнул Борис и потянул на себя хлипкую дощатую дверь бани. Тотчас же в темноте метнулась к нему худощавая гибкая фигура, и Борис почувствовал, как в грудь уперся холодный ствол револьвера.

— Стоять на месте! — послышался шепот. — Руки поднять!

— Стою… — устало выдохнул он. — Добрый вечер, мадемуазель, я лично ничуть не соскучился…

— Молчать, — прошипела Мари, обшаривая одной рукой его карманы, револьвер в другой руке дрогнул.

Пока Борис раздумывал, станет ли Мари стрелять, если он пнет ее ногой, Саенко ужом проскользнул между ними и схватил руку Мари с револьвером, да так сильно, что она вскрикнула.

— Тихо-тихо… — проговорил Борис, подхватив на лету падающее оружие, — не надо шума. Возьмите себя в руки, не надо истерик. Я устал и не собираюсь с вами возиться.

Борис говорил правду: он действительно ужасно устал за этот день. Устал от грязной камеры, от тяжелого разговора со своим злейшим врагом, от ожидания неминуемой смерти. Устал от России. Там, в Париже, тоже была тоска, и жизнь впроголодь, и пренебрежение сильных мира сего… Но там он все же чувствовал себя порядочным человеком, помнил о хорошем воспитании. Здесь этого совершенно не требовалось, здесь нужно было совсем другое. Он не хотел быть грубым, его вынудили.

Неожиданно Мари прекратила сопротивление и позволила отвести себя в дальний угол предбанника. Саенко удостоверился, что крохотное оконце плотно занавешено, и только тогда засветил огарок.

В глазах Мари, казавшихся еще чернее от расширенных зрачков, плясали два огонька.

— Вы… — хрипло выдохнула она, — вы…

— Послушайте, мадемуазель, — перебил ее Борис, — мне надоела ваша беспричинная злоба. Я уверен, что раньше мы с вами никогда не встречались, так что, ей-богу, совершенно не могу понять, откуда в вас столько ненависти. И вот еще вопрос: вы ненавидите только меня или всех без исключения мужчин?

Мари молчала, поедая его глазами.

— Отлично, — сказал Борис, — так у нас с вами никакого сотрудничества не получится. Ох, напрасно я согласился участвовать в этом сомнительном предприятии!

— Оно стало сомнительным, когда появились вы!

— Опять начинается, — вздохнул Борис, — а позвольте заметить, не ваш ли товарищ Ванечка позволил зарезать себя на ночной улице, как глупого куренка? И не ваш ли замечательный предводитель Серж притащил на встречу черт-те кого под видом боевого офицера? И не вы ли сами, мадемуазель, устроили после этого форменную истерику, тряслись и клацали зубами, как кисейная барышня, увидевшая хулигана с ножом, так что пришлось все бросить и отпаивать вас коньяком?

— Отдайте револьвер! — приказала Мари.

— И не подумаю, — не моргнув глазом ответил Борис. — Вы не умеете с ним обращаться.

— Я? — Она так возмутилась, что заговорила едва ли не в полный голос: — Я не умею с ним обращаться? Да известно ли вам, милостивый государь, что я с двадцати шагов из туза могу сделать пятерку?

— И что с того? — скривился Борис. — Если вы вместо приветствия тычете револьвером человеку в грудь!

— Это еще вопрос… — начала она, но Борис снова невежливо перебил:

— Я очень разочарован, мадемуазель. Серж говорил мне, что в России, в опасной обстановке, вы совершенно меняетесь, забываете про истерики, что становитесь смелой, ловкой и находчивой. Я поверил ему, но, кажется, напрасно. Вы ничуть не изменились.

— Да что, в самом деле, Борис Андреич, — забубнил Саенко, — вы на нее напустились? Время позднее, темень стоит — глаз выколи, она сидит тут одна, вот и напужалась! Известное дело — дамский пол!

— Я тебе не дамский пол! — Мари ожгла его черными глазами.

— Опять не угодил! — расстроился Саенко. — Слушайте, что вы такие несведенные? Сваритесь, чисто дети малые, вот не сойти мне с этого места! Нет бы пожевать чего да поспать хоть часок-другой до утра!

— И то верно, — Борис устало зевнул, — день был тяжелый…

— Как вам удалось бежать? — Мари смотрела все так же враждебно.

— Что бы я ни сказал, вы все равно не поверите, — отмахнулся он.

— Вы правы, — она неожиданно метнулась к нему и выхватила револьвер, который Борис необдуманно держал на виду, — я вам не верю! Вы — агент ГПУ, вас выпустили специально!

— Угу, только сначала специально взяли на вокзале! — согласился Борис. — А потом выпустили — зачем? Учтите, если я — агент ГПУ, то агент важный, раз живу в Париже. И Саенко тоже. Так стоит ли задействовать двух сильных агентов для того, чтобы арестовать вас? Вы, дорогая мадемуазель, не того полета птица. Если бы я был агентом ГПУ, то вас всех взяли бы еще на границе вместе с чухонцем. И опустите наконец револьвер, он все равно не заряжен!

Это была чистая правда, Борис умудрился разрядить револьвер, пока в предбаннике было темно.

— Ну вот и договорились! — обрадовался Саенко. — А у меня тут картошечка еще не остыла…

Он развернул на лавке старую кацавейку, в которую для тепла был вложен сверток с картошкой. Бумага оказалась старым, вытертым на сгибах плакатом, на котором было написано красными буквами:

Под машинку волоса, В баню чаще телеса, Грязное белье в корыто, Глядишь — вошь-то и убита!

Ниже был нарисован красноармеец, накалывающий на штык огромную вошь.

Саенко достал из мужицкого заплечного мешка, в котором в нижнем углу была зашита луковица, чтобы держалась петля, краюху деревенского хлеба и шмат сала в чистой тряпочке.

— Хлеб сырой, небось лебеду добавляют, — деловито заметил он, — вот у нас раньше был хлебушек! Бабка по субботам пеклеванники пекла, травку какую-то в тесто добавляла — дух стоял в хате! А сало — это ж разве сало? Это же чем надо животину кормить, чтобы потом из нее такое сало получилось?

Борис выхватил у него кусок сала и жадно накинулся на еду. Мари вздохнула и подсела ближе.

Спать пришлось в самой бане, на склизкой лавке, но Борис так устал, что заснул мгновенно.

Саенко разбудил его, когда солнце пыталось заглянуть в крошечное оконце бани и в кустах заливались ранние весенние пташки. Мари перебирала какие-то бумаги.

— Вот теперь ваши документы. — Она протянула Борису справку с круглой печатью. Фиолетовые чернила расплылись, и Борис с трудом разобрал, что владелец справки Коломейцев Матвей Иванович командируется в Петроград делегатом на съезд сельских учителей.

— Это я, что ли? — спросонья не разобрался Борис.

— Угу, а вот и жена твоя, Коломейцева Наталья, — подтвердил Саенко, — вместе поедете. А еще ты есть инвалид, потерявший глаз в борьбе с буржуйской гидрой в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году.

— Это еще зачем? — оторопел Борис.

— А затем, — отчеканила Мари, — что вас ищут. На вокзале, да и по всему городу разосланы патрули усиленные и все предупреждены, хватают всякого, кто подходит под описание — блондин, выше среднего роста, глаза серые…

Борис едва слышно хмыкнул — смотрите, твердокаменная мадемуазель, оказывается, успела разглядеть его глаза…

— А за меня не беспокойтесь, я уж как-нибудь проскочу, — сказал Саенко. — Однако надо на толкучку сбегать, кое-какую одежонку раздобыть для гражданина Коломейцева…

И Саенко исчез, как не было, а вскоре стукнули в оконце, и появилась смешливая ядреная девка с ямочками на румяных щеках. Дочь хозяина принесла горячий чугунок с картошкой, хлеба и полдюжины вареных яиц. Стрельнув карими глазами на Бориса, она разложила снедь на лавке. Мари перебирала узел с одеждой, и девушка присела поболтать с Борисом. Борис вытащил горячую картошку, она выскочила у него из рук как живая. Девка заливисто захохотала.

— Папаша сказал, чтобы вы быстрее убирались, он патрулей боится.

— А чего же ты тогда ясным утром с чугунком притащилась? — удивился Борис. — Да еще визжишь тут, как будто тебя щекочут… Услышать ведь могут…

— А! — Она махнула рукой. — Кто тут услышит? Тут по соседству только бабка Дарья, она глухая совсем. И подумают, что я с Колькой разговариваю.

— Это кто ж такой Колька? — Борис спрашивал, не забывая наворачивать еду. Картошка была рассыпчатая, политая постным маслом, да еще с укропом.

— Жених мой. — Девка не отвела глаз.

— Замуж выходишь… — Борис облупил яичко, — и отчего это, как красивая, так сразу замуж бежит?

— Я-то с радостью… — девка на миг погрустнела, — да вот только папаша не велит за Кольку идти. Он в комсомольцы записался, и в церкви венчаться ему теперь нельзя. А папаша сказал: если уйдешь к Кольке без венца — прокляну! Из дома в чем есть выгоню!

— Без венца нехорошо… — кивнул Борис, — грех это…

— А Колька говорит, что это буржуазный пережиток! — Девица с гордостью выговорила трудное слово.

— Не слушай Кольку, — Борис сообразил, что уплел уже, кажется, не свою порцию картошки, — другого себе найди, который против родителя тебя настраивать не станет.

— Да где ж тут найдешь? — Девка снова стрельнула глазами на Бориса, и он понял, что она явно не промах. Поглядев зазывно, она протянула ему крынку с молоком. Молоко было топленное в печи, с розовой пенкой, и Борис посмотрел на хозяйскую дочку с нежностью.

Тут ввалился Саенко, держа на плече узел с одеждой.

— Ох и подлый же народ в этом городе! — возмущался он. — Денег дерут просто страшное количество, а одежонка-то ежели по совести, то дрянь дрянью!

Борису достались галифе из странной материи, про которую Саенко сказал, что называется она чертова кожа, и солдатская шинель с обрезанными полами. Еще Саенко достал из мешка темную, сильно ношенную рубаху и сокрушался, что не заметил, что рукав с дыркой.

— Обманула, подлая баба! — вздыхал он. — Подсунула срам такой!

Мари молча взяла свое и скрылась в бане. Девка ахнула и убежала, чтобы вернуться через минуту и протянуть Борису новую мужскую рубаху белого полотна, расшитую крестом.

— Для Кольки вышивала, да все равно папаша не согласится… — Голос ее дрогнул, и Борис просто вынужден был из благодарности расцеловать девушку в обе щеки.

— Поезд ждать не станет… — послышался ледяной голос Мари, — может быть, хватит мелким бесом рассыпаться перед каждой девкой? Мы сюда приехали для того, чтобы дело делать! А некоторым одно развлечение!

«Да уж, развлечение, — вздохнул Борис, вспомнив вчерашний допрос в ГПУ, — что она на меня напустилась, уж не ревнует ли? Да нет, не может быть…»

Саенко уже теснил девушку к дверям. Мари поработала над собой отменно. Теперь перед Борисом стояла разбитная молодка в ладном кожушке, подпоясанном солдатским ремнем, широкой сборчатой юбке и лаковых полусапожках, про которые Саенко тут же заметил, что не иначе они от старого режима остались. На плечи Мари накинула полушалок в ярких розовых цветах. Однако выражение лица оставалось все таким же брезгливо-насмешливым.

— Ну что, Матюша, — засмеялся Саенко, — хороша у тебя женушка?

— Если бы еще и лицо сменить, — тихонько ответил Борис, — а то щурится, как тигрица, шипит, как гадюка, того и гляди — укусит…

Он не знал, что, кроме зоркости глаз, что помогало стрелять без промаха, Мари обладала еще и отличным слухом, так что без труда расслышала его слова.

Напоследок Саенко завязал Борису глаз черной повязкой и попытался испачкать щеку чернильным карандашом, так чтобы получились следы от пороха, якобы взорвался снаряд слишком близко, что и выбило Борису глаз по легенде.

— Дай-ка я, — сказала Мари, — ты сто лет провозишься.

— Эй, я что, так и останусь потом с такой черной щекой? — забеспокоился Борис.

— Не волнуйтесь, со временем все смоется, — насмешливо сказала Мари, — не пострадает ваша красота. Глаза закройте, как бы последний не повредить…

Мари легонько касалась его щеки, движения были мягкие, кошачьи. Борис приоткрыл глаз и встретился взглядом с Мари. На этот раз в глазах ее не было обычной насмешливости. И губы не кривились брезгливо, они были печально опущены вниз. Первый раз Борис видел ее так близко. Совсем рядом с ним была нежная щека и едва видный пушок над верхней губой, и он понял вдруг, что Мари — совсем молодая женщина, не старше его. Все портил ее взгляд, сразу было видно, что она повидала многое, если не все, и пережила такое, чего не следует переживать женщине. Сейчас глаза ее смотрели с тоской, что Борис немедленно зажмурился.

— Долго вы еще возиться будете, — заворчал Саенко, — поезд и вправду ждать не станет…

Поезд подали всего на полтора часа позже срока, что, как объяснил Саенко словоохотливый дедок в полушубке, нестерпимо воняющем козлом, являлось большой удачей.

Перрон тотчас заполонила шумная толпа пассажиров. Были тут крестьяне с тяжелыми торбами, они везли в город продукты, чтобы обменять их на одежду, обувь и соль. Были городские люди с такими же мешками — этим удалось выменять кой-какие вещички на муку и пшено. Были командированные, размахивающие какими-то потрепанными бумагами с расплывшимися фиолетовыми печатями, эти кричали, что им срочно, но их давили едва ли не сильнее, чем обычных людей. Были чумазые оборванные мальчишки — эти собирались ехать под вагонами, в ящиках с песком, а пока вполне можно было в суматохе спереть узел у зазевавшейся тетки или при большой удаче залезть в карман к командированному. Крестьяне-то гроши прячут так глубоко, что хоть раздень его до нитки — не отыщешь. А городские обыватели, те вовсе без денег, да и вещей у них не густо — все с себя сняли, чтобы харчей больше привезти.

— Ну, бывайте, граждане Коломейцевы, даст Бог — в Питере встретимся! — Саенко перехватил свой мешок покрепче, чтобы не срезали, и ввинтился в толпу.

— Куда прешь, куда прешь? — тут же послышалась его скороговорка. — Ты как смеешь трудящегося человека в бок тыкать? Да еще ногу отдавил! Не старые времена, господин хороший! А еще шляпу надел!

Глядя на толпу, штурмующую двери вагона, Борис только покачал головой:

— Да тут на куски разорвут! Или последний глаз выбьют! Однако ехать надо…

План выработали такой: Борис налегке влезет в вагон, проберется к окну и втянет туда Мари, в противном случае они рискуют либо навсегда остаться на станции, либо появиться в Петрограде в сильно попорченном виде.

Борис удачно преодолел озверевшую толпу и добрался до дверей вагона, под конец ловко увернулся от безногого инвалида, который норовил использовать свой костыль не по прямому назначению, а увлеченно молотил им по головам ближних пассажиров, с большим трудом оторвал от себя неприятного вида личность с бегающими глазками, что нацелилась на карман его галифе, в котором, надо сказать, лежал у Бориса только кисет, да и то полупустой, дал легкого тычка беспризорнику, бросившемуся под ноги, и запрыгнул в вагон.

Тут дело пошло медленнее. Вагон был старый, еще царский, возможно, когда-то он был купейным. Теперь все внутренние перегородки были вырваны с мясом, а вместо полок настелены по бокам нары из неструганых досок. Пространство было уже забито людьми под завязку, а публика все прибывала. Борис против воли вспомнил эвакуацию из Новороссийска в девятнадцатом году. Тогда остатки Белой армии рвались на пароходы, потому что по пятам шли красные, и плохо пришлось тем, кто остался, уж он-то это очень хорошо помнит…[8]

Тут люди продирались по вагону с таким остервенением, как будто сзади их стерегли махновские пулеметы. Каждый смотрел на другого волком, каждый искренне желал соседу убраться ко всем чертям, чтобы появилось свободное место, каждый считал другого врагом.

Здоровенный краснорожий мужик отпихнул бабу с грудным ребенком, едва не зашиб старика в пенсне, обругал его по матушке и плюхнул свой мешок на верхнюю полку. Баба охнула, ребенок залился плачем.

— Полегче, дядя! — укоризненно сказал красноармеец, расположившийся внизу и пытающийся стянуть сапог.

Мужик наступил Борису на ногу и забросил налитое тело наверх. Стало свободнее, и Борис приблизился к окну, одному из немногих уцелевших в вагоне, остальные были забиты досками. Шпингалеты вросли намертво, похоже, они были закрыты еще при царе, да не при Николае Кровавом, а при Александре III Миротворце.

— Ты чтой-то делаешь? — заорал мужик. — Это как тебя понимать? Что ты окно раззявил?

— Какое твое дело? — буркнул Борис. — Если мне надо…

Он принял из рук Мари не слишком тяжелый фанерный чемодан, сунул его под нижнюю полку, подхватил сильное женское тело и легко втянул ее в вагон.

— Эвон чего выдумал… — неодобрительно протянул красноармеец.

— У меня жена в тягости, — пояснил Борис, — ей толкаться нельзя.

— Тогда конечно, — солидно согласился красноармеец.

Однако выяснилось, что за это время в вагон успело втиснуться еще больше народу, так что Борис так и держал свою живую ношу на руках. Люди набились не только на нижние, но и на верхние полки по трое-четверо. Старичок в пенсне подтянул ноги, и Мари осторожно встала.

— Дядя, мешок убери вниз, — мирно обратился Борис к краснорожему, — что ты один на полке расселся как барин! Чай, не при старом режиме живешь!

— А это ты видал? — Мужик протянул ему сверху огромный волосатый кулак, свернутый дулей. — Щас я свой мешок без присмотру оставлю, вмиг набегут шакалы! Ишь, так и зырят, голодранцы, где бы чего слямзить!

— Ты не очень-то, — обиделся красноармеец, — я, между прочим, не у тещи на блинах гулял, приказ при себе имею! А за такие слова можно и в рожу схлопотать!

Мужик повернулся спиной и сделал вид, что заснул.

— Что ж, нам так и стоять всю дорогу? — Борис грохнул кулаком по чугунной спине.

Краснорожий мигом повернулся и обложил матом всех без исключения пассажиров, включая красноармейца. Особо досталось Борису и Мари, а еще старичку в пенсне, как представителю буржуазии, а стало быть, кровопийце и угнетателю простого народа.

Глядя в злобные кабаньи глазки, едва видные на кирпичного цвета роже, Борис почувствовал, что его собственные глаза заливает бешенство. Он улучил момент, когда мужик отвлекся на ругань, выхватил из-под него мешок и подтащил к окну.

— Эй, ты куда это? Там ветчина домашняя!

— Видал? — Борис с кряхтением поднял неподъемный мешок и вывалил его на перрон. — Ветчина, говоришь? А я думал — камни…

— Ты… — Физиономия у мужика стала малиновой, он спрыгнул с полки и бросился было к Борису, но спохватился, что мешок с мясом лежит на перроне беспризорный. — Люди добрые! — заорал он, высунувшись из окна по пояс. — Подайте вещи, Христом-Богом прошу!

— Ишь ты, как припекло, так и про Бога вспомнил, — неодобрительно сказала старуха в черном платке.

Мужик взвыл дурным голосом, видя, как какой-то шаромыжник уже примеривается, как бы ухватить мешок половчее, да и дать с ним деру. Борис переглянулся с красноармейцем, они одновременно взяли мужика за ноги и перевалили через раму окна.

— Вот так-то, — удовлетворенно сказал красноармеец, отряхивая руки, — пускай теперича там мешок свой стережет, а нам свободнее будет.

Поезд тронулся и пошел сначала медленно, а потом все быстрее набирая ход. Борис и Мари расположились на верхней полке, съели хлеб и соленые огурцы, припасенные Саенко, и красноармеец, квартировавший внизу, был настолько добр, что дал Мари воды из своего чайника, вспомнив, что она якобы в тягости.

Вагон понемногу затих, даже дите у бабы угомонилось. Сидеть на верхней полке было ужасно неудобно, голова упиралась в потолок, и они легли валетом.

Среди ночи Борис проснулся. В вагоне было жарко, шинель, которой он укрывался, ужасно кололась, все тело невыносимо зудело, казалось, что по нему ползают насекомые. Поезд ехал медленно, постукивая на стыках, пахло конским навозом (не иначе как в Гражданскую возили тут лошадей), гарью от паровоза и портянками, которые красноармеец вывесил на просушку. Сапоги он предусмотрительно положил под голову, чтобы не увели ночью. Было трудно дышать, Борис закашлялся и снял совершенно мокрую рубашку. Воздух вокруг был такой тяжелый, казалось, что на Бориса давит каменная плита. Он попробовал лечь, тогда потолок стал казаться крышкой гроба, которая уже никогда не откроется. Рядом вдруг завозился кто-то и тяжело застонал.

— Что такое, что? — Он передвинулся на полке, так чтобы видеть лицо Мари.

Лицо это его поразило. В вагоне было темно, только серебристая весенняя луна заглядывала в окно. И в ее неявном свете Борис увидел, что Мари мертвенно-бледна, а глаза ее кажутся бездонно черными из-за расширенных зрачков.

Поезд тряхнуло, и снова Мари издала сдавленный не то стон, не то вой раненого и насмерть перепуганного животного. Она резко села, едва не ударившись головой о потолок, и вдруг затряслась, задрожала и бестолково замахала руками. Как будто боролась, но не с кем-то конкретным — человеком или зверем, а с чем-то неотвратимым, безымянным, от чего нет спасения.

— Тише, тише, — Борис схватил ее за руки, — упадешь или голову расшибешь, успокойся!

Но Мари становилось все хуже. Она схватилась за горло, как будто ее душат, и стала царапать его, пытаясь разорвать горло, чтобы впустить туда воздух. Ноги ее дергались в конвульсиях, она дышала хрипло, мучительно, с присвистом. И все пыталась кричать, но не получалось, было такое впечатление, что рот ее забит чем-то и она пытается выплюнуть это, но безуспешно.

Борис испугался не на шутку. Мари явно больна, если увидят пассажиры, привлекут внимание, еще с поезда ссадят. Документы-то у них надежные, но кто знает, как дело обернется. Да и Мари совсем плохо…

Она рванулась, откатилась на край полки, Борис еле успел ее поймать. Она вся была ледяной и мокрой от пота, зубы стучали.

«Лихорадка? — подумал Борис в смятении. — Малярия какая-нибудь? Или эпилепсия? Что делать-то, я же не врач…»

— А-а-а! — сквозь стиснутые зубы Мари прорезался крик.

Снизу заворочались, дите у бабы заплакало, старичок любопытно блеснул пенсне.

— Тихо, тихо! — Борис обнял ее крепко и прижал к голой груди. — Все хорошо, ты не одна, никто не тронет…

Он качал ее, как ребенка, и говорил все, что придет в голову, заговаривал ее боль и страх, как деревенская бабка заговаривает грыжу больному младенцу. Очень не скоро она затихла и обмякла в его руках, очевидно, живое, человеческое тепло сыграло свою роль. Руки затекли, и через некоторое время Борис отважился оторвать от себя ее растрепанную голову и заглянуть Мари в лицо.

Глаза были широко распахнуты, но не было в них прежнего ужаса, вместо этого там плескалась черная привычная тоска.

— Они пришли ночью, — заговорила вдруг Мари горячечным шепотом, — трое солдат-дезертиров, стали стучать в дверь, сказали — обыск. Нас в квартире было четверо — отец болел, уже плохо ходил, мама, я и брат Костик. Мама боялась открывать, тогда они сломали дверь прикладами и вошли. Мама пыталась защитить меня, один толкнул ее, она ударилась об угол стола и умерла на месте. Тогда Костик выстрелил в них из револьвера, мы даже не знали, откуда он его взял. Не попал. Они забили его прикладами тут же, на глазах у отца. А папу выбросили из окна на улицу. Меня зачем-то потащили с собой. А когда их задержал патруль, сказали, что на них совершили нападение, они едва отбились, и вот захватили меня — контру и пособницу старого режима. Патруль им поверил, и меня забрали в Чрезвычайку. Потом наш город заняли белые. Но перед этим вышел приказ уничтожить всех, кто сидел в подвалах ЧК. У них кончились патроны, и нас повесили…

— Что? — Борис вздрогнул. Он решил, что ослышался.

— Да, вышел приказ, что патроны надо беречь для боя, а на нас, контру, нечего их тратить… Нас вывезли за город ночью, на грузовиках…

— Не надо, не вспоминай! — Сердце Бориса сжалось от сочувствия и собственных воспоминаний, как топили их, пленных офицеров, в Новороссийской бухте.

Но Мари не слышала его, слова выталкивались из ее сухого горла, как будто песок осыпался в карьере.

— По дороге грузовик сломался, и все, кто мог, бросились бежать. Нас догоняли и били прикладами, кололи штыками… Все было кончено очень быстро, нас согнали на поляну, там уже валялась груда мертвых тел, помню, они еще жаловались, что веревки кончаются…

Тут она снова тяжело задышала и откинула голову. И в неверном свете луны Борис увидел на нежной женской шее отвратительный багровый рубец.

— Они бросили тела в овраг и присыпали землей… — продолжала Мари, — мне повезло, я была сверху…

— Господи! — Борис снова прижал ее к груди и подумал, что после всего пережитого какие же шрамы остались в ее душе… А может быть, у Мари уже нет души, какая душа столько выдержит? Может быть, ее душа осталась там, в общей могиле, в безымянном овраге? Он и сам оставил частицу своей души на дне Новороссийской бухты вместе с другими, с теми, кто утонул там в девятнадцатом году…

Мари затихла и через некоторое время задышала ровно. Борис укрыл ее своей рубашкой и осторожно пристроился рядом.

Он проснулся, когда за окном светило яркое апрельское солнце и поезд стоял на каком-то полустанке. Мари сидела внизу на месте красноармейца и беседовала со старичком в пенсне о ценах на муку и подсолнечное масло. Спустившись вниз, он заглянул ей в глаза. Там не было ничего — ни холодной злобы, ни привычной насмешливости, ни ночной черной тоски.

Красноармеец принес кипятку, сели пить чай с черными сухарями, которые Саенко сунул в их чемодан вчера. К концу чаепития Борис уверился, что Мари ничегошеньки не помнит из ночного происшествия. Или делает вид, чтобы он понял, что ничего в их отношениях не изменилось.

«Ну и ладно, — подумал Борис, — не было, так не было. Про такое лучше вообще не вспоминать…»

Глава 6

Ночь надвигается, фонарь качается, Все погружается в ночную мглу. А я несчастная, торговка частная, Стою и бублики я продаю. Купите бублики, горячи бублики! Купите бублики, народ, скорей! За эти бублики гоните рублики, Что для Республики всего милей. Из песни

В выходной день Лизаветы Ивановны Горецкий с самого утра занял наблюдательный пост в маленькой кофейне, расположенной напротив дома старой графини. Заказав чашку кофе, он развернул свежую газету и стал просматривать ее, то и дело поверх газетного листа бросая взгляд на входную дверь.

Он дошел уже до биржевых котировок, когда дверь на мгновение приоткрылась, выпустив компаньонку графини.

На сей раз Лизавета Ивановна превзошла саму себя: она была облачена в поношенный сак того немыслимого цвета, который при большом воображении можно назвать маренго, и выцветшую шляпку, отдаленно напоминающую то ли ящик для угля, то ли патентованную мышеловку, подобранную на городской свалке.

Аркадий Петрович положил на стол деньги и вышел из кофейни.

Лизавета Ивановна явно куда-то спешила и поэтому не проверяла наличие слежки. Впрочем, она настолько привыкла к собственной незаметности, что, должно быть, не допускала и мысли, что за столь незначительной особой кто-то может следить.

Так или иначе, Горецкий без особого труда следовал за компаньонкой графини.

Сначала они шли по чистым, нарядным улицам возле бульвара Осман. Сверкали витрины магазинов, проезжали мимо дорогие автомобили и фиакры. Публика навстречу попадалась исключительно приличная — нарядные дамы, фланирующие по бульварам, переходя из одного модного магазина в другой, заглядывая по дороге в кафе, аккуратные бонны с чистенькими детьми, пожилые рантье. Лица прохожих сияли довольством и беззаботностью.

Постепенно улицы становились темнее и грязнее, публика — беднее и озабоченнее. Возле темных подворотен стояли, засунув руки в карманы широких штанов, подозрительные типы с прилизанными волосами и бегающими глазками, несомненно, прячущие в рукаве опасную бритву или кастет.

Если теперь и встречались хорошо одетые мужчины, то по излишнему шику их костюмов и обилию массивных золотых перстней на пальцах в них можно было безошибочно узнать португальских сутенеров.

По всем этим несомненным признакам можно было догадаться о близости печально знаменитого бульвара Клиши, в любое время дня и ночи кишащего ворами и проститутками.

Горецкий покачал головой: что сказала бы старая графиня, узнав, в каких сомнительных местах бывает ее компаньонка!

Тем временем Лизавета Ивановна огляделась по сторонам и вошла в дверь какого-то третьеразрядного заведения — заведения, давшего кратковременный приют разорившимся рантье и матросам с аргентинского корабля, мелким торговцам с рынка ле Аль и носильщикам с Северного вокзала.

Без колебаний она пересекла маленький полутемный зал и села за угловой столик, где ее дожидался потертый тип с уныло обвисшими усами и дегенеративным подбородком.

— Здравствуй, Лиза! — проговорил он по-русски, отставив рюмку с перно. — Что за спешка? Я же говорил тебе, что нам лучше пока не встречаться!

— Не встречаться?! — повторила Лизавета Ивановна, приподнявшись и выпучив глаза. — Жоржа убили! Мы так не договаривались…

— Тише! — зашипел на нее усатый. — Разве можно вслух…

— Да перестань! — отмахнулась от него компаньонка. — Здесь никто не понимает по-русски! Это тебе не Вожирар…

— А вон тот старик явно прислушивается…

— Не заговаривай мне зубы! — повысила голос Лизавета. — Я боюсь! Все переменилось… у нас не шло речи об убийстве!

— Это вышло случайно… — протянул мужчина, подкручивая унылый ус. — Никто не хотел его убивать…

— Так вот, дорогой мой! Хотели вы или не хотели, но я намерена получить свои деньги и забыть все это как кошмарный сон! Я хочу вырваться от мерзкой старухи, для которой я значу меньше, чем комнатная собачонка!

— Но постой, Лиза…

— И не пытайся меня надуть! Если бы не я, твои дружки ничего бы не узнали! Это я подслушала слова Жоржа!

— Не волнуйся, дорогая, ты все получишь! — Усатый положил ладонь на руку Лизаветы Ивановны, но та отшатнулась, как будто он обжег ее.

— Ты мне говорил это уже сто раз! — прошипела она, как потревоженная гадюка. — Так вот, дорогой, или я немедленно получу свои деньги, или иду в полицию! Так и знай, и можешь передать своим дружкам с улицы Сен-Сабин…

— Тише! — зашикал на нее вислоусый. — Ты пойми — мы не можем заплатить тебе, пока наш человек не вернулся! Сама посуди…

— Как я могу тебе верить? — проговорила Лизавета Ивановна, все же понизив голос. — И как, интересно, я узнаю, когда вернется этот ваш человек?

— Ладно, слушай! — Усатый тип придвинулся к ней ближе. — На улице Курсель, прямо напротив дома твоей графини, есть антикварный магазин. В витрине этого магазина стоит китайская ваза — ты ее сразу узнаешь, на ней изображен красный дракон. Так вот, когда эта ваза исчезнет из витрины — это знак, что наш человек вернулся из России. На следующий день после того, как исчезнет ваза, мои друзья встречаются в ресторанчике «Нормандская мельница» возле Лионского вокзала. Приходи туда — и получишь свои деньги!

— «Нормандская мельница»? — переспросила Лизавета Ивановна. — Смотри же, если ты меня обманул — я пойду в полицию!

— Ну что ты, Лиза?! — Унылое усатое лицо расплылось в фальшивой улыбке. — Как я могу тебя обмануть? Ведь мы с тобой выросли вместе! Мы почти родные!

— Мы с тобой вовсе не родные! — прошипела Лизавета Ивановна. — Ты едва не женился на мне, но передумал, и в результате я живу в компаньонках у старой стервы-графини!

— Ну ты же знаешь, Лиза, я не получил теткиного наследства… — заныл вислоусый. — Куда мне было жениться? У меня не было ни гроша, одни долги…

— А отцовское состояние ты проиграл!

— Ну, Лизанька, кто старое помянет — тому глаз вон! Выпей со мной перно…

— А кто забудет — тому два! — оборвала его Лизавета Ивановна, поднимаясь из-за стола. — А эту дрянь я не пью и тебе не советую! И помни: не пытайся меня надуть!

С этими словами она вышла из кафе.

Вислоусый торопливо допил перно и подозвал гарсона, чтобы заказать еще рюмку.

В ожидании выпивки он барабанил пальцами по столу, вполголоса бормоча:

— Сама виновата, старая дура! Сама виновата…

А старый француз, который сидел за соседним столиком над нетронутой рюмкой кальвадоса, проводив взглядом Лизавету Ивановну, поднялся, положил на стол деньги и неторопливо вышел на улицу. Остановив проезжающий фиакр, он взобрался в коляску и откинулся на подушки. Назвав извозчику адрес, осторожно снял седой парик, накладные усы, вынул изо рта ватные шарики, неузнаваемо изменившие его лицо. Теперь это был весьма приличный господин средних лет, возможно, англичанин.

Впрочем, знакомые, несомненно, узнали бы в нем Аркадия Петровича Горецкого, бывшего преподавателя Петербургского университета, бывшего же полковника Добровольческой армии…

— Ресторан «Нормандская мельница»! — задумчиво повторил Аркадий Петрович.

Поезд прибыл в Петроград, на Витебский вокзал, ранним утром, и тут же на выходе из вагона Бориса приветствовал Саенко. Был он бодр и весело крутил головой по сторонам.

На площади перед вокзалом толкался озабоченный народ, выменивали одежду на муку, книги на дрова, столовое серебро на керосин. Старая барыня, обмотанная поверх выношенной лисьей шубы ивановским платком в пышных алых розах, безуспешно предлагала румяным крестьянкам помутневшее зеркало в раме накладного серебра.

— Ты чего мне суешь, бабушка? — укоряла ее грудастая девка в коротком расстегнутом полушубке. — Я в энтом зеркале сама на себя нисколечко не похожая! Ты мне тако зеркало дай, чтоб я в нем покрасивше вышла!

Дородный мужчина средних лет с представительной внешностью бывшего лакея пытался продать кривому на один глаз крестьянину сверкающий самовар.

— Что ты мне старье всучиваешь? — бубнил крестьянин. — Мне надобно самовар крепкий, новый! Твой небось уже прогорел весь, на второй день развалится!

— Да что ты такое говоришь? — возмущался бывший лакей. — Да этот самовар еще тебя переживет! Господская вещь, от его превосходительства осталась!

В доказательство своих слов он бросил самоварную трубу на землю и принялся ее топтать.

Рядом скромный обыватель примерял поношенное пальто. Собственную тужурку со споротыми нашивками железнодорожного ведомства он положил на землю и встал на нее, чтобы во время примерки одежду не украл какой-нибудь мазурик.

Протолкавшись через толпу барахольщиков, вышли к Обводному каналу. Там стояли сонные извозчики, их лошади меланхолично жевали овес в подвешенных торбах. Извозчики слегка оживились при виде прибывших пассажиров.

— А вот куда ехать! — крикнул румяный молодой парень, дернув за повод свою соловую кобылку, отчего та едва не просыпала овес на мостовую.

Но Саенко проскочил мимо и, не взглянув на парня, бодро обежал всех и выбрал самого неприметного и немолодого дядьку, тут же сумел с ним сговориться задешево, набившись в земляки: за полтора миллиона сговорчивый ванька согласился отвезти приезжих на Петербургскую сторону.

Борис смотрел по сторонам — и не узнавал города.

Петрограда, каким он его помнил до революции, не осталось. Это был город-труп, тусклый, землисто-серый труп с пустыми глазницами выбитых или заколоченных досками окон, с провалившимися щеками расхристанных, незакрывающихся подворотен, с язвами полуразрушенных домов. Борис уже видел этот мертвый город в восемнадцатом году. Но тогда это была честная, откровенная смерть, в которой было свое благородство и даже величие. Теперь же этот город-труп был неумело, пошло приукрашен, как начинающий разлагаться труп приукрашивают перед панихидой, чтобы придать ему сколько-нибудь приличную видимость. Как трупу подмазывают щеки розовой краской, закрывают цветами или кружевами слишком очевидные язвы и признаки начавшегося разложения, так и этот мертвый город был неумело приукрашен кумачом плакатов, яркими заплатами транспарантов и объявлений.

Вон на Вознесенском проспекте в большом доме открылся комсомольский клуб, о чем свидетельствует нехудожественно выполненная надпись. Окна, как водится, забиты фанерой, и когда извозчик застрял на перекрестке, пропуская грузовик с веселыми работницами в красных косынках, Борис успел прочитать объявление, написанное прямо на этой фанере чернильным карандашом. Членов клуба приглашали изучать международный язык эсперанто на предмет ускорения мировой революции и наступления всеобщего братства путем создания единого языка для пролетариев всех стран.

Кроме этих чисто советских заплаток, там и тут появлялись вывески открывающихся магазинчиков и кофеен — первые ласточки поднимающего голову НЭПа.

Но несмотря на эти внешние признаки оживления, во всем городе не увидел Борис ни одного починенного крыльца, ни одной покрашенной двери, ни одного вставленного стекла. И люди, сновавшие по улицам, кажется, донашивали дореволюционную, а то и довоенную одежду, в лучшем случае перелицованную. По пути попалась на глаза Борису красноречивая вывеска: «Портной. Починка, штопка, перелицовка».

А ведь прежде в этом доме жил один из самых дорогих и модных петроградских портных, которому заказывали костюмы самые знатные щеголи города! Не он ли на старости лет вынужден заниматься штопкой и перелицовкой?

Кобыла с трудом доползла до Невского проспекта, который назывался теперь проспектом Двадцать пятого октября, о чем сообщила Борису фанерная табличка на одном из домов. Серж в Париже предупреждал, что большевики переименовали все улицы, но старожилы по-прежнему зовут Невский проспект Невским, а Садовую улицу — Садовой, а вовсе не улицей Красных Зорь.

На Невском было оживленно, несмотря на раннее утро. Спешили куда-то озабоченные люди, барышни в маленьких шляпках и во всем коротком, пародируя парижскую моду, бодро цокали каблучками с самым деловым видом. Одна дама даже отважилась надеть меховую горжетку, не боясь обвинений в буржуазном перерождении. Торопились какие-то личности в узких полосатых брюках и шапочках пирожком. Звенел одинокий трамвай, кашляя и дымя от плохого бензина, проносились мимо автомобили.

Многоэтажные дома по-прежнему выглядели убого, смотря на улицу мертвыми окнами, как слепые, однако плакатов и табличек на стенах стало больше. Мелькали вывески каких-то компаний, анонимных акционерных обществ, государственных трестов и других учреждений. Именно туда, как сказала Борису Мари, текла река совслужащих.

Мари выглядела совершенно спокойной, как видно, город, да и новые порядки были ей хорошо знакомы.

На одном доме высоко над головами прохожих прикреплен был красочный рекламный плакат. «Перья и карандаши фирмы Гаммер хороши!» — говорилось в нем, а ниже была нарисована огромная рука с карандашом.

— Иностранные концессии, — усмехнулась Мари, — есть еще лесная на Севере, под Архангельском, вывозят лес по Белому морю, и что-то мануфактурное…

— Если бы эти сволочи не начали торговать с большевиками, то есть де-факто не признали существование Совдепии… — Ордынцев скрипнул зубами.

— Спокойнее, — Мари ожгла его черными глазами, — возьмите себя в руки, вы не на прогулке!

Он и сам понял, что сейчас не время и не место говорить подобные вещи.

Поравнялись со знаменитым магазином Елисеева. Он был открыт, и, несмотря на раннее время, двери все время пропускали людей. Богато украшенная витрина ломилась от всевозможных колбас, окороков и головок сыра.

— Однако! — Борис едва не свернул себе шею, глядя на этакое изобилие, пока Мари не обратила его внимание на небольшое объявление в нижнем углу витрины. «Господ налетчиков просят не беспокоиться, в витрине выставлены муляжи».

Извозчик по Троицкому мосту переехал Неву, всю в темных промоинах и полыньях, и выехал на Петербургскую сторону. Миновали некогда нарядный Каменноостровский проспект, на котором особенно явственно сказались годы разрухи и запустения, свернули на Большой и вскоре оказались в той части Петрограда, которая всегда напоминала Борису тихую русскую провинцию. Плуталова, Бармалеева, Подковырова улицы, деревянные одноэтажные, много — двухэтажные домики, в окнах которых в прежние времена можно было увидеть кокетливые кружевные занавесочки и пышные герани…

Сейчас эти окна были большей частью забиты фанерой или заткнуты старыми одеялами. От бесполезных довоенных гераней не осталось и следа, а кружевные занавесочки либо выменяли на муку в голодную зиму, либо спрятали в сундук, как опасный признак мещанства и буржуазного разложения.

Пролетка углубилась еще далее в закоулки Петербургской стороны. Пошли одна за другой Зеленины улицы — Большая Зеленина, Малая Зеленина, Глухая Зеленина…

На этой-то последней возле неприметного одноэтажного домика с плотно занавешенными окнами и остановился извозчик.

— Хорошо довез! — приосанился ванька. — С ветерком, как говорится. Надо бы добавить, хоть тысяч сто…

— ГПУ тебе добавит! — отозвался на эту очевидную провокацию грубый Саенко, моментально позабыв, что совсем недавно набивался извозчику в земляки.

Извозчик, впрочем, ничуть не обиделся. Он действовал по безотказному принципу «Не прошло, и ладно». Легонько стегнув свою кобылу, он укатил обратно.

Седоки, выбравшись из пролетки, подошли к домику.

Домик этот выглядел как-то угрюмо и неприветливо.

Мари настороженно огляделась по сторонам и условным стуком постучала в окно.

Тут же в окне приподнялась дерюга, используемая вместо занавески, из-за нее выглянула мрачная физиономия, оглядела гостей и снова скрылась. Прошло еще несколько минут, прежде чем с ужасным скрежетом отворилась входная дверь. На пороге появился сгорбленный старик в валенках и отороченной мехом безрукавке.

— Кто такие будете? — проворчал старик, заново оглядывая приезжих.

— К Петру Спиридоновичу, — сухо ответила Мари. — Долго нас будешь на улице держать?

— А это уж сколько надо, столько и подержу! — ответил старик нелюбезно. — Допустим, это я Петр Спиридонович. А вот кто вы такие, мне ничуть не известно!

— Мы от Марфы Никитичны! — ответила Мари.

— Ну, коли от Марфы, так заходите! — Старик посторонился, но теплоты в его голосе не прибавилось.

Гости прошли в сени, заваленные всевозможным хламом, начиная от сломанного санного полоза и заканчивая гнутой самоварной трубой, проследовали через «чистую комнату», которая, впрочем, не отличалась чистотой, но зато была жарко натоплена. В этой комнате хозяин остановился, зыркнул на занавешенные окна и только потом отодвинул в сторону посудный шкафчик. За этим шкафчиком обнаружилась небольшая дверка, ведущая еще в одну комнатку.

В этой-то комнатке приезжих встретили их старые знакомые — Серж и Луиджи.

— Долго же вы добирались! — проговорил Серж после обычных приветствий.

— Хорошо, что вообще добрались! — ответила Мари, опускаясь на стул. — Борис в Энске попал в ЧК!

— Как это случилось? — спросил Серж, посерьезнев. — В облаву угодил? Не донес ли кто? Не просочилась ли к красным информация о нашей миссии?

— Нет, — постарался успокоить его Борис. — Просто не повезло. На вокзале в Энске столкнулся со старым знакомым.

— Кто таков?

— Большой человек у большевиков. Начальник энского ГПУ Сергей Черкиз. Он меня в девятнадцатом году едва не расстрелял, чудом удалось сбежать. Хотя, в общем, это чудо — вот оно, рядом с вами. — И Борис кивнул на скромно потупившегося Саенко.

— А сейчас что — снова чудо? Не много ли чудес для одного человека? Вы прямо какой-то Николай-чудотворец!

— Сейчас никакого чуда не было. Черкиз сам организовал мой побег.

— Сам?! — с недоверием переспросил Серж. — А вы говорите — не было чуда! Чтобы начальник ГПУ организовал побег арестованного!

— Это было в его собственных интересах… — И Борис рассказал о своем разговоре с Черкизом.

— Впрочем, — добавил он в конце, — он мне ловушку подготовил. Поставил на выходе своего человека, который должен был меня пристрелить… при попытке к бегству. Ну тут уж мне и в самом деле повезло — моя пуля другому человеку досталась, уголовнику, который за мной увязался.

— Я, конечно, извиняюсь, — подал голос Саенко, — мы люди темные, в Питере раньше бывать не доводилось, так не знаю, как здесь у вас положено: кормят людей, которые с дороги приехавши, или без этого обходятся?

— И правда, — вступила Мари, — мы голодны, в дороге намучились, а ты тут сразу со своими подозрениями…

Они с Сержем обменялись только им понятными взглядами, очевидно, Мари сообщила ему, что Борису верить можно. Или следует пока подождать и понаблюдать, как он поведет себя дальше. Борису внезапно стало на все наплевать — верят ему или не верят.

— Петр Спиридонович! — Серж выглянул в горницу. — Петр Спиридонович, найдется у вас что-нибудь гостей наших покормить?

Старик накрыл стол вместо скатерти двумя газетами, бросил деревянные ложки и вытащил из укромного места закутанный в старую мешковину горшок.

В горшке оказалась каша — распаренная дробленка. Старик достал из шкафчика большую пыльную бутыль с зеленоватым конопляным маслом и, близоруко сощурившись, скупо полил кашу. Потом выложил на стол две ржавого цвета чахлые селедки и сказал, усмехнувшись недобро:

— Кушайте, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады! Хлеба нету, уж не обессудьте!

Саенко после такой речи крякнул и достал из своих запасов черные сухари и сахар в чистом полотняном мешочке.

— Ох и скудно живешь, дед, — укоризненно сказал он, — чего у тебя в доме много, так это газет.

— Это уж конечно! — подтвердил старик. — Я сторожем в типографии служу, которые газеты бракованные — все мои! А что еда скверная — так раньше еще хуже было.

— Ну, положим, раньше-то лучше было, — процедил Борис.

— Ну, мил человек, — старик засмеялся, показав корешки съеденных зубов, — так это когда было! А в девятнадцатом чего только не ели! Люди с голоду мерли как мухи! Хлеб из лебеды пекли да из мезги! Теперь-то, конечно, господа нэпманы такую торговлю наладили — все есть, только денег нету!

— Петр Спиридонович, вы еды на рынке купите, — сказал Серж, протягивая старику пачку денег, — не шикуйте там, чтобы подозрений не возбуждать, ну да вы и сами знаете…

— Уж как водится… — Старик снова недобро усмехнулся.

Поздно вечером Борис вышел на крыльцо. В доме у старика было жарко натоплено, ему хотелось подышать ночным свежим воздухом. Он обошел дом и увидел во дворе тусклый огонек папиросы. Мари, легонько прислонившись к старому покосившемуся забору, пускала красивые колечки дыма.

И хотя на улице не горел ни один фонарь и окна домика были тщательно завешены — старик боялся посторонних любопытных глаз, — на улице было светло. Усыпанное звездами небо, какое бывает только ранней весной, едва ли не падало на маленький домик, стремясь укрыть его обитателей от всех невзгод в настоящем и будущем. Месяц сиял бледно-голубым светом. Глаза Мари блестели.

— Хорошо! — Борис вдохнул полной грудью холодный, пахнущий антоновскими яблокомами воздух.

— Так бы и полетели туда, в это небо, как хвостатая комета… — насмешливо, но не зло сказала Мари.

— Вы правы. — Борис не обиделся. — Хотелось бы улететь от всего этого безобразия далеко-далеко, начать там новую, счастливую, жизнь, забыть все…

— Я не хочу забывать! — Голос ее хлестнул Бориса, как казацкой нагайкой.

— Вам не надо забывать их, своих близких, родных людей. Пускай они всегда будут с вами. Надо забыть все, что было потом, — твердо ответил Борис, — иначе вы не сможете дальше жить.

— Я живу местью, — она сказала это со страстью, — я должна отомстить за то, что с ними сделали!

— Вы уверены, что мстите тем, кому нужно? — осторожно поинтересовался Борис.

— Это не важно, — отмахнулась Мари, — все они виноваты. На каждом лежит какая-то доля вины.

— В общем, да, — согласился Борис, — но Бог, вернее, черт с ними со всеми! А вы, вы еще больше разрушаете свою душу местью!

Мари отвернулась и загасила папиросу. Небо по-прежнему пыталось накрыть их с головой. Было тихо, ни голоса, ни собачьего лая не доносилось издалека.

— Возможно, вы правы, — сказала Мари после долгого молчания.

Борис приблизился к ней и мягко положил ладонь на ее руку, вцепившуюся в забор. Понемногу из ее руки ушло напряжение, так стояли они долго-долго, смотря на звезды, пока одна не упала. Борис загадал желание — увидеться с сестрой в этом году. Что загадала Мари, осталось тайной.

Они бы не ушли еще долго, но Саенко выглянул из-за угла и бросил сердитым шепотом, что старик сам спать не ложится, пока дверь не заперта, и людям заснуть не дает.

— Сейчас идем! — недовольно буркнул Борис. — Экий ты, Пантелей… такое мгновение нам испортил!

Саенко не ответил, он уже плюхнулся в горнице на лавку, прикрылся шинелью и тихонько посапывал.

Мари как женщине хозяин предоставил лучшее место — кровать в дальней комнате. Судя по спинкам, украшенным бронзовыми виньетками, кровать в свое время была реквизирована в каком-нибудь богатом купеческом доме.

Сам хозяин спал на топчане за печкой, Луиджи довольствовался сундуком, он прекрасно помещался на нем в силу маленького роста.

Для Сержа и Бориса старик бросил на пол матрас, набитый сеном.

— Подвиньтесь, ваше благородие! — Борис ткнул Сержа в бок.

Тот крутанулся на месте и оглядел Бориса совсем не сонными злыми глазами.

— Не зарывайся, — еле слышно сказал он, — не на прогулку мы сюда приехали. В Париже будешь с дамочками гулять и голову им морочить…

— Вы забываетесь! — мгновенно разозлился Борис. — Это вас совершенно не касается!

До Сержа, надо полагать, дошло, как глупо они выглядят — ругаются, лежа на полу, и он замолчал, отвернувшись.

Сено было колкое, серое солдатское одеяло пахло карболкой. Борис немного поворочался и вспомнил, как вчера ночью в поезде горячее тело Мари прильнуло к нему, как он качал ее на руках, она прижималась к нему щекой, и ресницы щекотали его голую грудь.

Серж, будто почувствовав его мысли, рывком дернул на себя одеяло. Но Борис этого не заметил — он крепко спал, и на губах его бродила счастливая улыбка.

На следующее утро, в восьмом часу, Борис встал, умылся и позавтракал вчерашними сухарями и чашкой пустого кипятку.

— Ох и вредный хозяин, черт старый! — громко возмущался Саенко. — Небось денег содрал за постой немереное количество, а в доме шаром покати. Мыши в подполе и то с голоду передохли! И зря ему денег на еду дали, я бы и сам на рынке разобрался. Он, скупердяй, небось купит капусты тухлой или гороху, а с этого гороху только, извиняюсь, в отхожее место бегать…

— Хватит! — оборвал его Серж. — Зря языком не болтай! Значит, ты, Борис, идешь к Ртищеву. Если не найдешь его, поразведай, как и что. Может, жильцы старые остались, помнят профессора.

— Кого мне с собой даешь? — спросил Борис, рассеянно наблюдая, как Мари пытается расчесать волосы перед осколком мутного зеркала, который дед после долгих уговоров вытащил из сундука.

— Пойдешь один, — резко ответил Серж, — так незаметнее. Сам не могу, да и вид у меня уж больно боевой, подозрительный. Луиджи в любую щель пролезет, но он тебе сейчас не помощник… Мари мне нужна, и этот твой ухарь на все руки тоже понадобится.

Борис понял, что Серж все-таки до конца ему не доверяет и не хочет их отпускать куда-то вдвоем с Саенко — пускай хоть кто-то один из подозрительной парочки на глазах будет.

— Сюда больше ни ногой. Что-то мне старик этот подозрителен, не иначе как надумал он нас ГПУ сдать. Так что съезжаем отсюда как можно незаметнее. Я и денег ему на еду нарочно дал — пускай думает, что мы вечером вернемся.

Серж дал Борису свое пальто и кепку, сказал, что так будет приличнее, чем в драной шинели. Повязку на глаз разрешили больше не надевать, чему Борис очень обрадовался. Условились встретиться в чайной у Финляндского вокзала, Борис сказал, что никогда там не был, но найдет.

Он знал только прежний, довоенный, адрес Павла Аристарховича, на Кирочной улице. С Петербургской стороны на Кирочную дорога не ближняя, но Борис не стал брать извозчика. Он шел по городу, вспоминая прежние времена и безвозвратно ушедшую жизнь. Все было другое, чужое, недоброе — дома, люди. Борис не ощущал радости от встречи с родным городом. Этот город больше не был родным, следовало как можно скорее выполнить то, зачем его послали, и уносить отсюда ноги.

Подойдя к дому, где жил Ртищев, Ордынцев в который раз за последние сутки почувствовал душевную боль. Этот дом, когда-то красивый, богатый, ярко освещенный, знавший лучшие времена выглядел сейчас уродливым инвалидом. Лепнина с фасада осыпалась, по колоннам поползли змеящиеся трещины, сам фасад был грязным и закопченным. Половина окон выбита и заменена фанерой, дверь парадного косо висела на одной петле.

Правда, возле этой двери виднелась, как и в прежние времена, табличка доктора Вайсенштока. Табличка была потерта, буквы едва читались.

Бросив взгляд на эту табличку, как на последний привет из прошлого, Борис вошел в подъезд и начал подниматься по широкой мраморной лестнице на третий этаж, где жил Ртищев.

Прежде эту лестницу покрывал красный пушистый ковер, в холле первого этажа топился камин. Теперь в камине новые жильцы устроили помойку, ковра не было и в помине — должно быть, пустили на портянки для пролетариата. От прежней роскоши остались только медные стержни, некогда прижимавшие ковер к ступеням.

Борис поднимался очень медленно, поскольку его мучило какое-то неясное предчувствие.

То есть нельзя даже сказать, что оно было неясным.

С одной стороны, он сильно сомневался, что Павел Аристархович живет в прежней своей квартире. Наверняка эту просторную господскую квартиру занял какой-нибудь видный большевик, или в нее вселили целую орду новых хозяев жизни. А если Борис начнет расспрашивать про прежнего хозяина, его запросто могут отправить в ГПУ, и вряд ли ему снова так же повезет, как в Энске…

С такими мыслями Борис все медленнее поднимался по лестнице, но все же почти дошел до третьего этажа, когда дверь знакомой квартиры открылась, и на лестницу, негромко переговариваясь, вышли трое молодых людей в кожаных куртках, в которых, без сомнения, можно было узнать чекистов.

Сердце Бориса провалилось в пятки.

Наверняка эта троица только что провела обыск в квартире Ртищева, а может, они сидели там в засаде и к ним как раз сейчас подошла смена… Во всяком случае, если Борис сейчас сунется в эту квартиру, ему не избежать ареста!

Стараясь не показать своего волнения, он продолжал идти вверх по лестнице и вскоре поравнялся с чекистами.

— Вы куда идете, гражданин? — обратился к нему старший из них.

— К доктору Вайсенштоку, — ответил Ордынцев не задумываясь.

— Где этот доктор проживает?

— На четвертом этаже.

Чекист мигнул своим подручным, и те обыскали Бориса — надо сказать, довольно поверхностно, видимо, только на предмет оружия. Никакого оружия у Бориса не было, чему он немало порадовался, и его отпустили. Впрочем, он все же вызвал у старшего чекиста какие-то подозрения, потому что тот приказал одному из своих людей подняться с ним на четвертый этаж и проверить, живет ли там действительно доктор Вайсеншток и к нему ли направляется подозрительный гражданин.

Борис шел вверх по лестнице, и в голове его билась одна мысль: как он станет объясняться с чекистом, если доктора Вайсенштока нет и в помине, если он давным-давно уехал из Петрограда или даже умер, а табличку на парадном просто никто не удосужился снять?

К счастью, доктор оказался в полном порядке и даже принимал пациентов. В просторной приемной сидели несколько скромно одетых людей — дама из благородных с девочкой, у ребенка была перевязана рука. Еще старик в вытертой донельзя бобровой шапке и валенках, а также деревенская бабища огромных размеров. Вся левая щека у нее была фиолетового цвета, глаз заплыл и сочился гноем. Чекист проводил Ордынцева до самой двери и даже остался ждать на лестнице, так что Борису пришлось, дождавшись своей очереди, пройти в кабинет доктора.

— На что жалуетесь, милостивый государь? — осведомился доктор, вытирая руки полотенцем и глядя на вошедшего поверх очков. — Или вас следует именовать товарищем?

— В товарищи не рвусь, — ответил Борис, подходя к врачу. — А жалуюсь на боли в желудке.

— Ну, батенька! — Доктор весьма оживился. — Вы меня просто порадовали!

— Чем же? — удивился Борис.

— Да я, честно говоря, уже отвык от простых, честных довоенных болезней! В восемнадцатом и девятнадцатом году в основном приходилось мне лечить раны — колотые, резаные, огнестрельные… ну, попадались, конечно, ушибы, контузии, обморожения… нередки были случаи голодной анемии, а вот прежние болезни — такие, как радикулит, геморрой, подагра, — совершенно прекратились, как будто люди перестали ими болеть. В особенности редки стали желудочные болезни — гастрит, язва… подозреваю, что они прошли от недостаточного питания. Многие мои коллеги уверены в целебной силе голода! С тех пор, конечно, многое переменилось, раны попадаются реже — разве что господа налетчики изредка заглядывают. Но теперь в основном приходят пациенты с запущенным сифилисом. И тут вдруг заходите вы и жалуетесь на желудок. На меня словно прежними временами повеяло!

Доктор так расчувствовался, что снял пенсне и промокнул глаза чистой марлевой салфеткой. Затем, снова водрузив пенсне на нос, приблизился к пациенту.

— Покажите язык, милостивый государь! Гм… странно… язык чистый… и склеры глаз хорошего цвета… Здесь больно? Нет? А здесь — тоже не больно? Ну тогда я просто не знаю, что вам посоветовать! Разве что сутки воздерживаться от пищи, это обычно замечательно помогает…

— Простите, доктор, — проговорил Борис, когда врач закончил осмотр, — честно говоря, я посетил вас не только в медицинских целях…

— Так вы налетчик? — изумился Вайсеншток. — Я совсем перестал разбираться в людях! У вас такие хорошие глаза… я подумал, что вы приличный человек… но если вы налетчик — сегодня не самый удачный для вас день, вряд ли вам удастся у меня поживиться…

— Успокойтесь, доктор! — оборвал его Борис. — Я вовсе не налетчик. Я старый знакомый вашего соседа, Павла Аристарховича Ртищева. Не знаете ли вы, что с ним стало и где он сейчас живет.

— Ах, молодой человек! — Доктор снова снял пенсне. — Значит, я еще немного разбираюсь в людях! Так вы не налетчик? Это хорошо!

— Так что насчет Ртищева?

— Вряд ли я смогу обрадовать вас так, как вы обрадовали меня. Думаю, что Павла Аристарховича нет в живых. Кажется, в девятнадцатом году его забрали в ЧК, и с тех пор о нем нет ни слуху ни духу. В квартире его поселился какой-то видный советский деятель, но, судя по всему, эта квартира несчастливая: не прошло и полугода, как этого деятеля арестовали и расстреляли, а на его место вселился чекист. Но и тот недолго прожил, месяца три, не больше…

— Что, тоже арестовали?

— Совершенно верно! По обвинению в превышении власти. Вместо него поселили работника Коминтерна, но моя кухарка сообщила, что минувшей ночью арестовали и этого, за шпионаж. Кухарки, знаете ли, всегда очень хорошо информированы…

— Сейчас из его квартиры вышли трое чекистов…

— Ну ясно! Устроили в квартире засаду, ждут, кто придет к этому коминтерновцу…

Борис снова порадовался, как удачно на этот раз выпутался из неприятностей: если бы он постучал в квартиру Ртищева, не миновать бы ему обвинения в шпионаже!

Он распрощался с симпатичным доктором и вышел на улицу, благополучно миновав бывшую квартиру Ртищева на третьем этаже. Отмахав пешком несколько кварталов и сдерживая желание оглянуться, Борис наконец замедлил шаг, закурил папиросу и задумался.

Милейший доктор был не прав, утверждая, что профессора Ртищева нет в живых. Во всяком случае, после ареста в девятнадцатом году его выпустили, раз он сумел передать информацию в Париж. Где он живет? Да где угодно.

С другой стороны, если Ртищев просил прислать Бориса, стало быть, верил, что Борис сумеет догадаться, где его искать.

Что ж, Борис знает только еще одно место, где он встречал Павла Аристарховича, — дача в Озерках. Он понятия не имеет, цела ли дача и кто там сейчас живет, но это единственное место, где можно искать профессора Ртищева.

Правда, Серж не велел ему соваться никуда, кроме квартиры. Но Борис решил, что до встречи в чайной остается еще часа три, он как раз успеет проверить дачу.

До Озерков было далековато. Борис на этот раз решил взять извозчика, свистнул проезжавшему мимо ваньке. Услышав, что ехать нужно аж в Озерки, и оглядев седока, тот замотал головой:

— Не, гражданин барин, туды не поеду! Нехорошее место… лошадь отберут, пролетку отберут, хорошо, если самого не пристукнут! Не проси, и за три мильона не поеду! Опять же, кто тебя знает — может, ты налетчик! Щас такой народ — прости, Господи! Отца родного за двугривенный прирежут!

Не сломленный первой неудачей, Борис засвистел следующему извозчику. Тот тоже не согласился ехать в Озерки. Только третий извозчик, старый вологодский крестьянин на разбитой двуколке, запряженной полуживой клячей, такой же старой, как хозяин, кряхтя и охая, согласился отвезти Бориса в Озерки за два миллиона.

Кляча, екая селезенкой и спотыкаясь на торцах мостовой, неспешно плелась через Петербургскую сторону. Извозчик попался разговорчивый: он то что-то недовольно бормотал себе под нос, то разговаривал со своей лошадью, убеждая ее прибавить шагу и обещая по возвращении домой угостить овсецом. Тут же он начинал громко жаловаться на дороговизну овса, хлеба и прочих жизненных припасов, на свою поясницу, которая ноет мало того что ко всякой непогоде, так еще и ко всем революционным праздникам.

Из темной подворотни выскочил мальчишка лет десяти в рваном треухе, запустил в дряхлую клячу камнем.

— У, ирод! — Извозчик замахнулся на малолетнего хулигана кнутом, но того уже и след простыл.

— Что с него выйдет, окромя налетчика? — проговорил старик, повернувшись к седоку. — Не, товарищ барин, как хотите, а пока все нонешние мальчишки не перемрут, порядка в России не будет! Анафемское племя!

Лошадь тихонько заржала, словно возражая хозяину.

— А ты чего тут агитируешь? — напустился на нее старик. — Тебе пока что права голоса никто не давал! Не было такого указу, чтоб лошадям агитировать! Ты вон лучше топай поживее, ногами шевели, а то до самого лета тащиться будешь! Ползешь, понимаешь, нога за ногу, как антидюринг какой-нибудь! — Тут же, по непонятной аналогии, он переметнулся на вопросы гигиены и здравоохранения: — Вот ты, товарищ барин, судя по внешности, ученый человек. Может, даже грамотный. Вот, к примеру, какой платформы ты придерживаешься относительно тифа?

— Платформы? — недоуменно переспросил Ордынцев, который все еще не мог привыкнуть к новому совдеповскому жаргону. — Какой еще платформы?

— Так, к примеру, ходила тут одна грамотная, агитировала, что тиф происходит по причине вошей. Что от грязи воши заводятся, а через них уже тиф происходит. Так что если мыться чаще и волоса керосином мазать, так будто и тифа не будет.

— А вы разве с этим не согласны?

— У меня на этот счет имеются личные конкретные возражения. Ты, товарищ барин, посмотри: воши, они завсегда были, и при Николае Втором Кровавом, и при Александре Третьем Миротворце, и даже при Александре Втором Освободителе. Воши-то были, а тифа не было! Ну, если и был, так самую малость. Не так, чтобы от него народ цельными губерниями мер. Так что я так полагаю, что неверная эта агитация! Вовсе не от вошей тиф заводится!

— А от чего же? — заинтересовался Борис.

— Известно отчего! От гнилой овощи! — поучительно проговорил старик. — Еды хорошей нету, а если и есть — так такая дорогая, что не подступишься. Вот народ с голодухи и лопает всякую гнилую овощь! Оттого-то тиф и пошел. А они все насчет воши агитируют. Дали бы народу жрать как следует, вот бы и тифу не было. А то все только насчет чистоты да вшей талдычат!

— Интересная гипотеза! — проговорил Борис.

— Ты, товарищ барин, зря на меня такими словами выражаешься! — обиделся старик. — Я, между прочим, не какая-нибудь гипотеза, я почитай всю Крымскую войну прошел!

Борис хотел что-то ответить, но старик огляделся по сторонам и объявил:

— Ну, вот они — твои Озерки! До Озерков подряжались, так что, стало быть, попрошу рассчитаться по совести, а дальше я не поеду: места тут нехорошие, опасные.

Ордынцев отсчитал извозчику оговоренные два миллиона, тот, по заведенному порядку, заявил, что надо бы прибавить по случаю дороговизны припасов, но без особенного энтузиазма, и затем, легонько хлестнув свою клячу, отправился восвояси.

В обратном направлении его лошадка побежала быстрее — должно быть, поверила, что ей перепадет немного овса.

Борис огляделся по сторонам.

Неужели это Озерки, дачное место, облюбованное всей петербургской публикой?

Он вспомнил «Незнакомку» Блока:

По вечерам над ресторанами Горячий воздух дик и глух, И бредит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух. Над озером скрипят уключины И раздается женский визг…

Только озера и остались неизменными с той безвозвратно ушедшей поры. Не осталось тех ресторанов, в которых гуляли купчики и артисты, присяжные поверенные и журналисты, в которых и сам Блок проводил бессонные ночи. Богатые пригородные дачи сгорели или разобраны на дрова, а те, которые чудом уцелели, стоят заколоченные. А жители этих дач, завсегдатаи этих ресторанов — где они? Если кто-то из них и выжил, разметала их безжалостная судьба по всему миру — от Харбина до Парижа, от Берлина до Константинополя…

Борис шел вдоль озера, припоминая свое детство.

Вот здесь, на этом месте, стояла дача доктора Корфа. С его дочкой, Оленькой Корф, Боря дружил в детстве. А вот там, за тем поворотом, стояла их дача, а напротив нее — чудесный дом дяди Па, Павла Аристарховича Ртищева…

Борис повернул в боковую улочку — и сердце его защемило.

На месте дачи Ордынцевых осталось только давно остывшее пепелище. Большая часть дома Павла Аристарховича была разобрана на дрова, от него уцелел только один флигель, но и там окна были заколочены. Лужайка возле дома, где прежде были нарядные качели, где стоял под сосной летний стол с самоваром, была теперь перекопана, должно быть, кто-то устроил на ней огород.

Приглядевшись, Борис заметил, что одно окно во флигеле сохранилось, больше того — ситцевая занавеска на нем шевельнулась, как будто из-за нее кто-то следит за прохожим.

В сердце Бориса проснулась робкая надежда.

Вдруг дядя Па прячется здесь, в уцелевшем флигеле своей дачи?

Борис толкнул калитку, прошел по разрытому участку, приблизился к флигелю, стукнул в дверь.

Какое-то время в доме царила тишина, затем за дверью послышались шаги, заскрипели половицы, дверь приоткрылась, в щель выглянула толстая баба с завязанной щекой.

— Чего надо? — спросила она, окинув Бориса тяжелым взглядом с ног до головы. — Спирту нет! Нет спирту! Понятно? Ходют и ходют, будто не понимают!

— Ты с кем там, Клавка, разговариваешь? — раздался за спиной бабы хриплый мужской голос.

— Ни с кем, Митрий Василич! — крикнула баба за плечо. — Господин за спиртом пришел, так я ему говорю, что нету!

— Какой еще господин? — В темноте за спиной у бабы появился здоровенный детина, до самых глаз заросший щетиной. — Этот, что ли? — Он уставился на Бориса мрачно, сверкнул фиксой. — Ты бы, гражданин, проваливал по-хорошему! Никакого спирту у нас нет!

— Да я не насчет спирта, мне бы узнать про бывшего здешнего хозяина, Павла Аристарховича… Не знаете ли, где он сейчас живет?

— Эвон чего! — Заросший детина вызверился на Бориса. — Бывшие хозяева все или по заграницам разбежавшись, или в чеке расстрелянные, и ты, господин хороший, иди прочь, пока цел! А то не ровен час за тобой тоже чека притащится, а нам с Клавкой это без надобности! У нас и без тебя неприятностев хватает!

— Извините. — Борис попятился. Он и сам понимал, что зря сюда пришел, зря стал задавать свои вопросы. Теперешние здешние жители не имеют никакого отношения к прежнему миру, к его миру, и спрашивать их про Павла Аристарховича Ртищева так же бесполезно, как спрашивать о нем, к примеру, американских индейцев или африканских негров. Да, пожалуй, не только бесполезно, но и опасно.

Борис вспомнил, что извозчики не хотели везти его в Озерки, поскольку место здесь опасное, бандитское, и торопливо пошел прочь, чувствуя спиной тяжелые взгляды жильцов ртищевского флигеля…

Он покинул участок Павла Аристарховича, вышел к озеру, поверхность которого подернулась рябью от налетевшего ветра.

Здесь детьми они играли в индейцев, здесь Павел Аристархович, увлекавшийся идеями основателя движения скаутов, английского полковника Роберта Баден-Пауэла, устраивал для них походы, учил строить шалаши, разжигать костер без помощи спичек…

В дупле одного из вековых дубов они устроили тогда тайник, в котором прятали секретные записки, написанные на языке индейцев сиу, который сами же и выдумали под руководством того же дяди Па…

Борис с удивлением убедился, что создания природы более долговечны и прочны, чем творения человеческих рук. Те дубы, которые он помнил с детства, сохранились. Вот и тот самый, в котором был их индейский тайник…

Он подошел к дереву.

Прежде, чтобы проверить тайник, ему приходилось вставать на цыпочки или даже подтаскивать к дубу какой-нибудь чурбан, теперь же он легко дотянулся до дупла.

Борис запустил руку в тайник просто так, в память о прежних временах и о своих детских играх. Ему и в голову не приходило, что он там найдет какое-то послание.

Однако в глубине дупла оказался сложенный вчетверо листок бумаги.

Сердце его забилось от волнения. Он как будто перенесся на двадцать лет назад, в те чудесные довоенные времена, когда все его близкие были живы и счастливы, когда здесь, в Озерках, была оживленная дачная местность, над озером скрипели лодочные уключины и раздавались веселые голоса дачников, а не блатные частушки и выстрелы, когда извозчики не боялись сюда ездить. Он как будто почувствовал в своей руке руку десятилетнего мальчика, каким он сам был тогда — в другой жизни, в жизни, растаявшей без следа, унесенной ледяным ветром революции и Гражданской войны…

Значит, сейчас другие мальчишки играют здесь в индейцев и прячут в этом дупле свои секретные послания? Тогда, возможно, все еще наладится, все вернется на круги своя, и в Озерках снова закипит веселая дачная жизнь…

Впрочем, современные мальчишки наверняка играют не в индейцев и даже не в казаков-разбойников, а в махновцев и буденновцев или в чекистов и контрреволюционеров.

Борис развернул листок.

Это было не секретное послание сегодняшних мальчишек.

Это был самый настоящий привет из прошлого.

Борис узнал эту бумагу — довоенную бумагу верже, с голубоватым обрезом и с латинской буквой «R» в уголке.

Такую бумагу заказывал для себя дядя Па, Павел Аристархович Ртищев. Буква в углу листа — это первая буква его фамилии.

На таких точно листах писали они, довоенные мальчишки, свои секретные письма.

И последние сомнения отпали, когда Борис увидел текст письма.

Этот текст был написан на придуманном ими языке, который они называли языком индейцев сиу. Точнее, не текст, а цепочка аккуратно нарисованных картинок — иероглифов.

Это письмо написано дядей Па, Павлом Аристарховичем Ртищевым, и адресовано оно именно ему — Борису Ордынцеву, потому что только он может понять его смысл.

Борис вгляделся в рисунки на листе.

Четыре маленьких человечка идут друг за другом. Затем — условно нарисованная елочка, на верхушке ее — пятиконечная звезда. Дальше несколько маленьких треугольников с перекрестьем наверху — так они рисовали жилище индейцев вигвам, или, точнее, типи. После вереницы вигвамов шла вертикальная веревка с узелками и, наконец, в самом конце — котелок.

Борис стал вспоминать знаки «индейского» языка.

Четыре человечка… их скорее всего нужно понимать просто как цифру четыре. Причем, рисуя идущих друг за другом человечков, мальчики-скауты сообщали друг другу направление, в котором нужно идти. А вот елка с пятиконечной звездой… это теперь такая звезда в первую очередь приводит на ум красноармейцев с их шлемами-богатырками и орденами, а раньше, до революции, это была звезда Рождества, Вифлеемская звезда, засиявшая над колыбелью младенца Иисуса, звезда, за которой шли, чтобы поклониться ему, волхвы и пастухи. Звезда, которой украшали верхушку рождественской елки.

Ну да, эта елочка со звездой на макушке — это рождественская ель… Рождественская! Четыре человечка и елка — это же значит Четвертая Рождественская улица, одна из улиц в районе, который петербуржцы называют Пески.

Отлично. Что же у нас дальше?

Вигвам на «языке индейцев сиу» обозначал слово «дом».

Ну да, правильно — следом за улицей должен идти дом.

Борис пересчитал вигвамы. Их было восемь. Значит, Четвертая Рождественская, восьмой дом. Ну, вертикальная веревка с узелками — это совсем просто: это этаж. Узелков пять, значит, пятый этаж. Непонятно только, что значит котелок, пририсованный в конце письма, ну, да и без этого Борис не сомневался, что понял послание: Павел Аристархович сообщает, что живет в доме номер восемь по Четвертой Рождественской улице, в пятом этаже.

Борис бережно сложил письмо и спрятал его в карман.

Ему снова нужно возвращаться в город.

Павел Аристархович ждет его.

Ордынцев огляделся по сторонам и направился к дороге, к тому месту, до которого довез его извозчик.

Путь его проходил мимо чудом уцелевшей дачи с заколоченными окнами. Вдруг из-за угла этой дачи показался приземистый тип в долгополой, простреленной в нескольких местах шинели. Незнакомец двигался определенно навстречу Борису. Борис разглядел угрюмое, заросшее до самых глаз сивой щетиной лицо с проваленным носом сифилитика, щербатый оскаленный рот, волчьи глаза.

— Постой, господин хороший! — проговорил незнакомец сиплым жалостным голосом. — Постой, чего скажу!

— Мне с тобой совсем неинтересно разговаривать! — Борис прибавил шагу и изменил направление, чтобы избежать встречи с отвратительным субъектом.

— Постой, дяденька! Дай мильон жертве нещадной эксплуатации! — Субъект тоже изменил направление, чтобы перехватить Бориса.

— Ничего нету, и говорить с тобой некогда!

— Некогда, говоришь? — В сиплом голосе зазвучала ненависть. — Брезгуешь, значит, простым человеком? Стой, лярва, а не то хуже будет! — И сифилитик бросился наперерез Борису, вытягивая из-за пазухи самодельную заточку.

— Думаешь, я тебя испугаюсь? — выкрикнул Борис в злобную звериную физиономию, почувствовав вдруг легкое и горячее бешенство, какое, бывало, охватывало его перед боем. — Я махновской атаки не испугался! Я из Новороссийской бухты живым выплыл! Я из расстрельного барака невредимым выбрался!

— Ах ты, контра, белая кость! Так я тебя прямо обязан сей же час убить! Мне за это, может, еще и орден дадут! — Бандит оскалил беззубую пасть и бросился на Ордынцева, занеся нож для удара.

Но Борис опередил его: вспомнив уроки греческих контрабандистов, он выбросил из рукава нож, с которым никогда не расставался и так ловко прятал, что разгильдяи-чекисты при обыске ничего не заподозрили. Он метнул нож под заросший щетиной подбородок, в кадык бандита, туда, где пульсировала выпуклая жила.

Бандит споткнулся, удивленно охнул и повалился на землю. Его левая нога несколько раз судорожно дернулась, как у спящей собаки, и замерла.

Борис вздрогнул.

Только что он был охвачен чистой яростью справедливого боя, которая застлала ему глаза. Он забыл обо всем, кроме врага. Теперь же возбуждение схлынуло, и он понял, в каком ужасном положении оказался. Если его схватят власти — не миновать ему допроса в подвалах ГПУ, а там — и расстрела. Да и без чекистов с ним есть кому разделаться: этот безносый бандит явно был не один, и его дружки сейчас появятся, чтобы расквитаться с Борисом…

Заколоченные дачи замерли вокруг, словно наблюдая за чужаком и выбирая подходящую минуту для того, чтобы наброситься на него.

Борис выпрямился, решительно огляделся по сторонам, ногой толкнул труп, перевернув его на спину, выдернул из горла окровавленный нож, обтер его о землю и спрятал в рукав. Тем самым он хотел показать невидимым наблюдателям, что нисколько не боится их, готов к бою и не отдаст свою жизнь задешево.

Дачи молчали. Видимо, его поняли правильно и решили, что связываться с ним небезопасно, да и повод незначительный. Борис пошел прочь, не ускоряя шаг и не оглядываясь.

Вскоре он вышел на дорогу, ведущую к городу, в Лесное. Мимо него ехала пароконная подвода с дровами, и возчик позволил Борису подсесть к нему на облучок.

Глава 7

Я на бочке сижу, А под бочкой склянка. Мой миленок комиссар, А я спекулянтка. Частушка

Через час Борис уже шел по Четвертой Рождественской улице.

Дом номер восемь навис над улицей мрачной шестиэтажной громадой с выбитыми окнами и ободранным фасадом. Борис подошел к парадному, но дверь была крест-накрест заколочена досками. Оглядевшись по сторонам, Борис увидел неподалеку сгорбленного старичка в бабьей кацавейке и в пенсне с одним расколотым стеклом.

— Извините, уважаемый, — обратился Борис к старику, — а как мне попасть в этот дом?

— А вы, товарищ, сюда по какому делу — по частному или по личному? — солидно осведомился старик, внимательно разглядывая Бориса поверх пенсне.

— Вас мое дело не касается! — Борис решил держаться самоуверенно. — Дело мое чрезвычайной важности, и не всякому о нем положено знать! И вообще — как ваша фамилия?

— Фамилия? Сундуков моя фамилия! — Старичок залебезил, и глазки за стеклами пенсне забегали. — Так вы, товарищ, может, из комиссии по поводу уплотнения?

— Очень может быть!

— Так вы, товарищ, учтите, когда будете уплотнять, что у меня лично чрезвычайно стесненные обстоятельства и я уплотнению не подлежу как сильно пострадавший от мирового империализма… запомните — Сундуков, Иван Игнатьевич…

— Все, что надо, я и так знаю! — оборвал его Борис. — А вы мне так и не сказали, как в этот дом попасть…

— Извиняюсь, товарищ, это я от волнения! — Старичок поманил Бориса. — Вот тут, со двора, вход имеется, очень даже удобно, и можно к нам в дом попасть, ежели кто в своем праве…

Борис увидел полуоткрытую дверь в облупившейся краске, которая вела на крутую и грязную лестницу — самый настоящий черный ход, по которому в дореволюционные времена втаскивали на верхние этажи дрова и выносили помои.

Сдержанно поблагодарив старика Сундукова, Борис зашагал по лестнице.

Лестница эта была, как уже сказано, крута и грязна. На ней тут и там валялись гнилые овощные очистки, пролитые помои добавляли в здешнюю атмосферу свой неповторимый аромат. Борис проходил третий этаж, когда выше этажом хлопнула дверь, и на него сверху что-то вылили.

С трудом увернувшись от помоев, Борис на всякий случай немного переждал и продолжил свое опасное восхождение.

Наконец он добрался до пятого этажа и постучал в дверь.

За дверью послышался шепот, затем прозвучали удаляющиеся шаги.

Борис снова постучал, на этот раз гораздо сильнее.

— Что стучишь, что стучишь? — раздался из-за двери визгливый женский голос. — Щас Кольку позову, у него брат комиссар! Он тебя живо в ГПУ определит!

Борис на мгновение замешкался. Сказать, что он ищет Павла Аристарховича Ртищева? А вдруг тот живет здесь не под своей собственной фамилией? Не случайно же он передал Борису свой адрес в зашифрованном виде! Ведь доктор Вайсеншток говорил, что Ртищева арестовала ЧК, так, возможно, он каким-то чудом вырвался на свободу и теперь скрывается под чужим именем…

Отбросив этот вариант, Борис решил применить уже оправдавший себя метод и произнес строгим начальственным тоном:

— Откройте немедленно! Комиссия по уплотнению!

— Что ж сразу-то не сказали… — Звякнул засов, заскрежетали замки, и дверь с ревматическим скрипом отворилась.

На пороге стояла старушка в черном платке и длинной кофте. Старушка смотрела на Бориса испуганно и часто моргала.

— Какое же еще уплотнение? — проговорила она, пропуская Бориса в квартиру и запирая за ним дверь. — Мы уж и так живем как селедки в бочке! Куда ж еще плотнее-то? Мы все ж не херувимы святые, хоть немножко-то местечка нужно…

Борис внимательно пригляделся к старухе. Это выражение — «херувимы святые» — он когда-то слышал не раз…

— Меланья? — проговорил он неуверенно, поворачивая старуху к свету. — Ты, что ли?

— Ну, я Меланья, — насторожилась старуха. — А вы-то кто, к примеру, будете?

— Не узнаешь? — Борис сам встал ближе к свету. — Что, так изменился? А я, между прочим, только что из Озерков…

— Борис Андреич! — Старуха ахнула. — Неужто вы, батюшка? А я слыхала…

— Что слыхала — не поминай, — поспешно остановил ее Борис. — Слухи, они на то и слухи, чтобы не очень-то им верить и никогда не повторять…

Теперь он понял, что означал котелок, пририсованный в конце «индейского письма». По адресу, записанному условными значками, он нашел не самого Павла Аристарховича, а его старую кухарку Меланью.

Меланья отработала в доме Ртищева не один десяток лет, и Борис не раз и не два едал ее дивную стерляжью уху и котлеты де-воляй, жаркое из телятины и рыбное заливное, а ее чудесный смородиновый десерт и восхитительное полосатое бланманже он не мог вспоминать без слез. Летом Меланья, разумеется, выезжала с барином в Озерки, и когда дядя Па отправлялся в поход с «индейцами сиу», кухарка давала им с собой запас чудных яблочных пирожков.

— А где барин-то, Павел Аристархович? — проговорил Борис, понизив голос и нагнувшись к самому уху Меланьи.

— Ох… — она горестно сморщилась, приложила к глазам уголок платка, — такое горе, такое горе…

— Умер?! — ужаснулся Борис.

Ответить Меланья не успела.

— Это кто там пришел? — раздался у нее за спиной визгливый голос. — Это что, разве уплотнительная комиссия?

Борис оглянулся.

Только теперь он понял, что с лестницы попал прямо в кухню, плотно заставленную крошечными кривобокими столиками и шкафчиками многочисленных жильцов. На кухне не было никого, но зато из коридора выглядывало несколько озабоченных физиономий.

— Это племянник мой из деревни приехал! — сообщила Меланья любопытствующим и потащила Бориса за собой, шепнув: — Пошли, Борис Андреич, в мою комнатку, а то эти ироды так и вынюхивают…

— Что-то этот гражданин на деревенского не очень смахивает… — послышался за спиной Бориса подозрительный голос. — Надо бы документы проверить, что за племянник…

— Вам надо, Наталья Семеновна, вы и проверяйте…

Продолжения дискуссии Борис не расслышал, потому что Меланья протащила его по длинному коридору, заставленному бесчисленными сундуками и ломаной мебелью, затем нырнула в узенький коридорчик и буквально втянула в комнатку возле другой двери — дубовой, с резными филенками — и захлопнула за собой дверь.

Комнатка была так мала, что скорее напоминала не человеческое жилище, а внутренность сундука или чемодана. Большую часть этой каморки занимала узкая койка, аккуратно застеленная белым пикейным одеялом. Впрочем, и все остальное в этой комнатке было чистенькое и аккуратное — Меланья всегда отличалась пристрастием к порядку.

— Так что Павел Аристархович? — повторил Борис свой вопрос. — Неужели умер?

— Хуже, батюшка, хуже! — запричитала кухарка и снова промокнула глаза концом платка.

— Господь с тобой, Меланья! Что же может быть хуже смерти?

— Ох, батюшка, не скажи! Ежели приличная христианская кончина, так это разве ж плохо? Батюшка причастит, соборует, после отпоют, все честь по чести, в чистый гроб положат… свечи горят, иконка на груди — что ж тут плохого?

— Ладно, Меланья, не увлекайся! Что же с барином твоим случилось?

— Ох, батюшка Борис Андреич! Худо с ним случилось, лихо! В энту, в чеку окаянную попал!

— В ЧК? — переспросил Борис. — Да, я слышал, что он угодил в ЧК, но ведь это случилось, кажется, еще в девятнадцатом году… тогда как он мог… — Борис замолчал, он даже при верной Меланье не хотел говорить о цели своего приезда, да и письмо, найденное в дупле дуба, тоже не хотел упоминать.

— То, батюшка, было в девятнадцатом, это правда. Так то — давнее дело, тогда ему повезло, отпустили его. Хороший человек попался…

И она рассказала Борису, что когда Ртищев в девятнадцатом году попал в ЧК, он столкнулся там с одним из своих бывших студентов. Этот чекист поручился перед своим начальством за профессора Ртищева, и того, как ни странно, выпустили. Однако пока он находился в ЧК, квартиру его заняли, а все вещи растащили, и несчастный Павел Аристархович поселился на птичьих правах у своей верной кухарки, которая, как простая труженица и объект эксплуатации, получила эту самую комнатку размером с чемодан.

— Вот тут он, батюшка, и жил, кормилец мой! — причитала Меланья, обводя свою нищенскую комнатку красноречивым жестом.

— Где ж он спал? — изумился Борис.

— Так вот на этой кроватке почивал!

— А ты, Меланья?

— Ты, батюшка, не подумал ли чего! — Меланья закраснелась, как девушка. — Я уж к смерти готовлюсь! Я вот тут, на сундучке, спала… много ли старухе надо? — Она печально вздохнула, вспоминая эти блаженные времена, и продолжила, погрустнев: — Все через энтого аспида, через Сундукова, будь он неладен!

— Через Сундукова? — удивленно переспросил Борис, вспомнив безобидного старичка в пенсне, указавшего ему черный ход. — При чем тут Сундуков?

— Так он у нас энтот… квартирный ополоноченный.

— Уполномоченный?

— Во-во, и говорю — ополоноченный. Это значит — ночей не спит, все думает, как бы на кого донести, как бы соседям гадость какую сделать и соседскую жилплощадь к рукам прибрать…

— А с виду такой безобидный старичок!

Старуха хотела продолжить свой рассказ, но вдруг в дверь ее комнаты постучали, и грудной женский голос проговорил:

— Меланья Захаровна, можно к вам?

— Притащилась, окаянная! — тихонько буркнула Меланья, с неприязнью глянув на дверь, и тут же громким слащавым голосом проговорила: — Заходи, девонька! Заходи, красавица!

Дверь открылась, и в комнату протиснулся внушительный бюст, а вслед за ним и его хозяйка, молодящаяся особа с пышно взбитыми золотисто-рыжими волосами, облаченная в кокетливо запахнутый шелковый китайский халат, расписанный драконами и цветами.

— Ах, Меланья Захаровна, вы не одна! — воскликнула дама в притворном смущении и кокетливым жестом попыталась плотнее запахнуть свой халат. Халат при этом непостижимым образом распахнулся, на короткое время продемонстрировав Борису свое бело-розовое содержимое. — Ах, извините, это ведь ваш племянник! — И бело-розовая особа стрельнула в Бориса глазами. — Извините, това-арищ… а мы с вашей тетушкой большие, большие друзья! — Дама продемонстрировала широким жестом полных округлых рук, какие они большие друзья, и продолжила: — А я ведь, Меланья Захаровна, к вам по делу… сегодня ко мне должен зайти Владимир Орестович, так вы уж, будьте любезны, откройте ему парадное…

— Не волнуйся, красавица! Не впервой! — ответила Меланья, делая глазами какие-то странные движения, словно пытаясь о чем-то предупредить Бориса.

Дама тем временем повернулась к Борису и проворковала:

— А вы, това-арищ, случайно, не разбираетесь в электрических приборах? Что-то у меня люнетка барахлит. Вы бы не взглянули?

— Люнетка? — переспросил Борис.

— Ну, настольная лампа! Точнее, ночник! — пояснила дама томным голосом. — Я вижу, това-арищ, что вы непременно должны разбираться в электрических приборах!

Меланьины глаза буквально вылезали из орбит, настолько она пыталась предупредить Бориса о какой-то опасности. Однако он решил пренебречь этим предупреждением и попытаться что-нибудь выяснить, разговорив кокетливую даму.

— Что ж, — сказал он, — пойдемте взглянем на вашу люнетку!

Дама, чрезвычайно обрадовавшись, выпорхнула из Меланьиной комнатки (если, конечно, слово «выпорхнуть» может быть применено к особе ее комплекции) и подошла к двери, расположенной по другую сторону коридора.

— А вот и мое скромное гнездышко! — проворковала она, открывая дверь и впуская Бориса в свою комнату.

В отличие от Меланьиной эта комната была довольно велика, хотя и казалась тесной от всевозможных вещей и вещиц, заполнявших ее, как лавку старьевщика. Здесь были разнообразные кресла и креслица, шкафы и шкафчики, пуфики и диванчики — все это такое пышное и безвкусное, как будто позаимствованное в третьеразрядном парижском борделе. Все свободные места были заставлены розовыми фарфоровыми купидонами и пастушками, а также вазочками и светильниками, щедро уснащенными бронзовыми украшениями и позолотой. Кроме того, стены комнаты украшали гравюры фривольного содержания и несколько выцветшие дореволюционные театральные афиши.

— Не правда ли, у меня мило? — проговорила дама, с гордостью оглядывая свое жилище. — Здесь бывали очень, очень понимающие люди, и все они отмечали, что мое гнездышко обставлено с большим вкусом!

— Да, вкус здесь чувствуется! — польстил ей Борис. — А вот эти афиши — они ведь здесь не случайно?

— Ах, молодой человек, вы сразу раскусили мою маленькую тайну! — Хозяйка комнаты кокетливо погрозила Борису пальчиком и красиво округлила рот. — Признайтесь, вы ведь знали?

— Знал — что?

Дама опустилась в одно из кресел, откинулась, так что халат эффектно обрисовал ее грудь, и воскликнула с романтическим вздохом:

— Ах, я была актрисой! Очень известной актрисой! Вам знакома такая фамилия — Жасминова? Полина Жасминова?

— Да, разумеется, — подтвердил Борис, хотя ему никогда не приходилось слышать эту фамилию. — Неужели это вы? — И он изобразил на своем лице восторженное изумление.

— Да, это я! — гордо произнесла дама. — Полина Леопольдовна Жасминова, но для друзей, к которым, я надеюсь, вы присоединитесь, — Полли!

Видимо, она ждала, что гость в ответ тоже представится, и Ордынцев, слегка поклонившись, проговорил:

— Борис.

— Я вижу, вы настоящий театрал! — вздохнула Полина. — В наше время так редко встретишь такого человека! Вообще, мне кажется, Борис, мы с вами люди одного круга… как приятно встретить человека, с которым можно поговорить о театре, об искусстве…

Она закинула руки за голову и томно взглянула на гостя.

Борис сделал вид, что не замечает этих маневров. Он окинул взглядом афиши. Все это были афиши незатейливых водевилей с соответствующими названиями — «Веселая куртизанка», «Ревнивый султан», «Сестры-одалиски», «Племянница маркиза»… Как ни странно, только на одной из этих афиш присутствовала фамилия Жасминовой, и то набранная самым мелким шрифтом.

Проследив за взглядом гостя, несколько разочарованная Полина скромно сообщила:

— Я была известна… — при этом она потупилась, — я была очень известна! Провинциальная публика меня просто обожала! Меня встречали овацией! Особенно когда я появлялась на сцене в дезабилье… помню как сейчас, в Саратове в тысяча девятьсот… Впрочем, это было в другой жизни… — Она шумно вздохнула и продолжила: — На этой афише — вы видите — моя фамилия даже напечатана. На остальных же — обратите внимание, внизу — «и другие». Так вот это про меня…

Бориса не очень интересовали ее театральные воспоминания, он хотел выудить из Полины какую-нибудь ценную информацию и для начала спросил:

— Вы хотели, чтобы я попробовал починить какую-то лампу. Которую из этих?

— Ах, как вы милы… — вздохнула бывшая артистка. — Ну, мне даже как-то неудобно… право, это совсем не обязательно… впрочем, если вы настаиваете, кажется, вот эта… или та…

Борис взял указанную ему лампу и принялся ее изучать. В то же время он спросил Полину:

— А кто этот Владимир Орестович, которого вы сегодня ожидаете?

— Ах, Борис, а вы ревнивы! — Дама погрозила ему пальчиком. — Вольдемар, конечно, человек не нашего круга… я вам больше скажу, — она сделала страшные глаза и перешла на шепот, — он служит в гепеу! Впрочем, что я шепчу — об этом и так все знают. Но что делать, дорогой Борис, у слабой женщины должен кто-то быть, должно быть плечо, на которое можно опереться… так вот, Вольдемар — это именно такой человек. Он навещает меня… иногда, по вечерам. Так вот ваша тетушка, — Полина выразительно взглянула на Бориса, — ваша тетушка так любезна, что открывает ему парадную дверь квартиры. Дело в том, что стена ее комнаты находится возле входной двери. Вольдемар приходит после работы и стучит в стенку. Меланья Захаровна открывает ему дверь…

— Я не совсем понял, — прервал ее Борис. — Во-первых, я видел, что входная дверь с улицы заколочена. И вообще, почему все жильцы ходят через черный ход, если существует парадный?

— Ах, Борис, это такие вульгарные люди! — вздохнула Полина. — Они устроили общее собрание жильцов и на нем постановили не пользоваться парадным входом…

— Но почему?

— Во-первых, чтобы не мыть лестницу.

— Но разве у вас нет дворника?

— Дворник-то есть, но он теперь не моет лестницы.

— А что же он делает?

— Ну, Борис! — Полина томно потянулась. — Вы как с луны свалились! Дворники сейчас посещают собрания, изучают марксизм-ленинизм и подают в гепеу сведения о жильцах. Это раньше, во времена нещадной капиталистической эксплуатации, они мыли лестницы, сейчас, слава Богу, этого больше нет.

— А кто же моет лестницы?

— Жильцы, конечно! Но им этого делать не хочется, поэтому они и постановили не пользоваться парадным. Кроме того, комиссии по уплотнению… не всякая комиссия сможет подняться по черной лестнице, а которые и смогут — подумают, что мы и так живем в ужасных условиях и уплотнять нас ни к чему… а Вольдемар — приличный человек, партиец, не будет же он пользоваться черным ходом! Это даже как-то неприлично в его положении! В общем, он потребовал у квартирного уполномоченного товарища Сундукова ключ от парадной двери в квартиру, Сундуков не посмел ему отказать, ведь все знают, где служит Вольдемар… короче, этот ключ передали вашей тетушке… Звонок давно сломан, а если бы и работал, все равно им нельзя пользоваться — тогда жильцы узнают, что мой гость пользуется парадным подъездом, и меня будут обсуждать на общем собрании и заставят мыть лестницу!

— Но я своими глазами видел, что дверь внизу заколочена, как же он попадает в подъезд?

— Борис, не всегда верьте своим глазам! Это только видимость, доски легко отходят!

— Надо же! — Ордынцев повернулся к Полине и сообщил: — А ваш ночник вполне исправен. В нем просто перегорела лампочка. Замените ее — и все будет в порядке!

— О, спасибо, Борис! Я вам так признательна, так признательна! — Полина схватила его руку и прижала ее к своей бурно вздымающейся груди. — Слышите, как бьется мое благодарное сердце?

Борис мягко отобрал у нее руку и отступил на безопасное расстояние.

— Кстати, Борис, — продолжила Полина, кажется, не слишком расстроившись, — удовлетворите мое любопытство. Неужели Меланья Захаровна действительно ваша тетушка? Нет, я не хочу о ней сказать ничего плохого, но вы с ней такие разные люди! Вы — тонкий, образованный человек, любитель театра, разбираетесь в электрических приборах, а она — простая деревенская женщина…

Борис решил рискнуть. Повернувшись к Полине и взглянув на нее своим «коронным» взглядом, который, он знал, действует на таких женщин, как Полина неотразимо, воскликнул:

— Я вижу, Полли, что вы прекрасно разбираетесь в людях! Вы буквально видите их насквозь! Да, я не племянник Меланьи Захаровны! Я — племянник Павла Аристарховича! Знали ли вы моего дядю?

— Еще бы! — Полина снова бурно вздохнула. — Славный старик! Почти все, что вы видите в моей комнате…

Тут она поняла, что сказала лишнее, и прикусила язык. Однако слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Борис схватил Полину за руку, прижал эту руку к своим губам и взмолился:

— Полли, дорогая моя! Прошу вас, как друга! Если вы знаете что-то про моего бедного дядю — скажите мне!

Полина немного помялась, более для видимости, но Борис был так убедителен, никак не хотел отпускать ее руку и целовал уже не только кисть, но и выше, так что она в конце концов выложила все, что знала.

Знала же она следующее.

Павел Аристархович действительно некоторое время прожил в каморке у Меланьи Захаровны. К несчастью, квартирный уполномоченный Сундуков постоянно находится в творческом поиске. Он всеми правдами и неправдами пытается увеличить свою жилплощадь. Последний год выдался у него удачным: ему удалось посадить двоих соседей по квартире и захватить их комнаты. Однако все прочие оказались ему не по зубам: у Полины имелся покровитель в лице несокрушимого чекиста Вольдемара, у Кольки Евтюхова родной брат крупный комиссар, Мармышкины имеют безупречное рабоче-крестьянское происхождение, да, кроме того, их слишком много — всех пересажать никакого терпения не хватит. Так, перебрав всех обитателей квартиры, Сундуков понял, что единственный безопасный человек — Меланья Захаровна. Тем более что в каморке у нее обитал очень подозрительный старик, у которого буквально на лбу крупными буквами было написано дворянское происхождение. Конечно, комнатка у Меланьи маленькая, но курочка клюет по зернышку, и даже такая маленькая конурка сгодится под кладовку.

Короче, Сундуков донес в ГПУ, что Меланья Захаровна прячет у себя подозрительного родственника.

Павла Аристарховича арестовали, но Меланья оказалась ему вовсе не родственницей, и легко доказала свое пролетарское происхождение, так что Сундуков остался с носом, да еще и Колька Евтюхов по пьяному делу насовал ему как-то плюх из-за Ртищева, поскольку старикан, по его словам, был занятный и вырезал иногда интересные портреты из черной бумаги, силуэт самого Кольки вырезал очень похоже.

Ртищева какое-то время продержали в камере и уже хотели судить по своевременно подвернувшемуся делу о контрреволюционном заговоре, но тот во время очередного допроса увидел на стене у следователя какую-то картинку. Картинка была невзрачная — какая-то старая тетка в чепце, — но Павел Аристархович прямо затрясся и сказал, что это работа знаменитого художника Рембрандта и стоит немереных денег.

Следователь про Рембрандта не слышал, но деньгами сильно заинтересовался. Сперва он старику не поверил, но картинку на всякий случай снял со стенки и показал одному знакомому спекулянту. Спекулянт посоветовался с каким-то другом и заплатил следователю за картинку такие деньги, что тот прямо обомлел.

После этого Павла Аристарховича стали возить на все обыски и задержания, где могли оказаться художественные ценности. Его перевели в отдельную камеру, назначили ему полуторный паек — чтобы, не дай Бог, такой ценный кадр не помер от недоедания. По делу о контрреволюционном заговоре его, разумеется, оправдали, но выпускать на свободу не собирались, на всю катушку используя блестящие познания Ртищева.

— Вот и мою обстановку Павел Аристархович по просьбе Вольдемара подобрал, — в некотором смущении сообщила Полина. — Это все дворцовые вещи, очень ценные…

Вещи в комнате бывшей актрисы были самые пошлые, третьеразрядные, явно попавшие сюда из приемной небогатого дантиста, но чрезвычайно подходили самой хозяйке, так что Борис в очередной раз оценил тонкий вкус Павла Аристарховича.

Оставалась только одна проблема, но проблема чрезвычайно серьезная — как вытащить Ртищева из тюрьмы ГПУ?

Борис поблагодарил Полину за гостеприимство и сказал, что очень, просто очень ей благодарен за все и хотел бы продолжать приятное знакомство, но ведь дама несвободна. Полина, смотревшая алчным взором на красивого молодого человека с очень приличными манерами, вспомнила про своего чекиста и решила, что в такое суровое время грех менять шило на мыло. Они простились дружески, Борис на прощание даже поцеловал Полли в полное плечо.

На улице понемногу темнело, и моросил мелкий нудный совсем не весенний дождь. Борис поднял воротник пальто и заторопился к Финляндскому вокзалу.

Чайную он нашел без труда — всего один раз спросил дорогу у торговки семечками, что сидела, закутавшись в мешковину, под навесом закрытой овощной лавки.

В чайной стоял ровный гул голосов и дым коромыслом. За столами сидели железнодорожные рабочие в засаленной одежде, пахнущей машинным маслом, крестьяне из пригорода, удачно обменявшие муку на вещи и теперь с подозрением поглядывающие по сторонам, чумазые мальчишки, невесть как проскользнувшие в помещение, румяные пышногрудые финские молочницы с пустыми бидонами, дожидающиеся поезда.

Борис осторожно пробирался по узкому проходу, перешагивая через узлы, мешки и ноги, слушая вслед нелестные замечания.

Серж сидел в дальнем углу и был мрачен.

— Где тебя носило? — прошипел он вместо приветствия. Борис машинально отметил, что относительно приличные манеры Сержа исчезли по приезде в Россию, впрочем, как и у него самого.

— Да уж не на гулянке, — тотчас огрызнулся он, краем глаза заметив Саенко, пристроившегося к двум припозднившимся молочницам в полосатых вязаных чулках. Несмотря на то что одна была постарше, а другая совсем молодая, они были очень похожи — красные щеки, белесые ресницы, нос пуговкой.

Пантелей балагурил и подливал молочницам чаю из большого закопченного чайника. Перед ними на столе лежало полбуханки домашнего хлеба и остатки рыбы в замасленной бумаге.

— Я, тактай, мало кушаю, — говорила старшая, — я, тактай, как птичка кушаю…

При этом время от времени она отрезала огромный кусок от буханки, щедро посыпала его солью и отправляла в рот. Молодая молочница ничего не говорила, только смотрела сонными глазками, изредка моргая.

Увидев Бориса, Саенко пошептался с молочницами и пересел к Сержу за стол, прихватив с собой оставшийся хлеб и рыбу.

— Кушайте, Борис Андреич, — вполголоса сказал он, — хлеб хороший, сами они пекут, и рыбу мужики ихние сами ловят и коптят. Ох и здорово наловчились, во рту тает!

— А ты, Пантелей, чухонцев ругал, — не удержался Борис от ехидного замечания, вонзив зубы в хлеб.

— Так они тоже разные бывают! — не растерялся Саенко. — Чаек-то пейте, я за горяченьким сбегаю…

Внимая нетерпеливому взгляду Сержа, Борис начал рассказывать сразу же.

— Дрянь дело, — закончил он, отхлебнув полкружки горячего чаю, и захрустел сахаром, выданным из кулька запасливым Пантелеем. — Сидит Павел Аристархович в Чрезвычайке, как его оттуда выцарапать — ума не приложу.

— Надо его оттуда достать, — серьезно сказал Серж, — ну, это уж моя забота — я по своим каналам проверку проведу, выясню, не соврала ли актрисочка тебе, не преувеличила. Бабенки, они любят себе цену набить… Точно ли высокий чин из ГПУ к ней ходит или просто так, младший дворник…

Ночевать в этот раз Серж привел их в барак, расположенный поблизости от вокзала. Долго шли в полной темноте по путям, прячась под вагонами от охраны с фонарями. Один раз столкнулись с шайкой, которая грабила вагоны. Саенко шарахнулся от них в темноту и потянул с собой Бориса, чтобы уголовка не накрыла по ошибке.

В барак проникли через разбитое окно и устроились тут же на голых нарах. Огромное помещение было набито людьми, в основном все спали, только в углу две донельзя оборванные личности непонятного пола при свете чадящей коптилки азартно перекидывались засаленными картами. Изредка кто-то из спящих вскрикивал во сне, поднимался и начинал неистово чесаться. Борис и сам чувствовал, что по нему ползают насекомые, но усталость взяла свое, и он уснул, как будто провалился в темную бездонную яму.

Разбудил его Саенко, когда в мутном, засиженном мухами окне было видно, как небо из серого постепенно становится грязно-розовым от наступающей зари.

— А где Серж? — хмуро буркнул спросонья Борис.

— Убежал еще до свету! — озабоченно ответил Саенко. — И нам бы тоже надо отсюда поскорей идти. А то не ровен час агенты из уголовки с облавой нагрянут, мне вон бабушка про это сообщила.

Он кивнул на древнюю старуху, что сидела возле железной печурки. Остальные обитатели ночлежки вставали, энергично почесываясь и бодро поминая матушку, скатывали свои немудреные пожитки и потихоньку брели прочь.

— Ночью-то агенты боятся сюда заходить, — продолжал Саенко, — место уж больно опасное, можно и ножичек в бок получить. Так что ежели спать негде, то здесь завсегда можно пристроиться… Да ты пальто хоть обтряхни, Борис Андреич! — заворчал он. — Ведь всякой насекомой сволочи тут набрались, прости Господи…

* * *

— Все точно, — говорил Серж, — Ртищев сидит в ГПУ. И верно, возят его как понимающего человека в разные дома и квартиры, где имеются художественные ценности, особо специализируется он на картинах. Смекнули товарищи, что картины больших денег стоят, а простому народу это все еще непонятно. Ежели сервиз, к примеру, какой ценный — так ведь побиться могут чашки да тарелки, или статуя мраморная или там в бронзе — так большие все вещи, заметные. А картину вырезал из рамы аккуратненько, свернул в трубочку да унес, никто и не хватится. Можно втихаря свой гешефт сделать.

— Да кому их сейчас продать можно? — удивился Борис. — Ведь все богатые люди за границей, а которые здесь остались, те либо давно расстреляны, либо от голода умерли, либо так обнищали, что им не до жиру…

— Вот не скажите! — усмехнулся Серж. — А иностранные концессионеры на что? Англичане и американцы? Эти все покупают, потому что, по их меркам, получается все задешево, почти даром. И потихоньку за границу сплавляют. И дамочка ваша не соврала, любовник у нее и вправду в ГПУ большой чин. Так я вот что думаю… — Серж понизил голос и склонился к своим собеседникам. — Из тюрьмы Ртищева никак не достать. А вызволять профессора надо, когда его на очередную экспертизу повезут. Только точно это узнать очень трудно, почти невозможно. Да и гепеушников там много, а у нас народу всего ничего. Не устраивать же бой на улице, их все же больше.

— А что, если… — Борис блеснул глазами и зашептал Сержу в самое ухо.

— Не пойдет… — нахмурился Серж, — все дело провалишь…

— Может получиться, — настаивал Борис, — рискнуть надо. Сам же говоришь, что бой с гепеушниками принимать смысла никакого нету — перестреляют нас как куропаток, да и все… А тут все тихо сделаем, опять же чужими руками…

— Хитер ты, братец… — с непонятным выражением протянул Серж.

Глава 8

На столе лежит покойник, Тускло свечечки горят. Это был налетчик, За него отомстят. Из песни

Трамвай был переполнен.

— Гражданин, на следующей сходите? — спросил Бориса тщедушный мужичонка с прилизанными пегими волосами.

— Сходят, гражданин, с ума! — наставительно проговорила крупная тетка в красной косынке.

— А я, гражданочка, вовсе не к вам обращаюсь, а исключительно к этому вот гражданину! — ответил прилизанный, протискиваясь к выходу мимо Бориса.

— Это что же ты, скорпион американский, вытворяешь? — вскрикнул Саенко, схватив прилизанного одной рукой за воротник, а другой за запястье. — Ты куда же, антанта тебя разрази, лезешь? Это не прежний режим, чтобы этакие штуки устраивать!

— В чем дело, Саенко? — удивленно спросил Ордынцев. — Что ты к человеку привязался?

— К человеку?! — возвысил голос Саенко. — Это разве человек? Это не человек, это же вошь тифозная! Это же паразит кишечный! Это же гнилой пережиток темного буржуазного прошлого! Вы думаете, он что тут делает? Думаете, он тут общественным транспортом пользуется, как все прочие граждане? Он тут по карманам честных трудящихся нагло шмонает! Я его как раз в самый момент застукал, когда он в ваш карман свою грязную клешню запустил!

— Врешь, лишенец! — взвыл прилизанный, безуспешно пытаясь вырваться из рук Саенко. — Я как есть империалистический инвалид, геройски проливавший кровь на полях, то не могу стерпеть такое оскорбление!

— Оскорбление? — перекрыл его дискант своим голосом Саенко. — Гляньте, Борис Андреич! Вот же у него ваше портмоне припрятано! А это вот чей кошелек?

— Мой! — взвизгнула тетка в красной косынке. — Ах он, клоп вонючий! Ах он, нехристь! Ах он, буржуй недорезанный! Спасибо тебе, солдатик, — переключилась она на Саенко. — Дай тебе Бог… тьфу, заговорилась! Дай тебе Карл Маркс всего хорошего!

— Повязать паразита! Стащить его в чеку! Да чего там — прямо здесь придушить! — понеслись со всех концов трамвая возмущенные выкрики и деловые предложения.

— Здесь убивать нельзя, не прежний режим! — авторитетным тоном проговорил пузатый дядька в толстовке, явный совслужащий. — Надо в органы его отвести в сопровождении активистов и непосредственных свидетелей преступления. Которых он лично обокрал, те чтоб обязательно с ним шли как пострадавшие. Я бы сам пошел, да некогда, на службу опаздываю…

— Мне тоже некогда, мне обед нужно для зятя готовить, для Василия Федоровича, — поспешно сообщила женщина в красной косынке. — Зять у меня строгий, чуть с обедом припоздаю — он с кулаками… Вот пускай солдатик его ведет, раз он такой толковый…

— Не прежний режим, чтобы на тещу с кулаками! — постановил совслужащий. — В Контрольную комиссию надо на зятя жаловаться или в Рабкрин! А раз гражданка не может, тогда пускай правда солдатик идет и этот гражданин обворованный!

Борис и Саенко не успели и слова сказать, как дружная трамвайная общественность вынесла их вместе с карманником на тротуар. Саенко все еще крепко держал вора за шкирку.

— Вы меня лучше отпустите, — проговорил карманник угрожающим тоном. — Я здесь всю шпану знаю, только свистну — вас по кусочку разберут, как пирожки на Масленицу!

— Всю, говоришь, шпану знаешь? — задумчиво проговорил Ордынцев. — А дом Шмидта на Лиговке знаешь?

— Как не знать! — ухмыльнулся «империалистический инвалид». — Дом родной! А тебе, дядя, зачем дом Шмидта запонадобился? Ты что — легавый? Или из этих, из новых, гепеушников?

— Я что — похож? — усмехнулся Борис.

— Да нет, ты больше на буржуя смахиваешь! А зачем тогда тебе в дом Шмидта? Зачем самому голову в петлю совать? Там народ лихой, угобозят в момент!

— Дело есть к тамошней публике. Отведешь туда, познакомишь с авторитетными ворами — у меня к тебе никаких претензий, и бумажник мой можешь себе оставить…

— Лопатник основательный… — задумчиво проговорил карманник. — Ну что ж, дядя, пошли, только не говори потом, что я тебя не предупреждал!

Он, ни слова больше не говоря, нырнул в ближнюю подворотню. Борис и Саенко устремились следом.

— Зря это вы, Борис Андреич! — пропыхтел Саенко, семеня рядом с Борисом. — Эти жулики до того подлый народ… пришьют за милую душу, и похоронить-то по-христиански некому будет!

— Не дрожи, Саенко, все будет нормально! Ты, главное дело, от этого шустрилы не отставай!

— Да уж за меня не беспокойтесь!

Карманник не оглядываясь пронырнул каким-то двором, юркнул в парадное, выскочил из него на другую улицу, снова проскочил проходной двор и оказался на знаменитой питерской Лиговке, возле огромного и мрачного дома с полуразрушенным флигелем. Здесь он на мгновение задержался, оглянулся на Бориса и спросил:

— Ну что, дядя, не передумал? Потом поздно будет!

— Веди! — коротко ответил Ордынцев.

Карманник стрельнул глазами по сторонам и вошел в темную подворотню. От стены отлипла какая-то мрачная фигура, оказавшаяся молодчиком в широченных штанах и надвинутой на глаза кепке-четырехклинке. Сплюнув под ноги табачную жижу, молодчик протянул сквозь зубы:

— А чемурык тебе мастрюга захлот?

— Мартей чемодан тудык! — отозвался карманник, махнув рукой в сторону Ордынцева и Саенко.

— А ты мездрей посамечку! — проговорил молодчик в кепке, пожимая плечами, и снова отступил в тень.

— Пошли, что ли! — проговорил карманник и углубился в темный коридор.

— Это по-каковски же ты изъясняешься? — осведомился Саенко, догоняя шустрого провожатого. — Уж не по-французски точно, французский я с мадам Иветт досконально изучил. И не по-немецки, немецкого я в империалистическую досыта наслушался. Опять же и не чухонский — с чухонцем одним я давеча балакал… разве что китайский? Так ты вроде на китайца не больно похож…

— Сам ты китаец! — огрызнулся провожатый. — Это наш язык, лиговский! Кто на нем не ботает, тому в Шмидтову лавру хода нет! И вообще, дядя, больно много ты болтаешь, не у себя на печи! Иди за мной след в след да помалкивай!

Саенко обиженно затих.

Провожатый дошел до конца коридора, огляделся по сторонам и поднял крышку люка, который обнаружился в полу.

— Ну, дяденьки, — повернулся он к Ордынцеву и Саенко, — шустро за мной! Тепереча уже обратного хода нету!

Он нырнул в люк. Борис и Саенко последовали за ним, прикрыв за собой крышку.

Внизу было темно, и в первый момент Борис совсем ничего не видел, только слышал под собой какой-то гулкий грохот. Скоро, однако, он привык к потемкам и разглядел уходящую вниз железную лестницу, по которой, грохоча сапогами, спускался их провожатый.

— Ох, Борис Андреич, опасаюсь я, как бы нам отсюда живыми выбраться! — вполголоса проговорил Саенко, настороженно вглядываясь в темноту. — Ровно в преисподнюю спускаемся! Своей волей к самому сатане на именины идем!

— Не волнуйся, Пантелей! — попытался приободрить его Борис. — Бог не выдаст, свинья не съест! Мы с тобой везучие, не из таких переделок выбирались!

— Ну, дяденьки, чего отстаете? — окликнул их снизу карманник. — Поздно веником махать, коли баня сгорела!

Борис припустил вниз по лестнице, Саенко опасливо следовал за ним.

Вскоре лестница закончилась, дальше вел сводчатый коридор — видимо, они оказались в одном из бесчисленных подвалов Шмидтова дома.

Постепенно становилось светлее, на сырых каменных стенах коридора заплясали багровые отсветы. Галерея сделала поворот, и Борису показалось, что, как и опасался Саенко, они попали прямиком в ад.

Перед ними была круглая комната с высоким сводчатым потолком, посреди которой горел грубый очаг, сложенный из тесаных камней, выковырянных прямо из стен подземелья. Пламя этого очага кое-как освещало помещение, дым же от него поднимался куда-то вверх — видимо, здесь имелся дымоход. Над очагом жарилась на вертеле целая баранья туша, жир капал с нее в огонь. Для общего впечатления не хватало только корчащихся в огне грешников.

Впрочем, как быстро убедился Ордынцев, кого-кого, а грешников здесь было предостаточно.

Вокруг очага сидели и стояли персонажи, словно перенесенные сюда прямиком из ада дикой фантазией какого-то средневекового художника.

Одноглазые и вовсе слепые, безносые и изуродованные страшными шрамами люди теснились вокруг огня, потирая руки и нетерпеливо ожидая, когда дожарится жаркое. Одежда их была под стать жуткой внешности — прогорелые, драные лохмотья, каких постеснялось бы иное огородное пугало.

Впрочем, были здесь и приличные с виду люди — в дорогих, хорошо сшитых костюмах или неброских френчах советских служащих, но они терялись среди ободранных уродов и полуголых голодранцев.

— Здорово шамать, чинари! Уркам мое рамство! — приветствовал карманник всю честную компанию.

Обитатели подземелья повернулись к вновь пришедшим, и среди них поднялся громкий ропот, напоминающий отдаленный гул прибоя или звук приближающейся грозы.

— Ты, Рубель, каких мастрыг прикарячил? — спросил, выдвинувшись вперед, старый горбун в полушубке, надетом на голое тело.

— Сами мастрыги подрядились! — ответил карманник. — Никто их за уздец не шатал! Тудык мартей захороним…

— Прежде чем захоронить, поговорить хотелось бы… — проговорил Ордынцев, отодвинув провожатого и выдвинувшись вперед. — Поскольку мы сами, как совершенно справедливо сказал наш проводник, подрядились, мы имеем право на задушевный разговор.

— А об чем нам с тобой ботать? — осведомился горбун. — Мне с тобой ботать никакого интереса нету!

— Честно говоря, мне тоже. — Ордынцев сделал еще один шаг вперед. — Поскольку ты тут мелкая карта, шестерка. А вот с тузом вашим я бы парой слов перекинулся, привет бы ему кое от кого передал…

— Слышь, Миколка, он с тобой ботать желает! — усмехнулся горбун, поворачиваясь к очагу.

— Ну, коли желает — пущай поботает… почему и не поботать перед схороном? — донесся из толпы грешников низкий рокочущий бас. — Слышь, ты, мастрыга, кто ты таков и чего в нашу лавру притащился?

Толпа вокруг очага раздалась в стороны, и Борис увидел прямо напротив себя огромного, чудовищно толстого человека, восседающего в железном кованом кресле, словно на королевском троне. На толстом белом и рыхлом, как тесто, лице этого великана выделялись два ярких внимательных глаза, как две изюмины в непропеченной булке. Эти два глаза изучали Бориса, как странное явление природы.

— Ты, что ли, Миколка? — спросил Борис, стараясь держаться твердо и решительно. — Привет тебе передавал Васька Хорь из Энска. Мы с ним вместе из каталажки бежали…

— Васька Хорь, ботаешь? — Миколка ухмыльнулся. — А ведь он сейчас здесь, так что, мастрыга, мы ботву твою сейчас живенько проверим… Эй, Хорь, ты здесь?

— Здесь он, только кемарит, с дороги беленькой хлобыстнул и угомонился! — раздался визгливый бабий голос из угла подвала.

— Разворошить! — скомандовал Миколка.

Кто-то бросился выполнять его приказ — слово Миколки здесь было законом. Откуда-то приволокли ведро воды, плеснули на валяющееся в углу бесчувственное тело. Спящий встрепенулся, вскочил, отряхнулся, как собака, и завертел головой.

Борис с облегчением узнал своего сокамерника и товарища по побегу.

Хорь, окончательно проснувшись и вспомнив, где находится, недовольно забормотал:

— Вы чё, урки бессовестные, попусту банкуете? Чего человеку покемарить не дадите? Я же к вам с делом притаранился, как делегат от честной энской блатной публики, так вы должны ко мне со всем вашим уважением…

— Никто тебя, Хорь, и не банкует! — пророкотал Миколка. — Мы к тебе только вопрос имеем. Тут какой-то мастрыга приполз, ботает, что дружок твой и ботву от тебя имеет… так вот ты глянь — честный это фраер или мастрыга позорный, жаба легавая… схоронить его вместе с дружком или ботать с ним, как с порядочным уркой?

Хорь протер глаза, уставился на Бориса и расплылся в широкой улыбке:

— Здорово, друган! Как добрался? В тюрягу больше не попадал?

— Спасибо, Хорь, твоими молитвами!

— Знаю я его… — Хорь обернулся к окружающим: — Честный фраер, мы с ним на одной шконке парились, вместе от кума ломанулись! — Он снова повернулся к Борису и продолжил: — Чего сюда-то заявился — тут урки лихие, им человека зарыть ничего не стоит!

— Дело у меня есть, — ответил Борис. — Человека одного из ГПУ вытащить надо…

— Ух ты, какой шустрый! — проговорил Миколка, от удивления перейдя на человеческий язык. — Вишь ли, человека ему вытащить надо! Мы с этими архангелами в кожанках по разным улицам ходим, чтобы лишний раз не сталкиваться! А тут никакого нашего интересу не предвидится, и мы должны в чужой бане свои веники ломать? Ты, может, и честный фраер, но приплыл не по тому адресу! Поищи в другом порту пыльным мешком ушибленных!

— Не волнуйтесь, господа урки, я о вас не такого плохого мнения! — произнес в ответ Борис. — Мое предложение для вас очень даже выгодное, и опасности, считай, никакой. Потому как ГПУ, конечно, оно и есть ГПУ, и дела с ним иметь опасно, только в моем случае имеет место личный шкурный интерес одного сотрудника, и я уже придумал, как можно это дело обделать, к большой вашей пользе…

Глаза Миколки заблестели.

— Об чем идет речь? — спросил он деловым тоном. — Гоп-стоп, или сухая кидка, или фармазонка?

— Нельзя ли по-русски? — взмолился Борис. — Я на вашем наречии ни слова не понимаю!

— Ха! — выдохнул Миколка. — Дикий человек! Как это будет по-вашему… Ограбление? Кража со взломом? Мошенничество?

— Налет.

На мгновение в подземелье наступила тишина.

— Ну, если этому фраеру нужен налет, — проговорил наконец Миколка, — будет ему налет. А где налет — там Семен Степанович. Без него такие дела не делаются.

— Сенька Филимонов? — подал голос Рубель, тот карманник, который привел на малину Ордынцева и Саенко.

— Он самый! — подтвердил Миколка. — Без него в таком деле не обойтись. Урки, кто последний видел Семена Степановича?

Из уголовной толпы выкатился как колобок толстенький карлик с рыжей бороденкой на круглом румяном лице. Остановившись перед Миколкой, карлик встал по стойке «смирно» и доложил:

— Час назад он со своими чижиками в «Культурном уголке» разговаривал!

— Ну, Шарик Иваныч, ты и проводи нашего гостя в «Культурный уголок», — распорядился Миколка. — И скажи, что я просил Семена Степаныча с ним по-людски поботать. Может, и сговорятся.

Через полчаса Ордынцев и Саенко шли по Третьей линии Васильевского острова, едва поспевая за шустрым карликом, который колобком катился перед ними, вполне оправдывая свое прозвище. Прохожие, извозчики и автомобили терялись в особенном, густом и промозглом, василеостровском тумане.

— Ну, вот он, «Культурный уголок»! — сообщил Шарик Иванович, остановившись перед неказистой дверью, ведущей в полуподвальное помещение.

Карлик скатился вниз по ступенькам, толкнул дверь. Борис и Саенко следом за ним вошли в пивную.

Это заведение старалось соответствовать своему выразительному названию: на маленьких оконцах, через которые можно было видеть только ноги прохожих, висели вышитые гладью занавески, на стенах — нарядные рушники. Правда, все это не отличалось чистотой, и нетрудно было догадаться, что об эти рушники и занавески некультурные посетители не раз вытирали грязные руки, а может быть, кто-то не постеснялся в них и высморкаться.

Публика в пивной совершенно не соответствовала этому культурному направлению, она была шумная и разномастная — были здесь и ломовые извозчики в толстых ватных фуфайках, и кустари в замызганных фартуках, на минутку оторвавшиеся от своего промысла, чтобы промочить горло, да и застрявшие в пивной на целый день, и портные-латалы, по привычке скрючившиеся над грязным столом, как будто над своим вечным шитьем, и подозрительные типы с воровато бегающими глазами и слишком чистыми руками…

К одному из таких субъектов и подкатился проворный карлик.

— Здорово шамал, Турман! — проговорил он, сверкнув глазами.

— Здоров, Шарик Иваныч! — отозвался тот. — По толку прикатил или так — пивка хлебнуть?

— По толку! Ты Семена Степаныча не видал? Вроде он здесь был со своими мальцами…

— Был, был! — подтвердил Турман. — Кола два назад отчалил, пошли на пересадку. Не иначе как в «Эдельвейс» перекантовались…

— С пересадками сегодня Семен Степаныч пьет! — уважительно пояснил карлик для Ордынцева, направляясь к выходу из «Культурного уголка».

— Это что значит? — поинтересовался Борис.

— Это значит, из одной пивной в другую перебираются. Здесь по паре пива выпьют, потом в «Эдельвейс» на Первой линии, а оттуда уже на Петербургскую сторону рукой подать, в «Маньчжурию»… это у них сегодня такая фантазия случилась, а так-то они чаще в ресторане приличном гуляют…

— Эй, Шарик Иваныч! — окликнул карлика Турман. — Этот кент с тобой, что ли?

— Известное дело, — подтвердил Шарик и подозрительно уставился на Турмана: — А что? Не позволил ли ты чего лишнего? Имей в виду — Миколка будет недоволен!

— Прощения просим. — Турман смущенно потупился. — Я же не знавши… меня никто не предупредивши… вижу — фраер зашел, ну, думаю, карась как карась…

— Что случилось? — забеспокоился Борис.

— А то случилось, что рот разевать не надо, когда по таким местам шляешься! — нравоучительно проговорил Саенко. — Не иначе как обчистил вас этот мазурик!

— Прощения просим! — повторил Турман и протянул Борису его часы. — Дружок ваш правильно говорит — народ нынче вороватый пошел, так что зевать в общественных местах не рекомендуется. Может через это неприятность произойти…

— Ох и подлый же народ эти мазурики! — ворчал Саенко, поспешая за карликом к следующей пивной. — А ты-то, Борис Андреич, тоже хорош! Разинул варежку, будто в церкви! Само собой, мазурик этот не поленился! Вот, к примеру, у меня он ни в жисть ничего бы не позаимствовал, потому как я ворон не считаю, за вещичками своими приглядываю, особливо в таких местах…

Он сунул руку в карман и вдруг остановился как вкопанный.

— Ты чего, Пантелей Григорьевич? — покосился на него Борис. — Прострел, что ли, тебя хватил? Или забыл чего?

— Ах он, нечистый! — проговорил Саенко и в сердцах плюнул под ноги. — Ах он, махновец! Чтоб его перевернуло и шлепнуло! Чтоб его раздуло и проткнуло!

— Да в чем же дело?

— Дак кошелек у меня увел этот лишенец! Хорошо, у меня там денег было кот наплакал, я как знал, поменьше с собой взял… кошелек только жалко, мадам Иветт для меня собственноручно вышивала, на день ангела подарила…

— Вот, Саенко, а ты говорил, что ворон не считаешь и за вещичками своими аккуратно приглядываешь…

— А тут все одно, — Саенко махнул рукой, — что приглядывай, что не приглядывай — все одно украдут! До того подлый народ — просто никаких слов нету!

— Вы что отстаете? — окликнул спутников карлик. — Если хотите Семена Степановича застать, надобно поторопиться!

Спутники прибавили шагу и через несколько минут подошли к пивной, над дверью которой вьющимися, как виноградная лоза, готическими буквами было выведено название «Эдельвейс».

Это заведение было когда-то открыто немцами и для немцев, которых множество проживало на Васильевском острове.

Аптекари и механики, слесари и сапожники, а более всего пекари и кондитеры, мастера по изготовлению всевозможных булок и пирожных, кренделей и штруделей, печений и венских слоек, тортов и корзин из сахарного теста, любили, закончив рабочий день, посидеть в «Эдельвейсе» за кружкой пива, обсудить последние события и посудачить о прелестях фрейлен Маргариты, старшей дочки аптекаря Шульца, а также о ценах на керосин, муку и сахар. От тех благословенных времен в «Эдельвейсе» остались солидные мраморные столики, остались также на стенах пивной поучительные немецкие изречения, выписанные тонкой кистью или вышитые по канве и вставленные в аккуратную деревянную рамку, а также высокие фарфоровые кружки с теми же изречениями на дне. На самом видном месте было выписано главное для каждого уважающего себя немца высказывание: «Morgenstunde hat Gold im Munde», то есть «Утренние часы — золото в устах», а попросту — «Кто рано встает, тому Бог подает».

Правда, немцы теперь в пивную не захаживали — одни вовсе уехали из Петрограда, где стало чересчур беспокойно, другие переквалифицировались из булочников, аптекарей и слесарей в управдомы или мелкие начальники и теперь проводили время не в пивных, а на собраниях, а вместо солидной немецкой публики «Эдельвейс» облюбовала мелкая василеостровская шпана, самые что ни на есть отребья местного общества.

За сдвинутыми столами посреди пивной гуляла разудалая компания лихих василеостровских молодчиков. Во главе стола сидел молодой парень со взбитым надо лбом коком светлых волос и с зажатой в углу рта папиросой. На его плече висела размалеванная девица, сверкавшая на окружающих золотой фиксой.

Из граммофонной трубы, расписанной алыми розами, неслась трогательная песня:

На окраине того города Я в рабочей семье родилась, Лет семнадцати, горемычная, На кирпичный завод подалась…

— Эй, пищевой! — окликнул молодчик с коком трактирного служителя, пробегающего мимо, ловко ухватив разом восемь пивных кружек. — Эй, пищевой, тащи еще дюжину! Да изволь тепленького, от тепленького живее развозит!

— Сию минуту-с, господин товарищ, только энтот заказ доставлю по адресу, и будет вам дюжина тепленького!

— Ты что, пищевой, отвечаешь? — набычился блондин. — Ты должон все прочее бросать и мне пиво нести! Ты знаешь, кто я такой? Ежели я рассержусь — тебе не поздоровится!

— Это что — и есть ваш Семен Степанович? — удивленно осведомился Ордынцев, разглядывая крикливого блондина.

— Какое там! — ухмыльнулся Шарик Иванович. — Мелкая шантрапа островная, а строит из себя черт-те что!

— Глянь, Вася, какой карлик пришел! — воскликнула вдруг девица с фиксой, увидев вошедшего в трактир Шарика Ивановича.

Блондин с коком повернулся и тяжелым взглядом уставился на вошедших.

— Вы кто такие? — спросил он сквозь зубы.

— Мы такие, какие тебя не касаются! — отозвался карлик.

— Меня все касается, что здесь случается! — отозвался Вася. Получилось в рифму, и вся его компания дружно загоготала.

— Ой, Вася, я хочу, чтобы этот карлик сплясал! — проговорила девица капризным тоном.

— Слышь, ты, маломерный, что Катька сказала? — процедил блондин. — А ну пляши!

— Я не мартышка, чтобы перед всяким плясать! — огрызнулся карлик.

— Как раз ты и есть натуральная мартышка! — Вася приподнялся, угрожающе сверкнув глазами. — А ну пляши! — И он захлопал в ладоши, приговаривая: — Эх, сами, сами комиссары, сами председатели! Никого мы не боимся — ни отца, ни матери!

— А катил бы ты по самечку! — ответил Шарик Иванович, исподлобья взглянув на скандального блондина.

— Так ты, маломерный, еще и выражаешься? — проговорил Вася, вставая из-за стола. — Ну, щас ты у меня еще короче станешь! Щас я тебе ножонки поотрываю!

— Ну будет щас представление! — обрадовался кто-то из его приятелей. — Никакого цирка не надо!

Василий двинулся на карлика вперевалку, широко загребая кривыми ногами в широченных штанах. Подойдя к Шарику Ивановичу вплотную, попытался ухватить того за шкирку, но шустрый карлик, оправдывая свое прозвище, подкатился к нему и изо всех сил боднул в живот крепкой круглой головой.

Василий охнул, глаза у него полезли на лоб, он согнулся пополам и стоял в такой позе, хватая воздух ртом.

Отдышавшись, он выкрикнул:

— Ах ты, клоп поганый, мелочь пузатая! Ты что о себе воображаешь? Я же тебя щас на Смоленское кладбище без очереди пристрою! Главное дело, тут неподалеку!

С этими словами он вытащил из рукава длинный нож и угрожающе замахал им в воздухе.

Борис настороженно огляделся и тоже незаметно вытащил нож.

— Спрячь перо! — сквозь зубы бросил ему карлик. — Свои собаки грызутся, чужая не приставай! Ты тут человек посторонний, тебя наши свары не касаются. А с этим чижиком я сам разберусь!

Он снова покатился на противника, но на этот раз еще ниже пригнулся и ловко подбил его под коленки. Василий не удержался и во весь рост плюхнулся на заплеванный семечками пол трактира. Карлик вскочил на него верхом, выкрутил руку с ножом и, отобрав нож, спрятал к себе за голенище.

— Да я ж тебе… да я ж тебя… — бормотал посрамленный блондин, безуспешно пытаясь сбросить с себя ловкого карлика.

— Ну, так кто у нас плясать будет? — пропыхтел Шарик Иванович и визгливо затянул: — «Эх, яблочко…»

— Братцы, что ж это творится! — заверещал Василий. — Сделайте же что-нибудь!

Его приятели, до сих пор с интересом следившие за представлением, начали подниматься из-за стола, чтобы помочь попавшему впросак дружку и проучить нахального карлика. Однако в это время из-за углового столика встал сутулый пожилой мужчина с изрытым оспой плоским лицом и длинными, свисающими до колен руками. Во всем облике этого человека было что-то неуловимо пугающее, как будто сама смерть оставила на его лице свою печать.

— Эй, сявки, порезвились — и будет! — проговорил он низким, как будто из-под земли доносящимся голосом. — Кончай базар, мелюзга, а то в порошок сотру!

Приятели Василия разом сникли.

— Ты чего, дядя Прохор, — подал голос один из них. — Мы же к тебе со всем уважением, а что этот маломерок не ко времени раздухарился, так мы не виноваты…

— Это не маломерок, а авторитетный урка! — пророкотал сутулый и повернулся к карлику: — Здорово шамал, Шарик Иванович! По какому толку прикатил?

— По такому толку, что нужен мне Семен Степанович по срочному делу. Миколка меня к нему с ботвой послал. Турман ботал, что он здесь, в «Эдельвейсе», чалился…

— Чалился, было дело! — солидно кивнул Прохор. — Только тут шумно стало, и он перекантовался в «Маньчжурию». Так что греби туда, не ошибешься!

— Бывай, Прохор! — Карлик соскочил с красного от позора Василия и покатился к выходу.

Вслед ему неслось из граммофонной трубы:

…Началась война Буржуазная, Озлобился рабочий народ, И по камешку, По кирпичику Растащили мы этот завод…

— Ну, в «Маньчжурии» мы его непременно застанем! — проговорил карлик, выкатившись на улицу.

— А кто этот Прохор? — поинтересовался Борис, у которого все еще стояло перед глазами плоское, изрытое оспой лицо незнакомца.

— Что, приглянулся? — усмехнулся карлик. — Тебе рано еще к Прохору! Прохор — он на Смоленском кладбище лопатой машет, могилы копает. По похоронной части… набожный он человек, Священное Писание лучше любого попа знает, все посты блюдет…

— Могильщик, что ли? — удивленно проговорил Ордынцев. — Почему же его все так боятся?

— Потому что в могилку-то никто не торопится… Прохор, он ведь не только копает могилки. Он, ежели кого зарыть поскорее надо, поспособствовать может. Ежели кому, к примеру, жена надоела или, наоборот, муж, если компаньон торговый мешает или еще кто — к Прохору обращаются, и он за деньгу помочь может… мешал человек, глядишь — и нет его!

— Так он убийца? — Борис невольно поежился. — А ты говоришь — набожный человек!

— Очень набожный! — подтвердил карлик. — Ему иначе никак! Грехов-то на нем много, отмаливать надо… как говорится, не согрешишь — не покаешься…

За разговором они перешли Тучков мост и углубились в тихие переулки Петербургской стороны. Шарик Иванович уверенно шел знакомой дорогой и вскоре привел своих спутников к неказистому двухэтажному домику, над первым этажом которого красовалась выцветшая, криво повешенная вывеска:

«Маньчжурия».

Чай, сушки, бублики и другие напидки.

Знатоки подразделяли питерские трактиры на две главные категории: «серые» и «грязные». «Серые» трактиры предназначались для средней публики, располагающейся на социальной лестнице между людьми вовсе бедными и вполне достаточными — то есть для самых мелких служащих и торговцев, для уличных разносчиков и «холодных» сапожников, для артельщиков, приказчиков и канцеляристов, начавших уже спиваться и быстрыми шагами двигающихся к полной и беспросветной нищете. В эти «серые» трактиры посетители заходили не для того, чтобы поесть или согреться — они шли сюда, чтобы выпить рюмку водки, и на одной рюмке никогда не останавливались. Все в этих трактирах было устроено с таким расчетом, чтобы посетитель выпил и вторую рюмку, и третью, и четвертую — короче, чтобы он разошелся и пил до тех пор, пока у него в кармане остались хоть какие-то деньги. Держали такие трактиры по большей части выходцы из Ярославской губернии, почему в народе называли трактирщиков «ярославцами».

В отличие от «серых» «грязные» трактиры предназначались для чернорабочих, извозчиков, приехавших на ярмарку крестьян и прочей подобной невзыскательной публики. Такие трактиры состояли обыкновенно из двух-трех низких тесных комнат с тяжелым, душным воздухом. Народу сюда набивалось сколько влезет, так что порой и повернуться было трудно. Мебель состояла из простых, едва оструганных столов и скамей, посуда была деревянная, и вряд ли ее кто-нибудь мыл. Зато здесь всегда было жарко натоплено, и извозчики, намерзшиеся на козлах, приходили в эти трактиры погреться и закусить, да часто и засыпали прямо за столом. В этих же трактирах часто скрывались беглые каторжники, преступники и прочий подозрительный люд: ни городовые, ни агенты сыскной полиции сюда не совались, и беглый человек мог себя чувствовать здесь в полной безопасности.

Именно таким «грязным» трактиром когда-то была наверняка и «Маньчжурия», куда привел Шарик Иванович Бориса и его верного оруженосца Саенко.

Заглянув в трактир, Борис невольно попятился: оттуда пахнуло на него густым спертым воздухом, пропитанным ароматами дешевого пива, прокисших щей, крепкого табака-самосада и того непередаваемого запаха, который повсюду следует за ломовым извозчиком.

— Неужели ваш король налетчиков проводит свое время в таких затрапезных заведениях? — спросил Борис у Шарика Ивановича, переминаясь на пороге «Маньчжурии» и не решаясь предпринять вторую попытку войти внутрь.

— Семен Степанович — он человек с фантазией, — пояснил карлик, смело входя в трактир. — Вчера, допустим, у него была фантазия посидеть среди приличной публики, в «Квисисане» или у Доминика, а сегодня у него фантазия — пить с пересадками по самым разудалым трактирам. А потом, господин хороший, возьми ты в расчет: за ним, за Семеном Степанычем, уголовка по пятам бегает, как гончие за зайцем, да и ГПУ не отстает. В дорогом-то ресторане не ровен час и застукают, а здесь-то можно не беспокоиться, здесь хоть полк солдат спрячь — никто не найдет! Опять же, мил человек, ты не думай, что он, Семен-то, с извозчиками вместе гуляет. Здесь, в «Маньчжурии», тоже получше комнаты имеются, для чистой публики да для своих!

Борис и Саенко следом за карликом протискивались через битком набитое помещение. Воздух здесь был такой, что даже видавший виды Саенко покраснел как рак и как тот же рак выпучил глаза. Однако здешним завсегдатаям, извозчикам и землекопам, грузчикам и чернорабочим, вплотную друг к другу разместившимся за длинными некрашеными столами, это было нипочем — они чувствовали себя как дома и пили кто чай, горячий и черный, как африканская ночь, кто водку такими же гранеными чайными стаканами.

Какой-то вдрызг пьяный извозчик поднял голову, огляделся по сторонам мутным взглядом и запел без лада и мелодии разухабистую «Китаяночку»:

После чая, отдыхая, Где Амур-река течет, Я увидел китаянку…

Карлик уверенно протолкался через первую комнату и толкнулся в неплотно закрытую дверь. Из-за этой двери ему сказали что-то на лиговском языке, и он на том же наречии бойко ответил. Дверь со скрипом отворилась. Карлик пронырнул внутрь, сделав своим спутникам знак следовать за собой.

Вторая комната была поменьше первой, но гораздо свободнее, потому что здесь размещалось только два стола, составленных вместе, за которыми расположилась одна компания.

Соответственно и атмосфера здесь была несколько свежее, так что Борис смог перевести дух и оглядеть здешних посетителей.

Во главе стола сидел высокий молодой человек с красивым и порочным лицом, одетый в дорогой английский пиджак поверх красной шелковой рубашки-косоворотки. По правую руку от него находился мрачный мужчина с густыми, сросшимися на переносице бровями, по левую — удивительно бледный человек с прилизанными темными волосами, блестящими в свете керосиновой лампы, как лаковая крышка рояля. В руках у этого прилизанного субъекта была дорогая инкрустированная гитара. Он перебирал ее струны длинными холеными пальцами и жеманным бесполым голосом напевал:

…У ней следы проказы на руках И шелковая блузка цвета хаки, И вечерами джигу в кабаках Танцует девушка из Нагасаки…

— Завяжу! — крикнул вдруг красавец в косоворотке, ударив по столу кулаком. — Завяжу, перейду финскую границу и уеду в Нагасаки!

— Ты же раньше в Сингапур хотел уехать, — с едва заметной усмешкой проговорил его мрачный бровастый сосед.

— В Сингапур? — переспросил красавец. — Можно и в Сингапур… в Сингапуре тоже неплохо…

Музыкант тут же запел:

В бананово-лимонном Сингапуре… Когда ревет и стонет океан…

— А это кто такие? — встрепенулся главарь, заметив вошедшего в комнату карлика и его спутников.

— Здорово шамал, Семе-эн! — приветствовал его Шарик Иванович.

— А, это ты… — разочарованно протянул бандит, — а я уж думал, ГПУ пришло меня брать… скучно! И что ты, Шарик, все со своей ботвой лиговской вылезаешь? Знаешь ведь, не люблю я ее! Я бандит интеллигентный, люблю кино и предпочитаю изъясняться по-французски…

— По-французски, Семен Степаныч, мы не сильны… а тебе Миколка привет передавал да просил с этим господином поботать…

— Кто таков? — вскинулся бандит, подозрительно уставившись на Бориса.

— Кто я таков — сейчас не суть важно, — ответил Ордынцев. — Я уже и сам забывать начал, кто я на самом деле. Одно вам скажу, mon ami: в Сингапуре определенно нет ничего хорошего. Те же бандиты, те же полицейские. Разве что ГПУ нету. Насчет Нагасаки, правда, не скажу, там бывать не приходилось… Если честно, то в Сингапуре тоже…

Музыкант, услышав знакомое слово, тут же встрепенулся и запел:

У ней такая маленькая грудь И губы, губы алые, как маки…

— Помолчи! — оборвал его налетчик. — Дай с человеком поговорить! Так, говоришь, ничего хорошего в Сингапуре? Ты, парень, только для того ко мне пришел, чтобы мечту мою опошлить?

— Нет, mon ami, я пришел, чтобы вам дело предложить. Хорошее дело, красивое… как раз по вашей специальности!

Борис подсел к налетчику и что-то начал ему вполголоса рассказывать. Семен слушал внимательно и заинтересованно.

Владимир Орестович Баранов, сотрудник ГПУ, был не только непримиримым борцом с саботажем и контрреволюцией. Он был еще и большим любителем искусства. Правда, в отличие от вождя мирового пролетариата товарища Ульянова (Ленина), который считал, что из всех искусств важнейшими для нас являются кино и цирк, Владимир Орестович предпочитал театр и живопись. Театр он любил потому, что в театральных труппах попадались хорошенькие артистки, а живопись — за то, что некоторые полотна старых мастеров, как выяснилось, стоят очень больших денег.

— Ты сегодня очень хорошо выглядишь, Полли! — проговорил Владимир Орестович, подливая в бокал своей покладистой подруги шампанское. — Просто картинка!

— Ты такой милый, Вольдемар! — воскликнула Полина, заливаясь счастливым смехом и закидывая руки за голову. Она знала, что при этом ее пышная грудь очень выигрышно смотрится.

Вольдемар не остался равнодушен к этой маленькой уловке. Он подсел ближе к госпоже Жасминовой и обнял ее свободной рукой.

— Ой, что это такое твердое, Вольдемар? — Полина слегка отстранилась. — Ты набьешь мне синяк! Ты же знаешь, как легко у меня появляются синяки…

— А, это мой револьвер! — Владимир Орестович вытащил из кармана тяжелый «кольт» и положил его на изящный инкрустированный столик. — Ты же знаешь, Полли, я с ним никогда не расстаюсь! Разве что ради тебя… ради твоих прекрасных глаз…

— Ты такой милый! — повторила Полли, теснее прижавшись к своему рыцарю. — Ты умеешь говорить комплименты! Сейчас это такая редкость, а настоящей женщине комплименты нужны как воздух! Кстати, о воздухе… Вольдемар, открой, пожалуйста, окно, здесь очень душно!

Владимир Орестович неохотно поднялся с дивана, подошел к окну, дернул шпингалет и приоткрыл тяжелую створку. В комнату ворвался свежий весенний воздух, звонки трамваев и свистки постовых милиционеров. Несгибаемый чекист развернулся, сделал шаг к дивану и вдруг замер на месте.

У него за спиной раздался странный звук. Створка окна подозрительно скрипнула, а стекло негромко звякнуло.

Владимир Орестович повернулся к окну и увидел, как в него впрыгнуло какое-то удивительно проворное существо, словно образовавшееся из весеннего петроградского воздуха. При ближайшем рассмотрении это оказался небольшого роста человек с оттопыренными ушами и подвижным, как у обезьяны, лицом. Во всем облике этого удивительного человека было что-то определенно иностранное. Впрочем, человек, влетающий в окна, непременно должен быть иностранцем. Да и одет он был соответственно — клетчатый пиджак, широкие штаны, крепкие ботинки на толстой подошве.

Полина Леопольдовна при виде летающего господина истерично взвизгнула и хотела даже упасть в обморок, но подумала, что это будет неблагоразумно.

— Что за черт! — выдохнул чекист и прикинул расстояние до столика, на котором лежал его верный револьвер.

— И не думайте, Владимир Орестович! — проговорил небольшой человечек, и в руке у него возник вороненый «наган». — И шагу сделать не успеете! Впрочем, вам незачем волноваться: я ничего плохого вам делать не собираюсь. Даже напротив: я хочу сделать чрезвычайно интересное предложение.

— Кой черт! — возмущенно проговорил Вольдемар. — Какое еще предложение?

Он отметил, что ловкий господин, несмотря на свою иностранную внешность, говорит совершенно без акцента.

— Хорошее предложение, очень выгодное! — повторил незнакомец таким тоном, каким цыган на ярмарке расхваливает лошадь. — И не подумайте, я вас в шпионы не вербую, это не по моей части. Я вообще-то секретарь одного очень знатного и богатого иностранца… позвольте представиться: Луиджи Пиранелли…

— Это у вас за границей так принято — в окна входить? — Узнав имя странного господина, Владимир Орестович почувствовал себя немного увереннее и даже немного повысил голос. — И если вы с предложением, то для чего «наган»?

— А как же иначе? — Луиджи пожал плечами. — В любое другое время вы слишком заняты, вокруг вас постоянно находятся товарищи по оружию. Вот и пришлось окном воспользоваться… а «наган» — это чтобы вы от неожиданности чего-нибудь не начудили. Так я о своем предложении. До моего шефа — так велит называть его мой иностранец, на американский манер, — до него дошло, что в ваши руки, Владимир Орестович, попала одна очень интересная картина…

— Что еще за картина? — возмутился Вольдемар. — Не знаю никакой картины!

— Знаете-знаете! На картине этой изображена, извиняюсь за выражение, селедка. Еще там есть луковица, репка и кусок хлеба…

Владимир Орестович удивленно заморгал глазами.

При одном из последних обысков ему действительно попалась такая картина. Он подумал, что вряд ли эта картина может стоить больших денег, и засунул ее за шкаф в своем кабинете. Владимир Орестович полагал, что дорогие картины — это те, на которых изображены знатные господа в богатых одеждах, красивые дома и ценные продукты питания, а не луковицы и селедки. Баранов не менял своего мнения, хотя Павел Аристархович Ртищев по мере сил старался его переубедить.

— Так вот, мой иностранец ужасно хочет приобрести у вас эту картину. У богатых, знаете ли, свои причуды… и готов он за нее заплатить аж двадцать тысяч долларов!

Услышав такую фантастическую цифру, Владимир Орестович побледнел. А потом покраснел, и руки у него задрожали.

Они дрожали одновременно от жадности и от страха. Потому что двадцать тысяч долларов — очень большие деньги, но и неприятности они могут принести тоже огромные.

— Только у моего иностранца непременное условие. Вы должны не только принести ему картину, но привести на встречу искусствоведа Ртищева. Если Ртищев в присутствии иностранца подтвердит подлинность картины, вы тут же немедленно получите всю сумму. — Искуситель в клетчатом пиджаке послал воздушный поцелуй полностью успокоившейся Полине и добавил: — Поторопитесь, Владимир Орестович, с ответом, а то как бы поздно не было.

— Я согласен, — неожиданно для себя сказал Баранов.

— Подъедете в ресторан пораньше, — инструктировал Серж Мари и Бориса, — столик заказан. Так просто не сидите, чтобы внимание не привлекать, но и еды много не набирайте. Потанцуйте, вина выпейте — в общем, изображайте влюбленных, которым хочется побыть в одиночестве, чтобы никто с разговорами не лез. Мари, томности во взгляде побольше, этакой лени в движениях, неторопливости… чтобы от других не отличаться.

— Как платье? — спросила Мари, поворачиваясь к Борису.

Он молча развел руками от восхищения. Сам он давно уже не чувствовал себя таким щеголем — дорогой костюм сидел отлично, крахмальная сорочка приятно холодила тело.

— Ну, удачи вам, господа нэпманы! — усмехнулся Серж. — Всем нам удачи!

Знаменитый ресторан «Донон» был открыт на набережной Мойки еще в середине девятнадцатого века. Это был один из самых фешенебельных ресторанов Петербурга, он славился великолепной кухней, румынским оркестром и отменным обслуживанием. В «Дононе» собирались писатели, художники, актеры. Среди постоянных посетителей ресторана были Тургенев и Салтыков-Щедрин.

После октября семнадцатого года «Донон», конечно, был закрыт, но с началом НЭПа он тут же открылся и снова стал одним из самых популярных заведений города. Теперь здесь собирались не писатели и художники, а процветающие нэпманы, удачливые дельцы черного рынка, трестовские воротилы и хорошо одетые молодые люди с глазами слишком честными для порядочных людей.

Зал был заполнен юркими маклерами, толстыми торговцами мануфактурой и бакалеей, шулерами в безумно дорогих костюмах с нарочито изысканными манерами, солидными немолодыми валютчиками, сутенерами с порочными лицами, кокаинистами с безумными глазами. И женщинами.

Дамы были хороши — в дорогих, чрезмерно обтягивающих платьях, выставляющих на общее обозрение хорошо откормленные выхоленные телеса, обвешанные драгоценностями, томно растягивающие слова и бесстыдно рассматривающие посетителей за соседними столиками.

Все это сборище ело, жужжало, непрерывно переговариваясь, покрикивало на официантов и чувствовало себя как дома.

Борис был ошарашен. У него было такое чувство, что все, что происходит сейчас, — сон, который вполне может закончиться кошмаром. Где страшная зима восемнадцатого, где отступление до Новороссийска, где голод и махновские грабежи? Откуда взялись все эти люди? Такое впечатление, что по какому-то странному недосмотру их не тронули, не ограбили, не посадили в ЧК!

— Тише, — прошептала Мари одними губами, и Борис похолодел, сообразив, что произнес последние слова вслух.

— Как глупы эти люди, — прошептал он, склонившись к маленькому ушку с бриллиантовой сережкой, — они не понимают, что большевикам нельзя доверять. Сейчас товарищи немного ослабили вожжи, но в один момент все это можно повернуть вспять.

Со стороны казалось, что красивый сероглазый мужчина нашептывает своей даме разные любезности, а она слушает их с благосклонностью.

Официант принес вина и закуски. Борис выпил и незаметно посмотрел на часы. До сбора основных участников операции оставалось полчаса. Первый шок прошел — возможно, помогло спиртное, возможно, Борис просто пообвыкся. Люди вокруг выглядели довольными жизнью — что с того, что это ненадолго? Борису нет до них никакого дела.

Румынский оркестр заиграл модный танец, несколько пар отправились танцевать.

— Боже мой! — в притворном ужасе Мари прижала руки к щекам. — Они же совершенно не умеют танцевать фокстрот! Видели бы это в Париже!

Борис встал и поклонился почтительно. Мари тоже встала и направилась за ним в центр зала. Там она положила руку ему на плечо, а он обнял тонкую талию, обтянутую малиновым шелком.

Музыканты заметили красивую пару. Оркестр оживился и поддал жару.

Они пошли в танце — легко, слаженно, как будто только и делали, что танцевали вдвоем. Мари не смотрела ему в глаза, внешне равнодушная ко всему, кроме музыки. Обостренным чутьем Борис отметил, что в зале стихли разговоры и все лица смотрят теперь на них.

— Нехорошо, — шепнул он Мари одними губами, — мы слишком заметны.

— Черт с ними! — пробормотала она в ответ, глаза ее смеялись, но губы были плотно сжаты, так что Борис засомневался, произнесла ли она эти слова.

Танец кончился, Мари пошла к столику, опустив глаза и не глядя по сторонам. Она жадно отпила из бокала, а потом спросила каким-то не своим высоким голосом:

— Скажите, Борис, вы верите, что можно все начать сначала?

— Верю, — тут же ответил он, — и вы должны поверить…

— Уехать далеко-далеко… в новую жизнь… — мечтательно сказала она, — неужели после всего возможно счастье?..

— Конечно, возможно! — улыбнулся Борис. — Ведь мы еще молоды и полны сил! Да если на то пошло, перед нами весь мир!

— Как мне надоел Париж, — вздохнула Мари, — с его нищими эмигрантами, озлобленными инвалидами, бандитами всех мастей! Нет, счастья не будет не только в России, но и в Европе, слишком сильны воспоминания.

— Что вы скажете об Америке? — смеясь спросил Борис. — Маленькое ранчо где-нибудь на западе, вы в ковбойской шляпе и с вот таким «кольтом» за поясом.

— Я люблю лошадей, — серьезно ответила Мари, — и не боюсь их совершенно. Из меня выйдет неплохой ковбой. Так что «кольт» на поясе будет у вас, это вы будете входить в салун, открывая дверь ударом ноги. И сапоги со шпорами, и кожаная жилетка… Только представьте: мы скачем вдвоем по ночной прерии, и дорогу нам освещает только луна. Йо-хо! — тихонько вскрикнула Мари и засмеялась.

— Так и будет! — Он накрыл ее руку своей и заметил, что время начала операции уже наступило.

* * *

Владимир Орестович подъехал к ресторану на черном служебном автомобиле. За рулем сидел Костя Лейкин, рядом с ним — Василий Лазоревский. Оба — доверенные люди Баранова, с которыми он прошел огонь, воду и медные трубы.

Сам Вольдемар сидел на заднем сиденье рядом с высоким сухим стариком в черном костюме. Старик этот держался скованно, сложив на коленях красивые руки с длинными музыкальными пальцами и прикрыв глаза тяжелыми, словно чугунными, веками. Он как будто не замечал, что с ним происходит и куда его везут. Костюм его был заметно поношен, но даже в таком костюме старик казался удивительно элегантным, и рядом с ним его молодые спутники выглядели настоящими босяками или уличной шпаной с Лиговки.

Автомобиль остановился перед рестораном. Баранов повернулся к старику и проговорил с натянутой улыбкой:

— Помните, Павел Аристархович: никаких фокусов! Ваша судьба находится сейчас в ваших руках!

— Вы и отчество мое вспомнили? — Старик поднял веки и насмешливо взглянул на своего спутника. — Это что-то новенькое! Раньше я у вас именовался исключительно «гражданин Ртищев»! Видно, очень большой личный интерес у вас в этом деле!

— Много себе позволяете, гражданин Ртищев! — огрызнулся Вольдемар, открывая дверцу автомобиля. — Выходите, мы приехали!

— Вот так — более привычно! — усмехнулся Ртищев, выбираясь на тротуар. — О, «Донон»! А я и не знал, что он снова открылся! Давненько я здесь не бывал! — Повернувшись к Баранову, старик спросил с самым невинным видом: — Мне руки за спиной держать, как на тюремной прогулке?

— Не паясничайте, Ртищев! — процедил Вольдемар сквозь зубы и направился к входу в ресторан, одной рукой прижимая к себе завернутую в чистый холст картину, с которой не желал расставаться и на минуту, а другой придерживая за локоть строптивого старика, как своего доброго приятеля. Василий Лазоревский, большой и медлительный, как медведь, плелся позади, держа руку с «кольтом» в кармане широких штанов. Костя Лейкин остался в автомобиле.

Словно добрые друзья, чекист и старый искусствовед спустились по ступеням в подвал, где размещался ресторан. Гардеробщик, представительный старец с лицом камергера, хотел взять у Баранова его сверток, но Вольдемар так зыркнул на него, что гардеробщик невольно попятился, вспомнив восемнадцатый год и революционных матросов, явившихся к нему в дом с обыском.

Из ресторанного зала доносился смешанный шум возбужденных голосов, громкого смеха, настраиваемых инструментов румынского оркестра. Странная троица спустилась по ступенькам в зал, окунувшись в неповторимый аромат дорогого ресторана, который составляла дразнящая смесь изысканных блюд, французских духов, сладковатого дыма контрабандных сигар.

Навстречу вошедшим метнулся метрдотель, согнулся в учтивом поклоне:

— Вас ждут, господа!

Лазоревский открыл рот, чтобы сказать, что господа кончились в семнадцатом, но Владимир Орестович остановил его строгим взглядом. Метрдотель подвел их к угловому столику, за которым уже сидели двое мужчин.

В одном из них Баранов узнал своего странного гостя — того самого похожего на дрессированную обезьяну человечка, который влетел в Полинино окно, чтобы назначить эту встречу. Сегодня, впрочем, он выглядел куда солиднее, хотя оттопыренные уши, чересчур подвижное лицо и природная суетливость были при нем. Одет он был сегодня так же по американской моде: клетчатый короткий пиджак с высокими плечами, остроносые башмаки, широкие штаны.

Второй же господин держался, напротив, с большим достоинством. Он был широкоплеч, высок, густые темные брови делали тщательно выбритое лицо излишне мрачным. Несколько портил его сабельный шрам, как бы перечеркивающий левую щеку. Черный смокинг сидел на незнакомце как вторая кожа.

— А, вот и вы! — с преувеличенной радостью воскликнул Луиджи, выпрыгнув из-за стола навстречу прибывшим. — Рад, рад! Какая исключительная точность! Позвольте представить, шеф, — господин Баранов, Вольдемар… то есть Владимир Орестович! Ах, извините, какой я бестактный! Конечно, не господин, а товарищ! Короче, это тот самый товарищ, о котором я вам говорил. А вот это точно господин — господин Ртищев Павел Аристархович… впрочем, вы знаете… а это мой шеф, как говорят американцы, мистер Гораций Паммер. Американский бизнесмен и очень важная персона… А этот товарищ… — Луиджи повернулся к Лазоревскому, для которого уже принесли пятый прибор, — кажется, его присутствие не предполагалось?

— Товарищ Лазоревский… — проворчал Владимир Орестович, мрачно разглядывая молчаливого иностранца. — Его присутствие необходимо. Я вам не доверяю…

Этот американский делец очень ему не нравился. Чересчур уж хорошая выправка, сразу видать — бывший офицер… и этот сабельный шрам на щеке…

— Вы воевали? — спросил он, глядя в упор на американца.

— Нет, господин Паммер не воевал, — тут же ответил за него Луиджи. — А, вы насчет шрама интересуетесь? Так это след бурной молодости. Господин Паммер учился в Германии, в Геттингене, и у него была дуэль… романтическая история, понимаете ли, дама сердца… — Луиджи выразительно закатил глаза.

— А что он сам-то все молчит? — поинтересовался Вольдемар.

— По-русски не очень силен. — Луиджи развел руками. — Понимать-то понимает, а говорит очень плохо. Ну а я-то для чего? Я все переведу! Нам это не сложно! Вот, кстати, господа и товарищи, не желаете ли выпить для аппетита?

Возле столика появился официант с тележкой. Красивым жестом откупорив бутылку вина, он поднес ее американцу. Тот понюхал, солидно кивнул. Официант разлил вино в бокалы и исчез.

— За встречу, господа! — Луиджи поднял свой бокал.

Вольдемар пил немного, маленькими глотками. Лазоревский, наоборот, одним глотком выпил свое вино и разочарованно поставил бокал на стол. Старик Ртищев немного отпил и теперь смотрел на свое вино с таким лицом, будто молился. Американец разглядывал бокал на свет, к вину не прикасался.

«Опьянеть боится, подлец!» — подумал Баранов и, отставив бокал, проговорил:

— Ну что — приступим к делу?

— Может, сначала сделаем заказ? — Луиджи развернул меню. — Здесь очень недурная кухня! Вот, к примеру, филе-миньон должно быть превосходно…

— Сперва дело! — повторил Вольдемар.

— Ну, как вам будет угодно! — Луиджи развел руками и переглянулся с шефом. Тот едва заметно кивнул.

— Деньги при вас? — Баранов взглянул на американца исподлобья.

Вместо ответа тот похлопал по внутреннему карману.

— Покажите!

— Это даже как-то несолидно! Такому человеку — и не доверять! — возмутился Луиджи.

— Пусть сперва покажет картину! — проговорил сам американец, хотя и с акцентом, но вполне разборчиво.

Баранов опасливо огляделся по сторонам. За соседним столиком сидела красивая пара — молодой сероглазый мужчина в темной пиджачной паре, с ним удивительно бледная женщина в шелковом платье цвета шиповника. Женщина эта была стройна и, пожалуй, красива, но ее немного портили слишком узкие кроваво-красные губы, которые, казалось, были в постоянной ссоре с глазами — губы призывно улыбались, в то время как в глазах плескалась тоска. В руке она держала янтарный мундштук с тонкой папиросой.

Несколько успокоившись, Вольдемар придвинулся вместе со своим стулом к господину Паммеру, развернул холст, показал краешек картины. Американец нагнулся, уставился на картину и защелкал языком:

— Карашо! Очень карашо!

— Так как насчет денег? — Вольдемар снова отодвинулся.

— Э нет! — Луиджи состроил уморительную гримасу. — Уговор какой был? Чтобы господин Ртищев в присутствии моего шефа удостоверил подлинность картины…

— Уговор так уговор! — Баранов повернулся к Ртищеву, который все еще наслаждался своим вином. — Павел Аристархович, прошу!

Ртищев взял картину, развернул ее, долго и внимательно разглядывал, потом наклонился к самому холсту и чуть ли не обнюхал, особенно долго изучал уголок, где виднелись две буквы подписи. Достал из кармана лупу, еще раз оглядел картину с ее помощью, подцепил ногтем большого пальца крошечную крупицу краски и посмотрел на свет. Перевернул картину задней стороной и внимательно оглядел изнанку.

Остальные участники встречи следили за ним, не дыша.

Наконец Ртищев распрямился, завернул картину и передал ее Вольдемару.

— Ну что? — нетерпеливо осведомился тот.

— Шарден, Жан-Батист Шарден, вне всякого сомнения! — проговорил Ртищев таким тоном, каким опытный врач говорит «туберкулез» или «менингит».

— Что это за Шарден такой? — переспросил Баранов, как всегда ожидающий от буржуев подвоха.

— Не волнуйтесь, это как раз тот художник, которого так любит шеф! — поспешил успокоить его Луиджи. — Так что можете считать, что все в порядке, и это дело, как говорят у вас, надо обмыть!

Луиджи потер руки и выкрикнул:

— Официант, шампанского!

Официант тут же возник возле столика, склонился и почтительно осведомился:

— Какого изволите? Крымского или французского?

— Самого лучшего! Шампанское оно и есть шампанское!

— Слушаюсь! — Официант исчез.

— Ну так как же насчет денег? — напомнил Вольдемар. — Обмывать положено, когда уже дело сделано, а дело еще…

— Не извольте беспокоиться! — Луиджи повернулся к шефу. Тот кивнул, зачем-то взглянул на золотые часы, затем вытащил из внутреннего кармана пухлый бумажник, положил на стол. Вольдемар с жадностью уставился на бумажник, который буквально притягивал его взгляд, и даже облизнул от волнения пересохшие губы.

В это время с шумом распахнулась матовая стеклянная дверь из вестибюля, и на ступенях ведущей в зал лестницы кто-то громким, отчетливым и совершенно трезвым голосом произнес:

— Внимание, дамы и господа! Прошу категорически соблюдать спокойствие!

Баранов с трудом оторвал взгляд от американского бумажника, повернулся к двери. На пороге ресторана стоял высокий молодой человек в смокинге, с вороненым «кольтом» в руках. Рядом с ним были еще двое — крупный мрачный тип с густыми сросшимися бровями и невысокий блондин, круглый и румяный, как колобок. У этих двоих в руках тоже были револьверы.

— Сенька Филимонов! — вскрикнула какая-то дама.

— Вы совершенно правы, сударыня! — Бандит поклонился: — Разрешите представиться: Сенька Филимонов, бандит-интеллигент и мастер художественного налета.

В зале моментально наступила тишина. В этой тишине неожиданно прозвучал резкий звук — это кто-то выронил бокал, который со звоном разлетелся на мелкие осколки.

— Благодарю, господа! — нарочито грассируя, проговорил человек с «кольтом» — Если вы и впредь будете так сговорчивы, все пройдет как по маслу. Как вы поняли, в программе вечера произошли небольшие изменения. Вместо музыки и танцев состоится сеанс художественного изъятия денег и ценностей. Мои ассистенты сейчас обойдут всех присутствующих и соберут кошельки, бумажники и прочие ценные предметы буржуазного культа. Большая просьба не артачиться и не устраивать глупых представлений. Если кто-то меня не понял — разговор у нас короткий: четыре сбоку, ваших нет. Дам попрошу заранее приготовить кольца, броши и прочие дорогие побрякушки, чтобы не отнимать у нас драгоценное время. Мы хотим сегодня успеть еще в два-три места. Музыканты могут создать соответствующее случаю звуковое оформление. Лично я предпочитаю чардаш Монти.

Румынский оркестр заиграл чардаш, однако играли румыны так уныло, что получилось больше похоже на траурный марш.

Ассистенты Филимонова быстро обходили зал, собирая свою дань. Сам маэстро остался стоять на ступеньках, откуда внимательно наблюдал за залом.

— Что происходит? — недоуменно спросил мистер Паммер, переводя взгляд с Луиджи на Вольдемара.

— Налет, — ответил Баранов, который до этого был как бы парализован внезапностью происходящего.

— О, налет! Это не есть карашо! — Американец потянулся за своим бумажником, но Вольдемар опередил его и схватил портмоне, прошипев, как неисправный примус:

— Куда же вы, господин хороший? Это уже не ваше! Мы заключили сделку…

— И не ваше! — раздался за спиной у Вольдемара хриплый голос. Над ним возвышался мрачный ассистент Филимонова с вороненым револьвером в руке. Щелкнув курком, он направил ствол в затылок Баранова и прохрипел: — Ты что, чижик, не слышал, что сказал маэстро? Никакого шухера, иначе четыре сбоку, ваших нет!

С этими словами бандит взял бумажник американца и бросил в свой саквояж.

В ту же секунду Василий Лазоревский, который до сих пор молча наблюдал за происходящим, вскочил со стула и выхватил свой револьвер. Но он не успел даже навести свое оружие на бандита — прогремел выстрел, револьвер Лазоревского упал на пол, а сам Василий завыл, тряся простреленной рукой.

— Я же просил — без шухера! — проговорил Филимонов, опуская дымящийся ствол своего «кольта». — Для первого раза ограничусь строгим выговором, но следующий раз — вычеркну из списка живых, хотя лично мне эта процедура глубоко неприятна! Я вообще человек интеллигентный, люблю кино, а хамства не терплю, считаю его буржуазной отрыжкой далекого прошлого…

Румынский оркестр затих, напоследок первая скрипка издала какой-то душераздирающий звук.

— А это у вас что? — сурово осведомился бровастый бандит, резко дернув завернутую в ткань картину, которую Баранов крепко прижимал к груди.

— Это ничего… это так… это портрет моей покойной бабушки, который дорог мне как память… — забормотал Вольдемар.

— Бабушки? — переспросил бандит и насмешливо уставился на картину. — Слушай, ты, селедкин внук, ты меня сильно раздражаешь! Семе-эн Степанович! — Он обернулся к Филимонову. — Тут картинка какая-то. Брать?

— Бери все, Филин! — распорядился маэстро.

Филин не без труда засунул картину в саквояж и хотел уже перейти к следующему столику, как вдруг входная дверь ресторана снова с ужасным грохотом распахнулась, и в заведение ворвались трое людей в черных кожанках. Один из них тут же навалился на Филимонова, приставив «наган» к его затылку. Двое других встали по сторонам, направив на посетителей оружие.

— Всем оставаться на местах! — рявкнул старший. — Кто шелохнется — стреляю без предупреждения! В особенности это касается граждан налетчиков. Если будет шухер — пристрелю вашего главаря за милую душу, у меня давно руки чешутся!

— ГПУ! — вскрикнула в наступившей тишине какая-то дама.

Филин опустился на колени, вскинул револьвер и выстрелил в одного из чекистов, но промахнулся. В ответ прогремели два выстрела, Филин упал, выронив револьвер.

— Я сказал — стреляю без предупреждения! — проревел чекист. — Всем сей момент лечь на пол! Кто не подчинится — пеняй на себя! Мозги вышибу на счет раз!

— Безобразие! — раздался из зала истеричный выкрик. — Вы должны нас защищать, а вместо этого…

— Мне некогда разбираться, кто тут налетчик, а кто так — буржуй недорезанный! Кто не ляжет на пол — считаю бандитским пособником и расстреливаю на месте!

Задвигались стулья, перепуганные посетители ресторана бросились исполнять приказание.

— А вас что, мои слова не касаются? — Человек в кожанке подошел к столу Баранова.

— Я сам из ГПУ… — заторопился Вольдемар и полез в карман за удостоверением.

— Руки на стол! — заорал на него чекист. — Это мы разберемся, из какого ты ГПУ! Наши сотрудники по ресторанам не шляются, с нэпманами компанию не водят!

— Я здесь по служебной надобности! — забормотал Баранов, вытянув перед собой дрожащие руки. — Провожу секретную операцию…

— На пол, сука! — рявкнул на него чекист. — Все на пол!

Вся компания сползла со стульев и улеглась на полу. Чекист подобрал саквояж Филина.

— Вещественные доказательства! Приобщим к делу!

Вольдемар застонал, провожая саквояж страдальческим взглядом. Вместе с этим саквояжем от него уплывала надежда на светлое, безбедное будущее.

Следя за саквояжем, он совсем забыл про Павла Аристарховича. Тем временем сероглазый молодой человек из-за соседнего столика и его бледная спутница ползком перебрались ближе, подхватили Ртищева под руки и потащили к служебному выходу из ресторана.

Глава 9

У нас ножики стальные, Гири кованые, Мы ребята удалые, Практикованные… Частушка

— Кто вы? Куда вы меня ведете? — бормотал искусствовед, безвольно переступая ногами.

— Вы не узнаете меня, Павел Аристархович? — проговорил Борис, поддерживая старика и помогая ему подняться по лестнице.

— Господи, Борис Андреевич! — выдохнул Ртищев. — Как же это… там ведь ГПУ… нас догонят…

— Не бойтесь, это ряженые, — успокоил его Ордынцев. — Они из одной шайки с Филимоновым. Нам пришлось договориться с бандитами, чтобы вытащить вас из заключения. Впрочем, они внакладе не останутся, возьмут сегодня хороший куш…

Ртищев дышал тяжело, со свистом и держался за сердце.

— Стар я для таких приключений! — проговорил он, преодолевая последние ступеньки.

Мари открыла дверь, выглянула на улицу, обернулась:

— Чисто, можно выходить!

Борис буквально вынес Ртищева на себе.

Они находились в темном переулке позади ресторана. Вдруг из темноты послышался стук копыт, появилась пролетка.

— Садись, вашбродь! — донесся с козел довольный голос. — Прокачу с ветерком!

— Молодец, Саенко! В самый раз подоспел! — выдохнул Борис, подсаживая Павла Аристарховича в пролетку. Мари вскочила следом, Борис встал на подножку, и Саенко тут же хлестнул лошадь:

— Пошла, родимая!

Пролетка сорвалась с места, промчалась до угла, вывернула на соседнюю улицу. Вдруг навстречу метнулись яркие фонари автомобиля, грохнул выстрел.

— Это еще что за новости? — воскликнул Борис, настороженно вглядываясь в темноту.

— Это ГПУ, — проговорила Мари, приподнимаясь. — Настоящее!

— Черт! Саенко, разворачивай! — крикнул Борис, торопливо вытаскивая «наган».

— Ох ты! — Саенко натянул вожжи. — Что ж делать-то, ваше благородие? Не уйдем на лошадке-то! Хорошая лошадка, но супротив этой автомобили не сладит!

Пролетка, с трудом развернувшись, завернула за угол и оказалась перед главным входом ресторана. Здесь стояли извозчики, дожидающиеся загулявших седоков. Чуть в стороне темнел автомобиль Баранова, на переднем сиденье дремал Костя Лейкин. Сзади рычал мотор приближающейся погони.

— Стой! — Борис спрыгнул с подножки, бросился к машине Баранова.

— Не поймешь его — то гони, то стой… — ворчал Саенко, но тем не менее натянул вожжи и остановил пролетку возле самого автомобиля.

Борис подбежал к авто. Лейкин поднял голову, протирая глаза.

— Срочная депеша тебе от Владимира Орестовича! — выпалил Ордынцев.

— Какая еще депеша? — удивленно проговорил Лейкин, поднимаясь.

— А вот какая! — Борис ударил его английским апперкотом, какому научился у моряков с эсминца «Мальборо» в Феодосии в далеком девятнадцатом. Костя охнул и повалился на сиденье.

— Чистый нокаут! — пробормотал Борис и выволок бесчувственного Лейкина из машины.

Саенко помогал Павлу Аристарховичу пересесть в машину, Мари уверенно села за руль. Из-за угла уже показалась машина погони.

— Вот навязались на нашу голову! — пробормотал Саенко и, легонько хлестнув лошадь, торопливо забрался на заднее сиденье барановского автомобиля.

— Мари, вы умеете водить такую машину? — опасливо поинтересовался Борис.

В ответ Мари только фыркнула:

— Чем задавать глупые вопросы, лучше поторопитесь завести мотор!

Борис схватил заводную ручку, крутанул ее. К счастью, сильный мотор завелся с первого раза, и машина тронулась, Борис едва успел вскочить в нее на ходу.

Автомобиль чекистов подкатил из-за угла и остановился: пролетка Саенко встала поперек дороги, перегородив проезд.

— Черт! Да уберите же куда-нибудь эту колымагу! — кричал старший группы, размахивая «маузером».

Однако пока его подручные управились с заупрямившейся лошадью и освободили дорогу, автомобиль с беглецами успел скрыться в неизвестном направлении.

— Как вы, Павел Аристархович? — спросил Борис, когда шум погони и яркие огни ночного Невского остались далеко позади.

— Ничего, — проговорил Ртищев, вымученно улыбнувшись.

Даже в темноте было видно, как он бледен, и дыхание с хрипом вырывалось из его груди.

— Ничего… главное, что я снова на свободе. Не хотелось умереть в тюремной камере…

— Все будет в порядке! — попытался успокоить его Борис. — Вы отдохнете, мы найдем вам хорошего, надежного врача…

— Самое главное — я должен рассказать вам, как найти Сашеньку… — снова заговорил старик.

— Это успеется! — махнул рукой Ордынцев. — Сейчас приедем в одно надежное место, вы придете в себя…

— Что вы его останавливаете? — раздраженно проговорила Мари, отвернувшись от дороги. — Пусть рассказывает, а то не ровен час отдаст Богу душу, и мы останемся ни с чем…

Снова перед Борисом была жесткая женщина с непримиримым выражением в глазах.

— Как вы можете, Мари? Дайте ему прийти в себя, отдышаться! Он старый, больной человек…

— Дама совершенно права! — перебил его Павел Аристархович. — Я должен скорее рассказать… не зря же вы проделали такой долгий и опасный путь… Я, признаться, до последней минуты не верил, что вы появитесь, устал ждать…

Но тут же он мучительно закашлялся и вынужден был замолчать.

Автомобиль тем временем выехал на Петровский остров. Здесь, совсем близко от центра города, было тихо и безлюдно, как в забытой Богом провинциальной глуши. На маленьком пятачке земли между круглым озером и поросшим травой пологим берегом Невы притулился небольшой домик в три подслеповатых окошка, окруженный покосившимся забором. Через протоку, соединяющую озеро с затоном, перекинут горбатый мостик, и только по нему можно перейти к домику. Вдали, за Невой, виднелись крыши Васильевского острова, купола церквей.

— Приехали! — сказала Мари, остановив машину перед мостиком. — Машину надо куда-то деть…

— Да вон туда. — Борис кивнул на темный затон, окруженный столетними липами. — Только сначала отведем Павла Аристарховича в безопасное место…

Вдвоем с Саенко они вывели из машины Ртищева, повели его через мостик. Дверь домика открылась — их уже ждали.

На пороге стояла крепкая женщина средних лет, вдова здешнего смотрителя. Увидев бледное лицо Ртищева, услышав его свистящее дыхание, она всплеснула руками:

— Ох ты, несчастье какое… мой Никанор Нилыч, покойник, тоже грудью маялся. Я ему хорошую травку собирала, очень помогала… сейчас я вам тоже заварю, как рукой всякую хворь снимет…

— Ну, мы передаем вас в надежные руки! — проговорил Борис, помогая Ртищеву подняться на крыльцо, и вернулся к Мари.

Она уже развернула машину к затону, сняла с тормоза. Вдвоем они подтолкнули автомобиль, он проехал по пологому берегу, подпрыгивая на кочках, нырнул капотом в темную маслянистую воду затона и быстро пошел ко дну. Поверхность воды забурлила ключом и быстро успокоилась. Лопнул последний пузырек воздуха, и больше ничто не напоминало об автомобиле Баранова.

Борис и Мари направились к домику смотрителя.

В темноте Мари оступилась на скользкой кочке, и Ордынцев машинально поддержал ее за локоть. Он думал, что снова, как первый раз, в Париже, Мари резко оттолкнет его, но на этот раз она благодарно отозвалась на его дружеский жест. Все же что-то неуловимо изменилось в ней за это время. Или, может быть, она всегда нуждалась в теплоте и участии, в простых человеческих чувствах, но скрывала это из боязни показать свою слабость?

Сердце Бориса жадно, жарко забилось. Он почувствовал, как забытая, казалось, жажда жизни переполняет его. Податливое женское тело прильнуло к нему, Борис нашел губами ее губы — и задохнулся, такой бесконечной нежностью отозвалась Мари на его поцелуй. Ее губы были сухими и горячими, как земля в засуху, и как иссохшая земля благодарно раскрывается навстречу весеннему ливню, так и Мари раскрылась навстречу этой случайной нежности. На какое-то время мир вокруг них перестал существовать, только жадные губы, нежные руки и бьющиеся в унисон сердца…

Борис оторвался от губ Мари, покрыл поцелуями ее лицо, ее глаза — и почувствовал, что они солоны от слез.

— Что ты… — прошептал он с бесконечным состраданием, с бесконечной нежностью. — Что ты! Все будет хорошо!

— Вряд ли… — отозвалась она едва слышно и мягко отстранилась от него. — Слишком много мы пережили… внутри нас все умерло… меня прежней больше нет, я умерла тогда, под Белой Церковью…

— Мы живы, Мари! — воскликнул Борис, снова прижимая ее к себе. — А пока мы живы — у нас есть надежда! Все еще будет хорошо! Я знаю! Слышишь — это весна пробует голос!

Действительно, ночь вокруг них наполнилась шорохом и щебетом, вздохами и плеском — казалось, сама природа пробуждается для любви и жизни.

Но Мари снова отстранилась от Бориса.

— Пойдемте… — Она шагнула к дому. — Нас ждут…

Внутри уже уютно горела керосиновая лампа. Саенко и Ртищев сидели возле стола, рядом с хозяйкой. Павел Аристархович маленькими глотками пил какой-то душистый отвар, и лицо его уже заметно порозовело. Саенко дул на кружку с горячим чаем и оживленно говорил:

— Ох и подлый же народ эти англичане!

— Саенко, чем же англичане-то тебе не угодили? — усмехнулся Ордынцев, входя в комнату. — Вроде и видел-то ты их, считай, один раз в жизни…

— Так не в том дело, что я сам видел! — возразил Саенко, разломив сушку с маком. — Утесняют англичане индийскую нацию. Так утесняют, что просто сил нет терпеть! Я давеча в газете читал, мне извозчик знакомый давал…

— Уж не тот ли самый извозчик, у которого ты пролетку позаимствовал?

— Да хоть бы и так! Одно до другого совершенно не касается, пролетка — само собой, а газета политическая — само собой…

Борис сделал Мари незаметный знак и вышел в сени. Когда она присоединилась к нему, он вполголоса спросил:

— Что это за место? Кто эта женщина? Можем ли мы ей доверять?

— Можете не беспокоиться. Это верная женщина, Серж ее хорошо знает. Ее мужа убили красные матросы в восемнадцатом году, так что у нее с большевиками свои счеты. Теперь все хозяйство пришло в упадок, смотритель больше не нужен. Поэтому сюда никто не ходит, вдова живет тихо, уединенно. Кроме того, Серж платит ей очень хорошие деньги.

— Новая экономическая политика! — усмехнулся Борис.

Мари не оценила его шутку, но добавила:

— И место очень удобное. До города близко, а посторонних людей нет, и подойти сюда незаметно нельзя: единственный путь — через мост — отлично просматривается…

— Зато и сбежать в случае тревоги не удастся… — вздохнул Борис.

Они вернулись в кухню.

— Действительно чудодейственный отвар! — воскликнул Ртищев, повернувшись к двери. — Я словно заново родился!

— Неонила Дмитревна мертвого на ноги поднимет! — одобрительно сказал Саенко.

Хозяйка польщенно улыбнулась. Была она хоть и не так чтобы молода, но глаза смотрели весело, приветливо, свое полное тело она носила легко и все успевала — и на стол собрать, и за больным профессором поухаживать, и с Саенко переглянуться. Пантелей чувствовал себя как дома, он вообще мгновенно осваивался на новом месте.

Он помог хозяйке накрыть на стол в горнице. Видно было, что жили здесь раньше не то чтобы богато, но не по-мужичьи. На стол хозяйка постелила белую скатерть, положила столовые приборы. Тарелки были хоть и разномастные, но не битые, неизменная селедка аккуратно разделана и нарезана мелко.

Шум и топот в сенях возвестили о приходе Сержа и Луиджи.

— Еле выбрались! — сказал Серж, схватив ковш воды. — Уголовка крепко за налетчиков взялась, скоро Сеньке плохо придется…

— Как там у них? — спросил Борис.

— Да все нормально, ушли. Филина подстрелили насмерть, а еще одного ранили. Ну, это уж не к нам претензии. Публику в ресторане они порядочно пощипали… на нас не в обиде.

К ужину подала хозяйка рассыпчатую картошку с селедкой, посыпанной крупными кольцами лука, на второе вытащила из печи пирог с морковью. Саенко внес огромный самовар, хозяйка — чашку мелко наколотого сахару. Чай был заварен на сушеной малине, и комната сразу наполнилась ароматом летнего леса.

Через некоторое время Саенко обтер лоб полотенцем и поблагодарил хозяйку.

— Кушайте, гости дорогие! — Та всплеснула руками. — Какие я раньше кушанья готовила! Муж покойный всегда любил, чтобы полный стол гостей!

— М-м-м… — протянул Саенко, — а давайте, Неонила Дмитревна, я вам помогу со стола убрать да посуду вымыть…

Хозяйка и сама сообразила, что разговорилась не вовремя, что гости ее — люди занятые и болтать попусту им не с руки.

Когда они ушли, Ртищев вздохнул и обвел всю компанию испытующим взглядом. Очевидно, легкие подозрения у него вызвал только Луиджи — слишком легкомысленный имел вид в своем клетчатом костюме.

— Я так рад, Борис, голубчик, что вы откликнулись на мой зов о помощи, — заговорил Павел Аристархович тихо, — поймите меня правильно, мне самому ничего не нужно, скоро меня не станет, сердце сдает… Но перед смертью хотелось бы сделать доброе дело — спасти Сашеньку.

— Извините, что перебиваю, профессор, — вмешался Серж, — но не пора ли перейти к делу? Мы проделали долгий и опасный путь, времени у нас очень мало, так что назовите место, где скрывается ваша протеже, и мы начнем операцию по ее переброске в Париж. Нам, извините, за это деньги платят.

— Понимаю вас, — закивал Ртищев, — простите старика. Но дело в том, что я не знаю точного места нахождения Александры Николаевны.

— Объяснитесь, господин Ртищев. — Серж нахмурил брови. — Вы хотите сказать, что мы с таким трудом притащились в Россию для того только, чтобы приятно побеседовать с вами?

— Я ведь тебя предупреждала, — насмешливо фыркнула Мари, — мне с самого начала не нравилось это предприятие, я чувствую, что добром это не кончится…

— Спокойнее! — Борис встал и положил руку на спинку стула, где сидел Ртищев, краем глаза отметив, что Луиджи крадется к двери, чтобы зайти ему за спину на всякий случай. Борис дернул рукавом, так чтобы только Луиджи мог увидеть кончик лезвия спрятанного ножа.

— Серж, предложите Луиджи сесть на место, — отчеканил Борис, — а вы, мадам, не извольте каркать, а лучше дайте возможность господину профессору рассказать все, что он знает.

Ух, как Мари на него посмотрела! Словно два черных кинжала вырвались из ее глаз. Как будто и не было между ними той мимолетной нежности, как будто не мечтали о счастье вдвоем.

— Прошу прощения — не мадам, мадемуазель… — Борис нелюбезно улыбнулся и перевел взгляд на Сержа.

— Говорите, профессор, — сказал тот, одними бровями велев Луиджи вернуться за стол.

Дело было прошлой осенью. Профессор Ртищев жил тогда у своей кухарки Меланьи — больше ему некуда было деться. Меланья проработала у него лет тридцать, жила, как она говорила, на всем готовом и сумела отложить за это время кое-что на старость. Но все накопления пропали, и, чтобы не умереть с голоду, Меланья потихоньку носила на толкучку все любовно сбереженные ею подарки хозяина к ее именинам и церковным праздникам. Проели набор серебряных ложечек и две расписные деревянные шкатулки, почти не ношенную павловскую шаль и камчатую скатерть, альбом для фотографий, обитый малиновым бархатом, с накладными застежками, куда Меланья вклеивала открытки и вырезки из журнала «Нива». Когда же в прожорливом чреве Сенного рынка исчезли серебряные щипчики для сахара, фаянсовый кувшин, расписанный лиловыми ирисами, и золотой образок Казанской Божьей Матери, профессор Ртищев нашел себе небольшой заработок.

Знакомый фотограф подарил ему пачку черной бумаги, и Павел Аристархович сидел на рынке и вырезал силуэтные портреты желающих. За это ему платили небольшую денежку, профессор, правда, предпочитал брать продуктами. Талант к рисованию у него был с детства, однако стал он не художником, а искусствоведом. Но вот сейчас пригодилось и умение рисовать.

Так и сидел он на раскладном стульчике, дуя на озябшие пальцы и вырезая просто так, для себя, портрет собаки Дианки, умершей в далеком девятьсот тринадцатом году, когда его окликнул тихий женский голос:

— Павел Аристархович, никак это вы?

Ртищев поднял голову и увидел перед собой давнюю знакомую Агнию Львовну Мезенцеву. Если бы она сама не подошла к его стульчику, он никогда бы ее не узнал. Она здорово постарела, была замотала в платок, как деревенская баба, и только глаза смотрели живо и напоминали прежнюю Агнию.

— Боже мой, вы? — Профессор привстал с места. — Сударыня, какими судьбами?..

— Тише! — Она почти силой усадила его на стул. — Не нужно привлекать внимания…

Он опустил голову и шепотом засыпал ее вопросами о Сашеньке и ее матери, он знал, что они всегда были очень дружны. Агния отвечала кратко, что ее подруга Ольга Кирилловна умерла, Сашеньку же пока миновала гроза. ГПУ не разузнало о ее происхождении, им удалось скрыться от властей, но какой ценой…

— Мы живем у анархистов, — говорила Агния, — это ужасно. Я служу у них кем-то вроде экономки, а Сашенька… ее взял к себе Игнат Кардаш, он страшный, страшный человек, держит ее взаперти, домогается. Сашенька очень больна, я всерьез опасаюсь за ее рассудок… меня выпускают только на базар вон с теми двумя. — Она указала на двоих мужчин, один огромный, в папахе, другой на вид пожиже, в женской когда-то бордового цвета кацавейке.

Они застряли возле одноногого гармониста, который наяривал «Яблочко». Мальчишка лет двенадцати ловко плясал, откалывая такие коленца, что публика одобрительно свистела.

— Нам не уйти оттуда, да и куда мы пойдем? — бормотала Агния. — Ни жилья, ни денег на еду, да еще выдаст кто-нибудь…

— Господи! — Ртищев выронил ножницы на чей-то огромный сапог, как оказалось того самого типа в папахе.

— Ты что, старая кляча, тут растобариваешь, вместо того чтобы сало искать? — проревел мужик, пнув ногой все хозяйство Ртищева.

— Ты что, ирод, делаешь? — завизжали расположившиеся по соседству торговки бубликами и пирогами. — Ты что это себе позволяешь? Почто старика разорил? Он сидит, копеечку свою зарабатывает, никого не трогает… У, идолово семя!..

Ртищев подобрал ножницы и мигом вырезал портрет анархиста.

— Ой, похож! — захохотали бабы. — Ой, рожа наглая!

Вместо того чтобы озлиться, тип в папахе обрадовался, бережно спрятал портрет, а Павлу Аристарховичу заплатил тремя бубликами, что купил тут же, у торговки.

— Так что я в тот день два бублика Меланье принес, — грустно улыбнулся Ртищев, — третий — не выдержал, по дороге съел.

— У анархистов, говорите… — сказал Серж, внимательно выслушав рассказ, — стало быть, нужно искать у анархистов. Завтра в их клуб пойдем.

— У них клуб есть? — удивился Борис.

— А как же! Советская власть их признает. Но, — Серж усмехнулся, — до поры до времени. Скоро, ой скоро конец придет их малине!

Выцветший бледно-зеленый фасад дворца, как траурная повязка, перечеркивала огромная черная вывеска «Петроградский клуб анархистов».

— Вроде бы нам сюда, — проговорил Серж, подходя к крыльцу.

Возле двери клуба стоял здоровенный детина в долгополом черном пальто и длинном красном шарфе, несколько раз обмотанном вокруг шеи и свисающем концами до самой земли. Под правым его глазом красовался огромный застарелый синяк, переливающийся всеми цветами радуги от темно-багрового до густо-желтого.

— Вы куда, братцы, — на дискуссию? — поинтересовался он у подошедших.

— Конечно! — подтвердил Борис, покосившись на пудовые кулаки анархиста.

— А вы от какой организации? — спросил тот, подозрительно оглядев посетителей.

— От коломенской! — выдал Борис первое, что пришло ему на ум.

— У вас вроде Васька Сухарев за старшего?

— Давно Ваську переизбрали! — включился в разговор Серж. — За левый уклон.

— Иди ты! — недоверчиво воскликнул анархист. — Надо же, как люди перерождаются! Настоящий был анархист, огнем горел, от него прикуривать можно было!

— Переродился, — пожал плечами Серж.

— Надо же! А у вас ножей, кастетов нету? На дискуссию с холодным оружием нельзя! Допускаются только словесные аргументы!

— Нет, ничего такого! — заверил его Борис.

— Ну, проходите, братцы! — милостиво разрешил анархист, распахнув перед гостями тяжелую резную дверь.

В просторном фойе дворца висело огромное черное бархатное знамя с красной надписью «Анархия — мать порядка». Под этим знаменем стояла мраморная статуя богини правосудия Фемиды, на голову которой какой-то шутник напялил матросскую бескозырку. Рядом с незрячей богиней двое анархистов молча и ожесточенно тузили друг друга. Один был длинноволос, как спившийся дьякон, другой — лыс, как выпавший из лузы бильярдный шар.

— Товарищи, где здесь дискуссия намечается? — спросил дерущихся Борис.

Оба анархиста, мгновенно забыв о своей ссоре, повернулись к Борису и закричали на два голоса:

— Какие мы тебе товарищи? Товарищи в Смольном заседают, в ГПУ служат! Товарищи от народа оторвались! Так что ты не смей нас этим позорным прозвищем называть, если не хочешь тумаков!

— Извините… — Борис попятился, на всякий случай приняв боксерскую стойку. — А как вас положено величать?

— Братьями! — выкрикнул лысый. — Потому что все люди — братья, кроме этих отщепенцев и ренегатов! — И он ловко пнул ногой своего длинноволосого оппонента.

— А дискуссия-то где, братцы? — повторил Борис свой вопрос.

— На втором этаже, в зале! — ответил длинноволосый, и оба анархиста снова принялись молотить друг друга.

— Еще один вопрос, — попытался прервать их Борис. — Вы Игната Кардаша не знаете?

Но анархисты так увлеклись выяснением отношений, что больше ничего не слышали.

Борис и Серж по широкой мраморной лестнице поднялись на второй этаж дворца. Из-за полуоткрытых дверей доносились громкие крики — наверняка именно там происходила обещанная дискуссия, а значит, там собрался весь цвет анархической общественности, и был шанс найти Игната Кардаша.

Спутники вошли в зал.

Зал был полон народу. Здесь были матросы в бушлатах и студенты в форменных тужурках, попадались рабочие и мастеровые. Все они кричали одновременно, так что разобрать что-то в этом непрерывном гомоне не представлялось возможности.

На трибуне стоял невысокий человек с окладистой бородой, который безуспешно пытался привлечь внимание публики.

Наконец на эту же трибуну вскарабкался рослый матрос и рявкнул таким басом, каким свободно можно было перекрыть рев шторма и артиллерийскую канонаду:

— Ша, братва! Прекратить сей момент этот кагал! Якорь вам в глотку! Вы анархисты или базарные торговки?

Зал на мгновение затих.

— Если вы анархисты — дайте высказаться этому братцу! Он имеет до вас пару слов от свободных анархистов Житомира!

Из зала снова понеслись выкрики:

— Пущай говорит!

— Нечего всяким-разным слово давать! Может, он только на словах анархист!

— Ша! — снова рявкнул матрос. — Дадим братцу слово, или я сильно рассержусь! — И он с угрожающим видом поднял над головой зажатую в кулаке лимонку.

Зал снова затих, и бородач заговорил:

— Меня, братцы, послали к вам свободные анархо-синдикалисты Житомира, чтобы раз и навсегда решить вопрос об отношении к власти большевиков…

Зал снова взорвался криком:

— Какой может быть вопрос? Мы на этот вопрос уже дали свой сугубо отрицательный ответ…

— Кто дал, а кто нет… и вообще, анархо-синдикалисты не настоящие анархисты, они страдают правым уклоном…

— Никаким не правым, а левым…

Дальнейшие слова житомирского представителя невозможно было расслышать.

— Извиняюсь, братец, — обратился Борис к стоящему рядом человеку в потертом бушлате, который не принимал участия в бурной дискуссии и вообще производил впечатление почти нормального, — где я могу найти Игната Кардаша? У меня для него письмо…

Человека в бушлате как будто подменили. Он побагровел, сжал кулаки и двинулся на Бориса:

— Ты как сюда попал? Тебя кто пустил на свободный сход честных анархистов? Всех сторонников этого перерожденца мы уже вымели отсюда поганой метлой! Братцы! — Он оглянулся по сторонам. — Среди нас анархо-фундаменталисты! Лазутчики Игната Кардаша!

Заполнявшие зал анархисты мгновенно забыли о своих разногласиях и дружно набросились на чужаков. Борис и Серж, став спиной к спине, пробивались к выходу из зала. К счастью, рядом с ними оказалась какая-то незапертая дверь, они проскочили в нее, скатились по лестнице и вылетели на улицу.

Переведя дыхание, отряхнулись и оглядели друг друга.

Им удалось отделаться несколькими синяками и ссадинами, что совсем немного, если учесть количество анархистов и их боевой задор, однако результат разведки оказался нулевым — они ничего не узнали о Игнате Кардаше, кроме того, что тот не пользуется популярностью среди других анархистов.

— Ну что, товарищи граждане, — окликнул их Саенко. — Смотрю, что не получилось у вас с теми анархистами разговора… Ох и подлый же народ! Надо же, как накостыляли! Надо будет вам сырого мяса приложить, очень от синяков помогает!

— Обойдется! — отмахнулся Борис. — Не знаю вот, как теперь к этим анархистам подкатиться. Второй раз они нас не пустят…

— Может, у меня лучше получится? — задумчиво проговорил Саенко.

— Не советую, — возразил Борис, проверяя языком шатающийся зуб. — А что это у тебя такое?

Саенко тащил на плече какой-то завернутый в рогожу громоздкий инструмент.

— Дак точило, — ответил Пантелей, скидывая рогожу. — Хорошее такое точило, с ножным приводом. Что хочешь наточить можно… по случаю раздобыл, у одного земляка на астролябию выменял!

— На что? — изумленно переспросил Борис. — А астролябия-то у тебя откуда?

— Долго рассказывать, — отмахнулся Саенко. — Так что попробую-ка я с теми анархистами познакомиться… — Он снова взвалил точило на плечо и пошел по улице, нараспев выкликая: — Точу ножи, ножницы! А вот кому чего поточить! Точу ножи, но-ожницы!

Таким нехитрым манером он дошел до анархистского клуба, огляделся по сторонам и нырнул в подворотню, которая вела во двор княжеского дворца.

Встав посреди двора, Саенко поставил перед собой точило, запрокинул голову и завел на манер оперного тенора свою арию:

— Точу-у ножи-и…

Не прошло и пяти минут, как из задней двери дворца, воровато оглядываясь, выскользнул тощий длинноволосый субъект в поношенной студенческой тужурке, подбежал к Саенко и, вытащив из потертого сапожного голенища зазубренный мясницкий нож, протянул его Пантелею Григорьевичу:

— Ну-ка, братец, того… наточи мне инструмент, а то без него в дискуссии несподручно участвовать!

— Известное дело. — Саенко солидно кивнул. — Как же на дискуссию без инструмента? Не извольте беспокоиться, как бритва будет! На всякую будет надобность пригодно, хочешь — колбаски порезать, хочешь — бороду брить, хочешь — в дискуссию вдариться… — Он придирчиво осмотрел нож и принялся за работу, проговорив: — А вы, извиняюсь, гражданина Кардаша не изволите знать? Тоже из ваших, из антихристов… то есть, извиняюсь, из анархистов…

Клиент дико взглянул на Саенко, выхватил у него недоточенный нож и скрылся за той же дверью. Однако на его месте тут же появился другой — рыхлый толстяк с длинными обвислыми усами.

— Вам инструмент поточить? — проговорил Саенко. — На дискуссию торопитесь?

— Точно! — подтвердил толстяк и протянул Пантелею хлебный нож. — Мне бы поострее…

— Сделаем! — Саенко принялся за работу и тут же повторил свой вопрос — не знает ли его клиент Игната Кардаша.

— Кардаша? — Анархист подозрительно взглянул на точильщика. — А на что тебе этот Кардаш? Ты, как представитель угнетенных народных масс, должен своим здоровым нутром чувствовать всю его гнилую буржуазную сущность!

— Это вы верно говорите, — кивнул Саенко, переворачивая нож и принимаясь за другую сторону. — Нутро у меня здоровое, сроду ничем не болел, окромя похмелья, а у него самая как раз гнилая сущность, поскольку мне этот Кардаш денег должен несметное количество. Пять с половиной мильонов! Это уж не знаю, сколько на новые червонцы получается. Я ему столько всякого… инструмента наточил, а он обещал к пятнице расплатиться — и поминай как звали!

— Да, братец, можешь со своими денежками распрощаться! — ухмыльнулся толстяк. — Кардаш теперь в Питер ни ногой! Ему сюда лучше не соваться — многим насолил! Да только… — анархист понизил голос, — да только он сюда и не хочет. Ему в Голубкине хорошо, он там устроился, как царь Салтан. Живет — как сыр в масле катается! Вроде коммуна анархическая, а на самом деле — самая настоящая тирания!

— В Голубкине? — переспросил Саенко. — Это где ж такое будет Голубкино?

— Да ты уж не собрался ли туда за своими мильонами? — усмехнулся анархист.

— А что ж — бросить такие деньги? Мы люди небогатые, деньгами швыряться не приучены…

— Забудь, братец! У него там охрана с пулеметами, как кто посторонний появится — палят без разговора!

— А все-таки где же это Голубкино?

— Бывших графов Кутайсовых имение возле Луги. А только я тебе не советую…

— Ну, за совет — спасибо, а ножичек ваш готов! Позвольте двести тыщ за работу…

— Ну, братец, больно много! — проговорил анархист, любуясь ножом. — Хорошо наточил, душевно! Зайди за деньгами в пятницу!

— Ох и подлый же народ эти анархисты! — повторил Саенко, проводив толстяка взглядом.

Он снова взгромоздил точило на плечо и покинул дворцовый двор.

Встретив ожидающих его Бориса и Сержа, сообщил, что ему удалось выяснить.

— Голубкино так Голубкино! — проговорил Серж. — Хорошо, что не Рио-де-Жанейро!

Глава 10

Много звездочек на небе, Одное светлее нет. Много партий есть на свете — Анархистов лучше нет. Частушка

— Хозяин, водички не дашь напиться? — спросил Борис, перегнувшись через покосившийся забор.

Крестьянин, который гонялся по двору за курицей, остановился, приложил руку козырьком и посмотрел на приезжих.

— Водички? — переспросил он. — Водички — это можно. А вот дозвольте спросить, много ли ваша штуковина овса потребляет? Или ее сеном можно заправлять?

Борис усмехнулся, взглянув на автомобиль:

— Нет, сеном нельзя. Вот самогонкой, пожалуй, можно. Только если очень крепкой.

— Тю! Самогонкой! — повторил крестьянин. — На самогонке-то кто хошь побежит, то дело нехитрое! На самогонке-то и Глашка моя любую лошадь обгонит! У прежнего-то барина тоже такая штуковина была. Быстро бегала! Я этого, кучера, который при ней, спрашивал, да только он все не по-нашему говорил…

— А кто у вас сейчас в имении живет? — спросил Борис, принимая из рук хозяина ковш с водой.

— В имении? — Мужик насупился. — Басурманы!

— Мусульмане, что ли? — переспросил Борис.

— Зачем мусульмане? Эти… антихристы!

— Анархисты?

— А какая разница? Одно слово — басурманы! Много жен у них, как у татар. Наших парней смущают, к себе зовут. Мишка Зотов пошел, думал — ему тоже четырех жен дадут, так нет, надули! Привели к нему одну какую-то бабу — старая, страшная, как баба яга, да еще бородавка на носу! Тебе, говорят, другой не положено, вот выбьешься в начальство, тогда поглядим… в общем, как везде: одному начальству житье!.. Хоть большевик, хоть анархист, хоть черт с рогами, а как начальник — так ему и паек, и хоромы получше, и бабу попригляднее!..

Борис вернулся к машине. Мари отпустила тормоз, и автомобиль, подпрыгивая на кочках и проваливаясь в рытвины, покатил в конец села, где виднелась старинная каменная церковь.

На церковной паперти стоял мужичок в рваном полушубке, с берданкой в руках.

— Кто такие? Чего надо? — строго выкрикнул он, опасливо уставившись на подъезжающую машину.

В этом сочетании угрозы и испуга было что-то от мелкой собачонки, которая скалится на большого пса, при этом пугливо отскакивая от него.

— Ты, земляк, того, — Саенко выскочил из машины и вперевалку направился к мужику с берданкой, — ты эту штуковину лучше опусти, а то как бы она ненароком не пальнула!

— И пальнет! И непременно пальнет, ежели вы отсюдова не уберетесь! Я свою церкву в обиду не дам! Я к ней сторожем приставлен и никого не подпущу! Вон, комсомольцы эти приходили, хотели иконы пожечь — я как пальнул из берданки, все разбежались!

— А никто ее обижать не собирается, — заверил Саенко сторожа. — Это ученые люди из Питера приехали, хотят на твою церковь поглядеть, не надо ли ей ремонту…

— А ты не врешь? — с подозрением уставился сторож на Пантелея.

— А чего мне врать-то? Ты, земляк, мне лучше вот что скажи: ты водку уважаешь?

— А кто ж ее не уважает? — Сторож явно заволновался. — Одно только дело — стоит она дорого, так мы больше к самогону приучены, оно как-то сподручнее…

— Так тут, земляк, вот какое дело. — Саенко понизил голос и, взяв сторожа за рукав полушубка, повел его в сторону. — Вот эти вот ученые люди хотят завод построить водочный, так они сумлеваются, какую водку лучше гнать: белую головку или красную? Ты бы, мил человек, посоветовал, как лучше будет…

— А как же я буду советовать, если я ее и вкус забыл? — проговорил сообразительный сторож.

— Так я тебе сейчас напомню! — И Саенко вытащил из-за пазухи две бутылки. — У тебя, мил человек, найдется чем закусить?

— А как же! — оживился сторож. — Это мы сейчас быстро сообразим. Хлебца и луку найдем, и сальце где-то оставалось…

Саенко со сторожем скрылись за углом церкви, а Серж и вся его команда поднялись на колокольню. Отсюда открывался прекрасный вид — с одной стороны на село, свободно раскинувшееся до самой реки, тускло отсвечивающей на солнце старинным серебром, с другой — на графское имение, окруженное обширным парком.

Серж удобно расположился в оконном проеме и навел на имение большой немецкий полевой бинокль.

— Серьезная публика, — проговорил он через некоторое время. — Сразу чувствуется солидный боевой опыт, проникнуть к ним будет не просто! По всем правилам оборона организована!

Он передал бинокль Борису.

Борис подкрутил оптику под свои глаза, навел бинокль на старинное здание с колоннами по фасаду. В боковых окнах он заметил пулеметные гнезда, перед высоким крыльцом прохаживался часовой в черном бушлате, с винтовкой на плече.

Переведя бинокль на площадку перед дворцом, он увидел небольшую группу людей. В середине этой группы находился привязанный к козлам молодой парень без рубахи, с исполосованной спиной. Здоровенный чернобородый детина хлестал парня кожаной плетью, окружающие с явным одобрением наблюдали за экзекуцией. Крики издалека не были слышны, но Борис видел, как жертва порки при каждом ударе вздрагивает всем телом.

— Ничего себе анархисты! — проговорил Ордынцев, передавая бинокль Мари. — Порядки у них заведены самые патриархальные!

— Пулеметы забросать гранатами, — предложила Мари, внимательно изучив позицию. — Часового я сниму одним выстрелом…

— Не самый лучший вариант, — проговорил Борис, снова завладев биноклем. — Я уже не говорю о том, что гранатами мы можем поубивать кучу ни в чем не повинных людей…

— С вашим гуманизмом мы далеко не уйдем! — скривилась Мари.

— …но мы можем убить и ту особу, ради которой городили весь этот огород! — закончил Борис.

— Он прав, — согласился Серж. — Нужно придумать более хитрый план. Луиджи, взгляни — сможешь ты незаметно пробраться во дворец?

Луиджи долго разглядывал усадьбу в бинокль, но так ничего и не ответил. Вдруг Борис заметил какое-то движение в дальнем конце села. Снова вооружившись биноклем, он что-то рассмотрел и повернулся к Сержу.

— Коллега, как вы относитесь к опыту предшественников? — спросил он командира.

— Кого именно? Наполеона, Александра Македонского, батьки Махно?

— Значительно раньше! — усмехнулся Борис. — Помните одного хитроумного грека с деревянной лошадью?

— Думаете, этот старый трюк сработает в наше время? — с сомнением проговорил Серж. — Доверчивые люди сейчас перевелись, последние утонули в Новороссийской бухте!

— Я чуть не оказался среди них… — Борис на мгновение помрачнел, но тут же взял себя в руки и передал Сержу бинокль: — Посмотрите, кто пожаловал в это село!

На дальнюю околицу села медленно въезжал дряхлый мерин, запряженный в необычную тележку. Тележка эта была большим органчиком-шарманкой, установленным на два деревянных колеса. Органчик был разрисован выцветшими от времени и непогоды картинами — горные пейзажи с живописными ущельями и водопадами, пруды с лебедями и пышнотелые русалки с селедочными хвостами вместо ног. Рядом с передвижным органчиком плелся старый слепой шарманщик, одной рукой опирающийся на суковатую палку, а другой — на белобрысую голову босоногой девочки лет десяти.

— Пойдемте послушаем, какой у этого Гомера репертуар!

Шарманщик уже остановился посреди села, поставил свой орган на дубовый чурбачок и закрутил ручку. Из механических внутренностей инструмента понесся душераздирающий скрип и скрежет, а затем полилась унылая мелодия.

— Запевай, девонька! — строго приказал слепец своей малолетней спутнице.

— Дак никого же еще нет, деда! — отозвалась та. — Чего зря стараться?

Действительно, вокруг шарманщика собрались только самые маленькие обитатели деревни — мальчишки от двух до десяти лет. Все, кто постарше, уже были пристроены родителями к труду, да и маленькие девчонки нянчились с малышами, так что им было не до развлечений.

— Глянь, Васек, тетка с хвостом! — восхищенно сообщил чумазый пятилетний оглоед своему шестилетнему соседу, который старательно ковырял в носу пальцем.

— Не, то не тетка! — со знанием дела ответил Васек. — То ета, как ее… гидра контрреволюции!

— Хоть и нет никого, а ты пой! — наставительно проговорил старик, наградив девочку крепким подзатыльником. — Упражнение тебе будет! А вон и зрители идут!

Действительно, на дороге появились Серж с Борисом. Белобрысая девочка набрала полную грудь воздуха и завела визгливым жалостным тоном:

Маруся отравилась, В больницу привезли…

— Ты куда ж, девонька, не в лад! — прикрикнул на нее дед и с новой силой завертел ручку своего органа.

Два доктора с сестрицей Старались жизнь вернуть И терли у девицы Сапожной щеткой грудь… —

старательно выводила белобрысая исполнительница.

Борис Ордынцев наклонился и положил в шапку шарманщика сложенную купюру. Тот, не переставая крутить ручку, торопливо ощупал бумажку, и на лице его отразилось удивление.

Спасайте не спасайте, Мне жизнь не дорога, Я милого любила, Такого подлеца… —

продолжала девчонка.

На глазах у нее выступили слезы — то ли она прониклась исполняемым произведением, то ли подзатыльник деда был уж очень силен.

— Маэстро, нельзя ли сделать перерыв! — взмолился Борис, у которого от унылой песни заболели разом все зубы.

— Это, господин хороший, как прикажете. — Шарманщик послушно отпустил ручку. — Только ведь вы же сами ко мне подошли и деньги мне дали хорошие… ежели вам моя музыка не нравится, так шли бы другой дорогой!

— Мне музыка вообще-то нравится, только уж больно эта песня заунывная…

— А я и другую могу! — оживился старик. — Не желаете ли «Белой акации гроздья душистые вновь ароматом полны»? Или «Я на горку шла…», из репертуара госпожи Вяльцевой… очень популярная вещь!

— Спасибо, как-нибудь в другой раз! У меня к вам, маэстро, деловое предложение. Нельзя ли одолжить у вас на некоторое время эту передвижную фисгармонию?

— Что вы, господин хороший! — Шарманщик даже переменился в лице. — Она, матушка, нас с Ксюшенькой кормит! — И он положил руку на белобрысую голову маленькой певицы.

— Я же не собираюсь навсегда лишить вас инструмента, — поспешил Борис успокоить старика. — Я позаимствую его только на один день, а вам заплачу за аренду. Вы пока с внучкой отдохнете, освежите репертуар, а завтра в это же время получите свой инструмент в целости и сохранности…

Старик поправил круглые черные очки, вздохнул:

— Оно, конечно, с виду хорошо, а только если вы меня обманете? Я ведь, господин хороший, вас первый раз в жизни вижу… то есть слышу, а народ сейчас сами знаете какой, луковку сырую нельзя доверить, не то что ценный инструмент!

— Я могу вам в качестве залога оставить наш автомобиль. Мы без него точно никуда не денемся, так что можете не переживать! Ну что — согласны? По глазам вижу, что согласны!

Может быть, последнее выражение в отношении слепого шарманщика было бестактным, но старик снова вздохнул и махнул рукой:

— Ладно, уговорил! Но только чтобы завтра непременно вернуть!

— Само собой! — успокоил его Ордынцев. — Я только еще попрошу в придачу к инструменту ваши замечательные черные очки…

— Ладно, что с тобой поделаешь… — согласился шарманщик. — Хочешь, можешь заодно и Ксюшу взять…

— Вот этого не нужно! — отказался Борис. — Я принципиально против использования детского труда.

Двумя часами позже по широкой аллее, ведущей к бывшему имению графов Кутайсовых, тащился полуживой мерин, запряженный в двуколку с музыкальным инструментом. Рядом с мерином шел, постукивая палкой по дороге, слепой шарманщик в круглых черных очках.

Правда, шарманщик этот, если взглянуть на него повнимательнее, был довольно молодым человеком с широкими плечами и отличной выправкой.

Немного не доходя до имения, шарманщик огляделся по сторонам: ему показалось, что в кустах возле дороги раздался какой-то шорох.

Секунду спустя кусты раздвинулись, и из них вышел на аллею здоровенный детина в широких матросских штанах и коротком полушубке. На боку у него болталась деревянная коробка с «маузером».

— Стой, музыкант! — окликнул он шарманщика. — Ты куда идешь?

— Да куда дорога приведет — туда и иду! — затянул шарманщик унылым голосом. — Где мне поесть подадут — там мне и хорошо, где меня переночевать пустят — там мне и жизнь, где мою шарманку послушают — там мне и дом родной…

— Ну, завел канитель! — перекосился детина. — Хуже попа! Ладно, иди, мы, анархисты, за свободу кровь проливаем, так и тебе будет свобода. В имение придешь — спроси Агнию, она у нас кашеварит, так даст тебе чего пошамать…

С этими словами часовой снова скрылся в кустах.

Шарманщик двинулся дальше, и через несколько минут двуколка с органчиком вкатилась на лужайку перед графским дворцом.

На лужайке толпилось человек тридцать разного странного народа. Здесь были и бывшие революционные матросы, опоясанные пулеметными лентами, в штанах широких, как Балтийское море, и бывшие крестьяне с дикими искорками в глазах, говорившими о нескольких месяцах, а то и годах, проведенных в Диком Поле под рукой батьки Махно; были здесь и бывшие петроградские курсистки, постаревшие и пообносившиеся за годы революции и войны. В общем, стороннему наблюдателю могло показаться, что на дворе стоит все еще девятнадцатый, а то и восемнадцатый год.

Перед этой разношерстной толпой прохаживался осанистый мужчина с длинными, лихо закрученными усами, как у знаменитого борца Поддубного. Этот усатый господин был одет в хорошо пошитый английский френч и отличные хромовые сапоги, заливисто скрипевшие при каждом шаге. На голове у него красовалась лихо заломленная кубанка. Обращаясь к пестрой толпе, этот господин говорил:

— …и когда наконец рухнет прогнивший кровавый большевистский режим, мы войдем в опустевшие города как победители! Нет, мы не войдем — мы въедем в них на белых конях свободы!

— Где ж столько белых коников-то наберешься! — донесся из толпы чей-то голос.

Усатый сверкнул глазами в ту сторону, но ничего не сказал, а только воскликнул с воодушевлением:

— Споемте, братцы!

Из пестрой толпы анархистов выдвинулась вперед тщедушная старушка в поношенной черной кофте и черной косынке, повязанной на коротко стриженных седых волосах. Сложив руки на животе, старушка запрокинула голову и тонким визгливым голосом запела:

Споемте же, братцы, под громы ударов, Под взрывы и пули, под пламя пожаров, Под знаменем черным неравной борьбы, Под звуки набата призывной трубы!

Остальная толпа довольно недружно подхватила:

Разрушимте, братцы, дворцы и кумиры, Сбивайте оковы, срывайте порфиры, Довольно покорной и рабской любви — Мы горе народа затопим в крови!

Старушка-запевала начала было следующий куплет, но в это время бравый шарманщик закрутил ручку своего самоходного инструмента, механический орган издал простуженный скрежет, и из него полилась тоскливая мелодия. Шарманщик откашлялся и, немилосердно фальшивя, затянул:

Белой ака-ации грозди душистые Вновь ароматом полны-ы…

Анархисты сбились и растерянно замолчали. Из их рядов вырвался здоровенный чернобородый детина — тот самый, что незадолго до того ловко орудовал плетью. Подскочив к шарманщику, он ухватил его за плечо, встряхнул и заорал:

— Ты, контра недорезанная, гидра поганая, что учиняешь? Провокатор чертов, растудыть тебя так! Песню революционную испортил! Да мы же тебя за это сейчас на осине вздернем, как иуду, как предателя народного дела и подлого буржуазного наймита!

Бородач хотел было сбить шарманщика с ног, но тот, с неожиданной для слепого ловкостью, сбросил со своего плеча руку и толкнул анархиста с такой силой, что тот отлетел на несколько шагов и шлепнулся на траву. Тут же вскочив, он вытащил из деревянной коробки, болтавшейся на боку, огромный «маузер» и навел его на шарманщика.

Дело завершилось бы трагедией, но тут глава анархистов, усатый господин в кубанке, вышел вперед и схватил взбешенного бородача за руку, воскликнув:

— Ты на кого, Савелий, руку поднимаешь? Ты в кого из своего «маузера» целишься?

— В этого подлого провокатора! — пропыхтел бородач, сверкая глазами.

— Нет, Савелий, ты поднимаешь свою грязную руку на народ! На тот народ, за кровавые муки которого мы мстим сатрапам! На тот народ, который вручил тебе этот революционный «маузер» и призвал тебя на священную борьбу! Потому что кто такой этот бедный слепой человек? Кто он такой, я тебя спрашиваю?

— Гад и провокатор! — выдохнул Савелий, с ненавистью глядя на шарманщика. — И никакой он не слепой! Ишь, как дерется ловко!

— Неправильно ты говоришь, Савелий! Этот бедный человек — он и есть наш великий народ! Это за его кровавые мозоли, за его погасшие глаза мстим мы кровавым сатрапам! И это не он слеп, Савелий, а ты! Потому что хотя глаза этого бедняка и не видят, зато он видит своим сердцем! Он пришел к нам, к борцам за народное дело! А ты, Савелий, поднял руку на него, поднял руку на народ…

— Говорю тебе, Игнат, никакой он не слепой! — прохрипел бородач, подскочил к шарманщику и ловким ударом сбил с него очки. Все увидели белесые незрячие глаза, слепо взирающие перед собой.

— Зачем же вы так, господин хороший… — с глубокой обидой в голосе проговорил шарманщик. Он опустился на колени и принялся шарить в траве, отыскивая свои очки.

— Видишь, Савелий, как ты человека обидел? — сурово проговорил главарь анархистов. — Нет тебе прощения! Радуйся, что наша революционная законность строга, но справедлива! Как ты есть верный борец за народное дело и пламенный анархист, неоднократно проливавший кровь, мы на первый раз прощаем тебе твою идейную слепоту. Но впредь будь более идейно зорким! Учись у этого бедного слепого человека! — С этими словами анархист опустился на колени, поднял темные очки и надел их на шарманщика, проговорив с пафосом: — Прости, брат! Надень свои очки и помни — Игнат Кардаш за народ жизни своей не пожалеет! А ты и есть тот самый народ! — Поднявшись во весь рост и подав руку шарманщику, Кардаш совсем другим тоном спросил: — А вот этот твой инструмент можно на другую песню настроить?

— Можно «Маруся отравилась…», — с готовностью ответил шарманщик, — или еще «Я на горку шла, тяжело несла…».

— Это, конечно, лучше, — вздохнул анархист, — это все же о страданиях трудового народа, о непосильном гнете, который он испокон веку несет на своих плечах. Однако мне бы хотелось услышать что-нибудь более идейное, что-нибудь зовущее на борьбу… к примеру, нельзя ли настроить твою машину на марш анархистов? Знаешь, брат, вот это — «Под гнетом буржуев, под гнетом цепей, их много по тюрьмам, на плахе убитых…»

— Ну, попробовать-то можно… — неуверенно проговорил шарманщик. — Вы мне еще разочек напойте поразборчивее…

— Это тебе наша Маруся напоет! — Кардаш подвел к шарманщику худенькую старушку-запевалу. — У нее слух хороший и идейность высокая. Она, брат, всю жизнь по тюрьмам да по каторгам за народ страдала, за тебя, значит… ну ладно, вы с ней потом этот вопрос обсудите, а сейчас, братцы, у нас другое в повестке. Сейчас у нас братская трапеза!

Анархисты оживились, заговорили и потянулись к входу в графский дворец.

— Пойдем, и ты с нами отведаешь, что нам Бог… тьфу, что нам народ послал! — И Кардаш за руку повел шарманщика в графские покои.

В зале дворца, куда все вошли, мало что напоминало о прежнем великолепии. Шторы с окон были давно сорваны и пущены на портянки и платья для боевых подруг анархистов, огромные зеркала побиты, в стенах зияли следы от пуль и сабельных ударов, расписной потолок почернел от копоти — в парадном зале нередко разводили костры. Драгоценный паркет сожгли в тех самых кострах или печках-буржуйках, и сейчас по черному полу бальной залы бродила белая коза.

Однако посреди залы был накрыт огромный стол, застеленный белой, хотя и несвежей скатертью. За этим столом и разместились анархисты.

Кардаш усадил шарманщика по левую руку от себя. Рядом тут же устроился бородатый Савелий, который все еще недоверчиво поглядывал на слепого.

Едва все расселись, в зале появилось несколько женщин с подносами и котлами. В основном эти женщины были простые крестьянки, и среди них резко выделялась дама средних лет со следами былой красоты. Хотя она была одета в простое и сильно поношенное платье, в ней чувствовались несомненная порода и врожденное изящество. Поджав губы и высокомерно поглядывая на анархистов, она раскладывала жареную баранину с серебряного блюда.

— Поди сюда, Агния! — окликнул ее Кардаш.

Дама молча приблизилась.

— Ну, что там наша упрямица?

— Молчит, — отозвалась женщина, опустив глаза. — Еду не принимает.

— Отнеси ей баранины! Скажи, что от меня… и смотри, если опять откажется — тебя на хлеб и воду посажу!

— Что я могу сделать, сударь! — вспыхнула женщина. — Уж я ее по-всякому уговариваю…

— Плохо уговариваешь! — Кардаш махнул рукой и повернулся к шарманщику: — Что-то ты, брат, не ешь ничего! Ты, брат, не стесняйся, это ведь все народное, а ты и есть народ!

— И пьет он мало! — сквозь зубы проговорил Савелий, который не спускал с шарманщика глаз.

— И пей, братец! — поддержал Кардаш и налил в стакан слепого мутный самогон из огромной четвертной бутыли. — За мировую анархическую революцию! Которая освободит народ от его вековых цепей, от его рабства… как ты есть народ…

Он чокнулся с шарманщиком, потом с Савелием и лихо выпил полный стакан. Слепой под пристальным взглядом Савелия тоже влил самогон в свою глотку.

В зале появился рослый парень в широких матросских штанах, с «наганом» на боку.

— Что, Петруха, как часовые? Бдят? — осведомился Кардаш, когда тот подошел к нему.

— Полный порядок, Игнат! — отозвался Петруха. — Муха не пролетит, даже комар!

— Проверь еще раз все посты и можешь отдохнуть! — позволил Кардаш. — И смотри, чтоб на посту не пить! Сменятся — тогда пожалуйста… чтоб дисциплина! — И Кардаш погрозил кому-то кулаком.

— «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить… — затянул Савелий. — С нашим атаманом не приходится тужить…»

— А вот скажи, Савелий, — проговорил Игнат слегка заплетающимся языком, — вот ты воевал у батьки Махно. Так как, по-твоему, Савелий, кто крепче будет — я или он? Кто больше предан матери-анархии и трудовому народу?

— Не сердись, Игнат, — ответил Савелий совершенно трезвым голосом, — может, ты, того… и предан, а только батька Махно покрепче будет! Как он в атаку братву поведет да как закричит: «Сабли подвы-ысь!» — И он снова запел: — «А первая пуля для моего коня…»

— Всегда я знал, Савелий, что ты политически близорук! — выкрикнул Кардаш, ударив по столу кулаком. — Вот он, — Кардаш указал пальцем на шарманщика, — вот он хоть и слеп, но он видит! Он хорошо видит, кто по-настоящему предан народному делу!

— Говорю тебе, Игнат, не верю я ему! — Савелий все больше мрачнел. — И опять он, иуда, не пьет!

— Ты почему не пьешь? — Кардаш повернулся к шарманщику и налил ему еще самогона. — Выпей со мной за женщину! Как женщина тоже есть угнетенный человек и народ…

— Что ж ты, Игнат, эту угнетенную женщину взаперти держишь? — процедил Савелий. — Выпустил бы ее, коли так за свободу радеешь!

— Молчать! — Кардаш снова ударил по столу, так что подпрыгнули тонкие графские тарелки. — Я заслужил своей непримиримой борьбой! А если она не понимает, так надо ей внушить… Пей, брат! Что ты не пьешь?

Шарманщик выпил очередной стакан самогона и уронил голову на стол.

— Устал! — сочувственно проговорил Кардаш и погладил слепого по спине. — Вот так и весь наш народ устал от невыси… невыносимого гнета, от тех цепей, кото… рые…

Язык у него все больше заплетался, и наконец он тоже уронил голову на стол и захрапел богатырским храпом.

Вскоре все анархисты либо спали, либо были мертвецки пьяны. Савелий тоже уронил голову на руки и затих.

Прошло еще несколько минут, и шарманщик поднял голову. Оглядевшись, он осторожно встал, стараясь не разбудить своих соседей по столу, и крадучись двинулся к выходу из залы.

Он был уже возле самых дверей, когда за его спиной раздался свистящий шепот:

— Ты куда это, гад, намылился? Ведь знал же я, что ты иуда! Игнат, дурак доверчивый, не поверил мне!

Шарманщик скосил глаза. За ним стоял Савелий с «маузером» в руке.

— Ну все, гидра поганая, сейчас я тебя порешу по всем правилам революционной законности!

Ствол «маузера» ткнулся под лопатку шарманщика, он уже мысленно простился с жизнью… но в эту секунду раздался гулкий удар, и Савелий с негромким стоном повалился на пол.

Шарманщик обернулся.

Рядом с ним стояла та самая женщина со следами былой красоты и аристократического происхождения, которая обслуживала анархистов за столом. В руках она сжимала тяжелое серебряное блюдо — именно им она огрела Савелия по голове.

— Вы не представляете, как давно я об этом мечтала, — прошептала женщина, выводя шарманщика за руку из зала. — Ведь вы офицер? Я это сразу почувствовала, как только увидела вас за столом! Офицерскую выправку и дворянскую косточку не скроешь! Ведь вы пришли за нами? Я не ошиблась?

— Тише! — Борис Ордынцев, а это именно он так успешно изображал шарманщика, прижал палец к губам. — Где она? Где ваша воспитанница? Где Сашенька?

— Она заперта в западном флигеле, — ответила женщина, помрачнев. — Там двое вооруженных часовых. Вы с ними сумеете справиться? Если нужно оружие, я достану… я здесь знаю все ходы и выходы…

— Это отлично. А вот стрелять нельзя — мы всех перебудим. Ну ничего, и без стрельбы управимся. Только прежде чем отправиться за вашей воспитанницей, нам придется освободить еще одного пленника…

Они вышли из парадной части дворца и пробрались к графской конюшне, куда анархисты закатили самоходный органчик вместе с мерином. Борис подошел к шарманке и постучал по ее корпусу костяшками пальцев:

— Луиджи, вы живы?

— А я уж думал, вы обо мне совсем забыли… — донесся из глубины инструмента приглушенный голос.

Борис осторожно отвинтил боковую пластину, расписанную горными тирольскими пейзажами. Изнутри, как чертик из табакерки, выскочил Луиджи и принялся растирать затекшие от неудобного положения руки и ноги.

— Однако нелегко мне дался этот трюк! — признался он через пару минут. — Особенно тяжело было, когда вы заиграли… думал, оглохну от этой какофонии!

— Ну, к счастью, больше вам не придется прятаться в шарманке! Эта часть операции успешно завершена!

— А это кто? — удивленно проговорил Луиджи, заметив стоящую позади Бориса женщину.

— Если не ошибаюсь, Агния Львовна Мезенцева, — проговорил Борис, повернувшись к даме.

— Вы не ошибаетесь, — подтвердила та. — Только нам нужно поторопиться, пока большая часть этих оборванцев спит.

Она выскользнула из конюшни и повела своих спутников к западному флигелю дворца.

Они двигались, стараясь не шуметь и прятаться в тени полуразрушенных дворцовых стен. Наконец впереди показался вход во флигель. Возле него вполголоса переговаривались двое анархистов с винтовками.

И в этот момент Луиджи оступился и наступил ногой на полусгнившую балку, которая с громким треском подломилась под его ногой.

— Стой, кто идет! — выкрикнул один из анархистов, скинув винтовку с плеча и передернув затвор.

— Что там, Микола? — спросил второй, сонно потягиваясь.

— Как будто кто крадется! — проговорил Микола, опасливо вглядываясь в темноту.

— Да брось ты, Микола! Кому здесь красться? Здесь все свои! То небось кто-то из наших проснулся да до ветру пошел! А то, может, коза бродит…

— Не скажи, Кондрат! Точно тебе говорю — крадется кто-то! А ну, кто там притаился? Выходи, а то пальну!

— Я попробую снять этого бдительного часового! — прошептал Борис. — Луиджи, возьмите на себя второго! Только без шума…

Он кинул в сторону камешек. Бдительный Микола повернулся на этот звук, и тут же Борис огромным прыжком преодолел отделявшее его от часовых расстояние и сбил Миколу с ног. Они покатились по земле, Ордынцев схватил анархиста за горло и начал душить. Но в это время второй часовой наконец осознал всю серьезность происходящего, схватил свою винтовку и наставил на Бориса.

В ту же секунду прогремел выстрел.

Кондрат покачнулся, выронил винтовку и упал мертвым. Луиджи с дымящимся «наганом» в руке поспешил на помощь Борису.

Впрочем, помощь ему была уже не нужна: Борис сжал руки на горле своего противника, хрустнула сломанная гортань, и невезучий Микола отправился в лучший мир.

Борис поднялся на ноги и злым шепотом встретил Луиджи:

— Я же просил вас — без шума!

— Я не мог ждать, — тоже шепотом отозвался циркач. — Еще мгновение, и он застрелил бы вас!

— Что мы теперь-то шепчем, — громко проговорил Ордынцев. — Все равно уже вся коммуна проснулась…

Действительно, со стороны парадного входа дворца уже доносились встревоженные голоса анархистов, отрывистые слова команды и щелканье затворов.

— Ну что ж, придется перестраиваться на ходу. — Борис повернулся к Агнии Львовне: — Ключ от флигеля у вас есть?

— Конечно. — Она протянула Борису большой медный ключ с фигурной бородкой.

Борис отворил дверь и вошел в темноту.

Он оказался в небольшой комнате, освещенной льющимся через окно лунным светом. Этот свет делал саму комнату и ее обстановку какими-то нереальными, фантастическими.

В углу комнаты стояла узкая кровать, на которой сидела, обхватив руками колени, тоненькая, совсем юная девушка с рассыпанными по плечам длинными волосами. В серебристом свете луны эти волосы приобрели какой-то удивительный голубоватый оттенок, и сама девушка казалась похожей на русалку — не ту краснощекую русалку с рыбьим хвостом, что украшала расписную шарманку, а на таинственную и загадочную русалку из старинных русских сказаний, которая поднимается лунными ночами из речных омутов, чтобы заманить в этот омут припозднившегося путника…

Борис не мог отвести взгляда от этого завораживающего зрелища. Он чувствовал себя тем самым путником и готов был сам броситься за прекрасной русалкой в любой омут…

— Кто здесь? — едва слышно проговорила девушка, вглядываясь в темноту. — Уйдите прочь, или я зарежусь!

В руке у нее блеснул осколок стекла. Девушка поднесла этот осколок к своему горлу и уже готова была вонзить его в нежную, серебристую от лунного света плоть…

— Стойте! — воскликнул Борис, сбросив охватившее его оцепенение. — Мы пришли, чтобы спасти вас, вырвать из рук этих страшных людей! Верьте мне…

— Кто вы? — Девушка опустила руку с осколком стекла и вглядывалась в темноту. — Кто вы, я вас не знаю!

— Мы незнакомы, — признался Борис, подходя к пленнице. — Но я хорошо знаю Павла Аристарховича Ртищева. Это он сообщил нам, где вы находитесь. Я и мои друзья пришли сюда за вами. Собирайтесь, нам пора уходить…

— Поздно! — В дверь вбежал Луиджи. — Анархисты оцепили флигель, и нам отсюда не уйти!

Вслед за Луиджи в комнату вошла Агния Львовна.

— Здесь нет другого выхода? — спросил Борис, повернувшись к ней. — Вы наверняка успели изучить здесь все входы и выходы…

— Выхода нет, но есть потайная лестница, которая ведет на часовую башню, — ответила Агния Львовна, подходя к висящему на стене большому зеркалу.

За дверью флигеля уже слышались шаги анархистов.

— Быстро, забаррикадируем дверь! — проговорил Борис и, сдвинув с места тяжелый комод, принялся толкать его к входу. Луиджи помог ему, и вдвоем они управились с комодом.

— Ты, иуда паршивый, а ну открой дверь! — раздался с улицы полный ненависти голос Савелия. — Открой дверь, гнида! Лучше сам открой! Все равно мы ее взломаем…

— Слабо вы его ударили. — Борис взглянул на Агнию Львовну. — Быстро очухался!

— Видно, у него очень крепкая голова… — вздохнула она. — Уж я-то его ударила от души…

Снаружи на дверь посыпались страшные удары.

— Окно! — воскликнула Агния Львовна.

Действительно, на фоне единственного маленького окна мелькнул какой-то силуэт. Луиджи выстрелил по окну, раздался крик, перешедший в грязные ругательства.

Сашенька на кровати сжалась в комок, ее плечи вздрагивали, она смотрела на дверь с ужасом, всхлипывала и тряслась, как перепуганный зверек.

— Скорее! — проговорила Агния Львовна. — Скорее, это наш последний шанс!

Она отодвинула в сторону зеркало, как дверцу шкафа. За ним действительно оказалась небольшая дверка. Ордынцев шагнул к кровати, подхватил на руки дрожащую девушку. Она показалась ему легкой как пушинка.

— Постойте! — Девушка вдруг с неожиданной силой вырвалась из его рук. — Я не уйду без Микки!

— Что? — удивленно переспросил Борис. — Какого еще Микки? Нам нужно уходить!

— Позвольте ей! — негромко произнесла Агния Львовна. — Это ее кукла… кукла, подаренная еще матерью… она никуда без нее не пойдет… она таскает ее повсюду…

— Господи, да что же это… ведь она не ребенок! — воскликнул Борис удивленно. — Нам самим бы живыми выбраться, а тут еще кукла!

— Она столько пережила, вы не представляете… — выдохнула Агния Львовна. — Трудно ждать от нее нормальных поступков…

— Пусть возьмет, — неожиданно проговорил Луиджи.

Борис взглянул на циркача и перехватил странный взгляд, каким тот смотрел на Сашеньку. Впрочем, подумал Борис через секунду, это могло ему показаться…

— Да пускай берет, — согласился он. — Только скорее…

Сашенька метнулась к кровати, вытащила из-под подушки оборванную, потрепанную куклу в замызганном платье, с глупым фарфоровым личиком и наивно распахнутыми голубыми глазами, прижала к себе, и тут же ее лицо озарилось каким-то удивительным светом, как будто она встретилась с близким, любимым существом.

— Бежим! — Борис помог девушке проскользнуть в потайную дверь.

В ту же секунду зазвенело оконное стекло, в разбитое окно влетела граната. Борис едва успел захлопнуть за собой дверь, как прогремел оглушительный взрыв.

Заложив потайную дверь засовом, Борис устремился вверх по крутой винтовой лестнице.

Сашенька сидела на ступеньках, прижав к груди куклу, и смотрела перед собой невидящими глазами.

— Пойдемте скорее! — наклонившись к ней, проговорил Борис. — У нас всего несколько минут! Скоро они выломают дверь, ворвутся в комнату, а там поймут, куда мы сбежали!

— Все напрасно! — прошептала девушка, не поднимаясь со ступеньки. — Уходите, может быть, вам удастся спастись, а я больше не хочу убегать… больше не хочу жить…

— Перестаньте! Пока мы живы, нужно надеяться! — Борис снова подхватил ее на руки и понес вверх по лестнице. Впереди раздавались шаги Луиджи и Мезенцевой.

Сначала Борису его ноша казалось легкой, но постепенно ему становилось все труднее и труднее карабкаться по крутой лестнице с девушкой на руках. Он остановился передохнуть.

Девушка затихла у него на руках и даже перестала всхлипывать. Она прижалась к груди Бориса так доверчиво, так беззащитно, что у него невольно защемило сердце. И он понял, что сделает все, чтобы спасти это несчастное, измученное, сломленное существо, отдаст за нее всю свою кровь, отдаст жизнь… больше того — он постарается вернуть ей волю и любовь к жизни…

Сашенька вздохнула — как вздыхает после горьких слез маленький ребенок.

Борис прижал ее к себе и с новой силой устремился вверх по крутой лестнице.

Вскоре лестница закончилась, и Борис оказался на ровной площадке. Над ним застыли шестеренки и другие проржавелые детали огромных башенных часов, которые остановились еще в страшном восемнадцатом году, когда захватившие графский дворец дезертиры сбросили с этой башни последнего смотрителя часов.

— Дальше ходу нет! — проговорила Агния Львовна, опускаясь на какое-то бревнышко.

В часовой башне было несколько маленьких окошек. Борис припал к одному из них, выглянул наружу.

В предрассветной тьме были видны сгрудившиеся перед входом во флигель крошечные фигурки анархистов. Они суетились перед флигелем, как муравьи в потревоженном муравейнике. Одни колотили по двери прикладами винтовок, другие несли большое бревно, чтобы им, как тараном, проломить дверь. Сверху они казались такими маленькими и безопасными, но Борис не обольщался: он прекрасно понимал, что пройдет совсем немного времени и они проникнут в нижнюю комнату флигеля, а оттуда и в башню.

Борис перешел к другому окну.

Отсюда открывался вид на зады имения. Там виднелись какие-то полуразрушенные службы, сараи. За одним из сараев Ордынцев заметил три затаившиеся фигуры — одна женская и две мужские…

Это Серж, Мари и Саенко!

Как с ними связаться? Как дать им знать, что беглецы нашли временное убежище в часовой башне?

— Луиджи, — Борис обернулся к циркачу, — вы ловкий человек. Смогли бы вы спуститься по наружной стене этой башни?

— Без затруднений, — ответил тот, выглянув в окошко. — В цирке случалось и не такое делать…

— Тогда, может быть, вы спуститесь с той стороны башни, где никого нет, и сообщите Сержу, где мы скрываемся? Может быть, он сможет нам помочь.

— Я-то спущусь, — проговорил Луиджи с сомнением, — да только продержитесь ли вы здесь так долго?

— Постараюсь. — Борис заглянул в лестничный пролет, что-то прикидывая. — Только и вы поторопитесь. Да оставьте мне на всякий случай свой «наган»…

— Пожалуй, — неожиданно согласился циркач. — При спуске он мне будет только мешать.

Он сбросил пальто, оставшись в тонкой жилетке, положил на пол оружие и быстро выскользнул через окошко на узкий карниз, огибавший башню. Борис какое-то время наблюдал за тем, как циркач ловко, словно обезьяна, спускается по отвесной стене, но потом его отвлекло нечто куда более важное: снизу раздался громкий треск. Анархисты проломили дверь и проникли во флигель. Теперь оставалось ждать совсем недолго, пока они найдут потайную дверь и попадут в башню…

Борис подошел к часовому механизму, взял с полу какой-то заржавленный железный стержень и принялся как рычагом раскачивать тяжелую шестерню. Часовое устройство от долгого неупотребления сильно проржавело, и вскоре Борису удалось сдвинуть шестерню со своего места. Она угрожающе закачалась.

— Агния Львовна, отступите ближе к стене! — скомандовал Борис. — И Сашу возьмите!

В это время внизу башни послышался скрип шагов и голоса: анархисты открыли потайную дверь и попали на лестницу.

Борис поднатужился, всем весом навалился на железный рычаг. Раздался страшный треск, и огромные шестерни часового механизма, оторвавшись от своих проржавленных креплений, с грохотом обрушились в лестничный проем. Снизу послышались крики боли и ругань: кого-то из анархистов зашибло, может быть, и насмерть, но самое главное — падая, тяжелые детали сломали ступени лестницы, так что теперь Борис и оставшиеся на его попечении женщины были отрезаны от нижнего яруса башни.

Анархисты не могли подняться к ним, но и они при всем желании не могли спуститься.

— Ты, подлая твоя душонка, морда буржуйская! — послышался снизу крик, и Борис узнал голос Савелия. — Я тебя все одно достану! Ты мне за все ответишь!

Прогремел выстрел, и из стены рядом с Борисом выбило кусок кирпича.

Борис подполз к самому краю площадки, осторожно выглянул из-за укрытия. Внизу мелькнула косматая папаха одного из анархистов. Борис быстро навел на нее прицел «нагана», нажал на спуск…

Но вместо выстрела прозвучал только сухой щелчок курка. Борис отполз от края, выдвинул барабан револьвера… и с ужасом увидел, что он пуст. В барабане не было ни одного патрона…

Вот почему Луиджи так спокойно оставил свое оружие! Все равно от этого «нагана» никакого проку, разве что орехи колоть!

Но почему циркач не предупредил Бориса, что в «нагане» нет патронов? Не хотел еще больше его пугать? Но Борис не нервная барышня, он боевой офицер, прошедший горнило Гражданской войны… и в любом случае лучше знать свои возможности.

Ну что ж, значит, остается надеяться на то, что помощь подоспеет раньше, чем анархисты заберутся на башню.

Борис подполз к тому окну, через которое недавно видел своих соратников во главе с Сержем. Где они? Успеют ли? Он приподнялся, выглянул в окно…

И тут же он услышал тот звук, страшнее которого нет на войне: рядом с его головой просвистела пуля.

Борис втянул голову в оконный проем, отполз назад и несколько секунд лежал, собираясь с силами.

Смерть снова прошла совсем рядом с ним, едва не задев его своим черным крылом. Но что это значит?

Это значит, что и позади башни, с той стороны, откуда приближается подмога, тоже затаился анархистский снайпер. Задняя сторона башни тоже охраняется. Сможет ли Серж прорваться? Придет ли помощь? Осталась ли хоть какая-то надежда?

Борис оглянулся.

В нескольких шагах от него, прижавшись к стене башни, сидела Сашенька. Она была необычайно бледна, тонкие руки обхватили колени. На руках у нее, как грудной ребенок, лежала потрепанная кукла — безмолвная спутница, прошедшая с девушкой сквозь настоящий ад. Голубые фарфоровые глаза куклы смотрели вперед с раз и навсегда запечатлевшейся в них наивной радостью. Но в глазах самой Сашеньки был не просто страх — в них было безысходное отчаяние.

Неужели, подумал Борис, неужели он внушил этой несчастной, сломленной девушке какую-то надежду только для того, чтобы потом обрушить на нее еще большее несчастье?

Он перебрался ближе к девушке, обнял ее хрупкие плечи и прошептал:

— Мы выберемся отсюда! Я вам обещаю!

И она так доверчиво, так по-детски прижалась к нему, что сердце Бориса мучительно защемило.

Снизу донеслись озабоченные голоса, какой-то глухой скрежет.

Борис прислушался.

— Тащи эти жерди сюда… прислоняй к стене… давай, еще выше… сейчас мы их достанем…

Борис понял, что анархисты сооружают из жердей и досок деревянную лестницу, чтобы вскарабкаться по ней и захватить укрывшихся в башне беглецов.

Серж навел бинокль на резкость, осмотрел заднюю сторону дворца.

— Плохо, что мы не знаем, где они сейчас находятся. Однако стрельба продолжается, и анархисты бегают вокруг дворца, как муравьи в потревоженном муравейнике. Из этого ясно, что их пока не захватили — иначе суматоха прекратилась бы. В любом случае ясно, что вывести женщин без шума, как мы планировали, не удалось. Придется действовать по резервному варианту, то есть с нашими малыми силами штурмовать дворец…

Серж несколько секунд помолчал, просчитывая ситуацию, затем вполголоса начал отдавать распоряжения:

— Мари, пойдешь слева, укроешься за тем сараем. Оттуда задняя сторона флигеля должна хорошо просматриваться. Пантелей, сможешь поднять шум, отвлечь на себя внимание?

— Это мы запросто! — солидно кивнул Саенко.

— Когда Пантелей поднимет шум, мы с Мари одновременно прорываемся к дворцу, прикрывая друг друга огнем. Наша первая цель — графская конюшня, там должен быть органчик шарманщика… если удастся к нему пробиться, можно считать, что половина дела сделана… А это еще что такое?

По лужайке, отделявшей штурмовую группу от дворца, полз какой-то человек. Мари вскинула «маузер», навела прицел на лазутчика…

Но тот вскочил и замахал руками:

— Не стреляйте! Это я!

— Луиджи?! — удивленно проговорил Серж.

Циркач пробежал последние метры и скатился в овражек, где укрылся Серж со своими спутниками.

— Что случилось? — выкрикнула Мари, подскочив к нему и схватив за плечи. — Почему ты бросил Бориса… почему ты бросил остальных? Я подозревала… я давно подозревала… еще тогда, в Париже…

— Мари, держите себя в руках! — резко оборвал ее Луиджи. Он оттолкнул ее и смерил надменным взглядом. — Я никого не бросал. Я пробрался к вам, чтобы сообщить, что Борис и женщины укрылись в часовой башне. Не знаю, сколько они смогут продержаться, но рассчитывают они только на вашу… то есть нашу помощь.

Серж приподнялся над краем укрытия, навел бинокль на башню. Ему показалось, что в одном из окон мелькнуло человеческое лицо, но тут же снова скрылось.

— Ладно, — проговорил он, опуская бинокль, — прежний план остается в силе, с той поправкой, что мы теперь знаем, где Борис и женщины. Луиджи, ты сможешь вернуться в башню и кое-что им отнести?

— Попытаюсь, — ответил циркач, перехватив подозрительный взгляд Мари.

— Хорошо, тогда начинаем! — Серж занял удобную позицию для стрельбы, взглянул на часы. — Мари, пробирайся к сараю и жди, когда Пантелей поднимет шум. Тогда прорываешься к конюшне. Я иду туда же с этой стороны…

Саенко ловко выскочил из овражка, но припустил, как ни странно, не к имению, а в сторону от него.

— Куда это он? — насторожилась Мари.

— Не знаю… — Серж с интересом следил за Пантелеем. — Хотя, кажется, догадываюсь…

Отбежав на некоторое расстояние от укрытия, Саенко снова поменял направление, перешел на шаг и вскоре оказался на лужайке, где расположилось небольшое стадо коров со своим предводителем — престарелым одноглазым пастухом. Саенко издалека приметил это стадо и пастуха, греющегося возле маленького костра.

При виде приближающегося Саенко коровы забеспокоились.

— Буренки, я здесь! — постарался успокоить их пастух. — Со мной вам нечего бояться! А ты что тут шляешься, животин беспокоишь?

Последние слова относились, разумеется, к Саенко.

— Здорово, землячок! — обратился Пантелей Григорьевич к пастуху. — Чтой-то ты тут со своим стадом в таком месте задержался? Тут тебе ни травы, ни водопоя…

— Дак вот на первую травку буренок своих гонял, на пригорочек солнечный, — степенно объяснил пастух, — за зиму-то они совсем оголодали. А теперь обратно мимо усадьбы пройти надо, а там эти, антихристы, развоевались! Палят и палят! А ты, парень, не из них будешь?

— Какое там, земляк! — отмахнулся Саенко. — Я-то сам из ростовских… Эх, хороши у нас места! Сейчас уж все, верно, цветет…

— А как же ты к нам из такой дали забрел?

— Да так уж моя планида повернулась. То война, то революция эта, будь она неладна… а теперь еще эти, анархисты… Ох и подлый же народ! А ты, землячок, покурить не желаешь?

— Отчего не покурить? — Пастух подозрительно взглянул на Пантелея. — А только табаку у меня мало, еле на себя хватит… всяких прохожих угощать не напасешься!

— Да ты, земляк, не сумлевайся! Табачок у меня имеется! — Саенко поспешил вытащить свой кисет и протянул его пастуху: — Угощайся, земеля, только вот огоньку дай…

— Огоньку — это можно. — Пастух солидно кивнул и запустил руку в кисет, его отношение к прохожему заметно улучшилось. — А и хороший у тебя табачок! Где брал?

— У солдата одного выменял, — отозвался Пантелей, аккуратно сворачивая самокрутку. — Так как насчет огоньку?

— А вон возьми головню да прикуривай. — Пастух показал на догорающий костерок.

— Вот спасибочки! — Саенко схватил головню, собрался прикурить и вдруг замахал руками в воздухе: — Да отстань ты, окаянный!

— Ты чего размахался-то? — удивленно спросил пастух, отступая в сторону, чтобы Саенко не задел его горящей головней.

— Дак слепень привязался! — Саенко продолжал махать руками, не выпуская головню. — Ох и не люблю я энтих слепней! Моего свояка раз укусил в щеку, так его так раздуло — есть неделю не мог! Совсем оголодал, горемычный!

— Да ты бы хоть головню положил!

Но Саенко метался по лужайке, размахивая горящей головней, и все больше приближался к коровам. Коровы, почуяв неладное, забеспокоились и тревожно замычали.

— Да брось ты эту головню к чертям собачьим! — крикнул пастух, с удивлением и испугом глядя на странного незнакомца.

Тот выделывал какие-то странные кренделя, кружился, как заправский танцор, подскакивал на месте, махал руками, как ветряк крыльями, и вдруг, как будто нечаянно, ткнул горящей головней под хвост крупной и неторопливой черно-белой корове по кличке Майка. Майка жалобно взревела, скакнула вверх всеми четырьмя ногами, как будто пытаясь взлететь, и галопом припустила вперед, не разбирая дороги.

Путь ее лежал туда, где в свободных позах расположились остальные коровы, наслаждаясь покоем и ожидая распоряжений пастуха. Увидев с ревом несущуюся на них Майку, коровы, должно быть, вообразили, что наступил их коровий конец света, заревели дикими голосами и побежали прочь с лужайки в направлении графской усадьбы.

— Ты что же, окаянный, натворил? — вскричал пастух, бросившись наперерез и пытаясь остановить свое стадо, а заодно огреть кнутом бессовестного проходимца, который устроил такую коровью панику.

— Да ты не бойся, земляк! — кричал Саенко, догоняя коров. — Сейчас я их того… обратно заверну… ты не пужайся, мы их сей же час успокоим…

Однако вместо того чтобы остановить и успокоить коров, он только увеличивал охватившую их панику и ловко направлял стадо прямым ходом к усадьбе.

Старый пастух почти нагнал стадо и хлестнул Саенко кнутом. Пантелей отскочил в сторону, перехватил кнут и, завладев им, ловко щелкнул под ногами замыкающей коровы. Она взбрыкнула, подкинув задние ноги, и поддала жару.

Стадо неслось к усадьбе, не разбирая дороги, издавая испуганный рев и оглушительное мычание. Саенко едва поспевал сзади, ударами кнута ловко направляя коров в нужном направлении. Старый пастух утомился и свалился под кустом, разевая рот, как выброшенная на берег рыба, и посылая вслед Саенко беззвучные проклятия.

Наконец коровы выбежали на площадку перед дворцом, где толпились вооруженные анархисты.

Среди этой толпы заправлял Савелий. Под его руководством трое сноровистых мужиков сколачивали лестницу, чтобы взобраться на верхнюю площадку часовой башни и схватить засевших там беглецов.

В этот напряженный момент перед флигелем появился Игнатий Кардаш. Идейный вождь анархистов выглядел не лучшим образом: мешки под глазами, заплывшая физиономия и страдальческий взгляд, говорящий о том, что пламенный анархист мучается тяжелым похмельем.

— Это что здесь происходит? — проговорил Кардаш, с трудом ворочая языком. — К…кто позволил?

— Шел бы ты, Игнаша, проспался! — без всякого уважения ответил ему Савелий. — Толку с тебя все равно никакого!

— Ты как… ты как со мной разговариваешь? — попытался возмутиться Игнатий. — Ты что себе позволяешь? Ты помнишь, кто я есть? Я есть главный продолжатель дела Бакунина… лично князь Кропоткин мне руку пожал и назвал меня истинным левору… революционером!

— Революционер! — усмехнулся Савелий. — Ты, Игнаша, в теории силен, а вот с практикой у тебя слабовато! Иди-ка ты спать, мы тут без тебя сами управимся!

— Ладно… — согласился Кардаш, уныло махнув рукой, — только смотри, чтобы Сашеньку не обидеть… чтобы с ее головы волос не упал!

— Не упадет! — пообещал Савелий и тут же забыл о своем идейном вдохновителе. Потому что увидел нечто гораздо более важное.

— Это еще что за картина в красках?! — крикнул он, увидев несущихся на него коров. — Где этот чертов пастух? А ну убери свое стадо к такой-то матери, а то шлепну враз по закону мировой революции!

Коровы набежали на толпу анархистов, смешав ее и кое-кого сбив с ног. Главная виновница паники, многострадальная Майка, с разбегу пронеслась по недоделанной лестнице, растоптав ее и превратив в бесполезную груду жердей.

— Да я же тебя! — Разъяренный Савелий увидел бегущего вслед за стадом Саенко и кинулся к нему как к источнику всех бед. — Да я же тебя щас к стенке!

— Сейчас я их уберу, гражданин товарищ! — вопил Саенко, с самым бестолковым видом бегая вокруг стада и только увеличивая беспорядок. — Не извольте гневаться, они, как есть, животины бессловесные, по-нашему не понимают…

— Зато ты, я погляжу, хорошо понимаешь! — Савелий поднял «наган». — А ну, вражина, сей же час уводи свою кавалерию, а не то пожалеешь, что на свет родился! Твое счастье, что мы, идейные анархисты, есть главные защитники трудового крестьянства, а то покосил бы сейчас все твое стадо вместе с тобой из пулеметов!

— Как же это можно — буренок из пулеметов! Они же крестьянину первые кормилицы! — заныл Саенко и понемногу начал собирать рассыпавшееся стадо.

Потоптанные коровами анархисты поднимались на ноги, считали ушибы и смеялись друг над другом, показывая живописные синяки.

— Ну чё, Архип, знатно с коровами повоевал? Надо тебя, брат, медалью за геройство наградить, а то орденом! Как ты есть коровий победитель и бесстрашный боец!

* * *

Тем временем Серж, который наблюдал за событиями в бинокль, одобрительно проговорил:

— Ну, Пантелей, молодец! Здорово придумал! Анархистам сейчас явно не до нас!

Он выпрыгнул из овражка и, низко пригибаясь, побежал в направлении графских конюшен. По нему никто не стрелял, и он был уже близок к цели, как вдруг увидел распростертое на земле безжизненное тело.

— Мари! — крикнул Серж, остановившись на бегу и склоняясь над своей боевой подругой. — Мари, что с тобой?

Мари пошевелилась и мучительно застонала. Глаза ее приоткрылись, она смотрела перед собой тусклым невидящим взглядом. Губы ее чуть заметно шевельнулись, как будто она хотела что-то сказать.

— Девочка моя, что с тобой? — проговорил Серж, наклонившись к ней. — Тебя зацепило пулей?

— Я… умираю… — выдохнула она, и усилие, которое потребовалось, чтобы произнести два этих коротких слова, казалось, отняло у нее остаток жизненных сил. Лицо ее, и без того бледное, посерело и заострилось, губы начали синеть.

— Не выдумывай! — прошептал Серж, прижимая ее к себе. — Что за глупости? Ты сильная, ты все переживешь! После того, что выпало на твою долю под Белой Церковью, какая-то жалкая рана — это пустяк! У тебя ведь девять жизней, как у кошки! — Он обнял ее еще крепче и зашептал, словно пытаясь заговорить судьбу, заговорить смерть, как заговаривают зубную боль или лихорадку: — Мы вернемся, получим большие деньги… больше нам не нужно будет работать… мы уедем с тобой… — Он не закончил эту фразу, потому что прочитал в ее глазах совсем другую мечту, и тут же продолжил, добавив в свой голос убедительности: — Ты уедешь с ним, с Борисом, на теплое море… вы начнете жизнь заново, с чистого листа… я знаю, он любит тебя…

Глаза Мари постепенно угасали, но губы сложились в слабую улыбку, и она едва слышно прошептала:

— Лжец!

Свет в ее глазах погас навсегда.

Серж сжал зубы, чтобы преодолеть невыносимую боль.

Он еще несколько секунд сидел, обнимая мертвую Мари, но большего не мог себе позволить — шел бой, и от него зависели жизни других людей. Он заботливо опустил Мари на землю и поднялся на ноги.

Теперь она лежала на спине, и на ней не было следов смертельной раны. Она казалась молодой и красивой, можно было подумать, что Мари просто заснула.

Серж взглянул на свои руки, только что обнимавшие ее.

Ладони были красными от крови.

Серж торопливо перевернул тело — и тут же увидел пулевое отверстие под левой лопаткой Мари.

— Что же это… — прошептал он мгновенно пересохшими от волнения губами. — Ее убили выстрелом в спину? Но Мари не из тех, кто поворачивается к врагу спиной! Она бежала вперед и упала на бегу — значит, кто-то выстрелил в нее сзади… но кто был позади нее? Вся эта анархистская сволочь толпится возле дворца, Пантелей там же со своими коровами… позади Мари был только я…

Серж был боевым офицером, и он не предавался раздумьям во время боя. Оставив все загадки на потом, он вскочил и в считанные секунды добежал до графских конюшен.

Там не было ни души — то ли выставлять возле конюшен часовых не посчитали нужным, то ли часовые во время общей суматохи покинули свой пост и присоединились к остальной толпе, собравшейся возле башни.

В любом случае это упрощало задачу Сержа.

Он нашел самоходный органчик и снова отвинтил боковую пластину — на этот раз с другой стороны, там, где были нарисованы розовые толстомясые русалки. С этой стороны в органчике были спрятаны пулемет системы «Кольт» и патроны к нему.

Серж вставил в пулемет первую ленту, подтолкнул органчик и покатил его к выходу из конюшни.

* * *

Борис прижимал к себе Сашеньку. Она перестала дрожать и всхлипывать и, кажется, задремала. Сердце Бориса переполняла нежность. Он готов был перенести любую боль, чтобы сберечь хрупкий сон этого больного, измученного создания.

Агния Львовна сидела рядом, привалившись спиной к стене, и что-то беззвучно шептала — должно быть, молилась.

Снизу доносились какие-то странные звуки — мычание коров, крики, ругань. В какой-то момент Ордынцеву показалось, что он слышит голос Саенко.

Потом все затихло. Но он знал, что это ненадолго, что это не конец, а только короткая передышка…

Вдруг снизу послышались шаги, и хриплый голос Савелия прокричал:

— Ну что, сидите? Недолго вам осталось сидеть! Скоро я вас оттуда выкурю!

Снова послышались шаги, на этот раз многих людей. В башню что-то носили. Борис хотел бы взглянуть, что задумали анархисты, но боялся потревожить Сашенькин сон.

Впрочем, он и так скоро все понял.

Снизу потянуло дымом.

— Что это?! — свистящим шепотом спросила Агния Львовна. — Мне кажется, запахло дымом!..

— Вам не кажется, — ответил ей Борис вполголоса, стараясь не потревожить Сашеньку. — Анархисты развели внизу костер. Они хотят выкурить нас отсюда. Скоро здесь будет полно дыма, и у нас останется только два выхода — умереть или сдаться…

— Вы бесчестный человек! — выпалила вдруг Агния Львовна. — Вы пришли к нам, подали надежду… сказали, что вытащите нас из этого ада, а вместо этого… вместо этого вы предлагаете нам умереть! Мы жили у этих людей, конечно, не в самых лучших условиях, но все же жили! А вы… вы не сдержали своего слова! Вы обманули нас!

— Тише, тетя! — раздался вдруг озабоченный голос Сашеньки. — Тише, прошу вас! Вы разбудите Микки!

Она прижимала к себе куклу так же нежно и заботливо, как Борис прижимал к себе ее саму. Легко покачивая куклу, она вполголоса напевала какую-то странную колыбельную:

Мужики по избам спят, У них много есть котят… А у каждого кота Были красны ворота…

Вдруг девушка оборвала пение, подняла голову и проговорила неожиданно твердым и спокойным голосом:

— Не говорите так, тетя! Не знаю, как вы, но я ни за что не вернусь к этим ужасным людям. Лучше умереть. И не слушайте ее, — Саша повернулась к Борису и взглянула на него доверчиво и благодарно, — вы прекрасный человек, и я очень вам благодарна. Кстати, в этой суматохе я даже не успела спросить ваше имя…

— Ордынцев… Борис Ордынцев… — Борис не верил своим глазам, не верил своим ушам: Саша выглядела совершенно нормальной, умной и решительной девушкой. В ней не было и следа прежнего безумия. — Поверьте мне, — проговорил он с необыкновенным чувством, — я вас спасу, чего бы мне это ни стоило! Не все еще потеряно…

— Я вам верю, — просто ответила Саша.

У Бориса перехватило дыхание, сердце его пропустило один удар.

С ним происходило что-то удивительное. Все отошло на второй план — и толпящиеся внизу анархисты, и разъедающий глаза дым, и даже близкая смерть. Он видел только эту хрупкую девушку с русалочьими глазами, слышал только ее нежный голос…

— Ну что, рябчики, — донесся снизу издевательский голос Савелия, — еще не подрумянились? Ну, подождите немножко, скоро мы вам зададим жару!

Башня быстро наполнялась густым черным дымом.

* * *

Анархисты едва успели оправиться от коровьего нападения и теперь под руководством Савелия таскали в башню хворост и сырые ветки, чтобы дымом выкурить из нее беглецов. Вдруг из-за угла флигеля показался расписной самоходный органчик.

— Это еще что такое? — проговорил один из анархистов, бросив охапку хвороста и удивленно уставившись на органчик. — Никак, сама шарманка едет, без мерина!

— Да вон, ее мужик какой-то подталкивает! — разъяснил ему ситуацию приятель, долговязый парень в студенческой тужурке. — Никак, концерт нам хочет устроить! Тоже нашел время!

Шарманка хрипло кашлянула, как туберкулезный больной, и из ее механических внутренностей понеслась разудалая мелодия — «Я на горку шла, тяжело несла…».

И тут же сухим лающим голосом застрочил пулемет.

Анархисты побросали хворост и кинулись за своим оружием. Пулемет косил их, как спелую рожь. Через несколько минут площадка перед башней опустела, на ней осталось только несколько трупов да органчик, который чередовал пулеметные очереди с хриплыми визгливыми звуками песни: «Уморилась, уморилась, уморилась я…»

Уцелевшие анархисты отступили за сараи и службы, пришли в себя после внезапного нападения и открыли огонь по одинокому пулеметчику.

Серж откатил свою музыкальную тачанку к крыльцу флигеля и продолжал отстреливаться короткими очередями, подпевая льющейся из органчика мелодии:

В решете овса Полтора зерна… Уморилась, уморилась, уморилась я!

— И что теперь? — надтреснутым, безнадежным голосом проговорила Агния Львовна и тут же зашлась мучительным кашлем.

Башня наполнилась дымом, и пленники уже с трудом видели друг друга.

— Ведь вы что-нибудь придумаете? — прошептала Сашенька, доверчиво взглянув на Бориса.

— Непременно… — отозвался он, вытирая слезящиеся глаза.

Он не мог иначе ответить, не мог обмануть это детское, наивное доверие, которое звучало в голосе девушки. Но не мог и придумать ничего стоящего, не мог найти выход из этой мышеловки. Его начало мутить от дыма, мысли в голове путались.

Неожиданно снизу донеслись пулеметные очереди.

Неужели подоспела помощь?

— Вот видите, тетя, вы зря сомневались! — воскликнула Сашенька, приподнимаясь. — Борис не обманул нас!

И вдруг из густого черного дыма показалась уродливая обезьянья физиономия с оттопыренными ушами. В первый момент Борису показалось, что в башню влез один из демонов ада. Борис встряхнул головой, мысли немного прояснились, и он узнал циркача.

— Заждались? — проговорил Луиджи, влезая в окно башни. — Кажется, я вернулся очень своевременно!

— Вы едва не опоздали… — ответил Борис, — но чем вы можете нам помочь? Как мы выведем отсюда женщин?

— Не беспокойтесь! — Луиджи сбросил на пол заплечный мешок, развязал его. — В цирке мне случалось делать вещи и потруднее…

Он вывалил из мешка моток прочной веревки, закрепил ее конец на торчащей из стены скобе.

— Веревка прочная, — проговорил он озабоченно, — думаю, она выдержит любого из нас…

— Но смогут ли женщины спуститься по веревке? — протянул Борис, с сомнением взглянув на Агнию Львовну.

— Им и не понадобится, — уверенно ответил циркач. — Я сделаю сейчас так называемый беседочный узел. Таким узлом пользуются моряки, чтобы, вися за бортом корабля, чистить или красить его корпус. Затем я спущусь, чтобы принять вас снизу, а вы будете сверху спускать женщин с задней стороны башни, там, где нет анархистов… кажется, Сержу удалось отбросить их от флигеля, но лучше все же соблюдать осторожность…

Он завязал на веревке морской узел, закрепив на нем обломок доски. Получилось сиденье, на котором мог удобно устроиться один человек.

— Ну, с Богом! — С этими словами Луиджи выскользнул через окно и через минуту дернул веревку, дав знать, что находится на земле.

Борис повернулся к Сашеньке:

— Давайте теперь вы! Садитесь на эту скамейку и ничего не бойтесь, я вас спущу…

— Нет, сначала тетя! — решительно ответила девушка. — Она немолода, ей будет труднее. Спустите ее первой!

Препираться было некогда, и Борис помог Агнии Львовне устроиться на импровизированной скамейке, а потом начал понемногу спускать ее на веревке вдоль стены башни.

В первый момент, оказавшись на страшной высоте, Агния Львовна вскрикнула, но потом, осознав, что другого пути нет, закрыла глаза и шепотом молилась, пока не коснулась ногами земли.

Борис втянул веревку со скамейкой обратно, усадил на скамью Сашеньку и бережно спустил ее на землю.

Затем он ухватился за веревку и начал спускаться вдоль стены, перебирая по веревке руками.

Однако он не успел пройти и четверти высоты башни, как вдруг почувствовал, что веревка рвется.

К счастью, в этот момент он опирался ногой на выступ в стене и поэтому не сорвался. Он успел вцепиться рукой в выбоину, прижался к стене, как ящерица, и перевел дыхание.

Во время своих крымских приключений Борису приходилось лазать по отвесным каменным стенам*. Он вспомнил прежние навыки и от выступа к выступу, от выбоины к выбоине продолжил опасный спуск. Снизу все еще доносились пулеметные очереди, им отвечали отдельные винтовочные выстрелы, которые становились все чаще и чаще. Борис старался не прислушиваться к стрельбе и не думать, что будет с ним и с женщинами, если Серж погибнет или отступит. Ему нужно было сейчас все его хладнокровие, чтобы спуститься по стене, а дальше… проблемы нужно решать по мере их поступления.

Наконец он увидел, что до земли осталось не больше трех метров, и спрыгнул. Расстояние было все же великовато, Борис не устоял на ногах и покатился. Когда он пришел в себя и приготовился встать, перед его глазами показались ноги в широких клетчатых штанах.

— А ты живучий! — проговорил Луиджи, наклонившись над Борисом. — Я думал, что ты сорвешься и разобьешься насмерть, так что у меня будет одной проблемой меньше… ну что ж, придется довести начатое до конца!

Борис изумленно поднял взгляд.

Луиджи склонился над ним, держа в руке револьвер.

Ствол был направлен прямо в голову Бориса.

— Луиджи, что вы делаете? — проговорил Борис едва слышно. — Вы что — сошли с ума?

— Отнюдь! — ответил тот, щелкнув курком. — Я вполне отдаю себе отчет в своих действиях. Как говорят американцы, которых я очень уважаю, это бизнес. Мне поручили за хорошие деньги вытащить отсюда кое-что — и я это сделаю. А вы, все вы мне только мешаете… Ванечка, этот наивный Ванечка, кое-что пронюхал, и его пришлось убрать еще там, в Париже. Остальные были мне нужны, чтобы добраться до цели. Мари сделала свое дело, и я с ней распрощался. Она все равно не могла жить с тем грузом, который несла в своей душе. Сейчас Серж, глупый храбрый Серж отстреливается от анархистов. Он тоже сделает свое дело и погибнет в неравном бою. Собственно, это то, о чем он мечтал всю жизнь. Остались вы… вы тоже больше не нужны, так что прощайте…

Внезапно наступила ужасная тишина.

Стихли даже пулеметные очереди, доносившиеся с другой стороны флигеля. Борис подумал, что оглох, но в следующую секунду он услышал грохот выстрела.

Он подумал, что все кончено, что сейчас пуля разнесет его мозг и наступит вечный мрак…

Но секунда прошла, а ровным счетом ничего не изменилось.

Борис поднял глаза и увидел, как Луиджи выронил револьвер из обвисшей руки и мертвым рухнул на землю.

Там, где только что стоял вероломный циркач, Борис увидел Сержа с дымящимся «кольтом» в руке.

— Теперь мы не узнаем, из-за чего он пошел на предательство, — проговорил Борис, поднимаясь на ноги.

— Что — вы считаете, мне нужно было подождать, пока он вас пристрелит? — процедил Серж, убирая оружие. — Я знаю самое главное: это он убил Мари! Все остальное не имеет значения.

— Мари погибла? Я думал, что он блефует… Черт, черт… — Борис обхватил голову руками.

— Не делайте вид, что вас очень взволновала ее смерть… — процедил Серж, — вы были к ней совершенно равнодушны.

— Мне жаль Мари, — просто ответил Борис, — она была… мужественной и смелой…

— Она была мне так нужна! — Серж заскрежетал зубами, как будто его боль хотела вырваться и он сдерживал ее внутри себя с большим трудом. — Мы столько пережили вместе! Видит Бог, как я хотел, чтобы она забыла страшное прошлое и вернулась к нормальной жизни. Я приложил столько сил — и никакого результата. А тут появился ты — и она буквально восстала из пепла как феникс. Я никогда, слышишь — никогда ее не видел такой… обновленной, такой молодой!

— Ну хватит, — мягко сказал Борис, поднимаясь, — у нас есть еще невыполненные обязательства. И давайте оставим все разговоры до более подходящего времени. Сейчас нам нужно скорее удирать, пока эта анархистская шушера не опомнилась…

— Как хотите, а дальше не поеду, барин! — Возчик повернулся, мрачно взглянул на Сержа из-под картуза.

— Я добавлю!

— Да сколько хочешь, барин, добавляй — не поеду! Здесь архангелы под каждым кустом сидят, караулят…

— Архангелы? — удивленно проговорила Сашенька, опустив воротник полушубка. — Какие архангелы?

— Это он гепеушников так называет! — пояснил Борис.

— Во-во! — подтвердил крестьянин. — Они самые. А мне в тюрьму ихнюю не охота и на тот свет тем паче! Стрельнут — и каюк, а мне, господа товарищи, семью кормить надо!

Слово «семью» он произнес с ударением на первый слог, и от этого почему-то стало ясно, что уговоры бесполезны.

— Нет так нет! — решительно проговорил Серж, спрыгивая с телеги и помогая Агнии Львовне. — Дальше пойдем пешком!

Возчик развернул телегу, хлестнул лошадь и покатил прочь.

— Пешком? — Борис растерянно огляделся. — До финской границы еще километров пятнадцать, женщины столько не пройдут. Нести их на себе? Мы потеряем очень много времени, а здесь и правда полно гепеушников… Неужели все зря? Неужели мы зря проделали весь этот путь? Неужели зря погибла Мари?

— Не нужно паниковать раньше времени! — остановил его Серж. — Идем вон по той тропе, к берегу…

Вырвавшись из анархистской коммуны, отряд добрался до Петрограда. Здесь, в домике Неонилы Дмитриевны, они провели несколько дней. Серж куда-то уходил, с кем-то встречался и наконец сообщил, что идти через границу прежним окном нельзя, их там караулят, так что придется переходить через финскую границу возле Белоострова.

— Оно и ближе, — заключил Серж свое сообщение. — Не придется ехать поездом, значит, меньше возможности засветиться. Тем более что теперь мы идем с грузом, да еще и двойным! — И он выразительно взглянул на Агнию Львовну.

Дело в том, что Сашенька сразу же сказала, что ни за что не оставит свою родственницу в России.

— Я не могу оставить здесь тетю! Она — единственный оставшийся у меня близкий человек… она так много для меня сделала… неужели она останется в этом аду?

Борис поддержал девушку, и Серж в конце концов махнул рукой и согласился, сказав, что в таких обстоятельствах не может гарантировать успех перехода.

Профессора Ртищева оставили у вдовы, она заверила Саенко, что тут он будет в полной холе и безопасности. Прощаясь, вдова так обнимала Пантелея и лила такие слезы, что Борис всю дорогу посмеивался и грозил рассказать все дебелой мадам Иветте.

И вот теперь они стояли посреди безлюдного леса, в пятнадцати километрах от финской границы. До этого места их довез парголовский крестьянин, неразговорчивый и мрачный.

— Я могу идти! — мужественно проговорила Сашенька. Она была одета в крестьянский полушубок и финские валенки, подбитые кожей. Борис невольно залюбовался ею: даже в таком простонародном наряде она была чудо как хороша. Щеки ее, обычно очень бледные, разрумянились от ветра, светлые локоны выбивались из-под яркого шерстяного платка. На плече у девушки был небольшой тючок с самыми необходимыми вещами, к груди она прижимала свою любимую куклу. Оставить ее в Петрограде Сашенька ни за что не согласилась.

Агния Львовна выглядела усталой, но держалась хорошо и не жаловалась.

Серж зашагал по тропе, показывая дорогу. Следом шла Сашенька, за ней едва поспевала Агния Львовна, потом Борис, и наконец замыкал процессию Саенко. Он был на удивление молчалив, только настороженно оглядывался по сторонам.

Тропа была очень узкой и неудобной, под деревьями еще кое-где лежал снег. Агния Львовна поскользнулась на крутом склоне и едва удержалась на ногах, Борис поддержал ее. Вдруг его окликнул Саенко:

— Глянь-ка, Борис Андреич!

— Что такое, Пантелей?

— Да вот ветки тут поломаны… кто-то шел по этой тропочке до нас!

— Мало ли кто шел? Может, крестьяне за хворостом ходили или рыболовы к берегу пробирались…

— Так-то оно так, да вот тут на ветке никак смазка оружейная… не зря возчик-то говорил, что тут за каждым кустом архангелы прячутся…

Борис передал слова Саенко Сержу, и тот шел теперь вдвое медленнее, подолгу вглядываясь в редкий весенний лес и прислушиваясь к каждому шороху.

Вскоре впереди показался просвет. Пройдя еще немного, спутники вышли на каменистый склон, спускавшийся к заливу. Сразу задул резкий ледяной ветер, обжигающий лицо.

Залив все еще был скован льдом, возле берега громоздились торосы, но между ними уже виднелись многочисленные промоины.

Серж огляделся по сторонам, почему-то взглянул на часы и несколько раз крикнул филином.

В ответ донесся такой же крик.

— Смотрите! — вскрикнула Агния Львовна, указывая куда-то вдаль.

Борис увидел примерно в километре от них на берегу несколько темных человеческих фигур. Приглядевшись, он разглядел кожаные куртки и винтовки.

— Чекисты! — крикнул Ордынцев. — Бежим обратно в лес!

— Поздно! — охнул Саенко. — Увидели они нас!

Действительно, темные фигурки быстро приближались. Один из чекистов скинул с плеча винтовку, прицелился. Мелькнула тусклая вспышка, потом, через несколько долгих секунд, раздался негромкий выстрел. Попасть с такого расстояния было невозможно, это было скорее предупреждение беглецам.

В ту же секунду из прибрежных кустов выкатился невысокий поджарый финн, замахал руками.

— Туда! — скомандовал Серж.

Ордынцев и Саенко, поддерживая женщин, припустили навстречу финну.

— Ох, дамочки, подтянитесь! — призывал Саенко. — А то ведь догонят нас эти архангелы! Они ведь как псы гончие — раз уж вышли на след, ни за что не отступятся…

Финн, дождавшись беглецов, быстро повел их вдоль берега. Обогнув густую поросль ивняка, он остановился возле огромной груды камней и начал торопливо откатывать валуны в сторону.

— Что это он ищет? — бормотал Саенко. — Нам удирать надо поскорее, а не захоронки какие-то искать…

Но финн, не обращая на его слова внимания, продолжал разгребать каменный завал. Серж помогал ему.

Борис оглянулся и увидел, что чекисты пробежали уже половину разделявшего их расстояния.

— Что делать? — окликнул он Сержа. — Скоро они будут здесь…

— Помогать! — коротко ответил Серж.

Борис присоединился к нему, и вскоре они вытащили из-под каменного завала странные низкие сани на трех кованых полозьях.

— Что за санки такие? — удивленно проговорил Саенко. — Никогда таких не видал! Да что нам с этих саней? Все равно без лошади мы на них далеко не уедем…

Но финн продолжал разгребать завал и наконец вытащил из-под него длинную и толстую жердь, обернутую парусиной.

— Это что ж такое? — Саенко уставился на находку. — Никак, мачта?

— Та, та, мачта! — повернулся к нему финн. — Помогать стафить эта мачта! Время мала!

Борис понял наконец смысл всех этих приготовлений и принялся вместе с Сержем и финном устанавливать мачту на санях. Втроем они быстро справились с этой несложной задачей, и сани превратились в парусный буер. Буер выкатили на лед, усадили в сани женщин, вскочили в них на ходу.

По берегу бежали чекисты, до них оставалось уже не больше ста метров. Теперь уже все стреляли, но на бегу прицелиться как следует не получалось, и пули пролетали мимо.

— Держитесь! — выкрикнул Серж, с трудом перекрывая рев ветра.

Финн расправил парус, отпустил тормоз буера.

Огромный парус поймал ветер, мачта накренилась, застонала, как стонут в бурю корабельные сосны, буер приподнялся на одном полозе, как вставшая на дыбы норовистая лошадь, сделал резкий вираж и заскользил между торосов, быстро набирая скорость.

Вслед летели пули и ругательства чекистов, но парусные сани уже вылетели на ровный лед залива и мчались вперед с удивительной скоростью.

Это больше напоминало не езду, а стремительный полет. Это и был полет — полет к свободе. Борис поймал восторженный взгляд Сашеньки и прижал ее к себе, пытаясь защитить от пронизывающего ветра.

Сам он больше не чувствовал холода, не чувствовал ледяного ветра, режущего лицо, — его сердце было переполнено восторгом и надеждой. Он жив, он любит! И кажется, любим… Глаза Сашеньки так красноречивы! Значит, у него, есть будущее, и жизнь его снова приобрела смысл!

Агния Львовна, обняв себя руками, молча смотрела вперед.

Глава 11

Гремит пролетка по брусчатке, И голуби на рю Козетт Выклевывают опечатки Из свежих утренних газет. И взгляды дворников косые, И женский смех, и звон монет… И ты — такой же, как в России… Да только вот России нет.

— Боже мой, неужели мы в Париже? — Сашенькины глаза сияли из-под шляпки, надвинутой на лоб.

Борис в который раз поражался, за какой короткий срок дамы могут так изменить себя к лучшему. Сашеньке понадобилось всего лишь переодеться в европейское платье, чтобы из несчастного, едва не умирающего существа превратиться в хорошенькую молодую женщину, настоящую парижанку. О пережитых страданиях напоминали только болезненная худоба и синие круги под глазами.

Они долго ехали в поезде через Голландию и Бельгию. Сашенька смотрела в окно, рассматривала туалеты дам и разговаривала с Борисом исключительно по-французски для практики, так как, по ее словам, за годы, проведенные в Советской России, совершенно позабыла европейские языки.

Серж всю дорогу был мрачен и молчалив, в разговоры ни с кем не вступал, только много курил у окна.

Они прибыли в Париж с Северного вокзала. Серж крикнул фиакр.

— Мы едем к дяде? — спросила Сашенька. — Я его не узнаю… да и он меня тоже…

— Вынужден вас разочаровать, мадемуазель, — сухо ответил Серж, — к вашему дяде мы пока не поедем. Я потерял всех моих людей в этой операции и должен выяснить, кто или что было тому причиной. До тех пор мы не объявимся своим нанимателям.

— Вы боитесь, что вам не заплатят денег! — презрительно процедила Агния Львовна. — Вы не имеете права удерживать нас силой!

— Прошу простить, — твердо ответил Серж, — но у вас в этой стране вообще нет никаких прав. Вас, мадам, просто не существует. У вас нет документов, то есть они фальшивые. У вас нет денег. Так что не будем пугать друг друга! В ваших интересах сейчас слушаться меня и тихо пересидеть в каком-нибудь приличном пансионе. Обещаю, это ненадолго.

— Вот это жизнь! — тихонько вздохнул Саенко. — Вроде бы и в Париж вернулись — ан нет, сиди, Пантелей, в пансионе, сторожи дамочек! А меня, может, своя мадам дома ждет не дождется…

— Ну уж ты-то точно перетерпишь, — рассмеялся Борис, — а не то все про сдобную вдовушку Иветте расскажу, как ее — Неонила Дмитриевна?

— Хороша бабенка! — сладко расплылся Саенко. — Однако так скажу тебе, Борис Андреич: борщ варить тоже правильно не умеет. Эх, у нас на Украйне борщи! С пампушками да со шкварками… ох…

В респектабельный антикварный магазин на улице Курсель вошел хорошо одетый господин в пенсне, скорее всего англичанин. Дверной колокольчик глухо звякнул, и хозяин магазина мосье Веркор, натянув на лицо дежурную приветливую улыбку, вышел из помещения за лавкой, где он приводил в порядок свои счета.

Оценив приличную внешность посетителя, он сделал свою улыбку приветливой до приторности и проговорил:

— Чем я могу быть полезен мосье?

Посетитель оглядел персидские ковры и саксонский фарфор, датские голубоватые вазы и дамасские клинки и наконец показал на китайскую вазу с красным драконом, выставленную в витрине:

— Я хотел бы купить эту вазу!

— Извините, мосье, — хозяин развел руками, — извините, мосье, но эта ваза не продается.

— Что значит — не продается? — Посетитель снял пенсне, и его лицо неуловимо изменилось, в нем появилась твердость и даже жесткость, и антиквар подумал, что этот человек скорее всего бывший военный. — Что значит — не продается? — повторил он. — Это магазин, значит, все здесь продается. Назначьте свою цену — и я заплачу!

— Но, мосье, она украшает мою витрину… — заныл мосье Веркор. — Она привлекает в магазин покупателей…

— Вздор! — отрезал посетитель. — Вашу витрину запросто украсит что-нибудь другое. А я как раз и есть тот покупатель, которого она привлекла, и за эту вазу я вам заплачу… — И он назвал цену, вдвое превышающую ту сумму, которую антиквар рассчитывал когда-нибудь выручить за это китайское барахло. Да и то под большим вопросом.

Эта несчастная ваза простояла в его магазине с самого открытия, и к ней до сих пор никто даже не приценился. Поэтому мосье Веркор и согласился, когда в его магазин зашел незнакомый человек и пообещал заплатить некоторую сумму, если ваза с драконом какое-то время простоит на витрине.

Сейчас мосье Веркор колебался недолго.

Конечно, тот человек уже заплатил ему, но заплатил совсем немного. А как настоящий торговец, мосье Веркор не мог отказаться от выгодной сделки. Это было бы нарушением главных принципов торговли. В конце концов, это было бы не по-христиански.

— Хорошо, — согласился мосье Веркор после недолгого раздумья. — Куда вам ее прислать?

Лизавета Ивановна выглянула в окно.

Ваза, на которую она смотрела уже несколько дней, исчезла. Вместо нее в витрине антиквара стоял голландский кукольный домик.

Значит, пришел ее час.

Она положила свое рукоделье на столик, встала и направилась к выходу.

— Куда это ты собралась? — окликнула ее старая графиня.

Повернувшись к графине, Лизавета взглянула прямо ей в глаза и громко, отчетливо ответила:

— Не ваше дело!

— Что-то ты, голубушка, много воли взяла! — проскрипела графиня и вцепилась в подлокотники кресла. — Чем фокусы устраивать, пошла бы да принесла мне травяной отвар!

Лицо старухи стало суровым и властным, как никогда. Лизавете Ивановне показалось, что это лицо сделалось удивительно похожим на те львиные морды, что украшали подлокотники кресла.

И тут Лизавета сделала то, о чем мечтала долгие годы.

Вместо ответа она вытянула в сторону графини руку и сложила большой выразительный кукиш.

От изумления графиня разинула рот и зашлась сухим раздирающим кашлем. Но Лизавету Ивановну это больше не интересовало. Она отвернулась и направилась к двери.

— Имей в виду, голубушка, — прокаркала старуха ей в спину, справившись с кашлем, — обратно ко мне приема нет!

— А я и не собираюсь возвращаться! — И Лизавета громко хлопнула дверью.

Ресторанчик «Нормандская мельница» был одним из тех заведений, которые славятся не своей тонкой и изысканной кухней, не отменным выбором вин и даже не привлекательными и покладистыми официантками. Напротив — кухня здесь была препаршивая, вино здорово отдавало уксусом, а единственная официантка Мариэтта внешностью и характером была похожа то ли на беглого каторжника средних лет, то ли на призового бульдога.

Да и посетители этого заведения были под стать суровой официантке — подозрительные личности, с которыми порядочному буржуа не хотелось бы встретиться в темное время суток. Мрачные немногословные бандиты, шустрые разговорчивые мошенники, воры-карманники с музыкальными пальцами и плавными движениями танцоров, шулера с внимательными, ничего не упускающими глазами, лощеные сутенеры в дорогих костюмах — всякой твари по паре, как в Ноевом ковчеге, и все они чувствовали здесь себя как дома.

«Нормандская мельница» была известна на весь Париж тем, что здесь можно продать краденое (конечно, за четверть цены), купить револьвер любой системы (конечно, втридорога), а также любое другое оружие. Кроме того, здесь можно нанять молодца, который за некоторое вознаграждение может решить житейские проблемы — например, избавить любвеобильную красотку от слишком ревнивого мужа, владельца магазина — от удачливого конкурента, а неудачливого картежника — от слишком зажившегося на этом свете богатого дядюшки.

В это-то заведение и вошла компаньонка старой графини Лизавета Ивановна.

Оглядевшись по сторонам, она решительно миновала столики, занятые карманными ворами и сутенерами, мошенниками и бандитами, отодвинула в сторону грубую официантку с тяжелым квадратным подбородком и подошла к угловому столу, за которым сидел, мрачно уставившись в полупустую рюмку перно, ее старинный знакомый — потертый тип с обвислыми усами и дегенеративным подбородком.

— Ты как здесь оказалась, Лиза? — проговорил он, подняв на нее тусклые глаза сонного судака. — Ах, ну да, я же тебе сам сказал…

— Вот именно! — процедила Лизавета Ивановна, без приглашения усаживаясь за стол. — Ваза пропала, так что…

— Да, ваза пропала… — тоскливо повторил ее знакомец и забарабанил по столу пальцами. — Ваза пропала, а никого нет…

Лизавета Ивановна молча смотрела на вислоусого мужчину. Минуты шли одна за другой. Мужчина допил перно, подозвал официантку и заказал еще одну рюмку.

— Похоже, голубчик, тебя тоже надули твои компаньоны? — Лизавета Ивановна перегнулась через стол, вцепилась в руку своего визави. — Только имей в виду — со мной такие шутки не пройдут!

— Не горячись, Лиза! — Усатый тип неприязненно отдернул руку, взглянул на часы. — Подождем еще немного. Закажи пока что-нибудь, выпей…

— Я не пью! — отрезала Лизавета Ивановна.

Впрочем, в следующую минуту она подумала, что жизнь ее настолько переменилась, что пора изменить и свои обычные привычки. Например, пуститься в настоящий загул. Она махнула рукой официантке. Мариэтта подошла к столу, вытерла красные руки о передник и односложно проговорила:

— Ну?

Лизавета Ивановна хотела заказать что-нибудь совершенно неподобающее — например, абсент или хотя бы перно, как ее знакомый, но губы сами произнесли:

— Чашку кофе.

— Кофе? — Мариэтта удивленно подняла брови, но больше ничего не сказала, удалилась и через несколько минут действительно принесла Лизавете Ивановне чашку отвратительного кофе, больше напоминающего помои.

Впрочем, Лизавета все равно не почувствовала его вкуса.

Она выпила кофе залпом, как пьют водку, и отставила чашку.

Еще несколько минут они просидели в полном молчании.

Вдруг к их столу приблизился лощеный господин в черном галстуке и щегольском замшевом жилете, слишком лощеный господин для «Нормандской мельницы», слишком лощеный господин для этого мрачного и опасного района, слишком лощеный господин для того, чтобы его можно было принять за порядочного человека.

— Как поживаете? — проговорил лощеный господин, без приглашения усаживаясь за стол.

— Это вы?! — вскинулся вислоусый. — Наконец-то!

— Да, это я! — ответил лощеный, подперев подбородок кулаком, затянутым в светлую замшевую перчатку. — А вот что здесь делает эта дама, хотел бы я знать?

— Я пришла за своими деньгами! — выпалила Лизавета Ивановна. — И я без них не уйду!

— Деньги? — Лощеный господин удивленно поднял брови, как будто никогда прежде не слышал этого слова. — Какие могут быть деньги, если наш человек ничего не принес? Больше того — он сам не появился!

— Но ваза исчезла! — взволнованно проговорил вислоусый. — Ее нет в витрине!

— Нет в витрине… — как эхо, повторила Лизавета Ивановна.

— Вот об этом я и хотел бы с вами поговорить, — холодно протянул лощеный господин. — С чего бы это вазе исчезнуть, если наш человек еще не вернулся? Не ваша ли это работа?

— Моя?! — Вислоусый уставился на собеседника снулыми рыбьими глазами. — Что вы такое несете?

— Господа, — подала голос Лизавета Ивановна, — думаю, вы не все поняли. Я пришла сюда за своими деньгами — и я их получу. Потому что это я познакомила вас с князем Тверским, от которого вы узнали про камень. Если бы не я…

— Тише, тише, Лиза! — зашикал на нее вислоусый, завертев головой. — Не нужно говорить здесь ничего лишнего…

— Не затыкай мне рот! — взвизгнула Лизавета. — Я пожертвовала всем! Я оставила спокойную, благополучную жизнь в доме графини, моей благодетельницы…

— Давно ли ты называла ее старой стервой? — попытался перебить ее вислоусый, но Лизавета Ивановна не услышала его слов, она выкрикивала зло и истерично:

— Я пожертвовала всем, и я получу свои деньги! Иначе имейте в виду — я пойду в полицию и все расскажу…

— Ну зачем же так, мадам! — Лощеный господин схватил ее вялую руку, выразительно заглянул в глаза.

— Мадемуазель! — машинально поправила его Лизавета.

— Тем более, зачем же так, мадемуазель? Полиция… фи, какое грубое слово! Полиция нам всем вряд ли нужна, и к вам у полицейских тоже наверняка найдутся вопросы!

— Плевать! Моя жизнь все равно загублена! Так что не пытайтесь меня уговорить! Или платите, или я пойду в полицию!

— Вы умеете убеждать… — с грустным вздохом проговорил лощеный господин. — Пойдемте со мной…

— Куда еще? — подозрительно переспросила Лизавета. — Никуда я с вами не пойду…

— Но не могу же я доставать деньги здесь. — Лощеный господин обвел зал рукой в светлой перчатке. — Вы не представляете, что здесь за народ! Бандиты, воры, мошенники… они могут убить за пару су, а не то что за такую значительную сумму! Если они увидят в ваших руках деньги — считайте, что вы приговорены!

— Так что же вы предлагаете? — недоверчиво осведомилась Лизавета Ивановна.

— Здесь есть маленькая комнатка, что-то вроде отдельного кабинета… — ответил лощеный господин голосом опереточного соблазнителя. — Там мы и произведем расчеты…

— Но я… но вы… — бормотала Лизавета Ивановна. В ее душе жадность боролась с природной осторожностью.

— Но мы же с вами порядочные люди! — высокопарно проговорил лощеный господин.

— Идемте! — Лизавета Ивановна вскочила из-за стола, ее лицо покрылось красными пятнами. Жадность в ее душе победила.

— Очень хорошо! — Лощеный господин встал, сделал знак Мариэтте. Официантка послушно приблизилась и протянула ему тяжелый бронзовый ключ с фигурной бородкой.

Лощеный господин подошел к двери возле стойки, открыл ее ключом и пропустил Лизавету Ивановну вперед.

— А вы куда? — холодно осведомился он у вислоусого типа, который последовал за своей старинной знакомой.

— Я должен присутствовать… — пробормотал тот, пряча глаза. — Я некоторым образом несу ответственность…

— Некоторым образом?.. — повторил лощеный господин. — Черт с вами… так оно и лучше…

Все трое прошли в помещение за стойкой. Это была, собственно, не комната, а полутемная площадка над лестницей, ведущей в подвал. На этой площадке стоял громоздкий кованый сундук да валялась какая-то серая дерюга.

— Итак… — проговорил лощеный господин, затворяя за собой дверь.

— Итак, — подхватила Лизавета Ивановна. — Я жду своих денег!

— Денег… — повторил, как эхо, лощеный господин и шагнул к сундуку.

На какой-то момент Лизавета Ивановна вообразила, что этот сундук полон денег, мятых французских франков, хрустящих английских фунтов, зеленоватых американских долларов и сейчас этот крайне неприятный человек откроет его и даст ей столько, что хватит на безбедное независимое существование…

Лощеный господин действительно открыл сундук, но вместо денег оттуда выкатился уморительный человечек. Ростом он был едва с семилетнего ребенка, однако носил пышные усы и одет был настоящим щеголем — черный сюртучок, шелковый жилет, расшитый замысловатыми узорами, лаковые штиблеты.

— Гийом, она твоя! — проговорил лощеный господин, отступая в сторону.

Карлик распушил усы, как драчливый кот, набычился, запыхтел, как закипающий чайник, и, подскакивая, как мячик, покатился к Лизавете Ивановне. Женщина попятилась, не столько от испуга, сколько от удивления. Она изумленно разглядывала приближающегося к ней странного человечка, не понимая, что ему от нее нужно и какое отношение этот нарядный карлик имеет к ее деньгам. Даже когда в руке Гийома возникло длинное тонкое лезвие стилета, она и то не могла принять его всерьез — настолько уморительно он выглядел.

Карлик подпрыгнул, занес руку со стилетом…

И вдруг навстречу ему метнулся вислоусый тип, старинный знакомый Лизаветы Ивановны.

— Нет! — выкрикнул он, заслоняя собой глупую и жадную женщину. — Она не…

Договорить он не успел: карлик уже нанес удар, который вместо Лизаветы Ивановны пришелся в грудь несчастного неудачника. Вислоусый жулик ахнул и завалился набок, заливая кровью покрывающую пол серую дерюгу.

Карлик снова занес стилет, но в это время дверь с грохотом распахнулась, и в тесном помещении стало еще теснее — его наполнили крепкие и сноровистые полицейские агенты, наряженные бандитами, карманниками и сутенерами.

Вслед за своими орлами с трудом протиснулся господин с лохматыми бровями и растрепанной седой шевелюрой — знаменитый полицейский комиссар Леру.

Карлик злобно взвизгнул и метнулся к лестнице, но один из полицейских пнул его ногой, как резиновый мяч, а второй ухватил за шкирку и вывернул руку со стилетом.

Лощеного господина тоже скрутили. Он поворачивал головой, как филин, и повторял:

— Это ошибка, господа… это ужасная ошибка… я тут оказался случайно… я сам подвергался опасности…

— Никакой ошибки! — высоким звенящим голосом воскликнула Лизавета Ивановна. — Я все расскажу! Я тоже виновата, я познакомила этих людей с князем Тверским…

— Ну-ка поподробнее! — проговорил, протискиваясь в набитое битком помещение, Аркадий Петрович Горецкий.

Аркадий Петрович вышел из фиакра и направился к пансиону.

У самого входа он столкнулся с Борисом и Сержем. Мужчины быстро шли, о чем-то переговариваясь.

— Господа! — окликнул их Аркадий Петрович. — Где вы были?

— А вы, собственно, кто такой? — сухо осведомился Серж, оглядев Горецкого с ног до головы.

— Аркадий Петрович Горецкий, мой давний знакомый, — представил Борис. — Это он предложил мне участие в вашей операции. А это…

— Я знаю, кто это! — отмахнулся Горецкий. — Вы оставили Александру Николаевну без присмотра?

— Почему же без присмотра? С ней Саенко и Агния Львовна…

— Вот именно — Агния Львовна! — процедил Горецкий недовольно. — Пойдемте скорее, у меня скверные предчувствия…

Они быстро поднялись по лестнице, подошли к двери. Из-за нее доносились какие-то странные звуки, напоминающие не то прерывистое рычание хищного животного, не то работающий на холостых оборотах автомобильный мотор, не то бульканье, какое издает кипящий на огне котел. Борис торопливо отпер дверь своим ключом, ворвался в комнату…

В углу ее, в глубоком покойном кресле, мирно спал Саенко. Звуки, доносившиеся из комнаты, были не чем иным, как его могучим, заливистым храпом.

На полу перед креслом валялся разбитый чайный стакан.

Бросив взгляд на Пантелея, Борис метнулся во вторую комнату. Там, свернувшись клубочком на диване, спала Сашенька. Увидев ее, Борис облегченно вздохнул и вернулся в первую комнату.

— Что это за сонное царство? — недоуменно проговорил Серж. — И где, интересно, Агния Львовна?

— Вот именно! — поддержал его Горецкий.

Борис подошел к Саенко, похлопал его по щекам. Тот что-то неразборчиво пробормотал, перестал храпеть, но не проснулся.

Борис огляделся по сторонам, схватил графин с холодной водой и выплеснул его содержимое на Пантелея.

Тот встрепенулся, вскочил, дико выпучив глаза, и выпалил:

— Равняйсь… стой… смирно…

Затем он потряс головой, и лицо его наконец приобрело осмысленное выражение.

— Что это ты, Пантелей Григорьевич, посреди дня заснул? — строго осведомился Горецкий, разглядывая своего бывшего денщика. — И где Агния Львовна?

— И правда, что это на меня такой сон напал? — пробормотал Саенко, морща лоб. — Агния, говорите, Львовна… она мне чаю налила, я только полстакана отпил — и как провалился…

— Снотворное! — произнес Горецкий уверенно.

— Ох и подлая же баба! — ахнул Саенко. — Точно, это она меня опоила, ваше сковородие!

— Но зачем? — удивленно произнес Борис.

— Зачем? — повторил за ним Серж.

— Пожалуй, я могу ответить на этот вопрос! — проговорил Горецкий. — Только сначала нужно выяснить, не пропало ли из дома что-нибудь, кроме самой Агнии Львовны…

В это время из соседней комнаты донеслись шаги, и на пороге появилась Сашенька со смущенным и заспанным лицом.

— Здравствуйте, господа! — проговорила она, с трудом подавив зевок. — Извините, я почему-то заснула в неурочное время…

Внезапно она пошатнулась и упала бы, если бы Борис не подхватил ее на руки и не отнес в кресло.

— Простите, мне нехорошо… — смущенно бормотала Сашенька. — Пантелей Григорьевич, вы нигде не видели Микки?

— Микки? — настороженно переспросил Горецкий.

— Это ее кукла, — пояснил Борис, — Сашенька очень к ней привязана…

— Вот как… — протянул Горецкий.

— Вы обещали нам что-то рассказать, — напомнил ему Серж.

— Да, обещал, — кивнул Аркадий Петрович, — но вам придется набраться терпения, я начну издалека…

И он рассказал, как лет двадцать назад в одном из богатейших семейств России произошел скандал. Точнее, не то чтобы скандал — вор забрался в кабинет главы семейства, графа С., и выкрал из сейфа крупную сумму денег и фамильные драгоценности. Сбежать с добычей вору не удалось, его догнали в парке и подстрелили, причем злоумышленник умер на месте. Украденные деньги и ценности вернули, но не все.

Пропала одна вещь.

Всего одна, но вещь эта, может быть, стоила всего остального.

Пропал один из самых больших алмазов в России — знаменитый алмаз «Строганов».

Провели строжайшее расследование, допросили всю графскую прислугу, но алмаза и след простыл.

— К чему вы рассказываете нам эту давнюю историю? — перебил Горецкого Серж. — И какое отношение все это имеет к исчезновению Агнии Львовны?

— Самое прямое, — ответил Горецкий. — В тот день, точнее, в ту ночь, когда пропал алмаз «Строганов», в имении графа С. гостило довольно много людей. И среди них была ваша знакомая…

— Агния Львовна? — догадался Борис.

— Именно она! — подтвердил Аркадий Петрович.

— Так вы хотите сказать, что это она украла алмаз? — недоверчиво спросил Серж.

— Вот как было дело, — продолжил Горецкий, — Агния Львовна была в то время молодой и весьма привлекательной особой, хотя и бесприданницей. За ней многие ухаживали, и в числе прочих — молодой аристократ князь Георгий Александрович Тверской. Но Мезенцева была особой не только привлекательной, но и довольно легкомысленной и закрутила тайный роман с чрезвычайно сомнительным человеком, назовем его господином Х. Так вот, этот самый господин Х. назначил Агнии Львовне тайное свидание ночью, в имении графа. Агния Львовна поступила непозволительным для порядочной девушки образом: открыла ночью окно и спустила веревку, по которой господин Х. и проник в графский дворец. Каково же было разочарование Мезенцевой, когда ее возлюбленный, вместо того чтобы заключить ее в свои объятия, отправился грабить кабинет графа!

Агния Львовна попыталась остановить его, грозила поднять шум… но коварный господин Х. только посмеялся над ней: он объяснил девушке, что и в глазах полиции, и, что еще хуже, в глазах общества она окажется его сообщницей, так что жизнь ее будет полностью и бесповоротно загублена, и даже если ей удастся избежать каторги, то уж никак не удастся избежать страшного позора…

Мезенцева совершенно растерялась.

Господин Х. тем временем успел обчистить сейф графа и уже собирался покинуть усадьбу тем же путем, которым в нее проник, но тут появился несчастный воздыхатель Агнии Львовны Георгий Тверской. Он попытался задержать вора, между ними завязалась борьба. Господин Х. оглушил князя и поспешно покинул дворец, однако во время борьбы он кое-что потерял…

— Алмаз «Строганов»! — догадался Борис.

— Совершенно верно! — подтвердил Горецкий его догадку. — Во время борьбы вор потерял алмаз. Агния Львовна заметила эту драгоценную потерю и спрятала алмаз в укромном месте. Князь Тверской пришел в себя, но никому не рассказал о том, свидетелем и участником чего он стал, — он не хотел повредить репутации девушки, в которую был влюблен… Благородство, знаете ли, самопожертвование и так далее…

Позднее, когда стало известно о пропаже алмаза, он догадался, что дело не обошлось без Агнии, но опять же промолчал, оставив свои догадки при себе: он не хотел опозорить Мезенцеву, а кроме того — у него не было надежных доказательств, только догадки…

— Как же вы-то обо всем этом узнали? — недоверчиво поинтересовался Серж.

— Я сложил кое-какую информацию, вспомнил давние нераскрытые дела, а самое главное — та давняя история получила продолжение в наше время. Князь Тверской после революции перебрался сюда, в Париж, но все его деньги и ценности пропали. Как, впрочем, и у большинства уцелевших русских аристократов. Князь опустился, запил, характер его под влиянием нищеты испортился, он стал раздражителен и излишне болтлив. Его по старой памяти еще принимали в некоторых русских домах, в частности в доме престарелой русской графини Воронцовой, с которой он состоял в отдаленном родстве. Как-то за обедом старая графиня упомянула, что ее давний знакомый, прибывший из России, передал ей привет от Агнии Мезенцевой. Тут Георгий Александрович, слегка к тому времени выпивший, вспомнил историю с алмазом и рассказал ее, снабдив цветистыми подробностями. При этом разговоре присутствовала компаньонка графини Лизавета Ивановна. Эта особа обладает одним весьма полезным качеством — ее никто не замечает, как предмет мебели или деталь сервировки стола. Поэтому при ней свободно обсуждают самые интимные темы. Так и князь при ней рассказал всю «алмазную» историю.

А Лизавета Ивановна, как многие приживалки, страстно ненавидела свою хозяйку и мечтала от нее вырваться. В свои выходные дни она встречалась с давним знакомым — то ли дальним родственником, то ли бывшим женихом, который имел дела с парижскими бандитами. Узнав про бесценный алмаз, бандиты заинтересовались, но не более того: алмаз, даже если и существовал, находился в далекой России, то есть вне пределов досягаемости, почти на Луне. Однако вскоре после этого разговора те же бандиты каким-то образом узнали о вашей группе и о том, что вам поручено привезти из России родственницу великого князя, а вместе с ней и Агнию Львовну Мезенцеву. Тут уж грех было не воспользоваться удачным стечением обстоятельств.

— Бандиты сумели договориться с Луиджи (у него самого было криминальное прошлое, так что встретиться с ним и найти общий язык оказалось нетрудно). Насколько я представляю характер вашего помощника, — Горецкий кивнул Сержу, — он был смел, ловок, но очень жаден до денег. Такие качества, как преданность и честность, в его арсенал не входили. Поэтому он легко согласился поубивать всех вас, забрать камень у Агнии Львовны силой и вернуться с ним в Париж. Надо сказать, бандиты пообещали ему за это очень большие деньги.

Серж ничего не ответил, опустив голову и кусая губы.

— Правда, эту встречу случайно увидел ваш коллега Ванечка, за что он и поплатился жизнью… Дальнейшее, господа, вы знаете!

— Вы… — Сашенька вскочила с кресла, — вы не можете так говорить о тете!

— Сожалею, мадемуазель, — Горецкий склонил голову, — но я полностью отвечаю за свои слова. И доказательством этому может служить нынешнее исчезновение госпожи Мезенцевой.

— Выходит, мы привезли из России Агнию Львовну вместе с алмазом… — протянул Серж, нахмурившись. — Выходит, Мари и Ванечка погибли, чтобы драгоценный камень достался шайке парижских бандитов!

— Не совсем так! — остановил его Горецкий. — Эти бандиты ничего не получили, они только что арестованы и уже начали давать показания.

— Но Агния Львовна скрылась, и наверняка вместе с камнем!

— А вот это мы еще посмотрим! — И Аркадий Петрович выглянул в окно.

Заметив там кого-то, он помахал рукой.

Через несколько минут в комнату заглянула горничная и доложила, что какой-то подозрительный мальчишка спрашивает господина Горецки.

— Попросите его войти! — распорядился Аркадий Петрович.

Служанка взглянула неодобрительно, но отправилась выполнять поручение.

Тут же в комнату вбежал самый натуральный уличный оборванец лет десяти-одиннадцати. Увидев Горецкого, он вытянулся во фрунт и доложил, как дисциплинированный солдат:

— Так что, мосье, все как вы приказали. Я следил за этой особой от пансиона. Она вышла час назад, взяла фиакр и поехала в гостиницу «Манифик». Там сняла номер на имя мадам Ленуар.

— Молодец, Жак! — похвалил мальчишку Горецкий и протянул ему франк. — Теперь мы знаем, где находится Агния Львовна. Но что-то мне подсказывает, что она ненадолго задержится в гостинице…

Пансион был снабжен новомодным изобретением — телефонным аппаратом. Горецкий попросил у хозяйки разрешения воспользоваться им и телефонировал в комиссариат полиции, своему знакомому комиссару Леру.

После разговора с ним настроение у Аркадия Петровича испортилось.

— Господа, — обратился он к Сержу и Борису, — боюсь, мы опоздали. В гостинице «Манифик» только что обнаружен труп мадам Ленуар, которая всего час назад заняла там номер…

Борис и Серж переглянулись.

— Думаю, нам имеет смысл доехать до этой гостиницы и узнать все на месте! — проговорил Горецкий после непродолжительного раздумья.

Саенко оставили охранять Сашеньку, строго наказав ему из пансиона не выходить и никаких подозрительных людей не впускать, а Борис и Серж вместе с Горецким отправились в гостиницу, расположенную в квартале Марэ.

Хозяин гостиницы, пожилой господин с пышными нормандскими усами, был безутешен.

В его заведении случилось кровавое злодеяние, и ничего не удалось спустить на тормозах: гостиница была полна полиции, и на ближних подступах уже крутились репортеры из бульварных газет. В вечерних выпусках газет появится упоминание о гостинице, и ее репутация будет безнадежно погублена.

Горецкий сослался на комиссара Леру, и это имя открыло ему все двери. Полицейский инспектор, коротышка с торчащими вперед беличьими зубами, проводил Аркадия Петровича и его спутников в номер убитой.

В номере все было перевернуто вверх дном. Труп еще не увезли, и русские господа сообщили полиции, что убитая мадам Ленуар на самом деле русская по имени Агния Мезенцева.

Впрочем, опознать Агнию Львовну было непросто.

За время, прошедшее после того, как Мезенцева покинула пансион, она изменилась до неузнаваемости. Ее лицо было изрезано, руки покрывали многочисленные ожоги. Рот был заткнут кляпом, сделанным из гостиничного полотенца.

— Перед смертью ее пытали! — с гордостью сообщил инспектор русским господам и без того очевидный факт. — Кроме того, в номере произвели обыск.

— Скажите, господин инспектор, — осведомился Горецкий, закончив осмотр номера, — не было ли в номере куклы?

— Куклы? — переспросил полицейский, сделавшись еще больше похожим на удивленную белку. — Нет, мосье, никакой куклы! Это ведь взрослая дама. И вообще, в номере не было почти никаких вещей!

— И еще один вопрос. Кто обнаружил труп?

— Вот эта девушка. — Инспектор показал на плачущую в углу горничную. — Мои люди пытались допросить ее, но она только рыдает! От нее как от свидетеля никакого толку!

Горецкий подошел к горничной, подал ей носовой платок, помог вытереть слезы. Девушка еще раз всхлипнула и затихла. Тогда Аркадий Петрович приступил к расспросам:

— Это вы, милочка, нашли тело?

— Да… — Девушка снова залилась слезами. — Это такой ужас! Я постучала в номер, она не отозвалась, и я толкнула дверь… Я никогда в жизни не видела ничего подобного! Нет, я немедленно уволюсь из гостиницы и уеду из Парижа обратно в деревню! У нас в деревне ничего подобного не бывает… — И горничная снова затряслась от рыданий.

— А из каких вы мест, милочка?

— Из Оверни… — проговорила горничная, и лицо ее посветлело. — У нас так хорошо!

— Сейчас, наверное, там цветут яблони… — мечтательно произнес Горецкий.

— О да, мосье! Это так красиво… я никогда не покинула бы деревню, если бы не нужно было заработать на приданое. Мы с Жаном хотим пожениться…

— Это прекрасно, милочка! — одобрил Горецкий. — А зачем, собственно, вы зашли в этот номер?..

— Я хотела сообщить мадам Ленуар, что выполнила ее поручение!

— Поручение? — переспросил Горецкий. — Какое поручение?

— Очень странное поручение, мосье! — Горничная округлила красные от слез глаза. — Мадам Ленуар попросила меня сходить на почту и отправить посылку до востребования…

— Посылку? — поощрительно повторил Горецкий. — Какую посылку?

— Обыкновенную, мосье… картонную коробку, чуть побольше обувной…

— Вот как! А куда же вы отправили эту посылку?

— Тоже в Париж, мосье! Только в другое почтовое отделение, в Латинском квартале, возле аббатства Клюни…

— Ага! — с интересом произнес Аркадий Петрович. — А кому же адресована эта посылка?

— Вот это самое странное! — Горничная понизила голос: — Мадам Ленуар отправила посылку до востребования… самой себе!

Выйдя со своими спутниками на улицу, Горецкий проговорил:

— Корреспонденция внутри Парижа обрабатывается в течение дня. Значит, посылка мадам Ленуар… или мадемуазель Мезенцевой, если вам угодно, придет в почтовое отделение к завтрашнему утру. Почта в Париже открывается в восемь часов, так что к этому времени нам нужно быть на месте.

— Но зачем? — удивленно переспросил Серж. — Мадам Ленуар мертва, за посылкой никто не явится, а нам чужую почту не выдадут…

— Посмотрим-посмотрим… — неопределенно протянул Горецкий.

На следующее утро с самого открытия в почтовом отделении возле аббатства Клюни было довольно людно.

За высоким бюро пожилой француз с густой седой шевелюрой и длинными усами что-то писал на листке почтовой бумаги. В углу негромко переговаривались между собой двое рослых молодчиков в поношенных пальто и надвинутых на самые глаза кепи — то ли мелкие уличные торговцы, то ли грузчики с Северного вокзала.

Заходили и другие посетители — кто отправить телеграмму, кто купить конверт или марку, кто проверить номер лотерейного билета.

Время приближалось к девяти.

Старик за бюро скомкал и выбросил очередной листок — видимо, написанное снова его не удовлетворило.

Дверь снова открылась, и в почтовую контору вошла пожилая дама в длинном бархатном саке и черной шали, почти полностью закрывающей лицо. Подойдя к конторке служителя, она негромким, слегка простуженным голосом проговорила:

— Мосье, моя фамилия Ленуар. Нет ли для меня посылки?

— Ленуар? — переспросил почтовый служащий, перебирая карточки. — Ленуар, Ленуар… да, вот, мадам, на ваше имя пришла посылка… попрошу вас расписаться…

Пока пожилая дама расписывалась в квитанции, служащий встал, взял со стеллажа легкую картонную коробку и подал ее посетительнице.

Дама прижала коробку к груди и направилась к выходу.

Однако не успела она дойти до двери, как навстречу ей поднялся седоусый старик, неожиданно утративший интерес к своему письму.

— Мадам Ленуар? — осведомился он, взяв пожилую даму за локоть удивительно твердой для своего возраста рукой.

— Да, я мадам Ленуар, — раздраженно ответила дама, безуспешно пытаясь вырвать руку. — А вот кто вы, мосье, я не знаю! Позвольте мне пройти, я спешу…

— Ну да, разумеется, вы очень спешите! — насмешливо проговорил старик, даже не думая отпустить локоть женщины. — Ведь вас, наверное, отпустили с того света ненадолго!..

— Что вы такое говорите? — возмущенно воскликнула дама. — Вы, должно быть, сумасшедший! Я вызову полицию…

— Я вполне нормален, мадам! И полицию вы не вызовите! Ведь настоящая мадам Ленуар уже почти сутки, как умерла, точнее — убита… и убили ее вы! Ну-ка дайте мне эту коробку, посмотрим, что в ней!

Но пожилая дама и не подумала отдать посылку. Она резко рванулась, освободив наконец свою руку, и тут же выдернула из рукава своего сака опасную бритву с перламутровой ручкой. Взмахнув этой бритвой, она почти попала по горлу старика… но он с неожиданной ловкостью успел отстраниться, а двое молодчиков, разговаривавших в углу — то ли уличные торговцы, то ли грузчики, — уже подоспели ему на помощь, выкрутили руки странной дамы и отобрали у нее бритву.

— Господа, что здесь происходит? — возмущенно проговорил почтовый служащий, поднимаясь из-за стойки. — Я буду вынужден вызвать полицию!

— Можете не трудиться! — ответил ему седоусый господин, одной рукой отклеивая свои усы, а другой снимая седой парик. — Полиция уже здесь!

Действительно, дверь почтовой конторы распахнулась, и в нее вошел сам комиссар полиции Леру в сопровождении двух крепких агентов.

— Как дела, мосье Горецки? — обратился он к внезапно помолодевшему господину.

— Позвольте передать вам убийцу мадам Ленуар, а точнее — госпожи Мезенцевой, — проговорил Аркадий Петрович, указывая на пожилую даму. — А вот это — орудие убийства, я в этом почти не сомневаюсь… — И он отдал комиссару бритву с перламутровой ручкой.

— Так это женщина? — удивленно проговорил комиссар, разглядывая пожилую даму. — Никогда бы не подумал! Такая жестокость обычно несвойственна женщинам…

— Женщины попадаются разные, — возразил Горецкий. — Впрочем, в данном случае вы правы: перед нами вовсе не дама…

— А кто же? — Комиссар недоуменно поднял лохматые брови.

Горецкий рванул черную шаль, в которую нервно куталась пожилая особа…

Шаль слетела с ее головы вместе с париком, и все присутствующие увидели перекошенное от ненависти мужское лицо.

— Павел Петрович! — Горецкий насмешливо поклонился. — Что ж, именно вас я и ожидал увидеть. Не могу сказать, что рад нашей встрече, но она была неизбежной. А бородку-то вам пришлось сбрить…

— Кто это?! — Комиссар растерянно переводил взгляд с Горецкого на «даму». — Это… мужчина?

— Несомненно, — кивнул Горецкий. — Позвольте представить вам, господин комиссар: Павел Петрович, доверенное лицо и непременный спутник великого князя. Это именно он вчера совершил кровавое убийство в гостинице «Манифик»…

— Но из-за чего?

— Вот из-за этой посылки! — Горецкий разорвал упаковочную бумагу, открыл коробку, и все присутствующие увидели куклу. Старую, потрепанную куклу в перепачканном платье, с глупым фарфоровым личиком и наивно распахнутыми голубыми глазами.

— Он совершил убийство из-за такой куклы? — недоверчиво переспросил комиссар.

— Скорее, из-за ее содержимого… Позвольте-ка… — Горецкий осторожно взял из рук комиссара бритву с перламутровой ручкой, разрезал платье куклы и жестом фокусника достал из разреза какой-то предмет.

Помещение почтовой конторы словно наполнилось светом.

На ладони Аркадия Петровича лежал огромный бриллиант немного неправильной формы, но такой удивительной красоты, что повидавший многое на своем веку комиссар Леру смог только воскликнуть, как настоящий француз:

— О-ля-ля!

— Это один из самых больших алмазов в мире, — сообщил Горецкий, когда комиссар немного успокоился и весь превратился во внимание. — Знаменитый алмаз «Строганов». Убитая вчера госпожа Мезенцева много лет назад, будучи еще юной девушкой, украла этот алмаз у прежнего владельца. Точнее, украл ее знакомый, но потерял при попытке скрыться, а Агния Львовна нашла алмаз и спрятала. Она тайно хранила его многие годы и только недавно решилась использовать камень для того, чтобы вырваться из Советской России. Не знаю уж, как ей удалось передать весточку Павлу Петровичу, с которым она была когда-то знакома, но факт налицо — она сумела сообщить ему о том, что владеет алмазом, и предложила половину его стоимости за то, что он вывезет ее во Францию… Я прав, не так ли? — обратился он к Павлу Петровичу.

Тот вместо ответа наклонил голову.

— У Павла Петровича собственных денег не было, но он воспользовался своим влиянием на великого князя и родственными чувствами старика. Он рассказал великому князю о том, что нашел Сашеньку, что девушка находится в бедственном положении и ее необходимо спасти. У великого князя так же не было собственных средств, но он их нашел у своей родни и через того же Павла Петровича нанял вашу группу. — Горецкий поклонился Сержу. — И вы не обманули их ожиданий: вывезли из России и девушку, и Агнию Львовну, и камень.

— При этом погибли и Ванечка, и Мари, а Луиджи оказался предателем, то есть от моей группы ничего не осталось… — мрачно проговорил Серж, — и ведь чувствовала же Мари, что дело это темное и добром не кончится!

— Да, в дело вмешался случай в лице Лизаветы Ивановны и французских бандитов, которые переманили на свою сторону Луиджи, — кивнул Аркадий Петрович. — Но так или иначе, операция завершилась, и Агния Львовна вместе с камнем оказалась во Франции. Настало время делиться со своим сообщником. Но тут, как обычно и происходит, в обоих взыграла жадность. Агния Львовна захотела получить большую часть денег, а Павел Петрович решил, что с ней вообще не стоит делиться: лучше ее просто убить и забрать камень… однако в номере гостиницы куклы с камнем не оказалось, поскольку хитрая Агния отослала ее по почте на свое собственное имя. Тогда Павел Петрович под пыткой вырвал из Мезенцевой признание, убил ее и отправился на почту за посылкой… Конец драмы мы с вами сейчас наблюдали! Я ничего не упустил? — С этими словами Горецкий повернулся к Павлу Петровичу, который стоял, низко опустив голову.

Молчание его было красноречивее любого ответа.

— Для великого князя это будет ужасным ударом! — проговорил Борис после непродолжительной паузы. — Человек, которому он так доверял, оказался грабителем и убийцей!

— Не будет… — негромко произнес Горецкий. — Великий князь тихо скончался вчера ночью. Он уже ничего не узнает…

— Как?! — воскликнул Борис. — Но тогда… что же будет с Сашенькой? Одна, без средств и поддержки в чужом городе, получается, что она попала из огня да в полымя!

— Не беспокойтесь, Борис Андреевич! — Губы Горецкого тронула едва заметная улыбка. — У меня есть на этот счет определенные соображения.

Полицейские подхватили Павла Петровича и вывели его из почтового отделения, в дверях он оглянулся и ненавидяще посмотрел на группу мужчин. Горецкий с Борисом были заняты беседой, так что ответил ему один Серж — таким же полным ненависти взглядом.

— Тебе нужно как следует отдохнуть, голубушка! — говорила старая графиня Воронцова, пододвигая Сашеньке корзиночку с печеньем. — У меня есть домик в Бретани, мы переберемся туда на лето. Так, говоришь, твоя тетка Дурново умерла в восемнадцатом году? Она была племянницей моего московского кузена Анатоля, так что мы с тобой, голубушка, родня, и близкая родня… между прочим, твой отец тоже не из простых, твоя бабка ведь была в девичестве графиня Строганова. Так что камень-то этот тебе по праву принадлежит…

— Да что вы, как это может быть… — запротестовала девушка.

— И не спорь, голубушка! — остановила ее графиня. — Других-то наследников не осталось, так что все по закону! Тем более что ты этот камень всю революцию, всю Гражданскую войну, сама того не зная, проносила… а домик у меня в Бретани хороший, просторный, и сад при нем есть — яблони, вишни, прямо как в нашей подмосковной… так что нам с тобой, голубушка, будет там очень хорошо… И эту всю шушеру отвадим, туда-то они из Парижа не посмеют сунуться. — Старуха пренебрежительно кивнула на серебряный поднос с грудой визитных карточек и записочек с просьбой принять, чтобы засвидетельствовать свое почтение Александре Николаевне. — Ишь, какую ты известность в Париже приобрела! — с неудовольствием продолжала графиня. — Одних приглашений-то сколько! Всякие чаепития да заседания, а цель одна — денег у тебя побольше выманить. А мужчины ухаживать станут, чтобы на богатой невесте жениться! Никому не верь!

— Не все такие! — ответила Сашенька, вспоминая взгляд серых глаз и светлые волосы, лежащие упрямой волной, и сильные руки, крепко державшие ее на самом крутом вираже судьбы.

— Возможно, — старая графиня внимательно посмотрела на нее, — а только тебе время нужно, чтобы во всем разобраться, в себя прийти, оглядеться, весь тот ужас забыть, в котором пять лет жила. Так что поедем в Бретань! И не спорь!

— Ох, Борис Андреич, голубчик, этаким вы фертом! — смеясь заметил Аркадий Петрович Горецкий. — Сразу видно, на пользу вам поездка в Россию пошла!

Деньги за спасение Сашеньки Серж с Борисом поделили пополам, потому что у их погибших товарищей не было родных. Борис обновил свой гардероб, сменил квартиру, без сожаления расставшись с мадам Жирден, и уведомил своих немногочисленных работодателей, что больше не намерен иметь с ними дело.

Со времени возвращения из России прошло полтора месяца, и полковник Горецкий снова пригласил его на обед. Борис согласился с условием, что платить сегодня будет он.

Они расположились в том же ресторане «Прекрасная булочница», вот и хозяин так же выглядывает из дверей кухни. Сегодня у него вид более благосклонный — еще бы, ведь Борис выглядит вполне респектабельно.

— Собственно, я пригласил вас, голубчик, чтобы проститься, — рассеянно заговорил Горецкий, — я, видите ли, уезжаю в Берлин на несколько месяцев.

— Дела? — спросил Борис с едва уловимой насмешкой. — Или так, проветриться?

— Дела… — Горецкий блеснул глазами из-за пенсне.

— А как же ваши мемуары? — не удержался Борис от ехидного вопроса.

— Мемуары подождут. — Горецкий снял пенсне и взглянул кротко. — Я пригласил бы вас с собой, однако, судя по всему, у вас другие планы… Кстати, как поживает Александра Николаевна? Передайте ей мои поздравления…

— Не смогу, — Борис помрачнел, — и насчет моих планов… вы ошибаетесь.

— Вот как? — Аркадий Петрович поднял брови. — Жаль, такая милая мадемуазель… Мне казалось, что вы испытываете к ней некоторую привязанность…

— Да бросьте вы этот эзопов язык! — вскричал Борис. — Да, она мне очень нравилась, а здесь, в Париже, выяснилось, что ее незачем опекать и больше не от кого защищать! И я вовсе не собираюсь оказаться в толпе поклонников, осаждающих ее с самыми низменными целями! Я не искатель богатых невест! И тем более не альфонс!

— Вы не правы, голубчик, — серьезно сказал Горецкий, — в вашей ситуации все не так…

— Это мое дело, — твердо сказал Борис, — я принял решение.

— Тогда я смогу пригласить вас в Берлин, — обрадовался Горецкий, — посмотрите город, залечите душевные раны, если они у вас есть, конечно…

— Это превосходно! — оживился Борис. — Давно мечтал повидать сестру! Когда ехать?

— Скоро! — улыбнулся Горецкий. — Хозяин! Подайте-ка нам коньяку и кофе!

Примечания

1

РОВС — Русский Обще Воинский Союз, основанный бароном Врангелем как преемник и продолжатель Белого движения.

(обратно)

2

См. роман Н. Александровой «Закат на Босфоре».

(обратно)

3

Клемансо, Жорж Бенджамен — премьер_министр Франции.

(обратно)

4

Керзон, Джордж — британский государственный деятель, министр иностранных дел.

(обратно)

5

См. романы Н. Александровой «Батумский связной», «Волчья сотня»

(обратно)

6

См. роман Н. Александровой «Волчья сотня»

(обратно)

7

См. роман Н. Александровой «Черное Рождество».

(обратно)

8

См. роман Н. Александровой «Батумский связной».

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg