«Петербургский сыск. 1874 год, февраль»

Петербургский сыск. 1874 год, февраль (fb2) - Петербургский сыск. 1874 год, февраль 1061K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Владимирович Москвин

Петербургский сыск. 1874 год, февраль Игорь Владимирович Москвин

Ирине мороз,

каждый прожитый день – это жизнь в миниатюре и каждый из них должен быть с крупицей счастья

© Игорь Владимирович Москвин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая. 8 февраля 1874 года

В пятничный день, 8 февраля 1874 года Иван Дмитриевич Путилин предстал пред светлы очи Государя в связи с награждением за самоотверженное служение Отечеству. Начальник сыскной полиции был отмечен подарком в тысячу рублей серебром с вензелевым изображением Его Величества. Александр II, самолично, принимал награждаемых в Зимнем дворце, сперва выслушали обедню в Круглом зале, где Иван Дмитриевич чувствовал себя не совсем уютно среди множества мундиров, камзолов, сияющих алмазами звёзд и золотых лент.

Награждаемых было пятеро – саратовский предводитель дворянства, какой—то камергер, генерал с пышными усами, Иван Дмитриевич и енисейский губернатор тайный советник Лохвицкий.

Государь подошёл к Путилину. На лице Александра появилась приятная улыбка, и так же душевно прозвучал голос, что у Ивана Дмитриевича нежданно подступил ком к горлу, а к глазам подкатили слезы, чего с ним ранее никогда не случалось, но он не смел их смахнуть.

– Благодарю вас, Иван Дмитриевич, – сказал Государь, – благодарю за вашу ревностную и верную службу. Я уверен, что и далее вы будете продолжать её с тою же пользою для нашего Отечества. Ещё раз благодарю!

В тот же день в седьмом часу пополудни на площади Мариинского театра вытянулся целый ряд экипажей и длинная лента извозчиков. Кучера и возницы собирались кучками около карет и саней, хлопали рукавицами, топтались на месте, пытаясь согреться, перекидывались между собою замечаниями о погоде.

Дул, действительно, резкий ветер, шёл косой снег, залеплявший глаза и острыми иголками коловший лицо.

Иван Дмитриевич в это время сидел в ложе Мариинского театра, и хотя не был большим любителем оперы, но, будучи приглашённым помощником градоначальника генерал—майором Козловым, не посмел отказаться. Такие вечера выдавались редко, большинство из них заняты до позднего часа на службе – преступники не чтут ни времени года, ни времени дня. Гирляндой блестящих туалетов блестели ложи бенуара, бельэтажа и даже первого яруса. Переливы драгоценных камней всех цветов радуги украшали белоснежные шеи, уши, и затянутые в изящные перчатки грациозные ручки, выставляющие напоказ своё богатство или пытающиеся затмить им соседей по креслам.

Сегодня давали премьеру – оперу «Борис Годунов» какого—то композитора Мусоргского с мудрёным именем Модест.

По чести говоря, во втором отделении Ивану Дмитриевичу пришлось прикрывать рот рукой, чтобы скрыть от посторонних глаз зевоту.

– Благодарю, – Путилин смотрел красными от недосыпания глазами на генерал—майора, с большим удовольствием Иван Дмитриевич бы предался в эту минуту безделью в любимом кресле, – Александр Александрович, за любезное приглашение..

– То—то я смотрел, – засмеялся Козлов, – что опера произвела на вас неизгладимое впечатление своим сонным действием. Не смею больше задерживать.

– Разрешите откланяться, – Иван Дмитриевич кивнул головой и пошёл к выходу.

Белой ватой сыпались клочья снега и покрывали почерневшие от езды улицы новым рыхлым слоем. Сквозь мглу ночи бледно мигали редкие керосиновые фонари. Всякий звук заглушен тишиною, едва слышен скрип полозьев.

Извозчичьи сани повернули с Малого Проспекта Петербургской стороны на улицу Теряева. Иван Дмитриевич ранее поднял воротник своего пальто и совсем натянул на лоб до глаз шапку. Весь он был покрыт густой снежной кашей. Извозчик перевязал себе шею женским платком. Лошадь то и дело спотыкалась, плохо слушалась кнута, но извозчик бил по облучку саней, показывая пассажиру усердие.

Подъехали к широкому крыльцу.

– Стой, – натянул поводья возница, – приехали, и обернулся к пассажиру.

Недалеко прохаживал городовой.

– Получи свой четвертак, – сказал, слезая, Путилин, – а так, как погода—то больно скверна – вот тебе ещё гривенник.

– Благодарствую, барин, – уныло проговорил извозчик.

– Пошёл, пошёл! – крикнул подошедший городовой и толкнул лошадь в оглоблю, – здравия желаю, Иван Дмитриевич!

Путилин ответил на приветствие и поднялся на крыльцо.

У порога встретила Глаша, женщина лет сорока, последние восемь лет помогающая по хозяйству и в то же время «кухонная хозяйка», как порой в шутку звал её Путилин, приняла пальто и шапку.

– Принеси—ка, Глашенька, мне чаю, – произнёс Иван Дмитриевич и прошёл в гостиную. Там Путилин присел в кресло пурпурного бархата и закурил сигару. Через пять минут служанка принесла на подносе чайник и столь любимые Иваном Дмитриевичем имбирные пряники в стеклянной вазе и синюю чашку. Начальник сыскной полиции не знал, что делать – идти спать, но не смотря на усталость, не было особого желания. Он вытянул ноги во всю длину.

– Сегодня, значит, Государя повидали? – восхищённо с придыханием произнесла Глаша. У самой светились глаза, словно это она сегодня побывала на приёме во дворце.

– Повидал, – Иван Дмитриевич потянулся за чайником.

Женщина еще с минуту постояла, хотела послушать рассказ и, вознамериваясь что—то сказать, но так и не решилась, только махнула рукой и пошла к двери, у которой обернулась:

– Ещё что надо, Иван Дмитрич?

– Нет, нет, – Путилин произнёс, не поворачивая головы, продолжая наливать в чашку чай, аромат которого разнёсся по гостиной, – ступай, если что надо, то я сам.

Стеариновые свечи, не зажигаемые по другим дням и скромно стоящие на столике, разливали яркий свет по комнате. Путилин в честь награждения решил их зажечь.

Не каждый день изволит принять Его Императорское Величество. Конечно, Иван Дмитриевич был горд этим обстоятельством, но давила на плечи усталость. В сыскном всего двадцать восемь сотрудников и это на всю семисоттысячную столицу. Каждый день прибывают из разных мест люди. Вот ещё недавно дома едва до Екатерининского канала доходили, а сейчас строятся уже и за Обводным. Там и раньше неспокойно бывало, а по нынешним временам самая бандитская слобода, что ни день так грабёж или нападение на мирных поселян, хорошо, что в ход ножи редко идут, а так…

Иван Дмитриевич поднялся и достал из заветного шкафчика бутылку настойки, привезённой из далёкой Сибири одним знакомым купцом и настоянной, как тот говорил, чуть ли не на пятидесяти травах. Налил маленькую рюмку, посмотрел сквозь неё на свет. Напиток заиграл золотистыми лучами.

Настойка была слегка пряной и немножко горчила. Путилин позволял себе иногда фужер—другой вина или рюмку кое—чего покрепче, но никогда не имел к крепким напиткам склонности, даже четыре года тому, когда душу разрывало на части от того, что с позволения высокого начальства жена Ивана Дмитриевича получила разрешение на развод из—за его постоянных измен. В дома опустело, и Путилин стал задерживаться сутками на службе, чтобы только не возвращаться в безмолвную квартиру. И даже тогда он не стал искать дно в стакане, чувствуя собственную вину за происшедшее.

Глава вторая. Происшествие на Курляндской улице

Утром 9 февраля, в субботний день масленичной недели в полицейскую часть явилась обеспокоенная хозяйка доходного дома по Курляндской улице госпожа Панова. Она заявила, что третий день приходят из артели скорняков и пытаются разыскать живущих в подвальной квартире работников.

Несколько раз к ним стучались, но тщетно. Внутрь нет возможности заглянуть – дверь заперта, окна плотно закрыты занавесками.

Исчезновение жильцов и тишина в квартире насторожили хозяйку. Заподозрив

неладное, а то и преступление, она попросила, чтобы околоточный ради успокоения соблаговолил распорядиться взломать дверь и проникнуть в жилище.

– Голубушка, успокойтесь, – околоточный протянул встревоженной женщине стакан воды, она не стала противиться, но и не пригубила.

– У меня на сердце тревожно, – произнесла госпожа Панова, – их шесть душ. Живут у меня, почитай, лет пять и никогда такого не бывало, чтобы они так все бросили и без предупреждения съехали.

– Нет ли, госпожа Панова, за ними какого—либо долга?

– О, что вы! – женщина скользнула по лицу околоточного взглядом. – За прошедшие годы не было ни единого случая, чтобы Морозов задержал оплату. Нет, нет, – запротестовала она, – не может быть! Я подозреваю здесь злодеяние, – она понизила голос, словно кто—то сторонний мог услышать ее слова, – прошу вас, ломайте дверь.

– Хорошо, если таково ваше желание.

– Да, да, господин полицейский, я прошу вас.

Через четверть часа околоточный в сопровождении хозяйки шествовал на Курляндскую, хотя участок и находился недалеко, но полицейский то и дело подносил руки к мерзнущим ушам.

– Однако и морозец нынче, – бросил он впервые за время пути у самой квартиры, дверь в которую надо было взломать. Не доверяя словам хозяйки, околоточный самолично заглянул в каждое окно, которые находились на уровне земли. Для этой цели ему пришлось несколько раз становиться коленями на рогожку, принесённую услужливым дворником.

– Третьего дня я видел Степан Иваныча.

– Утром, вечером? – нетерпеливо спросил полицейский, отряхивая с пол шинели несуществующую грязь.

– Вечером—с, Ваше благородие, вечером—с, они с семейством вернулись.

– Что я должен тебя за язык тянуть, дубина.

– Часу десятом, а может и одиннадцатом. Я, ваше благородие, часов не имею, а звон прослушал.

– Понятно, – околоточный потёр руками уши, – а после?

– Опосля, нет, – дворник склонился в полупоклоне, – они, как вошли, так более я их не видел.

– Неси топор.

– Топор? – переспросил дворник.

– Чем ты дверь ломать будешь? – произнесла вмешавшаяся в разговор госпожа Панова.

– Сей минут, – и, поставив лопату у лестницы, спускавшуюся на семь ступенек вниз к подвальной двери, где располагалась квартира жильцов, дворник побежал в свою каморку. Через некоторое время он вернулся и протянул топор околоточному.

– Ты что, сволочь, мне суёшь? – Рассвирепел полицейский, – ломай.

Хозяйка запричитала, когда от двери на площадку полетели большие щепки.

– Аккуратнее, изверг, аккуратнее, дверь—то денег стоит.

Наконец дерево поддалось, и дверь распахнулась, едва не задев дворника. Из проёма пахнуло затхлостью и холодом, что пробежали мурашками по спине.

Околоточный отодвинул в сторону дворника и переступил порог. Проем встретил темным пятном.

– Принеси лампу или свечу какую, – произнёс полицейский, не оборачиваясь. Сам закрыл глаза, чтобы привыкли к темноте, царившей в квартире.

В сажени от двери лежал то ли мешок, то ли…

Околоточный сощурил глаза и замер.

– Ваше благородие, – за спиной раздался голос, и полоска света поползла по покрытому инеем полу, на миг задержалась на предмете, привлёкшем внимание, двинулась по нему вверх.

– Ваш… – голос дворника задрожал, как и его руки, державшие лампу. Послушный свет затрепетал, – это ж Степан…

– Назад, – прохрипел не своим, а каким—то чужим хриплым голосом полицейский и сам ступил назад, опершись о косяк, – лампу, – протянул руку, – стойте здесь, – сам же вновь переступил через порог.

То, что он принял за мешок, оказалось телом мужчины, лежащим на животе. Голова проломлена и рядом с нею расплылась когда—то лужа крови, теперь превратившаяся в чёрное ледяное пятно.

Дальше околоточный не пошёл, поднял повыше лампу, со своего места он видел ещё двоих, но не понял детей или мужчин.

Лампа больше чадила, чем давала света, с минуту постоял и вернулся к двери, тяжёлыми шагами поднялся по ступеням.

– Вы, госпожа Панова, оказались правы, – на бледном лице дрожали посеревшие губы, – ты, голубчик, – он обратился к дворнику, – беги к приставу. Знаешь, где живёт?

– Никак нет—с.

– Августин Иванович проживает в доме господина Паля, а ты, – он повернул лицо к городовому, сопровождающему его, – на Большую Морскую, в сыскное и живо мне.

– Что передать господину приставу—с? – дворник мял в руках зачем—то снятую шапку.

– Ты ещё здесь? – удивился околоточный. – Передай, – на секунду запнулся, махнул рукой, – убийство, скажи на Курляндской. Одна нога здесь, бегом. Да, по дороге забеги в госпиталь к доктору Рихтеру пусть сюда поспешает.

– Так точно—с, Ваше благородие.

Хозяйка доходного дома госпожа Панова порывалась что—то сказать, но так и не решилась. Околоточный не чувствовал холода, даже озябшие ноги перестали беспокоить. Тяжёлое дыхание выдавало крайнюю степень раздражения.

3 участок Нарвской и так славился злодейскими преступлениями, а здесь… В поздний час лишний раз жители из дома носа не казали, а здесь крови чуть ли не вся квартира залита. Много её в своё время околоточный на военной службе повидал, а чтоб так. Становилось неуютно от бессмысленной смерти. На войне хоть вражеская землю кропит…

Полицейский продолжал держать бесполезную на улице горящую лампу в руке, второй хлопал по ноге, сам того не замечая.

Как ни странно, но первым прибыл начальник сыскного отделения господин Путилин. Он живо выпрыгнул из саней и махнул извозчику, чтобы тот не ждал. Вслед за ним приехали два помощника: чиновник для поручений штабс—капитан Орлов и губернский секретарь Миша Жуков.

– Добрый день, Иван Дмитриевич, – первым поприветствовал начальника штабс—капитан.

– Добрый, добрый, – лицо Путилина хотя и не выражало крайней степени раздражения, но приближалось к таковому. День он собирался посвятить отдыху, съездить в Парголово к приятелю, который давно зазывал в гости, но в душе Иван Дмитриевич ждал подобного развития событий – в столице и чтобы день прошёл без происшествий? Это только в романах тишь да благодать, а в жизни много зла.

Околоточный с удивлением посмотрел на мешавшую ему лампу, поставил на запорошенный снегом двор и подошёл к приехавшим.

– Здравия желаю, господин Путилин, – полицейский приложил руку к голове и щёлкнул каблуками, на бледных щеках заиграли желваки.

Иван Дмитриевич в ответ только кивнул головой и произнёс:

– Что стряслось?

– Утром в участок явилась госпожа Панова, – околоточный указал на женщину, стоявшую в стороне и теребившую от волнения в руках платок, – обеспокоенная за жильцов, которых не видела несколько дней. По просьбе я взломал дверь и там обнаружены мёртвые хозяева.

– Сколько?

Околоточный не ответил.

– Хорошо, – Путилин нервически засопел, – обеспечьте свечами, лампами, фонарями для обследования квартиры.

– Так точно, – полицейский удалился для выполнения распоряжения начальника сыскного отделения.

– Иван Дмитрич, – Жуков ступил вперёд, – разрешите? – он указал на горящую лампу.

– Не стоит, – пробурчал Путилин, – натопчешь.

– А что ждать? – Миша, как всегда рвался вперёд, проявляя служебное рвение.

Вернулся околоточный и хозяйка с двумя масляными фонарями и подсвечником.

– Вот, – полицейский произнёс почему—то обрадовано.

– Хорошо, – Иван Дмитриевич взял в руку один из фонарей и начал тяжело спускаться вниз, на последней ступеньке обернулся, – сколько их душ тут жило.

– Семь, – торопливо произнесла хозяйка и, когда Путилин отвернулся, добавила, – детей трое.

За ним шёл штабс—капитан, отодвинув в сторону младшего помощника Жукова.

Из открытой двери несло холодом, Путилин ступил во внутрь, прищурив глаза и подняв над головой фонарь.

В небольшом коридоре стояла скамья, на которой водружено было деревянное ведро с ковшом. Иван Дмитриевич отметил, что вода покрыта льдом.

В трёх шагах от входа лежал мёртвый мужчина, лицом вниз. Затылок был раздроблен и заполнен замёрзшей кровью, которая ещё тёплой натекла лужей вокруг головы. Сейчас кристаллами блестела в свете фонаря.

Путилин осмотрелся, подходящего оружия рядом не нашлось. Иван Дмитриевич обошёл тело и ступил в большую комнату, посредине которой возвышался деревянный стол из струганных досок, занимавший почти половину пространства, на нем одиноко стоял полуведёрный самовар с округлыми боками, отодвинутые в стороны две скамьи. В углу широкая кровать с брошенными на неё одеялами и поверх них мешком лежал ещё один мужчина с повёрнутой в сторону головой. Отчего открытый его глаз казался стеклянным и рот чернел провалом в седых волосах бороды. Острые кости торчали из виска, смерть не скрывала полученной дани. Мужчина был убит тем же оружием. Иван Дмитриевич склонился над кроватью, поднося ближе фонарь, и только тогда заметил торчащую руку. Приподнял осторожно лоскутное одеяло, под ним оказался ещё один труп.

– Третий, – прошептал себе под нос, – третий.

Четвёртого, вернее четвертую, он не заметил сначала, но когда увидел на полу размазанный едва заметный на тёмном кровавый след, наклонился и заглянул под стол. Женщина явно помешала проходу убийцы и поэтому её отодвинул.

Удар был нанесён в лицо, превратив его в кровавую кашу, и Иван Дмитриевич только по волосам предположил, что женщина не так стара.

В маленькой, дальней комнате стояло две кровати. На одной в рядок лежали три фигурки, три ребёнка, лица повёрнуты в сторону стены и смерть их забрала во сне. Они даже не почувствовали, как убийца раз за разом наносил удары, целясь в висок. Скорее всего, погодки, предположил Путилин. Взгляд затуманился, не хватало воздуха. Иван Дмитриевич переложил фонарь в левую руку и поднёс освободившуюся к груди. Что—то там перехватило, не давало вздохнуть полной грудью.

– Иван Дмитриевич, – позвал начальника штабс—капитан из большой комнаты и не видевший побледневшего лица Путилина, – здесь и смотреть нечего, пусто, следов никаких.

– Василий Михайлович, ищите топор, – не оборачиваясь, произнёс начальник сыскного отделения, сам не мог отвести взгляда от разбитых детских голов, – убийца где—то бросил здесь, хотя…

– Топор?

– Обухом он их, только не пойму, почему убитые вели себя так, словно сами шли на убой.

– Может не один был? – Волков присел у плиты, поставив масляный фонарь на пол, поднял скомканное полотенце.

– Может и не один, – Иван Дмитриевич осмотрел цепким взглядом комнату, но стены были пустые и безжизненные, словно люди, жившие здесь, остановились только на ночь.

Штабс—капитан открыл заслонку печи.

– А вот и топор, – достал лезвие из погасшей давно печи.

– Что? – повернулся Путилин.

– Говорю, топор в печи был, – повторил Василий Михайлович и поднялся с корточек, – он топор, говорю, в печь засунул.

– Мог бы и так бросить.

– Да нет, – возразил штабс—капитан. – Убийца это с умыслом сделал, чтобы рукоятка сгорела. Наверное, приметная была.

– Может быть, – и распорядился, – топор в сыскное.

Василий Михайлович только улыбнулся, у Ивана Дмитриевича была неприятная черта взваливать на свои плечи все расследование. Нет, это не от недоверия, а всегда хотел держать нити в своих руках, тогда он чувствовал, что ничто не ускользает и далее следствие движется в нужную сторону.

Жуков держал в руке масляную лампу, с которой ранее ходил околоточный. Миша отметил, что на плите ничего не стоит.

«Значит, – мелькнуло у него, – хозяева только пришли, успели зажечь огонь в плите, убийца потом бросил туда топор».

Путилин подошёл к двери и обернулся, словно в первый раз увидел маленькую комнату. Начал медленно обходить слева на право, исследуя каждый тёмный уголок, поднося фонарь, но ничего нового не заметил. Откинул одеяло, показалось странным, что дети лежали одетыми. Наклонился ниже, дорожка из капель крови показывала, что детей перенесли сюда. Сразу возникал вопрос: зачем?

Больше ничего интересного в комнате не было.

Иван Дмитриевич нахмурил лицо, покачал головою, потом в недоумении пожал плечами.

Большая комната тоже ничего нового не добавила, только в углу стоял деревянный кованный железом сундук со сломанным замком, видимо крышку поддевали тем же топором, что и явился орудием убийства. Внутри лежали вещи, но создавалось впечатление, что убийца в них копался, наверное, что—то искал. Хотя, что можно искать в такой бедной квартире? Тараканов? Но и те сбежали от голода.

Глава третья. День первый, нервический, тревожный

– Ивану Дмитриевичу наше почтение, – на улице Путилина встретил подполковник Калиновский, шестой год занимавший должность пристава З участка Наврской части. Высокий ростом, с пышными усами и бакенбардами, не иначе в подражание Государю Императору, всегда подтянутый, словно не пятьдесят третий год за плечами, а так и не вышел из юношеского возраста.

– Утро доброе, Августин Иванович, – пожал протянутую руку Путилин, – доброе. Давненько не виделись?

– Бог с вами, Иван Дмитриевич, в прошлом месяце, когда на Дровяной тех злодеев вязали.

– Вспомнили, – Путилин отмахнулся, – прошлый месяц для меня подобие прошлого века, событий столько, что только успевай отслеживать.

– Вижу в здравии, слышал, Государь вас наградой отметил. Примите поздравления.

– Благодарю, как ваше семейство? Как супруга?

– Слава Богу, живы—здоровы.

– Поклон Варваре Тимофеевне. Августин Иванович, прошу прощения, но мне надо дать распоряжения агентам.

– Ваше право.

Путилин отошёл в сторону, во время осмотра квартиры приехали вызванные из дому чиновники для поручений надворный советник Соловьёв и коллежский асессор Волков, а вместе с ними и четыре агента сыскного отделения.

– Господа, столь ужасного преступления не было давно, поэтому вы, Иван Иванович, – он посмотрел на Соловьёва, – с агентом обойдите дом и расспросите каждого жителя, вплоть до младенцев, вы, Иван Андреевич, – Путилин обратился к Волкову, – опросите дворников соседних домов, начиная от Старого Петергофского проспекта до Таракановского канала, вы распоряжайтесь тремя. Миша, – Иван Дмитриевич задумался, – где трудились убитые?

– Я спросил у дворника, тот ответил, что в скорняжной артели.

– Тогда живо туда, хотя сегодня праздничный день. Все равно к старосте, а мы, – Путилин обернулся к штабс—капитану, посмотрим ещё раз квартиру, – повернулся и пошёл к приставу.

– Что вы скажите о преступлении? – подполковник Калиновский не стал спускаться в подвал, где жили убитые. Он доверял Путилину всецело, особенно его чутью и сметливости, о которых в воровских и преступных рядах слагали замысловатые легенды, что, мол, Иван Дмитрич посмотрит на ограбленного и сразу может назвать человека, который пошалил или по одному следу на месте преступления готов назвать имя убийцы.

– Я затрудняюсь ответить, Августин Иванович, на ваш вопрос, – Путилин смотрел себе под ноги, размышляя о чем—то своём.

– Иван Дмитриевич, я вас не узнаю.

– Да, – сказал Путилин, хмуря тёмные брови, – несомненно, одно, что убийца – настоящий зверь, трёх ребятишек и тех, – он оборвал фразу и добавил, – зверь, никакой жалости в нем.

– Вы думаете, он был один? – Подполковник тоже изменился в лице, на лбу появилось складки.

– Пока рано предполагать, извините, – Иван Дмитриевич быстрым шагом направился к вызванному им ранее фотографу, тот выслушал и начал спускаться по ступенькам, неся в руках больших размеров фотографический аппарат, укутанный толстым материалом, напоминавшим бархат, следом шёл помощник, несший покрытый лаком ящик.

– Тпру, – раздалось во дворе, и остановились сани, из которых, кряхтя, вылез довольно толстый господин, шумно дыша.

Путилин обернулся, и взгляд его стал суровей, а брови сомкнулись на переносице.

– Здравствуйте, Николай Фёдорович, – произнёс с улыбкой подполковник Калиновский.

– Здравствуйте, – ответил вышедший из саней титулярный советник Русинов, судебный следователь 13 участка, к которому приписана Курляндская улица. Он вытер вспотевшее на таком морозе лицо белым бумажным платком, – вижу, сыскные меня опередили, – маленькие глазки на заплывшем лице выглядели двумя черными точками, – видимо преступников отыскали и меня только зазря из—за стола подняли.

– Мы говорили о злодеянии с Иваном Дмитриевичем.

– И что нам поведает начальник сыскного отделения? – Николай Фёдорович словно бы и обращался к Путилину, но в то же время делал вид, что не замечает Ивана Дмитриевича.

– Я думаю, сегодня что—нибудь с Божьей помощью и прояснится.

При титулярном советнике Путилин обычно играл роль недалёкого служаки, только и способного с превеликим удовольствием награды получать и лишь бы делом не заниматься. Русинов до того был честолюбив, что не терпел рядом с собою умных людей, поэтому при всякой возможности от них избавлялся и всячески старался при случае препятствовать следствию, когда такое случалось. Иван Дмитриевич года три тому, когда впервые столкнулся с титулярным советником, понял, что тот чинит препятствия розыску из—за боязни потерять тёплое место, на котором, как говаривали, Николай Фёдорович грел свои руки. И теперь лучше слыть перед титулярным советником недалёким человеком, чем испытывать непреодолимые препятствия. Русинов испытывал большое чувство зависти. Что ему выше титулярного советника не подняться по табели о рангах, а эта деревенщина, начальник сыскного отделения, уже почитай два года, как статский советник.

– Не забудьте свечку в храме поставить, авось поможет, – напутствовал судебный следователь, скрестив руки на животе, бесстыдно поднимающем спереди полы шубы.

– Непременно, – Иван Дмитриевич льстиво улыбнулся. – не желаете взглянуть на место преступления?

– Нет уж, увольте, – господин Русинов приложил к носу платок, словно и действительно из подвала доносился запах тлена. – Я думаю, в рапорте вы все изложите.

– Непременно.

– Как мне доложили, семь убиенных там, – Николай Фёдорович махнул платком в сторону дома.

– Нет, там их восемь, – Путилин смотрел на дверь в подвальную квартиру, – из них трое – ребятишки: семи, восьми и десяти лет.

– Варварство, – скривил лицо титулярный советник, – определённо варварство. Никогда наш народ не поднимется до высот европейской цивилизации.

– Николай Фёдорович, зачем же так, – вмешался в разговор подполковник, – вот я на днях в «Ведомостях» читал о кровавом убийстве в Берлине, там убиенных ничуть не меньше и преступление, отнюдь, не менее кровавое.

– Я тоже читал, – вступился Русинов за Европу, – но с каким изяществом оно совершено, с какой выдумкой.

– Да, вы правы, господин Русинов, – Путилину больше не хотелось выслушивать речи титулярного советника, – у нас топором голову проломил и все преступление. Это не крысиным ядом всю семью. Начитались наши преступники романов, вот и смекалки никакой нет, как вы говорите, выдумки. Извините великодушно, но, увы, мне надо посмотреть ещё раз место варварского преступления, – и он направился в подвал.

– Только посмотрите на этого недотёпу, – Николай Фёдорович не воздержался от колкости, – ему на полях коров пасти, а не за преступниками охотиться.

– Зря вы так, – подполковник попытался сказать что—то в оправдание начальника сыскного отделения, но не успел.

– Нет, сударь, я знаю, что говорю, – титулярный советник пошёл красными пятнами, – неоднократно, – подчеркнул он, – я повторяю, неоднократно мне пришлось убеждаться в этом.

Калиновский снял с своего плеча несуществующую пылинку и ничего не ответил, зная об отношениях судебного следователя и Ивана Дмитриевича, решил отмолчаться.

Когда начальник сыскного отделения вошёл в квартиру, прибывший незадолго до этого доктор Рихтер осматривал убитого, которого для удобства положили на стол.

Путилин поздоровался, Рихтер только кивнул в ответ, продолжая осматривать рану на голове.

– Иван Дмитриевич, голубчик, сейчас я вам сказать ничего не могу, осмотрю всех, тогда выскажу свои соображения.

– Благодарю, – Путилину не хотелось возвращаться во двор, где стоял немым укором судебный следователь, но пришлось. И Иван Дмитриевич направился к хозяйке доходного дома госпоже Пановой, стоявшей рядом с околоточным.

– Доброе утро, сударыня, – Путилин приподнял шапку, – вы подняли тревогу в околотке.

– Совершенно верно, господин Путилин, – за хозяйку ответил околоточный, который испытал на себе укорительный взгляд начальника сыскного отделения.

– Да, да, я забеспокоилась, – торопливо произнесла госпожа Панова, – когда два дня подряд из скорняжной артели приходили и спрашивали. Почему мои жильцы не появляются в мастерской.

– Почему именно сегодня вы проявили такое беспокойство?

– Показалось странным, ведь жильцы никогда не пропускали церковных служб, а здесь…

– Госпожа Панова, если не ошибаюсь?

– Серафима Львовна.

– Скажите, а почему именно сегодня?

– Не могу объяснить, господин Путилин, что—то в сердце ёкнуло, и такая тревога с утра охватила, что не могу объяснить.

– Когда вы видели их в последний раз?

– Я с неделю тому, а вот наш дворник…

– Извините, Серафима Львовна, но с дворником мне хотелось поговорить особо. Вы ничего не замечали за жильцами?

– О них ничего плохого сказать не могу, уходили рано, приходили поздно, оплачивали вовремя. Ни разу не задержали.

– А дети?

– Они тоже трудились в артели.

– К ним кто—нибудь приходил?

– Вот об этом лучше расскажет дворник.

– Не буду вас задерживать, – и Иван Дмитриевич направился к дворнику, который стоял в окружении любопытных и что—то рассказывал.

– А кровищи—то, весь пол… – только и успел услышать Путилин, дворник умолк.

Начальник сыскного отделения жестом поманил дворника к себе, тот виновато улыбнулся и, не зная, куда деть лопату, с ней в руке подошёл к Ивану Дмитриевичу.

– Здравия желаем—с, ваше высокородие, – он стоял в полупоклоне.

– Знаешь меня?

– Кто ж в городе не знает господина Путилина? – ответил вопросом на вопрос подошедший.

– Тогда знаешь, что недомолвок, а тем более неправды не приемлю.

– Наслышан, ваше высокородие.

– Можешь, Иваном Дмитричем называть.

– Как прикажете—с.

– Что расскажешь об убиенных?

– Степан Иваныч – мужик справный был, хозяйственный, семью в руках держал, спуску не давал. У него не забалуешь, то бишь уже не забалуешь.

– Понятно. Кто у него бывал?

– Дак не любил Степан Иваныч гостей.

– Таки никто?

– Нет, недавно Степан Иваныч хвастался, что скоро переедет из подвала на хорошую квартиру, заживёт по—человечески. Сам себе хозяином будет. Я, было, начал его расспрашивать да он только улыбнулся в ответ.

– Значит, не знаешь?

– Никак нет. Вот, правда, с неделю к ним земляк забегал.

– Не тяни, кто такой?

– Ей Богу не знаю.

– Как выглядел.

– Ну как? Обыкновенно.

Иван Дмитриевич тяжело вздохнул, что дворник аж голову от робости втянул.

– Ну?

– Роста маленького, чуть повыше плеча будет, – дворник показал рукой, – в овчинном чёрном полушубке, шапку я не запомнил, а вот глаза такие маленькие, бегающие, словно задумал что стащить. Борода тёмная с проседью.

– Больше ничего не приметил?

– Во, – обрадовался дворник, – ногу слегка волочил, как утка.

– Это уже примета. Земляк говоришь. Сколько в семействе Степана Ивановича душ было?

– Семь.

– Семь?

– Как есть шесть, Степан Иванович, – начал перечислять дворник, – его сыновья Степан и Иван, жена Степана и их ребятишки Ванька – старший, Стёпка – средний и Гришка – младший. Итого семь.

– Семь говоришь, – повторил Иван Дмитриевич, – а убиенных—то восемь.

Глава четвертая. Убиенный под номером восемь

Дворник указал каждого из семейства Степана Ивановича, а вот о восьмом поведал, что видит—де в первый раз и никогда ранее не встречал. Околоточный пожал плечами: «Не доводилось встречать», хозяйка долго думала то ли вспоминая, то ли от нервического состояния, бросала взгляды на разбитую голову и подносила платок к лицу.

«Лишь бы чувств не лишилась», – подумал Иван Дмитриевич, глядя на побледневшую госпожу Панову.

Судебный следователь так и остался стоять во дворе, только, когда уходил, громко, чтобы слышали окружающие, произнёс:

– Господин Путилин, рапорты пришлите с посыльным не позднее трёх, нет, пожалуй, не успеете, четырёх часов.

Паспорта и иных бумаг, указывающих на личность убиенного, при трупе найдено не было. Он так и остался в бумагах, как «неизвестный мужчина сорока пяти – пятидесяти лет».

Чиновники по поручениям сидели на стульях – Соловьёв у стола, а штабс—капитан Орлов у окна, закинув ногу за ногу, коллежский асессор Волков порывался подняться, но так и остался сидеть рядом с Иваном Ивановичем.

Сам же Путилин прохаживался по кабинету медленным шагом, заложив руки за спину. Выражение лица выдавало признаки озабоченности. В такие минуты сотрудники сыскного отделения старались не мешать Ивану Дмитриевичу.

Раздался стук в дверь.

Путилин остановился, но не успел произнести ни слова, как дверь отворилась и в образовавшейся щели появилось лицо Миши Жукова.

– Разрешите, Иван Дмитрич!

Начальник сыскного только махнул рукой и продолжил вышагивать по кабинету, словно пытался что—то наверстать.

Младший помощник почти на цыпочках подошёл к свободному стулу у начальственного стола, но не посмел сесть, так и остался стоять, взявшись обеими руками за спинку.

– Господа, в данном деле много неясностей, – без предисловий начал Иван Дмитриевич, – восемь убитых, восемь, – он остановился, – притом неизвестный. Если о пропаже его не будет заявлено участковым приставам, то я боюсь, он так и останется неизвестным, хотя… Впрочем давайте по порядку, господа. Да, куда отвезли убитых?

– В Александровскую, – ответил Орлов.

– Почему не в Обуховскую?

– Иван Дмитриевич, распорядился доктор Рихтер, ведь он служит в Александровской и делать вскрытие будет там именно он.

– Понятно.

– Наверное, продолжу я, – кашлянул в кулак Жуков, прежде чем начать говорить, – убитые трудились в скорняжной артели, что находится на Бумажном канале. В артели шестнадцать человек, все из Княжевской волости Ямбургского уезда, но разных деревень. Образовали артель четыре года тому. Работали, как сказали каждый день, когда не пришёл Степан Иванович Морозов с семейством заподозрили неладное, но пришли на квартиру только на третий день.

– Чем объяснили? – нахмурился Иван Дмитриевич, так и продолжавший стоять посреди кабинета.

– Поначалу справлялись с работой сами, подумали, мало ли что могло произойти, а вот на третий день решили навестить.

– Так.

– Пришли, а там закрыто. Они сперва к дворнику, а уж потом к госпоже Пановой, владелице доходного дома.

– А дальше вам известно. Да, – спохватился Жуков, Иван Дмитриевич предпочитал не торопить сотрудников сыскного, но строго спрашивал за забывчивость, – убитый Степан Иванович Морозов, шестидесяти двух лет от роду, православного вероисповедания, как я говорил, Княжевской волости, деревни Ильеши. Приехал шесть лет тому, последние пять лет проживал в доме госпожи Пановой вместе с сыновьями Степаном, тридцати семи лет, и Иваном, тридцати двух.

– Далее.

– Жена Степана Марфа, тридцати четырёх лет, и трое сыновей: Ваня – десяти, Степан – восьми и Гриша – семи лет.

– Н—да, – Путилин прошёл к столу и сел в кресло, – восемь душ, насильственно лишённых жизни, топор с почти сгоревшей рукояткой и более ничего.

– Иван Дмитрич, – почесал нос штабс—капитан и, словно бы в издёвку, добавил, – восьмой вообще неустановленная личность.

Путилин положил руки на стол, но тут же убрал их и сам откинулся на спинку.

– О земляках что выяснил в артели? – начальник сыскного отделения повернул голову к Жукову, тот пожал плечами:

– Об этом ничего, – покраснел Миша, прикусив губу.

– Ты спрашивал?

Миша потупился:

– По чести говоря, нет.

– Вернёшься туда и разузнаешь, – Путилин нацелил в Жукова указательным пальцем, – заодно спросишь, не имел ли Морозов желания уйти из артели.

– Так точно, разрешите?

– Господин Жуков, – жёстко сказал Иван Дмитриевич, – когда же ты научишься внимательно слушать. Поначалу получи полную картину, а уж потом спеши выполнять. Иван Иванович, чем закончились ваши расспросы?

– Мне добавить, Иван Дмитриевич, к сожалению нечего, – Соловьёв поднялся с места, хотя Путилин не требовал от своих сотрудников такого, – все пять лет, что Морозовы занимали квартиру, жили особняком. Поздороваются и к себе, а иной раз и на приветствие не отвечали. Дети постоянно с ними были то в артели, когда уходили работать, то дома. Им не позволялось на улицу выходить.

– Значит и здесь ниточка обрывается. В прочем… А вы чем порадуете, Иван Андреич?

– Мне добавить нечего, – развёл руками Волков.

– Что ж, – подытожил Путилин, – нет, как говорится, худа без добра. То, что наши Морозовы были такими нелюдимыми, есть определённое преимущество.

Миша вздёрнул вверх брови, на языке вертелся вопрос, но стерпел и не стал выказывать интерес.

– У них мало знакомых и чужого они бы к себе не пустили, так?

– Так то оно так, это верно, – штабс—капитан перебил Ивана Дмитриевича, но тот даже не взглянул на Орлова, – но с другой стороны напоминает поиски иголки, прошу прощения, в стоге сена.

– Не знаю, – постучал по столу пальцем Иван Дмитриевич. – может и напоминает, но за пять, нет шесть лет жизни в столице Морозов мог и обзавестись знакомствами в Петербурге, но что—то мне подсказывает – не тот человек. Поэтому надо начинать с приезжих из деревни. Как, Миша, она прозывается?

– Ильеши.

– Вот с неё и надо, а уж потом и со всей Княжевской волости.

– Я готов, – подтянулся Жуков.

– Нет, Миша, ты не исправим, – погрозил Путилин, – я тебя на Сенной отправлю, там мне шепнули Сенька Кургузый объявился.

– Я и туда готов.

– А вы, что нам поведаете, Василий Михайлович?

– Мне кажется, Морозов действительно знал своего убийцу. Помните, что дворник говорил: Степан Иваныч похвастался переездом на квартиру и открытием своего дела? Вот, я думаю, первая ниточка, за не стоит и дёрнуть, но тау, чтобы не оборвалась. Морозов собирался что—то покупать, копил деньги, именно поэтому жил в такой нищете, откладывал каждую полушку.

– Продолжайте.

– Вот я и думаю, а не является ли продавцом тот, маленького роста в черном овчинном полушубке мужичок?

– Вполне может быть.

– И топор продавец, если его можно так окрестить, мог принести с собою.

– А как же он их обухом—то? – произнёс Соловьёв, – они, что очереди своей ждали, как быки на бойне?

– Нет, – продолжил штабс—капитан, поднимаясь со стула, – я думаю, убийца их поджидал дома и там по одному, потом оттащил кого в кровать, кого под стол, а сам хозяин вернулся последним.

– Но убийца мог украсть деньги, если знал о них.

– Мог, но подозрение в первую очередь пало бы на него, ведь вероятнее всего сделка держалась в тайне. Морозов не стал бы о ней рассказывать, то, что сказал дворнику, ради красного словца, скорее всего, вырвалось от похвальбы, что, мол, не смотри на наше нищенство, скоро, как люди заживём. Барином прозываться буду. Не более.

– В ваших словах есть здравый смысл, но это не исключает, что продавец совсем незнакомый человек Морозову.

– Нет, Иван Дмитриевич, исключает. Посудите сами, Степан Иваныч по трактирам и кабакам не ходил. В артель и домой, значит, знакомый либо волостной, либо, что вероятнее всего, деревенский.

– Может быть, вы правы, Василий Михайлович, мы можем установить в Адресной экспедиции всех приехавших из Княжевской волости.

– Можем.

– Тогда вы займитесь экспедицией, Жуков артелью, а вас я прошу заняться, – Путилин обратился к Волкову и Соловьёву, – Сенькой Кургузый, думаю, не просто так он снова вернулся в столицу. Как мне стало известно, он иногда бывает в поздние часы в небезызвестном Заведении на Сенной.

– Мадам генеральши?

– Совершенно верно.

– Сведения верны? – спросил Иван Иванович.

– Я всецело доверяю лицу, поставившему меня в известность. Только не вспугните, у него нюх волчий на засады. Господа, я прошу предельной осторожности. Убийцы – люди непонятные и им терять нечего, что душегубу с Курляндской, что Сеньке. Я же к доктору Рихтеру в Александровскую.

Александровская больница занимала несколько зданий в два и три этажа на набережной Фонтанки, выкрашенные в жёлтый цвет с белыми полосками по проёмам окон. Парадный вход находился со стороны Троицкого проспекта, маленький садик перед ним огорожен металлической решёткой, окрашенной в чёрный цвет.

Иван Дмитриевич поправил воротник пальто, который поднял во время езды, чтобы холодный ветер не хлестал колючими иголками по щекам.

Темнеет в Петербурге рано, поэтому зимняя луна серебрила упавший снег, не убранный дворниками. Проспект был пустынен. Стены Троицкого собора высились сурово и строго, потемневшими куполами сливаясь с небом, но оттого только волшебнее становился маленький палисадник, с деревьями, покрытыми белоснежными шапками, теперь приобретавшими сероватый оттенок. Причудливые переплёты окон освящались изнутри лампадами и свечами, казалось, что там, в темноте есть кто—то, зорко надзирающий за тем, что делается снаружи.

Путилин перекрестился на собор и пошёл ко входу немного неуклюжей медвежьей походкой, размахивая тростью.

Стоящий у входа привратник указал, что господин Рихтер, как привезли с Курляндской убитых, так находится в прозекторской, и вызвался проводить Ивана Дмитриевича, хотя тот и знал, где располагался кабинет, но от провожатого не отказался.

– Благодарю, – произнёс Путилин и шагнул в прозекторскую, в нос шибануло едким запахом формалина, что защипало в глазах и появились слезы.

Доктор был одет в синий халат, поверх которого накинут клеёнчатый фартук, на руках перчатки.

Иван Дмитриевич приложил руку с платком к лицу.

– Рановато вы, Иван Дмитрич, рановато, – обернулся к нему доктор Рихтер и, увидев на глазах старого сыщика слезы, криво улыбнулся, – пройдёмте, любезный, в мой кабинет.

– С превеликим удовольствием, – выдавил из себя Путилин и быстрыми шагами покинул прозекторскую.

Кабинет самого доктора был небольшим, но из—за обилия книг, занимавших три стены, казался совсем крохотным.

– Прошу, – Рихтер указал рукою на стул, – не хотите чаю? – Спросил у Ивана Дмитриевича.

Путилин покачал головою, после запаха в прозекторской он не мог вымолвить ни слова, горло стиснуло, не иначе железными тисками.

– Иван Дмитриевич, вы ждёте от меня каких—то результатов?

Путилин кивнул головой, только сейчас он смог убрать руку с платком от лица.

– Отчёт, если не возражаете, представлю завтра, все—таки восемь человек.

– Нет, господин Рихтер, мне хотелось бы узнать ваше мнение.

– Что ж? Поделиться могу своими соображениями, но добавлю, Иван Дмитриевич, что это мои соображения.

– Конечно.

– Судя по характеру ран на головах убиенных, убийца был один.

Путилин кивнул головой.

– Нанесены все в височную часть головы, смерть наступила сразу, никто из убитых никаких мучений не испытывал. Убийца, исходя из силы ударов, крепкий и при том небольшого роста. И что для вас важно, Иван Дмитриевич, левша.

– Это из каких соображений?

– Бил злоумышленник дубинкой с острым краем…

– Обухом топора? – перебил доктора Иван Дмитриевич.

– Совершенно верно, – стукнул себя по лбу Рихтер, – вылетело из головы, всю дорогу гадал, но так про топор и не вспомнил. Совершенно верно, обухом. Обычно человек бьет сверху вниз и с лёгким уклоном вправо. А здесь все нанесены с левым.

– Может, удобнее замахиваться было?

– Вот именно, – улыбнулся доктор, – ему было так сподручнее.

– Вы говорите маленького роста, а это из чего вытекает?

– Тоже из удара, у взрослых мужчин нижний край раны более вдавлин в череп, чем верхний.

– Вы хотите сказать, что они нанесены одной рукой.

– Я думаю, даже могу с полной уверенностью утверждать, что это так.

– Значит, убийца был все—таки один? – спросил вслух Иван Дмитриевич.

– Это не в моем ведении знать, – Рихтер откинулся на спинку стула с зажатой в пальцах папиросой.

– О нет, – отмахнулся Путилин, – это я себе.

– Я всегда вам готов помогать, Иван Дмитриевич, что в моих силах. На телах более ран не обнаружено, только…

– Я вас слушаю.

– Либо сам Морозов—старший, либо его сыновья с невесткой, не очень жаловали детей.

– Бедные дети, – посетовал Путилин.

– Родительская рука тяжела.

– Да. Это точно, – улыбнулся Иван Дмитриевич, припоминая детство. – Благодарю, – наклонил голову в знак прощания начальник сыскного отделения и направился к двери, – да, господин Рихтер мне хотелось бы посмотреть платье, в которых были убитые.

– Хорошо, Иван Дмитриевич, я распоряжусь, чтобы вас провели.

Глава пятая. Мелочи сыскных мероприятий…

На берегу Бумажного канала стоял деревянный двухэтажный дом, принадлежавший купцу Матвею Сутугину. Его построил в начале века его дед, который купил у екатерингофского управляющего Лукина земли, простиравшиеся вдоль канала до Петергофской дороги и включавшие в себя кроме дома и небольшой сад. К западу от особняка находились службы, а с востока – прямоугольный пруд.

За этим—то сутугинским и находился дом, в котором располагалась скорняжная артель, в которую во второй раз за сегодняшний день направился губернский секретарь Жуков, сетуя на судьбу, что приходится в свете масляный фонарей тащится, черт знает куда, и на себя за то, что сразу не догадался расспросить старшину обо всем.

И «ваньки» отказывались везти за Обводный, боязно, там то и дело пошаливали разбойнички, особенно когда стемнеет. Понаехали из волостей, хоть и пошло больше десяти лет со дня Манифеста, в столицу, а здесь их никто не ждёт, тёплых мест на всех не хватает. Что остаётся, как не за кистень или нож и на большую дорогу, кушать всем—то хочется, а жить хорошо, тем паче.

Через Ново—Калинкин мост прошёл быстро. Вдоль канала гулял ветер, то и дело бросавший в лицо поднятый с парапета колючий снег. Жуков на некоторое время остановился в раздумье – идти по Старо—Петергофскому или по набережной Обводного до Бумажной улицы, а там и до канала рукой подать.

Миша решил пройтись по набережной. Оставив по левую руку доходный дом Матвеева, с обшарпанным фасадом и кое—где с отвалившейся лепниной. Пошёл, засунув руки в карманы, где в одном нащупал рукоять пистолета. Мало ли что. Дальше саженей сто не было фонарей, только вдалеке на Лифляндской виднелся столб с круглым пятном жёлтого цвета, словно месяц спустился на землю и указует дорогу одинокому путнику.

Скоро шаг перешёл в бег, под ногами хрустел нетронутый за день снег. Только у дверей артели Миша перевёл дыхание, чтобы не выглядеть испуганной вороной, все ж таки сотрудник сыскного, каждый день с разбойниками и злодеями дело имеет.

Вытер со лба пот рукавом и постучал.

Через некоторое время его провели к старшине.

– Здравия желаю, – произнёс старшина, на его лице хотя и появилась улыбка, но какая—то вымученная, словно сквозь силу, – не с новостями ли к нам о Степане?

– К сожалению – нет, – Жуков снял с головы шапку и пригладил ладонью волосы, от чего показался старшине взъерошенным воробушком.

– Чем могу помочь? Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет, – старшина указал на деревянную скамью.

Миша посмотрел на дверь, старшина прикрыл её.

– Ежели вам так спокойнее.

– Скажи, Степан собирался уходить из артели?

– О таком не слышал, хотя чужая душа – потёмки, а Степан ещё тот был, от него лишнего слова не допросишься.

– А работником каким он был?

– Вот только хорошее сказать и могу, что сыновья, что сам, мастеровые, рукастые. У них всякое дело спорилось.

– Все—таки что—то он рассказывал?

– Ну, я говорю, что от его зимой снега не допросишься, не то, что слова.

– Так ничего не рассказывал?

– Нет, вот помню в один раз мы с ним в трактир зашли, прижимистым Степан был, каждую копейку считал, вот говорю, зашли в трактир, тогда он много зелья принял. Так вот поведал он мне, что мечта у него трактир купить и стать хозяином.

– Трактир, говоришь?

– Так, а больше все молчком.

– Земляков княжевских в столице много?

– Не так, чтобы очень, но есть немножко. Вот у нас вся артель из волости.

– А ещё?

– Дак мы не встречаемся, а в деревнях давно не были, кто знает, может, и приехали.

– Из тех, что давно сюда перебрались?

– Не могу сказать.

– К вам в артель мужичок маленького роста с темной бородой с проседью не приходил?

– Мил—человек, – засмеялся старшина, – да так полгорода ходят, каждого не приметишь.

– Он ещё ногу подволакивает.

– Нет, не припомню.

– Хорошо, – Жуков, так и не присевший на скамью, пошёл к выходу, одевая на ходу шапку.

– Вот что, мил—человек. – раздался голос старшины, когда Миша взялся за ручку, – вспомнил я. У нас из земляков, кто пораньше приехал, знаю одного, так он трактир содержит на петербургской стороне.

– И как его зовут, – заинтересовано произнёс Жуков.

– Дорофей Дормидонтыч Ильешов.

– Говоришь трактир на Петербургской?

– Так точно, называется «Ямбург».

– Давно его видел?

– Так почитай года три—четыре, у нас общих дел нет так, что… А к нему ездить далеко и времени не хватает.

– Понятно, а больше таких нет знакомых?

– Больше нет, как на духу.

– Значит, Степан замкнутым был?

– Я ж говорил, как перст, кабы не сыновья…

Будь Миша повнимательней, он бы заметил, что на Бумажной улице за ним пристроился человек, перебегавший от дерева к дереву тихими шагами, не одна льдинка под ним не треснула, словно парил над землёю.

Губернский секретарь остановился на Обводном в нерешительности: до Лифляндской ближе, но там никогда «ваньку» не словишь, а до Старо—Петергофского хоть и подальше, но он более оживлённый. Жуков повернул направо и заспешил. Ему хотелось исправить сегодняшнюю оплошность и ему хотелось самому отправиться в трактир «Ямбург», присмотреться, где стоит, как хозяин выглядит и чем дышит. Может, что и узнать удастся, глядишь и кончик верёвочки в руках почувствуешь.

Человек сзади, сперва схоронился, а потом побежал к Жукову.

Иван Дмитриевич, не взирая на поздний час и суетливый день, решил наведаться на Большую Морскую, в сыскное. Туда непременно должен явиться Миша, тот после очередных неприятных слов не то, что копытом землю рыть будет, а постарается достать из—под неё даже черта лысого.

Поднимаясь в кабинет, Иван Дмитриевич попросил дежурного чиновника принести ему стакан горячего чаю. Сейчас он жалел, что не выкроил времени и не зашёл в трактир, где мог бы и отобедать.

Дежурный чиновник принёс стакан на блюдце.

– Вестей нет? – спросил после того, как кивнул головою, мол, благодарю.

– В столице спокойно, из участков о преступлениях сведений не поступало, – ответил чиновник, – распоряжения будут?

– Если явятся господа Орлов, Волков или Соловьёв, то пусть не мешкая ко мне. Передайте, непременно жду.

– Хорошо, – чиновник повернулся и вышел.

Иван Дмитриевич поднялся с кресла со стаканом в руках и подошёл к окну.

Большая Морская в отличие от окраинных улиц освещена была хорошо. Газовые фонари стояли через каждые пятнадцать саженей, да и спокойнее здесь. Преступники стороной обходили такие места, это ж не Лиговка, где и трактиров, и питейных заведений хватает, а где человек лишнего зелья принимает, там и лихих, падких на чужое людей имеется в достаточном количестве. Перед входом прохаживался городовой.

«Вот кому чаю не хватает», – подумалось Ивану Дмитриевичу, но тут же мысли вернулись к сегодняшнему кровавому преступлению.

Привыкнуть к крови нельзя и на войне, не то что в мирном городе, а к убийству детей тем паче. Вот злодей где—то ходит по земле, сидит в трактире и на украденные, политые людской смертью, деньги пирует.

Иногда не укладывалось в голове. Ну, ладно украл, кто не без греха. Может, человеку кусок хлеба купить не на что, вот и вышел на тернистый путь, а когда ради денег (а были ли они у Морозовых? Вон как жили!) идёшь детей жизни лишать, Здесь зверем надо быть. Вот звери и те детишек своих не едят в голодное время, а наоборот оберегают.

Потом мысли перескочили к доктору Рихтеру. Нового ничего не узнал. Однако новость, что убийца – левша, стоит поездки и тайник в платье, Морозов– старший, видимо, деньги носил при себе, никому не доверял. А слова дворника о маленьком человеке в овчинном тулупе и подволакивающем ногу, тоже кое—чего стоят. Столица велика, по таким приметам только потерянную монету в городе искать. Никогда не найдёшь, а голова для чего, перебил себя же Путилин, надо искать все места, где Степан Иваныч бывал, если он такой, как говорили жильцы дома, то он глава семейства и незнакомец приходил к нему, а это хорошая зацепка, очень хорошая. Земляки – это раз, это установить не составит труда, если конечно приезжий сдал паспорт в канцелярию участкового пристава, а не стал таиться. Не задумывал же злодей преступление давно, скорее всего, узнал что—то, топор за пояс и к Морозовым, иначе… Иван Дмитриевич остановил руку со стаканом на полпути. Вот убийца и решился на такую дерзкую выходку. Старший Морозов ходил всегда с сыновьями, и обокрасть его возможности не было.

Штабс—капитан Орлов слыл человеком настойчивым и иногда слишком уж жёстким. Из—за чего и страдал на статской службе. Ещё в бытность в юнкерском училище при 4 армейском корпусе в Воронеже Василий Михайлович проявил себя не только исполнительным, но и человеком, у которого на плечах умная и думающая голова. Не сложилась в дальнейшем служба – завистливый и недалёкий командир полка невзлюбил Орлова и сделал все, чтобы в чине штабс—капитана Василий Михайлович подал в отставку. Случайным образом он приехал в столицу, где пришёлся ко двору сыскному отделению и в особенности господину Путилину, который сразу оценил офицера.

Вот и сейчас Василий Михайлович явился в дом надворному советнику Пригаро. Тот в эту минуту благодушествовал в гостиной у камина, с хрустальным фужером в руке, наслаждаясь запахом подаренного ему пятидесятилетнего коньяка и сигарой в три рубля штука.

Когда ему доложили о приходе некоего штабс—капитана, Михаил Алексеевич сперва поморщился, словно съел дольку кислющего лимона, но потом подумал и произнёс:

– Зови!

Сам поднялся из кресла. Господин Пригаро, сам маленького роста с круглым брюшком, запахнутым на нем бархатным халатом бордового цвета с золотыми кистями, предстал перед Орловым, каминный огонь отражался от лысой головы Михаила Алексеевича.

После приветствия Василий Михайлович произнёс:

– Я приношу глубокие извинения за нарушенный покой, но обстоятельства вынуждают меня прибегнуть к вашей помощи.

– Я слушаю вас, э… – надворный советник позабыл даже фамилию потревожившего его покой человека.

– Штабс—капитан Орлов, – по старой привычке щёлкнул Орлов каблуками, – сыскная полиция.

Господин Пригаро поморщился и поставил фужер на низкий столик.

– Чем могу служить?

– Господин Пригаро, в городе произошло кровавое злодеяние…

– А я какое отношение имею к этому, – перебил надворный советник, показывая своё нетерпение, ему так хотелось вернуться к креслу, фужеру и спокойствию.

– В ваших силах нам помочь.

– Каким образом?

Михаил Алексеевич терял самообладание, мало, что какой—то там чиновник тревожит в неприсутственный день, но и давняя неприязнь к сыскному играли не последнюю роль.

– Нам необходимы адреса некоторых приехавших в столицу людей, которые могут быть причастны к кровавому преступлению.

– Вот что, голубчик, приходите в часы приёма и ….

– Господин Пригаро, вы не понимаете всей сложности нашего положения, ведь преступники могут пойти на новые злодеяния.

– Господин э…

– Орлов.

– Да, да, я помню, господин Орлов, присутствие закрыто, чиновники заняты домашними делами, а вы… мягко говоря, не совсем вовремя.

– Господин Пригаро, я бы никогда не позволил себе потревожить ваш покой в такой день и такое время, но чрезвычайные обстоятельства требуют вмешательства в столь неприятное дело.

Лицо и лысина надворного советника начали покрываться красными пятнами, которые стали видны и в свете немногочисленных свечей, горящих в гостиной.

– Сударь, вы позволяете себе слишком много вольностей, экспедиция закрыта, завтра неприсутственный день.

– Михаил Алексеевич, преступники, к сожалению, не чтут ни праздничных дней, ни присутственных, ни тем более ночи, которую мы используем для сна. В вашей власти написать записку господам либо Матвиенко, либо Григорьеву…

Надворный советник был не рад, что согласился принять наглого штабс—капитана, указывающего ему, выше чином и рангом, что необходимо делать.

– Завтра же, господин Орлов, – теперь господин Пригаро вспомнил имя наглеца, – мой рапорт о вашем бестактном поведении я представлю господину Трепову.

– Ваше высокоблагородие, я готов нести наказание и принести вам свои искренние извинения, но сейчас соблаговолите помочь в поимке преступника.

Несмотря на нервическое состояние, надворный советник держал себя в руках, ссориться с сыскным отделением не хотелось, хотя бестактное поведение этого Орлова заслуживало порицания:

– Прошка, – крикнул господин Пригаро, на зов явился слуга, ранее доложивший о пришедшем штабс—капитане, – чернильный прибор!

Глава шестая. Что таится тьмой ночной…

Торговля на Сенной площади заканчивалась в шесть часов, когда в очередной раз на Спасской колокольне били колокола, чтобы тем самым обозначить урочный час для прекращения зимней торговли.

На левой стороне площади приказчики и торговцы смахивали снег с навесов мясных, зеленных и посудных рядов. С правой – тянулись слившиеся в длинную тёмную кучу: крестьянские розвальни, груженные рыбой, сеном, битой птицей, над ними торчали флагштоками поднятые вверх оглобли.

Площадь начинала засыпать, но вдоль нее – по Садовой улице, рассекающей Сенную на две половины, по Спасскому переулку, уходящему к Екатерининскому и по Обуховскому проспекту к Фонтанному каналу, на край города, уходили торговцы, не сумевшие за день распродать товар. Извозчичьи сани глубоко ухали в ямы, которые не успевали схватиться за день ледяной коркой, теперь наполненные грязной и жидкой кашей из песка и снега они были препятствием и для идущих.

В многоэтажных доходных домах, таких же грязных и обшарпанных по фасадам замигали огоньки в окнах и фонари над входными дверями, означая собою ряды всяких съестных заведений – трактиров, кабаков, винных и портерных погребов.

В одно из таких заведений, расположенное позади гауптвахты, между Конным и Спасским переулками, направлялись два одетых в поношенное платье с потёртыми рукавами на сгибах локтей и воротниками господина.

Трёхэтажный дом смотрел на площадь восемью окнами по фасаду, а с высокой почернелой крыши и тремя слуховыми окнами, имевшими весьма недружелюбный вид. Между этим и соседним домом находился глухой переулок, в который шла протоптанная дорожка к дверям обоих домов – одни левее, другие прямо.

Грязный двор с трёх сторон окружён каменными строениями, по всем этажам которых, с наружной стороны, достроены переходы, их можно было назвать галереями. Они, как гигантский осьминог, опутали эти два дома и представляли собой очень удобное средство общения, ведь из любого этажа можно пробраться не то, что на другой этаж, но и любую квартиру.

Когда-то жёлтый фасад дома от времени, а в большей степени от непрестанных петербургских дождей, от летней нестерпимой жары принял серый унылый цвет, сквозь облупившуюся штукатурку которых проглядывали потемневшие кирпичи.

Стекла, грязные и мутные, давно покрылись сизоватым налётом, часть из них была выбита, некоторые заколочены досками, а кое—какие заткнуты попавшимся под руку тряпьём, чтобы квартиры и комнаты не застывали зимним днём.

Нижний этаж дома занят трактиром, знаменитым на всю столицу среди всяческого преступного и разбойничьего люда. Над внешним входом висела незамысловатая почернелая вывеска с надписью «Заведение».

Туда и направились в этот вечер надворный советник Соловьёв и коллежский асессор Волков, теперь от их прежней щегольской одежды не осталось и следа. Узнать их было невозможно. Некоторое время тому Путилин, прибегавший к переодеваниям в расследованиях, ещё будучи младшим помощником квартального надзирателя, изыскал средства и пригласил знаменитого гримёра Орбелли из Александрийского театра, чтобы тот показал, как превращать себя из брюнета в блондина, из безусого в бородатого. Здесь было важно не само превращение, а чтобы в нужное время что—то не выдало своей фальшивостью. Ведь, если на сцене отклеится борода, то это не страшно, подумаешь, в газете удостоишься едкой эпиграммы, а в жизни можешь получить ножом под сердце или гирькой по голове, что совсем не приличествует хорошему сыскному агента.

Трактир, в который они вошли, был грязный, в нос шибануло довольно неприятным запахом смеси немытых людских тел, перегоревшего масла, лука.

Крики, грохотание мисок, звон стаканов и бутылок, отборные ругательства неслись со всех

сторон. Едкий дым махорки и дешевых папирос щипал глаза. Лампы горели, как будто окружённые петербургским осенним туманом.

Вошедшие сыскные агенты остановились на пороге, перед ними колыхалось людское море – оборванное, с испитыми лицами и грязными руками, страшное. Оно пило, ело, ругалось, бегало, кружилось, как будто в каком—то водовороте.

Становилось жутко, но не в первый раз приходилось появляться в таких заведениях, здесь непременно должен быть Сенька Кургузый или его подручный и правая рука – Спиридон Кожевников, по кличке Спирька—Ножик, получивший свое прозвище за мастерское владение указанным оружием.

Жуков скорее почувствовал, чем услышал, позади кто—то за ним крадётся. Он обернулся, но так неловко, что поскользнулся на льду, ещё осенью бывшей здесь лужей и, всплеснув неловко руками, повалился на спину.

Дыхание перехватило, но через некоторое время вошедшие помощники по поручениям начальника сыскной полиции вздохнули полной грудью и направились в левый дальний угол, где хоть и сидело достаточно народа, но можно было найти место или во всяком случае, отодвинуть в сторону пьяных.

Иван Дмитриевич испытывал определённое нетерпение и поэтому сам спустился на первый этаж к дежурному чиновнику, который поднялся со своего места при приближении начальника.

– Никто из помощников не появлялся?

– Никак нет, – ответил чиновник.

Путилин тяжёлыми от усталости шагами направился назад в кабинет. Кто бы спросил его: по какой такой надобности ему понадобилось спускаться вниз? Он бы не смог ответить, ведь если никто не соизволил прийти к нему с докладом, значит никто и не вернулся с новостями.

Первым должен был вернуться Жуков. Из молодых, но голова на плечах есть, недаром губернский секретарь, но далеко пойдёт. Глядишь, и должность начальника сыска ему окажется по зубам, а может к тому времени во всей империи появятся отделения. Вот тогда можно и преступников в такой узде держать… Иван Дмитриевич улыбнулся. Когда почти восемь лет тому создавалась сыскная полиция в столице, даже министр внутренних дел со скептической улыбкой воспринял это заморское новшество, хотя там существовали подобные департаменты уже давно. Но, слава Богу, скоро появятся отделения в крупных городах, вот на очереди Варшава, Киев, Москва, а там и до Сибири руки дойдут. Губернские полицейские власти без желания воспринимают новшества, все по старинке, лишь бы передать по инстанциям, а там пусть другой отвечает. Вот и получается, чем больше бумаг, тем меньше настоящего дела, а преступники не дремлют, пользуясь таким попустительством властьпридержащих.

В последнее время Ивана Дмитриевича все больше беспокоили такие мысли. Хоть и шёл сорок четвёртый год, но здоровьице пошаливало, то в спине кольнёт так, что с места не сдвинуться, то печёнка, или что там доктора усмотрели, даст знать. Мысли об отставке нет—нет, да и посетят.

Путилин поморщился, ощущая во рту непривычную горечь.

– Что они там, – с досадой произнёс вслух. Стакан был руст, а спускаться к дежурному чиновнику, где стоял маленький самовар не хотелось.

Часы, висящие за спиною, пробили двенадцать, но Иван Дмитриевич продолжал стоять, заложив руки за спину, смотря сквозь покрытое белыми узорами окно на улицу. Угадывались за стеклом только расплывчатые контуры фонарей. Мысли, поначалу прыгавшие с одного предмета на другой, приобрели ясность, и теперь представлялась картина преступления на Курляндской. Хотя и довольно смутная, но контуры начинали прорисовываться.

Прождав с полчаса, Путилин достал из нижней части шкапа подушку и тёплую шаль, принесённые давно, как только сыскное отделение было переведено на Большую Морскую. В первую же ночь, что остался в кабинете, он промучился, приспосабливая под голову шапку, а, сам укрываясь, шинелью. Теперь он прилёг.

Громадный кабинет, освещённый одною масляной лампой под зелёным абажуром, горевшей над письменным столом, тонул в густой темноте.

Иван Дмитриевич долго смотрел на лампу, потом закрыл глаза и провалился в тёмную пучину полудрёмы.

Не будь руки в карманах, Жуков может и удержался бы на ногах, но тут рухнул мешком, словно кто—то незримый подставил ногу. Упал спиною на острую ледышку так, что перехватило дыхание. В глазах не потемнело.

И только сейчас Миша заметил, что перед ним выросла большая чёрная фигура, лица не было видно, но губернский секретарь почувствовал, как перед лицом что—то пролетело, обдав волной холодного воздуха, и каким—то приглушенным звуком «эх», вырвавшимся из губ нападавшего. Жуков от неожиданности даже прикрыл глаза, но тут же их раскрыл, угадав, что незнакомец отвёл руку назад, для нового замаха. Миша хотел было отодвинуться в сторону, но тело слушалось не головы, а какого—то звериного инстинкта и он откатился в сторону, сделав один или два оборота, не успел сообразить. Как в руке оказался пистолет, он и сам не понял, прогремел, разорвавший тишину, выстрел, отдавшийся эхом вдоль канала. Но, видимо, пуля пролетела мимо.

Незнакомец зарычал, как дикий зверь. Где—то вдалеке раздался звук свистка, сперва один, потом вслед за ним другой. Это городовые, заслышав выстрел, показывали, что они дежурят на местах. Вместо того, чтобы поспешить на место предполагаемого преступления, они продолжали свистеть. Сами боялись, здесь за Обводным уж очень опасные места.

Миша не видел, как у незнакомца из руки выскользнуло грозное оружие, и он бросился наутек.

– Фу ты, черт! – поднялся Миша. Руки дрожали, губернский секретарь внимательно осмотрелся вокруг себя, хотя и раньше различал только контуры предметов, окружавших его, но теперь из каждого из них, чудилось, поднимается злодей.

Опустился на корточки и пошарил левой рукой по земле в поисках шапки, в правой так и продолжал держать пистолет. Вначале, палку потянул к себе. Оказалась дубинкой с шаром на конце, на ощупь холодная. «Железная», – мелькнуло в голове, как будто злодей вышел бы с другой на разбой. Шапку нашёл рядом, кое—как нахлобучил и большими шагами побежал к Старо—Петергофскому проспекту. Сердце стучало ухающими ударами молота кузнеца, что видел в детские годы в деревне по соседству с имением покойного родителя.

Дыхание перевёл у фонаря на проспекте, одной рукой с пистолетом прислонился к столбу, вторую с дубинкой приложил к груди. В голове гудело, и только теперь почувствовал, как болит спина.

– Эй! Кто стрелял? – раздался властный голос за спиною.

Жуков обернулся, но в темноте ничего не увидел. Свет фонаря рассеивался, чуть ли не в аршине.

– Не балуй, – раздался тот же голос.

Миша скосил взгляд на пистолет.

– Я – помощник начальника сыскной полиции, – выдавил сквозь прерывистое дыхание Жуков.

– Ты стрелял?

– Я.

– Не балуй, – Миша не понял, что страж порядка говорит о пистолете. Сунул в карман.

– Что было?

– Кто—то хотел на меня напасть.

– В чёрном?

– Не рассмотрел, темно ведь, а там, – он махнул рукой, – фонарей нет.

– Этот давно балует, никак поймать не можем.

– Вот, – Миша протянул городовому дубинку, но тот не взял, – злодей потерял.

– Ты откуда шёл в такое время?

– С Бумажного.

– Ты, братец, хорошо отделался, некоторые разбитой головой платили за невнимательность.

– Давно появился этот злодей?

– С осени.

– И не поймать?

– Как же его словишь? По голове одинокого путника стукнет, карманы обчистит и был таков. Смертоубийств не было. Тут пустырь, дома брошенные и фонарей, ты правильно заметил, нет, – но в голосе слышались равнодушные нотки. Зачем, мол, пытаться ловить, ну безобразничает человек, ну и пусть, пока смертей нет. Так и, Слава Богу, нам спокойнее. Ночь прошла и ладно.

– Понятно, – Миша отдышался, поправил на голове шапку, сунул дубинку за отворот пальто, может, сгодится ещё.

Глава седьмая. Даст Бог день, даст и пищу…

Миша, стараясь не шуметь, отворил дверь, заглянул внутрь кабинета. На столе горела одинокая лампа, освещая сумрачным светом комнату. От дивана, стоящего справа от входа, слышалось беспокойное сопение. Жуков не стал будить Путилина, понял, что Иван Дмитриевич спит и удалился.

Тряска от страха на Обводном началась потом, когда ехал в сыскное. Зуб на зуб не попадал, он и шарф натянул на лицо и руки сунул под пальто, но все равно бил предательский озноб.

В коридоре Миша протер глаза и почувствовал, что устал за день, да и глаза начинали слипаться. Однако спустился к дежурному чиновнику, который только вскипятил воду.

С прошлого ноября распоряжением градоначальника было установлено, чтобы в отделении находился по неприсутственным дням и в ночные часы дежурный чиновник, ведь преступники не соблюдают праздничных дней. Иван Дмитриевич с неохотой согласился, против начальствующих приказов нет иных методов, как исполнение. В сыскную полицию итак присылали даже незначительные дела. Как говорится в Российском государстве – с глаз долой, из сердца вон – вот и стремились некоторые нерадивые полицейские чины на участках и в частях избавится от груза, что приносят преступники всех мастей.

Теперь вот это свалившееся дело о восьми убиенных. Утром доклад ляжет на стол Государю, который уже с шести часов утра приступает к рассмотрению дел. Днём поступит распоряжение о пристальном внимании к столь ужасному преступлению Александра II, а значит, министр и начальники департаментов изволят изводить придирками и подстёгиваниями, словно розыск – это запряжённая лошадь. Чем больше стегаешь, тем быстрее найдется злодей.

Давно такого не было в столице, чтобы детей, как скот на бойне, жизни лишить и в рядок уложить, словно нет у убийцы ничего святого.

– Михал Силантич, – произнёс дежурный чиновник, наливая в стакан ароматный чай, – не желаешь после морозца?

– Не откажусь, – Жуков присел на стул.

– Что такой хмурый? Случилось что?

– Да, – на губах Михаила появилась вымученная улыбка, и он достал из—за пазухи дубинку и положил на стол.

– Новое оружие себе приобрёл?

– Кабы так, – глаза Жукова на миг загорелись, – не сносить мне головы, если бы эта вещица не пожелала познакомиться с нею, – и он ощупал затылок, словно хотел убедиться, что он в целости и сохранности.

– Неужели снова история приключилась?

– Вот по заданию Ивана Дмитриевича, – и Михаил начал в подробностях рассказывать о происшествии на Обводном. В конце похлопал рукою по железной голове дубинки, – вот так и было.

– Везучий ты, Миша.

– Везучий, – передразнил Жуков, – голова цела да вот в спине, словно кол сидит.

– Пройдёт, – засмеялся чиновник, – главное – шапку есть на чем носить.

– И то, правда, – раздался голос от двери. Там стоял Иван Дмитриевич. Видимо давно слушал рассказ младшего помощника.

«Не придётся повторять», – мелькнуло у Жукова.

Путилин странно смотрел на Михаила то ли с осуждением, то, имея намерение отругать. Но только покачал головой.

– Налейте и мне горячего, – Иван Дмитриевич потёр руки, – однако зима не собирается отступать.

– Так февраль же, – дежурный чиновник налил в стакан из чайника заварку, а потом из самовара горячую воду.

Михаил пододвинул ближе к присевшему за стол Ивану Дмитриевичу блюдце с колотым на маленькие кусочки белоснежным сахаром.

– Сколько раз я вам твердил, – произнёс Путилин, словно перед ним не двое сотрудников, а все отделение сыскной полиции, – осмотрительнее надо быть. Разбойнику что надо?

– Кошелёк, – вставил Жуков.

– Вот именно, – Иван Дмитриевич отхлебнул глоток ароматного чая, – карманы оставить пустыми, а то, что голову проломит, ему нет никакого дела. Ты говоришь, давно озорничает этот с дубинкой?

– Теперь уж без неё, – дежурный чиновник кинул взгляд на блестевший в свете свечи железный предмет.

– Новую найдёт, – спокойно произнёс начальник сыска между глотками, – дел—то. Теперь, Миша, от твоих приключений перейдём к нашим делам скорбным. Что там в артели?

Несмотря на показную невозмутимость, в душе Иван Дмитриевич себя ругал последними словами, что, на ночь, глядя, послал помощника в опасный район. Там и днём—то с опаской ходить надо, а здесь темнота на город спустилась. Фонарей там, отродясь не было.

– Тихоней был убитый, зелья не потреблял, но, видимо, деньги копил. А вот от угощения не отказывался. Староста артели рассказал, что как—то Морозов обмолвился, что трактир купить хочет.

У Ивана Дмитриевича поднялась вверх от удивления бровь.

– Ну—ка, ну—ка, продолжай.

– Мне кажется, что деньги старший Морозов деньги носил с собою. Вот поэтому убийца и не полез искать их в квартиру.

– Верно, и не мог злодей напасть на него, сыновья всегда были рядом. Может ты, Миша, и про трактир узнал?

– Староста упомянул, что их земляк на Петербургской держит трактир «Ямбург», можно у него поспрашивать.

– Ты прав, Морозов мог интересоваться через земляка, как лучше ему дело такое обустроить.

– Так точно.

– «Ямбург» говоришь?

– Вроде бы.

– Вроде или точно, – Иван Дмитриевич прищурил глаз.

– Точно, «Ямбург».

– Вот что, Миша, иди, поспи. Видимо, ещё не ложился?

Жуков посмотрел красными глазами на начальника, но ничего не ответил.

– Ступай, сегодня нам предстоит многое узнать, ступай. День, видимо, предстоит тяжёлый. – Потом повернул голову к дежурному чиновнику, – Соловьёв и Волков не появлялись?

– Нет, Иван Дмитрич.

– Что—то сердце ноет, – Путилин просунул руку под сюртук и потёр левую сторону груди, – самому надо было наведаться в «Заведение», самому.

– Иван Дмитрич, – возразил чиновник, – они же не малые дети. Не в первый раз в такие норы наведываются?

– То—то и оно, что не в первый, – Путилин поднялся. – Если появятся, я буду в кабинете.

На кожаном диване с гнутыми невесомыми ножками Иван Дмитриевич поправил подушку и присел, держа в руках меховое пальто. Сон не шёл, но Путилин знал, что надо заснуть. День, может, выдаться трудным. Следствие всегда, особенно в первые дни, отнимало много времени, когда забывался не только сон, но и желудок не беспокоил хозяина понапрасну, не напоминая даже о стакане горячего чаю.

Огонь вился под абажуром, и жёлтое пятно скользило по столу, иногда появляясь на полу маленьким полукружьем.

Иван Дмитриевич прилёг, накинув сверху пальто. Становилось прохладно.

Закрыл глаза. Но почему—то из всех неудачных расследований вспомнилось одно дело, не дававшее покоя в течение нескольких лет. Тогда было сделано все возможное и невозможное, по десять раз перепроверены люди, обстоятельства, но так и не удалось найти преступника.

Тогда было начало лета. Вопреки мнению о пасмурной петербургской погоде стояли сухие дни.

3 июня в Шуваловском парке был найден господин в довольно дорогом платье со следами удушения на шее. Рядом валялось и само орудие преступления – верёвка в аршин длиной. В карманах убитого лежали золотые немецкие часы, на безымянном пальце правой руки кольцо с большим зелёным камнем, как потом выяснилось – изумрудом. В карманах сто семнадцать рублей в ассигнациях и несколько золотых монет, что свидетельствовало – мужчину убили не с целью грабежа.

Личность неизвестного определили на третий день. В полицейский участок Нарвской части обратилась девица Прохорова, заявив о пропаже хозяина, у которого она служила кухаркой. Им оказался отставной поручик – Семён Игнатьевич Прекрестенский. За предыдущие дни сыскные агенты проверили почти всех извозчиков, на предмет – не подвозил ли кто из них накануне мужчину в сюртуке и цилиндре, предъявляя дагерротип для опознания. Но все оказалось впустую.

Путилин проверил состояние дел господина Прекрестенского. Оказалось, что тот приехал в столицу пять лет тому, имея при себе небольшой капитал, вырученный от продажи имения. Поначалу все складывалось не столь гладко, Семён Игнатьевич потерял некоторую сумму при образовании ссудной кассы, но потом нашёл своё: начал выступать посредником при поиске, приехавшим в столицу не только квартир, но и углов. Дела пошли в гору, и бывший поручик приобрёл для себя двухэтажный домик на Лиговском канале, завёл себе кухарку, которая занималась и домашними делами Прекрестенского, абонировал в Александрийском театре ложу за двадцать пять рублей в месяц. И поговаривали, что Семён Игнатьевич преумножил привезённый капитал раз в десять. Собирался приобрести имение где—нибудь в южных краях, то ли Екатеринославской, то ли Херсонской губерниях, где земля пожирнее и урожаи побогаче. Действительно, дома в железном ящике было найдено сто пятьдесят тысяч в процентных бумагах.

Становилось непонятным – кто тот враг, что решился на убийство.

Следствие зашло в тупик. Говорил, правда, только один из свидетелей, что накануне отставной поручик приобрёл кожаный портфель, который так и не был найден. Даже кухарка не могла его вспомнить.

Так и осталось преступление без наказания, но иногда нет, да и вспомнится бедный Прекрестенский. Иван Дмитриевич не корил себя в нерасторопности, но иной раз настроение портилось. Казалось, недоглядел, что– то упустил. Но все впустую, чем больше проходило месяцев, тем призрачнее становилась надежда найти преступника.

Отчего вспомнилось нераскрытое дело отставного поручика, Путилин сказать не мог. Может, в связи с нынешним, ведь столько убитых на Курляндской. Хотелось поймать этого злодея, не пожалевшего даже детей. Иван Дмитриевич прикрыл глаза, чтобы вьющийся огонёк не тревожил полётом жёлтого лепестка.

Вставить, чтобы загасить лампу, не было особого желания, да и нужды тоже.

Глава восьмая. Дела давно минувших лет…

Иван Андреевич Волков в поношенном с заплатами кафтане выглядел натуральным босяком, хотя и наливал в стакан очередную порцию белёсой жидкости, называющейся в трактире водкой, но глаза цепко следили за окружающими людьми. Ни Сеньки Кургузого, ни Спирьки—Ножика не было видно. То ли люди, ведающие нужными сведениями, донесли неправильное, то ли, действительно, у Сеньки звериное чутье на присутствие рядом с ним сыскных агентов.

Настроение помощников Путилина не настраивало на воинственный лад и с каждым часом становилось мрачнее.

Волков хотя и пытался выглядеть молодцом, но не получалось. Даже улыбка, приклеенная на лице, выходила скорее вымученной маской, нежели весёлой.

Штоф пустел.

Иной раз в таких заведениях получалось слышать не предназначенное для постороннего уха. Вот и сейчас Волков напряг слух. За соседним столом сидели два оборванца. Один все пытался повысить голос, но второй его одёргивал. Мол, что творишь, не в лесу, чай, находишься.

– Ты что рот мне, – отмахивался первый, – я знаешь. Так захочу, так этого по этапу отправлю….

– Тише ты, тише, не дай Бог, кто услышит.

– Так пускай, – осоловелыми глазами первый уставился в стол, – перестал я бояться. Пускай Тимошка боится. Это ж он подбил меня на убивство—то.

– Договоришься, что самого в кутузку отправят…

– Не боюсь я, пришёл к Тимошке, а он из куша, почитай, в тридцать тыщ, мне тогда четвертной сунул, а потом то рубль, то трёшку мелочью отсыпет. Потом, мол, придёшь… – вероятнее очередной стакан с водкой перекочевал в желудок недовольного жизнью человека.

Волков кивнул Ивану Ивановичу и указал глазами на соседний стол. Соловьёв жестом ответил, что давно следит за этой парочкой.

– Я его по этапу отправлю, – первый сморщил лицо, что Волков, сидевший спиною, почувствовал эту гримасу.

– Что ты сделать сможешь? Сам говорил, что три года прошло.

– Четыре. – первый поднял к верху руку с оттопыренным указательным пальцем с чёрной полоской под ногтём.

– Во—во, даже четыре.

– Я узнавал. – казалось первый говорил шёпотом, но глухой голос был не таким тихим, – по этапу пойдёёт. Он же верёвкой того бедолагу схватил и в спину ногой кто упирался? То—то… Будет ему дорога в Сибирь, ежели мне не отдаст мою долю. Хочу, как человек жить, пускай год, но человеком. Ты разумеешь?

– Я—то знаю, – и второй зашептал на ухо первому. Волков, как не напрягал слух, больше ни слова не понял. Только один бубнёшь.

Соловьёв несколько раз поднимался с места и делал вид, что ищет старых знакомых или земляков, но возвращался огорчённым. Ни Спирьки, ни Сеньки не замечал. Видать почувствовали, что ничего хорошего сегодняшним вечером, а вернее, ночью не случиться: то ли пошли на очередное дело, то ли схоронились где—то.

А разговор рядом, хотя и сумбурный, но все—таки привлекал. Не с пустыми же руками покидать сие заведение, может быть этих двух, вернее того, что вспоминает о некоем преступлении.

Волков шепнул Ивану Ивановичу, что, как только парочка решит оставить трактир, он последует за первым, более недовольным. Соловьёв поднял стакан и так же тихо прошептал:

– Я за вторым, если разделятся.

Иван Андреевич в знак согласия прикрыл глаза.

Ждать пришлось долго, почти целый час.

За время присутствия так и не назвали своих имён ни первый, ни второй. Все «ты» да «ты», только единственное, что и проскользнул неведомый Тимошка.

С трудом преодолев три ступеньки при входе, поддерживая друг друга, как ни странно расстались тут же и пошли в разные сторон:. первый – по Садовой в сторону

Вознесенского проспекта, а второй – к Спасской улице.

После тёплого «Заведения» пришлось запахнуть куцую одежонку, но все равно мороз забирался под сюртук. А вот тому, прозванному «первым», хоть бы что. Наверное, давало знать выпитое. Ведь, как говорится, пьяному и море по колено.

Волков шёл в шагах десяти позади, чтобы не упустить из виду. Пьяный—то он пьяный, а вот сиганёт во двор, и там его вовек не сыщешь. Это на Садовой фонари горят, а отойди от него в сторону так хоть глаз выколи.

Идущий впереди пошатнулся и свернул за угол. Иван Андреевич ускорил наг, но только и успел, что столкнуться с «первым». Тот оказался не таким уж пьяным, отблеск фонаря упал на глаза и Волков увидел перед собой вполне трезвый взгляд.

Руки преследуемого схватили сыскного агента за грудки и резким движением прислонил к шершавому камню стены.

– То—то я приметил у «генеральши», что так пристально к нашей беседе липнешь, небось охотник за клопами, – первый решил, что Волков обкрадывает пьяных. – Так я тебе не клоп, сам хожу жохом, – пока первый прижимал к стене сыскного агента, тот проверил карманы, действительно, у преследуемого не было ни полушки в каманах.

– Хорошо прихерился, – недаром Иван Дмитриевич составил маленький словарь, чтобы можно понимать «музыку петербургских мазуриков», – да и ширманы есть просят.

– Да я тебя, – ощерился «первый».

– Не буди лихо, – спокойным тоном ответил Иван Андреевич. Пока этот мазурик держит за грудки, опасаться нечего. У Волкова, невзирая на худощавое сложение, был удар молотобойца. В детстве он много болел, и не было никакой надежды, что такой слабенький здоровьем мальчик долго не протянет. Но вопреки всем гаданиям и предсказаниям Ванечка окреп и перестал страдать недугами, словно они взяли своё в ушедшие дни.

– Ты…

– Ладно, пошутили и будет, – уже серьёзным голосом произнёс сыскной агент, сощурив глаза, – не затем я за тобою шёл, чтобы выяснять у кого кулаки твёрже.

– Что тогда?

– Не буду юлить, – пошёл ва—банк Иван Андреевич, – твоего Тимошку давно в оборот намеривался взять, да все недосуг было.

– А может Тимошки у нас разные? – Руки мазурика не отпускали лацканы пальто, но слегка ослабли.

– Шуваловский? – с убедительностью в голосе произнёс Волков. А у самого сердце застучало, словно молот кузнеца. Он видел, как желваки заиграли на скулах, и поэтому напрягся, не иначе взведённая пружина.

– А ты откуда знаешь?

Иван Андреевич промолчал, тем самым добавляя таинственности невысказанным словам.

– Давно следишь?

– Порядком, – Иван Андреевич не лукавил и, если это, действительно, то злополучное дело об убийстве в Шуваловском парке, они в сыскном четыре года нет—нет да и вспомнят бедного господина Прекрестенского. Неудачно проведённое расследование.

– Даже так. А ты кто будешь? – Хоть фонарь и не близко был, но кое—какой свет давал и в отсветах нехорошо поблёскивал взгляд незнакомца.

– Зовут меня Зовуткой, – Волков хотел отшутиться, но руки мазурика напряглись, словно в голове роились противоречивые мысли.

– Я с тобой не шутить тут собрался. Ну?

– Не запряг ещё, – сыскной агент тоже напрягся, не зная. Что можно ожидать от незнакомца.

– Не я за тобой шёл, – левая щека у первого начала мелко подёргиваться. Такое Иван Андреевич видел у контуженных солдат, когда они начинали сильно волноваться.

– Служил?

– Тебе какое дело?

– Да, никакого.

– Что ты от Тимошки хочешь?

– Тоже, что и ты.

Уголки губ незнакомца поднялись к верху, но улыбка так и не появилась.

– Я кровное хочу забрать, а ты значится…

Иван Андреевич, хотя и был в ожидании, но не уследил, как колено незнакомца тараном вонзилось между ног. Сыскной агент только ахнул и согнулся пополам, и теперь кулак мазурика сверху вниз ударил по затылку. В глазах потемнело, и Волков, скрючившись, упал на выпавший под вечер снег. Незнакомец несколько раз со всего размаха ногой ударил по рёбрам и лицу бесчувственного агента.

Незнакомец пошарил по карманам, извлекая из них несколько рублей в серебряной и медной монете, за поясом нащупал пистолет. Сунул в карман, напоследок подхватил за подмышки и отволок в сторону, где было потемнее, пнул без злобы ногою бесчувственное тело, сплюнул и припустил бегом к Фонтанке.

Соловьёву повезло больше. Второй, действительно, был пьян и, шатаясь, побрёл по Спасскому переулку к Екатерининскому каналу. Пока шёл, ни разу не обернулся, словно не опасался, что сам может стать лёгкой добычей какого—нибудь охотника за пьяными людьми.

Иван Иванович следовал за ним, не забывая кидать взгляды назад, чтобы самому не стать из преследователя преследуемым. Но позади было тихо, никто не стремился спрятаться в тени, Соловьёв отметил бы сразу. Насчёт слежки он, наверное, лучше всего справлялся с поставленным заданием. Ивану Ивановичу Путилин поручал, казалось бы, самые провальные, но сыскной агент всегда с блеском выполнял порученное. Чему первое время удивлялся Иван Дмитриевич, сам перенимая некоторые приёмы Соловьёва, который по какому—то наитию чувствовал, что надо поступить так, а не иначе.

Перейдя через Каменный мост, незнакомец из трактира пошёл по Гороховой в сторону Адмиралтейства.

«Поближе бы», – подумал Иван Иванович. Здесь, действительно, до сыскного отделения оставалось не так далеко. Незнакомец шёл в том направлении, словно вознамерился сам туда прийти.

Сознание приходило медленно. Вначале темнота отступила, но в глазах оставалась мутная пелена, словно в них бросили щепоть едкого дешёвого табака. Волков застонал, но голос предательски ни выдал ни звука. Ивану Андреевичу только чудилось, что он громко что—то говорит, а на самом деле из горла вырывались едва слышимые всхлипы. Не хватало сил, чтобы пошевелить рукой, только пальцами он пытался скрести снег.

Спустя некоторое время Волков сумел приподняться и облокотиться спиной о шершавую стену. В глазах прояснилось, но боль в затылке не давала возможности подняться на ноги. Иван Андреевич сгрёб рукою горсть снега и поднёс сперва к губам, а потом протёр лицо, почувствовав холодное прикосновение, принёсшее едва ощутимое облегчение.

Опираясь спиною о стену, ящеркой скользя по шершавому камню, Волков начал подниматься на ноги,. которые хоть и оставались послушными, но так и норовили подкоситься, вновь опустить хозяина на снег. Иван Андреевич руками начал шарить по стене, только спустя некоторое время понял, что шапка валяется где—то на снегу. Хотел нагнуться и найти её, но не удержался и рухнул, словно подкошенный, на колени. Провёл рукою по лицу, размазывая что—то холодное и липкое.

«Кровь, – пронеслась запоздалая мысль, – все—таки не состорожничал».

Наконец, снова поднялся, оторвался от стены и на негнущихся непослушных ногах пошёл к Вознесенскому. Остановился у фонаря, опершись на крашенный железный столб.

– Эй, – раздался властный голос, – что остановился. Иди своей дорогой.

Волков повернул голову в сторону приближавшегося человека, глаза предательски показывали только тёмное пятно, хотел махнуть рукой, но, едва её оторвал от фонарного столба, чуть снова не упал.

– Кто ж тебя так? – в голосе появились сочувственными нотки.

Только теперь, когда подошедший оказался в двух шагах, Иван Андреевич увидел полицейскую шинель.

– Я, – хотел произнести Волков, но закашлялся и только потом прохрипел, – я – агент сыскного. Мне нужен извозчик.

– К доктору вам надо, – городовой сменил начальствующий тон, ведь все агенты сыскного, почитай, имеют офицерский чин.

– В сыскное, – и отдышавшись, Волков добавил, – никого… не …видел… не пробегал… ли… кто….

– Никак нет, час—то поздний, – полицейский, поддерживая под руку Ивана Андреевича, повёл к проспекту, где на пересечении с Садовой стояла железная печка, которые по приказу градоначальника топили целую ночь на перекрёстках крупных улиц и проспектов, чтобы никто не мог замёрзнуть зимними ночами. Там же грелись и извозчики, хотя до Большой Морской и было недалеко, но Волков идти пешком не решился. Не хватало сил.

Соловьёв ускорил шаг, догнал второго, взял под руку. Тот от неожиданности остановился, посмотрел на Ивана Ивановича слегка удивлённым взглядом.

– Нам по пути, – Соловьёв произнёс негромко, но с твёрдостью в голосе, не требующей возражения.

– Может быть.

– Здесь уже недалеко.

И второй, как послушное телятя, не сопротивляясь пошёл рядом с сыскным агентом, приноравливая шаг к соловьёвскому.

Перед самыми дверями в отделение полицейский, несший службе, поприветствовал подошедших:

– Доброй ночи, Ваше Благородие!

– Доброй, доброй, – ответил Соловьёв, открывая дверь перед приведённым, и только тогда второй с досадой произнёс:

– Вона как! Допрыгался Васька, – имея в виду то ли себя, то ли собутыльника из «Заведения».

Дежурный чиновник по сыскному только вскинул брови, махнул головою в знак приветствия, но ничего не сказал. Не принято, было в отделении, говорить лишнее в коридорах не от недоверия, а от того, что кто—то из приведенных может услышать не предназначенное для посторонних ушей.

В камеру, – устало произнёс Соловьёв, отирая рукой лицо, словно пытался снять напряжение сегодняшнего долгого дня.

Глава девятая. Ниточка вьётся из клубочка

Через час распахнулась дверь и человек в чёрном тулупе, поддерживая под руку Волкова, боязливо шагнул в сыскное.

– Барин, – обратился он к дежурному чиновнику, – мне поручено сопроводить.

– Иван Андреич, – кинулся к вошедшим Жуков, который так и не прилёг, а после приезда Соловьёва, так и вообще глаза загорелись и сон, как рукой сняло. Увидев разбитое и бледное лицо, спросил у сопровождавшего Волкова человека, – что стряслось?

– Не могу знать, – отозвался тот, – я – извозчик. Мне велено доставить, вот я и доставил.

– Кто велел?

– Дак, господин Дьячков.

– Кто такой?

– Городовой с Вознесенского.

– Понятно.

Извозчик отпустил Волкова, который повис на руках Миши, попятился назад и, словно что—то намеривался сказать, но так и не решался.

– Что ещё? – резко спросил Жуков.

– Дак, за труды, – и замолчал.

Дежурный чиновник достал из кармана серебряный полтинник.

– Получи.

Путилин, словно почувствовал неладное, поднялся с дивана, потянулся чтобы немного согреться в холодном кабинете. Все—таки зима на улице. Хотел присесть за стол, посмотреть ещё раз принесённые с посыльным бумаги, но не стал этого делать, вышел из кабинета и направился в комнату дежурного чиновника.

– Иван Дмитрич, – начал Сололвьёв.

– Вижу, – прервал его Путилин, опустился на корточки перед сидящим на стуле Волковым, которой улыбнулся разбитыми губами и сделал попытку встать, но Иван Дмитриевич удержал, – пошлите за доктором.

– Жуков…

– Ясно, – Путилин поднялся на ноги, – кто?

Иной раз его резкие короткие слова больше говорили, чем цветастые фразы.

Иван Иванович начал рассказывать, как они прибыли в «Заведение», где Сенька Кургузый так и не появился, как стали свидетелями интересного разговора и как решили проследить за этими людьми.

– Понятно. Как их имена?

– Один сидит в камере, а вот второй, – Соловьёв оборвал себя.

– Что ж, – Путилин махнул рукой в сторону кабинета, – ведите ко мне.

– Он пьян.

– Ничего, – Иван Дмитриевич провёл рукой по волосам, – нам нужно только имя второго и где проживает. Такому, – он кивнул головою на Волкова, – спуску давать нельзя. Веди.

Разбуженный незнакомец выглядел не таким уж пьяным. Протёр руками глаза.

– Что за порядки? Уж и поспать спокойно не дадут, – пробурчал он, – поперва в камеру, а потом…

– Не шуми, – перебил его хмурый Иван Иванович, – не дома.

– Вот ещё, – незнакомец послушно шёл впереди Соловьёва и бурчал себе под нос, – я б сам кому хошь, в особенности дома.

Путилин сидел за столом, подкрутил колёсико у лампы, и стало светлее, хотя тени продолжали волнами наполнять углы. Бумаги убрал и положил руки на столешницу в ожидании человека из «Заведения».

– Иван Дмитрич, разрешите? – спросил Соловьёв, открыв дверь.

Путилин только кивнул.

– Проходи, – пропустил вперёд незнакомца.

– А тут у вас не жарко, можно и околеть, – незнакомец поёжился и запахнул полушубок на груди.

– Пожалуй, да, не южные края, – усмехнулся Иван Дмитриевич, – проходи, что стал, как вкопанный или особое приглашение надо?

– Я б без приглашения домой пошёл…

– Люблю шутников, однако.

– Иван Дмитрич, я … – начал было Иван Иванович, намереваясь сказать, что будет за дверью.

– Не надо. – отмахнулся Путилин, – самовар кипит внизу. Озяб, наверное?

– Есть немного.

– А я бы от горячего не отказался, – подал голос незнакомец, переминаясь с ноги на ногу посредине кабинета.

– Это уж потом, хотя, – и обратился к Соловьёву, – Иван Иваныч, нам бы по стаканчику.

– Хорошо, ещё что—нибудь?

– Ну, не мешало бы и, – потёр руки незнакомец.

– Ну, ты, братец, губы—то не раскатывай. Здесь не трактир, – Путилин погрозил пальцем. – да ты не стой столбом, садись поближе, вот для тебя уж стул стоит.

– Благодарствую, – незнакомец подошёл к столу и сел на стул, – как я понимаю, разговор долгий, а в ногах правды. Как говорится, нет.

– Правильно мыслишь. Знаешь, где находишься?

– А как же! Кто ж в городе не знает, где находится сыскное.

– Тогда и меня признаешь?

– Если бы и не признал, то наслышан.

– Значит, мы знакомы.

– Можно и так сказать.

– Раз знаешь, как меня зовут и мою должность, то и я должен твои знать. Согласен?

– Отчего и так понятно. Я – Васька Пилипчук, на Обуховском слесарю.

– Что ж, вот и познакомились.

– Тогда не хочу разводить канитель, ты мне скажи, кто тот второй, с которым ты в «Заведении» сегодня был?

– Так меня из—за него? – Успокоился Василий, даже откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу. – А я—то, – Пилипчук прикусил язык, словно что—то лишнее сказал.

– Он, – Иван Дмитриевич сделал вид, что не заметил оплошности собеседника. Путилина больше интересовал собутыльник Василия по «Заведению», а не он сам.

– Что он мне брат, сват? – Посмотрел в глаза Ивану Дмитриевичу, ища поддержки, что ничего нового в сыскном он не расскажет, в особенности про себя. – сдался он мне? – И пожал плечами.

– Верно говоришь,

В раздался стук и дверь отворилась, Соловьёв прошёл в столу, неся в руках два стакана, вслед за ним вошёл Жуков с двумя тарелками: на одной лежал колотый сахар, на другой – сушки.

– Как там Иван Андреевич?

– Доктор сказал, ничего страшного, день—два отлежится и будет целей прежнего, – произнёс Соловьёв.

– Ну и ладушки.

– Наша помощь нужна, – Иван Иванович покосился на Пилипчука.

– Благодарю, – на лице Путилина расплылась добродушная улыбка, напряжение спало, сердце болело за Волкова. Каждый сотрудник был Ивану Дмитриевичу сродни родных детей и под нож вместе, и под пули.

После того, как дверь затворилась за сыскными агентами, Путилин произнёс:

– Что ж ты? Бери стакан, пока горячий. Так как ты говоришь, приятеля твоего зовут?

– Да и не приятель он мне, – Василий поднёс с исходящим паром чаем

стакан к губам, – а так знакомец. Я уж не припомню, то ли он ко мне подсел, то ли я к нему. Иной раз, как встретимся, полуштоф – другой за беседами и разопьём.

– И давно так?

– Года с два, наверное, будет, – остановил Василий на полдороге стакан и свёл брови у переносицы.

– Давненько.

– Гришка – шибутной, в столице наездами бывает, но частенько.

– Значит, Григорий.

– Да, Гришка Шустов.

– И где он обитает?

– В последнее время ночует у зазнобы.

– Василий, – развёл руки Иван Дмитриевич, – все из тебя клещами тянуть должен.

– Да я что. – торопливо произнёс Пилипчук, – то ли в Ревельском переулке, то ли на Дровяной.

– Так на какой?

– Не помню я, не помню, – задумался, – во, – обрадованно чуть ли не закричал Василий, – в митковском доходном доме. Точно в нем, он ещё на Фонтанку фасадом выходит.

– Он не собирался уезжать из столицы?

– Нет, у него тут дело осталось.

– И какое? Василий, чудно, то рассказываешь все, то таишься, как красна девица. Иль сам в чём замешан?

– Господь с вами, господин хороший. Ну, разве ж я поход на душегуба? – И опять, как

прежде, прикусил язык.

– Я ж не говорю. Что ты – душегуб, но вот твой знакомец…

– Да не знакомец мне он, – теперь с жаром произнёс Пилипчук.

– Хорошо, пусть так, не знакомец, – согласился Иван Дмитриевич, – и Тимошка не знакомец.

– А его вообще я не знаю.

– Но, что произошло в Шуваловском, он же рассказывал?

– Хвастал, – опустив голову, выдавил из себя Василий.

– А ты говоришь не знаешь!

– Что мне его покрывать?

– Верно, – подсказал Иван Дмитриевич.

– Я сам по себе, они сами по себе. Что мне от них? Верно?

– Правильные слова говоришь.

– В Шуваловский Тимошка придумал заманить одного с деньгами под видом поисков нового дома, вот они. – он прервал излияния, но потом махнул рукой, – там его верёвкой и…

– Далее.

– Тимошка забрал портфель, как потом Гришка узнал, что там тридцать тыщ в процентовках были, сунул Гришке четвертной и приказал из города уехать. Тот и исполнил, но частенько бывал в столице. То трёшку, то рубль ему Тимошка от щедрот своих давал и все обещаниями кормил, вот Гришка меня подговаривать начал, чтобы к Тимошке залезть, – Василий поднял глаза на Ивана Дмитриевича.– Ты же отказался?

– А как же? Зачем мне такое дело?

– Верно рассудил, лучше на Обуховском слесарить, чем бегать с тачкой в Сибири по морозу.

Пилипчук обиженно засопел, показывая, что он с открытой душой, а ему тут грозят сразу.

– Да, не дуйся ты, как мышь на крупу. Посуди, я ж истинную правду говорю. Зачем мне тебя пугать? Тебе чужой грех на душу брать не стоит, а свои, небось, отмолишь, если, конечно, – Иван Дмитриевич погрозил пальцем, – к нам не попадёшь.

– Упаси, Господь! – Василий перекрестился, – чужое нам без надобности. Пусть сами Сибирь топчут.

– Ныне, вот что, Василий, – снова на лице Путилина появилась добродушная улыбка, – до утренней зорьки посидишь у нас, а там иди со спокойным сердцем на все четыре стороны.

– Благодарствую, – приободрился Пилипчук.

Через некоторое время, в течение которого повеселевший Василий был препровождён в камеру и принесён горячий чай, в кабинете сидел в кресле Иван Дмитриевич, а напротив него на стульях Жуков и Соловьёв. Иван Иванович за суетою ночи так и не переоделся. У всех троих были напряжённые лица, хотя некоторое беспокойство за Волкова и присутствовало.

– Вот что, господа агенты, – Путилин облокотился на стол грудью и положил скрещённые руки на столешницу, – нам недосуг вызывать полицейскую подмогу, Шустов может уйти и до Тимошки, о котором шла речь в «Заведении», в ближайшее время, а. может, и надолго забыть. Что вы предложите?

– Брать, – с горяча сказал Миша и тут же себя поправил, – если известно, где он может ночевать.

– Адрес—то известен, но… – Иван Дмитриевич остановился на полуслове и выжидательно посмотрел на Соловьёва, который закусил губу, что—то хотел сказать, но не решался, только потом, словно очнулся от забытья, произнёс спокойным тоном:

– Пока есть возможность, надо задержать Шустова, когда выпадет такая оказия. По всей видимости, он живёт без адресного билета. Колесит по России—матушке и наездами бывает в столице. Что—то его сюда тянет, а так ноги в руки и не найти его, а он, считайте, самая главная ниточка к Тимошке.

– Надо ехать. – глаза Жукова загорелись в азартном предчувствии, – за четыре года только первое имя, как ясно солнышко показалось.

– Нам рассчитывать не на кого, – подытожил Иван Дмитриевич. – кроме, как на самих себя.

Глава десятая. Гришка Шустов

Гришка Шустов – детина тридцати двух лет, высокий, под два аршина с десятью вершками, хотя и веселился в «Заведении», но теперь сидел за столом. Перед ним стояли миски с горячей варенной картошкой, соленными грибами, квашенной капустой, по левую руку лежала четвертинка ржаного хлеба. Напротив сидела Катерина, у которой Гришка останавливался в столице.

Катерина не блистала красотой. Рябое лицо пребывало всегда в смущённом виде, словно Господь и не дал красы, но румянец на щеки выскакивал даже при мимолётном взгляде на неё мужчин. Она с покорностью ждала приезда Гришки, а тот, как напьётся, так ему любую подавай на закусь. Хотя девица понимала такое поведение Шустова, но прикипела к нему сердцем, то готова, ради него и в огонь, и в воду.

Вот и сейчас выставила перед Гришкой припасённый полуштоф зелёного стекла. Шустов разлил в два стакана, себе половинку, а Катерине только плеснул на донышко. Она все равно зелья не потребляла, но ей нравился запах, когда Гришка её целовал слюнявыми губами.

Она снимала в митковском доме маленькую комнату, хотя и платила за неё половину заработанных денег, но всегда ждала Гришку. Не за занавеской с ним миловаться, а тут можно и на стол накрыть. Не опасаясь, что кто—то подсмотрит.

А глаз везде хватало.

– Что—то ты не весел?

Гришка поднял стакан и одним глотком выпил содержимое, не поморщился. А только щепотью прихватил немного капусты и без особого желания начал жевать.

Только после этого вытер руку о рубашку и почёсывая нос, сказал.

– А что, Катерина, не поедешь со мной в деревню законной женой. Купим дом и заживём с тобой.

– Да я с тобой на край света, – зарделась девица. – где же денег столько взять?

– Не горюй, – Гришка снова налил себе пол стакана, – вот дело верное выгорит, так и уедем мы отсюда подальше. Надоела мне столичная маета, каждый сам по себе, человека не видно, одни тени по улицам мелькают, а я покоя хочу, коровёнок, хозяйства. Эх, благодать…

Катерина не ожидала разговора. Не таков Гриша, чтобы сантименты разводить, а здесь и сердце затрепетало у девицы от внезапной радости, и на щеках предательские пятна высыпали, но виду не хотела показывать. А вдруг передумает? Ведь он такой видный.

А Гришка после очередного стакана решил или Тимошка отдаёт причитающуюся долю, или придётся залезть на квартиру и там в спокойствии поискать припрятанное. А если не найдёт, так есть иные возможности, правда, тогда кровью руки обагрить придётся. Ну, ничего. Ждать больше не хотелось и так вокруг слишком много подозрительных лиц шастает. Вот и сегодня. Тимошку помянули. А это не к добру. Надо скорее завершать и в деревню. А что? Катерина баба здоровая, фигурою статная. Детей выкормит. А что красотой Бог обидел? Так её на базар не понесёшь, а ночью все они на одно лицо. Верною до гроба будет и ни кто на неё не позарится.

Гришка заулыбался.

Путилин взял с собою трость и пистолет, привезённый шестизарядный револьвер из Австрии одним из благодарных участников расследования, где безвинно едва не пострадал от ложного обвинения, Вместо мехового надел старенькое пальто, приготовленное для таких случаев. Если порвёшь или залезешь куда, так жалеть не станешь.

Задолго до первого колокола выехали на указанную улицу, был четвёртый час пополуночи. Разгулялся на просторах города ветер, поднимая с тротуаров хлопья снега, выпавшего с вечера.

– Хорошо, что ветер, – подметил Путилин, – может из дому нос не покажет.

– Скоро и увидим, – Жуков поднял воротник.

До Дерптского переулка извозчик домчал быстро, норовил угодить начальнику сыскного отделения. Как просил Иван Дмитриевич, к самому дому подъехали без шума.

Агенты вышли из саней без разговоров. Городовой нес службу недалеко, Иван Дмитриевич попросил разбудить без шума дворника и помочь в задержании возможного преступника.

Разбуженный дворник хотел было возмутиться поздними гостями, но прикусил язык, испугавшись приехавших, от него разило не хуже, чем от винной бочки. Он же и указал, что к Катерине с первого этажа шастает тут один ночами. Дело —де молодое, хотя девица красотой не отличается, но характером вышла добрым, что жалко ее. Вот он глаза и закрывает на такое. А с пачпортом, ходок иль без, ему не ведомо да и без надобности у каждого гостя документ спрашивать.

Сквозь щель в неплотно задёрнутых занавесках был виден стол с горящей свечой, а за ним мужчина, опершийся головой о подставленную под щеку ладонь, и девица в белой исподней рубахе и накинутым на плечи платком. Казалось, мирная домашняя идиллия. Жена не перечит мужу и ждёт пока он не соизволит идти почивать.

– Миша, – тихо почти в самое ухо произнёс Путилин, – жди здесь, если Гришка в окно решит сигать.

«Понял», – ответил Жуков кивком головы, но Иван Дмитриевич взглянул строго и погрозил пальцем.

Миша обиженно засопел, но промолчал. Памятуя о том, что шуметь не следует.

Он в щель видел, как через некоторое время женщина повернула голову к двери, а Шустов даже не оторвал щеку от ладони, то ли не слышал, то ли был сильно пьян, что не в состоянии даже подняться со стула.

Девица подошла к двери и приоткрыла её. Что там у неё спрашивали. Жуков не слышал, но Катерина отступила в сторону, пропуская первым Ивана Дмитриевича, потом Соловьёва, а уж завершал процессию – дворник.

– Катерина Иванова? – то ли вопрос прозвучал в устах Путилина, то ли утверждение.

– Да я, – ответила девица, – вон Спиридон Матвеич подтвердит, – она кивнула в сторону дворника.

– А это стало быть Григорий Шустов?

– Он.

Григорий даже не открыл глаза, а только причмокнул губами.

– Пьян?

– Немножко, – а потом спохватилась и тихо с придыханием спросила, предчувствуя беду, – а вы кто будете?

– Мы, Катерина, из сыскного отделения.

Девица не вскрикнула, не забилась в истерике. А как стояла около кровати, так в бессилии на нее присела, закрыв руками лицо.

– Что ж он сотворил, окаянный?

Иван Дмитриевич взял Шустова за одну руку, Соловьёв за другую. Приподняли. Гришка открыл глаза, посмотрел на нежданных гостей.

– Я …п..ть хчу. – с расстановкой глотая буквы, выдавил из себя Шустов, – Кать, д… ди к… мне.

– Тише ты, – твердо сказал Путилин. – поедешь с нами, там и выспишься.

– Не… хчу…. – твердил Гришка, – не… хчу… – итак заладил, пока не посадили в сани и не привезли в сыскное, где он в камере свернулся клубком на полу и заснул. Не принося больше никакого неудобства ни себе, но агентам.

Уже будучи в своём кабинете, Путилин, скидывая с плеч пальто, произнёс:

– Если по чести, то не ожидал я такого исхода, – и только сейчас почувствовал, как озяб, пока ехали по пустынным улицам. Все—таки зима.

– Здоров детина, – Жуков потирал руки, перчатки позабыл одеть. А держать в карманах руки побоялся. А вдруг спокойный и пьяный Гришка начнёт буянить. Никогда не угадаешь, что у такого на уме.

– Складно вышло. – подал голос Соловьёв.

– Как там Волков? – Миша вскочил со стула, намереваясь спуститься в комнату дежурного чиновника.

– Отвезли домой, – Путилин подошёл к окну, покрытому причудливыми белыми узорами, – осторожней надо быть, господа, осторожней. Сколько раз предупреждал. преступнику терять нечего, особенно, если наведываетесь в его гнездо. Там он, как рыба в воде, знает и ходы, и выходы…

– Но… – начал было Жуков, но Иван Дмитриевич так на него взглянул, что Михаил умолк и, казалось, стал меньше на вершок.

– Потому, что там его дом, а мы – не званные, я бы сказал, нежелательные гости, с которыми он встречаться не имеет никакого желания. Теперь же, езжайте по домам, жду вас в полдень. Предстоит не менее трудный день, чем прошедший. Вы мне нужны отдохнувшие и без следов бессонницы на лице, – Путилин посмотрел на Мишу, тот покрылся румянцем, хотел было что—то сказать, но сдержался, – господа, вы свободны.

Соловьёв кивнул и направился к выходу, вслед за ним поднялся со стула и Миша.

– Все—таки…

– Ступай, ступай, – устало перебил его Иван Дмитриевич, – потом побеседуем, а теперь нужен отдых. Вижу глаза у вас слипаются, так что ступай.

Когда за Мишей закрылась дверь, Путилин подошёл к дивану и опустился на него. В душе была и пустота, и какая—то непонятная радость. Может, действительно, то дело четырёхлетней давности, наконец, получит продолжение. А, дай Бог, и завершение. Ведь столько сил отдано, даже по сию пору не отпускает. Лежит тяжким бременем на душе. Таких дел, как в Шуваловском парке, хватает, из десяти кровавых в пяти или шести злодей несёт наказание, не из—за лености сыскного, а так уж происходит, приходится учиться каждый день и даже каждый час. Но вот это прекрестенское почему—то вонзилась иглою и не отпускает. И если бы чей знакомец был убиенный, а так не даёт покоя, хоть кол на голове теши.

Иван Дмитриевич на плечи меховое пальто и присел на диван. Он никогда не планировал. как поведёт допрос. Всегда получалось не так, как хотелось бы, поэтому надо со вниманием следить за каждым словом допрашиваемого. Иной раз он, словно устрица, закрыт со всех сторон, не подступиться. Вот тут и надо вести беседу о постороннем, ничего не значащем, чтобы ракушка сама собой приоткрылась или хотя бы щёлочка образовалась. А там…

Вот с Гришкой Шустовым. Неизвестно, как пойдёт дело. Если скажет «ничего не знаю, ничего не видел, наговоры на меня, бедного». Вот тут и тупичок появиться, кроме разбойничьего нападения и отсутствия адресного билета, ничего нет. Даже паспорт имеется на имя Григория Петровича Шустова, тридцати двух лет, православного, крестьянина Новгородской губернии. Стоит, конечно, запросить управление местного полицмейстера на предмет, нет ли за задержанным грехов. Не подан ли он в розыск.

Глаза начали слипаться, и Путилин не заметил, как провалился в сон. То ли ламповый огонек убаюкал, то ли голова устала от постоянных мыслей и решила дать отдых хозяину.

Гришка спал, словно младенец, ничего не заботило. Да он и не понимал, что оказался в камере в сыскном отделении. Ему было все равно, хмель брал верх. Даже то, что прохлада подкрадывалась под его одежду, не добавляло беспокойства, он даже не шевелился.

За последние годы после убийства в Шуваловском парке Шустов ездил много по стране, долго нигде не задерживаясь. Предпочитал крупные города, где можно было затеряться, чтобы не показывать свой паспорт. Из дома он сбежал в пятнадцать лет, когда отец на конюшне отхлестал его вожжами так, что три дня за ним ухаживала мать. Вот тогда он и решил, что деревня не по его нраву. Взял, припрятанные на покупку, то ли коров, то ли леса для постройки нового дома. Его это не занимало, он был обижен на отца, хотя в последнее время сам связался с конокрадами, промышлявшими в соседнем уезде. За что и пострадал, но лёгкие деньги вскружили голову молодому парню. Зачем целый год гнуть спину, чтобы потом считать оставшиеся после выплаты всех причитающихся налогов гроши.

Так и закружило по России. Удачливым оставался Гришка, ни разу за все годы не попал в полицейский участок. Бог миловал, а Шустов все списывал все на природное везенье и молодецкую удаль.

Правда, дважды в полицию он попадал, но все с чужими паспортами и удачно для него заканчивалось. В Киеве Гришка сбежал прямо во время допроса, выпрыгнул со второго этажа в открытое по случаю летней жары окно, ничего не ушиб. Потом смеялся, что, мол, крылья в помощь выросли В Одессе, когда его вели по улице под конвоем, он просто распихал конвоиров и, что было сил, кинулся по улице, в добавок споткнулся, но полицейские растерялись и упустили время. Стрелять ему вслед белым днём на людной улице они не решились, а догнать его не сумели. Слишком поздно бросились вдогонку.

Глава одиннадцатая. Что—то начинает проясняться…

Штабс—капитан Орлов ни свет, ни заря поднял с тёплой постели коллежского асессора Матвиенко, помощника начальника столичной Адресной Экспедиции, имеющего квартиру за казённый счёт в том же здании.

Василий Михайлович остался один и стал шагать по маленькой комнате, громко именовавшейся приёмной. Она была убрана с аккуратностью, выдававшей корни коллежского асессора. Его предки приехали в Россию при Алексее Тишайшем, со временем поменяли незвучную фамилию на женину, которая, не смотря на малороссийское звучание, имела некоторое отношение к тому Матвееву, что был, скинут с крыльца Кремлёвского дворца на стрелецкие алебарды.

Сама приёмная была с претензиями на роскошь: на столах, покрытых скатертями с вышивками, стояли в синих вазах какие—то букеты из высохших цветов. Под каждой вазой постланы вязаные салфеточки, видимо, изготовленные рукой хозяйки.

На стенах висели дагерротипы и литографии, изображающие горные виды.

Вся эта аккуратность была совершенно иного рода, чем в доме Орлова. В приёмной чувствовалось стремление к красоте, покойности и исключительной чистоты.

Раскрылась дверь, и появился Павел Степанович. Он был в зелёной домашней куртке с золотой тесьмой и такими же кисточками на груди.

Это был человек маленького роста, лет пятидесяти, лысый, но с гладко прилизанными висками в виде гусиных лапок. Лицо, сколько помнил его Орлов, никогда не покидало заискивающее выражение, подобное сладкому приторному пирогу. Улыбка, глаза, вечно холодные, казалось, так и говорили: ей—богу, ведь я прекраснейший человек. В Экспедиции коллежский асессор слыл за обязательного и милого человека, который за спиною не применит пожаловаться вышестоящему начальству по всякому пустяку.

На приветствие Орлова он только кивнул и взял протянутую записку, написанную накануне господином Пригаро. Вскинул брови, но не выразил никакого неудовольствия. Словно в порядке вещей портить прекрасное воскресное утро, поисками каких—то крестьян, приехавших искать лучшей доли в столице.

– Прошу меня извинить, – улыбка так и осталась приклеенной к толстым губам, но глаза говорили иное, – но вам придётся подождать, пока я не приведу себя в порядок.

– Да, господин Матвиенко, я подожду.

Павел Степанович шаркнул ногой, не иначе в подражание военным, и исчез тенью за дверью.

Только через четверть часа он появился в видавшем виды камзоле с потускневшими пуговицами и потёртыми рукавами.

«Немецкая скаредность», мелькнуло у Орлова.

– Прошу следовать за мной, – тон Павла Степановича был в одно и то же время и официальным, и заискивающим.

Только в одиннадцатом часу Шустов пришёл в себя. Осмотрелся непонимающим взглядом и, увидев решётку на единственном маленьком оконце, обомлел. Холодный пот заструился ручьём по спине. Гришка облизнул пересохшие губы, хотелось пить после ночных возлияний.

Решётка на окне и, обитая железными полосами, дверь наводили на грустные мысли, но Шустов ни одну из них поймать не мог. Все перед глазами бегали круги, от которых становилось плохо. Он поднялся и, прислонившись лбом к холодной стене, почувствовал некоторое облегчение.

После того, как выстрел пушки оповестил столицу о полудне, за Гришкой пришли.

Путилин велел привести Шустова в свой кабинет, а пришедшего к той поре Жукова посадил за заполнение допросного листа.

Сперва требовалось исполнить обычные формальности: записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим. Затем уже начался допрос:

– Нельзя ли так не частить? – взмолился Гришка.

– Хорошо, – и Иван Дмитриевич подал допрашиваемому стакан воды, который в два жадных глотка опустел.

– Не позволите? – Гришка умоляющим взглядом, не вязавшимся с его богатырской статью, указал на стакан.

Путилин наполнил стакан из графина.

– Итак, готов отвечать на вопросы?

– Мы ж завсегда, – произнёс значительно повеселевший Гришка, явно томимый после пробуждения жаждой.

– Ты знаешь, где находишься?

– Знамо, – пожал плечами допрашиваемый, – в околотке.

– За что был задержан?

– Буянил, наверное. Я, как лишку глотну. Так и несёт меня…

– Чего ж тогда пьёшь?

– А что в жизни остаётся, ежели все наперекосяк, – пожаловался Гришка.

– Что же так? Видный, здоровый, не калека какой?

– не знаю сам.

– То—то и оно, что не знаешь. Скажи—ка мне, ты знаком с неким Василием Пилипчуком?

– С Пил… лип… чуком? – запнулся Шустов. – Фамилия больно знакомая, но припомнить не могу?

– Василия не припомнишь? Ваську с Обуховского. С кем не один штоф опорожнил?

– Это вы про Ваську? Так бы и сказали, что про Ваську, который с Херсонской губернии.

– Сам и припомнил.

– Что ж его не припомнить? С хорошим человеком приятно и посидеть, и беседу повести.

– А вот ты хорошо знаком с Тимофеем?

– Каким это Тимофеем? – быстро ответил Шустов. – Никакого Тимофея я не знаю.

– Что ж, не знаком так не знаком. Чего кипятиться—то?

– Да, я что? – Григорий смотрел на свои руки, лежащие на коленях.

– И я о том же. Стало быть, в столице проживаешь без адресного билета.

– Виноват, приехал к бабе, да за радостью плотской обо всем позабыл.

– Это понимаю, – Иван Дмитриевич подмигнул Шустову, – дело оно, однако, молодое, но, видишь ли, закон преступать нельзя.

– Я ж не по умыслу, – Гришка обретал уверенность, что, если забрали по причине отсутствия адресного билета. Так это не столь обременительно.

– Закон не различает по незнанию ты, допустим, нарушил его или по злому умыслу. Он един для всех. Неужто за столько лет не уразумел, что шутки с законом плохи?

– Я же не злого умысла, а исключительно по забывчивости.

– Интересный ты, Григорий Савельич, человек. Адресный листок с паспортом дворнику забыл отдать, а вот от девицы своей сразу в трактир сбежал. Не понятно.

Шустов засопел, но потом поднял глаза на Путилина.

– Так на душе муторно было, что не сдержался, жажда замучила, а это зелье проклятое мне всю жизнь губит.

– Я тебе поверю, но расскажи, с какой целью ты приехал в столицу?

– Решил я вернуться в родные края, вот и приехал за девицей, чтобы её женою к себе увести.

– Похвально, значит, решил жизнь новую начать?

– Да, сколько можно по чужим углам скитаться? Пора свой заводить.

– Значит, ты говоришь в околотке?

Шустов часто заморгал, словно не понял вопроса.

– Где ж ещё? – искренне удивился он.

– И тебя не смущает, что тебе вопросы задаёт не околоточный или там помощник пристава?

– По статской одежде я не отличу. – Начал было Гришка.

– Хорошо, я – начальник сыскной полиции статский советник Путилин, ежели ты прослушал в начале допроса.

– Вот оно как? А я—то… – и умолк.

– Похвально. – Повторил Иван Дмитриевич, – что ты о новой жизни вспомнил. Её никогда не поздно начать, а вот мой интерес к старому, давно минувшему. Больше не хочу ходить вокруг да около. Ты сам должен понимать, раз ты здесь, то по серьёзным делам.

– Эт мы понимаем, – заёрзал на стуле Шустов.

– Значит, покаяться тебе не в чем?

– Так точно, не в чем.

– Грехов за собой не имеешь?

– Как сказано в Писании: «Кто у нас безгрешен?».

Иван Дмитриевич улыбнулся:

– К месту вспоминаешь, к месту. Только я не зря спрашивал про Тимофея, – Шустов вздрогнул и напрягся, что побелели на кулаках костяшки пальцев, – покаяться всегда во благо душе, – взгляд Путилина буравил Гришку.

– Я не знаю о чем речь, – глухой голос казался чужим.

– Напомню, если позабыл: четыре года тому, начало лета, Шуваловский парк.

Шустов молчал, явно что—то обдумывая.

– Вот ты здесь сидишь, а Тимошка деньги, добытые кровавым путём, тратит и над тобой простаком посмеивается. Ты подумай пока. – Потом обратился к Жукову, – Миша, принеси нам чаю.

На лестнице Миша встретил штабс—капитана, шедшего с докладом к Путилину.

– Здравия желаю, – козырнул улыбчивый Жуков.

– Здравствуй!

– Слышали про ночное? – не преминул похвастаться Жуков.

– Дежурный мне рассказал, – Василий Михайлович не дал младшему помощнику приукрасить «героические» события минувшей ночи. – Значит, может быть, новая ниточка в деле Прекрестенского.

– Наверняка, Иван Дмитриевич допрашивает Шустова.

– Надеюсь удачно.

– Да, вот ещё что, видимо и личность восьмого убитого на Курлядской сегодня может быть установлена.

– Уж не через Дорофея Дормидонтыча Ильешова, хозяина трактира «Ямбург»?

– Совершенно верно, – изумился Миша, – но как?

– Миша, давно пора усвоить, есть такая в столице Экспедиция, которую прозывают Адресной.

– А я через старшину артельщиков, – и Жуков рассказал не только про то, как узнал о предположительно восьмом, но и последующих приключениях по задержанию Шустова. – Ой. – Миша побежал по лестнице, на ходу добавляя. – Меня ж Иван Дмитрич с чаем ждёт.

Василий Михайлович медленно продолжил подниматься наверх, к кабинету Путилина.

Путилин не любил мешать обдумываниям допрашиваемых, от таких минут зависела жизнь, если и не одного допрашиваемого, а многих иных. Поэтому отошёл к окну, но краем глаз наблюдая за Шустовым, тот прикусил нижнюю губу и, казалось, ещё миг и кровь польётся по подбородку.

– Нет в жизни счастья для бедной души, – наконец, произнёс Гришка, – каждый норовит её с истинного пути сбить.

– Что ж так—то? – Путилин так остался стоять у окна. – Тебе думать, чай на плечах голова, а не пустой горшок.

Шустов молчал.

– Подумай пока, – Иван Дмитриевич понимающе кивнул.

После того, как Гришку увели в камеру, и Жуков принёс чай. В кабинет вошли штабс—капитан Орлов и надворный советник Соловьёв. С разрешения начальника расположились на стульях, но тот, что обычно занимал Волков в этот день остался пуст.

– Как самочувствие Ивана Андреевича? – вопрос прозвучал для всех присутствующих, но только надворный советник ответил, испытывая некоторую вину за случившееся.

– Я заезжал к Ивану Андреевичу по дороге. Лежит в постели, но хочет уже подняться, хотя, – он улыбнулся. – Голова и ребра побаливают.

– Надеюсь, этот тяжёлый урок не пройдёт впустую, рука преступника не разбирает, кто перед ним.

Штабс—капитан сидел с непроницаемым лицом, в военной жизни, особенно в военных действиях, он привык к потерям и поэтому воспринимал случившееся в спокойном расположении духа. Хотя в сердце переживал за каждый промах соратников по сыскному не только в розыске, но и таких случаях.

– Вернёмся, господа, к Курляндской. Что есть сообщить по этому делу?

– Сегодня утром, – словно бы оправдываясь за ночь, в которую он не был в отделении, начал, откашлявшись, Василий Михайлович, – в Адресной Экспедиции установлены тридцать семь крестьян из Княжевской волости, проживающие в столице. Памятуя, что Морозов—старший имел намерение купить трактир, из всех имён я выделил одно. Это содержатель трактира «Ямбург» Дорофей Дормидонтыч Ильешов. И вот из каких соображений. Вчера Жуков докладывал, да и мы установили, что семья жила особняком, ни с кем дружбу не водила. Поэтому к кому мог обратиться с такой просьбой Морозов? Конечно, же, к земляку, ранее уехавшему в Петербург.

– Вы правы, Василий Михайлович, Миша такие же сведения получил от старшины артели. Теперь в следствии возникло только одно имя, хотя… – Путилин постучал пальцами по столу, сам того не замечая, – хотя… Сколько вы говорите в списке.

– Тридцать восемь имён.

– Вот именно, тридцать восемь. Возможно, – он посмотрел на Жукова и усмехнулся, – придётся тебе, Миша, прокатиться до города Ямбург, а в частности до Княжевской волости.

– Я готов, – Миша поднялся со стула.

– Не спеши, – отмахнулся Иван Дмитриевич, – сперва надо посетить трактир с таким же названием. Предстоит сделать вам, Василий Михайлович?

– Так точно.

– Раз уж вы вдвоём докопались до одного и того же разными путями, то езжайте вдвоём. Так будет правильнее, – и добавил, – безопаснее. Что там за заведение, мы не знаем. Может быть, кровавое дело рук этого Ильешова или его подручных.

– Понятно, – произнёс Орлов.

– Теперь становится понятно, ради каких денег рисковал убийца. Цена трактиру в столице не менее пяти—шести тысяч серебром. Вот и решился злодей на пролитие детской крови.

– Иван Дмитрич, а задержанный что—нибудь показал про Прекрестенского? – поинтересовался Соловьёв.

– Пока молчит, – покачал головой Путилин, – но крепко задумался. Вот нам, Иван Иванович, придётся его разговорить.

Глава двенадцатая. Гришкины откровения

В подавленном настроении Шустов входил в кабинет Путилина. Плечи поникли, словно на них бросили несколько пятипудовых мешков. Руки висели плетьми. Видимо, тяжело давались раздумья.

– Ваш…

– Григорий, зови меня просто Иваном Дмитричем, – перебил Шустова начальник сыскного.

После некоторого молчания допрашиваемый, бросавший украдкой взгляды на Соловьёва, сообразил, что тот, шедший из «Заведения» за ним, тоже агент сыскного.

– Тут долго думать не над чем, – Шустов вытер вспотевшие ладони о штаны, – вижу, обложили вы меня, как щенка первогодку. – Иван Дмитриевич не перебивал, надо было, чтобы сам Гришка выговорился. Ему нужно больше всего, долго, наверное, держал в себе, прятал подальше. Ан нет, просилось наружу, вот и Ваське Пилипчуку рассказывать о Шуваловском начал не спроста. А созрел нарыв, требующий острого хирургического лезвия. – Как говорится, один раз оступишься, так можешь не удержаться. А вниз дорога длинная, остановиться будет нельзя. Вот я упал, пальцы кровавлю, но держусь. Вот вы, Ваш… Иван Дмитрич, спрашиваете про Тимошку, а у меня душа о другом болит. Вот погубили человека. А за что? За то, чтобы машну набить. Так, вы правильно заметили, я, как был простаком, так и остался. Мне от щедрот своих кинет кость Тимошка, я вроде бы и обижен, но утёрся и дальше пошёл. Нет уж, не хочу рядом с ним стоять, не я же за верёвочку тащил. Не я. В тот день, каюсь, знал. Что пойдём на смертоубийство, но до последнего часа не верил я. Казалось, так детские игрушки, на вроде салок. А вышло совсем иначе. – Гришка вздохнул полной грудью, – спрашивай, Иван Дмитрич. Не хочу больше греха на душе держать, покаяться хочу, ей Богу, – и осенил себя крестом.

– Ты помнишь, как дело было?

– Вовек не забыть.

– Тогда по порядку рассказывай.

– Тимошка прознал, что у торговца…

– Кого?

– Так, Тимошка сказал, что он чем—то торгует, и мы меж собою его торговцем и звали.

– Хорошо.

– Так у торговца денег куры не клюют, вот и задумал сперва залезть в дом. Но не получилось. Нет, залезть—то залезли, но с железным ящиком не справились. Так и ушли, не солоно хлебавши. Я успокоился, ну, не получилось, значит не наше дело. А Тимошка тот заводной, не остановится, пока своего не получит. Я ему тогда говорил: «Бросай, что зазря время переводить?» А он: «Доберусь до денег». И все тут. Он тому торговцу заказ сделал, вроде бы дом ищет под открытие нового дела. Сейчас не помню какого, да и при разговоре—то я не присутствовал. А потом Тимошка узнал, что торговец портфель новый купил и хотел деньги перевезти за город, целых тридцать тыщ. Вот ко мне и пристал Тимошка, упускать, говорит, такое нельзя. Само нам в руки падает, другого такого случая не предвидится.

– На чем в Шуваловский приехали? – подал голос Путилин.

– Так у меня знакомый, – Шустов повернул голову к Ивану Дмитриевичу, – служит в усадьбе под Петербургом. У него, как раз хозяин за границу уехал, так его за красненькую и отрядили. Он нас привёз и в усадьбу и уехал.

– Где он сейчас?

– У барина. Место хорошее, что ж ему бегать.

– Имя и фамилия у него есть?

– Да, есть. – Тихо произнёс Гришка, – его тоже след?

– Он нужен, как свидетель, ведь Тимошка все на тебя будет говорить. Что ты придумал, а не он.

– Пахом Игнатьев, усадьба в Сертолово.

– Найдём. А дальше?

– Как в парк вошли, торговец до последнего часа и не догадывался ни о чем. Тимошка на пару шагов отстал, верёвку, припасённую ранее, из кармана достал и на шею. Ногой еще в спину упёрся. Торговец—то росточком мал был, закряхтел. Глаза навыкате. Уж я тогда испугался, а тут ещё голоса какие—то рядом. Мы за руки и под кусты, а сами деру. Тимошка только портфель прихватил и до города пешком дошли. Боялись, что как разыскивать начнёте, так всех извозчиков проверите. А те, не дай Бог, нас вспомнят.

– Толково придумано, но отчего ты зол на Тимошку?

– Так он. Подлец, сунул мне четвертной и говорит, нам, говорит, затаиться надо. Пока шум стихнет, ты в столицу приедешь. Мы деньги и разделим.

– Почему сразу не поделили.

– Мне Тимошка сказал, что бумаги продать надо, там фамилии какие—то. По ним нас найти могут. Запутал меня, вот я и уехал сперва в Москву, потом в Киев, Одессу. В общем поколесил по России.

– Ну. Теперь самое главное. Как имя и фамилия Тимошки и где он ныне проживает?

– Зовут его Тимофей Синельников, он так же, как и я с Новгородской губернии. С ним, наверное, поэтому и сошлись. Живёт в Мытнинском переулке, там один каменный доме, так в нем.

– Это же… – начал Соловьёв, но Иван Дмитриевич на него грозно взглянул и тот умолк.

После того, как Шустов, оказавшийся не шибко грамотным, но все—таки свои подписи поставил под допросными листами, был препровождён на Офицерскую, в Литовский замок.

Путилин отхлёбывал порядком остывший чай и был чем—то озабечен.

– Иван Дмитрич, – Соловьёв теребил усы. – А ведь дело, кажется, движется к завершению?

– Я так пока не думаю, – отрывисто ответил начальник сыска.

– Отчего? – победное чувство на лице Ивана Ивановича сменилось недоумением.

– Посудите сами, – Путилин откинулся в кресле, – что против Тимошки мы имеем? Один пшик и только. То, что показывает Шустов, так с таким же успехом покажет и Тимошка, что, де, Гришка все придумал и верёвку на шею накинул, а на меня, честного, напраслину возводит, от себя подозрения убрать норовит.

– Так, – согласился сыскной агент, – а показания, – он заглянул в допросный лист. – Пахома Игнатьева?

– Ну и что? Тимошка скажет. Ну да, подвозил нас вышеупомянутый извозчик, так по дороге было, вот и взял со скуки. А что у Шуваловского парка вышли, так я дальше к Матрене или Параскеве пошёл. Куда Гришка с неизвестным господином, знать не знаю, и ведать не ведаю. Вот такая картина получается.

– Тогда что?

– Придётся далее копать.

Соловьёв нервически засопел, не ожидал такого от Путилина, но через некоторое время, успокоившись, понял, что Иван Дмитриевич прав. Любой, даже самый ленивый присяжный поверенный, которого назначат в защитники Синельникову, камня от камня не оставит от обвинения. И получится, что Шустов на каторгу, а Тимошка с оправданием на волю, где продолжит тратить деньги, вымоченные в крови господина Прекрестенского.

– Иван Дмитрич, что же тогда? Поиски впустую?

– Вот поэтому мы должны подумать. Прекрестенский, по словам Шустова, вез тридцать тысяч в процентных бумагах.

– Может, в деньгах? – перебил начальника Иван Иванович. – Ведь мы о них знаем только со слов Григория, а тому, якобы сказал Тимофей Синельников.

– Тоже верно, но ведь кому—то вёз эти якобы бумаги или деньги, наконец, Прекрестенский, тем более в новом кожаном портфеле. Вот с них нам надо и начинать. Ведь направо и налево отставной поручик не говорил, что повезёт такие деньги. Значит, Синельников мог узнать от того, кто знал. Может, он знаком с ним?

– Иван Дмитрич, может, Прекрестенский сам Тимошке сказал.

– Это навряд ли. Мы ж тогда узнали про поручика, что он осторожен и недоверчив, поэтому он сказать о большой сумме не мог. Поручик ехал в ту сторону, поэтому решил завершить и дело с Синельниковым, тот искал дом под открытие нового дела. Значит, человек должен жить в той стороне.

– Столько времени прошло, – пожаловался Соловьёв.

– Что ж поделать? Не всякое преступление можно довести до конца по свежим следам, сами, голубчик. Знаете.

– Может, мне наведаться на Мытнинскую, поговорить с полицейскими, дворниками?

– А вот этого делать не след, не дай Бог, кто проболтается? Тогда Синельников во сто крат осторожничать станет, затаится. Тут подход другой нужен. Не съехал ли, вот это разузнать стоит, но не более.

Глава тринадцатая. Трактир «Ямбургъ» и его хозяин

День выдался серый, хмурый, на небе ни единого солнечного просвета, словно Господь имеет на российскую столицу свои обиды и поэтому не благоволит погожими днями. Хорошо, что хоть ветер перестал со вчерашнего вечера бросать на жителей и гонять по улицам снежные метели.

Пока ехали, штабс—капитан стукнул по спине извозчика:

– Вот что, любезный, давай нас сперва на Съезжинскую к полицейскому участку.

– Как пожелаете, – в пол оборота поворотился извозчик с заиндевелой бородой.

– Имеете желание начать с околоточных? – пробился сквозь воротник голос Жукова.

– Почему бы и нет? – пожал плечами Василий Михайлович. – Они ж должны поболе нашего знать?

– Несомненно.

Двухэтажный каменный дом, где располагался полицейский участок, взирал на улицу грязными стёклами и давно не ремонтированным фасадом, но все вокруг было выметено и вычищено, вплоть до булыжной мостовой.

Миша выскочил из саней первым, по—молодецки разминая ноги. Хотя ветер стих, но мороз прихватывал, пощипывал щеки. Жуков осмотрелся, здесь он был прошлым летом, с тех пор так и не довелось побывать. Без дела не заедешь на чай, да и времени не хватает. Все больше наскоком, про людей, заведения, дома узнать. Так и бегут дни, а за ними… Мысли унесли Мишу, пока штабс—капитан почти над ухом не произнёс:

– Что стоишь? Пошли в участок, там теплее.

– Василий Михалыч, – в ответ произнёс Жуков, – так за спешкой вся жизнь пройдёт и не будет минутки городом полюбоваться.

– Что на него смотреть, улицы, как улицы, вот только тут порядок блюдут, и дворники не впустую лопатами машут. Видишь, как подчистили.

– Нет, в вас, штабс—капиитан, – Миша выделил чин Орлова, намекая, что военные лишены некоторой романтичности, а все видят в том цвете, в который определила природа, – тяги к прекрасному.

– Зато ты у нас, натура деликатного свойства, – усмехнулся Орлов, – спина от прекрасного не болит?

«Рассказали, стало быть, про мои похождения», – с досадой подумал младший помощник начальника сыскной полиции.

– Нет, прошла, – и добавил, – а вот ту личность, что мне… – замялся.

– Голову не прошиб, что ли?

– Будем говорить, сделал попытку познакомить мою голову со своей дубинкой, я найду.

– Ой, не хвались, Миша, голову потерявши.

– Да я…

– Могу помочь, – просто будничным тоном произнёс Орлов, – нельзя давать спуску таким разбойникам. Сегодня он дубинкой машет, а завтра кистенём на большой дороге. Наша беда, Миша. в чем?

– Ловим мало.

– Такое тоже присутствует, а вот наша беда в том, что у нас, у каждого, всего пара пук и одна голова, иной раз не поспеваем. Заговорились мы с тобой, а дело стоит. Кровь требует отмщения.

Полицейский, представившийся замысловатой фамилией, проводил прибывших господ из сыскного отделения за отсутствием на месте пристава к его помощнику коллежскому регистратору Ивану Егоровичу Холодовичу.

Из—за стола поднялся довольно молодой красивый мужчина со светло—русыми волосами, разделёнными посредине головы в обе стороны крупными кольцами кудрей. Было видно, что тёмная бородка недавно завоевала края его щёк, а верхняя губа начала оттеняться густыми усами. На нем был форменный китель и щегольские сапоги, в которые аккуратными складками уходили плисовые шаровары.

– Добрый день, господа! Чем могу быть полезен? – мягкий грассирующий голос прозвучал довольно громко, словно с детских лет помощник пристава грезил военной карьерой, но что—то не сложилось.

– Штабс—капитан Орлов, сыскная полиция. – Представился Василий Михайлович, щёлкнув каблуками, как в былые годы службы, – прибыли для уточнения некоторых сведений.

– Губернский секретарь Жуков, – не отставал от Орлова Миша, но не щёлкнул каблуками, а просто кивнул.

– Коллежский регистратор Холодович, можно Иван Егорович.

Помощник пристава подтянулся, словно не перед агентами стоит, а на параде, где присутствует сам Государь.

– Прошу присаживайтесь, господа, – Иван Егорович указал на стулья, хотя и обращался к обоим агентам, но взгляд направлен на штабс—капитана.

– У нас сугубо конфиденциальное дело.

– Я слушаю.

– Нам бы хотелось переговорить с околоточным, на чьём поднадзорном участке находится трактир «Ямбург».

– Синицын.

– Его можно вызвать?

– Конечно, но с чем связан интерес к трактиру?

– Нас интересует не только сам трактир, но в большей степени его хозяин некто Ильешов.

– Придётся, господа, подождать, пока я распоряжусь разыскать Синицына.

По вызову явился тот же полицейский, что проводил агентов к помощнику пристава. Орлову не терпелось освободиться от коллежского регистратора, хотелось, наконец, после утреннего копания по шкапам и ящикам заняться настоящим делом. Прийти в трактир, посмотреть внимательным взором на хозяина. На публику, на саму обстановку, из которых тоже складывается некая картинка, что даёт общее полотно.

– Господа, все—таки, может, поделитесь известным вам, ведь трактир расположен неподалёку от участка. Не хотелось бы увидеть разбойничье гнездо непосредственно под окнами учреждения, поставленного на страже закона, – на лице Холодовича появилась смущённая улыбка,

– Вполне возможно, что хозяин трактира неким образом связан со следствием, которое ныне находится в производстве. Пока располагаем противоречивыми сведениями. Рады бы поделиться, да пока, Иван Егорович, нечем, – ответил Орлов. Изобразив на лице такое же смущение, словно он и рад бы довериться помощнику пристава, но сам не готов.

– Понимаю, – теперь с серьёзным видом кивал коллежский регистратор, – служба. В наших краях ваше учреждение редкие гости.

– К вашему удовольствию, – Василий Михайлович закинул ногу за ногу, – значит в ваших краях, – он выделил особо «в ваших», – царит спокойствие, в отличие от Нарвской части. где что ни день, то разбой, грабёж, а то, не дай Бог, и смертоубийство

– Нас, Господь, миновал такими напастями.

В дверь постучали, и без приглашения вошёл высокий широкоплечий человек в полицейской форме.

– Позволите, – прогундосил он в нос басом, наподобие иерихонской трубы.

– Вот и околоточный Синицын, – произнёс Иван Егорович, – голубчик, господа из сыскного хотели бы побеседовать с тобою.

– Как прикажете.

Орлов поднялся со стула, вслед за ним и Жуков.

– Не могли бы мы иметь беседу. Так сказать тет—а—тет? – Василий Михайлович посмотрел на коллежского регистратора.

– Да, да, – торопливо добавил Холодович, – вы можете это сделать в допросной комнате. Синицын, проводи!

– Так точно, – снова бас огласил кабинет, – прошу следовать за мною, господа.

Комната оказалась небольшой, в ней стояли два стола – один для писаря, заполняющего допросные листы, второй для сторон, находящихся по разные стороны закона. Напротив входной двери большое окно, выходящее во двор и закрытое решёткой, сделанной из толстых металлических прутьев.

Синицын пропустил агентов вперёд и сам зашёл за ними, прикрыв за собою дверь.

Орлов осмотрелся и присел, словно был здесь хозяином, на стул, стоящий по одну сторону от небольшого стола. Жуков занял место писаря.

– Садись, – Василий Михайлович, указал рукою на второй стул, стоящий по другую сторону стола.

– Благодарствую, – произнёс околоточный и, поправив фалды шинели, присел, опершись руками о саблю, поставленную между ног.

– Ты давно служил в околотке?

– Почитай, десятый год будет, – Синицын ответил не так громко, как в кабинете. Но голос все равно гудел, как у деревенского пономаря.

– А околоточным?

– Третий пошёл.

– Хорошо, – Орлов барабанил пальцами по столу, – значит, всех во вверенном тебе околотке должен знать?

– Так точно, – но в голосе прозвучала обида, словно перед штабс—капитаном не полицейский, знающий дело, а гимназист, не выучивший урок.

– Тогда не буду ходить вокруг да около. Что можешь рассказать про трактир «Ямбург»?

– Трактир, как трактир, – пожал плечами Синицын, – раз уж такое дело, – он набрался смелости, – то скажите, что хотите знать, а так…

– Понятно, – Орлов пожевал ус, – какая публика собирается в нем?

– Самая, что ни есть не примечательная. Обычные рабочие, извозчики там, но непотребства какого нет. Дорофей Дормидонтыч сам следит за порядком, лишнюю чарку пьяному не нальёт, время продажи этой заразы, – лицо околоточного скривилось, – соблюдает. Сколько раз к нему подсылал, так ни—ни. В одиннадцать, как законом установлено, закрывает запасы на замок и ни за какие деньги не нальёт. Чтобы драк там, то этого тоже нет. У Дорофея Дормидонтыча служит и половым, и, если надо, громилой Семён Иволгин, детина ещё та, косая сажень в плечах. Так тот за шкирку и на улицу, драки на корню пресекает. Так что ничего худого сказать не могу.

– Скажи, что за человек Дорофей Дормидонтыч?

– Справный хозяин, дела ведёт толково. В противузаконном чем замечен мной не был.

– Ну, прям не человек, а ангел, – Василий Михайлович продолжал стучать по столу.

– Ангел – не ангел, – засопел обиженный околоточный, – но худого за ним не замечал.

– Когда ты его видел в последний раз?

– Вообще—то здесь штука странная приключилась, – посерьёзнел Синицын. – Видел я его дня три—четыре тому…

– Три или четыре? – перебил Орлов.

Околоточный задумался.

– В четверг его видел, а значит, пятый день пошёл, – Синицын загибал пальцы, что—то тихонько шепча, – да, точно в четверг. Уже и фонари зажгли, значит. Вечером его встретил. Все, говорит. Василий, это меня так зовут, продаю я своё заведение, пора расширять дело, засиделся, говорит, я в трактире.

– Значит. Это было в четверг?

– Так точно.

– Ничего не путаешь?

– Никак нет, в тот день я драчунов в Татарском переулке разнимал, – и Синицын посмотрел на сжатые на эфесе руки, что даже Жуков улыбнулся, представив, как околоточный, разнимает дерущихся. Затрещина одному, другому и нет желания драку продолжать.

– О чем ещё говорили в тот вечер?

– Так сказал, что скоро его земляк тут новым хозяином обоснуется. Ещё сказал, что серьёзный человек, с семейством. Сейчас не помню, но вроде бы с сыновьями.

– Что за странность, о которой ты упомянул?

– Обычно Дорофей Дормидонтыч предупреждал об отъездах, а тут с того дня так и не объявлялся.

– И никто не заявлял?

– А кому заявлять? Бобылём живёт, правда, говорят, со своей работницей живёт, так вот она мне и жаловалась, что как уехал Дорофей Дормидонтыч. Так носа и не кажет.

– Кто ж сейчас там за старшего?

– Так она, Мария.

– Живёт где она?

– При трактире.

– Понятно.

– Семён Иволгин что говорит?

– Тот только плечами пожимает.

– Сам что думаешь?

– Не знаю, – Синицын не выразил на лице никаких чувств, – дело мужицкое.

– Раньше он исчезал таким макаром?

– Не замечал.

– Вот что, Василий, – штабс—капитан прекратил стучать по столу, – придётся тебе проехать в прозекторскую Александровской больницы, что на Фонтанке, и там взглянуть на одного человека.

– Неужто, – и Синицын умолк.

– Не исключено.

Околоточный покачал головой.

– Хороший был человек.

– Не хорони, пока не распознаешь.

– То—то и оно.

С помощником пристава встречаться не хотелось, но пришлось проявить учтивость и откланяться. Никогда не знаешь, когда следующим разом придётся посетить 1 участок Петербургской части. Может, коллежский регистратор, не сподобившийся стать гвардейским, ну, на крайний случай, армейским офицером, затаит обиду. А такое хуже всего, в глаза будет улыбаться, клясться, что все исполнит, а за спиною позабудет или козни начнёт творить.

Трактир, в отличие от близ лежащих домов, выглядел чужеродным: недавно крашенный с крышею, покрытою железными листами, не иначе детская новая игрушка. Над входом сияла вывеска, выведенная каллиграфическими буквами «Ямбургъ», видимо, заказанная у хорошего художника или имеющего стол в трактире.

Штабс—капитан и его молодой спутник постояли некоторое время на улице перед входом, люди, спешащие по делам, не отказывали себе в удовольствии зайти в заведение.

– Верно, хозяин поставил на широкую ногу и кормит, наверное, отменно, что заходят и заходят, – подметил Жуков.

– Тогда зачем искать покупателя и продавать столь прибыльное заведение? – удивился Орлов.

– Чужая душа – потёмки.

– Верно, подметил. Я вот не знаю порой, что от тебя ожидать, не то, что от едва знакомого человека.

– Ну, вы сказали, – насупился Миша, хотя обида была показная. Невозможно сердиться на Василия Михайловича, он хоть порой и несправедлив, слова говорит неприятные. Но это только на первый взгляд. Далее оказываются правильными и совсем не с подковыркой сказанные, а чтобы упредить некоторые вбаламушные поступки младшего помощника начальника сыскного отделения. – Может, не все чисто с эти трактиром?

– Возможно, – произнёс Орлов и направился в трактир.

Три ступеньки крыльца были посыпаны песком, чтобы посетитель не поскользнулся, перильца вели верх, чтобы легче сытому было спускаться. Над самим крыльцом навес, поддерживаемый двумя резными столбами.

В зале чисто, столы почти все заняты. Приятный запах варённого и жареного мяса, не перегорелого лука, как в иных заведениях, а слегка томлёного, так и тянет взяться за ложку.

– Может… – начал Миша.

– Мы сюда не за эти пришли, – отрезал штабс—капитан, – любезный, – Василий Михайлович обратился к высокому лет под тридцать мужчине в красной рубахе, подпоясанной синим с кистями поясом.

– Я вас слушаю—с.

– Где мне бы хозяина найти?

– Извините—с, с каким вопросом изволите—с к нему?

– Любезный, – Орлов смотрел, не мигая, на молодца и повторил уже твёрже. – Мне нужен хозяин.

– Нету—с.

– Когда он вернётся?

– Нам не докладывают—с.

– А ты, видимо, Семён Иволгин?

– Ваша правда—с, – удивился молодец.

– Надо с тобою поговорить и желательно без свидетелей.

Взгляд Семена стал серьёзным, и глаза прищурились, он хотел что—то сказать, но штабс—капитан поманил его пальцем поближе, шепнул что—то на ухо и Иволгин послушно произнёс не заискивающим, а вполне нормальным голосом:

– Следуйте за мною, господа.

Он провёл сыскных агентов темным коридором в маленькую комнатку. Где стояла одна кровать, большой кованный железом сундук и образ Господа в углу.

– Извините, что не предлагаю присесть, но сами видите, – он развёл руки в стороны.

– Мы не рассиживаться пришли.

– Такие люди по пустякам не приходят, – с пониманием сказал Иволгин.

– Верно, подметил, – Василий Михайлович внимательно смотрел на Семена, но тот не проявлял никакого беспокойства и волнения. – Куда уехал Дорофей Дормидонтыч?

– Извиняюсь, но он мне не докладывает об отъездах. Лучше у Марии спросите, она больше меня знает.

– И у неё спросим. Как фамилия Марии?

– Тоже Ильешова. У них почти вся деревня носит эту фамилию.

– Понятно. Значит, не знаешь, куда он уехал?

– Не знаю, да это мне и не к чему.

– Хорошо, тогда. Может, скажешь, когда он уехал.

– Это, пожалуйста, с прошлого четверга я его не видел.

– И часто он так отлучался?

– Бывало, – кивнул головой Семён. – Но Мария всегда знала насколько и куда. А ныне и она не знает. Даже к околоточному Синицыну бегала.

– Ну, а он?

– Только отмахнулся и над Марией посмеялся, что, мол, дело мужицкое, плоть потешит и вернётся.

– Сам, что думаешь?

– Наше дело в зале обслуживать да за порядком следить, а думать? Это пусть хозяин либо Мария.

– Мария – сожительница Дорофея Дормидонтыча?

– Это дело обоюдное, – вроде бы слова ничего незначащие, а в глазах Семена то ли тоска, то ли ненависть мелькнула и сразу же исчезла.

– Давно Мария при хозяине.

– Третий год.

– Кто оставался за старшего, когда уезжал Дорофей Дормидонтыч?

– Кто ж кроме Марии?

– Понятно.

– Значит, с четверга ты хозяина не видел?

– Точно так.

– Кто—нибудь за это время его спрашивал?

Семён на миг задумался и, покачав головой, произнёс:

– Нет, – потом добавил, – при мне никто.

– Мария как здесь объявилась?

– Так её Дорофей Дормидонтыч из своей деревни привёз, из Ильешовки.

– Что ещё о ней знаешь?

– Ничего. Не больно уж она разговорчивая, как и хозяин.

– Слышал ли ты о продаже трактира Дорофеем Дормидонтычем?

– Ничего, – протяжно сказал Семён, но удивления не показал.

– Добавить больше нечего?

– Так я не знаю о чем?

– О хозяине или Марии.

Иволгин покачал головой.

– Где сейчас Мария?

– Либо на кухне, либо в своей комнате на втором этаже. У нас же первый под трактир занят, а второй хозяйский.

– Я, надеюсь, никто не проведает о нашем разговоре.

– Само собой.

Глава четырнадцатая. Счастья много не бывает…

Гостиная, в которой в ту минуту, пребывала Мария, представляла собой не очень большую комнату, свидетельствовавшую, что не так часто гости появлялись в этом доме. Смешение мебели всевозможных стилей, несколько картин хорошей работы соседствовали с откровенной мазнёй, видимо, хоть и держал при себе Дорофей Дормидонтыч женщину, но не позволял ей ничего менять.

Невысокая полногрудая женщина в синем платье, на плечи накинутой пуховом платке встретила Мария сыскных агентов у дверей. Темные волосы аккуратно причёсаны, только по вискам были выпущены колечки вьющихся волос. Полная шея с бусами из маленьких матовых шариков виднелись из воротника платья. В лице поражала бледность и черные, потухшие, несколько припухшие безжизненные глаза.

– Добрый день, господа! – произнесла она напевным голосом.

Василий Михайлович перед красивой женщиной шаркнул ногой.

– Добрый день! Мы. Агенты сыскной полиции, меня зовут Василий Михайлович Орлов, это Михаил Силантьевич Жуков. Разрешите?

– Да. Господа, проходите, располагайтесь, – она указала на два кресла, стоящих по стороны низенького столика.

– Позволите? – штабс—капитан указал на пальто.

– Да, да, – торопливо добавила Мария и присела на краешек дивана, положив руки на колени.

– Сударыня, просим прощения за вторжение, но возникли некоторые обстоятельства, требующие вашего разъяснения.

– Вы с известиями о Дорофее, – она запнулась, – Дормидонтыче?

– Возможно.

– Говорите прямо, я не привыкла ходить вокруг да около, – губы её дрожали, лицо и без того бледно, побелело, как только что выпавший снег, – я привыкла к правде, какой бы она не была.

– Как нам стало известно, вам. Сударыня, не ведомо, куда уехал Дорофей Дормидонтыч?

– Мне это не известно. В четверг вечером Дорофей засобирался, сказал, что надо съездить по делам к Нарвской заставе, вернётся к полуночи и с тех пор я его не видела.

– Он говорил, к кому должен заехать?

– Сказал только, что к землякам.

– Может он говорил, с какой целью?

– Сказал, хочет посодействовать в каком—то деле. А вот в каком? Простите, не знаю.

– Он с собою не брал больших денег?

– Нет, при нем было рублей пятьдесят, не более.

– В последние дни перед отъездом Дорофея Дормидонтыча ничего странного не происходило? Он не был чем—то расстроен?

– Нет, он не таил от меня ничего.

– Скажите, часто он так исчезал?

– О, что вы? Он любил точность во всем, если говорил, что вернётся к полуночи, то непременно тогда и возвращался. Отъезды, конечно, бывали, но не часто и не на столь длительный срок, – женщина подняла на Василия Михайловича черные глаза, – Вы нашли его? Он убит?

– Почему вы думаете, что его убили?

– Полно, господа, Нарвская застава славится по всему Петербургу, как опасное место. Вы нашли его?

– Вам стоит проехать в Александровскую больницу для опознания.

– Значит, нашли. – Она словно не слышала последних слов штабс—капитана, на лице не дрогнула ни единая мышца, только сжались в щёлочку губы.

– В последние дни Дорофея Дормидонтыча не спрашивали?

– Что? – Мария была занята своими мыслями и не услышала вопроса.

– Никто не спрашивал Дорофея Дормидонтыча после отъезда?

– Нет, у меня никто, может быть, у Семена?

– Иволгина?

– Да, его.

Штабс—капитан поднялся с кресла, вслед за ним и Миша.

– Вы в состоянии проехать в Александровскую?

– Да, да, я только накину на плечи шубу, – безучастно отвечала Мария, приготовившись к самому трагическому финалу.

До Фонтанки доехали быстро, мороз хоть и щипал за щеки, но пошёл на убыль. Дворники почистили проезжую часть от выпавшего накануне снега тротуары, а тротуары посыпали, как предписывало указание городского начальства, песком, почерневшим под ногами пешеходов.

Мария не произнесла ни слова, уставилась в одну точку и думала о своём, казалось в санях сидит белая мраморная статуя, только выбившиеся из—под платка волосы трепались встречным ветром.

В морге больницы, где на металлическом столе лежало тело, было прохладней, чем на улице. Миша поправил воротник и шёл последним.

Мария едва передвигала ноги, боялась увидеть неизбежное, к которому приготовилась в первую ночь отсутствия Дорофея Дормидонтыча, когда не смогла сомкнуть от беспокойства глаз, и поутру побежала к околоточному, который только отмахнулся, отговорившись сальной шуткой. Сейчас на ее лице не было ни слезинки, все выплакала тогда, когда ёкнуло в груди, и к горлу подступил какой—то горький ком.

– Прошу, – их встретил служитель, – вам неопознанного показать с Курляндской?

Штабс—капитан так посмотрел на встретившего их, что даже тот, повидавший всякого, умолк.

Женщина обернулась к Орлову и вполне спокойным тоном произнесла:

– Не беспокойтесь, я насмотрелась всякого в деревне, поэтому меня уже ничем удивить нельзя, – глаза оставались на удивление сухими, но припухлость выдавала, что ещё миг и ручьями польются слезы.

Миша прошёл вперёд и сам открыл половину лица Ильешова, чтобы проломленная сторона оставалась прикрытой.

– Это он, – выдавила из себя женщина.

Василий Михайлович кивнул, и Жуков поспешно набросил на лицо простыню.

– Пройдёмте назад, – Орлов взял Марию за руку и повёл к выходу, но она остановилась, вновь обернулась и твёрдым голосом сказала:

– Когда я смогу забрать Дорофея Дормидонтыча?

– Я думаю, завтра, – теперь штабс—капитан настойчивее взял руку женщины, – а сейчас надо идти.

– Да, – торопливо поправила платок, – что это я?

– На Курляндсой улице были знакомые у господина Ельешова? – спросил, провожая к выходу, Орлов.

– Не слышала.

– Извиняюсь за настойчивость, но, будьте так любезны, ответить на последний вопрос.

– Да. Конечно. – Рассеянно сказала Мария.

– Не собирался ли Дорофей Дормидонтыч продать трактир?

– Трактир? – Изумилась женщина.– Нет, такого не могло быть. Дорофей собирался где—то у Казанского ещё и ресторацию для господ открывать.

– Да? – Теперь настал черед удивления штабс—капитана. – И он уже подыскал дом или помещение?

– Вот этого я сказать не могу, в новые дела Дорофей меня не посвящал. Всецело взвалил надзор за трактиром на меня и говорил, что мне такой обузы достаточно.

– Интересно, значит ресторацию, – задумчиво добавил Орлов, – сударыня, не смею вас больше задерживать.

– Теперь, когда восьмой убитый опознан, и мы получили кое—какие сведения, – надевая перчатки, говорил штабс—капитан, – надо бы в сыскное ехать.

– А, – начал Миша, но осёкся, не смея продолжить.

– Да, – ещё раз повторил Василий Михайлович, не слыша восклицания Жукова, – в сыскное.

Миша послушно шел сзади.

– Василий Михайлович, – раздался голос раздосадованного младшего помощника, – уж не собрались вы пройтись пешком до нашего учреждения?

– А что? – Штабс—капитан обернулся и в его глазах Миша уловил насмешливый блеск, – почему бы и нет? Погода благоволит сегодня нам, так что. Мой молодой друг, коней отпустим мы на волю, а сами в травы мы уйдём.

Жуков даже остановился.

– Поэзия и вы? Мне казались несовместимыми.

– О, Миша, увлечения молодости. Кто из нас не грешил стишками?

– Вы правы.

– Ладно, об этом мы поговорим в другое, более подходящее время. Вот, что ты вынес из сегодняшних бесед?

– Одно, что убитый Дорофей Дормидонтович Ильешов.

– И только—то?

– А что можно было понять ещё?

– Многое. Миша, многое. К примеру, никто, кроме околоточного, не слышал о продаже трактира, никто, кроме Марии, не знает, что господин Ильешов намеревался открыть ресторацию. Не где—нибудь, а у Казанского собора. Занятно, господин сыскной агент?

– Так точно, занятно.

– А еще занятней, что Степан—свет Иволгин, очень уж благоволит к Марии и по её приезде пытался с ней заигрывать в отсутствие хозяина. Ведь Степан – кровь с молоком, видный молодец, но получил от ворот поворот. Мария же о его ухаживаниях ничего Ильешову не сказала.

– Это из каких соображений следует?

– Миша, – штабс—капитан хитро улыбался, – подумай сам.

– Наверное, – Жуков сдвинул к переносице брови, потом повторил, – наверное, если бы Мария пожаловалась хозяину, тот бы выгнал Иволгина из трактира.

– Вот, Миша, – Василий Михайлович поднял указательный палец вверх, – сколько раз я тебе говорил. Верь не сказанному, а понятому, ни в коей мере не домысливай, а стой здание на фундаменте фактов, сопоставлений, ну, и поведения тех, с кем разговариваешь.

– Я стараюсь.

– Ты не стараешься, Миша, а упускаешь очевидное. Вот, как ты разобрался с тем убийцей, что нашёл по непереваренному картофелю у убитого. Вот ты же обратил внимание на это в отчёте доктора, делавшего вскрытие.

– Тогда просто было.

– Так и сейчас просто. Если бы ты обратил внимание, каким тоном Иволгин говорил о хозяине, а каким о Марии. Или как она отзывалась о Степане. Ты должен подмечать, ибо ты сыскной агент, а не простой обыватель. На твоих плечах весит обязанность разыскивать преступником и как можно быстрее, чтобы другие остереглись. Вот, мол, есть в сыскном Михаил Силантьич Жуков, так тот, по следу на месте преступления, определяет злодея.

– Василий Михайлович…

– Нет, Миша. Преступник должен знать, что наказание его настигнет, тогда он подумает – совершать его или нет.

– Наверное, вы правы.

– А ты говорил далеко идти? За разговором и дорога не кажется такой длиной.

Глава пятнадцатая. В розыске мелочей не бывает

Кивнув в знак приветствия дежурному чиновнику, штабс—капитан проследовал к лестнице, по которой намеривался проследовать в кабинет Путилина, но был окликнут.

– Василий Михайлович, Иван Дмитрич просил по приезде вам ехать в Васильевскую часть.

– Что там стряслось? – в голосе прозвучала усталость.

– Толком не сообщили, но найдено тело в зверском виде.

Год только начался, а происшествие за происшествием, словно люди, решили удивить жестокостью мир. Не прошло и двух дней со дня обнаружения убитых на Курляндской, как новое.

– В Васильевскую часть, – громко сказал извозчику Орлов, укрывая ноги медвежьей шкурой.

– Василий Михайлович, – раздался голос Жукова, вышедшего из дверей сыскного отделения, – подождите.

– Стой, – так же громко произнёс штабс—капитан, – а про тебя я и забыл.

Миша обиженно засопел.

В Васильевской части сказали, что в самом начале Наличной улице в доме Куприяновой убийство. Соседи заметили, что жилец Вениамин Кругликов пришёл домой с окровавленными руками и со следами на одежде, на вопросы не отвечал, заперся в комнате, оттуда слышался то ли плач, то ли вой. Возле хозяйственной пристройки обнаружили тёмные следы, с виду похожие на застывшую кровь, заглянули в неё, благо замок был не закрыт. И обнаружили порубленное на части тело. Сразу же послали за полицией и теперь на месте и прокурорский следователь, и Путилин, и пристав.

Извозчика не стали отпускать, он пригодился вновь. Теперь уже не хотелось через весь Большой идти пешком.

Когда приехали, серьёзное лицо Ивана Дмитриевича не вязалось с его не менее довольным видом, который имел беседе с высоким господином в форменной шинели с погонами полковника.

Жуков шепнул Василию Михайловичу:

– Видимо, новый полицмейстер.

Граф Львов недавно был назначен на должность полицмейстера 3 отделения, в ведении которого и находилась Наличная улица. Скорее всего, Александр Николаевич принял решение самолично выезжать на происшествия. Требующие пристального внимания. Да и после военной службы трудно привыкать к статскому укладу жизни.

Штабс—капитан не стал подходить к Путилину, занятому разговором со столь важным лицом, а направился к приставу майору Богданову, стоящему со своим помощником поодаль.

– Добрый день, Николай Палыч, – поздоровался Орлов со старым знакомым, ощущая пожатие крепкой руки.

– Был бы он добрым, – произнёс Богданов, – не довелось бы нам встретиться при столь печальных событиях.

– Снова вместе придётся трудиться над поисками?

– Отнюдь, Василий Михайлович, отнюдь, – покачал головой седовласый майор, внимательным взглядом, вглядываясь в штабс—капитана, – дело предельно ясное. Убийца задержан, да он и не отрицает своей вины. Проверить его показания мы и сами в состоянии, так что зря вас пригласили.

– Если так, а новый как? – Орлов скосил глаза в сторону полицмейстера.

– Ничего худого сказать не могу, – теперь пришла очередь Николая Павловича скосить взгляд на помощника капитана Семенова, наверное, даже во сне видящего себя приставом именно Васильевской части и поэтому в службе выискивающего недочёты начальника. Богданов пытался избавиться от Капитона Александровича, но тщетно. Орлов удивлялся, как это они уживаются в одной берлоге, – поживём – посмотрим.

– Тоже верно. Все—таки, что произошло?

– Тут один губернский секретарь соблазнился деньгами, вот и совершил злодеяние.

Как потом узнал штабс—капитан, этот губернский секретарь, Парамон Кошкин, оказался странной личностью. С рождения прожил в доме на Наличной. В шестнадцать лет остался сиротою с некоторым капиталом. Стал замкнут и серьёзен, к болезненному виду он присоединил и пагубную страсть к вину, пока не проел доставшееся наследство. Некоторое время бедствовал, но потом решил уйти в монастырь, чтобы там «чтобы там облегчить своё положение и найти душевный покой». Но, увы, не удалось ни того, ни другого. Почувствовал, что ошибся в выборе и вернулся в мир. Собрал некоторые средства. Каким путём так и не удалось узнать, но открыл недалеко от дома табачную лавку. Кто его надоумил, тоже узнать не удалось. Но ничтожного дохода всегда не хватало, едва сводил концы с концами. И вот к нему в лавку начал заходить двенадцатилетний мальчик Петя, воспитанник богатой жившей неподалёку богатой вдовы, та, видимо, не слишком уж радела о ребёнке. Занята была устройством своей судьбы.

В один погожий день, а вернее утром в день убийства, явился в лавку мальчик и спросил, не продаст ли ему хозяин лавки револьвер, видимый им у Кошкина накануне. Парамон ответствовал, что вещь он не продаёт, да и дорогая она, стоит аж пятьдесят рублей. Петя с малолетним бахвальством достал из кармана пачку денег и заявил, что может себе позволить и более дорогую вещь, но ему в оружейных магазинах в продаже отказывают по причине малолетства. Тогда у Кошкина загорелись глаза. И он предложил мальчику съездить в Гостиный двор и там купить пистолет, что и было исполнено. Потом хозяин табачной лавки водил мальчика по кондитерским, пассажу и обдумывал, как бы забрать оставшиеся деньги у Пети. Все время Парамон боялся, что мальчик уйдёт, и кто—то другой выманит у него деньги. В конце концов, Кошкин сказал, что надо бы испытать револьвер, для этой цели предложил пройти в сарай. Та попытался забрать ассигнации, но Петя начал сопротивляться. Кошкин вцепился в горло ребёнка, что было дальше, хозяин табачной лавки не помнил. Только то, что держал в руках заветные деньги и смеялся от радости. Как рубил тело на части, он уже решительно вспомнить не мог.

Это выяснилось через несколько дней, а пока вновь назначенный полицмейстер был поражён жестокостью и хладнокровием, с которым совершено злодейство.

Парамон Кошкин выл в голос и бросался на полицейских, когда они описывали комнату и содержание карманов в качестве улик. Только обещание вернуть деньги в участке, немного успокоило Парамона.

Путилин попрощался с полковником Львовым.

В сыскное ехали в полном молчании, то ли повлияла бессмысленная смерть мальчика, то ли усталость брала верх. Постоянное напряжение последних месяцев давила непосильной тяжестью, а когда она разбавлена кровью и с нею сталкиваешься с постоянством, что подчас, кажется, люди заняты только истреблением себе подобных, если не на войне, то в мирных городах и сёлах, руководствуясь завистью, местью или жадностью.

Не успели войти в кабинет, как Иван Дмитриевич откинул ненужное прочь, а сразу углубился в дело на Курлядской.

– Докладывайте, господа агенты, что удалось узнать, – Путилин скинул с плеч пальто и бросил его на диван. Сам прошёл к столу, потирая озябшие руки.

– Позволите? – спросил Василий Михайлович, указывая на стул.

– Присаживайтесь.

В кабинете отсутствовали двое – Волков лежал в это время в постели и пил кофе, Соловьёв по поручению Ивана Дмитриевича подъезжал к дому Ивана Андреевича, чтобы справится о самочувствии больного.

Жуков сел напротив штабс—капитана.

– Что ж, съездили мы не впустую, – начал Орлов, – опознан восьмой убитый, им оказался предполагаемый нами ранее Дорофей Дормидонтович Ильешов.

– Кто его опознал? – перебил Путилин.

– Сожительница хозяина трактира некая Мария Ильешова…

– Ильешова?

– Так точно, Ильешова.

– Любопытно, не родственница ли?

– Иван Дмитрич, сомневаюсь, в деревне по словам, почти все Ильешовы.

– Продолжайте.

И Василий Михайлович рассказал все те соображения, которыми он делился с Жуковым по дороге в сыскное.

– Не исключено, что вы правы, – Путилин заметил взгляд, брошенный Мише, что мол, я же подметил, но Иван Дмитриевич повторил исключительно для Орлова, – я сказал, не исключено, но, может быть, и иначе. Всего лишь пустые домыслы, пока духовную не сможем прочитать. Для чего Марии лишать жизни своего благодетеля, тем более, что такая женская жестокость, конечно, встречалась у меня в следствиях, но сомневаюсь…

– А Иволгин? Тот мог, я думаю, не задумываясь. Может, взаимная неприязнь только для публики, как в пиесе.

– И это может быть. Продолжайте.

– Прибыльное заведение тоже нельзя исключать.

– Почему сейчас лишать жизни Ильешова, не лучше ли подождать. Пока он откроет ресторацию, тогда и сотворить чёрное дело?

– Но…

– Василий Михайлович. Вы правы, но неподтверждённое фактами, так и остаётся нашими с вами умозаключениями. Не так ли?

Штабс—капитан метнул в Мишу смущённый взгляд. Только вот недавно он сам говорил Жукову то же, а теперь вот удостоился таких от Путилина.

Следствие – не проторённая дорога, повторял иногда Иван Дмитриевич, которая выведет к нужному месту. Порой приходится продираться сквозь непроходимую чащу всевозможных догадок. Чтобы в конечном итоге найти ту, единственную тропинку, приводящую к настоящему преступнику. Ладно бы, злодей просто убегал от агентов, а иной раз так запутает дело, подставляя вместо себя ни в чем не повинных людей. Здесь разобраться надо, а наказать, не разобравшись, можно любого.

В первый год создания сыскной полиции пришлось расследовать совсем простое дело. Лавочник с Сенного рынка повздорил с другим, торгующим таким же товаром. Слово за слово, так и ссора переросла в драку, что пришлось их разнимать. Так вот первый пригрозил при десятке свидетелей. Жизни лишить своего недруга. Через несколько дней второго нашли с перерезанным горлом. На месте преступления нашли выпавший, видимо, второпях нож первого. А дома нашли рубаху, перепачканную кровью. И он не мог толком объяснить, где находился в вечер убийства. Лавочника осудили и сослали на каторгу в Сибирь. И только через пол года выяснилось, что убил совсем другой человек, затаивший давнюю обиду. Год вынашивал злодейский план, пока не представилась возможность его осуществить.

И выяснилось случайно. На следующее утро после убийства человек, видевший, как злоумышленник выходил от второго торговца, уехал по делам в южные губернии. Когда вернулся, узнал о трагедии и сам пришёл в полицию. Настоящий убийца долго запираться не стал. Убиенный начал ему мерещиться везде, куда не взглянет, так видит второго лавочника с перерезанной шеей.

И не хотелось совершать таких больше ошибок, ведь на кону стоит не пустая бумажка, которую потерял и не заметил, а судьба человека. Здесь надо подходить с осторожностью.

– Вы правы.

– Что вы предлагаете предпринять в первую очередь?

– Хотелось бы взглянуть на духовную, кому Дорофей Дормидонтыч оставил своё состояние.

– Согласен.

– Проверить, где были в вечер убийства Мария Ильешова и Семён Иволгин.

– Это надо в первую очередь, чтобы исключить какие бы то ни были сомнения в их честности или же наоборот.

– По Морозовской линии я не вижу зацепок, – штабс—капитан смотрел в одну точку, прикидывая предстоящие следственные действия.

– Нет, я думаю, эту сторону тоже нельзя оставлять без присмотра. Миша, займись—ка артелью, может, они что—то не договаривают. Покрывают своих. Только смотри. На плечах у тебя одна голова и больше свести, так не получиться. Ты же мне нужен здоровый, дел не в проворот, – улыбнулся Путилин, – а без тебя никак обойтись нельзя.

Глава шестнадцатая. Дела житейские…

В шестом часу пополудни того же дня Соловьёв поднимался по лестнице, освещаемой печально мигающими фонарями, во второй этаж деревянного дома на Выборгской стороне. Взойдя на площадку, он остановился, перед ним было несколько дверей. За одной из них слышался явственно оживлённый юношеский смех и многоголосный говор.

Иван Иванович постучался в дверь напротив.

Волков был в синем домашнем халате, сделал попытку подняться, но пошатнулся и опустился в кресло с извиняющейся улыбкой.

– Сиди уж. – Произнёс Иван Иванович с приветливым выражением на лице, но глаза выдавали его и выражали обеспокоенность за состояние приятеля, – что за беспокойство. Как самочувствие?

– Сам видишь. – Иван Андреевич откинулся на спинку кресла, – пройтись толком не могу, голова кружится.

– Ну, ну. – Соловьёв пригрозил рукой, – пока есть такая возможность, набирайся сил.

– Что с моим крестником? – Иван Андреевич жестом указал на голову.

– Препровождён в Литовский и хорошая весть, что дело в Шувалловском. Кажется, обрело новую жизнь. Выявлен настоящий убийца, но, к сожалению, против него нет ничего. Только слова твоего крестника, – теперь и глаза Соловьёва потеплели, – Григория Шустова.

– Это каждый присяжный поверенный обернёт в нужную преступнику сторону.

– То—то и оно, мы изловчаемся приводить злоумышленников для законного наказания, а они, наоборот, делают все, чтобы те получили оправдательный приговор.

– Это, Иван, к тому, чтобы мы искали лучше и не надеялись на судью.

– Тоже верно, ты отдыхай. Набирайся сил, скоро пригодятся. По лицу штабс—капитана видел, что он тоже ухватился за кончик ниточки. Так вот все пока идёт довольно хорошо, – успокоил Ивана Андреевича Соловьёв.

Не смотря на девятый час, улицы обезлюдили, то ли от усилившегося мороза, то ли по иной причине, но Соловьёв шёл по Большой Морской почти в одиночестве, если не брать в расчёт городовых, несших службу у полицейской части и поодаль у управления градоначальника.

Дежурный чиновник на вопрос ответил, что Путилин в своём кабинете один. С четверть часа тому Орлов и Жуков покинули сыскное отделение. Нет, говорил чиновник, возвращаться не собирались.

Соловьёв постучал и сразу же открыл дверь. Иван Дмитриевич не успел поднять головы. Что—то писал.

– Слушаю, – произнёс Путилин и только после того, как посмотрел на вошедшего, – а, Иван Иваныч, а я уж думал чиновник по мою душу. Проходите, как себя Волков чувствует? Не нужно ли чего? Не то он всегда молчком, а у самого, как я знаю, в животе сильные боли присутствуют.

– Хотя держится молодцом, – Соловьёв присел, только расстегнув пальто, шапку снял, ещё поднимаясь по лестнице, и сейчас держал в руке, – но несколько дней покоя ему нужны, как воздух.

– Не смотрите на меня так, Иван Иваныч, у меня нет никакого желания привлекать его к розыскам. Пусть здоровьице сперва подлечит. Это, на мой взгляд, важнее всего. Я не собираюсь терять такого молодца.

– Не сомневался.

– Только вот завтра, Иван Иваныч, придётся мне применить начальствующий тон, – у Соловьёва на лице появилось удивлённое выражение, – и отправить непослушного великовозрастного детятю домой поправлять здоровье.

– Ах, это, – засмеялся Соловьёв, – только вы его не крепко распекайте.

– Как уж получится, – погрозил пальцем Путилин.

– Иван Дмитрич, – посерьёзнел Соловьёв, – теперь спустимся с небес на грешную землю. Как я понимаю, и Миша, и Василий Михайлович заняты убийствами на Курляндской?

– Совершенно верно.

– Мне же надо продолжить прекрестенское дело?

– Вы сами прекрасно все понимаете.

– Но мне бы хотелось все—таки получить от вас…

– Знаете, Иван Иваныч, я, как и вы хотел бы благополучного исхода для данного дела, но, ей Богу, у меня у самого нет никаких мыслей по продолжению расследования. Может быть, мы вместе решим, что делать дальше?

– Иван Дмитрич, может, я проверю, не съехал ли Синельников с квартиры?

– Я тоже думаю, надо начинать с этого. Если он уехал, то придётся искать по всей России, а это чревато многими трудностями.

– Я это понимаю, поэтому и прошу разрешения на некоторые самостоятельные действия.

– Иван Иваныч, мне больно слышать такие слова. Я никогда не препятствовал самостоятельным решениям, даже поощрял, ведь расследование зависит не от одного человека. – Путилин склонил голову набок, показывая, что мнение агентов не пустой звук.

– Вы знаете, Иван Дмитрич. Для меня, – лицо Соловьёва стало серьёзным, – дело в Шуваловском не было просто рядовым делом, а задело, что мы, сыскная полиция, не смогли поймать злоумышленника, словно малые дети тыркались в непотребное и остались с носом. Нет, – Иван Иванович постучал в запальчивости рукой по столу, – мы его найдём и не позволим безнаказанно измываться над законом.

– Вы правы, сейчас проверяйте Синельникова, но чтобы ни одна душа не узнала о проверке.

– В этом не сомневайтесь, и сделаю все, как можно незаметнее, но не могу отвечать за тех, у кого спрашиваю.

– Иван Иваныч, вы же, как истый агент сыскного, должны видеть, с кем можно говорить начистоту, а кто не заслуживает откровенных слов, а с кем можно и поговорить по душам.

– Я понимаю.

– Иван Иваныч, вы же не первый год ловите злодеев, что вам истины проповедовать.

– Мне нечего возразить.

– Тогда, я думаю, вы не примените узнать, об этой личности все, что можете раздобыть?

– Так точно.

– Так и у вас должны быть свои соображения, не соизволите ли поделиться?

– С превеликим удовольствием. – Иван Иванович провёл рукою по лицу, – извольте. Ежели господин Синельников соизволил поиметь в руках ту сумму, о которой говорит Шустов, а именно тридцать тысяч, пусть даже в процентных бумагах. Это согласитесь большие деньги, то не в кубышку он их спрятал? А, как рачительный хозяин, должен был вложить в какое—то дело? Так?

– Не совсем согласен. Синельников – преступник и для него деньги – это бумага для достижения низменных целей, пусть даже для покупки собственного дела.

– Это все верно, но ведь все равно должны проявиться эти деньги?

– Может быть.

– Или он мог не удержаться от соблазна потратить полученные неправедным путём деньги исключительно на свои нужды.

– Мог, но Синельников умён, исходя из полученных нами сведений, поэтому расчётлив и от этого не мог тратить полученные деньги направо и налево. Я думаю, здесь стоит копать в ожидании результата.

– Может и вы, Иван Дмитрич, и правы, но полученный результат покажет.

– Не смею возразить.

Миша был рад, что освободился сегодня не так поздно и поэтому он направился к Знаменской площади, где в казённом доме, на втором этаже, дверь налево от лестницы, проживала молодая девица Анастасия с родителями: действительным статским советником Петром Мефодьевичем Серпуховским и его женою Александрой Дмитриевной.

Уже полгода родители вышеуказанной девицы ждали от молодого чиновника предложения руки и сердца, но он все медлил. Иногда казался до того решительным, что вот один миг и он склонит одно колено, как в рыцарских романах и бросит сердце к ногам молодой барышни.

Но этого не происходило, застенчивый губернский секретарь, хоть и страдал от недосказанности, а ещё более от застенчивости. Но ничего с собою поделать не мог, слова застревали в горле и он только покашливал, в место того, чтобы соединить свою судьбу с миловидной застенчивой девушкой.

Выходя из квартиры, Миша готов был разорвать себя на части, но поделать ничего было нельзя. Отец Анастасии каким—то звериным чутьём ощущал, что молодой человек пойдёт далеко по служебной лестнице, поэтому не обращал внимания на женихов, имеющих и титул познатнее, и должность повыше. Миша же страдал и все думал, что ещё день промедления и милая сердцу Анастасия будет отдана другому.

И сегодня он направился с визитом к Серпуховским, имея намерение попросить руку их дочери.

Жуков всю дорогу от Большой Морской до пересечения Невского с Литейным сочинял речь, которую должен произнести сегодняшним вечером, но по мере приближения к Литейному смелость пряталась далеко в глубины сердца. Хотя оно стремилось стряхнуть с себя нерешительность и с прелестной неподражаемой улыбкой все—таки произнести заготовленные слова.

Миша отчего—то робеть начинал у входа, когда ему открывал дверь статный высокий швейцар, одетый в ливрею ведомства, в котором служил папенька Анастасии. Потом шла прихожая, в ней Жуков постоянно видел двух курьеров, и сердце уходило в пятки, когда он проходил через приёмную, заставленную массивной мебелью, со стен строго взирали написанные умелой рукой угрюмые лица. Из каждого угла веяло высоким чином господина Серпуховского.

Сегодня Миша отбросил прочь свою застенчивость и решительно ступил в гостиную, в которую ему открыл дверь слуга, объявив при этом:

– Господин Жуков!

Анастасия зарделась, Пётр Мефодьевич, стоявший у кресла жены, приветливо улыбнулся.

Надворный советник Соловьёв к своим почти сорока годам не обрёл семейного счастья. После перенесённой в молодые годы трагедии, его невеста за несколько дней до венчания скончалась от невесть откуда взявшейся, казалось бы, простой простуды. Иван Иванович тогда целую неделю после похорон не выходил из дому, сидел в кресле, наподобие куклы. Родные изъявляли неподдельное беспокойство о самочувствии молодого человека, боялись, как бы он не лишился рассудка. Ведь он души не чаял в невесте. Но все обошлось, жизнь берет своё. Надворный советник ушёл с головою в службу, хотел было в армию поступить. Но не сложилось. А вот когда подвернулась оказия поступить в сыскную полицию, то без раздумий принял предложение, рассудив, что там не менее опасно, чем, допустим, на Кавказе или дальневосточных землях.

Иван Иванович заглянул в дальнюю комнату. Там было только одно небольшое окно, и выходило оно в «колодец», так петербуржцы называли маленький дворик со всех сторон ограниченный стенами домов. Поэтому в ночном сумраке тонули письменный стол, кресло и шкафы с книгами, казавшимися стеною. Размытые тени безмолвно прятались по углам, а на фоне тёмного окна, освещённого светом из окон напротив, черным вороном выделялась седая голова, выглядывающая поверх спинки кресла.

– Степан! – негромко позвал Соловьёв, стоя на пороге. Голова даже не шевельнулась. – Степан! – во второй раз, но уже громче позвал надворный советник.

Но сидящий как будто не слышал. Только мерное дыхание выдавало, что человек жив.

Иван Иванович вздохнул и пошёл прочь. В соседней комнате послышались тихие шаги, и маленькая женщина с седыми волосами вошла в гостиную.

– А, это ты! – сказала она и кинула взгляд на тёмный проем в соседнюю комнату.

– Все так же? – спросил Соловьёв.

Женщина махнула рукой, но все—таки подошла к сидевшему в кресле и осторожно, чтобы не испугать, тронула его за плечо.

– Степан! Ваня пришёл.

Голова не шевельнулась.

– Ваня пришёл, Степа, – повторила она и смахнула с глаз слезы.

Голова нервически задвигалась. И сидящий повернул заросшее щетиной худое лицо к Ивану Ивановичу. В глазах не виделось ни проблеска разума. Брат Соловьёва, бывший кавалеристский офицер, помешался пять лет тому после кровавой бойни на Кавказе и с тех пор Иван Иванович взял его под свою опеку. Некоторые видели в этом причину нежелания надворного советника связывать себя узами брака.

Путилин сидел в кресле, укрывшись пледом, и дремал. Мысли о злоумышленниках ушли куда—то в глубины сознания, на лице виделось только спокойствие. Недопитый чай так и остался остывать на столе.

В такие минуты даже шумливая Глаша ходила на цыпочках, боясь нарушить покой невольным шумом, на который она была горазда, то стол заденет, то к чашкам прикоснётся, то шуметь кастрюлями и тарелками станет на кухне.

Глава семнадцатая. Визиты

В десятом часу утра Иван Иванович направился на Петербургскую сторону, чтобы узнать – продолжает ли проживать ли некто Синельников на Мытнинской улице. Проверить это было необходимо, не привлекая внимания, а главное, чтобы такие действия не дошли до ушей проверяемого господина. Ранее времени нельзя вызывать его подозрений, что персона Тимофея Синельникова привлекла внимание сыскной полиции. Конечно, всякое может быть, ведь не заглянешь в мысли околоточного, который лучше всех знает обитателей данного ему участка. А порой и находится с ними в хороших сношениях, что сразу может по—дружески шепнуть, мол, тут агент приходил и вопросы задавал.

Не всегда полицейские выполняют возложенные обязанности с надлежащей усердностью. Деньги порой перевешивали выполнение служебных обязанностей.

Соловьёв остановил извозчика на соседней улице и теперь медленно шёл к искомому дому, который был единственным каменным на улице. Остальные деревянными темными стенами угрюмо взирали на город.

Если никому не доверять, то и расследование вести нечего. Подумалось надворному советнику, и он направился к дворнику. Те знали больше, чем околоточные. Непосредственно каждый день видели жильцов, кто к ним и когда приходит, уходит, не таится ли, не прячет лицо. Они все подмечают, недаром считаются первыми помощниками полиции.

Настроение Ивана Ивановича было. не в пример вчерашнему, хорошее и довольно весёлое. Он шёл, насвистывая незамысловатый мотивчик из «Севильского цирюльника». В детстве много времени было проведено за клавишами фортепиано, но с надворного советника так и не вышел музыкант. Иногда он мог сыграть не только простенький мотив, но и замысловатую партию какого—нибудь произведения и даже спеть романс довольно приличным баритоном, за который не было стыдно.

Дом на Мытнинской, в котором предположительно проживал Тимофей Синельников, был трёхэтажным, недавно крашенным по фасаду. Видимо, хозяин следил за своей собственностью, приносящей какой—никакой доход. Может быть, составляющий единственное, что он имел.

Дворник, среднего роста татарин с редкой бородёнкой, разговаривал в отличие от многих чисто и без акцента.

«Нет, такой не побежит предупреждать жильца о приходившем агенте сыскной», – думал Иван Иванович, глядя на слегка робеющего дворника.

Разговор начался, как обычно с обоюдной подозрительности.

– Скажи мне, голубчик, – остановился элегантный Соловьёв перед стоящим с лопатою татарином в потертом полушубке мехом вовнутрь и с повязанным поверх грубо выделанной кожи серым фартуков. – Это дом господина Власова, – Иван Иванович указал рукою на единственный каменный дом в Мытнинском переулке.

– Точно так.

– Не сдаёт ли в наём он квартиры?

– Да, сдаёт.

– Не знаешь, нет ли у него квартиры для меня сейчас?

– Извиняюсь, но обрадовать вас нечем, все квартиры сданы.

– А мне говорили, что возможно. Значит, ввели в заблуждение.

– Совершенно верно.

– Жаль, а мне как раз здесь хотелось поселиться. Тихое место.

– Так точно, тихое, вот, – теперь уже настала очередь дворника указать на дома, стоящие поодаль по переулку, – там, в доме с большим навесом над крыльцом, живёт Пелагея Феодоровна. Так она точно сейчас жильцов не имеет, с неделю съехали.

– Мне бы хотелось жить в каменном. У Власова, – он вопросительно посмотрел на дворника, – никто не собирается съезжать.

– Нет, там давно живут.

– И как давно.

Дворник посмотрел с подозрением на Ивана Ивановича, но ничего не ответил, это отметил про себя Соловьёв.

– Хорошо, где мы можем поговорить без посторонних глаз. Мне не хотелось бы, чтобы видели нас.

– Я…

– Там я все объясню.

– Можно у меня, – и дворник пошёл первым в свою каморку. Так Соловьёв достал свой жетон и представился:

– Помощник по поручениям начальника сыскной полиции надворный советник Соловьёв.

Татарин вытянулся, словно на параде.

– Ты, я вижу, человек с головой, – дворник кивнул головой, а Иван Иванович продолжил, – поэтому о моем приходе никто не должен знать ни хозяин, тем более жильцы. Понятно.

– Так точно.

– Служил в армии?

– Никак нет, не довелось.

– Тогда ответь, кто проживает в доме?

– Сам хозяин Михаил Владимирович с семейством, господин Меняев, служащий департамента земельных наделов с женою, господин Иванов с семейством, тот служит в банке и один квартиру занимает господин Синельников, вот, где этот служит, мне не известно.

– Понятно и как давно они проживают в этом доме?

– Я здесь дворничаю шестой год, так они жили уже.

– Что ты о них скажешь?

– Вполне приличные господа, осень приличные. Чтобы ссоры какие или буянство, так этого нет.

– Всё?

– Всё.

– Ты говорил, что не знаешь, где служит господин Синельников?

– Так точно. Не знаю.

– На какие средства он живёт?

– Четыре года тому получил наследство.

– Четыре? Не ошибаешься?

– Никак нет, тогда он мне десять рублей за службу дал, а после этого только по рублю перед вашим Рождеством и Пасхою.

– Ясненько. К Синельникому кто—нибудь захаживает?

– Никак нет.

– Когда ты видел его в последний раз?

– Вчера вечером и видел, весёлые возвращались, словно праздник у них какой.

– Так ты понял, что никому не слова.

– Неужто мы не понимаем.

После разговора с дворником Иван Иванович решил все—таки зайти в околоток. Как ни крути, а необходимо было узнать о господине Синельникове.

Ведь в каждый околоток назначалось два надзирателя: один для руководства наружной службой, другой – для проведения негласного надзора за жителями, предупреждения и пресечения преступлений.

Околоточному внутреннего надзора вменялось в обязанность знать обывателей, проживающих на подведомственной территории, не только в лицо, но и чем, собственно, они дышат, в особенности, наблюдать за их отъездами, переездами, негласно собирать сведения об образе жизни и поведении лиц, состоящих под надзором полиции. С этой целью околоточный надзиратель знал на своём участке не только всех хозяев, управляющих имуществом, дворников, швейцаров, содержателей гостиниц, меблированных квартир и постоялых дворов, их поверенных и конторщиков, старост, извозчиков и содержателей рабочих артелей.

Поэтому не может же околоточный быть заодно с Синельниковым?

Благо, что идти не далеко. Всего несколько сот аршин.

Волков проснулся рано, задолго до первого колокола, до визга извозчичьих саней по схваченному морозом снегу. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, боль билась в висках и не отпускала. Иван Андреевич попробовал думать о стороннем. Но не получилось, и боль ещё с большим остервенением набросилась на голову. Сыскной агент не пошевелился. Он давно привык не обращать внимания на такие мелочи, как боль. Иной раз приходилось на морозе сидеть в неудобной позе часами, чтобы довести дело до конца.

Волков сердился на себя, на свою нерасторопность. Когда так опрометчиво стал сам жертвою этого увальня Шустова, который, походя, расправился с готовым ко всему агентом, и спокойно пошёл к зазнобе пополнить желудок очередной порцией хлебного вина.

Рядом спала жена Варвара, разметав по белоснежной подушке густые темно—каштановые волосы, которые сейчас казались цвета вороного крыла. Иван Андреевич скосил взгляд, но заметил открытые глаза жены.

– Болит? – спросила она совсем тихо, но Волков уловил её слова.

– Немножко.

– Ваня, – все так же тихо говорила она, – может, хватит с тебя сыскных приключений, – Пора…

– Не надо, – не дал продолжить Иван Андреевич, такой разговор возникал не так часто, но все же давал о себе знать, особенно после случаев, когда помощник по поручениям оказывался больным или раненым в кресле, – не будем об этом. Спи, – и сам закрыл глаза, чтобы не продолжать пустого разговора.

Следуя указаниям Путилина, Жуков с утра направился в артель, в которой работали убитые с Курляндской. Хотя вроде бы старшина и открестился незнанием, но не могли Морозовы все время молчать. О чем—то они говорили, строили планы, кому—то что—то могли сказать. Может и несущественное с первого взгляда для артельщиков, но нужное для следствия.

Старшина насупился и сквозь зубы поздоровался, видимо, больше не ожидая, что сыскная полиция его потревожит.

– Я же в прошлый раз все рассказал, что знал.

– В том и дело, что не все, – каким—то таинственным полушёпотом произнёс Миша. – Мы—то знаем, – и он подмигнул старшине, у которого на лице появилось непонимающее выражение.

– О чём? – спросил он шёпотом.

– О покупке трактира, – таким же тихим голосом произнёс Жуков.

– То ж с пьяных глаз Степан сболтнул, откуда у него такие деньжищи. Трактир—то, ого, сколько стоит.

– В этом ты прав, денег стоит, а Морозовы жили, как голь перекатная. Ты ж видел? – сказал Миша так, между прочим, может проговориться.

– Откель? – изумился старшина, – меня ни разу к себе не водил. Да и некогда по гостям расхаживать, вона сколько работы прибавилось. Степана с семьёй заменить некем. Пока новых людей в артель примем, время пройдёт.

– Это точно. А если Морозов надумал бы уходить из артели, тогда как?

– Да как? Опять же новых искали.

– Не завидное положение.

– Теперь вернёмся к Морозовым. Они с кем приятельствовали?

– В артели ни с кем? А помимо? Этого сказать не могу.

– Понятно. Работали—то они не в пустом месте. А кто—то рядом с ними был?

– Верно, работали они с Коськой и Ефимкой.

– Вот я и хотел бы с ними перекинуться парой слов.

– Сейчас позову, сразу обоих или по одному.

– По одному, – серьёзно кивнул Миша.

Через несколько минут в комнату вошёл невысокий мужчина с проседью бородой. Но Миша обратил внимание на другое, вошедший приволакивал ногу.

– Мне сказал Афанасий, что вы, Ваше благородие, меня звали?

– Точно так, я – помощник начальника сыскной полиции Михаил Силантьевич Жуков. Имею намерение задать несколько вопросов про Морозовых.

– Жаль Степана и детишков его жаль, ни за что, ни про что жизни лишились.

– Как ни про что? – ухватился за последние слова Миша.

– Так что с них было взять? Мышей аль тараканов. Да и те от них посбегали.

– Любопытно. Ты что ж у них бывал?

– Бывал, так меня даже чаем не напоили.

– От скупости?

– Да, вы что, Ваше Благородие, Степан, тот последнюю рубашку с себя снимет, если помочь надо. Не было у них ничего.

– Так вроде бы трое работали…

– Не трое, а все семеро. Правда, с ребятишек толку поменьше, но все равно руки к работе пригодные.

– Так что им денег на прожитье не хватало?

– Я, правда, не спрашивал, но краем уха слышал, что в деревню они деньги все посылали.

– Странно, не находишь?

– Что странного? У каждой семьи своё.

– А ты чего к ним заходил?

– Уж не припомню. Кажется, весточку из дому получил.

– Мог бы в артели об этом сказать?

– По соседству с ними был. Вот и зашёл.

– Хорошо, значит ты у нас…

– Ефим Перегудов.

– Зови Коську.

Константин Степанов оказался молодым человеком двадцати лет. Но таким же щуплым, как и вышедший из комнаты Ефим. Ничего добавить он не мог, сославшись, что Морозовы, как сычи больше молчали. Только и услышишь от них, подай то, не нужно тебе это. И опять, молча, уткнуться в работу и ни слова, ни полслова.

Глава восемнадцатая. Что день грядущий нам готовит…

Утро порадовало солнечными лучами, пробивающимися через просветы между темными облаками. Штабс—капитан, по чести сказать, не знал, с чего начинать день. Снова съездить в трактир, поговорить не только со вчерашними собеседниками – Марией и Семеном Иволгиным, но и с малолетними половыми, которых заметил Василий Михайлович вчера. У них глаз острый, по малолетству многое подмечают, при них не стесняются откровенно говорить.

– Сударь! Видно сразу, что вы сиятельство! – Совсем тихо и с какой—то показной таинственностью в голосе шепчет, догоняя Василия Михайловича, малый лет двадцати в кургузом пальтишке.

– Что тебе? – Спросил Орлов, не останавливаясь.

– Не соблаговолите ли приостановиться на минуточку—с!

– Я?

– Вы, Ваше сиятельство, один минут—с, за угол только! – взгляд малого был до того просительный, что Василий Михайлович едва не рассмеялся. Надо же. Сейчас и он стал одним из участников спектакля, разыгрываемого ежеминутно на улицах столицы.

– Меня? Ты меня знаешь?

– Как не знать—с! Знаем—с, вот за угол!

Штабс—капитан сделал вид, что попался на уловку уличного шарлатана и послушно проследовал за ним.

– Ну, говори, что тебе надо?

– Ваше сиятельство, выгодная покупка для вас есть, – и, озираясь по сторонам, понизив голос, произносит, – золотая цепочка—с.

Малый на самом деле вытащил из кармана какую—то цепочку, которая загорелась перед глазами Орлова ярким блеском и рассыпалась искрами на солнце, сегодня показавшемся из—за низких облаков.

«Правильное время подобрал и правильное место», – внутренне улыбнулся Орлов, много раз слышавший о процветающем таким образом обмане.

– Что же ты её прячешь?

– Ваше сиятельство. Никак невозможно, вдруг кто увидит, – и так же тихо добавил, – в ста рубликах стоит, а я только три червонца прошу.

– Краденая, видимо? – Начал подыгрывать малому Василий Михайлович.

– Упаси, Бог! Я не жулик какой, вот по нужде продаю.

– Что—то ты темнишь! – И штабс—капитан повернулся, чтобы уйти.

– Сударь! Куда же вы? Совсем без ножа режете, давайте за двадцать.

– Десять!

– Ваше сиятельство! Не обижайте и так обиженного.

– Что?

– Угодно, хотя бы пятнадцать.

– Ничего мне не угодно!

– Сколько—с вы дадите?

– Я сказал десять, – и Василий Михайлович сделал попытку повернуться, но руки малого крепко держали рукав.

– Ваше сиятельство, от души отрываю! – Малому стоило играть в театре вместо того, чтобы приставать к прохожим. – Мне б поесть, совсем изголодал.

– Теперь, – левой рукой штабс—капитан берет за воротник малого, правой цепочку, – дорогой, пройдём—ка в полицию.

– Не надо. – кричит таким пронзительным голосом малый, – убивают, – и так рванул. Что воротник кургузого пальтишки остался в руке Орлова.

– Да, – только и произносит сыскной агент, – дела.

Черед минуту к нему подбежал городовой.

– Кто кричал?

– Что ж ты служивый? У тебя под носом мошенники работают, а ты ни сном, ни духом.

– А вы, позвольте полюбопытствовать, кто такой будете?

– Сыскная полиция, штабс—капитан Орлов!

Городовой выпятил грудь вперёд и в качестве оправдания произнёс.

– Да разве за всеми уследишь.

– Ты на что поставлен? – Усмехнулся штабс—капитан, – пугалом перекрёсток украшать, что ли?

– Ваше благородие, – покраснел, как вынутый из кипящей кастрюли рак, и хотел было что—то добавить городовой, но воздуха не хватило для возмущения.

– Иди, служивый, на пост, – голос штабс—капитана хоть и ни на йоту не повысился, но звенел металлом, – там твоё место.

Городовой послушно повернулся и чуть ли не строевым шагом последовал к отведённому ему месту.

Василий Михайлович повертел в руке жёлтую цепочку, с первого взгляда казавшуюся золотой, но при внимательном рассмотрении всегда оказывалась медной, покрытым тончайшим слоем благородного металла.

Штабс—капитану хотелось узнать о духовной хозяина трактира, но иной возможности, как это узнать от Марии, он не видел. Присяжный поверенный, а, значит, и контора, в которой написан документ, неизвестны, свидетели, которые могли бы показать, тоже неизвестны. Если уж и Ильешова не знает, то придётся по очереди обходить присяжных поверенных сперва Петербургской части, а затем и всех остальных.

Мария встретила с насторожённостью в глазах, которые припухлостью и красным цветом выдавали, что ночью её подушка стала мокрой.

– Мария, – сказал Василий Михайлович после того, как поздоровался и снял шапку, – вы не знаете, где находится духовное завещание Дорофея Дермидонтыча?

– К сожалению, не знаю.

– Может быть, вы знали присяжного, к которому обращался господин Ильешов?

– И в этом я вам не помощница, – устало произнесло Мария.

– Кто же наследник?

– У Дорофея не осталось родных, поэтому он говорил, что все записал на меня.

– Но документ? Наверное, хранились ценные бумаги в одном месте. Вы не могли бы посмотреть?

– Подождите, – и женщина вышла из гостиной. Вернулась почти сразу, неся в руках резную шкатулку орехового дерева, размером с большую книгу. Но она оказалась запертой.

– А ключ? – поднял взгляд Орлов на Марию.

Она сняла с шеи цепочку, на которой висел небольшой золотой ключ.

– Вы позволите?

– Я не могу вам препятствовать.

В шкатулке среди бумаг духовного завещания не было.

– Где оно могло бы быть?

– Мне это не ведомо.

Василий Михайлович уходил из трактира с тяжёлым чувством, тем более расспрашиваемые половые из малолетней прислуги, наученные кем—то, говорили почти слово в слово одно и то же – ничего не видели и ничего не слышали.

С чего начинать, штабс—капитан пока не знал. Хотя не совсем верно, он нуждался в помощниках. Стоило в отделении составить список присяжных поверенных и начинать с их адресов, чтобы охватить за день, как можно больше адресов.

В отделении Василий Михайлович изложил Путилину соображения по поводу духовной и попросил помощников, на что Иван Дмитриевич хитро посмотрел и после небольшого молчания произнёс:

– Василий Михалыч, я готов вам выделить помощников, но после одной проверки.

– Какой? – ответил с готовностью Орлов.

– Вы забываете, что духовное завещание господина Ильешова мог удостоверить своей подписью священник и, не думаю, что Дорофей Дормидонтыч ездил на другой конец города исповедоваться и молиться.

– Но тогда завещание должно было находиться в шкатулке с бумагами?

– Не совсем согласен, может быть, Ильешов посчитал, что оно будет сохраннее у служителя Господа.

– Значит, он не доверял в трактире кому—то, а если ключ имела Мария…

– Не стройте умозаключений, Василий Михайлович, пока не сподобитесь собрать в одной шкатулке факты.

– Вы опять правы.

И на самом деле Путилин оказался прав. Дорофей Дормидонтыч был дружен с отцом Иосифом из Церкви Преображения Господня, что стоит на Большой Спасской улице.

Об этом рассказала Мария, ведь она и сама хаживала на службы в эту церковь, где причащалась.

Отец Иосиф таких же лет, что и убиенный Ильешов, о насильственной смерти хозяина трактира не знал, каким обстоятельством был крайне удивлён и смахнул слезы, показавшиеся из уголков глаз.

– Бедный Дорофей, – отец Иосиф осенил себя троекратным крестным знамением, – вот так строит человек планы. Радуется жизни и в один миг теряет всякую надежду на продолжение свершения угодных Господу дел! – покачал головой и ещё раз добавил, – бедный Дорофей! Значит, насильственно.

– Злодейской рукой, – штабс—капитан тоже перекрестился, – скажите, вы не подписывали духовной Дорофея Дормидонтыча?

– Да, как же я о ней позабыл. Он её, самолично, начертал в моем присутствии, и я удостоверил её своей подписью.

– Кто ещё присутствовал при этом?

– Доктор Мазуркевич и его помощник Николай.

– Не припомните, когда это было?

– Как не припомню, сразу после Пасхи, почти три года тому.

– Где может быть духовная?

– Как где? С того времени хранится у меня.

– Могу ли я, с вашего позволения, ее прочесть?

– Если поможет в поисках преступника, то, пожалуйста.

Духовная, составленная простыми словами, гласила, что все накопленное и заработанное, в том числе и трактир, господин Ильешов завещает Марии Фёдоровне Ильешовой без каких—либо оговорок.

«Занятно, – подумал штабс—капитан, – прошло почти три года».

– Кто ещё знал о духовной?

– Да, кроме нас четверых, Царство Небесное Дорофею, да успокоится его душа. – Сказал отец Иосиф и дополнил, – теперь уж троих.

После того, как Василий Андреевич прочитал последнюю волю убитого Дорофея Дормидонтыча, в самом деле, изложенную кратко, словно два с половиной года тому он готовился к нежданной смерти. Слово в слово Орлов записал содержание духовной в книжку, носимую для таких целей.

– Что ж, – произнёс отец Иосиф, – если такова воля невинно загубленного Дорофея, надо передать документ Марии Фёдоровне.

Отец Иосиф взялся передать женщине именно в этот горестный час, дорогой он рассказал о том, каким был Дорофей.

Ильешова взяла духовную. Слезы застилали глаза, она махнула их и в бессилии опустилась на стул.

– Зачем мне это, – она взмахнула плотным листом бумаги, – если его уже нет.

– Господу…. – далее слов отца Иосифа штабс—капитан не слышал, вышел из гостиной, но заметил, как чёрной тенью мелькнула высокая фигура. Василию Михайловичу показалось, что под дверью стоял и подслушивал Иволгин, но уверенности не было.

Орлов прошёлся по общей зале, но там Степана не увидел. Между столом шныряли десяти – двенадцатилетние половые, исполнявшие обязанности за миску щей и краюху хлеба, пока не подрастут.

В сыскном Путилину докладывал Миша, живописуя очередное посещение артели.

– Значит, тебя встретили с холодностью. А что ты хотел? Застолья?

– Иван Дмитрич, – с жаром в голосе и с блеском в глазах говорил Жуков, – чувствую не все чисто у них, имеют отношение к происшедшему, ой, имеют и скрывают что—то.

– Миша, ты – сыскной агент, у тебя глаза должны быть не только на лице, но и на затылке, ты должен слышать то, что говорят за закрытыми дверями. А ты мне твердишь, не чисто там. Что?

– Но я…

– Вот скажи, что ты там заметил подозрительного?

– Нет?

– Им работников не хватает, а найти быстро не представляется возможным. Не будешь же брать первого попавшего с улицы. Здесь люди, знакомые с делом требуются, вот голова у артельного старшины и болит. То, что установил личность, навещавшего Морозовых, это хорошо. Проверить его нужно, хотя он сам тебе сказал, что был у них. Значит, ничего не скрывает.

– А может, наоборот, отводит от себя. Вдруг его кто видел там, вот он забеспокоился. Пусть, думает, от меня узнают, чем от кого—то.

– Определённые соображения присутствуют, но, если он так тебе подозрителен, то вот тебе задание, проверь его. Как там его?

– Ефим Перегудов.

– Вот—вот, – Иван Дмитриевич направил на Жукова указательный палец, – и начни с Адресной Экспедиции. Где проживает, с кем дружен, куда ходит, в общем, что мне тебя учить. Не первый год сыскным делом занимаешься.

– Будет сделано, – вскочил со стула Жуков и в дверях едва не сбил с ног входящего в кабинет Василия Михайловича.

– Что это с ним? – после приветствия спросил штабс– капитан.

Глава девятнадцатая. Следствие идёт, а дело стоит…

К счастью Ивана Ивановича оба околоточных надзирателя были на месте службы.

Первый, Ювеналий Иванович ходил медленной походкой, говорил довольно тихо, каким—то мягким басом, в разговоре часто делал паузы, словно бы пытался вспомнить подходящее слово.

Второй, отвечающий за обывательский надзор, Матвей Евлампиевич, был гораздо старше Ювеналия Ивановича. Высокого роста, сутуловатый и до болезненности худой. Его, в морщинах, лицо, со строгими чертами, было покрыто густой седой бородой, выцветшие глаза смотрели хоть и открыто, но с какой—то хитринкой и в тоже время умудрённой жизненным опытом проницательностью. Двигался он быстро и говорил высоким, тонким голосом, что совсем не вязалось с его обликом.

После того, как Иван Иванович представился, понимающий Матвей Евлампиевич провёл сыскного агента в комнату допросов, чтобы никто не мог ни подслушать, ни помешать разговору.

Околоточный надзиратель положил худые руки на стол, нисколько не заботясь того, что Соловьёв был по чину выше. Видимо, не привык егозить перед начальством.

Надворный советник не стал держать долгую паузу, а сразу же перешёл к делу.

– Матвей Елампиевич, – сыскной агент запнулся и не смог назвать на «ты» околоточного надзирателя, – вы хорошо знаете обывателей околотка?

Надзиратель угрюмо посмотрел на Соловьёва и ничего не ответил. Иван Иванович поиграл желваками, стоит ли выдавать начистоту имеющиеся сведения или нет, но в конечном итоге склонился к тому, что околоточному надзирателю можно доверять, произнёс:

– Мне не хочется окольными путями, минуя вас, – он выделил последнюю фразу, – добиваться интересующего меня, поэтому я решил, что вам можно довериться.

Матвей Елампиевич не повёл взглядом, а только сильней сжал кулаки.

– У вас в околотке проживает некий… – с губ Соловьёва так и не смогло вылететь имя и фамилия Тимофея Синельникова. Околоточный молчал в ожидании продолжения, – господин Синельников?

– Так точно, – сказал Матвей Евлампиевич в ожидании последующего вопроса.

– Что вы можете о нем сказать?

– А что бы вы хотели услышать?

– Только правду.

– Конечно, – пожал плечами Матвей Евлампиевич, – сказать можно многое, но что вы хотите услышать?

– Только, правду.

– Правда – не товар, а тоже требует, нежного подхода.

– А по мне истина должна быть без прикрас, какова есть.

– Хорошо, – он пожевал ус, – что хотите знать?

– Где служит? С кем дружен? Кто приходит в гости?

Брови околоточного взлетели вверх.

– Даже не знаю, что сказать? Живёт один, приятелей не видел ни разу, ибо гостей не принимал на моем веку. Я пытался разузнать об этом господине, но, к сожалению, потерпел неудачу. Следить за ним у меня не было возможности, ведь я един во всех лицах, – говорил околоточный кратко, даже слишком, в последних словах подразумевая, что он—де не из сыскного, где есть, кому заняться слежкой, – пожалуй, добавить, больше нечего.

– Матвей Евлампиевич, – надворный советник склонился к околоточному, – неужели за столько лет не узнали некоторых сведений о господине Синельникове?

– Могу охарактеризовать данного господина только одним, мутный человек. Непонятный.

– Интересно.

– Но ни в чем предосудительном мной не замечен.

– А соседи? Ведь столько лет они живут бок о бок.

– С этой стороны тоже нет ничего. Говорят, нелюдим, при встрече раскланяется и более ничего.

– Вроде тени.

– Правильно подметили, господин Соловьёв, тень.

– Что ж, – поднялся с места Иван Иванович, – более не смею задерживать, Матвей Евлампиевич.

– Извиняюсь, – поднялся и околоточный, – что ничем не смог помочь.

В сыскное отделение надворный советник возвращался пешком, хотя от мороза снег и поскрипывал под ногами, но холода не чувствовалось, притом в редкие моменты сквозь тучи проглядывало солнце. Казалось, весна не за горами, скоро возьмёт верх над снежным покровом и холодным ветром, приносящим с залива пронизывающий до костей мороз.

От разговора с околоточным надзирателем Иван Иванович ожидал большего, но с чем к нему пришёл, с тем и ушёл. Было жаль потерянного времени. За Матвея Евлампиевича не опасался, тот не побежит с визитом к Синельникову. А станет, наоборот, ещё более присматривать за Тимофеем и начнёт расспрашивать о нем, но не в открытую, а тайно. Это надворный советник понял по следившим за ним внимательным глазам околоточного.

Вроде бы и известен преступник, но предъявить ему, кроме слов задержанного Шустова нечего. Вот и околоточный затрудняется что—то сказать о Синельникове, но надо за что—то ухватиться. Есть подвозивший их в Шуваловский парк приятель Григория, но прошло довольно много времени и он не сможет показать ничего существенного. Тупик с этой стороны.

Хорош Синельников, словно все на свете предусмотрел, пока к нему не подобраться. Вот именно, что пока.

Жуков не любил появляться в Адресной Экспедиции. Как—то, некоторое время тому произошла неприятная история, когда Жуков сам того не желая, в раздражении нелицеприятно высказался о сотрудниках и его слова стали известны в Экспедиции. И теперь в ней старались всячески, когда представлялась возможность, обещать Мише всяческое содействие, но ничего не делать в этом направлении. Помощник Путилина понял своё положение, когда обратился за помощью в Экспедицию, но так и не получил её. Есть у чиновников такая отговорка «приходите завтра, все исполним в лучшем виде», а потом было ещё одно завтра, за ним ещё и так до бесконечности, поэтому Жуков стремился попросить кого—нибудь из агентов помогать в столь неприятной истории.

И теперь Миша думал, к кому бы обратиться со столь деликатной, но, в общем—то, простой просьбой.

Орлов поездкой в трактир и священнику, хоть и остался не очень доволен, но кое—какие новые сведения все—таки появились. Можно было поразмыслить, в каком направлении двигаться дальше. Ведь пойти на убийство способен не всякий, а в частности такое кровавое, как на Курляндской. Это надо быть зверем, а не личностью в человеческом облике. Вот если Морозовы собирались покупать трактир, а это, как не крути, тысяч пять—семь серебром, то должен же об этом кто—то знать? Ильешов, скорее всего, вызвался пособить землякам. Может быть, он нашёл заведение и даже свёл покупателя и продавца. Значит, надо искать там. Ведь не могли рассказывать Морозовы направо и налево о будущей покупке. Вот даже в артели и то толком не знали об их намерениях. Найти бы… возникает вопрос «как?»

Порой знаешь, что вот преступник, а поделать ничего не можешь. Все он, злодей, устроил так, чтобы отвести от себя подозрения. Долго, видимо, думал, прикидывал, кого можно подвести «под монастырь». Самое трудное в расследовании вывести такого человека на «чистую воду».

Путилин вернулся с еженедельного доклада высокому начальству, которое кроме ежедневных реляций по городским происшествиям, желало видеть начальника сыскной полиции самого.

Сегодня градоначальник столицы генерал—лейтенант Фёдор Фёдорович Трепов находился в превосходном настроении. Застарелая болезнь, не дававшая в последние дни покоя, отступила прочь, поэтому, невзирая на столь ужасное преступление, каковых давно не было в городе, он внимательно выслушал Ивана Дмитриевича, задал несколько ничего не значащих вопросов и напоследок добавил:

– Господин Путилин, надеюсь, мне не придётся докладывать Государю о неудаче в этом кровавом деле сыскного отделения.

Иван Дмитриевич выслушал напутствие, хотел возразить в ответ, что «все в руце Божьей», но слова чуть было не сорвавшиеся с языка, так на нем и остались. Иван Дмитриевич давно усвоил, что невысказанное слово становится воистину золотым, да и не следует «дразнить гусей», когда преступник ходит по земле и неизвестно, что ещё задумал.

В своём кабинете Иван Дмитриевич сел за стол и. подперев рукой щеку, смотрел на окна, разрисованные причудливыми морозными узорами. Окунаться в кровавые столичные происшествие не хотелось, да и мыслей особо не было. Курляндская, конечно вызывала определённое беспокойство, но не хотелось вспоминать разбитые головы троих ребятишек, уложенных в ряд, словно преступник намеренно бросил вызов именно ему, начальнику сыскной полиции Ивану Дмитриевичу Путилину, что, мол, я вот, рядом, но руки слишком коротки достать меня.

Минут пять Путилин сидел в тишине, пока стук в дверь не нарушил уединения.

Не успел начальник сыскной полиции произнести ни слова, как дверь отворилась, и вошёл штабс—капитан Орлов.

– Позволите?

– Да, да, Василий Михайлович, – произнёс Путилин, – прошу. – И указал рукой на стул.

Штабс—капитан прошёл к столу.

– Мне стало известно, – иной раз Василий Михайлович обходился без вступлений и предисловий, чётко по—военному докладывая о новых обстоятельствах, открывшихся в расследовании. И сейчас доложил Ивану Дмитриевичу о встрече со священником и нынешней хозяйкой трактира «Ямбург».

Глава двадцатая. Шаг вперёд…

– Любопытно, – только и произнёс Путилин, не отрывая взгляда от узоров на окне, – любопытно, – повторил он.

Штабс—капитан молчал.

– То, что Дорофей Дормидонтыч завещал своё состояние Марии, я не удивлён, – Иван Дмитриевич провел рукою по лицу, – но меня более занимает, кто кроме священника знал об этом обстоятельстве?

– Я думаю, – Орлов замолчал, словно собирался с мыслями, – кроме подписавших духовную доктора Мазуркевича, его помощника Николая, мог знать и Семён Иволгин.

– Иволгин? – брови Путилина приподнялись в удивлении. – Мне кажется. Василий Михайлович, он в нашем деле лишний. Подозревать его, конечно, можно, но слишком уж сложно, чтобы вдова, будем называть Марию именно так. Воспылала страстью к работнику трактира после смерти благодетеля? Я не верю и поэтому уверен, что он не мог убить Ильешова. Хотя, – Путилин на миг замолчал, – если он вызывает ваш интерес, то проверьте его. Я не против.

– У меня тоже возникли подобные мысли, – штабс—капитан улыбнулся, – но, как говорится, в тихом омуте черти водятся.

Иван Дмитриевич покачал головой.

– Василий Михайлович, если Иволгин у вас вызывает интерес, то никак не могу помешать вашему следствию. Но вот доктора… – он посмотрел на Орлова.

– Мазуркевича. – подсказал Василий Михайлович.

– Благодарю, – вновь кивнул головой Путилин, – Мазуркевича и его помощника проверить стоит и внимательнее, не связывает ли их что—либо с Марией.

Теперь у Орлова поднялись к верху в удивлении брови, и он произнёс:

– Это уж я проверю в первую очередь.

– Стоит, – Иван Дмитриевич сам находился в затруднении, да, преступление жестокое, до боли кровавое, но ниточки слишком ненадёжные, чтобы на них надеяться. Морозовы – семья замкнутая, но не могли же они свои планы держать в себе, кому—то что—то да могли сказать. Ильешов, свидетель их планов, мёртв. В артели навряд ли знали о дальнейших планах. Хотя кто знает, кто знает? Может быть, там тоже есть кончик ниточки, которая приведёт к преступнику. Дело—то такое непредсказуемое. Это показала кровь в квартире убитой семьи. Слишком уж нарочито совершено злодейство. Вся семья изведена под корень. Но может быть и иначе, что главной жертвой стал господин Ильешов, а остальное совершено лишь для отведения взгляда в сторону, чтобы искали преступников, заинтересованных в смерти Морозовых, а уж никак не Дорофея Дормидонтыча. Что может быть самой прямой дорогой.

– Три года срок, – Орлов почесал висок, – ждать столько времени для совершения преступления? Сомневаюсь.

– Может вы и правы, – Путилин сощурил глаза, – но проверить следует.

– Проверю.

Жуков, не смотря на некую неприязнь к Адресной Экспедиции, так и не решился попросить посетить её вместо себя кого—то другого..

С тяжёлым сердцем он открыл дверь, привратник не обратил на Мишу внимания и не открыл перед ним тяжёлую дверь. Снисходительно улыбнулся, сверкнув передними отсутствующими зубами.

– Михаил Силантич, – склонил в поклоне голову привратник, но в словах чувствовалось некая снисходительность.

Миша кивнул в ответ и начал подниматься по широкой лестнице на второй этаж, где располагался архив Адресной Экспедиции.

Надворный советник Соловьёв остановился на минуту у комнаты дежурного чиновника, который приветливо улыбнулся.

– Иван Дмитриевич в кабинете? – спросил Иван Иванович.

– С четверть часа тому вернулся с доклада градоначальнику, – ответил чиновник.

Надворный советник даже не спросил. А вскинул к верху брови, мол, как настроение Путилина.

– Доволен. – Однозначно произнёс чиновник, имея в виду, что Иван Дмитриевич вернулся не хмур и не в дурном настроении.

Соловьёв тяжело вздохнул и направился к Путилину на доклад.

Чиновник Адресной Экспедиции неприязненно взглянул на Мишу, но на лице появилась слащавая улыбка.

– Михал Силантич, давненько в наших краях не бывали?

Жуков в ответ пожал плечами, мол, дела.

– Понимаем—с, – взгляд чиновника ни на йоту не подобрел, а только стал ещё более колючим и в нем появились чёрточки язвительности. Вы ж не чета нам, червям архивным, вы ж делами наиважнейшими заняты.

– Я к вам с поручением, – начал Миша, но был перебит чиновником.

– К нам только с поручениями, не только из сыскного, но и из министерств приходят, – и архивариус поднял указательный палец к верху, словно хотел показать, что к нам ходят люди поважнее. – И к вашим делам мы с понятием относимся.

С языка Жукова чуть было не сорвалось обидное для чиновника Адресной слово, но Миша сдержался и расплылся в улыбке.

– Какого угодно на этот раз преступника следует найти?

– О нет! – Жуков отмахнулся. – На сей раз не преступника, а крестьянина с Ямбургского уезда.

– Поищем вашего крестьянина, – глаза так и буравили сыскного агента, – и как его прозывают?

– Значит, Синельников и есть наш разыскиваемый убийца Прекрестенского? – задал вопрос Путилин не ради уточнения, а от того, что, наконец, старое дело обрело новое дыхание.

– Видимо, да, – Соловьёв сел удобнее на стул.

– Видимо или?

– Иван Дмитрич, я уверен, что убийца найден, – резко произнёс Соловьёв, – но я уверен, что нет ни единой ниточки, чтобы его обвинить в злодеянии.

– Да, – Путилин вцепился в подлокотники кресла, – складывается не очень приятное положение для нас. Мы знаем преступника, но нет возможности его задержать, ибо любой прокурор не даст делу, присяжный поверенный не оставит камня на камне от наших обвинений, так что тащить его в окружной суд не представляется возможным.

– Совершенно верно.

– А если, – начал Орлов и умолк.

– Василий Михайлович, продолжайте, – обратился к нему начальник сыскной полиции.

– Нет, прошу прощения, но я поторопился.

– Я понимаю, что в этом деле нам надо отойти в сторону и дать проживать кровавые деньги господину Синельникову? – В голосе Путилина появились железные нотки.

– Иван Дмитрич…

– Я, Иван Дмитрич, уже сорок с лишком лет.

– Иван Дмитрич, этого злодея мы не упустим.

– Я уповаю только на сие обстоятельство, убийца найден, – и добавил, – хотя подступиться к нему не можем, словно малые дети ходим вокруг да около.

– Иван Дмитрич, – серьёзный вид Соловьёва говорил о решительности в поимке преступника, – мне нужны три агента, чтобы Синельников был под нашим наблюдением и днём, и ночью.

Путилин задумался.

– Нет, Иван Иваныч, к сожалению. Я могу в ваше распоряжение дать двоих агентов, но никак не трёх. Слишком много дел.

– Постараюсь не упустить ни единого шага Тимофея Синельникова.

– Постарайтесь, – недовольно засопел Путилин, словно Иван Иванович не справился со слежкой и агенты потратили время впустую. На Ивана Дмитриевича всегда обрушивалось плохое настроение, когда он не чувствовал в себе новых поворотов в следствии. Ему казалось, что преступник умнее и предусмотрительнее нерасторопных сотрудников сыскной полиции. Такое положение больно било по самолюбию и хотелось показать, что жалование и поощрения получает не зря. А за такие вот, казалось, безнадёжные дела, на которые в других губерниях поставили крест и сдали бумаги в архивное отделение, чтобы более о них не вспоминать. Или уподобились арестовать такого Синельникова и через месяц—два выпустили с высоко поднятой головой, что, мол, никакой он не преступник, а даже честнейший человек, обвиненный в злодеянии, которого не совершал.

Жуков был крайне удивлён, когда чиновник с колючими глазами и с улыбкой на лице, положил перед ним бумагу, на которой каллиграфическим почерком значилось:

«Перегудов Ефим Иванов, 1838 года, православный, из крестьян Санкт—Петербургской губернии Ямбургского уезда Княжевской волости села Котино, согласно адресному билету, установленному приказом №177, статьи 1 от 22 июня 1867 года, проживает в доме купца Чистякова по Лиговскому каналу, место жительства за время нахождения в Санкт—Петербурге не менял».

Почему—то Жукову пришли строки из инструкции чиновникам Адресной экспедиции, принятой несколько лет тому:

«Всякое лицо, пребывающее в Санкт—Петербург, обязано дать заведывающему домом, в котором остановится, вместе с видом на жительство, сведения о себе, как означено о сем в графах адресного листка, для чего доставить ему два бланка самого листка. Листки эти, по предварительном внесении помещаемых в них сведений в домовую книгу, доставляются заведывающими домами в полицию, на точном основании статьи 345 Устава о паспортах».

Сыскной агент на радостях готов был расцеловать чиновника с колючими глазами, но посчитал такое поведение недостойным младшего помощника начальника сыскной полиции, тем самым ограничился словами искренней благодарности.

– Михал Силантич, – понизив голос и наклонившись над столом, произнёс чиновник, – не соблаговолите уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени.

Отказываться было глупо, в Адресную приходилось наведываться довольно часто, ведь это самый короткий путь к разыскиваемым людям, ежели, конечно, они не скрывались и не имели адресных билетов, взять хотя бы, Гришку Шустова, колесившего по России в поисках лучшей жизни.

После некоторого молчания Путилин сказал:

– Как себя чувствует Иван Андреевич?

Поначалу надворный советник не мог сообразить, о ком идёт речь. Вроде бы в расследуемых делах такое имя не встречалось. Соловьёв даже потёр рукой лоб.

– Простите, – наконец сказал он и вопросительно посмотрел на Ивана Дмитриевича.

– Как самочувствие Волкова?

Иван Иванович облегчённо вздохнул.

– Норовит сбежать на службу, но доктор прописал покой.

– Ну, если уже спешит сбежать из дому, то с полной уверенностью можно сказать, что идёт на поправку.

– У Шустова рука тяжёлая.

– Нет, Иван Иванович, надо всегда быть на страже, преступники не ограничены правилами поведения.

– Всякое бывает.

– Согласен, но терять бдительности никогда не надо. Хорошо, что так обошлось, а ежели, – и Путилин умолк, не высказав до конца трагической мысли.

– Иван Дмитриевич, – подал голос Орлов, – в походах не такое приходилось на себя примерять.

– Вы правильно сказали, в походах, но, к сожалению, мы на переднем крае и должны глаза иметь не только спереди, но и на затылке. Противник же наш по большей части коварен и хитер, имеет множество личин, под которыми не всегда можно различить истинное. Я не хочу возводить напраслину на Ивана Андреевича, он опытен и хорошо знает свое дело, но вот и он стал жертвою своей небрежности. Забыл, кто перед ним. Так что будьте внимательнее.

– Постараемся, – за двоих произнёс Василий Михайлович.

– Я надеюсь.

Глава двадцать первая. Дела сыскные…

– Иван Дмитрич, – в дверь заглядывал тяжело дышащий дежурный чиновник, было видно, что бежал по лестнице, – вас просят прибыть в первый участок Московской части.

– Что там стряслось? – Путилин поднялся из—за стола, вслед за ним сыскные агенты.

– На пересечении Графского и Троицкого переулков в питейном заведении найдены зарезанными его сиделец и подручный мальчик.

– Вот тебе бабушка и Юрьев день, – Иван Дмитриевич был скор на подъем и, не застегнув пальто, а только набросив на плечи. Шёл к выходу.

Питейное заведение, в самом деле, занимало первый этаж каменного дома, окнами одной стороны выходивший на Графский, а входом – на Троицкий. Довольно бойкое место.

Когда в положенный час двери гостеприимно не распахнулись, ранние нетерпеливые посетители, потолкавшись у входа, разбрелись по заведениям на соседних улицах. После же полудня местный дворник, наведывавшийся иногда к знакомому сидельцу, решил проявить бдительность и сбегал к хозяину питейного заведения, а тот сразу же, не мешкая, даже бросил недоеденный обед, кинулся разбираться. Что ж такое? Почему не открыто? Ведь деньги утекают в другие места.

Вот когда открыл входную дверь, то сразу же послал за городовым. Ну, а тот в участок.

На место преступления первым прибыл помощник пристава ротмистр Андреев. Он же распорядился отправить посыльного в сыскное отделение.

В самом заведении Ивана Дмитриевича поприветствовал ротмистр Андреев, помощник пристава, низенький коренастый мужчина пятидесяти лет с седыми усами и вечно грустными глазами.

– Так вот и встречаемся у кровавого алтаря, – посетовал ротмистр.

– Такова наша служба. А где Василий Евсеевич? – спросил Путилин.

– Господин Тимофеев откомандирован в Новгородскую губернию.

– Давно?

– Да, уж с неделю будет.

– Не спрашиваю, зачем. Думаю по тайным делам, – усмехнулся Иван Дмитриевич.

– Я бы сказал, да сам толком не знаю. Пришла депеша с посыльным и Василий Евсеевич в час собрался, едва поспел на поезд и в Новгород.

– Понятно, ну, а что мы здесь имеем?

– Зарезан молодой парень и серьёзные раны получил мальчишка, служивший при нем.

– Раны?

– Да, отвезён в Обуховскую.

– С ним можно поговорить?

– Он, конечно, слаб, но я думаю, можно.

– Здесь с ним разговаривали?

– К сожалению, он ничего не сказал, спрятался, словно улитка в раковину.

– Он видел убийцу.

– Скорее всего, да.

– Это удача для следствия.

– Не хотите ли взглянуть свежим взглядом на заведение.

– Непременно.

Путилин последовал за помощником пристава. Первой после входной двери была довольно большая зала с десятком столов, подле одних стояли деревянные скамьи, у других, стоящих вдоль окон, стулья с деревянными спинками, когда—то разрисованные, а ныне с потёртой спинами посетителей поверхностью. У стены, напротив входа, длинная стойка. Прошли за нее, в стене была дверь, ведущая в коридор, там четыре двери: две под замком.

– Что там? – поинтересовался Иван Дмитриевич.

– Хозяйские припасы?

– Не пытался убийца вскрыть замки?

– В том и дело, что нет.

– Значит преступник знакомый нашего убитого.

– Отчего такая уверенность, Иван Дмитриевич? – ротмистр не удивился, такие мысли и к нему пришли.

Путилин не ответил. Молодой человек лежал с перерезанным горлом у двери по правую руку, которая вела в маленькую каморку, сажень шириной и чуть более сажени в длину. Там стояла вместо кровати довольно узкая лавка, покрытая то ли тюфяком, то ли одеялом. Вначале Иван Дмитриевич не разобрал, в каморке было сумрачно, но присмотревшись, отметил, что это одеяло и не с рисунком, а в пятнах крови.

– Я думаю, – обернулся Путилин к помощнику пристава, только теперь отвечая на ранее заданный вопрос, – знакомый нашего убитого от того, что чужого человека он сюда не пустил. И, вероятнее всего, он копался в вещах сидельца и забрал все ценное и деньги. Знал, где искать. А чужой полез бы в хозяйские закрома. Видите, как лежит убитый.

– Да.

– Так вот, убийца первым стал резать мальчика. А когда тот закричал, прибежал сиделец и получил ножом по горлу. Захлебнулся и сразу упал.

– Вполне, может быть, – покачал головой ротмистр.

– Вот как остался в живых мальчишка, я не пойму.

– Надо посетить его, – сказал Иван Дмитриевич, словно бы очнувшись ото сна.

– Я не думаю, что он сможет в нынешнем состоянии что—то рассказать.

– Мы с вами попытаемся, надеюсь, вы не будете против?

– Отнюдь.

– Здесь я увидел все, что необходимо для следствия.

Обуховская больница самая большая из петербургских, она включала в себя несколько двух—трёхэтажных зданий, разбросанных в беспорядке среди старых деревьев и выкрашенных в серый цвет, словно не нашлось краски повеселее.

С Невы дул холодный пронзительный ветер, норовивший протиснуться змеёй под пальто, над домами из труб поднимался тёмный дым, но тут же подхваченный порывами природного дыхания уносился вдаль.

Толпившийся бедный люд, которому здесь никогда не отказывали в приёме, стоял не только в приёмном покое, но и, укутываясь в накинутое на плечи тряпье, перед входом.

– Что я могу вам сказать? – Доктор поправил очки. – Мальчик сильно напуган, что вы хотите от девятилетнего? Раны нанесены, хотя и твёрдой рукой, но поверхностно, поэтому крови пролилось много, но вот вреда не принесли.

– Можем мы с ним поговорить? – поинтересовался Путилин.

– Конечно, только. Боюсь, он ничего не ответит, повторюсь, он слишком напуган.

– Мы попробуем.

Доктор развёл руками, мол, препятствий исполнению обязанностей полицией он не станет. И распорядился сиделке провести мальчика.

– Я предоставляю в ваше полное распоряжение свой кабинет и, надеюсь, на результат. За сим не могу задерживаться, – снял очки и протёр их.

Когда доктор вышел, помощник пристава произнёс:

– И как вам этот субъект?

– Доктор, как доктор, – Путилин снял пальто и повесил на вешалку, стоящую у входа. В кабинете было довольно тепло, если не сказать жарко, – что вы имеете в виду?

– Неверие в нас, поставленных на страже закона.

– Григорий Михайлович, ничего удивительного в этом нет. Неверие заложено в человеке, ведь мы тоже на допросах или разговорах не выказываем впрямую недоверия, но проверяем, чтобы удостоверится в истинности сказанного.

Ротмистр хотел что—то ответить, но скрипнула дверь и в проёме показалась сиделка, державшая за плечи маленького мальчика лет семи—восьми. Он испуганно смотрел черными глазами, лицо до белоснежности бледное и только синие губы, как у замёрзшего человека, выделялись чертой над подбородком.

Сиделка легонько подтолкнула его за плечи вперёд и закрыла дверь.

– Здравствуй, мил—человек! Давай для начала знакомиться, – Иван Дмитриевич сидел на стуле, – подходи, не робей.

Мальчишка некоторое время помедлил, видно решал, не грозит ли ему чего здесь. Наконец, решился и подошёл.

– Садись, – Путилин указал на стул напротив себя, – без стеснения. Итак, меня зовут Иваном Дмитричем. А тебя как?

Мальчишка облизнул сухие губы и тихим едва слышным голосом произнёс:

– Антон.

– Вот что, Антоша, присаживайся. У нас с тобою мужской разговор пойдёт.

Мальчик на миг замялся, но присел на краешек стула, даже не присел, а оперся.

– Я из полиции и хочу задать несколько вопросов.

Антон поднял руку к забинтованной шее, поморщился и сам произнёс:

– О душегубе?

– Догадливый ты.

– А что его не поймали?

– Вот с твоей помощью надеемся его изловить.

– Зовут его Николкой, – Антон посмотрел в окно, за которым начали сгущаться тени раннего февральского вечера, – земляк он Ефима.

– Фамилию не знаешь?

– То ли Иванов, то ли Иванкин. Не помню.

– Значит, земляк.

– Да.

– Что стряслось вчера?

Антон не скривился, и в глазах не мелькнуло ни искорки боли от воспоминания и он буднично, словно рассказывал о детских похождениях, начал рассказывать.

– Вчера день будний, мы и закрылись в одиннадцать, как предписано питейным заведениям. Наверное, до полуночи убирались, а потом пошли спать. Не успели лампы загасить, как постучался Николка. Он иногда приходил, когда ночевать негде было.

– Он что беспаспортный?

– Не знаю, – Антон только сейчас сверкнул глазами, – но полиции ужас, как боялся.

– Продолжай.

– Ну, сели они с Ефимом, тот хлебосольный, завсегда стол накроет и косушку поставит. Я же спать пошёл. Среди ночи, слышу, в моей каморке кто—то есть. Я от испуга одеяло на себя натянул, потом больно в шее стало. Я закричал. Потом слышал, как Ефим в коридоре топочет. Не успел он в каморку войти, как Николка его ножом по шее. Пока лампа падала, я и увидел, как из горла, так и хлещет. Жутко стало. Николка ко мне и тыкать ножом, хотя больно было, но я затаился, словно помер. Ни звука не произнёс, когда он меня поднял и на пол бросил. Если, думаю, стонать начну, так прирежет. Потом он долго ходил по заведению. Я же лежал бездвижно, заснул, наверное, пока меня люди добрые не разбудили.

– Скажи, не слышал ли ты, куда Николка собирался?

– Когда я спать шёл, он говорил, что домой ему надо, деньги какие—то отвести. Про деньги он соврал наверняка, а него больше трёшки в кармане никогда не бывало.

– Откуда знаешь?

– Так я слышу хорошо, хоть и в каморку ушёл, а бубнёжь их разбирал. Смеялись они много, – только сейчас Антон всхлипнул, и на глазах появились слезы.

– Над чем?

– Над собой.

– Николка какой он?

– Хороший, добрый, никогда слова плохого не скажет.

– Что ж он за нож схватился?

– Перепил, я много в заведении видел. Некоторые, как выпьют, так глаза бычьи и руки в оборот пускают, а иные выпьют и плачут. Всяких видел.

– Ефим из каких мест?

– Из Петергофского уезда.

– Значит, и Николка оттуда?

– Значит, так.

– Деревня, село?

– Из Низино он.

– Шея болит.

– Есть маленько, вот у Ефима уже ничего не болит, – с досадой по—взрослому произнёс Антон, – жалко мне его, за брата он мне был, – и из глаз потекли слезы.

– Ничего, – произнёс посерьёзневшим голосом Путилин, – сам—то жив, и, Слава Богу. А Николку мы с твоей помощью изловим, не сомневайся.

Когда увела сиделка Антона, помощник пристава произнёс:

– По чести говоря, я сомневался в нашем предприятии. Я же видел, в каком состоянии везли мальчишку в больницу.

– Я тоже.

Ротмистр удивлённо посмотрел на Ивана Дмитриевича. Он никогда не замечал за Путилиным такого чувства, как сомнение.

Глава двадцать вторая. Пустая…

Идя по коридору, Путилин застёгивал пальто.

– Григорий Михайлович, посылайте полицейских участка для ареста этого Николки.

– Но… – хотел вставить ротмистр.

– Нет, нет, – возразил Иван Дмитриевич, – вы раскрыли это дело. Поэтому я не вправе присваивать ваши лавры.

Помощник пристава с нескрываемым удовольствием улыбнулся. Раскрыть дело в один день и без участия сыскной полиции, большая удача и при том в отсутствие начальника. Может, наконец, недостижимая должность пристава какой—либо, хотя бы самой захудалой, части улыбнется ему.

Ротмистр промолчал.

– Позвольте откланяться, распорядитесь, чтобы агенты следовали в сыскное.

– Да, да. – с жаром произнёс помощник пристава, – непременно.

Путилин возвращался на Большую Морскую в подавленном настроении, не из—за минутной слабости, когда мог приписать раскрытие дела всецело своему отделению. Иван Дмитриевич никогда не был падок на такую, как он считал «дармовщинку». Пусть участковые приставы вешают ордена на грудь, но зато отношения важнее, чем раскрытое дело. Да и дело оно? Когда есть свидетель, который способен назвать преступника. Путилина привлекали запутанные дела, когда можно проявить смекалку и самому разобраться в хитросплетениях отношений, приведших к убийству. Вот, как в прошлом году, когда на пустынной улице нашли зарезанного чиновника Экспедиции Заготовления Государственных бумаг. Жаль, что главному организатору удалось скрыться, но все—таки сыскное отделение проявило себя с лучшей стороны, что Ивана Дмитриевича охватывала гордость за людей, с которыми приходится служить.

От Обуховской больницы до Большой Морской версты три с половиной. Но Путилин решил пройтись пешком, на половине пути, на Знаменской площади не вытерпел мороза, который укутал присутствием так, что стало невмоготу, и Иван Дмитриевич взял извозчика, в четверть часа домчавшего до порога сыскного отделения.

Срочных бумаг не поступало, и Путилин поднялся в кабинет, где заварил чаю, и, не обращая ни на что внимания, вприкуску выпил большую чашку после уличного мороза. Он сразу же выбросил из головы и маленького Антона, и убийцу Николку, и находящегося в тёмном холодном морге Ефима. Иван Дмитриевич вернулся к делу на Курлядской, которое, как гвоздь, вонзилось в голову и ныло тупой не отпускающей ни на миг болью.

Восемь убитых со звериной жестокостью. Каждую весну, после вскрытия ото льда Невы и каналов ежедневно всплывало и поболе раздутых до неузнаваемости покойников, но то дань большого города Балтийскому заливу. Не все бывали, опознаны, да и причина смерти зачастую была установлена – самоубийца или кто помог? А здесь вот, лежат восемь человек и вопиют о мщении тому, кто поднял без зазрения совести руку на ближних. А руку ли? Может звериную лапу с когтями?

Жуков сразу же направился на Лиговский. Оказалось, что дом Чистякова, каменный построенный в три этажа, выходил фасадом, как на Обводный канал, так и на Лиговский. Купец, разбогатевший на торговле лесом, решил осесть в Санкт—Петербурге. Да не так, чтобы просто дом купить для себя и семейства, а непременно чтобы и барыш с него получать, вот деньги вложил в новое предприятие – доходный дом, комнаты и углы в котором сдавал приезжающим искать в столице работу крестьянам или мещанам из других городов.

Чистяков, хоть и построил с размахом, но все—таки фасады украсить посчитал излишеством и теперь дом серого мрачного цвета стоял, словно скала перенесённая на берега каналов, узкими окнами давая понять, что деньги к деньгам и не следует их тратить без толку. Народу надо что? Угол, чтобы жить, а не красотой наслаждаться.

Вальяжный дворник встретил у ворот. В эту минуту счищал снег.

– Эй, куды? – бросил он зычным голосом.

– Дом купца Чистякова? – спросил слегка окоченевший Миша.

– Ит. он и есть? Тебе—то что? – дворник окинул взглядом неказистое пальто Жукова и прикинул, что пришёл очередной человек в поисках свободной комнаты, а может просто угла.

– Значит, это он и есть, – вполголоса произнёс Миша, – а ты при нем дворником?

– Я тута старшим над дворниками поставленный, – у собеседника грудь колесом стала, словно он представлялся: «Кавалер ордена Святого Георгия» и прочая, прочая, прочая.

Жуков хотел улыбнуться, но сдержал рвавшуюся улыбку.

– Раз здесь старший, то мне ты и нужен, – Миша показал старшему над дворниками свою бляху и тихим голосом, нагнетая таинственность, представился:

– Помощник начальника сыскной полиции Михаил Силантиевич Жуков!

– Ваше, – дворник на миг запнулся, больно молод помощник, значит никак не «Высокоблагородие», только лишь, – благородие, чем полезны, можем быть? – он слегка наклонился. Кто его знает, за чем пожаловал этот молодец, может, вскрылось, что в отсутствие снимающих, старший над дворниками повадился ходить по пустым комнатам и забирать себе, что плохо лежит.

– Можешь, – теперь Миша играл роль большого начальника, – желательно переговорить тет—а—тет, – и, увидев испуганные глаза собеседника, добавил, – с глазу на глаз.

– Прошу в мою комнату.

– Там никто не помешает?

– Никак нет, – отрапортовал старший над дворниками, – хозяйки ныне дома нет, а детишков не имею.

– Хорошо.

Дворницкая состояла, кроме небольшого тёмного коридорчика, длинной не более полутора аршин и из комнаты, разделённой на две части занавеской – в первой стоял стол, по обе стороны от него деревянные лавки, печка, на которой хозяйка готовила нехитрый обед и в то же время давала тепло.

Миша прошёл и заглянул за занавеску, там стояла неширокая лежанка, хозяйка. В самом деле, куда—то ушла.

– Так, – начал Жуков, – как понимаешь, – и остановился, – зовут—то тебя как?

– Никанор.

– Как понимаешь, Никанор, разговор у нас тайный и разглашению не подлежит.

– Эт мы понимам, – дворник накручивал на палец завиток бороды, – не первый год в столице проживам.

– Тогда без предисловий, – Миша вытер скамью перчаткой и присел, – садись, Никанор, садись, – он произнёс начальствующим тоном.

Дворник присел на краешек второй скамьи, напротив Жукова.

– Ты всех знаешь проживающих в доме?

– Служба у нас такая всех знать, – хотя, – пожаловался Никанор. – Дом—то больно большой.

– Вот именно. Значит, знаешь всех?

– Ну, – замялся дворник, – кто недавно поселился, так тех пока не всех.

– Хорошо, что правду говоришь. А тех, кто давно живёт?

– Тех—то всех, – позволил себе улыбнуться Никанор.

– Живёт здесь у вас некий Ефим Перегубов.

– Фимка? Как же! Его – то давно знаю, – не выдержал дворник и перебил от радости Мишу, что тот пришёл не по его, дворницкую душу, но потом испуганно взглянул и умолк.

– Прекрасно, значит, есть, что рассказать.

– Ваше Благородие, я ж не знаю, что вам надобно? Вы спрашивайте, а уж я постараюсь.

– Ты, братец, постарайся, только без излишнего рвения, лишнего на человека наговаривать не надо.

– Что вы! Ваше Благородие. Разве уж можно порочить?

– Знаю я вас, – и Миша со строгим выражением пригрозил пальцем Никанору.

– Да, Боже, упаси, пусть язык отсохнет, ежели неправду скажу.

– Ты всех привечаешь, когда уходят, когда приходит.

– Народу много, Ваше благородие, много, но по мере сил…

– Давай так, либо ты помнишь, либо нет.

– Так какой день у вас интерес вызвал?

– Прошлый четверг.

– Прошлый четверг, это какое число было, дворник возвёл глаза к потолку и начал что—то считать.

– Шестое, – перебил вычисления Никанора Жуков.

– Ну, – обрадовался старший над дворниками, – эт я помню. Как понимаю, вы про Ефимку узнать желаете?

– Догадливый ты, Никанор.

– Ежели шестого числа, то Ефимка вернулся, почитай, двенадцать пробило. Я что запомнил, ворота—то мы в одиннадцать запираем, а дверь в двенадцать, так Перегудов вошёл. Так я дверь и на замок. Мы ещё с ним за жизнь поговорили.

– И что тогда Ефимка сказал?

– Так, как всегда жаловался, что денег мало, что пора домой возвертатся. Там хоть земля кормит, а тут, – Никанор махнул рукой.

– Что ещё говорил?

– Надоело скорняжничать, вот снег начнёт сходить, он и домой поедет.

– Давно Ефим хромает?

– Недели с полторы, говорил, ногу натёр.

– К нему кто—нибудь заходит?

– Не примечал, дак, он угол занимает, много не наводишь, соседи у него злые, – добавил Никанор.

– Хорошо, как бобыль, значит, живет. А что он не переедет в другое место?

– Говорит, привык, тут все знакомо, а к новому месту привыкать надо.

– Ты сам что думаешь?

– А что думать? – Пожал плечами Никанор, – живёт человек и живёт, его ж дело, где угол снимать. Тут или в другом месте.

– Так—то оно так, но иногда смущает такое.

– Не моё, конечно, дело. Я не знаю, почему сыскная полиция проявляет интерес к Ефимке, но, на мой взгляд, беззлобный он, приходит уставший, а поутру опять бежит в артель. Что работящий, так то не отнять.

– Твоими бы устами, Никанор. Мёд бы пить. Глядишь, и извелись бы в столице преступники.

– А что? – Встрепенулся старший над дворниками, даже голову в плечи втянул и голос понизил, – что и Ефимка туда же?

– Я ж не о нем, дурья твоя башка, – попытался сгладить сказанное Миша, – я ж о злодеях, что по Петербургу шныряют в поисках добычи.

– А—а—а, – протянул Никанор, – а то я уж про Ефимку подумал.

– Вот это зря, не надо в человеке видеть только плохое, – Жуков повторил слова Путилина, когда—то сказанные отчитывая младшего помощника. Вдруг неожиданно и пригодились.

– Не, это я так, – в оправдание произнёс дворник, – не уследишь же за каждым.

– То—то и оно, что порой не видим честного человека, а подозреваем в нем только преступника, – опять вырвались слова Ивана Дмитриевича. – Ещё что о нем скажешь?

– Ни плохого, ни хорошего больше не скажу, – начал уклончиво вести разговор Никанор, почувствовав в словах Жукова недосказанность, а ручаться за жильца? Не такое праведное дело, а вдруг он, в самом деле, что—то натворил. Потом твои же слова тебе же в укор поставят, а дойдёт до хозяина, а он в таких делах не пытается разобраться, откажет от места и на улицу выставит. Нет, здесь надо блюсти в первую очередь себя, а уж опосля какого—то там Ефимку, с которым перекинешься парой слов, да и то «здравствуй» да «прощай».

– Значит, ни с кем он здесь в доме дружеских отношений не ведёт?

– Не ведёт.

– И в четверг точно помнишь, что пришёл с двенадцатым ударом колокола.

– Точно так, когда на Никольской колокольне звонят, хорошо слышно.

– Тогда, пожалуй, – Миша понялся со скамьи, – больше вопросов не имею, но если что, – Жуков погрозил указательным пальцем, – сразу в сыскное.

– Непременно, – Никанор приложил руки к груди, – барин, непременно, к Вашему Благородию…

Глава двадцать третья. Визит ко второму свидетелю…

Возвращаясь в сыскное, Жуков задумался, да так, что хотел взять извозчика, но до Большой Морской о нем и не вспомнил. Все тревожил вопрос: где же был Ефим Перегудов до полуночи в день убийства? Ведь судя по времени, когда в последний раз дворник видел Морозовых, а это десять пополудни. Тогда мог поспеть к двенадцати, то есть к закрытию дверей. А если дворник видел семейство в одиннадцать?

Все равно стоит проверить, рассуждал Жуков. Теперь предстоит узнать в артели или в других местах, когда они закончили работу, с кем уходил Ефим, куда пошёл, кто его последним видел, в общем, многое надо ещё узнать. И обязательно показать дворнику из дома госпожи Пановой Перегудова.

Миша очень удивился, когда протянул руку и увидел перед собою резную дверь, ведущую в сыскное.

Когда прибыл из Обуховской больницы только помощник пристава Андреев, Василий Михайлович понял, что дело, наверняка, раскрыто, маленький свидетель рассказал все о преступнике, которого, видимо, знал и поэтому поиски едва заметных следов, что успел оставить преступник, пригодятся участковым полицейским. Поэтому Орлов не ретировался сразу, как ему передал указание Путилина ротмистр, а объяснил и показал, что нашёл. Занесли в протокол, только после этого Василий Михайлович позволил себе уехать по делам службы.

Надворный советник Соловьёв отбыл ранее, агенты решили, что им вдвоём показывать одно и то же не очень разумно, когда дел и так невпроворот.

Доктор Мазуркевич проживал в начале Большого проспекта Петербургской стороны в деревянном доме, который он приобрёл недавно, как только позволили средства. Здесь же он принимал больных. Адрес Василий Михайлович выписал себе сразу, как только узнал, что доктор с помощником заверили духовное завещание трактирщика Ильешова.

В дом вели два входа – на одном висела деревянная табличка с краткой надписью большими буквами «Доктор Мазуркевич», на втором маленькая бронзовая с буквами в завитушках «Мазуркевич Фёдор Дмитриевич».

Штабс—капитан не стал раздумывать, а направился к двери с маленькой табличкой, на половину дома, где проживал сам хозяин.

Повернул два раза за рычажок справа от входа. Внутри раздался глухой звон колокольчика. Через минуту дверь открыла женщина с рыжими волосами лет тридцати с большими глазами и вся в веснушках.

– Добрый день! – произнесла она довольно приятным голосом.

– Я к Фёдору Дмитриевичу по личному вопросу.

– Прошу, – женщина пропустила Василия Михайловича в коридор, приняла от него пальто и головной убор, – подождите, я доложу о вас.

Видимо женщина привыкла к неожиданным визитам людей, которые не представлялись, а сохраняло своё инкогнито, ведь не всегда есть повод выставлять болезни напоказ, иной раз необходимо хранить тайну.

Через несколько минут в гостиную вошёл грузный человек лет пятидесяти с лысой головой. На толстом носу нелепо смотрелось пенсне, казавшееся до того маленьким, что приходило в голову мысль «одолжено у ребёнка».

– Чем могу быть полезен? – произнёс доктор.

– Чиновник для поручений начальника сыскной полиции штабс—капитан Орлов, – представился Василий Михайлович.

На лице доктора появилось недоуменное выражение, словно он не мог понять, зачем сподобилась сыскная полиция потревожить его.

– Очень приятно, господин Орлов, но я не совсем понимаю цели вашего визита?

– Фёдор Дмитриевич. Я прошу прощения за вторжение в ваш дом, но, увы, оно связано с прискорбным событием, происшедшим на днях.

Доктор указал рукою Василию Михайловичу, чтобы тот присаживался.

– Благодарю!

– Я внимательно вас слушаю.

– Фёдор Дмитриевич, вам знаком некто Ильешов?

– Дорофей Дормидонтыч?

– Совершенно верно.

– А как же! Года три тому я лечил его… – доктор, словно споткнулся, но продолжил, – жену…

– Марию?

– Вы её тоже знаете? – удивился Мазуркевич, потом ударил себя по лбу. – ах да, вы же из сыскной.

Штабс—капитан улыбнулся.

– После этого случая Дорофей Дормидонтыч захаживали ко мне…

– С Марией?

– Нет, с отцом Иосифом из церкви Преображения Господня.

– Как часто?

– Не скажу, что часто, но раз—другой в неделю бывали.

– Не могу настаивать. Но, увы, служба дает мне право спросить, чем вы занимались?

– Ничем предосудительным, – доктор улыбнулся. – Тем более противозаконным.

– Я проявляю не праздный интерес.

– Понимаю. А вы говорили с Отцом Иосифом и с Дорофеем Дормидонтычем?

– Только с отцом Иосифом.

– Неужели он промолчал? – На вопрос Мазуркевича штабс—капитан ответил молчанием. – За бутылкой вина, вы не подумайте, что мы собирались ради этого, нет, бутылка вина была только на столе, а вели бесконечные разговоры об истории, об ошибках, ну и так далее. Понимаете, когда события произошли и известны последствия и при том мы, как—никак, более просвещены, чем наши предки. Вот в такой ситуации легко судить и даже осуждать.

– Я согласен с вами.

– Господин штабс—капитан, давайте откровенно, я, как врач, привык смотреть в лицо болезням, а не прятаться в стороне, так и здесь хотелось бы знать цель вашего визита более точно, нежели наша беседа.

– Хорошо. Фёдор Дмитриевич, Мария бывала у вас?

– Нет, когда она болела, меня вызывали к ней, – на открытом лице доктора не появилось ни малейшей тени скрытности.

– Чем она была больна?

– Вы знаете, мне тогда показалось странным, но сомнения мои развеял Дорофей Дормидонтыч и сама Мария. Она сказала, что случайно выпила вместо воды яд, приготовленный для крыс.

Для Василия Михайловича сей факт оказался неожиданностью, но он не показал вида.

– Это мне известно.

– Видимо, от господина Ильешова? Он просил меня никому не рассказывать об оплошности Марии. В течение двух недель я посещал больную и, как только она пошла на поправку. Вот с тех пор я не бывал у них.

– Как я понимаю, с тех пор Дорофей Дормидонтыч посещал вас в обществе отца Иосифа.

– Да, именно так.

– Тогда же было Ильешовым написано духовное завещание?

– Совершенно верно. Мне показалось странным, что Мария едва не умерла, а Дорофей Дормидонтыч оставляет в её пользу все своё имущество и накопленный капитал.

– Значит, тогда, – на миг в глазах мелькнуло неясное подозрение, но оно быстро улетучилось, – а как оказалось, что ваш помощник Николай стал третьим, кто поставил подпись под завещанием?

– В тот день я отпустил прислугу, а Николай задержался. Вот он и поставил подпись, ну. Не брать же было первого попавшего с улицы?

– С вами совершенно согласен. Фёдор Дмитриевич, вы знаете, что Дорофей Дормидонтыч умер?

– Как умер? Когда? Не может такого быть? Господин Ильешов здоров, его ни одна хворь не брала. Вы ошибаетесь?

– Он, к великому прискорбию, мёртв.

– Не верится, – доктор обмяк в кресле, словно из него выпустили воздух, – такой здоровяк и… Как же это?

– Его убили?

– Уб—и—л—и, – заикаясь, произнёс Фёдор Дмитриевич и брови помимо его воли поползли вверх, – значит, вы… Я понимаю. В день написания духовного завещания Дорофей Дормидонтыч пришёл ко мне не в духе. Нет. Он не был зол, а просто чем—то озабочен. И я точно помню, как он произнёс: «А если бы это был я!»

– Вы точно помните его слова? Может, что иное он произнёс?

– Нет, именно эти. Я тогда спросил его о них, но он промолчал и после этого попросил нас засвидетельствовать написанное им, что мы и исполнили.

– Господин Ильешов вспоминал о завещании?

– Нет, при мне он не говорил.

– Мария знала о духовном завещании?

– Увы, не знаю.

– Николай, ваш помощник, бывал в доме господина Ильешова?

– Нет, когда была больна Мария, я ходил к ним один.

– Когда—нибудь вы слышали от Дорофея Дормидонтыча жалобы на других лиц?

– Никогда, он мог ладить с любым, именно поэтому в трактире «Ямбург» не было ни склок и ни драк.

– Он не рассказывал о своих планах?

– А как же! Его мечтой было, открыть ресторацию не для простого люда и не где—нибудь, а на Невском проспекте и не на его задворках, а у Казанского собора.

– Вы думаете, это было в его силах?

– Я думаю, да. Дорофей Дормидонтыч не боялся трудностей, ведь он начинал, как лоточный торговец, а обустроил приносящий немалый доход трактир. И деньги у него водились, поэтому я не был бы удивлён, если в ближайшее время он откроет, – поправился, – открыл бы на Невском или Казанской ресторацию.

– Как он относился к Марии?

– О! Дорофей Дормидонтыч в ней души не чаял, пылинки сдувал, очень уж к ней привязан был.

– С кем, кроме вас, он поддерживал дружеские отношения?

– Увы, чего не знаю, того не знаю. Может, Мария вам подскажет, – Фёдор Дмитриевич долго не решался, но потом спросил, – как произошло?

– Что? – поначалу штабс—капитан не понял, о чем пытался узнать доктор.

– Как его убили?

– Проломили голову.

– Пытались ограбить? – с тем же удивлённым выражением произнёс Мазуркевич.

– Не совсем, но близко к истине.

– Мне искренне жаль Дорофея, – впервые доктор назвал Ильешова только по имени, – искренне.

– Не буду у вас отнимать больше времени, – Василий Михайлович резко поднялся со стула, – честь имею!

Фёдор Дмитриевич поднялся вслед за посетителем, но так ничего не смог сказать. Сквозь стекла пенсне штабс—капитан видел, как заблестели глаза доктора, ещё миг и слеза скатится по побледневшей щеке.

Василий Михайлович вышел, в коридоре та же рыжая женщина протянула его пальто.

– Это правда, что Дорофея Дормидонтыча убили? – Прошептала она.

Штабс—капитан кивнул.

– Жаль, – с искренностью в голосе сказала она, – хороший был человек, весёлый. Прибаутками так иногда и сыпал.

– Ничего о нем больше не знаешь?

– К сожалению, нет. Он частенько к нам наведывался, вот, пожалуй, и все.

Василий Михайлович понял, что ничего нового от расстроенной смертью Ильешова женщины он не сумеет узнать, и вышел из тёплого чрева дома на февральский мороз.

На улице он остановился перед выбором ехать в трактир к Марии или в сыскное отделение, чтобы доложить Ивану Дмитриевичу о новых обстоятельствах, появившихся в деде, хотя и трёхлетней давности, но любопытных, а может, чем черт не шутит, и имеющих продолжение на Курляндской? Конечно, думать так заманчиво, но можно, по правде говоря, уйти в сторону от розыска.

Глава двадцать четвертая. Невенчанная вдова

Надворный советник открыл дверь, ведущую в сыскное отделение, в отвратительном состоянии. Новых мыслей, как вести следствие по Синельникову, не было. Казалось, нет никаких мер, чтобы Тимошка ответил за злодеяние. Все тонуло втуне.

Иван Иванович с недобрым предчувствием поднимался в кабинет Путилина.

У Ивана Дмитриевича в ту минуту был Миша, его раскрасневшееся лицо показывало, что с минуту назад ещё распекал начальник сыскной полиции, который и сам сидел в недовольном состоянии, бросая гневные взгляды на Жукова.

Штабс—капитан не долго размышлял. До сыскного далеко да и Иван Дмитриевич не сидит в кабинете в ожидании новостей по следствию, а сам иногда носится по городу, словно болезней не чувствует, которые, честно говоря, одолели его. Может поэтому постоянно в делах. Дома, кроме холодной постели, никто не ждёт, поэтому все направлено на службу, которая отнимает все время.

До трактира было недалеко, даже не пришлось брать извозчика. Поднялся по ступеням, не думая, что спросит и какие вопросы задаст невенчанной вдове, хотя хотелось узнать историю про отравление из первых уст.

Семён Иволгин, обслуживающий в эту минуту каких—то, по виду торговцев с Мытнинского рынка, метнул в вошедшего Василия Михайловича такой взгляд, в котором таилась и насторожённость, и удивление, и явный интерес.

Орлов улыбнулся и приветливо кивнул головою Степану. Как старому знакомому. Иволги подскочил к штабс—капитану с поклоном:

– Что изволите?

– Проводи, Степан, к Марии.

– Сей минут, – и Иволгин пошёл первым, словно корабль прокладывающий курс.

По дороге Орлов расстегнул пальто, в трактире было довольно жарко после уличного мороза.

Мария после смерти Дорофея Дормидонтыча не могла заниматься трактирными делами и большую часть дня проводила на втором этаже в гостиной. Ильешов ее пристрастил к чтению и сейчас на стук в дверь, она ответила приятным низким голосом.

– Позволите, Мария Ивановна! К вам гость, – и Степан пропустил вперёд Василия Михайловича.

Мария положила книгу на стол, стоящий рядом с креслом, и поднялась.

– Добрый день, Василий Михайлович! – Штабс—капитан удивился, что Мария запомнила после всех неприятных разговоров, его имя и отчество.

– Здравствуйте!

– Степан, можешь идти, ты нам не понадобишься, – произнесла госпожа Ильешова.

Иволгин скользнул взглядом сперва по Марии, потом по штабс—капитану, сделал полупоклон и вышел, закрыв за собою дверь.

В комнате повисла неловкое молчание, словно никто из присутствующих не решался первым нарушить тишину.

Василий Михайлович, стоявший в трёх шагах, быстрым, но тихим шагом подошёл к двери и резко ее распахнул. За ней стоял Иволгин.

– Мария Ивановна, просила нас не беспокоить.

Степан вспыхнул.

– Я…

– Ступай, – жёстко произнёс Орлов.

Чуть ли не скатился по лестнице работник трактира.

– Присаживайтесь, – Мария рукой указала на кресло, стоявшее почти напротив ее, – что вас вновь привело сюда?

– Некоторые вновь открывшиеся обстоятельства.

– Вы нашли убийцу Дорофея? – Теперь она не находила причины называть Ильешова по отчеству.

– Не могу порадовать этим, – сказал, присаживаясь, Василий Михайлович, – но, думаю, убийца от нас не уйдёт.

– Я надеюсь на это, но что тогда привело вас сюда?

– Я же сказал вновь открывшиеся обстоятельства.

– Извините. Но я не понимаю вас. О каких обстоятельствах вы говорите?

– О событиях, происшедших три года тому.

– Три года? – Удивилась Мария, – и они имеют отношение к смерти Дорофея?

– Не знаю, но возможно.

– Я не вполне вас понимаю.

– Три года тому вы выпили яд.

– Ах, вы об этом? Я позабыла о том недоразумении.

– Вы считаете тот случай недоразумением?

– Не знаю, я по случайности выпила половину стакана.

– Вы никогда не думали, кому мог быть предназначен?

– Мне казалось, случайность.

– Едва не приведшая к трагедии. – Дополнил Марию Василий Михайлович.

– Возможно, – пожала плечами нынешняя хозяйка трактира, – но не произошло же?

– Вот именно, – Орлов пристально смотрел на женщину, которая ответила таким же пристальным взглядом.

Мария не смутилась, и её взгляде можно было считать определённым вызовом.

– Мария Ивановна, скажите, а вы не задумывались о том, что в ту минуту кому—то была выгодна, – штабс—капитан запнулся, – смерть Дорофея Дормидонтыча?

– Нет.

– А все—таки?

– Дорофей не имеет родственником и поэтому нажитое им и трактир отошёл бы в казну. Я не вижу от этого выгоды кому—то?

– Простите за вмешательство в вашу жизнь, но тогда никто не претендовал на ваше сердце?

Мария покраснела, но не отвела в сторону взгляд, невзирая на пристальный взор Орлова.

– Не смейте больше так говорить, – женщина выдавила из себя со злостью, – это у вас в городе… – она запнулась, – не смейте.

– Хорошо, а господин Ильешов когда—нибудь высказывал подозрения в отношении вашего отравления?

– Никогда, – на глазах Марии появились слезы, – когда он хотел что—либо скрыть, то легко мог это делать.

– Не знаю, – покачала головой Мария и ещё раз сказала, – не знаю.

– Хорошо, хотя и прошло три года. Но вы помните обстоятельства своего отравления?

– Мне захотелось воды, а на столе стоял графин и налитый стакан, вот я из него и выпила.

– Стакан? И вас не беспокоило все годы?

– Дорофей сказал, что он налил воды и бросил в него лекарство, которое не успел выпить, его отвлекли по делам. Вот и получилось так?

– Дорофей Дормидонтыч, как вы сказали, больше не упоминал о прискорбном событии?

– Ни разу.

– Мария Ивановна, скажите, кто из нынешних работников остались в трактире со дня того случая.

– Пожалуй, Степан, – первым назвала хозяйка трактира Иволгина, – его вы знаете, Мишка, сейчас ему пятнадцать, а тогда вообще он был мал, пожалуй, и все.

– Благодарю.

– Я хотела бы помочь вам в поимке убийцы, но, великому прискорбию, не знаю чем.

– Пожалуй, достаточно и того, что вы вспомнили.

– Я рада, что могу, хотя бы чем—то вам помочь.

– Благодарю, что вы пояснили некоторые неясности, ведь следствие иногда нуждается даже в самых мелких, казалось бы, несущественных, деталях, но они порой преподносят такие неожиданные повороты, что преступник не может уйти от наказания.

– Я рада, что мои воспоминания, вам хотя бы чуть—чуть помогли.

– Помогли, – Василий Михайлович поднялся с кресла, – разрешите откланяться.

– Да, – тихо произнесла Мария и вновь покраснела. Ей нравился штабс—капитан напористостью и уверенностью, которые, буквально, на её взгляд, проскальзывали в каждом движении.

– Если что—либо вспомните, то, надеюсь, узнать первым, ибо повторюсь, но самое несущественное, может повлиять на дальнейший розыск.

Через три четверти часа штабс—капитан сидел перед Иваном Дмитриевичем и докладывал о двух состоявшихся разговорах – с доктором Мазуркевичем и хозяйкой трактира Марией Ильешовой.

– Вы считаете, что и тот, и другая рассказали истинную правду? – В голосе Путилина слышались какие—то недоверчивые нотки.

– Иван Дмитриевич, – Василий Михайлович уверенно смотрел в глаза начальнику сыскной полиции. – Я – не наивный юноша, но, поверьте, чтобы сыграть роли надо быть гениальными актёром и актрисой. И вы же сами говорили, что надо доверять своим чувствам. Вот поэтому я и могу сказать, что опрашиваемые сказали правду. Может быть. Ведь столько времени прошло, что—то позабылось. Но я верю в показания обоих.

– Василий Михайлович, я не хочу умолить ваших достоинств, но вы сами должны отвечать за розыск, производимый вами, ведь зачастую от них зависит дальнейшие наши шаги?

– Иван Дмитриевич, отдаю отчёт сказанному мной. Я заинтересован не менее других в поимке убийцы.

– Не сомневаюсь. Что вы намерены предпринять далее?

– Мне представляется необходимым проверить Степана Иволгина. Очень уж подозрительная личность, хотя не вижу его выгоды в данном деле.

– Мария? – Путилин сощурил глаза.

– Нет и нет, – Василий Михайлович махнул рукой, – не могу поверить, что Ильешова такая гениальная актриса.

– Все—таки.

– Не знаю, но моё предчувствие подсказывает, что ниточка с Иволгиным ведёт не в нужном направлении. Но я хочу проверить и её.

– Хорошо, – произнёс Путилин. – Проверяйте, но предупреждаю, Василий Михайлович, более одного дня дать не могу, – Иван Дмитриевич развёл руками.

– Я справлюсь.

– Не буду скрывать, что с нетерпением жду вашего доклада.

Штабс—капитан поднялся и пошёл к выходу. У него не было определённого решения, как проверить Степана Иволгина и пятнадцатилетнего Мишку, но Василий Михайлович был уверен, что справится с полученным заданием начальника сыскной полиции. В бытность в армейской службе приходилось не только шашкой размахивать, но и думать головой. Ведь иногда от удачного манёвра зависел исход боя, в котором принимало участие его подразделение. Это, кажется, что дай команду вперёд и с ружьями наперевес или шашками наголо имеется возможность сокрушить врага единым натиском. Ан нет, прежде чем что—то сделать, надо подумать, ведь офицер – это не просто военное звание, а и ответственность, прежде всего, перед Государем и Отечеством, чтобы и выполнить намеченное, не потеряв подчиненных, и не посрамить себя и солдат трусостью.

Мысли тревожили, но хотелось не атаки в лоб, а обходным манёвром узнать необходимое. Иволгин – личность, вполне подходящая для совершения кровавых убийств на Курляндской, но подгонять имеющегося человека под преступление, не в характере Орлова. Сперва надо узнать, взвесить, что перетягивает улики, следы, доказательства или простое предчувствие, прислушаться к себе. А уж потом обвинять человека. Ну и какие дела, если кажется Степан подозрительным? Мало ли таких людей, живущих скучно и однообразно, и ни сном, ни духом не подозревающих, что их подозревают в самых страшных преступлениях.

Глава двадцать пятая. Хождение за нужным человеком

Тимофей Синельников так и не обратил внимания на человека, с которым столкнулся нос к носу, на пересечении Мытнинского переулка и Зверинской улицы. Малый в кургузом пальтишке с потёртым воротником не успел юркнуть под арку, его заданием было следить за барственного вида господином с тростью в руке, а он так зазевался. Достанется теперь от Ивана Иваныча.

Синельников же двинулся неспешным шагом к Кронверскому, словно вышел на прогулку. Он и внимания никакого не обратил на оборванца, который едва задел его плечом. Сегодня Тимофей благодушествовал с утра, пришло известие, что маленькая усадьба, о которой он мечтал с детства, наконец, станет его. Денег хватало не только на приобретение, но и на безбедную жизнь. Синельников имел запросы от жизни небольшие, вином не злоупотреблял, в карты не играл. А обходил заведения стороной. Что скопленные деньги получены не праведным путём? Так кому, какое дело? В прежние времена многие родовитые не чурались ходить с топором на большую дорогу, а нынче тем паче, что каждому должно прийти по заслугам. Вот те дураки, что кровавили руки вместе с ним, так, по всей видимости, на каторге или в тюрьме гниют. Надо голову иметь на плечах, а не рот, в который заливают без меры всякой гадости. Тимофея передёрнуло от воспоминания о запахе сивухи. Как ее пьют, да ещё так, что она доводит людей до мест, где кандалы вместо украшений. Синельников не без удовольствия скосил взгляд на перстень и почувствовал приятное тепло золотой булавки на галстухе. Он провёл рукой по дорогому пальто. Скоро он уедет и никто его не найдёт, до конца жизни скопленных денег хватит. За мыслями Тимофей не видел, как позади, в саженях десяти за ним следует тот толкнувший его малый. За последние месяцы Синельников позабыл страх и жил в предчувствии скорого отъезда. И теперь он шел в трактир, находящийся не так уж близко, но зато там отменно готовили и ради этого Тимофей тратил полчаса времени. Он никогда не брал извозчика и считал, что пятиалтынный никогда не бывает лишним. Кто знает, как все повернётся. Грешный человек предполагает, а Господь располагает. Народ зря придумывать пословицы не будет.

«Надо потом в церковь зайти, – мелькнула мысль у Синельникова, – поставить свечку за удачное завершение дела! Чур, тебя, – ругнул себя Тимофей, – когда в руках держать купчую будешь, так и поставишь за завершение дела, а ныне надобно за то, чтобы ничего не пошло супротив!»

В трактире Синельникова считали за барина, у которого своя блажь – ходить к ним обедать. Половой, молодой светловолосый парень с кудрявой головой, смахнул со стола несуществующие крошки.

– Прошу. – И склонился в полупоклоне, – чего изволите, Тимофей Степаныч!

– А чем сегодня у вас тут почивают?

– Щи с говядиной, уха стреляжья…

– Пожалуй, ушицы, только скажи поболе рыбки. Больно она мне по душе.

– Заяц в сметане, почки телячьи, парная говядина…

– Лучше почки и принеси мне капусточки и солёных рыжиков.

– Сию минуту, – и парень, словно корабль между рифов, помчался между посетителями за названным Синельниковым.

Первое время Тимофею норовили принести шкалик водки, но после учинённого тихим голосом разноса, к Синельникову более не предлагали.

Малый сел в дальний угол, но хорошо видел, как к Тимофею подскочил половой и поставил что—то на стол. Видно не было, но как Синельников отломил кусок хлеба и склонился над миской, малый понял, что можно не спешить и у самого заурчало в животе, с утра маковой росинки не было во рту.

Тимофей обедал, не спеша, словно доставлял себе несказанное удовольствие. Он представлял свою усадьбу, как поведёт в ней дела. Не нужен никакой управляющий, сам в состоянии привести в порядок не только дела, но и повести записи в тетрадке, которая будет вестись ежедневно. Во всем должен быть учёт, без него нельзя. Главное в хозяйстве, не то разворуют, и он сам улыбнулся невысказанным словам.

Оставил, как всегда половому на чай, поднялся, накинув пальто. Без излишней суеты застегнулся, оглядел с высока залу и направился к выходу.

Малый успел юркнуть в дверь, Тимофей не обращал на окружающих внимания. Если бы в трактире не готовили, он бы никогда не стал сюда ходить, чтобы, не дай Бог, не встретиться с бывшими подельниками по кровавым делам. Хотя они все за Уралом, но, может быть, решили податься в бега, решив, что в большом городе затеряться проще. Да если и сбежали. То непременно их тянет в края за Обводным, там много пристанищ для таких. Но об этом на сытый желудок не хотелось думать, некоторое время и Тимофея Ивановича Синельникова никто больше в негостеприимном городе не увидит. Не зачем ему здесь бывать, все, что можно он из него взял. Хватит, пора на покой.

Тимофей смотрел под ноги, пока спускался по ступенькам, хотя с них и сбит лёд, счищен снег и посыпан жёлтым, ещё не намокшим снегом, но как—то несолидно растянуться на улице. Приобретённая солидность не позволяет. В душе Синельников так и остался тем человеком, который готов достать нож и вонзить или накинуть удавку тому, кто осмелится в данную минуту помешать, наконец—то, давней мечте.

Он никогда не вспоминал убитых им, это не доставляло удовольствия и не было нужды. Ну, нет человека и нет. Пусть вспоминает его кто—то иной, а Тимофею Синельникову это не к чему.

Первую кражу он совершил в семь лет, долго наблюдал через щёлку за соседями, поначалу от любопытства, а потом решился забраться в дом и вытащить из тайника небольшие сбережения, которые, как он слышал, откладывались на корову. Он не стал брать все, а украл малую часть, чтобы не сразу заметили. Тогда же Тимофей не увидел, как его заметил соседский сынок. Пришлось столкнуть его с высокого обрыва, а когда внизу тот лежал со сломанной рукой и ногами. Стонал сквозь слезы, что все равно расскажет про Тимошку. Синельников взял камень, размозжил голову соседу. Потом с диким криком побежал к дяде Феде, что Васятка упал с обрыва и разбился насмерть.

Было так давно, что позабылось. Казалось, в самом деле, мальчишка заигрался и не заметил, как оступился и полетел вниз на камни.

Синельников после плотного обеда всегда предпочитал небольшую прогулку по Петербургской стороне, хотя он и был знаком до каждого щербатого кирпича в стенах и трещинах в деревянных домах. Он подмечал, что вечером дворник такого—то дома был пьян и теперь не так хорошо убрал мостовую, за что должен получить выволочку, но, к сожалению, не он хозяин. Не то досталось бы нерадивому человеку за такое отношение к службе.

Нет, у него такого не будет, думалось Синельникову, за леность и нерасторопность он будет наказывать.

Малый, шедший позади, был тоже доволен. Миска горячих щей возвратила к жизни и можно до вечера следовать за господином в дорогом пальто, никуда не скроется. За этим—то малый и поставлен, на самом деле агент сыскной полиции Иван Мельников, принятый на службу три года тому самим Путилиным. Сегодня он оплошал, но, слава Богу, что Синельников ничего не заметил.

Тимофей же остановился на перекрёстке в раздумьях, пройтись ли ещё по городу или посетить поверенного в делах. Сам он ехать в усадьбу не решился исключительно из осторожности. Вот забредал же на днях Гришка Шустов, черт его побери, намекал на дело трёхлетней давности. Не хотелось ни каким боком участвовать в уголовном деле. За столько лет не привелось, уходил всегда в нужную минуту на безопасную сторону улицы. А здесь не хватало нарваться. Знать бы, где обитает Шустов, так, можно, было шепнуть, кому следует, и взяли бы Гришеньку под белые рученьки, а там смотришь и этапом отправили. Одной бедой стало меньше.

Неприятно, когда приходят из той жизни люди и напоминают, каким способом получены деньги. Каждый имеет способности, но не каждого эти способности кормят. Вот Тимофей тогда сорвался и не устоял от соблазна забрать себе прекрестенские тридцать тысяч, хотя знал наверняка, что на квартире можно разжиться и более весомой суммой, надо только в следующий раз лучше подготовиться. Он до сих пор не мог понять, как его глаза застлала красная пелена и такая жадность одолела, что не сдержался и сам своею рукой накинул на отставного поручика верёвку.

Хорошо, что тогда так обошлось. Загляни Гришка в сумку, так глаза бы загорелись, мог бы руку и на него поднять. Деньги, особливо большие, из человека зверя делают, лучше в такие минуты не попадаться на пути. Зашибёт и не почувствует. Тимофей всех мерил своим аршином, раз уж он таким уродился, так и все таковы. Только у каждого есть заветная сумма, которая может оправдать любое злодейство, даже самое кровавое и непредсказуемое. Подумаешь, человек по земле ходит, а случись так, что его не станет. Кто о нем слезу уронит, кроме родных? Да, никто. Я и знать не знал бы о нем, прогуливаясь по проспекту, размышлял Тимофей Иванович Синельников, обладатель немалого богатства, спрятанного до поры, до времени, ну. Зарезали, удушили, на части порубили. А мне какое до этого дело? Да, никакого, ежели б я с этого прибыток какой имел, тогда да. Может быть, и пожалел бы убиенного или убиенных, а так.

На лице Синельникова появилась мечтательная улыбка. Я сам по себе, сам – царь, сам – Бог.

Мельников таился позади, быстро юркая в подворотни, чтобы Тимофей не заметил слежки. Синельников же и не помышлял оборачиваться, шёл медлительным шагом, наслаждаясь февральским морозным воздухом, и бросал взгляды под ноги, чтобы не оступиться на прихваченных льдом деревянных плитках, которыми был выложен проспект.

Присутствовало только одно единственное желание, вырваться из душных объятий города, как он считал, на свободу, стать хозяином и больше не думать ни о чем приносящем тревожное состояние.

Сыскной агент сейчас жалел, что не надел под пальтишко фуфайку. Как говорила жена. Не послушался, все норовил наперекор сделать, вот и мёрзнет. Вроде бы и мороз не такой большой, а достаёт до самых костей. Кажется, что они стали поскрипывать, немного и развалятся, наподобие ледяных сосулек с крыш. Мельников терпеливо шёл за вальяжным господином, зубы выщёлкивали дробь.

– Прогуливается, – ругнулся более крепким словцом Иван, – нет, чтобы у тёплой печки ноги греть, – при воспоминании об огне, Мельникову стало не по себе и он поправил воротник потрёпанного пальтишки, – прогулки устраивает.

Когда по улице проезжали сани или повозка к морозному ветру добавлялась и волна, обдающая холодной волной воздуха.

Наконец, Синельников свернул с проспекта на Провиантскую улицу.

– Домой, – полегчало сыскному агенту, – ну, и, Слава Богу. Хоть отогреюсь малость, не то слягу с горячкой.

Глава двадцать шестая. Сыскные посиделки…

Путилину не нравились разговоры о расследуемом деле вне стен кабинета, казалось, что сами стены помогают в решении многих вопросов. Вот и сейчас перед Иваном Дмитриевичем сидели ёрзающий на стуле Миша Жуков и, закинувший ногу на ногу, уверенный в себе штабс—капитан Орлов.

– Итак, господа сыскные агенты, – Путилин откинулся на спинку кресла. – что мы имеем на данную минуту по убийству на Курляндской?

Вопрос был не праздный, прошло несколько дней и пора подвести итоги добытым сведениям, чтобы избрать один, а может, и несколько дорог, по которым следовало двигаться дальше, а не распаляться по мелочам. Надворный советник Соловьёв занят исключительно забытым делом отставного поручика Прекрестенского и не было нужды отвлекать его от решения этого непростого вопроса.

Агенты переглядывались, но никто из них не решался первым начать. Пока Василий Михайлович не поднёс ко рту кулак и прокашлялся.

– В последние дни я встречался со вдовой, если ее можно так назвать, и свидетелями подписания духовного завещания…

– Так—так, – кивнул Путилин, но тут же пожалел, что перебил Орлова.

– Выявились новые подробности составления этой бумаги. Мария Ильешова о содержании, тем более о составлении не знала…

– Прошу прощения, – сдвинутые брови говорили о большом внимании Жукова, – это известно откуда?

– Пока из ее слов и слов свидетелей.

– А вы уверены, что за три, – Путилин вопросительно посмотрел на штабс—капитана.

– Совершенно верно, за три.

– Вы уверены, что господин Ильешов ни обмолвился о духовном завещании?

– С уверенностью сказать не могу, но имею соображения.

– Я внимательно слушаю, – Иван Дмитриевич оперся грудью о край стола.

– Я начну с того, что к написанию духовного завещания подвиг один странный случай, происшедший в тоже время. По словам доктора Мазуркевича, а я склонен этому верить, потому что окружающие Дорофея Дормидонтыча отмечали его отменное здоровье, но вот, что удивительно, Ильешов принимал капли и по счастливой или не очень случайности Мария выпила из стакана, в котором они были размешаны, и едва не отправилась к праотцам и, если бы не вмешательство доктора, то все могло закончиться трагическим финалом.

– И вы полагаете, что господина Ильешова пытались отравить?

– Вполне возможно, ведь именно после случившегося Дорофей Дормидонтыч и составил духовное завещание.

– Как я понимаю, должно быть заинтересованное в смерти трактирщика лицо? – вставил Жуков.

– Так точно, – коротко ответил штабс—капитан, – но в таком случае смерть Ильешова была не выгодна одной персоне…

– Марии.

– Да, это так, ибо она не имела ни капитала, ни крова и в таком случае лишалась единственного благодетеля.

– Тоже верно, – улыбнулся Миша, – но ведь времена меняются. Миновало три года и, если она знала о том, что все достанется ей, то…

– Миша, соображения хороши, – похвалил Путилин Жукова, но тут же в сладкое добавил горечи, – но твои домыслы из авантюрных романов, а мы должны опираться на проверенные сведения.

– Да, это так, но…

– Ещё раз повторюсь, домыслы хороши для романов Габорио, которыми ты увлекаешься.

– Иван Дмитрич. – насупился Жуков.

– Продолжайте, Василий Михайлович.

– Я полагаю, преступление замышлялось три года тому, но по случайности не произошло. Человек затаился и ждал нынешнего дня.

– А почему так долго?

– Может, не проявлялся подходящий случай, а может, и из—за Ильешова. Он мог не терять, как говорили у нас в карауле, бдительности.

– Тоже верно. Тогда, как я понимаю ваши слова, на сегодняшний день мы не имеем лиц, заинтересованных в смерти Дорофея Дормидонтыча?

– А почему мы говорим только о трактирщике? – С обидой в голосе произнёс Миша. – На Курлядской убита целая семья и трактирщик, будучи свидетелем кровавого преступления, стал случайной жертвой.

– Хорошо, – кивнул Иван Дмитриевич, – мы слушаем тебя, тем более семьёй занимался ты.

– Семья была работящая, как говорят в артели, но прижимистая. Семенов—старший держал сыновей в кулаке и копил деньги на покупку трактира. Его заветная мечта. Несколько раз, когда его угощали выпивкой, он хвастался, даже дворник это подтвердил, что скоро они заживут по—людски. А значит, нужную сумму он скопил, но денег—то при обыске в квартире обнаружено не было. А это говорит о том, что убийца приходил за деньгами.

– Но он мог залезть в подвал, когда семья трудилась в артели? – Теперь настала очередь штабс—капитана задавать вопросы.

– Мог, – согласился Миша, – но, видимо, Семенов—старший носил деньги при себе.

– Понятно, – сказал Василий Михайлович, – при нем всегда были сыновья.

– Совершенно верно.

– А совершить разбой в одиночку невозможно, убийца, наверное, прижимист и по этой причине, не хотел ни с кем делиться. Вот и не привлёк сторонних людей.

– Разумно.

– А я могу сказать, что есть две причины, либо убийца скуп, либо очень нуждался в деньгах.

– Я тоже так думаю, – Миша посмотрел на Ивана Дмитриевича, – вот у меня есть один подозреваемый. Правда, пока не знаю, как к нему подступиться.

– И кто это?

– Перегудов Ефим.

– Так в чем его подозреваешь?

– Помните, Иван Дмитрич, в первый день, когда мы делали осмотр на Курляндской, дворник упоминал низенького с чёрной бородой прихрамывающего человека?

– Не тяни.

– Так вот по приметам подходит Перегудов и он. – Миша выдержал театральную паузу, а по лицу скользила улыбка, – бывал у Морозовых.

– Хорошо, бывал, ну и что из этого следует?

– Как что? – Удивился вопросу Жуков. – Он мог знать о деньгах.

– Мало ли кто знал? – Теперь улыбнулся Василий Михайлович, – дворник ивановский тоже знал, вот его тоже проверь. Мы ищем по всему городу, а убийца, может, живёт в двадцати аршинах?

– Перегудов явился в свой угол ночевать с двенадцатым колокольным ударом, а если Морозовых убили до одиннадцати, то он поспевал, ведь пановский дворник их видел в десятом часу живыми.

– Это так, но, Миша, раз ты настроен удостовериться в полной либо причастности, либо невиновности Перегудова к убийствам, то проверяй его и, не забудь, он мог приехать на извозчике.

– Иван Дмитрич…

– Я понимаю, что проверить такое затруднительно, но думаю, как сыскной агент, ты применишь полученный из романов Габорио опыт к данному делу.

Миша не ответил, но его попытался выручить Василий Михайлович.

– Иван Дмитриевич, мне все—таки кажется, что надо искать преступника в знакомых Ильешова.

– Может быть, – задумчиво произнёс Путилин, – но сомнения по поводу Перегудова развеять стоит, ибо оно будет подтачивать червоточиной.

Штабс—капитан с жалостью посмотрел на Мишу. Он был уверен в правоте и поэтому не допускал мысли о том, что Семеновых погубил злодей, знакомый с ними или неизвестный на данный день земляк.

На минуту в кабинете воцарилась тишина, прерываемая стуком пальцем Путилина по поверхности стола. Каждый из присутствующих был занят своими мыслями.

Василий Михайлович обдумывал, как ему проверить Степана Иволгина, ведь он давно служит при трактире и, может, либо много знать, не договаривая, либо быть участником и того трагического случая трёхлетней давности, и нынешней смерти хозяина. Уж больно подозрительным он начал казаться штабс—капитану, стремится Степан появиться там, где представляется возможность подслушать. Может, конечно, простое любопытство, а может, что и поболее.

Жуков же обдумывал, как ему найти извозчика, если таковой был. Если «ванька», то найти не представится возможным. Этих на зимние заработки приезжают чуть ли не целыми деревнями, но Мише казалось, что если Перегудов тот убийца, которого они разыскивают, то не сел бы он к извозчику, а дошёл бы пустыми улицами. Кто мелькнувшую тёмную фигуру под фонарями опознает, да и людей на улицах перед полуночью почти нет. Здесь убийца соблюдал осторожность, это тоже надо брать в расчёт. И о дворнике напомнил Орлов кстати, ведь никто и не подумает, что кровожадным злодеем может быть человек, который всех знает в доме, да и не только знает, но и знает, когда кто уходит, когда возвращается. Дворника непременно надо проверить.

У Путилина мелькали обрывочные мысли, и не за одну он не мог зацепиться, то про Синельникова пробежит, то про духовное завещание, то про подозрения Жукова, то, так некстати, про Фёдора Фёдоровича Трепова. Он, хоть и благоволит к Ивану Дмитриевичу, но умеет скоро менять настроение. Пока только предупреждает, что Государь интересуется кровавым делом на Курляндской и заинтересован, чтобы лишние слухи не ползли по столице, ведь Санкт—Петербург – парадная гостиная империи, а, если такое творится здесь, то другие города, видимо, залиты кровью и разбойниками. Такое начнут печатать за границей недруги, которые после Крымской покоя себе не найдут, была бы причина позлословить в адрес Российского государства.

Иван Дмитриевич понимал, что не всякое дело раскрывается за несколько дней, как дело, допустим, в Троицком переулке. Вот убийство отставного поручика Прекрестенского после большого срока только теперь обрело звучание, и, дай Бог, будет поставлена в нем точка. Хотелось бы, чтобы совершалось, как в сказках, по мановению волшебной палочки, ан нет, злодеи стали умнее и тоже совершают преступления не абы как, а с головой, иной раз так запутывая следствие, что приходится продираться сквозь дремучий лес нагромождений неправды, чтобы выйти на нужную тропинку.

– Я думаю, – Иван Дмитриевич, наконец, вернулся на землю, – Миша, продолжай заниматься Перегудовым, но я даю тебе не более одного…

– Иван Дмитриевич, – с мольбой в голосе сказал Жуков.

– Не более одного дня, – с металлом в голосе произнёс Путилин, – я думаю, ты разберёшься и доложишь. – Миша обижено засопел, хотя он и сам в тайне ожидал такого решения, ведь уверенность его в причастности к преступлению Ефима зиждилось прежде всего на неприязни к данному человеку, а неприязнь, это прекрасно знал Жуков, может сыграть, ох какую злую шутку. – Вам, Василий Михайлович, придётся пока заниматься ильешовским клубком. Мне кажется, – Путилин посмотрел на Мишу, – с завтрашнего дня к вам присоединится и ещё один агент.

– Мне понятно, Иван Дмитрич, – штабс—капитан тоже окинул взглядом коллегу, – но мне кажется, не управится наш агент с поставленным за день, – Жуков вспыхнул, как молоденькая барышня, но ничего не сказал, только сжал губы, что, мол, посмотрим, кто не справится, – ему хотя бы два надо, но я не буду противиться, если он придет мне на помощь.

– Миша, справишься за день? – Путилин обратился к Жукову, но тот промолчал. – Хорошо, два.

Жуков с благодарностью взглянул на Василия Михайловича.

– Тогда, господа, за дело. Больше вас не смею задерживать, – Иван Дмитриевич подвинул с края стола бумаги, ждавшие своего часа.

Жуков и штабс—капитан поднялись и направились к двери. Только в коридоре Миша произнёс:

– Благодарю!

– За что? – удивился Орлов.

– За поддержку.

– Пустое. – отмахнулся Василий Михайлович, – сам был молодым и горячим, – добавил он и начал спускаться быстрым шагом по лестнице.

Глава двадцать седьмая. Хождение за добропорядочным господином

Синельников продолжал жить бессуетной, неторопливой жизнью, не замечая слежки агентов, которые тоже привыкли к размеренному расписанию Тимофея. Выходил он из дому ближе к обеденному времени, шёл в трактир. Потом прогуливался пешком, невзирая на погоду, по городу, уходил всегда недалеко от дома. Складывалось впечатление, что он живёт в каком—то томительном ожидании. Службой Синельников обременён не был, и других занятий не имел. По вечерам освещалось слабым мерцающим светом только одно окно, как выяснили агенты, на фасад их выходило три, но свеча горела только в крайнем левом. Чем там занимался Тимофей, установить не удалось.

Синельников зашёл в дом, сыскной агент пробормотал себе под нос: «Ну и. слава Богу! Хоть чайку горячего откушать с морозу». Покинул облюбованный пост и направился к дворнику, с которым, загодя, свёл знакомство. Но не успел пройти и десяти шагов, как внимание привлекла подъехавшая пролётка, и с неё юркнул господин, именно юркнул, в дом, где жил Тимофей. Если бы не это обстоятельство, то никогда бы Мельников не узнал, как впоследствии оказалось, что к Синельникову приехал присяжный поверенный Задонский.

– Какой шустрый, – подошёл к дворнику сыскной агент.

– Хто? – спросил непонимающий хозяин широкой деревянной лопаты, предназначенной для уборки снега.

– Как кто? – кивнул головой в сторону купеческого дома Иван Мельников.

– Ах этот! – махнул рукой. – Приезжает изредка к господину Синельникову. – Иван был весь во внимании. – Сколько его разов видел, так соскочит с извозчика и в дом, не иначе не хочет, чтоб его заметили.

– Подозрительно.

– Чего там? Господин Синельников хороший человек, к нему дурные ездить не будут.

– Так—то оно так, но…

– Да так, – пробормотал дворник, рассчитывающий, что новый знакомый пригласит его, как обычно в ближайшую портерную, а тот развёл какие—то ненужные разговоры, – али к тебе, Иван, гости не ходють?

– Бывает.

– То—то и оно, что бывает, – передразнил дворник, уже чувствовавший запах свежего хмельного напитка, даже в животе заурчало.

– Может, посидим в твоей коморке? – Иван перевёл разговор в другую сторону.

– Работы много, – буркнул дворник.

– Да, брось ты. Сходи в портерную, – дворник аж оживился при этих словах, – к чаю чего—нибудь возьми, – и протянул двугривенный.

– Другое дело, я мигом.

Пока дворник, едва ли не бегом, направился в заведение, Иван остался на посту, ему нельзя было упускать приезжего. Вдруг что важное?

Мельников поёжился, хотя и одет довольно таки тепло, но зимний мороз, он, кого хочешь, до костей проберёт. Зима на исходе, а уступать своего не хочет, вот напоследок и стремится показать, что силы остались в заветном ларце.

Юркий господин выскочил из дома и быстрым шагом направился в сторону Кронверкского, где, видимо, хотел поймать «ваньку». Сыскной агент не ошибся. Как не жаль было оставлять пост, но рассудил Иван, слишком шустрый посетитель более любопытен, а Синельников никуда не денется, зажжёт свечу или лампу и будет сидеть в комнате, как старый сыч. А ежели и выйдет, так недалеко, но может, конечно… Думать об этом не хотелось.

Вечером Мельников докладывал надворному советнику Соловьёву:

– Синельников придерживается ежедневного распорядка, поэтому я решил последовать за его гостем, который оказался присяжным поверенным Задонским, проживающим на Большой Мещанской в доме господина Глазунова.

– И по какой причине Задонский показался подозрительным?

– Не знаю, как объяснить, – Иван переминался с ноги на ногу, потупив взгляд, – слишком суетливый. – Закусил губу, потом добавил, – мне почудилось, он не хотел, чтобы его заметили. – И снова повторил, – суетливый какой—то, юркий.

Иван Иванович стоял у окна, опершись о подоконник.

– Значит, суетливый.

– Так точно.

– Ну и что удалось о нем, суетливом, узнать?

– Глазуновский дворник рассказал, что господин Задонский часто бывает в отъездах, но ничего более добавить не мог. Живёт бобылём. Часто посещают его, но это можно объяснить занятиями присяжного проверенного.

– Понятно, не удалось узнать, что связывает Синельникова с ним?

– Никак нет, – опять потупил взор Мельников, словно он единственный виновен в таком просчёте.

– Так, так, – повторил надворный советник, почёсывая указательным пальцем правой руки высокий лоб, – значит, к нашему господину за время наблюдения наведывался только один человек и им оказался присяжный поверенный.

– Так точно, ваше Благородие, – громко сказал Мельников и вытянулся, словно на параде.

Иван Иванович хмуро взглянул на сыскного агента, который под взором начальника опустил глаза.

– Что ещё? Договаривай.

Мельников вздрогнул и продолжил тихим голосом:

– Когда я вернулся назад, оказалось, что Синельников куда—то уходил.

– Так—с, – Соловьёв отвернулся к окну, – так—с…

– Я, – начал сыскной агент, но осёкся и промолчал, так и не договорив.

– Так—с, – Иван Иванович был занят мыслями и не обращал особого внимания на сыскного агента, который в нерешительности переминался с ноги на ногу. Потом надворный советник резко повернулся.

– Виноват, Ваше благородие, – у Мельникова была черта, когда он чувствовал вину, всех вышестоящих называл либо благородиями, либо повышал в табеле о рангах до высокоблагородия.

– Пустое, – отмахнулся Иван Иванович, – пустое. Значит, у Синельникова господин присяжный поверенный бывает часто?

– Никак нет, – оживился Мельников, – не то чтобы часто, но бывает.

– То, что мы не знаем, куда ходил Синельников, конечно, плохо, но ты правильно поступил, – одобрил действия агента надворный советник, – теперь мы знаем, что нашего господина посещает присяжный поверенный. Хоть что—то новое появляется в деле. Ступай, – распорядился Соловьёв. Сам же остался стоять у окна, на улице давно зажгли фонари и тусклый свет освещал круги вокруг столбов, казалось, что белый снег окрашен в серый с жёлтым налётом цвет.

Не давала покоя мысль, зачем приезжал к Синельникову Задонский. Самое простое было взять извозчика и спросить присяжного поверенного прямо, но здесь возникает несколько вопросов. А не побежит ли этот юрист к Тимошке? Что не лишено оснований, а, значит, затаится подозреваемый, а может, уедет и тогда ищи ветра в поле. Хотя стоит проверить господина присяжного поверенного, и, если за ним ничего нет, то не стоит волноваться о дальнейших его действиях. А если… Вот здесь даже предполагать не хотелось, слишком велик риск.

Стоило доложить о господине Задонском начальнику сыскного отделения, надворный советник покачал головою и закусил губу. Что докладывать? Приезжал к Синельникову присяжный поверенный, может быть, они приятели? И иной раз встречаются, не запрещено законом. Соловьёв улыбнулся. Хотелось поехать к господину Задонскому и расспросить о делах, связывающих его с Тимофеем. Но, увы, нельзя. Действительно, если данный господин что—то поведает «приятелю» или кто там он ему, об интересе сыскной полиции к персоне Синельникова, то можно ожидать непредсказуемых результатов. Надо действовать, как обычно, через знакомых, дворников, околоточных.

Иван Иванович накинул на плечи пальто и пошел к выходу, дежурного чиновника предупредил, что если кто будет им интересоваться, то он уехал по срочному делу на Большую Мещанскую.

Дворник глазуновского дома оказался разговорчивым человеком с ярко выраженным малороссийским выговором.

– Та ни, – произнес он певучим голосом, – господын Задонськый, людына дуже цыкава.

– Чем это?

– Вин, як Хвигаро, – Иван Иванович был удивлен познаниями дворника, но не подал вида, – то тут, то там. Завжды в разъиздах, а як бувае дома, то якись к нему подозрительни ходють.

– И кто?

– Не маю знаты, Вашблагородь, – я казав нашему околоточному, но той тильки махнув рукою.

– Значит, больше ничего добавить не можешь?

– Ни.

Околоточный, грузный человек с круглым, как перезревшая тыква, лицом тоже ничего не добавил, создавалось впечаление, что полицейский чиновник занят совсем другим, а не надзором за проживающими на доверенном участке. Хотя он и пытался выглядеть всезнающим, но Иван Иванович сразу с первой фразы уловил фальшивые нотки. Поэтому надворный советник откланялся и поспешил удалиться, стоило и за этим нерадивым стражем закона установить слежку, но больше свободных агентов не было и Иван Иванович самолично решил проследить за околоточным. И не зря, тот после некоторого сидения на отведенном ему служебном месте вышел из околотка и медленным шагом, тяжело дыша, направился к дому, где проживал присяжный поверенный.

Соловьев, скрываясь в тени, последовал за околоточным, но когда тот в очередной раз остановился, чтобы перевести дух, не выдержал и подошел к полицейскому.

– Я не смею угрожать, – произнес Иван Иванович тихим голосом, но в котором звучали металлические нотки, – но Ваши действия попадают под статью в Уложении о наказаниях, а именно…

– Вашбродь, я, —пролепетал околоточный и его лицо в свете маслянного фонаря почернело и на лбу, невзирая на мороз, выступили капельки пота, – да я…

– Не смею больше задерживать, – надворный советник прикоснулся к шляпе и, повернувшись, пошел по пустынной улице.

– Вашбродь, – раздались позади грузные шаги и дыхание, прерываемое одышкой, вашбродь…

Иван Иванович остановился и обернулся к переваливающемуся с ноги на ногу, словно упитанный гусь, полицейскому.

– Вашбродь, вы не правильно меня поняли.

– Слушаю, – сухо перебил околоточного чиновник для поручений начальника сыскной полиции.

– Господин Соловьев, – затараторил полицейский, – я получал сведения от дворника о подозрительных личностях, посещающих господина Задонского…

– То есть вы разговаривали об этом с самим прияжным поверенным?

– Так точно, – опустил голову околоточный, но потом поднял и посмотрел в глаза надворному советнику, – но он меня уверил, что это какое—то недоразумение и его клиенты порядочные люди.

– И вы поверили ему на слово?

– Так точно, – и полицейский отругал себя в душе за то, что только удовольствовался двадцатью пятью рублями от господина Задонского.

– Мне не хотелось бы, чтобы прияжный поверенный узнал об интересе сыскной полиции к его персоне, ежели такое случится, то я буду знать, кто его уведовил о таком факте. Надеюсь, вы воспримите мои слова не как пустой звук.

– Так точно, – заладил околоточный, глядя на Соловьева испуганными глазами.

«Продаст, – мелькнуло в голове у надворного советника, – можно не сомневаться, что как только наступит подходящая минута, побежит докладывать Задонскому».

Иван Иванович повернулся и пошел по Большой Мещанской, провожаемый растерянным взглядом полицейского чиновника.

Глава двадцать восьмая. Подозрения Миши Жукова

Вот бывает, что человек тебе не понравился и ничего поделать не можешь и рисуешь его в неприглядном виде, подстроиваешь мысли под имеющиеся сведения. Мише Жукову Перегудов сразу же пришелся не по нраву и теперь в сыскном агенте росла уверенность, что, именно, этот невзрачный работник артели совершил преступление, лишил жизни семейство Морозовых. Сколько раз говорил Путилин служащим сыскного отделения: «Если неприязнь возникла сразу, то либо откажись от дела, либо расследуй беспристрастно, видя перед собою не человека, а пустое имя, иначе правда ускользнет из рук, а вместе с тем и настоящий преступник».

Миша сидел в комнате дежурного чиновника. Мысли были заняты только Перегудовым и, казалось, что кроме него в мире не существует других людей.

«Если, действительно, – рассуждал Жуков, – он взял „ваньку“ и доехал до дома? Нет, не мог рисковать, ведь завладев тысячами Морозовых, он не мог рисковать. Почему? Может, наоборот, получил в руки такой куш, он мог позволить себе такую роскошь. Е если кто заметит? А если кто найдет „ваньку“? – Миша сам себе усмехнулся, – извозчика найти, может и можно, а вот „ваньку“? они целыми деревнями приезжают на зароботки. Нет, здесь тупик. Не прав, Иван Дмитриевич, не прав. Значит, Перегудов мог идти только пешком».

Жуков вскочил, едва не опрокинув стакан дежурного, и помчался в комнату чиновников по поручениям. Он без стука распахнул дверь, за столом сидел штабс—капитан, удивленно взглянул на ворвавшегося Мишу.

– Что стряслось? – спросил он.

– Василий Михалыч, – запыхавшийся Жуков едва переводил дух, – карта Казанской части у вас имеется.

– Само собой, – Орлов поднялся и подошел к шкапу, откуда извлека свернутую в рулон карту, – а тебе зачем?

– Да, вот несколько соображений имею.

– Понятно, – усмехнулся штабс—капитан, расстелая карту на столе, – хочешь понять, как возвращался Перегубов домой, – имел желание, но не добавил, что считает пустой тратой времени проверку артельного работника.

– Именно так.

– Хочешь распросить городовых, несших службу в тот вечер?

– Совершенно верно, – Миша нахмурился, что не только ему одному пришла такая мысль в голову, а видишь и штабс—капитан апришел к тому же.

– Ты не допускаешь мысли, – Орлов заложил руки за спину, – что твой подопечный мог не идти коротким путем, а избрать более длинный?

– Я думал об этом, – Миша склонился над картой, придвинув ближе лампу, – конечно, мог. Но может не стал рисковать, а вдруг кто из знакомых увидит, а потом узнав об убийстве, сообразит, что Перегудов не просто так шел в тех краях.

– Ты серьезно так думаешь, Миша? – Орлов сочувственно посмотрел на Жукова, который покраснел, но не выдал чувств, что, действительно, уверен в мыслях. Потом склонился над картой. – И где, говоришь, проживает Перегудов?

Миша, не говоря ни слова, указал пальцем.

– Нет, господин Жуков, – в голосе штабс—капитана послышались язвительные нотки, – ты не прав. Посмотри, чтобы попасть домой ему коротким путем надо, я думаю, не менее получаса и это почти бегом. По Дровянному и по Обводному, а если таиться мест, освещенных фонарями, то не менее часа. Значит, он должен был взять «ваньку», ведь он тоже, наверное, подозревал, что падет на него подозрение и извозчика затруднительно, но все—таки возможно найти, в отличие от деревенских, которых каждую зиму до пятнадцати тысяч в столице. Не, Миша, пустое занятие искать иголку в тоге сена. Поверь, пустое.

Жуков молчал, только желваки гуляли по скулам. Он и сам в душе понимал, что занятие неблагодарное отыскать, если таковой был, подвозившего Перегудова к дому, но молодость не давала признать явное поражение, поэтому он проявлял излишнюю настойчивость.

– Я все—таки попробую найти, – после некоторой паузы произнес Миша, не поднимая глаз от карты.

– Удачи в начинаниях, но… пустое, лучше разузнай, где, с кем был Перегудов в день убийства и, желательно, по часам, хотя кто из них, – Орлов усмехнулся, – носит хронометры.

– Благодарю, – буркнул Жуков и вышел прочь.

Мысль Орлова несколько подбодрила Мишу:

«Что я, собственно, ухватился за обратный путь моего подопечного? Ведь правильнее всего проверить, как он провел день и тогда можно будет продумать дальнейшие действия по изобличению преступника. А преступника ли?»

Мысль обожгла, но Жуков сразу же отбросил ее в сторону, как не подходящую.

Первым делом младший помощник направился снова за Обводный канал в артель. При воспоминании о дубинке, подстерегшей его в прошлый раз, холодок пробежал по спине и Миша крепче сжал рукоять пистолета в кармане. Не хотелось становиться жертвой какого—то там разбойника, который подстерегает в темных местах неосторожных горожан, идущих по опасным улицам.

Со стороны Исакиевского собора раздался колокольный звон, известивший, что шестой час по полудни начал отчёт следующего. Миша поправил воротник пальто и направился к площади, где Николай I удерживал коня от ретивого бега. Там Жуков рассчитывал взять извозчика и к Бумажному каналу, где находилась артель. Через полчаса он вышел из саней и предупредил возницу, что пробудет недолго.

Входная дверь оказалась незапертой, длинный коридор был пуст, только из дальней комнаты слышались возбужденные голоса, но разобрать о чем шел спор, не представлялось возможным. Миша подошел и громко постучал. Голоса умолкли и сразу же дверь открылась на пороге стоял старшина артели, лицо его налитое кровью, в миг побледнело и испуганные глаза выдали непонятную боязнь.

– Господин Жуков, – голос старшины, хоть и звучал глухо, но в нем чувствовалось волнение.

– Да, это я, – Миша вошел в комнату и снял головной убор, у окна стоял мужчина в летах с седой длиной бородой, его глаза живо бегали со старшины на сыскного агента, – у меня есть появились несколько вопросов, требующих твоего ответа.

– Всегда готов помочь сыскной полиции, – и старшина скосил глаза на бородатого, последние слова явно предназначались ему.

Мужчина, до той минуты сидевший, поднялся и с улыбкой на лице направился к выходу.

– Я еще зайду, раз мы не решили, – он обратился к старшине, тот рассеянно кивнул и торопливо произнес:

– Да, да, непременно, – и повернул лицо к Мише. – Кажется, в прошлый раз я рассказал все, что мне было известно.

– Следствие иногда требует уточнения, – Жуков насторожился, сцена, разыгравшаяся ранее, становилась любопытной, поэтому не стоило торопиться. Он без разрешения присел на скамью и положил головной убор рядом.

Старшина стоял перед ним и не знал куда деть руки, видимо, раздражение от предыдущего разговора окончательно не ушло. Сунул руки в карманы.

– Вы уже нашли душегубов?

– Увы, ищем и надеюсь, им не долго осталось ходить на свободе.

– Им? Их целая шайка?

– Пока не могу разглашать, – Миша таинственно понизил голос, – сам понимаешь, следствие.

– Мы понимаем, – произнес торопливо старшина и тоже понизил голос.

– Сколько человек в артели?

– Вашбродь, уж не подозреваете ли наших? – Голос звучал тихо, словно старшина боялся, что кто—то в коридоре может услышать.

– Что есть сомнения в работниках? – вопросом на вопрос ответил Жуков.

– Упаси Господь, – наиграно замахал руками старшина, глаза его сузились и он хищно посмотрел на сыскного агента, – Степан Иваныч хоть и бирюком был, но человеком уживчивым и ладил со всеми.

– Понятно, а все же?

– Вашбродь, не понятны мне ваши намеки.

– Что не понять? – Пожал плечами Миша, – в артели все дружны до гроба? – И немигающими глазами уставился в лицо старшины, который стал еще бледнее, хотел что—то сказать, но так и застряли слова в горле.

– Не шутите так, господин Жуков.

– А я и не шучу, – еще более серьезным голосом произнес сыскной агент, – в котором часу вы заканчиваете работу?

– Когда как, – лицо старшины не выражало никаких чувств, – иной раз и за полночь, когда не успеваем к сроку, а так, в десятом часу.

– В тот роковой день, когда закончили?

– В день убийства Морозовых, упокой их души, Господи! – Перекрестился старшина.

– Да, в тот вечер!

– Дак, на колокольне, – он кивнул куда—то в сторону, – девять пробило, вот и разошлись.

– Так, и кто?

– Почти вся артель здесь проживает, вот Морозовы угол снимали, Ефимка, – старшина загибал пальцы, – Коська да Евсей с сыном, пожалуй, все.

– Они все сразу ушли?

– Не могу припомнить, но, кажется, сразу. Мы дверь закрываем на замок, тут края пустынные, мало, кто бродит.

– Это точно. А не собирались ли куда зайти уходящие?

– Почем знаю, – раздраженно буркнул старшина, но, взглянув на сыскного агента, произнес, чуть ли не извиняющимся тоном, – не знаю, Вашбродь, ушли и ушли, я ж по пятам за ними не ходил. Куда они отправились, им ведомо, а не мне.

– Значит, не знаешь?

– Так точно, не ведаю.

– Кто мог знать о больших деньгах у Морозовых?

– Господин Жуков, у кожного из нас свои помыслы. Вот вы, звиняйте, не будете трясти своим кошелем перед чужими…

– Но артельщики вроде бы не чужие друг другу, – перебил старшину Миша, – почти все с одной деревни.

– Вы правильно заметили, господин Жуков, с одной волости, но кошели у нас разные, – прищурил левый глаз собеседник, – и кожный из нас перед другими деньгами не бахвалится.

– Понятно, значит, ты не знаешь, – напирал на старшину сыскной агент, – куда кто пошел?

– Вот тут сказать могу, – приблизил лицо собеседник к Мише, – следующим утром сивушного запаха ни от Коськи, ни от Евсея, ни от Ефимки не почувствовал, значится, дома ночевали, а не в трактирах.

– Из этих троих никто домой не собирается?

– Что вы, господин Жуков, нынче работы вагон, по весне домой деньги хорошие отправят, кто корову справит, кто избу сладит, кто еще что.

– А кто избу сладить собрался?

– Евсейка, у него уже покосилась, так он новый хочет выстроить.

– Понятно, более ничего добавить не хочешь?

– Знал бы, сказал, а напраслину ни на кого возводить не хочу.

– Хорошо, – Миша поднялся со скамьи, настроение не улучшилось, толком узнать ничего не удалось, да он и не рассчитывал услышать что—то путное. Артельщики друг за друга горой стоят и стараются в обиду своих не давать. Знакомы давно, может, в деревнях соседями были, а в чужих краях держатся за земляков, иной раз помогают всем миром работающим в артели. Вот и сейчас что—то старшина скрывает, бегающие глаза и вид выдают с потрохами, но вот беда, что этими потрохами не прижмешь, а только дальше строить будешь расследование, исходя из полученных сведений, услышанных слов, подкрепленных и другими свидетельствами.

Озябший извозчик сидел на козлах в ожидании сыскного агента, не делая попыток уехать из этих негостеприимных краев, где, как говорит молва, каждый божий день происходит что—то нехорошее. Вот на днях он слышал, сторговались за хорошие деньги какие—то хорошо одетые люди с возницей, чтобы он отвез в Красное село, так остался и без лошади, и без дрожек, только разбитую голову поимел, а мог бы запросто и жизни лишиться.

– К Лиговскому, – буркнул Миша.

– Звиняйте, – обернулся извозчик, – куды?

– Знаешь дом купца Чистякова.

– Кто ж его не знает, – ответил обрадованный возница, наконец—то можно переехать Обводный, а там и тише и спокойнее, да и городовых на улицах хватает, – домчимся, барин, в пять минуток, не сумливайтесь.

Глава двадцать девятая. Вдовьи слезы, вода и работный смех

Штабс—капитан подъехал к крыльцу трактира «Ямбург», протянул извозчику серебряный четвертак с гордо вздернутым профилем Его Императорского Величества. Бородатый «ванька» обрадовано кивнул и льстиво произнес:

– Благодарствую, барин! Благодарствую! Ваше Благородие, може Вас подождать?

Орлов только махнул снятой перчаткой, мол, не нужно. Разговор, может быть, долгим, так что…

Пройдя через полную посетителями залу, Василий Михайлович начал подниматься по лестнице. Со смертью хозяина ничего не изменилось, народ, как ходил, так и ходит. Кормят вкусно и недорого, так что еще надо, когда урчит брюхо.

Штабс—капитан не выискивал глазами Степана, прошел будто в задумчивости, но отметил, как тот остановился с подносом, окидывая подозрительным взглядом сыскного агента и что—то нехорошее было в этом взгляде, словно волк, вышедший на охоту, остановился, принюхиваясь к морозному воздуху.

На стук поначалу никто не ответил, только тогда, как Орлов занес руку для повторного стука, дверь отворилась. На пороге стояла Мария, кутавшаяся в траурный плат.

– Добрый день!

– Здравствуйте, Мария! Разрешите войти?

– Прошу, – она повернулась и прошла к дивану, на край которого присела. Лицо не выражало никаких чувств, словно с Дорофеем Дормидонтовичем умерла и частичка ее самой.

Василий Михайлович закрыл дверь.

– Вы нашли убийцу? – Взгляд выражал надежду, но через секунду мелькнуло разочарование.

– Увы, – Василий Михайлович развел руками, потом расстегнул пальто, – поверьте, что мы всецело заняты поисками, поэтому у меня возникли некоторые вопросы.

– Я готова ответить, если, конечно, они помогут в поимке преступников.

– Мария, вы сами кого—нибудь подозреваете?

– Да кого мне подозревать? – Мария посмотрела на сыскного агента и снова устремила взгляд в пол. – Даже не знаю… Дорофей ни с кем не скандалил, даже не припомню, чтобы он на кого сильно серчал… Бывало, но он быстро отходил. Всегда говорил, что гнев – это бесы, с которыми требуется бороться смирением. Так что не могу ничем вам помочь, не могу.

– Из работников не мог ли кто держать зла на хозяина?

– Да вы что, – всплеснула руками Мария, – Дорофей хорошо относился ко всем и они дорожили местом в трактире.

– Кого—нибудь выставлял за дверь господин Ильешов?

– Сколько здесь живу, не припомню ни единого такого случая.

– Значит, все работающие появились в трактире до вашего приезда?

– Совершенно верно.

– И сколько их всего?

– Шестеро.

– О каждом можете мне рассказать?

– Конечно.

– Расскажите.

– С кого начать?

– С кого хотите, – улыбнулся Василий Михайлович, – ведь я, в отличие от вас, никого не имею чести знать.

Мария некоторое время молчала, видимо, собиралась с мыслями.

– Пожалуй, начну с нашего самых младших – Васьки и Федьки. Оба с нашей деревни, с год тому у них померли родители, а родным обуза не к чему, вот и Дорофей взял их к себе…

– Помогал, значит, деревенским?

– Бывало, – ответила Мария, сжав губы, и в глазах промелькнула искра искренней утраты, – Дорофей. – и она снова умолкла, теперь на ресницах появились две прозрачные капли, которые женщина смахнула платком. – Тяжело, когда ты никому не нужна и стала обузой для родственников.

Василий Михайлович молчал, давая возможность, выговорится Марии, но она вновь замолчала. В возникшей невольной тишине едва был слышен гул из нижнего этажа. Казалось, что море то выплеснет пенную волну на берег, то вновь откатится.

– Вот они двое, – Мария подняла взгляд на сыскного агента, – что могу о них сказать. От работы не отлынивают, да по углам не прячутся, как некоторые, – и женщина довольно обстоятельно рассказала о каждом работнике, пока не коснулась персоны Степана Иволгина, – про него сказать могу немного. Знаете, люди говорят, что любопытной вороне клюв оторвали. Вот это про него, мне иногда кажется, что незримо он присутствует при всех разговорах, ведущихся в трактире. Не удивлюсь, ежели и сейчас он стоит за дверью, приладив ухо к замочной скважине.

Василий Михайлович резко встал и в три шага оказался у двери, но когда ее распахнул, только услышал удаляющиеся шаги внизу лестницы. Бежать вниз штабс—капитан не стал, а оставил дверь открытой, чтобы видеть лестничную площадку.

– А у нас говорили, что любопытной Варваре нос оторвали.

– Верно, но я думаю, что эта Варвара кому хочешь, нос откусит.

– Так, что вы хотели о нем сказать.

– Вы его видели за дверью?

– Увы, нет.

– Очень жаль, – улыбнулась женщина.

– Но все—таки, что вы можете о нем сказать?

– У нас, как вы видите, спокойное заведение, но иногда попадаются ретивые люди. Вот тогда Степан незаменим. И успокоить может, и из заведения выставить.

– Способен ли он на большее? – Штабс—капитан спросил охрипшим голосом, не сводя с Марии внимательного взгляда.

Женщина на миг смутилась, на щеках проступили алые пятна, и пальцы с силой сжали скомканный платок.

– Чужая душа – потёмки и, кто на что горазд, ведомо только Господу, а не нам, грешным.

Снова в гостиной повисла неловкая пауза. Мария не имела ни малейшего желания говорить о Степане, Орлов же примерялся, как можно подобрать ключик к молчанию женщины. Наверное, мелькнуло в его голове, непростые отношения складывались между нею и красавцем Степаном.

– Мне неловко спрашивать, – Василий Михайлович сжал до боли зубы, но потом продолжил, – нам надо найти убийцу, ведь вместе с Дорофеем Дормидонтычем лишились жизни семеро душ, в том числе и три ребенка, гораздо младше Васьки и Федьки, поэтому я вынужден задавать неприятные для вас вопросы.

– Я все понимаю, спрашивайте.

– Какие отношения вас связывали со Степаном?

Пятна на щеках стали больше, Мария перебирала пальцами платок. Не смея поднять глаз на штабс—капитана.

– Если вы думаете, что это сделал Степан, то, – женщина провела рукой по волосам, – видимо, ошибаетесь. Он горазд бегать за бабами, а убить? При том детей? Не знаю, хотя кто из нас не способен на то, о чем никогда и не помышдял.

У Василия Михайловича складывалось противоречивое суждение, вроде бы Мария и защищает, теперь уже своего работника, но в то же время норовит выставить в неприглядном свете.

– Степан позволил себе вольности по отношению к вам?

– Нет, – резко ответила женщина и подняла глаза на Орлова, такое поведение вызывало дополнительные вопросы, но штабс—капитан решил их пока не задавать, ибо знал, что на них он непременно получит ответы, но, к сожалению, может быть, не сейчас. Василий Михайлович решил непременно поговорить сегодня со Степаном. По опыту он знал – мужчины иногда оказываются более хвастливыми, словно хотят поведать всему свету о падении дотоле неприступной женской крепости.

– На «нет» и суда нет, – штабс—капитан поднялся, – не буду вам докучать, ибо дела, – он развел руками, – весьма спешные дела. Итак, я задержался. Прошу меня извинить, но мне пора.

– Не смею задерживать, – Мария тоже поднялась и нерешительно произнесла, – надеюсь в скором времени услышать о поимке убийцы.

– Непременно, – штабс—капитан наклонил голову и добавил, – непременно извещу вас первой.

Спустившись с лестницы, Орлов столкнулся со Степаном, который сделал вид, что занят трактирными делами и Иволгин поспешил отвернуться от сыскного агента. Василий Михайлович окликнул.

На лице Степана появилась вымученная улыбка. Словно он и в правду обрадовался Орлову, как самому дорогому гостю.

– Мне хотелось бы поговорить, но не в этой сутолоке. – сыскной агент указательным пальцем правой руки очертил в воздухе круг.

– Как скажите, – Иволгин выгнулся вопросительным знаком, – можно в моей конурке, если вам там не будет тесно?

– Пожалуй, можно поговорить на свежем воздухе, – и направился к выходу, не дожидаясь ответа Степана, который пошел следом.

– Легко ты одет, как бы не простудился?

– Ничего, я привычный.

– Твое право, не сетуй, что не я тебя не предупреждал.

– Да, что вы, вашбродь, ни в жизнь.

– Ладно, – Василий Михайлович заложил руки за спину, – я не любезничать пришел. Скажи—ка мне, братец, у тебя нет подозрений на счет насильственно убиенного хозяина.

– Вы о моих подозрениях?

– О них, ежели таковые имеются.

– Да, что говорить? Мне кажется, – он понизил голос и приблизился почти вплотную к сыскному агенту, – попал Дорофей Дормидонтыч убийце под горячую руку. Я слыхивал, что, там на квартире, семь душ загублено было, – Василий Михайлович не подал виду, но насторожился, как охотничий пес. – Так ведь?

– Может быть, ни ничего не слыхал в последнее время?

– Что у нас услышишь? – Степан вертел головою, казалось, кого—то высматривает. – Поговорили в трактире о смерти хозяина. Небылицы наплели, что, дескать, чуть ли не мильоны при нем были, что ни день, так десятками за Обводным людей режут. Да, много чего, но все пустое.

– Об этом всегда слухи распускают. – поддержал Степана Василий Михайлович. – одного ограбят, говорят сотню, одному кровь пустят, говорят крови в Обводном больше, чем воды. Молва.

– Тогда ответь мне, братец, – штабс—капитан смотрел в глаза Иволгину, – в каких отношениях ты с Марией.

Степан сглотнул скопившуюся во рту слюну, но взгляда не отвел.

– Ни в каких, она, почитайте, хозяйка, а я так подай да принеси.

– А мне вот о вас многое рассказывали, – улыбка не сходила с лица Василия Михайловича, – знаешь, добрых людей везде хватает.

На скулах Иволгина заходили желваки и лицо слегка побледнело. Он не нашелся, что сказать.

– Давнее дело, – наконец произнес Степан, – когда привез Марию Дорофей Дормидонтыч из деревни, я ж подумал, что она его дочь, пока… – он махнул рукой, мол, чего уж там, – ну, я и заигрывать с ней стал. Шутка ли, красивая баба, при том хозяин за приданным бы не постоял. Ну, я и заигрывать с ней стал. А как узнал, что она хозяйская, так я быстренько в сторонку. Мне лишних хлопот не надо.

– Толково объяснил, но так все закончилось.

– Конечно, мне место дороже. Вон в столице баб сколько и молодых, и красивых, да и все одинаково устроены, – Степан не сдержался и подмигнул Орлову.

– Значит, на том и закончилось.

– Так точно, неужто мне дарового товара не хватает на стороне.

Глава тридцатая. Солнце светит да не греет…

Извозчик подкатил к самим воротам так, что Жукову не пришлось далеко ходить, и тут же встретил дворника, который снял шапку и поклонился, памятуя, что хоть господин и молод, но служит в сыскном отделении.

– Здравия желаем, Вашбродь!

– Здравствуй, братец, здравствуй.

– Что—то вы к нам зачастили? – Улыбался в щербатый рот дворник, но взгляд был бегающий, словно ожидал неприятностей.

– Так, может, за тобою грешки водятся, что интересуешься?

– Никак нет, – без записки скороговоркой протараторил собеседник и побледнел, что даже кончик сизого носа стал белее снега, – нам невозможно, мы ж сами за порядком следим.

– Смотри у меня, – в шутку пригрозил Миша, – у нас все под присмотром.

– Знамо дело, – голос дворника потускнел.

Орлов направился прямиком в околоток на удачу: а вдруг Синицын там. Тогда не придется идти в участок, чтобы узнать адрес околоточного, с которым тоже следовало побеседовать. Не может же быть, чтобы он не знал местных слухов, касающихся трактира «Ямбургъ» и его обитателей.

Околоточная была небольшой: маленький коридор, где с трудом могли развернуться два человека, и комната с двумя окнами, выходившими в темный двор, у стены стоял стол, возле которого сиротливо приютились стулья, два для посетителей и третий для одного из околоточных, во втором углу печка с вязанкой дров.

За столом сидел Синицын, то ли дремал, то ли что—то читал. Орлов так и не понял. Только тогда, когда скрипнула входная дверь, околоточный поднял голову и обрадовано вскочил на ноги, приветствуя Василия Михайловича, как старого знакомого:

– День добрый, господин штабс—капитан! Рад приветствовать в наших хоромах, – и по его лицу промелькнула улыбка, как он считал удачной шутки.

Орлов удивился, в прошлый раз он не называл ни должности, ни чина, а они известны околоточному. Мог, конечно, спросить у помощника пристава, но все—таки интересно. Не каждый в столице знает агентов сыскного отделения в лицо, хотя удивительного ничего нет, может, сталкивались где.

– Добрый, если он добрый, – Василий Михайлович снял перчатки и головной убор, выискивая место, куда их приспособить.

– На стол кладите, – подсказал Синицын, – а что ж не добрый, морозы пошли на спад, может весна ранней будет.

– Хорошо бы, – штабс—капитан расстегнул пальто, осмотрелся и присел на стул, предназначенный для посетителей.

В комнате было жарко натоплено, видимо, кто—то из местных купцов или обывателей снабжал околоток дровами, памятуя о добрых делах либо оказанных услугах.

– Подозреваю, не по пустому делу вы соизволили посетить наши хоромы? – Василий Михайлович уловил, что «хоромы» излюбленное слово околоточного.

– Верно мыслите, – подтвердил догадку Синицына штабс—капитан, – расследование – оно, как стрелка хронометра, бывает по многу раз бежит по кругу, чтобы установить истину.

– Так точно, – околоточный нервно сжал пальцы рук, положенных на стол поверх каких—то бумаг, – я готов помочь по мере моих сил, чтобы кругов было меньше.

– За этим я и пришел.

Лицо Синицына выражало крайнюю степень заинтересованности или он только делал вид. Вот это Василий Михайлович уловить никак не мог, глаза околоточного говорили об обратном. Когда же сыскной агент скажет важное и уйдет восвояси.

– Что говорят об убийстве Ильешова в местных угодьях?

Синицын пожал плечами, скривив губы.

– Да что? Как обычно, слухами земля полнится. Стоит одному нелепицу сказать, так она обрастает новыми.

– И все—таки?

– Одни говорят, что Дорофей Дормидонтыч чуть ли не с мешком золота ехал, вот его и ограбили. Другие, что полюбовница его Мария решила трактир к рукам прибрать вместе с новым хахалем.

– Это интересно, – барабанил пальцами по столешнице штабс—капитан, – и кого отрядили в хахали?

– Степку Иволгина, – удивленно произнес околоточный, – он же молодой, статный и к тому же под боком.

– И что есть подозрения?

– Не могу сказать, на людях они осторожничают, а вот что творится за закрытыми дверями, – Синицын повесил на лицо улыбку и позволил себе подмигнуть сыскному агенту, но потом посерьезнел и лицо превратилось в непроницаемую маску.

– Слухи, конечно, иногда бывают правдивыми, но что—то сомневаюсь, чтобы под боком у хозяина трактира творилось такое непотребство.

– Господи, чего на свете не бывает. Вот недавно у титулярного советника…

– Об этом потом, сейчас меня больше интересует нынешнее дело.

– Так точно, господин штабс—капитан.

– Скажи, ты же вел беседы с Ильешовым?

– Бывало.

– Что он был за человек?

– Справный хозяин.

– Это ты мне в прошлый раз говорил, а как человек.

Синицын пожал плечами, недоумевая, что хочет от него еще господин офицер. Вроде бы он рассказал все, что слышал.

– В прошлый раз, кажется, ты говорил, что хозяин трактира собирался заведение продавать?

– Так точно, говаривал, Никифор Михалыч, скоро придется тебе под крыло новое семейство брать, продаю им, свое заведение, а сам хочу дело новое начать.

– Не сказал, случаем, кому?

– Дак, какому—то земляку и про сыновей сказал его. Что, мол, два помощника с невесткой, а когда надо и ребятишки помогут.

– Странно.

– Извиняюсь, что?

– Ты один мне про продажу говоришь, а более никто не знал об этом.

– Не удивительно, Дорофей Дормидонтыч в секрете держал.

– А ты, значит, на вроде присяжного поверенного?

Синицын, как показалось штабс—капитану, от обиды нервически засопел, выдувая в ноздри воздух, как рассерженный бык.

– Не поверенный, но доверием Дорофея Дормидонтыча обделен не был.

– За сколько хотел продать трактир Ильешов?

– За семь тыщ. – без запинки ответил околоточный и отчего—то посмотрел на руки.

– Деньги немалые, серебром или ассигнациями.

– Ассигнациями.

– Значит, ты видел его в день убийства?

– Получается, так.

– Он не говорил, зачем едет к покупателю?

– Не говорил.

– А мне говоришь, что доверием обделен не был. – Синицын при этих словах аж позеленел, только что зубами не заскрипел. – Три года тому Мария заболела, что даже духовника призывали. Что—нибудь знаешь об этом?

– Никак нет, – лицо Синицына начало приобретать нормальный цвет и он снова пожал плечами, – не знаю.

– А еще говоришь про доверие.

– Господин штабс—капитан. – спокойствие вернулось голосу околоточного, – не всякое стоит говорить. Не всякое. Вот вы нынче тоже не договариваете, – и тут же прикусил язык от болтливости.

– Значит, кроме слухов о Марии и Степане ничего нет?

– Я ж к разговорам не прислушиваюсь, – начал было Синицын, но Василий Михайлович его грубо перебил:

– Ты обязан знать все, даже то, что злоумышленник только подумал. Тебе поручен околоток, а не кому—то другому. Или ты придерживаешься других мыслей?

– Никак нет, – вскочил со стула Никифор Михалыч.

– Ты садись, в ногах правды нет.

Синицын робко присел на отброшенный в сторону стул, лицо не выражало ничего, а вот глаза горели огнем, словно он имел намерение испепелить собеседника.

– Я не просто так тебе допрос учиняю, а хочу понять, что в околотке происходит, в особенности в трактире, хозяин кторого, смею тебе напомнить, лежит с семью убиенными во льду и требует отмщения, то бишь найти его убийцу. Чтобы тот в свою очередь понес заслуженное наказание. Или ты придерживаешься иных взглядов?

– Никак нет.

– Что ты заладил «никак нет» да «никак нет», неужели самому не хочется посмотреть в глаза человеку. Нет, я бы сказал, зверю. Лишившему жизни не только твоего знакомого, но и семерых ни в чем неповинных душ7

– Оно так, – смущенно ответил Синицын, – я бы за Дорофея Дормидонтыча не на каторгу, а сам, собственными руками, – он протянул руки к Орлову, – да что говорить.

– Теперь я тебя понимаю. Душа болит, – признался Василий Михайлович, – ну человек пожил, ладно, но когда ребятишек видишь, которые ничего не повидали, а лежат рядком с разбитыми головами…. Эх, – штабс—капитан резко поднялся, взял перчатки, головной убор и, не попрощавшись, вышел из комнаты околоточных.

Жуков попытался изобразить на лице грозный вид, но, если бы дворник был повнимательнее, то в глазах рассмотрел озорные огоньки, так и выскакивающие из плена глаз.

– Ваше благородие, да мы, – скрестил руки на груди хозяин метелок и лопат, – да мы, неужто мы. … – и запнулся.

– Знаю я вас, – только и пробормотал Миша, сдерживая себя, чтобы не рассмеяться, но дворник не имел намерения всматриваться в лицо сыскного агента, а нешуточный испуг охватил его: а вдруг дознались в отделении о непотребном поведении. Даже волосы зашевелились, не то, что сердце в пятки ушло.

– Ваше высокородие, – дворник начал обращаться на несколько рангов выше, чем положено, – ни в чем не виноват. Вот крест святой, и он упал на колени в снег, осеняя себя крестным знамением.

Теперь настал черед испугаться Жукову.

– Да что ты, – бормотал он и пытался поднять с колен дворника, – поговорить надо в тихом месте.

Хозяин метелок и лопат, как был на коленях, так и сделал несколько шагов.

– Вставай, – грозно гаркнул Миша, что дворник вскочил и на полусогнутых потрусил в коморку в полуобороте, заискивающе шепча:

– Прошу, ваше высокородие, следовать за мною.

Глава тридцать первая. Размышливистая…

Последняя депеша, принесенная курьером из канцелярии градоначальника, поразила Ивана Дмитриевича. Он—то всегда пребывал в уверенности, что всякое преступление должно расследоваться тщательным образом, а тут…

«Из дел моего Управления, гласила бумага, усмотрено было, что один из Участковых приставов («Это который? – Мелькнуло в голове у Путилина, но дальше мысль не пошла, гадать не хотелось. – Выясним». ) в течение 4 суток не известил о сделанном ему одним лицом заявлении относительно изнасилования его дочери, причем вместо производства дознания, приступил к самостоятельным следственным действиям с целью предварительно удостовериться в правдивости заявления.

Так как, по статье 303 устава уголовного судопроизводства, жалобы почитаются достаточным поводом к начатию следствия и ни судебный следователь, ни прокурор не могут отказать в том лицу, потерпевшему от преступления или проступка, то полиция, в случае подачи жалобы таким лицом, обязана, расспросив его, с соблюдением правил, предписанных статьями 306 и 307 того же устава, немедленно передать жалобу и протокол расспроса судебному следователю, не останавливаясь на достоверности или недостоверности события, вызвавшего жалобу, если только обжалованное действие преследуется законом под страхом наказания.

Посему, находя в настоящем случае действия означенного Пристава неправильными, и предписал всем вообще чинам столичной полиции принять означенные разъяснения к точному руководству, не допуская на будущее время, каких—либо отступлений от указанного законом (уставом уголовного судопроизводства) порядка действий полиции по уголовным делам».

Иван Дмитриевич отложил в сторону бумагу, потом вновь взял в руки, но повторно читать не стал, только задумчивый взгляд остановился на втором абзаце. Бывали нарушения и у него, на что не пойдешь, чтобы преступник отправился по этапу, но столь явных не наблюдалось. Либо пристав сам возложил на себя роль карательного меча, либо, что того хуже, решил любым путем пытался скрыть столь низкий проступок, тем самым потворствуя преступнику, имея прямую заинтересованность. Не хотелось думать плохо о приставе, всякое бывает – недоглядел, переусердствовал, взял на себя излишний груз.

Страшная вещь – правосудие, один шаг в сторону и оно становится орудием преступления. Вот два непохожих дела – Прекрестенского и на Курляндской улице, вроде бы разные, но объединяет их одно – жажда наживы злоумышленником, хотя и суммы разные и количество убитых, но деньги поставлены выше жизней. Можно Синельникова вывести на чистую воду, но законным способом навряд ли можно сделать, три года миновало. Слова одного преступника против слов другого, вот и загвоздка у судьи. Кому верить? Человеку, который слоняется по России, зарабатывая на жизнь воровством или тому, кто живет добропорядочным господином, проживая награбленное? Хотя то, что оно награбленное, тоже требует доказательств? Одни вопросы, одни вопросы и на них нет достаточно веских слов.

Иван Дмитриевич отложил в сторону бумагу, навеявшую много мыслей. Откинулся на спинку кресла и посмотрел в окно. Белые с прозрачными прожилками узоры становились меньше, теперь они не занимали все стекло, а освободили середину для дневного света. Становится теплее, но может быть, впереди ждут сильные морозы. Зима никогда не сдается, а борется до последнего мгновения, чтобы дать почувствовать горожанам, мол, уходит ненадолго, скоро вернется.

Миша сел, серьезное лицо не выдавало веселого настроения, но глаза блестели озорством.

– Да, ты садись, – он показал рукой на напротив стоявшую скамейку, – чай, не ты у меня в гостях, а я.

– Благодарствую. – сжимая шапку в руках, на краешек присел дворник.

– Нас, братец, не интересуют, – жуков поднес ко рту руку и прокашлялся, – твои провинности на службе, – дворник вздрогнул, но не подал вида, что в душе закрались нотки страха: «Господи! И чего это я позарился, ведь не вещи, а дрянь копеечная. Как прознают? А ежели знают? И виду не показывают?», пауза затянулась, хозяин метелок и лопат нервически заерзал на скамейке. —

– Да, мы что, мы завсегда.

– Не интересуют, – еще раз повторил сыскной агент и поднял руку, давая понять собеседнику, чтобы тот умолк, – это пока не наши дела. А вот про Перегудова Ефима ты все мне и расскажешь.

– Так в прошлый раз…

– То было в прошлый раз, – перебил Миша дворника, – и если бы мне хватило прошлого разговора, то нынче я не ехал бы сюда.

– Понимаем.

– Вот если понимаешь, то я слушаю.

– А что мне о нем рассказывать? – Дворник, как преданный пес, смотрел в глаза сыскному агенту.

– Правду.

– Извиняюсь, так о чем?

– Все, что знаешь.

Дворник опустил на пол взгляд, почесал затылок, вроде бы не по его душу.

– Дак, вы спрашайте, а я отвечу, мне так сподручнее будет да и вам тож.

– Скажи—ка, братец, к Ефиму кто—нибудь приходит?

– Нет, Ваше высокородие, нет, ему хозяева не дозволяют. Живешь – живи. А чтобы кого в дом, так никак нет.

– Таки никого?

– Ей, Богу, его ж хозяйка со свету сживет, ежели кого приведет.

– А может спрашивал его кто позвать?

– Никак нет, я бы запомнил. А вообще он нелюдимый, на вроде сыча, сам по себе – поздно пришел, рано ушел и так, почитай, каждый день.

Жуков понимал, что здесь ничего не удастся узнать, поэтому поездка оказалась пуста, ни одной мало—мальски нужной зацепки. Все подозрения рассыпались, как песочный дом.

– Значит, ничего, – прошептал Мише себе под нос.

– А? – спросил дворник.

– Я так себе, – поднялся со скамьи, – что ж бывай здоров, но о нашем разговоре, – и Жуков погрозил пальцем.

– Вашвысокородь, – скрестил руки на груди, – да разве ж я… да никому… да ни в жисть…

Только во дворе Миша надел шапку.

«Может быть, – подумал он, – зря грешу на Перегудова? Не виновен он, а я уперся в него. Ну, да он смозолил ногу и хромает, небольшого росточка тоже он. По всем приметам подходит, он мог заходить к Морозовым. Именно, но мало ли с таким приметами по столице бродит, не счесть. „Ваньку“ мне не найти. Прав Иван Дмитрич, сто раз прав. Не понравился мне Ефимка, вот я и начал плести вокруг него дырявую паутину, которая при малейшем ветре и разорвалась и улетела, неведомо куда. Надо делом заниматься. А не тратить попусту время».

Пока агенты занимались порученными заданиями у Ивана Дмитриевича появилось время для того, чтобы разобрать поступившие бумаг.

Колокола Князь—Владимирского собора пробили девятый час. Возвращаться в сыскное не было нужды и Василий Михайлович решил пройтись до дома пешком, благо, что до 6 линии недалеко, да и после пожара четыре года тому уже успели возвести временный, как говорили мост, а еще говорили, что прежний деревянный с витыми чугунными перилами сгорел от непотушенной папиросы. Правда, нет, никто не расскажет. Сгорел и сгорел, мало ли в столице деревянных домов полыхает. Главное, что при каждой части пожарные команды, хотя бы соседей не сгорят, не то половина бы города в миг полыхнула, все окраины, да и в центре немало деревянных домов с многочисленными хозяйственными пристройками. Пламя не разбирает, а пожирает все подряд.

Сегодня день прошел впустую, что было известно, то и понову услышал, а вот нового ничего. Правда, есть маленькая веревочка – Мария и Степан. Здесь есть над чем подумать. Если задумано ими, принимая в расчет, что, именно, они за спиною Ильешова завели интрижку, то получается… Ничего не получается, тогда кто—то из них должен знать о завещании. Мария не знала, не было видно в ее поведении театральной игры. Степан? Может быть, но тогда с ним, получается, был откровенен хозяин. Возможно, и Иволгин ради такого куша пошел на преступление, пока Дорофей Дормидонтыч не прознал об их отношениях с Марией и не передумал переписать духовное завещание. Но почему он сподобился ждать три года? Здесь можно говорить, что узнал буквально на днях, или отношения с Марией завязались не так давно. Смущало отравление, происшедшее три года тому. Если допустить, что хотели отравить хозяина? Тогда трактир достался бы казне. Так как не нашлось наследников. Постой, Василий Михайлович даже приостановился, но это известно со слов и Марии, и духовника, и приятелей. А если дело обстоит иначе и наследник, хоть и дальний, но есть. Значит и отравление – не случайность. А способ помешать Ильешову или жениться, или написать духовную, что он и сделал. Исходя из полученных сведений, дальнему родственнику не выгодно убивать хозяина трактира, потому что наследницей становилась… Все крутится вокруг Марии, хоть так, хоть иначе, но вывод напрашивается один – дальний родственник и содержанка. Но не может же быть, чтобы родственником был… Степан Иволгин, если, конечно, он в самом деле имеет отношения с Марией.

С намерением проверить на следующий день Степана штабс—капитан подходил к 4 линии, стало душно, и он расстегнул пальто. Фонари, хоть и стояли, не в пример заобводновским окраинам, но света почти не давали, некоторые стекла ламп были закопчены. Василий Михайлович даже остановился, покачал головой, что, мол, непорядок, фонарщики за зиму пообленились.

Повернул на четвертую линию, миновал Малый проспект, чтобы между строящимися доходными домами выйти к своему.

«Если Перегудов не виновен, – Жуков продолжал измышления, – то преступника стоит искать в трактире. Как его там? Ах да, „Ямбург“. Недаром Василий Михайлович там днюет и ночует. А может из—за довольно привлекательной нынешней хозяйки? – Пришла крамольная мысль, но тут же была отброшена, как незаслуживающая ни малейшего внимания, – стоит, как говорит Иван Дмитрич, делом заниматься, а не распылением сил. Это верно!»

Через пол часа, которые потратил на дорогу, Миша, предварительно поинтересовавшись у дежурного чиновника, здесь ли Путилин? Неторопливыми, словно восьмидесятилетний дед, начал подниматься по лестнице, цепко держась за перила.

Идти побитой собакой не хотелось, но не оставалось другого выхода.

– Разрешите?

– А, Миша. – оторвал взгляд начальник сыскной полиции от бумаги, что держал в руках, – заходи, заходи. Хорошо, что пришел, – Миша воспрянул духом, – не то я совсем погряз вот в этом, – и он, сверкая глазами, потряс депешу, – ты садись, не стесняйся.

Жуков в распахнутом пальто подошел к столу, от него пахнуло зимней свежестью, пропитавшей его с ног до головы, пока шел по заснеженным улицам.

– Чем порадуешь? – Теперь взгляд Путилина стал добродушно—насмешливым, что, мол, знаю, знаю наперед, твои речи.

Миша смутился, но на один только миг, потом расправил плечи и сел на стул.

– Вы правы, Иван Дмитрич, моя неприязнь к артельщику Перегудову завела меня по

Тропинке в другую сторону, вместо того, чтобы делом заниматься…

Путилин поднял руку, прерывая тираду агента:

– Вот ты. Миша, и прав, и в то же время нет. Вот если есть сомнения. То их требуется развеять, иначе ты не можешь идти дальше, а постоянно будешь озираться назад и подленькая мыслишка будет точить, что вот не проверил до конца, а там может скрываться истина, к которой мы общими усилиями идем.

Жуков молчал, раз уж так вышло, то стоит тянуть лямку до самого конца.

– Но неправда твоя в ином, что ты вместо того, чтобы прислушиваться к старшим по службе, начинаешь перечить.

– Иван Дмитрич, – все—таки не выдержал Миша, – но мои поступки продиктованы в первую очередь принести в общее дело малую толику мыслей, ведь вы говорите, развеять сомнения. Это так, ведь я и учусь, но в тоже время думаю, что правильно поступаю. Да, в данном деле я не прав, глаза застлали совпадения и борода, и прихрамывает, и…

– Миша, я тебе про Фому, – Путилин улыбался, – ты должен сам решать, в какую сторону двигаться, но и рассчитывать, чтобы твое не становилось преградой для общего.

Глава тридцать вторая. Кто же это так шуткует…

Через четверть час после Миши в кабинет явился в самом мрачном настроении надворный советник Соловьев. Небрежно бросил на соседний стул шапку с перчатками, что ранее за ним не наблюдалось, и не решался первым начать разговор.

– Да, – произнес Иван Дмитриевич, – видимо, тяжелый сегодня выдался день.

– Вы правы, – Иван Иванович положил руку на стол, – тяжелый, – согласился с начальником и с придыханием выдавил из себя, – ну, ничего с Синельниковым не получается.

– Бывает, – буднично ответил Путилин.

Соловьев поднял на Ивана Дмитриевича приободренный взгляд.

– Сколько за Синельниковым не ходят агенты, – начал надворный советник, – никаких изменений в жизни. По нему хоть хронометр сверяй. Прогулка, обед. Прогулка и больше носа из дому не кажет. Никого у себя не принимает, живет затворником. Чем занимается в снимаемой квартире, одному Богу известно. – увидев недовольное выражение на лице Путилина, дополнил, – не удалось нам узнать… пока.

– Так никто и не ходит к нему?

– Совершенно верно, правда, на днях заезжал один господи и то на пять минут.

– Выяснили, как зовут господина?

– Да, – Соловьев не стал рассказывать, что агент покинул пост и поэтому неизвестно, выходил ли Синельников из дому или нет.

– Иван Иванович, – нетерпеливо произнес начальник сыскной полиции.

– Некто Задонский, проживающий на Большой Мещанской в доме Глазунова.

– Уж часом не Сергей ли Евграфович? – Прищурил глаз Путилин, а во втором так и сияли искры непонятной хитринки.

– Так точно, – изумился надворный советник, – Сергей Евграфович.

– Значит, в нашем деле появился Задонский Сергей Евграфович и проживает все по тому же адресу.

– Вам он знаком?

– А как же! – Иван Дмитриевич посмотрел в окно, прищурив глаза, словно припоминая, – в шестьдесят седьмом, нет в шестьдесят восьмом пришлось вести дело о мошенничестве, вот в том деле и принимал участие Сергей Ефграфович, тогда за недостаточностью собранных сведений ему удалось остаться вне всяких подозрений. Смотри—ка, лет прошло немало, а он, значит, с темными делами не покончил. И какими делами он нынче занимается?

– Я наводил справки, так господин Задонский посредничает. подыскивает дома, усадьбы, имения, не чурается торговых дел.

– Посредничает, стало, быть.

– Да.

– Понятненько, понятненько, – Иван Дмитриевич барабанил пальцами по столу, – стало быть, наш Синельников имеет намерение покинуть столицу и сделаться хозяином… Не думаю, чтобы он удовольствовался домом или усадьбой, скорее всего он замахнулся на имение там, где его никто не знает?

– Может быть, – пожал плечами Иван Иванович, – но я не вижу, к сожалению, наших дальнейших действий. Тимошка ускользает, как уж в высокой траве.

– Отнюдь, – Путилин смешно почесал пальцами левой руки нос, – нам в этом поможет господин Задонский.

– Каким образом и в чем может заключаться его роль?

– Вот какая штука, что Сергей Евграфович нам поможет, можете не сомневаться. Это мое дело, каким образом. А вот остальное – наше везение. Если Синельников собрался покупать, допустим, имение, ведь он хочет доживать век, не о чем не заботясь. Так?

– Допустим, – ответил в том же тоне Иван Иванович.

– Тогда он должен расплачиваться ассигнациями…

– Прекрестенского?

– Да.

– Иван Дмитрич, прошло столько времени и вы думаете, что он не использовал их?

– Синельников, как вы говорите, да и я успел его узнать, очень осторожный человек, лиса в человеческом обличье и, я не думаю, что он потерял осторожность и начал расплачиваться ассигнациям, о которых он знает, что их номера аккуратный Прекрестенский переписывал в журнал.

– Но мог поменять в других городах?

– Иван Иванович. Вы противоречите сам себе, ведь вы мне докладывали намедни, что за последние годы Синельников никуда из столицы не выезжал, так?

– Совершенно верно, но…

– Вот получит деньги за покупку Задонский и принесет их нам, а там мы уж посмотрим, совпадают номера ассигновок или нет.

– Что ж, будем уповать, что все получится, как задумано, иначе…

– Договаривайте, Иван Иванович, договаривайте. Не сумеем доказать вину Синельникова, уйдет от людского суда и будет проводить дни в неге и богатстве, проживая деньги, полученные кровавым путем.

Осталось пройти Василию Михайловичу самое неприятное место, меду строившихся двух доходных домов. Зима, поэтому приостановлено всякое действо до теплых деньков. Сторожа не стремятся выполнять возложенную работу. поэтому с наступлением темноты, не кажут носа на улице. Да и зачем? Никто не ходит, а если и прошмыгнет мимо домов, так ничего ж не случается. Фонарные столбы не так близко.

Штабс—капитан не каждый день, но бывало, ходил здесь. Все таки и ближе, и быстрее, нежели обходить улицу до следующего проспекта, чтобы возвращаться по параллельной улице. Сегодня он шел спокойно, не озираясь украдкой по сторонам. Да и кого бояться, рассудил он. И не заметил, как на некотором расстоянии следовал высокий господин в черном пальто с поднятым воротником и в шапке, натянутой по самые брови, и старался тот господин по большей части идти в тени домов, чтобы поменьше мелькать на освещенных фонарями улицах.

Господин шел давно, еще с Петербургской стороны, все подгадывал место, где можно напасть на Орлова. Он не думал убивать Василия Михайловича, но ежели придется, то рука не дрогнет. Слишком близко подобрался этот агент. Крутится рядом не с проста, то ли что—то знает, то ли начинает догадываться, поэтому стоит немножко ход следствия направить в другую сторону. Можно было застрелить, мороки меньше, но шум от выстрела господину не к чему. Могут выскочить люди и. не дай Бог, заметят его или еще хуже того, схватят.

Штабс—капитан шел, не подозревая о нависшем над ним, до дома оставалось саженей десять – пятнадцать, когда он скорее почувствовал, чем услышал, как что—то сзади происходит. Обернулся и в тот же миг ощутил, как за воротник кто—то схватил и резко потянул на себя. Василий Михайлович еще с юнкерских времен знал, что во второй руке нападавшего может находиться нож, на который он может напороться, как рыба на крючок. Поэтому выставил вперед руку и ощутил, как холодное лезвие вонзается в левую руку пониже локтя, но мгновенно становится горячим, словно ледяной стержень накалился до красна и мокрое побежало по руке. Не сразу сообразил, что собственная кровь льется чуть ли не ручьем, тяжелеет рука, намокший рукав тянет вниз. Орлов закусил губу и, превозмогая боль, не отпрянул, а повернул руку так, что нападавший лишился оружия. Правой штабс—капитан схватился за шарф и сорвал его с шеи господина, в темноте он не видел лица, а только шумное дыхание. Нападавший собрал силы и двумя руками толкнул Василия Михайловича в грудь, Орлов не удержался и рухнул на спину, только услышал удаляющиеся скрипучие по неубранному снегу шаги. Спустя минуту – две штабс—капитан сообразил, что надо бы подать сигнал свистком, но было поздно. Нападавший мог давно пробежать и на Малый, и на Средний, и его уже не поймать.

Штабс—капитан, опираясь на правую руку, поднялся на ноги. Боль была нестерпимой, но он не стал вытаскивать торчащий из руки нож, а пошел в сторону дома.

Приглашенный доктор явился через несколько минут, благо проживал по соседству.

– Что ж вы так, голубчик, – все время повторял, пока обрабатывал рану. – разве ж так можно. Хорошо. что нож прошел между локтевой и лучевой костями, к вашему счастью ничего не задето.

– Долго будет заживать?

– Вам бы пару дней покоя, но я вижу определенное нетерпение и вы уже завтра начнете ловить своих преступников, только прошу вас осторожнее с рукой. Не слишком уж усердствуйте…

Следующим утром Василий Михайлович взял извозчика, хотя до сыскного отделения было не так уж и далеко. Не стал вешать руку на перевязь, посчитал, что бывшему боевому офицеру не к лицу выставлять рану, полученную при таких обстоятельствах, на показ. Чувствовал себя штабс—капитан несмышленым кадетом, которому дали за провинность «березовой каши».

Путилин сидел за столом, словно и не уходил со вчерашнего дня, что—то сосредоточено писал.

– Иван Дмитрич, разрешите?

– Пожалуйста, – начальник сыскной полиции оторвался от бумаг, словно от ядовитых змей, – с чем сегодня пожаловали, милейший.

– Все с тем же, застряло дело, как в болоте. Не вижу, откровенно, просвета.

– Бывает, – Путилин тяжело вздохнул и снова добавил, – бывает. Что это вы за руку держитесь, Василий Михайлович? Ушибли?

– Не совсем.

– Рассказывайте, что стряслось?

И штабс—капитан рассказал кратко о вчерашнем происшествии возле родного дома.

– Что вы сразу с этого случая не начали?

– Может просто, незадачливый грабитель.

– Василий Михайлович, голубчик, сколько раз я говорил, докладывать обо всех случаях подобного рода?

– Иван Дмитрич…

– Сорок пять лет уже, как Иван Дмитрич, – Путилин поднялся из—за стола, штабс—капитан тоже хотел встать, но начальник сыска положил руку на плечо, – каждый подобный случай в первую очередь, камень в наш огород.

– Иван Дмитрич, мне показалось, что данное происшествие не связано с расследуемым делом.

– Сомневаюсь, подумайте сами, Василий Михайлович, если бы этот человек хотел вас ограбить, то действовал бы иначе. Вы не хлипкого сложения и можете дать отпор, поэтому излюбленное оружие у таких преступников – дубинка, палица. Удар по голове и ваши карманы в его распоряжении.

– Это так, но…

– Далее, зачем ему пытаться вас зарезать? Вы не задавали себе сего вопроса?

– Может, он хотел испугать?

– Испугать? – засмеялся Иван Дмитриевич, – в темноте, когда как вы говорите. Хоть глаз выколи?

– Я не прав.

– Из сего следует, что действо намеренное. Если бы не ваша счастливая, да, да, счастливая, я не берусь судить, чтобы с вами стряслось.

Василий Михайлович молчал.

– Теперь вспоминайте, кому вы могли перейти дорогу. Что он решился на столь крайнюю меру – убийство. Да, да, именно убийство.

– Кроме дела на Курляндской, ничего стоящего.

– Вспоминайте, Василий Михайлович.

– Нет, Иван Дмитрич, только Курляндская.

– А там что?

– Занимаюсь пока трактиром «Ямбург», пытаюсь разобраться в отношениях.

– И удачно?

– Не совсем, – признался штабс—капитан.

– Докладывайте.

– Не вижу я картины.

– Давайте разберемся вместе.

– По слухам, Мария Ильешова и Степан Иволгин давно являются любовниками, но самого слуха подтвердить пока или опровергнуть не могу.

– Хорошо. Но кто принес вам его?

– Местный околоточный Синицын.

– Ну, – улыбнулся Путилин, – эта братия знает, что говорит.

– Но кроме слов околоточного ничего нет, я начал проверять.

– Следили за ними.

– Не успел, но думаю, если они умны, то ни в коей мере отношения на показ выставлять не будут, а времени может утечь много.

– Хорошо, поставьте агентов.

Василий Михайлович достал из кармана нож и шарф.

– Это мне досталось от незадачливого грабителя или не столь удачного убийцы.

Иван Дмитрич взял со стола нож, посмотрел со всех сторон. Обычный нож с деревянной ручкой, никаких царапин, словно им не пользовались, а приобрели с вполне определенной целью.

– Да, такие в любой лавке продаются, здесь тупик, хотя проверьте. Пользуются такими в трактире и не покупали ли они недавно.

– Проверю.

– А вот шарф – вещь приметная. Даже ежели и встречается на многих, но стоит учесть наших участников этого спектакля под названием – убийство. Значит, кажется мне, вы встревожили убийцу и он посчитал, что сыскное отделение на верном пути.

– В трактире?

– Вполне, может быть.

– Но там я разговаривал только с Ильешовой и Иволгиным.

– Вам и карты в руки, вот их в первую очередь и проверяйте.

– Сомневаюсь в их причастности, Иван Дмитрич. При том разговор мог быть подслушан.

– Возникает вопрос – кем и неужели вы были столь неосмотрительны?

– Не думаю.

– Василий Михайлович, вы становитесь сродни Жукову, только тот в обратную сторону уперся в человека и видит в нем преступника. Вы сперва убедитесь в их непричастности, а уж потом столь категорично заявляйте.

– Виноват.

– Полно вам, Василий Михайлович, одним делом заняты и помогать должно друг другу.

Глава тридцать третья. Иван Дмитриевич наносит визит…

После разговора с Василием Михайловичем Путилин распорядился дежурному чиновнику, чтобы приготовили кибитку для поездки к Сергею Евграфовичу Задонскому.

Иван Дмитриевич не стал откладывать встречу, тем более, что интересующий господин находился, по докладам агентов, в городе. Хотя и тянулось дело об убиении отставного поручика Прекрестенского на целых три года, но хотелось завершить. Преступник обитает в городе, никуда не это время не уехал, надо было довести до конца.

Дом господина Глазунова, в котором снимал квартиру Задонский, фасадами выходил и на Большую Мещанскую, недавно переименованную в Казанскую, но так и сохранившую до сего времени у обывателей старое название, и на Зимин переулок.

Четырехэтажное здание голубого цвета выделялось их серых петербургских своей нарядностью и большими окнами, с какой—то удалью смотревшими на проходящий народ. Квартиры были недешевы даже по столичным меркам, но Сергей Евграфович мог себе позволить такую блажь. Жил он с женой Серафимой Петровной, женщиной около тридцати лет, которая только и знала о муже, что он присяжный поверенный. Детей им Бог не дал, видимо, за грехи господина Задонского, который собственно и не стремился обрести наследников.

Дверь открыла молодая девушка:

– Что вам угодно, сударь? – произнесла она с непременной улыбкой домашних слуг.

– К господину Задонскому, – коротко сказал Путилин и снял шапку.

– Как о вас доложить?

– Путилин. – потом добавил, – Иван Дмитриевич Путилин по частному делу.

– Прошу подождать. – девушка пропустила начальника сыска в коридор, приняла от него пальто, шапку, трость и указала на роскошный стул, обитый шелком с вышивкой. Сама же пошла докладывать господину Задонскому.

Через минуту на пороге появился и сам хозяин.

– Иван Дмитрич, Иван Дмитрич, – беспрестанно повторял Задонский, – какая честь принимать столь большого гостя.

– Благодарю покорно, – отвечал с задумчивой улыбкой Путилин. – А познакомиться с вами буду рад.

– Иван Дмитрич, а разве ж мы не знакомы? – Искреннее удивление читалось на лице хозяина.

– Разве при тех, – Путилин запнулся, – трагических для вас обстоятельствах это можно считать знакомством? Так мимолетная встреча.

– Иван Дмитрич, ну что ж мы стоим, прошу в мою обитель, – и Сергей Евграфович указал рукою на открытую в дверь.

В гостиной на кресле сидела женщина с печальными глазами и усталой улыбкой.

– Разреши, голубонька, тебе представить Ивана Дмитрича Путилина. Давнего знакомого, а это моя жена – Серафима Петровна.

– Очень приятно, – начальник сыска подошел к женщине и галантно поцеловал безвольную бледную руку, – очень приятно, – потом повернул голову и произнес. – не хотелось бы мешать вашему уединению, поэтому не могли бы мы, Сергей Евграфович, поговорить с вами конфиденциально?

– Конечно, прошу простить, душенька, но у нас с Иваном Дмитричем дела.

Женщина не произнесла ни слова.

– Иван Дмитрич, покорно прошу пройти в мой кабинет. Душенька, распорядись, чтобы нам принесли чаю. Вы не будете против? – Он обратился к начальнику сыскной полиции.

– Отнюдь, – снисходительно улыбнулся Путилин, сцена в доме напоминала скорее фарс, нежели настоящую жизнь, и прошел вслед за присяжным хозяином в кабинет.

– Садитесь, Иван Дмитрич, – Задонский заискивающе склонился в полупоклоне, – сделайте милость. Да. Да, в это кресло. Оно наиболее удобно, и потом с той же улыбкой добавил, – чем обязан такому визиту?

– Нужда.

– Нужда? – Заинтересовано произнес Сергей Евграфович и сам присел на стул.

– Именно нужда в том, чтобы однажды сбившийся с честного пути человек не стал пособников преступника, у которого руки обагрены невинной кровью.

– Ужасные вещи рассказываете, Иван Дмитрич, вы же знаете мои руки чисты.

– Да, это было ранее, а сейчас, увы, могу усомниться…

Слова Путилина прервал стук в дверь, которая приоткрылась и вошла девушка с подносом.

– Ставь быстрей, – с нервическим выражением в голосе произнес Задонский, и указал рукой на стол.

Когда дверь тихонько закрылась, Сергей Евграфович изменился в лице и из нетерпеливого оно опять преобразилось в льстивое.

– Что вы изволили только что сказать?

– Я говорю, не очень приличествует пятнать свое имя, – Иван Дмитриевич поперхнулся, но продолжил, – ставя рядом с убийцей.

– Я совсем отказываюсь вас понимать, господин Путилин, не говорите загадками.

– Хорошо, но надеюсь, что наш разговор будет похоронен в этом кабинете.

– Иван Дмитрич, – обиженно произнес Задонский, – можете не сомневаться.

– Я не хочу ворошить прошлое…

– Иван Дмитрич, – с укоризной в голосе произнес хозяин.

– Я не хочу ворошить прошлое, – настойчиво повторил Путилин, – пусть оно останется на совести каждого из нас, но теперь, Сергей Евграфович, вы можете попасть в неприятную ситуацию.

– Да говорите же, сударь, не тяните. Ни одно сказанное слово не выйдет из стен моего кабинета.

– Надеюсь.

– Я привык держать слово.

– Вот в этом не сомневаюсь. – подсластил вышесказанное начальник сыскной полиции, что у Задонского, как показалось Путилину, даже плечи расправились от похвалы, – не буду более тянуть, а перехожу к делу. У вас есть клиент, который, как я знаю, хочет через ваше посредство приобрести имение, но деньги получены господином через кровь, через убийство невинной жертвы. И как посмотрят другие ваши клиенты, что, зная убийцу. вы тем более не прекратили всякое сношение с таковым преступником, а и помогали в посреднических делах?

– Может быть, мне было не ведомо прошлое такого господина?

– Вполне допускаю, но сказанного не воротишь и газеты столичные пропишут такой анекдот. Как вы думаете, пойдет ли на пользу вам такое событие?

– Но. Иван Дмитрич, это…

– Да, я понимаю, но, увы, поделать ничего не смогу. Вы сами знаете. Сколь неповоротлива наша машина, как начнет крутиться, то никакими силами невозможно остановить.

– Иван Дмитрич, я никогда со злодеями, пачкающими руки в крови, дел не имел.

– Сергей Евграфович, Сергей Евграфович. – укоризненно покачал головою Путилин, – время проходит и разве я могу отвечать за вас? Посудите, как же мне ручаться за вас, если я не знаю, может и на лацканах вашего платья кровь?

– Я не хочу, – Задонский ущипнул себя за подбородок, – чтобы даже имя мое упоминалось в связи с таковым происшествием. Мне такая реклама не к чему.

– Слышу разумные слова, Сергей Евграфович, – начальник сыскной полиции отхлебнул очередной глоток из чашки, демонстрируя Задонскому спокойствие, – знатный у вас чай, знатный, не из «Елисеевского»?

– Нет, нет, – рассеянно ответил хозяин, потом спохватился, – простите великодушно, о чем это вы?

– Чай не «елисеевский», говорю?

– Да, его.

После некоторого молчания Задонский с самым серьезным видом произнес:

– Господин Путилин, ваши увещевания имеют некоторые резоны, но для моей репутации одинаково неприемлемы, как и то, что вы сказали, как и то, что я сотрудничаю с сыскной полицией. Посудите сами, ведь вы ставите меня в двусмысленное положение?

– Сергей Евграфович, Сергей Евграфович, – укоризненно произнес Иван Дмитриевич, – не я поставил вас в такое положение, а исключительно вы сами. Я выполняю порученное мне Государем дело находить в империи преступников, неужели вы думаете, что заради очередного отличия на службе я буду возводить напраслину на честных людей?

Задонский молчал, только лицо побледнело. Ему не хотелось, чтобы сидящая напротив ищейка занялась серьезно его делами, которые, мягко говоря, не совсем

невинны с точки зрения закона и тогда можно подвести не одного человека. Можно пойти на определенную сделку, чтобы и имени, в случае чего, упомянуто не было. Задумаешься здесь, Путилин обладает медвежьей хваткой, вцепится – не отпустит.

– Что надумали, Сергей Евграфович?

– Такое не решается в одно мгновение.

– А я не тороплю, – Иван Дмитриевич почувствовал слабину, но давить более не стал, чтобы не перегнуть палку, сам же держал в руке чашку и время от времени подносил ко рту, – подумайте, допустим, до… вечера. Я к вам заеду, вот тогда и обсудим, – Путилин поднялся, показывая тем самым, что разговор завершен.

Назад, в сыскное Иван Дмитрич шел пешком в приподнятом настроении. Хотя дел в невпроворот, но иногда хочется глотнуть свежего воздуха, не то только на место злодеяния да к вышестоящему начальству на доклад. О себе подумать некогда, вот иногда и с постели быстро не вскочить, как бывало в прежние годы. То поясница ломит, то желудок о себе дает знать, то печенка бьет резким ударом под ребра, так на ходу и лечишься, а здоровья от такой суеты не прибавляется. Так хоть пройтись по городу, благо до сыскного – по Невскому, через Полицейский мост, а там недалеко и сыскное отделение. Всего —то четверть часа, а может чуток поболе, но приятно пройтись пешком, даже не взирая на болезни. Кости размять, о делах подумать среди шума и гама. Город растет, как на дрожжах, вот уже и до Наврской заставы дома добрались, Петербургская сторона, так на той каменные дома начали строить не в два – три, а в пять этажей, а Охта, а Лесной проспект…

Подниматься на этаж становится труднее и труднее, поэтому без поддержки перил не обойтись. Иван Дмитриевич медленно поднимался к себе на этаж, когда его окликнул дежурный чиновник, рядом с ним стоял Сергей Евграфович.

– Иван Дмитрич, – обижено сказал Задонский, – я говорю вашему церберу, что по частному делу, а он «не положено» и все тут.

– Пропустите, – распорядился Путилин и медленно, переступая со ступеньки на ступеньку, продолжил подниматься наверх. Его догнал более молодой Сергей Евграфович, начал тихо жаловаться, что, мол, он спешил, а его таким манером встречают, не порядок.

– Как же вы меня догнали?

– Иван Дмитрич, вы, как и прежде, предпочитаете ходить пешком, нежели прокатится с ветерком.

– Вы правы, мне более по нраву пешие прогулки, когда они не мешают службе.

– А я вот грешен, люблю, когда ветер в лицо и глаза закрываются от резкого морозного воздуха и чтобы непременно дух захватывало.

– Прошу, – Путилин открыл дверь, пропуская впереди себя гостя, – таким прекрасным чаем попотчивать вас не могу, но то, что он горяч, ручаюсь головой, – произнес хозяин кабинета.

– Покорно благодарю, Иван Дмитрич, но как вы понимаете, я не за этим приехал к вам.

– Это я понимаю, – Путилин повесил пальто и прошел к излюбленному креслу, – вы раздевайтесь, Сергей Евграфович, взопреете в такой наряде, – Иван Дмитриевич указал на тяжелую шубу из медвежьего меха с бобровым воротником.

– Благодарю за заботу.

– Присаживайтесь, Сергей Евграфович.

Задонский присел на краешек стула, не зная куда деть непослушные руки, которые были в состоянии лежать на коленях, а повинуясь нервическому состоянию хозяина то сплетались пальцами, то касались носа, то теребили густые темные волосы.

– Я долго думал, – наконец, нашел смелость произнести Задонский.

– Ой—ли!

– Иван Дмитрич, будьте любезны, не перебивайте меня, иначе я теряю мысль.

Путилин только кивнул головой и приготовился слушать.

– Ваше предложение, – теперь Задонский неотрывно смотрел на руки, словно из них черпал слова, – застало меня врасплох, да, да, именно, врасплох. Я понимаю. У вас есть все веские основания подозревать меня, оступившегося почти десять лет назад, но время идет и теперь я уже не тот, что прежде, и поэтому…

– Прежде, чем продолжите, Сергей Евграфович, я напомню вам, что слышали ли вы, хотя бы один раз, чтобы я кого—то огульно обвинил в преступлении или не без оснований начал следствие?

– Нет, но…

– Теперь послушайте далее, если я пришел к вам, то не без оснований и я не имею желания чинить вам козни и портить вашу репутацию, – Путилин смотрел в глаза Задонскому, решившему поднять взгляд на хозяина кабинета, но тут же опустил, – я хочу вывести на чистую воду убийцу, понимаете, убийцу, а что до ваших дел, то я не имею намерения организовывать судебное преследование, хотя вы сами знаете, что мне нетрудно это сделать, тем более мы живем в одном городе, где нет тайного, а есть вещи, которые хотят скрыть, но все тайное всегда выходит наружу. Надеюсь, вы поняли мое предложение правильно.

– Да, Иван Дмитрич, – после некоторого молчания произнес Задонский, за мгновение перебравший в голове множество вариантов, но самый безопасный получался в помощи Путилину. Не дай Бог, его рассердить, тогда стоит искать место потише, а переезжать из облюбованного города, который приносит немалый доход не хотелось, ведь не даром говорят, свято место пусто не бывает. Съедешь, а на твое место уж трое с ложкой. Издалека не получится делами заниматься, вот и остается, помочь Ивану Дмитриевичу. – я в вашем распоряжении, но лелею надежду, что мое бескорыстие не обернется во вред мне?

– Отнюдь, я избавлю вас не только от неприятностей, но и не позволю, чтобы ваше имя упоминалось ни в суде, ни тем более, в газетах.

– Благодарю, теперь—то вы мне расскажите о том, в какое приключение я буду втянут

– Всенепременно.

Глава тридцать четвертая. Степан, Степан, ну что же ты…

С Задонским Иван Дмитриевич говорил почти час, необходимо было предусмотреть даже мелочи, чтобы и преступника раньше времени не вспугнуть, и Сергея Евграфовича невольно не подставить под удар. Путилин всегда держал данное слово и теперь лучше предугадать даже лишнее, чем потом, как говорится, кусать локти.

За время разговора несколько раз в кабинет заглянул Иван Андреевич Волков. Ему Путилин сказал подождать, но время текло.

– Иван Андреич, как самочувствие, – начальник сыскной полиции поднялся с места и пошел навстречу коллежскому асессору, – что ж вы? Вам же прописан доктором покой?

– Покой – это самое ужасное, что прописывают доктора, – с улыбкой отозвался Волков.

– Н после вашего приключения…

– Иван Дмитриевич, не стоит об этом, я пришел по другому вопросу.

– Что ж мы стоим!

Коллежский асессор не решался первым начать разговор.

– Как здоровье супруги вашей?

– Да все слава Богу! Я пришел, Иван Дмитрич, по частному вопросу, – Иван Андреевич выглядел немного сконфуженным и в каждом слове чувствовались извинительные нотки.

– Я все понимаю, – произнес Путилин. – мне, конечно. Жаль, но не смею вас держать насильно. – начальник сыска был наслышан давно, что Волков, не смея перечить жене Варваре, давно хотел уйти в частные приставы, но тянул и каждый раз выискивал причину, чтобы отсрочить переход на другую службу. Вот теперь освободилось место пристава третьего Охтенского участка, – все нужные рекомендации я представлю. Мне жаль лишатся такого чиновника по поручениям, но думаю, на новом поприще вы принесете более пользы и примените свои таланты. Надеюсь, что вы на Охте, мы – здесь, сотрудничать не прекратим.

– Иван Дмитрич, – с обидой произнес Волков, – не уж—то будем жить в разных краях, не на Камчатке ж участок?

– Не смею вас больше задерживать.

Конечно, жаль, когда такие молодцы уходят из сыскного, но что поделать, жизнь не стоит на месте и не останавливается в стенах отделения.

Василий Михайлович, придерживая раненную руку, прохаживался по комнате чиновников по поручениям. Надо было после разговора с Путилиным привести мысли в порядок и решить – ехать в трактир «Ямбургъ», чтобы, как говорится\ в армии, провести разведку боем, или же повременить, пусть, если, конечно, персоны замешаны в этой драме, они пребудут в неведении по поводу дальнейших действий сыскной полиции.

Как—то не так идет расследование в деле. Если бы хотели направить в нужную сторону, то непременно подбросили на место убийства вещицу, якобы забытую преступником, ан нет. А может он сообразил, да поздно стало? Вот теперь и наверстывает, пытаясь огрехи выставить достоинствами? Может быть.

Боли было больше не из—за руки, а от обиды – сыскной агент, не первый год занятый поимкой злодеев, а попался, как маленький мальчик. Расслабился, даже не смог определить, что кто—то идет след в след, хоронясь по темным углам. А может ни какого отношения не имеет к происшествию на Курляндской? Чистая случайность?

На столе лежал шарф и нож, как напоминание. Что случилось на деле. А не в воображении.

После дробного стука в дверь, так стучится только сегодня заступивший на дежурство чиновник Евстафьев, распахнулась дверь.

– Василий Михалыч, к вам околоточный Синицын по важному делу.

– Зовите.

Теребя в руках головной убор, вошел стушевавшийся Синицын, к тому же осторожно ступал по полу. Лицо околоточного было красно. и он не смел поднять глаз, словно недавно набедокурил и вызван для дачи объяснений.

– Заходи, Никифор Михалыч, какими судьбами в нашем департаменте оказался? Да ты садитесь, братец, успеешь еще настояться.

Синицын не стал отказываться, а сел на предложенный стул, покосившись на шарф и нож. Василий Михайлович заметил взгляд околоточного.

– Знакомы? – Штабс—капитан указал на потерянные вещи незадачливым грабителем

– Да я собственно из—за них и пришел, – Синицын произнес после того, как прочистил горло покашливанием, но голос предательски дрогнул и он поднес кулак к губам и снова закашлялся, – извиняюсь, господин Орлов.

– Ничего, бывает, так что по поводу этих вещей? – Сыскной агент вновь указал на шарф и нож.

– По верным сведениям я узнал, что вчерашний вечер был для вас. Господин штабс—капитан, не вполне удачным?

– Да! – заинтересовано произнес Василий Михайлович и присел на стул, стоявший напротив Синицына, и посмотрел околоточному в глаза, – и что же поведали вам сведения?

– Вижу за руку держитесь, – Никифор Михалыч пожевал ус и продолжил, – вот точно такой же шарф я видел намедни на Степане и вчера я целый вечер находился близь трактира, так вот Иволгина не было до позднего часа, хотя никогда дотоле не позволял себе отлучаться.

– Благодарю, – коротко бросил Василий Михайлович, не сводя глаз с лица Синицына.

– Такими ножами пользуются на кухне трактира, – он тронул рукояткуножа и одернул руку, словно деревяшка была горячей.

– Сам видел?

– Я иной раз захожу туда отобедать, – с неохотой признался околоточный, – вот и знаю.

– Хорошо, что ты пришел, – улыбнулся Орлов, – сказанное тобой поможет в изобличении преступника. Я давно присматриваюсь к Степану, но не подобраться ни с какого боку. Мария ничего худого о нем не рассказывает, видно, повязана с ним одной веревочкой, нет выгоды ей своего любовника под Сибирь подводить. Вдруг расскажет и он о ней, сам понимаешь, – разоткровенничался Василий Михайлович, —

Вот и приходится, как слепым брести.

– Господин штабс—капитан. – лицо Синицына осветилось улыбкой облегчения, – я всегда рядом с трактиром, так что могу поспособствовать, мне любопытно посмотреть, как сыскная полиция следствие ведет.

– Непременно мы воспользуемся такой оказией, – Василий Михайлович склонился над столом и понизил голос, – сам знаешь. Дел невпроворот, рук на все не хватает. Вот и мучаемся порой, разрываясь на части, куда в первую очередь бежать, за что хвататься, а дело стоит. Прям голова кругом идет.

– Не беспокойтесь, господин орлов. Мы в лучшем виде.

– Благодарю, всенепременно воспользуюсь твоим предложением, но потом не обессудь, если что. Не жалуйтесь на самоуправство сыскного отделения.

– Извиняюсь, но я не из таких.

– Я думаю, не стоит напоминать, что наш разговор должен остаться в тайне.

– Эт понимаю, ваше благородие.

Послу ухода околоточного Василий Михайлович с четверть часа сидел бездвижно, обдумывая узнанное. Складывалась вполне красочная картина, но все—таки не хватало многих штришков, которые не позволяли полностью увидеть все полотно целиком.

Степан, Мария. убитый Ильешов, земляки Дорофея Дормидонтовича – семейство Морозовых, казалось, все можно связать в один узелок. Вопросов много и каждый требует немедленного ответа, от них зависит, в какую сторону потащит следствие запряженная розыскная лошадь.

Штабс—капитан накинул шинель и направился в адресный стол, где намеривался узнать некоторые сведения об интересующих лицах, проживающих на Петербургской стороне, а уж потом опять расспросы, расспросы и расспросы.

Жуков встретил Василия Михайловича на выходе из сыскного отделения. Штабс—капитан застегивал шинель перед тем, как погрузиться в морозный февральский день.

– День добрый! – Приветствовал Миша.

– А, Михаил! – Чуть ли не рассеянным тоном, а может, задумчивым ответил Орлов. собираясь пройти мимо младшего помощника Путилина.

– Василий Михайлович, а я по вашу душу, мне Иван Дмитрич наказал идти к вам за заданиями.

– Значит, зубы обломал на Емифке, кажется?

– Не совсем, – насупился Жуков, проглотив в истину высказанное, – я помню ваши слова, что ошибки надо признавать, а не выказывать строптивость и непомерное упрямство.

– Я вроде бы не тебе высказывал?

– Не мне, но я запомнил. Вы сейчас куда?

– В Адресную Экспедицию, ты не против совместного посещения сего богоугодного заведения?

– Я, – настроение Миши испортилось, снова в ненавистную Экспедицию. Хотел было произнести, что будет занят бумагами, но передумал, – не против.

Через два часа насквозь промороженные Орлов и Жуков прямо таки ввалились в сыскное отделение, громыхнув входной дверью так, что Иван Дмитриевич услышал за закрытой дверью кабинета. Не смотря на телесное состояние, Василий Михайлович находился в приподнятом настроении, сведения, полученные в Адресной, были довольно любопытны и штабс—капитан удивлялся. Как же он раньше не догадался проверить, хотя чего греха таить, не было нужды.

Отряхнув верхнюю одежду в коридоре, на улицы города повалил крупный снег, пеленою заполнивший город, словно осенним непроницаемым туманом.

Путилин сидел за столом, и складывалось впечатление, что он с утра не имел возможности из—за него подняться, занятый всякими депешами, циркулярами, посланиями, на которые так горазды российские чиновники. Хотелось думать иначе, но в каждом департаменте отрабатывали жалование и поэтому службу исчисляли количеством исписанной бумаги, словно это и есть основное занятие. Иван Дмитриевич первое время честно отвечал на каждую бумагу, но потом понял, что за таковым занятием можно проводить сутками, но так и не справится с ними. Даже журналист в отделении уже давно поговаривал, что ему нужен помощник, но бумага, посланная на этот счет, то ли затерялась в глубинах чиновничьих столов, то ли была отложена до грядущих перемен.

Путилин обрадовался появлению агентов, хотелось почувствовать настоящее дело. Иной раз проще сидеть в три погибели в засаде, поджидая преступника, чем вот так погрязнуть в ворохе никому ненужных бумаг, составленных только для их составления.

– Вижу по блестящим глазам, – начальник сыскной полиции потер рука об руку, – с хорошими вестями и, видимо, по следствию на Курлянлской?

– Еще какие новости, – не выдержал Миша томления и первым высказался, но перехватив насмешливый взгляд штабс—капитана, умолк, так и не договорив приготовленной фразы.

– Присаживайтесь, господа, и рассказывайте. Я внимательно слушаю.

Глава тридцать пятая. Поворот в нежданном направлении…

– Все началось с визита господина Синицына, который несет службу в околотке, где находится трактир «Ямбургъ», – присев, начал рассказывать Василий Михайлович, делая перерывы между словами, чтобы возбудить интерес Путилина, – по чести говоря, кого—кого, но его я не ожидал.

– Не томите предисловиями, Василий Михайлович.

– Хорошо, – согласился Орлов, – околоточный явился с самого утра и поведал, чей шарф у меня на столе и кто является виновником нападения на меня.

– Вот это становится любопытным, – Иван Дмитриевич улыбнулся, – с самого утра? – Уточнил он.

– Так точно, – появилась улыбка и на губах штабс—капитана.

– И кто определен в незадачливые грабители, как давече выразились вы?

– Самой собой разумеется – Степан Иволгин.

– Василий Михайлович, вижу по вашему лицу, что еще не маловажное держите в запасе?

Штабс —капитан протянул бумагу, которую до времени держал свернутой в трубочку. Иван Дмитриевич пробежал глазами, положил на стол, но через мгновение снова взял в руки и начал более внимательно читать.

– Я так понимаю, что подозреваемые в деле на Курляндской переходят в разряд обвиняемых?

– Я бы с такой уверенностью не смел заявить, но мне кажется, что скоро следствие завершим и отложим в сторону.

– Хорошо бы, – Путилин задумчиво смотрел на бумагу, – градоначальник интересуется каждый божий день расследованием. Такого зверства не было в столице со дня основания. Убийцу при дворе называют не иначе, как Курляндский мясник. Государь проявляет обеспокоенность.

– Иван Дмитрич, ведь делаем все, чтобы изобличить преступника.

– Знаю, в особенности твою, Миша, – слова звучали по отечески, словно Путилин и хотел высказаться, но не задев чувств Жукова, – настойчивость.

– Я…

– Ладно уж, – отмахнулся начальник сыскного отделения, – главное, что избран, как я думаю, верный путь.

– Без сомнения, – вставил Миша.

– Вот именно. Так каковы планы, Василий Михайлович?

– Не хотелось бы раньше времени испугать преступника, чтобы он не подался в бега, хотя сомневаюсь. Мне кажется, глаза застлали большие деньги, вот он и решился пролить кровь.

– Хорошо, тогда жду вас со сведениями об этом человеке, в особенности хотелось посмотреть послужной список.

– Так точно, но… – начал штабс—капитан и остановился, словно не решался произнести вслух свои сомнения.

– Без всяких «но», что вы задумали?

– Сегодня вечером я с несколькими агентами и полицейскими околотка берем под стражу Степана Иволгина, как подозреваемого в деле об убийстве семьи Морозовых и господина Ильешова, и, – как будто бы стесняясь, добавил, – в нападении на меня. Это позволит нам пока собрать необходимые сведения и арестовать настоящего душегуба.

– Я отнюдь не против ваших действий, хотя арест – дело серьезное, – с хитринкой в голосе сказал Путилин.

– Иван Дмитрич, я все понимаю и беру всю меру ответственности на себя.

– Не хватало, чтобы начальник сыскного отделения прятался за спины чиновников по поручениям, – отмахнулся Путилин, – я пребываю в абсолютной уверенности, что ваши действия приведут к ожидаемому результату, поэтому можете рассчитывать на всякое содействие с моей стороны, но если не получится. – Иван Дмитриевич на мгновение запнулся, – не в первый раз отвечать перед Богом за просчет, – Путилин намеренно не упомянул вышестоящих государственных чинов. – Все под ним ходим.

– Иван Дмитрич, разрешите и мне съездить на арест?

– Съездить! – Путилин покачал головой, – Миша, это не загородная поездка, когда же в тебе появится больше серьезности?

– Иван Дмитрич…

– Василий Михайлович, проследите за молодым поколением.

– Так точно. – ответил Орлов и с улыбкой посмотрел на младшего помощника.

Надворный советник Соловьев, которому было поручено, невзирая на договоренность с господином Задонским, проследить за ним, вечером докладывал, что Сергей Евграфович в течение дня никуда из дому не выходил и никому писем, телеграмм не посылал. Видимо, обдумывал сложившееся положение.

В девятом часу штабс—капитан в сопровождении двух полицейских и младшего помощника начальника сыскного отделения Жукова вошли в трактир «Ямбургъ». Зала была полной, лампы со стеклянными колпаками давали довольно много света, поэтому не было присущей таким заведениям мрачности, когда хозяева ради копеечной экономии жалели вешать по стенам и над столами фонари.

Над сидящими клубился сизый сигаретный дым, никто и внимания не обратил на вошедших. Мало ли по каким делам пришли стражи порядка.

Иволгина поблизости не оказалось, мальчишка—половой, несущий чей—то ужин, указал, что Степан только что пошел в свою комнату.

Первым шел Василий Михайлович, он же и оказался первым у дверей комнаты Иволгина. Постучал кулаком, дверь отворилась и за ней появился Степан. В красной ситцевой рубахе с узором на груди, ворот был расстегнут.

– Вашбродь? – Только и произнес Степан, выражение мгновенно изменилось, из улыбающегося превратилось в гипсовую маску и здоровый, кровь с молоком, цвет лица в одну секунду стал пепельно—серым.

– Миша, – не обращая внимания на Иволгина, штабс—капитан обернулся к Жукову, – приведи понятых.

– Так точно. – подражая военным ответил младший помощник. Еще, когда ехали, договорились, что одной из понятой будет Мария.

Через пять минут, в течение которых стояла тишина, только слышался гул из залы, никто не произнес ни слова. Потом Орлов обратился к Марии:

– Не будете, так любезны распорядиться, чтобы принесли чернильный прибор и бумагу для господина Жукова, – потом сказал Мише, – Михаил Силантич, займитесь составлением протокола.

– Будет исполнено.

– Господин Иволгин, мы вправе произвести в вашей комнате обыск, есть бумага от товарища прокурора.

– Надо, так делайте. – зло кинул Степан.

– Посмотрите, господин Иволгин, – только после этого Василий Михайлович обратился к Степану, – вам знакома эта вещица? – Штабс—капитан достал из принесенного с собой портфеля шарф.

– Похож на мой, – произнес Иволгин, ни один мускул не дрогнул на лице.

– Не соблаговолите ли, показать его.

– Сию минуту, – как обычно ответил Степан и смутился, ведь он не в зале, подошел к вешалке, где висело пальто, шапка, еще какие—то вещи, начал перебирать, потом с удивленным видом повернулся к Орлову, – я его не нахожу.

– Хорошо, когда вы видели его в последний раз?

– Да не помню.

– Если, как мне известно, вы вчера выходили, то наверняка надевали шарф?

– Не помню, – отрезал Степан и торопливо добавил, – нет, вчера его не было.

– Хорошо, Михаил Силантьич, вы поспеваете?

– Да.

Начали обыск, да и искать было нечего, комната маленькая, вещей мало, только в сундуке на самом дне лежал хронометр.

– Не соблаговолите сказать, – Василий Михайлович держал в руках найденную вещь, – Это ваше?

– Нет.

– Но это ваш сундук?

– Да.

– И вы не знаете, как в вашем сундуке появилась эта вещь?

– Нет.

– Хорошо, на крышке выгравирована надпись: «Штабс—капитану Орлову от солдат роты».

– Не моё, – удивленный Степан смотрел на руку Василия Михайловича, державшего за цепочку хронометр, – в первый раз вижу.

– Скажите, что вы делали вчера вечером?

– Ну, – промычал Иволгин, – ездил по делам.

– Каким, позвольте, полюбопытствовать?

– Личным, – чуть ли не басом сказал Степан.

– А именно?

– Простите, ваше благородие, но не могу сказать.

– Хорошо, господин Иволгин, вы арестованы по подозрению в убийстве семьи Морозовых и вашего благодетеля Дорофея Дормидонтовича Ильешова. Собирайтесь, – сухо произнес штабс—капитан.

– Да, я готов, – Степан так и не поинтересовался, почему собственно он должен собираться, ведь наступили самые горячие часы в трактире и лишние руки никогда не помешают.

– Тогда следуйте за мной,

Василий Михайлович повернулся и пошел впереди, вслед за ним Степан, по сторонам от Иволгина полицейские, замыкал Миша, которому досталась роль наблюдателя. Теперь множество глаз разглядывали идущих через залу, в раз стихли голоса, только через мгновение в воздухе поплыл шепот и шушуканье, строились самые невероятные предположения. Но все сходились в одном – Степана взяли за убийство хозяина, Дорофея Дормидонтовича Ильешова.

Глава тридцать шестая. Штабс—капитан и его планы

Темнота завоевала землю давно, возле трактира, по обе стороны от входа на фонарных столбах сквозь закопченные стекла ламп вились огни. Желтые пятна света, словно послушные чьей—то воле, бегали то вправо, то влево.

Степан стоял между полицейскими с надетыми на руки железными браслетами и в пять вершков цепью.

– Поезжай в отделение с арестованным, – тихо сказал Василий Михайлович Жукову, – пока допрос не чини, пусть посидит, а я пока с барышней побеседую и кое—кого навещу.

– Будет исполнено, господин штабс—капитан. – с улыбкой произнес Миша.

Орлов направился обратно в трактир, шум голосов при его появлении поначалу немного стал приглушеннее, а затем и вообще стих. Множество глаз провожало его с разными чувствами: кто с неодобрением, кто с сочувствием, а кто—то и сам хотел слиться со стенами, видимо было, что скрывать.

Василий Михайлович не обращал особого внимания на сидящих, не было нужды. Глову занимали отнюдь не мысли о том, впечатлении, что произвел арест.

Мария находилась в гостиной и создавалось впечатление, что она ждала возвращения сыскного агента.

– Добрый вечер! – Произнес штабс—капитан.

– Добрый, – на лице женщины появилось совсем не дружелюбное выражение, хотела еще что—то добавить, но сдержалась.

– Смею надеяться, что не вы в состоянии ответить на несколько вопросов?

– Не того вы арестовали, господин Орлов. – Ильешова то ли не услышала сыскного агента, то ли не сочла нужным ответить.

– Что? – Изумился Василий Михайлович.

– Не того, – снова произнесла Мария, – поверьте, я не питаю особых чувств к Степану, но он не может быть убийцей. Это он с виду такой сильный, а на самом деле слаб душой. И чтобы кого—то жизни лишить? Увольте, а здесь сразу восьмерых, – последних словах слышалось и утверждение, и вопрос.

– Восьмерых, – совсем неслышно сказал Орлов.

– Не того вы в злодеи вы записали, не того.

– Вполне возможно, но все улики указывают на него.

– Да, не мог он, – в сердцах бросила Мария, – не мог. Можете мне верить, можете нет, ваше право, тем более, что вы толковали о каких—то уликах.

– Значит, вы убеждены в его невиновности?

– Не знаю, ничегошеньки я не знаю, – и Мария присела на стул. – Если вы, господин Орлов, пришли что—то разузнать от меня, то это напрасный труд, я ничего не знаю и отказываюсь что—либо понимать.

– Скажите, – Василий Михайлович на миг остановился и затем продолжил, – мой интерес вызван не праздным любопытством, а именно выяснением истинного положения. чтобы ни в коей мере не пострадал невинный человек. Слишком дорого стоят наши ошибки.

– Спрашивайте.

– У вас… вы, – Василий Михайлович неожиданно для себя смутился, что алый румянец выступил на выбритых щеках. Он не мог от себя ожидать такого, все—таки офицер, а здесь покраснел, как барышня, увидевшая украдкой непристойный рисунок.

Мария не обратила внимания на смущение штабс—капитана, а посмотрела в окно, хотя за ним ничего не было видно, только черный провал в неизвестность.

– Мария, вы были близки со Степаном? – наконец, решился Орлов.

– Если вы хотите узнать, была ли я его полюбовницей? То спешу вас разочаровать. Не была, – будничным тоном сказала Мария, не отводя взгляда от окна, словно в нем находилось неизведанное, так притягивающее взор. – Я говорила вам в один их прошлых визитов, что он хотел получить меня, но ошибся в помыслах.

– У вас бывает околоточный?

– Никифор Михалыч? – удивленно спросила Мария. даже повернула голову в сторону штабс—капитана.

– Да, он.

– Не так уж часто, но наведывается.

– Когда в последний раз приходил?

– Вчера.

– Днем или вечером?

– Уже смеркаться началось.

– А до этого?

– Не могу сказать, – Мария закусила губу, но потом чуть ли не со злостью произнесла, – я все его визиты в амбарную книгу не заношу.

– А все—таки?

– Бывает, его ж околоток.

– В каких отношениях околоточный был с Дорофеем Дормидонтычкм?

– В самых хороших, – женщина с любопытством рассматривала сыскного агента, – а что вас наш околоточный заинтересовал?

– Присматриваемся к нему, – уклончиво ответил Василий Михайлович, – хотим в сыскные агенты его определить.

– Да. – засмеялась Мария натянутым неестественным смехом, – как говорил Дорофей нашего околоточного никаким калачом отсюда не заманить, он здесь каждую собаку знает и никто без его ведома чихнуть не смеет.

– Тогда разрешите откланяться.

– Ваше право, но все—таки невинного вы арестовали, – не выдержала и добавила Ильешова.

– Разберёмся, – уже выходя из гостиной, бросил Василий Михайлович. Теперь стоило навестить околоточного Синицына. Орлов решил, что, если Никифора Михалыча не окажется в околотке, то посетить того на квартире. Он загодя узнал адрес.

Но квартиру посетить так и не удалось, с Синицыным штабс—капитан столкнулся в дверях, когда Никифор Михалыч уже выходил на улицу.

– Мое почтение, господин Орлов, – первым произнес околоточный, а у самого мелькнула в глазах тень беспокойства. – а я вот решил перед уходом домой по околотку пройтись. Сами знаете, что лишним не бывает.

– Само собой, – на лице Орлова появилась добродушная улыбка, – пригляд необходим за всеми, чтобы не баловали.

– Правильно подметили, в самую точку.

– Город—то большой, – подыграл Василий Михайлович.

– Как ваши розыски продвигаются?

– Да, вот решил тебя обрадовать, – понизил голос сыскной агент, словно собирался сообщить самую большую тайну, – арестовали мы убийцу Дорофея Дормидонтыча, арестовали.

– Неужто? – Выдавил из себя Синицын, даже голову вдавил в плечи.

– Так точно, прав ты оказался.

– Степка?

– Он родимый.

– А я так и мыслил, – Никифор Михалыч стал выше, плечи расправил, и лицо мгновенно преобразилось, стало излишне добродушным, и появились черты превосходства, вот, он – лапоть околоточный, а смог указать на убийцу, – что ж мы тут стоим? Милости прошу в мою каморку, чай не побрезгуете?

– Отчего же? – Орлов пошел следом за околоточным. – Время сегодня есть, отчего же не поговорить с хорошим человеком.

В каморке, как называл помещение околотка Синицын, Никифор Михалыч стал не по делу суетлив и сразу же запылали березовые щепки в самоваре, который появился на столе, словно бы не откуда, два стакана, блюдце с колотым сахаром и миска с пряниками..

– Не побрезгуете, господин Орлов, нашим угощеньицем?

– Отчего же? Не откажусь, – Василий Михайлович скинул пальто и положил его на соседний стул. – За день набегаешься, к вечеру ноги не носят.

– Тяжёлая у вас служба, – посетовал околоточный, – сколько злодеев не лови, их меньше—то и не становится.

– Твоя правда.

– Город большой, не иначе медом намазан, вот сюда со всех сторон и едут.

– Ничего, выдержим. Не такие испытания проходили.

– Разумеется, – поддержал штабс—капитана Никифор Михалыч, разливая кипяток по стаканам из заурчавшего басом самовара. – Убийц много ловите?

– Хватает, – Василий Михайлович взял протянутый ему стакан, – вот намедни случай был. Пришел человек квартиру в наем взять на Васильевском, с хозяйкой потолковал, сговорились они о цене. А он возьми ее и молотком в лоб, кровь ручьем, женщина упала. Злодей помыслил, что жизни лишил и давай деньги искать и чудно искал, словно кто ему подсказал. Хозяйку—то он только оглушил, – Орлов посмотрел в глаза околоточного, в них, кроме интереса, читался и потаенный страх, – но показать она ничего не могла. Мы помыслили, что если преступник знал, где деньги и ценности женщина хранит, значит, кто—то навел его. Начали выяснять и узнали, что у хозяйки есть племянник—студент, сын недавно помершего брата, допрос с него брали почти шесть часов.

– А далее? – Спросил нетерпеливо околоточный.

– Сознался, что надоумил приятеля на злоумышление, указал, где что положено. В тот же день и знакомца арестовали. Пытался поездом из столицы скрыться.

– Служба у вас не в пример нашей!

– Служба, как служба. Преступники делают черные дела, а потом пытаются скрыться, а мы, как верные Государю и долгу, их ловим.

– И много от ваших рук злодеев уходит?

– бывает, что и уходят, но сколь веревочка не длина, все равно кончик покажется, так и у нас, дело бывает по году, по два не дает себя в руки взять, но ищем, думаем.

– И находите?

– Всяко бывает, но преступник всегда считает, что он умнее и все предусмотрел, ан нет, ошибки каждый горазд совершать. Вот я рассказывал про студента и знакомца его. Тоже думали, что никто их никогда не найдет.

– Так—то оно так.

– А что интерес проявляешь, небось к нам проситься надумал?

– Что вы, Вашбродь? Я ж неучен и в грамоте не шибко сведущ. Вот рапоорт написать, это я умею, а чтоб посурьезнее чтоб, так мозгов моих не хватит.

– Рассмотрел же в Степане убийцу? – Взгляд Синицына метнулся к Василию Михайловичу и застыл в ожидании продолжения слов. – А это, голуба моя, рассмотреть надо или прочувствовать.

– Ежели бы я Степана—то не знал, а так составил копейку к копейке и алтын получил.

– Вот и мы, слово к слову, расспросы к расспросам и результат получаем.

– Все одно, не с моим разумом такими делами заниматься.

– Ты подумай. Сразу не отнекивайся. Подумай, посоветуйся, – штабс—капитан накануне уточнил, что околоточный живет бобылем, друзей не имеет, только приходящую кухарку, которая готовит полицейскому раз в два дня, на службе Синицын держится особняком, иногда не прочь ради истины и кулаком помахать, принуждая арестованных к признанию вины. В общем на хорошем счету у начальства, которому надо исключительно порядок в околотке.

– Не с кем мне совет держать, – Никифор Михалыч отхлебнул глоток подостывшего чая, – сам себе я барин и господин. – но тут же спохватился и добавил, – тут я всех собак знаю, а у вас заново начинать надо. Да и околоток у вас поболе, аж цельный город, разве ж за ним уследишь?

– Уследишь. В сыскном не каждый по себе, а, как в армейском ряду, плечо к плечу.

– Наслышан я о ваших агентах, наслышан, – то ли с завистью, то ли с огорчением произнес Синицын.

– Засиделся я у тебя, – Орлов отодвинул стакан к середине стола и поднялся, – а мне еще Степана допрашивать до утра.

– До утра? – Изумился околоточный.

– Ты что думаешь, Иволгин сразу расскажет о преступлении? Крепкий орешек, придется с ним мук натерпеться, вот думаю, то ли ночь с ним проговорить, то ли с раннего утра, чтобы, так сказать, обдумал он житие.

– Могу ли я чем помочь?

– Вместо Степана сознайся и мне мучений меньше будет, – рассмеялся штабс—капитан, а Никифор Михалыч поперхнулся и закашлялся. – Вот видишь, значит, придется ночь без сна провести.

Накинув на плечи пальто и водрузив на голову шапку, Василий Михайлович вышел на улицу, где все—таки зима не хотела уступать место весне. Мороз не сразу, но спустя некоторое время начал пощипывать щеки.

Глава тридцать седьмая. Билет в один конец…

Утром господин Задонский проснулся с прескверным настроением, почти всю ночь ворочался с боку на бок, мысли не давали покоя. Жужжали, словно растревоженное осиное гнездо. Вроде бы и накрывает дремота, но через секунду глаза открыты и на душе кошки скребут. Только под самый рассветный час уснул, но какой сон с пол часа, так и поднялся, словно всю ночь, наподобие гоголевского черта, возил на спине кузнеца Вакулу, который постоянно превращался в начальника сыскного отделения. Потом смахнул со стола во время завтрака чашку горячего чаю, хорошо, что не обварился, хотя бы одна радость.

Одевался с ленцой, не хотелось идти к Синельникову, а надо. Ведь Иван Дмитрич не отстанет, начнет глубже копать, так и до некоторых дел дороется, а там…

«Кто мне этот Синельников? – Задонский спускался по лестнице. – Родственником не числится. Не брат? Не сват? Лучше пусть им занимается Путилин, чем мною. Своя рубашка ближе к телу. Эта лиса если слово дает, то всегда держит. А мне в нынешнее время никак нельзя быть замешанным в скандальное… Скандальное. – иронически мелькнуло в голове, – подсудное, так вернее звучит».

Сыскной агент потом докладывал надворному советнику Соловьёву, что господин Задонский подъехал на открытом экипаже (как только не замерз по дороге? Зима ведь!), неспешно спустился на землю, что—то сказал извозчику, и медленным шагом направился к дому, где проживал Синельников. Видимо, рассуждал Иван Иванович, не просто дался такой шаг Сергею Евграфовичу.

Через два часа Задонский приехал в сыскное отделение. С трагическим выражением лица он вошел с мороза в довольно теплое помещение, с секунду постоял и, ничего не говоря дежурному чиновнику, направился в кабинет начальника, то есть господина Путилина. Вслед за ним появился и агент, который неотступно следовал за Сергеем Евграфовичем, он—то и остановил чиновника, который имел намерение не допустить господина на второй этаж, где располагалась сыскная полиция.

– Не надо, – шепнул агент чиновнику, – господин Задонский имеет к Ивану Дмитриевичу неотложное дело.

Чиновник с интересом посмотрел в спину прошедшегося господина и вернулся на свое место, бурча под нос, что, мол, предупреждать надо, ведь здесь государственное учреждение, а не базар.

Агент только улыбнулся на слова чиновника и сам направился на второй этаж.

Иван Иванович только вошел к начальнику и хотел высказать сомнения по поводу привлечения господина Задонского к делу Прекрестенского, ведь Сергей Евграфович имел несколько лет тому не совсем чистую репутацию, а здесь все—таки дело, которое после стольких лет могло иметь успешное завершение.

Не успел Соловьев и рта открыть, как раздался робкий стук в дверь, словно человек долго раздумывал прежде, чем постучать.

– Сергей Евграфович, – Путилин поднялся из—за стола, на лице появилась улыбка.

– Здравствуйте, господа! – Бесцветным голосом произнес Задонский, на его щеках алели пятна, то ли с мороза, то ли от других переполнявших чувств.

– Мне кажется, у вас есть намерение преподнести нам некий дар?

– Вы совершенно правы, Иван Дмитрич, – Сергей Евграфович пересек кабинет и остановился у стола, – и я тоже надеюсь, – и он достал из кармана пачку процентных бумаг и протянул начальнику сыскной полиции, – что теперь наши пути—дорожки никогда не пересекутся.

– Я тоже на это надеюсь, – Путилин смотрел в глаза Задонскому и взял протянутые денежные документы, – а сейчас мы составим протокол и снимем с вас показания, когда и где были вами получены передаваемые мне деньги.

– Но, – хотел было возмутиться Задонский, но был прерван Иваном Дмитриевичем.

– Сергей Евграфович, бумаги, в которых будет упоминаться ваше имя, никогда не попадут на стол господина прокурора, я имею другие виды на них.

– Я вам всецело доверяю, – выдохнул Задонский, – что я должен написать?

– Иван Иванович, – Путилин обратился к Соловьеву, – не будем много времени отнимать у Сергея Евграфовича. Он – человек занятой, так что давайте займемся нашими делами. Мы должны описать и сверить номера.

– В помощь вам, Иван Дмитриевич, – взгляд Задонского из напряженного мгновенно преобразился в какой—то хитрющий, не иначе ему нравилось находиться на грани рисковых дел, – мою расписку о получении этих бумаг, – он указал на процентовки, – найдете в шкатулке орехового дерева, которую Синельников держит в бюро, стоящем в спальной комнате. Ключ Тимофей носит на шнурке на шее. Да, – он добавил с приятной улыбкой, – все номера до единого перечислены в составленной мною бумаге.

– Благодарю, Сергей Евграфович, – лицо Путилина подобрело и стало добродушным, похожим на дедушкино, как отметил про себя Соловьев. – Думаю, что допросный лист, составленный ныне, может и не понадобиться. – Иван Дмитриевич на миг задумался, – напишите—ка мне записку с таким содержанием: «Мною, Сергеем Евграфовичем Задонским, восемнадцатого февраля сего года получено»… Извините, сколько?

– Девятнадцать тысяч восемьсот.

– «Мною получено от господина Синельникова Тимофея процентных бумаг на сумму девятнадцать тысяч восемьсот, в чем составлена сохранная расписка с перечислением номеров полученных процентных бумаг». Не забудьте поставить подпись.

– Теперь я могу быть свободным? – Задонский поднялся из—за стола. Ему стало понятно, что господин Путилин не имеет намерения впутывать его в это дело, ведь расписка не о чем не говорила другим, а вот самому Синельникову придется рассказать, откуда у него появились «процентовки».

– Конечно, Сергей Евграфович.

– Надеюсь более никогда не иметь возможности встречаться с вами в этих стенах? – Задонский обвел взглядом кабинет Путилина.

– Сергей Евграфович, я всегда держу данное слово, но и я в свою очередь надеюсь, что вы не будете замешены в дела, которые мне предстоит раскрывать. Вот тогда не обессудьте, я стою на страже закона.

– Я понимаю вас, господин Путилин, – тон задонского изменился, но в нем не чувствовалось больше былого напряжения, – и сделаю все возможное, чтобы не попадать в сети ваших расследований. – Сергей Евграфович наклонил голову и быстрым шагом подошел к двери и, обернувшись, спросил, – а вдруг вы ошибаетесь в номерах и они не имеют отношения к расследуемому преступлению? – Повернулся и вышел из кабинета, так и не услышав ответа, напоследок аккуратно без единого звука притворил за собою дверь.

Надворный советник, не скрывая волнения. Произнес:

– А вдруг он, действительно, прав?

– Увидим, – просто сказал Путилин и направился к шкапу, из глубин извлек серую потрепанную папку с черными завязками и с едва заметной надписью, в которой читалось только одно слово «Прекрестенского», – итак сейчас мы увидим, верны ли наши предположения или мы ухватились за ложную ниточку, показавшую нам хвостик надежды.

Уже за столом неспешными движения открыл папку, начал перекладывать бумаги. Наконец, нашел нужную.

– Что вы стоите, Иван Иваныч? – Путилин поднял глаза на надворного советника. – Берите «процентовки» и будем с вами сверять номера.

Было заметно, что волнение не хочет проходить, мелко подрагивающие руки говорили о внутреннем состоянии сыскного агента, но он старался не показывать. Однако и бледность на лице говорила и о нетерпении.

Первый номер, который усердно Иван Дмитриевич разыскивал в пожелтевшем листе бумаге, не дал ожидаемого. Соловьев сник, казалось все труды пошли насмарку и Синельников все же успел подстраховаться, но следующий номер, как и последующие процентные бумаги с большим номиналом говорили, что Тимофей просто положил в кубышку кровавые деньги и не пользовался ими, предпочитая припрятать на «черный день».

Бледность покинула лицо Ивана Ивановича и на щеках заиграли красные пятна, но уже от усердия, имелось желание побыстрее закончить с проверкой и лететь к Синельникову, чтобы взять под стражу.

– Вот и все, – Путилин отложил в сторону бумагу, – теперь дело за малым: что мы будем предпринимать в связи с полученными сведениями?

– Арестовать, – произнес удивленным голосом надворный советник, – преступника мы можем изобличить.

– Верно, но надо подготовиться. Вы, Иван Иванович, должны привести извозчика, того, что отвозил на место убийства. Он может быть, нам полезен, потом, как там Шустов?

– Пока сидит в Литовском.

– Хорошо, – Иван Дмитриевич поднялся, вслед за ним встал со стула и Соловьёв, – тщу себя надеждой, – Путилин улыбнулся, – что господин Шатилов не станет чинить нам препятствий ни в обыске, ни в аресте, как в прошлый раз.

Соловьёв промолчал и кивнул головою.

– Я сам навещу Николая Алексеевича, давно я не бывал у этого угрюмого господина на Петербургской стороне, надо ж напомнить, что сыскная полиция не зря жалование получает, а кроме всего прочего и давние преступления раскрывает. Думаю, – Иван Дмитриевич бросил взгляд на часы, стоявшие в углу кабинета, – к шести вы управитесь?

– Скорее всего, успею.

– Тогда вечером и навестим нашего загадочного преступника, которого столько лет разыскивали.

– Непременно, – поддержал начальника надворный советник, – непременно, таковое желание зреет давно, и я буду рад быть представленным господину Синельникову.

К счастью господин Шатилов, прокурор, который надзирал за всеми делами в Петербургской части и не питавший особого пиетета к сыскной полиции, а в частности их начальнику, был приглашен в Министерство Юстиции и поэтому отсутствовал. Пришлось Ивану Дмитриевичу направить стопы к товарищу прокурора Виктору Александровичу Уварову. Тот принял полицейского чина без задержек, распорядился письмоводителю подготовить все необходимые бумаги.

– Так значит, убийца Прекрестенского найден? – Спросил товарищ прокурора.

– Так точно, – ответил удивленный Путилин, ведь не каждый прокурор помнит дело годичной давности, а здесь прошло столько лет и…

– Не удивляйтесь, – произнес Виктор Александрович, наливая в чашку чай, уловив взгляд начальника сыскной полиции. – мне запомнилась фамилия, в детские годы у меня был учитель с такой же. Вот тогда я и поинтересовался этим делом, не он ли. Так что здесь все просто.

– А я было…

– Всякое в жизни бывает, Иван Дмитрич, – он пригубил чашку и отпил маленький глоток, – я рад, что преступнику не уйти от наказания.

– Стараемся, – улыбка скользнула по лицу.

– Как продвигается дело на Курляндской? О нем столько слухов не только у жителей, но и в газетах.

– Ищем, – Иван Дмитриевич поднес ко рту чашку, тем самым показывая, что не намерен больше о нем говорить.

– Разрешите? – У дверей стоял письмоводитель с бумагами в руке. – Виктор Александрович, я все подготовил.

– Вот и хорошо, – и Уваров указал рукой, куда положить бумаги, – надеюсь, когда убийцу отправят в Сибирь, услышать от вас, как вы его разыскали спустя столько лет.

– Непременно, а сейчас разрешите откланяться, дела не ждут.

– Не смею вас задерживать, Иван Дмитрич.

Через несколько минут Путилин покидал кабинет товарища прокурора, имея при себе две бумаги. Одна давала право произвести обыск в месте проживания Тимофея Синельникова и вторая – на арест вышеуказанного господина.

Не смотря на невозмутимость, волнение присутствовало и выдавало только нетерпеливыми жестами и хотелось побыстрее устроить допрос этому господину, умудрившемуся не оставить следов в тот летний, 3 июня, памятный день в Шуваловском парке.

Глава тридцать восьмая. Господин Синельников собственной персоной

Между тем Тимофей Синельников и не подозревал о нависших над ним грозовых тучах. В то время, когда начальник сыскной полиции распивал чаи с товарищем прокурора, он сидел в трактире в ожидании, когда половой принесет заказанные блюда, и прикладывался к стакану, в котором был налит пахнущий хлебом квас.

Мысль билась в голове одна, что вот еще немного времени, и он станет полноправным хозяином небольшого поместья в одной из южных губерний. Не южных, поправил он себя, при этом улыбнувшись, а Херсонской. Надо привыкать к новому образу жизни, хватит сидеть в проклятом сыром городе, который построил тщеславный царь. Денег осталось не так много, но доход, который можно получать, даст возможность не бедствовать и без опаски смотреть в будущее. Зачем только он столько сидел в такой дыре. Давно бы почивал в беззаботности и неге.

Синельников был плотным, широкоплечим мужчиной сорока шести лет, с умным, но каким—то плутоватым лицом, окаймлявшее бородою темного цвета, такими же волосами на голове без единой седой прожилки, коротко обстриженными, одевался он в длиннополый серый сюртук.

– Благодарю, – сказал он половому с полупоклоном и слащавой улыбкой поставившим перед Тимофеем миски с солеными грибами и нарезанными на тонкие кусочки варенную говядину, приправленную зеленым луком и хреном.

– Суп подавать? – поинтересовался вышколенный трактирный работник.

– Подавай. – улыбнулся Синельников, ему нравилось чувствовать себя барином. Он входил во вкус, ведь надо привыкать к роли хозяина, хотя небольшого, но по своего собственного поместья.

Откушав обед и оставив половому щедрые чаевые, Тимофей вышел на свежий воздух, дыхание сразу же перехватил жгучий мороз.

«Ничего, скоро, – мелькнуло в его голове, – уже скоро я распрощаюсь не только с городом, но и со старым… Повадился Гришка приходить, только зря я адресок шепнул, хотя голотьба, он т так бы выследил».

До обещанного Задонским оформления всех необходимых бумаг оставалась одна неделя, но нетерпение давало знать, и уже сейчас Синельников стал собирать вещи, которых было не так много, а вот книг… Тимофей начал сам их перевязывать, чтобы знать в какой пачке, что лежит. Пристрастился к чтению он недавно, когда длинными вечерами нечем было заняться. Со старыми приятелями встречаться не имел желания, тем более, что они известны полиции, а уж если и не известны, то на чем—нибудь малом попадутся и тогда, почитай, покойной жизни конец. Сыскные агенты могут вести дела, хотя, его довольная улыбка прочертила тонкую полоску на губах, они так и не докопались до того отставного поручика ли? а может и не поручика, да разве ж это в нынешний час важно. Неделя и никто. Никогда не услышит, что жил в столице такой Тимошка Синельников. Все, весь вышел, нету его.

Помахивая тростью, он направился в послеобеденную прогулку, чтобы посмотреть перед скорым отъездом на город с суетливой и бестолковой жизнью.

К шести часам пополудни Соловьев привез Пахома Игнатьева из Сертолова. Извозчик при виде начальника сыскного отделения, сидящего за столом под большим портретом здравствующего Государя оробел и на первый вопрос, как его зовут, ответил заикаясь:

– Иг—г—нать—е—ев я, Иг—гнатье—евыми всегда были, – он вытер лицо шапкой и добавил, уже не заикаясь, – Пахомом кличут.

– Хорошо, – Иван Дмитриевич указал на стул и довольно строгим голосом произнес, – ты садись, Пахом, садись. У меня к тебе дело.

– Да нас постоять сподручнее, – и снова вытер лицо шапкой. Словно испарина на лбу выступила.

– Вот что, Пахом, ты, как я знаю в Сертолове служишь?

– Так точно, почитай, десятый год.

– Вот и ладненько, ты давно приятеля своего Григория Шустова видел?

– Ваше Превосходительство, – начал он, но его прервал Путилин:

– Иван Дмитриевич!

– Ива—ан, – снова заикнулся, потом торопливо добавил, – Ва…. Дмитрич, – сконфузился, но добавил, – да года три.

– Хорошо, – опять произнес Путилин, а Пахом вытянул голову вперед, недоумевая, хорошо для него или сыскного отделения, – не помнишь ли когда в последний раз встречались?

– Что зимой было, точно помню, – ответил Пахом и сжал шапку двумя руками.

– Зимой говоришь?

– Так точно, попросился переночевать и утром ни свет, ни заря уехал на первом поезде.

– А до этого?

– Как—то летом он просил экипажем помочь. Тогда мой хозяин за границу отъехавши был.

– И помог?

– А что ж не помочь, – улыбнулся, но тотчас же сделал серьезное лицо, – так точно.

– И когда говоришь это было?

– В начале лета, а вот числа не помню. – он прижал руки к груди.

– Хорошо помнишь ту поездку?

– Да, памятью пока не маюсь, – Пахом уставился на пол. – трое их было, один маленький такой, видно, что отставной офицер, Гришутка и третий, как же его, – Игнатьев наморщил лоб, – не вспоминается, то ли Фомой его звали, то ли Трофимом. Вот это не помню.

– Так. – с заинтересованным видом произнес Иван Дмитриевич, – а куда возил, припомнишь?

– Город я не хорошо знаю, но где—то на Обводном я их посадил, а у Шуваловского парка они вышли.

– И так хорошо помнишь?

– Дак они, – улыбнулся Пахом и, не пряча ее, сказал, – мне красненькую выдали, а я все, что с деньгами связано, хорошо запоминаю.

– Вот это дело, может, ты и пассажиров вспомнишь? – Осторожно спросил Путилин.

– Ну, ежели увижу их. Офицера—то наверняка.

– А второго?

– Не знаю, – просто сказал Пахом, все так же смотря в пол.

– Если увидишь?

– Не могу знать, Ва… Иван Дмитриевич.

– Придется тебе, Пахом, посидеть у нас.

– За что? – прямо таки выдохнул Игнатьев, наслышанный о полицейских порядках в столице.

– Не за дело. – улыбнулся Путилин, – посмотришь и скажешь, узнаешь того третьего господина или нет.

– Коли так. – взгляд Пахома повеселел.

Когда сыскной агент вышел с Игнатьевым, чтобы проводить в помещение, где тот мог подождать, Иван Дмитриевич, не отрывая взгляда от лежащей бумаги на столе, произнес:

– Готовы, Иван Иваныч, к заключительному акту сией затянувшейся пьески?

– Готов—то, готов, но не спокойно на сердце, – откровенно признался надворный советник.

– Так всегда, – Путилин снял с вешалки пальто, – всегда присутствует проклятое волнение, словно идешь в первый раз в бандитское логово.

– И у вас? – выдохнул Соловьев.

– А я что ж по—вашему бесчувственный пень, что ли? – Засмеялся Иван Дмитриевич и вышел из кабинета.

По дороге в Мытнинский переулок заехали за приставом в участок на Сьезжинской, но штабс—капитана Мироненко там не оказалось и вместо него поехал помощник – коллежский регистратор Холодович, который был только рад лишний раз посмотреть со стороны на работу сыскной полиции, в особенности за Путилиным, о котором он много был наслышан, но не разу не присутствовал при таких мероприятиях. Потом завернули в околоток, где околоточный по обывательскому надзору Матвей Евлампиевич, казалось, только их и ждал.

К дому Власова подъехали на трех экипажах. Соловьев в нетерпении соскочил с подножки первым и посмотрел на дом, словно видел в первый раз. Иван Дмитриевич. Отдуваясь, словно старый человек, медленно спустился на утоптанный темный снег, сейчас Путилин напоминал какого—нибудь высокого чиновника, заботящегося, чтобы его жесты показывали важность и величие. Он остановился подле надворного советника, уперши трость в деревянную мостовую.

– Что, Иван Иваныч, наш убийца здесь проживает?

– Так точно. – по военному ответил Соловьев, почему—то нахмурив брови, – вон там, – и он рукой указал на освещенный изнутри свечным светом провал окна.

– Тогда стоит навестить, – и Иван Дмитриевич направился к крыльцу.

Дверь открыла женщина пожилых лет в белом чепце и белом фартухе.

– Что вам угодно? – произнесла она низким грудным голосом, не вязавшимся с ее обликом.

«Как у Глаши», – мелькнуло в голове у начальника сыска, он улыбнулся и тихим спокойным голосом сказал:

– С визитом к господину Синельникову.

Горничная посмотрела на стоящих за спиною Путилина людей, в глазах мелькнула тень беспокойства, но увидев среди присутствующих знакомое лицо околоточного, заметно успокоилась.

– Какова цель вашего визита и как доложить?

– Исключительно частные дела, а доложите, что просит принять статский советник Путилин. – добродушная стариковская улыбка не сходила с путилинских губ, хотя недавно только минуло сорок четыре, и отнести начальника сыскной полиции не мог никто.

– Подождите здесь, – горничная указала на небольшую комнату для ожидания, через минуту она спустилась по лестнице и, предчувствуя нехорошее, даже не предложив снять верхнее платье, нахмурившись, произнесла:

– Прошу следовать за мною. Тимофей Игнатьевич вас ждет.

Иван Дмитриевич расстегнул пальто, было в доме жарко натоплено, снял шапку и последовал за горничной, следом шел Соловьев, два сыскных агента, помощник пристава, какой—то полицейский из участка и замыкал шествие околоточный, подкручивавший от волнения на лице ус.

Они вошли в кабинет, который представлял собой большую уютную комнату. Вдоль стен стояли шкапы с книгами, темные плотные занавески висели на окнах, кожаная обивка стульев с прямыми спинками была потертой. В высоком резном кресле у письменного стола, на котором были аккуратно разложены толстые книги в кожаных переплетах и пачки бумаг в синих обложках, вполоборота к вошедшим сидел Синельников. Ровный свет лампы, на которую Тимофей не надел абажура, лежавшего рядом с правою рукою, осветил переплеты книг. с стен смотрели портреты литераторов. Носатый со свесившейся на лоб прядкою волос Гоголь невесело смотрел на хозяина и, казалось, в чем—то его укорял. Кокетливо выглядывал в щегольском пиджачке седовласый Тургенев, рядом Пушкин, Лермонтов, и каждый из них бросал недобрые взгляды, кто на Синельникова, кто на вошедших, от присутствия которых в кабинете вдруг стало тесно и он не казался теперь таким большим.

– Чем могу быть полезным столь внушительному обществу? – Синельников поднялся со стула и во взгляде настороженность взяла вверх над безразличием.

– Статский советник Путилин, – представился Иван Дмитриевич, – начальник петербургской сыскной полиции.

– Весьма рад, – но глаза Тимофея не выражали радости, а только теперь появился безотчётный страх, – но все—таки чем могу быть полезен.

– Тимофей Игнатьич, я давно горю желанием личного знакомства, но к сожалению, не попадалось достаточного повода, вот и сейчас решил лично быть представленным.

– Я не понимаю, – прошептал хозяин, не зная куда деть в руки и, наконец, сунул в карманы синей бархатной куртки, в которую был одет, потом обвел глазами присутствующих. – здесь какая—то ошибка. Господа.

– Отнюдь, – спокойно произнес Путилин. – разрешите присесть?

– Пожалуйста, но…

– Тимофей Игнатьич, – Иван Дмитриевич опустился на стул и, обернувшись, обратился к Соловьеву, – Иван Иваныч, дайте бумагу, – после того, как надворный советник достал из черной кожаной папки серый лист и протянул начальнику сыскной полиции, тот не читая, положил на стол перед Синельниковым, – согласно этого постановления я вынужден сделать в вашей квартире обыск.

– Это какая—то нелепая ошибка, – произнес побледневший Синельников, – я никогда не сделал ничего предосудительного.

– Полно вам, – теперь уже жестким тоном процедил Путилин, – вам ли говорить об ошибках. Иван Иванович, приступайте.

Синельников смахнул рукой выступившую на лбу испарину и в бессилии опустился на стул.

Глава тридцать девятая. Шкатулка, книги и несостоявшийся отъезд

– Господин Синельников. – сказал Соловьев, поначалу словно собравшись с мыслями или не хотел зачислять убийцу в господа», но подавив в себе неприязнь, продолжил, – все ли вещи находящиеся в вашей квартире принадлежат вам?

– Увы, я здесь временный жилец, – взгляд Тимофея скользил по кабинету, выискивая, что может привлечь внимание сыскных агентов, сразу же иметь возможность отказаться, не мое, а там пусть разбираются. Хозяин, господин Власов, разве ж упомнит, что там осталось от прежних жильцов, – мои книги, носильные вещи, вот, пожалуй, и весь мой скарб.

Через четверть часа на столе появилась заветная шкатулка, надежда на будущее.

– Это ваше?

Синельников исподлобья посмотрел на обитый медными полосками невзрачными потемневшими от времени предмет, соображая, что ему сказать, но потом вспомнил, что там расписки с его именем, письма, тяжело вздохнул:

– Да, это мое.

– Что там находится?

И Тимофей перечислил.

– Разрешите ключ?

Синельников снял с шеи простой витой шнурок и протянул Соловьеву, тот вставил ключ в щель замка и ив кабинете раздался сухой щелчок. Иван Иванович посмотрел на Путилина, который пожал плечами и, предвосхищая вопрос. Сказал:

– Иван Иванович, это ваше дело, действуйте.

Надворный советник перебрал несколько бумаг и нашел искомую за подписью Задонского, в числе нескольких других передал письмоводителю, ведущему протокол обыска:

– Присовокупите к списку изъятого в ходе обыска.

Письмоводитель, не произнеся ни слова, только кивнул.

– В чем меня обвиняют? – наконец, подал голос Синельников, обращаясь как буд—то бы ко всем, но пронзительный взгляд был устремлен на Путилина.

– Об этом мы поговорим в сыскном отделении.

– Я арестован?

Иван Дмитриевич выдержал немую паузу и потом кивнул надворному советнику, что можете ознакомить с постановлением.

– Да, – опять Соловьев открыл папку и достал второй лист, подписанный товарищем прокурора, – вы арестованы.

– И в чем собственно меня обвиняют?

– Пожалуйста, прочтите.

– Я не грамотный, – бросил в раздражении Синельников, – читайте сами.

– Тимофей Игнатьич, имея такую библиотеку, письменный прибор. – надворный советник указал рукой, – и как я вижу недописанный лист бумаги у вас на столе, – укоризненно пожурил Соловьев, – а еще говорите о неграмотности.

– Давайте. – протянул руку Синельников.

Через несколько минут лицо его еще более побледнело, на щеках заиграли желваки.

– Это все ложь, – и он бросил лист серой бумаги, перечеркивающей все его планы, на стол, – и вы можете доказать?

– Постараемся.

– Наслышан я о сыскной полиции, но чтобы честного человека…

– Поговорим об этом в другом месте, – Путилин прервал тираду Тимофея, резко вставая со стула, который зашатался, но не упал.

Синельников притих, даже плечи опустились вниз и. казалось, что он стал ниже ростом.

– Разрешите, хотя бы одеться?

– Ваше право.

Кроме расписки Задонского в квартире ничего найдено не было, да и не особо что—то искалось. Удачей казалось, что осторожный человек, каковым являлся Тимофей, не избавился за прошедшее время от процентных бумаг, ведь, наверняка, знал, что каждая из них номерная.

– Потрудитесь, сперва, подписать.

Синельников вскочил, вырвал у Ивана Ивановича перо, хотел бросить на пол, но сдержался и поставил подпись.

– Теперь позволите7

– Да, конечно.

Через час Синельников сидел в одиночной камере при сыскной полиции. Он дико оглядывался кругом.

Присел он на железную кровать, покрытой серым, выцветшим от времени, байковым одеялом, и с подушкой, лежащем поверх одеяла, в чистой наволочке.

Камера была довольно обширной комнатой, длинной и казавшейся очень узкой от высокого потолка. Стены были окрашены аршина на полтора от полу коричневой, и далее вверх до потолка желтою красками. Окно находилось почти под самым потолком и смотрелось черным провалом в неизвестность. На улице наступил поздний вечер. Дверь, хотя и низкая, но казалась тяжелой из—за железа, которым была обита, выше к верхней части небольшое круглое отверстие, в которое вставлено стекло. Небольшой деревянный лакированный стол и такой же стул дополняли убранство временного жилища Синельникова. отведенное законом.

Тимофей потер глаза, провел рукой по лбу, не сон ли это, но вглядываясь во все происшедшее с ним до появления в настоящей обстановке понял все, кажется веревочка перестала виться, конец близок. Он знал, что бывает за убийство, если отрицать все и не сознаваться. То каторга на полный срок, ежели же сознаться в содеянном, то господа судьи никогда более трети положенного законом срока не дают. Вот и задумаешься над положением, в которое попал, но не успел Синельников додумать, как отворилась скрипучая дверь и голос пробасил:

– На допрос.

Тимофей встал, одернул куртку и направился к двери. Сперва надо узнать, какими такими сведениями обладают господа сыскные, а уж потом иметь возможность пойти на попятную.

– Проходите, господин Синельников, – Иван Дмитриевич даже поднялся с излюбленного кресла, – присаживайтесь, – и указал на стул.

Арестованный вошел несколько развязно и с выражением уверенности на лице, что все разъяснится в два—три слова. В углу за маленьким столом сидел Соловьев, который взял на себя роль письмоводителя и приготовился вести протокол.

– Что вы честным людям покоя не даете, Иван Дмитрич, – сквозь гримасу неприязни заставил себя улыбнуться Синельников.

– Ой ли, – покачал головой Путилин, – честных людей мы по чем зря не беспокоим, к вашему сведению.

Тимофей промолчал.

– Выполним необходимые формальности, чтобы мы могли перейти к сути нашего разговора.

– Допроса, – поправил его Тимофей.

– Можно сказать и так.

Сперва требовалось записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим.

– Нет. Бог миловал, – на последний вопрос ответил арестованный, – не зря мудрость гласит6 от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

– Суму уже испробовали?

– Было, было, – Тимофей теперь вел неразвязно, а со спокойствием и внимательно следил за сыскными агентами.

– Тимофей Игнатьич, не буду ходить вокруг да около, – начал Путилин, – у меня есть уверенность, которую я сумею вам доказать, что вы, именно вы, являетесь убийцей отставного поручика Прекрестенского третьего июня тысяча восемьсот семьдесят первого года.

– Любопытно, – произнес Синельников, – я и не помню такого господина в знакомых.

– Вы с ним были не знакомы? – удивился Путилин или сделал удивленный вид.

– Нет, не знаком.

– Хорошо, тогда поясните, как процентные бумаги, принадлежащие ему, оказались в вашей шкатулке?

– В моей? Насколько я помню, в ней были деньги, письма, – и холодок пробежал по спине Тимофея, ведь там, действительно, лежала расписка с перечислением номеров процентных бумаг, отданных Задонскому и большая часть когда—то принадлежала Прекрестенскому.

– Ну, мало ли, я уж не припомню, кто—то долг вернул.

– На столь большую сумму и вы не знаете кто7

– Не припомню.

– Хорошо, скажите, а почему вы проценты ни разу не получили?

– Мне их отдали за долг недавно.

– Со всеми купонами?

– Совершенно верно.

– И вы говорите, что Прекрестенского не знали?

– Не знал.

– А вот Григорий Шустов говорит, что очень даже знали, и собирались через него дом для открытия нового дела искать.

– Ошибся, видно, этот Шустов, – сглотнул слюну Тимофей

– Может быть, не исключаю. Он столько по России колесил, что мог и запамятовать.

Синельников молчал.

– Кстати, когда вы его в последний раз видели?

– Давно. – сухо произнес Синельников.

– Значит, кто долг отдал, вы не помните?

– Не помню.

– Сумма—то немалая, может, вспомните?

– Сказал же, не помню, – огрызнулся Синельников.

– Господин Синельников, с Гришкой повидаться не хотите? Не то можно устроить встречу давних приятелей?

Тимофей долго сидел молча, в глазах то и дело вспыхивали какие—то искорки, было видно, что он что—то обдумывает и прикидывает.

– Я и без очной ставки всю правду скажу. Я ненавижу притворство и… людей, да, да, людей, старающихся казаться лучше своего настоящего положения. Не опасаясь с ним за что—либо серьезное, однако теперь должен сознаться, что сделал непростительную ошибку. Я принимал от него всякие мелкие услуги, как выражения дружеского желания угодить мне, а получилось, что это он задумал убить Прекрестенского и вовлек меня по неопытности в это дело. Это он накинул веревку на шею отставного офицера, это он все устроил.

– Допустим, – сказал Путилин, – вы говорите правду, но почему деньги Прекрестенского оказались у вас?

– Это он заставил держать их у меня.

– Зачем? – брови Путилина взметнулись в верх. – Ведь колеся по империи, он мог избавляться от них?

– Опасался быть пойманным.

– Тимофей Игнатьич, – Путилин откинулся на спинку кресла, – странный вообще Шустов человек, денег получил много, а сам жил, как босяк и у вас брал копейки. Не находите странность в его поведении?

– Чужая душа потемки, – глухо сказал арестованный.

– Вполне возможно, а почему вы решили потратить деньги, не принадлежащие вам?

– Шустова давно не было, вот я и решил воспользоваться ими.

– Как давно?

– С год. Наверное.

– Странно, а я знаю, что дней десять тому Григорий был у вас и вы отвалили от щедрот аж три рубля медяками. Не так ли?

Синельников метнул неприязненный взгляд в Ивана Дмитриевича.

– И не скажите, как такой босяк, как Шустов, познакомился с Прекрестенским?

– Вы у него и спросите.

– Непременно спрошу, тем более он жаждет встречи с вами. Так устроить ее или нет?

– Я расскажу, как дело было.

– Вы записываете, Иван Иванович?

– Да, – коротко ответил Соловьев.

– Три года тому пришел ко мне Шустов и предложил ограбить одного человека, как впоследствии оказалось отставного поручика Прекрестенского, у которого был капитал и часть из него он носил в портфеле при себе. Он какие—то проворачивал дела, вот ему наличность и была нужна…

– Тимофей Игнатьич, так дело не пойдет, – перебил Синельникова Путилин, – вы говорили, что хотите правду рассказать, а сами басни рассказываете. Если хотите представить Шустова главным, то что—то голова у него не больно уж думающая, так где красненькую, где полсотни стащить, это он мастер, а чтобы пригласить человека, притом бывшего офицера, съездить за город. Нет у него дара убеждения, не находите?

– Вам виднее.

– Вот именно, не хочу вас расстраивать, но все против вас. Вы думаете, не найдены люди, которые засвидетельствуют, что вы были знакомы с Прекрестенским, тем более, имеется упоминание о вас в бумагах убитого. Процентные бумаги тоже свидетельствуют против вас. Какой же вор отдаст добычу ничего несведущему человеку, который оказался на месте преступления? Я начинаю рассказывать вам, как разумному человеку, что многое против вас и вы думаете, как воспримут господа присяжные ваш рассказ, сравнивая сидящих на скамье подсудимых Шустова и Синельникова? И кого они определят в зачинщика и организатора убийства поручика? Может, вы хотите подумать?

– Нет, – руки Тимофея дрожали и он вцепился в колени, – не надо. Я думал три года, никчемный был человечишка Прекрестенский, жадный, завистливый. Кто ж в сознании поедет за город с кучей денег? У него в глазах цифирки бегали, а не разум.

– Да. – сперва Тимофей сжал зубы, но потом продолжил, нос стал острым и на лице появилось злое выражение хищного зверька, – как он хрипел, когда я. – он поднес руки к глазам, – этими вот руками затянул веревочку на шее. Была б возможность, я повторил бы еще, – и прикусил язык, все о чем думал и хранил в глубинах памяти вылилось желчно и зло.

Глава сороковая. Штабс—капитан плетет паутину

Путилин сидел за столом. Часы пробыли двенадцать, пять минут тому Синельников был вновь препровожден в камеру. Сидели молча, Соловьев так и остался за маленьким столом, только отложил в сторону перо. Не хотелось ничего, даже четверть часа вдруг возникшее желание пригубить горячего чаю, исчезло также внезапно, как и пришло.

В дверь раздался стук, Иван Дмитриевич только посмотрел на нее, но не произнес ни слова.

– Разрешите, Иван Дмитриевич, – на пороге возник штабс—капитан Орлов, с усталым видом и грустными глазами.

Путилин только кивнул головой на стул, мол, слушаю.

– Я знаю убийцу с Курляндской, но не знаю, как к нему подступится.

Иван Дмитриевич нахмурился, что на переносице сошлись брови.

– Я понимаю, что вы хотите его арестовать без излишнего шума.

– Да, я не хочу, чтобы кто—то пострадал, ведь при нем всегда находится оружие.

– Тогда поступим так, – Путилин навалился грудью на столешницу, – вызовет ли подозрение, если вы, допустим, пригласите этого господина к нам, в отделение.

– Никак нет.

– Тогда пошлите к нему посыльного и пусть к девяти часам… нет, мне не успеть заехать к прокурору, лучше в десять, – поправил себя Иван Дмитриевич, – он будет здесь.

– Надеюсь причину приглашения вы придумаете сами.

– Не сомневайтесь, наш убийца будет вовремя.

– Как ведет себя этот, – Путилин запнулся и вспомнил, – Иволгин.

– В камере, все лежит и не поднимается, даже отказался от обеда.

– Ничего, молодому полезно почувствовать, что такое лишиться свободы, впредь будет умнее. Тогда все, господа, вас больше не держу, чтоб утром были в здравии и отличной форме. Еще один тяжелый день предстоит, отдыхайте, жду вас в восемь часов. Да, Иван Иваныч, отпустите Игнатьева, почитай, пол дня томится у нас.

Утром, первым пришел на службу штабс—капитан и не был удивлен, что Иван Дмитриевич уже в кабинете.

– Позволите? – спросил он скорее для вида, чем для разрешения.

– Заходите, заходите, Василий Михайлович, я, как раз, к прокурору собрался, пока его дела в дорогу не позвали. Нашли, откуда топор?

– Наш убийца не оригинален, начитался, видимо, сочинений господина Достоевского, у дворника.

– Сомневаюсь, – улыбнулся Иван Дмитриевич, – что он вообще книгу в руки берет, думаю, ему кистень больше по душе.

– Может и так, но человек нелюдимый, друзей не имеет, в свободное от службы время дома не бывает, куда уходит, никто сказать не может. Не человек, а призрак.

– Вполне допускаю. Вы проверяли по книге происшествий нападения и грабежи одиночками?

– Так точно, правда, не все могли заявлять, но я сопоставил с нашим подозреваемым и вот, что удивительно, совпадают с днями, в которые он был свободен и ни одного нападения на Петербургской стороне, словно он обходил ее стороной.

– Нет, Василий Михайлович, он не хотел привлекать к ней излишнего внимания.

Я об этом не подумал, хотя, действительно, так. Лишнее внимание ему было не к чему, газеты падки на такие случаи, вот и писали бы о них.

– Совершенно верно.

– И послужной список его у вас?

– Так точно, – штабс—капитан протянул лист синей синей бумаги Ивану Дмитриевичу.

– Посмотрю, пока буду в дороге, надеюсь, к десяти быть здесь.

Прокурор долго расспрашивал Путилина, нет ли ошибки? Таким образом обвинять заслуженного человека нельзя, надо иметь веские причины. Иван Дмитриевич терпеливо объяснял, ни разу не повторился, только изредка бросал взгляд на бегущие стрелки напольных часов, приближающихся ко времени, на которое назначена встреча с убийцей.

Извозчик кутался в шубу, все—таки на улице февраль.

– Гони, – не успев сесть приказал начальник сыскной полиции, – получишь еще рубль.

Кони рванули с места, Путилин повалился на сидение.

– Не зашиби, – пробурчал он, удобнее устраиваясь, не заботясь о морозном ветре, что нещадно хлестал по щекам.

В кабинет вошел запыхавшимся, лицо горело.

«Успел», – скинул пальто и направился к креслу.

Через несколько минут в кабинет вошли три сыскных агента, дюжего телосложения и остались стоять посреди кабинета, словно их вызвал для получения сведения или разноса начальник сыскной полиции.

– Разрешите, – теперь штабс—капитан не постучал, а сразу открыл дверь, – вот наш герой, о котором я говорил, – он пропустил вперед околоточного Синицына, на лице которого заиграли алые пятна.

– Проходите, Никифор… – Путилин запнулся, словно забыл отчество.

Синицын зарделся еще больше, вместо него произнес Василий Михайлович:

– Михалыч, Никифор Михалыч!

– Вот что, – с добродушной улыбкой произнес Путилин, – Никифор Михалыч, – он сделал ударение на имя и отчество, – присаживайтесь, разговор нам предстоит долгий. А я пока отпущу агентов.

Синицын на негнущихся ногах подошел к столу, складывалось впечатления, что кто—то невидимый подталкивает его, и робко присел, готовый каждую секунду вскочить со стула. Глаза устремил в пол, хотя несколько раз порывался их поднять на Путилина, но не решался, было боязно.

Иван Дмитриевич кивнул агентам, те ступили вперед и каждый знал свою роль, один сжал правую руку околоточного, второй – левую, а третий вытащил из кобуры, висевшей на пояса пистолет и шашку из ножен.

Синицын с диким взглядом попытался вскочить, но руки держали крепко и не дали поднятья с места. Околоточный взвизгнул бабьим голосом и обмяк, точно из него выпустили воздух. Никто не успел сообразить, как Никифор Михалыч пружиной вскочил вверх, вырываясь из рук агентов, стукнул по носу кулаком одного, который схватился за лицо. с разворота ударил второго и прыгнул к двери.

Штабс—капитан уловил движение околоточного и встал на пути полицейского, направив дуло, загодя припасенного пистолета в лоб Синицына, который повторно обмяк и на его руках, словно по мановению волшебной палочки появились железные браслеты. Агенты усадили околоточного на стул и стали рядом, готовые теперь не упустить ни единого движения Никифора Михалыча.

– Зачем же так, Никифор Михалыч? – Произнес тихим, но твердым голосом Путилин. – Я вас для беседы пригласил, а вы ведете себя закоренелым преступником.

– На собеседника, – огрызнулся Синицын, – такие штуки не надевают.

– Еще как надевают, – и Путилин кивнул письмоводителю, чтобы тот записывал каждое произнесенное слово, – а разговор нам предстоит на самом деле долгий. Можно, конечно, его отложить и продолжить после обыска.

Синицын метнул быстрый взгляд на Ивана Дмитриевича и сжал губы.

– Наверное, много интересного сможем найти или я ошибаюсь, Никифор Михалыч.

Околоточный молчал, только на скулах играли бугорки.

– Вы же знаете, что признаться лучше, нежели мы докажем вашу вину. Не так ли?

Синицын не знал, в чем его хотят обвинить, поэтому сразу сообразил, что два ведра разных хронометров и одно бумажников, которые он так и не решился выбросить (ведь кто будет делать обыск у полицейского!), являются достаточным основанием обвинить его в нападениях на мирных обывателей, установить хозяев будет несложно, ведь на некоторых хронометрах стоят имена хозяев. Здесь не стоит скрывать, все равно докопаются. Не такие дела раскрывали в сыскном, кто—то, а он наслышан. Лучше пострадать за малое, чем…

– В чем я и виновен, – тяжело дышал околоточный, – так в том, что хотел разбогатеть, а на нашей службе разве ж можно? – Он обретал уверенность, а в голове билась одна и та же мысль: «Лучше в малом», – вот и сподвигло меня заняться таким ремеслом, – он криво улыбнулся, поднеся руки к лицу, отчего звякнула железная цепь, соединяющая браслеты. Агенты напряглись, готовые в любую минуту кинутся на усмирение околоточного, – ну, я иной раз вечерами и, – Никифор Михалыч споткнулся в слове, затем нашел и продолжил, – озорничал.

– Убитый на Охте и двое на Обводном, – не выдержал штабс—капитан, но заметив укоризненный взгляд Путилина, уже тише добавил, – озорничал.

– Эти не мои, – торопливо добавил Синицын. Не мои. – а у самого заскребло на душе. Вдруг что от них на квартире в заветных ведрах, скрипнул зубами, осталось, тогда не разбой будет, а другой статьей дело обернется.

– Так что пока мы побеседуем, а вы. Василий Михайлович, берите агентов, пристава и учиняйте обыск у господина Синицына.

– Не имеете права, только в моем присутствии, – заявил околоточный.

– Уложение о наказаниях вам надо знать, согласно статьи, – Путилин повернул голову к штабс—капитану, пока тот не вышел.

– Пятьсот шестьдесят седьмая, – ответил Орлов.

– Согласно статье пятьсот шестьдесят седьмой Уложения о наказаниях имею полное право, – Путилин усмехнулся, статья была названа первая попавшаяся, не может околоточный знать все пункты, приходится выдумывать на ходу. – Что мы еще можем найти у вас?

– Да ничего, – голос Синицына звучал бесцветно и невыразительно, добавил, – только деньги.

– Василий Михайлович, не смею вас задерживать.

– Никифор Михалыч, как же все—таки вас угораздило пойти на преступную тропу.

Синицын, пощипывая усы пальцами, произнес с какой—то усмешкой:

– Куражу в службе мало, вот и захотелось разнообразить.

– Странный вы человек, были слушателем университета…

– Был, – поднял глаза околоточный на Путилина. – был, но рылом не вышел.

– Зачем же так? Ведь не в последних рядах были?

– Зато без штанов и корки хлеба.

– Нашли ж свою стезю.

– Нашел, но до сих пор ненавижу.

– А зачем служили?

– Не хотелось брюхо к спине привязывать, а на хлеб еще и масло мазать.

– Понимаю.

– Что вы можете понимать, сидя в таком кабинете,? – он прочертил круг в воздухе, – небось всегда сыты и одеты.

– Отчего же, – невозмутимо сказал Путилин, – и у меня живот от голода сводило, но я за кистень не хватался, а начинал с писарей и продолжил обучаться, чтобы сдать экзамены за полный гимназический курс, двадцать лет тому получил первый чин – коллежского регистратора, а теперь вот статский советник. Пошел служить, как велела совесть Государю и Отечеству.

– Легко рассуждать…

– Да, легко, не делая ничего, а только питать одно недовольство, – прервал Синицына Иван Дмитриевич, – каждый строит свою судьбу или хотя бы пытается.

Околоточный насупился и умолк, его больно кольнули слова Путилина, больше он не проронил ни слова вплоть до возвращения Василия Михайловича. Никифор Михалыч сгорбился, словно древний старик, и не поднял головы, уставившись на руки в железе. Было видно, что гложет его отнюдь не раскаяние, а жалость, что так глупо попался.

Иван же Дмитриевич продолжил писать очередную бумагу градоначальнику о пополнении сыскной полиции новыми агентами, невозможно справиться с двадцатью двумя сотрудниками со всеми преступными проявлениями в столице, тем более, что приставы всякое дело стремятся отдать в руки сыскного отделения, при этом говоря, что оно создано для искоренения и борьбы.

Часа через четыре вернулся Василий Михайлович, Синицын так и продолжал сидеть, ни разу не шевельнувшись. За это время Путилин выпил три стакана чаю, который предлагал арестованному, но тот либо делал вид, что не слышит, либо ушел в мысли, которые не давали покоя.

– Задал ты, Никифор, нам задачку, – Орлов так и продолжил обращаться к околоточному на «ты», – два ведра хронометров, два, у писаря рука заболела переписывать, а бумажников, – махнул рукой Орлов. – не счесть и среди них, между прочим, убитого на Обводном канале Петра Петрова, – только при этих словах поднял невидящий и непонимающий взгляд околоточный, – не помнишь его, Никифор?

– А?

– Не помнишь, как на Обводном убивал?

– На Обводном? – К Синицыну возвращалось осмысленное выражение. – На обводном? А как же, – веселым голосом, не вязавшимся с минуту назад еще бывшим непонимающим взглядом, произнес околоточный, – что скрывать, если докопались. Ну было, ну и что. Подумаешь, палицей по темени и нет букашки.

– Разговорился?

– А что молчать? Меньше получу, законы я знаю.

– А это, – Орлов положил на стол два свертка: одни, завернутый в платок он разворачивать не стал, а сразу взялся за второй. Синицын безучастно на них взглянул и отвернулся, – Иван Дмитрич, это шарф и дубинка, по виду новая, – Путилин удивленно посмотрел на штабс—капитана, – старая Жукову досталась. – начальник сыска хмыкнул и кивнул головой, – а здесь, – Василий Михайлович начал разворачивать платок, – ровно семь тысяч, – и повторил еще раз, – ровно семь тысяч рублей. – У Ивана Дмитриевича забилось сильнее сердце, он затаил дыхание, можно попробовать двумя ядрами попасть в одно место, вдруг да сработает, и потом, глядя в глаза штабс—капитану медленно произнес:

– Василий Михайлович, а где список номеров ассигнаций, который нашли в кармане у Ильешова?

Синицын вздрогнул и затаил дыхание.

– Сейчас принесу.

– Надо сверить.

– Не трудитесь, это они. На Курляндской я побывал, когда Дорофей сказал, что помогает в покупке трактира, я не придал внимание этому факту, а потом семь тысяч, это жалование за семнадцать с половиной лет, вот и стало меня точить, как червь изнутри. Что можно взять быстро и без опаски, я не знал, что там сам Ильешов окажется, дверь открыли потому, что в мундире был. А когда Дорофей назвал мое имя, то пришлось и детей заодно, зачем лишние свидетели. Я ж в детстве при бойне несколько лет жил и сноровка у меня, так что быстро их… И минуты не прошло.

Ноябрь 2011 – декабрь 2012,Санкт—Петербург – Стокгольм

Оглавление

Глава первая. 8 февраля 1874 года

Глава вторая. Происшествие на Курляндской улице

Глава третья. День первый, нервический, тревожный

Глава четвертая. Убиенный под номером восемь

Глава пятая. Мелочи сыскных мероприятий…

Глава шестая. Что таится тьмой ночной…

Глава седьмая. Даст Бог день, даст и пищу…

Глава восьмая. Дела давно минувших лет…

Глава девятая. Ниточка вьётся из клубочка

Глава десятая. Гришка Шустов

Глава одиннадцатая. Что—то начинает проясняться…

Глава двенадцатая. Гришкины откровения

Глава тринадцатая. Трактир «Ямбургъ» и его хозяин

Глава четырнадцатая. Счастья много не бывает…

Глава пятнадцатая. В розыске мелочей не бывает

Глава шестнадцатая. Дела житейские…

Глава семнадцатая. Визиты

Глава восемнадцатая. Что день грядущий нам готовит…

Глава девятнадцатая. Следствие идёт, а дело стоит…

Глава двадцатая. Шаг вперёд…

Глава двадцать первая. Дела сыскные…

Глава двадцать вторая. Пустая…

Глава двадцать третья. Визит ко второму свидетелю…

Глава двадцать четвертая. Невенчанная вдова

Глава двадцать пятая. Хождение за нужным человеком

Глава двадцать шестая. Сыскные посиделки…

Глава двадцать седьмая. Хождение за добропорядочным господином

Глава двадцать восьмая. Подозрения Миши Жукова

Глава двадцать девятая. Вдовьи слезы, вода и работный смех

Глава тридцатая. Солнце светит да не греет…

Глава тридцать первая. Размышливистая…

Глава тридцать вторая. Кто же это так шуткует…

Глава тридцать третья. Иван Дмитриевич наносит визит…

Глава тридцать четвертая. Степан, Степан, ну что же ты…

Глава тридцать пятая. Поворот в нежданном направлении…

Глава тридцать шестая. Штабс—капитан и его планы

Глава тридцать седьмая. Билет в один конец…

Глава тридцать восьмая. Господин Синельников собственной персоной

Глава тридцать девятая. Шкатулка, книги и несостоявшийся отъезд

Глава сороковая. Штабс—капитан плетет паутину Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg