«Яичко Гитлера»

Яичко Гитлера (fb2) - Яичко Гитлера 1158K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Иванович Норд

НИКОЛАЙ НОРД ЯИЧКО ГИТЛЕРА

ВМЕСТО ПРОЛОГА: СМЕРТЬ В БАРАКЕ

Николай взошел на крыльцо старого барака, хлопавшего на ветру ржавыми, железными листами на просевшей от времени крыше, и оказался в подъезде, тонувшем в буром, пропахшим кислятиной, полумраке — единственная лампочка здесь оказалась разбита. Постучался в знакомую дверь, из-за которой мерно бормотало то ли радио, то ли телевизор. Диктор бодро докладывал об успехах продовольственной программы, обещавшей, в неопределенной перспективе, накормить всю страну продуктами питания первой необходимости. Другого ответа на стук не было. Не было ответа и на повторный, более громкий стук. Николай толкнул дверь. Она распахнулась.

Первое, что ощутил Николай, едва переступив порог, — это крепкий запах сивухи, сбивавшей с ног. Теперь, кроме телевизора, вещавшего новости, добавился неприятный звук гудения целого сонма мух. Мухи были повсюду — они облепили окна и стены, ползали по столу, где стояли два мутных, заляпанных жирными пальцами, стакана, в самих стаканах. Они роились на кусках уже подсохшей селедки, нарезанной прямо на клеенке стола, кучковались на кусках наломанного хлеба, кружили над помойным ведром, заменявшим тут ночной нужник, покрыли черным крапом и самого хозяина комнатушки.

Он лежал на топчане, застланным засаленным лоскутным одеялом, прямо в одежде, с раскинутыми руками, словно его только что толкнули и он упал беспомощный, не в силах снова подняться. Ноги его были в рабочих ботинках на толстой резиновой подошве, и одна свешивалась вниз, касаясь подкованным носком пола. Глаза были открыты и выпучены, чуть не вываливаясь из орбит, и придавали ему вид большого сома, вчера еще уснувшего на крючке и только сегодня вытащенного на берег. В ощеренный его рот, из под верхней губы которого торчали, словно у крысы, два передних желтых зуба, заползали и вылетали все те же синие и золоченые мухи.

Николай подошел к лежащему и взялся за его пульс, взметнув облако напуганных насекомых. Тот не отзывался, но и ежу было понятно, что этот человек мертв. Правда внешне синяков, ссадин, или иных следов какого либо насилия, на трупе не было. Николай повернулся к столу, нагнулся над ним и понюхал оба, наполовину наполненных стакана. От одного убойно несло спиртом — не водкой, у той запах был много мягче — от другого только селедкой, значит, в нем была простая вода. Обратил Николай внимание и на пустую бутылку без этикетки, она выглядывала из-под топчана.

Николай достал из кармана платок и через него, не касаясь пальцами рук бутылки, поднял ее и тоже понюхал. От нее исходил все тот запах спирта плохого качества. Аккуратно положив бутылку на место, он еще раз посмотрел на синюшное лицо мертвеца, в мохнатых ушах которого мухи уже откладывали свои личинки.

«Что ж ты напился до смерти, дурья твоя башка? Почему не дождался меня? Я ведь знаю, ты хотел сказать мне что-то важное, наверное, назвать убийцу. А, может, тебя специально кто-то опоил?» — размышлял Николай.

Он закрыл уши руками — так гулко в них застучала кровь. Его обуял прилив ярости. В этот момент он решил, что кто-то все время опережает его на полшага и не дает ухватить за ниточку, которая позволила бы выйти на след преступника…

ГЛАВА 1 КОПЬЕ СУДЬБЫ

Молодой человек возрастом чуть более двадцати лет, в светлом льняном, слегка примятом костюме, с заспанным лицом, на котором короткая щеточка усов, под нависшим над ними крупным удлиненным носом, казалась искусственно приклеенной, стоял перед Венским замком Хоффбург на Альбертинплатц, 1 — зимней резиденцией Австрийских императоров династии Габсбургов. Он переминался с ноги на ногу, словно нетерпеливый скакун перед стартом, и шевелил пальцами рук, со следами краски на них, будто пытаясь ими за что-то ухватиться.

Великолепный комплекс зданий, с бесчисленными пристройками, статуями, колоннами, на фасаде и во внутренних двориках, возводимых столетиями, поражал его своим великолепием и роскошью. Ослепительная мраморная белизна дворцов была подсвечена золотом восхода, поджигавшего алое пламя в их стеклах. Здесь было место обетованное для небожителей — семьи Его Величества и императорского двора. Но последний позлащенный век дворянского величия недавно канул в лету и ныне, в наступившем двадцатом веке плебеев и демоса, многие из строений комплекса были превращены в музеи, и туда допускалась обычная публика приобщиться к истории Священной Римской Империи. А, значит, в сказку теперь мог попасть любой простолюдин.

Молодой человек был из числа этих самых последних, жаждавших оказаться внутри этого великолепия и самой Истории. Однако в сей ранний утренний час двери Хоффбурга пока что был затворены для посетителей, и до их открытия ему надо было томиться тут еще долгих полтора часа…

Пожилой здоровенный дворник, подметавший площадь перед дворцом, с прокуренными до желтизны усами и задубелым лицом старого моряка, только что сошедшего на пенсию прямо с палубы корабля, как бы ненароком, толкнул юношу древком своей метлы в бок, но вместо извинения язвительно буркнул:

— Нечего шляться тут в самую рань и мешать нести службу честным людям…

Молодой человек вздрогнул, вышел из ступора, ответил дворнику презрительным холодом синих глаз и отступил в сторону, давая ему дорогу, но дворник, словно не замечая, по-прежнему присутствовавшего здесь хлюпика, размашистым движением окатил того густым клубом пыли. Парень тихо выругался, сжал руки в кулаки, но связываться со здоровяком не стал. Отряхнувшись, он обернулся на удаляющегося под равномерные взмахи метлы дворника и бросил ему вслед обиженным голосом особенно звонко прозвучавшего в утренней тишине:

— Я — Адольф!

С таким же успехом на дворника действовали трели жаворонков, стригущих бледное утреннее небо, и он, не обращая на худосочного парня абсолютно никакого внимания, продолжал добросовестно выполнять свою работу.

Адольф сел на скамейку и едва не заплакал, он вдруг на секунду почувствовал себя насекомым в этом огромном мире, до которого никому нет дела и которого, при случае, могут походя прихлопнуть какой-нибудь мухобойкой.

Вчера он уже был в музее и провел большую часть дня в художественной галерее, которая изначально несколько веков назад была построена императором Максимилианом II, как обычная конюшня. Там Адольф прилежно изучал шедевры мировой живописи, присматриваясь к манерам письма великих художников ушедшей и нынешних эпох и делая для себя заметки. Нет, не в записной книжке — просто в уме, поскольку сызмальства обладал феноменальной памятью. Ведь Адольф позиционировал себя, как академического художника, хотя он и не имел специального художественного образования.

В свое время в 1907 году, проведением Фатума, готовившего его на совершенно иную роль в жизни, парень провалился при поступлении в Венскую академию художеств. Пойдя успешно первый тур, он не прошел второй по чистому недоразумению: его «срезали» с формулировкой «мало изображений головы»! А все дело было в том, что среди его работ, привезенных с собой из Линца, где он жил, не было портретов — сплошь пейзажи и натюрморты, а второй этап экзаменов в академии заключался именно в оценке портретной живописи. И, в итоге, оценивать было нечего, возвращаться же за ними в родной город было поздно — приемная комиссия его ждать не собиралась.

Тем не менее, Адольф не бросил кисти и палитру и продолжал творить и не без успеха, его картины хорошо раскупались, и вскоре ему оказалось без надобности продавать их самому — это стал делать за него нанятый им агент. Сам же Адольф целиком посвятил себя творчеству и самообразованию. С этой целью вчера он и оказался во дворце Хоффбург — ведь он мечтал стать не просто художником, а Великим Художником. И вот неожиданно его умонастроения и взгляды на свое будущее в корне изменились…

Это произошло вчера, когда взволнованный впечатлениями, почерпанных от полотен величайших художников, и полный новых творческих идей, он покидал дворцовый комплекс, следуя на выход через многочисленные коридоры и галереи. Случайно он оказался в зале сокровищ Габсбургов. Проходя мимо вереницы витражей и скользя по ним беглым взглядом, Адольф немного задерживался лишь у таких значимых сакральных знаков Священной Римской Империи, как корона Карла Великого, его меч, императорская мантия, глобус крестоносцев.

Но вот его внимание привлек к себе особо ничем не примечательный экспонат, заставивший молодого человека остановиться тут и более уже никуда не ступать, словно приковав к себе его невидимой цепью. Непонятно по какой причине сердце юноши учащенно забилось, а ладони покрылись горячим потом. Перед его взором предстал почерневший от времени железный наконечник. Он покоился на ложе из красного бархата, а длинное и тонкое острие поддерживали металлические подпорки.

Из пояснительной таблички Адольф узнал, что эта простая с виду железка имела свое имя и называлась Копьем Судьбы. В той же табличке было напечатано старинное предание, согласно которому римский центурион Гай Кассий, из жалости, нанес этим Копьем «удар милосердия» Иисусу Христу в подреберье, дабы прервать его муки живого распятия.

Адольф не сразу осознал как до него, словно мысли из глубин собственного сознания, доносятся слова гида, который приблизился сюда с группой школяров совершенно для него незаметно, ввиду его душевного состояния. Седой старичок-экскурсовод в золоченом пенсне на заостренном, словно птичий клюв, носу, совершенно безо всяких эмоций, заученными годами словами, рассказывал юным шалопаям, окружавших его с разинутыми от любопытства ртами, историю покоящегося под стеклом старого наконечника:

— Так вот, мои юные друзья, отправив на тот свет Иисуса Христа, Гай Кассий уверовал в него как в Сына Божьего и стал христианином, а впоследствии был канонизирован как святой под именем Лонгин. Само же Копье, тотчас же после «удара милосердия», обрело свой священный статус, и ныне является одной из важнейших реликвий христианского мира.

— А Габсбурги тоже владели копьем? — спросил один из гимназистов — рыжий мальчуган, с бледным, усыпанным веснушками, лицом и золотушными ушами.

Экскурсовод, не ожидавший лишних вопросов, оживился, он вдохнул воздуха в узкую птичью грудь, расправил угловатые плечи и продолжил свою речь уже с видимым воодушевлением:

— Юные мои друзья! Вот что я вам скажу: имеется множество версий истории копья Лонгина. По одной из них, святой Иосиф Аримофейский, присутствовавший на распятии Христа и собравший его кровь после удара Кассием в особый золотой сосуд, позже названный Чашей Грааля, выпросил у центуриона и священное копье. Через некоторое время эту Чашу и Копье Судьбы он вывез в Британию, где передал святыни в руки «Короля-рыболова». Дальнейшая судьба Чаши неизвестна, а вот Копье, неким образом, попало к императору Константину Великому, когда он осматривал место для закладки своей новой столицы — города Константинополя. По легенде, Копьем владел и император Юстиниан, последний из великих римских императоров. Затем Копье всплыло при дворе Карла Великого, который провел около полусотни победоносных военных кампаний. Копьем Лонгина обладали германские императоры Фридрих Барбаросса и Фридрих II. Затем оно оказалось у Императора Священной Римской империи Сигизмунда I, и тот постоянным местом хранения реликвии избрал собор Святой Екатерины в Нюрнберге. В последний раз его затребовал к себе Наполеон перед битвой при Аустерлице, где он одержал великую победу над превосходящим его противником. В конце концов, копьем Лонгина завладел самый могущественный императорский дом Европы — Габсбурги. И вот, благодаря этому мы с вами можем сегодня, молодые мои друзья, наслаждаться его лицезрением!

Старик любовно погладил стекло витрины сухонькой рукой так, словно прикасался к самому Копью Судьбы. Потом добавил задумчиво:

— Конечно, все это предания, как говориться, старины глубокой. Однако стоит к ним добавить еще одно поверье: кто откроет тайну Копья, тот обретет могущество и получит власть над миром для свершения Добра или Зла. Причем, из всех перечисленных мною бывших владельцев этого сокровища, достоверно и бесспорно известны имена только шестерых правителей. Я не знаю, к худу это или к добру, но никто из них эту заветную тайну так и не открыл. Может, ее откроет седьмой…

Все тот же золотушный гимназист, теперь уже стоящий с раскрытой тетрадкой и карандашом в руках и что-то туда записывавший, полюбопытствовал снова:

— А как вы думаете, герр гид, кто станет этим самым седьмым? Может ли им оказаться кайзер Вильгельм II или им будет кронпринц Франц Фердинанд?

Старичок снисходительно улыбнулся, потрепал мальчишку за рыжие вихры и сказал:

— Император Вильгельм уже стар, кронпринц Фердинанд… По-моему, в душе он человек далеко не военный… Но кто его знает? Это ведомо лишь одному Проведению. Да вот, может быть, даже вот этот молодой человек станет этим самым седьмым, — и гид шевельнул рукой в сторону Адольфа.

Детишки засмеялись этой нелепой шутке, и вся компания двинулась в следующий зал.

Рассказ экскурсовода, а тем более последнее его замечание, которое Адольф совершенно не принял критически, произвели на него огромное впечатление, и он заворожено склонился к витрине, чтобы рассмотреть Копье вблизи еще раз более внимательно.

В ту же секунду он осознал, что наступил знаменательный момент в его жизни. Однако Адольф не понимал, как этот чисто христианский символ мог вызвать у него столь сильное волнение. Ведь Адольф, хоть и был верующим, но никогда не понимал мотивы поведения Иисуса Христа, безвольно обрекшего себя на распятие, хотя в его воле и силах было не допустить подобного. Какой же тогда он был Царь Иудейский? Ведь изначально ясно: нельзя управлять другими, если признавать их равными себе.

Долгие часы и минуты Адольф продолжал стоять тут, рассматривая Копье, совершенно забыв обо всем, что происходило вокруг. Казалось, старое железо хранит какую-то тайну, от него ускользавшую, однако юношей владело такое чувство, будто он знал о ней инстинктивно, не будучи в состоянии проанализировать ее смысл в своем сознании. Копье было чем-то вроде магического носителя некоего откровения, которое могло открыть такое прозрение в идеи мира, что человеческое воображение, которому бы оно открылось, могло показаться более реальным, чем реальность материального мира.

Было такое ощущение, будто столетия тому назад Адольф уже держал это копье в руках, и оно дало ему свое могущество. Но как это следовало воспринимать? И что за безумие овладело в этот момент разумом молодого человека и родило бурю в его сердце?…

Так юноша простаивал в мистическом очаровании перед Копьем Лонгина, пока напоминание все того же старичка-экскурсовода о том, что музей закрывается, заставило его очнуться и покинуть зал.

Ночью Адольф не сомкнул глаз, и сегодня с раннего утра он вновь слонялся перед Хоффбургом, томясь в ожидании его открытия… Когда же двери музея, наконец, распахнулись, он вбежал в знакомый ему зал и вновь погрузился в созерцание Копья Лонгина.

И вот в какой-то момент воздух в помещении вдруг стал удушливым, словно подуло ветром из самой Преисподней, так что Адольф едва был в силах дышать. Обжигающая атмосфера музейного зала, казалось, расплывалась перед его глазами. И тут перед ним внезапно возникла колеблющаяся фигура некого существа, некоего сверхчеловека огромного роста, заставившая его затрепетать. Едва глянув на него, молодой человек решил, что это и есть тот, кто вознесет его надо всем человечеством. Адольф физически, каждой клеточкой кожи, ощущал Его возвышенный разум, опасный для недругов, и чувствовал себя перед ним раскрытой для чтения книгой. А бесстрашное и жесткое выражение лица незнакомца внушало ему безотчетную панику.

С почтительным благоговением и, в то же время, с опаской, не зная, каким образом назвать своего визави, Адольф пробормотал вмиг осипшим голосом:

— Я предлагаю вам свою душу, дабы она стала инструментом вашей воли. Позвольте же мне в обмен на нее — ваше обещание моей власти над миром.

Монстр протянул руку к Копью Судьбы, которая непонятным образом проникла сквозь витрину, будто через обыкновенную паутину, и достал его оттуда, после чего направил острие Копья на юношу, целясь прямо в сердце. Адольф решил, что настал его смертный час и в ужасе упал перед ним на колени.

— Адольф! — голосом, звучащим глухо и грозно, как звуки боевого тамтама, заговорил страшный незнакомец. — Ты избран нами для величайшей миссии — создания великого хаоса, из которого возродится новый великий порядок. Но для реализации наших замыслов тебе придется отказаться от жены и семьи, отказаться от любви, чувств и всего человеческого. Великая идея станет твоей женой. И ты будешь жестоко страдать, тебя будут предавать, пытаться убить, и весь остальной мир объединится против тебя. В своей борьбе тебе, если потребуется, придется положить и саму свою жизнь. Готов ли ты к этому, готов ли служить нам и нашей идее до конца своих дней?

Молодой человек совершенно не удивился, когда его назвали по имени, совсем другие чувства обуревали им сейчас.

— Готов, готов, готов… — забормотал он в каком-то экстатическом трансе, простерев к стопам неизвестного руки, которые вместо ног почему-то ощутили на их месте колкую, морозящую пустоту.

— Что ж, отныне душа твоя пребывает у нас в залоге — ты сам об этом просил. И ты получишь власть над миром. Невиданную власть! А мы поможем тебе. Мы и наши советники в нужное время будут с тобой рядом. Смотри, не разочаруй же нас.

Несмотря на свое полуобморочное состояние, густо замешанное на дикой помеси страха и торжества, Адольфу страстно хотелось спросить, кто же это стоял перед ним: Дьявол, Высший разум или некто иной из Неведомых и Великих? И он осмелился на вопрос, который задал, не поднимая головы и дребезжащим голосом:

— Кто вы?

— Есть на Востоке древний город, недоступный для простых смертных. Этим городом управляю я. Там одни величают меня Повелителем Мира, другие — Королем Ужасов. Подписавшие со мной пакт и посвятившие себя мне, способны изменить жизнь на Земле на тысячелетия и дать смысл ныне бесцельному уделу человечества. Более подробный ответ на этот вопрос подразумевает твою смерть. Ты хочешь умереть раньше времени, не выполнив своего предназначения?

У юноши запылали щеки — значит, он действительно предназначен для чего-то очень значимого, способного перевернуть само мироздание! Он замотал головой, словно пес, выскочивший из реки и стряхивавший с нее воду, и в этот момент услышал набатный глас:

— Посвящаю!.. — наконечником Копья Судьбы, монстр коснулся левого плеча молодого человека.

Это прикосновение священного железа показалось Адольфу ударом молнии в плечо, и он, потеряв сознание, распростерся на мраморном полу.

…Когда юноша очнулся, в зале уже никого не было, а Копье Лонгина все так же занимало свое прежнее место на алом, словно только что политом божьей кровью, бархате.

Адольф силился вспомнить, что же такое с ним тут произошло, и каким образом он оказался в полном бесчувствии. В голове у него мельтешили какие-то смутные картины марширующих полчищ солдат на плацу, огненные вихри горящих городов, ревущие в небе самолеты, грохот орудий, визг пуль, стоны и вопли, обезумевших от горя и страха людей… Но все эти картинки были накрошены и свалены в его мозгу в одну кучу, словно осколки огромной мозаики, которая никак не складывалась в единую целостную картину так, чтобы можно было просмотреть это гигантское панно полностью — от начала и до конца.

С этого момента Копье Лонгина стало для Адольфа священным символом, носителем некоего магического откровения. Он уверился в том, что прошел посвящение в сущность Копья Судьбы и овладел сокровенным знанием. Все происшедшее с ним несколько минут назад он посчитал заключением с Провидением некоего Договора, который дал ему огромную силу и могущество. Мистическое озарение, правда, не было им до конца понято, но он полагал, что это лишь дело времени, и мозаика сущего, показанная ему, в будущем, в конце концов, сложится воедино. И отныне молодым человеком овладел комплекс собственной избранности: он искренне проникся верой в то, что предназначен править миром.

Адольф, все еще под впечатлением случившегося, весь в себе, медленно покинул музей. Пройдя по усыпанной гравием дорожке сотню шагов, он обернулся на дворцовый комплекс. Еще сегодня утром, взирая на этот олимп роскоши и славы жадным, всепоглощающим взглядом, в своих безумных, смутных и, может быть, безнадежных грезах, хлипкий юноша мнил себя то императором Фердинандом I, то Рудольфом II, а то даже и великим Фридрихом Барбароссой, в серебряных латах и со всеми атрибутами рыцаря — перевязью, рыцарским поясом и золотыми шпорами в окружении блестящей свиты.

Но теперь, в этот миг торжества, Адольфу казалось, что он обречен стать не просто властелином Империи, он видел себя покорителем всей Ойкумены. А дворцы им воздвигнутые, превысят величие самих пирамид Египетских, его изваяния отодвинут в тень, возвышающиеся здесь конные статуи герцога Евгения Савойского и императора Йозефа II.

Губы молодого человека, поджатые и вытянутые в сплошную упрямую линию, растянула удовлетворенная ухмылка — так будет! И сегодня он переступил незримую черту, за которой проступала непроницаемая бездна, обжигающая его душу языками кровавых сполохов. Но это уже не могло остановить его, хотя молодой человек до сих пор толком и не представлял себе, какова она будет эта грядущая реальность. Просто он знал, он был уверен, что эту реальность творить будет он и никто другой — иначе быть просто не может.

Адольф ускорил шаги, словно стремясь быстрее попасть в это заветное будущее. Удаляясь от дворцового комплекса он заметил все того же дворника, которого видел ранним утром и который сейчас заканчивал свою работу на площади Альбертинаплатц на аллее, открывающей дорогу в музей. Юноша вспомнил, как был им незаслуженно обижен утром и остановился.

— Я Адольф Гитлер! — гордо и с металлом в голосе выкрикнул молодой человек. — Ты еще услышишь обо мне, насекомое! — уже тише и глуше, с шипящим присвистом, проговорил юноша, отчего слова его прозвучали зловеще.

В это время откуда-то издалека, из надвигающейся из-за горизонта свинцовой, мрачной тучи, полыхнула молния, и следом прокатились раскаты далекого грома.

Дворник обернулся к Адольфу и оперся на метлу. Что-то в выражении лица этого парня, заставило его сдвинуть картуз на затылок, а потом и вовсе снять его. Он даже дернулся было, чтобы склониться перед ним в поклоне, но, то ли опомнился, то ли сдержался и лишь обескуражено хлопал белесыми ресницами круглых поросячьих своих глаз.

А молодой человек, отвернулся и сел на скамью, тут же забыв про старого моряка. Он прикрыл глаза и снова мысленно стал проигрывать только что пережитую встречу, снова пытался восстановить в памяти открывшееся ему видение, но картинка, почему-то, никак не складывалась. Мало того, на нее теперь не было даже никакого намека, а один только черный, дымный провал, оставлявший в перегретом мозгу лишь невыразимое возбуждение, временами граничащее с каким-то нечеловеческим, животным экстазом, от которого потряхивало коленки.

Когда Адольф открыл глаза, то в первую минуту не смог даже сообразить, где и в каком времени он находится — так все перемешалось в его голове: и места и эпохи. Ни к кому не обращаясь, а как бы сам с собой разговаривая, он вопросил:

— Какой сейчас год?

Дворник, так и остававшийся неподвижно стоять невдалеке и все это время с неподдельным интересом наблюдавший за юношей, почтительно отозвался:

— 1912-ый, герр Гитлер…

ГЛАВА 2 ЯИЧКО КАЩЕЯ

5 октября 1916 года. Речка Сомме вблизи Ле Баргюр, Франция…

Англичане наступали мелкими перебежками, прикрываясь корпусом своего страшного танка «Марк» I, получивший у немецких солдат прозвище «самец» за то, что он превосходил габаритами все другие танки Первой Мировой войны. Он наползал на немецкие позиции, свободно проникая через проволочные заграждения, изрыгая из себя сполохи огненных пушечных залпов и стуча пулеметом, осыпавшего обороняющихся роями визжащих пуль.

На этом участке фронта у немцев не было пушек, и остановить страшного монстра пулеметами и винтовками не представлялось возможным. И среди кайзеровских солдат, впервые увидевших железное чудище на гусеницах, началась паника: кто-то от ужаса сходил с ума, а кое-кто попросту стал драпать с позиций, несмотря на отчаянные призывы командиров, вернуться назад.

Адольф был храбрым бойцом, он был на фронте почти с самого начала войны, имел звание ефрейтора и уже был награжден Железным крестом. Он презирал трусов, и сейчас сидел в окопе, вжавшись головой в земляной вал и оставив между ним и каской лишь узкую щелочку для глаз. Рука его судорожно сжимала связку гранат, и он пристально следил за надвигающейся на него стальной махиной, ожидая момент, когда та приблизится настолько, чтобы он смог совершить в нее прицельный бросок. Когда до танка оставалось не более десятка метров, Адольф швырнул в него тяжелую связку.

Рвануло так, что задрожало под ногами, ввысь взметнулся столб жаркого пламени — очевидно осколками пробило бензобак или взорвалась боеукладка. Железная сатанина вздрогнула и остановилась, а пушка на башне безвольно свесилась вниз. Из подбитой машины выпрыгнул лишь один единственный горящий танкист, остальные, видимо, мгновенно погибли внутри пылающей махины. Спасшийся танкист и не думал никуда бежать, а, душераздирающе крича, принялся кататься по земле, пытаясь сбить с себя пламя. На помощь ему никто не пришел — английские солдаты поспешно отступали, а немцам не было до него никакого дела. Они, воодушевленные небывалым успехом, повыскакивали из окопов и с победным кличем бросились на противника в стремительную атаку. Подключились к ней вторым эшелоном и вернувшиеся в строй паникеры, еще минуту назад давшие из окопов драпака.

Адольф, с винтовкой в руках, ринулся на англичан в числе первых. Но не пробежал он и сотни метров, как взрыв мины, от которого у Адольфа едва не лопнули ушные перепонки, бросил его наземь, повергнув сознание во мрак. Комья вывороченной взрывом земли присыпали его неподвижное тел.

…Адольф очнулся от едкого запаха горелого масла, который, после прошлогодней газовой атаки, пережитой им не без последствий для легких, действовал на его нос, словно нашатырь — это черным, жирным дымом смердело от, все еще горящего, «Марка». Голова Адольфа раскалывалась, будто зажатая в тисы, и в ней шумело, словно где-то недалеко журчала вода, падающая с мельничной плотины.

Бой был, по-видимому, уже закончен, и на искореженной воронками земле он увидел множество застывших мертвых и шевелящихся раненых бойцов, как своих соратников, так и противников. Отовсюду слышались стоны и крики искалеченных. Сновавшие по полю в белых халатах солдаты медицинской службы не обращали никакого внимания на англичан и подбирали, прежде всего, своих и переносили их к запряженным повозкам для транспортировки в полевой госпиталь, расположенный за холмом в деревушке Ле Баргюр, в миле от линии фронта.

Адольф попытался подняться, но резкая боль в паху не дала ему этого сделать и он тоже невольно застонал. Пара полковых санитаров прошла мимо него — наверное, его слабый и сдержанный стон попросту утонул в общей какофонии стенаний. Адольф закричал как можно громче, призывая их вернуться за ним. Его охрипший голос, наконец, был услышан и к нему подошли.

— Ну, что ты кричишь, как черт безлошадный, вас тут тыщи таких, а нас сколько? Сейчас займемся, крикун ты этакий, — склонился над ним один из санитаров, уже немолодой мужчина с землистого цвета лицом. Гнилой запахом из его рта, перебивал даже едкую гарь, стелящуюся низом от танка. — Сам-то что, подняться не можешь? — он грубо взял Адольфа подмышки.

— Э-э, эко ему пах разворотило! — отозвался второй санитар, помоложе первого, с лицом конченого дауна, который ухватился за ноги Адольфа, отчего земля с него осыпалась, и открыла место ранения. — Подожди, Клаус, надо сначала перебинтовать его, а то может до госпиталя не доехать — крови много потеряет.

Он разрезал ножницами штанины и стал бинтовать Адольфу бедро и пах.

— А что там такое? — скривив от боли лицо и не в силах приподняться, чтобы посмотреть, что с ним случилось, вопросил Адольф.

— Кажись парень, тебе яйца оторвало, — с глупой детской улыбкой ответил даун, будто речь шла всего лишь об оторванных ушах.

— И что, теперь у меня не будет детей? — со слезами жалости к самому себе заголосил Адольф. — Скажи мне, падла, правду!

— Что ты его пугаешь, Ганс? Парню и так плохо, — с упреком сказал пожилой дауну. — А ты, крикун, кончай голосить, как баба. Ничего страшного нет, видно только, что мошонка порвана, одно яичко на месте, второе тоже целое, только болтается на какой-то жилочке. Может, доктор и пришьет его — откуда нам знать?

— Так что ж вы стоите, идиоты!? Давайте же, несите меня скорее!

Когда Адольфа подтащили к повозке, та уже была полная и собиралась трогаться в путь, другая же только начала заполняться ранеными, и было неизвестно, сколько еще нужно будет ждать до отправки. Но Адольф так кричал, так умолял взять его немедленно, что над ним сжалились и взяли с собой, отсадив в неполную телегу солдата с перебитой ногой.

Когда повозка подкатила к одной из просторных палаток полевого госпиталя, перед которой лежала очередь из раненых, ожидавших хирургического вмешательства, Адольф снова поднял невообразимый шум.

— Пропустите же меня первым, черт бы вас всех побрал! — кричал он хриплым и пронзительным голосом. — Это важно, очень важно, я тяжело ранен!

В ответ послышались недовольный ропот, немалого количества жаждущих поскорее попасть под хирургический скальпель:

— Если тяжело, так чо орешь? Тяжелые все, вон, молчат…

— Да что ему объяснять, тут доктор все решает — кто тяжёлый, кому вперед, а кто и подождет.

— Доктора мне, доктора, умираю! — еще отчаяннее завопил Адольф.

В это время из распахнувшегося проема палатки вынесли какого-то прооперированного офицера, и следом за ним вышел мужчина средних лет в испачканном кровью белом халате и с моноклем на усталом, с окаменелой угрюмостью, лице. Он повернулся в сторону Адольфа и резким фальцетом спросил:

— Кто этот крикун?

Адольфа неприятно укололо это слово «крикун», которое стало для него теперь чуть ли не нарицательным, однако он проглотил обиду и поспешил представиться, пытаясь приподнять голову, хотя в его положение это было и нелегко:

— Ефрейтор третьей роты шестнадцатого резервного полка Адольф Гитлер, герр доктор!

— Послушайте, ефрейтор, вы что тут вопиете, будто рожать собрались?

— Ну, вроде того, — густо покраснев, отозвался Адольф. — Посмотрите сами…

На лице хирурга отобразилось недоумение, он переглянулся со стоявшим возле Адольфа санитаром, который лишь с усмешкой пожал плечами, и снова воззрился на Адольфа. Потом дал санитару знак, и тот сдернул с Адольфа прикрывавшую его простынь. Осмотрев рану, доктор дал команду нести Адольфа в операционную.

— Ну-с, правое яичко мы, пожалуй, спасем вам, ефрейтор, а вот левое придется отнять, отнять, — сказал он Адольфу растягивая последнее слово, пока того готовили к операции.

— Герр доктор, но ведь оно не оторвано совсем, неужели нельзя пришить его назад? Прошу вас, герр доктор, спасите яичко!

— Послушайте, ефрейтор, это отнимет уйму нашего драгоценного времени, я и так вас взял без очереди, а, между тем, тут ждут помощи сотня парней с более тяжелыми ранениями. Вот на том столе лежит солдат, которому надо срочно пришить голову — держится лишь на позвоночном столбе. Если мы не возьмемся за него через пять минут, то он отдаст богу душу. Это-то вы хоть понимаете, ефрейтор? А вы тут стенаете по поводу какого-то яичка…

— Но ведь без него я не смогу жениться и у меня не будет детей! — в отчаянии воскликнул Адольф, готовый вот-вот заплакать.

— Ерунда! — безапелляционно заявил хирург, принимая из рук помощника страшный скальпель. — У меня сосед был, хороший парень, только пьяница ужас какой. Так он однажды заснул в своем свинарнике пьяный в муку, и спал чуть не двое суток беспробудно, пока не проснулся от чудовищной боли. Это голодные некормленые свиньи принялись есть его самого. Успели бедра кусок отгрызть, а, самое интересное, — как раз одно яичко. И что вы думаете, ефрейтор? Он вылечился, бросил пить, женился и даже еще и пару детишек заделал. Мальчика и девочку, хорошенькую такую.

— А зачем вам дети? Вы уже и так женаты… — это сказал, вдруг неизвестно как оказавшийся в палатке, санитар в чистом, незапятнанном ни капелькой крови, белом халате, с монголоидным лицом и проницательным, гипнотическим, взглядом черных, узких глаз. В руках, на которые были натянуты зеленые лайковые перчатки, он держал большой никелированный сосуд с навинченной на него медной крышкой, и черный, кожаный кофр.

— Вы меня с кем-то спутали, на ком это я женат? — повернул к нему искаженное страданием лицо Адольф.

— На Германии…

В воцарившейся тишине, все присутствовавшие в палатке, обернулись на странного незнакомца.

— А вы, собственно, кто сами-то будете? — вопросил его доктор, посмотрев на него так, словно удостоверялся, все ли у того в порядке с мозгами.

— Меня зовут Сахиб, — с легким акцентом представился незнакомец. — Сам я из далекого города на Востоке, название которого вам ничего не скажет. В дар от нашей общины я привез в лазарет Красного Креста в Беелице медикаменты и новейший хирургический инструмент. Оттуда меня прямиком направили в ваш полевой госпиталь. Машину с лекарствами уже разгружают ваши люди, а инструмент для вас доктор я принес лично сам, — ответил гость, качнув кофром.

— А, ну спасибо! Поставьте сумку в угол, потом разберемся с ней на досуге, сейчас мне, сами понимаете, не до этого.

Тем временем помощник доктора подготовил Адольфа к операции и сделал ему инъекцию наркоза, который, впрочем, на Адольфа действовал слабо.

— Что он крутит головой, доза маленькая? — спросил хирург помощника.

— Да обычная доза, просто не берет его что-то.

— Нам некогда ждать, еще до черта тут тех, кого резать надо, — нетерпеливо произнес доктор и легонько ткнул скальпелем Адольфа в бедро. — Чувствуете что-нибудь, ефрейтор?

Адольф не почувствовал никакой боли и отрицательно помотал головой. Он силился поднять голову и посмотреть, что там с ним вытворяют.

— Тогда приступим, — деловито проговорил доктор и ловко отчикнул ему одно яичко.

Он бросил его на стоящий рядом стол, где уже лежали окровавленные части человеческих тел, отрезанные ранее — кисти рук, ноги, кишки…

Наркоз, наконец-то, начал воздействовать на Адольфа, сознание его стало туманиться, но он еще успел заметить, как незнакомец взял яичко со стола и бережно положил его в свой блестящий сосуд, после чего покинул палатку…

ГЛАВА 3 НЕПРИЯТНАЯ НОВОСТЬ

Николай, наконец, въехал во двор своего дома и заглушил мотор. Он проехал более пятидесяти километров по августовской жаре, более часа крутил баранку, и устал находиться в одной и той же позе. Выйдя из машины, он расправил плечи и покачал из стороны в сторону головой, как это обычно делают боксеры на ринге, разминая мышцы шеи перед поединком.

Впрочем, в прошлом Николай и был боксером, причем, весьма незаурядным и имел титул чемпиона мира в супертяжелом весе и потому слыл известной личностью в определенных кругах. И хотя его нынешняя работа в институте, где он был заведующим кафедрой и профессором, предполагала малоподвижную работу, Николай старался поддерживать физическую форму ежедневной гимнастикой и утренними пробежками в молоденьком искусственном леске в низине у Оби, в местечке, называемом в Новосибирске — Горская. Так что в свои тридцать семь он выглядел еще довольно спортивно, даже, можно сказать, атлетично, что, при собственном росте под метр девяносто, вызывало зеленую зависть не только своих сверстников мужеского пола, но и тех, кто был его много моложе.

Что касается дам, то их восхищенный взгляд невольно задерживался на нем еще и по причине его довольно приятной внешности — открытое лицо, черные глаза в бархатной опушке длинных ресниц, темно-русые волосы крупной волной. Даже крупный нос на манер «а ля Депардье» не портил общее приятное впечатление от его наружности.

Зайдя в подъезд, Николай забрал из почтового ящика пару газет — «Советский спорт» и «Известия». Поднявшись на лифте домой и порадовавшись царившей в квартире прохладе, он, раздевшись, тем не менее, принял холодный душ и облачился в черный китайский шелковый халат, расшитый золотыми дракончиками. После ванны, пройдя на кухню, Николай был несколько удивлен, не обнаружив там готового ужина. Его жена Ксения никогда не готовила завтрак — Николай привык это делать сам, обычно ограничиваясь парой бутербродов и чашкой кофе, обед она делала лишь в выходные — оба они днем питались в столовых и кафе, но приготовить вкусный ужин — это было для нее святое. Значит, Ксения не просто вышла куда-то, а еще вообще не приходила домой.

Николай открыл холодильник и посмотрел на его содержимое — из того, что можно было бы сразу употребить в пищу. Там было полно всякой еды, но по вечерам Николай привык к горячему и решил пока ничего не есть и дождаться жены. Из дверцы он взял одну лишь нераспечатанную бутылку «Пепси-колы». Отпив несколько глотков колючего напитка, Николай, не выпуская из рук стакан, прошел в гостиную и устроился на диван, где лежали брошенные им тут газеты. Просматривая их, Николай продолжал попивать из бутылки пенную, холодную, дерущую горло, жидкость небольшими глотками, дабы ненароком не застудить горло. В это время зазвонил телефон. Николай встал и, пройдя к аппарату, поднял трубку.

— Здравствуй, Коля, — узнал он голос своей кузины Натальи. — У вас все в порядке? — в ее голосе угадывались нотки тревоги.

— Да все путем. А почему ты спрашиваешь? — насторожился он.

— Да тут такое дело… У нас сегодня милиция была, спрашивала про папин «Вальтер», ну, тот — трофейный, немецкого генерала, который папа тебе завещал. Он все еще у тебя?

— Конечно, где ж ему больше быть? Это ж для меня не просто раритетное оружие, это память о твоем отце — дяде Сереже. А что они так волнуются?

— Не знаю, они мне ничего не объяснили, но я не стала ничего скрывать, чтобы не было осложнений, и сказала им где «Вальтер». Я не подвела тебя?

— Да пустяки, не бери в голову! Спасибо за предупреждение, если вдруг менты заявятся, я буду готов.

— А я вам еще днем звонила, — Николай даже через трубку услышал вздох облегчения на том конце провода, — но никто к телефону не подходил — ни ты, ни Ксюша. Я подумала, сегодня воскресенье, может, отдыхаете где за городом, вот только сейчас вечером еще раз на всякий случай звякнула.

— Да я на дачу к сыну еще вчера утром уехал, несколько минут, как вернулся, а Ксения, наверное, в своей мастерской — готовится. Завтра в картинной галерее у нее выставка, заходи, она приглашает.

— Постараюсь. Как там Вадику на даче отдыхается?

— Да все в порядке — кормят хорошо, по лесу гуляют, купаться еще не разрешают — маленький, трех лет еще нет. Тебе привет передавал.

— Пусть сначала говорить научится! — засмеялась Наталья, в голосе которой уже не чувствовалось напряжения. — Пока! Ксюше мое с кисточкой!

— Ладно, пока.

— Да, Коля, я тебе ничего не говорила!

— Я понял…

Николай вернулся к газетам, но в этот момент в квартиру позвонили. Николай, обрадованный тем, что Ксения, наконец-то, прибыла, быстрым шагом направился в коридор, крича на ходу: «Иду, иду!». Однако, распахнув дверь, он, к своему глубокому разочарованию, увидел на лестничной площадке местного участкового — азербайджанца Али и с ним еще какого-то мужчину в штатском, с потертым, из кожзама, портфелем в руках.

— Здравствуйте, товарищ Север! Вот, тут следователь из уголовного розыска поговорить с вами хочет, — не заходя в помещение, сказал Али и развел руки, словно давая понять, что он тут ни при чем. — Ну, я, пожалуй, пойду. Я вам больше не нужен, товарищ капитан?

— Ступай, свободен, — ответил следователь. — Можно?

— Да, конечно, — ответил Николай и закрыл за следователем дверь. — Я даже знаю, зачем вы пришли.

Следователь, молодой мужчина, одетый в клетчатую ковбойку и серые, мятые, с пузырями на коленях, брюки и обутый в растоптанные сандалии, боднул Николая заинтересованным взглядом:

— И насчет чего же?

— По поводу «Вальтера». Разве не так?

Вошедший хмыкнул, покачал рыжей курчавой головой, на тонкой белой шее, делавшей ее похожей на подсолнух в ветреную погоду, и посетовал:

— Не утерпела, значит, сестричка ваша.

— А что тут такого, мы же не преступники.

— Как знать, как знать… — следователь посмотрел на чистый паркетный пол, потом на свои ноги. — Где мы можем поговорить?

— Пройдемте на кухню, там кофейку или еще чего попьем, — недвусмысленно произнес Николай. — Да вы не разувайтесь.

Они прошли на кухню, где сыщик, сел за столик и положил портфель на колени.

— Я следователь угро, капитан Мальцев Анатолий Иванович, — представился милиционер, расстегивая свой портфель.

— Ну, а я — Николай Север, профессор, — ответил Николай, ничуть не обидевшись на то, что сыщик не подал ему руки — что поделаешь, человек на службе. — Участковый, наверное, уже выложил про меня все?

— Не так уж и много, но кое-что остальное мне было уже известно.

— А что конкретно?

— Ну, как же, ведь вы знаменитый боксер, кумир многих пацанов. И, кроме того, лет двадцать назад побили моего брата, еще по юношам — Мальцева Андрея. Не помните?

Николай не помнил никакого Андрея Мальцева, но из вежливости сказал:

— Что-то такое вертится в голове, но точно вспомнить не получается.

— Да вы не напрягайтесь, Николай, — раскусил его притворство сыщик. — Где уж вам его помнить? Вы на такие высоты взвились, а брат только-то до первого разряда и дошел. Кстати, я присутствовал на том вашем с ним бою, повидал вас, так сказать, в деле. Не скрою, был впечатлен! Лучше было бы Андрею не встречаться тогда с вами — вы ему челюсть сломали…

Чтобы скрыть свою неловкость, Николай поспешно спросил:

— Чай, кофе, или газировочки холодненькой? А, может, вы что покрепче предпочитаете? Есть «Столичная» и «Джамайка рум» — не забывает нас, грешных, Куба за русское сало.

Николай открыл холодильник, в дверце которого можно было увидеть различные напитки.

— Хорошо живете, — оглядывая кухню, отделанную югославским кафелем и уставленную импортной бытовой техникой «Beko», ответил Мальцев. — Чего вам не хватает?

— В смысле? — не понял Николай.

Вместо ответа следователь попросил простой холодной воды из-под крана. Отпив пару глотков, он сказал:

— Предъявите, пожалуйста, мне ваш хваленый золотой «Вальтер».

— А что, собственно, случилось?

— Можно, если вопросы здесь пока буду задавать я? — вежливо произнес капитан.

Николай несколько раздраженно поднял брови:

— Это допрос?

Следователь сделал лицо, целиком источающее доброту:

— Ну что вы, зачем же так прямо в штыки! Допрашиваем мы у себя в кабинетах, а в гостях — только беседуем, вопросики задаем нас интересующие, так сказать, для обретения истины.

Николай пожал плечами и вышел коридор, прихватив табурет. Взобравшись на него, он открыл антресоль и, разобрав коробки с обувью и узлы с разным вещами, которые в данный момент не нужны, а, случается, остаются вообще никогда не востребованными, но которые жалко выбросить, докопался до цинка под патроны для немецкого автомата «Schmeisser». Его с войны привез с собой из Германии дядя Сережа. Потом открыл цинк и застыл в полном недоумении — он был пуст. С этой открытой цинковой коробкой он и вернулся на кухню и поставил ее перед следователем.

— Ничего не понимаю, пистолет был тут, — сказал он растерянно.

Сыщик погладил красный бархат, которым была выложена изнутри коробка и на котором отпечатался контур пистолета, и спросил:

— Давно вы видели «Вальтер» в последний раз?

— Трудно сказать… Сейчас соображу… — Николай взял себя за подбородок и невидяще уставился перед собой. — Скорее всего, месяца три назад, в мае или июне… Да, точно в мае, мы тогда выбросили старый свой шифоньер — родительский еще, камин, вместо него купили — а вещи из шифоньера рассовали по разным углам. Пистолет я запрятал на антресоль.

— Как вы думаете, куда он мог исчезнуть?

— Сам теряюсь в догадках…

— Кто еще знал о нем?

— Знала сестра, у которой вы были, жена знала.

— И всё?

— Всё. Кроме нее я никому ничего больше не говорил.

— И ваша жена знала, где он лежал?

— Разумеется. Это она предложила запрятать его туда.

— Так-так-так… — забарабанил по столу пальцами собеседник. — А где сейчас она? Через час-другой начнет темнеть, почему ее до сих пор нет дома? — вкрадчивым голосом спросил следователь.

Николай встал и включил кофеварку. Он посмотрел в окно — солнце уже пряталось за крыши домов, и отсутствие Ксении в данных обстоятельствах начало его беспокоить. Обычно, если она где и задерживалась, то предупреждала его заранее или звонила домой.

— Так не будете кофе? — спросил он следователя и, получив отрицательный ответ, заварил только одну чашку. — Она у меня художник, должна быть в мастерской сейчас, к выставке картины готовит.

— Вы уверены?

— У меня жена глубоко порядочная женщина, если вы это имеете в виду, — теперь уже с нескрываемым раздражением ответил Николай и, сев за стол, маленькими глотками стал отпивать горячий кофе.

— Ну-ну…

Следователь запустил руку в портфель и выложил оттуда на стол пистолет, словно шулер козырного туза.

— Это ваш?

Николай поперхнулся. Перед ним, в прозрачном полиэтиленовом пакете, лежал его позолоченный и богато украшенный пистолет «Walther P-38», который невозможно было спутать ни с каким иным.

Этот пистолет был произведен по индивидуальному заказу на немецком предприятии «Mauser» под серийным номером 4621. Накладные щечки на рукояти пистолета сделаны из слоновой кости, с резьбой, имитирующей дубовые листья, а поверх, с обеих ее сторон, имелись вставки из чистого золота в виде имперского орла со свастикой в когтях. На левой стороне, после маркировки «Р-38» и года выпуска «44», читался известный лозунг СС — «Mein Ehre heisst Treue» («Моя честь — верность»). На другой стороне выгравировано имя — «Hermann Fegelein».

Пистолет этот был трофейным, и принадлежал ранее дяде Николая Севера — майору Вершинину. А по словам дяди, прежним и первым владельцем «Вальтера» был обергруппенфюрер СС Герман Фогеляйн, о чем свидетельствовала и гравировка. Оружие это являлось наградным, и было вручено генералу самим рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером еще в те времена, когда Фогеляйн служил офицером связи между ставками Гитлера Гиммлера. Позже, перед смертью, майор Вершинин завещал пистолет Николаю. Так «Вальтер» обрел своего нового хозяина.

Николай потянулся было к оружию, но следователь предупредил:

— Не надо его трогать. Так ваш это пистолет или нет?

— Мой, конечно, мой! Откуда он у вас?

— Экспертиза показала, что из пистолета совсем недавно стреляли, и вчера вечером этим оружием было совершено убийство.

— Не может быть! Там боек подпилен, пистолет теперь просто коллекционный, иначе бы я его зарегистрировал. Неужели вы думаете, что я, при моем статусе, нарушил бы закон?

— Вы сам подпиливали боек?

— Нет, это сделал еще давно мой дядя, боевой офицер-разведчик. Я же не специалист в этом деле.

— Да, действительно, — неохотно согласился Мальцев, — боек, на самом деле, подпилен. Только это сделано небрежно, уж и не знаю, не специально ли? Вы-то сами не пробовали из него стрелять?

— Никогда! Зачем мне это?

— Вы помните, сколько патронов было в обойме?

— Конечно, я иногда его чищу, там было шесть патронов.

— А теперь там осталось только пять! Так что пистолет ваш стреляет! С осечками, через раз, но стреляет. Мы испытывали его в нашем тире.

— Не томите, капитан, говорите прямо, в чем дело?

— Из этого пистолета вчера убили человека, и на нем были отпечатки пальцев вашей жены.

— Ничего удивительного, она не раз брала его в руки.

— Вашу жену зовут Ксения, ведь так?

— И что с того? — насторожился Николай.

— А то, что свидетель убийства, сказал нам, что слышал, как убитый перед этим ссорился с какой-то женщиной и называл ее Ксенией! Если сопоставить то, чей это пистолет и это имя то…

— То, выходит, моя жена убийца! — осерчало выпалил Николай и даже засопел от негодования. — Бред какой-то! Послушайте, Анатолий Иванович, — так, кажется, вас зовут? — следователь кивнул. — Моя жена мухи не способна обидеть!

— Со временем, люди имеют свойство меняться.

— А свидетель этот, он что, только слышал, как называли имя подозреваемой или и видел ее?

— В том-то и дело, что только слышал. Свидетель этот сдавал жилье убитому, и был в смежной комнате, когда произошло убийство. Хотя дом тот и деревянный, и стены толстые и добротно сделанные, но сами комнаты разделены не только стеной, но и межкомнатными дверьми, которые, правда, много лет, как заперты, но звукоизоляция у них, сами понимаете, не ахти какая, так что свидетель слышал и перебранку, и сам выстрел.

— Слышать имя — это еще не свидетельство, надо было видеть преступника.

— Вот поэтому у нас нет полной уверенности в личности убийцы, но все косвенные доказательства налицо.

— Скажите, капитан, а почему свидетель не вышел на шум разобраться, что к чему?

У следователя лицо поплыло набок.

— Ну, во-первых, чужая ссора ему, как говориться, до лампочки. А, во-вторых, он даже поначалу не понял, что за стеной стреляли. Он принял выстрел за хлопок шампанского — у постояльца всегда не переводилось шампанское, он и квартиросдатчика этого угощал им. А когда все стихло, свидетель решил, что наступил мир, и не стал больше прислушиваться, что там за стенкой творится. Он включил телевизор и стал футбол смотреть. В это время как раз началась игра «Спартака» — его любимой команды. Квартиранту же постучал уже тогда, когда матч кончился — радостью своей поделиться от победы «Спартака» захотел. Ну и потом сразу же позвонил в милицию.

— Чепуха какая-то! Я вовсе не уверен в правильности ваших выводов, капитан. Сейчас Ксения вернется, и все станет на свои места.

— Никуда она не вернется, — убежденно сказал следователь. — Мы уже с утра побывали в «Доме Художника», ее мастерская оказалась заперта. А консьержка сказала, что ваша жена сегодня в мастерских не появлялась. Последний раз она видела ее вчера около четырех часов пополудни, когда та сдавала ей ключи.

Это сообщение встревожило Николая, однако он ни на минуту не сомневался в невиновности жены, полагая, что произошло какое-то недоразумение. За те три с лишним года от самого момента их знакомства и скорой женитьбы и до сего дня, он не мог припомнить ни единого случая, чтобы она повела себя как-то непристойно. Вся жизнь ее была правильной.

Коренная ленинградка, она с юности постигла нелегкую долю самостоятельной жизни, когда в авиакатастрофе погибли ее родители, после чего осталась одна на руках с младшей сестрой. Правда, Ксения с детства отличалась крайней серьезностью и целеустремленностью. Она закончила в родном городе школу с золотой медалью, а потом, там же, Российскую Академию Художеств, где уже на четвертом курсе — неслыханное дело! — была принята в члены Союза Художников.

Она была очень талантлива, ее полотна пользовались успехом и выставлялись в лучших картинных галереях Советского Союза и даже за рубежом. У нее был полон стол заказов, и теперь Ксения зарабатывала денег — куда там министру! Так что Николаю было даже как-то неловко за то, что его среднегодовая зарплата была на порядок меньше ее доходов за тот же период, хотя по советским меркам — очень даже завидная.

Разумеется, при всем при этом, Ксения была достаточно умна и рассудительна, чтобы не вляпаться в историю, подобную той, что нарисовал следователь, и Николай, чтобы успокоить нервы, достал из холодильника ром и плеснул себе в бокал.

— Послушайте, Анатолий Иванович, если бы Ксения даже и совершила это убийство, то какой тогда был бы ей смысл оставлять оружие на месте преступления? Это же улика против нее.

— А она и не оставляла, — пистолет был найден в мусорном ящике во дворе, — отрезал Мальцев и достал из портфеля фотографию. — Скажите, вам знаком этот человек? — следователь передал снимок Николаю.

Николай внимательно посмотрел на фотографию. Она была плохого качества — видимо, ее увеличили с паспорта. Лицо мужчины на ней, возрастом около пятидесяти — шестидесяти лет, азиатской внешности, с гладко зачесанными назад черными волосами, ему знакомо не было.

— Первый раз вижу, — ответил Николай, возвращая фото.

— А его имя и фамилия вам ничего не говорят — Харитон Иринеевич Федотов?

— Не слышал.

— Вы в Бурятии были когда-нибудь?

— Нет. А что?

— Да по паспорту этот Федотов бурятом значится… А, может, дома или из знакомых кто упоминал его имя ненароком?

— Вы опять за свое! Ни ненароком, ни каким иным образом никто ничего не упоминал!

— Хорошо. А Дагбаева Степана вы не знаете?

— Это кто еще такой?

— Свидетель — квартиросдатчик убитого. Я к чему клоню? — может, этот человек имеет на вас или вашу жену зуб, вот и подставляет вас.

Николай зажег сигарету. Он что-то обдумывал.

— Как вы его назвали? Ну-ка, повторите… — наконец сказал он.

Следователь, оживившись, с прищуром, стригущим взглядом, посмотрел на Николая.

— Дагбаев Степан Юмжапович, — членораздельно повторил он.

Николай постарался забить в голову это имя, трудное для запоминания, и, немного помедлив, ответил:

— Нет, действительно, ничего не припомню.

— Хорошо, — разочарованно произнес следователь. — Николай, а где вы были вчера и сегодня?

— Вчера утром я на машине уехал проведать на дачу сына, а заодно и самому отдохнуть, а сегодня недавно вернулся.

— Далеко ездили?

— Ну, как сказать — километров пятьдесят или шестьдесят отсюда. Знаете, есть такой известный пионерлагерь «Синегорье» — на Бердском заливе.

— Знаю-знаю, у меня в этом самом дрянном «Синегорье» дочь в прошлом году отдыхала. Больше я ее туда не отпускаю, отравилась там чем-то, ее потом на катере в больницу в Бердск увозили.

— Так вот — дача там рядом.

— Ну, хорошо, — устало вздохнул следователь и, что-то написав на листке бумаги, отдал ее Николаю. — Вот мой телефон, если ваша жена найдется или появится еще какая-то о ней информация, позвоните мне.

— Непременно, — Николай поднялся.

— И еще… Не уезжайте покуда никуда из города. Хорошо? Мы иногда будем звонить вам.

— Слушайте, у меня пропала жена, неужели после этого я рвану куда-нибудь на юга? — обозлился Николай.

— Ладно, ладно, успокойтесь! Ничего личного — таковы уж у нас порядки. А пистолет до окончания следствия пока побудет у нас.

Следователь убрал пистолет в свой портфель и тут, помявшись, вдруг спросил:

— Николай, вы не дадите мне свой автограф?

Он извлек из портфеля какой-то журнал десятилетней давности, на обложке которого красовалось фото Николая, где тот был запечатлен на ринге после своей победы на чемпионате мира.

— Что вам написать? — взял Николай журнал в руки и с интересом стал рассматривать обложку — это был польский спортивный журнал «Бокс», ранее ему в руки этот номер не попадался.

— Напишите, пожалуйста — «Моему сопернику, Анатолию Мальцеву, от Николая Севера, дружески. Я никогда не забуду нашу битву на ринге», и распишитесь. Можно так? — следователь густо покраснел.

Николай смягчился, подумав, что в дальнейшем эту незначительную услугу можно как-то будет использовать в том нелицеприятном положении, в котором он оказался. Тем более, это не хлопотно — раньше, бывало, к нему за автографом собирались очереди. И, вообще, чего он на следака вдруг взъерепенился, на самом-то деле? Капитан просто типичный служака, добросовестно делающий свое дело, как говориться, «на своем месте солдафон».

— Конечно! — Николай написал на обложке все, о чем его попросил следователь и спросил: — Так теперь, на правах друга, я могу к вам обращаться запросто по имени — Анатолий?

— Между собой? — разумеется! — Мальцев понизил голос и доверительно добавил: — О чем можно, я буду вас информировать, но только в рамках закона, блюдя, так сказать, тайну следствия. Вы же понимаете?

Следователь протянул на прощание руку, что Николай воспринял, как хороший знак и даже несколько воспрял духом.

Проводив Мальцева, он поторопился записать имя свидетеля, пока оно не выветрилось из головы, и прошел в гостиную, где ему бросился в глаза его фирменный ежедневник, выдававшийся в институте высокопоставленным сотрудникам. Раскрыв его на сегодняшней дате, он и записал полное имя и фамилию квартиросдатчика.

Потом, с внезапно навалившейся тяжестью в ногах, осел на стул, стоящий тут же, облокотился о стол и обхватил голову обеими руками. Так он сидел, покачиваясь из стороны в сторону и теряясь в догадках и по-прежнему не допуская и мысли о какой-либо виновности Ксении. Он не понимал, что случилось, и решил во всем разобраться сам.

ГЛАВА 4 ВИЗИТЫ

Николай стал обдумывать план своих действий на завтра, да что там завтра? — начинать надо уже сегодня, прямо сейчас! Он уже не верил, что Ксения вернется и полагал, что она попала в какой-то серьезный переплет, из которого ее надо срочно вытаскивать. В этот момент он ощутил себя совершенно одиноким, в смысле, одним в поле воином, и остро чувствовал необходимость чьего-либо участия или, хотя бы, совета. К кому можно было бы в этом случае обратиться? К счастью, полагал Николай, один такой человек был — Володя Васильев. В юности они были закадычными друзьями, близкие и теплые их отношения сохранились и поныне, хотя теперь видеться друзья стали значительно реже.

Но сначала Николай решил позвонить Нинель — младшей сестре Ксении, возможно, она что-то знает, может, ей известен и сам убитый.

Он набрал номер телефона Нинель. Та взяла трубку.

— Что случилось, Коля? — спросила она, и по тону его голоса Николаю показалось, что его собеседница была навеселе.

— А почему ты решила, что обязательно что-то должно случиться? — насторожился Николай.

— Ну, просто у тебя голос какой-то взволнованный.

— Я хотел тебя спросить, Нинель, ты не знаешь такого Харитона Иринеевича Федотова?

— А почему я должна кого-то там знать, дорогой?

Эта ее привычка называть его «дорогим», на манер того, как это часто делала Ксения, претила Николаю, ставя сестер по отношению к нему в равное положение. Однако у него не было причин урезонить Нинель — все же родственники, и довольно близкие, как ни крути.

Вообще Нинель, в отличие от старшей сестры, была взбалмошная и довольно беззаботная девица двадцати трех лет от роду и такая же неопределенная, как у сороки завтрашний день. На уме у нее были одни развлечения и женихи, которые, почему-то, по прошествии определенного времени, все ее покидали. На работе она долго нигде не задерживалась, и постоянно просила денег у Ксении, разумеется, не думая их возвращать. И сейчас, насколько знал Николай, Нинель подвизалась в какой-то конторе на не пыльной ниве распространения театральных билетов по организациям и предприятиям со свободным графиком работы.

С тех пор, как восемь лет назад в авиакатастрофе разбились родители Нинель и Ксении, всю заботу о младшей сестре пришлось взять на себя старшей — больше было некому, близкой родни у них в Ленинграде не было.

После академии Ксению распределили на работу в качестве искусствоведа в Новосибирскую картинную галерею. И тогда сестры обменяли свою панельную полуторку на окраине Ленинграде на трехкомнатную полногабаритную квартиру в Новосибирске. Причем, располагалась она довольно удачно — в доме, стоящем на центральной площади города рядом с Оперным театром. Сам же дом этот заселен был, в основном, людьми творческих профессий — артистами, писателями, художниками и иже с ними.

Произошло это четыре года назад, а спустя еще полгода Ксения окончательно ушла в живопись, тем более, что местный Союз художников презентовал ей персональную художественную мастерскую. Именно в это время Ксения познакомилась с Николаем, вскоре вышла за него замуж и переехала к нему, оставив сестре роскошную квартиру в единоличное полное владение.

— Слушай, Коля, меня тут Ромка пригласил на одну закрытую вечеринку, да вот беда, я неухоженная вся такая — моя косметичка у вас где-то осталась. Я тут вчера заходила к вам днем, взять сиреневую блузку с золотой жилочкой у Ксюши поносить на время — я обязательно верну, пусть Ксюша не беспокоится — а косметичку забыла. Ты ее там нигде не видел, дорогой?

— На кой черт мне твоя косметичка? Ты разве не понимаешь, что мне не до этого? — взрычал в трубку Николай.

— Что ты задергался? Так все-таки — что-то случилось или нет?

Николай понял, что выдал себя раньше времени, но пока решил не говорить всю правду:

— Пока не знаю, но, если мы не поговорим с тобой немедленно, то может случиться!

— Да ладно тебе, успокойся. Сейчас приеду, все равно косметичку забирать. Рома меня привезет, заодно и поговорим. Хорошо? — проверещала в трубку Нинель.

— Опять ты сюда Романа притащишь?

— Ты ревнуешь?

— Не дури! — фыркнул Николай, которому было не до шуток. — Ну, ладно, давай побыстрее, — неохотно добавил он, поняв по ее беспечному тону, что от предстоящего разговора с Нинель толку все равно никакого не будет.

Но и отказать в визите ей он не мог. Во-первых, Ксения жалела Нинель и особо не возражала, когда та брала в пользование ее шмотки и даже частенько делала вид, будто все нормально, если взятая напрокат какая-либо юбчонка или блузка оставались у Нинель навсегда. Во-вторых, у Нинель был свой ключ от их квартиры — на такой привилегии настояла сама Ксения, которой Николай ни в чем не отказывал — и младшая сестра могла и без хозяев когда угодно появляться в их жилище.

Кстати, Нинель так частенько и делала, когда бывала в их районе — то перекусить что-нибудь вкусненькое, ввиду перманентно пустого собственного холодильника, то из тряпок Ксении что-то взять, как вчера, или книжку какую почитать — у Николая была великолепная библиотека.

Но хуже всего было то, что Нинель могла запросто привести сюда на пару часов кого-либо из своих парней. Ибо в свою запущенную квартиру, с горой немытой посуды в мойке, пыльными углами, грязной ванной, затоптанным паркетным полом — из-за чего даже было невозможно разглядеть самого паркета — ей было приглашать своих друзей неудобно — Нинель патологически не любила домашнюю уборку.

Приход незваных гостей в их дом, да еще в отсутствии законных хозяев, очень раздражал Николая, и Ксения в этом вопросе его поддержала и запретила Нинель затаскивать с собой к ним кого ни попадя. Однако для нынешнего ее дружка, Романа, несмотря на его, как казалось Николаю, непутевость, было сделано исключение ввиду высокого статуса его отца — Федора Андреевича Городовского, первого секретаря горкома партии, в семью которого Николай был вхож. Такое положение дел объяснялось тем, что когда-то, в далекой молодости, мать Николая и жена Городовского — Инесса Васильевна — были близкими подругами. И хотя, со временем, их дружба дала трещину из-за различного их социального положения, Николаю его спортивная слава оставляла двери в квартиру Городовских всегда открытой.

Пока Нинель не приехала, Николай набрал номер Васильева. Трубку взяла его жена — Кира.

— Здравствуй, Коленька, — своим своеобразным, с легкой хрипотцой, голосом, сказала она. — Ты не забыл, что у меня завтра день рождения? Приедете с Ксюшей?

— Попробуем, Кира, — стараясь не выдавать своего мрачного настроения, ответил Николай. — А я думал ты в загородном доме. Вообще-то, мне Вова нужен.

— Нет, приходится в квартире париться, Володя в доме, вроде, ремонт затеял. И ты мне, пожалуйста, зубы не заговаривай и не огорчай меня, Коля. Приезжайте, пожалуйста. По крайней мере, если Ксюша не сможет, то хоть сам. Ты у нас один такой друг…

Николай услышал, как Кира стала тихонько всхлипывать. Она была психически нездорова, и ее нельзя было расстраивать.

Николай спохватился:

— Кирюша, милая, я обязательно приеду поздравить тебя, вот только сидеть у вас долго не смогу. Ладно?

— Вот так бы и сразу, — мгновенно успокоилась Кира. — Вова! Иди, Коля звонит…

— Привет, Колян! — бодро проговорил Володя, взявший у Киры трубку.

— Привет. Слушай, ты не мог бы сейчас ко мне подъехать? Это, край важно, посоветоваться бы надо. Сам я к тебе подвалить не могу, мне необходимо дома быть. Тут дело такое… В общем, не телефонный разговор.

— Прямо сейчас? А, может, утром?

— Нет, ситуация такая, что не терпит никаких отлагательств — именно сейчас.

— Ну, раз так, сей минуту подкачу — я как раз машину в гараж хотел ставить, вот только Кире лекарства приготовлю.

— Хорошо, я жду.

Николай положил трубку.

С Володей Васильевым Николая связывала крепкая дружба еще с юности. Оба они тогда жили в одном квартале и оба учились в одной школе, оба в десятом классе, правда, в разных. А сама эта дружба началась с неприятности, случившейся с Николаем во время его первого в жизни свидания с девушкой. В тот день местная шпана, из числа поклонников этой девушки, унизила и оскорбила его. Николай в те времена был нескладным, худым и длинным, как жердь, слабаком, и носил соответствующую длинную кличку: «Дядя достань воробушка». И Володя — тогда просто Вовка, как и Николай для него — просто Колька — был борцом-перворазрядником, сильным и крутым малым, с которым даже уголовная шалупонь не отваживалась связываться, заступился за Николая, а потом и вовсе взял под свою опеку, не позволяя никому на квартале его обижать. Он же вскоре привел Николая в секцию бокса, положив начало его головокружительному спортивному взлету.

Так они стали закадычными друзьями.

Николай, конечно, тоже старался делать другу разные приятные вещи и тоже позже не раз выручал его из разных передряг, но такого значимого поступка, какой, как он полагал, тогда по отношению к нему совершил Вовка, у него выдать не получалось. Ну, разве что, можно вспомнить случай, как после одиннадцатого класса Вовка отправился в дальнюю дорогу поступать в Ленинградский электротехнический институт на деньги Николая.

Дело было в том, что семья Вовки была небогатой, можно даже сказать, бедной. Отчим его сидел в тюрьме по причине, которую, по-человечески, можно было бы оправдать — он заступился за честь жены — и изо всех остальных членов семьи работала одна только Вовкина мать — тетя Пана. Она одна тащила по жизни всю семью на своем горбу — и самого Вовку, и его младшего брата Толика, да еще и отчасти отчима в придачу — подогревая его, насколько было в ее силах и скромных возможностях, частыми тюремными передачами.

Николай же, став уже в одиннадцатом классе чемпионом России среди юношей, начал получать спортивную стипендию, причем, весьма приличную, сравнимую с иной зарплатой. А поскольку он был из довольно обеспеченной семьи, то, нежданно-негаданно свалившиеся на его голову деньги, ему особо тратить было некуда, и он их попросту складывал в ящик своего письменного стола. И, конечно, он с удовольствием дал денег сколько нужно Вовке. Их хватало на дорогу в Ленинград да еще на первые месяцы для съема жилья и сытого проживания в северной столице России.

На каникулы Вовка приезжал в Новосибирск, и друзья, если позволяли обстоятельства, снова проводили немало времени вместе. Правда, приезжал он всегда ненадолго — уже через неделю собирался назад. Говорил, что в Ленинграде у него есть одна девушка, его однокурсница — Кира, и он по ней сильно скучает. Так было до четвертого курса.

А после Вовка женился на своей Кире, бывшей детдомовке, красота которой восхищала всю мужскую половину ЛЭТИ. Вовка тогда пребывал на седьмом небе, он даже забывал писать Николаю письма, которые от него стали большой редкостью. А потом письма не стали приходить совсем. Позже Николай узнал, что там произошла какая-то темная история на почве ревности, из-за чего Володя даже пытался покончить жизнь самоубийством, бросившись с моста. К счастью, все закончилось лишь открытым переломом бедра. А вот с Кирой все вышло куда хуже: она получила весьма серьезную душевную травму и, в конце концов, попала в психиатрическую лечебницу.

В итоге, Вовка потерял год учебы, проведя его на излечении в академическом отпуске, а Кира пробыла в больнице около полугода, но даже по выходе оттуда, до конца оправиться от болезни так и не смогла, и ей пришлось даже бросить институт. Но и работать где-либо Кире теперь уже не позволяло здоровье, и, будучи лишенной всякой родни, она оказалась на полном Вовкином обеспечении — ее пособие по инвалидности было донельзя смешным.

Жили они в Ленинграде на съемной квартире, и, как было известно Николаю, особо ни в чем не нуждались. Причем, от финансовой помощи, предлагаемой Николаем, Вовка отказывался, и это для друга казалось довольно странным — где это Вовка там, в Ленинграде, мог так хорошо зарабатывать, будучи сначала неходячим калекой, а потом просто студентом дневного отделения? Мать ему высылала лишь крохи…

Когда же Вовка после окончания института вернулся в Новосибирск, то об этой скрытой части своей жизни он, практически, никому не распространялся. Даже Николаю он поведал о ней всего лишь несколько общих фраз и просил никогда не спрашивать об этом Киру, ибо от подобных вопросов у нее случались неконтролируемые приступы истерии. И все знали, что в разговоре с Володей тема Киры — это табу, это горячо, так горячо, что ее лучше не касаться.

С тех пор, Вовка не заводил новых друзей — если не брать во внимание исключительно деловые или полезные знакомства — а с большинством прежних, либо расстался совсем, либо виделся очень редко, причем, домой никого не приглашал, и встречался со всеми на их или, как говориться, на нейтральной, территории. Единственным исключением остался лишь Николай.

Сразу по возвращении в Новосибирск, Вовка, не въезжая в родной дом, снял для себя с Кирой квартиру, оберегая жену от посторонних взглядов и контактов, включая даже родную мать и брата. А вскоре купил себе трехкомнатную кооперативную квартиру, опять же непонятно на какие шиши — говорил, будто занял у одного хорошего ленинградского знакомого.

Работать по специальности Вовка не пошел — как-то открутился от распределения. И, действительно, — на нищенские сто двадцать рублей зарплаты инженера вдвоем с Кирой им было не прожить. Его двоюродная сестра Люська — с которой в юности у Николая были кой каковские любовные шашни, а у Вовки надежды обрести в Николае не только друга, но и родственника — устроила Вовку администратором в кафе «Веснушка». Ей это было сделать несложно, используя связи и влияние своего мужа — директора самого Горторга. А вскоре и Вовку — опять же по протекции сестры — повысили в должности, назначив уже директором все той же «Веснушки».

И с тех пор Вовка для всех из просто Володи превратился во Владимира Ивановича, исключая Николая, для которого он мог оставаться, как и прежде, и Володей, и Вовкой и Вованом.

Оклад у Васильева в кафе был, ясное дело, невысокий, зато сама по себе подобная должность, в брежневские времена наступавшего тотального дефицита, приносила немалые доходы, многократно его превышающую, и к тому же опутывала всевозможными полезными связями. Кроме того, Володя не был жестко привязан к рабочему месту, и располагал достаточным временем, чтобы потратить его на личные дела, в частности, на заботу о Кире, на поддержание здоровье которой сэкономленное рабочее время было, как нельзя кстати востребовано, впрочем, как и полученные помимо зарплаты деньги на приобретение дорогих, дефицитных лекарств.

Так что в этом плане Васильева всё устраивало, и он ни в какую инженерию, ни на какие предприятия имени Серпа и Молота, где бы мог реализовать полученные в институте знания, совершенно не стремился.

И, вообще, все остальное у новоявленного директора кафе получалось как-то легко, как-то само собой. Так, не прошло и полугода, как он купил матери, к тому времени вышедшей на пенсию, отдельный дом в деревне Бугры, правда, к тому времени уже вошедшей в черту города. И этот старинный, рубленный, но все еще добротный дом, построенный каким-то купцом еще в царские времена, стоявший на отшибе поселения, был скорее похож на богатую загородную дачу. К тому же располагался он в живописном месте — межу тихой речушкой Тула и, широко раскинувшейся окрест и тогда еще почти девственной, словно дикий лес, березовой рощей.

Правда, тут не обошлось без некоторой накладки — одним углом усадьба вклинивалась в заброшенное кладбище и даже вобрала в себя какой-то столетний, полуразрушенный склеп, с давно замурованным входом, разрушенными надписями и орнаментом, из коих остались различимы лишь несколько мраморных двуликих горельефных фигурок. Однако Володю, впрочем, как и, прежде всего, саму тетю Пану, близкое соседство с покойниками не смущало. Зато на территории усадьбы была новенькая, только что отстроенная прежними хозяевами, банька, большой огород и обширные плодовые посадки малины, крыжовника и смородины. Да и тетю Пану, проведшую детство и юность в деревне, гораздо больше привлекала возможность поковыряться в земле, чем обращать внимание на смиренных усопших.

Таким образом, Володя решил сразу три больших дела — купил себе с Кирой жилище, матери дом и оставил младшего брата единоличным хозяином в их прежней квартире. К сожалению, тете Пане недолго пришлось порадоваться деревенскому уюту — не прошло и года после переезда на новое место жительства, как она скоропостижно скончалась, и Володя стал использовать осиротевший дом как дачу. Теперь, в летние месяцы, они с Кирой, в основном, обитали там. На Киру тамошняя, во многом еще, деревенская, неторопливая, без излишней суеты и шума, жизнь действовала успокаивающе, и особенно благотворно влияли на нее одинокие прогулки по живописной роще и кладбищу.

И сейчас Николай, собираясь звонить Володе домой, опасался не застать Васильевых в городской квартире, а в Бугринском особняке телефона у них не было. Но, к счастью, Володя был на месте и скоро должен был сюда приехать.

Мысли Николая вернулись к Ксении, и тревога за нее все сильнее нарастала в его душе, словно снежный ком, пущенный с горы. Он прошел на кухню и снова налил себе полбокала рома, чтобы сбить стресс. Но не успел он его допить, как в дверь позвонили, и Николай, не выпуская из рук ром, пошел к порогу.

В квартиру впорхнула Нинель. Она была в какой-то несуразной, новомодной коричнево-желтой синтетической курточке, обвешанной иностранными лейблами, вовсе ей не шедшей. Не снимая ее, она продефилировала мимо Николая, походя чмокнув его в щеку, и устремилась в зал, оставляя за собой ароматный следок какого-то незнакомого Николаю парфюма.

Николай, ступая за Нинель следом, подумал, что это, наверное, Роман подарил ей новые духи, поскольку точно знал, что Ксения, у которой Нинель могла бы позаимствовать что-нибудь в этом роде, с подобным запахом ничего в своем парфюмерном арсенале не имела.

Девушка с размаху плюхнулась на кожаный диван, беззастенчиво развалив ноги, и ее коротенькая, черная плиссированная юбчонка контрастно обнажила белые бедра Нинель вплоть до бежевых кружевных трусиков.

— А где Ксюша, Коля? — спросила она беззаботно и уставилась на него в упор игривыми серыми глазами.

— Вот об этом я и хотел поговорить с тобой, — ответил Николай и сел в кресло сбоку от Нинель, чтобы не видеть ее неприличностей. — Когда ты Ксению в последний раз видела или, хотя бы, говорила с ней?

— Вчера… Ну да, вчера утром я звонила ей насчет блузки. Она мне сказала, что до вечера будет занята в мастерской и дома ее не будет. И еще предупредила, что блузку положит на видное место — на диван, чтобы я не рылась в ее вещах. Видите ли, я ей тут беспорядок развожу! А когда я что-то оставляла в беспорядке, скажи, дорогой?

— Ну, а ни о чем таком, скажем так, необычном, чем бы она хотела заняться в тот день, она не упоминала? — спросил Николай, не обращая внимания на ее замечание.

— Да ни словом не обмолвилась — вот те крест! — помахала Нинель, сведенными в щепотку пальцами, около головы и плеч. — Ты лучше скажи толком, что случилось-то?

— Ксения пропала! Ее не было дома со вчерашнего дня…

— Да ничего с ней не случится, не из таких передряг сухой выходила!

— Из каких таких передряг? Что ты имеешь в виду? — насторожился Николай. — С ней что-то случалось уже и раньше, о чем я не знал?

Нинель посмотрела на Николая каким-то блуждающим и отчужденным взглядом и отвернулась.

— Да ничего такого, просто после смерти родителей она все проблемы решала сама, — сказала Нинель, не поворачивая головы в его сторону.

— Ты что-то не договариваешь!

— С чего ты взял?

— Ну-ка, посмотри мне в глаза!

Нинель повернулась к Николаю и воззрилась на него с тонкой улыбкой абсолютного непонимания.

— Ты так и не вспомнила Федотова? — спросил Николай, внимательно отслеживая мимику собеседницы.

— Ты уже спрашивал, не знаю такого! — ответила девушка, зло сузив глаза.

— Ну, может, что слышала еще по Ленинграду?

— Сколько раз повторять — не слышала и ничего про него не знаю! Не знаю, и все тут! Ни Харитона Иринеевича, ни его бабушку, ни его тетю, — уже с явным раздражением ответила Нинель и, заметив на столе недопитый бокал, спросила: — У тебя есть что-нибудь выпить?

— Возьми сама в холодильнике…

Нинель вернулась с кухни с бутылкой рома и новым бокалом. Плеснув себе треть, она взяла со стола еще и бокал Николая и подсела к нему на подлокотник кресла.

— Давай выпьем, дорогой — сказала Нинель голосом приторным и липким, подав ему выпивку.

Не дожидаясь Николая, она сделала глоток из своего бокала и, склонившись над ним, приблизила к нему свое лицо, прикрыв глаза. Далее что-то не пускало ее, и она оставалась в оцепенении в позе, словно остановленной на полудвижении, не решаясь ни поцеловать его, ни даже сглотнуть слюну.

В этот момент Нинель очень походила на свою сестру — у нее был такой же слегка вздернутый носик, маленькие пухлые губки и ямочки на щеках, похожая коротко стриженая прическа чуть более темных, но тоже льняных волос, и даже косметику она накладывала подражая Ксении — неброско и умеренно, хотя иногда и с перебором. Вот только глаза у них были разные. Нет, не по цвету, а по выражению: у Нинель — шаловливые, с налетом ветрености, а у Ксении — задумчивые и умные, «как у собаки». Так, смеясь, отзывалась о них сама Ксения.

Нинель и раньше позволяла по отношению к Николаю подобные выверты, даже в присутствии Ксении, но та только посмеивалась над проделками сестры, не видя в этом никаких серьезных мотивов для ревности.

Николай глядел некоторое время на Нинель равнодушно, как на какую-то резиновую смазливую Барбареллу, потом взял двумя пальцами ее за нос и несильно оттолкнул от себя:

— Не будь конченой стервой, Нелька! Иди лучше подотри сопли, — с издевкой проговорил он.

Нинель, отпрянув, вскочила на ноги и замерла в замешательстве, не зная, что такое в этот момент сказать или сделать. Чувствовала она себя в этот миг весьма ущербно, и ее глаза кипели обидой. Постояв так секунду, она опрометью бросилась к выходу.

— Косметичку забыла! — крикнул ей вслед Николай и услышал, как в подъезде по ступенькам лестницы быстро застучали вниз каблучки.

Николай подошел к окну, отодвинул тюлевую занавеску и увидел внизу припаркованный у дома «Фольксваген» Романа.

Во всем городе в то время было только две иномарки из стран загнивающего капитализма. Поэтому не мудрено, что «жук» Романа был известен не только гаишникам, которые никогда его не останавливали, но и большинству автолюбителей Новосибирска и даже многим гражданам, не имевших собственных колес, коих в ту пору было подавляющее большинство населения полутаромиллионного города.

Нинель заскочила в машину, и через минуту оттуда вылез Роман и решительной походкой направился к подъезду.

«Ну вот, парня за косметичкой послала», — подумал Николай и пошел искать косметичку Нинель, которая оказалась на трюмо в спальне. Затем вышел навстречу Роману, шаги которого раздались уже в коридоре — Николай не запер за Нинель дверь.

Роман вошел весь какой-то насупленный, со слегка расставленными в стороны руками, как это делают борцы перед схваткой. Своей, стриженой наголо, крупной головой он едва ли не подпирал дверной косяк — его рост был весьма приличен, пожалуй, даже больший, чем у Николая, но при этом он был еще и невероятно широк и мощен, словно гризли. Мохнатый индийский бурый свитер на нем усиливал это впечатление. Один глаз на его безбровом лице был покрыт бельмом, а второй метал гневные молнии, делая из него страшного монстра.

— Какого черта ты пристаешь к моей девчонке? — с порога свирепо прорычал он.

— Тебе налить выпить для успокоения? — невозмутимо ответил Николай и прошел на кухню.

Роман тяжелой глыбой двинулся за Николаем следом.

— Ты мне еще не ответил, кусок дерьма! Или ты считаешь, что за Нинель некому заступиться? Все еще Великим Чемпионом себя мнишь? Это же, паря, было давно, ты потерял свои навыки, ты постарел, ты куришь, пьешь, — Роман скосил единственный зрячий глаз на початую бутылку рома, оставленную на кухонном столе Нинель, — а за это время уже другие крепкие ребята наросли.

— Уж не ты ли, Рома? — с нескрываемой иронией произнес Николай.

Роман засопел, его лицо покрылось багрянцем, руки зашевелились, он зачем-то взял из мойки металлическую кружку и смял ее в лепешку, словно она была сделана из мягкого пластика.

Роман был лет на десять младше Николая, и как старый друг семьи Городовских, Николай знал Романа давно, еще с младенчества последнего, когда и сам-то был еще пацаном. (Кстати, своим знакомством с Романом Нинель была обязана именно Николаю, хотя и вышло это непреднамеренно). Естественно, знал Николай не понаслышке и о невероятной физической силе Романа, которой его щедро наделила природа. Ее бы вполне хватило, чтобы положить на лопатки половозрелого медведя средних размеров. Однако при этом природа соблюла некий баланс, явно не довесив парню с полкило мозгов. И это-то при ребяческой вспыльчивости его характера! — только что тут Романом продемонстрированной.

Обладая сими незаурядными качествами, Рома, однако, с трудом сумел окончить обычную школу, едва избежав обучения в заведении для умственно отсталых детей, — и то, благодаря исключительно титульному положению своего папы. Однако в институт родители Рому устроить не осмелились — это была бы маркая неприятность длинной в целых пять лет с непредсказуемым исходом, и поэтому малого определили в культпросветучилище, с преподавателями которого вести диалог, насчет успеваемости любимого чада, было куда как проще. После же окончания последнего, Роману, по его обширным полученным знаниям и профпригодности, идеально подошла должность директора лодочной базы, в коей он успешно и пребывал до сих пор, благодаря толковому семижильному заму — бывшему директору этой же базы, невольно уступившему свое место Роме.

С учетом сложившихся благоприятных обстоятельств, Рому не часто видели на рабочем месте, и он имел массу свободного времени, которое мог транжирить по личному усмотрению, особенно зимой, когда на лодках никто никуда не сплавлялся.

А вот со спортом Роману не повезло, причем, прямо-таки вопреки его небывалой природной силище. В свое время парень еще в школе занялся вольной борьбой, но вскоре был выдворен из секции за чрезмерные успехи — во время соревнований — да и тренировок тоже. Он без особого труда и всякой там техники не только легко клал соперников на лопатки, но и попутно, невзначай, частенько ломал им и эти самые и лопатки, и ребра, и руки, а то и совсем сворачивал шеи. В итоге, от перспективного борца отказались раз за разом все секции, куда он только ни приходил, и лишь поэтому мечта Романа о всемирном чемпионстве так и не осуществилась.

Тем не менее, окончательно со спортом парень не расстался, вернувшись в него, хоть и неофициально, уже лет через пять.

Дело было в том, что, как-то после просмотра японского фильма «Гений дзюдо», Роман положил глаз на борьбу джиу-джитсу, и это время совпало с тем, что данный вид борьбы только что стал возрождаться в СССР после его запрета еще в тридцатые годы. По чьей-то рекомендации, на Дальнем Востоке, в небольшом городке Приморский, Роман нашел какого-то корейца — Петра Кима, большого мастера этой борьбы, и привез в Новосибирск. По некой случайности этот Ким оказался еще более зрелым грандмастером в некой, невиданной доселе в Советском Союзе, национальной корейской борьбе — тхэквондо, и обладателем черного пояса. И эта экзотическая борьба понравилась Роме куда больше, нежели джиу-джитсу.

И работа закипела. Большой зал отдыха на лодочной базе был переделан не в очень большой, но вполне подходящий для тренировок по этому самому загадочному тхэквандо. Буфет с пивом ликвидировали, справедливо решив, что для спортсменов эта пенная жидкость весьма бесполезна, а место пивных бочек заняли тренажеры для будущих спортсменов и прочих качков. Далее, на базе общества «Водник», организовали секцию по корейской борьбе, замаскировав ее по документам под все ту же пресловутую джиу-джитсу. Дали высокую зарплату Киму, которого, по совместительству, кроме тренерской должности, провели по документам мотористом базы.

Однако возможность прикоснуться к технике, морали, культуре и этикету тхэквондо, мог далеко не каждый, и это стоило для новобранцев еще и денег, причем, немалых. Этот финансовый поток, оформляли как вступительные и ежемесячные добровольные взносы. Правда, в приходных ведомостях спортобщества этот поток сужался до размеров жалкого ручейка, но разве деньги когда-нибудь просто так пропадали? Тем не менее, желающих попасть в полусекретную секцию было немало, хотя, с другой стороны, и не просто — все равно, что негру из Зимбабве в какой-нибудь Сицилийский семейный мафиозный клан — отбор был жестким, через систему строжайших рекомендаций.

По слухам, на базе даже проводили некие подпольные бои, но поскольку никаких трупов не было выявлено — не было и дела, которое могли бы завести правоохранительные органы, которые предпочитали ничего о лодочной базе не знать.

Несмотря на все эти благие дела, Роме, как и в прежние времена, опять не повезло — соперников для него не находилось, кроме как самого сенсея, с коим Рома и тренировался и спарринги проводил. Естественно, учитывая все эти обстоятельства, почему бы Роме было не считать себя крутым малым и пупом всей земли?

…— Да хоть бы и я! — напыжился Рома, и попытался придать своему лицу выражение непреходящей значительности.

Николай, в целом, глубоко безразлично относился к Роману, однако сейчас ему было бы гораздо приятнее слышать, как стекло царапает по железу, нежели лицезреть его декадентскую рожу. И он раздраженно сказал:

— Знаешь что, Рома, давай-ка забирай косметичку и вали отсюда подобру-поздорову! Не знаю, что там тебе Нелька наплела, но мне глубоко плевать на брехню твоей сучки!

— Сучки, ты сказал!? Ты назвал Нинель сучкой, говнюк? И ты не хочешь после этого перед ней извиниться? Да я из тебя сейчас отбивную сделаю, мудак ты драный! — И Роман решительно надвинулся своей медвежьей тушей на Николая. — Это не Нинель, это Ксюха твоя — сучка срана…

Договорить Роман не успел — оглушенный ударом кулака в лицо, он стал оседать вниз по стенке, тряся головой, словно зверь, выскочивший из воды, и разбрызгивая по стенам капли крови, полившейся из его носа. Его спесь моментально прошла, он как-то сразу весь сдулся и безоговорочно принял из рук Николая полотенце, прижав его к расквашенному носу.

— А у тебя крепкий кулак, — прохрипел Роман, — ничего себе! Ты, кажись, мне сломал нос…

— В следующий раз я сломаю тебе голову! А нос твой целый, я не сильно ударил, — внимательно посмотрев на лицо Ромы и не обнаружив на нем характерных «очков» вокруг глаз, которые мгновенно образуются при переломе носа, добавил Николай.

— Какого черта ты взъерепенился? — поднял на Николая Роман, вмиг покрывшиеся сеточкой красных сосудиков, глаза.

— Никогда не оскорбляй мою жену! Никогда не говори про нее гадости! Она порядочная женщина! — чеканным слогом, словно вбивая гвозди, проговорил Николай.

— Не знаю, какая там порядочная, — вжимая голову в плечи, начал Рома, — но только вчера, когда тебя не было дома, ей звонил какой-то мужик…

Николай усмехнулся:

— Ну и что? Это, наверное, из Союза художников кто-то…

— Нет, не из Союза — извини-подвинься! Это уж точно. Я слышал на выставках, как тамошние ребята к ней почтительно так обращались: «Ксения Анатольевна, Ксения Анатольевна!» — будто к академику, куда тебе с добром! Ну, иногда, кто постарше — просто «Ксения». А мужик вчера называл ее «Сенюрой».

Рассказывая свою историю, Роман, казалось, упивался тем, что мог подцепить Николая — хотя бы так он мог отыграться за свое унижение.

Николай встрепенулся, по сердцу его пробежал холодный ветерок.

— А откуда ты-то все это знаешь?

— Да мы вчера тут были с Нелькой, я и слышал самолично. Нелька как раз в это время в туалете была, а тут телефон звонит, вот я и взял трубку…

Николай подал руку Роману и помог тому подняться. Роман скрылся в ванной, и оттуда послышалось журчание воды. Потом, умытый, он вышел из ванны, достал из холодильника кусочек льда и, завернув его в носовой платок, приложил к носу. Николай все это время в раздумье мерил кухню шагами — действительно, «Сенюрой» Ксения позволяла себя называть только близким ей людям, ему, сестре, ну и Володе Васильеву, как лучшему другу Николая. И он никогда не слышал, чтобы кто-то, помимо них, называл его жену таким вот образом.

— Рома, ну-ка повтори мне еще раз поточнее, что там сказал по телефону тот мужик?

— Да всего-то три слова и сказал: «Можно Сенюру к телефону?»

— И все?

— Все…

— А когда это было?

— Ну, что-то около двух часов дня или чуть раньше.

— Спасибо.

Роман, подождав некоторое время новых вопросов и так и не дождавшись, забрал косметичку и направился к выходу. У порога он повернулся и сказал негромко, но без злобы:

— Ты не думай себе, мы еще поквитаемся. Вот только, еще потренируюсь маленько…

— Ладно, Рома, остынь, — ответил Николай, запирая за ним дверь.

В целом, несмотря на свой устрашающий вид, Роман был незлобивым малым, хотя и очень вспыльчивым. А вот мотом и бестолковым прожигателем собственной жизни — да. Николаю иногда даже было жаль его — такая силища и так бездарно пропадает. Занялся бы тяжелой атлетикой — точно бы чемпионом стал, Николай даже не раз советовал ему в этот спорт двинуть, да и другим безопасно было бы — железу ведь шею не свернешь, руки-ноги не переломаешь. Но борьба с одними железками, почему-то, не устраивала самого Рому.

Николай подошел к окну. Солнце уже скрылось, и огненно-багровый запад стремительно, на глазах, темнел, превращая своим отблеском окна многоэтажек в бессчетное количество подслеповатых и несуразных бойниц.

Внизу «жук» Романа отчалил от парковки, и Николай увидел, как его место заняла, подкатившая тут же, черная «Волга» Васильева Володи.

Николай отпил прямо из бутылки изрядный глоток рома и пошел вместе с ней в очередной раз открывать двери.

Слегка прихрамывая, зашел Васильев — старая травма ноги навсегда отложила отпечаток на его походку. Он был Николаю по плечо ростом, а сытая должность директора кафе приладила к его фигуре небольшое брюшко, которое со временем грозило перерасти в приличное пузо.

— Ну, что стряслось-то, что за срочность такая? — пожав руку и слегка приобняв Николая, спросил вошедший.

Николай пригласил гостя в комнату, а сам принес из кухни два чистых бокала и бутерброды с семгой на фарфоровой китайской тарелочке. Эту семгу недавно презентовал ему все тот же Володя — в магазинах такого товара не выбрасывали даже к праздникам. Сам Николай отпил полбокала, а Володя только пригубил — он был за рулем. Затем Николай все рассказал другу, не забыв упомянуть о звонке незнакомца, приглашавшего «Сенюру» к разговору.

Васильев стал накручивать вокруг указательного пальца клок жестких, вьющихся волос надо лбом — явный признак его задумчивости — потом, помолчав, спросил:

— Значит, свидетель утверждает, что, кроме самого звука выстрела, слышал еще и, как Федотов во время ссоры с неизвестной называл имя «Ксения»? Больше ничего такого он не слышал?

— Ну, да. Только он утверждает, что подумал, будто дело кончилось мировой, и стрельнула бутылка шампанского.

— И все?

— Все.

— Точно все?

— Ну да. По крайней мере, со слов следака. Потом он футбол по телевизору стал смотреть. Может, там какой и был еще шум, но, вроде, все прошло мимо его ушей.

Володя прекратил крутить волосы и усиленно стал растирать лоб.

— Знаешь, Колян, я тоже не верю в виновность Ксении, — сказал он после некоторого раздумья. — Но… мы не знаем всех обстоятельств происшедшего. Возможно, это была самооборона…

— Не думаю. Если бы это было так, то она могла использовать нож, скалку, ножницы — не знаю, — возразил Николай. — Короче, все, что могло там попасть под руку. Но ведь она принесла специально пистолет из дома! Тут что-то не так — она мухи не тронет.

— А, может, его подкинули позже, чтобы подставить ее?

— Кто? И потом, Вова, если она никого не убивала, то зачем ей скрываться?

— А кто еще знал про пистолет, кроме Ксении?

— Да, кроме моей сестры, Натальи, — никто! Даже ты не знал.

— А не могла Наталья…

— Да ну, глупости! — резко прервал собеседника Николай. — Во-первых, как бы она попала в квартиру? Во-вторых, она понятия не имела, где он был спрятан, и, в-третьих, к цинку, где «Вальтер» хранился, еще надо было бы иметь ключ, который находился тоже в потайном месте. Но ведь дома ничего не перерыто, к тому же, милиция проверила алиби сестры.

Володя похлопал своими небольшими поросячьими глазками, вздохнул, потом сказал:

— Тогда сам подумай: именно то, что дома ничего не перерыто, как раз и указывает на Ксению.

— Нет, я уверен — она не могла никого убить. Да, у нее жесткий характер, и когда надо, может постоять за себя. Но какого черта ей было делать в каком-то непонятном месте с непонятно кем? Нет, тут что-то другое.

— Да ладно, не бери в голову, у меня есть хороший знакомый адвокат. Если что — вытащим Ксению.

— Неужели и ты так про нее думаешь? — разозлился Николай.

Володя принялся вздыхать и глотать слюни.

— Коля, мы должны предусмотреть все случаи, даже крайние. А что предлагаешь ты? У тебя есть план? — спросил он.

Николай снова хлебнул рома.

— А у тебя есть связи в милиции?

— Да не проблема. И не только милиции, бери выше.

— В КГБ?

Васильев важно кивнул.

Николай пододвинул к своему визави конверт с именем свидетеля.

— Мне надо знать об этом человеке все: адрес, кто он, что он. И как можно скорее. Я хочу наведаться к нему и сам обо всем расспросить по горячим следам. Конечно, адрес его я мог бы взять и в «Горсправке», но все остальное…

Володя взял конверт и отошел к телефону, стоящему на старинном, резном бюро — единственной вещи, которую Ксения перевезла сюда из своей прежней квартиры — и с кем-то стал разговаривать. Николай слышал лишь первые слова: «Здравствуй, Петр Ильич! Я не поздно?». Потом Володя приглушил голос, и Николай больше ничего не сумел разобрать.

Вернувшись назад, Васильев сказал:

— Завтра в девять утра у меня на руках будут все сведения о Дагбаеве.

— Лады! Привези их мне, я в институт не пойду, позвоню и отпрошусь на несколько дней.

— Ну, тогда где-то в полдесятого — десять жди.

— Хорошо.

Володя поднялся и пошел к двери. Перед тем, как выйти, он спросил:

— А ты завтра к Кире на день рождения придешь? Она спрашивала…

— Если Ксения найдется, то обязательно, погуляем! А если… Придти-то приду, чтобы не огорчать. Но совсем ненадолго, ты же понимаешь. И причину ей не объяснишь.

— Да уж, если она узнает про Ксению…

— Но ведь все равно рано или поздно узнает.

Володя пожал на прощание руку и, слегка припадая на одну ногу, ушел.

Николай почувствовал себя пьяным. Редкий случай, когда он выпивал столько — обычно, так, рюмку другую по праздникам или по случаю.

Из гостиной раздался бой напольных часов — пробило одиннадцать вечера.

Николай отхлебнул еще рома и, отодвинув бархатную штору с золотыми кистями и позументами, вышел на балкон.

На город опустилась безветренная ночь, воздух стал уже прохладен, но удушлив от напитавшего его смога.

Николай долго стоял неподвижно, напрягая слух и надеясь услышать стук каблуков Ксении по асфальту, шаги которой он бы ни с какими другими не спутал.

На щеках он вдруг ощутил горячую влагу…

ГЛАВА 5 МЕСТО УБИЙСТВА

Ночь Николай почти не спал, не помогли забыться даже полбутыли выпитого им накануне рома. Утром он поднялся совершенно разбитый и уже совершенно точно уверенный, что с Ксенией произошла серьезная неприятность. Хуже того, он полагал, что ей угрожает чудовищная опасность, и ее надо срочно спасать, если уже не поздно. Впрочем, последнюю мысль он упорно от себя гнал.

Николай принял холодный душ, заварил крепкий кофе и плотно позавтракал, предполагая, что за сегодняшней суматохой обед ему может выпасть не скоро. В половине девятого он позвонил в институт и отпросился у директора на три дня «по семейным обстоятельствам», тем более что, ввиду летних каникул, лекций у него не было, а текущую работу на кафедре могли сделать и без него. Потом сел в гостиной на диван и стал ждать Васильева.

В квартире ощущалась непривычная, гнетущая пустота. Казалось, потолки в ней стали ниже, окна сумрачней, а темная мебель превратилась в полированные надгробия. Несмотря на то, что Ксения была художником, в доме не было ее картин, поскольку она полагала, что надо разделять дом и работу, к которой она относила и собственное творчество. Краски, холсты, наброски картин, этюды, специфические запахи — все это она оставляла в мастерской, а в дом несла любовь к семье и устроенный быт.

Впрочем, одна картина в доме все же была, ее Ксения считала мистической, и, вообще, благодаря именно ей и произошла первая встреча Ксении и Николая, положившая начало их союзу и любви. Она висела на стене напротив Николая, и сейчас он, в который раз, и все так же внимательно, рассматривал ее.

Не раз Николай с ужасом думал, какова была бы его судьба, если бы время и место их точки пересечения с Ксенией не совпали. И сейчас, любуясь полотном, он в подробностях вспомнил, как произошла та памятная встреча, которую ему, несомненно, ниспослал сам Господь.

Тогда, после краха одной своей мучительной любовной истории, длившейся не один год, Николай подумал, что уже не сможет полюбить никого и никогда. Он стал легко относиться к женщинам, легко сближался с ними и, не раздумывая, расставался. Одно время у него в очередных подружках пребывала Лена Лещева — вальяжная брюнетка с томным взором и увесистым задом — доцент его кафедры и дочь ректора его же института, а заодно и художник-любитель. И однажды она завела его в картинную галерею на выставку молодых художников.

Они неторопко прохаживались среди редких посетителей и многочисленной братии живописцев, вдоль развешанных по стенам картин, а Лена, со знанием дела, объясняла ему достоинства и недостатки выставленных полотен. Николай, позевывая, слушал ее, размышляя — сумеет ли он тут незаметно глотнуть коньяка из фляжки, уютно лежащей в его внутреннем кармане пиджака, чтобы пребывание здесь не казалось ему столь скучным и занудным, как вдруг вздрогнул, отчетливо услышав призывный крик чайки, и он повернул голову на этот тревожащий его звук.

И тут он увидел на противоположенной стене картину с сюжетом до боли ему знакомым. Там, на окропленном кровью белом канвасе ринга, был распростерт могучий атлет, а на его груди сидела белоснежная чайка, приникшая клювиком к его губам. Казалось, что она вдыхает в его грудь свою душу, и было ясно, что боксер вот-вот оживет и встанет, чтобы сокрушить волосатого монстра в боксерских перчатках, который в своем углу ринга, казалось, уже вовсе и не ждал возвращения поверженного.

Сердце Николая запрыгало в груди, как птица под черной шалью, его словно кто-то толкнул в спину, и он направился к этой картине, оставив Лену с неким неухоженным бородачом, похожим на привокзального бомжа, обсуждать очередной шедевр последнего — какую-то мазню типа «Круглого квадрата».

Безусловно, на картине он узнал и себя, и тогдашнего чемпиона Спартакиады народов СССР Юрия Балуева по кличке Бигфут, прицепившейся к нему из-за его неимоверных габаритов и чудовищной силы. И здесь был изображен эпизод его боя с Бигфутом за звание чемпиона СССР среди юниоров. Но не это удивило Николая — цепкий взгляд хорошего художника, конечно, мог запросто запечатлеть этот миг на полотне. Его взволновало другое: откуда художник мог знать про чайку, ведь в реальности ее не было, она существовала лишь в видении Николая, когда он, беспомощный, в полубессознательном состоянии, был распростерт под канатами ринга в тяжелом нокдауне.

В крайнем удивлении Николай рассматривал эту картину, как вдруг услышал голос нежнейшего тембра, который, как ему показалось, изошел с небес:

— Вам нравится моя работа?

Справа от него стояла девушка и именно та, которую он, наряду с чайкой, видел в том своем памятном видении в битве с Бигфутом. Она не была пленительной красавицей, но лицо ее, чистых северных кровей, обрамленное льняными волнами густых волос, было милым и симпатичным, серые, бархатные глаза лучились естественным обаянием, а подтянутая фигура делала ее похожей на легкоатлетку высокого класса.

Глянув на эту девушку, Николай понял — пред ним предстала его Судьба. И все. Коротко и ясно. И ничего тут не попишешь.

— Вы видели тот бой? — неизвестно отчего сконфузившись страшнейшим образом, спросил Николай незнакомку.

— Вовсе нет, это просто нечаянный плод моего воображения, но очень дорогой мне, — без тени пафоса ответила девушка, пристально всматриваясь в собеседника и, вдруг, всплеснув ладонями, воскликнула сломанным голосом: — О, боже! Я не верю своим глазам — я писала там вас!

Николай зачарованно уставился на девушку. Не отрывала своих глаз от него и она.

— Ксения, — после некоторого замешательства, несмело, лодочкой, протянула она Николаю руку. — Можно просто Сеня.

— Николай, — взял он ее ладонь в обе свои.

Так они простояли некоторое время, словно давешние влюбленные после долгого расставания. И с тех пор стали неразлучны, а вскоре и обвенчались в одной дальней деревенской церквушке. Конечно, тайно, дабы не навлечь праведного гнева партийного начальства и небезызвестных карательных органов. А свадьбу сыграли уже через месяц…

Вспомнив эти подробности, Николай почувствовал жжение в глазах и понял, что Ксения — его последняя любовь навсегда, без которой он тихо угаснет.

Он очнулся от звонка в дверь. Вошел Володя.

— Все в порядке, — с порога сказал тот, протягивая Николаю записку с адресом. — Остальное — на словах.

— Поехали! Дорогой расскажешь, — прочитав адрес, ответил Николай. — Улица Беловежская… Где это?

Николай был давно уже собран, ему оставалось только обуться и запереть за собой дверь.

— Мне показали дом на карте, это в Кировском районе. Отсюда километров пять или шесть, — отвечал Володя, когда они ехали на лифте вниз. — Спустимся, я тебе нарисую на бумажке.

— Нет, ты уж меня довези до места, Вован, я сегодня с похмелья за руль не сяду.

Володя поморщился:

— Вообще-то, мне на планерку в управление надо… — начал, было, он, но, поймав взгляд Николая, только вздохнул: — Однако что не сделаешь для лучшего друга? Но только в квартиру к этому Дагбаеву я не пойду, сам с ним поговоришь — и так опаздываю.

Они сели в машину, и дорогой Васильев стал рассказывать все, что ему удалось нарыть у своего знакомого из органов:

— У меня тут все записано, но если говорить без бумажки, то наш герой, Дагбаев Степан, — бурят, родом из Улан-Удэ, шестидесяти лет, пенсионер. У себя на родине закончил пединститут. Еще учась, женился на студентке того же института, нашей с тобой землячке из Новосибирска. С женой приехал в Новосибирск по распределению, работал в школе учителем, потом завучем, а последние годы — в Областном управлении культуры. Знаток истории буддизма в России, пописывал на эту тему брошюры и статьи в серьезные журналы, типа «Наука и религия». Что интересно, приходится сыном, в свое время довольно известного среди бурятских буддистов, ширетуя Амгалантуйского дацана — Дагбаева Юмжапа.

— Что это за понятия — «ширетуй», «дацан»? — спросил Николай, с мрачным видом сидящий на сиденье рядом с другом и курящий в открытую форточку сигарету.

— А, ну «дацан» — это такая буддийская церковь, а «шеритуй» — что-то вроде настоятеля в нем.

— Не слышал.

— Где уж! Все дацаны были закрыты еще в тридцатые годы, а из лам, тех, кто не успел удрапать за границу, — кого посадили, кого расстреляли. Юмжапа Дагбаева закрыли в Улан-Удинской тюрьме, там он и помер в тюремной больнице еще до войны. Кстати, в тюрьме он сидел с самим Агваном Доржиевым — Верховным ламой России и основателем Санкт-Петербургского дацана!

— Ну, это мне все до лампочки.

— Я так сказал — для сведения.

— А что еще известно о самом Степане?

— Хорошего мало — вроде, он спился, его из-за этого хотели с работы выгнать, но из уважения к прошлым заслугам попросту отправили на пенсию на пару лет раньше. Семью потерял — лет десять тому назад от него к своему начальнику, вместе с их пятнадцатилетним сыном, ушла жена. А еще через несколько лет все вместе они уехала на пээмжэ в Израиль. Вот, вроде, и все.

— Понятно. А когда пить стал — до того, как жена ушла или из-за этого?

— Не знаю, да и какая нам разница?

— У тебя в машине есть что-нибудь из выпивки?

— А-а, понял — тоже правильно! Там в бардачке водка. Возьми.

Машина, тем временем, выехала на окраинную булыжную и пыльную дорогу и, трясясь, покатила вдоль какого-то заводского забора. С другой стороны этой дороги в одну линию выстроились бараки, с обшарпанной штукатуркой, видимо, еще довоенной постройки. Затем машина въехали в какой-то небольшой квартал, замызганный и неопрятный, вмещавший в себя четыре или пять двух— и одноэтажных шлакоблочных и деревянных домов. Здесь, обогнув с правой стороны встретившийся им на пути сад, они остановились у самого отдаленного из строений.

Этот запущенный сад, за которым прятался искомый дом так, что при въезде в квартал был совершенно не виден, состоял из старых тополей, лип, сирени и уже закрасневшей рябины и был огорожен низеньким, по колено, заборчиком. Из глубины сада раздавался стук костяшек домино, скрытых за зеленью любителей самой советской игры в мире.

Николай вышел из машины и огляделся. Деревянный одноэтажный дом из почернелого бруса был слегка скошен набок, словно его кто-то ненароком толкнул, но упасть ему не дали завалинки, а стекла окон местами были заделаны фанерой. Дом этот имел два крыльца по одному с каждого торца строения, и крыльцо, перед которым они остановились, зарылось основанием в землю, и было ниже ее уровня. Здесь валялся, кем-то забытый или выброшенный за непригодностью, проколотый резиновый мяч. Метрах в десяти от крыльца дома, располагался, несвежей побелки, деревянный мусорный ящик. Крышка, от переполнявшего его мусора, была откинута, и в нем копалось несколько грязных голубей. У подножия ящика поедала объедки какая-то толстая серая собака, похожая на свинью-копилку. От всего этого веяло чумным унынием и запустением.

— Захолустье какое-то, словно рядом не современный город, а окраина рабочего поселения из прошлого века, — сказал Николай, вылезая из машины.

— А здесь и есть рабочая окраина, — отозвался в открытое окошко Володя, провожая свои слова рукой. — Вон за той лесополосой, что за бараком, — дорога. Она огибает квартал и дальше ведет в пригородные сады, а за ними уже и нет ничего. Поля да колки.

Николай глянул в направлении руки друга — действительно, лесополоса сворачивала под прямым углом сразу же за мусорным ящиком, огибая квартал снаружи и сливаясь там с придомовым садом.

— Ладно, я пошел, — махнул другу рукой Николай и двинулся к подъезду. — Какой номер квартиры Дагбаева?

— Первая. Не забудешь вечерком зайти поздравить Киру? — неуверенно бросил ему вслед Володя, заводя машину.

— Обязательно… Если только не случится чего-то чрезвычайного.

«Волга» развернулась и, постукивая клапанами неотрегулированного мотора, скрылась за садом.

Николай вошел в дом. В подъезде пахло сыростью и паутиной, а в углах потолков поселилась серая плесень. Квартир в подъезде было всего две и первая была слева, а из другой квартиры, расположенной напротив Дагбаевской, во второй половине дома, слышался плачь ребенка.

Звонка у искомой двери не было, и Николай негромко постучал. Не получив ответа, Николай повторил стук уже громче. Откуда-то из глубины квартиры, словно из глухого подвала раздался тонкий, с хрипотцой голос:

— Кто там?

— Степан Юмжапович? Откройте, следователь из милиции, — соврал Николай.

Тяжелая, добротного, толстого дерева, дверь, не в пример нынешним из деревоплиты в хрущевках, открылась, и Николай увидел перед собой невысокого, худощавого мужчину во фланелевой, клетчатой рубахе навыпуск и мятых сатиновых шароварах. Лицо его, азиатской внешности, было покрыто сеточкой мелких морщин, а почти что лысая голова была прикрыта пучком грязноватой седины, еще немного волос вразнобой торчали над ушами наподобие вибрисс.

— Позвольте, ммм… — показал пару желтых зубов на верхней челюсти хозяин, делавшими его похожим на старого косоглазого суслика.

— Николай. Зовите меня просто Николай.

— Хм, Николай — как-то не очень официально. Да вы ни из какой ни милиции! — вдруг обозлился Дагбаев, загородив собой проход. — Что вам надо?

По припухшим глазам и застарелому перегару, разносившемуся от хозяина квартиры за версту, было понятно, что ему не до разговоров с кем ни попадя, и все мысли его, видимо, были направлены в одно русло.

Николай достал из-за спины бутылку, и хозяин сразу подобрел, даже седенький хохолок его жидких волос, легким облачком спящий на голове, взвился вверх веселым дымком.

— Что же вы, товарищ, сразу-то не сказали, что пришли по душам поговорить. Милости просим!

Николай прошел мимо вешалки с верхней одеждой и старого, кованого сундука, стоящего в коридоре под ней, в комнату, куда его пригласили — дверь в соседнюю была опечатана какой-то бумажкой с синим штампом. Николай понял, что убийство произошло именно там.

Хозяин усадил Николая за хромоногий стол, под одной из ножек которого находилась свернутая в кубик бумажка, и куда-то исчез. Через минуту он явился с тарелкой, в которой скучало несколько несвежих, видимо сваренных вчера, магазинных пельменей, четвертушкой серого хлеба и двумя, блещущих каплями воды, гранеными стаканами — видимо, только что вымытых.

— За что выпьем? — разливая водку по стаканам, взбудораженный предстоящим возлиянием, спросил Дагбаев.

Николай тыльной стороной ладони брезгливо отодвинул от себя стакан, пахнущий рыбой.

— Не похмеляюсь, нет привычки, — отозвался он. — Дайте лучше пепельницу.

— Вон, на подоконнике, — отозвался Дагбаев и опрокинул в рот водку.

Николай поднялся и подошел к зашторенному ситцевым полотном на кольцах окну. В комнате стоял прокисший и прокуренный воздух городского туалета, и Николай, отодвинув, захватанный руками ситец, распахнул окно. Дохнуло свежим воздухом. Николай взял с широкого подоконника, покрытого облупленной, непонятного цвета, краской, тяжелую, синего стекла, пепельницу и посмотрел наружу. За самим домом, всего в нескольких метрах от него, пролегала густая лесополоса, засаженная в два ряда осиной, а также часто наросшими между ними самопальными кленами.

Николай удивился, как низко располагалось окно над землей — снаружи человеку, проходящему мимо, подоконник был бы по пояс.

— Окна специально закрытыми держите — боитесь, что обворуют? — спросил он.

— А что у меня воровать-то? Телевизор — и тот старый-престарый.

Действительно, кроме допотопного «Рекорда», с экраном в ладошку, больше ничего подходящего для воришек тут бы не нашлось — неубранная кровать, закинутая лоскутным, замусоленным одеялом, шкаф, пара стульев и этажерка. Единственной ценностью здесь были, пожалуй, книги в добротных переплетах, которыми была забита вся этажерка сверху донизу и завален верх шкафа, однако ими советское ворье, как правило, увлекались в меньшей степени, чем, например, цацками или богемским хрусталем.

Дагбаев налил себе еще полстакана, выпил, доел оставшиеся пельмени и попросил у Николая сигарету «БТ», пачку которых тот оставил на столе после того, как закурил сам.

Николай разрешил и, заметив, как по лицу Дагбаева расплывается водочная благость, подумал, что его визави к беседе готов.

— Степан Юмжапович, расскажите мне про убийство, которое произошло у вас позавчера, — попросил он.

— Ах, вот оно что, — поморщился Дагбаев. — Так вы не приезжий. А я-то, было, подумал, что вы хотите у меня комнату снять. А еще я подумал — такой видный товарищ и в такой дыре… извините, и на самом на краю города комнату снять собрался. А каков ваш тут интерес?

— Видите ли, Степан Юмжап…

— Не ломайте себе язык, Николай, мы же интеллигентные люди! — перебил его Дагбаев. — Я ведь тоже не лыком шитый, тоже с высшим образованием, тем более что в отделе культуры облисполкома начальником подотдела был. Это меня сейчас так жизнь опустила. Зовите меня просто Степаном. Кстати, откуда вы знаете мое имя, и вообще?

После некоторого раздумья — стоит ли открывать карты? — Николай ответил:

— В убийстве подозревается моя жена…

— Ах, вот оно в чем дело! Сочувствую… — театрально развел руки Дагбаев.

Он некоторое время пристально смотрел на Николая, потирая мочку уха и что-то там себе в уме прикидывая. Потом сказал:

— Но вы же понимаете — тайна следствия. И я могу повторить только то, что уже сказал милиции.

Николай достал кошелек из заднего кармана брюк и выложил на стол червонец. У Дагбаева блеснуло в глазах, но ничем другим какой либо заинтересованности к купюре внешне он себя не выдал, только налил себе в стакан водки и снова выпил. Потом крякнул, зажевал хлебом и, сделав пару глубоких затяжек, заговорил:

— Хорошо, я расскажу, что знаю, но не для протокола — для следствия я буду придерживаться старой версии, иначе меня обвинят в лжесвидетельстве. Сами понимаете, ведь, я вижу, вы грамотный товарищ. Партийный?

Николай покачал головой.

— Ну и правильно! Меня тоже выперли из партии ни за хрен собачий. Ну ладно, черт с ней этой партией драной, она мне, верующему человеку, вот где была! — провел Дагбаев рукой по горлу. — Я же буддист с рождения, а эта партия…

— Давайте, Степан, по существу, — нетерпеливо перебил собеседника Николай.

— Значит, было так: я после обеда спал, поскольку, знаете, в обед слегка полечился бормотухой. Фугас «Рубина» за рупь восемьдесят две опрокинул — неплохое, скажу вам, в общем, вино. Не пробовали? Обязательно советую попробовать, потом западете на него, как на смазливую шмару, мне же еще и спасибо скажете. Ну, вот, спал я себе, спал, да от шума проснулся, слышу — ругается мой квартирант, этот Харитон Иринеевич, с какой-то женщиной, однако с бодуна не мог понять, о чем сыр-бор, только слышал, что он ее Сенюрой зовет.

— Именно Сенюрой, не иначе? — встрепенулся Николай и даже привстал со стула.

— Ну да, Сенюрой! Но это же Ксения, только уменьшительно-ласкательное. Ведь так?

— Так, — скрипнув зубами, ответил Николай. — А следователю вы как имя женщины назвали?

— Ксения. Зачем ему были эти муси-пуси? Так Ксения и сказал.

— А она тоже называла вашего постояльца по имени?

— Да, раза два или три — Харитон Иринеевич.

— А по фамилии?

— Не припомню.

— Хорошо, дальше.

— Ну, дальше слышу, там, вроде, стрельнуло что-то, и все стихло. Я подумал, всё — помирились, шампанское пьют. И снова спать завалился. Откуда я знал, что из пистолета пальнули?

— А почему вы решили, что стрельнуло шампанским?

— А Харитон Иринеевич только шампанское за выпивку признавал, ничего иного не употреблял, да и меня им угощал, а то и целую бутылку давал как презент. Вон у меня в углу две пустые стоят, — Дагбаев показал пальцем за шифоньер, где среди водочных и винных бутылок, действительно, выделялись две пустые бутылки из-под шампанского.

Николай подумал, что его собеседник, пожалуй, говорит правду — алкаши не тратятся на дорогое вино, за те же деньги, вместо бутылки слабоградусного шампанского, можно было бы купить три фугаса того же «Рубина», который, при одинаковой кубатуре, был в полтора раза крепче.

— Да у него в комнате еще пол-ящика этого шампанского пропадает зазря, — добавил Дагбаев и налил себе снова водки.

— Но вы же следователю сказали, что после выстрела не спали, футбол по телевизору смотрели. Так, может, вы видели, как женщина выходила и квартиры? Или в окно что-то?

— Нет, ничего я не видел, тем более что у меня окна не выходят во двор, — насупился Дагбаев и выпил еще раз водки, потом, продышавшись, добавил: — Это я им так сказал про футбол, чтобы они не думали, что я пьяница и тип несерьезный какой. Заснул и все.

Николай сник. Он задумался. Похоже, Ксения была как-то действительно причастна к убийству Федотова, и оно было явно преднамеренным, иначе, зачем бы ей было брать с собой пистолет? Но почему она его совершила? Месть? Или Федотов ее шантажировал? Не зная, кто такой Федотов, ответить на этот вопрос было невозможно.

— Скажите, Степан, откуда вы знакомы с Федотовым? — спросил Николай.

— А с чего вы взяли, что я с ним знаком? — с вызовом парировал тот.

— Но ведь вы сами сказали, что в эту дыру нормальный постоялец не пойдет. А Федотов, судя по всему, был не из бедных, если шампанское ящиками закупал. Он мог в приличной гостинице номер снять.

— Я уже отвечал милиции, что испытывал недостаток в средствах, пенсия всего восемьдесят семь рублей — попробуй проживи достойно, как полагается честному советскому человеку! Вот и сдавал комнату. Я вешал объявления на Каменской, напротив зоопарка. Если вам известно — там толкучка квартирная по всякому обмену жилья. Но как раз потому, что наше место глухое, на мою комнату находилось мало охотников. А почему он поселился — ума не приложу. Может, где-то тут рядом у него интерес какой был.

Дагбаев отвернулся и стал покуривать сигарету с серьезностью бездельника. Николаю его ответ показался неубедительным, он подумал, что здесь что-то не так.

— Послушайте, Степан, ведь вы бурят, так?

— И что с того?

— Федотов тоже бурят, вы могли раньше вместе жить где-нибудь, к примеру, в Улан-Удэ, там познакомиться…

— Откуда у вас столько сведений обо мне? Вы кто, собственно, будете?

— Не волнуйтесь, не из КГБ.

— Тогда какого черта вы ко мне пристали, в конце-то концов! Я и так вам сказал немало.

— А можно нам пройти посмотреть соседнюю комнату?

— А чего там смотреть? Там уже никого нет, да и комната опечатана.

— А нельзя ли нам как-нибудь эту бумажку потихоньку отклеить? А потом аккуратненько приклеим на место.

— Вы что — рехнулись совсем? Хотите, чтобы меня забарабали в каталажку? Это же противозаконно!

Николай достал из кошелька двадцатипятирублевую банкноту и положил на стол.

Дагбаев пожевал губами, и, сощурившись, оценивающе посмотрел на черный, дорогой кожи, кошелек Николая. Потом он потянулся, было, к деньгам, но вместо них судорожным движением схватил стакан и плеснул себе выпивки снова. Проглотив водку, он стал усиленно тереть мочку уха, видимо, опять что-то прикидывая себе в уме. Потом ударил кулаком по столу и рявкнул:

— А, была, ни была! — и сгреб деньги в карман. — Пропадать, так с музыкой! Пошли!

Он поднялся, открыл шифоньер, скрипнувший ржавыми петлями расхлябанных дверей и выдохнувший из себя тяжелый запах нафталина, пошарил где-то там, на верхней полке, и достал медный ключ, позеленевшей от времени. Потом подошел к стене, смежной с соседней комнатой и принялся снимать с гвоздей, прицепленный на них за петли брезентовый ковер, с нарисованным на нем охотником в джунглях, стреляющим в тигра.

За снятым ковром, как и в сказочной истории с Буратино, оказалась двустворчатая дверь, засиженная мухами и оплетенная поверху пучками древней, серой паутины. Оттуда в разные стороны врассыпную бросились здоровенные рыжие тараканы. Дагбаев достал из-под железной кровати тряпку и смел паутину вместе с тараканами на пол.

— Десять лет уже, как с женой разошелся, с тех пор не открывал. Вот теперь ради хорошего человека на преступление иду.

— Но эта же дверь не опечатана, какое тут преступление?

Дагбаев посмотрел на Николая, словно на конченого тупицу, который просто не в состоянии понять величайшего риска и геройства совершаемого им поступка. Он скрипуче поковырял ключом в замочной скважине, открыл визжащую дверь и пропустил Николая вперед.

— Только аккуратно там, ничего не трогайте, — предупредил он.

Николай вошел в почти квадратную комнату с давно белеными, засерелыми стенами, площадью около двенадцати метров. Здесь тоже была нехитрая старая мебель — просиженный, потертый диван из кожзама, обитый медными гвоздиками и с высокой спинкой и зеркалом, с полочками наверху, темный полированный шкаф, круглый стол, под клетчатой клеенкой, два стула и тумбочка казенного вида, какие обычно можно увидеть в больницах и казармах. На самой тумбочке восседал улыбчатый медный Будда, размером с трехлитровую банку, видимо, довольно увесистый. Зеркало на диване было растрескано, один из стульев валялся кверху ножками, на столе в тарелках увядала закуска, бутылка шаманского лежала боком, с высохшим, блестящим следом пролитого вина, один бокал был разбит, а клеенка со стола съехала на одну сторону.

И сам стол был явно сдвинут с места, об этом свидетельствовали следы свежих царапин от ножек на деревянном полу, крашеном в какой-то рыжий цвет. На нем же был очерчен мелом силуэт человека — очевидно, положение трупа, сделанный следователями. Все говорило о том, что здесь недавно произошла нешуточная свара, закончившаяся смертью.

Еще Николай обратил внимание на красивую вазу, цветного стекла, с витой ножкой, почти доверху заполненную шоколадными конфетами в ярких обертках и стоящую на тумбочке. А между ней и окном находился деревянный ящик с дюжиной нетронутых бутылок все того же шампанского.

Николай подошел к окну и заглянул за ситцевую штору. Окно это примыкало к левому углу дома, и подоконник тут был весь в ветхой пыли, лишь посредине его оказалась сравнительно чистая полоса, словно кто-то вылазил или залазил недавно в окно.

Николай подумал, что если это была Ксения, то могло быть два варианта развития событий. Первый — окно было открыто, а Ксения подошла к нему снаружи дома. Но тогда она могла бы попросту застрелить Федотова и убраться восвояси, таким образом, не оставляя следов на подоконнике. Если же она находилась в комнате и покидала ее через открытое окно, то кто его потом закрыл? Во втором же случае, когда окно могло быть изначально закрыто, а Ксения была здесь, то скрыться с места преступления она могла только через дверь. Но при таком раскладе подоконник был бы не тронут. Правда, след этот мог остаться и тогда, когда кто-то просто сидел на подоконнике при открытом окне. Но кто же рискнет сидеть на таком грязном месте?

Николай терялся в догадках, когда в его мысли вторгся мечтательный возглас Дагбаева, стоявшего позади него:

— Эх, хоть бы одну бутылочку заныкать! Да нельзя, пока до окончания следствия. Послушайте, Николай, а когда оно закончится, милиция шампанское не заберет, как вы думаете?

— Не знаю, — все еще поглощенный своими мыслями, ответил Николай. — А вы же были первым, Степан, кто зашел в комнату после убийства?

— Вестимо. Тут как было дело? Я проснулся, когда уже темнело, хотел включить свет, но тут лампочка в абажуре гикнулась. А у меня запасные лампочки и прочий инструмент хранятся здесь, вот в этой тумбочке, ну я и постучал к Харитону Иринеевичу, чтобы лампочку взять. Он не открывал, ну, думаю, отдыхает с гостьей, спит, значит, после примирения и любовных утех со своей маромойкой…

Николай схватил Дагбаева за горло, прервав его вдохновленную речь, отчего у того полезли на лоб глаза и он, весь извиваясь, попытался отодрать руку Николая от своей коричневой, тонкой и подвижной, словно обрубок гадюки, шеи. Николай вовремя опомнился и сам отпустил Дагбаева.

— Извините, Степан, не сдержался…

Дагбаев откашливался, из его глаз текли мутные слезы. Наконец, окончательно придя в себя, он заговорил сразу подсевшим, злым голосом:

— Идиот, вы чуть не задушили меня! У вас не руки, а стальные клещи какие-то! Это вам дорого обойдется!

— А вы зарубите себе на носу — моя жена не из тех, кто может запросто запрыгнуть в кровать к кому ни попадя!

— Ничего вам больше не скажу!

— Ладно-ладно, вот вам на беленькую — полечитесь, — Николай достал из кошелька пять рублей и протянул их Дагбаеву, который лишь криво усмехнулся, но деньги брать не стал.

— Вы что себе думаете, за какую-то паршивую пятерку откупиться от рукоприкладства? Мне теперь в больницу надо. Дайте сотню.

Николай снова расстегнул кошелек и выгреб оттуда все деньги. Набралось сорок четыре рубля.

— Это все, что у меня есть, мелочь только на транспорт оставил…

Дагбаев, ожидавший больше денег, разочарованно вздохнул, но деньги взял и сказал:

— Ладно, давайте, что есть, остальное потом принесете.

Спрятав деньги в нагрудный карман рубашки, он заговорил подобревшим голосом:

— Я же не говорил, что ваша жена легла к Федотову в кровать, я просто рассказываю вам ход своих мыслей.

— Это мы уже проехали, — недовольно поморщился Николай. — Что было дальше?

— Короче, не достучался я, толкнул дверь, она и открылась. Смотрю — в комнате все перевернуто, а Федотов на полу лежит в луже крови…

— Они что же — дрались тут что ли?

— Этого я не знаю, говорю же вам — спал. Только вряд ли женщина могла с ним драться, он какие-то жуткие приемы знает.

— Откуда вам известно?

— Видел, как он по утрам во дворе тренировался, березу голыми руками колошматил. Сами можете потом посмотреть — там с нее вся кора пооблетела и все ветки снизу, словно топором обрубленные.

— Это все что вы можете мне рассказать?

— Все. Пока все.

— И за это я отвалил вам столько денег?

Дагбаев завел глаза к небу:

— Ну, может, я еще что-нибудь потом вспомню, — игриво проговорил он. — Если сильно постараюсь.

— Да уж постарайтесь! Сколько вам еще надо денег, чтобы вы вспомнили все? Сделал Николай ударение на последнем слове.

— Оставьте мне свой телефон, если что — я вам позвоню, — уклончиво ответил Дагбаев.

Николай вынул из внутреннего кармана пиджака блокнот с авторучкой, вырвал из него листок и, записав на нем номер своего домашнего телефона, вручил Дагбаеву.

— Только быстрей вспоминайте, Степан, а то ваша помощь может и не понадобиться, — со значением сказал Николай.

— Я понял, — явно повеселев, ответил Дагбаев. — Ну, а если мы несколько конфет на закусь возьмем, ничего нам милиция не сделает? Как вы полагаете?

Он запустил руку в вазу и вытянул оттуда большую их горсть.

— Угощайтесь, — протянул Дагбаев две или три конфеты Николаю.

Тот, оглядывая в последний раз комнату и стараясь напоследок запомнить все детали, машинально положил конфеты в карман. Потом, попрощавшись с хозяином, покинул барак и отправился на остановку транспорта, находившуюся от этого места примерно в километре пути.

ГЛАВА 6 В КАБИНЕТЕ СЛЕДОВАТЕЛЯ

Когда Николай вернулся домой, то еще из-за неотпертой двери своей квартиры услышал настойчивую трель телефонного звонка, но к аппарату он все же не успел — звонки прекратились. Николай предположил, что звонил Дагбаев и, пополнив кошелек деньгами до приятной пухлости, присел рядом с телефоном, нетерпеливо ожидая нового звонка — сам позвонить Дагбаеву он не мог, у того не было телефона.

Сунув руку в карман пиджака, чтобы достать сигареты, он наткнулся на лежавшие там шоколадные конфеты и вытащил их, дабы они не таяли бестолку в тепле — есть их Николай, все равно, не собирался — став взрослым, он, почему-то, разлюбил сладкое и конфеты, в том числе. Не так, чтобы он не ел их совсем, нет, он пользовал их, но к случаю — с чаем, например. Но Николай не разлюбил фантики! Да-да у этого большого и мужественного парня была одно тайное увлечение, о котором знали лишь близкие ему люди, но которое он стеснялся открыть кому-либо постороннему.

Еще с раннего детства, когда он не чувствовал особой разницы между собой и девчонками и был порядочным сладкоежкой, Николай собирал фантики от конфет. Так получилось, что в коммуналке, где он родился и рос, да и, вообще, на всей лестничной площадке, его сверстницами оказались одни девочки. Соответственно и играть приходилось, в основном, с ними. А во что любили играть девчонки в его время? — в куклы, скалки, скакалки, закапыванием «секретов» со стеклышками и фантиками. И, вообще, фантики дети копили, они были неким подобием разменной монеты, на энное их количество можно было выменять целую конфету, глиняную свистульку или какой-нибудь надувной шарик.

Маленький Коля не был тут исключением. Ему нравилось часами разглядывать яркие обертки, вдыхать идущие от них ароматные запахи, пока уже в отроческом возрасте его не высмеяли, прознавшие об этом другие пацаны — мол, девчоночье это занятие. И Николай закрылся, фантики теперь стали его тайной страстью. Со временем эта страсть только подслащалась, и именно из-за того, что она, сама по себе, являлась тайной. Потом все выросли, поменяли свои увлечения, а у Николая эта тяга к коллекционированию фантиков так и осталась неизменной.

Позже у него образовался круг знакомств по увлечению, он переписывался с людьми этого круга, даже заграничными, ходил на общие встречи и, конечно, менял или покупал у них милые его сердцу фантики. В итоге, у него сложилась приличная коллекция, и Николай слыл среди своих известным коллекционером. Фантики тоже любили Николая, и когда у него было тяжело на сердце, Николай открывал свои кляссеры, и фантики радовали и успокаивали его.

Конфеты, которые он унес с места убийства, тоже были довольно редкими и назывались «Азалия», но Николай вспомнил, что в его коллекции был фантик и от этих конфет. Вспомнил и то, как они попали к нему — ими угостил его какой-то военный, знакомый отца, когда он в детстве с родителями отдыхал на Черном море.

Николай с грустью о беззаботном былом вдохнул конфетный запах и вновь внимательно рассмотрел, подзабытую теперь, обертку. «Фабрика № 3 Ленинградского объединения кондитерской промышленности имени Н.К. Крупской» — прочитал он в подстрочнике фантика.

Николай достал один из кляссеров, разыскал в нем такой же фантик и положил рядом новый — для будущего обмена. В этот момент в его голове зародилась какая-то важная мысль, но окончательно оформиться ей не дал вновь зазвонивший телефон. Николай схватил трубку.

— Алло, Николай? — вопреки ожиданию он услышал голос следователя Мальцева.

— Да-да! — воскликнул обрадовано Николай, надеясь, что Ксению нашли или, по крайней мере, что-то прояснилось в ее судьбе. О том, что следователь мог сказать о ней что-то плохое, он думать не хотел. — Нашлась Ксения?

— Пока нет, но открылись новые обстоятельства, по поводу личности убитого Федотова. Я думаю, они могли бы пролить свет на ее нынешнее местопребывание. Вы не могли бы к нам подъехать для беседы?

— Конечно, говорите куда, я записываю.

Николай был несколько разочарован сообщением следователя, но игнорировать приглашение было не в его интересах и он, убрав кляссер на место, не мешкая, выехал по данному ему адресу.

Кабинет следователя представлял собой довольно тесное помещение, где едва помещались два, светлого окраса, стола из деревоплиты, угрюмый, облезлый сейф и несколько стульев. Николая несколько удивили цветы в глиняных горшках на подоконнике зарешеченного окна, казавшиеся неестественными там, где работают суровые мужчины из органов.

Мальцев сидел в центре комнаты, перед горой папок и прочих бумаг, в форменной одежде — чинный и строгий. За соседним, стоящим впритык столом, молодой, чернявый парень в штатском, с тяжелым, неподвижным лицом, вел не то допрос, не то беседу с сидящим напротив гражданином в мятом костюме, небритыми щеками и огромным фингалом под глазом. На все вопросы гражданин отвечал как-то безлико и обреченно.

Мальцев встретил Николая приветливо, поднявшись со стула и протянув ему через стол руку для пожатия. Он выразительно посмотрел на своего сотрудника и показал ему глазами на дверь. Тот безоговорочно поднялся и вышел, уведя с собой небритого гражданина. Потом Мальцев жестом пригласил Николая присесть.

— Что у вас нового? Дала о себе как-то знать ваша супруга? — спросил следователь с мятной улыбкой, но при этом колюче сощурив свои серые глаза.

— Я думал у вас узнать что-то новенькое, — ответил Николай, решив пока промолчать о собственном расследовании, тем более что оно прошло не без некоторого нарушения закона.

— Мы работаем, что называется, не покладая рук. Но конкретно новых сведений о вашей супруге пока не поступило. Зато пришла интересная информация об убитом, возможно, она и прольет свет на эту запутанную ситуацию с преступлением. Оказывается, он тоже из Ленинграда, как и ваша Ксения, и приехал к нам в город без каких-либо видимых причин — здесь у него нет ни родственников, ни друзей. И потому их встреча с вашей супругой теперь нам видится совершенно в ином свете — наверняка они были знакомы. Вопрос в другом: в чем не совпадали их интересы, в чем заключался их конфликт? Если мы найдем на это ответы, значит, мы найдем и вашу жену.

— Так-так, — проговорил Николай и достал сигарету, — я внимательно слежу за ходом ваших рассуждений, догадываюсь, к чему вы опять клоните.

Николай теперь вспомнил ту мысль, которую оборвал телефонный звонок: конфеты «Азалия» были Ленинградскими, значит, Федотов привез их оттуда, и, выходит, Мальцев нащупал верное направление.

Следователь придвинул к нему алюминиевую пепельницу, выполненную в виде перевернутой милицейской фуражки, и щелкнул зажигалкой, имитирующей настоящий браунинг.

— Я вам, Николай, сейчас расскажу кое-что о Федотове, может эти сведения воскресят что-нибудь в вашей памяти — вдруг ваша жена о том же мимолетно обмолвилась, а вы просто запамятовали.

Следователь раскрыл какую-то папку и, листая страницы, продолжил:

— Ну вот, Федотов Харитон Иринеевич, 1912 года рождения… Черт возьми! Ему больше семидесяти, а на вид не дашь и пятьдесят! И в волосах ни единой сединки. Разве не так? — благодушно глянул на Николая Мальцев.

— Откуда? Я в Ленинграде не был и Федотова не знаю.

— Ах, да запамятовал. Жаль, что я не возил вас в морг для опознания, может быть, вы бы и узнали его. Но тут нам прислали пару его фотографий из Северной Пальмиры — ничего, что я так образно выражаюсь? — прервал сам себя смехом Мальцев. — Да, не думайте, Николай, и в милиции работают поэты, поэты души, так сказать… Да, так о чем я? А вот — посмотрите фотки, может, вспомните.

Николай внимательно рассмотрел обе фотографии, снятые в анфас и профиль. Действительно, для семидесяти лет, изображенный на снимке человек, выглядел невероятно молодо — лицо почти без морщин, темные волосы гладко зачесаны назад, без единой сединки, и трудно было поверить, что они некрашеные. Взгляд раскосых, черных глаз колюч и пронзителен, будто читает вашу душу. Единственно деталью, которая добавляла лицу немного возраста, была ветхая и сухая, как прошлогодний мох бороденка, с тонкой веточкой проседи по самому центру.

— Еще раз заявляю — не знаком, — вернул снимки капитану Николай.

— Что ж, теперь я расскажу вам его биографию, может, ваша память освежится. Очень она необычная. Очень. Так вот Федотов этот — вовсе никакой не Федотов. Как говориться — Федот, да не тот. Настоящее имя его Соднам Джамцхо. В 1933 году он был прислан из Тибета в Ленинградский дацан в помощь Верховному ламе России Авгану Доржиеву, в качестве нансо, то есть — как лама-астролог. В местной буддистской общине, несмотря на молодость, он занял довольно высокое положение, так как, кроме глубоких познаний, которыми он обладал, верующие считали его реинкарнацией высокого ламы Такцер Ринпочхэ — сподвижника самого Его Святейшества Далай-ламы XIII-го Тубдан Чжамцо, — ломая язык на именах и сверяясь с записями в папке, рассказывал Мальцев. — Однако в 1937 году власти закрыли дацан, впрочем, как незадолго до этого и все остальные буддистские храмы в Советском Союзе. Доржиев бежал в Улан-Удэ, где был арестован и вскоре умер в местной тюрьме, а Соднама Джамцхо посадили в Лефортово. Правда, вскоре, по непонятным до сих пор причинам, Соднама выпустили на свободу. Говорят, будто у него нашелся некий высокий покровитель в НКВД, но достоверных сведений об этом нет.

— Извините, Анатолий, — перебил следователя Николай, у которого давно крутилось в голове одно предположение, — а не были ли как-то ранее связаны Федотов и Дагбаев, ведь они одной веры?

— Прямой связи, вроде бы, нет, по крайней мере, по нашим сведениям таковая не прослеживается, да и Дагбаев это отрицает. Но вот какая интересная деталь: Степан был сыном Юмжапа Дагбаева — настоятеля Амгалантуйского дацана, самого древнего в Бурятии, — при этих словах Мальцева, Николай сделал нарочито удивленное лицо, будто сие ему не было известно. — И в Улан-Удэ этот ширетуй сидел вместе с основателем Санкт-Петербургского дацана — Авганом Доржиевым и даже принял его последний вздох в 1938 году, когда ухаживал за ним в тюремной больнице.

— И что с того?

— А вот что. После отсидки Соднам Джамцхо взял себе русское имя Харитон Иринеевич Федотов, соответственно, каким-то образом поменял документы и, по нашим сведениям, остался при Дацане, как говорится по фене, — смотрящим. И сделано это было, как теперь подозревают, по уговору с Доржиевым, скорее всего, для присмотра за какими-то замурованными в Дацане тайниками. Говорят, там такие имеются, и сокровища, которые они таят, могли пригодиться для нового открытия Дацана в будущем. Слухи о них ходили еще в тридцатые годы, но найти что-то ценное никому не удалось, хотя для этого была создана даже специальная комиссия. К тому времени, как такового, Дацана уже не было. Поначалу в нем организовали мастерские по производству скобяных изделий, а во время войны в мастерских делали гранаты, после же ее окончания там находилась радиостанция. И, наконец, с 1960-х годов — зоологическая лаборатория Академии наук. И все это время, кроме нескольких военных лет, Федотов присутствовал в дацане, то на правах завхоза, то снабженца.

— Выходит Федотова и Дагбаева могла соединять какая-то тайна, возможно, связанная со спрятанными в тайниках дацана сокровищами?

— Вполне возможно. Мы сейчас роем в этом направлении. Может, выделим это в особое дело и тогда поработаем с Дагбаевым и по этому вопросу.

— А почему бы и нет? О кладе мог узнать отец Степана Дагбаева, которому мог что-то сказать перед смертью Доржиев. Так?

— Может и так — черт его знает! Хотя Доржиева на этот предмет пытали в тюрьме органы, но он рыбой молчал, ни в чем не сознался.

— А не мог ли сам Степан Дагбаев прикончить Федотова из-за этих самых сокровищ? — с некоторой надеждой в голосе спросил Николай.

— Откуда тогда в его квартире оказался ваш пистолет? Почему он слышал имя именно вашей жены, а не какое либо еще?

— Да, нестыковочка получается.

— Вот я и думаю, не в курсе ли этой тайны была и Ксения? Вы ничего такого от нее не слышали?

— Не слышал ничего подобного, да и, вообще, все это полная ерунда! На кой черт ей лезть в эти тайны, охотиться за сокровищами, когда она зарабатывает больше иного академика, да еще и в валюте в придачу. Да и все эти сокровища, это только предположения чистой воды!

Капитан в задумчивости стал барабанить пальцами по столу.

— В биографии Федотова есть одно темное пятно, знай о нем подробнее, мы, может, и вышли бы на какой-то определенный след, — после непродолжительного молчания проговорил он.

— И какое же?

— Во время наступления немцев на Ленинград, Федотов попал к ним в плен, а сведений, что он там делал — нет.

— Так он же не был военным.

— Так-то оно так, немцы угнали его на работы в Германию во время этого наступления в сорок первом. Тогда Федотов по делам снабжения находился в Кингисеппе. Наши освободили Федотова уже в Пруссии из шталага-316 в сорок пятом. После проверки в НКВД за ним ничего такого не нашли и отпустили, а не отправили в лагеря, как поступали со всеми военнопленными, коль уж он не был военным. А из его личного дела, найденного в архивах шталага, следовало, что до сорок пятого года он работал на ферме у одного баварского крестьянина, затем тот заподозрил Федотова, якобы, в шашнях со своей женой и сдал полиции, и оттуда его в феврале и направили прямиком в лагерь. Крестьянин этот, если и жив, то живет в Западной Германии, и до него, с нашими скромными возможностями, мы дотянуться не можем — не министр же убит, в конце-то концов. Знать бы нам точно ту часть жизни Федотова на неметчине, многое бы могло проясниться, да у него уже ничего не спросишь. А вас эти сведения о Федотове ни на что не наводят?

Николай мысленно вспомнил известную ему часть биографии Ксении и, несмотря на то, что оба — и убитый, и она были ленинградцами, не мог уследить между ними никакой связи, а, тем более, считать ее убийцей. Возможно, какая-то часть жизни Ксении и была скрыта от него, но ее характер, ее статус и жизненная позиция подсказывали ему, что, даже будучи знакома с Федотовым, она не могла подозреваться в таком тяжком преступлении.

— Тут я вам ничем помочь не могу, — покачав головой, сказал он.

Капитан встал со стула, прошелся по комнате вокруг стола и вдруг спросил Николая из-за спины:

— Вы в субботу к своему ребенку один ездили или с кем-то еще?

— Один.

— А почему в тот же день не вернулись?

— Остался до утра порыбачить. Там в заливе рано утром поклевка просто великолепная. Я об этом с детства знал, потому с собой даже удочки взял. Ну, а днем опять с сынишкой отдыхал. В лес ходили, на речку. Ближе к шести вечера поехал в город.

— А ночевали где?

— В машине.

— Много наловили?

— Ну, наверное, больше чем полведра.

— Какая рыба на крючок шла?

— В основном, сорожка и окуньки, да несколько подлещиков попалось.

— Не одарите меня парой рыбок для моего кота? Он речную рыбку страсть как любит, а в магазинах один минтай да селедка…

— Увы, весь улов я поварам на даче отдал — детишек ухой побаловать.

— Ну-ну… А там были свидетели, которые бы могли подтвердить ваше пребывание в лагере? — Мальцев стал мерить кабинет шагами.

Николай поморщился, словно, прохаживаясь, следователь невзначай наступил ему на ногу. До него дошло, к чему Мальцев завел весь этот разговор по поводу рыбы.

— Вы и меня подозреваете? — вскипел он.

Следователь дружески похлопал его по плечу и вернулся на свое место.

— Ну, что вы! Вы на преступника совершенно не похожи, — улыбаясь одними губами, сказал он. — Просто мы должны отработать все версии. И некоторые в нашем отделе — заметьте не я лично! — полагают, что вы могли куда-нибудь спрятать свою жену…

— Да вы с ума сошли! Там же было полно родителей! А несколько машин и палаток рядом с моим «ЗиМом» на ночевке стояли. Вы этих людей, при желании, всех найдете, они подтвердят мои слова — у меня машина приметная, одна такая там была.

— Да-да, конечно проверим. Вы меня извините, Николай, но, как говорится, дружба дружбой, а истина дороже, тем более в таком деле.

Николай сшибся со следователем холодным, жестким взглядом и вскочил со своего места.

— Я свободен? — с вызовом спросил он.

— Разумеется! Но мы еще будем нужны друг другу. Ведь так?

Мальцев подписал Николаю пропуск, и тот, уже на выходе, из дверей бросил тихо, чуть ли не с мольбой:

— Ищите, Анатолий, Ксению, она в опасности…

Его слова упали в пустоту.

ГЛАВА 7 РАЗГОВОР С НИНЕЛЬ

Домой Николай возвращался в самом мрачном расположении духа. Звонок от следователя вселил в него некоторые надежды, но полученные в милиции сведения, особенно о неких замурованных сокровищах, как правило, припахивавших кровью и смертью, поменяли его настроение на противоположное, окрасив его в тона мрачного пессимизма. Впервые он подумал, что, возможно, Ксении уже нет в живых.

Дверь в квартиру оказалась заперта изнутри, и у Николая радостно подпрыгнуло в груди сердце: «Ксения наконец-то вернулось!» — подумал он, с силой вдавливая в стену кнопку звонка. Но дверь ему открыла Нинель, загнав Николая в исходную депрессию.

— Что там с Ксенией? Есть известия? — дыхнула свежим винным запахом Нинель, не смотря ему в глаза, и, как показалось Николаю, безо всякого интереса к ожидаемому ответу.

— Ничего нового, я уже не знаю, что и думать.

— Выкрутится! — хладнокровно отозвалась Нинель и ушла в гостиную, томно покачивая бедрами.

Николай прошел вслед за ней. Нинель сидела за столом с длинной и тонкой сигаретой в руке, перед ней стояла наполовину выпитая бутылка «Варны» и валялись фантики от съеденных конфет «Азалия», принесенных утром Николаем.

— По какому поводу праздник? — вяло поинтересовался Николай. — Замуж за Ромку выходишь?

Нинель выдохнула дымом:

— Пока нет — папаша его, Федор Андреевич, против. Вчера Рома завел разговор о свадьбе, тот и слышать ничего не хочет. Козел старый!

— Почему? Роман самостоятельный парень, может содержать семью без помощи родителей.

— Да считает меня ему не парой. Даже пригрозил мне, чтобы я оставила Рому в покое. А я что, некрасивая что ли или в фигуре изъян какой имею? Да и Роман сам ко мне прилип — не оторвать. Все равно он будет моим, я его не упущу. Смотри, что он мне подарил!

Нинель показала свое запястье, на нем, на титановом браслете, красовались «Ролекс». Николай мог по пальцам перечесть людей в городе, которых он знал и которые могли позволить себе носить столь дорогущие швейцарские часы, стоящих как новая «Волга» или приличная квартира. В Советском Союзе это было неслыханной роскошью.

— Как тебе часики?

— Классные. Рома, действительно любит тебя, если не скупится на такие подарки. Значит, у него серьезные намерения.

— А вот ты бы женился на мне? — игриво вскинула Нинель брови.

— Не болтай чепухи, у меня уже Ксения есть.

— Ну, а не было бы?

Нинель встала в позу, казавшуюся ей привлекательной, выставив вперед хорошенькую ножку и приоткрыв, как бы нечаянно, вырез шелкового платья на груди. Николай отвел глаза: «До чего же хороша стерва! Только беспутная какая-то», — подумал он, и устало опустился на диван.

— Почему Ксения раньше встретила тебя, а не я? — проговорила Нинель, голосом приторным и липким, извернув голову в сторону, глядя на Николая как-то боком и скосив глаза. — Я же не хуже Ксении да и моложе на три года.

— Знаешь что, тебе надо сначала окончить институт, который ты бросила, и найти хорошую работу, а не по вечеринкам шляться. Тогда Федор Андреевич возражать со свадьбой не будет.

— Я же уехала из Ленинграда, как я его закончу?

— Заочно, как еще!

— Разонравилась мне эта учеба, вся эта кутерьма, все эти кисти-краски. И, вообще, творчество — это не для меня. Замуж за крепкого мужика хочу, детей воспитывать, дом содержать…

— Здорово ты свою квартиру содержишь!

— Фи, был бы муж хороший, так содержала бы как надо! А для себя одной…

— Ладно, хватит о всякой ерунде. Мне сейчас не до этого.

— Все равно я добьюсь своего — женюсь на Ромке, он от меня без ума.

— Дай-то бог! Мне никто не звонил?

Нинель фыркнула обиженно и ответила недовольно:

— Да кому ты нужен! Эгоист гребаный.

Она пристально уставилась на Николая, погруженного в свои мысли и, вроде бы, забывшего об ее присутствии. Потом направилась в ванную. Когда она вышла через пять или десять минут, то застала Николая все в той же задумчивости и даже все в той же позе, в какой он находился до этого. Нинель принесла из кухни второй бокал, наполнила оба вином и подошла с ними в руках к Николаю.

— Давай выпьем, Коля, — томно проговорила она, подавая вино Николаю, — у нас обоих с тобой горе — у тебя Ксения пропала, а у меня — проблема с замужеством.

Николай встрепенулся и окинул взглядом Нинель. Она была облачена в синий, в черную полоску, махровый халат Ксении. Поясок на нем был едва завязан и бесстыдно открывал большую часть ее великолепных грудей и полоску атласного живота вместе с рыжеватым лобком — Нинель была без трусиков. Бокал в протянутой Николаю руке подрагивал.

— Ты ведь ничего не имеешь против, дорогой? — ломким и неуверенным голосом сказала она, часто и угнетенно дыша.

Николай почувствовал в этих словах какую-то неоднозначность и посмотрел Нинель в глаза. В них был призыв, и от нее сильно запахло женщиной. Он взял протянутый ему бокал, но только пригубил, подумав, что, возможно, сегодня ему еще придется воспользоваться машиной, и сказал жестко:

— Халат, мукла, застегни.

— Черт, черт! — Нинель судорожно свела на груди обе полы халата свободной рукой, прикрыв блистательную свою наготу. Вино во второй ее руке при этом едва не расплескалось, и она выпила его одним залпом. Поставив свой бокал на стол, она замолотила по нему кулачками и продолжала нервозно кричать одно и то же: — Черт, черт, черт! — Из ее глаз потекли слезы.

Николай пожалел Нинель, он встал и отечески положил ей руку на плечо:

— Ладно, тебе, успокойся! Что у тебя такого уж проблемного имеется в жизни, кроме твоих нереализованных прихотей? Я тоже думаю, женится твой Ромка на тебе, никуда не денется! Сейчас разве об этом надо думать? С твоей сестрой беда, ее надо спасать, вот о чем голова должна болеть!

— Да выкрутится твоя Ксения! — сердито бросила Нинель и сразу же успокоилась.

Она отерла рукавом халата слезы, плеснула себе еще вина и выпила.

— Чтобы так утверждать, надо об этом что-то знать, — Николай снял руку с ее плеч и сел за стол напротив Нинель. — Может, ты что-то действительно знаешь, но скрываешь от меня?

Он закурил сигарету и сквозь дым пристально стал рассматривать ее тягучим взглядом. Он никогда толком ее не понимал — не понимал, где кончалась ее игра, а где начиналась правда жизни. Та отвернулась и бросила раздраженно:

— Ничего я не знаю. Я знаю, что Ксения всегда все решала сама, и за меня и за себя, и у нее никогда не было осечек. Да и что с ней может такого особенного случиться?

— Как ты говоришь о родной сестре? Тебе, действительно ее ни капельки не жалко?

— А меня когда-нибудь кто-нибудь жалел, как ее? Ксюхе всю жизнь доставалось все самое лучшее. Она может позволить себе швырять деньги налево и направо, покупать цацки не глядя на цену, носить все самое дорогое, менять одежду, как перчатки, носить платья «от Кутюр», каких даже у Ромкиной матери, Инессы Васильевны, нет, а мне достаются только ее обноски. И бог ее в темечко поцеловал — способностями разными наградил, и мужа такого подцепила, и родители ее любили и баловали больше, чем меня. И все потому, что она была талантлива и круглой отличницей. А я чем виновата, что у меня нет никаких талантов? Вот и пусть пострадает!

— Стерва ты, все-таки, Нелька!

— А хоть бы и так!

В это время зазвонил телефон и Николай, вскочив, бросился к трубке. Это был Дагбаев.

— Николай? — спросил он хриплым, спотыкающимся голосом. — Хочу поделиться с вами кое-какой информацией.

— Да-да, говорите же.

— По телефону не могу. Надо встретиться, но не у меня на квартире.

— Что за конспиративность такая? Вы чего-то боитесь?

На той стороне трубке сердито засопели, вслед за этим возникла пауза.

— С чего вам это взбрело в голову? — равнодушным голосом спросил Дагбаев. — Просто в нашем доме сегодня собираются проводить дезинфекцию, травить клопов-тараканов. А у меня аллергия на дуст, вот временно и поменял место жительства.

— Это далеко?

— Вовсе нет, в черте города, даже ближе, чем вы могли бы подумать. Короче, вы хотите узнать нечто важное или нет?

— Давайте адрес.

— Ладно, только предупреждаю — приходите один и никому о нашей встрече ни слова.

— Хорошо.

— И еще… Не забудьте деньги.

— Сколько?

— За вами старый долг — семьдесят рублей, плюс сто пятьдесят за новую информацию.

— Согласен, если ваша информация не какая-то там туфта, хотя это и грабеж средь бела дня — нормальному человеку за эти деньги надо месяца два горбатиться.

— Я на пенсии.

— Тем более.

— Пишите адрес.

Николай записал адрес и выскочил из квартиры, даже не попрощавшись с Нинель, проводившей его тягучим и грустным взглядом.

ГЛАВА 8 НОВОСТЬ, РВУЩАЯ СЕРДЦЕ

Ехать оказалось, действительно, недалеко — всего-то три или четыре остановки, и уже через двадцать минут Николай стоял перед половинкой одноэтажного барака. Он был довоенной постройки и единственный еще оставшийся из множества, в четыре ряда стоявших здесь раньше. Николай это знал достоверно, ибо лет пять назад, по случаю, бывал в этих местах — здесь некогда жил один старик, у которого он покупал запчасти для своего «ЗиМа», ибо запчасти к нему, как и сама марка автомобилей, давно уже не выпускались.

Так вот, вторую половину барака к этому времени уже снесли, и обрушенным боком он примыкал к бетонному забору, загораживавшего котлован под строительство новой девятиэтажки. Отставший от веяния времени, барак устало доживал свой век, словно перерубленный пополам червяк, одна половинка которого, харкая кровью, все же может жить без второго своего обрубка. И он так и жил, храня в себе память своих живых и умерших уже обитателей из числа рабочего класса — основателей и первых тружеников построенного ими металлургического гиганта — и, неизбежно сопутствующего ему, уголовного элемента. Ныне барак обреченно стоял среди возводимых вокруг панельных многоэтажек, подслеповато поглядывая на новый мир мутными оконными стеклами.

Из-за тряпичной занавески одного из открытых окон слышался грязный мат, издаваемый мужским голосом, требовавший от кого-то немедленного выполнения своего супружеского долга. Ответный женский, спотыкающийся и хриплый голос, просил отложить сие важное жизненное мероприятие до того момента, когда будет выпита до последней капли бутылка самогона, ибо без этого не будет должного кайфа.

На форточке другого, выходящего на эту сторону, окна, примостилась рыжая кошка и водила туда-сюда облезлой головой, вслед пролетающим птахам. Рядом, оперев о подоконник руки и обхватив щеки, сидела древняя старушенция в белом платочке — очевидно, обитатель этого жилища с самого его основания и комсомолка строительного призыва еще тридцатых годов. Слезящимися глазами она невидяще смотрела во двор. Похоже, она была слаба зрением, а, может быть, и вовсе слепа, поскольку ее глаза ни на что не реагировали, даже на проходившего мимо Николая.

Невдалеке от барака хлопал на ветру хлипкой, щелястой дверью покосившийся деревянный туалет, разнося окрест клозетный запах и привлекая к себе рои больших золотых мух.

Николай, через крытое, глухое деревянное крыльцо, с разбитой лампочкой над ним, прошел внутрь целой половинки этого привета из прошлого. Здесь пол был усеян кошачьими какашками, а щербатые стены расписаны непристойными рисунками, сопровождавшихся пояснительными надписями. Еще от них несло прокисшей сивухой, которая пропитала эти старые стены за многие десятилетия проживания в них перманентно пьющих жильцов сего пролетарского жилого заведения. Здесь были четыре двери, ведущие, судя по всему, в однотипные комнаты жильцов. Две двери, мимо окон комнат которых только что прошел Николай, располагались справа, а дверь, которая была нужна Николаю, с вырезанным на ней матерным женским словом из пяти букв, находилась первой слева.

Звонка не было, и Николай постучал. На вопрос Дагбаева «Кто?» он назвал себя, и его запустили вовнутрь.

Комната представляла собой удручающее зрелище. Слева от входа располагался ручной умывальник с ведром под ним, в воде которого плавали окурки, рядом стояло еще одно заплеванное, грязное ведро, прикрытое крышкой и служившее, судя по запаху в комнате, ночным туалетом. Рядом у стены приютился старый, облезлый фанерный шкаф, далее — топчан, с накинутым на него солдатским одеялом, над топчаном на стене висел лубок с оленем в снежном лесу. У второй стены стоял стол, блестевший масляными следами от нарезанной на газете селедки, на нем же размещалась электроплитка на керамической подставке. Еще на столе были початая бутылка, с бесцветным пойлом, заткнутая бумажной, самодельной пробкой, и граненый стакан. По обеим сторонам стола стояли два обшарпанных стула с продавленными сиденьями — один без спинки, а у окна — тумбочка, с телевизором «Енисей» сверху.

И все это убожество каким-то чудом размещалось на шести квадратных метрах — большего метража, по прикидкам Николая, комнатенка не имела.

Дагбаев, на лице которого растеклась и так и застыла, словно намалеванная, улыбка, протянул ему для приветствия руку, но, получив вместо нее кивок головы, безо всякой обиды пригласил Николая присесть. Видя нерешительность гостя, он подсуетился и постелил на стул газетку. От его глаз не укрылся и жест Николая, приложившего руку к носу, и он открыл форточку, прятавшуюся за прожженной марлей и запустившей в комнату немного свежего воздуха.

— Извините за прием, — сев на противоположенный стул и разведя руки, сказал Дагбаев, — мы, культурные люди, к такому непривычные. Помещеньице это чужое — шмары одной моей, с ядреной попенгаген, можно сказать, — хихикнул Дагбаев. — Она на зону умотала в соседнюю область с подогревом к брательнику, дня два-три будет отсутствовать. — Просила за цветочком следить, подарок того самого брательника, — Дагбаев ткнул пальцем на кактус, незаметно приютившийся на краю подоконника и едва видимый из-за марлевой занавески. — Вот и пользуюсь фатерой по случаю. Да вот только не успел еще порядок тут навести. Да, ерунда все — не сегодня-завтра краснучка моя вернется домой.

Он с воодушевлением схватился за бутылку.

— Не желаете? Тут всего один стакан целый, а я себе в кружку плесну, — пододвинул он к Николаю захватанный стакан и набулькал туда пойла из бутылки. — Спирт технический. Жуть как пробирает! Тут соседка с завода приносит и берет недорого. Вам достать бутылочку?

Николай тыльной стороной руки брезгливо отодвинул от себя стакан.

— Давайте ближе к делу. Что вы хотите мне сказать нового? — сказал он.

Дагбаев нетвердой рукой взялся за возвращенный ему стакан и отпил из него чуть ли не половину содержимого, длинно выдохнул, отвернувшись от собеседника, затем, смахнув с селедки, налипших на нее синих мух, отправил один ее кусок в рот прямо рукой. Проглотив селедку вместе с костями, спросил:

— Деньги принесли?

— Двести двадцать, как договаривались.

Николай достал из кошелька деньги и положил перед собой. Дагбаев потянулся к купюрам, но Николай жестом отстранил его.

— Сначала информация, — сказал он.

— Знатный у вас лопатник, — как ни в чем ни бывало, ответил Дагбаев. — Хорошо, информация — так информация. Только между нами: милиции я все равно ничего такого не скажу, скажу, что вы все это выдумали.

— Не вопрос. Хотя немало из того, что вы утаили, теперь им уже известно.

Дагбаев покачал головой.

— Значит, работают сыскари. Молодцы! А знаете, я ведь вам, действительно, не всю правду сказал в прошлый раз.

— Я так и понял. Вы и раньше знали Федотова, он же — Соднам Джамцхо, лама-астролог, помощник Авгана Доржиева. Догадываюсь, и почему вы скрывали это.

Степан сузил кровяные глаза, ставшие сразу колючими. Он долго так смотрел на Николая, очевидно, соображая, откуда у того такие сведения? Но спрашивать об этом не стал, а задал совсем другой вопрос:

— И почему же?

— Вас связывали сокровища Ленинградского дацана!

Дагбаев рассмеялся, но при этом весь как-то сгорбился и сник.

— И по этому поводу вас еще может пощупать милиция, — с едкой усмешкой добавил Николай.

— Я не знаю ни о каких сокровищах! — Степан достал из кармана мятую пачку «Шипки» и закурил, пуская дым изо рта и ноздрей, так что в его глазах появились слезы. — Да и к убийству это не имеет никакого отношения. Так что ментам ко мне прицепиться будет не за что. Хотя, возможно, о чем-то таком знал Федотов. Мы ведь, Николай, как с ним познакомились? Это было лет десять назад, когда он прочитал мою статью в журнале «Наука и религия». В ней шла речь деревянных старинных табличках, с зашифрованными на них надписями на древнетибетском языке, оставшихся после смерти Доржиева. Авган хранил их в доме одного из своих приближенных лам, и перед кончиной в тюрьме Улан-Удэ наказал забрать их моему отцу, чтобы он хранил их как зеницу ока у себя до лучших времен.

Отец перепрятал их на чердаке нашего дома, но, перед смертью, в свою очередь, завещал их мне с тем же напутствием, что Доржиев дал ему. Так вот, к статье я приложил и несколько снимков этих табличек. За то время, что они у нас в доме хранились, мне удалось расшифровать там всего несколько фраз, и все они сводились к каким-то путешествиям во времени и пространстве, которыми владели составители этих табличек. В статье я написал, что сами таблички давно утрачены, остались лишь те фотографии, которые были мною опубликованы. На самом деле таблички тогда все еще хранились в доме моего отца, где до сих пор проживает мой младший брат. А написал я так специально, потому что боялся, что советская власть может их попросту конфисковать, чтобы не будоражить память верующих. Черт меня дернул вообще написать эту статью!

Дагбаев приложился прямо к бутылке и, после приличного пропущенного глотка, продолжил:

— Ну вот, потом по следам этой статьи сюда и приехал Федотов, представился тайным хранителем Дацана Гунзэчойнэй и учеником Доржиева. Слова свои он подтвердил серьезно, показал мне фотографии, где он был снят с Доржиевым, его письма, в том числе и к нему самому. Как историк Российского буддизма, я хорошо знал почерк Доржиева и не мог ему не поверить. А, надо сказать, что в то время я только что разошелся с женой, и Джамцхо поддержал меня в моем горе материально ну и, — при этих словах Дагбаев гулко щелкнул себя пальцем по своей гадючьей шее, — морально. Ну, я, будь неладен, и раскрылся перед ним, как последний олух, всю правду про таблички рассказал. Тогда он предложил мне кругленькую сумму за эти таблички и пожизненную поддержку, типа пенсии, сказал, что у него они будут храниться надежно. Я поверил. Мы хлопнули по рукам, я съездил в Улан-Удэ, привез ему эти таблички. Так началось наше знакомство.

— И это все, зачем вы меня затащили в этот гадюшник? — спросил Николай, у которого уже началось туманиться в голове от стоящей в комнате вони солдатского нужника, которую не могла перебить даже открытая форточка.

Дагбаев краем острого глаза цепанул лежащие на столе деньги и сделал многозначительное лицо.

— Конечно, нет, — это были всего лишь ответы на ваши собственные вопросы. — Так вот, Федотов после этого случая еще не раз приезжал ко мне — когда за консультацией, когда по каким-то своим делам. И всегда он останавливался у меня, я даже, бывало, вынужден был жильцов своих выгонять. Разумеется, платил людям неустойку, но Харитон Иринеевич мне выдавал серьезную компенсацию, так что я даже всегда рад был его приезду. Правда, обычно о своем прибытии он мне сообщал письмом заранее, поэтому я успевал улаживать дела с квартирантами, и все обходилось без скандалов.

Но вот, года три с лишком назад — в мае, кажется, он нагрянул внезапно, безо всякого предупреждения, и с выселением моих квартиросъемщиков возникла заминка. Что было делать? В гостиницу он не хотел, почему-то кэгэбэшников боялся — вы же знаете, майоры Пронины там пасутся, как коровы на лугу. Так я ему двухдневную путевку выходных дней организовал на нашу профсоюзную базу отдыха, чтобы за это время с жильцами дело утрясти. У нас там такие хорошие домики стоят в лесу у реки — с верандой, кухней, холодильником, электроплиткой — все как положено. Ну а не хочешь сам готовить — столовка к вашим услугам. Красота, одним словом!

— А что вы ему свою комнату не оставили, могли бы здесь, в этой халупе, пока пожить?

— Да я тогда с Галькой еще знаком не был, это уже потом мы у киоска по приему стеклотары сконтачились на почве общих интересов. Короче, у себя поселять в комнате Федотова я не стал — не люблю я, когда два мужика бок о бок трутся в тесноте, как два педика, да и у него такого желания не было. Да все это ерунда, я о главном хочу сказать, да боюсь, как бы вы меня опять… — Дагбаев выразительным жестом показал удушение на своем морщинистом горле.

— Если будете говорить правду, какой бы она ни была, а не наклеивать этикетки на честных людей, то можете не беспокоиться — не трону.

— Ладно, давайте деньги, — решительно протянул руку к купюрам Дагбаев, — с деньгами и повеситься не страшно.

Николай позволил собеседнику сгрести деньги, которые тот внимательно пересчитал, удовлетворенно хмыкнул и положил в нагрудный карман мятой, фланелевой ковбойки, которая после стирки вероятно должна была бы стать желтого цвета.

— Так вот, тогда как раз была пятница, и я после работы привез Федотову путевку. А по ней, Николай, я вам скажу, можно было хоть одному приезжать, а можно и с семьей, и, вообще, хоть с кем, хоть с чертом в ступе, она давалась на домик, а не на количество отдыхающих. И там спать было где — кроме кровати еще и диван имелся, да на веранде еще и раскладушка. Кстати, меня об этом Дагбаев заранее спрашивал специально. Короче он взял путевку, пошел, куда-то там позвонил — у нас тут через дом телефон-автомат висит — ну и через полчаса-час такси приехало, шофер за ним зашел. Ну, а я из любопытства вышел следом, глянуть, кого он в компаньоны отдыхать взял. Ну и вижу, сидит в машине девушка, вроде, жена ваша с виду… — с этими словами Дагбаев опасливо отстранился от Николая.

— Что вы несете? Вы что, знаете мою жену?

Дагбаев замахал руками, словно отпихиваясь от чего-то:

— Боже упаси, боже упаси! Не знаю никакой вашей жены, никогда не знал и знать не хочу! Просто, когда вы вчера свой лопатник доставали, то во внутреннем его развороте, под прозрачной пленкой, я увидел фотографию той самой женщины из такси. Только тогда она была помоложе. Я и подумал, что, кроме жены, такого возраста у вас вряд ли еще кто-то есть, чтобы носить фото с собой. А сегодня, когда вы доставали из бумажника деньги снова, я специально посмотрел на фото и понял, что не ошибся.

В сердце Николая что-то дрогнуло и заныло.

— Вы точно не ошиблись? — спросил он сломанным голосом.

— Это я-то ошибся? Да я еще не спятил окончательно! — выпалил Дагбаев с нелепым пылом. — Вы же сейчас спросите меня, куда они ездили, и если я сказал неправду, то вы потом вернетесь и тогда уж точно меня задушите совсем.

— А и, действительно, куда они ездили?

— Я же говорю, на нашу базу отдыха — «Работник социалистической культуры», это в Заельцовском бору.

— А подробнее?

Дагбаев обернулся, открыл ящик тумбочки, на которой стоял телевизор, и достал оттуда сложенный вчетверо, линованный в клетку, лист бумаги. Он отдал его Николаю со словами:

— Здесь номер автобуса, который идет туда с автовокзала. Если же захотите отправиться туда на своей машине, то советую сначала все равно заехать на вокзал, там висит схема маршрута.

Николай развернул листок и, смяв, в ярости бросил его на стол. Дагбаев беспокойно вопросил:

— Разве я не заработал своих денег?

— Вспомните, Степан точно, когда это было? — вместо ответа, спросил Николай.

— Сейчас-сейчас… Дайте минуточку… — Дагбаев стал усиленно растирать мочку уха. — Три года назад… А, вот! Тогда сирень вовсю цвела! У меня картинка перед глазами: такси, а сзади фоном сирень буйно цветет. А когда она цветет?

— Где-то в середине мая…

Николай вспомнил, что с Ксенией они познакомились как раз незадолго до этого, в апреле, а именно двадцать шестого числа. Дату он запомнил хорошо потому, что как раз в этот день был день рождения его матери. Значит, Федотов каким-то образом присутствовал в жизни Ксении до Николая, и тогда он мог быть отрезанным прошлым, в которое Ксения не хотела его посвящать. А если учесть, что Ксения часто выезжала из города с выставками своих картин, то два или три дня, проведенные ею вне дома, не могли вызвать при их отношениях никаких подозрений со стороны Николая.

— Ну, вот! Значит, деньги мои? — услышал, словно сквозь сон, Николай голос Дагбаева.

Николай вместо ответа спросил:

— Степан, зачем вы пьете? Вы же буддист.

Дагбаев выпучил глаза таким образом, что на его лице возникла не то растерянность перед вопросом, не то начальная стадия помешательства.

— Хотел бы я быть буддистом, — упавшим голосом сказал он. — Но я всего лишь его историк, хоть и опустившийся…

Николай поднялся и, не прощаясь, вышел, хлопнув дверью так, что со стен посыпалась известковая пыль. Вслед он услышал злое шипящее бормотание:

— Ну и что, что жизнь меня обсчитала? Я еще успею взять реванш! Есть еще время, вот увидите! Строите тут из себя господина, деньгами сорите!

Выйдя на дорогу, Николай поймал такси и отправился домой.

ГЛАВА 9 БАЗА ОТДЫХА

Николай ехал домой в совершенно угнетенном расположении духа. Теперь у него отпали все сомнения в том, что Ксения и Федотов не просто знали друг друга, но знали давно, скорее всего, еще по Ленинграду. Но каковы были их отношения? Что их связывало? Сокровища Дацана Гунзэчойнэй? Но на кой черт они были ей нужны? У Ксении у самой денег куры не клюют. Да и существуют ли они вообще, эти сокровища, не плод ли это больного воображения Дагбаева? Может, тогда — любовная связь? Старика и молодой девушки? Но это, по крайней мере, смешно! Хотя… чего в жизни не случается? Нет, в это поверить было бы трудно и больно. Но тогда что? Николай терялся в догадках. Возможно, что-то прояснится после поездки на базу «Работник социалистической культуры».

Было около двух часов дня, когда такси высадило Николая у самого подъезда его дома. Николай поднялся к себе в квартиру, открыл бар и перебрал несколько бутылок спиртного, остановился на плоской фляжке коньяка «Курвуазье», положил ее во внутренний карман пиджака и, не задерживаясь более, тут же спустился вниз. Там он пересел в свой, припаркованный тут же у дома, «ЗиМ-12» и поехал на автовокзал.

«ЗиМу» этому было уже около тридцати лет, и среди нынешних машин он выглядел допотопным неуклюжим монстром, хотя и весьма уважаемым. Конечно, со своими средствам и связями Николай мог бы купить себе новую «жульку» или «волжанку», или даже иномарку, причем, безо всякого многолетнего стояния в очередях, каковые тогда были за автомобилями. Но Николай любил свою машину, следил за ней, и она до сих пор была в отличном техническом состоянии. К тому же она была ему дорога и как память.

Этот «ЗиМ» подарил ему сам маршал авиации Александр Иванович Покрышкин — трижды Герой Советского Союза! Случилось это полтора десятилетия назад в Москве, когда Николай выиграл звание абсолютного чемпиона Советского Союза по боксу. Тогда к нему в раздевалку зашел с поздравлениями знаменитый земляк и вручил ключи от своей личной машины. И до сих пор, бывало, маршал звонит в Новосибирск, интересуется делами, удивляется и радуется, что старикан-«ЗиМ», такой же старый пень, как и сам маршал, до сих пор верно служит своему новому хозяину.

Четыре таких лимузина Николай видел еще в детстве в нынешнем доме актера, где в ранешние времена размещался автомагазин. В те годы за «Москвичами» и «Победами» стояли дикие очереди, а «ЗиМы» стояли свободно, никто их не брал. И не потому, что они стоили сумасшедшие деньги — в два раза больше чем «Победа» и в три раз больше, чем «Москвич», а именно — сорок тысяч рублей — средняя зарплата советского человека за шесть-семь лет упорного труда. А по иной причине: такую машину мог себе позволить взять только заслуженный, уважаемый человек — академик, министр или выдающийся артист, вроде Клавдии Шульженко. А любой, выпадающий из этого ранга, например, зав овощной базы — не мог. Он бы сразу попал на мушку органам — откуда деньги, дорогой гражданин? Когда успели наворовать? Не пора ли посетить места не столь отдаленные?

Да, вот такие были времена и такие люди…

На автовокзале Николай просмотрел на щите маршрут автобуса, идущего до ближайшей к базе отдыха деревне Кара-Ояш, и сверил его с картой области, которая всегда лежала в бардачке машины.

Примерно через полтора часа черная машина, сверкающая глянцем и никелем, остановилась на небольшой парковке базы «Работник социалистической культуры». Из нее вышел Николай и взялся за железную ручку калитки деревянного забора, окружавшего базу отдыха. Он топтался некоторое время на месте, не решаясь войти из-за боязни, что тайна, которая может открыться ему здесь, вдребезги разобьет ему сердце. Наконец, он отворил калитку и вошел внутрь.

Здесь, среди столетних корабельных сосен, расположилось десятка два одно— и двухквартирных аккуратных щитовых домика для отдыхающих, построенные в лесу без видимого порядка, дабы не нарушить структуру самого леса и не спиливать красавец-сосен. Воздух тут был напоен хвоей, пьянящей голову, вокруг звонко щебетали птицы, порхали стрекозы и яркие бабочки. В небе сияла многоцветьем радуга, и мелкие брызги слепого дождя, серебряной пылью сыпавшиеся на плечи и голову, тут же испарялись, неся с собой отрадную прохладу в сегодняшний знойный день. Но эта картинка, как будто вернувшаяся из далекого беззаботного дачного детства, и эта нежданно-негаданно пролившаяся прохлада совсем не умиляли нашего героя — ничего этого он не замечал.

Пройдя пару сотен метров по центральной песчаной аллее, усыпанной сосновыми шишками и петляющей между домами, от которой разбегались по траве в разные стороны десятки таких же песчаных тропинок помельче, Николай подошел к дому, несколько выделяющемуся среди прочих своими габаритами и основательностью. Над крыльцом тут висела синяя стеклянная табличка, на которой было крупно золотом выведено: «Администрация» и что-то там еще более мелкими буковками.

Внутри помещения за канцелярским столом сидел мужчина средних лет, он был в домашней майке в потных разводах, плотный и крепкий, как грецкий орех. Лицо и руки его были покрыты матовым, коричневым загаром — поцелуй летнего сибирского солнца. Несмотря на открытое окно, умиротворенно жужжа, работал, стоящий на деревянном полу, вентилятор, разносивший по помещению запах вяленой рыбы, лежащей на газете перед сидельцем.

— Здравствуйте, — войдя в кабинет, сказал Николай.

— И вам будьте здоровы, — оторвавшись от амбарной книги, над которой хозяин кабинета, скорее, дремал, чем что-то там в ней вычитывал, ответил он посетителю сонным голосом.

— Мне бы начальника базы увидеть.

Мужчина откинулся на спинку стула, сонная наволочь мгновенно улетучилась с его лица, он важно раздул щеки и выпятил грудь, и теперь своим видом вполне соответствовал собственной высокой должности.

— Я заведующий. Давайте!

— Что давать?

— Путевку, что же еще?

— Извините, я по другому вопросу.

— И какому же? — взметнул вверх выгоревшие брови на низком, с залысинами, лбу начальник.

— Тут вот какое дело, — начал Николай, оценивая заведующего на предмет сговорчивости, — у вас здесь три года назад, а точнее в мае, отдыхала одна парочка — мужчина, уже в возрасте, по виду монгольского типа, и одна девушка. Довольно красивая, ее невозможно не запомнить. Вот ее фотография.

Николай достал из бумажника снимок Ксении и протянул его собеседнику.

— Да, весьма симпатичная девушка, только знаете, сколько людей проходит здесь каждый сезон? Сотни! У нас ведь и зимой люди отдыхают, а вы хотите, чтобы я вспомнил то, что было даже не в этом сезоне, а несколько лет назад. Ясно дело, я ничего не помню!

— А у вас есть что-то вроде журнала регистраций, где можно было бы посмотреть, кто тогда в мае у вас отдыхал? Я бы по фамилиям узнал.

— А вы, собственно, кто будете? Такие данные мы предоставляем только органам.

Николай полез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда фляжку коньяка «Курвуазье» и поставил на стол.

— Может, обсудим проблему за рюмкой чая? — вкрадчиво предложил он.

Заведующий сделал судорожное глотательное движение и, облизнув губы, спросил:

— Французский?

Николай небрежно кивнул.

Собеседник энергично замотал головой:

— На работе не положено… Но я скоро закончу.

— Я не могу ждать, товарищ?…

— Зовите меня Павлом Ивановичем… Что же вы не присаживаетесь?

— Так вот, уважаемый Павел Иванович, — усевшись на стул напротив собеседника, продолжил разговор Николай, — у меня совершенно нет времени. Вы можете взять коньяк себе, потом как-нибудь выпьете.

Собеседник быстренько спрятал бутылку в стол.

— Видать, дорогущий. Небось, за чеки взяли в «Березке»? Я такой никогда не видел! — совершенно иным, угодливым тоном, проговорил Павел Иванович.

— Ну, вроде того, — уклончиво ответил Николай — этот коньяк Ксения привезла из Рима два месяца назад, когда там проводилась выставка ее картин, и он действительно стоил прилично — с месячный оклад иного директора или генерала.

— Послушайте, да я же вас знаю! Вы — Николай Север, знаменитый чемпион! — протянул к Николаю руки заведующий, словно к родному брату, которого не видел лет десять.

Николай слегка улыбнулся — несмотря на мрачное настроение, ему было приятно быть узнанным, это иногда помогало решить определенные проблемы.

— Мой сын из-за вас когда-то в бокс пошел, только ничего хорошего из этого не вышло — ему там пару раз морду начистили, он и бросил. И то дело — хоть с мозгами остался, и теперь институт кончил, а так бы…

Заведующий базой осекся, поняв, что сказал что-то не к месту, и сразу же перевел разговор в деловое русло:

— Вся наша документация за прошлые годы хранится в Областном управлении культуры, но вам там никто ее не даст. Однако лично для вас я готов съездить туда и во всем разобраться.

— Так поехали, я на машине.

Заведующий посмотрел на наручные часы.

— Сегодня не успеем, уже половина четвертого, а там до пяти работают. Да к тому же просто так к нашим бабам там не подступишься, пока лясы с ними поточишь, комплимент сделаешь, шоколадку или духи подаришь, пока искать будут — то да се. Давайте завтра с утра все сделаем.

— Нет, это поздно, в моем случае время совершенно не терпит.

Возникла тягостная, молчаливая пауза, во время которой Павел Петрович отчаянно чесал затылок, и Николай слышал, громкий, казалось, набатный, стук дятла в лесу, словно бьющий прямо ему в голову.

— А давайте, я жену кликну, она у меня тут и за повара, и прачечной заведует. Может, она что вспомнит.

Павел Петрович неуклюже поднялся со стула и подошел к открытому окну.

— Лида, Лидуся! — закричал он в окно.

Откуда-то снаружи дома послышался женский недовольный голос:

— Ну, что тебе? У меня тут тесто пухнет!

— Бросай его к чертовой матери, давай иди сюда быстрей!

— А что такое?

— Говорят, иди сюда! Дело срочное.

— Да уж иду, иду…

Николай в это время бессмысленно блуждал взглядом по кабинету, но вдруг его глаза зацепились за цветную фотографию, стоящую в рамке на столе. Там, на фоне дачных домиков в лесу, был заснят Павел Петрович среди двух женщин. Одной из них была дородная, совершенно безликая тетка, в кудряшках на крупной голове и со слоновьими ногами, а другой — хрупкая, довольно милая, чернобровая девушка, лет восемнадцати, с двумя толстыми, короткими косицами, лежащих на плечах, и обряженная в изумительное кремовое платье, совершенно не предназначенное для дачного отдыха.

Николай вздрогнул и даже привстал с места, он схватил фотографию и стал ее внимательно рассматривать. Именно в этом платье была Ксения в тот день, когда они познакомились! Спутать ни с каким другим его было невозможно, его она привезла из Парижа, и оно было не какое-нибудь там «прет о порте», а «от кутюр» фирмы Пьера Кардена. И подарил платье Ксении, вместе с точно таким же, но только розовым, в блестках, сам маэстро — тогда он купил одну из картин Ксении, а в знак признания ее таланта одарил этими эксклюзивными платьями, специально для нее пошитым и стоящих целого состояния.

Поступил он так потому, что деньги и драгоценности давать советским людям было нельзя, все равно их потом забирало государство, а взамен выдавало небольшой процент чеками. Вот и придумал такой подарок. Платья ведь не отнимешь. Ксения сама Николаю об этом рассказывала.

Потом он видел это кремовое платье на ней еще раза два, но вскоре после того, как они поженились, оно исчезло из ее гардероба. Тогда Николай не придал этому никакого значения, но теперь это стало для него важным.

— Кто эта девушка и откуда у нее это платье? — тыча пальцем на фото, взволнованно спросил он Павла Петровича, когда тот вернулся к столу.

— О, эта наша с Лидой дочка! Ветреная девчонка, я вам скажу, несчастная дуреха. Мы отослали ее учиться в Москву, чтобы вдали от нас она набралась ума, а она в этой Москве вышла замуж и показала нам нос. С тех пор мы ее как не видели! Иногда только письма соизволит писать или позвонит. А насчет платья я ничего сказать не могу, тряпки — они и есть тряпки, одним словом. Это по бабьей части, вы лучше у жены моей спросите, она лучше знает. Вот если бы Вы захотели поговорить со мной по поводу катеров или моторных лодок, тогда бы я мог с вами побеседовать с удовольствием, у меня у самого катер «Прогресс». Хотите, можем вечерком покататься по реке, рыбку половим?

— Нет, извольте…

В этот момент в кабинет, переваливаясь, вошла женщина, в белом халате, поварском колпаке, со следами муки на руках и просторная, как русское поле. Ее круглое лицо имело нездоровый цвет сырой картошки. В ней Николай узнал женщину с фотографии.

— Лидусик, — с приторной улыбкой обратился к ней Павел Петрович, — тут у нас посетитель — знаменитый боксер, Север Николай! Это из-за него когда-то наш Ванька в бокс пошел, помнишь? Надо, одним словом, помочь товарищу.

«Лидусик», которая, понятное дело, ничего такого не помнила, кивнула крупной головой, казалось, росшей прямо из плеч, так, словно хотела этим сказать, мол, мне этот драный бокс и все эти боксерские знаменитости — до лампочки.

— Откуда у вашей дочери это платье? — спросил Николай, показывая на снимок в рамке.

— А-а, — то знатное платье! Как же, помню! Тут у нас три или четыре сезона назад одна сладкая парочка отдыхала — мужчина, уже в возрасте, холеный весь из себя такой, вроде, казах на вид, и дамочка молодая с ним. Уж они тут повеселились! Ящик шампанского с собой привезли, да-а! Он, видно, был мужчина не бедный. Они эти два дня, пока отдыхали тут, хлестали шампанское так, словно у них был медовый месяц. Впрочем, возможно, так оно и было, хотя он ей в отцы годился. А что касается платья, то девушка прожгла на нем дырку на подоле, когда они за своим домиком шашлыки жарили. Вот после этого она платье моей дочурке и отдала, да. Видите, вон на подоле розочка такая малэнька нашита — это там дырка от искры была, и нам, видите, для симметрии и с другой стороны пришлось розочку такую же пришить.

— А имена их вы помните?

Женщина прикусила в раздумье губу и оставила след помады на зубах.

— Вот по именам — давно дело было, запамятовала.

— Не эта ли девушка? — Николай показал поварихе фотографию Ксении.

— Да, вроде, она. Красавица, что и говорить! Только тогда она моложе была и волосы, вроде, темнее, — не берусь утверждать точно. Я вам так скажу, мил человек, — такие молодые и красивые девчонки совершенно приканчивают мужчин, которые знают, что их время на исходе… — на этих словах она осеклась, и благодушие исчезло с ее лица. — А кто она вам приходится? Уж не…?

— Студенткой моей была когда-то, — прервал ее Николай, сказав первое, что пришло в голову.

— Упустил, значит, мил человек, упустил девку! Что ж, такое бывает. Меня Павлуша в шестьдесят шестом тоже едва не упустил, — ласково погладила Лида широкой пятерней по сивому чубу мужа, оставив на нем мучное пятно. — Я тогда на заводе работала, а тут приехал к нам за оборудованием один джигит с Кавказа и чуть меня не покрал. Тот еще красавец был — орел черноокий! Там такая драка была, вы бы только видели, до ножей дошло, но Павлик меня отбил, не дал увезти в горы!

Николай поднялся в совершенно потерянном состоянии. Уходя, он даже не попрощался.

— А как насчет завтра? В управление-то поедем? — крикнул ему вслед заведующий.

Но его вопрос остался без ответа, Николаю и так теперь было все ясно.

С базы Николай направился домой, но только для того, чтобы принять душ и переодеться, коль скоро он пообещал приехать на сегодняшний день рождения Киры, и потом сразу погнал машину прямо к Володе. Он хотел побыстрее разделаться с вечеринкой у Киры и освободиться от этой обязанности, хотя вечеринкой ее день рождения и назвать-то было нельзя — кроме Николая и Ксении, Кира других гостей не ждала.

Дорогой он заехал в цветочный магазин и купил большой букет алых гвоздик — Николай знал, что Кире нравятся именно эти цветы. Машину он оставил на автостоянке вблизи Володиного дома, резонно полагая, что если ему придется этим вечером выпить, то он сможет отправиться домой только на автобусе или трамвае, а «ЗиМ» останется на стоянке до утра, когда он вернется за ним.

ГЛАВА 10 ВЕЧЕРИНКА

Кира была дома одна, Володя где-то задерживался. Но все уже было готово, и Кира, робко протянув Николаю руку, будто впервые видела, сразу же пригласила его за стол и даже не спросила, почему он пришел один, без Ксении. Впрочем, это не особо насторожило Николая — Кира хоть и была в хороших отношениях с Ксенией, но любила, почему-то, именно его одного. По-братски, конечно.

Кира очень обрадовалась цветам и, сидя напротив Николая за столом, долго не выпускала букет из рук, с усладой вдыхая его умирающий аромат. Обычно Кира не слишком следила за своей внешностью — хотя и безо всяких макияжей она была весьма хороша — но она, практически, никуда и не выходила, разве что муж иногда возил ее по магазинам. Но сегодня она преобразилась и выглядела не просто красивой женщиной, а настоящей королевой.

На ней было шелковое вечернее платье, с экстравагантным, длинным вырезом на спине, солового цвета, отливающее на свету, словно шкура молодого ахалтекинца. Темные, слегка вьющиеся волосы Кира собрала наверх в незамысловатую прическу, обнажавшую лебяжью шею, которую оттеняла нить дорогого и редкого черного жемчуга. Запястья ее украшали индийские серебряные браслеты с агатами, в ушах поблескивали массивные золотые серьги в виде змей, кусающих себя за хвост. Несколько тяжелых, красного золота, перстней, с крупными рубинами и сапфирами великолепной огранки, украшали изящные, длинные пальцы рук.

Вообще, подобные украшения вполне соответствовали ее утонченной красоте, в которой чувствовалась порода. У нее были правильные черты лица, с явными примесями южных кровей, чистая кожа и большие, выразительные и влажные печальные, черные глаза. Ее не портили даже вечные тени под ними, придававшие Кире вид очень чувственной и очень ранимой женщины. Глядя на нее, мужчины тайно вздыхали и потихоньку сходили с ума. Неудивительно, что Володя души в ней не чаял и сдувал с нее каждую пылинку. Одно было плохо — периодически проявляющиеся неконтролируемые приступы ее душевной болезни.

Наконец, Кира поставила букет в хрустальный кувшин с водой, стоящий на краю стола, видимо, заранее здесь приготовленного для этого случая, и сказала безо всякого энтузиазма в голосе:

— Давай выпьем, не будем ждать Вову. Я знаю — ты домой торопишься, сидишь тут как на иголках. Да, я знаю все…

Николай вопросительно вскинул брови.

— Мне Вова все про Ксению рассказал, — призналась Кира смущенно. Багряный солнечный закат, лежавший на белом фортепиано, своим отсветом наводил румянец на лицо красивой женщины, внешне усиливая ее смущение. — Ты только не ругай его, он последние дни хмурый какой-то ходит, сам не свой, вот я и заставила его признаться — в чем дело. По-моему, он за тебя сильно переживает!

Николай, кивнул, налил себе треть бокала коньяка и хотел, было, наполнить бокал своей прекрасной визави каким-либо соком, ибо Кира редко пила спиртное, даже в такие дни, дабы не спровоцировать нервное потрясение, но она упредила его жестом и словом:

— Нет, в таком случае я тоже выпью… Коньяк.

— За тебя, Кирочка, счастья тебе! — предложил тост Николай, подняв свой бокал.

— Нет-нет, за это потом, когда Вова придет… если успеет, — после некоторой паузы сказала она. — Сначала выпьем за Ксению, за благополучный исход этой ужасной передряги, чтобы все закончилось хорошо.

Николай не стал возражать и они выпили. Кира замахала ладошкой около лица, морщась и выдыхая коньяк. На ее глаза набежали слезы.

— У, какой противный да крепкий! — проговорила она, закусывая лимоном. — Ты знаешь, я в таких делах ничего не понимаю, однако сердцем чую, что Ксения ни в чем не виновата. Но ты не думай, я и до этого нисколько не сомневалась в ее в порядочности. Все устроится, вот увидишь!

— Надеюсь, — грустно вздохнул Николай.

— Ты узнал о Ксюше что-нибудь новое?

— Особо такого ничего, — ответил Николай, не желая рассказывать новости, привезенные им сегодня с базы отдыха, дабы, с одной стороны, не задеть честь жены, а с другой — чтобы не расстраивать Киру ненужными для ее спокойствия подробностями.

— У тебя есть план?

— Пока нет. Вот придет Володя, посоветуюсь с ним.

— Нам с тобой обоим теперь кого-то недостает, того, кто мог бы составить нам счастье…

Кира сказала это очень тихо, и от этого ее слова прозвучали зловеще, так, что у Николая пробежал холодок по спине.

— Пойдем в детскую, я покажу, что мы сегодня с Володей купили для нашего маленького.

Кира поднялась и, взяв Николая под руку, торжественно и траурно склонив голову, словно в покойницкую, прошла с ним в одну из комнат, всегда закрытую, особенно для посторонних, впрочем, кроме Николая, в квартиру эти самые посторонние не допускались вообще. Но даже Николай здесь никогда не был, эта комната была всегда заперта. Володя о ней говорил всегда с большой неохотой, объясняя, что это личная комната Киры, где она любит отдохнуть и побыть одна, и что там будет детская для их будущего ребенка.

Пол в ней был полностью устлан дорогим персидским ковром. Здесь стояла деревянная кроватка, с нацепленными на резинках поперек нее погремушками, маленький надувной бассейн, лошадка-качалка. У стен расставлены различные игрушки, в основном мягкие — плюшевые мишки, тигры, крокодилы. Был и игрушечный домик из цветной парусины с окнами из прозрачной пленки. В нем стояли стол, с крошечной посудой на нем, стулья, кухонная плита, холодильник, какой-то шкафчик. За столом сидели два кукольных человечка — мальчик и девочка, а в фанерную дверь домика мог спокойно на четвереньках вползти настоящий ребенок лет до пяти и составить там компанию его обитателям.

Еще в комнате находился двустворчатый шкаф. Кира распахнула его и Николай, увидел на полках детские распашонки, чепчики, комплекты детского белья, простынки, крошечные ботиночки и туфельки на ножку младенца и много чего иного, что может понадобиться молодой маме при рождении малыша. Но одна вещь в комнате заставила его поежиться — на подоконнике стоял маленький, полированный гробик. Николай не успел осмыслить его здесь присутствие, ни спросить об этом Киру, как та заговорила сама:

— Вот смотри! — она подвела Николая к кроватке, где, совершенно голенький лежал спящий годовалый ребенок. — Это наш Сашенька! Возьми его, только осторожно.

У Николая непроизвольно открылся рот — несмотря на свое пасмурное состояние, Николай был ошеломлен, увидев малыша. У Васильевых был ребенок, и они ему ничего не сказали! Но как же беременность? Он никогда не видел Киру с животом!

Николай взял ребенка и с ужасом посмотрел на Киру. Ребенок был мертв! Это оно ощутил по холодности и одеревенелости его тельца. В это время тот открыл голубые глазки и заплакал, смешно сморщив личико.

— Покачай его, пожалуйста, может, заснет! — продолжала с восторгом наставлять Николая Кира.

Николай подумал, что от горестной напряженности последних дней у него у самого поехала крыша. Вспомнив, как когда-то он убаюкивал своего грудного сынишку, он прижал холодного малыша к груди, слегка покачивая его и напевая мотив убаюкивающей песенки. И только сейчас до него дошло, что это все же не настоящий мальчик, а кукла, искусно изготовленная из какого-то мягкого и гибкого пластика, максимально копирующего цвет кожи и упругость живого младенца. В этот момент из куклы брызнуло прямо в лицо Николаю. От неожиданности он чуть было не выпустил пупса из рук.

— Ну вот, обделался, маленький безобразник, описал дядю Колю. Пойдем в ванную, пойдем, мой дорогой, пойдем мой маленький! — взяла Кира у Николая пупса под мышки и понесла его на вытянутых руках. Уже выходя из комнаты, сказала ему: — А ты пока сними пиджак, пусть обсохнет, да тоже — сходи, умойся.

Николай провел рукой по мокрому подбородку и приблизил ее к носу — ничего особенного, вода как вода. Он вытер лицо и руки платком и вышел следом за Кирой, снял в гостиной пиджак и повесил его на спинку стула. Увидел, как Кира, кутая пупса в полотенце, вернулась в детскую, прошел в ванную и на всякий случай умылся. Потом вернулся на свое место.

Вскоре вернулась Кира, она выглядела счастливой и умиротворенной.

— Уложила, наконец, спать мальчика, — сказала она, сев напротив Николая. — Знаешь, Коля, все вроде бы у нас с Вовой хорошо, но иногда мне почему-то кажется, что Сашенька наш не настоящий, — сказала Кира, исподлобья глядя на него и готовая вот-вот взорваться.

Николай попытался безмятежно улыбнуться, но это не обмануло Киру.

— Это моя жизнь, Коля, и она разбита на куски. А теперь, вот, и твоя тоже, и я тебя понимаю… — Кира улыбнулась кривой грустной усмешкой. — Поймешь ли ты меня? Тебе Вова что-нибудь рассказывал, что у нас произошло в Ленинграде?

— Так, в общих чертах.

— А что конкретно?

У Николая и так было настроение хуже некуда, ко всему прочему, сегодня он коснулся некоего тайного, безумного и гнетущего куска жизни Васильевых и не хотел лезть в темные дебри чужих судеб. Но он понимал, что сегодня все сплелось в какой-то адский клубок: Кира устала от своей страшной тайны, устала от затворничества, ей жаль Николая, и ей надо выговориться без контроля со стороны мужа, и только поэтому он поддержал тему:

— Ну, что ты была самая красивая на курсе, что Володя долго тебя добивался, что ему пришлось постепенно отшить всех твоих поклонников…

— Отшить? — это мягко сказано! Вообще-то я к Володе изначально была равнодушна — ну парень и парень, ни плохой, ни хороший. Таких много. Но ты же знаешь, я была детдомовка, мне всегда не хватало простого человеческого тепла. А Вова был со мной так терпелив, так за мной ухаживал, сносил все мои колкости, даже издевки. Он меня покорил этим своим терпением, вниманием, подарками, любовью. В конце концов, я уступила, и мы поженились, тем более что, несмотря на массу поклонников, я всегда оставалась одна, в пустоте. Уж и не знаю, как этого Володя добивался, но не успевал кто-то попытаться сблизиться со мной, как через день-другой его, как ветром сдувало. В общем, сыграли мы в студенческой столовой свадьбу и сразу переехали с ним из общаги, где мы жили порознь в разных комнатках, на съемную квартиру и зажили неплохо. В смысле материально. Такая жизнь для нас, студентов, была довольно дорогой, уж и не знаю, откуда Вова деньги брал, но он никогда нигде не подрабатывал.

— Да это странно, — согласился Николай, вступивший в беседу лишь для успокоения женщины, — у матери он денег не просил, да и ко мне за помощью не обращался. Но не воровал же!

— Вова говорил, что какой-то родственник в Ленинграде ему помогает, но я его ни разу не видела, а он не знакомил. Впрочем, мне это было неинтересно, да и не в этом дело. Понимаешь, жили мы так, жили, и я вдруг влюбилась. По-настоящему. В одного артиста из Ленкома, фамилию не скажу, даже имя, но оно было тогда на слуху, и ты его знаешь, по крайней мере, по фильмам. Ты не слышал эту историю?

— Нет — ничего…

— И ты меня не будешь упрекать?

— А кто я такой, собственно говоря?

Кира часто задышала.

— Давай, выпьем еще, может, я успею тебе все рассказать до прихода Володи, пока в настроении. Потом, наверное, уже не захочу этого никогда.

— Может, Кира, не надо? — спросил Николай, беспокоясь, что с собеседницей случится истерика или припадок из-за тяжелых воспоминаний.

— Надо! — упрямо, как капризный ребенок выпалила Кира. — Тогда ты поймешь, что не один ты такой несчастный. Кто-то, может, и больше страдает!

— Хорошо, — согласился Николай, только можно мне сделать один срочный, приватный звонок? Это по поводу Ксении.

— Ну, конечно! Звони.

Николай прошел в другую комнату, набрал номер телефона, положил трубку назад и стал вслух имитировать телефонный разговор. Сам же в это время нашел в домашней аптечке геронтол — лекарство, которое он лично заказывал для Ксении через одного своего бывшего соперника на ринге из Америки. Ныне этот парень был успешным профессионалом, и с ним у Николая завязалась искренняя дружба, несмотря на поражение американца. Это лекарство снимало стресс, и Николай подумал, что сейчас надо держать его поблизости. Он положил пластиковую баночку в карман и вернулся к столу.

— Есть какие-то новости? — спросила его Кира.

— Пока ничего обнадеживающего.

— Ты меня извини за те слова, ну, ты понимаешь, о чем я. Я вовсе не хотела тебя обидеть, — помолчав, сказала Кира и улыбнулась кривой и грустной усмешкой. — Давай забудем. Лучше наливай, мне потом легче будет рассказывать.

Николай наполнил на четверть бокалы коньяком. Выпили. Потом Кира, продышавшись, заговорила вновь:

— В общем, влюбилась я по уши, но, как всегда, когда-то тайное становится явным. Нет, Володя не то что пальцем меня за это тронул, но даже не упрекал. А мне, веришь, хотелось, чтобы он избил меня до полусмерти, мне было бы легче от него уйти. Я знаю, он плакал во время моих ночных отлучек, это было утром видно по его опухшим глазам, но считал, что я просто перебешусь, и все вернется на место, пойдет по-старому. И тогда мне пришлось уйти к любимому совсем.

В его комнатушке в коммуналке была голимая нищета, кроме кровати, стола, пары стульев и гитары, больше ничего не было. Получал он неплохо, но любил щегольнуть по ресторанам, сводить туда гуртом друзей, и мы перебивались с хлеба на воду на мою стипендию. Сегодня у него могла быть пачка денег, за снятый с ним фильм, а через неделю — ветер в карманах гулял. Но я была так счастлива! Наверное, я тогда просто сошла с ума. Однако были минуты, когда я трезвела от этой мучительной своей страсти, и тогда мне было жаль Вову. В те дни я не знала, что он с переломанными ногами, едва живой, лежал в больнице. Ведь он, оказывается, с моста прыгнул. Ты меня осуждаешь? — вдруг с вызовом спросила Кира, ища в лице Николая оправдания самой себе.

Николай опустил голову, и теперь он выглядел совсем убитым. Вечер совсем не заладился. И хоть он в своем сердце и понимал Киру, но Вовка был его другом, что он мог ответить этой женщине? Он сидел, опустив руки на колени и склонив над ними голову, словно распутывал невидимый узел.

Минуты шли, а Николай молчал, росло и напряжение, вызванное его молчанием. Соответственно этому и Кира постепенно менялась в лице. Теперь она смотрела на собеседника настороженно, затаив дыхание и думала, что собеседник вот-вот взорвется, грохнет кулаком по столу и рявкнет: «Хватит!» Но ей, наверное, уже трудно было остановиться, и Кира продолжила:

— Ты не подумай, Коля, будто я какая-то последняя сволочь, я потом, как все узнала, пошла к Вове в больницу. Может, он тебе и говорил, будто меня там не было, но это не совсем так — я просто в палату зайти так и не решилась. Отдам гостинчик сестричке, чтобы передала ему и уйду. И так было несколько раз — просто я боялась подать ему надежду, а, значит, и причинить новые страдания. И только через полгода после этого случая осмелилась придти к нему домой, когда он уже выздоравливал и даже сам с тросточкой начал ходить. Но теперь я за разводом пришла.

А он, ты знаешь, как-то неожиданно согласился, но только попросил встречи с моим парнем. Вова сказал, что хочет посмотреть на человека, которому он вручает меня — достоин ли он его счастья, того счастья, которое принадлежало по праву ему. Он так и сказал. Еще сказал, чтобы я не беспокоилась за него, мол, он тоже обзавелся подружкой. Вова попросил встречи в каком-нибудь кафе или ресторане — пара на пару. Мол, замиримся, отметим расставание шампанским, чтоб без обид было, и разойдемся, как в море корабли. Я тогда слушала его и не верила своим ушам. И, вообще, он удивил меня каким-то холодным спокойствием, какой-то странной, летучей улыбчивостью, какой-то отстраненностью от всего и вся.

Кира поднялась из-за стола и медленно, небольшими шажками, направилась к окну, слегка выпростав руки вперед. Глаза ее были расширены и неподвижны, будто там, за стеклом, где-то в безумной дали, была некая точка, которая приковывала все ее внимание. Кира наткнулась на подоконник, словно на невидимое доселе препятствие, остановилась и продолжила говорить со своего нового места, стоя к Николаю спиной и не оборачиваясь:

— И я поняла — это итог всего им пережитого, он просто сгорел, точнее — перегорел. И даже как-то успокоилась — слава богу, не будет больше страдать! Ну, и, разумеется, согласилась на встречу. Встретились мы в «Арагви». Вова пришел с какой-то девушкой восточного типа, довольно-таки красивой, с точеной фигуркой. Я была за него так рада! Мы выпивали, шутили, танцевали. И в конце вечера совершенно по-доброму расстались, Вова за всех заплатил и даже обнялся с моим парнем, чуть ли не тискал его в своих объятиях, словно встретил брата родного откуда-то с холодной Колымы после золотого сезона. А ночью… — голос у Киры дрогнул и тут ее стали сотрясать рыдания, после чего ее речь стала прерывистой и рвущейся, и клочки ее прорывались сквозь всхлипы. — А ночью мой Саша… мой ненаглядный Сашенька… он умер! Сердечный приступ… Такой молодой!.. Такой любимый!..

Кира даже не заметила, как назвала имя своего возлюбленного. Николай вскочил, быстро подошел к Кире и прижал ее за плечи к себе. Он погладил ее по густым и жестким волосам и стал приговаривать:

— Все хорошо, все хорошо! Успокойся, Кирочка.

Кира резко отстранилась от Николая, и выкрикнула ему в лицо, как будто резанула по нему бритвой:

— Ничего хорошего уже не будет, Коля! Ничего!

Теперь ее глаза выглядели старше ее лица, зрачки в них расширились почти до радужки и были полны полынной черноты.

Николай обернулся к столу и быстро плеснул из бутылки ключевой, чистой воды в хрустальный стакан. Потом подошел к Кире, которая переместилась теперь к трюмо, держа в одной руке стакан, а в другой таблетку. Кира благодарно улыбнулась ему, но отстранила его руки.

— Не надо, я в порядке, Коля. Спасибо тебе. Садись на место и открой шампанское. Это, наверное, правда, — все из-за коньяка. Тяжелый для меня напиток. Я — сейчас, вот только приведу себя в порядок.

Внешне теперь она казалась спокойной. Вынув из-под рукава платья ажурный белый платочек, она стала утирать разводы туши под глазами. Когда она вернулась к столу, то вся казалась поблекшей, словно увядший на глазах цветок. Скорбные тени залегли на ее фарфоровом челе.

— Ну, где же мой бокал шампанского? — стараясь быть веселой, игриво спросила Кира.

— Может, просто минералки? — осторожно сказал Николай.

— Шампанское мне не вредно, вон, у Вовы спроси, — парировала Кира.

— Понятно, — с сомнением произнес Николай, думая о том, как бы побыстрее отсюда слинять и проклиная Васильева за долгую отлучку.

Он аккуратно распечатал бутылку и наполнил новые бокалы. Отпил несколько глотков, в то время как Кира осушила всю свою порцию, не останавливаясь.

— Сашу тогда не то что весь театр хоронил — весь город собрался. Не знаю, как я похороны пережила и сама не сошла в могилу. У меня тогда случился первый нервный срыв — наглоталась таблеток, так жизнь опротивела… Я и сама не знаю, как тогда рядом оказался Володя, откуда он вдруг взялся, когда я была уже без сознания? Потом больница. Психиатрическая. Спасибо Володе, он все это время был рядом, он приходил в больницу каждый день. Если бы не его поддержка, я бы снова наложила на себя руки.

Николай слушал Киру не прерывая, давая ей высказаться до конца и излить свою душу, ведь больше никому другому Кира бы сделать это не решилась.

— Знаешь, Коля, я поняла всю силу чувств Володи ко мне только тогда, когда сама пережила смерть моего любимого, моего Сашеньки — нет ничего сильнее любви, когда за нее и жизнь не красная цена. И я вернулась из больницы назад к Володе. Потом у нас ребеночек родился, Сашенькой назвала в честь покойника. И вот живем мы втроем, живем, но почему-то мальчик мой не растет, надо еще одного родить — нормального. Но врачи сказали, что детей у меня больше не будет. Да пошли они! — что они понимают эти врачи? Мне Вова пообещал все решить. Он сказал, что какой-то доктор издалека, вроде как из заграницы, приедет и привезет какое-то особое лекарство или, может, вообще, меня увезет с собой на излечение. Вот кому я верю! — закончила Кира и победоносно уставилась на Николая.

Николай утвердительно закивал головой:

— Вова — все может! Раз пообещал — сделает! У него такие связи…

— Вот и давай выпьем за это! За рождение моего нового будущего малыша — теперь Вовиного. Родится у нас сын или дочка — и вся моя депрессия пройдет. Я уверена.

Николай покачал головой, но отговаривать Киру не решился, и снова разлил шампанское. Когда Кира выпила, она окончательно захмелела, повеселела, и принялась болтать без умолку. Николай успокоился за свою собеседницу, но оставить ее одну не решался. Он поддержал разговор и теперь, с едва сдерживаемым терпением, ждал Володю, чтобы оставить несчастную женщину на его попечение.

Его ожидания продолжились недолго. Ни Николай, ни Кира не заметили, как в гостиной появился Володя с огромным тубусом в руке — дверь он открыл своим ключом. Кира, коротко и смято глянув на мужа, вскочила ему навстречу из-за стола. Казалось, она была напугана его неожиданным появлением.

Володя остановился посреди зала, однако улыбка, с которой он вошел, застыла на его губах, стоило ему более внимательно посмотреть на Киру. Он недоуменно рассматривал ее разгоряченное выпивкой лицо, будто видел впервые, пытливо заглядывал ей в глаза, словно хотел о чем-то спросить, но не спросил, а лишь поцеловал в щеку и сказал:

— Прости, дорогая, дела задержали. С днем рождения, моя малышка!

Николай неожиданно для себя отметил, что Вова за эти дни похудел, черты его лица обострились, а в глазах появилась какая-то смятенность.

— Что это? — спросила Кира, коснувшись тубуса. Кажется, она не заметила настороженности во взгляде мужа.

— Ах, это? Это тебе подарок! — спохватившись, сказал Вова, словно забыв о нем.

Володя снял верхний колпак тубуса и вытащил оттуда сложенный телескоп светло-зеленого цвета. Тут же он раздвинул его, и телескоп вытянулся на целых полтора метра.

— Там еще тренога к нему в коридоре стоит, — добавил он ни к селу, ни к городу.

— Что мы будем с ним делать? — с вынужденной улыбкой спросила Кира.

— На звезды смотреть! — ответил Вова, и было видно, что это он говорит без шуток.

— Ну что ж, на звезды — так на звезды! — легко согласилась Кира. — Это так романтично! Спасибо тебе, золотой ты мой! — Она потянулась к мужу с вытянутыми кувшинчиком губами и чмокнула его в щеку. — А сейчас унеси эту дуру в свою комнату, пока ею никого не прибило. А ночью мы с тобой к ней придем, ладно? — уже совсем весело засмеялась Кира. — Пойду, принесу тебе из холодильника пиво.

Володя поздоровался с Николаем и сел рядом с ним. Он оглядел стол, с почти нетронутыми закусками, но, порядком, опустевшими бутылками, и присвистнул.

— Это ты один так без меня расстарался? — покачав головой, натянуто рассмеялся он.

Николай вздохнул, но промолчал. Володя косанул на него глазами.

— Кира тебе ничего такого не говорила? Она, по-моему, выпила лишнего. С ней этого никогда не бывало раньше…

— Да так, говорила про больницу что-то там, — уклончиво ответил Николай.

— Скажи мне, Коля, честно, что именно она тебе говорила?

Николаю, пришлось коротко обо всем рассказать, однако об истории с пупсом Сашенькой он умолчал, ему было неловко перед другом выставлять его жену полной шизичкой.

— И все? — спросил Володя, пытливо глядя Николаю прямо в глаза.

— Все.

— Та-ак, — озабоченно протянул Васильев, — все понятно! Ей ведь совсем нельзя выпивать, ты же знаешь. Почему ты не удержал ее?

— Я пытался…

Володя прикрыл глаза ладонью и покачал головой.

— Я не хотел посвящать тебя во все эти подробности, я даже родной матери этого никогда не рассказывал, — убито проговорил он. — Жизнь потеряла для меня всякий смысл, когда я тогда почувствовал, что потерял ее.

— Успокойся, Вован, что ты оправдываешься на самом-то деле? — положил Николай руку на плечо другу. — Я тебя прекрасно понимаю. У каждого человека должна быть своя личная территория. Остальным туда не следует совать свой длинный нос. Дальше моих ушей ее слова не уйдут.

— Спасибо! — ответил Володя и с чувством пожал Николаю руку. — Я знаю.

Вошла Кира. Впереди себя она катила столик на колесиках с несколькими бутылками запотевшего пива и парой пивных кружек. Проходя мимо Николая, прежде чем занять свое место, она нагнулась к нему и шепнула на ухо:

— Вове — ни слова!

— Слушайте, вы тут без меня уже совсем спелись! — с деланным весельем воскликнул Володя.

— Спелись и спились! — хихикнула Кира, открыто подмигнув Николаю. — Вова, мы тут действительно с Колей немного дерябнули, пока ждали тебя. Ему ведь некогда тут сидеть долго, он делом Ксюши занимается.

— Да, я знаю, — ответил Васильев. — Давайте теперь выпьем за тебя все вместе, дорогая. Тебе что налить, шампанского?

— Ой, уж и не знаю чего, — всплеснула руками Кира, приподняв плечи и оглядывая стол. — Коньяк пила, шампанское пила. Может «Черную ночь»? — показала она глазами на бутылку вина.

Володя откупорил бутылку и налил Кире немного в чистый бокал. Себе и Николаю он разлил коньяк.

— С днем ангела, девочка моя! — поднял бокал Володя. — Все у тебя будет хорошо, я постараюсь.

— Сделай мне это! — Кира сделала ударение на последнем слове и по-мужицки, разом, опрокинула свой бокал.

Николай и Васильев переглянулись, потом тоже выпили. Ели молча. Воцарилась какая-то неловкая тишина, которую никто не осмеливался нарушить первым.

— Пойдем, Вова, перекурим, — предложил, наконец, Николай, спешивший покинуть горькую вечеринку. Но сначала он хотел переговорить о своих делах с другом.

— Да, мальчики — сходите, покурите, — поняла все Кира.

Мужчины прошли на кухню. Там Володя открыл окно и включил кофеварку. Заварил два стакана чаю, поставленных в старинные мельхиоровые подстаканники, поставил их на стол, вместе с хрустальной вазочкой, полной дорогих конфет и латунной пепельницей в форме кувшинки.

Закурили. Николай рассказал о событиях сегодняшнего дня, в том числе о том, что узнал на базе отдыха.

— Правильно говорят: чужая душа — потемки. Человека никогда не узнать до конца, даже самого близкого, — в задумчивости сказал Володя, выслушав Николая. — И ты был прав, когда сказал, что у каждого есть своя неприкасаемая территория. Значит, она была и у Ксении.

— Я знаю совершенно другую Ксюшу. Не могу поверить, что все так и было. Одно стало окончательно ясно — она знала Федотова еще по Ленинграду. Да хрен с ним, со всем этим, меня волнует другое: где она?

— Я полагаю, что Кира найдется, и если она и сделала что-то не так, то исключительно с целью самообороны.

— Так ты тоже думаешь, что она убийца!? — воскликнул Николай, привстав со стула.

— Не кипятись, Коля. Я просто взял крайний случай и уже договорился завтра о встречи с адвокатом — Одеговой Ириной.

— Известная личность.

— А то! Она проконсультирует, а в случае чего… Ну, ты сам понимаешь. Она очень хороший адвокат! — чеканя последние слова, сказал Володя.

Николай вздохнул.

— Меня сейчас не это беспокоит. Возможно, Ксении нужна моя помощь. Если бы все было так гладко, то, скажи мне на милость, зачем ей скрываться?

— Ну, она сейчас может быть в шоке. Пережидает. Да не убивайся ты так — объявится!

— По-моему, надо следака еще раз натравить на Дагбаева. Мне кажется, он что-то недоговаривает. Пусть он его потрясет хорошенько.

— Думаешь, поможет? — внимательно посмотрел Васильев на друга.

— Другого источника информации у нас пока нет.

Николай отхлебнул чая и потянулся к вазочке с конфетами. И там он второй раз за сегодняшний день заметил несколько редких конфет. Он развернул одну, а фантик положил в карман. У него уже имелось пара таких фантиков, но и третий для обмена вовсе бы не помешал. Он хотел, было, спросить у Вовы, где он достал такие редкие конфеты, как раздался грохот в гостиной.

Друзья разом вскочили и рванули на шум — куда и Володина хромота делась! Там на полу, путаясь в длинном платье, словно муха в паутине, среди разбитой посуды и разбросанной снеди, корячилась Кира. Судя по неуверенным попыткам подняться, можно было сделать вывод, что она сильно пьяна.

Николай взглянул на стол. Бутылка конька, которая была наполовину полной, когда они с Вовой пошли курить, теперь была пуста. Вова бросился поднимать Киру. Когда это ему удалось, она вдруг вырвалась и с легкостью вышколенного борца, проявив недюжинную силу, отшвырнула его в сторону, словно щенка.

— Пошел вон! — взрычала Кира на мужа, ощерив острые, белые зубы. — Ты сломал мне жизнь, ты виноват в смерти Сашеньки! Это ты, ты!

Кира истошно закричала, заломив руки и запрокинув назад голову, с уголков ее губ потекла пена.

— Коля! Помоги мне! — возопил, изменившимся, тоненьким голоском, Володя.

Васильев подскочил к жене и обхватил ее сзади вместе с руками. Николай бросился спереди и тоже обхватил женщину. И тут он реально почувствовал силу дикого зверя, скрывавшуюся в этом хрупком теле. Кира мотала их вокруг себя, как разъяренный бык двух бульдогов, намертво вцепившихся в него. Наконец, они все вместе упали. Кира оказалась грудью на полу, сверху Николай, Володя откатился вбок.

— Держи ее, держи! — истошно вопил Васильев.

Он молниеносно вскочил, открыл одну из дверец стенки и выхватил оттуда, наполненный уже чем-то, шприц. Сдув воздух он одним прыжком оказался около Киры, с трудом удерживаемой Николаем, и воткнул ей иглу в шею.

Кира перестала биться, быстро затихла и закатила глаза, страшно выпучив белки. Николай помог Володе перенести ее в спальню и уложить на кровать.

— Откуда у нее столько силы? — спросил он.

— Так бывает во время припадков. Я же говорил, что ей совершенно нельзя пить. Ей, ты знаешь, бокала вина или шампанского на весь вечер хватало, а то и просто пригубит и все. Не знаю, что на нее сегодня нашло? Ладно, пусть отдыхает, проспится — все будет нормально. А, вообще, врачи сказали — если ребенка родит, то психика восстановится. Но что об этом сейчас? Пошли, буханем вдвоем спокойно. Помнишь как, бывало, раньше, когда у нас никаких жен не было и в помине? Да ну их! — взял под руку друга Володя.

— Нет, пожалуй, я пойду. Время такое — нельзя напиваться. Утром продолжу поиски.

— Ладно, я тебя понимаю, — вздохнул Васильев, но возражать не стал, — ты уж извини за испорченный вечер.

— Пустяки! Кира на меня потом в обиде не будет?

— Утром она ничего не вспомнит — такой уж укол.

— А ты, правда, сделаешь то, что ей обещал?

— В смысле?

— Ну, насчет лечения, доктора. Она очень хочет ребенка…

— Сделаю! — со звериной серьезностью ответил Володя, и глаза его блеснули холодным огнем, который Николай раньше в них никогда не замечал и от которого ему стало как-то не по себе. — И уже очень скоро!

Николай с сомнением посмотрел на друга — не в привычке Володи было блефовать, но лишь заметил:

— До чего дошла наука!

— Для Киры главное сейчас — это покой.

— Тогда почему ты забрал ее из вашего летнего дома? Там такая природа, роща, речка, тихо. И Кире там нравится — никаких стрессов. Да и до конца лета еще далеко.

Володя глубоко вздохнул.

— Я подумал, что день рождения лучше будет отпраздновать здесь. И, вообще, я там ремонт наметил сделать.

— А, понял. Слушай, я тут рядом у вас на стоянке машину свою оставил. Ты мне не подгонишь ее утром? Я не уверен, что не стану спозаранку кошельком для гаишников, если завтра вернусь на ней сам.

— Без проблем.

Николай отдал Володе ключи от машины, друзья распрощались, и Николай, с тяжелым на душе осадком, покинул дом Васильевых.

ГЛАВА 11 СЕРОЕ УТРО

На следующее утро Николай поднялся, чувствую во всем теле какую-то разбитость. Это не был синдром похмелья, выпил вчера он не так уж и много, и это была не усталость — он нигде не напрягался физически. Скорее всего, эта разбитость была отражением его душевного состояния, его усиливающейся тревоги за жизнь Ксении.

Тем не менее, он не мог позволить себе раскисать, опустить руки и отдаться на волю судьбы в лице капитана Мальцева. Единственное, от чего он отказался в эти дни — это от утренней пробежки, в остальном его поведение не изменилось — Николай, как обычно, принял душ, побрился, позавтракал и стал ждать Володиного приезда. Но сначала он подошел к телефону и включил кнопку автоответчика прослушать информацию, которая, возможно, была записана во время его отсутствия.

Записано оказалось два звонка — от Нинель, которая интересовалась, нет ли новостей о Ксении, и — последний — от Степана Дагбаева. Судя по прыгающему, с привизгом, голосу, он был сильно взволнован: «Николай! Вы хотите знать правду? Везите утром двадцать тысяч! После обеда я уезжаю, и вы меня больше никогда не увидите!».

Ни хрена себе запросы — это зарплата инженера за десять лет честного труда! На такие деньги можно купить пару квартир в центре города! Да какая к черту разница, если эти деньги спасут Ксению! Значит, Дагбаев действительно скрывает нечто важное, что наверняка поможет раскрыть преступление. Запись была сделана вскоре после их вчерашнего расставания — в 16–32. В это время Николай возвращался домой с базы отдыха.

Николай пожалел, что не прослушал автоответчик еще вчера, когда около девяти вечера вернулся домой — тогда бы он не откладывал встречу с Дагбаевым назавтра, а поехал бы к нему немедленно. Но имеются ли в наличии такие деньги дома, или надо ехать в сберкассу?

Николай сдвинул с места тяжелый шифоньер, сработанный из бука, и набрал код в замке, замурованного за ним в стену, бронированного сейфа. Убрав в сторону чеки и пачки с запрещенной к хранению валютой, он пересчитал рубли. Набиралось только восемнадцать с небольшим тысяч. Бросив деньги в кейс, Николай в нетерпении прошел к окну и посмотрел вниз — не приехал ли Васильев? Уже было пора. В это время раздался телефонный звонок. В трубке он услышал Володин голос:

— Коля, здорово! Слушай, я совсем тут забыл, что у меня с утра назначена проверка пожарниками. Тебе машина срочно нужна? Я приехал на ней на работу, ты подъезжай да и забери ее, если сильно надо.

— Вообще-то, нужна, — ответил Николай. — Мне Дагбаев звонил, просил о встрече.

На той стороне трубки возникла некоторая пауза.

— Ты куда там пропал? — спросил в трубку Николай.

— Да никуда, здесь я. А когда он тебе звонил, утром?

— Да нет, еще вчера, на автоответчик.

— А-а, ну ты подъезжай ко мне в кафе, тут же всего две остановки.

— Слушай, а, может, ты меня подвезешь, вместе съездим? Что-то я не очень уверен, отрезвел ли окончательно после вчерашнего.

— Ну, может, и вместе съездим. Сейчас, вот, усажу только пожарников за столик, поставлю им литр водяры, Машку на развод приставлю — помнишь, это у меня официанточка такая блондинистая работает, типа Бриджит Бардо, — пусть жрут себе да Машку щупают — потом все документы подпишут не глядя, — хрипло засмеялся Вова.

— Вова, у тебя с собой деньги есть?

— Сколько тебе надо?

— Тысячи две.

Володя присвистнул.

— Куда столько?

— Не спрашивай, долго объяснять — для дела надо.

— Ну, рублей пятьсот в кошельке я, пожалуй, наскребу… Правда, в кассе от вчерашней выручки с кафе деньги остались. Инкассаторы еще не приезжали…

— Ты их можешь как-то позаимствовать? Я сегодня же верну.

Слышно было, как Володя тяжело вздохнул на том конце провода:

— Ладно, я что-нибудь придумаю. Выезжай.

— Хорошо, я сейчас.

Через двадцать минут Николай проходил через зал кафе «Веснушка» в сторону буфета, за которым была дверь, ведущая в служебные помещения. Час открытия заведения еще не наступил, однако в дальнем углу он заметил столик, за которым расположились два раскрасневшихся от выпивки офицера пожарной части. Между ними сидела «Бриджит Бардо», одетая по всей форме — белые фартук и кокошник. Тесный фирменный, голубой халат на ней не мог ужать ее большого достоинства, которое упругой белизной перло из несколько большего, чем положено по законам приличия, выреза на груди.

Все оживленно болтали, над столиком стоял коромыслом сигаретный дым, негромко играл музыкальный автомат — Алла Пугачева пела песню «Миллион алых роз».

Незамеченный веселой компанией, Николай прошел за барную стойку, открыл служебную дверь и направился к кабинету директора. Однако не успел он к ней приблизиться, как дверь кабинета неожиданно распахнулась и оттуда, словно вышвырнутый катапультой, вылетел официант в белом фирменном кителе — парень лет двадцати пяти с мелко вьющимися, как у негра, рыжими волосами, одуванчиком обрамлявшие его голову. Он проскочил мимо Николая, с вытаращенными, ничего не видящими, глазами и с перекошенной от боли гримасой на лице. Рукой он зажимал рот, с которого падали на пол капли крови, оставляя после себя цепочку блестящих алых следов. Из кабинета раздавался громогласный вокзальный мат.

Войдя туда, Николай увидел возбужденно расхаживавшего взад-вперед, Володю. Он потирал кулак правой руки и продолжал грязно материться, только уже не столь громко.

— Что с тобой? Ты, никак, парню зубы выбил! Ты с ума сошел? — заговорил изумленный Николай.

— Да и хрен с ним и с его зубами. Вставит. Ты бы только послушал этого ублюдка! — постепенно остывая, ответил Васильев.

— А что такое?

— Этот идиот только что мне тут хвастался, что соблазнил Дарью Алексеевну — мою заместительницу. Нет, ты только подумай, она же старше его на двадцать лет, в матери ему годится, и слыла добропорядочной женщиной. Как он мог, скотина?!

— Ну, а тебе-то какое дело? Кто она тебе — любовница?

— Какое дело? Ты спрашиваешь, какое мне дело!? — вновь взвился Володя. — Ты знаешь, что мне этот суконец сказал? Он сказал, что у Дарьи на киске две бородавки!

Николай невольно расхохотался, чем еще больше обозлил друга, который понял, что сказал что-то невпопад. Володя прикурил сигарету и, размахивая ею, стал говорить, отрывисто произнося слова. Когда он подносил сигарету ко рту, чтобы затянуться, было видно, как огонек сигареты пляшет перед его губами.

— Я тебе сейчас расскажу кое-что, чтобы ты понял какое такое мое дело. Я это никому еще не говорил, даже Кире. Вот, слушай. Ты же знаешь, я рос без отца, он умер вскоре после войны, сказались фронтовые ранения. А какой был мужик — боевой офицер, комендант всего Берлина!

Николай внутренне улыбнулся — он никогда не видел Володиного отца, но слышал от тети Паны, Володиной матери, что в комендатуре он был всего лишь интендантом. Внешне же виду Николай не подал, он знал, как Васильев неимоверно гордился своим отцом.

— Ну, умер, а свекровь, бабка моя — Матрена, будь она неладна, выставила мою мать за порог вместе со мной, малолетним пацаном, из своего дома, где мы жили и где вырос мой отец, — продолжал между тем Володя. — А за что, спрашивается? Да просто старая стерва не любила мою мать, считала ее фронтовой шлюхой. Она полагала, будто мать попросту приворожила к себе отца еще на фронте. И мы остались без крыши над головой, стали мыкаться по материным родственникам, да только кто нас долго держать будет? Везде теснота, везде свои заботы. Так мотались по чужим углам года полтора, пока мать не вышла замуж за дядю Гошу, отчима моего. Конечно, он был старше ее на пятнадцать лет. Но что было делать? У него было жилье — комнатушка в бараке.

Другие бабенки ее возраста считали, что матери еще повезло — у нее был муж, к тому же с жилплощадью, да еще и с довеском ее взял. Ведь после войны половина женщин были вдовые, даже девкам женихов не хватало — большинство парней полегло на фронте. За счастье было выйти замуж даже за какого-нибудь калеку. Сам понимаешь, любви между ними никакой не было — моя мать помнила и по настоящему любила только моего отца, а к отчиму была совершенно равнодушна. Но не в поле же было мне с матерью жить. Ну, а потом у меня появился младший брат — Толик, и тогда мы стали настоящей семьей.

Николай присел на край приставного столика и смотрел на Володю, словно зритель в театре одного актера, нетерпеливо поглядывая на часы. Он совершенно не желал тонуть в этой истории. Однако Васильев, вроде как, не замечал его состояния и, расхаживая по кабинету, все продолжал говорить:

— С позиции нынешнего своего возраста, я понимаю, что мать моя, хоть и не была красавицей, но она была очень мила собой, и к ней липли мужики, как мухи на повидло. Но мать была порядочной женщиной, ты же знаешь, о ней никто никогда худого слова не сказал. И она хоть и не любила дядю Гошу, но оставалась ему верна. Даже когда он схлопотал пятерик срока, она не ходила на сторону. Я, вот, до сих пор не понимаю свою сраную бабку — почему всех фронтовичек она считала потаскухами? Не из-за своей ли дочки, моей тетки — Алины, штабной писарицы и конченой пробляди? Видать, мы мешали ей жить разгульно — к ней мужики со всей улицы по очереди ночевать ходили. Да хрен с ней, с моей бабкой, о покойниках — или хорошо, или совсем ничего. Не в том дело.

Слушай главное, что я хочу сказать: ведь дядя Гоша мотал свой срок не просто за случайное убийство в пьяной драке. Вовсе нет! Это мне мать и он сам так говорили, и так об этом знаешь ты. Но все было не так. Да он попивал, бывало, но в меру и всегда один, ведь он не был компанейским мужиком, да и драться-то не умел — здоровьем был хил для этого дела. Там была совсем другая история, мне ее мать много позже рассказала, уже через четыре года после смерти отчима…

— Вова, это интересно, конечно, но, может, ты мне все дорогой расскажешь? — перебил его Николай, терпение которого, наконец, иссякло.

— Какой дорогой? — не сообразил сразу Володя.

— Я подумал, может, ты меня подвезешь до Дагбаева, я же к нему тороплюсь.

— Ах да, вот деньги и ключи от машины, — Володя вытащил из бокового кармана кожаного пиджака пухлый конверт и связку ключей. — Только причем тут я, или ты хочешь дослушать мою историю?

— Я не хочу нарваться на пост ГАИ. Дело ведь не в штрафе, промурыжат больше.

— Ясно. Ну что ж — пожарники устроены, вот только позвоню начальству, чтобы меня на планерку не ждали.

Володя взял трубку черного карболитового телефона, который здесь стоял, видимо, еще с самого основания заведения, и кому-то позвонил. В это время в кабинет несмелой, шаркающей походкой, вернулся официант и положил на стол перед Володей какую-то бумагу. Лицо его было умыто и выражало всю полноту чувств нанесенного ему оскорбления, на губах оставались следы запекшейся крови.

— Что это? — не глядя в глаза вошедшему, спросил Васильев.

— Заявление на увольнение.

— Вот и правильно! — сказал Володя и размашисто поставил свою подпись.

— Я еще и на вас в милицию заявление напишу, — забирая подписанную бумагу, с угрозой в голосе проговорил парень. — Это вам просто так с рук не сойдет!

— Пошел вон! — рявкнул Васильев, и глаза его покраснели, будто где-то внутри него включили кипятильник.

Парень сноровисто ретировался.

— Нет, ты только посмотри на этого ублюдка, мало я ему врезал!

— Так, поехали?

— Да, пошли.

Володя взял со стола кожаную папку, с тисненым золотом логотипом заведения, и друзья вышли в зал. Там Володя сначала прошел к офицерам, которые были уже сильно навеселе, и любезно минутку с ними пообщался. После этого «Бриджит Бардо» принесла из бара еще одну непочатую бутылку коньяка. Затем Володя предъявил пожарникам какие-то документы из папки, офицеры в них немедля расписались, и Васильев отдал папку на попечение официантке. Все закончилось дружескими рукопожатиями, обоюдным похлопыванием по плечам и спинам, какими-то обнималками, пьяными целовалками, пока, наконец, Володя не вырвался из «дружеских» объятий и не присоединился к Николаю, уныло наблюдавшему за этой сценой со стороны.

— Все, с делами покончено! — облегченно сказал Володя, подойдя к другу.

— С твоими — да. А когда-то мои закончатся?…

Спустились на улицу к «Зиму», Володя уселся на водительское сиденье, Николай сел рядом, и величественная машина, покачиваясь тяжелым, лакированным корпусом, отчалила от кафе, словно небольшой корабль от пристани.

— Как мне нравится твоя тачка! — воскликнул Володя, с удовольствием управляя машиной. — Но ведь ты все равно мне ее не продашь?

— Ты уже сотый раз задаешь мне этот вопрос, — безразлично отозвался Николай. — Но ты же знаешь мой ответ — он не изменился.

— Да, знаю, — вздохнул Володя. — Ладно, проехали. Да, ты не дослушал мою историю. Так вот, я хотел сказать, за что отчим срок мотал. Оказывается, на мать мою один мужик запал, сослуживец, домогался ее постоянно, но только всегда у него облом выходил. Но однажды, когда они в кочегарке работали во вторую смену одни, он подсыпал ей в чай какой-то хрени, мать тут же и отрубилась. Ну, и поимел он ее после этого, козел гребаный.

Мать очнулась, только когда сменщики пришли и разбудили ее. Но сначала она не поняла, что произошло, думала, что просто в обмороке была, потому, как этот сволочь надел на нее всю одежду назад. Но когда встала и пошла, то заподозрила что-то неладное, а потом до нее все дошло окончательно.

Пришла домой в слезах, но молчала, никому ничего не говорила, помылась в ванне, а ночью, когда все спали, хотела удавиться в туалете, да дядя Гоша вовсе и не спал тогда, почуял что-то нехорошее и спас ее, кое-как откачали.

Хотел дядя Гоша «скорую» вызвать, но мать отговорила, побоялась, что в дурдом заберут, и во всем дяде Гоше призналась. В милицию тоже заявлять не хотела, дабы не терпеть позора. Тогда дядя Гоша пообещал матери, что сам разберется с обидчиком завтра и посоветовал матери взять на следующий день отгул и на работу не ходить. А сам в тот день пошел вечером в кочегарку и зарезал того мужика. Потом вернулся домой пьяный, да еще и с бутылкой водки, матери сказал, что больше тот мужик в кочегарке никогда не появится и к ней не пристанет.

Мать, знала тихий нрав отчима, ничего такого о нем подумать не могла, она решила, что он попросту бахваляется, чтобы утешить ее. Но к ночи нагрянула милиция и увезла невменяемого дядю Гошу с собой, и тогда ей открылась вся правда. На суде дали ему девять лет срока. А потом она верно ждала его все пять лет — за примерное поведение отчима выпустили на четыре года раньше. Я же, когда узнал всю правду, сильно зауважал дядю Гошу и даже гордился им.

Вот почему я ненавижу всех этих насильников и соблазнителей. А ты еще спрашиваешь — какое мне дело!

— Так разве этот официант изнасиловал твою заместительницу?

Володя прикусил губу и дернул рулем, едва успев выправить машину, чтобы не столкнуться со встречной. Николай понял, что Васильев прокололся и что он связал этот случай в кафе не только со своей матерью, но и, в первую очередь, с Ксенией, которая когда-то изменила Володе с артистом.

— Можно и так сказать, — помолчав немного, отозвался Володя, приведя нервы в порядок. — Тут та же параллель проглядывается. Когда я приехал в кафе, то заметил, каким образом Сергей, официант этот, выходил из кабинета Дарьи Алексеевны. Он не просто выходил, а как-то крадучись, с оглядкой, будто вор какой. Я и на самом деле подумал — не стырил ли он что-нибудь? Там у нее сейф стоял, и в нем всегда левые деньги были, ведь по безналичке, ты же знаешь, ни хрена работать нормально невозможно. Причем, произошло все это уже после того, как я пожарников устроил под надзором нашей девочки. Тогда я у Сереги поинтересовался, как он там оказался, поскольку знал, что Дарьи на работе не должно было быть вообще. Она вчера отработала вечером за администратора — та в отпуск ушла — и должна была после закрытия в двенадцать ночи уехать домой. Ну, парень мне ответить толком ничего не смог, вижу, глаза прячет. Тогда зашел я в кабинет с проверкой, вижу — Дарья с задранным платьем на диване дрыхнет, и все ее волосья между ног напоказ, а на столе целая батарея бутылок пустых. Нагнулся ее потрясти — так там таким перегаром от нее поперло, хоть противогаз надевай. А ведь замужняя женщина, муж мужик порядочный — директором горводоканала работает! Я с ним лично знаком. Потряс ее — она только мычит, глаза продрать не может. «Сереженька!» — зовет, еле языком ворочает.

Ну, я платье ей на ноги натянул, прикрыл манду рыжую, запер ее на ключ до полного протрезвления, чтобы другие ее позора не видели, зазвал сучонка к себе и спрашиваю, что ты, мол, с ней сделал, пес блудливый? — она же мать тебе! Да она, говорит, сама меня зазвала, — оправдывается. Да ты, сволочь, споил ее попросту, да изнасиловал! — говорю. Нет, сама дала, — упирается. Ну, я и врезал ему по полной программе, а тут ты пришел. Вот как было дело.

— А, может, она и, правда, — сама. Сучка не захочет — кобель не вскочит.

— Тем хуже! — опять задергался Вова.

— Руль давай крепче держи, чай машина чужая, — попытался обуздать настроение друга Николай, но не удержался от укола: — Что ты их судишь, в конце-то концов, а сам-то себе что позволяешь?

Николай вспомнил прошлогодний случай. Тогда, по осени, на выходных, как-то собрались они с Васильевым бредешком прочесать Тулу недалеко от его загородного дома. Делали они это на ночь, таясь, дабы не попасться рыбнадзору, а утром за Николаем неожиданно заехала Ксения, ей срочно понадобилась какая-то его помощь. Однако вечером Николай вернулся на дачу, поскольку в спешке забыл барсетку с документами на машину. Полагая, что без Володи в дом ему не попасть, он сначала позвонил Васильевым домой и от Киры узнал, что Володя по-прежнему еще в Буграх.

Приехав к другу и войдя во двор, ему уже оттуда почудилось, будто из дома слышится какой-то шум, какие-то крики. Николай подумал, уж не ворье ли наседает на хозяина и бросился к двери, но, едва отворив ее, на мгновенье остановился с некоторым недоумением — из недр дома раздавались лишь женские вопли, да такие дикие и душераздирающие, что их не могли до конца заглушить даже толстые бревенчаты стены.

Осторожно проскользнув в дом, Николай из сеней, через проем открытой двери, ведущей в комнаты, увидел неприглядную картину: Володя, с упоительной яростью, самым разнузданным образом, пристроившись сзади, драл какую-то голую, дебелую женщину, брошенную грудью на стол. В ее невидящих глазах плескалась мольба, лицо, перекошенное от ужаса и боли, было заляпано черными потеками туши, от брызжущих слез. Голова женщины, в обрамлении коротких, обесцвеченных куделек, впрочем, как и все ее тело, елозила по столу, в такт Володиным движениям. И все это сопровождалось жалостливыми, прерывистыми воплями.

Сам Васильев, с багровой, как после парилки, морденью, находился в состоянии такого звериного азарта, что даже не заметил вошедшего.

Николай, ни слова не говоря, взял, стоящее у двери на табурете, ведро и, подойдя к странной паре, по прежнему не замечавшей его, окатил ее холодной, колодезной водой. Володя оторопел, замер, медленно повел головой в сторону Николая, словно оттуда задуло промозглым, отрезвляющим сквозняком. Он раздосадовано оторвался от женского зада и, хлопая все еще мутными, от необузданной страсти, глазами, стал неловко натягивать на себя мокрые штаны. Женщина же, вся одежда которой состояла из белого лифчика, державшегося лишь на одной уцелевшей бретельке, взвизгнула на такой высокой ноте так, что у Николая даже заложило уши. Тряся одной оголенной, полной и красивой грудью, она бросилась к Николаю и спряталась за его спину, по-детски привывая и всхлипывая.

— Ты что творишь?! — воззрился на друга Николай так, словно вместо него увидел только что влетевшую сюда через окно чупакабру с окровавленной морденью.

— Пошла вон отсюда, сука ебл…вая! — вместо ответа рявкнул Володя, прижавшейся к Николаю и выглядывавшей из-за его плеча, женщине.

Васильев сгреб в одну кучку, разбросанные по полу, женские трусики, юбку, еще какие-то шмотки, и швырнул их в сторону выхода.

Женщина отцепилась от Николая и, поскуливая, как побитая собака, затрусила за своими вещами. Собрав их трясущимися руками, она выскочила на улицу.

В окно Николай увидел, как она забилась в кусты малины и стала там торопливо одеваться. Потом босиком, пошатываясь и как-то неестественно переставляя ноги, будто между ними был зажат мяч, она побежала через двор к воротам, почему-то держа в руке одну туфлю. Выбежав за калитку, она с какой-то руганью, голосом, из которого совершенно исчез страх, бросила эту туфлю через забор в окно дома. Понять этот ее поступок Николай смог только тогда, когда заметил под столом вторую, такую же оставленную здесь туфлю.

— Ты что творишь? — повторил Николай свой вопрос. — Это что — изнасилование?

— Все сучки хотят, чтобы их насиловали.

— А я знаю совершенно другое — женщины хотят, чтобы их соблазняли. А если она на тебя подаст заявление куда следует?

Володя ответил угрюмым взглядом.

— Да пошла она! Ты зачем вернулся?

— Барсетку с документами оставил.

— А-а…

Володя, наконец, привел себя в порядок, едва заметно прихрамывая, прошел к старинному буфету, стоящему в углу на гнутых бронзовых ножках, и вернулся оттуда с двумя бокалами коньяка, наполненных наполовину.

— Выпьем? — спросил он.

— Я за рулем.

— Ну, как хочешь, а я выпью.

Он одним глотком осушил свой бокал, закусывать не стал, а сразу заговорил:

— Никто тут никого не насиловал, если хочешь знать правду. Эта проблядь сама меня склеила, когда я в сельмаг сегодня ходил. Она тут в деревне живет, а работает в школе завучем где-то в заводском районе. Так я ей сегодня все дырки заткнул, какие только можно. Для науки. Слышал, как верещала?

— Какой науки, Вова?

— Какой науки, говоришь? Какого хрена она к чужим мужикам цепляется? Ведь у нее свой муж есть и детишек уже двое! Сама мне рассказала…

— А как же Кира? Мне казалось, что ты ее любишь, а изменяешь с чужой бабой! Я так, например, не могу.

— Какая тебе это, на хрен, измена? Я вовсе и не считаю это изменой. Я просто проучил эту сучку ебли…ую, и уже не раз так делал, если ко мне какая замужняя баба липла. Если замужем — так какого хрена жопой вертеть?

Николай сопоставил тот прошлогодний случай с тем, как Володя вел себя сегодня утром в кафе, и еще больше укрепился во мнении, что такое его поведение является не чем иным, как местью. И местью не столько из-за происшествия с его матерью, сколько из-за измены ему Киры. На самом деле эта была месть самой Кире, но не прямая, он слишком ее любил, а, как бы, косвенная. Ведь для уязвленных изменой мужчин нет ничего более сладкого, чем чувство удовлетворенной мести. Это Николай понял только сейчас, особенно, когда вчера узнал от Киры подлинную историю их с Володей отношений.

Васильев, тем временем, вцепившийся в руль с таким видом, будто под днищем у него была прицеплена атомная бомба, попросил Николая раскурить ему сигаретку. Когда он глотнул вдоволь дыма, то сказал:

— Запомни, Коля, я Кире не изменяю, я просто так наказываю замужних сук!

Николай подумал о Кире, об ее незавидной судьбе, ее измене Володе, и понял, что у Володи на сердце рана, которую тут только что разбередили. И он решил сменить тему разговора:

— А ты помнишь, как подложил в кресло моему отцу подушку-пердушку? Он тогда к вам пришел порадовать твою мать, что переводит ее на лафовую должность из кочегарки в весовую. Там была и работа полегче, и денег побольше.

— Помню, как же! — широко заулыбался Володя и вмиг расслабился. — Это было как раз после того, как дядю Гошу посадили. Нам в то время трудно пришлось. Отец твой тогда ушел, и я подумал, что все испортил — мне потом мать фингал поставила под глаз. Хорошо, батя твой это близко к сердцу не принял, и все обошлось. А, помнишь, я училке по английскому пистон под ножку стула подложил? Она была настоящей мигерой, весь класс ее ненавидел. Там был такой взрыв, такой фейерверк! Она обделалась у всех на глазах! Все хохотали и радовались. А мне почему-то стало так хреново, будто я сам себе член отрезал. После уроков я пришел к ней домой и во всем признался. Плакал. Она простила, но из школы ушла. Сейчас она на пенсии, и я ей денежные переводы каждый месяц присылаю. Она даже не догадывается от кого…

— Да, ты был еще тот шутник. Как все изменилось!

Володя опять насупился:

— Нас жизнь меняет. Странно, что тебя это все совсем не касается.

Машина приближалась к цели, и они свернули на задворки, где за новыми домами еще оставался кусочек послевоенной серости и подворотни. Усугубленная утренней пасмурью, она добавила хандры в душу обоим попутчикам.

— Все, приехали, — сказал Володя и выключил двигатель.

Машина остановилась недалеко от уже знакомого Николаю, снесенного наполовину, барака.

ГЛАВА 12 СМЕРТЬ В БАРАКЕ

— Вова, ты подожди здесь, Дагбаев просил меня поговорить с ним тэт-а-тэт, — сказал Николай Володе, вылезая из машины с кейсом в руках. — Я ведь хотел, чтобы ты лишь подвез меня.

— Да нет проблем, — равнодушно отозвался друг и достал из кармана сигареты. — Я и не собирался к нему, пока покурю.

— Деньги давай.

Васильев достал из внутреннего кармана пиджака конверт с деньгами.

— Так это для него? — с угрюмой усмешкой спросил он. — Не много ли чести для этого бабана?

Николай ничего не ответил и бросил конверт в кейс.

Барак уже носил следы отторжения от остального города — к нему вела лишь затравевшая тропка. Николай проследовал по ней и вошел в подъезд, тонувший в буром, пропахшим кислятиной, полумраке. Постучался в знакомую дверь, из-за которой мерно бормотало то ли радио, то ли телевизор. Диктор бодро докладывал об успехах продовольственной программы, обещавшей, в неопределенной перспективе, накормить всю страну продуктами питания первой необходимости. Другого ответа на стук не было. Не было ответа и на повторный, более громкий стук. Николай толкнул дверь. Она распахнулась.

Первое, что ощутил Николай, едва переступив порог, — это крепкий запах сивухи, сбивавшей с ног. Теперь, кроме телевизора, вещавшего новости, добавился неприятный звук гудения целого сонма мух. Мухи были повсюду — они облепили окна и стены, ползали по столу, где стояли два мутных, заляпанных жирными пальцами, стакана, в самих стаканах, они роились на кусках уже подсохшей селедки, нарезанной прямо на клеенке стола, ползали по кускам наломанного хлеба, кружили над помойными ведрами, покрыли черным крапом и самого Дагбаева.

Он лежал на топчане в одежде, с раскинутыми руками, словно его только что толкнули и он упал беспомощный. Ноги были в ботинках, и одна свешивалась вниз, касаясь пола. Глаза Дагбаева были открыты и выпучены, чуть не вываливаясь из орбит, и придавали ему вид большого сома, вчера еще уснувшего на крючке и только сегодня вытащенного на берег. В открытый его рот заползали и вылетали оттуда все те же синие мухи.

Николай подошел к Дагбаеву и взялся за его пульс, взметнув облако потревоженных насекомых. Он не отзывался, но и ежу было понятно, что Дагбаев мертв. Правда внешне синяков, ссадин, или иных следов какого либо насилия, на трупе не было. Николай повернулся к столу, нагнулся над ним и понюхал оба, наполовину наполненных стакана. От одного убойно несло спиртом — не водкой, у той запах был много мягче — от другого только селедкой, значит, в нем была простая вода. Обратил Николай внимание и на пустую бутылку без этикетки, она выглядывала из-под топчана.

Николай достал из кармана платок и через него, не касаясь пальцами рук бутылки, поднял ее и тоже понюхал. От нее исходил все тот запах плохого качества спирта. Аккуратно положив бутылку на место, он еще раз посмотрел на синюшное лицо мертвеца.

«Что ж ты напился до смерти, дурья твоя башка? Почему не дождался меня? Я ведь знаю, ты хотел сказать мне что-то важное, наверное, назвать убийцу или, по крайней мере, отмазать Ксению. А, может, тебя специально кто-то опоил?» — размышлял Николай.

Он закрыл уши руками — так гулко в них застучала кровь. Его обуял прилив ярости. В этот момент он решил, что кто-то все время опережает его на полшага и не дает ухватить за ниточку, которая позволила бы выйти на след его жены.

Делать тут было больше нечего, Николай вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. В этот момент в барак вошла какая-то тетка, у нее было припухшие веки и рыбье выражение глаз, присущее всем закоренелым алкашам, в левой руке она держала авоську с двухлитровой банкой пива. Резиновые сапоги на ногах, несмотря на теплую, сухую погоду, выцветавшее цветастое платье с грязным подолом, и штормовка, некоторые пуговицы которой были оборваны, придавали ей вид обыкновенной мешочницы. Не бомжихи, а именно мешочницы — бомжей в Советском Союзе не могло быть по определению.

Она направилась прямо к Николаю, настороженно всматриваясь в него. Вдруг лицо ее расплылось в широченной улыбке, показавшей дыры от выбитых зубов.

— Ой, Колька! Умереть — не встать! Как ты нашел меня, красавец? — воскликнула она и, подавшись вперед, развела руки, ожидая встречных объятий, чему не помешала даже банка с пивом.

Николай отшатнулся от нее, подумав, что у алкашки не все в порядке с мозгами.

— Да Галина, я! Галя Бачурина! Ты что не узнал меня? — разочарованно опустила тетка руки с глубокой траурной каймой под ногтями на желтых, прокуренных пальцах. Видимо, она поняла, что долгожданных обнималок не будет. — Мы же с тобой в шестом классе за одной партой сидели…

Только сейчас до Николая дошло, кто перед ним стоял. Да, эта затрапезная тетка, еще молодая, но уже с отвисшими, как у бульдога, щеками женщины в преклонном возрасте, действительно когда-то была его соклассницей. И он когда-то на самом деле просидел с ней почти год за одной партой, хотя имя и фамилию к этому моменту он уже и не помнил. Девица попала в их класс после того, как ее в который раз оставили на второй год. Тогда ей было лет четырнадцать, а Николаю — одиннадцать, и ее подсадили к нему из-за того, что более никто ей не подходил по росту. Правда, помнится, досидеть вместе им тот год так и не довелось — ее отчислили весной по банальной причине — шалая дылда забеременела.

— Так ты ко мне или как? — поостыв от холодноватого молчания Николая, спросила Галя.

— Я к Дагбаеву, но…

— Ты и его знаешь? Так поканали — он здесь, пивком отметим!

— Вот что, Галя… — замялся Николай. — Туда пока нельзя…

— Да чегой-то нельзя — это моя халупа!

Она толкнула дверь. Секунды ей хватило, чтобы понять, что там произошло.

— Убили! Убили-и-и! — истошно заголосила она, тряся головой, из которой густо посыпалась перхоть.

Авоська вывалилась из ее рук, банка разбилась, и брызги пива окатили Николаю брюки. На шум вбежал Володя.

— Что тут происходит? — выпалил он.

— Дагбаев мертв. Надо милицию вызвать, — сумрачно отозвался Николай.

В это время Галина, хотела было заскочить в комнату, но Николай бесцеремонно придержал ее за шиворот:

— Убили, не убили — милиция разберется. А до ее приезда туда нельзя.

Васильев оттеснил тетку и, заглянув в комнату, присвистнул.

— Вот тебе, бабушка, и юрьев день! — проговорил он, покачивая головой.

— Эй, деловые, выпить есть? — вдруг перестав голосить, спросила Галина, обращаясь сразу к обоим. — Что-то трясет меня, фраера, помянуть надо.

— Вова, побудь тут с ней, последи, чтобы не заходила в комнату. А я пойду вызову милицию.

— А выпить-то дадите? — не унималась Галина. — Горе-то какое! Никак на меня блудняк навели!

— Вот следователь приедет, все расспросит, тогда и дам тебе пятерку на пузырь.

Галина пыталась что-то возразить, но Николай не стал ее слушать и стремительно вышел на свежий воздух. Когда он был тут в прошлый раз, то заметил телефон-автомат на торце стоящей поперек барака пятиэтажки и направился прямо к нему. Он набрал номер Мальцева и все ему вкратце рассказал. Тот пообещал немедленно выехать.

И, действительно, минут через двадцать к бараку подъехал милицейский «УАЗик», из которого вышли Мальцев и с ним еще два, сопровождавших его, человека. К вящему неудовольствию Васильева, капитан попросил пока никого не уходить.

Мальцев и компания, теснясь в узенькой комнатушке, осмотрели все внутри и начали свою рутинную работу с фотографированием, сбором криминалистических материалов и прочим. Тем временем, помощник следователя, паренек лет двадцати пяти, с дебильной рожей малолетнего дауна, в форме лейтенанта милиции, начал опрос свидетелей, что-то записывая при этом в блокнот. Он хотел было начать с Николая, но Мальцев, сказал ему, что сам допросит его, а лейтенанту велел сначала еще раз внимательно осмотреть помещение. Он вывел Николая из барака и попросил его рассказать все еще раз в подробностях.

— Я все понял, — задумчиво произнес Мальцев, когда выслушал Николая. — Скажите, Николай, ведь ваша жена, кажется, спортом занимается?

— Ничего подобного, — возразил Николай, не уловив, куда клонит следователь.

— А мне достоверно известно, что она была чемпионкой Ленинграда по плаванию брассом, а потом чемпионкой Новосибирской области.

— Да когда это было? — еще до ее беременности.

— Но ведь она и сейчас ходит в плавательный бассейн «Нептун»?

— Ну, посещает, два раза в неделю, форму поддерживает.

— Вот именно поддерживает, — сказал следователь и, прищурившись, посмотрел на Николая проницательным взглядом, который вызывал у того раздражение. — Пловцы и пловчихи, в том числе, очень сильные физически люди. Чтобы справиться со врослым мужиком и залить в его глотку столько спирта — нужна сила…

— Анатолий, не тяните кота за хвост, скажите мне прямо — вы опять подозреваете Ксению? — вновь вскипел Николай.

— Все станет более-менее понятно после полного исследования данного преступления. Но я уже объяснял вам, мы обязаны проверить все версии.

— Все версии? Вы говорите — все версии? Да я вижу у вас пока только одну версию, которая гроша ломаного не стоит! И потом, вы уверены, что это именно преступление? Дагбаев был алкоголиком, мог не рассчитать дозу, вот и сгорел. Тем более, учитывая его возраст и то, что пил он голимый спирт. Вы лучше Ксению ищите — она в опасности! Я уверен.

— Мы и ищем.

— Вот и ищите, ети вашу мать! — в сердцах воскликнул Николай.

— Не кипятитесь, Николай, поверьте, мы делаем все, что в наших силах. Вы лучше вспомните поточнее, во сколько вчера Вам звонил Дагбаев?

— В 16–32, куда уж точнее, на автоответчике фиксируется время звонка.

— Хм, а смерть Дагбаева наступила вскорости после этого — примерно в 17–00 или чуть позже, — обхватив подбородок ладонью, задумчиво произнес следователь. — Так считает наш криминалист, но экспертиза точно покажет.

— Я свободен?

— Да-да, конечно. Я вас скоро опять вызову. Может, даже уже сегодня позвоню, это как криминалисты сработают. Я их потороплю.

Николай вернулся в барак. Там помощник следователя, прислонившись плечом к стене, опрашивал Володю, стоящего перед ним со скрещенными на груди руками. Галина, мучимая страхами и похмельем, понурив нечесаную голову, елозила на табуретке возле открытой двери комнаты напротив, ожидая своей очереди допроса. В самой комнате, чистенькой и бедно обставленной, прямо за ее спиной на такой же табуретке сидела бабулька в платочке, которую Николай вчера видел выглядывающей из окна. На ее коленях дремала рыжая кошка. Бабуся клевала носом, на кончике которого потихоньку набухала мутная капля, готовая вот-вот сорваться.

— Можно мне друга на пару слов, я уезжаю, — обратился Николай к милиционеру.

— Только ненадолго, мне еще жиличку допросить надо, — неохотно согласился лейтенант и воспользовался случаем, чтобы спокойно закурить папироску.

Друзья отошли от него на пару метров.

— Со мной уже закончили, а тебя еще долго мурыжить будут? — спросил Николай.

— Да только начали, мент только что вышел из морга, — попытался пошутить Володя, но поучилось мрачно.

— Тогда я, пожалуй, поеду, не буду тебя ждать. Сам до работы доберешься?

— Слушай, я что — маленький? — без обиды ответил Володя и отдал Николаю ключи от машины. — Что-нибудь нового насчет Ксении следак не сказал?

— Да что он скажет? Он и не может ничего сказать нового! Они Ксению во всем подозревают. И в прошлом убийстве и этом — тоже, — Николай кивнул в сторону комнатушки с покойником.

— Слушай, скажу честно — ни в ком нет больше дерьма, чем в ментах.

— Какие сами…

— Это мы-то с тобой?

Николай хотел что-то ответить, но только махнул рукой и повернулся к выходу.

— Я тебе позвоню потом, — бросил ему вслед приятель.

Однако сразу Николаю уйти не удалось, в этот момент его настигла Галина.

— А пятерку, Коля? Ты же обещал! — плаксиво заверещала она.

Ее дернул за рукав Володя и притянул к себе:

— Что ты пристала к нему, марамойка? На вот тебе!

Он достал из кошелька купюру и дал Галине.

— О-о, червонец! Нам и на двоих тут помянуть хватит. Как вас зовут, мущина? — Галина кокетливо поправила замусоленные волосы на голове. — Вы холостой?

— Слушай, лохудра, отвали, а? Не буди Муму!

Это было последнее из того, что услышал Николай из их культурной беседы — он поспешно покинул зачумленное место.

ГЛАВА 13 ПРИЗНАНИЕ НИНЕЛЬ

Домой Николай вернулся в самом мрачном расположении духа. Дом без Ксении казался ему чужим и заброшенным, чуть ли не враждебным, даже дверной замок клацнул, словно волчья пасть у горла добычи. Николай расхаживал по квартире, мучаясь бессилием сделать что-либо, что бы помогло ему в поисках жены. В конце концов, он достал альбомы с семейными фотографиями и стал рассматривать снимки их счастливой совместной жизни, пытаясь забыться в воспоминаниях. Внезапно он почувствовал себя покинутым, и его глаза застлали слезы.

Он не помнил, сколько так сидел за столом, может часа два, а, может, три — Николай не смотрел на часы — как зазвонил телефон. Николай стремглав кинулся к нему. Но, вопреки его надеждам, это оказалась не Ксения, а Мальцев:

— Слушайте, Николай, ко мне поступили кое-какие справки из Ленинграда. Там интересная история с Федотовым получается.

— Да черт с ним, с этим Федотовым, какое мне теперь до мертвяка дело? Разве это поможет найти Ксению? — разочарованно отозвался Николай.

— Ну, не знаю. Я вам расскажу, а вы сами решайте. Во всяком случае, я собираюсь вызвать на беседу сестру вашей жены — Нинель. Я уже отправил ей повестку, но если вдруг она, прежде чем получит ее, появится у вас, то подскажите ей, что я хочу с ней повидаться и как можно скорее. Может, беседа с ней что-то и прояснит. Конечно, это маловероятно, но все же. Здесь любая зацепка может пригодиться.

— И что же там такого интересного в вашей истории?

— Оказывается Федотов, будучи в плену у немцев, в шталаге-316 сидел в одном бараке вместе с неким Андреем Соловьевым. Вы догадываетесь, кто это?

— Отец Ксении? — заволновался Николай.

— Именно так!

— Да, но Ксения никогда мне не говорила, что ее отец был в плену. Я знаю лишь то, что он был танкистом на фронте.

— Возможно, она сама об этом не знала. Ведь многие родители скрывали от детей такие факты. Считалось, если был в плену, значит, предатель. А кому захочется быть дочерью предателя? К тому же разглашение такого факта сильно влияло на карьеру детей, да с ними даже сверстники дружить не хотели. Впрочем, может Ксения и знала об этом, но скрывала в силу обозначенных мною причин. А если об этом знала Ксения, то могла знать и Нинель.

— Ну, хорошо, положим, Федотов и Андрей Германович сидели в плену вместе. Но это могла быть обыкновенная случайность. Я тоже в школе много с кем сидел вместе, с той же Галиной Бачуриной, хозяйкой комнаты, где нашли мертвого Дагбаева. Вы утром ее опрашивали. Так что из этого следует? После школы я сегодня увидел ее впервые.

— А вы с кем-нибудь из школьных товарищей поддерживаете сейчас отношения?

— Ну, есть такое дело.

— Так вот, почему бы «такое дело», как вы выразились, не продолжалось между Соловьевым и Федотовым и в послевоенное время? Ведь смотрите, что интересно: сам Федотов спокойно прошел фильтрацию в органах НКВД и был выпущен на свободу, а Соловьеву дали десять лет лагерей, но он не просидел там и года — выпустили. При Сталине это было, практически, невозможно. Нужна была чья-то очень волосатая лапа, чтобы такое случилось.

— Уж не Федотов ли был этой самой волосатой лапой? — усмехнулся Николай с некоторым раздражением.

— Не торопите меня, Николай, обо всем по порядку. Смотрим далее. Сам Федотов опять попадает на работу в свой дацан на должность завхоза. Но после войны там обустроили радиостанцию, а, значит, это секретный объект. Туда не то что бывшему пленному, не всякому чекисту доступ откроют. Мало того, ему, непонятным образом, выделяют квартиру в центре Ленинграда, в то время, когда люди по пять человек ютились в одной комнатушке по коммуналкам. Далее в 1946 году выходит на свободу Соловьев, поступает в РАХ. И это тогда, когда бывших пленных в ВУЗы не брали по определению. Далее ему даже дают комнату в общежитии академии. Потом он вскоре женится и тут же получает отдельную двухкомнатную квартиру! Ну не чудеса ли?

— Анатолий, к чему вы, в конце концов, клоните?

— К мотиву. К дальней связи Федотова и Соловьева. Я полагаю, что без Федотова тут дело не обошлось. Правда, из документов, присланных по нашему запросу из Ленинграда, на эту тему толком ничего не ясно. Многие листы из его дела просто исчезли, это видно по их нумерации. Да и само это дело заполучить сюда оказалось непросто. Мне, можно сказать, повезло, мой дядя посодействовал — генерал Мальцев, он заместитель начальника управления КГБ по Ленинградской области. А насчет исчезнувших материалов дела, он мне приватно по телефону намекнул, что есть весьма высокопоставленные лица, которые не хотели бы разглашать всю правду о Федотове. По его данным Федотов оказывал им какие-то серьезные услуги, то ли что-то там гадал, предсказывал, то ли давал серьезные взятки.

Кстати, при расследовании обстоятельств смерти Дагбаева в комнате Бачуриной нашли стопку оповещений о регулярных, практически, ежемесячных переводах ему денег из Ленинграда. И суммы там неплохие — по пятьдесят-сто рублей. Можно сказать, что Дагбаев получал вторую пенсию. От кого были деньги — не обозначалось, но мы подняли документы на почте и установили, что все они были заполнены Федотовым, экспертиза признала его почерк. Странно, что оповещения Дагбаев хранил вне дома и не выбрасывал.

— Капитан, уточните цель ваших пояснений. Вы хотите сказать, что Федотов был богат и имел связи во властных структурах?

— Не это главное, Николай. Я подумал, что Соловьев был многим обязан Федотову. Возможно какой-то денежной ссудой, короче, мог порядочно ему задолжать. Но он внезапно погиб. Взять особо с девочек-сироток было нечего. Но вот он дождался, когда Ксения стала известной и, главное, богатой. Очень богатой… — следователь тут прервался, чего-то ожидая, но услышал в трубку лишь сердитое сопение Николая и продолжил. — Ведь она у вас миллионерша, Николай! Чего тут таить? Мы тоже лыком не шитые, знаем даже о ее заграничных счетах.

— Ближе к делу, капитан! Вам ее посадить все равно не удастся. Сначала ее надо найти! — придушенным и злым голосом просипел в трубку Николай, все больше раздражаясь.

— Боже упаси! Николай, никто за это ее сажать не собирается, если бы этого желали — давно бы упекли. Она гордость и лицо Советского Союза — как Вишневская, как Плисецкая, какими были Горький, Шолохов. И ведь, заметьте, те тоже все не бедные люди. Их же никто не посадил! Я сейчас не об этом. Я опять о Федотове. Не мог ли он явиться в наш город, чтобы истребовать долг у Ксении? И могла ли ваша жена не захотеть рассчитываться с ним по долгам отца? Она у вас не жадная?

— Ну, это уж слишком! — раздраженно прорычал Николай. — Все свои мотивы вы укладываете под одну и ту же версию. Поищите другую и найдите Ксению! Я чувствую, ее жизнь висит на волоске!

Николай бросил трубку и застонал от собственного предположения, которое он только что высказал.

Он грубо выругался, что происходило с ним крайне редко, и прошел на кухню, где плеснул себе полбокала рома. Но, поднеся бокал к губам, отвел руку и поставил ром на стол — он пересилил себя, решив сдержаться от расслабухи — трезвость сейчас была его союзником. В этот момент позвонили в дверь.

Вошла Нинель, она чмокнула Николая в щеку, оставив прохладную влагу на его лице, и тут же спросила:

— Что нового, дорогой?

Вместо ответа Николай удрученно развел руки, прошел в гостиную и в задумчивости уселся на диван. Следом за ним впорхнула Нинель. Она обратила внимание на фотографии, разбросанные по столу, подошла к Николаю и ласково погладила его по голове:

— Не переживай, Коля, все устаканится.

— Я так не думаю, трое суток прошло и ничего не изменилось.

Он раздраженно вывернул голову из-под руки Нинель, и та недовольно фыркнула.

— Я принесла сиреневую блузку, ну, ту, что брала прошлый раз. Она выстирана и с ней все в порядке, — достала из глянцевого пакета блузку Нинель. — А теперь хочу взять вечернее платье Ксении, то, что с серебряными блестками. Оно мне очень идет, я в ней такая благородная! Ты не находишь?

— Бери что хочешь, только оставь меня в покое.

— Я завтра же верну, мы сегодня с Ромкой идем на премьеру в Оперный. Там заглавную партию будет петь Елена Образцова — ее специально из Москвы пригласили.

— Какого черта ты туда попрешься? Ты же все рано в этом ни бельмеса не понимаешь.

— Откуда тебе знать? Да и там весь цвет общества соберется, люди нужные будут, с которыми стоит познакомиться.

Нинель вертлявой походкой модели, от бедра, выбрасывая вперед, словно лошадь, ноги, приблизилась к дубовому шифоньеру, где хранила свою одежду Ксения, и распахнула обе его дверцы. Она сбросила прямо на пол свою спортивную рубашку и юбку, в которых пришла, и осталась лишь в малиновом бразильском микробикини. Узенькие, низко приспущенные плавки, едва не сваливались с ее красивых, бронзовых от загара, бедер.

Замерев на секунду от ароматов, излившихся на нее из нутра огромного итальянского шифоньера, Нинель стала перебирать на вешалке платья.

— Можно, я возьму еще и чулки? — спросила она, обернувшись к Николаю так, что стала видна ее, почти обнаженная, подтянутая грудь.

— Хватит меня донимать, я же сказал, бери что хочешь, — устало отозвался Николай.

Нинель склонилась над нижним ящиком, выдвинула его и стала там что-то шурудить. Она стояла в позе прачки, и из узеньких ее плавок вываливалось наружу все, что должно было быть скрыто от постороннего глаза.

Николай отвернулся. Через минуту Нинель окликнула его.

— Ну, как тебе, дорогой? — торжествующим голосом вопросила она и посмотрела на Николая взглядом, полным ликующего превосходства.

Она стояла в лакированных, изящных туфельках из крокодиловой кожи, слегка отставив одну ногу и положив руку на талию, голову она несколько запрокинула и держала ее как бы с некоторым вызовом. На ней было платье от Пьера Кардена — одно из двух, что привезла когда-то с собой Ксения из Парижа. Другое подобное, только иного цвета и без блесток, было оставлено на базе «Работник социалистической культуры».

В этот момент Нинель очень походила на свою сестру — у нее был такой же слегка вздернутый носик, маленькие пухлые губки и ямочки на щеках, похожая прическа чуть более темных, но тоже льняных волос, и даже косметику она накладывала как Ксения — неброско и умеренно. Вот только глаза у них были разные. Нет, не по цвету, а по выражению. У Нинель — шаловливые, с налетом ветрености, а у Ксении — задумчивые умные, «как у собаки» — так, смеясь, отзывалась о них сама Ксения.

Николай застонал и откинулся на спинку дивана — ему на мгновение показалось, будто он видит перед собой Ксению.

Нинель истолковала его поведение по своему, она подошла к Николаю, положила ему руки на плечи и, зажмурив глаза, медленно стала приближаться своими губами к его лицу. Дыхание ее стало частым и прерывистым.

— Что ты делала в Кудряшах на базе отдыха с Федотовым три года назад? — вдруг спросил ее Николай.

Нинель отпрянула от него и широко распахнула глаза, которые заметались, словно две попавшие в сачок бабочки.

— Кто тебе сказал эту чушь? — отстраненно спросила она, быстро овладев собой.

— Ты убила его?! — вскочив и схватив Нинель за руку, вскричал Николай.

— Ты с ума сошел! Отпусти меня, мне больно! — запричитала Нинель, скорчив плаксивую гримасу.

— Это ты убила его, ты! Отвечай, стерва! — зверея, заорал Николай.

Он дернул Нинель на себя, и она упала на диван. Потом быстро поползла по нему на четвереньках, затравленно оглядываясь и путаясь в длинном платье, неуклюже перевалилась через подлокотник и все так же на четвереньках, только теперь гораздо проворнее, словно за ней гналась свора разъяренных псов, проползла к стене комнаты и забилась там в самый дальний угол. Она поджала под себя ноги, положила руки на колени и уткнулась в них подбородком, вжав голову в плечи.

— Не я! Не я! — причитала она из угла.

— Я тебе не верю, дрянь ты этакая!

Николай приблизился к ней и замахнулся, однако вовсе без намерения ударить, а скорее от негодования. Нинель закрыла лицо крест-накрест тыльными сторонами рук, отвернула голову и захныкала совсем по-детски.

— Где Ксения? — стараясь себя сдерживать, прорычал Николай, нависнув над девушкой.

— Я не знаю — правда! — из-под растопыренных пальцев, обезумевшими глазами посмотрела на Николая Нинель, непроизвольно тряся головой.

— Вставай! Сейчас мы поедем к следователю, и ты ему все расскажешь! Он тебя выведет на чистую воду. Пошевеливайся! Время не ждет — Ксения в опасности.

Нинель встала, отряхнула платье и, шмыгая носом, убежала прямиком на кухню. Там она увидела ром и залпом выпила весь бокал. По ее лицу разлился румянец, и само оно приняло свой прежний, независимый вид.

— Что ты делаешь? — возмутился Николай.

— Нервы успокаиваю. Не думай, я ни в чем не виновата!

— Поехали, дорогой поговорим.

Николай схватил Нинель за запястье, потащил ее за собой и не отпускал до тех пор, пока они не спустились вниз и не сели в машину. Когда автомобиль тронулся, он сказал:

— А теперь рассказывай все по порядку. Только не вздумай мне врать!

— Дай сигаретку, — попросила Нинель.

Несмотря на обретенное внешнее спокойствие, голос ее подрагивал.

— Ты же не куришь.

— Я тебя прошу. Тебе что — жалко?

— Возьми в бардачке, там и зажигалка, — процедил сквозь зубы Николай.

Нинель закурила, потом, кашлянув несколько раз и рубя рукой перед собой дым, начала рассказывать:

— На самом деле, с Федотовым мы знакомы давно. Когда-то он помог родителям с квартирой и отцу с работой. Папа его боготворил, хотя я не замечала, чтобы они были друзьями. Так, приходил иногда в гости, но к себе, почему-то, никогда не приглашал.

— А ты знала, что твой отец и Федотов были у немцев в плену и сидели в одном лагере.

— Да ты что? Нет, честное слово — нет! — закачала головой Нинель. — Я вообще не знала, что папа был в плену. Ни мама, ни он не говорили об этом ни слова. Может, это Ксения знала, но я — нет.

— Ладно, давай дальше.

— Ну, дальше — родители погибли, когда мне было всего шестнадцать, а Ксении только девятнадцать. Я училась в школе, а она на втором курс Академии. Все наши доходы тогда состояли из стипендии сестры. А двум молодым девушкам ведь надо не только поесть, хотелось и нарядов и развлечений. Ну, у нас осталась от папы старая «Победа», ее пришлось продать, деньги растянули на год. А дальше… дальше мы не знали что делать. Я тоже только поступила в РХА на первый курс, и теперь мы с ней думали, кому из нас придется бросить учебу и идти работать, чтобы хоть кто-то один смог закончить академию. Я понимала, что это должна быть я, но Ксения так не думала, она говорила, мол, кинем жребий.

Голос Нинель то ли от курева, то ли от дальних воспоминаний совсем угас, и Николаю хотелось схватить лежащую под сиденьем обувную щетку, которой он иногда пользовался, выходя из машины, и прочистить ей горло.

— Ты что, засыпаешь что ли? Говори громче, — сказал он.

Нинель встрепенулась:

— Короче, в этот момент вдруг объявился Федотов. Мы и сами хотели разыскать его, попросить помощи. В долг, конечно, родни-то у нас не было, но не знали ни его телефона, ни адреса. Может, они и были в папиной записной книжке, которую он всегда носил с собой, но их с мамой привезли в запаянных гробах… — Нинель всхлипнула, выбросила в окно сигарету и достала из сумочки носовой платок.

Николай был так зол на девушку, что даже не удосужился сказать ей пару слов утешения. А Нинель, видимо, ждавшая этого, еще больше захлюпала носом в платок, и не могла сразу успокоиться. Наконец, Николай, неловко тронул ее за колено и сказал:

— Ну, ладно, ладно, продолжай, не хватало тебе еще и сестру потерять.

— А ты что думаешь, Ксения сама выбилась в знаменитости? Как бы не так! — придушенным голосом, зло отозвалась Нинель, слезы на лице которой вмиг высохли. — Да, она талантлива, этого у нее не отнимешь. Но таких, как Ксения — пруд пруди, только все они, почему-то, прозябают в неизвестности да нищете. Это Харитон Иринеевич ее в люди вывел. Это все он! Не знаю, какие он там связи задействовал, какие деньги, только вдруг у Ксении стали устраиваться персональные выставки в лучших залах обеих столиц — и в Питере, и в Москве. И туда из-за бугра приезжали всякие известные художники, журналисты, знаменитости разные, да еще какие! Однажды в Москве на выставке даже сам король Швеции Густав VI был.

Ну, и тут про нее стали писать — в основном, в заграничных газетах и журналах, ей их присылали из-за бугра. Но и наши тоже не обходили своим вниманием. Ну, там, слава пошла и зарубежные выставки пошли. Это, как у Пикассо — сумасбродный идиот с идиотскими картинами, так бы и умер в подворотне, да его раскрутила его жена, русская балерина Ольга Хохлова.

— Вот видишь! Какой смысл Ксении был убивать такого хорошего человека? Ведь он так ей помог! Я и так знал, что она не убийца.

Нинель прикусила губу и как-то косо и исподлобья глянула на Николая.

— Ты думаешь — я убийца? Но ведь ты еще не дослушал меня.

— Мне очень жаль, Нинель! Ничего, держись, малыш. Я найду тебе лучшего адвоката в городе, — вздохнул Николай, и теперь ему стало даже жаль свою родственницу — тюрьма не лучшее место для исправления.

Машина проезжала мимо сада Кирова с его летним деревянным кинотеатром еще довоенной постройки. Когда его возводили, то проектировщики думали только о том, что кино, как говорил один лысый и весьма шизонутый вождь мирового пролетариата, важнейшее из искусств, и считали, что этого достаточно, чтобы задурить этому пролетарию головы и завлечь его сюда, как муху на мед. И они совершенно не озаботились о каких-либо удобствах для посетителей, о каких-то их естественных потребностях и потому не удосужились не только с размещением в кинотеатре какого-либо буфета, но и даже простого отхожего места. Ни внутри строения, ни вне его. И поэтому, разнородные представители самого передового класса в мире, выходя из недр сего храма важнейшего искусства после просмотра фильма, поодиночке и группами, наперегонки устремлялись в ближайшие кусты парка, дабы справить там свою нужду.

Но в темное вечернее время суток в кусты было мотаться не резон, дабы там ненароком не наступить в испражнения или оказаться внезапно изнасилованным, и кинозрители мочились прямо на деревянные колонны портика кинотеатра. В итоге, со временем, основания колонн подгнили, разрушились, и теперь не поддерживали крышу портика, а висели на ней, как огромные деревянные сталактиты, ждущие своего рокового часа, чтобы рухнуть вместе с крышей и придавить немного пролетариев.

Через два квартала отсюда находилось здание милиции. Красный свет светофора остановил машину. Нинель зажгла вторую сигарету. Она продолжала бросать короткие взгляды на Николая в некоторой нерешительности.

— Федотов страшный человек! — наконец выпалила она с пылом. — Я тебе все расскажу, только не хочу, чтобы об этом знал Рома и, тем более, его родители. Они и так не желают допускать меня в свою семью, особенно Ромкина мать — Инесса Васильевна. Обещай мне! — Нинель взяла Николая за руку, лежащую на руле. — Об этом я не хочу говорить даже следователю — только тебе.

— Хорошо, не скажу, но только если это не относится к делу.

Зажегся зеленый свет, Николай отстранил руку девушки, мешавшую управлять машиной, и теперь Нинель, поняв это по-своему, выглядела снова подавленной. Она набрала в рот воздуха, словно перед опасным прыжком с высокой вышки в воду, и продолжила:

— Когда я оканчивала первый курс, то на какой-то тусовке, где собиралась молодежь от искусства — ну, там всякие художники, поэты, артисты, студенты таких же профильных ВУЗов — познакомилась с одним парнем. Он был классный скульптор, перспективный. Стасом звали. Правда, так ничего потом и не добился, я даже слышала, будто он умер в прошлом году. Но не в этом дело. Я влюбилась в него, а он пристрастил меня к наркотикам. Мне с ним все было в кайф — и любовь и герыч. Но постепенно дозы становились все больше, и ширялась я все чаще. Учеба тоже пошла наперекосяк, первый курс я еще кое-как осилила, а на втором пришлось взять академический отпуск. Один раз чуть в ящик от передоза не сыграла. Два раза меня Ксения в больницу укладывала на излечение, но толку было немного. Отлечусь, а через неделю или две, опять за старое бралась, особенно если со Стасом сойдемся. Ну, Ксения, и обратилась к Федотову, мол, может какое-то хорошее заграничное лекарство есть, чтобы меня спасти. А Федотов сказал ей, что у него дома есть все нужные лекарства, но только надо меня ему забрать к себе на недельку, и чтобы Ксения их в это время не тревожила.

— Слушай, да он для Вас каким-то ангелом-хранителем был! Вот и для тебя тоже. Я о нем стал менять свое мнение. Так зачем ты-то его убить собиралась?

— Опять ты за свое! Да не убивала я его, пойми ты!

Нинель застонала, опустила голову, выдохнула и бессильно опустила руки на колени, невидящими глазами рассматривая что-то у себя под ногами.

— Не веришь ты мне, — секунду помолчав, нараспев проговорила она. — Но все равно — слушай дальше. Короче, привез Харитон Иринеевич меня к себе, я думала, в царские хоромы попаду, а у него всего лишь обыкновенная скромненькая такая двухкомнатная квартирка оказалась, правда в хорошем месте — в доме утюгом на Малой Подьяческой.

— Это где Раскольников убил старуху-процентщицу что ли?

— Во-во! И там у Федотова полно восточной атрибутики разной было — вазочки, болванчики китайские, какие-то погремушки непонятные — но не для детей, свечи всякие, лампадки, манускрипты старинные на разных языках. Да суть не в том. Он наказал мне помыться и ложиться голой на стол. Он его расчистил от всякого хлама и постелил сверху какой-то мягкий ковер. У меня тогда ломка была страшная, я ему сказала, чтобы сначала на дозу дал, а потом пусть делает со мной все что хочет. Федотов еще как-то странно спросил меня, мол, точно, все, что захочет? Я на это не обратила особого внимания, говорю, мол, да, давайте же скорее. Он сказал, де, хорошо, иди, мойся, у него все есть тут дома. Ну, я помылась, он мне дал какой-то дури — шарик пожевать вонючий какой-то, размером с горошину. И так мне прикольно стало! Будто хорошо ширанулась. Потом я забылась.

А потом все как в тумане было. Я лежала в полузабытьи на столе голая, он меня чем-то окуривал, какой-то погремушкой, похожей на консервную банку на спице, трещал-вертел. Меня то в жар, то в холод бросало, какие-то видения кошмарные были. Иногда, когда я выходила из забытья, он кормил меня какой-то дрянью из ложечки, похожей по вкусу на прокисшую овсяную кашу, поил чем-то терпким, вроде пунша. Я потеряла счет времени. А потом, в один момент, как-то очнулась — совершенно здоровой, бодрой и сильной, казалось, могла горы свернуть, только вонючей сильно, будто из выгребной ямы вылезла.

Оказывается, неделя прошла. И Федотов сказал мне, что больше я к наркотикам никогда не притронусь, меня воротить только от одного вида их будет. И это, впоследствии, оказалось правдой. Я ему говорю, мол, спасибо, спасибо, я так вам обязана, не знаю, как благодарить, как рассчитаться. А он усмехнулся как-то криво и сказал, что за все уплачено и еще сказал, чтобы шла мыться в ванну. И там я вдруг поняла, что он не только лечил меня, но и пользовался как женщиной. И тут мне стала понятна его усмешка, вспомнила я и его слова в самом начале перед лечением. Козел похотливый!

Но, по правде говоря, я не знала, как мне теперь с ним себя вести — то ли благодарить, то ли в милицию заявить, то ли тут же чем-нибудь по башке отоварить. Вышла из ванны, смотрю, он стол накрыл по-королевски — в ресторане такой закуски не увидишь, шампанского целую батарею выставил. Мне есть сильно хотелось, набросилась я на еду, ем себе, да шампанским заливаю. Захмелела, хорошо стало, думаю, ладно, хрен с ним с этим стариком гребаным, он меня вылечил, Ксению в свет вытащил, что мне, дырки за это жалко что ли? В общем, напилась, а потом он меня домогаться опять стал, деньги стал совать. Ну, тут уж я плохо соображала и, можно сказать, добровольно ему отдалась. А после, когда мне деньги были нужны, я ходила к нему, он давал, не так чтобы много, но прилично, а я с ним телом расплачивалась. Ясное дело, Ксения об этом не знала…

— Приехали, — перебил ее Николай, шокированный ее признанием. — Дальше у следователя говорить будешь.

Машина въехала в засаженный старыми, корявыми тополями двор угрюмого кирпичного здания, с зарешеченными стеклами. На его крыльцо, около которого стоял черный «воронок» и синий «УАЗик», поднимались и сходили вниз люди с насупленным, серьезными лицами, большинство из которых носили милицейскую форму. На крыше крыльца сидела длинноногая ворона и надрывно каркала, словно зачитывала приговор всем впервые сюда входящим.

— Подожди, — сдавленным голосом сказала Нинель, — я тебе еще не сказала самого главного.

— Давай побыстрее уж, — нехотя согласился Николай, не потому что ему так уж хотелось засадить за решетку Нинель, а потому, что ему не терпелось доказать невиновность Ксении.

— Ну, вот, когда Ксения закончила академию, это Федотов настоял на ее переводе в Новосибирск. Сказал, что так надо, это должно было быть, как благодарность за его помощь. Еще он сказал, что лет через пять мы сможем вернуться в Питер или, если захотим, то в Москву. Зачем это следовало делать, он объяснять не стал, просто сказал, что так будет лучше, мол, так звезды указали. И я Ксению тоже об этом просила, мне хотелось отвязаться от старика. С некоторых пор он стал внушать мне какой-то безотчетный, неконтролируемый страх. Я как увижу его, так у меня даже ноги мерзли. Конечно, мне нравилось иметь деньги, но под сердцем было холодно.

Ну, а Ксения сама особо не возражала против переезда — со своей стороны она думала, что я со Стасом, наконец, расстанусь, поскольку не догадывалась, что к этому времени я к нему охладела. Ее пугали мои частые отлучки, в том числе и по ночам, она все списывала на Стаса, боялась, что он меня опять к наркоте подтолкнет. А у меня просто были деньги, и я потихоньку привыкла хорошо гульнуть с друзьями, пошиковать. Наркотики меня уже не привлекали, но я могла иногда выпить хорошо, бывало, до беспамятства. В итоге — переехали, а Федотов даже помог нам сделать хороший квартирный обмен. Он же договорился о скором открытии в Новосибирске персональной студии для Ксении.

— А откуда вы знали, что Федотов астролог?

— Да еще папа это говорил, да и нам Федотов несколько предсказаний персональных сделал — все сошлось.

— Например?

— Ну, например, он сказал отцу с матерью не лететь тем рейсом, когда они разбились…

— Ну, а что здесь главного-то?

— А вот что. Года три назад Федотов приезжал в Новосибирск по каким-то там своим делам. Ксения об этом не знала. Он вызвонил меня и сказал, что хочет встретиться и дать мне денег. Деньги мне теперь всегда Ксения давала, сколько надо, но в разумных пределах, а мне хотелось много. Я Федотову сказала, что если тыщу даст, тогда приеду. Я думала, он взад пятки пойдет, но нет — он даже ухом не повел, согласился, но сказал, что за это со мной погуляет пару-тройку дней. Я согласилась, оделась получше, платье заграничное Ксюхино взяла, и он увез меня на такси в какой-то пансионат культуры. Еды он с собой целую сумку взял и ящик шампанского. Там мы три дня подряд гужевали, пили шампанское, особенно я, мне так легче было переносить старого хрыча.

Ну, а как-то мы жарили шашлыки у домика, где жили, и я Ксюшино платье прожгла. А потом Ксении сказала, что перекисью для осветления волос попортила и выбросила. Но сестра, она же у меня не дура, приказала сказать всю правду — она, оказывается, с милицией все это время меня искала, истерзалась вся, да и такое дорогущее платье просто так не выбрасывают, просила показать место, где это было. В общем, я расплакалась, и все ей рассказала, и про наши отношения с Федотовым тоже. Ксения хотела разобраться с ним тогда же, но он уже уехал, и все так и спустилось на тормозах.

— Ясно, я понял, остальное все следователю расскажешь, итак заболтались. Пошли! — Николай взялся за ручку дверцы.

Нинель достала из сумочки косметичку и поправила на лице макияж, особенно постаравшись над глазами.

— Ну что ты там копаешься? — не утерпел Николай.

— Подожди! — Нинель судорожно вцепилась в его плечо. — Коля я не хочу, чтобы кто-то знал о моих интимных отношениях с Федотовым. Особенно Рома и особенно его родители. Иначе нам свадьбы не видать. Так вот, я все следователю расскажу, но ставку сделаю на том, что Федотов попросту просил меня вернуть старые долги. Ладно?

— Ты еще думаешь о свадьбе? — удивленно повернулся Николай к родственнице.

Нинель посмотрела на него в упор, словно гипнотизируя, только раз моргнув. Ее глаза, сильно обведенные черным, имели затравленный вид и таращились, словно пойманные петлей лассо.

— Я не убивала Федотова, я просто хотела его напугать, — тихо вымолвила она, потупив глаза.

— Нет, Нинель, так не пойдет! Я, конечно, ничего такого не скажу ни Ромке, ни его родителям, но следователю придется рассказать все, иначе он не поймет мотива, — освободился от руки Нинель Николай.

— Ладно, договорились. Смотри же, Коля, не подведи меня потом.

Нинель громко дернула носом так, что ее слова прозвучали, будто крик о помощи.

ГЛАВА 14 ТАК КТО ЖЕ УБИЙЦА?

Пройдя по длинному, мрачному коридору, пахнувшему слезами и сапогами, Николай с Нинель дошли до двери, обитой коричневым кожзамом, со стеклянной, черной табличкой, на которой золотилась надпись: «Начальник следствия Мальцев А.И.».

Мальцев сидел за своим столом, со взъерошенными волосами, обложенный папками с делами. На его лице серой тенью лежала усталая небритость. Он был не один, за другим столом сидел лейтенант, в мутных роговых очках, которого Николай видел в бараке при расследовании убийства Дагбаева. Он разгорячено разговаривал с кем-то по телефону, и смысл его слов состоял в том, что необходимо кого-то срочно задержать.

При появлении посетителей капитан привстал, протянул руку Николаю и заинтересованно посмотрел на Нинель. Лейтенант бросил трубку, сдвинул на нос очки и, с откровенным восхищением, уставился на девушку. Потом достал из нагрудного кармана гребень, открыл верхний ящик стол и, глядя куда-то внутрь его, стал причесываться.

— Убийство раскрыто, осталось найти Ксению, — без всякого пафоса сказал Николай после обмена рукопожатиями.

— Да? И какое — Дагбаева или Федотова?

— На кой черт мне сдался Дагбаев? Конечно, Федотова!

— И кто же убийца? — с некоторой иронией спросил капитан.

— Он перед вами, — кивнул Николай на Нинель. — Но не судите ее строго, она пришла с чистосердечным признанием.

Прислушивающийся к разговору лейтенант совсем снял с носа очки и с восхищением стал ощупывать взглядом красивую девушку в элегантном наряде. Он застыл в напряженной позе, даже не донеся руку с очками до стола, его челюсть отвалилась, но он этого даже не замечал.

— Давайте по порядку. Кто вы? — спросил Мальцев Нинель.

— Я Нинель! — сказала девушка таким тоном, будто представлялась тут не меньше как самой Тиной Тернер. — Нинель Соловьева. Сестра Ксении Соловьевой, которую вы подозреваете в убийстве. Пришла добровольно, чтобы дать по этому делу показания. Запишите это в протокол гражданин капитан.

Мальцев недоверчиво заулыбался, переводя взгляд с одного на другого.

— Так-так-так! А не морочите ли вы мне голову, граждане дорогие? — спросил капитан после небольшой паузы.

— В каком смысле? — не понял Николай.

— Как в каком? Один из вас муж подозреваемой, другая — сестра. Можно сказать, близкие родственники. Ведь так?

— Ну и что?

— А то! Уж не сговорились ли вы отвести подозрения от вашей супруги и обелить ее?

— Послушайте, Анатолий, убийца сама пришла чистосердечно признаться. Какой ей смысл валить все на себя и угодить за решетку на долгие годы? Она раскаялась, это факт, но она все равно осталась убийцей!

— Это правда? — поежившись, недоверчиво спросил следователь Нинель, оглядывая с головы до ног ее хрупкую фигуру.

— Конечно, нет! Глупости все это! — ответила Нинель, лицо которой светилось невинностью грудного ребенка.

Взбешенный таким поворотом дела Николай резко повернулся к ней и впился в нее взглядом инквизитора. Он надвинулся на Нинель, вознамериваясь разразиться на родственницу грубой уничижающей бранью, но капитан упреждающе поднял руку и попросил обоих сесть. Нинель отшатнулась от своего спутника, словно боясь толчка с его стороны, села и обаятельно улыбнулась лейтенанту, который сразу же вышел из ступора и, весь зарумянившись, сумел, наконец, положить очки на стол.

Николай, пораженный поведением своей спутницы, тяжело осел на стул и заерзал на нем. Ему казалось, что здесь у следователя прольются слезы раскаяния, прозвучит мольба о пощаде, но никак не эта наглая невинность непризнания. В этот момент он так возненавидел свою родственницу, что готов был придушить ее на месте. Однако Николай с трудом сдержался и решил пока помолчать, дабы дать Нинель высказать все то, что она не успела сделать в машине.

— Ладно, давайте перейдем к делу, — сказал Мальцев, обращаясь к девушке. — Вы мне расскажите пока все без протокола, мы после запишем.

В глубоко посаженных глазах следователя таилось смущение человека, вынужденного задавать людям неприличные вопросы, подозревать их по долгу службы и уличать в преступлениях. Нинель кокетливо повела грудью и фальшиво улыбнулась:

— Товарищ капитан, я бы хотела дать показания без посторонних, ибо тут имеются некоторые деликатные вещи, не предназначенные для чужих ушей, — Нинель искоса бросила быстрый взгляд на лейтенанта, который тут же суетливо стал перебирать на столе папки с делами и, раскрыв одну из них, уткнулся в нее носом.

— Здесь нет никаких посторонних, только мой помощник, — поморщился Мальцев. — Но если вы настаиваете… — следователь повернулся к лейтенанту, — Сережа, сходи в магазин, купи печенья к чаю, шоколадку для девушки, ну, там, кофе еще что…

Лейтенант встал, обиженно нахлобучил фуражку на глаза, и, напевая «чижика-пыжика», вышел из кабинета.

— Ну?… — следователь выжидательно посмотрел на Нинель.

Нинель облегченно вздохнула.

— По существу же дела, хочу заявить следующее…

И Нинель, стала пересказывать уже знакомую Николаю историю. Следователь слушал ее внимательно, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Изредка он прерывал девушку, задавая ей некоторые уточняющие вопросы. Николай же, казалось, весь ушел в себя, уставившись остекленелым взглядом в какую-то точку на стене, до тех пор, пока Нинель не стала рассказывать что-то новое.

— После отдыха в пансионате, Федотов уехал и исчез надолго, я уже подумала — навсегда. И я успокоилась, — продолжала повествовать Нинель. — А тут, прошло столько лет, как вдруг, четыре дня назад, звонит мне и предлагает встретиться. Он назначил время и дал адрес для встречи на следующий день. Я ему объяснила, что у меня теперь есть жених, и поэтому ни о каких встречах и разных свиданиях речи больше быть не может. Федотов мне сказал, что у него ко мне есть одна просьба, и если я ее выполню, то это будет наша последняя встреча. Я запаниковала и не знала что делать.

— И какая это была просьба? — спросил Мальцев.

— Он не объяснил, сказал, что не телефонный разговор. И пригрозил, что если не приду, то мой жених обо всем узнает. Дернули же меня черти сказать ему, что у меня появился жених! В общем, у меня такой депрессняк был, что я вынуждена была согласиться. Но потом я успокоилась и стала думать, как мне от Федотова избавиться раз и навсегда, чтобы прекратить этот беспардонный шантаж. И тогда я решила взять Колин пистолет, но не для того, чтобы убить его, а просто, чтобы хорошенько припугнуть.

Николай и следователь посмотрели друг на друга, первый с недоумением, второй с подозрением, и оба обратились к Нинель с одним и тем же вопросом, который прозвучал одновременно:

— Откуда ты знала про мое оружие?

— Как вы узнали, что у Николая имеется пистолет?

— Совершенно случайно. Весной я как-то зашла к сестре, а она тогда занималась тем, что убирала на антресоли зимнюю обувь, а оттуда, наоборот, вытаскивала коробки с летней. Ксения попросила ей помочь. Я встала на табуретку и стала подавать ей с антресоли коробки и там в самом низу антресоли увидела небольшой цинковый ящик. Я спросила у Ксении, мол, что это? Та уклонилась от ответа, просто сказала, мол, забудь, это какая-то Колина рухлядь. Такое поведение сестры насторожило меня, обычно она от меня ничего не скрывала. Я тогда чисто из любопытства попыталась приоткрыть коробку, но она оказалась заперта на ключ. Но про загадочную коробку я не забывала и искала подходящий случай взглянуть — что там внутри. Вопрос был в том, где находится ключик? И вот однажды я приехала к Ксении за какими-то тряпками на выход — я иногда беру у сестры вещи напрокат.

— Кто вам открыл дверь? — поинтересовался следователь.

Нинель ответила ему взглядом полным недоумения:

— Извините, я, как-никак, единственная сестра Ксении, и они с Колей — родные мне люди. Можно сказать, мы — одна семья, и у меня есть свой ключ.

Николай поежился от такого признания Нинель, а капитан сказа успокоительно:

— Хорошо, продолжайте.

— Ну, я подобрала себе из одежды сестры, что хотела, но тут услышала по динамику рекламу какого-то импортного шампуня и прошла в Колин кабинет, взять ручку и бумагу и записать координаты магазина, чтобы не забыть. Ручки на столе не оказалась, и я открыла верхний ящик стола, чтобы посмотреть там. И тут я увидела такой красивый, старинный такой, ключик из золота, который был на простом шнурке. Я почему-то сразу подумала, что это ключ от того самого железного ящичка, что лежал на антресолях. Конечно, я не мгла упустить такой случай, взяла табуретку, разобрала все и добралась до этой коробки. Ключ, действительно, подошел, и в ящичке я увидела красивый пистолет с золотой рукояткой. Потом я все положила на место, но, сами понимаете, никому о своем открытии не сказала. Так я узнала, что у Коли есть пистолет.

— Вечно ты суешь свой нос, куда не надо, — проворчал Николай. — Говорил же Ксюше, забери у сестры ключ от квартиры, и вот результат, заработала волнений на свою задницу! Что ж ты наделала!?

— Ничего я не наделала! — огрызнулась Нинель.

— А кто пистолет взял, не ты ли?

— Не перебивайте ее, пусть дальше рассказывает, — прервал перепалку следователь.

— Короче, после разговора с Федотовым, я вспомнила про пистолет и надумала его припугнуть, чтобы оставил меня в покое. Приехала я с Ромкой — женихом моим — опять к сестре на квартиру, когда там хозяев не было, вроде как за шмотьем каким-то, и взяла наган. Спрятала его в сумочку, чтобы Рома не видел, а потом пожаловалась ему, что меня один старикан, еще по Питеру знакомый, домогается, мол, я ему задолжала денег когда-то, и за это он хочет теперь получить с меня натурой. Ну, Ромка взъерепенился, куда тебе с добром, сказал, что деду этому башку за меня оторвет. Но я успокоила его, как могла, сказала, что лучше все решить по-тихому, мол, сама поговорю с ним. Только попросила его отвезти меня к Харитону Иринеевичу и побыть в машине для подстраховки — мало ли как разговор обернется. Правда, про наган так ничего и не сказала. Приехали, я зашла к Федотову, он обрадовался, целоваться, было, полез, но я его оттолкнула, сказала, что со старым покончено и теперь изменять жениху ни с кем не буду. Если есть какое-то другое дело, то пусть говорит. Тот, конечно, помрачнел, но сказал, мол, ладно, если сделаешь, как я скажу, то мы в расчете. Я спросила, что надо сделать?

— Простите Нинель, а кто такой Рома? — перебил девушку следователь.

— Это большой человек, вы должны его знать — Роман Городовский! — с некоторой жеманностью ответила Нинель, вскинув голову.

Следователь завел глаза вверх-вбок и потер подбородок.

— Извините, не припомню, — сказал он. — Это не артист оперетты?

— Хм! Вы Федора Андреевича Городовского знаете?

— Первого секретаря горкома? Кто ж его не знает! Лично не знаком, конечно… А этот Роман, он что — его родственник какой-то?

— Сын! — выспренно ответила Нинель с таким тоном, словно прозвучало не «сын», а «принц».

— Понятно, — пробурчал следователь, недовольно покрутив головой. — У меня дядя — генерал милиции, так и что? Сам-то я всего лишь капитан… Ладно, рассказывайте дальше.

— В общем, спросила Федотова — что сделать-то требуется? Он ответил, что ему надо, чтобы Ксения к нему через три дня вечером приехала, и чтобы я уговорила ее это сделать.

— Это когда получается? Сегодня что ли? — насторожился следователь.

Ксения стала перебирать пальцы на руках:

— Получается, вроде, так.

Николай встрепенулся, значит, сегодня что-то должно произойти, если уж раньше Ксения Федотову была не нужна. И именно сегодня надо найти Ксению, иначе, действительно, будет поздно. С другой стороны, Федотов мертв. Но почему у него не могло быть подельников?

Поразмыслив таким образом, Николай, однако ни с кем своими мыслями делиться не стал.

— Угу! — задумчиво постучал карандашом о стол Мальцев. — А почему Федотов сам не позвонил ей? Зачем вы были ему нужны?

— Федотов перед этим спросил, знает ли Ксения о наших с ним отношениях? Я сказала, что она знает все, поэтому не захочет с ним встречаться, иначе будет большой скандал.

— И что вы ответили?

— Я почувствовала тут какой-то подвох, что-то неладное и сказала, чтобы он убирался из города, иначе ему придется иметь дело с моим парнем — бойцом тхэквандо. Федотов ответил, что ему плевать на моего парня, и если я не выполню его просьбу то он меня раскодирует, и я снова стану наркоманкой да еще все расскажет про нас Роману, представит меня шлюхой подзаборной. Тогда я вытащила из сумочки пистолет и сказала, чтобы он отвязался от меня навсегда, иначе вышибу из него мозги. Но он как-то ловко вывернул у меня наган и вышвырнул меня за дверь. Вдогонку сказал, чтобы подумала, дает на это сутки.

Ну, я выскочила на улицу, Ромке рассказала, будто за долг меня шантажирует. Тот разъярился и сказал, что сейчас пойдет и покажет старому пердуну, где раки зимуют. Но не успел он уйти, как вижу, Ромка, такой битюг, а катится с лестницы обратно, как колобок. А Федотов выскочил вслед за ним с матюками и повторил мне свои угрозы, потом назад ушел. А Ромка стоит весь бледный, дрожит, говорит, не знает, как так получилось, что дед справился с ним, как с кутенком. Страшный он человек, говорит.

Я Ромке говорю, надо хоть пистолет вернуть, а то меня Ксения убьет, и рассказала ему как я Колин наган забрала и что эта заваруха вся из-за Ксении. А Ромка отвечает, вот пусть Ксения сама встретится да и заберет, дед же встречи с ней искал. Ну, потом мы сели в машину и свалили оттуда. Потом мы приехали на лодочную базу, и оттуда я уже позвонила Ксении и все ей рассказала. Ну, та, конечно, меня отругала так, как никогда не делала до этого, можно сказать, с говном смешала, и сказала, что теперь сама вызволит пистолет, пока Коля ничего не знает.

Николай сидел тихо, весь на нервах, извернув вбок голову и уставившись неподвижным взглядом на родственницу. Он все больше ошалевал от ее истории.

— Да врет она все, что вы ее слушаете! — вдруг взрычал Николай и вперился в Нинель испепеляющим взглядом. — Кроме тебя, стерва, шмальнуть было некому!

Та не повела даже бровью.

— Разберемся, — сдержанно проговорил следователь. — Во сколько вы были у Федотова?

— Где-то после двух часов дня. Я, правда, специально на часы не глядела, но когда мы приехали на лодочную станцию, то пошли в бильярдную, а там висят часы с кукушкой и она крикнула три раза. Значит, было три часа. Сначала, мы сыграли с Ромкой партийку, я все не могла собраться с духом Ксюше сказать, ну, а потом позвонила ей…

— А сколько времени у вас заняла дорога до станции?

— Ну, может минут двадцать-тридцать.

— А свидетелей, которые бы подтвердили вашу с женихом непричастность к убийству Федотова, конечно же, не было?

— Как раз были! Там почтальонша приходила, когда Федотов на нас ругался, она еще пыталась пристыдить его за матюки. Вы ее можете запросто найти, если захотите.

— А на лодочной станции вас с Романом кто-нибудь видел?

— Конечно! — с медовой улыбкой на лице, ответила Нинель, но при этом повернула лицо к Николаю. — Мы всего около часа, наверное, играли в бильярд, а потом за нами зашел сторож базы и сказал, что приготовил Ромке катер. Мы еще немного поиграли и после поехали на лодке на остров Кораблик. И там загорала одна моя знакомая, Райка Бояринцева, так вот, эта лярва строила моему Ромке глазки, за что получила от меня оплеуху. Можете и ее опросить, я вам могу ее телефон дать.

— Когда вы вернулись на станцию?

— Не знаю точно, уже солнце садилось.

— Значит, около семи вечера.

— Наверное.

— Так вы говорите, что Ксения собралась ехать к Федотову сразу же после вашего ей звонка?

— Этого я не могу утверждать, но думаю, что так оно и было.

— Значит, Дагбаев мог слышать именно ее голос и ее имя?

— Других вариантов нет.

— Как вы думаете, Роман опознает Федотова, если мы его отвезем в морг?

— Конечно!

— Тогда не дадите ли его координаты — адрес, там, телефон?

— Отчего не дать, дам. Только вы можете его забрать от Колиного дома, — Нинель посмотрела на наручные часы, — он туда через пятнадцать минут за мной должен подъехать — так мы условились.

Следователь нажал на кнопку звонка под столом. Вошел молоденький, высокого роста, угловатый и прыщавый сержант со скошенным подбородком, делавшим его лицо похожим на ощипанный куриный зад.

— Виталя, съездишь вот по этому адресу, — следователь что-то черкнул на листке бумаги и протянул сержанту, — привезешь Городовского Романа Федоровича. Он будет там, на машине… Какой номер машины? — обратился Мальцев к Нинель.

— Почем я знаю? Я никогда не обращала внимания.

Следователь махнул рукой:

— Ты узнаешь его, Виталик. Там у подъезда будет иномарка стоять — «Фольксваген». Он единственный в городе, не ошибешься. Вот владельца его и привези или сопроводи сюда.

— Разберусь, Анатолий Иванович, — звонким голосом ответил милиционер.

— Давай — одна нога там, другая здесь. Да, и кликни мне лейтенанта Скворцова, он тут где-то по коридорам пряники жует.

— Есть!

— Надеюсь, теперь я свободна? — поднялась со стула Нинель и победоносно глянула на Николая.

— Извините, пока нет! Вам, гражданка Соловьева еще придется изложить свои показания письменно.

Нинель недовольно передернула плечами, и в этот момент в кабинете появился лейтенант — хозяин второго стола с двумя пачками печенья в руках, одна из которых была распечатана.

— Сережа, — обратился к нему Мальцев, — сопроводи гражданку Соловьеву в допросную, пусть там запишет свои показания.

— Пройдемте, гражданочка, — с готовностью ответил лейтенант и опять зарумянился, глянув на Нинель.

Лейтенант положил одну пачку печенья перед следователем, и они ушли.

Николай сник окончательно. Он сидел, понурив голову и бессильно опустив на колени руки. Теперь он и сам начал сомневаться в невиновности Ксении. В мыслях это было так, но сердце отказывалось этому верить. То, что подозрения в отношении Ксении только усилились, волновало его не так, как ставшая еще большей запутанность дела и того, что след найти жену так и не обнаружился, а на это он особенно надеялся, когда ехал сюда.

Николай закурил сигарету, и следователь пододвинул к нему пепельницу. Понимая состояние собеседника, Мальцев не тревожил его вопросами, а бесцельно шелестел бумагами на столе. Затем кому-то позвонил и дал указание найти и опросить почтальона обслуживавшего дом, где жил Дагбаев.

— Извините, Николай, но теперь вы видите сами — виновником преступления является ваша супруга, — наконец, сказал Анатолий Иванович, когда Николай закончил курить вторую сигарету подряд.

— Вы верите этой стерве? — угрюмо спросил Николай.

— Может, она и стерва, но, похоже, говорит правду. Конечно, мы будем искать подтверждения и опросим всех свидетелей… Но ведь и наш эксперт указал, что смерть наступила между пятью и шестью часами вечера, когда Нинель была уже далеко от места убийства.

— Вы докопаетесь до истины только тогда, когда найдете мою жену, если она еще жива.

— Вот мы и ищем. Вы знаете, отчего умер Дагбаев? — прищурившись, вдруг спросил Мальцев?

— Откуда? Кстати, отчего?

— Он отравился метиловым спиртом — экспертиза показала. И его обнаружили не только в желудке, он был в одном из стаканов и в самой бутылке.

— Но как же так? Когда я был у него вчера, то сам видел, как он его пил и ничего.

— А вы этим спиртом сами не угощались?

— Анатолий, разве я похож на какого-нибудь забулдыгу из подворотни, чтобы пить эту гадость? К тому же, я за рулем был, разве мог я себе такое позволить!? — возмутился Николай. — Дагбаев мне говорил, что это технический спирт, этиловый то есть. У какой-то знакомой покупал.

— Мы узнали от сожительницы Дагбаева, как ее там, — Бачуриной, адрес этой самой знакомой. У нее дома этот спирт во фляге хранился, на заводе наворовала — кладовщицей там работает. Мы за это воровство дело на нее завели. Однако спирт ее, действительно, этиловый, другого у нее не было, им детальки от грязи на производстве промывают. Дрянь, конечно, но не отрава, не метиловый. Разумеется, если выдуть пару таких бутылок спирта зараз, то свободно можно и в ящик сыграть. А метиловый — другое дело. Сто грамм хряпнул — и ты ослеп в страшных мучениях, двести — мертвяк. Сколько же выдул Дагбаев — неизвестно, бутылка была пустая, но, видимо, достаточно, поэтому долго не мучился, наверное, во сне сразу и умер. И что интересно, на бутылке и стакане обнаружены только следы его пальцев. Но ведь он ее где-то взял или ему ее кто-то принес.

— Да, это странно.

— Скажите, а чем промывает кисти от краски ваша жена? Ну, там, ацетоном или еще чем?

Николай все понял, его затрясло, он приподнялся со стула и, перегнувшись через стол, внезапно схватил Мальцева за грудки.

— Оставьте при себе ваши грязные намеки! Ищите преступника, капитан! И ищите Ксению!

В это время дверь открылась, и Николай на мгновение потерял сознание. Когда туман перед глазами рассеялся, он увидел над собой Мальцева, брызгавшему ему в лицо водой из пульверизатора для полива комнатных цветов. На другом стуле, свесив безжизненно голову на грудь, придерживаемый Романом, сидел сержант. Рома обмахивал его какой-то папкой, взятой, очевидно со стола капитана.

— Все в порядке? — спросил Николая следователь, заметив, что тот открыл глаза.

— Что тут происходит, черт побери? — в недоумении произнес Николай.

Тон его был острым и резким. Мальцев невольно распрямился.

— Что происходит? Нападение на сотрудников органов власти при исполнении — вот что происходит! Обезьянник по вас с Романом плачет, — с мрачным юмором ответил следователь.

— Очухался, Коля? — повернулся к Николаю Роман, оставив сержанта, в покое. — Да тут, знаешь, неразбериха получилась. Заходим, значит, мы с ментом сюда, а он взял и дубинкой своей резиновой по голове тебя огрел, ты и вырубился. Ну, я, недолго думая, дал ему по шее, он тоже отрубился.

На лице Романа засияла жеребячья улыбка полная невинного обаяния.

— А не сломал ли ты ему шею, парень? — сумрачно спросил капитан Романа и брызнул в лицо сержанту.

— Да не — я не сильно приложился, ничего ему не сделалось.

В это время сержант зашевелился, застонал, поднялся со стула и, приложив ладонь к затылку, посмотрел на окружающих, словно из могилы.

— Что такое, что за дела тут, Анатолий Иванович? — промямлил он, очевидно, в виду кратковременной амнезии, как и Николай, ничего не помня из того, что тут только что произошло.

— Все в порядке, Виталик. Выйди, у нас тут разговор идет.

— А что тут…

— Иди-иди, потом все, — следователь под руку вывел сержанта за дверь. — А ведь все для вас могло плохо кончиться, если бы вы Роман не были… — он не закончил, показал пальцем куда-то вверх и сел на свое место. — Роман, вы сможете опознать труп?

— Какой труп?

— Три дня назад вы с невестой были в доме по адресу Беловежская — четыре?

— А, это у сумасшедшего китайца? А что?

— Зачем вы туда ездили?

— Забрать Колин пистолет.

— Он его отдал?

— Хрена с два! Этот старый козел запросто спустил меня с лестницы. Он знает какие-то непонятные приемы! И он даже не коснулся меня пальцем. Дед как-то странно сделал руками — так и вот так, — Роман показал движениями рук, как это было, — и я вылетел из квартиры, будто на меня носорог наехал.

— Гонишь! Ты, такой амбал и так просто сдался какому-то старикашке? — влез в разговор Николай, в интонациях голоса которого прослушивался легкий сарказм. — Тебе же быка кулаком свалить — раз плюнуть!

— Коля, я всего лишь человек! — развел руки Роман так, словно признался тут в том, что он просто какая-то букашка.

— А потом? — продолжил опрос следователь.

— А потом мы уехали. Я Нинель сказал, пусть теперь Ксения или Коля сами свой пистолет забирает — он у нас великий боксер, может у него получится.

— Кто-то видел ваш конфликт с Федотовым?

— Это с дедом-то? Да там какая-то кривобокая почтальонша пришла с газетами.

— Что было дальше?

— Мы поехали к нам на лодочную базу, и Нинель позвонила Ксении.

Следователь вымученно вздохнул.

— Тут что-то не так? — насторожился Роман. — Насчет какого трупа вы спрашивали?

— Этот Федотов в тот же день чуть позже был убит.

— Да, Неля говорила там что-то такое, да я не понял! Но мы-то тут причем?

— Как вы думаете, не могла ли это сделать Ксения, когда приезжала за «Вальтером»?

— Вы в своем уме, капитан? Если этого не мог сделать я, то, как бы это сделала хлипкая женщина?

— Не такая уж она и хлипкая. Да и силы, спустить курок особо не требуется. Ну, ладно, оставим это. Вы могли бы сейчас съездить в морг и опознать труп?

— Да, пожалуйста! А где Нинель?

— Она в соседней комнате пишет показания по этому вопросу. Потом это придется сделать и вам, когда вернетесь.

— Эх, плакала наша гулянка сегодня! Хорошо, давайте съездим, чего резину тянуть?

Мальцев нажал на кнопку звонка, и вновь кабинет осторожно бочком протиснулся сержант, к затылку он прижимал мокрый платок.

— Виталик, давай дуй с Романом Федоровичем в морг на опознание. Скажешь там, чтобы труп Федотова показали.

— Хорошо, товарищ капитан.

— Держись, старик, все уладится, — сказал на прощанье Николаю Роман и с чувством пожал ему руку.

— Пошли вместе, мне тут тоже больше делать нечего, — сказал Николай и вопросительно посмотрел на следователя.

Тот хмуро кивнул головой.

— Да, совсем забыл — мама просила, чтобы ты сегодня заехал к ней вечерком на чай, если сможешь, конечно, — сказал уже на крыльце Николаю Роман. Может, там с отцом потолкуешь, он надавит на милицию. Кстати, она тебе уже звонила сегодня, но не застала тебя дома, вот и попросила меня передать.

— Спасибо, я подумаю, не знаю, как тут еще дела пойдут, насчет Ксении.

— Зайди, порадуй старуху, может, она чем поможет тебе, маман зря никогда не позовет.

— Чем она может мне помочь?

— Не знаю, но она такая мудрая, как черепаха Тортилла, и она тебя обожает. И еще… — Роман запнулся. — Ты это… я тебя прошу, если мама спросит про Нельку что-то — не говори о ней ничего плохого. Ладно?

— Рома, за кого ты меня принимаешь?

Роман благодарно и нежно похлопал Николая по плечу.

— Кстати, что с носом? — поинтересовался Николай.

Роман пощупал припухший, все еще с синевой, нос.

— Ничего, дышит. Слушай, я когда-нибудь тоже тебя отдубашу!

Оба рассмеялись, Николай почувствовал, как эта шутка подействовала на него расслабляющее, по крайней мере, на этот момент времени. Затем они расстались. Каждый поехал в свою сторону.

ГЛАВА 15 ВАЖНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА

Домой Николай возвращался в совершенно подавленном состоянии. Его угнетала мысль, что Ксении уже нет в живых. Если бы это было не так, пусть даже она и совершила это убийство в порядке какой-то самообороны или нечаянно, или, в конце концов, даже умышленно, то в любом случае она бы дала о себе каким-то образом знать. Конечно, она не стала бы искать с ним встречи, понимая, что за Николаем может быть установлена слежка. Не стала бы она и звонить Николаю напрямую, не стала бы звонить Нинель или Роману — все эти телефоны могли прослушиваться. Но она могла бы позвонить, например, Инессе Васильевне — вряд ли телефон первого секретаря горком взяли бы на прослушку.

Войдя в подъезд дома, Николай, чисто по привычке, вынул, из почтового ящика газеты. Зайдя в квартиру, он бросил их на стол, они скользнули по нему, проехав некоторое расстояние по лакированной поверхности стола и оставив на нем дорожку от стертой пыли.

Николай с горечью подумал, как все здесь без Ксении потихоньку приходит в запустение. Еще он вспомнил, что завтра кончается сезон на даче, где отдыхал Вадик, и, что он привезет его в пустую квартиру, где им предстоит теперь жить только вдвоем, без жены и мамы. От этой мысли у него потемнело в голове.

В этот момент его взгляд остановился на краешке конверта, выглядывавшего из кипы газет. Николай взял его в руки. Конверт был не заполнен — ни адресата, ни от кого письмо, ни кому — написано не было.

Сердце Николая екнуло в странном предчувствии. Он тут же распечатал конверт, вынул оттуда сложенный вчетверо листок офисной бумаги и развернул его. Он узнал почерк Ксении. На глазах Николая выступили слезы радости. Николай, быстро, наискосок прочитал текст и помрачнел. Второй раз он читал уже медленно, впитывая в себя каждое слово, словно не доверяя им, и все больше терзаясь. Вот что там было написано:

Коля!

За меня не волнуйся, со мной все в порядке и я вполне здорова. Я тебе не могу всего объяснить, но, то, что случилось — уже не отменишь, и отныне тебе придется свыкнуться с мыслью о том, что нам обоим надо начать новую жизнь — каждому по отдельности. Прости меня!

И не пытайся меня найти, от этого будет всем только хуже. Я дам о себе знать, как только почувствую себя в безопасности. Береги Вадика и постарайся быстрее найти ему новую маму. Ребенку так нужна материнская ласка!

Прощай!

Твоя Сюня

Под текстом стояла сегодняшняя дата и подпись.

Николай прижал письмо к лицу и поцеловал его, на шее его запульсировала жила — признак сильного душевного волнения. Содержание письма было мрачным, с неестественными и чужими личными обращениями. Обычно, когда Ксения писала ему письма откуда-то издалека, она употребляла такие выражения, как «дорогой мой» или «мой родной», а тут просто — «Коля». Но зато само наличие письма говорило о том, что, по крайней мере, на сегодняшний день Ксения была жива, и это давало надежду, а за эти дни он уже устал замечать, как от надежды переходит к отчаянию и наоборот.

Николай прошел на кухню, вылил из бутылки в бокал остатки рома и вернулся в зал. Усевшись за стол, он отпил приличный глоток, чтобы хоть как-то успокоить расшалившиеся нервы, закурил сигарету и попытался осмыслить странную новость. Снова и снова перечитывая письмо, он искал в нем скрытый смысл. А то, что он там был, Николай нисколько не сомневался, ведь не может же быть так, когда два человека прожили в любви и согласии больше трех лет и вдруг, без видимых причин, кто-то один решил внезапно все поменять. Даже, если она на самом деле совершила убийство и даже, если предположить невероятное, что Ксения вдруг охладела к нему, то разве она могла наплевать на родного любимого сына и оставить его на какую-то будущую мачеху, которой даже не было в планах?

Сейчас у него было ощущение беспомощности тряпичной куклы, только что раздавленной грузовиком. Неспособность что-либо изменить ввергало его в глубочайшую депрессию. Николай рылся в своей памяти, окутав себя плотными клубами дыма от частых и глубоких затяжек. От мысленного напряжения у него даже выступила испарина на лбу, и догадка, в конце концов, все же пришла!

Он вспомнил один давешний и давно забытый рассказ Ксении о своих родителях, в частности, об отце — Андрее Германовиче. Он родился перед самой революцией в старинной дворянской семье. Отец маленького Андрюши, царский офицер, не прогнулся под красных, воевал в Белой гвардии и был убит в двадцатом году. Все это негативно сказалось на судьбе самого Андрея Германовича, особенно во времена сталинских репрессий, когда его, терроризировало НКВД, вызывая на длинные допросы по подозрению в участии во всевозможных заговорах. В это время он только что женился на Антонине Григорьевне — дочери профессора Карпенко, бывшего чуть ли не личным врачом наркома Ежова. И только такое родство спасало отца Ксении от расстрела или длительного тюремного срока, и его долго в застенках не удерживали.

Но именно в те времена, в целях конспирации, отец и мать Ксении договорились в письмах и телефонных разговорах называть себя и подписываться особыми именами, которые означали бы, что говоривший или писавший находится в опасности. Либо то, что написанному не следует верить и воспринимать все наоборот, дабы ушлые следаки не могли догадаться об истине. Андрей Германович в таких случаях подписывался как Рюша — уменьшительно-ласкательное от Андрюша, а мать Ксении, по той же схеме, — Тоша.

В какой-то момент Ксения, будучи еще маленькой девочкой, спросила отца, а как бы он назвал ее саму, если бы она попала в беду? Андрей Германович рассмеялся и ответил, что его дочь умница, и никогда в беду не попадет. Но девочка настаивала, и отец в шутку дал на такой случай ей имя Сюня — сокращенное от другого производного имени Ксения — Сенюра.

И однажды Ксения, просто так, только чтобы проверить реакцию родителей, позвонила отцу с катка, поболтала ни о чем, назвалась Сюней — и тут же повесила трубку, чтобы избежать лишних вопросов. На самом деле, если повод и был, то совершенно пустячный — у нее украли коньки, когда она обедала в буфете и поставила их под стул. Перепуганные родители решили, что, по меньшей мере, их дочь сломала ногу и на такси примчались на стадион. Конечно, Ксении крепко тогда влетело, и, разумеется, не за утраченные коньки. А когда она поведала эту историю Николаю, тот ей сказал, что никогда не допустит того, чтобы Ксения так когда-нибудь обратилась к нему всерьез. И вот, такое случилось!

И теперь Николай совершенно не сомневался, что Ксения попала в беду, но чтобы выяснить, где она, надо было найти письмоносца, который, несомненно, должен был быть причастным к ее пропаже, либо каким-то образом связан с этим иначе. Найти его — означало бы еще и раскрытие обоих убийств, независимо от того, замешана в них Ксения или нет. Но как определить неизвестного?

Николай вскочил и в крайнем возбуждении стал кружить по комнате взад и вперед вокруг стола, напрягая весь свой ум и в бессильном отчаянии заламывая руки. В какой-то момент он предположил, что за Ксению просто напросто хотят получить выкуп, но если это так, то похититель в ближайшее время должен будет обязательно дать знать о себе. Это мысль вселила в Николая слабую надежду, но полагаться на это полностью — вряд ли стоило.

Его мысленные терзания прервал звонок, к которому Николай бросился, как спасательному кругу.

— Алло, алло! — прокричал он в трубку, словно спасительный сигнал «SOS».

— Колянчик, здравствуй, — услышал Николай знакомый мягкий и убаюкивающий голос Инессы Васильевны. — Наконец я тебя нашла, в который раз звоню сегодня! Ты Рому не видел сегодня? Тебе он ничего не говорил?

— Да, говорил, тетя Инна, спасибо! Но мне сейчас не до чаевничания, — с некоторой досадой ответил Николай, ждавший хоть каких-то утешительных новостей и, конечно же, не от Инессы Васильевны.

— Я знаю, мальчик мой, — тебе сейчас не до меня, — сопереживающим драматическим тоном ответили из трубки. — Но разве я когда-нибудь приглашаю кого-то к себе просто так без причины? Значит, ты мне нужен, и я хочу сказать тебе нечто важное — насчет Ксюши. А на кружку чая ты всегда ко мне и так ходишь без приглашения.

Николай напрягся:

— Не томите же, тетя Инна!

— Сегодня утром ко мне в магазин пришла одна покупательница — Мария Федоровна Гришина, жена известного писателя Геннадия Гришина, знаешь такого?

— Да читал кое-что, у меня даже книжка одна его есть с автографом. Ну, а дальше-то что?

— А то! Поскольку она VIP-гость и делает солидные покупки, так ее провели прямо ко мне в кабинет — ну, ты знаешь, почему — у меня там в сейфе лежат безделушки как раз для такого сорта клиентов, их на витрину для простого люда не выставляют. А в кабинете, ты знаешь, за моей спиной висит картина Ксюши — «Девушка с лебедем», ее мне подарок. Так Мария Федоровна сразу узнала, кто автор этой картины и говорит мне, мол, какая талантливая художница, только жаль, что спилась. Конечно, она не знала, что мы с Ксюшей близко знакомы, а то она как-то бы помягче выразилась. А я ее спрашиваю, с чего она вдруг это взяла? Ну, та отвечает, что три дня назад видела Ксению, как ее в машину, в стельку пьяную, — ноги волочатся, глаза не видят — какой-то мужик в машину затаскивал. Ну, я ее, конечно, обо всем подробно порасспросила.

— Что она вам сказала? Где, во сколько, какая машина, какой мужик? — Николая затрясло от волнения, он почувствовал здесь, наконец, какую-то зацепку.

— Сейчас, все по порядку, Коленька. Было это на выезде из города, на дороге, которая ведет в садовое общество «Молкомбинат».

— Это не в районе улицы Беловежской?

— Не знаю. Знаю только, что это на западной окраине города.

— Да-да-да! Ну, дальше, дальше, тетя Инна!

— Ну вот, ехала, значит, эта Мария Федоровна с мужем со своим, с писателем, на машине в сады — у них там домик с участком свой имеется — смотрит себе по сторонам, значит, и видит мужчина невысокий, средних лет, рыжий, в белом халате, по виду, вроде, врач, выходит из лесополосы и чуть ли не волоком тащит на себе женщину молодую. Как раз в это время Гришковы мимо них проезжали, мужчина еще в этот момент отвернулся, так что лица его Мария Федоровна не разглядела. Так бы писательша и проехала мимо, но тут в женщине она признала Ксению, она с ней шапочно знакома была — на выставках встречала, еще там где-то на каких-то мероприятиях. Ну и тогда Мария Федоровна в боковое зеркало посмотрела, куда ее ведут. Оказалось, там «волжанка» черная припаркована была у дороги, чуть ли не в лесополосе, из-за чего она ее сразу и не заметила, и врач этот туда Ксению на заднее сиденье уложил и потом поехал. Вот все, что она мне рассказала.

— А номер машины она не запомнила?

— Нет, — я спрашивала. Да она и не обратила внимания. К тому же, если бы и хотела, то все равно разглядеть не могла — «Волгу» наполовину деревья скрывали. Единственное, на заднем стекле крест красный в белом кружочке видела, такие знаки врачи часто цепляют на свои личные авто.

— Да, это так, больничные «Волги» с такими значками все белые… А эта точно была черного цвета?

— Точно, так она сказала.

— А у врача этого какие-то приметы особые были?

— Ничего такого Мария Федоровна не говорила, разве что про походку сказала — вроде, в раскачку шел, будто одна нога короче была.

— И все?

— Все. Я тебе чем-то помогла, Коля?

— Конечно! Спасибо, тетя Инна, я сейчас же в милицию поеду.

— Федина помощь тебе не нужна?

Николай замялся, он и раньше думал просить Федора Андреевича надавить на следователя, но не находил пока нужного повода. Но теперь, когда в его руках оказались новые данные по делу, такая помощь могла бы понадобиться.

— Пока нет, — после некоторых колебаний ответил Николай. — Но если что, я ему позвоню от следователя, я как раз сейчас к нему собрался. Спасибо, вам, тетя Инна, еще раз!

— Не за что. Удачи тебе! Найди Ксению, я абсолютно не верю в ее вину.

Николай бросил трубку, схватил письмо Ксении и выбежал из квартиры. Он пожалел, что выпил ром, теперь он не мог воспользоваться своей машиной и поймал попутку.

ГЛАВА 16 СХЕМА ПРЕСТУПЛЕНИЯ

— Анатолий, у меня появились новые данные, Ксения похищена! Я же говорил — вот! — ворвавшись в кабинет следователя, с ходу выпалил Николай и выложил ему на стол письмо Ксении.

Мальцев, с отсутствующим видом глядящий в потолок на своем стуле, мгновенно взбодрился. Радостным жестом он показал Николаю на стул, приглашая того присесть.

— Что это? — спросил он заинтересованно.

— Письмо от Ксении! — горячечно проговорил Николай.

Капитан удовлетворенно крякнул.

— Что ж, я ждал нечто подобного, — победоносно произнес он.

— Подкинули, — не обращая внимания на замечания Мальцева, сказал Николай и, пока следователь читал письмо, торопливо, глотая слова, стал рассказывать ему все последние новости.

— Да, это уже серьезно, — ознакомившись с письмом и внимательно выслушав Николая, сказал Мальцев, переменившись в лице. Он поднял на стоящего до сих пор перед ним собеседника озабоченные глаза и сразу же отвел их в сторону, потому что чувствовал себя виноватым. — Вы оказались правы, Николай, Ксения, скорее всего, действительно попала в беду. Виновата она или нет, но ее надо срочно искать. Жаль, людей у меня немного — всего-то полторы калеки.

— Что вы хотите предпринять? Может, я чем помогу!

— Чем вы можете помочь, Николай? Уж не кулаками ли? — не без некоторой иронии взглянул на могучие руки Николая капитан.

— Зря вы ехидничаете, Анатолий! Я могу позвонить Городовскому, он — вашему генералу, а тот поможет людьми или еще чем.

— Ну да, — еще чего не хватало! Вы в своем уме, Николай? За кого вы меня держите? Просить о помощи, когда я могу вполне справиться сам, да еще через голову — это расписаться в собственном бессилии и некомпетентности. Да после этого можно сразу подавать рапорт об отставке. Но не таков капитан Мальцев! — взвинчено сказал капитан, и даже рыжие волосы на его голове взвились петушиным боевым хохолком.

— Ладно-ладно, — примирительно произнес Николай, — я же хотел, как лучше, ведь моя жена в опасности. Но у вас-то уже есть какой-нибудь план?

— В первую очередь, надо подробно побеседовать с Марией Гришковой — женой писателя, — решительно заговорил Мальцев и тоже встал, как будто тут же собирался идти опрашивать свидетельницу. — Но это самая простая часть работы. Второе — прямо сейчас нам будет необходимо опросить всех жителей вашего подъезда: кто заходил в него во время сегодняшнего вашего отсутствия. В том числе и почтальона, хотя, полагаю, он к этому письму не имеет никакого отношения. Это поможет приблизиться к личности письмоноши.

— Но каким образом?

— Николай, я же говорил вам, мы тут тоже не лыком шиты — работаем, хоть вы нас и ругаете, на чем свет стоит. Просто наша работа неприметна снаружи. Открою вам кое-какие карты: кроме всякой там прослушки, мы уже два дня, как ведем наблюдение за вашим домом. И не потому, что подозреваем вас, хотя это предположение тоже имело место быть в плане прикрытия вами своей супруги. Просто мы предположили, что ваша жена или кто-то иной, связанный с небезызвестными вам преступлениями, захотят войти с вами в контакт. Может быть, на предмет выкупа, отмазки там какой, или еще чего. К чему я все это говорю? А к тому, что всех вошедших за эти два дня в ваш подъезд, мы сфотографировали, пометили время прибытия, убытия и теперь нам надо отсеять всех жильцов от посторонних, побывавших там сегодня в ваше отсутствие. Поэтому сейчас ты, Сергей, — следователь повернулся к лейтенанту, что-то старательно писавшему за соседним столом, — позвони в местное отделение Союза писателей, выясни место жительства и телефон Марии Гришковой, поезжай и подробно опроси ее по поводу того происшествия, о котором тут рассказал нам товарищ Север. Ты все слышал, о чем мы тут толковали?

Лейтенант снял свои роговые очки, делавшими его похожим на ботаника из соседнего института, и нахлобучил на голову форменную фуражку.

— Да, Анатолий Иванович, все слышал. Сейчас пробью координаты и поеду. Машину дадите или как? — сказал лейтенант.

— Попроси у оперов, моя машина мне самому будет нужна. А как только выведаешь у свидетельницы все подробности — сразу найди меня.

— Слушаюсь! — ответил парень и стал кому-то названивать.

— Ну, а я еще с двумя своими ребятами отправлюсь к вам, Николай, пообщаться с жителями вашего подъезда. Кстати, не хотите ли взглянуть на снимки, которые получены от слежки? Может, вам там кто-то покажется подозрительным.

— Давайте!

Мальцев открыл сейф, достал из него толстый, черный пакет с фотографиями и, рассортировав их по каким-то пометкам, сделанным на оборотной стороне снимков, передал отобранные фото Николаю. Было видно, что пластинки только что из лаборатории и еще пахли химикатами.

— Отсейте тех, кто не живет с вами вместе, — сказал капитан.

— Да я, в общем-то, и не всех жильцов-то знаю в лицо.

— Ну, отложите их в ту же кучку, куда положите фотографии всех посторонних.

— Ладно, но ведь письмо мог занести и наш жилец, его мог просто кто-то попросить об этом.

— Вот именно поэтому нам и надо опросить всех без исключения, чтобы выйти хоть на какой-то след.

Николай взял пачку фотографий, примерно штук шестьдесят или семьдесят, и начал сортировку. Штук двадцать он отложил в сторону, причем две фотографии — совсем отдельно.

— Вот эта самая большая стопка — те люди, которых я совершенно точно знаю как своих соседей, — стал объяснять Николай следователю. — Поменьше — не особо уверен, кто они, наши ли жильцы или нет. Ну, а это — мои знакомые, вы их знаете, — указал Николай на последние две фотографии.

Мальцев взял их в руки.

— Да, этих людей я знаю обоих. Вот этот амбал — Рома Городовский, а этот мужчина, насколько я понял, ваш друг — Владимир Иванович Васильев, директор кафе «Веснушка». Мы его застали вместе с вами на месте убийства Дагбаева.

— Совершенно верно.

Мальцев перевернул снимки и посмотрел на сделанные там пометки.

— Городовский — не в счет. Сегодня, он в подъезд не заходил вообще, Роман подъехал к вашему дому в два часа дня и оставался в машине, пока за ним не приехал Виталик — насколько я помню, Роман ждал выхода Нинель Соловьеву, а она в это время с вами была у меня в кабинете. А, вот, Васильев был часом раньше, зашел в дом на несколько минут и сразу же вышел. Не мог он подкинуть письмецо?

Николай обеспокоенно посмотрел на следователя и раздраженно ответил:

— Ну, это вряд ли — Володя мой лучший друг, скорее всего он заехал после допроса в бараке, чтобы попросту рассказать мне, о чем его спрашивали и, вообще…

— А вам с ним нечего делить? — прищурил на Николая глаза следователь. — Ну, там, женщины, непогашенный долг?

— Вот именно, что нечего, у каждого все есть свое и на чужое никто не зарится!

— Ну-ну, — неопределенно пробурчал капитан, разложил снимки в два пакета и положил в карман. — Ладно, время не терпит, пора выезжать. Вы с нами?

Капитан достал из сейфа пистолет, воткнул его в кобуру под мышку и направился к двери. Николай не отреагировал на приготовления следователя, он стоял неподвижно, вперившись взглядом в паркетный пол и, казалось, не слышал и самого вопроса — что-то ввергло его в глубокое раздумье.

— Николай, вы со мной? Повторил следователь.

В это время на столе задребезжал телефон, и следователь вернулся назад, чтобы ответить на звонок.

— Да, он здесь… А кто вы?… Хорошо, сейчас передам. Это вас, Николай, — следователь передал трубку собеседнику.

Николай вздрогнул, словно пробужденный ото сна, и взял телефон. Он услышал явно нетрезвый, спотыкающийся голос:

— Але, Коля? Это Галя Бачурина. У меня до тебя дело стопудовое есть. На тыщу рублей. Лично тебе скидка.

— Галя, ты совсем охренела, пьяной в милицию звонить?

— А мне мильтон этот рыжий, капитан гребаный, самолично телефон дал. Сказал, если что важное вспомню, или какие-то там данные новые появятся, чтоб сразу звонила. Но я им ничего говорить не хотела без тебя, просто твой телефон хотела узнать в ментуре. Сначала с тобой хотела побазарить.

— Слушай, Галина, а это не хрень какая-нибудь? Что-то действительно серьезное?

— Обижаешь — к бабке ходить не надо! Приезжай, узнаешь. Конечно, я могла бы это отдать и капитану рыжему, но с него же не возьмешь пузырь.

— Тебе что — бутылку привезти?

— Да… И денег.

— Сколько?

— Ну, сколько не жалко для школьной подруги. Я очень нуждаюсь в мужи… в деньгах.

— Хорошо, только смотри, не пробуй меня развести.

— Ты что себе думаешь — мне просто язык с тобой почесать охота?

— Ладно, уболтала, приеду.

Николай положил трубку.

— Что-то новенькое по нашему делу? — поинтересовался Мальцев.

— Да нет, так себе, пустяки, просто похмелиться хочет мочалка. Я ей еще в прошлый раз обещал пятерку, да забыл дать… — отвел взгляд Николай.

— И только-то? И из-за этого вы к ней поедите в такое непростое для вас время? — с саркастической ухмылкой, вопросил Мальцев. — Я вам вот что скажу, Николай, — вплотную приблизился к собеседнику следователь, с прищуром поддавливая его тяжелым взглядом снизу вверх, — не пытайтесь вести свою игру! Для этого есть мы — профессионалы. Ваше дилетантство только навредит делу. А, главное, — это опасно. Очень! За убийцей — два трупа. Ему теперь без разницы, в случае опасности, укокошить еще и третьего. Этим теперь его не остановишь.

Николай не ответил и, обогнув Мальцева, спешно направился к выходу. Однако капитан клещом вцепился ему в локоть. Выражение его лица было весьма озабоченным.

— Николай, лучше скажите мне правду, я ведь все равно все узнаю, только может быть уже поздно. Время сейчас работает против нас. Вы ведь хотите спасти свою жену?

Николай вздохнул, но согласился с доводами следователя.

— Бачурина сказала, будто надыбала что-то там новенькое. Хотя ей верить, знаете ли… Но она вам все равно ничего не скажет.

— Это почему?

— Она конченая алкоголичка, и за свои сведения просила денег и водку.

— Сколько денег?

— Не знаю, сколько дам.

— Дайте эти деньги мне, я возьму бутылку, а остальные ей отдам. Скажу, вы передали.

Николай достал из кошелька пятьдесят рублей двумя четвертными билетами.

— Этого хватит? — спросил он.

— Вы с ума сошли! Ей десятки будет под завязку. Зачем развращать пьяниц? С такими деньгами впору к директору завода на свадьбу ехать.

Мальцев положил один четвертной во внутренний карман кителя, а вторую бумажку вернул Николаю. Тот забрал деньги и вышел из кабинета.

— Николай, умоляю, не натворите каких-нибудь глупостей! — вслед ему крикнул капитан.

ГЛАВА 17 ДОГАДКИ

Николай вывалился на улицу из душного коридора милиции. Он закурил и посмотрел на часы — был восьмой час вечера. В этот момент он впервые уважительно подумал о капитане и его сотрудниках: им всем пора уже было быть дома, но они остались на рабочих местах, и решают его проблему и, вообще, занимаются этим делом вплотную, просто не афишируя свою работу. А она у них, не просто и опасна и трудна, как поется в известной песне, но и длинная и нудная, как осенняя морось, от которой пробирает хандра. Еще Николай подумал, что независимо от того, каким образом закончатся розыски, надо будет как-то отблагодарить капитана. Неофициально, конечно.

В это время Мальцев с группой сотрудников торопливо прошли мимо него и сели в «УАЗик». Машина тронулась, и из открытого окна капитан помахал ему рукой.

Николай поднял воротник пиджака и втянул голову в плечи — на него упало несколько крупных капель закипавшей вдали грозы. Из соседнего двора, через дорогу, посыпали домой возившаяся там детвора и доминошники.

Николай поднял голову. Прямо у него над головой висел край огромной черной, с синевой, тучи, которая казалась парящей крышей. Она имела хорошо выраженную форму громадного полукруга и надвигалась с Запада. Из центра ее изрыгался ливень, который выглядел фиолетовым занавесом, повешенным перед дальними белыми многоэтажками. Там полыхали молнии и оттуда доносились гулкие, набирающие обороты, раскаты грома. В восточном от тучи направлении висели только отдельные белые барашки небольших облачков, а еще дальше небо было незапятнанной синевы, и там плавился багряный шар заходящего солнца. Контраст между Востоком и Западом был просто великолепен. Воздух был напитан озоном, который хотелось вдыхать полной грудью.

С тех пор, как исчезла Ксения, Николай не замечал не то что красот природы, он не замечал почти ничего из того, что происходило вокруг. Все окружающее казалось ему закутанным в серую пелену. И теперь он понял, что к нему вернулась надежда. И еще он нутром почувствовал, что все должно было решиться именно сегодня. У него и самого давно уже вызревали кое-какие догадки, до сих пор казавшиеся ему невообразимыми, но время поджимало, ждать больше было нельзя, и чтобы утвердиться в них, ему надо было еще кое с кем встретиться. И он решил, в первую очередь, поехать к Володе.

Под участившимися каплями дождя, Николай пробежал до угла здания и заскочил в будку с телефоном-автоматом. Он позвонил другу на работу и домой — ни там, ни в другом месте его не было. Значит, решил Николай, Володя находится где-то на пути к дому.

Уже под свирепым, холодным ливнем, мигом промокнув до нитки, он выскочил на дорогу и стал ловить такси, но первым попался какой-то понурый, битый «Запорожец». Карликовая машина, на поверку, оказалась довольно юркой. Рассекая, залитую водой дорогу, словно катер реку, и взметая по обеим своим сторонам стены воды, помчала она своего пассажира к намеченной цели.

— Да на тебе сухого места нет! — всплеснула руками Кира, встретившая Николая в прихожей. — Замерз, небось? Дрожишь, как цуцик. Давай-ка, снимай с себя все немедленно и марш в ванну под горячую воду! А я пока развешу твою одежду, вентилятором попробую просушить.

Николай сбросил с себя в коридоре все прямо на пол и прошел в ванную под горячий душ. Согревшись и обмывшись, он заодно состирнул свои мокрые носки и плавки, с горечью подумав, что, возможно, отныне ему придется это делать постоянно самому, и повесил их сохнуть на водопроводную трубу. Затем, отершись и намотав вокруг бедер полотенце, вышел наружу. В гостиной его уже ждала Кира. Там, на столе, накрытом шелковой, с бахромой, зеленой скатертью, дымился, сквозь накрывавшую его салфетку, бокал только что заваренного чая, стояли початая бутылка «Куангро», широкая рюмка, и два блюдца — одно с печеньем, другое с медовыми кусочками семги.

— Вот так и ходи теперь замотанный, — засмеялась Кира, оглядев его с головы до ног. — Ну и здоров же ты! Что тебе дать одеть — ума не приложу. По размеру тебе ничего из мужниного не подойдет — сильно большой ты против моего Вовы вырос. Иди к столу в чем есть, побалуйся горячим чайком.

Николай сел за стол, и Кира, облаченная в красный, переливающийся всеми его оттенками, халат, налила ему полную рюмку коньяка.

— Согрейся вначале, — сказала она и села напротив Николая.

Кира поставила локти на стол, сделала кисти замком и оперлась на них подбородком. Она уставилась на Николая сестринским взглядом черных, печальных глаз и молча наблюдала, как он выпивает и закусывает.

Николай ограничился одной рюмкой коньяка и маленькими глоточками стал отхлебывать душистый чай, до того горячий, что обжигало губы. Кира, увидев, что ее гость окончательно отогрелся и разрумянился, наконец, завела с ним разговор:

— Как твои дела, Коля? Подвижки есть?

— Кое-какой свет в конце тоннеля образовался. Сегодня, думаю, что-то произойдет. Вова твой где?

— Ума не приложу! Уже темнеет, а его все нет. Обычно он звонит, если задерживается.

— Что ж, подожду.

— Он чем-то может помочь?

Николай отвел глаза в сторону и сказал глухо:

— Очень даже…

Кира пристально посмотрела на собеседника, она глубоко вздохнула и ушла на кухню. Оттуда она вернулась с еще одной рюмкой.

— Плесни мне, Коля, что-то неспокойно у меня на душе.

Николай налил коньяк ей и только на донышко себе.

— Выпьем за благополучный исход, — подняла свою рюмку Кира и оба выпили.

Николай вышел из-за стола и сел на тахту напротив новенького японского телевизора, недавно купленного Васильевым в «Березке», звук в котором был выключен, и сделал вид, будто внимательно смотрит какую-то там чертовщину. На самом деле он обдумывал план действий и особенно начало своего предстоящего разговора с Володей.

Кира сама налила себе коньяк до краев и, пользуясь бесконтрольностью гостя, залпом осушила всю порцию. Потом встала и ушла в детскую. Оттуда она вернулась со своим пупсом на руках.

— А мы пришли с Сашенькой, — с мягкой улыбкой на лице сказала она. — Ты слышишь нас, дядя Коля? — громче добавила хозяйка дома, поняв, что Николай, погруженный в свои мысли, не особо-то ее и слышит.

— Да-да, Кира, слышу — Сашенька, — встрепенулся Николай.

Кира уселась на стул у стола, лицом к Николаю и стала укачивать куклу, напевая себе под нос что-то плаксивое и убаюкивающее. Ее голос почти не был слышен из-за гудящего огромными лопастями вентилятора, сушившего развешанную в коридоре одежду Николая.

— Послушай, Кира, может Вова в Буграх, ремонтом занимается? — спросил Николай.

— Он мне сказал, что нанял каких-то там шабашников, сам только материалы подвозит да работу контролирует.

— Надолго он затеял свой ремонт?

— Сказал, что нет, вроде просто штукатурка кое-где обсыпалась — быстро должны все сделать.

— А не может он быть там?

— Я знаю, что он иногда днем туда ездил с проверкой. Но что ему там делать на ночь глядя? Теперь я и сама боюсь, как бы не случилось чего…

Николай откинулся на спинку тахты, положил голову на закинутые за затылок руки и прикрыл глаза. В его душе, словно до предела натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть, нарастала тревога. Время тянулось медленно, как тягучий клейстер, и надо было что-то предпринимать, а не ждать с моря погоды. Неожиданно для него, громко пробили напольные деревянные часы, стоявшие в углу комнаты. Николай взглянул на стрелки — они показывали девять вечера. В этот момент вся мозаика преступления, над разгадкой которого он три дня бился, окончательно сложилась в его голове в цельную картину. От возбуждения у Николая застучало в висках. Он вскочил:

— Мне пора!

— Куда ты, Коля? Одежда еще не просохла, — тоже встала со своего места Кира. — И, потом, как же Вова? Ты не будешь его дожидаться?

— Кажется, я знаю, где его найти, — отрешенно ответил Николай и стремительно прошел в коридор, где стал срывать с веревки свою сохнувшую одежду.

— Ты не хочешь сказать мне где именно? — Кира напряженно посмотрела вслед Николаю.

— Ты все узнаешь потом, Кира. Возможно, я ошибаюсь, — уклончиво сказал Николай, спешно одеваясь.

Кира вдруг с яростью бросила оземь своего пупса.

— Это не мой мальчик, не мой Сашенька! Это кукла, простая кукла!

Пупс, валявшийся на спине в нелепой позе с подвернутыми, словно сломанными ногами, хлопал, наивной голубизны, глазками и жалостливо верещал: «Ма-ма! Ма-ма!».

Женщина вся затряслась, лицо ее закаменело в перекошенной, страшной гримасе. Поплывший набок рот, блеснул острыми, белыми и, казалось, хищными, зубами. Из остекленелых глаз, в которые вмерзло страдание, полились крупные слезы. Николай, заметив резкую перемену в Кире, полуодетый, бросился, было, за таблетками геронтола на кухню, но та, не оборачиваясь к гостю, предостерегающе подняла руку и сказала холодно и отстраненно:

— Не надо! Ступай. Тебе Ксюшу искать надо! Может, еще, успеешь…

Николай не понял, что она имела в виду, но обрадовался тому, что его больше тут не задерживают. Сейчас решение своего дела было ему важнее, чем оставаться здесь с впадающей в безумный приступ Кирой. В несколько движений он окончательно оделся и выскочил на улицу.

Он побежал к дороге, разбрызгивая ночные лужи и распугивая прохожих, не жалевших для него самых неприличных слов. Там ему удалось поймать такси. За двойной тариф «туда и обратно», начавший, было, выпендриваться шофер, быстро согласился увезти Николая по темноте к черту на кулички в деревню Бугры.

Добравшись до цели, Николай рассчитался с водителем, и такси, светя в темноте оранжевым фонарем в шашечку на крыше, уехало восвояси. Небо прояснилось от туч, и болезненно-бледная луна осыпала тусклым серебром засыпающую деревню. Здесь на ее краю не было ни души, если только не считать покойников в могилах на кладбище, примыкавшем прямо к забору усадьбы его друга. От этих мрачных могил шли душные испарения после прошедшего ливня, вокруг стояла удручающая тишина, лишь изредка нарушаемая лаем дворовых собак да жестяным перезвоном листочков на поминальных венках на легком ветру. Где-то заливался пьяной песней сверчок.

Николай приблизился к широким воротам, сработанным из толстой корабельной доски из которых в допотопные времена строили в устье Тулы баржи. На их перекладине восседал, обосновавшийся тут еще с царских времен, медный двуглавый орел, чудом уцелевший от революционных грабежей и советских «разгромов старого мира», и толкнул калитку. Та, очевидно, хорошо смазанная в шарнирах, беззвучно распахнулась, и Николай вошел во двор.

Слева от входа, прямо за воротами, он увидел хозяйскую «Волгу», глянцево поблескивающую в лунном, мертвенном свете вороным корпусом, а в зашторенных тюлем окнах высокого, бревенчатого особняка — свет. Значит, хозяин был дома.

По тропке, выложенной каменной плиткой, вдоль которой были высажены цветы, он направился к высокому крыльцу. Поднявшись по нему наверх, Николай прошел через сени и вошел в полутемную прихожую. Здесь пахло старыми вещами и мышами. Напротив него находилась дверь, ведущая внутрь помещения, она была открыта, но вход в нее был задернут бархатными темно-коричневыми шторами, пропускавшими снизу немного света. Откуда-то изнутри дома тихо и торжественно играла мелодия из оперы «Валькирия» Рихарда Вагнера, Николай узнал даже голос исполнительницы роли Брунгильды — Элен Траубель. Пластинка была старая, коллекционная, выпуска еще 1941 года, она местами поскрипывала и звучала шероховато. Васильев привез ее из Питера, он очень дорожил ей и ставил только в особо торжественных и волнительных случаях.

— Володя, ты дома? — громко спросил Николай. Не услышав ответ, он повторил более громогласно: — Есть тут кто?

Ему по-немецки отвечала лишь Траубель словами из песни «Полета валькирий». Николай включил в прихожей свет и снял все еще мокрый пиджак, чтобы повесить на вешалку. Повернувшись к ней, он увидел на ней белый халат и рыжий парик, лежащий под ним на полочке. На шее у него забилась жила. Он раздвинул шторы и прошел в дом.

С левой стороны в комнате он увидел радиолу «Ригонда», стоящую на изящном резном столике возле кожаного дивана, обитого бронзовыми декоративными гвоздиками, с высокой спинкой, зеркалом и полочками на ее деревянном верху. Пластинка кончила играть и вращалась в приемнике, шипя иглой вне звуковой дорожки. Между диваном и столиком располагалась закрытая массивная, дубовая, дверь, с потертыми золочеными ручками. Справа, за дверным проемом, виднелась часть кухни, с изразцовой печью у стены.

Николай сначала проследовал на кухню, в центре которой, между окнами, располагался большой буковый стол, покрытый обшарпанным черным лаком, и похожий на старую надгробную плиту. На нем Николай увидел наполовину уже пустую бутылку розового «Чинзано», недопитый бокал и разорванный пакетик с картошкой-фри.

Вдруг, откуда-то из глубины дома он услышал придавленный стон, и узнал голос Ксении.

И в этот момент он почувствовал резкую боль в затылке и его сознание померкло…

ГЛАВА 17 ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ВЕЛИКИМ ПАТРОНОМ

Колонна машин сошла с асфальтированного автобана и въехала на каменистую, забытую дорогу, вьющуюся серпантином вокруг невысоких, покрытых лесами, гор в районе Бад-Ауссзее. Еще десяток лет назад по этой дороге возили руду, а теперь, после закрытия рудников, она оказалась ненужной, поросла травой и местами мелким кустарником.

Черный бронированный «Mercedes» в центре колонны, в голове которой находились несколько тяжелых мотоциклов «BMW» и бронетранспортер «Mittlerer Kommandopanzerwagen» на полугусеничном ходу с десантниками, а позади — три грузовика «Opel Blitz», со спущенными тентами, все полные солдат СС, направились к заброшенным штольням, находящихся в нескольких километрах от автобана. Вдоль этой горной, одичавшей дороги, через каждые сто метров стояло по автоматчику, которые вытягивались во фронт при приближении к ним «Мерседеса».

В самой машине, помимо Адольфа Гитлера и его личного шофера Эриха Кемке, находились еще двое: шеф личной охраны Гитлера, группенфюрер СС Ганс Раттенхубер и человек неопределенного возраста с монголоидным типом лица, облаченный в черную эсэсовскую форму без погон и в лайковых перчатках. Это был Сахиб-лама.

Об его реальном статусе знали лишь несколько человек из верхушки Рейха, формально же он являлся наставником детей Геббельса и помогал последнему организовать телевидение в Германии. Проект этот правда заглох, ибо шел сорок четвертый год, когда война стала откатываться к границам Рейха, и вся экономика страны была направлена только на поддержание в рабочем состоянии военной машины Германии. И, вообще, личность эта была весьма закрытая и загадочная, никто даже не знал, откуда он взялся. Правда, поговаривали, будто тибетца привез из Лхасы еще до войны оберштурмбанфюрер СС Эрнст Шеффер. И никому из окружения фюрера было непонятно, каким образом этот человек оказался в числе доверенных ему лиц, с коим открыто Гитлер не общался, а встречался лишь в редких случаях, в частности, в моменты принятия им ответственных, переломных для судеб Германии и мира решений.

Пассажиры и водитель всю дорогу молчали и выглядели торжественно и мрачно, словно провожали в последний путь покойника.

Наконец колонна остановилась. Здесь стояла еще одна группа солдат, до роты численностью, из полка личной охраны фюрера — «Лейбштандарт Адольф Гитлер», во главе с щеголеватого вида подтянутым штурмбанфюрером СС и вооруженная новейшими автоматическими винтовками «Sturmgewehr», которые позднее послужили прообразом к знаменитому автомату Калашникова. Офицер подбежал к машине, открыл дверцу Адольфу Гитлеру, вскинул руку в приветствии и щелкнул каблуками хромовых сапог.

Фюрер устало сполз с сиденья и вышел из машины. Солдаты, в едином порыве, дружно приветствовали его громогласным возгласом «Heil Hitler!», приставив автоматы в положение «на караул». Вслед за фюрером, который сдержанно отсалютовал встречавшим, из мерса выбрались все остальные, кроме шофера, и сопроводили его к роте встречавших. Она была выстроена в одну линию вдоль дороги под навесом скалы.

Гитлер в полувоенном белом кителе, с нарукавной повязкой, изображавшей свастику, и в белой же фуражке, больше напоминавшей морскую офицерскую, в сопровождении группенфюрера и Сахиба, к которым присоединился штурмбанфюрер, не торопясь, подошел к солдатам. Здесь штурмбанфюрер остановился, и дальше, вдоль шеренги, пошли уже только приехавшие. Фюрер пристально всматривался в лицо каждого солдата, иногда останавливался подле кого-либо либо и вяло касался рукой его груди. Тотчас солдат выходил из строя, и Раттенхубер самолично строил их в шеренгу по двое.

Таким образом, набралось отделение человек в десять. Кроме этих солдат, вслед за Гитлером, отобрал в отдельную команду дополнительно еще четырех человек и начальник охраны фюрера. Далее все пошли к штольне: впереди шеренга из десяти солдат, затем Гитлер с Сахибом, а за ними Раттехубер со своей маленькой группой.

У штольни возглавляющее процессию отделение солдат разделилось пополам и выстроилось в два ряда с каждой стороны вдоль входа в нее. Гитлер с Сахибом тут тоже остановились, впрочем, как и все остальные. Здесь чувствовалось какое-то напряжение, граничащее с удушьем, словно в наступающую, в вихрях пыли, еще не пролитую дождем грозу, перед первым ударом молнии.

Перед тем, как войти в темный провал, Гитлер обернулся. Позади оставался покой набравшихся соков и уже блекнувших трав и деревьев, кучкующихся, чирикающих воробьев, клюющих осыпающиеся семена растений, и бледно-голубое небо сонного августа. А впереди — страшный провал.

Внезапно один из солдат из охраны штольни потерял сознание и мешком повалился на каменистую землю. Двое из группы сопровождения Раттенхубера, видимо, бывавшие тут и раньше и знавшие что делать, подхватили упавшего и понесли его к машинам, а один из четверки занял его место в строю.

Постояв в нерешительности несколько минут и глубоко, по сомовьи, дыша, словно наперед запасаясь свежим воздухом, Гитлер повернулся к штольне и медленно двинулся внутрь в сопровождении Сахиба. Еще через десяток шагов фюрер сделал останавливающий жест рукой и после этого уже в одиночестве продолжил свой путь в темноту. Дышать ему становилось все труднее, и он шел уже почти на ощупь, с трудом ориентируясь в пространстве по слабому отсвету, пробивающемуся сюда со стороны входа в забой.

Наконец, Гитлеру показалось, что он видит силуэт существа огромного роста, того самого, с которым он когда-то впервые встретился в Хоффбурге, предав тогда ему свою душу. Тем не менее, совсем близко Гитлер приблизиться к нему не смог — ноги отказали ему, воздух вокруг, вдруг, раскалился, опаляя легкие и окончательно затруднив дыхание, а тело затрепетало, словно горящий на костре сухой лист осины. Огненные круги поплыли у него перед глазами, и закружилась голова, когда фюрер с трудом сумел задать свой вопрос ужасному собеседнику.

…Когда Гитлер, щуря припухшие веки, сильно шатаясь и спотыкаясь, появился в проеме штольни, Сахиб бросился к нему навстречу. Фюрер беспомощно махал руками, пытаясь что-то сказать, но язык его не слушал, голова тряслась, и тибетец дал ему глотнуть из фляжки какого-то настоя, после чего подхватил под руку слегка ожившего вождя нации и помог тому выйти на свет. К ним подбежал Раттенхубер, и они вдвоем повели вконец ослабленного фюрера к машине.

Когда все расселись по своим местам, колонна тронулась в обратный путь. Гитлер был подавлен и всю дорогу молчал, и никто не осмелился спросить его о чем-либо. Через час они доехали до железнодорожной ветки, где их ждал поезд фюрера. Там, в своем купе, Гитлер уединился с Сахибом, лишь на минуту запустив внутрь фройляйн Манцоли — своего личного повара, специалиста по вегетарианской кухне, принесшей им обед.

Когда она вышла, Гитлер залпом выпил чуть ли не полный бокал своего любимого итальянского «Фернет Бранка», чего он никогда прежде не делал, — ему всегда было достаточно лишь несколько глотков, и, ни с того ни с сего, стал кричать:

— Пусть погибну я, но, вместо меня грядет Новый человек! Ты выполнишь эту миссию Сахиб! Он будет смел и жесток. Весь мир устрашится его появлению…

Гитлер поднял кулак вверх и кому-то там им погрозил. Он дрожал, как в экстазе, его большие, неестественно голубые глаза просветлели, как в прежние годы, когда он без помех шел к своей вершине, и исторгали ледяной фанатизм. Потом Гитлер так же внезапно сник, сдулся, как спустивший воздух надувной шарик, он уронил голову на грудь и часто и тяжело задышал. Руки упали ему на колени, как плети, левая неестественно дрожала, что, впрочем, случалось теперь, после июльского покушения на него в «Вольфшанце», довольно часто.

Сахиб молчал. Он откинулся на кожаное сиденье дивана и острыми, черными глазками, из-под узких щелочек век, изучающее всматривался в фюрера, давая возможность излиться его истерике и перейти к деловому разговору.

Наконец, Гитлер поднял на Сахиба глаза, в зрачках которых плескалась неизъяснимая тоска.

— Увы, Высший мне отказал в дальнейшей поддержке. Сказал, что моя миссия завершена. В мире был посеян хаос, красная зараза столкнулась с коричневой чумой. Обе стороны обескровлены, и теперь он ставит на своих восточных саттелитов, — убито заговорил фюрер. — Скажи, Сахиб, разве можно так уничижительно называть продвижение арийской культуры в мир коричневой чумой? Скажи, чертов китаец! Я ведь знаю, ты приставлен ко мне Высшим! Не смей отпираться!

Гитлер вскочил, перегнулся через стол, схватил тибетца за грудки и стал трясти его, словно яблоню со спелыми яблоками. Задетая им бутылка вина упала на стол, скатилась с него и разбилась о паркетный пол.

Сахиб ничего не говорил и ничего не предпринимал, чтобы избавится от бесцеремонности своего визави. Он лишь как-то особо посмотрел в глаза фюреру, и тот, несколько успокоившись, отпустил тибетца и плюхнулся на свое место.

На шум разбитого стекла вбежал офицер охраны. Гитлер приказал навести в купе порядок и принести другую бутылку «Фернет Бранки». Через несколько минут пол был сухой, а на столике появилась новое вино.

Фюрер снова налил себе до краев. Сахибу он не предлагал — тот не пил вообще. Осушив и этот бокал, Гитлер окончательно пришел в себя и даже извинился перед Сахибом.

— Нет, моя звезда еще не зашла, я не откажусь от своей борьбы до самого конца, — тихо и зловеще произнес Гитлер. — Если мне и суждено погибнуть, то только вместе с моим народом, с моей Германией!

Он облокотился рукой о стол, подпер ладонью лоб и судорожно стиснул пальцами виски. Так, покачиваясь, в тягостном молчании, Гитлер сидел очень долго. Слышан был лишь мерный стук колес о рельсы. Наконец, не поднимая головы, он спросил:

— Что мы будем делать, Сахиб?

Тибетец неестественно напрягся, голос его был глухим:

— Если вы захотите остаться жить после поражения и позже поднять немецкий народ на новую борьбу, то для вас есть укромное местечко подо льдами Анктартиды в Новой Швабии. Ведь адмирал Канарис еще год назад уверял вас, что база для вас там подготовлена на многие годы жизни. Я недавно побывал там и проверил его слова — Канарис не солгал, там рай под водой!

— Не упоминайте имени этого предателя, которого я вздернул на контрабасной струне! — ударил Гитлер кулаком по столу, и на нем жалобно зазвенела посуда. — В случае поражения, в которое я не верю, я должен буду умереть как солдат. Если я останусь жить, нация за мной второй раз уже не пойдет. Солдаты не любят воевать под предводительством генерала, который не знает победы.

Сахиб выдохнул с облегчением и заговорил уже свободнее:

— Мой фюрер, мы с вами изначально готовили отступной вариант, и вы сейчас сами только что его озвучили. Совершенно с вами согласен: сдаться или сбежать — недостойно великого вождя! Но даже если вы погибнете в битве с врагом, то все равно останется ваша кровь, ваш дух и ваши идеи. Новый человек с вашей душой возродится из вашего же яичка в Новой Швабии. И это будете снова вы собственной персоной. В следующем веке вы сможете возобновить вашу борьбу!

— Яичко все еще в надлежащей сохранности?

— В лучшем виде! Даже, если лаборатория подвергнется бомбежке и будет разрушена, ничего не изменится — криососуд способен функционировать в автономном режиме долгое время.

— Искусственное оплодотворение?

— Да, мой фюрер. Но есть одно но, о котором я раньше умалчивал.

— Какое же?

— Матерью вашего сына должна быть… Ева Браун!

— Ева!? — Гитлер даже подскочил от удивления.

— Да, так говорят звезды.

— Но как это возможно? Вы полагаете, что ее нужно отправить в Анктартиду без меня? Да захочет ли она? Недавно Ева мне заявила, что если потребуется, то умрет вместе со мной. Мы решили в этом случае сочетаться законным браком. Она хочет умереть как жена вождя, Вождя Славы, а не как чья-то подстилка. Я ей обещал…

Гитлер поднялся, заложил руки за спину и стал мерить купе тихими бесплотными шажками.

— Мой фюрер, мы уже не раз беседовали с вами на такую тему, как реинкарнация, — сказал Сахиб, не спуская глаз с собеседника.

— И что с того?

— Наши святейшества Далай-ламы заранее подбирают себе новое тело для рождения после смерти и указывают своим подчиненным где, когда и по каким признакам потом их можно будет найти. Через несколько лет в указанное место отправляется делегация, находят мальчика, предъявляют среди множества вещей и те из них, которыми владел почивший Далай-лама. Найденыш безошибочно отбирает из них нужные, и это служит первым признаком того, что он и является реинкарнацией прежнего Далай-ламы. Часто мальчик сам бросается обнимать кого-то из прибывших — он узнает в них своих любимых учеников или служителей. Вы, кстати, после своего возрождения, пройдете ту же процедуру.

— Можете мне этого не говорить, я это знаю. Просто конкретизируйте свою мысль, вы же хотите мне сказать что-то другое?

— Звезды нам показали, где и когда после войны возродится в новом теле Ева Браун. И в наших силах, точнее, в силах вашего духовного патрона подобрать для нее тело девочки, как две капли воды похожей на нее. Ваша Ева умрет с вами, а возродится новая Ева с ее же душой. Вот ее-то и нужно будет потом оправить в Новую Швабию, где будет храниться ваше яичко. Таким образом, ничто не помешает вашим с фройляйн Браун планам… — Сахиб осекся, — извините, мой фюрер, я хотел сказать, вашим намерениям, уйти из этой жизни. Так что, как видите, Высший не бросает вас уж совсем, точнее ваши идеи…

— Почему речь идет только об одной Еве, нельзя ли таким же образом, без всякого яичка возродить и меня где-нибудь поблизости от нее? — остановился Гитлер, повернувшись лицом к Сахибу.

Сахиб отвел от своего визави глаза:

— Нет, мой фюрер, ваша душа уже заложена, ей распорядятся иначе…

Гитлер оперся руками о стол и мрачной тенью навис над тибетцем.

— Что значит иначе? — лающим голосом прокричал он.

— Иначе, значит — только через яичко… — не поднимая глаз и втянув голову в плечи, словно ожидая удара, ответил тибетец.

Услышав эти слова, Гитлер понурился и как-то сразу успокоился. Он оторвал ладони от стола, и тут же его левая рука затряслась, и он перехватил ее правой, чтобы унять эту дрожь.

— И что же для всего этого требуется? — спросил он после некоторого молчания, сев на прежнее место напротив Сахиба.

— Чтобы такое случилось, необходимо сейчас, при жизни фройляйн Браун, провести с ней специальный кармический обряд.

— Хорошо, действуйте, — отрешенно отозвался Гитлер.

— Это не все…

— В чем еще проблема?

— Чтобы все схлопнулось, нам потребуется одновременно проделать то же самое еще с одним человеком. Таким человеком, душа которого потянулась бы к фройляйн Браун и к которому бы взаимно потянулась бы и ее душа.

— Кто этот человек, вам известно?

— Вы его знаете…

— Выражайтесь конкретней!

Сахиб принялся вздыхать и глотать слюни.

— Не уверен, право, могу ли я говорить правду? — наконец, сказал он.

— Да не тяните же!

— Это зять Евы, герр Фогеляйн, муж ее сестры Гретель…

Гитлер посмотрел на тибетца так, словно примеривался, как его покрепче ударить в челюсть. Но вместо этого он, вдруг, набросился на еду, спешно поедая салат и рис с цыплячьим крылышком. Покончив с пищей и отерев рот салфеткой, он вперил ледяной взгляд в собеседника и истерично выкрикнул:

— Сволочь!

Зорко наблюдавший за фюрером тибетец, который так и не притронулся к своим тарелкам, невольно сдвинулся на краешек дивана.

— Сволочь! — повторил еще раз Гитлер, но уже без прежней истерики и тише. — Нет, не вы, Сахиб. Я имею в виду этого выскочку — обергруппенфюрера Германа Фогеляйна. Я так и знал! Неужели их связь так явна, что ее заметили другие?

— Внешне прямых свидетельств нет, однако их часто видят вместе. Впрочем, если хотите ясности, мой фюрер, спросите об этом саму фройляйн Браун или поручите Мюллеру отследить их отношения.

— Сахиб, вы сошли с ума! Поручить этому крестьянину рыться своими толстыми пальцами в этом деликатном деле? Во всяком случае, ведь нет никаких прямых улик…

— Но мы-то об этом знаем, — вкрадчиво проговорил Сахиб, не уточнив, кого он подразумевает под словом «мы».

— Теперь я понимаю — этот красавчик женился на Гретель, чтобы быть поближе к Еве! Ненавижу! Впрочем, — Гитлер обреченно махнул рукой, — я не могу предаться Еве с той страстью, которую заслуживает моя девочка. У меня нет времени, я с утра до вечера занят Германией. Она стала моей супругой. Ладно, пусть Ева немного поразвлечется, не будем ее слишком осуждать… А Фогеляйн… Что ж, придет время, и Фогеляйн за все заплатит сполна, — процедил сквозь зубы фюрер с угрюмой злостью. — Что вы собираетесь предпринять конкретно?

— Я попытаюсь убедить их обоих, и Еву и Германа, пройти задуманный нами обряд, дабы они воссоединились вдвоем в новой жизни.

— С какой стати? — взвизгнул Гитлер, дернув головой.

Сахиб развел руки:

— Мой фюрер, меня не просвещают, просто указывают…

— Это так необходимо? — совершенно отяжелев лицом, спросил Гитлер.

— Во всяком случае, нужно их обоих в этом убедить, чтобы они не противились обряду.

— Думаете, сумеете?

— Я найду способ. Но они возродятся после войны не здесь, а в России…

— Какого черта именно там, в берлоге моего злейшего врага?

— Так складываются звезды, — неопределенно ответил Сахиб.

— Хорошо, продолжайте.

— Но их рождение произойдет в местах весьма отдаленных друг от друга — Россия необъятная страна. И чтобы они встретились в нужное время, необходимо в будущем, когда они станут взрослыми, им помочь, необходимо будет устроить им такую встречу. К сожалению, сам я этого сделать уже не смогу, к тому времени я буду слишком стар, а, может, даже умру. Для выполнения этой миссии мы отправим в Россию моего помощника — Соднама Джамцхо.

— А это что еще за птица?

— О. это птица большого полета, мой фюрер. Это нансо — лама астролог, способнейший и верный наш человек, мой племянник, за которого я ручаюсь, как за самого себя. Будучи еще молодым, лет пятнадцать назад, он был направлен нами в Россию и все это время был приставлен к Ленинградскому дацану Гунзэчойнэй. Он прекрасно владеет русским, знает местные порядки и обычаи. С началом войны он пересек линию фронта, вернулся к нам и все это время помогал мне. Но мы полагали, что в сорок первом тут же вернемся в Ленинград вместе с Вермахтом. Не получилось…

— Можно короче, Сахиб? — перебил нетерпеливо его Гитлер. — Каков ваш план?

— Мой план заключается в том, чтобы к концу войны поместить Джамцхо в Шталаг-316, якобы за какое-то правонарушение. Этот лагерь для военнопленных расположен в Пруссии, недалеко от границ с Россией. Для этого РСХА должно подготовить Соднаму соответствующие легенду и документы. Когда русские освободят лагерь, он естественным образом вернется в Россию.

— Почему именно в Шталаг-316?

— Мы ничего не делаем понапрасну, мой фюрер! В этом шталаге сидит один русский военнопленный, с которым Соднаму надо будет установить тесные, дружеские отношения, такие, которые бы продолжились и после войны. Таким образом, судьба новой Евы окажется под надлежащим присмотром.

— Что особенного в этом русском?

— Это Андрей Соловьев, в будущем отец новой Евы.

Гитлер уставился на Сахиба изумленными глазами и смотрел на него до тех пор, пока тот не почувствовал замешательства.

— Вы уже и это знаете? — наконец, устало прикрыв веки, тихо вымолвил он.

— Да, но новая Ева не будет, как бы это поточнее выразиться, в полном смысле нынешней, если в ней не будет души фройляйн Браун. Получится просто копия, клон. Поэтому без обряда нам все равно не обойтись.

— Послушайте, Сахиб, если вы и так все знаете, почему бы вам не рассказать о моей личной судьбе, о судьбе Рейха? — глядя исподлобья и недоверчиво на своего визави, спросил Гитлер.

— Мой фюрер, я уже не раз объяснял вам, что судьбы великих людей, судьбы наций — это не мой уровень. Только Высший может что-то вам ответить.

Гитлер плеснул себе в бокал вина, отпил несколько глотков, потом вдруг спросил ни к селу, ни к городу:

— Почему вы ничего не едите Сахиб? Перед вами ваш любимый вареный морской окунь с рисом и зеленью, он уже давно остыл. Или фройляйн Манцоли сделала что-то не так?

— Нет, мой фюрер, блюдо приготовлено превосходно, просто я сильно озабочен и не могу есть, пока мы не закончим этот разговор. Я вижу, как он вам неприятен, но мы должны довести его до конца.

— Вы правы, Сахиб, мне все это тревожно слышать, — устало отозвался Гитлер, который, казалось, с трудом выдавливал из себя слова. — Передайте Мюллеру от меня поручения по поводу ваших подопечных и шталага. Пусть за ними присматривают и обращаются хорошо, чтобы они смогли выжить.

— Я лично прослежу за этим, мой фюрер.

— Вам вашего нынешнего звания бригаденфюрера СС будет достаточно для этого или вас повысить?

— Вполне достаточно.

— Хорошо. Когда вы хотите провести ваш обряд?

— Как только мне удастся убедить всех участников и как только будет ясно, что война Германией проиграна.

— Значит, вы еще не потеряли веры в нашу победу? — оживился Гитлер, с надеждой глянув на собеседника.

— Нет, мой фюрер! — придав голосу как можно больше убедительности, отозвался Сахиб.

Гитлер встал. Глаза его разгорелись фанатичным огнем.

— Мы остановим красную заразу на наших границах! — запальчиво выкрикнул он. Однако тут же, потемнев лицом, добавил: — Каким образом вы намерены переправить Еву… эту новую Еву в Антарктиду? Вы собираетесь наладить коридоры на границах с Советами?

— В далекой Сибири, куда мы планируем к нужному времени переселить Еву, есть подобный коридор, прямиком связанный с Новой Швабией…

— Поясните, я пока что не верю в сказки, — перебил Сахиба Гитлер.

— Извините, это вовсе не сказки, мой фюрер. Есть такие места на земле, их всего несколько, в том числе в Антарктиде, на Бермудах и в Арктике, когда из одной точки пространства можно мгновенно попасть в другую. Такая же есть и в Сибири. Некоторые знающие люди называют такие коридоры мгновенных переходов иначе — червячными переходами.

— Да, Гиммлер мне уже говорил что-то об этом.

Гитлер, сцепив руки перед собой внизу живота, некоторое время покачивался с пятки на носок, потом смято бросил:

— Хорошо, действуйте по обстоятельства.

Сахиб принялся за еду.

ГЛАВА 18 ЛАМЫ

Январь 1945 года. Берлин.

В темноте позднего вечера, «BMW» ехал медленно, лишь с одними габаритными огнями, объезжая воронки от первых бомбежек среди мертвого безмолвия безлюдного, с зашторенными окнами, заколдованного страхом города. Полицейские патрули, подсвечивающие себе фонариками, беспрепятственно пропустили автомобиль с номером, говорившем о том, что его хозяин не последний человек в служебной иерархии Третьего Рейха.

Служебная машина обергруппенфюрера СС Германа Фогеляйна, офицера связи между ставками Гитлера и Гиммлера, приближалась к району Шарлоттенбург, где находилась квартира генерала. Автомобиль вез двух пассажиров, одним из которых был Сахиб-лама, за которым, собственно, Герман и выслал свою машину. Именно в квартире Фогеляйна в 21–00, было решено Сахибом провести церемонию кармического обряда перерождения Евы и Германа. Такое решение было принято вскоре после Рождества, когда Сахибу стало окончательно ясно неизбежность поражения Гитлера во Второй Мировой войне.

Кроме главных персонажей — фройляйн Браун и Фогеляйна, являвшегося учеником Сахиба по мистической школе в Бургах, на церемонию были приглашены и еще два человека. Ими были друг Фогеляйна — Курт Цильке — один из совладельцев Швейцарского банка «Goldenen StandardBank», отделение которого имелось в Берлине, и лама-астролог Соднам Джамцхо — племянник Сахиба, который и был вторым пассажиром «BMW».

Оба они — и Сахиб и Соднам — были обряжены в черную эсэсовскую форме, без погон и знаков различий, и оба настолько похожи друг на друга, что различить их можно было, разве что, по возрасту: Сахиб выглядел на шестьдесят, Соднаму было трудно дать более тридцати — тридцати пяти лет.

— Дорогой племянник, — обратился Сахиб к своему визави, — надеюсь, наша церемония пройдет удачно.

— Да, дядя, — почтительно отозвался Соднам.

— Ты хорошо усвоил цель обряда?

— Да, дядя. Мне надлежит стать проводником возрожденной фройляйн Браун и довести ее путь до Новой Швабии.

— Главное, ты должен обеспечить в нужный момент ее вход в пространственно-временной переход в Новосибирске. Тебе придется подробно ознакомиться с этим сибирским городом и хорошо знать это место, — сказал Сахиб, проникновенно пытаясь в ночи заглянуть в глаза собеседнику. — Запомни, ты в этой миссии главный! Цильке лишь второе лицо, его задача проще — присмотреть за возрожденным Германом, помочь ему в трудные моменты в жизни. А новый Герман возродится именно в Новосибирске. Чуешь?

Соднам изумленно глянул на Сахиба и кивнул.

— Но Цильке никогда не будет знать о главной нашей цели — об истинной миссии возрожденной Евы, да и, вообще, о ней ничего, — добавил Сахиб-лама. — Фогеляйн, по моему настоянию, объяснил Курту только вторую часть предстоящей инициации. Впрочем, и сам Фогеляйн не знает полной истины.

— Да, дядя, — смиренно отозвался Соднам. — И, все-таки, меня берут сомнения…

— Какие, сын мой?

— Этот Курт Цильке… Обергруппенфюрер ведь не знает, что Цильке русский шпион?

— Да, сын мой, это так. Никто в Германии этого не знает, даже РСХА. Курт Цильке, Курт Цильке… Его настоящее имя Сергей Вершинин, на самом деле он резидент советской разведки и пребывает в Берлине, прежде всего, по роду своей этой скрытой деятельности. Причем, сам «Goldenen StandardBank» был основан в Швейцарии еще в 1933-ем году, как и его берлинское отделение. Другое дело, что никому неведомо, что банк этот был создан по указанию Москвы на деньги ОГПУ. А Цильке занимает в этом отделении должность начальника отдела внешних операций еще с весны 1941-го года. То есть, еще до того, как немцы начали войну с Россией. Так что Курт здесь вполне легален и пребывает вне всяких подозрений на тот случай, если бы им вдруг заинтересовалось РСХА. Такое легальное положение позволяло ему встречаться со многими высокопоставленными чинами Рейха, многих из которых банк снабжал льготными кредитами, делал представительские подарки и прочее, разумеется, с определенными целями, которые касалась интересующей русских информации.

Соднам повернул голову к окну. Встречный ветер бросал на него брызги дождя вперемежку с мокрым снегом, голые деревья и кусты трепал мокрый ветер.

— Как Цильке оказался вблизи Фогеляйна? — помолчав, спросил он Сахиба.

— Цильке завербовал Фогеляйна еще в сорок третьем, используя его страсть к роскоши и лошадям. Он подарил ему редкой стати и красоты коня — ахателкинца, и они даже сдружились. А однажды Герман представил его самому рейхсфюреру Гиммлеру, знакомство с которым хоть и стоило банку приличных денег, но зато придало Цильке солидный вес в определенных кругах Третьего Рейха. Таким образом, несмотря на тайную связь, Курт с Германом мог встречаться открыто, никто ничего заподозрить не мог. А многие данные, которые он передал русским в обмен на безопасность для себя и Евы после завершения войны, существенно приблизили ее конец. С другой стороны, пойти на сближение с Цильке Фогеляйна подвигло беспокойство, что они с Евой могут погибнуть в этой войне, ибо Ева колебалась — остаться ли ей до конца с фюрером или использовать возможность бежать с Германом в СССР.

— Но можно ли ему доверять, дядя?

— Сын мой, нам без разницы на кого работает Цильке. Он просто необходим нам для дела… нашего дела, — сделал ударение на последних словах Сахиб-лама. — И он очень удобно живет, его семья в Новосибирске, куда он вернется после войны. Ты понимаешь, о чем я?

— Теперь — да, дядя, — смиренно ответил молодой лама.

— Кстати, именно я рекомендовал Фогеляйну включить Цильке в церемонию кармического обряда.

Соднам повернулся и посмотрел на своего патрона с преклонением. Тот не заметил взгляда племянника и открыл лежащий у него на коленях, корф. Порывшись там, он убедился, что некий прибор, напоминающий короткую подзорную трубу, не забыт им. Именно через него Высшие Учителя из Тибета, чью волю он исполнял, будут наблюдать за предстоящей церемонией.

ГЛАВА 19 КАРМИЧЕСКИЙ ОБРЯД ВОЗРОЖДЕНИЯ

Первым, минут за пятнадцать до начала церемонии, в гости к обергруппенфюреру СС Герману Фогеляйну явился Курт Цильке. Фогеляйн был один, в черном фраке и белой рубашке, повязанной бабочкой, чисто выбритый и напомаженный, словно собрался на мероприятие рангом не ниже собственной свадьбы. Русые его волосы были зачесаны гладко назад и блестели бриолином, а, обычно, холодные, серые глаза источали тепло.

— Заходи и располагайся, как дома, — радушно встретил его Герман в прихожей. — Кофе? У меня натуральный, бразильский, не эрзац. Или, может быть, пунш?

Курт снял черную велюровую шляпу и кожаный плащ, оставшись в сером, в жилочку, добротном, шерстяном английском костюме, и задержался у зеркала. Он слегка поправил рукой темные, густые волосы на голове, провел рукой по чисто выбритому лицу, коснувшись тяжелого подбородка и тонко очерченных бледных губ. С неудовольствием отметил недавно появившиеся морщинки на краешках темно-синих, усталых глаз.

— Пожалуй, от бокальчика с холодрыги не откажусь, — пожав Герману руку, отозвался он.

Без военного френча, в этом цивильном костюме, Герман выглядел не надменным генералом, каким был в повседневной жизни, а каким-то беззащитным и легко уязвимым интеллигентиком. Курту он напоминал упавшую в море птицу, беспомощно бьющую о волны крылами в бесполезных потугах взлететь в небо. Генерал проводил Цильке в роскошную гостиную, полы которой были устланы персидскими коврами, а стены — дорогими картинами, и усадил за круглый, тяжелый, полированный стол, с ножками в виде львиных лап. Потом скрылся на кухне и забренькал там посудой.

Через некоторое время Герман, принес Цильке горячий пунш в, старинной работы, серебряной кружке с готическим орнаментом. Сам Фогеляйн пить не стал, и было видно, как он нервничает, расхаживая взад-вперед по комнате и заламывая на руках пальцы. Крылья его прямого, тонкого носа трепетали.

Курт попробовал завязать разговор, но он не клеился, и Цильке молча глотал свой горячий пунш.

На улице было уже темно, и окна были занавешены плотными бархатными шторами на случай воздушной тревоги. Поэтому в комнате светила золоченая люстра, из которой часть лампочек были вывернуты, и горела лишь одна, и это создавало некий таинственный полумрак. Также было довольно прохладно — отопление в Берлине уже давало сбои, и Фогеляйн, время от времени, подбрасывал в притухший камин сухие поленья.

Затем под окнами дома раздался гудок автомобиля и Фогеляйн, у которого откуда-то появились в руках роскошные розы, бархатные, как шкура некогда подаренного ему Цильке ахалтекинца, выскочил на улицу встречать приехавшую Еву. Потолкавшись в коридоре, откуда были слышны звуки поцелуев, они оба вошли в гостиную. Впереди — Ева, в розовом, с отливом, тончайшего велюра, в меру декольтированном, платье, со страусиным боа на шее. Ее ноги были обуты в изящные туфельки из змеиной кожи, зрительно уменьшавшие ее довольно большие, крестьянские ступни. Через левую руку у нее была перекинута дамская, замшевая черная сумочка, а в правой, ближе к лицу, она держала, преподнесенный ей, роскошный букет чайных роз, вдыхая его умирающий аромат. Цильке знал, что сегодня днем Фогеляйн специально посылал за цветами самолет в Роттердам.

В остальном, внешний вид молодой женщины не был вызывающ, как у, без пяти минут, главной леди страны, даже золотых побрякушек почти не было. Курт заметил только два скромных перстенька и бриллиантовые небольшие сережки. Льняные волосы ее были коротко подстрижены и слегка подвиты, а летучая, наверное, обязательная в этих случаях, улыбка, тем не менее, придавала ей шарм светской львицы, принимающей гостей где-нибудь в загородном дворце. Однако когда улыбка слетала с ее милого личика, то она выглядела невинной, светлоглазой деревенской простушкой. И этот контраст был поистине удивительным.

Курт впервые видел Еву так близко, она определенно нравилась ему, и он не понимал что такого особенного она нашла в этом Гитлере? Он даже непроизвольно вскинул свои широкие брови. Ему казалось, что, если бы Гитлер не был вождем нации, то ему было бы самое место лежать не в постели с Евой, а сидеть со щеткой где-нибудь на углу улиц Нойе Зигезаллее и Фридриха Вильгельма и чистить прохожим ботинки. Но маленькие Красные Шапочки почему-то частенько влюбляются в старых Серых Волков, если у них над головой сияет ореол Вождя Славы.

— Знакомьтесь, Курт, — моя свояченица, фройляйн Браун! — подвел Еву к Цильке Фогеляйн. — Курт Цильке — банкир.

Представляя Еву, Фогеляйн весь светился от счастья — было видно, как безумно он ее обожает. Затем генерал взял из руки Ева букет, с которым та нехотя рассталась, и поместил его в роскошную вазу из горного хрусталя, которую, в свою очередь, поставил на небольшое резное, старинное бюро, расположенное в проеме между окнами. Затем Ева подала, вставшему ей навстречу Курту, свою, исключительно бледной кожи, руку для поцелуя, пахнущую тонким ароматом дорогих духов, причем, совсем не манерно, даже, наоборот, как-то неуверенно, и Цильке почувствовал, как холодны ее полноватые пальчики.

Ева села к столу справа от Курта, и Фогеляйн, по ее просьбе, принес ей бокал шампанского. Ева, едва отпила несколько глотков, как тут же беспечно и непринужденно защебетала, что называется, ни о чем, будто пришла не на таинственный обряд, а на обычную светскую вечеринку, где заняться больше нечем, кроме как просто почесать язык.

И вот, наконец, появился Сахиб-лама, с кожаным, черным кофром в руках и в сопровождении более молодого сподвижника — оба в форме офицеров СС без знаков отличия. Лицо Сахиба было румяным, как у деревенской молодухи, а когда он снял фуражку, то оказался лыс, вернее это голова его оказалась так гладко выбрита — до прыгающих на ней зайчиков.

Цильке, профессиональным взглядом разведчика, отметил, что его сопровождающий внешне мало чем отличался от Сахиба и казался просто более молодой его копией.

Фогеляйн представил Сахиба и поочередно назвал всех присутствующих, кроме Евы, которую лама, видимо, уже знал. Сахиб никому не подал руки, но каждому поклонился с неким подобием, словно приклеенной, улыбки, цепляясь по нескольку секунд за лица присутствующих взглядом черных, непроницаемых глаз. Затем Сахиб представил и своего спутника, которого он назвал Соднамом Джамцхо. И в этом случае дело также обошлось без рукопожатий.

После нескольких ни к чему не обязывающих фраз, которыми обменялись собравшиеся, все, кроме Сахиба, уселись за стол так, что Ева оказалась напротив Германа, а Курт — напротив Соднама. Тогда Сахиб, мягким, кошачьим шагом прошел за спину Фогеляйна, достал из кофра какую-то таинственную трубку и установил ее на медной скульптуре вздыбленной лошади, стоящей на камине, таким образом, чтобы окуляр оказался направленным на присутствующих.

Этот Сахиб-лама, несмотря на все усилия выведать о нем что-то конкретное, оставался для Цильке непроницаемой загадкой. Он всегда ходил в зеленых лайковых перчатках — то ли пряча за ними болезнь кожи рук, то ли что-то иное. А Фогеляйн сказал о нем словами фюрера, как о неком таинственном держателе ключей от загадочного королевства Агарти, находящегося то ли высоко в горах Тибета, то ли вообще вне нашего измерения.

Тем временем Сахиб вынул, все из того же кофра, что-то наподобие ладанки и зажег фитиль. Ароматный дымок, несущий запах жасмина, быстро распространился по комнате и поверг собравшихся в состояние отчужденной, благостной прострации.

Цильке, который по роду своей тайной профессии держался на стороже, тоже поддался общему настроению. Им овладело ощущение, будто он тут находился сам по себе, без связи с окружающими, в некой полудреме — словно вечером на пустынном пляже, когда слышен лишь тихий рокот набегающей на гальку волны, веки полуприкрыты, катящееся за горизонт солнце не слепит глаза, а сам умиротворен и ни о чем не думаешь.

Потом Сахиб встал на колени перед трубкой ко всем спиной, склонил голову, свел у носа ладони лодочкой и монотонно, горловым голосом, что-то запел. И это непонятное пение было таким чувственным, таким упоительным, что Курту казалось, будто у него заплакала душа. Даже любимые его «Аве Мария» и «Полонез Агинского» не вызывали в нем чувства того трепетного восторга, какой он сейчас испытывал, и у него защипало в глазах. Он посмотрел на окружающих и увидел, что все смотрят друг на друга праздничными глазами, будто попали в церковь на Рождество. А по щекам Евы катились слезы сладостного умиления, ее глаза не стояли на месте, казалось, она что-то видит, за чем-то наблюдает.

В конце концов, Цильке расслабился окончательно тоже, откинулся на спинку стула и бездумно уставился в лепной потолок, с трубящими ангелочками, примостившихся на стыках его углов. Он почувствовал себя каким-то облегченным, словно невесомым, и лишь слегка покачивался в такт дурманящему мотиву.

И хотя глаза его были слегка прикрыты, он ясно увидел некий расплывчатый, клубящийся сиреневый свет, в виде туманного, переливающегося шара, возникшего под потолком. От него потянулись четыре луча — по лучу на каждого из сидящих за столом, находившихся в тех же расслабленных позах, что и сам Цильке. Причем, особенно яркими и мощными оказались два из них, которые были направлены на Еву и Германа. Потом туман из центра шара стал расползаться, заполнив всю комнату густой непроницаемой пеленой, пахнуло свежим воздухом, как после грозы, и все это сопровождалось необычным, услаждающим сердце звучанием, похожим на отголоски далекого гула церковных колоколов, родившихся, как бы, сами по себе, без удара языка о корпуса этих колоколов.

Потом Цильке показалось, будто из тумана довольно отчетливо выплыл образ мальчика лет четырех, коротко стриженого, с выгоревшими бровками и волосами на голове, пухлощекого, с глазами по-девичьи красивыми, в длинных ресницах, обряженного в матросский костюмчик. Образ этот исчез, и следом показался юноша лет шестнадцати. Он был худой и длинный, нескладный и прыщавый, в каком-то лыжном костюме, сидевшем на парне мешковато из-за этой его невероятной худобы. Лишь глаза его были такими же красивыми, бархатистыми, как у ребенка в матроске. Юноша этот были узнаваемо похож на Фогеляйна. И Цильке подумал: что ему специально показывают Германа в детстве и юности, каким он был раньше. Но зачем? Этого он не понял, но догадался — видимо ему показали возрожденного Германа, чтобы Цильке мог его узнать в новой жизни. Затем исчез и этот образ, больше никаких картинок не появлялось. А еще минут через пять или семь туман и лучи втянулись под потолком в одну точку, исчезли, и все прояснилось.

Цильке обвел глазами окружающих, у всех лица являли выражение, какое обычно бывает в тот момент, когда в кинотеатре заканчивается волнующий фильм и включается свет. Все молчали и оставались неподвижны, будто боясь спугнуть нечто безмерно им дорогое, и каждый что-то все еще переживал внутри себя. Полуобнаженная, под декольтированным платьем, грудь Евы глубоко и часто вздымалась. Один только Сахиб деловито собирал свои причиндалы в портфель.

Закончив с этим, он подошел к Соднаму и тронул того за плечо. Тот встрепенулся, словно очнувшись после сна, поспешно поднялся, и они оба прошли к выходу из зала. Там они разом, словно сговорившись, развернулись и раскланялись общим поклоном на прощание всем. Только в этот момент Герман спохватился, вскочил со своего места и бросился провожать лам. Было слышно, как в коридоре он горячо благодарил Сахиба и уговаривал, чтобы домой того снова доставил автомобиль обергруппенфюрера, дежуривший у подъезда. Слышно было, как Сахиб отнекивался, мол за ним приехала его собственная служебная машина, но Фогеляйн все же убедил того ехать на его «BMW» — он бронированный, а возможны бомбежки.

В гостиную Фогеляйн вернулся минут через пять после того, как отправил тибетцев. Он катил перед собой передвижной столик с коньяком, шампанским, резаной консервированной ветчиной на широком блюде, французскими булками в соломенной хлебнице и плитками шоколада, сложенным отдельной стопочкой — не густо для такого торжественного случая. Впрочем, учитывая нынешнее положение с продовольствием в Берлине — вполне приемлемо. Фогеляйн выглядел веселым и довольным, и он поминутно в возбуждении потирал руки. Блуждающая, все та же скошенная вправо, улыбка играла на его лице, словно нарисованная. Герман подбросил пару поленьев в гаснущий камин и завел патефон, который установил на бюро. Заиграла трепетная мелодия «Красные розы», заставившая Еву томно завздыхать и начать покачиваться всем телом ей в такт.

— Господа! — обратился к оставшимся Герман. — Все прошло как нельзя лучше. Детали обсудим позже, как только Сахиб будет готов рассказать подробности. А теперь давайте немного выпьем, отдохнем, расслабимся. Нынче совсем не стало поводов для веселья. «Мартель», господа, грех отказываться! — Он стал откупоривать бутылки и разливать их по рюмкам и бокалам, поблескивая золотыми запонками «Cartier».

— Хорошо, давайте веселиться, только у меня мало времени, через час мне надо ехать в Бергхов, меня там будут ждать… — стараясь оставаться непринужденной, прощебетала Ева и многозначительно посмотрела на Фогеляйна.

Тот сразу скис лицом и втянул голову в плечи, будто кто-то хотел по ней стукнуть бутылкой шампанского. Для Цильке было ясно, КТО именно будет ждать Еву в Бергхове и почему туда нельзя опаздывать. Он поднялся.

— Мне необходимо к утру подготовить отчет директору. Дело неотложное, так что извините, но мне пора уходить, — сказал Цильке.

— Как же так, герр Цильке? — всплеснула руками Ева, нарочито огорченно поджав пухлые губки. — Давайте хоть по рюмочке за успех мероприятия!

— Да-да, непременно надо смочить это дело! — поддержал Фогеляйн и чуть ли не насильно всучил Курту бокал с коньяком.

Себе он взял еще один бокал, а Еве подал шампанское.

Все чокнулись и выпили, после чего Цильке, не закусывая, а, лишь длинно выдохнув, поцеловал Еве руку и стал откланиваться. Фогеляйн проводил его в прихожую.

— Надеюсь, что все прошло как нельзя лучше. Я теперь совсем за нас не волнуюсь, — удовлетворенно сказал Герман на прощанье Цильке, пожимая ему руку. — И вот еще что…

Фогеляйн взял с трюмо цинк из-под патронов для автомата «Schmeisser», казалось, находившейся там среди парфюма совсем неуместно, и протянул ее Цильке. Тот с недоумением принял коробку.

— Прими от меня, Курт, — сказал генерал с загадочным блеском в глазах.

Цильке открыл цинк, и у него дернулось сердце — он увидел внутри покоящийся на красном бархате золоченый пистолет «Walther P-38».

— Это наградное оружие я принял лично из рук рейхсфюрера, там выгравирована дарственная надпись с его факсимиле, — сказал Фогеляйн в ответ на немое восхищение Цильке. — Война заканчивается, и может так статься, что вскоре мы уже никогда не встретимся. Так пусть же у тебя останется обо мне память, — скорбно добавил он, чувственно тронув Цильке за локоть.

Цильке сунул коробку под мышку и обнял Фогеляйна, на его глаза навернулись слезы. За два года знакомства они как-то незаметно, из резидента и его агента из вражеского государства, превратились в настоящих друзей, и каким-то шестым чувством Курт понял, что сегодня они видятся в последний раз…

ГЛАВА 20 КАРТЫ ОТКРЫВАЮТСЯ

Сначала Николай ощутил жгучую боль в затылке, шея казалось, одеревенела, голова гудела, как готовый вот-вот взорваться паровой котел. Он хотел пощупать затылок, но почувствовал, что не может пошевелиться. Николай медленно, с трудом, из-под тяжелых, словно налитых свинцом век, открыл глаза, но в них стоял кровавый туман, мешавший что-либо рассмотреть, который, впрочем, тут же начал рассеиваться. Когда зрение прояснилось, то первое, что он увидел перед собой — это черный, похожий на полированное надгробие, стол с распечатанной бутылкой «Чинзано», и осознал, что находится на кухне в загородном доме Володи. Оглядев себя, он понял, что опутан по руками и ногам и привязан к стулу, на котором сидел.

Николай напряг все свои силы, чтобы попытаться освободиться из плена, на его лбу от напряжения появилась горячая испарина, но веревки оказались довольно крепкими и густо на нем намотаны, так что эта попытка ни к чему не привела. Он хотел окликнуть кого-либо, но его рот оказался залеплен скотчем, даже выругаться не удалось, раздалось просто натужное мычание.

Николай не понимал, как он оказался здесь и что произошло. В памяти был какой-то провал, последнее, что он помнил, так это то, как приехал на такси к Васильеву в Бугры. Шаг за шагом, постепенно его память вернула его к тому моменту, когда он вышел из машины и направился к дому. Единственное, что Николай пока не мог понять, так это то, зачем он сюда приехал.

«Может, я здесь застал грабителей, и это они со мной так? — подумал Николай. — Тогда где эти юрики? Скрылись, а меня связали, чтобы не дергался? Значит, надо ждать, когда приедет сюда Володя или появятся строители, которые где-то тут должны вести ремонт. Но сколько же так томиться? Сейчас вечер, сегодня уже вряд ли кто появится. Значит, до завтра…».

С этим невеселыми мыслями, Николай стал осматриваться, насколько это было в его положении возможно. Он оглядел кухню, часть коридора и смежной комнаты, видимые с его места. В какой-то момент времени он подумал, что следов какого-либо ремонта в доме не видно, не было и сопутствующих ему атрибутов — краски, известки, штукатурки. И это показалось ему странным. Страшно хотелось закурить — так всегда было, когда он попадал в какой-либо переплет или сталкивался с серьезными затруднениями, но и этого он не мог сделать.

Вдруг его взгляд упал на вешалку в коридоре, на приступке которой стоял какой-то, коричневой кожи, саквояж, но главное, что он бросилось ему в глаза — это висевший белый медицинский халат, а также медицинская шапочка и рыжий парик, лежащие под ним на приступке. И Николай все окончательно вспомнил. Вспомнил и услышанный им стон Ксении и то, зачем он сюда приехал вообще.

Николай утробно зарычал и попытался еще раз вырваться из своих пут. Кровь от напряжения застучала в его висках, он весь побагровел, даже из носа закапала кровь, но опять ничего не получилось. Николай завыл от безысходности и откинулся в изнеможении на спинку стула. Мысли бешено бились в его голове, словно стайка вспугнутых птиц, внезапно накрытых черным покрывалом. Теперь он окончательно утвердился во мнении, что его подозрения оказались верными.

В этот момент послышались тихие шаги. На кухне появился Васильев. Судя по походке, он был слегка пьян, на Николая взглянул мельком только раз и отвел глаза в сторону.

— Не надо было тебе приезжать сюда, Коля, ох как не надо, — глядя в пол, сказал он. — Я не хотел вот так вот. Видишь теперь, что из этого получилось?

Николай, вперившись взглядом в друга по волчьи, исподлобья, покрыл его отборным матом, но из-под заклеенного скотчем рта слышались лишь нечленораздельные звуки. Его душевное состояние было удручающим, именно сейчас он понял: нет ничего болезненней для мужского сердца, чем предательство друга.

— Я с тебя сейчас сниму липучку, и мы поговорим, — тихо проговорил Васильев после некоторого молчания. — Только ты успокойся, не кричи и не мечи, это не поможет. Но зато, может, мы поймем друг друга. Хорошо?

Володя оторвал глаза от пола, и Николай увидел в них страдание. Николай кивнул, но продолжал сверлить собеседника холодным, уничижающим взглядом.

Васильев обошел его и сзади и быстрым движением руки, сорвал с губ Николая скотч.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросил он.

— Я бы с удовольствием перегрыз тебе глотку, сволочь!

— Я знаю, на твоем месте я бы поступил точно так же. Может, ты еще и сделаешь это, — как-то обреченно отозвался Володя. — Только давай все же поговорим сначала.

— Что с Ксенией? — взревел Николай.

— Успокойся, с ней все в порядке, она в дальней комнате, но не связана, просто прикована наручником к кровати.

— Дай мне с ней поговорить, падла!

— Она тоже со скотчем на рту.

— Дай мне, только перекинуться с ней парой слов, иначе разговора с тобой никакого не будет! Ты понял, сука? — Николай дернулся на стуле, пробуя безуспешно вскочить и забыв, что накрепко к нему привязан.

— Но разве это снимет проблему, Коля? — мягко тронул его за плечо Володя, но тут же отдернул руку, когда Николай тут попытался вцепиться в нее зубами. — Ладно, только в память о нашей дружбе… Бывшей дружбе, как я теперь понимаю… Я сейчас пройду к ней, сниму наклейку, открою дверь комнаты и дам вам минутку поболтать. Если вы обоюдно дадите мне слово, что не будете больше общаться, кричать, звать на помощь и прочее, то тогда мне не придется вести в подвал Ксению и запирать ее там.

Он ушел и через некоторое время Николай услышал рыдающий голос Ксении:

— Коля, родненький мой, со мной все в порядке! Как ты?

Услышав голос жены, Николай воспрял духом:

— Сенюра, дорогая моя! Не плачь! Все хорошо! Все будет хорошо! Ты не волнуйся, я сейчас все утрясу.

— Я знаю, знаю, родной! Этот негодяй заставил меня написать тебе то письмо, я была вынуждена. Я боялась за Вадика, он пригрозил, что…

— Все, переговоры закончены! — прервал пленницу Володя. — Сиди тихо, Ксения, прошу тебя, иначе мне опять придется заклеить тебе рот.

Рыдания пленницы сменились натужным, сдерживаемым стоном, затем Николай услышал стук захлопнувшейся двери, металлический звук запираемого на ключ замка, усталые приближающиеся шаги, и на кухне снова появился Васильев. Он тяжело осел на табуретку у стола, плеснул себе в бокал вина, сделал им жест в сторону Николая, будто чокался с ним, выпил и закурил сигарету, невидяще смотря в пепельницу.

— Помнишь, Коля, — не отрывая от пепельницы глаз, заговорил Володя, — по малолетству, когда ты еще был ничто и никто, я заступился перед шпаной за тебя? А ты подошел ко мне и при всех поцеловал. Я разозлился на тебя за такой твой поступок, помнится, оттолкнул, отругал. Я же был не девчонка и не педик, чтобы меня целовали — мало ли что пацаны могли подумать. Но в душе я был очень тронут, я так растрогался, что едва не расплакался, ведь до этого меня никто никогда, кроме матери, не целовал, да и то это было давно — в детстве.

— Зачем же ты все хорошее теперь перечеркнул, падла? — презрительно и теперь равнодушно, к этому тоже дорогому когда-то и ему прошлому, отозвался Николай.

— Я оказался перед нелегким выбором, поверь мне, Коля: либо Кира — либо ты. Я выбрал Киру. И совместить здесь и то и другое не представлялось возможным. Разве что только смягчить последствия. Думаю, на моем месте ты бы поступил точно так же.

— Ты сам-то хоть понимаешь, что совершил преступление? Ведь теперь тебя ждет тюрьма! Отпусти нас с Ксенией, и я не буду заявлять в милицию. Дружбу нашу этим уже не вернешь, но зато сохранишь себе свободу.

Володя напряженно засмеялся:

— Тюрьма для меня теперь не самое страшное. Для меня гораздо страшнее другое: вот если бы я, например, потерял все свои деньги, я бы не потерял ничего, но когда я потерял друга, я потерял половину из всего, что имел. У меня такой второй половиной осталась одна Кира.

— Не я в этом виновен, — угрюмо отозвался Николай.

— Как ты обо всем догадался, Коля?

— Сначала скажи мне, падла, что ты задумал? Зачем ты похитил Ксению? Хотел свалить на нее свое убийство? А что дальше? Ты бы и ее убил? Ведь вечно бы ты ее прятать не мог.

— Ничего такого я с ней делать не собирался. Она бы написала тебе еще одно, прощальное, письмо и уехала. Вот и все.

— На тот свет или к крокодилам в Африку добровольно? — с жестким сарказмом спросил Николай.

— Конечно, нет, не по своей воле, но живая и невредимая.

— Дурак ты, Вова! Она бы все равно вернулась! Кроме меня, у нее есть наш сын.

— Нет, Коля, оттуда — нет, не вернулась бы, — наконец, поднял на Николая глаза Володя.

— Не понял. Обратно не возвращаются только с одного известного всем места.

— Есть и другие места, прекрасные места, можно сказать, райские, — уклончиво ответил Володя, тяжело сипя. — Я тебе все расскажу. Но ведь ты еще не ответил на мой вопрос: как ты на меня вышел?

Николай хотел выругаться и послать собеседника ко всем чертям, но вдруг подумал, что затяжной беседой выиграет время, которое могло бы пригодиться для того, чтобы что-нибудь придумать и предпринять, а, может, и усовестить или разжалобить, теперь уже, бывшего своего приятеля.

— Хорошо, давай откровенность за откровенность. Я тебе все, ты мне — тоже!

— Будь по-твоему.

— Первые подозрения у меня возникли тогда, когда ты повез меня на труп Дагбаева. Ты повел машину, но не спросил меня нового адреса Дагбаева, а ведь он тебе был неизвестен! Дагбаев лишь незадолго перед этим сообщил мне его по телефону и просил никому о нем не рассказывать. Значит, он чего-то или кого-то боялся. Жаль, что в тот момент я не обратил внимания на эту деталь, голова была другим забита, догадка пришла ко мне только сегодня. Выходит, ты и Дагбаева прикончил? Сколько же на тебе крови, Вова?

— Та-ак, еще что? — скрипнул зубами Володя, не ответив на прямой вопрос.

— Еще? На дне рождения Киры я заметил в вазе очень редкие у нас в городе конфеты — «Азалия». А до этого я их видел в комнате убитого и подумал, что у них имеется только один шанс из тысячи не быть из одного и того же источника: либо ты угощал ими Федотова, либо он тебя, — с убийственной интонацией в голосе продолжал Николай.

— Как ты попал в комнату убитого? Она же опечатана.

— Разве в этом дело? Я говорю про конфеты…

— Это не доказательство.

— Да, лишь косвенное, но оно бы не было им вообще, если бы не смерть Федотова. Понятно, что ты его порешил. За что? Ведь с этого все началось.

— Дальше…

— В тот день, когда мне пришло письмо от Ксении, ты приходил в наш дом.

— Это менты просекли?

— Какая теперь разница? Это что, очередное совпадение?

— Я мог просто зайти попроведать тебя, узнать, что и как с Ксенией.

— Держать ее на привязи, как собаку и идти ко мне проведывать? Это верх цинизма!

— Я только вел свою игру.

— Странно: раньше, прежде чем зайти ко мне, ты, обычно, звонил. Кроме того странно и другое — ты умолчал о том своем визите.

— Так бывает — нужды не было. И это все, что ты нарыл на меня?

— Почти. Но все эти прямые и косвенные улики сложилось в цельную картинку только сегодня вечером, когда я ждал тебя у вас с Кирой дома. Я бы просек ситуацию гораздо раньше, но как только мои подозрения натыкались на тебя, я их все отметал, как нелепые. А когда пару часов назад я увидел тут рыжий парик и медицинский халат, у меня уже не было никаких сомнений в твоей виновности.

— Черт, ты и про это выведал! — Володя напряженно засмеялся. — Разведчик! Откуда?

— Рассказали, мир не без добрых людей.

— Понятно, — Васильев протяжно вздохнул и, опустив голову, стал растирать себе колени, словно у него затекли ноги. — Что ж, теперь настала моя очередь говорить. Да я совершил преступления, но, может, Коля, ты меня поймешь…

— В любом случае, ни одно преступление себя не окупает — это закон.

— Выпьешь?

Николай помотал головой.

— Закуришь?

Николай кивнул.

Васильев, обойдя стол, вставил ему в губы только что прикуренную сигарету.

— В моей душе есть нечто такое, что я принес еще из Ленинграда, — вернувшись на свое место и отхлебнув из бокала, начал свое повествование он. — Все началось с моей любви к Ксении, хотя, преддверием ко всему этому было, пожалуй, мое знакомство с Федотовым. Когда я приехал в Ленинград поступать в институт, то, не успел сойти с поезда, как столкнулся на перроне с мужичком лет пятидесяти, невысокого роста, крепким таким, по виду — бурятом или монголом. На груди у него табличка висела — «Сдаю жилье». Я хотел, было, пройти мимо, полагая, что институт даст мне место в общаге, но он словно загипнотизировал меня своими черными глазами — есть в нем что-то такое. Я и остановился, рот открыл, заговорил.

Спросил его — что, мол, почем? Тот сразу признал во мне абитуриента, спросил — откуда? Из Новосибирска, отвечаю. Бурят говорит, что знает этот город, хороший город, люди в нем хорошие, неиспорченные, ученые в Академгородке известные живут — академик Лаврентьев, там, другие, спортсмены хорошие — команда «Сибирь» хоккейная, боксер молодой, но уже известный — Николай Север. Я ему говорю, мол, Север мой лучший друг. Монгол: «Да ну?» Я ему: «Мамой клянусь!» Он говорит, в таком разе, мол, квартиру тебе своего брата бесплатно сдам на время экзаменов, на северах тот калымит, не скоро вернется. Это пока я с общагой не определюсь, все равно, мол, там мест на всех абитуриентов не хватит. Одно условие поставил — никого туда никогда не водить и цветочки дома поливать, а то ему, вроде, некогда мотаться из одного конца города в другой.

Это, как ты, наверное, понял, и был Федотов Харитон Иринеевич, так мы с ним и познакомились. Квартира, куда он меня вселил, была двухкомнатная, полногабаритная, и для меня, привыкшего к тесноте, хоромами показалась. Цветов там действительно было много, да таких редких которых я никогда не видывал. На самом деле, это оказывается, такие карликовые деревца были. Но не это в нашем знакомстве было тогда главным. Понимаешь, я по конкурсу в ЛЭТИ не прошел. Собирался уже уезжать, а ключи он мне наказал, если что, ему привезти в зоологическую лабораторию Академии наук, где он завхозом работал. Я и приехал, а там, оказывается, лаборатория размещалась в бывшем буддийском дацане, ну, не важно, короче, нашел его. Он порасспросил про мою беду, почему уезжаю, взял мой аттестат, все остальные документы и наказал ждать его до завтрашнего вечера.

Николай, слушавший своего пленителя вполуха, тем временем напряженно размышлял, что бы такого можно было предпринять, чтобы получить свободу. Мысли крутились в его голове, как лихо закрученные футболистом мячи, но реальных задумок пока не находилось. С досады он даже выплюнул сигарету.

— Зачем же мусорить? — терпеливо заметил Васильев. — Сказал бы, я б пепельницу подставил.

Он поднялся, поднял с пола окурок и затушил его в пепельнице. Потом прошел к окну, приоткрыл занавеску и некоторое время напряженно смотрел в темень в сторону кладбища. Затем посмотрел на часы на руке и сверился с настенными, где стрелки уже близко подходили к одиннадцати.

— Что ж ты замолчал, продолжай, — как можно спокойнее сказал Николай, которого душили спазмы ярости и безысходности. Ему казалось, что в данном случае наиболее разумным будет тянуть время, авось он что-нибудь да придумает или ситуация поменяется.

Володя повернулся и сел на подоконник:

— Да, пожалуй, надо успеть все тебе рассказать — времени у нас действительно осталось немного.

— Сколько? — насторожился Николай.

— К двенадцати ночи мы должны все закончить, Коля.

— Что потом?

— Потом? Ксения уедет, а насчет тебя мы решим после нашей беседы, — пожевав губами, неопределенно ответил Васильев.

— Ну, давай, говори дальше.

— Так вот, к вечеру следующего дня Федотов вернулся и сказал, что я зачислен в институт. Как он этого добился — объяснять не стал, но я понял, что этот человек — сила. Еще он сказал, чтобы я об этом нигде не распространялся и, вообще, о знакомстве с ним никому ни гу-гу. Я не знал, как его благодарить, но он сказал, что сейчас ему ничего не надо, но если что, сам ко мне обратится. Еще сказал, что если будут другие какие-то затруднения, чтоб обращался без стеснения, а квартирой могу пользоваться, сколько хочу, мол, брат на Север умотал на многие годы.

Но мне было неудобно бесплатно пользоваться этим жильем, ведь стипендию я первый семестр не получал, пользовался теми деньгами, которые привез с собой, и, как только появилась возможность съехать в общагу, так сразу и сделал. И Харитон Иринеевич на несколько лет исчез из моего поля зрения.

Но потом в моей жизни появилась Кира, я ее долго добивался, пока мы не поженились, а что за жизнь в общаге? И я пошел снова к Федотову. Он без разговоров отдал мне ключи от все той же квартиры, сказал, что и за аренду брать не будет, только чтобы сами с ЖЭУ рассчитывались. Мало того, предложил мне денег на семейное обустройство, и сказал, что будет кредитовать всегда, сколько надо, чтобы смело обращался. Я, конечно, не отказывался, не хотел, чтобы такая девушка, как Кира, в чем-то нуждалась, хотел сделать ее жизнь со мной счастливой, тем более что она мне досталась с таким трудом — ведь у нее была тьма поклонников.

— Так вот когда ты стал продаваться, Вова! — заметил Николай, у которого на поддержание разговора уходили километры нервов.

— Да, я тогда тоже насторожился — к тому времени я уже окончательно допер, что Федотов не простой человек и что лучше вовремя отказаться от него и его благодати и попытаться как-то самому пробовать обустраиваться, может, параллельно работать где-то. Но на вечернее отделение, чтобы куда-то устроиться, я перейти не мог — это означало бы потерять контроль над Кирой. Мы же учились в одной группе, и теперь я ее еще не только днем, а еще и по вечерам бы тоже не видел. А Кира для меня — все, не тебе говорить. Я не знал, что делать. Помощи больше ждать было неоткуда — матери хватало заработка лишь на себя да прокорм Толика, он еще в школу ходил. А Кира, ты это знаешь — та, вообще, была сирота. Да если бы у нее даже и были бы богатые родители — разве я б осмелился что-то тянуть с нее?

— Ты мог бы написать мне, я бы помог.

Что-то дрогнуло в лице Володи, когда он ответил:

— Ты мне и так дал прилично, когда я поехал поступать, и к тому времени я еще не отдал тебе старый долг. Да и помог бы ты мне еще разок, ну потом другой, но разве стал бы тянуть меня и мою семью постоянно? Нет, это был не выход. Я попал в замкнутый круг, и это угнетало меня.

Но однажды, когда я брал у Федотова деньги в очередной раз, я прямо спросил его, почему он печется обо мне, что ему от меня надо? Тот сказал, что, возможно, никогда и ничего ему от меня не понадобится, но, может, когда-то потребуется что-то такое, за что цена будет стоимостью в человеческую душу. При этом он улыбнулся, вроде как пошутил, но по его глазам я понял, что он говорит очень даже серьезно. И тогда я ответил, что готов сделать все что угодно, но в пределах закона. Федотов снова улыбнулся, но теперь явно с сарказмом и сказал, что он не какой-то там злодей, чтобы за мою несговорчивость гнать меня взашей из квартиры и требовать возврата долгов, но придет день, когда я сам приду к нему и предложу свою душу.

Эти слова его я запомнил накрепко и теперь жил в напряженном ожидании чего-то страшного. Но что я мог поделать? Конечно, в неопределенном будущем я думал с ним рассчитаться и регулярно записывал все свои долги. Но пока продолжал, скрепя сердце, пользоваться его помощью и с великой надеждой смотрел на свет в конце туннеля — на тот день, когда мы с Кирой окончим институт, уедем из Ленинграда, подальше от Федотова, и сможем начать жить самостоятельно.

И все шло к этому, но тут, как гром среди ясного неба, случилось это наваждение: Кира влюбилась в Сашку Абдуллаева — артиста из Ленкома, известного хлыща и забулдыгу. Помнишь, он был весьма известен лет пятнадцать — двадцать назад? Мы же с тобой в одиннадцатом классе вместе на фильм ходили — «Человек-акула», где он в главной роли снялся — народ валом валил, билетов нельзя было достать.

Николай безмолвно кивнул.

— Тот еще красавчик гребаный был! — продолжил Васильев и грязно выругался. — Но, признаться, очень популярный, особенно у девушек, вот и вскружил бедной Кирюше голову. Когда я узнал — чуть не сдох, сердце рвалось, но виду не подал, не хотел унижать ее упреками. Мог бы и сразу удавиться, да тешил себя надеждой, что перебесится Кира, вернется, и тогда все устаканится. Такие, как Абдуллаев меняют девушек как перчатки. Но все получилось у них, вроде как, всерьез, и тогда я — с моста на камни. Нога у меня — это с тех пор…

— А чего ты Абдуллаева не замочил? Ты же можешь, — не сумел скрыть язвительности Николай.

На мгновение собеседники сшиблись глазами, и Володя примолк. Теперь он беззвучно шевелил губами, смотря куда-то сквозь стены мимо Николая.

— Может, развяжешь, я не сбегу, слово даю, — вернул его в реальность Николай.

— Верю. Сбежать-то ты не сбежишь, просто грохнешь меня тут и все.

— Мне надо в туалет.

— Я тебе развяжу ноги, сходим за угол, до туалета я тебя не поведу.

— А член кто мне вытаскивать из ширинки будет — ты?

— Для друга сделать это не зазорно, — серьезно ответил Васильев. — Только, извини, ты парень ушлый, придется тебе немного крылья обрезать.

Он слез с подоконника и куда-то ушел. Через несколько минут он вернулся с колодками для ног, какие в царские времена применялись для узников и какие Николай видел лишь в краеведческом музее.

— Наверное, еще от самых первых хозяев остались — дом этот местного купца был, в кладовой валялись, к нему, говорят, каторжан на работу приводили. Но еще крепкие!

Володя бросил колодки к ногам Николая.

— Я тебе сейчас развяжу ноги, ты их в колодки засунь, а потом я тебя отвяжу от стула. Только не дури, Коля, хорошо? Ты же обещал…

Николай кивнул головой, хотя, если бы представился подходящий случай, держать свое слово не собирался — жизнь Ксении была для него дороже не только собственного слова, но и собственной жизни. Понимал ли это Васильев? Тем не менее, он надел на ноги Николая колодки, застегнул их на замок, потом развязал ему ноги и отвязал от стула.

— Ну, пошли, — сказал Васильев.

Николай встал и запрыгал к выходу из дома. Ему было неудобно, тяжело и больно от пудовых колодок, но он радовался первой небольшой подвижке — в случае чего, теперь у него было больше возможностей для маневра, если только Володя снова не привяжет его к стулу. Его надежды оправдались, когда они вернулись, к стулу его больше не привязывали.

— Кстати, перекусить не хочешь? — спросил своего пленника Володя.

— А какая разница — сытым ты меня на тот свет отправишь или голодным?

— От тебя все зависит, Коля, есть ли тебе необходимость куда-то отправляться или еще поживешь. Вот поговорим, и все станет для нас обоих ясно.

— Ну, тогда не тяни кота за яйца — рассказывай.

— Ладно, слушай, — Володя снова сел за стол и пригубил из бокала. — Ты, вот, спросил, почему я Абдуллаева не грохнул. Если бы это вернуло мне Киру, я бы сделал это не задумываясь, хотя, ты меня знаешь, я таракана обидеть не могу. Но, вот, люди — они, заметь, в массе своей, хуже тараканов, хуже всякого зверя. Людей мне не жалко…

Володя сердито засопел и погрозил кому-то невидимому кулаком.

— Вообще-то, поначалу у меня мысли такие были, мочкануть этого поганца Сашку где-нибудь в подворотне — и дело с концом! Но, я же был не киллер какой-то там профессиональный, чтобы сделать это чисто и не навести на себя подозрений. Положим, ума бы у меня хватило милицию провести, но Киру — вряд ли. Вот я и выбрал мост и собственную жизнь.

Но когда я потом лежал в больнице, эти мысли об убийстве Абдуллаева вернулись ко мне. А тут меня как-то навестил в больнице Харитон Иренеевич, он, вообще, только один ко мне приходил, кроме него мне больше не с кем было поделиться своим горем, я ему все и выложил. Федотов успокоил меня, не тушуйся, сказал, мол, вернем Киру, все решаемо, только все цену свою имеет. Выздоравливай, говорит, и вернем тебе твою девочку. Я ему поверил и сразу успокоился — у него было много скрытой силы, скрытой власти и еще чего-то такого необъяснимого. Он, кстати, какой-то мази мне склянку дал ногу мазать, так та на поправку быстро пошла, врачи сами удивлялись. А вот хирургу надо было башку оторвать, это он, валет сраный, там что-то неправильно сделал, когда раздробленную кость складывал, так хромота на всю жизнь и осталась…

— А как там Ксения? — вдруг угрюмо перебил бывшего друга Николай.

— Да все с ней в порядке.

— А если ей тоже в туалет там понадобится или еще чего?

— Не тушуйся, я что — не понимаю? Я ей ведро поставил и оставил все, что нужно для соблюдения гигиены. Там же рядом и умывальник висит. Есть и еда и питье. Вы же мне не враги, я вас обоих люблю и уважаю.

— Здорово любишь! — не теряя хладнокровия, упрекнул Николай.

— Да, люблю… Но Киру, извини, — больше. Это все ради нее, — с искренней горечью сказал Васильев.

— Расскажи мне о своей проблеме, может, я смогу помочь?

— Вот я и рассказываю, слушай дальше. В общем, вышел я из больницы, а дома пусто, даже в квартире как-то темно стало, будто в склеп попал, и такая тоска меня вновь обуяла. Что было делать? — пошел я к Федотову за спасением. А он мне и говорит, мол, помнишь, о чем я тебя просил когда-то? Я тебе помогу и дальше помогать буду, но и ты в нужный момент выполнишь мою просьбу. Готов? — говорит. А что мне оставалось делать? — я согласился. Он мне тогда рассказал свой план и дал в помощницы какую-то девицу, Надей звали.

Красавица она, что и говорить, писаная была, и статью вышла и физией — глаза незабудковые, губки алые, как из сердца точеные, личико ангелочка невинного. В другой раз я бы на нее запал, но в моем сердце навечно поселилась Кира. Правда, Надя ли она на самом деле была и, вообще, кто такая, Федотов сказал, мне знать не обязательно, мол, используй на всю катушку. Только, по-моему, несмотря на красоту и невинность внешнюю, внутри ее червоточинка какая-то угадывалась — то ли она торкнутая какая-то была, то ли шалава порядочная — хрен ее разберет. Да мне, и вправду, — какая разница? Ее мне для дела дали. А план Федотова был таков: Надя эта должна была отбить Абдуллаева от Киры, а нет, так он придумал запасной, беспроигрышный, вариант…

И вот, пошел я с этой Надей на встречу с моей дорогой Кирой к институту. А надо сказать, что я тогда уже не учился — из-за травмы пропустил чуть не три месяца занятий и оформил академический отпуск на четвертом курсе. Ну, встретили мы после занятий Киру, я ей представил Надю, как новую свою невесту, сказал, что развод Кире даю, а чтобы друг на друга обид не было, предложил примирительную встречу в ресторане «Арагви» за свой счет — пара на пару, Кира с Абдуллаевым и я с Надей. Ну, Кира обрадовалась, сказала, что очень переживала за меня, но теперь спокойна, коль скоро я другую любовь нашел — девушку-красавицу, и сердце ее не болит теперь за меня больше.

На следующий вечер собрались мы в ресторане, я столик хороший заказал, выпивали, закусывали, болтали, как ни в чем не бывало, будто собрались старые друзья. Но внутри у меня душа плавилось от ненависти к Абдуллаеву, хотелось вскочить и вцепиться ему мертвой хваткой в горло. Сашка этот пил, как конь и важничал, куда тебе с добром — многие к нему девки за автографом подходили. Надюха тоже прикинулась его поклонницей ярой, и как только он стал уже прилично навеселе, она стала исподтишка глазки ему строить, под столом ногу давить. А я оркестр забашлил, чтобы почаще дамское танго объявляли, и Надюха его все время приглашала танцевать. Но все было бестолку, не повелся он на нее, как она ни старалась. Кира ее маневры тоже просекла, и когда они уходили танцевать, я приглашал Киру, и она мне говорила, чтобы я себе кого-нибудь другого вместо Надюхи подыскал, мол, ненадежная она особа.

И тогда мне ничего не оставалось делать, как запустить запасной вариант плана. Достал я сигареты «Chesterfield», которые мне дал Федотов и которые до этого я прятал в кармане, закурил, пачку на стол положил. Вижу, у Сашки глаза загорелись на импорт — где у нас тогда в стране такие сигареты было взять? Разве что в «Березке» на чеки или у интуристов на матрешки наменяешь с оглядкой, чтоб менты не замели. Ну, он и попросил разрешения закурить честерфилдинку, руку к пачке протянул. Но я готов был к этому, пачку первый схватил, достал сигаретку помеченную Федотовым и дал ему. Он затянулся так блаженно, хвалить табак стал, я ему тогда и всю пачку подарил на память — кури на здоровье.

Он курил, колечки дыма театрально пускал, а я смотрел на него со звериным блаженством, как на тарантула, который не замечает, что у него рвется паутина, и птичка, моя птичка, вот-вот вырвется на свободу.

Потом мы посидели еще немного, и я с Надюхой ушел. Затащил ее пьяную к себе в квартиру, затрахал всю до самой не балуй, только кайфа, которого хотел, никакого не поимел — не получилось забыться, и все тут! А утром Сашка умер…

— Так вот когда ты стал убийцей! — не выдержав, воскликнул Николай.

— Да за Киру я глотку кому угодно перегрызу! — отозвался Васильев, растянув губы в волчьей ухмылке.

«А я тебе за Ксению!» — подумал Николай, которого душила холодная, беспомощная ярость.

Володя добавил вина в бокал и, чокнувшись с кем-то незримым и пробормотав что-то насчет небесного царствия, осушил бокал до дна.

Николай заметил, что Васильев начал советь и решил поддержать это дело, надеясь, что тот, в конце концов, свалится, и тогда он доберется до Ксении, которая его развяжет.

— А мне нальешь? — с деланным вызовом спросил он.

— Да ты что — выпить решил? — удивленно приподнял брови Володя.

— Еще при царе приговоренному к смерти перед казнью подносили стакан водки и папиросу.

— Да что ты про смерть заладил? Ты жить будешь! За кого ты меня держишь? — взбодрился Володя, неся второй бокал.

— Слушай, я эту муть не пью. Есть что покрепче?

— Для тебя, дорогой, все найдется! Водку, коньяк, виски?

Слегка прихрамывая и пошатываясь, Володя прошел к, черного лака, резному старинному буфету и открыл резные, под стеклом, дверцы.

— Неси, что покрепче.

— Тогда «Dewars» — сорок три градуса!

Володя вернулся с бутылкой виски и двумя пузатыми рюмками.

— Чем закусишь — колбаской, семужкой? — спросил Володя, наполняя рюмки.

— После первой не закусываю, — съязвил Николай, но он и не хотел действительно.

— Тогда и я обойдусь.

Володя налил рюмки до краев, сначала одну помог выпить Николаю, затем вторую опрокинул сам. Не спрашивая, вставил в рот собеседника вновь прикуренную сигарету и закурил сам.

— Ты, наверное, понял, что сигаретка была специальная, там яд был отсроченного действия, все закончилось инфарктом сердца. Не знаю, откуда она у Федотова, мне это и не нужно было знать. Ну, а, на всякий случай, чтобы окончательно отмести любые подозрения, которые, возможно, могли возникнуть, остальные сигареты в пачке были обычными. Все-таки, Харитон Иринеевич — голова, все продумал, что и говорить!

Хоронили Абдуллаева роскошно, всем театром и толпами поклонников, цветов, наверное, со всех торговых точек Ленинграда смели, — Васильев откинулся на спинку стула, глаза его пьяно заблестели, чувствовалось, что он уже не так напряжен, как в начале разговора, и язык его постепенно развязывается. — Кира стоически пережила погребение, без слез, но все внутри, видать, бедная, посжигала себе из-за этого мудака, аж почернела вся, как головешка. После поминок в кафе, я отвез ее к нам на квартиру — куда ж ей было теперь еще? Уложил ее спать в отдельную комнату, так она захотела, а сам всю ночь не спал, на диване сидел, прислушивался — как бы руки на себя не наложила. И, правда, слышу к утру хрип какой-то неестественный из ее комнаты. Ворвался — смотрю, пустая баночка от феназепама — сильнейшего такого снотворного — около кровати валяется…

Володя крякнул и смахнул набежавшую слезу.

— Так я едва ее отходил, «скорую» вызвал, а эти суки Киру, вместо больницы, в психушку свезли — откуда я знал, что всех суицидников туда забирают? Я понял, что мы попали не в обычную больницу только тогда, когда дверцы «скорой» распахнулись, и за Кирой явились два огромных амбала, санитара, то есть. Я с ними было сцепился, да куда там — да из них каждый в одиночку бы медведя повалил — только еще хуже наделал, в вытрезвитель угодил — я же с похмела после похорон был.

В общем, отлежала она две недели в дурке, я ее, конечно, каждый день навещал, а потом привез назад домой. Сначала мы жили, словно посторонние, она вся в себе замкнутая была, почти не разговаривала, я тоже тихо себя вел, не наглел, ждал, когда оклемается. Конечно, Кире тоже академический пришлось взять — я сам в институт ходил за нее документы оформлять. Но тут смотрю, как-то вдруг повеселела она, к старым отношениям со мной вернулась — я рад без ума был, думаю, наконец-то стала забывать своего артиста. А потом понял — беременная она была!

Ну что ж, подумал, пусть будет этот ребенок нашим, сыном мне станет, лишь бы Кире хорошо было, а потом, бог даст и родного заведем. И она тоже радехонька была, что я так решил. В общем, жизнь стала налаживаться. Все бы хорошо, да этот гребаный Абдуллаев мою Киру и с того света достал.

— Как это? — спросил Николай, изучающее упершись взглядом в собеседника и продолжая свою игру на затягивание времени.

— Да вот так! Говорю же, все налаживалось, и, пока суть да дело, — осень наступила, я возобновил учебу на четвертом курсе, а Кире еще на год продлили академический из-за беременности, она оставалась дома сидеть. И вот как-то меня на одну неделю на практику в Днепропетровск отправили, когда она на восьмом месяце этой своей беременности была. В общем, осталась она без меня.

А через неделю приезжаю домой, смотрю — у нее живота нет. Я ее спрашиваю, мол, раньше срока родила, что ли? Она стоит, улыбается так блаженно. Ну да, говорит, мол, раньше мальчик родился, Сашенькой назвала, да такой хорошенький мальчик вышел, вылитый папа, сейчас принесу. Меня это замечание про папу порядком покоробило, да и имя малыша тоже, но смолчал — что поделаешь, теперь это и мой ребенок, надо было научиться его любить. Смотрю, несет в одеяльце завернутого младенца. Говорит мне, мол, подержи сыночка, только осторожно, не урони. Дала его мне, я покрывало с лица убрал и точно — чуть не уронил. Лицо младенца было уже синим, изо рта и носа текла сукровица, и запах тяжелый в нос ударил. Только потом я узнал, что малыш третьи сутки, как мертв был. А Кира у меня спрашивает, мол, как хорошенький у нас мальчик? Забрала у меня и стала убаюкивать…

Я тут как стоял у дверей, так и сел на пол — ноги подкосились, вообще, чуть было в обморок не упал. На душу мерзлый камень залег, слезы навернулись на глаза, но я быстро проморгался и постарался вида не подать, да если и подал там что, то Кира все равно не заметила. Бедная девочка! Тогда меня в первый раз инфаркт прихватил, я его так на ногах и перенес, и с тех пор мой будильник частенько барахлит…

Володя остановился и прислушался к чему-то за окном. Николай, с надеждой — тоже, но там ничего не было, кроме летней ночи, бившейся в стекла как вода о берега озера.

— Послышалось что-то, — пробормотал Васильев. — А как было дело-то? Понимаешь, Кира повадилась часто одна без меня в кино ходить, не вообще без меня, а только на те кинокартины, где там ее Абдуллаев играл. А по телевизору, так уж не один фильм с ним не пропустит. Тут к ней лучше не подходи! И вот, когда я в Днепропетровске был, в это время одно кино с Сашкой в заглавной роли по телеку гнали, которое раньше она никогда не видела и которое редко в прокате было, хотя фильм, в общем-то, неплохой. «Сорок второй» называется. Может, смотрел?

Николай, выплюнув сигарету, кивнул. Он внимательно следил за состоянием собеседника, но в свете всех его преступлений и предательств, не испытывал к нему никакого сочувствия.

— Почему ты опять не сказал мне, я бы подставил пепельницу, — недовольно проворчал Васильев, поднимая с пола окурок. — Хочешь, чтобы мы тут все сгорели?

— Налей мне еще, — не реагируя на замечание, сказал Николай намеренно «МНЕ», чтобы не вызвать лишних подозрений.

Он точно знал, что Володя обязательно выпьет за компанию, особенно переживая свое скрытое от всех прошлое, которое для Николая сегодня стало сущим откровением.

— Да, конечно, давай, братан, — отозвался собеседник, оправдав его ожидания, хотя и неприятно резанув последним словом ухо Николая. — В этом разе нельзя не выпить.

Они выпили еще, и Николай снова отказался от закуски, коему примеру последовал и Володя. Теперь он был достаточно пьян, но не настолько, чтобы шататься, а тем более упасть и заснуть. Просто язык его стал чуть тяжелее, а речь замедленнее. Несмотря на это, он довольно внятно продолжал повествовать дальше:

— Ну, если ты, Колян, смотрел это кино, то должен помнить заключительный эпизод. Сашка там одного белого офицера играл, которого красные в конце фильма расстреливают. И там по ходу эпизода к нему рвется его невеста, как некстати, на Киру похожая, хочет с ним под пули, чтоб умереть вместе. А ее красножопые держат, не пускают. И тут бах-барабах — красные стреляют, белогвардеец валится на спину, ну, там кровь, все такое, девушка вырывается, бежит к офицерику и падает ему на окровавленную грудь. И тот шепчет ей напоследок, мол, смерть не разлучит их, ничто не разлучит, он к ней с того света придет. И умирает. А деваха та беременная была, и у нее роды прямо тут начались, мальчик народился, а она и говорит новорожденному, мол, вот ты и вернулся, любимый. В общем, как-то душещипательно все…

Но не в этом дело. Кира как-то это все близко к сердцу приняла, уж не знаю почему, но у нее схватки как-то резко начались, и она тут же сама тоже рожать стала. Мальчик родился мертвым. Ети его мать! — Володя в сердцах ударил кулаком по столу, так что на нем, с жалобным звоном, заплясали бокалы и бутылки.

— Давай еще по маленькой! — Васильев снова разлил рюмки и оба выпили, снова не закусывая, только Володя занюхал корочкой хлеба. — Вот такие, братан, были дела. Но это еще не все! Не все, братан!

Васильев сорвался с места и, подойдя к Николаю, обнял и, уткнувшись подбородком в его голову, зарыдал.

Николаю было неприятны его слезы, капавшие ему на волосы, но он терпел и не отстранялся. Он подумал, что, судя по поведению и манере говорить, Володя был уже прилично накачан, и у Николая начала, наконец, тлеть надежда на то, что еще после пары рюмок тот окончательно свалится. Между тем, Васильев, спотыкаясь, вернулся на прежнее место и продолжил разговор:

— Что же было в итоге? В итоге Кира снова попала в психушку, а я младенца похоронил и сам в больницу с инфарктом слег. Там три недели провалялся, вернулся и занялся могилкой новорожденного, памятничек ему поставил с крестиком и ангелочками, там, все чин по чину. А Киру месяц промурыжили, вроде успокоилась, домой вернулась. Про младенца не спрашивала и на могилку к нему не просила свозить, будто его и не было. И, вообще, поначалу все больше молчала, бывало, слова за весь день не вымолвит, но по хозяйству все делала, даже в магазины за продуктами ходила, а вот картины, где Сашка ее играл, смотреть перестала. И, вообще, у нее интерес не только к нему, но и ко всему в жизни пропал. Кира даже в постели не отвечала мне, просто позволяла пользоваться телом как чужим и спала со мной, как какой-нибудь ребенок спит в обнимку с одноглазым мишкой, только чтоб побыстрее заснуть. Так отныне наша новая жизнь потекла.

Но однажды Кира вдруг спросила меня, где, мол, Сашенька, сыночек наш? Меня от ее вопроса холодный пот прошиб, подумал, ну, наверное, окончательно рассудка лишилась. Не знал, что ответить. Крутил-вертел и так и этак, но в конце таки признался, что похоронил мальчика. Тут Кира на меня, словно взбесившаяся тигрица набросилась — мол, как похоронил, живого-то человечка? Неси его, мол, назад домой немедленно, он, де, в могилке живой еще. Да нет, объясняю, уже два месяца прошло. Ну, тогда, говорит, вези меня на кладбище, я хочу сама убедиться. Что было делать? — повез, иначе бы она меня загрызла на месте.

На кладбище она не плакала, а просто к могильному холмику ринулась и ну голыми руками в ярости землю рыть — бормочет, мол, еще живой мальчик там, сердцем материнским чует. Еле я ее от земли оторвал да унял, еще немного и нас бы замели в ментовку или в дурку — там же люди ходили, смотрели на это все. А дома она меня донимать стала — мол, вырой мне гробик из могилы, принеси, Сашенька живой там лежит, иначе руки на себя наложу. Что было делать — в дурку ее отправлять опять? Пошел я к одному известному профессору-психотерапевту за консультацией, забашлил его хорошо, все, не скрывая, рассказал, тот дело ее поднял, на дом к нам сам приехал, осмотрел Киру, поговорил с ней спокойно и потом мне сказал, что ей надо снова родить, тогда психика восстановится. Я спрашиваю, мол, а сейчас что делать? Но он только руки развел.

Пошел я тогда к Федотову за советом — он по-прежнему мне во всем помогал — и деньгами, и лекарства редкие психотропные для Киры доставал. Тот меня успокоил, мол, временно решим вопрос, но рожать Кире, конечно, надо — доктор правильно советовал. Уговори, говорит, ее подождать недельки две-три, а потом ко мне приходи. Но что-почем — не сказал. Ну, я так и сделал.

А теперь, Колян, давай еще дерябнем — сейчас я тебе еще одну жуть расскажу, и ты поймешь, что мне пережить довелось — все твои проблемы-горести ерундой покажутся!

Васильев налил Николаю и себе виски, но когда собеседник выпил, вдруг передумал и отпил только несколько глотков вина.

— Знаешь, нельзя мне сейчас сильно пьянеть, вот закончится все — тогда и выпьем. Как говорится, делу время — потехе час. Правда, Колян? — сказал Володя, упершись в бывшего друга испытующим взглядом. — А ты-то, видать, думал, вот, я сейчас нажрусь, и ты меня завалишь? Ведь так? — хрипло рассмеялся он.

Николай едва сдержался и опустил глаза, чтобы не выдать себя. Теперь он напряженно думал, что бы можно было чего-то иного сделать, чтобы избавиться от унизительного плена не вызывая подозрений Васильева, и, практически, больше не слушал его дальнейшего повествования, которое, между тем, тот продолжил:

— Ладно, Колян, ты особо не заморачивайся, я же говорил — для тебя все кончится хорошо, и Ксения жива останется. Ты, вот, дальше слушай. Короче, пришел я к Харитону Иринеевичу через пару недель, смотрю, у него гробик маленький, чуть больше школьного пенала, на столе стоит — красивый такой, полированный, с откидной крышечкой. Зачем это, спрашиваю? А ты открой, говорит. Открыл, а там ребенок новорожденный лежит, глазками хлопает, лепечет что-то. А Федотов смеется. Ну, как, говорит, хороший Сашенька? Я чуть сам не рехнулся от этого зрелища. Потом только сообразил — это был тот самый пупс, Коля, которого тебе Кира показывала. Он с тех пор у нас. Федотов его из заграницы выписал за немалые деньги — по индивидуальному заказу делали, на батарейках работает.

А Федотов и говорит, мол, ты гробик-то припачкай землей, будто из могилы только что достал, отдай Кире, порадуй ее. Как же я ее порадую, говорю, она же все поймет. Не бери в голову, говорит, ни черта не поймет, она сейчас в другой реальности живет, вот только, когда в себя настоящую приходить будет, тогда поймет, но ты ей уколы делай, я тебе тут на первое время приготовил, а дальше сам покупать будешь. Ей настоящей себе самой никак быть нельзя, пока не родит.

И все так и случилось, как Федотов сказал — Кира стала нянчиться с куклой, успокоилась, лишь изредка из ступора выходила и тогда все понимала, плакала. О дальнейшей учебе ее, а тем более о работе, речи, конечно, больше не было. Оформили ей инвалидность, стала дома сидеть. Я огородил Киру от всяких там знакомств и посторонних людей, никого к нам не приглашал. Теперь наша жизнь в затворничестве пошла, но зато спокойно, без ненужных тревог. Но, как говорят, беда не приходит одна. Родить собственного ребенка у нас так и не получилось. Я затревожился об этом, когда год после всей этой круговерти прошел. Снова к врачам обратились, те сказали, мол, после выкидыша у нее что-то там нарушилось безвозвратно.

Ну вот, взял я их диагноз и отправился опять на поклон к Федотову, уже убедился, что он многое мог. Тот посмотрел врачебные бумажки, покачал головой и сказал, что не в человеческих силах вернуть ей способность к деторождению. Я совсем духом упал — не за себя, мне Кира и так милой была, но я хотел, прежде всего, счастья ей, для нее одной только жил, для нее одной дышал. А Харитон Иренеевич и говорит этак вкрадчиво мне, мол, есть на Земле иная цивилизация, далеко от нас, в недрах океана расположена, и придет время и она даст о себе знать, вот они такую проблему решат запросто.

Я не верил в подобные россказни про другие миры, НЛО, параллельную реальность и прочую белиберду, думал, не спятил ли старик? Но вижу, тот серьезно настроен был. Уж не Атлантида ли? — спрашиваю. Ну, вроде того, отвечает, и люди оттуда совсем еще недавно жили среди нас. Неужели у них врачи такие ушлые? — спрашиваю. Мол, и врачи ушлые, и технологии высокие, отвечает, женщина шарик проглотит, а через сутки уже и к деторождению способна. Что за шарик? — спрашиваю. Да в нем такой биомеханизм мыслящий скрыт, говорит, такой робот-микрохирург, шарик, когда внутрь тела попадает, оболочка рассасывается, робот выходит наружу, свободно просачивается сквозь разные органы, исследует проблему, делает нужные операции внутри организма, а потом сам собой в теле рассасывается. Прямо сказка, говорю. Не сказка, отвечает, Федотов, а технологии будущего. Впрочем, он сказал, Киру можно напрямую отправить в портал, ее там излечат, но назад она уже не вернется, по крайней мере, не раньше, чем лет через тридцать, до следующего его открытия, так что, мол, выбирай.

Но как я ее мог бы от себя отпустить? Но вместо этого, я спросил Федотова, откуда он, мол, все это знает? Знает, ответил, мол, не лыком шит, причастен неким образом. Тогда я ему говорю, де, нельзя ли как-то от этой цивилизации Кире помощь получить? Федотов сказал, мол, можно, но не скоро, лет этак через десять-двенадцать, в этом деле существует определенная цикличность, когда пространственно-временной портал откроется, а так у него с ними поддерживается некая телепатическая связь, но кратковременная и тоже цикличная и не частая. Я, конечно, сник от такой долгой перспективы, но он меня похлопал по плечу — ничего, говорит, вы еще молодые будете, будет вам счастье. Только помни, говорит, что и нам для них надо кое-что сделать, это как раз та услуга, которую ты мне обещал оказать в будущем, сделаешь? Я поклялся.

Васильев загасил сигарету и посмотрел на часы.

— Время, Коля подходит, — озабоченно сказал он, кажется, более трезвым голосом, нежели раньше. — Пора мне заканчивать мой рассказ, иначе, не узнав всего, ты не оправдаешь меня в своей душе.

У Николая на виске запульсировала жила, кажется, он придумал способ изменить ситуацию, но решил еще раз все продумать и соизмерить.

— Так вот, я тогда уже оканчивал институт, и меня распредели по месту жительства — в Новосибирск. Однако я был озабочен, где там буду жить? Дома меня ждала однокомнатная квартира с матерью и братом, на заводе, куда меня направили работать, мне бы дали жилье, но не скоро, да и то, в лучшем случае, комнату в коммуналке, где Киру, хоть и невзначай, но мог обидеть каждый с ее куклой. Снимать квартиру и дать возможность спокойно и в достатке жить Кире, у меня, с зарплатой рядового инженера, не было. Федотов и тут меня в беде не оставил — дал денег немеряно, чтоб и квартиру купить хорошую, обустроиться как надо и безбедно жить первое время. Кроме того, он наказал мне выкупить вот этот дом в Буграх и дал мне его адрес ну и денег, конечно, на его покупку. Сказал, что именно где-то тут рядом этот портал находится. А на прощание сказал, что, когда время придет, он приедет, и чтобы сам я с ним связи больше не искал и никому о нем не говорил, впрочем, как и раньше.

Вот я и вернулся сюда, на работу фартовую удачно через двоюродную сестру свою Люську устроился — она у меня, ты же в курсе, за директором Горторга замужем, и все эти годы ждал приезда Федотова. Остальную мою жизнь здесь ты знаешь, рассказывать о ней нечего. А теперь подойду к последнему, пора сказать, что здесь вышло после приезда Федотова.

— Дай-ка закурить еще разок, — попросил Васильева Николай, который решил приступить к осуществления своей задумки.

— Хорошо, давай покурим, пить-то будешь еще?

— А ты?

— Я уже говорил тебе — нет, — помотал головой Васильев.

— Тогда и я — нет…

Когда бывшие друзья закурили, Васильев стал рассказывать дальше:

— Несколько дней назад Федотов, наконец, после стольких лет небытия, приехал. У меня во лбу звезда загорелась — я понял, что наше долгожданное, вымученное счастье с Кирой теперь близко. Ведь время идет, а у меня его осталось меньше, чем у тебя — у тебя есть сын, полноценная семья, а у нас — кукла. Но эта звезда погасла, когда он объявил мне свое условие: нужно было похитить Ксению и доставить ее в нужный момент к порталу, который находится во дворе этого особняка, там, где склеп стоит, и который сегодня в полночь откроется. Федотов сказал мне, мол, ты друг ее мужа и, вообще, друг семьи, поэтому тебе ее будет несложно заманить куда-нибудь и похитить. Для этого Федотов специальные психотропные вещества приготовил, чтобы Ксения не сопротивлялась.

У меня от этой просьбы Федотова сердце кровью облилось, оно и сейчас кровоточит, но что мне было делать, Коля? Я ведь не только был повязан клятвой, смертью Абдуллаева, огромными займами и своей нынешней, относительно спокойной, хоть и не очень счастливой, жизнью Федотову. Конечно, я не сразу согласился, спросил, нельзя ли какую другую женщину туда спровадить. Федотов твердо сказал, что нет, именно Ксения нужна, мол, она призвана в той цивилизации сыграть некую важную роль. И, вообще, мол, это из-за нее он со мной столько лет цацкался. Вот и пришлось похитить твою жену, извини — выхода не было…

Васильев опустил глаза долу и стал усиленно растирать колени, будто собрался прошеркать в брюках дырку.

— А зачем же ты тогда убил своего благодетеля — от долгов отделался? — спросил Николай, хотя на самом деле, вместо вопросов, ему хотелось вышибить из собеседника мозги.

— Я не хотел тебе говорить об этом, потому что подумал, что ты примешь мое признание как мое оправдание перед тобой. Понимаешь, я вначале сопротивлялся, говорил Федотову, что не могу пойти на предательство друга, не могу так поступить с его женой. Я бы, на самом деле, Коля, сам бы сдох, чтобы только так не делать. А он стал меня попрекать и угрожать — мол, не сделаешь, как обещал, я пленку сдам ментам, где записал наш разговор с планами об устранении Абдуллаева и справку приложу о составе яда в сигарете, на тот случай, если они эксгумацию надумают сделать, этот яд, де, в костях и волосах покойного остался. Сказал, что, мол, сам он сумеет исчезнуть, а меня точно повяжут. Это-то и сломало меня окончательно — на кого я Киру оставлю, если даже пожертвую собой? Тогда я его спросил, мол, если меня заметут, что будет с Кирой? Теперь этот вопрос стал для меня главным. Он сказал, что, мол, все уже продумал — нечего мне опасаться ни за себя, ни за Киру.

План его был таков: мне надо было в машине подкараулить Ксению где-нибудь на дороге, лишь бы не на выходе из дома или работы, чтоб не засекли ее знакомые или сослуживцы, предложить подвезти, а там усыпить и увезти к себе в Бугры. А если машину ГАИ где тормознет, то Федотов уже приготовил на мое имя документы, будто я являюсь врачом, знак медика на автомобиль и также парик, а если я такой боязливый, то назавтра решил раздобыть мне медицинский халат и врачебную шапочку. А когда все закончится, говорит, то я смогу утром следующего дня вылететь в Москву, а оттуда — куда угодно, если не захочу в столице остаться. Билеты и новые документы на вымышленные имена, он на нас с Кирой приготовил — и паспорта, и трудовые, и дипломы — все на подлинных бланках с подлинными печатями, в том числе и легенду о нашей прошлой жизни. Кроме того, он привез для нас сто тысяч рублей, чтобы мы с Кирой могли купить себе квартиру в любом городе Советского Союза, да еще и жить безбедно на них долгие годы, а там видно будет.

Я его тогда попросил показать все это. А надо сказать, что встреча наша проходила здесь, в этом доме, и Федотов дал мне адрес, куда, в назначенное время, мне завтра следовало приехать, все посмотреть, чтоб без обмана было, и заодно забрать халат и прочее, что он дополнительно для меня приготовит. Я его спросил, что это за место, он ответил, что это дом на окраине на пустыре и что он там снимает комнату. Сказал что дом всего на две квартиры, в одной супруги слепые живут, правда, с мальчиком лет пяти, но, в силу возраста, он не в счет, хоть и зрячий, так что особо не засвечусь. Но на всякий случай, наказал мне машину поставить за лесополосой — он для этого мне план местности нарисовал. Да ты был там, что я тебе рассказываю — это квартира Дагбаева.

Ну, поехал я к нему на следующий день, он мне все документы, билеты из своего баула достал, показал, отдал хлороформ, другие психотропные средства, халат и все прочее, что обещал. Даже Киру персонально не забыл — конфет ее любимых «Азалия» для нее передал. Ну, потом поговорили за дело, уточнили детали плана. Я спросил Федотова о порядке процедуры: кто поведет Ксению в портал, каким образом пришельцы оттуда передадут панацею. Он объяснил, что взамен панацеи они потребуют особый знак — кольцо «Мертвая голова», некогда принадлежавшее одному высокопоставленному генералу СС Герману Фогеляйну. Он достал его из кармашка баула и показал мне: это был серебряный перстень с черепом и костями, на внутреннюю сторону которого были нанесены какие-то руны, а также аббревиатура по-немецки: «Моему любимому Г.О. Фогеляйну», дата и факсимиле самого рейхсфюрера Гиммлера. Вот он.

Васильев вынул из нагрудного кармана рубашки кольцо темного серебра с черепом и попытался надеть на безымянный палец левой руки. Кольцо не хотело садиться на толстый, не в размер, палец и Васильев одел его на мизинец.

— Хорош? — любуясь кольцом, спросил Володя, но не получив ответа, продолжил свой рассказ: — Еще Федотов напомнил, что больная, при желании может сама отправиться в подледную страну, но когда она потом вернется — неизвестно, может быть, никогда. То есть, по этому, так сказать, пропуску, могут в портал двое зайти. Сама процедура намечалась ровно в полночь.

И вот, Коля, когда мне все стало ясно, на душе у меня нехорошо стало, темень какая-то, но, главное, — подозревать я Федотова стал. Вот, если бы он меня не шантажировал смертью Абдуллаева, то этого бы не было, а так подумал, что в случае чего, этот жук, при своих-то связях и возможностях, меня опять достанет, ведь новые данные обо мне ему же известны. И тут, как назло или удачу, черт его знает, вижу, у него на подоконнике парабеллум золоченый лежит, красивый такой. Спрашиваю, мол, что за штуковина? А он отвечает, мол, коллекционный, не стреляет, боек подпиленный, я уже пробовал пальнуть. Взял он его, навел на меня, взвел, а потом курок спустил.

Я сам хоть и не робкого десятка, но сердце екнуло, неприятно, знаешь ли, а Федотов смеется, мол, видишь — игрушка. Я говорю ему, мол, там, наверное, обойма пустая? Федотов выщелкнул обойму, показал — нет, действительно, под завязку патронами набитая. Я попросил разрешения посмотреть эту занятную штучку. Редкая вещь оказалась. Я обойму вставил назад, тоже взвел курок и также в отместку, шутя, пальнул в Федотова. А этот гребаный парабеллум вдруг на самом деле выстрелил, по моему, в самое сердце Федотову попал. У меня даже пистолет от неожиданности из рук выпал. Стою, вытаращился на него, ничего понять не могу. А Федотов схватился за грудь рукой, из-под пальцев кровь проступила, посмотрел на меня тускнеющими глазами, словно из гроба, и зловеще так и тихо сказал «Ты же убил меня!». И бросился на меня.

Не знаю, откуда у него, уже у умирающего, такая силища взялась, но он сбил меня с ног и принялся душить. Завязалась борьба, и я хоть сам не слабак, ты знаешь, и борец неплохой в прошлом, но сразу почувствовал, что долго против него не продержусь, и уже приготовился отдать богу душу, как он вдруг, обмяк разом и свалился с меня уже мертвым.

Честно говоря, такой ход событий был для меня полной неожиданностью. Плохо это было или хорошо, но что сделано, то сделано, назад пути не было. Надо было валить отсюда тихой сапой, а что делать дальше — решил обдумать после. Но сначала я хорошенько протер пистолет, вложил ему в руку, чтоб подумали, будто самоубийство совершил, потом схватил баул с деньгами и документами и хотел, было, уже отчалить, как в комнату злобной фурией влетела Ксения, будто торопилась спасти Федотова. Это была вторая для меня неожиданность.

Она увидела труп, кровь, схватила пистолет и сразу спросила меня, что тут произошло. Я, признаться, сразу не сумел сообразить, что ей сказать, просто попросил сесть, не волноваться, мол, самоубийство, сейчас все объясню. Но тут, будто черт мне в голову идею подбросил — раз так все сошлось, то почему бы тут же не похитить и Ксению, уж коль я знаю, как можно обойтись без Федотова с порталом, да заодно подставить ее, будто это она совершила убийство, и тем самым замести за собой следы.

Я улучшил момент, пока она там озиралась да причитала, и зажал Ксении нос платком, смоченным хлороформом, котрый был приготовлен в бауле, и она потеряла сознание. Помещение решил покинуть через окно, чтобы, в случае чего, меня не увидел соседский мальчишка. Я быстро надел халат, парик с шапочкой, открыл окно, перетащил твою жену на подоконник, туда же поставил баул, протер пистолет, выпавший из рук Ксении, чтобы стереть с него отпечатки собственных пальцев, потом еще раз вложил его в руку Ксении, затем, вытряхнул его из ее руки в целлофановый пакет и сунул в карман. Ну, а дальше вылез в окно, подхватил баул и Ксению и потащил ее в лесополосу, а пистолет дорогой сбросил в мусорный ящик поблизости. Ведь это было бы слишком откровенным оставлять оружие в помещении, надо было, создать, хотя бы, видимость, будто Ксения пыталась скрыть улики.

Далее, я уложил в машину на заднее сиденье и поддал газа, ну, а потом привез ее сюда.

Вот так было дело, Коля, теперь ты все знаешь, и, надеюсь, хотя бы не будешь судить меня слишком строго. Так уж сложились обстоятельства. Не надо было Ксении приходить к Дагбаеву, может, все бы сложилось иначе. Все так случайно получилось…

— Так ли случайно? — Николай перекинул губами сигарету в краешек рта, чтобы можно было одновременно говорить. — А зачем ты тогда Дагбаева порешил — тоже случайно?

— Нет, это не случайно, — ответил Васильев напряженным тоном. — Я ведь, вообще, поначалу о существовании этого Дагбаева не знал. В квартиру меня впустил Федотов, и у меня даже в мыслях не было, что он при своих деньгах будет снимать какую-то задрипанную комнатушку, а не квартиру целиком. А Дагбаев за жадность свою поплатился, он дал о себе знать на следующий же день — позвонил мне днем на работу.

— Как же он узнал номер твоего рабочего телефона? — вдыхая последний дым из заканчивающейся гореть сигареты, спросил Николай.

— Кстати, я ему тоже задал этот вопрос, так этот поганец, оказывается, сразу после убийства в комнату убиенного вбежал — искал, чем можно там было поживиться. Саквояж-то я забрал, а он его раньше видел, тогда он попросту обыскал Федотова и нашел у него в кармане записную книжку, ну, наверное, заодно, и кошелек с наличными прихватил — не знаю. Так вот в этой книжке было всего только три Новосибирских адресата с телефонами — мой, твой и Нинель. Нинель — не в счет. А ты к нему днем приезжал, свой номер телефона ему оставил, и он тебя из нас двоих сразу исключил из списка. Оставался только я, и тут он попал в точку. Но это я уже потом от него узнал — при личной встрече.

А по телефону он лишь сказал, что про убийство знает все — подсмотрел в замочную скважину смежной двери — приподнял там коврик и подсмотрел. И как сначала Нинель приходила, и как потом там Роман оказался и как в завершение Ксения пришла. Тот еще шняга! Я его спросил, что он хочет за молчание. Ответил — баул со всем его содержимым, в том числе и двадцать тысяч, которые, он точно знает, были в нем — якобы, Федотов сам ему показывал. Именно столько ему обещал Федотов дать на прощание, за какие-то там дела, поскольку они, якобы, навсегда расстаются. А теперь, мол, спрашивается, кто возместит ему потерю? В общем, сдавать ему меня милиции было не выгодно, иначе бы он с меня те деньги не вытряс, вот он и вел такую игру со следствием. Также он предупредил меня, чтобы не вздумал шутить, мол, в случае чего, у него на меня компромат в надежном месте хранится, и если не принесу баул с деньгами и прочим его содержимым или с ним что случится, то письмо с этим компроматом отправится к заинтересованному человеку. Он, де, это письмо надежному человеку отдал, мол, если домой назавтра к обеду не явится, тот отправит его по адресату. Саму встречу Дагбаев назначил мне на тот же вечер и дал свой новый адрес — объяснил, что в его доме тараканов травят. Я подумал, что это может быть ловушкой какой, поэтому проверил, приехал туда, правда, в дом Дагбаева, не заходил, но около подъезда дезинфекционная машина на самом деле стояла.

Кстати, насчет двадцати тысяч он не врал, в саквояже Федотова находились два свертка денег, в одном — сто тысяч, это, понятно, для меня, и в пакете поменьше — двадцать тысяч, я тогда понял — для Дагбаева. И про содержимое баула он не зря заикнулся. Оказывается, там было направление на трудоустройство Дагбаева в Ленинградский дацан, вместо Федотова, кроме того, там лежала дарственная Дагбаеву на квартиру Федотова в доме утюгом в Ленинграде, где я когда-то квартировал. Ну и еще кое-что, по мелочам. Что интересно, какое-то лекарство с подробной инструкцией Дагбаеву, которое навсегда излечило бы того от алкоголизма.

Переварив все это, я подумал: может, зря Федотов погиб? Раз он все свое наследие передавал Дагбаеву, даже позаботился о его трезвом образе жизни, то наверняка сам в портал с Ксенией собрался, значит, мне он угрожать больше не мог. Но назад Федотова не вернешь, а, вот, Дагбаев становился проблемой. Я так подумал: шантажист — он и есть шантажист, может в любой момент меня слить, еще до того, как мы с Кирой свалим из города, даже если его ублажить. Ведь как Дагбаев мог рассудить: деньги с наследием Федотова от меня получит, а потом меня же и сдаст, чтобы навсегда от меня избавиться. Я прикинул все это так и этак и решил подстраховаться — замочить наглеца. Письма я его особо не опасался, ведь сигналом для отправки должна была послужить его смерть, а чтобы оно попала к адресату, коим, по моим прикидкам, являешься ты, Коля, при нынешней работе нашей почты, потребуется, минимум, дня три. За это время мы с Кирой, с новыми документами, уже далеко отсюда будем.

В общем, как решил — так и сделал. Для этого раздобыл метилового спирта, взял с собой баул Федотова и отправился к нему. Ну, Дагбаев осмотрел содержимое баула, на радостях откушал сколько смог спиртяги, да я ему еще с этим делом помог, ну и, ясное дело, сыграл в ящик. Я баул забрал назад и свалил. Вот как все вышло.

— Значит, жадный был, двойную игру повел, — безразлично сказал Николай, просчитывавший в уме готовый план действий.

— Вот именно! Ты все верно понял. Я насчет его вшивой натуры не ошибся, правильно сделал, что его мочканул. Ведь он одновременно и тебе встречу назначил, только на утро следующего дня, чтобы не только меня ментам сдать, да еще и с тебя заодно бобла поиметь. Я это сразу понял, когда на другой день утром ты у меня денег в долг просил и сказал отвезти к Дагбаеву. Одно я упустил, и ты верно это подметил: адрес его новый я, по идее, знать был не должен. Черт побери эту мою небрежность! Все было бы шито-крыто! Кстати, я, вот, тогда постеснялся спросить, сколько Дагбаев, пес шелудивый, с тебя содрать бобла хотел? Впрочем, теперь это неважно. Одним словом, жадность фраера сгубила. Ты не жалей особо о нем, Колян, по крайней мере ты свои деньги сэкономил.

Вот и вся история — теперь ты, Коля, знаешь все…

ГЛАВА 21 КОНЕЦ ВСЕМУ

Васильев поднялся.

— Ну, что ж, Коля, время пришло — пора вести в портал Ксению. Прости, — с неподдельной грустью в голосе сказал он. — А с тобой ничего не случится, не истери, я на работе наказал, чтобы в десять утра прислали сюда за мной машину. Даже записку администратору оставил. Тебя найдут и освободят, ведь у тебя еще сын остался — расти его. А я с Кирой буду уже далеко — в пять утра вылетает наш самолет. Сейчас все закончится, и я поеду за ней. Еще раз — прости…

Николай со жгучей ненавистью боднул глазами бывшего друга и выплюнул сигарету. Васильев покачал головой и, сделав пару шагов, наклонился, чтобы поднять ее. В этот момент Николай собрал все свои силы и ударил ногами Васильева, целясь в голову, однако промахнулся и попал ему в грудь. Скорость, отягощенных колодками ног, была невысокой, но, тем не менее, из-за тех же колодок, удар получился весьма увесистым, и Васильев, охнув, отлетел к стене, в которую угодил затылком и застыл в неподвижности.

Николай, не медля ни секунды, вскочил со стула и запрыгал в сторону двери, куда недавно заходил Васильев, направляясь к Ксении. Она развяжет его, а он потом освободит ее.

Однако дверь оказалась заперта, и попытки вышибить ее плечом ни к чему не привели — старые, толстые дубовые двери, с крепкими запорами, не хуже, нежели иные крепостные ворота, были, пожалуй, даже попрочнее нынешних металлических, которыми владельцы оснащают сегодняшние свои квартиры.

— Сенюра, ты в порядке?! — крикнул Николай.

— Да, Коленька, да милый! — услышал он ее задыхающийся от радости голос.

— Дверь заперта, и я связан. Но я все равно тебя сейчас освобожу, подожди дорогая!

Ключи от этой двери были наверняка у Васильева в кармане, но со связанными за спиной руками Николай их достать все равно бы не смог. Тогда он упал спиной на пол и стал колодками молотить двери. Николай бил с такой яростью и отчаянием, что от колодок в разные стороны полетели щепы, но дверь, практически, не поддавалась. Щиколотки его ног, от воздействия все тех же колодок, в считанные минуты покрылись кровавыми ранами, но Николай не обращал внимания на дикую боль и продолжал неистово бить ногами в неподдающуюся дверь. В какой-то момент колодки развалились на две половинки, это добавило Николаю свободы, и он вскочил на ноги, но, тем не менее, не решило проблемы с дверью.

Озираясь в поисках чего-нибудь подходящего, Николай увидел на окне карманный китайский фонарик, и его мгновенно осенила спасительная идея — он вспомнил про сарай во дворе, где хранились инструменты, садовая утварь и всякий ненужный хлам. Он крикнул жене, что скоро вернется и бросился к окну. Головой он придвинул фонарик к углу подоконника, уперев его в стенной проем, и лбом, после нескольких попыток, передвинул выключатель. Фонарь загорелся, и Николай, зажав его с торца зубами, поспешил вон из дома. Ночь была ясная и лунная, и здесь фонарь, в принципе, был не нужен, но он серьезно пригодится внутри сарая, который не имел освещения.

Двери сарая тоже оказались заперты на висячем замке, но были более хлипкими и ветхими, нежели те, которые он только что пытался открыть, и Николай одним ударом плеча снес их с петель. Луч фонаря, среди прочего, выхватил слесарные тисы, ножовку, напильники и тесак на верстаке — все это годилось для того чтобы освободиться от пут.

Николай все так же плечом провернул ручку тисов, слегка раздвинув их, потом положил фонарь на стол, так чтобы он освещал тисы, зубами взял с верстака нож и попытался вставить его между тисочных губок. С первого раза не получилось — губки оказались слишком далеко разведены, и нож упал на пол. Тогда Николай чуть сдвинул губки тисов поуже, встал на колени, поднял зубами нож и попытался вновь просунуть его между губок, но теперь они оказались друг от друга слишком близко. Николай занервничал — в любую минуту Васильев мог очнуться, и тогда все его попытки добиться свободы для себя и Ксении могли кончиться провалом. Наконец, с третьего раза ему удалось втиснуть нож ручкой в тисы так, чтобы он не выпадал и, плечом давя на рычаг, хорошенько закрепил его. Затем, повернувшись спиной к верстаку, он стал перерезать веревки на запястьях о лезвие ножа. Через несколько минут они были разрезаны, и Николай, сбросив путы, бросился в дом.

Новый удар по голове, который он получил на пороге чем-то тяжелым, поверг его в беспамятство повторно.

…Когда Николай очнулся, то обнаружил себя прикованным наручниками к кухонной батарее. Еще он увидел Ксению, на шее у нее была петля от веревки, конец которой держал в руках Васильев. Оба они шли к выходу — Васильев, с окровавленным затылком, сильно хромая, и Ксения, понурив голову и придушенно рыдая.

Николай дернулся так, что сорвал со стены батарею, но вновь освободиться не получилось — руку вывихнул, и теперь она бессильно, как плеть, висела на наручнике, полыхая огнем, который он, впрочем, не ощущал — так болела душа. Ксения обернулась на шум и бросилась к нему, но, затянувшаяся на горле петля, остановила ее на половине пути. Ксения невольно закашлялась и захрипела, пытаясь ослабить на шее удавку. Николай вдруг ясно понял, что все кончено.

— Дай, гнида, с женой попрощаться! — взрычал он в бешенстве.

— Не до этого, Коля, скоро начнется все, — нехотя ответил Васильев, но увидев лицо Николая, багровое от горя и похожее на бесформенную, сырую рану, переменил свое решение: — Валяйте, но только одну минуту, не больше! Да без дури, Коля, — я шутить не намерен!

Васильев приспустил веревку, и Ксения бросилась Николаю на шею. Они в последний раз поцеловались, и этот прощальный поцелуй был полон полынной горечи расставания навсегда. Николай прятал глаза — ему было стыдно за себя, стыдно и безутешно горько за то, что не смог спасти Ксению. Сама Ксения в эту минуту бодрилась, пытаясь утешить мужа, которого теряла навек.

Васильев нетерпеливо дернул за веревку.

— Прощай, мой любимый, береги Вадика и найди ему хорошую маму, — такие слова Ксении были последними, когда она разомкнула свои объятия.

Хлопнула дверь и Николай оказался в жутком одиночестве. Бессильное отчаяние выкатилось из-под его прикрытых век крупными слезами, которым теперь этот сильный и мужественный человек, наконец, дал волю. Удушливое, беззвучное рыдание сотрясало все его тело.

Через минуту дверь отворилась, и Николай открыл глаза, в этот момент ему казалась, что лютая ненависть, лившаяся из них, способна испепелить мучителя, вернувшегося сюда после завершения своего омерзительного дела. Но, вместо Васильева, он неожиданно увидел бредущую к нему, словно в летаргическом сне, Киру. Под ее красивыми, с неестественным блеском, глазами залегли черные тени, а в уголках бескровных губ кипела пена, под мышкой левой был зажат маленький дубовый гробик. Она села за стол и положила перед собой свой игрушечный гроб, словно не видя или не обращая никакого внимания на Николая, который смотрел на Киру с немым изумлением и надеждой, о которой, понимая ее состояние, он боялся даже заикнуться. Застыв, как изваяние, даже не решаясь сглотнуть слюну, Николай ждал окончания ее психического приступа.

В следующее мгновение, в радостном возбуждении, в дом влетела Ксения. С ключом от наручников в вытянутой руке, она бросилась к Николаю и отцепила его от батареи. Николай вскочил, они обнялись, и так некоторое время молча стояли, плотно прижавшись телами, словно боясь опять потерять друг друга, — обоих с головой захлестнул порыв взаимной нежности. Николай обнимал ее одной левой рукой — покалеченная правая его не слушалась. Ксения в открытую разрыдалась, ее тело била нервная дрожь. Наконец, несколько успокоившись, Ксения оторвала голову от груди мужа и проговорила:

— Это Кира вернула нам свободу!

— Гробом, что ли, Вову приголубила?

— Ну да, я даже не поняла, откуда она появилась. Просто чувствую, натяг веревки пропал, обернулась, а Вован лежит на земле, а над ним Кира стоит и с гробиком вон тем в руках. И вид у нее у самой, словно у вампирши, восставшей из могилы. Она даже на меня не посмотрела, развернулась и в дом пошла. А я стала у этой сволочи — даже имя его больше произносить не хочу — по карманам шарить, ключ от наручников нашла, потом тоже в дом кинулась.

Николай отстранился от Ксении и подошел к Кире, все так же недвижно сидящей за столом и смотревшей незряче куда-то в одну точку. Он ласково положил ей на плечо здоровую руку.

— Кира, дорогая, как ты догадалась? — спросил он.

Женщина встрепенулась, порывисто схватила обеими своими руками руку Николая и подняла вверх на него бледное, бескровное лицо.

— Предчувствие у меня было, Коля, — заторможенным, неживым голосом, от звука которого у Николая пробежали по спине мурашки, заговорила она. — Сегодня вечером, как только ты от нас уехал, Вова позвонил мне и сказал, чтобы я немедленно готовилась к отъезду. Ночью, мол, уезжаем. На мой вопрос, почему так внезапно и куда, он не ответил и бросил трубку. А тут милиция вдруг приехала, про Вову спрашивала, где он быть может? Я про нашу дачу и что он там промолчала, испугалась за него, ответила — ничего не знаю, сами ищите. Потом они уехали, а я тут заметалась, засуетилась, потом сопоставила все события последних дней, твое поведение, Коля, у нас вечером, — и мне стало беспокойно. Беспокойно и страшно. Вызвала такси, помчалась Вову спасать, а тут вижу — он Киру на веревке, как скотину на убой ведет… И я все окончательно поняла…

— Спасибо тебе, дорогая Кира, — Николай благодарно поцеловал женщину в бледный лоб. — Ради нас ты не пожалела даже собственного мужа!

Кира, целуя руку Николая, умоляюще, с мученическим выражением на красивом лице, проговорила:

— Не обижай Вову…

Ее глаза наполнились слезами.

— Я не трону его, Кира, обещаю, — искренне заверил ее Николай, вдруг заметивший седую прядь на ее голове — будто кошка прошлась лапой — которой еще сегодня вечером не было. — Бог ему судья…

Николай повернулся, взял за руку Ксению, и они пошли на выход. На пороге их догнал голос Киры:

— Прощайте!..

Супруги на мгновение остановились, недоуменно глядя на Киру, потом, после секундного замешательства, Николай с грустью ответил за обоих:

— Прощай, Кира!

Они вышли из дома. Лунная ночь разливала мертвенный свет по округе, в небе покачивались звезды, которым с земли отвечали блики тысяч крошечных звездочек с начинавшейся роснеть травы. Стояла обреченная тишина.

На завалинке супруги заметили Васильева, курившего сигарету частыми затяжками. Он весь как-то сгорбился, втянул голову в плечи, и теперь выглядел жалким, словно крыса, которую вот-вот утопят. Николай остановился рядом с ним вместе с прижавшейся к нему Ксенией, не отошедшей еще от пережитого ею кошмара. Николая обуревало страстное желание проломить бывшему другу голову, но, вместо этого он негромко бросил:

— Что ты теперь будешь делать, Вова?

— Теперь… Теперь панацею нам без Ксении не дадут, теперь я попросту отправлю Киру в портал. Там должны ее вылечить от всего — и от бесплодия, и психически. Пусть начнет новую жизнь там без меня, там тоже живут люди. Ты только не говори ей, что это я ее Сашеньку… Обещаешь?! — с кривой, вымученной улыбкой, сказал Васильев, и звук его голоса заставил Николая вздрогнуть.

— Обещаю, — ответил Николай. — Зачем мне это? Ты-то что теперь?

— А я… Мне остальное теперь до фени, Коля. Без нее я умру… Да, можешь взять мою машину, все не пешком топать до дома по темени. Мне она теперь вряд ли понадобится, во всяком случае, не скоро. Прости еще раз за все…

Васильев встал, вынул из кармана брюк ключи зажигания и бросил их Николаю. В это время в районе склепа появилось неяркое багровое свечение, которое стало постепенно нарастать. Николай повернул голову и увидел, что вход в склеп, еще недавно замурованный и поросший травой, теперь был расчищен от камней и земли, а из его распахнутых каменных дверей, ведущих внутрь, и шло это загадочное сияние. Володя тут же стремительно поднялся и решительной, хотя и прихрамывающей походкой, направился в дом, не простившись. Ксения и Николай, который по-прежнему не отпускал руку жены, словно снова боясь ее потерять, пошли прочь со двора.

Когда они открыли ворота усадьбы, то увидели на ночной улице приближающуюся машину, разбрызгивающую в ночи свет проблескового маячка. Машина явно ехала именно сюда, и точно — приблизившись, она качнулась, скрипнув тормозами, и остановилась. Из «УАЗика» высыпали милиционеры во главе с капитаном Мальцевым.

— Живы-здоровы? Где он? А там что — пожар? — забросал Мальцев вопросами супружескую пару.

Николай повернул голову и увидел, как к склепу подходили двое: Кира, со своим гробиком под мышкой, и, чуть позади, Володя. У входа в склеп их ожидала плохо различимая фигура какого-то человека в черном, военного покроя, френче. Перед входом парочка остановилась и коротко обнялась, затем Кира, на подкашивающихся ногах, побрела ко входу, оставив Володю стоять одного с понуро опущенной головой.

Мальцев, перехватив взгляд Николая, крикнул: «За мной!», и вся группа приехавших бросилась к склепу. У Николая что-то защемило в груди, и он крикнул со всей мочи:

— Беги, Вова, беги!..

Капитан на ходу недоуменно обернулся на Николая, очевидно пологая, что у того совсем крыша от пережитого поехала. Васильев же даже не шелохнулся и продолжал оставаться в окостенелой трагической позе. В это время Кира, уже скрытая наполовину в красноватом сиянии, брезжащего изнутри склепа, резко развернулась, одним прыжком оказалась рядом с мужем и, схватив его за руку, увлекла внутрь склепа за собой. Последним в нем исчезла черная фигура, после чего сияние погасло.

Подбежавшие милиционеры не решились соваться внутрь зияющего чернотой могильника, и капитан, с поднятым на изготовку пистолетом, грозно крикнул:

— Выходим по одному! Первым — Васильев!

Ответом ему была, в буквальном смысле, могильная тишина. Вслед за этим защелкали затворы взводимых курков пистолетов.

— Повторяю в последний раз — выходим по одному! Васильев — давай, не стесняйся! Не доводи дело до худшего.

Никто по-прежнему не отзывался на его приказ.

— Черт бы его попрал, затаился гад в темноте! Гони сюда «УАЗик», — приказал Мальцев кому-то из подчиненных. — Высветим сейчас этих крыс.

Из группы милиционеров отделился один, подбежал к «УАЗику» и подъехал к склепу. Он развернул машину так, чтобы фары освещали его нутро.

— Давайте туда по одному, только осторожно, сопротивление могут оказать, — продолжал командовать Мальцев.

Милиционеры с оружием в руках вбежали внутрь склепа, и почти сразу же оттуда послышались возгласы:

— Чисто! Нет никого!

— Как это чисто!? — взревел капитан.

— Кроме двух саркофагов там ничего нет! — прокричал кто-то следователю.

— Да ети вашу мать! Они что — сквозь землю провалились? Открывайте саркофаги!

Мальцев тоже исчез в могильнике. Затем оттуда послышалась какая-то перебранка, глухие звуки скрежета камня о камень, еще какой-то возни. В конце концов, все закончилось удивленными возгласами. Через некоторое время обескураженные милиционеры высыпали наружу.

— Бегите в дом, — приказал Мальцев подчиненным, с нелепо зажатым в руке человеческим черепом, — Найдите что-нибудь, чем можно посветить — фонарики там, свечи. Если что, факелы крутите. Наверняка они в какой-то скрытый подпол ушли. Искать надо! Просмотреть все до последнего дюйма!

Милиционеры побежали в дом, а Мальцев, отбросив мертвую кость в сторону, подошел к Николаю и Ксении.

— Как вы, в порядке? — закуривая сигарету, обратился следователь к Ксении.

— Относительно, — отозвалась она. — Если бы не Коля…

— Как вы тут оказались? — перебил жену Николай.

— Да, длинная это история, заморочная. Главное, нашли! А если кратко объяснить… Ну, приехали мы к Бачуриной, дал я ей червонец и водки — на ваши, Николай, деньги купил, кстати, вот вам сдачи червонец, — Мальцев достал из заднего кармана брюк деньги и отдал собеседнику. — Ну, Бачурина мне бумажку взамен сунула. Нашла, говорит, под клеенкой, куда Дагбаев, обычно заначку от нее прятал, подумала, вдруг там после него какие денежки остались. Развернул я писульку, смотрю, там Дагбаев пишет, что отдал своему почтальону письмо, в котором написано имя преступника, что Федотова прикончил. Кинулись мы за почтальоншей, благо адрес ее был нам известен, как свидетельницы по делу Федотова — это когда она Нинель и Романа Городовского застукала у дома Дагбаева. Та нам сказала, что, мол, действительно, было такое письмо, отправила его почтой по адресату — в милицию, еще вчера после обеда, как и наказал ей покойник, если он до этого времени домой не появится.

— Товарищ капитан! Ни черта в доме нет — ни фонарей, ни свечей. Все обыскались! — раздался со стороны дома возглас одного из сотрудников следователя.

— Факела из тряпок крутите! Бензинчиком из бензобака смочите, — повернулся на голос Мальцев.

— Не надо факелов, — заметил Николай. — В сарае на верстаке фонарь лежит, пусть возьмут.

— Отставить факела! — переадресовал слова собеседника Мальцев. — Возьмите фонарь на верстаке в сарае.

Следователь повернулся к супругам.

— А вид у вас у обоих не очень презентабельный, — без шутки обмолвился капитан, только сейчас в свете полнолуния внимательно осмотревший своих визави.

— Ничего, это поправимо, главное — выкарабкались, — передернув плечами от пережитого, ответила Ксения.

— Ну да, да, — согласно закивал головой Мальцев, — понимаю — не сладко вам тут пришлось.

— Так вы, Анатолий, не закончили прежний наш разговор — на почтальонше остановились.

— А, ну да! Так вот, пришлось нам сотрудников аж двух почтовых отделений из дома на работу выдергивать, ведь время уже вечернее было, нерабочее, — из того, откуда было отправлено письмо по месту жительства Дагбаева и из центрального почтамта. Однако в перспективе необходимо было поднять и работников почтового отделения адресата. Это как раз тот путь, по которому должно было проследовать письмо. Кстати, Дагбаев отправил его лично мне в наше отделение милиции. И на этом самом пути это письмо было необходимо срочно найти, чтобы упредить трагедию. Вот тут-то мне и потребовалась помощь вышестоящего начальства — мои люди не успевали, хотя весь отдел на ушах стоял. Тут я, извините, Николай, и упомянул для придания, так сказать, увесистости делу имя Городовского. Помогло! Дали мне дополнительно людей. И нашли-таки письмо! На центральном почтамте нашли. Завтра бы оно уже попало к нам, но, полагаю, что было бы поздно. Не так ли?

— Пожалуй, что так, — ответил Николай, на которого, вдруг, навалилась тяжелая, ватная усталость, и ему все это стало уже не интересно.

— Ну, поехали мы к Васильеву домой, там его жена одна была, по-моему, невменяемая какая-то баба, ничего от нее не добились. Тогда к нему на работу кинулись, на столе записку нашли, чтоб за ним утром на дачу приехали. Узнали у администратора, где эта дача. И вот, мы здесь. Вот какой коленкор вышел — сумасшедший денек! — воодушевленно закончил свой рассказ Мальцев.

Не встретив со стороны собеседников никакого восторга к его повествованию, следователь внимательно оглядел обоих. Наконец, удручающее состояние Николая, да и состояние Ксении, видимо, стало очевидным и для Мальцева, и он сказал устало:

— Знаете что? — езжайте-ка вы оба домой, мы тут теперь без вас преступников словим. Ведь, как я понимаю, жена Васильева была его сообщницей?

Николай хотел что-то возразить, но только безучастно махнул здоровой рукой.

— Да что я тут вас, в самом деле, мурыжу? — сам себе возмутился капитан. — Езжайте и отдыхайте, я завтра вас вызову. На очную ставку с преступниками, так сказать…

Николай с невеселой улыбкой переглянулся с Ксенией и оба направились к Васильевской «Волге». За руль села Ксения. «Волга» недовольно взрычала в чужих руках и выехала за ворота.

В свете фар обозначилась влажная, в зеркалах луж, дорога к дому.

Оглавление

ВМЕСТО ПРОЛОГА: СМЕРТЬ В БАРАКЕ

ГЛАВА 1 КОПЬЕ СУДЬБЫ

ГЛАВА 2 ЯИЧКО КАЩЕЯ

ГЛАВА 3 НЕПРИЯТНАЯ НОВОСТЬ

ГЛАВА 4 ВИЗИТЫ

ГЛАВА 5 МЕСТО УБИЙСТВА

ГЛАВА 6 В КАБИНЕТЕ СЛЕДОВАТЕЛЯ

ГЛАВА 7 РАЗГОВОР С НИНЕЛЬ

ГЛАВА 8 НОВОСТЬ, РВУЩАЯ СЕРДЦЕ

ГЛАВА 9 БАЗА ОТДЫХА

ГЛАВА 10 ВЕЧЕРИНКА

ГЛАВА 11 СЕРОЕ УТРО

ГЛАВА 12 СМЕРТЬ В БАРАКЕ

ГЛАВА 13 ПРИЗНАНИЕ НИНЕЛЬ

ГЛАВА 14 ТАК КТО ЖЕ УБИЙЦА?

ГЛАВА 15 ВАЖНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА

ГЛАВА 16 СХЕМА ПРЕСТУПЛЕНИЯ

ГЛАВА 17 ДОГАДКИ

ГЛАВА 17 ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ВЕЛИКИМ ПАТРОНОМ

ГЛАВА 18 ЛАМЫ

ГЛАВА 19 КАРМИЧЕСКИЙ ОБРЯД ВОЗРОЖДЕНИЯ

ГЛАВА 20 КАРТЫ ОТКРЫВАЮТСЯ

ГЛАВА 21 КОНЕЦ ВСЕМУ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg